«Дворянство, власть и общество в провинциальной России XVIII века»

Дворянство, власть и общество в провинциальной России XVIII века (fb2) - Дворянство, власть и общество в провинциальной России XVIII века 4214K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Ольга Евгеньевна Глаголева - Ингрид Ширле - Лоренц Эррен - Николай Николаевич Петрухинцев - Сергей Алексеевич Мезин

ДВОРЯНСТВО, ВЛАСТЬ И ОБЩЕСТВО В ПРОВИНЦИАЛЬНОЙ РОССИИ XVIII ВЕКА Ред. О. Глаголева и И. Ширле

ПРЕДИСЛОВИЕ

Исследование дворянства в исторической науке последних десятилетий переживает своего рода ренессанс. Ученые ставят новые проблемы применительно к европейскому дворянству, формам его существования и созданным им социальным сетям, а также к статусу и функции дворянства в различных обществах Европы{1}. Весьма продуктивным и перспективным выглядит изучение дворянства с точки зрения региональной истории, дающей простор для сравнения отдельных групп внутри дворянства и их жизненных пространств{2}.

В нашем сборнике представлены труды конференции, проведенной Германским историческим институтом в Москве в апреле 2009 года[1]. Тема, выбранная для нее, — провинциальная Россия как «место действия» дворянства в XVIII веке — привлекла внимание историков из России и Германии. В фокусе их докладов находились и дворяне, проживавшие постоянно в сельских усадьбах, и те из них, кто вел жизнь между городом и деревней, столицами и поместьями, между регионами внутри империи. Интерес участников конференции был обращен прежде всего к тем местам и пространствам за пределами столиц, где протекала дворянская жизнь. Некоторые доклады представляли собой case studies из истории того или иного региона, в других обсуждалась специфика дворянской жизни в провинции.

Конференция послужила подготовительным этапом проекта «Культура и быт русского дворянства в провинции XVIII века», действующего с 2009 года под нашим руководством. С его первыми результатами можно познакомиться на сайте проекта{3}. Полностью его материалы будут опубликованы в двух изданиях этой же серии.

Успешному завершению работы над этим томом способствовали многие коллеги. В первую очередь нам хотелось бы поблагодарить Андрея Владимировича Доронина, Викторию Биркхольц, Майю Борисовну Лавринович, Нателу Копалиани-Шмунк, Бориса Алексеевича Максимова и Людмилу Михайловну Орлову-Гимон за перевод и редакторскую работу.

Ольга Евгеньевна Глаголева и Ингрид Ширле

1. ВВЕДЕНИЕ

Ольга Евгеньевна Глаголева. Дворянство, власть и общество в провинциальной России XVIII века: Подходы и методы изучения[2]

Наше понимание российского дворянства XVIII века и его отношений с государством и обществом в значительной степени сформировано трудами двух исследователей — Марка Раеффа и Юрия Михайловича Лотмана. Эти два основоположника социальной и культурной истории дворянства в России XVIII века не только дали нам базовые научные концепции, на которые до сегодняшнего дня опираются исследователи, но и предопределили наше эмоциональное отношение к изучаемому периоду и его проблемам. В своем фундаментальном труде Происхождение русской интеллигенции: Дворянство восемнадцатого века М. Раефф писал, что «несформированность дворянства как самостоятельного сословия предопределила оторванность обыкновенного дворянина от своих корней и его зависимость от государства», что в конечном итоге «послужило питательной средой для зарождения интеллигенции»{4}. Высказанная почти полвека назад, эта точка зрения находит развитие и в современных публикациях ведущих западных историков. Так, Элиза Виртшафтер в своем исследовании о социальной структуре российского общества дореволюционного периода подчеркивает, что «образы отчуждения, оторванности от реальности, экономического застоя, упадка и кризиса (с которыми ассоциируется наше представление о дворянстве XVIII века. — О.Г.) возникают из-за многообразия и неустойчивости дворянских типов», общими для которых, однако, являются «отсутствие четких социальных параметров и сопутствующие незащищенность и неопределенность дворянского статуса»{5}. Парадигма ущербности и незащищенности становится наиболее сильной в отношении дворянства провинциального, чьи привычки, образ жизни и вкусы традиционно ассоциируются с неразвитостью, невежеством и скукой{6}.

Ю.М. Лотман в книге Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII — начало XIX века) и других работах дает намного более поэтический образ представителей дворянского сословия в России. Рассматривая быт и традиции дворянства как пространство культуры, включавшее в себя сферу социального общения, нормы практического бытия, а также интеллектуальное, нравственное и духовное развитие, Лотман показывает, что «мир идей неотделим от мира людей, а идеи — от каждодневной реальности»{7}. Вместо картин ущербности и ограниченности жизни в провинции Лотман рисует мир символов и поэзии, в котором «представление, что ценность личности — в ее самобытности, неповторимости, в тех качествах, для которых Карамзин нашел новое слово — “оригинальность”, было чертой, в которой выразился [XVIII] век»{8}. Даже малообразованные «провинциалы» приобретают в изображении Лотмана черты трогательные и самоценные. Две культурные традиции, связанные с отношением к заимствованию приходящих с Запада идей и вещей, определяли взаимоотношения между людьми и одновременно, по мнению Лотмана, разделяли русское дворянское общество в конце XVIII века{9}. Заимствованные на Западе модели поведения не становились органичной частью жизни русского дворянина, но, оставаясь в большой степени чужеродными, ощущались им как «иностранные», что привносило в его бытовое поведение элементы театрализации и двойственности{10}. В итоге это также вело к отчуждению дворянина от своих корней, от традиционной русской культуры. «Двойственность восприятия» русского дворянина ярко выразилась в отношении к «своему» и «чужому», «старому» и «новому» и, наконец, в дихотомии «провинция — столица». Появившаяся у дворянина в результате освобождения от обязательной службы возможность выбора «стиля поведения» предполагала тем не менее разные модели поведения для «московского барина» в отставке и «помещика» в своей усадьбе, т.е. для жизни в столице и в провинции{11}.

Мощное воздействие взглядов М. Раеффа и Ю.М. Лотмана на последующее развитие историографии русского дворянства XVIII века вызвало ощутимую в последнее время потребность в проверке, уточнении и даже, возможно,' пересмотре выдвинутых ими положений на базе накопленных знаний и ставших сегодня доступными новых источников. В первую очередь представляются необходимыми критическое переосмысление концепции отчуждения русского дворянства от своей среды и пересмотр традиционных взглядов на провинциальное дворянство XVIII века{12}. Так как труды Раеффа и Лотмана были построены главным образом на интерпретации материалов, отражающих историю элиты русского дворянства, особую важность приобретает задача теоретического освоения комплексов источников, сконцентрированных в провинциальных архивах, и других малоизученных коллекций документов о дворянстве, жившем в русской провинции. Задачу пересмотра истории русского дворянства в контексте локальной истории поставили перед собой организаторы международной конференции «Дворянство, власть и общество в провинциальной России XVIII века», организованной Германским историческим институтом (Deutsches Historisches Institut Moskau) в Москве 23–25 апреля 2009 года. Исследовательские работы, представленные на конференции учеными из разных стран, составили настоящий сборник.

Проблемы подходов, терминологии и дефиниций

Необходимость обсудить на широком научном форуме проблемы, связанные с изучением дворянства, власти и общества в провинциальной России XVIII века, определялась в большой степени существованием различных традиций их осмысления представителями различных научных школ. Так, традиционное несовпадение подходов и методов в изучении истории России между российской (советской) и западной научными школами, кажущееся привычным для недавнего прошлого, не преодолено, по мнению некоторых исследователей, и сегодня. Американский историк Дэвид Ранзел в статье с многозначительным названием Единое научное сообщество: Пока нет пишет, что обсуждение на страницах печати и на научных форумах фундаментального труда Бориса Николаевича Миронова Социальная история России периода империи (XVIII — начало XX в.){13} отчетливо продемонстрировало «не срастание, а, вероятно, увеличение разрыва между западными и российскими подходами к истории России»{14}. Во времена Советского Союза, несмотря на то что общение советских историков с их западными коллегами было крайне затруднено, обе группы, по мнению Ранзела, двигались в своих научных поисках примерно в одном направлении — от политической, дипломатической и интеллектуальной истории, которая интересовала исследователей в 1950–1960-е годы, к проблемам социальной истории в 1970–1980-е годы, — хотя представители этих групп и приходили нередко к различным выводам в зависимости от понимания задач исторического исследования. Развал коммунистического режима и прекращение контроля партии над обществом в России предопределили обращение российских историков к таким ранее запрещенным или непопулярным темам, как монархия и царская семья, сословия священников и купцов, история предпринимательства и частная жизнь. Многие традиционные темы также требовали переосмысления, учебники истории нуждались в переписывании. Обращение к новой исторической проблематике в России совпало с поворотом интереса западных историков в 1990-х годах к культурной истории и постструктурализму, обычно обозначаемому как «лингвистический поворот». В то время, когда российские ученые, по мнению Ранзела, испытывали острую потребность в более ясном, неидеологизированном понимании своего прошлого и создании истории России, покоящейся на твердом основании «исторической правды», их западные коллеги увлеклись освоением подходов из таких смежных областей знаний, как литературоведение и культурология, антропология и лингвистика, которые «дестабилизировали» историческое знание, уводя исследователей из сферы фактов и однозначных интерпретаций в область гибких категорий и концептуальных догадок{15}.

Данный разрыв в подходах и задачах исторической науки в России и на Западе особенно чувствуется применительно к исследованиям по региональной истории России. Американская исследовательница Сьюзан Смит-Питер, с энтузиазмом приветствуя появление на свет множества новых изданий по истории отдельных регионов, отмечает стремление российских историков к накоплению и освоению нового эмпирического материала, особенно почерпнутого в архивных исследованиях. При этом, однако, российские историки, по мнению Смит-Питер, нередко игнорируют достижения современных теорий исторического анализа. В то же время их западные коллеги преимущественно обращаются к новым теоретическим подходам, нередко забывая подкреплять свои рассуждения основательным фактологическим базисом. В результате, резонно замечает исследовательница, «на Западе мы имеем дело с теорией без местного материала, в России мы видим местный материал без теории»{16}.

Трудности, переживаемые современной исторической наукой в осмыслении истории российской провинции XVIII века, во многом увеличиваются из-за отсутствия ясного представления о том, что же является объектом исследования и в рамках какой дисциплины (или субдисциплины) эти исследования проводятся. История русской провинции, провинциальная история, локальная история России, краеведение, историческое краеведение, региональная история, регионоведение, регионология, местная история и даже местография — эти и подобные им названия применяются в многочисленных и разнообразных работах, обсуждающих проблемы истории отдельных регионов России. Более того, толкование этих дисциплин и субдисциплин, а также сфер их «интересов» встречается самое разнообразное и даже противоречивое. Так, Александр Борисович Каменский в своей книге о жителях Бежецка в XVIII веке осторожно уходит от определения того, как назвать интересующую его область знания. Он пишет в предисловии: «…априорная установка на то, что я занимаюсь микроисторией, локальной историей, антропологией города или историей повседневности, была бы не менее вредна, чем если бы я приступил к этому исследованию с некой уже готовой концепцией повседневной жизни русского города XVIII в.»{17}. Тем не менее Каменский предлагает строго разделять «местную» и «локальную» истории. «Во второй половине [XVIII] столетия […] зарождается […] направление, впоследствии получившее название “Провинциальная историография XVIII в.” […] [и] это стало началом того, что в наши дни именуют местной историей, или краеведением (не путать с локальной историей!)»{18} — восклицает историк и далее приводит определение двух подходов, принятых в локальной истории и отличающих ее от краеведения. Первый из них, в определении Лорины Петровны Репиной{19}, цитируемом А. Б. Каменским,

…«подходит к проблеме со стороны индивидов […] и имеет предметом исследования жизненный путь человека от рождения до смерти, описываемый через смену социальных ролей и стереотипов поведения и рассматриваемый в контексте занимаемого им на том или ином этапе жизненного пространства. Второй подход отталкивается от раскрытия внутренней организации и функционирования самой социальной среды […] включая исторический ландшафт [,..] и социальную экологию человека, весь микрокосм общины, все многообразие человеческих общностей, неформальных и формальных групп, различных ассоциаций и корпораций». Именно это направление получило свое воплощение в трудах историков […] лестерской школы, в частности в работах ее главы Ч. Фитьян-Адамса{20}.

Однако если мы взглянем на труды самого Чарльза Фитьян-Адамса, в частности на его основополагающую работу Переосмысление английской локальной истории, то мы увидим, что английский ученый употребляет термин локальная история как для обозначения исторических поисков, которые ведутся историками-любителями и традиционно называются в России краеведением, так и для «академической» отрасли исторической науки, занимающейся проблемами истории регионов{21}. Более того, в современной англоязычной литературе термин локальная история нередко используется именно для обозначения работ краеведческого характера и противопоставляется региональной истории, которая в этом случае выступает в качестве «научной» альтернативы подходам историков-непрофессионалов. Так, упоминавшаяся выше С. Смит-Питер уже в первых строках своей статьи с говорящим названием «Как “писать” регион: Локальная и региональная историография» дает точное определение того, как она понимает данные термины: «Региональная история (regional history) — это история регионов в рамках теоретического и сравнительного подходов». Ее исследовательница противопоставляет «русской историографической традиции локальной истории, известной как краеведение» («the Russian historiograpMcal tradition of local history known as kraevedenie»){22}. Автор при этом ссылается на работы российских исследователей Аллы Александровны Севастьяновой и Александра Николаевича Зорина{23}. Как видим, у Смит-Питер толкование термина локальная история диаметрально противоположно толкованию Каменского, причем оба автора подкрепляют свои определения ссылками на противоположную сторону историографической традиции.

Если термины локальная история и региональная история имеют вполне «академический» и эмоционально нейтральный характер, то термин провинциальная история несет в себе весьма ощутимую оценочную нагрузку, идущую от негативного багажа слова «провинция». Людмила Олеговна Зайонц в своих работах по истории понятия «провинция» убедительно доказывает, что, благодаря отмене в России провинции как административной единицы по реформе 1775 года, это слово вышло за пределы термина и начало жить «как открытая лексическая форма, порождающая свое текстогенное пространство». Уйдя из административной лексики, существительное «провинция» появилось в словарях конца XVIII века как синоним слова «деревня», постепенно приобретая негативный характер, который закрепился в русской литературе, и, при постепенном срастании грамматической функции слова с поэтической, получило устойчивую эмоциональную и стилистическую окраску. Автор подмечает, что, благодаря углубленному интересу к истории «глухих провинциальных уголков», возникшему в России в начале XX века вокруг публикаций журналов Столица и усадьба, Старые годы и других, культурное пространство провинции было объявлено чем-то вроде «национального заповедника» и обрело свой особый «хронотоп», в результате чего «движение в направлении столица > глубинка фактически означало путешествие во времени (чем дальше [от столицы. — О.Г.), тем ближе к 'седой старине')…». Одновременно поиски в сведениях об уездном быте, усадебной культуре и тому подобном «типичного, характерного, определяющего привели к своеобразной 'сублимации' материала: он трансформировался в галерею культурных символов»{24}.

Закреплению негативного значения слова «провинция» в большой степени способствовал также концепт «красного угла», характерный для русской культурной мифологии. Жесткая иерархия социальных отношений, активно внедрявшаяся усилиями центральной власти в русское сознание начиная с XVIII века, сыграла тут не последнюю роль. Как в каждой избе или дворянском доме существовал «красный угол» — сакральное место, где помещались иконы и усаживались самые почетные гости, — так и в стране существовал свой «красный угол» — столица, где наряду с правительственными указами и распоряжениями появлялись «лучшие» идеи, нормы, моды, распространявшиеся затем на всю страну, и куда стекались «лучшие» люди и продукты всех отраслей функционирования государства{25}.

«Миф провинции» нашел свое яркое воплощение в сложившемся к XIX веку устойчивом стереотипе провинциальности. Его анализу уделяется в последнее время все возрастающее внимание. Однако определить суть феномена с научной точки зрения оказывается не так легко: всеми чувствуемый смысл почти не укладывается в привычные рамки научной терминологии. Так, в недавней статье Михаила Викторовича Строганова Провинциализм / провинциальность. Опыт дефиниции делается попытка разграничить как термины, вынесенные в заглавие, так и явления, которые ими обозначаются. Исследователь пишет:

Провинциализм — это осознанное стремление жителя провинции возместить недостатки своего местожительства […] некоей амбициозностью, родственной амбициозности «маленького человека». Житель областного центра ощущает свою недостаточность перед столичным и вламывается (sic! — О.Г.) в амбицию перед жителем районного центра (и так — по цепочке — до бесконечности). С другой стороны, провинциальность — это не ощущаемое и не осознаваемое самим жителем провинции отставание от жизни. Например, в то время, когда в столицах началась мода на культурологию, провинция все еще жила […] поэтикой, за которую с еще большей степенью устарелости выдаются «художественные ценности». Но не агрессивная провинциальность все-таки гораздо симпатичнее и поправимее, чем агрессивный провинциализм. Провинциализм — это, таким образом, точка зрения самого жителя провинции; провинциальность заметна только «со стороны» «столицы». Провинциализм вызывает резко негативную оценку (сатира, гротеск-обличение), провинциальность же […] вызывает то, что можно было бы назвать снисходительной иронией{26}.

Резюмируя суть этих определений, приходится признать, что обе предложенные дефиниции не несут в себе ничего нового, а скорее отражают эмоционально-оценочный стереотип, выработанный более столетия назад. Оба явления, рассмотренные автором, оцениваются им как негативные, хотя он и признается, что провинциальность — исключительно «не агрессивная» (у автора именно так; бывает, видимо, и агрессивная) — «симпатичнее» провинциализма. В такой трактовке жителям провинции не остается ничего, кроме проявления амбициозности или агрессии, в силу их географической обреченности на «отставание от жизни». Данную точку зрения, увы, трудно признать за результат глубокого научного анализа.

Приведение столь обширной цитаты было бы здесь неуместным, если бы попытка М.В. Строганова предложить новую трактовку категорий «провинциальность» и «провинциализм» была явлением единичным. Увы, большинство предлагаемых сегодня способов категоризовать оппозиции «центр — провинция», «столичный — провинциальный» не идут дальше размышлений на уровне «передовой — отсталый». Пристальный взгляд на материалы локальной истории уже не раз убеждал, однако, что стереотипы плохо отражают динамику и комплексность исторических процессов, происходивших в провинции{27}.

Л.О. Зайонц, анализируя «семантический дрейф» понятия «провинция», отмечает, что некоторые словари иностранных языков, изданные в России в конце XVIII века (то есть уже после отмены административной единицы, существовавшей в России на протяжении почти всего столетия), характеризуют его как «неизвестный в России европеизм». Зайонц определяет этот факт как «уникальное свидетельство того процесса, который можно назвать поиском семантической ниши»{28}. Интересно, однако, подчеркнуть, что, обретя свою семантическую нишу в России, бывший «европеизм», являвшийся по логике культурных заимствований XVIII века феноменом «положительным», по крайней мере в традиционной оценке культурных «трансферов» с Запада в Россию, получил одновременно и диаметрально противоположный лингвистический и культурологический смысл. Из «европеизма», то есть воплощения «прогресса», провинциализм превращается в показатель «отсталости». Очевидно, что тут налицо и уникальное свидетельство неодновекторности культурных трансферов, адаптация «чужого» со знаком «минус», факт превращения при заимствовании «положительного» в «отрицательное», «прогрессивного» в «отсталое».

Справедливости ради следует отметить, что изменение семантического наполнения понятия «провинция» происходило параллельно и на Западе, однако приобретение понятием оценочнонегативного смысла в русской традиции имело, похоже, свои исторические причины, независимые от его трансформаций в европейских языках. Последние проанализировал в своей статье нидерландский славист Биллем Вестстейн (Willem G. Weststeijn) на примере словоупотребления в английском, французском, немецком и нидерландском языках. Как в XVIII веке, так и в настоящее время слово «провинция» широко употребляется в европейских странах для обозначения политико-административной, а также церковноадминистративной территориальной единицы. В этом значении слово имеет нейтральные, смыслообразующие характеристики. Кроме того, слово «провинция» имеет расширительное употребление как обозначение сельской местности или как противопоставление городу. Наиболее ярко это проявляется в немецком и нидерландском языках, поскольку в соответствующих странах центральная власть не обладает решающим влиянием на политической арене. Во Франции, стране с гораздо более сильной центральной властью, слово «провинция» приобрело значение «вся страна, кроме столицы». Однако и в этом семантическом поле слово имеет нейтральный, фактический смысл. Тем не менее, как и в русском языке, в европейских языках сложилась устойчивая традиция нагружать слово эмоционально-оценочными характеристиками, когда «речь идет о пренебрежительном отношении горожанина к глупому, ограниченному деревенщине или столичного жителя ко всем остальным»{29}.

Негативное восприятие «провинции» как играющей «вторичную» роль в истории страны предопределило на долгие годы и восприятие «провинциальной истории» как «немагистрального» направления в истории России, чего-то маргинального и потому не заслуживающего серьезного осмысления с теоретических высот исторической науки. К счастью, ситуация в последнее время заметно меняется, и как региональные, так и центральные издательства выпускают все большее количество литературы по истории регионов.

Выбирая в качестве объекта изучения определенный регион или какие-то аспекты его истории, исследователи вполне обоснованно сравнивают свой объект с соседними или близкими и нередко подчеркивают их общие, «типические черты». Выявление общих, «родовых» черт, характерных для различных «нестоличных» регионов страны и позволяющих говорить об особом культурном контексте русской провинции, дает плодотворные результаты, если используется наряду с другими подходами, накопленными в результате развития такого научного направления, как локальная или региональная история. Этот подход, однако, нередко используется в работах, авторы которых видят свою задачу в поиске и «открытии» в изучаемом регионе подтверждений процессам, которые протекали в рамках «большой» истории России, — проникновения в провинцию идей Просвещения, распространения в регионе культуры и образования, развития капиталистических отношений и так далее. В подобных исследованиях объектом являются процессы истории макроуровня, нашедшие свое воплощение на уровне локальном. Данный подход свойствен не только и даже не столько краеведческим работам, сколько «историям» отдельных регионов, продолжающим традицию советской исторической науки, хотя авторы подобных работ нередко обозначают дисциплину, в рамках которой они написаны, как регионоведение, локальная история и тому подобное, сознательно отделяясь от краеведения.

При активизировавшихся научных контактах между российскими и западными историками проблема дефиниций усложняется также отсутствием устойчивой традиции перевода терминов, употребляемых, в частности, в английском языке (сегодня наиболее влиятельном в сфере научного общения), на русский язык и обратно с русского на английский. В отдельных случаях это приводит к смещению смысла даже в таких базовых понятиях, как, например, «дворянство». Так, Теодор Тарановский заметил, что в трудах англоязычных историков о русском дворянстве нередко происходит взаимозамещение терминов gentry и nobility, landlord и state servitor, употребляемых как синонимы. Это ведет к тому, что, подвергая анализу данные о дворянах-землевладельцах, некоторые исследователи делают выводы о сословии в целом. Указывая на факт серьезной стратификации дворянства в России в XVIII–XIX веках, Тарановский видит необходимость четко разграничить употребление таких терминов, как the hereditary nobility («потомственное дворянство»), the landed gentry («поместное дворянство») и the personal nobility («личное дворянство»), отмечая также наличие большой группы безземельного потомственного дворянства на государственной службе, к которому часто применяется термин the state servitors{30}. Обратная тенденция выражается в заимствовании иностранных терминов для обозначения специфически российских явлений или социальных институтов. Так, употребление некоторыми российскими исследователями термина «джентри» по отношению к российскому дворянству этого периода — как к сословию в целом, так и к отдельной его части — является исторически некорректным и представляется нецелесообразным. Чрезвычайное увлечение отдельных российских историков заимствованием английских слов и выражений нередко приводит к возникновению не общего языка общения между российскими и западными коллегами, а, наоборот, новых моментов взаимонепонимания. Заимствуемые термины зачастую употребляются в семантически ограниченном варианте и приобретают характерные для русского языка грамматические формы, что искажает их изначальный смысл и сферу применения.

К привычным дихотомиям «столица — провинция», «передовое — отсталое», «культурное — невежественное» добавляются проблемы «культурного трансфера» с Запада и российской «отсталости» в период эпохи Просвещения. Последняя нередко усиливалась российскими мыслителями прошлого и продолжает подчеркиваться современными историками в устойчивой традиции русского самобичевания, а в западных работах иногда мягко называется «оригинальностью» — вероятно, из соображений политической корректности. Примеры подобного рода процитированы в статье Клауса Шарфа, приводящего высказывание Петра Яковлевича Чаадаева о том, что «русские не добавили ни одной идеи в копилку идей человечества», и вторящую ему цитату из книги нашего современника, британского профессора Саймона Диксона о модернизации России в XVIII веке: «Вследствие своей оригинальности практически ни один русский текст не входит в пантеон европейской политической мысли»{31}. Если уж русские «в целом» не смогли ничего дать миру, то что же говорить о провинциальных дворянах XVIII века, большинство из которых, по распространенному до сих пор мнению, были неграмотными? Этот клубок стереотипов подводит нас вплотную к необходимости разбираться с проблемой провинциализма, «природа» которого, по мнению Майкла Куглера, «еще совершенно не прояснена» даже на материалах европейской истории{32}. Отсутствие общей методологии и теоретического осмысления проблем провинциальной истории России требует, по мнению американской исследовательницы Анн Лоунсберри, создания специальной дисциплины «провинциальных исследований» (provincial studies), так как русская провинция до сих пор остается «вопросом без ответа»{33}.

Терминологическая неразбериха, существующая на сегодняшний день в трудах по локальной, региональной или провинциальной истории России, хорошо отражает степень «молодости» данной отрасли исторической науки, ту ее ступень, на которой пока еще не разработаны ни терминологический аппарат, ни теоретические подходы, ни даже собственно предмет осмысления. Краткий обзор подходов и методов, применявшихся в течение уже более чем полувековой истории этого направления на Западе, может быть полезен для становления и развития локальной истории в России.

История возникновения и развития локальной истории в западноевропейской традиции

Локальная история как научное направление начала развиваться в Англии после Второй мировой войны. В 1948 году произошло два важных в этом отношении события: было открыто отделение английской локальной истории в Лестерском университете во главе с профессором Уильямом Хоскинсом (W.G. Hoskins) и была основана Постоянная конференция по локальной истории (Standing Conference for Local History), предшественница Британской ассоциации локальной истории. Этими событиями локальная история как бы разделилась на два потока: Лестерская школа стала разрабатывать подходы и методы локальной истории как «академической» научной дисциплины, а Конференция повела активную работу по накоплению и пропаганде фактов местной истории, опираясь на историков-любителей и энтузиастов. Последнее направление организационно оформило многовековую традицию английской локальной истории, уходящую корнями в так называемую «антикварную традицию» (antiquarian tradition), выдвигавшую на первый план фиксирование и коллекционирование фактов, а не их интерпретацию. Данное направление, однако, накопило огромный материал по генеалогии, семейной истории и истории повседневности, что позволило публиковать многочисленные журналы краеведческого характера и многотомные издания, такие как, например, Victoria County History (История графства Виктория, 73 тома за 1932–1977 годы){34}.

«Академическая» локальная история, в отличие от «антикварной», меньше всего была «озабочена складированием (stockpiling) индивидуальных, детализированных, региональных, локальных или приходских историй», как подчеркивал Ч. Фитьян-Адамс{35}. Главное концептуальное новшество «академической» школы локальной истории можно грубо определить как переход от количественного подхода к качественному, от накопления фактов к их интерпретации. На этом пути, однако, с самого начала, по выражению Герберта Финберга, возникло «напряжение между “локализованной национальной историей” и “локальной историей как таковой”»{36}. Традиция рассматривать процессы, характерные для национальной истории, на локальном уровне нашла отражение в работах таких авторов, как Фрэнк Стентон, Элеонора Карус-Уилсон, Джон Плам и другие{37}. К примеру, Джонатан Чамберс в своем исследовании о графстве Ноттингемшир в XVIII веке поставил своей целью

…показать развитие локальной истории в период, предшествовавший индустриальной революции, на фоне национальной истории и [выявить] локальный материал, который не может интерпретироваться как факт национальной истории или дополнение к ней и потому традиционно исключается из существующего [исторического] знания.

В то же время Чамберс подчеркивал, что его намерение состоит в «использовании локальной истории в угоду общей истории», и адресовал свою книгу тем историкам, которые расценивают локальную историю как средство, а не как «конечную цель» знания{38}. Таким образом, Чамберс не отходил от традиционных методов «общей» истории, лишь обогащая ее локальным материалом.

Историки Лестерской школы не были, однако, удовлетворены таким подходом. Их интересовала «провинция сама по себе», причем в большом хронологическом срезе и в своей целостности. Финберг писал: «Дело локального историка, как я его вижу, состоит в том, чтобы восстановить в собственном сознании и изобразить для читателя Происхождение, Развитие, Упадок и Смерть локального сообщества»{39}. По этому принципу был написан ряд интересных работ, отражавших историю конкретных мест или сообществ на протяжении длительных отрезков времени{40}.

В конце 1950-х годов наметился новый поворот в развитии английской локальной истории — активное освоение ею достижений французских историков, и в первую очередь ученых, объединившихся вокруг издаваемого в Париже с 1929 года и основанного Марком Блоком и Люсьеном Февром журнала Анналы. Наиболее ценным для локальной истории оказалось предложенное «анналистами» изменение объекта исследований — в центре внимания историков оказывались не «великие» люди и «судьбоносные» события прежде всего политической истории, а обыкновенный человек и его жизнь во всем ее многообразии. Историки этой школы пытались выявить и описать все существовавшие в обществе связи — экономические, социальные и культурные, — а человека рассматривали «как субъекта в его социокультурной обусловленности»{41}. Исследование общества в его целостности было возможно только при междисциплинарном подходе к объекту изучения, использовании данных различных наук, среди которых не последнее место занимали такие дисциплины, как история техники, языкознание, история религии, психология, антропология, история экономики и так далее. Новый подход диктовал и новый взгляд на источники — не только в смысле привлечения источников смежных дисциплин, ранее не использовавшихся в исторических исследованиях, но и в смысле новых методов работы с ними. «Источник сам по себе нем», — считали представители школы Анналов, и историк, прежде чем приступить к его изучению и анализу, должен сформулировать вопросы, на которые он надеется получить ответ. Этот подход коренным образом менял принцип исторического исследования — из поиска фактов оно превращалось в «диалог с прошлым». Главное новаторство этого направления состояло, по определению Арона Яковлевича Гуревича, в замене классической «истории-повествования» «историей-проблемой»{42}.

Подходы «анналистов» в локальной истории с успехом применил Уильям Хоскинс. В своих трудах Создание английского ландшафта (1955), Крестьянин средней полосы (1957), Провинциальная Англия (1963) и других{43} Хоскинс сформулировал вопросы, которые до него не рассматривала историческая наука: что собой представляла жизнь обыкновенного крестьянина-фермера; какой была система земледелия, в которой он работал всю свою жизнь; из чего складывался каждый день крестьянина; что определяло ритм его занятий и как этот ритм изменялся в зависимости от сезона, географического местоположения его жилища и других факторов; какой была крестьянская культура во всех ее проявлениях и как она «строилась» и функционировала. Анализируя и сопоставляя данные археологии, топографии, аэрофотосъемки, старинных карт и антропологии между собой и с историческими документами, Хоскинс не только продемонстрировал, что география и антропология могут быть такими же важными источниками для исторического исследования, как архивные материалы, но и сумел показать, что в историческом процессе нет мелочей и что самые обыкновенные предметы быта могут рассказать внимательному историку не меньше, чем летописи или декларации об объявлении войны или заключении мира. Главное внимание Хос-кинса было направлено на «состояние человека в его целостности на локальном уровне», и, отмечая великие циклы изменений в существовании человека, историк видел их «в терминах историй цивилизаций». Исследуя историю «провинциальной Англии», Хоскинс открыл различные цивилизации, существующие одновременно и взаимозависимо: «цивилизацию крестьянина», «цивилизацию провинциальных городов», «цивилизацию усадебного дома» и другие. Назвав Хоскинса «гениальным локальным историком», Ч. Фитьян-Адамс отметил его «персональную самоидентификацию с умирающей провинциальной культурой»{44}. Новаторство Хоскинса предопределило современное развитие локальной истории и привело ее к сближению с так называемой «тотальной историей»{45}.

Поворот в сторону структурализма и «тотальной истории» произошел в 1960-е годы опять-таки в среде французских ученых, главным образом благодаря работам Фернана Броделя, ставшего во главе журнала Анналы и Института Человека (Maison des Sciences de L'Homme) в Париже. В своем обширном труде Материальная цивилизация, экономика и капитализм. XV–XVIII века{46} Бродель перенес фокус исторического исследования с человека на большие структуры — экономические, географические, структуры народонаселения и тому подобные, на «медленные» перемены в истории. Озаглавив первый том своего исследования «Структуры повседневности: возможное и невозможное», Бродель широко использовал количественные и компаративистские методы и оперировал данными из области истории, экономики, демографии, социологии, военной истории, истории техники и других дисциплин, сопоставляя между собой материалы, накопленные на протяжении четырех веков в разных уголках земного шара, для создания глобальной картины материального мира. Главная цель ученого состояла в том, чтобы увидеть разнообразные сцены человеческой жизни «как единое целое — от еды до мебели, от технических достижений до городов — и определить, что же из себя представляла материальная жизнь»{47}.

Критика структурализма, «ушедшего» от человека в область экономических и других глобальных процессов, привела к «антропологическому повороту» в исторической науке конца 1970-х годов, проявившемуся в усилении внимания историков к проблемам противоположного свойства — частной жизни, повседневности, быту, ментальности и отражению реальности. Исследования, составившие многотомную Историю частной жизни под редакцией Филиппа Арьеса и Жоржа Дюби{48}, в рассмотрении отношений между человеком и социальной средой опирались на анализ, «с одной стороны, объективных структур прошлого (“реальность как таковая”), с другой — образов, представлений, верований, идей, понятий, в которых эта реальность воспринималась людьми прошлого и которые составляли “вторую реальность”»{49}. Последняя объявлялась важной стороной человеческого бытия, и историки, наряду с изучением исторических событий и факторов материального окружения человека, впервые обратились к изучению систем ценностей, ментальности, истории чувств, массовых представлений и историчности сознания. Использование в исторических исследованиях подходов, заимствованных из антропологии, предопределило появление «микросоциальной истории» (термин Алана Макфарлейна){50} и «исторической антропологии» (термин Питера Бёрка){51}, что дало новый толчок локальной истории. Английская школа локальной истории по-прежнему лидировала, но интерес к проблемам, поднимаемым ею, стал заметно проявляться в 1970-е годы и в других странах Европы и Северной Америки{52}.

Отходя еще дальше от традиционного для исторической науки рассмотрения процессов в регионах с высот национальной истории, историки, включившиеся в разработку микросоциальной истории, выдвинули на первый план внимание к деталям, видимым только на микроуровне, но незаметным или даже невидимым на макроуровне «общей» истории. Главным объектом исследований стали низшие социальные слои, остававшиеся до того анонимной массой. Историки обратились к частным случаям, казусам, детальной проработке обстоятельств жизни «частного» человека, что потребовало укрупнения масштаба видения предмета, находившегося в поле исследовательского внимания, как бы рассмотрения его «в лупу». Среди исследований по локальной истории, использовавших методы микроистории, классическими стали труды Роберта Дарнтона, Карло Гинзбурга, Натали Земон Дэвис и других{53}. Книга Дэвис Возвращение Мартина Герра, рассказывая о том, как в 1540-х годах во французской провинции Лангедок крестьянин по имени Мартин Герр, оставив молодую жену и ребенка, ушел на заработки, а спустя несколько лет вернувшийся домой человек был судим за присвоение им чужого имени, открывает перед нами объемный мир возможностей, доступных людям того времени, и разнообразных ограничений, определявших их выбор моделей поведения. Основанная на тщательнейшем анализе огромного корпуса самых разнообразных источников, глубоко теоретически осмысленных, книга Дэвис анализирует локальное сообщество неграмотных крестьян, с его особой формой традиционной культуры, обусловленной специфическими географическими, историческими, экономическими и другими факторами, и показывает, как это сообщество в целом и конкретные люди в нем реагируют на изменения, вызываемые к жизни факторами «большой» истории страны. Как сказано в одной из рецензий, Дэвис «возвращает людей в историю, не уничтожая при этом ее социальной или политической силы»{54}. В книгах Дэвис мы наблюдаем отличительную черту локальной истории конца 1980-х — 1990-х годов — стремление к синтезу микро- и макроподходов.

Идея «локального сообщества» или, уже, «общины» пришла в историческую науку из антропологии и социологии. До 1970-х годов большинство ученых следовало теории, сформулированной в работах немецкого социолога Фердинанда Тенниса (Ferdinand Tonnies), противопоставлявшего общину (Gemeinschaft) — характерную для доиндустриальных обществ группу людей, связанных узами родства, совместного проживания, чувством «принадлежности» и общими целями, — и общество (Gesellschaft), понимаемое как пришедший на смену общине с модернизацией и развитием капиталистических экономических отношений способ социальной организации людей, проживающих рядом в целях наилучшего удовлетворения своих личных потребностей и целей{55}. Серьезную критику данной теории высказал в 1977 году Алан Макфарлейн, показавший в своей книге Реконструкция исторических общин, что община продолжает существовать в индустриальный период и не вытесняется полностью обществом{56}. Взгляды Макфарлейна развил Ч. Фитьян-Адамс, подтвердивший существование локальных общин в новые времена и разработавший теорию локальных сообществ и культурных провинций. В работах Фитьян-Адамса произошел отход, по его собственному определению, от «индивидуальных, имеющих четкие границы событий и фактов как главного объекта изучения и замена его на качественное понимание разнообразно определяемых моделей социальных связей — между индивидуумами, между социальными образованиями (entities), а также между этими образованиями и социальными и культурными структурами более высокого уровня»{57}. В центре внимания Фитьян-Адамса оказывается провинция, которую он рассматривает «как микрокосм всего общества, в особенности в периоды значительных изменений»{58}. Фитьян-Адамс указывает на то, что историку, выбравшему объектом своего исследования проблемы местной истории, приходится все время сталкиваться с проблемами истории национальной и поэтому ему необходимо четко осознать отношения между «локальным» и «национальным». Кроме того, важно видеть различия между краткосрочными и долговременными переменами, проявляющимися как на локальном, так и на национальном уровнях{59}. Социальная организация, то есть набор правил и принципов организации государства или нации, предоставляет, по мнению Фитьян-Адамса, «словарь возможных вариантов, которые реализуются и интерпретируются различно в различных регионах страны в зависимости от структур, сформировавшихся на местах в результате традиций, культурного контекста места с его собственными специфическими особенностями топографии, исторического, демографического и экономического развития». «Общество», однако, «может быть только там, где есть люди», которые взаимодействуют между собой в соответствии с «разделяемым всеми кодом жизнеустройства (shared habitual code)», то есть общепринятым стилем жизни, и это общество всегда локализовано в конкретном пространстве. Историк, таким образом, должен смотреть не сверху вниз, а снизу вверх, оттуда, где социальные структуры «населены» людьми, в сторону более «широких» социальных организаций{60}. Локальные общины, располагающиеся рядом, могут также образовывать «культурные провинции», для которых свойствен общий «культурный контекст» — местный диалект, схожая удаленность от центра, этническая или религиозная общность проживающих там людей, их одинаковая восприимчивость к культурным влияниям извне и так далее. Такие «культурные провинции» являются большими социальными структурами, чем локальные общины, и составляют, в свою очередь, нацию. Принципы соотношения истории локальных сообществ и национальной истории, разработанные Ч. Фитьян-Адамсом, не только позволили ему самому приблизиться к разрешению «многих загадок» в исследовании «утраченного культурного и социального прошлого провинциальной Англии»{61}, но и открыли для исследователей, занимающихся локальной историей, возможность выйти на уровень глубокого теоретического осмысления роли отдельных регионов в общей истории страны, увидеть историю нации «как локальную метафору»{62}.

Лорина Петровна Репина в своей книге Социальная история в историографии XX века подчеркивает:

…в последнее десятилетие активные поиски историками новых путей сосредоточиваются вокруг осмысления роли и взаимодействия индивидуального и коллективного, единичного и массового, уникального и всеобщего […] Ответ на вопрос, каким именно образом унаследованные культурные традиции, обычаи, представления определяют поведение людей в специфических исторических обстоятельствах (а следовательно, сам ход событий и их последствия), не говоря уже о проблеме творческого начала в истории, требует выхода на уровень анализа индивидуальной деятельности. Включение механизмов личного выбора является необходимым условием построения комплексной объяснительной модели, которая должна учитывать наряду с социально-структурной и культурной детерминацией детерминацию личностную и акцидентальную{63}.

Использование подходов и данных антропологии, лингвистики, психологии, культурологии и других дисциплин существенно расширило исследовательское поле исторической науки и внесло значительные изменения в ее объект и задачи исследования. Размышления историков над методами работы с источниками и способами их интерпертации привели к осознанию необходимости соединения в историческом исследовании микро- и макроподходов, изменили способ отношения историка к фактам в истории и позицию самого историка в историческом нарративе. В последние годы все большим интересом пользуются работы, в которых автор не предлагает изложения последовательной череды событий с готовым ответом на вопрос «как это было?», а побуждает читателя посмотреть на возможные варианты развития событий, проанализировать потенциальные возможности их участников, мотивацию поступков и причины, по которым реализовались или не реализовались те или иные возможные сценарии в истории. Иначе говоря, по определению Л.П. Репиной, историки сегодня стремятся не писать историю с точки зрения настоящего, представляя ее в уже свершившемся, «победившем» варианте, а смотреть на прошлое как на развивающееся настоящее{64}, выдвигая интересные гипотезы и по-новому анализируя устойчивые концепции и привычные категории{65}.

Надо отметить, однако, что большинство перечисленных выше работ по локальной истории, использовавших новые методы и подходы, были посвящены изучению различных сторон жизни либо локальных сообществ в их целостности, то есть с разнообразным социальным составом населения, либо сообществ крестьянских и городских низов. Тенденция перехода в исторических исследованиях с позиций национальной истории на региональный уровень привела к смене объектов анализа и на персональном уровне: как уже отмечалось, историки «отвернулись» от «выдающихся деятелей» элиты и обратили свое внимание на неграмотных крестьян и им подобных представителей низших социальных групп. Это привело к тому, что дворянство, жившее в провинции, осталось на долгое время практически вне поля зрения историков.

Подобная ситуация сложилась, в частности, в области изучения дворянства Франции. Так, Роберт Форстер еще в 1963 году заметил, что методы, предложенные Марком Блоком и Люсьеном Февром, не оказали существенного влияния на исследования по истории французского провинциального дворянства XVIII века, представления о котором у большинства историков продолжали «моделироваться в необычайной степени по образцу литературной карикатуры», заимствованной из комедий Мольера, Бомарше и Шатобриана. «Исторический портрет» провинциального дворянина, «иногда меланхоличный, чаще смехотворный», есть, по мнению Форстера, не что иное, как «изображение гордого, но тупого деревенщины, обреченного на нищету и безделье в разваливающемся провинциальном шато». Причина подобного результата крылась, по мнению историка, в том, что это изображение основывалось более на традиционном стереотипе, чем на основательном изучении источников{66}. Пытаясь преодолеть указанный недостаток, Форстер проанализировал данные об экономической деятельности провинциальных дворян XVIII века в трех регионах Франции (Тулузе, Бордо и Ренне), почерпнутые из не использовавшихся ранее архивных источников, и убедительно доказал, что провинциальный дворянин эпохи Просвещения — «далеко не бездельник, тупица и обнищавший “дворянчик” Qtobereau)», а, «скорее, активный, практичный и процветающий землевладелец»{67}. Форстер подчеркнул важность изучения дворянства XVTII века именно на региональном уровне, так как при разнообразии географических, экономических, социальных, культурных и других особенностей регионов специфические черты жизни провинциальных дворян в большой степени определялись их реакцией на окружавшую действительность.

Несмотря на появление в последние десятилетия ряда интересных работ по истории дворянства отдельных регионов Европы, позволивших по-новому взглянуть на опыт жизни дворянства в провинции{68}, историки по-прежнему подчеркивают недостаточную изученность дворянства Европы на региональном уровне. В частности, четыре десятилетия спустя после появления работ Форстера французские историки сегодня по-прежнему обеспокоены сохранением и устойчивым бытованием стереотипных образов не только провинциальных дворян, но и сословия в целом и видят необходимость пересмотра многих основополагающих теорий относительно места и роли французского провинциального дворянства в истории нации. Например, авторы сборника Французское дворянство в XVIII веке: Переоценка и новые подходы подчеркивают, что положение дворянства Франции при «старом порядке» до сих пор оценивается с позиций деструктивной роли этого сословия в истории страны, а его «смерть» как лидирующей силы в обществе воспринимается как неизбежность{69}. Отталкиваясь от исторической традиции рассматривать историю дворянства в Европе нового времени как историю «феодального класса», переживавшего кризис и упадок, исследователи, представившие свои работы в двухтомном издании Европейское дворянство в XVII и XVIII веках, приходят к выводу, что детальное изучение способов адаптации дворянства в различных странах Восточной и Западной Европы, в качестве группы или на индивидуальном уровне, к менявшимся условиям жизни и давлению на него как сверху, так и снизу убеждает в способности дворянства к консолидации и трансформации. Несмотря на различия в конкретных проявлениях трудностей и проблем, встававших перед привилегированным сословием в отдельных странах, дворянство в Европе на протяжении XVIII века выходило из них в немалой степени более сильным и влиятельным, чем раньше{70}. Подобную потребность в пересмотре взглядов на дворянство европейских стран и провинциальное дворянство в частности ощущают и историки других национальных школ{71}.

Регионализация[3], отделяющая одни «дворянские ландшафты» от других, характерна для исследований многослойного и очень разнообразного немецкого дворянства{72}. Это направление фокусирует свое внимание на роли дворянства в формировании региональных культур. К настоящему времени написаны обстоятельные исследования дворянства различных регионов Германии, среди которых достойны упоминания труды Хайнца Райфа о дворянстве Вестфалии{73}, Силке Марбург и Йозефа Мацерата о саксонском дворянстве{74}, сборники работ о дворянстве Баварии{75} и Гессена{76}. Группа чешских, немецких и польских историков работает над темой Дворянство Силезии{77}.

Подчеркнуто ориентированные на культурную историю, упомянутые труды развивают концепт «жизненных миров». Этот вариант микроисторического подхода исследует «формы созидания, поведенческие стратегии и стили жизни, способы интерпретации мира и основные представления о нем» как индивидов, так и целых групп{78}. Дворянские миры Рейнской области — так называется сборник исторических источников, сопровождаемых обширными комментариями, недавно вышедший в свет в рамках проекта «Прорыв в модерность. Рейнское дворянство в западноевропейской перспективе, 1750–1850», осуществляемого Германским историческим институтом в Париже{79}. Ценность такой региональной перспективы — возвращение мелкого дворянства в поле зрения исследователей{80}.

Поворот интереса в последние десятилетия в сторону «локальных особенностей» истории предопределил дальнейшее развитие локальной истории как в ее «антикварной», любительской ипостаси, так и на академическом уровне. Книги о том, «как заниматься локальной историей», выходят в Европе и Северной Америке массовыми тиражами, привлекая все большее число людей, историков-специалистов и непрофессионалов, к этому увлекательнейшему жанру исторического поиска{81}. Компьютерная революция последних лет предоставила совершенно уникальные возможности в этой области и тем и другим, что обусловило появление большого числа новых исследований по истории регионов, отдельных городов, сел и деревень, малых локальных сообществ, отдельных групп людей, а также семей и просто индивидуумов не только из числа деятелей истории и культуры национального масштаба, но и весьма обыкновенных людей. Появление в открытом доступе в Интернете таких массовых источников, как переписи населения, метрические книги и так далее, породило настоящий взрыв интереса к исследованиям по семейной истории, что привело, по замечанию одного из ведущих британских специалистов по локальной истории Джона Беккетта, к тому, что «семейная история стала второй по популярности областью использования Интернета»{82}. Как результат — невиданный рост публикаций по локальной истории, как в традиционном книжно-журнальном варианте, так и в электронном виде, где заметно преобладают публикации непрофессиональные. Это усложняет и без того «непростые» отношения между историками-профессионалами и энтузиастами-любителями локальной истории. Размышляя о новых направлениях развития локальной истории в XXI веке, Беккетт видит настоятельную необходимость «поженить» концептуальные поиски академической локальной истории с практической работой краеведов. «Хорошая» локальная история, подводит итог Беккетт, должна отталкиваться от реальных событий или фактов, должна уметь анализировать и интерпетировать их; в то же время она должна помещать конкретный материал в исторический контекст (неумением это делать обычно грешат непрофессиональные работы), видеть всевозможные связи на разных уровнях и иметь потенциал целостного взгляда на прошлое. И, добавляет Беккетт, «хорошая» локальная история должна, безусловно, становиться известной многим — через публикации, как «бумажные», так и электронные, всевозможные публичные лекции, школьные и университетские курсы по локальной истории, средства массовой информации, общества, группы по интересам и другие формы распространения знаний{83}.

Локальная история в России и изучение русского провинциального дворянства XVIII века

Нет нужды говорить о том, что пожелания британского историка легко применимы к ситуации с локальной историей в России. Так же как и на Западе, в России локальная история долгое время была уделом энтузиастов-непрофессионалов. Появившаяся в XVIII веке «провинциальная историография», позже получившая имя «краеведение», была популярным занятием образованного общества в XIX веке и особенно в начале века XX. После Октябрьской революции и Гражданской войны краеведение переживало свой «золотой век»: если в 1917 году в России было 155 краеведческих кружков и обществ, то к 1930 году их насчитывалось уже 2334, с числом членов около миллиона человек. В следующем году, однако, вышло постановление О мерах по развитию краеведного дела, в котором краеведение было квалифицировано как «гробокопательско-архивное» и осуждено как «гнилой либерализм». «Дело академиков», по которому были репрессированы 115 ученых, участвовавших в краеведческом движении, окончательно разгромило это направление науки в России{84}. Созданные в первые годы советской власти в областных центрах страны краеведческие музеи были призваны отражать и пропагандировать магистральные направления идеологической доктрины партии и правительства и, хотя вели большую работу по сбору местных материалов, научно-исследовательскими центрами развития локальной истории в силу ряда причин не стали.

Возрождение краеведческих исследований произошло в 1960-е годы. Однако только в конце 1980-х годов история регионов стала выходить за рамки краеведения. В 1990 году на конференции в Челябинске был создан Союз краеведов России, который возглавил академик Сигурд Оттович Шмидт. Чтобы подчеркнуть необходимость развития такого научного направления, как местная история, Шмидт ввел тогда термин «историческое краеведение», который, по мнению многих историков, вполне соответствует термину «академическая локальная история»{85}. Интересные работы научного характера по истории отдельных регионов начали появляться еще в 1980-е годы. С упрощением доступа в архивы в постсоветское время в области краеведения наступил бурный период «накопительства», сравнимый с «антикварным» направлением локальной истории на Западе. Российские исследователи стремились ввести в научный оборот как можно больше новых фактов и источников, неизвестных или замалчивавшихся ранее по идеологическим или иным причинам. Это дало настоящий взлет краеведения, особенно заметный в последнее десятилетие в связи с развитием Интернета. Однако это накопление фактов, к сожалению, до сих пор по-настоящему не стало основанием для развития «академического» направления исследований по истории регионов. Хороших аналитических работ, построенных на солидном основании новых архивных материалов, осмысленных и интерпретированных в рамках современных достижений теории истории, пока крайне мало{86}. И нельзя сказать, чтобы западные теории истории были не знакомы российским исследователям: еще в конце 1990-х годов в России прошли многочисленные круглые столы, конференции и симпозиумы по проблемам применения микро- и макроподходов к изучению прошлого, при академических институтах открылись постоянно действующие семинары, на которых обсуждались и обсуждаются проблемы обыденности, частной жизни, новые подходы к изучению взаимоотношений власти и общества, в том числе в провинции, проблемы локальной истории. Большую роль в популяризации западных теорий в России сыграли работы Арона Яковлевича Гуревича, Юрия Львовича Бессмертного, Лорины Петровны Репиной и других{87}. Однако по-прежнему большинство публикаций по провинциальной или региональной истории, издаваемых в России, можно отнести скорее к «антикварной» или краеведческой традиции, чем к «академической» или научной историографии. Не намного лучше обстоит дело с исследованиями, изданными на Западе, в которых новые методы локальной истории сравнительно недавно начали применяться к изучению провинциальной России. Среди наиболее значительных следует назвать работы Кэтрин Евтюхов, Мэри Кавендер, Валери Кивельсон, Дэвида Ранзела, Дональда Рэйли, Грегори Фриза, Дженет Хартли и других{88}.

Если же подойти ближе к проблемам локальной истории России XVIII века и еще конкретнее — к провинциальному дворянству XVIII века, то здесь мы, к сожалению, оказываемся на практически нехоженой территории. Большинство изданных в России работ по провинциальной истории, стремящихся применить аналитический подход, не идут дальше рассуждения о дихотомии «столица — провинция». Работы западных исследователей по истории дворянства России XVIII века, даже если построены с использованием большого количества материалов из региональных архивов, редко фокусируют свое внимание именно на проблемах локальной истории{89}. Хочется, однако, еще раз подчеркнуть, что устойчивые стереотипы восприятия русского провинциального дворянина XVIII века, подобно традиционному изображению историками французского провинциального дворянина того же времени, не выдерживают проверки с помощью детального анализа местных материалов. Это продемонстрировало обращение историков к комплексам архивных документов по истории отдельных регионов России, остававшимся ранее вне исследовательского поля либо рассматривавшимся под другим углом зрения{90}. В частности, детальное изучение провинциальных усадеб русских дворян XVIII века, предпринятое недавно Юрием Александровичем Тихоновым на основе анализа описей имущества должников, позволило российскому историку «развеять сложившийся в художественной литературе образ помещика-барина, равнодушного и неумелого хозяина, полного пленника своих приказчиков и управляющих. Конкретный материал показывает сельскую усадьбу в виде культурно-бытового гнезда, проводника в провинциальной жизни новых веяний в духовной жизни общества»{91}. Дальнейшее обращение к региональным материалам в рамках проблем локальной истории поможет преодолеть привычные стереотипы и выйти на уровень теоретического осмысления истории русской провинции.

Можно смело сказать, что начало развитию дисциплины «провинциальных исследований», необходимость которой ощущают многие ученые, уже положено. В конце 1990-х годов сложилась международная исследовательская группа, неформально объединившая ученых из России, Италии и Нидерландов, занимающихся проблемами российской и европейской провинции. Неоднократно (начиная с 1997 года) собираясь вместе на международных конференциях, исследователи стремятся выработать общие подходы к интересующим их проблемам, сформулировать базовые понятия и накопить фактологический материал. Результатом дисскуссий стали сборники материалов конференций и специально посвященные проблемам провинции выпуски журналов{92}.

Особенностью данного проекта, по мнению его участников, является то, что он объединяет специалистов — лингвистов, литературоведов, фольклористов и культурологов — с «филологическим (в широком смысле) подходом, при котором главным объектом исследования становятся тексты — тексты, в которых описывается образ и выражается история, культура, мифология места — в данном случае, той или иной земли — “провинции”»{93}. Авторы сборника Русская провинция: миф — текст — реальность исходили из того, что антитеза «центра» и «периферии», столь характерная для российской культурной традиции, семиотически устойчива и является пространственным принципом организации любого сообщества. Оппозиция «столица — провинция» традиционно осмысляется «в плане их цивилизованности: “столица” характеризуется максимумом цивилизации, тогда как “провинция” — минимумом […] Оттого, в частности, оппозиция “столица”/”провинция” и не соотносится с реальным многообразием культуры». При таком подходе «столица» становится «культурным идеалом», а образ конкретного места — не-столицы, — по мнению составителей сборника, образом «провинции как таковой», «мифом, характерным для централизованной культуры, которая забывает о питающих и поддерживающих ее местных традициях»{94}.

Авторы и составители второго сборника, выпущенного данной исследовательской группой, Геопанорама русской культуры, вновь обращаются к «локальным текстам» как главному объекту своего изучения и делают попытку найти общее в разном, осмыслить различные «провинциальные мифы» («волжский», «уральский», «сибирский» и так далее), в которых проявился «хаотический набор местных достопримечательностей». Свою задачу они формулируют как желание найти в них «проявление единой культурной традиции» и обозначить «провинцию» как особый культурный феномен. В 2002 году ставропольские и московские историки — сотрудники Ставропольского государственного университета (СГУ), Российского государственного гуманитарного университета и Российского государственного аграрного университета им. К.А. Тимирязева — создали Межвузовский научно-образовательный центр «Новая локальная история»{95}. По их собственному определению, участники данного проекта «привнесли в теоретическую базу новой локальной истории [воспринятую из британской историографии] свое видение новых инструментальных возможностей и “приспособили” это направление к местным историческим занятиям, сообразно своему пониманию современных научных потребностей»{96}. Одной из программных задач этого объединения историков является «поиск путей преодоления теоретико-методологической пороговой не/совместимости “старой” и “новой” традиции в российской историографии региональной истории»{97}. Проводимая в этом направлении работа Регионального научно-образовательного центра «Новая локальная история» СГУ позволяет исследователям «концентрировать внимание на культурной множественности объектов локальной истории». Участники данного проекта изучают регион Северного Кавказа, отличающийся.проживанием многих народов на компактной территории. Они считают, что

в качестве объекта изучения Северо-Кавказского региона должны выступать зоны культурного обмена и контактов между коренными жителями и мигрировавшими представителями восточнославянских и других этносов. Таким образом, изучаются социокультурные области и обращается особое внимание на «швы» национальных областей, на многослойные зоны контактов, на различия и континуитет во внешности и привычках людей, в их воззрениях и отношении к истории формирования пограничных областей.

Сотрудниками Центра особо подчеркивается, что «представляется важным исследовать не столько межнациональные конфликты, сколько опыт совместного проживания и влияния на ландшафт»{98}.

Третий проект, изучающий регионы Центральной России и действующий сегодня под названием «Культура и быт русского дворянства в провинции XVIII века (по материалам Орловской, Тульской и Московской губерний)», получил свое организационное оформление в 2009 году как проект Германского исторического института в Москве (Deutsches Historisches Institut Moskau) с участием специалистов из России, Канады и Германии (руководители Ольга Глаголева и Ингрид Ширле). В отличие от вышеуказанных, данный проект использует в качестве основного исторический (опять-таки в широком смысле) подход. Объектом исследований являются не образ и миф, а исторический факт в локальном историческом контексте. Нами предпринимается попытка посмотреть на срез локальной культуры, опираясь на комплекс исторических документов. Широкомасштабное выявление в центральных и региональных архивах новых, еще не введенных в научный оборот материалов или редко использующихся в региональных исследованиях исторических источников (данных о подготовке на местах наказов уездных дворян в Уложенную комиссию 1767–1768 годов; материалов Генерального межевания; формулярных списков чиновников местной администрации и провинциальных дворян, служивших в армии; материалов III и IV ревизий; актов экономической и иной деятельности дворян, отложившихся в губернских, провинциальных и воеводских канцеляриях; материалов Сыскного и Судного приказов, различных Следственных комиссий и так далее), не являясь самоцелью, стало серьезной задачей первого этапа исследовательских работ в рамках проекта. Столь пристальное внимание к источникам обусловлено отсутствием на сегодняшний день полноценного комплекса эмпирических данных по местной истории, каковой бы мог послужить базисом для теоретических осмыслений истории российской провинции.

Главной задачей проекта «Культура и быт русского дворянства в провинции XVIII века» стало осмысление эмпирического материала о жизни дворянства в русской провинции, на примере трех регионов Центральной России, в рамках аналитического подхода и новейших достижений теории исторической науки и локальной истории в частности. Более узкая задача может быть сформулирована как реконструкция локальных дворянских сообществ в трех означенных регионах и выявление связей всех уровней внутри данных сообществ и со значимыми для них внешними структурами (местная администрация, институты государственной власти, дворянское сословие в целом и так далее). Манифест о вольности дворянской 1762 года, освободив русских дворян от обязательной государственной службы, стал важной вехой на пути формирования дворянского сословия в России и положил начало складыванию локальных дворянских сообществ, что нашло дальнейшее выражение в развитии дворянского самоуправления и создании предпосылок для складывания в России гражданского общества. Небогатые провинциальные дворяне, составившие большинство среди тех, кто воспользовался дарованной Манифестом свободой{99}, поспешили в свои имения, чтобы начать приведение в порядок запущенных родовых гнезд, налаживание хозяйства для обеспечения своих семейств и установление отношений с соседями. Многие из них, пройдя военную или статскую службу в столицах или в полках, где они служили и жили бок о бок с представителями высшей аристократии и столичного дворянства, и в особенности те, кто побывал в Европе во время Семилетней войны (1756–1763), становились сознательными или невольными участниками процесса «культурного трансфера»{100}, то есть обмена идеями и понятиями между столицей и провинцией, Европой и Россией, начатого еще реформами Петра и втянувшего в свою орбиту русскую провинцию после Манифеста 1762 года.

Однако условия перемещения европейских идей и практик на почву русской провинции и их влияние на модернизацию жизни провинциального дворянства практически совсем не изучены. Существовало ли в провинции дворянское общество, способное «квалифицированно» воспринимать европейские идеи? Какие цели преследовали провинциальные дворяне, стремившиеся модернизировать свою жизнь на европейский или столичный лад? Отвечали ли конкретные условия жизни провинциальных дворян адекватному восприятию транслируемых идей? Какие формы эти идеи получали при их адаптации? Ответы на эти вопросы можно получить, лишь внимательно рассмотрев конкретные условия экономического, демографического, социального и культурного развития изучаемых регионов, способствовавшие формированию и существованию локальных дворянских сообществ. Исследование форм социального взаимодействия дворян в данном географическом ареале и связей разного типа (на уровнях как «локального», так и «национального») позволит существенно расширить наши представления о жизни в русской провинции в XVIII веке, прояснить особенности регионального развития, представить конкретное сообщество провинциальных жителей с их вполне реальными проблемами, переживаниями и жизненным опытом. В свою очередь, «локальный» уровень нового исторического знания поможет углубить наше понимание процессов формирования русского дворянства в целом, складывания русского национального сознания и проблем взаимооотношения центра и регионов, столь актуальных и сегодня.

Конференция «Дворянство, власть и общество в провинциальной России XVIII века», материалы которой представлены в настоящем сборнике, стала начальным этапом проекта «Культура и быт русского дворянства в провинции XVIII века». Примечательно, что некоторые участники проекта являются одновременно и авторами данного сборника и в их статьях уже отразились некоторые предварительные итоги исследований, проводимых в рамках проекта.

Организаторы конференции «Дворянство, власть и общество в провинциальной России XVIII века» одной из своих задач видели необходимость преодоления разрыва между «теорией» и «практикой», между существующими в исторической науке подходами к методологии исторического исследования путем предоставления специалистам различных научных школ и дисциплин возможности широкого общения и активного обсуждения обозначенных проблем. С целью наибольшей продуктивности научного диалога все подготовленные доклады, объемом значительно превосходившие стандартные выступления на конференции и приближавшиеся к размеру серьезных научных статей, были заранее разосланы всем участникам конференции, в результате чего обсуждения на конференции носили острый полемический характер и способствовали чрезвычайно плодотворному обмену научными идеями. Переработанные на основе критических замечаний коллег и анонимных рецензентов статьи хорошо отражают, по мнению редакторов сборника, попытки их авторов использовать лучшие наработки современной исторической науки, соединить богатый местный материал с теоретическим осмыслением проблем истории русской провинции и дворянства XVIII века. Отличительной чертой всех статей сборника стала сфокусированность их авторов именно на проблемах локальной истории. Рассмотрение вопросов взаимоотношения дворянства, жившего в русской провинции XVIII века, с властью и обществом на конкретных материалах локальной истории позволяет утверждать, что положения Марка Раеффа и Юрия Лотмана об отчужденности сословия от своей среды и власти не отражают всего многознообразия реальных ситуаций, сложившихся в различных регионах страны. Например, дворянство национальных окраин, находившееся в непривилегированном или, наоборот, в излишне привилегированном, с точки зрения нормативов среды, положении (смоленское дворянство и русское дворянство в Башкирии), именно благодаря своей «провинциальности» раньше других групп дворянства вырабатывало понимание корпорации, особое, в некоторой степени элитарное самосознание, построенное на ощущении своего необычного положения и общих интересов. При распространении на эти группы дворянства «общих» привилегий вместе с особым положением исчезало и элитарное самосознание; необходимые условия для существования корпорации нивелировались, и это вело к растворению дворянства национальных окраин в массе российского дворянства, еще не сплоченного выработанным корпоративным чувством. «Провинциальность» в условиях Центральной России также могла давать дополнительные политические и социальные возможности, например большую степень свободы в повседневной жизни, выстраивание социальных иерархий, отличных от официальных, использование особенностей локальной ситуации в отношениях с властью и обществом. Именно провинциальное дворянство должно было, как показывают представленные в этом сборнике исследования, играть стабилизирующую роль в провинциальном обществе, и оно, проявляя постоянную лояльность к самодержавию, приняло на себя эту роль. Мы видим в провинции проявления озабоченности дворянства локальными проблемами, его «включенности» в события местной жизни и осведомленности о главных событиях «большой» истории, происходивших в столицах и в мире.

Освоение новых пластов источников и поворот к новым проблемам истории русской провинции, не заслужившим ранее внимания исследователей, позволили многим авторам сборника выйти за грани привычных дихотомий «столица — провинция», «цивилизованное — невежественное» и убедительно продемонстрировать, что история провинции — не маргинальная тема, а одна из центральных проблем российской истории. Политические, социальные и культурные процессы, происходившие в России XVIII века, проанализированные через призму локальной истории, позволяют увидеть неодномерность исторического процесса и неоднозначность исторических категорий. Авторы и редакторы сборника надеются, что переосмысление истории в терминах локальной истории будет полезным для изучения истории российской провинции и нашего понимания русского дворянства XVIII века.

2. ДВОРЯНСТВО И ВЛАСТЬ: СТАРЫЕ И НОВЫЕ ФУНКЦИИ СОСЛОВИЯ

Лоренц Эррен. Российское дворянство первой половины XVIII века на службе и в поместье[4]

Введение

Если оставить в стороне прослойку высшей знати и фаворитов, находившихся при дворе и вершивших политику, то в остальном российское дворянство начала XVIII века редко привлекало внимание историков. В первую очередь это относится к широкому слою мелкопоместных дворян, во владении которых имелось менее чем по 50 душ и которые вели происхождение в основном от «городовых дворян» или «служилых людей». В представлении современников характеристикой дворянину служило его происхождение либо же посты, занимавшиеся его предками. Изданная Петром I в 1722 году Табель о рангах мало что изменила в этом смысле. Вплоть до XIX века потомки бояр московского чина крайне болезненно реагировали на перестановки в сложившейся иерархии{101}.

И тем не менее в историографии XX века дворянство имперской эпохи нередко рассматривалось и изображалось как монолитный слой{102}.[5] С одной стороны, это свидетельствует о том, что усилия Петра I и Екатерины II по формированию из древних княжеских родов, думских чинов, безземельных офицеров и мелких помещиков сословия, унифицированного по крайней мере в правовом отношении, которое сначала именовали «шляхетством», а впоследствии «дворянством», увенчались успехом.

С другой стороны, у авторов справочников и обзорных работ имелись и практические резоны пренебрегать внутренней градацией в дворянском сословии. Провинциальное дворянство первой половины XVIII века оставило после себя скудное наследие, подчас бесповоротно утраченное. Его представители не достигли высот в искусстве и науке, не отметились в жанре мемуаров, не собрали ценных коллекций картин, книг или мебели. Историку, намеревающемуся исследовать провинциальных дворян в качестве самостоятельной группы, пришлось бы, приложив немало усилий, перекопать горы архивных материалов или даже воспользоваться методами этнологии и фольклористики. Ни то ни другое не нашло широкого применения на сегодняшний день. Наглядный образ, сложившийся у нас, основывается на экстраполяциях примерно такого рода: «Дворянский особняк напоминал избу, разве что большего размера; дворянская свадьба напоминала крестьянскую, только побогаче». Еще чаще встречается экстраполяция сверху вниз, на оставленную позади «подготовительную» эпоху. В работах о российском дворянстве петербургского периода исследователи в первую очередь ориентируются на высшую знать и на культурную элиту «золотого века», длившегося, условно говоря, с 1770 по 1825 год{103}. О «предках» дворянской элиты, живших в первой половине XVIII века, они не считают нужным подробно распространяться, упоминают только, что те были необразованны, не владели французским языком, не читали романов, жили в примитивных деревянных избах, «не устраивали еще дуэлей, а решали споры мордобоем». В худшем случае их мог высечь Петр I, или же Анна Иоанновна производила их в придворные шуты. Образованная знать второй половины XIX века читала труды Михаила Ивановича Семевского и других историков о своих «диких предках», одновременно забавляясь и испытывая в душе неловкость — такое отношение к дворянам Петровской эпохи сохранилось вплоть до наших дней{104}. Об образе мыслей и о повседневной жизни безымянного провинциального дворянства известно и того меньше{105}.

Вместе с тем на основании трудов об административной, налоговой и военной реформах, а также о развитии сельского хозяйства, крепостного права и о распределении собственности, создававшихся в сфере институциональной и социальной истории начиная с последних десятилетий XIX века, мы можем проследить в общих чертах политическую, экономическую и демографическую историю провинциального дворянства{106}. Прежде всего выяснилось, что и мелкопоместное провинциальное дворянство упрямо цеплялось за унаследованную от предков двуединую роль дворянина — помещика и офицера. Для экономического и социального развития России это имело, как известно, печальные последствия. Как недавно показал, подтвердив выводы ряда исследователей, Юрий Александрович Тихонов, дворяне не умели удовлетворять свои потребительские запросы иначе как путем все более нещадной эксплуатации рабочей силы крепостных крестьян. Отмена крепостного права, давно устаревшего в военно-экономическом отношении, по этой причине отодвинулась еще на 150 лет{107}.

Гедвиг Фляйшхакер в 1941 году в своей статье 1730 год: эпилог петровских реформ выдвинула гипотезу о том, что «внутриполитическое развитие России могло бы принять иной оборот», если бы преемники Петра не перевернули с ног на голову его политику по отношению к дворянству{108}. Изданный в 1714 году указ о единонаследии она называет «ядром петровского социального законодательства», направленным на то, чтобы разграничить помещичье землевладение и воинскую повинность и сформировать из оставшихся без наследства дворянских сыновей аналог «третьего сословия»{109}. По крайней мере, следующие строки указа 1714 года представляются прямым выпадом против мелкопоместного дворянства, а точнее, против мелких поместий как таковых: «…каждой, имея свой даровой хлеб, хотя и малой, ни в какую пользу государства без принуждения служить простиратца не будет, но ищет всякой уклонятца и жить в праздности, которая (по святому писанию) материю есть всех злых дел»{110}.

Эту линию развивало и выпущенное вскоре после указа дополнительное распоряжение, согласно которому сыновьям, не являющимся наследниками, запрещалось приобретать земельные угодья, прежде чем они прослужили в войсках как минимум семь лет{111}.[6] Одним словом, согласно воле Петра, дворянину оставалось либо владеть большими земельными угодьями, либо вовсе не иметь земли. Мелкое землевладение он, напротив, считал злом, которое скорее отвратит владельца от воинской службы, чем побудит к последней. Поскольку шансы получить земельные угодья у младших отпрысков дворянских семей отсутствовали, им не оставалось, по замыслу Петра, ничего иного, как сосредоточиться на карьере либо же пробиваться торговлей или ремеслом. Как видим, указ о единонаследии опережал Табель о рангах, явившуюся его логическим дополнением: вместе они должны были несколько размыть сословные границы. В этом случае появился бы шанс если не на отмену, то по крайней мере на смягчение крепостного права — к примеру, посредством перевода крестьян на денежный оброк и сокращения крестьянских повинностей{112}. В правление Анны Иоанновны этот замысел был похоронен, поскольку Анна, уступив настояниям дворянства, отменила указ о единонаследии уже в декабре 1730 года, спустя 10 месяцев после восшествия на престол. Главной причиной тому Г. Фляйшхакер считает вовсе не корявые формулировки указа, которые привели к досадным недоразумениям, послужившим официальным обоснованием отмены закона[7]. Решающую роль сыграло скорее то, что современники Петра — как дворянство, которое инстинктивно воспротивилось указу, так и «мужи в правительстве Анны Иоанновны» — не постигли сути этого документа, сочтя его «незрелым плодом гения»{113}.

По мнению Фляйшхакер, историческое развитие России приняло крайне негативный оборот, превратив страну в косную вотчину помещиков, не по вине петровских реформ, а в результате ослабления его преемниками петровской политики в отношении дворянства. Такой подход и в прежние годы вызывал у историков возражения, а сегодня его практически никто не придерживается{114}.

В исторических трудах, на которые опирается настоящая работа, убедительно доказано, что петровский режим не был ни антидворянским, ни антифеодальным, ни уравнительным{115}.

И все же устарелый сам по себе тезис Фляйшхакер представляется мне подходящей точкой отсчета для настоящего исследования, поскольку исследователь с подкупающей четкостью ставит вопрос о целях сословной политики Петра I. Существовала ли связь между материальным положением дворянства и боеспособностью державы? Стоило ли государству ожидать от безземельных офицеров, живших на одно только жалованье, ратных достижений? Был ли задуман указ о единонаследии как шаг на пути к отмене крепостного права? Особенно убедительно Фляйшхакер показывает, почему историкам следовало бы изучать не только родовитую столичную знать «золотого века», но и малоимущее провинциальное дворянство первой половины XVIII века. Речь идет не только о ликвидации одного из «белых пятен», но и о более глубоком понимании петровских реформ и общества петербургского периода.

Реформы Петра I и сословная консолидация дворянства

Дворянство Российской империи не просто сформировалось на основе некой уже существовавшей социальной прослойки — его сотворил самодержец в петербургский период русской истории, наделив эту касту привилегиями, позволившими ей отмежеваться от низших слоев{116}.

Отправной точкой данной политики послужила армейская реформа Алексея Михайловича, которая позволила государству «сформировать из этих бедняг боеспособную армию»{117}. Как показал Ричард Хелли, еще в 1660-е годы в царской казне накопилось достаточно свободных средств, которые царь мог бы употребить для отмены крепостного права. Однако царь предпочел сохранить сословие поместных дворян — не по соображениям военной тактики, а по внутриполитическим причинам. В годы восстания Степана Разина стало очевидно, что для поддержания порядка в стране царю требовалась поддержка служилых людей{118}. Логично было бы рассматривать дворянскую реформу Петра I в качестве продолжения политики Алексея Михайловича, с той оговоркой, что Петр еще и ориентировался на западные образцы.

Важными шагами в этом направлении стали в первую очередь постепенный роспуск и ликвидация привилегий стрелецких полков (начавшиеся в 1698 году){119}, прекращение практики раздачи казенных земель (1711–1714){120}, юридическое слияние поместья и вотчины (1714), введение подушной подати (1719–1722) и Табели о рангах (1722); не последнюю роль сыграло и активное привлечение дворян к обучению военному делу и к офицерской службе.

Историю имперского дворянства можно вести от податной реформы, поскольку эта реформа впервые четко разграничила в правовом отношении две группы служилых людей: более знатных, обязательства которых в дальнейшем ограничились несением воинской службы (будущие дворяне), и потомков служилых людей низших разрядов, освобожденных от воинской службы, но обложенных подушной податью (будущие однодворцы). Податью облагались все, кто к моменту ревизии (около 1719 года) не имел офицерского чина, не отбывал военной службы, не вел род от московских чинов, вовсе не имел крепостных душ или имел их так мало, что сам вынужден был трудиться на земле. Поскольку чиновники при толковании закона ранжировали дворян исходя скорее из прагматических соображений, нежели руководствуясь строгими юридическими критериями, на практике часто решающую роль играл текущий размер поместья, от которого по традиции зависел и чиновный статус[8]. При этом рядовых солдат до истечения срока службы не относили ни к одной, ни к другой категории, поэтому процесс размежевания слоев к 1740 году еще не завершился полностью[9]. Около 1730 года в государстве насчитывалось примерно 400 тысяч бывших служилых людей (служилые люди прежних служб), из которых 340 тысяч перешли в разряд государственных крестьян (однодворцев), а остальные 60 тысяч сделались посадскими людьми{121}.

Вместе взятые, бывшие служилые люди составляли заметно более многочисленную социальную группу, чем дворяне, освобожденные от уплаты налогов. Немалое число их потомков и в последующие десятилетия часто несли службу рядовыми солдатами или унтер-офицерами. На их основе сформировалось недворянское сословие кадровых солдат, то есть солдат «по наследству», родившихся в полку и остававшихся в нем всю свою жизнь. Шансов получить поместье у них не было, зато им выплачивалось жалованье в размере достаточном, чтобы обзавестись семьей. Дети их, в свою очередь, отправлялись в военные училища, где их готовили к воинской службе{122}. Таким образом, в среде служилых людей была проведена черта между землевладением и воинской службой: либо они возделывали землю и платили налоги, либо несли солдатскую службу, оставаясь на всю жизнь при своем полку. Теоретически у них сохранялась надежда на производство в офицеры и получение в дальнейшем дворянства, — но вероятность этого была крайне невелика. Судьба служилых людей незнатного происхождения в глазах мелкого провинциального дворянства Петровской эпохи служила примером социального падения, которого само оно избежало лишь чудом, да и то неокончательно. То, что в решающий момент ревизии во главу угла ставилось не происхождение, а размер наличного имения, мелкопоместные дворяне, вероятно, запомнили навсегда.

Вопреки широко распространенному до сих пор, хотя и опровергнутому современной историографией мифу петровские реформы не только не открыли различным сословиям путь в дворяне, но и впервые в истории позволили дворянству четко отмежеваться от более низких социальных слоев[10]. Столь же неверно было бы усматривать антифеодальную направленность в последовательной политике Петра I по мобилизации дворянства на воинскую службу. Действительно, в целом ряде указов он бранит дворян за недостаточное рвение к военной службе и грозит уклонистам самыми суровыми наказаниями{123}. Хотя указы эти на первый взгляд разительно противоречат позднейшим мерам по освобождению дворян, на деле они являли собой один из элементов политики по консолидации дворянства{124}.

Теоретически Петр мог бы попросту оставить «нетчиков» в покое, конфисковать их поместья и вербовать офицеров из солдатской массы. Как известно, до определенной степени он так и поступал — но это служило ему скорее вынужденной мерой и задумано было в назидание помещикам{125}. В самом деле, Петр оставил великое множество указов, свидетельствующих о его желании видеть в офицерском корпусе не самородков из народа, а способных дворян — даже и с учетом того, что призыв в этом случае требовал немалых усилий. Таким образом, не приходится удивляться, что Петр начал последовательно привлекать дворян к воинской службе лишь после победы в Полтавской битве (1709){126}.[11] После того как армия выполнила свою основную боевую задачу, монарх мог использовать ее в качестве инструмента сословной политики. В вопросе о причинах уклонения дворян от службы мнения историков заметно расходятся. Формулировки указа о единонаследии, равно как и указов о призыве, позволяют предположить, что Петр и столичная бюрократия менее всего доверяли бедному провинциальному дворянству{127}, — что соответствовало воззрениям, сложившимся в XVII веке. На этой гипотезе, в конечном счете, основываются и доводы Фляйшхакер. Между тем еще Софья Алексеевна обратила внимание на то, что и московские чины не жалуют воинскую службу{128}. По мнению Ивана Посошкова, от службы увиливали именно состоятельные дворяне, которые могли задействовать свои связи, в то время как более бедным представителям их сословия за двадцать или тридцать лет воинской службы редко удавалось хоть раз заехать домой{129}. Документы середины XVIII века свидетельствуют о том, что Посошков более трезво оценивал реальную ситуацию, чем Петр I. Офицеры, которые унаследовали или приобрели благодаря женитьбе крупное поместье (в несколько сотен душ), часто утрачивали интерес к продолжению карьеры и всеми способами стремились выхлопотать отпуск, освобождение от военной службы или досрочную отставку{130}. Богатые дворяне этого сорта считали воинскую службу «обузой» — напротив, для бедного провинциального дворянства возможность сделать офицерскую карьеру оставалась самой значимой сословной привилегией. Основная масса дворян исполняла свой воинский долг и, без сомнения, достойно проявила себя на поле боя в последующие десятилетия.

Армейская реформа, инициированная Петром, в горизонтальном срезе привела к унификации дворянства. Реформа ослабила региональные корни дворян и одновременно повысила их социальную и территориальную мобильность{131}. Впрочем, не все региональные формирования были распущены. В проблемных приграничных регионах вроде Оренбурга или Смоленска и в XVIII веке сохранялись традиционное дворянское ополчение и поместная система{132}.[12]

Цели, которые преследовала сословная политика Петра I, обнаруживают себя и в административной реформе. Однако попытка сформировать чиновничий аппарат на дворянской основе, на манер офицерского корпуса, в конечном счете не увенчалась успехом[13].

Описанная выше консолидация дворянства не сопровождалась выравниванием материального достатка. Унаследованное от XVII века крайне неравномерное распределение собственности в дворянской среде почти без изменений сохранялось вплоть до XIX века. Представления историков прошлого об «упадке боярской аристократии» в XVII веке{133} не находят подтверждения. Внутридворянская социальная иерархия, сложившаяся в московский период, продолжала действовать и после введения Табели о рангах, а иерархические лестницы, основанные на происхождении, богатстве и чинах, практически совпадали.

Еще в 1678 году во владении членов боярской думы находилось примерно 500 поместий в среднем у каждого, за городовыми дворянами числилось примерно по 13–15 поместий{134}. В общей сложности 2 процента светских помещиков владели 42 процентами крепостных, 13 процентов помещиков имели в распоряжении 30 процентов крепостных, на долю оставшихся 85 процентов светских помещиков приходилось всего лишь 28 процентов крепостных{135}. В географическом отношении этот дисбаланс выразился в «эффекте увеличительного стекла»: крупнейшие имения располагались в центре страны, а чем дальше от Москвы, тем меньше и беднее становились поместья{136}.

Почти столетие спустя мы видим прежнюю картину: лишь 18 процентов дворян-помещиков распоряжались в 1762 году более чем сотней крепостных, во владении 3 процентов было более 500 душ, однако абсолютное большинство дворян (51 процент) еле сводили концы с концами, имея в распоряжении менее 20 душ{137}. Многие дворяне в силу своей бедности жили немногим лучше крестьян, не имея средств, чтобы отправить детей в школу. Иным не доставало денег на покупку солдатской формы и приличных сапог{138}. Это положение не изменилось и в XIX веке[14].

С учетом сказанного встает вопрос о том, удавалось ли неимущим дворянам в принципе размежеваться с низшими сословиями и сохранить свою «дворянскую закваску». Состоятельная знать (равно как и историки), как представляется, почти не обращала внимания на эту группу. Возможно, здесь коренится причина того, что до сих пор не удалось установить общую численность дворян Российской империи[15]. Впрочем, не зная точное число лиц, согласно букве закона признававшихся дворянами, мы не так уж много потеряли. Ведь дворянство представляло собой не столько социальный слой, сколько форму правления. Цари из династии Романовых сознательно сделали ставку на узкий, осязаемый круг лиц, на чью политическую лояльность они твердо могли рассчитывать. Вместо того чтобы способствовать устранению социальных перекосов и обеспечивать постепенное стирание сословных границ и интеграцию сословий в единое общество или же играть на различиях в интересах сословий, Романовы безоговорочно возвысили дворянство и отстранили все прочие слои от участия в общественной жизни[16]. Лицам недворянского происхождения доступ в изысканное столичное общество отныне был закрыт. Если монарх желал предоставить большую свободу предпринимателям, то вместо того, чтобы юридически укрепить права купечества, он жаловал самых богатых купцов дворянством{139}. Однако дворяне не сделались всего лишь безвольным объектом авторитарной политики. Молодое сословие обрело в течение XVIII века также новый способ мышления{140}. Для самосознания самих дворян соответствующий образ жизни, по всей видимости, значил больше, чем формальные критерии{141}. Отсутствие юридически четкого определения «дворянства»{142} редко кто замечал.

Дворянин желал усвоить европейскую культуру и одновременно сохранить свою двуединую природу, унаследованную от предков. Если понятия «дворянин», «помещик» и «офицер» до сих пор остаются почти синонимами, то не вследствие реального положения дел, а как представление об идеале, который дворяне рассматривали, по-видимому, как единственно возможную модель поведения. Земельные угодья и крепостные крестьяне служили им не только источником дохода, но и неотъемлемым атрибутом их «дворянской закваски», их принадлежности к правящей элите{143}.

Дворяне на воинской службе

На воинскую службу дворяне вступали только после смотра в Москве и Петербурге, на который вызывали дворянских сыновей в возрасте от восьми лет[17]. Со смотра их — в зависимости от имущественного положения и образовательного ценза — направляли продолжать обучение или же командировали непосредственно в полк. Смотр представлял собой весьма значимое событие в биографии дворянина. Многие из подростков впервые в жизни отправлялись в Москву, чтобы, встретившись там со своими сверстниками из дворянских семей, а также будучи причисленными к определенному разряду центральными ведомствами, получить четкое представление о собственном месте в социальной иерархии. Исследование дворянского смотра и начального этапа службы, выполненное с историко-мировоззренческих позиций, принесло бы немалую пользу{144}.

Не стоит придавать чрезмерного значения тому обстоятельству, что дворяне в Петровскую эпоху начинали службу «наравне с крестьянскими сыновьями» в чине рядовых. Сам Петр поначалу нес службу в гвардии и на флоте в низших званиях и требовал того же от других — не оттого, что он собирался изменить социальную структуру, а сугубо в педагогических целях. На позднейшей оценке этих требований, которые сочли образцом петровской уравнительной политики, сказалось негодование старинной аристократии. На практике дворянам отлично удавалось согласовать службу рядовым с претензией на привилегированные условия. В частности, при формировании состава полков власти стремились добиться максимальной однородности, чтобы не возникало нелепых перекосов в субординации[18]. И даже там, где дворянские отпрыски наравне с крестьянскими детьми служили в звании рядовых, например, в петербургских гвардейских полках, они все равно находились на разных ступенях иерархии. Дворянин получал в полку начальное образование и мог вскорости рассчитывать на повышение; рядовые недворянского происхождения получали повышение лишь спустя долгие годы в случае, если за ними были замечены особые способности{145}. И хотя между этими социальными группами подчас и устанавливалась некоторая близость{146}, различия, по всей видимости, не стирались, отношения скорее предполагали взаимное оказание услуг.

Возможности карьерного роста на военной службе регулировались нормами официально отмененной в 1682 году, но продолжавшей действовать на практике системы распределения служебных мест — местничества{147}. В качестве морального кодекса оно оставалось в силе вплоть до второй половины XVIII века[19].

Как показала Бренда Меехан-Уотерс, еще в 1730-е годы костяк правящей элиты (генералитета) составляли потомки московского родового дворянства{148}. Чужаки, которых занесло в «генералитет» в годы правления Петра, не удержались долго среди высшей знати. Не располагая обширным наследством и не связав себя брачными узами с высшим светом, их сыновья едва ли могли рассчитывать занять столь же высокие посты, как и отцы. Сведения, приводимые в исторических трудах прошедших времен, будто треть дворян своим статусом была обязана Табели о рангах{149}, сегодня представляются сильно преувеличенными[20]. Бедные провинциальные дворяне производились в чин офицера лишь после долгих лет службы, недворянам путь в офицеры был практически заказан{150}.

Отмена местничества объяснялась тем, что правители и высшее командование желали, чтобы у них всегда оставалась возможность проигнорировать эти правила, не опасаясь официальных жалоб или открытых вспышек конфликта. Сами дворяне готовы были мириться с отменой местничества до тех пор, пока оно не стало препятствовать карьерному росту их потомства. Имеются, в частности, сведения о том, что в XVIII веке офицеры могли ускорить свой карьерный рост, получив образование[21]. Успешнее всего воспользоваться этим, как правило, удавалось состоятельным дворянам. Если в 1720 году более 90 процентов офицеров были в состоянии написать свое имя{151}, то причиной тому послужила скорее практика производства в чины, чем принудительные меры[22].

Надежды Петра на то, что введение выборности у офицеров поможет оплачивать труд соответственно заслугам, не оправдались. Офицеры воспользовались избирательным правом для того лишь, чтобы воспрепятствовать карьерному росту простолюдинов, а также чтобы обезопасить себя от произвола начальников. Вероятно, в силу последней причины выборы, санкционированные в 1717 году, уже в 1726 году по настоянию Верховного тайного совета были отменены. Анна Иоанновна восстановила выборы в 1730 году, уступая просьбам шляхетства, но впоследствии, в 1737 году, Миних добился их отмены{152}.[23]

Внедрению современных принципов конкуренции и результативности[24] препятствовала традиционная русская служебная мораль, которую в своем завещании заповедовал сыну Василий Никитич Татищев: «…ни от какой услуги, куда бы тебя не определили, не отрицайся, и ни на что сам не называйся, если хочешь быть в благополучии»{153}. Стремление добиться благосклонности начальства отдельными выдающимися заслугами и обогнать соперников по служебной лестнице считалось едва ли не предосудительным. Причину стремительного карьерного роста видели не в личных заслугах, а в социальной иерархии, протекции и коррупции{154}.

И все же ко времени окончания Северной войны примерно четверть офицерского корпуса рекрутировалась из российских семейств недворянского происхождения. В абсолютных цифрах число выдвиженцев оставалось, впрочем, крайне незначительным. Из 2245 офицеров, которые служили в 1720 году и данными о которых мы располагаем, 552 были недворянского происхождения. При том что общее число офицеров составляло 4300, можно считать, что в армии служили около 1050 офицеров-недворян{155}. До офицерского чина удалось дослужиться менее чем 1 проценту всех солдат недворянского происхождения (включая рекрутов), и то лишь спустя долгие годы службы и благодаря выдающимся успехам на поле брани[25].

Даже в этом случае сослуживцы-дворяне не считали их ровней себе по социальному статусу[26].

Более половины офицеров в 1720–1721 годах, по собственному признанию, не имели земельной собственности, у трети не было даже родственников, владеющих землей{156}.[27] Большинство неимущих офицеров были недворянского происхождения, но и среди дворян не менее трети являлись безземельными. Если верить офицерским сказкам, закон о единонаследии, вопреки теоретическим взглядам историков, оказал к этому времени заметный эффект{157}.[28] Впрочем, и помещикам в среднем принадлежало всего лишь по нескольку десятков крестьян, многие из которых за эти годы давно успели сбежать. Офицеры годами не имели сведений о своих поместьях и жили на жалованье, которое отпускалось достаточно щедро[29]. Сходным образом обстояло дело с имуществом гвардейцев дворянского происхождения{158}. Тот, кто в правление Петра служил в звании офицера, скорее мог потерять свое имение, чем приобрести новое.

В правление Анны Иоанновны в эксперименте Петра по созданию безземельного служилого дворянства была поставлена точка. Анна отменила указ о единонаследии и ограничила срок службы 25 годами, чтобы дворянство смогло позаботиться и о своих земельных угодьях[30].

Отказавшись от принудительных мер меритократического типа, Анна Иоанновна показала, что не ставит право дворян на существование в зависимость от того, пригодны ли они для воинской службы. В духе социальной эстетики западного образца Анна дала дворянству, особенно состоятельному, отчетливые привилегии в начале службы. Дворянство было призвано не только оборонять страну от врагов, но и повышать своим присутствием престиж царского двора. Отныне дворянские отпрыски, которым это было по средствам, могли проходить солдатскую службу в форме обучения в только что созданном шляхетском кадетском корпусе под присмотром слуги; там, на манер европейских дворянских лицеев, они упражнялись в фехтовании, танцах, музицировали и рисовали{159}.[31] По окончании кадетской школы их немедленно производили в офицеры. Напротив, бедному провинциальному дворянину приходилось, как и прежде, начинать службу в обычном полку и годами ждать производства в офицеры[32].

Численный состав гвардейских полков был заметно увеличен для того, чтобы зачислить в них как можно больше молодых дворян{160}. Судя по имущественному цензу, Анна Иоанновна желала видеть в рядах гвардейцев в первую очередь родовитых дворян[33]. Именно в ее правление гвардия сделалась своего рода кузницей офицерских кадров[34]. Мнения о классовом составе гвардии заметно расходятся. В целом она считалась вотчиной аристократии, однако в определенные периоды внезапно превращалась в группу вооруженных простолюдинов. По крайней мере, из 308 гвардейцев, которые в 1741 году в ходе дворцового переворота возвели на трон императрицу Елизавету, лишь 54 имели дворянское происхождение{161}.

Очевидно, разрыв между формальной и действительной иерархией в гвардейских полках чувствовался куда заметнее, чем в регулярной армии. В глазах представителей аристократической элиты звание гвардейского офицера служило скорее знаковым атрибутом, так что среди солдат и унтер-офицеров они не пользовались властью, соответствовавшей званию[35]. Солдаты и унтер-офицеры в силу хорошего образования и корпоративной сплоченности в решающие моменты способны были грамотно действовать и без указаний офицерского начальства[36].

После того как был установлен предельный срок службы, у дворян вошло в обычай добиваться занесения своих сыновей в воинский реестр, чтобы зарегистрировать начало мнимой службы задолго до того, как их дети достигли совершеннолетия. Тот, кто в возрасте 7 лет был записан в солдаты, уже в 32 года мог получить отставку. Впрочем, мелкое дворянство, за отсутствием необходимых связей, не могло на деле воспользоваться такой возможностью{162}. Вдобавок провести четкую границу между фиктивной и реальной воинской службой — дело не из легких. В российской армии на служебную субординацию накладывался клубок неформальных и родственных отношений, основанных на покровительстве. Часто молодые дворяне начинали службу в полку, в котором они могли рассчитывать на протекцию со стороны взрослых родственников или знакомых. Если в 1748 году полковнику Тимофею Болотову удалось произвести своего десятилетнего сына Андрея в капралы, то этому способствовал целый ряд обстоятельств. Во-первых, Болотов-старший воспользовался протекцией «расположенного» к нему фельдмаршала, во-вторых, этот поступок был одобрен социальной средой, в-третьих, сын его проживал в полку, где он действительно мог многому научиться. Сам Андрей серьезно отнесся к своему новому званию. Он носил настоящий мундир и всерьез проводил учения с деревенской ребятней. «По настоятельной просьбе офицеров» отец произвел его в сержанты. После смерти отца стало ясно, что игру эту не так просто завершить:

Обстоятельство, что я не только записан был в службу, но я действительно в оной счислялся сержантом, наводило […] великое сумнение и заботу. Остаться при полку и нести действительную службу, по молодости и по летам моим, было мне никак не можно, а из полку в дом к матери моей, и на долгое время, отпустить никто не мог и не отваживался…{163}

Военная коллегия подтвердила звание подростка и позволила ему продолжить службу в форме обучения в школе. В конечном счете Андрей, достигнув 17 лет, вернулся в полк все в том же сержантском чине.

Одновременно с введением Табели о рангах Петр стремился установить единые принципы для военной службы и государственного управления{164}. И в первом, и во втором случае дворяне должны были руководить лицами недворянского происхождения. Высшие посты, начиная от секретаря, отводились исключительно дворянам, чиновников не из дворян привлекали лишь на малозначительные канцелярские должности{165}. В органах государственного управления дворянским сыновьям также надлежало служить наравне с «подьячими» в звании «коллежских юнкеров», чтобы таким путем они смогли приобрести необходимые профессиональные навыки[37]. Однако кандидатов вечно недоставало. Поэтому и в последующие десятилетия вакансии приходилось закрывать почти исключительно отставными офицерами и чиновниками недворянского происхождения[38]. Петровская система подготовки молодых кадров провалилась не оттого, что дворяне пренебрегали государственной службой как таковой, но оттого, что последняя была несовместима с господствовавшими представлениями дворян о своем поприще. Молодым дворянам хотелось начать службу не в чиновничьих кабинетах, а добиться для начала производства в офицеры. Получив воинское звание, дворянин вовсе не возражал и против перевода его на более спокойную государственную службу, особенно если это позволяло ему очутиться поближе к дому{166}. Дворяне полагали, что справятся с работой не в силу формального образования, а в силу своего социального происхождения. Необходимые профессиональные навыки они могли позаимствовать у служащих канцелярии недворянского происхождения. Тому же, у кого отсутствовало и богатство, и воинское звание, получение блестящего образования или заметного поста не придавало авторитета в глазах местного дворянства{167}. Поэтому не обнаруживается противоречия между тем, что молодые дворяне непрестанно рвались на военную службу, и тем, что офицеры дворянского происхождения, достигнув определенного возраста, хлопотали о получении чиновничьего поста на региональном уровне.

Подводя итоги, стоит отметить, что предпочтительным вариантом повсеместно считалось совпадение социальной и служебной иерархии. Лица знатного происхождения и состоятельные дворяне во всех отношениях пользовались преимуществами: их быстрее повышали по службе, им доверяли более высокие посты, им предоставляли более длительный отпуск, им чаще давали свидетельство о болезни, у них было больше шансов добиться перевода на статскую службу, им дозволялось раньше уходить в отставку{168}. В те времена люди не усматривали в этом несправедливости, но считали такую практику необходимым условием для поддержания воинской дисциплины, дееспособности государства и общественного порядка. Малоимущие офицеры также не усвоили передовой принцип вознаграждения по заслугам, за который ратовал Петр I. Прежде чем заявлять протест против нанесенной им обиды, они с большим рвением старались заручиться протекцией богатых родственников, соседей или друзей{169}.

Дворяне в роли помещиков

Прекратив раздачу казенных земель, государство признало, что дворянское землевладение более не выполняет военной функции. Прописанное в законе о единонаследии слияние вотчины и поместья оставалось в силе и после отмены закона. Владеть земельными угодьями и крепостными с 1730 года дозволялось лишь дворянам, и эта привилегия стала наиболее ярким показателем их сословной принадлежности. Провинциальному дворянству не приходилось рассчитывать на царские щедроты, поэтому расширить свои владения они могли только путем наследования земель, посредством брака либо покупки. На деле практиковалось также расширение земель за счет соседей, которые не могли оказать сопротивления, а также расселение беглых крестьян на пустовавших землях, примыкавших к поместью{170}. В исторических трудах консолидация средних и крупных поместий в XVIII веке освещена весьма обстоятельно{171}. Если представлялась подобная возможность, состоятельные российские дворяне уделяли серьезное внимание своим поместьям, лично занимались агрономией и существенно повышали урожайность и земельную ренту. Характерной тенденцией того времени был поэтапный переход от производства для собственных нужд к рыночному производству сельхозпродукции при максимальной эксплуатации рабочей силы крепостных крестьян, к которым применялись меры внеэкономического принуждения. Помещики, будучи производителями сельскохозяйственной продукции, водки и иных товаров, осуществили переход к денежной экономике, одновременно воспрепятствовав монетизации крестьянских крепостных повинностей. Помещики и крестьяне не превратились в рантье и арендаторов, а остались господами и холопами.

Насколько этот вывод применим к мелким дворянским поместьям, которые насчитывали менее 20 крепостных душ, сказать трудно. Из-за скудости источников мелкие поместья недостаточно хорошо исследованы{172}.

Отношения помещиков с властями были пропитаны недоверием, взаимным обманом и желанием рассчитаться. Целый ряд реформаторских начинаний провалился. С наибольшим упорством дворяне сопротивлялись попыткам Петра создать нечто вроде «дворянского самоуправления». Вероятно, помимо политической апатии здесь сыграла свою роль и боязнь оказаться вовлеченными в систему коллективной ответственности[39]. Наконец, в 1727 году структура региональных властей снова обрела вид, мало отличавшийся от положения дел в XVII веке{173}.

Губернаторы и воеводы, направлявшиеся в провинцию из Москвы, происходили, как правило, из рядов столичного дворянства и занимались на местах взиманием налогов, судопроизводством и исполнением полицейских функций. В том, что чиновников нижнего ранга часто набирали из числа местных дворян, не стоит видеть признаков местного самоуправления. На таких постах чиновники едва ли могли на законных основаниях влиять на ход дел, и назначались на них часто отставные офицеры{174}. По мнению Ивана Посошкова, дворяне стремились занять такие должности, чтобы, злоупотребляя властными полномочиями, обогатиться за счет соседей{175}. Впрочем, повиновение дворян региональной власти было далеко не безграничным. Богатым дворянам не стоило большого труда влиять на решения чиновников{176}. Однако и при неудачном исходе у них не было повода для чрезмерных опасений. К примеру, в случае, если чиновники дознавались об уклонении дворянина от службы, до ареста они доводили дело лишь после того, как их многократно выставили за порог. Если в конечном итоге подозреваемого не удавалось застать, они в качестве «залога» уводили у него пятерых крепостных{177}. Дворяне, которые ощущали свое социальное превосходство над чиновниками, не пускали последних на свою территорию и не останавливались перед самой грубой бранью{178}.

По этой причине начислять и взимать налоги в провинции стоило властям немалого труда{179}. Подушная перепись, стартовавшая в 1719 году вслед за подворной переписью 1710 года, в ходе которой не удалось собрать достоверных сведений, также дала откровенно заниженные данные. Лишь благодаря масштабному применению военной силы и угрозам жесточайших наказаний правительству к 1728 году удалось выявить, как ныне известно, в общей сложности 1,4 миллиона неплательщиков{180}. В первые годы подушной подати собиралось в среднем 70 процентов, а в иных регионах — всего лишь 30 процентов от разверстанной суммы налога{181}. Причиной тому было не только резкое повышение размера налога[40] и истощение экономики после двадцати лет войны, но и саботаж со стороны помещиков и крепостных крестьян{182}. Поскольку замысел Петра заручиться поддержкой местного дворянства посредством выборов на чиновничьи посты, последний раз обнародованный в Плакате 1724 года о выборах земского комиссара, потерпел крах, столкнувшись с указанным бойкотом, государству оставалось лишь применить свою власть — однако чиновники не вполне понимали, как ею с толком распорядиться. Результатом стали характерные метания между грубой силой и снисхождением.

Десятилетиями служащие налоговых ведомств прибегали к помощи военных. Если их не устраивали данные, предоставленные помещиком, или предъявленный налоговый взнос, то они подтягивали к имению гарнизоны, стоявшие по всей стране с 1718 года, вследствие чего крестьяне нередко скрывались или ударялись в бегство. Если удавалось доказать факт уклонения помещика от налогов, то его ожидали денежные штрафы, конфискации или, при худшем раскладе, принудительные работы. Дворяне ответствовали на эти «экзекуции» потоком жалоб, на которые правительство в свою очередь откликалось смягчением наказаний, снижением налогового бремени и объявлением амнистий. После смерти Петра правительство поначалу решило отказаться от применения военной силы, однако в 1728 году вынуждено было снова к ней прибегнуть. Постановление 1727 года, согласно которому налоговые недоимки крепостных следовало впредь взыскивать с их владельцев, не ускорило поступление средств в казну, поскольку дворяне часто объявляли себя неплатежеспособными. Правительство Анны Иоанновны в этих случаях грозило им долговой ямой и конфискацией имущества, однако ему не хватило духа решиться на последовательное применение этих репрессивных мер. Очевидно, по политическим резонам власти было невыгодно разорение большого числа дворянских поместий[41]. Эти метания продолжались вплоть до масштабной налоговой амнистии 1752 года, когда правительство отказалось от всех недоимок с 1724 по 1746 год{183}.

По всей видимости, подушная подать, которую взимали не только с крепостных крестьян-землепашцев, но и с дворни (дворовых людей), и с нищих, представлялась этим категориям населения не только непомерно высокой, но и несправедливой. Принцип единой налоговой ставки проистекал из косной логики недоверия и мало учитывал как различия в платежеспособности, так и прогрессивное развитие норм коллективной ответственности[42].

Попытки преемников Петра выработать более гибкие критерии расчета налоговой ставки потерпели неудачу{184}. Самым нелепым было то, что государство отказывалось защищать крепостных крестьян от их господ и одновременно стремилось обложить их налогами. Власти не желали ни снизить бремя феодальных податей, ни возложить на помещиков ответственность за налоговые недоимки. В спорных случаях ответственные за сбор податей чиновники не трогали имущество и не применяли телесных наказаний к дворянам и возмещали ущерб, разоряя крестьянские дворы и устраивая порку приказчиков. Поэтому мы согласны с С.М. Троицким, который рассматривает уклонение дворян от налогов в качестве успешной линии защиты земельной ренты от посягательств государственной власти{185}.[43] Не случайно самый серьезный недобор налогов наблюдался именно во владениях высшей знати и генералитета{186}. Эти крути, разумеется, были в состоянии своевременно уплатить налоги[44]. Однако их солидный политический капитал отпугивал провинциальных чиновников.

Поток беглых — в первую очередь помещичьих (личных) — крестьян в 1720-е годы заметно возрос, и не только из-за подушной подати{187}. По настоянию дворянства правительство приняло целый ряд ответных мер. Власти ввели паспортную систему, в критические моменты привлекая армию, чтобы перекрыть границу с Польшей, а также пути бегства крестьян в казацкие степи{188}. В 1730 году правительство учредило Сыскной приказ — полицейское ведомство, которое занималось возвратом беглецов. Однако вплоть до середины XVIII века властям не удавалось подавить волну бегства среди крепостных крестьян. Ежегодно более 20 тысяч душ выходили из подчинения помещиков либо же уклонялись от уплаты налогов. Согласно официальной статистике, в 1727 году в России насчитывалось примерно 200 тысяч нищих и беженцев{189}.

Согласно господствующему мнению, менее всего пострадали от бегства крестьян владельцы крупных поместий, подчас они даже оказывались в выигрыше. Считается, что богатство позволяло им менее нещадно, чем остальным, эксплуатировать крепостных крестьян, а серьезный политический вес давал реальную надежду на возврат беглых крестьян или даже на незаконное поселение чужих крестьян[45]. При всей своей убедительности эта версия не объясняет, каким образом мелкие помещики к середине века вообще сохранили крепостных. Впрочем, не исключено, что крепостное право в самых мелких поместьях, состоявших лишь из нескольких дворов, не обретало столь гнетущих масштабов, как в крупных имениях, поэтому крестьяне не так уж сильно выигрывали от побега.

Путешествуя по провинции в XVIII веке, надо было непрестанно быть готовым к нападениям разбойников{190}. Массовое бегство, крестьянские бунты и бесчинства разбойников тесно смыкались друг с другом. Решившись скопом на бегство, крестьяне прихватывали с собой свой скот, инвентарь, а иногда и добро из разграбленного господского дома{191}. Разбойники являлись в социальном отношении не маргиналами, а подданными, которые по понятным причинам выбрали подобный образ жизни. Разбойничьи набеги на усадьбы помещиков часто поддерживало сельское население, пользуясь возможностью отомстить ненавистным господам, управителям и старостам и уничтожить барские документы{192}.[46] Сформированные помещиками крестьянские бригады по мере сил уклонялись от столкновений с разбойниками[47]. Под Петербургом и в других районах армия вырубала целые лесные массивы, чтобы грабители и беглецы не смогли в них долее хорониться{193}.

Впрочем, и оседлое население не чуралось грабежей и разбойничьих набегов. Посошков был твердо убежден в том, что подобные преступники-дилетанты действовали при молчаливой поддержке деревенских жителей. Даже приказчики и сами помещики подчас подозревались в подстрекательстве своих крепостных к грабежам{194}.[48] Армейское присутствие в сельских районах, по всей видимости, не только не препятствовало, но скорее способствовало первым шагам преступности[49].

Другим источником нестабильности для провинциального дворянства служила неопределенность в отношении прав собственности на землю. Хотя Анна Иоанновна летом 1731 года и объявила о начале генерального межевания земель, этот проект не был осуществлен. В результате мелким, слабым или отсутствовавшим в имении помещикам и впредь грозила опасность, что часть их земель присвоят себе их беззастенчивые соседи{195}. Часто спорщики выносили свои конфликты в суды. Как полагает Мартин Ауст, дворяне одного достатка предпочитали идти на мировую, в то время как земельные споры между богатыми и бедными помещиками часто решались грубой силой. Крепостные враждующих помещиков в таких случаях нередко выходили биться стенка на стенку{196}. Как правило, именно состоятельным дворянам удавалось расширить свои владения за счет менее имущих соседей и государства. Именно они впоследствии, в 1760-е годы, наиболее активно сопротивлялись предпринятому государством межеванию земель{197}.

Истинное число разорившихся помещиков до сих пор не установлено. Однако не вызывает сомнений тот факт, что очень многие едва сводили концы с концами. Выставлять своих крепостных на продажу русские дворяне решались лишь в случае крайней нужды — притом в роли продавцов почти всегда выступали мелкие помещики, испытывавшие острую нехватку средств{198}.

И все же некоторые особенности быта провинциальных дворян позволяли им легче переносить бедность. Социальная среда не предъявляла высоких требований к дворянскому имению, семейная жизнь в буржуазном смысле этого слова была практически не знакома дворянам. Широко принято было проживать в качестве прихлебателя в домах состоятельных благодетелей[50]. Дети обыкновенно жили не с родителями, а у родственников и знакомых, чтобы получить там лучшее воспитание и по возможности соприкоснуться с «хорошим обществом». И Андрей Тимофеевич Болотов, и Михаил Васильевич Данилов провели детство в самых разных домах, совершая на удивление далекие переезды. Собственно говоря, родительского дома у них не было. Если дворянские отпрыски мужского пола имели шанс, добившись производства в офицеры, найти состоятельную невесту, то над дочерьми провинциальных дворян с ранней юности висела угроза социальной деградации. К примеру, тетушке Данилова, Татьяне, выданной за однодворца, пришлось заниматься на его подворье крестьянским трудом{199}.[51]

В жизни дворян практика передачи в наследство и наследования сохраняла основополагающее значение. Традиция раздела наследства способствовала поддержанию родственных связей наперекор любым расстояниям. Имеются явные свидетельства того, что закон о единонаследии оставил более глубокий след, чем предполагалось ранее, и породил во многих семьях конфликты, судебные разбирательства которых растягивались на десятилетия.

Более позитивным долгосрочным последствием закона стало расширение собственнических прав дворянок. Закон также закрепил власть родителей над детьми. Однако родители, в особенности матери, старались скорее смягчить воздействие закона{200}.

Отношения между дворянами и прочим сельским населением до сих пор остаются малоизученными. Даже среди крепостных наблюдалась заметная дифференциация: крестьяне-землепашцы (собственно крестьяне), дворня (дворовые люди), управляющие имением (приказчики) и общинные старосты играли каждый свою и подчас весьма неоднозначную роль. Состоятельные дворяне нанимали себе секретаря (домашнего стряпчего), обивавшего пороги ведомств и приобретавшего со временем на практике навыки юриста{201}. Заслуживает внимания фигура сельского священника. Если у него доставало образования, чтобы обучить детей грамоте и консультировать их родителей по юридическим вопросам, то он пользовался всеобщим уважением{202}. В отдельных случаях дворяне сооружали домашнюю часовню и в нарушение правил держали семейного духовника{203}.[52] Священство и дворяне были столь же суеверны, как и остальное население{204}.

Культурные преобразования Петра I дошли до провинции, как и следовало ожидать, с опозданием. Здесь дворяне, как и прежде, жили в вытянутых в длину деревянных избах-шестистенках, внутреннему интерьеру которых они стремились придать светский лоск, приобретая картины, мебель и покрывая стены штукатуркой[53]. Они носили одежду смешанного русско-европейского покроя. Торжественные выезды на охоту едва ли кто мог себе позволить, а о дуэлях дворяне не имели понятия вплоть до середины века, равно как и о западноевропейском принципе «чести», который служил их причиною[54].

Нам почти ничего не известно о реакции местного дворянства на установленные Петром запреты носить бороду, жениться по принуждению и уходить в монастырь до достижения положенного возраста. По крайней мере, культурные и нравственные стандарты, ценности и представления остались прежними, а петровские «новшества» распространялись очень медленно. Разве что рост числа чиновников и офицеров придал импульс экономике провинциальных городов и привел к расширению местного торгового ассортимента{205}.

В целом можно констатировать, что в последние годы правления Петра I общественный порядок в провинции серьезно пошатнулся, и лишь в последующие десятилетия постепенно удалось его восстановить. Роспуск дворянских полков и длительное отсутствие дворян, годных к строевой службе, привели к распаду социальных связей, которые до той поры играли стабилизирующую роль[55]. Государство, чей вес в провинции в середине 20-х годов XVIII века беспримерно усилился, оказалось неспособным это компенсировать. Лишенные поддержки со стороны местного дворянства, военные и чиновники лишь добавляли поводов для беспокойства. Только после возвращения домой (сначала после окончания Русско-турецкой войны в 1739 году, а потом уже по Манифесту 1762 года) помещиков, власть и влияние которых глубоко укоренились в сельском обществе, удалось снова навести порядок.

Заключение

Еще в конце XIX века Михаил Михайлович Богословский пришел к выводу, что Петр создал дворянство «ненароком» (помимо воли){206}. С его точки зрения, которую разделяла и Гедвиг Фляйшхакер, конечные результаты сословной политики Петра I вопиющим образом противоречили декларировавшимся целям его преобразований. Историкам начала XX века было трудно примириться с тем открытием, что когорта помещиков XIX века своим «гипертрофированным» статусом была обязана монарху, который намеревался ввести принцип вознаграждения по заслугам, служить «общему благу» и построить «регулярное», рациональное, просвещенное государство. Смысл, который Петр придавал терминам «регулярность», «польза» и «общее благо», более двух с половиной веков озадачивает историков разных поколений[56]. Конечно, настойчивость петровской пропаганды ярко свидетельствует о том, сколь серьезны были намерения реформатора, однако она едва ли позволяет судить о том, в чьих интересах он действовал и какими целями руководствовался.

По всей видимости, петровские реформы были направлены вовсе не только на оптимизацию работы военного и бюрократического аппарата: Петр одновременно намеревался воплотить в жизнь социальную эстетику западного образца. Петр отдал дань нормам европейского дипломатического церемониала, обрезав бороды своим придворным, надев на них парики, обучив их танцам, вложив им в ножны шпаги, наделив их гербами, орденами и титулами[57].

За счет пожалованных царем огромных земельных угодий дворяне могли возводить в Петербурге дворцы, в которых двор справлял бы свои пышные торжества. Состояния дворян выполняли политическую функцию, и посредством указа о единонаследии Петр намеревался закрепить ее на долгие годы вперед. Империи требовался корпус представительных вельмож для того, чтобы европейские страны признали Россию равноправным партнером, а то, каким образом лишенные наследства сыновья будут завоевывать свой социальный статус, самодержца интересовало мало[58]. Впрочем, преемницы Петра распространили идеи европеизации и на провинциальное дворянство. Шаг за шагом освобождая дворянство от воинской повинности и наделяя его широкими «сословными привилегиями», Анна, Елизавета и особенно Екатерина II также руководствовались желанием соответствовать европейским канонам.

К несчастью, Петр, как представляется, не осознавал, что его сословная политика идет вразрез с европейским вектором развития. В Западной Европе к рубежу XVII–XVIII веков значение аристократии уже успело приметно снизиться. Любопытно, что именно в странах, взятых Петром за образец — в Голландии, Англии, Швеции и Франции, — ее все настойчивее теснила буржуазия. Такие правители, как Людовик XIV, сознательно играли на разности интересов буржуазии и аристократии. Петр же, напротив, лишил прав духовенство и безземельных служилых людей, не облегчив при этом участь и без того притеснявшегося городского населения. Власть в его царствование опиралась лишь на одно-единственное сословие, которому он, в ущерб всем прочим, предоставил неоправданно широкие привилегии. Ужесточение крепостного права, с точки зрения Петра, не противоречило европеизации страны. За восемьдесят лет до Великой французской революции он не мог предвидеть, что крепостное право в XIX веке сделается символом «варварской отсталости» и, соответственно, пропасти между Россией и Европой. Если бы самодержец и вознамерился ослабить крепостной гнет, то указ о единонаследии едва ли стал бы самым удачным способом этого добиться. Куда логичнее было бы, наряду с введением подушной подати, на законодательном уровне ограничить размер оброка, который крепостные обязаны были приносить помещику, а также расширить права других сословий, прежде всего посадских людей. Отраженное в тексте закона предложение дворянским сыновьям заниматься торговлей и ремеслом и, таким образом, стать основой для формирования своего рода «третьего сословия» было недостаточно подкреплено другими мерами.

То обстоятельство, что польза от дворян ограничивалась исполнением роли офицера-помещика, объясняется не только их «социальным эгоизмом», о котором говорила Г. Фляйшхакер{207}. У них отсутствовал выбор, который им могло предоставить только государство. Политика Петра I в сфере образования была чуть ли не всецело ориентирована на решение военных задач, поэтому и пользу она принесла лишь в определенных пределах{208}. Несмотря на вопиющую нехватку юристов, врачей и ученых других специальностей, со времени смерти Петра до основания университета прошло целых тридцать лет. У дворянских сыновей не было реальной возможности получить образование врача, адвоката, аптекаря или учителя, которое могло бы обеспечить их достойным пропитанием. (И даже купцам и ремесленникам нужны были соответствующее образование, связи, клиентура и некоторый капитал, которые обычно доставались от предков. Откуда бедным дворянам было получить все это?) Те же из дворян, кто смог получить разностороннее или профессиональное образование в первой половине XVIII века, были обязаны этим в первую очередь собственной жажде знаний, а не школьной системе.

На деле государство и после отмены указа о единонаследии никогда не испытывало проблем с пополнением офицерских рядов. И вообще, зачем нужны были Петру безземельные дворянские отпрыски, если он мог набрать офицеров из числа сыновей прежнего служилого люда? В отличие от Фляйшхакер, я считаю, что особых перемен не произошло бы и в том случае, если бы указ о единонаследии оставался в силе. Немалое число дворян остались бы дворянами лишь формально, не имея фактической возможности «вести жизнь, достойную дворянина». По названным причинам они не стали бы искать себе другой профессии, но сделались бы кадровыми военными и в конечном итоге заняли бы скромное место потомков прежних служилых людей. Эти дворяне служили бы солдатами в провинциальных полках, без реальных шансов дослужиться до офицерского чина. Сходная участь и постигла на деле многих дворян, но, впрочем, они, по крайней мере теоретически, принадлежали к правящему классу офицеров-землевладельцев.

«Польза» от мелкопоместных дворян заключалась не столько в их аграрных или военных заслугах, сколько в стабилизирующей роли, которую они могли играть в провинциальном обществе. Это стало понятно, когда постоянное отсутствие дворян в провинции из-за обязательной службы привело к полному нарушению порядка на местах[59]. С другой стороны, самодержцу удалось обернуть себе на пользу традиции раздела наследства: как можно большему числу дворян, владевших оружием, он позволил ощутить свою принадлежность к привилегированному сословию, дабы у них не было причин проникнуться оппозиционным духом. Тем самым мы уже ответили на вопрос, отчего дворяне ни в 1730 году, ни в дальнейшем не требовали для себя политической «эмансипации». Их сословие и без того пользовалось значительными привилегиями. В представлении большинства дворян в их трудностях правящий режим не был повинен. Самодержец виделся им не тираном, а высшим арбитром. До тех пор, пока царь прислушивался к их мнению, им вполне хватало традиционных прошений, чтобы выразить свои интересы[60]. И даже тогда, когда монарх не учитывал интересов дворянства, — к примеру, в случае с законом о единонаследии или с подушной податью, — ему успешно удавалось отстаивать свои интересы и без органов сословного представительства.

Долгосрочный эффект политики Петра I в конечном счете сводился к тому, что в последние десятилетия XVIII века она побудила шляхетство перенять новый образ мыслей и поведения{209}. Те из дворян, кому это было по средствам, поддержали курс монарха на европеизацию и «перестроили» свою жизнь на западный лад: возвели загородные резиденции, развили в себе чувство сословного единства и личной чести, покончили с бурными сварами за владение землей и стали прибегать к дуэлям, как подобало людям чести по европейским понятиям того времени. Они обзавелись гербами, составили родословные и полюбили французские романы. К началу XIX столетия русские дворяне освоили новый стиль жизни, в котором сочетались воинская служба, владение крепостными и европейская культура. Хотя они и не добились большей самостоятельности перед лицом самодержца, но почувствовали себя на равных с европейской аристократией, которая теперь, по их мнению, ни в чем их не превосходила. Мировоззрение состоятельного дворянства «золотого века» на сегодня исследовано вполне основательно, однако о зарождении дворянского образа мыслей в период до 1762 года мы знаем пока крайне мало, а существование весьма многочисленного «низового» дворянства историки рассматривают лишь в зеркале статистики о народонаселении страны. При этом положение и поведение малоимущего провинциального дворянства серьезно повлияли на судьбу петровских реформ[61]. Оно не желало и не умело менять свой образ жизни или выдумывать для себя новую роль в обществе. Это дворянство по-прежнему старалось служить в армии и одновременно владеть крепостными крестьянами, хотя бы и в самом малом количестве. При этом дворяне проявляли незыблемую лояльность по отношению к самодержавию. Преемники Петра с этим примирились, ибо поняли: без этого сословия нельзя восстановить порядок в провинции. Учреждения «регулярного» государства (армия, управление, прокуратура и так далее) были бы просто не способны к этому, если бы не могли опираться на мелких помещиков.

Перевод Бориса Александровича Максимова

Николай Николаевич Петрухинцев. Власть и дворянство на национальных окраинах в 1720–1730-е годы

Понятие российская провинция как совокупность «нестоличных» регионов со специфическими условиями экономики, быта и «провинциальной» психологией населения, а также как совокупность территорий, на которые после второй областной реформы Петра 1719 года распространялось административное деление на провинции, включает в себя и обширные окраинные регионы с их особым статусом в рамках губернской системы и многонациональным населением, в состав которого входили и группы дворянства, как русского, так и национального. Одной из тенденций постсоветской национальной и региональной историографии является оценка правительственной политики по отношению к окраинам как политики преимущественно этнической, нередко трактуемой как односторонне выгодная русскому населению, и в первую очередь его верхушечным группам, то есть российскому дворянству. Эта концепция «преобладания этнических мотивов» в правительственной политике достаточно убедительно опровергается, в частности, недавним анализом политики России XVIII века в прибалтийских провинциях, проделанным Ральфом Тухтенхагеном в работе, появившейся на свет уже тогда, когда настоящая статья находилась в процессе редактирования{210}. Задача данной статьи — на примере конкретных политических мер, проводившихся в первой трети XVIII века по отношению к различным группам окраинного провинциального дворянства, продемонстрировать более сложный характер, чем обычно считается, правительственного курса, наличие в нем множества мотивов и несводимость его только к «этническому» компоненту.

Прежде всего следует отметить, что положение дворянства на национальных окраинах и правительственная политика по отношению к нему определялись сочетанием двух его статусов — «провинциального» и «автономного». Фактически группировки провинциального дворянства находились на пересечении сразу трех правительственных «политик», или политических курсов: 1) сословной политики, со всеми ее особенностями в отношении дворянского сословия, еще только завершавшего свою консолидацию{211}; 2) национальной политики, нередко разной по отношению к различным этническим группировкам региона; 3) политики по отношению к пограничным территориям, учитывавшей их особое экономическое, культурное и военно-стратегическое положение. Положение дворянства окраин в конечном счете определялось комбинацией этих трех политических курсов с несовпадающими целями и задачами.

В XVIII веке провинциальное дворянство окраин, как правило, существовало на территории пограничных полуавтономий, различавшихся статусом, объемом прав и привилегий, которые, в свою очередь, зависели от степени и способов интеграции этих регионов в состав России. Значительная часть регионов образовывала, если пользоваться терминологией сторонников мир-системного подхода и последователей Иммануила Валлерстайна{212},[62] своего рода «внутренние периферии» России — значительные зоны с сохранением обширной автономии, очень часто (но не обязательно) организованные по национально-территориальному принципу. Население этих районов — Прибалтики и части Финляндии (окрестностей Выборга), Нижнего и Среднего Поволжья, Северного Кавказа и Южного Приуралья, Левобережной и Слободской Украины, Новороссии и Области войска Донского, наконец, Сибири — по I ревизии составляло треть населения страны (5 195 034 из 15 737 962 человек){213}. А если добавить к ним отличавшиеся несколько специфическим статусом зоны расселения 387 280 душ мужского пола однодворцев, 127 372 душ мужского пола украинцев на великороссийских землях и сохранившую «живые следы прежней автономии» Смоленскую губернию (1 496 172 человека в общей сложности), то население внутренних периферий составит 42,5 процента населения России. Доля территорий с данным населением на общероссийских просторах была еще более значительной.

Все эти регионы имели свою специфику: на них далеко не всегда и не в полной мере распространялось общероссийское законодательство и налоговая система. Для многих из этих территорий было характерно чересполосное заселение разностатусными группами людей с особым набором сословных, податных, таможенных, налоговых льгот и привилегий, юридических норм в поземельных и имущественных отношениях. Все это крайне затрудняло проведение единой общероссийской политики, что уже само по себе вынуждало центральное правительство желать дальнейшей интеграции этих регионов в имперскую структуру. Большинство из них были расположены по границам государства и играли важную роль в их охране и в контактах с иностранными державами; поэтому население этих территорий в значительной мере было военизировано. Русское население в районах, организованных по этническому принципу, было крайне незначительным; русское землевладение в начале XVIII века также невелико.

Петровские реформы весьма своеобразно повлияли на положение этих пограничных автономий, а соответственно и на статус проживавших в них провинциальных группировок дворянства. Уже с 1710-х годов этот статус стал существенно расходиться со статусом такого же провинциального дворянства на «коренных» российских территориях. Расхождение это особенно усилилось на завершающем этапе петровских реформ в начале 1720-х годов, но было неодинаковым для различных групп провинциального дворянства полуавтономных окраин.

Мы рассмотрим этот процесс трансформации статуса и положения разных групп провинциального дворянства в ходе петровских реформ на примере двух его различных групп, отличавшихся друг от друга 1) географической спецификой, 2) уровнем экономического и социального развития, 3) степенью корпоративной сплоченности и дворянского самосознания, 4) статусом и положением на национальных окраинах.

Для анализа были выбраны две в известной степени диаметрально противоположные группировки провинциального дворянства, находившиеся на разных географических полюсах Европейской России и занимавшие противоположное положение на самих окраинах. На западе речь пойдет о достаточно автономной корпорации смоленской шляхты, доминировавшей на своем участке пограничной полосы России, отличавшейся значительной численностью и существенным объемом прав и привилегий, а также высоким уровнем сословного самосознания. На востоке будет рассмотрена малочисленная и экономически слабая, не имевшая автономного статуса группировка русского военно-служилого дворянства в Башкирии, находившаяся, в отличие от смоленской шляхты, в положении «меньшинства», обладавшая в конечном счете ограниченными, по сравнению с башкирской элитой, правами на этой территории и вынужденная во многом считаться с доминировавшим здесь башкирским национальным большинством.

Основное внимание будет уделено трансформации статуса и положения смоленской шляхты, влиянию на эти процессы различных факторов (в том числе и военного). В статье рассматриваются преимущества и недостатки нового положения смоленской шляхты, возникшие в результате петровских реформ, и то противоречивое положение, в котором оказалась шляхта к моменту их окончания, а также конкретные политические меры, принимавшиеся правительством для преодоления парадоксов этого положения в 1720–1730-е годы. Анализ довольно обстоятельно освещенного в современной историографии состояния русской дворянской корпорации в Башкирии используется здесь главным образом для сравнения и выявления общих изменений в статусе и положении дворянства на национальных окраинах под воздействием процессов, запущенных петровскими реформами, что позволяет оценить главные тенденции и результаты правительственной политики в отношении «окраинных» групп дворянства и самих окраин.

Смоленская шляхта в эпоху петровских преобразований

На западных границах России помимо «новозавоеванных» прибалтийских провинций были и более «давние» по времени интеграции регионы, более глубоко ассимилированные Россией, но все же сохранившие некоторые остатки автономных прав.

Одним из таких регионов была Смоленщина, окончательно вошедшая в состав Российского государства после Русско-польской войны 1654–1667 годов. К началу XVIII столетия Смоленщина уже полвека находилась в составе России, преодолев к этому времени начальный этап интеграции в российские экономические и властные структуры. На территории Смоленщины образовались анклавы российского землевладения; часть земель была использована под поместные раздачи на содержание полков «нового строя» (рейтарских). Однако Смоленщина, как и Украина (гораздо в меньшей степени затронутая интеграционными процессами), сохранила значительный слой местного дворянства, удерживавшего к началу XVIII века часть прав и привилегий, которыми оно пользовалось еще в составе Речи Посполитой.

«Остатки автономии» Смоленщины выражались отчасти в том, что особый статус территории до начала XVIII века признавался правительством, отражаясь и в особой системе управления: Смоленщина управлялась до 1680-х годов специальным Приказом княжества Смоленского, ставшим затем одним из подразделений Посольского приказа, ведавшего и другими такими же полуавтономными пограничными территориями. Однако главным образом «полуавтономия» Смоленщины выражалась в элементах военной организации и в сословно-корпоративных правах ее прежнего «автохтонного» господствующего слоя населения — «смоленской шляхты», в сохранении особых прав ее территориальной военно-служилой корпорации, организованной в особый полк «смоленской шляхты».

Эта корпорация с особым статусом просуществовала около ста лет, до 1764 года, когда ее специфические права были ликвидированы и началась ее активная интеграция в общероссийскую систему. Смоленская шляхта долгое время оставалась вне поля зрения историков, но в последнее время исследовательский интерес к ней ощутимо возрос.

Еще в советское время история формирования этой корпорации в XVII веке была затронута в работе Александра Николаевича Мальцева{214} и обстоятельно прослежена в ставших уже классическими работах Станислава Владимировича Думина{215}. В постсоветское время интерес к корпорации смоленской шляхты существенно возрос, что проявилось в первую очередь в появлении генеалогического труда о смоленской шляхте{216}, а также сборника, объединившего основные исследования и комплексы документов по ее истории{217}. Совсем недавно появился обстоятельный и добротный генеалогический справочник Дмитрия Павловича Шпиленко{218}, которому еще предстоит сыграть свою роль в детальном восстановлении истории этой корпорации.

Как уже отмечалось, история формирования корпорации в XVII веке была основательно проанализирована С.В. Думиным{219}. Состав корпорации в основном сложился еще в составе Польского государства, после возвращения Смоленска Речи Посполитой в Смутное время. На состав шляхты существенно повлияли произведенные польскими властями две серии раздач земель, которые были нацелены на усиление влияния польской шляхты: первая прошла в 1619–1620-х годах, будучи ориентирована фактически на создание мелкого поместного землевладения; вторая осуществлялась после русско-польской Смоленской войны 1632–1634 годов и имела целью утверждение землевладения крупного. В результате к 1650 году сложилась неоднородная структура шляхетского землевладения, в котором, при преобладании мелкопоместных дворян, составлявших основную массу смоленской шляхты (61,5 процента){220}, сложилось достаточно крепкое аристократическое ядро из 30 фамилий, в которое были интегрированы и три русские семьи (Потемкины, Салтыковы и Мещерины). В целом же структура землевладения на территории Смоленщины была близка соседнему Великому княжеству Литовскому, выходцы из которого и составили почти две трети известных фамилий смоленской шляхты (в то время как русские, ливонцы и немногочисленные выходцы из польской коронной шляхты составляли в совокупности всего лишь треть корпорации){221}. Возвращение России Смоленска, несмотря на выселение части шляхты в 1654–1655 годах на восточные границы России (преимущественно в Поволжье, особенно в Башкирию, куда было переселено около 500 человек и где долго сохранялись, несмотря на понижение социального статуса, остатки корпоративного сознания шляхты{222}), по мнению С.В. Думина, серьезно не изменило структуру землевладения и состав шляхты. (Исключение составил лишь Стародубский повет, отошедший к Гетманщине, в связи с чем шляхетское землевладение там было уничтожено украинцами и заменено землевладением казацкой старшины{223}.) Более того, Россия закрепила монопольное положение шляхты в сфере землевладения, запретив в 1682 году покупать и просить в поместье тамошние земли «московских чинов людям». Однако податных привилегий смоленская шляхта не получила, и на Смоленщину была распространена российская податная система{224} — вероятно потому, что российское правительство воспринимало Смоленск прежде всего как возвращенные (а не присоединенные заново) территории.

Корпорация смоленской шляхты сложилась из достаточно самостоятельных уездных корпораций (Смоленской, Дорогобужской, Рославльской и Вельской), которые лишь постепенно интегрировались в единое целое, сохранившись в виде особых военных подразделений в полку смоленской шляхты.

В таком состоянии корпорация вступила в XVIII век, где ее история изучена гораздо хуже. Исключение составляет блестящая статья Михаила Михайловича Богословского, появившаяся еще в 1899 году в Журнале Министерства народного просвещения{225}. Богословский обрисовал основные тенденции развития смоленской шляхетской корпорации и сделал ряд принципиальных наблюдений, которые мы развиваем и уточняем на основе ряда архивных источников.

Первоначально (до конца XVII века) условия службы в полку смоленской шляхты, вероятно, не отличались существенно от российских. Полк был таким же территориально-дворянским военным ополчением (представленным, вероятно, преимущественно дворянской конницей), как аналогичные российские дворянские полки, и до формирования регулярной армии нес службу наравне с ними. Судя по послужным спискам отдельных представителей смоленской шляхты, этот полк, как и вся русская поместная дворянская конница, участвовал в Азовских походах Петра I (во взятии Казыкерменя, под Азовом) и в сражении под Нарвой в 1700 году{226}. Типологически этот полк был близок российскому «служилому городу», и часть элиты «смоленской шляхты» уже была интегрирована в состав российского Государева двора, получив соответствующие «дворовые» чины.

Более подробное представление об этом дает список смоленской шляхты, наряженной в «казыкерменский» поход 1695 года (то есть в армию Бориса Петровича Шереметева, действовавшую в 1695 году на Днепровском театре тогдашней русско-турецкой войны, именуемой обычно Азовскими походами){227}. Судя по этому списку, в поход была наряжена примерно половина корпорации смоленской шляхты (в общей сложности 741 человек), разделенная на две разностатусные группы: 1) собственно смоленская шляхта, сведенная в пять рот — 461 человек списочного состава (544 человека вместе с участвовавшими в походе сверх списка — «неверстанными чинами» и «недорослями»), и 2) бельская и рославльская шляхта (6-я и 7-я роты), образовавшая отдельные корпорации в составе смоленской шляхты — 161 человек списочного состава (197 человек со сверхсписочными). Бельская и рославльская шляхта, очевидно, составляла корпорации более низкого статуса — в их числе было всего шесть человек, принадлежавших к Государеву двору (3,7 процента от списочного и 3,05 процента от общего состава). Собственно же смоленская шляхта, составлявшая ядро корпорации и отличавшаяся большей сплоченностью и более высоким статусом, была куда более отчетливо интегрирована в российскую элиту — 172 человека принадлежали к Государеву двору, то есть имели «дворовые чины» стольников, стряпчих, московских дворян («по московскому списку») и жильцов — 37,3 процента от списочного и 31,6 процента от общего состава (в 10 раз больше, чем у бельской и рославльской шляхты). Это обеспечивало верхушке смоленской шляхты (и всей корпорации в целом) довольно высокий формальный статус в среде российского дворянства: вероятно, доля членов Государева двора среди смоленской шляхты была не ниже (если не выше), чем у российского дворянства в целом. Более того, смоленская шляхта имела даже некоторые сословные преимущества по сравнению с российским дворянством. Указом от 30 декабря 1701 года для нее был уравнен статус вотчины и поместья{228} — намного раньше, чем в остальной России (где это произошло в 1714 году и было окончательно юридически закреплено в 1730–1731 годах).

Однако начало Северной войны и военные и административные реформы Петра I первого десятилетия XVIII века, приведшие к трансформации российской элиты и разрушению Государева двора, изменили положение смоленской шляхты и привели к существенному расхождению его с положением дворянства российского.

Свою роль в этом несомненно сыграли и особенности ведения Северной войны: постепенное смещение главного театра боевых действий в 1705–1709 годах в пределы Польши (Великого княжества Литовского) и Украины. В этой обстановке правительству выгоднее было использовать местную военно-территориальную корпорацию, находившуюся на пограничье с Польшей и хорошо знакомую с местными условиями, как единое целое и как своеобразного посредника в непростых отношениях с польской шляхтой, метавшейся между «прошведской» и «прорусской» партиями, нежели трансформировать полк смоленской шляхты, подобно русской поместной коннице, в регулярные полевые части — тем паче что было не ясно, как среагирует в этих условиях шляхта на нарушение ее прежних прав. Поэтому полк смоленской шляхты оказался «привязан» к этому театру военных действий и в 1702–1707 годах участвовал в боевых действиях в Польше и на ее рубежах, в 1708 году — в сражениях под Головчином и Лесной. Позднее, после 1709–1710 годов, по мере укрепления регулярной армии, полк, видимо, потерял значение активной боевой единицы и использовался преимущественно в охране польской границы{229}. Правительство отдавало приказы о его мобилизации как целостного воинского контингента лишь в периоды острых внешнеполитических кризисов: «польского» в 1716–1717 годах{230} и «турецких» в 1720-е годы.

Однако, скорее всего, именно остатки смоленской автономии не позволили трансформировать полк смоленской шляхты в регулярную боевую часть. Вероятно, свою роль в этом сыграло и стремление правительства не раздражать смоленскую шляхту ввиду тяжелых материальных потерь, понесенных ею во время кампании 1708 года. Смоленский губернатор Петр Самойлович Салтыков позднее доносил, что движение шведов и русская тактика выжженной земли привели к опустошению значительной части Смоленщины: запустело 9445 дворов; село Мигновичи, бывшее узловым пунктом в пограничных связях с Польшей, было выжжено; из 16 731 двора к 1710 году осталось 8764 жилых; сильнее всего пострадали, естественно, юго-западные районы Смоленщины — база смоленской шляхты, тогда как Дорогобужский и Вяземский уезды с крупными вотчинами московской знати (в том числе Ф.А. Головина, Петра Самойловича Салтыкова, Бориса Петровича Шереметева, Петра Павловича Шафирова) оказались почти не затронуты{231}.

Положение Смоленска как основной тыловой базы операций на западе, через которую к тому же проходили оживленные маршруты движения войск с одного театра войны на другой, осложняла своей чрезвычайной тяжестью постойная повинность. О проблемах, создававшихся последней, свидетельствуют такие факты: постой одного лишь Киевского драгунского полка, расквартированного на Смоленщине, обернулся в период с осени 1714 по весну 1715 года чувствительными потерями для местного населения, у которого было отобрано и украдено по меньшей мере 13 лошадей, 3 коровы, 14 свиней, 85 овец и коз, 19 индеек и гусей, 568 кур и 500 возов сена (не считая стогов и скирд), а в Вяземском уезде драгуны еще и убили по меньшей мере трех крестьян{232}. Вместе с тем внушительные на первый взгляд цифры не следует и преувеличивать: из них очевидно, что драгуны в первую очередь воровали птицу и фураж, которого не хватало казенным лошадям в период бескормицы. Общий же размер пограбленного и украденного в лучшем случае соответствует скотоводческим ресурсам небольшой деревни из 5–10 дворов, тогда как полк был расквартирован на значительно большей территории[63]. Однако последствия частых постоев накапливались во времени, налагались на военное разорение и завышенное налогообложение Смоленщины. М.М. Богословский сделал вывод о происходившем в тот период процессе обеднения шляхты, главной причиной которого он считал, однако, крестьянское бегство за рубеж; по подсчетам ученого, на 1756 год только 20 процентов шляхтичей имели свыше 20 душ крестьян, а остальные 80 процентов были мелкопоместны{233}. Правительство, очевидно, не было заинтересовано в ослаблении местного дворянства, несшего пограничную службу, а потому проводило в отношении его осторожную и взвешенную политику.

Все это законсервировало прежний статус местной военно-территориальной служилой корпорации. Полк смоленской шляхты к 1711–1712 годам, когда в России завершилось создание регулярной армии, превратился в архаический пережиток прежних территориальных военно-служилых формирований дворянства, служивших «с земли» и собиравшихся на время походов, то есть фактически в осколок «служилого города», уничтоженного петровскими реформами, или, по мнению М.М. Богословского, в «анахронизм, археологический остаток» прежних структур{234}. Вероятно, и сам Петр на заключительном этапе своих реформ воспринимал «смоленскую шляхту» как архаический остаток прежних дворянских корпораций и рассматривал ее в одном ряду с ними и с «царедворцами» — пережиточными остатками чинов бывшего Государева двора. Так, 10 ноября 1721 года Петр предписывал явиться к общему российскому дворянскому смотру «смоленскую шляхту и царедворцев тех, которые служат с смоленскою шляхтою, и патриарших и архиерейских дворян выслать для смотру и розбору в Москву к стольнику Степану Колычеву в декабре месяце нынешнего 721 году неотложно…»{235}. Результаты этого смотра (вероятно, представленные прежде всего списком от 19 января 1722 года и хронологически близким ему списком, датируемым публикаторами 1721 годом{236}) отчетливо рисуют те же процессы, что шли и в других остатках архаичных российских территориально-дворянских корпораций. При относительно небольшом числе лиц в офицерских рангах, в силу естественного старения и убыли, по сравнению даже с неполным списком 1695 года резко сократилось количество лиц, входивших в прежнюю (теперь уже потерявшую значение) элиту России — Государев двор. Число стольников и стряпчих сократилось более чем наполовину (со 112 человек в 1695 году до 57 человек по списку 1721 года и 53 человек по списку 1722 года, причем более половины из них — 33 и 29 человек соответственно — перешли в разряд отставных и «заполочных»); чины стряпчих, московских дворян и жильцов вовсе исчезли из списка (или просто перестали упоминаться в силу окончательной деградации их статуса). В новой элите России — «генералитете», лицах первых пяти рангов, — смоленская шляхта была представлена теперь всего одним-двумя людьми (генерал-майором и, может быть, условно — не имеющим аналога в системе новых русских военных чинов «генеральным поручиком»). Таким образом, статус смоленской шляхты в общем составе российского дворянского сословия существенно понизился (что, правда, в тот момент отчетливо еще не осознавалось ни самой шляхтой, ни российским дворянством, так как оформившая новые сословные отношения Табель о рангах была утверждена 24 января 1722 года, через пять дней после составления этого «смотрового» списка).

Консервация военно-служилого статуса смоленской шляхты сопровождалась, однако, еще одной серьезной переменой в судьбах Смоленщины, связанной с губернской реформой Петра I, проведенной в тех же 1708–1710 годах.

После губернской реформы и ликвидации в 1710 году «присуда» Посольского приказа — Приказа княжества Смоленского{237} — «смоленская полуавтономия», растворившись в составе Смоленской губернии, «потерялась» как самостоятельный объект правительственной политики.

Основную часть проблем, связанных с сохранением особых прав и статуса смоленской шляхты в сфере социально-экономических отношений, решал, очевидно, на месте смоленский губернатор, отталкиваясь от традиционной практики. Сенат не имел четкого представления об объеме и характере местных привилегий. Запросив об этом в апреле 1726 года губернию, он получил ответ, что последние определяются жалованной грамотой «28 марта 202 года» (1694 года), подтверждающей, в свою очередь, грамоты «164 и 172 годов», содержащие лишь крайне расплывчатую формулу: «вольностей их и прав не нарушивать»{238}.

Смоленская губерния в связи с этим стала рассматриваться как «общероссийская» структура, и не удивительно, что в отношении смоленских земель в 1710–1720-е годы проводилась более последовательная интеграционная политика, чем на Украине: при проведении губернской реформы в 1710 году смоленские земли были положены «в доли» (на Смоленщину пришлось 9 из 146 податных, или «ландратских», «долей», на которые делились губернии{239}), что означало окончательное распространение на них общероссийской податной системы.

Если в податном отношении смоленские земли были окончательно уравнены с общероссийскими, то в социальном плане статусы смоленской шляхты и российского дворянства начали отчетливо расходиться. К концу петровского царствования российское дворянство было интегрировано в новую военную и социальную структуру, включено в систему чинов, определявшуюся Табелью о рангах, сохранило свои позиции в новой российской элите, начало процесс превращения в привилегированное «благородное» сословие. В то же время смоленская шляхта, сохранив архаичную военно-территориальную организацию, во многом оказалась в стороне от этих процессов, утратила свои позиции во властной элите, в целом понизила свой социальный статус по отношению к российскому дворянству и начала все больше замыкаться в себе, отграничиваясь от консолидировавшегося российского дворянского сословия. «Интеграционный курс» в отношении смоленской шляхты выразился в основном в более тесном ее включении в налоговую и административную систему Российского государства, но не в интеграции смоленской шляхты в российское «шляхетское» сословие.

Однако в Послепетровскую эпоху эта «интеграторская» линия все-таки отразилась и на сословной политике в отношении смоленской дворянской корпорации. Одним из ярких ее проявлений было известное «дело о перемене веры» 1728–1730 годов{240}.

Официальный руководитель корпорации смоленской шляхты генерал-майор Александр Михайлович Потемкин подал донесение о принятии рядом ее представителей католичества и активном общении их с польским католическим духовенством. В результате в феврале 1728 года по предложению смоленского епископа Гедеона был издан указ, запрещавший смоленским шляхтичам контактировать с польским католическим духовенством и обучать своих детей в Польше и Литве, а также устанавливавший контроль за деятельностью самого духовенства в смоленских землях{241}. Переменившие веру (по донесению А.М. Потемкина от 18 марта 1728 года их было 30 человек — 19 мужчин и 11 женщин из 11 фамилий){242}подлежали отправке в Москву и суровому наказанию (ссылке в Сибирь). Однако российское дворянство и верхушка бюрократии все еще не могли игнорировать особый статус смоленского шляхетства и не стремились к резкому его нарушению. Поэтому, после получения заверений о возврате в православную веру, положение приговоренных к ссылке было смягчено уже в Москве по докладу Верховного тайного совета от 2 июля 1729 года. Большинству из них было разрешено выезжать в Смоленск «для осмотрения домов и деревень», а при вступлении на престол Анны Иоанновны по докладу Сената от 2 июня 1730 года даже оставшиеся в Москве «бессъездно» девять человек получили право вернуться на родину{243}.

«Дело о перемене веры» было закончено компромиссом. Российское правительство стремилось не обострять отношений со смоленским шляхетством, до сих пор не порвавшим связей с миром польской культуры: большинство наказанных получили в детстве и юности образование в польских иезуитских колледжах и, как это видно из дела, даже подписывались по-польски{244}. Русский язык не стал родным и для других представителей смоленского шляхетства: так, например, шесть из тринадцати подписей и текстов, удостоверявших службы шляхтича З.Н. Высоцкого, подавшего в апреле 1730 года просьбу о повышении его чином, были на польском языке{245}.

Таким образом, интеграция смоленского шляхетства в структуру русского государства даже к началу 1730-х годов была далеко еще не завершена.

Парадоксы интеграции смоленских территорий в 1720–1730-е годы

Охарактеризованные выше перемены, произошедшие в финале петровских реформ, сказались на положении и сословном самосознании смоленской шляхты неоднозначно.

С одной стороны, эти перемены устраивали смоленскую шляхту, так как позволяли ей сберечь свои привилегии. Сохранение военно-территориальной корпорации было выгодно ей на завершающем этапе Северной войны, так как позволяло нести службу в сравнительно комфортных условиях, не отрываясь далеко от своих поместий. Это ослабляло правительственный контроль над корпорацией, и М.М. Богословский даже сделал в свое время вывод о «разложении» к 1730–1750-м годам полка смоленской шляхты и небрежном несении им форпостной службы: последнюю местная элита переложила на самую «мизерную» шляхту{246}.

Более того, благодаря ослаблению правительственного контроля шляхта получила, в отличие от российского дворянства, существенную привилегию: ее служба не считалась обязательной, хотя в XVII веке положение дел было совсем иным. Вероятно, привилегия эта возникла стихийно из отношений, складывавшихся в 1710–1740-е годы на практике, но «эта практика к половине XVIII века делается уже обычным правом и отличием смоленского дворянства от прочего русского»{247} и к 1762 году признается российским правительством.

С другой стороны, перемены несли с собой и негативные моменты, что стало особенно заметно по завершении войны и петровских реформ, во второй половине 1720-х — первой половине 1730-х годов.

Во-первых, сохранение старых принципов службы вряд ли улучшило материальное положение смоленской шляхты, так как наряду с распространившимися на смоленские земли рекрутскими наборами и подушной податью с крестьян (заменившими российскому дворянству натуральную воинскую повинность) шляхта должна была нести и дополнительные расходы на свое содержание в полку (не финансировавшемся государством). Учитывая известную скудость смоленских земель, это было, вероятно, достаточно обременительно.

Во-вторых, отрыв от общего массива российского дворянства вел к внутреннему замыканию корпорации и ее дальнейшей «провинциализации», к потере тех плюсов, которые все-таки получало российское дворянство по мере сословной консолидации и превращения в «благородное сословие», к разрыву верхушки корпорации с российской элитой. Процесс этой «провинциализации» выразительно обрисовал М.М. Богословский:

…дела Сената о смоленской шляхте вскрывают все те раздоры, которые постоянно волновали шляхту, всю ту борьбу мелких разгоревшихся страстей, интриг, клевет, сплетен и доносов, которая и должна была происходить в небольшой корпорации, еще не слившейся с массой русского дворянства, замкнутой в сферу мелких интересов и, быть может, не утратившей еще того одушевления и страсти, для которых она имела более широкий простор, когда входила в состав польского королевства{248}.

Сохранение территориального «полка» смоленской шляхты, как мы уже видели, ощутимо снижало ее социальный статус в среде российского дворянства, почти исключая ее из состава российской элиты, что, видимо, было болезненно осознано самой шляхтой к началу второй половины 1720-х годов.

В полку в силу его «территориального» характера сохранилась крайне архаическая система офицерских чинов. Она исторически сложилась в результате смешения западноевропейских, традиционных российских и, видимо, восходящих еще к прежним польским званий. По спискам 1729 года, помимо генерал-майора (возглавлявшего корпорацию смоленской шляхты и представлявшего ее интересы) и стоявшего ниже его «генерального поручика» (которого никак нельзя отождествить с генерал-лейтенантом) в офицерском ранге числились еще полковник, ротмистры, поручики, хорунжие, стольники и стряпчие{249}. При этом стольничий чин у некоторых сочетался с рангом полковника, генерального поручика, ротмистра и даже поручика (хотя были и просто стольники){250}. Кроме того, число офицерских чинов для смоленской шляхты в полковом комплекте было крайне невелико — 23 человека по списку 1729 года{251}, в то время как вся корпорация смоленской шляхты насчитывала, по тому же списку, 1096 человек (любопытно, что в полку смоленской шляхты служило и 90 человек русских){252}.

Таким образом, подавляющая часть смоленского дворянства (очевидно, даже и не мелкопоместного) не получала доступа к офицерским рангам. Последние фактически монополизировались местной аристократией, поскольку по сложившейся традиции (хотя и не закрепленной юридически) в чины производили «по фамилиям и состоянию», а «не по старшинству и заслугам»{253}. Более того, даже эта аристократическая группировка в большинстве своем оказалась в достаточно низких офицерских рангах, тогда как до петровских реформ, как мы уже видели, треть основного ядра корпорации смоленской шляхты принадлежала к российской дворянской верхушке.

Сохранив свои привилегии и территориальную корпоративную структуру, смоленская шляхта «выпала» тем самым из Табели о рангах и получила двусмысленный и несколько ущербный статус на иерархической и социальной лестнице, оформившейся в основной части России. Ситуация осложнялась еще и тем, что смоленским дворянам был открыт доступ к службе в российской регулярной армии. Возвращаясь из нее, обычные шляхтичи могли получить в «своем» полку более высокие офицерские ранги, чем представители местной аристократии.

Это, очевидно, серьезно беспокоило смоленских шляхтичей, прилагавших активные усилия к получению офицерских рангов. Помимо штатного числа офицеров в полку было немало сверхкомплектных («заполочных») офицеров, произведенных в офицерские ранги с перспективой на могущие открыться «ваканции» (по списку 1731 года их было 22 человека на 28 штатных офицерских чинов{254}).

Все это давало в руки правительства еще один рычаг давления на смоленскую шляхту и ее руководство: с 1729 года руководители смоленской шляхетской корпорации потеряли право самостоятельно производить пожалования в офицерские чины. В них с этого времени по аттестатам смоленской шляхты мог производить только Сенат{255}.

Подобно тому, что происходило на Украине, смоленские шляхтичи сами стимулировали действие этого «интеграторского рычага». Они начали и прямо обращаться в Сенат с просьбами о пожаловании рангами, минуя возглавлявшего корпорацию смоленской шляхты генерал-майора А.М. Потемкина. Ротмистр И.В. Швейковский в 1731 году просил пожаловать его полковником, ссылаясь на некогда бывший конфликт и драку с генерал-майором{256}; в том же году Стефан Каховский просил назначить его командиром Рославльского эскадрона, считая его своего рода вспомогательной частью при полке смоленской шляхты. В последнем было отказано, так как у эскадрона уже был командир{257}.

Однако российские власти шли и навстречу шляхетским пожеланиям.

12 марта 1730 года было решено удовлетворить прошение Потемкина об увеличении полка смоленской шляхты с пяти до семи рот, что одновременно увеличивало и число офицеров{258}. Правительство Анны Иоанновны не возражало против расширения и самой корпорации: по спискам сентября 1731 года ее служилый состав увеличился почти в полтора раза (с 1096 до 1503 человек{259}). Примерно таким же он остался и к концу царствования. По списку 20 декабря 1738 года служилый состав (вместе с «заполочными») насчитывал 1541 человека, а общая численность корпорации (вместе с шляхетскими детьми) составляла 2921{260} (по спискам 1741 года — 2954{261}) человека.

И все же смоленская шляхта, очевидно, не могла не ощущать некоторую ущербность своего социального статуса, плохо вписывавшегося в Табель о рангах.

* * *

Вероятно все же, что многие неудобства — при замкнутом характере корпорации и сохранении ее привилегий — искупались более благоприятными условиями службы, проходившей в большинстве случаев вблизи от дома. Лишь в 1729 году по предложению Михаила Михайловича Голицына планировалась переброска полка смоленской шляхты на охрану украинских границ{262}, которая так и не была осуществлена. Характерно, что в указе от 27 декабря 1735 года (принятом в ответ на предложение смоленского губернатора Александра Борисовича Бутурлина комплектовать смоленские гарнизонные полки в том числе и из местного шляхетства) было акцентировано внимание на непринуждении смоленских шляхтичей к вступлению в военную службу без их желания{263}. Скорее всего, полк серьезно не участвовал (исключая охрану польских границ) и в Русско-польской и Русско-турецкой войнах 1730-х годов, чему, вероятно, способствовало и дезорганизовавшее корпорацию «дело Черкасского», начавшееся в 1733 году и развернувшееся в обстановке Русско-польской войны.

Смоленский шляхтич Федор Милашевич оклеветал тогдашнего смоленского губернатора князя Александра Андреевича Черкасского — своего соперника в любовной интриге, — а заодно и руководство шляхетской корпорации, якобы намеревавшееся передаться Станиславу Лещинскому{264}. В связи с этим верхушка шляхты попала под арест и подверглась длительной опале. Освобождение от ареста сопровождалось, правда, компенсацией, отвечавшей пожеланиям смоленской шляхты о повышении ее статуса. Ее руководство, пострадавшее по делу (33 человека), было повышено в рангах и получило ряд новых офицерских чинов, ранее не употреблявшихся в полку: А.М. Потемкин был повышен рангом до генерал-лейтенанта; генеральный поручик Я. Лярский — до генерал-майора; четыре полковника (включая стольника Ивана Корсака) — до бригадиров; был введен и ранее не употреблявшийся чин подполковника{265}.

Таким образом, структура офицерских чинов в корпусе смоленской шляхты была приближена к системе Табели о рангах, а социальный статус шляхетской верхушки (по крайней мере формально) заметно повышен, что давало ей шанс занять и более высокое место в российской элите. К декабрю 1738 года офицерский корпус существенно расширился и включал (вместе с «заполочными») уже 72 человека{266}.

Следовательно, несмотря на отдельные конфликты, российское правительство в царствование Анны Иоанновны в целом не предприняло каких-то серьезных шагов по ликвидации остатков автономии смоленской шляхты. Оно сохранило ее привилегии и даже немного способствовало возвышению ее статуса в восприятии российского чиновно-дворянского сообщества.

* * *

Однако на смоленских территориях существовал и еще один «осколок» прежней феодальной военно-служилой системы, также не до конца уничтоженный петровской военной реформой. Это был Рославльский драгунский эскадрон.

Как военное формирование Рославльский драгунский эскадрон заметно отличался от полка смоленской шляхты: это была регулярная по своей структуре и характеру воинская часть, включенная в воинский штат 1732 года, но столь же архаичная по принципам комплектования и содержания. Кроме того, эскадрон заметно отличался от полка смоленской шляхты и по своему происхождению, так как представлял собой остаток поместной системы, связанной с периодом русского освоения края в 1650–1670-е годы.

Рославльский эскадрон был осколком двух{267} рейтарских полков, созданных в 1670–1671 годах из смоленских беспоместных рейтар, получивших на дворцовых и отписных архиерейских смоленских землях по пять дворов на человека на поместном праве (без разрешения отчуждать их, если это грозило выходом из службы){268}. Рейтары получили в общей сложности 4160 дворов (в том числе 3512 жилых){269}.

В начале Северной войны один из этих полков еще существовал, но по мере проведения военной реформы и рекрутских наборов был преобразован в 1705 году в регулярный драгунский полк, вошедший в состав полевой армии.

Однако с обострением обстановки в период шведского вторжения на Украину в 1708 году на базе остатков прежней рейтарской поместной системы по предложению Гавриила Ивановича Головкина был сформирован регулярный по принципам организации, но служивший с поместных земель Рославльский драгунский эскадрон{270}. С началом практического осуществления податной реформы после 1723 года было принято решение о его ликвидации, в 1725 году, однако, отмененное{271}, и перед эскадроном, не введенным в число частей, положенных на подушную, остро встала проблема финансирования.

В докладе Военной коллегии от 16 июня 1727 года предлагалось сохранить архаичную систему поземельного обеспечения военной службы и с этой целью вернуть прежние земли рейтарских полков, по тем или иным причинам «вышедшие из службы»{272}. Однако решение тогда принято не было, и вопрос о принципах содержания Рославльского эскадрона перешел в аннинское царствование, в которое он поднимался дважды: в 1730–1732 и 1737–1739 годах.

На первом этапе, в ходе разработки в 1731 году нового воинского штата, пытались сохранить прежний принцип содержания эскадрона драгун с наличных «поместных дач», обеспечивая его провиантом за счет армейских средств лишь во время походов. Однако все это не могло удовлетворить потребности Рославльского эскадрона, и в 1732 году вопрос о его финансировании встал вновь. Правительство опять склонялось к возвращению эскадрону прежних поместных дач рейтарских полков, хотя поданные ведомости свидетельствовали, что это невозможно. Из находившихся на розданных в 1670-е годы землях 2811 дворов с 19,9 тысячи душ мужского пола, учтенных по первой ревизии, лишь треть (28,6 процента дворов и 34,4 процента душ) принадлежали личному составу эскадрона{273}, а остальные перешли к другим лицам.

С началом Русско-польской войны эскадрон был переброшен в Польшу, где частично финансировался из армейских средств{274}. Проблема на время была снята, но вновь возникла во время Русско-турецкой войны, когда эскадрон был отправлен на охрану днепровских форпостов. Он крайне плохо снабжался из военной казны и пребывал в бедственном состоянии{275}.

В итоге в октябре 1738 года снова был поставлен вопрос о возврате прежних рейтарских земель и затребованы новые ведомости о современном их состоянии, что повлекло за собой крайне сложную проверку владельческих прав. Поданные из Смоленской губернии два комплекса ведомостей (в ноябре 1738{276} и декабре 1739 года{277}) не могли быть поэтому полными и удовлетворительными и даже не подвели конечного итога. Однако ведомость 1739 года достаточно четко показала, что возвращение земли в поместные оклады невозможно: земли невозвратно отошли как во владение бывших рейтар, попавших в регулярные Рязанский и Тверской драгунские полки, так и в руки иных владельцев (в том числе и смоленской шляхты) по земельным сделкам, бракам и наследованию. «Реанимация» прежней военно-служилой поместной системы спустя три десятилетия после ее фактической ликвидации не удалась.

Однако именно смоленские земли еще и в 1730-е годы продолжали оставаться той территорией, на которой по-прежнему сохранялись (в виде полка смоленской шляхты) и на которой даже делались попытки воскресить (как видно на примере Рославльского драгунского эскадрона) старые дореформенные основы военно-феодальной организации службы «с земли».

Одной из причин этого была сравнительная многочисленность и территориальная сплоченность корпорации смоленской шляхты, помнившей о своих привилегиях, во многом по-прежнему интегрированной в польскую культурную среду и не утратившей полезных для правительства функций в деле охраны русско-польской границы.

Блеск и нищета «русских колонизаторов» Башкирии (конец XVII века — начало 1730-х годов)

Иная ситуация складывалась в Башкирии, где доминирующим слоем оставалось пока еще не интегрированная в российское дворянство местная знать, а скромный анклав российского дворянства оказывался в меньшинстве.

Во второй половине XVII — начале XVIII века российское правительство проводило в Башкирии, как и на Украине, достаточно гибкую традиционную политику в рамках типичного курса в отношении окраинных автономий, что отмечают практически все (в том числе и башкирские){278} исследователи. Отдельные всплески интеграционных акций в 1640–1650-х и в начале 1670-х, когда правительство, как и на Слободской Украине, попыталось распространить на башкир уплату внутренних таможенных пошлин{279}, как правило, корректировались протестами и восстаниями башкир и заканчивались их полной или частичной отменой.

С середины 1650-х до начала 1730-х годов (в течение более чем 70 лет) налогообложение и объем повинностей башкир практически не менялись; ясак, при существенном росте населения, был зафиксирован на уровне оклада 1631–1632 годов. Русское население и землевладение были крайне невелики и сосредоточены в основном в полосе, пограничной с казанскими землями, в Уфимском уезде и на Исетской пограничной линии в Сибири. Все это в полной мере сказалось на положении служилой корпорации уфимского дворянства, история которой в конце XVI — первой трети XVIII века детально изучена в превосходной работе Булата Ахмеровича Азнабаева{280}.

Как показал Азнабаев, корпорация уфимского дворянства сложилась в 1590–1620-е годы преимущественно из русских по происхождению дворян, переведенных из Казани и Нижнего Новгорода, так что «по социальному происхождению и по службе уфимские дворяне XVII в. представляли собой часть единого дворянского корпуса России»{281}. Тогда же определилось, как и на Смоленщине, ядро этой корпорации, состоявшее приблизительно из 15 семейств{282} и ставшее ее своеобразной «элитой». Однако и сама уфимская корпорация, и ее «элита» принципиально отличались от смоленской шляхты. Уфимское служилое дворянство было крайне немногочисленно: состав корпорации увеличился с 44 человек в 1620-е годы лишь до 197 представителей 62 дворянских семейств в 1697 году{283}. «Элита» фактически изначально принадлежала к мелкопоместному дворянству и не слишком выделялась из общей его массы: если средний размер поместья обычного уфимского дворянина составлял 50–60 четвертей, то у представителей «элиты» он колебался в диапазоне 100–150 четвертей{284}, то есть не превосходил землевладение рядовых дворян более чем в 2–3 раза.

Главной причиной такого положения была ограниченность поместного фонда для земельных раздач, который фактически сложился в годы основания Уфы и состоял из бывших ногайских земель, еще не освоенных башкирами. Русское правительство не увеличивало размеров этого фонда и не шло здесь навстречу русскому дворянству. «Колонизаторская политика царизма» в Башкирии выражалась прежде всего в том, что русское правительство жестко охраняло земельные права башкир: Б.А. Азнабаев обнаружил за почти полтораста лет — с 1591 по 1734 год — всего лишь три случая отвода в поместья ясачных башкирских земель, причем все — по соглашению с башкирскими вотчинниками{285}. Поэтому рост поместного фонда уфимского дворянства практически прекратился к 1657 году: за последующие 78 лет он вырос всего на 12 процентов и после 1682 года был окончательно «заморожен» (за полвека до 1734 года он вырос всего на 1 процент){286}. В реальности это лишь ухудшило положение численно выросшей уфимской дворянской корпорации, которая к первой трети XVIII века существенно ослабла материально по сравнению с 1650-ми годами. В начале XVIII века на одного уфимского помещика в среднем приходилось от 15 до 40 четвертей земли в поле{287}, и это несколько увеличило разрыв между низами и «элитой», сохранившей основную часть своих земель{288}.

Еще одним фактором, ослаблявшим уфимскую корпорацию русских дворян, было фактическое отсутствие в крае (в том числе и в силу политики по охране прав местного населения) человеческих ресурсов для закрепощения. Поэтому по душевладению уфимское дворянство еще более соответствовало категории мелкопоместных, и в конечном счете здесь обнаружилась та же динамика, что и в отношении землевладения: если в 1647 году за 73 помещиками числилось 566 дворов с 786 душами мужского пола, то в 1718 году 112 уфимских помещиков владели 386 дворами с 667 душами мужского пола, то есть «за 70 лет в среднем душевладение уфимских помещиков снизилось с 10–11 душ м.п. до 5–6 душ м.п.»{289}. «Элита» пострадала еще сильнее, ибо ее среднее душевладение сократилось с 34 душ мужского пола в 1647 году до 11 в 1718 году{290}.

Экономическая слабость уфимской дворянской корпорации обусловила и ее низкий социальный статус. В отличие от смоленской шляхты, тесно связанной по крайней мере со средними слоями Государева двора, уфимское дворянство в XVII веке практически не имело с ним связи: в 1648 году лишь два уфимца относились к разряду выборных дворян и еще четыре служили «по дворовому списку»{291}. Во второй половине XVII века, когда возросшие в числе «выборные» перестали посылаться в столицу, связь уфимской дворянской корпорации даже с низами Государева двора была окончательно утрачена и она потеряла свое представительство в столице{292}. По степени связи с Государевым двором уфимская корпорация находилась даже в худшем положении, чем «низы» в корпорации смоленской шляхты — ее бельская и рославльская группы. Это еще больше ослабляло влияние уфимской дворянской корпорации и делало принадлежность к ней крайне непривлекательной, так как фактически пресекало возможность «вертикальной карьеры» входившего в нее дворянина.

Все это обусловило еще большую, чем у смоленской шляхты, замкнутость уфимской дворянской корпорации. За полтора столетия состав ее поменялся лишь незначительно, оставшись почти исключительно местным, и даже вливания «свежей крови» в нее происходили обычно за счет местных кадров из нижестоящих корпораций уфимского «служилого города»{293}. Поэтому она оказалась еще более замкнутой и изолированной, еще более «провинциальной» и сосредоточенной исключительно на местных интересах, тем паче что и служба уфимского дворянина проходила в основном в географических рамках его края{294}.

Указанные процессы обусловили то общее состояние, в котором оказалась уфимская дворянская корпорация к концу Петровской эпохи.

Число русских помещиков в Уфимском уезде до начала 1720-х годов было крайне незначительно и не превышало 200 человек{295}, крупное помещичье землевладение в Башкирии фактически так и не сложилось. В окрестностях Уфы насчитывалось всего 100 помещичьих деревень с 1473 крестьянами, где на каждого из помещиков приходилось от 1 до 8 дворов, а число душ в самом большом поместье составляло всего 33 крестьянина и дворовых{296}. Уфимское дворянство, выросшее на базе служилого землевладения и запретов и ограничений на отчуждение башкирских земель, в массе своей оставалось мелкопоместным и относилось к самым низам российского дворянства, не имевшим никакого политического веса.

Русское население практически не проникло внутрь Башкирии: к середине 1730-х годов во внутренних районах Башкирии существовали лишь Соловаренный (Табынский) городок, построенный в среднем течении реки Белой в 1684 году и разрушенный в ходе восстания 1704–1711 годов{297}, и Сакмарск, основание которого около 1720 года вышедшими из Сибири казаками на путях, связывавших эту территорию с Центральной Россией, вызвало многочисленные протесты башкир и активные попытки его военной ликвидации{298}. Поэтому и российское дворянство Башкирии не имело под собой прочной почвы в виде массовой российской крестьянской колонизации, сосредотачивалось преимущественно на окраинах заселенной башкирами территории, было достаточно сильно зависимо от башкирской верхушки и в определенной мере интегрировано в башкирские структуры.

Иван Кириллович Кирилов[64] отмечал в 1730-е годы крайнюю скудость основной массы русского служилого населения в Уфимском уезде, вынужденного вследствие этой скудости работать в услужении у воевод: «…самые служилые люди […] те ни лошадей к службе, ни ружья собственного годного иметь не могут, и в такую мизерию приведены, как крестьяне — что ни заставят, то на них делают; куда хотят, туда посылают; сено косят, в денщиках дворяне лошадей и дворы чистят, огороды копают…»{299} О собственно дворянстве Кирилов выразился еще образнее: «…из лучших уфимских дворян и половина не сыщется, которые б были не лапотники»{300}. В этих условиях немногочисленное российское дворянство в Башкирии не могло отличаться высоким уровнем корпоративной сплоченности и сознания сословного единства. Оно оказывалось нередко в определенной экономической зависимости от башкирского населения, зачастую арендуя земли и промысловые угодья у башкир, а потому было глубоко втянуто в хозяйственную систему Башкирии и почти поголовно свободно владело башкирским языком{301}.

Таким образом, несмотря на почти 180-летнее нахождение под властью России, башкиры к началу 1730-х годов оставались почти полными хозяевами собственной территории, а немногочисленная российская дворянская корпорация находилась здесь скорее на положении «национального меньшинства», не обладая, в отличие от смоленской шляхты, какими-то особыми правами и привилегиями. Петровские реформы практически не изменили на первых порах ее статуса и положения. Как выразился в одном из устных выступлений Б.А. Азнабаев, правительство фактически «пожертвовало уфимской дворянской корпорацией» в угоду своим более значимым интересам — несмотря на то что эта корпорация была почти исключительно русской по своему составу.

Это лишний раз предостерегает нас от упрощенных оценок правительственной политики на национальных окраинах, определявшейся более сложным набором компонентов, чем просто игнорирование прав местного населения в угоду русскому — примитивный «колонизаторский» комплекс, в реальности не существовавший.

В политике по отношению к уфимской служилой корпорации русского дворянства, как и в политике в отношении смоленской шляхты, «национальная» линия не была главной: скорее здесь превалировали интересы «пограничной» политики, в которой стабильность окраинного региона и прочность границ были доминирующим мотивом, заставлявшим в первую очередь принимать в расчет не потребности этнически русского населения, а интересы значительных на окраинах национальных автономных групп с их долго сохранявшимися (и охранявшимися) особыми правами и привилегиями.

Сергей Алексеевич Мезин. Саратовские воеводы и коменданты первой половины — середины XVIII века

«В Саратове дворяня беспоместные…»: Дворянство и администрация в Саратове первой половины XVIII века

XVIII век — время формирования дворянского сообщества на территории Саратовского Поволжья. Можно выделить два источника роста удельного веса дворянства в жизни края. Во-первых, это распространение дворянского землевладения, начавшееся на рубеже XVII–XVIII веков с северо-западных уездов будущей Саратовской губернии{302}. Во-вторых, это рост и «укоренение» дворянской военно-административной верхушки Саратова, превратившегося в XVIII столетии из окраинной крепости в крупный город, а с 1781 года — в центр Саратовского наместничества (губернии). Лишь в конце столетия оба источника слились в единый поток, превративший Саратовское правобережье в хлебородный помещичий край, а словосочетание «саратовские деревни» — в нарицательное обозначение дворянского благосостояния{303}.

Что касается первой половины XVIII века, то в этот период земледельческая округа Саратова еще только формировалась. Городское дворянство не было связано с окрестными землями. Присланный в 1704 году царский указ из Ближней канцелярии, предписывавший саратовским дворянам и иноземцам в количестве 44 человек служить «с земель», а не «с жалования»{304}, по-видимому, не был реализован. Как доносил позже в Сенат саратовский комендант, «в Саратове дворяня беспоместные и к городу Саратову уезду, сел и деревень дворового числа ни за кем нет…»{305}. Особенности развития окраинного волжского города наложили отпечаток не только на хозяйство, но и на жизненные стратегии местных дворян: в Саратове первой половины XVIII века имел место массовый переход потомков служивших здесь «детей боярских» в купечество. Как показала Екатерина Николаевна Кушева, большинство служивших в Саратове дворян в петровское время получали лишь денежное и хлебное жалованье, поместий и крепостных не имели, а условия жизни в Саратове втягивали их в торгово-промысловую деятельность{306}.

Военно-административная верхушка города, прежде всего его воеводы и коменданты, конечно же, сохраняли свою принадлежность к благородному сословию. Тем не менее их деятельность в Саратове приобретала и особые черты, связанные с экономикой края, а также, например, с тем, что Саратов претендовал на роль своеобразной калмыцкой «столицы».

К сожалению, в местных и центральных архивах сохранилось крайне мало саратовских документов первой половины XVIII века. Не случайно Александр Александрович Гераклитов называл это время «наиболее темным периодом в истории нашего края». Имеющиеся отрывочные сведения о городской администрации и — шире — о местном дворянстве того периода проанализированы в работах Александра Александровича Гераклитова, Екатерины Николаевны Кушевой, Евгения Константиновича Максимова, Сергея Алексеевича Мезина{307} и др. Отдельные комплексы документов дают возможность достаточно подробно, словно через увеличительное стекло, рассмотреть единичные эпизоды из практики саратовских воевод и комендантов и приблизиться к пониманию движущих сил местной истории. Однако состояние источников не позволяет в полной мере использовать методы микроистории при изучении саратовского дворянства и анализировать на местном уровне глубинные социальные процессы, происходившие в провинциальной России первой половины — середины XVIII века.

Автор статьи ставит перед собой более скромные задачи. Во-первых, уточнить списочный состав саратовских воевод (комендантов) рассматриваемого периода. Для Саратова XVII века такая работа была проделана А.А. Гераклитовым{308}. Для первой половины XVIII века, когда Саратов выдвинулся в число значительных по населению и экономике городов России, важность такого поиска очевидна.

Во-вторых, имеющиеся в моем распоряжении документы позволяют раскрыть особенности деятельности отдельных администраторов. В частности, коменданта Дмитрия Ефремовича Бахметева (1714–1721) и воеводы Ивана Алексеевича Казаринова (1752–1757). Сохранившиеся следственные дела этих саратовских администраторов дают весьма колоритный, хотя и несколько односторонний материал для характеристики воеводской практики, службы и жизненных интересов провинциального дворянина в окраинном волжском городе.

Обращение к документам о строительстве воеводских домов в Саратове середины XVIII века позволяет выделить некоторые черты материального благосостояния, быта и повседневной жизни воеводской администрации.

«Прочим не в образец»: специфика воеводской должности в Саратове первой половины — середины XVIII века

Изучение местного управления в России первой половины — середины XVIII века имеет давнюю историю и позволяет в общих чертах представить эволюцию воеводской должности в этот период{309}. Хотя городская реформа 1699 года лишила воевод финансовых и судебных полномочий в отношении посадского населения, они сохраняли в своих руках военную, административно-полицейскую, а частично финансовую и судебную власть над населением города и его округи. В окраинном городе-крепости эта власть могла быть практически неограниченной. Губернская реформа 1708–1710 годов переименовала городских воевод в комендантов. Последние назначались бессрочно. Они были поставлены в зависимость от губернаторов, но к ним в связи со сломом приказной системы перешли дополнительные судебные полномочия. В ходе реформ 1719 — начала 1720-х годов еще больше укрепилась власть губернаторов и воевод провинций. Были подтверждены права городских магистратов. Была предпринята попытка создать ведомственную вертикаль судебной и финансовой власти. Проводились, хотя и очень ограниченно и непоследовательно, принципы разделения и выборности местных властей. Однако в обстановке административных перемен, постоянной военной угрозы и непрекращающихся разбоев роль комендантов в жизни города едва ли уменьшалась.

«Контрреформа» 1727 года восстановила власть воевод в городах и уездах, сосредоточив в их руках все ветви управления и поставив под их контроль городские магистраты. Обязанности воевод были расписаны в «Наказе…» 1728 года{310}. Воеводы назначались исключительно из дворян в офицерских чинах. Лишь воеводы крупных городов получали жалованье, остальные местные управленцы должны были довольствоваться «от дел». В 1730 году было принято решение о двухлетнем сроке воеводских полномочий, но на практике это узаконение не соблюдалось, и указ 1745 года повелевал «воеводам быть непременным, пока он умрет или впадет в какие подозрения»{311}. В 1760 году Сенат предписал менять воевод через каждые пять лет.

Есть основания утверждать, что воеводская должность в Саратове в рассматриваемый период имела свою специфику. В начале XVIII века саратовские воеводы находились в ведении приказа Казанского дворца, с 1710 года коменданты Саратова подчинялись казанскому губернатору, а с 1717-го — астраханскому. С 1728 по 1739 год в связи с эпидемией чумы в низовьях Волги Саратов был временно приписан к Симбирской провинции Казанской губернии. Саратов, хотя и назывался уездным городом, официально такого статуса в рассматриваемый период не имел[65], как не имел и стабильной крестьянско-помещичьей округи. Население города и окрестностей отличалось социальной пестротой и текучестью. До строительства Царицынской укрепленной линии (1718–1720), да и позже, в Саратовском Поволжье сохранялась опасность набегов кочевников. В весеннее и летнее время Саратовское левобережье было местом, где кочевала большая часть калмыцких улусов. В последнее десятилетие петровского царствования и в 1730-е годы Саратов выделялся из среды периферийных городов тем, что исполнял роль своеобразной калмыцкой «столицы». В связи с этим на саратовских комендантов и воевод возлагались дополнительные обязанности, и подчинялись они не только губернатору, но и Коллегии иностранных дел. Вопрос о назначении саратовского коменданта решался на высоком уровне. Так, например, в 1725 году Верховный тайный совет решал участь известного администратора, бывшего до того астраханским губернатором, — Артемия Петровича Волынского: быть ли ему у «калмыцкого дела» и жить в Саратове или управлять Казанской губернией{312}. В 1727 году подполковник Василий Пахомович Беклемишев назначался воеводой в Саратов специальным решением Верховного тайного совета{313}.

Как крупный волжский город, близкий по численности населения к Астрахани, Симбирску, Нижнему Новгороду, Саратов после 1727 года управлялся воеводами в звании подполковника и полковника, что также было редкостью среди городовых воевод. Можно предположить, что они получали жалованье наряду с провинциальными воеводами полковничьего ранга (300 рублей){314}. В 1750 году саратовский воевода получал 441 рубль 6 копеек в год, и только в 1752-м ему было положено содержание «прочим не в образец» — 1200 рублей{315}. Военное значение города зависело от политической обстановки в Нижнем Поволжье: в 1704 году гарнизон Саратова насчитывал 661 человека{316}; в 1727 году в связи с обострением отношений с калмыками предлагалось «в лутчую оборону и преуспеяние и калмыкам в страх всегда стоять при Саратове» Астраханскому драгунскому полку{317},[66] но на деле при воеводе состояли 900 казаков{318}; в 1738 году здесь числилась лишь одна рота в 85 человек пехоты и 63 казака{319}, а в 1740 году в команде воеводы состояло 300 волжских и хоперских казаков{320}. В 1747 году в Саратове числились 202 казака и еще 150 были определены к соляному делу{321}. Даже после создания Царицынской укрепленной линии и расположения там Ростовского драгунского полка опасность калмыцких набегов не исчезла: «от калмык беспрестанно подбеги бывают для отгону табунов и скота» (1727), калмыки поступают «яко сущие неприятели, грабят и бьют людей в смерть» (1728). К калмыцким набегам иногда добавлялись нападения киргиз-кайсаков (казахов). Саратовский воевода жаловался: «киргиз-кайсаки […] верст в 100 идущим из низовых городов российским людям на реке Волге чинят великие разорения и нападения, и для поиска над оными кайсаками, за малолюдством, послать некого» (1740){322}. Охрана Волжского пути постоянно была в поле зрения саратовских воевод. Им часто поручалась закупка лошадей и верблюдов для армии{323}. В 1730-е годы в Саратове ежегодно закупалось лошадей для драгунских полков на сумму более 7 тысяч рублей{324}.

В 1750 году саратовское воеводское управление было соединено с администрацией Соляного комиссариатства{325}, ведавшего разработкой соли на озере Эльтон, что позволяло воеводе распоряжаться громадными материальными средствами и специальной воинской командой.

Саратовские воеводы: кто они?

Итак, что известно о личностях саратовских воевод первой половины — середины XVIII столетия? Последним в списке саратовских воевод XVII века, составленном А.А. Гераклитовым, значится стольник Алексей Яковлевич Новосильцев, исполнявший должность воеводы в 1698–1702 годах. При нем Саратову по царскому указу от 6 марта 1700 года были пожалованы 300 тысяч десятин земли «на выпуск и на табунные пастбища, и на сенные покосы, и с лесными угодьи»{326}. Эти огромные земельные владения в дальнейшем послужили для обогащения городской верхушки.

Саратовский воевода Федор Змеев[67] (1705) известен по документам, связанным с Астраханским восстанием. Узнав, что восставшие астраханцы убили воеводу и «идут вверх Волгою рекою по государевы городы», он разослал по окрестным уездам просьбы прислать ратных людей для защиты города от «воров». В его отписке было сказано, что в Саратове «служилых людей и пушек и пороху самое малое число»{327}. По-видимому, это было связано с тем, что половина саратовских служилых людей находилась в «Свейском походе»{328}. Не исключено, что тот же Федор Иванович Змеев служил в 1712–1716 годах ландратом в Пензенской провинции{329}. В начале 1720-х годов команда подполковника Змеева занималась покупкой у калмыков драгунских лошадей{330}, но нельзя с уверенностью сказать, что во всех случаях речь идет о бывшем саратовском воеводе. И все-таки тяготение представителей этой дворянской фамилии к Саратовскому Поволжью заметно: в 1721 году некий поручик Змеев доносил на коменданта Бахметева «в недодаче дел, принадлежащих к Юстицколлегии»{331}.

Происходивший из нижегородских дворян Никифор Пахомович Беклемишев стоял во главе города примерно с 1706 по 1712 год{332}, в период Булавинского восстания и некоторое время после него. Примечательно, что в официальных документах того времени его называют и «комендантом», и «воеводой». Он, очевидно, первым из саратовских администраторов уже в 1708 году примерил на себя новое название должности, появившееся в ходе губернской реформы. Семья Беклемишевых оказалась тесно связанной с Саратовом в первой половине XVIII века. В 1706 году Никифор и Василий Пахомовичи Беклемишевы выдали свою сестру Авдотью за Алексея Тихоновича Шахматова — представителя самого богатого и знатного дворянского рода Саратова того времени{333}. Во время Русско-турецкой войны 1710–1713 годов Н.П. Беклемишев получил задание «склонить» калмыцкого хана Аюку к войне с крымскими и кубанскими татарами, о чем сохранилось его доношение царю{334}. Заметим, что Никифор Беклемишев был первым саратовским воеводой, вплотную занимавшимся калмыцкими делами.

В 1713–1714 годах комендантом Саратова был Иван Ефремович Бахметев (1648–1729){335}, который довольно скоро передал управление своему брату — самому, пожалуй, известному из саратовских комендантов петровского времени: Дмитрий Ефремович Бахметев был назначен на должность саратовского коменданта в 1714 году, но затем два года неотлучно состоял при калмыцком хане Аюке, вернувшись к управлению городом в 1717–1721 годах{336}; о нем речь пойдет ниже. 5 ноября 1722 года на комендантскую должность был назначен Гаврила Никитич Репьёв, 60-летний ветеран из мелкопоместных дворян, управлявший городом до 1724 года включительно{337}.

Воеводство В.П. Беклемишева народное предание связывало с посещением Петром I Саратова в 1722 году. Царь якобы проявил внимание к воеводе, который был «мущина молодой, собою видный, красивый — кровь с молоком, ласковый, добрый и поклончивый. Город истинно любил его за приветливость и добродушие». В благодарность за достойную встречу царь якобы пожаловал Беклемишеву остров около Саратова{338}, но эти фольклорные сведения не соответствуют действительности: В.П. Беклемишев был саратовским воеводой позже. С 1723 года он в чине капитана состоял уполномоченным Коллегии иностранных дел при хане Аюке{339}. В этой должности он получил майорский чин и после смерти Аюки обострил отношения с калмыцким владетелем Дондук-Омбой: стал ему «весьма он противен […] и ищет всегда где б ево (Беклемишева. — СМ.) поймать, и ныне он и в улусы опасен ездить»{340}. Тем не менее правительство ценило его опыт в сношениях с калмыками: он был пожалован в подполковники, а 4 января 1727 года Екатерина I «указала подполковнику Беклемишеву для лутчего в калмыцких делах управления быть в Саратове воеводою»{341}. Но начал он исполнение воеводской должности не ранее весны следующего года: так, на документе саратовской канцелярии от 15 сентября 1727 года стоит подпись подполковника Григория Хвостова{342}, который, вероятно, исполнял комендантскую должность и в это время, и несколько позже — в начале 1728 года{343}. Относящиеся к тому же 1728 году доношения в Верховный тайный совет о карантинных мерах, направленных на предотвращение распространения «моровой язвы» (чумы), случившейся в Астрахани, принадлежат уже воеводе В.П. Беклемишеву{344}. С 1732 года В.П. Беклемишев упоминается в звании полковника. Его деятельность в качестве саратовского воеводы прослеживается по документам 1731–1735, 1737–1738, 1740 и 1744 годов{345}. В марте 1737 года по распоряжению Кабинета министров он передал управление «калмыцкими делами» (со всей канцелярией, толмачами, офицерами и казаками) коменданту города Царицына полковнику Петру Кольцову, сохранив за собой должность воеводы Саратова{346}. Это позволяет полагать, что В.П. Беклемишев был саратовским воеводой необыкновенно долго — с 1727-го (фактически с 1728-го) по 1744 год[68]. Под 1739 годом товарищем воеводы назван Иван Семенович Дмитриев{347}. Имеющееся в краеведческой литературе упоминание о том, что в 1736–1737 годах воеводой был майор Илья Несветаев{348}, является ошибочным. Несветаев действительно состоял в воеводской должности, но позже — после смерти В.П. Беклемишева: его подпись стоит на документе от 15 марта 1745 года{349}.

Доподлинно известны некоторые факты воеводского правления В.П. Беклемишева, связывающие его с Саратовом. В начале своего воеводства он получил по указу Астраханской губернской канцелярии в пожизненное пользование остров на Волге повыше Саратова для сенных покосов{350}. Закрепившееся за островом название «Беклемишевский», по-видимому, способствовало сохранению исторической памяти о воеводе в городской среде. Во время своего воеводства (возможно, после пожара 1738 года) он «силно» завладел дворовым местом бывшего отставного стрельца Павла Деревягина «в новопоселенной Дворянской улице» и выстроил на нем «хоромное строение»{351}. В.П. Беклемишев умер в Саратове и был похоронен в семейном склепе в правом приделе церкви саратовского Крестовоздвиженского монастыря. Его захоронение было обнаружено случайно при ремонте Крестовоздвиженской церкви в 1905 году. Прочитанная на надгробной плите надпись позволяет точно указать годы жизни В.П. Беклемишева (1687–1 декабря 1744){352}. При сносе церкви в 1930-х годах могила была уничтожена, надгробная плита не сохранилась. Из захоронения удалось извлечь шелковый камзол воеводы, выставленный после реставрации в Саратовском областном музее краеведения.

Два брака В.П. Беклемишева оказались бездетными. После его смерти в тяжбу за оставшееся движимое и недвижимое имущество воеводы вступили его вдова Татьяна Ивановна Беклемишева, его сестра Ирина Пахомовна Протопопова и внучатая племянница Елена Ивановна Анненкова (внучка воеводы Н.П. Беклемишева){353}. Вдова вскоре умерла. Описанное движимое имущество («деньги и платье, посуда серебряная, медная и оловянная»), хранившееся в кладовой воеводского дома, было разграблено, а воеводский дом отошел к родственникам Беклемишевых — Шахматовым. В сохранившихся отрывках судебного дела упоминаются «конские заводы и всякий скот», оставшиеся после воеводы. Используя для покосов «Беклемишевский» остров, воевода несомненно был вовлечен в товарное скотоводство, которое процветало в Саратове на принадлежащих городу землях. Большой интерес представляет упоминание в деле о «саратовских и синбирских его деревнях». Оно свидетельствует об одной из первых попыток саратовской воеводской администрации укорениться в пустующих землях Саратовского «уезда». Не известно, являлись ли потомками саратовских воевод первой половины XVIII века представители дворянского рода Беклемишевых, внесенные в XIX веке в VI и III части «Дворянской родословной книги Саратовской губернии»{354}.

Если начало 1745 года отмечено, как уже упоминалось, воеводством Ильи Несветаева, то уже 3 июля 1745 года саратовским воеводой стал надворный советник Степан Афанасьевич Дурасов{355},[69] — 62-летний отставной премьер-майор, с 1738 года проживавший в соседнем Петровске. Вместе с полковником Николаем Федоровичем Чемодуровым он обследовал озеро Эльтон{356}. Его воеводские подписи встречаются на подлинных документах 1749 года{357}.

Тот же полковник Н.Ф. Чемодуров, являвшийся одновременно главой Соляного комиссариатства, стал преемником Степана Афанасьевича Дурасова на воеводской должности (1750–1752){358}. По его ходатайству в 1751 году была учреждена прямая почта между Саратовом и Москвой{359}.

Иван Алексеевич Казаринов был воеводой Саратова в 1752–1757 годах. Его сменил в 1757 году Афанасий Квашнин-Самарин{360}. Завершает ряд саратовских воевод интересующего нас периода коллежский асессор князь Мельхисидек Баратаев, известный по документам 1761–1762 годов.

Сохранившиеся в фондах Сената следственные дела саратовского коменданта Д.Е. Бахметева и воеводы ИА. Казаринова позволяют более подробно рассмотреть деятельность этих администраторов и их отношения с городским обществом.

«Дмитрий Бахметев с сыном явились в великих воровствах…»

Дворянский род Бахметевых выводил свое происхождение от некоего Аслама Бахмета — родственника царевича Касима, перешедшего на службу московскому князю Василию Васильевичу Темному в середине XV века. Бахметевы получали поместья от Ивана Грозного, царь Федор Иванович жаловал их воеводством. Дед братьев Бахметевых Юрий Ерофеевич был в Касимове полковым воеводой, отец — Ефрем Юрьевич — был послан царем Алексеем Михайловичем воеводой против башкир. О старшем брате Иване Ефремовиче в справке из сенатского разрядного архива сказано:

Иван Ефремов сын Бахметев в прошлом во 191 (1683) году по указу Ивана Алексеевича, Петра Алексеевича был пожалован вое водою в низовых городех на калмыцкого Аюкая и иных тайшей, а у него в полку были ратныя люди низовых городов, донские атаманы и казаки; а будучи в низовых городех над калмыки и воровскими татары поиски чинил и языков великим государям к Москве присылал […] И за тое службу пожалован он Иван великих государей жалованием шубою и кубком и поместною и вотчинною придачею…{361}

Тот же Иван Бахметев участвовал в подавлении восстания Степана Разина, в Крымских походах, был с царем Петром в Азовском походе; именно он упомянут в истории о взятии 20 июля 1696 года крепости в дельте Дона: «сдался Лютик на дискрецию. Сию крепость принял у турков стольник Иван Бахметев с донскими казаками»{362}. Дмитрий Бахметев в 1702 году был воеводой в Астрахани{363}.Таким образом, эти представители старинного дворянского рода, из которого вышло немало воевод, были тесно связаны по службе с Нижней Волгой, с «низовыми городами».

Братья Бахметевы входили в состав Государева двора. В «Боярском списке» 1706 года они значились стольниками. За Иваном Ефремовичем числилось «в Арзамасе, в Ярославле, на Кинешме, на Алатаре» 63 двора, за Дмитрием Ефремовичем было записано 83 двора «в Арзамасе, на Алатыре, на Резани, на Кошире»{364}.

В начале Северной войны мы встречаем братьев Ивана и Дмитрия в «Свейском походе», на северо-западе России. Полк Дмитрия Бахметева стоял в Новгороде под началом Бориса Петровича Шереметева, его старший брат был полковником и товарищем воеводы Петра Матвеевича Апраксина в Ладоге. Из доклада Апраксина царю (27 апреля 1702 года) известно, что определили «Ивана Ефремова сына Бахметева к низовой коннице для походов; с теми людьми он служивал и заобычен»{365}. «Низовая конница», в состав которой входили татары, калмыки, башкиры, казаки и конные стрельцы нижневолжских городов, участвовала в «промыслах» над неприятелем в Лифляндии, разоряя города и мызы. В 1702–1703 годах «низовые» полки принимали участие в завоевании Ингрии. Полк Д.Е. Бахметева сильно пострадал в этих походах от падежа лошадей: из 1000 человек 800 оказались «безконными». Лишь 200 конников Д.М. Бахметева отправились в конце августа 1703 года под командованием Б.П. Шереметева в поход к Пскову через Лифляндию и Эстляндию для разорения края{366}. Говоря среди прочих о «саратовцах» «Дмитриева полку Бахметева», Шереметев спрашивал царя: «Как из походу естли, за помощью Божиею, в добром здоровье возвратимся, домой их отпускать ли?» На что царь отвечал: «…сих не отпускать, потому что зимою с богом еще нечто учинить» планировал{367}. Во время Астраханского восстания 1705 года царь высказывал недоверие к «саратовцам» и другим «низовцам», участвовавшим в карательном походе Б.П. Шереметева на Астрахань, и приказывал отправить их на театр военных действий в Польшу, но о дальнейших военных походах Д.Е. Бахметева у нас сведений нет. Его брат И.Е. Бахметев в 1708 году совершил карательный поход против башкир во главе десяти тысяч калмыков хана Аюки{368}. В 1711 году он участвовал в походе против кубанских татар. После недолгого пребывания на посту саратовского коменданта (1713–1714) Иван Ефремович стал уфимским обер-комендантом (1714–1719), а затем воеводой Уфимской провинции (1719–1722){369}. К хану Аюке посылали и Дмитрия Ефремовича, а перед назначением в Саратов Бахметев-младший также служил в Уфе{370}. Отрывочные сведения о деятельности Бахметевых до назначения их саратовскими комендантами позволяют сделать два наблюдения: братья Бахметевы с начала своей службы были связаны с «низовыми» городами, и в частности с Саратовом; они были людьми близкими к казанскому губернатору П.М. Апраксину, под властью которого с 1708 по 1713 год находилось все Среднее и Нижнее Поволжье.

16 января 1714 года именным указом Петр I назначил Д.Е. Бахметева комендантом Саратова и «для той службы» повелел дать «его великого государя жалованья пятьсот рублев на Москве з денежных дворов»{371}. Извещая об этом казанского губернатора Петра Самойловича Салтыкова, царь в своем указе объяснил столь щедрое жалованье тем, что Д.Е. Бахметев, находясь ранее по указанию Сената при хане Аюке, «объявил в Сенате остаточные золотые от розходу», то есть проявил честность в расходовании государственных средств{372}.

Став саратовским комендантом, Д.Е. Бахметев не отошел от калмыцких дел. В 1715 году хан Акжа обратился к Петру I с просьбой защитить его от неприятелей (башкир, крымских и кубанских татар, каракалпаков), которые не давали калмыкам спокойно кочевать между Волгой и Яиком. Царь приказал стольнику Д.Е. Бахметеву постоянно находиться при Аюке с отрядом в 600 человек (300 регулярных солдат и 300 казаков). Официальной задачей Бахметева была охрана жизни Аюки, но фактически он должен был следить за деятельностью хана и стараться, чтобы тот «был к его царскому величеству во всякой верности». Столь явная опека стесняла хана, и он просил Петра возвратить Бахметева в Саратов и сохранить за ним обязанности охранять калмыков{373}. Находясь при хане Аюке, Бахметев обращался в Сенат с просьбами направить к нему трех или четырех «заобычных» (то есть опытных) офицеров, а также дать ему денежного и хлебного жалованья, «да на приезд калмык надобно для увеселения их вина сто ведер»{374}. Пока Бахметев находился в калмыцких улусах, город Саратов «ведали» местные дворяне Иван Новиков и Яков Микулин.

Возвратившись в июне 1717 года в Саратов, Бахметев должен был и дальше контролировать внешние сношения Аюки, снабжать калмыков царским жалованьем, заботиться о калмыцком торге, об обращении калмыков в христианство и т.д.

Другой важнейшей стороной деятельности саратовского коменданта было обеспечение государственной монополии на торговлю солью, добываемой в Нижнем Поволжье. Для этих целей при коменданте состояло «соляное правление» из трех дворян и двух подьячих, которым были приданы 70 солдат. В ведении саратовских соляных «комиссаров» находилась огромная территория, включавшая значительные части Астраханской, Азовской и Казанской губерний. Из-за нехватки людей в соляном управлении вывоз «воровской соли» был распространенным явлением{375}.

О деятельности Д.Е. Бахметева в качестве саратовского коменданта нам известно благодаря тому, что в архиве сохранялись доношения царю на «воровства» коменданта{376} и его следственное дело, которое велось в Сенате, а также связанные с этим делом доношения самого Дмитрия Бахметева и его сына{377}.

Летом 1721 года через Саратов проезжал вновь назначенный астраханским губернатором А. П. Волынский. 23 июня 1721 года он писал царю:

Дмитрий Бахметев с сыном явились в великих воровствах, что русских полоненников ушедших (из плена. — С.М.) паки отдавали бусурманам и за то брали лошадей, и что фуражом, готовленным на драгунских лошадей, кормили своих, а драгунских поморили, и прочия многая воровства явились за ними…

В бытность А.П. Волынского в Саратове дворянин Я. Микулин, провинциал-фискал поручик Змеев, капитан Кольцов и подьячий К. Малинков подали жалобы на Бахметева. Комендант был допрошен в присутствии губернатора. Волынский «изволил гневаться матерною скверною и неподобною бранью», грозился посадить Бахметева «на чепь», забрал у него 69 лошадей и наложил штраф в сто рублей. Для исследования дела в Саратове были оставлены шесть офицеров. Они допросили самого Бахметева (по его словам, «больного при смерти») и его «людишек», которые «от него торговали». 25 сентября 1721 года по царскому указу Д.Е. Бахметев с сыном были взяты под арест и отправлены в Петербург «з делами».

Обвинения саратовцев против коменданта свидетельствуют прежде всего о бурной предпринимательской деятельности, которую комендант вел, злоупотребляя своим служебным положением. Бахметев беспошлинно торговал скотом, солью, рыбой, рыбным клеем (в качестве предметов торговли коменданта назывались также икра, шелк, ковры, сорочинское и русское пшено, мука, лисьи и волчьи меха, мед, лубки, лапти, лыки). При поездках в ханскую ставку он возил туда кумачи и сукна для обмена на лошадей и бухарские овчинки. Для собственной торговли комендант использовал казенные деньги (взял из «конского сбора» тысячу рублей) и подводы, привлекал в качестве торговых агентов подчиненных ему людей — солдат и драгун, а также крестьян своей нижегородской вотчины. Вел он и контрабандную торговлю с Хивой (официально прерванную до 1727 года). По словам доносителей, он занимался вымогательством, поощрял взяточничество, особенно со стороны калмыков. Положение «охранителя» калмыков открывало широкие возможности для обогащения: за взятки лошадьми Бахметев возвращал кочевникам русских пленных, вообще не радел о полоне, препятствовал крещению калмыков. Недоброжелатели обвиняли Бахметева не только в злоупотреблениях и попустительстве, но и в государственной измене — в тайных сношениях с кубанскими татарами. Жители Саратова жаловались на притеснения коменданта по отношению ко всем категориям горожан, от дворян до бобылей. Мастеровые люди, солдаты, бобыли работали на коменданта «безденежно и подневольно». Подчиненные Бахметеву драгуны и солдаты возили в Красный Яр пшено и муку для мены на калмыцких лошадей, пригоняли их в Саратов, стерегли до продажи. Бобыли косили на коменданта сено «стогов по 400» в год. Комендант даже позарился на какие-то пожитки городничего, «выбрав лутчее» из них для себя.

Комендантская должность, со слов доносителей и свидетелей, приобретает очертания большой предпринимательской компании с тысячными оборотами. Не только служебный статус, но и особенности географического и экономического положения Саратова способствовали разворачиванию этой деятельности. С молодости «заобычный» в обращении со специфическим населением нижневолжских городов и с калмыками, Бахметев использовал свой опыт для безудержного обогащения.

Факты произвола, перечисленные в доношениях, представляются вполне реальными, даже заурядными в обществе, где самому обер-прокурору Сената приписывали слова: «Все мы воруем, с тем только различием, что один более и приметнее, чем другой»{378}. Примечательно другое: несмотря на высокое положение брата и связи в окружении Петра, Д.Е. Бахметев понес наказание.

Взглянуть на это дело с другой стороны позволяют архивные материалы Сената и Кабинета Петра Великого. В оправдательном доношении в Сенат от 18 октября 1721 года{379} Д.Е. Бахметев клялся и божился, что он с кубанскими татарами вел только официальную переписку, русских пленников калмыкам за лошадей не отдавал, солью тайно не торговал, из казенных средств ничего «для своего интереса» не брал, а брал тысячу рублей из конских сборов «для самых своих крайних нужд». В свою очередь, бывший комендант обвинял в злоупотреблениях Я. Микулина и «саратовских бурмистров» и указывал на свою «радетельную и бескорыстную службу» в соляном управлении, благодаря которой государственная прибыль составила 168 670 рублей в ущерб интересам саратовских обывателей. Д.Е. Бахметев заявлял о том, что он «за старостью и за дряхлостью» готов выйти в отставку.

В апреле 1724 году сын коменданта майор Иван Дмитриевич Бахметев обратился к царю с прошением{380}, из которого следует, что на отца и сына судом «по оным делам» был наложен штраф 970 рублей. Д.Е. Бахметев, находясь под следствием, умер. Жалобу горожан на коменданта его сын объяснял «всеусердной» службой своего отца, который «как у соляных, так и у рыбных и у перевозных и у других сборов учинил прибыли сверх прежних окладов» 168 672 рубля 18 алтын, а прежде эта сумма якобы «обращалась» между саратовскими жителями. Утратив свой «интерес», саратовские жители сговорились между собой и подали жалобу на коменданта. Таким образом, при коменданте Д.Е. Бахметеве имело место противостояние городского населения и администратора не только из-за злоупотреблений последнего, но и на почве торгово-предпринимательской деятельности, которая с обеих сторон велась с нарушением законов.

В связи с невозможностью выплатить остаток штрафа и по поводу коронации императрицы Екатерины Алексеевны сын умершего коменданта И.Д. Бахметев просил освободить его от ареста и уплаты денег, выдать шпагу и определить на службу. Резолюция царицы на это прошение мне не известна. При этом в 1729 году тот же, по-видимому, майор Иван Дмитриевич Бахметев стал воеводой Алаторской провинции{381}.

Бахметевы сохранили связи с Саратовским Поволжьем. В 1728 году полковник Астраханского полка Иван Иванович Бахметев (племянник наказанного коменданта) вместе с воеводой В.П. Беклемишевым боролся с нарушителями карантина в Саратове{382}. Он сделал государственную карьеру и закончил свою жизнь сенатором и тайным советником{383}. В 1750–1760-х годах некий поручик Алексей Иванович Бахметев, из помещиков окрестных Саратову мест, брал в Соляной конторе подряды на поставку соли{384}. Потомки Бахметевых закрепились в Саратовской губернии, владели селом Бахметевка в Аткарском уезде и были внесены в VI часть местной «Дворянской родословной книги»{385}. Из рода саратовских Бахметевых вышел известный композитор Николай Иванович Бахметев (1807–1891). Одна из улиц исторической части Саратова до сих пор называется Бахметьевской{386}.

«До взяток жаден…» (Иван Алексеевич Казаринов)

Конфликт саратовцев с воеводой И.А. Казариновым произошел через четверть века после дела Бахметевых. Особые социально-экономические условия, сложившиеся в бурно растущем волжском городе, и в этом случае сыграли свою роль в назревании и разрешении спора саратовцев с воеводой.

Поданные в августе 1754 года в канцелярию Правительствующего Сената доношения на имя императрицы Елизаветы Петровны с жалобами на саратовского воеводу полковника И.А. Казаринова дают, конечно, не всеобъемлющее, но довольно разностороннее и колоритное представление о деятельности саратовской администрации середины XVIII века. Самое подробное доношение с перечислением преступлений воеводы исходило от саратовского купца Семена Ивановича Свинухина. Доноситель, по-видимому, имеющий представление о содержании статей «Наказа воеводам» 1728 года, последовательно подчеркивал, что Казаринов их нарушал. Еще одна жалоба была подписана «малороссиянами» Трофимом Самбурским, Семеном Чернышенко и Егором Дубровским от имени украинцев-солевозчиков{387}.

Полковник Казаринов с женой и детьми приехал в Саратов в октябре 1752 года на четырех ямских поводах, «в малом капитале»[70]. Расположился он с семьей в доме поручика Артамона Лукича Шахматова. Этот дом находился на старинном дворовом месте Шахматовых (площадью 242 квадратных сажени) рядом с Крестовоздвиженским монастырем. Двором некоторое время владел свойственник Шахматовых воевода В.П. Беклемишев, при котором были выстроены жилые хоромы и хозяйственные постройки (описание будет приведено ниже).

После смерти бездетного воеводы Шахматовы судебным порядком добились возвращения им двора вместе с постройками{388}. Казаринов сначала снимал эту усадьбу у Шахматовых, а затем приобрел ее[71], но постройки воеводского двора дважды сгорали в пожарах 1754 и 1757 годов.

Жалованье Казаринову было положено 1200 рублей в год, что «по тамошнему изобильному во всяком плодородии […] месту» считалось достаточным для безбедной жизни. Будучи саратовским воеводой, И.А. Казаринов купил в Московском уезде вотчины с крестьянами, «за которые дал 4700 рублев».

Кроме воеводства на Казаринова были возложены обязанности главного командира Соляного комиссариатства (при нем же переименованного в контору). В ведении конторы находилась добыча на озере Эльтон соли, доставка ее в Дмитриевск (Камышин) и Саратов, хранение в особых «магазинах» и дальнейшая отправка в российские города. В распоряжении командира находились целый штат чиновников и воинская команда. Он должен был заботиться об обеспечении промысла рабочей силой, о доставке соли силами украинцев-чумаков в Дмитриевск и Саратов. Солевозчики работали по договору с конторой. На поставку соли в города и губернии России конторой заключались подряды с купцами, дворянами и крестьянами, владевшими водным и гужевым транспортом. Были в распоряжении конторы и казенные суда. Монопольная добыча и продажа эльтонской соли была прибыльным предприятием с оборотом в сотни тысяч рублей. Многие жители Саратова были задействованы в этом предприятии (городская беднота шла в «ломщики» соли, обеспеченные горожане брали подряды на вывоз соли). На другой стороне Волги украинцы-чумаки образовали Покровскую слободу.

По административным и судебным делам, а также по вопросам городского благоустройства воевода взаимодействовал с городским магистратом, который возглавлял тогда купец Карп Москвитин. При воеводской канцелярии содержались колодники, воевода вершил суд по уголовным делам.

И.А. Казаринову приходилось немало заниматься вопросами городской планировки и строительства. Сенатский указ предписывал ему расширять улицы и оставлять свободное пространство вокруг казенных построек{389}. Разрешение воеводы требовалось на строительство нового жилья и перестройку старого. Он распределял «дворовые места» в городе. Саратов был растущим городом; строительство жилья велось уже за городским валом, за Царицынскими и Московскими воротами, «в степи». И.А. Казаринов принял решение об уничтожении обветшавших городских укреплений: в 1753 году он приказал городским жителям ров заваливать «назьмом». Со стороны Глебучева оврага в районе Воздвиженской улицы вместо вала «сделал ровное место площадью»[72]. В соответствии с предписанием Наказа воеводам 1728 года{390} Казаринов вывел мясной ряд из центра города («саженях в ста от Волги реки») за Московские ворота «близ кузнечного ряду», что вызвало недовольство некоторых жителей. В 1754 году воевода хлопотал перед Сенатом о строительстве каменного здания для размещения Соляной конторы и воеводской канцелярии. Хотя в конце 1740-х — начале 1750-х годов в городе были предприняты некоторые меры по обеспечению пожарной безопасности, именно на воеводство Казаринова выпали два крупнейших пожара — 1754 и 1757 годов. После опустошительного пожара 1757 года Казаринов приказал раздать по заготовительной цене обывателям весь имеющийся лес, предназначенный для строительства казенных соляных магазинов. Это было необходимо не только для того, чтобы саратовские жители получили крышу над головой, но и для того, чтобы обыватели «к будущей зиме приезжему за солью народу пристанище изготовили». Из Средств Соляной конторы пострадавшим жителям выдавались ссуды на строительство по 5–10 рублей за круговой порукой{391}.

Сам воевода Казаринов жил в Саратове, как говорится, на широкую ногу. На принадлежащей городу земле он завел два хутора. Один находился по Московской дороге в семи верстах от города, где воевода имел яблоневый сад; другой был расположен в двух верстах от города по Царицынской дороге при Дресвянских озерах (на месте современного городского парка). На хуторах, по обыкновению богатых саратовцев, имелось множество скота и лошадей для продажи. Один из волжских заливных островов воевода определил под свои сенные покосы. Сено шло не только собственному скоту, но и на продажу: «1000 копен волоковых по 90 рублев». В своем хозяйстве Казаринов использовал труд служилых людей — казаков и даже дворян, служивших «при делах в калмыцкой орде». Разъезжал Казаринов по городу в коляске с казачком, специально одетым в «гайдуцкое платье, при сабле». Зимой воевода носил «на лисьем меху немецкую шубу», крытую сукном оливкового цвета и обложенную золотым позументом, были у него «сапоги красные турецкие, подбитые бурметем дикого цвету».

Наконец, документы характеризуют обхождение Казаринова с подвластным населением и подрядчиками. По словам доносителей, действовал воевода методами запугивания и вымогательства. Побои, наказания плетьми, «скверно-матерная брань» в адрес «саратовских граждан, живущих в городе, а особливо в округе, в хуторах, привели в великую робость и страх». Отдаленность Саратова от «вышних правительств» создавала атмосферу безысходности и безнаказанности. Лихоимство воеводы, судя по доношениям, не имело пределов. Он брал взятки осетрами, сукном, лошадьми, сеном и, конечно, деньгами: «До взяток жаден, чтоб ни одна копейка его рук миновать не могла». Деньги брал с просителей наедине, без свидетелей. Особенно большие злоупотребления допускались при заключении подрядов на перевозку соли. Зависимых от него людей Казаринов употреблял «в партикулярные услуги» «яко невольников, паче крепостных людей». Нарисованная в жалобах картина весьма правдоподобна в своей обыденности, но за ее полную объективность, конечно, поручиться нельзя: доносители могли сгущать краски.

После слушания доношений в Сенате в Саратов была послана комиссия коллежского асессора Т. Хотяинцева, которая и расследовала на месте факты, изложенные в жалобах. При этом жалобщик купец Свинухин допустил ряд оплошностей: в своем доношений он свидетельствовал за других, «глас о себе имеющих», что было запрещено законом. В ходе следствия Свинухин неудачно обвинил Казаринова в непочтительных действиях против императрицы, а затем заявил, что «якобы он Хотяинцев имеет с полковником Казариновым […] согласие и частые компании». Действительно, Казаринову заранее оказалось известно содержание сенатского указа о комиссии, и он провел предварительную работу с возможными свидетелями. Все они — саратовские жители и «хохлы-атаманы» — отказались подтвердить жалобы. Донос Свинухина был признан «затейным» и ложным. Доносчиков приговорили высечь кнутом, а купца Свинухина после наказания сослать на жительство в Оренбург.

Как видим, решение по делу полковника Казаринова оказалось не в пользу саратовских жителей. Городское общество не смогло консолидироваться перед лицом представителя государственной власти. Казаринов оставался в своей должности до 1757 года. О том, насколько справедливым оказался суд, мы могли бы сказать, зная доподлинно, что увезли коллежский асессор Тимофей Хотяинцев и четыре его помощника из Саратова в Москву на девяти (!) потребованных ими подводах. Впрочем, коррумпированность служителей Соляной конторы не вызывала сомнений у правительства. Один из ее управителей — Волков — позже был предан военному суду вместе со своей командой{392}. Должности воеводы и командира Соляной конторы были разделены.

В доношений Свинухина упоминается сын воеводы подпоручик Дмитрий Казаринов, шестнадцати лет от роду, определенный отцом в комиссары «к приему и раздаче за поставочную соль денежной казны». В 1764 году, будучи в звании секунд-майора, Д.И. Казаринов подал жалобу о взяточничестве командира Низовой соляной конторы Волкова{393}. Весьма вероятно, что Д.И. Казаринов был отцом Сергея Дмитриевича Казаринова, поступившего на службу в 1778 году. Это старший из Казариновых, упомянутый в деле о потомственном дворянском достоинстве рода Казариновых, заведенном в связи с перенесением их рода из I во II часть «Дворянской родословной книги Саратовской губернии»{394}.

«Учинить вновь чертеж… всему строению… без излишества»: воеводские дома в Саратове середины XVIII века

История упомянутой выше городской усадьбы Шахматовых-Беклемишевых — Казариновых свидетельствует о том, что воеводский дом в Саратове стал собственностью дворянских семей, укоренившихся в городе. «Владенная выпись» 1749 года подробно характеризует постройки беклемишевского двора:

Ворота створные сосновые фигурные, столбы дубовые с калиткою, по обе стороны заборы сосновые крашеные красною краскою; четыре горницы жилые бревенные, пятая кладовая; в передней горнице, также и в спальной, печи муравленые, в сенях один чулан с нужником, чрез сени в горнице печь муравленая, в задней горнице печь кирпишная, в задних сенях с чуланом нужник же; на них чердаки двойные крыты лубями и тесом, кругом их балясы крашеные и притом наверху нужник; и крашены те хоромы красною краскою; мерою в длину одиннадцать сажен, поперек пять сажен два аршина с половиною.

Как видим, дом имел двое сеней с чуланами и нужниками, две парадные комнаты с муравлеными (изразцовыми) печами, одну заднюю горницу с кирпичной печью да кладовую; «двойные чердаки», по-видимому, были летними жилыми помещениями, поскольку в них не было печей, но при них был нужник; «балясы крашеные» составляли что-то вроде гульбища вокруг чердака; дом, скорее всего, стоял посреди двора.

Приворотие три избы сосновые бревенные с сеньми крыты лубями и драньем в них три печи кирпишные; баня с предбанником бревенная мерою длины три сажени один аршин две четверти, поперек две сажени, покрыта лубями и драньем, в ней печь кирпишная; кухня брусяная мерою длины три сажени два аршина, в ней печь и очаг кирпишные, покрыта лубями и драньем, промеж кухни калитка сосновая на петлях.

Пять анбаров под одной линией, брусчатые, покрыты лубями и драньем мерою длины четырнацат саженей, поперек три сажени один аршин: под ними два погреба ледяные дубовые бревенные, да два же погреба кладовые дубовые ж бревенные, и в них вкладено три окошка кирпичом.

Конюшня с сенницею брусяные покрыты лубями и драньем мерою в длину четыре сажени два аршина две четверти, в ней одиннацать стоилов, один отдел перед конюшною на перилах, два чулана; сарай тесовой ворота створные сосновые столбы дубовые, в который ставютца коляски, мерою в длину семь саженей, поперек шесть сажен, покрыты лубьями и драньем{395}.

Таким образом, перед нами предстает картина богатой городской усадьбы 1740-х годов. Кроме жилого, по сути двухэтажного, дома комплекс включал в себя три людские избы, баню, кухню, амбары с погребами, конюшню на 11 стойл, каретный сарай.

Между тем вновь приезжавшие в Саратов воеводы сталкивались с отсутствием казенного воеводского двора. Таковой сгорел вместе с канцелярией во время большого пожара 1738 года. Поэтому в 1749 году, как только Шахматовы вернули себе усадьбу, в которой ранее проживал В.Н. Беклемишев, саратовский воевода обратился через Астраханскую губернскую канцелярию в Камер-коллегию с просьбой о постройке нового воеводского двора, канцелярии и острога{396}. Из этого доношения следует, что в 1740-х годах воеводская канцелярия находилась в «малом и непрочном» здании «о двух покоях». (На плане Саратова 1746 года воеводская канцелярия показана в малом строении к северу от Троицкого собора.) Приказные и судейские служители были вынуждены ютиться в одной комнате, поскольку острога в городе не было. В земляной тюрьме страдали многочисленные колодники, осужденные «по самонужнейшим, и интересным, и смертоубийственным делам», причем «в летнее время многие от жаров и духоты помирают». Часть колодников, осужденных по «неважным делам», содержалась в одном из двух покоев воеводской канцелярии.

К доношению были приложены планы воеводского двора с трехэтажным воеводским домом{397}, а также деревянной воеводской канцелярии, каменного архива и деревянного острога{398}. План воеводского двора в Саратове 1749 года проанализирован в статье Ольги Павловны Щенковой «Воеводские дворы в русских городах середины XVIII в.»{399} Однако автор рассматривала «чертеж» в отрыве от дела, частью которого он является, поэтому ограничилась наблюдениями историко-архитектурного характера. Между тем проект воеводского дома в Саратове 1749 года любопытен не только в историко-бытовом и архитектурном аспектах — он повлек за собой правительственные решения, представляющие интерес в общеисторическом плане.

Что же представлял собой проект воеводской усадьбы в Саратове 1749 года? В общих чертах он напоминал вышеописанную усадьбу воеводы Беклемишева и при этом во всех отношениях — и по количеству построек, и по их размерам — превосходил ее. Тип усадьбы оставался прежним. Он восходил к городским и сельским усадьбам XVII века с жилыми двух- или трехэтажными хоромами посреди двора, окруженного жилыми и хозяйственными постройками и высоким забором{400}. Все постройки составляли асимметричную живописную композицию. Усадьба должна была занимать часть городского квартала с двумя выходами на параллельные улицы. Воеводские покои размером 15 на 6 саженей планировались «о трех партаментах», то есть трехэтажными. Однако жилым был лишь «второй партамент […] о трех покоях». Первый этаж был высоким (четыре аршина) подклетомомшаником (служил кладовой для овощей и зимовки пчел). По бокам дома два крыльца вели на второй этаж — в сени. Двое сеней имели чуланы и нужники. Из сеней отапливались две угловые горницы. Средняя горница делилась на две комнаты, которые отапливались одной печью. Таким образом, фактически дом имел четыре отапливаемых жилых комнаты, которые располагались анфиладой. Дом по традиции делился на мужскую и женскую половины: «горница задняя» предназначалась для «дамских персон», в нее можно было попасть по отдельной лестнице через малые сени. В обоих сенях имелись лестницы, которые вели на третий этаж. «Третьи партаменты» обозначены как «верхние чердаки, в них три покоя летние», при них имелся нужник. Верхний этаж был по площади меньше основного и выглядел как терем. Крыльца имели балюстрады. Фасад дома был лишен симметрии и делился на прясла в зависимости от длины смежных срубов. Среди построек воеводского двора кроме обычных бани, поварни, людских изб, амбаров, конюшен и сараев обращает на себя внимание «изба парадная с сенями, при ней нужник». Это нечто среднее между древнерусской повалушей и «залой для торжествований» петровского времени. В целом же архитектура воеводского двора в Саратове во многом ассоциируется с хоромным строением XVII века, что свидетельствует об отставании провинциальной архитектуры от столичных образцов{401}. Впрочем, как показывают современные исследования дворянского быта, облик господского двора до середины XVIII века почти не менялся{402}. Воеводский дом в Саратове был близок по своему облику к сельским усадьбам состоятельных дворян, сильно отличаясь от домов-дворцов столичной европеизированной знати{403}.

В соответствии с существовавшим правилом к прошению о строительстве дома была приложена смета, по которой выходило, что «на вышеописанное строение потребно денежной казны две тысячи шестьсот тридцать девять рублев»{404}. Составители сметы, по-видимому, сознавали, что названная сумма может показаться избыточной, поэтому сделали специальную приписку: цены указаны «за великим в лесных и каменных и прочих […] припасов недостатком и за немалою ж за таким случаем дороговизною за случившимся в городе в Саратове в минувшем в июле месяце […] 1738 году великим пожарным разорением», а что будет в «предбудущем 1739 году», того «никак познать еще невозможно». Таким образом, получается, что саратовские власти в 1749 году использовали старый чертеж и смету 1738 года. Смета была засвидетельствована виднейшими представителями саратовского купечества — Москвитиным, Бабушкиным, Ламеховым, Фофановым, Портновым и др. — и подписана воеводой Степаном Дурасовым.

Указанная в смете сумма вызвала вопрос у руководства Камерколлегии: какая сумма по указу Сената 1732 года была положена на казенное строение в Саратове? По справке из Штатс-конторы оказалось, что в 1732 году «на строение и починку канцелярии, воеводских дворов и протчего» было положено 20 рублей!

Огромная разница между «положенной» и требуемой суммой, свидетельствовавшая о непомерных амбициях саратовских властей, вызвала к жизни указ Сената в Камер-коллегию от 13 сентября 1749 года{405}.

Согласно этому указу, имевшему общероссийское значение, губернаторы с семьями могли рассчитывать на строительство дома из «восьми покоев» (причем диагональ самого большого зала не должна быть более 10 аршин), а также двух людских изб, поварни, погреба и ледника, бани, сараев, конюшни, размеры которых также были строго определены.

Провинциальным воеводам полагался дом из пяти комнат, воеводам «приписных городов» — из четырех комнат. Зал в доме не должен был превышать по диагонали девять аршин.

Кроме такого дома саратовский городовой воевода мог рассчитывать по этому указу на одну людскую избу, поварню, погреб, баню, сараи, конюшню «о шести стойлах». Размеры всех построек также были ограничены.

Указ не поощрял излишней роскоши и в украшении строений: «И те губернаторские и воеводские дворы и канцелярии и в них двери и окошки из казенной суммы строить одним добрым плотничьим топорным мастерством, а столярного и инакого строения избегая». Если же кто-то из губернаторов или воевод желал убрать свои хоромы «столярным мастерством и протчим украшением», то эта работа должна была производиться «из своего кошту».

Исходя из этого указа, Камер-коллегия рассудила, что на чертеже саратовского воеводского дома омшаник на первом этаже и три летних покоя на третьем этаже были излишними, так же как одна людская изба и конюшня. А потому предписывалось «учинить вновь чертеж и тому всему строению во что оное может стать смету по самой справедливости без излишества, избегая излишних расходов»{406}.

После такого урока скромности и бережливости саратовские власти, по-видимому, долго не решались беспокоить правительство просьбами о казенном строительстве. Лишь в июле 1761 года воевода князь Мельхисидек Баратаев вновь поставил вопрос о строительстве воеводского дома и острога. Он сетовал на то, что вынужден «иметь квартиру чрез наем из своего собственного капитала во обывательском доме»{407}. Планы строений и смета были отправлены в Камерколлегию{408}. «План прожекта для построения воеводского дому» 1761 года значительно отличается от чертежа 1749 года[73]. План выполнен с использованием масштаба. Фасад жилого дома и боковые фасады служебных построек должны были выходить на улицу и располагались симметрично. Одноэтажный жилой дом в форме широкой буквы «П» имел со стороны улицы восемь окон, а со стороны двора два ризалита, между которыми, возможно, предполагался навес. Кроме залы дом должен был иметь четыре покоя. Строгая симметрия построек свидетельствует о знакомстве планировщика с принципами классической архитектуры. На этот раз воеводский дом должен был обойтись в 1328 рублей 3 копейки{409}. Проект 1761 года соответствовал требованиям, предъявлявшимся к домам воевод провинциальных городов, хотя центром провинции Саратов стал только в 1769 году. Однако проект по каким-то причинам не устроил самого саратовского воеводу. В рапорте от 29 ноября 1769 года воевода Баратаев указывал, что рядом с воеводской канцелярией удобного места для строительства дома нет, а потому просил дать разрешение на покупку из казны готового двора с «каменными двумя покои и одною кладовою» и с необходимыми надворными постройкам{410}. В мае 1762 года последовал указ Петра III о возведении в Саратове каменного воеводского дома{411}, но его дальнейшая судьба остается неизвестной.

План воеводского двора в Саратове 1749 года. (РГАДА. Ф. 273. Оп. 1. № 30222. Дело о постройке воеводского двора и острога. 1749).

План воеводского дома в Саратове 1761 года. (РГАДА. Ф. 273. Оп. 1. № 31488. Дело о постройке воеводского двора и острога. 1761–1762. Л. 1.)

Неосуществленные попытки строительства казенного воеводского дома в Саратове в середине XVIII века свидетельствуют о том, что саратовские воеводы не считали себя рядовыми администраторами уездного города[74]. По крайней мере их строительные амбиции были не ниже губернаторских. Случай с воеводским домом в Саратове стал основанием для сенатской регламентации казенного губернаторского и воеводского строительства.

* * *

Обобщая разрозненные заметки о саратовских воеводах первой половины — середины XVIII века, следует обратить внимание на то, что, вопреки существовавшей со времен допетровской Руси традиции, не приветствовавшей связи воевод с местными интересами, воеводы Саратова проявляли явное стремление закрепиться в волжском городе. Более сорока лет была связана с «низовыми городами» семья Бахметевых. А братья Беклемишевы «угадываются» здесь с 1706 по 1744 год. Связи воевод с местным населением выходили далеко за пределы их служебных обязанностей. Будучи, по сути, агентами центрального правительства, воеводы-дворяне обзаводились в Саратове широкими личными, родственными, имущественными и хозяйственными связями. Особенно широко они вовлекались в городское товарное скотоводство, торговлю скотом и солью. Наличие обширных городских земель, близость кочевников-скотоводов и соляных промыслов, контроль над волжской торговлей создавали для воевод исключительно благоприятную экономическую конъюнктуру. Управление калмыцкими делами, а позже — Соляной конторой придавало саратовским комендантам и воеводам солидный «политический» вес, ибо сосредотачивало в их руках значительные материальные и людские резервы, позволяло напрямую общаться с центральными органами власти, минуя губернское начальство. Наличие же свободных земель в округе было залогом дальнейшего закрепления потомков воеводских дворянских фамилий в Саратовском Поволжье.

Сделанные наблюдения до некоторой степени расходятся с выводом Марка Раеффа об отсутствии чувства «географических и культурных корней» у российского дворянства XVIII века, о его высокой мобильности и отчужденности от местного общества{412}. Семьи саратовских воевод рассматриваемого периода проявляли явную привязанность к региону, стремление обустроить свои владения и «скопидомство» — черты, которых американский историк не видел в российском благородном сословии.

Впрочем, отмеченная тенденция «врастания» дворянской административной верхушки Саратова в местные условия жизни была лишь одной из возможных жизненных стратегий. Именно наличие солидного «административного ресурса» и выгодная экономическая конъюнктура толкали воевод на этот путь. По наблюдениям исследователей, большинство саратовских дворян в XVIII веке не поддерживали прочных связей с городом{413}, а в конце века значительная часть дворян-землевладельцев (особенно знатных и богатых) не имела постоянного жительства в Саратовской губернии.

Ольга Евгеньевна Глаголева, Николай Кириллович Фомин. Дворяне «в штатском»: Провинциальное дворянство на гражданской службе в 1750–1770-е годы[75]

Образ чиновника в русском сознании и русской культурной традиции крепко связан с представлением о взяточничестве. Народные пословицы не скупятся на описание вымогательства судей и «лихоимства» чиновников: «Судьям то и полезно, что в карман полезло», «Всяк подьячий любит калач горячий», «В суд ногой — в карман рукой», «Не ходи к воеводе с одним носом, ходи с приносом!» и так далее{414}. В статье «Взяточничество и правосудие в провинции в правление Екатерины II» Джэнет Хартли пишет: «Практически все контакты между государственными чиновниками и населением принимали форму вымогательства взяток в виде денег, услуг или труда»{415}. На протяжении всего XVIII века «мздоприимство», «лихоимство», взяточничество и казнокрадство были предметом множества правительственных указов, назначавших строгие меры наказания чиновникам за административные нарушения и злоупотребление властью. Ситуацию, однако, исправить не удавалось, несмотря на несколько показательных казней при Петре I и Анне Иоанновне, отрешения от должности, большие денежные штрафы и конфискацию имущества при Елизавете и даже Екатерине{416}. В ответ на репрессивные меры правительства «сластолюбивые» чиновники выработали специфическую формулу оправдания своих действий: «Взяток не берем, а благодарности принимаем». Так, во всяком случае, дело изображала народная молва.

Дача «подарков» бывает, как подчеркивают редакторы книги Взяточничество и блат в России, широко распространена в традиционных обществах, являясь принимаемой всеми практикой создания персональных отношений в структуре социальной иерархии, которые, в свою очередь, скрепляют общество и обеспечивают его «гладкое» функционирование. В обществах Нового времени эти явления осуждаются как коррупция и уголовное преступление, но для их ликвидации необходимо концептуальное переосмысление самих понятий, их «перевод» в сознании людей из разряда нормативных в разряд уголовно наказуемых{417}. Такое переосмысление требует не только изменения законодательных актов и проведения показательных процессов, но и создания материальных условий, лишающих подобные действия экономического смысла и способствующих возникновению в обществе негативного к ним отношения. Посмотрим же поближе на ситуацию в России второй половины XVIII века, чтобы понять, что собой представляло провинциальное чиновничество той поры и были ли тогда условия для искоренения его «мерзкого лакомства» (Екатерина II){418}.

История государственного аппарата в дореволюционной России всегда была в центре внимания историков. Возродившийся в последнее время интерес к проблемам механизмов власти и регионального управления в России предопределил появление новых работ о чиновничестве, провинциальном в том числе{419}. Говоря о провинциальном чиновничестве XVIII века, исследователи уделяют особое внимание административной и территориальной реформам Екатерины II, в связи с чем чаще всего подвергается обсуждению состав губернского чиновничества конца 1770-х — начала 1780-х годов{420}. Марк Раефф в своем обзоре феномена бюрократии в России в 1700–1905 годах писал, что работа государственного аппарата и его персонала очень тесно связана с социальной и культурной жизнью страны. Соответственно, при анализе бюрократического аппарата России необходимо учитывать и эволюцию общества и культуры во времени, определявшую и изменения в системе управления страной и ее бюрократическом аппарате. В настоящей работе делается попытка сравнительного анализа чиновного корпуса Тульской губернии на материалах списков чиновников провинциальных канцелярий 1750–1760-х годов и губернских канцелярий 1770-х — начала 1780-х годов. Для сравнения привлекаются также данные о чиновниках других регионов[76]. Главное внимание в статье уделено середине XVIII века, что объясняется наименьшей изученностью этого периода в истории Тульского края, а также наличием данных о чиновниках из других источников, позволяющих посмотреть на взаимоотношения в системе провинциального управления.

Изучение личного состава представителей местной администрации второй половины XVIII века в одной из центральных губерний России представляется важной задачей в силу слабой изученности темы и сложности выявления корпуса источников для подобных исследований{421}. Настоящая работа, являясь частью большого проекта по изучению дворянства в провинции во второй половине XVIII века[77], представляет собой результат начального этапа исследований по теме. Многие вопросы, затронутые в статье, требуют дальнейшего серьезного рассмотрения на основе более широкого корпуса источников; некоторые аспекты темы, связанные с анализом административного аппарата в провинции, в настоящей статье не затронуты, что объясняется также ограниченным объемом данной публикации[78]. Однако вновь выявленные и проанализированные здесь материалы позволяют предложить некоторый взгляд на проблему и сделать предварительные выводы. Необходимость и перспективность исследования личного состава представителей местной администрации проистекают из несомненного факта, что оно может не только дать представление о тех человеческих ресурсах, на которые опиралась центральная власть в проведении своей политики на местах, но и объяснить успешность или, наоборот, неэффективность многих начинаний правительства, в реализации которых играли большую роль особенности социальной, экономической и культурной ситуации в регионе, а также всевозможные личностные факторы, трудноразличимые в отдаленной исторической перспективе. Условия жизни и деятельности местной администрации, карьерные успехи или неудачи начальствующего состава и корпуса непосредственных исполнителей, их личные качества и семейные обстоятельства, уровень образования, общей культуры и практического опыта членов управленческого аппарата, ежедневные взаимоотношения чиновников в служебной сфере и вне нее, возможность и необходимость выполнять приказы из столицы и осуществлять управление вверенным им регионом, в то же время выполняя «социальный заказ» той среды, в которой эти люди должны были жить и успешно функционировать, «свобода» личного произвола местных управителей и ограничения, в которых они вынуждены были действовать, — эти и многие другие «объективные» и «субъективные» условия определяли выполнение местным чиновничеством задач, возложенных на него правительством. Рассмотрение личного состава провинциального чиновничества на основе вновь выявленных источников личного происхождения — «сказок» о службе и формулярных списков, проанализированных в контексте особенностей социально-экономического и культурного развития Тульской провинции и, затем, губернии, — позволяет выйти за рамки привычных стереотипов о безграничной власти воевод, произволе и поголовной коррупции чиновничества в XVIII веке, лучше понять механизмы социального регулирования на местах и способы проведения в жизнь политики центральной власти.

Хотя формулярные списки чиновников Российской империи 1754–1756 годов всесторонне изучались в работах Сергея Мартиновича Троицкого и Любови Федоровны Писарьковой, исследователи делали это с точки зрения анализа всего корпуса чиновничества, выявляя динамику роста кадров административного аппарата страны в целом. «Сказки» чиновников Тульской провинции 1754–1756 годов в настоящей статье впервые анализируются в контексте материалов локальной истории. Списки чиновников местного административного аппарата за 1765–1766 годы, выявленные в официальных публикациях Сената и Академии наук{422}, а тем более поименные и послужные списки тульских чиновников 1779–1781 годов, впервые выявленные в Государственном архиве Тульской области, никогда вообще не подвергались систематическому исследованию. Анализ каждого из перечисленных источников дает новые, весьма интересные сведения о составе чиновничества, доле представителей дворянского сословия в его среде, а также о материальном положении, образовательном уровне, родственных связях и прочих характеристиках провинциальных дворян на государственной статской службе. Сравнительный же анализ указанных источников между собой, никогда ранее не осуществлявшийся, позволяет увидеть динамику изменений сословного состава провинциального чиновничества в связи с отменой обязательной службы для дворян и проследить причины, побуждавшие провинциальное дворянство оставаться на государственной службе. Рассмотренные в контексте локальной истории, сведения о провинциальном дворянстве на гражданской службе вносят некоторые коррективы в собирательный портрет дворянина «в штатском», расширяя и детализируя наши представления о взаимоотношениях власти и общества на местах.

Тульский край во второй половине XVIII века

Прежде чем перейти к рассуждениям о социальном портрете администрации Тульской провинции и губернии во второй половине XVIII века, необходимо уточнить географические и социально-демографические параметры региона, о котором пойдет речь{423}. Так как на протяжении XVIII века его административные границы существенно менялись, историки для удобства рассуждения нередко употребляют термин «Тульский край». В XVII веке в состав Тульского края входило 12 уездов: Тульский, Алексинский, Белевский, Веневский, Дедиловский, Епифанский, Ефремовский, Каширский, Новосильский, Одоевский, Соловский (с центром в городе Крапивна, по которому уезд после 1708 года стали именовать Крапивенским[79]) и Чернский. В 1671 году из незаселенных частей Дедиловского и Епифанского уездов был образован новый Богородицкий уезд (дворцового ведомства){424}. В результате реформы 1708 года административная территория края заметно уменьшилась, была создана Тульская провинция, вошедшая в состав Московской губернии. Указ от 29 мая 1719 года Обустройстве губерний и определении в оные правителей определил и еще несколько сузил границы провинции, в которых она просуществовала до новой реформы по указу 1775 года. В 1719 году Тульская провинция, оставшаяся в составе Московской губернии, объединяла шесть городов с их уездами и один уезд дворцового ведомства: Тулу, Алексин, «Богородицкой» (уезд), Венев, Дедилов, Епифань и Крапивну, с общим количеством дворов 13 263. Старинный город Гремячев, находившийся на территории края, уезда не имел и причислялся к Веневу. Другие «тульские» города входили в соседние провинции: Белев, Новосиль и Чернь были отнесены к Орловской провинции, Ефремов — к Елецкой, Кашира — к Московской и Одоев — к Калужской провинциям{425}.[80] Московская губерния включала в себя кроме Тульской еще восемь провинций. Все они по количеству городов и населения превосходили Тульскую провинцию{426}.[81]

Новое перераспределение городов по провинциям, произошедшее в начале правления Екатерины II, не просуществовало долго. По «росписанию о приписных городах и о всех уездах» от 11 октября 1764 года к Тульской провинции относились города Тула, Крапивна, Алексин, Дедилов, Епифань и Венев. В Гремячеве повелевалось «воеводе не быть», что означало, что он по-прежнему не имел уезда{427}.

По III ревизии (1762 года) население Тульской провинции составляло 173 864 души мужского пола{428}. Двадцать лет спустя, по данным IV ревизии (1782 года), оно насчитывало, однако, уже 438 196 душ мужского пола{429}. Столь резкий скачок в численности населения региона не был, конечно, связан только с естественным демографическим приростом или миграцией жителей, а объясняется серьезным увеличением территории края в результате возвращения к старым границам региона XVII века по реформе 1775 года.

Учрежденная по указу от 19 сентября 1777 года Тульская губерния, одновременно составившая и Тульское наместничество, вновь включала 12 уездов с городами Тула, Алексин, Белев, Богородицк, Венев, Епифань, Ефремов, Кашира, Крапивна, Новосиль, Одоев и Чернь. Город Дедилов утратил статус уездного и вошел в состав Богородицкого уезда. Одновременно село Богородицкое переименовывалось в город. Кроме того, «для уравнения же границы Тульской Губернии» к ней присоединялись от разных соседних уездов территории с «селениями» и населением в 19 200 душ; в то же время, в Орловскую губернию отдавалось 8000 душ из Белевского и Новосильского уездов{430}. Таким образом, благодаря этому «уравнению» население Тульской губернии выросло почти на 12 000 жителей. Откуда же разница в более чем 260 000 между данными III и IV ревизий? Очевидно, что указ 1777 года описывал только случаи передачи территорий с населением из уездов, оставшихся вне Тульской губернии, а возвращаемые в губернию уезды — Белевский, Ефремовский, Каширский, Новосильский, Одоевский и Чернский — входили в состав провинции со своим населением полностью или почти полностью (в оговоренных указом случаях с Каширским, Белевским и Новосильским уездами). Это и определило рост населения нового административного образования почти в два раза. Сравнение данных III и IV ревизий о населении, проживавшем в традиционно «тульских» 12 уездах, показывает прирост населения за двадцать лет в 96 000 душ мужского пола (в 1762 году — 341 857 и в 1782 году — 438 196), что почти в два раза превысило среднегодовой прирост населения в других провинциях центрально-земледельческого региона, куда относилась и Тульская провинция. Относительно высокий прирост населения в эти годы объяснялся отсутствием в 1760–1770-е годы повсеместных неурожаев, значительных войн (была лишь одна война с Турцией в 1768–1774 годах) и эпидемий (эпидемия чумы 1771 года затронула в основном население Тулы, которое тем не менее значительно выросло за эти годы). Территория Тульской губернии насчитывала 27 204,4 квадратной версты, или 30 960 квадратных километров{431}. Для удобства рассуждений и для выявления динамики включенности дворянства в местную администрацию на протяжении второй половины XVIII века мы привлекаем данные по всем 12 традиционным «тульским» уездам, вошедшим в Тульскую губернию по реформе 1775 года.

Расположение Тульского края в центрально-земледельческом регионе определяло специфику его социально-демографического состава и экономического развития. Плотно заселенный еще в XVII веке, Тульский край, с черноземными землями в южной и юго-восточной части, имел один из самых высоких по России удельный вес крепостного крестьянства. Крестьяне составляли 95,49 процента населения края в 1762 году и 93,42 процента в 1782 году, причем помещичьи крестьяне составляли соответственно более 80 процентов и 77 процентов всего населения региона{432}. Данные III ревизии не учитывали, однако, неподатное население страны, то есть дворянство и духовенство, которые, по подсчетам Владимира Максимовича Кабузана, составляли в 1762 году около 220 000 душ мужского пола, или 1,88 процента населения всей страны{433}. Мы не располагаем пока точными сведениями о количестве дворян в Тульской губернии на 1762 год[82]. Спустя двадцать лет, однако, неподатное население Тульской губернии по официальным отчетам насчитывало 11 568 душ мужского пола, то есть примерно 2,64 процента населения{434}. В их число входили представители 850 дворянских семей и довольно многочисленное духовенство[83]. Дворяне, таким образом, могли составлять в Тульской губернии в 1782 году около 1 процента всего населения. Им принадлежало подавляющее большинство земель в регионе — 82 процента по данным Генерального межевания, проходившего в губернии в 1776–1780 годах. В некоторых уездах помещичье землевладение охватывало до 95 процентов всех земель (Каширский, Епифанский, Алексинский и Чернский уезды). Это значительно превышало проценты дворянского землевладения в других губерниях центрально-земледельческого региона, что объяснялось большой распаханностью земель в губернии (до 70 процентов) и уже тогда ощущавшимся недостатком лесов, покрывавших только 17 процентов территории губернии{435}.[84] В губернии размещались имения самых богатых землевладельцев России: Апраксиных, Давыдовых, Долгоруковых, Измайловых, Колычевых, Алексея Петровича Мелыунова, Кирилла Григорьевича Разумовского, Хитрово, Шепелевых, Шереметевых и других, насчитывавшие тысячи десятин земли и сотни и тысячи крестьян. При этом среднее и мелкое земле- и душевладение не только преобладало, но и возрастало{436}.[85] Хорошее качество земель определяло ведущую роль хлебопашества в сельском хозяйстве, с преобладанием барщины и высоким оброком, скотоводство было развито относительно слабо.

Городское население не было многочисленным, составляя в начале 1780-х годов около 18 000 душ мужского пола, или чуть более 4 процентов населения губернии{437}, что было более чем в два раза ниже, чем в среднем по европейской части России в эти годы[86]. Половину городских жителей губернии составляли жители Тулы (около 9000 душ мужского пола), население других городов колебалось от 156 человек в Крапивне до 2396 в крупном торговом центре Белеве. Города, в особенности губернский город Тула, активно развивались во второй половине XVIII века. В них успешно разворачивалась торговля, главной отраслью которой была торговля хлебом; весьма развитой была торговля кустарно-ремесленными изделиями, на первом месте среди которых были стальные и медные изделия.

Своеобразной чертой Тульской провинции, а затем губернии было то, что, несмотря на весьма благоприятные условия для сельского хозяйства и занятость в нем большей части населения, место региона в экономической жизни страны определялось не агрономическими успехами, а высокоразвитой промышленностью и процветающими кустарно-ремесленными промыслами. Еще в конце XVI века в Туле и других городах возникают поселения казенных кузнецов. С XVII века Тульский край становится основной металлургической базой страны. В 1712 году в Туле был основан первый в России оружейный завод — крупнейшая мануфактура, выполнявшая государственные заказы на поставку оружия. По данным III ревизии, группа казенных оружейников Тулы насчитывала 4443 человека. Их число выросло до 5152 человек к 1782 году, что составляло больше половины всего мужского населения города (51,8 процента). Среди городских жителей казенные оружейники были особым сословием — проживая в отдельной Оружейной слободе, они обладали исключительными привилегиями. Еще в XVII веке казенные кузнецы добились освобождения от посадского тягла, принудительного постоя и выговорили себе право быть судимыми в «своем» приказе. Сохранив или отстояв эти привилегии в XVIII веке, оружейники добились также освобождения от рекрутского набора, вместо которого им было разрешено поставлять учеников для обучения на заводе. По Положению о Тульском Оружейном заводе 1782 года оружейники получили разрешение изготовлять оружие и другие изделия у себя на дому на продажу. Все это делало положение тульских оружейников особым не только среди других городских жителей Тульской губернии, но «и совершенно уникальным» во всей оружейной промышленности России{438}.

Удобное местоположение Тульской губернии в центре страны (182 версты на юг от Москвы) на плодородных равнинных землях Средне-Валдайской возвышенности на перекрестке торговых путей из южных хлебопроизводящих регионов в Москву и Петербург, наличие больших рек (Оки, Упы, Дона и других), широко использовавшихся для транспортных перевозок, и развитой сети дорог (в 1770-е годы по губернии проходило 5 главных дорог с почтовыми станциями), успешно функционировавшие сельское хозяйство и торговля и, главное, высокоразвитое металлургическое и казенное оружейное производства делали регион стратегически важным для центральной власти и в то же время легкодостижимым в силу своей географической близости к центрам управления в Москве и Петербурге. Насколько эффективными оказывались меры правительства по организации системы управления в Тульской провинции и губернии на протяжении второй половины XVIII века, будет видно из проанализированных ниже материалов о персональном составе представителей местной администрации и реконструкции некоторых аспектов их деятельности.

Представители власти в провинции в 1750-е годы

Для краткой характеристики корпуса чиновников на государственной службе в провинции в середине XVIII века напомним, что в 1754 году Елизавета Петровна повелела произвести первую в истории страны полную перепись чиновников и канцелярских служителей центральных и областных учреждений. Переписи служивых людей различных категорий велись и раньше — Разрядным приказом до 1711 года и Герольдмейстерской конторой после введения Табели о рангах в 1722 году. Однако никогда до 1754 года перепись не отличалась таким широким охватом центральных и местных учреждений и не давала такого количества служебных «сказок» чиновников, составленных со множеством деталей и, что важно, по единому образцу[87]. В течение двух лет (1754–1756) сведения с мест поступали в Сенат, где они подвергались тщательной проверке. Всего в 16 губерниях Российской империи, делившихся в 1750-х годах на 45 провинций, разделенных, в свою очередь, на уезды (более 250), на государственной гражданской службе состояло свыше 9000 человек, а с учетом солдат, караульщиков, дворников и других служащих низших категорий это количество увеличивалось до 11 500–12 500 человек{439}. Собственно канцелярской работой занимались чиновники, то есть служащие канцелярий, имевшие чин по Табели о рангах, а также канцелярские служители, то есть внетабельные служащие, составлявшие нижний слой государственных служащих, — подьячие с приписью, канцеляристы, подканцеляристы, писари и копеисты. По подсчетам С.М. Троицкого, в государственном аппарате России в 1755 году насчитывалось немногим более полутора тысяч классных чиновников, распределявшихся почти поровну между центральным (901 человек) и местным (747 человек) аппаратами, что создавало серьезный дисбаланс власти. Канцелярские служители значительно превосходили по числу чиновный корпус и насчитывали в своих рядах больше 3 тысяч человек в местных канцеляриях и примерно столько же в центральных{440}. Среди последних, однако, представителей дворянства было крайне мало, лишь 4 процента, поэтому внеклассные канцелярские служители на этом этапе нас интересовать не будут. В среде классных чиновников местных канцелярий дворяне значительно преобладали, составляя около 60 процентов, причем в высших эшелонах местной власти (чиновники I–VIII рангов, начиная с уездных воевод и выше) дворяне составляли свыше 80 процентов. Социальная ситуация в канцеляриях Тульской провинции, регионе с чрезвычайно высокой концентрацией дворянского землевладения, в 1750-е годы была даже более благоприятной для дворян, чем в целом по стране. На 1754–1756 годы мы располагаем сведениями об администрации 10 уездов, в которых числилось 27 чиновников{441}.[88] Все они принадлежали к канцелярской «элите», то есть представителям местной администрации с классными чинами штаб- и обер-офицеров, к которым было положено обращаться «ваше высокоблагородие» и «ваше благородие». На момент переписи дворяне составляли 100 процентов в их рядах; правда, у одного чиновника было личное дворянство, а у двоих выслуженное, военное. Таким образом, среди чиновников тульских канцелярий в середине 1750-х годов потомственные дворяне составляли 89 процентов и все 100 процентов воевод происходили из потомственных дворян. Сословный принцип местного управления проявлялся в Тульском крае очень сильно[89].

На верхней ступени административной лестницы стоял провинциальный воевода. Благодаря восстановлению воеводского правления в России в 1726 году в руках воевод были сосредоточены все ветви власти и управления в провинции — административная, судебная, фискальная, разыскная (включая розыск иностранных шпионов), санитарно-полицейская и, отчасти, военная. Наделенный огромными полномочиями в собственной провинции, провинциальный воевода подчинялся губернатору и был ответственен перед ним. Изданный в 1728 году Наказ губернаторам и воеводам и их товарищам возрождал строгую вертикаль управления в стране, подчиняя губернаторов центральным органам управления, провинциальных воевод — губернатору, городовых или уездных воевод — воеводе провинциальному. Однако губернатор не назначал подведомственных ему воевод (это была прерогатива Сената), как не мог он своей властью и отрешить провинциального воеводу от должности. Провинциальный воевода в свою очередь не назначал и не мог отстранить воеводу уездного. При неисправном отправлении должности уездным воеводой воевода провинциальный должен был подать рапорт губернатору, у которого было право штрафовать уездных и провинциальных воевод. Повинциальный воевода был также обязан «принуждать» уездных воевод к своевременному решению всех дел.

Указы 1734 года создали, однако, ситуацию, в которой вертикаль власти законодательно сохранялась и по-прежнему подчеркивалась, но на деле расшатывалась, так как возникало двойственное подчинение провинциальных воевод. До 1734 года все приказы центральных органов власти поступали непосредственно губернатору, который доводил их до сведения провинциальных воевод. Отчетность по исполнению приказов, а также собранные в провинции налоги должны были поступать обратным порядком, от провинциальных воевод к губернатору и затем в центральные ведомства. Однако подобный способ коммуникаций нередко оказывался чрезвычайно неэффективным из-за обширности губерний и отдаленности их центров от Петербурга и Москвы, при том что центры входивших в них провинций часто находились гораздо ближе к столицам[90]. По указам 1734 года провинциальные воеводы должны были посылать отчеты и собранные налоги непосредственно в соответствующие коллегии, лишь извещая губернатора о своих действиях, а губернаторы делали то же самое только в той провинции, в которой находился центр губернии и где они фактически выполняли функции провинциального воеводы{442}. Губернаторы, однако, сохраняли роль «смотрителей» губерний, осуществляя общий надзор за выполнением законов и действиями воевод, а также оставаясь командующими войсками, расположенными в губернии, инстанцией для апелляций на воевод и их судебные решения и агентами центральных властей, через которых правительство могло осуществлять карательные действия{443}.

Возникшая неопределенность властных отношений в системе губерния — провинция и почти равные обязанности воевод и губернаторов перед органами центральной власти разрушали концепцию иерархии власти и накладывали серьезные ограничения на власть губернаторов в провинции. Исследовавший институт губернаторства Джон Ле Донн отметил, что в период с 1727 по 1764 год назначение на губернаторский пост получали представители высших слоев российского дворянства: из 75 губернаторов 55 имели ранг IV или выше класса по Табели о рангах, тогда как фактически должность губернатора соответствовала рангам генерал-майора или действительного статского советника (оба IV класса). Для большинства назначаемых на губернаторские посты членов аристократических семей должность губернатора не являлась повышением, а была в лучшем случае сохранением ранга, заслуженного на предыдущем посту. В реальности же, несмотря на высокий престиж должности по намерению законодателя, для многих данное назначение означало опалу и удаление от двора. Исключение составляла лишь должность губернатора Московской губернии, которая отражала доверие самодержца и правящей группировки{444}. Особое положение губернатора Москвы — второй столицы государства, где находились многие центральные органы власти? — способствовало возникновению особых взаимоотношений с провинциальными воеводами, находившимися в его подчинении, по сравнению с предписываемой законом или стихийно складывавшейся моделью таких отношений в провинции{445}. Последствия для тульских воевод могли быть двоякими: с одной стороны, близкое расположение Тульской провинции к Москве и особый статус Московской губернии делали назначение на должность воеводы в Тульскую провинцию более престижным и даже более выгодным для дворян, чем в другие регионы страны. Центральное расположение региона и развитая структура коммуникаций позволяла воеводам часто, по нуждам службы или собственным, ездить в Москву, легко добираться до провинций, где были расположены их собственные имения, на недолгую отлучку в которые они нередко не спрашивали разрешения начальства. Можно предположить также, что исключительность задач по управлению Москвой и Московской губернией, в частности колоссальные работы по подготовке переезда Елизаветы в Москву, составлявшие главную заботу князя Сергея Алексеевича Голицына, стоявшего во главе губернии в 1753–1756 годах, хотя бы в некоторой степени лимитировали его возможность контролировать деятельность тульского провинциального воеводы Осипа Тимофеевича Квашнина-Самарина[91].

С другой стороны, те же удобства расположения Тульской провинции делали контроль за действиями местных воевод со стороны центральных ведомств гораздо более легким, чем в отдаленных губерниях. Принято считать, однако, что сосредоточение в руках воеводы всех ветвей власти и управления, а также обширность Российской империи и недостаток средств, выделяемых государством на нужды местной администрации, создавали ситуацию, в которой воеводы обладали почти безграничной властью и чувствовали себя полноценными хозяевами региона, чему способствовало также редкое посещение провинций ревизорами из центра{446}. Последнее утверждение не совсем верно: Юрий Владимирович Готье, говоря об областном управлении в период с 1725 по 1762 год, приводит примеры многочисленных комиссий, посылаемых из Петербурга для расследования злоупотреблений на местах. Сенатские следственные комиссии были не редкостью даже в отдаленных регионах Сибири{447}. Это, безусловно, не отменяет в целом факта недостаточного контроля сверху за деятельностью местных властных органов. Привлекает, однако, внимание отсутствие в указанное время крупных судебных разбирательств над воеводами Тульского края. В отличие от громких процессов над управителями других регионов{448} воеводы Тульской провинции не были замечены в серьезных нарушениях или преступлениях[92]. Причины этого могли быть опять-таки двоякими: либо в силу особых забот московского губернатора они не находились в орбите его постоянного контроля, либо тульские воеводы представляли собой верных служак, хороших управителей и порядочных людей.

Первое обстоятельство не подтверждается фактами: в делопроизводственных бумагах канцелярии Тульской провинции мы видим постоянные запросы канцелярий как московского губернатора, так и центральных властей о предоставлении отчетов по тому или иному поводу и сведений о деятельности местных воевод. Регулярно требовались ведомости о проведении «присутствий», то есть заседаний в канцеляриях для решения разноообразных дел; задержки в поставке податей или иные нарушения организации управления регионом замечались и наказывались штрафами[93].

Уездные воеводы были под контролем воеводы провинциального, но и последний не избегал наказаний, если уездный воевода не выполнял должного в срок. Так, провинциальный воевода Квашнин-Самарин подвергся в 1754 году штрафу за неправильный сбор таможенных, кабацких и канцелярских пошлин воеводой в Алексине{449}.

Такой пристальный надзор за деятельностью воевод со стороны центральных органов серьезно ограничивал полноту власти как провинциального, так и уездных управителей, вынуждая их ответственнее относиться к исполнению законов. Полномочия воевод во вверенном им регионе ограничивались также и снизу, в силу фактических пределов их власти на местах, в первую очередь в отношениях с городским населением провинции. По действовавшему законодательству городское население подлежало сословному суду в ратушах и магистратах и только разбирательство уголовных преступлений горожан входило в юрисдикцию воевод{450}. В Тульской провинции власть провинциального воеводы была ограничена значительно больше: половина жителей центрального города была вообще выведена из его подчинения. По указу Сената 1741 года тульские оружейники относились к ведомству Оружейной канцелярии, подчиненной напрямую Военной коллегии, а с 1749 года они изымались из подчинения воеводе и по полицейским и уголовным делам{451}. В случае возникавших конфликтов в городе или противоречий между оружейниками и городскими или провинциальными властями в разбирательство немедленно включалась Военная коллегия и вслед за ней Сенат. В таких условиях отсутствие следственных дел над воеводами Тульского края может положительно свидетельствовать в пользу их «беспорочной службы», что подтверждалось и соответствующими отметками в их «сказках». О человеческой порядочности воевод мы можем судить лишь косвенно, так как всегда остается вероятность того, что тульские воеводы были ловкими управленцами, умело использовавшими неформальные связи в Москве и выходившими сухими из воды. Но об их способности управлять регионом мы можем хотя бы частично судить по их служебным «историям» и обстоятельствам их жизни.

Провинциальный воевода О.Т. Квашнин-Самарин (родился в 1699 году[94]) принадлежал к старинному дворянскому роду. Среди его родственников были занимавшие в 1750-х годах высокие должности член Вотчинной комиссии Федор Петрович Квашнин-Самарин и член Юстиц-коллегии Петр Тимофеевич Квашнин-Самарин; последний, судя по всему, был братом тульского воеводы. Осип Тимофеевич, однако, блестящей карьеры не сделал. Полученное им неплохое образование позволило ему начать службу еще при Петре I в Инженерном корпусе (в 1713 году), во время которой он продемонстрировал заметные профессиональные качества инженера: был командирован в разные города для «починки и строения крепостей, снятия планов и сочинения проектов», состоял при Главной канцелярии артиллерии и фортификации в должности инженерпоручика. С началом Русско-турецкой войны (1735–1739) Квашнин-Самарин был отправлен в полк капитаном, где участвовал «во многих походах и партиях», из-за чего по окончании военных действий получил отставку по болезни, с награждением коллежским асессором. Однако отдохнуть от ратных подвигов Квашнину-Самарину не пришлось, так как он сразу же был отправлен на Выгу возглавлять следственную комиссию об олонецких раскольниках, а затем назначен уездным воеводой в Архангельскую губернию. Там он прослужил три года, с 1741-го по 1743-й. В 1747 году его брат стал членом Юстиц-коллегии, и, вероятно, благодаря этому 48-летний Осип Квашнин-Самарин был переведен воеводой в Тулу. Правда, награждения следующим рангом он не получил, как не получил и жалованья, но последнее обстоятельство сглаживалось тем, что он владел 300 душами в Новгородском уезде. Должность тульского провинциального воеводы Квашнин-Самарин исполнял почти 12 лет, выслужив ранг надворного советника{452}.

Уездным воеводой в Кашире был с 1742 года Яков Иванович Лопухин (родился в 1704 году), принадлежавший к старинному и знаменитому роду первой жены Петра I Евдокии Лопухиной. В детстве Якова Ивановича его семья находилась при дворе, отец и старший брат, Степан Иванович, были личными стольниками у молодого Петра, еще один брат — дворцовым комиссаром. В 1719 году вся семья попала в опалу, так как многие ее члены проходили по делу царевича Алексея. Авраама Федоровича Лопухина, младшего брата царицы Евдокии, колесовали, брат будущего каширского воеводы Степан Иванович был сослан на вечное житье в Кольский острог. Яков Иванович начал службу только после смерти Петра, в марте 1725 года, в Петербургском драгунском полку драгуном, затем ротным писарем (что говорит о полученном им хотя бы некотором образовании). В 1733 году он был произведен в том же полку в прапорщики, на следующий год в поручики. Но в 1736 году, раненный в крымских степях в походе армии против Турции, Лопухин попал в плен, был увезен в Турцию, где через два года был выкуплен греком. Еще год заняло путешествие этого грека вместе с Лопухиным через Голландию в Россию. Попав в Санкт-Петербург в 1739 году, Лопухин явился в Сенат и был направлен в Военную коллегию, которая отставила его от военной службы «за ранами и за глухотою». О нем было представлено в кабинет Анны Иоанновны, и пострадавший поручик (XII ранг) был пожалован сразу в коллежские асессоры (VIII). Вероятно, родство с царицей Евдокией сыграло тут положительную роль. Лопухин был отправлен во Владимир товарищем воеводы. В 1742 году, при Елизавете, он был назначен уездным воеводой в Каширу. Награждения рангом при новом назначении 38-летнему коллежскому асессору не последовало, жалованья ему также не положили. Несмотря на очевидные трудности материального порядка — Лопухин в 1755 году владел лишь 88 душами во Владимирском, Переславль-Залесском и Каширском уездах, — наличие имения в уезде, где он воеводствовал, несомненно облегчало его ситуацию. «Лопухинское дело» 1743 года, по которому главным участником проходил Степан Васильевич Лопухин, двоюродный брат царицы Евдокии, приговоренный к казни колесованием, но по «монаршей милости» сосланный с женой и детьми в Сибирь, вероятно, задержало карьеру каширского воеводы, который пробыл на этом посту по крайней мере 14 лет. С 1760 года он, однако, уже служил в Московской конторе Главной дворцовой канцелярии в ранге надворного советника (VII){453}.

Семен Евстигнеевич Мусин-Пушкин (родился в 1701 году), воевода Белева, самого крупного после Тулы города провинции, также принадлежал к старинному и знатному роду, сильно возвысившемуся при Петре. Среди его представителей были губернатор Москвы и сенатор Иван Алексеевич Мусин-Пушкин, возведенный Петром в графское достоинство; его сын сенатор Платон Иванович и президент Берг-коллегии Апполос Епафродитович. Платон Мусин-Пушкин был замешан в деле Волынского в 1740 году, в результате чего был приговорен к ссылке в Сибирь. Трудно сказать, насколько близким было родство белевского воеводы с вышеперечисленными вельможами, но, вероятно, оно не было сильно отдаленным, так как Семен Евстигнеевич получил при Петре образование в Морской академии, где обучался 10 лет (с 1716 года), потом был переведен солдатом в лейб-гвардии Преображенский полк, выпущен в армию капитаном, а в 1740 году получил отставку от военной службы «на свою экономию» с награждением рангом секунд-майора. В 1743 году, возможно в связи с возвращением Елизаветой «пострадавших в прежнее царствование», он был вызван именным указом императрицы в Правительствующий сенат и определен уездным воеводой в Старую Руссу Новгородской провинции, где пробыл шесть лет. После этого он «находился под счетом» в Ревизион-комиссии, откуда был «выслан» в Санкт-Петербург на год, не сумев, вероятно, вовремя отчитаться за время воеводства. Назначение воеводой в Белев он получил до истечения года «ссылки» в Петербург, в августе 1752 года. Определение было сделано, однако, без награждения новым рангом и без жалованья. Собственные доходы Мусина-Пушкина от имения в 130 душ во Владимирском и Новгородском уездах были невелики{454}.

По делу Волынского также проходил и был казнен вместе с ним советник Конюшенной конторы Андрей Федорович Хрущов. Его дальним родственником был назначенный в 1747 году воеводой в Алексин Фома Федосеевич Хрущов (1709–1766). Хрущовы также принадлежали к старинному дворянскому роду, в числе общих предков Андрея и Фомы были стольники и воеводы, получившие богатые вотчины в Тульском, Веневском и Каширском уездах. Фома Федосеевич начал службу в 1722 году солдатом в пехотном полку, дослужился до квартирмейстера и в 1740 году был отставлен, без награждения рангом. При Елизавете, в 1744 году Фома Хрущов был вновь призван на службу, пожалован капитаном, определен к статским делам и в 1747 году назначен в Алексин воеводой, в ранге все того же капитана и опять без жалованья. Там он задержался на 12 лет и выслужил себе повышение — ранг коллежского асессора. Его имение было более значительным: в 1755 году он имел 237 душ мужского пода в Каширском, Епифанском, Крапивенском и Елецком уездах{455}.

Воеводой старинного города Дедилова был назначен в 1751 году Алексей Иванович Макаров (родился в 1720 году). Среди деятелей, пострадавших при Анне Иоанновне, мы видим «секретного кабинет-секретаря» Петра I и, с 1727 года, президента Камерколлегии Алексея Васильевича Макарова (1674–1740), ложно обвиненного во взяточничестве и утайке секретных бумаг. Хотя следствию не удалось доказать его вины, бывший доверенный Петра провел вместе с женой и детьми несколько лет в тюрьме и затем остаток своих дней под домашним арестом. Его дальний родственник Алексей Макаров получил образование в кадетском корпусе, но из-за болезни по окончании курса был отставлен в 1737 году сержантом, в 1743 году награжден прапорщиком и определен к статским делам — с 1746 году в Калугу воеводским товарищем, ас 1751 года в Дедилов воеводой, с тем же рангом прапорщика и без жалованья, имея всего лишь 153 души мужского пола. Там он прослужил до 1757 года{456}.

Из древнего дворянского рода происходил и назначенный в 1749 году воеводой в Ефремов Василий Кондратьевич Хитрово (родился в 1719 году). Хотя семья не принадлежала к древней знати, а ее члены возвысились до боярских чинов лишь при Алексее Михайловиче, при Елизавете Петровне несколько представителей рода Хитрово занимали высокие посты: Яков Лукич в 1748 году стал генерал-майором и получил повеление присутствовать в сенаторской конторе, в 1753 году был назначен президентом Вотчинной коллегии; Петр Никитич служил при дворе в чине обер-егермейстера, Василий Андреевич — в чине действительного камергера. Семья имела связи в самых высоких кругах административной системы, что предопределило и серьезные проблемы для некоторых ее членов. Анна Федоровна Хитрово вышла в 1710 году замуж за Павла Ивановича Ягужинского, принеся ему в приданое имения, которые сделали его одним из богатейших людей своего времени. Ставший в 1722 году генерал-прокурором Ягужинский развелся с женой, чтобы жениться на дочери канцлера Гавриила Ивановича Головкина. Анна была сослана в монастырь, где вскоре и умерла. Между Хитрово и Ягужинским начался многолетний процесс по поводу обширных тульских имений. Семья, однако, сумела сохранить и преумножить богатство: в 1762 году Хитрово владели более чем 4000 душ мужского пола только в Центрально-Черноземном регионе. Начавший службу солдатом в лейб-гвардии Семеновском полку в 1736 году, будущий ефремовский воевода Василий Кондратьевич Хитрово обладал небольшим, но вполне «достаточным» имением в 273 души мужского пола в Калужском, Ярославском, Суздальском и Вологодском уездах. В 1741 году он получил отставку, а в 1744 году был награжден прапорщиком и определен в Белгородскую губернию в город Мирополье воеводой. В 1749 году 30-летний прапорщик был назначен, правда без нового ранга и без жалованья, воеводой в Ефремов, где он прослужил по крайней мере до 1755 года. Его карьера дальше не развивалась, он был отставлен все тем же прапорщиком{457}. Возможно, арест и высылка в имение Ф.А. Хитрово в 1763 году наложили тень и на ефремовского воеводу.

В Епифани с 1750 по 1759 год воеводой служил прапорщик Иван Саввич Чоглоков (родился в 1710 году). Мы не знаем, был ли он в родстве с камергером Николаем Наумовичем Чоглоковым и его женой, известной обер-гофмейстериной Марией Симоновной Чоглоковой, урожденной Гендриковой, двоюродной сестрой Елизаветы Петровны. Супруги Чоглоковы пользовались большой властью при дворе. Мария Чоглокова была приставлена императрицей к молодой Екатерине в первые годы ее замужества для наставничества и слежки. После смерти мужа в 1754 году, не сумев оправдать ожиданий императрицы, она была отстранена от должности и вскоре умерла. Будущий епифанский воевода Иван Чоглоков, начав службу в лейб-гвардии Преображенском полку в 1726 году, получил отставку в 1740-м с рангом лейб-гвардии капрала, в 1743 году, находясь по-прежнему в отставке, был пожалован прапорщиком, а в 1745 году направлен в Новую Ладогу воеводой, откуда в 1749 году был переведен в Епифань и вступил в должность воеводы 21 января 1750 года. В 1755 году за ним числилось 73 души в Новгородском, Ярославском и Алексинском уездах{458}.

Воевода города Венева Дмитрий Кириллович Данилов (родился в 1696 году) также принадлежал к старинному боярскому роду, записанному позже в VI часть дворянских родословных книг Тульской и Орловской губерний. К середине XVIII века Даниловы входили в состав верхушки крупновотчинных провинциальных родов Центрального Черноземья{459}. Дмитрий Кириллович начал службу в 1727 году и до 1747 года, когда был отставлен «за болезнями» к статским делам, прошел путь от солдата до прапорщика, получив при отставке ранг титулярного советника. В 1748 году он был отправлен в Епифань для окончания переписи мужского населения по II ревизии, после чего был назначен воеводой в Венев, где прослужил более десяти лет. За ним числилось 117 душ в Тульском и Крапивенском уездах{460}.

Новосильским воеводой дважды, в 1738–1741 и с 1744 по крайней мере до 1755 года, был Михаил Степанович Адоевцов (родился в 1688 году). Не имея знатных родственников, он начал службу в 1713 году в армейских полках солдатом, дослужился до поручика, в 1738 году был отставлен к статским делам без награждения рангом и назначен воеводой в Новосиль, где прослужил три года, потом после трехлетнего перерыва был произведен в коллежские асессоры и вновь отправлен воеводствовать в Новосиль, без жалованья. Крестьян за ним было 100 душ в Алексинском уезде{461}.

Крапивенским воеводой в 1743 году был назначен Андрей Яковлевич Игнатьев (родился в 1698 году), начавший службу в лейб-гвардии Преображенском полку в 1714 году, переведенный в 1725 году в Копорский пехотный полк поручиком, где вскоре стал капитаном, после чего был отставлен к статским делам и назначен в 1738 году воеводой в Епифань. В Епифани Игнатьев прослужил три года, был награжден рангом коллежского асессора и затем переведен в город Крапивну, за службу в котором он получил в 1752 году следующий ранг надворного советника. У него имелось 120 душ в Тверском уезде{462}.

Ю.В. Готье, проанализировавший корпус воевод в России за 1720–1760-е годы, отметил, что должности городских или уездных воевод создавались для среднего провинциального дворянства и именно представители этого слоя дворянства обычно занимали их в провинции, хотя назначения людей недворянского происхождения на воеводские должности также случались. В Тульской провинции середины XVIII века мы видим иную картину — не просто все 100 процентов воевод принадлежали к потомственному дворянству, но большинство из них (восемь человек из десяти) вели свое происхождение от древних и знатных родов, члены которых входили в ближайшее окружение царской семьи или занимали высокие посты в центральных органах власти. Хотя городовые или уездные воеводы Тульского края и принадлежали к боковым ветвям знатных родов, наличие родственников, пусть дальних, на высших должностях в государстве способствовало, очевидно, их направлению в центральные уезды страны, с преобладавшим дворянским землевладением[95]. Второй особенностью, привлекающей внимание, является наличие среди руководителей уездного уровня представителей «опальных», но «прощенных» в начале царствования Елизаветы аристократических семейств. Четверо из девяти уездных воевод принадлежали именно к таким родам. Назначение на должности уездных воевод членов «опальных» родов (Лопухин, Мусин-Пушкин, Хрущов, Макаров) демонстрировало либеральную политику императрицы, провозглашавшую, что родственники не несут ответственности за неправедные деяния членов их семей[96], и для назначаемых людей означало царскую милость и заботу, — хотя оно и происходило без повышения ранга и без жалованья, но все-таки включало представителя опального семейства в систему власти. С другой стороны, назначения были незначительными, в уезды, но уезды не отдаленные, а в соседней с Москвой провинции, что позволяло держать этих людей на виду, под контролем[97]. Одновременное нахождение на подобных должностях в соседних уездах представителей провинциальных дворянских семейств (Игнатьев, Адоевцов) уравнивало тех и других. Более того, в случаях с представителями как аристократических родов, так и провинциальных дворян прослеживалась тенденция назначения на должность людей с более низкими предыдущими рангами, что должно было восприниматься ими как награда. Сохранение же не соответствующих должности более низких рангов позволяло центральным властям стимулировать стремление воевод выслужить положенный им по должности ранг, что в некоторых случаях и происходило.

Готье также подсчитал, что большинство воевод в 1740–1760-е годы получали назначения на должность в возрасте от 50 до 70 лет, причем большинство из них были определены в статскую службу «за болезнями и старостью»{463}. В этом отношении мы также видим существенное отличие данных «команды» тульских воевод от средних показателей корпуса администраторов в провинции: подавляющее большинство тульских воевод было назначено в уезды в возрасте самом продуктивном — около 40 лет, а двое из них, Хитрово и Макаров, стали воеводами в Тульской провинции в 30 и 31 год, причем Хитрово свое первое назначение уездным воеводой получил в 25 лет. Лишь двое воевод, Данилов и Адоевцов, стали воеводами в 50 лет (Адоевцов получил назначение в Новосиль в 56 лет). Назначения на самые ответственные должности в наиболее развитые города провинции — Квашнина-Самарина провинциальным воеводой в Тулу в 48 лет и Мусина-Пушкина в Белев в 51 год — были для них уже вторыми сроками воеводства (первые назначения оба получили в 42 года). Относительно молодой возраст определил и иные, чем непригодное для военной службы состояние здоровья, причины отставки и перевода к статским делам будущих тульских воевод: лишь четверо из десяти воевод показали в своих «сказках», что получили отставку «за болезнями», причем двое из них были совсем еще молодыми людьми — Макаров семнадцати лет, сразу по окончании кадетского корпуса, Лопухин — тридцати пяти, после ранений и плена. Главной причиной отставки от военной службы для большинства тульских воевод было массовое увольнение дворян из армии по окончании Русско-турецкой войны. Большинство из них было призвано на службу новой властью при Елизавете, через три-четыре года после увольнения, и назначено на руководящие должности. До назначения в Тульскую провинцию почти все воеводы (восемь человек из десяти) имели управленческий опыт в роли воевод (шестеро из десяти) или товарищей воеводы. Опыт управления был не единственным источником знаний для местных управителей — двое из них получили формальное образование в Морской академии и кадетском корпусе, двое других также получили, очевидно, образование, позволившее одному из них заниматься инженерными работами, а второму стать ротным писарем. Четверо прошли через лейб-гвардейские полки, специально предназначенные Петром для обучения дворян и подготовки их к офицерской службе. Высокое доверие властей к образованности и профессионализму гвардейцев доказывалось их постоянной посылкой к следственным комиссиям по разбору правонарушений губернаторов и воевод в провинции. Таким образом, на должностях воевод в Тульской провинции мы видим относительно молодых и здоровых людей, в большинстве своем принадлежавших к аристократическим семьям и обладавших образованием и предыдущим опытом управленческой работы.

Назначения воевод Тульской провинции на должности в определенные уезды кажутся также не лишенными некоторой логики. Так, определение провинциальным воеводой в Тулу именно О.Т. Квашнина-Самарина могло иметь для правительства стратегический смысл: не обладая реальной властью над расположенным в городе оружейным заводом и над казенными оружейниками, он как опытный инженер мог лучше понимать нужды производства, следить за исправным исполнением казенных заказов и пользоваться большим, чем другой статский воевода, авторитетом среди оружейников и их сословных властей. В 1753 году при возникновении в городе конфликта между оружейниками и купцами — последние были недовольны незаконным размножением лавок кузнецов, от которого происходило, по их словам, «тульскому купечеству в торгах помешательство и разорение» — тульский магистрат решился исполнить полученные ранее указы Сената о сломе лавок оружейников только после консультации с провинциальным воеводой и действуя вместе с ним. Вмешавшаяся в дело Оружейная канцелярия донесла о случившемся в Военную коллегию, последняя рапортовала в Сенат, который предписал «для целости всей империи дела» и своевременности выполнения оружейниками казенных заказов их лавки в городе сломать, но разрешить иметь в Оружейной слободе, поручив надзор за этим Квашнину-Самарину{464}. В Каширском уезде, самом близком к Москве, где наблюдалась самая высокая в крае концентрация дворянского землевладения (95 процентов) при наибольшем количестве дворянских владельцев, причем наиболее знатного происхождения (в 1781 году в уезде насчитывалось 367 дворянских фамилий, среди которых были 21 княжеская и одна графская{465}), именно Я.И. Лопухин как представитель древнего и знатного рода мог пользоваться авторитетом среди уездного дворянства. То, что он сам был помещиком этого же уезда, также должно было способствовать более тесным связям Лопухина с местным дворянством, чем в ситуациях, когда воевода был «чужим». В других уездах высокого дворянского землевладения (от 80 до 94 процентов) — Алексинском, Белевском, Епифанском — тоже воеводствовали представители знатных родов: Хрущевых, Мусиных-Пушкиных, Чоглоковых.

Для осуществления единоначалия и строгой иерархии власти на местах при введении воеводских должностей было решено присваивать провинциальным воеводам ранг полковника (VI), а уездным воеводам — майора (VIII){466}. «Сказки» чиновников Тульской провинциальной канцелярии 1754–1756 годов показывают, что на практике это положение не осуществлялось. Возглавлявший провинцию воевода Квашнин-Самарин, выслужив на военной службе ранг капитана (IX), при переходе на гражданскую службу получил ранг коллежского асессора (VIII), который не изменился у него при переводе на должность провинциального воеводы и совсем не соответствовал полковничьему рангу. Из 9 тульских уездных воевод лишь трое имели ранг, соответствовавший по Табели о рангах их должности. Однако даже у них ранги не соответствовали положенному майорскому рангу по званию и были выслужены ими на предыдущей службе: белевский воевода Мусин-Пушкин был отставлен с военной службы в ранге секунд-майора и, хотя писал в «сказке», что был назначен в Белев «с награждением воеводою», свой ранг продолжал показывать как секунд-майорский; крапивенский воевода Игнатьев был награжден рангом коллежского асессора при вступлении в должность воеводы в Епифани в 1738 году, при переводе в Крапивну спустя пять лет его ранг не изменился; новосильский воевода Адоевцов дослужился в военной службе лишь до ранга поручика (XII), был отставлен от нее, назначен воеводой в Новосиль без награждения рангом и только спустя несколько лет получил повышение до коллежского асессора (VIII), что хоть и соответствовало классу его должности по Табели о рангах, но было гораздо менее престижным рангом, чем майорский. Остальные воеводы не имели и этого, обладая более низкими рангами, с IX (капитан) по XIV (прапорщик, этот ранг имели трое уездных воевод).

Соответствие рангов и воеводских должностей заслуживает внимания еще с одной точки зрения. Хотя правительство неоднократно на протяжении XVIII века делало попытки ограничить использование военных рангов штатскими чиновниками, политика в этом отношении была непоследовательной, что подтверждается и определением военных рангов полковника и майора для воевод — чиновников на гражданской службе. Указ 1735 года специально оговаривал, что военных генеральского, штаб- и оберофицерского рангов при отставке к гражданским делам следует награждать, если «достойны будут», не военными, а исключительно штатскими рангами. Только тех военных, кто не был годен ни к какой другой службе и получал окончательную отставку, разрешалось награждать военными рангами. Это положение подтверждалось указами 1765 года и даже 1790 года{467}. На практике сохранение или получение военного или гражданского ранга при переходе на гражданскую службу не имело никакой логики и производит впечатление дела исключительно произвольного. Из десяти тульских воевод лишь четверо имели гражданский ранг, остальные сохраняли военный. Предположение, что гражданский ранг получали дворяне, выпущенные предварительно в окончательную отставку со службы военной, а военный сохраняли те, кто был непосредственно переведен с военной службы на гражданскую, не находит подтверждения при рассмотрении послужных списков тульских воевод. Как уже указывалось, провинциальный воевода Квашнин-Самарин, дослужившись до капитана в армии, был отставлен в 1739 году от военной службы, награжден коллежским асессором и определен к следствию об олонецких раскольниках; с назначением через два года на должность городового воеводы Архангельской губернии, а затем в 1747 году провинциальным воеводой в Тулу повышения в ранге он не получил. В то же время алексинский уездный воевода Фома Хрущов, прослужив 18 лет в пехоте, вышел в отставку в 1740 году, но спустя четыре года был определен к статским делам и награжден капитаном; спустя семь лет он получил назначение в Алексин «воеводою рангом капитана». Дедиловский воевода Алексей Макаров, отставленный за болезнью после кадетского корпуса сержантом, был определен позже к статским делам прапорщиком (XIV), сохранив этот ранг при назначении уездным воеводой в 1751 году.

Указ о сменяемости воевод каждые два-три года также не исполнялся: на своих должностях тульские воеводы задерживались подолгу, по 12–13 лет, а крапивенский воевода Игнатьев был на этой должности не менее 19 лет. За долговременную службу, однако, воеводы не часто получали награждение новыми рангами: мы имеем сведения лишь о троих воеводах, Квашнине-Самарине, Лопухине и Игнатьеве, выслуживших ранг надворного советника (VII); Хрущов получил ранг коллежского асессора, прочие же оставались к 1755 году с теми же низкими рангами, в которых начинали воеводскую службу. Как видим, разнообразие в рангах воевод совсем не соответствовало положению законодательства и в этом отношении никак нельзя говорить об эффективности действия Табели о рангах спустя более 30 лет после ее введения.

В Тульской провинциальной канцелярии в распоряжении воеводы в 1750-е годы состоял штат «табельных» чиновников из девяти человек: воеводского товарища, четырех офицеров «при подушном сборе», полицейского, чиновника с особым поручением «для смотрения и розведования корчемств и неуказной продажи вина», смотрителя «магазина для провианта» и секретаря, ведавшего всей бумажной работой канцелярии и имевшего в подчинении нескольких канцелярских служителей без чина. Воеводам уездным не полагалось помощников в лице воеводских товарищей: при исполнении своих разнообразных обязанностей они могли рассчитывать лишь на помощь офицера при подушном сборе и канцеляристов. У троих уездных воевод, однако, не было даже офицера для сбора налогов (в Веневе, Дедилове и Ефремове). Только в одной уездной канцелярии (в Епифани) числился коллежский регистратор.

25 из 27 чиновников местных канцелярий Тульской провинции, включая воевод, прошли через военную службу, что было характерно для российского бюрократического аппарата середины XVIII века в целом. Среди них мы не видим титулованного дворянства и чиновников первых пяти классов по Табели о рангах, за исключением одного князя в должности полицейского, с рангом, правда, лишь гвардии подпоручика (X). Представителей дворянства «второго разряда» (по классификации С.М. Троицкого{468}), то есть чиновников VI–VIII рангов, к которым должны были принадлежать и воеводы, мы насчитываем семь человек (26 процентов), причем из десяти воевод к ним относились только четверо. Остальные 19 чиновников, как военные, так и гражданские, имели ранги от IX до XIV. Собственно «гражданские» должности по административному управлению провинцией (вне зависимости от их рангов, военных в том числе) занимали 13 человек — 10 воевод, 1 воеводский товарищ, 1 коллежский асессор (VIII) при провинциальной канцелярии и 1 коллежский регистратор (XIV) при уездной канцелярии в Епифани.

Несоответствие реальных рангов чиновников их должностям было явлением довольно распространенным{469}. Для достижения определенной правительством цели — единоначалия и строгой иерархии власти на местах — это обстоятельство могло быть, однако, чревато осложнениями. Потенциальным источником проблем могли стать главные помощники воевод — офицеры при подушном сборе.

Формально офицеры при подушном сборе были третьими, после воеводы и воеводского товарища, лицами в провинциальных канцеляриях и вторыми в канцеляриях уездных. Ю.В. Готье указывает, однако, что в указе 1736 года, вводившем должности офицеров при подушном сборе при администрации на местах, их обязанности и степень подчиненности воеводе не были точно определены. Воевода должен был иметь «за ними смотрение», контролируя их деятельность и отвечая за них перед высшим начальством{470}. Офицеры при подушном сборе помимо своих непосредственных обязанностей, связанных со сбором податей и недоимок, нередко занимались набором рекрутов, усмиряли крестьянские бунты, а также должны были заменять воеводу в случае его отсутствия. Готье приводит несколько случаев, когда офицеру при подушном сборе поручали вести следствие по делу воеводы, на которого поступила жалоба, и даже вступать в воеводскую должность в случае отстранения от нее воеводы{471}.

Случаи передачи воеводских полномочий в руки офицера при подушном сборе или поручения ему следствия над воеводой были, однако, немногочисленными и представляли собой чрезвычайный поворот в ходе определенного законом функционирования административной иерархии. Более того, они осуществлялись по прямому приказу сверху, шедшему от губернского начальства, что, хотя и подрывало авторитет воеводы, фактически сохраняло иерархическую пирамиду неприкосновенной. Однако ежедневные взаимоотношения в провинциальных и уездных канцеляриях между воеводой и его подчиненными выстраивались на основе, существенно отличавшейся от законодательного канона. И тут вступал в действие «человеческий фактор», то есть персональные качества и личные обстоятельства реальных людей, вынужденных поддерживать отношения по делам службы.

Намерение законодателя «давать провинциальным воеводам ранг полковничий, пока они воеводами будут» вытекало прежде всего из соображений соблюдения строгой иерархии на местах, чтобы у воеводы с подчиненными ему офицерами «не было распри»{472}. Мы уже видели, однако, что ни в провинциальной, ни в уездных канцеляриях Тульской провинции воеводы не имели положенного им по должности ранга полковника или майора соответственно. Вследствие этого офицеры при подушном сборе, среди которых было несколько майоров, оказывались нередко равны с воеводой или даже превосходили его по рангу. Так, офицер при подушном сборе в Тульской провинциальной канцелярии премье-рмайор Алексей Головачев превосходил по престижности и реальной значимости ранга провинциального воеводу коллежского асессора Квашнина-Самарина. Поручик Максим Ратаев, служивший при Епифанской уездной канцелярии офицером при подушном сборе, значительно превосходил в чиновной иерархии своего начальника воеводу Ивана Чоглокова, имевшего лишь ранг прапорщика{473}. При огромной значимости ранга в выстраивании иерархии отношений в среде русского дворянства превосходство подчиненного по рангу, особенно военному, над гражданским начальником не могло не создавать напряжения и проблем.

Табель о рангах устанавливала четкую субординацию чинов и рангов и предписывала систему взаимоотношений людей согласно им. Разделяя понятия чин и ранг, Табель использовала первый скорее для обозначения должности или позиции, на которую человек назначался для управления определенным видом деятельности, причем должность эта могла и не соответствовать рангу назначаемого, который понимался как действительно им выслуженная ступень в иерархии. Подобная ситуация специально оговаривалась для чиновников гражданской службы, которым строго предписывалось выслуживать ранги «летами», как в воинской службе, даже если они получали назначение на чин гораздо более высокий, так как иначе «сие в рангах будет оскорбително воинским людем, которые во многие лета, и какою жестокою службою оное получили, а увидят без заслуги себе равного или выше: того ради кто в которой чин и возведен будет, то ему ранг заслуживать летами, как следует»{474}. Для соблюдения правильного производства в ранги чиновников на гражданской службе устанавливался особый сенатский надзор. Согласно данному законодательству, тульские уездные воеводы, имевшие или получившие при назначении на свою должность (или, по петровской терминологии, чин) более низкие военные ранги, сохраняли их и должны были выслуживать майорский ранг, соответствовавший их должности.

Разделение на «лучшее старшее» дворянство и просто дворянство, пусть и потомственное, было законодательно утверждено тою же Табелью о рангах, которая однозначно провозглашала: «Все служители российские или чужестранные, которые осми первых рангов находятся, или действително были, имеют […] в вечныя времена лутчему старшему дворянству во всяких достоинствах и авантажах равно почтены быть…»{475} Это имело исключительно важное значение при любых официальных собраниях дворян, перечень которых включал практически все стороны общественной жизни, — не только при дворцовых церемониях и дипломатических приемах, но и «в чиновных съездах», собраниях в церкви, браках и погребениях, крещении и «торжественных столах», исключая лишь частные собрания родственников и друзей. Нет сомнений, что субординация в казенных учреждениях должна была строиться по тем же правилам. При таких законодательных установках уездному воеводе-прапорщику было, вероятно, необычайно сложно удерживать позицию «единоначального правителя» при столкновении по службе с майором при подушном сборе или рекрутском наборе и даже в частной обстановке при общении с любым отставным военным более высокого ранга — жителем подвластного ему уезда. Мы имеем подтверждение тому в официальном разбирательстве ситуации, возникшей в Костромской провинции в 1739 году, о котором рассказывает Ю.В. Готье. Во время рекрутского набора в Костромской провинциальной канцелярии воеводский товарищ «сел выше» и тем самым «взял первенство» над штаб-офицером при подушном сборе, имевшим ранг премьер-майора. Последний пожаловался московскому губернскому начальству, указывая, что он имеет «патент на ранг премьер-майора», а воеводский товарищ только на ранг капитана. «Признав заявления штаб-офицера правильными, губернские власти дали первенство ему», — заключает историк{476}. Осуществление помощником воеводы контроля над действиями подчиненного ему по штату офицера при подушном сборе становилось в этих условиях более чем проблематичным.

Сергей Михайлович Соловьев приводит другой пример столкновения провинциального начальства с приезжим офицером. Дело происходило по соседству с Тульской провинцией, в Севской провинции Белгородской губернии, в 1749 году. Генерал-майор Караулов, прибывший в Севск для приема рекрутов, послал гонца в провинциальную канцелярию с требованием, чтобы чиновник явился к нему. Бывший в присутствии товарищ воеводы Михаила Борноволоков отвечал, что «занят важными делами и потому благоволил бы генерал требовать по указному порядку от провинциальной канцелярии письменно или хотя и словесно, по чему надлежащее исполнение последовать непременно имеет». В ответ генерал «прислал за ним двоих унтер-офицеров с угрозою, что если не пойдет, то пришлет команду вытащить его под караулом. Борноволоков пошел и был встречен ругательствами, с него сняли шпагу и повели рынками и по улицам в торговый день, в пятницу, в батальонную канцелярию»{477}. Мы знаем из «сказки» Борноволокова, что это был относительно молодой еще человек 34 лет, лишь в том же 1749 году занявший должность воеводского товарища. Начав службу в конной гвардии, он через семь лет «за слабостию здоровьем» был отослан «к штатским делам прапорщиком», получив в 1742 году назначение городовым воеводою в Архангелогородскую губернию, а затем в Севск воеводским товарищем. Служил Борноволоков без жалованья — правительство, очевидно, считало, что ему достаточно для прокормления 320 крепостных, которыми он владел в разных уездах. Низкий ранг прапорщика не позволил Борноволокову ослушаться заезжего генерал-майора, хотя он и пытался соблюсти «честь» воеводского офиса и не пошел по первому требованию. За надругательство над официальным лицом Сенат позже повелел судить генерала Караулова военным судом. Однако публичное оскорбление (провод по улицам под конвоем без шпаги), нанесенное воеводскому товарищу, вряд ли содействовало успешному выполнению последним своих обязанностей по управлению провинцией, хотя он и оставался на этой должности еще в 1755 году{478}.

Среди 11 офицеров при подушном сборе при тульских канцеляриях в 1755 году было три майора, два поручика, два подпоручика и четыре прапорщика. Все они имели внушительный военный опыт и солидный возраст (40–50 лет, кроме двоих еще старше), получили отставку и были определены к подушному сбору в гражданские канцелярии. Закон 1736 года, вводивший должность офицеров при подушном сборе, определил собирать со всех плательщиков податей по две копейки с рубля, чтобы эти деньги шли на жалованье «будущим при том сборе» офицерам, солдатам и подьячим, «також и на расходы будет довольно». Желая избежать злоупотреблений при сборе податей, законодатель повелел офицеров и других сборщиков приводить к присяге с подпиской, чтобы они «не отягощали население поборами» под страхом смертной казни и лишения всех имений{479}. Офицеры при подушном сборе в канцеляриях Тульской провинции получали жалованье, но не в соответствии с их должностью, а в зависимости от их военного ранга. Премьер- и секунд-майоры получали по 68 и 66 рублей в год соответственно, поручики — по 37 или 35 рублей, прапорщики — по 35 рублей 3 копейки с четвертью в год{480}. Лишь один офицер, служивший в Каширской канцелярии, жалованья не получал[98].

Казенное обеспечение ставило офицеров при подушном сборе в совершенно особое положение среди чиновников местных канцелярий. Из 27 человек только 10 находились на окладе — 9 офицеров при подушном сборе и 1 коллежский асессор. Этот чиновник, Ларион Васильевич Клишов, отставленный из драгунских капитанов к штатской службе, был послан в 1755 году в Тульскую канцелярию с особым поручением — «для смотрения и розведования корчемств и неуказной продажи вина». Жалованье, которое он получал от канцелярии, значительно превосходило майорское и составляло 98 рублей 94 копейки. Хотя по установленным в 1727 году правилам провинциальному воеводе полагался оклад 300 рублей, уездному воеводе 150 рублей, а офицеру при подушном сборе от 60 до 120 рублей в год{481}, на практике, как мы видели, это не соблюдалось совершенно. Ни тульский провинциальный воевода, ни тульские уездные воеводы, ни воеводский товарищ жалованья не получали.

Безусловно, установив казенное обеспечение офицерам при подушном сборе и чиновнику, следившему за соблюдением государственной монополии на продажу вина, правительство стремилось опереться на заинтересованность и бескорыстие фискальных чиновников в выполнении их прямого назначения — обеспечения бесперебойного сбора денег для государственных нужд. Однако на практике и это «благое намерение» не выполнялось: как уже говорилось, не все сборщики налогов в тульских канцеляриях получали жалованье; то же происходило и в других провинциях. Так, хотя трем майорам при подушном сборе в Белгородской губернской канцелярии по штату полагалось майорское жалованье (по 68 рублей в год), ни один из них к 1755 году так и не получил ничего с самого момента определения на должность (один за 2 года и двое за 8 лет){482}. Не получал жалованья определенный к полицейской должности в Туле князь Гундаров; титулярный советник при магазине для провианта также служил без жалованья, а провинциальный секретарь из дворян Василий Рознотовский с горечью писал в своей «сказке», что, находясь в гражданской службе 26 лет, «жалованья не получает, а пропитание имеет от дел, а больше от дому отца его» (у которого было 30 душ крестьян). Это, вероятно, было довольно унизительно для мужчины 40 лет, имевшего пятерых сыновей{483}. Неравномерное обеспечение чиновников канцелярий жалованьем могло становиться источником серьезного напряжения в отправлении ими ежедневных обязанностей.

Жалованье чиновникам на гражданской службе было введено при Петре I, в 1715 году, когда вместо раздачи поместных окладов и дворцовых земель, число которых к XVIII веку значительно сократилось, были установлены единые годовые оклады для всех должностей местного управления{484}, просуществовавшие, однако, очень недолго. В 1724 году Петр ввел дифференцированное определение жалованья гражданских чиновников, которое могло составлять половину или даже четверть от оклада армейских офицеров соответствующего ранга, в зависимости от места службы, предыдущего ранга на военной службе и прочих обстоятельств. Но даже и в таком виде система государственной оплаты труда чиновников оказалась нежизнеспособной. В 1726–1727 годах, в связи с тяжелым финансовым кризисом, вызванным последствиями недавно закончившейся Северной войны (1700–1721) и продолжавшейся еще войной с Персией (1722–1727), правительство сократило число чиновников, получавших жалованье, уменьшило размеры их окладов и вообще лишило какого-либо жалованья канцелярских служителей без чина. Александр Данилович Меншиков, вводивший новшество, мотивировал его скудостью казны, истощенной войной, и оправдывал тем, что эта мера стимулирует старательность чиновников: «А в городах канцелярским служителям, по мнению моему, — писал он, — жалованья давать не надлежит, а позволять брать акциденции от дел против прежнего, чем без нужды довольствоваться могут, а дела могут справнее и без продолжения решиться, понеже всякой за акциденцию будет неленностно трудиться»{485}. Таким образом была восстановлена практика «кормления от дел», характерная для службы XVII века, и содержание местной администрации перекладывалось на население. Узаконенное взяточничество просуществовало до 1764 года, когда были введены новые штаты и система единого жалованья для всех чиновников.

Назначение или неназначение оклада чиновнику на гражданской службе в 1750-х годах никак не зависело от его материального положения. Троицкий, анализируя данные о жалованье чиновников центрального аппарата, замечает, что «по достижении человеком асессорского чина [VIII] и должностей более высоких рангов часто происходило уменьшение денежного оклада, так как правительство в соответствии с практикой XVII века считало, что высшие должности в государственном аппарате должны замещаться крупными помещиками, которые при недостатке средств в казне могут безбедно жить на доходы от своих вотчин»{486}. Возможно, данная логика распространялась и на категорию провинциальных и уездных воевод, чьи должности соответствовали указанному ограничению по рангу и по значимости их властных полномочий. Однако мы видим крупнейших помещиков на значительных окладах на уровне губернской администрации[99] и помещиков средней руки на провинциальном уровне совсем без жалованья. Все тульские воеводы принадлежали к категории средних помещиков, имея от 73 до 300 душ мужского пола. Их положение было гораздо лучше, чем у многих воевод других провинций, среди которых 10 процентов совсем не имели крестьян, а 37 процентов — от 1 до 50 крепостных{487}. В такой ситуации «кормление от дел» и взяточничество были единственным способом существования многих воевод и других чиновников местных канцелярий, что не могло не накладывать отпечатка на осуществление ими своих полномочий и характер их отношений с населением.

Несоответствие рангов тульских воевод их должностям, наличие при них помощников, обладавших более высоким или более престижным военным рангом и получавших к тому же казенное обеспечение, вели к некоторой неопределенности в отношениях начальника с подчиненными по иерархической лестнице. Это, наряду с другими обстоятельствами, заставляет предположить серьезные проблемы в отправлении воеводой «единоличной» и «неограниченной» власти в управляемом регионе. Подтверждение нашего предположения можно увидеть в ситуации, сложившейся в канцелярии соседней провинции, Севской, где в 1754 году случилось кровопролитное столкновение между крестьянами местных помещиков Е.И. Сафонова и братьев Львовых, по которому Сенат организовал в Севске следственную комиссию{488}. Обстоятельства следствия, не имеющие сами по себе отношения к нашей теме, продемонстрировали, однако, рамки власти провинциального воеводы.

Севский воевода Александр Федорович Салманов (родился около 1705 года) к моменту расследования был опытным администратором и «вершителем правосудия» в провинции, занимая свою должность почти десять лет. Его карьера была вполне типичной для провинциального управителя: начав службу в молодости солдатом, Салманов за 25 лет дослужился до премьер-майора, участвовал в Турецкой кампании, затем был «у сыску воров и разбойников, беглых солдат, матросов и рекрут», а в 1745 году «за болезнями» был отставлен от воинской службы, пожалован в надворные советники «к статским делам» и назначен в Севск провинциальным воеводой. Жалованья ему, однако, не положили, считая, видно, что он сможет прожить со своих деревень в Пензенском и Тамбовском уездах (в которых у него было сто душ){489}. Когда для расследования столкновения крестьян, произошедшего в подначальной Салманову провинции, в Севск по указу Сената прибыл из Москвы коллежский асессор Иван Тугаринов, следственную комиссию учредили при провинциальной канцелярии и Салманов стал ее членом.

Разбирательство велось в течение шести лет, но все эти годы следствие было занято допросами исключительно помещиков Львовых и их крестьян, совершенно не интересуясь выяснением обстоятельств участия в конфликте другой стороны. В самой следственной комиссии по этому поводу возникло разногласие: воеводский товарищ Павлов, третий член комиссии, стал подавать в Сенат рапорты, заметно отличавшиеся от рапортов Салманова и Тугаринова. В них Павлов высказывал сомнения в справедливости расследования, отмечал влияние воеводы на Тугаринова («склонение на свою сторону») и даже выражал «подозрение на воеводу» из-за его близких отношений с Сафоновым, истцом по разбираемому делу. Другой сенатский чиновник, посланный из Петербурга в Севск, донес, не особенно вдаваясь в подробности, о неоправданности подозрений Павлова, и последний был отстранен от должности. Комиссия продолжала работать до своего закрытия в 1762 году по указу Сената, получившего челобитную от Львовых с просьбой приостановить дело, так как они «помирились» с Сафоновым и согласились выплатить ему все убытки.

«Своеобразие» расследования исключительно в пользу Сафонова объясняется обстоятельствами работы севской комиссии, о которых доносил уволенный воеводский товарищ Павлов. Истец Сафонов большую часть времени был самым непосредственным участником следствия, так как находился в Севске «у набора рекрут и по той своей комиссии присутствует с ним Салмановым в той провинциальной канцелярии»{490}. Имея ранг лейб-гвардии капитана, а затем гвардии секунд-майора, он существенно превосходил воеводу по воинскому званию. Более того, Сафонов принадлежал к одному из влиятельнейших и богатейших семейств России, лично владея, согласно III ревизии, 1202 душами мужского пола. Все его имения располагались в Севской провинции{491}. Мог ли воевода Салманов, служивший без жалованья, с его сотней душ в отдаленных провинциях, прожить без «акциденций» и противостоять богатейшему в округе помещику-самодуру, терроризировавшему соседних землевладельцев на протяжении десятилетий?[100] Собственное существование провинциального воеводы безусловно зависело от благорасположения местной элиты, и «полнота» его властных полномочий была этим сильно ограничена. Сменивший Салманова в 1758 году на посту провинциального воеводы Николай Ржевский попытался повернуть следствие в пользу Львовых, но совершенно не преуспел в этом. Разбирательство конфликта между Сафоновым и Львовыми со всей очевидностью демонстрирует, что местная власть в Севске была полностью подчинена воле частного лица — богатого и жестокого помещика, которому даже не пришлось прибегать к влиятельным связям в Петербурге, чтобы повернуть дело в свою пользу. Сенатские чиновники, посланные проводить следствие, подпали под влияние той же силы. Данный пример показывает, что утверждение о безграничной власти воевод на местах является серьезным упрощением.

Однако недооценивать возможности местной администрации в использовании служебного положения в своих интересах тоже не стоит. Общеизвестно, что приобретение или расширение собственности, прежде всего земли и крестьян, рассматривалось человеком XVIII века как естественное следствие его служебных усилий. Вводя ограничения на сроки службы воевод на одном месте (от 2–3 лет до 5) и практикуя назначение на воеводские вакансии дворян-помещиков зачастую чрезвычайно удаленных губерний, правительство преследовало цель воспрепятствовать «врастанию» воеводы в управляемый регион. С этой же целью, в попытках ограничить беззаконие и полновластие воевод, правительство издавало указы, запрещавшие воеводам приобретать имения в управляемых ими провинциях или уездах{492}. Среди тульских воевод 1755 года мы, однако, находим одного воеводу (Лопухин в Кашире), официально в своей «сказке» показавшего наличие у него имения в подвластном ему уезде. Хотя большинство воевод являлись собственниками имений в других губерниях, 5 из 10 тульских воевод были одновременно и «местными» помещиками, то есть владели имениями в соседних уездах той же Тульской провинции. На такое владение законы о запрещении не распространялись, что давало воеводам многочисленные выгоды по службе — частые отъезды в свои вотчины, больший контроль за происходившим в родных краях и тому подобное. Вероятное знакомство воевод между собой, а также с чиновниками других канцелярий могло давать дополнительные возможности, о наличии которых мы можем судить опять-таки на примере севского воеводы Салманова.

Во время работы следственной комиссии в Севске одним из Львовых была подана в Сенат челобитная, обвинявшая Салманова в насильственном удержании принадлежащей Львовым крестьянской семьи, на которую была изготовлена поддельная купчая. К челобитной прилагалась копия купчей, из которой следовало, что Салманов якобы купил крестьян у чиновника белгородской канцелярии на имя своего тестя. Львов писал в челобитной, что «сделка» была специально оформлена в отдаленной от Севска уездной канцелярии Курской провинции, воевода которой «Володимер Бакшеев по карачевским своим деревням состоит в команде его Салманова». Далее Львов прибавлял, что это не единственное подобное правонарушение Салманова, так как он в течение своего правления, «хотя по указам воеводам запрещено покупать в том же уезде, купчие брал сильно, а дворяне за страхом бить челом на него боятся и многие Севской провинции помещики и протчие в обидах будут на него воеводу показывать»{493}.

В приведенном примере налицо использование воеводой своих связей не только в другой уездной, но даже и в губернской канцелярии, а также образец взаимоотношений (и отношений зависимости) воеводы-помещика с воеводой уезда, где находились имения первого. Возникновению прочных связей способствовало прохождение воеводами службы в близлежавших уездах. Так, крапивенский воевода Андрей Игнатьев служил до этого назначения воеводой в Епифани; там же успел послужить «по ревизии» веневский воевода Дмитрий Данилов, который был помещиком в Тульском и Крапивенском уездах и не мог не быть знаком с Игнатьевым. Алексинский воевода Фома Хрущов был помещиком Епифанского уезда, а епифанский воевода Иван Чоглоков — алексинским помещиком. Если учесть, что среди чиновников тульских канцелярий более низких должностей и офицеров при подушном сборе также были местные помещики, то круг зависимых друг от друга лиц существенно расширяется, а количество возможностей увеличивается. Мы не располагаем на сегодняшний день документальными свидетельствами корыстного использования воеводами и другими чиновниками Тульской провинции своих служебных связей, но вполне уместно предположить, что и тульские «администраторы» оказывали друг другу разнообразные «услуги». В мемуарах, однако, можно встретить описание «мздоприимства» представителей тульских властей: в частности, А.Т. Болотов описывает тяжбу своей матери в 1751 году, сопряженную с большим количеством «даров» с ее стороны каширскому воеводе{494}. Мы знаем, что этим воеводой был Яков Лопухин, служивший в Кашире по крайней мере с 1742 по 1756 год{495}.

Для дополнения «портрета» представителя власти в провинции небезынтересно обратиться к истории двух офицеров при подушном сборе — служивших в Тульской провинциальной канцелярии прапорщиков Герасима Золотникова и Герасима Голохтионова. Кроме одинаковых имен эти Герасимы имели много общего и в других отношениях: в 1755 году им обоим было уже за семьдесят (70 лет и 72 года), оба происходили из солдатских детей, начинали службу еще при Петре, в 1707 году в Москве, вместе служили в Бутырском пехотном полку и прошли путь от солдата до унтерофицера, вместе были отставлены за старостью и неспособностью к воинской службе в 1746 году, с награждением рангами подпрапорщика и прапорщика. Три года спустя, однако, оба Герасима вновь попросились на службу и были определены, по их собственному желанию и челобитным, в Тулу к подушному сбору{496}. Как мы уже отмечали, должность эта была весьма хлопотной. Общая сумма недобора подушных податей в начале царствования Елизаветы Петровны составила более 5 млн. рублей, и правительство издавало указ за указом с требованием собрать недоимки под угрозой жестоких наказаний неплательщикам. В случае задержки с высылкой денег указами 1742 года поведено было штрафовать как воевод, так и офицеров при подушном сборе и разрешалось держать и тех и других в канцеляриях скованными до уплаты всех податей сполна{497}. Понятно, что должность офицера при подушном сборе была связана с трудностями «выколачивания» недоимок из населения, но также была чревата и ежеминутно грозившими осложнениями по службе, исходившими от воеводского начальства. И тем не менее два престарелых воина добровольно обрекли себя на непосильный труд. Причина, побудившая их забыть о старости и ранах, была проста и банальна — деревень с крестьянами бывшие солдатские дети за свою долголетнюю службу не нажили, а пенсии по старости им не полагалось. Вот они и вынуждены были проситься вновь на казенное довольствие, тем более что у обоих были многочисленные семьи — у Золотникова три сына служили в том же Бутырском полку, причем младшему, только что определенному солдатом, было всего 15 лет; у Голохтионова было четверо сыновей, самому младшему из которых был всего «другой год». Как справлялись со своими обязанностями эти ветераны, нам не известно, характеристик типа «к продолжению службы за старостию непригоден», которыми пестрят более поздние формулярные списки, «сказки» об их службе 1755 года не содержат. Даже при полной недееспособности данных офицеров провинциальный воевода ничего не мог сделать для того, чтобы от них избавиться, — назначенные на должность Герольдмейстерской конторой Сената престарелые офицеры должны были оставаться «на службе», пока по их поводу не поступит новое распоряжение Герольдмейстерства.

Похожую картину мы наблюдаем и в других областных канцеляриях. В Белгородской губернской канцелярии в 1755 году заканчивал службу 78-летний офицер при подушном сборе Кондратий Алексеев. Он начал ее тогда же, когда и тульские Герасимы, в 1707 году, как и они — с самой нижней ступени, драгуном, но, будучи дворянином по рождению, сделал гораздо более успешную карьеру, за тот же срок службы став майором. Получив назначение к подушному сбору, Алексеев находился в еще более тяжелом положении, чем оба Герасима: имея жену и девятилетнего сына, он не получал жалованья и едва сводил концы с концами, так как владел всего лишь пятью душами в своем имении в Новосильском уезде и семью другими крестьянами «в подушном окладе у башкирцев»{498}. Подобная ситуация определенно толкала офицеров при подушном сборе к использованию всех «привилегий», которые давало их служебное положение. Невозможность избавиться от не слишком работоспособных подчиненных и нередко даже отсутствие механизма контроля за их действиями (как показал шумный процесс 1763–1766 годов над чиновниками Белгородской канцелярии, о чем речь ниже) создавали дополнительные заботы для «полновластного» воеводы и значительно ограничивали его власть.

Административные реформы Екатерины II начала 1760-х годов

Екатерина II начала борьбу с коррупцией с первых же дней своего царствования. 18 июля 1762 года был издан указ о борьбе со взяточничеством в государственном аппарате. Взяточничество чиновников подверглось суровому осуждению императрицы, выраженному в указе: «Свою алчбу к имению, служа не Богу, но единственно чреву своему, насыщают мздоприимством, льстя себя надеждою, что все, что они делают по лакомству, прикрыто будто добрым и искусным канцелярским или приказным порядком…»{499}В 1762 и 1763 годах было проведено несколько показательных процессов над губернаторами и провинциальными воеводами, с лишением виновных всех чинов{500}. Наиболее крупным был начатый по указу от 31 декабря 1763 года процесс «изследования белгородских губернаторов Салтыкова и князя Шаховского с товарищи о лихоимстве», в результате которого были отстранены от своих должностей и оштрафованы 39 чиновников Белгородской губернской канцелярии (во главе с бывшим и новым губернаторами), Севской и Курской провинциальных канцелярий (в первой из них пострадал уже упоминавшийся Николай Ржевский, сменивший Александра Салманова на посту провинциального воеводы) и нескольких уездных и городовых канцелярий. Все они были обвинены во взяточничестве, попустительстве неустановленному винокурению и противозаконной продаже вина{501}.

Борьба со взяточничеством в государственном масштабе упиралась, однако, в серьезную проблему — кампания была начата до введения жалованья чиновникам. Приговор чиновникам Белгородской губернии, вынесенный по результатам следствия Сенатом, был значительно смягчен Екатериной на том основании, что многие их противозаконные действия были совершены до Манифеста 1762 года, которым по случаю коронования императрицы прощались «вин[ы] впавшим в преступления»{502}. Однако то обстоятельство, что большинство провинившихся чиновников, особенно на низких должностях и в небольших рангах, не получали жалованья, но должны были как-то обеспечивать свое существование, в расчет принято не было.

Новые штаты центрального и местного управления были определены указом от 15 декабря 1763 года{503}. Они упорядочивали и унифицировали структуру местных учреждений и вводили казенное жалованье всем служащим гражданских канцелярий. По мнению Л.Ф. Писарьковой, однако, реформа бюрократического аппарата не устранила его недостатки, но, заметно расширив центральные учреждения и оставив на местах по-прежнему одного исполнителя — воеводскую канцелярию, лишь усугубила несоответствие между центральным и местным органами управления. Общее количество гражданских служащих увеличилось до 16 504 человек, из которых 3815 находились в центральном аппарате и 12 689 — в местных учреждениях. В это количество, однако, включались и солдаты, палачи, сторожа и прочие, всего около 10 000 человек. Число собственно чиновников и канцеляристов составляло, таким образом, 6000–7000{504}.

Анализ состава обновленной бюрократии был произведен Писарьковой на основе штатов 1763 года, то есть законодательного документа об учреждаемом государственном аппарате. Реальный состав чиновников как центральных, так и местных учреждений немного отличался от предписанного, так как не все вакансии были сразу заполнены. О наличном составе чиновников в провинциальной и уездных канцеляриях Тульской провинции мы можем судить по издававшимся Сенатом и Академией наук с 1765 года официальным спискам чиновников на основе ежегодных рапортов губернаторов. Издание под характерным названием Список находящимся у статских дел господам сенаторам, оберпрокурорам и всем присутствующим в коллегиях, канцеляриях, конторах, губерниях, провинциях и городах, тако ж прокурорам, оберсекретарям, экзекуторам и секретарям, с показанием каждого вступления в службу и в настоящий чин на… год{505} и более краткий вариант реестра чиновников и других должностных лиц государства в виде ежегодных адрес-календарей[101] были призваны обеспечить усиливающийся контроль со стороны государства за администрацией на местах, придать процессу назначений и перемещений более «прозрачный», как мы сказали бы сегодня, характер. С целью получить представление об администрации Тульской провинции после введения в действие штатов 1763 года мы проанализировали Список находящимся у статских дел за 1766 год (более полный, чем за 1765 год), в котором имеются сведения о чиновниках 12 канцелярий — одной провинциальной и одиннадцати уездных[102]. Этот список вновь дает нам сведения лишь о классных чиновниках, оставляя за бортом канцеляристов, писцов и прочих низших канцелярских служителей. Он также показывает только собственно гражданских служащих — ни офицеров при подушном сборе, ни полицейских или чиновников при провиантских магазинах мы в нем не видим. Налицо тем не менее расширение управляющего состава как провинциальной, так и уездных канцелярий.

В 12 тульских канцеляриях в 1766 году мы имеем в общей сложности 34 чиновника. Если сравнить это число с числом собственно «гражданских» чиновников тех же канцелярий (кроме одной) в 1754–1756 годах, которых было 13 или 15 человек[103], заметно явное расширение местного управленческого аппарата. Согласно штатам 1763 года, во всех канцеляриях в помощь воеводе вводились воеводские товарищи. Две уездные канцелярии, однако, не получили к 1766 году должности воеводского товарища — в Дедилове и в Одоеве. Кроме того, при провинциальном воеводе устанавливалась должность прокурора, в 1766 году еще вакантная. В 1767 году на нее был назначен Андрей Антонович де Тейльс, сын известного сподвижника Петра I Антона де Тейльса, приглашенного царем в Россию в 1714 году. Из низшего чиновного состава при провинциальной канцелярии утверждались два секретаря, а при уездных — по одному. Всего в 12 канцеляриях было 22 руководящих чиновника — 12 воевод и 10 воеводских товарищей.

Наиболее существенным при сравнении чиновного состава тульских канцелярий 1754–1756 и 1766 годов представляется то, что за 10 лет произошла полная смена персонального состава всех чиновников. Ни один из воевод 1750-х годов не остался на своей должности к 1766 году, хотя, как мы видели, многие из них занимали воеводские должности бессменно по многу лет подряд. Даже 35- и 36-летние (в 1755 году) воеводы-прапорщики в Дедилове и Ефремове были сменены воеводами с более значительными гражданскими рангами — надворным советником (VII) и коллежским асессором (VIII). Вероятно, сенатский указ от 1760 года о смене воевод каждые пять лет[104] в данном случае возымел действие, хотя и в дальнейшие годы воеводы продолжали служить по многу лет (например, крапивенский воевода Иван Яковлевич Панов находился на должности с 1760 по 1767 год, а Михаил Васильевич Желябужский служил воеводой в Веневе с 1765 по 1778 год, был потом переименован в городничие там же, а затем переведен городничим в Новосиль{506}).

Как и раньше, подавляющее большинство администраторов на высших постах в местной администрации прошло через военную службу: 11 из 12 вновь назначенных тульских воевод и 7 из 9 воеводских товарищей — бывшие военные[105]. При этом общий стаж службы управителей провинции и уездов был по-прежнему значителен, от 19 до 34 лет, что говорит об их серьезном опыте, а также зрелом возрасте. Манифест о вольности дворянской 1762 года внес мало изменений в ряды местного административного аппарата. Л.Ф. Писарькова указывает, что многие из военных, вышедших в отставку после Манифеста, вынуждены были проситься на гражданскую службу, главным образом из-за материальных соображений, однако желающих было больше, чем свободных вакансий. По подсчетам Ирины Викторовны Фаизовой, лишь 20 процентов вышедших в отставку по указу 1762 года военных поступили на гражданскую службу{507}. Эти данные находят подтверждение и в ситуации, которую мы наблюдаем в тульских канцеляриях. Из 18 бывших военных только четверо перешли на гражданскую службу после 1762 года, все остальные заняли административные должности до Манифеста, многие задолго до него. Таким образом, налицо естественное продление службы дворянина путем перевода военных в чиновный аппарат — прежняя практика, не связанная напрямую с появлением нового корпуса отставных военных, ждущих вакансий в гражданских учреждениях. О влиянии Манифеста на реальную ситуацию на местах в 1766 году говорить, судя по всему, преждевременно.

Как и прежде, бывшие военные далеко не всегда сохраняли свои военные ранги, перейдя на гражданскую службу: из 18 военных только 8 чиновников (среди них — 4 воеводы) сохранили воинские звания. Опять-таки, как и при анализе списка чиновников 1755 года, мы не можем обнаружить никакой закономерности в сохранении военных рангов одним чиновникам и присвоении гражданских другим. В отличие от 1755 года, однако, воинские ранги воевод уже более соответствовали занимаемым должностям. Провинциальный воевода Егор Дементьевич Скобельцын был полковником, как и было положено по указам. Даже один из уездных воевод, белевский воевода Николай Федорович Кашталинский, имел тот же ранг, что превышало его майорскую должность. Новосильский воевода Яков Федорович Сарский был майором, и лишь воевода в Одоеве, Андрей Иванович Осипов, имел ранг поручика. Все гражданские ранги уездных воевод были положенного VIII класса или даже превышали майорский ранг — среди них было 3 коллежских асессора и 5 надворных советников, причем некоторые из последних получили свои ранги до назначения на воеводские должности. Правительство Екатерины пыталось сделать должность уездного воеводы более престижной, не только назначая на нее людей опытных и с высокими рангами, но и нередко поощряя их за хорошую службу рангами, намного превышавшими положенный по должности майорский. В этом отношении показателен пример крапивенского воеводы Ивана Яковлевича Панова. Начав службу в 1733 году в Рижском гарнизоне солдатом, Панов сделал быструю начальную карьеру, получая повышения практически каждый год, стал капитаном в 1748 году, секунд-майором в 1755 году и премьер-майором в 1758 году. В тот же год он получил отставку от военной службы и определение к статским делам, а в следующем году был пожалован надворным советником (VII), определен через несколько месяцев (1 марта 1760 года) в Крапивну воеводой. В 1767 году, находясь все в той же должности воеводы, Панов получил ранг коллежского советника (VI), соответствовавший полковничьему, став таким образом равным по рангу со своим непосредственным начальником, провинциальным воеводой Егором Скобельцыным. Последний, правда, имел преимущества перед крапивенским воеводой за счет престижности военного ранга перед гражданским. Карьера Панова на этом не остановилась, и в 1779 году, находясь уже на службе в канцелярии Тульского наместничества, он получил следующий ранг статского советника (V){508}.

В 1766 году на должностях тульских воевод мы не видим большого количества представителей знатных аристократических родов. Среди 12 воевод, пожалуй, лишь трое — тульский провинциальный воевода Егор Дементьевич Скобельцын, веневский воевода Михаил Васильевич Желябужский и белевский воевода Николай Федорович Кашталинский — могли похвастаться связями в высших слоях общества. Предки тульского воеводы служили при царях, один из них был опричником Ивана Грозного, современник Егора Скобельцына и его дальний родственник Иван служил при дворе камер-фурьером в ранге полковника, а сын самого воеводы Петр был полковником Измайловского лейб-гвардии полка. Дальний родственник веневского воеводы, Никита Михайлович Желябужский, президент Юстиц-коллегии в 1753–1760 годах и тайный советник, служил в это время сенатором 6-го департамента Сената{509}. Брат белевского воеводы, Матвей Федорович Кашталинский, бывший смоленский полковник, служил в 1760-х годах церемониймейстером в Коллегии иностранных дел в Петербурге. Последнее обстоятельство, правда, не спасло Николая Кашталинского от отрешения от должности в 1767 году в результате разбора Сенатом дела о его столкновении с местными купцами. Возможно, именно тогда было обращено внимание на несоответствие полковничьего ранга Кашталинского и должности уездного воеводы, и он получил ранг коллежского асессора. Это могло также быть связано с особым статусом Смоленской шляхты, в рядах которой Кашталинский стал полковником, поскольку ранги, выданные Смоленской корпорацией, считались менее престижными, чем ранги, полученные в армии[106]. Представляется вероятным, однако, что понижение в любом случае произошло как наказание за неподобающее поведение воеводы, приведшее в итоге к сенатскому определению о его отставке{510}.

Несоблюдение законов о неупотреблении военных рангов на гражданской службе заметно и в тульских канцеляриях на более низких уровнях. Из 10 воеводских товарищей четверо имели военный ранг — 3 капитана и один секунд-майор, шестеро имели штатские — 3 коллежских асессора и 3 титулярных советника (IX). Ранг коллежского асессора у воеводского товарища мог бы создавать неопределенность в служебной иерархии там, где и воевода имел тот же ранг. Однако надо отметить, что лишь в одной из канцелярий (в Новосиле) была подобная ситуация, которая сглаживалась тем, что у воеводы был более престижный военный ранг премье-рмайора. Если же подвести итоги по рангам всех руководящих чиновников в тульских канцеляриях, воевод и их помощников, то мы увидим, что опять-таки все 100 процентов принадлежали к потомственному дворянству, причем 70 процентов из них — к «лучшему» дворянству с рангами VIII и выше. Среди всех 34 классных чиновников провинциальной и уездных канцелярий «лучших» дворян было 15 человек (44 процента).

Из членов младшего состава канцелярий лишь один сохранил к 1766 году свою работу — служивший в 1755 году в Епифанской канцелярии коллежский регистратор «у исправления всяких интересных и челобитчековых дел» Яков Дьяконов. Начав службу в 1742 году копеистом Вотчинной коллегии, он в 1753 году получил аттестат подьячего с приписью, а в 1755 году был отослан в Епи-фанскую воеводскую канцелярию с пожалованием коллежским регистратором (XIV), где и продолжал служить в 1766 году, но уже в чине секретаря (XIII). Судя по его «сказке» 1755 года, Дьяконов происходил не из дворян и, дослужившись до чина секретаря, получил, согласно продолжавшему действовать петровскому указу 1724 года{511}, потомственное дворянство. На 12 должностях секретарей в тульских провинциальной и уездных канцеляриях в 1766 году находилось всего семь чиновников в секретарском чине. На остальных пяти служили чиновники XIV класса, дававшего лишь личное дворянство, и внеклассные служители. Все секретари и занимавшие эту должность служители сделали карьеру исключительно на гражданской службе, причем у дослужившихся до секретарства это заняло от 15 до 24 лет. Выслуга лет, однако, не была гарантией получения первого дворянского чина на гражданской службе — двое из занимавших секретарскую должность подьячих с приписью прослужили гораздо дольше (29 и 38 лет), но так и не выслужили ранга. Чрезвычайная краткость информации о чиновниках в публиковавшихся Сенатом Списках[107] не позволяет судить о том, были ли среди тульских секретарей потомственные дворяне. Представляется, однако, уместным предположить, что если таковые и были, то в очень небольшом числе, как и в целом по России, где число дворян на секретарских должностях в 1760-е годы заметно уменьшилось по сравнению с более ранним периодом. Попытки правительства удержать секретарскую должность за дворянами, в частности с помощью указов 1754 и 1758 годов, запрещавших всем канцелярским служителям, за исключением секретарей, владеть имениями и покупать крепостных, не дали положительных результатов, и к 1760-м годам низшие классные чины начинают занимать выходцы из непривилегированных сословий. Практика приобретения лицами недворянского происхождения собственности на «души» продолжалась, несмотря на многочисленные запрещения, вплоть до середины XIX века{512}, однако только должность секретаря давала, до 1785 года, право на крепостных по закону. Это обстоятельство, наряду с введенным в 1763 году должностным окладом, делало гражданскую службу чрезвычайно привлекательной для обер-офицерских детей и канцелярских служителей. Упомянутый выше Яков Дьяконов, дослужившись до секретарского чина, получил возможность официально сохранить имевшиеся у него шесть крепостных душ в Данковском уезде (Елецкой провинции) — три полученные по наследству от отца и деда и три взятые в приданое за женой{513}.

Списки 1766 года не дают информации о собственности чиновников, однако из других источников мы знаем, что по крайней мере половину тульских воевод и в этот период составляли местные помещики. Провинциальный воевода Скобельцын женился в конце 1740-х годов на родственнице ефремовского воеводы Ивана Огалина (по другим документам, Оголина), которая принесла ему в приданое богатейшие имения в Алексинском и других уездах{514}. Веневский воевода Михаила Желябужский имел 132 души мужского пола в Белевском и Одоевском уездах, позже приобрел имения и в Тульском уезде{515}. Жены многих чиновников принадлежали к тульским дворянским родам и приносили в приданое поместья, которые не фиксировались в формулярных списках их мужей (после указа 1753 года жены имели право распоряжаться собственностью самостоятельно), но обычно находились в совместном распоряжении семьи. Кроме того, косвенные данные, например сведения о внесении родов пяти других воевод в VI часть дворянской родословной книги Тульской губернии (куда вносились роды древнего дворянства, способные доказать владение своими имениями ранее чем за 100 лет до указа 1785 года), дают основание полагать, что и в середине 1760-х годов большая часть тульских управителей были местными помещиками{516}.

Тем не менее местное дворянство безжалостно критиковало чиновников за нарушения закона, бесчестное поведение и халатность в вершении правосудия. Особенно ясно критика дворянства по отношению к местной администрации прозвучала в дворянских наказах в Уложенную комиссию 1767 года. Дворянство Тульского уезда «всеподданнейше» просило изменить форму местного суда, «лакомством и беззаконным лихоимством» повернутого в сторону «ненавидящих род человеческой кривотолков», что мешало «спокойному и законному» управлению уездом{517}. Дворянство Дедиловского уезда «дерзнуло» выразить рекомендацию правительству о том, кому следует быть управителями на местах:

Самое первейшее и необходимое наше прошение, чтоб определенным из герольдмейстерской канцелярии воеводам и товарищам не быть; а на место их […] выбрать того ж города из жительствующих помещиков дворян, […] кого они, с общаго согласия, пожелают, таким же порядком как дворянскаго предводителя и депутата, токмо таковаго, чтоб мог исполнять в силу узаконения указов и дело свое править порядочно, для справедливаго разобрания и скорейшаго решения, как письменнаго, так и словеснаго; потому что всякой жительствующий, помещик дворянин своих сотоварищей, в том уезде живущих, дворян и прочих чинов, кто какой совести и состояния, может знать, и во всяком владении, как в людях, так и в земле и в прочих тому подобных письменно и словесно и живым свидетельством посторонними людьми разобрать и праваго оправдать, а виноватаго учинить виновным…{518}

Желание провинциального дворянства иметь администрацию, выбранную из их же собственной среды и разделяющую тем самым их интересы, нашло отражение и в других дворянских наказах{519}. Частично оно было реализовано Екатериной II в последовавшей реформе губернского управления.

Губернская реформа 1775 года и провинциальное чиновничество

Губернская реформа 1775 года привела к серьезным изменениям как в численности и составе, так и в функционировании местного бюрократического аппарата. В целом количество гражданских служащих (без учета низших служителей, солдат и так далее) за период правления Екатерины II увеличилось в шесть раз (с 6500 до 40 000 человек), причем наиболее заметным был рост числа канцелярских служащих в местном аппарате (из 50 000 всех служащих госаппарата 49 000 служили в местных канцеляриях){520}. Рассуждая об изменениях в количестве служащих, Л.Ф. Писарькова отметила, однако, что «до сих пор историкам не удавалось выявить материалов, чтобы составить представление о всех разрядах служащих учреждений, созданных реформами последней четверти XVIII века. Не исключено, что находка, подобная той, какую сделал С.М. Троицкий, будет просто невозможна, потому что, насколько известно, в 1770–1790-е годы переписи чиновников или сбора сведений о составе служащих в масштабе страны не проводилось»{521}. Тем большую ценность представляют материалы о составе служащих Тульской губернии и формулярные списки чиновников конца 1770-х — начала 1790-х годов, впервые выявленные в Государственном архиве Тульской области.

Открытие в декабре 1777 года Тульского наместничества породило большое количество новых учреждений как в губернском городе Туле, так и в 11 уездных городах. Это, в свою очередь, создало немало чиновничьих вакансий, на которые устремились местные дворяне. Первый список нового состава чиновников Тульского наместничества был составлен уже в 1778 году для адрес-календаря Академии наук. Однако этот список был достаточно «глухим», так как в нем указывались только должность и ранг чиновников. Кроме того, туда включались лишь имевшие классные чины и занимавшие значительные должности чиновники. Так, например, начальник губернского архива в этот список уже не включался{522}. До сих пор, однако, считается, что первый список чиновников Тульского наместничества при его открытии был опубликован в 1850 году историком Тульского края Иваном Федоровичем Афремовым{523}. В краеведческой литературе список Афремова принимался и до настоящего времени принимается без какой-либо критики, хотя его источниковедческого исследования до сих пор не проводилось. Нам удалось провести сопоставление списка Афремова с выявленными в ГАТО списками чиновников 1779–1781 годов{524}. В результате оказалось, что опубликованный Афремовым список наиболее близок к недатированному архивному списку без начала, датировка которого производится по отпуску сопроводительного документа январем 1781 года{525}. Данный список отражает состав чиновников канцелярий Тульского наместничества второго срока, то есть после выборов 1780 года. Это подтверждается и тем, что Афремов включил в свой список имена чиновников, не служивших в канцеляриях Тульского наместничества до 1781 года[108]. Без сомнения, перечень тульских чиновников Афремова, названный историком Список всех чиновников при открытии Тульского наместничества 1777 года, следует относить не ранее чем к 1781 году.

Подтверждением более позднего происхождения списка Афремова является также тот факт, что в нем указаны неправильные имена избранных в 1777 году предводителей тульского дворянства, которые были потом перепечатаны в главнейших трудах по истории дворянства Тульской губернии Михаила Тихоновича Яблочкова и Виктора Ильича Чернопятова. Более достоверными представляются сведения о выборах дворянства в публикации 1781 года Филиппа Генриха Дилтея на основе справки под названием (в черновом варианте, сохранившемся в фондах Тульского наместнического правления) Историческое о начале и происшествиях открытия Тульского наместничества познание, составленной в канцелярии Тульского наместнического правления вскоре после открытия наместничества, в конце 1778 или начале 1779 года{526}. Путаница начинается с имени выбранного дворянством первого губернского предводителя: у Афремова им назван генерал-майор Иван Иванович Давыдов{527}, в действительности же был избран генерал-поручик Иван Кириллович Давыдов{528}. Только два из двенадцати уездных предводителей дворянства, выбранных в 1777 году, были правильно названы Афремовым, — те, что были переизбраны на второй (трехлетний) срок.

В списке И.Ф. Афремова перечисляются 236 чиновников Тульской провинциальной канцелярии и канцелярий в 14 городах Тульской губернии[109]. По архивным спискам 1779–1781 годов нами выявлено более 400 имен людей, служивших в тульских канцеляриях. Столь существенная разница возникла из-за того, что у Афремова перечисляются лишь классные чиновники, тогда как отчеты губернской администрации включали сведения и о нижних канцелярских служителях — подьячих с приписью, канцеляристах, подканцеляристах, писцах, а в некоторых случаях даже и о личном составе воинских команд при канцеляриях. Следует оговориться, однако, что архивные списки, выявленные нами к настоящему времени, входили в состав фондов Тульского наместнического правления и содержат поэтому лишь данные о чиновниках всесословных и дворянских учреждений (таких, как губернские палаты уголовного и гражданского суда, верхний земский суд и казенная палата на губернском уровне, уездные суды и нижние земские суды на уездном уровне). На сегодняшний день нас интересуют прежде всего представители дворянства, поэтому мы пока не выявляли документов о чиновниках учреждений, ведавших делами недворянских сословий, таких как губернский магистрат, совестный суд, верхняя расправа и приказ общественного призрения, где наряду с дворянами служило большое количество чиновников недворянского происхождения. Поскольку в списке Афремова классные чиновники этих учреждений перечислялись, общее количество всех служащих губернских и уездных канцелярий, образованных в Тульском наместничестве по реформе 1775 года, будет, вероятнее всего, значительно превышать то число служащих (более 400), сведениями о которых мы на сегодня располагаем[110]. Для сравнения с чиновным корпусом Тульской губернии предыдущих периодов мы взяли за основу количество классных чиновников всех вновь организованных канцелярий, верно перечисленных Афремовым, и прибавили к нему трех человек, заполнивших показанные у Афремова вакансии, а также архивариусов палат уголовного и гражданского суда, верхнего земского суда, казенной палаты и бухгалтера последней, должности которых соответствовали офицерским рангам (итого восемь чиновников). Получилось, таким образом, 244 человека, занимавших должности с классными чинами. Как видим, бюрократический аппарат по управлению территорией, вошедшей в Тульскую губернию по реформе 1775 года, увеличился кардинальным образом.

Однако главные различия списка Афремова и архивных списков заключаются не в количестве чиновников, а в полноте сведений о них: если у Афремова это лишь краткие записи о должности и имени чиновника, то архивные списки содержат подробные «сказки» гражданских чиновников и служителей, дополняемые формулярными списками на многих представителей тульской администрации. Подробный анализ всех выявленных документов — дело будущего, сейчас же приведем лишь некоторые данные, представляющие интерес для нашего сравнительного анализа корпуса местных чиновников второй половины XVIII века.

Не будем вдаваться в подробности всех изменений в губернском управлении по реформе 1775 года, которые внимательно изучены до нас. Важнейшими из них были децентрализация управления и разделение административной и судебной ветвей власти на губернском уровне. Для нашего рассуждения, однако, важен еще один момент, подчеркнутый Александром Александровичем Кизеветтером: «Перемещение тяжести правительственного механизма в область, в провинцию, и создание на поприще провинциального управления совместного сотрудничества коронной бюрократии и местного общественного представительства — таковы были отправные начала этой реформы»{529}. Выборность значительной части местного управления (в первую очередь в судебных органах, а также в подтвержденных законом органах дворянского самоуправления в лице губернского и уездных предводителей дворянства, функционировавших с 1766 года отдельно от администрации, а теперь получавших доступ к административному управлению в наместническом правлении и — через дворянские опеки — в уездах{530}) заложила основы потенциального сотрудничества администрации с местным дворянским обществом. Можно утверждать, что выраженное в наказах желание провинциального дворянства иметь судебные органы, возглавляемые представителями местного дворянства, получило свое воплощение. Как подтверждают формулярные списки чиновников Тульской губернии, в 1777–1781 годах местные дворяне заняли эти позиции не только в уездах, где должности уездного судьи, земского исправника и дворянских заседателей были выборными. На уровне губернии также большинство назначенных Сенатом председателей, советников, асессоров и выборных заседателей были тульскими помещиками. Способствовало ли это обстоятельство усовершенствованию отправления правосудия в губернии и принесло ли облегчение обыкновенным дворянам в их тяжбах, еще предстоит исследовать. Л.Ф. Писарькова, однако, делает вывод, что «следствием децентрализации стало и широкое распространение злоупотреблений, которые получили характер коллективных должностных преступлений чиновников, связанных круговой порукой»{531}. Исследовательница, правда, не приводит доказательств столь серьезному тезису, и из материалов, которые она анализирует, невозможно увидеть, произошли ли изменения в судебной и административной практике после реформы по сравнению с предыдущим периодом. Хочется надеяться, что изучение местных материалов в областных архивах поможет восполнить этот пробел и даст нам более ясное представление о характере реформированной губернской администрации и реальных изменениях в бюрократической практике, если таковые имели место. На сегодняшний день, однако, можно сказать, что выраженное в наказах в Уложенную комиссию 1767–1768 годов настойчивое требование дворян заменить назначаемых воевод выборными представителями местного дворянства имело в некоторых регионах неожиданный результат: на должности уездных судей дворяне двух уездов Тульской губернии (Ефремовского и Чернского) выбрали бывших там до того воевод. Представляется, что этот факт может служить до некоторой степени доказательством доверия дворян к назначенным сверху воеводам и их способности справедливо вершить правосудие.

Скажем несколько слов о личном составе чиновничьего аппарата Тульской губернии, сложившемся в первые годы после губернской реформы. Основным источником комплектования местной бюрократии по-прежнему являлись отставные офицеры. Они составляли не менее 75 процентов всего корпуса тульских чиновников. Большинство из них участвовало в Семилетней войне, в Польской кампании, в первой Турецкой войне, а некоторые принимали участие и в подавлении восстания Пугачева. Вновь мы видим, что многие офицеры, будучи назначенными или выбранными на гражданские должности, сохранили военные ранги, но, как и раньше, не все, что опять не складывается в какую-либо определенную систему. В отличие от предыдущих периодов, однако, соответствие рангов и должностей чиновников становится намного более упорядоченным. Среди чиновников губернского правления на высших и средних должностях — от генерал-губернатора до советников палат — все тульские чиновники (за исключением одного капитана) имели ранги от VIII и выше: среди них было три генерала (II–IV), один бригадир (V), два статских советника (V) и несколько полковников (VI). В уездах высшие должности занимали чиновники с рангами попроще — среди городничих (заменивших воевод) и уездных судей преобладали майоры, но были и другие военные, от полковника до поручика; встречались также и коллежские асессоры. На роли руководителей своими сословными делами дворянство Тульской губернии выбрало представителей самых знатных местных родов, получивших на военной службе или в центральном аппарате государственной власти высшие ранги. Как уже указывалось, губернским предводителем дворянства стал генерал-поручик (ранг III класса) И.К. Давыдов (1724 — около 1798), получивший образование в Кадетском сухопутном корпусе, служивший в лейб-гвардии Конном полку, затем в Главной межевой канцелярии и в Военной коллегии прокурором. В 1766 году Давыдов был произведен в бригадиры, в 1767 году в генерал-майоры, а с 1773 по 1776 год был губернатором Белгородской губернии. Принадлежа к богатой и знатной семье (Давыдовы были в родстве с Орловыми и Григорием Потемкиным, во второй половине XVIII века среди них было несколько генералов) и будучи сам крупным белевским землевладельцем, И.К. Давыдов был в 1776 году избран белевским уездным предводителем, а при открытии Тульского наместничества — и губернским предводителем, коим оставался до 1781 года. Тульское дворянство второй раз доверило ему представлять себя, выбрав губернским предводителем на период 1787–1790 годов{532}. Ранг генерал-поручика имел также выбранный в предводители дворянства Новосильского уезда действительный камергер Сергей Александрович Бредихин (1744–1781), активно участвовавший в возведении Екатерины на престол. Еще два предводителя имели ранги генерал-майоров — в Крапивенском уезде князь Сергей Федорович Волконский и в Епифанском — генерал-майор Ильин{533}. Среди остальных предводителей были один бригадир, два коллежских советника, четыре майора (в том числе князь Николай Иванович Горчаков) и один поручик лейб-гвардии Конного полка, Петр Андреевич Михнев{534}. На высшие должности в губернии — наместника, правителя наместничества и поручика правителя — были назначены крупнейшие военоначальники и известные вельможи, достигшие к этому времени заметных успехов в роли администраторов.

Генерал-поручик Михаил Никитич Кречетников (1729–1793), назначенный в 1776 году на должность тульского и калужского наместника, являлся одновременно и генерал-губернатором Калужской, Тульской и Рязанской губерний. Получив образование в Сухопутном шляхетском корпусе, Кречетников участвовал в Семилетней войне, отличился во время Русско-турецкой войны, за что был награжден рангом генерал-майора. В 1772 году он стал псковским генерал-губернатором, провел большую работу по присоединению к России территорий Польши, вошедших по первому ее разделу в состав Псковской губернии, и участвовал в установлении новых границ с Речью Посполитой. В 1775 году Кречетников был назначен губернатором в Тверь, в 1776 году — наместником тульским и калужским, для организации наместничеств и открытия новых административных учреждений. В 1778 году Кречетникову было поручено возглавить особую комиссию по улучшению деятельности Тульского оружейного завода, в результате работы которой было разработано и утверждено Положение о Тульском оружейном заводе (1782) и проведена серьезная реконструкция производства. За деятельность в должности тульского наместника Екатерина II наградила Кречетникова рангом генерал-аншефа, орденами Св. Александра Невского и Владимира первой степени и пожаловала ему 1000 душ крестьян в Белоруссии. Управляя Тульским наместничеством до 1790 года, Кречетников был затем назначен управлять Малороссией. В 1792 году он стал командующим русскими войсками на территории Литвы во время русско-польской войны, а затем был назначен генерал-губернатором территорий, отошедших к России, награжден графским титулом и орденом Св. Андрея Первозванного{535}.

Правитель наместничества Матвей Васильевич Муромцев (1737–1799) также имел ранг генерал-поручика и был кавалером орденов Св. Георгия третьего класса и Св. Анны. До назначения в Тульское наместничество Муромцев служил губернатором Новороссийской губернии. Правитель наместничества в 1777–1784 годах, он реально знал нужды местного дворянства, будучи также тульским помещиком. Владел имениями в Тульской губернии и поручик правителя, вице-губернатор Ларион Григорьевич Украинцев (родился в 1729 году), имевший ранг бригадира. Он получил образование в школе коллегии юнкеров и сочетал в своей карьере опыт и знания статского чиновника, служа коллежским асессором с 1761 года и генерал-аудитором с 1763 года, и военного, будучи военным советником в ранге полковника с 1770 года и получив за это ранг бригадира{536}.

Из 144 чиновников на высших и средних должностях в губернском и уездном управлении все, кроме одного (асессора «из приказного чина»), принадлежали к потомственному дворянству, больше половины (53 процента) — к дворянству первого и второго «разрядов», то есть имели ранги VIII и выше. А среди всех классных служащих тульских канцелярий 40 процентов (95 из 244) принадлежали к «лучшему» дворянству. Примечательно, что, несмотря на уже упоминавшийся указ 1760 года о регулярной сменяемости управителей на местах, среди назначенных и выбранных дворянами чиновников на административных постах в 1777–1781 годах мы видим несколько знакомых лиц, бывших воеводами или другими чиновниками в тульских канцеляриях в 1766 году. Многие из них, однако, оставаясь на своих должностях (иногда переименованных) при открытии наместничества, уже в следующем году переводились на другие должности, как правило, из уездного штата в наместнический. Видимо, чиновники с большим опытом статской службы даже в весьма солидном возрасте приобретали с реформой аппарата управления дополнительную ценность.

Как коронные, так и выборные чиновники на классных должностях в подавляющем большинстве своем принадлежали к потомственному дворянству, причем, как мы отметили выше, дворянству местному. Побудительным мотивом к статской службе потомственных дворян был довольно высокий общественный статус службы по дворянским выборам, особенно при учреждении новых выборных должностей во время открытия наместничеств, о чем говорят многие мемуаристы. Занимаемые выбранными дворянами должности уездных судей или дворянских заседателей не могли не повышать их авторитета в обществе, так как они становились реальными действующими лицами в отправлении правосудия на местах. Энтузиазм дворянства на первых выборах, однако, заметно уменьшился уже при выборах на второе трехлетие (в конце 1780 года), из чего исследователи делают вывод, что участие в выборах и тем более служба по выборам напоминали дворянству обязательную повинность прежних времен, а присутствие на выборах назначенного правительством чиновника — правителя наместничества (позже — губернатора) — превращало выборы в формальность и лишнее доказательство жесткого контроля со стороны государства{537}. Тем не менее для провинциального дворянства служба в гражданских учреждениях, по выборам или по назначению, представляла значительный интерес, о чем мы можем судить по тому, что многие из выбранных или назначенных на первое трехлетие чиновников продолжали служить и в последующие годы{538}. Большинство из них, принадлежа к мелко- и среднепоместному дворянству, ценило получаемое за службу жалованье, которое было равным на коронных и выборных должностях одинакового уровня. Среди чиновников губернских и уездных канцелярий мы встречаем, однако, и вполне обеспеченных людей, продолжавших служить на штатских должностях в течение немалого ряда лет. Например, 40-летний премьер-майор Александр Иванович Вельяминов (отец будущих известных генералов Вельяминовых), выйдя в отставку в 1772 году после службы в гвардии и артиллерии, был выбран в 1777 году в верхний земский суд заседателем, в 1780 году назначен в казенную палату советником и продолжал служить и дальше, несмотря на владение 330 душами мужского пола в Алексинском и Курском уездах{539}. 300 душ имел 47-летний крапивенский городничий Сергей Сергеевич Жданов, вышедший в отставку в 1758 году, а затем избранный в 1766 году предводителем одоевского дворянства, которым он служил до 1771 года, будучи одновременно воеводским товарищем в крапивенской канцелярии (в 1770 году), а затем назначенный в 1777 году городничим{540}. Вышедший в отставку в 1762 году гвардии поручик Алексей Иванович Ивашкин был выбран в 1777 году в тульский уездный суд, где служил и в последующие годы, несмотря на 599 душ в Тульском и Епифанском уездах{541}. Захар Алексеевич Хитрово, начав свою карьеру при дворе пажем, служил в лейб-гвардии Кирасирском полку, в 1766 году был пожалован секунд-майором, ас 1771 года (в возрасте 25 лет) был трижды избран дворянством Тульского уезда в уездные предводители, сохранив эту должность и при открытии наместничества. В Тульской и других губерниях Хитрово лично владел почти 2500 крестьян, но продолжал служить на общественных должностях, получив в 1782 году ранг надворного советника и будучи назначен прокурором верхнего земского суда в Туле{542}. Этот список можно продолжить. Местное дворянство отдавало свои голоса не только представителям знатных и богатых родов, с влиятельными связями в столицах, что, вероятно, было не последним соображением при их выборе, но и людям с неплохим образованием и опытом руководящей работы. Среди избранных предводителей и уездных судей, а также назначенных руководителей губернии и городничих в уездах мы видим немалое число людей, получивших образование в кадетском или инженерном корпусах, школе коллегии юнкеров, людей, занимавших ранее прокурорские должности, депутата от дворянства в Уложенную комиссию (городничий в Ефремове Василий Афанасьевич Сафонов) и даже людей с творческими наклонностями. Например, Иван Иванович Беляев, назначенный в 1777 году городничим в Тулу, служил на различных должностях в Тульской губернии до 1795 года, в том числе в должности губернского прокурора, выслужив ранг действительного статского советника (IV), и был известен среди тульских дворян как автор перевода сочинения Шарля Данталя Ипархия и Кратес, философическая повесть, переведенная с греческой рукописи потсдамским жителем{543}. Продолжение обеспеченными людьми службы по выборам, особенно на должностях предводителей, которым не полагалось жалованья, является свидетельством престижности данных должностей в местном обществе, в сословной жизни которого дворянские предводители начинают с 1770-х годов играть реальную роль.

Чиновники на классных должностях от асессора и ниже имели в основном гражданские ранги, хотя и среди них встречались бывшие военные, майоры и капитаны, сохранившие свои ранги. Гораздо чаще, правда, ранги чиновников нижнего звена соответствовали занимаемым ими должностям коллежского асессора или секретаря. Как мы уже говорили, должность секретаря в первое десятилетие после реформы продолжала нести с собой потомственное дворянство. Жалованье секретаря, несмотря на разницу в статусе учреждений, было унифицировано и составляло 200 рублей в год, что было немалой суммой для того времени. Как и прежде, на секретаре лежала вся техническая работа учреждения, поэтому на эту должность старались подобрать специалиста с большим опытом канцелярской работы, что очевидно при анализе формуляров тульских секретарей. Нам известны 42 чиновника, занимавших в 1778–1781 годах секретарские должности в тульских канцеляриях разного уровня. На 25 из них имеются послужные списки, показывающие, что все они имели стаж канцелярской работы от 15 до 30 лет. Все они прошли всю иерархию канцелярской службы, занимая должности копииста, подканцеляриста, канцеляриста, подьячего с приписью и достигнув в конце своей карьеры должности секретаря. Любопытно, что 11 из 25 секретарей (44 процента) относили себя к дворянству, остальные показали себя происходившими от «служилых людей по прибору XVII века» (четыре человека), «из подьяческих детей» (четверо), из духовного сословия (двое) и из обер-офицерских и солдатских детей, придворного штата и «статского сословия» (по одному).

Проанализированные нами формулярные списки чиновников позволяют увидеть, что все, кто делал карьеру исключительно на гражданской службе, включая и дворян, начинали службу с самой низшей ступени — должности копииста. Однако дворяне уже через год получали следующий чин подканцеляриста, тогда как разночинцы должны были прослужить копиистами несколько лет. Бросается в глаза, что государственная служба не только обеспечивала малоимущее дворянство скромным жалованьем (копиист получал 40 рублей в год), но и позволяла установить полезные связи, дававшие дополнительные возможности самому служащему и его семье. Так, например, Афанасию Игнатьевичу Шевлякову государственная служба позволила не только восстановить утраченное предками дворянство, но и сделать неожиданную карьеру. Показывая себя в формулярном списке происходящим из «приказного чина», Шевляков уточнял, что его предки вступили в статскую службу «из дворян». Не имея никакой собственности, они утратили статус, и Афанасию пришлось начинать свою карьеру с самого низа канцелярской службы. Через два года он, однако, был переведен в ротные писари, еще через пару лет стал каптенармусом, через другие шесть — сержантом, а еще через 11 лет был определен «фурштата капитаном» (от немецкого FuhrStat — военный обоз). Выслуженное дворянство предопределило дальнейший взлет бывшего писаря: в том же 1774 году Сенат назначил Шевлякова в Ефремов, где он служил следующие четыре года сначала воеводой, а с момента открытия Тульского наместничества в 1777 году — городничим. После реформы губернского управления должность городничего получила, вероятно, более значительный статус, чем бывшая воеводская, и оставлять на ней артиллерии капитана стало не с руки (мы видим в 1777–1779 годах среди городничих почти исключительно майоров). Шевляков уже в следующем году был переведен асессором в Тулу, в палату гражданского суда, сохранив, однако, свой ранг капитана. Возвращенное дворянство помогло сыну канцелярского служителя взять себе в жены дворянскую дочь, которая принесла ему и некоторую собственность (о которой он, впрочем, в формуляре не показывает, отмечая, что собственных крестьян и людей не имеет){544}. Будущее семьи в социальном плане было обеспечено.

Бренда Михан-Уотерс, анализируя социальные и карьерные характеристики административной элиты России 1689–1761 годов, заметила, что среди высшего эшелона русских администраторов — генералитета и гражданских чиновников I–IV рангов — 76 процентов имели родственные или матримониальные связи с представителями этой же элиты{545}. Читая формуляры тульских чиновников, мы замечаем у них ту же тенденцию брать в жены девушек из семей «своего круга». Чиновники из дворян предпочитали жениться на дворянках, причем иногда на дочерях своих коллег или начальников. Случаи женитьбы дворян на купеческих или поповских дочках были немногочисленны, хотя они и не несли в себе никакой угрозы статусу дворянина, так как именно муж определял социальное положение жены и детей. Гораздо более примечательны в этом отношении случаи женитьбы чиновников недворянского происхождения на дворянских дочерях, что встречалось нередко среди низших слоев тульского чиновничества и даже канцелярских служителей без чина. Из 25 секретарей 12 были женаты на дворянках, причем большинство из этих двенадцати были чиновниками, не показавшими свое происхождение как дворянское. Согласно действовавшим законам их жены и дети должны были, если брак состоялся до получения женихом секретарского чина, потерять право на дворянские привилегии. Похоже, однако, что до Жалованной грамоты дворянству 1785 года, в которой Екатерина впервые четко сформулировала принципы причисления к дворянскому сословию и необходимость документального подтверждения «благородного» происхождения, принадлежность к дворянству не имела еще столь жесткого определения и «дворянский образ жизни» (выдвинутый Екатериной в качестве одного из необходимых доказательств) бывал достаточным подтверждением дворянских прав. Использование этих прав, в частности, выразилось в том, что у трех секретарей дети были записаны в гвардейские полки.

Исследуя реализацию губернской реформы на примере Среднего Поволжья — Казанской, Пензенской и Нижегородской губерний, наиболее сильно пострадавших в результате крестьянской войны под предводительством Е. Пугачева, — Клаус Шарф убедительно показал, что успех введения нового административного управления на местах напрямую зависел от наличия дворянства и дворянского землевладения в регионе. Отсутствие достаточного количества живущих в регионе помещиков привело к невозможности заполнить за их счет вакансии в расширенном аппарате местного управления, что определило вынужденное продолжение политики назначений центральной властью чиновников даже на выборные должности и поддержание общественного порядка исключительно за счет армии, а не через участие местного дворянства в административном управлении{546}. В Тульской губернии ситуация была кардинально иной. Регион с очень высокой долей дворянского землевладения, Тульская губерния отличалась в конце 1770-х годов также и достаточным присутствием дворян в своих имениях. На торжества по случаю открытия наместничества в Туле в декабре 1777 года собралось, по оценке очевидцев, до 900 представителей местного дворянства, что было чрезвычайно высоким показателем, учитывая наличие в губернии в тот момент 850 дворянских семей. На должности по выборам от каждого уезда было представлено по нескольку кандидатов, что обеспечило дворянству действительные выборы и занятие должностей достойными кандидатами. Для назначения коронных чиновников также было достаточное количество кандидатов из местных помещиков. Все открывшиеся вакансии были заполнены, и три года спустя наличие дееспособных отставных дворян обеспечивало хорошую сменяемость чиновников в случае необходимости. Так, согласно отчету Крапивенского нижнего земского суда в наместническое правление от 14 февраля 1780 года, в уезде проживало отставных военных 31 человек, лишь шестеро из которых показали, что «за старостью и болезнями» не могут или не желают продолжать службу. Остальные 25 были еще нестарыми людьми, вероятно, вышедшими в отставку по Манифесту 1762 года (о чем можно судить по тому, что они начали службу в 1740-х, 1750-х и даже в 1760-х годах и у большинства из них были маленькие дети). Все они имели офицерские ранги, от полковника до прапорщика, были годными к продолжению службы и к «повышению чина достойными». То же самое наблюдалось и в Епифанском уезде, где в январе 1780 года проживало 25 отставных дворян, среди которых было два генерал-поручика, один полковник, майоры, капитаны, офицеры лейб-гвардии и пять отставных статских чиновников. Большинство из них являлись весьма состоятельными помещиками, самыми богатыми из которых были генерал-поручики Михаил Львович Измайлов, владевший 3610 душами мужского пола в этом и соседних уездах, и Александр Петрович Лачинов, имевший более тысячи крестьян только в тульских имениях{547}. Готовность этих людей продолжать службу доказывалась на деле: несколько человек из этих списков мы видим занимающими должности в тульских канцеляриях в 1780-х годах. Надо отметить, однако, что вернувшиеся на службу отставные дворяне принадлежали к числу средне- или мелкопоместных, обладая имениями до 100 душ мужского пола или чуть больше.

Указ 1775 года четко определял каждой должности ранг, который должен был иметь занимавший ее чиновник гражданской службы. В формулярных списках, однако, мы по-прежнему видим употребление чиновниками как гражданских, так и военных рангов для характеристики своего социального статуса. Военные, занимавшие статские должности, вероятнее всего, продолжали носить военные мундиры. Эта практика была совершенно изменена указами 1782 и 1784 годов, по которым всем чиновникам предписывалось носить мундиры с цветами, присвоенными губернии, в которой данный чиновник служил. Тем самым чиновники почти приравнивались к неслужившим дворянам губернии, которым также поведено было сшить мундиры, причем в законе не оговаривались их отличительные черты: «…дозволяется носить таких же цветов платье не только при должностях находящимся, но всему дворянству […] губернии обоего пола, с тем, что они могут в таковом одинаковом платье иметь приезд и в столицах во все публичные места»{548}. Губернское начальство не было готово чувствовать себя совершенно приравненным по внешнему виду к простым жителям подвластной им губернии и стало самостоятельно вводить на местах различия в покрое и украшении штатских мундиров — эполеты, особого покроя обшлага, пуговицы на рукавах и тому подобное для классных чиновников, употребляя количественные отличия во вводимых элементах для обозначения иерархии чинов. Однако уже в 1784 году Екатерина распорядилась ввести унифицированные гражданские мундиры без каких-либо различий по рангам, отличавшиеся друг от друга цветами трех категорий в соответствии с географическими «полосами» расположения губернии (северной, средней и южной). Лишь комбинация цветов «прибора» (воротника, обшлагов, лацканов и прочего) указывала на принадлежность чиновника к той или иной губернии. О ранге чиновника и его заслугах перед Отечеством теперь можно было судить лишь по имевшимся у него медалям и орденам{549}.

Стирание различий во внешнем облике чиновников гражданской службы, продолжавших иметь военные и гражданские ранги, делало корпус чиновничества более однородным. С одной стороны, это нивелировало значение предыдущей карьеры, повышая тем самым престиж службы «по штатским делам». С другой стороны, введение единых мундиров для всех жителей губернии, включая отставных и нечиновных дворян, несомненно сближало гражданских чиновников с неслужащим дворянским населением, что не способствовало повышению популярности гражданской службы. Это обстоятельство, возможно, послужило дополнительной причиной утраты дворянством интереса к гражданской службе по выборам и назначению, проявившейся вскоре после первых выборов в реформированный аппарат управления на местах. Чиновники гражданской службы, вне зависимости от их предыдущей карьеры, превращались в единую массу дворян «в штатском».

Заключение

При сопоставлении списков тульских чиновников за 30 лет мы увидели изменения как в количественном, так и в качественном составе провинциальных канцелярий. Отсутствие полных списков, включающих канцелярских служителей, на всех трех этапах не позволяет точно проследить процентную долю дворянства, но рассмотрение персонального состава классного чиновничества, в рядах которого дворянское представительство наиболее заметно, дает возможность увидеть траекторию эволюции этого представительства и сделать некоторые выводы.

Географическое и социально-экономическое своеобразие Тульской губернии определяло специфику местного управления. На протяжении всей второй половины XVIII века мы видим, что органы управления здесь несли на себе четкий отпечаток социальной стратификации региона. Если в отдаленных провинциях и губерниях России, в которых дворян было мало, постоянный недостаток кадров вынуждал правительство идти на назначение на воеводские должности членов недворянских сословий, тем самым придавая местному управлению всесословный характер, то центральное местоположение Тульской губернии, ее подавляюще дворянское землевладение, активная включенность региона в экономику страны и относительно развитая инфраструктура способствовали легкому заполнению вакансий чиновниками исключительно дворянского происхождения. Эти же преимущества служили и для самих дворян дополнительным стимулом, определявшим престижность назначений на должности в Тульском крае. Стратегическая важность региона, обусловленная наличием казенного оружейного производства, повышала ответственность руководящих постов в провинции также и в глазах правительства, проявлявшего особую заботу при выборе кадров тульских администраторов: на должности провинциального воеводы, а затем наместника и его помощников направлялись опытные и грамотные люди высокого ранга, облеченные значительными полномочиями и доверием. Отличительной чертой администрации Тульского края являлось также наличие на руководящих должностях представителей древних и знатных дворянских родов, члены которых занимали ответственные посты в центральных органах управления. Это создавало дополнительные возможности для возникновения патронажных связей между столичным дворянством и дворянством провинциальным. Стремление использовать подобные связи в интересах дворянского общества губернии в целом и по уездам, а также в личных целях несомненно послужило важным побудительным мотивом для выбора местным дворянством представителей знатных аристократических семей на должности губернского и уездных предводителей в 1777 году.

Существовавший до реформы 1775 года управленческий аппарат, поражающий своей малочисленностью (15 чиновников по собственно гражданским делам в 1754–1756 годах и 34 чиновника в 1766 году), не мог обеспечить успешного проведения политики правительства в регионе. Некоторая неопределенность властных отношений между губернатором и провинциальным воеводой, несоответствие рангов управителей их должностям и нередкое нарушение иерархии подчинения в провинциальных и уездных канцеляриях из-за наличия у подчиненных более высоких рангов, чем у воевод, не способствовали эффективности местной администрации. Ограниченность воеводской власти сверху (относительно регулярный надзор со стороны губернатора и высших органов власти, прослеживаемый по документации Тульской провинциальной канцелярии) и снизу (привилегии городского населения, особенно казенных оружейников в Туле) снижала возможности для воеводского самоуправства и злоупотреблений властью, что выразилось в отсутствии крупных следствий над воеводами региона. С другой стороны, эта же ограниченность нередко вела к неспособности воевод быстро и оперативно разрешать возникавшие проблемы и конфликты. Отсутствие до 1763 года у гражданских чиновников жалованья вынуждало их «кормиться от дел», мешая тем самым искоренению «мздоимства» и практики поборов с местного населения, которые, однако, не выходили за допускаемые традицией рамки. В результате освобождения дворянства от обязательной службы по Манифесту 1762 года в регионе появилось, как можно наблюдать к концу 1770-х годов, достаточное количество дворян для назначения на коронные и выборов на выборные должности в новый губернский аппарат 1777 года, что способствовало успеху мер правительства по систематизации управления.

Бюрократический аппарат по управлению территорией, вошедшей в Тульскую губернию по реформе 1775 года, увеличился за 30 лет более чем в 10 раз. Процент «лучшего» дворянства, то есть имевшего ранги VIII и выше, среди всех тульских чиновников также вырос существенно: с 26 процентов в 1755 году до 44 в 1766 году и до 40 в 1778–1781 годах. Некоторое снижение процента после реформы 1775 года объясняется большим количеством новых должностей асессоров и секретарей, введенных на местах и занимавшихся служителями с небольшими рангами. На высшем и среднем уровнях в губернских канцеляриях доля чиновников, имевших ранги майора / коллежского асессора и выше, доходила почти до 100 процентов, а вместе с чиновниками уездных канцелярий они составляли 53 процента управляющего состава местных канцелярий. Этому способствовала более последовательная в 1770-е годы политика правительства по укреплению местного аппарата, что выразилось, в частности, в стремлении сбалансировать законодательно утвержденный уровень значимости должностей с рангами назначаемых на них чиновников. Появление на управляющих должностях в губернии чиновников высоких рангов снижало вероятность конфликтов, неизбежных при отправлении служебных обязанностей в канцеляриях в 1750–1760-е годы. Заметно также повышение образовательного и культурного уровня чиновников на руководящих должностях. Следует тем не менее отметить, что мы по-прежнему не видим в этой области четкой «работы» Табели о рангах. Как в середине XVIII века, так и ближе к его концу определяющим фактором при назначении являлась не выслуга ранга на службе (хотя ее роль и возросла в пореформенный период), а принадлежность к древним дворянским родам. Сосредоточение высших управляющих должностей в руках «лучшего» дворянства с высокими рангами несомненно способствовало укреплению власти и повышению престижа статской службы в провинции. Одновременно с этим готовность правительства использовать старые кадры упраздненных канцелярий демонстрирует его стремление добиваться профессионализма и преемственности реформированного управленческого аппарата на местах, чего мы не наблюдали на предыдущих этапах его формирования.

Данные о социальном составе тульского чиновничества не дают оснований считать верным утверждение, согласно которому «исследования бюрократического аппарата России периода империи показывают, что чиновничество в российском управлении несомненно составляло различимую социальную группу, увеличивавшуюся в арифметической прогрессии в течение восемнадцатого века и росшую в геометрической прогрессии в веке девятнадцатом»{550}. На протяжении второй половины XVIII века мы видим исключительное преобладание сословного принципа в формировании бюрократического аппарата Тульской провинции и затем губернии. Представляется также неверным отождествление провинциального чиновничества последней трети XVIII века с корпусом чиновников середины XIX века. Утверждение, что «карьера, прохождение по служебной лестнице оказывали прямое влияние на все сферы жизни чиновника: социальный статус, уровень доходов, семейное положение»{551}, для XVIII века выглядит преждевременным. Материалы о корпусе чиновников Тульской губернии позволяют предположить, что процесс шел обратным путем: социальный статус и семейное положение определяли карьеру и успех продвижения по служебной лестнице. Личное богатство кандидата на должность не играло решающей роли как в середине XVIII века, так и в 1770-е годы, важнее оказывалась принадлежность к «хорошей» фамилии. На примере Тульской губернии можно утверждать, что до конца XVIII века продолжала существовать клановая организация власти, с отчетливо видимой опорой самодержавия на традиционную аристократию.

Вопрос о том, чьи интересы представляла российская бюрократия, является до сих пор одним из важных и спорных. Марк Раефф, критикуя в статье «Бюрократический феномен в имперской России, 1700–1905» либеральную историографию XIX века, утверждавшую, что государственный аппарат в России был инструментом социального, экономического и культурного подавления общества дворянством, подчеркивал обособленность бюрократии от общества, зависимость ее от самодержавия и выработку ею особой системы ценностей, основанной на персональной лояльности правителю и представлениях о собственной значимости как исполнителя его воли{552}. Будучи, вероятно, верным в отношении менталитета бюрократии XIX века, этот тезис Раеффа не подтверждается материалами о функционировании власти на местах во второй половине XVIII века. Можно утверждать, что до 1763 года провинциальные чиновники напрямую зависели от местного общества, так как не получали жалованья и вынуждены были пользоваться «акциденциями», что определяло их тесную связь с жителями управляемого ими региона. Властные отношения в провинции далеко не всегда выстраивались по формальным признакам должностных иерархий, и, как мы видели на примере севского воеводы Салманова, нередко управитель провинции гораздо больше зависел от ситуации в регионе, чем в столице, и руководствовался волей частного лица, а не инструкциями Сената. Тот факт, что большинство тульских воевод даже в 1750–1760-е годы были местными помещиками, — а после губернской реформы 1770-х годов ими были практически все чиновники, как коронные, так и выборные, — свидетельствует о тесных связях администрации с местным дворянством.

Показательно, что на протяжении всей второй половины XVIII века чиновники в тульских канцеляриях идентифицировали себя исключительно с дворянским сословием. В их «сказках» о службе и формулярных списках подчеркивалась прежде всего принадлежность к дворянству по всем системообразующим моментам их жизни и карьеры: происхождение «из дворян», начало службы в гвардии или армии, обучение в дворянских учебных заведениях, обладание крепостными душами, факт женитьбы на «дворянской дочери» (у подавляющего большинства «табельных» чиновников и даже секретарей недворянского происхождения), обучение детей наукам и так далее. Мы не видим никаких отличий послужных списков чиновников от подобных документов дворян, не состоявших на штатской службе. Более того, единый формуляр для военных и чиновников, введенный правительством, подчеркивал стремление, сформулированное еще Петром, пополнять ряды чиновничества именно за счет дворянства, опираться на дворянское сословие в проведении своей политики на местах путем предоставления чиновникам тех же привилегий, что и другим группам дворянства. Принадлежность чиновничества именно к дворянскому сословию подчеркивалась и введением в 1782 году общих мундиров для всех дворян, на службе или вне нее. Как в середине XVIII века, так и тридцать лет спустя армия по-прежнему оставалась главным источником кадров штатских чиновников, и перемещение бывших военных на гражданские должности и затем, при необходимости, обратно в полки указывает не на обособленность чиновничества, а на его единство с дворянским сословием. Возможно, на окраинах государства, в регионах с малочисленным и «скудным» дворянским населением (где многие дворянские отпрыски не могли явиться для прохождения воинской службы из-за отсутствия денег на обмундирование) чиновничество и стремилось обособиться, выделиться в отдельную корпорацию, связанную интересами службы. Оно нередко находилось в более благоприятных условиях, чем местное дворянство: чиновники, обладавшие рангом в отличие от неслуживого дворянства, могли ощущать себя значительнее дворян, являясь представителями власти, и даже считать себя (и быть) более обеспеченными в силу доступных им «акцинденций». В центральных регионах, таких как Тульская губерния, в присутствии знатных и богатых дворянских семей, а также при наличии достаточного числа кандидатов на посты гражданской службы чиновники рассматривали себя как часть дворянства, разделяя именно с этим сословием свои устремления, надежды и интересы. Выполняя, как и другие дворяне, двоякую роль — помещиков и слуг государства и монархии, — чиновники считали гражданскую службу естественным продолжением своей военной карьеры{553}. Точно так же в XVIII веке к этому относилось и правительство, приветствуя проявление молодыми дворянами отваги и горячности на поле боя и ожидая здравомыслия и ответственности от умудренных опытом мужей, направляемых в систему управления государством.

Несмотря на некоторую нестабильность интереса провинциального дворянства к службе в гражданских учреждениях, факт продолжения гражданской службы большой его частью может быть истолкован как признак повышения ее престижности к концу XVIII века. Регулярное жалованье обладало, вероятно, притягательной силой для небогатого провинциального дворянства, которое составляло, конечно же, большинство среди чиновников тульских канцелярий. Однако в губернских и уездных канцеляриях встречалось немало помещиков среднего и высокого достатка, для которых жалованье не должно было быть побудительной причиной продолжения службы. Отмена законов, запрещавших управителям владеть собственностью в своем уезде, делала гражданскую службу более привлекательной для местного дворянства, получившего возможность не отрываться надолго от своих имений и семей. Вероятность пройти на должность по выборам означала для многих подтверждение их значимости и популярности в глазах соседей-помещиков. В целом возможность продолжения карьеры, получения чинов и рангов, приобретения новых связей и, следовательно, повышения своего социального статуса служила, несомненно, серьезным стимулом продолжения службы на гражданских должностях для значительной части провинциального дворянства. Для канцелярских служителей недворянского происхождения гражданская служба была одним из очень немногих шансов получить дворянство и обеспечить лучшее будущее для себя и своих детей.

Изучавший дворянские наказы в Уложенную комиссию Уилсон Огустин сделал вывод о том, что русское дворянство в наказах ясно выразило свой однозначный выбор из двух моделей политического управления — европейской рационально-бюрократической и русской традиционной — в пользу последней. Он отмечал, что патерналистская модель отношений власти с обществом, для которой характерны похожие на отношения в семье дружеские связи с представителями власти, отеческая забота с ее стороны, сочетание жестокости с пониманием и прощением, была гораздо ближе русскому дворянству, чем абстрактные правила закона (как в западной рационалистической модели){554}. Рассмотрение примеров функционирования бюрократического аппарата в Тульской и соседних губерниях второй половины XVIII века подтверждает широкое распространение патерналистской модели. Дача «подарков» представителям власти выполняла функцию регулятора социальных отношений, служила в качестве ритуального проявления уважения к власти, необходимого для поддержания иерархии и порядка, а также давала небогатым чиновникам, служившим без жалованья, единственный источник существования. Осуждая в наказах практику назначения воевод со стороны, ведущую к коррупции и волоките, провинциальное дворянство, в том числе и тульское, просило правительство о переходе на выборные начала в формировании местного управления, что позволило бы дворянам, выбранным в административный аппарат, применять свое знание местных условий и добиваться большей эффективности в отправлении правосудия и решении насущных проблем. Выборность администрации одновременно давала бы местным дворянам больше возможностей влияния на осуществление правосудия в их интересах.

Комплекс разнообразных материалов по истории Тульской губернии второй половины XVIII века подтверждает, однако, и высказанное Валери Кивельсон мнение о том, что было бы неверно говорить о безусловной приверженности русского провинциального дворянства XVIII века принципам прошлого. Вместо выбора между традиционно-патриархальной и рационально-бюрократической моделями политического управления русское дворянство еще в период «конституционного кризиса» 1730 года, который изучала исследовательница, умело использовало принципы и преимущества обеих моделей для обеспечения собственных интересов и возникавших нужд{555}. Провинциальное дворянство второй половины века делало это с еще большим успехом, при необходимости прибегая к патерналистским практикам в условиях ежедневного общения с представителями администрации и в то же время требуя соблюдения законности со стороны властей. Введение в результате административно-территориальных реформ Екатерины II выборного начала в местном управлении отвечало чаяниям провинциального дворянства, выраженным им в наказах в Уложенную комиссию 1767 года. Однако совпадение модернизаторских намерений реформатора с желаниями дворянского общества в провинции следует объяснять скорее не проявлением успешной «европеизации» последнего, а стремлением дворян сохранить некоторые традиционные стороны отношений с властью, усовершенствовав их путем выбора носителей этой власти из своих рядов. Тем не менее, при всех возможных побочных явлениях данной ситуации, «свои люди» в местном управлении, безусловно, лучше понимали потребности региона и местного дворянского общества, что не могло не способствовать положительным сдвигам в жизни губернии. Само участие провинциальных дворян в выборах и службе по выборам в местных канцеляриях создавало новые предпосылки для формирования гражданского общества в русской провинции. Как они «сработали» и «сработали» ли вообще — предстоит еще выяснять.

Александр Иванович Куприянов. Выборные практики дворянства Московской губернии в конце XVIII — начале XIX века[111]

Дворянское самоуправление и перспективы формирования гражданского общества в России

Тема статьи теснейшим образом связана с дискуссионным вопросом о существовании гражданского общества в дореволюционной России. В настоящее время не существует единого определения гражданского общества. Джин Коэн и Эндрю Арато, часто признаваемые в литературе «ведущими теоретиками изучения гражданского общества», во многом способствовали тому, что это понятие стало размытым и, на мой взгляд, получило неоправданно расширительное определение: «Сфера социального взаимодействия между экономикой и государством, состоящая, главным образом, из сферы личной жизни (особенно семья), сферы ассоциаций (особенно добровольные общества), социальных движений и форм общественной коммуникации»{556}. Еще более аморфный характер получила дефиниция «гражданского общества» в российском Большом энциклопедическом словаре: «совокупность отношений в сфере экономики, культуры и др. сферах, развивающихся в рамках демократического общества независимо, автономно от государства»{557}. Полагаю, что Дж. Коэн и Э. Арато справедливо отграничили «гражданское общество» от «политического общества» и экономики, но неоправданно включили в пространство гражданского общества личную (интимную) жизнь и семью.

Более точное определение гражданского общества ввел Чарльз Тэйлор: «сеть (web) автономных ассоциаций, независимых от государства»{558}. Это определение отсекает от территории гражданского общества все лишнее, оставаясь достаточно гибким и для того, чтобы конструировать ее исходя не только из современных реалий, и для анализа генезиса гражданского общества. Именно эту дефиницию я и использую в своей статье, хотя и с одной оговоркой: не следует абсолютизировать автономность разных объединений и ассоциаций применительно к истории Нового времени. В ряде стран с сильным абсолютистским правлением (Франция, Пруссия, Россия) именно государство способствовало формированию ряда институтов гражданского общества (прежде всего — научных, просветительских и благотворительных организаций). В России при Екатерине II не только была создана система народного образования, без которой невозможно появление граждан, но и сформированы впервые или существенно модернизированы органы местного самоуправления (городского и дворянского), ставшие пространством формирования гражданского самосознания, сферой гражданской деятельности и гражданской инициативы (пусть и в ограниченных масштабах). Сказанное не исключает важной роли «публичной сферы» (Юрген Хабермас) в формировании гражданского общества{559}.

История выборов в органы городского и дворянского самоуправления — это своего рода призма, через которую можно рассмотреть процесс формирования гражданского общества. В России этот процесс начинается после 1762 года, когда дворянство освободилось от обязательной службы государству. Важной вехой в создании условий для формирования гражданского общества стали Жалованные грамоты дворянству и городам 1785 года, согласно которым общества дворянства и городских сословий (город) получили права юридического лица. В первую очередь именно это обстоятельство дало основание Марку Раеффу высказать гипотезу о создании основ для возникновения гражданского общества в России во время правления Екатерины II. Раефф полагал, что к 1820 году этот процесс приобрел «необратимый» характер{560}. Борис Николаевич Миронов менее категоричен, но также утверждает, что еще до реформ 1860-х годов «каждое дворянское общество представляло из себя сложившийся элемент гражданского общества, поскольку являлось автономным от государства сообществом свободных граждан…»{561}.

Признаюсь, что для меня было трудно понять: почему дворянские уездные корпорации (то есть строго сословные институты) можно считать элементом гражданского общества? Рассматривая степень их автономности от государства, мы видим, что она была весьма и весьма относительна. Это было обусловлено уже обширностью круга решавшихся ими вопросов, многие из которых напрямую были связаны с интересами государства. Фактически институты дворянского самоуправления занимались всеми проблемами местного управления, не затрагивавшими город. Иногда их деятельность распространялась и внутрь городских стен. Проникнуть туда было тем легче, что, как правило, никаких городских стен к этому времени уже не было. Существовали, правда, юридические препятствия, мешавшие дворянской корпорации осуществлять контроль над городской территорией. Однако время от времени правительство, решая свои сиюминутные задачи, нарушало права города, частично отдавая его под власть дворянской корпорации, как было, например, во время холеры в 1830 и 1831 годах. Такое внедрение дворянства в повседневную жизнь города рассматривалось его жителями как нарушение их прерогатив и вызывало в ряде случаев решительное противодействие со стороны органов городского самоуправления. Можно, пожалуй, и опустить борьбу органов городского и дворянского самоуправлений как не самую существенную для понимания характера дворянской корпорации. Куда важнее, что среди вопросов, решавшихся дворянскими обществами, была и поставка рекрутов для армии. Таким образом, дворяне — члены «гражданского общества» (согласно М. Раеффу и Б.Н. Миронову) — решали не просто вопрос о службе в армии других людей, не членов «гражданского общества» — крепостных крестьян, — они решали сами их судьбы. И тут возникает фундаментальный вопрос: возможно ли существование гражданского общества без демократии? Вероятно, большинство социологов и политологов будут удивлены такой постановкой проблемы. Многие же современные историки дают на этот вопрос утвердительный ответ. В ряде европейских стран институты гражданского общества сформировались до утверждения в них либеральной демократии. А во Франции и в Пруссии и вовсе именно абсолютистское государство дало толчок к формированию институтов гражданского общества{562}. Тот же феномен наблюдается и в России, где правительство Екатерины II сформировало систему самоуправления, создало систему народного образования и санкционировало возникновение научных обществ и ассоциаций, которые политологи, социологи и историки считают непременным атрибутом гражданского общества.

В социологической и исторической литературе разного рода добровольные ассоциации рассматриваются как «школа» демократии, способствующая обретению навыков, позволяющих решать вопросы путем обсуждения и голосования, а также усваивать идеи равенства и толерантности. В этом контексте представляет интерес возможность «протестировать» практики дворянских выборов конца XVIII — начала XIX века в поисках ответа на вопрос: чем же были в это время дворянские общества — элементом общества гражданского или привилегированными группами, использовавшими механизмы квазидемократического самоуправления и относившимися, по выражению Фрэнка Трентманна{563}, к «предыстории» гражданского общества?

В дооктябрьской литературе дворянским выборам не уделялось специального внимания, но в той или иной степени они затрагивались в трудах ведущих историков того времени{564}. Преимущественное внимание исследователей концентрировалось на анализе законодательства о службе дворян по выборам и правительственной политики Екатерины II и Павла I. Из архивных материалов в научный оборот были введены почти исключительно источники из канцелярии генерал-прокурора Сената.

В советское время эта тема была фактически закрыта по идеологическим причинам. В постсоветской России возродился интерес к истории дворянства, что нашло проявление и в региональных исследованиях о дворянстве XVIII — первой половины XIX века, среди которых есть и кандидатские диссертации, затрагивающие отдельные аспекты дворянских выборов{565}. Традиция историко-правового изучения самоуправления также получила свое развитие, проявившись и в принципиально новом подходе к институту выборов в XVIII — первой половине XIX века{566}. Однако изучение истории дворянских выборов в дореформенной России еще только начинается. Не случайно эти исследования носят пока преимущественно локальный характер, особенно если принять во внимание многообразие и неполную унификацию правового статуса частей Российской империи.

В данной статье я рассматриваю практики организации и проведения выборов в органы дворянского самоуправления, а также учреждения местного управления и суда на материале Московской губернии. Такой локальный срез позволяет увидеть явление в его «провинциальном» (уездные города) и «столичном» (Москва) вариантах.

Нижней хронологической границей исследования является 1782 год. Логично было бы начать отсчет с 1785 года, когда появились Жалованные грамоты дворянству и городам, завершившие процесс формирования институтов городского и дворянского сословного самоуправления. Однако уже в 1782 году в Москве впервые прошли выборы губернского предводителя дворянства, а также заседателей в судебные инстанции. Верхняя грань — первые годы царствования императора Александра I, отменившего реформы Павла I и декларировавшего возврат к порядку управления и самоуправления, сложившемуся при Екатерине Великой. Выбранный небольшой, но насыщенный реформами и контрреформами в сфере самоуправления хронологический отрезок позволяет проследить динамику отношения дворянства к выборам и — через практики выборов — к ценностям институтов самоуправления.

Источниковую базу исследования составила прежде всего делопроизводственная документация органов государственной власти (преимущественно губернского уровня) и дворянского самоуправления, представленная отчетами, журналами заседаний депутатов от дворян и заседаний губернских правлений, а также перепиской вышестоящих инстанций с низовыми учреждениями: рапортами, указами, запросами, ответами на запросы, прошениями и другими материалами. Среди источников канцелярского делопроизводства особую роль для понимания «культуры политического»[112] у дворян имеют комплексы материалов о выборах в органы местной власти, суда и сословного самоуправления.

В некоторых случаях эти материалы объединены в единое «Дело о дворянских выборах на трехлетие». Стандартный набор документов, содержащихся в таком деле, включает предписания губернатора (указ о проведении выборов и «обряд выборов»), рапорты губернского и уездного предводителей о реализации этих предписаний, переписку губернского и уездных предводителей, переписку предводителей с земской полицией (иногда и с дворянской опекой), списки избирателей, баллотировочные списки, реестры избранных, предписания губернаторов (губернских правлений) об утверждении выбранных в должности и о приведении их к присяге, ходатайства об освобождении от службы по выборам (сопровождаемые иногда медицинскими свидетельствами о болезни), переписку о допуске к должностям других лиц вместо избранных, но по разным причинам отказывавшихся от службы, жалобы на нарушение законов о выборах и так далее. В ряде случаев (как типичных — при обращении в Сенат или к монарху с жалобами на нарушения законов о дворянских правах при выборах, — так и экстраординарных — увольнение губернского предводителя по указу царя) этот стандартный набор дополнялся высочайшими указами, отношениями генерал-прокурора или министра юстиции. Часто, однако, документы о выборах оказываются разделенными по разным делопроизводствам — губернских учреждений и органов дворянского самоуправления. Это требует дополнительных, иногда непростых архивных разысканий. Не всегда сохранился и полный комплекс перечисленных документов. Полнота этих документов также может серьезно варьироваться. При точном соблюдении инструкций список дворян уезда должен содержать данные, подтверждающие активное и пассивное избирательное право каждого дворянина. Таким образом, в списке дворян уезда (округи) должны иметься сведения о чине, собственности (наличии крепостных душ в уезде или недвижимости, приносящей доход более 100 рублей в год), о внесении в родословную книгу дворянства губернии или уезда, возрасте и предыдущей службе. В списке также должны содержаться сведения о причинах, по которым тот или иной дворянин отсутствовал на выборах. К сожалению, документация о выборах далеко не всегда соответствовала нормативным предписаниям.

В полной мере последнее замечание справедливо и для Московской губернии, хотя в целом сохранившийся комплекс документов{567} позволяет решать поставленные в исследовании вопросы. В Московской губернии в связи с проведением выборов составлялось несколько списков: дворян, подтвердивших свое участие; тех, кто прислал отзывы с извещением о причинах отсутствия на выборах; лиц, находившихся на службе, за границей или в других губерниях (уездах); наконец, дворян, не явившихся на выборы по неизвестной причине. Бытовал вариант, когда все эти данные объединяли в едином реестре, что создавало неудобства при записи, а главное, плохо отражало реальную процедуру голосования и оформления результатов выборов.

Комплексы документов о выборах из фондов губернских правлений (канцелярий губернаторов, наместников, а также военных генерал-губернаторов) нуждаются в сопоставлении с аналогичной документацией из фондов учреждений дворянского самоуправления. Иногда это помогает прояснить некоторые важные подробности дворянских выборов. В Московской губернии в рассматриваемое время губернский предводитель дворянства, организуя выборы, выступал промежуточной инстанцией между губернской властью и уездными собраниями дворянства, что отразилось на формировании делопроизводства о выборах в канцелярии губернского предводителя. Особенностью этого делопроизводства является то обстоятельство, что материалы о дворянских выборах за настоящие и предыдущие выборы иногда объединены в одном деле. Беловой документ о предыдущих выборах служил черновиком для следующих выборов.

Другую группу источников составили законодательные акты, регулировавшие дворянские выборы. В качестве вспомогательного источника были привлечены мемуары, содержащие сведения об отношении современников к дворянским выборам. Значительным потенциалом в осмыслении темы обладают публицистика и особенно беллетристика, заслуживающие специального внимания и изучения.

Выборное законодательство Екатерины II

Приступая к изучению представлений дворян о сословном самоуправлении, необходимо уточнить, кто же обладал правом голоса на дворянских выборах. Жалованная грамота дворянству предоставила право голоса дворянину, владевшему деревней, достигшему 25 лет и получившему на службе обер-офицерский чин. Пассивное избирательное право (возможность быть избранным) было дано дворянам, имевшим доход с деревень не менее 100 рублей, достигшим 25 лет и дослужившимся на очной службе до обер-офицерского звания{568}. Дворянин, «который вовсе не служил или, быв в службе, до обер-офицерского чина не дошел [хотя бы и обер-офицерский чин ему при отставке и был дан]; но с заслуженными сидеть не должен, ни голоса в собрании дворянства иметь не может, ни выбран быть способен для тех должностей, кои наполняются выбором дворянства»{569}. Избирательные практики дворянства в Новгородской и Тверской губерниях в 1770–1780-е годы, до издания Жалованной грамоты, судя по резолюции Екатерины II от 18 ноября 1781 года на пункты, поданные от генерал-поручика Павла Сергеевича Потемкина, тяготели к снижению возрастного ценза (пассивное право) до 21 года и конкретизации имущественного ценза («дворяне, не имеющие двадцати душ достояния» в судьи избираемы не были){570}. Однако Екатерина II предпочла сохранить достаточно высокий возрастной ценз (25 лет), а имущественный ценз выразить в денежном виде — 100 рублей дохода от имения или недвижимости. Таким образом, был установлен единообразный критерий и для дворян-помещиков, и для дворян-домовладельцев. Позднее, в результате импульсивных действий Павла I, электоральная база дворянских выборов сократилась, поскольку было запрещено избирать и избираться дворянам, уволенным с военной службы{571}.

Учитывая то обстоятельство, что в эти же годы оформлялось городское самоуправление, интересно сопоставить требования законодателя к формированию корпуса избирателей дворянской корпорации и городского сообщества. В частности, законодательство предусматривало, что правом голоса на собраниях «общества градского» могли пользоваться лица, достигшие 25 лет и обладавшие капиталом, проценты с которого составляли не менее 50 рублей{572}.[113] Допускалось, однако, участие в этих собраниях с правом голоса и менее состоятельных горожан при отсутствии в городе значительных капиталов{573}. Таким образом, в отношении имущественного ценза законодатель предоставил самим горожанам определять, кому давать право голоса. Требования законодательства к правам дворян избирать и быть избранными на должности, «от выборов дворянства зависящие», были категоричнее и не давали той свободы, которая была предоставлена горожанам.

Власть и дворянские выборы в правление Екатерины II

Первые выборы московского губернского предводителя дворянства состоялись 6 октября 1782 года в Грановитой палате Кремля. Они были приурочены к торжествам по поводу открытия Московской губернии и отличались чрезвычайной помпезностью. Избранию губернского предводителя предшествовали выборы уездных предводителей. О начале выборов москвичей оповестили в 7 часов утра 5 октября выстрелы 21 пушки{574}. О том, что императрица Екатерина II и ее правительство придавали важное значение дворянским выборам в Москве, свидетельствуют также подготовка и обстоятельства проведения следующих выборов — в 1785 году, первых после Жалованной грамоты дворянству. Достаточно сказать, что выборы 1785 года были организованы по сценарию 1782 года и снова проведены в Кремле, в Грановитой палате. Они были обставлены самым торжественным образом. Завершение выборов становилось кульминацией официального торжества. В восьмой день все выбранные приводились к присяге, а присутственные места торжественно открывались. Был тщательно разработан специальный церемониал шествия в собор к принятию присяги: церемониймейстер, губернский предводитель дворянства, заседатели совестного суда, заседатели верхнего земского суда — в таком порядке двигались избранные в губернские учреждения. После избранных в губернские присутственные места следовали выбранные для службы в уездах. При расположении участников шествия применялся принцип «старшинства уездов». Уездные судьи шли впереди, а за ними следовали заседатели. Далее двигались земские исправники, а за ними — заседатели нижних земских судов. Наконец, замыкали процессию все участники выборов: уездные предводители по старшинству уездов — каждый перед своим уездом, — а за ними дворяне по два человека в ряд.

В соборе в присутствии главнокомандующего, губернатора и других чиновников служили литургию, преосвященный («или кому будет поручено им») должен был говорить о «должности судейской краткую речь». Потом благодарственный молебен, «после коего производится пальба изо 101 пушки, а губернский прокурор прочтет присягу всем вновь избранным чинам»{575}.

Выборы как 1782, так и 1785 года были задуманы как единое мероприятие, проводившееся по сословиям: дворяне, граждане (купцы и мещане), государственные крестьяне. На восьмой день сословия, после приведения избранных к присяге (в Казанской церкви — купцов и мещан, в церкви Троицы на Рву[114] — поселян), символически объединялись в Успенском соборе Кремля. Главенство дворянства среди других сословий подчеркивалось и местом проведения выборов (Грановитая палата), и местом присяги (Успенский собор), и участием во всех торжественных актах главнокомандующего и губернатора, в то время как в аналогичных мероприятиях граждан (купцов и мещан) и государственных крестьян участвовали чиновники рангом ниже.

Церемония открытия присутственных мест была обставлена с максимальной торжественностью (в ней участвовало высшее московское светское и духовное начальство) и публичностью: «…пальба из 51 пушки, а на площадях при игрании в трубы читается объявление об открытии всех вышеупоминаемых присутственных мест»{576}. И все же последнее событие рассматривалось властями как менее важное по сравнению с завершением выборов, о чем свидетельствует уменьшение числа артиллерийских орудий для «пальбы» вдвое: со 101 до 51.

Об отношении дворянства Московской губернии к выборам наиболее достоверно свидетельствует его избирательная активность. Мой расчет, основанный на данных московского губернского предводителя дворянства о числе дворян, участвовавших в выборах предводителей и судей в октябре 1785 года, позволяет ранжировать электоральную активность дворянства губернии по уездам в процентах: Рузский — 66,7, Никитский — 61,1, Подольский — 60,3, Богородский — 59,1, Звенигородский — 55,8, Воскресенский — 55,1, Клинский — 50, Дмитровский — 50, Можайский — 47,9, Коломенский — 45,1, Московский — 38,8, Серпуховский — 35,8, Бронницкий — 33,3, Верейский — 20,8{577}. В среднем по губернии явка на эти выборы составила 47,3 процента без учета численности дворян, проживавших в Москве. Число московских дворян-домовладельцев, обладавших избирательным правом, оставалось тайной для губернского предводителя, отметившего, что в выборах участвовало 148 человек, живших в Москве. Сколько же московских избирателей проигнорировали выборы, ему, как и московскому уездному предводителю, не было известно. Последний накануне выборов имел информацию о 32 дворянах этой группы, явившихся к выборам, и о пяти, уведомивших о болезни. В целом же активность дворян на выборах уездных предводителей и судей в октябре 1785 года была высокой. В них участвовало 527 человек, тогда как на выборах 1782 года насчитывалось до 400 избирателей. Однако уже на выборах губернского предводителя 16 декабря 1785 года активность резко снизилась — до 202 человек{578}. Малочисленными были выборы в середине 1780-х годов и в уездах. Так, предводителя Московской округи избирали всего 17 дворян{579}.

Спустя три года на выборах губернского предводителя собралось 280 дворян, которые баллотировали десять кандидатов (девять уездных предводителей и главу дворянской корпорации Московской губернии Михаила Михайловича Измайлова, избранного единогласно){580}. В 1791 году в выборах губернского предводителя (из девяти кандидатов) участвовало лишь 190 человек{581}. В декабре 1794 года губернского предводителя выбирали 293 дворянина, которым были предложены кандидатуры прежнего предводителя и четырех уездных{582}. Обращает на себя внимание большое число уездных предводителей, не желавших подвергать себя баллотированию в предводители губернские. В 1785 году таких было 11 человек, в 1788 году — 6, в 1791 году — 7, в 1794 году — 11. Подобному нежеланию были, очевидно, различные причины: одни не хотели подвергать себя довольно обременительным обязанностям, другие стремились избежать больших расходов на приемы и балы для дворянства, которые входили в обязанность предводителя. Но еще более важной причиной была боязнь подвергать себя баллотированию всего московского дворянства. Малое число голосов, поданных за кандидата, — это всегда удар по его самолюбию и реноме.

В целом же электоральная активность дворянства на выборах была подвержена заметным колебаниям. Если октябрьские выборы 1782 года принять за 100 процентов, то на октябрьских выборах 1785 года активность составила 131,7 процента, на декабрьских 1785 года — 50 процентов, в 1788 году — 70 процентов, в 1791 году — 47,5 процента, а в 1794 году (на последних выборах при Екатерине II) — 73,2 процента.

В начале 1790-х годов явка дворян на выборы опустилась до уровня, угрожавшего престижу выборных институтов. Обеспокоенный неблагоприятным положением дел главнокомандующий Москвы князь Александр Александрович Прозоровский 7 сентября 1791 года просил губернского предводителя М.М. Измайлова через уездных предводителей уведомить дворян, находившихся в других губерниях, но владевших имениями в Московской губернии, «чтобы благоволили неотложно прибыть сюда» к дате выборов. А.А. Прозоровский прямо писал: «К сему побуждаюсь единственно слыша, что здесь весьма малое собрание из дворян составляется, а столица и губерния, яко первостепенная, долженствует примером служить и прочим губерниям… (курсив мой. — А.К.)»{583}.

Стремление поддержать «репутацию» губернии с помощью рассылки персональных уведомлений находившимся в других губерниях дворянам оказалось малоуспешным. Так, из дворян, имевших избирательное право, в Рузском уезде на выборы 1791 года явилось 15 процентов, в Звенигородском — 18 процентов{584}. Судя по этим цифрам, уездные предводители дворянства рассылкой уведомлений для помещиков, проживавших в своих имениях в других губерниях, заниматься не стали. Возможно, что и сами помещики не пожелали воспользоваться своим избирательным правом. Еще хуже с явкой дворян на выборы стало впоследствии — в правление Павла I, отменившего губернские собрания дворянства. 20 декабря 1800 года гражданский губернатор Петр Яковлевич Аршеневский писал губернскому предводителю, что вынужден был перенести дворянские выборы из-за того, «что все собрание в толико многолюдном городе (Москве. — А.К.) состояло из 7 человек». Он особенно отметил, что со стороны начальства были предприняты все необходимые шаги: «…от меня в газетах было объявление, а от вас повещено через полицию». Впрочем, на усилия полиции Аршеневский полагался мало:

…предпочитая всегда кратчайшие меры, покорнейше прошу ваше высокопревосходительство постараться внушить, чтоб все дворяне, долженствующие принять участие в выборах, и кои законных причин не предоставят для сего, того 22-го дня в залу Дворянского собрания прибыть благоволили, а между тем его сиятельство препоручил здешнему г-ну предводителю поспешить таковым объявлением и от себя{585}.

Дворянские выборы в начале правления Александра I

Александр I, как известно, вернулся к прежним учреждениям времен Екатерины II, восстановив, в частности, губернский съезд дворян. И все же «дней Александровых прекрасное начало» отнюдь не стало таковым в электоральных настроениях московских дворян. Выборы нового губернского предводителя прошли 2 апреля 1802 года, причем баллотировали всего трех уездных предводителей. Избран на эту должность был подольский предводитель — генерал-лейтенант князь Павел Михайлович Дашков. К утверждению правящий должность предводителя Иван Иванович Палибин представил главнокомандующему Ивану Петровичу Салтыкову двух первых кандидатов: П.М. Дашкова и Василия Сергеевича Шереметева, из которых в тот же день был назначен первый{586}. За нового предводителя было опущено 57 избирательных шаров и 9 неизбирательных. Таким образом, в первых при новом императоре выборах предводителя дворянства Московской губернии участвовало как никогда мало избирателей — всего 66 человек. Конечно, на крайне низкой явке избирателей негативно сказалось и время проведения выборов — начало апреля, когда многие помещики уже жили по своим имениям, занимались хозяйством и, вероятно, не хотели выезжать в распутицу на внеочередные выборы. Возможно, за официальными декларациями нового монарха московское дворянство увидело определенное снижение внимания к дворянским выборам со стороны правительства. В частности, в Москве эти выборы проводились хоть и в Кремле, но не в самом престижном месте — «в круглом зале в казенном кремлевском для присутственных мест доме». Наконец, низкая явка московского дворянства на выборы была обусловлена и организационным фактором — на подготовку к ним отвели слишком короткое время. Московский военный губернатор И.П. Салтыков назначил выборы предводителей и присутствующих от дворянства начиная с 31 марта 1802 года. А гражданский губернатор П.Я. Аршеневский уведомил об этом исполняющего обязанности губернского предводителя И.И. Палибина только 22 марта 1802 года, причем предписание тот получил лишь 24-го числа. За оставшуюся неделю необходимо было подготовить и разослать циркуляр, в соответствии с которым уездные предводители через земский суд и должны были уведомить местное дворянство. Правда, существовал и указ Московского губернского правления о выборах от 5 марта 1802 года, который, похоже, И.И. Палибин не спешил выполнять.

Выборная кампания 1802 года по Московской губернии отличались и тем, что во вновь учрежденных городах (Бронницы, Богородск, Подольск) и их уездах прошли городские и дворянские выборы. При этом выборы купцов и мещан претензий у губернской администрации не вызвали, чего нельзя сказать о дворянских выборах. Число дворян, принявших в них участие, было невелико: от 14 в Богородской округе до 24 в Подольской. На должность предводителя баллотировались в каждом уезде по пять-шесть человек, а в депутаты — лишь по два кандидата, причем на эти должности выдвигались разные кандидаты. Здесь не было и намека на равенство среди дворян, а принцип выдвижения кандидатов носил во всех уездах отчетливо выраженный иерархический характер, критерием которого был чин дворянина. Так, богородские дворяне в предводители баллотировали двух генерал-майоров, одного действительного статского советника, одного статского советника и одного бригадира. В депутаты голосовали майора и лейб-гвардии корнета Николая Федоровича Сухово-Кобылина, который и был избран десятью голосами против трех. В Подольской округе на должность предводителя баллотировались пять человек (избранный единогласно генерал-лейтенант П.М. Дашков, а кроме него — генерал-майор, действительный тайный советник, бригадир, коллежский советник), в депутаты же выбирались поручик и гвардии прапорщик. По Бронницкой округе в предводители выдвинули шесть человек: генерал-поручика, действительного тайного советника, двух камергеров, бригадира, а избрали все же лейб-гвардии капитан-поручика Петра Михайловича Бутурлина. В депутаты и здесь баллотировали подпоручика и гвардии прапорщика{587}. При выборе членов уездного и земского судов в Бронницах и Подольске прослеживается тот же принцип выдвижения кандидатов на должности в зависимости от чина. В Подольске строго баллотировали кандидатов лишь на одну должность. В Богородске выборы прошли по более демократическому сценарию: четырех человек баллотировали во все должности (уездного судьи, первого и второго заседателей уездного суда, земского исправника, первого и второго заседателей земского суда){588}. Такую избирательность можно интерпретировать вариативно: либо кандидаты заявляли о своей готовности служить на любой должности из материальных соображений, либо же местное дворянство хотело заставить их занять одну из выборных должностей, так как ранее они не служили по выборам. Вероятность второго варианта очень мала, поскольку это были первые выборы в новом уезде.

Результаты дворянских выборов в этих новоучрежденных городах, отосланные губернскому начальству, были оформлены так небрежно, что это вызвало раздражение даже у корректного и стремившегося к бесконфликтным отношениям с дворянской корпорацией гражданского губернатора П.Я. Аршеневского. 2 апреля 1802 года он вернул на переоформление баллотировочные списки по Бронницам и Богородску исполнявшему должность губернского предводителя Палибину,

…потому что в Бронницком совсем не видно, кто избран в первые заседатели в уездный и земский суд, а в Богородском списке нашел избранным в уездный суд заседателям равенство избирательных и неизбирательных шаров, что не дает еще им права почесться избранными, а при том и неизвестно, которого из них должно удостоить первым заседателем, ибо право первенства дается по большинству баллов; да и вообще заметил я, что баллотирование происходило видно по выбору, а не так, чтоб выбранные кандидаты были во все места баллотированы (курсив мой. — А.К.){589}.

Рационализация избирательных процедур: выборные практики и губернская власть

Замечания губернатора по порядку баллотирования кандидатов свидетельствуют, что губернская власть в Москве по мере своих возможностей пыталась заставить дворян проводить выборы по архаичной, весьма затратной по времени схеме, то есть баллотировать всех дворян во все должности. И некоторые дворянские уездные общества Московской губернии продолжали ориентироваться на нее даже в начале XIX века, тем более что в апреле 1801 года в связи с восстановлением уездных и земских судов И.П. Салтыков подписал Обряд собрания дворян и выборов Московской губернии в уездные и земские суды присутствующих, в котором предписывалось выбрать: «1-е. четырех заседателей нижнего земского суда, начиная с младшего; потом, 2-е. земского исправника или капитана. 3-е. заседателей в уездные суды по два, а в Московской в два департамента и, наконец, 4-е. в уездные судьи, а в Московский уездный суд двух». Надлежало также наблюдать, «чтобы и первовыбранные заседатели в земской, так как и все прочие были, как сами баллотированы в старшие заседатели, в земские исправники и до уездных судей, так и продолжали бы класть бал[л]ы другим…»{590}.

Это предписание, опиравшееся на резолюции Екатерины II на Докладные пункты на высочайшее решение… от 5 ноября 1778 года{591}, ограничивало прерогативы дворянских собраний. Салтыков проигнорировал 45-ю статью Жалованной грамоты дворянству 1785 года, которая отдавала вопрос о порядке баллотирования на волю собрания дворянства, «буде выбор всего дворянства по бал[л]ам продолжителен и неудобен окажется; тогда дозволяется собранию дворянства представить кандидатов, из коих балотировать»{592}.

Конечно, реально баллотировали не всех: от баллотирования на низшие должности освобождали служивших по выборам на более высоких должностях, лиц, отслуживших ранее полное трехлетие, больных. Показательно, что губернское правление Московской губернии, довольно бдительно надзиравшее за городскими выборами, не возражало, насколько показывает изучение документов, против рационализации процедуры выборов. В городах баллотировали кандидатов на должности именно выборочно. Замечу, что у городского общества были законные основания для использования такого принципа, поскольку здесь не существовало формального равенства избирателей. Одни права на занятие должностей были у мещан, другие — у купцов, среди которых выделялись купцы первых двух гильдий, имевшие право отказываться от непрестижных должностей.

Процесс бюрократизации аппарата государственного управления одним из следствий имел усиление контроля со стороны губернских правлений над дворянскими выборами. Основания для признания легитимности избираемых лиц не оставались неизменными. Так, в XVIII веке на дворянских выборах в Московской губернии кандидату для утверждения в должности достаточно было опередить других баллотировавшихся, независимо от числа поданных голосов. Но в начале XIX века ситуация изменилась. Главнокомандующий И.П. Салтыков 7 апреля 1802 года, вероятно, впервые предложил губернскому предводителю дворянства провести новые выборы из-за того, что, за исключением умершего Аршеневского, все другие кандидаты на должность совестного судьи получили больше неизбирательных баллов, чем избирательных. Поэтому выборы «сего важного чиновника» он считал необходимыми провести вновь «в Кремлевской зале». Салтыков просил предложить дворянам избрать не одну «особу», а нескольких человек с перевесом избирательных баллов, «дабы в случае выбытия почему-либо совестного судьи, можно было избегнуть выбора, а заместить звание его старшим кандидатом»{593}. Таким образом, для признания легитимности избранного лица и утверждения кандидата в должности необходимо было получить большинство голосов избирателей. Этот принцип не всегда применялся в 1802–1803 годах, но тем не менее постепенно внедрялся в практику. 28 октября 1803 года уже губернское правление потребовало от губернского предводителя организовать новые выборы на дворянские службы в Рузе из-за того, что кандидаты набрали более неизбирательных баллов, чем избирательных.

Однако если это разумное требование можно отнести на счет усиления рациональных моментов в деятельности губернского звена управления, то состоявшийся в то же время отказ утвердить в должности предводителя надворного советника Богданова свидетельствовал о своеобразном понимании этой рациональности чиновниками. Губернское правление заявляло, что «этот выбор лишит уездный суд такого чиновника, который, проходя служение с начала баллотировки, более успеха в делах оказать может, нежели выбранный вновь на его место»{594}. Таким образом, интересы государства оказывались важнее интересов дворянского общества и самого Богданова, который хотел и по закону имел право занять более престижную должность. Своим решением губернское правление фактически перечеркнуло основополагающие принципы Жалованной грамоты дворянству.

Само голосование далеко не везде проводилось посредством баллотирования шарами. В ряде округ употребляли формулу «дворянством избран» без уточнения способа избрания. Насколько удалось выяснить, в Московской губернии предводителей (исключая первого губернского предводителя Петра Борисовича Шереметева) избирали баллотированием, а депутатов (для составления и ведения родословной книги) — нередко без такового. В частности, в Клину, «не прикасаясь к бал[л]ам, избрали единогласно депутатом лейб-гвардии секунд-майора Льва Ильича Орлова». Коломенские дворяне «с общего согласия выбрали в депутаты» князя В.М. Голицына, а в Серпухове депутат был избран «по бал[л]ам»{595}. Иначе говоря, голосование в разных городах проходило по-разному. Ни губернский предводитель, ни гражданский губернатор, ни чиновники губернского правления, ни московский главнокомандующий — никто не обращал на отсутствие единообразного порядка выборов никакого внимания.

Власть и свобода волеизъявления

Одной из важных проблем для понимания характера взаимоотношений государства и дворянских обществ является вопрос о вмешательстве первого в ход выборов. Павел I видел в лицах, возглавлявших дворянское самоуправление, лишь чиновников, выполняющих свой долг перед монархом. Как сообщалось в отношении князя Алексея Борисовича Куракина к Павлу Михайловичу Козлову от 8 января 1798 года, император повелел, «дабы присяга при выборах дворянских употребляема была та, которая читается при вступлении в должность: ибо самое избрание их между себя на службу общественную есть верноподданническая обязанность и долг непременной… (курсив мой. — А.К.)»{596}. В соответствии с этими представлениями Павел отправлял в отставку лиц, находившихся как на государственной службе, так и на общественной. Такая участь постигла московского губернского предводителя дворянства князя Александра Ивановича Лобанова-Ростовского в сентябре 1800 года{597}. При Павле I централизация государственного управления (частью которого он считал и выбранных чиновников) была усилена. Отметим, что и при его предшественнице все выборы в губернии по закону следовало проводить лишь с дозволения губернатора и по его (губернского правления) предписанию. Губернатор утверждал и результаты выборов. При этом Екатерина II все же действительно хотела оградить дворянские общества от вмешательства местной администрации в лице губернаторов и генерал-губернаторов. Так, в своих резолюциях на Докладные пункты… от 5 ноября 1778 года она указала, чтобы наместники не были при выборе, а оставили дворянам «в выборах полную волю»{598}. Павел I, напротив, предписал губернаторам и губернским прокурорам присутствовать на дворянских выборах.

Использовали ли высокопоставленные чиновники Московской губернии свое пребывание на выборах для оказания влияния на избирателей? И готовы ли были эти избиратели противостоять давлению властей? Эти вопросы подводят нас к проблеме уровня гражданского самосознания провинциального дворянства после отмены обязательной службы в 1762 году. Как известно, дооктябрьская историография российского дворянства пришла к выводу о неготовности дворян к осознанию важности самоуправления, об отсутствии общности между ними и непонимании местных интересов. В.О. Ключевский вынес безапелляционный приговор дворянству: «Дворянское самоуправление уже в царствование Екатерины успело утратить серьезное значение, стало карикатурой, над которой смеялись остальные классы общества и литература. Дворянские выборы стали ареной родственных или приятельских интриг, дворянские съезды — школой праздных разговоров и краснословия»{599}.

И все же не вполне ясно, какие результаты были достигнуты дворянством в провинции в сфере устроения местной общественной жизни почти за 40 лет — после того как дворяне массово стали селиться в своих имениях. О том, насколько консолидированным оказалось дворянство Московской губернии к рубежу XVIII–XIX веков и как глубоко усвоило оно идеалы гражданственности, можно судить, например, по результатам выборов губернского и уездных предводителей дворянства в 1800 году.

Сплошной просмотр сохранившихся материалов о дворянских выборах 1800 года в Московской губернии выявил «серпуховской» казус. На выборы дворяне Серпуховской округи собрались в количестве 26 из 68 человек, владевших недвижимыми имениями (38,2 процента). 20 декабря 1800 года в предводители и в депутаты баллотировали по пять кандидатов. Предводителя выбрали прежнего — капитана Петра Алексеевича Карачарова. За него было подано 19 избирательных шаров и 6 неизбирательных, согласно подписанному избирателями протоколу. В депутаты был избран полковник Лев Дмитриевич Измайлов. Судя по баллотировочному списку, выборы прошли вполне демократично, хотя и с некоторыми отступлениями от правил: надлежало предложить для баллотирования всех, имевших право голоса. Дворяне как будто проявили осознанный выбор и, несмотря на то что в округе проживали люди с титулами и в чинах — генералы, бригадиры, камергер Я.Н. Петрово-Соловово, действительный статский советник сенатор Сергей Иванович Вяземский, — избрали человека, больших чинов не выслужившего, но, вероятно, положительно себя проявившего в прежнее трехлетие. Выбрали не единогласно, но при заметной поддержке большинства. Кроме него баллотировали камергера, двух бригадиров, подполковника и гвардии капитан-лейтенанта{600}.

Однако эта вполне благополучная картина прошедших в Серпухове выборов разрушается донесением от 24 декабря 1800 года серпуховского уездного судьи московскому гражданскому губернатору. По мнению судьи Алексея Есенева, уездный предводитель совершил ряд грубых нарушений законодательства, регламентировавшего дворянские выборы. Прежде всего он

…допускал в собрании иметь голос и право баллотирования не всех к нему прибывших и имевших на то право, а следуя болшею частию своему только желанию, как-то, во-первых, включил штабс-капитана Масловского, гвардии подпоручика Новикова, гвардии прапорщика Мансурова, подпоручика Карачарова, из коих Масловский и Карачаров не имеют в Серпуховской округе никакой собственности, а господа Новиков и Мансуров, не служа никогда обер-офицерами, получили оные чины при отставке, да сверх сего господин Карачаров не имеет еще и 25-ти летнего возраста. Напротив того, гвардии прапорщика Есенева и прапорщика Терихова, которые по отставке, быв в дворянских выборах, а последний и ныне продолжает еще службу, и имеют за собою в серпуховской округе недвижимое имение, из списка исключа, голоса иметь не допустил{601}.

Эта пространная цитата показывает, что предводитель допустил явные нарушения, лишив права голоса некоторых желавших участвовать в выборах дворян и предоставив его в обход закона другим. Были ли нарушения следствием низкого уровня компетенции предводителя, или же с его стороны имело место злоупотребление должностным положением? Предположим, что предводитель мог и не знать точный возраст своего родственника — подпоручика Карачарова, а также обстоятельств, при которых получили свой обер-офицерский чин два других дворянина — на службе или при отставке, — хотя уточнение всех этих обстоятельств входило в круг обязанностей уездного предводителя, отвечавшего и за то, чтобы дворяне могли реализовать свое право участвовать в дворянских собраниях. Сложнее объяснить неведением присутствие среди избирателей дворян, не имевших собственности в уезде. Неужели П.А. Карачаров, прослужив три года предводителем, и этого не знал? Почему же тогда все эти обстоятельства не были тайной для уездного судьи Есенева? Проанализировав эту информацию, можно сделать обоснованное заключение, что выборам предшествовала определенная борьба за кресло предводителя. И предводитель, находившийся, очевидно, в конфронтации с уездным судьей, включал в число избирателей своих сторонников, незаконно исключая некоторых приверженцев Есенева, не имевших обер-офицерских чинов, но ранее служивших в выборной дворянской службе.

Следующая претензия уездного судьи к серпуховскому предводителю относилась к процедуре выдвижения кандидатов:

…по воле его же господина Карачарова баллотированы были в уездные предводители дворян одни только отсутствующие. Бывшие в том собрании, кроме его, господина Карачарова, в сие достоинство никто баллотирован не был, а помянутою 12-ю статьею депутатского выбора велено собравшихся дворян балатировать всех вообще.

Затем последовали новые нарушения законов о выборах. По утверждению Есенева,

…по окончанию балатирования оный господин Карачаров объявил, что в дворянские предводители по большинству бал[л]ов господин подполковник Иван Родионович Кошелев, ибо удостоен оному избираемых шаров положено было 19, чем собрание, будучи довольно, в том звании его и утвердило. По отбытии из собрания лучших некоторых дворян, и, не взирая на происшедшие споры, чтобы за окончанием помянутого уже в предводители и депутаты выбора, более оной не продолжать, он же господин Карачаров неизвестно почему еще приказал балатировать в предводители…{602}

Когда же голосование продолжилось и один из дворян получил равное число баллов с Карачаровым, тот, руководствуясь буквой закона, стал производить между двумя кандидатами перебаллотирование, допуская при этом грубейшее нарушение избирательной процедуры.

Чтобы лучше понять характер допущенных предводителем нарушений, следует пояснить, что процедура выборов в те годы существенно отличалась от современной, когда избиратель на бланке бюллетеня делает отметку против фамилии одного из кандидатов, а затем опускает бюллетень в урну для голосования. Обряд дворянских выборов, утвержденный Екатериной II, исходил из того, что среди избирателей могут быть и неграмотные лица, да и изготовить бланки бюллетеней типографским способом в XVIII веке было невозможно не только в уездных, но и в большинстве губернских городов. Поэтому баллотирование производили шарами. Урна («ящик») была разделена на две части с отверстиями для опускания шаров. Над этими отверстиями были надписи: «избираю» и «не избираю». Законодатель позаботился и о тайне голосования. Ящик обязательно должен был быть покрыт сукном («покрывалом»), скрывавшим руку опускающего шар, что обеспечивало свободу волеизъявления избирателей.

Серпуховский предводитель, добиваясь благоприятного для себя исхода голосования, как следует из обвинений Есенева, держал

…в своих руках ящик с приподнятием несколько завесы, тот ящик покрывающей, побуждал класть в него шары, чем и подал дворянству немалой повод класть те шары в избираемой ящик, дабы он, господин Карачаров, имея в виду оба ящика, на положащих в неизбираемый не мог иметь после какого-либо неудовольствия, а потому и оказалось избираемых тогда ему шаров наравне с господином Кошелевым, когда сему по вторичному балтированию избираемых шаров положено только 11-ть, то господин Карачаров, не допустя себя с господином Кошелевым балатировать, объявил, что выбор в предводители уже кончился{603}.

В рассказе Есенева о перебаллотировке кандидатов, набравших равное число голосов, существуют непроясненные и непонятные моменты. Какова же была логика предводителя Карачарова, устроившего баллотировку двух дворян, получивших по 16 баллов, если Кошелев набрал 19 баллов? Это обстоятельство можно объяснить тем, что следовало определить не только предводителя, но и кандидатов к замещению этой должности, в случае невозможности по каким-либо причинам избранного предводителем лица исполнять свои обязанности. Второго претендента на общественную должность следовало определить еще и потому, что итоги выборов были не окончательными, а подлежали утверждению со стороны губернатора. Губернатор мог по каким-либо существенным причинам и не утвердить первого кандидата. Более того, между дворянским обществом уезда и губернской администрацией стоял посредник — губернский предводитель дворянства, который также мог повлиять на утверждение избранных на общественные должности лиц. Так, полковника Л.Д. Измайлова, избранного серпуховским дворянством на тех же выборах в депутаты, предводитель дворянства Московской губернии Александр Григорьевич Петрово-Соловово отклонил, «как он отставлен от воинской службы не для определения к статским делам, каковых избирать дворянам запрещено». А вместо него предводитель представил московскому гражданскому губернатору для утверждения в должности депутата гвардии поручика Александра Григорьевича Желтухина{604}.

Достигнутое в результате повторного баллотирования второе место давало Карачарову лишь надежду получить предводительское кресло в случае неутверждения начальством или отказа от должности Кошелева. Такие отказы были нередки: одни жаловались на слабое здоровье, другие на то, что проживали постоянно вдали от места общественной службы, третьи ссылались на отсутствие недвижимости в уезде, что не давало им права служить по выборам. Не надеясь на счастливый случай, капитан Карачаров пошел к цели напролом, фактически аннулировав итоги голосования и организовав второй тур выборов, в ходе которого он нарушил и тайну голосования, контролируя опускание шаров в урну избирателями.

Как же отреагировали на такое попрание закона предводителем местные дворяне? По Есеневу, предложение провести новое баллотирование вызвало возражение части дворян. Однако голос протестующих был слишком слаб, судя по тому, что все послушно согласились в нем участвовать, а затем подписали избирательный список — все, кроме Есенева, который, «видя столь противное узаконенному порядку балатирование и не хотя нарушать учиненную пред оным в наблюдении справедливости присягу, сделанного при сем случае списка не подписал…»{605}.

В чем же причина такого безразличного отношения серпуховских дворян к своим избирательным правам: правовое невежество или боязнь какого-либо «неудовольствия» в будущем со стороны капитана Карачарова? Да и кем же был капитан Карачаров — бесстрашный фальсификатор выборов? П.А. Карачаров — пожилой человек 65 лет, небогатый помещик (в 1785 году за ним значилось 24 ревизские души), в том же 1785 году стал заседателем Серпуховского уездного суда{606}. К декабрю 1800 года он был уже опытным чиновником, постоянно служившим на разных выборных должностях: уездным предводителем, заседателем в уездном и земском судах, а значит, законы он знал и умел в них ориентироваться, следуя при этом пословице: «Закон — что дышло, куда повернул — туда и вышло». По крайней мере, об этом свидетельствуют проведенные под его руководством выборы предводителя. Карачаров хорошо понимал, что, своеобразно трактуя в свою пользу повторную баллотировку, он нарушает закон, поэтому баллотировочный список был составлен таким образом, чтобы у губернского начальства никаких вопросов об утверждении итогов выборов возникнуть не могло. Все неудобные «детали» в нем опущены: никаких намеков на неоднократные голосования в нем нет.

И вопросов бы никаких у начальства не возникло, но вот вмешался уездный судья Есенев — недруг Карачарова и, возможно, действительно принципиальный защитник дворянских свобод. Тогда и встала проблема с нелегитимностью избрания Карачарова предводителем. Но этой проблемой заниматься никто не хотел: ни губернский предводитель А.Г. Петрово-Соловово, ни московский губернатор П.Я. Аршеневский. Первый попытался переложить решение этого вопроса на Аршеневского, который как глава губернии, утверждавший итоги дворянских и городских выборов, и должен был провести расследование. Сам губернский предводитель дистанцировался от конфликтующих сторон: «…имею долг ходатайствовать как о справедливой защите обвиняемого иногда напрасно дворянина, так и о искоренении злоупотреблений в собраниях дворянства…»{607}

П.Я. Аршеневский же предпочел делу хода не давать. Он мотивировал свое нежелание заниматься расследованием обстоятельств дела убежденностью, «что естли сие и случилось, то произошло единственно от ошибки и несведения правил…». Губернатор вообще не хотел, чтобы эта история стала достоянием гласности: «…дабы сохраняя честь знаменитого дворянского корпуса, благоволили рассмотреть баллотированный список, и, узнав от господина Карачарова о обстоятельствах сего происшествия, назначив кого из них утвердить должно, меня уведомили, и тем избавить меня от только неприятного исследования»{608}. 9 января 1800 года губернатор писал губернскому предводителю, что, рассмотрев баллотировочный список, «не обманулся в гадании моем, что при выборе сем не было ничего как одно несведение настоящих правил» Карачаровым. «По сему обстоятельству надлежало бы утвердить г-на Кошелева, но как он, по уверению г-на Карачарова, и на выборе не был за болезнию, а к тому и избирательный список утвержден подписанием бывших на выборе дворян на имя г-на Карачарова, то и не нахожу я нужды в дальнейшем исследовании»{609}.

Первый аргумент — более чем странный. Отсутствие на выборах из-за болезни — это не причина для снятия кандидата с голосования, а следовательно, и для утверждения в должности. В подобных случаях справедливо рассуждали, что людям свойственно иногда болеть, а по выздоровлении они способны нести службу. Словом, первый аргумент, выдвинутый Карачаровым, принятый и отстаивавшийся Аршеневским, являлся не чем иным, как неуклюжей отговоркой. Второй же аргумент, противоречащий современным представлениям о законе, выводит нас к пониманию правовой культуры и ментальности русского дворянства конца XVIII века. После повторного обращения губернского предводителя о расследовании обстоятельств выборов в Серпухове губернатор даже с некоторым раздражением писал, что считает это дело закрытым: ибо выбор Карачарова «утвержден подписанием многих дворян», поэтому «по протесту одного только производить дальнейшего следствия не нужно»{610}.

Предводитель и губернатор, как показывает их переписка, разделяли представления о высоком предназначении дворянского сословия и правах дворянина, и тем не менее это был диалог двух лицемеров. Оба считали своим долгом заботиться о сохранении чести сословия, которую они понимали своеобразно. Их корпоративная этика допускала — ради соблюдения дворянской чести — игнорирование нарушений закона. Консолидация местного дворянского общества, пусть даже мнимая, для них была важнее соблюдения законодательных норм. В меньшей степени последнее было характерно для губернского предводителя, в большей — для гражданского губернатора. П.Я. Аршеневский, будучи дворянином, обладал и специфическим чиновничьим менталитетом. Для него было важно хорошо выглядеть в глазах начальства, создавать видимость благополучия в губернии, в том числе и при проведении выборов. Поэтому он предпочитает закрыть глаза на реальный конфликт, а грубейшие нарушения законов о выборах мотивирует простой неосведомленностью серпуховского предводителя Карачарова. Бюрократическая ментальность губернатора еще прочно удерживается в поле правового нигилизма. В его логике допущенная Карачаровым подтасовка итогов выборов легализуется благодаря утверждению незаконных результатов голосования уездным дворянским обществом. Таким образом, во-первых, мнение дворянского общества оказывается выше закона; во-вторых, позиция большинства, пусть и противоправная, позволяет игнорировать мнение меньшинства, хотя бы легитимное и справедливое.

Верноподданный конформизм

Правовые представления А.Г. Петрово-Соловово по сути не отличались от губернаторских. Как показывает его предложение об утверждении предводителем дворянства Дмитровской округи кандидата, занявшего на выборах седьмое место, результаты волеизъявления дворянского общества его волновали куда меньше, чем назначение лично ему знакомого и обладавшего, по его мнению, необходимой квалификацией человека{611}. Для него результаты голосования — формальность, главное — интересы дела.

Когда говорят о вмешательстве властей в дворянские выборы, обычно имеют в виду верхний уровень местной власти — губернатора или генерал-губернатора — в тех регионах, где они были. В своей статье я показал, что губернские предводители дворянства осуществляли очевидные попытки повлиять на ход и результаты выборов. Однако выборы уездных судей по Московской округе 1801 года обнаруживают, что фактически пересмотреть итоги голосования мог даже уездный предводитель дворянства. При этом не обязательно было прибегать даже к фальсификации итогов голосования. Так, в мае 1801 года князь Петр Волконский обратился с прошением к московскому военному губернатору графу И.П. Салтыкову, сообщив: «…я не по выбору благородного дворянства занимаю место первого присутствующего в 1-м департаменте здешнего уездного суда, а из единого токмо повиновения к начальству вступить должен…»{612}. Очень странное, но, как выясняется далее, точное заявление. Волконский сообщает, что в результате голосования

…Бушуев, в первый, а я во второй департаменты судьями при всем собрании провозглашены и поздравляемы были, но после того чрез несколько минут не известно мне для какой причины господин дворянский предводитель Палибин собранию словесно объявил, что хотя и выбран Бушуев в первой, но ему присутствовать во втором, а мне в первом департаментах…

Дворяне Московской окрути, среди которых, как всегда, преобладали москвичи, не остались безучастны к такому самоуправству, «и некоторые из дворян сделали ему возражение, что оное вопреки высочайшему учреждению, но сие оставлено им без внимания…»{613}. Однако их возражения против полного и циничного игнорирования результатов выборов и нарушения законодательства («высочайшего учреждения») имели лишь словесный характер и не были облечены в форму письменного протеста или жалобы губернскому предводителю дворянства, гражданскому губернатору, губернскому прокурору или самому императору. Поэтому Московское губернское правление и утвердило Волконского и Бушуева в должностях в предложенном Палибиным порядке.

Впрочем, сам князь Волконский, судя по его прошению, также был конформистом, готовым принять любую волю начальства: «Сиятельнейший граф! Я не уклоняюсь и от сей перемены, хотя оная и не по праву высочайшего учреждения и обряда выборов происходит, и готов, если угодно и вашему сиятельству, служить почтенному дворянству и в первом департаменте…». Волконский лишь выразил сомнение, сможет ли он успешно «благородному обществу угодить в 1-м департаменте, не имея привычки к оным делам, что я и предаю на ваше высоконачальствующее благорассмотрение…»{614}.

И.П. Салтыков оперативно направил запрос к губернскому предводителю дворянства А.Г. Петрово-Соловово, который умыл руки, сославшись на волю гражданского губернатора, утвердившего итоги выборов{615}. От дальнейших шагов первое лицо в Московской губернии воздержалось, вероятно полагая, что если губернского предводителя игнорирование воли дворянского собрания не волнует, то и у него нет основания для пересмотра решения губернского правления, принятого по незаконному представлению уездного предводителя. Возможно, уездный предводитель принял это решение не самостоятельно, а согласившись с мнением гражданского губернатора. Однако при объявлении дворянскому обществу рокировки судей он отнюдь не сослался на мнение губернского начальства.

Таким образом, присутствие губернатора и губернского прокурора на выборах дворянства Московской губернии не повлияло ни на пресечение грубейших нарушений законов о выборах, ни на прямую фальсификацию итогов голосования. Вместе с тем игнорирование волеизъявления дворян не было лишь следствием законодательных предписаний Павла I о присутствии губернаторов на выборах. Оно опиралось на пласт дворянско-патриархальной ментальности, сформировавшейся традициями служилого сословия, для которого воля начальства — руководство к действию. Поэтому утверждения А.А. Прозоровского о его праве наставлять московское дворянство: «Всемилостивейшее от ея императорского величества возложенная на меня должность главнокомандования Москвою и губерниею ея, по которой имею честь и почтенным здешним благородным обществом начальствовать»{616} — не встречали никаких возражений у губернского предводителя и дворянского общества.

Об отношении дворянства Московской губернии к институтам дворянского самоуправления свидетельствует также и поведение лиц, избранных на выборные должности. Так, сенатор и масон Иван Владимирович Лопухин в мемуарах писал о причинах нежелания служить на одной из ключевых должностей, замещавшихся по выбору дворянства:

Меня выбрали совестным судьею в Москве, в то время, как я и не знал, что и выбор производится. Я не хотел принять сей должности, без соизволения государева, и всегда бы неохотно ее принял, потому что не предполагаю возможности много в ней успеть действительного добра сделать; однако отказаться нельзя было: но при всем усиленном требовании дворянства и настоянии губернского начальства московского…{617}

Наряду с юридическими аспектами (непроработанность законодательной базы о совестном суде), послужившими причиной отказа от этой должности, Лопухин, один из достойнейших представителей своего общества, честно назвал и другую причину — стремление спокойно жить в подмосковном имении{618}. Вероятно, эту же причину отказа от службы разделяли и многие другие дворяне. От службы по дворянским выборам многие, кому позволяли доходы от имений, стремились уклониться. Обычно ссылались на болезни, а поскольку число отказников было крайне велико, предводители и губернские власти стали внимательнее к этим случаям. Так, Московское губернское правление 1 декабря 1795 года уведомило губернского предводителя Ивана Васильевича Ступишина, что депутат по Волоколамской округе Захар Аршеневский, сообщая о своей болезни, представил справку от доктора. Правление указало Волоколамскому нижнему земскому суду «о выздоровлении его наведываться. И коль скоро выздоровеет, объявить ему с подпискою, чтоб явился к своей должности неукоснительно»{619}. 26 июня 1797 года Московское губернское правление в отношении к И.В. Ступишину писало о причинах назначения чиновника от короны в уездный суд: «…за неимением в Волоколамском округе дворян, означенного коллежского регистратора Славенова в тамошний уездный суд заседателем утвердить»{620}. В этом контексте утверждения, что правительство стремилось отобрать у дворянской корпорации право выбора чиновников местного управления, выглядят не вполне состоятельными. Правительство, вводя самоуправление, осознавало нехватку квалифицированных чиновников и стремилось сократить расходы на местное управление. Наконец, будучи выбранными от дворянского общества, чиновники местной администрации все равно подпадали под контроль губернского правления и ведомственного начальства. В Московской губернии, кроме этого, по предписанию А.А. Прозоровского они подлежали контролю со стороны уездных предводителей дворянства с 1791 года. От подобной опеки чиновники уездных и земских судов поспешили избавиться после смены главнокомандующего. И.В. Ступишин жаловался новому главноначальствуюшему М.М. Измайлову:

А ныне помянутые суды означенное подтверждение как видно забвению предоставили: что теперь и встречается, многие из господ предводителей в неудовольствии по нуждам должности своей требуют иногда от судов сведения, так и ответов и послушания совсем не делают, воображая только на случай времени единого предписания было…

Ступишин просил Измайлова, «чтоб благоволили, куда следует, о сем подтвердить, дабы помянутые уездные и земские суды выполняли должное господам предводителям повиновение…»{621}. Следует отметить, что губернская администрация и до 1791 года стремилась поставить местные уездные инстанции под контроль уездных предводителей. 10 декабря 1785 года главнокомандующий Яков Александрович Брюс в своей речи к собранию дворянства Московской губернии обратил внимание окружных предводителей на присутственные места в уездах и на уездных чиновников: «…и если бы те не оказывали такого рачения и тщания, которого общество от них при избрании ожидало (чего однако же я не чаю), то в таком случае, яко дворянам своего уезда, делать им напоминание и побудить к выполнению им порученного»{622}. Вместе с тем, хотя интерес к выборам на уездные должности снизился, звание губернского предводителя пользовалось все же уважением дворянства. Например, на выборах в декабре 1794 года за прежнего предводителя И.В. Ступишина проголосовали 288 человек, против — 5.{623}

Выборы губернских предводителей при Павле I

Упразднение Павлом I собраний дворянства в губернских городах привело и к изменению порядка выборов губернских предводителей. Среди историков нет единого понимания того, как же отныне осуществлялись выборы губернских предводителей. Александр Васильевич Романович-Славатинский считал, что сенатским указом от 24 октября 1800 года{624} был восстановлен «прежний порядок» выбора губернского предводителя, «с тою только переменою, что список уездных предводителей рассылался по уездным городам и тот из них, кто получал большинство баллов, утверждался в должности губернского предводителя»{625}. Подобным образом интерпретировал этот указ и барон Сергей Александрович Корф:

…выборы губернского предводителя должны были производиться по-прежнему при участии всех дворян, но с тою разницею, что самый акт выборов происходил не на общем губернском собрании, а на тех же уездных, при чем кандидатами могли быть все уездные предводители данных губерний; выборы производились по баллам, и избранным считался тот из уездных предводителей, который получал наибольшее количество баллов по все губернии{626}.

С этими историками был категорически не согласен Михаил Васильевич Клочков. Он утверждал, что сенатским приговором от 24 октября 1800 года «признавался ненужным и неудобным даже съезд уездных предводителей, который предусматривался докладом Беклешова, и выборы губернского предводителя производились путем переписки»{627}.

В Московской губернии избрание губернского предводителя в декабре 1800 года произошло по иному сценарию. Здесь выбирали не уездные предводители по переписке, как полагал М.В. Клочков, и не путем баллотирования шарами кандидатов из числа уездных предводителей всеми дворянами, как считал С.А. Корф. В Московской губернии дворянам было предложено избрать в предводители прежнего главу дворянства губернии или кого-либо другого, если пожелают. При этом сама процедура этого избрания не была прописана в законе. И уж тем более не появилась необходимая ясность в предписании губернского начальства о проведении выборов. Не случайно видные историки дворянства так сильно разошлись во мнении о том, как же должны были происходить выборы губернского предводителя. Каково же было обычным дворянам, не имевшим юридического или другого образования, разобраться в столь запутанном законодательстве Павла I? Вместе с тем если в законодательной базе выборов дворяне разбирались не слишком уверенно, то волю начальства умели читать между строк.

Поэтому невнятная формулировка о выборах нового предводителя была понята в том смысле, что избрать следует прежнего предводителя. В результате никакой баллотировки губернского предводителя по уездам Московской губернии в декабре 1800 года вообще не было, как не было ни прямого голосования в уездных городах, ни сбора уездных предводителей, ни заочного баллотирования кандидатов из числа уездных предводителей. Оформлено же «волеизъявление» дворянства было следующим образом: «Московского уезда уездный предводитель обще с дворянами единогласно положили на будущее трехлетие оставить прежнего господина губернского предводителя… А.Г. Петрово-Соловово». Серпуховский дворянский предводитель рапортовал, что тамошние дворяне на будущее трехлетие «единогласно просят ваше высокопревосходительство благоволили принять на себя сей труд вновь». Рузские и дмитровские дворяне также оказались «единогласного мнения» о губернском предводителе{628}. Отмечу, что в Деле о наряде для выбора предводителей, депутатов и секретаря дворянства 1800 года вообще нет сведений о том, как в некоторых уездах Московской губернии дворяне прореагировали на выборы губернского предводителя и оформили ли они каким-либо образом свою «волю».

В соседней Тверской губернии власти проявили большую определенность: в указе губернского правления прямо говорилось, что по окончании выборов в предводители, в уездный и земский суды и в депутаты надлежит «заняться балатированием о прежнем дворянском губернском предводителе… (курсив мой. — А.К.)»{629}.

Возможность выборов, а не голосования «за» или «против» прежнего губернского предводителя допускалась в том случае, если по присланным к губернатору баллотированным спискам «прежний губернский предводитель не может оставаться (то есть не будет одобрен голосованием. — А.К.) или сам откажется, в таком случае господину губернатору о избрании на его место другого сделать надлежащее распоряжение требованием избрания нового от дворянских уездных предводителей»{630}.

Отметив очевидный беспорядок в избрании дворянством Московской губернии своего главы — А. Г. Петрово-Соловово — на новый срок, констатируем, что он был выбран главой корпуса дворянства Московской губернии именно уездными предводителями, но не в декабре 1800 года, а еще в сентябре того же года. И произошло это в связи с отрешением от должности прежнего предводителя. Собравшиеся в зале Московского дворянского собрания 21 сентября 1800 года уездные предводители приняли неординарное решение. Они постановили не ограничиваться выборами только из уездных предводителей, а назначить из числа дворян десять кандидатов, которых баллотировать вместе с предводителями. К этому их подвигло удаление по приказу императора от должности прежнего губернского предводителя дворянства Московской губернии. Данное решение можно было бы интерпретировать в духе проявления гражданственности или даже гражданской инициативы. И все-таки более вероятно, что за фасадом декларации о желании расширить круг претендентов на место губернского предводителя стояло нежелание большинства уездных предводителей занять место уволенного Павлом I со скандалом А.И. Лобанова-Ростовского в условиях непредсказуемого и импульсивного поведения императора. Об этом свидетельствует тот факт, что в выборах главы дворянской корпорации губернии, проведенных на следующий день, из десяти предводителей баллотировались только двое: московский — И.И. Палибин — и звенигородский — генерал-майор Егор Иванович Бланкеннагель, — получившие всего по одному голосу «за». Все другие взяли самоотвод. Вероятно, звенигородский предводитель, как и его коллеги, «не пожелал» бы баллотироваться, но он на выборах не присутствовал. Из десяти дворян единогласно был избран А.Г. Петрово-Соловово, хотя не он был предложен первым{631}. Кандидатура этого человека пользовалась таким доверием, что за него проголосовал и честолюбивый предводитель Московского уезда Палибин. Впрочем, к этому моменту он уже знал, что ему не быть губернским предводителем.

Впервые губернский предводитель избирался не собранием дворянства Московской губернии, а уездными предводителями еще при Екатерине И. 9 декабря 1785 года, в связи с отказом П.Б. Шереметева от этой должности из-за болезни, уездные предводители дворянства и губернский дворянский секретарь собрались в доме главнокомандующего, объявившего причину собрания и предложившего кандидатуру на место графа Шереметева: «…в которое звание и наречен от всех сын его, гр. Николай Петрович Шереметев, а потом утвержден и главнокомандующим»{632}. Судя по формулировке «наречен от всех», баллотирования вообще не было. Собравшиеся, выслушав предложение главнокомандующего, возражать против предложенной кандидатуры не стали. Однако уже через неделю, 16 декабря 1785 года, прошли выборы губернского предводителя по всем правилам — из уездных предводителей. Баллотировались из 15 предводителей только четверо, а абсолютную победу одержал предводитель Никитской округи — М.М. Измайлов, получивший 202 голоса «за» и ни одного — «против»{633}.

Необычный сценарий проведения выборов был связан с практикой (в будущем рутинной) временного замещения должности московского губернского предводителя дворянства дворянским предводителем Московского уезда. Именно им и был Н.П. Шереметев. Однако в 1785 году этот механизм еще не был отработан, и поэтому Я.А. Брюс принял такое нестандартное решение, созвав для этого уездных предводителей. Избранный уездными предводителями Н.П. Шереметев руководил губернскими выборами, но баллотироваться на должность губернского предводителя не пожелал{634}.

Заключение

Проведенное исследование выборных практик дворянства Московской губернии конца XVIII — начала XIX века опровергает утверждения историков начала XX века (С.А. Корф, М.В. Клочков) о том, что в выборах не участвовали наиболее богатые и наиболее бедные группы дворян. Не обращаясь к массовым источникам, они априори полагали, что первые имели возможность влиять на локальные процессы через связи при дворе и в министерствах, а последние не могли участвовать в выборах из-за относительно высокого имущественного ценза. Те, чье состояние находилось на его нижней границе, нередко стеснялись своей бедности и необразованности. А.В. Романович-Славатинский, слышавший рассказы очевидцев о том, как проходили дворянские выборы в Московской и Рязанской губерниях на рубеже XVIII–XIX веков, и даже видевший «фургоны оригинальной конструкции», предназначенные для доставки бедных дворян из уезда на выборы{635}, по-видимому, точнее описал степень участия мелкопоместных дворян в губернских выборах.

Что же касается утверждения о том, что дворянская аристократия уклонялась от выборов, то в отношении Московской губернии говорить об этом не приходится. Аналогичная ситуация была и в Тверской губернии, как свидетельствуют изученные мною архивные документы Государственного архива Тверской области. К таким же выводам на материалах выборов в Рязанской губернии последней трети XVIII века приходит историк Василий Валериевич Крючков{636}. Следует упомянуть и о точке зрения Татьяны Валентиновны Платоновой, исследовавшей дворянские выборы в Саратовской губернии и утверждающей, что крупнейшие землевладельцы края к выборам были равнодушны{637}. Думается, что здесь более уместна иная интерпретация имеющихся данных. Перечисленные исследовательницей князья М.С. Воронцов, С.Г. Гагарин, А.Б. Куракин, графы К.В. Нессельроде и Д.Н. Шереметев владели имениями не только в Саратовской, но и в других губерниях. Поэтому, разумеется, они не могли участвовать во всех губернских выборах, проходивших одновременно. К тому же Саратов в условиях тогдашних коммуникаций — место отдаленное от Москвы и Петербурга, малоудобное как для поддержания связей в столицах путем непосредственного общения, так и для контроля над поместьями в других губерниях.

Избирательная активность дворян на выборах в сословное управление в целом была ниже, чем активность купцов и мещан на городских выборах{638}. Наконец, возможности избирать и быть избранными для дворян в 1780–1800-е годы были меньше, чем у купцов и мещан на выборах в городское самоуправление, благодаря таким факторам, как более строгое соблюдение социального (только потомственные дворяне, внесенные в родословную книгу, служившие в обер-офицерских чинах) и имущественного цензов, меньшая номенклатура выборных должностей, малое число кандидатов на выборные должности в ряде уездов, отмена при Павле I губернского съезда дворян, запрет участия в выборах уволенным из военной службы.

Само законодательство о выборах допускало возможность для губернской администрации влиять на волеизъявление избирателей. Этот механизм административного влияния был заложен в порядке утверждения избранных кандидатов на должность. Фактически законодательство предоставляло губернаторам право утверждать того из кандидатов, который казался им предпочтительным по своим деловым качествам или благодаря личным связям. Как показывает изучение дворянских выборов в Московской губернии, на утверждение в должности того или иного кандидата в конце XVIII — начале XIX века оказывал влияние также губернский предводитель дворянства. Вместе с тем случаи произвольного воздействия губернатора или губернского предводителя дворянства на волеизъявление избирателей были относительно редки. Полагаю, что небольшое число отклоненных губернской администрацией избранных кандидатов нельзя интерпретировать лишь исходя из наличия в законодательстве указания на порядок утверждения кандидатов по результатам баллотировки. Когда законодательные нормы вступают между собой в противоречие, то у всякого лица, принимающего решение, возникает возможность выбора трактовки закона, которая в любом случае будет находиться в легитимном поле. Поэтому явное преобладание среди утвержденных в должности кандидатов тех, кто набрал большинство голосов избирателей, свидетельствует о том, что среди дворян Москвы и губернии (высших чинов губернской администрации и дворян, обладавших избирательным правом) сложился консенсус в понимании важности института сословного представительства и уважения прав дворянского сословия. Однако факты произвольного вмешательства лиц, облеченных властью, в дворянские выборы — под предлогом целесообразности и государственной пользы — свидетельствуют о незрелом характере гражданского сознания у высокопоставленных чиновников и дворянских обществ, которые редко протестовали против нарушения их прав и свобод.

Абсентеизм дворянства не был следствием политики Павла I, он стал массовым явлением уже во второй половине 1780-х — начале 1790-х годов. Наряду с этим электоральная активность дворянства Московской губернии в конце XVIII — начале XIX века не подтверждает выводов дореволюционной историографии о постоянном снижении интереса дворянства к институтам сословного самоуправления. Этот процесс не имел в названное время необратимого характера. В частности, количество участников выборов заметно колебалось по Московской губернии в разные годы. Вместе с тем по сравнению с первыми выборами можно говорить о снижении интереса к этому институту со стороны как дворянства Москвы, так и помещиков Московской губернии.

Исследование электорального поведения дворянства и горожан{639}, а также практик организации и проведения выборов теми и другими не обнаруживает никакого превосходства дворянской корпорации ни в организации выборов, ни в избирательной активности ее членов по сравнению с горожанами. Более того, дворяне обнаруживают больше конформизма, меньше готовности отстаивать свои избирательные права, чем купцы и мещане. В целом исследование выборов не позволяет говорить о том, что дворянские уездные общества Московской губернии в конце XVIII — начале XIX века были элементами гражданского общества; скорее, используя терминологию Ф. Трентманна, их можно считать институтами, относящимися к «предыстории» гражданского общества. Вместе с тем сами выборы, проводившиеся раз в три года, создавали условия для публичного общения дворян, выходившего за пределы соседских и родственных связей, способствовали самоорганизации отдельных групп дворянства, помогали структурировать частные интересы на уездном и губернском уровнях, формировали корпоративную общность дворянского сословия. Таким образом, выборы вносили свою лепту в процесс формирования гражданского самосознания дворян.

3. ГОЛОС ДВОРЯН: «НУЖДЫ И ЧУВСТВИТЕЛЬНЫЕ НЕДОСТАТКИ НАШЕГО НАРОДА»

Ян Кусбер. Какие знания нужны дворянину для жизни? Провинциальные и столичные воспитательные дискурсы второй половины XVIII и начала XIX века

История российского дворянства долгое время была описанием его отсталости{640}. Ответственные редакторы настоящего сборника ссылаются на Марка Раеффа, более чем четыре десятилетия назад полагавшего, что дворянство Российской империи было не в состоянии образовать сословие, которое определяло бы себя через общие права и групповую идентичность{641}. Можно было бы добавить: не в состоянии, в отличие от дворянских обществ в Западной и Центральной Европе. Безусловно, и в других регионах и государствах Европы дворянское сословие было разнообразным и гетерогенным. Тем не менее история дворянства в Российской империи описывается как история недостатков. Исследования, идущие в русле этой традиции, едва ли принесут новые открытия. «Путь в провинцию» и взгляд на региональные жизненные миры (Lebenswelten) с их значительными различиями в экономической сфере, культурной практике, с этнической чересполосицей при одновременном формировании имперских идентичностей является, несомненно, альтернативой часто используемым интерпретационным клише{642}.

Интерес или иммунитет к образованию?

Взгляд М. Раеффа, представленный в его обзорной работе, не был сфокусирован на «провинции». В свою очередь, понятие «провинция» хотя и связывается с неким образом, но с трудом поддается однозначному определению. Невольно представляется далекая от реальности идиллия, названная Иваном Александровичем Гончаровым Обломовкой, а в романе Бесы Федора Михайловича Достоевского являющаяся местом конфликта, глубокие корни которого Раефф также исследовал в своих работах. Тем не менее мы имеем дело с воображаемой провинцией XIX столетия, образ которой переносится Раеффом на XVIII век. Для XVIII столетия «провинция» является еще более размытым понятием. В период, когда в результате петровских реформ и перенесения столицы из Москвы в Санкт-Петербург утверждались новые ценности и нормы и создавался географически новый центр империи{643}, проблема «провинции» проявилась отчетливее{644}. В конце XVIII века пребывание в Москве для «вельмож» могло уже ассоциироваться с пребыванием в провинции{645}. Однако при помощи модели «центр — периферия» вряд ли можно приблизиться к пониманию феномена провинции, тем более если она рассматривается через призму жизненных миров.

Раефф связывает возникновение так называемой интеллигенции в России с проблемой могущественного государства и пассивного общества. Ее отличительными признаками являлись одновременно образованность и оппозиция государству. В то же время Раефф говорит об определенной дистанцированности дворянства от образования в XVIII веке{646}. Для реализации своих множащихся задач во второй половине столетия государство нуждалось в чиновниках, интегрированных в Табель о рангах. Для их служебного и социального продвижения, а также для квалифицированного выполнения служебных обязанностей требовалось, по мнению Екатерины II и — в правление Александра I — Михаила Михайловича Сперанского{647}, соответствующее образование. То, что дворянство, и особенно дворянство провинциальное, даже в XIX веке смотрело на это иначе или, вернее, имело собственное представление о том, какие знания ему нужны для службы и какое образование соответствует дворянской жизни, наглядно показала Сюзанна Шаттенберг в своем недавно опубликованном исследовании{648}.

Шаттенберг анализирует автобиографии государственных чиновников первой половины XIX века, ощущавших на фоне Великих реформ свою отсталость и испытывавших потребность поразмышлять над своей служебной карьерой. Исследовательнице удалось создать коллективную биографию, реконструировав самосознание чиновников-дворян: решающую роль для них играют «чувство чести» представителя власти в провинции, шансы продвижения по службе, представления о необходимости образования для исполнения службы. Ключевое значение имел также и поколенческий фактор: чем раньше написаны мемуары, тем отчетливее в них отражается удовлетворение чиновников своей службой. Шаттенберг удалось оживить общество русской провинции тех лет. Надежды и страхи, образ мышления и жизненные миры ее протагонистов становятся осязаемыми.

Здесь следует вернуться к отправной точке — эпохе, названной Райнхартом Козеллеком «переломным временем» (Sattelzeii), порогом эпох, пришедшимся на столетие между 1750 и 1850 годами{649}, — и задаться вопросом о том, как дворянство представляло себе образование во второй половине XVIII века. Какое знание, с его точки зрения, было необходимо и как можно было его приобрести? При этом следует учитывать разницу между выгодой для службы и представлениями дворян о самих себе. Основополагающий интерес государства в XVIII веке, особенно в контексте политики Екатерины II, состоял в привлечении дворянства на службу. Законодательство шло навстречу дворянству, фрагментации которого оно прежде способствовало. С одной стороны, обязательная служба отменялась, а с другой — в Жалованной грамоте дворянству 1785 года закреплялись и расширялись права и привилегии дворянства.

Тем самым государство пыталось поддержать интерес дворян к добровольной службе, являвшейся для многих из них экономической необходимостью. Все это уже неоднократно становилось предметом исследований и дискуссий. Долгое время в историографии применительно к провинции доминировала характеристика Дитриха Гайера, обозначившего ее формулой «общество как государственное установление»{650}. Исследования, базирующиеся на культурно-исторических концепциях и изучающие как политическую сферу, так и коммуникативные пространства, в рамках которых шел поиск компромиссов, показали не только упрощенность оценки Гайера, но и тщетность поисков локального общества в XVIII веке. Эти поиски концентрировались в сфере дворянских собраний или работе приказов общественного призрения{651}, ограничиваясь до определенной степени описаниями пробелов и недостатков, игравших на руку старой парадигме отсталости. Тем не менее мне кажется уместным в связи с этим сослаться на «особое временное измерение» российской истории{652}.

С другой стороны, не только историки, исследовавшие российское дворянство XVIII века, использовали диахронные и синхронные сравнения, но и сами современники прибегали к ним. Они смотрели на свои жизненные миры и пытались определить, что требовалось от них в изменяющихся условиях и как должна выглядеть дворянская жизнь. При этом они обращали свой взгляд назад, на историю своих семей, на регион, в котором они жили и где находились их поместья. Отправляясь на войну или к императорскому двору, они сравнивали свое прежнее окружение с новыми пространствами, ландшафтами и образом жизни, с которыми они знакомились в новых обстоятельствах. Однако даже только понаслышке зная о дворянской жизни в Санкт-Петербурге или Москве, они сравнивали сведения — слухи, приказы, манифесты, — чтобы интегрировать их в свою повседневность. Ориентируясь на теоретические положения культурной истории, подчеркивающей, что коммуникация есть процесс поиска компромисса и форма репрезентации, этот процесс можно отнести к основополагающим константам человеческой деятельности.

Диалог самодержавия и дворянства о пользах и нуждах образования

Историографы уже неоднократно обращались к проблемам устойчивости традиций в дворянском образе жизни на протяжении XVIII века. Вызов государства этим традициям и необходимость как-то реагировать на него, возникшая у провинциального дворянства, стали очевидны самое позднее с созывом екатерининской Уложенной комиссии. Теперь, в отличие от петровских времен, дворян собрали и выслушали. Тот «диалог», в который вступила императрица{653}, велся ею отнюдь не в одностороннем порядке, и историки должны с интересом относиться к способам репрезентации дворянского самосознания, представленным в его ходе. То же относится и к дискурсам дворянского образования, которые практически одновременно формулировались императрицей и близкими к императорскому двору столичными дворянами{654}.

Тем не менее если задаться вопросом, какое место занимали образование и обучение в размышлениях провинциального дворянства во второй половине XVIII века о том, как должно выглядеть личное образование дворянина, то в первом приближении ответ можно найти в наказах, полученных депутатами Комиссии о составлении проекта нового Уложения. Наказы местных элит являлись реакцией на Большой наказ Екатерины II, и вопрос об образовании, по сравнению с другими тематическими комплексами, не являлся в них центральным.

Едва ли можно определить, в какой мере избранные депутаты были знакомы с Большим наказом Екатерины II и кто вообще в Российской империи имел о нем представление. Хотя в 1767 году императрица предписала направить ее Большой наказ во все губернии и громко зачитывать по определенным дням{655} (процедура, практиковавшаяся и для других указов), нам ничего не известно на сегодняшний момент об исполнении этого предписания в провинции. Тем не менее можно утверждать, что определенная рецепция имела место: посланные в Комиссию депутаты получали от своих избирателей наказы, в которых были сформулированы опасения, жалобы и пожелания. В некоторых из наказов содержались прямые отсылки к тем или иным разделам из Наказа императрицы.

В целом в распоряжении депутатов Комиссии имелось более 1600 наказов — и это только те, о которых нам известно. Полного критического издания наказов не существует. Вопросы образования вплотную рассматривались примерно в 80 наказах, что указывает на низкую значимость данной тематики по сравнению с другими проблемами. Не удивительно, учитывая численное превосходство дворян в Комиссии, что тема воспитания и образования фигурировала прежде всего в наказах дворянских депутатов. Всего в Комиссию были избраны 223 представителя дворянства, за ними следовали 168 представителей купеческого сословия, 42 представителя однодворцев, 20 представителей государственных крестьян — двум последним группам было дано право представлять более чем 90 процентов населения Российской империи, относящегося к аграрному сектору экономики (исключая крепостных крестьян). В Комиссию вошли также 42 депутата от инородцев — нерусских народов Поволжья и Сибири, 35 представителей от казаков и 29 представителей от центральных государственных учреждений. Кроме того, бросается в глаза, что в Комиссии участвовали 35 представителей от многочисленной группы разночинцев. Духовенство было представлено всего двумя епископами, являвшимися членами Синода{656}.

Наряду с самой Комиссией, удостоенной серьезного внимания в литературе, депутатские наказы часто рассматривались в историографии как источники по социальной истории и истории культуры Российской империи. Центральными темами этих исследований были прежде всего вопросы о роли дворянства и горожан в экономике и государственном управлении, а также отношения между землевладельцами и крестьянами, рассматривавшиеся преимущественно ретроспективно в связи с отменой крепостного права в 1861 году{657}. Императрица практически полностью исключила проблемы крепостного права из Большого наказа, обозначив таким образом нежелательность обсуждения этой темы в рамках Комиссии. Однако депутаты постоянно обращались к ней в своих дискуссиях. На фоне других тем, считавшихся достойными исследования, вопрос об образовании до сих пор был затронут лишь в статье Майи Дмитриевны Курмачевой{658}. Следуя традиции советской историографии, автор полагает, в частности, что дворянство как реакционный господствующий класс стремилось блокировать обсуждение вопроса о доступе к образованию в угоду своим сословным привилегиям.

Депутаты порой получали по нескольку наказов. Однако уже состав депутатов отчетливо показывает, что число дворянских наказов значительно превосходило число наказов от посадских, несмотря на региональные различия в депутатском корпусе.

Несмотря на редкие обращения к вопросу о нехватке образовательных учреждений, тема образования обсуждалась в других контекстах. 25 наказов для дворянских депутатов содержат указания на то, что некоторые дворяне не могли даже подписать сам наказ, поскольку не умели ни читать, ни писать[115]. Еще большим было, вероятно, число тех, за кого расписывались уполномоченные, или же так называемых функциональных безграмотных, то есть тех, кто мог писать только свое имя{659}. При этом в наказах дворянства значение образования, обучения и воспитания не ставилось под сомнение, напротив, признавались их необходимость и обоснованность. Однако мнения расходились в вопросе о формах будущих образовательных учреждений и о содержании образования. В наказах псковского дворянства выражался оптимизм в отношении образования, не уступавший в своем пафосе проектам просветителей и Ивана Ивановича Бецкого, составившего для Екатерины самые передовые для той эпохи планы обучения и воспитания, тогда же опубликованные и доступные для современников{660}. Псковское дворянство выражало желание учредить в каждом городе гимназии на иждивении самих дворян. В таком учреждении дворянские дети получали бы, несмотря на все расходы, обучение, которое стимулировало бы их к дальнейшей военной или гражданской службе в качестве «добрых и просвещенных людей». В результате «знание развилось бы в России за очень короткое время»{661} и компенсировало бы ее отсталость в области образования. Требование псковских дворян открыть именно гимназии в качестве средних школ можно объяснить близостью к прибалтийским провинциям, которые, хотя и принадлежали Российской империи после Ништадтского мира (1721), имели иные образовательные традиции. Здесь во всех больших городах уже существовали гимназии, поэтому прибалтийские депутаты, например лифляндские дворяне, настаивали на открытии новых{662}.[116]

В целом можно с уверенностью утверждать, что идеалом для подражания в глазах дворян был кадетский корпус в Санкт-Петербурге[117]. То, о чем прежде свидетельствовали повышенный спрос и увеличение числа воспитанников-кадетов (также по сравнению с другими корпусами), теперь было высказано открыто. Так, например, московское дворянство, наставляя своего депутата Петра Ивановича Панина, сообщало о своем желании иметь не только кадетский корпус, как в Санкт-Петербурге, но и закрытое государственное образовательное заведение для молодых дворянок{663} по примеру Смольного института. Этот наказ оставался, однако, единственным в своем роде. Если проследить, как территориально распределялись дворянские наказы, в которых образование упоминалось в том или ином контексте, то окажется, что среди них преобладали Московская и малороссийские губернии{664}. В своих наказах дворяне этих регионов приводили общие, согласующиеся с государственными интересами, аргументы, а также апеллировали к местным традициям. В наказе из Сум подчеркивалось, что создание образовательных учреждений не только для дворянских детей, но также для детей из других сословий принесло бы пользу отечеству: невежество, нравственное растление, суеверие и схизмы (!) — все эти опасные для людей явления исчезли бы{665}. Воспитание на благо государства в целом и для пользы каждого отдельного человека переплеталось в единое целое. Упоминавшаяся в наказе схизма, означавшая, по всей вероятности, конфессиональную чересполосицу в украинских областях, осталась без пояснений. Просвещенческая риторика сопровождалась осуждением отрицательных качеств необразованного человека. Составители наказа из Ахтырки требовали, чтобы харьковская коллегия, перенявшая иезуитско-латинскую образовательную традицию Киевской академии, обучала бы не только детей местного дворянства, но и расширяла бы учебные дисциплины за счет гражданских и военных предметов{666}. В наказах из украинских областей выражалось не только желание иметь местные школы для дворян, не располагавших средствами на дорогое частное или государственное образование[118], но и требование открыть университет. Дворянство Нежина и Батурина предлагало учредить университет именно в том регионе, где Кирилл Григорьевич Разумовский и Григорий Николаевич Теплов уже планировали его открытие{667}. Необходимость высшего образования обосновывалась потребностью применять достижения науки в государственном управлении. Выражаясь современным языком, дворяне Нежина и Батурина выводили свою аргументацию из плодотворного соединения науки и преподавания. К тому же они использовали ключевые понятия образовательного дискурса: необходимость улучшения морали и разъяснения подрастающему поколению, что без просвещения не может быть смелого солдата, мудрого государственного чиновника, справедливого судьи и осмотрительного главы семейства{668}.

Однозначным в наказах дворян было требование учредить эксклюзивные дворянские учебные заведения не только в форме корпусов, но и в форме местных школ, которые, как указывалось в наказе калужского дворянства, следовало бы подчинить дворянским судам{669}. Финансирование образования предлагалось как за счет собственных средств, так и за счет государства[119]. Содержание предлагавшихся образовательных программ зависело от представлений составителей наказов. В тех случаях, когда авторы руководствовались идеалами всеобщего образования, как это видно, например, в некоторых наказах от Московской губернии или Украины, предпочтение (если образовательный канон вообще расписывался) отдавалось учебной программе, приближенной к программе кадетского корпуса и дававшей возможность обучения в нем в дальнейшем. Речь шла о языках, арифметике, географии и геометрии, а также о фехтовании и танцах{670}.[120] Другие наказы предусматривали предметы, необходимые для посещения университета или для учебы за границей{671}.[121] Нередко высказывались предложения, согласно которым усвоенные знания должны были обеспечить немедленное поступление на службу как минимум в офицерском чине. Подобные предложения принимали во внимание уже действовавшие к этому времени учебные заведения. Однако здесь образование, предназначенное, по мысли Михаила Васильевича Ломоносова, для продвижения вверх по социальной лестнице[122], обретало, в силу сословной эксклюзивности предлагавшихся учебных заведений, функцию социального барьера, защищавшего благородное сословие от «выскочек».

Неоднородность представлений проявлялась в вопросе о том, какие группы населения вообще могли, по мнению дворянства, получать доступ к образованию. В наказах серпуховского дворянства речь шла о школах как для дворянства, так и для приказных и купеческих детей, которые должны были обучаться по крайней мере арифметике, геометрии, немецкому и французскому языкам{672}. Упоминавшиеся выше сумские дворяне высказывались за создание отдельных образовательных учреждений для детей недворянского происхождения, по аналогии с уже существовавшими в других городах школами. Специально упоминались образовательные учреждения Московского университета{673}, что свидетельствует о признании университета и его гимназии как образовательных институций для детей недворянского происхождения.

Убежденные сторонники учреждения крестьянских школ встречались в рядах дворянства Дмитровского уезда. В их наказе говорилось о том, что необходимо убедить помещиков финансировать одного преподавателя на каждые 100 дворов, чтобы обучать крестьянских детей чтению, письму и счету, из чего сами землевладельцы извлекали бы в конечном счете пользу — в том числе в плане социального дисциплинирования{674}. Вопрос о социальной принадлежности учителей специально не обсуждался. Очевидно, что в их роли представлялось духовенство, о чем недвусмысленно было упомянуто в наказе ямбургского дворянства Санкт-Петербургской губернии: в нем предлагалось устраивать школы для крестьянских детей при церквях{675}.[123] Отмечу, что учреждение таких школ на добровольной основе планировалось уже в Духовном регламенте Петра I 1721 года. Подобные предложения содержались и в наказах крапивенских и псковских дворян, обращавших в то же время внимание на то, что у представителей духовенства нет предпосылок к тому, чтобы давать хорошее образование. Прежде чем священнослужители станут обучать крестьянских детей элементарным знаниям, им следовало бы превратиться в хороших учителей{676}. Этот «моментальный снимок» показывает, что в большинстве случаев провинциальное дворянство было заинтересовано в эксклюзивных сословных учебных учреждениях.

Если принять во внимание количество дворянских наказов, в которых вопрос образования (для собственной или других социальных групп) вообще не поднимался и где не фигурировали даже общие представления о школьной системе, то становится очевидным, что правительство получило от дворян специфические соображения и пожелания для своей законотворческой деятельности, но среди них не было каких-либо новаторских идей.

Безусловно, это было связано с тем, что в начале правления Екатерины II образование и воспитательные идеалы как особые темы были представлены в провинциальных дискурсах в меньшей степени, нежели в столичных. В столицах уже возникли инициативы, ставшие результатом рецепции просвещенческих идеалов и имевшие целью преодоление сословных барьеров в образовании. План И.И. Бецкого, предусматривавший воспитание «детей обоего пола», был амбициозным и утопическим по своим целевым установкам{677}. Практически он оказался нереализуем, как показал опыт руководимых им учреждений социального обеспечения и образования. Можно предположить, что, приглашая провинциальное дворянство к участию в работе Комиссии, Екатерина установила слишком высокую планку. Терминология, как показали работы Ингрид Ширле{678} и других, была во многом новой, а вместе с ней (пусть даже и не во всех случаях) новым было и содержание. В этом отношении работа Комиссии означала также поиск взаимопонимания относительно того, кто, о чем и в какой связи говорит. Таким образом, в диалоге между императрицей и дворянским обществом присутствовали элементы непонимания и недоразумения. Однако в кратко представленных выше голосах дворянства совершенно четко виден момент установления различий. Стремление дворян социально отмежеваться от других сословий империи было важно для самовосприятия дворян{679} независимо от того, предполагалось ли при этом распространение привилегии образования на другие социальные группы в империи или нет. Следовательно, Екатерина II как законодательница должна была знать о предубеждениях дворян относительно светской системы образования, построенной на всесословном принципе.

Интерес к образованию и формы обучения в провинции

Индикатором интереса дворянства к той области знаний и эрудиции, которая была предусмотрена для него государством, была поддержка высшим сословием учреждавшихся школ. В рамках губернской реформы 1775 года приказам общественного призрения был выделен стартовый капитал в 15 000 рублей, доходы с которого должны были поступать на строительство и содержание школ. Историк Джэнет Хартли, исследовав деятельность приказа общественного призрения Выборгской губернии, установила, что выделенные ему финансовые средства зачастую использовались для «стимулирования развития местной экономики» и, как следствие, только косвенно инвестировались в содержание школ и других учреждений общественного призрения, вопреки предусмотренной губернской реформой системе финансирования{680}.

Исключение с самого начала представлял столичный Санкт-Петербург с его функцией «экспериментальной лаборатории». Здесь Екатерина лично способствовала успеху в деле организации школ, предоставив в распоряжение государственных светских школ часть доходов, получаемых от портовых пошлин{681}. Этот пример являлся парадигматическим в том смысле, что финансирование малых народных училищ все чаще переносилось на отдельные города и их общества. Как от дум, так и от органов городского самоуправления, купеческих гильдий или местных дворян можно было ожидать участия, поскольку малые народные училища находились непосредственно на местах, а не в удаленном на несколько сот километров губернском городе. Напротив, финансирование главных народных училищ осуществлялось в первую очередь за счет приказов общественного призрения{682}. Эти модели финансирования выглядели по-разному, в зависимости от экономического потенциала соответствующих общественных групп и величины школ{683}. В Тверской губернии, например, благодаря богатому приказу общественного призрения и относительно состоятельному дворянству главное народное училище с его небольшим числом учеников не испытывало финансовых нужд. В 1800–1801 годах дворянство и купечество города Твери собрали 27 398 рублей в пользу государственных светских школ. Объем собранных сумм превосходил почти вдвое поступления от тверского приказа общественного призрения (15 000 рублей) в указанный период{684}.[124] По уставу училища в его бюджете предусматривалось выделение 1500 рублей на жалованье, материал и текущие расходы для главного народного училища, 210 рублей — для одноклассного народного училища и 500 рублей — для двухклассного. В 1801 году в Тверской губернии существовали одно главное народное училище и 12 одноклассных народных училищ, на содержание которых требовалось, таким образом, 4020 рублей в год. Соответственно, даже из выделявшихся приказом денежных сумм могли проводиться необходимые ремонтные работы. Разумеется, дворянство и купечество не везде обнаруживало подобную щедрость. В Екатеринославской губернии (Новороссия) в 1791 году приказ общественного призрения обратился к местным элитам с призывом пожертвовать на учреждение школ. В то время как дворянству Полтавы удалось собрать 11 000 рублей, в городах Елизаветграде и Екатеринославе результат был отрицательным. Дворянство этих городов ссылалось на невозможность оказать финансовое содействие, обосновывая свой отказ экономическим ущербом, нанесенным ему войной с Османской империей{685}. По инициативе приказа общественного призрения Вятки было собрано пожертвований в размере 3000 рублей на покупку дома для главного народного училища. Спустя год удалось собрать всего лишь две трети необходимых средств, в связи с чем губернатор принял решение о введении особого налога в размере 2 копеек за каждую ревизскую душу мужского пола. Однако несмотря на эти дополнительные меры, в 1794 году вятский приказ опубликовал повторное обращение к дворянству, призывавшее к пожертвованиям на поддержку школ{686}. Как правило, пожертвования поступали от отдельных лиц[125].

Исключение составило дворянское собрание Казанской губернии, принявшее на себя добровольное обязательство — всем землевладельцам пожертвовать по 10 копеек за каждую душу мужского пола из крепостных крестьян в пользу губернских школ. В результате этой акции было собрано почти 3000 рублей{687}.

Другим, гораздо более значимым индикатором по сравнению с финансовой поддержкой школ являлось фактическое посещение учебных заведений дворянскими детьми. Финансирование школ дворянством могло напрямую зависеть от ожиданий Екатерины, четко обозначенных императрицей и доведенных до сведения дворян. Тем не менее для личной карьеры или для самоощущения решающим фактором являлась готовность дворянства обучать свое подрастающее поколение в сословно смешанных школах. До определенной степени это давало возможность дворянству оказывать сопротивление в распространенной в провинциях Российской империи форме — не соблюдать указы и действовать вопреки ожиданиям императрицы. Так, например, дворянские юноши, не говоря уже о девушках, редко встречались в школах, учрежденных Екатериной II после 1786 года как в столицах — Москве и Санкт-Петербурге, — так и в провинции{688}. Их доля в период существования этих школ даже уменьшилась и оставалась низкой вплоть до очередных реформ при Александре I, в то время как число детей купеческого сословия, духовенства и других увеличивалось. Лишь определенная (небольшая) часть имперского общества рассматривала эти школы как возможность для продвижения по социальной лестнице. Провинциальное дворянство едва ли могло сопротивляться созданию подобных школ и нередко выступало в качестве их спонсоров{689}. Однако дворяне не считали эти школы подобающим местом для воспитания собственных детей.

Издавая в 1786 году Устав народных училищ{690}, Екатерина собственноручно внесла в него дополнение, подчеркивавшее цели этого положения — всеобщее образование и всесословное обучение.

В выработанный Комиссией предварительный проект императрица внесла принципиальное изменение, касавшееся обучения иностранным языкам. Согласно поправке, французский язык был отнесен к сфере домашнего воспитания, поскольку Екатерина не считала его обязательным для государственной службы. Если дворяне непременно желали, чтобы их дети овладели французским языком, то они должны были оплачивать обучение из своего кармана.

К государственным интересам, в отличие от французского языка, императрица относила учет этнической специфики ее многонациональной империи: в Киевской, Азовской и Новороссийской губерниях должен был преподаваться греческий язык, в Иркутской губернии — китайский, а на территориях, где проживали мусульмане, — арабский и татарский языки[126]. Школы, учрежденные по Уставу 1786 года, если не учитывать их социально-дисциплинирующего аспекта, явно не были школами для дворян.

Дворянство, в свою очередь, нуждалось в знаниях, которые способствовали бы продвижению по службе в провинции или, что было бы еще лучше, в больших городах. Оно нуждалось также и в знаниях, подобающих его статусу и отличающих его как таковое. Эти навыки межличностного общения, необходимые для дворянского образа жизни, в течение XVIII века приобретали новые формы. Процессы второй половины XVIII века, в ходе которых в столицах менялись придворные обычаи и происходила полная переориентация на французскую модель, наблюдались и в провинции. Однако некоторым критикам устаревшие обычаи предков казались более подобающими, нежели образ жизни столичного дворянства. Пожалуй, самым известным обличителем «поврежденных нравов» был Михаил Михайлович Щербатов{691}. Однако и в произведениях таких активных на литературном поприще государственных деятелей, как Гаврила Романович Державин, можно уловить изменения в жизненном мире дворянства — со всеми присущими ему элементами инерции и адаптации{692}. Жизнь «светского общества» — петербургских вельмож или семейств из правящего класса (ruling families){693} — находила отклик в провинции, ее пытались копировать — хотя бы частично — или же отвергать.

Не только простые соображения пользы для службы были определяющими для дворянства в вопросе об образовании. В своем специфическом образе жизни провинциальное дворянство ориентировалось, с одной стороны, на Санкт-Петербург, а с другой — на особое региональное и локальное самосознание. Отдельные аспекты этой амбивалентности также отразились на работе Комиссии.

Однако где дворянин мог получить образование, которое представлялось ему сообразным его статусу и духу времени? Здесь следует назвать прежде всего домашнее воспитание{694}. Для провинциального дворянина наем домашнего учителя часто являлся единственной возможностью дать детям современное образование. Андрей Тимофеевич Болотов наглядно описал это в своих воспоминаниях{695}. Удаленность от столицы, равно как и состоятельность семейства, сказывались на качестве образования и компетентности домашнего учителя. Болотов показывает, что в середине XVIII века состояния его отца было достаточно, чтобы нанять домашнего учителя{696}. Как юноши, так и девушки в равной степени обучались французскому языку, а в некоторых случаях — немецкому или английскому{697}. Однако такие предметы, как география и история, преподавались преимущественно юношам. Даже если в Петербурге посмеивались над тем, что претенденты на место домашнего учителя часто не имели необходимой квалификации, система домашнего образования не обходилась без этой группы, насчитывавшей предположительно несколько тысяч человек. Историки только приближаются к изучению этой специфической формы образования, распространенной среди провинциального дворянства, которое безусловно стремилось использовать обретенные знания в своем поместном быту. Примером таких исследований может служить монография Ольги Юрьевны Солодянкиной{698}. Если, однако, мы хотим понять, какое знание считалось необходимым, то наставления для домашних учителей{699}, которые переводились или составлялись во второй половине XVIII столетия по немецким или французским образцам, здесь мало чем могут помочь. Гораздо более важными и информативными источниками являются письменные договоры, заключавшиеся с домашними учителями. В известных мне примерах таких договоров фиксировался учебный материал, признававшийся обязательным для изучения{700}.

Наряду с упомянутыми уже иностранными языками могли преподаваться не только мифология, история, естествознание, но и военная наука. В редких случаях в больших семьях встречаются учителя танцев и фехтования. Кроме того, практически повсеместно преподавалось «нравоучение» — уроки хороших манер. В конце XVIII века распространяется также дешевый вариант этого вида образования: как юноши, так и девушки отдавались на несколько лет в пансионы, которые представлялись лучшей альтернативой светскому государственному школьному образованию{701}. Училищная комиссия Екатерины осознавала эту проблему и стремилась регулировать как качество, так и содержание образования, проводя время от времени инспекции школ и закрывая те или иные неудовлетворительно функционирующие учреждения, во главе которых стояли, как правило, иностранцы{702}. Для домашних учителей в качестве условия преподавательской деятельности предусматривались государственные экзамены в Московском университете или Петербургской академии. Однако лишь немногие из числа домашних учителей имели соответствующий аттестат.

Только в начальный период екатерининской школьной реформы — в сентябре 1784 года — училищная комиссия приняла решение о систематических ревизиях всех частных учебных учреждений в Москве и Санкт-Петербурге в целях предотвращения их бесконтрольного роста{703}. Предпринятая в этом же году в Санкт-Петербурге ревизия 23 пансионов с 720 учащимися (501 мужского и 219 женского пола) и 17 частных школ с 159 учащимися обнаружила серьезные недостатки в условиях размещения воспитанников и качестве преподавания. Как следствие, все школы и пансионы (в отдельных случаях, правда, только временно) были закрыты{704}. Год спустя была проведена ревизия всех частных образовательных пансионов в Москве. Хотя созданная с этой целью комиссия рекомендовала сначала приостановить деятельность всех русскоязычных частных пансионов и школ, был закрыт только французский школьный пансион{705}. Более жесткие действия в Санкт-Петербурге объясняются, с одной стороны, статусом метрополии, учебные заведения которой служили образцом для провинции, а с другой стороны, явно ограниченным влиянием комиссии на реализацию образовательных программ в провинции[127].

Подводя итог сказанному, отметим, что этот образовательный сектор ввиду недолговечности пансионов и редких проверок не поддавался государственному контролю. Можно было бы предположить, что дворянские дети получали именно то образование, которое для них предусматривали их родители. Однако и к этому предположению следует относиться с осторожностью. Родители, как и государственные инспекторы, очень редко интересовались качеством образования. Дети «исчезали», как правило, на несколько лет в пансионе в губернских городах, и об их успехах в образовании было мало что известно.

Предпосылкой для успешной карьеры на службе была грамотность. Где, однако, она приобреталась, предоставлялось решать дворянину самостоятельно. Екатерининские государственные школы с их стандартизованными учебными программами оставались непривлекательными. Всесословные школы превратились в школы без дворян, тогда как дворяне предпочитали обучать свое подрастающее поколение неформально. Что же касается женского образования, то екатерининской концепции — дать общеобразовательные навыки детям обоих полов — не суждено было воплотиться в жизнь. Дворянство — и здесь можно сослаться на пример Смольного института благородных девиц, служившего образцом для провинции, — предпочитало обучать будущих жен и матерей словесности и рукоделию{706}.

Многообещающими в карьерном плане и охотно посещаемыми были кадетские корпуса{707}. Их учреждение предусматривалось также и в провинции, что повышало шансы подрастающего поколения из менее богатых дворянских родов на получение образования. За Сухопутным шляхетским кадетским корпусом (учрежденным в 1732 году), а также открытыми в эпоху Елизаветы Петровны Морским шляхетским корпусом (1752, с 1762 года — Морским кадетским корпусом) и Пажеским корпусом (1759) последовало основание дополнительных кадетских корпусов в губернских городах в конце XVIII — начале XIX века[128]. О степени популярности этих заведений даже в начале царствования Александра I говорит, в частности, история учреждения Харьковского университета: Василию Назаровичу Каразину удалось добиться от харьковского дворянства пожертвований на новый университет в размере 100 000 рублей под предлогом учреждения в Харькове кадетского корпуса{708}. Корпуса, несмотря на царившую в них суровую атмосферу, считались в среде дворян подходящим местом для получения подобающего образования{709}. В свою очередь, выпускники корпусов во многом способствовали распространению французской «дворянской модели»: если в 1732 году и несколькими годами позже из первых 245 русских воспитанников кадетского корпуса 237 изучали немецкий и 51 — французский языки, то уже в скором времени это соотношение стало прямо противоположным{710}.

* * *

Реконструкция исторических жизненных миров провинциального дворянства в Российской империи XVIII века остается трудным предприятием, успех которого может быть обеспечен только с помощью микроисторических исследований. В дальнейшем изучении нуждается проблема воздействия образования на развитие индивидуализма в среде провинциального дворянства на рубеже XVIII и XIX веков{711}. Ответ на вопрос, какое образование считалось подобающим с точки зрения дворянства, стремившегося позиционировать себя в имперском пространстве XVIII века, зависит от различных контекстов. Если дворянин-землевладелец искал достойного положения для себя и своей семьи в рамках уездного дворянского собрания, то его ответ безусловно отличался бы от тех, что дали бы вращавшиеся в губернском городе или стремившиеся попасть на службу в Санкт-Петербург дворяне. Все они ориентировались по ситуации и выбирали образовательные модели с учетом достоинства, пользы, групповых социальных норм и требований государства, следуя при этом логике субъективной рациональности. Последняя безусловно не совпадала с рациональностью просветителей, во главе которых в России стояла Екатерина II. В свою очередь, адаптация «западных» моделей дворянской жизни и дворянского образования не являлась прямолинейным и равномерным процессом на уровне всей империи{712}. Тем не менее вплоть до начала XIX века все это имело немалое значение для устойчивости и дальнейшего развития образовательных традиций дворянства. В заключение выражу надежду, что мой краткий обзор дворянских представлений о моделях и значении образования в XVIII веке послужит импульсом для дальнейших исследований в этих областях.

Перевод Нателы Копалиани-Шмунк

Юлия Вячеславовна Жукова. Наказы в Уложенную комиссию 1767—1768 годов как источник для изучения истории Орловского края[129]

Проявившийся в последнее время устойчивый интерес к осмыслению провинции как социального, культурного и политического феномена обусловил необходимость использования как можно большего количества самых разнообразных источников. К малоизученным и редко используемым в исследованиях, посвященных истории русской провинции, источникам следует отнести наказы Уложенной комиссии 1767–1768 годов. Хотя к ним обращались как дореволюционные, так и советские ученые, сведения, содержащиеся в наказах, анализировались обычно в масштабах всей Российской империи или значительных ее территорий. В советские времена особое внимание уделялось крестьянским и однодворческим наказам. С актуализацией национального самосознания стало уделяться внимание наказам отдельных регионов, прежде всего с инородческим населением{713}. В данной статье изучается возможность использования наказов, подготовленных для Уложенной комиссии 1767–1768 годов представителями различных сословий, проживавших на одной территории, в качестве исторического источника для локальных исследований. Особенности данного источника, а также перспективы его использования в таких исследованиях выявляются путем анализа наказов, подготовленных дворянами Орловского края. Для сравнительного анализа привлекаются наказы городских жителей региона, а также наказы, возникшие в других регионах. Краткий экскурс в историю социально-экономического развития и географического своеобразия Орловского края, предваряющий анализ наказов, необходим для уяснения содержания наказов и отражения в них интересов и нужд местного населения.

Территориально исследование ограничено Орловской губернией, учрежденной указом Екатерины II 28 февраля 1778 года. В трудах по истории этого региона его территория в «догубернский» период, как правило, определяется границами будущей губернии, то есть в ареал региона включаются Брянск, Севск, Трубчевск, Елец и другие местности, которые позднее войдут в состав Орловской губернии. Для обозначения этого ареала используются понятия «Орловский край» и «Орловщина». Это относится и к данному исследованию. Территория будущей Орловской губернии входила в состав центральных великорусских губерний и располагалась на северо-западной окраине черноземной полосы. На момент работы Уложенной комиссии 1767–1768 годов Орловская провинция, входившая в состав Белгородской губернии, включала в себя шесть уездов[130], три из которых по губернской реформе 1775 года отошли к Тульской губернии. Одновременно в состав Орловской губернии были включены некоторые уезды, ранее принадлежавшие к другим провинциям. При изучении истории Орловского края традиционно принято говорить о 12 уездах[131].

В историческом прошлом Орловщина — это граница Киевской и Северо-восточной Руси, стратегически важное для торговли междуречье Днепра, Дона и Оки. До начала XVI века земли, входившие в состав так называемых Верховских княжеств, были предметом спора между Московским государством и Литвой. Активная колонизация Орловщины началась лишь в конце XVI века, спустя почти столетие после формального присоединения этой неспокойной территории, соприкасающейся с просторами Дикого поля. Большинство городов области возникли в конце XVI–XVII веке как укрепления для защиты южных рубежей Московского государства. Оборонный по преимуществу характер первоначальной военно-политической структуры региона обусловил и характер его заселения, и формы доминирующего землевладения, и социальный состав населения. Освоение земель здесь осуществлялось преимущественно пришлыми — служилыми людьми московского царя. Они получали здесь в основном не очень большие по размерам поместья и со временем превратились в весьма многочисленный слой мелкопоместного провинциального дворянства.

После того как Орловский край оказался в тылу ушедшей на юг русской колонизации, началось его активное земледельческое освоение. Результатом отказа от политики заказных городов стало в XVIII веке превращение края мелкого землевладения служилых по прибору в область распространения крупных земельных владений московских помещиков{714}. Благодаря созданию крупных поместий Орловщина становится известной своими «дворянскими гнездами» — от владений молдавского господаря Кантемира, основавшего город Дмитровск-Орловский, до усадеб Тургенева и Фета.

Местное сельское хозяйство на одном из ближайших к Москве массивов чернозема было вполне конкурентоспособным, и помещики предпочитали оброку барщину и отработки. Отходничество было развито слабо, за исключением менее плодородного северо-запада области. В промышленном отношении Орловщина не могла конкурировать с расположенными ближе к Москве территориями с исторически развитыми подсобными промыслами. Единственное исключение — пеньковое и канатное производство, в которых преобладал военный заказ. Агроклиматические условия запада Орловщины идеально подходили для выращивания основного сырья для пеньки — конопли. Аграрная специализация и усиливавшееся крепостничество не способствовали развитию городов. Только Орел, Мценск, Волхов, Кромы, Елец и Ливны — бывшие крепости, расположенные на основных притоках Оки и Дона, — постепенно превратились в торговые центры, отправлявшие хлеб в столицу и на экспорт через черноморские порты. Остальные города оставались местными центрами сельскохозяйственных районов с локальными торговыми и административными функциями. Основную часть населения Орловского края составляли крестьяне, 63 процента которых были крепостными. Однодворцы к середине XVIII века в связи с утратой их былых функций по охране границ практически уравнялись в положении с государственными крестьянами, хотя небольшая часть их продолжала удерживать в своих руках более крупные, чем у крестьян, земельные наделы и даже в раде случаев владела незначительным числом крепостных. К середине XVIII века на Орловщине насчитывалось 5062 дворянских имения. Вместе с городскими жителями дворянского происхождения в Орловском крае проживало от 25 до 30 тысяч дворян обоего пола. Процент городского населения был невелик{715}.

Историческое изучение Орловского края имеет обширную историографию: в работах дореволюционных, советских и современных исследователей изучались различные аспекты истории Орловщины, в том числе особенности жизни местного дворянства. Например, в исследовании Ярослава Евгеньевича Водарского представлен анализ количественного и историко-географического аспектов дворянского землевладения в Орловском крае{716}. Истории местных дворянских родов и отдельным ее страницам посвящено несколько сот работ — от монографий до газетных статей{717}. Значительный пласт исследований касается истории дворянских усадеб Орловского края. В основном это описания конкретных усадеб и их жителей{718}. Общей характеристики феномена орловской усадьбы пока нет. Одним из аспектов исследования проблемы является изучение истории и состава дворянских усадебных библиотек, которой занимались ряд исследователей, в том числе Алексей Серафимович Захаров, Владимир Алексеевич Власов, Василий Михайлович Катанов, Юлия Вячеславовна Жукова и другие{719}. Все эти материалы, однако, не представляют целостной картины дворянской жизни в губернии. Книга Марины Ивановны Лавицкой об орловском дворянстве во второй половине XIX — начале XX века{720} охватывает пореформенный период. Правда, предваряет исследование глава, рассказывающая о происхождении и эволюции дворянства и поместного землевладения Орловской губернии дореформенного периода, но дворянские наказы в екатерининскую Уложенную комиссию не используются в качестве источника. Кроме того, в приложенных схемах происхождение целого ряда дворянских родов, живших на территории края в XVIII веке и ранее, неверно отнесено к XIX веку. Даже в тех работах, которые хронологически захватывают XVIII век, начальным этапом исследования ученые определяют 1778 год — год учреждения Орловского наместничества — или от петровских времен сразу переходят к временам существования наместничества{721}. Такая ситуация, очевидно, обусловлена меньшим количеством источников за более ранний период и трудностями выявления этих источников, рассредоточенных по центральным и провинциальным архивам[132]. В этой связи важным представляется детальное изучение наказов, подготовленных для Уложенной комиссии 1767–1768 годов жителями Орловского края.

Дворянские провинциальные наказы как источник, конечно, знакомы исследователям истории Орловского края{722}. Заявка на глубокое и детальное изучение дворянских наказов была сделана Ольгой Евгеньевной Глаголевой{723}. В своей статье она определяет источниковедческие возможности дворянских наказов и кратко анализирует наказы Орловского, Карачевского и Волховского дворянства. Однако комплексного изучения наказов представителей всех сословий Орловского края до сегодняшнего дня не проводилось.

«Приключения Манифеста», или Организация выборов и составления наказов в Орловском крае

Как известно, Манифест об учреждении комиссии для сочинения проекта нового Уложения был обнародован 14 декабря 1766 года. Одновременно с Манифестом были изданы особые приложения к нему, так называемые Положения касательно выборов или Обряд выборов, а также указ Сенату, предписывавший обнародовать Манифест с приложениями по всей России{724}. Процесс выборов и процедуры составления наказов различными сословиями в отдельных местностях довольно подробно описаны Василием Николаевичем Латкиным{725}. Правда, в число этих отдельных местностей территория Орловского края не попала. Однако в фонде Новосильского духовного правления Государственного архива Орловской области недавно было обнаружено Дело о сочинении проекта нового уложения{726}, содержащее информацию, дополняющую материалы В.Н. Латкина интересными подробностями. Они дают возможность реконструировать схему распространения Манифеста. Как видно из дела, Сенат, исполняя указ, рассылал печатные экземпляры Манифеста и Обряда выборов «за подписанием Собственныя Ея Императорскаго Величества руки» во все губернские канцелярии. Далее губернаторы организовывали их доставку в находившиеся в их ведении провинциальные канцелярии, которые в свою очередь препровождали экземпляры Манифеста в воеводские правления подведомственных территорий. По опубликованным в Сборнике Императорского русского исторического общества наказам видно, что сроки доставки Манифеста в различные губернии страны различаются между собой незначительно, но изрядно «отстают» от даты его опубликования. Только петербургский генерал-полицмейстер получил Манифест с приложениями в том же месяце — 30 декабря, но процесс выбора и написания наказа здесь затянулся до конца февраля следующего года. В Москву, Архангельск, Казань Манифест был доставлен только спустя два месяца — в феврале, производство выборов и написание наказа состоялись в марте. Судя по указанным в наказах датам, в большинстве территорий империи дворянские наказы составлялись именно в марте, хотя встречаются и наказы, написанные в апреле (например, веневский{727}, болховский{728} и другие), мае (объединенный наказ от дворянства Серпуховского, Тарусского и Оболенского уездов{729}) и даже в июне (среди них белевский{730} и дедиловский{731}). Поскольку Манифест предписывалось не только обнародовать на площадях, но в течение трех воскресных дней зачитывать в церквах, то воеводы часть полученных экземпляров пересылали в местные духовные правления, выдававшие их священникам. Местное духовенство, хотя и не принимало, по Манифесту, участия в выборах и сочинении наказов, выполняло в данном случае роль наиболее близких к провинциальной публике органов информирования населения о монаршей воле и таким образом косвенно содействовало успеху проведения выборов и составления наказов на местах. Новосильское духовное правление получило Манифест 11 февраля 1767 года, 21 февраля 25 экземпляров были препровождены с нарочным в подведомственные церкви. Интересно, что экземпляры Манифеста, предназначавшиеся для Новосильского уезда, сначала отправились в Белгород, отстоящий от Петербурга на 1329 км, потом частично проделали обратный путь в 291 км в Орел, а затем еще были посланы за 70 км в Новосиль{732}. Не удивительно, что даты выборов депутатов и сочинения наказов в провинции отличаются от даты публикации Манифеста на 2–3 месяца. Наказ новосильского дворянства не имеет даты, но, приняв во внимание временные промежутки между получением Манифеста и подписанием наказа в других местностях, а также дальность расстояний пересылки документов, можно выдвинуть предположение, что новосильский наказ должен быть датирован мартом 1767 года.

Кроме того, можно допустить, что количество печатных экземпляров Манифеста (25), пересылаемых в духовные правления, соответствовало количеству действовавших на 1767 год в уезде церквей. Иван Кириллович Кириллов{733} говорит о 44 церквах, действовавших на территории Новосильского уезда в 1710 году. В изданной в 1895 году работе Павла Ивановича Малицкого{734} время возникновения только некоторых приходов Новосильского уезда отнесено к XVII — первой половине XVIII века; в ряде очерков нет четких указаний на время возникновения приходов, указано лишь, что они достаточно древние и, вероятно, существовали в XVIII веке. И тех и других приходов у Малицкого указано 48. В Деле о сочинении проекта нового уложения сохранились подписи священников, чьи приходы относились только к одному из станов уезда — Паньковскому. Из указанных в деле десяти церквей (в селах Пшеве, Мансурове, Казавке, Судъбищах, Пан[ь]кове, Моховом, Покровском на Раковке, Покровском на Левшине, Малинове, Богоявленском) у Малицкого зафиксировано девять, то есть все, кроме церкви в селе Казавке. При этом сведений о возникновении прихода в селе Панькове нет, а постройка церкви отнесена к 1770-м годам. Таким образом, обнаруженное Дело о сочинении проекта нового уложения позволяет уточнить некоторые факты не только собственно истории выборов депутатов в Уложенную комиссию и написания наказов, но и факты церковной истории Орловского края.

Орловское дворянство в депутатском корпусе Уложенной комиссии

Как известно, депутаты, выбиравшиеся от Сената, Синода, всех коллегий и канцелярий, уездов, городов, жителей разных званий и состояний, кроме крепостных крестьян и духовенства, должны были представить в Комиссию наказы от пославших их жителей, причем главная цель составления наказов заключалась в том, чтобы «спознать каждой округи состояние» и узнать «нужды и чувствительные недостатки нашего народа». Цель же созыва Комиссии Манифест определил четко и лаконично: «Мы созываем [депутатов] не только для того, чтобы от них выслушать нужды и недостатки каждого места, но и допущены они быть имеют в комиссию, которой дадим наказ и обряд управления для заготовления проекта нового Уложения к поднесению нам для конфирмации»{735}.

Для работы в Комиссии по составлению нового Уложения явилось 564 депутата. Дворян Орловского края в Комиссии представляли 16 человек, 9 из которых были выбраны местным дворянством, и 6 человек заменили их во время работы Комиссии по разным причинам. Дворянством были избраны «генерал-поручик, лейб-гвардии Измайловского полка секунд-майор»{736} Александр Ильич Бибиков, секунд-майор Алексей Власов, подполковник Сергей Мясоедов, капитан гвардии и обер-прокурор Сената граф Федор Григорьевич Орлов, капитан Егор Иванович Офросимов (Ефрасимов)[133], поручик Александр Похвиснев, полковник Петр Степанович Протасов, отставной капитан Иван Герасимович Сибилев и статский советник Петр Васильевич Хитрово. Получили депутатские полномочия в результате передачи от избранных депутатов: аудитор Алексей Анненков, капитан Василий Ильич Бибиков, поручик Сергей Головин, прокурор Адмиралтейской коллегии Иван Автамонович Фурсов, адъютант Василий Сафонов и Григорий Григорьевич Бровцын[134]. Как видим, ранги дворянских депутатов Орловского края отличались довольно большим разнообразием — от поручика до полковника — и были в среднем выше, чем ранги избравших их дворян. Это подтверждается и наблюдением американского историка Пола Дюкса о том, что дворяне в целом по стране стремились выбрать в депутаты человека, имевшего среди них наиболее значительный ранг и, соответственно, статус{737}.

Здесь уместно будет сказать несколько слов о депутатах орловского дворянства, которые были выбраны представлять в Комиссии местные интересы{738}.

Вероятно, самым значительным статусом среди депутатов обладал избранный дворянством Елецкого уезда генерал-поручик, лейбгвардии Измайловского полка секунд-майор и кавалер ордена Св. Анны Александр Ильич Бибиков (1729–1774). Одновременно он был избран в Комиссию и от дворянства Костромского уезда Московской губернии. А.И. Бибиков, известный государственный деятель, сын инженера генерал-поручика Ильи Александровича Бибикова, рано вступил в военную службу:«17 лет от роду он уже имел звание инженер-прапорщика и состоял при постройке Кронштадтской крепости, вернее, при ее модернизации»{739}. А.И. Бибиков изучал инженерное дело и артиллерию в России и за границей, занимался разведывательной деятельностью в Пруссии{740}. В Семилетнюю войну (1756–1763) он обнаружил незаурядные военные способности: командовал 3-м мушкетерским полком, отличился в боях под Цорндорфом и Кольбергом, взял в плен командира прусского корпуса генерала Вернера (1761){741}. Он закончил войну в чине генерал-майора и вернулся в Россию уже в царствование Екатерины II, чьи ответственные поручения он успешно исполнял до самой смерти: в 1763–1764 годах руководил карательной экспедицией против восставших заводских крестьян в Казанской и Симбирской губерниях, в 1771–1773 годах подавлял восстание в польских областях. В 1773 году ему было поручено усмирение Пугачевского бунта.

Будучи елецким помещиком, А.И. Бибиков вряд ли проживал на территории Елецкого уезда[135], от которого был выбран депутатом, и даже не обладал большим количеством земель в крае[136]. По всей видимости, причина выбора именно А.И. Бибикова в депутаты его земляками состояла не в его богатстве, а в том, что, находясь на ответственных постах в столице и обладая обширными связями в правительстве, он мог, вероятно, с гораздо большим успехом отстаивать интересы пославших его дворян. При этом он вряд ли лично присутствовал на выборах[137].

Хотя его ранг не был самым высоким среди депутатов, реальная влиятельность Бибикова проявилась уже на первом заседании Уложенной комиссии, 31 июля 1767 года: в соответствии с Обрядом управления комиссии А.И. Бибиков был избран на должность маршала Комиссии, получив 165 «избирательных» голосов и 262 «неизбирательных». Конкуренцию в выборах на эту должность ему составляли князья Михаил Никитич Волконский и Михаил Михайлович Щербатов, графы Иван, Григорий и Федор Григорьевичи Орловы, граф Захар Григорьевич Чернышев, Петр Иванович Панин и Николай Ерофеевич Муравьев. В связи с выбором на должность маршала Бибиков передал свое депутатское полномочие от елецкого дворянства гвардии капитану В.И. Бибикову, своему брату. Последний активно включился в работу Комиссии, принимая участие в обсуждении законов о дворянстве[138] и проекта правам благородных{742}.

Статский советник Петр Васильевич Хитрово (1727? — около 1793 года) выступал в Уложенной комиссии от имени дворян Волховского уезда. Хитрово — старинный дворянский род, обосновавшийся в Орловском крае ранее середины XVI века{743}. П.В. Хитрово был нижегородским губернским прокурором в 1761–1762 годах{744}, хотя в документах 1764 года его продолжают именовать «губернским прокурором»{745}. В 1767 году, когда болховские дворяне избрали его своим депутатом в Уложенную комиссию, П.В. Хитрово уже был вице-президентом Коллегии экономии, которую позже, в 1775–1779 годах, он возглавлял. С 1780 года он заведовал Соляною конторою и присутствовал в 6-м департаменте Сената{746}. Семья Хитрово владела значительным количеством земель в Орловском, Мценском, Волховском, Карачевском, Дмитровском и Новосильском уездах{747}. Хотя сам П.В. Хитрово, будучи вице-президентом Коллегии экономии, вряд ли проживал в своих вотчинах, болховские дворяне, среди которых были и другие представители семьи Хитрово, доверили ему представление своих интересов в Уложенной комиссии в надежде на его обширные связи в столице. Однако судя по опубликованным материалам Комиссии, П.В. Хитрово особой активностью в ее работе не отличался. На седьмом заседании он баллотировался в комиссию о разборе наказов, но избран не был. На следующем заседании вместе с депутатом от Орловской провинции графом Ф.Г. Орловым и обер-прокурором Сената Всеволодом Алексеевичем Всеволожским П.В. Хитрово был выбран «себе помощником» генерал-прокурором князем Александром Алексеевичем Вяземским.

Граф Федор Григорьевич Орлов (1741–1796) был избран дворянами Орловского уезда, чьи интересы и представлял до мая 1768 года, когда передал свое полномочие Адмиралтейской коллегии прокурору И.А. Фурсову (1727–1794). Ф.Г. Орлов был братом фаворита Екатерины II — Г. Г. Орлова, вместе с которым принимал активное участие в подготовке переворота 1762 года, за что и получил потом большие чины и звания — генерал-аншефа, обер-прокурора Правительствующего Сената{748}. Причины его избрания орловскими дворянами в депутаты Уложенной комиссии, видимо, аналогичны тем, по которым были избраны А.И. Бибиков и П.В. Хитрово. Правда, в отличие от первого он достаточно долго представлял в Комиссии интересы пославших его дворян, а в отличие от второго делал это довольно активно. На первом заседании Комиссии Ф.Г. Орлов составил конкуренцию А.И. Бибикову при выборах маршала, но избран не был. Он был среди избранных для принесения благодарности Екатерине II за «несчетную милость», оказанную народу дарованием Наказа, баллотировался в члены Дирекционной комиссии. Вместе с болховским депутатом П.В. Хитрово Ф.Г. Орлов был избран генерал-прокурором А.А. Вяземским в помощники. Его преемник на посту депутата от дворянства Орловского уезда И.А. Фурсов также баллотировался на различные должности в Комиссии, причем довольно успешно, и принял очень активное участие в обсуждении проекта правам благородных{749}.

Мценских дворян в Уложенной комиссии представлял полковник Петр Степанович Протасов (1730–1794). Протасовы — один из самых многочисленных дворянских родов Орловского края, среди них были как богатые, владевшие значительными поместьями, так и бедные дворяне. Фамилия Протасовых встречается в подписях под наказами Орловского края четырежды, один раз — в наказе дворян Волховского уезда и три раза — Мценского. Отец избранного депутатом Петра Степановича — Степан Федорович Протасов (1703–1767) — был новгородским губернским прокурором, с 1762 года — действительным статским советником и сенатором. Сам Петр Степанович Протасов, находясь при отце, еще ребенком сопровождал его в военных походах. Едва ли не в десятилетнем возрасте был произведен в капитаны и даже получил орден{750}, а в 33 года уже получил чин полковника{751}. П.С. Протасов активно представлял в Комиссии избравших его мценских дворян — высказывался по ряду вопросов и баллотировался в различные частные комиссии. Среди прочего он высказывался о вреде освобождения крестьян для России и принимал активное участие в обсуждении проекта правам благородных. В сентябре 1768 году он передал свое депутатское полномочие поручику Сергею Головину. С 1768 года, став бригадиром, Протасов командовал Московским карабинерным полком. В 1778 году его назначили губернатором в Новгород, где он и прослужил до 1782 года, получив 5 мая 1779 года чин генерал-майора. В 1782 году указом Екатерины II П.С. Протасов был назначен на должность калужского губернатора (правителя Калужского наместничества). С 1792 года, как и отец, — сенатор{752}.

Подполковник Сибирского драгунского полка Сергей Мясоедов был депутатом от брянского дворянства. Он активно работал в Комиссии до декабря 1768 года, когда был отправлен в полк по причине военного времени. В роли депутата Мясоедов принимал участие в обсуждении ряда вопросов, особенно активно — проекта правам благородных{753}. Хотя вопросы статуса дворянства и не поднимаются избравшими его дворянами, их тем не менее заботила экспроприация части земельных и лесных дач церковников{754}.

Капитан Егор Иванович Офросимов был выбран в Комиссию ливенским дворянством. Активно включился в работу, он не единожды выступал с отзывами на мнения других депутатов, на 58-м заседании (9 ноября 1767 года) представил собственное мнение о крестьянской торговле{755}. И хотя в преамбуле к этому мнению указывается, что Е.И. Офросимов действует «по данному […] от […] собратий полномочию», это мнение является полностью самостоятельным, так как в наказе ливенского дворянства не поднимаются вопросы торговли хлебом. При этом, обосновывая свою позицию по поводу неправильности запрещения для земледельцев и разночинцев занятий розничной торговлей, он опирается на существующую в ливенском уезде ситуацию. «Мне достоверно известно, — говорит Е.И. Офросимов, — что из одного Ливенского уезда […] вывозится ежегодно на продажу разного хлеба четвертей тысяч до ста и более, также и других продуктов не малое количество; ибо жители тамошних степных мест не имеют никакого другого промысла, кроме продажи хлеба…» Мнение Офросимова дает нам интересную возможность убедиться в своеобразии социально-экономического развития Ливенского уезда в 1760-е годы, поскольку его автор указывает, что «в Ливнах нет ни одного купца, а живут почти все те же земледельцы». К середине XIX века Ливны станут одним из крупнейших центров хлебной торговли в крае, а в конце XIX века будет числиться почетных граждан и купцов 3141 человек{756}.

6 мая 1768 года Е.И. Офросимов временно передал свое депутатское полномочие аудитору лейб-гвардии Преображенского полка Алексею Анненкову, который столь же активно включился в работу Комиссии и в декабре 1768 года был избран в частную комиссию о разборе родов государственных жителей вместо выбывшего из нее депутата{757}.

Отставного капитана Ивана Герасимовича Сибилева (1728 —?) избрали депутатом дворяне Карачевского уезда, где он владел 110 душами. И.Г. Сибилев служил в Курском полку Украинского корпуса и в 1762 году «за болезнями» был отправлен в отставку в чине капитана. В отставке он жил, вероятно, в своем карачевском имении и был избран именно как житель уезда, где большинство соседей были его родственниками. Выбирая его в депутаты, дворяне, видимо, надеялись, что отстоять их интересы может именно тот человек, для которого их нужды столь же актуальны, как и для них. И.Г. Сибилев был активным участником дискуссий, разгоравшихся на заседаниях Комиссии и касавшихся самых разных вопросов (например, законодательства о суде), особенно проекта правам благородных, пока в ноябре 1768 года не передал свое депутатское полномочие адъютанту Василию Сафонову.

Секунд-майор Алексей Власов был выбран представлять интересы трубчевского дворянства, но в работе Комиссии вместо него принимал участие Григорий Григорьевич Бровцын. Последний был одним из активнейших членов Комиссии, высказывался по ряду вопросов — законодательстве о дворянстве[139], проекте правам благородных{758}, привилегиях Лифляндской, Эстляндской и Выборгской губерний, представил собственные мнения о крестьянской торговле и о форме суда, баллотировался в ряд частных комиссий.

Поручик Александр Похвиснев, избранный дворянами Кромского уезда, столь же активно принимал участие в работе Комиссии. Он являлся членом частной комиссии о разных установлениях, высказывал замечания на мнения других депутатов и представлял свои собственные, интенсивно обсуждал проект правам благородных{759}.

Как мы видим, среди избранных орловским дворянством депутатов были как выдающиеся деятели общегосударственного масштаба, так и никому не известные местные помещики. Те и другие стремились в силу своих возможностей отстаивать в Комиссии права и дворянского сословия в целом, и интересы пославших их избирателей. Последние были выражены в наказах, которые депутаты представили Комиссии.

Местное дворянское сообщество в свете анализа подписей под наказами в Уложенную комиссию

Нам известны тексты наказов от дворян девяти уездов Орловского края, в исследуемый период входивших в состав Белгородской и Воронежской губерний, а также восьми наказов от жителей городов, также относившихся к Белгородской и Воронежской губерниям. Согласно Обрядам, приложенным к Манифесту 14 декабря 1766 года, составленные наказы должны были подписать все находившиеся на данный момент в уезде или городе жители, имевшие на это право. В рассматриваемом нами районе под дворянскими наказами подписалось 188 человек, под городскими в четыре раза больше — 776. Это особенно интересно в связи с тем, что, как было указано выше, процент городского населения в губернии был незначителен. Распределение подписей по уездам и городам представлено в таблице.

Как видно из таблицы, не во всех местностях наказы составлялись одновременно и дворянами, и городскими жителями. Так, дворяне Кромского и Ливенского уездов представили наказы, а городские жители — нет. В Севском уезде — наоборот, наказ был представлен только городскими жителями. Василий Николаевич Латкин среди причин игнорирования выборов называет равнодушие к общественным делам, малолюдство уездов и городов, бедность их жителей, отсутствие той или иной социальной категории или же полную удовлетворенность существующим порядком у жителей региона{760}. На сегодняшний день мы не имеем возможности выявить, какая же из причин обусловила неучастие в подготовке Уложенной комиссии в каждом конкретном случае. Ответ на этот вопрос может дать только глубокое изучение архивных материалов. Сегодня же можно высказать лишь самые предварительные соображения. Несомненно, тяжелые природные условия — например, в Севском уезде, — отсутствие там хороших дорог вкупе с довольно обширными дворцовыми владениями и возникшими в XVIII веке латифундиями, территория которых тянулась на многие версты, определили тамошнее «малолюдство». Это, вероятно, и послужило причиной отсутствия наказа от севских дворян. В то же время наказ от жителей города Севска подписали вместе с «городскими обывателями» и некоторые дворяне. В одном случае прямо указано, что рыльский помещик коллежский асессор Федор Стекерев подписал наказ жителей Севска потому, что имел в этом городе дом{761}. Подобная причина могла лежать в основании желания подписаться под городским наказом и девяти других дворян, находившихся на службе в уездном городе или имевших имения поблизости от него. Вспомним, что написание наказов происходило в Орловской губернии в весенние месяцы (наказ от жителей города Севска датирован 5 мая), что при отсутствии хороших дорог делало путешествие из имений в города для участия в собраниях крайне затруднительным для провинциальных дворян. Выборочный анализ наказов от других территорий свидетельствует, что прецеденты подписания городских наказов дворянами были и в других уездах, в том числе и представивших дворянские наказы. Так, наказ от дворян Белгородского уезда подписан 26 дворянами, еще 13 дворян подписались под наказом от жителей города Белгорода. При этом расположение подписей под Белгородским городским наказом имеет четкую структуру, отражавшую социальную иерархию: городской голова — пять сочинителей (подполковник, канцелярист, протоколист, купец и однодворец) — дворяне — канцелярские служители — купцы — однодворцы. Видимо, условия губернского города (экономическое развитие, относительное большое число чиновников, необходимость их проживания в городе) создавали больше предпосылок для самоидентификации дворян как городских жителей. 

Подписи дворян и городских жителей под наказами в екатерининскую Уложенную комиссию{762}

Уезд / город Количество подписей дворян под наказами Количество подписей городских жителей под наказами Волховский / Волхов 16 102 Брянский / Брянск 47 16 Елецкий / Елец 11 87 Карачевский / Карачев 18 119 Кромской / Кромы 3 — Ливенский / Ливны 23 — Мценский / Мценск 31 125 Орловский / Орел 19 125 Севский / Севск — 135 Трубчевский /Трубчевск 20 67

В целом же количество подписей под наказами городских жителей значительно больше (в 3–6,5 раза), нежели под дворянскими наказами, за исключением Брянского уезда, где городских жителей подписалось под наказом в 2,5 раза меньше, чем дворян. Такое положение может свидетельствовать об активной городской жизни в Орловском крае в 1760-е годы и одновременно о трудностях, с которыми могли сталкиваться провинциальные дворяне, желавшие принимать участие в мероприятиях сословного характера, требовавших их присутствия в городах.

Особенное значение анализ подписей имеет для изучения именно провинциального дворянства. Произведенный исследователями анализ подписей позволил предположить, что дворяне, подписавшие наказы в уездах, не только имели собственность в данной местности, но постоянно жили в своих провинциальных поместьях, составляя большинство проживавшего в данный момент в конкретном уезде дворянства{763}. При этом не совсем верным будет утверждение, что в Орловском крае в 1767 году проживало только 188 дворян. Приложенный к Манифесту Обряд предусматривал, что не имевшие возможности явиться на выборы дворяне, как и владевшие поместьями женщины, должны были прислать отзывы с указанием, кого из дворян они хотели бы видеть своим депутатом. Василий Иванович Веретенников со ссылкой на Мариана Александровича Липинского сопоставляет количественные сведения о присутствовавших на выборах и приславших отзывы дворянах отдельных уездов — Звенигородского, Каширского, Серпуховского, Оболенского, Суздальского, Костромского, Юрьев-Польского и Переяславля-Рязанского{764}. Однако сопоставление этой информации с публикацией наказов в Сборнике Исторического общества свидетельствует, что при публикации наказов отзывы помещиков большинства уездов были опущены. К сожалению, не опубликованы и реестры отзывов, присланных помещиками Орловского края. Мы надеемся, что анализ отложившихся в Российском государственном архиве древних актов материалов екатерининской Уложенной комиссии позволит нам в будущем найти реестры орловских дворян, приславших отзывы, и тем самым выявить дополнительные материалы об участии орловского дворянства в выборах депутатов в Уложенную комиссию и, следовательно, уточнить персональный состав дворянских сообществ Орловского края[140].

Реконструкция состава дворянских и городских сообществ на основе подписей под наказами затрудняется частым отсутствием отчеств в подписях. Так, из 188 дворянских подписей только в пяти случаях указаны отчества (два — в Брянском, два — во Мценском и один раз — в Орловском уездах), а из 776 подписей горожан отчества указаны в 110 случаях (67 — во мценском наказе, 19 — в карачевском, 10 — в брянском, 6 — в орловском, 4 — в елецком и 4 — в севском). Отсутствие отчеств затрудняет поиск документов о дворянах, подписавших наказы, в местных архивохранилищах, особенно если учесть, что большинство сохранившихся в Государственном архиве Орловской области документов относится к более позднему периоду.

Указание отчеств в городских наказах обусловлено, на наш взгляд, преимущественно наличием тезок. Так, наказ жителей Карачева подписали два Афанасия Амосова — один «Андреев сын», другой — «Ларионов сын»{765}. А под наказом жителей Мценска подписалось два Ивана Москвитинова: один — без указания отчества, другой — «Семенов сын»{766}. Однако встречаются подписи с указанием отчества при отсутствии тезок среди подписавших наказ. Возможно, таковые существовали среди жителей городов, но по различным причинам не принимали участие в составлении наказов. В других случаях указание отчеств следует считать одним из способов самоидентификации.

Хотя было бы естественным ожидать, что и для дворян в середине XVIII века отчества служили способом самоидентификации — принадлежность к роду, определявшаяся через отчество, играла важную роль в подтверждении дворянского статуса. Тем не менее подписи под дворянскими наказами редко содержат этот элемент. Причины появления отчеств рядом с именами дворян нельзя объяснить наличием тезок, как в городских наказах. В содержащих указания на отчество списках дворян, подписавших наказ, тезок нет. При этом наказ мценского дворянства подписали два Ивана Шеншина, отчества которых не указаны, а единственные в списке Михаила Кривцов и Александр Протасов указали свои отчества{767}. Не выявлено и зависимости указания отчеств от ранга, занимаемого дворянином. Так, в наказе дворян Орловского уезда полковник Александр Турченинов и надворный советник Леонтий Борзенков своих отчеств не указали, а неслужащий дворянин Иван Тулубьев определил себя как «Поликарпов сын». При этом дворяне, подписавшие наказ жителей города Севска, указали только свои имена и фамилии, в то время как четыре купца поставили под тем же наказом подписи с отчествами{768}.

Судя по подписям под наказами, для дворян гораздо более важным индикатором их социального статуса стали к этому времени не принадлежность к роду, а собственный ранг и звание, которые они тщательным образом выписывают рядом со своими фамилиями. Подавляющее большинство из них военные (с VIII по XIV класс), начиная с майора: премьер-майоры и секунд-майоры, капитаны, поручики и подпоручики, прапорщики и подпрапорщики, ротмистры, сержанты, вахмистры, каптенармусы, квартирмейстеры, капралы. Только среди подписавших орловский и болховский наказы есть более высокий ранг — полковник. В наказах нет уточнений, были ли все эти люди отставными военными или состояли на действительной службе. Вероятно, большинство из них были отставными, потому что из служивших только очень немногие могли временно жить в своих деревнях и принять, таким образом, участие в составлении наказов. Штатские чиновники встречаются среди подписавших наказы только в Брянском (надворные советники, титулярный советник, коллежский асессор), Орловском (надворный советник), Трубчевском (коллежские регистраторы) и Елецком (титулярный советник) уездах. И только в восьми случаях вместо чина указано просто «дворянин»: одна подпись в орловском наказе, две — во мценском и пять — в ливенском. Такая подпись может свидетельствовать о «бесчиновности» подписавшего. Таким образом, основная масса дворян Орловского края, подписавших наказы, относилась к среднему и низшему офицерству.

Как мы уже отмечали, согласно Обряду, наказ сочиняли несколько человек (не более пяти), остальные его просто подписывали. Однако ни в одном из дворянских наказов Орловского края не указано, кто же именно был этими сочинителями. Между тем в наказах от городских жителей края, как правило, указываются сочинители. Нам остается только предположить, что подписи сочинителей ставились ранее остальных.

При анализе порядка проставления подписей под наказами какой-либо системы выявлено не было. В дворянских наказах подписи военных и штатских чиновников, «бесчиновных» дворян перемешаны, только в наказе от ливенского дворянства все «бесчиновные» дворяне указаны после служащих{769}. В городских наказах также перемешаны подписи купцов, мелких канцелярских служителей, людей без обозначения социального статуса. Не прослеживается и алфавитного расположения подписей. Возможно, подписи располагаются «по старшинству», которое, согласно Обряду, во всех «бывших по этому случаю собраниях наблюдалось не по чинам или званиям, а по тому, кто раньше приехал в город и представился» местному начальству{770}.

Подписи мелких канцелярских чиновников встречаются как в дворянских, так и в городских наказах. Однако по подписям не представляется возможным установить, к какому именно сословию принадлежали эти чиновники. По мнению Сергея Мартиновича Троицкого{771}, в середине XVIII века 84 процента гражданских служащих дворянами не были. С этих позиций становится понятным, почему некоторые мелкие канцелярские чиновники подписали наказы городских жителей.

Николай Иванович Павленко, как и ряд других историков, отмечает, что наказы депутатам, из какой бы сословной среды они ни вышли, отличала «приземленность», не выходящая за границы уезда и города. Видимо, все составители депутатских наказов буквально поняли задание указа 14 декабря 1766 года излагать «нужды и недостатки каждого места». Н.И. Павленко интерпретирует такую «приземленность» как недостаток наказов{772}. Однако для локальной истории это скорее положительный фактор, дающий нам возможность более детально изучить именно местные проблемы, что и является нашей задачей в данном случае.

В литературе{773} встречается указание на то, что многие положения дворянских наказов заимствовались из наказов соседних уездов, а по мере необходимости в них вносились некоторые коррективы. Однако еще в XIX веке В.И. Веретенников{774} аргументированно доказал, что массового заимствования положений наказов не было, лишь небольшое число наказов незначительно перекликалось между собой. Наказы каждого отдельного уезда содержали детально изложенные представления русских дворян об их жизни и нуждах. Встречающиеся в наказах одинаковые потребности представляют собой, по мнению Веретенникова, не что иное, как действительное существование этих нужд и необходимость их обсуждения на государственном уровне. Относительная свобода написания наказов сохранила в них непосредственные отголоски жизни Екатерининской эпохи, что делает их очень важным источником изучения провинциальной истории и помогает нам глубже понять особенности менталитета различных сословий, и прежде всего дворянства.

Подавляющее большинство наказов от дворян Орловского края имеет одинаковую структуру: они разделены на пронумерованные пункты, в которых указываются «нужды и отягощения» вместе с «прошениями». Такая структура присуща большинству представленных в Комиссию наказов, в том числе и наказу от представителей второй столицы империи — московского дворянства. Пункты наказа от орловских дворян не только пронумерованы, но и имеют названия. Подобная структура также не является оригинальной — наказы от дворян Клинского, Шуйского, Нижегородского уездов также разделены на пронумерованные пункты, снабженные названиями. В наказе кромского дворянства часть пунктов пронумерована (с первого по седьмой), далее нумерация отсутствует, а пункты выделяются только названиями. «Нестандартную» структуру имеет наказ от ливенского дворянства. Здесь текст представлен в виде двух колонок: «Какие имеют нужды ливенское дворянство» и «Нижайшие прошения и какого желают поправления». Такая же структура присуща наказу от дворян Белгородского уезда, только первая колонка имеет название «Изъяснение о нужных к прошению обстоятельствах», а вторая — «По оным всеподданнейше Ея Императорскому Величеству, Всемилостивейшей Государыне, прошение». При этом прямых параллелей в текстах ливенского и белгородского дворянских наказов не выявлено. Стоит заметить также, что уезды эти относились к разным губерниям: Ливенский — к Воронежской, а Белгородский, соответственно, — к Белгородской. Несмотря на различие структуры, обстоятельства, которые побудили дворян просить «поправлений», излагаются во всех исследовавшихся наказах, только при стандартной структуре они не выделяются в специальную графу. Самым пространным является наказ дворян Орловского уезда, здесь же излагается наибольшее число нужд. Объем остальных наказов отличается незначительно.

Как подчеркивали исследователи, наказы ярко отражают сословные требования избирателей. Дворянские наказы в целом по России осуждали введенную при Петре I Табель о рангах, открывавшую доступ в ряды дворянства для «подлых людей», требовали принятия строгих мер против побегов крестьян, в них были жалобы на обременительность рекрутской и постойной повинностей, разорявших крестьян и тем самым наносивших ущерб благополучию помещиков. Многие наказы содержали жалобы на мздоимство канцелярских служителей, волокиту в правительственных учреждениях, предлагали вместо назначаемых правительством чиновников заполнять административные должности дворянами, избранными на уездных и провинциальных собраниях. В городских наказах мы также не встречаем требований отменить крепостной строй или заменить самодержавие более демократической формой правления: напротив, горожане претендовали на дворянские привилегии — освобождение от телесных наказаний, предоставление права владеть крепостными и разрешение промышленникам покупать крестьян к мануфактурам, отмененное указом Петра III 1762 года{775}. Городские наказы требовали монополии горожан на занятие торговлей и лишения или ограничения этих прав для дворян и крестьян. Содержание наказов государственных крестьян зависело от того, из каких групп комплектовался этот разряд: наказы бывших однодворцев отличались от наказов черносошных крестьян и пашенных крестьян Сибири, а последние — от наказов приписных крестьян и ясашных людей Среднего Поволжья. Общими у них были жалобы на обременительность подушной подати. В то время как бывшие однодворцы домогались дворянских привилегий и жаловались на захват их земель помещиками, приписные крестьяне требовали освобождения от заводских работ, а пашенных людей Сибири не волновали работы по заготовке угля и руды — обременительной для них была ямская гоньба. Вместе с тем анализ текстов наказов, подготовленных представителями различных сословий отдельно взятых территорий, и сопоставление их между собой позволяют выявить особенности развития отдельных регионов России.

В большинстве наказов дворяне Орловского края жестко придерживаются «задания», озвученного в Манифесте от 14 декабря 1766 года, — излагать «нужды и недостатки каждого места». Только в наказы болховских и орловских дворян включены темы, не предписанные Манифестом. Так, дворяне Орловского уезда просят Божьего благословения Екатерине II для успешного сочинения задуманного Уложения, дабы прославить императрицу и жить под ее покровительством в «законе спокойными»{776}. Волховские дворяне признают свои силы совершенно недостаточными для выражения «рабской» благодарности императрице и поручают своему депутату вместе с остальными обратиться к ней за дозволением воздвигнуть памятник от всего государства, обязуясь внести положенную «по препорции» на болховских дворян для этого сумму{777}. Впрочем, подобные идеи изредка встречаются в наказах и других территорий. Так, волоколамские дворяне поручали депутату «крайнее старание приложить» об изготовлении статуи императрицы — «как главнейшее наших нужд и прошений»{778}.

Во всех орловских наказах содержатся нужды как общие для ряда уездов, так и специфические, исключительно местные[141]. Практически в каждом наказе затрагивается проблема судебной волокиты и судебных издержек. Дворяне предлагают свои «рецепты» сокращения финансовых и временных издержек. Например, дворяне Орловского уезда предлагали «всяким, тяжбу имеющим делами, быть решениям в одних местах, где они производством начнутся»{779}. Для скорейшего решения судебных дел карачевское дворянство предлагало воевод и комиссаров выбирать из местных дворян{780}. Документы Государственного архива Орловской области подтверждают, что волокита при решении и оформлении дел была одной из острейших проблем в жизни провинциального дворянства — даже простые дела не решались многие годы. Среди страдавших от такого состояния судебной системы были и дворяне, подписавшиеся под наказами, и их родственники. Так, родственница подписавшихся под болховским наказом Григория, Николая и Петра Апухтиных, Анна Петровна Апухтина, выходя замуж за Г.П. Юшкова, получила в приданое движимое и недвижимое имение, указ об «отказе» которого был послан из Вотчинной коллегии в орловскую провинциальную канцелярию в марте 1760 года. Однако ни ко времени написания наказов, ни почти двадцать пять лет спустя, в 1785 году, переход приданого в собственность Апухтиной все еще не состоялся, хотя никаких споров и запрещений по этому поводу не было{781}.

Другими насущными проблемами, отразившимися в большинстве дворянских наказов Орловского края (как, впрочем, и в наказах других территорий), были существующий порядок оформления сделок на куплю-продажу, мену, передачу имения по наследству, а также ограничения права на распоряжение собственностью. Оформление сделок осуществлялось только в располагавшейся в Москве Вотчинной коллегии, где хранились все документы. Это требовало много времени (из-за большого количества челобитчиков) и значительных расходов. Дворяне Орловского уезда предлагали сделать копии писцовых книг и «других дошедших к помещикам дач»{782} и разослать по провинциям, чтобы можно было совершать сделки в провинциальных городах. При этом сам челобитчик мог решать, куда ему обращаться — в провинциальную канцелярию или в Вотчинную коллегию. Брянские дворяне предлагали оформлять сделки на имения стоимостью до 1000 рублей не в провинциальных канцеляриях, а в воеводских{783}. Карачевские дворяне предлагали для выполнения справок о недвижимых имениях открыть вотчинную контору в каждой провинции{784}. Архивные документы, даже более позднего периода, дают возможность представить всю сложность и масштабность производства таких дел. Ярким примером в данном случае является история «отказа» имений, купленных Ириной Анисимовной Головиной — вдовой унтер-лейтенанта флота Федора Ивановича Головина — у разных владельцев. Приобретя в июле 1770 года имения, она в августе того же года обратилась в Вотчинную коллегию за справкою и «отказом» приобретенной недвижимости. Сообщение из Вотчинной коллегии датировано 1783 годом, к нему приложена справка, занимающая 12 листов, исписанных мелким почерком с обеих сторон. В этой справке — выписки из писцовых и отказных книг почти за полтора века (1624–1770 годы). «Отказ» же состоялся только в 1785 году{785}. Ливенские, елецкие, болховские, карачевские и орловские дворяне сетовали на несправедливый порядок наследования имений детей, умерших раньше родителей. Имения эти доставались братьям и сестрам, а при отсутствии оных «возвращались в род, кому ближе», в то время как родители не получали ничего. В наказах предлагалось включать родителей в число наследников. Так, ливенские дворяне просили отдавать родителям те имения умерших детей, которые были куплены родителями и записаны на детей{786}.

Высказывается недовольство и действующим законодательством в отношении наследования супругов, в соответствии с которым супруги получали один после другого только 1/7 часть имущества. Волховские дворяне, кроме того, просили, «когда жена умрет бездетна, то всем ея имением, которое муж в приданство за нею получил, владеть мужу ея по смерть его или по то время, как он вздумает жениться»{787}. Аналогично предлагалось поступать и в отношении жены.

В наказе дворян Орловского уезда встречается просьба об учреждении в провинциальных городах дворянских банков на равном положении со столичными, в которых дворяне могли бы «для крайних своих нужд деньги с закладом своих имений и поруками занимать»{788}. В наказах дворян других уездов Орловского края такой просьбы не встречается, хотя она и не уникальна, так как присутствует в наказах дворян ряда других территорий. Так, дворяне Дмитровского и Каширского уездов просят об учреждении в провинциях банков, поскольку заем денег в столичных из-за их удаленности доступен далеко не всем живущим в провинциях помещикам, к тому же большинству из них необходимы лишь небольшие суммы. Орловские же дворяне мотивируют эту просьбу некорректным поведением некоторых дворян, одалживающих деньги своим собратьям и разоряющим их имения в случае не выплаченного вовремя долга. Так, Авдотья Александровна Апухтина (супруга подписавшегося впоследствии под болховским наказом Николая Степановича Апухтина) заняла в 1758 году у деверя Григория Степановича Апухтина (также поставившего свою подпись под наказом болховских дворян) на двухлетний срок пять тысяч рублей под залог своего недвижимого имения «с дворовыми людьми и со крестьяны», расположенного в селе Козмодемьянском Неполодского стана Орловского уезда[142], «с принадлежащими к нему пустошами, деревнями и починками». Вернуть вовремя долг она не смогла, и село Козмодемьянское было отказано Г.С. Апухтину{789}. Даже поверхностный анализ документов, отложившихся в Государственном архиве Орловской области, позволяет утверждать, что взаимоотношения местных дворян с банками, да и с другими кредиторами, были «весьма трагичными». Так, одному из подписавших болховский наказ — Н.С. Апухтину — пришлось выкупать имения, заложенные его женою «разным кредиторам» и проданные с аукциона в московском городовом магистрате{790}. Его племенник Илья Петрович Апухтин (отец которого Петр Степанович Апухтин тоже подписался под болховским наказом) не смог выплатить заемных денег, часть из которых его дядья, будучи опекунами, занимали для погашения долгов его матери. В результате имения И.П. Апухтина в Белевской, Волховской и Дешкинской округах были описаны и выкуплены его сестрами Анной Петровной Шеншиной и Еленой Петровной Чулковой{791}.

Практически ни один наказ не проходил мимо проблемы бегства крестьян. Так, ливенские дворяне ратовали за то, чтобы не ставить в вину помещикам и их приказчикам смерть крестьянина, случившуюся во время наказания за побег{792}. Редкий наказ обходил молчанием грабежи и разбои. Елецкие дворяне просили вернуть смертную казнь для «смертоубийц, воров, разбойников, пристанодержателей и прочие», так как без этого, по их мнению, «сие зло истребиться никогда не может»{793}. Подорожные разбойники (так называемые «подлеты») были грозой для Елецкого уезда, как и для всего Орловского края. Михаил Александрович Стахович приводит народную поговорку: «Кто [села] Рогатое и Становое проехал, тот жив до Москвы». В елецком Рогатове и далее на путников наводили страх разбойники вроде вошедшего в предания Кудеяра, главаря, как пишет Стахович, отважной шайки, грабившей на елецком тракте богатых путников{794}. Гавриил Михайлович Пясецкий рассказывает о том, как однажды елецкие разбойники попытались ограбить проезжавшего царя — самого Петра I, но, узнавши царя, покаялись{795}.

Особое внимание уделено в наказах дворянским привилегиям. Волховские дворяне, ссылаясь на то, что «вся честь и слава дворянства в том единственно состоит, чтоб жертвовать себя на службе Ея Императорского Величества», просят отделить корпус дворянства «правами и преимуществами от прочих разного рода и звания людей»{796}. Карачевские дворяне просили ввести отличия для дворян «против выслужившихся из недворян в чины», поскольку каждый дворянин отдает своих крестьян и людей в рекруты, а «выслужившиеся из них в чины и происходя во оные, берут преимущество против природных дворян». Те же дворяне, которые писались в однодворческий оклад, по их мысли, должны «остаться при своих званиях», а дворянские фамилии у них следует «отнять»{797}. Трубчевские дворяне просят при составлении нового Уложения сохранить за дворянством привилегии, дарованные ранее Петром I (пожалование поместий и деревень, вольности, учреждение учебных заведений для дворянских детей и так далее) и Анной Иоанновной (уравнение пожалованных «с давних лет» поместий с вотчинами){798}. Укреплению дворянства, по мнению составителей болховского наказа, будет способствовать утверждение дворянских имений «таким крепким и надежным средством, чтоб всякий дворянин собственным своим имением мог спокойно и непоколебимо владеть»{799}. Дворянские дочери, вышедшие замуж за представителей других сословий, по мнению карачевских дворян, должны быть лишены права наследовать родительские имения{800}.

Волховский наказ свидетельствует, что среди дворян был довольно большой процент неграмотных, так как в нем специально оговариваются правила написания крепостей не обученными грамоте дворянами. Болховчане предлагают владельцам, которые «грамоте не умеют […] крепости писать в тех канцеляриях, где они испомещены», поскольку «чрез написание в других городах, не без сумнения, чтоб иногда какого подлога не происходило». А «при написании крепости в том городе, при свидетелях, воеводский товарищ допросить имеет, дабы впредь по смерти тех продавцов от наследников их споров не происходило»{801}. Судить о грамотности дворян Орловского края на основании подписей под наказами не представляется возможным. В брянском, трубчевском и елецком наказах встречаются подписи «вместо такого-то». Однако только в последнем указано, что, например, капитан Василий Григоров подписывается вместо премьер-майора Ивана Суздальцова «за болезию его». В остальных случаях причина подписи за другого не объясняется. Также не представляется возможным судить о грамотности городского населения. В каждом городском наказе встречается достаточно много подписей «вместо такого-то», но так же, как в дворянских наказах, причина не указывается. В настоящий момент мы не имеем материалов, подтверждающих или опровергающих традиционную оценку фактов подписания наказов кем-то из дворян за других собратьев по сословию как проявления неграмотности последних. В.И. Веретенников на основе анализа наказов предполагает, что процент неграмотных среди подписавших их дворян был «сравнительно низким». Однако он замечает, что невозможно установить уровень их грамотности, предполагая, что значительное число дворян владело лишь элементарными навыками, то есть умело писать свои имя и фамилию{802}. Мы надеемся, что изучение послужных списков бывших военных, подписавших наказы, их купчих и «верющих» писем поможет нам уточнить традиционную трактовку.

Составители некоторых дворянских наказов проявляли заботу и о крестьянах. Орловских дворян беспокоило отсутствие на селе медицинской помощи: они «соболезновали о жизни человеческой […] взирая на сей бедный народ, которые умирают как скоты, без всякого призрения», иногда «от самой малой раны, кою бы пластырем можно было заживить». Предлагалось увеличить количество медицинских университетов, выпускников которых не только в полки, но и «помещикам определять на число крестьянских душ». При этом определяемых к помещикам медиков должны были содержать и платить им жалованье сами владельцы крепостных душ{803}.

В наказах ливенских, карачевских и трубчевских дворян затрагивается вопрос о винокурении. Впрочем, вопрос этот волновал составителей и многих других дворянских наказов (например, кадыевского, новгородского, курского, вадлуйского, рыльского). Все они просят вернуть льготы в области винокурения, установленные указом 1754 года{804}, согласно которому право винокурения принадлежало только помещикам, имевшим, кроме того, право подряда на поставку вина. В 1765 году был издан Устав о винокурении{805}, подтвердивший право дворян на курение вина, но лишивший их права подряда на поставку вина и запретивший развозить вино по городам. Естественно, что многие дворяне при составлении наказов надеялись вернуться к прежнему положению дел и даже получить дополнительные выгоды. Составители ливенского наказа просят дозволения «дворянам, у которых имеются кубы и казаны, выкуренное вино, тако-ж водку и наливные на ягоды, для своей провизии, с собою с выписми, взятыми от присутственных мест, возить»{806}. Им вторят карачевские дворяне, добавляя просьбу о разрешении курить вино, «не полагая времени по дням выкуриванию подлежащей пропорции вина, а когда кому в год время и случай допустить может»{807}. Трубчевские дворяне просят распространить дозволение о выкуривании вина на «дворян, которые в воинской и штатской службах находятся, а фамилии их в деревнях смотрение имеют», и привозе ими своего законно выкуренного вина без выписей в «свои городы, в коих жителство имеют»{808}. Столь пристальное внимание жителей Орловского края к винокурению объясняется значительной степенью вовлеченности в эту доходную деятельность местных дворян. Об этом можно судить по состоявшемуся в 1763–1769 годах громкому судебному процессу о противозаконном производстве и продаже вина в крае. По решению суда были привлечены к ответственности не только местные дворяне, но и большинство как губернских, так и уездных чиновников[143]. Суровые наказания не приостановили винокурение в крае: по данным первой статистической переписи всех винокуренных заводов 1797 года, в Орловской губернии действовало 288 заводов. Большинство заводов ориентировалось на местные нужды, так как 235 из них были рассчитаны на производство менее 90 ведер в год, однако мощность восьми заводов превышала 10 000 ведер{809}, что говорит о включенности местных винопроизводителей во всероссийский рынок. Родственники некоторых дворян Орловского края, подписавшихся под наказами, в 1780-е годы занимались поставкой вина. Так, в первой половине 1780-х годов Александр Николаевич Зиновьев поставлял вино со своих заводов, находившихся в Волховском уезде, в ряд местностей Орловской, Калужской, Тульской губерний{810}. Также в этот период занимались винокуренной деятельностью представители многочисленного семейства Апухтиных{811}.

* * *

В рамках отдельной территории наиболее интересным представляется комплексное изучение наказов, то есть анализ наказов от всех сословий. Однако эта работа очень объемная и трудоемкая, требующая к тому же больших временных затрат. Поэтому наиболее эффективным представляется отражающая сословный принцип публикация наказов с подробнейшими комментариями. Начинать работу, на наш взгляд, следует с дворянских наказов как наименее изученных{812}. В настоящее время силами ученых России, Канады и Германии, под руководством Германского исторического института в Москве, осуществляется реализация международного исследовательского проекта «Культура и быт русского дворянства в провинции XVIII века». В рамках заявленной темы проводится анализ наказов, поданных в Уложенную комиссию 1767–1768 годов дворянами уездов, вошедших впоследствии в Тульскую, Орловскую и, частично, Московскую губернии. Осуществление проекта позволит углубить и конкретизировать наши представления о жизни провинциального дворянства, сложившейся, в частности, в Орловском крае в его «догубернский» период. Уже сейчас можно сделать некоторые предварительные выводы.

Так, анализ наказов орловского дворянства позволяет увидеть включенность нужд местного дворянства в корпоративные интересы сословия в целом: отстоять и расширить дворянские привилегии за счет других сословий, добиться их законодательного закрепления, усовершенствовать казенное и судебное делопроизводства и так далее. Местные условия жизни дворян со всей очевидностью требовали указанных реформ, что находит живейшее подтверждение в архивных документах. Структурный анализ орловских наказов позволяет подтвердить высказывавшуюся ранее Веретенниковым{813} мысль о том, что прямых заимствований в дворянских наказах было мало, а если они и имели место, то были вызваны не копированием одних наказов другими, а отражением в них общих для дворян разных регионов интересов и нужд, требовавших обсуждения и реформ на общегосударственном уровне. В то же время специфика социально-экономического и демографического развития Орловского края, сложившаяся к середине XVIII века (большое количество однодворцев и казенных крестьян, экономическая несостоятельность подавляющего большинства местных дворян наряду с наличием огромных земельных владений латифундистского типа, принадлежавших дворянам, не проживавшим в самом крае, расположение в черноземной зоне и развитие зернового производства и так далее), определила появление в орловских наказах требований, не нашедших столь значительной поддержки в наказах дворян других регионов: ограничения прав однодворцев на владение крестьянами и землей и привилегий купечества на занятие торговлей, разрешения на торговлю произведенным в имениях вином, освобождения от постойной повинности (или же распространения ее на все города) и от «приема провианта в городовые магазины». Существование в крае наряду с высокоразвитыми в сельскохозяйственном отношении уездами (Ливенский, Елецкий) территорий, плохо пригодных для сельского хозяйства из-за большого количества лесов и болот (Брянский, Трубчевский, Севский), и, как следствие, их малолюдность и неразвитость дорожной сети обусловили отсутствие дворянского наказа от Севского уезда и вынудили проживавших там дворян присоединить свои голоса к наказу, составленному городскими сословиями. Вероятно, условия жизни севских дворян не только не позволили им собрать достаточное количество представителей своего сословия для написания самостоятельного наказа, но и определяли совпадение их интересов с интересами других городских жителей. Это очевидно из того факта, что в городских наказах, подписанных дворянами, специфически дворянские требования выдвинуты не были. Действительно, из личных документов дворян, подписавших городские наказы, следует, что они находились ближе к городским жителям, чем к дворянам, жившим в своих усадьбах, в силу своего положения: в большинстве своем это были служащие городских канцелярий. При неразвитости в целом городской жизни в крае местные горожане проявили значительную по сравнению с дворянством активность в составлении наказов, что, возможно, было обусловлено как их большей организованностью (принадлежностью к купеческим гильдиям, к губернским или уездным канцеляриям и так далее), так и компактностью проживания — в отличие от удаленных поместий большинства дворян, разобщенных в силу несовершенства законодательства и судебных практик, регулировавших их повседневные отношения между собой и вызвавших столь явную критику с их стороны в наказах. В целом анализ составленных дворянством Орловского края наказов в Уложенную комиссию, проводимый на фоне изучения архивных и прочих документов о личном составе дворян, их подписавших, подтверждает перспективность использования наказов в качестве весьма информативного источника для изучения локальной истории.

Владимир Сергеевич Рыжков. «Домостроительство» и политика: Место представлений о правильном устройстве сельского поместья в системе общественно-политических взглядов М.М. Щербатова и Н.М. Карамзина

Михаил Михайлович Щербатов и Николай Михайлович Карамзин известны в первую очередь как историки. Однако, в отличие от позднейших представителей этой научной дисциплины, они были также и политическими мыслителями. Их творчество отражает различия между двумя периодами российского Просвещения, которые с некоторой долей условности можно обозначить как рационально-прагматический и сентименталистский. Отличительной чертой каждого из этих периодов была адаптация тех или иных европейских влияний к российским условиям, отражавшая как особенности различных стадий интеллектуальной истории Европы (прежде всего Франции, Великобритании и Германии), так и культурную, экономическую и общественно-политическую ситуацию в самой России.

Щербатова и Карамзина трудно назвать провинциальными дворянами в строгом смысле слова. Их жизнь и творчество связаны в основном со столицами — Москвой и Петербургом{814}. Щербатов покинул свою ярославскую усадьбу в молодости, отправившись на военную службу в Петербург, но в конце 1750-х — начале 1760-х годов, до отставки, вел подробную переписку с управляющими своими обширными поместьями, вникая во все мелочи хозяйства и стремясь добиться увеличения доходов. Денег на жизнь в Петербурге не хватало, и Щербатов, воспользовавшись Манифестом о вольности дворянства, вышел в отставку и вернулся в усадьбу Михайловка, где жил несколько лет, приезжая иногда в Москву. С открытием заседаний екатерининской Комиссии для составления нового Уложения Щербатов вновь начинает карьеру в столицах, но о его связях с провинциальным дворянством свидетельствуют подписи ярославских дворян под наказом депутату (то есть самому Щербатову), проект которого им же, вероятно, и был составлен{815}. В самой комиссии Щербатов прославился своей энергичной защитой дворянских интересов, и хотя в дальнейшем его служба протекала в Москве и Петербурге, можно сказать, что мир провинциального дворянства, его нужды и проблемы никогда не ускользали из поля зрения Щербатова. Сам он, впрочем, принадлежал к тому меньшинству среди дворян, которые владели несколькими тысячами крепостных душ, тогда как подавляющее большинство провинциальных дворян располагали значительно меньшим числом крепостных[144].

Карамзин также покинул деревню в ранней молодости, но его в еще большей степени можно назвать провинциалом по происхождению, так как поместье его отца находилось значительно дальше от Москвы — в Симбирской губернии (еще одно поместье располагалось в Оренбургской губернии). Карамзин, хотя и покинул свои родные места, сохранял с ними связь благодаря своим братьям, оставшимся сельскими помещиками. Им он продал свою часть имения, унаследованную после смерти отца, а полученные средства использовал на свое знаменитое заграничное путешествие и на помощь семье Плещеевых, в усадьбе которых жил некоторое время в последние годы правления Екатерины II{816}. Позднее Карамзин вновь сделался помещиком: получив приданое за первой женой, а после ее неожиданной смерти женившись вновь, он стал владельцем еще нескольких десятков крепостных душ. Однако деревни свои Карамзин посещал редко и всерьез хозяйством в них не занимался, получая оброк через управляющего[145]. Это и понятно, так как главным делом жизни Карамзина и основным источником его доходов была литературная деятельность, в частности написание и издание Истории государства Российского{817}.

Итак, Щербатов и Карамзин были скорее людьми столиц, хотя и сохраняли связь с провинцией. Поэтому говорить о связи их идей о правильном устройстве общества с образом мысли других представителей поместного дворянства, в том числе и провинциального, можно лишь отчасти. И все же в произведениях Щербатова и Карамзина, относящихся к миру большой политики, можно проследить, в частности, представления о том, как должно быть устроено идеальное дворянское поместье. Последнее как своего рода микромир, с одной стороны, уподоблялось, а с другой — противополагалось макромиру государства. Поместье как государство в миниатюре могло служить идеальным образцом для последнего, и, наоборот, элементы государственной практики, усвоенные на службе в столицах, могли привноситься в жизнь поместья, делая его своеобразным государством в государстве.

Как я постараюсь показать, образы поместья и представления о «правильном» отношении к нему его владельца существенно различаются у Щербатова и Карамзина. Тем не менее нетрудно заметить и общие черты в изображении обоими мыслителями характера социальных взаимосвязей внутри поместья. Это прежде всего характерное для обоих авторов идеологическое конструирование роли помещика как защитника и покровителя своих крестьян, их руководителя в труде и в повседневной жизни.

Такой патерналистский образ помещика — «отца» своих крестьян — находит параллели в античном представлении о главе «дома». Этот «дом» является не только хозяйственной, но и социальной единицей и включает в себя как членов семьи, так и рабов, которые по своему положению уподобляются детям, неразумным и неполноправным, нуждающимся в руководстве и заботе. «Дом» противопоставляется «полису» как сфере, в которой действуют полноправные граждане. Соответственно, «домостроительство», в котором рабы и домочадцы должны безоговорочно подчиняться отцу семейства, противопоставляется «политике», где каждый гражданин несет.полноту ответственности за свои действия. Таков идеал античной демократии, предполагающий противопоставление свободных греков, граждан своих полисов, подданным восточных деспотов. Для государств восточного типа, с точки зрения античной теории, противопоставления между «домостроительством» и политикой не существует. Подданные деспотических государств, каковы бы ни были их бедность или богатство, а также место в социальной иерархии, являются всего лишь рабами верховного деспота. Имущество, общественный статус и самая жизнь подданных такого государства никак не защищены от произвола верховной власти{818}.

Классицистические увлечения эпохи Просвещения позволяли русским дворянам осмыслять свою социальную роль в рамках античных категорий. Дворянин-помещик, читавший тексты античных греческих и римских авторов (если не в оригинале, то во французском переводе), мог представлять себя в качестве «гражданина отечества», а Россию — как своего рода «республику» дворян, хотя и с монархической формой правления (как демонстрировал пример Польского государства, одно не обязательно противоречило другому). Такое представление могло только укрепляться сознанием того, что в течение всего XVIII столетия монархия была подвержена угрозе дворцовых переворотов, а привилегии дворянства постоянно укреплялись. Конечно, республиканский идеал в его чистом виде был бесконечно далек от российской реальности, в некоторых отношениях больше напоминавшей восточный деспотизм. Однако здесь речь идет не о социальной реальности как таковой, а о мировоззрении определенной части образованного дворянства, которая вдохновлялась республиканскими идеалами и руководствовалась образами, почерпнутыми из античной традиции.

В русле этой традиции дворянин, считавший себя «гражданином» и «сыном отечества», мог полагать, что политической свободой он обладает, в частности, потому, что является материально независимым главой «дома», хозяйство которого основано на труде рабов. Свобода, таким образом, предполагала рабство и была основана на нем. Крепостных часто и называли рабами, хотя положение русских крепостных (речь не идет о дворовых), имевших в своем распоряжении дом, участок земли и рабочий скот, отличалось от положения античных рабов. Конечно, крестьяне не были собственниками земли, другого недвижимого (а частично — и движимого) имущества, они лишь пользовались тем, что помещик предоставлял им и мог по своему желанию отобрать. Однако на практике такие действия были бы разорительными для самого же помещика. Таким образом, крепостное право оказывалось ограничено если не юридически, то практически. Помещик, разумеется, мог действовать иррационально, например обирая своих крестьян ради сиюминутной выгоды, проигрывая их в карты, продавая в рекруты и так далее. Однако это понималось как издержки существующего положения, которое само по себе считалось вполне «нормальным». Поэтому критика русского «рабства», исходившая из уст иностранцев, воспринималась обычно как несправедливая, как следствие недостаточного знакомства с русской действительностью{819}.

Принимая такое отношение к крепостному праву как распространенное явление в русской дворянской среде (были, разумеется, и исключения, например Александр Николаевич Радищев), мы должны тем не менее обращать внимание на оттенки. Было бы неисторичным мерить дворянских мыслителей XVIII и начала XIX столетия одним аршином с защитниками крепостничества в эпоху Великих реформ.

В то же время даже для тех дворян, которые считали необходимым сохранение крепостного права в России, критика «рабства», исходившая от западноевропейцев, не проходила совершенно бесследно. Многие из европейски образованных дворян дорожили репутацией России как «европейской державы», и им вовсе не хотелось выглядеть обитателями «восточной деспотии», «рабами» царя и «рабовладельцами» в «восточном» смысле слова. Русские помещики, отвергая западную критику крепостничества как принципа, оказывались восприимчивы к аргументам, обосновывавшим экономическую неэффективность «рабства».

Западные критики рабства предполагали, что единственным побуждением к труду для раба может быть лишь страх наказания, — следовательно, никакой экономической инициативы от раба ожидать невозможно. Таким образом, рабство служило для этих критиков объяснением экономической отсталости России, низкой производительности ее сельского хозяйства. Дворянские идеологи не могли принять такого объяснения, и некоторые из них, подчеркивая различие между античным рабством и русским крепостничеством, полагали возможным использовать экономическое стимулирование работников для увеличения доходности поместий, — а это предполагало предоставление крестьянам некоторых гарантий, прежде всего в имущественной сфере. Другие же дворяне уповали скорее на традиционные методы принуждения, предполагавшие строгий надзор помещика за всеми сторонами крестьянского труда, желательно личный. Таким образом, в центре возникшей в дворянской среде дискуссии находился вопрос о том, как, не отменяя крепостного права, стимулировать труд непосредственных производителей — крестьян. Спор шел о том, можно ли добиться улучшений лишь путем личного контроля (заменявшегося в те периоды, когда дворянин был занят на службе, подробной хозяйственной перепиской, а также регламентами и инструкциями для управляющих) или же необходимо и возможно использовать собственную материальную заинтересованность крестьян, предоставляя им определенные гарантии того, что плоды их дополнительных усилий не будут попросту экспроприированы помещиком{820}.

Выбор одного из этих двух решений предполагал и разную степень вовлеченности помещика во внутреннюю жизнь его владения. Строгий контроль подразумевал постоянное вмешательство владельца, а лучше всего — переселение в поместье и повседневное участие в его хозяйственной жизни. Другие, косвенные формы контроля, предполагавшие использование материальных стимулов, не требовали таких значительных затрат времени и усилий со стороны владельца и были более совместимы с государственной службой или какими-то другими занятиями (например, литературными, как в случае Карамзина).

Далее мы постараемся показать, как специфические стили мышления, присущие Щербатову и Карамзину и отражающие в какой-то мере особенности двух разных исторических периодов, сказывались на предпочтении того или иного решения указанной проблемы — стимулирования крестьянского труда.

Утопия и практика «домостроительства» в системе экономических и политических взглядов Михаила Щербатова

1

Взглядам М.М. Щербатова как политического мыслителя и выразителя интересов дворянства, а также биографии этого общественного и государственного деятеля посвящена довольно обширная литература. Среди важнейших работ о нем можно упомянуть дореволюционные труды, несколько книг, вышедших в советское время, ряд работ европейских и американских исследователей и, кроме того, недавние диссертационные исследования, написанные в нашей стране{821}. Особенностью дореволюционной историографии было стремление классифицировать мировоззрение Щербатова как либеральное или консервативное, причем такого рода попытки неизбежно приводили к противоречивым результатам. Так, например, Венедикт Александрович Мякотин{822}, представитель либерального народничества и один из редакторов журнала Русское богатство, опубликовавший подробное изложение общественно-политических взглядов Щербатова в одном из очерков в своей книге{823}, отмечал «узость» общественного идеала Щербатова как выразителя интересов дворян — владельцев крепостных. В то же время Мякотин отмечал положительные, с точки зрения позднейшего либерализма, черты в мировоззрении Щербатова, прежде всего его стремление к созданию правового государства и, соответственно, его критику правления, основанного на произволе вельмож и фаворитов, характерном для России в период правления Екатерины II. Александр Александрович Кизеветтер, историк и один из видных деятелей кадетской партии, опубликовал очерк, посвященный роману-утопии Щербатова Путешествие в землю Офирскую. Кизеветтер отмечает характерные черты этой утопии, не позволяющие говорить о «прогрессивности» взглядов Щербатова, — в частности, использование труда рабов и стремление Офирского государства защититься от возмущения низших общественных слоев при помощи крепостей и армии — и все это в «идеальном» государстве! С другой стороны, некоторые черты, по мнению Кизеветтера, приближают мировоззрение Щербатова к идеалам внесословного правового строя. В частности, историк с одобрением отмечает мысль Щербатова о том, что все свободное население (а не только дворяне) может участвовать в законодательной деятельности, а также его требование непременного судебного решения, основанного на строгом соблюдении существующих законов, как единственного источника наказания: без него никто не может быть лишен жизни, чести или имущества. В целом Кизеветтер полагает, что Щербатов был «красноречивым идеологом основного процесса нашей социальной истории XVIII столетия — создания дворянской привилегии на основе крепостного крестьянского труда»{824}. И в то же время он утверждает, что Щербатов, «поделив свои идеалы между будущим и прошедшим, создал себе мировоззрение, оказавшееся действительно неосуществимой утопией»{825}. В этом отношении историк-либерал, вслед за Александром Ивановичем Герценом, противопоставляет Щербатова и Радищева, отмечая стремление последнего к тому, чтобы «свободными были все граждане». Кизеветтер писал: «История показала, кто из двух утопистов был ближе к исторической правде; история показала, что более радикальная утопия была наиболее дальновидной, а потому и наименее фантастичной»{826}.

Не останавливаясь подробно на других работах дореволюционного периода, отметим лишь, что авторы этих работ так или иначе подходили к оценке мировоззрения русского мыслителя XVIII столетия с позиции собственных политических взглядов, превращая Щербатова в одного из участников политической борьбы конца XIX — начала XX века. Такой интерес к политическим идеям прошлого объясняется тем, что либеральные политические деятели начала XX столетия старались найти дополнительное обоснование для своих взглядов, выстраивая идеологическую «родословную» русского либерализма. Однако, разумеется, трудно назвать такой подход историческим, да и просто справедливым по отношению к Щербатову. К тому же политические категории «либерализма» и «консерватизма» едва ли вообще применимы к периоду второй половины и конца XVIII века, для которого наряду с проникновением в общественное сознание новых представлений о «естественных» правах, присущих каждому человеку от рождения, характерно было обращение к идеям и понятиям классической древности. Можно отметить, что отношение к институту рабовладения как к чему-то позорному являлось для данного периода своего рода идеологическим новшеством, принимавшимся далеко не всеми представителями образованного общества. И Россия вовсе не являлась исключением в этом отношении: достаточно обратиться к общественным реалиям североамериканских колоний Великобритании и соответствующей им идеологии. Как раз в тот период, когда Щербатов создавал свои публицистические произведения, колонии вели войну со своей метрополией за независимость, приняв Декларацию, утверждавшую неотъемлемые права человека, — и, несмотря на это, для отмены рабства в Америке потребовалось еще почти целое столетие. Были ли представители рабовладельческих колоний, восставшие против своего короля под лозунгами «естественных прав» человека и гражданина, «либералами» или «консерваторами»? Возможный ответ состоит в том, что они не являлись ни теми ни другими, и их взгляды, как и взгляды Щербатова, следует анализировать при помощи совсем иных категорий{827}.

В еще большем противоречии с историческим подходом к анализу творчества мыслителей прошлого находились работы ряда советских историков, уделивших немало страниц анализу мировоззрения Щербатова. Прежде всего следует отметить работу Ивана Антоновича Федосова{828} и противоположный его точке зрения подход, продемонстрированный в диссертации Земфиры Пашаевны Рустам-Заде{829}. Если для первого автора Щербатов, несмотря на признание некоторых «прогрессивных» черт его мировоззрения, был в первую очередь «ярым крепостником», то другой автор, наоборот, подчеркивала привлекательные стороны в системе взглядов своего героя. Отчасти это объяснялось различием дисциплин, в рамках которых осуществлялся анализ. Федосов выступал как философ, более связанный заранее заданной идеологической парадигмой, тогда как Рустам-Заде как литературовед могла позволить себе более дифференцированное отношение к творчеству Щербатова. По существу, однако, идеологическая дилемма оказывалась неразрешимой, напоминая спор о том, является ли стакан, до середины заполненный водой, наполовину пустым или наполовину полным. При всей фактической ценности некоторых из работ советского периода, содержащих целый ряд интересных наблюдений над текстами Щербатова, теоретическая оценка его мировоззрения сводилась, по существу, к попыткам найти для его взглядов какое-то место на шкале между «прогрессивностью» и «реакционностью». Тем самым оставлялось без внимания то обстоятельство, что сам Щербатов мыслил в совершенно иных категориях — не «прогресса», а, наоборот, постепенного упадка, «повреждения нравов».

Представляют интерес работы ряда зарубежных авторов, среди которых особенно хотелось бы выделить основополагающую статью Марка Раеффа{830}, вводную статью Энтони Лентина к его публикации английского перевода самого известного из произведений Щербатова (О повреждении нравов в России) и серию позднейших статей того же автора{831}, а также неопубликованную, к сожалению, диссертацию Джоан Афферика{832}. Эти работы отчасти продолжают дореволюционную либеральную традицию истолкования творчества Щербатова, отмечая «противоречивость» его мировоззрения и сочетание в нем «консервативных» и «либеральных» элементов. При этом, однако, подчеркивается уже упоминавшаяся в дореволюционной литературе зависимость политических взглядов Щербатова от Духа законов Шарля Монтескье.

Наконец, следует отметить еще несколько работ о Щербатове, написанных в последние два десятилетия. Появление этих работ свидетельствует о заметно выросшем с 1990-х годов интересе к творчеству этого мыслителя. Значительный интерес представляет диссертационное исследование Светланы Геннадьевны Калининой, основанное на анализе большого количества архивного материала и подробно излагающее перипетии служебной карьеры Щербатова, а также затрагивающее и его общественно-политические взгляды. К сожалению, нельзя не отметить, что автор этого исследования несколько идеализирует своего героя, утверждая, например, что он отличался особой гуманностью по отношению к своим крепостным{833}.[146] К тому же для диссертации С.Г. Калининой характерна тенденция настаивать на бесконфликтности отношений Щербатова с императрицей, что возможно лишь при сознательном игнорировании некоторых пассажей его сочинений, прежде всего характеристики Екатерины II в трактате О повреждении нравов в России. Некоторую односторонность работы С. Г. Калининой отчасти корректирует диссертационное исследование Николая Владимировича Серенченко{834}, подчеркивающего, в частности, связь мировоззрения Щербатова с настроениями той среды, из которой он вышел и взгляды которой во многом разделял. Можно добавить, что представители этой среды, как и сам Щербатов, при всей их верноподданнической риторике, обнаруживающейся в их переписке, не были чужды духу аристократического фрондерства. И, как правило, они не питали иллюзий по поводу потенциальной эффективности «гуманных» методов принуждения крепостных к повиновению.

Особое значение для нашей темы имеет диссертация Льва Владимировича Сретенского, написанная в начале 1960-х годов на основе анализа большого количества материалов хозяйственного архива Щербатовых, сохранившегося в составе одного из фондов РГАДА. Концепция автора в целом, будучи попыткой обоснования известного тезиса советской историографии о сравнительно раннем становлении капиталистического внутреннего рынка в России, может считаться устаревшей. Тем не менее целый ряд частных наблюдений Сретенского представляет значительный интерес. Многие из них не остались незамеченными в американской историографии, вызвав, например, появление любопытной статьи Уолласа Дэниэла{835}. Автор ее отмечает, что укоренившееся представление о Щербатове как об одностороннем защитнике дворянских привилегий в борьбе с другими сословиями, в частности с купечеством, нуждается в корректировке. В своей повседневной хозяйственной практике Щербатов предпочитал не конфронтацию, а сотрудничество с представителями других сословий, наладив успешное совместное производство льняного полотна с несколькими купцами из Ярославля[147]. Вообще, многие материалы, приводимые Сретенским, свидетельствуют о том, что теоретические предпочтения Щербатова, выраженные в его ранней публицистике, могли входить в противоречие с его же практическими действиями, основанными на стремлении повысить доходность собственных имений. Сретенский вовсе не сомневается в том, что Щербатов был «ярым крепостником», но отмечает, что как разумный хозяин он не стремился разорить своих крестьян, предоставляя им известную экономическую свободу. Автор подчеркивает, однако, что эта свобода предоставлялась в обмен на выплату весьма обременительного оброка, что требовало в дополнение к сельскохозяйственным работам в поместье отхода крестьян на заработки (например, в Ярославль или в столицы). Таким образом, исследование Сретенского, несмотря на его явно устаревшую теоретическую концепцию, содержит ценные наблюдения, указывающие, по мнению упомянутого автора, на наличие в мировоззрении Щербатова противоречия между абстрактными теоретическими установками и практикой его же собственной повседневной хозяйственной деятельности.

Ценным дополнением к упомянутым двум работам может служить исследование Эдгара Мелтона{836}, лишь мимоходом упоминающее о Щербатове, но тем не менее позволяющее понять его взгляды не как изолированное явление, а в контексте поведения целого круга крупных землевладельцев, практику которых автор обозначает как Enlightened Seigniorialism. Для этой группы было характерно перенесение методов государственного управления на поместье (достаточно крупное для этой цели) путем создания своего рода внутреннего законодательства, позволявшего исключить произвол управляющих и отчасти контролировать насилие богатых и влиятельных крестьян над их бедными соседями. Автор исследования придерживается более взвешенной по сравнению с работами советских исследователей оценки крепостничества как общественного явления. По его мнению, стремление владельца поместья к извлечению максимально возможного, но стабильного дохода не противоречило в определенной мере его заботе о благосостоянии «подданных», об их здоровье, житейском благополучии и возможности поддерживать их собственное хозяйство. Такая забота предполагала некоторую материальную помощь со стороны помещика при нехватке земли или скота, а также в случае каких-либо чрезвычайных бедствий. Таким образом, односторонний тезис марксистской историографии о том, что единственным стремлением дворян-землевладельцев было простое «выколачивание» из крестьян как можно большего дополнительного дохода, подвергается существенной корректировке.

Обратимся теперь к анализу собственных произведений Щербатова, для того, в частности, чтобы оценить, насколько реальным было отмеченное Сретенским и Дэниэлом противоречие между его идеологическими установками и хозяйственной практикой. Как я постараюсь показать, это «противоречие» является своего рода иллюзией восприятия, возникающей в сознании исследователей в силу недопонимания характерного для Щербатова рационально-прагматического подхода к решению теоретических и практических проблем. 

2

В одном из своих поздних произведений — Рассуждение о нынешнем в 1787 году почти повсеместном голоде в России{837} — Щербатов в качестве радикального средства избежать голода в будущем предлагает продать всех государственных и экономических (бывших монастырских) крестьян помещикам, от чего, по его мнению, произойдут следующие «пользы»:

…каждой бы старался умножить разные домостройствы в сих деревнях; дворянство бы обогатилось, земледелие и другие домоводствы умножились, службы наградились, крестьяне лутше бы управляемы и защищены были; доимок (недоимок. — В.Р.) бы не было, и казна не токмо бы потеряла, но нашла прибыль в денежном своем доходе…{838}

Этот план Щербатова по радикальному расширению области частновладельческого крепостного права исходит из представления о том, что помещики, преследуя свои собственные интересы, будут стремиться развивать хозяйство в своих поместьях, вводить разные усовершенствования, заботиться о крестьянах. В результате, по Щербатову, будет достигнуто общее благосостояние, и не только дворянство обогатится, но и казна получит прибыль — как за счет выкупа дворянами земель с крестьянами, так и за счет более исправных поступлений подушной подати от крестьян, трудящихся под надзором помещиков. Кроме того, государство вообще станет богаче за счет увеличения количества производимых натуральных продуктов.

Предлагая эту программу, Щербатов понимал, что реализация ее при существующем положении дел вряд ли возможна. Это была своего рода программа-идеал, требовавшая в качестве предпосылки благоразумного поведения от помещиков и хорошего управления государством. Поскольку в поздний период своего творчества Щербатов уже видел, что ни одно из этих условий не соблюдается, он выдвинул идею, более пригодную для практической реализации. Он предложил учредить государственную коллегию, которая бы занималась улучшением методов ведения сельского хозяйства на землях, заселенных государственными и экономическими крестьянами. Такая коллегия могла бы вводить разного рода «домостройства», следить за удобрением почвы, а также переводить крестьян, нуждавшихся в земле, на малозаселенные территории{839}.

Таким образом, теоретически предпочитая частновладельческое хозяйство, Щербатов рекомендовал в качестве практической меры улучшение государственного хозяйства. Такая двойственность в подходе, выглядящая несколько парадоксально, отражает общую амбивалентность мировоззрения Щербатова. С одной стороны, он воображал себе идеальное, «благоустроенное» общество, в котором и дворянство будет добродетельно, и государство будет действовать правильным, методическим образом, на основе рациональной калькуляции «общего блага». С другой стороны, с сожалением констатируя неосуществимость своего идеала в ближайшей перспективе, Щербатов видел практический выход в обращении к государственному механизму, пусть даже далекому от совершенства, как к единственной силе, способной спасти общество от последствий нравственного разложения.

Чтобы понять этот двойственный проект Щербатова, меряющий общество по некоторой идеальной мерке, но предполагающий также и возможность частичных улучшений путем конкретных практических мер, необходимо подробнее остановиться на характеристике общего мировоззрения мыслителя.

Возвышенный общественный идеал Щербатова, наиболее детально описанный в его утопическом Путешествии в землю Офирскую{840}, был основан на представлении о возможности существования некоего идеального общества, в котором каждый, начиная с государя и кончая крестьянином на пашне, добросовестно исполнял бы свои «должности». При этом система таких «должностей» должна быть выстроена таким образом, что каждый, заботясь о своих собственных интересах, одновременно способствовал бы достижению общего благополучия. Согласно Щербатову, такой совершенный механизм, согласующий общее благо и личные интересы членов общества, может функционировать лишь в том случае, когда потребности каждого удовлетворяются с должной умеренностью.

Щербатов учитывает то обстоятельство, что большинство людей, получая даже вполне достаточные блага для удовлетворения своих потребностей, не склонны довольствоваться этим и стремятся к большему. В совершенном обществе такое превышение желаний над действительными потребностями должно регулироваться законами, способствуя правильному функционированию государственного механизма. Представителям низших слоев общества должна быть предоставлена возможность улучшать свое благосостояние честным путем, при строгом контроле со стороны государства. Так, необходимо препятствовать обману в торговле, производству некачественных продуктов и изделий, различным злоупотреблениям и так далее.

Однако чтобы контролировать попытки обогащаться нечестным путем со стороны производящих и торгующих членов общества, необходимы честные чиновники и судьи, не подверженные коррупции. Правильность функционирования государственного механизма может быть обеспечена лишь в том случае, если корпорация государственных служащих будет иметь иную, отличную от низших, подконтрольных слоев общества мотивацию. В основе ее должен лежать в первую очередь не материальный интерес, а честолюбие, то есть забота о своей репутации и стремление к повышению своего социального статуса. Некоторое материальное улучшение жизни по мере роста таких служащих по иерархической лестнице чинов Щербатов все же предусматривает, но строго регламентирует и жестко привязывает его к статусу. Проблема, однако, состоит в том, каким образом может возникнуть корпорация таких исключительно честных государственных служащих, для которых честолюбие оказывается более сильной мотивацией, нежели стремление к богатству.

Щербатов видит решение этой проблемы в культивировании наследственного дворянства, связанного строгим кодексом чести, причем бесчестье или заслуги должны бросать тень или отсвет славы не только на тех, кто совершил соответствующие поступки, но и на весь их род. Честь принадлежит не просто той или иной личности, а родовому имени, и честолюбие должно иметь не персональный характер, но являться заботой о честном имени, принадлежащем целому родовому клану. Таким образом, привязанность к родным и забота о собственном потомстве оказывается тем естественным побуждением, которое Щербатов хочет использовать, чтобы противодействовать стремлению к личному обогащению.

Проблема современного Щербатову «неидеального» общества состояла, по его мнению, прежде всего в том, что сами эти «естественные» связи оказывались под угрозой вследствие распространившегося «самства». Последнее может быть кратко охарактеризовано как предпочтение немедленного удовлетворения индивидуальных прихотей и желаний интересам других людей, пусть даже и связанных с данным индивидом родством, дружбой или узами брака. Понятие «самства» Щербатов вводит в качестве главной причины, объясняющей, отчего произошло обличаемое им «повреждение нравов». Он описывает действие «самства» следующим образом:

…самство никого кроме себя не любит, и любить не может. Самство ни малейшим чем пожертвовать ни ближнему, ни другу, ни отечеству не в состоянии. Самство не разбирает прямых, основанных на добродетели, польз, но все к своенравию своему относит. Самство не побуждается ни к каким полезным трудам, ибо все ему не токмо полезным, но вредным является, что особливейшим образом не относится к его удовольствию. Самство всегда сопряжено с завистью и злобою, ибо завидует всякому добру, которое другой имеет, что и оно не преисполняет через край его удовольствия; и желая все себе, злится, ежели кто другой что имеет, и наконец, зараженный сей болезнью человек не инако мнит, что он есть все, и вся вселенная должна быть для него, а прочее все ничто{841}.

Щербатов связывает, таким образом, необузданное стремление к удовольствиям, «сластолюбие», как он его называет, с распадом социальных связей, которые обеспечивают согласование интересов каждого с достижением общего блага для всех. Гедонизм в его представлении оказывается неразрывно связанным со своеволием, то есть предпочтением личных капризов добросовестному исполнению своей «должности», основанному на рациональном понимании устройства мира, в котором все взаимозависимы. Добродетель, по Щербатову, основана на разуме, на понимании долговременных, «прямых» «польз», тогда как порок связан со страстями, с прихотями, с жаждой чувственных удовольствий.

Обратимся теперь к тому, как описанное Щербатовым «повреждение нравов» проявлялось, с его точки зрения, в жизни дворянского поместья.

3

Хотя «повреждение нравов», согласно представлениям Щербатова, распространяется сверху вниз по ступеням социальной иерархии, оно носит универсальный характер и затрагивает, среди других, и самый низший слой общества — крестьян. У них оно проявляется, по Щербатову, в следующих формах:

…толь сильная есть сия зараза, что и в самыя сии простая сердца проникла; вселила в сердца их непомерное желание к излишеству по их состоянию, ослабило члены их леностию, вкоренило в души их сребролюбие и склонность к обману, татьство и распутство, искоренила даже любовь к исчадию. Трудом и потом доставши что малое, земледелец от безбережливости старается то проесть или пропить. Подвластной помещику крестьянин с леностию и нерачением его работу исполняет, и привыкши к такой лености, и в самой собственной своей работе она ему последует; раззоряет помещика и себя в бедность приводит. Тягость бедности, с желанием излишнего совокупленные, побуждают его повсюдова, где что продает, обман употреблять; но как обманы сии его самства не удовольствуют, то кидается в татьство и разбой. […] Часто отнимают нужное у сыновей, и отбегают от отдания дочерей в замужество, дабы не лишиться работницы, а самым сим ввергают их в преступлении, и силятся, по елику возможность их есть, уменьшить род человеческой{842}.

Не будучи в силах противодействовать «повреждению нравов», распространившемуся при дворе и в среде столичного дворянства, подражающего примеру развратного двора, добродетельный дворянин может, по мысли Щербатова, навести порядок хотя бы в своем собственном поместье. Его функция оказывается не только хозяйственной, но и нравственной. По существу, он выступает как глава «дома» в античном смысле: он не только добивается повышения доходности своего хозяйства и уменьшения расходов, но и следит за нравственностью своих «домочадцев», ограждая их от «лености», пьянства и прочих пороков, регулируя их браки и способствуя тем самым увеличению населения своего маленького государства. Однако насколько осуществим такой проект «островка добродетели» в государстве «поврежденных нравов»? Постараемся проследить эволюцию взглядов Щербатова в этом вопросе.

До провозглашения Манифеста о вольности дворянства Щербатов проходил службу в гвардейском Семеновском полку и не имел возможности непосредственно руководить хозяйством в своих поместьях, важнейшим из которых было находившееся близ Ярославля и включавшее два больших села — Михайловское и Козьмодемьянское. Жизнь в Петербурге требовала значительных расходов, и Щербатов всячески старался повысить доходность поместья, что было непростой задачей, поскольку последнее находилось в нечерноземной зоне, где урожайность хлебов была довольно низкой. Благодаря документам, сохранившимся в фонде Щербатовых в РГАДА, в первую очередь переписке Щербатова с управляющими поместьем, оказывается возможным довольно подробно восстановить обстоятельства, оказавшие влияние на экономические взгляды Щербатова в этот период{843}.

Как выясняется из исследований Л.В. Сретенского и У. Дэниэла, а также публикации Екатерины IIосифовны Индовой, Щербатов, находясь в Петербурге, пристально следил за жизнью своего поместья, стремился давать подробные указания представителям своей вотчинной администрации. В инструкции управляющему подробно описано, как нужно удобрять помещичьи поля, как организовать сев, жатву, молотьбу, как ухаживать за дорогими английскими овцами, как сохранять имевшийся в усадьбе лес и так далее. При этом акцент делается на строгом контроле со стороны вотчинной администрации за всеми действиями крестьян. Злоупотребления самой администрации должны были контролироваться, во-первых, с помощью строгой письменной отчетности. Во-вторых, крестьяне могли жаловаться на злоупотребления администрации самому помещику, что обеспечивало некоторую степень контроля снизу. В то же время за добросовестную работу служащим администрации поместья были обещаны щедрые награды. Таким образом, находясь вдалеке от поместья, Щербатов стремился контролировать его жизнь методами, похожими на те, которые применялись в государственном управлении.

Однако всего этого, очевидно, оказалось недостаточно, и, как отмечает Сретенский, Щербатов, вопреки своим первоначальным взглядам, был вынужден перейти к косвенным методам управления, переведя своих крестьян на оброк. Заинтересованность крестьян в улучшении своего благосостояния должна была послужить обогащению их помещика, получавшего доход не столько от земледелия, сколько от отхожих промыслов своих крестьян. В результате возникло, как полагает У. Дэниэл, противоречие между «экономическим видением» и «экономической реальностью». С одной стороны, теоретически Щербатов стремился к тому, чтобы усадить своих крестьян на землю и строго контролировать их труд. С другой стороны, на практике, в условиях ограниченного плодородия земель в его поместье он был вынужден позволить крестьянам получать доходы вне поместья, например на заработках в столицах.

Представляется, однако, что конфликт между «видением» и «реальностью» — это некое схематическое упрощение. Скорее здесь проявляется уже упоминавшаяся двойственность мировоззрения Щербатова в определенный период его жизни. Эта двойственность может быть понята как результат происходившей в сознании Щербатова эволюции от абстрактных теоретических установок, обусловленных идеологическими соображениями, к учету практических ограничений, налагаемых реальностью. Уже в инструкции управляющему отражено своеобразное смешение таких идеологических и практических элементов. Помимо стремления к мелочному, детальному контролю в ней можно найти элементы другого подхода: например, Щербатов, продавая в Ярославле доски со своей лесопилки, старается поручать эту продажу крестьянам, которые, продавая также и свои доски (по той же цене, по требованию помещика), таким образом будут стремиться получить максимальный доход. Или, нанимая работников для того, чтобы переправить купленный в Нижнем Новгороде и смолотый на помещичьей мельнице хлеб для продажи в Петербург, он нанимает своих собственных крепостных за плату как вольнонаемных{844}.

Иначе говоря, документы вотчинного архива Щербатова отражают довольно сложную эволюцию взглядов их создателя на способы разрешения собственных хозяйственных проблем. Стремление к детальному контролю над хозяйственной жизнью поместья сочетается с попытками опоры на собственный экономический интерес крестьян, на их инициативу. Это предполагает, что имущество экономически благополучных крестьян должно быть гарантировано от произвольной экспроприации помещиком, если не юридически, то практически. Владелец поместья ограничивается получением заранее установленного оброка, пусть и довольно значительного, понимая, что произвольные или несистематические поборы подорвут доверие и ограничат хозяйственную инициативу крестьян, что в конечном счете отрицательно скажется на собственном благосостоянии помещика.

В 1762 году, воспользовавшись Манифестом о вольности дворянства, Щербатов почти сразу же выходит в отставку и поселяется в своем ярославском поместье. Помимо литературных трудов на более общие темы (в эти годы он начинает писать свою многотомную Историю Российскую с древнейших времен) он составляет письмо в Вольное экономическое общество. Последнее, по инициативе императрицы Екатерины, объявило в 1766 году конкурс на лучшую работу, отвечающую на вопрос: следует ли крепостным предоставить личную свободу или хотя бы охраняемое законом право на движимое имущество или землю{845}.

Щербатов отвечает отрицательно на обе части вопроса. Предоставление гарантированных государством имущественных прав без личной свободы представляется ему фикцией: если сама личность крестьянина не гарантирована от злоупотреблений со стороны помещика, то как можно гарантировать целостность имущества? Что же касается личной свободы, то Щербатов полагает, что такая свобода приведет лишь к тому, что крестьяне разбегутся из неплодородных центральных областей государства. Часть из них уйдет на заработки в города, а часть переместится в более плодородные области (в частности, вниз по Волге). Помещики же центральных областей будут обречены на бедность, оставшись с пустой землей, что может привести даже к восстанию дворянства против монархии, допустившей освобождение крестьян{846}.

Не останавливаясь сейчас на анализе этих аргументов, обратим лишь внимание на то, что Щербатов представляет себе существующую связь между помещиками и крестьянами как взаимовыгодную. Он утверждает, что крестьяне в центральных областях страны недовольны не своими помещиками, а своим положением земледельцев. Это вызвано неблагоприятными условиями климата, истощенностью почв, частыми неурожаями и так далее. В то же время если позволить крестьянам переходить в более плодородные области, то пострадают не только помещики, но и все государство, так как труднее будет собирать налоги. Кроме того, хлеб, произведенный в отдаленных областях, из-за отсутствия дорог будет сложно доставлять в центр государства. Исходя из этих условий, существующее положение, хотя и невыгодное для самих крестьян, необходимо для благосостояния государства, нуждающегося в надежном поступлении налогов и в наличии состоятельного дворянства. Поскольку жалованье, получаемое последним за службу, недостаточно, то доходы от поместья оказываются необходимым дополнением, чтобы обеспечить дворянам в городах и в армии уровень потребления, соответствующий их социальному статусу. В обмен же на доход, получаемый от труда крестьян, добросовестные помещики стараются предоставить им защиту и покровительство. Если же отменить крепостное право, то, как пишет Щербатов, произойдет следующее:

Хотя материнские попечения царствующей императрицы, казалось бы, должны были истребить неправосудие, однако, к несчастью, господа, ее неоднократные указы по одним и тем же предметам и жалобы народов достаточно показывают, что несчастный порок мздоимства, малое прилежание судей к своим обязанностям и низкие их чувствования слишком вкоренились, чтобы могли быть в скорости исторгнуты. Поэтому помещичьи крестьяне, терпя тысячи притеснений со стороны губернских начальств, отдадутся с удовольствием вельможам и будут тогда переходить из рук в руки к тем, кто теперь стоит или тогда стоять будет у вершины власти{847}.

Из этого отрывка видно, как Щербатов, стараясь продемонстрировать общность интересов помещиков и подвластных им крестьян, указывает на силы, выступающие в провинциальной жизни в качестве врагов поместного дворянства. Это в первую очередь коррумпированное низшее чиновничество, но также вельможи и прочие сильные мира сего, имеющие возможность добиваться нужных им решений в провинциальных судах.

Щербатов выступает здесь на стороне тех дворян, кто не имеет возможности подкупить в свою пользу судейских — или просто не хочет этого делать по соображениям чести. В противостоянии коррумпированной судебной системе и владелец поместья, и его крестьяне объединены общностью интересов (ведь и взятки платятся за счет тех же крестьян), и если кто-то и может защитить крестьян от злоупотреблений, то только помещик. Он, во всяком случае, может попытаться добиться правосудия в столицах благодаря своему знанию законов или наличию влиятельных покровителей.

Этот же отрывок показывает в то же время, что, сколь бы ни была разумна деятельность помещика в микрокосме своего поместья, как бы ни был он внимателен по отношению к своим крестьянам, поместье никогда не может стать островком благополучия в мире «поврежденных нравов». Дворянин, даже самый добросовестный, вместе со своими крестьянами всегда рискует стать жертвой недобросовестных судей или влиятельных соседей. Поэтому в следующий период своего творчества Щербатов обращается в основном к проблемам государства как целого, полагая, что, пока эти проблемы не будут разрешены, не будет возможным и благополучие отдельных поместий.

4

В своих поздних произведениях Щербатов не скрывает, что, по его мнению, причиной нарушений в работе государственного механизма является политика самой императрицы. Последняя, закрывая глаза на воровство и произвол своих приближенных, многочисленных фаворитов и их родни, поощряет тем самым коррупцию низших служащих, берущих пример со своего начальства. Страдают в результате рядовые дворяне, не имеющие влиятельных родственников или достаточных средств на взятки.

Обличению царящей в государстве повальной коррупции посвящены многие страницы произведений Щербатова. Причина этого явления, с его точки зрения, — «повреждение нравов». Однако если эта причина неустранима, то по крайней мере не дает ли возможность местное дворянское самоуправление как-то противодействовать этой «болезни» или хотя бы смягчить ее симптомы? Такой ход мысли, при всей его кажущейся логичности, не был свойственен Щербатову. Проведенная Екатериной реформа областного управления, предусматривавшая элементы дворянского самоуправления на местах, выборность судей и ряд других мер, вызвала только новый приступ язвительной критики со стороны князя.

В этот период Щербатов, вопреки своим прежним представлениям, выступает против того, чтобы дворянство, в ущерб гражданской и военной службе, занималось своими поместьями, переселяясь в них на жительство. По его словам,

Колико дворинин не будет стараться о своем домостроительстве, однако все его старания будут меньше, нежели как всякой крестьянин о своем старается, а сим он разстроит прилежание и время их о их домостроительстве, не зделав полезного себе. Дворянин, живучи в деревне, для нужды и веселья своего должен будет держать излишних лошадей, преумножить скотину, преумножить дворовых и для всего сего людей отнимет от сохи и тем убавить земледельцов, которых и так уже излишных нету; заведет собак и хлеб, как и для собак, могущий бы итги на продовольствее государства, употребить на продовольствие своих людей, скота и собак. К тому же, где есть общество, тут есть более и изыскания о спокойствах жизни. Знатные дворяне, живучи в своих деревнях, введут такое сластолюбие, какое имели в столичных городах, и бедные всякой, елико ему можно, а иной и сверх силы своей, будет ему подражать, и чрез сие сластолюбие везде вкоренится; привоз таковых для сластолюбия нужных вещей умножится […] и дабы снести оное исполнять будут отегощать своих крестьян, чрез что доимки умножатся, крестьяне разбегутся — и умножатся разбои, которые опять дворян из деревень выгонят. Тщетно приказано наместнику стараться унимать роскошь. Он либо пренужден будет его терпеть иль всех дворян в исправительный дом посадит{848}.

Итак, всякое институциональное изменение в системе власти, в том числе передача части полномочий центральных учреждений на места, не даст желаемого эффекта до тех пор, пока не устранена главная причина неблагополучия государства — «повреждение нравов», распространяющееся не только сверху вниз по властной «вертикали», но и из столиц в провинции.

А исправления нравов от наместников я не ожидаю, ибо от двора поехавший мало способен нравы исправлять. Да чем то и исправлять, когда закон презрен, преступления против обрядов церковных награждены, развратные поступки награждены, добродетель наказана, правосудие попираемо, главные судебные места уподлены и трусостью или воровством чины достают{849}.

Выборность судей, по Щербатову, не может решить проблему взяточничества, поскольку необходимо изменить те условия, которые способствуют нечестному поведению. И поэтому коррупция только усугубится с предусмотренным губернской реформой умножением судебных мест:

…и прежде судьи с некоторыми еще выгодами имели толь малое жалованье, что принуждены были для пропитания своего брать [взятки], отчего народ роптал, а теперь судей больше, жалованье меньше, не только есть выгода, но паче убыток, то ежель и на самую нужду возьмут, то как сие может снести народ […] К тому же удивительно, что в таком государстве, где законы не собраны, где большая часть их не напечатана, где нет почти училища, где бы учили гражданские права, где мало людей правильно и грамоте знают, тут бы толь великое число судей хороших можно сыскать, а худые будут более вредны{850}.

Итак, согласно Щербатову, решение российских проблем состоит не в том, чтобы переложить на провинциальное дворянство задачу преодолеть коррупцию в низших судебных учреждениях. Рядовое дворянство, само подверженное «повреждению нравов», оставив государственную службу и переехав на жительство в провинцию, только обременит своих крестьян излишними поборами к общему вреду для государства. Щербатов полагает, что решение проблемы коррупции возможно не на периферии, а там, где эта проблема возникла, то есть в самих столицах. В первую очередь необходимо упорядочить законодательство, обуздать произвол вельмож и самого государя, причем последний должен сам показать пример строгого выполнения собственных законов.

Что же касается поместного хозяйства, то Щербатов в этот период выступает скорее за поощрение инициативы самих крестьян. По его мысли, дворянин, живущий и служащий в городе, должен предоставить крестьянам возможность самим искать источники доходов, рассчитывая на то, что они, к собственной своей пользе, найдут способ преумножить и свой доход, и доход помещика.

5

Однако и эту позицию Щербатова нельзя считать окончательной. В последние годы жизни он болезненно переживал свою отстраненность от государственных дел и невозможность что-либо практически изменить в сложившемся политическом устройстве. Князь вновь стал уделять внимание хозяйственным вопросам, чаще посещал свои поместья. Теперь, однако, Щербатов рассматривал свои личные хозяйственные дела сквозь призму общих проблем государства. Надежды на «добродетельных» и «разумных» помещиков, как в молодости, не было. Скорее преобладали опасения какой-то грозящей катастрофы{851}.

В этот период творчества Щербатов снова возвращается к своей первоначальной идее о необходимости удерживать крестьян на пашне, даже вопреки их ближайшим экономическим интересам. И здесь мы вернемся к произведению, с которого начали анализ мировоззрения Щербатова, — к его рассуждению о причинах голода 1787 года.

Вот как описывает князь обстоятельства, ставшие причиной такого рода бедствий в России:

Помещики, из детства отдалены от своих деревень, худо и понимают все тонкости земледелия, кладут свои деревни на оброк, получают великие доходы, пребывают в службе, живут или по определениям в места, или по выборам, в городах, не имея ни времени, ни удобности войтить во все подробности домостройства, а иные, ради удовольствия своего, и без привязанности к должности то же делают. Наконец, бедные дворяне, которые до сего наиболее прилежали к земледелию, быв должностями отвлечены и получая более жалованья, нежели бы могли доходов с деревень получить, малыя свои селении оставляют […] Наконец, достаточные и благоразумные помещики, чювствующие, какую пользу можно от земледелия получить, имея в разных уездах свои деревни, за недостатком людей для присмотру, принуждены и в плодороднейших областях деревни свои на оброк класть. […] вольные (управляющие. — В.Р.) требуют великого жалования, а заслужат ли, или нет его, то неизвестно […] А и самые оставшиеся в крепости, при самых знаках их усердия, токмо ищут время или случая отбыть от своих господ, и по сему нерачениями о пользе господской к разорениям помещика и крестьян себя приготовляют. А потому хотя бы и желал какой помещик употребить свои старании о земледелии, но за недостатком, кому препоручить смотрение за крестьянами, их ущербом себе, равно и государству, должен проживать{852}.

А как же аргумент, что крестьяне, переведенные на оброк, будут, заботясь о собственных интересах, преумножать доходы помещика? Даже если это и так, то, как замечает Щербатов, такой порядок наносит ущерб «пользам» государства, поскольку приводит к сокращению производства хлеба:

…крестьянин, убегая от труда земледелия, от неподлиннаго же прибытку, которой он может надеиться от земледелия, располагает свой труд таким образом, чтоб и лакомство это было удовольствовано, и верность в получении денег ему безопаснее и точнее была — кидает свою пашню и стремится в разные промыслы, оставляя свою землю. А и оставшийся, худое имея знание о земледелии, последуя токмо обычаям своих предков, не имея ни наставника, ни понудителя к его трудам, с небрежением к земледелию прилежит, худому урожаю пуще огорчается и труд, долженствующий составить его благосостояние, в ненависть приемлет{853}.

В результате, согласно Щербатову, при существующем состоянии экономики производство хлеба в стране лишь незначительно превышает его расход. Поэтому всякий неурожай (а они повторяются регулярно в центральных областях страны) грозит сильнейшим голодом.

Как уже упоминалось, единственный выход, представлявшийся Щербатову в сложившихся обстоятельствах практически осуществимым, состоит в использовании силы государственного принуждения для налаживания экономически рационального ведения хозяйства — там, где государство обладает такими возможностями, то есть на землях государственных и экономических крестьян.

Что же касается частной инициативы помещиков, то Щербатов, по-видимому, был разочарован в ее возможных результатах, по крайней мере при сложившемся распределении собственности (раздробленность поместий и так далее). Ему бы хотелось сделать дворянство богатым, подобно английским землевладельцам, способным позволить себе значительные затраты ради улучшения плодородия почв, развития животноводства и тому подобного. Такое «идеальное» решение возможно, по Щербатову, лишь при ином политическом устройстве, которое позволило бы противодействовать усугубившемуся «повреждению нравов».

Возвращаясь к вопросу о противоречии между теоретическими установками Щербатова и его практической деятельностью в качестве хозяина поместья, следует отметить, что, с одной стороны, теоретические взгляды мыслителя претерпели определенную эволюцию, а с другой стороны, Щербатов сохранял целостность подхода к решению возникавших перед ним проблем. Со временем, как позволяют заключить приведенные выше наблюдения над текстами Щербатова, он отказался от идеальных схем, основанных на ничем не подкрепленных предположениях (например, о способности большинства помещиков рационально действовать ради собственных долгосрочных интересов, совершенствуя свое хозяйство), и пришел к пониманию той печальной истины, что такие схемы невозможно воплотить в жизнь: ведь сельские помещики, переселившись в свои усадьбы, вместо «домостроительства» займутся охотой, заведут «роскошь» и только отвлекут крестьян от сельскохозяйственных работ. Что же касается предпочтения прямых методов контроля над крестьянским трудом, то от них, убедившись в их неэффективности и в невозможности существенно улучшить плодородие земли, Щербатов вынужден был отказаться. Как и многие другие помещики нечерноземной полосы, он обратился к оброчной системе, предполагавшей отход крестьян на заработки. Щербатов видел, однако, и отрицательные стороны этого явления с точки зрения «государственной пользы»: по его мнению, отток рабочей силы в города мог привести к недостатку хлеба в стране. Поэтому, вопреки точке зрения Сретенского, считавшего, что единственной целью Щербатова было увеличение собственных доходов, можно утверждать, что последний предлагал механизмы контроля над миграцией сельского населения, которые позволили бы сочетать отходничество с выполнением сельскохозяйственных работ в необходимые сроки. Эти механизмы подразумевали ограничение экономической свободы крестьян, и, таким образом, отстаивавшийся прежде Щербатовым тезис о том, что можно добиться благосостояния и для помещиков, и для крестьян, опираясь на их экономические интересы, подвергся существенной корректировке. Однако в этом случае, как и во многих других, можно говорить лишь о приспособлении идеальной теоретической схемы к требованиям реальности, а вовсе не о каком-то неразрешимом противоречии между идеологическими установками и ходом самой жизни, как мы видим у Сретенского. При этом сам рационально-прагматический подход Щербатова к решению встающих перед ним проблем оставался неизменным: его можно уподобить подходу изобретателя, который постепенно адаптирует механизм, сконструированный на основе абстрактной теоретической модели, к ограничениям, вызванным первоначально неучтенными обстоятельствами — сопротивлением среды, коррозией деталей и так далее.

Взаимное уподобление «домостроительства» и политики в консервативном мировоззрении Николая Карамзина

1

Историография, посвященная анализу политических, философских и литературных взглядов Н.М. Карамзина, настолько обширна, что здесь не имеет смысла приводить даже сокращенный перечень соответствующих работ. Можно указать лишь на исследования, отмечающие обусловленность мировоззрения Карамзина его связью со средой сельских помещиков. В этом отношении, как и во многих других, по-прежнему сохраняют свое значение работы Юрия Михайловича Лотмана{854} и Натана Яковлевича Эйдельмана{855}; в последнее время появились биографические исследования, выполненные Владимиром Брониславовичем Муравьевым{856} и ульяновским исследователем Жоресом Александровичем Трофимовым{857}, вносящие существенные фактические дополнения и расширяющие, в частности, наши знания о симбирских родственных связях Карамзина. При всем обилии литературы о Карамзине анализу его главного произведения, написанного в защиту крепостничества, — Письмо сельского жителя — не уделялось существенного внимания исследователей. Мнения автора Письма слишком уж расходились в этом вопросе со взглядами большинства его критиков и воспринимались в лучшем случае как своего рода слабость знаменитого писателя, автора Бедной Лизы, утверждавшего — весьма гуманно, — что «и крестьянки любить умеют». С другой стороны, авторы современных работ литературоведческого характера склонны вообще избегать содержательных оценок идеологической направленности Письма. Так, например, в исследовании Любови Александровны Сапченко{858} проводится весьма интересный анализ влияния этого произведения на творчество Николая Васильевича Гоголя (письмо Русский помещик из его Выбранных мест…) и Льва Николаевича Толстого (Утро помещика). Эта работа не содержит, однако, даже попытки исследования самого текста Карамзина, которая бы выходила за пределы простого пересказа его основных идей или определения жанровой природы Письма — как утопии или идиллии.

Еще в советское время первоначальный простой тезис о «реакционности» мировоззрения Карамзина постепенно сменился более дифференцированным подходом к его творчеству, и частичная «реабилитация» мыслителя была достигнута уже на исходе советского периода, благодаря в первую очередь публикациям и исследованиям Ю.М. Лотмана. Однако в оценке суждений Карамзина о крепостном праве идеологически обусловленные суждения по-прежнему преобладают над сколько-нибудь серьезным аналитическим подходом, который позволил бы интерпретировать взгляды Карамзина в историческом контексте, соответствующем социальным условиям и общественным настроениям его времени.

2

Письмо сельского жителя, опубликованное Карамзиным в одном из номеров Вестника Европы за 1803 год{859}, отражает в концентрированном виде представления его автора о том, в чем состоит добросовестное исполнение обязанностей сельского помещика. При сравнении с тем, что писал об управлении поместьем Щербатов, бросается в глаза простота, даже примитивизм точки зрения автора Письма, для которого едва ли не все причины неустройств в жизни поместья сводятся к лености крестьян и их склонности к пьянству. По мнению воображаемого автора Письма, сельского дворянина Луки Еремеева, добросовестному помещику необходимо в первую очередь предпринять усилия по поощрению крестьянского трудолюбия, лично наблюдая за всеми сельскими работами. Кроме того, ему следует оградить своих крепостных от вредного влияния кабаков. Наконец, он должен ограничиться требованием от крестьян лишь необходимых работ, не отвлекая их на ненужную роскошь — например, устройство разных садовых украшений, лабиринтов и тому подобного. Тяжелые работы в саду используются лишь как средство наказания нерадивых работников.

Как полагает автор Письма, помещик, проявляя некоторое терпение, твердыми, но не излишне жестокими мерами преодолевая первоначальное сопротивление крестьян, постепенно справится со всеми затруднениями, мешающими благополучному течению деревенской жизни. Облагодетельствованные крестьяне привыкнут добросовестно трудиться и на помещика, и на самих себя, станут зажиточными и довольными и будут благословлять своего владельца. Кроме того, хозяин поместья может еще умножить творимое им добро заведением школы, где крестьянские дети будут обучаться необходимым для сельской жизни практическим навыкам, и устройством больницы для крестьян. Помощником такого идеального помещика-благотворителя может выступить сельский священник, также изображаемый вполне идеально. Итак, дворянин, переселившийся на жительство в деревню, выступает в роли строгого, но заботливого отца, а крестьяне представлены в виде неразумных детей, не радеющих о собственной выгоде, которых, однако, еще можно направить на путь истинный, если всерьез заняться их перевоспитанием.

Вся эта идиллическая картина не является, разумеется, изображением фактического положения дел в каком-либо реальном поместье. Это скорее некая программа действий, демонстрирующая благие намерения ее автора, но, кажется, совершенно игнорирующая препятствия, которые могли бы возникнуть при попытке ее практического осуществления. Поэтому и оценивать этот план деревенской филантропии уместно не столько с точки зрения практически-рациональной, сколько задавшись вопросом о том, почему именно такая программа служения дворянина обществу возникла в воображении издателя Вестника Европы.

3

Обратившись к написанной незадолго до Письма и опубликованной Карамзиным в том же Вестнике Европы статье Приятные виды, надежды и желания нынешнего времени, мы найдем декларацию общей позиции, из которой вытекает, в частности, и предлагаемый проект преобразования сельской жизни руками идеального помещика.

Рубежное событие, от которого отталкивается Карамзин в своих идеологических построениях периода Вестника Европы, — Французская революция{860}:

Революция объяснила идеи: мы увидели, что гражданский порядок священ даже в самых местных или случайных недостатках своих […] что все смелые теории ума, который из кабинета хочет предписывать новые законы нравственному и политическому миру, должны остаться в книгах вместе с другими, более или менее любопытными произведениями остроумия; что учреждения древности имеют магическую силу, которая не может быть заменена магической силою ума…{861}

Это отчетливо консервативная позиция, весьма схожая с той, которая была сформулирована в произведениях английского публициста и политического деятеля Эдмунда Бёрка (1729–1797){862}. Карамзин исходит из противопоставления исторически сложившихся учреждений — результата опыта, накопленного множеством поколений, — и рассудочно сконструированных проектов идеальных форм общественного устройства. Все исторически возникшие учреждения заслуживают, согласно данной точке зрения, бережного к себе отношения, даже если их недостатки очевидны. Поспешное реформирование на основе абстрактных построений ума грозит лишь разрушением, анархией, оно не в силах создать ничего жизнеспособного на месте того, что уже проверено временем.

Свойственное интеллектуалам XVIII века беспокойство мысли, острое недовольство существующим положением (проявившееся, например, в утопических проектах и обличительных трактатах Щербатова) Карамзин склонен объяснять причинами психологического порядка:

С самой половины осьмогонадесять века все необыкновенные умы страстно желали великих перемен и новостей в учреждении обществ; все они были в некотором смысле врагами настоящего, теряясь в лестных мечтах воображения. Везде обнаруживалось какое-то внутреннее неудовольствие; люди скучали и жаловались от скуки; видели одно зло и не чувствовали цены блага…{863}

Революция, с этой точки зрения, объясняется не какими-то реальными причинами, например недальновидной политикой правительств, а всего лишь «скукой», своего рода «болезнью нетерпения», охватившей «необыкновенные умы», которые принялись осуждать окружающую их действительность и строить несбыточные планы ее улучшения. Результатом такого своего рода помешательства выдающихся мыслителей, поверивших в собственные «мечты», стали ужасы анархии, которые, согласно автору статьи, хуже, чем «самое турецкое правление»{864}.

«Лестным мечтам воображения» Карамзин противопоставляет «рассудительность», которая состоит в том, чтобы стараться поддерживать существующие общественные отношения и сохранять верность законным правительствам:

…одно время и благая воля законных правительств должны исправить несовершенства гражданских обществ; и […] с сею доверенно-стию к действию времени и мудрости властей должны мы, частные люди, жить спокойно, повиноваться охотно, и делать все возможное добро вокруг себя{865}.

В этом контексте Письмо сельского жителя и есть предназначенная для помещиков программа «делания добра»:

Не все могут быть воинами и судьями, но все могут служить отечеству. Герой разит неприятелей или хранит порядок внутренний, судья спасает невинность, отец образует детей, ученый распространяет круг сведений, богатый сооружает монументы благотворения, господин печется о своих подданных, владелец способствует успехам земледелия: все равно полезны государству{866}.

Позиция Карамзина по отношению к существующему в России политическому устройству — самодержавному правлению, равно как и его взгляды на «освященные временем» институты сельской жизни, оказывается приложением некоего общего консервативного принципа: не следует менять того, что уже сложилось исторически, но можно сделать существующие институты более гуманными. Согласно этому образу мыслей, сельский дворянин должен делать скромное, «частное» добро в рамках традиционно установившихся отношений между помещиком и крестьянами, вместо того чтобы ставить под вопрос сам институт крепостного права. В то же время это не означает какой-то боязни нового, стремления к сохранению раз и навсегда застывших форм жизни — напротив, помещик призывается к активному действию, к тому, чтобы «способствовать успехам земледелия».

Смягчение самодержавия, так же как и гуманизация крепостного права, достигается в политическом проекте Карамзина не за счет изменения самих по себе общественных институтов, а за счет наполнения их новым содержанием, за счет персональных качеств деятелей, привносящих в эти институты активное личное начало. Идеалом Карамзина оказывается, таким образом, своеобразная персонализация общественных учреждений, подразумевающая необходимость установления взаимного доверия между личностями или группами людей, вовлеченными в работу социального механизма. Мыслители раннего этапа Просвещения старались найти разумное, наиболее эффективное устройство общественной «машины», приводимой в движение «пружинами» материального интереса, страха или честолюбия, независимо от «характеров» действующих лиц. В противоположность этому, Карамзин стремится устранить злоупотребления, опираясь на личные качества людей, взаимодействующих в рамках «общественного договора». Последний, понимаемый не юридически, а неформально — как констатация существующих отношений, — основан на чувствах, а не только на взаимной выгоде. В этом духе Карамзин предполагает установление взаимного доверия между помещиком и крестьянами в условиях сельского поместья. Доверие обеспечивается заведением школ, больниц и устройством сельских праздников, совместно справляемых всей «большой семьей», включающей хозяина усадьбы и его «детей» — крестьян{867}.

4

Отмеченной выше персонализации общественных отношений соответствует заявленная Карамзиным задача углубленного изучения нравственного мира человека:

…самая мораль открывает обширное поле для новых соображений ко благу людей. Мы несравненно богатее древних идеями и знанием человеческого сердца; однако ж не истощили нравственных наблюдений и не всеми известными воспользовались для утверждения своих понятий о человеке и способах счастия, которое должно быть главною наукою человечества и которого не могут дать сердцу самые мудрейшие правительства: ибо оно есть дело судьбы, ума и характера{868}.

В соответствии с этой программой изучения внутреннего мира человека Карамзин и в своей Истории, и в политическом учении ищет условия для осуществления идеала общественного доверия. В отличие от выдвинутого Монтескье проекта ограниченной монархии, основанной на институтах, позволяющих ограничивать произвол верховной власти и осуществлять взаимный контроль различных ветвей власти, Карамзин предлагает проект «самодержавия». Последнее для него представляет собой форму реализации совместного действия личности на троне и коллективной личности «народа». Это совместное действие, направленное к постепенному достижению общественного благосостояния, должно быть основано на доверии «общего мнения» по отношению к власти. Если же такое доверие оказывается нарушенным (по Карамзину, инициатором в подобных случаях всегда оказывается власть), то даже самые жестокие тиранические меры, направленные на удержание власти, не смогут спасти монарха. В этом случае он будет окружен не «любящими детьми», а «наемниками», служащими ему ради собственного интереса и готовыми предать его при всяком удобном случае. Переворот, который, впрочем, Карамзин осуждает, призывая к терпению, становится тогда лишь делом времени{869}.

Как известно, после Тильзитского мира политика императора Александра I стала вызывать серьезную критику со стороны дворянства, в частности со стороны помещиков, страдавших от экономических последствий континентальной блокады. Считая себя выразителем «общего мнения», Карамзин обратился к императору с Запиской о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях. В отличие от статьи Приятные виды, предлагающей поучение под видом похвалы, Записка является своего рода предупреждением монарху, не всегда даже тактичное.

Часть этого политического трактата представляет собой исторический обзор, призванный внушить государю мысль о необходимости опоры на «общее мнение», другая часть посвящена обсуждению непродуманных, по мнению Карамзина, мер правительства во внешней политике. Однако наиболее острой критике подвергается программа внутренних реформ, связанная с именем Михаила Михайловича Сперанского (которого, впрочем, Карамзин прямо не называет). Реформы государственных учреждений, с точки зрения автора Записки, сводятся в лучшем случае к подкрашиванию фасада, к переименованию присутственных мест, а в худшем — к попыткам навязать России чуждые ее историческому опыту, искусственно выдуманные учреждения. Все это, по Карамзину, приводит лишь к расшатыванию государственного порядка:

Рассматривая […] сии новые государственные творения и видя их незрелость, добрые россияне жалеют о бывшем порядке вещей […] Зло, к которому мы привыкли, для нас чувствительно менее нового, а новому добру как-то не верится; перемены сделанные не ручаются за пользу будущих, ожидают их более со страхом, нежели с надеждою, ибо к древним государственным зданиям прикасаться опасно […] Требуем более мудрости хранительной, нежели творческой. […]

Скажем ли, повторим ли, что одна из главных причин неудовольствия россиян на нынешнее правительство есть излишняя любовь его к государственным преобразованиям, которые потрясают основу империи и коих благотворность остается доселе сомнительною{870}.

Карамзин призывает исходить из более глубокого понимания человеческих характеров, как они проявляются в специфических условиях российской действительности, а не конструировать утопические проекты.

Не следует смешивать эту позицию Карамзина с простым оправданием исторически сложившегося порядка вещей. В том, как автор Записки характеризует некоторые стороны существующего порядка, слышатся интонации, напоминающие обличительную страстность Щербатова:

Везде грабят, и кто наказан? Ждут доносов, улики, посылают сенаторов для исследования, и ничего не выходит. Доносят плуты, честные терпят и молчат, ибо любят покой. Не так легко уличить искусного вора-судью, особенно с нашим законом, по коему взяткобратель и взяткодатель равно наказываются. Указывают пальцами на грабителей и дают им чины, ленты, в ожидании, чтобы кто на них подал жалобу, а сии недостойные чиновники, в надежде на своих, подобных им, защитников в Петербурге, беззаконствуют, смело презирая стыд и доброе имя, коего они условно лишились; в два или три года наживают по несколько сот тысяч и, не имев прежде ничего, покупают деревни{871}.

Предложить для борьбы с этой всеобъемлющей коррупцией какие-либо реформы самой государственной машины — например, контроль над представителями власти на местах со стороны провинциальных дворянских собраний — Карамзин не решается, поскольку это противоречило бы его консервативной политической позиции, не допускающей для России никаких представительных учреждений. В итоге предлагаемое мыслителем-историком представление оказывается проекцией образа внимательного помещика, вникающего во все тонкости усадебного хозяйства, на государство как целое. Государь, с его точки зрения, должен проявить поистине сверхчеловеческую проницательность, выявляя нечестных чиновников, сурово наказывая их и одновременно награждая добросовестных слуг государства. При этом, отделяя овец от козлищ, он должен руководствоваться не законами, которые всегда можно обойти, а велениями собственной совести:

В России не будет правосудия, если государь, поручив оное судилищам, не будет смотреть за судьями. У нас не Англия; мы столько веков видели судью в монархе и добрую волю его признавали вышним уставом […] В России государь есть живой закон: добрых милует, злых казнит, и любовь первых приобретается страхом последних […] В монархе российском соединяются все власти: наше правление есть отеческое, патриархальное. Отец семейства судит и наказывает без протокола, так и монарх в иных случаях должен необходимо действовать по единой совести. Чего Александр не сведает, если захочет ведать?{872}

«У нас не Англия», — напоминает Карамзин. Иначе говоря, в России излишне разделение властей, парламентский контроль за действиями исполнительной власти, независимость суда от правительства… Все, что требуется, — это внимательный и строгий государь, который награждает добрых и наказывает злых. Такое нарочито наивное уподобление государственной мудрости домостроительству совершенно уничтожает различие между сферой частной экономии и сферой политики. Область гражданской ответственности, взаимодействия свободных граждан поглощается в предлагаемой модели «патриархального» общественного устройства сферой несвободы, иерархических отношений, основанных на произволе, пусть даже с самыми благими намерениями. Называя себя «республиканцем в душе», Карамзин, по существу, приходит к апологии «азиатского» образа правления, к оправданию самовластия, ограниченного лишь доброй волей монарха. Все различие между тиранией и самодержавием сводится у него к тому, что в первом случае монарх оказывается мучителем, действует по собственной злой прихоти, тогда как в другом случае — это «добрый государь», который великодушно устремляет свою волю к достижению «общего блага». Отличие тирании от монархии лежит в различии характеров стоящих во главе государства лиц. Карамзин в период Вестника Европы неоднократно писал о необходимости установления законности в России. Однако, в отличие от Щербатова, он считал, что монарх должен стоять выше закона и его дело — судить «по совести». Таким образом, отвергается важнейший принцип, который и по Аристотелю, и по Монтескье отличает тиранию от монархии, — принцип верховенства закона.

Точка зрения Карамзина, таким образом, представляет собой последовательное отрицание отстаивавшейся Щербатовым концепции смешанной монархии, предполагающей ограничение произвола монарха через участие в политике особого элитарного слоя. Если Щербатов, проектируя корпорацию достойных участия в правлении дворян, предпосылкой к таковому считает принцип «чести», то Карамзин, ссылаясь на Макиавелли, выдвигает принцип «страха» как средство против коррупции{873}. Принцип этот должен применяться ко всем, независимо от дворянского или недворянского происхождения, хотя Карамзин и предполагает некоторые преимущества по службе для выходцев из родового дворянства.

Что же касается дворян, не занятых на государственной службе, то Карамзин настаивает на их непричастности к политике и уходе в «частную жизнь» — будь то занятия благотворительностью, литературой или сельским хозяйством. При этом он требует от государства гарантий неприкосновенности этой сферы занятий. Карамзин отстаивает свободу «общества» от государства — в обмен на невмешательство первого в дела последнего. Исключение делается только для тех случаев, когда предполагаемые государством преобразования угрожают каким-либо сложившимся формам общественных отношений. Один из случаев, когда Карамзин считал себя вправе выразить протест от имени «общего мнения», — распространившееся в обществе воззрение, что государь отдает предпочтение не русским, а польским дворянам{874}. Здесь Карамзин вспомнил характерное для XVIII столетия отождествление дворянина и «патриота», «гражданина». Однако эти республиканские по своему происхождению термины лишились изначально присущего им смысла, поскольку Карамзин представлял себе «политическое тело» как некое подобие «домашнего хозяйства».

5

Возможно, мы лучше поймем точку зрения Карамзина, если сравним текст Письма сельского жителя с современным ему текстом неизвестного автора, описывающего прелести сельской жизни:

Деревня есть наиблаженнейшее жилище для человека, который уже решился заниматься не пустою суетностию большого общества, но вкушать все прелести обширной природы. — Утешаться величественным созданием всевышнего творца, помогать ближнему, иметь сострадание к несчастным: суть добродетели, которые венчают существо наше. — Мы шли по деревне и удивлялись, глядя на крестьянские обиталища; каждая изба имела все свои угодья особняком. — Порядок господствовал повсюду; мужик не нуждался ничем, оставалось ему заботиться о своей работе, которая всегда чередом своим проходила. — Луга покрыты были всякого разбору рогатыми скотами, и, по-видимому, хозяин деревни был не господин, но отец своим подданным. — Дай ему все нужное, обеспечь от всего, исторгни крестьянина из сетей бедности, и потом право имеешь требовать…{875}

Как и в Письме Карамзина, мы видим ту же идиллическую картину деревни, помещика — отца своих крестьян, заботящегося об их благосостоянии. Однако, в отличие от Карамзина, автор приведенного выше отрывка рассуждает лишь о поддержании существующего порядка. Карамзинский же идеальный помещик не просто упорядочивает усадебное хозяйство, но активно преобразует способ хозяйствования в нем. Правда, направление этих преобразований предполагает способ мотивации труда работников, не предусматривающий поощрение их собственной экономической инициативы.

Помещик Карамзина как бы монополизирует хозяйственную инициативу, превращая крестьян в пассивную рабочую силу. Позже, в Записке о древней и новой России, Карамзин кратко формулирует тезис, служащий обоснованием такого подхода: «Не вольные земледельцы, а дворяне наиболее снабжают у нас рынки хлебом»{876}. Та же мысль содержится и в Письме сельского жителя:

У нас много вольных крестьян: но лучше ли господских они обрабатывают землю? по большей части напротив. С некоторого времени хлебопашество во всех губерниях приходит в лучшее состояние: от чего же? от старания помещиков: плоды их экономии, их смотрения наделяют изобилием рынки столиц. Если бы они, приняв совет иностранных филантропов […] наложили на крестьян оброк, отдали им всю землю и сами навсегда уехали в город, то я уверен, что на другой год пришло бы гораздо менее хлебных барок как в Москву, так и в Петербург{877}.

Как известно, Карамзин провел свое детство в имении Знаменка в Симбирской губернии, которым после смерти отца управлял старший брат писателя Василий Михайлович. Сохранилась и была опубликована обширная переписка двух братьев{878}. Можно предположить, что на экономические воззрения Карамзина оказал определенное влияние его старший брат. Стоит обратить внимание на то, что упомянутое имение находилось недалеко от Волги, служившей главной артерией для транспортировки хлеба из черноземных губерний. Помещики этих южных черноземных губерний, в особенности из местностей, прилегающих к водным путям (транспортировка хлеба по сухому пути обходилась слишком дорого), в отличие от своих северных собратьев, вынужденных отпускать крестьян на заработки в города, вели хозяйство, близкое в чем-то плантаторскому. Основой такого хозяйства была барская запашка, а собственные участки крестьян по возможности урезались. Кроме того, работников старались не отпускать из поместья, чтобы максимально использовать их труд на помещичьей земле.

Вероятно, акцент Карамзина на личном надзоре помещика за своими крестьянами отражал все более распространявшееся в первой половине XIX столетия явление — стремление части помещиков, пользуясь высокой урожайностью черноземных земель, производить хлеб на продажу. Такого рода экономическая деятельность была невозможна для Щербатова, поместья которого находились в Нечерноземье.

Если принять такое объяснение различий в экономических взглядах Щербатова и Карамзина, то политическую позицию последнего можно истолковать иначе, чем это сделал Григорий Александрович Гуковский{879}, воспринимавший творчество Карамзина как своего рода предвосхищение сентиментального романтизма Василия Андреевича Жуковского. Гуковский полагал, что и для придворного историографа, и для его младшего современника, поэта, было характерно стремление уйти от житейских бурь, удалиться от мира, где господствовало зло, неизбежное и непреодолимое, с точки зрения Карамзина. Такое настроение если и было свойственно Карамзину в эпоху Павла I, уже в период Вестника Европы сменилось у него серьезной политической программой, отнюдь не сводящейся к подобному бегству от действительности.

Несмотря на свои декларации о лояльности правительству в принципе, Карамзин в Записке о древней и новой России камня на камне не оставляет от текущей экономической политики, определявшейся конкретными правителями — приближенными царя. Другое дело, что конституционным экспериментам Сперанского он противопоставляет не проект каких-либо государственных преобразований, а идеологию, подчеркивающую необходимость создания условий для прогресса торговли, промышленности, сельского хозяйства, развития науки и просвещения — при сохранении существующего политического устройства.

Карамзину казалось, что этот путь, основанный на идее постепенных улучшений, не противоречит филантропической заботе помещика о крестьянах. Последние, трудясь более интенсивно, должны были, по мнению Карамзина, благодарить помещика, позволяющего обогащаться и им самим. Условием осуществления этой программы была добрая воля помещика, в интересах которого было максимально использовать рабочую силу крестьян на барской запашке, оставляя лишь минимум времени, необходимый для поддержания работо- и платежеспособности крестьян, для обработки их собственных участков. Не Карамзина, конечно, следует упрекать в пропаганде чрезмерной эксплуатации. Он, напротив, предполагал, что «благоразумный» помещик будет довольствоваться «десятиною пашни на тягло»{880}. Однако нельзя не отметить, что пропагандировавшийся Карамзиным образ идеального помещика мог использоваться в качестве средства идеологической манипуляции. Если предположить, что эта исключительная идиллия могла восприниматься как некий проект, который будто бы мог осуществиться в действительности, то нетрудно понять, что функция подобной иллюзии состояла в том, чтобы скрыть то обстоятельство, что интересы помещиков и крестьян — в особенности при барщинном способе хозяйствования — оказывались в противоречии друг с другом. Точно так же и пропагандировавшаяся Карамзиным идея «отеческого» самодержавия, в котором суд осуществляется монархом «по совести» при отказе от принципа верховенства закона и от идеи разделения властей, только и позволяла закрывать глаза на тот факт, что коррупция является неизбежным спутником подобного рода «семейного» образа правления в сколько-нибудь сложном государстве.

Заключение

Разумеется, любые обобщения, сделанные на основе анализа текстов только двух авторов, пусть даже таких выдающихся, как Щербатов и Карамзин, были бы слишком поспешными, если бы мы попытались перейти от различия между индивидуальными авторами к характеристике периодов в истории общественной мысли. Трудно с достаточной степенью уверенности отделить отличительные черты, характеризующие позиции обособленных общественных групп, с которыми эти авторы разделяли общую идеологию, от особенностей культурных периодов, следующих друг за другом в хронологической последовательности. В то же время ясно, что черты рационально-прагматического и сентименталистского стилей мышления можно заметить как у Щербатова, так и у Карамзина. Следовало бы, однако, рассматривать произведения каждого из них в более широком контексте сочинений, созданных в каждый из периодов дворянами, разделявшими приблизительно ту же идеологию с нашими авторами. Понятно, что разрешение подобной задачи выходит за рамки возможностей данной статьи.

Тем не менее на основе наблюдений за текстами Щербатова и Карамзина мы можем выдвинуть некоторые общие соображения, статус которых следует понимать скорее как попытку сформулировать проблему, нежели как готовый ответ на заранее поставленный вопрос.

Самое поверхностное сравнение позволяет заметить, что при всей несомненной заинтересованности Щербатова в повышении доходности собственного поместья он воспринимает свои личные затруднения как часть общей проблематики — конструирования совершенного государственного устройства. С точки зрения Щербатова, благоустроенное государство, имея целью предотвратить коррупцию, требует, чтобы те, кто исполняет в нем высокие должности, не воспринимали свою службу как в первую очередь источник получения дохода. Более того, им не следовало бы ожидать от своей должности дохода, превосходящего тот, который они получали бы, не служа на данном месте. Напротив, они должны были, по мнению Щербатова, жертвовать личным благосостоянием ради добросовестного исполнения своего долга. А это подразумевало, что они должны были иметь доход от других, неслужебных источников. Отчасти поэтому Щербатов и настаивает на том, что дворянство должно быть богатым, так как в противном случае рассчитывать на самоотречение высших должностных лиц было бы просто наивно.

Как же обеспечить доходность поместий — основу благосостояния проектируемого Щербатовым сословия честных правителей государства? Здесь можно говорить о попытке переноса методов государственного управления на поместье. В первую очередь это стремление сделать микрокосм поместья регулируемым посредством неких постоянных правил, исключающих произвол управляющих и гарантирующих, при уплате всех следуемых платежей и исполнении заранее определенного объема работ, хотя бы относительную неприкосновенность собственности «подданных» помещика. Тем самым крестьяне, оставаясь юридически его собственностью, получали некое пространство экономической свободы, позволявшее им проявить известную хозяйственную инициативу. Как абсолютистское государство, переходя к систематическому взиманию налогов взамен неупорядоченных поборов, способствовало расцвету экономики и увеличению в результате объема взимаемых податей, так же и просвещенный владелец поместья, гарантируя крестьянам определенную степень экономической свободы, должен был со временем стать владельцем более состоятельных крестьян, что делало в конечном счете и его самого более состоятельным{881}.

Вся эта логика имела смысл, однако, только в том случае, если помещик был достаточно богат для того, чтобы рассчитывать на отдаленную перспективу, вместо того чтобы стараться немедленно извлечь как можно больший доход. Богатство, разумеется, понимается здесь в относительном смысле — как превышение доходов над расходами, поскольку даже владелец значительного поместья мог проживать значительно больше, чем приносила сельскохозяйственная деятельность в его владениях. Щербатов вполне последовательно выступает поэтому против бесполезного мотовства, свойственного как находившимся на службе или просто жившим в городах дворянам, так и сельским помещикам, которые и в деревне часто вели жизнь не по средствам.

Щербатов требует эффективного государства, не растрачивающего собранные подати на удовлетворение стремлений отдельных «случайных людей» к роскоши или на бесполезные для государства затеи временщиков, порожденные их тщеславием. И в этом можно видеть единую систему принципов расчетливой экономии и рациональной предусмотрительности, применявшуюся как к собственному, так и к государственному хозяйству в целом. При этом интересы последнего все же ставятся во главу угла. В частности, как полагает Щербатов, необходимость обеспечения государства хлебом ради предупреждения случающегося периодически голода требует удерживать крестьян на пашне в период сельскохозяйственных работ, несмотря на то что помещикам нечерноземной полосы было более выгодно отправлять своих крепостных на заработки в город даже и в этот период.

Иной подход характерен для Письма сельского жителя Карамзина. Бессмысленно искать в этом тексте каких-либо практических рекомендаций по улучшению хозяйства, за исключением самой общей идеи о том, что помещик, живя в деревне, должен лично вникать во все тонкости производимых работ, стараться поощрять трудолюбивых крестьян и наказывать нерадивых. Вообще, Карамзина больше интересуют отношения между людьми, нежели разрешение каких-то хозяйственных проблем. Идеализированная картина отношений между помещиком и крестьянами служит скорее нравственно-назидательным целям, перенося на хозяйство модель семейных отношений, делая помещика «отцом» большого семейства, в котором крестьяне играют роль своего рода несовершеннолетних детей, неспособных осознать, в чем состоит их собственная польза, отчего они и нуждаются в постоянной опеке.

«Семейная» модель отчасти переносится Карамзиным и на отношения общества и государя. Последний должен выступать в роли заботливого «отца» своих подданных. Но в то же время Карамзин считает дворянское общество достаточно зрелым и просвещенным для того, чтобы оценивать действия правительства. Используя метафору Щербатова, можно было бы сказать, что дворянство — это взрослые дети, с которыми отцу не грех и посоветоваться{882}. В этом отношении можно констатировать, что взгляды Карамзина сближаются с точкой зрения Щербатова, хотя «республиканские» тона в публицистике Карамзина значительно более приглушены и размыты. Можно высказать предположение, что, в отличие от аристократа Щербатова, полагавшего своим родовым правом участие в делах государства на высших ступенях службы, Карамзину как выходцу из провинциальной дворянской среды в значительно меньшей степени были свойственны подобные амбиции. Гораздо важнее для него было соответствие политики правительства нуждам рядового дворянства, сохранение микрокосма поместья от последствий непродуманных «революций сверху». Похоже, что консерватизм Карамзина оказывался ближе к настроениям основной массы провинциального дворянства, нежели стремление Щербатова к решительной перестройке всей государственной машины на более рациональных началах. Поэтому, несмотря на значительно большую близость Щербатова к практике реального управления поместьем, идиллический образ помещика, отдаленного от большой политики и посвящающего свои дни заботам о собственных «подданных», лучше соответствовал идеализированным представлениям основной массы провинциальных дворян о самих себе, нежели предлагавшийся Щербатовым путь переноса практик государственного управления на уровень собственного хозяйства. К тому же методы, подходящие, возможно, для большого хозяйства, были просто неприменимы в небольших поместьях, по-прежнему управлявшихся при помощи патриархальных дедовских методов. Всякого рода «английские мудрости» и «хитрые машины»{883}, равно как и социальные эксперименты по предоставлению большей самостоятельности крестьянам, могли лишь увеличить риск разорения их владельцев.

Клаус Шарф. Горацианская сельская жизнь и европейский дух в Обуховке: Дворянский интеллигент Василий Капнист в малороссийской провинции

Посвящается исследовательнице литературных посвящений, моей глубокоуважаемой коллеге и товарищу по поколению Наталье Дмитриевне Кочетковой

Взаимообусловленность микро- и макроистории

В заглавии моей статьи цитируется название книги, посвященной Вольфу Хельмхарду фон Хобергу, сельскому аристократу XVII века, — Дворянская сельская жизнь и европейский дух: жизнь и труды Вольфа Хельмхарда фон Хоберга, 1612–1688. Эта работа австрийского историка Отто Бруннера (1898–1982){884} оказала существенное влияние на немецкоязычные исследования дворянства, вышедшие после Второй мировой войны. Хоберг был поэтом и автором трудов по сельскому хозяйству, «одной из самых важных для истории Нижней Австрии фигур, хотя, впрочем, не слишком значительной»{885}. За пределами Австрии Хоберг прежде был известен преимущественно историкам литературы. Он принадлежал к самому старому немецкому обществу по изучению языка — «Плодоносному обществу», выполнил стихотворный перевод Георгик Вергилия на немецкий язык и написал «экономическую» работу в прозе — Georgica curiosa, или Дворянская сельская и полевая жизнь (Нюрнберг, 1682). Своей книгой О. Бруннер пробудил интерес к этой личности, поскольку сумел выстроить биографию Хоберга, скрестив, с одной стороны, историю политическую, экономическую и социальную и, с другой, — историю идей, культуры и литературы, создав целую панораму европейского дворянского мира с присущими ему «старыми» свободами. Попутно автор на практике доказал, что обсуждаемые сегодня расхождения между микроисторическим подходом и традиционной постановкой проблемы в духе макроистории принципиально преодолимы, если оба метода взаимно признают силу друг друга{886}.

Тем не менее историки более молодого поколения критикуют этот образ сословного общества — ностальгический идеальный мир, противопоставленный миру модерному, и представление о времени, в котором довелось жить дворянскому писателю Хобергу, как запоздавшей кульминации на закате феодальной эпохи, оставившей столь сильный отпечаток на старой Европе. Однако подход Бруннера — в силу того, что речь идет об утрате дворянством его суверенной власти, — открывает широкое поле для исследований в большом регионе Европы, простирающемся от Балтийского до Черного моря. В Лифляндии и Эстляндии, Польше, Венгрии, в румынских княжествах и на Украине в течение XVI–XVIII веков сословные по своему устройству общества одно за другим были побеждены и в той или иной степени интегрированы соседями — крупными монархиями: Швецией, Бранденбургом-Пруссией, Саксонией, Габсбургской и Османской империями и Московским царством{887}.

С проблемой иного рода мы столкнемся в том случае, если попытаемся приложить к России сделанные в трудах Бруннера выводы о дворянской власти в Европе. Хотя сам Бруннер в работах 1950-х годов решительно отделил идеализированную «старую Европу» от социальной и культурной истории территорий, на которых обитали православные восточные славяне{888}, все же не приходится сомневаться, что начиная с XVIII века и у дворян Российской империи существовала своя сельская жизнь, «открытая» культуре «старой Европы». В этом отношении сравнительный метод позволяет утверждать следующее: именно в тот период, когда, согласно О. Бруннеру, в Западной и Центральной Европе дело шло к «закату дворянского мира»{889}, в Центральной России из аристократических боярских родов, владевших вотчинами, и военных, обеспеченных поместьями, только начинало постепенно формироваться единое с правовой точки зрения дворянство, с собственной сословной идентичностью и культурой, сознательно ориентированной на традиции «старой Европы». Только в незначительной степени эта трансформация была «естественным» или самостоятельным процессом. Скорее, само государство, отстаивавшее, созвучно реформаторским целям Петра Великого, интересы России в конкурентной борьбе с другими державами, требовало таких преобразований от своих служилых людей благородного происхождения, создав во второй половине XVIII века необходимые предпосылки для успешного протекания этого процесса. Даруя сословные привилегии, государство постепенно включило элиту Московского государства, имевшую в своем распоряжении населенные крестьянами поместья, в европейскую по форме социальную организацию: поместья были уравнены с вотчинами, дворянству была гарантирована монополия на владение заселенными землями; общественный престиж гражданской службы сравнительно с военной был формально повышен, хотя фактически они так и не стали равноценными. Табель о рангах открыла дворянам карьерные шансы в военной и управленческой областях, а недворянам — возможности получения дворянства; нерусские элиты, хотя и теряли все более свою традиционную самостоятельность, могли, если оказывались лояльными на военной службе или в администрации, на равных условиях интегрироваться в имперскую элиту, где доминировало русское дворянство{890}. Реформы 1762–1785 годов были нацелены в первую очередь на утверждение государственного присутствия в провинциях, а их реализация шла по пути наполнения новых выборных оплачиваемых должностей в администрации и судах представителями местного дворянства и состоятельных слоев городского населения{891}. В целом интерес государства в области внутренней безопасности совпадал с заинтересованностью помещиков в нерушимости своих прав на экономическое использование имений и почетное участие в местном управлении. Тем семьям, которые могли себе это позволить, реформы открыли возможности жить даже за пределами обеих столиц в соответствии с дворянским статусом.

Дополнением к инструментам, служившим Петру Великому в деле коренного реформирования его государства, стала образовательная, научная и культурная политика. Ориентированная на западно- и центральноевропейские образцы формирования элит, она включала в себя привлечение ученых и образованных людей с Запада. Наследники Петра продолжили его политику, умножая учебные заведения. В течение XVIII века Российская империя развилась в автономную провинцию европейского Просвещения с центрами в обеих столицах и перекинутыми на Запад мостами — через Лифляндию, Эстляндию, а также Украину с ее преимущественно духовными учебными заведениями. Образование становилось все более привлекательным для российского общества, не в последнюю очередь и потому, что было необходимым условием карьеры — как государственной, так и духовной{892}. Тем не менее Просвещение «сверху» имело и незапланированные последствия, шедшие вразрез с политикой сословной консолидации{893}. Западное образование способствовало индивидуализации; в конечном счете культура Просвещения не меньше повлияла на общественную самоорганизацию европейски ориентированного дворянства, чем импульсы, исходившие от созданных Екатериной II городских и сельских корпораций{894}. Уже в середине XVIII века из иностранных и русских учащихся и выпускников существовавших на тот момент учебных заведений, из членов властной элиты и ее клиентелы, происходившей из среднего и мелкого дворянства и разночинцев, находившихся на военной и гражданской службе, сформировалась, минуя правовые и социальные барьеры, особая культурная среда. Принадлежность к ней определялась пока всего лишь фактом усвоения западной культуры и использования ее литературных форм и средств общения для своей внутренней коммуникации. В этой среде церковнославянский и народный русский язык слились под западным влиянием в современный единый русский язык, ставший языком национальным. Во второй половине XVIII века он пережил свою первую эпоху расцвета в русской национальной литературе. Сначала в Петербурге и Москве возникло ядро «гражданского общества образованных людей»{895}, которые понимали себя как «публику» и «общественность», в отличие от необразованного «народа». Отграничение было скорее по культурным, чем по социальным критериям. Как и в других европейских странах, в составе этого общества доминировали образованные чиновники, офицеры, ученые, писатели и художники, в то время как экономически активный городской слой был представлен крайне незначительно{896}.

Далее мы рассмотрим эти политические, социальные и культурные процессы, протекавшие в эпоху правления Екатерины II и вплоть до восстания декабристов, на конкретном материале — на примере дворянского интеллектуала, жившего в одной из провинций Российской империи. В центре настоящей работы находится известный своей многосторонней деятельностью поэт, малороссийский помещик и дворянский политик Василий Васильевич Капнист (1758–1823). В своей работе я следую за научной парадигмой О. Бруннера, даже если непосредственное сравнение нижнеавстрийского поэта Хоберга с Капнистом лишено смысла. При этом последний вовсе не рассматривается как типичный представитель провинциальной дворянской культуры Российской империи, поскольку на своей родине он выдвинулся в качестве решительного противника интеграции Гетманщины в Российскую империю, осуществлявшейся в период между 1764 и 1783 годами{897}. Как и другие авторы этого сборника, я стремлюсь к взвешенному подходу, балансу между утвердившимися макро- или структурно-историческими посылками и утверждениями, с одной стороны, и, с другой стороны, теми импульсами и новым пониманием, которые возникают из микроисторического анализа. Из всех разнообразных вопросов о жизни Капниста-дворянина я остановлюсь сначала на его происхождении, затем подвергну рассмотрению собственность, которой владели он и его семья, службу и само собой разумеющуюся в связи с тематикой сборника проблему — его отношения с государством и обществом; затем я коснусь его внутреннего мира и вопроса о его самосознании как поэта. Для анализа этих вопросов я привлекаю лишь опубликованные источники — прежде всего дошедшие до нас сочинения В. В. Капниста, состоящие из поэтических произведений, переводов и его дилетантских научных трудов, собранных в довольно хорошо прокомментированном издании. В этом же томе опубликовано 271 письмо поэта{898}. Указанное издание дополняют воспоминания дочери Капниста Софьи Васильевны Скалой, написанные в 1850-е годы. Их отличительная особенность — необычайно богатая tradition orale в сочетании с тонкой наблюдательностью автора. Эти мемуары посвящены детству и юности Софьи, проведенным в родительском доме — в поместье Обуховка на Украине{899}. Опираясь на указанные источники, в своем исследовании я пользуюсь возможностью не только интерпретировать произведения Капниста с литературоведческой точки зрения, но и реконструировать его биографию{900}.

Карьерный взлет: «Темному» происхождению вопреки

Взлет семейства Капнист является, несомненно, примером постепенной сословной консолидации как украинского, так и русского дворянства в XVIII веке{901}. В источниках второй четверти XVIII века появляется первая историческая фигура из рода Капнистов — отец поэта Василий Петрович Капнист. Родившись на острове Занте (современный Закинф), он был венецианским, а не османским подданным, а впоследствии вместе с другими православными греками переселился на Гетманскую Украину. Его карьера на русской военной службе отсчитывается от Прутского похода Петра Великого 1711 года. Однако возраст и жизненный путь В.П. Капниста до этого момента нам не известны, тем более что в

XIX веке его семья связывала данные о службе его настоящих или вымышленных предков в Венеции с довольно противоречивыми генеалогическими данными с целью скрыть свое недворянское происхождение{902}.

Во второй половине XVII века центром греческой эмиграции был город Нежин в Левобережной Украине, находившейся под властью царя, но обладавшей частичной автономией. Город пользовался широкими привилегиями, которые постоянно возобновлялись гетманами. Затем эти особые права были подтверждены Петром I, а за ним Екатериной II, причем даже после отмены должности гетмана в 1764 году{903}. Согласно одному из источников, В.П. Капнист, как и другие греки, занимался торговлей на черноморском побережье. Известно, что он женился на гречанке из семьи обитавшего на Украине состоятельного купца{904}, но не установлено, как он впоследствии стал казацким офицером. Во всяком случае, этот homo novus утвердился, может быть, и не без проблем, но все же поразительно крепко в светской элите казацкого государства. Этому способствовало прежде всего значительное имущество, полученное Капнистом по первому браку, а также карьера, которую он начал, занимая выборные места в казацком войске, и затем продолжил в 1730-е годы на русской военной службе, сражаясь под командованием генерала-фельдмаршала Миниха в войнах с Крымским ханством и Османской империей. Благодаря всему этому он снискал большой авторитет и стал крупным землевладельцем. Избиравшийся на должности в Миргородском полку — от старшины до полковника, — он оказался во главе одного из десяти полков — военно-организационной и территориальной единицы Гетманщины{905}. Разумеется, полковник Капнист нажил себе многочисленных врагов.

В августе 1750 года он был арестован по ложному обвинению — явление, часто встречавшееся в армии. Он якобы хотел, наперекор молодому гетману Кириллу Григорьевичу Разумовскому (1728–1803) — брату фаворита императрицы Елизаветы Петровны, — сам стать гетманом, используя иностранную помощь, то есть планировал, таким образом, преступление против государыни{906}. После того как в январе 1751 года Капнист был, к его счастью, реабилитирован, правительство императрицы Елизаветы не только возместило ему ущерб деньгами и подтвердило его землевладение, но даже произвело в полковые бригадиры Слободской Украины, что соответствовало пятому классу по Табели о рангах (на гражданской службе — чину статского советника), дававшему право на наследственное дворянство.

Окончательно положение В.П. Капниста в аристократической и экономически состоятельной элите Гетманщины укрепил его новый брак, заключенный после смерти в 1750 году его первой жены-гречанки. Второй его женой стала София Андреевна, происходившая из семьи Дуниных-Борковских. Благодаря ей Капнист был принят в старую украинскую шляхту{907}, слившуюся в результате сложного процесса интеграции, протекавшего с последней трети XVII века, с казацкой старшиной и пришлыми великорусскими помещиками в новый единый высший слой. Эта элита сконцентрировала в своих руках землевладение и занимала в Гетманщине все без исключения должности в военной сфере и администрации, а в масштабах всей Российской империи со времени введения Петром Великим Табели о рангах она боролась за равное положение с русским дворянством, причем казацкие старшины добились права получать дворянство за службу{908}. Потомки же В.П. Капниста выиграли и от его высокого ранга, и от его состояния. От первого брака у него осталось двое сыновей — Данило и Ананий, а от второго родилось еще четверо: Николай, Петр, Андрей и Василий. Будущий поэт, получивший имя отца, родился 12 февраля 1758 года, уже после того, как последний погиб 19 (30) августа 1757 года в одном из сражений Семилетней войны — при Гросс-Егерсдорфе в Восточной Пруссии{909}.

Богат или беден?

Василий Васильевич Капнист родился в деревне Обуховка, недалеко от одноименного села на северо-восточной границе Миргородского полка{910}. Родительский дом располагался на поляне в окружении леса на правом — «горном», высотой почти 90 м — берегу реки Псёл, левого притока Днепра. Отсюда открывался вид на плодородный, однако небезопасный из-за весеннего половодья «луговой» берег реки{911}. После смерти Капниста-отца его вдова и мать его четырех несовершеннолетних сыновей полностью распоряжалась наследством{912}. Как писала ее внучка сто лет спустя, обширное землевладение бригадирши Софии Андреевны состояло из 6000 душ по различным «губерниям» Малороссии{913}.

На это следует обратить особое внимание по трем причинам. Во-первых, с момента народного восстания под руководством Богдана Хмельницкого в середине XVII века крестьяне в центральных регионах Украины не были крепостными. Они были лично свободны, имели собственные земельные участки и платили налоги гетману или исполняли службы. В первой половине XVIII века их положение ухудшилось, потому что гетманы раздавали свободные селения дворянам и казацкой старшине за военную службу. Крестьяне должны были отбывать все возраставшую барщину, однако имели еще право отхода, не были обязаны платить подушную подать и не подлежали рекрутским наборам. Лишь в течение второй половины XVIII века, в ходе унификации социальных и имперских структур на территориях Гетманской Украины утвердилось крепостничество{914}. Во-вторых, в исследованиях о дворянстве часто игнорировался тот факт, что среди землевладельцев в Российской империи весьма значительным было число помещиц и несовершеннолетних{915}. Это явление, ввиду взаимосвязи, существовавшей до 1762 года между земельной собственностью и службой, ставит многие проблемы, как и факт возникновения выборных должностей в дворянском обществе после губернской реформы 1775 года. В-третьих, вдова, владеющая таким значительным количеством крестьян, на бумаге несомненно может быть причислена к узкому слою самых богатых дворян в Российской империи XVIII века. Крупными землевладельцами в историографии считаются обладатели более чем 500 душ{916}. Из 5379 чиновников дворянского и недворянского происхождения в 1754–1756 годах только девять высших сановников имели в своем распоряжении каждый по крайней мере 5000 крепостных{917}.

Однако столетие спустя дочь поэта Софья подчеркивала в своих мемуарах относительность высокого уровня благосостояния семьи. Красной нитью через все ее воспоминания проходят размышления о причинах очевидной нехватки средств в хозяйстве ее родителей. Уже к моменту смерти бригадира Капниста распыленное имение семьи было довольно запущено и поэтому не приносило большого дохода. Крестьяне еще не имели постоянных мест жительства — так, оглядываясь назад, внучка поэта косвенно оправдывала введенное в 1783 году крепостничество. Все доходы умная, хотя и не слишком просвещенная бригадирша тратила на то, чтобы дать своим сыновьям хорошее образование — в лучшем по тем временам пансионе Санкт-Петербурга{918}.

Повсеместно шансы дворянских детей на получение образования зависели от доходов всего дворянского «дома». По подсчетам Аркадиуса Кахана, среднегодовой оброк, собиравшийся русскими помещиками со своих крестьян в правление Екатерины II, вырос в отдельных регионах с 1,5 до 5 рублей. Эти сведения позволяют установить общее для помещиков правило частных инвестиций в образование: внутри расходов дворянского домохозяйства на «вестернизацию» ориентированное на европейские образцы обучение одного сына стоило в конце XVIII столетия около 100 рублей в год, с проживанием и питанием — 150 рублей, для чего требовался оброк с 20–30 крестьян{919}. Лишь небольшое число состоятельных дворянских семей во второй половине XVIII века могли платить жалованье в несколько раз выше этой суммы домашним учителям-иностранцам, имевшим, кроме того, бесплатный стол и крышу над головой. Выразительнее, чем любые интерполяции и отдельные примеры, выглядят результаты проведенного Ириной Викторовной Фаизовой анализа корреляции между владением определенным числом ревизских душ и уровнем образования военных дворянского происхождения, которые ушли в отставку в течение первых десяти лет после издания Манифеста о вольности в 1762 году. Из них едва 30 процентов имели специализированное среднее образование, 8 процентов не умели ни читать, ни писать, а 47 процентов имели начальное образование. Однако среди тех из них, кто владел более чем 100 душами, все были грамотны, а почти 70 процентов имели специализированное среднее образование{920}.

Все обстоятельства указывают на то, что наряду с поездками по Украине и в Москву на финансы Капнистов в первую очередь ложилось тяжким бременем пребывание членов семьи в Санкт-Петербурге. В значительной степени эти расходы были обоснованы как инвестиции в надежде на получение более высокого дохода. В мае 1790 года Василий даже купил два дома в Петербурге — один деревянный, другой каменный{921}. Подобно своей матери, овдовевшей супруге Капниста-старшего, вплоть до начала 1770-х годов отправлявшей своих сыновей учиться, поэт Капнист отправил в столицу в начале XIX века своих четверых сыновей. Кроме того, братья Николай, Петр и Василий в 1780-е и 1790-е годы по многу месяцев проводили как в украинских судебных институтах, так и в правительственных учреждениях в Санкт-Петербурге. В различных инстанциях — начиная от уездного земского суда и заканчивая Сенатом, а также за их кулисами — они вели борьбу с соседской помещицей полковницей Феклой Тимофеевной Тарновской и ее сыновьями за право собственности на населенные земли в трех уездах Украины. Однако несмотря на протекцию Г.Р. Державина и А.А. Безбородко — влиятельного украинского земляка, — Капнисты не смогли добиться решения в свою пользу{922}. Уже в конце 1793 года разочарованный поэт продал свои петербургские дома{923}. Историки литературы, не принимая во внимание интересы противоположной стороны в этой ссоре, всегда становились на сторону Капниста, ограничиваясь изображением опыта судебных тяжб в его комедии Ябеда, остро критиковавшей общество того времени{924}. Поскольку до сих пор не установлено, на чьей стороне была правда в этом споре, можно констатировать только результат: через более чем двадцать лет с согласия своих братьев Василий Капнист сдался, отказавшись от 2000 душ, а в 1801 году обратился к новому императору — Александру I — с петицией о придании соглашению с противной стороной законной силы{925}. Исход этого конфликта, в котором оспаривалась весьма значительная по размерам собственность, созвучен, как представляется, выводам, к которым пришел историк Мартин Ауст: землевладельцы в правление Екатерины II — в противоположность тому, что наблюдалось в XVII веке, — все более стремились уладить споры о земле по взаимному соглашению и зачастую лишь уведомляли «государство» в лице землемеров о принятых частным порядком решениях{926}.

О землевладении семейства Капнист в Малороссийском наместничестве, столицей которого был Киев, имеются данные за 1787 год — время, когда упомянутый спор о землях был в самом разгаре, а Гетманщина была уже полностью инкорпорирована в Российскую империю{927}. В 1779 году было положено начало созданию Малороссийского наместничества в составе трех губерний — Киевской, Черниговской и Новгород-Северской — в соответствии с Учреждением о губерниях 1775 года. В ходе реформы было проведено «статистическое описание» Киевского наместничества и закреплено новое деление Киевской губернии на уезды. Установление крепостного права и введение подушной подати 3 мая 1783 года потребовало переписи налогооблагаемого населения — ревизских душ мужского пола{928}. В 1787 году была еще жива бригадирша София Андреевна, а все ее четверо сыновей имели чины по Табели о рангах, полученные на военной службе, хотя никто и не достиг такого же высокого положения, как их отец. Крестьяне же теперь были крепостными. В Обуховке, где поэт В. Капнист со своей женой прожил всю жизнь, он, в чине подпоручика, и два его брата, Петр и Андрей, были единственными дворянскими собственниками, однако источник не сообщает о долях каждой из категорий крестьян в общем числе податного населения: среди зарегистрированных там 814 душ мужского пола были и казенные крестьяне, и казаки{929}. Кроме того, те же трое молодых братьев владели в селе Бригадировка, расположенном в примыкающем с юго-запада уезде Хороль, 226 душами и в селе Трубайцы, где жил Петр, — 325 крепостными, состоявшими в их исключительной собственности{930}. Поскольку неизвестно, как делились ревизские души Обуховки между братьями, общая собственность всех троих братьев составляла максимум 1365 крепостных.

В отличие от них старший сын Николай владел крепостными села Зуевцы Миргородского уезда совместно со своей матерью, внуком своего отца — потомком от первого брака бригадира Василия Петровича с гречанкой — и двумя владельцами из казаков. В этом селе среди 1484 ревизских душ упоминаются также казенные крестьяне и казаки. Николай обладал также крепостными, совместно с другим владельцем в уезде Хороль в селе Поповка, где насчитывалось 438 ревизских душ и где также проживали казаки{931}. В этой ветви семьи еще сложнее подсчитать доли крепостных, принадлежавших разным владельцам, однако общее число крестьян, которыми владели Николай, его мать и внук бригадира Капниста Иван, достигало 1922 душ. Помимо этой собственности, было бы важно установить по источникам такого же рода, какие населенные земли принадлежали членам этой семьи за пределами Киевского наместничества{932}. Вследствие постоянных изменений границ губернии на юге многократно изменялась и принадлежность к уездам населенных пунктов, как, например, деревни Манжелия на нижнем Псёле — нового места жительства Николая. После введения новых органов самоуправления дворянство Кременчугского уезда (переименованного в 1789 году в Градижский уезд) в 1788 году избрало Николая Капниста своим предводителем, а затем, в 1790 и 1795 годах, он избирался даже предводителем дворянства Екатеринославской губернии{933}. В этом качестве в 1794 или 1795 году он обратился от имени 513 дворян к императрице с прошением подтвердить их условное землевладение как собственность, что и произошло в конце концов при императоре Павле в 1798 году{934}.

Постоянные реорганизации имели свои последствия даже для исторически относившихся к Гетманщине Миргородского, Хорольского и Градижского уездов: в 1795 году они были включены в состав Екатеринославской губернии, в конце 1796 года переданы восстановленной Малороссийской губернии, а в 1802 году добавлены к новой — Полтавской — губернии{935}. В XIX веке Капнисты оказались землевладельцами также и в Слободской Украине{936}.

Большое землевладение бригадира Капниста, существовавшее в 1750-е годы, «весь дом» (das ganze Haus — термин О. Бруннера), было поделено не позднее 1787 года между матерью и Николаем, с одной стороны, и троими младшими сыновьями, с другой. Если предположить, что раздел произошел поровну, то из четырехзначного числа душ в расчете на каждого из имевших право на наследство — матери и ее сыновей — возникли числа трехзначные. Вместо категоризации величины собственности целых родов лишь с помощью внутренней дифференциации можно показать, кто из членов рода распоряжался какой собственностью или получил от нее наибольший доход. По воспоминаниям Софьи Скалой, бригадирша, хотя и жила в Обуховке в доме младшего из сыновей — Василия — до самой своей смерти, использовала в течение этого времени свою весьма значительную часть наследства для себя. При этом на протяжении всей жизни она оставалась особенно благосклонна к старшему сыну Николаю, закрепив это также и в завещании, так что он сумел накопить действительно значительное имущество.

Совместно братья защищали свои интересы только против третьей стороны — помещицы Тарновской{937}. Напротив, поэт Василий, который родился после смерти своего отца и мог иметь только самые скромные притязания на наследство, особенно выиграл от того, что землевладение троих младших братьев оставалось неразделенным. Хотя его любимый брат Петр жил в 70 верстах от него в Трубайцах, он не отделил своей части, осмотрительно вел общее земельное хозяйство и всегда поддерживал Василия и его жену. Третий брат — Андрей — жил с Василием в Обуховке, поскольку, страдая душевным заболеванием, не мог самостоятельно управлять своей частью наследства{938}.

Какое «общество», какое «государство»?

Самое позднее в 1750 или 1751 году, то есть в тот момент, когда В.П. Капнист соперничал с К.Г. Разумовским за гетманскую должность, Капнисты вошли в число ведущих семейств Гетманщины, а значит, обрели собственную клиентелу. С одной стороны, греческий бригадир Капнист добился признания внутри украинского дворянства и казацкой старшины, будучи настроен против усиливавшейся интеграции в Российскую империю, с другой же стороны, он сам выиграл от этой интеграции. После смерти бригадира и окончательного упразднения вскоре после этого должности гетмана именно овдовевшая бригадирша — хранительница украинской культурной и политической традиции внутри семьи, — выполняя волю своего образованного супруга, должна была позаботиться об обучении своих сыновей в столице империи{939}. Не известно, ставился ли вопрос о помещении сыновей в кадетский корпус, но по крайней мере удалось довольно рано записать их в гвардейские полки.

Старшие из четверых сыновей начали свою военную карьеру, будучи десяти лет от роду. В отличие от них Василия французскому и немецкому языкам дольше обучали домашние учителя, пока в конце 1770 года он не приехал в Петербург. В начале 1771 года он начал обучение в школе Измайловского гвардейского полка, а в 1773 году был принят сержантом в Преображенский гвардейский полк. Здесь, в возрасте 15 лет, он познакомился с 30-летним Гаврилой Державиным и 22-летним Николаем Львовым, к тому моменту уже связанным узами дружбы с 28-летним разночинцем немецкого происхождения Иваном Хемницером; однако для Капниста эти встречи наполнились содержанием только несколькими годами позднее. В то время как Державин, будучи бедным дворянином, очень медленно поднимался по служебной лестнице, Львов с самого начала имел возможность пользоваться протекцией влиятельных родственников{940}.

В высшей степени разнообразно сложились жизненные пути братьев Капнист. Николай первым вернулся на родину, на Украину, женился на женщине, избранной для него матерью, и с экономической точки зрения был самым успешным среди четверых братьев. Андрей, самый умный из них, лишился рассудка, пережив несчастную любовь к императрице, в то время как красавец Петр поспешно оставил службу и бежал за границу, лишь только узнав, что Екатерина обратила на него свое внимание. Многие годы он прожил в Англии, Голландии и Франции, женился на англичанке и вернулся на Украину радикальным приверженцем Просвещения и атеистом. Воодушевленный Французской революцией, весной 1791 году он отправился в Париж и поступил в королевскую гвардию, где и служил вплоть до провозглашения республики 10 августа 1792 года{941}.

Василий же в 1775 году, будучи 17 лет от роду, опубликовал отдельным изданием на французском языке похвальный гимн Екатерине II — патриотическую оду, где превозносил императрицу как победительницу и миротворицу после Кючук-Кайнарджийского мира{942}. С точки зрения политической подоплеки оды интересно, что юный Капнист, как и целый ряд других русских и эмигрировавших в Россию греческих поэтов{943}, с самого начала войны именно с Россией ассоциировал европейскую миссию против османов: «[Неустрашимое оружие] смертоносных сих когорт заставляло некогда дрожать весь мир. Кровью и резней, огнем и разбоем ввергли они Грецию в оковы»{944}. Естественно предположить, что греческое происхождение Капниста подвигло его занять эту идеологическую позицию. Тем не менее он и позднее возвращался к идее непосредственной связи между греческой и восточнославянской культурами в различных контекстах, стремясь обнаружить европейские корни России. Последней не только открыт путь к богатствам Арабского Востока, но «прорастают посевы законов, искусств и наук в наших градах и весях»{945}. Счастливая эра Екатерины вернула вместе с миром и «золотой век». С этой публикацией Капнист, подавший в июле 1775 года прошение об отставке с военной службы, связывал надежды на свое профессиональное становление как поэта{946}. Получать необходимый для жизни доход от своего творчества он не мог, поэтому так и остался впоследствии зависимым от тех доходов, что приносил крестьянский труд на принадлежавших его семье землях.

Капнист стал известен в 1780 году, опубликовав свое первое русскоязычное произведение — полемическую сатиру, направленную против некоторых писателей и стихотворцев. Однако еще раньше он стал постоянным, любимым и, несмотря на свою молодость, уважаемым членом неформального кружка, состоявшего из примерно двенадцати дружных между собой и увлеченных общением поэтов, художников, архитекторов и композиторов. С середины 1770-х годов кружок кристаллизировался вокруг разносторонне одаренного Н.А. Львова, а с 1779 года — вокруг Г.Р. Державина: «…ни единства политических взглядов, ни единства литературного пути в этом — как его называют — “кружке Державина” не было»{947}. В. Капнист, И. Хемницер и, возможно, Михаил Николаевич Муравьев — их блестяще образованный ровесник — принадлежали к ядру этого кружка, который несомненно можно обозначить как одно из нескольких «обществ» Капниста, потому что одновременно он оставался укорененным в элите своей украинской родины. Из-за языка, на котором он говорил, и его высказываний о своей родине в столице он считался «малороссиянином»{948}. От этого периода его биографии до нас дошло лишь незначительное число принадлежащих его перу свидетельств о собственном интеллектуальном развитии, сведений о круге дружеского общения и участии в общественной и культурной жизни Петербурга. У членов кружка были точки соприкосновения с масонами, однако и Державин, и Капнист всю жизнь сохраняли дистанцию по отношению к ним{949}. На фоне других литературных объединений, возникавших в Москве и Петербурге начиная с 1730-х годов и находившихся на грани между домашней или частной и публичной сферами, кружок Львова отличался тем, что поэтические произведения здесь не только читались, но и — в соответствии с правилами искусства — беспощадно критиковались. С одной стороны, мерилом оставался классицизм, с другой — на уровне дискуссий и поэтической практики шел поиск новых эстетических и этических ориентиров в профессии поэта, процесс индивидуализации и эмоционализации творчества, развития «чувствительности». Как характерную черту внутренней структуры кружка не в последнюю очередь следует отметить, что друзья Державина, более молодые и лучше образованные, признавали художественное дарование своего старшего товарища, бескорыстно содействовали ему и участвовали в редактировании его од{950}. Свою дружбу Львов, Капнист и Державин закрепили женитьбой в 1780, 1781 и 1795 годах на трех из четырех дочерей Андрея Афанасьевича Дьякова, обер-прокурора Сената в чине бригадира. В благородном петербургском обществе его дочери служили эталоном красоты и образованности. Правда, Львов и Капнист не без труда вошли в домашний круг Дьяковых{951}. Тем не менее члены кружка не испытывали недостатка в содействии со стороны высоких сановников и богатых меценатов. Мы не ошибемся, если добавим, что отношения между поэтами и меценатами не исчерпывались «сервилизмом», но были принципиально ориентированы на взаимную выгоду в полном соответствии с античными образцами{952}. Границы дозволенной похвалы и «сервилизма» — одна из тем, о которых дружеский круг Львова и Державина при участии Капниста также мог вести ожесточенные споры. Львов и Хемницер были протеже Михаила Федоровича Соймонова — президента Берг-коллегии — и Петра Васильевича Бакунина-Меньшого — члена Коллегии иностранных дел, а Капнист — Александра Андреевича Безбородко. Последний был обязан своим местом статс-секретаря киевскому генерал-губернатору Петру Александровичу Румянцеву, чью малороссийскую канцелярию он возглавлял и связь с которым сохранил{953}. Через некоторое время Державин получил покровительство одного из самых высоких сановников империи — генерал-прокурора Александра Алексеевича Вяземского. Затем он и сам достиг высокой должности статс-секретаря и с наступлением следующего столетия стал центром притяжения для расширяющегося круга поэтов и писателей, почитавших старика{954}. Еще прежде, в 1783 году, Вяземский содействовал попаданию поэта и масона Александра Васильевича Храповицкого на должность секретаря «у личных дел Ее Величества», так что три члена этого открытого внешнему миру круга, если считать мецената Безбородко — с 1775 года — и Державина — с 1791 года, — были призваны в императорский кабинет. Это был не только ответственный пост, предполагавший ежедневное общение с Екатериной, но и важнейшая государственная должность в силу участия секретаря в принятии политических решений. Поэтому кандидаты на нее должны были обладать выдающимися интеллектуальными способностями и по возможности не принадлежать к ведущим аристократическим фамилиям{955}.

Благодаря полученному в гвардии образованию Капнист стал вхож в одну из групп просвещенного, близкого к правительству и ко двору дворянского общества столицы, и, конечно, он мог бы, подобно его друзьям, использовать имевшиеся в этой развитой сети шансы для своего выдвижения и обеспечения себе уверенного положения в будущем{956}. Вместо этого в конце 1780 года он вернулся обратно в Обуховку. Женившись в начале 1781 года, он, как и планировал, прочно обосновался в своем поместье[148]. К возвращению на Украину Капниста подвигла, очевидно, смесь рациональных и эмоциональных мотивов. Во-первых, жизнь представителя leisure class в Петербурге была выше его экономических возможностей. Во-вторых, он должен был наконец сам позаботиться о своих хозяйственных делах. В-третьих, его любимый брат Петр вернулся домой после длительного пребывания за границей. В-четвертых, Василий любил свою украинскую родину. В-пятых, к этому времени уже остро стоял вопрос о том, имело ли смысл сопротивление наметившейся окончательной интеграции Гетманщины в Российскую империю, или же преобразование Малороссии в одно из наместничеств империи позволяло надеяться на открытие на родине привлекательных вакантных должностей. В-шестых, Капнист искал подходящих условий для поэтического труда.

Он сразу же стал активным участником собрания малороссийского дворянства в Глухове. Там он был выбран для проходивших под руководством генерал-губернатора Румянцева приготовлений к приему наследника престола великого князя Павла Петровича и его супруги, путешествовавших в Вену через Украину. При этом ему удалось быстро установить доверительные отношения с Румянцевым{957}. В начале 1782 года Капнист, на тот момент 24 лет от роду, был избран, не достигнув предписанного законом минимального возраста в 30 лет, предводителем дворянства Миргородского уезда{958}. Представляется, однако, что уже в сентябре 1782 года он снова меняет свои жизненные планы. Николай Львов оказал ему содействие в поиске «хлебного места» в Петербурге и нашел для него таковое в почтовом ведомстве{959}, управлявшемся Безбородко, который стал в конце 1781 года ведущим членом Коллегии иностранных дел. Тем не менее в мае 1783 года Капнист оставил свою должность и вернулся в Обуховку, вокруг которой и сосредоточилась впредь вся его жизнь. Он хочет писать, сообщал Хемницер Львову о намерениях Капниста 2 июля 1783 года, «потому что, может быть, он свое блаженство в этом находит»{960}.

Летом 1783 года Капнист выступил с открытым письмом против читателя — автора анонимного письма, оскорбившего поэта отказом именовать его патриотом и сыном отечества. Письмо было напечатано в Собеседнике любителей российского слова{961}, однако в этой реплике Капниста не уточнялось, о каком именно отечестве шла речь. В том же 1783 году Капнист написал Оду на рабство: обращаясь к государыне, он тем не менее не посвятил ей эту оду. Многие исследователи по традиции, идущей от известного историка русского крестьянства Василия Семевского, усматривали в этой оде упрек властям за распространение в том же 1783 году крепостничества на Украину. Однако здесь возникают вполне справедливые сомнения. Во-первых, обращаясь к монархине, поэт скорбит о своем порабощенном отечестве: «Отчизны моея любезной / порабощенье воспою». Позором заклеймена государственная власть: «Везде, где кущи, села, грады, / Хранил от бед свободы щит, / Там тверды зиждет власть ограды / И вольность узами теснит». Надежду свою он связывает с изменением образа мыслей императрицы: «мать», забывшая «природу в гневе», могла бы стать «царицей преданных сердец» и вернуть его любимую родину в золотой век свободы{962}. Во-вторых, жалобы на введение крепостничества находятся в явном противоречии с существованием Капниста как владельца крестьянских душ и предводителя дворянства. Именно дворянство требовало от императрицы отмены права крестьян на уход от своего помещика — права, которое, согласно воспоминаниям дочери поэта, написанным незадолго до отмены крепостничества в 1861 году, послужило одной из причин экономических бедствий ее родителей. Вместо этого скорбь, которую Капнист испытывал от утраты его отечеством свободы, сочетается с сословными функциями поэта, представлявшего интересы украинской автономии. Ввиду этого прикрепление к земле украинских крестьян в 1783 году могло стать поводом к написанию оды в гораздо меньшей степени, чем проводившаяся в то же время военная реформа, заменившая казацкий войсковой строй регулярными украинскими полками{963}. В правление Екатерины II ода была известна только в списках, а опубликована впервые лишь в 1806 году в сокращенной редакции. Когда Екатерина Романовна Дашкова в 1786 году намеревалась напечатать ее в Собеседнике, Державин вынужден был даже вмешаться с целью предотвратить публикацию, чтобы защитить автора от возможного недовольства, которое вполне могла бы вызвать эта ода у императрицы{964}. Еще раньше, в марте 1785 года, Капнист, несмотря на немногочисленность его публикаций, был принят в Российскую академию, которую возглавляла княгиня Е.Р. Дашкова. Членами Академии, наряду с меценатами Безбородко и Бакуниным-Меныпим, с момента ее основания в 1783 году были друзья поэта: Храповицкий, Державин, Львов, а с 1784 года — также и Хемницер{965}.

В январе 1785 года Капнист был избран дворянским маршалом Киевской губернии. То есть в свои неполные 30 лет он уже был прочно укоренен в землевладельческой элите, в состав которой входили также Разумовский, Румянцев, Безбородко и многие другие коренные семейства Малороссии. В этой функции Капнист снова оказался сотрудником Румянцева, поскольку в 1786 году началась подготовка к встрече Екатерины II, ее высоких иностранных гостей и свиты в Киеве и других украинских городах. 23 февраля 1787 года Капнист был представлен императрице и приветствовал ее от имени украинского дворянства. В письме на французском языке он сообщал своей жене, что Екатерина ответила по-дружески: «Ваша речь мне приятна, и я с удовольствием вижу благодарность»{966}. В апреле 1787 года ему был присвоен чин надворного советника, который соответствовал 7-му классу по Табели о рангах, и было доверено руководство государственной шелковой мануфактурой на киевском Подоле{967}. Косвенно его все же задело екатерининское недовольство Румянцевым и Киевским наместничеством, которое показалось ей плохо устроенным, а главное — стоившим казне гораздо больше, чем само было в состоянии дать ей. Сверх того, в усиливавшейся конкуренции между Румянцевым и Потемкиным она определенно заняла сторону своего фаворита{968}. Годом позже в Петербурге Капнист узнал от Александра Романовича Воронцова, сенатора и президента Коммерц-коллегии, что произвел тогда впечатление на Екатерину: «Она сказала, что нашла в Малороссии только одного человека: меня», — сообщал он своей жене{969}. На этот раз поводом к длительному пребыванию Капниста в столице стала мысль использовать войну с Османской империей, чтобы попытаться вернуть Украине хотя бы часть прежней автономии. Руководствуясь интересами как П.А. Румянцева, так и дворянства своей губернии, Капнист в 1787–1788 годах попытался с помощью всех известных ему лиц, имевших доступ к императрице, склонить Екатерину к восстановлению свободных казацких формирований во всех украинских губерниях. В Туле он даже начал хлопоты о производстве оружия для этого ополчения. В конце концов этот проект, несмотря на поддержку Воронцова, Безбородко, Вяземского и Дмитриева-Мамонова — фаворита Екатерины на тот момент, — оказался у Потемкина, к которому Екатерина обратилась за советом. Однако осуществление этих планов не входило в интересы светлейшего князя, поскольку он уже давно проводил переформирование казацких частей в регулярные полки на находившейся под его влиянием территории[149].

Этот проект малороссийского дворянства с Капнистом во главе имел своей целью восстановление особого статуса Гетманщины внутри Российской империи. Однако поступок Василия Капниста, совершенный им в апреле 1791 года, определенно носил по отношению к Российской империи предательский характер. От имени своих соотечественников он, украинский помещик, дворянин, надворный советник и директор шелковой мануфактуры, нанес визит прусскому министру графу Херцбергу в Берлине. В разгар войны с Турцией и Швецией, во время Очаковской операции, когда России угрожало открытие третьего фронта — на этот раз со стороны объединившихся Пруссии, Англии и Польши, — он хотел выяснить, не окажет ли Пруссия помощь Украине в освобождении ее от «тирании русского правительства и особенно — князя Потемкина», в случае если по всей Украине начнется восстание казаков, требующих возвращения своих утраченных прав{970}. Все указывает на то, что путь через Польшу и необходимую легитимацию Капнисту обеспечил Антоний Заблоцкий, консул Речи Посполитой, проживавший во время войны в Миргороде{971}. Министр граф Херцберг не сомневался в серьезности намерений партнера по переговорам, однако ко времени их начала риск новой войны снизился, поскольку британское правительство Питта не смогло удержаться у власти и пало под давлением общественности{972}. Кризис полностью потерял свою остроту лишь в 1792–1793 годах, когда Россия и Пруссия подготовили второй раздел Польши{973} и миссия Капниста, таким образом, сошла на нет. Более всего удивляет не сам факт миссии, а то, что она смогла остаться тайной для русского правительства. До сих пор не известно, был ли кто-нибудь в нее посвящен.

В дальнейшем Капнист занимал еще некоторые официальные должности — как в «государстве», так и в «обществе». При императоре Павле I, 6 октября 1799 года, он был назначен членом дирекции императорских театров в Санкт-Петербурге в ранге коллежского советника (6-й класс по Табели о рангах), а в ранге государственного советника (5-й класс) он ушел в отставку в августе 1801 года. При создании Полтавской губернии в январе 1802 года Капнист был избран уже товарищем предводителя губернского дворянства и генеральным судьей 1-го департамента. В июле 1802 года генерал-губернатор Малороссии назначил его директором народных училищ Полтавской губернии. Не получая жалованья, он состоял в штате Министерства народного образования с марта 1812 до февраля 1818 года; во время войны 1812 года участвовал в формировании казацкого ополчения против наполеоновских войск. На закате своей карьеры, в период с 1817 по 1822 год, Капнист вновь занял выборную должность — предводителя дворянства Полтавской губернии{974}. Он был хорошо знаком с отцами вождей декабристского восстания — Никиты Михайловича Муравьева, Павла Ивановича Пестеля и Сергея Ивановича Муравьева-Апостола; его собственные сыновья Семен и Андрей были членами Союза благоденствия в его ранний период, а Николай Иванович Лорер воспитывался в доме его брата Петра. Возникает естественный вопрос: как понимал собственную жизнь образованный и политически ангажированный человек, укорененный, с одной стороны, в просвещенном и близком ко двору петербургском обществе, с другой — в оппозиционном украинском дворянстве, уважаемый лично и Екатериной II, и Павлом I и тем не менее желавший всеми средствами, включая конспиративные, восстановить прежний статус своей украинской родины?

Гораций как модель: Самостилизация Василия Капниста

Не претендуя на оригинальность, отмечу, что Василий Капнист как поэт, чье творчество пришлось на переходную эпоху между временем Сумарокова и временем Пушкина, как частный землевладелец Малороссии, как дворянин-политик и как слуга государства в значительной степени ориентировался на Горация (68–8 годы до н.э.). «Во многих поэтических произведениях», писал в 1964 году историк литературы Вольфганг Буш, Капнист упоминает «самого Горация как идеал своей жизни»; «…его встреча с римским поэтом [стала — К.Ш.] для него внутренним переживанием, воздействие которого продолжалось на протяжении всей его жизни»{975}. Чтобы уловить все точки соприкосновения между поэтическим творчеством Капниста и Горация, требуется еще «отдельное обширное исследование», полагал В. Буш. Оно до сих пор не осуществлено, и настоящая работа также не может претендовать на него. Тем не менее нужно сказать несколько слов о биографии Горация. Он родился в одной из южных итальянских провинций в семье вольноотпущенника, который, несмотря на незначительное состояние, все же дал сыну возможность получить первоклассное образование в Риме и даже в Афинах. Во время гражданской войны, начавшейся после смерти Цезаря, Гораций служил офицером на стороне республиканцев против наследника Цезаря — Октавиана; верность Бруту он сохранял вплоть до последнего, проигранного сражения при македонском городе Филиппы. Здесь его карьера прервалась, и в дальнейшем он был вынужден полагаться только на свои силы. Десять лет спустя он получил в подарок небольшой участок земли в земле сабинян, в идиллических окрестностях Рима, — Сабинум, ставший местом его поэтического творчества. Только благодаря патронажу и содействию Мецената была преодолена политическая пропасть между Горацием и победителем — Октавианом Августом, однако поэт уклонился от придворной службы, отказавшись принять должность личного секретаря самовластного правителя, и не без кокетства писал о непритязательных условиях и свободной жизни на расстоянии от Рима{976}.

В моей аргументации, вдохновленной В. Бушем, содержится иронический упрек литературному критику Николаю Ивановичу Надеждину, утверждавшему, будто Капнист сделал из Горация с головы до ног русского помещика{977}. Напротив, именно свою собственную жизнь Капнист стремился выстроить как произведение искусства, следуя Горацию и европейской горацианской традиции{978}. Это удалось ему даже лучше, чем знаменитым русским почитателям и подражателям Горация более раннего периода, а также его ближайшим друзьям-поэтам. Хотя все они, следуя античному образцу, тоже ценили идиллию своих поместий, Н.А. Львов вел беспокойную жизнь дипломата и очень востребованного архитектора{979}, а высокий сановник и государственный деятель Г.Р. Державин, даже уйдя в отставку, продолжал жить в основном в Санкт-Петербурге{980}. Напротив, Капнист уже в молодые годы, после женитьбы, обосновался в отцовском имении Обуховка. Оттуда он мог, как Гораций из своего сабинского имения{981}, и восхвалять сельскую жизнь, и убедительно жаловаться на одиночество. Если служба или личные дела вынуждали Капниста отлучаться из имения, то он вполне правдоподобно тосковал по своей сельской идиллии{982}.

Критика Надеждина — человека умного и образованного — все же не была совсем безосновательной. Она составляет часть богатой традиции неизменно актуальных литературоведческих исследований, которые видят Горация «современником двух тысячелетий», исследуют периоды его восприятия в европейской культуре и даже делят культурную историю на эпохи в соответствии с рецепцией Горация{983}. Именно к этой традиции и хотел примкнуть Капнист: «…перенося Горация в наш век и круг, старался я заставить его изъясняться так, как предполагал, что мог бы он изъясняться, будучи современником и соотечественником нашим»{984}. Разумеется, Надеждин своим полемическим высказыванием прежде всего хотел подвергнуть критике метод, с помощью которого Капнист стремился познакомить российскую читающую публику с трудами Горация на русском языке: как через свободный стихотворный перевод Горация (лежащие в его основе подстрочные переводы до сих пор не опубликованы), так и через употребление русской топики вместо специфически древнеримской. Участие в происходившем на глазах у Капниста процессе полной рецепции этого почитаемого римского поэта было для него действительно первоочередной задачей. Ее решение должно было служить русской литературе «к своему, наравне с прочими просвещенными европейскими народами, усовершенствованию»{985}. И к этой задаче он приблизился ни в коем случае не наивно, как то предположил Надеждин. Напротив, в теоретической рефлексии о своей работе, а также в своей поэтической практике он показал себя хорошо подготовленным, осмотрительным и осознающим всю сложность проблемы{986}. В 1815 году Капнист объявил своим сыновьям Сергею и Ивану о проекте двуязычного издания: он располагал, считая ранние подражания Горацию, шестнадцатью или семнадцатью переводами и собирался составить из них учебник для молодых поэтов. Для людей ученых он хотел напечатать эти переводы параллельно с латинскими текстами, для остальных — представить буквальный перевод с детальными примечаниями{987}. Сверх того, из различных сочинений Капниста следует, что он стремился, постигая с помощью наук духовное и материальное наследие Античности, исторически обосновать место России в европейской культуре{988}. В-третьих, по моему мнению, к поэту Капнисту можно отнести намеченную Юрием Михайловичем Лотманом возможность взаимосвязи между искусством и той реальностью, что находится за пределами искусства: «Жизнь избирает себе искусство в качестве образца и спешит “подражать” ему»{989}.

Тезис о решающей силе воздействия античной традиции на Капниста ни в коем случае не подрывает, но еще более подкрепляет тот факт, что он, несмотря на хорошее домашнее образование, включавшее изучение французского и немецкого, никогда не учил древних языков. Однако он никогда и не скрывал этого недостатка. «Не зная латинского языка», критиковал он иностранные образцы, использовавшиеся им для собственных переложений Горация, и благодарил за помощь своих товарищей, сведущих в языках{990}.[150] Располагая очень для него ценным латинским изданием Горация, иллюстрированным гравюрами, он упоминает о нем лишь в 1822 году: Капнист просил жену прислать ему эту книгу, когда переводил Горация, с неким «Иваном Яковлевичем»{991}.[151] Сам он, потомок семьи греческого происхождения, не владевший греческим языком и тем не менее пытавшийся перекладывать строфы Одиссеи на русский язык, подшучивал над этим, передавая свои «опыты» другу Александру Михайловичу Бакунину в расчете на критику{992}.

Отдельные труды Горация, в особенности Ars poetica, оставили свой след в России еще до эпохи Петра Великого — в рукописных поэтиках, созданных в стенах духовных учебных заведений. Оды в переводах на русский язык, переложениях и переработках существовали со времен Кантемира и Тредиаковского и в печатных изданиях. В освоении античной эстетики на протяжении многих поколений решающая роль принадлежала французским посредникам, в первую очередь — Никола Буало (1636–1711) и Жану-Батисту Руссо (1670–1741){993}. При этом спор о новых основаниях литературного языка в России наложился на позиции сторон в «споре древних и новых», а «авторы классической древности и Франции Нового времени равным образом казались образцами единой западноевропейской культуры»{994}. Авторитетом для дружеского круга, сложившегося вокруг Львова, Хемницера и молодого Капниста, служил во второй половине 1770-х годов их старший современник — теоретик-рационалист и переводчик Горация Шарль Баттё (1713–1780), состоявший в переписке с Иоганном Кристофом Готтшедом и Иоганном Якобом Брайтингером. Хотя Баттё часто воспринимался как защитник «строгого» подражания (mimesis, imitatio) природе через искусство, его длительное влияние в Германии, продолжившееся в следующее столетие в России, объясняется не в последнюю очередь тем, что он стремился ограничить подражание в искусстве эстетическим суждением и здравым смыслом. Тем самым его идеи оказались близки поэтам-сентименталистам и совместимы с культом гения{995}. Хотя мы не имеем никаких свидетельств о том, какого мнения о Баттё придерживался молодой Капнист, он, однако, упомянул с похвалой переводы Баттё в предисловии к своему переложению горацианских од, над которым работал с первых лет XIX столетия и вплоть до конца своей жизни{996}. В связи с этим едва ли верно полагать, что специфические переложения горацианских од Капнистом и его путь освоения творчества римского поэта можно оценить через простое сравнение латинского оригинала и русского перевода или подражания, не обратившись к вопросам о влиянии французских образцов и немецкой литературы, об использовании ранних русских переводов Горация и некоторых подстрочных переводов, переданных им Державину{997}. Действительно, Г. Р. Державин, присоединившийся к кружку Львова позже других, утверждал в автобиографии (1809–1810 и 1811–1813 годы), что начиная с 1779 года он в своей одической поэзии отвернулся от Тредиаковского и Ломоносова: «Поэтому с 1779 года избрал я совершенно особый путь, руководствуясь наставлениями Баттё и советами друзей моих, Н.А. Львова, В.В. Капниста и Хемницера, причем наиболее подражал Горацию»{998}. Другие высказывания 1770-х годов, принадлежащие, в частности, их общему другу Михаилу Никитичу Муравьеву, высокообразованному, владевшему древними языками человеку, подтверждают, что Муравьев, тоже переводивший Горация, признавал Баттё в качестве авторитета наряду с Буало и другими теоретиками, а также поэтами Ж.-Б. Руссо, Клопштоком, Гесснером и другими{999}.[152] В этом контексте отмечу, что вышедшие в последнее время исследования об этом дружеском круге убедительно показывают: несмотря на свою восприимчивость к новым эстетическим теориям, его члены в своем художественном творчестве неизменно с уважением относились к образцам европейской и русской классической традиции, и Баттё оставался важен для них и впоследствии — когда каждый из них продолжал совершенствоваться в собственных трудах{1000}.

Только приняв во внимание такой синхронизм в восприятии традиций из различных эпох, можно понять, почему Капнист еще в 1813 году советовал своему сыну Сергею учиться и у Василия Андреевича Жуковского (1783–1852), и на одах Ж.-Б. Руссо{1001}. Бросив ироничный взгляд на начало своего собственного поэтического пути, он мог сказать: «Написав одну сатиру и оду, бредил, что двери храма муз для меня настежь растворились и что Аполлон посадил меня между Боало и Горация»{1002}. Действительно, к неординарным чертам биографии Капниста относится тот факт, что он, будучи самым младшим в дружеском кругу, лидерство в котором принадлежало блестящему знатоку актуальных течений в европейском искусстве Николаю Львову, считался в нем экспертом по античной поэзии и в особенности по Горацию — как критик и «гений вкуса»{1003}. Члены кружка критиковали друг друга, поздравляли с успехами и соперничали между собой за лучшие художественные решения. Как показывают некоторые опыты параллельного перевода на русский язык одних и тех же образцов античной поэзии, в интересах искусства поэты конкурировали между собой порой даже публично. В целом Капнист оставался все же важен для Державина и как бескорыстный посредник в подстрочном переводе, и как критик без тщеславия, тем более что тот с давних пор стал известен как подражатель Горацию, даже как «русский Гораций»{1004}. Хотя Капнист вплоть до конца своих дней занимался Горацием, прежнее «распределение ролей» он сохранил даже после смерти Державина: свои собственные возможности он характеризовал, в том числе и в некоторых стихах, как «скудный дар»{1005} и, в отличие от своего друга, считал нужным искать расположения читателей (captatio benevolentiae): «Но я слабый подражатель бессмертного Горация…»{1006} В остальном собственная лирика Капниста начиная с 1780-х годов находилась в таких тесных взаимоотношениях с державинской, что относить поэта к более позднему периоду истории литературы только из-за того, что он сосредоточился над переводами и переложениями Горация лишь начиная с 1803 года, было бы неправильно{1007}.

Значение Горация для культуры Европы XVIII — начала XIX века, рецепция его трудов в ту эпоху изучены в целом хорошо и представляют собой отправную точку для дальнейших наблюдений{1008}. Но именно историки литературы, много сделавшие для понимания исторической обусловленности его восприятия, сводят причины непреходящей популярности Горация к диалектике основных начал «целостного лирического мира Горация», а именно к «напряжению между политикой и частной жизнью, между публичными и индивидуальными добродетелями, между принципиальными вызовами стоицизма и эпикурейства», а следовательно — к «диалектике между вовлеченностью и дистанцированностью», «между панегирикой и критикой», к «мудрости отречения и ограничения» эллинской по происхождению философии жизни, к сдержанности и страсти, самоотречению и осуществлению себя в любовной лирике, к смирению и гордости в саморепрезентации поэта{1009}.

Далее я постараюсь кратко описать горацианские элементы, определявшие не только образ мыслей Капниста, его «менталитет», «психологию» или «идеологию», но и его жизнь: дружба, уверенность в себе и автопортрет поэта, религия и философия жизни, похвала дворянской сельской жизни и критика города, и над всем этим — лейтмотив освоения наследия европейской культуры в интересах настоящего и будущего. Как уже говорилось в начале работы, в исследовании используются важнейшие автобиографические источники: труды и письма Капниста. О том, что сведения о жизни поэта, содержащиеся в его трудах, далеко не очевидны, в отношении Горация предупреждал еще Готхольд Эфраим Лессинг: «Автор од хотя и говорит почти всегда от первого лица, но только изредка это “я” является его собственным “я”»{1010}. В случае Капниста и круга его друзей не приходится сомневаться не только в том, что они интериоризировали дружбу «как принципиальную лирическую установку Горация», чьи «оды в значительной мере являются обращениями к друзьям»{1011}, но и что многие их стихи имели автобиографическое измерение. Они служили особыми средствами общения; поэтическое «я» должно было само рассказать другу о поэте. Говоря о происходившей почти в то же время смене эпох в самосознании поэтов в Германии, американский германист Карл С. Гутке писал, что решающий, производящий переворот элемент уже сам являлся выражением поэта как субъекта{1012}.

Дружба 

Вполне естественным будет начать с культа дружбы, горацианский идеал которой уже в 1760-е годы распространился по всей литературной Европе, включая Россию, не только тесно связав поэзию и изобразительные искусства, но и сумев преодолеть границы между сословиями{1013}. Поэтому похвалу дружбе, принимая во внимание динамику интереса к Горацию в России, нельзя отнести лишь к нарождавшемуся романтизму. И поэзию Капниста, взяв за основу его дружескую лирику, следует интерпретировать как «мостик» к таким поэтам, как Батюшков, Пушкин и другие романтики{1014}. Действительно, воспевание дружбы является постоянной темой уже в трудах молодого Капниста. Несомненно, ссылка к Горацию скрепляла и возвышала вполне реальную дружбу между Хемницером, Львовым, Державиным и Капнистом, из которых, напомним, трое последних связали себя еще и родственными узами, женившись на трех сестрах. В некоторых письмах Капниста это родство отходит на задний план по сравнению с дружбой. Скорее, дочери из уважаемой петербургской семьи Дьяковых были вовлечены в этот созданный мужской дружбой союз, возникновение которого относится ко времени совместной службы молодых людей в гвардейских полках. Даже свою жену Александру — «Саша», «Сашенька», на французский манер «Sachinka» — Капнист в своих письмах, многие из которых были полностью или частично письмами любовными, именовал на протяжении всей жизни «amie», «друг»{1015}. «В содружестве Сашеньки» Капнист искал свое истинное счастье в уединении Обуховки, о чем он в 1786 году писал Державину{1016}. Эту интерпретацию подтверждают аналогичные примеры: свою Оду на дружество конца 1770-х годов он посвятил любимому старшему брату Петру{1017}, а своих детей он тоже именовал «друзьями»{1018}.

Дружба всегда оставалась лейтмотивом поэзии Капниста. В написанной в начале 1790-х годов песне он сравнил старое и молодое вино со старым другом и молодой подругой{1019}. В 1791 году он посвятил написанное на случай стихотворение Друзьям моим Гавриле Державину и его первой жене Екатерине{1020}. Когда в 1794 году она умерла, в оде на ее смерть он обратился к ней «милая Пленира, милой друг»{1021}. После смерти Львова в 1803 году возникло стихотворение На смерть друга моего{1022}. Примерно к этому же времени относятся свободные переложения Горация: Другу моему (I, 9) и Другу сердца (II, 6), в которых переосмыслены античные образы, помещенные в контекст современной поэту России{1023}. Затем последовали новые переводы од Горация: приблизительный перевод На смерть друга (I, 24){1024}, посвященный умершему в 1816 году поэту Державину, и точный перевод оды к Меценату Болящему другу (II, 17){1025} в 1820 году. В конце 1814 года Капнист составил гекзаметром, который он вообще полагал не соответствующим русскому языку{1026}, ироническое посвящение «Старому другу моему Алексею Николаевичу Оленину»; этим же размером он написал в 1816 году еще одну Оду на смерть Державина{1027}. Последний оставшийся в живых из дружеского союза, существовавшего в 1770-е годы, Капнист воспел дружбу в стихотворениях, обращенных к дочери Н.А. Львова Прасковье (Паше) и его двоюродному брату Федору Львову (1817), к Константину Батюшкову (1818), к неизвестной нам «любимой Хлое» (Дружеский совет, 1818), к покойному Василию Степановичу Томаре (1819), К юному другу (1820–1823), которого не удалось установить, вновь к Оленину (1821) — в стихотворении торжественном и в то же время ироничном{1028}.

Стихи Капниста, посвященные старым товарищам 1770-х годов, созданные при их жизни и после их смерти, свидетельствуют о том, что поэт крепко держался за узы дружбы, охватывавшие также и членов семей, входивших в его ближний круг. Дружба отложила отпечаток на всю его жизнь и стала для Капниста предметом художественной идеализации. Мотив дружбы проходит и через многие другие его стихотворения. В трех различных контекстах выступает дружба в известном стихотворении 1818 года Обуховка, впервые опубликованном в 1820 году. Капнист превозносит не только сельскую жизнь вообще: здесь со всей отчетливостью предстает именно его жизнь в собственном поместье — в согласии с природой и людьми. «Для дружбы есть в нем уголок», — пишет поэт о своем «приютном доме». Ощущая уже свою старость и дряхлость, он передает своим умершим друзьям привет в иной мир и сообщает, что вскоре они увидятся: «Мир вам, друзья! — ваш друг унылый / свиданья с вами скоро ждет…» И в заключение он оставил эпитафию самому себе, пожелав остаться в людской памяти как «друг Муз, друг родины»{1029}.

Письма бросают свет и на реальные обстоятельства этой дружбы: с одной стороны, неодинаковой по плотности общения в разное время, с другой — полной преломлений и отражений. Не говоря о том, что много писем было безвозвратно утеряно{1030}, мы не располагаем свидетельствами, относящимися к решающей, начальной фазе дружбы — петербургскому времени. Естественно, впоследствии письменный диалог друзей прерывался во время их встреч друг с другом. Поскольку Капнист после своей женитьбы в 1781 году жил в основном на Украине, преимущественно — в Обуховке, дружеская корреспонденция служила для него мостом через пространство, отделявшее его от Петербурга, от мест службы или от поместий его товарищей. Поэтому в письмах поэта разлука с друзьями становится объектом рефлексии, а пребывание в сельской местности стилизуется как меланхолически переживаемое уединение{1031}. Юному переводчику Илиады Николаю Гнедичу (1784–1833), принятому в 1807 году в петербургское окружение Державина, он писал в 1808 году: «Вспомните, в каком уголке далеком живу я теперь, вообразите, как приятен в нем отголосок дружества»{1032}.

Письма Капниста к друзьям полны самого сердечного участия и внимания к их повседневной жизни. Поэт откликался на радостные события и на невзгоды друзей, осведомлялся об их здоровье: «Во-первых, прошу меня уведомить о вашем здоровье, житье и бытье»{1033}. Капнист выразил бурную радость, когда в 1786 году Державин был назначен губернатором в Тамбов, поскольку теперь его друг с супругой Екатериной находился всего лишь в 500 верстах от него, что позволяло им навещать друг друга. Немедленно получив от Державиных приглашение в гости, поэт, к собственному его сожалению, смог пережить этот визит только «в мечтах», поскольку все же оставался «привязан к дому и женой, и детьми, и экономией, и должностью, и делами»{1034}. Однако уже в 1789 году критика Капнистом оды Державина, посвященной императрице, и резкая реакция автора на нее стали серьезным испытанием для их дружбы; второй раз — вероятно, в 1804 году — дружба снова была прервана на много лет по какому-то неясному для нас поводу. Только в 1812 году Капнисту удалось восстановить отношения с Державиным. Примирение было закреплено визитом последнего в Обуховку с супругой Дарьей Алексеевной летом 1813 года. Державины, принявшие в свой дом в 1807 году трех дочерей умерших Николая Львова и его жены Марии, начиная с 1813 года присматривали время от времени и за четырьмя сыновьями Капниста, принимая их в своем петербургском доме наряду с другими молодыми людьми. Летом весь дом Державиных переселялся в усадьбу Званка Новгородской губернии{1035}.

Поэт как друг муз

Поэт, искусство поэзии и дружба в горацианской традиции были многократно — хотя и противоречиво с точки зрения логики — соотнесены друг с другом. С одной стороны, Капнист переложил свободно горацианскую оду I, 26: «жизнь и лиру / Любви и дружбе посвящу»{1036}. С другой стороны, поэт характеризовал себя как «друг муз», вновь обращаясь в одном из свободных переложений горацианских од (I, 32) к лире с прописной буквы, как будто это было ее собственное имя: «О Лира, милая подруга!»{1037} В-третьих, дружба между поэтами, вдохновленная и определенная горацианством, была клятвенным сообществом, созданным в интересах искусства. Союзы друзей-поэтов, читателей, искренних критиков и меценатов — объединенные общей программой или не имевшие ее — начиная с 1760-х годов стали и в России, и в Германии «фундаментальной институцией»{1038}. Совета и помощи друзей искали и принимали как что-то само собой разумеющееся, будь то более последовательное рассуждение или изысканная стихотворная строка, подготовка публикации или возможность открыть двери в дом той или иной влиятельной персоны. Совместное служение музам конституировало общественные отношения и исполнялось с религиозной серьезностью и профессиональной дисциплиной даже в тех случаях, когда по дидактическим причинам или из уважения использовались такие литературные средства, как шутка или сатира. Так, Капнист, будучи искушенным знатоком театра, сделал набросок пьесы для домашнего театра своего соседа и приятеля — высокого сановника Дмитрия Трощинского, а распределяя в ней роли, сознательно выбрал для себя свою: «Себе взял роль поэта, ибо таково мое ремесло»{1039}.

Снисходительно и весьма отстраненно, но с полным пониманием друзья реагировали на написанные кем-либо из них на скорую руку, из соображений служебной карьеры, торжественные оды для двора{1040}. Основательная, добротная работа — как поэта, так и критика, — напротив, требовала, по мнению Капниста, времени, спокойствия и свободы от материальных забот. В течение всей жизни он оставался верен усвоенному им еще в юные годы представлению о себе как о друге муз, будучи уверенным в том, что среди равных возможен рациональный диалог о сильных и слабых сторонах каждой работы. Даже по поводу горацианской оды Державина 1797 года (Капнисту) — частью довольно точно переведенной, частью же заметно отклоняющейся от оригинала — он заметил не без жеманства, хотя и с благодарностью, что она ему представляется более удачной, чем другое переложение Горация, сделанное другом (II, 10), — На умеренность. А поскольку такой отзыв показался Капнисту слишком одобрительным, он предложил ряд содержательных и формальных изменений{1041}. Весной 1813 года Капнист с большой симпатией похвалил патриотическое стихотворение своего сына Сергея о наполеоновском вторжении, падении Москвы и спасении отечества. Вместе с тем, отправляя сыну рукопись, он снабдил ее многочисленными критическими замечаниями на полях, добавив при этом совершенно определенно, что Сергей должен составить свое независимое суждение, «ибо я также ошибиться могу». В то же время он не считал свои собственные поэтические творения безупречными: в благодарность за поэтический подарок он отправил своему сыну только что вышедшую из печати оду Жуковского Певец во стане русских воинов, принятую им за стихотворение Батюшкова, и рекомендовал ее в качестве поэтического образца{1042}. В 1818 году он выразил свое особое уважение Жуковскому, отправив поэту письмо о литературе: «…искреннее уважение к превосходному стихотворческому дарованию вашему и любовь моя к отечественной словесности», — писал Капнист, послужили ему поводом для послания. Однако главным образом его не оставляло в покое то, что этот уважаемый поэт позволил себе взяться за гекзаметр, который Капнист считал стихотворным размером, неприемлемым для русского языка. Однажды уже высказавшись публично против его употребления, теперь он позволил себе сообщить свое «беспристрастное мнение» лично Жуковскому{1043}. Хотя не позднее 1812 года служение музам также и для Капниста переросло в «любовь к отечественной литературе», склонность к критике ради интересов поэтического искусства осталась у него по-прежнему очень выраженной.

Античный риторический топос «аффектированной скромности»{1044}, смирение перед величиной стоящей перед ним задачи, самокритика и саморефлексия, а также самоирония в подражание Горацию{1045} отличали репрезентацию собственного поэтического труда в «автобиографических» трудах Капниста и письмах, направленных друзьям-поэтам, меценатам и высокопоставленным персонам. Этот труд в принципе не мог быть легким, он должен был быть тягостным. В посвящениях и сопроводительных письмах к своим сочинениям Капнист просил прощения, ссылаясь, по принятой формуле, на «бессилие музы моей»{1046}.

Тем не менее в переложениях горацианских од, таких, например, как Предпочтение стихотворца (I, 1) и О достоинстве стихотворца (IV, 8), можно различить гордость поэта за свои художественные достижения{1047}. В переводе, названном К Мельпомене (IV, 3), поэт с уверенностью рассчитывает на общественное признание своего труда: «Но эолийскими стихами / Он будет славен меж творцами; / Столица мира, Рим, уже меня в причет / Певцов приемлет знаменитый…»{1048} Даже если такого рода пассажи нельзя рассматривать как непосредственные высказывания Капниста о самом себе, их следует учитывать как контекст его отзывов о собственном поэтическом несовершенстве. Во всяком случае, в сравнении с образцами античной, западноевропейской и русской литературы даже тематика «аффектированной скромности» подтверждает, как его волновал вопрос о своем месте в европейской поэтической традиции. С годами все более беспокоясь о своей посмертной славе, Капнист был готов тем не менее смиренно довольствоваться скромным, даже провинциальным положением в памяти будущих поколений, чтобы тем более уверенно занять это место. Тяготы поэтического труда обязательно должны быть вознаграждены бессмертием — «долговечным памятником». Подобно Ломоносову, Державину, Востокову Капнист — а за ним позднее Пушкин и другие — перевел на русский язык оду Exegi monumentum (III, 30){1049}. Из двух значительно отличающихся друг от друга редакций только одна была опубликована при жизни поэта — в 1806 году: «Я памятник себе воздвигнул долговечный; / Превыше пирамид и крепче меди он…»{1050} Более раннее и в то же время более вольное переложение, найденное в архиве Державина, было опубликовано в собрании сочинений Капниста лишь в 1960 году: «Се памятник воздвигнут мною / Превыше царских пирамид, / И меди с твердостью большою, / Он вековечнее стоит»{1051}.

Горацианская философия жизни и христианство

Горацианские оды стали популярными прежде всего благодаря содержащейся в них традиции философских, в основном греческих по происхождению, принципов — простых жизненных мудростей, заключенных в совершенную форму: помнить о конечности человеческой жизни, наслаждаться каждой минутой, но ответственно использовать ее, не гнаться за земными благами, но довольствоваться правильно понимаемым собственным интересом{1052}. Именно потому, что жизнь и творчество Горация в европейской традиции не во все времена считались созвучными христианской морали, следующее утверждение В. Буша применительно к России просто озадачивает: «Почти не было эпох, когда Горация не признавали бы философом жизни, о чем свидетельствуют переводы его од»{1053}. Такой вывод несомненно правилен, когда речь идет о периоде расцвета горацианства в России, о столетии от Кантемира до Пушкина, на которое пришлось творчество Капниста. Это время было отмечено значительным влиянием европейского Просвещения «с его акцентом на разуме и морали», выдвинувшим «на передний план подход, в рамках которого поэт понимался в первую очередь как моральная инстанция»{1054}.

Переложения Горация, выполненные Капнистом, тоже распространяли элементы античной моральной философии. Уже упомянутые высказывания о скромности поэта встраиваются в общий горацианский контекст добродетели, складывавшийся из ограничения личных притязаний: «Честей я не служу кумиру, / Ползком я злата не ищу; / Доволен малым — жизнь и лиру / Любви и дружбе посвящу»{1055}. В травестийном по духу свободном переложении Горация под названием Желания стихотворца (I, 31) поэт отвергает стремление к высоким прибылям от сельской экономии и внешней торговли и ограничивает собственные желания самым простым — хорошим здоровьем, бодростью духа и миром в душе{1056}. В целом топос отказа от богатства и осуждения алчности находит у Капниста свое выражение в переложениях од Горация с тематическими названиями: Ничтожество богатств (III, 1) и Против корыстолюбия (III, 24){1057}. Горацианская ода Умеренность (II, 10) рисует позитивный образ — осторожного парусника, держащего срединный курс между рифами в открытом штормовом море, — и, восхваляя невзыскательную жизнь хотя не в золоченом дворце, но и не в бедной хижине, рекомендует соблюдение меры, aurea mediocritas. О популярности именно этой оды в России говорит тот факт, что В. Буш смог обнаружить двадцать четыре ее русских переложения. Среди них одно принадлежит и Капнисту, а центральными для его понимания являются строчки: «Кто счастья шумного тревоге / Средину скромну предпочтет, / Не в златоглавом тот чертоге, / Но и не в хижине живет»{1058}. Ранее, еще в конце 1790-х годов, Капнист переложил горацианскую оду Весна (I, 4), в которой использовалось как раз противопоставление золотого дворца и простой хижины с целью напомнить о равенстве всех — бедных и богатых — перед смертью{1059}. Таким же образом carpe diem — эпикурейское напоминание о смерти из горацианской оды I, 11, цитировавшейся еще Сумароковым и Державиным, было в свободной форме переведено Капнистом: «Миг, в который молвим слово, / Улетел уже от нас: / Не считай на утро ново, / А лови летящий час»{1060}. Подобным же образом звучит эта тема в оде Другу моему (1,9) начала 1800-х годов: «Что завтра встретится с тобою, / Не беспокойся узнавать; / Минутной пользуйся чертою; / И день отсроченный судьбою, / Учись подарком почитать»{1061}, а также — хотя и несколько сжато — в переработанном в 1818–1819 годах свободном Подражании горациевой оде (II, 16): «Когда ты в радости сей день, / О завтрашнем не суетися…»{1062}.

Однако заимствованная у Горация философия жизни отразилась в творчестве Капниста не только в переводах и переложениях горацианских од{1063}. К свидетельствам такого рода относятся и подражания другим образцам, например Оде на счастие Ж.-Б. Руссо, довольно часто становившейся предметом переложений. Впервые напечатанная в версии Капниста в 1792 году, она содержала похвалу природе и естественности{1064}. Не так явно за заголовком Богатство убогого открывается любовная проблематика. Мораль стихотворения в том, что отказ от славы и богатства компенсируется покоем в скромной хижине с возлюбенной{1065}. В стихотворении Алексею Николаевичу Оленину стремлению к богатству и внешнему блеску противопоставлена истинная, основывающаяся на морали, добродетельная, сострадательная, ориентированная на общественное благо жизнь{1066}. Кладезью таких моральных максим, направленных, в частности, против роскоши и высокомерия, являются 104 миниатюры и афоризма в стихотворной форме, некоторые из них — сатирические. Начало их создания относится к рубежу веков, а в 1814–1815 годах они составили два поэтических цикла, предназначенные для детей поэта: Встречные мысли и Случайные мысли. Из опыта жизни{1067}. Также определенно идентифицируемой с горацианскими принципами является изображение жизни в «автобиографическом» стихотворении Обуховка. Хотя это стихотворение предваряет девиз «Neque ebur, neque aureum / Mea renidet in domo lacunar» («Потолок моего дома не блещет ни слоновой костью, ни золотом»{1068}) из оды II, 18, топографические указания в их совокупности не оставляют сомнения в том, что это философское высказывание есть личный девиз Капниста, интерпретирующего собственную жизнь созвучно Горацию. Настоящее счастье жизни в сельской местности основано на единственно правильной моральной установке, и это вновь «умеренность», к которой поэт взывает как к богине, ведущей его по жизни: «Умеренность, о друг небесный! / Будь вечно спутницей моей! / Ты к счастию ведешь людей; / Но твой олтарь, не всем известный, / Сокрыт от черни богачей. / Ты с юных дней меня учила / Честей и злата не искать…»{1069}Гораций, любимец муз и граций, со всей определенностью прославляется как «веселый философ» и как учитель жизни: «…Как он, любимец Муз и Граций, / Веселый любомудр, Гораций / Поднесь нас учит скромно жить…»{1070} Другой горацианский мотив Капнист так же свободно использовал в Гимне благотворению, где бессмертие предвещается скорее благотворителям, а не военным героям{1071}. В то же время Капнист сочинял и духовные стихотворения: например, около 1800 года он, подобно Державину, сделал несколько свободных переложений псалмов{1072}. Конечно, письма создают впечатление, что Капнист ориентировался непосредственно и исключительно на античную этику, однако в повседневной жизни поэта философия умеренности Горация была скорее тесно связана с христианской верой и неотделима от христианской этики. Капнист не касался противоречий внутри горацианской философии между эпикурейством и стоицизмом или антагонизма между эпикурейством и Евангелием, — очевидно, никогда их и не видя. Напротив, простые жизненные правила Горация, которые Капнист усвоил, без всяких проблем соединялись с его христианским пониманием мира. «Не ропщу, но молю»{1073} — эти слова повторяются и как добровольное признание, и как совет ближним. Когда Державин временно оказался в опале, Капнист призвал друга воспринимать выпавший ему по воле Господа жребий с «равнодушием» и «с должною покорностию» — христианскими эквивалентами аигеа mediocritas и «аффектированной скромности»{1074}.

В написанных Капнистом полных благочестия письмах Господь обещает спасение, направляет жизнь его собственную и его семьи, налагает испытания, но дает и силы, чтобы эти испытания выдержать, вооружиться терпением и скромностью. Капнист взывает к Богу в письмах, когда ему не пишет жена, когда болеют дети, умирают родственники и друзья, случается плохой урожай, длительная тяжба с соседской помещицей Феклой Тарновской решается не в пользу поэта и его братьев, когда торжествуют противники и не находится необходимой протекции. За хорошие новости и сведения он благодарит Господа — иногда формально, а подчас и весьма выразительно. В письмах издалека, во время разлуки с женой, Капнист стремился утешить ее в испытаниях, во время ее беременностей и выпадавшей время от времени на ее долю ответственности за всю семью, хозяйство и поместье, уверяя, что молится за нее. Также и от нее он требовал молиться за него, выражая надежду, что ее сердце наполнено любовью к Богу, к добродетели и к нему{1075}. Эмоциональные высказывания Капниста по вопросам веры в письмах касались также заботы о спасении души его брата Петра, посвятившего себя начиная с 1780-х годов философии Просвещения. Как представляется, под влиянием Канта Петр Капнист заявил о своем sapere aude, о самостоятельном мышлении, которое все-таки тоже было горацианским, но которое молодой Василий считал несовместимым с христианской верой в Бога: «Ах, брат мой! И когда только освободитесь вы от повелительного желания постичь и познать все вашим собственным разумом? И когда увидите тщету философии?»{1076} В адресованных брату пассажах из писем Капниста к жене он демонстративно покоряется воле Господа: «Да будет во всем воля Божия», а также: «Человек предполагает, а Бог располагает»{1077}.

Как видно из этих, а также и других цитат, Библия безоговорочно принадлежала к образовательному канону. Тем не менее в письмах специфические, свойственные православному человеку признания и высказывания о церкви и ее учении все же отсутствуют, и только по отдельным свидетельствам можно судить, что Капнист придерживался церковных ритуалов, постов и праздников. Последнее давалось ему гораздо проще, когда он был со своей семьей и «всем домом» в малороссийском отечестве, чем во время служебных и частных поездок, среди петербургского, московского или киевского общества{1078}. Кроме того, задуманное им уже в летах, но так и не осуществленное паломничество в Иерусалим должно было послужить очищению от грехов молодости{1079}. В некоторых письмах помещик Капнист выступает патроном своей приходской церкви. Так, в 1791 году он просил киевского протоиерея Леванду прислать в его церковь диакона, известного своим прекрасным голосом, а в 1817 году поэт обращается к расположенному к нему малороссийскому генерал-губернатору Н.Г. Репнину с просьбой освободить от солдатской службы священника Обуховки, записанного в рекруты мещанским обществом Миргорода{1080}. Можно утверждать наверняка: в исследованиях о культурном «жизненном мире» (Lebenswelt) провинциальных дворян в Российской империи эпохи Просвещения вопрос о значении религиозности, в том числе и о позиции индивида по отношению к православной церкви, должен ставиться для каждого случая в отдельности, а результаты ни в коем случае не могут подвергаться обобщению.

Похвала сельской жизни и критика города

О восхвалении сельской жизни как об одном из горацианских мотивов в творчестве Капниста уже шла речь. Подобно античным поэтам, он стилизовал мирную, уединенную и непритязательную, но свою собственную резиденцию в сельской местности как прибежище размеренного и потому истинного счастья. В его поэзии можно обнаружить также и моральную стилизацию — контраст между похвалой сельской жизни и критикой, обращенной к городу. В переложении эпода Beatus ilk (II) — Похвала сельской жизни — Капнист, сравнительно с Горацием, даже заострил это противопоставление, передав «negotia» (отрицание «otium», досуга) — понятие, включающее торговлю и разные дела, — как «градский круг»: «Блажен, градским не сжатый кругом, / Кто так, как древни предки мзды, / Заботы чужд и чужд вражды, / Своим в полях наследных плугом / Взвергает тучные бразды»{1081}. «Ничтожество богатств» (III, 1), достижимое, согласно Горацию, только ценой преодоления страха за его сохранность, выливается в горацианскую похвалу собственному, хотя и скромному, клочку земли: «Почто желать, столбы воздвигнув приворотны, / Чтоб новый вкус мой дом на зависть все одел / И на сокровища променивать заботны / Сабинский малый мой удел?»{1082} Так же по-горациански восхваляет Капнист жизнь в тиши своего имения среди природы в переложении Оды на счастие Ж.-Б. Руссо{1083}.

Капнист остался в памяти современников и потомков поэтом, восхвалявшим дворянскую сельскую жизнь, лишь в небольшой степени благодаря своим переложениям Горация. Значительно большее внимание читателей заслужили те его стихотворения, где Капнист открыто и с большой любовью описывает свое собственное поместье в малороссийской Обуховке на реке Псёл вблизи Миргорода и красоту окружающей природы. В большинстве из этих стихотворений он не обращается к утопии. Скорее он — «друг Муз, друг родины» — всегда стилизовал место, где он жил и которое предельно точно описывал как свой Сабинум, а «уединенность» Обуховки среди истинной природы — как подходящее место для своей горацианской сельской жизни, как свой locus amoenus, где любовь, дружба и счастье находят себе приют. Еще в конце 1770-х годов, задолго до начала систематических переложений Горация, он, находясь в Петербурге, вспоминает в посвященной брату Петру оде их общую родину — место зарождения их дружбы: «О сколь тот край уединенный / Мне мил, где в юности, мой друг! / Взаимным чувством привлеченный, / Пленился дружеством наш дух!»{1084} В травестийном подражании горацианской оде II, 6 Капнист последовательно заместил италийскую топографию украинской топикой, переместив и место жительства античного классика с Тибура на тенистый берег Псёла{1085}. Однако поэтической кульминацией этой горацианской интерпретации собственной сельской жизни несомненно является ода Обуховка, в которой дополняют друг друга упомянутые идеи философии жизни и высказывания, содержащие точные топографические указания и идиллические описания как нетронутой, так и возделанной природы. За цитированной выше строфой о его «приютном доме», который — весьма корректно с моральной точки зрения — описывается как скромный дом, наполненный дружбой, следует описание природы в его окрестностях:

Горой от севера закрытый, На злачном холме он стоит И в рощи в дальний луг глядит; А Псёл пред ним змеей извитый, Стремясь на мельницы, шумит. Вблизи, любимый сын природы, Обширный многосенный лес Различных купами древес, Приятной не тесня свободы, Со всех сторон его обнес…{1086}

Он всегда восхваляет уединение как целебное для каждого, а для поэта — еще и созидательное. В то же время его усадьба — гостеприимное место для членов давнего дружеского союза, возникшего в Петербурге, для трех поколений членов его семьи, для его корреспондентов-интеллектуалов, даже для служебного начальства и высоких сановников. В насыщенном цитатами из Горация стихотворении Зависть пиита при взгляде на изображение окрестностей и развалин дома Горациева поэт, как представляется, действительно не без зависти противопоставил свой «скудный дар» непреходящей славе Горация, Вергилия и их друга Мецената. Однако он, описывая место, где протекала его жизнь, где звучала его «томная лира», ни в коем случае не спорил с собственной судьбой:

Вотще звучу на томной лире, Когда окончу жизни путь, Из всех, оставленных мной в мире, Никто не прийдет и взглянуть На ветхий тот шалаш, убогий, Где, скрыт от шумныя тревоги, На безызвестных Пела брегах, Протек мой век уединенный, Как скромной рощей осененный Ручей, извившийся в лугах{1087}.

Однако похвалы эти не лишены противоречий. В противовес своей жене Капнист особенно превозносил Обуховку, когда сам находился вдали от родины. Он, конечно, тосковал по дому, но в то же время, видимо, стремился по-горациански преобразить скучную сельскую повседневность для своей выросшей в Петербурге, образованной и иногда довольно нетерпеливой жены. А когда он сам с годами стал меньше ездить, участились его собственные жалобы на отсутствие газет, необходимость подолгу дожидаться книг, оторванность от новых литературных и научных течений и невозможность поговорить с кем-либо о Горации после отъезда ученого соседа.

Капнист, «любимец муз посреди Обуховки», в буквальном смысле зарыл свой талант в землю, иронически противопоставив недостаток у себя компетенции поэтической своей экономической компетенции помещика: «Я знаю, что кладется в копну по шестьдесят снопов, и вовсе позабыл, в какую сколько строфу поведено вмещать стихов»{1088}. Подобным же образом он кокетничал с Николаем Михайловичем Карамзиным, попросившим его написать статью о современной русской литературе для гамбургского журнала Spectateur du Nord, назвав себя простым скотоводом, который гниет на земле, а его муза вовсе не скупа, в чем его уличил Карамзин, но бедна{1089}.

Для того чтобы описать поместье Василия Капниста как центр семейного землевладения и провинциальный культурный центр, потребуются новые архивные изыскания, однако и в переписке поэта можно найти высказывания о садоводстве, земледелии, скотоводстве, о снабжении «всего дома» собственной продукцией, сбыте, управлении имением и долгах. Многие письма сами по себе являются свидетельствами культурных контактов, которые поддерживала Обуховка с внешним миром, — как с украинским, так и со столицами. Природу своей родины Капнист описывает зачастую и как неподдельную, данную Богом райскую идиллию, и — с другой стороны — как плодоносную и простую в хозяйственном отношении, а потому полезную людям.

Что касается критики городской жизни, то она никогда не затрагивает Киев или Москву, но всегда — столицу, Санкт-Петербург. Со времени, проведенного Капнистом в полку, этот город так и остался для него связанным со службой, став впоследствии местом неотложных судьбоносных решений о карьере государственного чиновника — как его собственной, так и его сыновей, — об исходе судебных тяжб по спорному землевладению, о петициях украинского дворянства. Здесь он должен был проводить время в передних власть имущих и судебных инстанциях, здесь находились его патроны, меценаты и влиятельные друзья, с которыми он поддерживал отношения, здесь же он неоднократно встречался лично с императрицей Екатериной II. Однако несмотря на преобладание критики в адрес города, у Капниста можно найти и свидетельства обратного свойства. Некоторые признаки указывают на то, что в юные годы он очень любил столичное общество, да и позднее с удовольствием посещал театры и концерты, наслаждаясь временем в кругу своих старых друзей и членов их семей.

Содержащиеся в письмах Капниста сведения о службе неоднозначны. С одной стороны, он многократно описывает службу как гнетущую, обременительную или скучную из-за отсутствия занятий и пытается добиться милости — отставки. Возможно, Капнист с большим удовольствием задерживался в Обуховке именно как в месте, полностью противоположном изменчивой служебной стезе. Взволнованно выражал он свое соучастие, лишь издалека сочувствуя перипетиям служебной карьеры Державина. Тем не менее собственное общественное положение он определял своей службой, будь то назначения на различные должности в гражданской администрации, избрания предводителем дворянства Миргородского уезда или дворянским маршалом Киевской и Полтавской губерний. От должности зависела также интеграция в сеть патронажа и клиентелы. Только внутри этой сети государственный чиновник второго разряда мог получать содействие сам и помогать другим. Если Капнист вынужден был задерживаться в дорогом для жизни Петербурге ради урегулирования своих дел, наличие у него должности означало все же, что государство компенсировало расходы на жизнь в столице. С другой стороны, постоянно соглашаясь на занятие выборных должностей в дворянском самоуправлении на своей родине, он придавал политический смысл единству с товарищами по сословию и участию в движении за автономию и благополучие своего украинского отечества.

Заключение

Если барочный поэт и ученый из Нижней Австрии Вольф фон Хоберг был, по словам Отто Бруннера, образцом сочетания «дворянской усадебной жизни с европейским духом» в немецкоязычном ареале, то живший в малороссийской провинции веком позже дворянин Василий Капнист и в поэтическом творчестве, и в устройстве своей жизни в деревне последовательно ориентировался на пример Горация. Удивительные параллели с римским поэтом можно обнаружить даже в нерешительности, свойственной политическому поведению Капниста, который колебался между лояльностью, сдержанностью и активной оппозицией политике Екатерины II, направленной на полную интеграцию в Российскую империю частично автономного гетманства Левобережной Украины. В биографии Капниста, а также во фрагментарных свидетельствах о жизни его отца-грека, матери-украинки и старших братьев оставили свой след напряженность и конфликты как внутри Российской империи, так и внутри гетманства, между малороссийской провинцией и столицей — Санкт-Петербургом — начиная с правления Петра Великого и вплоть до последних лет правления Александра I.

Невозможно объяснить все противоречия, которыми полна личность Капниста, но тем не менее очевидно: ему удалось найти смысл своей жизни в античной недогматической философии и христианской религиозности и воплотить эти познания в своей поэзии и письмах, рекомендовав их образованным дворянам провинции в качестве правила для повседневной жизни. Свою важнейшую задачу он видел в том, чтобы своими переложениями и переводами открыть русским читателям литературное богатство и мудрость горацианской поэзии.

Рассмотрев с точки зрения микроистории случай поэта Василия Капниста и присоединяясь к другим, появившимся в последнее время исследованиям по культуре дворянской усадьбы в Российской империи начиная со второй половины XVIII века, подчеркнем, что взгляд с Запада не дает ни одного достаточного основания, чтобы навсегда исключить, подобно Отто Бруннеру, жизнь образованного провинциального помещика в Российской империи из европейской культуры.

История семьи Капнист показывает, что казацкая верхушка в гетманстве Левобережной Украины лишь в первой половине XVIII века благодаря военной службе перешла в слой дворян-землевладельцев и вскоре успешно интегрировалась в русское дворянство. Тем временем восточнее прежней границы с польско-литовским государством сначала в обеих столицах, затем все шире в провинциях Российской империи образованные дворяне, разночинцы и отдельные представители православного духовенства, не чуждые латинской культуре, наверстывали, как будто в ускоренной киносъемке, эпохи европейской культуры, включая Возрождение и барокко, неотъемлемой частью которых было и новое понимание Античности на Западе. Частный случай Василия Капниста не в последнюю очередь иллюстрирует то, что подчеркивается и в современной научной литературе о европейских культурных связях{1090}. Было бы неверно интерпретировать это освоение как пассивную форму принятия западной культуры раннего Нового времени. Скорее благодаря выбору, модификации и сознательной художественной адаптации это был активный, творческий процесс.

Перевод Майи Борисовны Лавринович

4. ЗАКОНЫ И ПРАВОНАРУШЕНИЯ: КОНФЛИКТЫ В ПРОВИНЦИАЛЬНОМ ОБЩЕСТВЕ

Ангела Рустемайер. Преступник в оптике Просвещения: Нормотворчество административной элиты в отношении девиантного поведения в российской провинции XVIII века

В моей статье я представлю несколько предварительных соображений о том, как российская имперская административная система сконструировала «девиантное поведение» в последней трети XVIII века, пользуясь при этом моделями дворянского Просвещения. Сделанный культурный выбор имел долгосрочный эффект — влияние идей Просвещения в области государственного управления оказалось весьма действенным и за пределами XVIII века. Выбор был обусловлен (по крайней мере отчасти) самой структурой управления империей, предусматривавшей взаимодействие губернаторов, назначаемых в провинцию, и центральной администрации. При этом губернаторы могли получить под свое начало совершенно незнакомую им в этническом и конфессиональном отношении территорию (в сравнении с той, откуда они происходили). Здесь чрезвычайно важно выявить ту ценностную систему и те стереотипы восприятия «провинции» и ее обитателей, от которых отталкивалась — и, пожалуй, должна была отталкиваться — гетерогенная по своему происхождению «имперская» элита{1091}, а с ними целевые установки и последствия формирования и постоянного обновления верхушки провинциальной администрации.

Изучение как общих норм и ценностей, так и конкретных проблем, вызванных использованием провинциальной управленческой элитой тех или иных властных стратегий, представляет собой относительно новый исследовательский подход. В ставших уже классическими работах Джона Ле Донна корпус губернаторов XVIII века рассматривался с социологической точки зрения, причем подчеркивались архаичные элементы в процессе образования этой ключевой группы, а именно то обстоятельство, что губернаторы получали назначения в соответствии со своей принадлежностью к различным аристократическим кланам{1092}. Однако ограничиваясь изучением социальной организации административной элиты, историки обходят вниманием один весьма важный аспект. Отмечая особенности этой элиты, но уже применительно к XIX веку, они склонны характеризовать ее управленческую деятельность при помощи термина «просвещенный бюрократ»{1093}. Но в историографии, посвященной XVIII веку, этот посыл еще не прозвучал. Анализируя управленческий менталитет верхушки провинциальной администрации в XVIII веке, можно попытаться воссоздать предысторию «просвещенного бюрократа», а заодно — критически оценить уместность и целесообразность применения этого термина в данном контексте.

Как уже было сказано, лица, стоявшие во главе административного аппарата провинций Российской империи, могли происходить из регионов, географически и культурно удаленных от управляемых ими. Они назначались на свои посты непосредственно императором или императрицей, но не по его/ее произвольному выбору, а согласно притязаниям аристократических кланов[153]. Оправданно ли по отношению к персоналу губернской администрации употребление термина «провинциальное дворянство»? Губернаторы, разумеется, действовали не в одиночку, а опираясь на местных чиновников. Административная деятельность являлась существенной частью дворянского быта в период после екатерининской реформы губернского управления. При этом выделить какую-либо специфически провинциальную управленческую традицию, отделить ее от управленческого дискурса и практики приезжих губернаторов сложно не только по причине ограниченной источниковой базы настоящей статьи, но и в силу унифицирующего воздействия Просвещения, о котором можно говорить, как я полагаю, уже начиная с 1780-х годов{1094}. Возможно, даже максимально расширив и исследовав источниковую базу, нельзя будет однозначно приписать реализацию принципов Просвещения, равно как и противодействие им, исключительно приезжей административной верхушке или же, наоборот, местным чиновникам. Так или иначе, в данной статье я сталкиваюсь с представителями дворянства, которые, имея дело с теми или иными формами поведения местного населения, рассматривавшимися как девиантные, видели в «провинции» свое поле действий.

Почему выбрана тема девиантности? Этот более широкий по сравнению, например, с «преступностью» термин не аутентичен Екатерининской эпохе. Он взят мною из обихода современных социальных наук{1095}, дабы отобразить постоянную со стороны властей тенденцию к классификации различных форм поведения, имевшую целью их дисциплинирование. Под «девиантностью» я понимаю явления, не соответствовавшие норме в глазах современников русского Просвещения{1096}. Наиболее показательно здесь уголовное судопроизводство. Вместе с тем в данном историческом контексте его характер невозможно выявить без изучения других институтов, служивших дисциплинированию общества, таких как церковь или медицинские учреждения.

В определении девиантного поведения и его преследовании отразились тенденции модернизации как самого общества, так и способов реализации власти (Herrschaft). Если верить авторитетным в историографии XX века авторам (опиравшимся, впрочем, на западноевропейский опыт), подобная модернизация идет по пути выработки представлений об административной работе как сфере применения готовых форм действия (рутине). При этом часть интерпретационной работы делегируется экспертам{1097}. Эксперты, как и администраторы, в основном являлись людьми светскими. Конечно, не следует забывать о священниках — первых в истории экспертах, но именно светские эксперты обеспечивали необходимую для эффективности системы гибкость и после утери церковью своего влияния.

Таким образом, применимость описанной модели связана с влиянием экспертов и того знания, носителями коего они являлись, в тех сферах, которые подпадали под компетенцию дисциплинирующей власти. В идеальном случае взаимодействие администраторов и экспертов должно было бы обеспечить исключительно широкое вовлечение элит не только в управление, но и во властные отношения, что обеспечивало бы их участие в политически релевантных областях жизни социума и без какого-либо формализованного права участвовать в его политических делах. Подобная модель, предполагавшая в эпоху рационализации практически неоспоримую легитимацию, не оставила бы сколь-нибудь свободного места для протеста, а в длительной перспективе даже создавала бы иллюзию абсолютной власти. Поэтому не удивительно, что взаимоотношения между экспертами и бюрократами интересуют историков XX века{1098}. Чтобы понять, как зарождались и складывались эти отношения, необходимо, однако, обратиться к более ранней эпохе.

Роль экспертов и представлявшегося ими знания достаточно точно отразилась в судебных делах раннего Нового времени{1099}. Но если речь идет о судопроизводстве в рамках «просвещенного абсолютизма», следует задаться вопросом, служило ли экспертное знание властным практикам и являлось ли оно залогом совместимости монархии и Просвещения. Собственно роль знания в жизни общества определяется самим характером знания. Согласно Мишелю Фуко, знание имплицитно наделено властной составляющей, что, в свою очередь, снимает противопоставление знания и власти, на котором так настаивали выдающиеся мыслители эпохи Просвещения{1100}. Знание ориентировано эгалитаристски (например, тело и душа рассматриваются в нем как над сословные категории), но служит опорой как для старых, так и для новых иерархий власти.

В статье речь пойдет главным образом о сфере юстиции как о важнейшем поле реализации власти; о ролях, которые играют здесь администраторы и эксперты; о дискурсивных категориях и формах знаний, которые заложены в основу принятия управленческих решений. Необходимо помнить, что в России эксперты, то есть лица, имеющие профессиональное образование, появляются сравнительно поздно. Соответственно поздно они занимают и свое место в институтах власти (в сравнении с западноевропейскими юристами, игравшими свою роль уже на исходе Средневековья). Скорее всего, для историков роль экспертов в России приобретает значение исследовательской проблемы применительно к эпохе, когда правящая дворянская элита обращается к Просвещению, в основе которого лежало новое отношение к знанию, выдвигавшее его носителей на первый план в важнейшей дискуссии об отношениях между культурой и природой{1101}.

Я исследую влияние подобного рода новых подходов на правоприменение в его посреднической деятельности между центром и провинцией, а значит — в процессах, в которых участвуют администрации обоих уровней. Каким образом в уголовном процессе отражается знание о человеческой природе? Какую роль при этом играют традиционные носители подобного знания (представители духовенства) и лица, воплощающие новое, современное знание (например, врачи)? Оставляя в стороне вопрос о недостаточной гуманности юстиции в эпоху Просвещения, не очень продуктивный в рамках исторического исследования, я обращаюсь к «сценариям власти» (Ричард Уортман), к которым относятся и уголовные процессы.

Дискурс человеческой природы неизменно лежал в основе не только самой концепции преступления, но и отношения к нему.

И здесь прежде всего следует отметить переход от петровской позиции к екатерининской. И непреложная обязанность «извещать» о преступлениях, и дополняющее Соборное уложение уголовное законодательство петровского времени свидетельствуют о намерении серьезно бороться с преступлениями. Однако петровское время не оставило каких бы то ни было опирающихся на идеологию этого царствования идей относительно целей и ожиданий подобной политики. Екатерина II же исходит из того, что преступность — антропологическая константа, неискоренимое зло, которое никогда полностью не будет уничтожено прогрессом{1102}. Этим объясняется некоторая просвещенная снисходительность императрицы к преступнику. Однако более конкретные представления на этот счет обусловлены культурными факторами. Исходя из этого, я исследую оценки и характеристики, которые администраторы «центра» и губернаторы на местах давали обитателям провинции.

Не только исследование антропологических представлений о преступнике и преступности показывает нам положение провинции в логике административного порядка, но и, наоборот, рассматривая изображения провинции, можно открыть полный спектр этих антропологических представлений. Их изучение вписывается в более традиционный, но далеко не исчерпанный вопрос относительно концепции российской государственности начиная с петровских времен. Антропологические представления правящих элит не могут быть рассмотрены в отрыве от различных аспектов этой государственности, в том числе территориальных.

Эффективность государственной власти измеряется степенью «охвата» ее подданных, проникновения в области, удаленные от центра. Разумеется, преступность преследовали на разных уровнях — и при дворе, и на границах империи (то есть в ее «внутреннем центре», и на самой удаленной периферии), а также в частных имениях — в рамках помещичьей юрисдикции. Монаршая юстиция в делах, касавшихся провинции, содействовала централизации задолго до эпохи Просвещения. Можно полагать, что восстановление центральной юрисдикции в Московском государстве после Смуты способствовало криминализации некоторых форм поведения в той же мере, в которой централизация монархии во Франции содействовала криминализации колдовства. В Московском государстве XVII века и в России XVIII века гораздо более важным в сравнении с колдовством было следствие в рамках «слова и дела государева», главным образом касательно «непристойных слов» в адрес царя. В последней трети XVIII века сотрудничество центральных и местных властей в делах подобного рода, все еще остававшихся в считавшейся криминальной сфере, приобрело новое значение. Переплетение юрисдикции и компетенций сформировало особый дискурс, которым пользовалась административная элита в эпоху Просвещения.

Образ провинции в делопроизводстве государственных учреждений и в официальной культуре сформировался в XVI и XVII веках как отражение отношений, сложившихся между монархом и привилегированными слоями провинции. Представления о положении непривилегированных слоев населения в местах, относительно удаленных от центра политической власти, тогда еще не играли никакой роли. В этой области в екатерининское время происходят значительные перемены. Образ провинции меняется по мере того, как к дворянам переходит не только большая власть над их крепостными, но и дискурсивный авторитет по отношению к крестьянам, которые составляли большинство (воспринимавшееся как менее развитое в культурном отношении) подданных монарха.

Развитие дворянской провинции екатерининского времени как места культурной поляризации и как поля применения цивилизаторских концепций, другими словами — структурирование провинции в культурном отношении — было связано с интересующими нас здесь процессами криминализации и декриминализации, выражавшими динамику социального контроля и политической власти. Становящийся особенно заметным в последней трети XVIII века, процесс структурирования провинции на поверку оказывается долгосрочным: запущенный петровскими преобразованиями, он наложился и на следующее столетие.

Источниками для настоящего исследования послужили дела о наиболее важных с точки зрения юстиции преступлениях об оскорблении его/ее Величества. Вопрос об их репрезентативности для юстиции в целом можно рассматривать с разных точек зрения. Такие дела были редки. Как в Западной Европе, так и в России оскорбление Величества считалось преступлением чрезвычайным, находясь одновременно на вершине иерархии преступлений{1103}. Уголовные процессы, посвященные делам подобного рода, зачастую были в ведении центральной администрации и ее представителей в губерниях. Однако сильный административный элемент характерен и для юридической системы[154] Российской империи в целом. Важно, что мы в данном случае имеем дело с преступлениями, в отношении которых вырабатываются новые оценочные категории. В юридической практике по расследованию дел о «бытовых» преступлениях в XVIII веке антропологический подход еще не приобрел самостоятельного значения{1104}. Можно предположить, что дела указывают на тенденцию, впоследствии проявившуюся и по отношению к другим видам преступлений. Источники позволяют также проследить, в каких случаях к этим делам привлекались эксперты. Порожденные традиционным распределением власти между центром и периферией, они указывают на релевантность конструирования преступности как для управления империей в целом, так и для попыток установить «доброе правление» (gute Policey), известное в России XVIII века как «благочиние», в ее отдельно взятых частях.

В рассматриваемой ниже переписке губернаторов с представителями центральной администрации в Санкт-Петербурге речь идет о нарушителях порядка, обвинявшихся в высказываниях, жестах или действиях, неуважительных по отношению к императрице. Обе стороны в этой переписке демонстрируют гармонию и согласие. Усмотреть разницу в их позиции редко когда представляется возможным. Да и источниковая база на данной стадии исследования такова, что не позволяет дифференцировать представления о девиантности у губернаторов, с одной стороны, и коренного провинциального дворянства, с другой. Я уже обращала внимание на сложности, которые, вероятно, возникли бы при такой постановке вопроса даже при существенном расширении круга источников. Вместе с тем вполне реально в рамках административного дискурса, нашедшего свое отражение в источниках, изучить образ провинции и ее обитателей. Эти установки играли важную роль в оценке преступности и ее понимании в долгосрочной перспективе.

Провинция, дворянство и уголовная политика в допетровской и петровской России

Представление о провинции как о криминогенном пространстве{1105}

В XVII веке провинция была политической, социальной, но не культурной категорией. Провинциальный статус был меньшим служебным статусом по сравнению со столичным, что само по себе малопродуктивно для концепции преступности. Мораль выстраивалась тогда в религиозных категориях. Вопреки значимости религиозных критериев в оценке поведения, мы не находим в это время образов «столицы» и «провинции» («уезда»), где «благочестивость» (или, наоборот, неблагочестивость) провинции тематизировалась бы на фоне сравнения со столицей. Уезд не рассматривался современниками как локус поверхностной христианизации (в то время как незавершенная христианизация русской деревни является общим местом в историографии наших дней){1106}. Таким образом, провинция не имела своего определения в области морали. Задача контроля над ней, ее дисциплинирования осуществлялась на прагматическом уровне.

Можно выделить следующие четыре фактора, содействовавшие в XVI и XVII веках восприятию провинции как криминогенного пространства.

1. Изменения в управлении провинцией. Появлявшиеся в провинции в XVI веке новые администраторы нуждались в инструкциях.

Так, Судебник 1589 года был специально издан для уездов, где вновь созданная группа управителей должна была бороться с преступностью. Так появились и официальные тексты, эксплицитно трактовавшие провинциальную преступность. Переход к воеводскому управлению содействовал, вероятно, и развитию контрольного института, включившего и челобитную, и извет, — процессов по «слову» или «делу государеву». Более поздним вариантом того же явления были случаи преследований за оскорбление ее Величества при Екатерине II, рассматриваемые в данной статье.

2. Провинция как ресурс. Решающим для формирования концепции государства на пересечении провинциальных и центральных структур уголовной юстиции оказывается проникновение регулярной армии в уезды. Дворянское ополчение было важнейшим из факторов партикуляризма, роднивших организацию власти в XVII веке со средневековой. Для провинции конец дворянского ополчения при Петре I означал, что она превращается из активной вооруженной силы в осажденную регулярной армией территорию, причем снабжение этой армии было делегировано провинциальному обществу как его особая задача. В случае отказа (соответственно — подрыва мощи государственной военной машины) центральные власти могли угрожать даже уголовными санкциями.

3. Крепостное право. В сфере крепостного права наблюдался процесс криминализации, запущенный по инициативе самого провинциального дворянства. Уже в XVII веке как нелегальные оценивались не только действия «сильных людей» (переманивавших или же силой подчинявших себе чужих крестьян), но и побеги самих крестьян. Таким образом, перенос центра тяжести от царя-арбитра{1107} к уголовной юстиции как центральной форме репрезентации и реализации монаршей власти в значительной степени произошел по заказу помещиков, дисциплинировавших своих крестьян.

Провинция и периферия. Можно предположить, что с окончательным установлением крепостного права уезд стал той управленческой единицей, которая, с точки зрения дворян, могла служить моделью для управления новыми территориями, приобретенными в ходе расширения империи. Эта функция требовала оформления «провинции» как социального и политического пространства, в котором уголовное судопроизводство играло ключевую роль. Дворяне стремились к распространению крепостного права на новоприобретенные земли и, следовательно, к расширению сферы, применительно к которой действовала криминализация крестьянских побегов. Территории, где центральные власти отказывали дворянам в подобных требованиях, назовем, в отличие от «провинции», «периферией».

Здесь я затрагиваю проблему репрезентации разных видов территорий, не воспринимавшихся как центр в раннее Новое время. Существуют отдельные понятия, обозначающие этот феномен по отношению к отдельным территориям (например, «дикое поле», населенное «неслужилыми казаками»), а также административные практики, позволяющие воссоздать представления о существующей отдельно от «провинции» «периферии» (в XVI веке такой отличающей периферию властной практикой было воеводство, сменившее наместническое правление, а в XVII веке имели место практики, отражавшие, например, специальное отношение царей к казакам, а также реакции на казацкую субверсивность){1108}. Наряду с такого рода отличительными чертами периферии важны также символы, позволявшие объединить в одно целое центр, «провинцию» и «периферию». Такой символической функцией обладало конструирование уголовно наказуемых действий, в особенности тех, где, пусть символически, «преступники» выступали против власти царя. Вечные противоречия между центральными властями и казаками придали представлению о границе в политической культуре форму уголовного разбирательства.

Уголовная юстиция как способ репрезентации монархии

Сказанное выше свидетельствует о том, что уголовная юстиция выполняла функцию репрезентации монархии. Это общий феномен, не ограничивавшийся провинцией. Анализируя его, мы, однако, установим рамки для рассмотрения явлений, специфичных именно для провинции.

Представления о провинции как о криминогенном пространстве вписывались в претерпевший существенные изменения образ правосудия. Роль верховной власти, да и самого царя в качестве высшего арбитра отныне была существенно ослаблена в пользу царя-судьи, а значит, уголовной юстиции как способа репрезентации монархии. Этот переход четко обозначился в петровское время. Усилился элемент закрытости уголовного процесса, его «инквизиционного» характера. Показателен и петровский указ, требовавший доносить обо всех без исключения преступлениях[155]. Заявленное намерение преследовать все преступления стало символом надлежащего применения власти.

Уголовная юстиция получает при Петре I больший вес в тех сферах, которые традиционно служат репрезентации монархии. Социализируя знать, двор становится в то же время местом своеобразной «показательной» юстиции, явно переходящей привычные для XVII века границы дисциплинирования придворного общества (вспомним, например, о жестких наказаниях за нарушение прав обращения с оружием) и отражающей амбиции шире регулировать поведение подданных (например, дело Гамильтон)[156]. Одновременно наблюдается создание новых для уголовного следствия учреждений и возникновение как в законодательстве, так и на практике новых преступлений, относившихся к сфере уголовного сыска. И то и другое связано с феноменом, названным применительно к западноевропейским порядкам раннего Нового времени «уплотнением государственности»{1109}.

В допетровское время делегирование уголовной юрисдикции различным приказам, не специализировавшимся на сыске и карательной деятельности, означало вовлечение различных систем патронажа и, следовательно, гибкость в отношении преступлений. В силу смены знаковой системы при Петре на уровне самых тяжких преступлений (в том числе направленных против государя) была проведена некоторая символическая рационализация{1110}:[157] они были переданы в компетенцию специально созданной в 1718 году Тайной канцелярии и частично — Преображенского приказа, основанного раньше. В связи с этим выраженная сословная дискриминация в уголовных делах (например, в том, что касалось применения пытки к дворянам и недворянам{1111}) обрела особое значение. Она вела к дифференциации свидетелей и обвиняемых, представавших теперь перед одними и теми же чиновниками одного и того же учреждения. Отныне «судились» не в разных приказах, как раньше. Нашедшая свое отражение в новой структуре центрального управления концепция государства расширила спектр преследуемых преступлений. Среди них показателен пример преступлений против государева «интереса» (под ним понимался фискальный интерес). Уже первый российский бюджет, составленный в 1679–1680 годах, предвосхищал приоритет новой налоговой системы — финансирование армии, ради которого впоследствии была введена подушная подать. Конец дворянского ополчения привел к слиянию государственных функций в единую систему. Можно предположить, что бюджет содействовал не только концентрации средств, но и складыванию более четкого представления о государственном финансовом «интересе» и наказании в случае нанесения ему ущерба. Отсюда и обвинения в коррупции, выдвинутые против дворян на государственной службе. Здесь, правда, следует заметить, что представление о коррупции в XVIII веке возникло отчасти в результате непривычной финансовой деятельности петровской элиты, притом осуществлявшейся в международном масштабе. В борьбе с ней артикулировались, пожалуй, те же критические аргументы, что звучали в челобитных XVII века, подававшихся против иностранных купцов{1112}.

Декриминализация

Наиболее показательным результатом петровской политики в сфере уголовного права стала, однако, не усиленная криминализация тех или иных деяний сама по себе, а, напротив, декриминализация, которую она в конечном счете породила. Уголовное право в период между правлениями Петра I и Екатерины II по существу не изменилось{1113}. Изменилась, однако, практика преследования считавшихся преступными деяний, и это прямо коснулось дворянства — как верхушки, так и более широких его слоев, как в центре, так и в провинции. Наиболее важными представляются здесь три аспекта:

а) благодаря компромиссам с администрацией[158] борьба с коррупцией быстро утеряла свое приоритетное положение; показательно, что институт фискалов был ограничен в полномочиях еще при Петре и отменен вскоре после его смерти;

б) при Петре была ужесточена уголовная ответственность офицеров и солдат за те поражения, которые рассматривались как следствие измены{1114}, однако по мере того как военные успехи стали связывать с наукой ведения войны, трактовка поражения как проявления нелояльности отошла на второй план, а с ней и угроза уголовного преследования военачальников{1115};

в) сыгравшая важную роль в формировании провинциального дворянства екатерининского времени отмена обязательной службы для дворян (1762) означала и отмену санкций за уклонение от службы, прежде воспринимавшееся как уголовное преступление.

Таким образом, угрозы по адресу потенциально нелояльных дворян, обретшие в XVII веке характер уголовного обвинения, а при Петре еще более обострившиеся, постепенно ослабевают. Это имело важные последствия для властной позиции дворянства в провинции. Декриминализация имела место и там, где это касалось провинциального дворянства самым непосредственным образом.

Усадьба. Усадьба, как ее видел «центр» в делах о преступлениях, направленных против монарха, эффектно, хотя и не обязательно эффективно, характеризовалась как часть пространства, на котором осуществлялась законная власть монарха (хотя усадьба и фигурировала в подобных делах сравнительно редко). Это находило свое отражение в наказании помещиков в ходе процессов о «слове и деле» за притязания на не полагавшиеся им атрибуты. Начатые по доносу зависимых людей — холопов, дворовых или крестьян — подобные дела обычно заканчивались ничем[159]. Однако независимо от их результата эти процессы выполняли серьезную символическую функцию, важен был сам их факт. Определение, которое дало Соборное уложение 1649 года преступлениям против царя как особой категории правонарушений, способствовало консолидации образа идеального порядка, выстраивавшегося через отрицание противоправного. Эта консолидация усиливается в рамках петровского государства. В целом центральные власти мало вмешивались во внутреннюю жизнь поместья, однако самодержавие достаточно зорко следило за тем, чтобы дисциплинирование крепостных не происходило по пути присвоения помещиками символики власти монарха{1116}. Вообще, репрезентативность представления дворян о поместье как «регулярном государстве» в миниатюре{1117} требует изучения на более широкой источниковой основе. Во всяком случае, это представление оставалось в петровское и послепетровское время лишь благим пожеланием, самодержавие ему не потворствовало и, наоборот, препятствовало. В том же направлении действовал и подкрепленный санкциями запрет строить домовые церкви, ведь они бы маркировали религиозно автономные пространства{1118}.

Исследования о том, как менялись во второй половине XVIII века взгляды императриц и императоров и их центральной администрации на усадьбу как место, где могут быть артикулированы потенциально наказуемые претензии на символы монаршей власти, еще ждут своих авторов. Пока же можно лишь указать на отдельные случаи, относящиеся к началу XIX века и подтверждающие существенные перемены в этом вопросе в сравнении с Петровской эпохой.

Так, в первые десятилетия XIX века владелец села Мануйловское (Тверская губерния) позволял своим приказчикам и управителям титуловать себя в переписке «величеством»{1119}. Это говорит в пользу того, что представление о поместье как монархии в миниатюре, засвидетельствованное применительно к середине XVIII века, по-прежнему было живо. Однако с течением времени, прошедшего после отмены обязательной службы, оформился новый взгляд на поместье как на родовое гнездо, а если следовать формулировке Джона Рэндольфа — как на «культурную и даже духовную родину для нации, занятой поисками своих корней»{1120}. В этой оптике крепостные были не только подданными помещика, но воплощали собой «народ».

Примечательно, что вышеупомянутый помещик, употребляя в свой адрес титул «величество», не боялся, по всей видимости, навлечь на себя преследование или наказание. Очевидно, в начале XIX века самодержец уже не рассматривал самовольное присвоение символов верховной власти помещиками обоего пола как наказуемое деяние. Более того, именно в это время — в первой половине XIX века — государство обращает внимание, пусть еще и не очень пристальное, на издевательства помещиков и помещиц над крестьянами{1121}.

Все это говорит о том, что границы ожидаемого и дозволенного в начале XIX века оказывались все более размытыми. Самодержавие было готово скорее разрешить помещикам обустроить их мини-государство с соответствующей символикой. Одновременно государство оставляло безнаказанными преступления помещиков против зависимых от них людей, но не оставляло их незамеченными. Исследуемый в дальнейшем дискурс высших чиновников центральной и провинциальной администрации о преступлениях оскорбления его/ее Величества дает некоторый материал для суждения о причинах таких перемен.

Губернатор. Губернаторы олицетворяли власть дворян в провинции. Подобно помещику XVIII века, губернатор был, с одной стороны, наделен властью, а с другой — был адресатом предостережений со стороны самодержавия, которое рассматривало помещиков как потенциально нелояльных представителей господствующего сословия. В то время как в XVIII веке самодержавие мало определяло нормы и ценности, господствовавшие внутри поместья, в отношении губернаторов оно вело себя иначе: губернаторы обязаны были ориентироваться на эксплицитно сформулированный монархом патерналистский идеал. Губернатор волею царя должен был быть гарантом «общего блага» в пределах вверенной ему губернии, призван был заботиться о «безгласных» и «беспомощных». С последних лет петровского правления губернатор контролировал всю судебную систему губернии в пределах отведенных ему полномочий и обязанностей{1122}. Таким широким полномочиям соответствовала угроза санкциями в случае неисполнения обязанностей перед самодержавием. Петровский указ рассматривал губернаторов, не представивших вовремя положенное число рекрутов, как «изменников и предателей»{1123}. Это не значит, что центральная администрация на самом деле часто решалась на уголовный процесс против главы губернии и рисковала тем самым дестабилизировать местные властные структуры. Важно, скорее, символическое значение соответствующих указов. Складывается впечатление, что еще в 1740-е годы центральная администрация делала вид, что обвинение в адрес губернатора, выдвинутое учреждением, расследующим преступления против царя, вовсе не является из ряда вон выходящим событием{1124}.

Усиление позиций губернатора связано было, как известно, с екатерининской губернской реформой. Вместо петровского ведомственного патернализма, предписывавшегося губернаторам, свое развитие получил отныне патернализм просвещенного дворянина. Реализовывался он как в самой усадьбе, так и на службе. Новые установки служили основанием для мощной властной позиции дворян наверху провинциального управления, нигде не отражающейся так четко, как в контексте уголовного судопроизводства. По мере того как криминализация некоторых форм поведения элиты отступала на задний план, корректировались и типовые образы преступников. Они формировались в среде владельцев крепостных, которые одновременно были и обладателями высших должностей в провинциальной и центральной администрации. Дискурс этот был посвящен тем, кого скоро назовут «народом», и главный вопрос состоял в том, как следует к ним обращаться. Здесь я снова охарактеризую ряд общих тенденций, послуживших предпосылкой для дальнейшего обсуждения модернизации уголовного процесса на местах и, соответственно, отражения в нем представлений о провинции, ее населении и культурном статусе.

Эксперты как носители знания в уголовных процессах

Уголовное судопроизводство, особенно процессы криминализации и декриминализации, интересует меня как особое поле, где в процессе модернизации происходит самоорганизация власти. До сих пор в центре внимания статьи была инициатива, исходившая от самодержавия. Оно описывало провинцию как криминогенное пространство. Обратимся теперь, опять-таки основываясь на делах о преступлениях против монарха, к вопросу об участии в уголовных процессах наряду с чиновниками также экспертов. Оценка степени участия экспертов считается в западной историографии решающим индикатором модернизации общества{1125}.

Здесь речь пойдет о священниках (представителях конфессиональной сферы) и врачах (носителях секулярного знания). Наряду с юристами священнослужители и врачи считаются в социальной истории Европы представителями самых ранних профессий. Их участие в государственном преследовании девиантного поведения позволяет выявить профиль их занятий. В сфере уголовного судопроизводства они как эксперты конкурируют и взаимодействуют друг с другом{1126}.

Священники. Участие центрально- и западноевропейского духовенства в процессах инквизиционного типа, расследовавшихся светскими инстанциями, не исследовано. Можно предположить, что, после того как светская власть присвоила выработанную церковью форму такого процесса, участие духовенства уже не было настолько необходимо.

В процессах по обвинению в преступлениях против монарха, как в России, так и в Центральной и Западной Европе, явно доминировали светские элементы. В России государственные служащие, занимавшиеся преступлениями подобного рода, даже в середине XVIII века все еще верили, что монархом можно манипулировать посредством колдовства, но при этом, по всей видимости, никто из обвиняемых не рассматривался как лицо, действовавшее по дьявольскому наущению. Отсылки обвиняемых к религиозно окрашенным видениям, которые они использовали для оправдания инкриминировавшихся им деяний, уже в XVII веке просто-напросто игнорировались{1127}. Это тем более логично, что признание метафизических причин оскорбления монарха могло быть допущено, только если бы оно подчеркивало особо опасный характер содеянного как следствия дьявольского наущения. Однако тогда под сомнение ставилась бы персональная ответственность обвиняемого.

В то же время принадлежность обвиняемых к старообрядцам как причина оскорбления Величества четко тематизировалась следствием. Преследование старообрядчества, кстати, отражало конфликт центральной администрации с альтернативной ей по структуре и «миссии» старообрядческой коммуникативной сетью на местах{1128}. И светская, и церковная власти в XVIII веке постоянно сталкивались с представлениями о царе-Антихристе, распространявшимися старообрядцами. Тем более примечателен тот факт, что в этих случаях духовное ведомство систематически подключало к следствию светские инстанции{1129}.

И напротив, систематическое подключение духовенства к светским судебным процессам наблюдается лишь в рамках особой, ограниченной роли в процессах инквизиционного типа. При Петре I духовное лицо призывалось в том случае, если такой процесс заходил в характерный для него тупик — когда обвиняемый, еще не дав кажущихся правдоподобными показаний, тяжело «заболевал» (часто, разумеется, в результате пыток), к нему вызывали священника, грозившего Страшным судом и требовавшего рассказать правду{1130}. В Петровскую эпоху священник появлялся в таких процессах в тех случаях, когда продолжение пыток как средство «установления истины» было уже непродуктивно.

Полагаю, что интенсивность применения пытки в процессах об оскорблении его/ее Величества стала понижаться уже с середины XVIII века, хотя, как и в Центральной и Западной Европе XVIII века, она оставалась одной из возможностей в процессах подобного рода{1131}. Но значимость самого признания в инквизиционном процессе падала, а потому и роль пыток умалялась{1132}, пусть раньше они и считались главным заслуживающим доверия доказательством. Теперь священник у одра тяжелобольного обвиняемого с напоминанием о долге перед Богом говорить только правду — лишний.

Тем не менее в эпоху Екатерины II даже в связи с незначительными преступлениями из категории оскорбляющих Величество наблюдаются попытки религиозного «очищения» обвиняемых{1133},[160] а это свидетельствует о растущем привлечении церковных институтов в целях дисциплинирования.

Медицинские эксперты. Медицинские объяснения девиантного поведения предполагают, что их принимают в качестве альтернативы религиозным, соответственно допускают их принципиальное (или тактическое) отличие от религиозной аргументации. В отношении преступлений против монарха раньше всего было оставлено средневековое представление о том, что преступление является грехом и, таким образом, укоренено в недостаточной способности сопротивляться дьявольским искушениям. Так медицина становится привлекательной в качестве альтернативного набора знаний для объяснения подобного рода преступлений{1134}.

В Центральной и Западной Европе преступления, считавшиеся направленными против Бога и монарха, уже в XVII веке не истолковывались как результат дьявольского наущения. Юстиция охотнее приписывала их помрачению ума. Врачей в таких случаях привлекали для освидетельствования задолго до того, как экспертиза относительно вменяемости подсудимого и касательно преступлений другого рода проникла в следствие{1135}. Объявление сумасшедшими тех, кто бросил вызов освященной Богом монархии, не влекло за собой необходимости считать их невиновными, ведь сумасшествие в глазах юристов не отменяло самого факта преступления в случае оскорбления его/ее Величества{1136}.

Систематическое требование врачебных освидетельствований относительно умственного состояния обвиняемых стало нормой в последней четверти XVIII века применительно к определенной категории преступлений. «Около 1780 года в Пруссии вошло в моду, чтобы просвещенный следователь сперва требовал отзыв об умственном состоянии обвиняемого, а уже потом начинал следствие по обвинению в подделке печати, в поиске сокровищ или в ложной клятве и непослушании приказу солдат»{1137}. Вероятно, свою роль здесь сыграло смещение акцентов, связанное с raison d'Etat просвещенного абсолютизма, ассоциировавшего сумасшествие не только с преступлениями против Бога и монарха, но и с преступлениями против государственной собственности и притязаний монарха на подчинение ему подданных. Возможно, имела значение и социально-культурная тенденция, в силу которой, согласно Марен Лоренц, одновременное усиление как криминализации, так и патологизации этих форм поведения явилось реакцией на растущую чуткость бюргерской среды, любящей порядок и исполнительность (Leistung){1138}.

Наблюдаемое в царской России участие врачей в процессах об оскорблении его/ее Величества указывает как на сходство, так и на отличия в сравнении с Западной и Центральной Европой. Как уже было сказано, администраторы, ведшие следствие, не принимали в расчет метафизические причины, на которые обвиняемые в оскорблении его/ее Величества еще иногда ссылались. Зато сумасшествие, не основанное на сверхъестественном, но обусловленное употреблением алкоголя либо же страхом и органическими причинами, имело все шансы быть признанным причиной преступления; к тому же обвиняемый мог быть квалифицирован невменяемым. При этом администраторы требовали гарантии помешательства обвиняемого лица. В этом контексте и нужно установить значимость медицинских свидетельств в ряду других составляющих судебного процесса.

Рост авторитета медицинских заключений в уголовных процессах при Петре I пока проследить не удалось. Петровская эпоха рассматривается как отправная в последовательной рационализации уголовных процессов посредством медицинских отзывов{1139}. Первое полученное в результате медицинского освидетельствования заключение об умственном состоянии обвиняемого относится еще к 1670 году и касается уклонения от службы{1140}. Однако ни до Петра I, ни при нем не практиковалось систематическое истребование врачебных отзывов. Петр I придал функции врачей в уголовном процессе юридическую легитимацию, но на практике проверять душевное состояние уклонявшихся от службы лиц предоставил не медэкспертам, а Сенату{1141}. Систематическая медикализация считавшихся девиантными состояний ума не нашла здесь применения.

В изученных мною процессах, связанных с оскорблением Величества, также не наблюдается последовательного роста авторитета медицинских заключений. Даже при Екатерине II медицинский диагноз еще не обрел исключительного доказательного веса. Излагаемые в дальнейшем случаи, произошедшие в провинции, свидетельствуют об этом.

Если предположить, что делопроизводство в уголовном процессе было нацелено на создание текста, который убедительно бы отображал мотивы действий обвиняемых, то случай крестьянина Федора Ушкова (1785–1786) может дать некое представление о тех средствах, коими располагал сыск в ту эпоху. Ушков был обвинен в «разглашении» об имевшем религиозную коннотацию видении двух благочестивых царей. Это видение можно было бы интерпретировать как намек на недостаточную легитимность Екатерины II. В годовщину коронации императрицы Ушков присутствовал на торжественном богослужении в своей деревне недалеко от Симбирска. Жара, тошнота и головная боль поспособствовали к тому, что он стал «тосклив». На третий день после посещения монастыря ему полегчало. Вскоре, однако, он опять почувствовал в церкви жар и тоску, «как будто что накатило на него». Желая избавиться от того, он приложился к иконе Спаса и Богоматери, и в тот момент ему послышалось, что кто-то шепнул человеческим голосом, будто он должен «объявить народу о государях Михаиле и Федоре». Тут же в церкви он и исполнил это{1142}. Бросаются в глаза три аспекта классификации Ушкова в качестве «сумасшедшего». Во-первых, документы следствия восстанавливают видение крестьянина как психосоматическое, а не как метафизическое событие, то есть следователи действовали в рамках уже упомянутой секулярности данных процессов. Во-вторых, на основании описанных самим Ушковым и наблюдавшихся свидетелями симптомов был сделан вывод о том, что он страдает «меланхолией»{1143} (правда, это не медицинский термин, взятый из врачебного диагноза, а вошедшее в обиход «популяризованное» понятие){1144}. В-третьих, состояние ума Ушкова по указанию симбирского губернатора не только определялось медицинскими экспертами, но и удостоверялось его соседями по деревне{1145}.

Как этот, так и упоминаемые ниже случаи конца XVIII — начала XIX века указывают на относительность авторитета врачей. Вместе с тем новая, еще не признанная в обиходе, но подтвержденная медицинским экспертом болезнь (например, «истерическая») могла в качестве аргумента влиять на ход следствия{1146}.[161] Медэкспертов привлекали, однако, далеко не всегда. Так, их проигнорировали в деле мещанки Марии Петровой, в 1800 году прокричавшей, как и Ушков, на всю церковь, что она-де не почитает нынешних государя и церковных иерархов, потому как ни православного царя, ни «благоверных» священников нет{1147}. Еще более показательно с точки зрения произвола в привлечении или непривлечении врачей в подобных случаях следствие орловского губернатора по делу одной украинки, объявившей себя в 1796 году дочерью нового императора Павла I. Обвиняемая утверждала, что побудил ее к этому некий коллежский асессор, а потом он якобы пытался отравить ее мышьяком. К делу был привлечен городовой лекарь, который должен был освидетельствовать порошок, считавшийся мышьяком{1148}, но не умственное состояние обвиняемой (подобного заключения от него не потребовали).

Привлечение медэкспертов в ходе процессов, связанных с оскорблением его/ее Величества, в России конца XVIII — начала XIX века не стало рутиной. Причиной тому была не столько нехватка медперсонала в провинции, сколько, как мы еще увидим, то обстоятельство, что административная элита сохранила в своей компетенции возможность делать выводы относительно умственного состояния обвиняемых.

Отказ от систематического вызова экспертов в суд отражает тесное переплетение службы (а значит, и бюрократии) с дворянским стилем жизни. Деятельность чиновников находилась под влиянием еще не формализованной в дворянской среде образованности, в то время как в Центральной и в Западной Европе академические титулы уже стали социальным атрибутом{1149}. Ни карьера в центральном аппарате управления империей, ни жизненный путь дворянина XVIII века формально не требовали образования, закреплявшего место эксперта в государственном аппарате, за исключением самого элементарного школьного. Знания, приобретенные скорее неформально (и неформально оценивавшиеся в дворянской среде), составляли образ чиновника. Тот мог иметь подчас широкие, основательные знания, но никак не профессиональные, полученные в результате углубленного изучения какой-то особой отрасли знания, что могло бы позволить ему требовать расширения сферы его компетенции. Скорее, администратор был призван разрешать возникавшие перед ним проблемы на основе собственного жизненного опыта и образовательного уровня. Просвещение и широкое распространение печатной продукции содействовали некоторой унификации знаний, мнений, категорий суждения и, таким образом, облегчили оформление внутриадминистративного коммуникативного кода. В дальнейшем, дискурсивно на основе источников конструируя формы преступности, мы установим, как этот код помогал дворянской элите управлять империей. Высокопоставленный чиновник «обнаруживал» (или создавал) в провинции широкий спектр образов врагов Просвещения: невежественного крестьянина, бродягу, религиозного фанатика, помешанного, истерическую женщину. Все они «работали» на обеспечение властных позиций администраторов новой легитимацией.

Новый дискурс администраторов

Сопоставление уголовных дел XVII века и первой половины XVIII века с делами Екатерининской эпохи показывает, в какой мере усвоение администраторами импульсов из смежных с юстицией областей влекло за собой перемены. Так, отказ от жесткого инквизиционного процесса с пыткой и признаниями обвиняемых вел к тому, что большее внимание стало уделяться психике и индивидуальности правонарушителей. С другой стороны, следствие стало гораздо более четко разграничивать тех, кто принадлежал к правящей элите, и тех, кто представлял низшие социальные слои. Эта двойственность — общий интерес к психологии и одновременно различное отношение к представителям разных социальных слоев по культурным критериям — нередко встречается в контексте европейского Просвещения{1150}. Помня о стремлении просвещенных российских чиновников, выходцев из дворян, к монополизации власти, необходимо учитывать обе эти тенденции. Я прослеживаю их на материалах, отражающих диалог центра и провинции. Диалог, на который влияли, например, рефлексия администраторов, отправлявшихся в различные уголки империи, а также жизненные устои, которые в XVIII веке определялись, помимо прочего, и просветительскими текстами.

Психика, тело, гендер. Следователи апеллируют к психике подследственных. Они ищут новые методы установления истины в тот момент, когда пытка выходит из употребления в отношении обвиняемых, представляющих непривилегированные слои населения. Это ведет, в свою очередь, к перестановке акцентов касательно физического тела обвиняемых и свидетелей. Прежде объект пытки, в Екатерининскую эпоху тело превратилось в тщательно исследуемую улику. Искусство установления истины состояло отныне в том, чтобы прочесть информацию тел, не манипулируя ими с помощью инструментов пытки. Непроизвольные телодвижения обвиняемых и свидетелей регистрируются и оцениваются как отражение их внутреннего состояния. Отныне мимика, характер речи и поведения обвиняемых и свидетелей — все равно, крестьян или провинциальных служащих, — вызывают интерес следователей. Подобная практика существовала и раньше, но лишь в процессах против высокопоставленных обвиняемых{1151}, где употребление пытки допускалось лишь условно. Теперь же эта практика распространилась и на выходцев из низов{1152}.

Индивидуализация, психологизация обвиняемых (а в иных случаях и свидетелей) примечательна еще и потому, что она учитывает также пол подследственных. С точки зрения следователей старого типа он не играл никакой роли. Медэксперты открыли в «истерии» болезнь, специфичную для одного из полов и провоцирующую преступления против царя{1153}.[162] Следователи стали теперь объяснять поведение женщин, обвинявшихся в подобных преступлениях, тендерной психологией. Так, мещанка Прасковья Григорьева, выдававшая себя за дочь императора Павла I, была охарактеризована не только как находящаяся не в «своем уме», но и как заблудившаяся в «лабиринте», куда была заведена злонамеренным и отчаявшимся мужчиной{1154}.

Психика и религия. Психическое измерение открывалось и в новом определении соотношения между девиантным религиозным поведением и предрасположенностью к преступлению, связанному с оскорблением его/ее Величества. Это измерение укоренялось рука об руку с процессом присвоения просвещенческого принципа веротерпимости, который не был вполне независим от политической конъюнктуры. Этот принцип мог применяться как по отношению к другим религиям (в зависимости от лояльности их приверженцев самодержавию), так и по отношению к большой группе православных, находившихся вне официальной церкви (то есть к старообрядцам).

Просвещение, как известно, далеко не обязательно несло в себе потенциал секуляризационной инициативы. Как раз те просветители, которые были близки к власть имущим, не хотели отказываться от легитимизировавшего политический строй потенциала религии, предпочитая проводить различие между религией истинной и сектантством. В многоконфессиональной Российской империи это разделение было привлекательно как раз для той точки зрения, которой руководствовались администраторы в провинции. Барон Осип Андреевич Игельстром, происходивший из прибалтийского дворянства симбирский и уфимский генерал-губернатор, выдающийся представитель административной элиты, и сам по себе яркий пример ее имперского характера, писал в 1785 году в Петербург о передаче в совестный суд дела двух представителей мусульманского духовенства, которые, по его словам, использовали «простоту» местного населения, дабы внушить ему учения, враждебные «российской нации» и армии. При ближайшем рассмотрении только один из двух действительно оказался политическим агитатором: у него обнаружили лубок с изображением русского солдата, этот лубок он протыкал стрелой в присутствии учеников, учившихся у него читать и писать «по-татарски». Другой же возбудил подозрения своими сектантскими замашками: к нему приходили из соседних деревень, чтобы научиться угадывать будущее по сердцебиению после десятидневного поста, а также добиваться «блаженства»; в результате некоторые превратились в настоящих «юродивых» (примечательно, что генерал-губернатор использовал именно этот взятый из православного обихода термин). Тем самым обвиняемый уводил людей от «истинного» (в понимании Игельстрома) ислама{1155}. Таким образом, согласно Игельстрому, в основе противогосударственных деяний представителей мусульманского духовенства лежал не ислам, а фанатическое отклонение от него. Это тем более интересно, что данный случай является страницей не только в истории взаимоотношений между центром и провинцией, но и в колониальной истории.

Подобного рода отклонения от «основной» религии административная элита наблюдала и на православных территориях. И здесь неизбежно возникал вопрос о легитимности старообрядчества, от самых своих истоков находившегося под подозрением в политической неблагонадежности. Если разделение «истинного» ислама, имевшего право рассчитывать на веротерпимость в отношении себя, и «неистинного» проводилось администраторами в эпоху, когда стратегически важное Крымское ханство было интегрировано в состав Российской империи{1156}, то еще один внешнеполитический проект дал толчок к изменению политики самодержавия в отношении старообрядцев, вернее, импульс к отказу от их маргинализации. Здесь имеется в виду Речь Посполитая, куда в течение десятилетий бежали из России старообрядцы. Причислить беглецов из России к «диссидентам» (а это легитимировало бы аннексионистские попытки России) было задачей не из легких. Для этого необходимо было скорректировать курс по отношению к остававшимся в России старообрядцам. Здесь приходилось взвешивать буквально каждое слово.

Уже упомянутая мещанка Марья Петрова, которая в 1800 году на «викториальной» — посвященной победе под Полтавой — церковной службе громко изругала царя и духовенство, несколько раз усовещивалась пензенским губернатором в духе патернализма, характерного для верховного представителя самодержавия в провинции. Отчитываясь перед обер-прокурором и подчиненным ему ведомством об этом случае, губернатор назвал причиной поведения мещанки ее «энтузиазм» по отношению к «расколу»{1157}. Таким образом, он заимствовал для характеристики религиозных настроений понятие, которое в Западной Европе первоначально употреблялось для обозначения политически опасной ссылки на религиозное вдохновение, характерной для религиозно окрашенных восстаний. Такой «энтузиазм» понимался как «одна из форм душевной патологии» («a generic form of mental pathology») — соответственно, более безобидное состояние личности{1158}. В этом значении термин здесь и употребляется. Таким образом, он выражает дистанцирование от петровского определения преувеличенной религиозности как «ханжества», то есть сознательно выбранной формы поведения. Понятие «энтузиазм» осталось на обочине медицинской терминологии в качестве общего обозначения патологических психических состояний. Неэксперт мог его употреблять даже тогда, когда вполне определенный диагноз медиков о состоянии такого больного переставал считаться неэкспертами заслуживающим доверия. Этот термин индивидуализировал оппозиционное религиозное поведение (Disserts), делал его более безобидным, декриминализировал его. Подобный эффект декриминализации обвиненных в вербальном оскорблении его/ее Величества был обусловлен тем, что сами обвинения в адрес значительной части подследственных были артикулированы следователями в категориях социальных и культурных.

Культура. В процессах последней трети XVIII века административная элита часто определяла обвиняемых из крестьянской среды как культурно неразвитых. «Невежество» и отсутствие разума считались одной из главных причин непристойных высказываний в адрес царя и его политики{1159}.[163] «Невежество» объявлялось и наиболее характерным свойством «подлости». Так администраторы нашли «место» предоставленным их контролю низшим слоям населения и оправдание собственной доминантной культурной позиции. Составной частью последней были и признаки социального порядка, характерные для всего XVIII века, и особые черты, которые были присуши ему только в последнюю треть века. Среди последних — зарождение дихотомии «образованных» и «народа» (продукт эпохи Просвещения), а также вызванный пугачевским восстанием кризис представлений о социальном порядке.

Административный язык Московского государства XVII века еще не знал четкого определения «низших слоев». Крепостное право XVIII века с его недифференцированным в правовом отношении наследственным состоянием несвободы создало правовые предпосылки, которые облегчили выделение «низших» слоев. Однако только в специфической социально-политической ситуации последней трети XVIII века, в результате Пугачевского восстания, сформировалось представление, отразившееся в этих процессах. Самодержавие и его элиты всегда принимали в расчет тот отклонявшийся от существовавшего в центре «порядок» (или «беспорядок»), который существовал на периферии. Пугачевское восстание отменило это привычное территориальное деление: в то время как до восстания крестьяне бежали в казацкие регионы, во время восстания казаки проникли в региональные центры крепостного права. Еще долго после восстания сторонники Пугачева бродили в плохо контролируемых провинциях империи, а административная элита вынуждена была уделять этим «бродягам» большое внимание. Ссылка на «невежество» населения подразумевала и трансляцию этими «бродягами» альтернативной информации о восстании. «Бродяжничеству», в котором теперь видели прямую опасность, стали противопоставлять в качестве модели порядка крестьянскую семью[164].

В то время как бродяжничество являлось открытой формой девиантного поведения, оценка того, что после восстания было опасной пропагандой, а что — безобидной болтовней, иными словами, что считать преступлением, а что — игнорировать, требовала большего, нежели простое выявление внешних параметров этих правонарушений. Следовало отличать опасное «невежество» от «простоты» — положительного свойства, которое исключало притворство и гарантировало надежность показаний{1160}. Необходимость дифференцировать «невежество» и «простоту» вызывала потребность в администраторе как носителе превосходящей сознательности, который со своей наблюдательностью и способностью к суждениям мог увидеть культурную неразвитость там, где его предшественники видели лишь преступление. Таким образом, тенденции к декриминализации в XVIII веке создали пространство для публичных дискурсов XIX века.

Заключение: Реальные сценарии власти

Поведением административной элиты в провинции и в центре в ходе процессов по обвинению в оскорблении Величества руководил скорее «вкус к Просвещению», нежели идеи о целесообразности, диктовавшиеся логикой управленческого аппарата. Ведь рационализация имела здесь место как дискурсивное установление «правления разума», но не как процесс, ускорявший механизм принятия решений и превращавший его в рутину в деперсонализированном управленческом аппарате. В реальности было скорее наоборот — просвещенческий дискурс вооружал облеченного властью чиновника необходимыми личными качествами для легитимации его позиции. Характеризуя административную деятельность губернаторов, можно говорить о мобилизации просвещенческого интеллектуального инструментария, но не о бюрократической рационализации, на которую намекает термин «просвещенный бюрократ». Ответ на вопрос о том, имела ли место такая рационализация по ходу приобретения административной элитой формального гражданского образования в XIX веке, впереди. Сегодня, однако, можно утверждать (при этом я опираюсь на свои выводы и несравненно более обстоятельные исследования преступности в России второй половины XIX века{1161}), что просвещенческие мотивы оказались крайне жизнеспособными. В этом отношении преемственность между административными элитами Екатерининской эпохи и XIX столетия очевидна.

Губернаторы находились в двойственном положении по отношению к провинциальному дворянству. На конструирование девиантности непривилегированных слоев, несомненно, сильно влиял опыт душевладельца, общий для всего дворянства разнородной империи — как столичного, так и провинциального (включая губернаторов). В этом смысле во второй половине XVIII века, когда крепостное право достигло своего апогея и вступило в свою завершающую фазу{1162}, замкнулся круг, объединявший дворянский «жизненный мир» (Lebenswelt) и публичное действие: дискурс губернаторов о девиантных крестьянах отражает патернализм хозяина крепостных. Однако в административном дискурсе, о котором шла речь выше, встречаются и новые мотивы, которые губернаторы, возможно, сами использовали в управлении провинцией. Наблюдается взаимодействие медикализации, представлений о тендерных отношениях и топосов колониальной юстиции. Многообразие моделей для определения девиантного поведения свидетельствует о широком восприятии идей Просвещения. Появление различных новых мотивов в этом административном дискурсе, в котором речь идет об одной из важнейших для раннего Нового времени форм девиантного поведения, мотивов, связанных с пониманием Просвещения высокопоставленными чиновниками, показывает, что зарождение новых групп («бюргерство», эксперты) вовсе не было необходимым условием для того, чтобы Просвещение вторглось в сферу исполнительной власти.

Передовой дискурс о преступности развивается в рамках коммуникации внутри административной элиты, которая призвана обеспечить связь между центром, «провинцией» и «периферией». Этот дискурс монополизируется административной элитой, порождая, вопреки многообразию содержащихся в нем просвещенческих мотивов, некоторую односторонность концепции девиантности. А она обладает долгосрочным действием. Долгая традиция дворянского Просвещения и административного порядка способствовала относительно устойчивой убежденности властей и деятелей публичной сферы (Offentlichkeit) в девиантности деревни в последние десятилетия существования империи[165]. Таким образом, в России зафиксировалась слабость представлений о городском порядке, описываемом термином Policey — «благочиние»{1163}. Долговечное дворянское Просвещение со своими топосами культурной отсталости широких слоев населения было не столько препятствием, сколько конкурентом для тех, кто в эпоху урбанизации и индустриализации искал новые концепции порядка, соответствовавшие этим приписывавшимся городу феноменам (главным образом для марксистского движения). В конце XIX — начале XX века эти свойственные дворянскому Просвещению мотивы в какой-то мере противостояли также и научному подходу к социальным проблемам (главным образом медицинскому)[166]. Наблюдаемая идейная преемственность между администраторами XVIII и XIX веков, закрепленная продолжительной тенденцией к монополизации власти со стороны высших управленцев, не подтверждает, а, напротив, ослабляет предположение о том, что «прогрессивные» и «научные» подходы к общественным проблемам продолжали традицию Просвещения (предположение, на котором был основан, в частности, образ единого «революционного движения» в советской историографии).

В эпоху Просвещения складывается ряд колониальных топосов, на которые указывают и исследователи дискурса о преступности в России начала XX века{1164}. Долгосрочным действием обладал, однако, не только созданный в эпоху Просвещения дискурс, но и — mutatis mutandis — само сочетание акторов, а также распределение ролей между ними. Перевес администраторов в дискурсе о девиантном поведении, достигавшийся за счет экспертов, начавших, несомненно, к началу XX века влиять на жизнь и поведение населения в других областях общества, стал причиной раздробленности процесса социального дисциплинирования. Остается открытым вопрос о том, насколько это явление можно считать специфичным именно для России в сравнении с другими странами Европы или же следует считать его общим феноменом, заслонявшимся от нас до сих пор веберианской моделью модернизации.

Евгений Евгеньевич Рычаловский. Политические слухи в провинции времен Екатерины II: По материалам Тайной экспедиции Сената

Предметом настоящего исследования являются политические слухи, распространявшиеся среди дворян русской провинции в правление императрицы Екатерины II. Этот период представляется нам интересным по следующим причинам: во-первых, в 1760–1780-е годы завершается институциональное оформление дворянства как сословия; во-вторых, упразднение в 1762 году Канцелярии тайных розыскных дел и формы доноса «государево слово и дело» потенциально должно было стимулировать более свободный неофициальный обмен мнениями по различным вопросам внутренней и внешней политики государства и способствовать развитию дворянского самосознания. Мы постараемся выяснить, какие политические события наиболее остро переживались в провинции, к каким профессиональным и имущественным категориям относились распространители и реципиенты слухов, какое значение имел гендерный фактор, в каких условиях распространялись слухи, каким статусом пользовались их носители и, наконец, в какой мере слухи отражают уровень политического сознания провинциального дворянства.

Историография

Слухи, их механизм и общественную роль достаточно давно изучает как историческая наука, так и социология, социальная психология и отчасти фольклористика. Краткий обзор литературы по указанной тематике приведен Игорем Васильевичем Побережниковым{1165}. К перечисленным там исследованиям социопсихологов следует добавить работу Сержа Московичи Век толп. Последняя посвящена отнюдь не слухам и их роли в неформальной организации людей, однако автор, касаясь распространения в традиционных обществах новостей и мнений, говорит о перспективности их изучения в рамках «естественной истории коммуникаций»{1166}. В некоторых работах содержится классификация слухов по содержанию (политические, экономические), временной ориентации (ретроспективные, предсказывающие), типу происхождения (спонтанные, преднамеренные), отношению к реальности (рациональные, фантастические), а также на «слухи-мечты», «слухи-пугала» и так далее{1167}. Однако и классификация, и теоретические выводы относительно законов возникновения и распространения слухов основаны преимущественно на явлениях, свойственных «массовому обществу» (mass society в западной социологии). При этом два компонента «основного закона слухов», предложенного Гордоном Олпортом и Лео Постманом, — информационную неопределенность и значимость темы — с известной долей осторожности следует признать универсальными{1168}.

Слухи редко оказывались в центре внимания исследований по истории дореформенной России. В основном к ним обращались авторы, рассматривавшие различные аспекты социально-политической истории{1169}. В слухах чаще всего видели проявление умонастроений низших слоев общества. Кроме того, слухи как государственное преступление (а именно как способ передачи «непристойных слов») попадают в поле зрения историков, изучающих систему политического розыска в России. Из последних крупных работ на эту тему назовем монографию Евгения Викторовича Анисимова и научно-популярный труд Игоря Владимировича Курукина и Елены Анатольевны Никулиной{1170}. Определенный интерес к слухам прослеживается и в тендерных исследованиях, затрагивающих ряд проблем истории России XVIII столетия. Так, в статье Мишель Ламарш Маррезе, посвященной роли женщин в придворных интригах, говорится и об их участии в распространении политических сплетен{1171}. Попытка использовать выводы социальной психологии в историческом исследовании была предпринята И.В. Побережни-ковым{1172}. Использованные им источники, среди которых немалое число архивных, относятся к восточным регионам Российской империи XVIII–XIX веков и затрагивают главным образом такие социальные группы, как крестьянство и казачество. Соглашаясь с утверждением о роли слухов в социально-политических, межэтнических и этноконфессиональных конфликтах, мы считаем спорной типологизацию, которой придерживается автор (политические слухи и слухи об изменении социально-экономического положения — оптимистические и пессимистические). Следует также отметить статью Ольги Гениевны Агеевой о петербургских слухах в эпоху Петра, построенную, правда, преимущественно на записках иностранцев{1173}. При этом весьма перспективным является исследование слухов, ограниченных одним городом (или уездом) и относительно узкими временными рамками. Наконец скажем, что в фольклористике слухи рассматривались как форма устного народного творчества или способ передачи социально-утопических легенд{1174}. В целом же слухи, циркулировавшие в дворянской среде дореформенной России, до сих пор не были отдельным объектом изучения ни одной из перечисленных дисциплин.

Основные темы слухов екатерининского времени

Обстоятельства переворота 28 июня 1762 года — скоропостижная смерть Петра III вскоре после низложения, провозглашение самодержавной монархиней Екатерины в обход несовершеннолетнего наследника престола Павла — все это практически сразу стало предметом обсуждения в различных классах русского общества. На протяжении 34-летнего правления Екатерины II слухами обрастали личная жизнь императрицы, ее путешествия, отдельные события придворной жизни, военные столкновения России с иностранными державами, появление самозванцев.

Основные темы слухов, распространявшихся по Российской империи, можно условно объединить в несколько групп: 1) сама императрица — ее альковные приключения, личные качества, в том числе способность к правлению, взаимоотношения с бывшим супругом; 2) свергнутый император Петр III; 3) наследник престола; 4) императорские фавориты; 5) некоторые указы; 6) военные действия, заговоры и восстания. Причем одновременно могло затрагиваться сразу несколько тем. Тематика слухов показывает, какие политические события наиболее остро переживались обществом. С известной корректировкой, подобным образом распределяются и слухи предшествовавших царствований XVIII века. Некоторые сюжетные линии проходят через все столетие и даже переходят в следующее. Мы можем наблюдать это на примере молвы, связанной с конфликтом правящего монарха и наследника престола (Петр I и царевич Алексей Петрович, Елизавета Петровна и Петр Федорович, Екатерина II и Павел Петрович) или с воскрешением внезапно умершего императора (Петр II, Иоанн Антонович, Петр III, Александр I){1175}. Вопреки мнению Тамотсу Шибутани{1176}, изменение реальности часто заставляло людей искать не новые, а испытанные старые пути и варианты осмысления и понимания событий.

Источники исследования

Настоящее исследование основано на документах Тайной экспедиции Сената — учреждения, наследовавшего Тайной канцелярии в розыске по государственным преступлениям, среди которых значились и рассуждения о предметах, находившихся в исключительной компетенции высшей власти. Документы Тайной экспедиции, как правило, состоят из доноса (изначально письменного или записи устного), переписки различных государственных учреждений и должностных лиц распорядительного и отчетного характера, допроса обвиняемого, изветчика и свидетелей, определения с приговором по делу, конфирмованного императрицей. Нередко в следственных делах находятся источники частного происхождения, а также бумаги, содержание которых и способ распространения образовывали состав преступления (подметные письма, лжеуказы). В большинстве случаев суть и детали преступления раскрываются в протоколе допроса, когда в ответ на заранее сформулированные вопросы (вопросные пункты) записывались показания обвиняемого и прочих лиц. При анализе всех этих источников следует учитывать следующие моменты: 1) российское законодательство еще не ушло от расширительного понимания государственного преступления, и любое обсуждение не подлежащих публичной огласке действий власти или иная трактовка прошлых и современных политических событий влекли за собой различного рода наказания; 2) значительная часть следственных дел не выходит за пределы Петербурга и Москвы и охватывает лишь проживавшее здесь дворянство, что объясняется более пристальным вниманием властей к умонастроениям в обеих столицах и большими возможностями контроля; 3) после упразднения Канцелярии тайных разыскных дел и пресловутого «слова и дела» у потенциальных изветчиков осталось меньше возможностей и стимулов к доносительству; 4) правительство стало меньше обращать внимание на «пустые» политические пересуды, особенно в среде дворянства, если они не перерастали в некое подобие заговора. В условиях, когда легитимность принятия Екатериной II престола для значительной части общества была сомнительной, такая мягкость имела свои резоны; 5) судей Тайной экспедиции Сената и других учреждений, где проходил розыск, интересовала преимущественно негативная сторона политических разговоров, так называемые «непристойные речи». Позитивный аспект, то есть одобрение тех или иных действий властей, появляется в документах лишь в тех случаях, когда проходивший по разыскному делу человек считал необходимым подчеркнуть свою лояльность по отношению к действующей власти. Столь же трудно найти в допросах эпизоды с нейтральным обсуждением политических событий; 6) дела, заведенные на провинциальных дворян, особенно по доносам их друг на друга, в целом составляют незначительную долю в комплексе материалов Тайной экспедиции. Поэтому в них отражен не весь спектр политических слухов, хотя в действительности провинциальное дворянство, как покажет данное исследование, судачило на те же темы, что и прочие сословия, не говоря уже о столичных дворянах.

Распространение слухов из столицы в провинцию

При изучении провинциальных политических толков следует учитывать, что многие из них брали начало в столицах, что служившие здесь военные и статские чины — если не они сами, то их жены — немалую часть времени проводили в своих имениях, заезжали по казенной или частной надобности в уездные города и зачастую являлись для тамошних обывателей источником сведений на злободневные темы. В известном деле об отставном корнете лейб-гвардии Конного полка Илье Андреевиче Батюшкове и подпоручике Ипполите Александровиче Опочинине[167] присутствует немало слухов, распространявшихся в трех уездах, но восходивших к петербургским сплетням. Так, летом 1769 года в Калуге Опочинин говорил лекарю 2-го Нарвского батальона Алексею Лебедеву (который и сделал донос): «Пропадает наша Россия да и пропадет, потому што она (Екатерина II. — Е.Р.) хочет г[о]с[у]д[а]рство та разделить на три части Орловым»{1177}. Там же Опочинин сообщил ротмистру Толстому, что «Г[о]с[у]д[а]р[ы]ня хочет Орлова зделать Астраханским князем»{1178}. Еще более острые темы обсуждались в имении И.А. Батюшкова в селе Тухани Устюжно-Железопольского уезда. Батюшков в присутствии своего племянника, солдата лейб-гвардии Измайловского полка Николая Львовича Батюшкова, и отставного майора Ивана Федоровича Патрикеева (в документах — Патрекеев) рассказывал Опочинину следующее:

…Да вот Г[о]с[у]д[а]р[ы]ня н[ы]нешняя, слюбясь с Орловым, отнела престол у Петра Третьева, а после велела его задавить, коего Граф Алексей Григорьичь Орлов веревкою в Ранинбоме и задавил. Да она де и Беликова та Князя ненавидит и хочет его лишить престола, да и Григорей Григорьевичь хочет Его Высочество убить […] Вот Орлов и в Уложенной камисии говорил, што естли благородная выдет не за благородного, то, однако, права своего не теряет. А об оном де он вот для чего говорил: што он хочет на Г[о]с[у]д[а]р[ы]не женитца и после так быть императором[168], потому что уже у Г[о]с[у]д[а]р[ы]ни двое детей прижито, кои де и отданы на воспитание Анне Карловне Воронцовой […] Г[о]с[у]д[а]р[ы]ня та де по ненависти своей к цесаревичу, штоб его извести та, то всех верных та ему от него отлучает, как то перьваго Порошина, другова Борятинского, коего женила на пренцесе, и он де порадовался богатству да от двора та и отстал[169]. Да и Панина та хотела женить, но, слава Богу, по сщастию нашему, Анна та Петровна[170] умерла…{1179}

По свидетельству И.Ф. Патрикеева, при разговоре, будто графы Орловы «стараются изыскивать средства не допустит[ь] Великаго Князя до наследия престола», присутствовали соседи Батюшкова — отставной лейтенант флота Гаврила Сипягин, отставной поручик артиллерии Николай Курманалеев, упомянутый Н.Л. Батюшков и другие дворяне{1180}. Расхваливая великого князя Павла Петровича своему приятелю, берейтору лейб-гвардии Конного полка Михаилу Штегирсу, Батюшков говорил, что «уже он в леты приходит совершенного возраста, так лутче бы ему государствовать, нежели женщине, для тово что женское правление не столь порядочно, да к тому ж де и Г[о]с[у]д[а]р[ы]ня без совету других ничево делать не может, а наипаче без Графов Орловых»{1181}. В свою очередь, Опочинин по дороге в Калугу поведал об услышанных им от Батюшкова «важных словах» помещику Угличского уезда отставному майору Тимофею Долбилову{1182}.

Отвечая на вопрос, от кого он узнал о лишении престола и убийстве Петра III, Батюшков показал, что слышал такие слова во время своей службы в Петербурге от лекарского ученика конной гвардии Котова, а также от М. Штегирса, когда тот гостил у него в имении{1183}. Однако Штегирс сообщил, что сам Батюшков говорил это «неоднократно как в бытность свою в Петербурге, так и в деревне своей»{1184}, в чем Батюшков в итоге и вынужден был признаться. Выйдя в отставку, он увез с собой в деревню и столичные слухи. Интересно, что происхождение своеобразного толкования речи Орлова в Уложенной комиссии обер-прокурор Всеволожский не стал дальше выяснять, видимо, сочтя в данном случае доказанным авторство отставного корнета. Между тем родной брат Ильи Батюшкова Лев Андреевич был депутатом означенной комиссии от Устюжно-Железопольского уезда{1185}, и, весьма вероятно, от него и исходили такие сведения.

В свою очередь, и жители провинции, бывавшие наездами в Москве или Петербурге, не упускали случая поделиться вестями по возвращении домой. 10 августа 1762 года пскович отставной прапорщик Прокофий Лазарев[171] сообщил в Псковской провинциальной канцелярии воеводе Егору Дедюлину наедине, будто «в Санкт Петербурге против Ея Императорскаго Величества взбунтовалися лейб гвардии Преображенский и Лейб кирасирский полки и в подданстве быть не хотят, и как бывшей в конной гвардии из ыноземцов подполковник и майор арестованы, так и протчие нижние чины переловлены, а притом и бывшего правления принц Иван найден»{1186}. В конце июля Лазарев был отправлен в Петербург с лошадьми, выбранными из монастырских и архиерейских заводов, и в самый разгар екатерининского переворота жил в казарме лейбгвардии Конного полка, на квартире у свойственника рейтара Ефима Варламова, где будто бы и слышал такие разговоры. На допросе в Сенате в присутствии графа Никиты Ивановича Панина и генерал-прокурора Александра Ивановича Глебова Лазарев уточнил, что слух исходил от десяти рейтар. «29 числа минувшего июля пополудни в десять часов оные рейтары между собою говорили: “Нам де отдан приказ, чтоб всю ночь не спать, что де керасирский полк на нас на сонных напасть хочет, и оной де полк, также и Преображенский, против Ея Величества взбунтовались и в подданстве быть не хотят”»{1187}.[172] От рейтара Варламова следователям удалось добиться признания, что произнесенные выше слова имели место, «а только приказу такого в полку не было, и от кого началось об оном разглашение, не знает». Тема принца Иоанна была представлена им в иной интерпретации: «В то ж де время […] был и капрал Кузнецов, который говорил: “Помилуй Бог, как будет Иван Антоныч, то гвардии все худо будет”»{1188}. Исходя из немалого числа следственных дел о распространении слухов, мы можем предположить, что столь важные толки Лазарев передал не только псковскому воеводе{1189}.

Политические слухи и оскорбление величества

Некоторые судебно-следственные дела показывают, что разглашение политического слуха соединялось с заурядной бранью в адрес императрицы. Более того, оскорбление величества позволяет предполагать знание оскорбителем того или иного слуха негативного характера и готовность к его распространению. 16 июля 1766 года священник села Голоперова Переславль-Залесского уезда Кирилл Иванов донес на своего духовного сына отставного секунд-майора Александра Коробова. 8 июля священник приходил к нему в дом в сельце Кошелево для обучения малолетнего сына, и помещик за обедом говорил «поносителныя и ругателныя слова», касающиеся императрицы{1190}. Приведем эту весьма красочную сцену, закончившуюся непристойными речами. Кирилл Иванов, сидя за одним столом с Коробовым и его женой,

…спроста начал […] говорить: был де он в селе Голоперове на пожне Василья Ивановича Чулкова и видел там идущую с той пожни того Чулкова крестьянскую бабу […] и спрашивал ее, не приехал ли оной Чулков к ним в деревню. И баба де ему сказала, что не бывал, а слышно де, что ево и других господ из Москвы не выпускают; Г[о]с[у]д[а]р[ы]ня де приказала деревни господские взять на себя. И на то де Коробов сказал: «Баба де это врет пустое. Ты б де ей плюнул в глаза. Как де нам без раб, так Г[о]с[у]д[а]р[ы]не без господ пробыть неможно. А хотя де Г[о]с[у]д[а]р[ы]нею от господ и деревни отберутца, то де вместо того мужу, жене и детям их станут давать жалованье». И на те де слова с малолетным ево, Коробова, с[ы]ном Иринархом вошла в ту горницу, в коей обедали […] жонка Матрена Андреева, при которой Коробов говорил: «Вот де это моя баба, армии содержать не умеет. И которые де отставные салдаты были, тех курва (а кто имянно, не выговорил) по миру пустила[173]. А нас блядка заставила своих крестьян кормить». И потом, указав тот Коробов на случившуюся тогда у него в горнице борзую собаку, называемую Злодей, сказал: «На туру[174] де вести принесет, она де и тому поверит» […] А притом де он же, Коробов, говорил: «А Г[о]с[у]д[а]р[ы]ни де Анны Иоанновны гребор (выговоря скверною речью) Бирон сослан был вь Ярославль, и она де крайне умна была и ево не слушала и хотела было ему отсечь голову. А н[ы]нешняя де какая правителница и какой де у нее ум. У меня де Злодей, то есть реченная борзая собака, умнее ее. Вот де когда она ездила в Ростов и вь Ярославль Богу молитца, то де она какая богомолщица. А ездила де она блядовать!»{1191},[175]

Примечательно, как события начала царствования Екатерины и реальные инициативы правительства в экономической области трансформировались в слухи, имевшие хождение в провинции. На мнение Коробова об императрице и его изложение событий несомненно наложили отпечаток особенности его собственной биографии и жизненного опыта. Коробову в то время было 56 лет. В службе он находился с 1733 года, с 1755 года — в Ладожском пехотном полку, где дослужился до капитана, участвовал в русско-турецкой войне 1735–1739 годов (в том числе при взятии Азова и Очакова) и русско-шведской — 1741–1743 годов, в экспедиции вспомогательного корпуса в Священную Римскую империю 1747–1748 годов. В 1757 году его отставили от воинской и статской службы по болезни, с награждением чином секунд-майора. Коробову как человеку бывалому, пережившему несколько царств, было с кем сравнивать Екатерину II. Правда, говоря о Бироне, он спутал Анну Иоанновну с правительницей Анной Леопольдовной, сославшей регента в Пелым, и Елизаветой Петровной, переместившей его в Ярославль. Итак, разговор начался со слуха, имевшего хождение среди помещичьих крестьян, о переводе их в разряд государственных, перешел на оценку способности императрицы к правлению с экскурсом в недавнее прошлое и завершился осуждением ее распутства и пересказом слуха об «истинной» цели ее поездки в Ростов и Ярославль. При столь низкой оценке Екатерины II в качестве правительницы Коробов все же считал невероятным слух, что она велела отписывать помещичьих крестьян на себя. Возможно, ему был известен объявленный всенародно сенатский указ от 3 мая 1766 года, опровергавший такие «недельные толкования»{1192}. Сам помещик утверждал на допросе, что во время разговора был пьян и что «от частого ево пьянства приходит ему беспамятство». Матрена Коробова также показала, что ее муж «был несколко пьян», однако три свидетельницы — дворовые женка и девки — не заметили этого{1193}.

Хотя Матрена Коробова, по ее словам, «пришла в великой страх» от слов мужа, но сама на донос не решилась. Сначала она пересказала слышанное (кроме последних слов о богомолье) в погребе двум дворовым женкам, затем после обеда наедине просила священника Кирилла Иванова, чтобы он донес в Переславскую провинциальную канцелярию, вечером того же дня сообщила о происшествии, не вдаваясь в подробности, вернувшемуся с работы старосте и приказала ему объявить о том крестьянам, и, наконец, 13 июля она обратилась к священнику Кириллу Григорьеву, зятю Иванова, упрашивая его поторопить тестя с объявлением о «поносительных словах»{1194}. В итоге достаточно широкий круг людей оказался в большей или меньшей степени осведомлен об оскорблении императрицы, а заодно и об ее похождениях. Логика действий Коробовой понятна: она, видимо, опасалась доноса либо со стороны священника, либо своих дворовых (дворовые женка и девки наверняка тоже поделились услышанным с односельчанами) и по-своему стремилась их упредить, чтобы, как она выразилась, «ей в том не остатся»{1195}, то есть не остаться виновной в сокрытии преступления.

В Тайной экспедиции Коробова признали «злобою наполненным и обьятым развращенною и пьянственною жизнию человеком» и как «оскорбителя Величества» приговорили лишить всех чинов и послать на вечное проживание в Мангазейский острог, «не производя ему никаких кормовых денег»{1196}. Судьи верно определили главную причину «непристойных слов» — «злобу», или, иными словами, недовольство властью, лежавшее в основе и оскорбления, и готовности воспринимать слухи и их распространять. Допустимо предположение, что дворяне, уличенные в оскорблении величества в форме брани, играли роль и в передаче политических сплетен, но эта сторона их жизни по тем или иным причинам не попадала в поле зрения правосудия.

Обсуждения «непристойных речей» как слухи вторичного характера

К разряду политических сплетен мы относим не только «непристойные» разговоры о событиях государственной важности, но и последующее обсуждение таких разговоров, нередко завершавшееся доносом. В начале ноября 1773 года, когда восстание Емельяна Ивановича Пугачева набирало силу, в доме 55-летней дворянской вдовы Прасковьи Ивановны Чалеевой в селе Китовка (Рожественское)[176] Карсунского стана Симбирского уезда собрались еще три женщины — вдова прапорщика Феврония Дурасова, племянница Чалеевой Авдотья Пахомова, состоявшая замужем за однодворцем, и незамужняя 18-летняя дочь однодворца Маркела Григорьева сына Алашеева Анна[177]. Авдотья поведала тетке об услышанных на реке новостях, будто «подлинно государь Петр Федорович вживе и велит всем крестьяном с помещиков своих головы рубить». В ответ Чалеева заявила: «Естьли б де подлинно батюшка Петр Федорович император был, то б она с перваго со Лва Дмитриева голову сняла»{1197}.[178] Во всяком случае, так показала на допросе в Казанской секретной комиссии Анна Алашеева. В пояснение надо заметить, что за 30 лет перед тем вдова имела тяжебное дело с отставным секунд-майором Львом Михайловичем Дмитриевым, владельцем около 100 душ крестьян, об украденных у него в чалеевском доме пожитках, после чего тот постоянно называл ее воровкой. В Великий пост (то есть в апреле) 1774 года в доме Л.М. Дмитриева в деревне Дубенки Симбирского уезда собрались гости из села Китовка: священник Алексей, вдова-помещица Прасковья Стафутина и Анна Алашеева. За обедом «между протчими разговорами» Анна передала слова Чалеевой, которые позднее в интерпретации Дмитриева выглядели несколько иначе: «Когда б де батюшка государь Петр Феодорович на здешнюю сторону реки Волги только перевалился, то б она, Чалеева, с перваго меня голову сняла»{1198}. Таким образом, в этой редакции крамольных слов вдова несомненно отождествляла Пугачева с покойным императором. Дмитриев не замедлил воспользоваться случаем для мести Чалеевой. 15 апреля он вместе с Анной Алашеевой приехал в Китовку и приказал сельскому смотрителю Василию Максимову сыну Алашееву собрать сход, где и объявил: «Слышел де он от упомянутой девки[179] (Анны. — Е.Р.), что того их села дворянская жена, вдова Прасковья Иванова дочь Челеева (sic. — Е.Р.) говорила и называла батюшкою Петра Федоровича Трет[ь]его императора»{1199}. Дмитриев послал смотрителя и десятника за вдовой для ареста, но те не застали ее дома — Чалеева уехала к помещику Ивану Васильевичу Неклюдову в село Репьевка Пензенского уезда. После этого Дмитриев написал от имени Алашеева рапорт смотрителю 2-й части Карсунского стана Ивану Даниловичу Луневскому, а далее дело дошло до Симбирской провинциальной канцелярии и Казанской секретной комиссии. В комиссии допросили Дмитриева, Анну Алашееву и Чалееву. Последняя повинилась в инкриминируемых ей словах (но именно в изложении Алашеевой), которые произнесла «с простоты, не разумея в том важности»{1200}. Судьи комиссии пришли к заключению, что Дмитриев донес на Чалееву по злобе, желая ее «привесть […] к какому нибудь наказанию», а слова вдовы были сказаны «в простоте» и «в огорчении» от отставного секундмайора и «никакого разглашения не зделали». При оценке степени опасности опрометчивых слов женщины комиссия руководствовалась тем, что с ноября 1773 по май 1774 года в селе Китовка никакого «к бунту возмущения не было»{1201}.

Мы обратим внимание на два момента в следственном деле Чалеевой. Во-первых, Анна Алашеева поведала о словах вдовы лишь спустя почти полгода, будучи в гостях, за обедом, «между протчими разговорами». Эта формулировка нередко встречается в протоколах Тайной экспедиции и следственных комиссий, и под ней скрывается та часть показаний, которая не интересовала судей. Можно предположить, что в числе прочего обсуждались действия пугачевских отрядов в Приуралье, в частности недавние поражения восставших под Татищевой крепостью и Уфой. Не исключено — и об этом доноситель и свидетельница предпочли умолчать, — что обсуждалось происхождение самого самозванца. Это и натолкнуло Алашееву на мысль сообщить о некогда услышанном. Но, видимо, самими участниками застольной беседы никаких «непристойных» или «возмутительных» слов сказано не было, не случилось крупной ссоры, или же внимание гостей сосредоточилось на угрозах вдовы, то есть отсутствовали повод и мотивация для доноса на кого-либо из компании, и, следовательно, остальные темы разговоров остались за рамками протоколов. Во-вторых, и в доме Чалеевой, и в доме Дмитриева в беседе приняли участие не только мелкопоместные дворяне и дворянки, но и представительницы другого разряда общества: однодворческие жены и девицы. Стараниями же ретивого Дмитриева о «блядословии»[180] Чалеевой узнало целое село. В-третьих, в распространении слухов активное участие принимали женщины. На последних двух аспектах мы и остановимся ниже.

Роль женщин в передаче политических сплетен

Как видно из многих следственных дел Екатерининской эпохи, женщины являлись одним из звеньев в передаче политических сплетен. При этом в сферу их интереса попадала не только альковная жизнь императрицы, но и другие события, пусть и вымышленные, которые могли бы пошатнуть основы их семейной и хозяйственной жизни. В этом отношении основной материал доставляют нам процессы о сплетнях столичных обитательниц. В конце апреля 1765 года поступил донос на жену капитана лейб-гвардии Преображенского полка Петра Митусова Федосью Иванову и ее 14-летнего сына, фурьера того же полка, в непристойных словах. В передаче Митусова-младшего (это и попало в донос) они звучали так:

…Граф Григорей Григорьевич Арлов бывшева государя задавил, а что де в манифестах аб нем писано, то напрасно. Також […] и Ивана Антоныча закололи после, кагда де Мировичу голову атрубили […] Г[о]с[у]д[а]р[ы]ня для таво и государя цесаревича вон выеззать не дозволяет, и сказывают […] что он болен. Токмо […] и с ним то ж хатят учинить и чтоб престола рассийскава лишить{1202}.

Почти такие же слова, по утверждению Федосьи, она услышала от кормилицы наследника при следующих обстоятельствах:

…О непристойных словах […] слышала она от Его Императорскаго Высочества кормилицы Постидонши (Матроны Дмитриевны Бас-тидон. — Е.Р.) с которою, будучи знакома, разговорилась о здравии Его Высочества, что давно ли она ево видела? На что кормилица сказала, что недавно и что находится в добром здоровье, толко де пронесся было слух, что Никиту Ивановича (Панина. — Е.Р.) отрешают от Его Высочества, и мы де все испужались, боясь того, чтоб и с ним того же не зделалось, как с батюшкою. Батюшку де уходили Арловы, так и с ним того же бы не зделали. Они де ево не любят, да и Ивана Антоновича оне ж де уходили. Я (то есть кормилица. — Е.Р.) де о том слышала в народе{1203}.

Любопытно, что в это время капитан Митусов находился в Казани для осмотра в монастырях колодников, сосланных туда Тайной канцелярией{1204}. По окончании расспросов П. Митусова с семейством было указано сослать из Петербурга в деревни навечно, с выплатой вместо пансиона 200 рублей ежегодно ввиду его «недостаточного состояния». В результате Митусовы выехали в село Мишутино Переславль-Залесского уезда[181]. Остается только гадать, удержалась ли там Федосья от того, чтобы не поведать столичные новости соседям. Заметим при этом: рассуждая о насильственной смерти двух бывших монархов, Бастидон, жена камердинера Петра III, в конечном счете сослалась на народные толки, а они давно имели хождение среди разных классов в провинции[182] и не обошли стороной женскую половину провинциального дворянства. Однако немногочисленность дел о непристойных словах провинциальных дворян в целом не позволяет в полной мере выявить степень участия матерей, жен и дочерей в распространении сплетен и показать весь спектр политических сюжетов, в наибольшей мере привлекавших их внимание.

В случаях ложных доносов дворовых и крепостных на своих владельцев мы не можем с уверенностью сказать, какому слою общества следует приписать тот или иной слух. Примером тому является дело по доносу беглого дворового человека помещика Козьмы Кирилловича Колокольцева Андрея Петрова (село Бронниково Ржевского уезда), который в июне 1763 года «извещал» на своего хозяина и его сестру Ненилу. В частности, последняя будто бы еще в ноябре 1762 года говорила дворовому, что «во Ржев указ пришел […] что нашу де Государыню в Москве зарезали было, а цесаревича де Павла Петровича послали было в сылку, да уже де на дороге догнали да возвратили к Москве. Ее де, Государыню, кровь мужня не попустила, что де она посягнула на мужа своего Петра Феодоровича»{1205}. Донос признали ложным, а доносителя Петрова определили наказать плетьми и отдать помещику. Возвращаясь к делу Митусовых, можно предположить, что и придворная дама Бастидон слышала похожую версию гибели Петра III, но изложила менее радикальную, которая давала случай обвинить в убийстве только ненавистных многим Орловых.

О роли женщин в передаче такого рода слухов можно отчасти судить по тем редким делам означенной эпохи, когда жена доносила о непристойных словах, произнесенных мужем. О своеобразном доносе Матрены Коробовой, выразившемся в побуждении к доносительству другого свидетеля, было сказано выше. Приведем еще один случай. 26 ноября 1766 года дедиловский воевода Иов Леонтьев после церковной службы позвал к себе в дом правящего секретарскую должность в Дедиловской воеводской канцелярии Алексея Заварзина и священников. При гостях воеводская жена Прасковья объявила, что ее муж бранит императрицу, за что была вскоре отправлена в Тульскую провинциальную канцелярию, а затем — в Тайную экспедицию Сената. Здесь она рассказала подробности. В августе того же года «оной ее муж, будучи […] пьяной, незнамо за что бил ее, Прасковью, по щекам, и таскал за волосы, и называл ее ведмою, и говорил: “Ты де меня хочеш известь так, как Государыня Екатерина Алексеевна своего мужа, а нашего батюшку Государя Петра Феодоровича извела”…» В соединении этого довольно распространенного слуха и слова «ведьма» есть намек, что Екатерина не просто погубила мужа, а воспользовалась при этом способами, в которых, как считалось, ведьмы искусны, то есть навела порчу или отравила[183]. Далее в допросе следует любопытная деталь: «А притом де были приданые ее жонка Авдотья Семенова да девка Матрена Николаева, которым де тогда ж она, Прасковья, о том заявила, на что сказали, что они то слышали, в чем она, Прасковья, на них щлетца»{1206}. Заметим, свой донос Прасковья сделала только через несколько месяцев (и одно это вызвало недоверие к ней судей), поэтому можно предположить, что в тот момент она видела в дворовых не столько свидетелей, сколько сочувствующих лиц и собеседниц для обсуждения и драчливого супруга, и крамольного слуха. Не исключено, что сама женщина приписала воеводе слышанные от кого-то слова. Во всяком случае, правящий должность генерал-прокурора князь Александр Алексеевич Вяземский предположил, будто она «только устращивала» мужа своим доносом, спасаясь от побоев, и «едва ли оной ее донос достоин вероятия, потому что в самом существе дела показуемыя от нея слова есть самыя пустыя и вымышленныя и достойны совершенному презрению»{1207}. Но поскольку дворовые Леонтьевой были признаны ненадежными свидетелями и потому остались не допрошены, то нам остается признать наиболее вероятными именно ее показания.

Низшие слои общества как источник слухов для провинциального дворянства

Из рассмотренного выше дела Чалеевой мы увидели, что для провинциального дворянства одним из источников политических слухов служили представители низших классов общества. Еще более показательным в этом отношении является дело подпоручика Уржумской инвалидной роты Федора Мызникова, и оно также связано с разглашениями слухов о Пугачеве. 6 декабря 1773 года в доме командира инвалидной роты Мирона Худякова Мызников сообщил ему и находившимся там двум офицерам, что

…здешния прибывшия снизу бурлаки розглошают, якобы во время сражения противу самозванца и бунтовщика Пугачева Его Сиятелство Граф Захар Григорьич Чернышев, будучи с армиею, начал палить, напротив чего он, бунтовщик, спрашивал: «Знаеш ли де ты, противу ково палиш?» — и хотел Его Сиятелство за то казнит[ь], но в то де время бутто находясь там Его Императорское Высочество благоверной Государь и Велики Князь Павел Петровичь, став на колени пред оным бунтовщиком, называл батюшкою и просил: «Государь батюшка, помилуй!» — почему Его Сиятелство от той казни и освобожден…

Так молва обработала известие о разгроме отряда симбирского коменданта полковника Петра Матвеевича Чернышева под Оренбургом 13 ноября 1773 года и казни последнего, спутав его с генералом-фельдмаршалом и президентом Военной коллегии Захаром Григорьевичем Чернышевым. Эту «новость» Мызников узнал от ясачного крестьянина деревни Красный Ключ (Савкино тож) Уржумского уезда Дениса Зиновьева сына Огородова, к которому в тот же день ездил за соломой{1208}.[184] Мызников и Огородов были доставлены в Уржумскую воеводскую канцелярию, а оттуда — в Казанскую губернскую канцелярию, которая передала их в Казанскую секретную комиссию. Если первоначально Огородов опровергал показания инвалидного подпоручика, то в комиссии он все же признался, что пересказал новость со слов пришедшего из Астрахани бурлака, портного мастера государственного крестьянина села Кирчак Хлыновского уезда Федора{1209}. Мызников на вопрос следователей комиссии, почему он не донес о таких явно «зловымышленных» словах, а рассказал своему командиру и офицерам, ответил, что «сие учинил […] с простоты своей, а никто его не научал, чтоб о сем разглашать и подавать уверении о злодее самозванце и […] никого из его сообщников не знает и ничего касающагося до сего произшествия ни от кого не слыхал»{1210}. Биографии Мызникова и упомянутого выше Коробова в чем-то похожи: Мызникову было 53 года, в военной службе находился 25 лет, участвовал в прусском походе, в 1763 году отставлен из сержантов подпоручиком и определен в Уржумскую инвалидную роту. Вполне можно допустить, что сведения о ростовской поездке Екатерины II дошли до Коробова также из среды простого народа.

Мызников не произносил оскорблений в адрес императрицы, поэтому, в отличие от Коробова, наказание его было мягким: «за то, что он перевирал такия бредни», Казанская секретная комиссия приговорила его «яко простяка» к недельному аресту на хлебе и воде. Крестьянина Огородова, еще одного распространителя слуха, находившегося в пределах досягаемости, определили бить батогами{1211}.

Со слухами о Пугачеве связано и другое дело — об отставном капитан-лейтенанте Иване Филипповиче Муханове[185], неслужащем недоросле Василии Муханове, дворовом корнета Никанова Ульяне Филатове и прочих. В марте 1774 года В. Муханов[186] сообщил И.Ф. Муханову (оба проживали в деревне Колузенский Рог Ряжского уезда) «между протчих разговорах» о неких «вредителных ко оскорблению Высочайшей Ея Величества чести словах», произнесенных дворовым Филатовым на винокурне помещика Никонова. И.Ф. Муханов в своем допросе в Московской конторе Тайной экспедиции так изложил эти слова: «Государыня живет с Чернышевым, и за то злодей Пугачов тому Чернышову отрубил голову[187] […] Что в государстве ни делается, то все делают болшия бояра, а Государыня того и не ведает». Филатов называл Пугачева государем и говорил, что тот «бояр будет всех казнить»{1212}. Несколько иначе представил разглашение дворового В. Муханов, в чьем пересказе Филатов говорил:

Слава Богу! Недолго нам за Господами жить, потому что ныне идет к нам Петр Федоровичь и всех крестьян отпишет на себя, а господ перевешает. Он подлинно Государь. Государыня посылала к нему Панина, которой дядькою у цесаревича, и оной Панин, приехав к нему, узнал и становился пред ним на колени и, возвратясь от него, объявил Государыне, что подлинно Государь Петр Федоровичь, за что ево, Панина, Орлов хотел заколоть, отчего Панин уехал к Государю[188]. Ты де, голышишка, знаешь ли, что Орлов с нею живет?[189] […] Когда б дворянской род перевели, так бы лутче царство было. А ныне оне царствуют, а не Государыня, потому что в государстве ни делается, то все делают болшия бояра, а Государыня того и не ведает{1213}.

В. Муханов, судя по всему, не слишком верил в подлинность «Петра Федоровича», а потому не счел нужным пересказывать отставному моряку то, как Н.И. Панин узнал императора, и этот эпизод не вошел в показания доносителя. В разговоре с соседом недоросль сосредоточился на трех более важных для него темах: Екатерина живет с Орловым, в государстве всем заправляют знатные вельможи — «болшия бояра», дворовые и крепостные верят самозванцу и готовы вместе с ним истреблять дворян. Как и в приведенных выше случаях, источником слуха для В. Муханова стал представитель низшего класса общества, пусть даже слух содержал неправдоподобные или неприятные для мелкопоместного дворянина известия. При этом последний не стал доносить на дворового «в надлежащем присудственном месте», а «по простоте своей» передал новости соседу-помещику, и, быть может, не одному ему. И.Ф. Муханов также не торопился с доносом. Если верить показаниям недоросля, мысль об этом пришла ему в голову через три-четыре недели после разговора, а доношение в Рижскую воеводскую канцелярию он подал только спустя полгода, якобы из-за продолжительной болезни{1214}. Не исключено, что донос вообще бы не состоялся, не имей Муханов желание притянуть к делу помещика Никонова, с которым у него была ссора[190].

Условия разглашения политических слухов

Скажем несколько слов об условиях, при которых происходило разглашение политических слухов. Обзор многих судебно-следственных дел Тайной экспедиции позволяет считать эти условия общими для всех классов общества. Подобного рода новостями делились в местах скопления людей — на ярмарках, базарах, морских и речных пристанях, в небольших компаниях и наедине, в будни — за работами или во время несения службы — и в праздники — за праздничным столом и по возвращении с церковной службы, на трезвую голову и во хмелю. П. Лазарев рассказал о вестях из Петербурга, когда давал отчет о своей поездке: «В бытность де ево во Псковской провинциальной канцелярии в присудствии воевода Егор Дедюлин наедине спросил ево, все ли хорошо в Петербурхе и нет ли новых новостей»{1215}. А. Коробов поведал сплетню об императрице у себя дома за обедом. Также у себя дома П.И. Чалеева выслушала новости о Пугачеве, которые ее племянница принесла с реки (возможно, с пристани или от бурлаков). Ф. Мызников распространялся на ту же тему в доме своего командира. В. Муханов на допросе весьма живописно изложил обстоятельства, при которых передал слухи соседу:

На первой неделе Великого поста в понедельник […] по приходе ко оному Ивану Муханову на гумно […) оной Иван спрашивал ево, Василья, не слыхал ли он, чево в народе говорят. Причем сказал: когда де он на Сырной неделе был на винокурне у Никанова, то в то время слышал он такия речи, от которых он на ногах едва мог устоять. И оной Иван Муханов спрашивал у него, какия он речи и от кого слышал. И тогда он, Василей, все вышеписанныя слышанныя им от Филатова непристойный слова имянно ему тихонко пересказал{1216}.

Потребность в информации, пусть и запретного характера, вызывала желание узнавать ее различными способами и распространять.

Статус распространителей слухов

Перейдем к статусу распространителей слухов. При слабом развитии средств массовой информации, когда источником официальных сведений о текущей политике или жизни двора являлись публикуемые манифесты и указы и немногочисленные газеты, особую роль играли носители неофициальных известий. Ими могли быть дворцовые служители, военные чины, приезжие купцы, ремесленники или отходники, бурлаки, вообще люди, побывавшие в центре важных событий или общавшиеся с теми, кто там побывал. Так, отставной прапорщик П. Лазарев находился в Петербурге спустя месяц после екатерининского переворота, вел разговоры с лейб-гвардейцами — участниками дворцовой революции, поэтому в глазах псковского воеводы доселе скромный отставник получил статус обладателя важных знаний, которые невозможно было добыть официальным путем. Лазарев, осознавая свое новое, хотя и временное положение, старался поведать не только о том, что с точки зрения закона не квалифицировалось как «непристойные слова», но и поделиться некими секретными, известными только ему сведениями. Последнее, видимо, и напугало воеводу, подвигнув к аресту Лазарева и рапорту в Сенат[191]. Бурлак, который пришел из мест, расположенных относительно близко от очага восстания, становился «надежным» источником информации не только для крестьянина, но и для такого умудренного жизнью человека, как отставной офицер Мызников. Иногда распространители слухов старались поднять свое значение с помощью придуманной ими легенды. Например, И.А. Батюшков, в стремлении показаться «большим человеком» и придать больший вес своим словам, ссылался на свое знакомство с Н.И. Паниным, уверял, что получает «доход из Голштинии», а великий князь пожаловал ему орден Св. Анны{1217}.

Категории провинциальных дворян в документах Тайной экспедиции Сената и проблема репрезентативности источников

Следует признать, что документы Тайной экспедиции довольно ограниченно представляют нам категории дворян — участников провинциальных политических сплетен. В следственных делах проходят отставные офицеры, мелкие помещики, изредка воеводы, офицеры невысокого ранга, задерживавшиеся в провинции на время отпуска или по долгу службы, жены и вдовы незначительных военных и статских чиновников. В Екатерининскую эпоху власти, за редким исключением, не дают хода доносам на знатных особ[192]. Мы можем только догадываться, какого рода слухи обсуждались, скажем, за столом у столичных аристократов, приезжавших в свои имения и созывавших в гости соседей-помещиков. Крайне редко в этой среде встречаются случаи доносов родственников друг на друга[193]. «Непристойные» разговоры среди высших слоев дворянства могли повлечь за собой высочайшее внушение и опалу без привлечения к розыску. Примером тому является реакция императрицы на критические высказывания графа Петра Ивановича Панина, проживавшего в то время в своем подмосковном селе Михалково: «Что же касается до дерзкаго вам известнаго болтуна, то я здесь кое-кому внушила, чтоб до него дошло, что, естли он не уймется, то я принуждена буду его унимать наконец». Екатерина также велела князю Михаилу Никитичу Волконскому послать к Панину надежного человека для выслушивания его «дерзких болтаний». Волконский подтвердил, что «сей тщеславный самохвал много и дерзко болтает […] но все оное состояло в том, что все и всех критикует, однако такого не слышно, чтоб клонилося к какому бы дерзкому предприятию»{1218}. Поскольку Тайная экспедиция не имела санкции дать делу ход, весьма затруднительно сказать, в чем состояла суть «болтаний» и в какой форме окрестные помещики, которые считали долгом наносить визиты такому знаменитому человеку, как П.И. Панин, разносили по знакомым и родственникам услышанное.

В целом же общее число провинциальных дворян, в разном качестве (доносителя, обвиняемого или свидетелей) привлеченных к политическому розыску, составляет незначительную часть благородного сословия, проживавшего в то время за пределами столиц. Поэтому проблему репрезентативности источника необходимо решать лишь с учетом скорости, с какой схожие слухи одновременно или с небольшим временным разрывом появлялись среди дворян в различных уголках империи, что заставляет предполагать достаточно большое количество звеньев в этой «информационной цепи». При этом степень «достоверности» слуха не всегда находится в прямой зависимости от степени давности и близости очага его зарождения[194].

* * *

Особое внимание провинциального (и не только провинциального) общества было привлечено к толкам, касавшимся перемены правления, заговоров в пользу других претендентов на трон, восстаний под знаменем воскресшего государя или влияния на правящую монархиню фаворитов, что можно объяснить не в последнюю очередь устойчивыми ожиданиями радикальных действий со стороны верховной власти, которые могли бы иметь как благоприятное, так и неблагоприятное влияние на членов этого общества. Такие ожидания способствовали трансформации слухов в том или ином направлении и развитию соответствующих сюжетных ходов[195].

Можно утверждать, что политические слухи были неотъемлемой частью повседневной жизни русского провинциального дворянства и служили одним из способов неофициальной коммуникации, а также формой приобщения к делам государственной важности через их оценку и истолкование.

Булат Ахмерович Азнабаев. Правонарушения служащих дворян Оренбургского корпуса во второй половине XVIII века

Провинциальные слои военного дворянства практически не исследовались в исторической литературе. Вместе с тем их повседневную жизнь, поведение на службе и вне службы, представления об офицерской чести в определенной степени можно рассмотреть на примере проступков, нарушавших нормы военного и гражданского законодательства. Дворянин на службе строил свою повседневную жизнь, «вписывая» себя в господствующие нормы и правила, стремясь соответствовать идеальным канонам. Решение конкретных проблем его жизнедеятельности было связано в первую очередь с процессом усвоения правил поведения, принятых данным сословием. Именно эти процессы позволяли дворянину ощущать себя «своим» в культурном пространстве. Повседневное поведение, сформировавшись на основе ценностно-нормативных систем, выступает как «ключ» к прочтению смысла конкретной исторической эпохи. В свою очередь каждая историческая эпоха формирует свои доминирующие модели поведения, закрепленные в правовых нормах. Изучение практического применения этих норм позволяет проследить за происходившими изменениями в глубинных пластах культуры дворянского сословия. Изучая повседневность через реконструкцию господствовавших норм поведения, мы воссоздаем неповторимый колорит прошедших эпох.

Специфика Оренбургского корпуса второй половины XVIII века

Оренбургский пограничный корпус заслуживает внимания исследователей потому, что в отличие от других формирований русской армии сохранил в XVIII веке некоторые черты войска допетровского типа. Во-первых, это касается системы комплектования. Она строилась, как и в XVTI веке, по территориальному принципу. С 1744 года дворянских недорослей Оренбургской губернии отправляли на службу только в полки Оренбургского корпуса. Во-вторых, только в Оренбургском корпусе в XVIII веке практиковалась система безвозмездных пожалований земельных дач офицерам в соответствии с чином и званием по месту службы. И, наконец, только офицеры Оренбургского корпуса согласно указу 11 февраля 1736 года имели право на приобретение башкирских вотчинных земель{1219}. Таким образом, военное дворянство Оренбургского корпуса уже в середине XVIII века представляло собой довольно замкнутую корпорацию, объединенную соседскими и родственными узами и преимущественными правами в колонизации края.

Воинский артикул 1715 года и военное судопроизводство

Вопрос о правонарушениях служащего дворянства возник в связи с изучением проблемы применения правовых норм военного законодательства в армии XVIII века. Основным кодексом, которым руководствовались военные суды, был Артикул воинский 1715 года{1220}. Он включал статьи о преступлениях не только военных, но и политических и уголовных. Воинский артикул без особых изменений действовал до издания первого Полевого уголовного уложения 1812 года. Специальной статьи, определяющей цель наказания, в Артикуле не было. Тем не менее из его содержания можно сделать вывод о том, что важнейшей целью наказания было устрашение. Об этом свидетельствует чрезвычайная жестокость наказаний, стремление изощренными наказаниями удержать человека от совершения преступления. Смертная казнь предусматривалась в 74 артикулах и в 27 статьях наряду с другими наказаниями.

Историки права дискутировали в основном о влиянии европейского военного законодательства на Артикул 1715 года, а также интересовались проблемой его применения в гражданских судебных учреждениях. Однако практическая реализация правовых норм Артикула 1715 года пока не стала предметом специального изучения. В частности, исследования требует вопрос о том, как низкая правовая культура населения в XVIII веке соотносилась с обилием статей, требующих в качестве санкции смертную казнь. В целом для Артикула 1715 года типично несоответствие между характером преступления и тяжестью предусмотренного за него наказания. Так, смертная казнь устанавливается и за политические преступления, и за убийство, и за богохульство, и за сон на карауле, то есть за самые разные по тяжести преступления. Артикулом предусматривалась смертная казнь различных видов: «квалифицированная» (четвертование, колесование, залитие горла металлом, сожжение) и «простая» (расстрел, повешение, отсечение головы); телесные наказания — болезненные (битье кнутом, шпицрутенами, заковывание в железо) и членовредительские (отсечение пальцев, носа, ушей, клеймение и тому подобное). Широко применялись также ссылка на срок и бессрочная, ссылка на каторжные работы, заключение в тюрьму. В отношении офицеров применялись и особые наказания: отставление от службы (на время и навсегда), лишение чина и достоинства (позорящее наказание), служба в качестве рядового, арест у профоса (палача)[196], лишение отпуска.

Известный военный историк Джон Кип в своей статье, посвященной привилегиям офицеров в русской армии по законодательству XVIII века, отмечает, что на сегодняшний день остается неясным, насколько точно соблюдался Артикул 1715 года в том, что касалось исполнения установленных санкций. Он предположил, что жестокость прописанных в нем наказаний имела пропагандистский характер{1221}. Эту проблему мы и попытаемся решить в данной статье. Исследование практического применения положений Артикула 1715 года, изучение правонарушений служащих дворян позволяет рассмотреть вопрос о частоте применения телесных наказаний, а также наказаний, влекущих за собой лишение чести, по отношению к дворянам-военнослужащим в первой половине XVIII века. Решить вопрос о применении этого военно-уголовного кодекса на практике можно только на основании массовых источников, содержащих информацию о правонарушениях военных из дворян. Прежде эти случаи изучались в отношении всего офицерского корпуса России и лишь в хронологических рамках XIX века{1222}.

Военный суд в XVIII веке включал две инстанции{1223}. Низшей ступенью являлся полковой суд (кригсрехт), состоявший из председателя (презуса) и асессоров. Профессиональным юристом был аудитор, который должен был наблюдать за соответствием судебного процесса статьям военного законодательства. Кригсрехту были подсудны дела о ссорах, тяжбах и преступлениях обер-офицеров и низших воинских чинов, а также гражданских лиц, обслуживающих армию. Апелляционной инстанцией для полковых судов был Генеральный кригсрехт. В качестве суда первой инстанции ему были подсудны, во-первых, преступления по оскорблению «их величеств» и вообще государственные; во-вторых, преступления, совершенные целым полком или отдельными частями; в-третьих, жалобы, приносившиеся на офицеров и касавшиеся вопросов чести и жизни; в-четвертых, преступления и проступки высших военных чинов, влекущие за собой лишение чести. Как полковые суды, так и Генеральный кригсрехт выступали в качестве судов первой инстанции, но отличались компетенцией в зависимости от характера дела и служебного положения подсудимого. Все дела, решенные в Генеральном кригсрехте, и дела обер-офицеров, решенные в полковом кригсрехте, подлежали обязательной ревизии в Военной коллегии. Смертные приговоры в отношении штаб-офицеров требовали, кроме того, утверждения императором. В составе кригсрехтов могло быть не менее семи судей. В Генеральном кригсрехте председательствовал обычно фельдмаршал или генерал, при котором состояло шесть асессоров (два генерал-поручика, два генерал-майора, два бригадира или полковника). В случае отсутствия в полку генерала его могли заменять полковники, подполковники или майоры. Таким образом, функции правосудия осуществляли не специальные судьи, а обычные строевые офицеры. Суд не имел постоянного состава. В полковом кригсрехте президентом был полковник или подполковник. При нем шесть асессоров — два капитана, два поручика, два прапорщика. Для оказания юридической помощи судьям кригсрехтов устанавливалась особая должность аудитора — штатского участника процесса. Он, хотя и считался юристом, по закону голоса в приговорах не имел. Однако он выполнял надзорные функции, следя за тем, чтобы процесс велся «порядочно».

Источники исследования

Основным источником для изучения указанной области проблем стали формулярные списки, в которые наряду с другими данными о военнослужащем заносились и сведения о всех правонарушениях, совершенных военнослужащим, и наказаниях, примененных к нему. Сергей Мартинович Троицкий и Петр Андреевич Зайончковский в 1970-е годы впервые обратились к формулярным спискам как к основному источнику для изучения социальной структуры российского бюрократического аппарата{1224}. Большая заслуга в исследовании формулярных списков офицеров русской армии 1812–1815 годов принадлежит Дмитрию Георгиевичу Целорунго{1225}. Он не только проделал огромную работу по воссозданию социально-экономического облика русского офицерства 1812 года, но и доказал высокую степень достоверности формулярных списков и уникальную информативность этого источника. Комплекс этих источников отложился в Российском государственном военно-историческом архиве (РГВИА) в фондах 489 и 490{1226}.

Мы составили базу данных по преступлениям и проступкам, совершенным военными дворянского происхождения, служившими в Оренбургском корпусе. Она охватывает 2042 человека, или около 80 процентов наличного состава офицеров, которые несли службу в частях корпуса с 1743 по 1802 год. При работе с графой «штрафы» выяснилось, что одни и те же проступки квалифицировались командованием в одних случаях как административные правонарушения, не влекущие судебной ответственности, в других — как преступления, требующие проведения военного судебного процесса. По этой причине необходимо рассмотреть не только списки лиц, находившихся под судом, но и дела тех, кто был наказан по статьям военного устава.

Из 2042 военнослужащих, совершивших правонарушения, 269 были рядовыми, 711 состояли в унтер-офицерских чинах. Среди унтер-офицеров первое место по численности занимали капралы (204 человека), второе — сержанты (184). Затем шли подпрапорщики (175), вахмистры (67), каптенармусы (32), 45 кадетов и 4 квартирмейстера. Наконец, 1062 человека имели офицерские чины: 1 генерал-лейтенант, 2 генерал-майора, 1 бригадир, 26 полковников, 31 подполковник, 53 премьер-майора, 43 секунд-майора, 218 капитанов, 42 штабс-капитана, 203 поручика, 154 подпоручика и 288 прапорщиков.

Статистика правонарушений

Всего побывало под судом и было наказано за различные правонарушения 113 человек, то есть 5,5 процента от числа военнослужащих, включенных в базу данных по правонарушениям. Примечательно, что из 269 дворян, служивших рядовыми, зафиксирован только 1 правонарушитель, разжалованный из подпоручиков в рядовые. Происходивший из польского шляхетства Риги дворянин Антон Жданюкевич начинал карьеру рядовым в Рижском карабинерном полку в 1770 году. В 1779 году по его желанию он был переведен ефрейт-капралом в лейб-гвардии конный полк. В 1773 году он был отставлен от службы в чине подпоручика, а в 1781 году возвратился на службу в Оренбургский корпус. В 1788 году в Московском генеральном кригсрехте Жданюкевич был судим по обвинению «в подговоре им при отъезде из Санкт Петербурга крепостного отставного секунд-майора Азарьева человека к побегу и во взятии у него из украденного у господина его денег и прочего». За это преступление он и был разжалован из подпоручиков в рядовые 6-го Оренбургского мушкетерского полка{1227}.

Однако одно обстоятельство свидетельствует о том, что реальное число правонарушителей из числа дворян-рядовых было значительно больше. Так, из 276 дел по Оренбургскому корпусу за вторую половину XVIII века, сохранившихся в фонде Генерального кригсрехта в РГВИА{1228}, 13 связано с рядовыми из дворян. Хотя формально и после издания в 1785 году Жалованной грамоты дворянству действовали законы, запрещавшие выход в отставку дворянам-рядовым, не прослужившим положенного срока, на практике подобные отставки имели место. Карьерные перспективы проштрафившегося рядового из дворян вызывали большие сомнения не только у командования, но и у самого военнослужащего. Выходом из затруднительного положения служила отставка по болезни, устраивавшая всех. Естественно, формулярные списки на служащих, выбывших из полков, не составлялись. Кроме того, отсутствие формулярных списков осужденных рядовых могло быть вызвано не только их отставкой, но и отправкой на каторгу. Эти предположения подтверждают следующие примеры. Так, рядовой Василий Бочкарев за растление своей малолетней дочери был приговорен к наказанию кнутом и каторжным работам на Нерчинских заводах{1229}. В 1752 году солдат уфимского гарнизонного полка Иван Сокуров, чьи предки служили в Уфе еще в начале XVI века, был приговорен за «смешание с коровой вахмистра Степана Соловцова к отсечению головы». Однако, как сказано в сентенции, «понеже он молод только 19 лет то бить кнутом отослать вечно в ссылку в работу»{1230}.

Значительно больше проступков фиксируется на другом полюсе армейской иерархии. Среди наказанных и осужденных штабо-фицеров фигурируют 1 полковник, 2 подполковника, 6 премье-рмайоров и 9 секунд-майоров, что составляет 16 процентов от общего числа нарушителей и 7 процентов от числа всех штаб-офицеров. Единственный полковник, попавший под суд, — командир 4-го Оренбургского гарнизонного батальона Василий Петрович Панов, происходивший из мелкопоместных костромских дворян и имевший за собой всего десять душ крестьян. Участник Русско-турецкой войны 1735–1739 годов, Русско-шведской войны 1741–1743 годов и Семилетней войны, в 1774 году он оборонял Оренбург от войск Пугачева. Будучи уже 60 лет от роду, в чине полковника, он попал под суд по обвинению в том, что, поссорившись с вдовствующей полковницей фон Нитчен, учинил, «пришедши в ей дом, как ей, так и людям ее» побои. Причина же «его к ней приходу была по случаю чинимого с ней блудодеяния». За это, по определению губернатора, он был арестован «при квартире» на одну неделю, а потом отослан в Оренбургское духовное управление «на увещевание»{1231}.

Унтер-офицеры Оренбургского полка показали себя как наиболее дисциплинированная часть военного дворянства. Наказанию и суду подверглись всего 4 подпрапорщика и 2 корнета. От общего числа наказанных военнослужащих это составляет 4 процента, а от числа унтер-офицеров — чуть более полупроцента.

Наибольшее число штрафов приходится на обер-офицеров, среди которых 36 прапорщиков, 13 подпоручиков, 22 поручика, 1 штабс-капитан, 17 капитанов — всего 89 человек. От числа правонарушителей эта цифра составила 78 процентов. Фактически каждый десятый младший офицер либо побывал под судом, либо был наказан согласно статьям военного устава.

Следует отметить и то, что из 113 военнослужащих, совершивших правонарушения, 86 человек (76 процентов) вообще не имели земель, крестьян и дворовых. Самым крупным помещиком из них был подпоручик Билярского драгунского полка ландмилиции Алексей Степанович Кошкаров. В Саранском уезде за его отцом числилась по IV ревизии тысяча душ. В 1751 году он попал под суд за «сказывании слова и дела государева в беспамятстве»{1232} и был оштрафован вычетом денежного жалованья за полгода. Только 3 человека владели имениями, насчитывавшими 100 и более душ: капитан Евгений Алексеевич Куткин (100 душ), поручик Петр Григорьевич Аннушкин (120 душ) и прапорщик Алексей Андреянович Кузнецов (120 душ). Таким образом, подавляющее число оштрафованных существовали только за счет казенного жалованья, а значит, должны были дорожить своей службой. Очевидно, что склонность к нарушению законов никак не была связана с уровнем благосостояния офицера.

Характер правонарушений

Рассмотрим наиболее характерные виды преступлений и проступков. Из 204 правонарушений, совершенных 113 военнослужащими, 121 случай связан с исполнением военной службы. Большинство этих случаев представляет собой несоблюдение правил несения караульной и пограничной службы. В 56 случаях главным обвинением в суде являлось не отвечавшее требованиям устава и приказам командования несение караульной службы. 31 случай был связан с плохой организацией пограничной охраны по Оренбургской линии. Наиболее распространенным и, очевидно, выгодным для правонарушителей делом был отпуск командирами казаков, башкир и мещеряков с летней линейной службы. В документах целого ряда судебных процессов прямо указывается на взятки, которые брали офицеры за досрочную отправку домой казаков и башкир. Более серьезным и опасным преступлением был пропуск казахов на внутреннюю, а башкир — на внешнюю сторону охраняемой линии. Например, в 1791 году прапорщик Верхоуральского батальона А.И. Охотников за «пропуск киргиз-кайсаков во внутреннюю линию и в отгоне ими у башкир Кипчакской волости 500 лошадей» был разжалован в рядовые{1233}. В 1789 году двухнедельному аресту был подвергнут поручик Троицкого пограничного батальона Ф.М. Масленников «за слабое смотрение в пропуске на внутреннею сторону киргизцев коими увезены были люди»{1234}.

Всего зафиксировано 14 подобных проступков. Однако вряд ли они были результатом злого умысла. Как правило, такие нарушения происходили из-за отсутствия должного контроля над основными путями передвижения кочевников. Судебный процесс начинался только в том случае, когда переход границы влек за собой материальный ущерб, выражавшийся в отгоне башкирских или казенных лошадей, уводе пленных и тому подобном.

21 случай правонарушений можно квалифицировать как ту или иную разновидность неподчинения приказам командования, еще девять процессов были вызваны нарушениями уставных правил во время несения караулов, при охране острогов, крепостей и гауптвахт, причем в восьми случаях речь шла о пьянстве на посту, а в шести случаях отсутствие охраны повлекло за собой бегство арестованных. Согласно Артикулу 1715 года, все перечисленные правонарушения являлись самыми тяжкими военными преступлениями.

Два случая судебного разбирательства были вызваны симуляцией или отказом офицера нести службу под предлогом болезни. Часто перед отправкой на очередной наряд по охране границы некоторые офицеры подавали рапорты о болезни. Если полковой лекарь разоблачал мнимого больного, появлялось основание для начала судебного процесса.

Следует отметить и то, что из 121 обвинения 47 случаев так или иначе связаны с пьянством правонарушителей. При этом только в 12 процессах привлечение к судебной ответственности было вызвано исключительно злоупотреблением алкоголем, повлекшим за собой более серьезное правонарушение.

В историографии сложилось мнение, что в Оренбургском корпусе служили в основном сосланные по суду офицеры. Однако из 2042 человек, дела которых имелись в нашем распоряжении, обнаружено лишь 14 человек, оказавшихся в составе воинских частей губернии в наказание за прежние преступления, причем девять человек были рядовыми солдатами, сосланными навечно за участие в польских восстаниях. И хотя в конце 1790-х годов наблюдается необычно резкий рост количества офицеров из числа бывших гвардейцев, объясняется это особенностями внутренней политики Павла I, а не криминализацией гвардейских полков.

Что касается уголовных преступлений, то их совершалось несколько меньше, чем воинских правонарушений. За исследуемый период мы выявили 71 судебное разбирательство подобного рода. Уголовные преступления, однако, подчас трудно отделить от воинских правонарушений. Как квалифицировать, например, избиение обвиняемым караульного офицера, который пришел его арестовывать? Самыми распространенными преступлениями были насилие и избиения подчиненных, гражданских лиц и даже товарищей по службе. Однако только в десяти случаях речь идет не о поединках с применением холодного оружия, а о драках, переходивших в поножовщину. Офицеры, не исключая и потомственных дворян, чаще пускали в ход кулаки, палки и другие подручные средства. В качестве примера можно привести самый, пожалуй, вопиющий случай. В 1783 году суд разбирал дело капитана Степана Романовича Халютина по жалобе поручика Будрина «о зверстве его Халютина, в пьяном образе с ним Будрине поступке, прокушением им Халютиным, зазвав в дом свой, зубами своими у носа правой ноздри насквозь и вкушением из оной небольшого куска мяса». Халютин происходил из потомственных дворян Костромского уезда и владел поместьями в Оренбургской и Костромской губерниях{1235}.

Так или иначе рукоприкладство рассматривалось на 37 судебных процессах. Избиения, по-видимому, были настольно обыденным явлением, что процесс начинался только после серьезного членовредительства или — чаще — смерти человека. Однако не следует связывать эти факты только с армейской средой. Офицеры часто избивали до смерти своих крепостных, которые прислуживали им в полках. Новгородский потомственный дворянин поручик Лукьян Васильевич Апрелев в 1754 году был обвинен в том, что «сослал из двора свою дворовую девку новокрещеную, которая от великих морозов и хладу, поознобя руки и ноги, ползая на коленках, умерла без всякой христианской должности духовенства». Именно последнее обстоятельство и стало причиной для начала судебного процесса{1236}.

Впрочем, некоторые правонарушения кажутся странными, и их мотивация не всегда понятна. Потомственный дворянин штабс-капитан Николай Петрович Плешивцов был оштрафован в 1800 году «за хождение не в должной одежде за реку Урал»{1237}. А прапорщик Андрей Данилович Тебердин, выслужившийся из солдатских детей, в 1783 году попал под суд «за безобразное хождение по крепости в мундире и при шпаге, с навешанными на себя ведрами и коромыслом, граблями, лопаткой и лаптями, онучами и армяков»{1238}.

Насилие в отношении гражданских лиц часто сводилось к вымогательству денег, прогонных подвод, угощения и тому подобному. Однако при этом нами выявлено только три случая воровства офицерами имущества и денег. Наиболее характерный в этом отношении случай имел место в 1774 году. Остзейский дворянин Отто Безейкин, покупая у торговца нательные золотые кресты, затеял спор, во время которого незаметно снял и спрятал один крест. Второй раз он попал под следствие в 1781 году за продажу украденного его денщиком кованого колеса и «за открытие дурными своими примерами поводу денщику своему к воровству»{1239}.

Значительно чаще офицеры участвовали в расхищении казенного имущества, денег, провианта и прочего. Всего известно около тридцати примеров. Такие способы хищения казенного имущества, как подлог или искажение отчетности, требовали сложных и выверенных действий, поэтому к ним прибегали нечасто. Всего выявлено семь таких случаев, причем их фигурантами были лишь два офицера. Например, Василий Иванович Тихомиров, служивший в 1780-е годы подпоручиком в Оренбургском драгунском полку, под судом был трижды: в первый раз — за фальсификацию приходно-расходной книги, во второй — за хищение казенных денег, а в третий — «в подговоре подписчика в книге под статьями неведомого человека»{1240}.

Распространенным правонарушением была продажа казенного вина, предназначенного для раздачи «порционами» подчиненным. Уличенных в этом офицеров судили за «кормчество». Элис Кимерлинг Виртшафтер в статье, посвященной военному законодательству и российской армии в 1796–1855 годах, отмечает, что экономические условия и нарушение воинской дисциплины были основными причинами конфликтов между офицерами и солдатами{1241}. Историк видит причину экономических злоупотреблений исключительно в несовершенстве системы снабжения армии.

И, наконец, только пять судебных разбирательств были связаны с сексуальными преступлениями. Малочисленность подобных случаев, по-видимому, объясняется тем, что основанная масса подобных преступлений подпадала под церковную юрисдикцию.

Виды наказаний

Рассмотрим наказания, которые налагались полковыми кригсрехтами в соответствии с действующим военным законодательством. Из 204 случаев применения санкций в отношении нарушителей в 84 случаях речь шла лишь об аресте. При этом срок заключения, как правило, не превышал двух месяцев. Лишь в отношении трех человек срок ареста превысил два месяца. Срок ареста в один месяц был применен в 29 случаях. Самым распространенным сроком, назначавшимся командованием и асессорами полковых кригсрехтов, было недельное заключение. Этот срок был назначен в 18 случаях. Отметим, что в 14 случаях из 16 арест был связан с ограничением в пище — «с посажением на хлеб и воду». Интересно, что в 4 случаях арест не освобождал офицеров от командования вверенными им подразделениями. И, наконец, в 21 судебном решении ни слова не говорится о сроке ареста.

Реже, чем арест, — а именно в 42 случаях — в качестве наказания применялось временное разжалование. Сюда же относятся случаи, когда в приговор была внесена статья о том, что нарушитель должен быть обойден очередным чином.

Обращает на себя внимание то, что разжалование в рядовые квалифицировалось судами как наиболее суровая мера наказания, поскольку из формулярных списков известны лишь 2 случая, когда полковые суды вынесли смертные приговоры. После конфирмации в Генеральном кригсрехте оба решения были заменены разжалованием в рядовые, но с правом выслуги в офицерский чин. Капитан Оренбургского драгунского полка Федор Иванович фон Галлер, происходивший из шведских дворян, в 1768 году был обвинен в «заборе у сидельца за проданную соль казенных денег 150 рублей, равно в ругательстве и битии по щекам, без всякой причины, сидельца помощника и в держании под арестом и вымогательстве французской водки». В результате судебного разбирательства было решено его от «смертной казни избавить, а вместо того написать на год в рядовые»{1242}. Вторым преступником, приговоренным к повешению, был уже упомянутый капитан Степан Романович Халютин. Однако смертный приговор последовал не за упомянутое выше «зверское поведение», а за военное преступление. Как сказано в деле, он

…в противность комендантского запрещения отпускал флейтщиков Никитина Евстифеева и барабанщика Осипова в новый год в форштадт для поздравления барабанным боем, которые, будучи там, вдались в пьянство, а по штрафовании комендантом тех барабанщиков и флейтщиков за ту их из форштадта отлучку, вышедши на крыльцо оный Халютин выговаривал им за что де дали де себя бить через что подал явный пример, дабы нижние чины начальнику не повиновались. Не допускал капитана Елагина по повелению коменданта себя арестовать, при приходе коменданта в его Халютина покои для объявления ареста к оскорблению коменданта, называл коменданта государственным вором, а по делу не доказывал, в пренебрежении законов ударил коменданта в бороду, когда пришли с комендантом караульные офицеры и солдаты для взятия его Халютина под арест, не только противился но и угрожал приготовленной на такой случай обнаженной саблей изрубить кто приступится, а при всем том при выходе его коменданта произносил вслед ему ругательные слова.

В приговоре же было отмечено:

…за выше писанные его преступления по силе воинских 22 (оскорбление командира), 24 (вооруженное сопротивление приказам командира), 27 (намеренное уклонение от выполнение приказа), 36 (обнажение оружие в присутствии начальства), 65 (хищение казенных денег), и 191 (крупная кража) артикулов уложения 7-й главы 31-го пункта лишить чинов и дворянского достоинства, учинить ему смертную казнь, повесить его при всем полку, но сообразуясь с высочайшим ее императорского величества ко всем падшим милосердия избавить. Однако же отобрать у него на чины патента, написать в рядовые на полгода и по не престарелым его летам определить в полевые полки{1243}.

В 22 случаях в отношении правонарушителей была применена не одна, а несколько мер воздействия. Арест, например, часто сопровождался внеочередным назначением в караул (11 случаев), а вычет из жалованья с целью компенсации материального ущерба — строжайшим выговором.

В 1764 году была издана так называемая Полковничья инструкция. В соответствии с ее положениями основными наказаниями для офицеров становятся: 1) выговор при собрании других офицеров;

2) командирование на караул или в другую службу «не в очередь»; арест с исправлением должности; 4) «арест же в квартире или в палатке без всякого должности исправления»; 5) «арест за профоса и содержание ж на палочном карауле»[197]; 6) «хождение пешком за фронтом во время похода»{1244}. Решения, принятые полковыми судами Оренбургского корпуса, свидетельствуют, что подобные санкции применялись задолго до 1764 года. По-видимому, правительство Екатерины II лишь узаконило судебную практику полковых кригсрехтов. Вместе с тем Джон Кип считает, что смягчение наказаний в Полковничьей инструкции 1764 года по сравнению с нормами Артикула 1715 года в целом соответствовало просвещенной манере правления Екатерины II{1245}.

Что касается приговоров с «наказанием на теле», то в отношении дворян в полках применялись исключительно шпицрутены. Этот вид телесного наказания был самым распространенным: в армии он воспринимался как дисциплинарное взыскание, не лишавшее военного и дворянина чести{1246}. Из 113 дворян, наказанных за правонарушения, лишь три человека подверглись порке за весь исследуемый период. Любопытно, что все они были потомственными дворянами. Подпрапорщик Ефим Федорович Воробьевский, выходец из дворян Алатырского уезда, попал под суд в 1753 году по обвинению в расхищении серебра из разграбленного калмыками купеческого каравана. По приговору военного суда он был прогнан через полк шпицрутенами шесть раз, а потом разжалован в рядовые до выслуги. В том же году он был произведен в подпрапорщики{1247}. Второй случай произошел с представителем старейшего рода Уфы — князем Василием Андреевичем Ураковым, служившим драгуном в Уфимском полку. В 1739 году он «за противность перед поручиком Кузнецовым в ослушании и за пьянство наказан шпицрутенами и послан в Екатеринбург в каторжную работу на два года»{1248}. Третий — драгун Шешминского полка ландмилиции Терентий Михайлович Шевелев, происходивший из смоленского шляхетства Казанского уезда, — попал под суд в 1744 году по обвинению в покупке «заведомо краденых лошадей и по конфирмации оштрафован шпицрутенами через полк 6 раз»{1249}. Таким образом, задолго до 1785 года телесные наказания применялись в отношении дворянства крайне редко.

Столь же редкими в практике наказаний были разного рода денежные штрафы. Всего в 18 приговорах в качестве меры наказания были установлены конфискация имущества, вычет из жалованья, требование восполнить пропажу и так далее. К ним приговаривали только в тех случаях, когда ущерб был доказан. В первую очередь это касалось преступлений в отношении имущества частных лиц, в то время как за преступления в отношении казенного имущества эта мера применялась далеко не всегда. Нередко в расчет бралась способность обвиняемого восполнить нанесенный ущерб. Например, в 1772 году поручик Оренбургского гарнизонного полка Автоном Иванович Ляпунов попал под суд за то, что, сопровождая до Смоленска партию башкир, совершал «не порядочные и чести офицера предосудительные поступки», в частности, брал «овес без меры, а сено без весу», обнадеживая сельчан тем, что «платеж учинен будет якобы следующим за ним Ляпуновым майором Шмаковым». Кроме того, он употребил «на свои надобности» отпущенные ему на раздачу башкирам 60 рублей, вымогал у жителей подарки, вино и деньги. Тем не менее он сумел избежать конфискации имущества, поскольку после подсчета ущерба, причиненного им на протяжении всего пути следования партии, оказалось, что его имение не компенсирует и сотой доли стоимости незаконно изъятого добра{1250}.

Судебная практика и законодательство

Исследование видов наказаний показывает, что в большинстве случаев мера ответственности за преступления и проступки не соответствовала статьям военного законодательства. Артикул воинский 1715 года, лежавший в основе этого законодательства, не был ориентиром для военных судов при вынесении приговоров служащим из дворян. При сопоставлении решений военных судов со статьями Артикула выясняется, что в 55 из исследованных нами 204 приговоров в качестве санкции должна была следовать смертная казнь без каких-либо условий и толкований. В первую очередь это касается нарушений правил караульной службы в городах и охраны крепостей (глава IV Артикула). Всего же, по нашим подсчетам, была нарушена 21 статья Артикула, предусматривавшая в качестве единственной меры наказания смертную казнь. Это, в том числе, статьи о драках с обнажением оружия, подделке финансовой документации, злостном неподчинении приказам вышестоящих офицеров, грабеже, вымогательстве и тому подобном.

Указы 1744–1755 годов заменили смертную казнь кнутом и каторгой. В сентенциях полковых судов такая мера почти не упоминается. Кригсрехты, подводя преступление под соответствующую статью Артикула, отмечают, что преступник хотя и заслуживает казни, но от нее избавляется. Особо подчеркнем и то обстоятельство, что в подобных приговорах полковые суды не ссылаются на соответствующие указы Елизаветы Петровны и Екатерины II.

Участники судебного процесса осознавали несоразмерность преступления и требуемого наказания и в некоторых случаях указывали причину этого несоответствия. Так, в пяти из 55 сентенций военных судов говорится, что от смертной казни обвиняемый избавлен, «дабы он чувствителен был», или чтобы «в чувствие придти». В данном случае «придти в чувствие» означает акт религиозный: заставить опомниться нравственно, раскаяться{1251}. Ссылка командиров на то, что излишне суровые приговоры судов делают подчиненных «нечувствительными» к наказанию, интересна с точки зрения изучения атмосферы, которая царила в гарнизонных и пограничных полках.

Тем не менее массовые случаи замены высшей меры наказания двухнедельным арестом, временным разжалованием или денежным штрафом требуют объяснения. Вероятно, предусмотренные Артикулом 1715 года наказания в первое время после его издания, особенно в условиях Северной войны, применялись в полной мере. Тогда его жестокость была оправданна, однако в обстановке отдаленного гарнизона или рутинной пограничной службы подобные санкции действительно могли вызвать у военнослужащего состояние отчаяния, привести к утрате страха перед наказанием. Полное соблюдение всех норм и правил военной службы было просто невозможно, но эмоциональное перенапряжение, вызванное постоянным страхом жестокого наказания за их нарушение, было опасно в условиях неспокойной инородческой окраины.

Полковые суды игнорировали санкции Артикула 1715 года еще и потому, что в Оренбургском корпусе на протяжении всего XVIII века ощущался дефицит командного состава. В середине столетия вакантными оставались до 15 процентов командных должностей. Самой серьезной проблемой была нехватка обер-офицеров. Полковые суды вынуждены были бережно относиться к офицерам, совершившим даже серьезные преступления, поэтому в Оренбургском корпусе крайне редко встречается такая мера наказания, как каторга или ссылка. Однако недостаток командных кадров был местной особенностью, и вряд ли его следует считать типичным для гарнизонов центральных губерний России и армейских полков. Важно отметить, что большинство приговоров, вынесенных судами Оренбургского корпуса, предусматривали, что правонарушитель после соответствующего наказания остается служить в той же части.

Не имея возможности применять суровые санкции к нерадивым и недисциплинированным офицерам, командование рисковало полностью утратить контроль над ситуацией в крепостях-редутах, расположенных на границе протяженностью более 3000 километров. Наиболее острая ситуация сложилась в полках в третьей четверти XVIII века. На период с 1750 по 1775 год приходится 82 процента всех выявленных правонарушений. В это время в корпусе не было ни одного батальона, не имевшего офицеров, никогда не подвергавшихся наказанию. В 1754 году оренбургский губернатор Иван Иванович Неплюев сообщал в Военную коллегию, что

…от впадающих в разные прегрешения и междоусобных у штаб и обер-офицеров ссорах и несогласия производится фергер[198] и кригсрехты и следствие по такому не малому числу полков всегда бывает довольно, иные фергер и кригсрехты для конфирмации в военную коллегию от меня посылаются другие кригсрехты тако же и многие следствия по представлению его генерал майора, а по рассмотрению моему в силу е[е] и[мператорского]в[еличества] указов решимы бывают здесь, а в порядочном том деле произведении и представления по оным генерал майору и мне на рассмотрение настоящего обер-аудитора не имеется, а употребляется к тому обер-офицера{1252}.

В ряде случаев преступления носили характер коллективного сговора во главе со старшими офицерами. В 1750 году калмыками был разграблен караван, перевозивший серебро из Хивы. В погоню за грабителями был послан отряд драгун во главе с полковником С.А. Владыкиным, командиром Билярского полка ландмилиции. Партия без труда настигла калмыков, но офицеры, участвовавшие в погоне, возвращать отбитое серебро не пожелали, поделив его между собой{1253}. Однако еще более сложными для военных судов были конфликты, в которые оказывались вовлечены все офицеры гарнизона отдельной крепости, то есть свидетели преступления одновременно являлись и его участниками. Взаимные ссоры между военнослужащими, занимавшими разные должности, как правило, приводили к встречным жалобам с обвинениями в нарушении законов. Так, в 1760 году началось дело против капитана Уртазымской крепости Трофимова. Командование корпуса подвергло доскональной проверке все имущество крепости, вплоть до гвоздей в ободьях колес крепостных пушек. Всего было выявлено 32 нарушения устава. Однако в ходе судебного разбирательства Трофимов указал, что все обвинения против него выдвинуты подполковником Корфом, секунд-майором Шеншиным и капралом Саушкиным. Первый, по словам Трофимова, «за возвращение обратно хозяевам пойманным между Грязнушевским и Березовского редута на форпосте из Зелаирской крепости 5 лошадей на него Трофимова злодействует». Шеншин, «злобствуя застаревшими от подкомандующими неисправностях, которые ему за короткое время и отвратить было не возможно, его Трофимова, обнес». Жаловался Трофимов и на капрала Саушкина, припоминая ему «по злобе в пьянстве с ранней обиды и ругательствам и обнажении шпаги»{1254}. С другой стороны, участие офицеров в качестве асессоров в полковых судах могло приводить к нарушению присяги при исполнении этой должности. Известны четыре случая, когда офицеры оренбургских полков были обвинены в «несходственном с законами решениях в полковых кригсрехтах». Дж. Кип объясняет это обстоятельство тем, что необразованные и непритязательные асессоры были не в состоянии исполнить свою роль ответственно{1255}. Однако следует учесть и психологическую сторону: участники судебного процесса, назначавшиеся из того же полка, не могли быть всегда беспристрастными в отношении сослуживца.

Судебное законодательство и сословная ответственность дворянства

Если жестокость наказания потеряла свою эффективность, то единственным средством обуздания нерадивых и недисциплинированных офицеров оставалось воздействие на их самосознание. Однако в данном случае полковое начальство сталкивалось с серьезными трудностями. Сознание исключительности своего положения, присущее дворянству XVIII века, являлось достаточным основанием для власти, чтобы доверять ему самые ответственные поручения. Реформы Петра I разрушили старые принципы существования дворянского сословия, а новая система представлений дворянства о себе как о сословии сформироваться еще не успела. До издания Жалованной грамоты в 1785 году у дворянства было немного правовых оснований для сословной самоидентификации. Дворянское сословие с его привилегиями было открыто для всякого, кто имел возможность дослужиться до чина прапорщика. Марк Раефф справедливо отмечал, что правление Петра породило ряд неясностей в характере основных политических институтов и социальных связей. Эта двусмысленность произвела сдвиг в основных ценностях, определявших мировоззрение русской элиты, — социальных, интеллектуальных, моральных{1256}. Борис Николаевич Миронов также отмечает, что дворянин после распада служилого города поневоле стал индивидуалистом{1257}. Однако трудно согласиться с его предположением о том, что между служилыми городами XVI–XVIII веков и дворянскими обществами второй половины XVIII века дворянству удалось компенсировать утрату корпоративных связей путем укрепления клановой системы на основе патронажа{1258}.

В современной историографии проблему патронажа в среде московского дворянства впервые исследовала американский историк Нэнси Шилдс Коллманн. В своей монографии, посвященной формированию политической системы Московского государства, историк отмечает, что отношения в средневековых обществах (в том числе в Московском государстве) не были формализованы и институционализированы, определяясь скорее традицией и строясь на личных связях — родстве, дружбе, зависимости{1259}. Б.Н. Миронов в своих рассуждениях проецирует наблюдение Коллманн на XVIII век{1260}. Однако если для эпохи Ивана Грозного приоритет неформальных связей в среде служилого сословия представляется вполне понятным, то для XVIII века господство клановых и патримониальных отношений выглядит неубедительной архаизацией. К тому же Коллманн фактически игнорирует такой фактор, как влияние общесословных дворянских интересов, указывая на их абстрактный характер. Такой подход можно оправдать только тем обстоятельством, что в середине XVI века корпоративные организации дворянства (служилые города) находились в стадии формирования. В XVIII веке дворянство уже не приписывалось службой к определенному городу.

Вместе с тем именно в служилом городе формировались сословные принципы рядового провинциального дворянства. В частности, структура служилого города была организована таким образом, чтобы взаимоотношения дворян и представителей других сословных групп не выходили за рамки неписаных правил. Например, в XVII веке даже праздное общение дворянина с крестьянами рассматривалось как проявление девиантного поведения. В 1641 году уфимский дворянин Семен Григорьевич Пекарский подал челобитную на помещиков Лопатиных, обвинив их в «ложном верстании» своего брата Василия Ивановича Лопатина, будто бы находящегося не в своем уме: он якобы «страдает падучей болезнью», а денежное жалованье «емлют его братья за него подставно». В результате был произведен розыск среди всех служилых людей Уфы. Большинство уфимских дворян ничего не знали о болезни Лопатина, однако никто из опрошенных служилых людей не сомневался в ненормальном поведении уфимца, потому «что он Василии с крестьянами села Богородского с Демкой Кузнецом на песку неводом рыбу ловил и живучи с ними крестьянами на песку из лука стрелял, и кулаки бился и шахматы играл»{1261}.

В новых условиях представители старого дворянства должны были смириться с тем, что на обедах у своих полковых командиров они могли подвергнуться оскорблению и унижению со стороны бывших крестьян, посадских людей или холопов, сделавших более успешную карьеру. К тому же в середине XVIII века мало кому из провинциального потомственного дворянства удавалось дослужиться до офицерского звания. В 1767 году из 76 уфимских дворян, подписавших наказ в Уложенную комиссию, только 13 человек имели офицерские звания или чины, соответствующие им по Табели о рангах{1262}. Остальные 63 человека указали, что они вышли в отставку рядовыми или унтер-офицерами. Например, в 1754 году в Уфимском драгунском полку одновременно служили рядовыми Матвей Николаевич Каловский и его крестьянин из сельца Сикибаево Леонтий Кормильцев{1263}. Таким образом, многие дворяне нередко тянули солдатскую лямку вместе со своими бывшими крепостными. Отсутствие ощутимой границы между высшими и низшими чинами не могло не сказаться на представлении о дворянской чести.

В исторической и культурологической литературе дворянская честь рассматривается, как правило, с позиции корпоративных представлений самого дворянства. В своем исследовании о функции «чести» в России раннего Нового времени Н.Ш. Коллманн рассматривает основные социокультурные характеристики этого понятия{1264}. Хорошая репутация предполагала в первую очередь законопослушное поведение (а значит, назвать кого-либо вором, разбойником или тем более изменником означало нанести тяжкое оскорбление), соблюдение моральных норм (включая надлежащее сексуальное поведение), а также благочестие. К этому можно добавить, что понятия чести и бесчестья играли важнейшую роль в сфере управления. При постоянной нехватке в Оренбургском крае административных кадров управлять огромной территорией можно только опираясь на людей, вызывавших безусловное доверие у власти, то есть на дворянство — самое ответственное сословие в провинции. Несмотря на то что во второй половине XVII века дворяне по своим боевым качествам уступали городовым казакам{1265}, все ключевые должности в системе управления, требовавшие предельной честности в исполнении, поручались только дворянам. Это касалось не только сбора ясачных податей с башкир, но и контроля над деятельностью представителей уфимской администрации. Именно дворянству в силу его привилегированного положения в наибольшей степени было свойственно чувство ответственности. Система местничества, формируя у дворянства представление о чести рода, в определенной степени ограничивала произвол верховной власти в отношении городовой корпорации. С отменой местничества представления о чести рода утратили юридическую основу. Впрочем, в сословном сознании потомственного дворянства местничество играло роль и в XIX веке. В 1809 году в знак протеста против производства Барклая де Толли в генералы от инфантерии группа военачальников, находившихся по сравнению с ним в более высоких чинах, занимавших более высокие, чем Барклай, должности в прежних кампаниях и имевших больше наград, подала в отставку{1266}.

Отмена местничества не могла не сказаться на главных служебных качествах дворянства. Так, от участия в Крымских походах 1687 и 1689 годов под разными предлогами уклонились многие представители старейших дворянских родов Уфы, в то время как прежде подобных случаев массового дезертирства не отмечается{1267}. Наиболее серьезный случай дворянского «бесчестья» относится уже к эпохе петровских преобразований. В 1715 году уфимский фискал Леонтий Яковлев прислал в Сенат доношение о ссоре, произошедшей между дворянами Максимом Аничковым и Василием Ураковым. В день «государева ангела» — тезоименитства царя — на обеде у коменданта Ивана Бахметьева уфимцы бранились и называли друг друга изменниками{1268}. Началось следствие, в ходе которого выяснилось, что оба дворянина обвиняли друг друга в преступлении, имевшем место во время сражения полка Петра Хохлова с башкирами осенью 1707 года. Сенатское расследование, начатое в 1716 году, показало, что Хохлов еще в начале похода утратил контроль над своими подчиненными. У горы Юрактау башкиры захватили все пушки и обоз полка. Оставшиеся в живых служилые люди заняли оборону в лесу, где в течение недели отбивали атаки башкир. Из этого лагеря на сторону башкир перешли уфимские дворяне Осип Лопатин, Иван Рукавишников, Алексей Жуков и упомянутый Аничков. Последний, по словам Уракова, «с боя бросил лук свой ушел к ним ворам башкирцам в измену». Перебежчики не только сообщили восставшим, что в полку кончился весь порох, но и приняли активное участие в нападении на укрепленный лагерь полка. При этом башкиры «приступили и били на них за щитов из луков и пищалей непрестанно, а в управлении тех щитов были уфимские служилые люди Дмитрий Сюзьмин, Максим Аничков, Осип Лопатин Василий»{1269}. Дело о перебежчиках не было завершено. Как было указано в сенатском решении, «тому указу из канцелярии Сената не разыскано, на Уфе по указу не учинено, потому что дело старое и Петр Хохлов умре и очные ставки давать некому»{1270}. Однако сам переход на сторону противника целой группы дворян стал возможен лишь в результате отмены местничества. С другой стороны, упразднение главного критерия «верстания» в дворянский список — «кто кому отечеством в версту» — позволило местным властям в 1712 году в массовом порядке записать в уфимские дворянские роты служилых иноземцев и «новокрешен», однако эти служилые люди никогда не имели равного с дворянами правового статуса{1271}.

Проблема сословной ответственности дворянства в новых условиях возникала и в сравнительно мирной обстановке. В 1771 году правительство приняло решение о мобилизации 3 тысяч башкир для подавления польского восстания. До западной границы шесть партий башкир должны были сопровождать 12 обер-офицеров Оренбургского корпуса. Командующий генерал-поручик и оренбургский губернатор Иван Андреевич Рейнсдорп приказал генерал-майору и оренбургскому обер-коменданту Николаю Яковлевичу Панову подобрать для этого похода 12 исправных и надежных оберофицеров из личного состава 27 полков корпуса. Ланов недвусмысленно указал на то, что «по справке батальонных командиров таковых качеств, каковы требуются в наличности, теперь нет, а как сия команда особливой доверенности требует, так я из наличных по их состоянию равно же и штаб-офицера способных никово к тому не нахожу, о чем вашему высокопревосходительству сем и репортую»{1272}. Оренбургский обер-комендант не хотел отвечать за неизбежные проступки офицеров, не находящихся под непосредственным контролем своих командиров. Как показали последующие события, скептицизм Ланова совершенно оправдался. Уже через год над всеми обер-офицерами, участвовавшими в этапировании башкирских партий, было начато следствие по причине «разных причиненных ими, следуя по тракту обывателям обидах, побоях и разорении»{1273}.

Таким образом, перед командованием вставала старая управленческая проблема — кто будет сторожить сторожей? Очевидно, что фактор неотвратимости сурового наказания своей цели не достигал. Контролировать каждого офицера в десятках отдаленных гарнизонов Оренбургского пограничного корпуса было невозможно. В этих условиях полковое командование пыталось сформировать у офицеров понимание исключительности своего статуса, который бы вынуждал их более ответственно относиться к собственным проступкам. Неприменение суровых мер наказания, полагающихся по закону, должно было стать первым шагом на пути выработки у офицеров новой оценки своей социальной значимости. Не случайно в сентенциях кригсрехтов общим местом становится оговорка: «…уважая на первый раз дворянское его звание, без суда прощен и из караула освобожден с тем подтверждением, чтобы он впредь от таковых поступков воздержался».

* * *

Исследование видов наказаний показывает, что в большинстве случаев мера ответственности за преступления и проступки не соответствовала статьям военного законодательства. Воинский артикул 1715 года, лежавший в основе этого законодательства, не являлся ориентиром для военных судов при вынесении судебных приговоров служащим из дворян. Полковые суды и Генеральный кригсрехт, подводя преступление под соответствующую статью Артикула, отмечают, что преступник хотя и заслуживает казни, но от нее избавляется. Особо подчеркнем то обстоятельство, что в подобных сентенциях отсутствуют ссылки на указы Елизаветы Петровны и Екатерины II, ограничившие применение смертной казни.

В этих условиях единственным средством обуздания нерадивых и недисциплинированных офицеров становится воздействие на их самосознание. Для дворянства XVII века представление об исключительности своего положения являлось достаточным основанием для того, чтобы власти могли доверять его представителям самые ответственные поручения. Реформы Петра I нарушили старый порядок в деятельности сословных институтов, новая же система дворянских представлений сформироваться еще не успела. Воинский артикул 1715 года не знает сословных привилегий, и по существу до издания Жалованной грамоты в 1785 году дворянство не имело правовых оснований для сословной самоидентификации. Дж. Кип отмечает, что Петр I хотя и разделял общее мнение, что чиновники, будучи дворянами, обязаны соответствовать статусу, отличающему их от простых людей, но все же не желал предоставлять им такое право по закону{1274}.

Вместе с тем исследование судебной практики полковых кригсрехтов показывает, что задолго до издания Жалованной грамоты служащие дворяне имели исключительную привилегию в отношении применения к ним санкций военного законодательства. Формулярные списки свидетельствуют о том, что даже рядовые из дворян не подвергались смертной казни, а также к ним почти не применялись санкции, предусматривавшие телесные наказания, которые широко использовались в отношении военнослужащих, принадлежавших к другим сословиям.

Дж. Кип, указывая на смягчение военного судопроизводства после смерти Петра I, задается вопросом: не было ли подобное изменение следствием давления снизу? Он отмечает при этом, что только систематическое исследование судебной практики позволит решить эту проблему{1275}. Наше исследование показало, что еще в первой половине XVIII века полковые суды Оренбургского корпуса учитывали принадлежность обвиняемого к дворянскому сословию. Судебное законодательство и судебная практика расходились в применении системы наказаний. И инициатива по фактическому игнорированию законодательства исходила от полковых судов, то есть, по выражению Кипа, «снизу».

Систематическое нарушение законодательства судебными учреждениями в отношении дворянства не было новым явлением. Американский историк Валери Кивельсон в своей работе о политической культуре провинциального дворянства отмечает, что и в XVII веке дворяне просто игнорировали законы в тех случаях, когда они противоречили их личным интересам: например, местный воевода и его аппарат привычно одобряли и регистрировали сделки, противоречившие закону. Самодержавие прекрасно функционировало в провинциях в значительной мере потому, делает вывод исследовательница, что сумело предоставить местной дворянской элите автономную сферу деятельности{1276}. Этот тезис в определенной степени подтверждается и изучением правонарушений служащих дворян Оренбургского корпуса во второй половине XVIII века.

5. ИСКУССТВО ЖИЗНИ: КУЛЬТУРА, БЫТ И «ПРОВИНЦИАЛЬНЫЕ НРАВЫ»

Елена Нигметовна Марасинова. «Приключения, в свете бывающие»: Эпизоды повседневной жизни провинциального дворянина второй половины XVIII века (по Полному собранию законов Российской империи)[199]

«Губерния», «деревня», «усадьба»

Во второй половине XVIII века понятие «провинция» встречалось преимущественно в официальных документах, регламентирующих административное управление так или иначе удаленных от столицы районов, и было лишено какого-либо оценочного оттенка. Так, в законодательных актах речь шла о «провинциальных городах», «провинциях», «городовых провинциальных и надворных судьях» и тому подобном{1277}. В том же сугубо нейтральном бюрократическом значении воспроизводился термин «провинция» и в источниках личного происхождения. Мемуаристы упоминали «южные», «северные», «бунтующие» провинции, когда касались вопросов регионального деления империи{1278}.[200] В то же время язык мемуаров, писем, художественной литературы обнаруживает, что понятие «провинция» в значении особой социальной среды, отличающейся от центра и столицы по образу жизни людей, было малоупотребительным и еще только входило в словарь бытовой речи. В повседневности для определения местности, в той или иной степени удаленной от столицы, значительно чаще использовались такие слова, как «деревня»{1279},[201] «губерния», «уезд», «имение», «волость», «дача», «хозяйство» и «усадьба» — последняя, в частности, нередко отождествлялась с «садом» или «домом»[202]. Данная лексическая ситуация свидетельствует, что сама дихотомия «центр — провинция» имела особый смысл именно для владельцев загородных усадеб, помещиков, уездного и губернского дворянства. Очевидно, что содержание понятий «провинция», «провинциальный» отличалось от современного и формировалось под воздействием реалий социальной жизни, прежде всего представителей высшего сословия. Условно выделяемый в историографии слой «провинциального дворянства» имеет довольно размытые критерии определения и представляется весьма мобильной по своему составу группой. Уездный дворянин мог отправиться на службу в столицу, а крупный вельможа оказаться в опале в своем имении в Саратовской губернии. Детальное изучение быта, культуры, нравов дворян, так или иначе связанных с периферией или постоянно проживающих в удалении от центра, позволит расширить представление о социальной истории высшего сословия и в целом сделает более объемной картину жизни русского общества второй половины XVIII века.

Провинции посвящено огромное количество работ самых разнообразных жанров: в эссе, сюжетных зарисовках, краеведческих изысканиях, культурологических и искусствоведческих статьях, теоретико-методологических рассуждениях и, наконец, в фундаментальных монографических исследованиях специалисты пытаются воссоздать жизнь на периферии и осмыслить феномен русской провинции{1280}. Во всем обилии материалов, подходов и точек зрения можно выделить несколько насущных узловых исследовательских проблем, одной из которых является вопрос о подборе информативных источников и методах реконструкции внетекстовой реальности на основе исторических текстов. Изучение жизни провинциального дворянина, его взаимоотношений с властью и обществом возможно на основе данных самых различных документов. Полное собрание законов Российской империи (далее: ПСЗ) предстает в этом ряду как особый и по-своему уникальный источник. Задача данной работы состоит в том, чтобы выявить специфику отражения информации о повседневности в законодательных актах. Полученные сведения будут проанализированы с целью расширения наших представлений об образе жизни русской провинции второй половины XVIII века, а также о различных социальных типажах провинциальных дворян этого времени. Кроме того, важнейшим исследовательским мотивом этой статьи стало стремление воспроизвести реальные, иногда курьезные, иногда печальные, обстоятельства жизни обычных людей, чьи судьбы волею случая оказались запечатленными на страницах ПСЗ.

Следует отметить, что ПСЗ в данном ракурсе практически не использовалось, в то время как законодательные акты второй половины XVIII века можно признать ценнейшим свидетельством именно повседневной жизни современников. В ПСЗ были включены как законы, так и подзаконные акты, четкое разграничение которых отсутствовало в русской правовой науке первой половины XIX века. В предисловии к изданию Михаил Михайлович Сперанский писал:

В состав сего Собрания под именем законов вмещены, по порядку времени, все постановления, ко всегдашнему исполнению от верховной власти или именем ее от учрежденных ею мест и правительств происшедшие, без всякого изъятия[203]. При сем не было допускаемо различия между законами, ныне действующими, и законами, отмененными{1281}.

Таким образом, были опубликованы уложения, уставы, грамоты, наказы, инструкции, манифесты, мнения, акты неюридического характера, отдельные временные и частные распоряжения, а также судебные решения, которые служили образцом для аналогичных дел[204]. Эта множественность нормативного материала иногда оценивается современными специалистами в области права как свидетельство недостаточного развития юриспруденции первой половины XIX века, что повлекло за собой серьезные погрешности издания{1282}. В действительности же стремление опубликовать возможно больший массив документов было связано не с расплывчатыми критериями отбора, а с принципиальной позицией Сперанского, который справедливо видел в законе важнейший источник не только по истории государства, но и по истории сознания, образа жизни, быта прошлых эпох.

Бывают также в производстве дел случаи, коих начало относится к происшествиям, давно уже протекшим […] Распоряжения, по существу своему частные и случайные, но по историческому их достоинству важные, сохранены в Собрании как памятник того века, как указание общественных его нравов, как изображение гражданской его жизни{1283}.

Закон и казус

Законодательство не только содержит важнейшие сведения по социально-экономической и политической истории, но и воссоздает содержание государственной идеологии, особенности самосознания и саморепрезентации власти, а также образ подданных в восприятии престола. Именно в законодательстве отчетливо выражена позиция правительства и идеальное представление монархии о развитии общества.

Одновременно основной массив исходящих от престола документов, в том числе и указов, касающихся провинциального дворянства, был рассчитан не просто на провозглашение, но и на непосредственную реализацию и потому включал те или иные механизмы воздействия на подданных, без лояльности которых невозможно результативное осуществление высочайших предписаний. В текстах указов косвенно отразились важнейшие механизмы влияния на мотивационную сферу личности современников, что было особенно важно в условиях слабости и малочисленности административного аппарата. Несмотря на веру в могущество высочайшей воли, воплощенной в указах, власть прекрасно понимала, что нельзя надеяться на автоматическое выполнение всех обнародованных законов. «Законодательные основания долженствуют управлять людьми», — сказано было в Наказе генерал-прокурору при Комиссии о составлении проекта нового Уложения{1284}.

Будничная жизнь подданных, в том числе и провинциального дворянства, регулировалась указами, учреждениями, уставами, инструкциями, наставлениями, установлениями, регламентами{1285}. Лавина обрушивающихся на население империи нормативных документов тем не менее не останавливала, а, напротив, иногда провоцировала встречный поток челобитных, прошений и апелляций. Разумеется, стоическая вера в справедливость высшей инстанции в лице монарха усиливала мощное стремление «достучаться» до престола. Екатерина была недалека от истины, когда писала, что «весь город Москва иным не упражнялся, как писанием ко мне писем о таких делах, из коих многие уже давно решены были, либо течением времени сами собою исчезли»{1286}. Этот порыв обратиться напрямую к государыне был свойственен не только жителям древней столицы, но и населению всей империи. Императрица вспоминала:

По восшествии моем на престол […] было у меня три секретаря; у каждого из них было по 300 прошений, и того 900. Я старалась, колико возможно, удовольствовать просителей, сама принимала прошения. Но сие вскоре пресеклось, понеже в один праздник, во время шествия […] к обедне, просители пресекли мне путь, став полукружием на колени с письмами. Тут приступили ко мне старшие сенаторы, говоря, что законы запрещают государю самому подавать прошения. Я согласилась на то, чтоб возобновили закон о неподаче самому государю писем{1287}.

Закон О неподавании прошений Ее Императорскому Величеству, минуя надлежащие присутственные места, и о наказаниях, определенных за преступление указа будет «возобновляться» на протяжении всего правления Екатерины{1288}. При этом наказания будут варьироваться в зависимости от чина и статуса «предерзких» челобитчиков: имеющие чин заплатят в качестве штрафа одну треть годового оклада, а крестьяне, отважившиеся обратиться к государыне, отправятся в пожизненную ссылку в Нерчинск{1289}.

Писать же в «судебные и присутственные места», особенно дворянству, никто не запрещал, и потому канцелярии и департаменты Сената были завалены бумагами с мест и «столь отягчены множественным числом оных, что превосходил[о] силы человеческие все дела решать в надлежащее время»{1290}. Разбирательства тянулись годами, а иногда и десятилетиями. Екатерина писала:

Сенат слушал апелляционные дела не экстрактами, но самое дело со всеми обстоятельствами, и чтение дела о выгоне города Мосальска занимало […] шесть недель заседания сената. Сенат, хотя посылал указы […] в губернии, но тамо так худо исполняли […], что в пословицу почти вошло говорить: «ждут третьего указа», понеже по первому и по второму не исполняли{1291}.

Императрица отчасти попыталась реорганизовать громоздкую бюрократию, «доставить каждому [делу] скорейшее решение и челобитчиков избавить от разорительной волокиты». Под «челобитчиками» или «бедными просителями» в данном случае подразумевались прежде всего провинциальные дворяне, которые «в рассуждении дальности мест и расстояния» вынуждены были месяцами оставаться в столице в изнурительном ожидании{1292}.

По распоряжению Екатерины Сенат был разделен на шесть департаментов, все детали рассматриваемого дела слушать запрещалось, а секретарям вменялось в обязанность «сочинять» к каждому заседанию краткие экстракты{1293}. Указы, регламентирующие рассмотрение поступающих с мест бумаг, дают возможность воссоздать процесс появления в ПСЗ многочисленных историй из жизни провинциального дворянства. Прошения, доклады, рапорты, материалы следствий и тому подобное принимались секретарем экспедиции, который и должен был емко изложить обстоятельства происшествия. Задача эта была не из легких, предполагала способность к обобщению, словесное мастерство[205] и кропотливую работу. Требовалось в случае необходимости запросить нужные документы в губернии, подготовить и представить дело в Сенате, а также написать краткие «мемории» лично императрице, которые каждый день должны были ложиться на ее стол{1294}. При этом нельзя было допустить появления на заседаниях «как доныне было» всех участников конфликта. Можно лишь вообразить, какого количества ссор и скандалов избежал Сенат, разрешая теперь присутствовать на чтениях только одному лицу{1295}. Принимать решение следовало «по правам и точному разуму законов». «Если же по какому делу точного закона не будет», а случалось это нередко, то генерал-прокурору надлежало все бумаги с сенаторскими мнениями представить императрице{1296}. Тогда-то и начиналось «законотворчество» в самодержавном Российском государстве.

Приблизительно таким путем жизненная ситуация какой-нибудь «Натальи Алексеевой дочери, лейб-гвардии капитана поручика Вагнера жены» и «камергерши Дарьи Матвеевой дочери Лялиной», из Новгородского уезда, превращалась в апелляцию, затем экстракт, потом меморию{1297} и, наконец, становилась законом, которому должно было следовать все население империи.

В названии и преамбуле таких казусных актов обычно содержится информация о причинах и обстоятельствах возникновения того или иного постановления. Нередко указы начинаются с изложения донесений, петиций, планов, рапортов и даже челобитных{1298}. По текстам этих документов можно уловить определенную закономерность появления в них сюжетных историй и жанровых зарисовок. Во-первых, законодательство второй половины XVIII века содержало описание из ряда вон выходящих, не предусмотренных никакими инструкциями случаев, требующих детального анализа и правовой регламентации. Во-вторых, подробно воспроизводились часто обыденные, но запутанные ситуации, решение по которым принимал Сенат. Данные указы должны были сопровождаться высочайшей резолюцией «быть по сему», и, следовательно, изложенные в них обстоятельства становились своеобразной аргументацией представленной на подпись мемории. Наконец, часть подробно пересказанных дел касалась проступков, за которые неотвратимо следовало наказание, нередко облегчаемое по распоряжению императрицы. Данные истории носили назидательный характер и были призваны продемонстрировать как незавидную судьбу нарушающих закон, так и «монаршее милосердие».

Запечатленная в указах пульсирующая повседневность обнажает проблемы, которые особенно волновали подданных, населяющих громадную империю, в том числе и представителей верхушки общества. Русский дворянин второй половины XVIII столетия, и прежде всего провинциальный дворянин, принадлежал одновременно к служилому сословию, которым дворянство оставалось и после Манифеста о вольности{1299}, и к сословию помещиков. Соответственно вопросы службы, ее тягот и привилегий, а также земле- и душевладения занимали его больше всего. Жанровые зарисовки, попавшие на страницы ПСЗ, вписываются в контекст жизни всего высшего сословия, которая была строго регламентирована законами, одинаковыми и для столицы, и для периферии. Однако симптоматично, что казусные ситуации, собственно и давшие импульс появлению новых указов и инструкций, касались прежде всего провинции, тех губерний, «кои по обширному пространству Империи нашей рассеяны и, следовательно, от главных правительств наших удалены будучи, не могут так скоро ни докладываться, ни получать резолюции»{1300}.

Служилое сословие

Именные и сенатские указы, регламентирующие порядок службы высшего сословия, сохраняли однотипное содержание и неизменную идеологическую направленность на протяжении всего царствования Екатерины, и до, и после издания Жалованной грамоты дворянству. Манифест о вольности упоминался в этих документах особенно часто в начале правления императрицы, но ссылки на него можно обнаружить вплоть до указов 1790-х годов. Однако обстоятельства, при которых подтверждалась свобода высшего сословия, свидетельствовали о пропагандистском желании власти продемонстрировать свою стабильную приверженность закону и о завуалированном, но весьма эффективном ограничении этой привилегии[206].

«Правительствующий Сенат в общем для всех департаментов собрании» обратился к Манифесту о вольности, когда некий 52-летний актуариус Николай Васильев из Кашинской воеводской канцелярии подал прошение об отставке и пенсионе. Этот прилежный чиновник с самой положительной аттестацией не принадлежал, однако, по своему рождению к высшему сословию, и потому последовало распоряжение — «как состоявшимся в 1762 году февраля 18 указом, вольность и свобода в службе, сколь долго кто быть пожелает, пожалована единственно Российскому Дворянству», производить «увольнения чиновников в отставку только по совершенной неспособности к службе, если они произошли из разночинцев»{1301}.

Наиболее часто в екатерининском законодательстве фигурировало не собственно право высшего сословия на свободу от обязательной государственной службы, а сформулированные в Манифесте пункты, регламентирующие и ограничивающие это право в реальной жизненной практике. Главное положение Манифеста — о «вольности службу продолжать» — ни разу не цитировалось в указах последней трети XVIII века, зато пояснения, так или иначе препятствующие отстранению дворянина от дел, приводились весьма часто. Так, сенатский указ от 17 августа 1783 года, связанный с просьбой об отставке новгородского землемера Борисова, Генеральное межевание приравнивал практически к военным действиям. «По указу же 1762 года о вольности Дворянству, — говорилось в документе, — служащим Дворянам, ни во время кампании, ни прежде оной начатия за три месяца увольнения просить запрещено». Это положение Манифеста трансформировалось в резкое ограничение возможности выйти в отставку для всех землемеров из дворян — отныне они могли надеяться на прекращение дел лишь «по окончании летнего времени и прежде наступления весны»{1302}. В 1792 году в указе из Военной коллегии был полностью приведен 8-й пункт Манифеста о вольности, в соответствии с которым «нахолящихся ныне в Нашей военной службе Дворян в солдатах и прочих нижних чинах менее обер-офицера, кои не дослужились Офицерства, не отставлять, разве кто более 12 лет службу продолжал, то таковые получают увольнение»{1303}.[207]

На протяжении всего своего правления Екатерина стремилась поставить под строгий контроль систему награждения более высоким чином лишь при первой отставке. 23 апреля 1795 года вышел указ, из которого следовало, что стареющая монархиня самолично просматривает доклады Сената, содержащие списки представленных к повышению в связи с отстранением от дел. Так, высочайшего внимания была удостоена скромная персона «бывшего в Новгородском северском верховном земском суде председателем надворного советника Петра Иваненко», которому все же удалось при вторичной отставке получить чин секунд-майора. Секунд-майором Иваненко, по всей видимости, остался, но всем присутственным местам, губернским и наместническим правлениям было приказано иметь сведения о службе, а также «порядочно и верно» составленные списки тех, кто «из отставки или из находящихся не у дел принимается к месту». Дворяне, которые позволили себе воспользоваться правами, зафиксированными в Манифесте и Жалованной грамоте, отныне при возвращении на службу должны были представлять «подлинные увольнительные указы, паспорта или аттестаты»{1304}.

Дворянину с его правом на свободу от обязательной службы трудно было не только удалиться от дел, но даже получить отпуск. В 1775 году был опубликован сенатский указ, позволяющий отпускать чиновников не более чем на 29 дней, «а кто попросит больше сего или об отсрочке, о таких представлять Сенату»{1305}. В 1790 году губернаторам и наместническим правлениям было предписано «уведомлять казенные палаты о чиновниках, увольняемых в отпуска, с показанием, кто явился на срок и кто не явился». Этот сенатский указ стал следствием печальной истории председателя казенной палаты Новгорода-Северского Иосифа Туманского. По донесению губернского прокурора Юзефовича, экспедиция о государственных расходах тщательно проверила даты отпусков и свидетельства о болезнях Туманского за последние 6 лет. В результате комиссия пришла к выводу, что «к удостоверению о болезненных припадках одних лекарских аттестатов не довольно, а надобно, чтоб всякого такого, кто будучи в отпуску занеможет, свидетельствовало болезнь Губернское правление»{1306}. В 1791 году последовал новый сенатский указ О недавании отпусков чиновникам, которые, быв уволены в назначенное время, сим не воспользовались{1307}.

Дворянское достоинство напрямую связывалось с чинами и царской милостью. Власть стремилась всячески усиливать и поддерживать сословной гонор, основанный на привилегии «знатной службы», в том числе и в сознании бедного дворянства{1308}, чей образ жизни мало отличался от образа жизни однодворца[208]. Так, в 1771 году в Сенат поступило доношение предводителя дворянства города Пронска подполковника артиллерии Степана Тютчева. Из доношения следовало, что на собрание, где решался вопрос о «раскладке жребиев к поставке рекрут», явилось ни много ни мало 200 дворянских недорослей, которые «усердно желали вступить в службу Ее Императорского Величества», однако не имели для этой цели «ни платья, ни обуви». Пронские помещики были вовсе не против определить обнищавших дворян в солдаты. Однако Сенат запретил «знатным пребывать в низких званиях и незнатую отправлять службу». Московскому губернатору было предписано «дворянских детей за усердие их к службе похвалять, но чтоб, с одной стороны, сохранить по данной вольности указной порядок, а, с другой стороны, подать оным недорослям […] помощь», следовало «на казенном коште» отправить неимущих молодых людей для распределения в полки. Всем прочим губернаторам приказывалось также «определять в службу» детей из бедных дворянских семей{1309}. В 1788 году выяснилось, что в Тверской и Новгородской губерниях «живут целыми селениями Дворянские фамилии, кои по недостатку своему, не имея за собой крестьян, упражняются сами в хлебопашестве, а при том ведая ревность и [у]сердие, свойственное всему благородному Дворянству Российскому к военной службе, […] пожелают посвятить себя службе Нашей в нынешнюю войну» против шведской короны. Всех этих дворян именным указом полагалось определить в гвардейские полки{1310}.

Жесткая законодательная регламентация службы привилегированного сословия породила огромное количество частных бумаг, которые оседали в семейных архивах. Тщательно хранимое собрание документов двух поколений провинциальных дворян Ивановых предстает типичным досье офицеров русской армии, каких были тысячи. Отец, Василий Афанасьевич Иванов, родился в 1752 году в дворянской семье, владевшей 200 душами крепостных. Десяти лет был записан ротным писарем в Астраханский гренадерский полк, в двадцать дослужился до поручика, затем стал ротмистром, потом секунд-майором. Характерно, что в формулярном списке полное отождествление человека и статуса передается и терминологически: в 1772 году полковой квартирмейстер Иванов был «переименован» поручиком. В этом чине он участвовал в Русско-турецкой войне 1768–1774 годов, штурмовал Перекоп и Евпаторию, затем подавлял восстание Пугачева. В отставку вышел уже премьер-майором в 1788 году «за болезнями». Уже в 1791 году Иванов был избран предводителем дворянства Новомиргородского уезда Екатеринославской губернии, а затем, в 1799 году, и всей Херсонской губернии, отличился при заготовлении провианта и фуража для молдавской армии в 1810 году, а в 1811 году был отставлен от всех дел в чине коллежского советника.

«Беспорочная служба» Иванова была отмечена орденом Св. Анны второй степени, за который, как было положено на основании Капитула Императорских российских орденов 1797 года, он внес 60 рублей на богоугодные заведения, о чем и получил письменное извещение. Победу над Наполеоном он встретил уже на седьмом десятке и потому вошел в число «старейшин семейств» Херсонской губернии, награжденных «бронзового на Владимирской ленте медалью». Эту медаль следовало хранить потомкам, «яко знак оказанных предками их незабвенных заслуг Отечеству». Действительно, Василий Афанасьевич в это время уже имел взрослого сына Петра, который в будущем аккуратно сложит все грамоты о назначениях, повышениях в чине, награждениях и отставках, извещения, аттестаты, свидетельства, подтверждения дворянского достоинства, формулярные списки и прочие бумаги в отдельную папку и озаглавит ее Документы о службе родителя моего. Чиновная биография самого Петра также обрастет огромным количеством бумаг, которые вплоть до правления Николая I сохранят не только свою стилистику, но и единый шаблон. Как сразу после опубликования Манифеста о вольности дворянства, так и приближаясь к его столетнему юбилею, власть будет настоятельно требовать «ревностной прилежности», «всемилостивейше жаловать верноподданных чинами» и вручать неизменные «формулярные списки о службе и достоинстве»{1311}.

Пожалования, отпуска, повышения, отставки — вся эта рутинная повседневность служащего дворянина неразрывно переплеталась с заботами дворянина-помещика. Реформа местного управления, учреждение губерний, открытие наместничеств и определение их штатов не столь глубоко затронули жизненные интересы провинциального дворянства: размеренный быт владельцев имений был потрясен до основания Генеральным межеванием.

Страсти по межеванию

Генеральное межевание проводилось в интересах дворянства и в конечном итоге укрепило землевладельческие права высшего сословия. Екатерина еще в начале правления пообещала «помещиков при их имениях и владениях ненарушимо сохранять», поскольку искренне верила, что «благосостояние государства […] требует, чтоб все и каждый при своих благонажитых имениях и правостях сохраняем был, так и напротив того, чтоб никто не выступал из пределов своего звания и должности»{1312}. Императрица предоставила дворянам огромный фонд государственных земель (примерно 50 миллионов десятин), самовольно захваченных помещиками в предшествующий период. Безвозмездную передачу дворянам присвоенных ими земель Екатерина пыталась представить в виде награды за быстрое и «полюбовное» установление границ владений{1313}. Однако несмотря на усилия власти, межевание помещичьих имений, а также территорий, принадлежащих крестьянским общинам, городам, церквям и другим собственникам земли, всколыхнуло все население. Споры, тяжбы, судебные процессы не утихали, и практически несколько раз в год издавались указы, предписывающие населению «оказывать безмолвное повиновение и всякую учтивость» землемерам{1314}. Это постоянное воспроизведение одного и того же требования свидетельствовало лишь о том, что оно игнорировалось. И действительно, в целом ряде законов последней трети XVIII столетия речь идет о «своевольстве, наглости, сопротивлении, криках, драках, повреждении межевых признаков»{1315}. В двух сенатских указах от 10 марта и 9 сентября 1771 года в назидание всем приводился случай с ратманом Рузской ратуши Стрелковым и рузскими купцами, которые землемера Старкова до межевания не допускали. За что купцы были «публично наказаны на теле», а ратман Стрелков отрешен от присутствия, лишен судейского звания и оштрафован на 200 рублей{1316}.

В текстах указов нередко отражались дела по челобитью, скапливавшиеся в Межевой канцелярии и Межевой экспедиции Сената и подробно описывавшие не только драки с землемерами, но и тяжбы между помещиками. Так, жена подполковника Самарина более десяти лет пыталась отвоевать у секунд-майора фон Менгдена казенные пустоши Московского уезда Потравинную, Елчановую и Масловую. Эти спорные земли первоначально были проданы ей, потом Менгдену, а при разбирательстве оказались на оброке за асессором Зиновьевым. Выяснилось, что Самариной удалось купить пустоши с помощью Чередина, правящего секретарскую должность в Межевой канцелярии, которому она показала лишь часть принадлежавших ей казенных земель. Об этом Менгден немедленно написал донос и челобитную, Самарина и аккредитованный от нее поверенный в долгу не остались и также подали апелляции. Дело обрастало бумагами, новыми подробностями, все более запутывалось, и можно лишь представить, какими любезностями обменивались Самарина и Менгден на протяжении этих десяти лет. В итоге пустоши, на которых Самарина успела построить сукновальню и мельницу, остались за ней, а остальное досталось секунд-майору. Межевой канцелярии приказано было составлять точные планы, рассматривать дела с большой подробностью и в случае необходимости обращаться в государственные архивы, которые тоже следовало содержать в совершенном порядке. История тяжбы подполковничьей жены Самариной и секунд-майора фон Менгдена вошла в ПСЗ и полностью была изложена в сенатском указе от 3 октября 1777 года — О сочинении планов с надлежащею верностью; о наблюдении, чтоб границы дач на них означаемы были сходно с прикосновенными дачами; о строжайшем смотрении за исправностью планов при свидетельстве оных в чертежной{1317}.

Разыгрывались драмы вокруг не только смежных имений и пустошей, но и заселенных казенных земель, границы которых часто можно было определить лишь на основании старинных писцовых «дач». Так, в 1777 году межевая контора Тверского наместничества, обобщив рапорты и планы землемеров, обратилась в Межевую канцелярию и далее в Межевую экспедицию Сената по поводу земли, записанной за Коллегией экономии в Вышневолоцком уезде, на которую претендовали генерал-интендант Лаптев, полковник и надворный советник Березин, контр-адмирала Ирицкого жена и поручик Ирицкий{1318}. На основании предписаний Межевой канцелярии тверской конторе следовало «уничтожить от владельцев споры», часть земель оставить за дворянами, а часть за казенными крестьянами, при этом всем помещикам выдать компенсацию. Однако в Твери не торопились с выплатами и для перестраховки запрашивали в центре специального на то указа. Межевой экспедиции пришлось напоминать, что еще в 1769 году разгорелись споры между дворцовыми крестьянами и помещиками в Новгородской губернии, которые следовало урегулировать на основании изданного тогда высочайшего распоряжения{1319}. В новом сенатском указе были изложены все обстоятельства, касающиеся тверской тяжбы, и сформулированы новые уточнения по поводу выдачи денег за заселенные казенными крестьянами земли. Так, жена контр-адмирала Ирицкого, генерал-интендант Лаптев и иже с ними, а также бывшие дворцовые крестьяне Вышневолоцкого уезда Тверского наместничества стали персонажами ПСЗ и своими ожесточенными спорами внесли уточнения в регламенты и указы.

Генеральное межевание, эта всеимперская грандиозная кампания, потребовало мобилизации огромного количества чиновников, которые на основании детально разработанных инструкций должны были составлять планы отдельных земельных «дач» в масштабе 100 саженей в дюйме (1:8400), которые затем сводились в генеральные уездные планы в масштабе 1 верста в дюйме (1:42 000). К каждому плану необходимо было приложить полевую записку землемера, полевой журнал и межевую книгу. Должности землемера и чертежника считались очень ответственными, исполнение их приравнивалось к службе во время военных действий, предполагало экзамен, принесение присяги и получение паспорта.

Карьеры землемеров и составителей генеральных планов складывались по-разному, а некоторые — наиболее поучительные — попадали на страницы ПСЗ. Неоднократно в указах и высочайше утвержденных докладах возникала фигура некоего полковника Дьякова. Началось с того, что составленные им, а также Московской губернской межевой канцелярией карты Серпуховского уезда были представлены в Межевую экспедицию Сената в 1770 году. План Межевой канцелярии оказался крайне небрежным, с «погрешностями» и «неисправностями», которые в дальнейшем неизбежно породили бы споры и тяжбы. Было очевидно, что директор чертежной инженер-майор Горихвостов «совсем надлежащего смотрения и в верности планов наблюдения не имел». Напротив, карты, начерченные под руководством Дьякова, были выполнены гораздо тщательнее и, что особенно важно, давались в цвете. Эта история и была воспроизведена в сенатском указе Об означении красками на всех уездных и специальных планах: селений, межей, дорог и всей ситуации{1320}. Через год Дьяков благополучно занял пост директора чертежной, сменив незадачливого инженер-майора Горихвостова{1321}, а в 1777 году уже в чине статского советника упоминался в сенатском указе как директор чертежной Смоленского и Новгородского наместничеств{1322}. Совсем по-другому сложилась судьба землемера Калужского наместничества Редькина, который план по Новосильскому уезду не составил, в должности появлялся редко, всегда в нетрезвом состоянии, а потом вообще исчез. В Межевой канцелярии его поджидали, чтобы «за невоздержанное состояние» из землемеров исключить и дать самый нелицеприятный аттестат, о чем и был отправлен рапорт в Межевую экспедицию Сената. Делом чрезвычайно заинтересовались и, учитывая государственную важность Генерального межевания, издали закон О воспрещении Межевой канцелярии, чтобы она уездных землемеров не отрешала сама собою без указа из Межевой экспедиции{1323}.

Страсти по межеванию не утихали более столетия, инициировав тем самым сотни новых указов. Однако наиболее распространенными сюжетами, попавшими на страницы ПСЗ, стали не драки с землемерами и не тяжбы с соседом-помещиком, а самые разнообразные случаи взяточничества и лихоимства.

«Богомерзкое мздоимство» и курьез с откупами

Непререкаемой государственной ценностью в России века Просвещения был «благоразумный государственный порядок», «недреманное наблюдение целости всего отечества» и «законное правосудие», не помраченное «ни душе вредным коварством, ни лихоимством богомерзким»{1324}. Комплексный анализ законодательных источников позволил воспроизвести идеальный для власти образ служащего дворянина второй половины XVIII века[209]. Абсолютизм требовал от представителей высшего сословия «исполнения повелений начальников без отмены малейшей», «точного нелицемерного отправления должности», «радения». Особенно власть предостерегала от «взяток», «лихоимства» и «корыстолюбия»{1325}. Манифест от 28 июня 1762 года О вступлении на престол Императрицы Екатерины II содержал типовую форму «клятвенного обещания», в соответствии с которым все подданные торжественно присягали «верно и нелицемерно служить и во всем повиноваться», «поступать, как доброму и верному Ее Императорского Величества рабу»{1326}. Чиновникам и судьям предписывалось воздерживаться от «лихоимства» и помнить, что они служат «Богу, Монарху и отечеству, а не чреву своему». Взывая к «обличенной совести», власть напоминала всем «мздоимцам» как о «суде Всевышнего», так и о «собственном гневе и отмщении»{1327}.

Законодательство екатерининского правления подробно воспроизводило многочисленные инциденты неправомерных поборов. Сведения о взятках появлялись в указах почти каждый месяц, что говорит о повсеместном распространении этого служебного порока и в столицах, и в провинции. «Таковым примерам, которые вкоренились от единого бесстрашия в важнейших местах, последуют наипаче в отдаленных […] и самые малые судьи, управители и разные к досмотрам приставленные командиры»{1328}. Верховная власть была в курсе, что брали за все и всем, чем можно. «Мы уже от давнего времени слышали довольно, а ныне и делом самым увидели, до какой степени в государстве нашем лихоимство возросло: ищет ли кто места, платит; защищается ли кто от клеветы, обороняется деньгами; клевещет ли на кого кто, все происки свои хитрые подкрепляет дарами»{1329}, — писала Екатерина в самом начале своего правления.

Не прошло и месяца после вступления императрицы на престол, а при дворе стало известно от князя Михаила Дашкова, что по дороге из Москвы в Петербург останавливался он в Новгороде и обнаружил вопиющие факты лихоимства. Регистратор губернской канцелярии Яков Ренбер брал деньги с каждого, кто присягал на верность императрице. Мошенника приказали сослать в Сибирь, и это наказание еще посчитали милосердным{1330}.

История коллежского советника Шокурова в назидание подданным была объявлена «во всенародное известие», чтобы «все чины, которые у дел приставлены, не дерзали никаких посулов казенных брать кроме жалованья». Василий Шокуров наказаний не побоялся и взял у атамана и писаря Гребенского войска, которые приезжали в Москву для получения выделенных правительством денег, тулуп калмыцкий и голову сахара. На первом же допросе он предусмотрительно во всем сознался, повинился и был освобожден от штрафа. Правда, тулуп и голова сахара стоили Шокурову карьеры. Незамедлительно был издан сенатский указ Об отрешении коллежского советника Шокурова от дел за взятки и о неопределении впредь ни к каким делам{1331}.

Иногда «лихоимство» напоминало возрожденную традицию кормлений[210]. Так, «во всей Сибирской губернии и Иркутской провинции положенный ясак с крайним отягощением собирали». Видимо, поборы достигли таких размеров, что правительство приняло решение направить на защиту «безгласных якутов, тунгусов и чукч» воинскую команду во главе с капитаном Семеновского полка Алексеем Щербачевым. Капитана произвели в секунд-майоры, а каждому офицеру «в рассуждении столь многотрудной экспедиции» положили двойное жалованье из сибирских таможенных доходов{1332}.

К фактам «богомерзкого мздоимства» относилось и казнокрадство. В результате ловких манипуляций винного пристава Старой Руссы поручика Логина Скудина исчезло казенной соли и вина в бочках ни много ни мало на 6 тысяч рублей. В ходе разбирательства выяснилось, что первоначально Скудин расхищал казенное добро, будучи лишь соляным приставом. Однако «неявка соли» на протяжении нескольких месяцев не насторожила казенную палату. Вскоре поручик получил также должность винного пристава, продолжив тайно обогащаться еще более успешно несколько лет. По данному делу решение было принято довольно жесткое: Скудина лишили чинов и отправили служить солдатом, а все имущество конфисковали. Однако в силу того, что вырученные от продажи имения поручика средства не покрыли сумму украденного, Сенат постановил взыскать недостающие деньги с новгородской казенной палаты, прежде всего с городничего Образцова и стряпчего Леонтьева, которые в свое время ленились измерять уровень вина в каждой бочке. Вся история была изложена в сенатском указе с поучительным для всех казенных палат названием Об определении в соляные и винные приставы людей благонадежных и рачительных{1333}.

Вообще, неустанная борьба государства за «казенный питейный сбор» может считаться одной из доминирующих тем екатерининского законодательства. Сотни указов о винных откупах, «постыдном кормчестве», производстве рижского бальзама, оптовой продаже французской водки, да, собственно, и сам Устав о вине 1781 года были обязаны своим появлением реалиям русской жизни и, в частности, человеческим драмам, курьезам, печальным и забавным обстоятельствам. Некоторые из этих историй дошли до нас на страницах ПСЗ.

Казалось, после расширения и законодательного оформления сословных прав дворянства на протяжении всей первой половины XVIII века в обществе прочно укрепилось мнение о несомненных выгодах, которые приносили принадлежность к господствующему сословию и стремление каждого разночинца дослужиться до заветных степеней Табели о рангах, дающих вожделенное дворянство. Однако в Правительствующий Сенат постоянно поступали рапорты из Вятской, Пермской, Иркутской, Казанской, Симбирской, Московской и прочих губерний о записи дворян в именитые граждане и купечество и отказе купцов, получивших штаб- и обер-офицерские чины, выходить из гильдий. Выяснилось, что все эти люди богатели на винных откупах и о «чести благородного дворянина, украшенного службою Империи и Престолу», заботились меньше, чем о реальной выгоде. Они «под разными именами, но действительно в одних руках имели винные подряды и откуп в питейных домах, снимали на себя под предлогом вымышленного сообщества не только целые уезды, но и губернии», были одновременно «и откупщиками, и винными поставщиками» и даже оказывались в одной гильдии с бывшими своими крестьянами, отпущенными на волю. Всем этим крайне предприимчивым представителям благородного шляхетства пришлось доходчиво объяснить, что «самое существо дворянства обязует каждого дворянина упражняться не в оборотах торговых, но в службе военной и гражданском правосудии». Иначе говоря, помещиков и чиновников было запрещено допускать до винных откупов и приказано довольствоваться дворянскими привилегиями, а «выгоды гильдейские» оставить купечеству{1334}.

Винная торговля сулила очень неплохой доход и потому постоянно сопровождалась все новыми хитроумными уловками, которые иногда ставили в тупик казенные палаты и заставляли местных чиновников обращаться в Сенат. Оказывается, находились удальцы, которые обходили даже откупщиков. Так, в Ярославскую казенную палату обратились откупщики Зорин и Шалдов, которые столкнулись с махинациями на ежегодной Ростовской ярмарке. Выяснилось, что «в палатках производят продажу виноградных вин и водок не только рюмками, а нагревая чайники, делают так называемые пунши и бальзам, чем причиняют в питейных сборах подрыв». Ярославское наместническое правление строго приказало ростовскому городничему «должность свою наблюдать неупустительно». Однако оказалось, что это только начало. Вскоре поверенный казенной палаты Сорогин обнаружил, что в Угличе, Романове, Борисоглебске, Данилове и даже на вотчинной ярмарке генеральши Лопухиной в лавках продают бальзам по низким ценам, и «простой народ употребляет оный вместо горячих питей в казенных домах», чем наносит в конечном итоге убытки казне. Испуганному ростовскому городничему Сукину приказали весь так называемый бальзам арестовать. В результате в казенную палату Ярославля было доставлено 36 кувшинов с донесением. Вот тогда-то ярославские чиновники схватились за голову и обратились в Правительствующий Сенат с вопросом: как «поступать с фальшивыми бальзамами и куда их употреблять»? Сенат запросил резолюцию у главного директора Медицинской коллегии действительного тайного советника Ивана Федоровича Фитингофа, на основании которой настоящим рижским бальзамом был признан «весьма целительный» кунценской бальзам. Продажу его разрешили, но не в питейных домах и на ярмарках. 36 конфискованных кувшинов фальшивого бальзама приказали переделать на водку, продать и вырученные деньги отдать в казну на счет дохода питейного{1335}.

* * *

Мелкие казусы этих частных историй по воле кодификатора М.М. Сперанского были опубликованы в одном издании с манифестами, объявленными «во всенародное известие» в связи с коронацией высочайшей особы, началом войны, заключением мира, «отменой взысканий» по случаю открытия монумента Петру I, разгромом Пугачевского бунта и тому подобным{1336}. Это соседство высокой политики громадной державы и будничных забот отдельного подданного дает возможность глубже понять специфичную для каждой эпохи конфигурацию частного и официального. Человек через сложнейшую систему связей с миром наделен самыми разнообразными социальными ролями, вписан в причудливую, далеко не трехмерную систему координат. Он выстраивает свои отношения с властью, семьей, друзьями, единомышленниками, противниками, людьми одного статуса, вышестоящими и подчиненными. Восприятие престола и имперской политики часто занимает его несравненно меньше, чем отношения с семьей или соседом по имению, из чего, собственно, и складывается реальность, о которой писал Лев Николаевич Толстой:

Жизнь между тем, настоящая жизнь людей со своими существенными интересами здоровья, болезни, труда, отдыха, со своими интересами мысли, науки, поэзии, музыки, любви, дружбы, ненависти, страстей, шла, как и всегда, независимо и вне близости или вражды с Наполеоном Бонапарте и вне великих возможных преобразований{1337}.

ПСЗ позволяет вызвать из небытия стертые временем образы провинциальных дворян, чьи истории волей судьбы попали в законодательные акты и, более того, инициировали многие из них. Указы не просто определяли важнейшие стороны социальной жизни дворянства — порядок службы, сословную структуру, систему землевладения и тому подобное. Российское законодательство XVIII столетия действительно в значительной степени было казуальным. Многие постановления возникали не в результате целенаправленной законотворческой деятельности власти, а являлись ситуативной и часто вынужденной официальной реакцией на те или иные события в обществе. В упоминаемом Наказе генерал-прокурору говорилось: «Естество законов человеческих есть такое, чтобы зависеть им ото всех приключений, в свете бывающих, и переменяться по тому, как нужда чего востребует»{1338}. Актуализация новых, не задействованных ранее информативных возможностей законодательных актов обнаружила эффективность использования этого источника для изучения повседневности.

Выяснилось, что жизнь дворянина и в провинции была строго регламентирована, вписана в общий контекст государственной политики и обременена общими для всего сословия проблемами. В то же время «парадигма его ущербности и незащищенности», о которой пишет ряд авторов, на материалах ПСЗ приобретает иное звучание. С одной стороны, удаленность от центра порой развивала у провинциальных дворянин удивительную предприимчивость и способность обходить непрерывно идущие из столицы указы, которые противоречили их частным интересам. С другой стороны, «незащищенность» мелкопоместной вдовы, уездного чиновника или отставного поручика всячески стимулировала апелляцию к закону и правосудию, порождая лавину жалоб в департаменты Сената. Так провинциальный дворянин становился субъектом права и важной фигурой в системе обратной связи, столь необходимой для любой власти. С опозданием вернувшийся из отпуска чиновник; поручик, «наглым образом отнявший вино у титулярного советника»; помещик, утаивший «души»; дворянин Смоленской губернии, «не имеющий годного для явки на службу платья», сами о том не ведая, давали импульс появлению новых указов. Другими словами, судьбы персонажей «густонаселенного» ПСЗ с иной стороны раскрывают связь высочайшего указа и повседневной действительности.

Курьезные, печальные, а иногда и трагические обстоятельства жизни провинциального дворянина XVIII века, ставшие «законодательным казусом», запечатлелись в бесконечном потоке указов, превратив законы в захватывающий калейдоскоп страстей, семейных отношений, ссор, интересов реальных людей прошлого. В обращении исследователя к казусам провинциальной жизни, может быть, с особой очевидностью проявляется амбивалентность природы исторического познания{1339}. К протоколу обязательных теоретических выводов добавляется неподдельное желание рассказать о фактах случайно не стертой временем судьбы. А ведь без постоянного заинтересованного обращения к отдельным случаям и происшествиям притупляется интуиция историка и утрачивается чувство эпохи.

Денис Игоревич Жеребятьев, Валерий Владимирович Канищев, Роман Борисович Кончаков. Место дворянства в формировании городского социального пространства (по материалам Тамбова конца XVIII века)

Введение

В сегодняшней российской историографии очевиден высокий интерес к социальной истории городского дворянства конца XVIII — начала XIX века. Наиболее значимые работы посвящены роли дворян в социальной и социокультурной среде города этого периода{1340}. При этом нужно отдать должное современным авторам, которые заметное место в своих исследованиях отводят не только столичным, но и провинциальным городам.

Историки часто обращают внимание на формирование нового облика русских городов в связи с планами их регулярной застройки{1341}. Однако, во-первых, памятники этой застройки сохранились плохо или же не дошли до нас в своем первозданном виде, а во-вторых, они обычно изучаются как объекты архитектуры и почти не связываются с определенной социальной средой.

Поэтому, приступая к электронной трехмерной реконструкции практически полностью исчезнувших памятников Тамбова — достаточно типичного губернского города конца XVIII века, — мы поставили вопрос о наполнении восстанавливаемого «неживого» пространства социальным содержанием. В частности, при осуществлении проекта возникла необходимость восстановить роль и место дворянства в формировании и функционировании городской социальной среды.

Предшествующие работы тамбовских историков позволили выделить основные этапы истории местного дворянства как составной части городского населения. В середине — второй половине XVII века, когда Тамбов был крепостью на южной окраине Московского государства, основное население самого города и пригородных слобод составляло военно-служилое дворянство. В XVIII столетии Тамбов превратился в региональный (сначала уездный, затем наместнический и, наконец, губернский) административный центр, развивались экономические функции города, формировались зачатки культурных функций. В середине XIX — начале XX века происходило усиление административных и экономических функций города, уже достаточно сильно проявляла себя культурная составляющая в жизнедеятельности региональной столицы{1342}.

Основываясь на приведенной периодизации, мы решили более детально рассмотреть социальную роль дворянства города в конце XVIII века. За предшествующие сто с лишним лет среди населения крепости Тамбова — служилых людей «по прибору» — произошла дифференциация. Часть служилых постепенно превратилась в «благородное сословие». В течение XVIII века деревянная крепость постепенно разрушилась, оставшиеся слободы придавали городу черты большого села, и только благодаря появлению регулярной планировки в конце столетия Тамбов стал приобретать собственно городские черты. Такой вывод позволяют сделать как традиционные письменные источники, так и редкие для конца XVIII века картографические материалы и виды города, которые могут составить основу для реконструкции городского социального пространства посредством использования современных технологий.

Электронные технологии реконструкции памятников истории

Современные информационные технологии позволяют не только обрабатывать карты, планы и виды городов, но и моделировать технологии постройки, пространственную ориентацию объектов исторического наследия. Первые проекты виртуальных реконструкций прошлого относятся к концу 1980-х — 1990-м годам. В частности, в 1989 году появилась модель университета и модель реконструкции города Авенш в швейцарском кантоне Во (Avenches City){1343}. Одним из первых крупномасштабных проектов виртуальных городов была модель Virtual Los Angeles, разработанная в 1994–1995 годах группой UST (Urban Simulation Team) Калифорнийского университета{1344}. По образцу Лос-Анджелеса модели подобного типа в 1996–1997 годах были созданы для Филадельфии, Сан-Диего, Лас-Вегаса и Санта- Барбары. Однако даже в США проекты по трехмерному моделированию первоначально реализовывались только в военных и аэрокосмических отраслях, так как создание таких моделей требовало применения баз данных огромных размеров.

В нашей стране первые проекты, связанные с построением виртуальных моделей различных пространств, были реализованы еще в советское время. В основном создавались тренажеры военного назначения, поскольку подобные разработки были дорогостоящими и узкоспециализированными. Только в 2000-е годы стали появляться исследования о технической стороне моделирования виртуальных сред в гуманитарных науках{1345}.

С развитием технологий планировки городских застроек возникла потребность в системе моделирования, которая позволяла бы оценивать качество и эффективность новых проектов до их реального воплощения. Эта потребность стимулировала разработку методик создания виртуальных копий реальных городов. Подобные модели значительно упрощают процесс анализа новых проектов и их оценки. Так, в качестве примера можно привести исследования группы компаний Информап в сфере строительства{1346}: моделирование 13 промышленных зон Южного административного округа Москвы и создание 3D-модели планировки жилых территорий Нижнего Новгорода.

В настоящее время технологии трехмерного моделирования проходят новый этап становления как метод интерпретации исторического материала. Служившие вначале инструментами для произвольной реконструкции объемных моделей, сегодня они используются для профессиональной обработки данных коллективами ученых-исследователей гуманитарных и технических специальностей. В конечном счете и сам результат труда приобретает иной статус — статус исторического исследования. Трехмерная реконструкция старинных городов с целью изучения особенностей формирования и развития городской среды дает возможность рассмотреть ландшафт, пространственную организацию города, восстановить образы утраченных памятников культуры и архитектуры, обычных построек, интерьеров, предметов быта и так далее. Разработка трехмерной модели архитектурного и жилого облика Тамбова конца XVIII века сопряжена с глубоким изучением интегральной истории моделируемого объекта.

Место дворянства в социальной структуре Тамбова конца XVIII века

Городской (Тамбов в целом) и локальный (отдельные домовладения) масштабы позволяют увидеть живые и непосредственные черты культуры городского дворянства, которые в принципе трудно разглядеть с «высоты» обобщающих работ.

По данным Экономических примечаний к Генеральному межеванию конца XVIII века, в Тамбове проживало всего 37 дворян и обер-офицеров мужского пола (считая членов их семей женского пола — 74){1347}. Вероятно, какая-то часть дворян подсчитана в Примечаниях в числе чиновников. Однако даже с учетом этого обстоятельства неслужащие дворяне, офицеры и чиновники из дворян, являвшиеся главами семейств, составляли не более 2 процентов населения города{1348}.

Алфавитные списки дворян Тамбовской губернии, составленные вскоре после издания Жалованной грамоты дворянству 1785 года, дают возможность еще детальнее представить место дворянства среди жителей Тамбова 1780-х годов. Согласно этим спискам, в городе проживали около 100 дворян из числа помещиков Тамбовского уезда. Не менее 70 представителей дворянства числились служащими губернских и уездных учреждений, а также офицерами местного гарнизона. Чуть более десятка человек относились к отставным гражданским и военным чинам, вдовам офицеров из дворян, одна надворная советница была записана девицей (вероятно, она являлась дочерью умершего или не проживавшего в городе Тамбове обладателя соответствующего чина). Около двух десятков дворян либо не указали своего служебного положения, либо сообщили его настолько нечетко, что связь их с Тамбовом неясна{1349}.

При некоторых разногласиях в данных источников мы вправе утверждать, что в конце XVIII века в городе жили несколько десятков дворян, большинство из которых находились на государственной или военной службе. Даже вместе с членами семей они составляли незначительный процент от населения десятитысячного города.

Большинство же населения Тамбова составляли однодворцы — бывшие служилые люди XVII века, не попавшие в «благородное сословие». В XVIII веке им была свойственна скорее вертикальная социальная мобильность по нисходящей (в связи с отстранением этой категории от военной службы). По данным Экономических примечаний к Генеральному межеванию на конец столетия, «однодворцы продовольствие имеют от хлебопашества, а частично извозом»{1350}. Другими словами, они вели явно крестьянский образ жизни. Несколькими тысячами исчислялись в Тамбове конца XVIII века представители других категорий государственных крестьян. Купцов и мещан насчитывалось в городе несколько сотен, что придавало ему черты торгово-промышленного поселения{1351}. В целом же Тамбов сохранял облик аграрного города. И на долю немногочисленного, но облеченного властью дворянства выпала перестройка его в современное городское поселение.

Реконструкция внешнего облика Тамбова в конце XVIII — начале XIX века

Известный местный историк XIX века Иван Иванович Дубасов писал, что до 1780 года

…город Тамбов, ставший во главе обширного края, походил на большое черноземное село, болотистые улицы выложены были фашинником[211], изрыты ямами и пересечены сорными буграми. На главной улице весной и осенью протекал широкий тинистый ручей; на западных окраинах города стояли болота, поросшие лесом и кустарниками, богатыми дичью; на базарной площади расстилалось большое озеро, в котором в летнюю пору тамбовские обыватели купались. По всему городу в разных местах стояли гумна и овины{1352}.

Общеизвестно, что в 1770–1780-е годы, в ходе административной реформы, правительство Екатерины II столкнулось с необходимостью кардинальной перестройки провинциальных городов, многие из которых становились центрами вновь образованных наместничеств и уездов, но внешне сохраняли облик больших сел. В декабре 1781 года императрица утвердила («конфирмовала») план Тамбова; несколько позднее (в 1782 и 1785 годах) такие же планы были утверждены для Козлова, Елатьмы и Моршанска. «Конфирмованные» документы предусматривали разбитие городов на кварталы, радикальную перепланировку улиц, крупномасштабное казенное и частное строение по заранее утвержденным типовым образцам{1353}.

Вопрос о том, насколько точно и быстро выполнялись эти планы в общероссийском масштабе, изучен явно недостаточно. Применительно к Тамбовской губернии и Тамбову, опираясь, в частности, на фундаментальное исследование Юрия Владимировича Мещерякова о деятельности Гавриила Романовича Державина в качестве тамбовского губернатора, мы можем сказать, что в целом к концу XVIII века регулярные «сетки» кварталов в городах региона были созданы, но строительство отдельных зданий растянулось на десятилетия и даже в губернском городе завершилось только к 1820-м годам{1354}. И все же в конце XVIII века в Тамбове сформировался административный комплекс зданий в центре города, вдоль центральной улицы расположились двухэтажные каменные и деревянные строения. Большинство из этих построек не сохранились до наших дней — были снесены или перестроены еще в XIX веке, в связи с чем и возникла идея привлечь новые виды источников и, используя современные методы, реконструировать облик города конца XVIII века.

Дополнить полученное из письменных источников описание города позволяют визуальные источники — его планы и виды. Нами произведена оцифровка нескольких планов Тамбова конца XVIII — начала XIX века, хранящихся в Тамбовском областном краеведческом музее и Российском государственном архиве древних актов{1355}. Работа наглядно продемонстрировала, что изучение процесса создания исторических карт можно считать самостоятельным исследованием. При этом мы учитывали, что планы города разрабатывались в разное время и с разными целями.

Так, план Тамбова 1781 года (рис. 1) представляет собой «конфирмованный» план застройки и квартальной планировки города. На нем поверх сетки кварталов можно различить старую застройку развившихся слобод, участки деревянной застройки и отдельные каменные здания.

Нам удалось верифицировать точность планов Тамбова начала XIX века благодаря использованию снимков города из космоса. Для доступа к данным дистанционного зондирования было использовано приложение Google Earth. Среди возможностей этой программы есть и функция измерения расстояния между точками.

Рис. 1. План Тамбова 1781 года (Тамбовский областной краеведческий музей)

Рис. 2. Вид экрана электронного ресурса «Тамбов Державинский» с фрагментом интерактивного плана Тамбова 1803 года (авторы ресурса Д.И. Жеребятьев, Р.Б. Кончаков) 

Особенности застройки Тамбова таковы, что квартальное деление, заложенное в планах реорганизации застройки в 1790-е годы, сохранилось до настоящего времени. Это хорошо заметно при сравнении первых планов регулярной застройки города (рис. 2) с современными картами и космическими снимками. Это обстоятельство дало возможность отметить несколько контрольных точек (перекрестки, грани кварталов, отдельные строения), расстояния между которыми возможно измерить. Контрольное расстояние рассчитывалось с использованием масштабной линейки самого плана. Затем мы импортировали план в картографическую программу Maplnfo Professional и выполнили его привязку (регистрацию) по координатам сохранившихся объектов.

Рисунок Тамбова, созданный в самом конце XVIII века губернским архитектором Василием Антоновичем Усачевым и находящийся в нашем распоряжении, содержит подписи к изображенным постройкам (рис. 3), что дает возможность соотнести последние с обозначениями городского плана 1803 года.

Изображение — это само по себе ценный источник, обладающий, однако, некоторой долей схематичности. Так, хотя не все изображенные постройки атрибутированы, важно, что многие из них присутствуют на плане 1803 года, будучи кратко описанными в легенде. Сопоставление вида и плана показало частичные расхождения не только в расположении зданий, но и в их пропорциях, хотя данное явление может быть связано с особенностью рисунка как источника. Для нашей темы необходимо отметить, что автор рисунка В.А. Усачев, в чем-то искажая вид города, постарался быть более точным в изображении административных зданий, где служило местное дворянство.

На рисунке хорошо отражен рельеф местности, обозначенный на плане в самых общих чертах. Мы сопоставили фрагменты рисунка и плана (рис. 4), используя инструмент Maplnfo — геолинк: с его помощью мы связали план города и вид Тамбова, выполненный архитектором В.А. Усачевым. В частности, оказалось, что расположенные на рисунке практически рядом дома губернатора и губернского правления в действительности отстояли друг от друга по крайней мере на 300 метров. Хотя ни одна из этих построек не сохранилась, по имеющимся материалам можно восстановить их облик с высокой степенью достоверности.

Рис. 3. Вид Тамбова с восточной стороны. 1799 год. Рисунок В.А. Усачева (Музей Тамбовского государственного университета им. Г.Р. Державина)

Рис. 4. Фрагменты плана Тамбова 1803 года и вида города 1799 года, выполненного В.А. Усачевым, с реконструкцией расстояния между домами губернатора и губернского правления (автор Р.Б. Кончаков)

Роль представителей власти в формировании городского пространства

Уже работа с избранными нами источниками показала, что обладавшие властью представители тамбовского дворянства во многом определяли пути формирования городского пространства. Наместники, губернаторы, вице-губернаторы, другие губернские дворяне-чиновники выступали инициаторами и одними из непосредственных разработчиков генерального плана города, строительства и перестройки важных городских зданий. Наиболее активную роль в этом процессе сыграл тамбовский губернатор в 1786–1788 годах, известный русский поэт и государственный деятель Г.Р. Державин, а также губернский землемер Я.Н. Нестеров и губернский архитектор В.А. Усачев.

Дворяне-управленцы прежде всего содействовали возведению и реконструкции губернских и уездных учреждений: домов губернатора и вице-губернатора, губернского правления и присутствия, полиции, тюрьмы, работного дома, почтамта, Главного народного училища для дворянских детей. (Ни одно из этих зданий, как уже отмечалось, до настоящего времени не сохранилось.) Выведение из города земледельческих слобод бывших служилых людей и регулярная перепланировка слободской территории предполагали высвобождение места для строительства городского жилья, значительная часть которого предназначалась для чиновничества. Одним из главных административных центров Тамбова стал дом губернатора.

В качестве источниковой базы реконструкции этого комплекса построек (рис. 5) помимо письменных источников и вида Тамбова 1799 года был использован план нового дома губернатора 1830 года, созданный на основе образцовых фасадов жилых домов 1809–1812 годов. Образцы фасадов были представлены в специально издававшихся альбомах, где в числе типовых проектов содержался и план губернаторского дома{1356}.

Усадьба тамбовского губернатора находилась на берегу реки Цна. В конце XVIII века губернаторский дом был деревянным, оштукатуренным, сделанным, таким образом, «под каменный», имел колонны. К дому примыкали два флигеля для приезжих родственников и гостей издалека. На территории усадьбы находились «людские» избы, каретный сарай, конюшня, коровник, другие хозяйственные постройки{1357}. Очевидно, что такой комплекс во многом напоминал сельскую помещичью усадьбу и свидетельствовал о том, что начинавшие обосновываться в городе в конце XVIII века служилые дворяне, вплоть до представителей высшей местной администрации, переносили сюда свои деревенские усадебные традиции.

По описаниям известно, что дом губернского начальника состоял из сеней, людской, передней, малой гостиной, просторного зала с семью окнами, где проходили собрания, балы, концерты, театральные представления, а также нескольких жилых комнат (спален, уборных покоев, буфета, кладовой){1358}. Мы попытались воссоздать условный внутренний вид одной из комнат дома (рис. 6).

Рис. 5. Усадьба тамбовского губернатора конца XVIII века. Вид снаружи. Электронная реконструкция (автор Д.И. Жеребятьев)

Рис. 6. Условный вид зала губернаторского дома конца XVIII века. Электронная реконструкция (автор Д.И. Жеребятьев) 

Интересно заметить, что реконструкция оказывается привлекательнее действительности. В 1783 году губернский архитектор В.А. Усачев обращал внимание на то, что в губернаторском доме

…необходимо выправить капитальную среднюю стену в зале у трону, кою выгнуло от тяжести труб и боровья, то оные трубы и боровья разобрать, и потом поставить столбы, и выправить и схватить болтами железными, а после вывести оные трубы в других местах, в зале ж и гостиной у окон простенки выпятились, а потому и следует поставить с обеих сторон столбы, после ж схватить болтами{1359}.

В державинский период — во второй половине 1780-х годов — в доме шел постоянный ремонт. Тем не менее здесь проходили и деловые, и неофициальные встречи губернатора с представителями местной элиты, формировались зачатки культурной жизни: по четвергам устраивались концерты, а в праздники — театральные постановки. Забегая вперед, заметим, что в городе этого времени еще не возникло ни одного специального учреждения культуры и не было построено соответствующих зданий для них.

Не известно, по каким причинам проектировавшийся на плане 1781 года в центре города, рядом с кафедральным собором, дом вице-губернатора (рис. 1) в итоге, судя по виду города 1799 года, оказался в нескольких километрах от его центра (рис. 7). Возможно, это было связано с таким банальным обстоятельством, как не сложившиеся с самого начала отношения между тамбовским губернатором Г.Р. Державиным и вице-губернатором Михаилом Ивановичем Ушаковым. Заметим, что официально должность Ушакова называлась «поручик правителя наместничества».

Рис. 7. Дом тамбовского вице-губернатора конца XVIII века. Фрагмент вида города 1799 года (здание с буквой S над крышей) 

Тамбовское губернское правление было создано в 1779 году. Решение о строительстве в Тамбове административных зданий было принято в 1780 году, но их возведение началось не сразу, и на плане 1781 года эти здания еще были в «прожекте». Где находились первые присутственные места, не совсем ясно. Известно, что на новое место деревянный корпус присутственных мест был перенесен по указанию правителя наместничества Михаила Федоровича Каменского в 1783 году.

С приездом Державина в 1786 году в Тамбов подготовка к строительству новых присутственных мест возобновилась, но еще в 1789 году присутственные места по-прежнему отличались «ветхостью»: местами «снизу бревны сгнили и простенки многие выпажились», «в потолке от дождевой течи две доски обгнили». Как преодолевалась эта разруха, мы не знаем. На виде города 1799 года здания присутственных мест и губернского правления изображены каменными и аккуратно оштукатуренными{1360}.

Конечно, на компьютерной реконструкции комплекс довольно ветхих административных зданий Тамбова (рис. 8) выглядит несколько лучше, чем в действительности. Вероятно, не случайно к середине XIX века было построено новое здание присутственных мест, а в конце XVIII века тамбовское дворянство, организуя для себя городское пространство, никак не могло преодолеть проблему ветхости казенных построек.

В этом комплексе казенных зданий, судя по плану 1803 года и виду города 1799 года, находились собственно присутствия, то есть губернские ведомственные учреждения, их архивы, типография, ротный склад оружия. Видимо, здесь же (под боком у власти) располагалась и гарнизонная рота, которая в 1780-е годы нередко называлась то батальоном, то губернской ротой.

В самом конце XVIII века Тамбовскую гарнизонную роту возглавлял комендант Матвей Дмитриевич Булдаков (около 1726 — не позднее 1806). Очень яркая личность, он происходил из солдатских детей; вероятно, окончил гарнизонную школу и в 15 лет поступил на военную службу солдатом. В 1740–1770-е годы участвовал в Войне за австрийское наследство, в Семилетней войне, в Русско-турецкой войне 1768–1774 годов, нескольких сражениях с крымскими татарами на юге России. На службе он получил два ранения и контузию, побывал в плену. Булдаков дослужился до чина полковника, был награжден орденом Св. Георгия четвертой степени, а в 1780 году назначен комендантом Тамбова. Здесь за ним быстро утвердилась репутация скорого на расправу, свирепого человека, которым пугали городских обывателей. Для Державина же Булдаков был верным служакой, что перевешивало в глазах губернатора отрицательные черты личности коменданта. Сам Матвей Дмитриевич тоже чувствовал расположение к начальнику и оказался одним из немногих тамбовских чиновников, кто поддержал Державина во время конфликта с генерал-губернатором Иваном Васильевичем Гудовичем и даже сохранил с ним переписку после наложения на Державина опалы{1361}.

Вообще же во всех казенных административных зданиях указанного комплекса служили около 50 тамбовских дворян — чиновников и офицеров.

Рис. 8. Губернское правление и присутственные места в Тамбове конца XVIII века. Электронная реконструкция (автор Д.И. Жеребятьев)

На виде города 1799 года рядом с основными государственными учреждениями расположена гарнизонная гауптвахта, являвшаяся не только обычным помещением для содержания под арестом провинившихся военнослужащих, но и местом «отсидки» нерадивых гражданских чиновников. Остальные учреждения, где несли службу представители дворянства, были разбросаны по центру города или ближайшим к нему кварталам.

Винный «выход» и соляной магазин с амбарами и караульной будкой (рис. 9) по традиции находились на территории бывшей крепости. Их возглавляли соответствующие приставы из дворян, контролировавшие соблюдение государственной монополии на продажу вина и соли.

Тамбовский городовой магистрат (рис. 10), называвшийся иногда губернским, расположился в юго-западном углу прежней территории острога. Здесь служило минимум шесть представителей тамбовских дворян. Располагавшийся напротив почтамт или, как тогда выражались, «каменный почтовый двор с принадлежащими к тому каменными службами», построенный в 1785 году, был единственным государственным учреждением, находившимся за пределами бывшего острога, но буквально через дорогу от некогда существовавшей острожной стены. Стоявший в его главе почтмейстер числился в уже упоминавшихся списках тамбовского дворянства.

В целом можно утверждать, что местное дворянство в соответствии с указами правительства и с учетом местных особенностей обустраивало городское пространство под свою административно-служебную деятельность.

Рис. 9. Здания винного выхода и соляного магазина в Тамбове конца XVIII века. Электронная реконструкция (автор Д.И. Жеребятьев)

Рис. 10. Здание городового магистрата в Тамбове конца XVIII века. Электронная реконструкция (автор Д.И. Жеребятьев)

Рис. 11. Тамбовский кадетский корпус. Вид первой половины XIX века. Картина А.Н. Лямина 1986 года

Рис. 12. Дом дворянина Беклемишева в Тамбове конца XVIII века. Электронная реконструкция (автор Д.И. Жеребятьев)

Частные и общественные здания Тамбова в конце XVIII — начале XIX века

Весьма существенно, что на планах и виде Тамбова конца XVIII — начала XIX века среди особо отмеченных зданий не оказалось ни одной частной дворянской постройки. В Экономических примечаниях к Генеральному межеванию по городу Тамбову указан только один каменный дворянский дом{1362}. Его владелец был установлен косвенным образом. На плане 1803 года за зданием почтамта показан комплекс домов Дворянского училищного корпуса. Это учебное заведение открылось в 1802 году и разместилось в доме дворянина Беклемишева — одном из красивейших зданий города того времени{1363}. Тамбовский художник А.Н. Лямин уже в наши дни создал художественную реконструкцию этого строения, в котором позднее расположился кадетский корпус (рис. 11). Лямин взял за основу вид, представленный на открытке конца XIX века, когда в здании уже находился Екатерининский учительский институт, то есть реконструкция оказалась «сдвинутой» в будущее на несколько десятилетий. Мы же, «зацепившись» за изображение части дома Беклемишева на виде Тамбова 1799 года, решили «повернуть» реконструкцию именно в конец XVIII века (рис. 12).

В алфавитных списках дворян 1785 года числился Иван Иванович Беклемишев, 40 лет, лейб-гвардии капитан, «дворянский предводитель и депутат в Тамбовской округе»{1364}. Беклемишевы принадлежали к знатному дворянскому роду, вышедшему из мордовских князей (мурз). И.И. Беклемишев, по данным списка, владел тремя имениями в Тамбовском и Кирсановском уездах Тамбовской губернии, а также имением в Егорьевском уезде Рязанской губернии с 319 душами обоего пола. Проживал он в Тамбове и как душевладелец принадлежал к среднепоместным дворянам. Трудно судить, насколько доходность его имения позволяла построить большой городской каменный дом. Может быть, это обстоятельство как-то объясняется холостяцким положением И.И. Беклемишева, его «необремененностью» семьей. Можно предположить, что в строительстве дома приняли участие и его братья, также помещики Тамбовского уезда. Особенно обеспеченным человеком бы его брат-близнец Степан Иванович, владевший в Тамбовской, Рязанской и Калужской губерниях почти 1500 крепостных крестьян. В то же время общественная, далеко не «хлебная» должность уездного предводителя дворянства не позволяет предполагать, что И.И. Беклемишев обогащался за счет взяток и казнокрадства{1365}.

Ответ на вопрос о том, почему все остальные дворяне Тамбова не имели домов, достойных специального отражения на планах и виде города, кроется, вероятно, в невысоких чинах и званиях государственных служащих только формировавшегося губернского административного центра. В соответствии с алфавитными списками 1785 года, около 50 человек имели средние и низшие офицерские звания (секунд-майор, премьер-майор, капитан, капитан-лейтенант флота, поручик, подпоручик, прапорщик), а примерно 30 человек — невысокие гражданские чины (коллежский советник, надворный советник, коллежский асессор, титулярный советник, губернский секретарь, коллежский секретарь, коллежский регистратор, провинциальный секретарь и другие). Один из тамбовских дворян, 45-летний Степан Гаврилович Маслов, даже служил сторожем в земском суде. Только три представителя местного дворянства имели высокие военные звания и гражданские чины. В тех же алфавитных списках упомянуты уже знакомый нам комендант города полковник Булдаков, а также статские советники Василий Петрович Чичерин — «председатель в Тамбовской полате гражданского суда» — и Андрей Яковлевич Сабуров, являвшийся председателем «в тамбовской уголовной полате».

Среди служилых тамбовских дворян конца XVIII века были представители знатных российских родов: князь Иван Михайлович Давыдов, имевший в 55 лет чин надворного советника и занимавший некую должность в тамбовской гражданской палате; представитель княжеского рода Петр Дмитриевич Кугушев, получивший в армии чин секунд-майора и служивший исправником в Тамбовском нижнем земском суде; Ермолай Осипович Голицын, дослужившийся к 56 годам только до прапорщика; недалеко ушедший от него по служебной лестнице 55-летний Илья Фадеевич Кутузов, состоявший поручиком в тамбовской инвалидной команде. Тем не менее и они не попали в разряд крупных по тем временам тамбовских домовладельцев{1366}.

Видимо, первыми сравнительно богатые дома в городе начали строить наиболее успешные в службе, ведении хозяйства, а может быть, и в мздоимстве тамбовские дворяне. Коррупционные скандалы в Тамбове державинского времени подробно описаны Ю.В. Мещеряковым. Историк показал, что практически ни одно дело не было доведено до судебного решения в связи с отстранением от должности Державина{1367}. Тамбовский историк XIX века И.И. Дубасов, основываясь на состоявшихся и отложившихся в архивах судебных делах, приводил в своих Очерках десятки примеров пойманных за руку тамбовских чиновников конца XVIII — начала XIX века. Среди них наиболее отличились советник губернской казенной палаты, собравший во время очередного рекрутского набора со всего губернского крестьянства 17 000 рублей, а также тамбовский городничий майор Клементьев. Ссылаясь на дело из архива Тамбовского губернского правления, Дубасов писал, что городничий забирал прохожих только за то, что они «среди белого дня ходили по улицам». Его прямые финансовые злоупотребления были установлены: он не выдавал солдатам губернской роты «ремонтных» (на закупку лошадей) денег, а также средств на починку оружия и амуниции, отбирал у солдат казенные вещи в свою пользу, взимал с них деньги за отсутствующее обмундирование и так далее. За свои хищнические проделки, как сообщал Дубасов, городничий был исключен из службы, «однако награбленное имущество оставалось при нем, и государственный хищник сыто и весело закончил дни свои»{1368}.

Каковы бы ни были средства на постройку домов, время их возведения и внешний вид можно установить. В частности, известно, что для казенной тамбовской мужской гимназии в 1827 году был куплен дом местного дворянина Бориса Дмитриевича Хвощинского, сына служившего губернским прокурором в 1780-е годы Дмитрия Федоровича Хвощинского. Очень вероятно, что такое крупное должностное лицо могло получить под собственный дом пустовавшее еще в самом конце XVIII века место на центральной улице, напротив дома губернатора, буквально в соседнем квартале с комплексом губернского правления и присутственных мест. На плане 1803 года дом Хвощинского никак не отмечен. Несложно определить, что он был построен между 1803 и 1827 годами. По своему архитектурному облику здание относилось к русскому классицизму, характерному для второй половины XVIII века, однако занесенному в тамбовскую дворянскую среду чуть позже.

Хотя здание гимназии в XIX веке не раз перестраивалось (рис. 13), известно, что многое от его облика первой четверти столетия сохранилось. Однако самое интересное, может быть, заключается в том, что у нас есть весомые основания предполагать, что постройка этого дома осуществлялась на средства, добытые коррупционным путем. И.И. Дубасов сообщал о том, что в середине 1790-х годов в злоупотреблении сбором хлебной подати в губернии был уличен губернский стряпчий Хвощинский (имелся в виду Андрей Дмитриевич Хвощинский, сын прокурора и брат будущего владельца описываемого дома){1369}. При этом Хвощинские, владевшие двумя имениями в 300 с небольшим душ в Тамбовской и Саратовской губерниях, вряд ли могли располагать большими средствами, учитывая, что в семье Д.Ф. Хвощинского было семеро детей{1370}.

Рис. 13. Тамбовская мужская гимназия (на втором плане — здание присутственных мест). Открытка конца XIX — начала XX века (из коллекции авторов)

Рис. 14. Дом тамбовских дворян Чичериных. Фото Р.Б. Кончакова 

Более типичным образцом дворянской городской жилой постройки XVIII века может служить дом тамбовского дворянского рода Чичериных (рис. 14). Этот дом был построен уже в первой половине XIX века, но своим обликом, особенно внешним оформлением «под камень», соответствовал традициям предыдущего века. К тому же род Чичериных, среди представителей которого были крупные губернские служащие, обосновался в Тамбове не позднее 1780-х годов{1371}.

Внешнее оформление зданий «под камень» в Тамбове вполне вписывается в общероссийский контекст. Известный этнограф Михаил Григорьевич Рабинович отмечал, что XVIII век прошел для российских городов под знаком перехода от деревянных жилых построек к каменным. Престижность каменного дома, с одной стороны, и желание сохранить хорошие гигиенические условия деревянного жилья (и притом сберечь средства), с другой, привели к явлению, типичному для русских городов, — стремлению придать деревянной постройке вид каменной{1372}. Такую характеристику провинциального города подтверждает не только облик дома Чичериных, но и наш анализ вида Тамбова 1799 года: некоторые обывательские дома стилизованы под каменные посредством вымазки деревянных стен мелом (рис. 15). До сих пор в старых частях Тамбова сохранились десятки деревянных в основе, но оштукатуренных снаружи домов.

Примечательно, что даже Дворянское собрание смогло подыскать и арендовать для своих нужд дом первоначально в сравнительном отдалении от центра. В алфавитных дворянских списках упомянуты служившие в этом здании три деятеля дворянского самоуправления губернского и уездного уровней. Известно, что вопрос о строительстве собственного здания для собрания поставил губернский предводитель дворянства времен Державина статский советник А. Г. Панов — борисоглебский помещик и отставной петербургский чиновник. Однако история сооружения дома неизвестна. В Тамбове сохранилось здание дворянского собрания, построенное в самом конце XIX века.

Здание Дворянского собрания находилось (рис. 16) на Дворянской улице. Возможно, улица и получила свое название благодаря расположению на ней данного учреждения. Других связанных с дворянством сооружений на этой улице, на планах и виде города не отражено. Интересно, что в Экономических примечаниях к Генеральному межеванию по Тамбову улица Дворянская не упомянута в числе крупных улиц города конца XVIII века.

Существенно и то, что Дворянское собрание, судя по всему, находилось в купеческом доме. Дома, принадлежавшие купцам, четко различимы в разных частях города — и в центре, и вблизи него, причем для них характерно тяготение к новой, деловой части города, Хлебной и Сенной торговым площадям. Для нашей темы важно отметить, что, став экономическими хозяевами города, строя богатые по тому времени здания, купцы во многом все-таки подчинялись дворянским «правилам игры».

Дворянские власти Тамбова конца XVIII века, со своей стороны, разумно считались с развитием торгово-промышленного предпринимательства городских жителей. На реконструированном виде губернского города (рис. 17) представлены многочисленные купеческие дома, гостиный двор, несколько площадей с торговыми рядами, причем все эти заведения были расположены в значительной своей части в центре города, рядом с главными учреждениями. В архитектуре зданий купечество, стремившееся во многом подражать дворянству, начало перенимать элементы оформления поместных усадебных зданий.

Рис. 15. Обывательские дома, обмазанные мелом, в Тамбове конца XVIII века. Фрагмент вида города 1799 года

Рис. 16. Здание Дворянского собрания в Тамбове конца XVIII века. Электронная реконструкция (автор Д.И. Жеребятьев)

Рис. 17. Купеческие дома в центре Тамбова конца XVIII века. Электронная реконструкция (автор Д.И. Жеребятьев) 

Во второй половине XVIII века в Тамбове стали появляться типичные купеческие дома. Чаще всего это были одно- и двухэтажные каменные или деревянные на каменном полуподвале (подклете) здания. В подвальных и первых этажах таких зданий, строившихся по «типовым» проектам, обычно размещались лавки, питейные заведения и тому подобное. Официально типовые проекты получили более широкое распространение только в начале XIX века, когда городам было рекомендовано применять проекты образцовых фасадов жилых домов 1809–1812 годов. Образцы распространялись даже на заборы и ворота, а указания касались не только архитектурного облика, но и окраски сооружений. При застройке проводилось резкое разграничение по социальному признаку: центр выделялся для заселения дворянством и купечеством, а окраины — для нижних социальных страт; при этом фиксировались названия улиц. Эти регламентирующие предписания сказались и на облике Тамбова.

Так, анализируя вид Тамбова 1799 года, можно проследить сходство домов купцов с казенными строениями — например, с губернским правлением или зданием городского магистрата. Отсюда напрашивается вывод о начале типовой застройки в Тамбове уже в конце XVIII века. Дома купцов могли отличаться от государственных построек подчас только цветом: государственные строения окрашивались в ярко-желтые, розовые или белые тона, купеческие могли быть окрашены и в серый цвет.

Приведенные факты еще раз подтверждают одну из характерных черт российской модернизации XVIII века, отмечаемую также и в Западной Европе в более ранний период, — «одворянивание» некоторых сторон повседневной жизни купечества.

Электронные технологии также позволили показать состояние тамбовских дорог рассматриваемого времени, вплоть до определения колеи. Мы пока еще не можем отобразить в реконструкции печально знаменитую тамбовскую грязь, заметно влиявшую и на дворянскую жизнь конца XVIII века. В этом отношении весьма характерен приказ губернатора Сергея Васильевича Неклюдова тамбовскому коменданту М.Д. Булдакову в 1796 году:

Довольно известно, что осенью и весною по всем улицам города Тамбова, а наиболее по Большой Астраханской (центральная улица. — Авт.) грязь бывает столь чрезмерна, что и проезда нет, и приказослужителям в присутствия ходу не бывает […] того ради по Астраханской улице прокопать канавы для стока воды и покрыть оные фашинником, а колья и хворост собирать с жителей{1373}.

Заключение

Проведенное нами исследование позволяет не столько сформулировать принципиально новые теоретические положения о роли и месте дворянства в провинциальных городских сообществах России конца XVIII века, сколько с помощью новых, оригинальных методов уточнить сложившиеся в исторической литературе мнения о роли дворянства в формировании городского пространства провинциальных административных центров.

Выполненная нами реконструкция Тамбова как типичного для конца XVIII века губернского города средней части Европейской России дает возможность в первую очередь наглядно представить степень участия провинциального дворянства в формировании городского социального пространства. Прежде всего дворянство заботилось о строительстве зданий государственных учреждений как «рабочих мест» для дворян-чиновников. Комплексное изучение визуальных и письменных источников показало, что на видах и планах города застройка представлена в приукрашенном виде, а на деле тамбовское дворянство конца XVIII века никак не могло преодолеть проблему обветшания казенных построек.

Наше исследование зафиксировало тот отрезок истории, когда дворянство, начав формировать комплекс административных зданий губернского города, еще не приступило к возведению собственных жилых построек. Вероятно, доходы от службы у большинства губернских чиновников были для этого недостаточны. К тому же большинство служивших в Тамбове дворян были средними и мелкими помещиками. (Наиболее крупные тамбовские помещики служили или проживали в столице.) Пока мы выявили только один случай, показывающий связь между крупным душевладением и постройкой в Тамбове частного дворянского дома. Кстати, и в новой редакции Экономических примечаний 1828 года в Тамбове все еще числился лишь один каменный дворянский дом, но вместе с ним уже 213 деревянных строений, принадлежавших дворянам{1374}. Другими словами, обустройство собственного жилья дворянами происходило только с начала XIX века.

В то же время мы попытались выявить косвенные данные, свидетельствующие о том, что строительство собственных дворянских домов в губернском городе было возможно за счет коррупционных средств. Хотя для рассматриваемого периода едва ли возможно привести доказательства постройки домов на средства, полученные от взяток и казнокрадства, сопоставление сведений о земле и душевладении помещиков с их должностями позволяет строить предположения о роли коррупции в дворянском домостроительстве.

Наша реконструкция также показала, что, не имея средств на собственное строительство, тамбовское служилое дворянство конца XVIII века поддерживало частную инициативу предпринимателей по созданию жилой и торговой инфраструктуры города, что в значительной мере было выгодно обитавшим в городе дворянам в их повседневной жизни.

Пока мы с осторожностью говорим о возможности переноса наших наблюдений на другие русские губернские города конца XVIII — начала XIX века. Использование опыта нашей реконструкции для других русских городов, также располагающих планами и городскими видами соответствующего периода, сделает возможным их серьезный компаративный анализ.

Ольга Николаевна Купцова. Русский усадебный театр последней трети XVIII века: Феномен «столичности» в провинциальной культуре

История изучения русского усадебного театра

Становление идеи изучения русского усадебного театра (как особого типа театра в русле истории театрального искусства и в то же время как специфического художественного сообщества в рамках социальной истории, а также истории культуры) прошло в отечественной и зарубежной историографии несколько этапов.

Прежде всего в конце XIX — начале XX века в фокус внимания исследователей попала преимущественно одна форма русского усадебного театра второй половины XVIII — первой половины XIX века — крепостной театр, который рассматривался одновременно как проявление крепостного рабства и как форма творчества крепостных{1375}. Сравнение жизни крепостных актеров с жизнью крепостных художников, архитекторов, музыкантов, с одной стороны, привело к пониманию истории крепостного театра как части истории русской художественной интеллигенции{1376}, но, с другой стороны, на долгое время сузило и примитивизировало представление о генезисе, функционировании и типологии усадебного театра в целом.

Исследований же первичной составляющей усадебных театральных затей — «благородного любительства» — практически не проводилось. Впервые эта историко-театральная проблема была поставлена в первом томе Истории русского театра Владимира Владимировича Каллаша и Николая Ефимовича Эфроса (1914), в главе о «благородном любительстве» как в городе, так и в усадьбах в эпоху Екатерины II, и на протяжении полувека более почти не привлекала внимания исследователей. С игнорированием «благородного любительства» как части дворянской развлекательной культуры связана и своеобразная исследовательская аберрация этой эпохи: так, в книге Татьяны Александровны Дынник (1933) многие усадебные театры, никогда не имевшие крепостной труппы, но ставившие лишь любительские благородные спектакли (Александровское, Приютино и другие), были безосновательно причислены к крепостным театрам{1377}.

Не рассматривалась многосторонне и фигура владельца театра: его личные эстетические вкусы и задачи, русские и европейские влияния, круг единомышленников и тому подобное{1378}. Исследования крепостного театра на долгие годы, по сути дела, свелись к изучению всего нескольких крепостных трупп, прежде всего графов Петра Борисовича и Николая Петровича Шереметевых и, в меньшей степени, князя Николая Борисовича Юсупова, особый интерес к которым объяснялся ранней музеефикацией принадлежавших им подмосковных усадеб Кусково, Останкино и Архангельское (все три усадьбы стали музеями в 1919 году){1379}.[212] Истории же других крепостных трупп исследователи касались лишь в общих работах о крепостном театре или шире — о крепостной интеллигенции{1380}.

Созданное в 1922 году Общество по изучению русской усадьбы (ОИРУ), в целом значительно обогатившее представление о русской усадебной культуре, за восемь лет своего существования только подошло к постановке проблемы театра и театральности в усадьбе{1381}. Организаторы ОИРУ сосредоточились в первую очередь на архитектуре, пытаясь если не спасти, то хотя бы подробно описать гибнущие усадебные комплексы.

В 1930–1950-е годы исследование русского усадебного театра XVIII–XIX веков носило случайный и фрагментарный характер. Поворот в изучении этой темы произошел в 1970-е годы на базе семиотических работ тартуской школы, широко поставившей проблему бытовой «театрализации», праздничной и развлекательной культуры в целом{1382}. Плодотворным для понимания природы усадебного театра стало выдвинутое в этих работах представление об усадьбе как пространстве «театральности и игры»{1383}; взаимосвязанности театрализованной усадебной архитектуры (в том числе и ландшафтной) и поведения человека, обживающего это пространство{1384}, а также праздника как средоточия, концентрации игровых, театральных форм{1385}. Рассмотрение этих вопросов позволило в последующие десятилетия иначе взглянуть на истоки феномена усадебного театра и причины его широкого распространения в России последней трети XVIII — начала XIX века{1386}.

В 1990-е годы в отечественной и зарубежной историографии появился ряд работ, анализирующих придворный церемониал (как европейский, так и отечественный) в рамках политической истории{1387}. Подражание придворным «ритуалам власти» рассматривалось как один из источников возникновения европейских театров в замках и дворцах{1388}. Возникла необходимость изучения европейских корней русского усадебного театра конца XVIII — начала XIX века, копирования европейских театральных форм и их трансформации на русской культурной почве{1389}.

Разноаспектное изучение генезиса, типологии, поэтики{1390} усадебного театра поставило вопрос о системном изучении этого явления, объединяющем методы социальной и культурной истории{1391}. Одна из таких социокультурных проблем — роль усадебного театра последней трети XVIII века в распространении столичной культуры в пространстве русской провинции — и будет рассмотрена в настоящей статье.

«Столичное» в «усадебном»

Театр в России второй половины XVIII века — это устойчивый признак городской культуры и столичности. Именно по линии театра (искусственности) и природы (естественности) шло противопоставление города и деревни в русской литературе этого времени[213]. В то же время к концу 1770-х годов возникли первые русские усадебные театры, которые на протяжении тридцати — сорока лет оставались обязательной приметой и принадлежностью практически всякой крупной усадьбы и, таким образом, своего рода знаком «провинциального».

Общие причины возникновения усадебных театров более или менее ясны. Это в первую очередь следствие указа о дворянской вольности: появление у дворян досужего времени, массовый переезд помещиков в усадьбы (с переносом городского, часто столичного и придворного, образа жизни в усадебный быт), строительство крупных усадеб дворцового типа на городской манер.

Во второй половине 1750-х и в 1760-е годы происходит постепенное изменение всей системы развлекательной культуры в помещичьем быту. На это, в частности, обращал внимание (с удивлением и радостью) Андрей Тимофеевич Болотов, неоднократно отмечавший в своих мемуарах новые веяния усадебной жизни, в том числе появление в некоторых усадьбах хоров и оркестров («своя музыка»)[214]. К тому же важность и необходимость театральных «затей» как государственного дела в России уже была подтверждена указом 1756 года императрицы Елизаветы об учреждении русского государственного общедоступного театра.

Однако переломным для возникновения театра в провинции во всех его формах (как профессионального театра, так и «благородного любительства»), по-видимому, становится 1777 год. Именно в этом году возникают первые провинциальные публичные театры в двух городах — Туле и Калуге. Их появление связано с одним лицом — калужским (с 1776 года) и тульским (с 1777 года) наместником Михаилом Никитичем Кречетниковым, чью роль в развитии театра в российской провинции в целом еще предстоит изучить[215].

В это же время регулярными становятся домашние «благородные театры» в провинции. Анонимный{1392} автор Драматического словаря в 1787 году ссылается на этот факт как на общеизвестный:

Каждый знает, что в десятилетнее время и меньше начальники, управляющие отдаленными городами от столиц России (курсив мой. — O.K.), придумали с корпусом тамошнего дворянства заводить благородные и полезные забавы; везде слышим театры построенные и строящиеся, на которых заведены довольно изрядные актеры. Во многих благородные люди стараются к забаве своей и общей пользе писать и переводить Драматические сочинения; и приметно, что дети благородных людей и даже разночинцев восхищаются более зрением театрального представления, нежели гонянием голубей, конскими рысканиями или травлею зайцев и входят в рассуждение о пиесах, чему я сам бывал в провинциях свидетель{1393}.

Первым усадебным театром, как правило, называют театр в подмосковном Кускове графа П.Б. Шереметева, существовавший также с 1777 года[216], но надо отметить, что и до этого были окказиональные, непостоянные усадебные театральные затеи, в частности устраивавшиеся на даче под Санкт-Петербургом по Петергофской дороге обер-шталмейстера графа Льва Александровича Нарышкина{1394}. Поворотным моментом, по-видимому, стали празднества в Москве по поводу Кючук-Кайнарджийского мира: сельский праздник с пасторальными мотивами в Царицыне, устроенный князем Григорием Александровичем Потемкиным в 1775 году и требовавший именно загородного пространства, и торжественный прием императрицы Екатерины II графом П. Б. Шереметевым в Кускове, во время которого, по данным камер-фурьерского журнала, «в шестом часу вечера в саду, в аллее, где сделано было наподобие театра место, представлена была французскими актерами опера-комик»{1395}. Своих актеров у графа Шереметева тогда еще не было, но, очевидно, именно это событие и послужило толчком к формированию собственной постоянной труппы из крепостных актеров[217].

Русские дворяне, оказывавшиеся за границей по различным поводам, все чаще становились зрителями (и даже участниками) спектаклей в европейских увеселительных резиденциях{1396}. К концу 1770-х годов европейская театромания, наконец, достигла России. «Белосельские и Чернышевы, молодые путешественники, возвратившиеся с клеймом Версали и Фернея; Кобенцели и Сегюры, чужестранные посланники, отличающиеся любезностию, ввели представления сии в употребление при дворе Екатерины»{1397} — так виделся этот процесс в начале XIX века Филиппу Филипповичу Вигелю. Эти слова, понятные современникам, теперь, однако, требуют развернутого комментария. Речь в них идет о путях распространения среди русской аристократии европейского увлечения «благородным любительством». Первыми названы Белосельские и Чернышевы — далеко не единственные эмиссары европейской театромании, но, быть может, наиболее яркие и заметные ее представители, к тому же родственные между собой (что в контексте фразы из мемуаров Ф.Ф. Вигеля означало всеобщую связанность русской аристократии с этим процессом)[218]. Ко времени, о котором вспоминает Вигель (речь дальше в его Записках идет о благородных любительских спектаклях в подмосковной усадьбе Марфино у Салтыковых в первые годы XIX столетия), семьи Белосельских и Чернышевых были связаны с «благородным любительством» по меньшей мере уже в двух поколениях, то есть увлечение домашним театром в них превратилось в семейную традицию.

Александр Михайлович Белосельский-Белозерский — драматург домашней сцены, автор некогда скандально известной комической оперы Олинька, или Первоначальная любовь[219]. В следующем поколении Белосельских-Белозерских значительную роль в московской музыкально-театральной жизни сыграла дочь Александра Михайловича Зинаида Александровна Волконская — хозяйка знаменитого салона, певица, музыкантша, поэтесса. В неменьшей степени с «благородным театром», в том числе с усадебным, оказались связаны и Чернышевы. Захар Григорьевич Чернышев, будучи генерал-губернатором Белоруссии, в городе-резиденции Чечерске[220] устроил «благородный театр»[221]. Причастны к театральному «любительству» оказались и дети его брата — Ивана Григорьевича Чернышева: дочь Анна (в замужестве Плещеева), сын Григорий и зять Федор Федорович Вадковский (муж второй дочери — Екатерины); все они принимали участие в гатчинском театре «малого двора» великой княгини Марии Федоровны, начало спектаклей которого относят к 1786 году. Граф Г.И. Чернышев и по служебной должности позже имел отношение к сцене: в 1799 году он стал помощником нового директора Императорских театров Александра Львовича Нарышкина и некоторое время заведовал иностранными труппами[222]. Удалившись от двора, каждый из троих детей И.Г. Чернышева воспроизвел модель гатчинского театра в своих усадьбах и на своих дачах, распространив столичные театральные образцы в разных губерниях: Плещеевы — в усадьбе Чернь (Большая Чернь, Рождественское) Волховского уезда Орловской губернии{1398}, Г.И. Чернышев — в усадьбе Тагино Орловского уезда Орловской губернии[223], Вадковские — на петербургских пригородных дачах.

Не менее важна в высказывании Вигеля и другая пара персонажей — австрийский посол граф Людвиг фон Кобенцль и французский посол граф Луи-Филипп Сегюр, за каждым из которых стоит традиция придворного театра загородных резиденций: в Шенбрунне (недалеко от Вены) у Габсбургов и в Версале у Людовика XVI. Кобенцль и Сегюр, вместе с третьим очень важным лицом для европейского «благородного театра» — австрийским фельдмаршалом и дипломатом принцем Шарлем Жозефом де Линем, — участники «малых эрмитажей», состоявших из самого близкого придворного круга императрицы Екатерины, и спектаклей Эрмитажного театра. Все они были не только авторами пьес, но и актерами во время театральных представлений на «малых эрмитажах». Публикация пьес Эрмитажного театра (первое издание на французском языке вышло в 1788 году) легализовала «благородное любительство», которое таким образом было рекомендовано императрицей своим подданным. Сборник пьес Эрмитажного театра в то же время закрепил жанровые образцы для «благородной» сцены (в частности, комедии-пословицы){1399}.

Неслучайно также Вигель упомянул Версаль (как королевский придворный театр) и Ферней (театр в замке Вольтера) — два противопоставленных полюса «благородного любительства». Следование одной (версальской) модели означало близость и лояльность по отношению к власти, следование другому (фернейскому) образцу[224] — оппозиционность и вольнодумство. Так в одной фразе Вигеля были представлены все главные пути проникновения и тиражирования «благородного любительства» и различные формы его бытования в России последней трети XVIII века.

Образцом для русских усадебных театров служили прежде всего французские «замки увеселения» (chateaux de plaisance); в меньшей степени, по-видимому, итальянские «театры на виллах», а с первым разделом Польши (после 1772 года) — также польские магнатские театры загородных дворцов, в свою очередь опиравшиеся прежде всего на французскую традицию{1400}.

Европейские увеселительные резиденции предлагали модель «рая для избранных», аристократического рая. Одно из главных свойств придворной культуры — тиражирование «образца», в данном случае королевской, царской, императорской загородной увеселительной резиденции. Таким образом, в русских помещичьих усадьбах возник «представительский театр», аналог придворного театра в Европе, существовавший в замках и загородных дворцах европейской аристократии. Во Франции этот тип театра появился при «малых дворах», соперничавших с королевским двором, а также в загородных «замках удовольствия» тех аристократических семейств, которые могли себя считать ровней по знатности и богатству с королем. Не в последнюю очередь через роскошь празднеств демонстрировалось политическое соперничество аристократических родов с королевским: например, в Шантийи — принцев Конде, в Со — герцогини Мэнской, и других. Так, в Париже в связи с праздниками в честь наследника русского престола будущего императора Павла и его супруги Марии Федоровны говорили: «Король принял графа и графиню Северных по-дружески, герцог Орлеанский по-буржуазному, а принц Конде по-королевски»{1401}. И в России «представительский театр» существовал при «малом дворе» Павла и Марии Федоровны, в Павловске и Гатчине. Несомненно и то, что павловские и гатчинские «благородные спектакли» оказали большое влияние на распространение русских усадебных театров[225].

«Представительский театр» создавал «сценарии власти»[226], то есть вырабатывал культурные идеологемы и мифы (в частности, в его задачу входила наглядная демонстрация изменений функций самой увеселительной резиденции), а также распространял аристократическую модель жизни среди «своих» и среди других сословий[227]. Положение при дворе часто обязывало владельца замка/ усадьбы иметь достойный «представительский театр» для гостей высокого ранга. Такая ситуация сложилась и в России в екатерининское время. Примером русского «представительского театра» может служить уже упоминавшийся театр в подмосковной резиденции графа П.Б. Шереметева Кусково, который, по легенде, возник не из личной склонности владельца, но из принципа noblesse oblige[228].

Для создания театра необходимы две составляющие: актерская труппа и зрители. Статусное положение представителей аристократии обязывало их иметь приличную актерскую труппу и многочисленных зрителей-гостей: усилий только «благородных любителей» для этого было недостаточно. Именно в связи с необходимостью содержать в своей усадьбе «представительский театр» возникли особого рода бесплатные труппы. В Польше в магнатских загородных резиденциях они формировались из слуг и крестьян, а в России — из крепостных крестьян. Вот как описывал Н.П. Шереметев, сын основателя первого крепостного театра в Кускове П.Б. Шереметева, в Поверенности сыну моему графу Димитрию Николаевичу о его рождении причины возникновения домашнего театра у его отца:

Представился покойному отцу моему […] случай завести начально маленький театр, к чему способствовала уже довольно заведенная прежде музыкальная копель (капелла. — O.K.). Избраны были из служащих в доме способнейшие люди, приучены театральным действиям и играны сперва небольшие пьесы. По времени невиновность забавы сей и непосредственные успехи подавали мысль умножить актеров. […] Сей маленький домашний театр в состоянии был напоследок давать оперы и аллегорические балеты{1402}.

Елизавета Петровна Янькова в своих мемуарах дает несколько иное объяснение причинам появления домашних театров (в том числе и помещичьих) в последней трети XVIII века:

Теперь каждый картузник и сапожник, корсетница и шляпница лезут в театр, а тогда не только многие из простонародья гнушались театральными позорищами, но и в нашей среде иные считали греховными все эти лицедейства.

Но была еще другая причина, что наша братия езжала реже в театры: в Москве живало много знати, людей очень богатых, и у редкого вельможи не было своего собственного театра и своей доморощенной труппы актеров[229].

Нежелание аристократии смешиваться с другими сословиями в публичном театре, по мнению мемуаристки, являлось главной причиной распространения домашних театров.

С точки зрения столкновения традиционного и нового, столичного и провинциального, русского и европейского интересен случай с самым ранним из известных на сегодняшний день усадебных детских театров — с театром А.Т. Болотова, просуществовавшим два года (с 1779 по 1781 год) в городе Богородицке Тульской губернии. Идею устроить театр как именинный сюрприз (это была новая, только что введенная при дворе мода) подали Болотову, как он объяснял в своих мемуарах, «госпожа Арсеньева», а также сын и дочь городничего: «Как им много раз случалось видеть театры, то, по обыкновению молодых людей, полюбили они сии зрелища и получили вкус в представлениях…»{1403} Устроенный «по случаю», богородицкий театр продолжил свое существование уже в русле известных Болотову европейских идей «театра воспитания»{1404}, развивавшихся, в частности, мадам Жанлис[230]. Продолжив начатое театральное дело, Болотов специально написал пьесу Честохвал, главною целью которой «было, с одной стороны, осмеяние лгунов и хвастунов, невежд и молодых волокит, а с другой, чтоб представить для образца добронравных и прилежных детей и добродетельные деяния»{1405}. И тем не менее домашний детский театр Болотова был закрыт (хотя его представления заслужили одобрение тульского губернатора Михаила Никитича Кречетникова). Причиной этому было несовпадение взглядов Болотова и его непосредственного начальника князя Сергея Сергеевича Гагарина, управлявшего тульскими и московскими владениями императрицы Екатерины II, — последний придерживался традиционного мнения о том, что дворянину неуместно быть «комедиантом и фигляром»{1406}.[231]

Комплексное изучение русского усадебного театра, как и русского «благородного любительства» в целом, только начинается. Сложность исследования этого явления заключается и в необходимости огромного географического охвата (поэтому на начальных этапах целесообразным кажется ограничиться лишь несколькими центральными губерниями, хотя это и не даст полноты картины), и в устном типе такой театральной культуры (очень редко усадебные театральные затеи каким-либо образом документировались). Однако изучение дворянских сообществ, предпринятое международной группой исследователей в проекте «Культура и быт русского дворянства в провинции в XVIII века» (под эгидой Германского исторического института в Москве), — один из возможных путей к последующему выявлению окказиональных и регулярных театральных представлений, к составлению карты усадебных театров всех типов, к систематизации материалов о «благородных актерах» и прочем. Обнаружение различного рода связей (родственных, служебных, полковых, соседских) дает возможность найти «гнезда» благородного любительства. В свою очередь, материалы по усадебным театральным затеям (равно как салонам, кружкам и иным формам культурного общежительста) позволяют точнее и тоньше исследовать не только структуру провинциального дворянского сообщества, но и механизмы его существования.

В последней трети XVIII века сформировались различные модели отношения провинции к «столичности» завезенных театральных форм: отторжение («свой» провинциальный путь, неприятие западной театральной традиции, акцентированное обращение к театральным развлечениям допетровской Руси: шуты, дураки, скоморохи[232]); частичное приятие (смешанный вариант новых европейских развлекательных форм и традиционных развлечений); подражание (тщательное копирование, «как в столице»), соперничество («не хуже, чем в столице») и другие. Все эти модели развивались и эволюционировали в последующие десятилетия, в первой трети XIX века, но это уже тема другого исследования.

ПРИЛОЖЕНИЕ

В таблице Т. Дынник «Распределение усадебных крепостных театров» (Дынник Т. Крепостной театр. Л., 1933. С. 251–255) приводились сведения всего лишь о 12 крепостных усадебных театрах, существовавших в XVIII веке.

В первом издании монографии Жизнь усадебного мифа: утраченный и обретенный рай таблица Т. Дынник, взятая за основу, была дополнена и уточнена: так, усадебных театров XVIII века (не только с крепостными труппами) в новом варианте таблицы было представлено 19 (Дмитриева Е.Е., Купцова О.Н. Жизнь усадебного мифа. С. 467–518).

В настоящий момент автором статьи выявлено применительно к последней трети XVIII века около 70 русских усадебных театров (как с крепостными, так и с «благородными» актерами) в 19 губерниях (и это без учета загородных императорских резиденций). Существование этих семи десятков усадебных театров документировано в различной степени. Некоторые из них лишь глухо упомянуты в мемуарах; не везде возможно дать точную датировку (предположительно часть из приведенных ниже в списке театров функционировала чуть позже, на рубеже XVIII–XIX и в начале XIX века); требуют уточнения названия некоторых усадеб и имена их владельцев; не всегда надежно указание на наличие крепостной труппы и т.п. Верификация всех этих сведений — дело будущего.

Усадебные театры в последнюю треть XVIII века существовали во Владимирской губ. — в Андреевском, Владимирского у. (граф А.Р. Воронцов); в Дубках, Покровского у. (А.А. Бехтеев); в Ундоле, Владимирского у. (А.В. Суворов); в Калужской губ. — в Полотняном Заводе, Медынского у. (А.А. Гончаров); в Троицком, Тарусского у. (княгиня Е.Р. Дашкова); в Сивцеве, Тарусского у. (А.П. Сумароков); в Курской губ. — в Красном, Обоянского у. (граф Г.С. Волькенштейн); в Спасском (Головчине тож), Хотмыжского/ Грайворонского у. (О.И. Хорват); в Жеребцове, Курского у. (И.П. Анненков); в Москве (А.И. Нелидов); в Сафонове (Денисьевы); в неустановленной усадьбе (Ширковы); в Московской губ. — в Гребневе, Богородского у. (Бибиковы); в Ивановском, Подольского у. (граф Ф.А. Толстой); в Иславском, Московского у. (Н.П. Архаров); в Кривцах (Новорождествене), Бронницкого у. (князь П.М. Волконский); в Кускове (Спасском), Московского у. (графы П.Б. и Н.П. Шереметевы); в Люблине (Годунове тож), Московского у. (князь В.П. Прозоровский); в Маркове, Бронницкого у. (граф Н.П. Шереметев); в Марьинке (Воздвиженском), Коломенского у. (Д.И. Бутурлин); в Нескучном, Московского у. (князь Д.В. Голицын); в Никитском, Бронницкого у. (князья Куракины); в Ольгове (Льгове), Дмитровского у. (С.С. и Е.В. Апраксины); в Останкине (Останкове тож), Московского у. (граф Н.П. Шереметев); в Отраде (Отраде-Семеновском), Серпуховского у. (граф В.А. Орлов-Давыдов); в Очакове, Московского у. (князья Н.Н. и В.В. Трубецкие); в Перове, Московского у. (граф А.К. Разумовский); в Петровском-Разумовском, Московского у. (графы К.Г. и Л.К. Разумовские); в Подлипичье, Дмитровского у. (П.П. Хитрово); в Сергиевском, Ошиткове тож (Алмазове), Московского/Богородицкого у. (Н.Н. Демидов); в Тишкове-Спасском, Московского у. (Собакины); в Яропольце, Волоколамского у. (Загряжские), и в Яропольце, Волоколамского у. (Чернышевы); в Нижегородской/Симбирской губ. — в Юсупове, Ардатовского у. (князь Н.Г. Шаховской); в Новгородской губ. — в Званке, Новгородского у. (Г.Р. Державин); в Кончанском (Контатское), Боровичского у. (А.В. Суворов); в Орловской губ. — в Знаменском, Волховского у. (А.А. Плещеев); в Преображенском (Куракино), Малоархангельского у. (князь Алексей Б. Куракин); в Тагине, Орловского у. (граф Г.И. Чернышев); в Пензенской губ. — в Павловском-Куракино, Городищенского у. (князь Александр Б. Куракин); в Рязанской губ. — в Баловневе, Данковского у. (М.В. Муромцев); в Истье (Н.П. Хлебников); в Санкт-Петербургской губ. — на двух дачах в Александровском (Александровской мызе), Софийского у. (князь А.А. и княгиня Е.Н. Вяземские, а также князь Алексей Б. и княгиня Н.И. Куракины); в Рождествене, Царскосельского у. (Н.Е. Ефремов); на даче М.К. Скавронского (Петергофская дорога); на даче Красная мыза (А.А. Нарышкин); на даче Левенталь, Ораниенбаумского у. (Л.А. Нарышкин); на даче графа А.С. Строганова; в Саратовской губ. — в Бахметевке (Воскресенском), Аткарского у. (Н.И. Бахметев); в Надеждине (Куракине), Сердобского у. (князь Александр Б. Куракин); в Зубриловке, Сердобского у. (князья Голицыны); в Симбирской губ. — в Зеленце, Сенгилеевского у. (Е.Ф. Андреев); в Линевке, Симбирского у. (А.Е. Столыпин); в Никольском-на-Черемшане, Ставропольского у. (позже Самарская губ.) (Н.А. Дурасов); в неустановленной усадьбе Алатырского у. (князь Я.Л. Грузинский); в Смоленской губ. — в Городке, Дорогобужского у. (Нахимовы, князья Голицыны); в Каменце, Бельского у. (Бровцины); в Хмелите, Вяземского у. (А.Ф. Грибоедов); в Тамбовской губ. — в Кареяне (Карияне, Кореяне, Знаменском), Тамбовского у. (И.А. Загряжский); в Тверской губ. — в Бернове, Старицкого у. (И.П. Вульф); в Тульской губ. — в Богородицке (А.Т. Болотов); в Утешении (Литвинове) и Петровском, Белевского у. (князь В.И. Щербатов); в неустановленной усадьбе Д.Е. Кашкина; в Ярославской губ. — в Карабихе, Ярославского у. (князь М.Н. Голицын); в Полтавской губ. — в Сокиренцах (Сокиринцах), Прилуцкого у. (Г.И. Галаган); в Черниговской губ. — в Вишенке (или в другой усадьбе этого же владельца — Черешенке) (граф П.А. Румянцев-Задунайский); в Казацком, Козелецкого у. (граф С.Ф. Голицын); в неустановленной усадьбе Сосницкого уезда (Фролов-Багреев).

Ингрид Ширле. Перемена мест: Дворянство в разъездах и в гостях[233]

На протяжении XVIII века поездки становятся распространенной культурной практикой, в которую вовлекается все больше групп населения. Типовое разнообразие путешествий в эту эпоху простирается от исследовательских до служебных поездок и посещения гостей, от паломничеств по монастырям до поездок дворян для обучения за границу, от посещений целебных вод в Спа до поездок на первые русские курорты, появившиеся в конце XVIII века.

С изданием в 1762 году Манифеста о вольности дворянской благородное сословие получило право ездить за границу{1407}. Поездки во Францию молодых русских дворян, их Grand Tour, находятся в центре одного из исследований Владимира Береловича. Эпоху от правления Петра I до пушкинских времен охватывают работы Сары Дикинсон, посвященные заграничным поездкам россиян{1408}. Оба автора фокусируют свое внимание прежде всего на путешествовавшем за границу столичном дворянстве. В настоящей же работе проблема ставится иначе: меня интересуют не только длительные путешествия, занимавшие большие временные отрезки и сопровождавшиеся многочисленными ночевками, но и просто «пребывание в дороге» и поездки в гости как элементы коммуникации внутри дворянства и дворянских «жизненных миров» в провинции{1409}. Посещения родственников, поездки на ярмарки или в столицы, в губернские города, а также паломничества дворян по «святым местам» интерпретируются с точки зрения их коммуникативных аспектов и трансфера — как товаров, так и идей, с точки зрения построения образа жизни, соответствующего сословному статусу дворянина. При этом я опираюсь на проблематику наук о культуре, обозначенную и сформулированную Сьюзан Смит-Питер во введении к историографическому обзору, где рассматривается место русской провинции в научных исследованиях: «Как распространялись идеи по провинциальной России? Кто жил там? Как жил? Существовало ли там ощущение своего, локального пространства и менялось ли оно с течением времени?»{1410}

С одной стороны, путешествия и поездки в гости, как и любая перемена места, рассматриваются как составные части процессов обмена знаниями и материальными благами между столицами Российской империи и провинцией. Акторами этого процесса были путешественники, гости, возвращавшиеся в свои поместья дворяне, привозившие с собой новости, слухи, письма, иногда — книги и журналы. С другой стороны, если воспользоваться моделью «коммуникации и формирования общества среди присутствующих», взаимные визиты обращают на себя внимание как существенный элемент принадлежности к дворянству и дворянской идентичности{1411}. Поездки в гости, составляя часть той силы, что скрепляла сети родства и патронажа, конституировали дворянство как группу. Поэтому мы исходим из тезиса, что прием гостей, а также визиты родственников и друзей имели функцию самоутверждения дворянства как группы и благородного статуса в целом. Это затрагивает, разумеется, и ту часть дворянства, которая проводила большую часть года в столицах. Однако особенно большое значение такая форма «коммуникации среди присутствующих» имела в провинции, в отличие от столиц, где центром и ориентиром дворянской жизни был в первую очередь двор. Самовосприятие дворянина, убежденность в своем статусе, постоянное утверждение себя в соответствующем статусу образе жизни имели значение только в сообразной статусу среде общения. Применительно к саксонскому дворянству историк Йозеф Мацерат сформулировал эту закономерность так: «Принадлежность к дворянству может быть предметом обсуждения, может создаваться или упрочиваться только совместно с членами той же группы, к которой принадлежит дворянин»{1412}. Посещения поддерживали и укрепляли связующую силу родственных и дружеских отношений. Поездки и взаимные визиты имели тем большее значение, что могли удерживать и закреплять социальные связи, а также конституировать социальные группы на протяжении длительного времени. Другие — институционализированные — структуры дворянской коммуникации возникли лишь с учреждением дворянских выборных корпораций в уездных центрах.

Поездки означали возникновение коммуникации и создание трансфера товаров. Путешествия в другие регионы или в столицы позволяли бросить взгляд на другие миры. Дорога была пространством, в котором сталкивались друг с другом представители всех социальных групп. А Табель о рангах, как свидетельствуют происходившие в пути конфликты, лежала в основе правил поведения на дороге[234].

Разъезжали, конечно же, и представители других социальных групп — купцы, священники и крестьяне. Однако свободное время, которое можно было использовать для визитов и путешествий, представляло собой важную привилегию дворянства, отличая его от большинства населения. Сезонная «перемена мест» и частые поездки с визитами представляют собой важный элемент дворянского самовосприятия{1413}. Поездки принадлежали повседневности, в том числе и потому, что имения зачастую были распылены. Средства передвижения и сами прогулки демонстрировали, помимо прочего, соответствие приличествующему дворянину образу жизни. Начиная с последней трети XVIII века карета превращается в статусный символ. «Видеть и быть увиденным» — так звучал девиз эпохи. Новые названия, дававшиеся поездкам, — например, заимствованное из французского «вояж»{1414} — или посещениям гостей — «визит»{1415} — маркировали распространение новых практик и влияние западноевропейской литературы о путешествиях{1416}. Насколько важна была эта сфера деятельности — посещения и поездки, — показывает, например, заключенный в 1775 году в Орловской провинции договор помещика Дениса Васильевича Юрасовского с домашним учителем. Французскому домашнему учителю графу Генриху де Блажену по договору в постоянное распоряжение предоставлялась коляска или — в зимнее время — сани с двумя кучерами в ливреях. При этом он обязывался «ездить в деревню и всюду, куда бы Денис Васильевич с детьми и со всею фамилиею своею ни поехал бы»{1417}. Дополнительным указанием на то, что поездки и требовавшиеся для этого средства передвижения становились статусным символом, является тематизация и сатирическое высмеивание складывавшегося вокруг кареты культа в критических по отношению к дворянству сатирах, а также в комической опере Якова Борисовича Княжнина Несчастие от кареты{1418}.

Хронологически мое исследование ограничено второй половиной XVIII века, а за его отправную точку берется освобождение дворянства от службы в 1762 году. Анализируются в работе пути и места коммуникации, возникшие в период губернской реформы и создания учреждений местных сословных органов власти. Фокус исследования составляют четыре аспекта, относящиеся к передвижению и визитам: практика поездок; поездки с визитами как элемент дворянской жизни; поездки как средство трансфера — как товаров, так и идей — между регионами и столицами; поездки и сезонные переезды провинциального дворянства в сатирическом изображении той эпохи — представление практической стороны дворянского самовосприятия в карикатурном свете. Исследование проводится на основе опубликованных эго-документов{1419}, специальной литературы и первых результатов, полученных в ходе реализации коллективного проекта, проводящегося при Германском историческом институте в Москве, «Культура и быт русского дворянства в провинции XVIII века (по материалам Орловской, Тульской и Московской губерний)»[235]. Указанная проблематика рассматривается на отдельных примерах, взятых из жизни дворян, живших в провинциях империи и путешествовавших по ней. Современное состояние исследований не позволяет дать однозначный ответ на вопрос о том, можно ли говорить об индивидуальном действии или о специфической, характерной для целых групп практике. Отдельные примеры позволяют тем не менее сделать по крайней мере набросок тех рамок, в которых действовали дворяне в провинции.

В дороге

Наши были весьма рады, что мы благополучно возвратились{1420}.

Приводимая мною далее в качестве введения некоторая типология должна прояснить, кто, когда, как и куда ездил.

Государственная служба, военная или гражданская, вела за собою частую перемену мест. Дворяне-мужчины имели значительный опыт перемещений. У женщин эта обусловленная службой практика отсутствовала. Однако, разумеется, повсеместно было принято, что гражданские чиновники, а иногда и военнослужащие возили за собой свои семьи{1421}. Кроме того, женщины уезжали по личным делам — сопровождая своих мужей, путешествуя с семьей или с ближайшими родственниками{1422}. Посещения больных, поездки в церковь, по монастырям и на ярмарки или времяпрепровождение в обществе родственников были основными видами частных поездок. Детей в основном брали с собой в поездки, дома оставляли только самых маленьких{1423}.

Путешествовали дворяне на лошадях: в тройках, кибитках или каретах, зимой — на санях. Ради большего удобства женщины предпочитали комфортабельные кареты, если они имелись в распоряжении. Среднестатистическая скорость в пути была около 5 км/ч{1424}. Курьеры на быстрых почтовых лошадях могли проехать в день до 125 км{1425}. Самыми подходящими для длительных путешествий сезонами были лето или зима, самым опасным периодом — время таяния снега, когда дороги становились непроходимыми, а реки нельзя было пересечь. Возможность путешествовать не на своих экипажах, а на быстрых почтовых появилась в 1770-е годы, но была ограничена несколькими направлениями{1426}. В экстренных случаях, когда нужно было двигаться очень быстро, использовали ямщиков. Например, когда приближался срок родин у жены Михаила Петровича Загряжского, супруги пересели на более быстрых лошадей, чтобы успеть добраться до Москвы{1427}. Такие путешествия были достаточно дороги. Поэтому основная масса дворян предпочитала путешествовать на своих лошадях и в своих экипажах. Тем не менее поездки стоили немало. Кареты, как отмечал тульский помещик Андрей Тимофеевич Болотов, в 1760–1770-е годы были редким товаром{1428}. В пути они часто ломались, требуя ремонта, кроме того, не хватало лошадей. Конокрадство было широко распространенным явлением{1429}.

На сложности с дальними поездками указывает тот факт, что для доставки дворян на выборы в город подавались фургоны[236]. В Москве и Санкт-Петербурге средства передвижения вызывали, напротив, иные проблемы. В 1775 году был опубликован императорский манифест «для прекращения излишества в экипажах», регулировавший отделку экипажей. Поводом к его изданию стал тот факт, что «дворянские домы […] в немалом же числе отягочены неоплатными долгами»{1430}.[237] Нарушения сложившейся в том числе и для экипажей Табели о рангах были неизбежны. Поездка помещицы Прасковьи Александровны Апухтиной и ее племянника по Брянску «в екипаже классу ея не принадлежащих» стала причиной для доноса, написанного местным городничим в 1799 году{1431}. Даже те представители недворянских слоев, кто мог позволить себе собственный транспорт, стремились с его помощью продемонстрировать более высокий статус, чем они имели в действительности. Это могло приводить даже к вмешательству властей. Указ 1775 года запрещает лицам недворянского звания иметь «позолоченные или посеребренные кареты»{1432}.

Между двумя столичными губерниями и остальными регионами России существовала огромная разница в состоянии дорог. Если в XVIII веке в устройство великолепной трассы Петербург — Москва было вложено так много ресурсов{1433}, то еще в XIX веке в 22 губерниях вообще не было шоссейных дорог{1434}. В регионах дороги связывали между собой уездные города или вели к ярмаркам или речным пристаням — важным пунктам на транспортных путях{1435}. Об улучшении инфраструктуры в провинциях и связи с крупными путями сообщения может идти речь начиная с последней трети XVIII века{1436}. Губернаторы прикладывали много усилий к тому, чтобы заявленное в указе 1782 года совершенствование путей сообщения воплотить в реальность{1437}. Улучшению дорог способствовало и усадебное строительство. Например, Захар Григорьевич Чернышев, губернатор смоленский, могилевский и полоцкий, повелел проложить на севере Московской губернии, у своей вотчины, прямолинейные дороги-аллеи{1438}.

Безопасности на дорогах угрожали банды разбойников. А.Т. Болотов, если ему предстояло ехать по считавшейся опасной дороге, брал с собою в дорогу больше слуг, чем обычно, причем вооруженных{1439}. Дорожные разбойники (так называемые «подлеты») были грозой, например, для Елецкого уезда, да и для всего Орловского края[238]. Некоторые путешественники, как, например, орловская помещица Надежда Алексеевна Манцева, опасались «нападения в дороге» со стороны враждебно настроенного соседа, с которым давно велась судебная тяжба{1440}. Поэтому описания поездок в XVIII веке часто заканчивались такой формулой: «Итак, благополучно кончился наш вояж»{1441}.

Поездки и визиты

Гости наши севодни еще не поехали от нас{1442}.

Многие дворяне были в дороге, будь то поездка к родственникам или соседям, на ярмарку, в церковь или в монастырь, на смотр в Петербург или Москву, по другим служебным делам. Эта культурная практика не была специфически дворянской — ездили и купцы, и крестьяне, и духовенство. Типичным для дворян в этой практике был тот факт, что поездки составляли значительную часть их свободного времяпрепровождения, демонстрируя тем самым их сословный статус. Кроме того, существенная разница наблюдается в регулярности и частоте поездок. Дворяне зачастую преодолевали один и тут же путь, туда и обратно — к таким поездкам их принуждали распыленные земельные владения и постоянная купля-продажа собственности{1443}. Во второй половине XVIII века сезонная смена между городом и деревней становится обычным делом. Отчетливо видно это в высказывании, относящемся к 1765 году и принадлежащем одному старосте: «…жительство де оная помещица ево переезжая имеет — в Москве в своем доме и в Тульской своей вотчине»{1444}. Тот, кто мог себе позволить, стремился зимой убежать от сельской жизни и проводил холодное время года в Москве, Санкт-Петербурге или в ближайшем городе. Типичное описание сезонной смены места жительства находим в воспоминаниях Елизаветы Петровны Яньковой, записанных ее внуком: «По зимам мы живали в Москве, а весной по просухе уезжали в Боброво»{1445}. Насколько дорогостоящим и накладным был такой переезд, становившийся в то же время поводом «блеснуть» позолоченной каретой, показывает описание отъезда графа Василия Васильевича Головина (1696–1781) из усадьбы Деденово (Дмитровский уезд, Московская губерния):

Во время зимы, отправляясь на жительство в Москву, а летом, возвращаясь в Деденево, он был попровождаем чрезвычайно пышным поездом, в котором находилось до семидесяти лошадей и около двадцати различных экипажей. Впереди всего, в золотой карете, везена была многочудесная икона Влахернской Божией Матери, и в сопровождении крестового священника. Барин и барыни в особенных шестиместных фаэтонах, запряженных парадными цугами в восемь лошадей. Барышни в четвероместных каретах в шесть лошадей; молодые господа в открытых колясках или санях в четыре лошади; все они сидели поодиночке, исключая малолетних их детей, которые находились вместе с матерью; барские барыни и сенные девицы были в бричках и кибитках. Канцелярия, гардероб, буфет, кухня и прочие принадлежности отправляемы были по обыкновению в особенных фурах. Двенадцать верховых оберегали затейливый сей поезд{1446}.

Практика сезонной смены места жительства не ограничивалась лишь Москвой или Петербургом, но распространялась и на губернские города, превращавшиеся в пространства, где встречались провинциальные дворяне. Кроме того, в провинции поводов для встреч было значительно больше. Прежде площадкой для встреч местного дворянства наряду с семейными праздниками были ярмарки. Николай Яковлевич Озерецковский в путевом дневнике начала 1780-х годов так описывал Макарьевскую ярмарку: «Наиболее дворяне, вблизи сего живущия, которыя на сию ярмарку съежаются для препровождения времени и для свидания»{1447}. После 1775 года к этим традиционным формам добавились и специфические — дворянские собрания, установленные Учреждением о губерниях, а также общественные празднества, такие как торжественные открытия школ{1448}, театральные премьеры[239] и балы в ближайшем губернском городе{1449}. Новостью было и то, что дворяне начали оставлять записи о своих поездках и визитах. Дневники или пометки в годовом календаре являются документальными свидетельствами повседневного течения жизни{1450}. При этом внешние события — поездки («поехали» — «приехали») и визиты, то есть встречи с другими людьми, стали играть весьма существенную роль.

До нас дошел дневник шестнадцатилетнего Павла Андреевича Болотова, сына А.Т. Болотова: Настолной календарь 1787года Павла Болотова или ежедневные записки бывшим всяким приключениям и препровождению времяни в Богородицке{1451}. В нем бросаются в глаза описания постоянной толчеи гостей, а также подсчет собственных поездок с визитами:

Вознесение Господне. До обедни был у нас Сергей Ильич. Как он ехал в Епифань на ярморку, то взялся купить мне верховую лошадь. Мы были все у обедни. От обедни пришли к нам Сергей Ильич, Гурков и Маслов. Те остались обедать, а сей пошел домой. После обедни Серг[ей] Ильич поехал прямо в Епифань. Я отделал свою картину перушком. Княгиня с детьми поехали от нас домой. Мы же поехали к Масловым, там разговаривали мы все о гвардейской службе{1452}.

За тот же 1787 год сохранился месяцеслов Варвары Сергеевны Цуриковой, оставившей пометки на его полях{1453}. В этот год она вышла замуж за орловского уездного предводителя дворянства Алексея Лаврентьевича Цурикова. Она пишет по-русски, а описывая свадьбу, переходит в одной из фраз на французский: «Je me suis mariee a Orel»{1454}.

Вела ли Варвара Сергеевна Цурикова дневниковые записи в другие годы, пока сказать, к сожалению, невозможно. Не так подробно, как Болотов, но тем не менее и она отмечает посещения родственников, свои поездки в Орел и в Москву, а также сезонные переезды между различными имениями, принадлежавшими семье — как в городе, так и в сельской местности. Поездки и визиты являются у нее, как и у Павла Болотова, структурообразующим элементом ее записей: «11 ч. [июля — И.Ш.] Тетушка Анна Григор и Елька были у нас в Лебетке». «4 ч. [сентября — И.Ш.] приехали в Лебетку по утру в 11 часов. 10 ч. Поехали в Орел»{1455}. Первостепенную важность для обоих авторов имело посещение императрицей Тулы и Орла в том же 1787 году.

В чем состоит значимость этого рода деятельности — посещения гостей? Визиты и поездки привносили движение и перемены в повседневное существование и поэтому являлись для авторов дневников событиями, достойными упоминания{1456}. Однако эта деятельность важна прежде всего потому, что составляла значимый элемент дворянской жизни. Структурирующий элемент дневника — присутствие или отсутствие родных и знакомых{1457}. Дворянство конституировало таким образом себя как группу присутствующих, которые собирались регулярно{1458}. Поскольку институционализированных мест для встреч еще недоставало, только поездки и визиты давали возможность видеть друг друга. Через интенсивную деятельность, связанную с путешествиями и поездками, шло утверждение «границ» дворянства, протекали процессы включения и исключения{1459}. Эта мобильность означала свободу и изменение и приносила с собой разнообразие в повседневную жизнь. Прием гостей у себя или поездка в гости поддерживали социальные связи. Через эти визиты к дворянским группам приобщались также и неприсутствующие, т.к. новости от них передавались устно или в письмах.

Посещения имели свой порядок, время, пространство и ритуалы. Этот порядок связывал провинцию со столицами и губернские города — с уездными. В Москву или Санкт-Петербург впервые приезжали обычно к родственникам и друзьям, у которых, как правило, и останавливались. Инфраструктура поездок и пребывание в других местах, а также такие их неотъемлемые элементы, как питание и крыша над головой, обеспечивались преимущественно через личные связи{1460}.

Поездки в гости были в значительной мере сезонно обусловлены, завися от состояния дорог. В своем временном ритме они следовали календарю православных праздников. Рождество, Новый год и Пасху обычно праздновали в кругу родственников и соседей, на Масляной неделе следовали совместные развлечения{1461}. Сюда же относились семейные праздники, такие как именины и свадьбы, когда гости оставались более одного дня{1462}. Введение в семью нового члена ознаменовывалось визитами с представлением, когда молодожены ездили от одних родственников к другим, а в конце свадебных торжеств и в последующие календарные праздники новые родственники совершали взаимные визиты{1463}. Ездили с представлением также и новые соседи. За год обычно предпринимались две поездки, в течение которых нужно было объездить как можно больше родственников, одного за другим. К заранее объявленным посещениям следует добавить визиты родственников и знакомых, которые заглядывали ненадолго по дороге. Весть об их приезде распространялась с быстротой молнии попутчиками или курьерами{1464}. Частота приездов к родственникам зависела, разумеется, от степени удаленности мест жительства или службы. Отдаленно живущие родственники редко показывались на глаза. Такие дальние поездки, как путешествие семьи Загряжских в Киево-Печерскую лавру, по пути в которую они посещали родственников в Тамбове, Туле, Москве, Смоленске и Чернигове, случались обычно только раз в жизни{1465}.

Кроме радостных, праздничных поводов для приездов в гости были и такие, которые вытекали из необходимости заботиться о близких. Посещение больных было, как правило, делом женским. Жена А.Т. Болотова и его теща часто оставались у больных родственников на целый день{1466}. Болотов поспешил на помощь своим племянницам, когда возникли раздоры из-за наследства{1467}.

Формы приветствия и проводов гостей, места, где они происходили, а также длительность посещений и угощение показывали степень уважения к гостю. Высокопоставленных персон и особенно близких родственников дворяне стремились навестить с ответным визитом при первой возможности. Порой объявленный визит высокого лица в провинцию мог заставить местных дворян из ответственного за прием комитета целыми днями находиться в пути, если приезд задерживался или изменялся маршрут движения{1468}.

Особенно ценилось в гостях приглашение остаться по окончании обеда и с ночевкой. Гордостью Болотова были комнаты для гостей в новом доме{1469}. Спальных мест не хватало, и если гостей оставалось слишком много, им приходилось спать на полу. Во время больших праздников или в случае приезда родственников издалека посещения могли длиться по многу дней. Хозяева сопровождали в дороге обычно женщин, которые путешествовали без мужчин своего сословия, и особенно — близко живущих родственников и друзей. Их провожали часть дороги и только потом прощались{1470}.

В столицах дворянское население было плотным, здесь происходило оживленное общение в кругу родственников, друзей и покровителей. Поездки в Санкт-Петербург для провинциального дворянства имели, как правило, служебную природу или совершались с целью навестить сыновей, учившихся в петербургских учебных заведениях{1471}. В Москву охотно приезжали дворяне и их семьи за покупками. К особо редким и из ряда вон выходящим относились поездки в Москву на коронационные торжества{1472}.

Частью этой же сферы деятельности, связанной с поездками и сезонной переменой места жительства, является и складывание новых мест и форм дворянской коммуникации. Дворянские собрания сопровождались общественными празднествами — балами и театральными представлениями, где дворяне могли себя репрезентировать{1473}. Новые институции давали повод для того, чтобы собираться вместе, и вокруг них развивалась общественная жизнь. Праздники организовывали и губернаторы. Так, B.C. Цурикова писала в мае 1787 году: «Дядюшка С.А.[240] дал праздник в роще монастырской»{1474}. Столичные формы публичности в дворянской жизни, таким образом, достигли провинции.

К регулярно проводившимся дворянским собраниям следует добавить большие события, во время которых дворяне могли собраться и реализовать себя как группу в ее тесной связи с данной местностью. К открытию наместничеств и визитам императрицы дворянство собиралось в губернских городах{1475}. Во время пребывания в Орле императрицы дворяне, жившие в ближних усадьбах, составляли особую группу в пространственной организации церемонии: «При выезде из города наблюдается весь тот порядок, как при въезде, и те, которые встречали, откланиваются у каменных ворот, построенных от дворянства, здесь жувущего; прочие же, проводя за город, при выезде из предместья, у последних столбов»{1476}.

Участие в общественной жизни, так же как поездки и визиты, демонстрировали благосостояние и были возможны только для тех дворян, которые могли позволить себе вести такой образ жизни. Большой обоз путешествующего дворянина мог оставить впечатление, подобное тому, о котором писал Павел Болотов в 1787 году: «Перед вечером приехал в город Никол[ай] Александрович] Хитров с таким многочисленным обозом, что мы думали, что приехал какой-нибудь знаменитый весьма человек»{1477}. В собственном восприятии современников они чаще, чем прежде, бывали в дороге или у кого-то в гостях{1478}. Если Болотов описывает свой «открытый дом», в котором постоянно с 1770-х годов толпились родственники, друзья и соседи, то еще его мать могла приглашать к себе родственников лишь изредка{1479}.

Трансфер

Хозяин наш недавно приехал из Сибири, где на Твердышевских заводах делал резную железа машину, и войяж его подал нам о тамошних заводах и уралских горах, о коих по причине многочисленных рудников и редкостей весьма любопытно было слушать, а особливо великой трудности в езде и опасности великой в переезде через оныя{1480}.

Отправлявшиеся в путь дворяне были заинтересованы в обмене информацией, формируя поток новостей, шедший от столиц в провинцию и расходившийся между регионами империи. Путешествующие и гости привозили вместе с подарками и новости. Они распространяли знание, передавали слухи[241], доставляли письма и журналы.

Перемена мест и поездки как процесс обучения и возможность расширить свои духовные горизонты были составной частью просвещенческой воспитательной мысли. Размышления князя Михаила Михайловича Щербатова о привнесении цивилизации в провинцию были ориентированы централистски. По его мнению, дворяне должны были ехать в Москву и Санкт-Петербург — это было бы лучшей возможностью распространить просвещение{1481}. Параллельно этому взгляду, ориентированному на столицы, во второй половине XVIII века в рамках «отечественного» воспитания были «открыты» регионы Российской империи. «Знать свое отечество» — вот что стало одной из главных целей образования в учебных учреждениях. Выпускников дворянского кадетского корпуса, например, императрица отправляла в путешествия сначала по провинции, а только потом — за границу. В Инструкции, написанной Иваном Ивановичем Бецким для группы, отправлявшейся по России во главе с Н.Я. Озерецковским{1482}, указывалось:

Для путешествия Вашего положено три года: а как познание своей земли необходимо нужно для всякаго благоучрежденного гражданина, уготовляющагося служить с отменного пользою отечеству, то и можете Вы расположить путешествие следующим образом: Начать оное по России, отсюда чрез Москву, по всем знатным, и незнатным, но в разсуждении приобретения полезных знаний достойным любопытства городам…{1483}

В провинции приезжий из столиц становился причиной приятного волнения и всегда — поводом, чтобы собраться вместе. Часто циркулировали слухи о том, кто приезжает и когда именно. Путешественники привозили с собой новости, которые они слышали от других проезжающих или курьеров или подхватывали по дороге при смене лошадей на почтовых станциях. Дорогой можно было встретить чужака, иногда даже и иностранцев, разъезжавших по просторам империи. Озерецковский и его группа офицеров повстречали, например, в Екатеринбурге англичанина{1484}. Если для Озерецковского встреча была интересной и достойной упоминания, то у властей путешествующий иностранец мог вызвать беспокойство. Так, например, в 1787 году ярославский генерал-губернатор Алексей Петрович Мельгунов в служебном письме потребовал проверки разъезжающего по губернии американца, поскольку опасался, что тот мог оказаться шпионом{1485}.

Соседей иродственников, возвращавшихся из путешествий, радостно приветствовали, ожидая новостей и сообщений о дороге{1486}. С распространением культуры писем, начиная с 1770-х годов, путешественники взяли на себя и функцию почтальонов{1487}. Письма, доставлявшиеся ими, зачастую предназначались сразу многим и для зачитывания вслух всем присутствующим. Эта письменная форма коммуникации дополнялась устными рассказами предъявителя письма{1488}. Письма замещали или продолжали визиты и вовлекали присутствующих в коммуникацию. Если письма не приходили и не было никаких новостей, приходилось самим отправляться в дорогу.

Регулярному личному обмену между столицами и провинцией способствовала наряду с наездами домой дворян, состоявших на службе, практика столичных дворян проводить лето в своих поместьях. Примером может служить семейство Долгоруких — соседей Болотовых{1489}. К сезонным посещениям своих имений целыми семьями можно добавить и вынужденные приезды в поместья, когда из городов бежали по причине эпидемий[242]. Также и путь к последнему пристанищу для дворян лежал из большого света вновь в поместье. Так, Загряжский сообщал, что его дядюшка, проживавший в Москве, выразил желание быть похороненным в своей вотчине — в селе Хомяково{1490}. На похороны в деревню съезжались целые семьи{1491}. Вопрос о том, насколько семейная традиция захоронения в собственных имениях еще имела значение для тех, кто в основном жил в городах, не изучен. Между тем он является составной частью проблемы дворянского самосознания — представления о своем роде, неотъемлемо связанном с тем или иным регионом{1492}.

Трансфер затрагивал не только новости, но также знания, опыт, практики и материальную культуру. Так, требуют анализа, например, те новости и опыт, которые везли с собой дворянские депутаты, возвращаясь по окончании заседаний Уложенной комиссии{1493}. Также недостаточно пока изучены «достижения» ссыльных, находившихся в провинции.

Воздействие моделей поведения, свойственных состоятельным дворянам, удалявшимся в сельскую местность, проявляется у Болотова. Так, он приобрел у своего богатого соседа бывшую в употреблении карету, восторгался прекрасной мебелью в его доме{1494}. Наряду с экипажами, мебелью, фарфором и модным платьем средством различия в дворянской среде служили парковые ансамбли и сады, столичные образцы которых постепенно достигали провинции. Примеры трансфера можно обнаружить и в праздничной культуре. Фейерверки, обычные в губернских городах по торжественным случаям, Болотов ввел и у себя в поместье. Его шурин привез ему фейерверк из ближайшего города — Серпухова{1495}. К столичным феноменам принадлежала такая часть праздничной культуры, как новые танцы, искусством которых овладел Болотов; благодаря ему танцы заблистали в провинции. Новые праздничные формы приносили с собой в провинцию губернаторы, например Франц Николаевич Кличка, устроивший впервые в Иркутске в 1779 году маскарад{1496}.

Из деревень в город посылались лошади, экипажи и продукты. Так, например, Болотов получал от своей сестры из деревни сладости{1497}, некоторые семьи посылали продукты своим питомцам в Петербург{1498}. Книги покупались в городе для чтения по дороге и для собственной библиотеки{1499}. Поездки за покупками сначала совершали в основном в Москву, однако позднее и губернские города, такие как Тула в случае Болотова, стали постепенно более привлекательными в этом отношении{1500}. Более совершенное медицинское обслуживание в губернских городах позволяло дворянам приглашать оттуда докторов в свои поместья. Если же и они ничем не могли помочь, то больных посылали далее в Москву{1501}. К «врачам-волшебникам» стремились люди в Санкт-Петербург, как пишет Болотов{1502}. Одного известного врача, к которому дворяне отправлялись в настоящее «паломничество» в город Сароченцы в конце XVIII века, упоминает Загряжский{1503}.

Коммуникация и обмен между столицами и регионами, происходившие преимущественно через полки, монастыри, духовные семинарии и дворянские дома в провинции{1504}, усилились во второй половине XVIII века благодаря формированию органов управления и расширению сети чиновников в провинциальных городах. Уездные и губернские города сложились как места встреч. Столичные практики «визитов», свойственные среде высокопоставленного чиновничества, а также распространенные там среди знакомых, достигли постепенно провинции{1505}. Вместе с ними пришла более строгая формализация визитов, заметная в изменившейся архитектуре усадеб, где стали появляться гостиные и приемные{1506}.

Сатирический взгляд

Естьли же по внушениям благороднаго воспитания ощущаете вы сильнейшее рвение достигнуть столицы, бросьте ваших кляч, наймите почтовых и поспешайте в те любезныя места, где вы гораздо благороднее и скорее можете промотать и прожить ваши деньги{1507}.

Поведение дворян во время визитов и путешествий во второй половине XVIII века стало темой для сатирических и критических по отношению к дворянству сочинений. Их основным содержанием было наблюдаемое изменение в традиционном поведении, причем в худшую сторону. Критика дворянства касалась, с одной стороны, поездок благородного сословия за границу и разоблачала ориентацию дворянства на западноевропейские, прежде всего французские, модели{1508}. Однако взгляд этот был направлен также и на предполагаемые недостатки, как будто свойственные трансферу культурного достояния между столицами и провинцией. Феномен сезонного проживания провинциального дворянства в Москве подробно разбирает в своем сочинении Карманная книжка для приезжающих на зиму в Москву старичек и старушек, невест и женихов, молодых и устарелых девушек, щеголей, вертопрахов, волокит, игроков и проч. Или Иносказательный для них наставления и советы Николай Иванович Страхов. Этот сатирический справочник вышел в двух изданиях — в 1791 и 1795 годах. В трех частях и в общей сложности тридцать одной главе автор описывает приготовления для поездки в Москву, жизнь провинциальных дворян во время сезонного пребывания в городе и в заключение — длительные приготовления к поездке домой.

То, что в исследуемых эго-документах изображается как часть дворянского образа жизни в провинции, в картине нравов, представленной Страховым, деформировано под французским влиянием, ощущавшимся в Москве. Дворянство, которое Страхов рисует посредством сатирических перегибов, было прежде всего занято собственным самоутверждением. Лучше всего это удавалось ему в Москве. Уже одно объявление о предстоящей поездке в столицу повышало престиж дворянина в сельском окружении и создавало дистанцию между ним и теми, кто не мог себе этого позволить. Поэтому уже само известие о выезде должно было достигнуть как можно более широкого круга соседей: «Пускай начнутся такия суеты, чтоб все ваше селение находилось в величайшем движении, а отъезд бы Ваш в Москву известен быть мог на двадцать верст вокруг»{1509}.

Поездки в столицу Страхов приравнивал к мотовству и разорению для помещичьего хозяйства. Экипажи были символами статуса и указывали на социальную иерархию внутри дворянского сословия. По экипажу можно было узнать, сколько душ было во владении помещика, или же он притворялся, что было. Большинство все же передвигалось в «движущихся домиках»{1510}, которые реально им не были по карману. При покупке экипажа главное внимание обращали не на устойчивость, а на модную и дорогостоящую отделку. За поездками в столицу и всеми «модами» и расточительством, по мнению Страхова, стояли женщины и подрастающая молодежь, стремившаяся в «большой свет»{1511}.

Пребывание в городах служило в первую очередь приготовлению к столичной жизни. Одежда и прически должны были создаваться по последней моде. Разного рода посещения в столице сами по себе были гораздо сильнее, чем в провинции, формализованы и следовали новым формам: «Начинайте сперва так называемые визиты»{1512}. О них следовало уведомить «билетом», а состояться они могли только в «положенные дни», определенные для каждого дома{1513}.

Приготовления к «визитам» занимали больше времени, чем само посещение. В главе IX «Хворание по моде» Страхов разоблачает мнимые болезни, с помощью которых можно было откладывать визиты. Болезнь выступала в роли отличительного знака дворянина. В обществе, по мнению Страхова, человек мог показаться только в том случае, если был болен: «Такое крепкое здоровье прилично одному только крестьянскому поколению»{1514}. Эту новую форму визитов Страхов представлял как практику, которая не ставила себе целью совместное времяпрепровождение в приятной компании друзей и родственников или выражение почтения по отношению к ним, но имела характер соревнования, поскольку в день совершалось по 20–30 визитов под девизом «Видеть и быть увиденным»{1515}. Москву Страхов описывает как «ярмарку невест», т.е. брачный рынок, которому он не доверял, поскольку его населяли ветреные «щеголи»{1516}. Как представляется, здесь, как и в других вопросах, автор отдает предпочтение традиционным формам, таким как сватовство.

Временное пребывание в Москве, сезонную перемену места жительства провинциальным дворянством, Страхов интерпретировал как часть нового стиля жизни дворянства, который покоился только на формальном — «следуя моде» — подражании французским образцам. Расточительное потребление и новые символы статуса заменили традиционный принцип заслуг и добродетелей дворянства: «Полагайте, что карета доставляет вам способ совершенно поддерживать благородство и славу ваших предков»{1517}. Дворяне в Москве предаются праздности и мотовству. Вместо того чтобы вкладывать средства в образование детей, в центре их внимания находятся материальные ценности и «воспитание по моде» (глава X): «Покупайте кареты и непременно мыслите, что гораздо нужнее тратить деньги на сии движущиеся ящики, нежели на воспитание детей ваших и на прочие благонамеренныя и добрыя дела»{1518}.

Страхов выражал сомнения даже в отношении качества книг, которые дворяне покупали в столице «от скуки». Они, по его мнению, точно не служили улучшению нравов{1519}.

Роль Москвы как места двойного трансфера культуры — из-за границы и из столицы в провинцию — Страхов считал пагубной. Реализация благородного статуса по новой моде — через визиты и участие в лотереях — влекла за собой расстройство финансов и покупалась ценой труда крепостного населения.

* * *

Мобильность дворянства, его постоянные переезды и интенсивная деятельность в том, что касается поездок и визитов, представляет особую важность в обществе, покоящемся на личных связях и постоянном взаимодействии людей. Интенсивная практика путешествий поощряла обмен между регионами и столицами, становившийся все более плотным и интенсивным благодаря улучшению инфраструктуры, созданию системы дорог и почтовых станций, новых средств передвижения и распространению культуры писем.

Кроме этого, все более многочисленными и разнообразными становились в провинции места, приспособленные для коммуникации. С учреждением таких долговременных, прочных институций, как Дворянские собрания, рядом с формальными пространствами возникли новые неформальные, где могли собираться местные дворяне. Значение уездных и губернских городов росло, они становились значимыми целями в «путешествии» по кругу друзей и знакомых. Мобильность и освоение регионов империи сопровождались и облегчались изданием атласов, карт, а также введением дорожников со списками почтовых станций.

В ходе выстраивания системы местной власти во второй половине XVIII века сформировались практики, которые охватывали пространство как проекционную поверхность, поэтому границы наместничества играли важную роль в ритуалах приемов. Наместник и сопровождавшие его представители местного дворянства выезжали навстречу императрице к границам своей губернии. Насколько эта «территориализация» власти и связь ритуалов с конкретным регионом благоприятствовали созданию региональных идентичностей и представлений о «нашем уезде», еще предстоит изучить. Этот комплекс тем следует включить в более широкий контекст; важно понять, какие принципы преобладали среди провинциального дворянства, связывая его изнутри: «родство» или другие групповые социальные связи, такие как дружба (например, возникшая из принадлежности к одному полку или к одной масонской ложе) или сословные корпорации. Причем «перемена мест» и визиты были основополагающими факторами, поддерживавшими все социальные связи.

Перевод Майи Борисовны Лавринович

Сведения об авторах

Булат Ахмерович Азнабаев — Башкирский государственный университет, Уфа.

Основные публикации: Степень родовитости первых уфимских дворян // Вестник Башкирского университета. 1996. № 2. С. 78–84; Уфимское дворянство в конце XVI — первой трети XVIII в. Уфа, 2000; Интеграция Башкирии в административную структуру Российского государства (вторая половина XVI — первая треть XVIII вв.). Уфа, 2005; Азнабаев Б.А., Гвоздикова КМ. (Сост.) Башкирское войско в Польском походе (1771–1773): Сборник документов. Уфа, 2009.

Ольга Евгеньевна Глаголева — руководитель российско-германского исследовательского проекта «Культура и быт русского дворянства в провинции в XVIII в.: по материалам Орловской, Тульской и Московской губерний» Германского исторического института в Москве (DHI), профессор кафедры гуманитарных дисциплин Тульского института экономики и информатики.

Основные публикации: Русская провинциальная старина. Очерки культуры и быта Тульской губернии в XVIII — первой пол. XIX в. Тула, 1993; Dream and Reality of Russian Young Provincial Ladies, 1700–1850. Pittsburgh (Pa), 2000; Woman's Honour, or The Story with a Pig: The Animal in Everyday Life in the Eighteenth-Century Russian Provinces // Costlow J., Nelson A (Ed.) Other Animals: Beyond the Human in Russian Culture and History. Pittsburgh (Pa), 2010. P. 21–41.

Денис Игоревич Жеребятьев — Тамбовский государственный университет им. Г. Р. Державина, Тамбов.

Основные публикации: Опыт исторической реконструкции в 3d моделировании // Материалы молодежной научно-практической конференции «Тамбов: история и современность». Тамбов, 2006. С. 19–22; Применение технологий интерактивного 3-мерного моделирования для восстановления утраченных памятников истории и архитектуры (на примере Тамбовской крепости) // Бородкин Л.И., Гарсковая И.М. (Ред.) Круг идей: Междисциплинарные подходы в исторической информатике. Труды X конференции Ассоциации «История и компьютер». М., 2008. С. 321–342.

Юлия Вячеславовна Жукова — Орловская областная публичная библиотека им. И.А. Бунина, Орел.

Основные публикации: Публичные библиотеки в провинциальных городах Российской империи: местные проекты 1830–1833 гг. // Библиотека в контексте истории: Материалы 5-й междунар. науч. конф., Москва, 21–23 октября 2003 г. М., 2003. С. 157–164; Региональная книжная культура как компонент отечественной культуры // Парадигмы XXI века: Информационное общество, информационное мировоззрение, информационная культура: Материалы междунар. науч. конф., Краснодар, 16–18 сентября 2002 г. Краснодар, 2002. С. 233–235; Книжное дело Орловской губернии: конец XVIII — начало XX в.: Справочник. Орел, 2005.

Валерий Владимирович Канищев — Тамбовский государственный университет им. Г.Р. Державина, Тамбов.

Основные публикации: Русский бунт — бессмысленный и беспощадный: Погромное движение в городах России в 1917–1918 гг. Тамбов, 1995; Анатомия одного мятежа: Тамбовское восстание 17–19 июня 1918 г. Тамбов, 1995; Тамбовский бунт 1830 г. в контексте холерных кризисов в России XIX в. Тамбов, 2009.

Роман Борисович Кончаков — Тамбовский государственный университет им. Г.Р. Державина, Тамбов.

Основные публикации: Демографическое поведение крестьянства Тамбовской губернии в XIX — начале XX в. Новые методы исследования: Дис…. канд. ист. наук. Тамбов, 2001.

Александр Иванович Куприянов — Российская академия наук, Москва.

Основные публикации: Общественный быт и культура горожан западной Сибири. М., 1995; Городская культура русской провинции. Конец XVIII — первая половина XIX века. М., 2007; Культура городского самоуправления русской провинции: 1780–1860-е годы. М., 2009.

Ольга Николаевна Купцова — Всероссийский университет кинематографии имени С.А. Герасимова.

Основные публикации: Дмитриева Е.Е., Купцова О.Н. Жизнь усадебного мифа: утраченный и обретенный рай. М., 2003; «Мы собрались сюда, чтоб вместе душевный праздник проводить…» (эволюция праздничных форм и русский усадебный театр конца XVIII — первой трети XIX в.) // Любительство: XVIII–XXI вв. От просвещенных дилетантов до рок-музыкантов: Сборник статей памяти М. Юнисова. М., 2010. С. 93–108.

Ян Кусбер (Jan Kusber) — Университет имени Иоганна Гутенберга в Майнце.

Основные публикации: Krieg und Revolution in Rußland. Das Militar im Verhaltnis zu Wirtschaft, Autokratie und Gesellschaft. Stuttgart, 1997; Eliten- und Volksbildung im Zarenreich wahrend des 18. und in der ersten Halfte des 19. Jahrhunderts. Studien zu Diskurs, Gesetzgebung und Umsetzung. Stuttgart, 2004; Gerasimov I., Semyonov A., Kusber J. (Ed.) Empire Speaks out? Languages of Rationalization and Self-Description in the Russian Empire. Leiden, 2009.

Елена Нигметовна Марасинова — Российская академия наук, Москва.

Основные публикации: Психология элиты российского дворянства последней трети XVIII в. (По материалам переписки). М., 1999; On Political Discourse in Russia of the Second Half of the Eighteenth Century. Study Group on Eighteenth-Century Russia. Newsletter. Vol. 35. 2007. P. 15–21; О политическом сознании русского общества во второй половине XVIII в. // Вопросы истории. 2007. № 12. С. 81–92; Власть и личность: очерки русской истории XVIII века. М., 2008.

Сергей Алексеевич Мезин — Саратовский государственный университет им. Н.Г. Чернышевского.

Основные публикации: Взгляд из Европы: французские авторы XVIII века о Петре I. Саратов, 1999 (2-е испр. и доп. изд.: Саратов, 2003); Образ идеального монарха в массовом историческом сознании XVIII века (на материале «Анекдотов» о Петре Великом) // Canadian-American Slavic Studies. Vol. 38. 2004. P. 61–82; Максимов Е.К., Мезин С.А. Города Саратовского Поволжья петровского времени. СПб., 2010.

Николай Николаевич Петрухинцев — Российская академия народного хозяйства и государственной службы при Президенте Российской Федерации, Липецкий филиал.

Основные публикации: Царствование Анны Иоанновны: формирование внутриполитического курса и судьбы армии и флота. СПб., 2001; Дворцовые интриги 1730-х гг. и «дело» А.П. Волынского // Вопросы истории. 2006. № 4. С. 30–47; Голод 1733–1735 гг. и правительственная политика по борьбе с ним. Особенности российского исторического процесса // Горский А.А. (Отв. ред.) Особенности российского исторического процесса: Сборник статей памяти академика Л.В. Милова: к 80-летию со дня рождения. М., 2009. С. 219–242.

Владимир Сергеевич Рыжков — Факультет свободных искусств и наук Санкт-Петербургского государственного университета.

Основные публикации: Церковь среди бурь нашего времени // Нева. 1998. Сентябрь; Н.Г. Устрялов и Н.И. Костомаров: воссоединение униатов и официальный национализм в русской исторической науке 30–40-х гг. XIX в. // Источник. Историк. История. Вып. 2. СПб., 2002; Неотвратимы ли «упадок и разрушение» Российской империи? Историческое мировоззрение Михаила Щербатова и классическая циклическая концепция времени // Философский век: Альманах. Вып. 34. Человек в философии Просвещения. СПб., 2008.

Ангела Рустемайер (Angela Rustemeyer) — Венский универститет.

Основные публикации: Dissens und Ehre. Majestatsverbrechen in Russland 1600–1800. Wiesbaden, 2006 (Forschungen zur osteuropaischen Geschichte Bd. 69); Hausmann G., Rustemeyer A. (Hrsg.) Imperienvergleich. Beispiele und Ansatze aus osteuropaischer Perspektive. Festschrift für Andreas Kappeler // Forschungen zur osteuropaischen Geschichte. Bd. 75. Wiesbaden, 2009; Systems and Senses. New Research on Muscovy and the Historiography of Early Modern Europe // Kritika. Vol. 11. 2010. P. 563–579.

Евгений Евгеньевич Рычаловский — Отдел научной информации и публикации документов Российского государственного архива древних актов, Москва.

Основные публикации: Деятельность «сенатского» лжекурьера Ресцова в Зауралье // Архив русской истории. Вып. 5. М., 1994. С. 240–247; Немецкое подметное письмо 1764 г. в историко-культурном контексте // Немцы в России: русско-немецкие научные и культурные связи. СПб., 2002. С. 97–103; «Описание Украины» в библиотеке Г.Ф. Миллера //Левассер де Боплан Г. Описание Украины. М., 2004. С. 111–117; Компромисс 1553 г.: к вопросу о третейских судьях в Курляндии XVI в. // Каштанов СМ. (Отв. ред.) Проблемы источниковедения. Вып. 1 (12). М., 2006. С. 298–315.

Клаус Шарф (Claus Scharf) — Institut für Europaische Geschichte, Mainz.

Основные публикации: Katharina II., Deutschland und die Deutschen. Mainz, 1995; (Hrsg.) Katharina II., Rußland und Europa. Beitrage zur internationalen Forschung. Mainz, 2001; Duchhardt H., Scharf С (Hrsg.) Interdisziplinaritat und Internationalitat.Wege und Formen der Rezeption der franzosischen und der britischen Aufklarung in Deutschland und Russland im 18. Jahrhundert. Mainz, 2004.

Ингрид Ширле (Ingrid Schierle) — Германский исторический институт, Москва.

Основные публикации: «For the Benefit and Glory of the Fatherland»: The Concept of Otechestvo // Bartlett R., Lehmann-Carli G. (Ed.) Eighteenth-Century Russia: Society, Culture, Economy. Papers from the VII International Conference of the Study Group on Eighteenth-Century Russia (Wittenberg 2004). Berlin, 2007. P. 283–295; Учение о духе и характере народов в русской культуре XVIII в. // Доронин А.В. (Сост.) «Вводя нравы и обычаи Европейские в Европейском народе». К проблеме адаптации западных идей и практик в Российской империи. М., 2008. С. 119–137; Patriotism and Emotions: Love of the Fatherland in Catherinian Russia // Ab Imperio. 2009. № 3. P. 65–93.

Николай Кириллович Фомин (f) — главный специалист Госархива Тульской области, председатель правления Тульского областного отделения и член Центрального совета Российского общества историков-архивистов.

Основные публикации: Куликово Поле: Документы по землевладению XVII в. Тула, 1999; Юркин И.Н. (Ред.), Фомин Н.К. (Сост.) Тульские оружейники: Сб. документов. М., 2003; Афремов И.Ф. Собрание сочинений / Предисл. Г.П. Присенко; ред.-сост. Н.К. Фомин. Тула, 2008.

Лоренц Эррен (Lorenz Erren) — Германский исторический институт, Москва.

Основные публикации: Урал как кладбище социалистических городов. Городское планирование в первом пятилетнем плане // Нарский И.В. (Ред.) Горизонты локальной истории Восточной Европы в XIX–XX вв.: Сборник статей. Челябинск, 2003. С. 151–162; «Selbstkritik una Schuldbekenntnis». Kommunikation und Herrschaft unter Stalin (1917–1953). München, 2008.

Список сокращений

ГАОО — Государственный архив Орловской области

ГАСО — Государственный архив Саратовской области

ГАТамО — Государственный архив Тамбовской области

ГАТвО — Государственный архив Тверской области

ГАТО — Государственный архив Тульской области

ГИМ — Государственный исторический музей (Москва)

ЖМНП — Журнал Министерства народного просвещения. СПб.

ИЗ — Исторические записки. М.

ИОРЯС — Известия Отделения русского языка и словесности Академии наук. СПб.

НЛО — Новое литературное обозрение. М.

ОИРУ — Общество изучения русской усадьбы

ОПИ ГИМ — Отдел письменных источников Государственного исторического музея (Москва)

ПСЗ — Полное собрание законов Российской империи. СПб.

РГАДА — Российский государственный архив древних актов (Москва)

РГВИА — Российский государственный военно-исторический архив (Москва)

РГИА — Российский государственный исторический архив (Санкт-Петербург)

РУ — Русская усадьба: Сборник Общества изучения русской усадьбы. М.

Сб. РИО — Сборник Императорского Русского исторического общества. СПб.; Пг.

СлРЯ XVIII — Словарь русского языка XVIII века. Л.; СПб.

Тр. СУАК — Труды Саратовской ученой архивной комиссии. Саратов

ЦИАМ — Центральный исторический архив Москвы

ЧОИДР — Чтения в Обществе истории и древностей российских. М.

SEER — Slavonic and East European Review. London

Примечания

1

Организаторами выступили Ольга Глаголева, Александр Каменский и Ингрид Ширле; в конференции кроме авторов статей настоящего сборника приняли участие Вероника Долгова, Наталья Сурева, Виктор Мауль и Игорь Юркин.

(обратно)

2

Данная статья написана на основе доклада, прочитанного автором во время открытия международной конференции «Дворянство, власть и общество в провинциальной России XVIII века», проходившей в Москве 23–25 апреля 2009 года.

(обратно)

3

Начинающийся с этого места раздел об историографии немецкого дворянства написан Ингрид Ширле, и я благодарю ее за любезное разрешение включить этот фрагмент в мою статью.

(обратно)

4

Автор выражает признательность многим своим коллегам за уточнения, критические замечания и полезную информацию, в первую очередь — Александру Сергеевичу Лаврову, Николаю Николаевичу Петрухинцеву, Ингрид Ширле и Ольге Евгеньевне Глаголевой.

(обратно)

5

Также можно вспомнить бытовавший в советской историографии термин «дворянская империя», который разом объявлял все дворянство «правящим классом».

(обратно)

6

Помимо этого право на приобретение земель давали 10 лет государственной службы или 15 лет работы «в купечестве или мастерстве».

(обратно)

7

Распоряжение об отмене закона включало в себя официальный доклад, в котором говорилось о том, что дворяне пытались обойти закон, что закон явился причиной ссор во многих дворянских семьях и что даже правомерное его применение решительно препятствовало землевладельцам управлять своими поместьями (ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 8. № 5653 [9 декабря 1730 г.]). Историки приняли это объяснение на веру, однако эмпирической проверке его до сих пор не подвергали.

(обратно)

8

Неимущих дворян из провинции иногда, несмотря на их благородное происхождение, зачисляли в однодворцы. Согласно указаниям Петра, подобные ошибки следовало исправлять лишь в том случае, если это не вызывало слишком больших затруднений у военного управления. Ср.: Анисимов Е.В. Податная реформа. С. 169–170. Вспомним также судьбу родовитых дворян Щаповых, которые в годы Смуты растеряли большую часть крепостных и чьи потомки в 1718 году были записаны однодворцами (Ачексеев В.П. Брянские люди XVII века. Брянск, 2001. С. 86–90).

(обратно)

9

Мелкие помещики, не дослужившиеся за время военной службы до офицерского звания, вплоть до 1740-х годов облагались подушной податью — ср.: Черников С.В. Помещики и крепостное крестьянство Рязанского уезда в 20–60-е гг. XVIII века (по материалам первой и третьей ревизии) // Рязанская старина. Вып. 2–3. 2004–2005. С. 31–49, цит. с. 35. Других однодворцев впоследствии жаловали дворянством, если им удавалось доказать, что их предки получили землю с крестьянами в награду за службу в дворянской (поместной) коннице (Рабинович М.Д. Однодворцы в первой половине XVIII в. // Ежегодник по аграрной истории Восточной Европы. 1971. С. 141–142).

(обратно)

10

Возникновение и история этого мифа сами по себе могли бы стать любопытной темой для исследования.

(обратно)

11

И поток карательных указов, и прекращение раздачи земель, и стирание границы между поместьем и вотчиной относятся к периоду с 1711 по 1714 год.

(обратно)

12

По оценке Петрухинцева, в XVIII веке от 30 до 40 процентов населения Российской империи проживало на территориях, обладавших той или иной степенью автономии.

(обратно)

13

К причинам этого явления мы еще вернемся (см. ниже).

(обратно)

14

«Только средняя и высшая страты (дворянства. — Л.Э.) могли вести образ жизни, достойный дворянина. […] Если низшие чиновники жили только на жалованье, а мелкие помещики — на доходы от имения, то они не могли вести соответствующий званию дворянина образ жизни» (Миронов Б.Н. Социальная история России (XVIII — начало XX в.): Генезис личности, демократической семьи, гражданского общества и правового государства: В 2 т. Т. 1. СПб., 1999. С. 86–87).

(обратно)

15

Названная Б.Н. Мироновым цифра (140 тысяч человек в 1719 году) восходит к расчету Водарского, весьма условному (см.: Миронов Б.Н. Социальная история России. Т. 1. С. 89; Водарский Я.Е. Население России. С. 64–66). До сих пор остается в силе утверждение: «Историческая наука уже располагает более или менее полными сведениями о численности и составе основной массы населения феодальной России — различных категорий крестьянства и посадских людей, учитывавшихся государством в фискальных целях в ходе проведения ревизии в XVIII — первой половине XIX в. О численности дворянства таких данных не имеется, так как оно было освобождено от ревизского учета» (Кабузан В.М., Троицкий С.М. Изменение в численности, удельном весе и размещении дворянства в России в 1782–1858 гг. // История СССР. 1971. № 4. С. 153–169, цит. с. 153).

(обратно)

16

«В правление цариц Анны Иоанновны и Елизаветы лицам недворянского звания высказываться о политике в принципе “не подобало”, это считалось нарушением сословной этики. Традиции участия этих слоев в общественной жизни, характерные для XVII в., были давно позабыты» (Rustemeyer А. Dissens und Ehre. Majestatsverbrechen in Russland. Wiesbaden, 2006. S. 86).

(обратно)

17

Предписания и сведения о возрасте следует понимать расширительно, поскольку в начале XVIII века многие россияне не знали дату своего рождения. У князя и сенатора Петра Алексеевича Голицына не зарегистрирован был даже год рождения (см.: Серов Д.О. Администрация Петра I. M., 2007. С. 35).

(обратно)

18

В частности, сформированный Петром в 1722 году гвардейский «лейбрегимент» состоял исключительно из дворян (Петрухинцев Н.Н. Царствование Анны Иоанновны. С. 112). В 1708 году был образован резервный офицерский корпус, целиком состоявший из отпрысков дворянских семей.

(обратно)

19

Андрей Болотов в своих мемуарах неоднократно упоминает о том, как его отличали перед другими за одни только военные заслуги его давно усопшего отца.

(обратно)

20

По оценке И.В. Фаизовой, лишь около 9 процентов офицеров и чиновников дворянского звания, получивших отставку в 1760-е годы, являлись выходцами из низших сословий (Фаизова И.В. «Манифест о вольности». С. 48).

(обратно)

21

Судя по мемуарам Андрея Болотова и Михаила Данилова, блестящие знания высоко ценились и удостаивались поощрения со стороны коллег и начальства.

(обратно)

22

Дети из дворянских семей постигали грамоту скорее на уроках сельского батюшки, чем в цифирных школах, которые представляли собой, по всей вероятности, всего лишь кое-как организованные на скорую руку летние лагеря — ср.: Okenfuss M.J. Technical Training in Russia under Peter the Great // History of Education Quarterly. Vol. 13. 1973. P. 325–345, cp. p. 337–340. Насколько мне известно, пока не удалось установить ни одного случая, когда изданный Петром запрет на женитьбу неграмотных дворян расстроил бы намеченный брак.

(обратно)

23

По мнению Миниха, выборы подорвали воинскую дисциплину. Эмпирических исследований о практике выборов до сей поры не проводилось.

(обратно)

24

В действительности Петр прямым текстом заявил, что «родство», «дружба» и «подарки» никак не должны влиять на ход выборов: Rexheuser R. Ballotage. S. 199.

(обратно)

25

Примерно каждый десятый из них, однако, дослужился до штабс-офицера (Там же. С. 138–139, 152–154).

(обратно)

26

В известном указе 1712 года, который ставил служебный статус выше, чем дворянское происхождение, самодержец обнародовал собственные властные амбиции (ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 4. № 2467, ст. II, п. 23). Сословные различия Петр не отменил: офицеров, согласно его воле, во время допросов запрещалось пытать лишь в том случае, если они были дворянского происхождения (Рабинович М.Д. Социальное происхождение офицеров). Офицеры, которым было пожаловано дворянство, на практике не получали ни дворянских дипломов, ни гербов (Хоруженко О.И. Дворянские дипломы XVIII века в России. М., 1999. С. 141).

(обратно)

27

Александр Лавров не считает свидетельства самих офицеров заслуживающими доверия. Бывшие стрельцы, как он полагает, скрывали свое истинное происхождение.

(обратно)

28

И в этом случае можно спорить о достоверности свидетельств. Незаконные наследники едва ли стали бы наговаривать на себя.

(обратно)

29

Дж. Кип именует оклады, установленные в штате, «щедрыми», но одновременно признает, что выплачивали их нерегулярно (Keep J.L. Soldiers of the Tsar. P. 121). Впрочем, судя по некоторым данным, безземельным офицерам жалованье выплачивалось более аккуратно, нежели владельцам поместий.

(обратно)

30

Были сделаны и другие послабления, в частности, при наличии нескольких наследников мужского пола, родители которых умерли, один имел право остаться дома, чтобы управлять поместьем (ПСЗ. Собр. 1-е. № 7142, 8081 [1736 г.]).

(обратно)

31

Кадетский корпус был основан в 1731 году, в течение 1732–1762 годов через него прошло примерно 2000 учеников. Однако его след в российской культуре оказался куда глубже, чем позволяют предположить эти цифры. В частности, снискал известность школьный театр. Подробнее о политике Петра и Анны Иоанновны в сфере образования см.: Kusber J. Eliten- und Volksbildung im Zarenreich wahrend des 18. und der ersten Halfte des 19. Jahrhunderts. Stuttgart, 2004. S. 33–92.

(обратно)

32

Точными цифрами историки не располагают, однако судя по ряду источников, можно предположить, что число дворян, служивших в звании рядовых, было значительным.

(обратно)

33

Молодые дворяне, в собственности которых было менее 20 крепостных, согласно воле Анны Иоанновны должны были проходить смотр не в столице, а в областных полках (Смирнов Ю.Н. Русская гвардия в XVIII веке. С. 26 — 30).

(обратно)

34

Лишь малая толика офицеров Петровской армии (по состоянию на 1721 год) получила образование в гвардейских полках (Рабинович М.Д. Социальное происхождение офицеров. С. 164–166).

(обратно)

35

Примером тому служат события разных дворцовых переворотов. В 1730 году Долгоруковы и Голицыны занимали высокие посты в гвардии, которая все равно и без особенных колебаний поддержала Анну Иоанновну, а не вельмож. В 1741 году высшие гвардейские офицеры были лояльны по отношению к брауншвейгским регентам. Тем не менее гвардейские солдаты однозначно поддержали Елизавету Петровну (см.: Курукин ИВ. Эпоха «дворских бурь». С. 164–224, 276–325).

(обратно)

36

На самом деле в перевороте не участвовало ни одного офицера. О быте гвардии до сих пор известно очень мало.

(обратно)

37

Помимо этого Петр, очевидно, намеревался основать специальные образовательные учреждения, в которых дворянских отпрысков готовили бы к чиновничьей службе. О подобных проектах см.: Подъяпольская Е.П. К вопросу о формировании дворянской интеллигенции в первой четверти XVIII в. По записным книжкам и «мемуарам» Петра I // Дворянство и крепостной строй России XVI–XVIII вв. М., 1975. С. 181–189.

(обратно)

38

В указе, изданном в 1724 году, постановлялось, что должность секретаря вправе занимать только лицо дворянского звания. Чиновников, не являвшихся дворянами, при назначении в секретари следовало произвести в дворяне (ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 6. № 4449). Многие чиновники в XVIII веке, воспользовавшись этой нормой, повысили свой социальный статус.

(обратно)

39

В XVII веке отдельные социальные группы подчас принуждались проводить выборы на административные посты. Избранные лично отвечали перед начальством за своевременное поступление налогов (см.: Rexheuser R. Ballotage. S. 197–198).

(обратно)

40

Подсчеты П.Н. Милюкова, согласно которым налоговое бремя увеличилось в два с половиной раза, впоследствии были признаны существенно завышенными. Е.В. Анисимов полагает, что налоги повысились на 30 процентов (Анисимов Е.А. Материалы комиссии Д.М. Голицына о подати (1727–1730 гг.) // ИЗ. Т. 93. М., 1973. С. 338–352, здесь с. 352).

(обратно)

41

Множество мелких дворян действительно остро нуждались в деньгах и вынуждены были выставлять на продажу свои земли и крепостных крестьян. См. также: Голикова Н.Б. Торговля крепостными без земли в 20-х гг. XVIII века. (По материалам крепостных книг городов Поволжья) // ИЗ. Т. 90. 1972. С. 303–331.

(обратно)

42

Сельская община не понимала, почему она должна нести ответственность за неплатежеспособных чужаков, непричастных к системе коллективной поруки.

(обратно)

43

Подушная подать продержалась более века, однако она скоро утратила свое значение с точки зрения реальной экономики. Подробнее об этом см.: Kahan A. The Costs of «Westernization» Russia. P. 51–52.

(обратно)

44

Размер подушной подати с помещичьих крестьян в первой половине XVIII века составлял 70 копеек с души мужского пола. Между тем граф Шереметев собирал со своих крепостных ежегодный оброк в размере от 1,5 до 6,5 рубля (Заозерская Е.И. Бегство и отход крестьян в первой половине XVIII века. К вопросу о начальных формах экспроприации сельского и городского населения в России // К вопросу о первоначальном накоплении в России (XVII–XVIII вв.): Сб. ст. М., 1958. С. 144–188, 150).

(обратно)

45

По этой причине мелкопоместные дворяне нередко продавали свои права на беглых крестьян третьим лицам, у которых было больше шансов вернуть беглецов. Развернулась настоящая торговля «блудными душами». См. также: Голикова Н.Б. Торговля крепостными без земли. С. 303–331; Троицкий С.М. Русский абсолютизм. С. 309–312; Алексеев В.П. Брянские люди. С. 257–266.

(обратно)

46

Впрочем, иногда зачинщиками бунта выступали и сами дворовые люди (Алефиренко П. К. Крестьянское движение. С. 125).

(обратно)

47

Михаил Данилов рассказывает, как разбойники спаслись от своих преследователей, выбросив на дорогу похищенную ими бутыль с вином (Данилов М.В. Записки. С. 304–305).

(обратно)

48

Артемий Волынский предупреждал, что не следует освобождать «подлое шляхетство» от воинской повинности, ибо в своей вотчине они, за отсутствием более доходных промыслов, станут собирать разбойничьи банды (Гордин Я.А. Меж рабством и свободой. СПб., 2005. С. 130).

(обратно)

49

Разбойниками в большинстве случаев оказывались солдаты, которые дезертировали, прихватив с собой оружие (см.: Schmidt Ch. Sozialkontrolle in Moskau. S. 161–164).

(обратно)

50

Отец Данилова некоторое время проживал в Москве в доме князя Милославского (Данилов М.В. Записки. С. 291).

(обратно)

51

Его сестре Дарье повезло больше. Она провела шесть лет в доме князя Милославского, где ее научили шить и помогли подыскать состоятельного жениха. С. 299–300. Дворянские дочери выходили замуж очень рано, поэтому, в отличие от юношей, им было невозможно долго ждать, пока подвернется подходящая партия.

(обратно)

52

В возведении личных часовен правительство усматривало попытку дворян присвоить элементы государственной властной символики. См. статью А. Рустемайер в настоящем сборнике.

(обратно)

53

Помимо четырех наружных стен в доме имелись еще две перегородки, которые отделяли серединную часть (сени) от обеих жилых половин. Более подробно об этом см.: Шмелев А.А. Русская усадьба. 1710–1760-е гг. Архитектура. Интерьер// РУ. Вып. 12 (28). М., 2006. С. 564–577.

(обратно)

54

Данилов в своих воспоминаниях ни разу не упоминает об охоте. Охота на птиц с ружьем была распространенным занятием, но считалась типичным развлечением простолюдинов (см., например: Юркин И.Н. Абрам Булыгин: нудности, веселости, «непонятная философия». Тула, 1994). К вопросу о дуэлях см.: Рейфман И. Ритуализованная агрессия: дуэль в русской культуре. М., 2002.

(обратно)

55

Это обстоятельство сыграло не последнюю роль в том, что армейская реформа в проблемных пограничных областях (например, в Смоленске или Оренбурге) была осуществлена не полностью. См. выше, примечание 36.

(обратно)

56

Еще в 1970 году историки видели в Табели о рангах серьезную (хотя и неудачную) попытку Петра внедрить в России принципы вознаграждения за заслуги, которые свели бы на нет удельный вес происхождения. См.: Hassell J. Implementation of the Russian Table of Ranks (luring the Eighteenth Century // Slavic Review. Vol. 29. 1970. P. 283–295.

(обратно)

57

Первый дворянский диплом в России был выдан в 1707 году Никите Демидовичу Демидову. В заграничных паспортах, с которыми дворяне путешествовали по Европе, некоторые из них именовались «кавалерами московскими» (Хоруженко О.И. Дворянские дипломы XVIII века в России. С. 23).

(обратно)

58

Вероятно, не был простым совпадением тот факт, что почти одновременно с изданием указа о единонаследии целому ряду дворян предписывалось переехать на жительство в Петербург.

(обратно)

59

По этой причине государство на недавно присоединенных территориях легко соглашалось жаловать помещикам дворянский статус (ср.: Сурева Н.В. Новое российское дворянство и российское государство в истории становления Новороссийского края (вторая половина XVIII века): Неопубликованный доклад на конференции «Дворянство, власть и общество в провинциальной России XVIII века», организованной Германским историческим институтом (Deutsches Historisches Institut Moskau) в Москве 23–25 апреля 2009 года).

(обратно)

60

К сожалению, историки до сих пор практически не рассматривали составленные дворянами первой половины XVIII века прошения. Крайне необходимо было бы издать подборку таких источников.

(обратно)

61

Вряд ли стоит ожидать прорыва в изучении этой темы до тех пор, пока не улучшится ситуация с источниковой базой. В дальнейшем историкам придется более активно осваивать архивные материалы, которые освещают сферу жизни «низового» дворянства, включая воинскую службу и провинциальный быт.

(обратно)

62

К числу последователей Валлерстайна относится, в частности, Ф. Бродель, применивший его концепцию к более ранним периодам истории, нежели ее основоположник, — см.: Бродель Ф. Материальная цивилизация, экономика и капитализм, XV–XVIII вв. Т. 3: Время мира. М., 1992.

(обратно)

63

Для наглядности скажем, что потери, которые понесли деревенские жители, означают, что в среднем за весь год каждый солдат полка украл у крестьян только одну единицу домашней птицы (чаще всего курицу).

(обратно)

64

И.К. Кирилов (1689–1737) — известный деятель Петровской и Послепетровской эпох, секретарь (1721), обер-секретарь (1727) Сената, автор Цветущего состояния Всероссийского государства (1727) — первого экономикогеографического описания России Петровской эпохи, руководитель картографических работ при Сенате и издатель первой генеральной карты России в составе Атласа Российской империи (1734), в 1730–1733 годах — один из инициаторов Второй Камчатской экспедиции В. Беринга, в мае 1734 — апреле 1737 года — инициатор и руководитель Оренбургской экспедиции, в первую очередь затронувшей территорию Башкирии и изменившей ее судьбу и прежнюю российскую политику по отношению к ней.

(обратно)

65

В документах первой половины XVIII века нередко упоминается «Саратовский уезд». Однако это было лишь условное обозначение городской округи. Официально окрестные села, умножавшиеся в первой половине века, принадлежали к Пензенскому и Симбирскому уездам. В 1743 году В.Н. Татищев предлагал приписать уезды к Саратову и Дмитриевску — см.: Попов И.А. В.Н. Татищев и его время. М., 1861. С. 425–426, 645–646. А.А. Гераклитов полагал, что Саратовского уезда не существовало до учреждения губернии. См.: Гераклитов А.А. Мелочи из прошлого Саратовского края (По архивным документам) // Тр. СУАК. Вып. 28. 1911. С. 7.

(обратно)

66

Неизвестно, было ли реализовано это предложение, но в 1727 году Астраханский драгунский полк располагался в Самаре (Там же. Т. 69. 1889. С. 16).

(обратно)

67

Вполне возможно, что он принадлежал к древнему роду Змеевых и был сыном жильца Ивана Борисовича Змеева. См.: Руммель В.В., Голубцов В.В. Родословный сборник русских дворянских фамилий. Т. 1. СПб., 1886. С. 315.

(обратно)

68

Столь длительный срок воеводства представляется почти неправдоподобным. Ю.В. Готье указывал на единственный случай одиннадцатилетнего воеводства в рассматриваемый период, не называя фамилии (Готье Ю.В. История областного управления. Т. 1. С. 151).

(обратно)

69

Не исключено, что он был связан по происхождению с Саратовом, если упомянутый И.К. Кириловым служивший в Саратове в 1720-х годах «из шляхетства фискал Иван Дурасов» приходился ему родственником (см.: Кирилов И.К. Цветущее состояние Всероссийского государства. М., 1977. С. 233).

(обратно)

70

О прохождении А.И. Казариновым службы до его назначения в Саратов известно только то, что он в 1744–1747 годах входил в состав комиссии «по делу служителей Камер-цалмейстерской конторы, занимавшихся в 1743 году срезанием золотого и серебряного галуна с обстановки и портер нового Летнего императорского дворца на Фонтанке» (см.: РГАДА. Ф. 248. Оп. 6. Кн. 353).

(обратно)

71

Доноситель Свинухин жаловался, что воевода около своего дома проезжую улицу перегородил тесовым забором, что опасно «при пожарном случае». Возможно, он имел в виду наказ воеводам «передния и задния улицы оставлять просторные, а именно по 6 сажен».

(обратно)

72

В этих действиях жаловавшийся на воеводу Свинухин усмотрел прямое нарушение Наказа воеводам: «…Надлежит смотреть, чтобы в городе по валу и около всего города и острога и рвом никакие люди не ходили, и осыпи и рву не обивали, и навозу и всякого сора в городе у стен и у ворот и во рвы […] никто не метал» (ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 8. № 5333).

(обратно)

73

О.П. Щенкова ошибалась, полагая, что проект воеводского дома 1749 года был реализован, а воеводский двор 1761 года предназначался для «второго воеводы» (см.: Щенкова О.П. Воеводские дворы. С. 69).

(обратно)

74

По замечанию О.П. Щенковой, из 32 проанализированных ею листов только один проект воеводского дома для Саратова изображает жилище воеводы в виде трехэтажного здания, на всех остальных воеводские дома — одноэтажные постройки (см.: Щенкова О.П. Воеводские дворы. С. 75).

(обратно)

75

Настоящая статья подготовлена в рамках проекта «Культура и быт русского дворянства в провинции XVIII века». Н.К. Фомин (1945–2009) выявлял и обрабатывал материалы в Государственном архиве Тульской области (ГАТО) и за возможные ошибки в их интерпретации и выводах в статье ответственности не несет. Я выражаю признательность участникам названного проекта, а в особенности Ю.В. Жуковой, Е.И. Кузнецовой и Б.В. Шарыкину, за предоставленную информацию и Клаусу Шарфу за полезные критические замечания (примеч. О.Е. Глаголевой).

(обратно)

76

Главным образом соседней Белгородской губернии (куда входили до реформы 1775 года Орловская, Севская и Курская провинции), а также губерний Среднего Поволжья и Сибири.

(обратно)

77

Российско-германский исследовательский проект «Культура и быт русского дворянства в провинции XVIII века (по материалам Московской, Орловской и Тульской губерний)» финансируется Германским историческим институтом в Москве и рассчитан на три года реализации, 2009–2012.

(обратно)

78

В частности, анализ характера и особенностей взаимоотношений администрации Тульского края с органами центральной власти, даже на уровне губернатора, остается за рамками данного исследования, в котором затрагиваются лишь отдельные черты этих взаимоотношений, характеризующие провинциальных управителей и их деятельность на местах.

(обратно)

79

По губернской реформе 1708 года в состав Московской губернии вошли 39 городов, в том числе Крапивна, однако в «росписании губерний» названий принадлежавшим к городам уездам не давалось, так же как и в «росписании провинций» по указу 1719 года и Штатам 1732 года, поэтому в документах вплоть по середины XVIII века наряду с названием «Крапивенский уезд» продолжало встречаться название «Соловский». Лишь по указу 1777 г. «Об учреждении Тульского Наместничества» уезд был официально назван «Крапивенским». См.: ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 4. № 2218; Т. 5. № 3380; Т. 44. Ч. 2. Отд. IV. № 6233; Т. 20. № 14652.

(обратно)

80

Главой Тульской провинции был назначен первый провинциальный воевода Иван Матвеевич Вадбольский, см.: Афремов И.Ф. История Тульского края (Историческое обозрение Тульской губернии). Тула, 2002. С. 21.

(обратно)

81

Например, в соседней Калужской провинции было 9 городов с общим количеством дворов 18.467; в Московской провинции — 16 городов с количеством дворов 57 327.

(обратно)

82

Приводимая В.М. Кабузаном численность неподатного населения Тульской губернии по данным III ревизии (1762 год) в 992 души мужского пола не представляется достаточной. Эта цифра серьезно противоречит его же подсчетам по IV ревизии. См.: Кабузан В.М. Изменения в размещении населения России. С. 86, 98.

(обратно)

83

Тульский край в XVIII веке был значительным религиозным центром, в котором находилось 7 крупных монастырей и 840 церквей, относившихся к Крутицкой и Коломенской епархиям, в состав которых входили также некоторые города Московской и других губерний. В 1788 году все города Тульского наместничества были присоединены к Коломенской епархии; в 1799 году была открыта Тульская епархия. Если считать, что в 1788 году хотя бы половина из 8016 членов духовенства указанных двух епархий находилась на территории Тульской губернии, их доля могла составлять от 1 до 1,5 процента населения. См.: РГВИА. ВУА. Д. 19121а. Атлас Тульского наместничества […] Составлен в Туле 1784 года. Л. 11–12; Дилтей Ф.Г. Собрание нужных вещей для сочинения новой географии о Российской империи… Часть первая о Тульском наместничестве. [СПб., 1781 г.] // Лепехин А.Н. (Сост.) Тульский край глазами очевидцев XVI–XVIII вв. М., 2009. С. 100; Афремов И.Ф. История Тульского края. С. 43, 55.

(обратно)

84

В сводных таблицах количества, распределения и размещения владений по Генеральному межеванию Водарский указывает, что 82 процента составляли в Тульской губернии владения «помещиков и других совладельцев», владения же «только помещиков» составляли в среднем 73 процента. См.: Там же. С. 286–287. Для сравнения приведем данные о среднем проценте владений «только помещиков» по губерниям Центрально-Черноземного региона: Рязанская губерния — 61 процент, Орловская — 50 процентов, Курская — 24 процента, Харьковская — 48 процентов и Тамбовская — 38 процентов. Процент дворянского землевладения был несколько выше в Центрально-Нечерноземном регионе: в Московской губернии «только помещики» владели 67 процентами земель, во Владимирской — 64 процентами, в Калужской даже 81 процентом (Там же. С. 278–280).

(обратно)

85

По подсчетам Черненко, в Алексинском уезде при общем росте количества землевладельцев с конца XVII века до 1762 года почти в два раза (с 306 до 550) доля мелких помещиков, владевших менее 100 десятин земли, выросла также в два раза и составила более половины всех владельцев (Там же. С. 28).

(обратно)

86

По подсчетам Б.Н. Миронова, в 490 городах и посадах Европейской России проживало в 1783 году 2035 тысяч человек, или 9,6 процента населения Европейской России. См.: Миронов Б.Н. Русский город в 1740–1760-е годы. Л., 1990. Табл. 1.

(обратно)

87

По подсчетам С.М. Троицкого, сведения были получены о 95 процентах всех центральных и подавляющем большинстве местных учреждений: Троицкий С.М. Русский абсолютизм и дворянство в XVIII в. С. 167–169.

(обратно)

88

Имеются сведения по всем шести уездам собственно Тульской провинции и четырем уездам других провинций: Белевскому и Новосильскому (Орловской провинции), Ефремовскому (Елецкой провинции) и Каширскому (Московской провинции); отсутствуют сведения по Богородицкому, Одоевскому и Чернскому уездам.

(обратно)

89

Для сравнения — в провинциях Сибири лишь 54 процента воевод и управителей в 1727–1764 годах принадлежали к потомственному дворянству, что позволило М.О. Акишину сделать вывод о «всесословном» характере сибирской бюрократии, см.: Акишин М.О. Российский абсолютизм и управление Сибири XVIII в.: структура и состав государственного аппарата. М.; Новосибирск, 2003. С. 194; Ананьев Д.А. Воеводское управление в Сибири XVIII в. Новосибирск, 2005. С. 179.

(обратно)

90

Дж. Ле Донн приводит следующие цифры: расстояние от Москвы до Орла составляло 359 верст, тогда как через центр губернии Белгород это расстояние составляло 913 верст; впечатляющим примером является город Вологда Архангельской губернии, до которого от Москвы было 428 верст, а через губернский центр — 2008 (LeDonne J.P. The Evolution of the Governor's Office, 1727–64 // Canadian-American Slavic Studies. Vol. 12. 1978. P. 86–115, здесь p. 106).

(обратно)

91

И.А. Блинов подчеркивает распространенную практику сношения провинциальных воевод напрямую с Сенатом, минуя губернаторов, особенно по важнейшим делам, на протяжении всей второй половины XVIII века (Блинов И.А. Губернаторы. Историко-юридический очерк. СПб., 1905 [репринт, переизд.: М.; Тверь, 2008]. С. 61). Вопрос взаимоотношений московского губернатора с тульскими провинциальными воеводами требует специального исследования.

(обратно)

92

Немногочисленные процессы над воеводами Тульского края относятся к более раннему или более позднему периодам и, за исключением одного, не были связаны с серьезными преступлениями. Вот эти случаи: следствие 1738 года над каширским воеводой Я.П. Баскаковым по поводу совершенных им злоупотреблений и убийства закончилось его казнью; следствие 1744 года о «предерзостных поступках» белевского воеводы Д.С. Шеншина (хулиганстве и участии в драке) привело лишь к его отстранению от должности; тем же закончилось разбирательство по делу другого воеводы в Белеве (в 1765–1767 годах), Н.Ф. Кашталинского, обвиненного в конфликте с купцами, в котором сам воевода был избит; в 1763–1764 годах шло сенатское разбирательство по поводу закупок провианта и фуража по завышенным ценам новосильским воеводой Л.Ф. Юрасовым. См.: Готье Ю.В. История областного управления. Т. 1. С. 245–251; РГАДА. Ф. 16. Оп. 7. Д. 633 (частично опубликовано в книге: Соснер И.Ю. Белев в его прошлом и настоящем. М., 2005. С. 181–205); РГАДАФ. 248. Оп. 48. Д. 3770. Л. 341–342; Ф. 304. Оп. 1. Д. 372.

(обратно)

93

См., например, неполный перечень рапортов за 1757 год, затребованных Главным комиссариатом, а также донесений из уездных канцелярий в провинциальную за тот же год, отложившихся в фондах Тульской провинциальной канцелярии: ГАТО. Ф. 55. Оп. 2. Д. 2129: Дело о количестве решенных дел о колодниках, содержащихся в Крапивенской воеводской канцелярии; ведомости Веневской воеводской канцелярии, посылаемые в Главный комиссариат, о служебной деятельности прапорщика Якова Максимова и воеводы Дмитрия Данилова; Д. 2130: Рапорт Епифанской воеводской канцелярии в Главный комиссариат о количестве присутствий поручика Максима Ратаева, состоящего при подушном сборе; ведомость Веневской воеводской канцелярии о количестве присутствий прапорщика Якова Максимова, состоящего при подушном сборе; Д. 2131: Ведомость о количестве присутствий в алексинской воеводской канцелярии воеводы Фомы Хрущова и при подушном сборе поручика Прокофия Горемыкина; Д. 2133: Рапорт Крапивенской воеводской канцелярии в Тульскую провинциальную канцелярию о количестве и составе присутствующих при решении дел; ведомости Веневской воеводской канцелярии, посылаемые в Главный комиссариат, о служебной деятельности воеводы Дмитрия Данилова и прапорщика Якова Максимова; Д. 2135: Рапорт в Тульскую провинциальную канцелярию о количестве присутствий в Дедиловской воеводской канцелярии воеводы Ушакова; Д. 2137: Дело о количестве присутствий в Епифанской воеводской канцелярии воеводы прапорщика Чоглокова и поручика Максима Ратаева; Д. 2138: Ведомость о количестве присутствий в Алексинской воеводской канцелярии воеводы Фомы Хрущова и поручика Прокофия Горемыкина; Д. 2141: Ведомость в Тульскую провинциальную канцелярию о количестве присутствий воеводы Фомы Хрущова в Алексинской воеводской канцелярии; Д. 2990: Рапорт и ведомость Алексинской воеводской канцелярии в Тульскую провинциальную канцелярию о проведении присутствий с коллежским асессором Фомой Федосеевичем Хрушовым с декабря 1756 г. по январь 1757 г.; и др. О нарушениях воевод см.: Там же: Д. 2981: Доношение Веневской воеводской канцелярии в Тульскую провинциальную канцелярию о розыске бывшего воеводы города Венева — титулярного советника Дмитрия Данилова для сдачи им дел новому воеводе. 1761 г.; Д. 3470: Инструкция Тульской провинциальной канцелярии, выданная капралу Николаю Борщову для вручения письменного предписания титулярному советнику из села Барыбино Тульского у. Д.К. Данилову о немедленной явке его в Тульскую провинциальную канцелярию; Д. 3529: Доношение Веневской воеводской канцелярии в Тульскую провинциальную канцелярию о взыскании штрафных денег с бывшего воеводы г. Венева титулярного советника Дмитрия Данилова. 1763–1764 гг. См. также: Там же. Д. 604, 639, 641, 957, 1104, 1608, 1901, 2269 и др.

(обратно)

94

Даты рождения здесь и далее высчитаны по указанию возраста чиновниками в их послужных «сказках» за 1754–1756 годы (РГАДА. Ф. 286. Оп. 1. Кн. 419).

(обратно)

95

Если в отдаленные провинции России губернаторы, по мнению Дж. Ле Донна, назначались как в ссылку, на должности провинциальных и уездных воевод в Сибирь нередко назначались реально сосланные по суду дворяне, а также пленные из иностранцев; недворяне составляли около 50 процентов воевод в Сибири. См.: Акишин М.О. Российский абсолютизм и управление Сибири XVIII в. С. 195–196.

(обратно)

96

Данная политика ярко проявилась в назначении Василия Авраамовича Лопухина (1711–1757), сына казненного брата царицы Евдокии и двоюродного племянника проходившего по «Лопухинскому делу» Степана Лопухина, генерал-аншефом и награждении его посмертно орденами Св. Александра Невского и Св. Анны.

(обратно)

97

Вероятность возможной нелояльности и оправданность недоверия к членам опальных семей подтверждались примерами семей Лопухиных, Хрущевых, Чоглоковых, где дети и племянники опальных вельмож вновь участвовали в заговорах начала 1760-х годов (так же как и дальний родственник ефремовского воеводы Ф.А. Хитрово).

(обратно)

98

Отсутствует также «сказка» еще одного офицера при подушном сборе в Крапивне.

(обратно)

99

Московский губернатор кн. С.А. Голицын, непосредственный начальник тульского провинциального воеводы, владел 6246 душами мужского пола и получал оклад в 809 руб. 50 коп.; его товарищ И.А. Никифоров при 363 душах мужского пола получал 116 руб. 70 коп.; белгородский губернатор П.М. Салтыков имел 3500 душ и 809 руб. 40 коп. жалованья; оренбургский губернатор И.И. Неплюев владел 1000 душ и получал 4188 руб. (см.: Троицкий С.М. Русский абсолютизм и дворянство в XVIII в. С. 258–260).

(обратно)

100

Тяжбы Сафонова с соседями-помещиками по поводу его «насильного завладения» их землями разбирались неоднократно уездными воеводскими канцеляриями и даже Сенатом, см.: РГАДА. Ф. 304. Оп. 1. Д. 592. Л. 39–40; Ф. 497. Оп. 1. Д. 544, 616 и др.

(обратно)

101

Адрес-календарь российский на лето от рождества Христова 1765, показывающий о всех чинах и присутственных местах в государстве, кто при начале сего года в каком звании или в какой должности состоит. В Санкт-Петербурге, При Императорской Академии Наук, [1765]. То же на 1766 год и т.д. СПб., 1765. В отличие от Списков находящимся у статских дел… адрес-календари включали в себя, помимо чиновников, сведения о придворном штате, командовании полков лейб-гвардии и других полков, комендантах городов, «знатном духовенстве» и т.д. Они, однако, отмечали лишь наличный состав учреждений, без дат начала и прохождения службы (военной, статской и «в настоящих чинах»), публиковавшихся в Списках находящимся у статских дел.

(обратно)

102

Канцелярии в городах Тула, Алексин, Белев, Венев, Дедилов, Епифань, Ефремов, Кашира, Крапивна, Новосиль, Одоев и Чернь. Отсутствуют сведения по Богородицку, находившемуся в дворцовом ведомстве. Список 1765 года был опубликован И.Ф. Афремовым в 1850 году, но с указанием лишь имен и должностей чиновников, см.: Афремов И.Ф. Историческое обозрение Тульской губернии. М., 1850. Переиздание: Афремов И.Ф. История Тульского края (Историческое обозрение Тульской губернии). Тула, 2002. Дополнение А1. С. 166–168. Персональный состав чиновников у Афремова, также как и в Списке 1765 года издания Сената, почти полностью идентичен составу Списка 1766 года, за исключением двух замен: воеводой в Веневе в 1765 года показан И.П. Завалишин, а в 1766 году уже М.В. Желябужский; воеводский товарищ в Черни Н.И. Подымов сменен в 1766 году И.М. Байбериным. Наличие в списке Афремова и в сенатском издании нескольких вакансий, заполненных к 1766 году, заставило нас обратиться именно к Списку 1766 года как более полному.

(обратно)

103

Если добавить должности воевод по двум уездам, о которых у нас нет сведений на 1754–1756 годы.

(обратно)

104

Указ 1730 года вводил для пребывания воеводы на должности двухлетний срок, который по указу 1744 года мог быть продлен до четырех лет в случаях «порядочного» отправления дел воеводами; неназначение новых воевод в 1746 году (по забывчивости Елизаветы, см.: Готье Ю.В. История областного управления. Т. 1. С. 152) привело к фактическому введению бессрочного срока службы воевод; указами 1760 и 1762 годов вводился пятилетний срок (ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 8. № 5522; Т. 12. № 8767, 9084; Т. 15. № 11131, 11476; Готье Ю.В. История областного управления. Т. 1. С. 149–152).

(обратно)

105

Мы не имеем данных об одном воеводском товарище, в Кашире.

(обратно)

106

См. статью Н.Н. Петрухинцева в настоящем сборнике.

(обратно)

107

В том числе за 1766 год — с указанием лишь должности, дат начала военной и гражданской службы и даты, с которой чиновник был в настоящем чине.

(обратно)

108

Например, показанный у Афремова советником палаты уголовного суда Гаврила Гурьев занимал в 1778–1780 годах должность прокурора в Калужском губернском магистрате, лишь в 1781 году став советником палаты уголовного суда Тульского наместничества, в списке тульских чиновников за 1780 он не упоминается (см.: Адрес-календарь 1778. С. 259; 1779. С. 230; 1780. С. 229; 1781. С. 201; ГАТО. Ф. 54. Оп. 2. Д. 4324); князь А.С. Волконский, названный Афремовым прокурором во 2-м департаменте Тульского губернского магистрата при открытии Тульского наместничества в 1777 году, стал им только в апреле 1780 года, занимая с сентября 1777 года должность прокурора в Верхней расправе (см.: ГАТО. Ф. 54. Оп. 9. Д. 128. Л. 5 об. — 6); и др.

(обратно)

109

К 12 уездным городам Тульской губернии прибавлены потерявший статус уездного город Дедилов и бывший городом до 1622 года Гремячев, в которых учреждались нижние расправы.

(обратно)

110

Для сравнения — в канцеляриях Московской губернии, включавшей 15 уездов, находилось в 1786 году 1296 человек (включая канцелярских служителей без чина, низших служителей и лекарей с учениками); в Орловской губернии, в губернских и уездных канцеляриях 13 уездов, было 1032 человека (без низших служителей, о которых сведения отсутствуют). См.: Писарькова Л.Ф. Государственное управление России. С. 428.

(обратно)

111

Исследование выполнено в рамках программы фундаментальных исследований Президиума РАН «Историко-культурное наследие и духовные ценности России», проект «Самоуправление и проблемы становления гражданского общества в России. 1785–1870».

(обратно)

112

Главное отличие «политического» от «политики» в том, что оно фиксируется не в «формальных институтах власти», а там, «где речь идет об обосновании, отклонении и защите неравных социальных отношений», — см. подробнее: Тихомиров А.А. Роль личности в новой политической истории: конструкт «вождя» в условиях «современной диктатуры» (на примере образа Сталина в ГДР) // Новая политическая история. СПб., 2004. С. 42–47; Кром М.М. Новая политическая история: темы, подходы, проблемы // Там же. С. 10–16.

(обратно)

113

Представления о размерах капитала, позволявшего участвовать в деятельности самоуправления, утвердилось в литературе благодаря авторитету А.А. Кизеветтера, интерпретировавшего законодательную норму как однопроцентный взнос с объявленного капитала, то есть 50 рублей — это 1 процент от 5000 рублей, что соответствует границе для купцов, объявивших капитал по второй гильдии. Полагаю, что более точная интерпретация закона предложена современными комментаторами Городового положения 1785 года, которые определяют порог минимального капитала для участия в делах городского самоуправления в 825 рублей — «капитал, процент с которого не менее 50 руб. при 6 процентов годовых» (Законодательство Екатерины II. Т. 2. С. 62).

(обратно)

114

Сегодняшнее название — собор Покрова Богородицы на Рву; название Троицы на Рву сохранялось в течение нескольких столетий, поскольку построен собор был у храма Святой Троицы.

(обратно)

115

Об этом говорилось в наказах из Костромы, Судиславля, Медыни, Калуги, Люблина, Юрьева, Малоярославца, Зарайска, Серпухова, Тарусы, Оболенска, Вереи, Суздаля, Можайска, Владимира, Белоозера, Дорогобужа, Парфеньева, Галича, Арзамаса, Ахтырки, Усмани, Козлова, Инсара, Касимова, Темникова, Рыльска и Уфы. На эту проблему указывал в свое время Роберт Джонс, однако он не уделял особого внимания вопросам образования, ср.: Jones R. The Emancipation. P. 59.

(обратно)

116

Речь шла о необходимости учреждения «большего числа общественно полезных гимназий» (Там же. Т. 68. СПб., 1889. С. 72). Наказы горожан прибалтийских губерний содержали требование возродить гимназии и академии в том виде, в каком они существовали до 1721 года (см.: Рождественский СВ. Очерки по истории систем народного просвещения в XVIII–XIX веках. СПб., 1912. С. 287).

(обратно)

117

Например, в наказах дворян из Белева (Белгородская губерния), Дорогобужа и Смоленска (Смоленская губерния), Кашина (Московская губерния) и Ряжска (Воронежская губерния) — см.: Сб. РИО. Т. 8. СПб., 1871. С. 484; Т. 14. С. 327, 422, 433; Т. 68. С. 388, 610.

(обратно)

118

В частности, курское (Там же. С. 549) или черниговское (Там же. С. 236) дворянство.

(обратно)

119

Почти соломоновым можно назвать решение, предложенное в одном из наказов дворян Архангельской губернии, — предоставить «высокой власти» право окончательного определения (см.: Там же. Т. 14. С. 490, 495).

(обратно)

120

Решение вопроса об учителях предлагалось только в одном наказе: речь шла о «подходящих личностях», см.: Там же. Т. 68. С. 549.

(обратно)

121

В наказе тульских дворян говорилось о возможности посещать университет или академию (Там же. Т. 4. С. 406).

(обратно)

122

Схожими были пожелания офицеров самарского гусарского полка: после окончания университета или кадетского корпуса их дети должны были получать все права потомственного дворянства (Там же. Т. 93. С. 54).

(обратно)

123

Учреждение школ было призвано усовершенствовать добродетели и (что соответствовало также интересам помещиков) улучшить знание законов.

(обратно)

124

Тверское общество проявило большую щедрость, чем московское, в этот же период.

(обратно)

125

Например, главное народное училище в Воронеже получило от жившего там в изгнании крымского хана Шагин-Гирея 100 000 рублей — см.: Пыльнев Ю.В., Рогачев С.А. Школы и просвещение Воронежского края в XVIII веке. Воронеж, 1997. С. 36.

(обратно)

126

Екатерина назначила 5000 рублей для составления соответствующих учебных пособий (ср.: ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 21. № 15523. С. 685).

(обратно)

127

Например, частные школы, на финансирование которых предназначались средства от подписки на издававшийся Николаем Ивановичем Новиковым и распространявшийся в провинции (например, в Твери, Иркутске и Кременчуге) журнал Утренний свет, были интегрированы в качестве народных училищ в систему государственных школ. При этом, правда, ожидалось, что частные жертвователи и в дальнейшем будут участвовать в финансировании этих школ (см.: Jones W.G. The Morning Light Charity Schools, 1777–80 // SEER. Vol. 56. 1978. P. 47–67, здесь р. 65).

(обратно)

128

Например, в Гродно (1797/1800), в Туле (1801) и в Тамбове (1802) — см.: Крылов И.О. Кадетские корпуса // Отечественная история. М., 1994. № 2. С. 434–437.

(обратно)

129

Настоящая статья подготовлена в рамках проекта «Культура и быт русского дворянства в провинции XVIII века», осуществляемого при поддержке Германского исторического института в Москве, и представляет некоторые результаты начального этапа исследований.

(обратно)

130

В состав Орловской провинции входили Мценский, Новосильский, Чернский, Белевский, Волховский и Орловский уезды. По губернской реформе 1775 года Новосильский, Чернский и Белевский уезды были включены в состав Тульской губернии.

(обратно)

131

Указ Екатерины предписывал включить в состав Орловской губернии 12 уездов, однако в Орловское наместничество, образованное 5 сентября 1778 года, вошло 13 уездов: Орловский, Карачевский, Брянский, Трубчевский, Севский, Кромский, Мценский, Ливенский, Елецкий, Малоархангельский, Волховский, Луганский (в 1782 году переименован в Дмитровский) и Дешкинский. В 1797 году были упразднены Дешкинский, Малоархангельский и Дмитровский уезды, а их территории распределены между соседними. Два последних были восстановлены в 1802 году. С этого времени до 1920 года Орловская губерния состояла из 12 уездов: Волховского, Брянского, Дмитровского, Елецкого, Карачевского, Кромского, Ливенского, Малоархангельского, Мценского, Орловского, Севского и Трубчевского (Справка административно-территориального деления // Государственный архив Орловской области: Путеводитель. Орел, 1998. С. 626–627).

(обратно)

132

При образовании Брянской области материалы учреждений Брянского, Карачевского, Трубчевского и Севского уездов (в том числе ревизские сказки) были переданы в Государственный архив Брянской области; при образовании Липецкой области то же произошло с елецкими материалами (кроме ревизских сказок).

(обратно)

133

В наказе ливенского дворянства он назван Ефрасимовым, однако в документах Комиссии упоминается как Офросимов, эту же транскрипцию фамилии используют современные ученые.

(обратно)

134

Его ранг выяснить не удалось.

(обратно)

135

Костромской историк-краевед А.А. Григоров считает, что все свободное от службы и поручений время А.И. Бибиков проводил в своем костромском имении Борщевка на Волге, где и был похоронен в 1779 году (Григоров А.А. Александр Ильич Бибиков. С. 267).

(обратно)

136

Согласно СВ. Черникову (Черников С.В. Дворянские имения Центрально-Черноземного региона России. Рязань, 2003. С. 237), во владении семьи Бибиковых по 3-й ревизии числились 1591 душа мужского пола в 20 владениях, в том числе в Елецком уезде — два имения с 452 душами мужского пола, во Мценском — два имения с 287 душами мужского пола, Новосильском — два имения с 27 душами мужского пола, Орловском — три с 244 душами мужского пола. Судя по материалам ГАОО, на 1763 год А.И. Бибикову принадлежало в Елецком уезде сельцо Алесандровское с 57 душами мужского пола и 76 душами женского пола (ГАОО. Ф. 760. Оп. 1. Д. 110. Л. 123–130 об.).

(обратно)

137

А.И. Бибиков лично присутствовал на выборах в Костроме (см.: Флоровский А.В. Состав Законодательной комиссии 1767–1774 гг. Одесса, 1915. С. 258). Учитывая, что дата написания Елецкого наказа отстоит от даты Костромского всего на 5 дней, можно утверждать, что в Ельце Бибиков избирался «заочно».

(обратно)

138

Действовавшие законы о дворянстве, датированные 1649–1766 годами, были читаны в Комиссии 11 и 25 сентября 1763 года (Сб. РИО. Т. 4. С. 137–147). На некоторые статьи этих законов В.И. Бибиковым было представлено собственное мнение (Сб. РИО. Т. 4. С. 148–149), причем не подкрепленное депутатским наказом.

(обратно)

139

Действовавшие законы о дворянстве, датированные 1649–1766 годами, были читаны в Комиссии 11 и 25 сентября 1767 года (Сб. РИО. Т. 4. С. 137–147).

(обратно)

140

Данную работу предполагается выполнить в рамках проекта «Культура и быт русского дворянства в провинции XVIII века».

(обратно)

141

Особое значение для понимания местной ситуации может иметь порядок изложения в наказах нужд и прошений. В качестве рабочей гипотезы предположим, что чем раньше в наказе упоминается какая-то проблема, тем больше она волновала составителей. Проведение такого анализа запланировано в ходе дальнейшей работы над темой.

(обратно)

142

На 1779 год село Козмодемьянское относилось к Дешкинскому уезду, после упразднения которого было вновь отнесено к Орловскому уезду.

(обратно)

143

Об этом см. статью О.Е. Глаголевой и Н.К. Фомина в настоящем сборнике.

(обратно)

144

По сведениям, приводимым в диссертации Л.В. Сретенского, в поместьях Щербатова насчитывалось примерно три тысячи крепостных — см.: Сретенский Л.В. Помещичья вотчина нечерноземной полосы России во второй половине XVIII века. (По материалам ярославской вотчины М.М. Щербатова): Дис…. канд. ист. наук. Ярославль, 1960. С. 92. Согласно позднейшим оценкам, помещики, имевшие более чем 500 крепостных душ (мужского пола), составляя менее 5 процентов всего дворянства, владели более чем 55 процентами всех крепостных в России (см.: Melton E. Enlightened Seigniorialism and Its Dilemmas in Serf Russia, 1750–1830 // The Journal of Modern History. Vol. 62. 1990. P. 681).

(обратно)

145

О поместье в Макателёмах (теперь это юг Нижегородской области), доставшемся Карамзину в качестве приданого от второй жены, см., например: Макаров А. Хозяйственная деятельность А.Н. Карамзина в усадьбе Рогожка // Нижегородский музей. 2007. № 13 (декабрь). Доступно в Интернете: http:// , последнее обращение 14.01.2010. Интересно, что сын Карамзина, Александр, попытался реализовать утопический проект своего отца (см. ниже) и стать рачительным, но человечным по отношению к крестьянам помещиком. Однако экономических успехов он достиг — вопреки идеям отца — не за счет усиления барщины, а благодаря устройству в имении промышленных заведений.

(обратно)

146

В цитируемом в качестве подтверждения рукописном фрагменте речь идет о распространенной практике продажи крестьян поодиночке, против чего возражает Щербатов, апеллируя к чувству человечности. С.Г. Калинина спорит здесь с ИА. Федосовым, утверждения которого о Щербатове как крепостнике действительно выглядят идеологически предвзятыми. С другой стороны, однако, данные, приводимые в диссертации Л.В. Сретенского, как кажется, подтверждают, что требовательность Щербатова по отношению к его крепостным (в частности, величина оброка) превосходила обычные нормы для Ярославской губернии. «Гуманность», если таковая имела место, оказывается, таким образом, оборотной стороной стремления к извлечению дополнительных доходов — если доверять данным Сретенского. Вообще, утверждения, касающиеся отношения Щербатова к своим крепостным, будут более доказательными, если они подтвердятся анализом его повседневной практики помещика, а не ссылками на его публицистические тексты. См. данные о взимании оброка и об отношении Щербатова к просьбам крестьян уменьшить налагаемое на них бремя в упомянутой диссертации: Сретенский Л.В. Помещичья вотчина нечерноземной полосы. С. 252, 253, 269, 270.

(обратно)

147

Характерным образом С.А. Козлов, автор обширного обобщающего труда [Козлов С.А. Аграрные традиции и новации в дореформенной России (центрально-нечерноземные губернии). М., 2002], мимоходом упомянув статью Дэниэла, отметил в ней, наоборот, сведения о конфликте между Щербатовым и местным ярославским купечеством (см. в книге Козлова примеч. 41 на с. 511). Конкуренция первоначально имела место, но, как подчеркивает Дэниэл, именно сотрудничество привело к экономическому успеху. Традиционное мнение о Щербатове представляет его выразителем экономических интересов дворянства в конфликте последнего с купечеством. Такой взгляд, основанный на интерпретации взглядов Щербатова прежде всего как представителя определенной социальной группы, не учитывает сложность мировоззрения мыслителя, его способность приспосабливать свои идеи и действия к практическим нуждам конкретной ситуации.

(обратно)

148

Поскольку начиная с 10 августа 1781 года письма Капниста к жене Александре направлены из разных мест Украины в Обуховку, а 18 сентября он упоминает, что она ждет ребенка, то указанную Д.С. Бабкиным и заимствованную у него многими авторами дату женитьбы Капниста — зима 1781 года (Бабкин Д.С. Капнист. С. 18) — следует понимать как начало 1781 года.

(обратно)

149

Капнист комментировал свое пребывание в столице и в том числе затрагивал все откладывавшееся решение Екатерины в своих письмах к жене, относящихся к периоду с 4 февраля до 16 июня 1788 года. См.: Там же. Т. 2. С. 303–342. Различные интерпретации этой проблемы можно найти в работах: Бабкин Д.С. В.В. Капнист С. 25–26; Kohut Z.E. Russian Centralism and Ukrainian Autonomy. P. 267–268; Дашкевич Я.Р. Берлiн, квiтень 1791 p. С. 238–239.

(обратно)

150

Уровень знакомства Капниста с древними языками принимали в расчет еще Я. Грот, П. Берков и Н. Глинка. Тот факт, что Капнист недостаточно хорошо владел латинским языком и каждый раз должен был, основываясь на ненадежных переводах, угадывать суть оригинала, анализирует А. Бласберг: Blasberg A. Vasilij Vasil'evic Kapnist und seine Obertragungen. S. 258, прим. 498.

(обратно)

151

Личность «Ивана Яковлевича» не смог установить также и Д.С. Бабкин.

(обратно)

152

В 1777 году Муравьев читал некоторые из своих переводов горацианских од в Вольном российском собрании при Московском университете. См.: М.Н. Муравьев — отцу, Москва, 8 мая 1777 г. // Макогоненко Г.П. (Ред.) Письма русских писателей XVIII века. Л., 1980. С. 259–260.

(обратно)

153

Так, Ле Донн показывает, что аристократические кланы успешно претендовали на последовательное назначение своих членов или протежированных ими лиц генерал-губернаторами в определенные регионы, деля между собой территорию государства — см.: Le Donne J.P. Catherine's governors and governorsgeneral, 1763–1796; Idem. Frontier Governors General, 1772–1825.

(обратно)

154

Демонтаж петровских судебных органов при преемниках Петра повел к новому слиянию юстиции и администрации (см.: Schmidt Ch. Sozialkontrolle in Moskau. Justiz, Kriminalitat und Leibeigenschaft, 1649–1785. Stuttgart, 1996. S. 165).

(обратно)

155

Соответствующий указ 1720 года (смертная казнь за недонесение о преступлении) цитируется в уголовных делах (см., например: РГВИА. Ф. 8. Оп. 1/89. Д. 1436. Л. 6).

(обратно)

156

Имеется в виду Марья Даниловна Гамильтон — фрейлина, казненная при Петре I за аборт (см.: Семевский М.И. Очерки и рассказы из русской истории XVIII в. Слово и дело. 1700–1725. СПб., 1884. С. 187–268).

(обратно)

157

Можно рассматривать продолжение подобных изменений на уровне развития учреждений: символом рационального подхода является специализированное учреждение для преследования преступлений против государя, в результате деятельности которого законодательные различия в категориях преступлений должны отражаться в соответствующей практике. Это, однако, не значит, что петровская система преследования подобных преступлений в целом функционировала согласно рациональным принципам. Например, с 1718 по 1726 год параллельно существовали два учреждения, выполнявших единую задачу, — Тайная канцелярия и Преображенский приказ (см.: Анисимов Е.В. Дыба и кнут. С. 95–137).

(обратно)

158

В частности, ограничению деятельности нелюбимых чиновниками фискалов, а потом и отмене самого института фискалов (см.: Стешенко Л.А. Фискалы и прокуроры в системе государственных органов России первой четверти XVIII в. // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 12. 1966. № 2. С. 51–58).

(обратно)

159

Большинство доносов крестьян и дворовых на своих помещиков были признаны ложными. См. об этом: Rustemeyer A. Dissens und Ehre. S. 177–178. Приведенную в монографии статистику подтверждают наблюдения Ричарда Хелли применительно к XVII веку — см.: Hellie R. Slavery in Russia, 1450–1725. Chicago (Mich.); London, 1982. P. 538–540.

(обратно)

160

Крестьянина, назвавшего императрицу «дурой», приказывают не только держать под арестом, но и регулярно водить на богослужения в Исаакиевский собор.

(обратно)

161

Дело из Соликамского уезда об обидевшей императора Павла I сержантской жене, страдавшей от «застарелой истерии с иступлением ума». Ввиду этого сам император значительно смягчил первоначальный приговор (Там же. Л. 6).

(обратно)

162

Термин «истерика» появился в русском языке только в 1771 году, а «истерический» — в 1757 году — см.: СлРЯ XVIII. Т. 9. М.; СПб., 1997. С. 150.

(обратно)

163

Генерал-губернатор упрекает Орловскую провинциальную канцелярию в слишком жестком обращении с «несмысленным вралем», сказавшим, что Пугачев жив. Другой пример см.: Там же. Д. 2673. Л. 17 об.

(обратно)

164

Так, на одном из процессов в Тайной экспедиции упрекнули обвиняемого крестьянина в том, что он, «оставя дом и семейство, шатался яко бродяга» — см.: Там же. Д. 2864. Л. 105.

(обратно)

165

Франк считает, что переход к изображению крестьян (а не города) как первоначального источника преступности имел место только при советской власти (Frank St.P. Crime, Cultural Conflict, and Justice in Rural Russia P. 305, 316). Но дореволюционные авторы, пишущие о преступности, уже считали деревню местом, которому свойственны особенно тяжкие насильственные преступления (Ibid. p. 60). Правда, многие авторы исходили из того, что крестьяне «испортились» под влиянием контакта с городом и с революционным движением. Но процитированный Франком из дореволюционной публицистики образ волны преступности, охватывающей громадное крестьянское большинство населения Российской империи, показывает, что криминализация деревни имела место.

(обратно)

166

Например, Лора Энгелстейн показывает, как успешно мотив крестьянской культурной отсталости смог конкурировать с медицинским подходом к преступности даже в произведениях известной дореволюционной специалистки по «криминальной антропологии» (Engelstein L. The Keys to Happiness. P. 185).

(обратно)

167

Ипполит Александрович Опочинин, адъютант родного отца генерал-майора А.В. Опочинина. Называл себя сыном английского короля и императрицы Елизаветы Петровны. Подробное изложение дела см.: Барсуков А. Батюшков и Опочинин. (Попытки дворянской оппозиции в царствование Екатерины II) // Древняя и Новая Россия. Т. 3. 1878. № 12. С. 287–309.

(обратно)

168

Один из вопросных пунктов, составленных для допроса Батюшкова обер-прокурором Сената В.А. Всеволожским, гласил: «От ково слышал ты, что Граф Орлов хочет зделатца императором, и кто перетолковал тебе ево слова, говоренныя им в коммисии на главу о праве дворянском?» (РГАДА. Ф. 6. Оп. 1. Д. 408. Л. 21 об.). Перед нами тот редкий случай, когда следственные документы зафиксировали слух, рожденный выступлением на заседании Уложенной комиссии.

(обратно)

169

Порошин Семен Андреевич, с 16 июля 1762 г. кавалер при великом князе Павле Петровиче, отставлен от двора в феврале 1766 г. Барятинский Иван Сергеевич, князь, кавалер при Павле Петровиче, в 1767 г. женился на принцессе Екатерине Петровне Гольштейн-Бек, формально оставался в той же должности до женитьбы великого князя.

(обратно)

170

Графиня Анна Петровна Шереметева, фрейлина, невеста Н.И. Панина, умерла от оспы в мае 1768 г.

(обратно)

171

Лазареву было 52 года, поступил на службу в 1735 г., с 1750 г. служил в гвардии; когда вышел в отставку — не сказано (РГАДА. Ф. 7. Оп. 2. Д. 2068. Л. 7). Он происходил из крестьян и получил дворянство, очевидно дослужившись до младшего офицерского чина. По его словам, «грамоте и писать» он не умел, чему противоречат его собственноручная подписка о неразглашении содержания допросов и рукоприкладство под доношением в Сенат (Там же. Л. 19, 23 об.).

(обратно)

172

Следует заметить, что не существует достоверных сведений о каких-либо попытках заговора в Преображенском или Лейб-кирасирском полках.

(обратно)

173

Вероятно, имелся в виду именной указ от 22 августа 1763 г. О правилах для поселения отставных солдат в Казанской и Сибирской губерниях. Один из его пунктов накладывал повинность на солдат, поселившихся в Казанской губернии больше 5 лет назад, помогать вновь пришедшим, а именно построить с каждых 10 дворов один двор. Кроме того, выделяемые каждой семье на обзаведение хозяйством деньги следовало впредь выдавать «выбранным надежным людям», а не на руки, как прежде. См.: ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 16. № 11902. С. 339–340.

(обратно)

174

Тур — диалект, зад, задница.

(обратно)

175

Паломничество в Ростов к мощам св. Димитрия Ростовского проходило с 12 по 31 мая 1763 г. Екатерина вышла из Москвы, шла пешком до Ростова, по 10 верст в день, садясь в карету только в сильную непогоду. Из Ростова она приехала в Ярославль, а оттуда через Ростов вернулась в Москву. См.: Бильбасов В.А. История Екатерины Второй. Берлин, [1896]. Т. 2. С. 166–167. Бильбасов писал: «Богомолье в Ростов еще более расположило москвичей в пользу Екатерины; совершенный ею религиозный подвиг возвышал императрицу в их глазах» (Там же. С. 167). Как видим, некоторые склонны были расценивать паломничество как проявление лицемерия. Следует вспомнить, что незадолго до богомолья императрица утвердила приговор о ссылке ростовского митрополита Арсения (Мацеевича).

(обратно)

176

Село Китовка находилось в общем владении однодворцев и нескольких помещиков. К началу XIX в. в нем значились 73 двора и 421 душа обоего пола (по данным V ревизии 1794 г.), в том числе однодворческих 22 двора, где проживало 150 душ обоего пола (Там же. Ф. 1355. Оп. 1. Д. 1418. Л. 338 об. — 343). В 1773 г. доля однодворческого населения, видимо, была выше.

(обратно)

177

П.И. Чалеева, вдова отставного каптенармуса лейб-гвардии Преображенского полка Гавриила Чалеева, жила в Китовке в одной усадьбе с Маркелом Алашеевым и владела участком земли, купленным ею в свое время у отставного капитана Анания Романова. На ту же землю, по ее словам, зарился и Алашеев (РГАДА. Ф. 6. Оп. 1. Д. 484. Л. 18 об.).

(обратно)

178

Дело Чалеевой показывает некорректность разделения слухов на пессимистические и оптимистические. Слуху о Петре Федоровиче, явно пессимистическому для помещиков, она придает оптимистический оттенок, поскольку самозванец способен выступить орудием ее личной мести.

(обратно)

179

Здесь в значении «девица», «молодая незамужняя женщина».

(обратно)

180

Здесь в значении «пустословие» (см.: СлРЯ XVIII. Вып. 2. Л., 1985. С. 72). Так охарактеризованы властями слова помещицы.

(обратно)

181

Именной указ капитану П. Митусову от 26 мая 1765 г. (Там же. Л. 6). Первоначально Митусову было предписано ехать в арзамасские деревни, но он подал рапорт на имя императрицы (от 10 июня 1765 г.), где сообщал, что ни одной души в Арзамасском уезде не имеет, а испомещен в Переславль-Залесском уезде (Там же. Л. 13 об.). Средства ссыльному выдавались из доходов Коллегии экономии. 7 апреля 1766 г. П. Митусов был окончательно отставлен от службы в чине полковника (Там же. Л. 21, 22).

(обратно)

182

Так, в декабре 1763 г. приказчик вотчины Н. Алмазова села Караваево Вяземского уезда Федор Тимофеев говорил в ткацкой избе дворовым, что Екатерина «с сего свету Государя и мужа своего свела» (Там же. Д. 2150. Л. 2 об.). См. также дело о жене канцеляриста Нижегородской соляной конторы Устинье Завьяловой и жене боцмана корабельного флота Фёкле Макаровой 1765 г. Боцманша приезжала из Петербурга в Нижний Новгород в гости к отцу. Завьялова спросила ее, правду ли сообщали опубликованные указы, будто Иван Антонович убит, и та ответила, что «принц Иван Антонович подлинно убит по научению какова та афицера». Кроме того, Макарова уверяла собеседницу, что «император Петр Третий подлинно не умирал, а жив, а вместо ево похоронен какой та адъютант. И надобно де к нынешнему Петрову или к Успеньеву дни ожидать перемены» (Там же. Д. 2180. Л. 3–3 об.).

(обратно)

183

Ср. с делом 1763 г., заведенным в Москве по доносу канцеляриста Коллегии экономии Андрея Иконникова на зятя, прапорщика Коломенского пехотного полка А. Казанцова. Последний утверждал, что якобы Екатерина «супруга своего бывшаго императора Петра Третияго отравила смертельными медикаментами, и она де не верует истинному Богу, а содержит проклятую ересь франк-масонскую, не токмо потаенно, но и многим явно о том при дворе Ея Величества знатным особам…» (Там же. Д. 7044. Л. 9 об.). Иконников был признан умалишенным и сослан в монастырь.

(обратно)

184

На допросе в Уржумской инвалидной команде Мызников ошибочно назвал крестьянина Никифором Зиновьевым.

(обратно)

185

Как явствует из экстракта дела, присланного при письме московского главнокомандующего князя М.Н. Волконского генерал-прокурору А.А. Вяземскому от 13 октября 1774 г., И.Ф. Муханову было 48 лет от роду, в службе, а именно в морской, находился с 1737 г., участвовал в сражении со шведским флотом и во время Семилетней войны под Кольбергом, отставлен от службы в 1765 г. «за слабостью здоровья» с майорским чином и инвалидным жалованьем (см.: Там же. Ф. 6. Оп. 1. Д. 478. Л. 2). Эти данные имеют расхождение с Общим морским списком, согласно которому Муханов вступил в службу в 1738 г., просил об увольнении от службы в 1764 г. Про участие в русско-шведской войне здесь нет ни слова (см.: Общий морской список. СПб., 1885. Ч. 2: От кончины Петра Великого до вступления на престол Екатерины II. С. 277).

(обратно)

186

М.Н. Волконский так охарактеризовал его в письме А.А. Вяземскому: «Человек безграмотной, а лутче сказать — и самой невежда» (РГАДА. Ф. 6. Оп. 1. Д. 478. Л. 1 об.).

(обратно)

187

Ср. с интерпретацией казни полковника П.М. Чернышева в деле Мызникова (см. выше).

(обратно)

188

Налицо смешение в молве Н.И. Панина и его брата, генерал-аншефа П.И. Панина, усмирителя восстания.

(обратно)

189

И.Ф. Муханов заменил Орлова Чернышевым, видимо зная из другого источника, что Орлов больше не в фаворе.

(обратно)

190

Явное желание опорочить Никонова, представив его свидетелем разглашения, было инкриминировано Муханову в определении генерал-прокурора князя А.А. Вяземского (см.: Там же. Л. 9–9 об.).

(обратно)

191

После того как Лазарев был освобожден и вернулся в Псков, воевода, видимо, не мог поверить, что государственное преступление обернулось пустым разглашением, поэтому не хотел возвращать отставному прапорщику шпагу и держал его под арестом на квартире (см. доношение П. Лазарева Сенату от 5 сентября 1762 г. — Там же. Ф. 7. Оп. 2. Д. 2068. Л. 23–23 об.).

(обратно)

192

В 1764 г. приказчик камергера П.В. Салтыкова, сосланного в деревню за попытки с помощью магии войти в милость императрицы Елизаветы Петровны, донес на своего хозяина, будто тот собирается волшебством приворожить Екатерину II. Донос был признан справедливым, несмотря на заступничество генерал-фельдмаршала графа П.С. Салтыкова, и ссыльному указом объявили внушение о воздержании впредь от таких «богопротивных и недействительных способов» [см.: Смилянская Е.Б. Скандал в благородном семействе Салтыковых: пагубные страсти и «суеверия» в середине XVIII в. // Рычаловский Е.Е. (Ред.) Россия bXVIII столетии. Вып. 1. М., 2002. С. 91–92]. Но в данном случае речь шла об уже уличенном и наказанном преступнике.

(обратно)

193

См., например, дело 1771 г. (опять-таки столичное) об Алене (Елене) Михайловне Храповицкой, жене генерал-поручика В.И. Храповицкого. Последний, узнав по возвращении из армии, что его жена часто произносила «непристойные слова к оскорблению Ея Императорскаго Величества», и самолично убедившись в этом, написал письмо генерал-прокурору А.А. Вяземскому и попросил отправить ее в монастырь, чтобы ему и его детям «в таковых ея речах не учинилась гибель» (РГАДА. Ф. 7. Оп. 2. Д. 2326. Л. 1–1 об.). Поскольку всем было известно о повреждении женщины в уме, Вяземский решил не допрашивать ни обвиняемую, ни свидетелей, а поместить Алену Храповицкую «безысходно» в Казанский Богородицкий женский монастырь (Там же. Л. 10–13). Тем самым мы оставлены в неведении относительно того, в чем заключалось оскорбление величества.

(обратно)

194

Вспомним слухи столичного происхождения о мнимом намерении Екатерины II и Орловых «извести» цесаревича Павла Петровича, распространявшиеся Ф. Митусовой и И.А. Батюшковым (см. выше).

(обратно)

195

См., например, пересказанное выше дело о распространявшемся дворовым У. Филатовым и неслужащим недорослем В. Мухановым слухе о Петре Федоровиче — Пугачеве.

(обратно)

196

Под этим наказанием понималось задержание преступника на квартире у палача. Применялось оно в отношении военнослужащих как «осрамительное наказание» — см.: Малиновский И.А. Лекции по истории русского права. Ростов, 1918. С. 63.

(обратно)

197

Помещение для содержания военнослужащих под арестом и их наказания, стража при этом помещении.

(обратно)

198

Слушание дела. Представляло собой дознание или предварительное следствие.

(обратно)

199

Исследование выполнено в рамках программы фундаментальных исследований Президиума РАН «Историко-культурное наследие и духовные ценности России».

(обратно)

200

Ср., например: «Наконец, издан был в тот же день первый о вступлении императрицы краткий манифест и с оным, и с предписаниями что делать, разосланы всюду, во все провинции и к предводителям заграничной армии курьеры» (Болотов А. Т. Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков. Т. 2. М, 1993. С. 171).

(обратно)

201

Наибольший интерес представляют статьи Деревня, Деревенский, Деревенщина, Захолустье. Показательно, что понятие «захолустье» распространялось преимущественно на отдаленные районы города.

(обратно)

202

Е.Р. Дашкова воспоминала: «Когда мы подъезжали к Троицкому, где каждый из моих слуг имел жену, мать, детей или приятелей, нами овладел безграничный восторг. К вечеру я услышала восторженные возгласы: перед нами струилась река Протва, текущая в моем имении. Кучер первым приветствовал ее знакомые воды. При этой первой встрече с родной землей я выбросила последние деньги из кошелька» (Записки княгини Е.Р. Дашковой). «Князь Н.В. Репнин совершенно пользуется отпуском своим на два года, приехал уже в Москву, — сообщал И.В. Страхов последние новости А.Р. Воронцову, — и намерен отправиться сим же зимним путем в Воронежскую свою деревню и жить в оной. Князь А.А. Вяземский поехал отсюда 1 числа сего месяца в Москву, а оттуда в Пензенскую свою деревню и к Царицынским водам и обещал своим подчиненным непременно возвратиться к должности своей в Сентябре месяце» (И.В. Страхов — А.Р. Воронцову, февраль 1787 г. //Архив князя Воронцова. Кн. 14. М., 1879. С. 473). «Милостивый госу[дарь] Петр Васильевич! — писал архитектор Н.А. Львов П.В. Лопухину, — Введенское ваше таково, что я замерз было на возвышении, где вы дом строить назначаете, от удовольствия, смотря на окрестность; и 24 градуса мороза насилу победили мое любопытство. Каково же должно быть летом? […] Правда, что возвышение, под усадьбу назначенное, имеет прекрасные виды, с обеих сторон красивый лес» (Н.А. Львов — П.В. Лопухину, [1799] // Львов Н.А. Избранные сочинения / Вступ. ст., сост. и коммент. К.Ю. Лаппо-Данилевского. Кельн; Веймар; Вена; СПб., 1994. С. 350). А.А. Безбородко, начиная строительство новой усадьбы, признавался: «Под сим понимай — дом, сад, церковь, фоб» (цит. по: Евангулова О.С. Изображение и слово в художественной культуре русской усадьбы // РУ. Вып. 2 (18). М., 1996. С. 44).

(обратно)

203

Безусловно, определенные группы законодательных актов не вошли в ПСЗ. Во-первых, ряд законов, сохранившихся в архивах Петербурга и Москвы, так и не был учтен (см. об этом, например: Карпович Е.П. О Полном Собрании Законов Российской империи // Русская старина. 1874. № 6. С. 408–440; из последних работ см.: Кодан СВ. Юридическая политика Российского государства в 1800–1850-е гг. Екатеринбург, 2004; Renaud N.D. The Legal Force of the 1832 Svod Zakonov // Sudebnik. Vol. 2. 1997. P. 83–124). Во-вторых, по высочайшему решению императора Николая I не подлежали всеобщей огласке законы, появившиеся вследствие исключительных обстоятельств (в частности: Манифест о вступлении на престол императрицы Екатерины II. 6 июля 1762. СПб., 1762). Кроме того, исключались из собрания некоторые законы, касавшиеся отдельных лиц, в том числе о награждениях, назначениях на должность и тому подобные, а также указы о внутреннем распорядке в тех или иных присутственных местах. Однако, как уже отмечалось, это правило далеко не всегда соблюдалось, и многие акты частного характера были опубликованы, поскольку представляли ценность с точки зрения характеристики нравов прошлого (см. об этом также: Майков П.М. О своде законов Российской империи. СПб., 1906).

(обратно)

204

«Каждый закон напечатан от слова до слова, как он находится в подлиннике, или в печатных экземплярах, изданных от правительства» (Там же. С. XXIV).

(обратно)

205

Материалы ПСЗ часто свидетельствуют о профессионализме этих канцеляристов, которые оставили далеко позади уровень переписчиков, не способных, подобно герою Шинели, «переменить глаголы из первого лица в третье».

(обратно)

206

Манифест о вольности дворянства фигурировал в екатерининском законодательстве также и потому, что прошения об отставках мотивировались не только состоянием здоровья или старостью, но также и законным правом высшего сословия на свободу от обязательной государственной службы.

(обратно)

207

Однако и при отсутствии так называемых «кампаний» дворянину нельзя было уйти со службы сразу после подачи прошения. Для начала необходимо было «сдать по порядку должность свою» (Там же. Т. 23. № 17415. С. 842 [7 декабря 1795 г.]).

(обратно)

208

В частности, A.T. Болотов не только писал о сходстве быта бедного дворянина и однодворца, но даже указывал на условность социальной грани между этими двумя группами. «При нынешнем переборе дворян, весьма многие однодворцы, бывшие в древности дворянами, получили опять свое дворянское достоинство, а особливо род Чернопятовых в Крапивенском уезде. Они просили сенат, и сей представлял обо всем государыне; и она решила сие дело и возвратила им опять дворянство» (Болотов А. Т. Памятник протекших времен. С. 135).

(обратно)

209

Так, например, Устав благочиния 1782 года включал несколько десятков пунктов, в которых перечислялись «качества определенного к благочинию начальства и правила его должности». Регламент служащих управы благочиния представлял собой странную смесь евангельских заповедей и обязанностей полицейских, которым, в частности, предписывалось: «Веди слепого, дай кровлю неимущему, напой жаждущего […] блажен, кто и скот милует, буде скотина и злодея твоего спотыкнется, подними ее». В том же документе от каждого частного пристава требовалось ежедневно представлять рапорт о тех, «кто приведен, или задержан под стражею», и «о том учинить решительное положение прежде иных дел» (ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 21. № 15379. С. 461–465 [8 апреля 1782 г.]).

(обратно)

210

Об этом см. подробнее в статье О.Е. Глаголевой и Н.К. Фомина в настоящем сборнике.

(обратно)

211

Связки хвороста, используемые для укрепления вязких дорог.

(обратно)

212

Иначе обстояло дело с юсуповским театром в Архангельском. В 1927 году вышла книга литературоведа и историка театра Н.П. Кашина Театр Юсупова, в которой автор утверждал, что крепостная труппа князя Юсупова играла на сценах не только его московского и петербургского домов, но и в Архангельском. Дальнейшее изучение этого вопроса (в частности, в работах Л.Ю. Савинской) не подтвердило пока участия крепостной труппы князя Юсупова в театральных затеях в его подмосковной усадьбе. Театральная жизнь усадьбы Архангельского в начале XIX века, по-видимому, ограничилась лишь «театром декораций» П. ди Готтардо Гонзага.

(обратно)

213

Как, например, писал кн. И.М. Долгоруков в своем известном стихотворении Весна:

Врата столичны затворились,

Все скачут жить по деревням;

С театром, с балами простились,

Обман наскучил их очам.

В Москве все маска и наряд (курсив мой. — O.K.). Город (а Москва к тому же «вторая столица», что подчеркивается «столичными вратами») здесь представлен в синонимическом ряду: театр — бал — маска — обман.

(обратно)

214

А.Т. Болотов свидетельствует о подобном празднике в 1752 году в псковской усадьбе, во время которого играли музыканты помещика-соседа и устраивались танцы: «Музыки не были тогда огромны, как ныне; ежели скрипички две-три и умели играть польские и миноветы и контратанцы, так и довольно. Немногие сии инструменты можно было возить с собою в коляске, а музыкантам отправлять должность лакеев» (Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков, 1738–1793: В 4 т. Т. 1. СПб., 1870. Стб. 204). Часто оркестры и хоры становились позже основой домашних помещичьих театральных трупп.

(обратно)

215

До своей смерти в 1793 году в разное время М.Н. Кречетников занимал должности губернатора псковского и тверского, наместника не только калужского и тульского, но и рязанского, генерал-губернатора киевского, черниговского и новгород-северского. Во всех местах своей службы Кречетников «учинял» театральные забавы.

(обратно)

216

По археологическим данным, воздушный театр Шереметева в Кускове был построен раньше, в 1760-е годы. См. об этом подробнее: Ливан Н.Н. Воздушный театр в Кускове // Театральное пространство: Мат-лы науч. конференции 1978 г., ГМИИ им. А.С. Пушкина. М., 1989. С. 283–289.

(обратно)

217

Во второй половине 1760-х годов в петербургском доме графа П.Б. Шереметева устраивались маскарады и спектакли «благородных любителей», на которых присутствовали императрица и цесаревич. Об одном из таких представлений 1 февраля 1765 года свидетельствовал, в частности, в своем дневнике С.А. Порошин (см.: Мельгунова П. Русский быт в воспоминаниях современников. Ч. 2. Вып. 2. М., 1918. С. 139). В 1776 году был построен театр и в московском доме Шереметева на Никольской ул. (см. о нем: Smith D. The Pearl. P. 44).

(обратно)

218

Так, Александр Михайлович Белосельский-Белозерский — племянник Ивана Григорьевича Чернышева, русского посланника в Англии. В 1768 году первый около года провел в доме последнего в Лондоне, а позже несколько лет обучался в Берлине.

(обратно)

219

Олинька, или Первоначальная любовь была задумана, по-видимому, в духе французского либертинизма (по словам П.А. Вяземского, она была «приправлена пряностями самого соблазнительного свойства»), но скандал вокруг этой домашней постановки заставил A.M. Белосельского-Белозерского обратиться с просьбой к Н.М. Карамзину «исправить все подозрительные места». В исправленном виде Олинька была издана с указанием вымышленного места издания — села Ясного (искусственное название усадьбы в сентименталистской традиции); на самом деле пьеса была напечатана очень маленьким тиражом в московской типографии А. Решетникова в 1796 году (см. об этом подробнее: Заборов П.Р. Белосельский-Белозерский Александр Михайлович // Словарь русских писателей XVIII в. Вып. 1. Л., 1988; Смирнов-Сокольский Н.П. Рассказы о книгах. М., 1959; 110 шедевров Бахрушинского музея. М., 2004. С. 68).

(обратно)

220

Позже — Могилевская губерния, Гомельский уезд.

(обратно)

221

В 1781 году Чечерск (Чичерск) посетил великий князь Павел Петрович с супругой по дороге в Европу, в 1787 году — императрица Екатерина II, в честь них устраивались театральные спектакли. См. об этом: Воспоминания A.M. Фадеева//Русский архив. Кн. 2.1891. С. 308. Существуют также некоторые мемуарные упоминания о театральных затеях в подмосковной усадьбе-майорате З.Г. Чернышева Ярополец Волоколамского уезда Московской губернии.

(обратно)

222

Графу Г.И. Чернышеву даже долго приписывали без достаточного основания авторство всех пьес сборника на французском языке: Theatre de I'arsenal de Gatchina, ou Recueil de pieces de societe, contenant quatre comedies, deux proverbes dramatiques, une tragedie burlesque et un vaudeville compose et respectueusement presente a sa Majeste Imperiale 1'imperatrice Marie, par le comte G. de Czernichew. СПб., 1821 («Гатчинский театр, или Сборник пьес благородного театра, содержащий четыре комедии, две драматические пословицы, бурлескную трагедию и один водевиль, собранный и преподнесенный с почтением ее императорскому величеству императрице Марии гр. Г. Чернышевым»), Г.И. Чернышев («обер-балагур придворный»), по воспоминаниям князя И.М. Долгорукова, действительно сочинял пьесы для гатчинских представлений (см.: Долгоруков И.М., кн. Повесть о рождении моем, происхождении и всей жизни, писанная мной самим и начатая в Москве 1788 года в августе месяце на 25-м году от рождения моего… Т. 1. СПб., 2004. С. 117), но в сборник 1821 года, подаренный императрице, вошли пьесы и других авторов, игранные когда-либо на гатчинском благородном театре.

(обратно)

223

Особенно славился тагинский оркестр. «В Тагине был оркестр из крепостных музыкантов, сформированный иностранцем г. Евсташем (Eustache); […] оркестр мог бы с честью занять место в любом столичном театре» (Записки графа М.Д. Бутурлина: В 2 т. Т. 1. М., 2006. С. 184).

(обратно)

224

В замке Ферней в постановке Меропы, например, пересеклись пути французских и русских «благородных любителей»: гостивший у Вольтера в 1764 году граф А.П. Шувалов сыграл в ней главную роль Эгиста. Об этом факте упоминает М.И. Пыляев в Забытом прошлом окрестностей Петербурга (СПб., 1996. С. 220–221).

(обратно)

225

Так, гатчинские и павловские «благородные любители» в 1790–1810-е голы стали активными «распространителями» «благородного театра» в усадьбах. В частности, князь И.М. Долгоруков и его первая супруга Е.И. Долгорукова (урожденная Смирнова), смолянка 4-го выпуска (1785 год), одни из самых активных «благородных любителей» и распространителей театральных затей в провинции, принимали участие в домашних спектаклях князя Александра Борисовича Куракина в усадьбе Надеждино Саратовской губернии, в некоторых других усадьбах Владимирской и Московской губерний (см. об этом подробнее: Долгоруков И.М., кн. Повесть о рождении моем; Он же. Капище моего сердца, или Словарь всех тех лиц, с коими я был в разных отношениях в течение моей жизни. М., 1997). Князь Ю.А. Нелединский-Мелецкий, двоюродный брат князей Куракиных, сочинявший пьесы для павловских празднеств, помогал организации театральных спектаклей в Александровской слободе близ Петербурга на даче у князя Алексея Борисовича Куракина и княгини Н.И. Куракиной в 1790-е годы. Ф.-Г. Лафермьер, удаленный Павлом из Гатчины в 1793 году, поселился во владимирской усадьбе Андреевское у своего друга графа А.В. Воронцова, где до своей смерти в 1796 году помогал осуществлять театральные постановки в крепостном театре графа. В имении Монрепо (близ Выборга) барон Л.-Г. Николаи также устраивал благородные любительские спектакли. О роли в распространении «благородного любительства» брата и сестер Чернышевых и Ф.Ф. Вадковского было сказано выше.

(обратно)

226

Термин Р.С. Уортмана, введенный им в его одноименной монографии.

(обратно)

227

Аристократизация жизни коснулась, в частности, и купеческого сословия, некоторые европеизированные представители которого организовывали свою жизнь в городских и загородных усадьбах по дворянской модели. Напомним, что мольеровская комедия-балет Мещанин во дворянстве в первом русском переводе-переделке В.П. Колычева называлась Дворянющийся купец.

(обратно)

228

Благородное происхождение обязывает (франц.).

(обратно)

229

Рассказы бабушки: Из воспоминаний пяти поколений, записанные и собранные ее внуком Д. Благово. Л., 1989. С. 152. И далее Е.П. Янькова перечисляет известные ей домашние московские и подмосковные театры: «У Шереметева было два театра: в Кускове отдельным зданием от дома, и в этом театре была императрица Екатерина, когда граф Петр Борисович делал для себя у нее праздник, стоивший ему более двух миллионов рублей; другой театр был в Останкине в доме и, вероятно, цел еще и теперь. У графа Орлова под Донским, при его доме, у Мамонова, у Бутурлина в Лефортове, у графа Мусина-Пушкина на Разгуляе, у Голицына Михаила Петровича, у Разумовского в Петровском (Разумовском), и в Люблине, и в Перове; потом у Юсупова в Архангельском и у Апраксиных и в Москве, и в Ольгове» (Там же).

(обратно)

230

В 1779 году был издан журнал Театр для пользы юношества (в 1780 году переиздан) — перевод сборника пьес мадам Жанлис Theatre a Tusage desjeunes personnes.

(обратно)

231

По иронии судьбы невестка князя С.С. Гагарина Мария Алексеевна Гагарина (урожденная Бобринская, жена князя Н.С. Гагарина), как и ее мать, Анна Владимировна Бобринская, увлекалась «благородным любительством» и была заметной актрисой московского аристократического круга. Об одном спектакле в московском доме А.В. Бобринской с участием княгини М.А. Гагариной, князя И.М. Долгорукова, A.M. Пушкина и др. см.: Долгоруков И.М. Капище моего сердца. С. 145.

(обратно)

232

В начале XIX века в некоторых аристократических домах столицы и больших городов России еще держали шутов, домашних дураков и дур. Диким, варварским и специфически российским казался этот обычай иностранцам. Уже в 1803 году Марту Вильмот, приехавшую из Ирландии, удивляло то, что в России, в отличие от Европы, по-прежнему «во многих лучших домах держат шутов…» (Дашкова Е.Р. Записки. Письма сестер Вильмот из России. М., 1987. С. 227). Но обычным делом это оставалось у помещиков, придерживавшихся «старого порядка», и позже, в 1810–1820-е (и даже 1830-е) годы. Отжившая традиция, бывшая ранее столичной и статусной, напоминавшая о царской «потешной палате», стала постепенно одним из признаков «провинциального».

(обратно)

233

Я хотела бы поблагодарить О. Глаголеву и С. Дальке за ценные комментарии к моей статье.

(обратно)

234

См., например, происшествие на большой Киевской дороге 1744 года, когда бригадир и Лейб-кампании адъютант Петр Федорович Гринштейн столкнулся с графом Алексеем Григорьевичем Разумовским и его людьми (Панчулидзев С.А. (Ред.) Сборник биографий кавалергардов. Т. 1: 1724–1762. М., 2007. С. 257–258 [Репринт издания 1901 года]). Я благодарю Лоренца Эррена за указание на этот текст.

(обратно)

235

Исследовательский проект Германского исторического института Москвы «Культура и быт русского дворянства в провинции XVIII века» под руководством О.Е. Глаголевой и И. Ширле. В центре внимания в моей части проекта находятся географическая мобильность и пространство действия, групповые идентичности, межрегиональный обмен и коммуникация со столицами.

(обратно)

236

А.В. Романович-Славатинский слышал рассказы очевидцев о том, как проходили дворянские выборы в Московской и Рязанской губерниях на рубеже XVIII–XIX вв., и даже видел «фургоны оригинальной конструкции», предназначенные для доставки бедных дворян из уезда на выборы (Романович-Славатинский А.В. Дворянство в России от начала XVIII века до отмены крепостного права. СПб., 1870. С. 433–434. См. статью А.И. Куприянова в настоящем сборнике).

(обратно)

237

Дворянам, не имевшим офицерского ранга, было запрещено ездить в карете по городу. Однако этот запрет вызвал, по всей видимости, возмущение. Уже 18 апреля того же года это правило было пересмотрено и пользоваться каретой неофицерам было разрешено, хотя количество лошадей ограничивалось двумя (ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 20. № 14301 [18 апреля 1775 г.]). См.: Sacke G. Adel und Btirgertum in der Regierungszeit Katharina II von Russland // Revue beige de philologie et d'histoire. T. 17. 1938. P. 815–832, здесь р. 832.

(обратно)

238

См. статью Ю.В. Жуковой в настоящем сборнике.

(обратно)

239

Так, в 1777 году в Туле и в Калуге появился театр. См. статью О.Н. Купцовой в настоящем сборнике; Чечулин Н.Д. Русское провинциальное общество во второй половине XVIII в. М., 2008 [репринт изд. 1889 г.]; Глаголева О.Е. Русская провинциальная старина. С. 20.

(обратно)

240

Орловский губернатор Семен Александрович Неплюев.

(обратно)

241

См. статью Е.Е. Рычаловского в настоящем сборнике.

(обратно)

242

Например, во время чумы 1771 года (см.: Записки Михаила Васильевича Данилова. С. 1).

(обратно)

Ссылки

1

Lieven D. The Aristocracy in Europe. 1815–1914. New York, 1993; Demel W. Der europaische Adel: Vom Mittelalter bis zur Gegenwart. Munchen, 2005; Idem. Perspektiven der Adelsforschung //Discussions, discussions. Vol. 2. 2009. (Adel im Wandel (16. — 20. Jahrhundert) / La noblesse en mutation (XVIe — XXe siecles). URL; / content/publikationen/discussions/2–2009/demel_ perspektiven (последнее обращение: 20.12.2011).

(обратно)

2

Frie E. Regionale Adelsforschung in internationaler Perspektive. Traditionale Eliten auf dem Weg ins Europa der Moderne // Hengerer M., Kuhn E. (Hrsg.) Adel im Wandel. Oberschwaben von der Fruhen Neuzeit bis zur Gegenwart. Bd. 1. Ostfildern, 2006. S. 17–30.

(обратно)

3

В настоящее время открыт доступ к части страниц сайта-базы данных: -moskau.de.

(обратно)

4

Raeff M. Origins of the Russian Intelligentsia: The Eighteenth-Century Nobility. New York, 1966. P. 106–107 (здесь и далее, если не оговаривается специально, перевод мой. — О.Г,),

(обратно)

5

Wirtschafter E.K. Social Identity in Imperial Russia DeKalb (111.), 1997. P. 29.

(обратно)

6

Теория «неотмщенной обиды» (ressentiment, термин Ницше) и собственной ущербности как основ русского национального самосознания наиболее ярко выражена в статье Л. Гринфелд: Green/eld L. The Formation of the Russian National Identity: The Role of Status Insecurity and Ressentiment // Comparative Studies in Society and History. Vol. 32. 1990. P. 549–591. См. также: Newlin Th. The Voice in the Garden: Andrei Bolotov and the Anxieties of Russian Pastoral, 1738–1833. Evanston (111.), 2001.

(обратно)

7

Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII — начало XIX века). СПб., 1994. С. 10.

(обратно)

8

Там же. С. 214.

(обратно)

9

Там же. С. 312.

(обратно)

10

Лотман Ю.М. Поэтика бытового поведения в русской культуре XVIII века // Из истории русской культуры. Том IV (XVIII — начало ХГХ века). М., 2000. С. 540–543.

(обратно)

11

Там же. С. 571.

(обратно)

12

Актуальность подобного переосмысления подтверждается публикацией, уже после написания данной статьи, подборки статей о русском дворянстве XVIII века {Forum: The World of the 18th-Century Nobility) в журнале Kritika в 2010 году: Marrese M.L. “The Poetics of Everyday Behavior” Revisited: Lotman, Gender, and the Evolution of Russian Noble Identity // Kritika Vol. 11.2010. P. 701–740; Fedyukin I. “An Infinite Variety of Inclinations and Appetites”: Genie and Governance in Post-Petrine Russia // Ibid. P. 741–762; Reaction by Dixon S. Practice and Performance in the History of the Russian Nobility // Ibid. P. 763–770. Все три статьи подвергают сомнению тезис Раеффа об отчуждении дворянства и противоречиях между ним и монархией; статьи Маррезе и Диксона включают в себя также развернутую критику и пересмотр утверждения Лотмана о том, что дворянин «послепетровского времени» ощущал себя «иностранцем в своей собственной стране»; авторы убедительно доказывают, что усвоение «европейского» образа жизни русской элитой привело не к «дуальному ощущению», а к способности русского дворянства ассимилировать европейскую культуру без необходимости отказываться от национальных традиций (Marrese M. L. “The Poetics of Everyday Behavior” Revisited. P. 705, 738).

(обратно)

13

Миронов Б.Н. Социальная история России периода империи (XVIII — начало XX в.): Генезис личности, демократической семьи, гражданского общества и правового государства: В 2 т. СПб., 1999.

(обратно)

14

Ransel D.L. A Single Research Community: Not Yet // Slavic Review. Vol. 60. 2001. P. 550–557.

(обратно)

15

Там же. Р. 551–553.

(обратно)

16

Smith-Peter S. How to Write a Region: Local and Regional Historiography // Kritika Vol. 5. 2004. P. 527–542, цит. р. 541.

(обратно)

17

Каменский А. Б. Повседневность русских городских обывателей. Исторические анекдоты из провинциальной жизни XVIII в. М., 2006. С. 20.

(обратно)

18

Там же. С. 13.

(обратно)

19

Репина Л.П. «Новая историческая наука» и социальная история. М., 1998. С. 64–65.

(обратно)

20

Каменский А.Б. Повседневность русских городских обывателей. С. 17.

(обратно)

21

Phythian-Adams Ch. Re-thinking English Local History. Leicester, 1987.

(обратно)

22

Smith-Peter S. How to Write a Region: Local and Regional Historiography. P. 527.

(обратно)

23

Севастьянова А.А. (Отв. ред.) Региональная история в русской и зарубежной историографии: Тез. докл. междунар. науч. конф., 1–4 июня 1999 г. Ч. 1–2. Рязань, 1999; Зорин А.Н. и др. Очерки городского быта дореволюционного Поволжья. Ульяновск, 2000.

(обратно)

24

Зайонц Л.О. Русский провинциальный «миф» (к проблеме культурной типологий) // Белоусов А.Ф., Абашев В.В., Цивьян Т.В. (Сост.) Геопанорама русской культуры: Провинция и ее локальные тексты. М., 2004. С. 427–456, цит. с. 428, 431; Она же. «Провинция» как термин // Белоусов А.Ф. (Сост.) Русская провинция: миф — текст — реальность. СПб., 2000. С. 12–20; Она же. История слова и понятия «провинция» в русской культуре // Russian Literature: «Provincija». Vol. 53. 2003. P. 307–330, цит. с. 314, 316, 320.

(обратно)

25

Подробнее см. в моей работе: Glagoleva O.E. Dream and Reality of Russian Young Provincial Ladles, 1700–1850. Pittsburgh (Pa), 2000. P. 10–11,

(обратно)

26

Строганов М.В. Провинциализм / провинциальность: Опыт дефиниции // Белоусов А.Ф. (Сост.) Русская провинция: миф — текст — реальность. С. 30–37, цит. с. 34.

(обратно)

27

См., например, мои работы: Глаголева О.Е. Горькие плоды просвещения: Три женских портрета XVIII века // Социальная история. Женская и тендерная история: Ежегодник. М., 2003; Glagoleva O.E. Dream and Reality; Eadem. Imaginary World: Reading in the Everyday Life of Russian Provincial Noblewomen, 1750–1825 // Rosslyn W. (Ed.) Women and Gender in 18th-century Russia Ashgate, 2003.

(обратно)

28

Зайонц Л.О. История слова и понятия «провинция» в русской культуре. С. 316.

(обратно)

29

Вестстейн В. Слово «провинция» в некоторых западноевропейских языках (английском, французском, немецком и нидерландском) // Белоусов А.Ф., Абашев В.В., Цивьян Т.В. (Сост.) Геопанорама русской культуры. С. 497–502, цит. с. 500–501.

(обратно)

30

Taranovski Th. Nobility in the Russian Empire: Some Problems of Definition and Interpretation // Slavic Review. Vol. 47. 1988. P. 314–318.

(обратно)

31

Шарф К. Монархия, основанная на законе, вместо деспотии. Трансфер и адаптация европейских идей и эволюция воззрений на государство в России в эпоху Просвещения // Доронин А.В. (Отв. сост.) «Вводя нравы и обычаи Европейские в Европейском народе». К проблеме адаптации западных идей и практик в Российской империи. М., 2008. С. 9.

(обратно)

32

Kugler M. Provincial Intellectuals: Identity, Patriotism, and Enlightened Peripheries // The Eighteenth Century: Theory and Interpretation. Vol. 37. 1996. P. 156–173.

(обратно)

33

Lounsbery A. «No, This Is Not the Provinces!» Provincialism, Authenticity, and Russianness in Gogol's Day // The Russian Review. Vol. 64. 2005. P. 259–280 («the very fact that contemporary Russian scholarship perceives a need for something called “provincial studies” suggests that the Russian province continues to be figured as an unanswered question…»).

(обратно)

34

Beckett J. Local History, Family History and the Victoria County History: New Directions for the Twenty-first Century // Historical Research. Vol. 81. 2008. P. 350–365, здесь р. 355.

(обратно)

35

Phythian-Adams Ch. (Ed.) Societies, Cultures and Kinship, 1580–1850. Cultural Provinces and English Local History. Leicester, 1993. P. [xi].

(обратно)

36

Finberg H.P.R. The Local Historian and His Theme. Leicester, 1952. P. 3.

(обратно)

37

Stenton F.M. Anglo-Saxon England. 2nd ed. Oxford, 1947; Cams-Wilson E.M. Medieval Merchant Centurers. London, 1967; Plumb J.H. England in the Eighteenth Century. London, 1950.

(обратно)

38

Chambers J.D. Nottinghamshire in the Eighteenth Century. Routledge, 1966. P. xxill.

(обратно)

39

Finberg H.P.R. The Local Historian and His Theme. P. 9.

(обратно)

40

См., например: Ruston A.G., Witney D. Hooton Pagnell: The Agricultural Evolution of a Yorkshire Village. London, 1934; Spufford M. A Cambridgeshire Community: Chippenham from Settlement to Enclosure. Leicester, 1965.

(обратно)

41

Гуревич А.Я., Харитонович Д.Э. Школа Анналов (новая историческая наука). Статья в электронной коллекции словарей и энциклопедий «Мир словарей»//-ANNALOV-NOVAJAISTOR-NAUKA-15983.html.

(обратно)

42

Там же.

(обратно)

43

Hoskins W.G. The Making of the English Landscape. London, 1955; Idem. The Midland Peasant: The Economic and Social History of a Leicestershire Village. London, 1957; Idem. Provincial England. London, 1963.

(обратно)

44

Phythian-Adams Ch. Hoskins's England: A Local Historian of Genius and the Realisation of his Theme // Transactions of the Leicestershire Archaeological Historical Society. Vol. 56. 1992. P. 143–159, цит. р. 143, 149, 155 (http://www. le.ac.uk/lahs/downloads/PHAdamsvolumeLXVI–7sm.pdf).

(обратно)

45

Beckett J. Local History. P. 356.

(обратно)

46

Braudel F. Civilisation materielle et capitalisme. XVe — XVIIIe siecles. 3 vol. Paris, 1967–1979.

(обратно)

47

Перевод мой по изданию: Braudel F. The Structures of Everyday Life. The Limits of the Possible. Berkeley (Calif), 1992. P. 559.

(обратно)

48

Aries Ph., Duby G. (Ed.) Histoire de la vie privee. 5 vol. Paris, 1985–1987.

(обратно)

49

Процитировано у Л.П. Репиной: Репина Л.П. Социальная история в историографии XX века (курс лекций). М., 2001. С. 37.

(обратно)

50

MacFarlane A. Reconstructing Historical Communities. Cambridge, 1977 (the digitally printed version: Cambridge, 2008). P. 8.

(обратно)

51

Burke P. The Historical Anthropology of Early Modern Italy: Essays on Perception and Communication. Cambridge, 1987.

(обратно)

52

См., например: Berkner L.K. The Stem Family and the Development Cycle of the Peasant Household: An Eighteenth-century Austrian Example // American Historical Review. Vol. 72. 1972. P. 398–418; Boyar P., Niessenbaum S. Salem Possessed: The Social Origins of Witchcraft. Cambridge (Mass.), 1974; Demos J. A Little Commonwealth: Family Life in Plymouth Colony. New York, 1974.

(обратно)

53

Damton R. The Great Cat Massacre and Other Episodes in French Cultural History. New York, 1985; Ginzburg C. The Cheese and the Worms: The Cosmos of a Sixteenth-Century Miller. Routledge, 1980; Zemon Davis N. The Return of Martin Guerre. Cambridge (Mass.); London, 1983; Eadem. Women on the Margins. Three Seventeenth-Century Lives. Cambridge (Mass.), 1995.

(обратно)

54

Aufderheide P. Village Voice // Davis N.Z. The Return of Martin Guerre. Суперобложка.

(обратно)

55

Tonnies F. Gemeinschaft und Gesellschaft. Leipzig, 1887 (Reprint: Darmstadt, 2005).

(обратно)

56

MacFarlane A. Reconstructing Historical Communities.

(обратно)

57

Phythian-Adams Ch. Societies, Cultures and Kinship. P. xiii.

(обратно)

58

Phythian-Adams Ch. Re-thinking English Local History. P. 12–13.

(обратно)

59

Phythian-Adams Ch. Societies, Cultures and Kinship. P. 1–2.

(обратно)

60

Ibid. P. 4–5.

(обратно)

61

Ibid. P. 23.

(обратно)

62

См., например: Applegate С. A Nation of Provincials: The German Idea of Heimat. Berkeley (Calif.), 1990; Confine A. The Nation as Local Metaphor: Wiirttemberg, Imperial Germany and National Memory, 1871–1918. Chapel Hill (N.C.), 1997; Landsman N. From Colonials to Provincials: American Thought and Culture, 1680–1760. Ithaca (N.Y.), 1997. См. также обзор историографии на тему: Applegate С. A Europe of Regions: Reflections on the Historiography of Sub-National Places in Modern Times//American Historical Review. Vol. 104. 1999.P. 1157–1182.

(обратно)

63

Репина Л.П. Социальная история в историографии XX века. С. 92.

(обратно)

64

Репина Л.П. Комбинация микро- и макроподходов в современной британской и американской историографии: несколько казусов и опыт их прочтения // Бессмертный Ю.Л. (Отв. ред.) Историк в поиске. Микро- и макроподходы к изучению прошлого: Докл. и выступл. на конф., 5–6 октября 1998 г. М., 1999. С. 60.

(обратно)

65

См. также: Bonnell V.E., Hunt L. Beyond the Cultural Turn: New Directions in the Study of Society and Culture. Berkeley (Calif.), 1999.

(обратно)

66

Forster R. The Provincial Noble: A Reappraisal // The American Historical Review. Vol. 68. 1963. P. 681–691, цит. р. 681, 682.

(обратно)

67

Ibid. P. 683.

(обратно)

68

См., например: Cliffe J. T. The Yorkshire Gentry from the Reformation to the Civil War. London, 1969; Walker M. German Home Towns: Community, State, and General Estate, 1648–1871. Ithaca (N.Y), 1971; Nicolas J. La Savoie au XVIIIe siècle: noblesse et bourgeoisie. 2 vol. Paris, 1977–1978; Gresset M. Gens de justice a Besançon: de la conquete par Louis XIV a la Revolution française , 1674–1789. Paris, 1978; Dewald J. The Formation of a Provincial Nobility: The Magistrates of the Parlement of Rouen, 1499–1610. Princeton (N.J.), 1980; Hollinshead J.E. The Gentry of South-West Lancashire in the Later Sixteenth Century// Northern History. Vol. 26. 1990. P. 82–102; Figeac M. L'automne des gentilshommes: Noblesse d'Aquitaine, noblesse française au Siecle des Lumieres. Paris, 2002; Favier R. Archives familiales et noblesse provinciale: hommage a Yves Soulingeas. Grenoble, 2006.

(обратно)

69

Smith J.M. The French Nobility in the Eighteenth Century: Reassessment and New Approaches. University Park (Pa), 2006.

(обратно)

70

Scott H.M. (Ed.) The European Nobilities in the Seventeenth and Eighteenth Centuries. 2 vol. Houndmills; Basingstoke; Hampshire, 2007 (first edition London; New York, 1995), особенно статья Scott H.M., Storrs Ch. The Consolidation of Noble Power in Europe, с 1600–1800 // Ibid. Vol. 1. P. 1–60; см. также: Lukowski J. The European Nobility in the Eighteenth Century. Houndsmills, Basingstoke, Hampshire; New York, 2003; Romaniello M.P., Lipp Ch. Contested Spaces of Nobility in Early Modern Europe. Farnham, 2011.

(обратно)

71

См. обсуждение проблем изучения дворянства в Европе в современной европейской историографии: Scott H.M., Storrs Ch. The Consolidation of Noble Power in Europe; Scott H. The Early Modern European Nobility and its Contested Historiographies, с 1950–1980 // Romaniello M.P., Lipp Ch. Contested Spaces of Nobility in Early Modern Europe. P. 11–40; Godsey W.D., Jr. Nobles and Modernity// German History. Vol. 20. 2002. P. 504–521; обзор современной литературы по истории дворянства в отдельных странах Восточной и Западной Европы, включая Россию, см.: Guides to Further Reading // Scott H.M. (Ed.) The European Nobilities in the Seventeenth and Eighteenth Centuries. Vol. 2. P. 400–420.

(обратно)

72

О концепте «дворянского ландшафта» см.: Kaiser M., Schonfufl F. Einfuhrung // Zeitenblicke 9. Nr. 1 [10.06.2010], URL: / 1/einfuehrung/indexhtml, URN: urn:nbn:de:0009–9-25200 (последнее обращение 18.12.2011); Frijhoff W. Ambitionen und Realitat der Adelskultur im frühneuzeitlichen Europa // Driel van M., Pohl M., Walter B. (Hrsg.) Adel verbindet. Elitenbildung und Standeskultur in Nordwestdeutschland und den Niederlanden vom 15. bis 20. Jahrhundert. Paderborn, 2010. S. 21–38.

(обратно)

73

Reif H. Westfalischer Adel 1770–1860. Vom Herrschaftsstand zur regionalen Elite. Göttingen, 1979.

(обратно)

74

Marburg S., Matzerath J. (Hrsg.) Der Schritt in die Moderne. Sachsischer Adel zwischen 1763 und 1918. Koln, 2001; Matzerath J. Adelsprobe an der Moderne. Sachsischer Adel 1763–1866. Entkonkretisierung einer traditionalen Sozialformation. Stuttgart, 2006.

(обратно)

75

Demel W., Kramer F. (Hrsg.) Adel und Adelskultur in Bayern. München, 2008.

(обратно)

76

Conze E., Jendorff A., Wunder H. (Hrsg.) Adel in Hessen. Herrschaft, Selbstverstandnis und Lebensfuhrung vom 15. bis ins 20. Jahrhundert. Marburg, 2010.

(обратно)

77

Harasimowicz J., Weber M. (Hrsg.) Adel in Schlesien. 2 Bde. München, 2010.

(обратно)

78

О концепте «жизненного мира» см.: Vierhaus R. Die Rekonstruktion historischer Lebenswelten. Probleme moderner Kulturgeschichtsschreibung // Lehmann H. (Hrsg.) Wege zu einer neuen Kulturgeschichte. Göttingen, 1996. S. 7–28, цит. S. 13–14.

(обратно)

79

Gersmann G, Langbrandtner H.-W. Adlige Lebenswelten im Rheinland. Kommentierte Quellen der Frühen Neuzeit. Köln; Weimar, Wien, 2009.

(обратно)

80

Frie E. Oben bleiben? Armer preufiischer Adel im 19. Jahrhundert // Clemens G.B., Konig M., Meriggi M. (Hrsg.) Hochkultur als Herrschaftselement. Italienischer und deutscher Adel im langen 19. Jahrhundert. Berlin; Boston, 2011. S. 327–340.

(обратно)

81

Rogers A. Approaches to Local History. London; New York, 1972; Riden Ph. Local History. A Handbook for Beginners. Cardiff, 1998; Tiller K. English Local History. An Introduction. Stroud, 1992.

(обратно)

82

Beckett J. Local History. P. 359.

(обратно)

83

Beckett J. Writing Local History. Manchester, 2007; Idem. Local History. P. 359–365.

(обратно)

84

Шмидт С.О. «Золотое десятилетие» советского краеведения // Отечество. Краеведческий альманах. Вып. 1. М., 1990. С. 11–27: Скиданов М.Е. Советское государство и краеведение (20-е годы XX в.) // Российский исторический журнал. 2007. № 2. С. 56–72.

(обратно)

85

Шмидт С.О. Изучение культуры российской провинции (XVIII — начало XX в.) и задачи краеведения // Русская провинция. Культура XVIII–XIX вв. М, 1992. С. 7–14.

(обратно)

86

Среди наиболее заметных хочется назвать следующие: Зорин А.Н. и др. Очерки городского быта дореволюционного Поволжья; Каменский А.Б. Повседневность русских городских обывателей; Кошелева О.Е. Люди Санкт-Петербургского острова Петровского времени. М., 2004; Севастьянова А.А. (Отв. ред.) Региональная история в российской и зарубежной историографии.

(обратно)

87

Гуревич А.Я. Исторический синтез и Школа «Анналов». М., 1993; Он же. Историческая антропология: Проблемы социальной и культурной истории // Вестн. Академии наук СССР. 1989. № 7. С. 71–78; Бессмертный Ю.Л. Человек в кругу семьи. Очерки по истории частной жизни в Европе до начала нового времени. М., 1996; Он же. Человек в мире чувств: Очерки по истории частной жизни в Европе и некоторых странах Азии до начала нового времени. М., 2000; Репина Л.П. «Новая историческая наука» и социальная история. М., 1998; Она же. Социальная история в историографии XX века; Куприянов А. И. Историческая антропология. Проблемы становления // Бордюгов Г.А. (Ред.) Исторические исследования в России: тенденции последних лет. М., 1996. См. также публикации в альманахе Одиссей. Человек в истории.

(обратно)

88

Evtuhov С. Voices from the Provinces: Living and Writing in Nizhnii Novgorod, 1870–1905 // Journal of Popular Culture. Vol. 31. 1998. P. 33–48; Cavender M.W. Nests of the Gentry. Family, Estate, and Local Loyalties in Provincial Russia Newark (N.J.), 2007; Kivelson V.A. Autocracy in the Provinces. The Muscovite Gentry and Political Culture in the Seventeenth Century. Stanford (Calif.), 1996; Ransel D.L. A Russian Merchant's Tale. The Life and Adventures of Ivan Alekseevich Tolchenov, Based on His Diary. Bloomington (Ind.), 2009; Raleigh D.J. (Ed.) Provincial Landscapes: Local Dimensions of Soviet Power, 1917–1953. Pittsburgh (Pa), 2001; Freeze G.L. The Soslovie (Estate) Paradigm and Russian Social History // American Historical Review. Vol. 91. 1986. P. 11–36; Hartley J.M. Katharinas II. Reformen der Lokalverwaltung — die Schaffung stadtischer Gesellschaft in der Provinz? // Scharf С. (Hrsg.) Katharine II. Russland und Europa Mainz, 2001. S. 457–477.

(обратно)

89

Из общих исследований, опубликованных на Западе и имеющих непосредственное отношение к теме сборника, см., например: Dukes P. Catherine the Great and the Russian Nobility. A Study Based on the Materials of the Legislative Commission of 1767. Cambridge, 1967; Madariaga I. de. The Russian Nobility in the Seventeenth and Eighteenth Centuries// Scott H.M. (Ed.) The European Nobilities in the Seventeenth and Eighteenth Centuries. Vol. 2. London, 1995. P. 223–273; Marrese M.L. A Woman's Kingdom: Noblewomen and the Control of Property in Russia, 1700–1861. Ithaca (N.Y.); London, 2002; Farrow L.A. Between Clan and Crown: The Struggle to Define Noble Property Rights in Imperial Russia Newark (N.J.), 2004; Aust M. Adlige Landstreitigkeiten in Rußland: Eine Studie zum Wandel der Nachbarschaftsverhaltnisse, 1676–1796. Wiesbaden, 2003. См. также аналитический обзор работ, посвященных истории российского дворянства XVIII века, как западных, так и российских исследователей, в недавней книге Е.Н. Марасиновой: Марасинова Е.Н. Власть и личность: Очерки русской истории XVIII века. М., 2008. С. 9–75. Историографические очерки в начале всех статей в настоящем сборнике также дают дополнительное представление о литературе по конкретным аспектам истории дворянства в отдельных регионах России.

(обратно)

90

Смилянская Е.Б. Дворянское гнездо середины XVIII века. Тимофей Текутьев и его «Инструкция о домашних порядках». М., 1998; Козлов С.А. Русская провинция Павла Болотова: «Настольный календарь 1787 года». СПб., 2006; Белова А. В. «Четыре возраста женщины». Повседневная жизнь русской провинциальной дворянки XVIII — середины XIX в. СПб., 2010; Глаголева О.Е. Жизнь в русской провинции в середине XVIII века (по материалам дворянских наказов Уложенной комиссии 1767–1768 гг.) // Вестник Томского государственного университета. Приложение. № 22: Доклад и статья международных научных чтений «Д.С. Лихачев и русская культура». 2006. Кемерово, 2006. С. 72–76.

(обратно)

91

Тихонов Ю.А. Дворянская усадьба и крестьянский двор в России XVII–XVIII вв.: Сосуществование и противостояние. М., 2005. С. 11. Другая работа того же историка позволяет сравнить образ жизни провинциальных дворян с бытом столичной аристократии: Тихонов Ю.А. Мир вещей в московских и петербургских домах сановного дворянства (по новым источникам первой половины XVIII в.). М., 2008.

(обратно)

92

Белоусов А.Ф. (Сост.) Русская провинция: миф — текст — реальность; Белоусов А.Ф., Строганов М.В. (Сост.) Провинция как реальность и объект осмысления. Тверь, 2001; Белоусов А.Ф., Абашев В.В., Цивьян Т.В. (Сост.) Геопанорама русской культуры. См. также специализированные выпуски журналов: Russian Literature: «Provincija». Vol. 52, 53. 2003; Europa Orientalis. Vol. 20. 2003. № 1.

(обратно)

93

Белоусов А.Ф., Абашев В.В., Цивьян Т.В. (Сост.) Геопанорама русской культуры. С. 11.

(обратно)

94

Белоусов А.Ф. (Сост.) Русская провинция: миф — текст — реальность. С. 9–10.

(обратно)

95

См. сайт Межвузовского научно-образовательного центра «Новая локальная история» .

(обратно)

96

Маловичко С.И., Мохначева М.П. Опыт центра «Новая локальная история» в изучении социокультурных конфликтов // Локальные сообщества имперской России в условиях социальных конфликтов (подходы и практики современных региональных исследований / Ред. В.Н. Худякова, ТА. Сабурова. Омск, 2009.

(обратно)

97

Маловичко С.И., Мохначева М.П. Регионалистика — историческое краеведение — локальная история: размышления о порогах и пороках «несовместимости». Опубликовано на сайте проекта: / bookshelf/?tezis=otdel=2=2, последнее обращение 28.10.2010.

(обратно)

98

Маловичко С.И. Новая локальная история: историографический опыт выхода за границы провинциализма // Новая локальная история. Вып. 2. Новая локальная история: пограничные реки и культура берегов: Материалы второй Международной интернет-конференции. Ставрополь, 20 мая 2004 г. — Ставрополь, 2004. С. 147. Опубликовано на сайте проекта: calhistory.com/bookshelf/?tezis=nlhvyp2= 140= 156, последнее обращение 28.10.2010.

(обратно)

99

Фаизова И.В. «Манифест о вольности» и служба дворянства в XVIII столетии. М, 1999.

(обратно)

100

Подробнее см.: Шарф К. Монархия, основанная на законе, вместо деспотии. С. 20.

(обратно)

101

Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII — начало XIX века). М., 2002. С. 38. См. также известное полемическое сочинение Михаила Щербатова О повреждении нравов в России.

(обратно)

102

Подробнее об этом см. у Рекса Рексхойзера (Rexheuser R. Besitzverhaltnisse des russischen Adels im 18. Jahrhundert. Historische Fragen, methodische Probleme. Erlangen, 1971. S. 1–12).

(обратно)

103

Характерный тому пример — уже упомянутая монография Ю.М. Лотмана Беседы о русской культуре. О том, что мелкопоместное дворянство не представлено в работах историков, пишет также Рексхойзер (Rexheuser R. Besitzverhaltnisse des russischen Adels. S. 32).

(обратно)

104

Семевский М.И. Царица Прасковья, 1664–1723: Очерки русской истории XVIII века. СПб., 1883; Он же. Слово и дело! 1700–1725. СПб., 1884; Он же. Царица Катерина Алексеевна. Анна и Виллим Монс. 1692–1724. СПб., 1884. Живший за рубежом публицист Петр Долгоруков особенно резко заострял «варварские» черты (столичного) русского дворянства. См., например: Долгоруков П.В. Время императора Петра II и императрицы Анны Иоанновны. Из записок князя П.В. Долгорукова. М., 1997. См. также опубликованную впервые в 1889 году работу: Чечулин Н.Д. Русское провинциальное общество во второй половине XVIII века. М., 2008. С. 31–61. См. также примеры из художественной литературы, в частности роман: Лажечников И.И. Ледяной дом. М., 1858.

(обратно)

105

Показательно, что опубликованное в 1884 году описание архивных документов Сыскного приказа оказалось одним из самых ценных источников, которые удалось обнаружить автору настоящей работы (Описание Сыскного приказа, 1730–1763 г. // Описание документов и бумаг, хранящихся в Московском архиве Министерства юстиции. Т. 4. М., 1884. С. 1–135).

(обратно)

106

Богословский М.М. Областная реформа Петра Великого. Провинция 1719–1727 гг. М., 1902; Павлов-Сильванский Н.П. Государевы служилые люди. Люди кабальные. М., 2001; Романович-Славатинский А.В. Дворянство в России от начала XVIII века до отмены крепостного права. М., 2003; Готье Ю.В. История областного управления в России от Петра до Екатерины II; В 2 т. СПб.; М.; Л., 1913–1941; Рубинштейн Н.Л. Сельское хозяйство России во второй половине XVIII века. Историко-экономический очерк. М., 1957; Kahan A. The Costs of «Westernization» in Russia: The Gentry and the Economy in the Eighteenth century // Slavic Review. Vol. 25. 1966. P. 40–66; Троицкий С.М. Финансовая политика русского абсолютизма в XVIII веке. М., 1966; Он же. Русский абсолютизм и дворянство в XVIII в.: Формирование бюрократии. М., 1974; Рабинович М.Д. Социальное происхождение и имущественное положение офицеров регулярной армии в конце Северной войны // Россия в период Петра I. M., 1973. С. 133–171; Водарский Я.Е. Население России в конце XVII — начале XVIII века. (Численность, сословно-классовый состав, размещение). М., 1977; Он же. Дворянское землевладение в России в XVII — первой половине XIX в. (Размеры и размещение). М., 1988; Анисимов Е.В. Податная реформа Петра I: введение подушной подати в России, 1719–1728 гг. М., 1982; Meehan-Waters В. Autocracy and Aristocracy. The Russian Service Elite of 1730. New Brunswick (N.J.), 1982; Le Donne J.P. Ruling families in the Russian political order, 1689–1825 // Cahiers du monde russe et sovietique. Vol. 28. 1987. P. 233–322; Тихонов Ю.А. Дворянская усадьба и крестьянский двор в России XVII–XVIII веков. Сосуществование и противостояние. М., 2005; Бабич М.М., Бабич К.М. Областные правители России 1719–1739 гг. М., 2008.

(обратно)

107

Тихонов Ю.А. Дворянская усадьба. С. 337–420. По мнению Ричарда Хелли, крепостная система изжила себя приблизительно к 1660 году (Hellie R. Enserfment and Military Change in Muscovy. Chicago (111.), 1971. P. 235–267).

(обратно)

108

Fleischhacker H. 1730 — das Nachspiel der petrinischen Reform // Jahrbücher fur Geschichte Osteuropas. Bd. 6. 1941. S. 201–274.

(обратно)

109

Ibid. S. 265–271.

(обратно)

110

ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 5. № 2789 (О порядке наследования в движимых и недвижимых имуществах, 23 марта 1714 г.).

(обратно)

111

Там же. № 2796 (14 апреля 1714 г.).

(обратно)

112

Fleischhacker H. 1730 — das Nachspiel. S. 267. Фляйшхакер ссылается на то, что еще в 1680-е годы князь Василий Васильевич Голицын рассматривал подобный вариант.

(обратно)

113

Fleischhacker H. 1730 — das Nachspiel. S. 265–271.

(обратно)

114

В Советском Союзе гипотезу, близкую к тезисам Фляйшхакер, выдвинул в 1943 году Б.И. Сыромятников, однако она не нашла поддержки — см.: Сыромятников Б.И. Регулярное государство Петра Великого и его идеология. Ч. 1. Л., 1943. С. 126–129, 145. Критический отзыв на эту книгу см.: Бахрушин С.В. О классовой природе монархии Петра I // Изв. Акад. наук СССР. Сер. истории и философии. Т. 1. 1944. № 2. С. 87–92. См. также комментарий Райнхарда Виттрама к работам Фляйшхакер и Сыромятникова: Wlttram R. Zur Geschichte Peters des Großen in seiner Zeit. Bd. 2. Göttingen, 1964. S. 130–134.

(обратно)

115

См. также обширный список научной литературы в работе: Марасинова Е.Н. Власть и личность: очерки русской истории XVIII века. М., 2008. С. 9–45.

(обратно)

116

Это взгляд, который на сегодня является общепринятым среди историков, — см.: Марасинова Е.Н. Сословная политика российского абсолютизма. Некоторые итоги и перспективы изучения российской истории первой четверти XVIII века // Имперская Россия / Classical Russia Vol. 1. 2006. С. 67–89. См. также: Фаизова И.В. «Манифест о вольности» и служба дворянства в XVIII столетии. М., 1999. С. 169.

(обратно)

117

Rexheuser R. Adelsbesitz und Heeresverfassung im Moskauer Staat des 17. Jahrhunderts // Jahrbücher für Genchichte Osteuropas. Bd. 21. 1973. S. 1–17.

(обратно)

118

Hellie R. Enserfment and Military Change. P. 235–265.

(обратно)

119

О дальнейшей судьбе стрелецких полков см.: Рабинович М.Д. Стрельцы в первой четверти XVIII в. // ИЗ. Т. 58. М, 1956. С. 273–305.

(обратно)

120

Фаизова И.В. «Манифест о вольности». С. 36. См. также: ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 4. № 2319, 2391. См. также книгу штатов: ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 43. С. 1–7.

(обратно)

121

Рабинович М.Д. Однодворцы. С. 137–145.

(обратно)

122

О детях солдат подробнее см.: Wirtschafter E.K. Soldiers' children, 1719–1856. A Study of Social Engineering in Imperial Russia // Forschungen zur Osteuropaischen Geschichte. Bd. 30. 1982. P. 61–136. В военных училищах, предназначенных изначально для обучения дворянских отпрысков, часто наряду с ними обучались дети простых солдат. См. также: Бескровный Л. Г. Военные школы в России в первой половине XVIII в. // ИЗ. Т. 42. М., 1953. С. 285–301, здесь с. 291; Петрухинцев Н.Н. Царствование Анны Иоанновны. Формирование внутриполитического курса и судьбы армии и флота, 1730–1735 гг. СПб., 2001. С. 165.

(обратно)

123

См.: ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 4. № 2111, 2337, 2466; Т. 5, № 2625, 2663, 2685, 2845, 2988, 2652, 2752, 2771, 2779.

(обратно)

124

Подробнее об этом см.: Фаизова И.В. «Манифест о вольности». С. 35.

(обратно)

125

К такому выводу приходит Джон Кип: Keep J.L. Soldiers of the Tsar. Army and Society in Russia, 1462–1874. Oxford, 1985. P. 125–126.

(обратно)

126

См.: Keep J.L. Soldiers of the Tsar Army. P. 120.

(обратно)

127

Torke H.-J. Add und Staat vor Peter dem Großen (1649–1689) // Forschungen zur Osteuropaischen Geschichte. Bd. 27. 1980. S. 282–298, здесь S. 288–290 (здесь приведен текст указа о единонаследии, а также прочих указов о призыве).

(обратно)

128

Ibid.

(обратно)

129

Посошков И.Т. Книга о скудости и богатстве. М., 2004. С. 54–103 (глава «О правосудии»).

(обратно)

130

См. воспоминания Данилова и Болотова: Данилов М.В. Записки Михаила Васильевича Данилова, артиллерии майора, написанные им в 1771 году // Безвременье и временщики. Воспоминания об «эпохе дворцовых переворотов» (1720–1760-е годы.). Л., 1991. С. 282–349, выше цит. с. 300–301; Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков. 1738–1793: В 4 т. СПб., 1870–1873.

(обратно)

131

Ключевский В.О. Курс русской истории // Ключевский В.О. Соч.: В 8 т. Т. 4. М., 1958. С. 84.

(обратно)

132

См. статьи Н.Н. Петрухинцева и Б.А. Азнабаева в настоящем сборнике.

(обратно)

133

Ключевский В.О. Соч. Т. 4. М., 1958. С. 70–84. См. также: Павлов-Сильванский Н.П. Государевы служилые люди. С. 223. Вероятно, создателем этого мифа был Борис Куракин (см.: Bushkovitch P. Peter the Great. The Struggle for Power, 1671–1725. Cambridge, 2001. P. 439).

(обратно)

134

Ср.: Водарский Я.Е. Население России в конце XVII — начале XVIII века. С. 68–73, табл. 3, 5, 6.

(обратно)

135

Водарский Я.Е. Население России. С. 73, табл. 7.

(обратно)

136

Там же. С. 66–80, табл. 6, здесь с. 77, табл. 8.

(обратно)

137

Kahan A. The Costs of «Westernization» in Russia P. 45.

(обратно)

138

Rexheuser R. Besitzverhaltnisse des russischen Adels. S. 49–51.

(обратно)

139

Юркин И.Н. Демидовы в Туле. Из истории становления и развития промышленной династии. М.; Тула, 1998; Павленко Н.И. История металлургии в России XVIII века: Заводы и заводовладельцы. М., 1962.

(обратно)

140

Здесь следует упомянуть труды: Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре; Марасинова Е.Н. Психология элиты российского дворянства последней трети XVIII века (по материалам переписки). М, 1999; Она же. Власть и общество в России XVIII века (проблемы понятной истории) // Тр. Ин-та российской истории. Вып. 5. М., 2005. С. 87–117; Она же. «Раб», «подданный», «сын отечества» (к проблеме взаимоотношений личности и власти в России XVIII века) // Canadian American Slavic Studies. Vol. 38. 2004. С. 83–104.

(обратно)

141

См. статью О.Е. Глаголевой и Н.К. Фомина в настоящем сборнике.

(обратно)

142

См.: Dukes P. Catherine the Great and the Russian Nobility: A Study based on the Materials of the Legislative Commission of 1767. Cambridge, 1967. P. 167.

(обратно)

143

Эта установка отчетливо прослеживается уже в сочинениях Василия Татищева (см.: Юхт А.И. В.Н. Татищев о реформах Петра I // Общество и государство феодальной России. М., 1975. С. 209–218). См. также: Daniels R.L. V.N. Tatishchev and the Succession Crisis of 1730 // SEER. Vol. 49. 1971. P. 550–559.

(обратно)

144

Заслуживают внимания и повторные смотры офицеров и чиновников (см.: Богословский М.М. Областная реформа. С. 275). В целом военный быт данной эпохи остается до сих пор практически неисследованным.

(обратно)

145

Смирнов Ю.Н. Русская гвардия в XVIII веке: Учеб. пособие к спецкурсу. Куйбышев, 1989. С. 27.

(обратно)

146

Там же. С. 58–59.

(обратно)

147

Рабинович М.Д. Социальное происхождение офицеров.

(обратно)

148

Meehan-Waters В. Autocracy and Aristocracy. P. 161–166.

(обратно)

149

Очерки истории СССР. Период феодализма. Россия во второй четверти XVIII в. Народы СССР в первой половине XVIII в. М., 1957. С. 80. Ссылка на документальный источник там отсутствует.

(обратно)

150

Rexheuser R. Besitzverhaltnisse des russischen Adels. S. 62–64. См. также: Рабинович М.Д. Социальное происхождение офицеров. См. также демографические подсчеты: Водарский Я.Е. Население России. С. 63–66.

(обратно)

151

Рабинович М.Д. Социальный состав офицерства. С. 168–169.

(обратно)

152

Об офицерских выборах см. также: Бескровный Л. Г. Военные школы в России. С. 285–301; Rexheuser R. Ballotage — zur Geschichte des Wardens in Russland // Rexheuser R. Kulturen und Gedachtnis. Studien und Reflexionen zur Geschichte des ostlichen Europas. Wiesbaden, 2008. S. 191–219.

(обратно)

153

Татищев В.Н. Избр. произв. Л., 1979. С. 140. Сходную позицию занимал и Андрей Болотов.

(обратно)

154

Фаизова И.В. «Манифест о вольности». С. 66–68.

(обратно)

155

Ср.: Рабинович М.Д. Социальное происхождение офицеров. С. 136–139.

(обратно)

156

Об имущественных отношениях см.: Рабинович М.Д. Социальное происхождение офицеров. С. 158–164.

(обратно)

157

Там же. С. 163.

(обратно)

158

Смирнов Ю.Н. Русская гвардия в XVIII веке. С. 24–26.

(обратно)

159

Бескровный Л.Г. Военные школы. С. 298–299; ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 8. № 5811.

(обратно)

160

Петрухинцев Н.Н. Царствование Анны Иоанновны. С. 110–114.

(обратно)

161

Анисимов Е.В. Россия в середине XVIII века. Борьба за наследие Петра. М., 1986. С. 25; Курукин И.В. Эпоха «дворских бурь». Очерки политической истории послепетровской России. Рязань, 2003. С. 326–369.

(обратно)

162

Некоторые примеры того, как в XVIII–XIX веках создавались фиктивные служебные биографии, приводит и Ольга Глаголева в своей статье: Glagoleva О. The Illegitimate Children of the Russian Nobility in Law and Practice, 1700–1860 // Kritika. Vol. 6. 2005. P. 461–499.

(обратно)

163

Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков. 1738–1793. Т. 1. Стб. 134–135.

(обратно)

164

Об административной реформе см.: Писаръкова Л.Ф. Государственное управление России с конца XVII до конца XVIII века: эволюция бюрократической системы. М., 2007. С. 171–178, 276–280; Демидова Н.Ф. Бюрократизация государственного аппарата абсолютизма в XVI–XVIII вв. // Абсолютизм в России (XVII–XVIII вв.): Сб. ст. к семидесятилетию со дня рождения и сорокапятилетию научной и педагогической деятельности В.В. Кафенгауза. М., 1964. С. 206–242.

(обратно)

165

Соответствующие решения были приняты в 1722 году (см.: ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 6. № 3534, 3890, 3896, 3897).

(обратно)

166

См.: Фаизова И.В. «Манифест о вольности». С. 92–93.

(обратно)

167

О значении воинских званий см. статью О.Е. Глаголевой и Н.К. Фомина в настоящем сборнике.

(обратно)

168

Подробнее см.: Фаизова И.В. «Манифест о вольности». С. 45–99.

(обратно)

169

Попытки такого рода имели все шансы на успех — см.: Ransel D.L. Bureaucracy and Patronage: The View from an Eighteenth-Century Russian LetterWriter // Jaher EC. (Ed.) The Rich, the Well born, and the Powerful. Elites and Upper Classes in History. Secaucus (N.J.), 1975. P. 154–178.

(обратно)

170

О самовольном захвате земли см.: Aust M. Adlige Landstreitigkeiten in Russland. Eine Studie zum Wandel der Nachbarschaftsverhaltnisse, 1676–1796. Wiesbaden, 2003. S. 167.

(обратно)

171

См. работы: Kahan A. The Costs of «Westernization» in Russia; Тихонов Ю.А. Дворянская усадьба; Рубинштейн Н.Л. Сельское хозяйство России во второй половине XVIII века.

(обратно)

172

Из чрезвычайно солидной работы Тихонова мы едва ли можем получить сведения об этих мельчайших поместьях (Тихонов Ю.А. Дворянская усадьба. С. 159–169, 260–264).

(обратно)

173

О реформе управления провинциями см. также: Богословский М.М. Областная реформа.

(обратно)

174

Богословский М.М. Исследования по истории местного управления при Петре Великом // Богословский М.М. Российский XVIII век. М., 2008. С. 41–147. Этот сборник объединяет разные труды известного историка Михаила Михайловича Богословского (1867–1929).

(обратно)

175

Посошков И.Т. Книга о скудости и богатстве. С. 54–103, 146–161 (главы «О правосудии», «О земляных дележах»).

(обратно)

176

См. статью О.Е. Глаголевой и Н.К. Фомина в настоящем сборнике.

(обратно)

177

Богословский М.М. Областная реформа. С. 112.

(обратно)

178

Описание документов Сыскного приказа. С. 29.

(обратно)

179

Подробнее о сборе налогов пишут М.М. Богословский, Ю.В. Готье, П.Н. Милюков, С.М. Троицкий (финансы) и особенно Е.В. Анисимов.

(обратно)

180

Анисимов Е.В. Податная реформа. С. 111–112.

(обратно)

181

Троицкий С.М. Финансовая политика. С. 126. С.М. Троицкий ссылается на: Милюков П.Н. Государственное хозяйство России в первой четверти XVIII столетия и реформа Петра Великого. СПб., 1905. Прилож. IV. С. 145. Н.Н. Петрухинцев ставит под сомнение приведенные масштабы налоговых недоимок (Петрухинцев Н.Н. Царствование Анны Иоанновны. С. 88).

(обратно)

182

О формах крестьянского сопротивления см.: Семенова Л.Н. Борьба старорусских крестьян за изменение форм феодальной ренты в первой трети XVIII в. // Крестьянство и классовая борьба в феодальной России. Л., 1967. С. 356–369.

(обратно)

183

Троицкий С.М. Финансовая политика. С. 142.

(обратно)

184

Анисимов Е.В. Материалы комиссии Голицына. С. 341–343; Троицкий С.М. Финансовая политика. С. 132–134.

(обратно)

185

Троицкий С.М. Финансовая политика. С. 140.

(обратно)

186

Троицкий С.М. Финансовая политика. С. 139.

(обратно)

187

Подробнее о бегстве крестьян см.: Алефиренко U.K. Крестьянское движение и крестьянский вопрос в России в 30–50-х гг. XVIII века. М., 1958. С. 94–113; Козлова Н.В. Побеги крестьян в России в первой трети XVIII века. М., 1983; Moon D. The Russian Peasantry. 1600–1930. The World the Peasants Made. London, 1999.

(обратно)

188

Троицкий С.М. Финансовая политика. С. 127.

(обратно)

189

Ср.: Там же. С. 118 (ссылается на: ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 11. № 8619); Алефиренко П.К. Крестьянское движение. С. 95 (ссылается на: Руковский Н.П. Историко-статистические сведения о подушных податях // Труды комиссии, высочайше учрежденной для пересмотра системы податей и сборов. СПб., 1862).

(обратно)

190

О состоянии преступности в правление Петра I см.: Schmidt Ch. Sozialkontrolle in Moskau: Justiz, Kriminalitat und Leibeigenschaft; 1649–1785. Stuttgart, 1996.

(обратно)

191

Алефиренко И.K. Крестьянское движение. С. 104, 110; Гессен В.Ю. Нападения беглых крестьян на помещичьи вотчины в 20–30-х гг. XVIII века // ВИ. 1954. № 12. С. 103–110, 104.

(обратно)

192

Алефиренко И.K. Крестьянское движение. С. 122; Гессен В.Ю. Нападения беглых крестьян. С. 106–109.

(обратно)

193

ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 9. № 6645, 6672, 6822.

(обратно)

194

Посошков И. Т. Книга о скудости. Глава «О разбойниках».

(обратно)

195

Подробнее см.: Aust M. Adlige Landstreitigkeiten.

(обратно)

196

Ibid. S. 153–166; Описание документов Сыскного приказа. С. 29.

(обратно)

197

Aust M. Adlige Landstreitigkeiten. S. 166–169.

(обратно)

198

Голикова Н.Б. Торговля крепостными без земли. С. 303–331.

(обратно)

199

Там же. С. 290.

(обратно)

200

См. наиболее обстоятельное на сегодня исследование об отношении дворян к указу о единонаследии: Marrese M.L. A Woman's Kingdom. Noblewomen and the Control of Property in Russia, 1700–1861. Ithaca (N.Y.), 2002. Русский перевод: Маррезе М.Л. Бабье царство. Дворянки и владение имуществом в России (1700–1861). М., 2009. О роли матерей см. также: Данилов М.В. Записки. С. 291.

(обратно)

201

Описание документов Сыскного приказа. С. 14.

(обратно)

202

Ср.: Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков. 1738–1793. Т. 1. С. 84. Дворянство активно стремилось получить юридическое образование. Знакомство с лицами, имевшими опыт в ведении процессов, считалось весьма ценным. Ср. также: Данилов М.В. Записки. С. 294. Иногда и девочки получали на дому начальное образование. См.: Очерки истории СССР. Период феодализма: Россия в первой четверти XVIII в. Преобразования Петра I. M., 1954. С. 202; О.Ю. Солодянкина в своей работе указывает на случаи обучения дочерей в семьях русской аристократии в 1720–1730-е годы (Солодянкина О.Ю. Иностранные гувернантки в России (вторая половина XVIII — первая половина XIX века). М., 2007).

(обратно)

203

Описание документов Сыскного приказа. С. 7–8.

(обратно)

204

Смилянская Е.Б. Волшебники. Богохульники. Еретики: Народная религиозность и «духовные преступления» в России XVIII в. М., 2003; Чечулин Н.Д. Русское провинциальное общество.

(обратно)

205

Описание документов Сыскного приказа. С. 6–7.

(обратно)

206

Богословский М.М. Значение реформы Петра Великого в истории русского дворянства. [Вступительная лекция, прочитанная в Московском университете в феврале 1898 г.] // Богословский М.М. Российский XVIII век. С. 21–35, цит. с. 24.

(обратно)

207

Fleischhacker H. 1730 — das Nachspiel. S. 271.

(обратно)

208

См.: Hoffmann P. Reformen im russischen Bildungswesen unter Peter I. Militarpolitische Aspekte // Berliner Jahrbuch für osteuropaische Geschichte. Bd. 2. 1995. S. 81–98. Еще В.Н. Татищев сетовал на дефицит образовательных учреждений (см.: Юхт А.И. В.Н.Татищев о реформах Петра).

(обратно)

209

См. прежде всего работы Е.Н. Марасиновой.

(обратно)

210

Tuchtenhagen R. Zentralstaat und Provinz im frahneuzeitlichen Nordosteuropa Wiesbaden, 2008.

(обратно)

211

Некоторые черты этой политики автор пытался представить недавно в своей статье: Петрухинцев Н.Н. Невидная эпоха. Особенности эпохи «дворцовых переворотов» 1725–1762 гг. и тенденции ее изучения // Родина. 2009. № 2. С. 3–6.

(обратно)

212

Wallerstein I. The Modern World-System. Vol. 1: Capitalist Agriculture and the Origins of the European World-Economy in the Sixteenth Century. New York; London, 1974.

(обратно)

213

Подсчитано по: Кабузан В.М. Народы России в XVIII в. М., 1990. С. 72–77, табл. 1.

(обратно)

214

Мальцев А.Н. Россия и Белоруссия в середине XVII в. М., 1974.

(обратно)

215

Думин С.В. Смоленское воеводство в составе Речи Посполитой в 1618–1654 гг. (по материалам Литовской метрики): Автореф. дис…. канд. ист. наук. М., 1981; Думин С.В., Гребельский П.Х. Дворянские роды Российской Империи: В 5 т. М., 1994–2009.

(обратно)

216

Верховская Л.А. (Сост.) Смоленское дворянство. Вып. 1: Родословные очерки. М., 1997.

(обратно)

217

Федоров Б.Г. (Ред.) Смоленская шляхта: В 2 т. М., 2006.

(обратно)

218

Шпиленко Д.П. Материалы к родословию смоленского дворянства. Вып. 1. М., 2006; Вып. 2. М, 2009.

(обратно)

219

Мы излагаем ее по: Думин С.В. Смоленское воеводство в составе Речи Посполитой в 1618–1654 гг. (по материалам Литовской метрики) // Федоров Б.Г. (Ред.) Смоленская шляхта. Т. 1. С. 54–99.

(обратно)

220

Там же. С. 81.

(обратно)

221

Там же. С. 86.

(обратно)

222

Там же. С. 447, 454–459.

(обратно)

223

Думин С.В. Смоленское воеводство в составе Речи Посполитой. С. 97–98.

(обратно)

224

Здесь и далее цитируем статью М.М. Богословского по современной, публикации, включенной в подборку материалов по истории смоленской шляхты: Богословский М.М. Смоленское шляхетство в XVIII столетии // Федоров Б.Г. (Ред.) Смоленская шляхта. Т. 1. С. 23.

(обратно)

225

Там же. С. 13–54.

(обратно)

226

РГАДА. Ф. 248. Кн. 1340. Л. 256, 267–270.

(обратно)

227

Федоров Б.Г. (Ред.) Смоленская шляхта. Т. 2: Списки шляхты, хранящиеся в Российском государственном архиве древних актов. М., 2006. С. 154–179 (публикаторы не сумели правильно прочесть название похода). Далее — наши подсчеты по этому списку.

(обратно)

228

ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 4. № 1885; Богословский М.М. Смоленское шляхетство в XVIII столетии. С. 28.

(обратно)

229

РГАДА. Ф. 248. Кн. 1340. Л. 256, 267–270.

(обратно)

230

Там же. Кн. 642. Л. 734–735, 819.

(обратно)

231

Шватченко О.А. Светские феодальные вотчины России в эпоху Петра I. Социально-чиновная структура вотчинной системы России в 1705–1717 годах. М., 2002. С. 62–63; Клочков М. Население России при Петре I. СПб., 1911. С. 73.

(обратно)

232

Подсчитано по: РГАДА. Ф. 248. Кн. 642. Л. 142–147, 157–157 об.

(обратно)

233

Богословский М.М. Смоленское шляхетство в XVIII столетии. С. 48.

(обратно)

234

Там же. С. 41.

(обратно)

235

РГАДА- Ф- 248. Кн. 1887. Л. 365 об. — 366.

(обратно)

236

Федоров Б.Г. (Ред.) Смоленская шляхта. Т. 2. С. 266–336.

(обратно)

237

РГАДА. Ф. 248. Кн. 1340. Л. 766.

(обратно)

238

Там же. Л. 217–218.

(обратно)

239

Там же. Кн. 376. Л. 381 об., 63 об.

(обратно)

240

Соловьев С.М. Соч. Кн. 10. М, 1993. С. 151–152.

(обратно)

241

Соловьев С.М. Соч. Кн. 10. С. 151–152.

(обратно)

242

РГАДА. Ф. 248. Кн. 1340. Л. 154–160.

(обратно)

243

Там же. Л. 159–163.

(обратно)

244

Там же. Л. 163 и ел.

(обратно)

245

Там же. Л. 267–270.

(обратно)

246

Богословский М.М. Смоленское шляхетство в XVIII столетии. С. 39–42.

(обратно)

247

Там же. С. 39.

(обратно)

248

Богословский М.М. Смоленское шляхетство в XVIII столетии. С. 42.

(обратно)

249

РГАДА. Ф. 248. Кн. 1340. Л. 241.

(обратно)

250

Там же. Л. 276–385 (списки смоленской шляхты).

(обратно)

251

Там же. Л. 241–241 об.

(обратно)

252

Там же.

(обратно)

253

Там же. Л. 217 об.

(обратно)

254

Там же. Л. 430 об.

(обратно)

255

Там же. Л. 368 об.

(обратно)

256

РГАДА. Ф. 248. Кн. 1340. Л. 378, 381, 386.

(обратно)

257

Там же. Кн. 475. Л. 11–13.

(обратно)

258

Там же. Кн. 1340. Л. 267.

(обратно)

259

Там же. Л. 403 об.

(обратно)

260

Там же. Л. 717.

(обратно)

261

Там же. Л. 730.

(обратно)

262

Там же. Л. 260.

(обратно)

263

ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 9. № 6853.

(обратно)

264

Соловьев С.М. Соч. Кн. 10. С. 637.

(обратно)

265

РГАДА. Ф. 248. Кн. 1340. Л. 509 об.

(обратно)

266

Там же. Л. 717.

(обратно)

267

РГАДА. Ф. 248. Кн. 475. Л. 13.

(обратно)

268

Там же. Л. 6 об., 467 об. — 473.

(обратно)

269

Там же. Л. 474.

(обратно)

270

Там же. Л. 6–6 об.

(обратно)

271

Там же. Л. 1–2 об.

(обратно)

272

Там же.

(обратно)

273

Подсчитано по: Там же. Л. 474–477 об.

(обратно)

274

Там же. Л. 480–480 об.

(обратно)

275

Там же. Л. 517–518, 520 об.

(обратно)

276

Там же. Л. 560–541 (в нумерации листов произошла ошибка со сдвигом на сотню).

(обратно)

277

Там же. Л. 559 и сл.

(обратно)

278

Народы Среднего Поволжья и Южного Урала. Этногенетический взгляд на историю. М., 1992. С. 116–117.

(обратно)

279

Демидова Н.Ф. Управление Башкирией и повинности населения Уфимской провинции в первой трети XVIII в. // ИЗ. Т. 68. М., 1961. С. 223.

(обратно)

280

Азнабаев Б.А. Уфимское дворянство в конце XVI — первой трети XVIII в. (землевладение, социальный состав, служба). Уфа, 1999.

(обратно)

281

Там же. С. 74.

(обратно)

282

Там же. С. 63–67.

(обратно)

283

Там же. С. 57.

(обратно)

284

Там же. С. 101.

(обратно)

285

Азнабаев Б.А. Уфимское дворянство в конце XVI — первой трети XVIII в. (землевладение, социальный состав, служба). С. 113.

(обратно)

286

Подсчитано по: Там же. С. 101, 105.

(обратно)

287

Там же. С. 107.

(обратно)

288

Там же. С. 108, 112.

(обратно)

289

Там же. С. 134.

(обратно)

290

Там же. С. 135.

(обратно)

291

Там же. С. 66.

(обратно)

292

Там же. С. 67–68.

(обратно)

293

Там же. С. 68, 48.

(обратно)

294

Там же. С. 149–161.

(обратно)

295

Рахматуллин У.Х. Население Башкирии в XVII–XVIII вв. М., 1988. С. 67.

(обратно)

296

Буканова Р.Г. Города-крепости Юго-востока России в XVIII веке. Уфа, 1997. С. 58.

(обратно)

297

Буканова Р.Г. Города-крепости Юго-востока России в XVIII веке. С. 41, 123.

(обратно)

298

Рынков П.И. История Оренбургская. 1730–1750. Оренбург, 1896. С. 34–35.

(обратно)

299

РГАДА. Ф. 248. Кн. 1131. Л. 67. См. также: Л. 125–127 об.

(обратно)

300

Цит. по: Азнабаев Б.А. Уфимское дворянство. С. 143.

(обратно)

301

Буканова Р.Г. Города-крепости. С. 52–53, 61.

(обратно)

302

См.: Гераклитов А.А. История Саратовского края в XVI–XVIII вв. Саратов, 1923; Юровский Л.Н. Саратовские вотчины. Статистико-экономические очерки и материалы из истории крупного землевладения и крепостного хозяйства в конце XVIII и начале XIX столетия. Саратов, 1923; Подъяпольская Е.П. О поместном землевладении и колонизации в районе Аткарского уезда // Изв. Нижне-Волжского ин-та краеведения. Т. 2. Саратов, 1927; Кузнецова Ю.А. Из истории колонизации Сердобского уезда // Тр. Нижне-Волжского научного общества краеведения. Вып. 35, ч. 2. Саратов, 1928; Кушева Е.Н. Хозяйство саратовских дворян Шахматовых в XVIII веке // Изв. Акад. наук СССР. Отд. гуманит. наук. 1929. № 7; Осипов В.А. Саратовский край в XVIII веке. Саратов, 1985.

(обратно)

303

См.: Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 10 т. Т. 6. Л., 1978. С. 211.

(обратно)

304

РГАДА. Ф. 9. Отд. 2. On. 3, ч. 1. Д. 3. Л. 497.

(обратно)

305

Цит. по: Кушева Е.Н. Саратов в первой половине XVIII в. // Проблемы социально-экономической истории России. М., 1971. С. 37; РГАДА. Ф. 248; Сенат. Оп. 3. Кн. 93. Д. 17. Л. 120 об.

(обратно)

306

Кушева Е.Н. Саратов в первой половине XVIII в. С. 36–38.

(обратно)

307

См.: Максимов Е.К., Мезин С.А. Саратов петровского времени. Саратов, 1997. Книга краеведа-любителя В.Н. Семенова «Начальные люди Саратова. От первого воеводы до последнего первого секретаря» (Саратов, 1998) не содержит оригинальных сведений по интересующим нас вопросам.

(обратно)

308

Гераклитов А.А. Список Саратовских и Царицынских воевод XVII века // Тр. СУАК. Вып. 30. 1913. С. 61–81.

(обратно)

309

См.: Мрочек-Дроздовский П.Н. Областное управление России XVIII века до учреждения о губерниях 7 ноября 1775 г. Ч. 1: Областное управление эпохи первого учреждения губерний (1708–1719 гг.). М, 1876; Богословский М.М. Областная реформа Петра Великого. Провинция, 1719–1727. М., 1902; Готъе Ю.В. История областного управления в России от Петра I до Екатерины II. Т. 1. М, 1913; Писарькова Л.Ф. Государственное управление России с конца XVII до конца XVIII века: Эволюция бюрократической системы. М., 2007; Областные правители России, 1719–1739 гг. / Бабич И.В., Бабич M.B. (Сост.) М., 2008.

(обратно)

310

См.: ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 8. № 5333.

(обратно)

311

Готы Ю.В. История областного управления. Т. 1. С. 152.

(обратно)

312

Соловьев С.М. Соч.: В 18 кн. Кн. 9. М., 1993. С. 600.

(обратно)

313

Сб. РИО. Т. 63. 1888. С. 9.

(обратно)

314

Готье Ю.В. История областного управления. Т. 1. С. 33.

(обратно)

315

Тр. СУАК. Т. 2. Вып. 2. 1890. С. 372; Вып. 28. 1911. С. 6.

(обратно)

316

РГАДА. Ф. 9. Отд. 2. Оп. 3, ч. 1. № 3. Л. 497.

(обратно)

317

Сб. РИО. Т. 63. С. 523.

(обратно)

318

Там же. С. 476.

(обратно)

319

Готье Ю.В. История областного управления. Т. 1. С. 317.

(обратно)

320

Сб. РИО. Т. 146. 1915. С. 133.

(обратно)

321

Тр. СУАК. Вып. 28. 1911. С. 8.

(обратно)

322

Сб. РИО. Т. 63. 1888. С. 523; Т. 79. 1891. С. 79; Т. 138. 1912. С. 99.

(обратно)

323

См.: Максимов Е.К., Мезин С.А. Саратов петровского времени. С. 30–31; Сб. РИО. Т. 117. 1904. С. 101, 127; Т. 146. 1915. С. 486, 509–510.

(обратно)

324

Очерки истории Калмыцкой АССР. Дооктябрьский период. М., 1967. С. 168–169.

(обратно)

325

ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 13. № 9725.

(обратно)

326

Лебедев А.О. Жалованная грамота городу Саратову // Тр. СУАК. Т. 4. Вып. 3. 1894. С. 69.

(обратно)

327

Социальные движения в городах Нижнего Поволжья в начале XVIII века. Сборник документов / Голикова Н.Б. (Сост.) М., 2004. С. 7, 11.

(обратно)

328

РГАДА. Ф. 9. Отд. 2. Оп. 3, ч. 1. № 3. Л. 497.

(обратно)

329

Тр. СУАК. Т. 2. Вып. 1. 1889. С. 128–134.

(обратно)

330

Кушева Е.Н. Хозяйство саратовских дворян Шахматовых в XVIII веке. С. 582.

(обратно)

331

РГАДА. Ф. 9. Отд. 2. Оп. 4, ч. 1. № 54. Л. 687.

(обратно)

332

Тр. СУАК. Т. 4. Вып. 2. 1893. С. 72–74; Булавинское восстание (17071708 гг.). М., 1935. С. 353, 426; ГАСО. Ф. 660: Шахматовы. Оп. 1. Д. 17. Л. 1.

(обратно)

333

Кушева Е.Н. Хозяйство саратовских дворян Шахматовых в XVIII веке. С. 581.

(обратно)

334

Письма и бумаги императора Петра Великого. Т. 11. Вып. 1. М., 1962. С. 406–407.

(обратно)

335

Доклады и приговоры, состоявшиеся в Правительствующем Сенате в царствование Петра Великого. Т. 3, кн. 2. СПб., 1888. С. 787; Областные правители России / Бабич И.В., Бабич М.В. (Сост.). С. 199. Благодарю М.В. Бабич за указание на этот факт.

(обратно)

336

См.: РГАДА. Ф. 248: Сенат. Оп. 3. Кн. 104. Д. 1. Л. 1; Кн. 93. Д. 33. Л. 458.

(обратно)

337

Сенатский архив. Т. 7. СПб., 1895. С. 681–682; РГАДА. Ф. 248: Сенат. Оп. 9. Кн. 527. Д. 107. Л. 842, 843.

(обратно)

338

См.: Леопольдов А.Ф. Воевода Беклемишев // Саратовские епархиальные ведомости. 1872. № 12. С. 324–328.

(обратно)

339

Соловьев С.М. Соч. Кн. 9. С. 346–348.

(обратно)

340

Сб. РИО. Т. 63. С. 10.

(обратно)

341

Там же. С. 9, 103.

(обратно)

342

ГАСО. Ф. 660: Шахматовы. Оп. 1. Д. 9. Л. 1.

(обратно)

343

РГАДА- Ф- 248: Сенат. Оп. 9. Кн. 527. Д. 107. Л. 848 об.

(обратно)

344

Там же. Ф. 16. Оп. 1. № 69; Сб. РИО. Т. 84. 1893. С. 188–191.

(обратно)

345

Сб. РИО. Т. 108.1900. С. 79; Т. 117. 1904. С. 101, 120; Т. 120. 1905. С. 319; Т. 138. 1912. С. 99; Т. 146. 1915. С. 133, 486, 509–510; ГАСО. Ф. 660: Шахматовы. Оп. 1. № 11, 12, 13; РГАДА. Ф. 248: Сенат. Оп. 8. Кн. 466. Д. 24.

(обратно)

346

См.: РГДЦА. Ф. 248: Сенат. Оп. 3. Кн. 139. Д. 8. Л. 201–209.

(обратно)

347

РГАДА. Ф. 248: Сенат. Оп. 16. Кн. 985. Л. 565 об.

(обратно)

348

Духовников Ф.В., Хованский Н.Ф. Саратовская летопись // Саратовский край. Исторические очерки, воспоминания, материалы. Вып. 1. Саратов, 1893. С. 41.

(обратно)

349

Голомбиевский А.А. Грамоты по Саратову, хранящиеся в Московском архиве Министерства юстиции // Протокол общего собрания Саратовской ученой архивной комиссии. Вып. 4. 30 ноября 1888 г. С. 451.

(обратно)

350

ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 13. № 9665.

(обратно)

351

ГАСО. Ф. 660: Шахматовы. Оп. 1. Д. 17. Л. 1.

(обратно)

352

Щеглов С. Могила с останками саратовского воеводы Василия Пахомовича Беклемишева // Тр. СУАК. Вып. 25. 1909. С. 337–338.

(обратно)

353

РГАДА. Ф. 570: Саратовская воеводская канцелярия. Оп. 1. Д. 6.

(обратно)

354

ГАСО. Ф. 19: Саратовское губернское дворянское собрание. Оп. 1. Д. 643; Д. 1088. Л. 18–19.

(обратно)

355

Сенатский архив. Т. 7. С. 797.

(обратно)

356

Гераклитов А.А. История Саратовского края в XVI–XVIII вв. С. 361.

(обратно)

357

ГАСО. Ф. 660: Шахматовы. Оп. 1. Д. 17. Л. 5 об.; РГАДА. Ф. 273. Оп. 1. Д. 30222. Л. 8 об.

(обратно)

358

См.: Гераклитов А.А. Учреждение в Саратове Соляного Комиссарства (1747) //Тр. СУАК Вып. 28.1911. С. 6. Н.Ф. Чемодуров умер 8 июля 1752 года.

(обратно)

359

См.: Гераклитов А.А. Мелочи из прошлого Саратовского края. С. 17–19.

(обратно)

360

ГАСО. Ф. 660: Шахматовы. Оп. 1. Д. 23.

(обратно)

361

ОПИ ГИМ. Ф. 306. Д. 1. Л. 7.

(обратно)

362

Байер Г.З. Краткое описание всех случаев, касающихся до Азова. СПб., 1782. С. 181.

(обратно)

363

Социальные движения / Голикова Н.Б. (Сост.). С. 317.

(обратно)

364

Захаров А.В. Государев двор Петра I: публикация и исследование массовых источников разрядного делопроизводства. Челябинск, 2009. С. 292.

(обратно)

365

Письма и бумаги императора Петра Великого. Т. 2. СПб., 1889. С. 61.

(обратно)

366

Там же. С. 234.

(обратно)

367

Там же. С. 235.

(обратно)

368

См.: Соловьев С.М. Соч. Кн. 8. М., 1993. С. 169.

(обратно)

369

РГАДА. Ф. 248: Сенат. Кн. 985. Л. 554 об.; Ф. 286: Герольдмейстерская контора. Кн. 7. Л. 300.

(обратно)

370

Там же. Ф. 248: Сенат. Оп. 3. Кн. 93. Д. 33. Л. 458.

(обратно)

371

Там же. Кн. 104. Д. 1.Л. 1.

(обратно)

372

РГАДА. Ф. 248: Сенат. Кн. 985. Л. 554 об.; Ф. 286: Герольдмейстерская контора. Кн. 104. Д. 1. Л. 2 об.

(обратно)

373

См.: Соловьев С.М. Соч. Кн. 9. С. 346.

(обратно)

374

РГАДА. Ф. 248: Сенат. Оп. 3. Кн. 104. Д. 1. Л. 4, 7–8.

(обратно)

375

Там же. Кн. 93. Л. 38–42 об.

(обратно)

376

РГАДА. Ф. 9. Отд. 2. Оп. 4, ч. 1. Д. 54. Л. 626, 651, 685–690 об.

(обратно)

377

Там же. Ф. 248: Сенат. Оп. 3. Кн. 93. Л. 53–55; Кн. 94. Л. 248–290; Ф. 16. Оп. 1. Д. 598; см. также: Очерки истории Калмыцкой АССР. С. 69; Кушева Е.Н. Саратов в первой половине XVIII в. С. 38–39.

(обратно)

378

Штелин Я. Любопытные и достопамятные сказания о императоре Петре Великом. СПб., 1786. С. 125.

(обратно)

379

РГАДА. Ф. 248: Сенат. Оп. 3. Кн. 93. Д. 33. Л. 458–460.

(обратно)

380

РГАДД- Ф. 9. Отд. 2. Оп. 4, ч. 2. Д. 69. Л. 205–205 об.

(обратно)

381

Сб. РИО. Т. 94. 1894. С. 395; Д.О. Серов ошибается, называя воеводой Алаторской провинции Ивана Ивановича Бахметева (см.: Серов Д.О. Администрация Петра I. M., 2007. С. 25).

(обратно)

382

РГАДА. Ф. 16. On. 2. Д. 69. Л. 2.

(обратно)

383

Серов Д.О. Администрация Петра I. С. 25–26.

(обратно)

384

Кушева Е.Н. Саратов в третьей четверти XVIII века. Саратов, 1928. С. 5.

(обратно)

385

ГАСО. Ф. 19. On. 1. Д. 1088. Л. 18.

(обратно)

386

См.: Максимов Е.К. Имя твоей улицы. Саратов, 2008. С. 19–21.

(обратно)

387

РГАДА. Ф. 304: Следственные комиссии. On. 1. № 448–451: Следственная комиссия о саратовском воеводе полковнике И.А. Казаринове (1755); Голомбиевский А.А. Эпизод из прошлого г. Саратова. Комиссия колл. асес. Хотяинцева о Саратовском воеводе полковн. Казаринове // Тр. СУАК. Т. 2. Вып. 2. 1890. С. 371–407. Далее цитаты даются по публикации А.А. Голомбиевского без указания страниц.

(обратно)

388

ГАСО. Ф. 660: Шахматовы. Оп. 1. Д. 17.

(обратно)

389

См.: Гераклитов А.А. Мелочи из прошлого Саратовского края. С. 2–3.

(обратно)

390

Там же.

(обратно)

391

Гераклитов А.А. Мелочи из прошлого Саратовского края. С. 5.

(обратно)

392

Осипов В.А. Саратовский край в XVIII веке. С. 24–25.

(обратно)

393

См.: РГАДА. Ф. 304. Оп. 1. Д. 583.

(обратно)

394

См.: ГАСО. Ф. 19. Оп. 1. Д. 4128. Л. 43, 45–47 об.

(обратно)

395

См.: ГАСО. Ф. 660: Шахматовы. Оп. 1. Д. 17. Л. 4 об. — 5 об.

(обратно)

396

РГАДА. Ф. 273. Оп. 1. Д. 30222: Дело о постройке воеводского двора и острога (1749 г.).

(обратно)

397

РГАДА. Ф. 273. Оп. 2. Д. 291.

(обратно)

398

Там же. Д. 292.

(обратно)

399

Щенкова О.П. Воеводские дворы в русских городах середины XVIII в. // Архитектура русской усадьбы. М. 1998. С. 63–76.

(обратно)

400

См.: Дворянская и купеческая сельская усадьба в России XVI–XX вв. Исторические очерки. М., 2001. С. 97–98, 160–164.

(обратно)

401

Щенкова О.П. Воеводские дворы. С. 69.

(обратно)

402

Дворянская и купеческая сельская усадьба в России XVI–XX вв. С. 177.

(обратно)

403

См.: Тихонов Ю.А. Мир вещей в московских и петербургских домах сановного дворянства (по новым источникам первой половины XVIII в.). М., 2008.

(обратно)

404

РГАДА. Ф. 273. Оп. 1. Д. 30222. Л. 8.

(обратно)

405

Там же. Л. 10–11 об.

(обратно)

406

РГАДА. Ф. 273. Оп. 1. Д. 30222. Л. 18 об. — 19.

(обратно)

407

Там же. Д. 31488: Дело о постройке воеводского двора и острога (1761–1762 гг.). Л. 1.

(обратно)

408

Там же. Оп. 2. Д. 293.

(обратно)

409

РГАДА. Ф. 273. Оп. 1. Д. 31488. Л. 14 об.

(обратно)

410

Там же. Л. 10–10 об.

(обратно)

411

Там же. Л. 25–26 об.

(обратно)

412

Raeff M. Origins of the Russian Intelligentsia The Eighteenth-Century Nobility. San Diego (Calif.); New York; London, 1966. P. 45–47, 119–121.

(обратно)

413

См.: Гераклитов А.А. Мелочи из прошлого Саратовского края. С. 7–8.

(обратно)

414

Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. 1. С. 132 // .

(обратно)

415

Hartley J. Bribery and Justice in the Provinces in the Reign of Catherine II // Lovell St., Ledeneva A., Rogachevskii A (Ed.) Bribery and Blat in Russia Negotiating Reciprocity from the Middle Ages to the 1990s. New York, 2000. P. 49 (здесь и далее перевод О.Е. Глаголевой).

(обратно)

416

Готье Ю.В. История областного управления в России от Петра I до Екатерины II: В 2 т. Т. 1. М., 1913. С. 248–256. См. также статью Е.Н. Марасиновой в настоящем сборнике.

(обратно)

417

Lovell St., Ledeneva A., Rogachevskii A. (Ed.) Bribery and Blat in Russia P. 10.

(обратно)

418

ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 16. № 12137.

(обратно)

419

Ерошкин И.П. История государственных учреждений дореволюционной России. М., 1968; Троицкий С.М. Русский абсолютизм и дворянство в XVIII в. Формирование бюрократии. М., 1974; Шепелев Л.Е. Чиновный мир России. XVIII — начало XX в. СПб., 1999; Yaney G.L. The Systematization of Russian Government. Social Evolution in the Domestic Administration of Imperial Russia, 1711–1905. Urbana; Chicago; London, 1973; LeDonne J.P. Ruling Russia: Politics and Administration in the Age of Absolutism, 1762–1796. Princeton (111.), 1984; Idem. Absolutism and Ruling Class: The Formation of the Russian Political Order, 1700–1825. Oxford, 1991; McKenzie Pintner W., Rowney D.K. (Ed.) Russian Officialdom: The Bureaucratization of Russian Society from the Seventeenth to Twentieth Century. Chapel Hill (N.C.), 1980; Каменский А.Б. От Петра I до Павла I. Реформы в России XVIII в. Опыт целостного анализа. М., 2001; Писарькова Л.Ф. Государственное управление России с конца XVII до конца XVIII века. Эволюция бюрократической системы. М., 2007; и др. Классической работой остается публикация: Готье Ю.В. История областного управления в России от Петра I до Екатерины II: В 2 т. М., 1913–1941. См. также подробные историографические очерки в книгах А.Б. Каменского и Л.Ф. Писарьковой.

(обратно)

420

Jones R.E. Provincial Development in Russia Catherine II and Jakob Sievers. New Brunswick (N.J.), 1984; Givens R.D. Eighteenth-century Nobilitary Career Patterns and Provincial Government // McKenzie Pintner W., Rowney D.K. (Ed.) Russian Officialdom. P. 106–129; Румянцева М.Ф. Вологодское чиновничество в конце XVIII в. // Вологда: Краеведческий альманах. Вып. 2. Вологда, 1997. С. 78–84; Архипова Т.Г., Румянцева М.Ф., Сенин А.С. История государственной службы в России. XVIII–XX вв.: Учебное пособие. М., 1999; Лысенко М.Л. Губернаторы и генерал-губернаторы Российской империи (XVIII — начало XX века). М., 2001; Середа Н.В. Реформа управления Екатерины Второй: источниковедческое исследование. М., 2004. Последняя работа рассматривает лишь роль магистратов в административной реформе последней трети XVIII века в Тверской губернии.

(обратно)

421

Для более раннего периода см.: Бабич М.В. Государственные учреждения XVIII в.: Комиссии петровского времени. М., 2003; Бабич М.В., Бабич И.В. (Сост.) Областные правители России, 1719–1739 гг. М., 2008.

(обратно)

422

Список находящимся у статских дел господам сенаторам, оберпрокурорам и всем присутствующим в коллегиях, канцеляриях, конторах, губерниях, провинциях и городах, тако ж прокурорам, оберсекретарям, экзекуторам и секретарям, с показанием каждого вступления в службу и в настоящий чин на 1765 год. Печатан в Санктпетербурге при Сенате [1765]. То же на 1766 год и т.д. СПб., 1765; Адрес-календарь российский на лето от рождества Христова 1765, показывающий о всех чинах и присутственных местах в государстве, кто при начале сего года в каком звании или в какой должности состоит. В Санктпетербурге, При Императорской Академии Наук, [1765]. То же на 1766 год и т.д. СПб., 1765.

(обратно)

423

Подробнее см.: Глаголева О.Е. Русская провинциальная старина: Очерки культуры и быта Тульской губернии XVIII — первой половины XIX в. Тула, 1993, особенно с. 8–54 (гл. 1. Тульская губерния в конце XVIII — первой половине XIX в.; гл. 2. Описание городов Тульской губернии).

(обратно)

424

Водарский Я.В. Дворянское землевладение в России в XVII — первой половине XIX в. М., 1988. С. 144.

(обратно)

425

ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 5. № 3380.

(обратно)

426

ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 5. № 3380.

(обратно)

427

ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 16. № 12259.

(обратно)

428

Афремов И.Ф. История Тульского края. С. 21.

(обратно)

429

Кабузан В.М. Изменения в размещении населения России XVIII–XIX вв. (по материалам ревизий). М., 1971. С. 95.

(обратно)

430

ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 20. № 14392, 14652.

(обратно)

431

Кабузан В.М. Народонаселение России в XVIII — первой половине XIX в. (по материалам ревизий). М., 1963. С. 159, 165; Он же. Эмиграция и реэмиграция в России в XVIII — начале XX в. М., 1998. С. 27; Юркин И.Н. (Ред.) Тульские оружейники: Сб. документов. М, 2003. С. 18; Глаголева О.Е. Русская провинциальная старина. С. 8.

(обратно)

432

Кабузан В.М. Изменения в размещении населения России. С. 85.

(обратно)

433

Кабузан В.М. Народонаселение России. С. 152.

(обратно)

434

Там же. С. 98; Глаголева О.Е. Русская провинциальная старина. С. 162.

(обратно)

435

Водарский Я.В. Дворянское землевладение в России. С. 157.

(обратно)

436

Фомин Н.К. К истории землевладения Епифанского уезда по данным III и IV ревизий // Н.И. Троицкий и современные исследования историко-культурного наследия Центральной России. Т. 2: История, этнография, искусствоведение. Тула, 2002. С. 131–141; Черников С.В. Дворянские имения Центрально-Черноземного региона России в первой половине XVIII в. Рязань, 2003. С. 104, 133, 225–329; Черненко Д.А. Сельское расселение и землевладение центральных уездов России в XVII–XVIII вв. (по материалам писцовых книг и Экономических примечаний к Генеральному межеванию): Автореф. дис…. канд. ист. наук. М., 2004.

(обратно)

437

Подсчеты произведены нами по данным о населении городов в книге: Дилтей Ф.Г. Собрание нужных вещей для сочинения новой географии о Российской империи… О Тульском наместничестве. [СПб., 1781 г.] //Лепехин А.Н. (Сост.) Тульский край глазами очевидцев. С. 77–106.

(обратно)

438

Юркин И.Н. (Ред.) Тульские оружейники. С. 18, 22–32.

(обратно)

439

Там же. С. 163–180; Писарькова Л.Ф. Государственное управление России. С. 303–304, 359, 536.

(обратно)

440

РГАДА. Ф. 286: Герольдмейстерская канцелярия. Оп. 1. Д. 418, 419, 424, 439, 446; Троицкий С.М. Русский абсолютизм и дворянство в XVIII в. С. 171–175.

(обратно)

441

РГАДА. Ф. 286. Оп. 1. Д. 419. Л. 415–424 об., 680–681, 731–752 об., 912–912 об., 918–920, 951.

(обратно)

442

ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 9. № 6633, 6649.

(обратно)

443

LeDonne J.P. The Evolution of the Governor's Office. P. 109–111.

(обратно)

444

Ibid. P. 89–90.

(обратно)

445

Рассуждение о предполагаемой модели и ее характерных чертах в различных регионах выходит за рамки данного исследования.

(обратно)

446

Hartley J.M. Provincial and Local Government // Lieven D. (Ed.) The Cambridge History of Russia Vol. 2: Imperial Russia, 1689–1917. Cambridge, 2006. P. 455; Писарькова Л.Ф. Государственное управление России. С. 257.

(обратно)

447

Готье Ю.В. История областного управления. Т. 2. С. 46–83; Акишин М.О. Российский абсолютизм и управление Сибири XVIII в. С. 230–249.

(обратно)

448

См., например: РГАДА. Ф. 248. Оп. 5. Кн. 319–320, 1730–1759: Следственная комиссия о симбирском воеводе А.А. Ходыреве; Ф. 326, Оп. 1. Д. 102, 1732–1763: Следственная комиссия для рассмотрения судных дел о злоупотреблениях симбирского воеводы И. Кроткого; Ф. 248. Оп. 5. Кн. 242, 243, 254, 1741–1743: Следственная комиссия о переславль-рязанском воеводе П.И. Чебышеве; Ф. 248. Оп. 5. Кн. 269, 1747–1758: Следственная комиссия об алатырском воеводе Ф.Г. Шишкине; Ф. 248. Оп. 39. Кн. 2715, 1752–1756: Следственная комиссия о пензенском воеводе А.П. Жукове; Ф. 304. Оп. 1. Д. 10, 1749–1754: Следственная комиссия о ряжском воеводе Е. Вышеславцеве; Ф. 304. Оп. 1. Д. 448–452, 1755: Следственная комиссия о саратовском воеводе И.А. Казаринове; и др.

(обратно)

449

ГАТО. Ф. 55. Оп. 2. Д. 1651.

(обратно)

450

ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 8. № 5333. Подробнее см.: Фомин Н.К. Епифанские воеводы XVIII в. // Куликово поле. Исторический ландшафт. Природа. Археология. История: Сборник статей. Т. 2: Археология. История, этнография, искусствоведение. Тула, 2003. С. 354–366; LeDonne J.P. The Evolution of the Governor's Office. P. 86–115.

(обратно)

451

ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 11.№8489; Т. 12.№8979; T. 16. № 11724; Юркин И. Н. (Ред.) Тульские оружейники. С. 22–34, 311. Я благодарна И.Н. Юркину за указание на особый правовой статус оружейников.

(обратно)

452

РГАДА. Ф. 286. Оп. 1. Кн. 419. Л. 415–415 об.; ГАТО. Ф. 55. Оп. 2. Д. 2342.

(обратно)

453

ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 11. № 8775. С. 880–884; Лопухины. Светлейшие князья, князья и дворяне. Родословная поколенная роспись // . narod.ru/rospis-full.htm 188; РГАДА. Ф. 286. Оп. 1. Кн. 419. Л. 680–680 об.; Адрес-календарь российский на лето от рождества Христова 1765, показывающий о всех чинах и присутственных местах в государстве, кто при начале сего года в каком звании или в какой должности состоит. В Санктпетербурге При Императорской Академии Наук. [СПб., 1765]. С. 67.

(обратно)

454

Анисимов Е.В. Русская пытка // 7.htm; Серов Д.О. Администрация Петра I. М., 2007. С. 58; РГАДА. Ф. 286. Оп. 1. Кн. 419. Л. 918–919.

(обратно)

455

Костомаров Н.И. Русская история в жизнеописаниях ее главнейших деятелей // / book.php?avtor=k_724_l&book=9670_77_62; Анисимов Е.В. Русская пытка; РГАДА. Ф. 286. Оп. 1. Кн. 419. Л. 737–737 об.; ГАТО. Ф. 55. Оп. 2. Д. 3001; Готье Ю.В. История областного управления. Т. 1. С. 152.

(обратно)

456

Соловьев С.М. История России с древнейших времен. Т. 20 // http:// ; Бабич М.В. Государственные учреждения XVIII в.: Комиссии петровского времени. М., 2003. С. 442–443; РГАДА. Ф. 286. Оп. 1. Кн. 419. Л. 750; ГАТО. Ф. 55. Оп. 2. Д. 2135.

(обратно)

457

ГАТО. Оп. 1. Д. 1356; РГАДА. Ф. 286. Оп. 1. Кн. 419. Л. 951; Газета XVIII века «Санкт-петербургские Ведомости». Указатели к содержанию (1761–1775 гг.). 1769–04–14. Страница 6 // .

(обратно)

458

РГАДА. Ф. 286. Оп. 1. Кн. 419. Л. 744–744 об.; ГАТО. Ф. 55. Оп. 2. Д. 2128; Готье Ю.В. История областного управления. Т. 1. С. 152.

(обратно)

459

Черников С.В. Дворянские имения Центрально-Черноземного региона России. С. 115, 144,252.

(обратно)

460

РГАДА. Ф. 286. Оп. 1. Кн. 419. Л. 752.

(обратно)

461

Там же. Л. 912.

(обратно)

462

Там же. Л. 731–731 об.

(обратно)

463

Готье Ю.В. История областного управления. Т. 1. С. 217–220.

(обратно)

464

Юркин И.Н. (Ред.) Тульские оружейники. С. 190–206; см. также: Фомин Н.К. К вопросу о противоречиях между тульскими оружейниками и остальным городским населением в XVIII в. // Тульский металл в истории российской промышленности и предпринимательства. Вып. 4: Тульский металл: четыре столетия истории. М.; Тула, 1995. С. 70–72.

(обратно)

465

Дилтей Ф.Г. Собрание нужных вещей. С. 90.

(обратно)

466

ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 7. № 5033, 5053, 5056.

(обратно)

467

ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 9. № 6836; Т. 17. № 12465; Т. 23, № 16930.

(обратно)

468

Троицкий С.М. Русский абсолютизм и дворянство в XVIII в. С. 170–175.

(обратно)

469

Подобную картину мы видим в провинциальных и уездных канцеляриях Белгородской губернии: РГАДА. Ф. 286. Оп. 1. Д. 419. Л. 148–151, 489–501, 657–658, 831–832, 852–853, 881–910 об., 922–923 об., 955–956.

(обратно)

470

ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 7. № 5033, 5056; Т. 9. № 6872.

(обратно)

471

Готье Ю.В. История областного управления. Т. 1. С. 131–133.

(обратно)

472

ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 7. № 5033; Писарькова Л.Ф. Государственное управление России. С. 255.

(обратно)

473

РГАДА. Ф. 286. Оп. 1. Д. 419. Л. 415–415 об., 421–421 об., 739–739 об., 744–744 об.

(обратно)

474

Табель о рангах. П. 13 // .

(обратно)

475

Табель о рангах. П. 11.

(обратно)

476

Готье Ю.В. История областного управления. Т. 1. С. 187.

(обратно)

477

Соловьев С.М. История России с древнейших времен. В 29 т. Т. 23 // .

(обратно)

478

РГАДА. Ф. 286. Оп. 1. Д. 419. Л. 486 об. — 487.

(обратно)

479

ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 9. № 6872.

(обратно)

480

РГАДА. Ф. 286. Оп. 1. Д. 419. Л. 416–422.

(обратно)

481

Готье Ю.В. История областного управления. Т. 1. С. 187–188.

(обратно)

482

РГАДА. Ф. 286. Оп. 1. Д. 419. Л. 144 об. — 145.

(обратно)

483

Там же. Л. 418 об. -419.

(обратно)

484

ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 5. № 2879.

(обратно)

485

Троицкий С.М. Русский абсолютизм и дворянство в XVIII в. С. 255.

(обратно)

486

Там же. С. 261–262.

(обратно)

487

Писарькова Л.Ф. Государственное управление России. С. 287.

(обратно)

488

РГАДА. Ф. 304. Оп. 1. Д. 592, 593. Обстоятельства данного конфликта подробно разбираются в готовящейся к изданию книге О.Е. Глаголевой Woman's Honour, or The Story with a Pig: Everyday Life of the Nobility in the Eighteenthcentury Russian Provinces.

(обратно)

489

РГАДА. Ф. 286. Оп. 1. Д. 419. Л. 486 об. — 487.

(обратно)

490

РГАДА. Ф. 304. Оп. 1. Д. 592. Л. 50.

(обратно)

491

Черников С.В. Дворянские имения Центрально-Черноземного региона России в первой половине XVIII в. Рязань, 2003. С. 104, 133, 227.

(обратно)

492

ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 1. Уложение, гл. XIII, п. 3; Т. 11. № 8145.

(обратно)

493

РГАДА. Ф. 304. Оп. 1. Д. 592. Л. 54 об., 57.

(обратно)

494

Болотов А.Т. Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков: В 4 т. Т. 1. СПб., 1870. С. 166–168.

(обратно)

495

РГАДА. Ф. 286. Оп. 1. Д. 419. Л. 680.

(обратно)

496

Там же. Л. 419–419 об., 422.

(обратно)

497

ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 11. № 8609, 8610.

(обратно)

498

РГАДА. Ф. 286. Оп. 1. Д. 419. Л. 144 об. — 145.

(обратно)

499

ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 16. № 11616.

(обратно)

500

Там же. № 11616, 11656, 11879; Сб. РИО. СПб., 1871. Т. 7. С. 224–227.

(обратно)

501

ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 17. № 12781; РГАДА. Ф. 304. Оп. 2: Следственная комиссия о взяточничестве чиновников Белгородской губернии, 1764–1769. Д. 1–100; Ф. 1050. Оп. 1: Комиссии по борьбе с корчемством в Белгородской губернии, Исетской, Костромской и Шатской провинциях, 1750–1780. Д. 2–17, 41–1326 (Белгородская губ.). Краткий обзор работы этой следственной комиссии см.: Танков А. А. К истории взяточничества // Исторический вестник. Т. 34. 1888. С. 240–245; Писарькова Л.Ф. Государственное управление России. С. 385.

(обратно)

502

ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 16. № 11667.

(обратно)

503

Там же. Т. 44. № 11991: Штаты 1763 г., ч. 2. Отд. 4. С. 59–71.

(обратно)

504

Писарькова Л.Ф. Государственное управление России. С. 352.

(обратно)

505

Список находящимся у статских дел господам сенаторам, оберпрокурорам и всем присутствующим в коллегиях, канцеляриях, конторах, губерниях, провинциях и городах, тако ж прокурорам, оберсекретарям, экзекуторам и секретарям, с показанием каждого вступления в службу и в настоящий чин на 1765 год. Печатан в Санкт-петербурге при Сенате [1765]. То же на 1766 год и т.д. СПб., 1765. Анализ Списка […] на 1773 год дан в статье: Givens R. Eighteenthcentury Nobiliary Career Patterns.

(обратно)

506

ГАТО. Ф. 54. Оп. 10. Д. 202. Л. 2 об. — 3; Д. 21. Л. 25 об. — 26.

(обратно)

507

Писарькова Л.Ф. Государственное управление России. С. 370–371; Фаизова И.В. «Манифест о вольности» и служба дворянства в XVIII столетии. М., 1999. С. 129–130.

(обратно)

508

ГАТО. Ф. 54. Оп. 10. Д. 202. Л. 3 об. — 4.

(обратно)

509

Список находящимся у статских дел господам сенаторам, оберпрокурорам и всем присутствующим в коллегиях, канцеляриях, конторах, губерниях, провинциях и городах, тако ж прокурорам, оберсекретарям, экзекуторам и секретарям, с показанием каждого вступления в службу и в настоящий чин. 1766 год. СПб., 1766. С. 11.

(обратно)

510

Адрес-календарь российский на лето от рождества Христова 1765… [СПб., 1765]. С. 103; Адрес-календарь… [СПб., 1766]. С. 137; Адрес-календарь… [СПб., 1767]. С. 149; РГАДА. Ф. 248. Оп. 48. Д. 3770. Л. 341–342.

(обратно)

511

ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 7. № 4449.

(обратно)

512

Kimerling Wirtschafter E. Legal Identity and the Possession of Serfs in Imperial Russia // The Journal of Modern History. Vol. 70. 1998. P. 561–588.

(обратно)

513

РГАДА. Ф. 286. Оп. 1. Д. 419. Л. 746–747.

(обратно)

514

Из истории прихода Казанской церкви села Нижний Суходол Алексинского уезда // .

(обратно)

515

ГАТО. Ф. 54. Оп. 10. Д. 21. Л. 25 об. — 26.

(обратно)

516

Яблочков М. Т. Дворянское сословие Тульской губернии. Т. 1. Тула, 1899. С. 79–115.

(обратно)

517

Сб. РИО. СПб., 1873. Т. 4. С. 400.

(обратно)

518

Сб. РИО. СПб., 1871. Т. 8. С. 522–523.

(обратно)

519

Augustine W.R. Notes toward a Portrait of the Eighteenth-Century Russian Nobility // Canadian Slavic Studies. Vol. 4. 1970. P. 383–384.

(обратно)

520

Писарькова Л.Ф. Государственное управление России. С. 537.

(обратно)

521

Там же. С. 437.

(обратно)

522

ГАТО. Ф. 54. Оп. 1. Д. 493. Л. 1 об. — 15 об.

(обратно)

523

Афремов И.Ф. История Тульского края. Дополнение А 2. С. 168–184.

(обратно)

524

ГАТО. Ф. 54. Оп. 2. Д. 4324; Оп. 10. Д. 21, 202–204, 209, 210.

(обратно)

525

ГАТО. Ф. 54. Оп. 2. Д. 4324. Л. 3–12.

(обратно)

526

Датировка основана на датах сопроводительных документов к справке «Историческое […] познание» — копии записи в журнале Тульского наместнического правления под № 5 от 17 июля 1778 года с приказом правления в Тульскую казенную палату о составлении справки по запросу из Московского университета для профессора Дилтея и уведомлении из канцелярии Московского университета в Тульское наместническое правление от 15 июля 1779 года о получении Географического описания о состоящих в Тульской губернии городах и прочее, отданного «для […] надобности Университетскому Профессору Дилтею с распискою» (ГАТО. Ф. 54. Оп. 1. Д. 515. Л. 2–16).

(обратно)

527

Афремов И.Ф. История Тульского края. С. 172; Яблочков М. Т. Дворянское сословие Тульской губернии. С. 172; Чернопятов В.И. Дворянское сословие Тульской губернии. Т. 1 (X). М., 1908. С. 7.

(обратно)

528

ГАТО. Ф. 54. Оп. 1. Д. 515. Л. 15 об.; Дилтей Ф.Г. Собрание нужных вещей. С. 83.

(обратно)

529

Кизеветтер А.А. Городовое положение Екатерины II 1785 г. Опыт исторического комментария. М., 1909. С. 94.

(обратно)

530

ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 20. № 14392. Гл. III.

(обратно)

531

Писарькова Л.Ф. Государственное управление России. С. 538.

(обратно)

532

Федорченко В.И. Дворянские роды, прославившие Отечество: Энциклопедия дворянских родов. М.; Красноярск, 2003. С. 126.

(обратно)

533

ГАТО. Ф. 54. Оп. 1. Д. 515. Л. 10. В документе не указаны имена предводителей, вероятно, имеется в виду генерал-майор Андрей Иванович Ильин.

(обратно)

534

ГАТО. Ф. 54. Оп. 1. Д. 515. Л. 10.

(обратно)

535

Тульские губернаторы. Тула, 1997. С. 15–17.

(обратно)

536

ГАТО. Ф. 54. Оп. 2. Д. 4324. Л. 4; Оп. 10. Д. 210. Л. 10 об. — 11.

(обратно)

537

Givens R.D. Eighteenth-century Nobiliary Career Patterns. P. 112–114.

(обратно)

538

ГАТО. Ф. 54. Оп. 2. Д. 4324; On. 9. Д. 128, 135, 147, 160, 169 (списки чиновников за 1781–1792 гг.).

(обратно)

539

Там же. Оп. 10. Д. 210. Л. 11 об. — 13.

(обратно)

540

Там же. Л. 35–37.

(обратно)

541

Там же. Д. 202. Л. 10 об. — 11.

(обратно)

542

Там же. Оп. 9. Д. 128. Л. 2 об. — 3.

(обратно)

543

Даиталь Ш. Ипархия и Кратес, философическая повесть, переведенная с греческой рукописи потсдамским жителем / С фр. на рос. язык перевел И. Беляев. М., 1789. См.: Глаголева О.Е. Русская провинциальная старина. С. 165.

(обратно)

544

ГАТО. Ф. 54. Оп. 10. Д. 21. Л. 13 об. — 14.

(обратно)

545

Meehan-Waters B. Social and Career Characteristics of the Administrative Elite, 1689–1761 // McKenzie PintnerW., Rowney D.K. (Ed.) Russian Officialdom. P. 88.

(обратно)

546

Scharf C. Noble Landholding and Local Administration in the Guberniia Reform of Catherine II: Arguments from the Middle Volga // Klein J., Dixon S., Fraanje M. (Ed.) Reflections on Russia in the Eighteenth Century. Köln; Weimar; Wien, 2001. P. 112–125.

(обратно)

547

ГАТО. Ф. 54. Оп. 10. Д. 203. Л. 7–14; Д. 204. Л. 37–46.

(обратно)

548

ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 21. № 15557.

(обратно)

549

Шепелев Л.Е. Чиновный мир России. С. 199–211.

(обратно)

550

Raeff M. The Bureaucratic Phenomenon of Imperial Russia, 1700–1905 // The American Historical Review. Vol. 84. 1979. P. 399–441 (цит. р. 400).

(обратно)

551

Шулус И.И. (Ред.) Повседневная жизнь провинциального города Владимира в последней трети XVIII — первой половине XIX в. Владимир, 2009. С. 193.

(обратно)

552

Raeff M. The Bureaucratic Phenomenon of Imperial Russia P. 405.

(обратно)

553

Подробнее см. в статье Л. Эррена в настоящем сборнике.

(обратно)

554

Augustine W.R. Notes Toward a Portrait of the Eighteenth-Centurv Russian Nobility. P. 384.

(обратно)

555

Kivelson V.A. Kinship Politics / Autocratic Politics. A Reconsideration of Early-Eighteenth-Century Political Culture // Burbank J., Ransel D.L. (Ed.) Imperial Russia New Histories for the Empire. Bloomington (Ind.), 1998. P. 26.

(обратно)

556

Я использовал перевод определения не по изданию их работы на русском языке (КоэнД.Л., Арато Э. Гражданское общество и политическая теория. М., 2003. С. 7), а более точный перевод из книги: Пиетров-Эннкер Б., Ульянова Т.Н. (Отв. ред.) Гражданская идентичность и сфера гражданской деятельности в Российской империи. Вторая половина XIX — начало XX века. М., 2007. С. 38.

(обратно)

557

.

(обратно)

558

Taylor Ch. Modes of Civil Society // Public Culture. Vol. 3. 1990. P. 96.

(обратно)

559

Habermas J. The Structural Transformation of the Public Sphere. Cambridge (Mass.), 1989.

(обратно)

560

Raeff M. Understanding Imperial Russia: State and Society in the Old Regime. New York, 1984. P. 129.

(обратно)

561

Миронов Б.Н. Социальная история России (XVIII — начало XX в.): Генезис личности, демократической семьи, гражданского общества и правового государства: В 2 т. Т. 1. СПб., 1999. С. 521.

(обратно)

562

Брэдли Д. Гражданское общество и формы добровольных ассоциаций: опыт России в европейском контексте // Гражданская идентичность и сфера гражданской деятельности в Российской империи. Вторая половина XIX — начало XX века. М., 2006. С. 71–72.

(обратно)

563

Trentmann F. Introduction: Paradoxes of Civil Society // Paradoxes of Civil Society: New Perspectives on Modern German and British History. New York; Oxford. 2003. P. 4.

(обратно)

564

Романович-Славатинский А.В. Дворянство в России от начала XVIII века до отмены крепостного права. СПб., 1870; Корф С.А. Дворянство и его сословное управление за столетие. 1765–1855 гг. СПб., 1906; Клочков М.В. Дворянское самоуправление в царствование Павла I. СПб., 1912.

(обратно)

565

Крючков В.В. Рязанское дворянство во второй половине XVIII века: Автореф. дис…. канд. ист. наук. Рязань, 2000; Литвинова Т.Н. Организация и деятельность дворянских сословных учреждений Воронежской губернии последней четверти XVIII — первой половины XIX в.: Автореф. дис…. канд. ист. наук. Воронеж, 2005; Платонова Т.В. Провинциальное дворянство в конце XVIII — первой половине XIX в. (по материалам Саратовской губернии): Автореф. дис…. канд. ист. наук. Саратов, 2002; Сизова О.В. Дворянство Ярославской губернии в конце XVIII — первой половине XIX века: Автореф. дис…. канд. ист. наук. Ярославль, 1999; Чижоеа В.В. Выборные от дворянства в системе местного управления Российской империи в конце XVIII — первой половине XIX века (по материалам Тверской губернии): Автореф. дис…. канд. ист. наук. Тверь, 2001.

(обратно)

566

Минникес И.В. Выборы в российском государстве в XVIII веке: Историко-правовое исследование. Иркутск, 2006; Новикова НА. Избирательное право Российской империи в конце XVIII — первой половине XIX века: Автореф. дис…. канд. юрид. наук. Екатеринбург, 2006.

(обратно)

567

ЦИАМ. Ф. 4: Канцелярия Московского дворянского депутатского собрания; Ф. 54: Московское губернское правление; Ф. 380: Канцелярия Московского губернского предводителя дворянства.

(обратно)

568

Жалованная грамота на права, вольности и преимущества благородному российскому дворянству// Законодательство Екатерины II. Т. 2. М., 2001. С. 39–40.

(обратно)

569

Там же. С. 40.

(обратно)

570

О дворянских выборах // Законодательство Екатерины II. Т. 2. С. 27.

(обратно)

571

ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 25. № 18245, 18321.

(обратно)

572

Городовое положение // Законодательство Екатерины II. Т. 2. С. 84.

(обратно)

573

ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 22. № 16188, ст. 49, 50, 172; № 16514.

(обратно)

574

ЦИАМ. Ф. 16. Оп. 30. Д. 1. Л. 29–29 об.

(обратно)

575

Там же. Ф. 4. Оп. 1. Д. 166. Л. 3–3 об.

(обратно)

576

ЦИАМ. Ф. 4. Оп. 1. Д. 166. Л. 4–4 об.

(обратно)

577

ЦИАМ. Ф. 4. Оп. 1. Д. 166. Л. 54.

(обратно)

578

Там же. Д. 170. Л. 93–93 об.

(обратно)

579

Там же. Д. 166. Л. 116–116 об.

(обратно)

580

Там же. Д. 168. Л. 151.

(обратно)

581

Там же. Л. 23 об. — 24.

(обратно)

582

Там же. Д. 3. Л. 133 об. — 134.

(обратно)

583

Там же. Л. 3–3 об.

(обратно)

584

Там же. Д. 168. Л. 27, 58–64, 74–76 об.

(обратно)

585

ЦИАМ. Ф. 4. Оп. 1. Д. 169. Л. 34.

(обратно)

586

Там же. Д. 174. Л. 124–124 об., 128 об.

(обратно)

587

ЦИАМ. Ф. 4. Оп. 1. Д. 174. Л. 106–108.

(обратно)

588

Там же. Л. 114, 115–115 об., 119.

(обратно)

589

Там же. Л. 133.

(обратно)

590

Там же. Ф. 2. Оп. 1. Д. 172. Л. 73–73 об.

(обратно)

591

Докладные пункты на высочайшее решение Вашего Императорского Величества по случаю возобновления через 3 года выборов в наместничествах по учреждениям для управления оных // Законодательство Екатерины II. Т. 2. С. 23–26. То же см.: ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 20. № 14816 (О порядке выбора в губерниях должностных людей из дворян и купечества).

(обратно)

592

Жалованная грамота на права. С. 38.

(обратно)

593

ЦИАМ. Ф. 4. Оп. 1. Д. 173. Л. 133–133 об.

(обратно)

594

Там же. Д. 170. Л. 168 об.

(обратно)

595

Там же. Л. 160, 161а, 180.

(обратно)

596

ЦИАМ. Ф. 4. Оп. 1. Д. 169. Л. 36.

(обратно)

597

Там же. Д. 171. Л. 2.

(обратно)

598

Докладные пункты на высочайшее решение. С. 23.

(обратно)

599

Ключевский В.О. Соч.: В 8 т. Т. 5. М., 1958. С. 162.

(обратно)

600

ЦИАМ. Ф. 4. Оп. 1. Д. 170. Л. 12–18.

(обратно)

601

ЦИАМ. Ф. 4. Оп. 1. Д. 170. Л. 51–51 об.

(обратно)

602

Там же. Л. 51 об.

(обратно)

603

ЦИАМ. Ф. 4. Оп. 1. Д. 170. Л. 52.

(обратно)

604

Там же. Л. 82 об.

(обратно)

605

Там же. Л. 52.

(обратно)

606

ЦИАМ. Ф. 4. Оп. 1. Д. 166. Л. 26–26 об.

(обратно)

607

Там же. Д. 170. Л. 82 об.

(обратно)

608

Там же. Л. 84–84 об.

(обратно)

609

Там же. Д. 169. Л. 35.

(обратно)

610

Там же. Д. 170. Л. 97.

(обратно)

611

ЦИАМ. Ф. 4. Оп. 1. Д. 170. Л. 97.

(обратно)

612

Там же. Д. 172. Л. 257–257 об.

(обратно)

613

Там же. Л. 258.

(обратно)

614

Там же. Л. 258–259.

(обратно)

615

Там же. Л. 26–26 об.

(обратно)

616

ЦИАМ. Ф. 4. Оп. 1. Д. 168. Л. 6 об.

(обратно)

617

Лопухин И.В. Записки из некоторых обстоятельств жизни и службы действительного тайного советника и сенатора. Лондон, 1860. С. 14–142.

(обратно)

618

Там же. С. 141.

(обратно)

619

ЦИАМ. Ф. 4. Оп. 1. Д. 3. Л. 192–193.

(обратно)

620

Там же. Л. 219 об.

(обратно)

621

ЦИАМ. Ф. 4. Оп. 1. Д. 3. Л. 214 об.

(обратно)

622

Там же. Д. 166. Л. 234.

(обратно)

623

Там же. Д. 3. Л. 130.

(обратно)

624

ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 26. № 19619.

(обратно)

625

Романович-Славатинский А.В. Дворянство в России от начала XVIII века. С. 458.

(обратно)

626

Корф С.А. Дворянство и его сословное управление. С. 249.

(обратно)

627

Клочков М.В. Дворянское самоуправление в царствование Павла I. С. 354.

(обратно)

628

ЦИАМ. Ф. 4. Оп. 1. Д. 170. Л. 10, 12 об., 27, 35.

(обратно)

629

ГАТвО. Ф. 59. Оп. 1. Д. 64. Л. 16 об.

(обратно)

630

Там же. Л. 17 об.

(обратно)

631

ЦИАМ. Ф. 4. Оп. 1. Д. 171. Л. 3–9.

(обратно)

632

Там же. Д. 166. Л. 239.

(обратно)

633

ЦИАМ. Ф. 4. Оп. I. Д. 166. Л. 93–93 об.

(обратно)

634

Там же. Д. 1. Л. 12.

(обратно)

635

Романович-Славатинский А.В. Дворянство в России. С. 433–434.

(обратно)

636

Крючков В.В. Дворянские выборы в последней трети XVIII века // Научное наследие академика Л.В. Черепнина и российская история в средние века и новое время во всемирном историческом процессе. Рязань, 2006. С. 108.

(обратно)

637

Платонова Т. В. Корпоративные органы саратовского дворянского общества в конце XVIII — первой половине XIX века // Саратовский краеведческий сборник: Научные труды и публикации. Саратов, 2002. С. 9.

(обратно)

638

См.: Куприянов А.И. Городская культура русской провинции. Конец XVIII — первая половина XIX века. М., 2007.

(обратно)

639

См. о городских выборах: Куприянов А.И. Культура городского самоуправления русской провинции: 1780–1860-е годы. М., 2009.

(обратно)

640

См., например, социально-исторически ориентированный обзор Манфреда Хильдермайера: Hildermeier M. Der russische Adel von 1700 bis 1917 // Wehler H.-U. (Hrsg.) Europaischer Adel 1750–1950. Göttingen, 1990. S. 166–216.

(обратно)

641

См. вступительную статью в настоящем сборнике.

(обратно)

642

Gerasimov I., Kusber J., Glebov S., Mogilner M., Semyonov A. New Imperial History and the Challenges of Empire // Gerasimov I., Kusber J., Semyonov A (Ed.) Empire Speaks out? Languages of Rationalization and Self-Description in the Russian Empire. Leiden, 2009. P. 3–32; Vierhaus R. Die Rekonstruktion historischer Lebenswelten. Probleme moderner Kulturgeschichtsschreibung // Lehmann H. (Hrsg.) Wfege zu einer neuen Kulturgeschichte. Göttingen, 1995. S. 7–25.

(обратно)

643

Raeff M. Transfiguration and Modernization: The Paradoxes of Social Disciplining, Paedagogical Leadership, and the Enlightenment in 18th Century Russia // BodekerH.E. (Hrsg.) Alteuropa, Ancien regime und frahe Neuzeit. Probleme und Methoden der Forschung. Stuttgart, 1991. S. 99–116.

(обратно)

644

Hughes L. Russian Culture in the Eighteenth Century // Lieven D. (Ed.) The Cambridge History of Russia Vol. 2: Imperial Russia Cambridge. 2006. P. 67–91, здесь р. 88–90.

(обратно)

645

Lotman J. Rußlands Adel. Eine Kulturgeschichte von Peter I. bis Nikolaus I. Köln, 1997.

(обратно)

646

Raeff M. The Origins of the Russian Intelligentsia The Eighteenth Century Nobility. New Haven (Conn.), 1966.

(обратно)

647

Сперанский М.М. Проекты и записки. М., 1961. С. 274–279; Gooding J. The Liberalism of Michael Speransky // SEER. Vol. 64. 1986. P. 401–424.

(обратно)

648

Schattenberg S. Die korrupte Provinz? Russische Beamte im 19. Jahrhundert. Frankfurt aM., 2008.

(обратно)

649

Koselleck R. Einleitung // Brunner O., Conze W., Koselleck R. (Hrsg.) Geschichtliche Grundbegriffe. Bd. 1. Stuttgart, 1972. S. 15.

(обратно)

650

Geyer D. Gesellschaft als staatliche Veranstaltung. Bemerkungen zur Sozialgeschichte der russischen Staatsverwaltung im 18. Jahrhundert // Jahrbücher für Geschichte Osteuropas. Bd. 14. 1966. S. 21–50.

(обратно)

651

Например: Hartley J. The Boards of Social Welfare and the Financing of Catherine IPs State Schools // SEER. Vol. 67. 1989. P. 211–227; Eadem. Katharines Reformen der Lokalverwaltung — die Schaffung stadtischer Gesellschaft in der Provinz? // Scharf C. (Hrsg.) Katharina II., Rufiland und Europa Beitrage zur internationalen Forschung. Mainz, 2001. S. 457–477.

(обратно)

652

Schmidt Chr. Russische Geschichte, 1547–1917. München, 2003. S. 2.

(обратно)

653

Изабель де Мадариага говорит в своей фундаментальной монографии о Екатерине II об «общенациональном диалоге» — см.: Madariaga I. de. Russia in the Age of Catherine the Great. New Haven (Conn.), 1981. P. 137 (русский перевод: Мадариага И. де. Россия в эпоху Екатерины Великой. М., 2002. С. 229). В свою очередь, Цинтия Витгекер, говоря об элитах, использует в заголовке своей новой книги более осторожное выражение «политический диалог»: Whittaker С. Russian Monarchy: Eighteenth-Century Rulers and Writers in Political Dialogue. DeKalb (111.), 2003. О Екатерине II см.: Ibid. P. 99–118.

(обратно)

654

Ср. об этом: Марасинова Е.Н. Психология элиты российского дворянства последней трети XVIII века (по материалам переписки). М., 1999; Kissel W.St. Europaische Bildung und aristokratische Distinktion: Zum Habitus des russischen Hochadels im 18. Jahrhundert // Lehmann-Carli G., Schippan M., Scholz В., Brohm S. (Hrsg.) Russische Aufklarungs-Rezeption im Kontext offizieller Bildungskonzepte (1700–1825). Berlin, 2001. S. 365–383.

(обратно)

655

Чечулин Н.Д. (Ред.) Наказ императрицы Екатерины II, данный Комиссии о сочинении проекта нового уложения. М., 1907. С. CXLVII.

(обратно)

656

Подробнее о сословно-правовом составе и экономическом положении депутатов см.: Белявский М. Т. Крестьянский вопрос в России накануне восстания Е.И. Пугачева (формирование антикрепостнической мысли). М., 1965. С. 72–85.

(обратно)

657

Общим местом исследований по второй половине XVIII века являются отсылки к Уложенной комиссии. Примером неудачного исследования можно назвать монографию: Sacke G. Die gesetzgebende Kommission Katharinas II. Ein Beitrag zur Geschichte des Absolutismus in Rußland. Breslau, 1940. Из фундаментальных и интересных работ следует упомянуть: Омельченко О.А. «Законная монархия» Екатерины Второй: Просвещенный абсолютизм в России. М., 1993. Влияние работы Комиссии на складывание дворянской идентичности в России рассматривается в статье: Каменский А.Б. Российское дворянство в 1767 году (К проблеме консолидации) // История СССР. 1990. № 1. С. 58–87. О дворянстве см. также: Dukes P. Catherine the Great and the Russian Nobility. Cambridge, 1967; Jones R.E. The Emancipation of the Russian Nobility, 1762–1785. Princeton (N.J.), 1973. P. 123–163; а также хороший обзор: Madariaga I. de. Russia in the Age of Catherine the Great. P. 139–183 (русский перевод: Мадариага И. де. Россия в эпоху Екатерины Великой. С. 230–300).

(обратно)

658

Курмачева М.Д. Проблемы образования в Уложенной комиссии 1767 г. // Дворянство и крепостной строй в России XVI–XVII вв. М., 1975. С. 240–264.

(обратно)

659

Сб. РИО. Т. 14. СПб., 1875. С. 253, 258, 443, 444, 466; Т. 93. СПб., 1894. С. 10.

(обратно)

660

KusberJ. Eliten- und Volksbildung im Zarenreich Wahrend des 18. und in der ersten Halfte des 19. Jahrhunderts. Studien zu Diskurs, Gesetzgebung und Umsetzung. Stuttgart, 2004. S. 118–136; Ерошкина А.Н. Администратор от культуры (И.И. Бецкой) // Русская культура последней трети XVIII века — времени Екатерины Второй. М., 1997. С. 71–90.

(обратно)

661

Сб. РИО. Т. 14. С. 401. В этом же ключе строилась аргументация в наказе дворян Новгородского уезда (ср.: Там же. С. 346).

(обратно)

662

Сб. РИО. Т. 18. СПб., 1876. С. 257.

(обратно)

663

Там же. Т. 4. СПб., 1869. С. 231.

(обратно)

664

Просьбы дворян о заведении училищ и университетов см.: Там же. Т. 68. С. 130, 150, 176, 193.

(обратно)

665

Там же. С. 276.

(обратно)

666

Сб. РИО. Т. 8. СПб., 1871. С. 484; Т. 14. С. 327, 422, 433; Т. 68. С. 257.

(обратно)

667

[Теплов Г.Н.] Проект к учреждению Батуринского университета // Чтения в Обществе истории и древностей российских. М., 1863. Кн. 2. С. 67–68.

(обратно)

668

Сб. РИО. Т. 68. С. 137.

(обратно)

669

Там же. Т. 4. С. 289.

(обратно)

670

Сб. РИО. Т. 4. С. 362–364; Т. 14. С. 275, 346.

(обратно)

671

Там же. С. 130, 150–153.

(обратно)

672

Там же. Т. 4. С. 63.

(обратно)

673

Там же. Т. 68. С. 276.

(обратно)

674

Сб. РИО. Т. 8. С. 500–507.

(обратно)

675

Там же. Т. 14. С. 244, 249.

(обратно)

676

Там же. Т. 8. С. 557; Т. 14. С. 395.

(обратно)

677

Наряду с русским изданием существуют немецкий перевод Августа Людвига Шлёцера, а также французское издание: [Beckoj I.I.] Les plans et les statuts, des dinerents etablissements ordonnes par sa majeste imperiale Catherine II pour l'education de la jeunesse. 2 vols. Amsterdam, 1775.

(обратно)

678

Schierle I. Zur politisch-sozialen Begriffssprache der Regierung Katharinas II. Gesellschaft und Gesellschaften: 'obsfiestvo' // Scharf C. (Hrsg.) Katharina II., Rußland und Europa Beitrage zur intemationalen Forschung. S. 275–306; Eadem. «Otecestvo» — Der russiscne Vaterlandsbegriff im 18. Jahrhundert // Pietrow-Ennker B. (Hrsg.) Kultur in der Geschichte Russlands. Raume, Medien, Identitaten, Lebenswelten. Göttingen, 2007. S. 143–162.

(обратно)

679

См.: Lotman J.M., Uspenskij B.A. The Role of Dual Models in the Dynamics of Russian Culture // Lotman J.M., Uspenskij B.A The Semiotics of Russian Culture. Ann Arbor (Mich.), 1984. P. 3–35.

(обратно)

680

Hartley J. The Boards of Social Welfare and the Financing of Catherine II’s State Schools// SEER. Vol. 67. 1989. P. 211–227, здесь p. 211–213, 215.

(обратно)

681

Ibid. P. 214, 217; Le Donne J. Absolutism and Ruling Class. The Formation of the Russian Political Order. New York, 1991. P. 249.

(обратно)

682

Сборник материалов для истории просвещения в России, извлеченных из Архива Министерства народнаго просвещения. Т. 1. СПб., 1893. С. 255–278, 287–296, 299–310.

(обратно)

683

Данные на 1802 год см.: Рождественский СВ. Очерки. С. 598–600.

(обратно)

684

Там же. С. 602.

(обратно)

685

Чернявский И.М. Материалы по истории народного образования в Екатеринославском наместничестве при Екатерине II и Павле I, 1784–1805. Екатеринослав, 1895. С. 3.

(обратно)

686

Юрьев В.П. Народное образование в Вятской губернии в царствование императрицы Екатерины П. Материалы по поводу его столетия (1786–1886). Вятка, 1887. С. 17, 28–31, 33, 36.

(обратно)

687

К сожалению, в нашем распоряжении нет данных о том, участвовали ли все землевладельцы в этой акции, см.: Рождественский С.В. Очерки. С. 602–604.

(обратно)

688

Данные по Москве см., например: Лепская Л.А. Состав учащихся народных училищ Москвы в конце XVIII в. // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 9. 1973. № 5. С. 88–96, здесь с. 92; Гобза Г. Столетие Московской первой гимназии, 1804–1904. М., 1903. С. 12; РГИА. Ф. 730. Оп. 2. Д. 101. Л. 45.

(обратно)

689

Kusber J. Eliten- und Volksbildung. S. 239–275.

(обратно)

690

Устав народным училищам в Российской империи, уложенный в царствовании императрицы Екатерины II. СПб., 1786; РГИА. Ф. 730. Оп. 1. Д. 274. Л. 1–67.

(обратно)

691

Щербатов М.М. О повреждении нравов в России. М., 1858; Raeff M. State and Nobility in the Ideology of M.M. Shcherbatov // Slavic Review. Vol. 19. 1960. P. 363–379.

(обратно)

692

Державин LP. Записки. СПб., 1872; Bauer A. Dichtung und Politik. Gavriil Derzavin als Reprasentant der Aufklarung im Zarenreich an der Wende vom 18. zum 19. Jahrhundert: Magisterarbeit. Mainz, 2007.

(обратно)

693

Le Bonne J. Ruling Families in the Russian Political Order// Cahiers du monde russe et sovietique. Vol. 28. 1987. P. 233–322. См. также: Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVII — начало XIX века). СПб., 1994.

(обратно)

694

Об этом см. прежде всего: Robel G. Karner der Aufklarung. Hauslehrer im Russland des 18. Jahrhunderts // Lehmann-Carli G., Schippan M., Scholz В., Brohm S. (Hrsg.) Russische Aufklarungs-Rezeption im Kontext offizieller Bildungskonzepte. S. 325–343; Raeff M. Home, School and Service in the Life of an 18th Century Nobleman // SEER. Vol. 40. 1960. P. 295–307.

(обратно)

695

Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков. 1738–1793: В 4 т. Т. 1. СПб., 1870. Стб. 38.

(обратно)

696

Там же. Стб. 55–56.

(обратно)

697

Robel G. Karner der Aufklarung. S. 330.

(обратно)

698

Солодянкина О.Ю. Иностранные гувернантки в России (вторая половина XVIII — первая половина XIX века). М., 2007. См. также: Roosevelt P. Life on the Russian Country Estate: A Social and Cultural History. New Haven (Conn.), 1995 (русский перевод: Рузвельт П. Жизнь в русской усадьбе. Опыт социальной и культурной истории / Пер. с англ. СПб., 2008).

(обратно)

699

См., например: Büsching A.F. Unterricht für Informatoren und Hofmeister. 3. Aufl. Hamburg, 1773.

(обратно)

700

[Bellerman J.J.] Bemerkungen fiber Esthland, Liefland, Rufiland, Nebst einigen Beitragen zur Emporungs-Geschichte Pugatschews. Wahrend eines achtjahrigen Aufenthaltes gesammelt von einem Augenzeugen. Prag; Leipzig, 1792. S. 175; Juskeviu A.P. (Hrsg.) Der Briefwechsel Leonhard Eulers mit Gerhard Friedrich Miiller, 1735–1767. Berlin, 1959. S. 277.

(обратно)

701

Сергеева С.В. Становление и развитие частного школьного образования в России (Последняя четверть XVIII в. — первая половина XIX в.): Дис…. д-ра пед. наук. М., 2003. С. 233–323.

(обратно)

702

РГИА. Ф. 730. Оп. 1. Д. 70. Л. 1–111; Оп. 2. Д. 3. Л. 150–190; Отто Н. Материалы для истории учебных заведений Министерства народного просвещения: Вологодская дирекция училищ до 1850. СПб., 1866. С. 15–18.

(обратно)

703

Рождественский С.В. Значение Комиссии об учреждении народных училищ в истории политики народного просвещения в XVIII–XIX веках // Описание дел Архива Министерства народного просвещения. Пг., 1917. Т. 1. С. XXXI-LI, здесь с. XLIX.

(обратно)

704

РГИА. Ф. 730. Оп. 1. Д. 70. Л. 1–111; Оп. 2. Д. 3. Л. 150–190. Описание отдельных пенсионов см.: Столпянский П.Н. Частные школы и пансионы Петербурга во второй половине XVIII века // ЖМНП. 1912. Отд. 3. С. 1–23.

(обратно)

705

См. инструкцию московскому губернатору Я.А. Брюсу (ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 22. № 16275. С. 464). Описание московских пансионов см.: Сивков К.В. Частные пансионы и школы Москвы в 80-х годах XVIII в. // Исторический архив. 1951. № 6. С. 315–323.

(обратно)

706

Лихачева Е. Материалы для истории женского образования в России. Т. 1. СПб., 1890. С. 159, 171, 210; см. также мемуары: Институтки. Воспоминания воспитанниц институтов благородных девиц. М., 2008. См. также: Nash С. Educating New Mothers: Woman and Enlightenment in Russia // History of Education Quarterly. Vol. 21. 1981. P. 301–316; Eadem. Students and Rubles: The Society for the Education of Noble Girls (Smol'nyj) as a Charitable Institution // Bartlett R., Cross AG., Rasmussen K. (Ed.) Russia and the World in the Eighteenth Century. Newtonville (Mass.), 1988. P. 268–279.

(обратно)

707

Hoffmann P. Militarische Ausbildungsstatten in Russland als Zentren der Aufklarung // Lehmann-Carli G., Schippan M., Scholz В., Brohm S. (Hrsg.) Russische Aufklarungs-Rezeption im Kontext offizieller Bildungskonzepte. S. 249–260, здесь S. 256–259.

(обратно)

708

БагалейД.И. Просветительная деятельность Василия Назаровича Каразина. Харьков, 1891; Flynn J. Т. V.N. Karazin, the Gentry, and Kharkov University // Slavic Review. Vol. 28. 1969. P. 209–220.

(обратно)

709

Aypopa H.H. Идеи просвещения в 1-м Кадетском копусе (конец XVIII — первая четверть XIX в.) // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 8. 1996. № 1. С. 34–42; Она же. Система преподавания в военно-учебных заведениях в XVIII в. // Исследования по истории России XVI–XVIII вв. М, 2000. С. 105–114.

(обратно)

710

Бескровный Л.Г. Военные школы в России в первой половине XVIII в. // ИЗ. Т. 42. 1953. С. 285–300.

(обратно)

711

Марасинова Е.Н. Психология элиты российского дворянства. С. 158–202 и др.; Она же. Власть и личность: очерки русской истории XVIII века. М., 2008.

(обратно)

712

Доронин А.В. (Сост.) «Вводя нравы и обычаи Европейские в Европейском народе». К проблеме адаптации западных идей и практик в Российской империи. М., 2008.

(обратно)

713

Например: Бочкарев В.Н. Земельные нужды русской деревни по крестьянским наказам в Екатерининскую законодательную комиссию 1767 г. // Сборник статей, посвященных В.О. Ключевскому. М., 1909; Архангельский П.Г. Погостные наказы 1767 г. как исторический источник. Казань, 1915; Латкин В.Н. Законодательные комиссии в России в XVIII столетии. СПб., 1887; Пресняков Е.А. Дворянский и крестьянский вопрос в наказах // Великая реформа. Т. 1. М., 1911; Липинский М.А. Новые данные для истории Екатерининской комиссии о сочинении проекта нового уложения // ЖМНП. 1887. № 6; Лаппо Ф.И. Наказы однодворцев как исторический источник // ИЗ. Т. 35. М., 1950; Белявский М.Т. Крестьянский вопрос в России накануне восстания Е.И. Пугачева. М., 1965; Генштке Л.В. Черносошные крестьяне 60-х гг. XVIII в. // Труды Среднеазиатского государственного университета. Гуманит. науки. Вып. XXIII. 1951. Кн. 4; Белявский М.Т. Однодворцы Черноземья (по их наказам в Уложенную комиссию 1767–1768 гг.). М., 1984; Валеев Д.Ж. Наказ башкир Исетской провинции в Уложенную комиссию, составленный Базаргулом Юнаевым, как важный источник изучения общественно-политической мысли // Письменные памятники Башкирии. Уфа, 1982; Кулбахтин Н.М. Наказы народов Южного Урала в Уложенную комиссию 1767–1768 гг. // Очерки социально-экономической истории Южного Урала XV–XX вв. Уфа, 1984.

(обратно)

714

Водарский Я.Е. Дворянское землевладение в России в XVII — первой половине XIX в. М., 1988. С. 163–176.

(обратно)

715

Очерки истории Орловского края (с древнейших времен до победы Великой Октябрьской социалистической революции). Орел, 1968. С. 79; История Орловского края. Ч. 1: С древнейших времен до конца XIX века. Орел, 2004. С. 146; Водарский Я.Е. Дворянское землевладение в России. С. 163–176.

(обратно)

716

Водарский Я.Е. Дворянское землевладение в России.

(обратно)

717

Например: Сабинин А.Ю., Ливцов В.А. Фельдмаршал М.Ф. Каменский — русский полководец XVIII — начала XIX века. Орел, 2006; Ашихмина Е.Н. Доктор Пущин // Орловский вестник. 2008. № 23; Грамматчиков К. Сенатор Нарышкин // Просторы России. 2008. № 18. С. 25; Захаров А.Л. Дворянский род Цуриковых// Вопросы истории. 2008. № 5. С. 136–140; Илюточкина Н.В. Волховские Кривцовы — родственники Тургеневых// Спасский вестник. Вып. 13. Тула, 2006. С. 206–218.

(обратно)

718

Например, Ашихмина Е.Н., Ливцов В.А. Орел — Орловское Полесье: Путеводитель по экскурсионному маршруту. Орел, 2007; Ашихмина Е.Н. Ильинское: хозяева и гости // Орловский вестник. 2008. № 9; Ковешников A.M., Золотарева Е.В., Дубовицкая О.Ю., Северинов А.Б. Парки Орла и Орловской области. Орел, 2006.

(обратно)

719

Захаров А.С. Библиофильство на Орловщине // Орловский библиофил: Альманах. Вып. 1. Орел, 1984. С. 17–39; Он же. Орловские библиофилы и книжники // Орловский библиофил. Вып. 3. Орел, 1985. С. 56–85; Власов В.А. Новосильский библиофил Василий Осипов и его библиотека // Орловский библиофил. Вып. 6. Орел, 1995. С. 48–55; Катанов В.М. Книжное собрание Каменских // Орловский библиофил. Вып. 5. Орел, 1987. С. 113–120; Жукова Ю.В. Дворянские усадебные библиотеки в контексте российской провинциальной культуры (на материалах Орловской губернии) // Дворкина М.Я. (Сост.) Библиотека в контексте истории: Материалы 4-й междунар. науч. конф., Москва, 24–26 октября 2001 г. М., 2001. С. 141–142; Жукова Ю.В. К истории родовой библиотеки Скарятиных // Библиофил. Люди, рукописи, книги. Тайны и открытия. Сб. № 1. М., 2001. С. 46–54; Она же. К истории усадебной библиотеки Скарятиных в селе Троицком Орловской губернии // Сельская Россия: прошлое и настоящее. Вып. 2. М., 2001. С. 81–82.

(обратно)

720

Лавицкая М.И. Орловское потомственное дворянство второй половины XIX — начала XX века (происхождение, инфраструктура и социально-культурный облик). Орел, 2005.

(обратно)

721

Например: Теряева Е.В. Повседневная жизнь орловского служащего дворянства в конце XVIII — первой половине XIX в. // Рюрик. Вып. 9. Орел, 2008. С. 5–12; Теряева Е.В. Предводители дворянства и литературная Орловщина в конце XVIII — первой половине XX века // Проблемы литературного и лингвистического краеведения. Орел, 2007. С. 59–64; Захаров А.Л. К вопросу о дворянском образовании в Орловской губернии // Рюрик. Вып. 8. Орел, 2008. С. 120–123.

(обратно)

722

Например, на него есть ссылки в краеведческой публикации: История Орловского края. Ч. 1: С древнейших времен до конца XIX века. Орел, 2004.

(обратно)

723

Глаголева О.Е. Жизнь в русской провинции в середине XVIII века (по материалам дворянских наказов Уложенной комиссии 1767–1768 гг.) // Вестник Томского гос. ун-та. Приложение. № 22: Доклады и статьи международных научных чтений «Д.С. Лихачев и русская культура». Кемерово, 2006.

(обратно)

724

ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 17. № 12801.

(обратно)

725

Латкин В.Н. Законодательные комиссии в России в XVIII столетии. С. 194–238.

(обратно)

726

ГАОО. Ф. 925. Оп. 1. Д. 504 (выявлено и предоставлено для анализа заведующей Отделом использования и публикации документов ГАОО Л.М. Кондаковой).

(обратно)

727

Сб. РИО. Т. 4. С. 344.

(обратно)

728

Там же. Т. 68. С. 501.

(обратно)

729

Там же. Т. 4. С. 366.

(обратно)

730

Там же. Т. 68. С. 616.

(обратно)

731

Там же. Т. 8. С. 531.

(обратно)

732

ГАОО. Ф. 925. Оп. 1. Д. 504. Л. 1–1 об.

(обратно)

733

Кириллов И.К. Цветущее состояние Всероссийского государства. М., 1977. С. 171.

(обратно)

734

Малицкий П.И. Приходы и церкви Тульской епархии. Тула, 1895. С. 527–576.

(обратно)

735

ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 17. № 12801. С. 1093.

(обратно)

736

Сб. РИО. Т. 68. С. 475.

(обратно)

737

Dukes P. Catherine the Great and the Russian Nobility. A Study Based on the Materials of the Legislative Commission of 1767. Cambridge, 1967. P. 71–76.

(обратно)

738

Информация об отдельных эпизодах из жизни большинства перечисленных депутатов, в том числе об их работе в Уложенной комиссии, выявлена участниками проекта «Культура и быт русского дворянства в провинции XVIII века» и аккумулирована на одноименном сайте, пока доступном только участникам проекта.

(обратно)

739

Григоров А.А. Александр Ильич Бибиков // Григоров А.А. Из истории Костромского дворянства. Кострома, 1993. С. 265.

(обратно)

740

Русский биографический словарь. Т. 3. СПб., 1908. С. 16–17.

(обратно)

741

Григоров АЛ. Александр Ильич Бибиков. С. 265.

(обратно)

742

Там же. Т. 32. С. 577–585.

(обратно)

743

Калачев Н.В. (Ред.) Писцовые книги XVI века. СПб., 1877. С. 1057. Информация предоставлена Е.Н. Ашихминой.

(обратно)

744

Прокуратура Нижегородской области. История прокуратуры. Губернские прокуроры // / (последнее обращение 08.05.2010).

(обратно)

745

ГАОО. Ф. 818. Оп. 1. Д. 368. Л. 2–5.

(обратно)

746

Русский биографический словарь. Т. 21. СПб., 1901. С. 335.

(обратно)

747

Уезды, в которых семья Хитрово владела землями, выявлены в результате анализа заголовков дел в описях фондов: ГАОО. Ф. 6: Орловская палата гражданского суда; Ф. 43: Мценский уездный суд; Ф. 38: Волховский уездный суд; Ф. 818: Дешкинский уездный суд; Ф. 825: Орловский верхний земский суд; Ф. 919: Новосильский уездный суд.

(обратно)

748

Русский биографический словарь. Т. 14. СПб., 1905. С. 363–364.

(обратно)

749

Сб. РИО. Т. 32. С. 577–585.

(обратно)

750

Чернов КМ. Дворянские гнезда вокруг Тургенева. Спасское-Лутовиново, 2003. С. 50.

(обратно)

751

Русский биографический словарь. Т. 15. СПб., 1910. С. 85.

(обратно)

752

Чернов Н.М. Дворянские гнезда вокруг Тургенева. С. 50.

(обратно)

753

Там же.

(обратно)

754

Сб. РИО. Т. 68. С. 483–486.

(обратно)

755

Там же. Т. 8. С. 231–234.

(обратно)

756

Энциклопедический словарь: В 86 т. Т. 17а. СПб., 1896. С. 653.

(обратно)

757

Сб. РИО. Т. 32. С. 150, 152.

(обратно)

758

Там же. Т. 32. С. 577–585.

(обратно)

759

Там же. С. 577–585.

(обратно)

760

Латкин В.Н. Законодательные комиссии в России в XVIII столетии. С. 238.

(обратно)

761

Там же. Т. 144. С. 370.

(обратно)

762

Сб. РИО. Т. 68. С. 401–413, 474–480, 483–486, 492–501, 502–528, 528534, 556–562, 617–621, 630–639; Т. 144. СПб., 1914. С. 268–273, 325–337, 353–364, 364–372, 383–388, 388–393, 442–471, 472–481.

(обратно)

763

См., например: Глаголева О.Е. Оскорбленная добродетель: бесчестье и обида в эмоциональном мире русской провинциальной дворянки XVIII века // Плампер Я., Шахадат Ш., Эли М. (Сост.) Российская империя чувств: Подходы к культурной истории эмоций. М., 2010. С. 341–342.

(обратно)

764

Веретенников В. И. К истории составления дворянских наказов в Екатерининскую комиссию 1767 года // Зап. Имп. Харьковского ун-та. Кн. 4. 1911. С. 1–32, здесь с. 9.

(обратно)

765

Сб. РИО. Т. 144. С. 363.

(обратно)

766

Там же. С. 335.

(обратно)

767

Там же. Т. 68. С. 621.

(обратно)

768

Там же. Т. 144. С. 370–372.

(обратно)

769

Там же. Т. 68. С. 413.

(обратно)

770

Латкин В.Н. Законодательные комиссии в России в XVIII столетии. С. 188.

(обратно)

771

Троицкий С.М. Русский абсолютизм и дворянство в XVIII веке: Формирование бюрократии. М., 1974. С. 214, 300.

(обратно)

772

Павленко Н.И. Под скипетром Екатерины // / lib/pavlenko/pavlenko_00.shtml (последнее обращение 22.12.2009).

(обратно)

773

См., например: Там же.

(обратно)

774

Веретенников В.И. К истории составления дворянских наказов. С. 1–32.

(обратно)

775

ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 15. № 11490.

(обратно)

776

Сб. РИО. Т. 68. С. 502.

(обратно)

777

Там же. С. 501.

(обратно)

778

Там же. Т. 4. С. 243.

(обратно)

779

Сб. РИО. Т. 68. С. 503.

(обратно)

780

Там же. С. 528.

(обратно)

781

ГАОО. Ф. 38. Оп. 1. Д. 290. Л. 27–27 об.

(обратно)

782

Сб. РИО. Т. 68. С. 511–512.

(обратно)

783

Там же. С. 485.

(обратно)

784

Там же. С. 531–532.

(обратно)

785

ГАОО. Ф. 38. Оп. 1. Д. 212.

(обратно)

786

Сб. РИО. Т. 68. С. 411; подробнее см.: Глаголева О.Е. Жизнь в русской провинции.

(обратно)

787

Сб. РИО. Т. 68. С. 494.

(обратно)

788

Там же. С. 527.

(обратно)

789

ГАОО. Ф. 818. Оп. 1. Д. 17 (выявлено и предоставлено для анализа заведующей Отделом использования и публикации документов ГАОО Л.М. Кондаковой).

(обратно)

790

ГАОО. Ф. 38. Оп. 1. Д. 220. Л. 17 об. — 18 об., 19, 23 об., 27 об., 29, 32 об. — 33; Д. 245. Л. 4; Д. 290. Л. 44.

(обратно)

791

Там же. Д. 474.

(обратно)

792

Сб. РИО. Т. 68. С. 411.

(обратно)

793

Там же. С. 479.

(обратно)

794

Стахович М.Л. История, этнография и статистика Елецкого уезда // Елецкие корни. Елец, 1996. С. 38–39 (первое издание труда М. Стаховича было предпринято в 1858 году).

(обратно)

795

Пясецкий Г.М. Исторические очерки города Орла. Орел, 1874. С. 115.

(обратно)

796

Сб. РИО. Т. 68. С. 493.

(обратно)

797

Там же. С. 528.

(обратно)

798

Там же. С. 556–557.

(обратно)

799

Там же. С. 493.

(обратно)

800

Там же. С. 532.

(обратно)

801

Там же. С. 499.

(обратно)

802

Веретенников В.И. К истории составления дворянских наказов. С. 15.

(обратно)

803

Сб. РИО. Т. 68. С. 525–526; подробнее см.: Глаголева О.Е. Жизнь в русской провинции.

(обратно)

804

ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 14. № 10261.

(обратно)

805

Там же. Т. 27. № 12448.

(обратно)

806

Сб. РИО. Т. 68. С. 410–411.

(обратно)

807

Там же. С. 534.

(обратно)

808

Там же. С. 561.

(обратно)

809

Терехов Н.В. Российское правительство и дворянское винокурение в 1785–1861 гг.: Дис…. канд. ист. наук. СПб., 2007. С. 52; см. также: Романович-Славатинский А.В. Дворянство в России от начала XVIII века до отмены крепостного права. СПб., 1870. С. 260.

(обратно)

810

ГАОО. Ф. 38. Оп. 1. Д. 220. Л. 15–15 об.; Д. 290. Л. 13–14.

(обратно)

811

Там же. Л. 11 об. — 12.

(обратно)

812

Анализ однодворческих наказов Белгородской, Севской, Орловской и Елецкой провинций был проведен в работе: Лаппо Ф.И. Наказы однодворцев как исторический источник.

(обратно)

813

Веретенников В. И. К истории составления дворянских наказов.

(обратно)

814

Подробная биография Щербатова содержится в диссертации: Калинина С.Г. Государственная деятельность М.М. Щербатова. Идеи и практика, 1767–1790 гг.: Дис…. канд. ист. наук. М., 2004. Из дореволюционных работ можно обратиться к биографии, помещенной в Русском биографическом словаре: Фурсенко В. Щербатов М.М. // Русский биографический словарь. Т. 31: Щапов-Юшневский. СПб., 1912. С. 104–124.

(обратно)

815

Калинина С.Г. Государственная деятельность М.М. Щербатова. С. 70.

(обратно)

816

См.: Лотман Ю.М. Сотворение Карамзина. М., 1987. С. 46, 245.

(обратно)

817

См., например: Эйдельман Н.Я. Последний летописец. М., 1983. С. 44.

(обратно)

818

Простое описание античных представлений о политике и о «естественном» рабстве можно найти, например, в старой работе: Чичерин Б.Н. История политических учений. Т. 1. СПб., 2006 (1-е изд.: Чичерин Б.Н. История политических учений. Ч. 1–5. М., 1869–1902. См. особенно с. 73–76). Более глубокий анализ философских основ классических представлений об обществе и политике см. в работе: Штраус Л. Естественное право и история. М., 2007. См. особенно с. 125–127. Можно заметить здесь, что возражения Щербатова против «новейших учений» о естественном равенстве всех людей восходят к классическим представлениям о природе человека, описание которых можно найти в книге Л. Штрауса. Анализ античных представлений о тирании см. в другой работе последнего: Штраус Л. О тирании. СПб., 2006. С. 63–220.

(обратно)

819

См. выражение подобных взглядов в Антидоте, написанном по инициативе и с участием Екатерины II в опровержение мнений французского путешественника: Каррер д'Анкосс Э. Императрица и аббат. Неизданная литературная дуэль Екатерины II и аббата Шаппа д'Отероша. М., 2005. О «рабстве» см. с. 310–312.

(обратно)

820

Детальный разбор дискуссии, развернувшейся в связи с конкурсом, проведенным Вольным экономическим обществом в 1766–1768 гг. (правда, в характерном для советской историографии одностороннем освещении), можно найти в книге: Белявский М.Т. Крестьянский вопрос в России накануне восстания Е.И. Пугачева. М., 1965. С. 281–304.

(обратно)

821

Вот лишь несколько основных работ: Мякотин В.А. Дворянский публицист Екатерининской эпохи (князь М.М. Щербатов) // Мякотин В.А. Из истории русского общества. 2-е изд. СПб., 1906. С. 102–166; Кизеветтер А.А. Русская утопия XVIII столетия // Кизеветтер А.А. Исторические очерки. М., 2006. С. 50–73; Федосов И.А. Из истории русской общественной мысли XVIII столетия. М.М. Щербатов. М., 1967; Рустам-Заде З.П. М.М. Щербатов, его публицистические и литературно-художественные произведения: Дис…. канд. филол. наук. Л., 1967; Артемьева Т.В. Михаил Щербатов. СПб., 1994; Raeff M. State and Nobility in the Ideology of M.M. Shcherbatov // The American Slavic and East European Review. Vol. 19. 1960. P. 363–379. Более полную библиографию можно найти в диссертации С.Г. Калининой.

(обратно)

822

См. о нем: Иогансон Е.Н. В.А. Мякотин: Историк и политик: Дис…. канд. ист. наук. М., 1994.

(обратно)

823

Мякотин В.А. Дворянский публицист.

(обратно)

824

Кизеветтер А.Л. Русская утопия XVIII столетия. С. 51.

(обратно)

825

Там же. С. 72.

(обратно)

826

Там же. С. 73.

(обратно)

827

См. один из возможных вариантов такого анализа, основанный на выделении «гражданского республиканизма» как особой парадигмы или политического языка, в книге: Рососк J.G.A. The Machiavellian Moment. Florentine Political Thought and the Atlantic Republican Tradition. 2nd ed. Princeton (N.J.), 2003. P. 506–552.

(обратно)

828

Федосов И.А. Из истории русской общественной мысли.

(обратно)

829

Рустам-Заде З.П. М.М. Щербатов.

(обратно)

830

Raeff M. State and Nobility in the Ideology.

(обратно)

831

Shcherbatov M.M., prince. On the Corruption of Morals in Russia / Ed. and transl. with an intr. and notes by A Lentin. Cambridge, 1969; Lentin A. A la recherche du Prince Meconnu: M.M. Shcherbatov (1733–1790) and His Critical Reception across Two Centuries // Canadian-American Slavic Studies. Vol. 28. 1994. P. 361–398.

(обратно)

832

Afferica J. The Political and Social Thought of Prince M.M. Shcherbatov. Unpublished doctoral dissertation. Harvard, 1966.

(обратно)

833

Калинина С.Г. Государственная деятельность M.M. Щербатова. С. 83.

(обратно)

834

Серенченко И.В. Исторические и политические взгляды князя М.М. Щербатова: фактор индивидуального социального опыта: Дис…. канд. ист. наук. М., 2008.

(обратно)

835

Daniel W.L. Conflict between Economic Vision and Economic Reality: The Case of M.M. Shcherbatov // SEER. Vol. 67. 1989. P. 42–67.

(обратно)

836

Melton E. Enlightened Seigniorialism.

(обратно)

837

Щербатов М.М. Рассуждение о нынешнем в 1787 году почти повсеместном голоде в России, о способах оному помочь и впредь предупредить подобное же несчастие // Хрущов И.П. (Ред.) Сочинения князя М.М. Щербатова. Т. 1: Политические сочинения. СПб., 1896.

(обратно)

838

Там же. Стб. 667.

(обратно)

839

Там же. Стб. 668–682.

(обратно)

840

Щербатов М.М. Путешествие в землю Офирскую г-на С […] Швецкаго дворянина // Хрущов И.П. (Ред.) Сочинения князя М.М. Щербатова. Т. 1. Стб. 749 и сл.

(обратно)

841

Щербатов М.М. Размышления о самстве // Хрущов И.П., Воронов А.Г. (Ред.) Сочинения князя М.М. Щербатова. Т. 2: Статьи историко-политические и философские. СПб., 1898. Стб. 417–418.

(обратно)

842

Там же. Стб. 429.

(обратно)

843

Как уже отмечалось выше, ситуация в ярославской вотчине Щербатова была подробно проанализирована в диссертации Л.В. Сретенского и в статье У. Дэниэла. Инструкция Щербатова управляющему поместьем была опубликована Е.И. Индовой — см.: Сретенский Л.В. Помещичья вотчина нечерноземной полосы; Daniel W.L. Conflict between Economic Vision and Economic Reality; Индова Е.И. Инструкция князя М.М. Щербатова приказчикам его ярославских вотчин (1758 г. с добавлениями к ней по 1762 г.) // Материалы по истории сельского хозяйства и крестьянства СССР. Т. 6. М., 1965. С. 432–469.

(обратно)

844

Индова Е.И. Инструкция князя М.М. Щербатова приказчикам его ярославских вотчин (1758 г. с добавлениями к ней по 1762 г.) // Материалы по истории сельского хозяйства и крестьянства СССР. Т. 6. С. 452.

(обратно)

845

См. об этом в книге: Белявский М. Т. Крестьянский вопрос в России. С. 281–304.

(обратно)

846

Щербатов М.М. Записка по крестьянскому вопросу // Щербатов М.М. Неизданные сочинения. М., 1935. С. 8–9.

(обратно)

847

Там же. С. 9.

(обратно)

848

Щербатов М.М. Замечания на «Учреждение для управления губерний Всероссийские империи» // Там же. С. 93–94.

(обратно)

849

Щербатов М.М. Замечания на «Учреждение для управления губерний Всероссийские империи» // Там же. С. 94.

(обратно)

850

Там же. С. 91.

(обратно)

851

См., например, его письмо к сыну, Д.М. Щербатову, опубликованное в издании: Памятники московской деловой письменности XVIII века. М., 1981. С. 90.

(обратно)

852

Щербатов М.М. Разсуждение о нынешнем в 1787 году почти повсеместном голоде. Стб. 636–637.

(обратно)

853

Там же. Стб. 635.

(обратно)

854

Лотман Ю.М. Сотворение Карамзина.

(обратно)

855

Эйдельман Н.Я. Последний летописец.

(обратно)

856

Муравьев В.Б. Николай Карамзин. M., 2005.

(обратно)

857

Трофимов Ж.А. Николай Карамзин и Симбирск: Поиски, находки, исследования. Ульяновск, 2009.

(обратно)

858

Сапченко Л.А. Н.М. Карамзин: Судьба наследия (Век XIX). М.; Ульяновск, 2003. С. 190–203.

(обратно)

859

Карамзин Н.М. Письмо сельского жителя // Карамзин Н.М. О древней и новой России. М., 2002. С. 217–222. См. также примеч. на с. 458.

(обратно)

860

См.: Теплова В.А. «Вестник Европы» Карамзина о Великой французской революции и формах правления // XVIII век. Сб. 8. Л., 1969. С. 269–280.

(обратно)

861

Карамзин Н.М. Приятные виды, надежды и желания нашего времени // Карамзин Н.М. О древней и новой России. С. 223.

(обратно)

862

Сравнению взглядов Бёрка и Карамзина посвящена работа: Филатова Ю.А. Формирование консервативного стиля мышления: Эдмунд Бёрк и Николай Карамзин: Дис…. канд. ист. наук. М., 2005.

(обратно)

863

Карамзин Н.М. Приятные виды, надежды и желания нашего времени. С. 223.

(обратно)

864

Там же.

(обратно)

865

Там же.

(обратно)

866

Там же. С. 228.

(обратно)

867

Карамзин Н.М. Приятные виды, надежды и желания нашего времени. С. 222.

(обратно)

868

Там же. С. 224–225.

(обратно)

869

См. оценку правления Павла в записке О древней и новой России и заключительную часть Мнения русского гражданина: Карамзин Н.М. О древней и новой России. С. 395–397, 438.

(обратно)

870

Карамзин Н.М. О древней и новой России. С. 406–407.

(обратно)

871

Там же. С. 429.

(обратно)

872

Там же. С. 429–430.

(обратно)

873

Карамзин Н.М. О древней и новой России. С. 429.

(обратно)

874

Речь идет о статье Мнение русского гражданина, посвященной опровержению польских претензий на так называемые «западные губернии», — см.: Там же. С. 436–438.

(обратно)

875

Ландшафт моих воображений. Страницы прозы русского сентиментализма. М., 1990. С. 401.

(обратно)

876

Карамзин Н.М. О древней и новой России. С. 418.

(обратно)

877

Карамзин Н.М. Письмо сельского жителя. С. 220.

(обратно)

878

Эта переписка была опубликована в журнале Атеней. Выдержки см. в издании: Карамзин Н.М. Избранные статьи и письма. М., 1982. С. 218–243.

(обратно)

879

Гуковский Г.А. Карамзин // Гиппиус В.В. и др. (Ред.) История русской литературы: В 10 т. Т. 5, ч. 1. М.; Л., 1941. С. 55–105.

(обратно)

880

Карамзин Н.М. О древней и новой России. С. 413.

(обратно)

881

О «просвещенных» методах управления поместьями см. упомянутую выше работу: Melton E. Enlightened Seigniorialism.

(обратно)

882

Щербатов М.М. Разные разсуждения о правлении // Хрущов И.П. (Ред.) Сочинения князя М.М. Щербатова. Т. 1. Стб. 337.

(обратно)

883

Карамзин Н.М. О древней и новой России. С. 219.

(обратно)

884

Brunner О. Adeliges Landleben und europaischer Geist: Leben und Werk Wolf Helmhards von Hohberg, 1612–1688. Salzburg, 1949.

(обратно)

885

Ibid. S. 9, 57–58.

(обратно)

886

Такого рода соединение макроисторического и микроисторического подходов в изучении истории раннего Нового времени в Германии рекомендует Винфрид Шульце. См.: Schulze W. Die Fruhe Neuzeit zwischen individueller Erfahrung und strukturgeschichtlichem Zugriff: Erfahrungen, Defizite, Konzepte // Neuhaus H., Stollberg-Rilinger B. (Hrsg.) Menschen und Strukturen in der Geschichte Alteuropas: Festschrift für J. Kunisch. Berlin, 2002. S. 71–90.

(обратно)

887

Subtelny 0. Domination of Eastern Europe: Native Nobilities and Foreign Absolutism. Kingston; Montreal, 1986.

(обратно)

888

Brunner O. Neue Wege der Verfassungs- und Sozialgeschichte. 2. Aufl. Göttingen, 1968.

(обратно)

889

Brunner O. Adeliges Landleben. Кар. V: Der Untergang der Adelswelt. S. 313–339.

(обратно)

890

Обзор допетровской аристократической традиции, отличавшейся глубоким пониманием проблемы, см.: Madariaga I. de. The Russian Nobility in the Seventeenth and Eighteenth Centuries // Scott H.M. (Ed.) The European Nobilities in the Seventeenth and Eighteenth Centuries. Vol. 2. London, 1995. P. 223–273. Об этой проблеме в имперской перспективе см.: Каменский А.Б. Элиты Российской империи и механизмы административного управления // Миллер А.И. (Ред.) Российская империя в сравнительной перспективе: Сб. ст. М., 2004. С. 115–139.

(обратно)

891

В этом направлении указанием может служить следующая работа: Geyer D. «Gesellschaft» als staatliche Veranstaltung: Sozialgeschichtliche Aspekte des russischen Behordenstaats im 18. Jahrhundert // Geyer D. (Hrsg.) Wirtschaft und Gesellschaft im Vorrevolutionaren Rußland. Köln, 1975. S. 20–52.

(обратно)

892

См.: Kusber J. Eliten- und Volksbildung im Zarenreich wahrend des 18. und in der ersten Halfte des 19. Jahrhunderts: Studien zu Diskurs, Gesetzgebung und Umsetzung. Stuttgart, 2004.

(обратно)

893

См. об этом: Scharf C. Aufklarung «von oben»: das Russische Reich // Hardtwig W. (Hrsg.) Die Aufklarung und ihre Weltwirkung. Göttingen, 2010 (Geschichte und Gesellschaft; Sonderheft 23). S. 169–202.

(обратно)

894

Марасинова Е.Н. Психология элиты российского дворянства последней трети XVIII века (по материалам переписки). М., 1999, особенно с. 158–202. Достаточно полный обзор проблематики см. в работе: Она же. Государственная доктрина российского самодержавия XVIII в. и дворянство (постановка проблемы) // Тычинина Л.В. (Ред.) Е.Р. Дашкова: личность и эпоха. М., 2003. С. 43–57.

(обратно)

895

Raeff M. Transfiguration and Modernization: The Paradoxes of Social Disciplining, Paedagogical Leadership, and the Enlightenment in 18th Century Russia // Bodeker H.E., Hinrichs E. (Hrsg.) Alteuropa — Ancien Regime — Fruhe Neuzeit: Problemeund Methoden der Forschung. Stuttgart, 1991. S. 99–115, цит. S. 109.

(обратно)

896

Великолепную интерпретацию общественной сферы в России XVIII века см.: Smith D. Working the Rough Stone: Freemasonry and Society in EighteenthCentury Russia DeKalb (111.), 1999. Ch. 2: The Russian Public, or, Civil Society in the Eighteenth Century. P. 53–90, особенно р. 58–59 (русский перевод см.: Смит Д. Работа над диким камнем: Масонский орден и русское общество в XVIII веке. М., 2006. Гл. 2: Русское общество в XVIII столетии. С. 55–90, особенно с. 60–62).

(обратно)

897

См.: Kohut Z.E. Russian Centralism and Ukrainian Autonomy: Imperial Absorption of the Hetmanate, 1760s — 1830s. Cambridge (Mass.), 1988.

(обратно)

898

Капнист B.B. Собр. соч.: В 2 т. / Ред., вступит, ст. и примеч. Д.С. Бабкина. М.; Л., 1960. Переписка цитируется подробно также в книгах: Маратнова Е.Н. Психология элиты российского дворянства; Она же. Власть и личность. Очерки русской истории XVIII века. М., 2008.

(обратно)

899

Скалон С.В. Воспоминания // Воспоминания и рассказы деятелей тайных обществ 1820-х годов. Т. 1 / Ред. Ю.Г. Оксман и С.Н. Чернов. М., 1931; далее цитируется по: Подольская И.И. (Сост.) Русские мемуары: Избранные страницы. [Ч. 1:] XVIII век. М., 1988. С. 457–485; [Ч. 2:] 1800–1825 гг. М, 1989. С. 329–351.

(обратно)

900

Самую обстоятельную биографию В.В. Капниста см.: Бабкин Д.С. В.В. Капнист: критико-биографический очерк//Капнист В.В. Собр. соч. Т. 1. С. 12–69; Оглоблин О. Василь Капнют// Оглоблин О. Люди староï Украïни та iншi працi / Ред. Л. Винар. Острог; Нью-Йорк, 2000. С. 71–125; Дашкевич Я.Р. Берлiн, квiтень 1791 p.: Мiсiя В.В. Капнiста. Ïi передiсторiя та iстoрiя // Украïнський археографiчний щорiчник. Т. 1. Киïв, 1992. С. 220–260. За указание на эту работу я благодарю профессора Франка Сысина (Frank Sysyn, Univ. of Alberta (Edmonton), Univ. of Toronto). Ср. также: Сайтов В.И. Капнист Василий Васильевич // Русский биографический словарь. Т. 8. СПб., 1897. С. 475–478; Лаппо-Данилевский К.Ю., Моисеева Г.Н. Капнист Василий Васильевич // Словарь русских писателей XVIII века. Вып. 2. СПб., 1999. С. 21–28.

(обратно)

901

О консолидации украинского дворянства см.: Kohut Z.E. Russian Centralism and Ukrainian Autonomy. P. 29–35; Kappeler A. Kleine Geschichte der Ukraine. 2. Aufl. München, 2000. S. 78–79. О консолидации «имперского» дворянства см.: Каменский А.Б. Элиты Российской империи.

(обратно)

902

Оглоблин О. Василь Капнiст. С. 72; Дашкевич Я.Р. Берлiн, квiтень 1791 р. С. 229.

(обратно)

903

Бантыш-Каменский Д.Н. История Малой России от водворения славян в сей стране до уничтожения Гетманства. 4-е изд. СПб.; Киев; Харьков, 1903 (репринт, переизд.: Киïв, 1993). С. 416; Kohut Z.E. Russian Centralism and Ukrainian Autonomy. P. 154 (note 109), 287, 292–293.

(обратно)

904

Дашкевич Я.Р. Берлiн, квiтень 1791 p. С. 230 и примеч. 19.

(обратно)

905

Статистический обзор малороссийских полков на 1727 год см.: Кирилов И.К. Цветущее состояние Всероссийского государства. М., 1977. С. 164–170.

(обратно)

906

См. об этой сложной фазе в истории семьи в мемуарах: Скалой СВ. Воспоминания. XVIII век. С. 462. Подробнее о предъявленных В.П. Капнисту обвинениях и их исходе см.: Дашкевич Я.Р. Берлiн, квiтень 1791 р. С. 231–233. Вообще о преобладании ложных обвинений и о том, что значительная их доля, согласно делам петербургской Тайной канцелярии, происходила из армейской среды, см.: Rustemeyer A. Dissens und Ehre. Majestatsverbrechen in Russland (1600–1800). Wiesbaden, 2006. S. 178–179.

(обратно)

907

Дашкевич Я.Р. Берлiн, квiтень 1791 р. С. 234; Оглоблин О. Василь Капнiст. С. 72–74.

(обратно)

908

Kohut Z.E. Russian Centralism and Ukrainian Autonomy. P. 29–35.

(обратно)

909

Бантыш-Каменский Д.Н. История Малой России. С. 458; Бабкин Д.С. В.В. Капнист. С. 12–13; Оглоблин. О. Василь Капнiст. С. 72–73; Дашкевич Я.Р. Берлiн, квiтень 1791 р. С. 234.

(обратно)

910

Географiчнi описи Киïва та Киïвського намiсництва 1775–1786 pp. // Болотова Г.В. [и др.] (Ред.) Описи Киïвського намiсництва 70–80-х рокiв XVIII ст. Киïв, 1989. С. 15–89, здесь с. 44.

(обратно)

911

Капнист В.В. Обуховка // Капнист В.В. Собр. соч. Т. 1. С. 250–254; Скалон С.В. Воспоминания. XVIII век. С. 465–466.

(обратно)

912

Дашкевич Я.Р. Берлiн, квiтень 1791 р. С. 234.

(обратно)

913

Скалон С.В. Воспоминания. XVIII век. С. 462.

(обратно)

914

Kohut Z.E. Russian Centralism and Ukrainian Autonomy. P. 36–38; KappelerA. Kleine Geschichte der Ukraine. S. 74, 80–81.

(обратно)

915

Ср. книгу, прокладывающую новые пути: Marrese Lamarche M. A Woman's Kingdom: Noblewomen and the Control of Property in Russia, 1700–1801. Ithaca (N.Y.), 2002 (русский перевод: Маррезе Ламарш М. Бабье царство: Дворянки и владение имуществом в России. М., 2009). По моим расчетам, для 1771–1773 годов в Казанской провинции на 859 землевладельцев приходилось 224 помещицы, или 26 процентов. См.: Scharf С. Adliger Grundbesitz und Regionalverwaltung in der Gouvernementsreform Katharinas II.: Argumente von der Mittleren Wolga // Idem (Hrsg.) Katharine II., Ruffland und Europa: Beitrage zur internationalen Forschung. Mainz, 2001. S. 421–456, здесь S. 434.

(обратно)

916

Фаизова И.В. «Манифест о вольности» и служба дворянства в XVIII столетии. М., 1999. С. 48–51.

(обратно)

917

Троицкий С.М. Русский абсолютизм и дворянство в XVIII в.: Формирование бюрократии. М., 1974. С. 297–302.

(обратно)

918

Скалой С.В. Воспоминания. XVIII век. С. 463, 466–467.

(обратно)

919

Kahan A. The Costs of Westernization in Russia: the Gentry and the Economy in the 18th Century // Slavic Review. Vol. 25. 1966. R 40–66. Более свежие макроэкономические расчеты с небольшими расхождениями см.: Миронов Б.Н. Влияние революции цен в России XVIII века на ее экономическое и социально-политическое развитие//Вопросы истории. 1991. № 1.С. 86–101, здесь с. 92–96.

(обратно)

920

Фаизова И.В. «Манифест о вольности». С. 51–54.

(обратно)

921

Махровская Н.Н. Петербургский адрес В.В. Капниста // XVIII век: Сборник. Вып. 20. СПб., 1996. С. 252.

(обратно)

922

Я использовал опубликованные письма Василия Капниста, преимущественно к его жене; в них между 1783 и 1801 годами можно обнаружить отдельные фазы этого спора, в который были вовлечены различные покровители. См.: Капнист В.В. Собр. соч. Т. 2. С. 247–548.

(обратно)

923

Махровская Н.Н. Петербургский адрес В.В. Капниста. С. 252.

(обратно)

924

Капнист В.В. Ябеда: Комедия в пяти действиях // Капнист В.В. Собр. соч. Т. 1.С. 285–402; Он же. Ябедник: Комедия (первая редакция рукописи 1792 года) // Там же. С. 511–616.

(обратно)

925

Капнист В.В. Прошение на имя Александра I, июль 1801 г. // Там же. Т. 2. С. 443–444; Скалон С.В. Воспоминания: XVIII век. С. 466.

(обратно)

926

Aust M. Adlige Landstreitigkeiten in Rufiland: Eine Studie zum Wandel der Nachbarschaftsverhaltnisse, 1676–1796. Wiesbaden, 2003.

(обратно)

927

Kohut Z.E. Russian Centralism and Ukrainian Autonomy. P. 104–124, 209–218, 237–248.

(обратно)

928

Kohut Z.E. Russian Centralism and Ukrainian Autonomy. P. 209–211; Описи Киïвського намiсництва. Передмова. С. 5–6.

(обратно)

929

Книга Киïвського намiсництва 1787 р. // Описи Киïвського намiсництва. С. 262.

(обратно)

930

Там же. С. 242, 274.

(обратно)

931

Там же. С. 250, 265.

(обратно)

932

В этом смысле перспективными представляются следующие издания: Шафронский Л.Ф. (Ред.) Черниговского наместничества топографическое описание. Киев, 1851; Федоренко П.К. (Ред.) Опис Новгородсiверського намiсництва (1779–1781 pp.). Киïв, 1931. Источники по соседним наместничествам — Новороссии и Слободской Украине — остаются до сих пор неопубликованными. Ссылки на соответствующие архивные источники см.: Дружинина Е.И. Северное Причерноморье в 1775–1800 гг. М., 1959. С. 7–14; Кабузан В.М. Заселение Новороссии (Екатеринославской и Херсонской губерний) в XVIII — первой половине XIX века (1719–1858 гг.). М., 1976. С. 24–48.

(обратно)

933

Оглоблин О. Василь Капнiст. С. 73; Дашкевич Я.Р. Берлiн, квiтень 1791 р. С. 248. О территориальной реорганизации наместничеств между 1783 и 1794 годами см.: Кабузан В.М. Заселение Новороссии. С. 59–62.

(обратно)

934

Дружинина Е.И. Северное Причерноморье. С. 194–196.

(обратно)

935

Кабузан В.М. Заселение Новороссии. С. 62–65.

(обратно)

936

Kubijovic V., Ohloblyn О. Slobidska Ukraine // Kubijovic V. (Ed.) Encyclopedia of Ukraine. Vol. 4. Toronto, 1993.

(обратно)

937

Скалон С.В. Воспоминания. XVIII век. С. 463, 465, 473–476, 478–479.

(обратно)

938

Там же. С. 465–467, 471–473.

(обратно)

939

Там же. С. 463, 465; Дашкевич Я.Р. Берлiн, квiтень 1791 р. С. 234–235.

(обратно)

940

Бабкин Д.С. В.В. Капнист. С. 14–15. Ср. также: Западов А.В. Державин Гаврила Романович // Словарь русских писателей XVIII века. Вып. 1. Л., 1988. С. 249–259, здесь с. 251; Лаппо-Данилевский К.Ю., Моисеева Г.Л. Капнист Василий Васильевич. С. 22; Глинка Н.И., Лаппо-Данилевский К.Ю. Львов Николай Александрович // Там же. Вып. 2. С. 242–249, здесь с. 242.

(обратно)

941

Скалой С.В. Воспоминания. XVIII век. С. 463–464, 471–472; Дашкевич Я.Р. Берлiн, квiтень 1791 р. С. 235, 242, 250–251.

(обратно)

942

Капнист В.В. Ode a l'occasion de la paix conclue entre la Russie et la Porte Ottomane a Kaynardgi le 10 Juillet, Anno 1774 // Капнист В.В. Собр. соч. Т. 1. С. 683–686 (русск. прозаич. пер. Н.П. Корыхаловой см.: Там же. С. 687–688).

(обратно)

943

О политических целях России и их идеологических обоснованиях см.: Makrides V. Orthodoxie und Politik: Die russisch-griechischen Beziehungen zur Zeit Katharinas II. // Scharf С. (Hrsg.) Katharina II., Rußland und Europa S. 85–119; Зорин АЛ. Кормя двуглавого орла…: Литература и государственная идеология в России в последней трети XVIII — первой трети XIX века. М., 2001. С. 31–94.

(обратно)

944

Капнист В.В. Ode a l'occasion de la paix. С. 687 («cohortes homicides besoint trembler tout 1'univers, c'est par le sang, et le carnage et par la flame et le pillage qu'elles ont mis la Grece aux fers». — Там же. С. 684).

(обратно)

945

Там же. С. 688 («nous verrons germer les semences des loix, des arts et des sciences dans nos champs et dans nos cites». — Там же. С. 686).

(обратно)

946

Бабкин Д.С. В.В. Капнист. С. 15.

(обратно)

947

Гуковский Г.А. Русская литература XVIII века. М., 1939. С. 380.

(обратно)

948

Дмитриев И.И. Взгляд на мою жизнь. М., 1866; здесь цитируется по выдержкам, опубликованным: Русские мемуары. Избранные страницы. [Ч. 1:] XVIII век. С. 196; Дмитриев М.А. Мелочи из запаса моей памяти. М., 1985. С. 438–439; Вигель Ф.Ф. Записки. М.,1928, репринт: Cambridge, 1974. С. 353.

(обратно)

949

Державин Г.Р. Записки // [Державин Г.Р.] Сочинения Державина с объяснительными примечаниями Я. Грота. Т. 6. СПб., 1871. С. 437–438; Smith D. Working the Rough Stone. P. 137, 160 (ссылку на русское изд. см. примеч. 12); Бабкин Д.С. В.В. Капнист. С. 18.

(обратно)

950

Краткое и содержательное описание этого часто упоминающегося в литературе кружка см.: Западов А.В. Державин Гаврила Романович. С. 252–253; Лаппо-Данилевский К.Ю., Моисеева Т.Н. Капнист Василий Васильевич. С. 22. Пока еще отсутствует общее биографическое исследование о членах этого кружка. См. опубликованную на микрофишах диссертацию, защищенную в университете города Галле (Германия): Peter S. Neue Wege in der russischen Literatur Ende des 18., Anfang des 19. Jahrhunderts: die Dichtergruppe G.R. Derzavin — V.V. Kapnist — N.A L'vov — I.I. Chemnicer. Egelsbach, 1993. Современные дискуссии вокруг вопроса о роли искусства в деятельности кружка см.: Кочеткова Н.Д. Литература русского сентиментализма (Эстетические и художественные искания). СПб., 1994. С. 139–154. Социологический подход к анализу деятельности кружка предложен в остающейся и по сей день актуальной работе: Аронсон М. Кружки и салоны // Аронсон М., Рейсер С. Литературные кружки и салоны. Л., 1929. С. 15–82, здесь с. 39–49.

(обратно)

951

Скалон С.В. Воспоминания. XVIII век. С. 464–465; Бабкин Д.С. В.В. Капнист. С. 17–19.

(обратно)

952

Здесь я прибегаю к убедительной аргументации Н.Д. Кочетковой. См.: Кочеткова Н.Д. Образ мецената в представлениях русских писателей XVIII в. // Кибальник С.И. (Ред.) A.M. Панченко и русская культура: Исследования и материалы. СПб., 2008. С. 87–97. Тем не менее меценатство в России XVIII столетия нуждается еще в систематическом изучении.

(обратно)

953

О времени 1777–1785 годов см.: [Майков П.М.] Письма А.А. Безбородко к графу Петру Александровичу Румянцеву // Старина и новизна: Исторический сборник. Кн. 3. СПб., 1900. С. 160–313.

(обратно)

954

Глинка Н.И. Державин в Петербурге. Л., 1985. С. 29–35.

(обратно)

955

О придворных должностях см. недавнюю работу: Otto A. Die russische Hofgesellschaft in der Zeit Katharinas II: Diss. Univ. Tubingen. Tubingen, 2005. S. 194–207 (см. в электронной версии в архиве Немецкой национальной библиотеки: Deutsche Nationalbibliothek, www.d-nb.de, под постоянным идентификационным номером urn:nbn:de:bsz:21-opus — 17302 или по адресу: http:// w210.ub.uni-tuebingen.de/dbt/volltexte/2005/1730/ index.html; ссылка на этот ресурс: http://d-nb.info/975676806).

(обратно)

956

Эта точка зрения, с которой нельзя не согласиться, высказывается в работе: Оглоблин О. Василь Капнiст. С. 76–79.

(обратно)

957

В.В. Капнист — А.А. Капнист, Глухов, 10 августа 1781 г., Бровары, 18 и 24 сентября 1781 г. // Капнист В.В. Собр. соч. Т. 2. С. 260–263, 265. Более точные указания Екатерины относительно этого приема великого князя в письмах Румянцеву от июля и 3 сентября 1781 года см.: Письма А.А. Безбородко. С. 173–175.

(обратно)

958

Оглоблин О. Василь Капнiст. С. 76; Дашкевич Я.Р. Берлiн, квiтень 1791 р. С. 236.

(обратно)

959

Глинка Н.И., Лаппо-Данилевский К.Ю. Львов Николай Александрович. С. 243–244.

(обратно)

960

Оглоблин О. Василь Капнiст. С. 76; Бабкин Д.С. В.В. Капнист. С. 19; Лапno-Данилевский К.Ю., Моисеева Г.Н. Капнист Василий Васильевич. С. 23.

(обратно)

961

В.В. Капнист к г-ну Любослову, июль — август 1783 г. // Капнист В.В. Собр. соч. Т. 2. С. 275–276.

(обратно)

962

Капнист В.В. Ода на рабство // Там же. Т. 1. С. 87–91. Существует замечательное переложение этой оды на немецкий язык, выполненное немецким лириком Уве Грюнингом: Kapnist W. Ode auf die Sklaverei // Grasshoff A, Grasshoff H. (Hrsg.) Chorus an die verkehrte Welt: Russische Dichtung des 18. Jahrhunderts. Leipzig, 1983. S. 195–199.

(обратно)

963

Об этом писал в первую очередь немецкий историк-антифашист Г. Заке: Sacke G. V.V. Kapnist und seine Ode «Na rabstvo» // Zeitschrift für slavische Philologie. Vol. 17. 1941. S. 291–301, здесь S. 291–297. Вслед за ним также: Оглоблин О. Василь Капнiст. С. 79–86; Дашкевич Я.Р. Берлiн, квiтень 1791 р. С. 237–238. О военной реформе на Украине см.: Kohut Z.E. Russian Centralism and Ukrainian Autonomy. P. 218–220.

(обратно)

964

Лаппо-Данилевский К.Ю., Моисеева Г.Н. Капнист Василий Васильевич. С. 23.

(обратно)

965

Модзалевский Б.Л. Список членов Императорской Академии Наук 1725–1907. СПб., 1908 (репринт, переизд.: Leipzig, 1971). С. 317–324.

(обратно)

966

В.В. Капнист — А.А. Капнист, Киев, 23 февраля 1787 г. // Капнист В.В. Собр. соч. Т. 2. С. 260–261.

(обратно)

967

Бабкин Д.С. В.В. Капнист С. 23, 25; Оглоблин О. Василь Капнiст. С 91–94. Дашкевич Я.Р. Берлiн, квiтень 1791 р. С. 237. О топографии фабрики и ее производстве см.: Описи Киïвського намiсництва. С. 21.

(обратно)

968

Бессарабова Н.В. Конфликты в окружении Екатерины Великой // Тычинина Л.В. (Ред.) Е.Р. Дашкова: личность и эпоха. С. 228–243.

(обратно)

969

В.В. Капнист — А.А. Капнист, Санкт-Петербург, 29 февраля 1788 г. // Капнист В.В. Собр. соч. Т. 2. С. 317 («Elle a dit qu'elle a trouve dans la Petite Russie settlement un homme: c'est moi». — Там же. С. 316).

(обратно)

970

Sacke G. V.V. Kapnist und seine Ode,Na rabstvo'. S. 297–301; Оглоблин О. Берлiнська мiсiя Капнiста 1791 року. Iсторюграфiя i методологiя питания // Оглоблин О. Люди староï Украïни. С. 281–303. Документы, сопровожденные источниковедческим комментарием, недавно опубликованы, см.: Дашкевич Я.Р. Берлiн, квiтень 1791 р.

(обратно)

971

Lojek J. Z dzialalnosci konsulatu polskiego w Mirhorodzie w latach 1789–1791 // Zeszyty Historyczne. R. 1. 1960. S. 3–18; Idem. Przed Konstytucja. Trzeciego Maja: Z badan nad mie.dzynarodowym polozeniem Rzeczypospolitej w latach 1788–1791. Warszawa, 1977. S. 100–101; Idem. Geneza i obalenie Konstytucji 3 maja: Polityka zagraniczna Rzeczypospolitej, 1787–1792. Lublin, 1986. S. 104–106.

(обратно)

972

О международном контексте этих событий см.: Madariaga I. de. Russia in the Age of Catherine the Great. London, 1981. P. 413–426; специально о политике Пруссии в этом вопросе см.: Maks H. Die Rußlandpolitik Hertzbergs und Friedrich Wilhelms II, 1787–1791 // Scharf C. (Hrsg.) Katharina II., Rußland und Europa. S. 227–247. О политике Польши см.: Lojek J. Przed Konstytucja. Trzeciego Maja; Idem. Geneza i obalenie Konstytucji.

(обратно)

973

Lord R.H. The Second Partition of Poland. Cambridge, 1915; Schulze Wessel M. Rußlands Blick auf Preußen: Die polnische Frage in der Diplomatie und der politischen Offentlichkeit des Zarenreiches und des Sowjetstaates, 1697–1947. Stuttgart, 1995. S. 85–90.

(обратно)

974

Бабкин Д.С. В.В. Капнист. С. 23–24; Оглоблин О. Василь Капнiст. С. 113–117; Лаппо-Данилевский К.Ю., Моисеева Г.Н. Капнист Василий Васильевич. С. 25.

(обратно)

975

Busch W. Horaz in Rußland: Studien und Materialien. München, 1964. S. 103–104.

(обратно)

976

Kytzler B. Horaz: Eine Einführung. Stuttgart, 1996. S. 13–30.

(обратно)

977

Надеждин Н.И. Опыт перевода од В. Орлова // Московский вестник. 1830. Ч. 4, № 14–16. С. 254–294, здесь с. 284. Ср.: Busch W. Horaz in Rußland. S. 91–106, цит. S. 91.

(обратно)

978

«Das oberste Ziel dabei ist, das Leben als Kunstwerk zu gestalten» («Высшая цель при этом — придать жизни форму художественного произведения»). Так о Горации писал: Poschl V. Die Aktualitat des Horaz // Krasser H., Schmidt E.A (Hrsg.) Zeitgenosse Horaz. Der Dichter und seine Leser seit zwei Jahrtausenden. Tubingen, 1996. S. 20–35, здесь S. 31. О горацианской традиции в России теперь см. также: Newlin Th. Rural Ruses: Illusion and Anxiety on the Russian Estate, 1775–1815 // Slavic Review. Vol. 57. 1998. P. 295–319; Idem. The Voice in the Garden: Andrei Bolotov and the Anxieties of Russian Pastoral, 1738–1833. Evanston (111.), 2001; Дмитриева Е.Е., Купцова О.Н. Жизнь усадебного мифа: утраченный и обретенный рай. М, 2003 (2-е изд.: 2008).

(обратно)

979

Глинка Н.И., Лаппо-Данилевский К.Ю. Львов Николай Александрович.

(обратно)

980

Глинка Н.И. Державин в Петербурге.

(обратно)

981

Schmidt E.A. Sabinum: Horaz und sein Landgut im Licenzatal. Heidelberg, 1997.

(обратно)

982

Busch W. Vasilij Kapnist und sein Sabinum // Symanzik B. (Hrsg.) Studia Philologica Slavica: Festschrift für G. Birkfellner zum 65. Geburtstag. Berlin, 2006. Teilbd. 1. S. 35–48.

(обратно)

983

Chevallier R. (Ed.) Presence d'Horace. Tours, 1988; Krasser H., Schmidt E.A. (Hrsg.) Zeitgenosse Horaz; Kytzler B. Horaz. Кар. Ill: Nachleben. S. 161–184; Kilty W. Die Geschichte des deutschen Horaz // Killy W., Schmidt E.A (Hrsg.) Horaz: Glanz der Bescheidenheit: Oden und Epoden lateinisch und deutsch. 2. Aufl. Zurich; München, 1987. S. 23–57. О Горации в России см.: Busch W. Horaz in Rußland. S. 19–47.

(обратно)

984

Более детально о целях Капниста см.: Капнист В.В. Оды Горация. Предисловие // Капнист В.В. Собр. соч. Т. 2. С. 38–48, здесь с. 46–47. Ср.: Веселовский А.А. Капнист и Гораций (Эпизод из знакомства с классической литературой в конце XVIII, начале XIX в.) // ИОРЯС. Т. 15. 1910. Кн. 1. С. 199–232; Серман И.З. В.В. Капнист и русская поэзия начала XIX века // XVIII век: Сборник. Вып. 4. Л., 1959. С. 289–303, здесь с. 301–302; Busch W. Horaz in Rußland. S. 91–106; Лаппо-Данилевский К.Ю., Моисеева Т.Н. Капнист Василий Васильевич. С. 25–26.

(обратно)

985

Капнист В.В. Оды Горация. Предисловие. С. 38.

(обратно)

986

Там же. См. об этом в целом верные интерпретации: Busch W. Horaz in Rußland. S. 91–106; Blasberg A. Vasilij Vasil’evic Kapnist und seine Obertragungen von Gedichten des Horaz ins Russische. Rahden (Westf.), 2007.

(обратно)

987

В.В. Капнист — С.В. и И.В. Капнистам, Обуховка, 20 июля 1815 г. // Капнист В.В. Собр. соч. Т. 2. С. 491.

(обратно)

988

Капнист В.В. Статьи // Там же. Т. 2. С. 165–245.

(обратно)

989

Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре: Быт и традиции русского дворянства (XVIII — начало XIX века). СПб., 1994. С. 180–209, цит. с. 181.

(обратно)

990

Капнист В.В. Оды Горация. Предисловие. С. 39. Ср. также: Бабкин Д.С. Примечания // Капнист В.В. Собр. соч. Т. 2. С. 554; Busch W. Horaz in Rußland. S. 92; Лаппо-Данилевский К.Ю., Моисеева Г.Н. Капнист Василий Васильевич. С. 25.

(обратно)

991

В.В. Капнист — A.A. Капнист, б.м., 22 апреля 1822 г. // Капнист В.В. Собр. соч. Т. 2. С. 539–540.

(обратно)

992

В.В. Капнист — A.M. Бакунину, Санкт-Петербург, 16 октября 1798 г. // Там же. С. 441–443, здесь с. 443.

(обратно)

993

Берков П.Н. Ранние русские переводчики Горация // Изв. Академии наук СССР. Отд. обществ, наук. 1935. № 10. С. 1039–1056; Busch W. Horaz in Rußland. S. 17–18, 49; Николаев С.И. К предыстории Горация в России // Klein J., Dixon S., Fraanje M. (Ed.) Reflections on Russia in the Eighteenth Century. Köln; Weimar; Wien, 2001. С 303–314.

(обратно)

994

Klein J. Die Schaferdichtung des russischen Klassizismus. Wiesbaden, 1988. S. 38. В целом с рецепцией классической Античности в послепетровский период в России можно познакомиться в обзоре: Segel H.B. Classicism and Classical Antiquity in Eighteenth- and Early-Nineteenth-Century Russian Literature // Garrard J.G. (Ed.) The Eighteenth Century in Russia Oxford, 1973. P. 48–71.

(обратно)

995

О взаимоотношениях с Готтшедом и Брайтингером см.: Petersen J.H. Mimesis — Imitatio — Nachahmung: Eine Geschichte der europaischen Poetik. München, 2000. S. 172–183. О немецком дискурсе: Lühe I. von der. Natur und Nachahmung: Untersuchungen zur Batteux-Rezeption in Deutschland. Bonn, 1979. О рецепции Баттё в России: Кочеткова Н.Д. Литература русского сентиментализма. С. 78–93.

(обратно)

996

Капнист В.В. Оды Горация. Предисловие. С. 48. В 1815 году Капнист прямо цитировал Баттё: «Batteux. Trad. d'Horace. Tome 1. edit. 1768», то есть издание: Les poesies d'Horace, traduites en francois [par Batteux]. Paris; Amsterdam, 1768. Ср.: Капнист В.В. Письмо второе к С.С. Уварову о эксаметрах // Капнист В.В. Собр. соч. Т. 2. С. 201, 205. Капнист руководствовался предисловием Делиля (Jacques Delille) к Георгинам Вергилия — по его словам, «весьма основательным наставлением г-на Делиля»: Les Georgiques de Virgile: 3me ed. Paris, 1770. Кроме того, он пользовался, как и Антиох Кантемир до него, более старым двуязычным изданием Горация: Oeuvres d'Horace. Т. 1–10 / Dir. A Dacier. Paris, 1681–1689. См.: Капнист В.В. Оды Горация. Предисловие. С. 42, 45, 48.

(обратно)

997

Я скептически отношусь к точке зрения А. Бласберга на этот вопрос. См.: Blasberg A. Vasilij Vasil'evic Kapnist und seine Ubertragungen.

(обратно)

998

Грот Я. Жизнь Державина // [Державин Г.Р.] Соч. Державина. Т. 8. СПб., 1883; цит. по: Грот Я. Жизнь Державина: Репринт, изд. М., 1997. С. 184; Глинка Н.И. Державин в Петербурге. С. 45–47. Немецкие источники по этой проблеме: Роте X. «Избрал он совсем особый путь» (Державин с 1774 по 1795 г.) // XVIII век: Сборник. Вып. 21. СПб., 1999. С. 247–259.

(обратно)

999

О Буало и Ж.-Б. Руссо в России XVIII века см.: Busch W. Horaz in Rußland. S. 37, 106. Об освоении Горация М.Н. Муравьевым: Ibid. S. 106–110. О его рецепции Баттё: Кочеткова Н.Д. Литература русского сентиментализма. С. 81.

(обратно)

1000

Ср.: Лаппо-Данилевский К.Ю., Моисеева Г.Н. Капнист Василий Васильевич. С. 22. Общий критический взгляд на слишком схематическую периодизацию русской литературы около 1800 года см.: Кочеткова Н.Д- Литература русского сентиментализма.

(обратно)

1001

В.В. Капнист — С.В. Капнисту, б. м., 19 марта 1813 г. // Капнист В.В. Собр. соч. Т. 2. С. 480.

(обратно)

1002

Имеется в виду рукопись «Второй отрывок бреда на досуге». Цит. по: Бабкин Д.С. В.В. Капнист. С. 18.

(обратно)

1003

Грот Я. Жизнь Державина. С. 186–187.

(обратно)

1004

Busch W. Horaz in Rußland. S. 81.

(обратно)

1005

Капнист В.В. Различность дарований // Капнист В.В. Собр. соч. Т. 1. С. 254–255; Он же. Зависть пиита при взгляде на изображение окрестностей и развалин дома горациева // Там же. С. 259–260.

(обратно)

1006

Капнист В.В. — А.А. Прокоповичу-Антонскому, Обуховка, 26 марта 1822 г. // Там же. Т. 2. С. 537–538.

(обратно)

1007

Так об этом: Busch W. Horaz in Rußland. S. 91–106.

(обратно)

1008

Ср. помимо уже названных работ прежде всего: Schmidt E.A. Horaz und die Erneuerung der deutschen Lyrik im 18. Jahrhundert // Krasser H., Schmidt E.A (Hrsg.) Zeitgenosse Horaz. S. 255–310. Об изменении интереса к кругу горацианских тем см.: Busch W. Horaz in Rußland. S. 19–27. О Державине и его дружеском круге см.: Серман И.З. Державин. Л., 1967. С. 70–76.

(обратно)

1009

В обобщенном виде см. об этом в работе: Schmidt E.A. Einleitung // Horaz: Glanz der Bescheidenheit. S. 16–17. Ср. также: Poschl V. Die Aktualitat des Horaz.

(обратно)

1010

Lessing G.E. Rettungen des Horaz // Lessing G.E. Gesammelte Wferke in zehn Banden / Hrsg. von P. Rilla. Bd. 3. Berlin; Weimar, 1968. S. 545–594, цит. S. 580581.

(обратно)

1011

Schmidt E.A. Einleitung // Horaz: Glanz der Bescheidenheit. S. 18.

(обратно)

1012

Guthke K.S. Die Entdeckung des Ich in der Lyrik: Von der Nachahmung zum Ausdruck der Affekte // Barner W., Miiller-Luckner E. (Hrsg.) Tradition, Norm, Innovation. Soziales und literarisches Traditionsverhalten in der Frühzeit der deutschen Aufklarung. München, 1989. S. 93–121. См. здесь же отчет о дискуссии: Ibid. S. 121–124.

(обратно)

1013

См.: Rasch W. Freundschaftskult und Freundschaftsdichtung im deutschen Schrifttum des 18. Jahrhunderts. Halle, 1936; Schmidt E.A. Horaz und die Erneuerung der deutschen Lyrik. S. 268–273; Kotchetkova N.D. Le culte d'amitie et les dedicaces amicales dans des editions russes du XVIII-ieme siècle // 10th International Congress on the Enlightenment, Dublin, 1999. Неопубликованная рукопись доклада.

(обратно)

1014

Обе точки зрения во всей их противоречивости можно найти в: Busch W. Horaz in Rußland. S. 24–25, 92.

(обратно)

1015

Первые письма из в общей сложности 107 писем относятся к концу 1770-х годов, последнее датируется 22 апреля 1822 года. См.: Капнист В.В. Собр. соч. Т. 2. С. 249–255, 539–540. Ср. также посвященное жене Александре стихотворение Разлука: Там же. Т. 1. С. 133.

(обратно)

1016

В.В. Капнист — Г.Р. Державину, Обуховка, 20 июля 1786 г. // Капнист В.В. Собр. соч. Т. 2. С. 287.

(обратно)

1017

Там же. Т. 1. С. 75–80 и примеч. на с. 709–710. Как «брата и друга» ее отца описывала своего дядю Петра Васильевича Софья Скалой. См.: Скалом СВ. Воспоминания. XVIII век. С. 472.

(обратно)

1018

Капнист В.В. Собр. соч. Т. 1. С. 132–133; В.В. Капнист — С.В. Капнисту, б. м., 19. марта 1813 г.; Капнист В.В. — С.В. и И.В. Капнистам, Обуховка, 26 июня 1815 г. и январь 1816 г. // Там же. Т. 2. С. 480, 490, 493.

(обратно)

1019

Капнист В.В. Старость и младость // Там же. Т. 1. С. 133–134.

(обратно)

1020

Там же. С. 110–111.

(обратно)

1021

Капнист В.В. Ода на смерть Плениры // Там же. С. 121–124. Ср. тоже: Ода на воспоминание пленириной кончины // Там же. С. 124–127.

(обратно)

1022

Там же. С. 153–154.

(обратно)

1023

Там же. С. 168, 173. См.: Busch W. Horaz in Rußland. S. 94–96.

(обратно)

1024

Капнист В.В. Собр. соч. Т. 2. С. 78–79. См.: Busch W. Horaz in Rußland. S. 102, 105.

(обратно)

1025

Капнист В.В. Собр. соч. Т. 2. С. 77–78. См.: Busch W. Horaz in Rußland. S. 98, 100, 102.

(обратно)

1026

Капнист В.В. Собр. соч. Т. 1. С. 204.

(обратно)

1027

Там же. С. 234–237.

(обратно)

1028

Капнист В.В. Милой Паше // Там же. С. 241–244; Он же. Ответ Федору Петровичу Львову // Там же. С. 246–247; Он же. Батюшкову // Там же. С. 247–248; Он же. Дружеский совет // Там же. С. 249–250; Он же. На смерть Василия Степановича Томары // Там же. С. 257–258; Он же. К юному другу // Там же. С. 281–282; Он же. Алексею Николаевичу Оленину // Там же. С. 264–265; В.В. Капнист — А.Н. Оленину, Ромны, сентябрь 1821 г.//Там же. Т. 2. С. 535.

(обратно)

1029

Капнист В.В. Обуховка // Там же. Т. 1. С. 250–254. Ср. красивую интерпретацию у В. Буша: Busch W. Vasilij Kapnist und sein Sabinum.

(обратно)

1030

За период между 1781 и 1823 годами отсутствуют письма Капниста 1782, 1790, 1799, 1800, 1803, 1806 и 1807 годов. Лишь по одному письму сохранилось от 1784, 1787 и 1801 годов. В основном имеющиеся в нашем распоряжении письма Капниста были написаны в 1788 (24), 1793 (34) и 1819 (15) годах.

(обратно)

1031

Я нахожу верной эту интерпретацию, в том числе и в отношении писем И. Хемницера к Н. Львову: Марасинова Е.Н. Психология элиты российского дворянства. С. 185–186.

(обратно)

1032

В.В. Капнист — Н.И. Гнедичу, Обуховка, 4 октября 1808 г. // Капнист В.В. Собр. соч. Т. 2. С. 450.

(обратно)

1033

В.В. Капнист — И.С. Баженову, Обуховка, 25 апреля 1810 г. // Там же. С. 460–461.

(обратно)

1034

В.В. Капнист — Г.Р. Державину, Обуховка, 22 марта и 20 июля 1786 г. // Там же. С. 285–288.

(обратно)

1035

В.В. Капнист — Г.Р. Державину, Обуховка, 5 декабря 1813 г. // Там же. С. 484–485; Грот Я. Жизнь Державина. С. 628–629, 646–647; Глинка Н.И. Державин в Петербурге. С. 190, 206–207.

(обратно)

1036

Капнист В.В. Певцу Фелицы // Капнист В.В. Собр. соч. Т. 1. С. 152. См.: Busch W. Horaz in Rußland. S. 94, 97.

(обратно)

1037

Капнист В.В. Обуховка // Капнист В.В. Собр. соч. Т. 1. С. 254. Ср.: Там же. Т. 2. С. 77–78; Он же. К Лире // Там же. С. 276. См. об этом: Busch W. Horaz in Rußland. S. 94.

(обратно)

1038

О Германии см.: Schmidt E.A. Horaz und die Erneuerung der deutschen Lyrik. S. 272. О России: Kotchetkova N.D. Le culte d'amitie.

(обратно)

1039

В.В Капнист — И.Е. Хилкову, Обуховка, начало октября 1808 г. // Капнист В.В. Собр. соч. Т. 2. С. 452 («J'ai pris celui du poete; car c'est ma profession». — Там же. С. 451).

(обратно)

1040

См.: Марасинова Е.Н. Психология элиты российского дворянства. С. 165–166.

(обратно)

1041

В.В. Капнист — Г.Р. Державину, Обуховка, 13 августа 1797 г. // Капнист В.В. Собр. соч. Т. 2. С. 439–440. Оды Державина с критическими замечаниями Капниста см. в примечаниях к этому изданию: Там же. С. 593–595. Об этой оде см.: Busch W. Horaz in Rußland. S. 83; Серман И.З. Державин. С. 74.

(обратно)

1042

В.В. Капнист — С.В. Капнисту, 19 марта 1813 г. // Капнист В.В. Собр. соч. Т. 2. С. 480.

(обратно)

1043

В.В. Капнист — В.А. Жуковскому, Обуховка, 15 июня 1818 г.// Там же. С. 507–508.

(обратно)

1044

См.: Curtius E.R. Europaische Literatur und lateinisches Mittelalter. Bern, 1948. Кар. 3, § 3.

(обратно)

1045

Poschl V. Die Aktualitat des Horaz. S. 31.

(обратно)

1046

В.В. Капнист — неизвестному, Обуховка, 11 июля 1811 г. // Капнист В.В. Собр. соч. Т. 2. С. 466 («l'incapacite de ma muse»).

(обратно)

1047

Там же. С. 79–80, 83–85.

(обратно)

1048

Там же. С. 80–81. Ср.: Busch W. Horaz in Rußland. S. 98, 102.

(обратно)

1049

См.: Busch W. Horaz in Rußland. S. 54–56 (Ломоносов), 74–78, 81, 85 (Державин), 94, 100–103, 105 (Капнист), 120 (Востоков), 160–164 (Пушкин).

(обратно)

1050

Капнист В.В. Памятник Горация // Капнист В.В. Лирические сочинения. СПб., 1806; или: Капнист В.В. Собр. соч. Т. 2. С. 86–87.

(обратно)

1051

Там же. С. 557–558. Ср.: Busch W. Horaz in Rußland. S. 101.

(обратно)

1052

В целом об этом см.: Poschl V. Die Aktualitat des Horaz. О рецепции Горация у Державина см.: Серман К/З. Державин. С. 71–76.

(обратно)

1053

Busch W. Horaz in Rußland. S. 21.

(обратно)

1054

Krasser H. Bußer, Spotter oder Künstler. Zur Interpretationsgeschichte der Horazode 1, 34// Krasser H., Schmidt E.A (Hrsg.) Zeitgenosse Horaz. S. 311–343, здесь S. 332.

(обратно)

1055

Капнист В.В. Певцу Фелицы // Капнист В.В. Собр. соч. Т. 1. С. 152.

(обратно)

1056

Там же. С. 176. Ср. Busch W. Horaz in Rußland. S. 94–95.

(обратно)

1057

Капнист В.В. Ничтожество богатств; Против корыстолюбия // Капнист В.В. Собр. соч. Т. 2. С. 49–50, 53–56.

(обратно)

1058

Там же. Т. 1. С. 169–170 (в цитате курсив мой. — К.Ш.). См.: Busch W. Horaz in Rußland. S. 21–22, 94.

(обратно)

1059

Капнист В.В. Собр. соч. Т. 1. С. 136–137.

(обратно)

1060

Капнист В.В. Ворожба // Там же. С. 166–167 (в цитате курсив мой. — К.Ш.). См.: Busch W. Horaz in Rußland. S. 66 (Сумароков), 82 (Державин), 94, 103–104. К интерпретации этой оды Горация см.: Poschl V. Die Aktualitat des Horaz. S. 28–30.

(обратно)

1061

Капнист В.В. Собр. соч. Т. 1. С. 168–169.

(обратно)

1062

Там же. С. 255–257.

(обратно)

1063

Присоединяясь к мнению А.А. Писарева, Д.С. Бабкин отдал должное Капнисту как «философскому лирику», см.: Бабкин Д.С. В.В. Капнист. С. 28.

(обратно)

1064

Капнист В.В. Собр. соч. Т. 1. С. 112–118, здесь с. 115.

(обратно)

1065

Там же. С. 150.

(обратно)

1066

Там же. С. 264–265.

(обратно)

1067

Там же. С. 209–219, 219–226. См.: Бабкин Д.С. В.В. Капнист. С. 51–53.

(обратно)

1068

Капнист В.В. Собр. соч. Т. 1. С. 740.

(обратно)

1069

Там же. С. 251.

(обратно)

1070

Капнист В.В. Зависть пиита при взгляде на изображение окрестностей и развалин дома Горациева // Капнист В.В. Собр. соч. Т. 1. С. 259–260.

(обратно)

1071

Там же. С. 258.

(обратно)

1072

Там же. С. 110, 154–164, 202–203.

(обратно)

1073

В.В. Капнист — П.М. Ниловой, Обуховка, 14 января 1816 г. // Капнист В.В. Собр. соч. Т. 2. С. 492–493.

(обратно)

1074

В.В. Капнист — Г.Р. Державину, Обуховка, 10 мая 1789 г. // Там же. С. 347–348.

(обратно)

1075

В.В. Капнист — А.А. Капнист, Санкт-Петербург, 16 апреля 1785 г.; Чернигов, 10 сентября 1786 г.; Орел, 7 февраля 1788 г. // Там же. С. 279–280, 288, 290, 304–305.

(обратно)

1076

В.В. Капнист — П.В. Капнисту, б.м., 17 июля 1788 г. // Там же. С. 344 («Ah! Mon frere, quand est-ce que vous vous delivrerez du joug de ce desir de savoir et de connaitre tout par votre propre raison? Quand est-ce que vous verrez le neant de la philosophie?»). Ср. также: Обуховка, 3 января 1789 г. // Там же. С. 345.

(обратно)

1077

В.В. Капнист — А.А. Капнист, Тверь, 18 февраля 1788 г.; Санкт-Петербург, 14 марта 1788 г. // Там же. С. 314 («Que dans tout soit fake la volonte du bon dieu»), 321 («L'homme propose et dieu dispose»). Подобные же высказывания см., например: В.В. Капнист — А.А. Капнист и П.В. Капнисту, Санкт-Петербург, 15 апреля 1793 г.; В.В. Капнист — А.А. Капнист, Санкт-Петербург, 8 июля 1796 г. // Там же. С. 371–372, 426–427.

(обратно)

1078

В.В. Капнист — А.А. Капнисту, Санкт-Петербург, 11 апреля 1788 г. // Там же. С. 327–328.

(обратно)

1079

В.В. Капнист — И.А. Пукалову, Трубайцы, 27 марта 1819 г. // Там же. С. 519.

(обратно)

1080

В.В Капнист — И.В. Леванде, Обуховка, 29 августа 1791 г.; В.В. Капнист — Н.Г. Репнину, Обуховка, 29 апреля 1817 г. // Там же. С. 355, 504.

(обратно)

1081

Капнист В.В. Собр. соч. Т. 2. С. 57–59.

(обратно)

1082

Капнист В.В. Ничтожество богатств // Там же. С. 49–50. Сюда же относится свободное переложение оды II, 18, ставшей позднее источником латинского девиза Обуховки: Он же. Богатому соседу // Там же. Т. 1.С. 165–166.

(обратно)

1083

Капнист В.В. Ода на счастие // Там же. С. 112–118.

(обратно)

1084

Капнист В.В. Ода на дружество // Там же. С. 75–80, здесь 78.

(обратно)

1085

Капнист В.В. Другу сердца // Там же. С. 173. Об этом травестийном подражании см.: Серман КЗ. Капнист и русская поэзия. С. 301–302; Busch W. Horaz in Rußland. S. 95–96.

(обратно)

1086

Капнист В.В. Собр. соч. Т. 1. С. 250–254, здесь с. 251.

(обратно)

1087

Капнист В.В. Зависть пиита при взгляде на изображение окрестностей и развалин дома Горациева // Там же. С. 259–260. См.: Busch W. Horaz in Rußland. S. 103.

(обратно)

1088

В.В. Капнист — Ф.О. Туманскому, Обуховка, 30 апреля 1786 г. // Капнист В.В. Собр. соч. Т. 2. С. 286–287.

(обратно)

1089

В.В. Капнист — Н.М. Карамзину, Обуховка, 4 июля 1797 г. // Там же. С. 436–437.

(обратно)

1090

Ср.: Шарф К. Монархия, основанная на законе, вместо деспотии: Трансфер и адаптация европейских идей и эволюция воззрений на государство в России в эпоху Просвещения // Доронин А.В. (Сост.) «Вводя нравы и обычаи Европейские в Европейском народе»: К проблеме адаптации западных идей и практик в Российской империи. М., 2008. С. 9–45, здесь с. 14–16.

(обратно)

1091

Kappeler A. Russland als Vielvolkerreich. Entstehung, Geschichte, Zerfall. München, 1992. S. 107. Русский перевод см.: Каппелер А. Россия — многонациональная империя. Возникновение, история, распад. М., 1996 (2-е изд.: 2000).

(обратно)

1092

Le Donne J.P. Catherine's governors and governors-general, 1763–1796 // Cahiers du Monde russe et sovietique. Vol. 20. 1979. P. 15–42; Idem. Frontier Governors General 1772–1825.1. The Western Frontier//Jahrbücher für Geschichte Osteuropas. Bd. 47. 1999. S. 56–88; II. The Southern Frontier// Ibid. Bd. 48. 2000. S. 161–183; III. The Eastern Frontier // Ibid. Bd. 48. 2000. S. 321–340.

(обратно)

1093

Характерный пример — определяющие развитие наук «просвещенные бюрократы» — см.: Knight N. Ethnography in the Russian Geographic Society, 1845–1855 // Burbank J., Ransel D. (Ed.) Imperial Russia New Histories for the Empire. Bloomington; Indianapolis (Ind.), 1998. P. 108–141.

(обратно)

1094

Полагаю, что о влиянии Просвещения в провинции можно говорить лишь с того времени, когда туда начали поступать книги в значительном количестве. О последнем см.: Glagoleva О. Imaginary World: Reading in the Lives of Russian Provincial Noblewomen (1750–1825) // Rosslyn W. (Ed.) Women and Gender in Eighteenth-Century Russia Aldershot, 2003. P. 129–146, здесь с. 131.

(обратно)

1095

Об употреблении термина «девиантность» в социальных науках: Schwerhoff G. Devianz — Enzyklopadie der Neuzeit. Bd. 2: Beobachtung — Dtirre. Stuttgart, 2005. S. 953–956.

(обратно)

1096

О корректности применения термина «Просвещение» к России см.: Renner A. Russland. Die Autokratie der Aufklarung//Kraus A, Renner A. (Hrsg.) Orte eigener Vernunft. Europaische Aufklarung jenseits der Zentren. Frankfurt a.M.; New York, 2008. S. 125–142.

(обратно)

1097

Weber M. Wirtschaft und Gesellschaft. GrundriB der verstehenden Soziologie. 5. Aufl. Tubingen, 1976. S. 126–130. Сжатое изложение интересующих нас здесь аспектов теории Мишеля Фуко см.: Forth Ch.E. Cultural History and New Cultural History // Steams P. (Ed.) Encyclopedia of European Social History. Vol. 6. Detroit (Mich.), 2001. P. 88–94; Smith B.G. Gender Theory // Ibid. P. 95–104.

(обратно)

1098

Об отношениях между государством и медицинскими экспертами в сфере борьбы с преступностью в конце XIX — начале XX века см., например: Muller Ch. Verbrechensbekampfung im Anstaltsstaat. Psychiatrie, Kriminologie und Strafrechtsreform in Deutschland, 1871–1933. Göttingen, 2004.

(обратно)

1099

Griesebner A., Hehenberger S. Entscheidung uber Tod und Leben. Rechtsgutachter in frühneuzeitlichen Malefizprozessen im Erzherzogtum Osterreich // Kastner A., Kesper-Biermann S. (Hrsg.) Experten und Expertenwissen in der Strafjustiz von der Frühen Neuzeit bis zur Moderne. Leipzig, 2008. S. 17–32.

(обратно)

1100

Forth Ch.E. Cultural History. P. 89.

(обратно)

1101

Об этом на примере врачей: Renner A. Russische Autokratie und europaische Medizin. Organisierter Wissenstransfer im 18. Jahrhundert. Stuttgart, 2010.

(обратно)

1102

Омельченко О.А. «Законная монархия» Екатерины II. Просвещенный абсолютизм в России. М., 1993. С. 294.

(обратно)

1103

RustemeyerA. Dissens und Ehre. Majestatsverbrechen in Russland, 1600–1800. Wiesbaden, 2006. S. 30–101. Здесь нельзя не сослаться на книгу Е.В. Анисимова Дыба и кнут, где огромная часть материалов посвящена именно преступлениям, связанным с оскорблением Величества. Е.В. Анисимов перечисляет разные виды государственных преступлений, а иерархией преступлений в целом не занимается (см.: Анисимов Е.В. Дыба и кнут. Политический сыск и русское общество в XVIII в. М., 1999. С. 13–93).

(обратно)

1104

См. цитируемые в монографии Кристофа Шмидта уголовные дела екатерининского времени: Schmidt Ch. Sozialkontrolle. S. 225–293.

(обратно)

1105

Проблематика образа коррумпированной провинции на примере XIX века разрабатывается в работе: Schattenberg S. Die korrupte Provinz? Russische Beamte im 19. Jahrhundert. Frankfurt a.M., 2008.

(обратно)

1106

Впервые об этом четко сказано в статье В.Г. Власова: Власов В.Г. Христианизация русских крестьян // Советская этнография. 1988. № 3. С. 3–15. Об этом же см. у А.С. Лаврова: Лавров А.С. Колдовство и религия в России 1700–1740 гг. М., 2000. С. 75–202.

(обратно)

1107

Об изменениях в роли царя: Kivelson V. Autocracy in the Provinces: Muscovite Gentry and Political Culture in the Seventeenth Century. Stanford (Calif.), 1997.

(обратно)

1108

Мининков Н.А. Донское казачество в эпоху позднего средневековья. Ростовна-Дону, 1998.

(обратно)

1109

Carl H. Herrschaft // Jaeger F. (Hrsg.) Enzyklopadie der Neuzeit. Bd. 5. Stuttgart; Weimar, 2007. S. 399–416, здесь с. 405–406.

(обратно)

1110

P. Уортман исследовал изменения в репрезентации самодержавия при Петре — см.: Wortman R. Scenarios of Power. Vol. 1: From Peter the Great to the death of Nicholas I. Princeton (N.J.), 1995.

(обратно)

1111

Голикова Н.Б. Политические процессы при Петре I. M., 1957. С. 183.

(обратно)

1112

Об обогащении братьев Соловьевых — обер-комиссара и комиссара — в Архангельске и в Амстердаме см.: Серов Д.О. Строители империи. Очерки государственной и криминальной деятельности сподвижников Петра I. Новосибирск, 1996. С. 101–121.

(обратно)

1113

Schmidt Ch., Sozialkontrolle. S. 137.

(обратно)

1114

Памятники русского права: В 8 т. М., 1952–1961. Т. 8: Законодательные акты Петра I. С. 117, 346–347.

(обратно)

1115

См. соответствующий случай: РГВИА. Ф. 8. Оп. 2/90. Д. 195. Л. 1 об., 2 об., 4.

(обратно)

1116

Описание документов и дел, хранящихся в архиве Св. прав. Синода: В 22 т. СПб., 1869–1914. Т. 11. С. 244–247, № 186 (сыск сначала в Тайной канцелярии, а потом в Синоде по поводу востребованной управителем помещика от денщиков, певчих и «людей» присяги, которая, видимо, считалась похожей на присягу подданных императрице).

(обратно)

1117

О таком представлении см.: Смилянская Е.Б. Дворянское гнездо XVIII в.: Тимофей Текутчев и его «Инструкция о домашних порядках». М., 1998. См. также рецензию на эту книгу: Randolph J. The Old Mansion: Revisiting the History of the Russian Country Estate // Kritika Vol. 1. 2000. P. 729–749, здесь р. 739–740.

(обратно)

1118

Кириченко О. В. Православный храм в жизни русских дворян XVIII в. // Этнографическое обозрение. 1995. № 5. С. 92–99; Лавров А.С. Колдовство и религия. С. 275–293.

(обратно)

1119

Bohac R. Everyday Forms of Resistance: Serf Opposition to Gentry Exactions, 1800–1861 // Kingston-Mann E., Mixter T. (Ed.) Peasant Economy, Culture and Politics of European Russia Princeton (N.J.), 1991. P. 238–260. E.B. Анисимов приводит подобные случаи для XVIII века. Меня же здесь интересуют не случаи подобных преследований в XVIII веке, а безнаказанность подобного титулования в начале XIX века.

(обратно)

1120

Randolph J. The Old Mansion.

(обратно)

1121

Сьюзан Моррисси даже нашла следы подобного интереса в делах о самоубийстве крепостных (Morrissey S. Suicide and the Body Politic in Imperial Russia Cambridge, 2006. P. 128–148).

(обратно)

1122

ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 5. № 3298; Т. 6. № 3935.

(обратно)

1123

Там же. Т. 6. №2315.

(обратно)

1124

Там же. Т. 12. № 9214.

(обратно)

1125

Weber M. Wirtschaft und Gesellschaft. 5. Aufl. S. 126–130; Forth Ch.E. Cultural History and New Cultural History. P. 88–94; Smith B.G. Gender Theory. P. 95–104.

(обратно)

1126

Heyd M. «Be Sober and Reasonable». The Critique of Enthusiasm in the Seventeenth and Early Eighteenth Centuries. Leiden; New York; Köln, 1995. P. 205.

(обратно)

1127

О XVIII веке см.: Анисимов Е.В. Дыба и кнут. С. 372–375. Подобный случай, относящийся к 1647 году, см.: Новомбергский Н.Я. (Ред.) Слово и дело государевы. Т. 1. М., 1911. С. 223–224.

(обратно)

1128

О тесных связях калужских старообрядцев с прибалтийскими братьями по вере в 1721 году: Лавров А.С. Колдовство и религия. С. 56. О связях между Веткой (старообрядческим центром за границей), монахом Троице-Сергиева монастыря и калужскими старообрядцами в 1740-х годах см.: Rustemeyer. A. Dissens und Ehre. S. 402–403. О коммуникации между собой старообрядцев на далеком расстоянии в более позднее время см.: Hildermeier M. Alter Glaube und Mobilitat. Bemerkungen zur Verbreitung und sozialen Struktur des Raskol im friihindustriellen Rußland (1760–1860) // Jahrbücher für Geschichte Osteuropas. Bd. 39. 1991. S. 321–328.

(обратно)

1129

См., например: РГАДА. Ф. 371. Оп. 1. Д. 3307. Л. 4. Духовный приказ в Переяславле-Рязанском передал случай крестьянина Корнея Гончарова (1725 год) Преображенскому приказу.

(обратно)

1130

См., например: Там же. Д. 3249. Л. 10.

(обратно)

1131

О Центральной и Западной Европе см.: Schnabel-Schüle H. Das Majestatsverbrechen als Herrschaftsschutz und Herrschaftskritik // Aufklarung. Bd. 7. 1992. S. 29–47.

(обратно)

1132

Schmidt Ch. Sozialkontrolle. S. 372.

(обратно)

1133

РГАДА. Ф. 7. Оп. 2. Д. 2223. Л. 8.

(обратно)

1134

Lorenz M. Kriminelle Korper — gestorte Gemiiter. Die Normierung des Individuums in Gerichtsmedizin und Psychiatrie der Aufklarang. Hamburg, 1999. S. 300, 304.

(обратно)

1135

Ibid. S. 300.

(обратно)

1136

Schnabel-Schüle H. Das Majestatsverbrechen. S. 35.

(обратно)

1137

Lorenz M. Kriminelle Korper. S. 306.

(обратно)

1138

Lorenz M. Kriminelle Korper. S. 306.

(обратно)

1139

Becker E. Medicine, Law, and the State: The Emergence of Forensic Psychiatry in Russia: Diss. Philadelphia (Pa), 2003. P. 20–31.

(обратно)

1140

Крылов И.В. Судебная экспертиза в уголовном процессе. Л., 1963. С. 14–15. Беккер также подчеркивает, что на практике судебная экспертиза появляется уже в допетровское время: Becker Е. Medicine, Law, and the State. P. 20.

(обратно)

1141

Крылов И.В. Судебная экспертиза в уголовном процессе. С. 42.

(обратно)

1142

РГАДА. Ф. 7. Оп. 2. Д. 2682. Л. 61.

(обратно)

1143

Там же. Л. 3.

(обратно)

1144

Понятие употреблялось также и самой императрицей, которая придала ему политический смысл, — см.: Vinitsky I. A Cheerful Empress and Her Gloomy Critics: Catherine the Great and the Eighteenth-Century Melancholy Controversy // Brintlinger A, Vinitsky I. (Ed.) Madness and the Mad in Russian Culture. Toronto, 2007. P. 25–45.

(обратно)

1145

РГАДА. Ф. 7. Оп. 2. Д. 2682. Л. 2, 81.

(обратно)

1146

РГАДА. Ф. 7. Оп. 2. Д. 3554.

(обратно)

1147

Там же. Д. 3490.

(обратно)

1148

Там же. Д. 2917. Л. 44 об.

(обратно)

1149

Stollberg-Rilinger В. Rang vor Gericht. Zur Verrechtlichung sozialer Rangkonflikte in der fruhen Neuzeit // Zeitschrift für Historische Forschung. Bd. 28. 2001. S. 385–418, здесь S. 385.

(обратно)

1150

Например, в Германии: Vierhaus R. Deutschland im 18. Jahrhundert. Göttingen, 1987. S. 86–89, 198, 213.

(обратно)

1151

To же см. в наблюдениях Феофана Прокоповича о подсудимых — духовных лицах: Анисимов Е.В. Дыба и кнут. С. 376.

(обратно)

1152

РГАДА. Ф. 7. Оп. 2. Д. 2480. Л. 2–2 об. Сыск в Пермской губернии по делу о крестьянине, желавшем возвращения «государя Петра Федоровича».

(обратно)

1153

Там же. Д. 3554. Л. 1–6. Об истерии в Центральной и Западной Европе: Bahr A. Hysterie // Enzyklopadie der Neuzeit. Bd. 5: Gymnasium — Japanhandel. Stuttgart, 2007. S. 752–754.

(обратно)

1154

РГАДА. Ф 7. Оп. 2. Д. 2917. Л. 61 об.

(обратно)

1155

РГАДА. Ф. 7. Оп. 2. Д. 2677. Л. 1–2 об.

(обратно)

1156

O'Neill K.A. Between Subversion and Submission: The Integration of the Crimean Khanate into the Russian Empire, 1783–1853: Diss. Cambridge (Mass.), 2006. P. 49–51.

(обратно)

1157

РГАДА. Ф. 7. Оп. 2. Д. 3490.

(обратно)

1158

Harrison P. Enthusiasm // Dewald J. (Ed.) Europe 1450 to 1789: Encyclopedia of the Early Modern World. Vol. 2: Cologne to für trade. New York, 2004. P. 308310, цит. p. 309.

(обратно)

1159

См., например: РГАДА. Ф. 7. Оп. 2. Д. 2508. Л. 4.

(обратно)

1160

См. характеристику свидетельницы как «простой» (наивной) в сыске о непристойных словах: Там же. Д. 2316. Л. 5–11 (это, однако, процесс по делу, возникшему в Петербурге).

(обратно)

1161

Frank St.P. Crime, Cultural Conflict, and Justice in Rural Russia, 1856–1914. Berkeley; Los Angeles; London, 1999. См. также (о специфических видах преступности): Engelstein L. The Keys to Happiness. Sex and the Search for Modernity in Fin-de-Siecle Russia London; Ithaca (N.Y.), 1993; NeubergerJ. Hooliganism: Crime, Culture and Power in St. Petersburg, 1900–1914. Berkeley; Los Angeles; London, 1993.

(обратно)

1162

О ключевом значении начала XIX века для последующей отмены крепостного права см.: McCaffray S. Confronting Serfdom in the Age of Revolution: Projects for Serf Reform in the Time of Alexander I // The Russian Review. Vol. 64. 2005. P. 1–21.

(обратно)

1163

О концепции «благочиния» в России XVIII века см.: Rustemeyer А. Majestät und Policey im Russland des 18. Jahrhunderts // Graaf B. de et al. (Hrsg.) Vom Majestätsverbrechen zum Terrorismus: Fallstudien zur politischen Kriminalitat und Justiz zwischen dem 18. und 20. Jahrhundert. Frankfurt aM., 2011 (в печати).

(обратно)

1164

Об этих топосах начала XX века: Frank St.P. Crime, Cultural Conflict, and Justice in Rural Russia P. 19–50.

(обратно)

1165

Побережников И. В. Слухи в социальной истории: типология и функции (по материалам восточных регионов России XVIII–XIX вв.). Екатеринбург, 1995. С. 3–6.

(обратно)

1166

Московичи С. Век толп: Исторический трактат по психологии масс. М., 1996. С. 237–238, 245.

(обратно)

1167

Латынов В.В. Слухи: социальные функции и условия появления // Социальные исследования. 1995. № 1. С. 12. Автор ссылается на статью В.А. Петерсона и Н.П. Джиста (Peterson W.A., Gist N.P. Rumor and Public Opinion // American Journal of Sociology. Vol. 57. 1951. P. 159–167).

(обратно)

1168

См.: Латынов В.В. Слухи. С. 12–13.

(обратно)

1169

См., например: Сивков К.В. Самозванчество в России в последней трети XVIII в. // ИЗ. М; Л., 1950. Т. 31. С. 88–135; Побережников И.В. Массовые выступления крестьян Западной Сибири в XVIII веке. Новосибирск, 1989; Мыльников А.С. Искушение чудом: «русский принц», его прототипы и двойники-самозванцы. Л., 1991; Буганов А.В. Русская история в памяти крестьян XIX века и национальное самосознание. М., 1992.

(обратно)

1170

Анисимов Е.В. Дыба и кнут. Политический сыск и русское общество в XVIII веке. М., 1999; Курукин И.В., Никулина Е.А. Повседневная жизнь Тайной канцелярии. М., 2008.

(обратно)

1171

Маррезе М.Л. Дворцовый переворот 1762 г. и традиция женских интриг при российском дворе XVIII века // Е.Р. Дашкова: Великое наследие и современность. М., 2009. С. 18–31.

(обратно)

1172

См.: Побережников И.В. Слухи в социальной истории.

(обратно)

1173

Агеева О.Г. Петербургские слухи (К вопросу о настроениях петербургского общества в эпоху петровских реформ) // Беспятых Ю.Н. (Ред.) Феномен Петербурга: Труды Международной конференции, состоявшейся 3–5 ноября 1999 года во Всероссийском музее А.С. Пушкина. СПб., 2000. С. 299–313. См. также: Агеева О.Г. «Величайший и славнейший более всех градов в свете» — град святого Петра (Петербург в русском общественном сознании начала XVIII века). СПб., 1999. С. 76–88.

(обратно)

1174

Базанов В.Г. К вопросу о фольклоре и фольклористике в годы революционной ситуации в России (1859–1861) // Русский фольклор. Материалы и исследования. Вып. 7. М.; Л., 1962. С. 200–216; Чистов К.В. Русские народные социально-утопические легенды XVII–XIX вв. М., 1967.

(обратно)

1175

См.: Чистов К.В. Русские народные социально-утопические легенды.

(обратно)

1176

См.: Shibutani Т. Improvised News. A Sociological Study of Rumor. Indianapolis (Ind.), 1966. Изложено в статье В.В. Латынова (Латынов В.В. Слухи. С. 12).

(обратно)

1177

РГАДА. Ф. 6. Оп. 1. Д. 408. Л. 9.

(обратно)

1178

Там же. Л. 14 об.

(обратно)

1179

РГАДА. Ф. 6. Оп. 1. Д. 408. Л. 11–12.

(обратно)

1180

РГАДА. Ф. 6. Оп. 1. Д. 408. Л. 41.

(обратно)

1181

Там же. Л. 137.

(обратно)

1182

Там же. Л. 13 об. — 14.

(обратно)

1183

См.: очная ставка И.А. Батюшкова и И.А. Опочинина 26 декабря 1769 г. (Там же. Л. 53).

(обратно)

1184

См.: допрос М. Штегирса в присутствии обер-прокурора В.А. Всеволожского 11 января 1770 г. (Там же. Л. 126).

(обратно)

1185

Барсуков А. Батюшков и Опочинин. С. 287.

(обратно)

1186

Там же. Л. 3.

(обратно)

1187

Допрос от 23 августа 1762 г. (Там же. Л. 13).

(обратно)

1188

Там же. Л. 13 об.

(обратно)

1189

Только за время екатерининского правления см., например, дела: монаха Александро-Невской лавры Дионисия (Санкт-Петербург, август 1762 г. — Там же. Д. 2065), солдата лейб-гвардии Преображенского полка Василия Петелина (Санкт-Петербург, февраль 1764 г. — Там же. Д. 2168), солдатской жены Дарьи Титовой (Санкт-Петербург, март 1764 г. — Там же. Д. 2156), гренадера Преображенского полка Прокофия Горбунова (Санкт-Петербург, март 1764 г. — Там же. Д. 2144), капитан-поручика Преображенского полка Семена Хвостова, сержанта Дорофея Новикова и прочих (Санкт-Петербург, июнь 1764 г. — Там же. Д. 2152), цалмейстера конторы Коллегии экономии поручика Петра Зверева, золотых дел мастера Ивана Костылева, солдата лейб-гвардии Семеновского полка Петра Бурого и полкового кузнеца Федора Сивкова (Санкт-Петербург, июнь 1771 г. — Там же. Д. 2319), однодворцев Матвея и Ивана Агафоновых и Герасима Тимофеева (д. Телешовка Короченского уезда Курской губернии, июнь 1783 г. — Там же. Д. 2630), однодворцев Алексея Щетинина и Антона Проскурина (с. Александровка Донецкого уезда Екатеринославской губернии, сентябрь 1787 г. — Там же. Д. 2806).

(обратно)

1190

РГАДА. Ф. 7. Оп. 2. Д. 2206. Л. 1.

(обратно)

1191

РГАДА. Ф. 7. Оп. 2. Д. 2206. Л. 2–2 об.

(обратно)

1192

См.: ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 17. № 12633. С. 671.

(обратно)

1193

РГАДА. Ф. 7. Оп. 2. Д. 2206. Л. 3.

(обратно)

1194

Там же. Л. 3 об. — 4.

(обратно)

1195

Там же. Л. 3 об.

(обратно)

1196

Определение правящего должность генерал-прокурора князя А.А. Вяземского от 7 августа 1766 г. (Там же. Л. 18 об. — 19).

(обратно)

1197

Там же. Л. 17 об. — 18.

(обратно)

1198

Допрос Л.М. Дмитриева в Казанской секретной комиссии от 17 мая 1774 г. (Там же. Л. 16–17).

(обратно)

1199

См.: допрос В.М. Алашеева в Симбирской провинциальной канцелярии от 19 апреля 1774 г. (Там же. Л. 4–4 об.).

(обратно)

1200

Там же. Л. 19.

(обратно)

1201

Там же. Л. 20–21.

(обратно)

1202

РГАДА. Ф. 7. Оп. 2. Д. 2174. Л. 1.

(обратно)

1203

Там же. Л. 3.

(обратно)

1204

Там же. Л. 11.

(обратно)

1205

РГАДА. Ф. 349. Оп. 1. Ч. 2. Д. 7032. Л. 4.

(обратно)

1206

Там же. Ф. 7. Оп. 2. Д. 2205. Л. 1–1 об.

(обратно)

1207

См.: определение князя А.А. Вяземского от 16 декабря 1766 г. (Там же. Л. 4 об.).

(обратно)

1208

РГАДА. Ф. 349. Оп. 1, ч. 2. Д. 7176. Л. 4–4 об.

(обратно)

1209

Там же. Л. 7 об.

(обратно)

1210

Там же. Л. 7.

(обратно)

1211

См.: определение Казанской секретной комиссии от 31 декабря 1773 г. (Там же. Л. 9–9 об.).

(обратно)

1212

РГАДА. Ф. 6. Оп. 1. Д. 478. Л. 2–2 об.

(обратно)

1213

РГАДА. Ф. 6. Оп. 1. Д. 478. Л. 2 об. — 3.

(обратно)

1214

Там же. Л. 2, 5.

(обратно)

1215

Там же. Ф. 7. Оп. 2. Д. 2068. Л. 11.

(обратно)

1216

РГАДА. Ф. 6. Оп. 1. Д. 478. Л. 3 об.

(обратно)

1217

Там же. Ф. 6. Оп. 1. Д. 408. Л. 12 об., 56.

(обратно)

1218

Письма государыни императрицы Екатерины II-й к князю Михаилу Никитичу Волконскому // Бартенев П.И. (Изд.) Осьмнадцатый век: исторический сборник. Кн. 1. М., 1869. С. 96–97.

(обратно)

1219

Российское законодательство X–XX вв.: В 9 т. Т. 4. М., 1986.

(обратно)

1220

ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 9. № 6893. С. 748–749.

(обратно)

1221

Keep J. No Gauntlet for Gentlemen: Officers' Privileges in Russian Military Law, 1716–1855 // Persee: Portail de revues scientiflques en sciences humaines, http:// –0160_1993_num_ 34 1 2344.

(обратно)

1222

Рабинович М.Д. По материалам научных архивов. (Новые данные по истории оренбургского тайного общества) // Вестн. Акад. наук. 1958. № 8. С. 105–113; Волков С.В. Русский офицерский корпус. М., 1993.

(обратно)

1223

Ефремова Н.Н. Судопроизводство в России в XVIII — первой половине XIX в. Историко-правовое исследование. М., 1993. С. 67.

(обратно)

1224

Троицкий С.М. Русский абсолютизм и дворянство в XVIII веке: Формирование бюрократии. М., 1974; Зайончковский П.А. Правительственный аппарат самодержавной России в XIX в. М., 1978.

(обратно)

1225

Целорунго Д.Г. Формулярные списки офицерского корпуса русской армии эпохи Отечественной войны 1812 г. // Исследования по источниковедению истории СССР дооктябрьского периода: Сб. ст. М., 1990. С. 115–132.

(обратно)

1226

РГВИА. Ф. 489. Оп. 1–3; Ф. 490. Оп. 1–2.

(обратно)

1227

Там же. Ф. 490. Оп. 1. Д. 1527. Л. 427.

(обратно)

1228

РГВИА. Ф. 8. Оп. 1/89–6.

(обратно)

1229

Там же. Оп. 1/89. Д. 218.

(обратно)

1230

Там же. Оп. 1/89–6. Д. 1281.

(обратно)

1231

Там же. Ф. 490. Оп. 1. Д. 6223. Л. 117.

(обратно)

1232

Там же. Д. 403. Л. 23.

(обратно)

1233

РГВИА. Ф. 490. Оп. 1. Д. 6233. Л. 872.

(обратно)

1234

Там же. Л. 455.

(обратно)

1235

Там же. Л. 98.

(обратно)

1236

РГВИА. Ф. 490. Оп. 1. Д. 383. Л. 39.

(обратно)

1237

Там же. Д. 5715. Л. 27.

(обратно)

1238

Там же. Д. 6233. Л. 412.

(обратно)

1239

Там же. Л. 1022.

(обратно)

1240

Там же. Д. 2500. Л. 107.

(обратно)

1241

Wirtschafter E.K. Military Justice and Social Relations in the Prereform Army, 1796 to 1855 // The Journal of Power Institutions in Post-Soviet Societies, http:// .

(обратно)

1242

РГВИА. Ф. 490. Оп. 1. Д. 6233. Л. 341.

(обратно)

1243

Там же. Л. 100.

(обратно)

1244

Инструкция полковничья пехотного полку, конфирмованная от Ея Императорского Величества декабря 24 дня 1764 г. СПб., 1764. С. 32.

(обратно)

1245

Keep J. No Gauntlet for Gentlemen.

(обратно)

1246

Анисимов Е.В. Русская пытка. Политический сыск в России XVIII в. СПб., 2004. С. 132.

(обратно)

1247

РГВИА. Ф. 490. Оп. 1. Д. 403. Л. 21.

(обратно)

1248

Там же. Д. 213. Л. 47.

(обратно)

1249

Там же. Д. 402. Л. 93.

(обратно)

1250

Там же. Ф. 8. Оп. 5. Д. 350. Л. 3.

(обратно)

1251

Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. Т. 4. М., 1882. С. 611.

(обратно)

1252

РГВИА. Ф. 8. Оп. 3. Д. 772. Л. 23.

(обратно)

1253

РГВИА. Ф. 490. Оп. 1. Д. 403. Л. 2.

(обратно)

1254

Там же. Ф. 8. Оп. 2. Д. 40. Л. 21.

(обратно)

1255

Keep J. No Gauntlet for Gentlemen.

(обратно)

1256

Raeff M. La noblesse et le discours politique sous le regne de Pierre le Grand // Persee: Portail de revues scientifiques en sciences humaines / revues/home/prescript/article/cmr_0008–0160_1993_num_34_l_2332.

(обратно)

1257

Миронов Б.Н. Социальная история России (XVIII — начало XX в.): Генезис личности, демократической семьи, гражданского общества и правового государства: В 2 т. 2-е изд., испр. Т. 2. СПб., 2000. С. 513.

(обратно)

1258

Там же.

(обратно)

1259

Kallmann N.S. Kinship and Politics. The Making of the Muscovite Political System, 1345–1547. Stanford (Calif.), 1987. P. 181.

(обратно)

1260

Миронов Б.Н. Социальная история России. Т. 2. С. 513.

(обратно)

1261

Азнабаев Б.А. Уфимское дворянство в конце XVI — первой трети XVIII в. (Землевладение, состав, служба.) Уфа, 1999. С. 97.

(обратно)

1262

Новиков В.А. Материалы для истории уфимского дворянства. Уфа, 1879. С. 72–76.

(обратно)

1263

РГВИА Ф. 490. Оп. 1. Д. 461. Л. 12, 145.

(обратно)

1264

Коллман Н.Ш. Соединенные честью. Государство и общество в России раннего нового времени / Пер. с англ. М., 2001.

(обратно)

1265

Азнабаев Б.А. Целесообразность сохранения дворянской корпорации в структуре военного гарнизона Уфы второй половины XVII века // Археология. История. Культура: Материалы межвуз. науч. конф., поев. 60-летию д-ра ист. наук, проф. М.Ф. Обыденнова. Уфа, 2009. С. 123.

(обратно)

1266

Миронов Б.Н. Социальная история России. Т. 2. С. 120.

(обратно)

1267

Азнабаев Б.А. Уфимское дворянство. С. 147.

(обратно)

1268

РГАДА. Ф. 248. Оп. 3. Кн. 104. Л. 12–28.

(обратно)

1269

Азнабаев Б.А. Интеграция Башкирии в административную структуру Российского государства (вторая половина XVI — первая треть XVIII в.). Уфа, 2005. С. 121.

(обратно)

1270

РГАДА. Ф. 248. Оп. 3. Кн. 104. Л. 29.

(обратно)

1271

Азнабаев Б.А. Уфимское дворянство. С. 132.

(обратно)

1272

Государственный архив Оренбургской области. Ф. 3. Оп. 1. Д. 124. Л. 37.

(обратно)

1273

РГВИА. Ф. 8. Оп. 5. Д. 350. Л. 1.

(обратно)

1274

Keep J. No Gauntlet for Gentlemen.

(обратно)

1275

Ibid.

(обратно)

1276

Kivelson V.A. Autocracy in the Provinces: The Muscovite Gentry and Political Culture in the Seventeenth Century. Stanford (Calif.), 1996. P. 139.

(обратно)

1277

См., например: Материалы для комиссии об Уложении. 1768 // Записки Имп. Академии наук. Сер. 8: Историко-филологическое отд. Т. 7. СПб., 1905. № 4. С. 1–45.

(обратно)

1278

См.: Болотов А. Т. Памятник протекших времен, или краткие исторические записки о бывших происшествиях и носившихся в народе слухах // Записки очевидца: Воспоминания, дневники, письма. М., 1990; Записки княгини Е.Р. Дашковой. М., 1990; и др.

(обратно)

1279

См.: СлРЯ XVIII. Вып. 7. СПб., 1992.

(обратно)

1280

Достаточно привести лишь некоторые наиболее значимые, а также последние публикации: Пиксанов Н.К Областные культурные гнезда. М.; Л., 1928; Raeff M. Understanding Imperial Russia State and Society in the Old Regime. New York, 1984; Шмидт С.О. Краеведение и документальные памятники. Тверь, 1992; Мифы провинциальной культуры. Самара, 1992; Русская провинциальная культура XVIII–XX веков. М., 1993; Русская провинция и мировая культура. Ярославль, 1993; Глаголева О.Е. Русская провинциальная старина: Очерки культуры и быта Тульской губернии XVIII — первой половины XIX в. Тула, 1993; Каган М.С. Москва — Петербург — провинция: «двустоличность» России — ее историческая судьба и уникальный шанс // Российская провинция. 1993. № 1; Козляков В. «Золотой век» русской провинции // Волга. 1995. № 5–6; Русская провинция. Культура XVIII–XX вв.: реалии культурной жизни. Пенза, 1995; Российская провинция: история, культура, наука. Саранск, 1998; Севастьянова А.А. Русская провинциальная историография XVIII века. М., 1998; Чтканова Т.А. Этимология и история понятия «провинция» // Регионология. 1999. № 5; Куприянов А.И. Городская культура русской провинции: конец XVIII — первая половина XIX века. М., 2007; и др.

(обратно)

1281

Предисловие // ПСЗ. Собр. 1-е. Т. I. СПб., 1830. С. XVIII.

(обратно)

1282

См., например: Сидорчук М.В. Полное собрание законов Российской империи: История создания // Правоведение. 1991. № 4.

(обратно)

1283

Предисловие. С. XIX–XX. См. также: Сперанский М.М. Обозрение исторических сведений о своде законов // Сперанский М.М. Руководство к познанию законов. СПб., 2002.

(обратно)

1284

ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 18. № 12950. С. 281 (30 июля 1767 г.).

(обратно)

1285

Ср., например: Наставление губернаторам, Инструкция землемерам к генеральному всей Империи земель размежеванию, Инструкция межевым губернским канцеляриям и провинциальным конторам, Устав купеческого водоходства, Установление сельского порядка в казенных Екатеринославского наместничества селениях (ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 16. № 12137; Т. 17. № 12570, 12659; Т. 21. № 15176; Т. 22. № 16603).

(обратно)

1286

Рассказ императрицы Екатерины II-й о первых пяти годах ее царствования // Русский архив. 1865. Стб. 479–489.

(обратно)

1287

Там же.

(обратно)

1288

См.: ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 16. № 11606, 11687, 12117; Т. 17. № 12316; Т. 18. № 12903, 12946, 12966; и др.

(обратно)

1289

Там же. Т. 17. № 12316. С. 12–13 (19 января 1765 г.).

(обратно)

1290

Там же. Т. 16. № 11989. С. 462–463 (15 декабря 1763 г.); см. также № 12024. С. 507–508 (29 января 1764 г.).

(обратно)

1291

Рассказ императрицы Екатерины II-й о первых пяти годах ее царствования. Стб. 479–489.

(обратно)

1292

См.: ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 16. № 11620, 11806, 11989; Т. 17. № 12512, 12569.

(обратно)

1293

Указ сенатский О сочинении по всем апелляционным делам экстрактов секретарями (ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 16. № 11620. С. 228–229 (30 апреля 1763 г.). См. также: ПСЗ. Собр. 1-е. № 11806, 12023, 12024; Т. 17. № 12512, 12569; Т. 19. № 13559. См. об этом также: Троцина К. История судебных учреждений в России. СПб., 1851.

(обратно)

1294

Указ сенатский Об удовлетворении присутственных мест требуемыми справками по поступившим в Сенат апелляционным делам (ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 16. № 11941. С. 391 [30 сентября 1763 г.]); именной указ, объявленный генералпрокурором Глебовым, О подаче из Сената Ее Императорскому Величеству ежедневно мемории о решении дел (Там же. № II839. С. 267–268 [2 июня 1763 г.]; см. также: Там же. № 11620, 11806).

(обратно)

1295

Указ именной, состоявшийся в Сенате О бытии в Сенате при слушании апелляционных дел по одному члену из тех мест, откуда те дела взяты будут (Там же. № 11726. С. 132 [17 декабря 1762 г.]).

(обратно)

1296

Манифест о постановлении штатов разным Присутственным местам… (Там же. № 11989. С. 462–468 [15 декабря 1763 г.]).

(обратно)

1297

См., например: Там же. № 11941. С. 391 (30 сентября 1763 г.).

(обратно)

1298

См., например, сенатский указ О недопущении в Сенат по Малороссийским делам поверенными, не имеющими шляхетской собственности, изданный на основе челобитных полковницы Катерины Битяговской, есаулины Анастасии Лукашевичевой и сержанта Николая Капниста (Там же. Т. 20. № 14363. С. 1201 [3 сентября 1775 г.]), или сенатский указ по высочайше утвержденному докладу о прощении поручика Петрова, приговоренного Сенатом к наказанию за наглое нападение на смотрителя корчемств Мясоедова и за причиненные ему и команде его побои (Там же. Т. 18. № 13088. С. 489–490 [26 марта 1768 г.]).

(обратно)

1299

См. об этом: Марасинова Е.Н. Манифест о вольности дворянства (К вопросу о механизмах социального контроля) // Е.Р. Дашкова и Золотой век Екатерины. М., 2006. С. 84–108; Она же. Вольность российского дворянства (Манифест Петра III и сословное законодательство Екатерины II) // Отечественная история. 2007. № 4. С. 21–33; Она же. Власть и личность (Очерки русской истории XVIII века). М., 2008. С. 203–225; Фаизова И.В. «Манифест о вольности» и служба дворянства в XVIII столетии. М., 1999.

(обратно)

1300

Наставление Московскому и Санкт-Петербургскому губернаторам (ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 17. № 12306. С. 6 [12 января 1765 г.]).

(обратно)

1301

ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 17. № 12535. С. 472 (30 декабря 1765 г.).

(обратно)

1302

Ср.: Там же. Т. 15. № 11444. С. 914 (18 февраля 1762 г.); Т. 23. № 17073. С. 361 (без числа, сентябрь 1792 г.).

(обратно)

1303

ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 21. № 15817. С. 994–995 (17 августа 1783 г.).

(обратно)

1304

Там же. № 17321. С. 688–690 (23 апреля 1795 г.); Т. 23. № 16946. С. 215216 (19 февраля 1791 г.).

(обратно)

1305

Там же. Т. 20. № 14272. С. 79 (16 марта 1775 г.); Т. 21. № 15464. С. 705 (11 июля 1782 г.).

(обратно)

1306

Там же. Т. 23. № 16827. С. 104 (9 января 1790 г.).

(обратно)

1307

Там же. № 17002. С. 284 (9 декабря 1791 г.).

(обратно)

1308

См., например, именной указ, данный правящему должность новгородского и тверского генерал-губернатора Архарову Об определении в военную службу из дворянских фамилий, упражняющихся по недостатку своему в хлебопашестве; сенатский указ О запрещении дворянам записываться в гильдии и пользоваться выгодами, присвоенными одним купцам; указ из Военной коллегии О принимании в военную службу недорослей из дворян по точной силе Полковничьей инструкции и других предписаний, и о недопущении в оную однодворцев и прочих разночинцев без надлежащих справок (ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 22. № 16680. С. 1083; Т. 23. № 16914. С. 175–181; Т. 21. № 15500. С. 660–661).

(обратно)

1309

ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 19. № 13743. С. 426 (17 января 1772 г.); Т. 19. № 14188. С. 1020–1024 (15 сентября 1774 г.).

(обратно)

1310

Там же. Т. 22. № 16680. С. 1083 (1 июля 1788 г.).

(обратно)

1311

Library of Congress. Manuscript division. DC. 23. Collection 184: Volga Province — Russia (now: Kherson (Ukraine: Province). Container 1. Этот уникальный семейный архив, документы которого отражают нелегкий жизненный путь и многолетнюю службу, отмеченную вехами наград и повышений, насчитывает более 200 единиц хранения. Он находится в рукописном отделе Библиотеки Конгресса США и заслуживает дальнейшего детального изучения.

(обратно)

1312

Именной указ О прощении вышедших из повиновения помещичьих крестьян, если принесут раскаяние в винах своих; о наказании рассевателей ложных слухов, выведших крестьян из повиновения (ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 16. № 11593. С. 10–11 [3 июля 1762 г.]).

(обратно)

1313

См. об этом: Иванов П.И. Опыт исторического исследования о межевании земель в России. М., 1846; Герман И.Е. История русского межевания. М., 1914; Рудин С.Д. Межевое законодательство и деятельность межевой части в России за 150 лет: 19 сентября 1765 г. Пг., 1915; Милов Л.В. Исследование об «Экономических примечаниях» к Генеральному межеванию. М., 1965; Aust M. Adlige Landstreitigkeiten in Russland: Eine Studie zum Wandel der Nachbarschaftsverhaltnisse, 1676–1796. Wiesbaden, 2003.

(обратно)

1314

См., например, сенатский указ О начатии генерального межевания в Юрьевско-Польской, в Переяславско-Рязанской, в Углицкой и Переславско-Залесской провинциях (ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 19. № 13576. С. 236 [4 марта 1771 г.]).

(обратно)

1315

Там же. С. 234–236.

(обратно)

1316

Сенатский указ О нечинении препятствий землемерам при межевании земель (ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 19. № 13579. С. 238–239 [10 марта 1771 г.]); сенатский указ О нечинении находящимся при генеральном межевании землемерам в произведении порученного им межевания никаких непослушаний и противностей (Там же. № 13654. С. 310–311 [9 сентября 1771 г.]). См., например, о земельном споре между семейством Капнист и помещицей Тарновской во второй половине XVIII века в статье Клауса Шарфа в настоящем сборнике.

(обратно)

1317

ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 20. № 14657. С. 560–563 (3 октября 1777 г.).

(обратно)

1318

ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 20. № 14616. С. 529–530 (29 мая 1777 г.).

(обратно)

1319

Высочайше утвержденный доклад Межевой Сената экспедиции Главной Дворцовой канцелярии (Там же. Т. 18. № 13355. С. 987–989 [15 сентября 1769 г.]).

(обратно)

1320

Там же. Т. 19. № 13440. С. 42–43 (30 марта 1770 г.).

(обратно)

1321

Сенатский указ О снятии уездных планов с надлежащею верностью и о включении в экономические журналы замечаний о древних курганах, развалинах, пещерах, островах и других признаках (Там же. Т. 19. № 13593. С. 263–264 [9 апреля 1771 г.]).

(обратно)

1322

Сенатский указ О перемещении уездных землемеров к Генеральному межеванию, а состоящих при Генеральном межевании в уездные (Там же. Т. 20. № 14587. С. 502–503 [25 февраля 1777 г.]).

(обратно)

1323

Там же. Т. 20. № 14638. С. 544–545 (8 августа 1777 г.).

(обратно)

1324

См., например: ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 16. № 11582. С. 3 (28 июня 1762 г.); № 11687. С. 85 (19 октября 1762 г.); Т. 17. № 12306. С. 6–7 (12 января 1765 г.); № 12306. С. 6–7 (12 января 1765 г.); № 12413. С. 161 (7 июня 1765 г.).

(обратно)

1325

См., например: Там же. Т. 16. № 12118. С. 693 (30 марта 1764 г.); Т. 17. № 12570. С. 560–579 (15 февраля 1766 г.); Т. 20. № 14392. С. 229–277 (7 ноября 1775 г.); Т. 21. № 15379. С. 461–465 (8 апреля 1782 г.); Т. 23. № 16799. С. 6364 (31 августа 1789 г.); № 16966. С. 237–238 (11 июня 1791 г.); № 16967. С. 238239 (11 июня 1791 г.); № 17149. С. 456–460 (2 сентября 1793 г.); № 17203. С. 511 (17 мая 1794 г.); № 17209. С. 514–515 (31 мая 1794 г.); № 17210. С. 515–516 (2 июня 1794 г.).

(обратно)

1326

Там же. Т. 16. № 11582. С. 1 (28 июня 1762 г.).

(обратно)

1327

Там же. № 11616. С. 22–23 (18 июля 1762 г.).

(обратно)

1328

Там же. С. 23.

(обратно)

1329

Там же.

(обратно)

1330

Там же.

(обратно)

1331

ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 16. № 11656. С. 61–62 (24 августа 1762 г.).

(обратно)

1332

Именной, данный Сенату указ Об отправлении Капитана Щербачева с командою в Сибирь для отвращения происходящих там непорядков и взяток, вымогаемых при сборе ясака (ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 16. № 11749. С. 153–154 [6 февраля 1763 г.]).

(обратно)

1333

Там же. Т. 23. № 16799. С. 63–64 (31 августа 1789 г.).

(обратно)

1334

См. Устав о вине (Там же. Т. 21. № 15231. С. 248–271 [17 сентября 1781 г.]); Грамоту на права и выгоды городам Российской Империи (Там же. Т. 22. № 16187. С. 367–368, п. 100, 103 [21 апреля 1785 г.]); указ О […] наблюдении при отдаче вина на откуп изложенных в Уставе вина правил (Там же. Т. 23. № 16742. С. 4–5 [24 января 1789 г.]); указ О недопущении помещиков и чиновных людей к винным откупам, в противность Устава о вине… (Там же. № 16812. С. 86–89 [25 октября 1789 г.]); указ О допущении к казенным подрядам и откупам тех только купцов, чины имеющих, которые пользуются купеческим правом и состоят в гильдиях (Там же. № 16838. С. 115 [февраль 1790 г.]); указ О запрещении дворянам записываться в гильдии и пользоваться выгодами, присвоенными одним купцам (Там же. № 16914. С. 175–181 [26 октября 1790 г.]).

(обратно)

1335

Указ сенатский О нечинении никакого запрещения и стеснения в продаже кунценского бальзама и о наблюдении, дабы в питейных домах и выставках продажи оного бальзама не было (ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 23. № 16768. С. 29–31 [16 мая 1789 г.]); указ сенатский О неделании и непродаже спиртов, подобных рижскому бальзаму (Там же. № 16857. С. 12–18 [18 апреля 1790 г.]). См. также, например: Там же. Т. 19. № 13562. С. 219–221 [31 января 1771 г.]).

(обратно)

1336

См., например, манифесты О вступлении на престол императрицы Екатерины II с приложением присяги на верность подданства; О бунте казака Пугачева и мерах, принятых к искоренению сего злодея; О разных милостях, дарованных преступникам, по случаю открытия монумента Императору Петру 1-му; О разных дарованных народу милостях; О причинных войны против Швеции (Там же. Т. 16. № 11582; Т. 19. № 14091; Т. 21. № 15488; Т. 22. № 16551, 16679).

(обратно)

1337

Толстой Л.Н. Собр. соч.: В 12 т. Т. 5. М., 1958. С. 160.

(обратно)

1338

ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 18. № 12950. С. 281 [30 июля 1767 г.].

(обратно)

1339

См. об этом: Уваров П.Ю. Апокатастасис, или Основной инстинкт историка // Казус. 2002. № 4. С. 15–32.

(обратно)

1340

Каменский А.Б. Повседневность русских городских обывателей. Исторические анекдоты из провинциальной жизни XVIII века. М., 2006; Кошман Л.В. Город и городская жизнь в России XIX столетия: Социальные и культурные аспекты. М., 2008; Куприянов А.И. Городская культура русской провинции. Конец XVIII — первая половина XIX века. М., 2007; Миронов Б.Н. Русский город в 1740–1860-е годы: демографическое, социальное и экономическое развитие. Л., 1990.

(обратно)

1341

См., например: Мещеряков Ю.В. Гавриил Романович Державин. Тамбовский период деятельности (1786–1788). Тамбов, 2006. С. 59–92; Мизис Ю.А. Практическая реализация планов реконструкции русских провинциальных городов в конце XVIII — начале XIX в. (на примере Тамбовской губернии) // Канищев В.В., Мизис Ю.А. (Отв. ред.) Урбанизация в России в XVIII — начале XX в.: Сб. науч. ст. Тамбов, 2008. С. 149–156.

(обратно)

1342

Мизис Ю.А. Заселение Тамбовского края в XVI–XVIII вв. Тамбов, 1990; Дьячков В.Л., Канищев В.В., Мизис Ю.А. Пригороды Тамбова XVII–XX вв. в контексте урбанистических процессов // Историография и источниковедение отечественной истории. СПб., 2006. С. 138–153; Шестаков М.В. Российское провинциальное дворянство в последней четверти XVIII — первой половине XIX вв. (на материалах Тамбовской губернии): Дис…. канд. ист. наук. Тамбов, 2006; Канищев В.В., Мизис Ю.А. (Отв. ред.) Урбанизация в России в XVIII — начале XX в.

(обратно)

1343

Schmitt G., Wenz F., Gramazio F. Urban space simulation by computer graphics // http://xar-caad.ethz.ch/trace/TOKYO_TRACE.html.

(обратно)

1344

Liggett R., Friedman S., Jepson W. Interactive Design/Decision Making in a Virtual Urban World: Visual Simulation and GIS, 1996 // / $robin/ESRI/p308.html; Delaney B. Visualisation in Urban Planning: They Didn't Build LA in a Day // Institute of Electrical and Electronics Engineers publications (IEEE) Computer Graphics and Applications. 2000. P. 10–16.

(обратно)

1345

См.: Кальницкая Е.Я. Трехмерное моделирование как новый инструмент историка архитектуры // ; Журбин И.В. Методика и технология геофизических исследований при сохранении и музеефикации памятников археологии // Бородкин Л.И., Владимиров B.H. (Ред.) Круг идей: алгоритмы и технологии исторической информатики: Тр. IX конф. Ассоциации «История и компьютер». Москва; Барнаул, 2005.

(обратно)

1346

См.: Инновационные технологии в сферах девелопмента и градостроительства // .

(обратно)

1347

«И пыль веков от хартий отряхнув…»: Хрестоматия по истории Тамбовского края. Тамбов, 1993. С. 53.

(обратно)

1348

Там же.

(обратно)

1349

ГАТамО. Ф. 161. Оп. 1. Д. 22.

(обратно)

1350

«И пыль веков от хартий отряхнув…». С. 55.

(обратно)

1351

Там же. С. 53; Географический словарь Тамбовской губернии в конце XVIII и в начале XIX столетий. Тамбов, 1902. С. 57–61.

(обратно)

1352

Дубасов И.И. Очерки из истории Тамбовского края. Тамбов, 1993. С. 95.

(обратно)

1353

ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 21. № 15294, 15354; Т. 22. № 16153, 16197.

(обратно)

1354

Мещеряков Ю.В. Гавриил Романович Державин. С. 59–92.

(обратно)

1355

РГАДА. Ф. 1356. Оп. 1. Д. 290/5837.

(обратно)

1356

Собрание фасадов Его Императорского Величества, высочайше апробированных для частных строений в городах Российской империи: В 4 т. СПб., 1809–1812.

(обратно)

1357

Мещеряков Ю.В. Гавриил Романович Державин. С. 59–60.

(обратно)

1358

Там же.

(обратно)

1359

Мещеряков Ю.В. Гавриил Романович Державин. С. 60.

(обратно)

1360

Дубасов И.И. Очерки из истории Тамбовского края. С. 245.

(обратно)

1361

Мещеряков Ю.И. Гавриил Романович Державин. С. 358–361.

(обратно)

1362

«И пыль веков от хартий отряхнув…». С. 53.

(обратно)

1363

Тамбовская энциклопедия. Тамбов, 2004. С. 158.

(обратно)

1364

ГАТамО. Ф. 161. Оп. 1. Д. 22.

(обратно)

1365

ГАТамО. Ф. 161. Оп. 1. Д. 22.

(обратно)

1366

ГАТамО. Ф. 161. Оп. 1.Д. 22.

(обратно)

1367

Мещеряков Ю.В. Гавриил Романович Державин. С. 330–357 и др.

(обратно)

1368

Дубасов И.И. Очерки из истории Тамбовского края. С. 130–138.

(обратно)

1369

Там же. С. 134.

(обратно)

1370

ГАТамО. Ф. 161. Оп. 1. Д. 22.

(обратно)

1371

Там же.

(обратно)

1372

Рабинович М.Г. Очерки материальной культуры русского феодального города. М., 1988. С. 87.

(обратно)

1373

Цит. по: Чернов А.С. Нобели: взгляд из старого Тамбова. М., 2005. С. 44.

(обратно)

1374

РГАДА. Ф. 1355. Д. 1599 (1).

(обратно)

1375

Среди работ общего характера, в которых уделялось внимание крепостному театру, в том числе и усадебному, назову наиболее значимые: Семевский В.И. Крестьяне в царствование Екатерины II. СПб., 1877; Сакулин П.Н. Крепостная интеллигенция // Великая реформа. Т. 3. М., 1911; Он же. Крепостная интеллигенция. М., 1913; Коц Е.С. Крепостная интеллигенция. Л., 1926. В этом же русле, но уже с акцентированием проблем собственно крепостного театра были написаны книги: Бестужев К. Крепостной театр. М., 1913; Веский Э. Крепостной театр. М., 1923; Шамурина З. Крепостные театры. М., 1923; Евреинов Н.Н. Крепостные актеры: Популярный исторический очерк. Л., 1925. Некоторым поворотом в изучении крепостного театра стала монография: Дынник Т.А. Крепостные актеры. М., 1927 и в еще большей степени следующая книга этого автора: Она же. Крепостной театр. Л., 1933, в которой исследовательница выделила и представила в виде разных таблиц крепостные труппы, существовавшие в городе и в усадьбах. Теоретическое же обоснование такого разделения было дано чуть раньше в брошюре: Сахновский В.Г. Крепостной усадебный театр. Краткое введение к его типологическому изучению. Л., 1924. Автор особенно подчеркнул европейские корни русского усадебного театра и парадоксальность его существования в пространстве русской деревни.

(обратно)

1376

Из более поздних работ, продолжавших традицию рассмотрения истории крепостного актерства как части истории русской художественной интеллигенции, отметим следующие: Познанский В. Таланты в неволе. М., 1962; Антонова Л.В. Крепостные таланты в усадьбе Шереметевых. Л., 1964; Курмачева М.Д. Крепостная интеллигенция России. Вторая половина XVIII — начало XIX века. М., 1983. В последней работе автор, в частности, утверждала, что крепостные театры «не были “усадебным искусством”. В основном они создавались в городах, а не в дворянских имениях» (Там же. С. 126).

(обратно)

1377

Дынник Т. Крепостной театр. Л., 1933.

(обратно)

1378

Ситуация в этом отношении стала меняться только в последнее десятилетие. См. вышедшие практически одновременно работы о графе Н.П. Шереметеве и князе Н.Б. Юсупове: Граф Н.П. Шереметев: Личность. Деятельность. Судьба: Этюды к монографии. М., 2001; «Ученая прихоть» (коллекция князя Николая Борисовича Юсупова). Ч. 1–2. М., 2001.

(обратно)

1379

Рамки одной статьи не позволяют представить исчерпывающую библиографию монографий и статей по истории шереметевского театра в Кускове и Останкине. Перечислю лишь наиболее значимые исследовательские имена. В конце XIX века праздникам, развлечениям и театральным затеям графов Шереметевых в Кускове и Останкине были посвящены работы С.Д. Полторацкого, СМ. Любецкого, П.А. Бессонова, графа С.Д. Шереметева. В начале XX века к ним добавились статьи П.П. Вейнера, в 1920-е годы — работы В.Г. Сахновского и В.К. Станюковича, а в 1940–1950-е годы появились важные для этой проблемы монографии Н.А. Елизаровой, основанные на большом архивном материале и не утратившие своего значения по настоящее время. В 1965 году вышла биография крепостной актрисы шереметевской труппы П.А. Ковалевой-Жемчуговой, написанная П.Ф. Маринчиком. В 1980–1990-е годы значительный вклад в изучение крепостного театра Шереметевых (и прежде всего его репертуара) внесла Л.А. Лепская. Вокруг судьбы П.А. Ковалевой-Жемчуговой развернул в 2000-е годы свои историко-театральные и культурологические изыскания американский исследователь Д. Смит. См.: Smith D. The Pearl. A True Tale of Forbidden Love in Catherine the Great's Russia New Haven (Conn.); London, 2008. Русский перевод см.: Смит Д. Жемчужина крепостного балета. Документальное повествование об истории запретной любви в екатерининской России / Пер. с англ. М.И. Маликовой. СПб., 2011.

(обратно)

1380

Одно из немногих исключений: Щеглова С. Воронцовский крепостной театр // Язык и литература. Т. 1. Вып. 1–2. Л., 1926. С. 323–350. Статья посвящена репертуару, труппе и функционированию усадебного крепостного театра графа А.Р. Воронцова в усадьбах Андреевское и Алабухи.

(обратно)

1381

См., в частности, очерк А.Н. Греча, посвященный постановке проблемы, примыкающей к изучению русского усадебного театра: Греч А.Н. Музыка в русской усадьбе // РУ. Вып. 4 (20). М., 1998. С. 171–179. Возрожденное в 1992 году ОИ РУ снова вернулось к проблеме театральной и музыкальной культуры в усадьбе. Но работы на эту тему в нынешних сборниках ОИРУ, к сожалению, большей частью не выходят за рамки описательного краеведения — см.: Пряшникова М.П. Музыкальный театр А.Р. Воронцова в Андреевском // РУ. Вып. 10 (26). М., 2004. С. 620–633; Коровина Е.Н. Русские усадебные театры (вторая половина XVIII — первая четверть XIX века) // Там же. Вып. 11 (27). М., 2005. С. 49–60. См. также статьи по музыкальной культуре русской усадьбы, частично касающиеся и вопросов усадебного театра: Соколова Л.П. Музыка в русской усадьбе первой половины XVIII века // РУ. Вып. 8 (24). М., 2003. С. 144–154; Синянская Н.А. О музыкальной культуре дворянских усадеб Курской губернии в первой трети XIX века (К истории рода князей Барятинских) // Там же. Вып. 10 (26). М., 2004. С. 556–566.

(обратно)

1382

Это прежде всего работы Ю.М. Лотмана Поэтика бытового поведения в русской культуре XVIII века, Театр и театральность в строе культуры начала XIX века, Сцена и живопись как кодирующие устройства культурного поведения человека начала XIXстолетия, Декабрист в повседневной жизни (Бытовое поведение как историко-психологическая категория) — см. раздел «Культура и программы поведения» в книге: Лотман Ю.М. Избранные статьи: В 2 т. Т. 1. Таллин, 1992. С. 249–385. См. также книгу: Турчин B.C., Шередега В.И. «…в окрестностях Москвы». Из истории русской усадебной культуры XVII–XIX веков. М., 1979. В этой монографии-альбоме следует особо подчеркнуть главу «Архангельское и Останкино. Два выдающихся примера увеселительной резиденции неподалеку от Москвы».

(обратно)

1383

О театрализации садово-паркового пространства см., в частности: Лихачев Д.С. Поэзия садов. К семантике садово-парковых стилей. Л., 1982. Из более поздних работ следует отметить: Вергунов А. П., Горохов В.А. Вертоград. Садово-парковое искусство России (от истоков до начала XX века). М., 1996. С. 172–174 (глава «Театрализация пейзажей»). Театральности усадебных интерьеров середины XVIII века посвящена содержательная статья: Байбуровa P.M. Русский усадебный дом середины XVIII века как элемент развлекательной культуры барокко // Развлекательная культура России XVIII–XIX вв. М., 2000. С. 69–87.

(обратно)

1384

Идея «театральности» бытового поведения русского дворянина в усадебном пространстве XVIII — начала XIX века была развита в работах: Хренов Н.А. Мифология досуга. М., 1998; Свирида И.И. Театральность как синтезирующая форма культуры XVIII в. //XVIII век: Ассамблея искусств. Взаимодействие искусств в русской культуре XVIII века. М., 2000. С. 5–18. С точки зрения «театральности» бытового поведения рассматривается биография владельца крепостного театра в Кускове и Останкине графа Н.П. Шереметева в статье: Смит Д. Театральная жизнь графа Николая Шереметева // НЛО. 2008. № 92. С. 171–191.

(обратно)

1385

См., например: Сиповская Н.В. Праздник в русской культуре XVIII века // Развлекательная культура России XVIII–XIX вв. С. 28–42.

(обратно)

1386

См.: Дмитриева Е.Е., Купцова О.Н. Жизнь усадебного мифа: утраченный и обретенный рай. М., 2003. С. 199–285 (глава «Усадебный праздник. Театрализация паркового пространства. Театр в усадьбе»); Купцова О.Н. «Мы собрались сюда, чтоб вместе душевный праздник проводить…» (эволюция праздничных форм и русский усадебный театр конца XVIII — первой трети XIX в.) // Любительство: XVIII–XXI вв. От просвещенных дилетантов до рок-музыкантов: Сб. ст. М. Юнисова. М., 2010. С. 93–108.

(обратно)

1387

Следует назвать прежде всего сборники по придворному церемониалу средневековой Европы, издаваемые научной группой «Власть и общество» под руководством Н.А. Хачатурян, давшие методологическую основу исследованиям в этой области: Двор монарха в средневековой Европе. Явление, модель, среда. М., 2001; Королевский двор в политической культуре средневековой Европы. Теория. Символика. Церемониал. М., 2004; Священное тело короля. Ритуалы и мифология власти. М., 2006; Искусство власти: Сб. в честь проф. Н.А. Хачатурян. СПб., 2007; Власть, общество, индивид в средневековой Европе. М., 2008. См. также: Уортман Р.С. Сценарии власти. Мифы и церемонии русской монархии. Т. 1–2. М., 2004; Огаркова Н.А. Церемонии, празднества, музыка русского двора. СПб., 2004.

(обратно)

1388

Теупас F. Theatres de Chateau. Paris, 1996; Girouard M. La vie dans les chateaux frangais. Paris, 2001. P. 197–297 (глава «Наслаждение театром»).

(обратно)

1389

Купцова О.Н. Европейские корни русского усадебного театра (к постановке проблемы) // РУ. Вып. 9 (25). М., 2003. С. 182–199.

(обратно)

1390

См., в частности, работы по поэтике усадебного театра: Купцова О.Н. Реальное и условное в русской домашней драматургии первой трети XIX века // Дергачевские чтения, 2004. Русская литература: национальное развитие и региональные особенности: Мат-лы междунар. науч. конф., 2–3 октября 2004 года. Екатеринбург, 2006. С. 68–75; Она же. «Зеркала» и «двойники» в домашнем театре и драматургии конца XVIII — начала XIX в. // Кормановские чтения: Ст. и мат-лы межвуз. науч. конф. к 25-летию памяти проф. Б.О. Кормана (Ижевск, апрель 2008). Ижевск, 2008. С. 6–15; Она же. Метаморфозы как основа театральности пространства русской усадьбы (конец XVIII — начало XIX в.) // Восток — Запад: Пространство природы и пространство культуры в русской литературе и фольклоре: Мат-лы IV междунар. заочной науч. конф. Волгоград, 2011. С. 349–356.

(обратно)

1391

Один из первых опытов в этом направлении был предпринят в монографии: Roosevelt P.R. Life on the Russian Country Estate. A Social and Cultural History. New Haven (Conn.), 1995 (русский перевод см.: Рузвельт П. Жизнь в русской усадьбе. Опыт социальной и культурной истории. СПб., 2008. См. главу 5: «Изумрудные троны и живые статуи. Театр и театральность в усадьбе» — Там же. С. 191–228).

См. также новый подход в исследовании европейского (и прежде всего французского) «благородного театра» XVIII — начала XIX века как историкотеатрального и социально-культурного феномена, предложенный международной исследовательской группой (из специалистов Франции, Бельгии и Канады): Plagnol-Dieval M.-E. Le theatre de societe: un autre theatre? Paris, 2003; Theatre de societe au XVIIIe siècle // Revue d'histoire du theatre. Vol. 57. 2005; Les theatres de societe au XVIIIe siècle. Etudes sur le XVIIIe siècle. Vol. 33. Bruxelles, 2005. См. также интернет-сайт, в котором была подытожена коллективная работа: Theatre en France au XVIIIe siècle. Theatres de societe au XVIIIe siècle. Rayonnement du repertoire francos entre 1700 et 1799. Inventaire hypertextuel annote etabli par M.-E. Plagnol-Dieval, D. Quero et D. Trott avec la collaboration de Jilles Plante (2001–2003) // .

(обратно)

1392

Обзор гипотез о том, кто был автором Драматического словаря, см.: Динерштейн ЕЛ. «Драматический словарь» 1787 года и его издатель // Театральная пьеса. Создание и бытование: Доклады Седьмых научных чтений «Театральная книга между прошлым и будущим». М, 2008. С. 222–233.

(обратно)

1393

Драматический словарь. М., 1787. С. 4–5.

(обратно)

1394

См.: Описание маскарада и других увеселений, бывших в Приморской Льва Александровича Нарышкина даче, отстоящей от Санкт-Петербурга в 11 верстах по Петергофской дороге, 29 июля 1772 года // Современник. Т. 38. 1853. № 3–4. Отд. 2. С. 96–102.

(обратно)

1395

Цит. по: Лепская Л. Репертуар крепостного театра Шереметевых. Каталог пьес. М., 1996. С. 18.

(обратно)

1396

См. подробнее об участии русских аристократов в театральных затеях французских салонов: LiltiA. Le monde des salons. Sociabilite et mondanite a Paris au XVIIIe siècle. Paris, 2005. P. 145–146.

(обратно)

1397

Вигель Ф.Ф. Записки: В 2 т. Т. 1. М., 1928. С. 128.

(обратно)

1398

См. об этом театре и его участниках: Кавелин К.Д. Авдотья Петровна Елагина // Русское общество 30-х годовXVIII в.: Мемуары современников. М., 1989. С. 137; Арзамас: Сборник в 2 кн. Кн. 1. М., 1989. С. 91–92, 173–174; Соловьев Н.В. История одной жизни. А.А. Воейкова — «Светлана»: В 2 т. Т. 1. Пг., 1915.

(обратно)

1399

Об Эрмитажном театре см. подробнее: Варыгин Д.В., Етоева И.Г. Эрмитажный театр. СПб., 2005.

(обратно)

1400

См.: Софронова Л.А. Польская театральная культура эпохи Просвещения. М., 1985; Свирида И.И. Сады века философов в Польше. М, 1994.

(обратно)

1401

Lorme E. de. Pavilions et Fetes sous l'Ancien Regime. Saint-Remy-en-1'Eau, 1996. P. 224.

(обратно)

1402

Станюкович В.К. Домашний крепостной театр Шереметевых XVIII века. Л., 1927. С. 5–6.

(обратно)

1403

Жизнь и приключения Андрея Болотова. Т. 3. Стб. 867.

(обратно)

1404

См.: Привалова Е.П. А.Т. Болотов и театр для детей // XVIII век. Вып. 3. М.; Л., 1958. С. 242–261.

(обратно)

1405

Жизнь и приключения Андрея Болотова. Т. 3. Стб. 871.

(обратно)

1406

Глаголева О.Е. Русская провинциальная старина. Очерки культуры и быта Тульской губернии XVIII — первой половины XIX в. Тула, 1993. С. 127.

(обратно)

1407

ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 15. № 11444 (18 февраля 1762 г.); Фаизова И.В. «Манифест о вольности» и служба дворянства в XVIII столетии. М, 1999.

(обратно)

1408

Berelowitch W. La France dans le «Grand Tour» des Nobles Russes en cours de la seconde moitie du XVIIIe siècle // Cahiers du Monde russe et sovietique. Vol. 39. 1993. P. 193–210; Babel R., Paravicini W. (Hrsg.) Grand Tour. Adliges Reisen und europaische Kultur vom 14. bis zum 18. Jahrhundert. Stuttgart, 2005; Dickinson S. Breaking Ground. Travel and National Culture in Russia from Peter I to the Era of Pushkin. Amsterdam; New York, 2006.

(обратно)

1409

О концепции см.: Vierhaus R. Die Rekonstruktion historischer Lebenswelt. Probleme moderner Kulturgeschichtsschreibung // Lehmann H. (Hrsg.) Wfege zu einer neuen Kulturgeschichte. Göttingen, 1995. S. 7–28; Matzerath J. Adelsprobe an der Moderne. Sachsischer Adel 1763 bis 1866. Entkonkretisierung einer traditionalen Sozialformation. Stuttgart, 2006. S. 345.

(обратно)

1410

Smith-Peter S. Guest Editor's Introduction // Russian Studies in History. Vol. 42. 2003. P. 4–8.

(обратно)

1411

См.: Schlogl R. Kommunikation und Vergesellschaftung unter Anwesenden. Formen des Sozialen und ihre Transformation in der Fruhen Neuzeit // Geschichte und Gesellschaft Bd. 34. 2008. S. 155–224.

(обратно)

1412

Matzerath J. Adelsprobe an der Modeme. Sachsischer Adel 1763 bis 1866. S. 356.

(обратно)

1413

См. Белова А.В. «Четыре возраста женщины». Повседневная жизнь русской провинциальной дворянки XVIII — середины XIX в. СПб., 2010. С. 75.

(обратно)

1414

О заимствованном дублете войяж см.: Биржакова Е.Е., Воинова Л.А., Кутит Л.А. Очерки по исторической лексикологии русского языка XVIII века и языковые контакты и заимствования. Л., 1972. С. 291; Словарь русского языка XVIII века. Вып. 4. Л., 1988. С. 106.

(обратно)

1415

Словарь русского языка XVIII века. Вып. 3. Л., 1987. С. 160.

(обратно)

1416

См.: Козлов С.А. Русская провинция Павла Болотова: «Настольный календарь 1787 года». СПб., 2006. С. 27; Ransel D. A Russian Merchant's Tale. The Life and Adventures of Ivan Alekseevich Tolchenov, Based on his Diary. Bloomington (Ind.), 2009. P. xxii.

(обратно)

1417

Граф Блажен у Орловскаго помещика Д.В. Юрасовскаго // Труды Орловской Ученой Архивной Коммиссии. 1898. Вып. 1. Орел, 1898. С. 21–22; Краткое генеалогическое описание рода дворян Юрасовских // Краеведческие записки. Из сословной истории Орловской области. Купечество и дворянство. Орел, 2010. С. 287.

(обратно)

1418

Княжнин Я.Б. Несчастие от кареты. Спб., 1779.

(обратно)

1419

Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков 1738–1793: В 4 т. СПб., 1870–1873; Козлов С.А. Русская провинция Павла Болотова: «Настольный календарь 1787 года». СПб., 2006; Записки Михаила Васильевича Данилова, артиллерии майора, написанные им в 1771 г. // Безвременье и временщики. Воспоминания об «Эпохе дворцовых переворотов» (1720–1760-е годы). Л., 1991; Загряжский М.П. Записки (1770–1811) // Лицо. Биографический альманах. Вып. 2. М.; СПб.,1993. С. 81–175; Дневник курского помещика А.П. Анненкова // Материалы по истории СССР. Т. 5: Документы по истории XVIII века. М., 1957. С. 629–823; Винский Г.С. Мое время // Каменский А.Б. (Сост.) Екатерина II. Фасад и задворки Империи. М., 2007. С. 11–100; Скалон С.В. Воспоминания // Записки русских женщин XVIII — первой половины XIX века. М., 1990. С. 281–388.

(обратно)

1420

Козлов С.А. Русская провинция Павла Болотова. С. 109.

(обратно)

1421

Жизнь и приключения Андрея Болотова. Т. 1. Стб. 406.

(обратно)

1422

Козлов С.А. Русская провинция Павла Болотова. С. 152.

(обратно)

1423

Жизнь и приключения Андрея Болотова. Т. 3. Стб. 346–347.

(обратно)

1424

Jones R. Provincial Development in Russia Catherine II and Jakob Sievers. New Brunswick, 1984. P. 75; См. также: Gotthard A. Vormoderne Lebensraume. Annaherungsversuch an die Heimaten des fruhneuzeitlichen Mitteleuropaers // Historische Zeitschrift. Bd. 276. 2003. S. 37–73, здесь S. 40 (3–7 км/ч); Mumenthaler R. Uber Stock und Stauden. Reiseumstande in Russland nach Berichten aus der zweiten Halfte des 18. Jahrhunderts // Boskovska N., Goehrke C. (Hrsg.) Zwischen Adria und Jenissei: Reisen in die Vergangenheit. Werner G. Zimmermann zum Geburtstag. Zurich, 1995. S. 225–272.

(обратно)

1425

Cvetkovski R. Mobilisierung durch Beschleunigung. Raum und Mobilitat im Zarenreich. Frankfurt a M., 2006. S. 77; Марасинова Л.М. Пути и средства сообщения // Очерки русской культуры XVIII века. Т. 1. М., 1985. С. 270–273.

(обратно)

1426

Cvetkovski R. Mobilisierung durch Beschleunigung. S. 109; Jones R. Provincial Development in Russia S. 77.

(обратно)

1427

Загряжский М.П. Записки (1770–1811). С. 164–165; Белова А.В. «Четыре возраста женщины». С. 75.

(обратно)

1428

Жизнь и приключения Андрея Болотова. Т. 2. Стб. 511.

(обратно)

1429

Загряжский М.П. Записки (1770–1811). С. 90.

(обратно)

1430

ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 20. № 14290. С. 101 (3 апреля 1775 г.: Манифест. О экипажах и ливреях, какие разные классов чиновникам дозволяется иметь).

(обратно)

1431

ГАОО. Ф. 19. Оп. 1. Д. 329. [Дело выявлено участниками проекта «Культура и быт русского дворянства в провинции XVIII века»].

(обратно)

1432

ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 20. № 14291 (7 апреля 1775 г.: Именный, данный Сенату. — О содержании купцам и мещанам экипажей, покрытых краскою или лаком, а извощикам желтою краскою); Курочкша И.Н. Формирование и развитие российского этикета во второй половине XVIII века. М., 1999. С. 87.

(обратно)

1433

Randolph J. The Politics of the Petersburg-Moscow Road, 1700–1800 // Bassin M., Ely Ch., Stockdale M.K. Space, Place, and Power in Modern Russia Essays in the New Spatial History. DeKalb (111.), 2010. P. 81–99.

(обратно)

1434

Schmidt Ch. Straße und Wald im Zarenreich //Archiv für Kulturgeschichte Bd. 78. 1996. S. 303–323, здесь S. 314.

(обратно)

1435

Randolph J. The House in the Garden. The Bakunin Family and the Romance of Russian Idealism. Ithaca (N.Y.), 2006. P. 19; Jones R. Provincial Development in Russia P. 75–76.

(обратно)

1436

Глаголева О.Е. Русская провинциальная старина. Очерки культуры и быта Тульской губернии XVIII — первой половины XIX века. Тула, 1993. С. 11; Слюнькова И.Н. Тема дороги в русской усадьбе и поэзии Пушкинской поры // Русская усадьба: Сборник общества изучения русской усадьбы. Вып. 8. 2002. С. 49–61, 49–52; Она же. Граф З.Г. Чернышев и градостроительные новации в России второй половины XVIII в. // Архитектура мира: Материалы конференции «Запад — Восток: личность в истории архитектуры». Вып. 4. М., 1995. С. 64–68.

(обратно)

1437

ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 21. № 15323 (13 апреля 1782 г.). См., например, повеления Орловского и Курского генерал-губернатора А.А. Прозоровского / Орловская старина: исторические сведения об Орловской губернии, извлеченные из архивов А. Пупаревым. Т. 1. Орел, 1872. С. 182–185.

(обратно)

1438

Слюнькова. И.Н. Тема дороги в русской усадьбе и поэзии Пушкинской поры. С. 51–52.

(обратно)

1439

Жизнь и приключения Андрея Болотова. Т. 2. Стб. 964.

(обратно)

1440

ГАОО Ф. 825. Оп. 1. Д. 243. Л. 120 (Жалоба Манцевой Н.А. от 2 апреля 1790 года к генерал-губернатору правящему должность Орловского и Курского наместничеств). [Дело выявлено участниками проекта «Культура и быт русского дворянства в провинции XVIII века»].

(обратно)

1441

Загряжский М.П. Записки (1770–1811). С. 101.

(обратно)

1442

Козлов С.А. Русская провинция Павла Болотова. С. 134.

(обратно)

1443

Winkler M. Frauen, Manner, Eigentum; Russland, 17. — 19. Jahrhundert // Comparativ. Bd. 15. 2005. S. 72–84, здесь S. 83.

(обратно)

1444

РГАДА. Ф. 239. Оп. 1. Д. 10822 (Дело по челобитью В.П. Лихарева на жену А.П. Иелевла в держании беглых крепостных людей. 1765–1767 гг.). [Дело выявлено участниками проекта «Культура и быт русского дворянства в провинции XVIII века»].

(обратно)

1445

Рассказы бабушки: Из воспоминаний пяти поколений, записанные и собранные ее внуком Д. Благово. Л., 1989. С. 22.

(обратно)

1446

[Казанский П.С.] Село Новоспасское, Деденево тож, именуемое Влахерны, и родословная Головиных, владельцев оного. М., 1847. С. 71–72 [Информация выявлена участниками проекта «Культура и быт русского дворянства в провинции XVIII века»].

(обратно)

1447

Озерецковский Н. Я. Путешествие по России 1782–1783. Дневник. СПб., 1996. С. 47.

(обратно)

1448

Салиас Граф Е.А. Поэт Державин. Правитель Наместничества (1785–1788) // Русский Вестник. Т. 125. 1876. № 9. С. 66–120; № 10. С. 567–627, здесь с. 578.

(обратно)

1449

Павленко И.А. Нравы русскаго общества в Екатерининскую эпоху. Архангельск, 1912. С. 152–153; например, Софья Скалой, оглядываясь на свою молодость, описывает первые поездки в город, непременной частью которых было посещение театра и балов, как важнейшее переживание (Скалой С.В. Воспоминания. С. 291).

(обратно)

1450

Подобная практика была распространена и в купеческой среде. См. об этом: Ransel D. A Russian Merchant's Tale. The Life and Adventures of Ivan Alekseevich Tolchenov, based on his Diary. Bloomington (Ind.), 2009.

(обратно)

1451

Козлов С.А. Русская провинция Павла Болотова: «Настольный календарь 1787 года»; рукопись П.А. Болотова Журнал или ежедневный записки препровожденного времени и всем приключениям случившимся со мною в 1789 году, которая хранится в отделе письменных источников ГИМ, будет мною изучена в рамках проекта.

(обратно)

1452

Козлов С.А. Русская провинция Павла Болотова: «Настольный календарь 1787 года». С. 95.

(обратно)

1453

Автор выражает благодарность Ю.В. Жуковой за указание на это издание: Месяцослов на лето от рождества Христова 1787, которое есть простое, содержащее в себе 365 дней, сочиненный на знатнейшия места Российской империи. СПб. [Орловская областная библиотека им. Бунина. Отдел редких книг]; см.: Сидоров В. Надписи на книгах // Орловский библиофил. Альманах. Вып. 5. Орел, 1987. С. 108–112; Захаров А.Л. Дворянский род Цуриковых/ Вопросы истории. 2008. № 5. С. 136–140; Он же. Дворянский род Цуриковых // Социокультурные аспекты истории Орловской губернии и области. Орел, 2004. С. 57–65, здесь с. 58. О жанре месяцослова см.: Боленко К.Г. Коллекция месяцословов в составе библиотеки Демидовых // Рукописи. Редкие издания. Архивы. Из фонда Отдела редких книг и рукописей. М., 2004. С. 341–367; Dickinson S. Women's Travel and Travel Writing in Russia, 1700–1825 // Rosslyn W, Tosi A (Ed.) Women in Russian Culture and Society, 1700–1825. Houndmills; Basingstoke, 2007. P. 63–82.

(обратно)

1454

[Цурикова B.C.] Месяцослов на лето от рождества Христова 1787. [12 января]. К вопросу языка в дневниках и записках см.: Marrese M.L. «The Poetics of Everyday Behavior» revisited. Lotman, Gender, and the Evolution of Russian Noble Identity // Kritika Vol. 11. 2010. P. 701–739, здесь р. 716–730.

(обратно)

1455

[Цурикова B.C.] Месяцослов на лето от рождества Христова 1787.

(обратно)

1456

Ransel D. A Russian Merchant's Tale. The Life and Adventures of Ivan Alekseevich Tolchenov, based on his Diary. R xxi; Gretchanaja E., Viollet С Russische Tagebücher im ausgehenden 18. und friihen 19. Jahrhundert // Hellbeck J., Heller K. (Ed.) Autobiographical Practices in Russia — Autobiographische Praktiken in Russland. Göttingen, 2004. S. 26–48.

(обратно)

1457

Schlogl R. Kommunikation und Vergesellschaftung unter Anwesenden. S. 172.

(обратно)

1458

Schmidt Ch. Die Kirche des Ivan Annenkov. Adlige Frommigkeit und Sakularisierungsvermutung in der russischen Provinz 1745–1766 // Schmidt Ch., Herzberg J. (Hrsg.) Vom Wir zum Ich: Individuum und Autobiographik im Zarenreich. Köln, 2007. S. 95–110, здесь S. 104: «Репутация возникает в общении» («Reputation entsteht in Geselligkeit»).

(обратно)

1459

Schlogl R. Kommunikation und Vergesellschaftung unter Anwesenden. S. 196.

(обратно)

1460

Жизнь и приключения Андрея Болотова. Т. 1. Стб. 181; Т. 2. Стб. 340–341.

(обратно)

1461

Там же. Т. 1. Стб. 220–221.

(обратно)

1462

Там же. Стб. 210.

(обратно)

1463

Белова А.В. «Четыре возраста женщины». С. 343–344; Тура А.В. Механизм создания новых родственных отношений в свадебном обряде // Категория родства в языке и культуре. М., 2009. С. 116–128, здесь с. 123; Жизнь и приключения Андрея Болотова. Т. 2. Стб. 543.

(обратно)

1464

Козлов С.А. Русская провинция Павла Болотова. С. 218.

(обратно)

1465

Загряжский М.П. Записки (1770–1811). С. 161–162; о дворянских поездках в монастыри см.: Кириченко О.В. Почитание святынь русскими дворянами (XVIII век) // -credo.ru/site_f27.07.2007]. С. 1–36.

(обратно)

1466

Козлов С.А. Русская провинция Павла Болотова. С. 156–157; см. также: Винский Г.С. Мое время С. 96.

(обратно)

1467

Жизнь и приключения Андрея Болотова. Т. 3. Стб. 126–127.

(обратно)

1468

Там же. Стб. 737–738; Козлов С.А. Русская провинция Павла Болотова. С. 160.

(обратно)

1469

Жизнь и приключения Андрея Болотова. Т. 2. Стб. 798–799.

(обратно)

1470

Там же. Т. 1. Стб. 149–150.

(обратно)

1471

Скалон С.В. Воспоминания. С. 285.

(обратно)

1472

О коронации Екатерины II см.: Дневник курского помещика И.П. Анненков. С. 792; о коронации Павла см.: Загряжский М.П. Записки (1770–1811). С. 143.

(обратно)

1473

См.: Озерецковский Н.Я. Путешествие по России 1782–1783. Дневник. СПб., 1996. С. 47; Бал в культуре России XVIII — первой половине XIX века // Развлекательная культура России XVIII — первой половине XIX в. СПб., 2000. С. 174–175.

(обратно)

1474

[Цурикова B.C.] Месяцослов на лето от рождества Христова 1787.

(обратно)

1475

Жизнь и приключения Андрея Болотова. Т. 3. Стб. 720–721; Козлов СА. Русская провинция Павла Болотова. С. 109; Глаголева О.Е. Русская провинциальная старина. С. 158; Ибнеева Г. Путешествия Екатерины II. Опыт «освоения» имперского пространства. Казань, 2006.

(обратно)

1476

Церемониал шествия Ее Императорского Величества государыни императрицы Екатерины Алексеевны через Орловскую губернию в С.-Петербург, в 1786 г., на возвратном пути ее величества из южных пределов России // Барышников Н.П. Императрица Екатерина II в Орловской губернии. Орел, 2002. С. 44 [репринтное издание 1886 г. с вступительными статьями В.М. Катанова и А.Ю. Сарана].

(обратно)

1477

Козлов С.А. Русская провинция Павла Болотова. С. 218.

(обратно)

1478

См.: Givens R. Serviteurs or Seigneurs: The Nobility and the Eighteenth Century Russian State. University of California, Berkeley. PhD Thesis. 1975. P. 504; Курочкина И.Н. Формирование и развитие российского этикета во второй половине XVIII века. А. 63.

(обратно)

1479

Жизнь и приключения Андрея Болотова. Т. 1. Стб. 151–152; см. также записки (1763–1770 годов) помещика Алексея Семеновича Баклановского из Кашинского уезда, где отмечены лишь отдельные поездки в Москву и ближайшие селения (Прохоров М.Ф. Дневник помещика XVIII в. // Советские архивы. 1991. № 5. С. 95–97, здесь с. 96).

(обратно)

1480

Козлов С.А. Русская провинция Павла Болотова. С. 222.

(обратно)

1481

Щербатов М.М. Статистика в разсуждении России // ЧОИДР. Вып. 3, ч. II. М., 1859. С. 1–96, здесь с. 79.

(обратно)

1482

См.: Озерецковский Н.Я. Путешествие по России 1782–1783. Дневник.

(обратно)

1483

Инструкция Действительнаго Тайнаго советника Бецкаго офицерам, отправленным путешествовать при выпуске шляхетскаго кадетскаго корпуса // ЧОИДР. 1863. Четвертая книга. С. 143–145, здесь с. 143; о воспитательной функции путешествий см.: Dickinson S. Breaking Ground. P. 68–69, 165–166, 218–229.

(обратно)

1484

Озерецковский Н.Я. Путешествие по России. С. 86.

(обратно)

1485

Трефолев Л. Алексей Петрович Мельгунов. Генерал-Губернатор екатерининских времен//Русский Архив. 1865. С. 932–978, 976–977.

(обратно)

1486

Жизнь и приключения Андрея Болотова. Т. 2. Стб. 813.

(обратно)

1487

«27 ч. [апреля — И.Ш.] получили письмо от Егора Иван» ([Цурикова B.C.] Месяцослов на лето от рождества Христова 1787); Marrese M.L. «The Poetics of Everyday Behavior» revisited. P. 717.

(обратно)

1488

Об эпистолярной культуре см.: Марасинова Е.Н. Психология элиты российского дворянства последней трети XVIII века (по материалам переписки). М., 1999; Бекасова А.В. Семья, родство и покровительство в России XVIII века: «Домовое подданство» графа П.А. Румянцева: Автореферат дис…. СПб., 2006.

(обратно)

1489

Жизнь и приключения Андрея Болотова. Т. 2. Стб. 415; Goehrke С. Russischer Alltag. Eine Geschichte in neun Zeitbildern. Bd. 2: Auf dem Weg in die Moderne. Zurich, 2003. S. 119–120.

(обратно)

1490

Загряжский М.П. Записки (1770–1811). С. 100.

(обратно)

1491

Жизнь и приключения Андрея Болотова. Т. 2. Стб. 600–601.

(обратно)

1492

См., например, традицию захоронения бранденбургского дворянства: Frie E. Herrschaftsstabe, Adelskreise und Konigs Rock. Vom Bestattungsverhalten der brandenburgischen Nobilitat im 18. Jahrhundert // Hengerer M. (Hrsg.) Macht und Memoria Begrabniskultur europaischer Oberschichten in der Frühen Neuzeit. Köln; Weimar; Wien, 2005. S. 291–315.

(обратно)

1493

Madariaga I. de. Russia in the Age of Catherine the Great. New Haven (Conn.), 1981. P. 170.

(обратно)

1494

Жизнь и приключения Андрея Болотова. Т. 2. Стб. 605.

(обратно)

1495

Там же. Стб. 646.

(обратно)

1496

Rothe H. Religion und Kultur in den Regionen des russischen Reiches im 18. Jahrhundert. Opladen, 1984. S. 116.

(обратно)

1497

Жизнь и приключения Андрея Болотова. Т. 1. Стб. 406.

(обратно)

1498

Скалой С.В. Воспоминания. С. 285.

(обратно)

1499

Жизнь и приключения Андрея Болотова. Т. 1. Стб. 331; Козлов СА. Русская провинция Павла Болотова. С. 74.

(обратно)

1500

Козлов СА. Русская провинция Павла Болотова. С. 179.

(обратно)

1501

Загряжский М.П. Записки (1770–1811). С. 161.

(обратно)

1502

Жизнь и приключения Андрея Болотова. Т. 2. Стб. 731.

(обратно)

1503

Загряжский М.П. Записки (1770–1811). С. 163.

(обратно)

1504

Rothe H. Religion und Kultur in den Regionen des russischen Reiches im 18. Jahrhundert. S. 116.

(обратно)

1505

Курочкина И.Н. Формирование и развитие российского этикета во второй половине XVIII века. С. 46.

(обратно)

1506

См. статью О.Н. Купцовой в настоящем сборнике и: Рузвельт П. Жизнь в русской усадьбе. Опыт социальной и культурной истории / Пер. с англ. СПб., 2008.

(обратно)

1507

[Страхов Н.И.] Карманная книжка для приезжающих на зиму в Москву старичек и старушек, невест и женихов, молодых и устарелых девушек, щеголей, вертопрахов, волокит, игроков и проч. Или Иносказательныя для них наставления и советы. Писанный сочинителем Сатирического вестника. М., 1791. С. 10. Я благодарю Светлану Юрьевну Малышеву (Казань) за указание на этот текст. О других сатирических произведениях Страхова см.: Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII — начало XIX века). СПб., 1994. С. 158–160, 138–139.

(обратно)

1508

Waegemans E. Betrachtungen uber das Reisen in der russischen Literatur des 18. Jahrhunderts // Zeitschrift für Slawistik. Bd. 30. 1985. S. 430–435.

(обратно)

1509

[Страхов Н.И.] Карманная книжка для приезжающих на зиму. Ч. 1. С. 5.

(обратно)

1510

Там же. С. 44.

(обратно)

1511

См. другие примеры «feminization of metropolitan culture» в XVIII веке: Kugler M. Provincial Intellectuals: Identity, Patriotism, and Enlightened Peripheries// The Eighteenth Century. Vol. 37. 1996. P. 156–173, здесь р. 166.

(обратно)

1512

[Страхов Н.И.] Карманная книжка для приезжающих на зиму. Ч. 2. С. 2.

(обратно)

1513

Там же. С. 4.

(обратно)

1514

Там же. Ч. 1. С. 60.

(обратно)

1515

Там же. Ч. 2. С. 3.

(обратно)

1516

Там же. Ч. 3. С. 46.

(обратно)

1517

Там же. Ч. 1. С. 52.

(обратно)

1518

[Страхов Н.И.] Карманная книжка для приезжающих на зиму. Ч. 1. С. 52.

(обратно)

1519

Там же.

(обратно)

Оглавление

ПРЕДИСЛОВИЕ

1. ВВЕДЕНИЕ

  Ольга Евгеньевна Глаголева. Дворянство, власть и общество в провинциальной России XVIII века: Подходы и методы изучения[2]

2. ДВОРЯНСТВО И ВЛАСТЬ: СТАРЫЕ И НОВЫЕ ФУНКЦИИ СОСЛОВИЯ

  Лоренц Эррен. Российское дворянство первой половины XVIII века на службе и в поместье[4]

    Введение

    Реформы Петра I и сословная консолидация дворянства

    Дворяне на воинской службе

    Дворяне в роли помещиков

    Заключение

  Николай Николаевич Петрухинцев. Власть и дворянство на национальных окраинах в 1720–1730-е годы

    Смоленская шляхта в эпоху петровских преобразований

    Парадоксы интеграции смоленских территорий в 1720–1730-е годы

    Блеск и нищета «русских колонизаторов» Башкирии (конец XVII века — начало 1730-х годов)

  Сергей Алексеевич Мезин. Саратовские воеводы и коменданты первой половины — середины XVIII века

    «В Саратове дворяня беспоместные…»: Дворянство и администрация в Саратове первой половины XVIII века

    «Прочим не в образец»: специфика воеводской должности в Саратове первой половины — середины XVIII века

    Саратовские воеводы: кто они?

    «Дмитрий Бахметев с сыном явились в великих воровствах…»

    «До взяток жаден…» (Иван Алексеевич Казаринов)

    «Учинить вновь чертеж… всему строению… без излишества»: воеводские дома в Саратове середины XVIII века

  Ольга Евгеньевна Глаголева, Николай Кириллович Фомин. Дворяне «в штатском»: Провинциальное дворянство на гражданской службе в 1750–1770-е годы[75]

    Тульский край во второй половине XVIII века

    Представители власти в провинции в 1750-е годы

    Административные реформы Екатерины II начала 1760-х годов

    Губернская реформа 1775 года и провинциальное чиновничество

    Заключение

  Александр Иванович Куприянов. Выборные практики дворянства Московской губернии в конце XVIII — начале XIX века[111]

    Дворянское самоуправление и перспективы формирования гражданского общества в России

    Выборное законодательство Екатерины II

    Власть и дворянские выборы в правление Екатерины II

    Дворянские выборы в начале правления Александра I

    Рационализация избирательных процедур: выборные практики и губернская власть

    Власть и свобода волеизъявления

    Верноподданный конформизм

    Выборы губернских предводителей при Павле I

    Заключение

3. ГОЛОС ДВОРЯН: «НУЖДЫ И ЧУВСТВИТЕЛЬНЫЕ НЕДОСТАТКИ НАШЕГО НАРОДА»

  Ян Кусбер. Какие знания нужны дворянину для жизни? Провинциальные и столичные воспитательные дискурсы второй половины XVIII и начала XIX века

    Интерес или иммунитет к образованию?

    Диалог самодержавия и дворянства о пользах и нуждах образования

    Интерес к образованию и формы обучения в провинции

  Юлия Вячеславовна Жукова. Наказы в Уложенную комиссию 1767—1768 годов как источник для изучения истории Орловского края[129]

    «Приключения Манифеста», или Организация выборов и составления наказов в Орловском крае

    Орловское дворянство в депутатском корпусе Уложенной комиссии

    Местное дворянское сообщество в свете анализа подписей под наказами в Уложенную комиссию

  Владимир Сергеевич Рыжков. «Домостроительство» и политика: Место представлений о правильном устройстве сельского поместья в системе общественно-политических взглядов М.М. Щербатова и Н.М. Карамзина

    Утопия и практика «домостроительства» в системе экономических и политических взглядов Михаила Щербатова

    Взаимное уподобление «домостроительства» и политики в консервативном мировоззрении Николая Карамзина

    Заключение

  Клаус Шарф. Горацианская сельская жизнь и европейский дух в Обуховке: Дворянский интеллигент Василий Капнист в малороссийской провинции

    Взаимообусловленность микро- и макроистории

    Карьерный взлет: «Темному» происхождению вопреки

    Богат или беден?

    Какое «общество», какое «государство»?

    Гораций как модель: Самостилизация Василия Капниста

    Дружба 

    Поэт как друг муз

    Горацианская философия жизни и христианство

    Похвала сельской жизни и критика города

    Заключение

4. ЗАКОНЫ И ПРАВОНАРУШЕНИЯ: КОНФЛИКТЫ В ПРОВИНЦИАЛЬНОМ ОБЩЕСТВЕ

  Ангела Рустемайер. Преступник в оптике Просвещения: Нормотворчество административной элиты в отношении девиантного поведения в российской провинции XVIII века

    Провинция, дворянство и уголовная политика в допетровской и петровской России

    Эксперты как носители знания в уголовных процессах

    Новый дискурс администраторов

    Заключение: Реальные сценарии власти

  Евгений Евгеньевич Рычаловский. Политические слухи в провинции времен Екатерины II: По материалам Тайной экспедиции Сената

    Историография

    Основные темы слухов екатерининского времени

    Источники исследования

    Распространение слухов из столицы в провинцию

    Политические слухи и оскорбление величества

    Обсуждения «непристойных речей» как слухи вторичного характера

    Роль женщин в передаче политических сплетен

    Низшие слои общества как источник слухов для провинциального дворянства

    Условия разглашения политических слухов

    Статус распространителей слухов

    Категории провинциальных дворян в документах Тайной экспедиции Сената и проблема репрезентативности источников

  Булат Ахмерович Азнабаев. Правонарушения служащих дворян Оренбургского корпуса во второй половине XVIII века

    Специфика Оренбургского корпуса второй половины XVIII века

    Воинский артикул 1715 года и военное судопроизводство

    Источники исследования

    Статистика правонарушений

    Характер правонарушений

    Виды наказаний

    Судебная практика и законодательство

    Судебное законодательство и сословная ответственность дворянства

5. ИСКУССТВО ЖИЗНИ: КУЛЬТУРА, БЫТ И «ПРОВИНЦИАЛЬНЫЕ НРАВЫ»

  Елена Нигметовна Марасинова. «Приключения, в свете бывающие»: Эпизоды повседневной жизни провинциального дворянина второй половины XVIII века (по Полному собранию законов Российской империи)[199]

    «Губерния», «деревня», «усадьба»

    Закон и казус

    Служилое сословие

    Страсти по межеванию

    «Богомерзкое мздоимство» и курьез с откупами

  Денис Игоревич Жеребятьев, Валерий Владимирович Канищев, Роман Борисович Кончаков. Место дворянства в формировании городского социального пространства (по материалам Тамбова конца XVIII века)

    Введение

    Электронные технологии реконструкции памятников истории

    Место дворянства в социальной структуре Тамбова конца XVIII века

    Реконструкция внешнего облика Тамбова в конце XVIII — начале XIX века

    Роль представителей власти в формировании городского пространства

    Частные и общественные здания Тамбова в конце XVIII — начале XIX века

    Заключение

  Ольга Николаевна Купцова. Русский усадебный театр последней трети XVIII века: Феномен «столичности» в провинциальной культуре

    История изучения русского усадебного театра

    «Столичное» в «усадебном»

  Ингрид Ширле. Перемена мест: Дворянство в разъездах и в гостях[233]

    В дороге

    Поездки и визиты

    Трансфер

    Сатирический взгляд Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg