ПЕРВАЯ
— Я!
m
ТРЕТЬЯ
п
МмжЛэуЛАВМШ
Scan Kreyder - 09.01.2015 STERLITAMAK
М их. Буллви н
ссн
< 1 / CKStt
Часть
ПЕРВАЯ
I
Глухая зимняя ночь. Заснеженная степь. Поезд, составленный из теплушек и нескольких вагонов четвертого класса, движется медленно, словно в каком-то тяжелом раздумье. Он часто задерживается среди степи у сонных полустанков, у незажженных семафоров.
На полке одного из отделений четвертого класса, закутавши спину и голову в короткую австрийскую шинель, лидом вниз лежит солдат Устин Хрущев. Когда останавливается поезд, он приподнимает шинель, дышит на обмерзшее окно... Но, кроме сплошной серой пелены, за окном ничего не видно. Слышно всхрапывание спящих и тоскливое завывание ветра в вентиляторах.
Вперив в окно бездумный взор, Устин лежит в полузабытьи, пока не вздрогнет вагон. И снова монотонное и унылое пение промерзших железных колес...
Устин зябко передергивает плечами и спускается на пол. Торопливо надевает шинель, роется в карманах и, тщательно выбирая из них махорку, смешавшуюся с крошками хлеба, бережно пересыпает ее с ладони на ладонь. Он перекидывает через плечо котомку, и пока-
S
чиваясь бредет в конец вагона, к печке. Печка давно остыла. Он тщетно дует на холодный пепел, пытаясь закурить цигарку.
В пустынном белом поле глухо и одиноко прозвучал гудок. Сейчас будет разъезд, от него идет дорога на родную Рогачевку. Устин быстро выходит на площадку вагона, нащупывает ногами нижнюю ступеньку и, отвалившись назад всем телом, прыгает в снег. Он долго смотрит^ вслед удаляющемуся красному огоньку поезда.
Тихо. Морозно. Легкий ветер теребит ветхую шине-лишку Устина. Усталым взором солдат обводит снежные просторы родной земли, и волнение охватывает его. Какой далекой кажется августовская пора того лета, когда мимо вот этих мест, мимо родной деревни в каком-то бешеном стремлении мчались воинские эшелоны.
Вагоны... вагоны... вагоны... Тысячи неизменных трафаретов: «40 человек, 8 лошадей». Беспрерывный поток составов уносился к границе. На Запад!
Полесье, Пинские болота, Карпаты... Люди, лошади, пушки, повозки, горы сена, хлеб и снаряды... И нет ничего... Эшелонам никогда не вернуться обратно.
Впервые так живо пронеслись перед Устином видения прошлого, вызывая волнение и грусть. В губах мокла и обмерзала незажженная цыгарка. Он выплюнул ее, вышел на дорогу и не торопясь двинулся в деревню. Что там сейчас? Как встретит его мать, да и жива ли она, старушка? Где друзья, кто вернулся домой?
Он стал думать о деревне. Она представлялась ему такой, какой была в те незабываемые дни, когда он покидал ее.
.. .Хата. Около нее несколько тоненьких, как камышинки, березок. Мать вешает на протянутую около хаты веревку серенькое белье и какие-то разноцветные тряпицы. Теплый ветер разносит запах сохнущего белья и печеного хлеба. Все стирали, все пекли, все провожали. .«
Мать смотрела на него глазами ребенка, познающего мир. Казалось, что вот-вот она начнет расспрашивать: «А зачем это? Для чего это? ..»
В ее взгляде появилось выражение застывшего удивления. Каждую вещь, которая отбиралась и готовилась сыну в далекий путь, она разглядывала с каким-то странным любопытством. Устин чувствовал себя неловко, словно провинился перед матерью. Он думал, что, когда подойдет минута расставанья, мать упадет на колени и будет биться о землю, рвать седые волосы и взывать о помощи. Но никто не поможет ей. И он, большой и сильный парень, будет растерянно топтаться на месте и что-то бессвязно лепетать.
Но произошло не так.
Он уезжал в полдень. Мать стояла у дороги, опустив руки. С ее лица не сходило выражение удивления' Побелевшие губы что-то шептали, а руки сжимали зеленый пучок богородицыной травы. Мать положит ее за икону и будет молиться о возвращении сына. Даже "если убьют, мать не поверит в его смерть и станет томиться ожиданием...
Тихо и однообразно заскрипели телеги. Устин увидел, как мать всплеснула руками, и едва удержался от желания спрыгнуть и побежать к ней. Тетка Марфа увела ее домой.
Пылила дорога. Вокруг расстилались обнаженные поля. Голубой купол неба был глубоким и непостижимым. ..
Пообочь дороги черной шеренгой стояли старые дуплистые ивы. Казалось, они убегают в неведомую даль, стремясь покинуть эти грустные и пустынные поля... На душе было тяжко, больно...
.. .Устин остановился и вздохнул. Небо серело. Близилось утро.
— А где же ивы?
Их нет. Нет и старой знакомой дороги. Вместо нее новая дорога через земли помещика Щетинина. Она почти вдвое сократила путь к деревне. Устин пошел еще медленнее, отдавшись воспоминаниям. Заветные мечты, которые Устин старался забыть, возникли вновь. Это были мечты о Наташе,
После прощальной вечеринки они просидели до зари, переговорив обо всем, о чем думали и что не сбылось. Она тихо плакала у него на груди и, обняв за шею, говорила: «Не забудешь, вернешься?»
Он гладил ее черные волосы и, глядя в темные, глубокие глаза, отвечал: «Навсегда будешь в сердце моем. И если не суждено мне быть убитым, я приду, голубка, к тебе».
Сейчас в его воображении она была еще краше, чем в тот прощальный час...
Вдали обозначились неясные очертания деревни, Кое-где в окнах хат светились желтые огоньки. Чувствуя во всем теле мелкую дрожь, Устин почти бегом направился к дому.
Из' труб, словно вата, вываливался дым и долго не расходился в морозном воздухе. На улице скрипели сани, будто кто-то мял молодые кочаны капусты. Пели петухи, и простуженно лаял чей-то пес. Около колодца стояла женщина. Она долго разглядывала Устина издали и, не узнав, принялась доставать воду. Устин подходил к своей хате, до половины утонувшей в снегу. Крыша с наметенным сугробом напоминала сахарную голову, поставленную на маленький ящичек. Иней крупными иглами лежал на обмерзших окнах и стенах. Устин, минуя протоптанную дорожку, шагнул через сугроб и боком влез в дверь.
— Здравствуйте, — сказал он, поеживаясь.
Растаял ворвавшийся в горницу пар. Перед Устином, опустив руки, стояла она, его мать. Склонив набок голову и прищурившись, она разглядывала незнакомого человека с заросшим лицом и серыми впалыми глазами.
— Ай не узнаешь, мать?
Она вздрогнула:
— Господи!
На лице матери, как и четыре года назад, то же выражение удивления и страха. Устин протянул к ней руки. Старуха, словно защищаясь, закрыла лицо и со стоном бросилась к сыну. Устин стоял несколько томительных секунд в тяжелом оцепенении. В его руках судорожно билось немощное тело матери. По его щекам катились слезы. Он не мог говорить и смотрел то на красное пламя печи, то на снежную голубизну окон. Прижав седую голову к своей груди, Устин тихо шептал:
— Ма-ать... мама...
А она, обвив руками шею сына, тряслась в рыданиях и покрывала его лицо поцелуями:
— Дитятко мое отыскалося!.. Устюша, родной...
И долго не могла прийти в себя, плача и причитая.
— Мать... ты успокойся... Садись... вот тут рядом, а я погляжу на тебя, старая.
А мать утирала быстро бегущие слезы и тихо говорила:
— Устин... не чаяла я видеть тебя, и явился ты, ровно с погоста.
Немного успокоившись, но все еще продолжая всхлипывать, она достала из-за иконы какие-то бумажки. Устин взял их и узнал свои письма с фронта. Среди них был конверт с казенной печатью. Устин пробежал глазами ровные строки, четко выведенные равнодушным писарским почерком:
«Ваш сын Устин Хрущев, рядовой кавалерийского полка, в бою под Молодечно... пал смертью храбрых».
— Да-а, — покачал головой Устин. Он понимал, что вновь рожден для матери и что страшная весть, заключенная в этих коротких строках, принесла ей неизбывное горе.
— А каково было мне, Устлнушка...
Устин сбросил на лавку котомку, шинель и, обняв старуху, сказал:
.— Береги эту грамотку, мать. Я, стало быть, долго еще поживу.
Старуха засуетилась по горенке, шлепая опорками. В печи вспыхнула солома. Закипел чугун воды. В хате было светло и тепло, а в окно бил розовый луч солнца, разрушая голубой ледок.
' Устин разделся, снял сапоги и, глядя на сброшенную ветошь, улыбнулся. Сапоги с коротенькими голенищами, с подошвами, усеянными железными шипами, были заработаны у немецкого фермера. Австрийскую шинель он добыл у пленного рязанца. Где сейчас рязанец? Дома или еще скитается на чужбине? .. Мерлушковую шапку Устину дал в России красногвардеец, вместе с куском хлеба, и сказал: «Иди, братишка, ко двору, повидай сродственников да вертайся к нам».
Но тяжелый далекий путь позади. Устина охватывает ощущение покоя. С наслаждением, впервые за долгое время, он опустил в теплую воду грубые рабочие руки и стал мыть голову. А мать, подбрасывая в печь солому, повела немудреную повесть. И все то, что она говорила, было ново и неожиданно.
Помнит ли он Ерку Рощина, крепко сбитого парня, которого никто не мог одолеть в кулачном бою? Конечно, помнит... Ерка вернулся домой безногий. Жена его умерла от тифа, оставив троих ребятишек. А помнит ли Устин двух братьев Карасевых? Один чеботарь, а другой гармонист, без которого не собиралась ни одна вечеринка и не игралась ни одна свадьба? Оба убиты в шестнадцатом году. А не забыл ли он пастуха Степанцева Митроху? Как же забыть этого веселого рассказчика. .. Вскорости после призыва выслали его домой. Тронулся он умом. Все ходит по деревне да посмеивается, словно чему-то радуется. Наберет кусков хлеба да отнесет Еркиным ребятишкам. А если встретит Ерку, идет за ним безотвязно и ухмыляется. Должно быть, полюбился ему калека-воин. Просйт, бывало Ерка споймать Митрошку да подвесть к себе. «Расцелую, говорит, я его. Сколь добра он мне делает, да тронулся он, не поймет, поди, мою благодарность». Летось вернулся Селезнев Антон, это тот, которого не раз секли в холодной избе за норовистый характер, за дерзкое слово, за то, что сучкой обозвал молодую щетининскую барыню... Пришел Антон домой, а хата забита. Все повымерли, а младший братишка невесть где пропал. Погоревал-погоревал парень, да и подался опять на войну, стало быть, теперь на гражданскую. Весточки о себе никакой не подает, да и кому же?
Будто сквозь чуткий и настороженный сон слышал Устин слова матери. Поверить в то, что Ерка безногий, братья Карасевы убиты, пастух Митроха безумный,
$ было трудно. Устин представил себе друга юности Митяя Пашкова. О нем он не спрашивал... Да. Митяя нет... Последний путь, мгновенный и страшный, проделал он с Устином в 1916 году под Молодечно.
Эскадрон перед атакой стоял в укрытии, ожидая команды. Помнит Устин, как в сердце шевельнулся холодок, помнит, как седоусый вахмистр, сощурив глаза, повернулся к эскадрону и сипло крикнул: «За мной! В атаку! Марш-ма-арш!.. И рванулись они с Митяем, словно стрелы, выпущенные из лука, обменявшись прощальными взглядами. Вихревой ветер свистел навстречу, барабаном гудела бежавшая под ним земля. Эскадрон шел развернутым строем. Лошадь вынесла Митяя вперед и влево. И, что было силы, крикнул тогда Устин: «Ми-и-тяй!..» С диким гиком и воем сошдись в смертельной схватке эскадрон конногвардейцев и отряд немецких «гусаров смерти». В какое-то мгйовение увидел Устин, как на всем скаку под копыта немецкой лошади рухнул его друг Митяй... Кровавый туман застилал глаза. В ярости сгорало Устиново сердце. И уж не помня себя, пришпорил Устин коня и понесся очертя голову. По полю мчались лошади, потерявшие всадников. Опамятовался Устин, когда увидел, что оторвался от своих, повернул, да поздно.
Его со всех сторон окружили гусары и что-то злобно выкрикивали. Были они в черных меховых шапках с эмблемами из белых черепов и двух скрещенных костей. Грозя саблями, гусары велели Устину слезать с коня. И пропал солдат Хрущев до конца войны.
Долго думал Устин. Долго еще говорила старуха о живых и мертвых, о невзгодах и бедах, что принесла война, и что слез не хватает омыть людское горе, — так оно велико.
Устину вспомнился старинный обычай на Кубани. Перед боевым походом каждый казак, покидая станицу, насыпал по шапке земли на старый курган. Оставшиеся в живых, вернувшись домой, насыпали по шапке земли на второй курган. И чем дольше были походы и кровопролитнее битвы, тем быстрее рос первый курган и совсем сиротливо выглядел другой.
И стоят у станиц седые курганы в степном безмолвии — немые свидетели жестоких походов...
Но никогда так не пустели деревни, села и города, никогда не терпели таких потерь в людях, как в эту войну. Словно огненный смерч пронесся над цветущей землей, вырвал с корнями и разметал могучие дубы, смял и обуглил зеленые рощи, испепелил плодоносящие сады, высушил и засыпал родники.
! .. .Солнце покинуло двор и перебралось за крышу. Окна покрылись изморозью.
От истопленной печи веет теплом, на столе дымится картофель, на белом рушнике нарезан хлеб, стоит миска с капустой и огурцами.
— Устюш, поешь, сынок, да ложись на печь... намаялся, поди, с дороги.
Устин вскочил, потянулся и смеясь заметил:
— А я, кажись, задремал. Ну давай, мать, будем есть.
Он взял хлеб, отломил-кусок, и пристально взглянув на мать, спросил осторожно:
— Ну... а Наташа как... жива ли?
— Да кабыть я тебе уже сказывала, Устюша. Живет, дай бог ей здоровья, не худо. Летось...
— А Пашкова? .. — перебил Устин, волнуясь и желая отодвинуть последующие сообщения о Наташе.
— Это ж какая Пашкова?
— Да мать Митяя, дружка моего.
— И про него я тебе давеча сказывала, Устюша.
— Про кого? — удивился Устин.
— Да про него ж, про Митяя. Мать его померла, а он летось вернулся живой и здоровый.
— Ты погоди, погоди, мать, — зашептал Устин, схватив старуху за руки, — ты что-то путаешь. Я тебе про Митяеву матерю... Митяй-то Пашков убитый!..
— Господи!.. Да ты что, Устюша, — махнула старуха рукой, — живой он, аль я Митяя не знаю, Пашкова, сына Афиногена Тимофеевича? ..
— Ну-у, мать, — Устин развел руками, — ты такое говоришь, что мне не верится. Да ты знаешь, мать... — и он рассказал ей о той страшной битве, в которой погиб Митяй,
•— Знать, судьба вам с Митяем другая, — заключила старуха.
— Скажи ж ты!.. Вот ведь как обернулось. Судьба. .. да-а, видно, так. А где он? Мне поглядеть бы на него своими глазами. Ты позови его, мать. Какой он теперь с лица? Поди, и не признаем друг друга.
— Признаете, не век прожито... А вот ранение-то у него было большое. Это, стало быть, когда палашом его вдарили. Наташа сказывает...
«А при чем тут Наташа!» — подумал Устин, и вдруг догадка острым ножом полоснула по сердцу. Упавшим голосом спросил:
— А мне и невдомек... Так Наташа что ж, Митяева жена?..
— Ну да. Я давеча про нее >и про Митяя тебе будто сказывала. Летось он пришел, а после покрова они обвенчались.
— Та-ак, — с горечью вздохнул Устин и нервно забарабанил по столу пальцами.
Наступило тягостное молчание. Старуха оделась, нерешительно остановилась у 'двери. Она понимала, кем была для сына Наташа, и не знала, утешать ей Устина или оставить его наедине с думами.
— Ты, мать, ступай, — проговорил Устин, расстегивая и застегивая воротник рубашки. Потом грустно добавил: — Наташа пусть зайдет... если захочет. Ее-то я не видел бог весть сколько.
Старуха ничего не ответила, запахнула серенький армянок и торопливо вышла на улицу.
То, что Наташа могла выйти замуж, Устин допускал. Неожиданная весть о том, что его близкий друг, однополчанин Митяй, которого он считал убитым, жив и вернулся домой, радостно поразила его. Судьба словно вознаграждала его за жизненные невзгоды, за скитания на чужбине и возвращала ему, как дар, отнятое и утраченное: друга и братскую любовь. Но что этому человеку, знавшему все заветное и тайное между Наташей и Устином, стала принадлежать любимая Устином черноглазая девушка, — он не мог даже представить. Устин прошелся по горнице-и горько усмехнулся.
«И ведь сбылось то, чего и во сне не увидишь», — прошептал Устин, прислонившись к обмерзшему окну. Ехал он домой, думал о Наташе, втайне надеялся на счастье. Не ведая о ней ничего, он все же многого ожидал от встречи, а- теперь...
Так схлестнулась радость с нерадостью.
Сообщение о том, что Устин Хрущев жив, здоров и возвратился домой, вызвало у Митяя с Наташей смешанные и беспорядочные чувства. Новость была настолько неожиданной, что Наташа, всплеснув руками, перекрестилась на икону, а Митяй вскочил со скамьи и с тревогой в голосе спросил:
— Тетка Агафья, ты часом не хворая? ..
— Нет, родимый... здравая я... Отыскалось мое дите... Счастье-то какое мне припало, ми-илые мои... — она всхлипнула и стала причитать.
— Ну, будет, будет... — ласково остановила Наташа и, сама едва удерживаясь от слез, добавила: — Радоваться надо.
— И то радуюсь, Нйташечка.
Старуха вытерла ладонями глаза и устало опустилась на скамью.
— Нонче я ровно во сне хожу. Никому еще, окромя вас, не сказывала... Не нагляжусь.
Митяй то растерянно, как казалось Наташе, расхаживал по хате, то вдруг, резко свернув, садился против жены и, закинув ногу за ногу, дымил самокруткой. Изредка он вскидывал стриженую голову, щипал коротенькие усы и задумчиво глядел куда-то в сторону, скупо улыбался. Наталья несколько раз беспричинно одергивала кофту, чтобы этим движением скрыть от него свое смущение, а он, понимая ее, старался ничего не замечать.
Придвинувшись к старухе, Наталья тихо спросила:
— Тетка Гаша, ты его сразу признала?
— Не вдруг, Наташечка.
— Ай дюже переменился?
— Нет, того не скажу, — оживилась старуха, — поначалу почудилось, вроде как бы с лица сдался, опосля пригляделась — будто такой и был.
— Ну, вот тебе кормилец негаданный-неждан-ный... — и Наталья глубоко вздохнула.
— И не говори, — закачала головой старуха, — просто чудо какое-то. Думки об нем были как об мертвом, а тут... О, господи!.. Ну, вы сбирайтесь, — засуетилась старуха, — ведь я за вами пришла. Просил привести Небось заждался.
Наталья с торопливой готовностью встала и нечаянно встретилась с глазами Митяя. В них была тоска. Наталья так смутилась, что ее лицо и уши стали красными. Во взгляде Наташи Митяй увидел что-то виноватое и беспокойное. Он молча накинул шинель и, обминая на голове малахай, смотрел, как Наталья без толку суетится, смахивает со стоЛа, хотя на нем не было крошек. Подождав немного, он спросил:
— Ты скоро, Наташа? ..
— Скоро.
Проходя мимо него в горницу, робко сказала:
— Ты бы ватник надел... — А затем скучно закончила: — На дворе-то заметь.
Сборы Наташи казались Митяю очень долгими. Он слышал, как она хлопала крышкой укладки, шуршала одеждой, стучала обувью, а вышла такою же, как ходила по двору, в старенькой юбке и в той же кофте.
— Ну, ты чего ж? — удивился Митяй.
— Я собралась, — ответила она дрогнувшим голосом и нерешительно сунула руку в рукав полушубка. Глаза ее блестели, губы вздрагивали, словно там, в горнице, ее кто-то обидел и она вот-вот заплачет.
— Ты вот что... — он ласково взял -ее за плечи и подвел к укладке, — чай, не по воду идешь и не пойло корове несешь, приберись-ка во что поновей.
Наталья недоверчиво посмотрела на Митяя и, вдруг повеселев, открыла укладку. Сверху лежали в беспорядке новая синяя понева, расшитая желтая кофточка. Митяй понял, что она надевала все это или хотела надеть, но почему-то бросила опять в укладку. Он вышел. Старуха сидела и будто думала о чем-то или просто дремала.
— Тетка!
Старуха вздрогнула.
— Табачку-то небось у Устина нет? — спросил он.
— Не знаю, милый, — не сразу ответила старуха, — будто нет... Да откуда ж там?
— Слышь, — показал он головой на горницу, — покуда Наташка сбирается, я ему табачку отсыплю.
Он достал с печи мешочек махорки, щедро отсыпал две пригоршни и аккуратно завернул в газетную бу-, магу. «Вот и покурит», — оказал он про себя, и только сейчас ему пришла мысль: «Ведь Устин, должно быть, пришел пустой, ни с чем... в нужде... А было ли матери чем покормить его?» Он сорвался с места и засуетился, захлопал створками стола, вынул из-за божницы несколько бумажек и сунул их в карман шинели, бросил на стол ковригу хлеба. Чем больше он хлопотал, тем больше проникался чувством товарищеской теплоты и участия.
Наталья вышла из горницы по-праздничному нарядная. В ожидании Митяя, возившегося с кошелкой, она .то и дело поглядывала в осколок зеркальца, оправляла на голове серый пуховый платок и, видимо, была довольна собой.
— Ну, пошли, тетка, — Митяй вскинул корзину на плечо и шагнул к двери, — как доберемся до хаты, примешь у меня кошелку.
— Ну что ж... Спаси тебя Христос, в долгу не останемся.
— Да будет тебе... Об чем разговор. Отворяй-ка двери.
Он внимательно посмотрел на Наталью и, словно что-то припомнив, болезненно улыбнулся. Наталья пропустила старуху, затем Митяя, а в сенях обхватила его шею и крепко поцеловала.
«С чего бы это?» — подумал он с лаской и грустью.
На деревню спускались сумерки. Ветер гнал по дороге снежную пыль, наметая сугробы. Кое-где в избах зажигался свет. Не утратив военной выправки, Митяй крупно шагал, взмахивая правой рукой. За ним, едва поспевая, шли женщины.
— Э-э... Митяй!.. Постой!... — заорал фронтовик Зиновей, поивший у колодца лошадь. Перемахнув через сугробы, он подбежал к Митяю. — Слышь, болтают, будто Устин Хрущев ко двору вернулся. Брехня это, аль правда?
— Правда, — не останавливаясь, ответил Митяй.
— A-а, тетя Агаша, Наталья, здравствуйте!.. Ну, поклон передавайте, а я с лошадью управлюсь — забегу.
Через минуту он снова лязгал цыбаркой и говорил самому себе:
— Вот диво! Устин Хрущев отыскался... Да тпру ты, стой, окаянная!..
Митяй подошел к Устиновой хате и, заметно волнуясь, оправил шинель.
— Я, что ль, первым пойду... — Он передал женщинам корзинку, нащупал в сенях щеколду и широко распахнул дверь.
Устин шапнул к нему навстречу, схватил за руки и, притянув к себе, заглянул в лицо.
— Митяй!.. Сердяга!..
— Дружок! — голос Митяя осекся. Крепко, по-мужски, словно пытая свои силы, они обнялись и расцеловались. Когда Устин подошел к Наташе, она стояла лицом к двери и, закрыв глаза руками, плакала.
— Наташа! — позвал он.
Наташа вздрогнула и, повернувшись к Устину, слепо упала ему на грудь.
— Ну, вот... — сказал он смутившись, — здравствуй!
Она подняла голову и до боли стиснула ему пальцы. В ее кротком взгляде было такое страдание, что у Устина сжалось сердце. Он быстро поцеловал ее в мокрые щеки и легким движением передал Митяю. Тот растерялся. Устин чувствовал себя неловко и не знал, о чем заговорить.
— Ну, гостюшки, раздевайтесь, — засуетилась старуха, — хата нонче натоплена жарко... Наташечка, давай сюда шубейку, Митяй, проходи к столу.
У Митяя подергивалась щека. Он снял малахай. На коротко остриженной голове был виден глубокий шрам.
— Это... тогда? — спросил Устин.
— Да, — тихо ответил Митяй, нерешительно трогая крючки шинели.
Устин подошел, ласково потрепал друга по плечу.
— Садись, Митяй, да рассказывай, где побывал да что повидал, какие дела в деревне. Беседа у нас с тобой долгая. Воды-то много утекло с тех пор, как потерялись мы.
Наташа сидела на скамье, смущенно перебирая махры платка.
— Схоронил я тебя, Устин, — виновато вздохнул Митяй, поглаживая шрам, и сел за стол против Устина.
— Не гадал и я тебя увидеть, а вишь, как жизнь обернулась...
— И не говори, — согласился Митяй. — Где пропадал?
— В плену германском.
— Это после того боя, что под Молодечно?
— После того. Слуха оттуда подать о себе нельзя было, — ответил Устин, глядя на Наталью, — думал так, что считают меня без вести пропавшим, ан вышло по-иному, — сочли убитым. Да, брат, кабы не революция, ходить, видно, мне по чужой земле и до сей поры.
— А слух о революции скоро туда дошел? — заинтересовался Митяй.
— Тут же, вскорости. У нас только и радости, что разговор о революции. Толковали всякое, да и там мужики ихние, глядючи на нас, радовались, руки нам подавали, военные обхождение к нам переменили, свободней стало, а потом так прижали, что не дыхнуть. В концлагери загнали, ровно очумелых. Опосля в Румынию бросили, а потом чуть живых в России высыпали.
Близко припав к столу, внимательно слушала Наташа, будто снова изучая лицо Устина.
На шестке под таганком потрескивал огонек, на сковороде шкварчило сало. Старуха чистила картофель.
— Интерес меня большой берет, какие тут дела в деревне? — откинувшись к стенке, спросил Устин. — В дороге много разговора всякого, каждый норовит сказать так, как ему лучше, удобней, а вот как оно верней?
— Да чего ж тут, — замялся Митяй, — оно вроде все прояснилось. Землю поделим промеж себя сами, и пущай всяк по себе свое хозяйство ведет.
— Э-э, нет! — усмехнулся Устин.
В этой усмешке было что-то уничтожающее. Митяй увидел, как в глазах Устина сверкнули живые искорки, делающие его совсем непохожим на прежнего, и Митяю стало как-то не по себе, будто он выболтал нечто сокровенное незнакомому человеку. А Устин с жестким укором, словно допрашивая, продолжал:
— Это как же всяк по себе?.. Стало быть, Модест и Мокей тоже сами по себе, да так и останутся, а я к ним опять в батраки пойду наниматься? Так, что ли? .. Хо-хо! Воевал, значит, я, воевал, в окопах гнил, в плену едва шкуру не спустили — и вот тебе на.
— Ну, и ты веди свое хозяйство сам, — с угрюмым равнодушием сказал Митяй, — кто тебе не дает?
— А где ж оно, это мое хозяйство? Откуда оно явилось, когда у меня за всю жизнь своей лошади не было?.. Ну хорошо, советская власть даст мне земельки, а чего мне делать с ней? ..
Митяй молчал, плотно сжав губы, и, прищурив глаза, смотрел мимо него. Устин придвинулся к Митяю совсем близко и, обдав его горячим дыханием, тихо, чтобы не слышала Наталья, проговорил зло:
— А не возьмешь ли ты меня в батраки, а?
Митяй вздрогнул. Это было сказано с жестокой откровенностью. Устин вскинул голову и медленно перевел грустный, взгляд на Наталью. Та повернулась к старухе и о чем-то заговорила с ней.
— Митяй, ты в отделе? — спросил Устин.
— В отделе... а что?
В это время в сенях кто-то завозился, пошарил по двери и, досадуя, заворчал:
— Ну, скажи ж ты, никак не нащупаю, в темноте ни черта не разберу...
Митяй толкнул дверь, она широко распахнулась, и на пороге вырос Зиновей.
— Э-эй!.. Служивому-пропащему, — заорал он и, обнимая Устина, тискал, мял его, приговаривая: — Годок! Ми-и-лай!
За ним, отряхиваясь от снега, вошел коренастый, лет пятидесяти, председатель комбеда Груздев.
— В-во! Нашего полку прибыло, — смеялся он, потирая рука, а взглянув на Митяя, посуровел и вскользь заметил: — И ты тут, Пашков?
— Як дружку, — осклабился Митяй.
— Ага, это хорошо.
И еще кто-то третий, которого не видел Устин, стучал по полу и сиплым баском покрикивал:
— Дверь затворяйте, а то хату выстудите... Расступись, дай кавалеру дорогу!
И вздрогнул Устин от неожиданности. Перед ним был безногий Ерка Рощин. Туловище его было вправлено в жестяной таз, обшитый кожей.
— Рад я тебе, Устин, больше жизни.
Он обхватил руками Устиновы колени, прижал к ним свою кудрявую желтую голову.
— Чудно небось тебе, Устин!.. Во, брат, обломали. Всю жизнь гнули к земле, не пригнули, а тут вот, вишь, обкорнали и к земле придавили. Ну, братцы-товарищи, — крикнул он, — поднимайте меня на лавку!
Его усадили в угол. Большерукий, с могучей грудью и красным обветренным лицом, он постукивал широкой ладонью по столу и командовал:
— Груздев! Выгребай на стол что есть. Зиновей! Давай самогон. Тетка Гаша, загуляли мы нонче ради такого случая.
И, словно выполняя серьезное дело, Груздев с важным видом осторожно вынимал из карманов яйца и сало. Зиновей ставил на стол запотевшие бутылки. Наташа со старухой хозяйничали у печи, и сразу хата приобрела праздничный, веселый вид, какого в ней давно не бывало'. Люди пили и хмелели, отдавались воспоминаниям, и речь их журчала, как вешняя вода. Но вот, увлекая друг друга, все зашумели, заговорили о том, что волновало сейчас деревню и каждого крестьянина. Их разговор был подобен хлынувшему с гор потоку, который, прокладывая себе русло, затейливо вился среди широкой долины, то замедлял течение, накопляя силы, то вновь стремительно рвался вперед, то, ударившись о пригорок, раздваивался и где-то сходился опять.
Возбужденные люди вскакивали с мест, размахивали руками, били себя в грудь, и каждый, пытаясь доказать правоту свою, перебивал собеседника. Только Устин сидел молча, накрыв свой стакан ладонью, и чутко прислушивался к словам спорящих. Изредка он вставлял свои замечания, а когда Груздев обратился к нему, ища поддержки, кивнул головой и громко подтвердил:
— Правильно понимаешь, Петр Васильевич. Не отступайся, на то тебе и власть в деревне дадена.
— А вот ты попробуй уломать их. Мы свое, а они свое... — и, придвинувшись к Устину, вполголоса сказал: — Ведь вот Пашков, дружок-то твой, от нас совсем отслонился.
Пашков на лету поймал слово Груздева и, зло глянув на него, ответил:
— А я к вам приставать и не собирался.
— Пристанешь! — стукнул кулаком по столу захмелевший Рощин.
— Ты мне не указ, вот что, — заметил Митяй, отвернувшись от Рощина.
— Сломаем! — запальчиво крикнул тот.
— Тебя уже сломали.
— А-а! — остервенело заорал Ерка, рванулся вперед и, схватив себя за ёолосы, грудью повалился на стол.
Груздев вскочил.
— Ну, негоже людей обижать! — Он дрожал от гнева и едва себя сдерживал, чтобы не выругаться.
— Угомонись! — прикрикнула на Митяя Наташа и, схватив его за руки, пристыдила: — И чего ты на рожон лезешь? .. Не срамись, чай, не дома.
Устин успокаивал распалившегося Рощина:
— Ну, тихо, кудрявый, не принимай к сердцу, выпей лучше.
Ерка мычал, тяжело встряхивая головой.
— Как же он меня... ах, сволота... м-мм!. .■
— Ну, тихо, тихо.
Шум стих только на несколько секунд. Груздев выпил, вытер усы и, хрупая капусту, начал:
— Ты, Митяй Афиногеныч... Я тебе прямо скажу..«
— Ну, что ж ты мне скажешь? — криво усмехнулся Пашков.
— А вот чего. Ты вроде теперь отделен...
— Да будет тебе, Петр Васильевич, опять зачинать, — гневно перебила Наталья.
— Наташа, ты погоди, — ласково остановил ее Устин, слегка приподняв руку.
— Сядь, не лезь! — грубо оборвал Митяй, отстраняя Наталью.
Наталья, не спуская глаз, зорко следила за Устином и Митяем.
— Ну и вот, — продолжал Груздев, — отделился ты, Пашков, для видимости, я ведь так понимаю.
— Ну-у?..
— Вот тебе и ну. А с отцом ты заодно.
— Ну-у?..
— Отец твой Афиноген Тимофеевич старый, а вредный, крутит и так и этак, а сам будто ничего не знает, сопит под нос помаленьку, умничает, а ты его слова на все село разносишь. Мне, мол, верьте, я вона какой!
Груздев понизил голос до шепота и, постукивая костяшками пальцев по столу, добавил:
— А я знаю, откель все смутьянство идет, «то помеху власти чинит. Хлеб вы свой бережете для чего? ..
— А ты считал? ..
— Посчитаем небось.
— Ты свой считай! — подергиваясь, бросил Митяй.
— Мой не в яме, Митрий Афиногеныч.
— А мой?
— Пока не знаю.
— Я с отцом хребтину гнул не меньше вашего, — с глубокой обидой в голосе проговорил Митяй.
— А Зиновей не гнул?.. Ты ему скажи, Зиновей.
— Да об чем мне болтать с ним попусту, — отмахнулся Зиновей. — У меня в семье полтора работника да осьмеро ртов. Я на фронте кровь проливал, а его отец землю за ничто у бедняков брал...
— Батраков не наймали, — огрызнулся Митяй.
— А теперь, — Зиновей осторожно, словно про себя, тихо сказал: — слух прошел, будто...
— Что? .. — вздрогнул Митяй.
— Да то. Самогонку курите в Запольской землянке, вот что.
— Ох, накрою, добра- тогда не ждите, — предостерег Груздев.
— Ну, уж это чистая брехня, — вступилась Наталья, — черт знает, что за люди, господи ты боже мой!
На бледном лице Митяя выступили красные пятна. Плотно стиснув челюсти, медленно повел головой в сторону Зиновея. В глазах вспыхивали недобрые огоньки. Несколько раз он бросал взгляды на Устина, пытаясь угадать, что думает тот, на чьей стороне его сочувствие.
— Обрехали... ну ладно, — тяжело ворочая языком, проговорил Митяй и поднял бутылку. — Выпьем, дружок!
Устин отвел его руку в сторону.
— Не хочешь, стало быть, со мной? — обиделся Митяй.
— Отчего нет? У меня полон стакан. Давай.
Митяй чокнулся с Устином, но не выпил.
— Пора ко двору, Митяй, — напомнила Наталья.
Митяй встал, качнулся, не торопясь надвинул малахай.
Разошлись поздно.
Оставшись один, Устин долго стоял над безмятежно спящим Еркой и качал головой.
— Эх, кудрявый, кудрявый, как же тебя изломали. .. А Митяй? ..
Он устало опустился на скамью рядом с Егором Рощиным и задумался. Ему было грустно и обидно, что многое уже стало не тем, каким оно ярко и желанно представлялось там, вдали от дома. Годы детства и юности, проведенные в дружбе с Митяем, вовсе не кажутся ему теперь такими милыми и радостными, какими он вспоминал их.
II
На другой день, после долгих размышлений, Устин решил зайти к Пашкову. Он долго одевался, курил, затем принес матери охапку соломы, сбегал за водой и наконец, постояв в раздумье у двери, неожиданно оказал:
— Эх, дай, мать, лопату, я снег от хаты отгорну.
В несколько минут он отбросил снег, пробил до самой дороги тропку и, раскрасневшийся, вернулся домой. Закуривая, спросил себя вслух:
— Аль пойтить, аль нет?
— Далече?
— К Пашкову хотел...
— К Пашкову? .. Ну что ж, — в голосе матери прозвучало полное безразличие.
— Пойду, — решил Устин, но, выйдя из хаты, заколебался: — Тю! будь ты неладно! ..
Если бы ему сказали вчера о том, что Пашков жив и находится в нескольких десятках километров от села, он, не задумываясь, пошел бы к нему. Но сейчас он чувствовал к другу холодок и не мог понять своего безрадостного настроения. А почему? Не в Наташе ли дело? Вчера он ее почти не видел, но все время чувствовал рядом. Прощаясь, он посмотрел на нее и запомнил ее взгляд, недовольный и обиженный...
«Да ну, так ли все это? .. Пойду!» Однако душевное смятение не покидало его. Он шел, не разбирая дороги, стараясь думать о другом.
— Устин! Хрущев! — донеслось до его слуха.
Он повернулся на зов. На крылечке комбеда стоял молодой рыжий мужик и махал рукой, а кто-то энергично барабанил в окно.
— Ты что же это наш «вцик» обходишь?.. В нем, можно сказать, все наше село... Иди покажись народу.
— А-а... — растерялся Устин, — я ведь к вам...
— Кой леший к нам, коли тебя не докличешься, — перебил рыжий, — и чешешь и чешешь.
Устину стало совестно. Не позови его товарищи, он прошел бы мимо. Но вместе с тем он и обрадовался случаю, помешавшему ему пойти к Пашкову.
— Здорово, Клим! — Устин поздоровался с рыжим парнем.
В просторной избе было полно мужиков. Они дымили махрой и толковали о земле, войне и хлебе. Разговоры повторялись изо дня в день, но всегда прибавлялось что-нибудь новое.
Когда вошел Устин, крестьяне умолкли. Все с нескрываемым любопытством оглядывали своего односельчанина, которого считали погибшим. Каждый, здороваясь с Устином, высказывал сердечную радость и крепко пожимал руку. Его посадили на скамью рядом с Груздевым и наперебой угощали табаком.
— Закури у меня, Хрущев.
— Ну-ка, Устин, мой получше будет, с донничком.
— А мой позадиристей.
— Груздев, дай бумажки, я ему отсыплю мой, сеяный. ..
— На-ка! — подбежал рыжий Клим и сунул Устину кисет с табаком. — У меня еще такой гаманок есть.
Клим пыхнул дымком в потолок, лукаво улыбнулся. Вскоре Устин был в центре тесно обступивших его товарищей.
*— Ну, рассказывай, браток!
— Дайте человеку осмотреться.
— Эй! Не наваливайтесь там сзади!
— Помене курите, не продыхнуть..,
— Тихо, не шумите.
Растроганный простой и радушной встречей, Устин испытывал радость и какую-то неловкость перед товарищами.
— Что ж, спасибо на добром слове... — Он еще что-то хотел сказать, но не нашелся и только махнул рукой. — Вы уж говорите промеж себя, а я посижу, послушаю да на вас погляжу.
— На нас, пожалуй, гляди, а только слушать нас скучно. Вот Зиновей как ни придет, так все об одном толкует. Дюже он у нас об новой хате стосковался да об скотине, — съязвил Аким.
— Это глядя по какой скотине...
— Ловко! — дружно засмеялись мужики.
— Это ты его ловко, Зиновей... — басовито хохотал Ерка.
— Устин, ты, поди, по-ихнему и болтать навострился? — спросил Семен, рослый, степенный мужик, не сводивший с Устина глаз.
— Ну, понятно, более двух лет в плену пробыл..,
— А как по-ихнему хлеб?
— Брот.
— Ишь ты, брот!.. Какой же это хлеб... Чудно, —• удивился Семен.
— Ну, хватит вам, — остановил Груздев. — Расскажи нам, Устин, про то, как там живут мужики.
— Глядя какие мужики, — улыбнулся Устин.
— А ты о всяких.
Устин снял шапку и, комкая ее в коленях, неторопливо начал рассказывать о жизни чужеземных крестьян все, что только знал.
— Пробыл я в плену у немцев почитай два года и скажу вам, братцы: лиходею не пожелаю попадаться к ним. Сейчас как подумаю — страшно делается. Поизмывались они над нашим братом, не приведи бог. Были мы в концлагерях — хуже, чем на каторге. Работали на них из последних сил, а кормили нас, как скот. От пищи ихней животами страдали, а товарищи, какие послабей, помирали. Кто в чем провинился или чуть ослушался, ну, говори, пропал.
Выгоняли нас этак из концлагеря на работу, а я замешкался. Не то обмоток размотался, не то опорок с ноги свалился, уж и не помню. Как загомонили на меня, как заорали, и не поймешь, чего надо. Тут же меня отделили от своих и повели. Ну, думаю, сейчас палок всыплют. Ан нет, похуже придумали, дьяволы. Руки завели за спину, пропустили меж ног и подвесили за них меня к столбу. Ну, братцы мои, о такой казни я и подумать не мог. Сколько висел, не помню. Мычал от боли, кричал, потом онемело все, кровь в голову вдарила, свет белый стал красным, а потом — не помню. Только очнулся от воды. Весь мокрый, тело ломит, будто через меня целый обоз переехал, а тот немец, какой обливал водой, стоит и зубы скалит, смешно, значит, ему. Вот какой жестокий и немилосердный. Ну, офицерам, тем легче было, поблажки давали, а нашему брату — мука лютая. Только как случилась революция, тут нас стали раздавать ихним фермерам. Там было несколько вольготней, но все равно норовят из тебя все жилы вымотать, а чтобы покормить по-человечески, так этого не дождешься. И вот хозяин, у какого был, все это мне со злым смехом: «Рус! Революшен, револю-шен», — и хлопает меня по плечу, да до того больно, дьявол, что слезы на глаза набегают.
Устин видел, как внимательно слушали его односельчане. Вот стоит против него Зиновей. О чем думает этот бедняк? Трудно ему жить с кучей своих детей, братишек да больным отцом. Как он ни бьется, а не может вырваться из нужды. И вот теперь, когда произошли великие перемены, ждет не дождется он весны, чтобы всею мужицкою силой навалиться на вольную землю, а осилит ли? .. А вот примостился у стола рядом с Груздевым Ерка Рощин. Словно вкопанный по пояс в землю, стоит он и широко открытыми глазами глядит на Устина. Клим иногда покачает головой да тяжело вздохнет, почесывая свое конопатое, поросшее рыжей щетиной лицо.
— Да-а, — вздохнул Зиновей, — видно, нигде не сладко нашему брату — бедняку.
— Только что говорим по-разному, а как глянешь на ихнего мужика — бьется он так же, мыкает горе и кружится по своему клочку земли, ровно и мы. Ну, ничего, — тряхнул головой Устин, — нонче и там, глядючи на нас, народ поднялся против ихних буржуев.
— Революция теперь, гляди, скрозь пойдет, — не то спросил, не то подтвердил Семен, обращаясь к мужикам.
— Известно, скрозь, — согласились мужики, — оттого, что жить стало невмоготу. Мужик по земле стосковался.
— А земля по мужику, — добавил Зиновей. — Ведь в иных деревнях бабы да малые ребятишки.
— И сколько же людей безвинно, напрасно перевели, уму непостижимо, — замотал головой Ерка Рощин.
— А вона, гляди, — заметил Клим, показывая на улицу. — И ведь кажинный день, кажинный день с утра до вечера — и идут и идут..-.
— Голод не тетка,— с шумом поднялся Груздев.
По улице из конца в конец ходили «градские» —
так называли в деревне мешочников. Они доставляли в деревню, в обмен на хлеб, ситец, спички, керосин, мыло, сахар, обувь. Крестьяне тайком от соседей зазывали мешочников в хаты, осматривали товар, щупали, мяли, торговались и вздыхали, жалуясь на недород. На обмен шли: хлеб, картофель, крупа, сало, яйца. Выпроваживая мешочников огородами, просили бабы привезти в следующий раз серников, ниток, мыла.
Поглядывая в окно, Зиновей задумчиво сказал:
— На станции заградиловка стоит, по шляху милиция ходит. И как только они хлеб проносят?
— Да и то сказать, не от радости такая маята, есть-то всем хочется, — в тон ему сказал Аким.
Увидев на улице Пашкова, Зиновей вдруг нахмурился и зло бросил:
— А энтот уж вертится, словно ворон, нанюхал небось чего.
«Не любят его мужики, и неспроста», — подумал Устин.
— Эх, братцы! — заговорил Зиновей, покачивая головой в такт словам. — Ежели бы у меня не велика семья или хоть лишний работник в ней, да разве я сидел бы тут? У нас делов много, и все больше своих, работы невпроворот, это верно. Но и там, — показал он большим пальцем через плечо, — люди нужны, ой кай нужны. Там кровь течет, бьются товарищи, а враг все лютеет. И это хорошо чует Пашков. Потому-то он и такой.
Слова Зиновея больно кольнули Устина. Не имеет ли Зиновей в виду его. Он вспомнил о Наташе, о вчерашнем вечере, и сердце вновь защемила тоска.
— Да, — согласился Груздев, — хватает, бросается, кажись, весь город бы к себе в амбар упрятал. Так и норовит, кого бы одурить. И куда ему?.. Живет-то сам-два, — и развел руками.
— Скажи, ведь раньше он не был таким? — заметил Зиновей.
— Да ну, не был. Мне ли не знать. Весь в отца, сукин сын. Прикидываться он стал после того, как отделился от отца, — заметил Груздев и, обращаясь к Хрущеву, предложил: — Вот Устин может рассказать правду. Он водил с ним дружбу.
— Нет, не расскажу, Петр Васильевич, — ответил Хрущев и загадочно добавил: — Того Митяя Пашкова уже нет. Тот для меня убитый...
— То есть как это так? — удивился Груздев.
— А так. Меня мать похоронила, а я вот так же Пашкова. Вчера встретился с ним, а признать не могу. Не тот, понимаешь, Петр Васильевич, не тот он.
— Верно говоришь, Устин, — оживился Груздев, —-это настоящий глот, а вот поди-ка намекни ему о хлебе — он, словно дитя, начнет плакаться. Ежели по правильности, по закону, так мы должны отнимать хлеб у градских и дознаваться, отколь взяли, у кого. А как подумаешь, нелегко ведь и им, может, дети дома... Эх! — махнул он рукой и с раздражением закончил: — Вышибу я у него в разверстку весь хлеб без остатка. Пущай себе покупает за то, что продавал.
Озабоченный Груздев, попыхивая самокруткой, замотал шею платком и пошел к двери. Устин последовал за ним.
— Хрущев, ты заглядывай к нам, дела у нас найдутся, — предложил Груздев.
— Навернусь, Петр Васильевич.
— Ненароком не надо. Ты постоянно. Мне голосу рука нужна.
— Если пригожусь..
— Сгодишься.
Устин вышел на улицу. Митяя не было. Он вспомнил о Наташе и решительно зашагал к Пашковым.
Наташа думала, что Устин придет. Она хотела этого и боялась.
Митяй все утро ходил хмурый и неразговорчивый. Он ни одним словом не обмолвился об Устине и, позавтракав, ушел, не сказав куда.
«Не к Устину ли?» — подумала Наташа. Она несколько раз ловила себя на том, что хочет, чтобы Устин пришел именно сейчас, в отсутствие Митяя, и пугалась этого желания.
Придвинув для большего удобства к столу дежу, она засучила рукава по локоть и стала замешивать тесто.
Ей вспомнились вчерашние слова старухи: «Почудилось, вроде как бы с лида сдался, опосля пригляделась — будто такой и был». Она тоже убедилась в этом. И то, что Устин действительно мало изменился; делало его попрежнему близким. Но что же ей нужно теперь? Следует ли ворошить прошлое, которое не может вернуться уже никогда? Все чаще и чаще она задумывалась над тем извечно женским, радостным и страшноватым, что появилось в ней и уже властно заняло свое место под сердцем.
Она вздыхала и, поднимая высоко руку, поправляла платок, сбивавшийся на лоб. Путаясь в нахлынувших мыслях, она принималась еще энергичнее месить мягкое, податливое тесто, захватывая его из-под самого дна.
Она ставила Устина на место Митяя, и порой краска стыда охватывала все'ее лицо. Словно обжегшись, она инстинктивно отдергивала руку от дежи и, распрямив спину, с тоской смотрела в окно. Понимая всю нелепость приходивших мыслей, она отгоняла их, но они настойчиво ее преследовали... Время шло тягуче, медленно, и уже с досадой она шептала:
— Ах, Митяй, да куда же он запропастился!
И вдруг пришел Устин. Он смело открыл дверь. Раздевшись, непринужденно сел, пуская в потолок синие кольца дыма.
— Не ожидала, Наташа, а я...
Наталья вздрогнула, откинула назад голову и, прикусив нижнюю губу, закрыла глаза. По щекам бежали крупные слезы.
— Не-ет, — вымолвила она и, опустив голову, выбежала в горницу.
Устин смутился.
— Наташа! — позвал он.
Наташа не ответила. В хате стояла тишина. Устин поднялся, прошелся, накинул шинель. Наталья вернулась в горницу и, взглянув на него, сказала:
— Куда же ты?.. Поси-ди-и! — В голосе ее было удивление, сдерживаемое раздражение и просьба.
— А где же Митяй? — спросил Устин.
— Сейчас придет.
От приподнятого настроения и развязности Устина не осталось и следа. Он сел, но раздеваться не стал, следя за каждым движением Наташи. Наталья подошла к рукомойнику, вымыла руки и смочила раскрасневшееся лицо с немного припухшими веками. В ее взгляде была спокойная строгость. Когда Наталья привела себя в порядок, Устин, стараясь придать голосу возможно спокойный тон, спросил:
— Ну, расскажи, Наташа, как живешь-можешь?
— Живу, — неопределенно пожала она плечами и, скупо улыбнувшись, вздохнула: — Живу, как велят...
— С Митяем ладишь?
— Лажу... Как не будешь ладить?
— Любишь его? ..
— Муж он мне, — уклончиво ответила она.
Разговор иссяк, и, чтобы не молчать, Устин, словно
про себя, сказал:
— Да куда же это Митяй пропал? Давеча его видели на улице.
— А он тебе очень нужен?.— грустно спросила Наталья и села против Устина, облокотившись на стол.
— Наташа... — потупился Устин, — что ты... смеешься?
— Я?! — сказала с укором Наталья. — Нет... Нет же. Сердцу моему тяжко. С Митяем ты еще навидаешься. А со мной? .. Разве у тебя и слова сказать мне не сыщется? Сколько прошло с того времени...
Устин, словно завороженный, смотрел на Наташу, в ее теплые глаза. Сколько искренности было в том, что она говорила.
— Я ждала, Устюша... а ты хоть бы одно ласковое словечко... — заговорила она с обидой.
— Наташа! Родненькая!.. — Устин порывисто схватил ее за руки.
Она сникла и устало опустила голову.
— Только нет, не думай, Устин, ничего, — говорила она сквозь слезы, — отрезанную краюху к хлебу не приставишь. Горько мне...
— А ты думаешь, мне легче? Мне больней! Погибший я вроде и уже оплаканный. Плохо, когда мертвые приходят с погоста и видят у живых свою долю. Кто же мне обрадуется?.. В тебе, Наташечка, хоть все перегорело, все-таки свое гнездо свила... А мне..« а мне казниться, глядючи на тебя...
— Не надо, Устюша. — Она подняла на Устина затуманенный взор. — Мне думается, я буду глядеть на него без радости. Будто оборвалось во мне что-то, и этак тяжко на сердце.
— Не тужи. Все прдйдет.
Наталья встала, поежилась и, как бы стряхивая с себя тяжесть, облегченно вздохнула. Она накинула на плечи платок и ласково попросила Устина:
— Ты побудь. Да скинь шинель. Митяй, должно быть, сейчас придет. — Потом потупясь, тихо добавила: — Не суди Митяя, ни при чем он.
— Не малый ребенок, понимаю... Только сердцу не закажешь.
— Все пройдет... — ответила она его же словами.
И снова завязался разговор, но свободный и
легкий.
Из беседы с Наташей Устин узнал, что тотчас после возвращения Митяя, перед ее выданьем, Пашковы собирались купить мельницу, но им что-то помешало: или их отговорили, или они не сторговались. Свекор частенько наведывается к ним и о чем-то подолгу беседует с Митяем. С нею очень ласков. О Митяе она говорила мало, вскользь, и неясно было, что она одобряет в нем и что порицает.
— Сквалыжный он у меня н дотошный до всего, ну, чисто цыган.
Это было сказано невесело и, как послышалось Устину, с укоризной.
— Свекор любит его за это... А вот будто и он сам.
Мимо окон мелькнула фигура, послышался хруст
снега. Наталья поспешно встала. Митяй вошел в хату быстро и с озабоченным лицом, но, увидев Устина, бросил пристальный и пытливый взгляд на Наталью.
— Митяй! И где же ты запропастился, — упрекнула Наталья. — Давно человек ждет тебя. — Она даже будто сердилась.
— Кабы я знал... Здорово, Устин! — Митяй, словно деревянный обрубок, сунул Устину свою большую холодную руку. В беспокойно бегающих глазах его рей-
час действительно было что-то вороватое и хитрое. Он снял малахай, ударив им об стенку, сбил снег, затем надел снова и позвал Наталью.
— Наташа, поди-ка ^сюда... Я сейчас, — бросил он через плечо Устину и ув'ел Наталью в горницу.
Устина потянуло домой. Он искал предлога уйти, но вдруг насторожился и прислушался. Из горницы доносился приглушенный говор:
— Четыре меры...
— Да я что ж... как сам знаешь.
— Сготовь тут бутылочку... Устин давно тут?
— Да еще давеча...
Около хаты вновь захрустел снег. В сени, лязгнув щеколдой, вошли люди и, робко потоптавшись, остановились.
Митяй опрометью выбежал из горницы, бросив на ходу:
— Устин, ты погоди, я сейчас!
— Не мешкай! — послала вдогонку Наталья и принялась собирать на стол.
По потолку ходили, что-то тащили волоком, спускали вниз по лесенке. Устин молчал и слушал... «Дотошный», — не выходило у него из головы. А Наталья, видимо желая отвлечь Устина от шума, жаловалась:
— И вот всегда-то он какой-то неуемный. И суматошится и суматошится, хоть бы дома когда посидел.
Вскоре стало тихо. Через огороды прошло двое с мешками. Митяй вернулся, тяжело отдуваясь, и, сбивая рукавицей с шинели пыль, самодовольно сказал:
— Не потопаешь — не полопаешь.
Устин удивленно посмотрел на него сбоку.
День шел к исходу. Оглушенный стаканом, самогона, Устин вытирал потный лоб и силился остановить разгоревшегося во хмелю Митяя.
— Мне что? .. — говорил Митяй заплетающимся языком и гораздо смелее, чем вчера. — Мне один черт, что кум, что сват, — всем свобода, и я чхать на всех хотел!
— Гляди, прочхаешься, Митяй. Тебе вроде как бы и совестно. Человек ты понимающий, ну чего ты не поделишь с мужиками?
— Не с мужиками, а с энтим, — сквозь зубы процедил Пашков, — богом обиженным Еркой, да Груздевым. .. Не пойму, чего это еще к ним Зиновей прилип. .. Всех они вскружили.
— Да ты погоди, остынь чуток, — перебил Устин. — Груздев, чай,' не сам по себе у власти встал?
— Власть себе всласть, — выставив кадык, сказал Митяй, — а по мне, ну-ка ее к чертовой матери!
— Это кого же, стало быть?
— Да их... Грабительством они занимаются, хлеб выгребают, а у того, кто всех больше горб гнул, норовят под гребло начисто выместь. Этак нонче да завтра, а там и по миру пустят.
— Ах, эвона как! Сказано напрямик.
— А что ж, я правду в глаза режу.
— Чью правду-то?
Митяй прищурился и, как бы издали посмотрев на Устина, сказал:
— Свою.
Это слово было произнесено им так, что оно вдруг утратило для Устина первоначальное значение и приобрело новый, более глубокий смысл.'
Вначале Устин хотел возражать Митяю, спорить с ним, но теперь он понял, что это не нужно и бесполезно.
Разговор клеился плохо. Не помогал и выпйтый самогон. Пашков повторял уже высказанные и надоевшие Устину жалобы, ругался и даже кому-то грозил:
— Небось, как доберутся до них, тогда узнают и они, почем фунт лиха.
— Это ты про кого, про что? — удивлялся Устин.
— А ну их... выпьем! — зло сказал Митяй сквозь сжатые зубы, расплескивая самогон.
Устин не хотел пить. Ему было неприятно слушать хмелевшего Пашкова и не хотелось с ним спорить в присутствии Натальи, так как спор легко мог перейти в открытую ссору. Но Устин все же не выдержал и, подавляя в себе раздражение, как можно спокойнее сказал:
— Грозишься, Митяй, а зря. Смотри, как бы тебе по этой самой причине не влетело первому.
— Уж не ты ли думаешь донести?-— ехидно и вызывающе спросил Митяй. — Валяй, валяй.
Устин глянул на мокрые, оттопыренные губы Пашкова, и ему стало противно. Он решительно всуал и встретился взглядом с Натальей. По ее доброй, прося- ' щей улыбке он понял, что разговор с Митяем продолжать не следует. Он холодно простился с Пашковым и увидел^ что тот не только не задерживает, но, словно выпроваживая его, подошел к двери и также небрежно сунул ему вялую грубую руку с негнущимися пальцами.
Прежде чем направиться домой, Устин долго ходил по селу. Хмель прошел, но болела голова, в ушах стоял звон. Слегка покачиваясь, он тихо брел по улице. Глубоко вдыхая морозный воздух, он восстанавливал в памяти весь разговор с Наташей и Мит,яем. Наташа, беседа с нею вызвали в Устине какое-то особенное ощущение домашности, уюта и теплоты. Она была так близка и так далека, что ему хотелось разорвать на себе рубаху и зареветь от страшной тоски и муки. Пойдет ли он к ним после этого вечера, он еще не знал, но чувствовал, что не сможет удержаться от желания видеться с Наташей. Он начнет обманывать себя, изыскивать способы и причины, чтобы заходить к ней, чтобы снова и снова отравляться тоскою и надрывать себе Душу.
После этого вечера Устин ясно увидел в Пашкове человека враждебного. Он понял, что Пашков никогда не был ему искренним и настоящим другом и оказался совсем не таким, каким Устин представлял себе его раньше.'Пашков—это до ярости жадный спекулянт, кулацкий сын, убежденный в том, что теперь пришла его золотая пора обогащаться на вольной земле.
Не сегодня, так завтра Устин столкнется с ним и они станут лютыми врагами. К этому идет дело...
«Но Наташа!» Как не хотелось ему, жалея Наташу, щадить Митяя.
Пусть никто неповинен в том, что Наталья стала женой Пашкова, рассуждал Устин, пусть это так случилось, но ведь от этого ему, Устину, не легче. Как бы там ни было, но счастье Устина оказалось у Пашкова. И теперь, когда в деревне идет острая борьба, когда мужики волнуются, шумят и в горячих спорах отстаивают свое право на жизнь, на землю, на свободный труд, Пашков мешает, встает на пути, покушается на чужое счастье. Устин теперь понимал, что примирение немыслимо и столкновение неминуемо не только с Пашковым, но со всеми, кто стоит с ним в одном ряду. И тогда вдруг возникли в его памяти слова Зиновея о том, что фронту нужны бойцы, что там льется кровь товарищей. Вокруг ходят банды белых. Их ждут Пашковы, ждет кулачье, а он, Хрущев, отсаживается в деревне. Потом он вспомнил красногвардейца, подарившего ему шапку: «Повидай сродственников да вер-тайся к нам», -г— сказал он тогда. И Устину стало стыдно. Мысли о фронте бродили в нем и раньше, но очень смутно. Они терялись, забывались, что-то мешало им дойти до сознания. И вот теперь, когда он снова встретился с Митяем Пашковым и навсегда утраченной для него Наташей, он понял, что его место на фронте. Завтра, завтра же он расскажет об этом товарищам.
XII
За окном ясное солнечное утро. Устин вскочил и стал быстро одеваться. Ему хотелось посоветоваться с Груздевым, с Еркой Рощиным, с Зиновеем, услышать, как они отнесутся к задуманному, и попросить, чтобы не оставили его мать, если он уйдет.
— Устюша! Куда это ты спозаранку? — удивилась мать.
— Петр Васильевич просил забежать по делу, — соврал Устин.
— Ты бы хоть поел.
— Я скоро вернусь, мать.
Он на ходу застегнул шинель и вышел из хаты. Но теперь другие мысли не давали ему покоя. Как он скажет матери о своем уходе? Мать хилая, слабая. Тяжко ей будет одной, да и хватит ли у нее сил пережить вторую разлуку с ним? Проходя мимо хаты Антона Селезнева, Устин невольно посмотрел на нее. Хата по самые окна стояла в снегу, и не было от нее ни тропинки, ни человеческих следов. Может статься, и он, Устин, вернется к такой вот нежилой, с забитыми окнами хате, засыпанной зимой снегом, а летом заросшей сорной травой, лопухом да крапивой.
«А не обернется ли все как-нибудь по-другому?» — заколебался Устин и уж замедлил шаг, как вдруг увидел: из переулка выскочили розвальни, запряженные парой. Пять человек, трое из них были вооружены винтовками, подъехали к комбеду. «Что бы это могло означать?» — подумал Устин и прибавил шагу. Через минуту из переулка в распахнутом ватнике, подбрасывая на руках свое тело, вынырнул Ерка Рощин.
— Постой, голова! — крикнул Устин, догоняя Рощина. — Что за люди приехали?
— Не знаю, — пожал плечами Ерка, — должно быть, по хлебушек.
Когда они вошли в избу, Груздев, возвращая одному из приехавших мандат, наказывал Акиму:
— Обеги, друг, активистов и скажи, чтобы не медля собирались... Дело, мол, безотложное и мешкать нельзя. — Увидев Устина, Груздев улыбнулся:—Хорошо, что пришел. Оно, вишь, как раз ко времени.
Весть о продразверстке разнеслась быстро.
Собравшийся через час актив заседал весь день Не так просто оказалось разверстать хлеб. На один двор попадало много, на другой мало, третий почему-то выпадал, четвертый надо было освободить совсем. Возникали шумные споры. Список пестрел исправленными цифрами.
— Нажимай дюжей на попа, он вытянет! — кричал Аким.
— Постойте! Дайте сказать, — просил Зиновей. — За криком вы об Чистякове забыли. .
— Как забыли? Вот он! — карандаш Груздева опустился на фамилию Чистякова.
— Сколько положили мы Пашкову-отцу? — поинтересовался Аким.
— Пятьдесят.
— Та-ак. А сколько Митяю?
— Пятнадцать.
— Мало, — покачал головой Аким, — завзят мало.
Груздев вопросительно посмотрел на Устина.
— Ежели мало, добавим. Твое какое слово будет?
— Вам лучше знать, — ответил Устин.
— Петр Васильевич, оно и верно, что мало, — заметил Ерка.
— С кого сымаем? — пробегая глазами список, решительно спросил Груздев.
— Скостить надо с Клима Петрушева да с Зиновея, а Митяю надбавить...
—- Правильно... — поддержал Аким.
Груздев переправил у Пашкова единицу на двойку и сызнова прочитал список.
— Ну, а дальше... — он перевернул список, — пошла что ни на есть голь перекатная. Не с них брать, а им давать. Я так считаю: освободить их.
— Ослобонить! — в один голос подтвердили активисты.
Список проверили еще раз и решили созвать вечером в школе общее сельское собрание.
Смеркалось, когда старый Пашков зашел к сыну и, оглаживая широкую, с проседью бороду, вполголоса сказал:
— Митяй, нонче проезжий человек мне говорил, будто казаки придвинулись. От нашего села верстах в двадцати. Того и гляди, заявятся. Вот ты и думай. Нонче энти хлебушек заберут, а завтра те придут да прикажут: вынь да положь... Что делать?
— Нету! — испуганно вскрикнул Митяй. Он вскочил и, потирая ладонями голову, начал скороговоркой: — Прятать надо! В землю зарывать! Нету хлеба. Нету, ни тем, ни энтим. Нету!
—. Нонче тот и живет, кто с хлебом, — спокойно продолжал старик, умышленно подогревая сына. Потом поскреб в бороде и, разглядывая свои валенки, как бы невзначай спросил: — Ты далече схоронил?
Митяй внимательно посмотрел на старика, проговорил упавшим голосом:
— Боюсь, ненадежно.
— Ну, теперь не перехоронишь. Пусть так. Может, не станут искать... Для виду надо мер пять отвезти, а там видно будет.
— Эго верно, — согласился Митяй. — А ну, как пойдут искать? — сокрушался он.
— Дружок-то твой, по слухам, там, в комбеде, — намекнул старик.
Митяй нетерпеливо замотал головой.
— Друг? .. От друга жди либо большой подмоги, либо большой беды. Я это, знаю.
— Ну, я пойду, — поднялся старик. — Нонче объявили собрание в школе. Разверстку опять брать будут.
— Слыхал.
— Так ты опосля придешь, чтоб не вместе. Только за ради Христа прошу: не лезь на рожон, поспокойней, так-то оно верней. Больше молчи.
Старик ушел. Митяй нервничал и все время думал об Устине. Он вспоминал беседу с ним и до крови грыз • ногти. Что он плел тогда?
1— Натаха1 Поди сюда. Скажи, что я болтал тогда Устину?
— Да всякое, — и она напомнила ему о давешнем разговоре.
— Ах, неладно. Черти ж его поднесли, не сам пришел.
— Ты завсегда, как выпьешь, несешь околесную, —-с досадой заметила Наталья.
— Ну, давай помолчи, —■> раздраженно сказал он. — Речь шла промеж нами, и все. Ничего я не говорил, поняла?
— Да уж чего тут, — вздохнула Наталья. Она чувствовала, как что-то рвется между Устином и Митяем. Закроется Устину сюда дорога, а то приходил бы %он сюда к ней, как свой, родной. В душе закипала обида, она винила Митяя. «И чего ж он такой колготной?»
— Привечаешь ты его, должно быть, вот он.., — неожиданно для Натальи проговорил Митяй.
— Чтоб у тебя язык отсох!
— Но-о! — запальчиво крикнул Митяй.
Наталья заплакала. Митяй пожалел, что не сдержался, молча оделся и вышел. «Для острастки это ничего*. .»— оправдывался он дорогой. Вспомнил, что Наталья не так давно призналась ему в том, что затяжелела, и ему стало неловко за вспышку и оскорбительный намек.
На улице было тихо. По небу плыла полная луна, прячась порой за высокие, редкие облака. После перебранки дома Митяй миролюбиво настроился и уже думал о том, что напрасно грешит на Устина. «Устин только что приехал. С ним он ещё мало говорил. А человек он. характером мягкий, душевный, простой. По-приятельски всегда вразумит, кого надо, и поддержит. На это он способный. Только закружат его эти дружки, будь они прокляты!» Но мысль вилась дальше. Он вспомнил встречу Устина с Натальей, и на сердце стало неспокойно. «Чужая душа — потемки. Чего он может замыслить — бог его знает. Все ж таки с ней он вожжался не один год. Тут нужен глаз да ухо. Правду отец говорит: «Больше молчи, а поглядывай да слушай». И нелегкая ж его принесла в село. Не убили — и ладно. Путался бы где-нибудь по свету, аль земля клином сошлась? Ну, чего ему тут делать? ..» Рассуждая так с самим собой, он дошел до школы. Вокруг было тихо. «Что так? .. Неужели кончилось? .. » — подумал он и заторопился. Из-за угла вышел с винтовкой продармеец и размеренно зашагал вдоль дома. Близ дороги стояло двое парней. Они курили и о чем-то вполголоса разговаривали. В окнах школы горел свет. Митяй собрался с духом и бодро вошел в помещение. В лицо шибанул теплый воздух с сильным запахом табака и овчины. Митяй остановился у задних рядов, где в сумраке на скамьях сидели люди, и задрал голову. За столом президиума он увидел представителя из уезда, начальника продотряда, двух продармейцев и Устина. Груздев стоял и вслух читал какой-то' список. Устин, прищу-рясь и заслонившись рукой от лампы, смотрел в сторону Митяя. Митяй хорошо знал, что Устин не может его видеть, но смутился и затаил дыхание.
— «Зиновей Блинов — пять пудов, Федот Тычков — пять пудов, Егор Рощин освобожден, Афиноген Пашков— пятьдесят пудов, Митрий Пашков — двадцать пять пудов».
Митяй качнулся. По спине пробежал холодок.
— Туды твою... — проговорил он упавшим голосой и закрутил головой.
— «Модест Треухов — восемьдесят пудов, Успенский Иоанн — пятьдесят пудов...»
— Ох, господи! — вздохнул кто-то громко.
— «Чистиков... » — продолжал Груздев.
И вдруг тяжелый удар в раму, гулкий звон разбитых стекол потряс школу. Груздев инстинктивно закрыл голову руками. Камень ударился об стол и покатился по полу. На столе замигала лампа. В задних рядах зашумели, затопали и кто-то истошным голосом крикнул:
— Казаки!
Люди бросились к двери. Начальник продотряда выхватил наган.
— Спокойно! Быть в боевой готовности.
Два продармейца встали по сторонам, щелкнули затворами. Через минуту школа опустела. С улицы доносился отдаленный стихающий топот, невнятный шум голосов. Начальник отряда потушил лампу и направился к выходу. Сзади шли Груздев и Устин. В дверях их встретил третий продармеец.
— Что случилось? — спросил вполголоса начальник.
— Не поймал, товарищ начальник, — виновато ответил продармеец.
— Кого?
— Да тих двох людей, шо каменюкой по окну вдарили. Я тильки зайшов за хату, як слышу: з-зынь! Я на шум. Бачу, ти двое, шо стекла повышибали, на огороды тикают. Я за ими,4 а они по загуменьям — и пропали...
— А казаки?
— Яки казаки? — удивился продармеец.
— Ясно! — махнул рукой начальник. — Этого следовало ожидать. Провокация...
Собрание было смято и сорвано. Продотряд в сопровождении Груздева и Устина двинулся в комбед. По дороге навстречу отряду прыгала низенькая фигура Рощина-. Ерка страшно ругался, потрясая кулаками.
— Видал? .. Чисто Сработано, а?
— Угомонись ты, Егор, без тебя тошно, — ответил Груздев.
Ерка примолк, но при каждом броске тела крякал и, что-то бормоча, плевался.
Когда в комбеде собрались активисты, представитель из уезда, отвернув воротник пальто и высвободив из него шею, придвинулся к столу и спокойно заговорил:
— Сегодня, товарищи, мы предпринимать ничего не будем. Поздно уже. А завтра утречком соберемся и наметим план действий. Но помните, что без вашей помощи мы не сможем выполнить разверстки, а хлеб должен быть, и он будет.
В эту ночь многие не спали. Не спал и Митяй. Он никак не мог успокоиться. По дороге в школу он еще верил в Устина, надеялся на его приятельскую поддержку, но объявленная Груздевым разверстка развеяла все надежды и повергла в уныние. В нем вспыхнули озлобление и досада на свое бессилие. Все в нем протестовало: «Не дам! Не дам хлеба!» Когда закричали: «Казаки!»—он первый выскочил из школы и бросился наутек. Он испугался, но одновременно повеселел. Тревога, охватившая его в школе, улеглась, и' теперь он со злорадством думал: «Пусть! Пусть! А погибели себе они дождутся... И, видит бог, он, Митяй, к этому непричастен. Он будет только молчать. Молчать и глядеть».
Утром на'Митяя-вновь нахлынули уныние и тоска. Казаков не было. По селу бродили слухи, что они вот-вот заявятся. Говорили, что их уже кто-то видел поблизости. Это еще больше укрепило Митяя в намерении не давать зерна. Но, узнав, что активисты повезли на станцию хлеб, а за ними потянулись и другие односельчане, Митяй сокрушенно вздохнул, плюнул на руки и побрел с мешками в амбар. Он долго пересыпал с руки да руку зерно, матерился и, наконец, аккуратно отсыпал шесть мер.
. Старик заехал хмурый, злой и вместе со своими отвез мешки Митяя.
Митяй успокоился. Он даже был доволен и под веселую руку сказал Наталье:
— Ну, Натаха, я с хлебом разделался. Раз надо, так я что ж, аль хуже всех? Пущай пользуются... Ну их к лешему!
На третий день Митяя Пашкова вызвали в комбед. Пришел он ссутулясь и с таким несчастным видом, словно у него случилось непоправимое горе.
В углу, около двери, с равнодушным лицом сидел продармеец и, поставив между ног винтовку, аппетитно уминал хлеб. Откусывая, он подставлял под ломоть широкую ладонь, чтобы не уронить ни одной крошки. Начальник продотряда, не взглянув на вошедшего Митяя, продолжал делать в книжке записи. Груздев подгибал края бумаг для подшивки, пробегая иногда глазами текст.
— Зачем звали? — глухо спросил Митяй.
— Садись, Пашков, — ответил Груздев.
Поискав глазами место, Пашков отошел к двери.
— Я и постою, Петр Васильевич.
— Ты что же, Пашков, повезешь хлеб али нет?
— Я отвез.
— Сколько?
— Шесть мер.
— А сколько полагается?
— Не знаю.
— Будто бы? — усмехнулся Груздев, ткнув шилом в бумаги.
— Нет у меня хлеба.
— Есть.
— Нету.
— Есть! — крикнул Груздев и. сломал шило.
— Отколь он у меня?! — вспылил Митяй. — Ты языком здесь зря шлепаешь.
— Упорный ты, Пашков.
— А то? Отдай жену дяде...
— Ну-ну, — поднялся начальник отряда, — здесь комбед, а не базар — ругаться нечего.
Митяй оперся о косяк двери.
— Я на вас жаловаться в город поеду.
— Власть на местах. Мы знаем тебя лучше. Ты давай-ка, что с тебя требуют, — ответил Груздев и, завязав нитку, бросил подшивку на угол стола.
Пашков резко повернулся и злобно выдохнул:
— Нет у меня хлеба... Нет!
Словно ошалелый, ругаясь, он вышел из сельсовета и столкнулся с Устином.
— Ты чего лаешься?—спросил Устин.
— Ну вас!.. Подите вы!.. — сквозь зубы процедил он.
— Напрасно ты, Митрий, на' рожон лезешь. Плетью обуха не перешибешь.
— Я не плетью! — выпалил Митяй и, круто повернувшись, быстро зашагал к дому.
— Во-о как! — удивился Устин, посмотрев ему вслед, и вошел в комбед.
Груздев вышел к нему навстречу и торопливо сказал:
— Заждались мы тебя, Устин. Ну, сказывай, какие там дела?
Устин кивнул головой на дверь:
— А чего этот-то чертом от вас выскочил?
— Упрямится. От разверстки наотрез отказывается, — ответил начальник отряда.
— Неладно он сейчас ,мне сказал.
— Как?
— Грозится.
— Ах, вот даже как.
— Ну, а там что новенького? — допытывался Груздев.
— Что же там? .. Были у попа.
— Ну-ну?
— Хлеба у него нашли пропасть. Оставили что полагается, а остальное распорядились вывезти.
— Сам-то что делает, старая собака?
— Дома сидит, ровно пришибленный. Особливо на меня лупится. Во двор с нами так и не пошел.
— Ну, вот и приобрели опыт, товарищ Хрущев, — сказал начальник отряда. — А теперь, — обратился он к Груздеву, — пойдемте к Пашкову.
Устин промолчал и задумчиво посмотрел в окно.
— Может быть, тебе неудобно? — заметил Груздев. — Так мы тебя ослоббним.
— Нет, отчего? .. — встрепенулся Устин. — Мне.. j Да все одно, — махнул он рукой, — пойдемте!
Продармеец торопливо выпил кружку воды, крякнул и, вытерев губы, вскинул на ремень винтовку.
— Пошли, товарищи!
По дороге Устин рассказывал:
— С Еркой чистый смех. И как только он управляется! Мы — на гумно, а он уж там по углам елозит, роется, весь в соломе, в мякине. Потом ухватил слегу и ну ширять в крышу, а с' угла и посыпься зерно. Скажи, |>удто им положено.
Подходя к дому Пашкова, Устин заволновался. Ему не хотелось встречаться с Наташей при таких обстоятельствах. Должно быть, она подумает, что Устин пришел с намерением досадить Митяю, в отместку за нее.
С этими мыслями Устин вслед за Груздевым вошел в хату. Натальи не было. Устин облегченно вздохнул. Перед ним с испуганным, бледным лицом стоял Митяй, убедившийся, что сопротивляться дальше бесполезно. Хлеб спрятан ненадежно, если не предупредить обыск, то его найдут и возьмут вдвое больше. Он боялся этого пуще всего. Но не поздно ли идти на попятную?
— Что же, — сказал он тоном, в котором слышались и упрек и отчаяние, — обижать меня пришли? .. Устин!.. Аль ты позабыл меня? — обратился он к Хрущеву.
Но сколько затаенной ненависти и притворства прочитал в его глазах Устин. «Из боязни или из хитрости?» — подумал Устин и, подавляя в себе желание ответить Митяю резкостью, оказал с жестоким спокойствием:
— Ты скажи нам, Пашков, в остатний раз, повезешь хлеб аль нет? .. Не то, Митяй, — уже с угрозой добавил он, — ей-право слово, весь двор твой дыбором подымем!
Митяй вымученно проговорил:
— Ей-богу, Петр Васильевич, и вы, граждане, хлеба у меня в обрез...
— Пашков! — предостерегающе крикнул Груздев.
— Но я же не против, — струхнул Пашков, — я же с радостью. Но ведь на семена оставить надо? Надо.
Себе надо? Надо. Но раз требует власть, что же, я повезу. Только прошу вас за ради бога погодить денька три... Я отвезу... мне занять... Да ей-право, Петр Васильевич!
— Тьфу. Брехло, сукин сын! — не выдержал прод-армеец и стукнул прикладом о пол.
— Пашков, — ответил Груздев, — не изводи ты людей, не прикидывайся, не дурачь нас и не срами себя. Нам время дорого. — Он тяжело опустил на стол руку. — Сроку тебе до вечера. Понял?
— Понял, — глухо ответил Пашков.
— Повезешь?
— Повезу.
— Ну, и все.
Но Митяй решил схитрить. Сегодня вечером он отвезет только часть хлеба, с остальным еще два дня по-волынит, а там будет видно. Но только он об этом подумал, как начальник продотряда положил на стол бумажку.
— Подпишитесь.
— Что это? — вздрогнул Митяй.
— Обязательная подписка, — ответил Груздев.
— Я повезу! — взмахнул руками Пашков.
— Подпишись, — потребовал Груздев, стуча пальцем по бумажке, — что к вечеру хлеб отвезешь и квитанцию предъявишь в комбед.
Митяй нехотя взял карандаш, послюнявил и нервным почерком вывел свою фамилию.
Продармеец вновь вскинул на ремень винтовку, пошел за товарищами.
— Погоди! — крикнул Митяй Устину.
— Ну? .. — обернулся Устин.
У Митяя дрожал голос. Он вытер рукавом вспотевший лоб и злобно сказал:
— Я знаю... За Наташку счеты сводишь, сволота. Но, помяни мое слово, голову ты себе сломишь.
Митяй отыскал самое больное и самое уязвимое место Устина.
— Стервец ты! — ответил Устин и, покачиваясь, вышел из хаты. Он догнал товарищей.
Митяй, оставшись один, не находил себе места. Он пытался придумать еще какой-нибудь повод, чтоб оттянуть* сдачу хлеба, но понимал: теперь ему сделать ничего не удастся. Надо идти запрягать лошадь. Но как только он представил себе, что с него требуется еще девятнадцать мер, он вскакивал, начинал метаться по хате, материться и проклинать весь свет. Он придумывал различные способы уязвить, унизить Устина, посмеяться над ним. Вбежала Наталья, взволнованная, встрепанная, в кое-как повязанном платке..
— Ты чего? — встревожился Митяй.
— У отца твоего хлеб нашли... весь отобрали... — запыхавшись, сказала Наталья.
— Кто?!
— С города полномочный, красноармейцы, Зиновей, Семен Быков и Ерка Рощин, а мужики, Семка да Аким, помогали... Караул поставили... Отец сам придет, расскажет.
Она скинула платок и стала поправлять волосы, безуспешно пытаясь собрать их в узел. Эта весть ошеломила Митяя. Он никак не мог прийти в себя и молча смотрел на Наталью широко открытыми глазами.
Вскоре притащился с кнутом в руках старик. Он набожно перекрестился на икону, захватил в кулак бороду и, словно выжимая из нее воду, повел кулак книзу.
— Обездолили, анафемы. Выгребли... в нищие произвели. Теперь суму да по миру. Сравняли, туды их...
Митяй видел, как у отца вздрагивали побелевшие губы, на лоб набегали складки морщин, и ему до слез было жаль его.
— Вот они, значит, как! Ну ладно, а Груздеву с Устином не сдобровать! — со злобой выговорил Митяй, стукнув кулаком по столу.
— А при чем же здесь Устин? — не выдержала Наталья.
— Ну, ты помолчи! Знай свое место. Мы, чай, тоже не маленькие. Выдь отсюда! — сказал старик и продолжал: — Более всего' лютовал Ерка. Вот уж подлюка, а не человек! Кабы одни градские, так они бы до веку не сыскали. А этот, сатана, будь он проклят, все знает, водит людей да показывает чужие похоронки.
Митяй заскрипел зубами и заметался по горнице.
— Спалю! — бешено крикнул он. — Я им петуха на весь порядок пущу!
— Что ты! Что ты, сынок! — спохватился старик. — Услышат... загубишь ты всех нас. Нетто можно? Остепенись, дурачок, послушай отца. С разумом все надо, с толком, — сдавленным голосом засипел он, плотно прикрывая дверь. — Я намеднись сказывал тебе, что не нонче-завтра, а придут казаки. Свое мы возьмем.
— Когда возьмем?.. А нонче они берут. К вечеру я должен хлеб отвезти, а не то меня распушат, как тебя.
— Ах, господи, и что же это деется? Ничего не поделаешь, надо везть. Может, и ко мне бы не заявились, кабы я сразу... Ах, ты, пропасти на вас нету! — сокрушался старик и тряс головой. — Ну, слава богу, что не нащупали они у меня ямку. Ерка вертелся возле нее, как пес, а не унюхал. Батожком по земле стучал, а бог миловал. Пропадать бы тогда вовсе!
Митяй сел рядом с отцом и провел ладонью по лбу.
— Слушай, отец. Я прислонюсь к тем. Нешто только не придут?
— Придут, — прошептал старик.
— А тогда я с этими разочтусь.
— Вот так-то оно верней. Только об этом Наташке не проболтайся. Ушел — и все, а с кем — неведомо.
— Да! Прислонюсь к тем. Прислонюсь... А везть надо, надо везть, чтоб они подавились! Отец, дай кнут...
Митяй взял кнут и вышел из хаты.
IV
Быстро бежали короткие зимние дни, но долго тянулись длинные беспокойные ночи.
В пятнадцати—двадцати километрах от села стояли красновские банды. Казачьи разъезды внезапно появлялись в соседних деревнях, разгоняли местные советы, совершали налеты на железнодорожные станций, разбирали пути. Село Рогачевка жило в постоянной тревоге.
Не раз ночью вставал Груздев, засовывал за пояс наган и выходил из хаты. Ходил сторожко, прогуливался по улице, прислушиваясь к шорохам, к отдаленному скрипу саней. Порой было так глухо и тихо, что казалось, все живое вымерло. В такой час подолгу простаивал Груздев, глядя в темное небо, на далекие звезды, отдаваясь размышлениям. В одну из таких ночных прогулок он услышал размеренную поступь шагов и обернулся. По улице медленно шел человек, потом остановился и, приглядываясь, спросил:
— Петр Васильевич, никак ты?
— Устин! — обрадовался Груздев. — Чего, полуночник, не спишь?
— Видно, по той же причине, что и ты. Сон не берет, думы одолевают. Гляди-ка, ночь какая.
— Ночь-то хороша,—согласился Груздев.— Да ты далече ли собрался?
— Не сидится мне в хате, Петр Васильевич,— вздохнул Устин.
— Что так, ай закручинился? — участливо спросил Груздев.
— Не то чтобы закручинился, а душа изныла. Идет война, а я в такую пору дома сижу. Мне пора туда, Петр Васильевич! — и он показал в сторону станции.
— На фронт?
— На фронт.
— Мысль правильная, Устин. На фронте ты нужен. Война разгорается. Рано или поздно, а идти тебе не миновать.
Беседуя о последних событиях в селе, они медленно шли по улице, а дойдя до конца, остановились. Груздев взял Устина за рукав и попросил:
— Пойдем-ка, Устин. Уж очень мне хочется накрыть завод их самокурный. Вот и норовлю я к За-польской землянке пройти.
— Пойдем, — охотно согласился Устин.
— Ведь вот что, — начал в раздумье Груздев,— вся война идет, Устин, из-за земли, а без хлеба ее вести невозможно. Хлеб же растет на земле, вот оно так и цепляется одно за другое. Ведь просто, Устин. Как же иные наши мужики того не поймут? — он развел реками.
Устин рассмеялся.
— Эх, Петр Васильевич, все это они понимают, как и ты и как я, а вот коснись какое дело... ну, скажем, загорись моя хата, так они норовят прежде на свои хаты взобраться, мочить крыши водой, о своем добре начнут хлопотать, а чужое им не больно надо. Так уж исстари повелось, а потому и говорят: «Своя рубашка ближе к телу». С хлебом вот тоже. Сколько мы маялись с ним, ломали да уламывали людей, а сколько недругов себе завели? Взять бы хоть Пашкова... Э-э, да • что говорить. Тяжелое это дело. Я-де молиться буду, а ты свечки ставь.
— Нет, Устин, Пашков'— враг. Для белых ему хлеба нё будет жаль. А ведь Пашков .не один. Они крутят, сбивают и других, наших людей.
— Да, Пашков конченый. С этим мира не будет, — согласился Устин.
Некоторое время они шли молча. Груздев вынул кисет, оторвал полоску бумаги.
— На, закури, Устин... Погляди-ка, у тебя глаза зорче, моих — не видно ли там дыма?
Устин, напрягая зрение, всматривался в даль.
Незаметно они подошли к самой землянке, заваленной снегом. Когда-то это было жилье старого, пастуха. Осенью ребятишки скрывались тут от дождя, а в начале зимы чьи-то заботливые руки сложили из камней печь и пробили TfJy6y. После того как в селе появился самогон, около землянки обнаружили барду. В тайном курении самогона подозревали Пашкова, однако на месте преступления еще никого не поймали и ловить никто не собирался: охотников выпить немало, да и не всякий отважился бы в глухую ночь сюда отправиться.
Груздев вошел в землянку и зажег спичку. На полу валялась солома, обгорелые спички, спичечная коробка и одна варежка.
— Был кто-ти здесь, Устин. А ну, пощупай золу.
— Теплая, — отряхивая руку, сказал Устин.
— Либо самогон варили, либо ребята баловали.
Устин поднял варежку.
— Мужичья.
— Вот бы дознаться, чья она... Устин, посидим чуток.
Тишина. В темноте вспыхивают цыгарки.
—• Когда же ты решил идти?
— Я бы хоть -сейчас, да мать меня держит, Петр Васильевич. Жаль мне старуху.
— Да что и говорить. Хватила она горя да слез.
— Вот и думаю, как бы это исподволь... обмануть, что ли, все не так будет больно ей.
— Сейчас самая горячая борьба идет там, на фронте. Ты солдат бывалый, обученный, из бедноты и сам понимаешь, с кем мы схватились и куда идет дело. Ступай туда, ступай, дружок, в добрый час, а мы тут пока справимся сами. Старушку я твою не оставлю, поберегу,
Груздев говорил горячо, проникновенно, радуясь решению Устина. И сам Устин чувствовал, что путь, избранный им, самый правильный.
— Чу! — вскочил Груздев. — Слышишь?
— Слышу... — прошептал Устин.
Оба затаили дыхание.
Издали доносилась перестрелка.
— Ну, Устин, никак дождались ворогов. Давай-ка отсюда.
Они выскочили из землянки и, пригнувшись, сунули цыгарки в снег.
— Побегам, Устин! Надо сказать нашим ребятам да уходить за село, к логу. Нас мало, и мы безоружные. Если красные отступят, мы отойдем с ними, а нет, так вернемся. Вот как быть с Еркой, сам-то он не сумеет. .. Эка напасть!
Они бежали по шляху к дороге, сворачивающей к деревне. Когда Груздев остановился перевести дух, Устин схватил его за руки.
— Петр Васильевич! Дальше я не побегу.
— Да что ты? — испугался Груздев.
— Я подаюсь туда! — скороговоркой бросил Устин.
— В эту-то пору! Пропадешь! Давай лучше вместе.
— А ежели красные не отступят сюда? Нет, сейчас самый раз. Да и мать поймет, что уходить мне. беспременно надо. Прощай! — Он крепко сжал руки Груздеву и, отбежав несколько шагов, обернулся и крикнул: — Мать мою, Петр Васильевич, не оставь! Прошу тебя, как отца'родного.
— О матери не сумлевайся. Слово тебе в этом мое каменное.
Они расстались.
Через минуту Груздев остановился и глянул назад, в темноту. На улице попрежнему сонно и тихо. Вдали отчаянно заливались пулеметы." Груздев нырнул в хату.
— Это ты, Петруша? — окликнула жена.
— Я, Ариша. Вставай скорей, голубушка. Белые к селу подходят.
— Господи! — вскинулась Арина.
— Да тихо ты... не шуми. Я должен уходить, а ты знай только одно: где я — тебе об этом неведомо. Весточку я о себе подам. Взбуди Мотьку аль сама сбегай к Акиму да к Семену, скажи — так и так, мол, пущай сходятся за селом у лога. К Зиновею и Ерке я сбегаю сам. Ну, прощевай! Береги Мотьку.
Он поцеловал Арину и восьмилетнего сынишку и выбежал из хаты.
Через десять минут он бежал с Зиновеем к Ерке. Тот встретил их в сенцах.
— Знаю уже. Спасибо за память. Только обо мне вы не хлопочите. У меня есть такое место, где сам бог не сыщет.
— Ну, смотри, Егор. До встречи!
— Прощайте!
Вернувшись в хату, Ерка достал наган, опробовал барабан и сунул за борт куртки. Он долго-стоял в темноте, чутко внимая нарастающему гулу. Где-то поблизости от деревни шел бой.
На мгновение показалось Ерке, что он вырос, поднялся, только осталось шагнуть, но не может он двинуться, словно примерз к полу. Так бывает во сне, когда хочется бежать.
— Эх, ноги бы мне, ноги хучь на час!
Он помолчал, потом подполз к скамье, где спала старшая девочка, и стал гладить ее волосы.
— Нюра, дочка моя!
Девочка проснулась.
— Ты что, папа?
— Запри, донюшка, за мной двери.
, — А ты куда?
— Белые к селу подходят.
Девочка быстро приподнялась на локте и потом села на своей подстилке, поджав под себя ножонки.
— Отец уйдет, а ты запрись и спи. Сейчас ночь, и все спят. Если что, так запомни: советская власть вас не оставит.
— А ты придешь?
— Беспременно... ну, а может, задержусь... Так ты запомни, донюшка: советская власть вам поможет. Поняла?
Ерка прижал к себе теплое и худенькое тельце девочки и поцеловал ее в головку.
— Ну, запри...
Митяй не опал, с трепетом прислушиваясь к перестрелке. Все эти дни он жил в напряженном ожидании. Злая радость и сладкое желание отомстить обидчикам охватило его с такой силой, что он боялся, как бы этого чувства не обнаружила и не поняла Наталья. Она не должна знать, что он уйдет к белым. Еще неизвестно, как повернется дело.
Встревоженная Наталья вскочила и подбежала к торопливо одевавшемуся Митяю.
— Ты чего всполошилась? — спросил он пресекающимся голосом и никак не мог найти рукав шинели.
— Никак ты и взаправду сбираешься? — голос ее дрогнул, и она заплакала.
— Да помолчи ж ты! Я тебе сколько разов толковал, — сипел Митяй, — что, как придвинутся красные, я подамся к ним. Устин, Груздев, Зиновей дюже много о себе понимают. Пущай теперь ада ют, что я не лыком шитый.
— А ты не гляди на них. Больно они тебе нужны, Митяй!.. — попробовала она отговорить мужа. Было темно, а ей хотелось заглянуть Митяю в глаза, по-женски приласкать, — может быть, он раздумает и останется дома.
— Митяй, я огонь вздую.
— Ни-ни, что ты!
— Ох, боже мой! — вскинулась она, услышав, что стреляют уже где-то на огородах, и заметалась по хате.
— Цыц ты, не шуми!
Постучался старик Пашков. Он вызвал Митяя в сенцы и сдавленным голосом, переходящим в шепот, зашелестел:
— Наташке не сказывал, с кем пойдешь? .. Гляди, Митяй! А то, ежели вернутся красные, не сдобровать нам. Понятие надо иметь...
— Да что я, маленький? ..
— Ну ладно, в добрый час! А за ней, за Наташкой и дитем, коли на свет явится, доглядим.
Митяй вошел в хату, обнял дрожавшую Наталью, чмокнул ее в лицо и быстро вышел через двор на огороды.
— Ну и что же Сделаешь? Надо. Война, будь она неладна. Вернется. Вот помяни мое слово, — успокаивал старик Наталью.
.. .Рассветало.
Ерка притащился- в комбед, опрокинул стол и придвинул его к окну. Папки с делами он сложил у порога и лег за ними. Так он лежал около часа, пока не услышал резкого свиста и конского топота. Ерка взвел курок. Кто-то во весь опор промчал,ся мимо комбеда и выстрелил. Через некоторое время всадник вернулся обратно, потоптался на месте и уехал. Наступила тишина. Ерка стал и приоткрыл дверь. Холодный воздух ударил в лицо.
«Может статься, пройдут стороной, и знать не будешь, за кем село. Теперешняя война не фронтовая», — подумал Ерка. Он прикрыл дверь и- подполз к окну. Сквозь щель стола видел часть улицы, колодец, но ни одной души на улице не было.
«А что, если так пройдет весь день, ведь с тоски сдохнешь... Нюрка, дочка! — вспомнил он и кулаком вытер слезы. — Что она сейчас делает? Ребятишки, поди, проснулись теперь. Прижались небось Друг к другу и сидят, как ягнята... Эх, вы, горемычные!.. Груздев, Устин, Зиновей, должно быть, отошли вовремя и теперь с красными. Они не оставят сирот...»
На улице послышался размеренный топот и голоса людей. Кто-то подъехал к дому. Ерка подполз к порогу и лег.
— Рогачевский комбед, — послышался голос. — А ну, Сусекин, посмотри, чего там есть.
В сенцы вбежал человек и остановился у двери. Ерка замер. Ему казалось, что он слышит дыхание по ту сторону двери. Раздался окрик:
— Кто есть, сказывайся?! — секунды через три грохнул выстрел. Со стен посыпалась штукатурка.
Ерка молчал, направив наган в дверь. Прошло еще несколько томительных секунд, прежде чем на пороге появился казак. Ерка выстрелил в упор. Казак, хватая руками воздух, упал и не ворохнулся. Верховые шарахнулись в сторону. Раздалась матерная ругань. «Ах, дверь бы, дверь прикрыть», — мелькнула у Ерки мысль, но мешал труп казака. Ерка отполз к стенке. В открытую дверь казаки швырнули одну за другой две гранаты. Одна граната завертелась около Ерки. Он отбросил ее в угол. Почти одновременно раздалось два взрыва, оглушившие Ерку. В этот же момент белые прикладами вышибли оконную раму. Ерка перевернулся на бок и несколько раз выстрелил в окно. Он видел, как черноусый казак, перелезший через подоконник, грузно, мешком упал в комнату, и это было последнее, что он мог видеть и слышать.
Казаки вытащили его тело на улицу и в бешенстве изрубили шашками.
Несколько раз по улице проносились отряды белоказаков. Смолкнувший бой к полудню разгорелся с новой силой. И только к вечеру, когда в хаты стали забегать красноармейцы, чтобы попить воды, крестьяне убедились, что казаки разбиты и отступают.
В село возвратились Груздев, Зиновей, Аким, Семен и остальные активисты. Вскоре стало известно, что Во-гучарский полк разгромил красновокие банды у станции Сагуны и открыл, дорогу на юг. Красновцы отступили на Миллерово, по направлению к Новочеркасску.
Ерку схоронили на стыке шляха и сельской дороги. Провожали его до могилы стар и млад. И долго потом о нем шла окрест молва, и люди восхищались храбростью этого искалеченного человека.
Только не было на его похоронах Устина и Митяя...
V
Знойные июльские дни сменялись душными вечерами. Ночью в степях пылали костры. Чадили походные кухни. Горький дым стлался пеленой над казачьим табором, закрывая синее звездное небо. Гудели степи от конского топота. Низко припадали травы к земле. На утренних зорях тоскливо выл горн, перекликаясь с петухами.
Несмолкаемый говор и ругань, дикий посвист, бряцанье шашек, винтовок, уздечек, стремян, скрип телег и седел разносились далеко по казачьим станицам и хуторам.
Вечерами в лагерях пели тягучие казачьи песни, в гимнах поминали царя и хором тянули «Богородице-дево, радуйся».
С Царицынского фронта в станицу Урюпинскую собирались дважды битые казаки. От станицы во все стороны бешено носились ординарцы с приказами и донесениями. Неумолчно стрекотали телеграфные аппараты и телефоны. Лихорадочно работали штабы. Вновь сформированный конный корпус под водительством генерала Мамонтова готовился прорваться в тыл Красной Армии, чтобы разгромить и уничтожить армейские базы, терроризировать население, Ослабить силы красных войск и дать возможность войскам генерала Деникина захватить Москву.
Формируя отряды, офицеры собирали надежных людей, питавших лютую ненависть к советской власти, к иногородним крестьянам, к казачьей голытьбе. Эго был отчаянный сброд от рядового конника до офицера.
Все они лелеяли мечту о богатой поживе при набегах на мирные города и села.
Сотник Быльников, как и многие офицеры, занимался боевой подготовкой казаков, заботился о вооружении, продовольствии и обмундировании, ходил в штаб полка, писал рапорты. Товарищи называли его скептиком, считали человеком неглупым, но скучным и вялым. Да и сам он ни с кем не искал сближения, оставаясь со всеми вежливым и холодным. Разговаривал он мало и неохотно. Быльников был строен, высок, медлителен в движениях.' Всегда спокойный, с. едва прищуренными глазами и чуть опущенными книзу уголками губ, он производил впечатление человека весьма наблюдательного, но не торопившегося высказывать свое отношение к окружающему.
Последний день июля показался Быльникову особенно тоскливым. Солнце было уже низко, и лучи его падали слишком косо, стелясь по земле, отчего тени стали длинными и черными, а свет неприятно резким, слепящим.
Прогуливаясь по станице, Быльников вышел на дорогу к штабу корпуса, квартировавшему в большом одноэтажном деревянном доме. Обычно в эту пору на скамье возле дома отдыхал генерал Мамонтов. Не желая появляться ему на глаза, сотник пересек улицу и отсюда увидел, что скамья пуста. Он медленно продолжал путь, помахивая прутиком и глядя, как мимо него двигались телеги, военные повозки, двуколки, зарядные ящики. Скопление войск, лошадей, военного имущества было признаком ближайшего выступления корпуса в поход. Сотник остановился около низкого заборчика и стал смотреть на заходящее солнце, которое развернуло веер лучей и, словно мечами, пронзило ими пламенеющее облако. В это время по улице, мягко шурша шинами, проехал автомобиль и остановился около штаба. Собаки, остервенелым лаем проводившие его, долго не могли успокоиться, скулили и повизгивали в подворотнях.
Из автомобиля вышли четверо. Трое были в костюмах английского покроя: во френчах с отложными во-рртниками и черными галстуками, похожими на восклицательные знаки.
Четвертый, с погонами русского полковника, в наглухо застегнутом френче и ярко начищенных русских сапогах, почтительно застыл в ожидании. Звякнув шпорами и -козырнув, он проговорил:
— Прошу!..
Сотник Быльников, раскуривая папиросу, издали внимательно рассматривал приехавших.
Иностранный офицер, первым вышедший из автомобиля, был высокого роста, поджарый, с пепельного цвета волосами. Он снял фуражку и, вытирая платком лоб, обратился по-английски к своим спутникам.
— О, да! Здесь жарко, — ответил один из них. — Это юг России. Вы разве первый раз в этой стране, мистер Честер?
— Не-ет. Я. •. достаточно изучил географию этой страны.
Собеседники понимающе улыбнулись.
Конечно, Честер интересовался не столько физической, сколько экономической географией России, промышленностью и богатствами ее недр.
Да, здесь действительно не было ничего похожего на их туманную, дождливую родину. И эти нетронутые, пугающие своим безграничным пространством степи с сухой и хрусткой травой, по которым им пришлось ехать, и пейзаж, окрашенный беспокойным багрянцем, и даже люди — все было иным, каким-то загадочным и неприветливым. Когда они скрылись в штабе, к Быль-никову подошел незнакомый ему офицер.
— Сотник, вы не знаете, кто это пожаловал к нам?
— К на-ам? — засмеялся Быльников, пустив вверх колечко дыма и любуясь им. — Богатые родственники.
— Нет, серьезно?
— Разве вы не видите опознавательных знаков и английского флажка?
— Я не заметил. А заче-ем?
— Простите, не могу знать. Меня... не ставили в известность, — ответил Быльников и, желай отвязаться от любопытного собеседника, медленно пошел вдоль домов.
.. .Представитель английской военной миссии Честер имел весьма скромные инструкции военного наблюдателя. Он являлся одним из многих тысяч советников, наблюдателей и просто шпионов, кишевших во всех штабах белых армий, корпусов и дивизий, вооружаемых Антантой.
— Гуд дэй!— сказал он протяжно, мягким баритоном и, сйяв перчатку, протянул холеную руку Мамонтову. Переводчик представил генералу Честера и его коллегу.
— Здравствуйте, господа! Я искренне рад видеть представителей Великобритании, наших славных и боевых союзников.
Честер ловил слова переводчика и вежливо склонял голову в сторону Мамонтова.
— Садитесь, господа, и располагайтесь, как у себя дома.
— О, да! Мы будем друзьями и как у себя дома.
Выражая на своем лошадином лице почтительную
улыбку, Честер внимательно изучал русского помещика генерала Мамонтова, прислушиваясь к его интонации.
— Ваша страна имеет большие возможности, Мы окажем вам помощь.
Честер откинулся на спинку кресла, вытянул длинные ноги и, положив одну на другую, продолжал:
— Двухсотпятидесятитысячная армия генерала Деникина обмундирована и вооружена винтовками, пулеметами, пушками, танками и самолетами. Мы об этом хорошо позаботились. Не правда ли?
— Мы испытываем к вам чувство глубокой благодарности, —- вздохнул Мамонтов.
Честер принял это как должное и, отведя в сторону руку, стряхнул с папиросы пепел.
— Теперь эти войска, — продолжал он, — представляют грозную силу для Красной Армии, не имеющей ни танков, ни самолетов. Ваш корпус-получит из армии генерала Деникина достаточную помощь вооружением и обмундированием. Мы возлагаем на него большие надежды. Когда мистер Мамонтов намеревается закончить формирование корпуса?
— Он готов к выступлению.
— Это очень похвально. Нам известны ваши боевые походы на Западном фронте в тысяча девятьсот пятнадцатом году, — начал Честер комплиментом, — где вы показали...
— Я только старый служака и люблю Россию... — смутился Мамонтов, не имевший никаких военных заслуг.
— Будем откровенны, — засмеялся Честер, довольный тем, что ему удалось смутить этого матерого волка. — Будем откровенны...
— Ну, разумеется... Прошу, господа, по нашему русскому обычаю подкрепиться.
Честер поднял рюмку, наполненную коньяком, и, отпив половину, поставил на стол.
— Донская, Кубанская области имеют большие возможности, средства и перспективы для своего самостоятельного развития. — Честер пожевал губами и, обведя глазами присутствующих, осторожно закончил: — Они могли бы, как, например, Украина, выделиться в независимое государственное объединение.
Мамонтов вскинул седые брови и недоверчиво глянул на Честера. Эта мысль не была новой, но она принимала сейчас какие-то конкретные формы. Не все ли равно, как именовать территорию, где находятся земли помещика Мамонтова. Главное — избавиться от большевиков, покушающихся на священное право частной собственности. Ни он, ни Честер, конечно, не решают этих вопросов. Это- только прощупывание оттуда, сверху. Но оно вдохновляет.
— Вы высказали блестящую мысль, господин Честер. Она совпадает с нашими желаниями. Дон, Кубань, Терек... Такая федерация, с правительством на Дону, вполне реальна.
— Я очень доволен, что наши желания совпадают.
— Но. как посмотрит на это главнокомандующий вооруженными сидами юга России генерал Деникин! — нахмурился Мамонтов, глядя мимо Честера.
— О! — воскликнул Честер. — Это будет зависеть от нашего общего успеха в борьбе с большевиками.
Мамонтов встал и, подняв рюмку с коньяком, произнес:
— Господин Честер, пью за здоровье наших дорогих союзников.
.. .Легко отделавшись от назойливого офицера, Быльников не мог, однако, отделаться от мыслей, волновавших его.
«Да какое мне дело до этой чертовой миссии! — со злостью плюнул он. — Я солдат, и не мое дело заниматься политикой». Но через несколько минут он снова возвращался к этой мысли.
«Украина с ее радой, Сибирь с омским правительством Колчака, юг России с Деникиным. Что ни край, то правительство. Они плодятся, как грибы в дождь. А Россия, где Россия?!
Говорят, народ, народ... — размышлял Быльников. — Но народ и там и тут. Полыхает гражданская война, и конца ей не видно».
Анализируя события, он пытался заглянуть вперед, но впереди ничего не видел, и никаких сколько-нибудь ясных представлений о будущем родины у него не возникало. Он терялся в мучительных поисках истины и не мог дать ответа ни на один вопрос. Но’ Быльников был глубоко убежден, что если бы Россию предоставить самой себе, она справилась бы с задачами, поставленными перед нею историей. Самое большое зло — это вмешательство во внутренние дела России иностранцев. Пользуясь военной и экономической слабостью России, они нагло лезут на ее земли, диктуют свою волю.
Завтра многие офицеры узнают о посещении Мамонтова англичанами и будут с восторгом говорить о союзниках, которые оказывают помощь России. Но кто задумался над тем, за что же и для чего так охотно помогают России!
Думая о происходящей войне, о своем участии в ней, Быльников остановился и оглянулся вокруг. Он оказался у хаты, где квартировал. Густые сумерки окутали станицу. В окнах вспыхнули огоньки, где-то пели казаки, звонко смеялись девушки, и ему внезапно показалось, что он случайно забрел сюда и ему нужно было идти куда-то дальше, но он очень устал и ему необходимо отдохнуть.
Прислушиваясь к песням; он сел на скамейку. Опять возникло прошлое, о котором он старался забыть, но не мог. Оно волновало и приносило душевную боль.
Вспоминая о своем почти одиноком детстве, проведенном в Новочеркасске, об отце, военном инженере, рано овдовевшем, он не мог отметить в памяти ничего яркого. Постоянно занятый, отец часто выезжал на строительство и появлялся дома редко. Но дни его приезда были самыми счастливыми днями Владимира в детстве.
Отец мечтал направить сына, как он говорил, «по своей стезе» и часто в кругу знакомых и друзей высказывал мысль о том, что русское военно-инженерное искусство есть и будет самым высоким, что русские фортификаторы за пояс заткнут любого иностранца.
. Обучаясь в реальном училище, на досуге Владимир занимался живописью и музыкой. Он выступал на благотворительных вечерах, и многие предсказывали ему блестящую карьеру музыканта. Старый художник, которого посещал Владимир, с укоризной покачивал головой и гбворил: «Вы талантливый юноша. Бросьте все и по-настоящему займитесь живописью. Из вас выйдет недюжинный пейзажист».
Но ни инженером, ни музыкантом, ни, художником Владимир не стал.
Последнее возвращение отца было печальным. Его привезли разбитого параличом. Незадолго* до смерти он рассказал сыну о том, что мать его жива, но она бросила Владимира, когда тому было два года. Конечно, Владимир может найти ее, но пусть решит сам, стоит ли это делать.
Схоронив отца, Владимир сжег все, связанное с памятью о мнимо покойной матери, и, не закончив реального училища, поступил в юнкерское кавалерийское училище. С тех пор военная служба, о которой он и не думал, стала его профессией.
Теперь все это осталось позади. Но больше всего волновал и мучил его разрыв с женой. Где она, что с нею?
Преданная, покорная и ласковая, она не раз говорила ему, что готова идти за ним куда угодно и, как бы трудно ни сложилась их жизнь, она его никогда не покинет.
Что же произошло?
.. .Шумный .Ростов напоминал военный лагерь. Он стал центром формирования белых армий. Сотник Быльников был призван.
— Не уходи, — просила она, с мольбой глядя ему в глаза. — Разве тебе не надоела война?
Быльников вспомнил о госпитале, в. котором он лежал с тяжелой раной, полученной в боях с немцами. Его считали почти безнадежным. Сколько же потребовалось героических усилий, бессонных ночей и просто глубокой человеческой любви, чтобы отстоять его у смерти.
Он знал, что обязан своей жизнью молоденькой сестре милосердия, ставшей потом его женой.
— Надоела, как и всем людям, — сказал он ей, помолчав.
— Но что ты, потерял, что ищешь, Владимир?
— Вера, ты понимаешь, что я отвечаю...
— Только перед своей совестью, Владимир. Останься, если я тебе дорога. Прошу, хотя бы ради моей любви.
—■ Не могу же я стать дезертиром.
— И не надо; Я (не хочу, чтобы ты был им. Но ты идешь не туда.
— Ты что советуешь? Ты на какой путь меня толкаешь?
— На который встали все, все честные люди, — ответила она робко,
— Вера! Это не твои слова. Кто научил тебя?!
— Жизнь. Тысячи людей, которые прошли через госпиталь.
Они проговорили до утра. Порой ей казалось, что он колеблется, что она победит и отвоюет его, как отвоевала когда-то от смерти.
Она ошиблась. После тяжелых раздумий он решительно встал и, обняв ее, сказал:
— Прощай!
Она вздрогнула и заплакала.
— Навсегда, Владимир!
— Нет, нет! — крикнул он и поспешно вышел.
Потом он еще раз побывал в Ростове, когда город снова был захвачен белыми. Полный надежд, он прибежал к своему домику. Ему сказали, что она ушла с красными и не оставила даже записки.
Теперь ошибся он. Встретятся ли они, и кто окажется прав?..
К скамейке неслышно подошла хозяйка и пригласила его к столу. Быльников встал и, отказавшись от ужина, попросил постелить ему во дворе. Но и во дворе ему долго не удавалось уснуть. Он лежал, глядя в распростертое небо, и думал, думал.
VI
Дышат прохладой первые августовские ночи. От ярких звезд тянутся тонкие, как паутинка, лучики света. Между раскинутыми палатками и повозками, припадая на левую ногу, медленно проковылял молодой хорунжий Архип Назаров. От стреляной раны левая нога у Назарова была короче правой и нестерпимо ныла.
Он остановился недалеко от костра, снял кубанку и, сдернув с лица черную повязку, устало опустился на охапку пахучего сена.
На правой стороне лица, через всю щеку, от виска до подбородка, шел красный шрам. Он портил и уродовал красивое лицо казака. Этот страшный сабельный удар Назаров получил в бою под Царицыном в 1918 году.
• Зажила рана, но красный шрам, как уздечка, подтянул кожу кверху, и рот перекосился. Назаров делал большие усилия, чтобы губы не кривились, но от малейшего волнения шрам синел, рот перекашивался, и страшным становилось тогда лицо Назарова.
Неподалеку тоскливо и громко заржал жеребец. Назаров вытянулся на сене, оперся на локти, положил в большие ладони свою маленькую голову и долго смотрел то на потухающее пламя костра, то на казаков, лежавших вокруг.
«Дон — это государство, казаки — нация...» — размышлял он.
Назаров видел, как прибывали и вливались в корпус новые части, дивизии генералов Секретева, Постов-ского, Кучерова. Корпус создавался из добровольцев, из богатых домовитых казаков, и поход обещал быть удачным. Это радовало Назарова и наполняло гордостью. Вчера Назаров видел генерала Мамонтова на смотру в честь прибывшего командующего Донской армией генерала Сидорина. Перед войском был прочитан приказ, и Назаров узнал, что главнокомандующим всеми вооруженными силами юга России назначен генерал Деникин.
И еще вспомнилось: «За верную службу лихим донцам — великое русское спасибо».
Так Мамонтов благодарил казаков, поздравлял их с походом на Москву. Хорунжему казалось, что генерал, произнося эти слова, смотрел на него одного и его одного благодарил за верную службу.
Сладкая дрема охватила Назарова. Издалека доносился однотонный визг колодезного вала: ведро падает на дно колодца, и он хлопотливо стучит. Затем послышалось медленное, тягучее «ур-лю, ур-лю», еще медленнее, пропел вал «у-ур-лю, у-ур-лю» и„ .вдруг оборвался на коротком и тоненьком «у». Тогда наступила необыкновенная тишина. Тлели угли в костре, и кажется, что все кругом заснуло. Только один казак, сидя на корточках и протянув над костром руки, тихо, будто во сне, проговорил:
— А сердцу вот как тяжело, братцы...
Назаров старается понять, о чем говорит казак, но сон властно сковывает глаза.
К костру незаметно подсел солдат в грязной холщовой гимнастерке с раскрытым воротом. Почесывая волосатую грудь, на которой болтался медный крест, он внимательно слушал казака.
— .. .Три Георгия получил на германской. Служил верой и правдой. На прошлой неделе ездил я в станицу Урюпинскую — бумаги в штаб дивизии возил. Без меня сын от красных прибег. У красных по глупости был... дите несмышленое. За домом отец приглядал, немощный, старый. Г. Богу молился да на печи лежал. Допытался у людей про внука, да и говорит: «Слыхал я, внучок, служил ты у антихристов, у антах. Правда аль нет?» Загорелся внучок да ему: «Ну, хучь и был, тебе какое дело? Не маленький, знаю, где мне быть, не тебе учить. Лежал бы, ты себе на печи да блох считал». Взвозился дед, заматерился, весь вечер сопел и на печь не полез. Посля угомонился, а обиду затаил. Наутро, не сказавшись внучку, обрядился в мундир, да и уехал в штаб к карателям. Так-то, мол, и так-то: «Заслуже-ный X на замирении Кавказа был, с турками воевал, а внучок обижает, у антихристов был, сукин сын, а теперь смеется с меня. Вразумите его за ради бога, посеките трошки». Приехали каратели. Увезли сына в штаб. Сидел на крылечке штаба и дед, курил с казаками да брехал с ними о службе, а вечером один казак и спрашивает: «Ты чего, дедок, дожидаешься?» — «А внучок, говорит, у меня тут, вот й дожидаюсь». Ломанул казак деда за дверь и показал: «Иди, во-она туда за бугорочек, там пять березок, а в березках — внучок твой. Иди, присыпь землицей. Какой ни на есть он у тебя, а человек».
Рассказчик умолк, свернул цыгарку, пыхнул дымком и продолжал:
— Тут, значит, и я вернулся, подъезжаю к дому, а дед с лопатой стоит, глазами косит, моргает, слово сказать не может. Опосля уж сел и заплакал, словно дите малое. «Ну что ж, говорю, пойдем схороним». Пришли мы к пяти березкам... гляжу, лежит мой сердешный, волос — как мой, русый, спутанный, и в крови слипся... Вырыли яму... свалили мое дитя... Пригорюнился я да и говорю: «Тебе, батя, давно помирать, старой собаке, а ты вот что наделал». И тут, не помню как, лус-нул его Лопатиной... Схоронил я его вместе с сыном и Георгиев в могилу закопал. Сел на коня и уехал. Страдает душа, сердце дурная боль точит, и что сделать мне с собой...
Казаки молчали. Рассказчик сгреб пятерней около костра солому и швырнул на уголья. Огонек вспыхнул, и увидели все суровое с русой бородой лицо казака. На темных щеках лежала печать страдания и тоски. И не успела прогореть солома, как о.н встал и медленно пошел от костра.
Молодой казак посмотрел вслед уходившему, вздохнул, снял фуражку, лег и, прикрыв ею лицо, заключил:
— Много еще крови прольется, пока замирим народ.
— Замирим? — спросил казак с лукавым хитрым
лицом и, усмехнувшись, добавил: Кто кого замиряет,
это еще надо мозгами пошевелить.
— Не замиряем, а воюем, — поправил третий казак, — а воевать жалеючи — нельзя: пожалеешь — сам пропадешь ни за понюх табаку. Служба, братцы, ох, и служба, будь она проклята!..
Казаки утихли, хотя никто не спал. Не отводил от костра и солдат. Видно, и ему не спалось. Он свернул цыгарку, выхватил из огня уголек и, прежде чем прикурить, долго катал его по ладони. Он присел на колени и палкой стал сгребать головешки в одну кучу. Они дымились, тлели, потом вспыхнули и загорелись ярким огнем. Рассказ казака не высек.в душе солдата даже искры жалости, наоборот, в нем появились раздражение и досада. Он глубоко затягивался табачным дымом, морщил лоб и сплевывал ра жаркую золу. Невеселые думы уводили его к дому. Он вспоминал о своем селе и втайне завидовал многим своим односельчанам. С того дня, как он покинул деревню и примкнул к белоказакам, прошло около шести месяцев. Белоказачьи. отряды,' преследуемые красными, все дальше и дальше откатывались к югу. Он терял надежду на возвращение в родные края. Тоска по дому все чаще и чаще охватывала его, и не раз в ночные часы он думал: «А не застрять ли где-йибудь в деревушке, переждать, а потом тайком пробраться в родные места?» Но всегда, когда он вспоминал о деревне, о друзьях, ставших врагами, в нем поднималась ярость. «Нет, ладу с ними не будет. Ни мне, ни отцу не дадут они ходу».
Злая усмешка пробежала по лицу солдата. Он снова плюнул на золу, она зашипела. Солдат охватил руками голову и задремал. Он увидел жену. Она стояла с ребенком на руках, а кто-то чужой в горенке качал пустую зыбку. «Это кто, Натаха?» — спрашивал он шепотом, а сам в страхе прятался за дверь. Она грозила ему пальцем и беззвучно что-то говорила, шевеля губами. Потом кто-то,, грубо крикнув, разбудил его:
— Пашков!.. Ты чего это ровно приблудный теленок на-чужом огороде? Иди чай пей, а то, гляди, утро скоро.
Митяй посмотрел осовелыми глазами на черного бородача с рябым лицом и с рассеченной нижней губой. Вдали, вокруг огонька, к которому звал его бородач, сидели казаки. Они рассказывали похабные анекдоты и давились смехом. Пашков покрутил головой, бросил шинель и, повалившись, снова закрыл глаза. Сквозь сон до слуха донеслись слова: «А в поле делов сейчас, ребята... хлеб в копнах... бабы там одни, а мы тут ржем... Эх! Господи, твоя воля!..»
Фыркали лошади, отмахиваясь от мошкары, хлестали себя хвостами и били копытами землю. Изредка доносился голос:
— Ну-у, черт, стой!
Зевая, ходили часовые, задирали кверху головы, в бледнеющем небе угадывали близкое утро...
Когда стали видны белые облачка, похожие на белье, опущенное в засиненную воду, трубач проиграл «поход». И будто не спали люди, а, притаившись, ожидали сигнала. Лагерь зашевелился, степь огласилась многоголосыми криками. Потрясая нагайками и ругаясь, носились офицеры, выкрикивали приказания. Ржали лошади, в нетерпении топтались на месте и, закусывая удила, просили повод. Визжали, тарахтели повозки, выстраивались в длинную ленту обоза.
Назаров вскочил на коня и, откинувшись назад, крикнул:
— Слушай Мою команду!
Тонкий казачий пояс стягивал в талии его статную фигуру, голубая кубанка была лихо сбита на затылок. Он взялся за повязку, поправил ее и, привстав на стременах, закричал:
— Первая сотня, за мной, флагом... а-арш!..
На месте стоянки осталась степь, выжженная кострами, истоптанная лошадьми, покрытая навозом.
Назаров оглянулся. Сзади колыхалось море голов.
«И конца не видно. Вот она, силища какая», подумал он. Над головами конников высоко стояли пики. К Назарову подъехал сотник Быльников. Он выразительно поднял брови и, указывая нагайкой на лежавшую в копнах желтую пшеницу, сказал:
— Сколько неубранного хлеба!
Назаров усмехнулся. Черная повязка сползла со щеки. Сотник, бросив взгляд на багровый шрам, уродующий лицо хорунжего, проговорил:
— А здорово они вас, хорунжий, тяпнули.
Сочувствие, выраженное таким образом, показалось
Назарову грубым. Он ничего не ответил, но огрел нагайкой коня так, что сотник не мог не заметить обиды Назарова. Хорунжий отвернулся, поправил повязку, стал поглаживать ее ладонью.
Быльников протянул Назарову деревянный портсигар с дешевыми папиросами.
— Пожалуйста, закурите ростовских, пока до Москвы доберемся.
— Благодарю. Я не курю.
Ехали молча. Сзади тихо переговаривались казаки. Быльников глубоко вдыхал папиросный дым, влажный запах конского пота, прислушивался к монотонно грохочущему потоку людей, мутному от пыли. Он скучающе смотрел на крупы лошадей, поматывавших хвостами, на сутуловатые спины казаков, как бы наискось* перерезанные винтовками. По временам оглядываясь, он видел в облаках пыли сотни кланявшихся лошадиных морд, замечал фигуры всадников, выдвинувшихся из строя.
Вон левофланговый конопатый казак с маленькой, точно наклеенной, черной бородкой натягивает повод. Конь, вздыбясь, задирает морду, скалит белые плашки крупных зубов и, кося глазами, пятясь, становится в свой ряд. Казак склонил голову и долго так едет.
В середине рядов мелькает чье-то бледное лицо с острым голым подбородком. Этот — совсем мальчишка. Он вертится в седле и не то пугливо, не то удивленно смотрит по сторонам.
Впереди кареглазый казак с вьющейся чуприной.
Он то и дело облизывает губы, сплевывает. Гнедая кобылка идет под ним спокойно, будто дремлет. Казак разговаривает с едущим рядом приятелем, слегка наклоняется к нему, а тот, смуглый, с лукавым лицом, беззвучно смеется. У него нет двух передних зубов, оттопырен погон и сбита набок кокарда. Это идет к его лукавому хитроватому лицу.
«Как все это однообразно, серо...» О чем думает каждый из них? О набеге ли, который обещает богатую добычу? О защите ли Донского края от большевиков? Да и подлинно ли о защите? Или в самом деле о далеком походе на Москву?
Ни конопатый казак с черной бородкой, ни мальчишка с пугливо-беспокойным лицом, ни всадник с хитроватыми глазами не расскажут ему о своих сокровенных помыслах.
— Да-а, силища, господин сотник, — вдруг проговорил Назаров, поглаживая изуродованную, щеку. — Весь Дон течет.
Быльников вздохнул:
— Тяжело Дону вспять потечь.
— Я не, понял вас, господин сотник.
— Не поняли? .. Течет Дон от Иван-озера до Азовского, до самого моря... — проговорил Быльников, глядя задумчиво вдаль, и, резко повернувшись к Назарову, почти злобно спросил: — А вы куда течете,, хорунжий?
Назаров смутился.
— Я не понимаю вас, господин сотник.
— Я говорю о походе... Закурите ростовских, пока до Москвы... — и сотник протянул все тот же деревянный портсигар с дешевыми папиросами.
— Благодарю, я не курю.
— Дешевые?
— Нет, вообще...
— Ах, да... Видите ли, корпус — это совсем немного, хорунжий, для разгневанной России. Десять тысяч против трех миллионов... Вы понимаете, конечно, что... Да знают ли казаки цели, настоящие цели и задачи похода?
— Будьте покойны, господин сотник, Им не впервой. ..
— На Дон бежать?
— Нет, нет. Они хорошо усвоили задачи и цели похода.
— А вы помните измены вешенцев казачьему делу, атаману Краснову? То они домоседы, сами по себе, шкурники, то — за красные банды.
— Это было. Теперь лед на Дону пробит, Дон бурлит. ..
— Мутный, как полая вода, сейчас Дон... Стоим мы у этого мутного потока и хотим разгадать, что же скрывается в нем. Черпаем руками воду, а она .уходит сквозь пальцы; и на них нич'его нет, мокрые пальцы и ниче-го.
— Нет — в крови пальцы, в казачьей крови, большевики изранили... — сдавленным голосом просипел Назаров.
Рот его перекосился, лицо стало красным.
Быльников отвернулся, скрипнув портсигаром.
Несколько голосов сзади тихо и тягуче пели:
В Та-гаан-роге, в Та-гаан-роге,
В Таганроге со-случилася беда —
Та-ам убили, та-ам убили,
Там убили моло-о-дого казака.
«Да, этот хорунжий переполнен чувством ненависти к большевикам и глубоко верит в успех, — подумал Быльников и болезненно» сморщился. — Москва — это, конечно, ерунда. Ну, а что же? Что же дальше? ..»
И ему снова припомнился тот же долговязый англичанин, приезжавший в штаб к Мамонтову, » разговоры между офицерами. Многие из них, как и хорунжий Назаров, верили в могущество этих, всюду проникающих англичан... А когда у Быльникова спросили, как он смотрит на обещанную помощь, он, думая совершенно о другом, рассеянно ответил:
— Какую помощь?
— Как какую? Вооружение, обмундирование, деньги!
— Ах, да-а.., деньги. Это действительно достойно внимания. Но за что они оказывают нам помощь и что за нее возьмут?
— Вы плохой политик, сотник, и к тому же скептик.
Тогда ему хотелось сказать, что они наивные люди, что все эти иностранцы рассматривают ослабленную Россию, как шкуру неубитого медведя, и что помощь их может обойтись стране очень дорого.
Он промолчал, но почувствовал, что где-то глубоко в душе его затаилась боль, которая не дает ему покоя. ..
Надвинулись сумерки, с запада волнами набегала прохлада. Разорванные темные облака плыли по небу, а звезды, словно играя в прятки, то выбегали, то скрывались в них. Черный поток шевелился в темноте и катился по степи в станицу Добринскую, к Хопру, на переправу.
В синем вечере ясно видится сотнику, как громадной каруселью кружится немая степь, как, подобно птицам, взлетают огни деревень на ее темный круг, карабкаются, мелькают, но, не удержавшись, обрываются вниз, чтобы сгинуть навсегда. Так закружилась каруселью большая человеческая жизнь, обновляя круг свой, — а на краю борются люди. Кто сорвется вниз, кто удержится? Кто прав в этом великом споре? Назаровы? Большевики?.. Тщетно пытается Быльни-ков решить этот сложный для себя вопрос, но не находит ответа. Ясно одно: к старой России возврата нет. Быльников кусает губы, папиросу. Зажженная спичка на миг освещает спины-людей. С опущенными на грудь головами всадники кажутся мертвыми.
Проходит ночь, угасают звезды, снова наступает утро. Поднимается солнце, но нет в нём уж той яркости, какая бывает в первую пору лета.
День выдался знойный. Части корпуса вступали в станицу Добринскую шагом. Ровный стук копыт каменным градом сыпался по улицам. Душная пыль застлала станицу и густым покровом повисла над войском. Изнуренные переходом казаки оглядывали дома, торопливо пробегавших женщин; ребятишек, зевали, дымили табаком. Грязные ручьи пота стекали по щекам, за шею, разъедали глаза. Казаки вытирали раскрасневшиеся лица фуражками, рукавами, а через несколько минут соленый пот снова лез в рот, щекотал шею. Некоторые соскакивали с лошадей, оправляли седла, не преминув воспользоваться случаем попросить кружку воды, и, не допив ее, к зависти одних и к удовольствию других, вдруг выплескивали остатки в личико какой-нибудь смуглянке, затем лихо вскакивали на коня и догоняли своих.
Конники, неожиданно хлынувшие таким потоком, вначале неприятно озаботили станицу... Но убедившись вскоре, что казаки проходят мимо, население успокоилось. Жители, словно в благодарность за это, услужливо уступали ведра и даже не считали за труд лишний раз сходить к колодцу.
Назаров ехал в первой сотне 49-го полка, немного усталый, с поседевшими от пыли бровями и ресницами. Хотелось пить, рот пересох. Вспоминая вчерашний-разговор с Быльниковым, он силился понять, чего' ищет, чем тяготится сотник. Ведь все то, что ясно Назарову, не может быть неясным сотнику. Ломая в догадках голову, Назаров подозвал ехавшего впереди казака.
— Шарапов, ты кто?
Казак смутился от неожиданного вопроса и, заикаясь, ответил:
.— Урядник, господин хорунжий.
— Так. Ну, а куда ты едешь, урядник?
— В поход. Дон защищать от большевиков, господин хорунжий.
— Дон? Ну, так-с. А царь тебе нужен, урядник?
— Так точно, господин...
— Так то-очно, — передразнил Назаров, — идиот.
— Никак нет...
— Чего нет?
— Не нужен.
— Иди ты к...
«Этот просто дурак, — подумал Назаров, — а Быль-ников — мудрствующий офицер, политик, а может статься, что он испытывает меня?» Последнее предположение покоробило Назарова. Вчера он был почти в
таком же положении допрашиваемого, как этот казак.
— Ну, вот и Хопер, — услышал он усталый голос подъехавшего Быльникова.
Сотник сказал это с хрипотцой, как говорят сонные пассажиры после долгого утомительного пути: «Ну, вот и приехали».
Бессонная ночь и усталость сделали фигуру сотника еще суше и стройней. Матовые от пыли щеки втянулись, уголки губ опустились, придавая лицу Быльникова несколько скорбное выражение. Темные глаза смотрели на чешуйчатые блестки Хопра. Назаров промолчал. В Быльникове сейчас было что-то приятное, подкупающее. От вчерашней раздражительности Назарова почти ничего не осталось. Неприязнь к сотнику, появившаяся в душе хорунжего, исчезла, и на какую-то минуту он погружается в радужные мечтания о породистых скакунах с серебряной наборной сбруей, о богатстве. И мчится он, и уж не один, а сотни, тысячи несутся быстрей ветра к златоглавой Москве. Примиренный, он повернулся к Быльникову и нечаянно встретился с глазами хитроватого казака. Казак смотрел на него, нагло улыбаясь, словно знал все, о чем думал Назаров, и издевался. Назаров оторопел. Чтобы скрыть свое смущение, он огрел коня плетью. Тот шарахнулся и оседая на задние ноги, застонал. Быльни-ков изумился:
— Что вы, хорунжий, этак!
Мимо с поднятой плетью проскакал полковник Ру-сецкий, хрипя:
— Сорок девятый полк, сми-ирр-но! — обернувшись, опустил плеть и скомандовал: — От-ставить!
Полковник поскакал обратно, держа руку у козырька. Назаров, по-солдатски подтянувшись, отдал ему честь, в то время как Быльников небрежно козырнул, что было похоже на взмах руки, когда говорят: «Скатертью дорога».
Казаки зашептались:
— Генерал Мамонтов...
— Генерал.;.
— Сам генерал.
— А разве они бывают не сами?
Назарову показалось, что это сказал тот же неприятный ему хитроватый казак. Он подумал: «Убью, сволочь!»
Мимо полка в фаэтоне, запряженном тройкой, мчался генерал Мамонтов. К фаэтону подъехал полковник Русецкий с красным надутым лицом и, не отрывая руки от козырька, что-то быстро заговорил, нагибаясь к генералу. Мамонтов, словно, от назойливого комара, резко отмахнулся и не обращая внимания на полковника, продолжал разговаривать с штаб-офицерами. Ему неприятен этот постоянно лебезивший полковник с его чрезмерной угодливостью. Казаки подровняли лошадей, подтянулись. Назаров следил за сотней, не выпуская из виду фаэтон. Он хотел, чтобы генерал как можно дольше ехал рядом с его сотней. Мамонтов беседовал с офицерами, не поворачивая головы, смотрел как-то в себя и шевелил седыми бровями. На окраине станицы фаэтон повернул, и генерал поехал обратно в Добринокую.
С Хопра неслись всплески, шум голосов. У переправы гудело огромное скопище людей. Суетливый топот, выкрики команд прерывались глухим громыханием двуколок, зарядных ящиков, повозок. Обоз вытянулся по берегу в несколько рядов. Подходили пешие отряды, внося еще больше сутолоки. Скоро пестрая шевелящаяся мешанина стала вытягиваться в рукав и потекла в узкое горло моста. Рядом с мостом двигался по канату паром, груженный пушками. На берегу стоял низкий тучный офицер, тесный мундир которого, казалось, вот-вот разлезется по швам. Офицер, видимо, распоряжался переправой и кричал больше, чем нужно. Его- мало слушали, но ему казалось, что все движется при его помощи, по его воле. Светлые подстриженные усы топорщились. Он сопел, точно сам был впряжен в повозку. Вдруг он вскрикнул, заметив, что на середине моста, попав колесом в пролом настила, застрял зарядный ящик. Казаки кричали й матерились. Митяй Пашков, с которым стряслась беда, растерянно оглядывался и настегивал лошадей. Лошади, дергая вправо и влево рванулись так, что ящик подскочил и одной стороной повис в воздухе, готовый опрокинуться в реку.
— Постромки... постромки, мерзавцы! — исступленно хрипел офицер, потрясая нагайкой. Однако его никто не слушал.,
— Ле-во-о!.. Пра-во-о!..— доносились спокойные голоса тянувших канаты парома.
Зарядный ящик кое-как водрузили на мост, и движение восстановилось. Низенький офицер остался в уверенности, что это он возобновил движение. Серая лента пеших казаков, сверкая штыками, протянулась через мост, выстраиваясь на той стороне в колонны. Полковник Русецкий, встревоженный встречей с Мамонтовым, бесцельно Носился взад и вперед, сам не зная зачем.
Назаров с Быльниковым подъехали к берегу. Лошади по-гусиному вытягивали шеи, опуская морды к самой воде.
— Кучумов! — крикнул, не оборачиваясь, Назаров.
— Я, господин хорунжий, — ответил лукавый казак.
— Ты чего сме-ешь-ся, сволочь? — сквозь зубы процедил Назаров.
— Никак нет, господин хорунжий, — удивился Кучумов.
Назаров посмотрел на казака. Лицо казака смеялось.
— Смеешься? — запальчиво крикнул Назаров.
—- Это у меня в лице так, господин хорунжий.
Кучумов недоумевал, почему нельзя смеяться.
— Смотри у меня! — погрозил Назаров плетью и,-соскочив с лошади, отдал повод. Лошади, едва ступив в реку, жадно пили воду.
Быльников умылся и сидел на берегу, играя перстнем. Массивный платиновый перстень изображал змею, обвивающую палец. Хвост и голова змеи замыкались в человеческом черепе. В глазнице черепа блестели камни. Назаров стал на колени, вымыл лицо и, доставая пригоршнями воду, пил. Вода через растегну-тый ворот проливалась на грудь. Назаров от удовольствия крякал.
Быльников улыбнулся.
— Хорунжий, это хорошая примета. Вы напоминаете библейского воина из стана Гедеона. Вы победите, — они тоже пили пригоршнями.,
— А вы? .. — вырвалось у Назарова.
— Я... — Быльников рассеянно смотрел на противоположный берег, на переправы. — Вы мне? Я... что ж, я напился, — уклонился он от прямого ответа.
Зной спадал, опустела станица. Мягкая пыль тонкой замшей одела крыши домов, деревья, ровным слоем легла на дорогу, стерла следы копыт. Багряное в закате солнце протянуло лучи над станицей, прощаясь с землей.
Присмирели воды Хопра, а на том месте, где недавно прошли тысячи конников, напевая, купались в тихой воде девушки. В старых девичьих песнях звучали мотивы то страстного зова, то жалобы, то упрека.
Заря сгорала, на станицу спускался вечер.
В станице Добринской, в доме. вдовы казачьего офицера, разместился штаб. По просторной горнице, заложив назад руки, немного ссутулясь, быстро ходил Мамонтов. С кисти правой руки мертвым ужом свисала плеть. Потемневшая кокарда, тусклые, как старая медь, погоны и расстегнутая шинель придавали генералу небрежный вид.
Внешность резко выделяла генерала из всей его свиты и штабистов. Быстрый взгляд серых глаз, орлиный нос, 'длинные пушистые усы, вздернутые кверху, подчеркивали хищную и своенравную натуру генерала. Излагая диспозицию, он мало обращал внимания на штабистов, почтительно сидевших за столом над картой, на офицеров, которые стояли поодаль и, склонившись над планшетами, что-то записывали или делали вид что записывают. В тоне генерала не было и намека на вопрос, и сказанное им принималось всеми как приказание, от которого отступать нельзя. Он не обращался ни к кому, а, $лядя перед собой, шевелил длинными усами и говорил, как будто проверяя вслух то, что было обдумано и решено им раньше.
— .. .Двенадцатая дивизия генерала Постовского, поддерживаемая сорок девятым пехотным полком, обрушивается на красных в районе Елань-Колено...
Остро зачиненные карандаши штаб-офицеров бегают над картой, пересекая реки, железные дороги, деревни, затем падают на нужные места и пометками как бы закрепляют прорыв.
Молодой темнорусый офицер с прямым пробором и с чистым, как у девушки, лицом, не глядя на клавиши машинки, быстро отбил последнюю строчку. Мамонтов подошел к нему и, прищурив глаза, долго читал текст. Чувствуя у себя за спиной генерала, офицер насторожился и, словно. пианист, приготовившийся взять новый аккорд, пригнулся к машинке. Мамонтов помял в пальцах папиросу, закурил и, помахав потушенной спичкой, приблизился к карте. Некоторое время стояла Мишина.
— Левой колонне генерала Секретева захватить Таловую, — продолжал Мамонтов, — выйти к узловой станции Лиски и, овладев ею, взять направление на Воронеж.
Вновь забегали карандаши и защелкала машинка.
Уже совсем стемнело, когда совещание закончилось. Казак осторожно, словно в руках у него был кипящий самовар, внес большую керосиновую лампу. Окна, казавшиеся в темноте придвинутыми, расступились. Мамонтов сидел за столом, горбясь над картой, и легонько постукивал по ней костяшками пальцев. Офицеры столпились у стола, прислушиваясь к отрывочным словам генерала.
— Да. Колонны идут трактами, большаками, выделяя сильные отряды для глубоких разведок. Во время движения корпуса проводить мобилизации конского состава, широко практикуя замену усталых лошадей лошадьми местного населения.
Кто-то робко, вполголоса спросил, какая политика должна проводиться корпусом. Мамонтов быстро поднял голову. Лицо его, обрюзглое, усталое, с голубоватыми мешками под глазами, ярко оттененными светом лампы, выражало не то смущение, не то недовольство.
Наступило молчание. Думалось, что Мамонтов ответит обычным для него каламбуром, но неожиданно ов встал, прошелся по горнице.
— Господа! — минуту спустя заговорил генерал.— Корпус является частью Добровольческой армии. — Он обвел всех холодным, отсутствующим взглядом и затем медленно, как бы подыскивая слова, продолжал: — Мы не без основания рассчитываем на поддержку разумной части измученного, уставшего от распрей русского народа, чаяния которого мы оправдаем уничтожением коммунистов, узурпировавших власть. Русский народ с помощью наших союзников установит тот священный и нерушимый порядок, который станет гордостью России.
Мамонтов опустился на стул, стукнув об пол плетью, клубком свернувшейся у его ног, и, выразительно оттеняя каждое слово, заговорил:
— Господа, наша задача — подавление советской власти, коммунистов... — он быстро вскинул глаза. — Наша задача уничтожение тылов красных войск, дезорганизация связи, разрушение коммуникаций и, главным образом, уничтожение вражеского оружия, арсеналов, баз. Политика... — он резко качнул головой и, выдержав небольшую паузу, резюмировал: — Карательная политика, господа!
.. .Давно стояла глухая ночь. В безмолствующей степи, вокруг мягко качавшегося фаэтона с закрытым кузовом, скакали всадники. Колеса терлись об ось, ти-ликали и скрежетали на выбоинах. Черный фаэтон уносил генерала.
Откинувшись назад, Мамонтов зажмурился. В ушах еще стоял дневной шум похода, крики, грохот обоза, цоканье копыт. Перед ним проходил весь день, длинный и утомительный. Мелькали лица офицеров и чье-то смуглое, черное. Он силиЛся вспомнить и не мог. Потом отмахнувшись, открыл глаза, провел рукой по колючему подбородку и вдруг ясно представил себе военно-стратегическую операцию, которая поручена ему белым командованием. Затем, сопоставляя возможности свои и противника, он решил, что рейд выйдет далеко за пределы специального назначения.
Корпус может превратиться в силу, которая нанесет окончательное поражение врагу. И в самом деле: Красная Армия на Южном фронте вдвое меньше белой, участок, избранный для прорыва у Елань-Колена, почти обнажен. Незначительные красные части восьмой и девятой армий растянуты на десятки километров, В тылу у красных перед генералом раскроются широчайшие перспективы: кулацкие восстания, пополнение корпуса людьми, недовольными советской властью, и бывшими офицерами. Корпус вырастет в армию и двинется вглубь страны на Москву. Имя генерала будет произноситься со священным трепетом... Покроется неувядаемой славой.
Глаза вновь смыкаются, и опять мелькают лица офицеров — то узкое, бледное, то. полное, смеющееся, самодовольное, то строгое, насупленное. Они мелькают одно за другим настолько быстро, что оказывается — их не много, а только одно. Оно стоит перед его глазами, гримасничает и кривляется. И это—полковник Русецкий. Он то подъезжает, то, отъезжает, и все что-то хочет сказать.
VII
Далеко за полночь. Вестовой Устин Хрущев сидел на подоконнике в передней комнате щтаба 357-го полка. Керосиновая лампа, подвешенная к потолку, отбрасывала во двор светлый квадрат окна, на котором громоздилась большая тень Устина. Во дворе под тополем понуро стояла низенькая лошаденка с длинной лохматой гривой.
В соседней комнате за стенкой постукивала пишущая машинка, изредка покашливал человек, и через ровные промежутки времени скрипела половица. Это убаюкивало Устина, дрема незаметно переходила в сон. Так могло бы продолжаться до утра, если бы конский топот не разбудил вестового.
Устин вскочил и, прислушиваясь, глянул в окно. Во двор один за другим въехали конные разведчики. Они, спешиваясь, вполголоса разговаривали между собой.
Из темноты доносились ласковые шлепки ладоней о бока лошадей. Начальник разведки с хмурым, сосредоточенным лицом, оправляя на ходу тужурку, позванивая шпорами, широким шагом прошел в штаб мимо Устина.
Устин понял, что разведка принесла тревожные вести. Сердце Устина учащенно забилось, появилось ощущение, похожее на то, какое испытывает человек, услышав набатный звон. Казалось, что нужно торопиться, бежать, что-то делать, иначе будет поздно.
Обращаясь в темноту, Устин из окна крикнул:
— Слушай, браток, что за новости привезли?
К окну подошел разведчик и, смеясь, спросил:
— Ты что, при штабе? Тоску разгоняешь?
Устин пожал плечами.
— Что там на фронте?
— Казаки идут...
— Много?
— Да как тебе... Дай-ка прикурить... Может, и много, а может, и мало, кто их разберет.
Он немного помолчал и, выпустив клубы дыма изо рта и ноздрей, спокойно добавил:
— Мне так сдается... — он откинул назад голову, прищурил глаз и важно закончил: — ... жара большая будет.
— По коням, товарищи! —скомандовал начальник разведки, внезапно появившийся на крыльце.
Скрипнули седла, звякнули уздечки, затопали кони.
Разведка канула в темень.
— Вестовой!
Устин вздрогнул и бросился в комнату командира полка. Командир ходил по комнате, ерошил светлые волосы, не глядя на Устина. Казалось, что человек этот никогда не спит и не сидит, а все ходит, ходит и думает.
— Вот пакет. Срочно отвези его в штаб триста пятьдесят восьмого полка. Как можно скорее... Понял?
На Устина глянули добрые серые глаза. Захотелось сказать командиру, чтобы он не беспокоился, донесение будет доставлено во-время, но подходящих слов не нашлось, и, на секунду замявшись, Устин повернулся и бегом бросился во двор.
Шалый шевелил ушами, нетерпеливо топтался.
Устин вскочил в седло и тронул коня.
Хворостянка затерялась где-то в этой бесконечной и дремотной степи. Неспокоен путь в ночи — не напороться бы на белых.
Не спала Хворостянка. Чуткой и настороженной жизнью жила она в эту глухую пору.
Яркая луна, словно путаясь в ветлах, медленно поднималась вверх. Седые крыши поблескивали росой, а над самой землей молочным Дымом курился туман.
Ночные шумы возникали внезапно и так же внезапно обрывались, глохлц. Только, не умолкая, выли и лаяли собаки. В избах, то здесь, то там, загорались трепетные огоньки и через несколько секунд гасли. Где-то срывался встревоженный говорок, переходил на шепот и замирал. То вспыхнет вдруг над полями ракета, словно в падении сгорающая звезда, далеко осветит спящую землю, и сразу станет тревожно. Никого не видно, кругом, но чудится крестьянам: идет кто-то, ползком пробирается к. деревне, чтобы смять эту жизнь, повернуть все по-старому.
Сюда в предрассветный час на взмыленном коне мчался Устин с донесением. То рысью скачет он, озираясь по сторонам, то припадает к луке и переводит в карьер коня.
И только когда над краем степи выглянул багровый горб солнца, Устин увидел деревню. В тихом пожаре зари ярко пылали стекла домов, густо порозовела степь, как сказочный луг, засеянный неведомой травой. А там, где бежала Елань, стлался сизый пар.
Конь тяжело дышал, роняя пену. Устин пустил его мелкой рысью. От околицы по выбоинам затарахтела телега и, выехав на дорогу, мягко покатилась по пыли. На телеге, свесив ноги, сидел крестьянин, настегивая вожжами лошадь. Увидев Устина, он поехал шагом.
Придержав Шалого, Устин крикнул:
— Э-э, товарищ, где штаб?.
Крестьянин остановился.
В это время раздался гулкий выстрел, за ним последовал второй и зачастил пулемет. Устин не разобрал, откуда громыхнула пушка, он увидел над собой белый комок дыма. От звонкого разрыва шрапнели конь вздыбился и шарахнулся в сторону. Второй снаряд черным фонтаном брызнул сбоку дороги, скрыв ехавшую телегу. Через несколько секунд лошадь с телегой выскочила из дыма и вскачь понеслась по степи. Крестьянин бежал сзади, нелепо махая перед собой руками. Вдруг он остановился, повернулся, постоял, точно решил бежать обратно, и, осев, упал.
Устин влетел на улицу деревни. Навстречу попался седой старик.
— Штаб?! — сдерживая коня, крикнул Устин.
Старик показал рукой вперед.
У избы против колодца Устин увидел несколько подвод. Не доезжая до штаба, он на ходу соскочил с лошади и бросился к избе. В оглушительном грохоте взвился огненный вихрь. Сильным ветром Устина швырнуло в сторону, больно стегнуло землей. Несколько секунд он не мог сообразить, что случилось. Вскочил на ноги, сжимая в руке смятый пакет. Там, где с минуту назад стояли подводы, оказалось убитыми двое красноармейцев и лошадь. Навалившись на оглоблю, лошадь накренила подводу так, что левая сторона телеги двумя колесами повисла в воздухе. Бешеным карьером уносились вперед остальные подводы. Над землей низко плыл горький, синеватый пороховой дым.
Бой начался. За деревней чаще и чаще, словно в огне сосновые дрова, трещали винтовки, захлебывались пулеметы. Подошли двое. Один — в порыжелой кожаной куртке, в старых грязных сапогах, с винтовкой. Другой.— с бритой головой, в защитного цвета галифе, с шашкой, висевшей на кожаном шнурке вместо портупеи. Человек с шашкой схватил убитого красноармейца подмышки и посадил. Убитый качнулся и глянул на Устина откуда-то издалека потухшим взором полуоткрытых светлоголубых глаз.
— Антон! — сорвалось с губ Устина.
Человек с бритой головой снял с убитого винтовку, и Антон, как мешок, повалился на спину, стукнувшись головой о землю. Устин подбежал к человеку в кожанке, протянул пакет. Тот мельком взглянул на Устина, прочитал сообщение й, не то с сожалением, не то с досадой, ответил:
— Я знаю, товарищ. Поздно...
И, быстро миновав штаб, свернул на огороды.
Устин возвратился к своему Шалому. Конь стоял в конце улицы и беспокойно поматывал головой. Устин обрадованно позвал его.
Шалый тихо заржал и пошел навстречу. Устин подвел его к подводе, возле которой лежали убитые красноармейцы, погладил по морде. Шалый ласково хватал губами его руку.
— На-ка, от твоего, брат, товарища.
Устин дергал сено и совал его Шалому. Конь весело, с жадностью хрупал.
По направлению стрельбы можно было определить, что бой перекинулся на левый фланг. Устин сворачивал махорочную вертушку и смотрел на убитого Антона, словно хотел навсегда запечатлеть в памяти дорогое лицо друга.
«Вот как довелось свидеться, Антон Селезнев, — думал Устин. — Никто, кроме меня, не расскажет о твоей смерти друзьям и товарищам».
Он еще раз заглянул в грязное лицо Антона и обернулся. Позади него' стоял тот старик, который указывал ему дорогу к штабу.
— Брат аль друг? — спросил он с суровой печалью.
— Друг! — ответил Устин.
Старик покачал головой.
— Так вот... небось, и мой... — Голос его дрогнул, и, сведя руки пальцы в пальцы, он тяжело вздохнул. — Служивый, может, приведется где встретить сынка...
Но в эту секунду на улицу с диким ревом ворвались казаки, сверкая клинками. Впереди них, налегая на коней, уходили человек восемь отстреливающихся бойцов. Устин дотронулся до луки и одним махом вскочил в седло. Сзади слышались крики, ругань, топот, лязг и выстрелы.
Через минуту, уже в степи, Устин оглянулся. Красноармейцев осталось человек шесть, двое из них были далеко впереди преследующих. Слева на отлете, опередив казаков, настигал бойца молодой офицер в голубой кубанке, с черной повязкой на щеке. Лошадь бойца вытянулась в струнку и, тяжело пластаясь над землей, силилась унести всадника, вырвать его из беды, но расстояние сокращалось. Казак опередил офицера и, скача почти рядом с красноармейцем, занес клинок. Красноармеец отбил удар. Но с другой стороны заезжал еще казак, чтобы опустить шашку на голову бойца. Красноармеец молнией пустил шашку вокруг головы. Лошадь его слабела. Его настиг офицер, и в то время, когда всадник отбивался от наседавших казаков, выстрелил ему в спину.
Трех оставшихся окружили казаки.
Но в это время увидел Устин, как несколько всадников отделились от отряда белоказаков и вскачь понеслись за ним.
Устин выпустил по ним обойму и, шевеля лохматую гриву коня, прошептал:
— Ну, родной, ну, сердешный!..
Когда^обернулся, увидел, что за.ним скачут только двое, далеко оставивших свою сотню. «Зарвались», — подумал Устин, вспомнил бой под Молодечно, зарядил винтовку и, сдерживая коня, наблюдал, как стремительно сокращается расстояние между ним и преследователями. Вскинув винтовку, он остановился и, крепко прижавшись щекой к прикладу, замер. Грохнул выстрел. Первый всадник, взмахнув руками, ничком упал на гриву Лошади и, видимо тяжело раненный, стал уходить назад. Второй преследователь, не приняв поединка, круто осадил коня. Конь всхрапнул и, ощерив зубы, поднялся на дыбы. Устин рассмотрел перекошенное от злобы лицо всадника и, не помня себя, диким голосом крикнул:
— Митяй!..
И вновь, как под Молодечно, безответно сгинуло слово. От неожиданности Устин растерялся, а опомнившийся Пашков пришпорил коня и отомчал в сторону.
— Ты что, а? Продался, подлюка?! — крикнул Устин,
Пашков мгновенно вскинул винтовку и злобно ответил:
— По тебе еще там, -под Молодечно, земля плакала, сучья отрава! Я с тебя за все взыщу!
Треснул выстрел. Пуля взвизгнула мимо уха. Разъяренный Устин с поднятым клинком помчался на Пашкова. Тот опять уклонился от схватки и поскакал прочь.
— Не уйдешь, сволота! — заорал Устин, но вскоре заметил, что Пашков все-таки уйдет на своем резвом коне. Тогда он спрыгнул с Шалого и, положив винтовку на седло, выстрелил раз, другой.
Изогнувшаяся фигура Митяя стала крениться на бок. Устин увидел, как вывалился из рук клинок, как, запрокидываясь назад всем телом, падал его бывший друг Митяй Пашков. Он перевалился через лошадь и рухнул на землю, зацепившись ногой за стрем-я.
Устин оглянулся вокруг. Далекая степь. Тишина. Ни души. Он подъехал к убитому Пашкову и, глубоко вздохнув, сказал:
— Сын Каинов! Вот как остатний раз встретились мы с тобой, Митрий Пашков!..
Устин снял с убитого винтовку, шашку и, посмотрев на Митяя, покачал головой.
— А не шибко вас жаловали у беляков, обмундирование-то дрянненькое.
Он поискал свою фуражку и, не найдя, взял Митяеву, стряхнул ее, сорвал кокарду, надвинул себе на лоб. «Найдут мою, пусть, вражина, хоть подумают о тебе, как о человеке!»
Подтянув у лошадей подпруги, он сел на Шалого, обвел глазами степь и, взяв на повод Митяева коня, помчался дальше.
Неравный бой окончился. Смолкли залпы. На черных пашнях лежали трупы.
Кавалерийские массы конного корпуса генерала Мамонтова лавой нахлынули на 358-й полк, смяли и вырубили его. Уцелевшие красноармейцы рассеялись по степи. Пробив широкую брешь на стыке двух армий — 8-й и 9-й, мамонтовцы стремительным потоком ринулись вперед, почти не встречая сопротивления. Хворостянка, которую заняли казаки, словно вымерла.
На улице изредка показывались дряхлые старики и старухи. Казаки ходили по дворам, отбирали сено, требовали овес, выводили лошадей. Крестьяне, засевшие по домам, с нескрываемой тревогой следили за пришлыми чужими людьми. Детишки с любопытством разглядывали новых солдат. В великом страхе прятались на печи девушки, а бабы, опасаясь за них, охали и причитали.
VIII
Словно дивизии, развернувшиеся в марше, стояли тысячи копен золотой пшеницы. И не раз Устин сворачивал с дороги. Поле напоминало ему о его юности. Тяжела была работа, горька доля крестьянина-бед-няка, но все-таки в сердце Устина хранятся и светлые, радостные воспоминания. Это воспоминания о встречах с любимой.
Устин постоянно искал случая увидеть Наталью. Летом, во время уборки сена, Устин стремился скорее отвезти его и возвратиться обратно, чтобы вновь увидеться на лугу с Наташей, сказать ей ласковое слово или, неожиданно соскользнув с воза, опрокинуть на нее и на себя охапку сена и крепко расцеловаться.
Сейчас наступила деревенская страда — горячая пора уборки хлеба. Поле манило и звало Устина к себе. Он тосковал по земле, по деревенской работе. Выдергивая колосья, он растирал их на ладони и подсчитывал зерна.
Уродилась пшеничка, слава богу, а вот пока свезут ее на гумно, сколько осыплется, пропадет. В деревнях не хватает рабочих рук, лошадей. Сколько таких, как он, война оторвала от села ^заставила взяться за оружие, чтобы освободить землю от плена и добыть труженикам свободную мирную жизнь.
.. .Почти весь день. Устин метался от деревни к деревне, расспрашивая крестьян, не проходили ли красноармейцы, но никто ничего не знал. Попытка разыскать свою часть едва не стоила ему жизни. Он дважды нарывался на казачьи разъезды и только благодаря крестьянам, укрывавшим его, ускользал от преследования.
Выбившись из сил, Устин вечером выехал к небольшому хутору и решил отдохнуть. Ночью в хутор пришли два красноармейца с командиром взвода. От них Устин узнал, что полк почти целиком уничтожен казаками и самое лучшее — это ехать в город и вступить в какую-нибудь другую часть.
На второй день к обеду Устин пересек у станции. Токаревка Юго-Восточную железную дорогу, вышел к истоку Битюга и стал спускаться к своей родной Рога-чевке.
Каждый час полон неожиданных случайностей...
И в самом деле, кто этот всадник, то внезапно появляющийся на холме, то поспешно скрывающийся в долину, — друг или недруг? Что задумал он и что ожидать от него встречным? За кем он охотится?.. А может быть, сам он путает след и уходит от охотников... И вдруг нежданная встреча с врагом. Мертвая бледность зальет усталое лицо всадника, конь, почуя дыхание смерти, всхрапнет и помчится навстречу беде. И что сулит судьба — счастье победы или горечь поражения? А может быть, не то и не другое, а радостную встречу с матерью, с друзьями? ..
Жива ли его старушка мать и как она восприняла весть об уходе сына опять на войну? Что поделывают Ерка Рощин, Зиновей, Клим, Груздев? И не настигла ли их беда, как Антона Селезнева? «Ах, Антон, Антон!.. Осиротела твоя изба и не видать ей своего хозяина».
И не был ли сейчас похож Устин на такого всадника, уходившего от врага? Мысли его текли торопливо, беспорядочно. Ему снова вспомнились казачьи разъезды, германская война и плен.
Потом то, о чем хотелось забыть, ярко вспыхнуло и долго не угасало. Это — Митяй. «Будь же ты проклят, вражина!» Что подумает теперь Наталья, что скажет ей Устин в утешение, не убьет ли страшной вестью?
Вдали показались избенки деревни. И вновь волнующий трепет холодит сердце. Чей это при дороге маячит крест?..
Устин подъехал к нему и слез с лошади. На кресте химическим карандашом было написано:
«Здесь покоится тело Егрра Рощина, зверски зарубленного красновцами.
Жизни его было 30 лет».
Устин вздохнул и скорбно опустил голову. Взяв за повод лошадь, он не спеша пошел в деревню. Вот и околица, вот и хатка тетки Парфенихи. Над колодцем все тот же журавль с подвешенным к нему ведром. Куры купаются в пыли, теленок с глупой мордой стоит посреди дороги, а подальше ребятишки играют в бабки. Направо, в низине, бежит речка. Здесь, на этом краешке земли, прошло его детство, и все, что открывалось взору, было дорого сердцу.
Кто-то выглянул из оконца и сказал:
— Гля! Устин Агафьин приехал.
Еще чаще забилось сердце. Устин .остановился у ворот. Но мать не вышла из его родной хаты, не упала на грудь ему и не разрыдалась от радости. Маленькие окна, слегка покосившиеся, сиротливо смотрели на улицу. Вышли соседи.
Тетка Марфа, поджимая губы, заплакала, приложив к глазам фартук.
— Мать-то... Устин Андреевич, мать-то... убралась, царствие ей небесное.
Она захныкала и запричитала. Устин схватил ее за руку, простонал.
— Замолчи!.. Не рви сердце... Тяжко мне, тетка Марфа. — Он склонил на седло голову и закусил губы. Спазмы сжимали горло, на глаза навернулись слезы, а Марфа уже утешала:
— Ну что ж теперь делать? Нонче-то по земле как нам, матерям, ходить-то? .. Э-э-эх, Устюша... — она махнула рукой. — Пойдем, сыночек, в хату.
-г- Давно мать-то? — спросил он.
— На второй неделе велик-поста.
Соседка истово перекрестилась.
— А Наталья Пашкова... жива, здорова? ..
— А чего бы ей хворой быть? Жива, здорова... — она хотела еще что-то сказать, но Устин перебил:
— А как Груздев?
— Да и Груздев, слава богу, здоров.
— Ты вот что, тетка, покорми коней, а я схожу к нему.
— Ну что ж, наведайся.
Петр Васильевич, худощавый, со скуластым лицом и черными большими усами, показался Устину суровым и крайне озабоченным. Перед ним лежали розовые бумажки. При чтении он насупливал брови, дергал кончики усов, крутил их и, видимо, был расстроен. Из-под черного запыленного картуза на коричневую шею, изрезанную глубокими морщинами, спускались поседевшие волосы.
Он вскочил навстречу Устину и, с грохотом отодвинув табуретку, радостно закричал:
— Устин! Вот кого никак не ждал!..
Расцеловав Устина, он усадил его и, броеив тревожный взгляд, спросил:
— Ты отколь явился?
— От беды, брат. Побили нас казаки под Коленом.
— Да, слыхал, — сокрушенно покачал головой Груздев и размышлял вслух: — Что станем делать? Видишь, что написано. На-ка вот, почитай, — придвинул он розовые листки, на которых вверху крупными буквами было напечатало: «Воззвание». — Рад я тебе, Устин. Явился ты кстати. Тут одному незнамо что делать.
Устин окончил читать и задумался. Груздев шумно вздохнул и вопрошающе смотрел на него.
— Где мужики? — спросил Устин.
— В поле.
— Оружие есть?
— Ни у кого, кроме как у меня, — пожал плечами Груздев.
— Может, у кого окажется на этот случай?
Петр Васильевич развел руками.
— Давай соберем собрание, — посоветовал Устин.
— В набат вдарим?
— Не надо полошить народ, а то бабы заголосят, растревожат мужиков. Ты пошли в поле и накажи — пусть все бросают и идут сюда. Мол, собрание важное, к спеху. А мы по-ихнему, так-то, мол, и так-то, а там их добрая воля.
— Ладно, — согласился Груздев и, выглянув в окно, крикнул: — Мотька!
К окну подбежал русый мальчик лет девяти. В подоле длинной холщовой рубашки он держал бабки.
— Мой, — улыбнулся Груздев и тут же, нахмурясь, заходил по комнате. — Ветром несись в поле,— приказал он сыну, — скажи: председатель кличет всех мужиков на собрание безотлагательно, так и скажи: безот-лагательно. Пусть все бросают и идут.
— А бабки? — пропищал плаксиво мальчик, как будто у него собирались их отнять.
— Складывай сюда, целы будут.
Мальчик сложил на подоконник кости и вихрем понесся через дорогу.
— Ты не извещен... Мать-то твоя, Устин...
— Знаю, Петр Васильевич, тяжело слушать.
— И скажи ты на милость — не хворала. На печи как лежала, так и остыла.
Наступило тягостное молчание. Груздев положил Устину на плечо руку.
— А Ерка-то Рощин, отходился.
— Да-а... Видел я его могилу.. Жалко...
— Всем селом провожали, — Груздев вздохнул, — человек был... великой души человек. За правду погиб, за народ.
— А детишки его?
— Детишек содержим. Ну-у, в обиду не дадим. Вырастут — в люди выйдут. А теперь, пока мужики соберутся, зайдем на час ко мне.
— Петр Васильевич, не взыщи, я потом к тебе зайду. Мне хотелось сейчас завернуть к Натахе Пашковой. .. О Митяе узнать... — соврал Устин.
— Да! — воскликнул Груздев. — Погоди! Ты разве о нем ничего не слыхал?
— Нет. А что? — смутился Устин.
— В ту же ночь, как мы разошлись, его ровно корова языком слизнула. О тебе я мужикам и матери твоей рассказал.
— Как она, — перебил Устин, — моя мать-то?
— А ничего, хорошо этак... Я с Зиновеем и Климом ходил, толковал. Ну, всплакнула она... мать ведь. Утешили. Больше боялась, не попал ли ты, как Ерка, ну, а потом — ничего. А вот о Пашкове... — Груздев понизил голос, — мне, Устин, так сдается, убег он, сукин сын, с беляками. Кружений он. Ты как думаешь?
— Да и я так думаю. А Наташа что говорила?
— Плачет. Не ведаю, мол, ни сном, ни духом. Ушел, говорит, в ту ночь к красным. Только не верю я этому. Ее обманули. Вернется он сюда с казаками. Ну, тогда, брат, не жди добра.
— Не вернется он, Петр Васильевич.
— Ну-у? Будешь у Натальи — спроси. Может, затаила правду, а тебе расскажет. Ну, иди. Я за тобой мальчишку пришлю.
Груздев проводил Устина до крыльца. «Хороший мужик», — подумал он, глядя ему вслед.
.. .В маленькой горнице на железном крюке, вделанном в потолок, висела люлька, сплетенная из ивняка. На стене около десятка фотографических карточек, у окна — швейная машина, покрытая вязаной салфеткой, а поверх — детские распашонки, свивальники. Деревянная кровать, укладка и широкая скамья — все убранство горницы.
Наталья тщательно выметала из-под скамьи сор и не слышала, .как вошел Устин. Вместе с сором выкатился зеленый клубок ниток. Наталья подняла его и, глядя в окно, стала наматывать на клубок распущенную нитку. Устин смотрел на стройную фигуру Натальи, на тяжелые косы, скрученные на затылке. Через тонкую кофточку просвечивала сорочка, наполовину открывавшая спину и округлые плечи. И было такое желание подойти тихонько, обнять ее и, спрятав лицо, сказать: «Угадай, кто?»
— Йаташа1 — позвал он.
— Ой, кто это! — вздрогнула она и повернулась.
Из рук выпал клубок и покатился по полу.
— Устюша!..
Лицо ее осветилось радостной улыбкой. Она стояла, нерешительно протянув руки. Устин сделал к ней шаг. Она бросилась к нему и обвила его шею руками. Часто билось сердце, и вздрагивали сильные плечи Натальи. Устин заглянул ей в глаза. Они были мокры от слез.
— Ты чего это, а? — спросил он и притянул ее всю к себе, прильнул к ее мокрому лицу и поцеловал в теплые влажные губы. С минуту они стояли молча, затем слабым движением руки она отстранила его и опустилась на скамью. Устин снял винтовку и шашку, сел против Натальи.
Если бы перед лицом всего честного люда он сказал бы о том, что Митяй убит им на поле боя, как враг, — односельчане, товарищи и друзья Устина сказали бы: «Ты прав, товарищ Хрущев. Ты выполнил свой воинский долг. Ты уничтожил врага».
Но что скажет Наталья, жена Митяя Пашкова? Найдет ли она в себе силы оправдать Устина? Может быть, узнав правду о гибели мужа, она возненавидит Устина, проклянет, назвав убийцей, и навсегда оттолкнет от себя?..
Но Устин не испытывал ни малейшего сожаления о роковой для Митяя встрече. И как бы там ни подумала Наталья или родичи Митяя, узнав о его гибели, он, Устин, поступил бы и сейчас именно так.
Он глубоко вздохнул и внимательно посмотрел на Наташу.
В смущении одустив глаза, Наталья катала по столу хлебный шарик. Все произошло как-то само по себе, и странно — Устин стал ей близок больше, чем когда-либо.
— А ты такая же... хорошая... — проговорил он.
Наталья покраснела, наклонила голову и грудью
оперлась о стол. Устин только теперь увидел люльку.
— Наташа! — удивленно проговорил он.
Она подняла глаза.
*— У тебя дитя?
Наталья просияла и, вскочив со скамьи, восторженно ответила:
— Да еще какое! А я тебе, дура, и не похвалилась. Иди погляди, какой. — И смеясь, как будто ничего не случилось, повела его к люльке. Осторожно сняла платок, покрывавший ребенка, спросила: — Правда, на Митяя похож?
Устин ничего не мог разобрать и, чтобы что-нибудь сказать, ответил:
— Да-а, схож, но больше смахивает на тебя. Такой же чернявый. Давно ты его принесла?
— Завтра месяц будет.
Наталья взяла ребенка на руки и, качая его, осторожно спросила:
— Устин, а ты часом не слыхал о Митяе?
Устин на минуту замялся и, отвернувшись к окну, ответил:
— О Митяе? .. Нет. О Митяе слуха не имел. Я, Наташа, в сельсовет пойду, а потом зайду проститься. Я ведь сюда ненадолго. Казаки фронт прорвали и, того гляди, не сегодня-завтра объявятся в Рогачевке. Надо объяснить товарищам, как и чего делать.
Наталья проводила его до крыльца и просила зайти еще.
Около сельсовета стояла большая толпа крестьян, некоторые сидели на дубовых бревнах, приготовленных для ремонта избы, и оживленно переговаривались. Увидев Устина, толпа еще больше зашумела...
— Здорово, приятель! — кричал, протягивая руку, Клим Петрушев.'
— Устин Андреевич! Как здоровье? — приветствовали старики.
— Здоров, слава богу, — отвечал Устин, — здравствуйте и вы. А-а!.. И ты тут, Аким, и ты, Семен? Это хорошо. Здравствуй, Зиновей Блинов! Деду Федору нижайшее "почтение. Живой?
— Поживу еще. Вот ты как есть — один человек с оружией, и все.
Высокий, сухонький, жилистый, дед Федор, как живчик, вертелся среди толпы, давился дымом, кашлял до слез и, тыча палкой, кричал:
— Какое вы есть войско? ..
— Да стихни, дед, будь ты неладен, дай ты людям поговорить!
Его сажали на бревна, он заходился долгим кашлем, потом вскакивал, прислушивался и спрашивал:
— Это про чего?
— Тихо, товарищи! Прошу уважать наше собрание, так как оно очень важное, — начал Петр Васильевич.
— А я вот что скажу... — не унимался дед.
— Да сядь ты, чертов ерш! — закричали на него. — Отнимите у него палку.
Дед уселся, присмирел, но продолжал что-то бормотать.
— Граждане и товарищи; — продолжал Груздев.— Советская власть прислала нам из города бумагу. Мы должны обсудить ее. Я покорнейше прошу Устина Андреевича прочитать ее, как человека военного.
— Просим!
— Просим! — зашумело собрание.
— Читай, Устин Андреевич.
Устин стал на бревна и начал читать.
— «Товарищи и граждане!
События последних дней закончились тем, что отряд деникинских банд, под руководством генерала Мамонтова, прорвавшись сквозь линию Красной Армии, начал бесчинствовать в. тылу нашей армии...
Товарищи крестьяне, если вам дорога свобода, которую Вы добывали своей кровью, если вам дороги Советы, которые являются выявителями вашей воли, если вы не хотите, чтобы на вашу шею снова сели помещики, которые ждут не дождутся падения Советов, если вы не хотите, чтобы ваши села и нивы подверглись опустошению разнузданной шайки помещиков-золотопогонни-ков, если вы хотите оградить своих отцов, матерей, жен и детей от насилия банд белогвардейщины — идите за своими Советами и выявите свой революционный дух.
Товарищи! Настала минута, когда нужно действовать. Организовавшись в мелкие боевые отряды, мы можем наносить большой урон зарвавшимся бандам, чем окажем большую помощь нашей дорогой Красной Армии — загнать подлых губителей нашей революции в волны Черного моря, чтобы раз и навсегда положить конец притязаниям на нашу свободу, нашу землю и наш труд.
В городе Тамбове при военно-революционном комитете организуется добровольческий отряд, задачи которого ограждать уезд от налета разведочных отрядов генерала Мамонтова. Военно-революционный комитет призывает граждан оказывать ему всеми мерами помощь, принять участие в защите уезда и записаться в отряд добровольцев. Запись производится в революционном комитете.
Военревко м».
Первым нарушил молчание Петр Васильевич. Он стал рядом с Устином, разгладил усы и снял картуз.
— Ну, товарищи, понятно вам, что рассказано в этой бумаге нашей советской властью? — С этими словами он высоко поднял над головой воззвание.
— Чего и понятней, малый ребенок поймет... — заметил Клим.
— А как же и что порешим?
— Оружия-то нет. Какое же вы войско? — опять поднялся дед Федор.
— Подожди, дед. Дай, Петр Васильевич, я скажу, — попросил Устин. — Товарищи! Я только два дня как с фронта, и вы можете мне поверить. Казаки Мамонтова идут сюда большой кавалерийской массой. Они захотят, чтобы вы вступали в белую армию. Они будут отнимать лошадей, фураж, хлеб. От них отбиться у нас нет оружия, а придут казаки — большое разорение будет. Я так, товарищи, думаю: возьмем мы своих лошадей, у «ого есть, да поедем в город, в отряд, да не мешкать, пока нас тут не прихватили казаки.
— Ах, чтоб им треснуть! — заговорил Клим. — Надо, Семен, пожалуй идти.
Семен глубоко затягивался дымом.
— Петр Васильевич, да и ты, Устин Андреевич, — попросил Зиновей, — не торопите нас. Дайте подумать час, другой... Все ж таки бабы, ребятишки.
— Думайте, товарищи, — ответил Груздев, — мы рассказали все, а там ваша добрая воля. Потом чтобы не раскаивались.
Долго стояла толпа на улице, гомонила, стихала, расходилась, сходилась. Обо всем, казалось, перегово-
рили, все было ясно, но каждый ждал: а не скажет ли кто-нибудь такое, за что можно было бы уцепиться и найти другой выход? Но другого выхода не было.
К вечеру Устин записал пятнадцать человек. Клим притащил спрятанный им наган и сознался:
— Bo-время не сдал и боялся его оказывать, а тут, вишь, пригодился.
Семен принес винтовку и австрийский кинжальный штык. Но больше всех удивил односельчан дед Федор.
— Ты что, никак с нами в отряд надумал? — посмеялся Устин, когда пришел дед Федор.
— Эх, кабы я был молод! — с сожалением вздохнул старик и положил на стол старую шашку, без эфеса и ножен, пояснив:
— Внучок ею щепу колет, может в недобрый час и сгодится.
У Зиновея дрожали руки; он очень волновался и никак не мог свернуть цыгарку.
— Тебя что трясет? — спросил Устин.
Зиновей махнул рукой:
— Настюха моя голосит, слезами изошла.
— Эка, ты не совладаешь с собой, — ответил с укоризной Петр Васильевич. Он знал Зиновея как боевого фронтовика и, вынув свой наган, сказал: — Я как председатель и все одно должен оставаться здесь, то ни к чему мне оружие. На, возьми.
Зиновей сразу повеселел.
Устин переписал .людей, приказал готовиться, чтобы рано утром выступить в город. Попрощавшись с товарищами, он остался с Груздевым в сельсовете с глазу на глаз.
Стоял теплый вечер. По улице скрипели возы. Крестьяне возвращались с поля, свозили на гумна пшеницу. На токах глухо постукивали цепы. Одинокий голос девушки выводил страдание. От горизонта медленно и лениво . отделялся кроваво-красный месяц, Груздев почесал за ухом и, завалив набок картуз, сказал:
— Обобрал ты меня, Устин. Мужиков у меня и так маловато было, а теперь я как шах, один над бабами воевода. — Он лихо закрутил усы и засмеялся.
— Ничего, Петр Васильевич, и мужики у тебя еще есть, и ребятишки какие уже повзрослели.
— Как сказать, а больше половины актива, почитай, ты у меня сгреб. Ну, ничего не; поделаешь, раз надо... И откуда его нечистая сила, этого Мамонтова, на наши головы принесла? Ведь, скажи, чисто саранча.
Груздев побарабанил пальцами по столу, поправил фитиль лампы и, широко зевнув, как бы невзначай, спросил:
— Ну, был у Натахи Пашковой? Как она там?
— Горя она своего не почуяла, а я изболелся, глядя на нее с дитем малым.
— А какое такое горе? Да ты садись поближе да растолкуй без загадок.
Груздев придвинул табуретку. Устин сел и, положив на стол локти, начал не торопясь рассказывать...
— . ...И вот сошлись мы... Стрелял в меня, гадина. А когда я за ним погнался, он наутек. Конь у него добрый, вот завтра увидишь. Уйдет, думал, вражина. Только нет, не ушел. Два раза из винтовки в него саданул. А когда подъехал к нему, увидел помутневшие глаза его проклятые и зубы ощеренные, будто и после смерти на меня грозился. Ну, да ладно об нем толковать. А вот Антона Селезнева не могу забыть.
Груздев встал и, обняв Устина, крепко поцеловал.
— Жаль мне, Устин, моего крестника Антона, а ту собаку... Пусть его вороны растащат.
— Прошу тебя об одном, Петр Васильевич, — Устин встал и оперся руками о стол, — помолчи пока. Из-за Наташки прошу... дите у ней от него. Хочу сказать ей, что убит он... ну вот так, допустим, как Антон. Пусть пока не знает о нем правду, а время придет, скажут — и сама все поймет. А сейчас у меня язык не поворачивается.
— Говори, как знаешь, Устин, а я — могила.
— Спасибо! — Устин пожал Груздеву руку и улыбнулся. — У меня, Петр Васильевич, сейчас забота о том, как сказать-то ей, чтобы не ушибить.
— А ты так и начни, с Антона, а потом... Э-э, — махнул Груздев рукой,— скажи ей: убит, мол, в бою, да и только.
По пути к Наташиной избе на Устина снова навалились невеселые думы. Теперь, когда он узнал, что у Наташи есть ребенок, ему казалось почти невозможным сообщить ей о смерти Митяя. Показывая сына, она была так счастлива. А то, что она не знала о своей вдовьей доле, Устина мучило вдвойне.
«Нет, я не скажу, — решил, он. — Когда буду уходить, откроюсь тетке Марфе, пусть она передаст ей. Обе они поплачут, поголосят. Пройдет время — и уймется горе».
Он чувствовал, что хочет обмануть и себя и ее. При встрече Наташа • бросилась к нему, как к близкому другу, чтобы выразить тоску по мужу, отцу ребенка, а он, Устин...
Нет, нет. Он сам скажет ей. Он подойдет как-нибудь исподволь, чтобы не сразу нанести удар.
Афиноген Пашков, как и все на селе, слышал, с какими вестями приехал Устин Хрущев, и знал, что тот был у снохи. Его разбирало любопытство: о чем толковал красноармеец. с Натальей? Ему хотелось забежать к ней и расспросить, узнать о Митяе. Но он побаивался встречи с Устином. Отложив посещение до вечера, он зашел к своему приятелю Модесту Треухову, где сидел и мельник Мокей.
Разговаривали они о том, что слышали, но каждый старался дополнить уже известное желанными, для себя домыслами. Новость о прорыве казаками фронта их радовала, и они предрекали конец великой смуте. Старика так и подмывало похвалиться перед приятелями, что Митяй ушел с белыми и может вернуться в село вместе с ними. Однако боязнь за сына сдерживала его, и он думал: «Всяко еще может повернуться. Придет время — все уэнают».
Он попрощался и, дождавшись темноты, решительно пошел к Наталье.
Увидев Устина у Натальиной хаты, Пашков вздрогнул от неожиданности и отошел за угол. Вначале его охватили недоумение и растерянность. Но потом, когда он убедился, что Устин задержался там.надолго, в нем загорелась злоба на Наталью, обида за сына.
«Это как же понимать? В эту-то пору, глядя на ночь, принять к себе на постой солдата?.. Да что ж она думает!»
Он хотел возвратиться к Модесту, но, с ожесточением сжав зубы, словно побитый, побрел домой. «Ладно. Это тебе так не пройдет!»
Наташа кормила ребенка и, прикрыв грудь фартуком, посмотрела на вошедшего Устина, ласково улыбаясь. В ее тенлом и мягком взгляде было выражено столько счастья и материнской гордости; что Устин не мог налюбоваться ею. Снова сердце его сжалось.
Она, видимо, поджидала Устина.
— Устюша, на столе хлеб и молоко. Ты небось есть захотел, — сказала она приветливо.
— Спасибо, Наташа. Я потом... Знаешь что... — он замялся, — я завтра рано утром с ребятами отправлюсь в город. К тетке Марфе я не пойду. Мне с тобой надо бы поговорить о серьезном деле. — Он снова почувствовал себя неловко.
Устин не сводил с Натальи глаз. В ее движениях появилась неуверенность, связанность, — может быть, потому, что женщина чувствовала на себе взгляд Устина, стыдилась своей обнаженной груди, может, думала о предстоящем разговоре с Устином и о той молве, что пройдет по селу и ославит ее, солдатку, принявшую на ночлег молодца. Наташа положила ребенка в люльку, застегнула кофточку и, поправляя на затылке волосы, повернулась к Устину. Не выдержав его долгого взгляда, она потупила глаза.
— Наташа, — позвал он едва слышно, — поди сюда, голубка.
Она остановилась против него, задумчиво перебирая пальцами фартук.
— Сядь со мной, — прошептал он, — я хотел посидеть с тобой, как тогда, помнишь? ..
Наташа вздрогнула и закрыла глаза. Слова прозвучали, как чуть слышное эхо, коснувшись самого заветного и больного. Устин слышал неровное дыхание Натальи да размеренное теньканье капель из рукомойника. Она покачала головой и, словно разбуженная, слегка потянулась, простонала и, закрыв лицо руками, села рядом с Устином.
— Желанная... родная... — шептал он и гладил ее волосы, — скажи мне хоть одно слово.
Она сидела молча, с закрытыми глазами, откинув назад голову. По ее щекам катились слезы.
— Ты ждала меня тогда... с германской войны? ..
Она открыла печальные глаза и кивнула головой.
— А сейчас?
— Нет.
— Ты боишься, Наташа?
— Да.
— Его?
— Людей.
Отодвинувшись от нее, он достал кисет и, не закурив, свернул его и спрятал в карман.
— А скажи мне правду, — спросил Устин, — ты любишь его?
— Не пытай ты меня за ради бога, — прошептала Наталья, — ведь муж он мне... дите вот от него...
— Ну, а сердцем?
— Сердцем?.. Он меня любит. Плохого от него я не видала... привыкла. Что ж теперь?.. Видно, доля... Ах, тяжко мне, Устин! — и она горько заплакала.
— Прости, Наташа, я больше не буду. Не надо, слышишь? — Ему стало жаль ее. И когда он подумал о том, что хотел ей сообщить о Митяе, — вздрогнул.
— Перед покровом, — начала грустно Наташа, — после сватанья, я ходила к гадалке. Она зажгла три свечи и дала им три имени. Бабка сказала: «Твори молитву», а сама вышла в сени. Я молилась за тебя, Устин, и глядела на твою свечу. Она ярко горела, и сердце мое радовалось. Потом вошла бабка и сказала: «Молись». Я наложила на себя крестное знаменье, а она хлопнула дверью. Твоя свеча... потухла. Я ходила к попу. Он сказал: «Есть казенная бумага о смерти, надо молиться богу».
— Ладно... — прервал Устин. — Я верю тебе, Наташа. Спасибо. Давай об этом больше не вспоминать. Расскажи о Ерке Рощине.
Она посмотрела на него с благодарностью и принялась готовить ужин.
— Вот человек и без ног был, а веселый. В селе его больше всех боялись и больше всех любили. Я вот все девочку его хочу взять к себе. У меня будет ей хорошо. Надо Груздева попросить, он о детишках болеет, как о родных. Ему тоже нелегко, а я одна.
Было поздно, когда Наташа убрала со стола, а Устин прилег на постель и незаметно задремал.
В полусне он услышал, что около него кто-то ходит, затем вдруг громкий вопль огласил горницу. Устин вскочил. Посредине комнаты в одной сорочке, с распущенными до колен косами, стояла с заломленными кверху руками Наталья.
— Что такое?! — с ужасом спросил Устин и схватился за винтовку.
— Митяй!.. Господи!.. — Наталья рухнула на пол и, сидя, прижимала к груди картуз.
Зубы Устина дробно стучали... Он растерянно топтался вокруг!
— Наташенька, успокойся, не изводи себя... ну, встань! Слышишь? ..
Он поднял Наташу и бережно перенес на кровать. Ослабев, она тихо стонала, разбрасывая по постели руки. Внезапно вскочив с криком «Митяй», она куда-то порывалась бежать. Устин брызгал на нее водой, стараясь успокоить. Она билась в его руках, вырывалась, просила:
— Пусти меня... пусти-и!..
— Наташенька, выпей воды, выпей, голубка.
Наташа широко открыла безумные глаза и, остановив их на Устине, требовательно спросила:
— Где Митяй?
— Убит, — так же коротко ответил Устин.
— Ай-ай-яй!—заголосила Наталья и упала в подушки. Она глушила в них рыдания, иногда приподнималась и, вытирая косами слезы, тихо причитала: — Митенька мой... горемыка я...
Так шли минуты, часы. Тихий плач сменялся бурным отчаянием. Мечась, словно в бреду, она не замечала своей наготы и, вперив безумные глаза в подушку, настойчиво звала:
— Митя... Ми-тень-ка...
Устин обнял ее и, взяв за руки, уговаривал:
— Успокойся, Наташа... Я ведь тоже... вот мать у меня... Ерка Рощин... детишки остались... тоже ведь горе...
Голос его осекся... Умолкла и она, а он. продолжал гладить ее и успокаивать.
— Устин, — устало позвала она, — когда я увидела тебя, то будто признала картуз Митяя и не поверила, и вроде на сердце стало мне тяжко, а потом об этом забыла и не думала, и вот, уж когда разделась и пошла спать, вспомнила и увидела картуз на машине. Заглянула я в него, а там чернильным карандашом написано: «П. Д.»? и иголка-то моя с зелеными нитками, что я ему давала на дорогу. Я глазам не верила... — и она снова заплакала. — Расскажи мне, как это было.
Они просидели всю ночь до рассвета. Устин рассказывал ей о боях, о погибших товарищах и по ее просьбе несколько раз повторял, что нашел Митяя убитым и взял его фуражку.
Горница стала синей, потом голубой, затем серой и, наконец, розовой. Занималась заря.
За ночь Наталья осунулась. Устин говорил не смолкая. К нему приходили слова утешения и ободрения, и он произносил их с такой сердечностью, что Наташа, как ребенок, совсем утихла, глядя на него сухими печальными глазами.
Далеко, за улицей, за рекой, за полями, вспыхнуло багряное солнце, обжигая стекла домов. С крыш падали крупные капли росы, от окон и земли поднимался легкий пар. А с теневой стороны еще тянуло ночной свежестью, и в сумеречной дали неба, провожая ночь, угасала одинокая звезда.
Наталья, точно расставаясь с тяжелым сном, поднялась, осторожно подошла к люльке и покачала головой. Взглянув на старую фотографию Митяя с Устином, где они были запечатлены с обнаженными шашками, Наталья с отчаянием спросила:
— Ну, что... что я стану делать? .. Ну, куда я... пойду?
— Не тревожься, — Устин охватил ладонями ее пылающие щеки и, глядя в глаза, ответил:—.Жди меня. Буду жив... я приду к тебе.
В окно постучали. Наталья заторопилась, надела юбку, кофту и, набросив платок, взяла ребенка.
— Устюша, я пойду к двоюродной сестре на хутор. Там горе мое легче станет.
.. .Молва о том}* что Устин Хрущев остался на ночь у Натахи Пашковой, кочевала из двора во двор. О Наталье говорили со стыдливым смешком, с веселым хихиканьем, с грубым домыслом. О том, как Наталья приняла к себе на постой солдата, хотелось знать в подробностях. И пусть их не будет, они все равно придумаются. Но все же страсть вызвать, высмотреть толкала некоторых на поиски какой-нибудь причины заглянуть к Наталье, но боялись Устина. Самый подходящий и естественный повод оказался у женщин, мужья которых записались в отряд и уходили с Устином в город. Они вбежали в хату к Наталье целой толпой.
— Вы что, окаянные, еще спите! — затараторила жена Клима, поправляя платок и с любопытством поглядывая то на Устина, то на Наталью. — Наши мужики уж собрались, а вы... — Но она вдруг осеклась. Ее поразила бледность Натальи. — Что это с тобой, подружка, аль захворала, на тебе лица нету! испуганно вскрикнула она, всплеснув руками.
Наталья закусила губы. На сухие, воспаленные глаза опять набежали слезы.
— Бабоньки... вдовая я теперь, — всхлипнула она.
Подруги ахнули и обступили Наталью. И сразу
исчезло притворство, и лукавство, и то жгучее любопытство, которое снедало их. Они смотрели на нее уже с искренним состраданием, всячески выражая свое сочувствие.
— Ну, что же, Наташечка, делать? Не убивайся, голубка. Не одной тебе горе горевать. Перетерпится.
Те, кто не находил слов для утешения, молчаливо вытирали глаза.
Еще вчера зло осуждавшие Наталью, они сегодня в душе винились перед нею и невольно ставили себя на ее место.
Ничего не знавший Клим подошел к окну и крикнул:
— А ну, бабы, не задерживай!.
На улице уже собрались все те, кто записался в отряд, и провожающие.
Молча вышли женщины от Натальи. В их движениях было что-то неловкое, стесненное, и все, кто дожидался на улице, поняли, что там, в хате Натальи, что-то случилось.
Через несколько минут все знали о Натальином горе, и всяк по-своему говорил о ней и о Митяе, связывая с именем Устина.
Хрущев построил отряд. Тетка Марфа, пригорю-нясь, стояла у дороги. Сколько вот так она проводила людей на войну, и сколько ей пришлось услышать скорбных вестей. И сейчас уходят люди, а Митяю Пашкову уже не вернуться.
Груздев попрощался с каждым за руку, а Устина поцеловал.
— Прощайте, да не забывайте нас... Пишите. А я обо всех писать буду.
Устин взял за повод лошадь и скомандовал:
— За мной шагом марш!
Он повернулся назад, отыскал глазами Наталью. Она шла вместе с остальными, женщины поочередно несли Натальиного ребенка. Они решили провожать мужей до следующего села. Товарищи, узнав о гибели Митяя, поглядывали на Наталью, переговаривались между собой так, чтобы она не слыхала.
Уж высоко стояло солнце, когда отряд вышел на перепутье. Наталье нужно было сворачивать на хутор. Устин соскочил с лошади и решительно подошел к Наталье. Взглянув на него, она закрыла лицо ладонями и опустила голову.
— Не надо, — сказал он тихо и, отняв ее руки от лица, ласково заглянул в глаза. — Иди, родная, и помни о всех нас. Передай привет Петру Васильевичу.
Женщины, глядя то на Наталью с Устином, то на своих мужей, молча вытирали глаза.
Наталья попрощалась с ними, а те, напутствуя ее, говорили:
— Иди, Наташечка. Тебя с дитем никто не тронет. Отряд двинулся дальше. Наталья свернула с дороги
на тропку и направилась к хутору. Когда оглянулась, подружки и отряд скрылись в логу. Наталья остановилась. Никто не видел ее, никто не слышал, а она, обливаясь слезами, тихо говорила вслед уходившим:
— Прощайте, прощайте...
А поле было таким огромным, бескрайним, и солнце щедро обливало его потоками света и тепла.
Известие о гибели Митяя двоюродная сестра Натальи Аннушка восприняла очень болезненно. Она голосила в причет, а потом, успокоившись, вспоминала все лучшее, что знала о Митяе.
Но как только Наталья упоминала имя Устина, Аннушка вдруг умолкала и задумывалась. Она хорошо знала о прошлых отношениях Натальи и Устина и, украдкой взглядывая на Наталью, то вздыхала, то пыталась что-то сказать, но в словах ее происходила такая путаница, что Наталья не могла понять, о чем думает и что хочет сказать Аннушка.
Уже два дня Наталья гостила у Аннушки, вволю нагоревалась, вволю и поплакала. Аннушка как могла утешала вдову.
— Не изводись, Наташечка, ты молода, еще поживешь да порадуешься. Встретится человек хороший — замуж выйдешь. А пока что выхаживай малого.
И в самом деле на душе становилось легче, да и мысли появлялись новые. Вот пройдет год, подрастет мальчик, начнет ходить, потом бегать, горе будет забываться, а радость — вот она, на руках, — станет прибывать. Она осторожно приоткрыла платок и нежно смотрела на спящего ребенка, приговаривая: «Гуль-гуль-гуль».
Когда Наталья стала собираться домой, Аннушка подошла к ней и, положив на плечи руки, с грустью сказала:
— Что так скоро? Побыла бы еще, отдохнула.
У нее у самой муж не возвращался с войны, и неизвестно было, жив он или убит.
— Я бы с радостью, Аннушка, да на кого же хо^ зяйство мне бросить?
— Скажи, какая беда. А ты сходи ко двору да попроси хотя бы тетку Марфу. Она хоть бобылка, а женщина уважительная. Она присмотрит.
— И то правда, — раздумчиво ответила Наталья, но тут же отклонила предложение Аннушки: — Нет, я лучше в другой раз, а то с дитем-то наморишься.
— Оставь дите тут, — настаивала сестра, — чего его по жаре таскать, а к обеду и вернешься.
Наталья колебалась.
— Оголодается он тут...
— Ну что ты1..
— Ладно, я схожу полынка на веник нарву, а там будет видно, чего делать.
Она с нежностью посмотрела на сына, спавшего в подушках на кровати, и вышла из хаты.
И вот оно, поле, широкое, задумчивое... Шла она не торопясь, срывая по пути цветы, и незаметно для себя удалялась от хутора. И чего только она не передумала за это время, а когда распрямила натруженную спину и оглянулась, хутор скрылся за* косогором, а впереди была видна своя деревня.
«Далеко ушла, — подумала, она и почему-то вдруг затревожилась, почувствовала, как защемило сердце. — Не с ребенком ли что?»
Встряхнула полынным веником, вдохнула его горьковатый запах, скрутила стебельком букет цветов и быстро направилась к хутору. Сейчас она минует косогор, и хутор рукой подать. Но не успела она дойти до гребня косогора,' как на нем один за другим стали появляться всадники. Они резко выделялись на фоне чистого неба и казались огромными. Наталья из осторожности сошла с дороги и хотела идти полем, но ей закричали:
— Стой! Куда?
Наталья остановилась.
— Ты кто? .. Жена краснопузого?
Наталья хотела сказать, что мужа нет, что его убили, но когда один из казаков обнажил шашку и подъехал к ней, она испугалась и только утвердительно кивнула головой.
— Провожала его? — спросил он, играя шашкой.
— Нет... Убили моего мужа! — ответила она с сердечной болью.
— Кто-о?!
— Белые, — ответила она с душевной простотой.
— Ага-а! — со злорадством крикнул казак, подъехавший к ней.
Он соскочил с лошади, подбежал к Наталье, грубо рванул ее за кофту и занес над головой клинок. Наталья упала на колени и, дико вскрикнув: «Не троньте!», оглохла. После этого она плохо слышала и совсем не понимала, что и о чем говорят казаки, смутно, словно сквозь туман, увидела, как подъехал какой-то строгий, пожилой казак, что-то спросил у них, выслушал и, глядя на нее исподлобья, повелительно сказал:
— Моя она!
Ее бросили в подъехавшую телегу и помчали от села к селу. Наталья не могла ни размышлять, ни говорить, ни длакать. Ей все казалось, что это страшный сон, от которого, как она ни силится, не может освободиться.
IX
Ударная группа генерала Постовского, заняв Ко-стин-Отделец, Козловку и Русаново, расположилась на отдых. Белые искали разведчиков и красноармейские отряды в селах, прилегающих к Юго-Восточной железной дороге. Казачьи разъезды пробирались глубоко в тыл, врывались в пределы Тамбовского уезда и доходили до Пановых Кустов.
Хорунжий Назаров вернулся из разведки к концу дня. К этому времени село Русаново было уже до отказа переполнено подошедшими частями и кишмя кишело людьми. Остановившийся обоз протянулся по всей улице, запрудил церковную площадь и, завязавшись в узел, вторым концом выбросился на другую улицу. Казаки сидели на повозках и двуколках так неподвижно, что всякий вернувшийся на улицу через час на то место, которое он оставил, мог бы без труда узнать тех же казаков, в том же положении. Зато необычайную суетливость проявляли конные.
Помахивая плетью, заложив за ремень большой палец левой руки, Назаров не спеша шел к сельской церкви. Он хотел перейти через дорогу к дому, в котором он остановился вместе с Быльниковым. Путь преградил пеший полк. Проголодавшийся и утомленный, Назаров злился. Перебежать дорогу не удавалось, да и трудно с больной ногой, к тому же и дистанции между отделениями были малы, а казаки шли быстро и могли сшибить. Назаров решил переждать. Полк, замыкаемый низеньким, худеньким казачишкой, семенившим короткими ногами, с трехцветным флажком на штыке, прошел, но вслед за полком, подымая густую пыль, двигался конный отряд, который вел есаул на породистом белом жеребце.
Назаров чуть не вскрикнул от неожиданности, увидев офицера в синей черкеске, у которого из-под каракулевой кубанки выбивались иссиня-черные волосы. Правильные черты лица, карие глаза, прямой нос и тонкие маленькие губы делали его женственно красивым. Сомнений не оставалось.
— Есаул Бахчин! — крикнул Назаров и взял под козырек.
Бахчин повернулся.
— Заходите, хорунжий, — ответил он, — я буду здесь. — Он поднес руку к кубанке и поклонился.
Назаров в ответ кивал головой. Взволнованный встречей, он поспешил к себе. В хате на широкой скамье в нательной бязевой рубашке лежал Быльни-ков. Он хмурил лоб и молча смотрел в окно. Мертвенно бледная рука с перстнем безжизненно свисала со скамьи. Назаров изумился ее белизне. Быльников был пьян. С брезгливостью он следил за Назаровым, который шагал по хате с куском сала и мелкими зубами жадно рвал его, громко чавкая.
«Крыса...» — подумал Быльников.
— Остановитесь, Назаров, чего вы маячите? Кто вас навинтил? Сядьте, прошу вас! Выпейте спирту! —
Быльников сел и, натягивая на ноги сапоги, спросил: — Что вы привезли нового?
Назаров восторженно ответил:
— На своем пути, господин сотник, я не встретил ни одного красного. Они бегут без памяти, без оглядки. — Он засмеялся, прикрывая рот ладонью; и самодовольно добавил: — Вояки! Ну, и наконец я имел счастье встретиться с командиром отряда, есаулом Бахчиным. Представьте, совершенно неожиданная встреча. Замечательный офицер и мой хороший друг. Знаю его по службе в Новороссийске.
— Ах, вот как! — совершенно равнодушно произнес Быльников. — Что же в нем замечательного?
— Вечером вы можете убедиться 'и оценить по достоинству есаула. Он остановился здесь и просит его посетить. Надеюсь, и вы окажете ему эту честь?
Быльников слушал, вытаращив глаза. Теперь он искренне удивлялся Назарову.
— Любопытно, лю'бо-пытно, — промычал он и, обувшись, снова лег на скамью. Он слышал, что Бах-чин контрразведчик, и встреча с ним не могла доставить Быльникову особенного удовольствия.
— Кучумов! — позвал Назаров. — Узнай, где остановился есаул Бахчин.
— Удивительно, — бормотал Быльников, — почему карательный отряд Бахчина идет с боевыми частями. Не место ему. Мы воюем, а они... Они должны идти там... там вон, — неопределенно покачал он головой и закрыл глаза.
Есаул Бахчин остановился в кирпичном доме кулака; Хозяин предупредительно переселился в амбар и, любезно кланяясь, выражал собачью готовность услужить.
— Нам как по крестьянству, от зари до зари в поле, то и делать в хате неча, — говорил он, униженно улыбаясь. — Милости просим.
Однако глаз хозяина неустанно следил за двором, за казаками, за каждым их шагом, и как только какому-нибудь петушку или поросенку грозила опасность, он словно из земли вырастал и, пряча усмешку, говорил:
— Их благородие у меня на фатере и на довольствии. Приказывали ничего не трогать. Я сейчас пожалюсь.
Для многих этого было достаточно. Чтобы доказать свою преданность и обратить на себя внимание, как на гостеприимного хозяина, он с заботливой аккуратностью отпускал есаулову коню сено, подсыпал овес и не забывал кормить офицера курами, яйцами, молоком. В амбаре кряхтел, шушукаясь с женой и сыновьями.
— Молчите! Знаю, что делаю. Так-то оно верней,— и, хватаясь за голову, шептал: — Чтоб те обожраться, идол! — И уж громко, чтоб слышно было: —Теперь-та я наказывал цыплока их благородию сготовить, сметанки, аль чего... — а сам боялся перечислять, чего еще. На старшего сына цыкал: — Семка, хоронись, не лезь на глаза, окаянный, дьявол тя возьми, неровен час — в солдаты загребут!
Высматривал, находил удобный момент и, робко войдя к есаулу, заискивающе говорил:
— Не прогневайтесь, ваше благородие, чем богаты, тем и рады. Оно б желательно, но хозяйство...
— Ну, ступай, ступай, — отмахивался есаул.
— Спаси вас бог, — уходил и, сторожко оглядываясь, ругался: — Чтоб тебе подавиться, дьявол тебя навязал, сами в праздник престольный того не едим.
На столе перед есаулом лежала стопка бумаги с заголовком «Опросный лист», после которого следовали анкетные вопросы. Казаки усердно доставляли мужиков, которые по своей забывчивости или по привычке называли казаков «товарищ». Приводили и тех, в ком было замечено недоброжелательство при реквизиции хлеба, мяса или чей сын, брат служили в Красной Армии. Недостатка в людях, которых надо допросить, Бахчин не ощущал.
Первым привели красноармейца, приехавшего в село в отпуск. Он скрывался на окраине села у дяди. На чердаке у его родителей, по доносу, казаки нашли обмундирование, оружие и предупредили, что, если сын не явится с повинной, сожгут хату и расстреляют всех. Узнав об этом, красноармеец явился. Это был еще совсем молодой мальчуган, крепыш с ясными серыми глазами, с загорелым обветренным лицом. Он не думал о смерти и старался ободрить стариков. «Вы обо мне не горюйте, — говорил он, — вот поглядите, вернусь. Ну, побьют, пущай».
Но когда его ввели к есаулу, он вдруг почувствовал, что старики его остались где-то недостижимо далеко, и понял, что наступил конец. Он не робел и не сожалел о своем приходе, держался прямо, но тоска царапала сердце.
— Как звать?
— Василий Чеботарев.
— Зачем пожаловали? — Бахчин облокотился на стол, пыхнул папиросой.
— Привели... — ответил недоуменно красноармеец.
— Так что коммунист, господин есаул, — пояснили казаки.
— А-а!.. Ну что же стоишь, голубчик? Садись. Куришь? — Бахчин предложил папиросы.
Красноармеец поблагодарил и вынул голубой узорчатый кисет. Бахчин стал спрашивать красноармейца таким тоном, словно перед ним был не пленный, а старый знакомый, сослуживец.
— Рассказывай, где служил, сколько, у кого?
— В первом Воронежском кавалерийском полку, — ответил Чеботарев.
— Много казаков убил? — вкрадчиво спросил Бахчин.
— Не знаю. В атаке не был, рубать не приходилось, а пуля что ж, она... она не видна.
— А рубить умеешь?
— Умею.
— Та-ак. Коммунист?
— Нет.
— Врешь!
Бахчин побагровел, вскочил со стула и ударил Чеботарева по лицу. Тот упал. Подоспевшие казаки поставили его на ногй и посоветовали:
— Ты не падай, когда с тобой говорят всурьез.
— Коммунист?
по
Чеботарев отрицательно покачал головой, облизывая окровавленные губы.
— Уберите!
Через полчаса казаки курили махорку из голубого узорчатого красноармейского кисета.
Позже привели крестьянина. Ему было лет сорок пять. Дорогой он горячо говорил:
— Идемте, идемте. Я не боюсь, а правое отымать последнее у вас нету. Это хоть кто скажет. У меня ребятишек полна хата.
Но чем ближе он подходил к штабу, тем меньше горячился, а перед есаулом оробел и сник.
Бахчин был неудовлетворен поспешным расстрелом Чеботарева. Это произошло слишком быстро, без просьб о помиловании, без унижений, без слез со стороны приговоренного, и то, что Чеботарев спокойно держался, рассказывая о себе довольно правдиво, бесило Бахчина.
— В чем дело? — заорал Бахчин, изменяя обычной своей манере.
Крестьянин показал на казаков и пояснил, словно не они его, а он их привел:
— Забижают... из последнего отымают, ваше...
— Молчать! — скривил рот Бахчин. — Не тебя спрашивают!
— Сено казакам не давал, матерился по-всякому, а одного — так каменюкой...
— Не каменюкой, а я его только комочком землицы, попужать, и то не бросил, ей-право, — виновато улыбнулся крестьянин.
— Довольно! — остановил Бахчин. — Что ж ты, сволочь? Казаки за тебя кровь проливают, а ты... Как фамилия?
— Фамилию мою вы спрашиваете? — с мужицкой хитростью переспросил крестьянин. — Фамилия моя Кулешов Иван Евстигнеевич.
— Лошадь есть?
— Лошадь? — на лице у Кулешова был написан испуг, и, растягивая слова, точно- жел.ая замедлить надвигающееся несчастье, он ответил: — Лошадь? .. Это... стало быть, есть.
ill
— Лошадь взять, а ему всыпать плетей.
— Как же это понять? — растерялся Кулешов. На его лбу выступили крупные капли пота.
— Поймешь.
Кулешова схватили и удели.
Однако и после расправы с Кулешовым Бахчин не мог успокоиться. Мысли о расстрелянном Чеботареве не покидали его. Он вскочил с места и нервно заходил по широкой горнице. На минуту задержался у стола, глянул на опросный лист и зло передернул плечами. Он закрыл глаза. Закатный луч солнца падал на его красивое, с высоким лбом лицо, прямой нос и тонкие, маленькие, плотно сжатые губы. Облокотившись па подоконник, Бахчин смотрел на улицу.
День умирал. Далеко за полями садилось багряное солнце. Выше поднимался огонь костров, трещали сухие ветки сломанного плетня, гарью пахло на селе.
У костра, над котелком, склонив голову, сидел казак. Воспаленными от бессонницы глазами он смотрел на яркое пламя и печально пел:
Ой, Кубань, ты, ридна ненька,
Здали отзовися,
Жинка любонька, ридненька Хоть ночью приснися.
Нехай клюют воронята Мои кари очи,
Щоб не бачить мени билыне Ти слезы жиночи...
Мимо костров прошли два офицера. Через минуту дежурный доложил:
— Господа офицеры пожаловали.
— А-а! — очнулся есаул. — Проси!
Он вышел навстречу, придерживая рукой кинжал.
— Надеюсь, не помешали? — осведомился хорунжий Назаров. — Только, ради бога, откровенно?
Бахчин вздернул брови, придал своему лицу радостное выражение:
— О нет, нет, господа! Прошу. Я очень рад, очень рад. Присаживайтесь. Дежурный! — крикнул он. — Ко мне не впускать.
Через полчаса на столе, за которым сидели офицеры, появилась водка и закуска. Каждый пытался вспомнить и рассказать о себе такой случай, который свидетельствовал о силе и правоте, находчивости, но друг другу они не верили. Они знали об этом, но лгали дальше и смеялись шуткам, которые вовсе не были смешными. Быльников замечал все вокруг. Понимал, что Назаров Бахчину не доверяет, так же как и Бах-чин Назарову. Бахчин и Назаров пили мало. Больше всего и с какой-то отчаянностью пил Быльников.
— На днях, — начал он, — один из наших разведывательных отрядов шел через деревню, преследуя небольшую группу противника. На выезде из деревни, когда отряд казаков продвигался быстрым аллюром, он наскочил на заградительное поле/ Дорога на сотню шагов была усеяна бутылочным стеклом, острыми кусками ржавого железа и еще черт знает чем.
Быльникова не перебивали — это была правда. Сотник замолчал.
— И что же дальше? — задал вопрос Назаров.
Быльников вздрогнул и, вдруг спохватившись, добавил:
— Вы хотите знать об этой несчастной деревне? Вы сами знаете больше.
— A-а, ерунда, — брезгливо отмахнулся Назаров, — деревня небольшая, вернее, какой-то погост. Казаки ожесточились, сами понимаете... Нельзя же без этого... война!
— И это все? — с жестким укором спросил Быльников, затем быстро поднял голову и с ненавистью глянул на Назарова.
Заметив раздражение Быльникова, есаул поднял руку и вполголоса проговорил:
— Господа! Минуту внимания. Конфиденциально. Наш корпус скоро получит танки и самолеты. Это, господа, из авторитетного источника. Дважды приезжавший к нам представитель английской миссии полковник Честер заверил генерала, что как только мы откроем дорогу войскам Деникина на Москву, мы будем снабжены всем необходимым.
— А почему они, эти англичане, проявляют такой
интерес к нам, в частности к Москве? — скрывая злость, спросил Быльников. — Вы не скажете, есаул? ..
— Ну, вы право младенец, — усмехнулся Бах-чин. — Поймите, чем мы ближе к Москве, тем больше внушаем доверия союзникам, тем выше поднимаются наши политические акции. И вы можете не сомневаться в том, что войска генерала Деникина через месяц, если не раньше, будут в Москве. Между прочим, вы не читали, что войска генерала Юденича уже под Петроградом и что английский флот уже вошел в воды Финского залива?
— Опять англичане? — вздрогнул Быльников. — Любопытно. Немцы, с которыми мы воевали три с лишним года, проливая свою кровь, тоже хотели оказать нам помощь. За что нас так любят, есаул?.. Я слышал час тому назад песню у костра, старинную, грустную... За что мы, господа... Господа! — обратился он к ним и, ничего не сказав, выпил стакан разведенного спирта.
— Вот вы, сотник, — заговорил Бахчин, вставая из-за стола, — скептически относитесь к англичанам, оказывающим нам помощь. Вы ругаете и американцев и французов. Хорошо. Но давайте говорить начистоту. Как истинно русский человек, может быть, и я не в большом от них восторге. Но, дорогой мой, — он обнял Быльникова за плечи, — а у красных кто? На днях был случай. Приводят ко мне какого-то латыша, пойманного вблизи наших складов. Сено, подлец, хотел поджечь. По-русски говорит прескверно. Нашли в кармане спички и вот эту красную пропаганду.
Бахчин порылся в ящике стола и бросил перед Быльниковым газету. Она была помята и сложена в несколько раз.
— Но ведь мне англичане не жгут складов. Они пополняют их. Да-с!
Бахчин заходил по комнате, нервно щелкая пальцами.
Быльников потянулся за стаканом, и глаза его остановились на строчке из газеты: «.. .белые банды будут стерты с лица земли...»
— Ну-у, и что же вы? — спросил Быльников.
— В расход! — резко повернувшись, ответил Бах-чин. — В расход, и никаких разговоров. Спросил его: — Читаешь? «Нет, говорит, не читаю. Русские читают, а нам понятно». Слышали?
— Но ведь вы сами говорите, что он неграмотный. Вы бы попытались его убедить, разъяснить ему...
— Да что у нас, школа? — удивился Бахчин. — Расщелкаем — и вся недолга.
— Почему же вы знаете, что он хотел поджечь сено?
— А спички зачем у него? Вы, право, наивны.
Быльников в изумлении приподнял плечи и хотел
что-то сказать. Но в это время около дома послышалась возня, голоса и матерная ругань. Кого-то тащили волоком. Потом все стихло, и -не более как через минуту Быльников увидел в окно человека без шапки, с белокурыми, развевающимися на ветру волосдми. Двое вели его под руки, а третий шел сзади, положив руку на эфес шашки. Человека ударили по ногам и поставили на колени около тына, лицом в поле, и отошли. И в ту же секунду подбежал третий, мгновенно выхватил шашку и сильным ударом зарубил его.
— Это того самого, — сказал -Бахчин.
Наступило молчание. Быльников курил, мрачно
уставясь в окно. Дым тонкой струйкой тянулся к потолку. На село надвигались сумерки. В окно были видны деревья с потемневшими листьями. По ту сторону дороги, за канавой, тянулся серый тын, обмазанный кизяками. Казалось, что он тянется на тысячу верст. Из канавы, около тына, наполовину высовывалось туловище убитого с шевелящимися кудрями волос.
Быльников, подавленный жестокой расправой с человеком, перевел глаза на стол, где лежала газета, и снова прочитал: «.. .белые банды...»
На душе у него тоскливо, холодно и мерзко. Ему захотелось вырваться отсюда и убежать куда-нибудь в поле. Сухо распрощавшись, он вышел на улицу. В голове шумело. Проходя мимо потухшего костра, он снова увидел прежнего казака, который еще тоскливее пел:*
Ой, Кубань, ты, ридна ненька...
Утром пятнадцатого августа Устин с отрядом товарищей и примкнувшими по дороге крестьянами прибыл в Тамбов и явился в военревком. Принял его председатель, человек лет сорока, с крупными чертами лица, с русыми волосами, зачесанными на косой пробор и гладко' выбритым подбородком. Темносерые глаза его смотрели чуть-чуть исподлобья, как бы недоверчиво. Когда вошел Устин, он положил на стол крепкие, сжатые в кулаки руки и ждал.
Устин приблизился к столу и подал розовый листок с воззванием.
Брови председателя вздрогнули, затем поднялись.
— Вы что хотели?
— Вот по этому воззванию.
Председатель сразу оживился.
— Садитесь, товарищ. Вы откуда?
Устин ответил, откуда он прибыл, и показал документы.
— В армии служили? Так. Очень хорошо. Я вас направлю в распоряжение коммунистической роты, — сказал председатель, подчеркивая важность назначения, и вопросительно посмотрел на Устина.
— Я не знаю, — нерешительно ответил Устин, — мне все равно. А вот как с товарищами моими?
— Какими?
— Я привел с собой двадцать шесть человек и две лошади под седлом.
Это было так неожиданно для председателя, что он опешил и, насупив брови, сказал:
— Что же вы мне сразу не сказали? Где люди?
— Во дворе.
— Это хорошо! — воскликнул председатель. — Это замечательно, товарищ Хрущев. Пойдемте со мной.
Председатель встретился во дворе с людьми, приведенными Хрущевым, задал несколько вопросов и, пощипав в раздумье подбородок, пригласил Хрущева к себе.
— Вот что, товарищ Хрущев. Коммунистическая рота — это самый боевой, преданный и дисциплиниро-
ванный отряд нашего гарнизона. Не забудьте! Командиром этой роты — коммунист, товарищ Паршин, человек боевой, смелый и решительный. Я направляю к нему вас и нескольких товарищей по вашему выбору, но, повторяю, самых лучших и стойких людей. Я напишу ему. Остальные получат назначение в другие части.
Через несколько минут с письмом в кармане Устин весело шагал со своими друзьями к вокзалу.
Штаб коммунистической роты помещался рядом с железнодорожной станцией, в небольшом каменном доме. Когда Устин встретил командира Паршина и доложил ему о прибытии в распоряжение роты, тот приветливо сказал:
— Очень приятно. Люди нам нужны во как! — провел он ребром ладони по горлу и добавил: — Но, разумеется, хорошие.
Это был собранный, несколько порывистый в движениях молодой парень, лет двадцати пяти, с рыжими вьющимися волосами, с мелкой россыпью веснушек около носа. От цепкого взгляда серых и быстрых глаз ничего, казалось, не могло укрыться.
Устин подал ему письмо председателя военревкома.
Паршин вскрыл конверт и стал читать.
«Товарищ Паршин! Направляю в твое распоряжение пять человек красноармейцев. Прошу обратить внимание на товарища Хрущева, организовавшего отряд из двадцати шести человек и прибывшего с двумя лошадьми».
Все это. время Устин с любопытством рассматривал своего нового командира.
Паршин быстро вскинул голову и спросил:
— Хрущев, это ты?
Устин взял под козырек и представился.
— С пулеметом знаком?
Устин пожал плечами и ответил:
— Я кавалерист, но знаком со станковым пулеметом «максим».
— Останешься у меня при штабе.
Отдав приказ о зачислении вновь прибывших на все виды довольствия, Паршин отпустил красноармейцев в роту и остался с Устином. Ему сразу понравился этот желтоволосый, с открытым взглядом голубых глаз, с мягкими чертами лица, высокий и статный кавалерист. После письма председателя военревкома он и вовсе проникся к нему уважением. Посмотрев на большие крестьянские руки Устина, Паршин спросил:
— Откуда сам?
— Из-под Бланки, село Рогачевка, Воронежской губернии.
— Э-э, так ты земляком мне будешь! А я, брат, родом из Хворостянки. Это ведь недалеко.
— Почти рядом. А я из Хворостянки дён шесть-семь как буду.
— Ну-у! — удивился Паршин. — Вот это здорово. А я, брат, лет десять как оттуда. Ты туда заехал?
— А было это так.
Паршин, заложив назад руки, расхаживал по комнате и внимательно слушал. Но когда Устин, волнуясь, стал рассказывать о том, как он утренней зарей въезжал в Хворостянку с донесением, Паршин внезапно остановился у окна и задумался.
С необыкновенной четкостью представилось ему родное село.
Из Хворостянки он ушел шестнадцатилетним fiap-нишкой на заработки в Воронеж. По счастливой случайности ему удалось устроиться учеником в паровозоремонтные мастерские, и больше в село он не возвращался. Он торопился встать на ноги, чтобы помочь семье: работал, учился ремеслу. Но раньше,, чем это сбылось, его нашел в мастерских поседевший и постаревший отец. Оказалось, и мать и сестренка умерли от недоедания и болезней. И стали они одинокими — отец в селе, а он в городе. Петр Паршин долго испытывал какое-то чувство вины перед матерью и сестренкой. Казалось, не покинь он их, были бы они живы.
Пытливый и общительный по натуре, он быстро сошелся с товарищами. Они многое ему объяснили. Тогда он понял, кто повинен в гибели его семьи.
В 1914 году токаря паровозоремонтных мастерских Петра Паршина призвали в армию и с такими же молодыми и крепкими ребятами, как он, погнали на запад. Молодой солдат Паршин писал домой отцу:
«Дорогой папаша Егор Тимофеевич, выйди вечером из хаты на огород и глянь, куда зашло солнце. Вот в той сторонке, только очень далеко, твой сын Петр бьется с немцами, защищая отечество».
Старик Егор Паршин так и делал. Он выходил на огород и смотрел на запад и в ответном письме, слезно умоляя сына беречься, писал:
«Дорогой наш сынок, Петр Егорович, а солнце нынче заходило красное-красное, добре много окунали его в кровищу, и слез наших вкупе, всем миром, мало будет обмыть его. Ночью, бывает, выйдешь на улицу, и часом чудится, будто грохот идет оттель, земля сто-гнет, может быть такое или нет, отпиши...»
И по эту пору хранит отцовы письма Петр Паршин. Давно он о нем ничего не знает...
Когда Устин окончил свое повествование, Паршин сел с ним рядом, и они долго говорили о родных местах, вспоминали знакомые села, события, связанные с крестьянскими волнениями, и помещика Щетинина с его знаменитой псарней.
— Фамилия-то мне ваша знакома, а вот вас-то я не встречал, — сказал Устин с сожалением.
— Да разве таких фамилий мало в Хворостянке, — улыбнулся Паршин и заговорил о другом:—Дни сейчас наступили тревожные, горячие. Мамонтовцы ворвались уже в пределы Тамбовского уезда, нужно подготовиться к отпору, а сил, а времени — маловато.
— Вот-вот! — воскликнул Устин. — Если бы наша разведка сообщила о казаках хоть немного пораньше и донесение было бы доставлено во-время, тогда и полк мог отойти без потерь или изготовиться к бою. А то ведь не ждали. У нас в том месте с силенками жидковато, вот враг прощупал, налетел да и подмял нас.
— Тут дело не столько в полковой разведке, — многозначительно заметил Паршин. — В штабе армии не могли не знать, что Мамонтов копит и формирует силы для прорыва в тыл под самым носом. Значит, энали.
— Стало быть, загвоздка есть, — серьезно проговорил Устин, нахмурясь.
Долго еще беседовали Паршин и Хрущев. Эта первая встреча положила начало их крепкой дружбе.
Тамбов быстро превращался во фронтовой город, и это было необычно и ново. Население встревожилось. Люди ходили вдвое быстрее, куда-то торопились, выезжали. Говорили многое, но с опаской, с оглядкой, всяк свое. В совет укрепленного района ежечасно поступали сведения одно тревожнее другого, и неведомо, через какие щели вырывались они на улицу, искажались и, словно ядовитый дым, ползли по городу.
Устин и Паршин скакали по ровным улицам в совет укрепрайона.
Навстречу попадались группы людей с лопатами и кирками. Одни шли весело, с песнями, другие, конвоируемые красноармейцами, тащились понуро, позвякивая лопатами о мостовую. Некоторые из них отпускали двусмысленные шутки, остроты по адресу останавливающихся прохожих, оживленно беседовали и метали злые, насмешливые взгляды на конвойных.
— Буржуев... окопы рыть, — бросил Паршин и, остановив лошадь, спросил: — Бондарев! Откуда взяли?
— Из домов, с базара брали, где попадутся, товарищ командир, — поспешно «ответил красноармеец.
Мимо шли, маршируя, курсанты пехотной школы с винтовками, вскинутыми на плечо. Взмокшие гимнастерки липли к спине. Загорелые молодые лица. Стальные штыки поблескивали на солнце. Несколько сот марширующих бойцов прошли колонной по четыре человека, шаг в шаг, тяжелой суровой поступью. «Они будут защищать город...» — подумал Устин.
Молодой парень ловко расклеивал новые приказы, около которых собирались толпы граждан. Устин на минуту задержался у тумбы и успел прочитать:
ПРИКАЗ
15 августа 1919 г.
г. Тамбов
§ I. Ввиду приближения к городу бандитов Мамонтова город Тамбов с 18 часов сего 15 августа объявляется на осадном положении.
§ 2. Появление на улицах после 20 часов воспрещается. Пропуска на хождение по улицам советским работникам, имеющим в том крайнюю необходимость, выдаются у коменданта города...»
— Надя! — услышал Устин.
От толпы отделилась молодая девушка в коричневом платье и подошла к Паршину.
— Ты придешь сегодня вечером? — ласково спросил Паршин.
Девушка оглянулась и, сделав строгое лицо, показала на висевший приказ.
— Ну-ну! — смеясь, погрозил Паршин и, наклонившись к Наде, стал ей что-то рассказывать вполголоса. Она слушала, поглядывая в сторону Устина, и в знак согласия кивала головой. Устин не слышал слов Паршина и смотрел на девушку. На вид ей было лет восемнадцать-девятнадцать. Густые локоны белокурых волос спадали на лоб и на уши. Резким движением головы она откидывала их назад. Взгляд синих быстрых глаз был смел и казался немного дерзким.
— Ну? .. — спросил, выпрямляясь, Паршин.
Девушка засмеялась.
— Только не вечером... или вечером, но попозже.— Она взялась за луку седла и устало проговорила: — Ты знаешь,' Петя... У нас работы пропасть. — Она приветливо подняла руку и, перебежав дорогу, скрылась в толпе.
В совет укрепрайона Паршин приехал к началу военного совещания, на которое были вызваны командиры всех частей. Устин остался с дежурным красноармейцем, который отвечал по телефону все время одно и то же: «Дежурный совета укрепрайона слушает» и, обращаясь к Устину, замечал:
— Понимаешь, отбоя нонче нет... Да-да... Телефонограмму? Давайте.
Он налегал на карандаш с такой силой, что на лбу показывались бусинки пота. Закончив, облегченно вздыхал и хвалил карандаш: «Добре хороший, не ломается».
Комендант укрепрайона, высокий, стройный человек с открытым мужественным лицом, прикрыл дверь, поправил портупею и спокойно произнес:
— Товарищи, наступил чрезвычайно острый момент. Мы стоим перед лицом огромной опасности. Весь наш гарнизон состоит из курсантов пехотной школы* артиллерийского дивизиона, коммунистической роты, батальона особого назначения и мелких отрядов внутренней охраны, а всего едва ли наберется тысяча семьсот слабо обученных красноармейцев, количество пулеметов — ничтожно. Я предлагаю приступить к немедленной эвакуации города.
— Эвакуация эвакуацией, но мы должны бросить все силы и организовать оборону, — сказал Паршин.
— Поймите, товарищ Паршин, что на Тамбов наступают двадцать полков хорошо вооруженного противника.
— Я очень сомневаюсь в достоверности этих сведений. Они преувеличены.
— Мы не имеем права недооценивать и преуменьшать силы противника.
— Точно так же — переоценивать и преувеличивать. Это может отрицательно сказаться на боевом духе нашего командного состава. Двадцать полков! — удивился Паршин. — Из каких источников получены эти сведения? ..
— Сведения доставлены нашей разведкой, — нахмурив седоватые брови, ответил комбриг Соколов, бывший полковник, военный специалист, работавший на советскую власть и сумевший войти в доверие. На него была возложена ответственная задача организовать оборону города. В скрипучем голосе Соколова слышалось раздражение.
Паршин пожал плечами и не нашелся что ответить.
— К сожалению, наша разведка работает плохо, — поддержал Паршина начальник пехотной школы, курсантов, покручивая рыжие усы. Это был старый фронтовик, окончивший командирские курсы. — Кто станет отрицать, что у nat плохо налажена связь и слабая разведка, — обратился он к Соколову. — А что вы намерены делать с дезертирами?
— Отправить в тыл, — ответил за Соколова комендант.
— В какой тыл? Где тыл? Где вы возьмете людей для конвоирования двух тысяч человек дезертиров, когда на счету каждый красноармеец, — горячился Паршин.
— Менее злостных, — заскрипел голос Соколова, — вооружить винтовками, а более злостных направить для рытья окопов на подступах к городу.
— Да-да. Пусть эта сволочь поймет, чего она достойна, — добавил молчавший до этого командир батальона, мало походивший своим гражданским видом на военного человека.
— Это что же выходит? Первые начнут разлагать части, а вторые — разбегутся и пополнят ряды противника. Так по-вашему? — иронически заметил Паршин.
— Что же вы предлагаете? — спросил удивленно командир батальона, и на его губах появилась улыбка, как будто он что-то знал, но не говорил.
— Драться, использовав имеющиеся силы, не привлекая дезертиров, которые могут деморализовать гарнизон, — решительно ответил Паршин.
— Драться! — энергично подтвердил рыжеусый начальник школы.
— Но против этого никто не возражает, — ответил Соколов, высоко приподняв плечи, и медленно обвел всех взглядом.
— Но ведь вы за применение тактики полевой войны, которая требует значительных людских резервов и достаточного количества огневых точек, — возразил Паршин. — Тонкой разжиженной цепочке грозит разрыв. И даже люди, героизм которых доходит до высшего своего проявления, ничего поделать не могу г.
Соколов, плотно сжав губы, пристально и недружелюбно смотрел на молодого командира коммунистической роты.
— Это так, конечно, — согласился комендант с Паршиным, — но какой же выход?
Соколов хотел что-то сказать, но его опередил Паршин.
— Сконцентрировать все силы в городе, оставив на самых близких подступах боевые ударные группы.
— Мы не можем подвергать Тамбов разгрому! — воскликнул Соколов. — В этом случае противник применит артиллерию.
— Надо было во-время и настойчиво добиваться у штаба Южного фронта материальных и людских подкреплений, — бросил начальник школы.
— Мы обращались. Штаб Южного фронта молчит,— ответил комендант.
— Если мы не примем тактику уличных боев и выдвинем наши силы далеко за пределы города, мы окажемся в катастрофическом положении, — не унимался убежденный в своей правоте Паршин.
Совещание окончилось поздно и не внесло ясности. Паршину казалось, что вопросы не разрешены, что командование не проявляет оперативности, которая настойчиво диктовалась нависающей угрозой налета. Может быть, это происходило потому, что не все верили в столь стремительное продвижение противника. Неприязнь и недоверие Паршина к Соколову не рассеялись, а, наоборот, возросли и укрепились. Кто знает, что на самом деле представляет собой комбриг Соколов? Не тайный ли он враг советской власти и, может быть, ждет только, чтобы в удобный момент нанести удар. Попробуй-ка, разберись. Все говорили хорошо, предложения высказывали обоснованные, планы с военной точки зрения тоже как будто правильные, а что получится на деле — неизвестно.
Когда Хрущев и Паршин возвращались в штаб, на улицах было почти безлюдно. Копыта всадников звонко цокали по каменной мостовой.
Изредка проносился конный или сурово окликал патруль: «Стой! Кто идет?» И снова замирал город, и только на окраинных улицах тоскливо завывали собаки. Воздух еще не очистился от дневной пыли. Пахло сеном и конским пометом.
Паршин озабоченно хмурился и за всю дорогу не проронил ни слова. Он никак не мог отделаться от мыслей о совещании; продолжал все еще спорить, ругаться, доказывать и чувствовал свою правоту.
«Ну, что они хотят сделать с этим гарнизоном? Ах, черт вас дери!.. Засады! Баррикады! Вот что нужно. Уличные бои! Неужели им непонятно? Город с мирным населением едва ли осмелятся обстреливать из орудий, а если так, тем хуже для них. Дальше они не пройдут. Заманить их в город, сделать из каждого дома крепость. Бить, уничтожать, пожертвовать частью гарнизона, но и им всем здесь устроить могилу. Пусть они попробуют развернуться здесь со .своей кавалерией. Но... Надо защищать так, как решено. Отступать с боями, прикрывая эвакуацию». И было ясно Паршину, что при первом нажиме казаки прорвут редкую цепь красноармейцев, займут город, поднимут панику и все, все рухнет. Тамбов не успеет эвакуироваться.
А, впрочем, черт знает, может быть, он сам ошибается, не в меру горячится. Однако он никак не может примириться с этим комбригом. Одна внешность него стоит. Он кичится своею военной ученостью, слишком упорен в своих доводах и хочет показать свое превосходство. Но почему он так упорен, этот бывший полковник? Не-ет, здесь что-то не так.
Новые друзья подъезжали к станции. По-кукушечьи посвистывал маневровый паровоз, звонко стучали буферные тарелки сцепляемых вагонов. Здесь сильнее чувствовался пульс жизни, и от этого становилось легче на душе.
Паршин спрыгнул с лошади, отдал Устину повод и почти бегом направился в штаб.
На первом пути, у самого перрона, стоял бронепоезд «Коммунист» с мирно посапывающим паровозом.
Устин вошел в здание вокзала. В третьем зале, в углу, огороженном длинными широкими скамьями, ютился агитпункт. Синели большие окна, и мутно светили маленькие шары электрических ламп. На полу сидели сонные пассажиры, устало прикорнув на своих узлах и мешках. Поездов не было, и казалось, что их не будет никогда и что.станция — это не станция, а какой-то заезжий дом, стоящий на тысячеверстном безлюдном тракте. Вокруг агитпункта, на скамьях и вдоль стен, оклеенных плакатами и лозунгами, и на широких, как полати, подоконниках расположились красноармейцы: опершись на винтовки, с наганами, заткнутыми за пояс, с гранатами и шашками.
За черным блестящим роялем сидела белокурая девушка. В ней Устин узнал Надю. Девушка играла неизвестную для него мелодию, но было в этой музыке что-то необычайное, чего нельзя высказать, но можно почувствовать сердцем. Красноармейцы хлопали в ладоши, кричали, просили играть еще и еще. Утомленная, она вставала и собиралась уйти, но оставалась, увидев плотную толпу людей.
Надя вновь опускала руки на клавиатуру.
К полуночи, незаметно протиснувшись сквозь толпу, пришел Паршин, заслонил собою девушку, сказал:
— До завтра, товарищи! Сегодня наш митинг-концерт окончен.
Устин вышел на улицу. В ушах звучали волнующие звуки. И он вспомнил о своей деревне, о матери и Наташе, о том, что пришлось перенести и пережить. Многое и хорошее и плохое уже прошло и осталось позади. Что же сулит ему завтрашний день?
В полутемном вокзале девушка своей игрой навеяла видения будущего, и каждый представлял и рисовал его себе таким, каким оно и должно быть, — счастливым и прекрасным. Она помогла слушателям заглянуть в тот еще не завоеванный, но чудесный мир, за который они борются.
Улицы безлюдны, пустынны. Надя жила на окраине города. Паршин находился под впечатлением военного совещания, а она думала о своем.
.. .В 1898 году в Сибирь за участие в забастовке был сослан рабочий Игнат Болдин. За ним на поселение уехала его молодая жена, и Сибирь стала их второй родиной. Своей дочери, родившейся в 1900 году, они дали имя Надежда. Шести лет она осталась круглой сиротой. Надя не помнит матери. Когда она начинала думать о матери, бна вспоминала бледное, задумчивое лицо и темное строгое платье. Остальное Надя дорисовывала сама. Отец представлялся ей высоким мужчиной в шубе. Почему непременно в шубе — Надя затруднялась себе объяснить. Наверное, потому, что старик охотник, который часто рассказывал девочке об отце, тоже ходил в шубе. После смерти матери какая-то неизвестная женщина* ласкала ее, плакала и говорила: «К кому прислонишь головку, сиротинушка печальная?»
Потом был вагон, в котором она ехала, кажется, целый год, и попутчик-сосед спрашивал: «Вы в Россию?» Он кормил ее сладкими пряниками и однажды, вздохнув, сказал: «У кого есть матка, у того головка гладка». Она часто потом проводила ладонью по голове и очень радовалась: голова была гладкой, а волосы мягкие, как шелк. В Тамбове она жила у тетки. После смерти ее — до пятнадцати лет в приюте. Вот и все. Да, был еще какой-то сундук, окованный железом, который тетка тащила на спине, и голубой платок. Сундук разломали и сожгли, а железные полосы долго валялись в чулане и напоминали заржавевшие шашки. Видя сейчас шашки, Надя вспоминает об этих полосах. Больше года она работала в губчека. «К кому прислонишь головку, сиротинушка печальная», — вспомнила она и усмехнулась...
— Петя, — сказала она, — ты что молчишь?
— Я боюсь помешать тебе. Ты думаешь о чем-то.
— О чем же я могу думать?
— Не знаю о чем, но, должно быть, о хорошем.
— Тебе скучно?
— Нет. Мне хорошо. Ты сегодня играла лучше, чем когда-либо, с душой. Мои ребята очень довольны. За это тебе большое спасибо. Такое удовольствие мы редко получаем. И скажи, ведь ни они, да и я сам в музыке, по правде сказать, ни черта не понимаем, но мне бывает хорошо от нее. Ну, как тебе, сказать!.. Ну, здорово, к,огда душа вскипает и перед тобой как бы вся жизнь на ладони, а жизнь была у нас — ты сама знаешь — дрянной. И оттого-то еще пуще зло берет, что не было правильных путей, да и самой-то жизни настоящей, полной не было. Вот сегодня я встретил товарища с тех мест, откуда я родом.
— Не тот ли солдат, что был с тобой в городе днем?
— Этот самый. Боевой и бывалый парень. Он рассказал мне, что несколько дней назад был в моем родном селе, где живет отец, с которым я не виделся лет семь.
— А ты писал ему?
— Писал, Надя, — вздохнул Паршин, — писал много раз, но ответа не получал. Либо мои, либо отцовские письма не доходили. Ведь я то в одной части, то в другой, а тут то и дело ломается фронт и разделяет меня с ним. Отправишь письмо, а оно поплавает, поплавает, да и утонет. Хороший у мёня старик, а вот пожить с ним и не пришлось. Наезжал он редко. Бывало скажу ему, чтобы он оставался у меня совсем, а он покачает головой, махнет рукой и долго молчит. А уж потом горько усмехнется и скажет: «Тебе, Петя, легко было оторваться от земли, ты молод, а я ведь с тоски здесь пропаду. Ты вот уйдешь на работу, а я жду тебя, жду и не знаю, куда себя деть. Нет. Ни домоседом, ни нахлебником твоим я быть не могу». Да и в самом деле. Ведь он хлебороб. А война совсем разлучила нас. Сначала переписывались, я ему деньги посылал, а вот уже давно — от него ни слова. А как бы мне хотелось его увидеть, порадовать, обнять и вволю наговориться.
Где-то за домами один за другим хлопнули сухие ii резкие выстрелы. Паршин остановился.
— Это из нагана, — спокойно определила Надя и, помолчав несколько секунд, попросила:
— Ну, расскажи же что-нибудь еще о себе.
— Мои воспоминания очень скучные. В них нет ничего радостного. И вот когда ты играешь, они так и лезут, так и лезут, а в душе появляется обида. Помню, как в первые месяцы учения в мастерской я растапливал маленькую печь древесным березовым углем для нагревания паяльников, раскладывал инструменты и приготавливал материалы. Работал я тогда в бригаде у мастера Буша, немолодого, злого и молчаливого немца. У Буша были набухшие красные веки с постоянно слезившимися глазами. Он часто посылал меня в инструментальную, и если я приносил не тот инструмент, он с ожесточением замахивался на меня, ругался и больно щипал. Однажды я ушел в инструментальную, а Буш положил на верстак остывать только что откованный молоток. Когда я возвратился, Буш велел мне подать молоток. Ничего не подозревая, я схватил его всей пятерней и, выронив, замахал обожженной рукой. Видевший эту проделку Буша подошел старый слесарь Голубев и, укоризненно покачав головой, сказал Бушу: «За что же ты так мальчонку? Эх ты, гадина!» Товарищи намазали мне ладонь мазутом и заставили держать ее над огнем. «Крепись! — говорил мне старик Голубев. — Клин клином вышибают». Так мастеровые учили лечить ожоги. В этом случае нет ничего особенного, но он глубоко запал мне в душу. После него я так привязался к старику Голубеву и его сыновьям, что считал их за самых близких мне людей. Потом я долго думал о том, как же калечили и ожесточали рабочих-подростков и как горько доставался им кусок хлеба. Впрочем, и сейчас много еще жестокосердных, злых негодяев и прохвостов.
— Да, — согласилась Надя. — Возьми меня за руку... Осторожно, здесь канава.
Они остановились у крыльца.
— Мимо нашего дома проходит много людей, — начала Надя, — вот иногда выйду я на балкончик и смотрю в людские лица. Прохожие не видят меня, а я их вижу. И чего только не подсмотришь, не отыщешь в них! Так и хочется иногда сказать вслед: «А я ведь знаю, о чем ты думаешь». Сегодня я остановилась у приказа. Вокруг меня толпа. Кто молча читает, кто бормочет, а кто шепчет. Я смотрю и слушаю. Вот подошел один, уже пожилой, стал читать медленно и монотонно, подумал, словно хотел наизусть заучить, потом отошел, а через минуту вернулся. Другой подбежал, вытаращил глаза, пошевелил губами и понесся, как угорелый, обратно. А когда ты меня окликнул, какой-то тип врезался в толпу, оглянулся вокруг и, покачав головой, сказал: «М-да-а». И знаю я, убеждена, что останавливается он около каждой толпы, говорит то же самое, мычит, многозначительно восклицает, а люди на лету ловят каждый вздох, каждое движение.
— Врагов вокруг нас много топчется, Надя, но ты понимаешь, угадываю я в ином врага, слышу, как он дышит, как стучит его сердце, чувствую — претит он мне, а сказать не могу. Нет у меня видимой, явной зацепки, или, как у нас говорят, нет достаточного основания для подозрения, и от этого бывает так обидно, черт возьми, а поделать... — он щелкнул языком, развел руками и смолк.
Надя не ответила, и между ними установилось то продолжительное и неловкое молчание, после которого трудно бывает заговорить снова.
.. .Он встретил Надю в зимний день на концерте художественной самодеятельности молодежи. Зал клуба освещался керосиновыми лампами, и в нем было так холодно, что изо рта валил пар. Это нисколько не смущало ни исполнителей, ни зрителей. Паршин сидел рядом с работником губчека Черновым. На концерте выступали декламаторы, певцы, струнный оркестр, гармонисты, но редкий номер исполнялся без участия белокурой девушки, пианистки Нади Болдиной. Она отходила от рояля только для того, чтобы погреть озябшие руки.
— Кто эта девушка? — спросил он у Чернова.
— Девушка, комсомолка, зовут ее Надя.
— А где она работает, живет?
— Живет дома, а работает — куда пошлют.
— Нет, ты серьезно.
— А что, нравится?
— Да, — признался Паршин.
— Эта девушка пришла к нам из приюта. Там она воспитывалась, а потом работала. Ты хочешь спросить, откуда у нее музыкальные способности? Природное дарование. Здесь была одна попечительница приюта, этакая одинокая, но довольно состоятельная старушка. Понравилась ей эта девчурка, стала она водить ее к себе на квартиру и обучать. Старушка в прошлом году умерла, а рояль мы конфисковали и отдали клубу. Вот и вся история.
Паршин не сводил глаз со сцены, и как только Надя вставала и, скромно поклонившись, уходила за кулисы, Паршин до боли хлопал в ладоши.
После концерта он встал и потянулся за выходившими людьми, думая о Наде. Чернов взял его под руку и повел за кулисы.
— Вот, — сказал он, обращаясь к Наде, — мой товарищ, командир коммунистической роты Паршин. Познакомься.
— Я о вас немножко слышала, — улыбаясь и подавая руку Паршину, сказала Надя.
— Откуда? — удивился Паршин.
— К вам бегают наши ребята на военное обучение. Они и рассказывали.
Покуда они беседовали, клуб опустел, и домой они пошли втроем. На полпути Чернов попрощался и оставил Паршина с Надей. Паршин провожал ее домой и говорил, что ему очень понравилось, как она играла.
— Да ну, где там, — отвечала Надя. — Иногда хочется поиграть, а клуб открывается только вечером.
— Надя! — воскликнул он. От мысли, которая ему пришла в голову, он чуть не задохнулся. — Так вы можете приходить на вокзал в любой час. У нас в агитпункте стоит рояль. А какую большую пользу вы могли бы принести нам! Через агитпункт проходят сотни пассажиров, красноармейцев. Нередко там выступают наши агитаторы с читкой газет, с короткими докладами, а играть никто не умеет. Рояль немой. И вдруг музыка, а? Нет, вы представьте себе, Надя!
Паршин настолько увлекся своей идеей, что Надя тихонько рассмеялась.
— Вы меня уговариваете так, словно я отказы? ваюсь.
— Придете? — обрадовался он.
— Ладно. — Она улыбнулась и пошла дальше.
Он потоптался на месте и выругал себя за нелепый порыв: «Чудило гороховое! Конечно, она не придет^ Очень-то ей нужно».
А на другой день он прохаживался около вокзала, поглядывая в сторону города. Она пришла. С тех пор он провожал ее вечерами домой, делился с нею своими мыслями. В Наде Паршин нашел близкого и отзывчивого человека, который лучше всех мог понять его думы и стремления. Наде нравились в нем его непосредственность, любознательность, честное и открытое сердце.
Когда она почему-либо не появлялась, Паршин находил повод заглянуть в комитет комсомола или наведаться к Чернову, чтобы встретиться с нею и перекинуться хотя бы двумя словечками.
Но сейчас они стояли молча, чувствуя, что между ними выросло нечто большее, чем обычная дружба, и, поняв это, Надя неожиданно для себя самой сказала:
— Петя, мне пора домой.
Паршин рванулся к ней, порывисто схватил ее за руки и прижал их к своей груди.
— Надя!.. Мне хотелось сказать тебе...
— Тише! — она отдернула руку и прижалась к нему.
По улице громче и громче раздавался дробный топот. Через некоторое время они увидели силуэты людей. Это проходил патруль с задержанными в городе, а через минуту, высекая подковами искры, промчался конный. Паршин с Надей стояли молча. Когда шаги патрульных стали затихать, Надя шепотом спросила:
— О чем ты хотел сказать?
— Вот об этом...
Он привлек к себе ее голову и заглянул в поблескивающие глаза.
В ответ она крепко прижалась к нему.
XI
Этой же ночью совет укрепрайона издал приказ о срочной эвакуации города. Раньше всех в движение пришла станция. Она словно поворачивалась, сотрясаясь от гула громыхающих составов, гудения^ паровозов, лязга и скрежета стрелок, вагонов. Все пути были заставлены товарным порожняком.
Ранним утром по улицам города к товарному двору, к железнодорожным платформам пакгаузов потянулись груженые подводы. Днем, когда Устин вернулся из разведки, его взгляду представилась картина спешной эвакуации. Он видел, как около настежь распахнутых дверей учреждений вырастали ярусы ящиков, столов, шкафов. Их тут же разбирали и растаскивали' грузчики по телегам. Чем ближе к вокзалу, тем громче шумели людские голоса, громыхали телеги, щелкали кнуты, со свистом рассекая воздух, то здесь, то там раздавалась яростная брань возчиков. Нагруженные сверх всякой меры повозки роняли громоздкие ящики, бочки, а едущие вслед сдвигали их на край дороги, опрокидывали в канаву, и они оставались там лежать. Вскоре транспорт пошел в два ряда. По улице летели клочья бумаги, в воздухе поднимались вихри пыли, насыщая его так густо, что, казалось, пойди сейчас дождь — на землю польются потоки грязи.
В дверях штаба Устина встретил Паршин и, бросив на его плечо руку, поспешно увел за собой. Лицо Паршина было возбужденно, движения торопливы. Он то и дело оттягивал пальцами воротник гимнастерки, словно тот давил ему шею.
— Давай сюда!.. Садись! — Он закурил и, показав пальцем на лежавшую на столе карту, спросил: — Где?..
Устин достал записную книжку и, наклоняясь над картой, ответил:
— Обловку казаки миновали, идут через станцию Чакино, большаком на станцию Сампур.
Паршин, выпустив клубы дыма, провел спичкой по названным, пунктам, ожесточенно стукнул рукой по столу.
— Да. Дело серьезное. Казаки от нас в одном кавалерийском переходе.
Вызвав помощника, Паршин приказал держать роту в полной боевой готовности, а сам уехал в совет укрепрайона за последними указаниями.
Там он встретил Соколова. Комбриг был на этот раз с небритыми, щетинистыми щеками. Серые, выцветшие глаза смотрели из-под нависших бровей неприязненно и отчужденно. Во всем лице его чувствовалось что-то колючее и жесткое. Он стоял за столом, разглядывая прозрачную пластинку своего .планшета, и, когда вошел Паршин, посмотрел на него исподлобья и, как показалось Паршину, иронически. Паршин отозвал в коридор заведующего отделом пропаганды губкома Филатова и, нервно теребя пуговицу его пиджака, сказал:
— А все-таки я неспокоен в отношении Соколова.
— Почему? — удивился Филатов. — Или1 тебе что-нибудь стало известно?^
— Ровно ничего. Но если бы я с ним был так близок, как вы... Словом, я ему не верю.
— Ну, хорошо. На чем же ты все-таки основываешь свои опасения?
Паршин не сразу нашелся.
— Видишь ли... да ты помнишь, он предлагал вооружить дезертиров для попрлнения частей.
— Ну и что же? .. Всякий вправе высказывать свое мнение. Но ведь совет предложения его не принял... Ты, Паршин, фантазируешь. Всеми военными операциями руководит совет укрепленного района, у которого Соколов только исполнитель.
— А фактически?
— И фактически... Ты что, не в духе?
— Я в духе, — нахмурился Паршин и добавил: — Нельзя быть не в духе, когда казаки от города в двухчасовом расстоянии. Надо подтягиваться.
Филатов взялся за подбородок и покачал головой.
— Да, брат, дела неважные...
В дверях показался дежурный, попросил Паршина к коменданту. Паршин подтвердил донесение разведки о том, что белоказаки заняли станцию Чакино, Сампур и двигаются северо-западнее Тамбова, угрожая перерезать дорогу на Москву. Комендант приказал немедленно выслать разведку в западном и юго-западном направлениях и тотчас же изменить следование эшелонов, отправляя их в сторону Саратова, по единственно безопасному пути.
Так как Мамонтов свернул в сторону, двигаясь на Козлов, и, очевидно, попытается занять Тамбов, комендант приказал артиллерийскому дивизиону и пехотной школе занять позиции к западу и северу от Тамбова. Коммунистической роте было приказано расположиться за железнодорожной станцией и в этом же направлении всемерно оборонять железнодорожный узел и прикрывать эвакуацию. Другим частям — занять позиции с южной стороны города, установив между частями и советом укрепрайона тесную связь.
Уезжая на вокзал, Паршин чувствовал себя немного успокоенным. На самом деле, совет укрепрайона действует самостоятельно, и Филатов, пожалуй, прав. Но когда он подъезжал к станции, тревога вновь охватила его. Если коммунистическая рота будет прикрывать только эвакуацию, значит город намечено сдать противнику. Все операции, видимо, сводятся к тому, чтобы по возможности1 задержать врага, выиграть время и эвакуировать город, а там — хоть трава не расти.
Оставив один взвод на станции, Паршин с двумя другими занял позиции за железнодорожным узлом, рядом с пехотной школой и связался с артиллерийским дивизионом.
Теперь оставалось ждать новых разведывательных данных о движении врага и быть начеку. От нетерпеливого ожидания Паршин потерял правильное представление о времени. Казалось, что день давно уже начался, а было только утро. Паршин бесцельно брел по междупутью и думал о том, что с Надей встретиться нужно обязательно сегодня, так как завтра, может быть, будет уже поздно.
«Но где ее сейчас найдешь?»—думал он и жалел, что не зашел в горком комсомола.
В городе нарастала тревога. Надя видела, как вчера вооружались ее молодые товарищи, пополняя отряды, и веселые, беззаботные ребята превращались сразу в серьезных, подтянутых солдат. Она волновалась за них, и от мысли, что сегодня или завтра Петр Паршин поведет их в бой, у нее замирало сердце.
Надя видела врагов не раз. Это были тайные враги и внешне ничем не отличались от других людей. Неузнанные, они ходили, жили и даже работали где-то рядом с- нею. Война с ними была сложная, тонкая и скрытая. Но вот явных врагов, идущих открыто, большими массами, с оружием в руках, ей видеть не приходилось. Когда она услышала о движении казаков на Тамбов, ей захотелось самой взять винтовку и рядом с товарищами идти защищать город. Наде казалось это настолько простым, ясным и необходимым делом, что она решила сказать об этом Петру Паршину.
Подходя к горкому комсомола, Надя встретила свою подругу Феню, бойкую и очень милую девушку с постоянно смеющимися черными, как смородинки, глазами.
— Наденька! Ты куда это так разлетелась?
— В горком, — ответила Надя.
— Я только оттуда, — быстро заговорила Феня. — Мне сказали, чтобы я, ты и другие товарищи немедленно шли в штаб батальона особого назначения к какому-то товарищу Чернову. Как ты думаешь, зачем это? — спросила Феня.
— Не знаю, — пожала плечами Надя. — Может быть, хотят направить с эвакуационным имуществом, — разочарованно проговорила она. — Я хотела бы остаться здесь, в обороне.
— Да?! — воскликнула Феня и тотчас же согласилась с нею. — В самом деле, ехать куда-то... Я хотела бы тоже что-нибудь делать здесь. Ведь мы можем принести пользу.
— А ты не боишься оставаться?
— Я? .. — Феня с упреком посмотрела на Надю и ответила: — Нет... только, может быть, немножечко. Пойдем, там узнаем.
Когда они пришли в штаб батальона, там был только один Чернов. На полу стояли ящики с упакованными в них делами. В большой комнате стоял стул и стол с телефоном. Работник чека-Чернов, молодой человек лет двадцати пяти, в распахнутой кожаной тужурке стоял, склонившись над столом, нервно крутил махорочную вертушку, смотрел на исписанные листки бумаги и одновременно разговаривал по телефону.
— Это и есть, что ли, товарищ Чернов? — спросила Феня, присаживаясь на ящик.
Надя кивнула головой. ,
— Он забавный какой-то, — прошептала Феня. — А что это он на нас даже не глянул?
Но Чернов, положив трубку на рычаг, закрыл дверь и подсел к девушкам.
— Здравствуй, Надежда! — сказал он дружески. Около левого глаза у него дернулся мускул.
Феня глянула на Чернова и с удивлением заметила на его голове седую прядь. Лицо его было утомленным и озабоченным. Теперь он не казался ей забавным. Он пристально посмотрел в глаза Фене. Она смутилась и отвела взгляд.
— Это Феня Плахова, — сказала Надя. — Комсомолка.
— A-а, вот как! Ну, как же, как же, — словно вспомнив что-то занятное, засмеялся Чернов. — Я ведь хорошо знаю машиниста Дмитрия Захаровича Плахова. — Потом, обратившись к Наде, он нахмурился и невесело сказал: — Город наш в опасности. Неизвестно, как сложится его судьба.
— Сдадут? — встревоженно спросила Надя.
Чернов не ответил. Он прошелся по комнате.
— Если бы нам пришлось оставить город, а вам предложили бы остаться в нем, вы согласились бы?
Надя и Феня переглянулись.
- — Я хотела бы принять участие в обороне города... Я говорю это вполне серьезно, — загорячилась Надя, увидев на лице Чернова удивление. — Я хочу просить товарища Паршина принять меня в роту.
— Я присоединяюсь к ней, — поддержала подругу Феня.
Чернов не сразу нашелся что ответить. Его тронула решимость этих еще очень юных девушек.
— Такое заявление может сделать честь не только вам, но любому мужчине, однако... Нет, нет! — он замахал руками, видя, что они готовы, протестовать. — Тут только одно соображение. Вы совершенно не подготовлены, не обучены и не владеете оружием, и вдруг этак сразу, с бухты-барахты. Вы же сами должны понять, что это невозможно. Товарищ Паршин не согласится, да и не разрешат ему.
Наступило минутное молчание. Довод был неоспоримым. Чернов встал и, закурив, продолжал совершенно спокойно:
— У вас есть хорошие знакомые, есть надежное укрытие, и это позволит вам принести не меньшую пользу.
— Что мы обязаны делать? — спросила Надя и, вспомнив о Паршине, подумала: «Как хорошо было бы с ним встретиться и посоветоваться».
— Ничего особенного от вас не требуется, кроме пребывания среди населения. Разумеется, и в этом случае нужна сугубая осторожность, внимание, наблюдение. В городе немало скрытых врагов, которых, к сожалению, мы не знаем. Но как только Тамбов будет занят белыми, они вылезут сами из всех щелей и раскроют себя. Вы увидите их. Они будут злорадствовать, клеветать, заниматься доносами и служить им. А вы хорошенько запоминайте их лица. Теперь, надеюсь, вам понятна ваша задача?.. Ну, вот и хорошо. Все документы, которые могут вас скомпрометировать, уничтожьте немедленно. Малейшая неосторожность может привести к самым печальным результатам. Помните, вы на том^ же фронте борьбы. Ну и так, на что вы решаетесь?
— Я останусь, — сказала Надя.
Чернов молча посмотрел на Феню.
— Я согласна, — ответила та, бросив взгляд на Надю.
После краткой беседы и дружеских напутствий Чернов проводил комсомолок до двери, крепко пожал руку Наде, затем посмотрел на Феню, и что-то теплое и ласковое родилось в нем к этой девушке, которую он почти не знал. С каким удовольствием он постоял бы с нею, поговорил бы обо всем, что придет в голову, но только не о службе, не о войне и не об эвакуации. Но время не ждет, оно слишком дорого, и, пожимая ее маленькую руку, он сказал:
— Ну, до свидания. Желаю вам обеим успеха. Мы скоро опять встретимся, не правда ли? — он снова смотрел на Феню.
— Конечно, конечно, — поспешно ответила та.
Девушки ушли, а Чернов подбежал к стрекотавшему телефону.
— Фенечка, давдй теперь условимся, где и когда глы встретимся, — сказала Надя.
— Я думаю, что нам нужно видеться каждый день. Давай хоть у меня, — предложила Феня. — Мы будем ходить вместе и порознь, рассказывать друг другу все, что заметили. Так нам будет и легче и веселее. Хорошо?
— На первое время так и условимся, — согласилась Надя. — До свидания, Фенечка. Смотри же, не забудь уничтожить документы.
— Я помню.
Расставшись с Феней, Надя сразу почувствовала тоскливое одиночество. Ей хотелось сейчас делать что-нибудь очень важное, необычайное, куда-то спешить, быть сразу в нескольких местах, знать, в каком положении находится город. Она остановилась в нерешительности, не зная, куда направиться. Не обращая на нее внимания, мимо торопливо шли люди. Надя сошла с тротуара на обочину дороги и, прислонившись к дереву, стала смотреть на знакомую улицу, на людей, на дома, и вдруг ей показалось, что она видит улицу впервые. Внешний рисунок ее, архитектура домов, деревья, телеграфные столбы — все, что она раньше плохо примечала, представились ей сегодня в новых подробностях. Напротив подъезда гостиницы стоял телеграфный столб с разветвленной сетыр проводов, на которых висел запутавшийся обрывок веревки с бумажным змее'м. Колеблемый ветром змей шевелился, вздрагивал, словно пытался вырваться и не мог. Ни вчера, ни месяц тому назад она не видела ни столба, ни этих деталей. Мимо гостиницы проехала телега, нагруженная длинными железными трубами и полосами. Концы их волочились по каменной мостовой, издавая оглушительный грохот. Возчик, не обращая ни на кого внимания, смотрел себе на ноги. Надя долго еще стояла, прислушиваясь к удаляющемуся железному грохоту телеги. Но как только он утих, она оглянулась, и ей стало яще тоскливее. Она решила сейчас же пойти на станцию и поискать Паршина.
Паршин несколько раз приходил к вокзалу и? смотрел в сторону города, теряя надежду на встречу. Наконец он увидел Надю. Она была еще далеко, но он узнал ее по знакомой походке, по платью, по каким-то неведомым признакам. Он выпрямился и вытянулся, точно подрос. Казалось, вот-вот он взмахнет руками, как крыльями, и понесется к ней.
«Наденька!.. Наденька!..» — тихо говорил он, и когда она приблизилась, он быстро пошел к ней и протянул руки:
— Надя! Наконец-то! Я ждал, что ты придешь...
Она, волнуясь, спросила, давно ли он тут. Потом
они пошли рядом, не видя вокруг себя никого.
На станционных путях было безлюдно, и им никто не мешал говорить о самом близком, сокровенном и волнующем.
Она рассказала ему о предложении, сделанном Черновым, и о своем желании принять участие в обороне города. Он нашел, что предложение Чернова, конечно, лучше, чем то, о чем думала она, — девушке, не обученной военному делу, нет необходимости подвергать себя смертельной опасности. Надя по тону слышала, как он тревожится за нее. Ей становилось боязно и не хотелось расставаться.
Они сидели на деревянном упоре тупика запасного пути и продолжали беседовать, не замечая времени.
— Если мы оставим - город... — сказал он осторожно. .
— Оставим, — вздохнула она.
Он помолчал и украдкой посмотрел на ее. задумчивое личико, обращенное к двигающемуся составу.
— В первые дни ты не должна показываться в городе. Ты понимаешь...
— Понимаю. Я буду вместе с Феней. А завтра я пойду в село Хлебинку. Это от города верст шесть. Там у меня есть хорошие знакомые.
— Они знают, где ты работаешь?
— Я им говорила — рассыльной. Но вообще-то они не любопытные и не вызывают у меня никаких опасений.
— Часто появляться на глаза в тех местах, где ты ходила, не следует. В самом деле, хорошо бы тебе устроиться куда-нибудь рассыльной. Такая работа дает много преимуществ для наблюдений.
— Я сама так думала.
— Это было бы очень хорошо. Но веет документы, связанные с твоей работой, с комсомолом, уничтожь как только придешь домой.
— Я это помню.
Потом они молчали. Он гладил ее руки и прижимал их к своему лицу. И никто из них не хотел первым сказать о том, что разлука близка.
Мимо них, не то прибывая, не то отправляясь, шел товарный поезд. С тормозной площадки почти против них соскочил красноармеец, опоясанный пулеметными лентами, с винтовкой за плечами.
— Хрущев! ■— крикнул Паршин. — Ну, как дела? .. Что нового?!
Устин подтвердил прежние разведывательные данные и назвал несколько новых населенных пунктов, занятых казаками.
Надя с любопытством рассматривала красноармейца, который был .другом Паршина. Устин ей очень понравился, хотя он и стал нечаянным виновником ее расставания с Паршиным.
— До свидания, Надя! — решительно сказал Паршин.
Она вздрогнула и сделала движение к нему. На глазах у нее появились слезы. Паршин в первый раз обнял и поцеловал ее.
День кончался. Свалил зной. Неяркое солнце розовело и спешило к закату. Надя шла домой не торопясь, как бы прислушиваясь к себе и боясь расплескать то дорогое и теплое чувство, каким было переполнено ее сердце.
Все, что творилось вокруг, не радовало ее. А ведь так хотелось счастья, и оно близко-близко. Но никто не может остановить эвакуации города, помешать разлуке с Петей. Война.
Когда она пришла домой, комната показалась ей маленькой, скучной. Она легла на старенькую кушетку, думая о том, что ей надо переодеться и сходить к Фене. Она смотрела на цветок, который надо было полить, на календарный листок, который надо было сорвать, но не сделав ни того, ни другого, она крепко' уснула.
Ночь в городе проходила тревожно. Темное небо на окраинах изредка озарялось вспышками ракет. За час до рассвета вновь примчалась на взмыленных конях разведка Устина, сообщившая, что вся западная сторона верстах в пятнадцати от Тамбова занята казаками. На железнодорожной станции Пушкари также обнаружены белые. При перестрелке убит один разведчик.
И едва только забрезжил рассвет, где-то далеко бухнуло и впереди окопов, словно магний, блеснул и грохнул первый снаряд.
— Ага! — крикнул Паршин. — Бодрей, товарищи!.
Встревоженная орудийным выстрелом, Надя вскочила и подбежала к окну. Решив сейчас же идти в село Хлебинку, она вдруг вспомнила о документах и содрогнулась. «Как же это я так!» Она вытащила из стола все бумажки, бросила в печь и сожгла. Успокоившись, Надя переоделась в старенький костюм, закрыла дверь и вышла на улицу. На сердце у нее было тревожно. Сказалось нервное напряжение, а может быть, просто физическая усталость. Теперь она старалась свыкнуться с тем, что она обыкновенная девушка-горожанка, не связанная ни с чем и ни с кем. Она придет сейчас к своим знакомым, вздохнет и расскажет, что из города выехали все учреждения и что она подождет, когда все утихомирится, и снова пойдет проситься куда-нибудь на работу, а тем временем поживет у них.
Размышляя таким образом, она вернула себе душевное равновесие, и ей казалось, что все обернется как нельзя лучше, только надо приучить себя к этому новому положению, приготовиться к новой обстановке. Ах, как хотелось бы ей встретиться сейчас с Петей Паршиным! Надя знала, что это невозможно, и при воспоминании о нем ей становилось грустно.
В городе было пустынно. Жители, заслышав первые взрывы снарядов, не выходили из домов, прятались в погребах, закрывали на запоры калитки и двери домов.
Проходя мимо военного склада, Надя увидела часового, спокойно шагавшего взад и вперед. Этот молодой парень с веселыми глазами беспечно насвистывал полечку. Увидев Надю, он улыбнулся. Она ответила ему улыбкой. Свернув с мостовой на мягкую колею дороги, она направилась к селу.
Через час-полтора вдали ясно очертились контуры церкви. Надя остановилась и оглянулась. Город был далеко. Вокруг — тишина и ни души, словно все вымерло. И вдруг в этой тишине послышалось четкое таканье пулеметов, затем донеслись взрывы снарядов. Надя встревожилась. Хоть бы какой человек встретился на дороге! До боли в глазах она всматривалась в уходящую к селу дорогу и решила, что идти надо полем — так незаметней можно пробраться к селу. Но тут же подумала: «Почему же я должна прятаться? Этим я скорее навлеку на себя подозрение. Ведь я просто мирная обывательница». И все же, уклонившись в сторону, она сделала крюк и остановилась у одной из хат. Вышедшая девушка охотно сообщила ей, что казачьи разъезды еще вчера появлялись на окраине села, но что их сейчас нет. Это ободрило Надю. Она попрощалась, пересекла небольшую площадь и подошла к церкви. За деревянной оградой рос густой кустарник, среди которого высился черный мраморный монумент.
До дома, куда она направлялась, оставалось недалеко, и она уже хотела идти дальше, как вдруг послышался топот. Надя вздрогнула и прислушалась. Гул нарастал. Затем прокатился выстрел, а за ним тотчас же кто-то истошно заорал: «Стой-ой!» Из-за церкви выбежал красноармеец и бросился к хатам. Раздался второй выстрел. Красноармеец, загребая ногами землю, сделал еще несколько шагов и тяжело рухнул. Надя обомлела. С улицы на площадь во весь карьер мчался отряд белоказаков. Все это произошло настолько быстро и неожиданно, что Надя совершенно растерялась. Притаиться бы ей у церковной ограды или просто спокойно стоять, и, может быть, все обошлось благополучно. Но крик «стой!», выстрел и упавший красноармеец напугали ее, и она тоже бросилась бежать. Наде что-то кричали, а она, не обращая внимания, стремилась вперед, к хатам. Вот-вот они совсем близко. Сейчас она скроется в каком-нибудь дворе. Около забора ее настиг казак и, занеся клинок, крикнул:
— Стой!
Надя остановилась, тяжело дыша.
— Откуда? — злобно спросил он, отведя шашку. — 1<до такая, зачем здесь?
— Чего вы пристали? — вскинула она гневные глаза. — Я иду от тетки в город.
— А почему бежала?
— Потому что стреляют.
Ее обыскали и ничего не нашли. Но казак, остановивший Надю, продолжал зорко изучать, осматривая каждую складочку городского платья. И вдруг он ухмыльнулся, нащупав в манжете рукава бумажку.
Кровь бросилась Наде в голову. Это был старый пропуск в губчека. «Какая непростительная оплошность!» Она вспомнила о нем только теперь.
Казак медленно читал бумажку, и Надя видела, как на его лице появлялось выражение злорадства.
— Ах ты, кур-р-ва! — процедил он сквозь зубы и толкнул ее в грудь.
— Что с ней будем делать? — спросил второй, и Надя поняла, что сейчас ее расстреляют. По спине пробежала холодная дрожь, к горлу подступила тошнота.
Казак снял винтовку и щелкнул затвором.
И как ни старалась Надя в эту минуту ни о чем не думать, перед ней с изумительной яркостью пронесся вчерашний день и сегодняшнее утро, как один общий снимок, на котором были Паршин, Чернов, Устин, Феня.
Казак вскинул винтовку.
— Что здесь такое? — раздался спокойный и суровый голос.
К казакам подъехал офицер. Казак опустил винтовку.
— Бабу поймали, господин сотник. Она из чека, хотела от нас убечь. Куда ее? .,
Быльников остановил на Наде долгий взгляд и мягко спросил:
— Вы откуда?
Она тряхнула белокурыми кудрями и смело глянула в лицо офицеру:
— Я обыкновенная девушка, горожанка.
— Какая молодая, — сказал он задумчиво и увидел подъехавшего Назарова, которому показали Надин пропуск.
— Вот это экземплярчик!
Быльников нахмурился и тихо сказал ей:
— Какая вы неосмотрительная.
— В расход! — крикнул Назаров.
— Ведите в город. Сдайте в штаб. Строго преду. преждаю — не трогать! — приказал Быльников.
«А ведь ее ожидает беда», — с сожалением подумал Быльников. Он знал, что Назаров обязательно сдаст ее в контрразведку Бахчину, а оттуда ей не выбраться. От досады, что бессилен помочь ей, Быльников поморщился и отъехал в сторону.
К Наде подошел казак, закинул ей назад руки и ее же платком, свитым в жгут, связал большие пальцы.
Отряд тронулся дальше. Он двигался по той же дороге, по которой час назад шла она, стремясь к голубой церковке.
«Вот и все», — думала Надя. Воспоминания последних дней вставали перед ней то необычайно ярко, то обволакивались туманом забытья, и сама она плелась по дороге словно во сне.
Жарко. Пыльно. Идущие впереди лошади обмахивались хвостами и больно стегалй ее по лицу. От пыли и пота слипались глаза. Ныли связанные пальцы. Мучила жажда.
Наконец начались строения. Отряд вступил в город.
Вот деревянный мост. Сначала слышится стук копыт о дощатый на-сгил, потом о каменную мостовую. Потянуло горьким дымом — в городе где-то пожар. В двухэтажном белом доме выбиты стекла, осколками засыпан тротуар. На телефонных столбах оборваны провода. Они свернулись в большие спирали и кольца. На перекрестке, оскалив зубы, лежит убитая нераспря-женная лошадь.
Но вот знакомый склад. Надя поворачивает голову и вздрагивает. Около дороги, в луже крови, лежит часовой. Вокруг него — стреляные гильзы. Видимо, он защищался до последней возможности. Еще утром НгДя видела его веселым, улыбающимся...
Город занят врагом с налета, но за станцией по-прежнему бухают орудия и строчат пулеметы. Там бьется Петр Паршин.
В центре города около одного из домов стоят нарядные люди. Они возбуждены и не могут сдержать своих восторженных чувств, с жадным любопытством разглядывают девушку. Надя приближается к толпе и слышит сквозь шиканье чей-то злобный голос:
— Попалась какая-то лярва...
Ненависть, смешанная с глубоким презрением, охватывает ее сердце. Она отдала бы сто лет своей жизни за один год свободы й борьбы. Но как, как вырваться ей из этой западни! Не глядя на глазеющую толпу, она проходит мимо с высоко поднятой головой.
Надю привели в штаб части, разместившейся в гостинице, и втолкнули в какую-то каморку. Смолк уличный шум, изредка доносились орудийные выстрелы.
Бой под станцией разгорался с нарастающей силой. Белые, не ожидавшие такого стойкого сопротивления, предпринимали одну атаку за другой. Ряды бойцов пехотной школы и коммунистической роты редели. Измученные беспрерывным боем красноармейцы понимали, что напора противника им не сдержать. На правом фланге казаки прорвались к станции и начали стрелять в эвакуирующихся. Положение ухудшилось. Дезертиры сидели под охраной нескольких бойцов и поглядывали по сторонам. Сознавая свое нелепое положение, они поеживались и просили вооружить их винтовками убитых. Но только те из них, которые с самого начала перестрелки по своему собственному почину выполняли роль подносчиков патронов или уносили с поля боя раненых красноармейцев и перевязывали* им раны, получили оружие.
Устин и Зиновей сидели за пулеметом, зорко наблюдали за малейшим передвижением противника и, подпустив казаков на близкое расстояние, открывали по ним огонь. Раненный в плечо Семен, морщась от боли, медленно перезаряжал винтовку и посылал в белых пулю за пулей.
Но вдруг он ахнул и опустил левую руку. На рукаве гимнастерки ниже локтя расползалось пятно крови. Семен скрипнул зубами и, плотно прижав руку к груди, свирепо крикнул дезертирам:
— Вы что тут притулились, чертово отродье!.. А ну, подымись, сволота!
— Товарищ!.. Товарищ!.. — обратился один из них к подошедшему Паршину. — Как же мы? .. Кабы у нас винтовки...
— А почему у вас их нет?! Где вы были раньше?— едва сдерживая гнев, сурово спросил Паршин и вдруг, вспыхнув, крикнул: — Добыть винтовки* самим вон там! — показал он в сторону казаков. — Товарищ Блинов! — обратился он к Зиновею. — Возьми десяток бойцов и установи на станции. пулемет. Казаков там немного. Мы их отобьем и закрепимся.
Семен правой рукой, помогая плечом и грудью, продолжал заряжать винтовку и, прежде чем выстрелить, старательно целился.
Казаки нажимали вновь. Сопротивление красноармейцев слабело с каждым часом.
— Их тысячи, а нас сотни! — свирепо крикнул Устин, и когда казаки, делая перебежку, стали приближаться к окопам, он заметался и заорал в приступе ярости:—Дай патронов!.. Дай скорее!..
Выхватив у Семена гранаты и зарядив винтовку, он выскочил из окопа.
— Что он задумал?! Что он делает? ..
— Стой! — закричали ему вслед.
— Не мешай! — ответил Семен.
Устин пробежал шагов тридцать по направлению к противнику, метнул гранату и, выстрелив несколько раз с колена, побежал навстречу казакам. Следуя его примеру, из окопов выскочил рыжий Клим и несколько бойцов. Это воодушевило остальных. Выхватив наган, Паршин скомандовал:
— За революцию — вперед!.. Ур-ра-а!!
— Ур-ра-а!.. — загремело в ответ.
Коммунистическая рота бросилась в контратаку.
Сухо трещали выстрелы, строчили пулеметы, рвались гранаты. Зиновей втащил свой пулемет на крышу товарного вагона. Грохнули орудийные выстрелы... Атака была отбита, но как долго протянется передышка — никто не мог сказать. Временный успех не очень радовал. Бойцы не досчитывались многих. Не стало и рыжего Клима. Тяжело раненного Семена перевязали и осторожно перенесли в помещение станции.
Вечер. Изредка одиночные выстрелы вспугивали тишину. Рота насторожилась и ждала боя.
Устин был мрачен и молча чистил пулемет. Напрасно Зиновей старался с ним заговорить. Он отвечал односложно и нехотя.
Пробравшиеся из города коммунисты сообщили Паршину о том, что днем казаки схватили Надю Болдину и никто не знает, что с ней. Паршин еще больше осунулся. Лихорадочно поблескивавшие глаза глубоко запали. Он часто вздрагивал и, что-то обдумывая, подолгу смотрел в одну точку. Устин осторожно на него поглядывал, вспоминал о белокурой девушке в агитпункте и хмурился.
Улучив минутку, Петр подошел к Устину и, словно про себя, сказал:
— А 4*уда, как думаешь, пробраться... нельзя?
Устин попробовал замок пулемета, щелкнул курком
и безнадежно покачал головой.
— Нельзя.
Паршин тяжело вздохнул.
— У тебя есть махорка?
Устин молча подал кисет.
Паршин скрутил цыгарку и, не зажигая спичку, чмокал губами, пробуя раскурить.
— Потухла, — сказал он.
— А вы ее не зажигали.
— Разве?..
Паршин постоял в раздумье, потоптался, затем вернулся на свое место.
XII
Быльников сидел в отведенной квартирьером комнате.
«Выбрал минутку, чтобы написать тебе и... пожаловаться на жизнь. Родная Вера, я стараюсь не задавать себе вопросов, за что я борюсь и для чего должен жертвовать своей жизнью. Ради кого и чего... Любимая, я устал от походной жизни и от этой страшной войны, преисполненной мерзости и бесчеловечности. Я чувствую себя в этом мире глубоко несчастным и одиноким. Любимая...»
— Ах, нет, не то, не то... — бормочет он й мысленно продолжает письмо:
«.. .Я не могу рассказать тебе о том, что я желал бы...»
В соседней комнате девушка в белом ажурном платье бренчит на гитаре. Она пробует напевать, но голос срывается. В комнату к Быльникову вплывает нежный запах духов и пудры. Сотник понимает: девушка старается ему понравиться.
«Ну, что ж... пой, девушка, пой...»
Он закрывает глаза... Перед сомкнутыми веками темнота. Потом вдруг ярко, как в свете молнии, предстали: пленный, зарубленный по приказу Бахчина, казак перед костром, поющий молитвенно и грустно о Кубани и жене, девушка-разведчик... Где она? ..
За стеной девичий голос под аккомпанемент гитары выводит:
Все сметено могучим ураганом,
И нам с тобой осталось кочевать..,
Быльников вскочил и, расстегивая ворот гимнастерки, выдохнул:
— Вера!
Песня оборвалась. В комнате стукнула гитара и заныла, как стальная пила. Отчетливый шепот:
— Это он тебя зовет...
Быльников оглянулся и громко сказал:
— Нет! Простите! Я никого не звал.
Он торопливо сунул неоконченное письмо в карман и, словно слепой, пошел к выходу.
Надя сидела бледная, измученная жаждой. Перед Бахчиным лежали бланки опросных листов. Сейчас они не вызывали у него никакого недоумения и раздражения.
Прямым, угловатым почерком он старательно вывел: «Болдина Надежда». Не глядя на нее, спросил:
— Фамилия?
— Болдина, — ответила она устало, тоном полного безразличия.
— Имя?
— Надежда.
— Отчество, год и место рождения... губерния... уезд... волость... Тэк-с, тэк-с. Вероисповедание? ..
Все было записано так, как требовалось. Бахчин откинулся в кресле, свел руки и, хрустнув пальцами, поднял брови.
— Итак, Болдина Надежда Игнатьевна, — выговорил он, растягивая слова, — я вас слушаю,
Надя молчала.
— Я вас слушаю, — повторил он.
— Что вы хотите?
— Ну, я вам помогу, — навалился он грудью на стол. — Расскажите нам подробнее о вашей чекистской деятельности. Какие конкретно задачи возлагали на вас?
Надя молчала.
— Ну, что же, красавица, откройтесь.
— Мне нечего добавить к тому, что вам уже известно из сведений контрразведки.
— Н-да-с, — улыбнулся Бахчин и забарабанил по столу пальцами. — А все-таки вы сами поведайте о вашей личной работе... Кого вы можете назвать из ваших друзей, сподвижников, так сказать, где они могут сейчас скрываться?
Надя отрицательно покачала головой.
— Я больше ничего вам сказать не могу, да и не знаю.
— О, это далеко не так! — Бахчин вышел из-за стола. — Я был убежден, что вы жертва, может быть даже красивого заблуждения. Это бывает с некото-. рыми романтическими натурами. Молодость, увлечение большевистскими идеями, агитация и прочие обстоятельства, как видите, привели вас к тяжелым политическим преступлениям, за которые вам грозит расстрел.
Он остановился и внимательно посмотрел на нее.
— Но!.. Мы не жестоки. Мы щадим людей за их невольные деяния, совершенные по недомыслию, по случайным причинам... Я лично берусь принять участие в вашей судьбе и сделаю щсе возможное, чтобы облегчить ваши страдания. Вы молодая, красивая девушка, полная сил и здоровья.,Перед вами интересная будущность, ц как бы ни была тяжела жизнь, она заманчива и прекрасна. — Бахчин притворно вздохнул и, как бы расчувствовавшись, сел за стол. — Итак, давайте будем откровенны.
Надя молчала.
— Почему вы не отвечаете?
— Я сказала вам, что поступила на работу добровольно и сознательно.
— Ах, оставьте! — брезгливо сморщился Бахчин.— Бросьте играть! Вы агент чрезвычайки и напрасно запираетесь. Вот ваш документ,.— хлопнул ом ладонью по столу.
— Зачем же вы тогда ломаете эту ненужную комедию? .. Что вы хотите?
— Назовите ваших сотрудников.
— Я их не знаю.
— Я прикажу вас расстрелять.
— Дайте мне пить! — простонала Надя.
— Дежурный! Воды.
Казак поставил на стол стакан воды. Надя потянулась к нему, но Бахчин молча отстранил ее руку.
— Дайте мне пить!
— Вы будете отвечать мне? — спросил Бахчин, тяжело дыша.
— Я ответила вам все. Больше ничего не скажу. Вы бесцельно тратите время, а мое сочтено. Я с этим примирилась.
— Ах, вот как!.. Пейте! — придвинул он стакан.
Надя сделала глоток и выплюнула. Вода оказалась
соленой. Коротким движением руки Надя бросила стакан Бахчину в лицо.
— Негодяй!
— Дежурный!.. Взять!.. — заорал Бахчин, вытирая платком лицо.
Спустя некоторое время Бахчин отослал часового, вошел к арестованной в комнату и прикрыл за собой дверь.
На цыпочках он делает два шага вперед и медленно вынимает наган. В углу белеют лицо, руки. Бахчин слышит протяжный стон: «Зве-ери...» — и почти в упор разряжает обойму.
В ушах звон. Кажется, он прибил ее к кровати, как град прибивает траву. Пороховой дым першит в горле. Бахчин вышел.
В комнате могильная тишина. Где-то далеко-далеко играет музыка, вздрагивает потолок. Шарканье ног доносится, как царапанье спички по обоям. Еще дальше раздаются отдельные короткие выстрелы, звук их походит на треск лучины.
К Наде медленно возвращается сознание.
— Пи-ить!
Что-то тяжелое, как каменная плита, придавило ее к земле. Надя делает усилие, чтобы сбросить с себя каменное одеяло. Сознание на секунду покидает ее и возвращается вновь. Она силится вспомнить, где она, что с ней, и опять погружается в- забытье. Какой-то серый шарик вертится перед нею быстро-быстро, разрастаясь до гигантских размеров, и вдруг беззвучно рассыпается в пыль. Шарик появляется вновь, вертится, и она никак не может избавиться от него. Так продолжается долго. Потом ее обнимает страх. Выстрелы, короткие вспышки огня.,. что-то обжигает.
И странно, она не страшится ранений, смерти. Она боится звука выстрелов, они страшны и повторяются до бесконечности.
— Не надо стрелять... — шепчет Надя, делает новое усилие и, рухнув на пол, освобождается от тяжести и бредового забытья. Во рту солено. Надя ворочает языком и выплевывает куски спекшейся крови. Присохшая к ранам сорочка при малейшем движении причиняет жестокую боль. Надя ползет к выходу. Вот Надя в коридоре, натыкается на лестницу, ведущую на чердак, и мысль, как солнце, озаряет ее.
«Спастись!.. Уйти во что бы то ни стало...»
Эта мысль охватывает все ее существо. Руки приобретают кошачью цепкость. В голове созревает мгновенный план бегства. Он настолько четок и ясен, как будто бы Надя собирается повторить знакомый путь. Цепляясь руками за ступеньки, отталкиваясь ногами, она взбирается на чердак, по едва различимой полоске света определяет направление к слуховому окну, хватается за брусья, поддерживающие стропила, и подтягивает тело. В левой руке появляется тупая боль. Перевалившись на правый бок, поминутно отдыхая, Надя достигает окна. Свежий воздух опьянил ее.
Опасность слишком велика. Опасность впереди, но Наде кажется, что самое страшное осталось там, в той темной комнате.
Она — на краю кры'щи. Над ней склоняются ветви яблони. Хоть бы одно яблоко... Это придаст ей силы. Но яблоки далеко, их даже не видно. Надя рвет листья, сует их в рот и... содрогается. Пуля прошла через щеку и выбила зубы.
На ощупь, она находит лестницу в сад и сползает вниз.
.. .Где, когда она видела такое дивное вечернее небо с бледным серпом луны!.. Оно торжественно, величаво и спокойно.
Надя ползет к воротам. Они закрыты, но под .ними брешь. Надя устремляется туда, застревает. С улицы могут увидеть. Вдруг раздаются шаги. С лихорадочной торопливостью Надя делает попытку пролезть дальне, и наконец цель достигнута. Она по ту сторону ворот.
Платье изорвано и еще один ушиб, но спасение близко. Она добирается до канавы, разделяющей мостовую и тротуар, и со стоном скатывается вниз.
Но что же дальше?.. Где же спасение? .. Надя закрывает глаза. Слезы обиды и беспомощности заливают лицо. И она продолжает путь по дну глубокой канавы. На груди сорочка намокла и кровь каплет на землю. Одеревенела нога, и Надя тащит ее, как привязанное полено. Канава прерывается деревянным мостком, под который проползти нельзя. Последние силы покидают девушку, она готова уснуть здесь, но при мысли, что завтра ее пристрелят, Надя напрягает остатки сил,- переползает к первому попавшемуся домику, забирается в коридор.
В .доме нудно бренчит гитара.
Надю охватывает жар, болит голова, спеклись губы. Она сейчас постучится в квартиру и попросит пить. Могут выдать! Пусть выдают, только не отказали бы в воде. Но нет больше сил. Она отдохнет немного и пойдет... обязательно пойдет... пойдет... во-ои к тому озеру, что широко раскинулось перед ней. Оно, как огромное блюдо, до краев наполнено сверкающей влагой... И дивно!.. Это на самом деле блюдо. Надя подносит его к губам, пьет, пьет и не напьется. А вдали опять озеро. Надя почерпнет еще и еще, и будет пить, пить... Но за озером пламенеет закат. Озеро краснеет и вспыхивает. Пылающие волны гремят и бушуют... «Жарко», — стонет Надя, теряя сознание.
Озеро остывает, меркнет и становится синим, как сталь, студеным, как лед, и звенит, звенит...
Надя приходит в себя и слышит: звень-звень.
«Шпоры», — вздрагивает она.
Позвякивающий шпорами приближается к дому, уверенным шагом всходит на крыльцо. Бесчувственная нога Нади мешает открыть дверь.
— Кто здесь? .. — спрашивает человек, медленно преодолевая сопротивление. — Кто здесь? .. — повторяет он и, наклонившись, зажигает спичку. Кажется, что вслед за этим должен последовать выстрел. Перед нею офицер. Она увидела его и, вздрогнув, сказала с потрясающим спокойствием:
— В меня не надо стрелять!..
Офицер еще ниже .склонился над ней, и зажег вторую спичку.
— Почему вы думаете, что я в вас буду стрелять? .. Откуда вы это взяли?.. Кто вас обидел? — Он всматривается в женщину с белокурой головой и отшатывается. — Вы!.. Вы!.. — задыхается он. — Вы можете подняться? .. Нет? .. Тогда возьмите меня за шею.
Смутно вспоминает Надя голос этого человека, вспоминает, как днем он приказывал доставить ее в штаб и не трогать. Доверчиво кладет она ему руку на шею, касаясь колючего подбородка. Офицер одной рукой перехватывает ее талию, другой берет под колени и выносит на улицу. Надя слышит, как у него часто бьется сердце. Он останавливается, чтобы перевести дух, и снова идет широким шагом вдоль домов.
На углу одной ив улиц он останавливается около дома с большими, светлыми окнами.
— Здесь... Если можете, нажмите вот эту кнопку и держите, а то я боюсь уронить вас.
Через несколько секунд он внес Надю в госпиталь и, положив на диван, потребовал врача.
Худощавый, седой, с маленькой бородкой доктор, прищурившись, спросил:
— Чем могу служить?
— Окажите срочную помощь...
— Что с ней? .. — доктор подошел к дивану и оторопел. — В операционную! — тихо приказал он сестре и, высоко подняв голову, глянул на Быльникова строгим, осуждающим взглядом.
Затем он медленно подошел к столу и устало спросил:
— Как разрешите записать доставившего больную?*
— Это обязательно?
— Простите! У нас такой порядок, — не глядя на Быльникова, официально сказал доктор.
— Сотник Быльников.
Доктор, попрежнему не глядя на офицера, резко сказал:
— Можете идти.
Быльников молча повиновался. Он вышел, глянул на посеревшее небо и удивился. На смену ночи, хотя и робко, но уже шел рассвет. Посмотрев на угол госпиталя с освещенными окнами, прочитал название улицы и снова пошел бродить.
Все чаще и чаще он сталкивался со случаями дикой расправы над простыми мирными людьми, которых арестовывали только за сочувствие советской власти, затем пытали и расстреливали.
Это было противно его разуму, пониманию, И потому, что он не мог ничего изменить в этом хаосе и произволе и должен был выполнять то, что противно его чувству и разуму, он возмущался. В нем поднимался протест, и он сдерживал себя, чтобы не крикнуть: «Остановитесь! Что вы делаете?!»
Выйдя на главную улицу, он увидел, как к большому дому подкатил бронеавтомобиль. Пулеметы были повернуты в стороны. Вышедший из автомобиля офицер остановился и заложил руки назад...
Он был пьян и, раскачиваясь на длинных ногах в широких галифе и желтых крагах, улыбался и поджидал Быльникова.
— Э-э, дружище! Вы совсем забыли друзей. Послушайте, сотник, черт вас побери, мы вас ждали вчера, мы вас искали сегодня... Имею честь!.. — Он протянул Быльникову холодную, влажную руку.
— Здравия желаю, полковник, — щелкнул каблуками Быльников и с притворной развязностью спросил: — Как изволите себя чувствовать?
— О-о, вели-ко-лепно! Операция завершена. Тамбов наш. Еду на вокзал... Между прочим, зайдемте, — подмигнул он. — Тут знаете ли... — он поднес к губам три сложенных щепотью пальца и, чмокнув, выдохнул: —. 1 .изюминки!
— Мне нездоровится, полковник. Я сейчас с удовольствием проехался бы по. городу... Если разрешите, — указал он на автомобиль, — а потом — к вам.
Полковник Рокотов широко раскрыл глаза и покосился на Быльникова.
— Вы это серьезно, сотник?
— Ей-богу! — широко улыбнулся Быльников.
— А я не могу. Не могу, сотник. Я выдохся.
Он качнулся взад и вперед и вдруг крикнул в открытую дверь бронемашины:
— Мисютин! До вокзала. Поедет сотник. Возвра: титься через тридцать минут. — И обратившись к Быльникову: — Езжайте, и мы вас ждем. Отдельный кабинет. Шесть персон...
Рокотов стоял, покачиваясь, и’ помахивал рукой.
Быльников мчался по дороге к железнодорожному переезду...
Полковника Рокотова он знал с тех пор, как тог прибыл с представителем английской миссии Честером, о котором в трезвом виде отзывался весьма восторженно, а спьяну ругал самыми похабными словами. Впрочем, трезвым полковника Быльников видел редко.
«Вы хороший малый, сотник, — говорил он Быльникову, — но у вас не хватает предметного мышления. Вы все плаваете в «эмпиреях».
Когда сотник, сохраняя осторожность, спрашивал что-нибудь у Рокотова, тот нараспев отвечал: «Живем мы в буйной стороне» — и делал непонимающее лицо.
О, если бы сотник Быльников знал, о чем думают солдаты, с которыми он едет в бронемашине, он приказал бы им, и они помчались бы по полям прямо, не сворачивая с пути, туда, где можно было бы освободиться от гнетущей душевной боли.
Автомобиль остановился у переезда. Быльников вышел и увидел движущийся эшелон с красноармейцами.
Несколько раз Паршин бросался в контратаку и, теряя бойцов, отступал на исходные позиции. На орудийные выстрелы противника дивизионная артиллерия не отвечала, вызывая открытое возмущение среди бойцов.
— Сейчас бы картечью по ним, проклятым, хоть для острастки, оно куда бы легче, а то, скажи, чистая беда. Нажимают и нажимают, ну, никакого отбоя от них нет, — говорил Зиновей.
Устин, соглашаясь, кивал головой.
Ночью из артиллерийского дивизиона пришли лазутчики. Обескураженные, они ,чсообщили, что командир дивизиона с бывшими офицерами ушли к белым. Вместе с ними бежал комбриг Соколов. Снаряды окончились, и стрелять нечем. Паршина мало удивила эта новость. Он только сжал челюсти и гневно проговорил:
— Эх, растяпы!.. За чем смотрели? ..
Белые вскоре подтвердили предательство бывших офицеров. Смело врываясь на станцию, они кричали:
— Э-эй, краснопузые!.. Сдавайтесь! Чем стрелять будете?
— Для вас найдем! — мрачно отвечали бойцы и меткими выстрелами ссаживали крикунов.
Рассветало. Стрельба с обеих сторон утихла. Видимо, белые готовились к новой и последней атаке.
Паршин подошел к Устину и тихо спросил:
— Как с патронами, товарищ Хрущев?
— Маловато. Думаю, один раз отобъемся, а в другой — как бы нас живыми не сгребли.
— А мы в штыки!..
— Нештр так. Только мало нас.
— Пройдемтесь, товарищ Хрущев.
Устин оставил у пулемета Зиновея и пошел вслед за Паршиным. Тот вполголоса разговаривал с бойцами.
.— Товарищи, настал момент, когда нужно быть крайне осторожным. Тишина такая не спроста. Противник знает нашу слабость, в любую минуту может атаковать нас с фланга и зайти в тыл, а патронов у нас — с гулькин нос. Передайте по цепи, что сейчас мы будем отходить на станцию. Товарищ Хрущев остается со вторым взводом для прикрытия и, по мере нашего продвижения, отходит сам. Предупреждаю: без крайней нужды не стрелять. Беречь патроны. Соблюдать тишину. Все, товарищи.
Через час, когда рота погрузилась в вагоны, Петр
и Устин подошли к паровозу. Машинист выглянул в окошечко и, сделав руки лодочкой, спросил:
— Отправляемся, товарищ командир?
— Без сигнала. Скорость со станции не более пятнадцати километров. Давайте.
Поезд плавно тронулся с места, двигаясь среди товарных составов.
Вот он миновал стрелки, вышел на главный путь.
— Нажимай! — крикнул Паршин. — У переезда бронемашина!
— Вижу!
У открытых дверей бронемашины с четкой надписью «Каледин» стоял офицер в чине сотника и курил папиросу. Внезапно он приветственно поднял руку и помахал мчавшемуся эшелону.
«Странно»! — удивился Паршин и ответил на приветствие. Поезд проскочил переезд без единого выстрела с обеих сторон.
— Что бы это могло значить, а? — спросил Паршин.
— Черт его знает... — пожал плечами Устин. — А нашарахать бы мог.
— Случай, должен вам сказать, прелюбопытный, — заметил машинист.
— Да-а, — задумался Паршин. — А город все-таки продан предателями.
XIII
Быльников открыл тринадцатую страницу своего письма к жене.
Он его прочитал и вдруг почувствовал такое отчаяние, что не мог взять себя в руки. Он вскочил и в приступе ярости разбил флягу с вином. Потом, успокоившись, сел и убористым почерком написал:
«Если бесчинствуют офицеры, то что говорить о казаках, о нижних чинах. Донцы возродили старые казачьи традиции и дедовские обычаи «ходить за кафтанами да дуванить чужое добро». Они забыли, что охотятся не за купеческими стругами, бросая клич «сарынь на кичку», а за мужичьим скарбом, что это не туретчина XVII века, а русская земля и что грабят-то они русский народ, породивший казачество. И не сегодня, так завтра народ могучей рукой осадит скакуна, добытого у того же мужика, и скажет он родному сыну: «А ну, слазь с коня, окаянный сын, я тебя породил, я ж тебя и убью, подлая собака...» И близок час!»
Быльников закрыл дневник и, склонившись над ним, долго сидел задумавшись. Перед ним проходит вся его так незадачливо сложившаяся жизнь — вереница скучнейших лет, когда год кажется десятилетием. Да. Вера была права. Он помнит, как она плакала и просила его остаться, потому что любила. Она не пошла за ним, любя родину сильнее. И любовь эта выше и прекраснее. А он болтал о каком-то долге. Жестокое и непростительное заблуждение. Быльников резко встал и прошелся по комнате. Непонятная сила еще удерживала, не пускала его, словно ступал он по клейкому полу, с трудом отрывая от пола ноги. «Ну хорошо, — соглашался он и задавал себе вопрос: — Но что же дальше?» И когда ему нарисовался переход на сторону красных как логическое завершение 'его размышлений, он испугался и удивился. Но лишь’только ему представилось,- как все это может -произойти, юн засмеялся. Предприятие было заманчивым, но страшноватым, и осуществить его не так-то легко.
«Допустим, что я подговорю казаков, но это долгая и небезопасная история. А если увести с собой пол-сотни якобы в разведку? Дело тоже рискованное».
Идея о побеге взволновала его и стала приобретать все более и более ощутимые формы. На душе стало легче, и сам он весь преобразился. Итак решено. Он заручится согласием двух-трех казаков, а те сами найдут охотников среди своих товарищей, уже давно истосковавшихся по дому. К таким он присмотрелся. Это ординарец Кучумов и казак Додонов. Надо действовать немедля и быстро.
— Кучумов! — позвал он казака.
Казак d лукавым лицом и хитроватыми глазами вскочил в комнату и остановился перед сотником.
— У тебя есть водка?
— Никак нет, господин сотник, — улыбнулся Кучу мов.
— Ну и не надо... Ты всегда улыбаешься, тебе, должно быть, очень весело.
— Никак нет...
— Садись Кучумов. Садись! Я тебе приказываю.
Казак сел.
— Ты вот, Кучумов, не хочешь воевать... — начал Быльников.
— Никак... — попытался вскочить казак.
Быльников удержал Кучу.мова за гимнастерку.
— Да сиди ты... тараторка. «Никак, никак...» Вчера ты с казаками был на постое в одном доме. Соседка рассказала, что хозяин — коммунист, ушел с красными. Ты возмутился: «Мы уйдем, а придут красные, и доносчику не поздоровится» — и пообещал о доносе рассказать хозяевам.
Улыбка исчезла с лица Кучумова.
— Успокойся, казак. Нас никто не слышит, и о нашем разговоре никто не узнает. А теперь расскажи, что вчера вершил хорунжий Назаров?
Кучумов попробовал улыбнуться, но мигом смахнул улыбку и опасливо осмотрелся. На лбу выступили крупные капли пота.
— У реки Сосны из нагана расстрелял двух коммунистов, их баб изнасиловал.
— У тебя есть дети, жена?
— Есть.
— А хотел бы ты их видеть?
— Да, — вздохнул казак.
— Вот видишь, Кучумов. Значит, войну надо кончать?
— Да кубыть так.
— Так, Кучумов.
— А еще слыхал, — осмелел казак, — господин Назаров сбирается взять с полсотни казаков, захватить барахлишко да податься на До-н.
— Ах, -вот оно что! Любопытно, любопытно! — нервно засмеялся Быльников. — Ну, иди. Только, — он нахмурился и погрозил пальцем, никому ничего не болтай.
— Спаси бог!
Казак выбежал на улицу громко стуча сапогами.
Быльников открыл четырнадцатую страницу своей тетради и записал:
«Вчера хорунжий спросил у захваченного в плен краснотрмейца: «Когда мы перебьем вас? Когда вы устанете воевать, будь вы прокляты?!» Тот ответил: «Лес ножом не вырубишь. Мы только начали, а кончим, когда от вас ничего не останется. Уж это будет только так. Вас все менеет и менеет, а нас все прибывает»/
Время чертовски быстро движется. У меня для размышления не остается досуга, в то время как Кучумов не утруждает себя размышлениями. У него все сложилось в процессе войны. Он лучше видит и лучше знает. Ясно, что воевать он не хочет и не будет. Он ждет минуты, когда рука, схватившая и ведущая его, ослабнет и разожмется. Он вырвется и, смеясь, пойдет на нас. Это и будет конец...»
Быльников услышал грузные шаги казака, захлопнул тетрадь и положил ее в сумку.
— Что тебе? — удивился сотник, увидев Кучумова.
— А вот — принес, — ответил казак и поставил на стол бутыль со спиртом, которого хватило бы на компанию заправских кутил.
— Это ты откуда столько?
— В Ельце-городе казаки завод трошки пощупали, — ухмыльнулся Кучумов.
Быльников налил спирту себе и Кучумову.
— Ну, смотри, Кучумов, все, что ты узнаешь или услышишь о казаках и о хорунжем Назарове, докладывай мне. — Быльников помолчал, нерешительно трогая стакан, затем пристально посмотрел в умные карие глаза казака. — Узнай, кто из станичников настроен бросить войну и... на кого вообще можно положиться.
Кучумов больше не вскакивал, не говорил «слушаюсь». Он молчал, тихонько постукивая сапогом об пол.
Быльников подн51Л стакан.
— Пей, казак!
Кучумов выпил, не моргнув глазом.
— Все, как вы сказали, будет исполнено точно. Дозволите идти?
— Иди.
С тех пор к Быльникову часто захаживал Кучумов.
Мягко качается черный фаэтон с закрытым кузовом, и вслед за ним безмолвно скачут всадники. Каменисты и пыльны шляхи, проторенные Батыем и Тамерланом. Невесел, мрачен путь генерала.
Километрах в трех от Ельца — Черная Слобода. Там остановился штаб генерала Мамонтова. Туда в черном фаэтоне приехал генерал.
В просторной комнате с полом, окрашенным в желтый цвет, прохладно и светло. На розовой стене висит большая карта Российской империи и портрет Деникина. Карта исколота булавками по всем параллелям и' меридианам. Видимо; она пережила не одного полководца. Сейчас на ней синими флажками отмечается рейд конного корпуса Мамонтова. Путь извилист. На столах топографические карты-десятиверстки. Стучат машинистки и поминутно гудит военно-полевой телефон «фонопор».
Мамонтов медленно подходит к карте и, перекатывая из одного угла рта в другой папиросу, зорко вглядывается в карандашные линии, которыми отмечен несложный стратегический маневр. Путь к Таловой флажками не обозначен. Там левой колонне корпуса Богучарская дивизия дала жестокий отпор. Колонна повернула на Тамбов. Так был изменен путь. После Тамбова пали Козлов, Лебедянь, Раненбург, но все это было не то, о чем помышлял Мамонтов. В Ельце, на горе Аргамачской, генерал приказал установить орудия и открыть по вокзалу огонь. Станция разрушена и сметена с лица земли, но и это не принесло удовлетворения рассвирепевшему генералу.
Нервно пожевывая папиросу, шевеля густыми, как мох, усами, он так же медленно отошел от карты и опустился в мягкое кресло*
— Воронеж, Воронеж!.. — бормотал он, раздражаясь все больше и больше.
Небрежно приняв от адъютанта последнюю сводку о том, что Елец взят почти без боя, генерал вскочил и выругался.
— Без боя?! Лиски! Воронеж! Вот что нужно было взять с боя и любой ценой. Мы провалили важнейшую директиву главнокомандующего, имеющую первостепенное стратегическое ^значение. Вместо Пятнадцатого августа в Воронеже, мы тридцать первого августа топчемся у Ельца, не очистив путь войскам генерала Сидорина! Бабы! —заорал Мамонтов и зашагал по комнате, вертя головой. Молча стоял, вытянувшись в струнку, растерянный адъютант. Он был крайне смущен, как будто бы во всех неудачах, приводивших генерала в бешенство, чувствовал себя виноватым.
Все смолкло, только монотонно гудел телефон да раздавался бесстрастный голос дежурного телефониста.
Успокоившись, генерал приказал вызвать в штаб полковника Русецкого и обратился к адъютанту:,
— Отдайте приказ.
Молодой темнорусый офицер, сидевший за машинкой, насторожился и поднял десять пальцев так, словно он готовился вцепиться в клавиши и только ждал сигнала.
‘— «К гражданам города Ельца... — продиктовал генерал. — Выполняя директиву главного командования Донской армии, конный казачий корпус под моим командованием... прорвался в тыл Красной Армии, стремительным движением... после непродолжительных* боев последовательно занял города: Тамбов, Козлов, Лебедянь, Раненбург, Елец... В наши руки попала богатая военная добыча... Всюду, где появляются мои лихие донцы...»
Вошел офицер. Он потерянно смотрел на генерала.
— Разрешите...
Мамонтов кивнул головой.
— Полковник Русецкий с сотней казаков, захватив обоз с имуществом, ушел на Дон.
Адъютант побледнел. Мамонтов ударил по столу плетью и придушенным басом прохрипел-
— Мародеры!.. Туды вашу мать!.. Вернуть и отдать. .. — он сделал слабое движение плетью и тихо добавил: — Отставить.
Он знал, что посланные в погоню захватят часть обоза и тоже уйдут на Дон. Это был не первый случай.
— Можете идти, — сказал он офицеру и с заметным усилием продолжал: — «Всюду, где появляются мои лихие донцы... красные войска спасаются паническим бегством...»
Призвав граждан бить коммунистов, комиссаров, евреев и вступать в его корпус для похода на Москву, генерал закончил приказ.
На подоконнике лежит толстая полевая сумка, опутанная ремешком. Тонкий, розовый луч, пробившийся сквозь штору, медленно поднимается, пересекая параллели, к Москве.
«Вот так бы...»
Шевельнув усами, генерал суровым взглядом обвел офицеров и вышел на улицу.
Вокруг штаба ходят часовые. Около телефонного столба стоят две оседланные лошади. В городе грохают орудия, к «ебу вздымаются тучи густого дыма.
Генерал сел на скамью и вынул старинные мозеров-ские часы. Семь. Он беспокойно водит головой по сторонам, словно нюхает или кого-то высматривает. Казак стоит у лошади, ожидая приказания. Раздался взрыв, сотрясая землю. Это рухнул в Сосну взорванный железнодорожный мост. Генерал спрятал часы, запахнул полы шинели и, склонившись низко к земле, сидит дотемна. Под черным небом Ельца носятся стаи огненных птиц. Зловещее зарево пожаров золотит купол собора, далеко освещает землю и окрашивает красным реку Сосну. Генерал, словно очнувшись, встал, и, глядя перед собой, сказал:
— Коня!
Казак подвел коня. Через минуту глухой топот замер вдали. Всю ночь горели дома, товарные составы, пакгаузы, гремели выстрелы. Одержимые дикой страстью разрушения, рыскали по городу мамонтовцы, расстреливали невинных без суда и следствия.
В штабе на походной койке прикорнул генерал. Он часто просыпался, вскакивал и, заложив назад руки, то беспокойно ходил из угла в угол, то садился на край койки и предавался размышлениям.
Донесения, получаемые штабом, были малоутеши-тельныхми и повергали генерала в уныние. Легкий и подвижный в начале похода, корпус оброс огромным обозом награбленного и утратил маневренность. Некоторые отряды выходили из подчинения, откалывались, действовали на свой стред и риск и уходили на Дон. Корпус заметно таял и терял свою силу. Он напоминал теперь наглотавшегося удава, ползущего лениво и сонно. Кулацкие восстания, на которые так рассчитывал генерал, ,были успешно ликвидированы советской властью. Крестьяне, заслышав о мобилизации, уводили лошадей и уходили либо к красным, пополняя регулярные части Красной Армии, либо, объединившись в небольшие самостоятельные отряды, внезапно нападали на части корпуса, отбивая оружие, продовольствие и снаряжение.
Корпус двигался по инерции, но она может иссякнуть внезапно, и тогда угроза окружения станет вполне реальной.
И вновь генерала мучает мысль о Воронеже. Она не покидала его во все время рейда. И если, не прорвавшись через Таловую на Лиски, он оставил Воронеж в стороне, направляясь на Москву, то сейчас движение на Воронеж диктовалось прямой необходимостью. Этой же ночью Мамонтов подтвердил приказ — о наступлении дивизии генерала Постовского на город Ефремов, имея основное направление на Москву, а через три часа отменил его и издал секретный:
«Четвертого сентября правой колонне генерала Постовского двигаться на станцию Касторная и далее на Воронеж, средней колонне — на Задонск—Землянск— Воронеж, и левой колонне — севернее Задонска, на Грязи и дальше — Усмань—Воронеж».
Оба, сотник Быльников и хорунжий Назаров, зорко следили друг за другом и присматривались к отряду.
Два казака, Додонов и Кучумов, проводили скрытую работу и тайно друг от друга ходили к сотнику.
Из конспирации Быльников вел с каждым отдельно секретные разговоры. Не подозревая об этом, они выполняли одну и ту же работу, взаимно проверяя друг друга. Быльников сверял донесения и контролировал обоих.
Накануне выступления из Ельца Кучумов зашел к Быльникову. Сотник сидел, откинувшись на спинку стула, и дремал. При входе Кучумова он приоткрыл глаза.
— Что скажешь?
— Дозвольте донести.. „
— Садись, Кучумов.
Сотник был хмур и слушал Кучумова, ‘опустив голову.
— Сегодня в ночь... — начал Кучумов.
— Хорунжий уходит с казаками на Дон, — кончил Быльников.
— Да, — подтвердил удивленный Кучумов.
— Кто с нами?
— Восемнадцать казаков.
— Мало.
— Но верных.
— Хорошо. В девять часов хорунжий построит сотню. Я вызову охотников в разъезд. Это сигнал.
— Слушаюсь. • Разрешите, узнать, — замялся Кучумов, — а отколь вам ведомо, что хорунжий...
— Ты вот о чем? — улыбнулся Быльников. — Потом сам узнаешь.
Кучумов ушел. Перед Быльниковым лежали часы. Он сидел, глубоко погрузившись в думы. Это было такое состояние, когда человек, решившись на что-то важное для него, с нетерпением ожидает назначенной минуты, торопит время и боится, чтобы не опоздать, иначе все задуманное рухнет..
Легкий стук прервал его мысли. Незаметно и тихо вошел Додонов.
— Девять, — сообщил он вполголоса.
Быльников встрепенулся и сказал твердо и решительно:
— Передай хорунжему, что я приказал построить сотню. .
Когда Быльников вышел к казакам, его встретил Назаров.
— Сотня построена, господин сотник. Какие будут приказания?
— Еду на Москву, — иронически ответил Быльников, — не желаете ли со мной?
— Нет, верно? — смутился Назаров.
— Ей-богу, на Москву. Вы, кажется, разочароват лись в ней, а напрасно. Хороший город.
Назаров растерялся и ничего не ответил. Он чувствовал, что Быльников издевается над ним, но не знал истинных намерений сотника. Быльников вскочил на лошадь.
— Станичники, в разъезд кто желает охотником?
Сначала двадцать человек, а затем еще десять построились отдельно.
— Ну что ж, счастливо оставаться, хорунжий. С благополучным возвращением на Дон.
Быльников козырнул и, быстро обернувшись к казакам, подал команду:
— Рысью за мной а-арш!
Тридцать всадников рванулись вперед и через несколько минут скрылись из виду. Назаров, широко открыв глаза, стоял в полном недоумении, поправляя на щеке черную повязку.
Он не спал всю ночь, боясь, что его планы побега на Дон раскрыты и что за ним сейчас неотступно следят. Его мучила мысль: кто мог донести, кто мог подслушать его сговор с Додоновым? .. .
— Додонов! — вскрикнул Назаров. — Он же и уехал с Быльниковым. Он, подлюка!
Назаров хватался за голову и проклинал себя. Как он мог так опростоволоситься, довериться казаку? Он прислушивался к каждому шороху, вставал и выходил на улицу. О побеге на Дон сейчас он даже и не помышлял.
Утром он узнал об изменении направления корпуса и о том, что Быльников уехал самовольно. Многие высказывали догадки, что сотник последовал благому примеру полковника Русецкого, но тут же ругали его за поступок, недостойный чести офицера. Назаров соглашался и в душе клял Быльникова и Додонова. Теперь он был убежден, что они ушли на Дон, так легко обманув и высмеяв его. Получив приказание следовать в головном отряде колонны генерала Постовского, Назаров рвал и метал.
— Ладно, я еще отыграюсь...
Покинув* Тамбов, Паршин двинулся со своей ротой в юго-западном направлении и через несколько дней вошел в пределы Воронежской губернии. После тяжелого поражения 358-го Богучаровского полка под Елань-Коленом, мамонтовцы еще до занятия Тамбова распространились на запад и север губернии, угрожая Воронежу и пытаясь перерезать железнодорожное сообщение с Москвой. Проходя через села и деревни, Паршин беседовал с крестьянами и видел, в каком беззащитном положении они находятся.
Он убедился в этом, остановившись на короткий отдых в селе. К нему подошел черноволосый, лет сорока пяти крестьянин, с густой, ровно подстриженной кудрявой бородой и спросил:.
— Вы далече путь держите, товарищ?
— А что вас интересует?
— Да вот, хотел с вами совет держать. Сядемте хоть тут, — опускаясь на бревно у хаты, предложил он.
Паршин сел.
— Скажите, дорогой товарищ, кто это еще объявился и что нам, стало быть, делать. Сказывают, какой-то Мамонтов. Кто он такое и чего ему надо?
— Что и всем остальным белогвардейцам, — ответил Паршин. — А кто вы будете?
— Я председатель сельского совета. — И, оглянувшись, тихо добавил: — Коммунист. Так вот, намедни слух, прошел, на одно село, недалече здесь, банда напала, людей пограбили, а председателя убили. Ну, сами посудите, уйти —нельзя, потому как. невозможно оставить село без власти, без присмотру. Обороняться — оружия никакого нет. Оставаться здесь и ждать, когда придут и в расход пустят, тоже плохо. Как там ни говори, а все-таки жена, ребятишки. Нет, вы не подумайте, я не из пужливых, но так понапрасну, как ягнок, головы складать не хочется. И вот сижу я, вроде на тычку, и вокруг озираюсь.
— А вы озирайтесь, да не один, — посоветовал Паршин. — Организуйте связь с селами, выставляйте дозорных, установите ночные дежурства, чтобы не застали врасплох. И топор, и коса, и нож — отличное оружие, когда его применяют внезапно. Бейте врага не только ружьем, но и капканом.
Он разъяснял, что конный корпус генерала Мамонтова прорвался в тыл Красной Армии случайно и что разбойничать ему недолго.
Председатель почесывал кудрявую бороду и мрачно смотрел себе под ноги.
— Оно правильно вы говорите, — разочарованно ответил он, — но только ведь с палкой на зверя не каждый отчается.
Минуя села, Паршин торопился как можно скорей выйти к Воронежу. Но, приближаясь к нему, рота все чаще наталкивалась на мамонтовцев. Паршин иногда уклонялся от столкновений, в случае необходимости принимая бой. Однажды вечером, выйдя наконец к Задонскому шоссе, он со своими людьми попал в окружение. Бой был горяч и тяжел. Паршин потерял почти половину своих бойцов и только с наступлением полной темноты сумел прорваться и уйти от преследования.
В этой жестокой схватке ранили Зиновея. Устин вынес его и укрыл в лощине, а потом всю ночь брел, поддерживая ослабевшего друга. К утру они добрались до села. Там Зиновею промыли рану и крепко перевязали рушником. Крестьяне накормили красноармейцев, усадили на телегу и повезли от села к селу на Воронеж. Дорогой Зиновей впал в забытье, стонал и просил Устина:
— Ты не дюже шибко... колет в грудях...
Устин старался ехать осторожно. Он посматривал на друга, хмурился. За несколько часов глаза у Зино-вея ввалились, скулы выступил ио резче, лицо посерело и вытянулось. Он жадно ловил ртом воздух. Устин лоскутом*, оторванным от рубахи, вытирал пот с лица товарища и успокаивал:
— Потерпи, осталось немного. Скоро доедем. Вот уж и город виден. А там тебе враз перевязку сделают, сестрица лекарство даст, дунет, плюнет — оно все и пройдет.
Вечером Устин сдал Зиновея в госпиталь и отправился в штаб укрепленного района.
В этот же день рота Паршина присоединилась к регулярным частям и вечером вступила в Воронеж.
Застава. Плехановская улица с одноэтажными серыми и белыми домиками. Она пряма, как стрелка. В конце ее высится громадина монастыря с тонким шпилем колокольни. По улице маршируют красноармейцы и вооруженные отряды рабочих. На окраинах города граждане роют окопы. На домах висят не просохшие от клея приказы штаба укрепленного района о том, что город Воронеж объявляется на осадном положении.
Здесь было так же шумно,, тесно и* тревожно, как и в других прифронтовых городах. Но иное чувство охватило Паршина, когда, пробравшись сквозь толпу к угловому дому, он прочитал воззвание.
«К оружию! К оружию!.. Помните, только ощетинившись стальными штыками, только вооружившись до зубов, только поставив под ружье всех и связав себя революционной 'дисциплиной, мы прогоним врага».
Это — тревога/ Но она не вызывала у населения того панического настроения и бестолковой суетливости, как это было в Тамбове. На лицах людей Паршин видел выражение деловой, озабоченности и решимости.
Он не шел, а бежал, стремясь скорей попасть к коменданту укрепленного района и получить новое назначение.
В дверях штаба он лицом к лицу столкнулся с Устином и, ахнув, вцепился ему в плечи.
— Ты откуда!? Дери меня за волосы, — подставлял он голову, — чтобы я поверил, что это ты.
Устин до слез смеялся от радости, обнимая командира.
— Товарищ командир, живой я, ей-право. Это я.
— А Зиновей Блинов? Где он? Что с йим? Живой, убит?
— Ранен, товарищ командир.
— Куда? Да говори же ты! Чего мы стоим здесь.. < Бежим к нему!
— В госпиталь сдал его.
— Бежим! Бежим же, черт возьми!
Устин едва поспевал за Паршиным.
В госпитале Паршин употребил всю свою силу убеждения, чтобы его с Устином допустили к раненому.
Зиновей увидел их, молча заулыбался. Паршин поднес пальцы к губам.
— Ни-ни!.. Ни слова. Я все знаю, — предупредил он, садясь на край койки.
И сколько тепла, дружеского участия увидел Устип во взгляде этого сурового человека! На щеках Зиновея пробился слабый румянец. Отделяя каждое слово, он тихо проговорил:
— Город... белые... займут... нас всех здесь... — Зиновей закрыл и открыл глаза.
— Ни-ни! Молчи, Зиновей. Город мы не отдадим. А ежели что случится, — он близко придвинулся к Зи-новею, — я сам с пулеметом встану у твоих дверей.
Попрощавшись с Зиновеем, Паршин и Устип узнали у врача, что рана Зиновея тяжелая, но опасаться за его жизнь оснований пока нет.
Уже стало темно, когда они вышли на улицу. В городе было пустынно. По улицам ходили патрули. В штабе укрепленного района Паршин получил распоряжение влиться со своей ротой в отряд военкомата.
В последние часы, готовясь к бою, не раз вспоминал Петр Паршин о боевых товарищах, о.раненом Зи-новее и белокурой подруге Наде. И не знал Паршин, что в тамбовском госпитале она умирает от ран, называя в бреду его имя. Не знал и Устин, что почти вслед за ним десятки километров провез казак в обозе истерзанную Наталью.
Мчалась к Дону на взмыленных конях шайка полковника Русецкого. Полковник вел казаков по степным яругам, объезжал города и большие села. Не было расчета встречаться с беспокойными селянами и делить с ними свою добычу. Ревниво оберегалось добро, все, что плохо лежало на пути, увлекала с собой конная лавина.
Сто пятьдесят плененных коней, десятки голов крупного рогатого скота, обоз с кожей, сукном, шелком гнала сотня домой. Будет праздник, будут песни.
В клубах пыли монотонно тарахтела обозная телега. Растерзанная, с потухшим взором выплаканных глаз, в каком-то одуряющем сне ехала на ней Наталья Пашкова. За неделю стремительного пути, измученная, она потеряла счет дням. Казак не отпускал ее от себя ни на шаг.
Когда же окончится эта бесконечная степь?! Есть же у морей берега, у рек истоки, устья, у лесов начало и конец. Где ж ее хоть смертный конец? И бездумно, словно в пустоту, смотрит вперед затуманенным взглядом Наталья. Солнце встает большое, розовое, катится палящее по синему своду и уходит холодно-багровое -за горизонт...
— Э-э! Баба-дура! — тронул Наталью концом ножен казак, который ее увез. — Аль не видишь?
— Господи! — вскрикнула Наталья. Она узнала родные места. Вот здесь, на этом перекрестке, она про* щалась с Устином, а на том холме ее схватил этот проклятый казак. Оттуда начался ее страшный путь.
— Пустите меня ко двору! — не своим голосом закричала Наталья. — Пустите за ради Христа!
Казак осклабился, трогая языком обветренные губы. Задыхаясь от рыданий, Наталья молила казаков:
— Родненькие вы мои!.. Золотые!.. Ну, пустите. .. Прошу вас!..
— Гуняев, брось ты ее к чертовой матери! — раздавались голоса.
— Что ты связался с нею?
Гуняев сверкнул глазами:
—- Не трожь!. *Моя она!
Кто-то отъехал в сторону и крикнул:
— Урядника Гуняева к пол-ков-ни-ку!
Гуняев ухмыльнулся и, отъезжая от телеги, бросил на ходу:
— Ладно. Снимите ее.
Наталью ссадили с телеги и оставили при дороге. Она не в силах была подняться. Ломило тело, ныли ноги, в ушах шумело. Ей никак не верилось, что она одна и что вокруг нее нет этих страшных людей. Уже смеркалось, когда крестьяне, возвращаясь с поля, привезли ее в родное село. И не успели Наталью ввести в хату, положить на скамью, как весть о ней обошла всю улицу. В хату набились бабы, ребятин1ки, пришли Натальины подруги, но никто не . мог найти слов утешения. Может быть, потому, что, опасаясь казаков, боялись громко выражать негодование, может быть, потому, что слишком ошеломило это дикое надругательство над женщиной-матерью.
Ребятишки, испуганно тараща глаза, спрашивали:
— Мамка, чегой-то с теткой Натахой?.
— Хворая она.
— А где она была так долго?
— Да отстань ты, горюшко мое.
Старухи согрели воду, искупали Наталью и, надев на нее белье, уложили на печь. Подруги напоили ее фруктовым отваром, накормили и, плача вместе с нею, утешали:
— Отдыхай, милая, горькая твоя головушка, мы приглядим за тобой.
Тетка Марфа мелко закрестилась, сморщила в кулачок лицо и со слезами вышла , из хаты.
Вечером, узнав о возвращении Натальи, в страшном смятении прибежала из хутора ее двоюродная сестра Аннушка. Otfa сообщила печальную весть о смерти сына. Ребенок умер, как она сказала, от тяжелой пищи.
В селе стоял небольшой отряд казаков. Пригляделись они к селу, к людям, пообвыкли. То ведерко возьмут да принесут обратно с водой и скажут: «Спасибо, хозяйка», то покурят со старйками и пожалуются на жизнь, то парнишку потреплют по головенке, то ласковое слово бросят смущенной девушке. Так и прижились. Трудно дышалось селу от поборов, но наступал вечер, и возникали песни — одна, другая. Пели казаки, тоскуя по дому. Откликаясь, запевали девчата свою «матаню» да «страданье», смелели, перебрасывались словами с казаками.
Но выходили матери, все время оберегавшие своих дочерей, и загоняли домой. А дома какая-нибудь старушка, с суровой укоризной покачивая головой, говорила: «И кого ж это вы надумали привечать! Ваши братья на фронте кровь проливают, чтобы село от этих злодеев ослобонить. Аль вы не знаете, что они с На-тахой Пашковой сотворили, как они над ней, бедной, измывались? Аль вы захотели на наши да на свои головы беду накликать?!» — «Да мы что, — оправдывались девушки, — мы только песни поиграть».
«Ох, глядите вы у меня, — грозилась какая-нибудь строгая мать и многозначительно показывала на вож-жовку: — Со двора сгоню, и света не взвидите...» —-придумывала еще десяток кар.
Но как только наступал вечер, девушек вновь тянуло на улицу. Хотелось пройтись по селу с заливистой звонкой песней.
Как и многие села, не убереглась и Рогачевка от внезапного налета мамонтовцев. Стерегли ее всю ночь до утра члены сельсовета. Часто дежурил и Груздев. Но враги нагрянули в село неожиданно, незаметно, с равнинного места, не ночью, не на заре, а днем, когда все были заняты работой.
Груздева едва успела уведомить соседка, что к его хате скачут трое конных.
Вспомнил Петр Васильевич о своем нагане, подаренном Зиновею, и пожалел. С ним все-таки на сердце блаже. Проворно перелез через тын и в чем был, без шапки бросился на огороды к лозняку. Ночь провел в поле, а куда податься дальше — не знал. Скрывался где мог, изнывал от скуки и безделья. Хотела Арина послать Мотьку за селом поискать отца, но соседи отговорили.
— Ты смотри, Ариша, не дури, сохрани тебя бог. Сейчас за Петром Васильевичем блюдут. Мальчишка побежит и след укажет, тогда пропадай, бедная головушка.
На третий день тайно, ночью, явился к Арине Петр Васильевич, переговорил, дал наказ, оделся потеплее, взял хлеба и ушел.
Больше недели выслеживали и караулили Груздева. .
Стояла полночь. Голосисто кукарекали петухи. Груздев вылез из лозняков и стал пробираться к хате.
Выстрел щелкнул словно капкан. Тяжкий топот обрушился на огороды. В темноте громко рявкнуло:
— Стой!.. Душа из тебя вон!
Приглушенный голос простонал:
— Не сдамся!
Что-то свалилось... Хруст суставов... Клубок шевелящихся тел. Прерывистое дыхание..«
— Крути руки!.. Назад!..
— Прикладом по хребтине, осади!
Спокойный голос поодаль:
— Взяли?
Ответный задыхающийся:
— Взяли!
Тот же спокойный:
— Ведите!
В светлой горенке против плотного бородатого есаула стоял с непокрытой седой головой Груздев. Один борт пиджака был разодран сверху донизу. Расстегнутый ворот синей рубахи обнажал грудь с костлявыми ключицами.
— Сядьте, — вежливо предложил есаул.
Груздев сел. У него часто билось сердце , и заметно
вздымалась грудь.
— Устали? — спросил есаул, разглаживая большую седую бороду.
— Да, — коротко ответил Груздев.
— Где скрывались?
— Там уж .меня нет.
— Будем разговаривать?
— Не стоит.
— Почему?
— Сами понимаете. Мне стукнуло пятьдесят годов.
Седой весь... Пожил бы еще годков десять, сына ради, но... понимаете, не сговоримся мы с вами.
— Вы председатель сельского совдепа?
— Я!
— В расход... — Есаул кивнул головой конвоиру и подчеркнуто сказал:
— Возьми этого «товарища» под стражу.
Груздева привели в амбар, поставили двух часовых. Он слышал плач жены — тихий, говор на улице — торопливый, настороженный — и мерные шаги часовых. Хорошо, что у него не отняли махорку и спички. Он закурил.
Груздев нащупал сено, но разбрасывать его не стал. Жестко или мягко будет ему — не все ли равно. Груздев сел и глубоко затянулся махорочным дымом. Но от сознания, что через несколько часов его расстреляют, он впадал то в страх, то в тоску. «Недолго мучиться, но тяжко ожидание. Как же это так? Не приди он вчера, так и нонче ходил бы по полю либо спал где-нибудь в лощинке».
Он уронил на грудь голову и чуть не заплакал от досады.
«Вот и отходился ты, Петр Васильевич Груздев,— говорил он себе. — Двадцать пять лет прожил с Ариной ладно, душа в душу, в дружбе и труде, а вот ребятишки-то еще маловаты. Жаль их, а особливо Мотьку. Мальчишка смышленый, понимает, поди, для чего меня в амбар упрятали. Эка незадача».
А вот перед ним предстала молодая,' с веселыми глазами Аргала.
«Ариша!» — зовет он, но она исчезает, словно стоит где-то сбоку мерцающая свеча, вспыхнет, осветит что-то далекое, почти забытое и погаснет, вспыхнет и осветит уже что-то другое и снова погаснет. Так продолжается долго. Потом вдруг на память пришло то, что совсем забылось: детство, юность. А вот представил он, как в солнечный день идет по крепким деревянным ступенькам крыльца. За ним — Устин, Зиновей, Клим, Авдей. Горница наполняется народом. На скамье стоит в распахнутой куртке Ерка и радостно улыбается.
Груздев поднимается и говорит: «Так вот, значит, товарищи, порешим мы отныне и довеку...»
Но толпа расступается, и снова видит он Аришу и Мотьку. Они смотрят ему в лицо заплаканными глазами.
«Ох, что же это?» — простонал Груздев и вскочил. За стеной амбара ходил часовой. Груздев постоял немного, зажег спичку. Амбар небольшой, но крыша крепкая, сделана на совесть, стены дубовые. Он снова сел и положил голову на колени. Бежать невозможно. Надо быть готовым ко всему, а главное — не показывать страха перед врагом. Вспомнив об Устине и Зино-вее, он стал рассуждать вслух: «Все одно сила на нашей стороне, и скоро все обернется против вас, будьте вы прокляты! Нет, вы ничем меня не запужаете, ничем».
Он опять погружался в чуткое дремотное состояние и видел Арину, Мотьку и ребятишек.
Но вот и утро. До слуха доносится рев коров, скрип ворот. В амбар через застрехи и переборки бревен пробиваются тонкие дымчатые лучики. Петр Васильевич встряхнулся и снова заволновался.
«Пиджак да сапоги надо бы передать домой, — все-таки Мотьке в школу сгодятся», — внезапно подумал он, но, вспомнив, что пиджак разодран, потрогал края бортов и вдруг вздрогнул. Улицу огласил крик мальчика:
— Папанька! Папанька!
— Нельзя сюда, — зашумели часовые. — Слышь, тебе говорят!
— Почему же это нельзя? — крикнул Груздев.— Послушай-ка, служивый, ты мальчонку допусти. Сын он мне...
— Не приказано пущать!
— Слушай! Ты ведь человек, небось тоже ребятишки дома есть... Мне бы сапоги с пиджаком передать. ..
— А если не велено? Что мне, за тебя страдать?
— Ну и пострадай маленько, невелика беда!
— Не-не-не! — не соглашался часовой.
Тем временем Мотька прорвался к амбару и приник к щели.
— Папанька мой!.« Папанька!.. — рыдал мальчик.
Груздев протянул руки, словно сквозь стенку амбара хотел обнять сынишку.
— Экие они все злые, сынок... Ты не плачь, не плачь, — гладил он доску, за которой слышался голос ребенка. — Иди-ка домой. Меня вот отпустят, и я опять пойду с тобой... Иди, дорогой...
— Иди отсель, мальчик! — кричал часовой.
Мотька, сверкнув глазами так, что часовой оторопел, подбежал к столбику около амбара и вцепился в него. Оторвать мальчонку не было никакой возможности.
Есаул приказал арестовать на время Арину, чтобы она своими криками не волновала людей.
Часовой осторожно подкрался к Мотьке, схватил его в охапку и понес через улицу к хатам. Мотька царапался, кусался, кричал. И почувствовал Петр Васильевич, как будто у него вырвали что-то из груди.
Лязгнул запор амбара.
— Выходи! Быстро!..
Ах, если бы не Мотька, Петр Васильевич был бы совсем спокоен. Но Мотька... «А где Арина? ..» Он оглянулся — никого, кроме чужих, обозленных людей.. . На миг мелькнула мысль: «Бежать!» Но он почувствовал, как быстро теряет силы, и неверным шагом пошел вперед, в поле. Это был его последний путь.
На другой день его похоронили рядом с Егором Рощиным.
ВТОРАЯ
I
Несчастье, постигшее ее, Наталья переживала очень тяжело и никто не верил, что она сумеет оправиться. Ей казалось, что слишком много горя пришлось на ее долю — гибель мужа, смерть ребенка и теперь это безобразное надругательство над ее телом. Первые дни она находилась в полном отчаянии. Все то, чем она раньше жила и дышала, было безжалостно разрушено. Интерес к жизни был утрачен, и ей казалось — весь мир и сама она, все погрузилось в безотрадные, холодные сумерки. Часами просиживала она у окна, по которому барабанили крупные капли дождя, и в каком-то оцепенении смотрела на улицу. Дни настолько походили один на другой, что в представлении Натальи они сливались в один — бесконечный и тягостный. Подруги старались вызвать ее на разговор, но Наталья на все вопросы отвечала односложно. На ее лице появлялась жалкая улыбка, и нельзя было понять, доходят ли до ее сознания слова подруг.
«Сгубили, ироды, бабу», — говорили женщины. Аннушке все казалось, что она повинна в смерти Натальиного ребенка. Она не знала, чем помочь сестре.
Так шли дни, горестные для Натальи...
Как-то перед вечером она заснула, а когда очнулась, вздрогнула: ей стало жутко от своего одиночества. Словно озаренная долго тлевшей мыслью, Наталья выбежала в сени. Трясясь, как в лихорадке, она схватила веревочные вожжи, торопливо перекинула через слегу под крышей и сделала петлю. Постояв несколько секунд, она вернулась в хату, потрогала скамейку и, словно забыв свое намерение, опустилась на нее. Она не слышала, как скрипнула дверь, как в хату вошла Арина Груздева и, поняв происходящее, громко заголосила:
— Господи ми-илостливый, да что ж это ты, бабонька, надумала!..
Наталья вскочила и широко открытыми, непонимающими глазами смотрела на Арину.
— Да опомнись ты, голубонька моя! И что ж это с тобой, касатка ты моя, горемычная!
Наталья сделала два неверных шага к ней, дико вскрикнула и, словно срубленная, рухнула на пол. Она рвала на себе волосы, царапала грудь, раздирая кофточку, захлебывалась от рыданий. Арина села на пол, положила на свои колени Натальину голову и приговаривала:
— Плачь... плачь, моя милая, плачь, страдалица! Давай хоть вместе поплачем, — и выводила сильным грудным голосом:—Ах, и головушки-то наши бедные. ..
Она жалобно выводила слова причитания и гладила шершавой рукой распущенные Натальины волосы. Наталья утихла, а потом заголосила тоже:
— Ах, и нет у меня маменьки родненькой...
Женщины старались слезами заглушить тоску по
убитым и умершим.
Вечерело. Прибежал Мотька, растерянно постоял у двери, потом подошел к матери.
— Не надо, мамка, слышь, пойдем ко двору, я тебе початков принес... Слухай, что я тебе скажу. — И он стал шептать: — Казаки сбираются уходить не нонче-завтра. Мне сказывал тот черный, какому я пальцы покусал.
Арина вздохнула, притянула к себе Мотьку и крепко прижалась щекой к его щеке. Наталья успокоилась, обняла Арину и, целуя ее, горячо зашептала:
— Милая ты моя, родная. Спасибо тебе за доброту твою... за ласку сердечную.
Потом, сидели втроем дотемна, чутко прислушиваясь к тому, что делается на улице.
— Небось наши объявились поблизости, — сказал Мотька.
— Должно быть, сынок.
— Мамка, знаешь что, пойдем ко двору, и тетка Натаха пусть с нами идет.
— Наташечка, а ведь и верно, — встрепенулась Арина. Она ухватилась за эту мысль, боясь оставить Наталью одну. — Поживи у нас, голубонька. А как вернутся наши, опять к себе пойдешь. И тебе не так тяжко* будет, да и мне веселей. А думки ты недобрые брось. Народу-то всему, ох, как нелегко нонче. Что ж делать? .. Нам, бабам, страданье да муки, а им, му-жикам-то, ведь не слаже нашего. Пойдем, касатка.
Наталья встала, судорожно потянулась и вытерла ладонями лицо. Затем, голосом смертельно уставшего человека, сказала:
— Тетя Арина, меня в сон клонит.
— Вот и пойдем, — обрадовалась Арина, — повечеряем. Я тебя молочком покормлю, и спи себе. Пойдем.
Она помогла Наталье собраться, вывела ее на улицу и накрепко закрыла хату.
В звездном небе плыл месяц, прорезая редкие облачка. Кое-где сидели люди. Их спокойный медлительный говор походил на монотонное жужжание. Около одной из хат Наталья услышала свое имя. Она вздрогнула и испуганно прижалась к Арине. Наталья вдруг поняла, что односельчане ее жалеют, и самой ей вдруг стало жаль себя необыкновенно. На минуту вспомнилось девичество, как что-то далекое. Она представила себя такою же, как тогда. И вновь послышались ей запахи полевых трав, вспомнилось, как такими теплыми вечерами, когда мирно сиял месяц в высоком небе, собиралась «улица». Девушки с радостным волнением встречают желанных. И все это осталось да-^ леко-далеко, такое чистое и дорогое.
— Пришли, — тихо обронила Арина и, толкнув вперед Мотьку, взяла за руку Наталью.
Та вошла в хату и остановилась в изумлении. Ее окружило трое ребятишек.
— Е-ер-кины! — всплеснула руками Наталья и бросилась к ним. — Дуняшка!.. Стешка... А я ведь себе взять их хотела...
— Во-от, милая! — обратилась Арина к Наталье. — Гляди-ка да радуйся. С ними горе, а без них вдвое. Человек не для себя родится — для людей. Вот гляди, куда я от них уйду, горемычных? Мотяп подверни-ка фитилек, — приказала она, — а потом сходи, родной, на погребицу, принеси молочка, а ты, Дуняша, собери-ка на стол.
Когда все сели ужинать, Арина с удовлетворением отметила, что Наталья с жадностью пьет молоко.
«Ничего, отойдет, отмякнет баба», — подумала она успокоенно. О своем горе она старалась не вспоминать, считая, что успеет наплакаться ночью в подушку.
— Ну, Натаха, пострадали мы, а теперь посмеемся. Стешка, ну-ка, дочушка, расскажи нам песенку, а я тебе ужо завтра лепешку испеку.
Девочка засунула в рот пальчик и, двигая босой ножонкой по скамье, опустила в смущении годовку.
Рано-рано поутру Пастушок ту-ру-ру-ру,
А коровки вслед ему Затянули му-му-му.
Она лепетала, коверкая и не выговаривая слова, и от этого песенка становилась смешной и по-своему прекрасной. Подергав носиком, девочка глянула исподлобья на слушателей и, встретив ласковые улыбки, уже смелее закончила:
Вы, коровушки, ступайте В чисто поле погуляйте,
Приходите вечерком,
Вечерком да с молочком.
— Ой, как хо-ро-шо-то!'—засмеялась Арина. — Завтра наша «мумка» опять придет вечерком и девочке принесет молочка.
Глядя на ребятишек, на добродушное лицо Арины, Наталья повеселела. Ее трогало и умиротворяло каждое слово, каждая улыбка. Она не могла выразить того светлого ощущения, которое охватило ее, и только устало улыбалась.
Арина постелила на полу, всем в ряд, уложила Наталью и ребятишек спать, а сама, потушив свет, долго сидела с вязаньем у залитого лунным светом окошка и щелкала спицами.
II
Старик Афиноген Пашков, узнав о пропаже Натальи, всполошился. В поисках ее он за несколько дней объездил окрестные деревни и села, но безрезультатно. Перед самым возвращением Натальи он поехал к своему старому приятелю мельнику Ефиму Терентьевичу Турусову, захватив с собой для помола мешок пшеницы.
«Может быть, там окажется, или какой слух будет о ней, — думал он, — человек ведь не иголка, Должен найтись либо живым, либо мертвым».
Мельник долго не отпускал Афиногена домой и все время осторожно советовался, допытывался и расспрашивал, как тот думает о той или о другой власти, кто одержит верх, и как оно вообще-то будет, если победят те или другие.
Перед отъездом Пашкова мельничиха приготовила яичницу, блины со сметаной, зажарида кусок баранины.
Мельник принес бутылку самогона и, ставя на стол, самодовольно сказал:
— Живем, слава те богу, справно, хотя кругом война да разорение. Уберег нас господь. Только надолго ли? Незнамо, как еще повернется, с какой стороны напасти ждать. Все добро и по сию пору хороним. Вот казаки собираются уходить.
— К чему бы это? — не скрывая тревоги, спросил Пашков.
— Да давеча спрашивал у офицера, как, мол, аль неудержка, прости господи. «Нету, говорит, размотали красных вчистую». Чего, спрашиваю, уходите? А он мне — резонту, дескать, в этом никакого нет, не век же у вас вековать. Жили же без нас до войны.
— Оно вроде правильно. До коих пор им тут, — согласился Пашков, успокаивая не столько приятеля, сколько себя.
— Правильно, а боязно. Потолкались бы маленько еще, хотя бы зиму. Аль у нас им плохо?
— Да и это верно.
— Ну, Афиноген Тимофеевич, дай бог здоровья,— сказал Турусов, поднимая стакан.
— Будем здравы, — ответил Пашков, расправляя усы, и отпил полстакана.
Подошла тихая и молчаливая мельничиха и, вздохнув, села на край кровати. Она долго слушала о том, что говорили старики, а потом, в который уж раз, робко спросила:
— Об Наталье так и нет слуху?
— Ни-ни! Ровно бы в воду. А вот об Митяе... — Он свел лицо в страдальческую гримасу, с тоской проговорил: — Говорят бабы, будто Устин наказывал передать, что Митяй убит в бою. Только нет!.. — взвизгнул он. — Не может этого быть! Устин сбрехал. Ему, вишь, Наташка была нужна. А вот на-ка, поищи Наташку, ее и след пропал... Эх, выпьем, что ли, все одно помирать, — мотнул он в отчаянии головой.
— Го-осподи! И дите без нее? Страсти-то какие! — сокрушалась мельничиха.
Пашков погладил бороду и словами, уже слышанными ею не раз, ответил:
— Страсти да наказание — за прегрешения наши.
Он вылез из-за стола, перекрестился и сделал глубокий поклон:
— Большое благодарство за хлеб-соль вашу. Пора ко двору... Прощевайте.
— Не прогневайся, Афиноген Тимофеич. Чем богаты, тем и рады.
Пашков распрощался с мельником и мельничихой, которая совала ему узелок.
— Да возьми чуток яблочков на дорогу, — выговаривала она нараспев.
— Некому те гостинцы... ну, спасибо, спасибо.
Он взял узелок и, подержав его, махнул рукой и закрыл глаза. Его мучила зависть. Он знал, что мельник этим летом снимал в аренду сад, а в разговоре даже не обмолвился об этом, старый черт. Афиногену было обидно принимать узелок с яблоками, напоминавший ему о благополучии мельника. Соболезнуя Пашкову, старуха словно подавала ему, как бедному родственнику, десяток яблок из богатого сада.
— Ну, ничего, ничего. Даст бог — объявятся твои, — утешал мельник, провожая его на улицу.
Пашков сел на телегу, облокотился на мешок с мукой и кнутовищем тронул лошадь. Он ехал, и думы о мельнике не оставляли его. «Вот ведь людям счастье. Везде горе, а его обошло. Ничего не порушено, и мельница цела, и сами здравы. И где он только добро хоронит? Небось все загодя обдумал, сатана».
А вот- и мельница, старая, как и сам мельник.
— Тпру-у! — остановил он лошадь. Хозяйским глазом окинул мельницу и, убедившись в том, что она простоит еще долго, изо всей силы стегнул лошадь.
— Ну-у, пропасти на тебя нет! Загляде-елась!
Хмель клонил ко сну. Старик уронил голову и задремал. Около самого села его окликнул Климов сын Мишка:
— Э-э, де-ед!
Пашков открыл глаза и осовело глянул на мальчишку.
— Ну, хотел я повернуть лошадь, — засмеялся Мишка. — Вот поехал бы ты обратно к мельнику.
— Ну-ну, я тебе задам, озорник, — проворчал Афиноген.
Мишка поставил на дорогу цыбарку и крикнул вслед Афиногену:
— Поспешай ко двору, дед! Тетка Натаха приехала.
Пашков даже подпрыгнул.
— Погоди! — крикнул он Мишке. — Да стой же ты, сила нечистая, *— рвал он вожжи, ерзая на телеге. — На-к яблочков, сынок. Да поди сюда.
Мишка подошел недоверчиво, но, увидев яблоки, стал выбирать самые крупные.
— Да ты сбрехал аль правду сказал? .. — сморщил лицо Афиноген, точно собирался заплакать.
— Ей-богу, во те крест, приехала, — подтвердил Мишка, — только хворая она дюже.
— Давно вернулась?
— Да дён пять.
— Ну, ступай себе. На-к еще, — сунул он Мишке все яблоки и дернул вожжи.
Лошадь рысью понеслась к селу. Весть глубоко взволновала Пашкова. Много предположений возникло у него в голове. Может статься, она была с Хрущевым, — не приведи боже. Может быть, встречалась с Митяем. И вот живой он и скоро придет домой. .. совсем. Но тут же радость омрачалась тем, что уходят казаки. На селе опять поднимется галда, зашумит неугомонная гольтепа. Начнут судить, рядить... Нет, Митяю надо погодить возвращаться в село. Но все ж таки Наташка расскажет о нем, где он и что.
— Но-о, поворачивайся, — покрикивал он на лошадь и помахивал кнутом.
Въехав на сельскую улицу, пустил лошадь шагом. Сам не зная чего, оробел. Надсадно ныло сердце. Казаков незаметно. Стало быть, ушли. С тревогой поглядывал Пашков на хаты. И казалось ему, что люди смотрят на него из окошек. Как его встретит Наталья, какие у нее новости, чем обрадует?
Но вот и хата. Афиноген открыл дверь и, согнувшись в три погибели под тяжестью мешка, кряхтя и сопя, внес в сенцы. Не медля ни минуты, поехал к Ми-тяевой хате за Натальей.
Но что такое? На двери висел большой незнакомый замок. «Чей же это? — Он потрогал его и задумался: — Где Наталья?»
— Дядь, — подбежала соседская девочка и скороговоркой сказала:— А Петра Васильевича Груздева казаки, как уходить, напослед, расстрелили. А тетка Натаха теперь у Арины на фатере.
— Чего ты мелешь?! — вскрикнул Афиноген.
Новости оказались настолько оглушительными, что
Афиноген вскочил на телегу и поехал к Арине Груздевой.
Беспокойно билось сердце, путались мысли.
Гибель Груздева не вызвала у Афиногена сожаления.
«Петруху прибрали — это к месту, — подумал он и оглянулся. — С уходом казаков Груздев пуще прежнего стал бы лютовать. А то хоть будет время оглянуться, пораздумать, чего делать.
Но с уходом казаков не скоро дождаться Митяя. Да жив ли он? .. О, боже!.. А это хорошо, что его, Афиногена, не было в эти дни, когда убили Груздева. Коснись дело — он в стороне...»
— Ну, че-ерт! — рванул он за вожжи, сворачивая к хате Груздева.
Арина глянула в окно и вздрогнула.
— Наташа! Никак свекор твой, Афиноген, приехал. Должно быть, за тобой. Дуняшка, выдь, голубонька, встрень.
— Ой, тетя Арина, — взмолилась Наталья. — Не пускай ты меня к нему. Прошу за ради бога. Нечего теперь мне делать у него. Пропаду я с тоски. Нету у меня боле никого на свете, кроме тебя. Я и к себе-то в хату не могу пойти, не то что к нему.
— Что ж теперь делать будем? Ведь он и по сию пору ничего не знает о Митяе?
— Нет.
Пашков вошел в хату.
— Здравствуй! — крикнул он и радостно бросился к невестке.
Наталью тронула искренность старика и стало немного жаль его. Она опустила голову и беззвучно заплакала. Старик смеялся, а по щекам у него бежали слезы.
— Ну, хорошо... не плачь... ну вот, встретились мы... жива, слава богу. Го-осподи милостивый, Ари-нушка, никак и у тебя беда стряслась, — притворно захныкал он, обращаясь к Груздевой.
Арина всхлипнула.
— Моя беда — мне больна. Ох и горько же! — простонала она, затем резким движением вытерла глаза и жестко сказала: — Ну, будет, Тимофеич. Раздевайся, садись. Придет небось наше время — разочтемся. Садись и ты, Наташа. Я за гущей для хлеба схожу к соседям, а вы тут потолкуйте, — она накинула на голову платок.
— Никуда не ходи! — испуганно остановила ее Наталья.
Наталья не хотела оставаться со свекром в этот час. Она не знала, как сказать ему о смерти Митяя и сынишки. С гибелью мальчика, как ей казалось, у нее рвалась родственная связь с Афиногеном Пашковым. Она предвидела, что он будет звать ее к себе хозяйствовать и вместе поджидать Митяя. Но она и раньше его не любила, а теперь он стал ей совсем чужим. Порыв жалости прошел.
Арина поняла Наталью. Она сняла платок и села на скамью, внимательно присматриваясь то к Наталье, то к Пашкову. Афиноген заметил, как худа и измождена стала Наталья. Его удивил ее строгий взгляд. Он понял, что в жизни ее произошло что-то непоправимо тяжелое, и боялся спросить. «Где ее дитя?» — подумал он и пошарил глазами по хате.
— А вну... внучек мой иде же? — осторожно задал он вопрос и снова обвел взглядом горницу.
Когда он спросил Наталью о ребенке, она вдруг почувствовала в себе силу не только ответить, но и рассказать во всех подробностях о своих невольных скитаниях. Она почувствовала, что у нее все перегорело, а что потеряно — невозвратимо. А у Афиногена нарастало ощущение душевного беспокойства, и он крепился как мог. Наталья прислонилась к столу, подперев голову руками, и глухо сказала:
— Выложу я тебе всю правду, Афиноген Тимофеевич. Нет у меня ни мужа, ни сына, а у тебя ни сына, ни внука...
Старик отшатнулся и оцепенел. Губы его дергались. Дрожащие пальцы бегали по бороде.
— Отколь... узнала? — спросил он внезапно осипшим голосом.
Рухнула теплившаяся надежда, словно из-под ног вырвали последнюю опору.
Арина прижала руку к губам и молчаливо следила за Натальей и Пашковым.
— Был тут в селе до казаков Устин Хрущев, — начала Наталья.
— Знаю! — выкрикнул с болью Афиноген.
— Об Митяе сказывал. На себе картуз его принес. С убитого, стало быть, снял.
— Врет... врет он! — вскочил Афиноген и вдруг сел и замолчал, словно у него отнялся язык. Он не знал, как опровергнуть то, что услышал, боялся в присутствии Арины сказать, что Митяй и Устин были в разных лагерях. Старик, встретившись с пытливыми, спокойными глазами Натальи прочитал в них то, о чем догадывался. Он уронил на стол голову и забился в приступе рыданий.
Наталья закрыла лицо руками. Арина накинула платок и тихо вышла из хаты.
Когда Наталья отняла от лица руки, Пашков сидел согнувшись, с низко опущенной головой.
— Афиноген Тимофеевич, — дрожащим голосом проронила Наталья, — а какие у тебя думки об Митяе? ..
— Допыталась бы ты у Устина. Митяй не мог быть с Устином вместе.
— Почему же?
— Враги они, понимаешь, враги заклятые. Я это знаю. Митяй к белым убег. Как же они встрену-лись-то а? .. Как же ты не поняла?
— А откуда же мне знать было?
Пашков вскочил и трясясь всем телом закричал:
— Устин... Устин Митяя убил!..
Вошла неслышно Арина и поставила гущу для закваски хлеба. В горнице было тихо, как будто лежал покойник.
Афиноген встал, комкая в руках шапку. Он резко изменился в лице, осунулся, глаза ввалились, и Наталье показалось, что он стал маленьким, съежившимся, сутулым.
— Я за тобой приехал, — сказал он робко, глядя на нее слезящимися глазами. — Одинокий я теперь... и ты одинока. Иди ко мне во двор. Должно быть, я скоро помру.
— Нет! Нет! — вскрикнула она, словно ужаленная. — Не пойду я, не могу. Может быть, после... попозже! ..
Он смотрел на Арину, словно ища у нее поддержки.
— Иди, — сказала ему Арина твердо и спокойно. — Видно, тебе судьба такая на роду написана. Страдай за сына, за себя. А она, бедная, вволю настрадалась. Пусть отдохнет у меня. Нас свело наше горе. У нее сына не стало, у меня мужа. Потом видно будет, чего делать.
Афиноген постоял с минуту... Потом Наталья слышала, как он подошел к телеге, как сел и тронул лошадь. Она представила себе его плачущее лицо и снова пожалела старика.
Арина обняла подругу и ласково сказала:
— Уехал. Крепись, Наташа. Ничего, и это пройдет. Все пройдет, все минует.
— Скажи мне, скажи, тетя Арина: Митяя он убил? Устин?
— Я там не была, касатка. В бою Митяй убит.
Афиноген Пашков вернулся домой. Словно в тяжелом сне, распряг лошадь и поставил в сарай. Делал он все это машинально, не помня себя.
Потом вошел в хату. И на него сразу пахнуло нежилым духом. Он оглянулся. Все лежало на своих местах нетронутым. Он подошел к столу, чтобы взять кружку и зачерпнуть квасу, но кружка долго стояла на одном месте и присохла к столу. Он сделал усилие, чтобы оторвать ее, и, как никогда, почувствовал себя одиноким. Тошно глядеть на свет. Вся жизнь пошла вперекос, и жить-то больше не для кого. Он забрался на печь, не зажигая света и даже не закрыв двери.
m
Ранним утром Устин шел по улицам губернского города, вспоминая о юных годах, проведенных здесь. В 1909 году вместе с односельчанами и с Митяем он приехал сюда для отбывания воинской повинности. Был он тогда в черном картузе, с цветами, воткнутыми у козырька. Из-под картуза выбивалась чуприна густых темнорусых волос. На ногах — старые истоптанные лапти, а на плечах латаный и перелатанный пиджачишко или что-то в этом роде. На призыв надевали обычно негодную ветошь, чтобы только доехать и, получив обмундирование, выбросить. Нес Хрущев, как и большинство новобранцев, цветистый деревянный сундучок с замками, внутренним и наружном. Кто побогаче, у того и сундук побольше, понаряднее и покрепче. Крышка изнутри сплошь заклеена картинками-этикетками из-под китайского чая фирмы Высоцкого. Кроме сундука, в котором лежали необходимые солдату, вещи — белье, полотенце, портянки, носки, кружка, чайник, бритва, — был и холщовый мешок, который в зависимости от состоятельности наполнялся пышками, лепешками, сухарями, салом, чаем.
От воинского начальника погнали их в баню, остригли под нулевку головы, обрядили в одноцветное обмундирование — и вышел парень под командой ефрейтора на улицу без буйной чуприны, гололобый, и никак не мог узнать, где же земляки, в каком ряду идут.
И потекла изо дня в день серая, однообразная жизнь солдата с неизменными щами да кашей, зубрежкой уставов полевой и внутренней службы. Заучивали на память имена царей да князей. По утрам выезжали на манеж, учились верховой езде, рубили лозу, кололи чучела и маршировали. Казалось, что за наука — стоять. А на самом деле это не так просто. Нередко вахмистр, проходя перед строем, кричал: «Эй, Хрущев! Гляди грудь четвертого человека! Убери живот к чертовой матери! Пятки вместе, носки врозь, голову выше!»
Фуражки носили набок, на левую сторону, и так, чтобы кокарда приходилась на линии носа.
К концу учения появлялся седоусый командир эскадрона Дубина. Внезапно остановив новобранца, спрашивал:
— Как фамилия твоего командира эскадрона?.
Новичок терялся и робко произносил:
— Ду... Ду-бина.
— Сам ты дубина. Надо отвечать громко, четко. Когда солдата спрашивают, он не должен молчать. Ври, только чтоб ладно было. Это означает, что солдат не теряется.
Потом он садился, спрашивал об успехах и в оставшееся время рассказывал небылицы. После небылиц выводил нравоучение:
— А посему, что должен уметь делать русский солдат? — И сам отвечал: — Русский солдат должен хорошо рубить, колоть и стрелять. Не будет солдат уметь колоть, рубить и стрелять — грош ему цена. Убьют такого солдата в первом же бою. Хорошего солдата девки любят. Вот, например, поют: «Куплю ножик, куплю вилку, сошью милому ружье». Слыхали? Не что-нибудь, а ружье. Вот как, братцы.
Потом доставал сафьяновый мешочек, извлекал оттуда часы и, глянув на них, вдруг кричал: «Смирно!», а затем совсем негромко: «Вольно! Разойдись!»
Он не занимался рукоприкладством, был простым в обращении с солдатами, но требовательным. Солдаты уважали его и старались не вызывать в нем недовольства. Где сейчас он, в каком лагере? Жаль, если по ту сторону...
Вспомнилось, как оставляли на сверхсрочной, но тянуло домой, к земле, труду. Вернулся домой ненадолго. Разразилась война, и пошел он снова в армию, но уже воевать.
.. .Устин вышел на главную, вымощенную булыжником и изрядно побитую Дворянскую улицу, миновал Кольцовский сквер, кинематограф «Ампир», где он не однажды бывал в воскресные дни по увольнительной записке, посмотрел на старинные «михайловские» часы. Восемь. На улице было людно, оживленно. На работу в учреждения и на заводы спешили люди. Война почти всех нарядила в военные костюмы, обула в ботинки с обмотками. Около небольшого здания на главной улице города, в котором разместился уездный военный комиссариат, ходил дневальный. На тротуаре, подложив под себя узелки, сумки, сидели или, растянувшись у стены, лежали красноармейцы. Их можно было узнать по красным звездочкам на фуражках, по брезентовым подсумкам, перекинутым через плечо. Они чадили махрой, беседовали, шутили, обсуждали последние военные события. Устин устроился рядом.
К комиссариату, вытирая шапкой лицо, подошел пожилой бородатый красноармеец в короткой серой шинели и в обмотках на тонких ногах. Он опустил на камни мостовой свой мешочек и, усевшись, поставил между ног винтовку. Широкой ладонью провел по лицу, расправил усы и йоерошил маленькую с проседью бородку.
— Откуда, отец? — спросил его один из сидевших красноармейцев.
Подошедший, не глядя, ответил:
— Издалека.
— Воюешь?
— В скалки играю.
— Какие новости?
— Разные.
Пожилой красноармеец закурил и не торопясь вытащил газету.
— А вот это мы почитаем, — весело заметил Устин.
— А ты грамотный? — спросил красноармеец, живо повернувшись к нему.
— Да чуток разбираюсь, — ответил, улыбаясь, Устин, — а не то, так вдвоем разберемся.
— А ну-ка, бери, читай, да так, чтобы всем слышно-было.
Устин развернул газету, пестревшую призывными лозунгами. «Кто такой генерал Мамонтов и что он несет рабочим и крестьянам?» — прочитал он заглавие статьи, набранное крупным шрифтом.
— Во-во, про это давай.
Когда Устин окончил чтение, пожилой красноармеец вздохнул и, пощупав бородку, спросил:
— И откуда ж они берутся-то, генералы? Только одного разобьют, глядь, другой объявляется. Их бы всех перевести надо, как только германская война кончилась. Вот тогда бы куда легче стало.
— Да и тогда ведь они были не одни, — заметил Устин. — Буржуи всякие там, помещики... англичаны и французы им помогают оружием, обувкой, снаряжением. Вот они и воюют. У меня дружок был. В одном селе жили, в одном полку служили, а как пошла революция, он и прислонился к тем.
— Вон что! А как считаешь, долго мы с ними вожжаться будем?
— Не думаю, чтобы долго, но повозиться придется. А ты откуда сам? — спросил Устин.
— Курский я. Льговский уезд знаешь? Ну вот. Оттуда я родом.
— Где служишь?
— Продармеец. Хлеб для фронта припасаю... Да ты не гляди на меня. Я, брат, бывалый. С японцами в четвертом году на Л^о-хе дрался. А в нонешнюю — на Карпатах австрияков лупил. Два ранения имею.
— Домой заезжал?
— А как же! У нас, брат, тоже такая завируха идет, аж пыль столбом, и не знаешь, кто чего просит, кто чего хочет. Глядел я, глядел, да и говорю сынам Мишке и Кольке: «Вы как хотите, ребята, а я пошел к красным. Невмоготу мне боле». — «Нет, говорят, и мы пойдем». Ну, поплакала мать, поплакала, а чего сделаешь, на то и мать. А ты отколь и куда путь держишь?
— А я под Тамбовом с казаками, с мамонтовцами, дрался, а теперь в военкомат за новым назначением пришел.
— Во-она что! Вот и я гляжу.. Землицы у нас звона сколько. В японскую войну я месяц ехал по ей одной. А лесов, а гор, а рек, — боже ты мой, уму непостижимо. И вот все к ней протягивают руки. На вокзале намедни я слышал, как один, должно быть, ученый, рассказывал, и понял я так: раньше тоже войны всякие бывали, но только за все время земля наша не была нашинской, то есть мужичьей. Была она барской, апосля татарской, а потом, как отбили ее мужики, она снова перешла к господам. Вот и крутимся мы спокон веку на ней, вроде бы как на квартире. Только и слава, что живем на ней.
Пожилой красноармеец сложил газетку и бережно спрятал ее в карман.
По улице стройно прошел небольшой вооруженный отряд. Сзади, стараясь попасть в ногу, шли женщины, пожилые мужчины с лопатами и л'омами.
Несколько человек пели:
Долго в цепях нас держали,
Долго нас голод томил.
Черные дни миновали,
Час избавленья пробил.
Прохожие останавливались, смотрели вслед. Пожилой красноармеец и Устин привстали, чтобы лучше видеть. Отряд ушел за Кольцовский сквер. Сквозь городской шум еще доносилось:
Сами набьем мы патроны,
К ружьям привинтим штыки.
— Сами! — сказал пожилой красноармеец, глядя себе под ноги. — Сами.
— А земля теперь будет у землеробов, навсегда, — сказал Устин. — Сами мы ее завоевали...
— Уж это только так, — уверенно проговорил красноармеец с бородой.
— Хрущев! — послышалось сзади.
Устин обернулся.
— A-а, товарищ командир! — крикнул он. — Вас и не узнать.
Чисто выбритый и коротко остриженный, Паршин казался помолодевшим. Фуражка сидела на нем ладно, ботинки были начищены до блеска.
— Ну вот, дружище, мы, кажется, будем вместе. Я уже предварительно говорил с военкомом. Пойдем к нему.
Они быстро взбежали по лестнице наверх. Служащие 'военкомата уже сидели за своими рабочими столами. На большом «ундервуде» выбивала дробь машинистка. В комнатах и кабинетах стрекотали телефоны. По коридорам и лестницам бегали вооруженные люди с пакетами, бумажками, донесениями и репортами. С улицы доносился шум, песни проходивших строем солдат.
В углу большой комнаты стояли - винтовки различных систем. Из-под брезента виднелись пачки папирос и махорки.
— Проходите, не толпитесь здесь, — поминутно напоминал дневальный.
Увлекая за собой Устина, Паршин вошел в кабинет к военкому Холодову.
— Вы что умеете делать? — спросил военком сразу, обращаясь к Устину.
Устин подобрался, вытянулся и ответил:
— Кавалерист, пулеметчик.
Военком зажег спичку, но, прежде чем поднести ее к папиросе, оценивающим взглядом окинул Устина и спросил документы.
Перевертывая листки красноармейской книжки, он внимательно просматривал заполненные графы.
— Ого! — заметил Холодов, вскинув брови. — Вы староармеец. Вам уже пора полководцем быть, — засмеялся он, возвращая книжку.
— Я в плену был... в немецком, — ответил Хрущев и почувствовал, как горячая кровь ударила ему в лицо. Для Устина горьким было это признание, и именно сейчас, когда военком метнул на него пронзающий взгляд.
— Но военное дело-то вы не забыли? Вот товарищ Паршин рассказывал мне о том, как вы дрались. Садитесь. Я решил оставить вас в резерве при военкомате.
Вертя в пальцах красный карандаш, Холодов уставился на Устина темнокарими глазами.
— У нас есть, отряд добровольцев, — начал Холодов, — и среди них товарищи, не умеющие владеть оружием. Город, как вам известно, в опасности. Нам дорога каждая минута. Людей мало, оружия мало, боеприпасов мало. Люди обучены неважно, а встретимся мы с опытным и хорошо вооруженным врагом.
Это вы знаете. Так вот, немедля возьмите человек пятьдесят и начнете проводить с ними военные занятия. Познакомьте их с винтовкой.
В кабинет вошел человек в военном и доложил:
— Явился по вашему приказанию.
— Дайте в распоряжение командира взвода товарища Хрущева отряд, — показал Холодов на Устина, — и выдайте винтовки для проведения военных занятий. Приступайте, товарищ Хрущев, а вечером зайдете ко мне. А мы с вами, — обратился он к Паршину, — проедем на Задонское шоссе. Вам необходимо познакомиться с рельефом местности и знать, как и где должна быть организована оборона.
Когда Устин вышел из кабинета военкома, в большой комнате стояли молодые ребята и выбирали винтовки. И каких тут не было — и австрийские, и бер-даны, и тяжелые «гра», и американские винчестеры.
Парень в старой мерлушковой шапке и ватной стеганке вынул затвор из русской кавалерийской винтовки и, направив ее на свет, посмотрел в ствол.
— Раковина, — сказал он, — но зато винтовка своя. С ней ловчей, — и стал привязывать к ней веревку.
К Устину подбегали добровольцы из заводских рабочих, оправляя на ходу рубахи.
— Выходи на улицу строиться, живо! — крикнул Устин и направился к выходу. .
Через минуту на улице, ломаясь и растягиваясь, строился в две шеренги отряд. Устин внимательно всех осмотрел и, пройдя вдоль строя, подал команду:
— Равняйся!.. На первый, второй рассчитайсь!
По шеренге, словно по клавиатуре, торопливо побежал разноголосый, отрывистый счет: «Первый, второй, первый, второй...»
«Знают», — улыбнулся Устин и скомандовал:
— Нале-во! Ряды вздвой! Шагом арш!
Но стук шагов рассыпался дробно, и уж на ходу ребята исправляли ряды. Шли не в ногу. Устин поморщился и недовольно проговорил:
— Каша. А ну, запевай!
И снова раздался знакомый мотив и знакомые слова, возвышенные, зовущие:
Сами набьем мы патроны,
К ружьям привинтим штыки.
Пели солдаты, и пел с ними Устин, во весь голос, самозабвенно.
Подходя к площади Третьего Интернационала, он вдруг услышал, как взвилась старая солдатская «Чу-барики-чубчики», и невольно рассмеялся. Ему вспомнилась армейская служба, товарищи и командир эскадрона Дубина.
— Взвод, стой! Кто там замешкался? Команду слушать надо. Садись! v
Отряд расположился на середине плаца. Молодые бойцы рассматривали командира с таким вниманием и любопытством, словно ожидали, что он вот-вот скажет сейчас самое важное для них.
Раскурив цыгарку, Устин опустился на землю, подозвал к себе веснушчатого паренька, взял у него винтовку и посадил рядом с собой.
— Тебе сколько годов?
— Скоро восемнадцать.
— Батька есть?
— На германской пропал.
— А ты не боишься?
— А чего? — усмехнулся паренек и глянул на Устина весело и задорно.
Устин дружески похлопал его по плечу и, обращаясь ко всем, начал словами военкома:
— Как вам известно, город в опасности. Нам дорога каждая минута... — и закончил словами: — Что должен уметь красный боец?.. Красный боец должен уметь хорошо стрелять, а для этого нужно правильно держать винтовку, быстро брать на мушку врага и бить без промаха. Вот мы сейчас и начнем.
На плацу, невдалеке от обучающихся, собрались подростки и наблюдали за тем, как молодые бойцы по команде командира дружно вскидывали винтовки для стрельбы и изучали приемы штыкового боя. По плацу далеко разносился громкий голос Устина:
— На р-ру-ку!.. К бою готовсь! Вперед коли, назад прикладом отбей!
Он перебегал к другой группе бойцов и поправлял:
— Эк, завалил винтовку! Пуля у тебя за молоком пойдет. Вот так надо. А ты, — подбегал он к другому, — плотней прижимай приклад, а то при выстреле плечо отшибешь. Ну как? — бежал он к третьему. — Что видишь? .. Запомни: основание яблока на мушке, мушка в прорези прицела, крючок не дергай, а спускай плавно, а то цель уйдет.
Мимо плаца проходят горожане, останавливаются у решетки и подолгу смотрят на отряд, выискивая своих сыновей или знакомых.
— Пли! — командует Устин.
Щелкают незаряженные винтовки. Завтра они прогремят залпами.
— Закуривай! — весело кричит Устин взмокшим ребятам и отдирает косую бумажку для цыгарки. Бойцы садятся вокруг него, шутят, смеются, острят над промахами товарищей, а Устин поучает:
— Самое главное — не теряться в бою. Растерялся — погиб. Вот однажды как-то солдат убегал от врага потому, что не мог выстрелить. У винтовки затвор не открывался, и он не мог дослать патрон. Только случайность спасла его от смерти. Уж и проклинал солдат свою винтовку. А когда пришел в себя — стало стыдно. Затвор-то, оказывается, был на предохранителе. Вооруженный боец позорно бежал от врага. А почему?.. Да растерялся!
Припомнив еще несколько военных эпизодов, Устин думал: может быть, кто-нибудь из бойцов в тяжелый час вспомнит о рассказанном, и пригодятся тогда эти солдатские поучения.
Но догорает цыгарка. Кончается беседа. Пора.
— Становись! — кричит он.
И снова обучаются молодые бойцы, чтобы завтра с оружием в руках выступить на защиту родного города.
Поход продолжался. Они опять шли на Воронеж.
Сентябрь. Кончилось лето 1919 года. Теплые ночи сменились прохладными, а утренники были такими зябкими, что казаки на ночных привалах часто просыпались, ежились, плотнее заворачивались в легкие английские шинельки и бормотали ругательства.
Удивительно быстро промелькнуло лето, а что впереди — никто не знал, новый поход не предвещал ничего хорошего.
Назаров сидел у костра, набросив на плечи английскую шинель, смотрел на огонь и размышлял.
Скорей бы уж выбраться из этих пугающих своей необъятной ширью полей и степей, лесов и перелесков. Назарова не оставляла мысль уйти со своей сотней на Дон. Но как?! Сейчас, после исчезновения Русецкого и побега Быльникова, удрать было почти невозможно. Переформированная сотня, переданная под его командование, была пополнена новыми казаками, и он не знал, о чем они думают, на кого можно положиться. Среди казаков шныряют молодчики Бахчина, и в последнее время есаул с заметной подозрительностью стал относиться к Назарову. Можно легко нарваться на агентов контрразведки, и тогда гиблое дело.
«Ах, Додонов, Додонов!» — скрипнул Назаров зубами и поправил черную повязку. Как до глупости легко он попался на удочку этому простоватому на вид станичнику. Ему вспомнилась последняя ночь в лагерях перед походом, мысли и чувства, которые владели им. Перед ним рисовалась тогда ясная перспектива: богатая военная добыча, веселье, карьера, красивая и беспечная жизнь. Была какая-то стройность мыслей, вера в победу. Сейчас ничего похожего. Война затянулась, и конца ей не видно. Казаки утомились. А вот они... они... «Лес ножом не вырубишь. Мы воевать только начали, а кончим, когда от вас ничего не останется». Да, они не устали.
Назаров встал, запахнул шинель и, ковыляя, поплелся к соседнему костру. Там не спали.
— Вот я и гутарю, — горячо рассказывал тщедуш-
ный казак, шепелявя и комкая слова. Кашель поминутно прерывал его речь. — Ну вот: кубыть бы ее, земли, мало было, а то ее невпроворот. Расея — она велика, и земли всем хватит. Ее поделить надо с разумом. Нам, мол, вашей не надо, а вы на нашу рта не разевайте. Все бы это миром, гляди, и не сидели тут, а подсолнухи лузгали да около баб грелись... — Говоривший снова зашелся кашлем.
«Всяк про свое, — подумал Назаров. — Не то! Не о том!» Он чувствовал, что надвигается что-то страшное и неотвратимое.
Он свернул к другому костру, над которым казаки трясли шаровары и гимнастерки, уничтожая паразитов. Назаров двинулся дальше. Над одним из костров на рогульках, воткнутых в землю, висели котелки. Греясь у яркого пламени, сидели казаки. От бивуака веяло домовитостью, уютом. Ближе всех к огню рас-, положился здоровенный казак в расстегнутой гимна-■ стерке, самодовольно поглаживающий волосатую грудь. На гайтане висела медная овальная иконка. Рассказав похабный анекдот, от которого однополчане заливались смехом, он тут же продолжал:
— Приеду в Воронеж — попу молебен прикажу служить.
— А ты был в Воронеже? — спросил молодой казак.
— Бы-ывал. Еще в германскую. Монастырь там. Митрофания мощи. Богатый город. Магазинов разных и за день не обойдешь.
— Ну-у!.. Не брешешь?
— Брешет кобель. Я, слава те богу, в энту войну все города наскрозь прошел. И вот где эта святость самая — мощи, там монастыри и церква. Звону за один огляд полон карман нахватаешь. Вези ребятишкам, вроде как гостинцы. Вот ежели башка на плечах останется, сам увидишь.
— Большевики да коммунисты, поди, раньше твоего обдумали насчет добра.
— Это ты правильно, Башкатов. Только большевики да коммунисты — это что в лоб, что по лбу. Вера у них одна. А вот что с добром они распорядились, это ты верно понял. Смышленый ты, дьявол. Но ты не сумлевайся, звону и тебе перепадет. — И он беззвучно засмеялся, закрыв глаза и сотрясая свои могучие плечи.
— Вот чертяка, — смеялись казаки.
Смеялся и Башкатов, отгоняя от себя фуражкой дым и посматривая в сторону от костра.
— А что это нам за сотника дали? — вдруг спросил он, меняя тему разговора.
— Это у которого морда набок хилится и платком подвязана?
— Во-во! Энтот самый, — торопливым и приглушенным говорком ответил Башкатов.
— Тот, что на одну ногу припадает? — продолжал здоровый казак с гайтаном.
— Ну, да тот же.
— Тот, что...
— Да ну тя к хрену, — отодвинулся Башкатов от костра, помахивая перед собой рукой, словно отгоняя дым.
— Ну, а тебе не все одно, Башкатов, что конь, что кобыла, — засмеялся все тот же казачина.
— Ежели б все одно, люди ходили бы через окно, а то двери ищут, — заметил кто-то.
— Это те, какие благородные, — не.унимался казак с гайтаном. — А в нашем деле двери не надобны. Мы зараз больше в окно. Так оно ловчей и ближе. Да-а, так вот, служивые, — подбирая под себя ноги и глядя на костер, продолжал он. — Сотник энтот, что с кривой скулой, видать злой, глазами всех стрижет, а слова говорит — ровно угольки из костра таскает...
— Э-э, станишник, угомонись! — предостерегающе оборвал кто-то из казаков.
Все они вздрогнули и обернулись. Около костра стоял Назаров и пальцами перебирал конец пояска. Башкатова словно водой смыло. Казак с гайтаном злобно глянул исподлобья туда, где секунду назад сидел Башкатов, и злобно подумал: «Вот, стерва, прямо под монастырь подвел». Он быстро застегнул гимнастерку и сделал энергичное движение, чтобы встать.
— Сиди! — махнул рукой Назаров.
Все застыли, не нарушая неловкого молчания.
— Ну что же, продолжайте, станишники, — стараясь сохранить хладнокровие, сказал Назаров.
— Мы, господин сотник, тут насчет города Воронежа все гутарим. Как и што там... — начал один из казаков.
— Я слышал, — перебил Назаров. — Фамилия твоя? — спросил он резко у провинившегося казака.
— Самохин, — казак встал.
— Зайдешь через полчаса ко мне, Самохин.
— Слушаюсь, господин сотник.
Когда ушел Назаров, казаки переглянулись и захохотали.
— Ох, как он тебя подвел!
— Он, сатана, энтот Башкатов, видел сотника. Он нарочно тебя распалял.
— Ух, мать честная!
— Ну и ну-у!
Молчал только Самохин. Через полчаса он с “мрачным видом оправил гимнастерку, надел фуражку и пошел к Назарову.
В это время появился Башкатов и, как ни в чем не бывало, спросил:
— А где Самохин?
— Ну и удружил ты ему. Зараз он пошел к сотнику, не миновать и тебе идти.
— А на кой хрен я ему сдался!
Сник костер. Спали казаки, зарывшись в сено, в солому.
Сколько времени пробыл Самохин у Назарова — неизвестно. Но утром, когда казаки проснулись, Самохин, разбросав ноги, спал богатырским сном.
.. .И снова трубач трубит поход. Казаки седлают коней, бряцают оружием. Слышны перекличка и властные голоса командиров. Расшевелился осиный рой.
Ординарец подводит Назарову коня.
Тихое осеннее утро. Светит солнце. День собирается быть теплым и ясным. Сборы чем-то напоминают Назарову начало похода. Он бодрится и смотрит на деревушку, на сады и видит, как медленно падают с деревьев желтые листья. Он переводит взгляд на небо.
Без единого облачка, потерявшее яркую летнюю голубизну, оно немо, безмолвно, недвижно. Сотник смотрит вдаль. Серожелтые, бурые поля, а вдали черная, зазубренная сверху стена лесов. И он снова вздыхает и вспоминает ночной разговор с Самохиным. Он хотел узнать настроение казака, но Самохин оказался трусом. Он отлично понимал намеки Назарова, но делал глупый вид, молчал или просил прощения.
— Да не о том я тебе, чертова перечница, — досадовал Назаров. — Ты хочешь воевать по-настоящему?.
— Так точно.
— А домой хочешь?
— Спаси бог.
— А жить хочешь?
Самохин часто мигал глазами и твердил:
— Простите за ради бога, господин сотник... обмолвился.
— Иди, дурак!
— Покорнейше благодарим... рад стараться...
Когда Назаров сел в седло и головой задел ветви
клена, на него посыпались, стремительно кружась в воздухе, семена дерева. Он протянул руку и, едва коснувшись вялого, неживого листика, снял его и стал разглаживать на ладони.
Мимо него пробежал маленький казачонок Вася Несмеянов, который невольно привлекал внимание взрослых. Это был мальчик лет пятнадцати, с румяным, как у девушки, нежным лицом, с серыми, живыми детскими глазами. Из-под большой, не по голове, черной кубанки выпущен чуб кольцами вьющихся каштановых волос. Одежда на нем висела. Но ни просторная гимнастерка, ни широкие синие шаровары с красными лампасами, не могли скрыть гибкой, ладной и стройной фигуры мальчика.
Крестьяне, увидев его, останавливались, смотрели на него с умилением и говорили: «Оставайся, хлопец, с нами, а окончится война — поедешь домой. Ведь убьют тебя, сынок. Ишь ты какой махонький, чисто девочка».
Стараясь подражать старшим, мальчик, к удивлению женщин, отвешивал такую матерщину, что они всплескивали руками: «Бо-оже ты мой! Чертенок, а не мальчишка!»
Назаров весело ухмыльнулся, повернул коня и стал пристально наблюдать за мальчиком. Через плечо Несмеянова был перекинут карабин, а на груди висел черный, просмоленный патронный подсумок. Когда Вася бежал, клинок почти касался земли. Мальчик, схватившись обеими руками за седло, вложил левую ногу в стремя и, прыгая на правой, никак не мог подняться на лошадь. К нему подбежал казак, ласково похлопал по плечу и, подтолкнув широкой ладонью под зад, единым махом вскинул паренька в седло.
— Э-э, осрамился ты, сынок, — улыбнулся казак,
— Высоко! — звонко засмеялся мальчик.
— Не-ет. Это у тебя ноги разные, одна левая, а другая правая, — пошутил казак, — а ты, прежде чем садиться, разберись.
Пора. Назаров выехал вперед.
— Сотня, за мной, а-арш!
Ровный топот посыпался по дороге. Назаров часто поглядывал на паренька, любуясь его посадкой, и почему-то вдруг пришла мысль: «А ведь его убьют — не сегодня, так завтра».
Прохладный вечер. Словно через сито моросит дождик. Сотня Назарова остановилась в селе Нижне-Малышеве, перед Доном. Квартирьер провел сотника в хату к одинокому старику.
Назаров снял сапоги и стал разглаживать ноги в теплых шерстяных носках. Старик, медленно двигаясь, налил в блюдце масла, опустил туда фитиль и зажег. В хате было неуютно, серо. Озябшему Назарову казалось, что в хате прохладно. С печи свешивалось тряпье. Назаров с минуту помолчал, думая, что хозяин хаты проявит к нему какой-нибудь интерес, но тот разговора не начинал, а полез на печь.
«Что это — враждебность, неуважение?» — подумал Назаров и резко спросил.
— Ты что молчишь?
— Я-то?
— Ты-то.
— А что же мне — петь, что ли? Стар я.
— Ты не смей отвечать мне так! Я офицер. Семья твоя где?
— Одинокий я. Жену господь прибрал, дочери замужние, а я вот...
— А где сыновья? — перебил Назаров.
— Сыновья? .. — Дед заворочался на печи и после некоторого молчания ответил: — Сыновья в армии.
— В какой?
— А бог их знает. Они мне не сказывали.
— Не прикидывайся. Знаешь ты. У красных, должно бцлть?
— МоЖе, и у красных, а може... а вы какой?
Назаров не ответил. Он ощупал на полу постель из
соломы, покрытой дерюгой, и выругался: «Ну и хатку мне отвели. Неужели квартирьер не нашел лучшей? Вызвать да распечь, сукиного сына!..» Но ему никуда не хотелось идти. Ему нужен был покой и отдых.
— Как вы тут живете? — спросил Назаров.
— Да так и живем. День прошел — и слава богу.
— У тебя есть чего-нибудь перекусить?
— Есть. Хлебушка да огурчика, баклажанчика можно.
Назаров расстегнул у шинели хлястик, лег на солому, дунул на фитиль и укрылся с головой, чтобы поскорее согреться.
— Ну что ж, подать огурчика? — спросил дед, свешиваясь с печи. И будто смешок почуял Назаров в голосе деда.
— Не надо, — буркнул он раздраженно.
— Как желаете.
И дед снова заворочался на печи, кряхтя и вздыхая.
Тон, которым разговаривал дед, был холодно равнодушным и вместе с тем беззлобным. Безразличие старика злило Назарова.
Не прошло и десяти минут, как его немилосердно стали .кусать блохи. Он хватался за грудь, за ноги, за поясницу, запуская руку за пазуху, чесался, а блохи, словно иглы, вонзались в тело. Проклиная .квартирьера, старика, Самохина и всех на свете, Назаров незаметно заснул.
И видится ему: вот он идет по шатким, прогибающимся доскам через глубокий овраг. А вдали — знакомая, солнцем залитая зеленая станица. Еще немного и он будет на той стороне. Волнение и необъяснимая тревога щемят сердце. Он идет без шинели и кубанки. С глубины оврага тянет холодом. Он зябнет. И вот, пройдя половину пути, он с ужасом замечает, что никакой станицы нет. Впереди далеко-далеко расстилается унылая желтосерая равнина. И нет ей края, и не на чем остановиться *взору. Он хочет повернуть обратно, но вдруг видит смеющегося Быльникова, Ку-чумова с озорными и лукавыми глазами и Додонова. Они выдергивают из-под ног сотника доски. Он спотыкается, размахивает руками, чтобы не упасть, а они смотрят на него и хохочут. Но вырвана последняя доска, и он падает. Меркнет в глазах свет. И мимо него, с гиком и свистом, по твердой дороге мчится Быльников со своей сотней. Темно.
Назаров проснулся и сел. Невыносимо кусали блохи. Они прыгали по лицу, по рукам. В хате стояла мертвая тишина. Он прислушался. Казалось, что на печи никого не было. Назаров остервенело рванул за ворот гимнастерки, так, что посыпались пуговицы.
— Дед! — позвал он.
— Я, — сразу же ответил старик, как будто бы он и не спал.
Назарову показалось, что старик стоит рядом и дышит ему в лицо. Назаров лег и, разразившись руганью, крикнул:
— Что это у тебя блох в хате, словно в собачнике!
— А куда же от них денешься, — проворчал старик.
— Лежу точно на муравьиной куче. Развел паразитов, старый хрыч!
— Это они к вам не привыкли, — спокойно ответил старик. — Они вроде как бы, скажем, пчелы — своего не трогают, а чужих, это верно, жиляют.
Назаров стал отряхивать гимнастерку. Затем натянул сапоги * и, набросив шинель, вышел из хаты, не сказав старику ни слова.
Через дорогу, на поле, стоял стог соломы, освещенный костром. Свет выхватил из темноты две кланявшихся лошадиных морды. Слышно было, как лошади фыркали. Но вот кто-то подошел и бросил на огонь охапку щепы.
На минуту лошадиные морды скрылись. От костра потянулись космы багрового дыма, затрещала щепа, и через минуту над костром снова торжествовало веселое пламя. Огонь манил к себе. Назаров подошел к стогу и сел, прислонившись к нему. Червонным золотом играл огонь костра на металлических частях седел и уздечек, а вокруг царила непроглядная бездна темноты.
«В походах солдаты устраиваются проще, и у них веселее», — подумал Назаров и крепко уснул.
Его разбудил орудийный выстрел. Назаров открыл глаза и увидел, как вспышка разрыва на миг осветила все вокруг. Вздрогнула земля. Сотник вскочил. По телу пробежал озноб. Сердце налилось тревогой.
— Где сотник? — услышал он торопливый и звонкий голос всадника. К Назарову, спешившись, подбежал тот мальчик-казачонок, которого он видел вчера.
— Давай сюда! — крикнул Назаров и при свете тлеющих углей прочитал бумажку, врученную ему Васей.
Это был приказ о выступлении. Назаров подал команду:
— Со-отня, на конь!'
Забегали люди. В предрассветной рани они напоминали Назарову суетливо мечущиеся тени во время пожара.
Через несколько минут, оставив позади деревню, сотня шла наметом к Дону. Тяжко ухали орудия.
На востоке багрово горел восход, окрасив реку в густой кроваво-красный цвет. И было в этом что-то дико прекрасное и зловещее.
Сотня укрылась в лощине в ожидании атаки. Все внимание людей было направлено туда, к Дону, где разгорался бой. Пальцы сжимали рукоятки острых клинков. А между переправой через Дон и лощиной, укрывшей казаков, непрерывно, туда и обратно, сновали лазутчики.
Приподнявшись на стременах, Назаров смотрел в бинокль. Он видел, как из жерл пушек красной артиллерии вырывались короткие вспышки огня. Впереди, то падая, то поднимаясь, двигались цепи белых. Вот-вот еще немного, и сотня его одним броском выскочит на мост, перемахнет его, развернется лавой и пойдет крошить.
Забыто все: Быльников и Додонов, Самохин и мальчик. Нет ни сомнений, ни колебаний. Все, чем он живет сейчас, там, впереди.
Было совсем светло, когда он выхватил из ножен шашку и, повернувшись к казакам, заорал, перекосив рот:
— Со-отня! Шашки к бою, в атаку, за мной, ар-рш!
Казаки сорвались с места и ринулись во весь карьер за Назаровым. Под ногами мчится земля, в ушах свистит ветер, дух замирает, и в этой безумной скачке лютость зажигает сердца. Огнем молний сверкает она в' клинках, кровянится в округлых глазах дико всхрапывающих лошадей, воет в криках людей. И кажется: если эта лава встретит на пути каменную стену, то обе — и стена и лава — рассыплются в пыль и прах.
Люди мгновенно лишились всего человеческого: они несли только смерть и сами мчались навстречу смерти.
Все ближе и ближе к цели сотня Назарова. Вот уже мост и сверкающий Дон. Почти рядом с Назаровым скачет Вася Несмеянов, размахивая клинком. Его тонкий мальчишеский голос тонет в криках и топоте. На мгновение дернулась его лошадь. Он отстает.
«Ранен», — мелькнуло у Назарова.
«Его убьют не сегодня, так завтра», — вспомнилась вчерашняя мысль.
И всюду, везде поднимается сплошное «ура». С одной и другой стороны люди бегут друг на друга. Одни атакуют, другие контратакуют.
На восточной стороне Дона, вправо от моста, в ложбине расположилась замаскированная батарея из трех орудий 607-го полка. Здесь все застыло в напряженном ожидании. Наводчики замерли, прижавшись к панорамам. Командир батареи не шелохнется, приставив к глазам бинокль. Он в черном бушлате, опоясан портупеями. На широком армейском поясе висит в черной раскрытой деревянной кобуре маузер. На затылок сдвинута бескозырка. На ленте — золотая надпись: «Три святителя».
— Кавалерия, товарищ командир! — сипловато вскрикнул молодой боец, завидев мчавшихся конников.
— Вижу, дорогой, вижу! —.Он медленно поднимает руку и спокойно произносит: — Батарея, огонь! — Затем мгновенно опускает руку и резко командует: — Пер-рвое!.. Втор-рое!.. Тр-ретье!
Раскалывая воздух, со звоном и клекотом пронеслись снаряды.
— Шрапнелью... — не отрывая от глаз бинокля, командует командир батареи.
— О! — вскрикнул боец, увидев, как взорвались снаряды. — Ловко!
— Ого-го, — смеется командир, наблюдая за взрывами, — спокойненько... Батарея, огонь! — И снова резкий взмах руки: «Пер-рвое!»
Яростно зататакали замолкнувшие на время пулеметы, затрещали ружейные залпы по вражеской коннице, по поднявшимся пехотным цепям.
Командир батареи видел на мосту смятение, видел, как шарахаются и падают на всем скаку вздыбленные кони, как бегут обратно спешившиеся казаки, как уносятся всадники, оставляя убитых.
В то мгновение, как сотня Назарова вымахнула на мост и копыта коней дробным топотом обрушились на деревянный настил, сбоку Назарова вспыхнул яркий огонь. И в тот же миг сотник почувствовал, как что-то горячее полоснуло по животу... Все закружилось, затянулось розовым туманом. Сотня промчалась вперед. Назаров упал к ногам лошади. Словно пьяный, силясь подняться, он схватился похолодевшими руками за мокрый от крови живот и встал на колени. С большим усилием ему удалось подняться на одну ногу, затем на другую и пройти несколько шагов, но, хватая перекошенным ртом воздух, он повалился снова. Смутно видел он, как к нему подбежал мальчик-казачонок и взглянул на него со страхом и состраданием. Это был Вася Несмеянов.
*— Станишник, — простонал Назаров, — пристрели. .. меня. О-ох, то-ошно...
Василий нерешительно стал снимать карабин, но, увидев страшную рану Назарова, содрогнулся. Поспешным движением он снова перекинул за плечо карабин и, сведя лицо в страдальческую гримасу, остановился. На него смотрели тусклые, угасавшие глаза сотника, беззвучно шевелившего губами. Василий не в состоянии был выполнить его просьбу, но понимал, что смерть Назарова неотвратима и нужно что-то делать. И вдруг, повинуясь мгновенно возникшей мысли, он нагнулся, схватил Назарова за ноги и потащил к краю'моста. С головы сотника свалилась в пыль голубая кубанка, обнажив коротко остриженную голову, со щеки соскочила черная повязка, и Василий увидел на лице его иссиня-багровый шрам от виска до подбородка. Назаров стал неузнаваем.
Когда казаки, потеряв половину своих людей, хлынули обратно, Несмеянов, напрягая все силы, обеими руками столкнул Назарова в Дон.
В панике отступали за Дон пешие и конные белоказаки, оставив на мосту растоптанную кубанку Назарова, превратившуюся в грязный ошметок овчины.
Попытки с ходу прорваться через Дон и выйти на ближние подступы к Воронежу белым не удались. Все их атаки оказались отбитыми. Но сил у корпуса Мамонтова было несравненно больше, чем у красных защитников Воронежа. Обозленный неудачами, генерал Постовский приказал своему бронепоезду выйти со станции Латная к железнодорожному мосту через Дон и во что бы то ни стало форсировать реку. Белоказаки стали готовиться к новым атакам.
V
Быльников искусно вел свой отряд, огибая деревни и села, пряча его в лощинах и оврагах. Он к вечеру второго дня вошел в леса близ Воронежа.
Проголодавшиеся лошади искали траву. Казаки подсыпали им захваченный с собой овес. Вокруг отряда встали дозорными Кучумов, Додонов и старый казак Стрельников.
Быльников слез с лошади и растянулся на земле около молодой березки. Ему был виден кусочек вечернего неба, меняющего окраску. Кверху тянулись высокие стволы берез, осин, дубов; ветвясь, они протягивали к небу свои оголяемые осенью черные руки. Вместе с бесшумно опускающимися на землю листьями, как камешки, стуча, падали желуди. В лесу было сумрачно, пахло грибной сыростью, прелью.
«Ну, вот и привел в лес. Но что представляет теперь отряд?» — подумал он и не ответил.
Быльников давно убедился, что люди, которых он считал «своими», давно стали для него чужими. Глубоко ли чувство презрения и вражды к ним, появившееся у него в начале похода, хорошо ли он все обдумал, так ли решил, — об этом сейчас было уже поздно размышлять. Пути назад отрезаны. Было бы смешно, бросившись в реку и достигнув середины, вдруг подумать: а не вернуться ли обратно? Нет, плыви. Барахтайся, щенок. Бей лапами, выплывай. Интересно, черт возьми, что получится и как получится.
В основе плана Быльникова лежал прорыв. Надо отыскать наиболее слабое место и пересечь линию фронта без потерь или с наименьшими потерями. Он может оказаться между двух огней, а это весьма неприятно. Необходимо потолковать с Кучумовым и Додоновым, которым можно доверить разведку и наблюдение. Интересно, что они думают сейчас? Не похоже, чтобы они колебались. Нет, видимо, не только усталостью от войны объясняется их стремление в тот, другой лагерь. Он подозвал Кучумова и сказал, чтобы тот через час выстроил отряд.
— Слушаюсь, господин сотник!
Быльников заметил, что в Кучумове появились озабоченность, резкость в движениях и настороженная зоркость, словно он все время кого-то ищет, высматривает.
— Кучумов, присядь-ка! — Быльников сел, прислонясь спиной к березе. Казак опустился на одно колено
рядом с Быльниковым. — Мне с тобой надо потолковать. Что ты думаешь о нашем переходе и о том, как нас встретят там, если нам удастся прорваться?
Кучумов раздумчиво поводил рукой за ухом и, наклонясь к Быльникову, тихо проговорил:
— Я уж там бывал.
— Ка-ак! Когда? — изумился Быльников.
— А так.
И Кучумов вкратце рассказал ему о том, что он служил в Красной Армии, а после ранения попал в госпиталь в один из городков Украины. Потом, когда его выписали, городок заняли белые войска, и Кучу-мова направили в маршевый кавалерийский полк на формирование корпуса генерала Мамонтова. Он все время ищет случая перейти на сторону красных. Сделать это, может быть, и-нетрудно, но при таком бешеном рейде он потерял всякую ориентировку, не знал, где можно задержаться, и очень обрадовался предложению сотника.
— Ах, вот ты какой! Значит, ты красный? И никто об этом не знал?
— Нет.
— А Додонов?
— Додонов не в счет. Додонов знал. Мы были вместе. Только стравили вы нас, господин сотник, — засмеялся Кучумов, — остерегаться мы стали друг друга, он меня, а я его. А ведь мы однополчане и из одной станицы.
— Вон оно что, — сотник покачал головой. — Ты пойми, ни тебя, ни Додонова я не знал. Трудно определить, кто ведет себя искренне, а кто притворяется для того, чтобы потом донести и предать. Вот я и решил вас проверять друг другом. Дело-то очень серьезное.
— Оно понятно, — согласился Кучумов и быстро посмотрел в сторону.
— Одному, видишь ли, мне переходить было как-то, понимаешь... ну, как бы тебе сказать, — замялся Быльников. — Не потому, что я боюсь смерти. Не-ет. А потому, что мне не будут доверять там. Я один буду выглядеть лазутчиком. И не знаю я их.
— Там наших казаков немало, и все больше молодых, — как бы стараясь этим рассеять сомнения сотника, заметил Кучумов.
— А ты вот что скажи мне, Кучумов: кому можно было бы доверить разведку?.. Как Стрельников? Казак он старый, опытный...
— Помилуй бог! Нипочем! — встрепенулся Кучумов. — Я еще давеча пригляделся к нему. Подлюка он, видать.
— Откуда это тебе известно? — насторожился Быльников.
— Говорю ему: огня в лесу не разводи, сотник-де приказал, а он мне: «Пошел ты к такой-то матери с твоим сотником. Изменники вы». А потом с казаком Васютиным о чем-то шептался. Неровен час — убежит и откроет нас.
— А как он к нам попал?
— Охотником в разведку вызвался. А что передаемся мы на ту сторону, не знал' он.
— Надо установить за ним постоянное наблюдение. А если что...
— Понятно, господин'Сотник. А казаков я построю.
Через час отряд был построен. Быльников волновался. Впервые ему приходилось чувствовать себя в зависимости от людей, когда одних приказаний для беспрекословного подчинения недостаточно.
Быльников прошелся вдоль строя ча остановился против Стрельникова.
— Смирр-но! — скомандовал он.
Все замерли. Стрельников с бесстрастным лицом стоял, как окаменевший.
— Вольно!
Стрельников качнулся и вынес ногу вперед.
— Станичники! Убедившись на горьком опыте в бесплодности войны, которую мы ведем в течение почти двух лет, войны, разоряющей села, деревни, города и станицы, войны, превратившейся в массовые убийства ни в чем не повинных людей, в грабеж, сопровождающийся насилиями и избиением граждан, в бесцельное уничтожение государственного имущества, большинство нашего отряда приняло решение перейти на сторону красных, поддерживаемых народом. Кто не изменил своего решения и подтверждает его, два шага вперед. .. арш!
Все тридцать человек перешли на новую черту.
— До этого вы могли меня расстрелять. После этого я расстреляю первого, кто не подчинится мне, вашему командиру. Мы находимся в необычных и исключительных условиях. Отряд оказался вне войскового подчинения той или другой стороны. Мы несем строжайшую ответственность за действия и поступки каждого из нас. Ни один человек в дневное время без моего разрешения не может отлучиться дальше ста шагов. В ночное время из расположейия бивуака не выходить. Кто имеет что сказать? .. Ты, Стрельников?
— Никак нет.
— Васютин?
— Ника... Но дозвольте спросить. — Казак нерешительно переминался с ноги на ногу, держа руки по швам.
Быльников перевел взгляд на Стрельникова и увидел, как у того дрогнула бровь.
— Спрашивай, Васютин. .
— Как же это понимать? Это что ж — мы вроде все арестованы?
— Нет. Но чувствовать себя арестованным будет тот, кто думает о побеге из отряда. Тот, кто с нами, тот поймет необходимость и целесообразность того, что я сказал. Понятно? — посмотрел он на Стрельникова.
— Понятно, — рассыпалось по строю.
— В разведку назначаю Додонова и.Матюшева.
Тягуче, невыносимо медленно идет вторая ночь. Ходит дозорный. Под ногами потрескивает сухой валежник. Тлеют угли в догорающем костре, окрашивая березы в нежнорозовый цвет. Слышится мерное похрапывание спящих людей. Поодаль от костра, на пеньке, положив винтовку на колени, сидит и мучительно борется с дремотой Кучумов. Упадет на грудь отяжелевшая голова, вздрогнет Кучумов, оглянется по сторонам, и снова сладкая дрема охватывает его.
В стороне, укрывшись шинелью, словно каменное изваяние, сидит под дубом Быльников. Надвинув на лоб козырек фуражки, он смотрит перед собой, отдавшись свободному течению мыслей. Его настигает сон, длящийся секунды. Сотник открывает глаза и снова продолжает смотреть перед собой. Он чувствует усталость, впадает в короткое забытье, но уснуть не может. Его тревожит долгое отсутствие Додонова и Матю-шева. Если они схвачены, надо на рассвете переходить на новое место.
Кажется, что Стрельников спит мертвым сном. .На самом деле казак пристально наблюдает за Кучумо-вым и Быльниковым. Стрельников надеется, что настанет минута, когда они заснут.
Тишина. Стрельников затаивает дыхание, в висках стучит кровь.
Это мешает ему прислушиваться и установить,, не притворяется ли Кучумов, не притаился ли сотник. Стрельников вытягивает руку и по-пластунски стремится вперед. После каждого движения он замирает и прислушивается. Шаг, два шага, три. Тридцати, двадцати шагов достаточно, чтобы выйти за пределы бивуака. В темном лесу, ночью, его никто не найдет. Завтра он будет у своих.
Быльников смыкает глаза. Он берет под уздцы свою лошадь и ведет. За ним молча идут казаки. Он открывает глаза. Это сон. Возможно, Додонов и Матю-шев сбились с пути и блуждают по лесу' Опускаются отяжелевшие веки. Темно. Он, как слепец, протягивает вперед руки, шарит ими, натыкаясь на деревья. Он сбился с пути. Быльников открывает глаза. Это соя. А на своем ли месте Стрельников? Кажется, на своем. Там лежит шинель, из-под которой розово блестят железные подковки его сапог. Быльников закрывает глаза. Кто-то целится в него из винтовки, но ему не страшно. Вместо грохота — щелчок и черный огонь. Быльников открывает глаза. Это сон. На фуражку просто упал желудь. Но он слышит приглушенный голос: «Стрельников, вернись. Вернись, тебе говорят! Застрелю!» Клацает затвор. Быльников дергает плечом и выхватывает наган. Нет, это не сон. Он вскакивает и смотрит туда, где должен находиться Стрельников. Там попрежнему лежит шинель... из-под которой розово блестят железные подковки сапог. И вдруг из-за дерева во весь рост появляется Стрельников. «Чего орешь... помочиться я...» И он устраивается на прежнем месте. К Быльни-кову подходит Кучумов.
— Вы не спите, господин сотник?
— И сплю и не сплю, мучаюсь. Куда запропастились наши разведчики? Их отсутствие меня тревожит.
— Вернутся, — спокойно говорит Кучумов и сладко зевает.
— Что он, с умыслом? — шепчет Быльников.
— А кто ж его знает. Не без того, должно. А чего бы ему не зашуметь, как все. А то ведь уполз, как змея, тайком. Только не уйдет он.
Быльников снова усаживается на свое место. Кучумов бодрствует. Трещит под ногами сухой валежник.
И вдруг, как отзвук ушедшей грозы, глухо докатился орудийный выстрел. Быльников смотрит на часы. Три. Кучумов нагибается над костром, прикуривая цы-гарку. Он чмокает губами и, пыхнув дымком, спрашивает:
— Слышите господин сотник?
— Слышу. Но что это наши не идут?
— Да, что-то долго.
Кучумов садится на пенек, и вновь наступает тишина. Все слышнее и чаще доносится гул орудий. Но это еще далеко, словно на той стороне земли.
Предрассветная рань. Меж верхушек деревьев показывается серое небо. Нехотя бредет утро.
— Убег! Убег, сукин сын!
Это голос Кучумова.
— Кто? — поднимается Быльников.
Казаки просыпаются, садятся, зябко встряхиваются.
— Кто? Куда? — спрашивают они одновременно.
Стрельников, ворча под нос, натягивает сапог.
— Арестованный сбежал, — говорит он громко и ехидно.
— Васютин убег. Вот сволочь! — говорит Кучумов, держа подмышкой винтовку. — Прозевали. И как же это он...
Внезапно, разорвав лесную тишь, гулко, с шипящим эхом, словно обрушились потоки воды, прогремел ружейный выстрел, за ним другой.
— В ружье! — скомандовал Быльников.
Шепот. Приглушенные голоса. Торопливые движения. Шелест листьев. Треск сучьев. Клацнули затворы, и все замерло. Люди приготовились к встрече противника. Напряженное ожидание. Минута, две, десять. Вечность.
— Свои! — вскрикнул радостно Кучумов.
Быльников, улыбаясь, прячет в кобуру наган. Из-за
деревьев появились Додонов и Матюшев. У Додонова в руках вторая винтовка. Отыскав глазами сотника, оба направились к нему.
— Васютин сбежал? — волнуясь, спросил и в то же время доложил Додонов.
— Да, — подтвердил Быльников.
— Ну, поделом. Кричим «стой», а он... пальнул в нас, зараза.
— Ну‘ и... — насторожился Быльников.
— Додонов с колена срезал его, — закончил Матюшев.
— Стрельников! — позвал Быльников^
Стрельников стоял, понурив голову.
— Сбежал твой «арестованный»? .. Смотри... Вот тебе урок на будущее. Додонов и Матюшев, ко мне. — Быльников сел около дуба, где провел ночь. — Ну, как?.. Что там? Слышно, бои идут... Как дальше?
— Можно идти лесом, — говорил Додонов, — тут ни души, а потом влево через шоссе и в лог, а оттель через поселок, и единым махом — туда.
— Так. Понятно. — Быльников встал, оправил гимнастерку и подал команду к движению.
Казаки тихо разговаривали, курили, обменивались замечаниями.
Через версту отряд приостановился, словно ров преградил дорогу.
— Что там? — спрашивали задние,. приподнимаясь на стременах.
Отряд круто свернул влево. Казаки оглядывались. На земле ничком лежал Васютин.
Вот они все дальше и дальше уходят от него, а он навсегда остался лежать здесь, в лесу.
В последний раз обернулся Стрельников, но уж больше ничего не увидев, судорожно вздохнул.
Отряд ехал молча.
VI
«К оружию, товарищи! Враг у ворот. Красный Воронеж в опасности. К оружию! К оружию!»
Воззвания к гражданам города, выпущенные Советом обороны, переходили из рук в руки. Их читали на заводах у станков, в учреждениях, на летучих митингах, на улицах? в домах. Их читали граждане, рывшие окопы, мастеровые, ремонтировавшие старый броневик. Их читали красноармейцы и командиры.
После того, как Холодов уехал в Совет обороны, Паршин решил пройти по линии окопов и потом направиться в паровозоремонтные мастерские.
Он рвался туда, как только пришел в город. Встретит ли он старых товарищей, узнает ли их? Найдет ли он свое место у верстака, где когда-то работал? ..
Настроение Паршина резко ухудшалось по мере того, как он переходил от окопа к окопу. Они были недостаточно глубокими, сеть проволочных заграждений в некоторых местах выглядела изгородью.
На одном из участков с Паршиным заговорил пожилой рабочий с маленькой и редкой бородкой.
— Где же нам колючей проволоки брать? Подвезут ее или как?
— Не хватает ее, — с досадой ответил Паршин, пожимая плечами. — Вероятно, заграждения будут ставить только на основных участках.
— Так-тб оно так, — разочарованно сказал другой рабочий, — только не случится ли, что основные участки окажутся там, где нет заграждений и окопов? .. Да-да!
— Ведь вот * как оно, товарищ, получается на деле, — подтвердил первый рабочий.
— Отчасти вы правы, но только отчасти, — ответил Паршин.
Он сел на корточки и, водя пальцем по земле, стал разъяснять, что основными оборонительными участками считаются те, которые прикрывают сердце города: вокзал, телеграф, мост через реку. Достаточно захватить железнодорожный узел, и в городе оставаться уже не будет никакого смысла. Поэтому враг, не теряя времени, станет всеми силами прорываться именно к железнодорожному узлу, к заводу. Их-то и надо укреплять как можно лучше.
Его слушали с большим вниманием. Молодой парнишка лет пятнадцати-шестнадцати, сдвинув брови и затаив дыхание, не сводил с Паршина глаз и следил за каждым его движением.
Когда Паршин окончил говорить, второй рабочий достал из кармана тужурки бережно свернутую листовку с воззванием и сказал:
— Вот тут написано: «К оружию!» Это очень хорошо. А где же оно это с&мое оружие?
— Вступайте в отряд/— вы получите оружие,
— Где и в какой отряд?
— Приходите в военкомат. Но только не позже завтрашнего дня.
— Нас трое, — показал на приятелей все тот же рабочий и, энергичным жестом сунув в карман листовку, скомандовал: — За работу!
Рабочие снова принялись рыть землю. Молодой паренек осторожно положил лопату и побежал за Паршиным.
— Ты что? — спросил Паршин и остановился.
Мальчик ближе подошел к нему й нерешительно
спросил:
— А можно мне записаться в отряд?
— Ну-у! — засмеялся Паршин.—Тебе рано, ты еще мал.
Мальчик оглянулся, как бы боясь, что его услышат, и,' вскинув голову, заявил:.
— Мне уже шестнадцать лет. Я всевобуч проходил.
— Ах, вот как! — удивился Паршин. — Ну, приходи вместе с товарищами.
— Я тогда прямо к вам! — крикнул мальчик на ходу и, довольный, побежал к окопам.
Он и развеселил и тронул Паршина.
Сокращая расстояние, Паршин вышел к вокзалу через Троицкий поселок и поднялся на перекидной мост. Отсюда перед ним открылся весь узел. Он хо: рошо видел станцию, Пакгаузы, железнодорожные пути, поезда, двигавшиеся по разньш направлениям.
Под мостом, оглушительно свистнув, пробежал паровоз и окутал Паршина дымом и паром. В воздухе пахло мазутом и угольной гарью. И все это, знакомое и близкое, снова перенесло его в прошлое.
С замиранием сердца он вошел в железнодорожные мастерские. В сборочном цехе, над канавой, на больших домкратах, словно опершись на костыли, громоздился паровоз с отнятыми скатами, дышлами и разобранными золотниковыми, коробками. Рядом на деревянных козлах лежали дышла, поршневые кольца, подшипники, залитые баббитом, и инструмент.
Рабочие собирались группами, устраивались на верртаках или просто садились на пол, подбирая под себя ноги, читали листовки и дымили махоркой. Видимо, только окончился обеденный перерыв и ожидался митинг.
Внимательно вглядываясь в испачканные лица и надеясь встретить знакомых, Паршин замедлил шаг. В одной из групп он увидел человека в военной форме, который оживленно разговаривал с рабочими.* Заметив Паршина, он сделал движение к нему навстречу. Высокий, со строгим, почти аскетическим лицом, он пристально посмотрел на Паршина. На его лице появилась скупая, но приветливая улыбка. Он назвал себя командиром железнодорожного отряда Смирновым и протянул Паршину руку. Продолжая прерванную беседу, он в то же время как бы обращался к Паршину.
— Бронелетучка, — говорил он, — должна курсировать Воронеж — Отрожка, прикрывая огнем наши отряды у Сельскохозяйственного института. Вы видели ее? — спросил он у Паршина. — Нет? .. Обязательно посмотрите. Она сооружена по инициативе самих рабочих.
— Мне это тем более интересно, — ответил Паршин, — что я когда-то сам работал в этих мастерских.
— Давно? — спросил Смирнов.
— С юности и до самой солдатчины. Отсюда был мобилизован в старую армию.
— Вот как! Ну, а я бывший учитель, заведующий губернским отделом народного образования. Вот мы и познакомились.
— Надеюсь, встретимся, и еще не раз...
Толпа вокруг них увеличивалась. Вскоре к ним подошел старый рабочий. Из-под кепки выбивалась прядка жиденьких волос, прилипшая к вспотевшему лбу. Видимо, он только что закончил трудную работу. Блуза его казалась совсем черной от нефти и масла. Прищурив глаза и вытирая паклей руки, он ласково спросил:
— Петруха, никак и в самом деле это будешь ты?
— Голубев! Прохор Дмитриевич!
— Я, мой сокол, я. Расцеловал бы тебя, да грязен* как сатана. Ну, здравствуй! Воюешь?
— Воюю, Прохор Дмитриевич.
— Надо, — посуровевшим голосом сказал Голубев. — Ну говори, где летал? .. Колька-то мой ие вернулся, — добавил он грустно и, опустив голову, стал свертывать цыгарку.
— Может быть, еще вернется...
— Нет. Убит.
Паршин схватил его за руку и привлек к себе.
— Что же делать будешь, — с тоской сказал старик. — Это я так, к слову. Говори, где сам-то был.
Паршин очень коротко рассказал о себе и поинтересовался, кто из старых знакомых работает в мастерских.
— Есть кое-кто. После увидишь, будут рады. Сейчас они у бронелетучки.
— Кем же ты сейчас?
— Помнишь Буша?.. Ну, вот. Так я замест его. Умер, дьявол, еще в февральскую... Давай-ка поближе подойдем.
Они пробирались к козлам, около которых уже стоял Смирнов.
Митинг открыл еще нестарый, но седоголовый рабочий с небольшой щеточкой таких же белых усов. Был он невысок, плотен. Говорить начал тихо и медленно. Но чем дальше, тем сильнее креп и повышался сипловатый голос, слова приобретали емкость и силу. Чувствовалось, что этот человек выступает перед людьми не впервой. Держался он свободно.
Рассказав о положении на фронте и о прорыве белогвардейских банд в тыл Красной Армии, он призывал к единству и строжайшей дисциплине.
— Город в опасности. Но помните, что сила наша в сплочении. Мы — это армия. Армия — это мы. Идите в вооруженные отряды, защищайте город от белых банд!
После него заговорил Смирнов. Речь его была спокойной и ровной, как на уроке, но когда он переходил к выводам и заключениям, в голосе его зазвучала страсть и пафос.
На козлы поднимались рабочие и, как бы отвечая Смирнову, требовали создать из них отряд для броне-летучки.
В одном порыве рабочие поднимали руки, просили слова. И видел Паршин, что они все готовы идти на защиту города. Одновременно он с горечью сознавал, что не было достаточно оружия. Теперь они сами куют его в стенах мастерских.
Рядом с Паршиным стоял старый мастер Голубев, вначале спокойный и молчаливый, он теперь, порываясь к трибуне, громко требовал построить еще одну бронелетучку. И когда окончился митинг и под сводами крыши загремело «ура», Голубев поднял свою жилистую руку и кричал так, как будто бы шел в атаку.
— Пойдем, Петруха, — звал он Паршина, — я покажу тебе, что мы сработали нашей бригадой.
В механическом цехе стоял пульмановский вагон, утративший свой первоначальный вид. В нем была вто-paj|, внутренняя стенка. Между ней и наружной стенкой засыпан песок. Колеса закрыты навесными броневыми плитами. Пустые амбразуры ждали пулеметов. Посредине вагона возвышалась вращающаяся станина, предназначенная для трехдюймового орудия. Заклепывались последние болты. На контрольную платформу рабочие грузили шпалы, рельсы и путевой инструмент.
ГТарщина встретили шумно, наперебой протягивали руки, забрасывали вопросами. Он стоял, окруженный всей бригадой, смущенный радостной ветреней. К нему подошел Чуфаров, обнял его.
— Многое, Петро, переменилось .с тех пор, как ты ушел. А вот тисочки твои сохранились. За ними стоит Степан, младший сын Голубева.
— А Спирин?
— Спирин своего добился. Помощник машиниста. Наверно, поведет бронелетучку. И его увидишь не сегодня, так завтра. А я признал тебя, Петро, но сомневался. Да и не диво. Лет вон сколько отмахало. В бригаде люди все новые, молодые, а те, что были, кто в армии, кто погиб, а кто ушел невесть куда.
— А ты мало изменился, — заметил Паршин, — такой же как был, только разве возмужал. Женат?,
— Двое детей. А ты?
Паршин вздохнул и грустно, улыбнулся.
— Воюю.
— Как наша работа? — не унимался Голубев, показывая на бронелетучку.
— Кто будет устанавливать орудие? — спросил Паршин.
— Техник-артиллерист. Золотой парень. Поехал за пушкой. Сегодня и пулеметы привезут.
— Замечательное сооружение. Хорошо! — похвалил Паршин.
— Хорошо-то хорошо, а вот куда меня денут? Ведь я не отступлюсь. Или на бронелетучку, или к тебе прибегу. Ты уж мне винтовочку припаси, а?
— Не обижу, Прохор Дмитриевич.
— Спасибо.
Паршина провожали товарищи. Он взошел на мост, а они стояли внизу. Паршин поднял руку и впервые за долгое время ощутил, как к сердцу подкатила теплая волна и зарябило в глазах. Он взял под козырек, повернулся и, громко стуча сапогами по деревянному мосту, пошел в город.
Военком Холодов, вернувшийся из Совета обороны, беспокойно ходил по комнате. Глубокая складка легла на его выпуклый лоб. Он резко останавливался и, нагнувшись над столом, разглядывал карту. Красные и синие карандашные пометки, линии и кружки легли вокруг пригородных поселков и города.
— А, прекрасно! — сказал он навстречу входившему Паршину. — Только что вспомнил о тебе. Прикидывал наши силы. Их мало. Садись и рассказывай, как идут дела, что слышно нового, как на оборонительных участках?
Паршин положил на стол планшетку, тяжело опустился на стул.
— Устал?..
— Да. Но имею полное представление и не совсем удовлетворен виденным.
— Не удовлетворен? Это хорошо. Восхищаться нечем. Сам знаю, что окопы, мелковаты, проволочные заграждения очень плохи.
— Если бы у нас было больше времени...
— Тогда бы? — бросил на ходу Холодов и, остановившись у стены, повернулся к Паршину.
— Мы бы усилились, окрепли и подготовились. Тогда бы нам не был страшен ..Мамонтов, имей он сил даже вдвое больше.
— А сейчас страшен?
— Не страшен, но опасен. Должен откровенно сказать, очень опасен, а у нас не хватает времени для подготовки.
— Вот теперь я с тобой согласен. Именно опасен, и успокаивать сёбя тут нечего. Вот посмотри, — подошел Холодов к карте, вынимая карандаш. — Итак, шестьсот девятый полк с четырьмя легкими и двумя тяжелыми орудиями занимает северо-западный сектор, шестьсот седьмой полк с четырьмя легкими орудиями — юго-западный сектор, а запасная бригада с тремя легкими орудиями — восточный сектор. В резерве еще шестьсот восьмой полк с двумя шестидюймовыми орудиями, небольшие отряды внутренней службы и охраны города, но это — резерв. А вообще сил недостаточно. Противник, как нам сейчас известно, движется тремя колоннами: с запада, севера и востока. Он располагает пятью-шестью тысячами штыков и сабель. Это много, — бросил он быстрый взгляд на Паршина. —
Причем имеет достаточное количество артиллерии и возможность оперировать крупнейшими кавалерийскими соединениями, чего у нас, к сожалению, нет. А времени у нас действительно мало.
— Очень, — вновь подтвердил Паршин. — Я был сегодня на Задонском шоссе, у завода Рихард-Поле, где наши товарищи роют окопы. Тянуть проволочные заграждения нечем. Не хватает проволоки. Они злятся, досадуют. Злюсь и я. Рабочие просятся в отряд, молодые и старые. Один совсем молоденький. Очень обрадовался, когда я пообещал ему. А вот час тому назад я был в железнодорожных мастерских, Партийный комитет организовал митинг. Рабочие требуют создать из них специальный отряд. Они оборудовали из железного пульмановского вагона бронелетучку. Работают, как черти. В отряд к Смирнову записалось много рабочих.
— Значит, голов не вешают?
— Наоборот. Необыкновенный подъем, в особенности после этого воззвания.
— Вот в этом-то наша и сила! — загорелся военком. — Поддержка со стороны населения, горячее сочувствие к нам граждан. Вот наши резервы. Это увеличивает наши силы. В этом наше преимущество, которого у врага нет. А ведь и рабочие и парнишка, которые просились в отряд, обязательно придут. Кстати, — заметил он, — вчера я шел через площадь Третьего Интернационала и залюбовался Хрущевым. С каким воодушевлением занимается он с ребятами. В нем есть это умение увлечь, зажечь людей.
Парпщн с удовольствием выслушал похвалу другу и вставил:
— Тоже наши резервы.
— Да. Совершенно верно. Ведь мы, — пододвигая к Паршину стул и садясь против него, продолжал Холодов, — в военных академиях не учились. Наш командный состав пополняется за счет таких, как Хрущев. Ведь не скажешь белой погани: подождите, мол, вот мы обучимся военному делу и тогда будем с вами воевать. История не отпустила нам для этого времени. Мы учимся в жестокой, смертельной борьбе.
Застрекотал телефон. Холодов снял трубку, и по тому, как он на носках прошел к столу, расправляя закрутившийся шнур, и сел за стол, Паршин понял, что передают что:то важное. Придвинув чистый лист бумаги, Холодов ничего не записывал, а только постукивал тупым концом карандаша по столу. Паршин следил за лицом Холодова, стараясь понять, о чем может идти речь. Холодов слушал, изредка произносил слово «да». Он привстал и, глядя на карту, то мрачнел, то широко открывал глаза, словно чему-то удивляясь, но ни разу не улыбнулся. Через некоторое время Холодов повесил трубку на рычажок.
— Ну вот, — сказал он после некоторого молчания настороженному Паршину. — Вести невеселые. Задонский полк с тяжелыми боями отходит вдоль Задонского шоссе. Правая колонна Мамонтова заняла Ка-сторную и движется на Воронеж. Левая колонна заняла Усмань.
Паршин взял планшет и, теребя ремешок, задумался.
— Сейчас сообщили, что сегодня в шесть часов вечера на площади Третьего Интернационала назначен городской митинг, так что ты иди, отдохни часок и приходи сюда.
— Хорошо. Я найду Хрущева и схожу с ним в госпиталь проведать раненого товарища. В эти дни не было досуга, а завтра неизвестно — придется ли.
Холодов вместо ответа кивнул головой, провожая Паршина добрым взглядом.
Не доходя до площади, он встретил взвод Хрущева.
— А командир где? — спросил он у молодого, бойкого парня, ведшего отряд.
Парень взял под козырек и, пристукнув каблуками, что, видимо, ему самому нравилось, ответил:
— Товарищ командир взвода пошел в госпиталь.
«Ишь, как подтянул, — подумал Паршин, глядя
вслед четко отбивавшему ногу отряду. — Как-то будут в бою?»
Несмотря на опасность, надвинувшуюся на город, в госпитале строго соблюдали установленный порядок. Прежде чем попасть к Блинову, надо было вызвать дежурную сестру, попросить разрешения у старшей сестры/ ответить на ее вопросы и выслушать несколько предупреждений: громко не разговаривать, долго не задерживаться, не утомлять больного и непременно надеть халат.
Стараясь не грохать сапогами, Паршин в сереньком халате вошел в палату. На койке с бледносерым, заросшим щетиной лицом лежал Зиновей. Был он худ, но весело улыбался. Рядом стоял Хрущев.
— Ничего, ничего, товарищ командир, — зашептал Зиновей,.— садитесь прямо на койку.
— Как твои дела, Блинов? Как рана?,
— Заживает, — зашептал Зиновей.
— Ты что, голос потерял?
— Не-е, привык. Не велят шуметь. Тут есть совсем плохие.
— Скоро выпишут?
— Должно быть, не задержат. Намедни доктор обнадежил. Ды, говорит, Блинов, ejLue не одному беляку голову оторвешь. Я сам так думаю, товарищ командир. Боль небольшая. Крови я много потерял, ослаб дюже. А теперь питают, не жалуюсь. Ну, а что слыхать в городе, товарищ командир? Сестры да врачи только утешают. Это их такое дело. А как оно на самом деле? Устин, что в городе?
Паршин заметил, как бесшумно вошла в палату старшая сестра и,.не глядя ни на кого, остановилась у окна. В грудном карманчике белого халата поблескивал термометр. Она .чем-то напоминала Надю Болдину, такая же светловолосая, белолицая, только немного выше ростом. На вид ей было лет двадцать пять. Разговаривая с Зиновеем, Паршин чувствовал на себе ее взгляд. Несомненно, она прислушивалась к их словам, а может быть, хотела что-то спросить.
—. Да что ж, в городе так же, как и было, — задумчиво сказал Паршин. — Все идет по порядку. Работы, понятно, много. Дня мало.
Боясь расстроить Зиновея, он не хотел обстоятельно отвечать на его вопросы.
— Главное, Блинов, ты не тревожься. Если, скажем, произойдет что-нибудь опасное, мы доберемся до госпиталя и увезем тебя. А ты пока набирайся сил, поправляйся.
Он снова посмотрел на сестру, и ему показалось, что она вздохнула.
«Вероятно, оберегая покой раненых, она хочет, чтобы мы ушли!» — подумал Паршин и стал прощаться.
— Завтра, если выберем часок, обязательно забежим к тебе,— сказал Устин. — А ты не вешай голову.
— А ее вешать некуда, она на подушке лежит, — пошутил Зиновей. — Спасибо вам, -что проведали, — и он, как только мог, крепко пожал руки товарищам.
При выходе из палаты Паршин невольно оглянулся и встретился с глазами сестры. Поправляя косынку, она нерешительно шла за ними.
Паршин задержался.
— Товарищ, — заговорила сестра взволнованным шепотом, — скажите, насколько опасно положение города? У нас есть тяжело раненные товарищи, которых нельзя никуда отправить.
— А что изменится о.т того, если я скажу вам правду?
— Мы уничтожим некоторые документы.
— Положение очень тревожное. Я бы сказал... — Паршин замялся, подыскивая более точное слово, — город в серьезной опасности. Но говорить об исходе борьбы преждевременно. Мы готовимся, уверены в том, что отстоим город. Ну, а документы вц, конечно, подготовьте... на.всякий случай.
— Благодарю, — прошептала она.
Когда они вышли на улицу, Устин заметил:
— Хорошая сестра, красивая. С той барышней, тамбовской, схожа.
— Да-а, — не то соглашаясь, не то Опрашивая, ответил Паршин.
Некоторое время они шли молча.
«Пожалуй, это верно сказала. Если в госпитале есть раненые, которых нельзя вывезти, лучше уничтожить их документы...» — размышлял Паршин.
Устин Хрущев тихонько насвистывал.
Беспечность Устина развеселила Паршина. Он дружески похлопал его по плечу и, улыбаясь, спросил:
— Ну, как дела, Хрущев?
— Хороши, товарищ командир!
— Чем, все-таки, хороши?
— Ребята здорово стараются, винтовку уже хорошо знают. Теперь вот Зиновей Блинов вроде бы как на поправку идет.
Устин сделал при этом едва заметное, но выразительное движение плечами и головой, а веселое лицо его будто говорило: «Чего еще больше. Пока и этого довольно».
— Ну и хорошо, что все хорошо, а в пять часов вечера на площади Третьего Интернационала митинг. Построишь и выведешь свой взвод. Предварительно зайди к военкому.
Устин перестал свистеть и вопросительно посмотрел на Паршина.
— Что-нибудь серьезное случилось, товарищ командир?.. Ведь вот давеча Зиновей спрашивает, какие дела в городе, а мне как сказать ему, не знаю. А по всему видно, что...—он причмокнул и многозначительно покачал головой.
— Наши части оставили Касторную и Усмань. Казаки от города в одном кавалерийском переходе.
— Ну-у! — Устин, пораженный новостью, на секунду остановился.
— Да.
— Больно скоро. Видно, опять нам драться, товарищ командир?
— Опять, Хрущев, и позлее<
Солнце за день будто выгорело и, утратив яркость, спешило к закату. Небо серело.
Закончив трудовой день, рабочие широким потоком хлынули на улицы города. Они шли с развернутыми знаменами, с призывами, наскоро написанными на красных полотнищах.
Устин Хрущев подвел свой взвод почти к самой трибуне. Он смотрел на людское море, и не в силах был оторвать от него свой взор. В глазах рябило от бесконечно движущейся и колыхающейся массы. Она бурлила»^ клокотала, и Устину казалось, что он слился с нею в одном движении мыслей, чувств и ощущений. Здесь и там гремели песни.
«Вихри враждебные веют над—нами», — звучит с одного края площади. Мощной волной поднимается в ответ: «Вставай, проклятьем заклейменный!»
И страстным призывом гремит: «На бой кровавый, святой и правый...»
Около трибуны шпалерами стоят красноармейцы. Горит вечерняя заря. В холодном багрянце пылают окна домов. Косые солнечные лучи падают на трибуну. На подмостки, куда направлены' тысячи глаз, поднимаются члены губкома партии, губревкома, Совета обороны.
Площадь замирает. Митинг открыт.
— Слово предоставляется, — говорит человек с трибуны,—уполномоченному Центрального Комитета партии — Лазарю Моисеевичу Кагановичу.
К перилам трибуны подошел молодой человек с небольшой черной бородой, в простом черном полупальто с меховым воротником. Движения его уверенны, решительны. Он окинул взором людское море, глянул на красноармейцев и начал речь.
Многие слова не доходили до слуха. Их звук разбивался о стены домов, дробясь в многократное эхо.
Иные слова тонули в безбрежном океане воздуха. Но люди в жесте оратора, в его движении чутким сердцем улавливали страстный призыв, обращенный к ним.
Паршин разглядывал колонны рабочих, присматривался к замасленным блузам паровозников. Он видел собравшихся на митинг и знал, что они думают сейчас о враге, приближающемся к городу, и о борьбе с ним.
Обращаясь к многотысячной массе, Лазарь Моисеевич говорил о задачах рабочего класса и беднейшего крестьянства, о защите октябрьских завоеваний, о беспощадной борьбе с контрреволюцией, покушающейся на свободу народа, на власть Советов. И речь Кагановича'воспламеняла людей, звала на бой. Он энергично вскинул руку, и до слуха Паршина донеслось:
— Колесо истории вертится. Оно работает на нас. И горе тому, кто попытается повернуть его вспять!..
Паршин мгновенно поднес к уху руку, но уже следующие слова унеслись к другой стороне собравшихся, и он едва услышал:
— Пусть трепещет капиталистический мир перед восставшим пролетариатом!
Устин слушал, словно зачарованный. Иногда в знак согласия он кивал головой. Он стоял у самой трибуны, и ему было слышно все. И когда оглушительный треск аплодисментов пронесся по площади, Устин вдруг во всю силу своих легких крикнул:
— Ур-ра-а!
Отряд подхватил, и по всей площади прокатилось мощное «ура».
.. .Серый вечер. Гремит оркестр. С площади рота за ротой движутся бойцы на окраины города, на передовую линию обороны.
По домам нехотя расходятся горожане. Они снова не будут спать.в эту ночь, прислушиваясь к гулу далекой канонады. Темнеет город. Пустеют улицы. Гулко раздаются одинокие шаги патрульных.
После митинга Холодов и Паршин пошли на собрание партийного актива. По пути Холодов долго молчал. В его решительном взгляде и стремительной походке, даже в том, как он шагал, занося вперед правое плечо, Паршину чудилось что-то воинственное.
Паршин не чувствовал больше утомления, какое охватило его днем.
Вспоминая сейчас о Тамбове, о военном совещании, о многочисленных спорах, Паршин видел, насколько организованнее идет подготовка к защите города здесь, и поделился этой мыслью с Холодовым.
— Может быть, я ошибаюсь, товарищ военком, но мне кажется, что здесь больше единства, больше "сплоченности. А вооруженных сил намного меньше.
— Это, пожалуй, верно, — согласился Холодов. — Тамбовская губерния издавна известна своим эсеровским засильем, а коммунисты не сумели организовать свои силы, распылили их. Отсюда все последствия. Ты видел, с каким подъемом прошел митинг в железнодорожных мастерских, а затем нд площади?
В зале, куда они вошли, было людно. Холодов останавливался и заговаривал то с одним, то с другим. Паршин сел в стороне и стал разглядывать людей. Многих он видел в военкомате, в губчека, в губиспол-коме, в железнодорожных мастерских.
— Здравствуйте, товарищ! — услышал он сбоку себя сипловатый тенорок. К нему подсел седоватый рабочий, выступление которого он слышал сегодня на митинге в железнодорожных мастерских. Рабочий подал ему руку и назвал себя: — Секретарь партийной ячейки железнодорожных мастерских Малов. Я вас видел сегодня у нас.
— А я слышал „вашу речь. Зажигающе вы говорили, а главное — доходчиво и понятно.
— Ну, помилуйте, какой я оратор, — смутился Малов, потом вскинул на Паршина ясные, как у юноши, глаза и сказал: — А ведь и ораторствовать надо, даже необходимо. Революция требует и дела и слова. Вы что же, давно военным? — поинтересовался Малов.
— С начала империалистической войны.
— О, так вы уже закаленный воин.
Малов оказался очень общительным и вскоре разговаривал с Паршиным, как со старым знакомым.
— Я сормовский рабочий. Слышали, есть такой завод? .. В тысяча девятьсот двенадцатом году партия направила меня туда для организации связи с подпольными кружками рабочих, а после Октябрьской — вот сюда, в мастерские.
— Ну, а как у вас закончилось с бронелетучкой? — поинтересовался Паршин.
— Вывели на главный путь.
— Неужели готова?
— И отряд уже укомплектован. Ребята все добровольцы, один в одного. Есть там у нас презанятный старичок, беспартийный, Голубев. Собрался было уж к вам совсем. Но мы его пристроили на эту летучку.
— Я очень рад за Голубева. Он мой бывший мастер, а я его ученик. До войны я ведь работал в этих мастерских слесарем.
— Вот как! Факт примечательный и достойный внимания.
Паршин глянул в сторону Холодова. Тот разговаривал с каким-то человеком в кожаной куртке. Человек в кожанке, видимо, убеждал Холодова, а тот, приподняв правое плечо, кивал головой и повторял: «Несомненно. Лучше всего рассчитывать на свои собственные силы. Я с тобой согласен».
— С кем это военком разговаривает? — спросил Паршин.
— С начальником штаба укрепрайона. А вон тот, что сидит неподалеку от них и чистит проволочкой мундштук, — это председатель губчека. Обратите внимание, какой молодой, совсем еще юноша. А ведь неустрашим и работает хорошо.
. Вскоре Паршин через Малова познакомился со многими товарищами и стал себя чувствовать так, словно и они его уже знают и он уже не первый раз на этом собрании.
— А Лазарь Моисеевич будет здесь? —спросил Паршин.
— А как же. Обязательно.
Малов повернулся, поискал глазами и улыбнулся.
— А вот и Лазарь Моисеевич.
Паршин сразу узнал Кагановича. Проходя мимо Малова, Лазарь Моисеевич протянул ему руку и сказал:
— Мне уже сообщили. Это очень хорошо, товарищ Малов, — и пошел в конец зала к стрлу.
— Насчет бронелетучки, — улыбнулся Малов.— Все время спрашивал, а вот теперь уже знает.
Перед началом собрания Каганович разговаривал то с одним, то с другим коммунистом, и по тому, как он утвердительно или отрицательно покачивал головой, ухватив в кулак свою небольшую черную бородку, можно было догадаться, что речь идет о самом насущном и важном: о подготовке города к обороне.
И хотя некоторые коммунисты носили усы или бородки, несколько старившие их, все же они были очень молоды и никак не старше его, Паршина. Кто же и когда научил их сложной и большой организационной работе, кто научил руководить большими массами людей? Но когда он оглянулся на сидевшего рядом с ним Малова, он вспомнил, как тот говорил ему о подпольной работе задолго до революции, и понял, что партия давно готовила свои революционные кадры, закаляя их в постоянной борьбе.
Собрание было непродолжительным. Оно подытоживало короткую, но очень действенную подготовку к вооруженному сопротивлению. Командиры называли вооруженные отряды, которые должны были занять участки обороны или находиться в резерве до приказания штаба укрепрайона. Отряды пополнялись полит* руками из наиболее способных в военном деле коммунистов.
Начальник штаба укрепрайона, высокий человек, бледнолицый, с черными, как угли, глазами, держал перед собой листок бумаги и, поглядывая на него, называл места организаций дополнительных отрядов добровольно записавшейся рабочей молодежи. Он дважды предупреждал, что оружие будет выдаваться только по месту формирования отряда, коммунистам по партийным билетам, а беспартийным рабочим по поручительству коммунистов.
Лазарь Моисеевич слушал, бросая быстрые взгляды на выступавших, и что-то записывал.
Речи были немногословными, деловыми.
Лазарь Моисеевич выступил последним-. Он напомнил коммунистам об их непрестанной связи с массами, о взаимопомощи отрядов и подразделений, о бдительности коммунистов и органов чрезвычайной комиссии, особенно во время боевых операций.
— Будьте зорки и мужественны! В нашем единении и сплоченности залог победы. Мы победим, товарищи!
После собрания коммунисты получили пароль, но перед уходом некоторые из них задерживались, искали своих товарищей, попутчиков и вели тихие разговоры.
Холодов подошел к Паршину и, взяв его за плечо, сказал с особенной теплотой:
-т Пойдем, Петр!
Это обращение тронуло Паршина, и он мягко ответил:
— Пойдем, дружище!
Они посмотрели друг на друга и улыбнулись.
На улице по-осеннему зябко. Над головой темное звёздное небо. До военкомата было недалеко, но, пока они дошли, их несколько раз останавливали патрули,
— Не 'дремлют. Хорошо, — заметил Холодов.
— А какая тишина!
— Тревожная тишина!
VII
В последнее время поступило много раненых, и Вера Быльникова бессменно находилась в госпитале*
— Сестрица, посидите, побудьте немножко со мной, мне так лучше, — просил кто-нибудь.
Вера безропотно садилась у изголовья. Раненый держал ее за руку крепко, будто боялся, что его кто-то оторвет.
Она смотрела в лицо больному и, когда оно улыбалось, радовалась в душе: значит, все хорошо, он уснет, а это лучшее из лекарств. Когда больной метался, начинал бредить, она не отходила от него, стараясь освободить от изнуряющих кошмаров и привести в сознание.
Работая постоянно в госпитале, которому она отдавала почти все свое время, Вера обрела уверенную и вместе с тем бесшумную походку. Она научилась разговаривать так, что все ее понимали и беспрекословно слушались.
За годы госпитальной работы перед нею прошло огромное количество раненых.
Наблюдая сегодня за командиром, посетившим рядового бойца Блинова, она была тронута. «Могло ли быть раньше, чтобы офицер пришел в госпиталь навестить солдата?» Нет, таких случаев она не помнит.
Известие о приближении к городу белых вызвало у Веры тревогу. Она слышала, что белые при занятии городов врываются в госпитали, ищут среди раненых коммунистов, красных командиров, матросов и пристреливают их. Какая дикость, какое зверство!
Мысли об этом не давали ей покоя.
Вечером она* нерешительно вошла в хирургический кабинет, ярко освещенный * электрической лампочкой.
За столом, уставленным стеклянными банками с ватой, бинтами, сверкающим никелем инструментария, сидел с газетой хирург Зимин. Он приподнял очки и, взметнув лохматые брови, взглянул на вошедшую.
— Что-нибудь случилось?
— Нет, Григорий Андреевич.
Он снял очки и, пододвинув стул, пригласил сесть.
— В последнее время вы заметно изменились, — сказал он сочувственно, — стали несколько замкнутой. Вам бы отдохнуть, да все вот недосуг нам. В госпитале давно работаете?
— В госпиталях, — подчеркнула она, — ив передвижных и в стационарных вот уже пять лет. В свою очередь я хочу спросить вас...
Она заглянула в его серые, бесхитростные глаза. Полгода она работала с ним и знала, что даже в то время, когда он чем-нибудь был недоволен, выражение добродушия не сходило с его лица. Много раз убеждалась Быльникова в его порядочности.
— С вами можно быть откровенной? — все-таки спросила она.
— Конечно. Только так..
— Меня с некоторых пор, — начала она, — в особенности с приближением белых, мучают серьезные вопросы. Как мы должны поступать и вести себя?
И она »не торопясь, подробно рассказала ему о своих думах. А он с большим вниманием слушал ее.
— Да-а, — вздохнул он глубоко и встал. — Война эта не такая, какою мы представляли себе войну вообще, в нашем обычном понимании. Эта война гражданская, классовая, война идей, борьбы за изменение системы политического строя в государстве, и здесь не может быть никакого мирного договора. Либо восторжествует новый строй, либо восторжествует реакция.
Он снова сел и, глядя на нее, продолжал:
— Мы, работники медицины, иногда попадаем в сложные обстоятельства. Мы обязаны оказывать человеку медицинскую помощь, не спрашивая его о том, какие у него убеждения. Но вот,дудите сами... Я, например, лечу человека, а завтра, поставленный мною на ноги, он выйдет из госпиталя и убьет моего близкого только за то, что тот помогает восторжествовать передовым идеям. Сознание этого угнетает. Но, что поделаешь, мы обязаны. Гуманность, — усмехнулся он. — Какой парадокс! Но это вовсе не означает, что мы должны быть безразличны к тому, что происходит. О, не-ет, — засмеялся он.— Думать так, значит глубоко заблуждаться. — Он резко повернулся и неожиданно для нее, спросил: — Вы искренне верите в советскую власть? Вы считаете — на ее стороне тысячи?
— Конечно! — ответила она.
— Что значит «конечно»? Как вы сами подошли к этому? Что вас привело?
Вера несколько растерянно пожала плечами. Она много думала об этой, но- объяснить коротко, как и почему, ей неожиданно оказалось трудным.
— Я мало читала, я плохо разбираюсь в политике. Я чутьем, что ли, интуицией... Видите ли... через мои руки проходит много раненых, все они — простые труженики, сражающиеся за революцию. Они зачастую малограмотны и не читали ни о каких революциях, пришли к этому практически и пошли за теми, кто возглавил революционное движение. Они верят в революцию, как в день, котбрый неизбежно наступит. И вот я прислушалась к их простым словам и нашла в них великую правду. Я на стороне этих людей. И я считаю для себя огромным счастьем, когда за двери госпиталя уходят такие людй здоровыми. Простых людей — большинство. Значит, они народ. А я с народом, за народ.
Все это она произнесла с горячим волнением.
— Это хорошо, это очень хорошо, — ответил Зимин. — Сейчас важно разобраться в том, что происходит, и мне очень приятно, что вы правильно, нашли свое место. Да. Но вернемся к вопросу об отношении к людям, о гуманности. Для меня не все раненые являются одинаковыми, хотя я не отказываю в помощи никому. У меня был тяжело раненный офицер. Я сделал все, что было в моих силах. Как врач, я отнесся к нему как к человеку честно. И все же он умер. Я испытывал в то время только досаду. Это чувство, видимо, чисто профессиональное. У меня не было жалости к этому человеку. Но другое дело, когда у меня умер красноармеец. Это было ночью,' и мне показалось, что свет лампы стал менее ярок и вокруг стало сумеречнее. Я испытывал душевную боль. Вот видите, это о восприятии. Но когда у меня раненые и те и другие, то, конечно, в первую очередь я оказываю помощь своим.
Зимин попросил Веру рассказать о себе.
— Это скучно. Но если вас интересует, пожалуйста. Мой отец был инспектором уездных училищ и умер до войны. Его ранняя смерть потрясла нашу семью. Помню, я тогда очень, жалела, что у меня не было брата, человека родного по крови, на которого можно было бы опереться. Я окончила гимназию в самом начале войны и пошла в госпиталь из чисто гуманных побуждений. И вот в госпитале я встретила раненого офицера. Ухаживая за ним, я вкладывала всю свою душу, все' свое умение, чтобы поставить его на ноги* Мне удалось отвоевать его у смерти.
— Он стал вашим мужем?
— Да, — не сразу ответила Вера.
— Вы очень любили его?
— Любила.
Опустив глаза, она то расстегивала, то застегивала пуговицы на халате, а он Тщательно протирал кусочком ваты свои очки.
— Он погиб?
— Для меня — да.
— То есть как это, почему?
С минуту продолжалось молчание.. Потом Вера подняла голову. Зимин понял, как трудно и больно было ей ответить на этот вопрос.
— Он в лагере наших врагов...
— Он вас любил?
— Мне казалось — да. Тогда я была в этом убеждена.
Наступило молчание и такая тишина, что было слышно, как в дальней палате застонал раненый. Вера поднялась и, запахнув халат, сказала:
— Простите меня, Григорий Андреевич, за беспокойство.
Он подошел к ней, ласково обнял и, дружески посмотрев ей в глаза, сказал:
— Заходите. Мы еще должны о многом поговорить. О том... не сожалейте.
— О, нет, — улыбнулась она, — мне кажется, это было так давно, так давно...
VIII
Ночь. Пустынные улицы. Порывистый ветер поднимает охапки сухих листьев и с шелестом метет и гонит их. Изредка промчится автомобиль, мягко подпрыгивая на камнях мостовой, на миг осветит фарами дома на поворотах улиц. Бешеным аллюром проскачет всадник, и только искры, рассыпанные копытами его лошади, указывают на стремительность движения конника. Неторопливы и осторожны шаги пеших -патрульных. Порой послышится: «Стой! Кто идет?» Словно белый меч, пронзая ночь, возникнет луч прожектора, вспорет облачное небо, пробежит и погаснет. Город притаился. Город не спит.
Комендант укрепрайона, седоватый человек лет сорока пяти с сурово сдвинутыми бровями, потирая пальцами лоб, сидел за широким письменным столом и читал донесения. Дойдя до названия населенного пункта, он тотчас же обращался к карте.
«Утром 9 сентября, — читал он, — в районе Ясное противник собрал в один кулак три конных полка, один пехотный с артиллерией и внезапной атакой обрушился на батальон 609-го полка, который занимал позиции западнее деревни Рядное. Прорвав линию обороны, противник частью своих войск двинулся к Воронежу, а другой частью ударил в тыл остальным батальонам 609-го полка, курсантам и Задонскому отряду. Наши малочисленные части, под давлением во много paj превосходящих сил противника, вынуждены были отступить. Вскоре объединенными усилиями Задонского отряда и курсантов Воронежских пехотных курсов наступление врага было приостановлено. Пока отряды отбивались от противника, командование бригады подтянуло батальон бригадного резерва, задержало отступавшие группы разбитого 609-го полка и расположило эти силы по обеим сторонам Задонского шоссе, закрыв образовавшийся прорыв укрепленной линий. Однако отряды долго продержаться не могли* Для того чтобы сохранить силы для последующих боев, отряды отходят, оставляя прикрытие из курсантов, которые, заняв высоту у деревни Рядное, сильным пулеметным и ружейным огнем мешают противнику распространиться на восток».
Комендант отложил донесение и, откинувшись на спинку стула, задумался. Ах, как это все знакомо! Ему Ясно представилась картина боя, героические усилия курсантов, стремящихся остановить наступление про-тивнйка. Он видел их, бегущих, стреляющих, падающих. Мысленно он перенесся туда и как бы сам принимал участие в бою.
— Да, — произнес он громко и пододвинул второе донесение.
«Сегодня, после четырех неудавшихся атак, генерал Пестовский бросил в наступление два полка пехоты и два полка кавалерии, которые атаковали железнодорожный мост и переправы через Дон у Нижне-Ма-лышева. Завязался горячий бой, длившийся целый день. 607-й полк, укрепленный коммунистами, оказывал противнику героическое сопротивление в течение всего дня и отбил все атаки. Противник стремился к переправам, пытаясь вплавь перебраться у железнодорожного моста, но 607-й полк отогнал его обратно».
■— Хорошо, — произнес комендант, перевел взгляд на карту и отыскал Задонское шоссе. Это самый слабый и наиболее опасный участок.
Штаб укрепрайона перебросил туда 608-й полк, четыре батальона которого заняли обе стороны шоссе и установили четыре клиновых и два шестидюймовых орудия. Но и этого было мало. Встречая всюду упорное сопротивление защитников Воронежа, противник метался по фронту в поисках наиболее уязвимого места. Это место им нащупано. Теперь он будет наседать, перебрасывая сюда конные соединения и усиливая артиллерию.
Подошел начальник штаба и, молча склонившись нйд столом, так что голова его едва не касалась головы коменданта, тоже углубился в карту. Комендант передвинул острие карандаша на линию Воронеж — Графская, молчаливо ожидая ответа.
— Железнодорожники оборудовали две бронеле-тучки, — проговорил начальник штаба, — и установили на них орудия и пулеметы.
— Знаю.
— Сегодня одна из них вышла на линию и будет курсировать Воронеж—Графская—Придача.
— Та-ак. А вот тут, — постучал комендант карандашом по карте, где было отмечено Задонское шоссе, — положение угрожающее...
Продолжительно застрекотал телефон.
— Начальник штаба Воронежского укрепрайона слушает.
Комендант взял из пепельницы потухшую папиросу и повернулся вместе со стулом к начальнику штаба. Тот, зажав рукой трубку, скороговоркой бросил:
— Генерал Постовский!
— О-о! — удивился комендант и, кивнув головой, спокойно сказал: — Говорите.
Начальник штаба передавал слова генерала:
— «Предлагаю вам к шести часам утра сдаться. В противном случае город будет подвергнут артиллерийскому обстрелу, взят и отдан в распоряжение казаков на три дня со всеми вытекающими отсюда последствиями».
— Передайте этому прохвосту следующее: «Комендант Воронежского укрепленного района, уполномоченный Всероссийским Центральным Исполнительным Комитетом, приказал ответить на ваши гнусные угрозы шестидюймовым снарядом».
Начальник слово в слово повторил слова коменданта и повесил трубку. Спустя несколько минут орудийный выстрел разорвал тишину, взрыв поколебал землю. Город вздрогнул. Это был сигнал к бою.
Устина словно смыло с нар. Он зябко встряхнулся и надел стеганку.
— Давно? — спросил он у дежурного.
— Да нет. Только вот. .. — он не успел договорить'.
Второй, третий, четвертый поочередно грохнули взрывы в черте города.
Устин вышел на улицу и встретился с Паршиным.
— Поднять роту и держать в боевой готовности, — сказал тот вполголоса и скрылся в темноте.
За городом слышалась стрельба. «Должно быть, началось», — решил Устин и, возвратившись в роту, скомандовал:
— В ружье!
Вера не то чтобы сожалела о том, что рассказала Зимину о себе, но ощущала какую-то неловкость.
И в то же время она почувствовала волнение — как бы приблизила и оживила образы прошлого. И уже невольно она еще раз вспомнила все подробности расставания с мужем.
Конечно, встреча с ним маловероятна. Но, даже допустив ее, Вера никак не могла представить себе, как бы это произошло, что стали бы они говорить, о чем и как. Эти два года казались ей гораздо интереснее, значительнее и полнее, чем вся ее жизнь до революции. Тогда год был похож на один длинный однообразный день. А теперь каждый день оставляет яркую, неповторимую страницу в памяти. Все изменилось. Изменился порядок вещей, человеческие отношения. Пришли новые понятия, Новые слова.
Ночью она стояла перед черным окном палаты и думала о нем. Вот он задумчивый и молчаливый. «Останься, Владимир, — просила она. — Подумай. Ведь не все идут». Он посадил ее рядом с собой, и у нее вспыхнула какая-то надежда. Потом он взял ее за руки и, гладя их, сказал: «Пойми меня, дорогая. Я русский офицер. Мой долг защищать родину». — «От кого?» —■ «От большевиков». — «Но ведь за ними идет народ. Значит, ты идешь защищать родину от народа?»
Вера продолжала мысленно разговаривать с ним, но опять так, как стала бы разговаривать сейчас. И, беседуя таким образом, она чувствовала себя несравненно сильнее и выше, чем он.
.. .От орудийного выстрела задребезжали стекла, и на пол посыпалась штукатурка. Она отпрянула от окна, подбежала к выключателю и погасила свет. В палате стало темно.
— Сестрица, — позвал Блинов. Он приподнялся.— Стреляют? Белые идут, а?
Она подошла к Блинову.
— Не вставайте, что вы делаете? Положите голову на подушку.
Он подчинился и заговорщически прошептал:
— Поспрошайте доктора, может у него есть какой штык али тесак... Ну, в случае чего...
— Что вы, Блинов, выдумываете? У нас в госпитале никакого оружия нет.
— А ножи, какими вы на операциях режете? — не унимался Блинов.
— Какой вы право беспокойный вояка. — Она не выдержала и засмеялась.
— Сестрица, вы присядьте, — поманил он глазами, указывая на Койку.
Она села.
— Вчера у меня были товарищи. Тот, что повыше и поздоровей, — Хрущев Устин, с одного села мы с ним, а какой помене, тот командир Паршин. В одном бою мы с ним были. Так они все одно придут сюда и пулемет притащат, вот тогда поглядите.
— А зачем же это?
— Драться! — воскликнул Зиновей. — Э-э, вы, видно, не знаете, сестрица, белых, какая это сволота..« Ох, простите на слове. Уж дюже они допекают нас.
— У вас семья есть?
— А как же? — оживился Зиновей. — Семья у меня большая: отец, жена, детишки, да все малые, несмышленые. Как они там управляются? Э, да ничего. Да вот, как войну закончим, вернемся на село... — Зиновей плавным, но довольно сильным движением поднялся на спинку койки и пытался размахнуть руками.
— Ну-ну, — предупредила Вера, — сию же минуту ложитесь и не разговаривайте. Сейчас ночь, спите.
— Пущай говорит, сестрица, — раздался голос с соседней койки, — нешто сейчас уснешь? Ишь, грохают.
— Говори, говори, браток, какая там теперь ночь, — сказал другой.
Вера тихонько вышла.
Раненые заговорили вполголоса, шепотом. Один из них зажег под одеялом цыгарку, и пошла она гулять от койки к койке.
— Браток, а браток! — звал другой. — Не бросай, оставь-ка покурить,
— Приятель, мне хоть разок затянуться.
А за городом шел бой. Все слышней и слышней докатывался орудийный гром, все резче доносилась пулеметная и ружейная трескотня.
IX
Наступил третий день упорной обороны Воронежа. Бел>ые, оттеснив защитников, вышли к северо-западной части города и заняли исходные позиции для новых атак: у Сельскохозяйственного института, ботанического сада и завода Рихард-Поле.
Ясное утро. Подчеркнутая тишина перед началом нового боя. На проспекте Революции, на Плехановской улице — ни души. Город словно вымер.
Перегруппировавшись, казаки повели наступление на участок Сельскохозяйственного института, обороняемого отрядом особого назначения и частями 609-го полка, а в направлении Задонского шоссе, при поддержке артиллерии бронепоезда, со стороны железнодорожного моста, обрушились на части 608-го полка. Не выдержав сильного удара, защитники оставили противнику клиновую батарею и отступили к городу.
Белые приготовились к штурму города.
.. .С тех пор, как генерал Мамонтов остановился со своим штабом в селе Московке и нетерпеливо ожидал сообщения о взятии Воронежа, прошло два дня и две ночи. Теперь он все чаще и чаще обращался к часам. По донесениями генерала Постовского, падения Воронежа надо было ожидать с минуты на минуту, Мамонтова не покидало нервное возбуждение. Время шло томительно, тягостно, а утешительных вестей не поступало. Утром третьего "дня он отказался от завтрака. Выпив залпом стакан вина, приказал вызвать к телефону генерала Постовского. Мамонтов брюзжал и матерился. Красное лицо покрылось испариной. Расставив ноги и заложив назад рукщ он двигал губами, словно что-то разжевывал. Когда ему сказали, что генерал Постовский у телефона, он почти вырвал из рук адъютанта телефонную трубку.
Сдерживая себя от гнева, он вскидывал голову и резко повторял:
— Знаю. Знаю. Это мне известно из вашего донесения еще два дня тому назад. Ерунда! — крикнул он, побагровев.— Ваши дивизии сформированы из лучших казачьих полков и обеспечены материальной частью больше чем в достаточной степени, а вы в^кото-рый ра’з доносите мне о сопротивлении какого-то сброда, набранного совдепами из тыловых и небоеспособных частей и отрядов. Где ваши обещания? Что вам еще надо, черт побери!.. Так.... Хорошо... Приказываю к исходу дня донести мне о полном очищении города от красных.
Он бросил трубку и, ссутулив плечи, быстро пошел к себе.
Его ждал адъютант.
— Разрешите, ваше превосходительство..«
— Что? .. Слушаю, — буркнул генерал.
— По полученным разведывательным данным, к Воронежу направляются регулярные части Красной Армии под командованием Фабрициуса.
— Латыша, — пренебрежительно отмахнулся генерал. — Дальше?
— В направлении Воронежа движется конный корпус Буденного.
— Ка-ак? — Мамонтов насторожился.
Генерал бросил на адъютанта такой свирепый взгляд и окатил такой похабщиной, что тот искренне пожалел, что поторопился с ответом. Мамонтов грузно опустил на стол руку.
— Запишите, — приказал он адъютанту. — «Тая как в нашу задачу входит дезорганизация связи и уничтожение тылов красных войск... каковая задача в значительной мере достигнута, приказываю вести глубокую разведку и доносить о движении красных частей.
При приближении конницы Будённого, — процедил он сквозь зубы, — отходить и в бой с ней не Ввязываться».
Мамонтов прекрасно помнил конницу Буденного, которая разгромила его под Царицыном. При упоминании о красном комкоре он морщился, как от зубной боли.
Генерал Постовский выходил из себя. Он сыпал приказы один гневнее другого, перегруппировывал и вводил в бой все новые и новые части.
Силы защитников Воронежа слабели.
Штаб укрепленного района бросил на помощь 608-му полку последние резервы гарнизона — комендантскую команду и батальон губчека. Бойцы цепочкой, один за другим, перебегая улицы и прижимаясь к домам, спешили занять рубеж до начала штурма.
Но штурм начался.
Сверкая клинками, поднимая тучи пыли, с диким гиком мчались во весь опор казаки, развертываясь по фронту. Казалось, что части 608-го полка не устоят и будут сметены этой стремительно несущейся лавиной. Но в самый критический момент подоспели чекисты и комендантская команда. Они встретили штурмующих дружными и меткими залпами. Разваливаясь и дробясь, конная лава еще продолжала катиться вперед, но уже по инерции. В следующие секунды она стала таять и исчезать, как дым, попавший под могучий порыв ветра. Но передышки защитники города не получили. В бой вступили пехотные части врага. У предместья города завязалась упорная и жестокая схватка. Красноармейцы сходились с врагами лицом к лицу и дрались врукопашную. Те, у кого не было штыков, хватали винтовку за ствол и крушили ею врагов, как дрекольем.
Казаки не выдержали и побежали назад. Но в это время белые выкатили на открытую позицию восемь орудий и открыли огонь. Сконцентрировав силы, казаки перешли в новое наступление.
.. .Устин никогда не испытывал столь большого напряжения, как сейчас. Он знал, что такое бой, но теперь он понял, что такое ожидание боя.
В первый день, знакомясь с молодыми бойцами, ои подходил к какому-нибудь парню и, потрепав его по плечу, смеялся и спрашивал: «Впервой идешь?.. Ничего, обвыкнешь. Ты только не бойся. Знай, что и они боятся». Беседуя с товарищами, он никогда не говорил: «Если останемся живы...», а наоборот: «Вот, погоди, разобьем беляков...»
Он без страха думал о предстоящих боях, но ожидание его истомило. Во время сражения не остается времени для размышлений. Сейчас в голову лезла всякая ерунда. Он знал и видел, что за город уходят последние отряды, понимал, что положение тяжелое. Отряд военкомата берегут, как последнюю бомбу. Ему хотелось, чтобы эта бомба была большой разрушительной силы, и он боялся, а не слишком ли поздно она будет брошена.
При встрече с Паршиным, сегодня утром, он бросился к нему и спросил:
— Ну что, ну как, скоро ль, товарищ командир? Может быть, о нас забыли?
— Не забыли, Хрущев. Дойдет и до нас очередь. И, пожалуй, мы будем последним резервом, если к нам не подоспеет помощь.
— Одолевают казаки? — спросил Устин с горечью.
Паршин не счел возможным скрывать от товарища
тяжесть положения.
— Одолевают, будь они прокляты! — Но тут же весело добавил: — Но и мы побили их здорово. Наши, брат, дерутся, как черти. Нам бы еще продержаться хоть денек. На подмогу идут отряды Фабрициуса и Казицкого.
— Продержимся, товарищ командир! — ответил Устин с такой уверенностью, как будто бы в его распоряжении находился целый полк.
Уходя, Паршин сказал:
~ Хрущев, а ты выведи все-таки роту во двор. Может быть, через час мы выступим.
Но вот уже скоро двенадцать, а Паршина нет. И снова томление.
А в это время начальник штаба укрепрайона передавал по телефону военкому:
■— Батальон губчека и комендантская команда отступили. Противник ворвался на окраину города, захватил завод Рихард-Поле и район холодильника. Потеряв завод, мы лишились чрезвычайно важной по-зиции. Казаки установили здесь орудия ,и открыли огонь по Задонскому шоссе и по Курскому вокзалу. Плехановская улица оказалась под завесой пулеметного и ружейного огня. Если положение не будет восстановлено, участь Воронежа решится в ближайший час.
— Где сейчас отряд губчека и комендантская команда?
— Они забаррикадировались на улицах со стороны Задонского шоссе, сдерживая казаков.
— Что решено? Какие будут даны указания мне?
— Штаб укрепрайона, остановившись на испытанных бойцах — на роте Воронежских пехотных курсов и на твоем отряде, — приказывает тебе ввести отряд в бой и любой ценой выбить противника с позиций Рихард-Поле. В помощь идет рота курсантов. В добрый час, Холодов!
— Спасибо. Отправляюсь выполнять приказ. Прощай!
Паршин в ожидании стоял уже у дверей.
Из военкомата писарь, каптеры — все, кто мог носить оружие, были направлены в отряд.
— Ну, Паршин, военкомату больше мобилизовать некого, военкомат мобилизовал себя, — засмеялся Холодов, пробегая через большую обезлюдевшую комнату, в которой раздавалось гулкое эхо.
Увидев вооруженных винтовками военкома Холодова и Паршина, Устин скомандовал: «Ста-новись!»
Холодов прошел перед строем.
— Товарищи! Мы идем сражаться за революцию. Враг в черте города. Кренче винтовки. Будьте храбрыми, мужественными, достойными солдатами революции.
Он вывел отряд на улицу. Подошла рота курсантов.
— Товарищи командиры, ко мне!
Холодов объяснил задачу боевой операции.
— Завод Рихард-Поле мы должны отбить. Так как на шоссе развернуться негде, курсанты направляются на Чугуновское кладбище и поведут наступление оттуда. Часть отряда военкомата под моей командой двинется со стороны Задонского шоссе, другая часть под командой товарища Паршина пойдет по левой стороне, имея на своем левом фланге роту батальона губчека. Взаимодействуйте, товарищи. Держите связь.
Полдень. Сквозь тонкие сплошные облака просвечивало тусклое солнце. Знакомыми улицами молча идут отряды. Полурота Паршина отделяется и поворачивает в сторону. Взвод Устина идет за Холодовым. Друзья крепко пожали друг другу руки и молча разошлись. Идут отряды, спешат на сближение с врагом, на выручку товарищам. Все дальше и дальше уходят они.
Трескучий жар пальбы сильнее и сильнее звал, торопил. Заунывно тенькали и пели пули. Отряд с трудом продвигался, то залегая, то поднимаясь.
Промчались бронеавтомобиль губчека и грузовик с четырьмя пулеметами. Это подбодрило бойцоз. Кто-то следил, заботился и помогал им. Они не одни.
— Ну, братки, давайте, давайте, — весело кричал Устин не то пулеметчикам, ехавшим на грузовике, не то товарищам. Под прикрытием пулеметов и броневика продвижение к заводу пошло быстрее. Но вскоре оттуда ударила шрапнель. Отряд залег. Поднялась неистовая пальба.
.. .Отделившись от Холодова, Паршин остановился и, пропуская отряд, наблюдал за бойцами. На улице около большого трехэтажного дома он заметил военную повозку, накрытую брезентом. Вокруг стояли рабочие. Сидевший на повозке человек прищуривался, взглядывал на документ, предъявленный ему, потом на того, кто ему подал его, и вытаскивал из-под брезента винтовку. Возле вертелся парнишка. Его никто не знал, а без поручительства оружия не давали. Он искал глазами в толпе знакомых и вдруг, завидев Паршина, бросился к нему.
— Товарищ, вы меня знаете! Я рыл окопы. Вы видели меня. Поручитесь! Товарищ!..
— Степа, голубенок, молод ты еще!
Но просьба юноши была настолько убедительной, что Паршин кивнул головой человеку на повозке и сказал:
— Выдайте! Я знаю этого товарища.
Получив винтовку и зарядив ее, Степан побежал за Паршиным.
— Товарищ командир, можно пристроиться?.
— А стрелять умеешь?
— Всевобуч проходил.
— Пристраивайся, голубок.
X
Все шло хорошо. Кучумов и Матюшев установили, на каком участке фронта шли менее напряженные бои и где вероятнее всего можно было прорваться.
С наступлением сумерек Быльников повел отряд. Часть казаков, снявшая погоны, шла позади. При прорыве они должны перестроиться и выйти вперед. Было решено принять бой только в том случае, если белые разгадают намерение отряда.
У Быльникова неспокойно билось сердце, ныла душа оттого, что все шло слишком гладко. Не наткнуться бы только на разъезд! То ему начинало казаться, что они уже перешли линию фронта, то представлялось, что передовые позиции белоказаков еще далеко, а они сбились с пути и забирают в сторону. Он дал шпоры коню и вырвался вперед. Казаки следовали за ним. Темно, но он напряженно всматривается в темноту. В памяти вдруг возникает близкое и до боли знакомое лицо. Ему слышится голос, голос Веры. Что это — на самом деле или это только кажется? По спине пробегает нервный озноб. Быльников вонзает в бока лошади шпоры, отдает повод и весь устремляется вперед. Свистит ветер. «Быстрее, быстрее!» — говорит он себе, пригнувшись к потной шее лошади, и вдруг из темноты невнятные крики:
— Стой! Стой!
Они приближаются. Выстрел на миг освещает стоящих впереди людей. Они машут руками.
— Руби! — бросил назад Быльников, скрипнув зубами, и несколько клинков просвистело в воздухе. За* мерли позади крики, впереди вновь мелькнула искра и грохнул выстрел. И вслед за ним тотчас же затрещали винтовки и зачастил пулемет. Рядом шарахнулся чей-то конь и, падая, подмял под себя уже безмолвного всадника. Кто-то вскрикнул, и голос утонул в топоте, И только успев отметить это, Быльников ощутил горячий укол в лопатку и стал клониться на бок. К нему тотчас же подскакал Кучумов.
Отряд въехал в кустарник, с треском ломая сучья. На фоне темносерого неба вырисовывались черные деревья. Пахнуло теплом. Кучумов соскочил с лошади. Впереди за колючей проволокой мгновенно выросли фигуры людей. Защелкали затворы винтовок. Послышался требовательный окрик:
— Стой! Кто такие?
— Не стреляйте! — ответил Кучумов. — Мы с того стана, передаемся вам.
— Бросай оружие! Выходи сюда!
Вспыхнул трепетный огонек зажигалки, затрещала сухая хвоя.
Додонов опустил на землю обмякшего сотника.
К Кучумову вышли люди с винтовками на изготовку.
Отряд был в несколько секунд окружен кольцом красноармейцев.
— Койные? .. Сколько человек? .. Паныч, Трушин, Зайцев, принимай оружие, — приказывал кто-то невидимый.
— Кто у вас старшой?
— Я, — ответил Кучумов, — командир ранен.
—- Какой части?
— Первой сотни, сорок девятого полка.
— Сколько человек?
— Было двадцать девять, зараз не знаю.
Казаки складывали в кучу винтовки, шашки, по
одному заходили за проволоку и строились в ряды.
— Посчитай, Паныч, сколько их.
— Двадцать один с командиром,
Стрельникова в строю не было.
—- Ну вот-вот, еще б чуток, и я с пулемета срезал бы всех начисто, да они во-время остановились, — заметил пулеметчик.
Пленных разглядывали с любопытством.
— Несите своего командира, — приказал взводный,— Трушин, проводи.
Один из казаков попросил закурить.
— Нет. Не могу я тебе дать закурить, душа не налегает, — решительно отказал красноармеец и зло выругался.
— Что это вы нас так плохо привечаете? — обиделся казак.
— Э-э! — удивился тот же красноармеец. — А вы думали, что мы вас в гости ждали! Нет, вы погодите. Мы еще проверим вас, зачем да для чего вы припожаловали. На языке-то ведь одно, а на уме другое. Мы еще в душу к вам заглянем, а уж потом очищаться пошлем. Крови нашей на ваших руках немало.
— Ну, знамо дело, — постарался смягчить разговор другой красноармеец, — ежели с чистой совестью они пожаловали, то тогда хорошо. Покажут себя, и все по порядку пойдет. На, закуривай, — протянул он кисет.
— А тот, раненый, — спросил третий,—он кто ж, ахвицер? Гм... Это что ж ему попритчилось к нам лезть?
— Да что, — ответил четвертый, — почуял, что дело ихнее того, не шибко дюжее и не дюже шибкое, вот и подался.
Кучумов и Додонов уложили сотника на носилки.
— Ну, как нонче его величать-то, благородие али еще как? — начал первый санитар, ухмыльнувшись. —■ Товарищ? .. Так какой он нам товарищ?
— В брянском лесе у него товарищи, — ответил второй санитар.
— Ну, что за разговоры развели! — прикрикнул взводный.
— Это мы так, промеж себя, товарищ взводный.
— Ведите пленных в штаб батальона, а там скажут, куда их направить, — приказал командир взвода.
Пленные пошли, унося с собой раненого сотника.
— А лошади у них справные, — продолжали разговор красноармейцы.
— Ну, а то? У мужиков разве мало еправньтх. Они, как какая отощала, так ее мужику, а от йего отымают сытую. Во как!
— Смоляков, дай-кось докурить.
— На, Митрич, крепачка сверни.
— Нет, я докурю, в остаче смака больше.
— Ну, земляки, чрезвычайное происшествие. Беляки в гости пожаловали. К добру это аль к худу?
— Если сдаются — к добру.
— Да и так сказать, — задумчиво заметил красноармеец, «который давал закурить казаку, — если они это с повинной, то есть ото всего сердца, ну-у.,. повинную голову и меч не сечет.
Около завода Рихард-Поле уже несколько часов-не утихал бой. Разделившийся отряд военкомата под командой Холодова и Паршина во взаимодействии с ротой курсантов охватывал завод с двух сторон. Под перекрестным огнем противник нес большой урон, но батарея казаков мешала продвигаться Холодову и Паршину вперед.
Когда вновь разорвалась шрапнель, Устин плюнул с досады, вытер рукавом лоб и стал искать глазами Холодова. Разорвался второй снаряд. Звонко рассыпалась шрапнель.
— Артиллерия! Товарищ командир1 — завидев Холодова, закричал Устин.
— Ползи сюда, Хрущев! — передал по цепи Холодов.
Устин, пригибаясь, перебежал к Холодову.
— Я вижу, откуда они садят. Их надо снять, Хрущев. Они здорово пристрелялись. Эта батарея не дает нам хода.
— Разрешите мне, товарищ командир. Я с бойцом живо... как раз сейчас темнеет, а?
— Нет, тебя я пустить не могу. Тут надо послать другого. Ты здесь нужен.
После третьего разрыва Холодов закричал:
— Давай, Хрущев, двигай, черт их побери!
Но не прошло к минуты, как Паршин передал, что он готовится к атаке и просит поддержать его.
— Хрущев! — крикнул Холодов, но Устина уже и след простыл. Захватив пулемет и молодого, добровольно вызвавшегося бойца, он двигался вперед, к заводу.
Если в окопе он всегда чувствовал себя мишенью, то сейчас, на поле, он избавился от этого ощущения. Боевой азарт охватил его. Прошло одна, две минуты. Отряд Холодова вновь начал перебежку. Шрапнель рвалась позади. Стрельба нарастала. Холодов посмотрел на часы. «Неужели прошло только пять минут!»
Устин поднимается и, пригибаясь так, что руки едва не задевают землю, напрягает все силы, чтобы пробежать короткое расстояние до укрытия, которое он заранее наметил. Он слышит, как, не отставая, бежит за ним молодой боец. Устин все ближе и ближе придвигается к тому месту, где он должен остановиться, залечь и обстрелять батарею. Над ним свистят пули. «Еще один бросок!» — кричит он себе, затем падает и приказывает бойцу, которого он не видит, но слышит: «Ложись!» Он устанавливает пулемет.
Парень подтаскивает цинковую коробку и ложится рядом, разворачивая пулеметную ленту. Думая о своем деле, Устин в то же время отмечает, что боец этот совершенно не тот, которого он обучал. Это Симаков, уже приноровившийся стрелок. До уха доносится протяжное «ура».
— Кто это, Симаков?! — спрашивает он.
— Наши, — отвечает боец.
— Это Паршин перешел в атаку, — говорит Устин и, направив пулемет туда, где расположилась батарея противника, нажимает спусковой рычаг. Дрожит горячее тело «максима».
Холодов, услышав «ура», поднимает свой отряд и, размахивая наганом, кричит:
— За мной, солдаты революции! За советскую власть! — и бежит вперед.
Бойцы поднимаются за ним.
— Вперед! Вперед! — кричит Устин и мчится на новую позицию, и снова очередь за очередью посылает его пулемёт.
Казаки не выдерживают напора и, оставив завод, поспешно отступают к лесу.
Сколько пережито каждым за эти минуты! Бойцы двух отрядов, черные от пыли, возбужденные, встречаются на заводе. Каждый старается рассказать о том, что он увидел и испытал сегодня. Некоторые были первый раз в бою. Но закипает гнев и кручинится сердце оттого, что многие друзья остались там, на поле битвы.
Холодов, сверкая карими глазами, передает штабу укрепленного района: «Завод Рихард-Поле в наших руках!»
Вечер. Темно. После непрерывного восьмичасового боя проходит возбуждение, и красноармейцы ощущают смертельную усталость.
На помощь прибывает новое пополнение — батальон губвоенкомата. Город в руках защитников.
Мамонтов приказывает генералу Постовскому начать новое наступление по всему фронту, бросив в действие все резервы.
Не спавший три дня и три ночи, с посеревшим и осунувшимся лицом, начальник штаба укрепрайона принимает новое донесение.
«Белым удалось после трех дней боев восстановить переправы через Дон и перебросить войска на левый берег. Прорвавшись в юго-западный оборонительный сектор, они смяли малочисленные час^и 607-го полка и ворвались в слободу Чижовку. Бронепоезд противника открыл орудийный огонь по Плехановской улице и заводу Рихард-Поле. Белые .заходят бойцам батальона губвоенкомата, роте курсантов и отряду Холодова в тыл».
Начальник штаба укрепрайона держит холодную трубку и, пошатываясь от усталости, опускается на стул.
Резервов больше нет. Оружия мало, боёприпасы на исходе, но есть еще люди и воля к сопротивлению.
Штаб укрепрайона приказал командирам немедленно покинуть позиции и вывести отряды из окружения.
Рота курсантов отошла к Чугуновскому кладбищу й, миновав зашедшего в тыл врага, отступила в центр города. Батальон губвоенкомата прикрывал отступаю* щую роту курсантов и дрался до последнего патрона.
Устин чувствовал, что силы защитников, обороняю* щих город, истощились. Боеприпасы кончились. Отряд с трудом, последними патронами, отбил очередную атаку казаков и находился сейчас в отчаянном пбложе* нии. Сосед Устина, молодой боец с потрескавшимися губами и серыми от пыли бровями, с ожесточением рванул затвор, выбросил из винтовки последнюю гильзу и, криво усмехнувшись, устало сказал:
— Все.
— Береги, — ответил Устин и протянул ему три патрона. Тот жадно накрыл их своей ладонью и молча пожал руку Устину.
Получив приказ отходить, Холодов на минуту задумался над тем, как отвести отряд без потерь и не сделать его мишенью для вражеского огня.
Пожилой боец, жестикулируя, обратился к Холодову. Холодов, внимательно выслушав его, закивал го* ловой и приказал бойцам:
— Бурьяну, травы, все, что может гореть! Живо!
Пожилой боец стоял возле Холодова и, прищурив
глаза, спокойно смотрел через бруствер.
Это был человек с подстриженными седыми усами, маленькой с проседью бородкой и довольно живыми глазами. Старая солдатская шинель сидела на нем ладно, затянутая в талии брезентовым ремнем. Военная выправка выдавала в нем старого воина. Долгим и пристальным взглядом он остановился на Устине и, подмигнув ему, улыбнулся.
— Не узнаешь?
Устин напряг память. Да где же &н видел этого красноармейца?
— Ах, да! — спохватился Устин. — Льговский то* варищ? Вместе на проспекте газету читали?
— Верно. А я думал, не признаешь. Ну, иди, торопись.
— Так пойдем вместе.
— Нет, браток, тебе идти, а мне прикрывать тебя.
Иди, хорошо воюй, да меня помяни добрым словом, если жив будешь.
На бруствере, во всю длину окопов, поднялся густой дым от зажженного бурьяна. По команде Холодова из траншей один за другим стали выпрыгивать бойцы. В окопах остался старый красноармеец с несколькими бойцами, ведя редкий огонь по врагу. Вытаскивая пулемет, Устин оглянулся. Старый солдат провожал бойцов взглядом; когда Устин взялся за пулемет, чтобы тащить его за собой, он увидел, как солдат поднял в вытянутой руке винтовку, словно бы салютовал отряду. Дым, стлавшийся над окопами, хорошо маскировал отходивших бойцов. Через пятнадцать минут они пересекли Плехановскую улицу и вышли в зону сравнительной безопасности.
Ночью Паршин собрал и объединил остатки разрозненных сил. Начальник штаба укрепрайона, вызвавший его, предложил сесть. Это был тот же бледнолицый, с черными глазами, высокий, лет тридцати человек, которого Паршин видел на партийном активе. Сейчас лицо его стало еще бледнее, а глаза, оттененные темными кругами, смотрели строго и мрачно. Распахнув кожаную куртку и засунув руки в карманы синих, с красными кантами, брюк, он, пошатываясь от усталости, расхаживал по комнате и беспрестанно курил.
— Вы знакомы с расположением города?
Начальник штаба подошел к столу и наклонился
над картой.
— Ориентируюсь хорошо, — ответил Паршин.
— Так вот смотрите, что получается. Вот здесь белоказаки просочились к Чернавскому мосту, стремясь отрезать нас от Придачи и в случае, если мы не устоим, захлопнуть нас, как в мышеловке, и закрыть отход наших частей за реку Воронеж. Мы подкрепили военкома Холодова и поставили ему задачу: на рассвете внезапно атаковать врага и, не давая ему опомниться, смять и занять подступы к Чернавскому мосту. Задача сложная и нелегкая. А вот здесь, — провел он карандашом по карте, — на всем участке от перекидного железнодорожного моста до Сельскохозяйственного института идут упорные бои с переменным успехом. Белоказаки хотят захватить вокзал и прилегающий к нему поселок. Там у нас действует Смирнов, смелый и волевой коммунист, но бойцов у него мало. Они с трудом сдерживают противника, и если им не будет оказана помощь, мы проиграем оборону города.
Начальник штаба опустился на стул и, не сводя воспаленных глаз с Паршина, твердо закончил:
— Отстоять вокзал — задача первостепенной важности.
— Вы приказываете мне немедленно направиться туда, — ответил Паршин. — Правильно ли я вас понял?
— Совершенно верно. У белых там курсирует бронепоезд. Он пытается ворваться на вокзал со стороны станции Отрожка. Вы не должны допустить его.
— Задача мне понятна.
— Я полагаю. Как у вас люди?
— Судя по вчерашним операциям, бойцы хорошие, дерутся мужественно. Мой отряд усилился рабочими из железнодорожных мастерских...
— Это народ стойкий и надежный, — прервал начальник штаба.
— Я знаю, — улыбнулся Паршин. — Это добровольцы. Вместе с ними у меня сейчас около трехсот человек.
— Как у вас с боеприпасами?
— Мало.
— Берегите. Мы постараемся помочь. Имейте в виду, этот участок исключительно важен. Не буду задерживать. Время дорого.
Он встал и поспешно протянул Паршину руку.
На исходе ночи военком Холодов сообщил начальнику штаба, что батальон губвоенкомата и оправившаяся рота курсантов вновь активизировались и перешли к действию, облегчая выполнение боевой операции у Чернявского моста.
Но если защитникам города удалось к утру потеснить белоказаков и закрепиться, то у Сельскохозяйственного института инициатива перешла в руки противника, и судьба вокзала должна была решиться в ближайшие часы.
По последним донесениям Смирнов знал, что положение в городе тяжелое, и на помощь не рассчитывал. Со станции Отрожка двигался бронепоезд белых. Если он ворвется сюда, это будет означать, что бой проигран. Бронелетучка, на которую он возлагал надежды, расстреляла все снаряды и отошла.
«Подпустить белых как можно ближе и открыть огонь, затем поднять бойцов и повести в контрнаступление. Но бросать пеших стрелков на бронепоезд — безумие. Взорвать железнодорожный путь — поздно. Он просматривался и простреливался врагом. Отойти? Но сейчас отступление равно предательству. Белоказаки тотчас же воспользуются этим и ударят в тыл защитникам города».
В эти минуты и подошел отряд Паршина. На первых порах это подкрепление воодушевило Смирнова, но положение все равно оставалось тяжелым.
Паршин понял, что его помощь только отодвинет развязку, но положения не изменит. Взяв с собой Устина и двух рабочих-коммунистов, он быстро разыскал Смирнова.
Тот принял его с радостным возбуждением и торопливо заговорил:
— Никак не ожидал. Благодарю. Садитесь рядышком. Рассказывайте, что в городе. У кого завод Ри-хард-Поле? Как мы будем координировать свои действия? Обстановка, надеюсь, вам известна. Что мы можем противопоставить бронепоезду белых? Он как дамоклов меч висит над нами.
После беспрерывных боев, Смирнов стал неузнаваемым. Его аскетическое лицо посерело, небритые щеки ввалились. Только в глазах не мерк лихорадочный блеск да в движениях сохранилась прежняя легкость.
Все предложения, которые он выдвигал, сводились только к тактическому успеху, но не к общему. Тогда Паршину вдруг пришла дерзкая мысль, рожденная непобедимым желанием отстоять вокзал.
— Мы захватим бронепоезд противника, — сказал он решительно.
Смирнов помотрел на него недоверчиво и удивленно:
— Каким же образом осуществить эту идею?
— Мы отберем десяток смелых и отважных бойцов, вооруженных наганами и двумя-тремя гранатами. Как только бронепоезд ворвется сюда, они на виду у него бросят винтовки, поднимут руки и... сдадутся в плен. Да-да-да-да! Вы учтите, что сейчас белые уверены в том, что наши силы иссякли и мы вынуждены сдаться. Белые будут считать, что вокзал в их руках, и не* пременно откроют двери бронепоезда. Следует предположить, что белые либо начнут загонять пленных в поезд, и тогда схватка произойдет внутри, либо в открытую дверь полетят гранаты. Вторая группа вооруженных бойцов должна находиться в засаде и придет на помощь первой. Все, конечно, зависит от обстоя* тельств, решимости и мужества наших товарищей.
По тому, как настораживался Хрущев, как порывался что-то сказать, как перебегали его глаза с командира'на командира, Паршин понял, что Устин обязательно вызовется принять участие в этой операции. Мягким движением руки он сдерживал Устина.
— А вдруг... — задумчиво произнес Смирнов, взявшись за подбородок.
— Конечно, все может обернуться иначе, но не станем гадать. Нужен подвиг!
— Да, осуществление этого плана сразу изменит течение боя, вырвет у врага инициативу.
— Вот именно, — подтвердил Паршин.
Смирнов окинул его взглядом.
— У меня нет больше ни сомнений, ни колебаний.
— Тогда давайте действовать без промедления, — горячо сказал Паршин. — У нас остались считанные минуты.
Но время тянулось поразительно медленно. К вокзалу в засаду отправилась вооруженная группа бойцов. Стрелки Паршина и Смирнова вели огонь по перебегающей цепи белоказаков. Паршин пояснял опера* тивной группе, что они должны делать для достижения цели. Он зорко следил за их поведением, боясб заметить неуверенность и робость, но они не только не теряли присутствия духа а, наоборот, живо, даже с горячностью обсуждали план, как обычное боевое задание.
Ему не хотелось отпускать Устина, но одновременно ему казалось, что замысел может быть осуществлен только при его участии. Поэтому, прощаясь с товарищами, Паршин сказал:
— Ну, Хрущев, надеюсь на твою смекалку и опытность. В добрый час, товарищи!
Но как только они ушли, Паршина охватило беспокойство. Успеют ли товарищи прийти на вокзал, прежде чем туда ворвется бронепоезд, который уже показался из-за поворота? Чтобы лучше вести наблюдение, Паршин перебежал к телеграфному столбу. Спрятавшись за ним, он прижал >к глазам бинокль и пристально всматривался в сторону станции. Пули впивались в столб и тенькали над головой. Красноармейцы, увидев командира в опасности, кричали: «Укройтесь! Вас заметили!»
Обнаружив группу, пробравшуюся к вокзалу, Паршин немного успокоился и пополз . в цепь своего отряда. Бронепоезд дал несколько пулеметных очередей и прошел мимо. Паршина вновь охватило волнение. Надвигался решительный момент. Порой ему казалось, что план его фантастичен и невыполним, но тут же он старался успокоить себя тем, что если товарищи согласились идти добровольно, с охотой, значит они верят в его осуществление.
Что произошло дальше, ни Паршин, ни Смирнов не видели. Белоказаки перешли в наступление. Перестрелка усилилась.
Паршин готовился к контрнаступлению, но из опасения попасть под огонь вражеского бронепоезда удерживался до последней возможности. Он злился, ожидал каких-то изменений и, когда медлить уже было невозможно, поднял цепь стрелков и с яростным криком «ура» повел в бой.
В это время у вокзала произошла короткая, но жестокая схватка. Ничего не подозревая, белоказаки стали загонять прикладами на площадку бронепоезда мнимо сдавшихся в плен. Были мгновения, когда Устину казалось, что все провалилось. Он держался позади, плотно сжав зубы, и уже приготовился к свалке, которая ничего хорошего не обещала. Но в какую-то последнюю секунду тяжелая дверь бронепоезда открылась и оттуда выскочил офицер. Кто-то истошно крикнул: «Бей!» и выстрелом из нагана уложил его. В следующий момент Устин метнул в открытую дверь гранату и после взрыва бросился туда сам. За ним ворвалось еще два бойца. Около поезда еще шла перепалка, из вокзала выбежала на помощь вторая группа с винтовками. Обезоружив офицера, сопровождающего паровозную бригаду, защитники захватили бронепоезд. Произошло это так внезапно и быстро, что взятая в плее и выведенная на путь команда, никак не могла прийти в себя.
Среди пленных белоказаков стоял офицер в английском френче и в староармейской русской фуражке с коротким вдавленным козырьком. Он растерянно озирался по сторонам, не успев рассмотреть тех, кто захватил поезд. На его бледном лице нервно подергивался мускул. Он вздохнул, приподнял плечи и, ни к кому не обращаясь, проговорил:
— Я ничего не понимаю.
Белоказаки, наступавшие по всему участку, встретив упорное сопротивление, пришли в замешательство. Они не видели поддержки со стороны своего бронепоезда, но когда убедились, что он движется назад и ведет огонь по ним, стали поспешно отходить.
Смирнов догадывался, что план Паршина удался. У него никогда еще не было так легко на душе, как сейчас. Его отряд уже оставил позади перекидной мост и упрямо двигался вперед. Враг отступал. Хорошо бы сейчас увидеть Паршина и пожать ему руку. Но внезапно Смирнов почувствовал острую боль в пояснице. В глазах помутилось. Спотыкаясь и почти касаясь руками земли, он клонился все ниже и ниже, сделал еще два-три шага и рухнул. Перед ним кружились деревья, дома, люди, но он не мог дать себе отчета в том, что с ним случилось,
Когда захваченный бронепоезд пошел назад к Сельскохозяйственному институту, на помощь ослабевшим в бою защитникам, Смирнов лежал за перекидным мостом, глядя потухающим взором в небо, по которому неслись низкие осенние тучи.
Несколько бойцов вызвались доставить командира в госпиталь, но он пришел в себя.
— Не надо... Бронепоезд? — тихо сказал он.
— В наших руках, товарищ командир.
Он слабо улыбнулся.
— Идите же туда, где вы необходимы.
Смирнов не слышал и. не чувствовал, как бойцы бережно положили его на шинель и понесли сквозь визг пуль, прикрывая собой, в безопасное место.
XI
Госпиталь шумел, волновался. Легко раненные, опираясь на костыли, перекочевывали к окну. Врачи, сестры и няни сбились с ног. Тревога в городе нарастала с каждым часом, угнетающе действуя на раненых. Одни заявляли, что они совершенно здоровы, и просили, чтобы их выписали и направили в воинские части, другие, прислушиваясь к приближающейся пальбе, сползали с коек и тянулись к окну. И только когда затихала стрельба, наступало некоторое успокоение. Уговаривая раненых, сестры и врачи волновались сами, не зная, какая судьба постигнет город в последующий час. Скоро в госпиталь стали поступать новые раненые. Они были источником сведений для давно лежавших. У вновь прибывших допытывались, как идут бои, сдадут красные или отстоят город. Но ответы были самые разноречивые;. Они зависели от боевого участка, на котором сражался боец, от степени ранения, самочувствия и, наконец, от веры или неверия. Каждый делал свои выводы и заключения.
В одной из групп раненых оказался солдат-белогвардеец. Его расспрашивали тоже. Но он только мычал, морщился и, узнав, что в госпитале подавляющее большинство раненых красноармейцы, говорил: «Не могу знать». Он мученически кривил лицо, с шу« мом втягивал сквозь сжатые зубы воздух и тихо сто-* нал.
В операционной Зимин сказал:
— Давайте этого молодца. — Он глянул на солдата и со спокойной иронией спросил: — Ну, герой, как фамилия?
— Тягунов Миколай, — осклабился солдат, — крестьянин Тульской губернии..
— С немцами воевал?
— Было дело...
— А теперь с кем воюешь?
— Не могу знать.
— Как же это ты не знаешь? Тебе, должно, гово-* рили с кем. С народом ты воюешь, со своими мужиками. Вот вернешься домой, они тебе спасибо скажут, а?..
Врач разрезал ссохшийся от крови, похожий на кусок помятой жестяной трубы рукав и стал осторожно отдирать его от ]раны. Солдат* морщился от боли. Лицо покрылось испариной. Обмениваясь короткими замечаниями с Верой, Григорий Андреевич очищал рану и продолжал разговаривать с солдатом.
— Ну вот, вылечу я тебя, а ты потом на меня с английской винтовкой полезешь?
Тягунов замигал глазами.
— Не по своей я воле. Мобилизовали.
Когда перевязка была закончена, Зимин приказал Вере направить раненого в третью палату.
Поздно вечером Вера почувствовала сильную усталость, прикорнула на диване у себя в дежурной и уснула.
В госпиталь привезли четырех раненых. Зимин, узнав, что Вера спит, не велел будить ее.
В хирургическую на носилках внесли офицера. Зимин удивленно посмотрел на санитаров и спросил:
— Откуда? Как попал?
— Говорят, будто сам перебежал к нам.
— Разденьте.
Быльников открыл глаза.
— Пить.
Разливая воду из стакана, поднесенного к его губам рыженькой санитаркой, он сделал несколько маленьких глотков.
— Где я?
— В госпитале.
— У кого?
Ему не ответили. Зимин осмотрел рану и приказал нести в операционную.
Стояла глухая ночь. В дежурную вошла санитарка. Вера проснулась и вскочила на ноги.
— Стреляют? — спросила она испуганно.
— Нет.
— Раненые были?
— Григорий Андреевич не велел вас будить. Спите себе.
— Ох, как же так!
Вера посмотрела на часы. Три. Она сполоснула водой лицо, поправила волосы и, повязав косынку, села за стол. Вера проспала и теперь испытывала неловкость перед Зиминым. Конечно, он добрый, внимательный, но нельзя же злоупотреблять его добротой. Ему достается больше всех.
— Леночка, — обратилась она к санитарке, молодой рыженькой девушке, и заметила на ее лице какое-то необычное выражение любопытства. Санитарка несколько раз посмотрела на Веру украдкой. — Вы напрасно меня не разбудили. Мне очень неловко будет перед Григорием Андреевичем. А среди раненых есть тяжелые?
И опять Вера заметила у Леночки это странное выражение, не то удивления, не то любопытства.
— Один... оперированный, — с этими словами, как-то неловко пятясь к двери, Лена вышла.
Вера облокотилась на стол и долго сидела бездумно, вперив глаза в одну точку. Тишина. Изредка где-то далеко щелкнет выстрел, и тогда кажется, что кто-то, крадучись, пробирается к госпиталю.
Время неутомимо идет вперед. Вера медленно встала, спустилась по тускло освещенной лестнице вниз и вышла на крыльцо. Холодный ветер шумит листвой деревьев. По черному небу летят облака, то открывая, то закрывая звезды.
Вера редко бывает в городе, а в последние дни и вовсе не выходит из госпиталя. У нее нет знакомых, вся ее жизнь — здесь. А как иногда хочется вырваться куда-нибудь, побыть среди здоровых и смеющихся людей, развеяться, отдохнуть от тех страданий, которые она видит постоянно. Она подставляет ветру лицо, глубоко вдыхает свежий воздух и думает о том времени, когда окончится война, когда в стране снова станет тихо и мирно. Тогда опустеют госпитали, и люди, покинувшие их, будут радоваться жизни вместе с нею. А потом. .. Что же будет потом?
Она поднимается по лестнице и неслышными шагами бредет по коридору. «Так что же будет потом?» — думает она, силясь представить себе будущее. Так и не нарисовав его, она заходит в первую палату, где лежит Блинов. Здесь все спокойно. Она идет дальше.
В третьей палате кто-то простонал. Она неслышно вошла.
Свесив с койки голову, лежал Тягунов. Он не спал.
— Вы почему бодрствуете? — шепотом спросила она.
— Больно, сестрица.
— Вы неудобно лежите.
Она приподняла подушку, исправила положение руки Тягунова.
— Вот так будет лучше, и боль утихнет.
В углу на спине лежал раненый, которого привезли, когда она, вероятно, спала. Ноги в серых шерстяных носках были просунуты между прутьями гря-душки, руки вытянуты поверх одеяла. В одно мгновение Вера охватила взглядом темное, загорелое лицо с плотно сомкнутыми веками и уголки сжатых губ, скорбно опущенных книзу. Она отшатнулась, закрыла лицо руками, не в силах была тронуться с места. Простояв так с минуту и боясь вновь.взглянуть на раненого, она медленно побрела к выходу.
В дежурной она бросилась на диван лицом в подушку.
«Боже мой! Что это? Галлюцинация, сон?»
Леночка искала что-то в ящиках. Вера притвори* лась спящей. Ей хотелось, чтобы Леночка поскорее ушла: лучше одной побыть со своими мыслями. «Так вот почему Леночка смотрела на нее так странно. Она с Григорием Андреевичем принимала раненых и, конечно, догадалась».
Оставшись наконец одна, Вера встала, но никак не могла овладеть собой. Учащенно билось сердце, горели щеки, уши. Она боялась разговора с Леночкой и Григорием Андреевичем. Если сейчас кто-нибудь из них войдет, она не выдержит и разрыдается. Вера в отчаянии металась по комнате и не знала, что ей делать, что предпринять.
До рассвета еще далеко. Ветер скрипит воротами, шумят деревья. Небо прояснилось.
«Да он ли это?» — спрашивала она себя. Может быть, она ошиблась, и все это ей представилось? Ведь она так долго думала о нем. Но хотела ли она, чтобы это была ошибка? «Нет-нет!» Нестройные мысли теснились и лихорадочно бились в ее голове. Она заламывала пальцы и спрашивала себя: к счастью это или к несчастью?.. Какими путями он попал сюда? Останется ли в живых? Может быть, будет лучше, если он умрет? И, подумав так, она заплакала. Это вторая встреча с ним в госпитале. Но как теперь будет себя вести он и что скажет ей? .. И вдруг новая мысль осеняет ее. Ведь она может и не встретиться с ним. Пусть в этот раз он пройдет мимо нее. Они стоят на разных дорогах. В ее смятенной душе боролись желание встречи и страх перед нею.
Она снова прошла по пустынному коридору к третьей палате, оглянулась и решительно открыла дверь. И чем ближе она подходила к кровати раненого, тем сильнее замирало сердце.
Он лежал неподвижно.
Это он. Владимир. Родной или чужой? Друг или недруг?
Когда усиливалась стрельба и по улице, держась ближе к домам, бежали красноармейцы и стреляли в отступавших казаков, прятавшихся за деревьями и телеграфными столбами, казалось, что раненые выдавят окна и выпрыгнут на улицу. Они были захвачены зрелищем бегства противника. Первый раз в жизни наблюдали красноармейцы бой со стороны и так близко. Они чувствовали ярость боя не меньше, чем те, кто дрался.
Зиновей раньше всех приковылял к окну и сейчас, стоя на коленях и положив на подоконник голову, тяжело дышал и просил соседа с забинтованной головой:
— Слушай, браток, да не наваливайся ты на меня за ради бога. Ты же окно, как есть, начисто высадишь.
— Эй, курский соловей, прими костыль с моей ноги, — стонал другой, не отрывая жадного взора от окна.
— Ох, да что ж это меня доктор не выписывает! Ну здоров же я, совсем здоров, — вздыхал и жаловался третий.
— Гляди, гляди, братва! — закричал, захлебываясь, раненый с забинтованной головой, обращая внимание остальных на то,- что он увидел. — Гляди вон на того беляка... бегит он, бегит!.,
— Где?
— Вон, прячется промеж деревьев.
— Далече он не уйдет, — заметил Зиновей, — сейчас наш сшибет его.
— Во! Упал!
— Кто?'—тревожно спросил Зиновей.
— Беляк, — ответило ему несколько голосов.
— А не Устин ли сшиб его, ей-богу, это он, — по-ребячьи за-смеялся Зиновей. Теперь в каждом бойце он готов был видеть своего друга*,
В палату вбежали доктор Зимин и сестры.
— Друзья, что вы делаете! — возмутился доктор. — Сейчас же по койкам! Вы привлекаете внимание врагов, в вас будут стрелять!..
Но выдержать повелительного тона Зимин не мог« Он знал, что чувствуют раненые»в этот час, и сам был глубоко взволнован радостью победы.
У растроганного |Зиновея из смеющихся глаз бежали слезы.
Вера подошла к нему, ласково взяла его под руку И повела к койке, а он, кивнув в сторону окна, сказал:
— Наши взяли. Повоюем, сестренка.
Вера с трудом осмысливала то, что произошло в эти скоротечные часы остатка ночи и дня. Словно от сладкого опьянения кружилась голова, и все неслось перед ней как в розовом тумане. Она не помнила, как, убедившись, что перед ней действительно ее муж, вы* шла из палаты, как добралась до комнаты дежурного. Сев за стол, она уронила на руки голову и впала в вабытье. Она слышала, как по лестнице бегали люди, хлопали дверями, разговаривали, смеялись, и ей хотелось встать и побежать туда, но по всему телу была разлита расслабляющая и приятная истома, и Вера даже не пыталась освободиться ст нее.
Она не слышала, как вошел Григорий Андреевич и положил на ее плечо широкую мягкую руку,
— Вера! Вера Георгиевна!
— Что-о? — произнесла она.
— Проснитесь.
— А я и не думаю спать, — отвечала она, не поднимая головы.
— Мне нужно с вами поговорить.
— Ну, говорите.
Она открыла глаза, посмотрела отсутствующим взглядом на Зимина.
— Вы очень устали, Вера. Ну что же делать, голубушка. Когда-нибудь отдохнем.
Вера вдруг вскочила, прижала к груди руки и, широко открыв глаза, попятилась назад.
— Он умер? — в ее дрогнувшем голосе прозвучали отчаянье и страх.
Зимину стало не по себе, и он пожалел, что потревожил ее.
— Вера, что с вами! Никто не умер. Успокойтесь.
Зимин взял ее за руки. Они мелко дрожали. Он налил ей в стакан воды и усадил на диван.
«Нервная она и очень впечатлительная, — подумал он, — да и немудрено. Последние ночи она не спала или спала урывками и, конечно, переутомилась. А тут в городе такие события. Несомненно, она знает или догадывается о раненом Быльникове, и это» видимо, ео потрясло. Как в самом деле удивительно складыва* ются судьбы людей...»
Верой, как это бывает после сильного возбуждения, овладело спокойствие и полное безразличие.
— Вот и хорошо, — сказал Григорий Андреевич, гладя ее руку. — Вам необходимо отдохнуть.
— Нет-нет, — слабо улыбнулась Вера, — я не хочу отдыхать. Это пройдет. Это... — она вздохнула и закусила губы. Она попыталась сдержать слезы, но вдруг припала к плечу Григория Андреевича и зарыдала.
— Возьмите себя в руки, Вера, нельзя же так...
— Григорий Андреевич! Дорогой мой, вам все известно, я это знаю, помогите же мне. Не посылайте меня в третью палату. Мне не надо встречаться... невозможно, нельзя.
— Почему? — с легким удивлением спросил Зимин.
— Вы знаете почему.
— А если я скажу вам, что он с казачьим отрядом прорвался через линию белых и перешел на нашу сторону?
Она недоверчиво подняла голову.
— Да-да. Я не обманываю вас, Вера. Я получил о нем самые достоверные сведения.
— Григорий Андреевич, вы уверены в этом?
— Да.
Она облегченно вздохнула всей грудью.
— Он очень тяжело ранен?
— Мы постараемся поставить его на ноги. И обязательно поставим, — уклонился он от прямого ответа. — Вы, разумеется, поможете... Нет-нет, только не сейчас. Потом.
XII
Мамонтовды отступили в западную часть города и больше активности не проявляли. По разведывательным данным, штабу укрёпрайона стало известно, что колонна генерала Постовского поспешно очищает город и движется в западном направлении, к Дону.
Отряды защитников были готовы к новым боям, если бы вдруг противник попытался вернуться обратно. Отдельные группы появлялись на флангах белоказаков, расстраивая их ряды.
В городе за эту неделю впервые было так тихо.
Задержавшийся в бронепоезде Устин Хрущев покинул его позже всех и начал искать свой отряд. К этому времени бои закончились, но воинские части продолжали занимать оборону. На окраине города Устин наткнулся на расположение роты курсантов и среди них встретил знакомого молодого стрелка. Он подошел к нему и, дружески похлопав по плечу, сказал:
— Вот, дружок, должно быть, и война когда-инбудь окончится вот так, враз. И шагай тогда себе по всей земле, куда хочешь, не таясь.
Он спросил о своем отряде и, не получив ответа, смотрел по сторонам, щуря глаза. То здесь, то там появлялись и проходили стрелки, расспрашивая о выбывших из строя раненых, о судьбе товарищей.
На пригорке стоял командир роты курсантов и смотрел в бинокль. На дороге ветерок срывал пыль, за-вихривал ее в столб, гнал и рассыпал в воздухе. Ласково шумели сады, роняя желтые листья. Хорошо было в эту минуту на душе.
— Закурим, что ли, товарищ Хрущев, — предложил молодой стрелок.
— Закурим. Теперь можно. Но хорошо бы сейчас водички. Во рту пересохло.
Устин сел на землю и стал вертеть цыгарку. Из калитки ближнего дома вышла женщина с ведром. Она постояла в нерешительности, а потом робко спросила:
— Товарищи, можно пройти к колонке?
— А почему нельзя? Можно, — обрадовался Устин появившейся женщине.
— А белые ушли? — оглянулась женщина по сторонам.
— Не сами ушли, красные их прогнали, — ответил молодой пулеметчик.
Женщина скрылась во дворе, через минуту вышла с дочерью. Обе несли ведра. За матерью высыпали ре-
273
58 м. Булавин
бятишки и последним, не спеша, вылез пожилой мужчина. Все они столпились у калитки, с любопытством разглядывая красноармейцев. Когда женщины с полными ведрами возращались к дому, Устин попросил попить. Девушка с готовностью подбежала к Устйну, и поставила перед ним ведро.
— Подождите, — сказала она, увидев, „ что Устин намеревается поднести ведро к губам, — я вам сейчас кружку принесу, — и побежала домой.
Около калитки ей что-то сказал отец.
Устин прямо из ведра жадно пил холодную воду.
Вернувшись, девушка принесла белоснежное полотенце, а на нем ломоть хлеба, огурцы и помидоры.
— Это что? — удивился Устин.
Женщина, старик и ребятишки подошли ближе.
— Кушайте. Не побрезгуйте. Мы от чистого сердца, — просила женщина. — Вот и помоетесь тут.., Варюша, полей водички товарищам, — сказала она девушке, а сама совала Устину обмылок.
— Да зачем это вы, спасибо вам.
— Не нам, а вам'спасибо. — И она с таким умилением смотрела на Устина, что он не посмел отказаться.
— Ну, я пойду, мать, — заторопился мужчина. — В депо надо сходить, поглядеть, как и что там.
Устин, от удовольствия крякая, вымыл лицо, шею, голову. Около него собирались горожане. Ребятишки протискивались к бойцам, чтобы хоть пальцем прикоснуться к оружию, поднимали с земли стреляные гильзы и потихоньку прятали в карманы.
Вечером улицы свободного города были запружены жителями.
Устин узнал, что его отряд снялся с позиций и ушел в город. Ему хотелось поскорей найти своего командира Паршина. Он представлял, какой радостной и волнующей будет эта встреча, сколько расспросов и разговоров поднимется. Он старался припомнить подробности схватки с белыми и что пришлось пережить в те короткие, но никогда незабываемые минуты. Все это уже в прошлом; но как только перед ним возникала картина борьбы, внутренний трепет охватывал его. Но тут же пришли *на память слова Паршина. «Но не станем же гадать. Нужен подвиг!»
«Верно, очень верно, товарищ командир», — отвечал про себя Хрущев и с благодарностью думал о командире, пославшем его на смелое дело. Он всюду разыскивал Паршина, но безуспешно.
На одной из улиц Устин наткнулся на магазин, разграбленный мамонтовцами: стекла были выбиты, дверь выломана. Около входа стоял часовой. Поблизости высилась обшарпанная, со старыми выцветшими афишами тумба. Под ногами валялись бумажки:, изорванные тетради.
Выйдя на дорогу, которая вела к госпиталю, Устин остановился. Угловой дом был разбит снарядом. Навстречу шли два человека в военном. Он спросил их, не слыхали ли они что-нибудь о командире отряда Паршине?
Те, прежде чем ответить, в свою очередь спросили, какой он из себя, каким отрядом командовал и на каком участке находился.
— Среднего роста, волос рыжеватый, глаза быстрые, бегает ходко...
— Не-е, о таком не слыхали, — ответил первый.
— Погоди, — подумав, сказал второй. — У него куртка кожаная?
— Нет. Шинель и планшет через плечо.
— Левый сапог — рватая голенища?
— Да как тебе сказать, — уныло ответил Устин, — может, сейчас и рватая.
— А ну, повтори еще раз, как звать его?
— Паршин.
— Ну вот, — обращаясь к первому, сказал второй, — он и есть, тот самый командир Паршин. — И, поворачиваясь к Устину, добавил: — Не ищи. Хоронят его. Из нашего отряда провожали его.
— Когда? Где? — воскликнул, похолодев, Устин,
— Да теперь, видно, вернулись с похорон.
— Нет, вроде как не Паршин его фамилия, — заметил первый.
— А я говорю Паршин. Сейчас точно помню, — на-стаивал на своем второй.
Ошеломленный вестью Устин двинулся дальше, а красноармейцы продолжали спорить. Но не прошел он и десяти шагов, как его позвали те же красноармейцы, и второй виновато сказал:
— А ведь я ошибся, браток. Верно, что не Паршин тот командир, какого схоронили, а Смирнов. Ты сходи-ка в наш отряд, там тебе скажут.
Устин решительно направился в госпиталь. Там он увидится с Зиновеем и узнает, нет ли Паршина среди раненых.
Не спеша, с небеселыми думами поднимался он по знакомой лестнице госпиталя. В нос ударил стойкий запах йодоформа. Устину вдруг представился Паршин лежащим на койке, а у его изголовья Зиновей. Устин даже нарисовал себе, как сидит Зиновей: в халате, широко расставив ноги и подперев щеку рукой, смотрит в бледное лицо Паршина.
В коридоре он встретил Веру. Она приветливо улыбнулась и подала ему руку. Глаза ее сияли. Она стояла перед Устином какая-то преображенная, ему показалось, что она хочет сообщить ему приятную новость. Он повеселел и осторожно .рожал ее маленькую
руку.
— Сестрица, как мой дружок поживает?
— Хорошо. Самочувствие. прекрасное. Он быстро поправляется. Вы один? А где же ваш товарищ, с которым вы приходили сюда? — Вера глянула в пролет лестницы, на дверь, а затем на Устина.
— Товарищ? — разочарованно спросил нахмурившийся Устин. — А разве его здесь не было? — он грузно облокотился на перила лестницы и, сбив на затылок фуражку, потер ладонью влажный лоб. — Вот сколько ищу, а его нет' и нет... — Он сокрушенно покачал головой.
— Не отчаивайтесь, — сказала она участливо и взяла его за локоть. — Пойдемте к Блинову. Не отчаивайтесь же, — повторила она, — он найдется.
— Спасибо, сестрица, на добром слове.
Устина приветливо встретили в палате. Зиновей, увидев его, сел, затем энергичным рывком всего тела повернулся к нему и спустил с койки ноги.
Далось ему это нелегко: от слабости кружилась голова. Но уж очень хотелось показать себя перед другом выздоравливающим. Все, у кого было достаточно сил, приплелись, приковыляли к Зиновеевой койке, желая послушать, что новенького скажет пришедший солдат.
Устин заявил к радости собравшихся, что в городе нет ни одного беляка и опасность миновала.
Зиновей рассказывал, как они наблюдали за боем из окна и как все они видели Устина, подстрелившего врага.
—• Нет, это не я, — засмеялся Устин. — Я был на другом участке, на другой улице.
— Да ты это, ты! Я же знаю, — настаивал Зиновей.
—- Правда, правда, не отказывайся, мы все видели,— поддержали Зиновея .другие раненые и так дружно, что Устину пришлось уступить.
— Ну, а дружок наш, Паршин где? Отчего не пришел?
Устин промолчал. Зиновей придвинулся к нему и прошептал:
— Ай правда? Да уж говори, чего тут таить.
— Не знаю. Весь город обшарил, а его нет, будто в воду... •
— Так, может, еще отыщется?
— Ну, конечно, отыщется. Я сейчас побегу в штаб укрепрайона. Там должны знать, — заторопился Устин.
В квадрате солнечных лучей на стене мелко трепетали тени листьев. Кончался день. В палату вошла Вера. Устин понял* что ему пора уходить, и встал.
— Сидите, сидите, — засмеялась она. — Вы беспокоились, и совершенно напрасно. Ваш товарищ сейчас зайдет сюда. Он разговаривает с доктором.
В коридоре, скрадываемые половиком, глухо стучали шаги. Устин бросился к двери и схватил в охапку Паршина.
— Петр Егорович! Живой!
Он впервые назвал Паршина по имени и отчеству.
— Хрущев! — радостно воскликнул Паршин. — Ну и отличились вы, черт возьми. Это же подвиг! Ты понимаешь. .. По-двиг! Завтра ты пойдешь с товарищами в штаб укрепрайона. На вас посмотреть хотят, что вы за герои. Да расскажи же, как это все получилось?
— Петр Егорович, ей-право, не моя тут вина, — смеялся Устин. — Тут мы все разом, как взяли беляков в оборот, ну и...
— Ну, ты мне потом все расскажешь подробно.
Появление Паршина в палате вызвало большое
оживление.
— Товарищи, товарищи, — просила Вера, — не вставайте, ложитесь в постели. Если увидит доктор, и мне и вам попадает.
— Эх, сестрица, да разве такое часто бывает, — опершись на костыли, уговаривал Веру один из раненых. — Мы рады каждому человеку, какой приходит к нам с хорошим словом.
А Паршин рассказывал о последних боях за город, о бегстве врага и о подвигах бойцов, захвативших бронепоезд у белых.
— Да ты расскажи, Устин, товарищам сам, — предложил Паршин.
— Ну как это вам половчей рассказать, — затруднялся Устин. — Ну послали, значит, вы, Петр Егорович, меня с товарищами. Мы, стало быть, и обманули их. — И Хрущев, волнуясь, очень сбивчиво рассказал, как было дело.
Но все раненые смотрели на него с таким нескрываемым уважением, что Хрущев от смущения потупился и потом печально добавил:
— Говорят, Петр Егорович, командира Смирнова убили?
— Да, — подтвердил Паршин. — Схоронили... с почестями. Жаль. Прекрасный был товарищ.
Вера, собиравшаяся уйти, так и простояла у двери, увлеченная рассказами Паршина. Она видела, что раненые слушают его затаив дыхание. По их вдохновенным лицам легко можно было понять, что мысленно они сейчас находятся с теми, кто дрался за город.
Паршин с Устином уходили, провожаемые Верой pi Григорием Андреевичем до самой двери.
Прощаясь, Григорий Андреевич просил заходить. Устин с гордостью думал о том, что его друг Петр Паршин такой умный и грамотный человек. Устин по пути, с огорчением сказал:
— А я вот, Петр Егорович, мужик. Я многого не понимаю, не разбираюсь, что к чему. Вот окончится война, приду я ко двору, и скажут мне мужики: «Ну-ка, Устин Хрущев, впрягайся. Ты человек бывалый, и свою и чужую землю исходил, людей всяких на свете видывал, в Красной Армии эвон' сколько прослужил, — веди нас теперь к правильной жизни, как тебя учили». А я что ж? Ни в зуб ногой. Я как дитя, мне самому до-рожки показывать надо. Вот какие меня думки одолевают, Петр Егорович. А я вижу, чую, что . все повернулось к новой жизни. И не быть обратному ходу. Я скрозь темноту -вижу светлый огонек, тянусь к нему, но как до него добраться через свою-то темноту, когда на пути еще ямины, да рытвины, да овраги.
Паршин слушал Устина, не проронив ни слова.
— Помнишь, Петр Егорович, в Тамбове на станции барышня играла, Надя...
Паршин тронул Устина за плечо:
— Не надо о ней, Устин.
— Эх, Петр Егорович, завей горе веревочкой. Аль ты думаешь, у меня нет милой сердцу? Ну ладно, о них разговор потом. Я это к тому, что тот раз у меня ровно что пробудилось в сердце. Я всю жизнь увидел как на ладошке.
— У нас есть еще время, Устин. Пойдем-ка посидим да потолкуем.
Они прошли в городской сад и, выбрав отдаленный уголок, сели на старую скамейку под шатром векового дуба.
— Ты конечно помнишь, Устин, как мы встретились с тобой в Тамбове.
— Помню, даже очень помню.
— Ты тогда мне полюбился за свою искренность и откровенность. Ты знаешь, за что воюешь, — и это хорошо. Ты знаешь, что человеку необходимы знания, —и это тоже очень хорошо. Отец мой тоже мужик, крестьянин-бедняк. Немало перепахано им чужой земли. В ней и я копался с детства. За землю нашу русскую мы бились извечно, бьемся и сейчас с беляками и иноземцами. Но мало отвоевать землю, нужно умеючи, с разумом построить на ней хорошую, светлую жизнь. А для этого, бесспорно, необходимы знания, которых у меня, к сожалению, тоже очень мало. Я окончил только сельскую школу. За пять лет службы в царской армии, за годы войны с немцами дослужился я до старшего унтер-офицера. Вот из таких, как я да ты, и состоит наша Красная Армия. Но мы уже показали генералам, как надо воевать, и бьем их.
В тысяча девятьсот шестнадцатом году сидел я в окопах под городом Двинском. Закрепились мы на реке Западная Двина и простояли почти до самой Октябрьской революции. Помнится, был у нас в роте такой поручик Вихров, лицом строгий, глазами черт. Смотрел исподлобья, прямо перед собой, а что делается по сторонам, все видел. Тянул нас и ругал невозможно как, но беззлобно. Вот как-то раз отошли от нас офицеры, и мы остались с ним с глазу на глаз. Осмотрелся он, подошел к нам, и видим — что за диво? Не Вихров это, а совершенно другой человек. И смотрит не исподлобья, а широким открытым взглядом и как-то озорно. «Братцы-товарищи, говорит, вы на меня не обижайтесь, что я на вас ору. Это я для виду, чтобы не вызвать подозрений». Отстегнул крючки шинели, выхватил пачку газет «Окопная правда», сунул нам. «Читайте, говорит, но только будьте осторожны и осмотрительны. За нами зорко следят». А мы сами знали, что за это не милуют, расстреливают и в штрафные роты ссылают нашего брата. А все же не боялись мы и с жадностью читали. А было написано там:
«Долой грабительскую войну. Хлеба и мира. Землю крестьянам, фабрики и заводы рабочим. Превратим войну империалистическую в войну гражданскую».
Даже из этих коротких слов, западавших в душу, нам становилось понятно, чего хотят большевики. Крепко задумывались мы над этими словами, толковали между собой и приходили к одному мнению, что эта партия — самая что ни на есть наша партия.
Присмотрелся ко мне Вихров, а я к нему. Сдружились. «Ты говорит, Паршин, как человек пограмотней и побойчей, растолковывай солдатам, помогай разобраться им, а что не поймешь, спрашивай у меня, объединяй вокруг- себя смелых и нужных для нас людей. Готовься. Скоро наступит наш час».
С тех пор тесно связался я с поручиком Вихровым. Он же меня и в партию вовлек, стал давать брошюрки, газеты. Я читал их, вникал, а потом рассказывал солдатам.
И вот в июле схватили Вихрова и арестовали. Весть эта облетела весь Борисоглебский полк.' Полк восстал и отказался идти в наступление. Солдат сняли с фронта; разоружили и отправили в Двинскую крепость. Оттуда я бежал. Где.Вихров — не знаю. Но память о нем у меня осталась самая живая и хорошая. Многим я ему обязан. При его помощи я разобрался и понял, какие есть партии и какая куда зовет. И увидел я, что самая справедливая партия — партия большевиков, партия Ленина. Она ведет народ к победе, и народ победит.
Мне понятно твое огорчение. Хорошо, что ты стремишься к знанию. Действительно, после войны тебе на селе скажут: «А ну-ка, Устин, веди да доказывай». Вот поэтому-то и надо сейчас быть ближе к большевикам, присматриваться, что и как они делают, прислушиваться, что и о чем они говорят, идти с чистым сердцем и помогать, не только воевать самому, но и вести за собой других. Ты грамотный. Вот и читай. Читай, я тебе буду книжки давать, газеты, а в них ты найдешь для себя много полезного и ценного.
— А примут меня в партию?
— Примут, если ты со воей охотой будешь работать так, как велит партия.
— Эх, Петр Егорович! —Устин снял фуражку, положил ее рядом с собой на скамью и провел ладонью по коротко остриженной голове. — Ежели останусь живой да вернусь в село, все вверх дыбом подниму. Знаю, с кем поначалу столкнусь. С Пашковым, с Мо-кеем, с Модестом — одно слово—-с кулаками. Они меня помнят, но и я их не позабыл. Я еще тогда, как с плена пришел, почуял, кому чего надо и кто куда тянет.
Устин подробно рассказал про Наталью, про разверстку и про то, как встретился он с бывшим своим другом Митяем Пашковым, ставшим врагом, и убил его на поле боя.
— Петр Егорович! Не подумай ради всего, что в Наталье причина. Нет. Совесть моя чиста. От Наташки я отступился, но от своей правды я не мог отступиться и не отступлюсь до смерти.
— Интересные вещи ты рассказываешь, Устин. А она-то знает, что он убит?
— Знает. Но про то, что он был у белых и что я его убил, не знает.
— Скажешь? — как бы между прочим спросил Паршин.
Устин с размаху опустил руки между колен, помолчал, а потом поднял голову, облизнул сухие губы и твердо ответил:
— Скажу. Пусть возненавидит меня, пусть всю жизнь клянет, но скажу.
— А если поймет? ..
— Эх, если бы...
Устин закрыл глаза и долго сидел, о чем-то думая.
Вечерело. Паршин тронул Устина за плечо, надел на его голову фуражку.
— Пойдем, Устин, пора.
Они вышли из сада и остановились на одной из нагорных улиц. Вдали за рекой расстилалась ногайская степь. Посиневшая в сумерках река неторопливо бежала среди жухлых осенних полей к тихому Дону, за который сегодня ушли разбойные банды белоказаков и где совсем не тихо, а мятежно.
Но уже новые мысли волновали друзей, и Паршин мечтал вслух о том, как все устроится на освобожденной земле, как все зацветет и как легко будет дышаться трудящемуся -люду.
— Знаешь, Устин, что мы тогда сделаем?!
— Много. Народ сейчас войной разоренный, недоедает, недоливает. Одежонки нет. В деревне земли м>Тбго недопаханной, недосеянной. Вот придем мы домой, навалимся на нее всей силой и тогда расправим крылья.
— Вот-вот, об этом я и думаю. Нам надо набраться сил, в рост взяться. И чем выше станем подниматься, тем виднее будет нам. А сколько еще нужно будет строить да создавать! Ведь вот, Устин, до войны мы, Россия, пол-Европы хлебом да маслом кормили, а булки у нас почему-то венские да французские, и'ели мы их только как лакомство. И почему это коровы у нас немецкие, а свиньи английские? В деревне люди живут и работают по солнышку, а встают с петухами, потому что часы недоступные, швейцарские. Охота у нас такая, какой в мире нет, а ружья покупаем бельгийские. Сукно английское, кожа гамбургская, спички шведские. А на машину какую ни глянь — либо немецкая, либо английская.
— Да почему же это такое? — воскликнул Устин. — Даже вот табак турецкий, а?.. Да неужто са.ми-то мы только и умеем делать, что самовары да лапти?
— Нет, Устин. Наш народ талантлив, умен, изобретателен. Он все умеет, все может. Но царская политика привела к тому, что всю нашу страну заполонили иноземцы, закабалили, распоряжаются в ней, как у себя дома. Даже то, что мы делаем, они называют своим. И сейчас, чтобы сохранить за собой старое право эксплуатировать нашу страну, они помогают белым вооружением и снаряжением. Ну, погоди же, — решительно сказал Паршин, — дайте только срок, научимся хозяйствовать мы по-своему, по-настоящему.
Часть
ТРЕТЬЯ
I
Осень.
Близилась вторая годовщина Октябрьской революции. Гражданская война вступила в решающую фазу.
Отборные войска белой армии генерала Деникина, сформированные из конных дивизий донских казаков генерала Мамонтова, кубанских казаков, чеченцев, ингушей генерала Шкуро, пехотных офицерских полков генерала Май-Маевского, обмундированные и вооруженные Антантой, затягивали петлю вокруг Советской республики.
Сибирь, Заволжье, Украина, Донбасс, Крым, Кавказ, Бессарабия находились в руках белых и интервентов.
Тесня наши части, противник захватил Курск и подходил к Орлу. Белая армия рвалась к Москве. Конный корпус генерала Шкуро захватил Воронеж. Рейдирующая конница генерала Мамонтова, направляясь к Воронежу, на соединение с корпусом Шкуро, уничтожала армейские базы, наводила панику на мирное население и нарушала нормальную работу тыла.
Ликвидация конницы Мамонтова была возложена на 1-й Конный корпус Буденного.
Получив приказ о выступлении, Семен Михайлович в конце сентября покинул станицу Усть-Медведицкую и двинулся форсированным маршем к Воронежу.
Железнодорожные и заводские рабочие, защищавшие Воронеж, отступили к Усмани, пополняя действующую в районе Усмани железнодорожную бригаду. Мелкие кавалерийские отряды мчались на соединение с корпусом Буденного. Один из отрядов вел Петр Паршин. Позади его, рядом с Устином Хрущевым, ехал Зиновей и «курский соловей» Кузьма Решетов.
Худой, с впалыми глазами, отчего взгляд их казался более острым и пронзительным, Зиновей то и дело поворачивался назад, приподнимался на стременах и жадно всматривался в степь, как будто видел её впервые. Обнаженная после уборки хлебов и трав, выгоревшая на солнце, она была желтобурой и нагоняла скуку своим однообразием и безбрежностью. На колкой, как щетка, стерне там и здесь, словно хатки, стояли ометы. Только и возрадуется сердце, когда зазеленеет где-нибудь в стороне полоска озимых всходов. Тогда вспомнится юность и мирный труд девушки-песенницы, прохладные воды сверкающей речки, пестрый ковер цветов на лугу... Только нет, не надо об этом вспоминать теперь.
Душевное волнение Зиновея лучше всего понимал Кузьма Решетов. Он вел себя так же, как и Зиновей, восторженно и каждым движением выражал свою радость.
— Я, браток, не чаял вырваться из этого госпиталя, — говорил Кузьма Решетов. — Убечь хотел, вот накажи меня бог. Осточертело. А тут как заслышал, что опять беляки подходят, ну, места себе не находил.
У обоих на лицах разлито торжественное блаженство. Только иногда Решетов морщил нос, вытаскивая из стремени ногу и опуская ее, потирал рукой колено.
— Больно? — участливо спрашивал Зиновей.
— Нет. Не сказать чтобы невмоготу, но поламывает, треклятая.
Зиновей набирал в легкие воздух и, выдыхая, осторожно откашливался.
— Ну как, ребята? — смеялся Паршин, оборачиваясь к Зиновею и Решетову.
Зиновей поднимал крепко сжатый кулак и, потрясая им, отвечал:
— Версты не считаны, силы не меряны, товарищ командир.
— Песенку, Решетов! — кричал Паршин.
Ой, н$и лужку, при луне,
При счастливой доле,
При знакомом табуне Конь гулял по воле.
И когда хор голосов подхватывал запев, Зиновей, закрывал глаза и тихонько подтягивал:
При знакомом табуне Конь гулял по воле.
Но кончена песня. Паршин переводит коня на рысь, и отряд мчит за ним по степным дорогам. Под вечер останавливаются в большом селе. Бойды кормят и поят лошадей, беседуют с крестьянами, охочими до новостей, и снова трогаются в путь.
Но где, какими дорогами идти, чтобы попасть в район движения буденновцев? Все время дожди, дороги испортились, лошади устают, и отряд вынужден часто останавливаться на отдых. Паршин решил не торопиться и переждать в Усмани. Там он узнает, что ему следует предпринять дальше.
А в эти дни под Орлом днем и ночью гремели бои. То здесь, то там завязывались отчаянные схватки, в которых не уступала ни одна из сторон. Белогвардейцы, приблизившиеся к центру страны, стервенели. Им чудилось — еще один удар, еще один нажим, и части Красной Армии будут опрокинуты, смяты и путь к Москве будет открыт. Белове командование бросало в бой свежие резервы из офицерских полков, но они неизменно разбивались о стойкость коммунистических рот и батальонов. Железнодорожники, защищая Орел, пустили навстречу два поезда по обеим
колеям, вызвав крушение. Тяжелые пульмановские вагоны, груженные песком, завалили полотно железной дороги и преградили путь вражеским бронепоездам.
Преодолевая пятисоткилометровый путь, к Воронежу спешил корпус Буденного.
В Воронеже в гостинице «Бристоль» расположился штаб генералов Мамонтова и Шкуро.
Днем против ресторана без умолку ревел военный оркестр. Казаки Шкуро в черкесках с широкими рукавами носились в вихревой пляске «Наурская» с зажатыми в зубах кинжалами. Мелькали голубые башлыки на красной подкладке. Взвизгивала медь тарелок. Звонко бил^ барабан. «Аджа!» — выкрикивал то один, то другой плясун, изгибаясь кошкой, и несся по кругу, рассекая кинжалами воздух.
Танец кавказских горцев не привлекал внимания горожан. Улица пустовала. Жидкая толпа зевак и ребятишек, глазевшая на лихих казаков, стояла немо и всякий раз испуганно пятилась, когда плясун с кинжалом проносился мимо.
За углом, на Плехановской улице, у круглых рядов, на виселице с длинной перекладиной второй день качаются повешенные коммунисты — Иванов, Лаврентьев, Шлегель, Скрибис.
Прохожие останавливаются и, скорбно взглянув на знакомые изуродованные пыткой и смертью лица, идут дальше. С проспекта Революции доносятся глухие удары оркестрового барабана, и жители Воронежа спрашивают друг у друга: «Чему белые радуются?»
Из штаба Мамонтова — Шкуро выводят юного журналиста губернской газеты «Воронежская коммуна» Бабицкого. Его ведут по Плехановской улице к холодильнику, где месяц тому Пцзад бились горожане с белоказаками Мамонтова. На бледном лице юноши спокойствие. Молча идет он со скрученными назад руками в свой последний путь, твердо ступая по булыжной мостовой. По этой же улице, к холодильйику, спешит жена расстрелянного коммуниста Моисеева, чтобы получить тело своего мужа. Она кусает платок, прижатый к губам. В сухих глазах застыли тоска и ненависть.
В контрразведке мучают и пытают схваченных ночью советских граждан.
На одной из центральных улиц города в доме старой учительницы тихо. В комнате за темным пологом полумрак. На кровати лежит человек. Порой дрогнут смеженные веки, откроются глаза и неподвижно смотрят в потолок. Сегодня он долго разглядывал синеватые обои с причудливыми узорами. Сознание медленно возвращалось. Он силился понять, где он и что с ним, но не мог долго сосредоточиться на одном. Он снова погружался в состояние забытья. Увидев вдруг старую женщину, вошедшую в комнату, он хотел позвать ее, но не мог. Она снова исчезла за дверью.
Комната, в которой сидит старушка, небольшая, уютная. В шкафу за стеклянной дверью видны корешки толстых, с золотым тиснением, книг. На стенах висят репродукции с картин Шишкина и Сурикова. В углу накрытый чехлом рояль. Маятник стенных часов мерно качается. Подоконник заставлен цветами, на окнах, тюлевые занавески. Вечером на окна опускаются шторы и зажигается висячая с зеленым абажуром, лампа.
По условленному звонку старушка проходит к двери и ждет второго звонка. гПотом она осторожно, чтобы не греметь, открывает дверь и, пропустив молодую женщину, говорит шепотом:
— Все благополучно.
Сегодня посетительница пришла позже обычного, и по лицу старушки поняла, что все без изменений.
— Спасибо вам, Софья Александровна. Ах, если бы вы знали, как я устала от этих кошмаров, которые происходят в городе. Меня изнуряет постоянная тревога. Они искали его среди раненых, я все боялась, — а вдруг кто-нибудь из товарищей по забывчивости назовет при них мою фамилию. Меня бы тогда затаскали и стали бы следить за каждым моим шагом. Особенно упорно ищет его есаул Бахчин. Ему даже известно, как и при; каких обстоятельствах он бежал от них к красным.
— Не волнуйтесь. Все минует, — успокаивала старушка. — Им и в голову не придет, что он здесь. Не будут же они проверять каждый дом. У них на это времени не хватит. Это только вам кажется, что на мой дом смотрят все прохожие.
Быльников снова открыл глаза. Было темно. Он повернул голову и внизу, на полу, увидел тонкую полосу света. «Это из-под двери», — осенила его догадка. Но где он? И снова Быльников силился припомнить события той ночи. Потом он услышал бой часов. Их музыкальный звон долго лился в воздухе. Он сделал движение рукой и вдруг как бы нашел, ощутил себя. Он попытался поднять руку, но она была необыкновенно тяжела и бессильно упала на одеяло. Он задвигал пальцами и ощупал мягкий ворс одеяла. В комнате, скрытой за пологом, разговаривали женщины. Полог зашевелился, и широкая полоса света упала на него. Он увидел женщину, стоявшую в дверях, но на этот раз это была не старушка. Он не мог рассмотреть лица, но видел светлое очертание головы, фигуру. Полог закрылся, через минуту в комнате возник свет, кто-то подошел и сел у изголовья. Мягкая, нежная рука коснулась лба. Потом свет приблизился, и над нам склонилось лицо молодой женщины.
— Боже мой!.. Вера! — прошептал он. — Вера!..
Она ниже склонилась над ним, и он почувствовал
прикосновение ее волос и горячую каплю, упавшую ему на щеку.
В этот поздний вечер есаул Бахчин торопился к полковнику разведывательной службы Рокотову, где должна была собраться компания для игры в карты. Сообщив на всякий случай ординарцу свой адрес, Бахчин вышел на улицу.
Только что он допрашивал рыженькую санитарку Елену Реутову. Он требовал от Елены, чтобы она вспомнила, когда в госпиталь среди других раненых поступил казачий офицер. Это было недавно, она должна припомнить. В противном случае, пригрозил он, ей придется прогуляться на холодильник. Это тоже не так далеко...
— Нет. На моей смене не было таких, — спокойно ответила девушка, глядя Бахчину в лицо.
— Одной ночи для размышления вам вполне достаточно, — сказал он и ушел.
«Быльников здесь, — говорил он себе. — На допросе бежавший от него казак Стрельников показал, что выстрёлил Быльникову в спину, но кто-то полоснул самого Стрельникова шашкой по плечу. Быльников либо убит, либо ранен. Если он был убит, то его обнаружили бы. Если ранен, то где он находится? Госпиталь не эвакуировался. Солдат Тягунов говорит, что в палате с ним лекал еще один раненый, но куда он девался — неведомо».
Врач Зимин объяснил, что раненых нередко перемещают из палаты в палату в зависимости от состояния их здоровья. Никакого офицера в госпиталь не доставляли, и в доказательство своих слов показал записи в книге регистрации.
— Да. Но вы могли его и не внести, — заметил Бахчин врачу.
'— В связи с чем я должен был нарушить это правило? — задал вопрос Зимин и уставился на Бах-чина.
— Что же тогда можно предположить? — спросил Бахчин. Ему хотелось знать, что и как ответит врач. Тогда станет ясно, брать под подозрение Зимина или нет.
— Простите меня, господин есаул. Я ничего не могу предполагать, так как это в мои функции не входит.
— Ясно, — ответил Бахчин, ,хотя ничего ясного для него не было. Но он не сдавался. В нем загорелась страсть контрразведчика.
Он шел в темноте, осторожно ступая по полуразрушенному тротуару и направляясь к столбу, на котором маячил зажженный фонарь.
«Ах, если бы напасть на след сотника!»
Вере не спалось. Она вставала и бродила по комнате. Сколько она передумала за это время! Какие
добрые и самоотверженные люди Григорий Андреевич и Софья Александровна, приютившие у себя дома раненого. Они подвергают себя опасности. И она вдвойне волнуется и за Владимира и за них.
Вера подошла к окну и, приоткрыв штору, смотрела на пустынную улицу. На ушу против дома на столбе горел фонарь, бросая круг света на землю.
Какой-то офицер вошел в этот колеблющийся круг, вынул портсигар и стал закуривать. Ветер тушил спички, и офицер догадался повернуться спиной к ветру. Когда он прикурил, скользнув взглядом по окну, Вера обомлела и зажала рот, чтобы не вскрикнуть.
На нее смотрел , тот самый есаул, который искал Владимира. Не двигаясь, оцепенев, стояла она и прислушивалась, не раздадутся ли шаги, не постучатся ли сейчас в дверь. Гулко билось сердце. От напряжения звенело в ушах. Ей казалось, что офицер увидел ее. Она вздрогнула и замахала рукой, когда раздался несносный бой часов. Своим звонким металлическим голоском они громко выговаривали: «Здесь он, здесь он».
Бессонная, • чуткая ночь.
Утром есаул Бахчин возвратился к себе с покрасневшими и опухшими от пьянства глазами. Настроение было подавленным. Он проиграл все «донские колокольчики» и не вернул золотой портсигар. Когда ему напомнили об арестованной девушке, он вызвал ее и, ничего не добившись, крикнул:
— Дура! Убирайся отсюда к чертовой матери!
Чертовски хотелось спать.
.. .Встретив осунувшуюся Веру, Зимин с тревогой спросил:
— Что случилось?
— Ничего, Григорий Андреевич. Я ночью глаз не сомкнула.
— Будьте осторожны. Вчера взяли Леночку. Очень боюсь, что она по своей наивности что-нибудь выболтает. Но не унывайте. В случае чего, вам придется скрыться и отсиживаться. А в остальном положитесь на меня.
Вера стиснула зубы и в отчаянии опустилась на диван.
— Когда же кончится это...
Дверь стукнула и в коридоре послышался знакомый топот деревянных босоножек. Это вошла возбужденная и раскрасневшаяся Леночка.
— Как?! Что?! — вскочил Зимин и повернул в двери ключ.
— Никто, никто не должен знать, что я была арестована, понимаете?—торопливо говорила Леночка. — Мне пригрозили, если я об этом скажу кому-нибудь. ..
— Ну, о чем вас спрашивали, говорите же скорей?
— Я ничего не сказала, Григорий Андреевич. Ни-че-го. Он озлился, этот офицер, который был здесь, посчитал меня за дурочку и выгнал.
— А вы-то, вы-то что-нибудь ему говорили? — не успокаивался Зимин.
— Что говорила? Два слова: «Не знаю, не видела. Не видела, не знаю».
п
Шумит, гуляет по полю ветер. Скрипит на пригорке крылами ветряк, словно хочет взлететь и вознестись на небо со своим набожным хозяином Мокеем Чистиковым, сухим, жилистым, молчаливым и злым человеком. Зол он на революцию, молчалив из осторрж-ности.
«Не распускай язык. Отойди от зла и сотвори благо». Эти слова он повторял часто. Был он выше среднего роста, лет за пятьдесят, лицо продолговатое, лоб высокий, нос тонкий, горбатый, как у хищней птицы, черные волосы подстрижены под скобу. Он постоянно перебирал влажными губами, шепча молитвы. В революции видел недоброе знамение, издревле предсказанное священным писанием. Говорил с односельчанами осторожно, иносказательно, но по словам его нетрудно было разгадать, к чему он ведет речь. Пугал он простодушных и темных людей белыми всадниками, кои сойдут на грешную землю, и тогда появятся на хатах антихристов и смутьянов белые кресты, и в ночь на святого Варфоломея мечи всадников поразят вероотступников и водворится на земле мир и в человецех благоволение.
Сегодня он молол зерно священнослужителю Ивану Успенскому. Мельник и поп горячо спорили. Мокей был сектантом.
— Ой, не дело говоришь, Мокей, — воздевая руки и крестясь, говорил отец Иван. — Сие противно равноапостольной церкви. Вольнодумство. Секта вы есть, а сие дело не совместимое с каноном святой церкви.
Около мельницы на возку сидели Арина и Наталья — они ждали когда их зерно тоже смелют. К мельнице подъехал Модест Треухов, слез с воза, молча привязал к телеге вожжи и, не глядя на женщин, поднялся по ступенькам к мельнику.
— Здоров будешь, Мокей Степанович! — приветствовал он Чистикова.
— Спаси, господь! — Мокей протянул свою длинную клешневатую руку.
Модест принял ее с опаской, зная шутки мельника и нисколько не веря в его богобоязненность. «Блажит дьявол, юродствует», — думал он. У Мокея была мертвая хватка. Он зажимал руку приветствовавшего своей клешней, словно железными тисками, а когда пострадавший тряс ее от боли, Мокей, словно не замечая, равнодушно тянул: «Спаси, господи, люди твоя».
Сейчас он вяло пожал пухлую ладонь Модеста и что-то прошептал, взгромоздясь на ближний куль с зерном. Треухов подсел к нему и кивнул на дверь:
— Бабам?
— Отцу Ивану.
— Слышал, Наташка Пашкова свекра бросила, с хаты сошла, к Арине совсем перебралась?
— Спросится с нее.
— Старик плох, с печи не слазит. Давеча жалился на невестку. Темное дело у нее с Митяем и Устином.
— И за это взыщется, — вздохнул Мокей.
Модест бросал новость за новостью, стараясь заинтриговать старика, расположить к себе, но Мокей оставался равнодушным. Наконец Модест глянул на дверь и, нюхнув табаку, просипел Мокею на ухо:
— Слыхал, наши Воронеж-город взяли?
— Мели муку — мука будет, — недоверчиво принял Мокей новость, но завозился и заметно оживился.
— Право-слово. Верный человек сказывал. И будто войне не нонче-завтра конец.
— Ох, господи! — не выдержал Мокей. — Узри дела нечестивцев и даруй победу воинству христолюбивому.
— Мокей Степаныч, так ты опосля отца Ивана смелешь мою пшеничку? Я три чувала привез.
Мокей страдальчески глянул на Модеста и зашептал:
— Не моги. JHe моги, Модест.
— Отчего? — изумился Модест.
— Нешто не знаешь, не хозяин я. По грамоткам из этого сельсовета мелю, будь он, анафема, трижды... помилуй, господи.
— Да ты им потом смелешь. Бабы — они погодят, а? .. Я сейчас втащу.
— Гляди сам, Модест. Кабы не они, для тебя я всей душой.
— Я враз.
Модест резво сбежал с лестницы, взвалил на широкую спину чувал и только шагнул к мельнице, как с воза соскочила Арина и, бросившись к Модесту, вцепилась в чувал. Модест не удержал и сбросил его на землю.
— Ты чего дуришь?! — заорал Модест, тяжело дыша.
— А ты чего кидаешься без очереди, не спросясь? Ты кто такой есть! Покажь бумажку! — наступала на него Арина.
Модест полез на Арину с кулаками. Арина отступала, а в это время Наталья подбежала к Модестовой лошади и быстро погнала ее в сторону от мельницы. Треухов оставил Арину и бросился к Наталье. Та столкнула с воза мешок с зерном и погнала лошадь дальше.
— Ты что делаешь!—закричал взбешенный Модест.
Тем временем Арина оттаскивала в сторону сброшенный Модестом чувал. Треухов бегал от Арины к Наталье, совершенно растерявшись.
— Бабы! — взревел он не своим голосом.
— Вот погоди, погоди, мы тебе сейчас мешки вспорем да зерно по земле распылим. Понял, оглоед чертов?
Арина и Наталья вернулись к возку и вновь уселись на него, посмеиваясь над Модестом.
— Сатаны! Ах, пропасти на вас нету! — ругался он с сопеньем и вздохами, взваливая мешки на воз.
— Я говорил, нешто это люди, это аггелы, — процедил выглянувший Мокей.
Модест сел на воз, щелкнул кнутом и уехал восвояси.
— Давайте, — смиренно сказал Мокей, поглядывая ему вслед.
Втащив мешки на лестницу, Арина стала следить за помолом, а Наталья возвратилась к возку, разметала по нему сено и прилегла.
Шумел ветер. Скрипела мельница. Наталья усмехнулась, вспомнив схватку с Модестом. И вдруг вихрь мыслей пронесся в ее голове: девичество и Устин, Митяй и свекор, Егор Рощин и Арина, и та страшная, никогда не забываемая история. Давно ли ей было семнадцать лет? Тогда только началась война с немцами, а вот уж сколько прошло времени, словно целый век прожит. И кто сейчас она? Ни невеста, ни жена.
Наталья закутала голову шерстяным платком и, прищурив глаза, задумчиво смотрела в степь. Где-то около неслышно ходили Устин и Митяй. Они загораживали один другого. Митяй куда-то проваливался, и она не искала его. Перед нею неотступно стоял Устин. Он ничего не знает о ней, как и она ничего не знает о нем. Где он теперь?
— Слушай, молодая! Слышь, ты!
Очнувшись, она обернулась. На дороге близ мельниЦы стоял солдат с котомкой за плечами, с палкой и махал ей забинтованной рукой.
— В село скоро поедешь?
— Как скоро, так сейчас! — крикнула Наталья.
Солдат постоял, потом снял с плеч котомку и направился к ней.
— Ноги потер до крови, утомился я, не могу дальше идти.
— А ты чей?
— Я-то? .. Погоди, погоди, — он остановился, присмотрелся. — Наталья Пашкова! Да никак это ты?
— Семен Быков! — вскрикнула Наталья и соскочила с воза. — Откуда ты?
— Издалеча.
— Надолго? — она взбила на возу сено и, тормоша Семена, просила: — Да ты садись вот сюда. Давай котомку. Вот Нюрка-то обрадуется. Тебя часто во сне видела. Спрашивала, к чему бы это? Не то, говорит, убили, не то скоро домой придет?
— Ну, слава богу, значит, жива она. А детишки мои как?
ri- Детишки живы, здоровы. Ну, а ты совсем ко двору, аль на побывку?
Семен показал свою культю и, словно сам удивляясь, водил по ней здоровой рукой и горестно улыбался.
— О, господи! — простонала Наталья и, отвернувшись, закрыла лицо.
— Отвоевался я. По чистой, — печально проговорил Семен. — А у вас какие перемены? — Семен сел. — Что в селе делается? Как Груздев поживает?
Наталья не сдержалась и заплакала.
— Груздева белые расстреляли.
— Петра Васильевича?!
— Рощина Ерку в куски изрубили.
— Про того я знаю. Это еще в мою бытность. А вот Петра Васильевича..'. Да-а. Гляди-ка, какое дело. Вечная память ему.
Наталья вытирала глаза, Семен хмурился и смотрел перед собой. Он ловко скрутил тремя пальцами правой руки цыгарку, закурил и с трудом выговорил:
— Ия горькую весть принес Любахе Петрушевой. Клим убит.
— Ой, Лю-убушка! Горькая головушка!.. — запричитала Наталья.
— Ну, Наташа, будет, не мути ты мою душу,— попросил Семен.
Вышла Арина и бросилась на шею Семену. Все вспомнилось. Старое горе смешалось с новым и прорвалось в бурных женских слезах.
— Да цыцте вы, бабы, — махал перед ними Семен своей культей, — не шумите вы.
Из дверей мельницы выглядывала черная голова Мокея. Он злорадно улыбался.
— Ну, поехали, поехали, — торопила Арина.— Свези Семена, а потом вертайся, Наташа.
Дорогой Наталья осторожно спросила Семена об Устине.
-— Последний бой мы вели возле станции Тамбов, — рассказывал Семен, — тут меня три раза, поранило, и больше никого я не видел. Не помню уж, как меня товарищи вынесли из боя, только через какое-то время я опамятовался в госпитале. И как приключилось это заражение, значит, крови, то доктор сказал: либо тебе, Семен, помирать, либо жить без руки. Ну, я согласился жить. А Устин, стало быть, подался дальше. Горяч он в бою, меры нет. Как шальной, в самое пекло кидается. Где он теперь — и не скажу, Наташа, не знаю.
Вечером весть о возвращении Семена Быкова облетела все село. Стало на одного мужика и на одну вдову больше. Радость ходила в обнимку с горем. Потемнела Любаха, потухли глаза, и сразу будто на десять лет постарела. Детишки присмирели, тихо и печально в хате Клима Петрушева. Долго еще будет Любаха плакать, просиживать у окна длинные осенние ночи и в неизбывной тоске своей стонать и звать дорогого мужа.
Приходили к ней бабы. Утешали.
— И наше сердце гложет боль. Но не поддавайся лиху, что же делать, слезами горю не поможешь.
— Уж так повелось. Мужикам нашим — воевать, а нам, бабам, — страдать. Терпи да ребятишек расти.
Анюте Быковой трудно было смириться с тем, что муж без руки. Глянет на Семенову культяпку, подожмет губы и из хаты вон. Выплачется и снова в хату.
Пришел новый председатель сельсовета, бедняк Федот Тычков, и на жалобы Анюты спокойно сказал:
— Абы не без головы. На тот случай и даны две руки человеку. Ты радуйся. Твой вот вернулся, а Люба-хин никогда не вернется. Понимать надо.
Он подробно расспрашивал Семена о положении на фронте, о земляках, о том, что делается в городах и как живут там люди, и чем думает теперь заняться Семен.
—: Как чем! — удивился Семен. — Крестьянством.
— Трудно тебе будет..
— Понятно трудно, Федот Лукич, но надо прилов-чаться. Вот вишь, как кручу цыгарки, — показал ой.
— Их вовсе можно бросить, цыгарки-то. Ты вот головой шевели.
Они выпили и закусили.
— У меня струмент есть, — продолжал Семен мечтательно, — топор, пила, фуганок. Плотництвом, сто-лярством займусь.
Федота Лукича от хмельного бросило в пот, он раскраснелся и от второго стаканчика отказался наотрез.
Прощаясь, еще раз заметил:
— Тебе теперь головой больше работать надо, а не р»укой. Ну, поглядим еще, обмозгуем. Староват я стал, Семен. Ноги не держат, на уши и глаза ослаб. Мне пора, брат, на печь, да делов пропасть. Ну, будь здоров!
Не прошло и недели, как Семена вызвали в сельсовет.^ Его ожидали представитель из укома партии Чекунов и Федот Лукич.
Федот Лукич, пододвинув к столу табуретку, жестом пригласил Семена сесть. Чекунов снял пенсне и, протирая платочком стекла, смотрел на Семена близорукими глазами. На нем была кожаная фуражка с (красной звездой и новая солдатская шинель, длинные полы которой почти скрывали ботинки с туго намотанными обмотками. Через плечо висел в кобуре револьвер.
— Здравствуйте! — он надвинул на нос пенсне и подал Семену руку*
— Здравия желаю, товарищ, не знаю, как вас величать.
— Чекунов. Подсаживайтесь поближе.
Он вытащил тетрадку и карандаш, но ничего не записывал.
— Бедняк?
— Так точно, бедняк.
— Ну, расскажите нам, как воевали, товарищ Быков, — начал Чекунов.
— Ох, — покачал головой Семен, — это больно долго. Я ведь с самого четырнадцатого.
— А вы о гражданской.
— В гражданской я добровольно. Бился под Тамбовом. Вот, — показал он на культю. — Бились мы люто, невозможно рассказать. Людей было маловато и патронов не хватало. Одиннадцать атак отбыли, а все же ослабли. Слыхали, будто измена была, а то бы мы устояли. А вы это к чему, товарищ?
— Я из уезда, по поручению укома партии, прислан для укрепления советской власти на селе.
— Ага. Так, так, это хорошо. Укреплять надо. За то и бьемся.
— Вот мы подумали, подумали и решили остановиться на вас.
— То есть как это, дозвольте спросить?
— Давайте поближе к делу. Вы крестьянин-бедняк, фронтовик, человек опытный, советской власти преданный. Вот мы и решили выдвинуть вас на пост председателя сельсовета.
Семен глянул на Федота Лукича, потом на Чеку-нова и, убедившись, что они не шутят, воскликнул в крайнем изумлении:
— Да вы что, — смеетесь? Какой же из меня председатель? Человек я инвалидный, к войне не гожий, к труду малоспособный, руки у меня нет, как я руководить буду?
Чекунов улыбнулся, а Федот Лукич вставил:
— Голова-то у тебя есть?
— Понятно, имеется... Да вы це шутите, — вдруг заговорил он с чувством уязвленного самолюбия, увидев улыбку на лице Чекунова. — Я две войны, считай, отгрохал, на действительной три года пропотел, и, кабы не ранение, я до сей поры...
— Вы извините, товарищ Быков, — спокойно перебил Чекунов, — вас никто не собирался обидеть. Вас пригласили сюда потому, что знают вашу преданность советской власти, которую вы доказали на деле, потому что вам, как никому другому, близки интересы бедноты. Вы способны бороться с кулачьем и укрепить работу сельского совета.
Чекунов встал, прошелся и, пожав плечами, заметил:
— Может быть, вы, в связи с близостью врага, опасаетесь, вернее, семья за вас боится? — поправил Чекунов.
— Кто? Я боюсь? — Семен встал. — Я с беляками сходился грудь об грудь, а не то что. Я австрияков на карпатском фронте гонял. Я добровольно пошел защищать советскую власть, а семья моя мне не помеха.
— Так в чем же дело, товарищ Быков? — Чекунов взял за плечи Семена и усадил на табуретку. — Вас не заставляют делать незнакомую вам работу. Вы великолепно справитесь... — Он закрыл тетрадку и, считая беседу законченной, спросил: — Значит, вы согласны?
— Нет, дорогой товарищ, может сыщется кто лучше меня. Ну, вы поверьте мне. Я инвалидный человек. К войне...
— Я уже слышал, что вы инвалид. Но вспомните, товарищ Быков, был у вас на селе такой славный товарищ, Егор Рощин. Как он помогал советской власти, и даже воевать умел, когда ворвался враг. А ведь был без обеих ног.
Семен от этих слов потемнел, нахмурился и, немного помолчав, сказал:
—— Ладно. Согласен.
— Товарищ Тычков, созовите сегодня вечером собрание.
Федот Лукич, поглаживая бороду, повернулся к Семену и хитро улыбнулся:
— Ну вот и все, Семен. Обмозговали.
Семен глянул на него и только махнул рукой.
Дома Семен ходил сосредоточенный и говорил мало.
— Аль захворал?. — спросила ласково Анюта.
— Рубаху мне чистую оготовь и сама уберись. Нонче вечером на сход.
Вечер медлил, не торопился, Семен изнывал. Он не выпускал из обкуренных пальцев цыгарки, толкался по хате и сокрушался.
— Ну чего я могу? А все этот Федот накрутил, чтоб ему пусто было. То-то же он тогда: я, мол, стар, ноги не держат.
Как только стемнело, он надел чистую гимнастерку, послал мальчика в сельсовет, а сам сел в ожидании на скамью и стал перелистывать старый журнал-календарь. Календарь был очень скучным, и Семена начало клонить в сон.
— Зовут,, папаня! — крикнул мальчик, вбегая в хату. — Уже все пошли на собрание — и тетка На-таха, и Арина, и все, все. Все в школу пошли — там сбор.
— Пошли, Анюта.
К приходу Семена комната была полна народу. В президиуме сидели Федот Лукич, суча пальцами бороду, член сельсовета Спиридон Хомутов и Чеку-нов, но одно место оставалось свободным. Семену подали знак, приглашая подойти. Он нерешительно шагнул к столу, смутился, присел на одну из парт рядом с женой, но односельчане расступились, давая ему дорогу. Это внимание тронуло Семена. Он встал и пошел к столу бочком, еще более смущаясь под взглядами селян.
Собрание открыл Федот Лукич, но что он говорил, Семен плохо слышал. В голове вертелась одна мысль:
«Ну, чего я могу?»
— Не выпускайте из рук своих то, что дала вам Октябрьская революция и что отныне принадлежит вам, — начал свою речь Чекунов, — боритесь за каждую пядь земли. Это — здание школы. Вы приходили сюда еще в детстве, чтобы научиться из букв складывать слова. Сейчас вы пришли, чтобы научиться управлять государством.
Чекунов говорил горячо и страстно. Его слова, призывающие к борьбе за диктатуру пролетариата, против помещиков й капиталистов, за власть Советов, пронизывали, зажигали душу Семена. В эти минуты ему было приятно сознавать, что он не был в стороне от того великого дела, о котором горячо говорит большевик из города.
Чекунов стоял в расстегнутой шинели, опершись левой рукой о стол, а в правой держал фуражку. Иногда он поднимал перед собой левую руку, словно взвешивал свои слова, прежде чем бросить их в толпу.
Семен посмотрел на односельчан, сидевших плотно друг к другу. Словно завороженные, боясь шевельнуться, они ловили каждое слово Чекунова, не спускали с него внимательных и настороженных глаз.
Было тихо в школе, когда окончил говорить Чекунов. Мигала маленькая керосиновая лампа, разливая тусклый свет.
Федот Лукич выкрутил фитилек. В классе стало гораздо светлее. Затем взял со стола лист бумаги, на котором была написана повестка собрания, и торжественно объявил о выборах нового председателя сельского совета.
— Товарищи! Я стар и болен. Покорнейше благодарю, что вы доверили мне.власть. Рад бы послужить вам еще, но сами знаете, невмоготу мне, осла^ я и прошу ослобо'нить меня. Есть у нас люди, какие помоложе, побойчей и поздоровше.
— Дайте мне сказать, — взволнованно проговорила Арина Груздева.
— Слово имеет жена нашего первого председателя Петра Васильевича Груздева, принявшего героическую смерть от врагов. — Тычков сел.
Сколько раз приходилось Арине встречаться со своими односельчанами в хатах, на улицах и подолгу разговаривать с ними, а вот как довелось сказать перед всеми — будто онемела. Ровно что-то захлестнуло глотку, и она не может вымолвить слова. Первый раз в жизни выступала она перед сельским сходом.
Арина развязала узелок платка и освободила шею, но язык безмолствовал. Она вздохнула и, опустив голову, сказала:
— Товарищи.
Это слово было произнесено так тихо и таким тоном, что она не услышала своего голса. Арина повторила громче: «Товарищи»* но тут же забыла все, что хотела сказать. Он,а обернулась к столу, словно ища помощи, и увидела Семена. Он смотрел на нее, как бы говоря: «Ну чего же ты, Арина, оробела?»
— Семен Быков, — сказала она вдруг и показала на него, — это наш товарищ. Все мы знаем его с мальства. Вместе с ним всю жизнь в земле роемся, а хлеба досыта так и не ели. А с коих лет он пошел батрачить. И недоедал и недопивал. А сколько на войне был. Намедни Семен Быков с фронта пришел без руки, какую ему отстрелили враги. Человек он военный, всю горькую жизнь испытал. Кому же нам довериться, как не ему. Вот его, Семена Быкова, я прошу избрать нашим сельским председателем.
По классу пробежали голоса одобрения:
— Его. Ясное дело.
— Лучше не найдешь.
Арина поклонилась и села, ее место заступила Наталья. Все затихло.
От волнения голос у Натальи прерывался. Она обращалась то к одной стороне собрания, то к другой, будто разговаривала с каждым в отдельности.
— У нас на селе есть вдовы, сирые ребятишки. У них нет пропитания. Вот, скажем, Еркины ребятишки или ребятишки вдовой Арины. Нонче весть пришла, что Любахин муж, Клим, убитый. От Зиновея Блинова по сию пору весточки нету, не то жив, не то нет. У них нет работников, а земля непаханная захрясла, бурьяном заросла. Совестно нам глядеть на такое дело. Мы всем селом должны оказать им помощь, вспахать, заскородить и посеять. Их мужики за нас головы окладают. Кто про это может лучше понять? Знамо, Семен, как сам он с фронта, руки ли* шейный, и у него ребятишки есть.
— Правильно говоришь, Наташа! Правильно! раздались голоса женщин.
Затем она стала говорить о Семене и так ладно и верно, что Семен поразился, откуда она знает так много о нем и о его жизни. Ему показалось неудобным сидеть, когда так часто упоминают его имя. Он встал.
Семена тронуло выступление Натальи, и он не решался сесть, пока довольные Натальиными словами люди хлопали в ладоши. Заметив, что Семен Быков продолжает стоять, и приняв это за желание выступить, Чекунов тихо сказал ему:
— Ну говори же, говори, Семен. Тебя хотят послушать односельчане.
— Граждане товарищи, — взмахнул он культей,— я крестьянский сын и солдат. Враги мне начисто отшибли руку за то, что я защищал советскую власть. Но у меня осталась другая рука, — и он поднял крепко сжатый кулак. — Но она у меня не последняя. Сколько вас тут сидит, это и мои руки, надежные, сильные. И моя остатняя рука завсегда ваша. Сколько есть моих сил, я отдам их селу и на пользу советской власти. Не прогневайтесь на мой крутой нрав, ежели кто вредным делом займется. И не будет тому пощады, кто по злобе своей встанет поперек дороги народу. Смахнем! Но и вашей помощи прошу я, и совет с вами держать буду. Мне теперь же нужен письменный человек в сельский совет. Вы сами слыхали сейчас Наталью Пашкову. Нужное дело она сказала нам...
— Наталью Пашкову!
— Наталью! — закричали женщины.
— Она, — продолжал Семен, — женщина молодая, грамотная, потолковать с народом может.
— Наталью!
— Становите на голосование Пашкову!
За Семена и за Наталью голосовали дружно, как один.
Поздно вечером, расправив плечи, твердым шагом шел Семен рядом с женой. Она жалась к нему.
— Холодно? — спросил он и, расстегнув полушубок, накрыл ее худенькие плечи.
— Боязно мне.
— Чего?
— Время суматошное. Вот Груздева Петра убили.
— А почему голосовала за меня?
— Я как народ.
•— Ия как народ.
А на другой день вечером на заседании сельского актива Семен, внимательно выслушав активистов, сказал:
— Нам оказано большое доверие и дадены полномочия. Власть объявлена на местах. Своей волей мы приказываем и постановляем Мокея с мельницы убрать. Делать ему там нечего. А мирошником поставить Спиридона Хомутова.
— Правильно, — ответили активисты. — Он работал у Мокея и дело знает.
— Объявить Мокею,— продолжал Семен, — что за порчу мельницы, если такая случится, поставим к плетню и в расход пустим.
— Правильно!
— На хлебную разверстку переписать всех от крайней и до крайней хаты и разложить, сколько кому. Тут нам не миновать еще раза два собраться, а прежде поглядеть, кто чего сеял и сколько.
— Согласны, — подтвердили активисты.
— Покуда хлеб по разверстке не будет сдаден, ни одного фунта из села не выпускать. Хлеб у мешочников отымать и допытываться, у кого обменен и на что. Про то объявить всему селу. Согласны?
Активисты закряхтели.
— Тут уж ты, Семен, дюже круто повернул,— ероша непослушные волосы, заметил Спиридон.
— Что круто, то круто, — согласились со Спиридоном активисты.
— Ив самом деле. Откуда же нам серников брать? Бабы наши и то, как утро, так за жаром бегают друг к дружке.
—- Опять же керосину, мази колесной надо, мыла
305
20 м. Булавин
обсираться, ребятишкам ситчику на рубашонки. Ничего же этого нету.
- Это правда, Семен Панкратьевич, — подтвердил молчавшая до этого Наталья, отрываясь от ли-стабумаги, на котором она все записывала.
"емен задумался. Все это правда. Не было в селе промышленных товаров, их обменивали у городских жителей на масло, муку, яйца. Как отнимать у горо-жа! хлеб, как обидеть людей, которые сами не меньше стрдают от тягот войны?
- Как же тут быть? Дело-то серьезное, — проговорил Семен.
- Серьезное, — согласились активисты.
- Ну что ж, после дойдем и до этого вопроса, а тепрь немедля составить списки и обсудить, чтобы не мор'ать, а сразу сказать уполномоченным, сколько мы мо>:ем дать им хлеба.
- Вот это дельно, — заметил Спиридон, — хорошие хозяева должны знать, что у них есть в амбаре.
- Ну так. Давайте далее. Всех вдов, у коих мужья на фонте погибли или воюют, записать, обследовать подврно, поглядеть, чего они сеяли, а у кого большая нуж,а, тому выдать ссуду. Согласны?
- С этим согласны.
- У кого есть огнестрельное оружие или холодное, немцля сдать в сельсовет и объявить, что, ежели у когонайдем, арестуем и сопроводим в трибунал. И еще: поствить в селе на ночь уличную охрану из подростков, зни до этого дела охочи, и наказать им глядеть в об.. И кто где тайно собирается али по ночам избу тоди‘ и самогонку варит, докладывать в сельсовет. Со-гласы?
- Согласны.
Гзздно вечером, когда молодой месяц повис над купоюм церкви, Семен стоял у своей хаты и думал:
«1то сейчас делается у Модеста, у Мокея, о чем ду-маетсейчас поп Иван? Не может быть того, чтобы они припухли, как щенята, потерявшие суку, и только ныл*. Возятся небось, о чем-нибудь толкуют, плануют. Эх, еоего человека бы иметь при них, вызнать бы все. А П шков?.. Наталью бы туда направить и выспросить старика. Может, кто заходит к нему, говорит что? Да-а, и это обмозговать надо».
Быков не откладывал задуманного. Встретив Наталью, как бы невзначай вспомнил об Афиногене Пашкове, а затем с некоторой суровостью заметил, что ничего плохого не будет, если она проведает Афиногена Пашкова. Это даже входит в ее обязанности. Разумеется, беседуя со свекром, она должна поинтересоваться, кто приходит к нему, о чем говорят.
К свекру идти Наталье не хотелось: это поняла Арина по тому, как медлила Наталья перед уходом. Наденет жакетик — присядет, накроется полушалком — присядет, поправит волосы — присядет. Потом, когда уже совсем собралась, стала у двери и, перебирая на жакете пуговицы, задумалась.
— Да ты что маешься? — не выдержала Арина. — Уж если такое дело — пойдем вместе.
— И впрямь, тетя Арина, пойдем, — попросила Наталья. — Я давно там не была. Опять он зачнет мне говорить бог знает что. Право.
Они вышли на улицу и остановились. По улице, опираясь на толстую суковатую палку, шел отец Иван. По ветру развевалась его седая борода. Он был высок, но заметно горбился: старость пригибала его к земле. В левой руке он нес узелок и, видимо, спешил.
— К кому бы это? — спросила Арина. — Уж не к Пашкову ли? А ну, погодим.
Они постояли, стараясь дождаться к кому направился отец Иван, а потом пошли к Пашкову.
По пути встретили жену Зиновея Блинова. Она смотрела в сторону дома Пашкова.
— Здорово, Настя! Ты чего тут стоишь? Не видала, к кому пошел батюшка, не к Пашкову?
— К нему. Говорят, плох. А вы далече собрались?
— Да туда же.
Наталья входила в хату к свекру с замиранием сердца. На нее пахнуло чем-то далеким-далеким. Отсюда, после того как Митяй построил хату, она перебралась на новоселье, но первое время была здесь частой гостьей.
Да ведь теперь и свою хату она посещает очень
редко. Придет, приберет, посидит, а потом снова к Арине. И только сейчас она стала подумывать о переселении в свой дом.
Навстречу пахнуло воском и ладаном. Афиногеи Пашков лежал на широкой скамье под образами, обрамленными белыми рушниками. В лампадке светился ровный немигающий огонек. На столе в изголовье горела восковая свеча, а на развернутом платке лежали святые дары. Поодаль стояли женщины с угрюмыми, постными лицами. Было тихо, слышалось- дыхание людей.
— Прими, господи, новопреставленного раба твоего Афиногена, — вполголоса и скороговоркой читает отец Иван.
Наталье не жаль свекра. Наоборот, она чувствует какое-то освобождение. Но на сердце ложится грусть, и было обидно оттого, что. старик, чувствуя приближение смерти, все-таки не позвал ее. Осерчал. Некоторые бабы смотрели на нее осуждающе.
После чтения отходной отец Иван сказал:
— Православные граждане, прошу вас удалиться. А ты, Наталья, останься.
Когда посторонние ушли, отец Иван сел у стола и, завязывая в платочек крест и чашу с дарами, промолвил:
— Пособоровался и отошел с миром. Ты, Наталья, как невестка, имеешь причастность к сему дому. Иди заяви в сельсовет. Пусть придут сюда. Видит бог, я стар и мне ничего не надо. То, что он оставил после себя, передай тому, кто имеет власть.
С этими словами он нагнулся й вытащил из-под скамьи туго обмотанный разным тряпьем сверток.
Спустя полчаса в присутствии членов сельсовета, Арины, Натальи и отца Ивана Семен его развернул. В нем, в жирно смоченной постным маслом тряпице, лежал наган и четырнадцать патронов. В маленьком глиняном горшке — пачка николаевских бумажных денег и кучка золотых монет.
Семен покачал головой и, подбрасывая на руке наган, сказал:
— Деньги — это что-о, это понятно, а вот на кой т
хрен он оружие хранил и не сдавал? Как вы думаете, батюшка?
Отец Иван развел руками и пожал плечами.
— Неведомо мне, Семен. Но верьте мне, граждане, ■моя душа чиста перед вами.
— Ну ладно, ладно, отец Иван. Об этом мы доложим в уезде и в акте укажем. Пиши, Наташа, акт, а ©ы посидите. Посчитаем, сколько чего, запишем да подпишем.
Пересчитав деньги, Семен громко сообщил:
-г- Двадцать пятерок и тридцать четыре десятки золотом, двадцать семь катеринок и револьвер системы «наган» с четырнадцатью патронами к нему. Прошу, товарищи, проверить.
Утром следующего дня Семен с описью и актом сдал деньги в уездный государственный банк, а револьвер при помощи Чекунова оставил у себя.
— Благодарствую за эту штуку, товарищ Чекунов* Мало ли чего бывает.
ill
В боях под Орлом части Красной Армии разбили марковские и дроздовские полки и перешли в наступление. Корпус Буденного находился от Воронежа километрах в сорока. Горожане по поведению казаков в городе безошибочно оценивали положение дел, тщательно скрываемое белогвардейской печатью.
По ночам через Город неизвестно куда двигались обозЫс Офицеры нервничали, суетились и нередко вспоминали и говорили о Буденном.
Перед вечером, когда утихла дневная сутолока, а до запретного часа еще оставалось время, на главной улице появились парочки гуляющих. Из ресторана доносилась музыка. От грохота барабана и тарелок дребезжали стекла окон. На углу одной из улиц, пересекающих проспект, казаки, собравшись группой, ладно и стройно пели старинную военную песню. Мимо, замедляя шаг, шли офицеры, солдаты. Тревога, возникшая с приближением Буденного, забывалась.
И вдруг произошло событие, которое обескуражило белое офицерство и оставило после себя долгую память.
В самом центре города неожиданно раздалось несколько выстрелов и вслед за ними отчаянный крик: «Красные!»
Неизвестно, кто стрелял и кто кричал. Во дворы, на ходу выхватывая револьверы и сшибая друг друга, бежали прятаться офицеры и казаки.
Растерявшиеся и застигнутые врасплох прохожие прижимались к стенам домов. Возникший и нарастающий цокот копыт о булыжную мостовую поглотил все звуки. Улицу словно вымело. И тот, кто оказался случайным свидетелем, видел, как по ней во весь опор промчалось три всадника с обнаженными клинками.
Паника была настолько велика, что никто и не подумал остановить их. Доскакав до Петровского сквера, они свернули направо и скрылись. Большая Дворянская, как называли улицу по-старому, безмолвствовала. Успокоение пришло не сразу.
Понявшие, что никакой опасности не было, офицеры выходили из дворов и, одергивая гимнастерки, делали вид, что они все время находились на улице.
— Что произошло? — раздавались голоса то здесь, то там.
— В чем дело, объясните?
— Какое-то неприятное недоразумение, — передавалось в толпе, уже начавшей собираться возле штаба.
— Представьте, они были только что здесь.
— Кто?
— Красные.
— Ну-у!
— Ти-ше! — раздавался чей-то строгий и предостерегающий голос.
Через четверть часа сотня казаков рысью прошла в том направлении, куда скрылись всадники.
Есаул Бахчин сидел за столом и в мрачном раздумье жевал мундштук папиросы. «Пройти в штаб корпуса на глазах у всех и уйти безнаказанно... Это черт знает что такое! Как они прошли через заставу? А паника, какая паника! Позор!»
Он вскакивал и ходил по комнате, раздражаясь ц поминутно зажигая потухавшую папиросу.
Застрекотал телефон. Бахчин сорвал трубку.
— Вы слышали, есаул, — кричал в трубку полковник Рокотов, — что сейчас произошло? Какая наглость, какой конфуз, ай-ай!.. Знаете, как это называется? .. Пощекотать ножичком под сердечком.
Он говорил с жестокой иронией, будто издевался над Бахчиным.
— Вот что, полковник, подите вы... — Бахчин хотел выругаться, но Рокотов перебил его и совершенно спокойным тоном, по домашнему, сказал:
— Э-э-э, напрасно вы, голубчик, хандрите. Заходите через часок-другой ко мне. Есть спиртяга и бутылочка этого самого... черт побери, из подвалов Абрау-Дюрсо.
— Подумаю.
«Пойти или не пойти?» — размышлял Бахчин. Ему не нравился полковник Рокотов за свое наплевательское отношение ко всему, за свой колкий и язвительный язык. Неизвестно, о чем он думает и чему радуется. Но хотелось побыть в компании, выпить и отыграть у Рокотова золотой портсигар.
Как ни пытались белогвардейцы обратить эпизод с ворвавшимися в город красными всадниками в незначительный случай, которому не следует придавать особенного значения, разговоры среди встревоженных казаков не унимались. Имя Буденного приводило казаков в страх и трепет. Ночью по улицам ходили усиленные патрули, за городом рыскали конные разъезды.
Сегодня впервые Быльников сел и, вытянув перед собой руки, удивился, насколько он худ и бескровен. Он пытался встать, но, почувствовав сильное головокружение, потерял равновесие и, чтобы не упасть, схватился за кровать.
Каждый день он нетерпеливо ждал появления Веры.
Но как только приближалось время ее прихода, он начинал волноваться. В беседах с женой он не касался своего прошлого, но понимал, что разговор этот неминуем. Дальше молчать было уже невозможно. Но что он скажет ей, с чего начнет свою исповедь перед этой самоотверженной женщиной, которой он дважды обязан жизнью? .. Как и когда произошла ошибка, уведшая его так далеко от нее? ..
Вера всегда сообщает ему последние новости, и в словах ее звучит такая неподдельная радость, что ему становится неловко за себя.
Она может искренне радоваться тому, как Красная Армия побеждает. А что может сказать он, перебежчик? Кто поверит в его искренность?
И тогда он молча хмурил брови, рассматривал белые ногти и думал: понимает ли она, как ему тяжело находиться в таком неопределенном положении?
Однажды он взял принесенную Верой из госпиталя бритву, раскрыл ее и, забавляясь бегающими по ней зайчиками, вдруг содрогнулся и, отвалившись к стенке, закрыл глаза.
Вера пришла раньше обычного.
Валявшаяся на полу бритва испугала ее.
— Владимир! — позвала она тихо.
Он открыл глаза.
— Ты не побрился? — спросила она растерянно, стыдясь внезапного испуга.
— Я не могу, Вера. Помоги мне подняться.
— Сейчас, — проговорила она, подавляя волнение. — Хочешь, я сама побрею тебя? Я умею.
Часы прозвонили девять. Быльников сидел, обложенный подушками, и с удовольствием водил пальцами по гладко выбритому подбородку. Вера рассказывала об эпизоде на главной улице, наделавшем столько шума.
Потом она снова посмотрела на него так, что он понял, чего она хочет.
— Ты только не подумай, что это так легко, — вдруг сказал он, не глядя на нее.
Она сразу поняла, что он сегодня будет говорить.
— Я знаю, — прошептала она.
И слово за слово он стал рассказывать ей о своем пути за эти два года разлуки с нею.
— Я прекрасно помню тот день, и себя и тебя. Помню, что ты говорила мне и что я отвечал тебе. Тогда мне казалось, что ты ошибаешься. Я думал, что то, о чем ты говорила мне, не было твоим убеждением. Но видишь — ошибся.
Он выговаривал слова с видимым усилием, делая большие паузы.
— Я искал тебя, когда наши... — он снова сделал большую паузу и поправился, — когда белые заняли Ростов. Я был убежден, что вновь встречусь с тобой. Сколько было надежд. Мне сказали, что ты ушла с красными. Тогда я пытался возненавидеть тебя, возненавидеть их. Но снова ошибся.
Он опять замолчал и, повернув голову в сторону, несколько раз вздохнул, как будто поднимаясь по крутой лестнице.
— Вера, мне бы немного покурить, чуть-чуть, — попросил он. — Посмотри, нет ли у меня?
Она достала из ящика его деревянный портсигар. Вместе с портсигаром выпал перстень и покатился йо полу.
— Ах, это ведь тот, помнишь, Владимир? .. Оригинальный, — улыбнулась она, поднимая перстень. — Мне было бы очень жаль, если бы ты потерял его. Он мне нравился.
— Я помню, — ответил он, беря от нее папиросу.
Он закурил не затягиваясь и, пустив клубок дыма,
продолжал:
— С детства я полюбил Россию. Когда я уходил от тебя, мне казалось, что я иду защищать Россию, но очень скоро я увидел, что все эти Мамонтовы, Шкуро, Деникины и их свора топчут то, что мне было дорого, что было для меня священным. Вместо убеждения — террор, подавление личности, зоологическая ненависть к простому рядовому люду. Я отшатнулся от них. Я много думал, Вера, и понял, что тот, кто действительно по-настоящему любит Россию, должен быть по другую сторону фронта.
Может быть я понял это очень поздно. Но все-таки я это понял сам. И я ушел от них не как одиночка-переметчик, а с оружием в руках, как воин. Об этом скажут казаки, которых я привел к красным, И если мне доверят оружие... если мне доверят, я обращу его против врагов народа, против твоих врагов, Вера, против моих врагов.
В начале рейда генерал Мамонтов уклонялся от встречи с Буденным, предвидя неизбежное поражение. Но, объединившись, корпуса Мамонтова и Шкуро представляли уже значительную силу и превосходили корпус Буденного как конницей, так и техникой.
Конный корпус Буденного получил боевое задание парализовать дальнейшее продвижение врага и стремительным натиском разбить скопление белых.
Укрепившись в Воронеже, Мамонтов и Шкуро стали тщательно готовиться к встрече с корпусом Буденного, (надеясь окружить его и уничтожить.
Буденный знал, что расположенный на возвышенности город взять трудно и что, прежде чем подойти к нему, необходимо перейти два водных рубежа — реки Воронеж и Усмань. Переправы через реку Воронеж севернее и южнее города занимали пехотные заставы белых. По линиям железной дороги Воронеж — Графская и Отрожка — Лиски курсировали пять бронепоездов.
Для успешного удара по врагу нужна была полная согласованность действий всех вооруженных сил, находящихся в районе боевых операций. Семен Михайлович потребовал от начдивов при появлении противника действовать самостоятельно, сообразуясь с обстановкой.
Шестнадцатого октября, находясь в пятнадцати километрах от Воронежа, Семен Михайлович Буденный приказал:
«Противник после боя 14—16 октября отошел по линии Чертовицкое — Боровое — Усмань-Собакино и ведет разведку, пытаясь выяснить расположение Конного корпуса.
Части 8-й армии к вечеру 15 октября должны выйти на линию Коломенское — поселок ' Новоклинский — станция Давыдовка — станция Крушенниково — устье реки Икорец.
12-я стрелковая дивизия, оставляя армейский резерв 8-й армии, перешла выселки Хреновские.
Действующую в районе города Усмань железнодорожную бригаду для успешного выполнения общей задачи — разбить противника — подчиняю впредь до распоряжения себе.
Конному корпусу в составе 4 и 6 к. д., конной 8-й армии и железнодорожной бригаде при бронелетучках ставлю задачу: упорно обороняясь на линии Изле-гоща — Рамонь — станция Тресвятская — Рыкань, вести активную разведку, выясняя группировку сил противника и имея ближайшей целью нанесение решительного, удара противнику и занятие города Воронежа.
Командир конного корпуса Буденный».
Глубокая осень. Дуют холодные ветры. Низко стелются тяжелые тучи. Туманно. Похоже, тлеет, дымится земля, но не может вспыхнуть — моросит неутомимо дождь. Пасмурные короткие дни быстро сменяются длинными темными ночами.
Не зная местонахождения конницы Буденного, корпус генерала Шкуро усиленно вел разведку на восток и юг.
Семнадцатого — восемнадцатого октября на всем фронте Конного корпуса Буденного происходил бой передовых разведывательных частей обеих сторон. В го же время штаб корпуса и штаб 4-й кавалерийской дивизии включился в телеграфный провод белых и установил связь со штабом корпуса Шкуро и частями, расположенными в Сомове.
Белым был 'передан ложный приказ Буденного о наступлении на станцию Лиски. На самом же деле удар намечался по Воронежу с северо-востока. Эта военная хитрость ввела Шкуро в заблуждение и дезориентировала белое командование. Большинство бронепоездов было ими переброшено на линию Отрожка — Лиски, а корпус Мамонтова с опозданием подошел к полю боя под Воронежем.
Командуя эскадроном, Паршин должен был обеспечить переправу через реку Усмань и произвести разведку в направлении Усмань-Собакино — станция Масловка — Рогачевка.
Приняв приказ за действительный, шкуровцы бросились «преследовать» корпус Буденного, не подозревая о подготовленной для них ловушке.
В ночь с 18 на 19 октября Паршин с разведывательным отрядом вышел в направлении поселка Усмань-Собакино, расположенного в двенадцати километрах от Воронежа.
Непроглядная темень. Моросит дождь. Чавкает под .копытами грязь. Трудно в такую непогодь не сбиться с пути, нащупать врага, определить его силы и разгадать намерения.
Отряд останавливается. Слышится конский топот, где-то рыщут казаки. Паршин. напрягает внимание. Слух и зрение обострены до предела. Порой чудится, что вдали мелькнул свет. Показалось ли это или в самом деле? Паршин вглядывается в темень, прислушивается. Шумит ветер. По времени они должны быть уже в Усмани. Паршин останавливает бойцов. Устин и Зиновей уходят вперед. Ни зги не видно. Лает где-то собака, должно быть, выехали на улицу.
Вдруг слева раздается выстрел. Это не по ним. Начинается перестрелка, затрещал пулемет. Видимо, соседние разведывательные отряды вошли в соприкосновение с врагом. В Усмань-Собакине — белые. Они сразу же обнаружили себя. Устин и Зиновей возвращаются к отряду. Паршин уводит разведчиков обратно.
Штабы собирают, группируют разведывательные данные. От эскадронов к полкам, от полков к дивизиям мчатся вестовые с донесениями к комкору и его начдивам.
.. .Конники, расположившиеся в районе села Хреновое, всю ночь бодрствовали. Бойцы кормили коней, ели сами, раздобыв у крестьян огурцы и помидоры. Кто подправлял седло, кто пришивал пуговицу к стеганке, а кто задумчиво точил шашку. Не спали в эту ночь и крестьяне.
Возвратившись из разведки, Устин увидел Реше-това. Тот стоял под навесом сарая у тачанки и чистил пулемет.
Устин вошел в хату, куда забегали бойцы погреться. При свете коптилки он увидел нескольких бойцов. Паршин и Зиновей разговаривали с хозяином хаты, немолодым крестьянином, который охотно помогал бойцам: показывал, где и из каких стогов можно взять сена, добывал солому. Сейчас он принес мешочек махорки и, оделяя бойцов, сказал Паршину:
— Табачок у меня есть, товарищ, добрый табачиш-ко. Ко мне все соседи ходят.
Он вывел Паршина на крылечко и ткнул ногой в нижнюю ступеньку. Это оказался старый мельничный жернов, вдавленный в землю.
— Мы и топоры на нем, и ножи для соломорезки точим. Доброе точило.
Через несколько минут Паршин, Устин и Блинов сидели на корточках и точили на камне клинки.
Устину только однажды посчастливилось увидеть Семена Михайловича Буденного, но он хорошо запомнил его. Об этом он вновь рассказывал Паршину и Зи-новею.
— Выстроил, значит, добровольцев тот командир эскадрона, такой веселый, с черными глазами...
— Олеко Дундич, — сказал Паршин.
— Во-во! А на эту пору, гляжу, на рысях человека четыре скачут. Слышу: «Буденный! Семен Михайлович Буденный!» Ну, тут братва расступается, дорогу дает. Кто подтянулся, узнавши Семена Михайловича, кто не успел, а кто не видит его — басни всякие рассказывает. «Это что за люди?» — спрашивает Семен Михайлович и останавливается. Дундич подошел и отрапортовал. Глаза горят, сам улыбается. Это-де добровольцы, к нам хотят. Семен Михайлович проехал, осмотрел добровольцев и говорит:
«Вы знаете, что значит Конный корпус Буденного? У нас первый закон такой — мы рвемся вперед, бойцы лихие, кони у нас хорошие, а у кого плохие — умей отбить хорошего коня у противника... У кого гайка слаба, тот сматывайся сейчас же, не лезь к нам, нам нужны герои, а не трусы...»
Ну ребята, которые посмелее, отвечают: «Нам, говорят, товарищ Буденный, только добраться до первого боя, а там и кони и шашки острые будут». — «Ну, хорошо», — сказал Семен Михайлович и поскакал даль-
ше, а этот самый Дундич смеется, зубы белые, как кипенные...
— Об этом Дундиче тут всякое говорят, — заметил Зиновей, — будто он сербиян и такой смелый, что меры нет. Когда идет в атаку, то в каждой руке у него по клинку и рубит он все одно — что правой, что левой. А как на коня садится, я сам видел. Тронется за луку, и словно его нечистая сила в седло кидает. Ездит лихо.
— Этот человек большой воли и мужества, — сказал Паршин, вытирая шашку полой шинели. — Дня три тому назад он в Воронеже побывал. Ему какое-то дело поручил Семен Михайлович. Взял он лучших коней и двух товарищей, переоделся во все офицерское и махнул в Воронеж. Дело сделал, а на обратном пути так нашарахал беляков, что они от страха и злости не знали, куда деваться.
— Смелый! — удивлялся Зиновей, — а сам из себя такой небольшой.
Устин, пробуя лезвие клинка на ногте, заметил Зи-новею:
— Как будем в Воронеже, возьмешь у меня клинок побриться.
— Придется взять, потому что свой я о беляков зазубрю, — смеясь, ответил Зиновей.
Утро 19 октября. Брезжил рассвет. Белые двигались к селу Хреновое, убежденные, что село находится на фланге Конного корпуса. На самом деле шкуровцы шли под удар ожидавшей их красной конницы.
Зябко. Над полями стлался туман. Один к одному строились эскадроны буденновцев, выезжали пулеметные тачанки, запряженные четверками лошадей. Встряхивая гривами, лошади беспокойно топтались, косили глазами, чуя близость кровавой схватки.
Мимо Устина лихо промчался на тачанке «курский соловей» Решетов, пригнувшись к пулеметам. Призывно играла труба. Утренний холодок пробирался под стеганку. Лица всадников были серьезны, суровы. Устин чувствовал, как волнение охватывало сердце. Всадники находили свои места. Устин выдернул шашку, поднял т
ее на всю высоту своей руки, поиграл ею, а затем, опустив, пошлепал плашмя по боку лошади.
Паршин подъехал к своему помощнику. Это был пожилой, лет сорока пяти, донской казак в шлеме с шишаком, с небольшой бородкой, обрамляющей лицо.
Зиновей заметно волновался. Это было видно по тому, как часто менялось выражение его лица. Глянув на Устина, он попытался улыбнуться.
— Гляди в оба, не теряй меня из виду, не робей.
Снова призывно и тягуче заиграла труба.
Где-то хлопнули первые выстрелы. Тень белоказачьей лавы просочилась сквозь пелену тумана. Она мчалась прямо на буденновцев. По телу Устина пробежала дрожь. «Вот оно, наступило», — скорее почувствовал, чем подумал он.
Командир эскадрона, оборотясь назад с клинком в поднятой руке, прокричал:
— Буденновцы! Крепче клинок в мозолистой трудовой руке! Сокрушительным потоком на врага...
Больше ничего не услышал Устин. Ударила картечь, встречая шкуровцев, залились пулеметы. Справа и слева развернутым строем двинулась конница Буденного. Загрохотала тяжелым топотом, загудела, застонала земля.
Фланги будеииовской конницы вырвались вперед и стремительным охватом стали зажимать шкуровцев. Началась злая сеча. Все вокруг потонуло в яростном гуле человеческих воплей, лязге клинков, лихорадочном пулеметном треске. Буденновцы врубились в казачью лаву.
Зажатые шкуровцы стремились вырваться из железного окружения, но, настигаемые буденновцами, падали сраженные. Десять ли, двадцать минут, час ли прошел, никто не. смог бы сказать. Разгромленные шкуровцы пытались спастись бегством на правый берег реки Воронеж.
И только когда загремело победное ура и буден-иовцы бросились преследовать врага, Устин опомнился. На темляке, затянувшем кисть руки, висел отяжелевший клинок. Руки и стеганка были в крови. Поперек
седла лежала винтовка. Он развел руки, приподнялся и потянулся, но нигде не почувствовал боли.
Подняв горн к небу и надувая щеки, играл трубач. Далеко по степи разносились победные звуки. Эскадроны, полки возвращались под свои знамена.
Устин искал Зиновея и Паршина и, увидев, помчался к ним.
Двадцать первого октября красные части повели наступление на Воронеж. Семен Михайлович Буденный поставил задачу: создать у противника впечатление, что все силы красных войск наступают через Придачу и с пригородного левобережья, на самом же деле основной удар готовился с севера, со стороны Рамони и Чертовицкого.
Двадцать второго октября Буденный, оставив у Придачи группу в составе 6-й кавалерийской дивизии и одной бригады 4-й кавалерийской дивизии, направил основные силы в обход Воронежа, чтобы в районе станции Рамонь перейти реку Воронеж и нанести удар по городу со стороны Задонского шоссе.
Оставленные на левом берегу, у Придачи, части должны были вести демонстративные атаки, отвлекая внимание противника.
Буденному вторично удалось ввести в заблуждение шкуровцев и мамонтовцев.
Воронеж — на виду. Ни у кого из бойцов не возникло сомнений в том, что город в скором времени будет освобожден. Неделями не слезая с седла, утомленные длительными переходами, стычками, буден-новцы сейчас воистину наслаждались отдыхом. На придачеиских дворах и огородах над дымящимися кострами висели котелки — варился чай и кулеш. Можно было, походить пешком, размяться, побалагурить. Бойцы собирались группами и делились впечатлениями о вчерашней схватке с белыми.
Если бы Хрущеву предложили вчера, тотчас же после боя, рассказать, что он пережил, что делал, кого видел рядом с собой, он ничего не смог бы рассказать. Сегодня же из разрозненных, мгновенных снимков, запечатленных памятью во время сражения, он восстало
навливал картину своего непосредственного участия в бою.
Помчавшись навстречу шкуровдам, он потерял и Зиновея и Паршина. Он видел только казака, на которого нес его могучий конь. Шкуровец неумело держал клинок, неуверенно направлял коня, забирая слишком влево. Устин почувствовал в себе столько силы, что ее хватило бы на двух таких всадников. Он обрушил на казака всю мощь своего удара, не посмотрел, что сталось с врагом, но знал, что того уже нет. Сколько было таких встреч, трудно припомнить, гнев и ярость отнимают у человека память. Перед ним встает то рослый кубанец с темным загорелым лицом, с развевающимися концами башлыка, то красивый, но тщедушный офицер в черкеске (и зачем только таких посылают в кавалерию!), то мужик с простым крестьянским лицом, который скачет так, будто сам спешит, а лошадь топчется на месте. И в глазах у него — не то равнодушие, не то покорность судьбе... Все они остались позади...
Устин не любил делиться своими впечатлениями о бое, но с удовольствием слушал рассказы других.
— А дрались они, как бы это вам сказать, вяло, что ли, — говорил Зиновей. — Вот пробег мимо меня один из ихних, бросил я клинком и не достал'его. Ах, думаю, стервь, — и оглянись. А он, черт шалопутный, как только отбег, так и остановись. Клинок опустил, и сам ровно баба на телеге. Аль что с ним сделалось, аль думал, что пощадят его — не знаю.
— Ребята! — подбегая, крикнул Решетов. — Во двор к казармам кличут, на политчас. Сейчас нам новости расскажут. — И побежал дальше крича: «Ребята!»
Бойцы, заслышав о политчасе, тотчас же оставили костры и котелки, собрались во дворе. Всем хотелось знать, что делается сейчас в республике, какое положение на фронтах и каковы успехи Красной Армии.
— Занятный этот «курский соловей», — ласково заметил Зиновей, — гляди, как бегает, без отдыха, ровно бы и не был раненый.
— А я вот ни разу не был ранен. И вот знаю, что шашка меня не достанет, но чую, пуля скосит, — задумчиво проговорил Устин.
— Ты это чего, Устин?
— Так, ничего, — махнул он рукой.
На политчас собрался весь эскадрон. Выступал Паршин. Ему доставляло огромное удовольствие передать бойцам те последние известия, которые он получил из полка.
По мере того как Паршин говорил, бойцы подходили ближе, теснились, иные выкрикивали: «Повторите, товарищ командир, ветер мешает».
И Паршин охотно повторял:
— «Сегодня ударная группа двенадцатой армии, после упорных десятидневных боев разгромила белые армии под Орлом и Кромами. Противник бросает оружие, боеприпасы и спешно отходит в южном направлении».
Бойцы хлопали в ладоши, кричали «ура». Сейчас они долго будут обсуждать подробности этой радостной победы. Но взоры их чаще и чаще останавливаются на городе Воронеже. Он стоял на виду, в четырех километрах. «ВозьмехМ. Не сегодня-завтра, а возьмем».
Дымились костры. Ветер поднимал и нес песню:
Все тучки, тучки понависли,
Во поле па-ал туман.
Скажи, о че-ом задумался,
Скажи нам, атаман.
Темень и тлеющие костры делали все вокруг неузнаваемым, незнакомым. Во дворах стучали топоры и визжали пилы. Саперы сбивали плоты.
На холмистой возвышенности сверкали тусклые огоньки города, а внизу в каких-нибудь километрах двух, протекала неширокая и немноговодная река Воронеж.
«И вот поди же ты, немудреный, но водный рубеж, — думал Устин, — не преодолеешь его — не попадешь в город».
Начдив 6-й кавалерийской дивизии получил приказ командира корпуса выставить сорок пулеметов на линии Придача — Монастырщина, при помощи плотов и в брод переправиться на правый берег, снять заставу белых и под прикрытием артиллерийского и пулеметного огня ворваться с восточной стороны в город.
Паршин с бойцами и с местными жителями лазил по берегу и устанавливал места брода.
С противоположной стороны реки взвивались ракеты: белые стерегли цереправу.
Ночью, когда были приготовлены плоты, солдаты неслышно подтаскивали их к реке. Паршин, готовя свое подразделение, предупреждал Устина:
— Помни, Хрущев, ты будешь переправляться на плоту один из первых. Под прикрытием огня из твоего пулемета будут идти в брод бойцы. Как только зацепишься за берег, жди товарищей и моих приказаний.
Через час Устин лежал на спущенном в воду плоту за пулеметом с молоденьким бойцом Симаковым. Тут же несколько бойцов, вооруженных винтовками и гранатами, ждали сигнала к переправе.
Паршин с силой оттолкнул плот и крикнул:
— Вперед! — как будто первый услышал в это мгновение грохот начавшейся канонады и яростный стук пулеметов.
Белые ответили тотчас же. На берегу реки вспыхнуло несколько взрывов. Устин, заметив вражеский пулемет, направил на него огонь, открыв таким образом себя, но этим он отвлек опасность от своих товарищей, переправлявшихся через реку. И только он подумал об этом, как над головой затенькали пули.
— Ложись, ребята, прижимайся к плоту! — крикнул он.
Плот, покачиваясь и поворачиваясь то в одну, то в другую сторону, мешал вести прицельный огонь.
— Греби, ребята, нажимай на весла, — подгонял Устин и услышал, как кто-то охнул и, скрипнув зубами, простонал:
— Накось весло, погреби... о-ох!.. Да как же это, ребята? ..
Слово «погреби» прозвучало для Устина скорбно, как «похорони». Плот качнулся, и студеная вода разом обдала Устина, намочив шаровары й стеганку, ему стало жутко. Раненый неожиданно замолк. Кто-то сказал:
— Ребята, он уже мертвый.
Река представлялась Устину необыкновенно широкой. «Да уж не плывем ли мы вниз, по течению? — подумал он с опаской. — Ведь этак попадешь черт знает куда».
Плот неожиданно вздрогнул и остановился.
— Берег! — обрадовался Симаков.
— Прыгай! — скомандовал Устин. — Подтягивай, вытаскивай... Вот так.
С тяжелой* намокшей одежды Устина стекала вода. Дробно стучали зубы.
— Эх, да скорей же! — Он схватил пулемет, отбежал от берега и оттуда крикнул: — Снимите убитого с плота на землю!
Канонада продолжалась...
В это время 4-я кавалерийская дивизия переправилась в районе Рамонь на правый берег реки Воронеж и с рассветом двинулась по Задонскому шоссе, чтобы атаковать Воронеж с севера.
К утру 24 октября севернее Воронежа и на его восточной стороне разыгрался ожесточенный пеший и конный бой. Первая бригада 4-й кавалерийской дивизии стала обходить город с запада.
Боясь быть отрезанной и уничтоженной при слиянии Воронежа и Дона, конница Шкуро очистила город и стремительно отступила. После полудня по улицам освобожденного города с песнями двигались эскадроны 4-й и 6-й кавалерийской дивизии.
Теснясь на тротуарах, стояли толпы горожан, криками приветствуя полки буденновской конницы.
Город, утративший сень зеленой листвы, обнажился, раскрывая омытые дождем улицы. У самого берега и вверх по склону теснились маленькие домики жителей окраины.
На самой возвышенности, изрезанной оврагами, белели большие каменные дома, высились купола церквей, пожарные вышки.
Блестела, отливая синевой, спокойная, холодная река. В воздухе висел стук копыт о мостовую.
Песня одного эскадрона сменялась песней эскадрона, следовавшего за ним.
Смело мы в бой пойдем За власть Советов...
Песня уходила вперед и заглушалась другой:
Звук лихой Зовет нас в бой.. „
Но нарастала волна третьей:
Вечер долгий я стояла у ворот,
Вдоль по улице стрелковый полк идет...
Цокот копыт, грохот пулеметных тачанок, говор, возгласы — все это смешивалось и плыло в шумном потоке торжества и ликования.
Река позади. Войска вступают в центр города. Паршин снова на улице, на которой два месяца назад он дрался. А сколько воспоминаний связано с этим городом! Он едет рядом с помощником и рассказывает ему о сентябрьских боях за город, показывает короткой плеткой вниз на мост, потом вверх по улице. Тот слушает внимательно, следит за движениями Паршина и кивает головой.
Устин с жадным любопытством смотрит вдоль улицы, оглядывает дворы. G каким удовольствием он побродил бы по городу! А не сходить ли ему сегодня или, может быть, всем троим в госпиталь, чтобы повидаться с Григорием Андреевичем и с белокурой Верой? Надо будет потолковать с Паршиным об этом. Во всяком случае"он пройдется сегодня по старым, знакомым местам.
Зиновей смотрит на все рассеянно. Он думает о деревне, о ребятишках, о жене Насте. Как управляется она по хозяйству? Трудно, ох, и трудно же ей одной, горемычной. А ему не скоро еще возвращаться домой. Много еще впереди на его пути городов, сел и деревень.
Эскадрон, огибая Петровский сквер, выехал на проспект Революции.
По улицам среди гражданского населения, звякая шпорами, уже снуют веселые лихие кавалеристы, которые первыми вошли в город. Движутся телеги с учрежденской мебелью: шкафами, письменными столами, стульями и «ундервудами». На столб взбирается связист. Он вынимает из кармана трубку и, присоединив ее к проводу, кричит: «Как меня слышно?»
Какой-то старик бодро шагает с ведерком клейстера и пачкой листовок, оставляя на стенах свежие объявления:
«27 октября во Дворце труда состоится собрание представителей рабочих организаций'. С большим докладом о положении РСФСР и о задачах рабочего класса, в связи с действиями белых банд на Южном фронте и под Петроградом, выступит председатель губревкома Л. М. Каганович».
Вместе с войсками в город прибыл губернский революционный комитет во главе с товарищем Кагановичем. Город зашумел, задвигался. Звонили телефоны, назначались совещания, устанавливалась связь с районами. Сегодня только начало. А сколько предстоит еще сделать, чтобы упорядочить и наладить транспорт, связь, снабдить рабочих и служащих продовольствием, больницы топливом, медикаментами, бельем.
Буденновцы расположились в военном городке. Отдых, обед, сон. Ранним утром трубач проиграет подъем, и снова ринутся полки буденновской конницы по пятам врага.
Сонная тишина объемлет город. Ходят зоркие патрули, оберегая тишину и порядок. В казарме, где крепким сном спит эскадрон, Паршин пристроился к ящику и под крошечным огоньком свечного огарка пишет: «Здравствуй, отец! Жив ли ты, мой дорогой старик. ..»
Могучим сном спит набегавшийся по городу Устин, а Зиновей ворочается с боку на-бок. Он долго смотрит на склонившегося над листком бумаги Паршина, затем тихонько встает и подходит к нему.
— Товарищ командир... Петр Егорович, не откажи в милости, отпиши, пожалуйста, весточку ж«е;не моей Настюхе. Я плохо грамотен. Да и карандаша у меня нет.
Паршин берет другой листок бумаги и пишет:
«Дорогая Настя!»
— Петр Егорович! — шепчет Зиновей, прикладывая к груди руку. — Не так. Напиши ты по-нашему, по-крестьянски. «Здравствуй, дорогая наша жена Настасья Трофимовна. Пишет весточку ваш муж Зиновей Степаныч. Сообщаю вам, что я жив и здоров... Еще кланяюсь... Весточку эту писал командир наш Петр Егорович Паршин, с каким мы в одном эскадроне воюем с беляками и какой ведет нас в бой...»
Потом уходит Зиновей на нары, долго держит письмо в руке, незаметно засыпает и чему-то улыбается во сне.
Беспокойно мечется огонек догорающей свечи. Подходит дневальный и, собирая крошки стеарина, осторожно бросает на фитиль. На ящике, за которым сидит Паршин, лежат два письма. Первое к отцу, второе к ней, к далекой Наде.
Дремлет Паршин, накрывшись шинелью, и ему чудится: опять она, Надя Болдина. Она часто приходит к нему во сне. Сейчас она подъезжает к нему на черном коне и протягивает руки. Белокурые волосы развеваются на ее непокрытой голове. Он хочет подойти и обнять ее. Но она запрокидывает голову и трубит в сверкающую на солнце трубу. И мчатся к ней всадники. Их все больше и больше, и не видно уж Нади среди воинов. Потом он стоит один в степи и ищет ее глазами, но пустынна степь и вокруг никого нет. Потом он снова встречает ее. Они идут по темной улице, и она говорит: «Возьми меня за руку».
Он просыпается. Темно. Догорела свеча. У двери стоит дневальный, раскуривая цыгарку.
Где ока, эта милая девушка, первая, которую он так горячо полюбил. Придет ли, настанет ли час счастливой встречи? ..
Словно золу с угасшего костра, разметал и развеял ветер тучи. Вспыхнули под ними искры звезд, мерцая в черной ночи неба.
Ударил первый мороз, и стало на земле чисто и звонко.
И только едва забрезжил рассвет, мягкий и протяжный звук трубы заиграл подъем, а затем стала множиться команда:
— По ко-о-ням(
И прежде чем проснуться горожанам, буденновская конница мчалась к Дону, к переправам, на бой с врагом.
V
Конные набеги мамонтовцев и шкуровцев на уезды Тамбовской и Воронежской губерний, эсеровская пропаганда активизировали действия кулаков. Из сел и волостей Тамбовской губернии стали поступать тревожные вести об убийствах председателей сельсоветов, продармейцев и уполномоченных по проведению продразверстки.
То в одном, то в другом месте возникали мелкие бандитские отряды, возглавляемые эсерами и уголовниками.
Бывший начальник милиции города Кирсанова, Тамбовской губернии, эсер Антонов убил председателя Тамбовского губернского исполнительного комитета Чичканова, ушел с группой вооруженных бандитов в лес и положил начало крупному кулацкому мятежу.
В эти дни газеты под рубрикой «На нашем фронте» печатали краткие сообщения:
«2 ноября .
Части конкорпуса Буденного ведут упорные бои к вападу от Землянска».
«3 ноября .
Нашими частями занят Хохол. Противник бежит в направлении Турово, Нижнедевицк. Красная конница, развивая наступление в районе Землянска, отбрасывает противника к станции Касторная».
«11 ноября .
Идут упорные бои под станцией Касторная с перевесом на стороне наших войск».
Быльников сидел в кабинете начальника Особого отдела армии, человека лет сорока пяти, со спутанными седыми волосами и колючим взглядом серых глаз. Смотрел он на Быльникова исподлобья, хмурясь.
Бывший капитан, участник империалистической войны, коммунист Вихров, приговоренный летом семнадцатого года к расстрелу за большевистскую пропаганду на фронте и бежавший с помощью солдат из камеры смертников, перелистывал дело бывшего сотника 12-й казачьей дивизии 4-го Донского корпуса Быльни-кова, перешедшего с вооруженным отрядом казаков на сторону Красной Армии.
Он внимательно останавливался на словах, подчеркнутых синим карандашом, и сам что-то отмечал красным. Порой его густые, пепельного цвета брови вздрагивали, то поднимаясь, то опускаясь. Наконец он отчеркнул последнюю строку листа и захлопнул дело.
— Закуривайте, Быльников, — предложил он, положив перед бывшим сотником кожаный кисетик с табаком и спички.
— Спасибо.
Вихров прошелся по кабинету.
— Вы были ранены при переходе?
— Да.
— Куда?
— В спину, навылет. Находился на излечении.. -
— Не продолжайте. Мне дальнейшее известно. Как вы чувствуете себя сейчас?
— Физически вполне удовлетворительно. Нравственно — виновным.
— В войне с немцами на каком фронте были? — Вихров пододвинул стул и сел против Быльникова.
— Под Двинском, в отдельном казачьем пластунском полку.
— Ба! Так мы старые знакомые. Борисоглебский полк знаете?
— Как же не знать?! После разоружения его на фронте сотня пластунов нашего полка конвоировала его в Двинскую крепость.
— Совершенно верно, — подтвердил Вихров. —* А что-нибудь слышали о капитане Вихрове?
— Слышал, что он большевик и вел среди солдат пропаганду. Но встречать не встречал. Я был в то время слишком далек от политики. И как знать, встреться я тогда с Вихровым, может быть, моя судьба сложилась бы иначе.
— Так вот, Быльников, ближе к делу. Мы могли бы подвергнуть вас суровому испытанию, но, учитывая ваше чистосердечное раскаяние, переход к нам с вооруженным отрядом казаков и ваше желание искупить свою вину, мы используем вас в рядах вооруженных сил Красной Армии на очень ответственном участке. Вы получите назначение в один из отрядов по борьбе с кулацко-эсеровской бандой Антонова. Вы слышали что-нибудь о ней?
— Слышал.
— Прекрасно. Сейчас я дам распоряжение освободить вас. Вы, конечно, понимаете, что мы не могли не подвергнуть вас аресту, — пряча папку в стол, сказал Вихров. — А завтра вы получите направление.
Зазвонил телефон.
— Начальник Особого отдела Вихров. Подождите минут пять. У меня товарищ, — коротко ответил Вихров и повесил трубку.
Освобождение из-под ареста, неожиданное назначение в ряды Красной Армии, фамилия «Вихров», слово «товарищ» — все это взволновало Быльникова до глубины души. Он встал. Поднялся и Вихров.
— Мне трудно говорить, — начал Быльников. — Я так обязан вам за ваше доверие ко мне... Мне кажется, что я уже перешел ту черту, за которой начинается моя новая жизнь. Я приятно удивлен, что товарищ Вихров — это вы, разрешите мне так называть вас?
— Пожалуйста.
—- Заверяю вас, товарищ Вихров, что я не дрогну ни перед лицом врага, ни перед лицом смерти.
— Желаю успеха, товарищ Быльников, — Вихров протянул руку, и на его лице впервые увидел Быльников добрую улыбку. — Перед отъездом вы мне позвоните.
На улице шел снег. Быльников бродил по улицам, вдыхая свежий воздух, ловил губами пушистые снежинки. Вокруг было чисто, бело и светло. Он радовался каждому встречному прохожему, каждому звуку, чувствовал себя вновь рожденным человеком.
Все, что так тяготило Быльникова в последнее время, когда решалась его судьба, когда припоминалось и взвешивалось все до мельчайших подробностей, от юных лет до последнего часа службы у белых, — все это вдруг свалилось с него, как непомерная тяжесть, освободило его, и ему стало необыкновенно легко. Даже физически он чувствовал себя лучше и гораздо сильнее. В его жизни, пожалуй, не было более сильных душевных мук, чем те, которые ему пришлось пережить, пересматривая и переоценивая свое пребывание во враждебном лагере/ Но и не испытывал он большей радости, чем та, какую чувствовал сейчас, получив прощение. *
Через несколько дней Быльников был зачислен в кавалерийский полк, направлявшийся для борьбы с антоновскими бандами в Тамбовскую губернию.
Шел он домой в новой, светлосерой шинели, коротковатой для его роста и сидевшей на нем не совсем ладно: подмышками тесновато, а в талии свободно. Когда он стягивал шинель ремнем, хлястик поднимался коромыслом. Но самым важным для него был сейчас знак различия. Красным квадратиком, . как капля крови, он скромно поместился на левом рукаве шинели. Это означало, что отныне бывший казачий сотник является командиром кавалерийского взвода Красной Армии.
— Боже мой! — воскликнула Вера, увидев его. — Какой ты смешной в этих больших ботинках с обмотками и короткой шинели.
— Цаплеобразный, — улыбнулся Быльников и добавил: — Смеяться право не грешно над тем, что кажется смешно.
— Да это не смешно, а... — но она не выдержала, прыснула, и оба они расхохотались.
— Ты меня встречаешь, как Бульба своих сыновей, — шутил Быльников:
Вера была в том же приподнятом настроении, что и Быльников, щутила, острила и, готовя его в дорогу, говорила без умолку.
Шинель после ее вмешательства хотя и осталась короткой, но все же приняла более форменный и фасонный вид.
— Владимир, а ведь шинель эта не из фабричного сукна.
— Я знаю. Это крестьянское, домотканное сукно, из которого в деревне шьют армяки.
— Вот видишь, — сказала она многозначительно,— это великое патриотическое дело. Народ напрягает силы, чтобы разгромить врагов. Деревня готовит своей армии продовольствие, валенки, варежки, полушубки, шапки. Силы такой армии неистощимы.
Быльников каждый день уходил в полк и возвращался поздно. Вера освобождалась раньше и, поджидая мужа, стряпала обед и поглядывала на часы.
Вечернее время досуга' было самым лучшим и счастливым в их жизни. Они знали, что скоро вновь наступит расставанье, но об этом старались не говорить. Только по короткому взгляду и затаенному вздоху Веры он понимал, что она думает о скорой разлуке.
Наступили холодные, хмурые дни. Шел снег и, падая на землю, таял, растекаясь в грязной жиже.
Неуютно было в эту слякотную непогодь. Небо словно разверзлось, и оттуда, при мятущемся ветре, то хлестал дождь, то сыпал снег. Под ногами хлюпало, ноги разъезжались.
В один из таких вечеров Быльников возвратился раньше обычного и сказал:
— Мы сегодня выезжаем. Наш полк грузится.
Хотя для нее это сообщение не было неожиданным,
все же она как-то сжалась и потупила глаза.
Владимир старался сохранить веселость и, развлекая ее, рассказывал, какой у них в эскадроне отыскался запевала.
— Ах, какой голосище, дивный тенор, понимаешь, с этаким приятным тембром, довольно сильный и чистый. Командир полка заслушался, а потом подозвал его к себе и сказал: «После войны я тебя, Стрепетов, в консерваторию откомандирую». И отправит, обязательно отправит, из молодого парня может выйти прекрасный солист.
Вера понемногу Повеселела и старалась бы?ь спо* кой ной, чтобы не расстраивать Владимира.
Провожая его, она всплакнула. Он уходил туда, откуда не все возвращаются. Но на сердце не оставалось той горечи, которая была когда-то, при первой разлуке. Между ними не было ничего неясного, недоговоренного. Она будет его ждать терпеливо и постоянно помнить о нем.
— Пиши, — на прощанье сказала она дрогнувшим голосом.
В ответ он крепко сжал ее руку и, прищурив затуманившиеся глаза, молча кивнул головой.
Эшелон ушел. Вера Быльникова снова осталась одна.
Экстренные выпуски военных сводок с фронта говорили:
«К 9 часам вечера 15 ноября части Конного корпуса, разгромив наголову офицерские пехотные полки, отбросив конницу Шкуро к юго-западу, а конницу Мамонтова к югу, полностью овладели Касторненским железнодорожным узлом. Армия Деникина потерпела здесь беспримерное поражение».
Потеря белыми таких пунктов, как Воронеж, Ка-сторная, и оборонительного рубежа реки Дон била по самым устоям «добровольческой» и Донской армий.
Конный корпус Буденного, сформировавшийся в Первую Конную армию, выходил на основное операционное направление. Красные армии Южного фронта, преследуя белых от линии Курск, станция Касторная, Воронеж, в декабре вторглись в Донецкий бассейн и своими центральными армиями 8-й, 13-й и Первой Конной достигли линии рубежа Северный Донец.
Зима. Глухая ночь. Неистовствуя ревел ветер, и колючий снег бил в лицо. Казалось, все живое замерло, притихло, запряталось от этой злой непогоды. Не спали только разведчики. Они забирались глубоко в тыл противника, снимали караулы, посты, вызывали панику, не давали врагу покоя ни днем, ни ночью.
Одетые в полушубки, валенки и теплые шапки, пробирались к деревне Ольшанке два человека. За плечами висели винтовки, на поясе,,по две гранаты. Пригибаясь, они прошли через огороды и остановились у хаты. Один из них снял винтовку и, держа ее наизготове, оглядывался. Другой подошел к замерзшему окну.
— Два офицера и какой-то солдат, — сказал он через минуту.
В тепло натопленной хате вокруг стола сидели трое: полковник Рокотов, есаул Бахчин и здоровенный, с черной бородой и с раздвоенной нижней губой казак. На столе — бутылка спирта, кружки, тарелка крупно нарезанного хлеба, консервы и огурцы.
— Ва-банк, — говорит Бахчин тоном, в котором слышится пренебрежение не то к Рокотову, мечущему банк, не то к куче кредиток и мелких золотых вещей.. В левом кармане у Бахчииа золотой портсигар, часы, кольцо, в правом — браунинг. — Карту, — говорит он.
Два сверлящих глаза Рокотова прицелились в Бах-чина, как два заряженных пистолета. Топорщится ежик коротких волос. Он с трудом протягивает карту.
Чернобородый казак следит за обоими, перебегая глазами от одного к другому, как будто ждет удобного момента, чтобы взять все.
— Туз! — вскрикивает казак. — Вам везет, господин есаул.
В неслышно приоткрытую дверь просунулся ствол винтовки.
— Мое! — говорит Бахчин.
Рокотов упавшим голосом отвечает:
— Ваше...
Раздался выстрел. На стол грузно рухнул Рокотов.
— Руки вверх! — скомандовал Хрущев.
Бахчин, пятясь назад, так поднимал руки, как будто в каждой из них было по пудовой гире. Чернобородый казак,^подняв одну руку, другой из кармана вытащил наган.
Второй выстрел грохнул в окно, и могучий чернобородый казак замертво свалился на пол.
— Обыщи! — приказал Устин вбежавшему в хату Зиновею.
Есаула вывели во двор. Выла вьюга. Есаул был без шапки, и снег запушил ему голову. Бахчину связали руки и повели через огород. Он остановился и глухим голосом заявив:
— Расстреляйте меня здесь, а дальше я не пойду.
— Ну-у, уж так и не пойдешь, — возразил Зино-вей.
— Давай, давай вперед, нам некогда с тобой разговаривать. Ну! — взмахнул прикладом Устин и толкнул Бахчина.
На улицу выскочило несколько человек белых, спрашивая друг у друга, где стреляют. Но не зевал и Решетов. Услышав выстрелы, он выскочил на огороды, держа в поводу две пары лошадей. Бахчин неожиданно стал сопротивляться и громко закричал. Зиновей и Устин вскинули его на лошадь и поскакали в степь. Сзади послышались выстрелы, но всадников уже скрыла ночная темень и вихри метущегося снега.
Ни снежные бури, ни холод, ни темные ночи — ничто не могло остановить стремительного и бесстрашного движения буденновцев.
Потерпев поражение под Воронежем и Касторной, части Шкуро и Мамонтова перестали играть серьезное значение как самостоятельные единицы, вместе с другими деникинскими частями они стали стремительно откатываться на юг и впоследствии заперлись в Крыму, ставшем их последней цитаделью.
VI
Кончился тяжелый и славный 1919 год. Отшумела великая гражданская война. С тех пор прошло два года.
Молодое Советское государство залечивало раны. Изгнаны интервенты, перестали существовать белые генералы. Народная армия стояла на далеких рубежах своей необъятной родины. Капиталисты Старого и Нового света вынуждены были признать страну большевиков фактически существующей. Что же делать с этим большевистским государством, протянувшимся от Полярного круга до субтропиков, от Балтийского моря до Тихого океана? Что делать с этим непокорным многомиллионным народом, который нельзя победить ни оружием, ни голодом?
Окончилась гражданская война, но еще бродили по степям и лесам мелкие шайки бандитов, потерявших человеческий облик.
Обширны, бескрайны степи черноземной русской полосы. Есть где размахнуться трудовому люду. Великая тишина стоит над степью. Иди, шагай в любую сторону, и нет тебе запрета. Но стоит выйти злому человеку, стоит бродячей шайке задумать жестокое дело, как откуда ни возьмись, вот она пулеметная тачанка. Мало одной, выедет вторая, третья, выскочит эскадрон, и нет пощады бандитам. И видят крестьяне, как на одной из тачанок, словно неусыпный страж, оберегающий степной покой, сидит человек в красных шароварах с золотыми кантами, в кожаной черной куртке и примятой кожаной фуражке с маленькой красной звездочкой. Он появляется неожиданно и также внезапно исчезает в степи.
Никому неведомо, где укрывался его отряд, боровшийся с бандитами, где и как ходили его люди, разыскивая врагов. Быльников появлялся и налетал внезапно и беспощадно истреблял всех, кто еще пытался поднять вооруженную руку на советскую власть.
Днем он любил ездить по степи один, на пулеметной тачанке. Едет, а вокруг, как на столе, далеко все видно. Появление его было грозным предостережением для бандитов. Не один, выглядывая, говорил: «Вишь разъезжает, ровно хозяин. А пойди догони его. А если и догонишь, враз тут как тут его отряд, словно из-под земли». Быльникова ненавидели и боялись враги. Но его знали, любили и уважали крестьяне-бедняки. Благодаря им он знал, что делалось в степи, в селе, на хуторе. Его встречают шумно, радостно, гостеприимно.
— Товарищ командир!
— Товарищ Быльников!
— Владимир Николаевич!
— Не обойдите. Выпейте молочка, съешьте яичко. Не обессудьте!
К тачанке подходят люди, с любопытством смотрят на грозный пулемет «максим» и с уважением на Быль-никова, начинают вести беседу, суют наперебой табачку, расспрашивают, что нового в газетах. Как-то спросили:
— Вам не боязно одному-то?
— А разве я один? Глядите, сколько вас! Ведь вы меня не выдадите, а?
И снова мчится по степным дорогам к яругам, к тайным оврагам, к перелескам, на железнодорожные станции со своими лихими всадниками.
Все тише и тише становится в степи, в селах и деревнях.
В Тамбов на формирование прибыл кавалерийский полк. Бойцы усердно мыли в казармах полы, устанавливали койки, украшали стены портретами вождей и полководцев, плакатами «Окон РОСТА» Маяковского и гирляндами хвои. Было тепло и уютно. В пирамидах стояли, поблескивая штыками, винтовки. Светловолосый молодой боец писал на стене кисточкой:
«Революция есть вихрь, сметающий на своем пути все ему сопротивляющееся» (К. Маркс).
А ниже:
«Революционный держите шаг, неугомонный не дремлет враг!» (А. Блок).
Вечером Паршин ушел в город и одиноко бродил по улицам. Наступили синие сумерки. В воздухе пахло весной. На полях лежал побуревший, слежавшийся снег. На обнаженных крышах висели сосульки. С криком проносились стаи грачей. Под ногами стеклянно хрустел ледок замерзших ручейков.
Паршин решил во что бы то ни стало сейчас узнать о судьбе Нади Болдиной. Незаметно дошел до станции. Здесь всюду были знакомые места, где ему пришлось отражать многочисленные атаки белоказаков. Здесь, во время подготовки к бою, он мучительно думал о Наде. Тогда у него даже появлялось желание прорваться в город и постараться освободить ее, но он отгонял эти безумные, неосуществимые мысли. Вот знакомый забор, откуда казаки бросались в атаку, вот депо, в стороне железнодорожный вокзал. По пути бе* гали маневрушки, составляя товарные поезда. Свистели сцепщики, помахивая флажками, ныряли под вагоны и, после ударов буферных тарелок, сцепляли вагоны. Сопел паровоз над шлакоочистительной ямой. Люди спокойно занимались своим делом.
Но вот и вокзал. Все как было, заново побелены стены. Агитпункт, рояль, накрытый чехлом. Только нет Нади. Приходит ли она сюда теперь и играет ли? Да жива ли она? За столом сидели солдаты и читали газеты, журналы.
А не пойти ли ему сейчас и попробовать отыскать Надю? Он знает улицу, где она жила, знает, как туда пройти. Он решил было отправиться в город, как столкнулся лицом к лицу с человеком в военной форме. Паршин, углубившись в свои думы, не обратил на него особенного внимания. Тот удивленным взглядом окинул Паршина и, хлопнув себя ладонью по лбу, вдруг сказал:
— Паршин! Ты ли это, дружище! — и схватил его за руки.
— Чернов! — ответил обрадовавшийся Паршин.
— Откуда, какими судьбами? Да ты куда едешь?
— Никуда. В Тамбове, на формировании полка.
— Так чего же мы стоим здесь? Пойдем-ка ко мне. Я сейчас иду домой. Ну, что ты молчишь? У тебя есть часок времени?
— Конечно, найдется.
Паршин быстро шагал рядом с Черновым. Он вспомнил, что Чернов прекрасно знал Надю Болдину, с ней вместе они работали. Рассказывая Чернову про то, как воевауШ буденновцы под Воронежем и у Касгорной, Паршин ждал только удобного момента, чтобы заговорить о Наде.
— А вот и моя квартира, — проговорил Чернов.
На пороге уютного домика их встретила старушка.
— Моя мать, знакомься, Паршин. Если не забыл, тебя, кажется, звать Петр Георгиевич. Мама, это Петр Георгиевич, мой старый приятель.
— Раздевайтесь, голубчик, — радушно говорила женщина, принимая от Паршина шинель,
Чернов ввел Паршина в комнату и усадил за стол.
— Я на минуточку отлучусь, дам кое-какие распоряжения. Мы ведь на радостях должны... понимаешь? — выразительно щелкнул пальцем по шее Чернов и стремглав умчался на кухню.
Оставшись один, Паршин посидел за столом, подошел к большому зеркалу и впервые за долгое время увидел себя в полный рост. Он причесал свои волнистые, рыжеватые кудри и снова сел за стол.
На комоде, под стопочкой книг, лежал альбом с фотографическими карточками. От нечего делать Паршин взял его и стал рассматривать.
На первом листе альбома он увидел фотографии времен империалистической войны.
Тут были групповые снимки солдат с погонами и кокардами. Среди солдат неизменно был Чернов. Через несколько листов на снимках были те же солдаты, но без погонов и кокард, опоясанные пулеметными лентами, с гранатами на поясе и обнаженными наганами.
А вот вокзал. На его фоне — группа работников губчека, перед ними стоит пулемет «максим». В середине группы Паршин с душевным' волнением заметил Надю Болдину. Дальше шли фотографии знакомых и незнакомых политработников в кожаных куртках, перепоясанных портупеями, в фуражках со звездочками. Здесь же оказался снимок председателя Тамбовского губисполкома Чичканова. Паршин знал из газет, что он убит бандитом Антоновым. И вдруг совершенно неожиданно он увидел карточку, на которой был снят с Надей Болдиной. Он был поражен. Как она попала к Чернову? Из кухни донесся голос, очень похожий на голос Нади. Паршин вздрогнул. Сердце замерло. Нет, показалось... Он поправил воротничок, одернул гимнастерку и глянул на дверь. Потом тяжело вздохнул и стал поглядывать на карточку Нади, украдкой любуясь ею. Она стояла перед ним, как живая, будто бы он только вчера с'ней расстался. На остальные фотографии он смотрел рассеянно и, заложив палец под лист, где была карточка Нади, то и дело возвращался к ней. Он волновался и ждал, что вот сейчас откроется дверь и войдет Чернов, он знает все о Наде и, конечно, расскажет. А вдруг она сама войдет, он увидит ее, услышит ее смех... Как она теперь назовет его? Он перевернул еще один лист альбома и снова увидел карточку Нади. Она была снята одна. На него глянули ее задумчивые глаза. Паршин вздрогнул словно от удара электрического тока. Карточка Нади была обведена черной траурной рамкой. Он сидел неподвижно, словно оглушенный. Из состояния оцепенения его вывел Чернов положив ему на плечо свою руку.
— Я понимаю, как тяжело тебе узнать об этом. Я не мог даже как-то заговорить, все ждал момента...
Паршин поднялся и, закурив, молча прошелся по комнате.
На столе стоял графин водки и закуска. В комнату вошла молодая женщина.
— О-о! Вот и вы, товарищ Паршин, — несколько растерянно проговорила она и, подойдя к нему, крепко пожала руку.
— Моя жена, Феня, — сказал Чернов.
— Да, очень рад, — машинально произнес Паршин. — А что же Надя? Для меня эта весть тяжела. Очень тяжела, — сказал он, не выпуская руку Фени и глядя ей в глаза. — Простите, вы не знаете...
— О, знаю, — перебила она. — Я все знаю о ней, — показала она на альбом.
— Как же это случилось? Вы расскажете мне?
— Да, конечно, — ответила Феня.
Паршин придвинулся к Фене, приготавливаясь слушать. Да, теперь он хорошо припомнил Феню и те обстоятельства, при которых им приходилось встречаться. Тогда она была худенькой и немного робкой девочкой.
— Вы простите меня, — рассказывала Феня, — это так свежо в моей памяти, что я не могу говорить спокойно.
Голос ее дрожал. Она то и дело прикладывала к глазам платок и, прерывая свое скорбное повествование, выбегала на кухню.
— Ее замучили. Врач сообщил нам, что израненную Надю принес в госпиталь какой-то офицер, назвавшийся сотником Быльниковым. Надю искали, но врач снабдил ее чужими документами, оберегал и делал все возможное, чтобы вылечить. Она была страшно истерзана. К ее физическим страданиям прибавилась тяжелая душевная травма. Через десять дней Тамбов освободили, и мы пришли к Наде, но она уже никого не узнавала... Надю Болдину похоронили мы, ее товарищи и друзья.
Феня замолчала и, склонив голову, стала вычерчивать вилкой на клеенке узор.
Тягостное молчание прервал Чернов, наливая рюмки.
— Много мы потеряли славных товарищей. Дорогой ценой... Да что там говорить. Давайте лучше выпьем за девушек, за русских женщин, которые стояли рядом с нами в великой борьбе, за русских женщин, о которых так правдиво и проникновенно сказано: «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет». А Надя Болдина была именно такой. Да ты, Петр, сам знал ее. Ну расскажи и ты нам, где носила тебя судьба.
Весь находясь под впечатлением Фениного рассказа, Паршин коротко сообщил о себе.
.. .По дороге в часть он старался не думать о Наде Болдиной, о ее тягостной судьбе.
Около штаба Паршин встретил адъютанта полка, который сообйцил, что получен приказ о демобилизации старослужащих.
— Надо подготовиться к достойным проводам, — закончил он.
— Да-да, — согласился Паршин. — Ведь некоторые из них не были дома по семь и даже по восемь лет.
Он прибавил шагу. Эта новость ободрила его. Он решил пойти тотчас же в эскадрон и порадовать Устина и Зиновея.
— Смирно! — скомандовал Устин, завидев командира, и быстро подошел к нему.
— Вольно, товарищи! —- крикнул Паршин.
Его сейчас же обступили красноармейцы.
— Товарищ командир, правда говорят, будто бы демобилизация будет?
— Верно, товарищи. Завтра утром вам зачитают, приказ,
На поверке очень бойко прошла перекличка, и бойцы с особенным подъемом пели «Интернационал».
Многие в эту ночь не спали. Волновали думы о доме, о женах и ребятишках, о разлуке с боевыми товарищами и о/скором свидании с родными.
Утром после поверки только и было разговора, что о бессрочном отпуске старших возрастов. Ожидавшие увольнения собирались группами, толковали о пути, подбирали "спутников. Радовались и те, кто еще оставался в армии.
— Ну вслед за вами и мы. Теперь недолго и нам, — говорили они.
Красноармейцы понимали, что дела в стране обстоят хорошо, если многих увольняют в бессрочный отпуск.
— Сколь не был дома? — спрашивали у Решетова.
— Восемь годков.
— Ох, мать честная! — удивлялись товарищи и смотрели на него с уважением.
— Немалый срок. Дома, поди, и не узнают.
— Эх, братцы, сердце щемит, — отвечал Реше-тов. — Ведь восемь лет. Это только легко сказать. Чего дома-то найду. У меня двухлеток парнишка оставался, а теперь ему, должно, десять. Ни он меня, ни я его не признаю. А как же до работы руки истосковались. Кажись, зацепил бы борону да скрозь всю пашню грудью проволок. Вот уж сейчас сердце неспокойное, а как буду подходить ко двору... эх, и встрепыхнется. А я вот чего сделаю. Приду вечером, в темноте, да погляжу в окошко. Осмотрюсь, значит, как чего, а потом в хату... А может, и не так, а по-иному как.
Устин и Зииовей тоже готовились в путь. Паршин подсел к Зиновею на койку.
— Как-то тяжко сердцу, — заговорил Зиновей. — Рвется оно на два куска. Один требует ко двору, другой держит тут. Ведь вот какое дело-то, Петр Егорович.
— Тяжело расстаться?
— А как бы ты думал, Петр Егорович? Тут самая главная жизнь была. Тут она решалась. Языком-то всего не расскажешь. Вот оно, — постучал он по груди своей широкой пятерней.
— Громадное дело дружба, — подтвердил Устин.— Дома мы с Зиновеем, поди, так бы не сдружились. Там ведь бабы, ребятишки, двор и каждому свое. Располземся по деревне кто куда, а тут всю жизнь на двоих делим, друг друга бережем, рядом спим, из одного котелка щи хлебаем. Эх, Петр Егорович, вот ты наш командир, — Устин встал и подсел к Паршину. — Давеча мы с Зиновеем толковали о тебе. Жалко нам с тобой расставаться. Родной ты нам стал.
— Иди сюда поближе, — попросил Паршин. Теперь он сидел посредине, обняв друзей за плечи. — Сила наша — в дружбе нашей. Почему победила Красная Армия? А вот этой силой сплоченности, когда чувствуешь плечо друга, товарища. Мы жили одними интересами и во имя этих больших, общих для всей страны интересов бились не на жизнь, а на смерть. Слов нет, и я буду по вас тосковать. Но это пройдет. Много горя позади, много радости впереди. Я хочу узнать, как вас встретят дома. Я надеюсь, что вы не забудете нашу дружбу и будете писать мне. И, может быть, когда-нибудь я и заеду к вам.
— Пётр Егорович, как брата, как отца будем ждать всей семьей, всем селом. Ну, да что говорить, — проговорил Зииовей.
— Ну, а пйсьма из дому получаете? Что пишут?
— Живы, здоровы, а чего же более, — ответил Зи-новей. ,,
— А ты, Устин? Помнишь, сидели мы в Воронеже в саду и ты. говорил о ней...
Устин вздохнул и покачал головой.
— Писала моя Настюха, — ответил за него Зино-вей, — ну, -знаешь, как все бабы — вроде как бы все ясно, а непонятно. Стряслось что-то с Натахой. Казаки ее в оборот брали, таскали, мучили.
Устин молчал, склонив голову. Паршин тотчас же вспомнил о Наде.
— Но она жива, здорова, — продолжал Зиновей. — И ты знаешь, секретарь в сельском совете, а председателем. .. Помнишь Семена, что в Тамбове дрался и три раза раненый был? Без руки домой пришел, и вот ноне председателем.
— Вот что дельно, то дельно, — обрадовался Устин.
И все трое пошли в город.
Воскресенье. Ярко светило весеннее солнце. Журчали сверкающие ручьи, воздух наполнился многоголосым звучанием людской речи, грохотом телег по каменной мостовой, шумом падающей воды, резвым чириканьем воробьев.
В этот день было особенно весело и празднично. На вокзале гремел, духовой оркестр. На первом пути, украшенный хвоей и красными полотнищами с лозунгами, стоял эшелон.
С прощальными и напутственными речами выступили командир и комиссар. Демобилизованные, провожающие красноармейцы и рабочие кричали «ура».
Особенно торжественной была минута отправления поезда. От оркестра отделился трубач. Он вышел к середине эшелона и проиграл сбор. Знакомый клич военной трубы звучал необыкновенно взволнованно. Он как бы напоминал воинам об их пройденном пути.
Тронулся поезд, грохнул оркестр, и опять оглушительные крики «ура» взмыли над необозримой, волнующейся массой людей. Все быстрее и быстрее бежал эшелон.
Демобилизованные бойцы махали из вагонов фуражками. Приложив к козырьку руку, Паршин стоял так до тех пор, пока не скрылся последний вагон. Стух колес замер вдали. Что-то оторвалось от сердца Паршина, и он опустил руку. А люди стояли и продолжали махать руками: «Прощайте, прощайте, дорогие товарищи!»
VII
Нет, не так возвращался Устин в роДное село, как тогда, после мировой войны. Не заснеженные поля в глухую зимнюю ночь встречали его и не со стонущим сердцем возвращался он. Нет. Теперь было другое время. Иные мысли теснились в его голове.
Перед ним широкая, свободная земля. Сколько крови пролито за ее освобождение — не измеришь. Но как построить на ней новую жизнь? С чего и как начинать?
Там, далеко, за синеющей далью, за горизонтом, где-то в степи, крепко вцепилось в землю его село. Туда он возвращался не батраком, а хозяином.
Не раз в пути, вспоминая свой разговор с Паршиным о новой жизни, он почти дословно передавал его Зиновею. Тот внимательно слушал, потирая пальцами наморщенный лоб, соглашался.
— Нутром и я чувствую и вроде вижу эту самую новую жизнь, — говорил Зиновей. — Но как тут рассудить? Вот доберемся мы до двора, встретимся с мужиками, с бабами, и все это понятно. Потом поедем в поле. Большое оно, широкое, все наше. А чего делать с ним? Тут ведь сила надобна. Большая сила. Ты грамотнее меня, может, тебе и виднее. Тут, вишь, надо... — Зиновей штопором пускал палец вверх, — голову. Голова, Устин, надобна.
В полуденный час, когда солнце нагрело разомлевшую степную землю, эшелон остановился на полустанке, чтобы сошли на нем два солдата. Провожали их прощальными криками и лихими переборами гармоники.
Друзья шли не торопясь. Идут, идут да остановятся. Оглядятся, как бы измеряя глазом — сколько еа земли-то, и снова идут.
В каком-то чудесном приливе чувств взмахнул Зиновей мешком и крикнул что есть мочи в степь:
— Э-э-эй! Открывай ворота!
Глядя на Зиновея, смеялся Устин и тоже кричал:
— Ого-го-го! Встречайте гостей!
И того и другого подмывало кувыркнуться через голову, побежать взапуски, и чем ближе село, тем сильнее стучало сердце.
— Что это мы с тобой расшалились, ровно маленькие? — нахмурился Зиновей и умолк. Строгая озабоченность легла на его лицо.
— Что там делает моя Настюха с ребятишками, а?
Оставил я их в большой нужде... мыкают, поди, горе...
— Да не думай ты об том! — с досадой махнул рукой Устин. — Придем — увидим.
Почерневшие поля, ракиты вдоль дороги, шумящий вешними водами овраг, машущая крыльями на косогоре мельница — знакомый и милый мир распахнулся, окружил и полонил их.
Устин вдруг замедлил шаг, остановился и сокрушенно покрутил толовой.
— Ты идешь домой, Зиновей. А куда вот я иду? К кому? Кто меня встретит, кто поджидает?
Зиновей вместо ответа так же, как до этого Устин, махнул рукой. Зиновей жалел, что сбился с веселого тона, и злился, что не м$жет настроить себя и Устина на прежний, хороший лад.
Некоторое время шли молча, посасывая цыгарки.
— Ко мне пойдешь, понял? — начал Зиновей и от неожиданности вздрогнул.
— Ату! — вдруг крикнул Устин и швырнул что есть силы фуражку.
Прижав к спине уши, делая огромные прыжки, улепетывал заяц.
— Видал? Во пошел, во чесанул! — кричал возбужденный Устин, поднимая фуражку. — Ну, чуть-чуть я было не сшиб его.
Зиновей с сожалением покачал головой:
— Повезло косому. Не на охотника напал, а то жариться бы ему сегодня в печи.
И вновь завязался разговор. Устин пересказывал старую русскую побасенку о мужике, увидавшем зайца и размечтавшемся, и оба смеялись.
— А вот и наша дума, — остановился Зиновей. — Ажно сердце скребет.
Перед ними лежало село.
— Огородами пойдем, что ли? — предложил Устин.
— А что мы, краденые? — возразил Зиновей. — Дойдем большаком до улицы... Эх, мать честная.:. — постучал он себе кулаком в грудь.
А этим временем в сельсовете собрались вдовы и солдатки, созванные Натальей,
Семен Быков, взмахивая культей, держал речь.
— Выйдем, бабы, в поле все до единой, а у кого ребятишки постарше, прихватить и ребятишек. Пахать и сеять будем сплошняком, подряд всем. Мокею, Модесту, Чистикову, попу Ивану прикажем, чтобы всем безлошадным вдовам землю запахать, посеять и за-скородить. Семян мы вам дадим, после новины вернете. Так, что ли, порешим? Какое ваше слово будет?
— Об тягле да о семенах у нас и думки, Семен Панкратьевич. А руки-то мы приложим, — ответила Настя Блинова.
— Работать в полном согласии и помогать друг дружке. Арину поставим над вами старшой. Согласны?
— Ну, а чего же лучше? Спасибо тебе, Семен Панкратьевич.
В сенцах кто-то завозился и слабо толкнул дверь. На пороге появился Мотька.
— А тебе чего тут? — строго спросил Семен.
Тот смело вошел в избу, снял картуз, шмыгнул носом и, подняв руку, как это делают взрослые, когда хотят попросить слова, торжественно сообщил:
— Гражданы! Красные армейцы Устин Хрущев и Зиновей Блинов ко двору прищди...
— Кто, кто? — вскрикнула Настя и зашаталась, закрывая глаза.
— Где они? — бросился к двери Семен.
— Батюшки-светы!
— Вот тебе, Настюха, и праздничек.
--- Господи милостивый!
Бабы, торопясь, бросились на улицу и побежали к хате Блинова. Сзади бежала опьяненная радостью Настя.
Семен тотчас же вернулся и начал торопливо собирать со стола бумаги и совать их в ящик.
Растерявшаяся Наталья сидела в крайнем смущении и не знала, что ей делать.
Семен увидел ее и от неожиданности вздрогнул. Он думал, что, кроме него, в сельсовете никого нет.
— Наташа! Ты что? Иди ко двору...
И вдруг, спохватившись, взмахнул рукой и, что-то соображая, прошелся по хате.
— Ты вот что, — сказал он, ласково обращаясь к ней, — иди-ка, а я потом пришлю за тобой, что ли, или... или нет, иди/ Иди.
Наталья вскочила, запахнула шубу и, как показалось Семену, с отчаянием рванула дверь. Не оглядываясь, она побежала по улице, как будто бы ее кто намеревался ударить.
Семен закрыл дверь, потоптался на крылечке и нерешительно направился к Блинову. Он понимал состояние Натальи, но не знал, как ей помочь.
Зиновея облепили ребятишки. Они были у него на коленях, на плечах, он обнимал их, прижимал к себе, смеялся и щекотал колючей щетиной подбородка.
— Ну, предсказал я тебе, Настя, что придет твой,— ваговорил с порога Семен. — Здорово, Зиновей! Здорово, Устин! Ну, вот и снова довелось свидеться. А ну, покажитесь! Что ж, добрые мужики, — шутил он, обнимая красноармейцев. — А вот я, братишки, вернулся инвалидом. Не повезло мне под Тамбовом.
Настя металась по горнице, подбегая то к печке, то к столу, то выскакивала в сенцы, приготовляя обед дорогим гостям.
Устин медленно ходил по горнице, и было заметно, что его беспокоит и волнует какая-то мысль. Он то отвечал невпопад, то просто молчал, рассеянно поглядывая в окно, то снова принимался ходить.
— Да сядь же ты, Устин, — уговаривала Арина, усаживая Хрущева на скамью. — Пусть бабы хоть поглядят на тебя, какой ты стал.
Семен отозвал Арину, что-то пошептал ей, и она сейчас же исчезла.
Устин приблизился к Насте, когда та стояла у печи, и хотел поговорить с^ней о том, что его беспокоило. Но в это время подошел Семен.
— Настй, поди сюда. Да оторвись от нее, Устии. У меня наказ. Возьми-ка, Настя, сумочку да посудину, какая поболе. Мы сейчас вернемся.
— А где Еркины ребятишки? — спросил Устин у Арины.
— А где ж им быть! — удивилась Арина. — У меня. Я детишков люблю и никому не отдам. Сельсовет мне на них хлеб и картошку, а когда й мясо дает. Ната-шечка помогает, то обувкой, то одежонкой. Хата у меня большая, теплая. Живем, слава те богу, не пропадаем.
И спросить бы Устину о Наталье, но разговор шел обо всем сразу, люди перебивали друг друга и Устин никак не мог попасть в тон.
Наталья прибежала домой и, не снимая шубы, села за стол. Ее душили слезы. Семен своим сбивчивым предложением уйти домой как бы подтвердил, что сейчас место Натальи не там, а дома. И в ту минуту, когда все обрадовались возвращению красноармейцев и выбежали на улицу, она не смела присоединиться к односельчанам. Наталья растерялась и не знала; как себя вести. Ей хотелось увидеть Устина хоть краем глаза, но она подавила в себе это желание и не пошла к хате Блинова из боязни попасть в смешное положение и быть оскорбленной невниманием. Она переживала страшное смятение. Ей казалось, что она стала уже не той, какой была, и не имела права с достоинством встретить любимого человека. О прошлом она не могла вспоминать без содрогания. Порой ей даже представлялось, что на нее смотрят не так, как на других. В такие минуты она жаловалась Арине на людскую несправедливость и плакала, хотя и сама понимала, что, может бьГгь, все это ей кажется и в ней говорит обостренное самолюбие, излишняя подозрительность...
Сейчас смешались все чувства — и радость, и горькая обида, и жалость к себе, и ревность к Устину, и непонятная обида к тем, кто приветил его.
Думалось, приди сейчас он, — а как бы она этого желала, — она не только не пустила бы его, а прогнала бы прочь...
«Ох, нет же, нет! Неправда это!»
Горели щеки, от волненья кружилась голова. Она глянула в зеркало и отшатнулась. Она увидела жалкое лицо, покрытое красными пятнами. Уйти, убежать бы куда-нибудь!.. Она вдруг сжалась вся в комок и вскрикнула.
На пороге стояла Арина. Наталья бросилась к ней и забилась в рыданиях.
— Ну чего ты? Уймись. Эх ты, горькая моя головушка. Сядь-ка вот сюда... Может быть, к Насте пойдем?
— Ой, что ты, Аринушка! — испуганно всхлипнула Наталья.
— Ну да уж ладно. Не надо. Ты иди-ка ко мне. С ребятишками посиди, а я от Насти вернусь рано. Ну, пойдем, что ли? Что ты будешь сидеть одна да скучать?
Наталья успокоилась и согласилась. Теперь в ней как будто все перегорело и наступило тупое равнодушие. Она ополоснула лицо холодной водой, закутала голову платком, закрыла дверь и, прячась за Арину, пошла к ней.
Но потом, когда ушла Арина, что только она не передумала и чего не вспомнила. А поздно вечером, когда уснули Аринины ребятишки, Наталью охватило чувство жгучего любопытства. Что расскажет ей Арина об У-стине, вспомнит ли он о Наталье. Но при мысли о том, что бабы во хмелю тоже расскажут Устину о ней, она вздрагивала, стискивала зубы и в жгут скручивала платок.
Пропели первые петухи, когда возвратилась Арина, возбужденная и веселая.
Наталья не спрашивала ее ни о чем, но с мучительным нетерпением ожидала, когда та сама заговорит об Устине.
Но Арина рассказывала о Зиновее, о Настиной радости, о том, что пришлось пережить солдатам, а потом зевнула и как бы мимоходом сказала:
— Но тебе Устин спросил. Как, мол, Наталья Пашкова живет? И Митяя помянул. Ну-ка, давай, милая, ложиться спать. Поздно уже, устала я, да и хмель в ноги вступил.
И снова холодок горького разочарования коснулся сердца, и Наталья покорно ответила:
— Ну что ж, Аринушка* будем спать.
Она только к утру забылась, а проснулась так, как люди, которые боятся опоздать на поезд. Быстро оделась и пошла домой. Долго мыла лицо, причесывалась,
надела новое платье, гляделась в зеркало и, словно разговаривая со своим отражением, задумчиво качала головой.
В сельсовет идти было еще рано, и она не спеша завязывала пуховой платок, тщательно расправляя его концы с пушистыми кисточками.
Устин встал рано и крадучись пошел к Натальиной хате. Он еще не решил, зайдет ли к ней или пройдет мимо.
Хоть и старался он принять непринужденный и независимый вид, однако чувствовал себя неуверенно. Ему казалось, что все видели и знали, куда он направлялся. При встрече со знакомыми Устин по солдатской привычке козырял, на приглашение зайти — отказывался, ссылаясь на всякие незначительные причины, и обещался обязательно заглянуть вечерком. Знал, что' в селе начнутся суды да пересуды. В одной хате скажут: «Дай-то бог, чтоб у них поладилось», а в другой позавидуют Наталье Пашковой, в третьей посетуют на Устина: «Да что он привязался к ней, аль девок мало на селе?»
«Да что я, краденый? — вспомнил он слова Зино-вея. — Или не волен зайти, к кому захочу?» Плюнул с досады, оправил шинель, фуражку и двинулся вперед широким солдатским шагом. Но смелость оставила его, как только он завидел Натальину хату.' Он уже стал подумывать, как бы повернуть обратно, но неожиданно увидел Наталью на пороге хаты.
— Здравствуй, Наталья! — с трудом выговорил Устин.
Она заметила, что он назвал ее не так, как раньше. Медленно подняла глаза и, глянув ему в лицо, печально сказала:
— Здравствуй, Устин!
— Вот ты какая! — сказал он, как бы изумляясь.
— Какая же? — вспыхнула она и вскинула голову.
Устин смутился. Он вспомнил, как вчера плакала
Арина, рассказывая ему о Наталье, и, не ответив, шагнул к ней.
— Мне идти надо, Устин, — словно отстраняя его от себя, сказала Наталья,
— Куда? — спросил он ласково и робко взял за РУку.
—. В сельсовет. Пусти же, — попросила она и снова посмотрела на него печальными глазами.
— Наталья! — выдохнул он, едва удерживая себя от желания обнять ее
Она вздрогнула и насторожилась.
— Мне нужно идти.
— А может, задержишься? Мне поговорить с тобой. .. — сказал он нерешительно.
— О чем? — грустно улыбнулась она. — Больше того, что ты знаешь, я не скажу тебе.
— Ну... меня послушай.
Она молчала и смотрела в сторону. На глаза навернулись слезы. Наталья глубоко вздохнула и, не ответив ему, заложила руки в карманы и медленно пошла от хаты на дорогу.
— Наташа! — позвал он.
— Ну? — глухо ответила она, не поворачивая головы.
— Зайди в хату.
Но она упрямо шла вперед. Устин постоял, затем открыл дверь и шагнул в горницу. Она была такою же, как и в тот последний раз, когда он заходил к Наталье, с той же крестьянской обстановкой среднего достатка. Скамья и сундук накрыты узорчатой шерстяной тканью, машина швейная — белой холстиной. Взбитая постель с высокими подушками в наволочках с кружевными прошвами бела, как снег. На стене те же карточки, на которых был снят он с Митяем. В горнице уютно, чисто.
Устин медленно разделся, повесил шинель на гвоздь. Время текло медленно. Он достал расписной кисет, свернул цыгарку и положил его на стол.
«Да что это она так неприветлива?» — подумал он и решил не расспрашивать ее о том, что уже рассказывала Арина. А о Митяе? О Митяе, если зайдет речь, он скажет правду,'как бы ни было ей больно.
Наталья вошла молча и плотно прикрыла за собой дверь. Движения ее были неторопливы, скорее связанны. Постояв некоторое время у окна, выхолившего во двор, Наталья повернулась и посмотрела на Устина. Он сидел, положив ногу на ногу, и глядел в пол. Наталья чувствовала себя так, как будто пришла не к себе домой, а к нему. Надвинулась напряженная, мучительная тишина. Наталья заставила себя снять шубу, платок и вдруг обрадовалась внезапно осенившей ее мысли. Звякнули таганок, сковородка, вспыхнула спичка и затрещала лучина. Сейчас она приготовит завтрак, пошлет соседскую девчонку к шинкарке и начнет угощать Устина. Но вдруг она услышала позади себя, как поднялся Устин и стал надевать шинель. Потухла спичка. Она бросила на камелек коробку, повернулась к нему и, словно защищаясь, прижалась к печи.
«Не надо! Не уходи!»
Она этого не сказала. Но он прочитал это ц ее взгляде.
Он снова снял шинель.
— Наташа, давай готовить вдвоем, как, помнишь, тогда.
Он обнял ее за плечи и все сильнее прижимал к себе, чувствуя, как от нее исходит тепло и как часто стучит ее сердце.
Когда под таганком затеплился огонек, он стал раздувать его, и розовый свет пламени весело заиграл на стене.
Наталья словно преобразилась. В ее глазах, которые она стыдливо опускала перед Устином, светилась уже нескрываемая радость. В движениях появились легкость, мягкость, живо напоминавшие Устину о его первых встречах с нею. И все, что было присуще ей раньше, в девичестве, и что потом, с годами замужества, было утрачено, возвращалось к ней, будто она шагнула к Устину через все годы, оставаясь той же чистой, любимой и желанной. И все, что рассказывали ему о ней, казалось неправдоподобным.
— Ну и ладно, ну и пусть, — ответил он вслух своим мыслям, когда Наталья накинула на голову платок и хотела выйти. Он увидел, как она в недоумении задержалась у двери, стараясь постичь смысл сказанного.
— Я сейчас... — Она тяжело вздохнула и тороп-* ливо вышла.
Мимо окна она прошла медленно и с тем выражением раздумья на лице, какое бывает у человека, пораженного неприятной догадкой.
Устин хотел вернуть Наталью, но удержался из боязни обидеть ее. Он надел фуражку и вышел в маленький двор, огороженный плетнем, обмазанным глиной. Напротив двери лежала почерневшая от времени узловатая коряга с толстым, ветвящимся во все стороны корневищем. На ней были следы топора. Видимо, не раз слабые женские руки тюкали по ее суковатой древесине, чтобы отколоть щепы.
Устин поплевал на руки и принялся за работу. Высоко взлетал тяжелый топор, вонзаясь в корягу. Она покрылась глубокими трещинами и стала разлетаться на куски. Давно уже руки Устина не испытывали такого приятного ощущения напряжения. И когда коряга превратилась в груду щепы, в нем появилось какое-то почти суеверное чувство удовлетворения не только своей силой, но и тем, что старая коряга перестала существовать.
— Устин! — услышал он голос Натальи и поднял голову.
Она стояла на пороге и, прижав ладони к раскрасневшимся щекам, с радостным изумлением смотрела на то место, где была коряга.
— Иди в хату, — говорил она, — ты же остынешь, Устин.
Несмотря на ее возражения, он перетаскал всю щепу в хату и, подкладывая под таганок, шутил и смеялся без умолку. Но зато потом, когда они сели за стол друг против друга, наступило внезапное молчание, словно бы оборвалась нить и требовалось какое-то время, чтобы связать ее. Прислушиваясь к своим мыслям. Устин мучительно искал слово, которое должно было объяснить его приход. Наталья сидела, опустив голову, и с волнением ожидала, когда же наступит конец молчанию, когда же его слово либо ударит ее в самое больное место, либо согреет своей теплотой.
— Наташа! — проговорил он решительно и строго*
— Выпей же, — сказала она торопливо, будто желая оттянуть время.
Он поднял стакан и, словно взвешивая его, сказал ласково:
— За нашу встречу, Наташа! — и залпом выпил. Затем опустил на стол свои тяжелые руки и, точно боясь, что от него ускользнет найденное слово, упрямо продолжал: — Я пришел к тебе, чтобы остаться здесь, навсегда... с тобой...
Она вздрогнула от неожиданности и, еще не веря тому, что сказал Устин, вздернула плечами и затем, вся как бы расслабленная, опала.
— Ну, что же ты молчишь? — спросил он настойчиво.
— Устин! — взмолилась она. — Кабы ведал ты... ах, боже мой! Ну, какая тебе я жена и что завтра скажут люди?
— Я хочу знать, что скажешь ты. А что скажут люди, я знаю наперед.
Устин с укором смотрел ей в глаза и качал головой4
— Намедни, по дороге в село, я жаловался Зино-вею: «Куда, к кому иду я и кто поджидает, кто встретит?» Зиновей смеялся. А вот, выходит, правда моя. Ты не ждала меня, Наташа? — спросил он с упреком.
— Неправда! — простонала она.
— А зараз? ..
— Да не пытай же меня. Тебе скажут люди... — и она заплакала, не стыдясь своих слез. — Я такое пекло прошла, такое пекло! ..
В ее словах прозвучала такая горькая жалоба на свою участь, что растроганный Устин подбежал к ней и, сжимая ее руки в своих, стал утешать.
— Про все знаю, Наташа. И не хочу я тебя спрашивать о том... Тяжкая доля тебе выпала. Но я хочу и тебе и себе другой доли, счастливой. Ты веришь мне?
— Верю.
И когда прорвались первые слова, к ним пришла и сердечная теплота и душевная легкость.
У них нашлось так много невысказанного, что каждое слово открывало им много нового и значительного.
И когда, казалось, все было переговорено, Наталья встала и, разглаживая рукой скатерть, скользнула взглядом по фотокарточке и посмотрела Устину в глаза так, что он понял, о чем она хотела спросить его.
В то, что сказал ей когда-то старик Пашков о Митяе, она поверила. Арина, уклонившаяся от прямого ответа, молчаливо подтвердила слова старика. Но еще были сомнения. И вот теперь, когда перед нею сидел Устин, она ожидала его последнего слова. Наталья видела, как ему трудно сказать об этом, и тихо спросила:
— Это правда, Устюша?
— Да, — сказал он твердо. — Это я убил Митяя. Я убил его в бою, как врага. Ты осуждаешь меня?
— Мне больно и страшно было слышать это от Митяева отца, но в своем сердце я не осудила тебя.
Она медленно подошла к’карточке, сняла ее и положила на краевые угли под таганком. Карточка задымилась и вспыхнула. И когда огонь погас и остался только пепел, она добавила:
— Больше никогда мы не будем о нем вспоминать.
Весенний вечер спустился над кровлей. Тихо вошли в горницу сумерки и укрыли их, и все, что было зримым, растворилось в неслышно разлитой вечерней сини и слилось с ней.
В этот ли, в другой ли час Зиновей, лаская свою Настю, рассказывал:
— И вот остановился он, покрутил, сердечный, головой, да и говорит: «Куда иду я, кто поджидает меня, кто встретит?» А вот она и дождалась его...
А Настя, замирая от счастья, шептала:
— Дай-то бог им поладить. За Наталью я так рада, так рада.
VIII
Глубокую радость испытывал Устин Хрущев, возвратившись в родное село, где была знакома каждая хата, каждая тропинка, где все связано с далеким детством, где взору открывались безбрежные степи, где так много милых сердцу людей.
Односельчане почтительно встречали Устина, выказывали ему искреннее внимание, и он чувствовал, что многим обязан этим простым и сердечным людям, среди которых вырос.
Желанная встреча с Натальей, взаийные радости, новый семейный очаг — все это настолько взволновало Устина, что он несколько дней ходил в каком-то приятном полусне, наслаждаясь долгожданным отдыхом.
Однажды утром, когда Наталья ушла в сельсовет, Устин закрыл хату и, не спеша, пошел в конец села, откуда открывался вид на степь, на степные увалы, на горизонт, отороченный синим лесом.
Устина давно влекло сюда, на этот край села. Но как только он приметил одиноко стоящее дерево, тихая грусть легла на сердце.
Когда-то тоненькое .деревце, посаженное им, выросло, окрепло, пережив и ветры, и грозы, и снежные метели. И вот оца на отлете, против дерева — его старая хата, родное гнездо. Окна покосились. Крыша наполовину раскрыта, и словно скрещенные руки, протянутые к небу, торчат оголенные стропила. Вокруг пустынно и голо, а неподалеку, внизу у дороги, стояли кресты над могилами Рощина и Груздёва. Устин вздохнул, обошел хату и потрогал дверь, привязанную ржавой проволокой. Он раскрутил проволоку. Дверь скрипнула и приоткрылась. С замиранием сердца вошел он в дом, снял шапку и, прижав ее к груди, опустил голову. На него пахнуло нежилым воздухом. Все здесь было страшно знакомо: та же широкая скамья и голый стол, а на деревянной ветхой кровати и на полу полуистлевшая солома. Русская печь чернела открытым устьем, на шестке лежала зола.
Устин закрыл глаза, и на миг с необыкновенной яркостью встала перед ним картина.
Вот он, совсем маленький мальчик, и больная, рано овдовевшая, мать. Беззаботный шалун, он не понимал всей глубины несчастья матери. Он видел, как она подолгу просиживала на скамье и, подперев щеку рукой, о чем-то размышляла. Она никогда не смеялась, не пела, как другие женщины, а все больше вздыхала. Подзовет его к себе, прижмет и гладит по голове.
— Пусти, мамка, — говорил он и снова что-нибудь выдумывал. Привяжет к хвосту котенка клочок бумажки, а тот, пытаясь поймать ее, кружится на одном месте.
Однажды мать засмеялась, но так тихо, как будто бы ей было запрещено смеяться. Вспоминал Устин, как принесет бывало домой ломоть хлеба и показывает матери:
— Гляди, какой кус мне тетка Анна дала.
Мать отщипывала кусочек и совала себе в рот, опять-таки украдкой, тайком, и снова казалось ему, что она чего-то боится.
— Да ты бери всю краюху, я еще принесу.
И все это было здесь вот, на этой скамье, у этого стола.
Он вышел из хаты, глянул на дорогу от Еркиного креста до самого горизонта и несколько минут простоял в глубокой задумчивости.
На обратном пути зашел к жене Клима Петрушева. Встретила она его со слезами и обидой.
— Знаю, слыхала, что приехал, а глаз не кажешь.., Ну, спасибо,- Устин. Зиновей был давеча, о тебе спрашивал. — Вытерла фартуком глаза и окрепшим голосом спросила: *— Что ж, поздравить? .. Ну, дай-то бог! А мне... ох, как тяжко...
— Да чего говорить, Люба. Али я не знаю. Ну, что теперь поделаешь ?
— Вот и беда-то, что ничего не сделаешь. Молочка выпьешь?
— Вот это другое дело.
Он глядел на ее худые руки, когда она наливала в кружку молока, посадил рядом с собой.
— А хата твоя скоро совсем завалится, — заметил он сокрушенно.
Женщина с отчаянием махнула рукой.
— Будь, что будет. Придавит, уж один конец.
— Нет, ты погоди, — остановил ее Устин. — Ты знаешь мою хату? Ведь она, поди, крепче твоей?
— Намного. Ее только соломой накрыть да рамы новые повязать.
— Ну. так по рукам, что ли?
— Это чего?
— Летом подправим — и валяй в мою хату.
— Да ты что, очумел, Устин? Ай мне последнюю коровенку со двора гнать. Где ж я денег напасусь?
— По рукам, говорю... Отдаю тебе хату. Поняла? Живи с ребятишками, а я кой-когда зайду с Наташей. Ведь хата мне как память дорога, а денег твоих не надо. — Потом, помолчав, добавил: — Твой Клим был моим боевым товарищем.
— Уж и не знаю, либо ты смеешься, либо правду говоришь, — сказала она с тоской.
— Что ж я, маленький?
Любовь вдруг неожиданно припала к его рукам и беззвучно заплакала.
От Петрушевой Устин заглянул к старику Федоту Тычкову. Тот, прежде чем слезть с печки, долго ворочался, кряхтел, надевал валенки, затем осторожно спустился на пол и, подпоясывая шнурком широкие штаны, подошел к Устину.
— Не узнаешь? — засмеялся Устин.
Старик, прищурив глаза, вгляделся в Устина и, вдруг вскрикнул «Хрущев!», вцепился сухими, но сильными пальцами в Устиновы плечи.
— Ну, покажись, покажись, живая душа. Отвоевался? .. Ну и ладно. Садись! Сколько ж годков я тебя, милок, не видел?!
Старик оживился и так резво стал двигаться по горнице, что прежнюю его медлительность можно было бы принять за притворство.
— Старуха моя ушла, так я зараз сам сбегаю нз погребицу, квашенки принесу.
— Да ты не суетись, дядя Федот. Я сыт по горло.
Старик, не слущая Устина, накинул полушубок н
исчез за дверью. Через несколько минут он принес кувшин с квашенкой, достал из печи картофель и остановился в нерешительности перед Устином, почесывая за ухом.
— Ты чего, дядя Федот?
— Ах, едят тя мухи с комарами. Устин, есть у меня тут косушечка, только ты, поди, пить не станешь? Де-натурка. Аль будешь?.. Ни-ни! Ты не подумай какая, — запротестовал он, видя, как Устин поморщился. — Через уголек цеженная, со стручком. Огонь! Сам не пью, от хвори держу, а в давности займался, ей-право, — засмеялся старик и опять, не слушая Устина, проворно залез на печь и вытащил бутылочку, бережно завернутую в тряпицу.
Старик разошелся и начал сыпать пословицами и прибаутками, да так ладно, что сопротивляющийся Устин не устоял и согласился попробовать винцо, которое, по словам Федота, «красит сердце и лицо».
— В каких местах воевал, что видал, что слыхал? — придвигаясь к Устину, расспрашивал Федот. — Я ведь тоже, считай, поболе года в председателях сельского совета, ходил, и по нонешний день ходил бы, да дюже ослаб, остарел. Семен кабыть нехудо справляется. Довольны мы им. Ну, а какой теперь новый поворот в жизни будет? — спросил он и хитро улыбнулся.
— Власть наша. А поворот в жизни сами должны делать, — ответил Устин.
— Ну, а как же это, за что приниматься? Семен сам руками разводит.
— Обдумать надо, с народом поговорить. Одна голова хороша, а две лучше.
— Это правильно. А все же путаемся мы, говорим по-разному. Каждый ждет весны и нуждается. Тягло у кого слабое, а у кого совсем нету. Вот тут-то и решай. Люди отощали, скот с ног валится.
— И про то мне известно. У соседей не краше. Ведь вот воевали мы не порознь, а всем народом, и одолели беляков. И обратно же надо всем народом наваливаться. Вот как я думаю.
От Тычкова Устин пошел к Спиридону, а затем к Арине, и всюду, куда только он ни заходил, речь начиналась с того, как быть дальше и как начинать жить.
Когда он вышел от Арины, полуденное солнце следило глаза. На дороге появились лужи.
«Ничего, ничего, — думал он, — началась весна, и все тронулось вперед. Не может быть того, чтобы люди жили, как раньше». И опять перед ним раскрывалось во всем сверкании будущее.
По пути к Зиновею он лицом к лицу встретился с Модестом. Тот вздрогнул и, посторонившись, снял шапку.
— Здорово, здорово, Модест Треухов, — ответил на приветствие Устин. — Ты чего сторонишься солдата?
— Я? .. Да помилуй бог! Я со всем сердцем, — льстиво заулыбался Модест.
— Твое сердце мне известно. Как живешь?
— Живу? .. Помаленьку.
— Хлеб есть?
На лице Модеста появилось выражение испуга.
— Да откуда ж он, господи! .. В продразверстку взяли все подчистую.
И вновь его лицо приняло смиренность и покорность.
— Так, так. Выходит, и сеять тебе нечем? — усмехнулся Устин.
— Чуток есть. — Модест вздохнул, и было видно, как ему хотелось избавиться от Устина.
— Ты не прибедняйся, не прикидывайся.
— Вот Христом богом, Устин! — схватился за грудь Модест.
— Устин Андреевич я, — жестко поправил Устин.
— Извиняюсь, Устин Андреевич. Только, право слово, хошь верь, хошь не верь, а хлеба у меня в аку-рат обсемениться.
— Иу это мы поглядим. Брехать-то ты ловок, — как бы про себя сказал Устин, оглядывая Модеста с головы до ног. А потом твердо, тоном, не допускающим возражения, добавил: — В эту весну тебе, Мокею и отцу Ивану придется вспахать и заскородить землицу Любови Петрушевой, Арине Груздевой, сиротам Егора Рощина, ну и другим...
— Устин! Устин Андреевич! Богом тебе клянусь, у самого силов только-только.
— Ты погоди, не лотоши. Петрушевы на тебя работали? .. Работали. Рощин Егор работал? .. Работал. Мать моя гнула на тебя спину? Гнула. Они в ту пору не говорили, что у них силов нету. Ну вот. А нонче тебе придется поработать на них. Понял?
— Товарищ Хрущев!
— Какой я тебе товарищ?
— Устин Андреевич, ну провалиться мне скрозь вемлю...
— Провалишься, погоди, время придет, — спокойно ответил Устин. — Тебе я сейчас по-доброму говорю, а то ведь, неровен час...
У Зиновея Устин застал Семена. Оба они о чем-то горячо спорили. Семен, не желая прерывать разговор, жестом указал Устину на скамью. Устин, прислушиваясь к беседе друзей, стал задумчиво смотреть в окно.
Мечтательный Зиновей увлеченно говорил о том, как, по его мнению, надо действовать дальше, чтобы вывести деревню на путь к новой жизни.
— Надо всем селом запахать землю. Всем миром навалиться на нее, вздыбить это, понимаешь... чтобы это значит...
Семен вздыхал, качал головой, а потом, ухмыльнувшись, ответил:
— Остынь чуток, опустись на землю. Ты такого насказал, что мы вроде все в рай шагнули. Ты мне все о коммуне толкуешь...
— Ну, а ты, а ты как думаешь? — вскинулся распалившийся Зиновей.
— Погоди, погоди, — спокойно остановил его Семен. — Пойми ты, голова: весна — вот она, а тягла-то нет, а семян мало, а нужда всех одолела. Ты все это минул и прямо шасть на зеленя, каких еще нет.
Устину нравилась горячность Зиновея, его убежденность. Но вступал Семен и спокойно разбивал Зиновея самыми простыми доводами. Семен был прав. Но он ничего не предлагал, а только отрицал то, о чем говорил увлеченный, мечтательный Зиновей.
— Ну вот, послушай ты меня еще, — настаивал Зиновей. — Была, скажем, щетининская экономия и был там помещик Щетинин. От экономии можно было жить, всему селу безбедно, ежели заместо помещика, какого смахнули, стал, допустим, ты или Устин, а мы начали бы работать на той экономии всем селом. Лучше было бы так или хуже? Вот я об чем.
— Да это-то понятно, Зиновей, — соглашался Семен.— Тогда бы мы новую экономию поставили, да такую, какой не снилось Щетинину. А вот как и чего делать нонче, завтра? Ты мне сулишь журавля в небе, а я хочу синицу в руки. Ведь этой самой экономии и помину нету. Ее еще в семнадцатом году растащили,
— Ну скажи же ты хоть слово! — обратился Зино-вей к молчавшему Устину.
Устин распахнул шинель и, подсаживаясь к столу, сказал:
— Послушал я людей, послушал я и вас. Мужики и бабы тревожатся, спрашивают, чего делать, а я тоже не знаю, что оказать. Ну, а думать думаю. Может, и не так...
— Так или не так, выкладывай, — ответил Зиновей.
— Посчитаем зараз, у кого какая сила и кто чего имеет, а тогда я скажу.
— Ну что ж, давай, — без всякого воодушевления согласился Семен. Видимо, он уже устал от спора с Зиновеем.
— С кого начнем?
— Давай хоть с того порядка, с хаты Клима Петру-шева, что-ли?
— Хата у Любахи Петрушевой заваленная, можно сказать, ни кола, ни двора, полно ребятишек...
— Дальше?
— Ну, Наташа Пашкова, та с лошадью. Раз. Я —■ это двое. У Арины Груздевой лошадь. Вот тебе трое, У тебя, — обратился он к Зиновею, — еще в ту пору казаки лошадь свели, так? У Федота Тычкова — л о-шадь. Это уже четыре. У Акима Тычкова — бычок, У Спиридона мерин до того отощал, что его хоть самого волоки.
Семен ногтем чертил на столе палочки, переходя от одного двора к другому.
— Десять, — подытожил Устин.
— Погоди, еще найдем.
— Будет, — решительно остановил его Устин. —• Это те, на каких весь расчет.
— Ну-ну? ..
— Если в одном хозяйстве да такую силу иметь, то можно начинать смело. Вот я и думаю. Собраться нам всем, каких мы насчитали, в одно товарищество.
запахать, заскородить, посеять, — словом, всем налег-нуть на землю разом, вот тогда и дело будет.
Зиновей, затаив дыхание, смотрел на Семена и следил, какое впечатление произвела на него эта удивительно простая мысль Устина.
— А вот теперь скажи мне, Семен, сам-то ты пойдешь на такое дело? — не спуская глаз с Семена, спросил Устин.
Семен грудью навалился на стол и крепко зажал в кулаке подбородок.
— Тоже не так?
Семен нетерпеливо замахал культей.
— Постой, постой! Не об этом я... А ну, давай-ка сызнова. Значит я, Арина, Натаха, Тычков... — и он, еще глубже вонзая ноготь в стол, ставил палочки. — Ах ты, голова... Дело! Дело-то какое... — И вдруг, словно ужаленный, вскочил и заорал: — А у Мокея лошади или не лошади? А у Модеста...
— Не дадут, дьяволы, — усомнился Зиновей.
— Не дадут добром, возьмем силком, — ответил Устин.
— Али мы не власть? — заметил Семен и, засунув руки в карманы, заходил по горнице. Он загорелся желанием сейчас же приняться за осуществление идеи, поданной Устином. Ему казалось, что все настолько ясно и просто, что крестьяне без колебания примут это предложение.
В сельсовете он велел объявить о собрании актива и ушел домой. Однако, когда он сказал жене о том, что они решили работать вместе, она спросила:
— Это что же — мы на своей лошади бесплатно будем людям землю пахать? Больно нужно! — И она с такой злостью громыхнула сковородкой, ^что Семен опешил.
— Стало быть, деньги с них брать?
— Ну, а как же! — удивилась Анна. — Не деньгами, так хлебом. Где это видано, чтобы свое добро отдавать, да еще на людей работать.. Пусть каждый всяк себе работает.
— Что же ты с Любахи возьмешь? — возмутился он.
— Не с Любахи, так с других. Вон Устин Люба-хе... — она хотела что-то сказать, но Семен так на нее глянул, что она осеклась и замолчала.
Перед собранием Семен зашел к Федоту Тычкову. Тот внимательно выслушал Семена и покачал головой.
— Ох, навряд что выйдет. Да ты не гляди на меня чертом. Вот поверь моему слову, передерутся бабы. Они корчажку битую из рук своих не выпустят, не то что плужок там или борону.
— Стало быть, не согласен ты?
— Я-то? Не то что не согласен, попробовать можно, конечно. А только, как бы это тебе сказать... подумать надо, Семен. Ну, а как же ты хотел?
Весть о совместной обработке земли облетела все село. Толковали по-разному, относились к затее с недоверием. Некоторые видели в этом какой-то хитрый ход Устина. Но когда узнали, что Устин отдал Петру-шевой хату, призадумались.
С какой же это милости вдруг взять да отдать. Чудно. Может быть, продал, но ведь Петрушева так бедна, что у нее не только денег, но и картошки уже давно нет.
Когда Устин пришел с Натальей в сельский совет, там было уже человек десять. Разговаривали вполголоса, осторожно, намеками. Семен сидел рядом с Зино-веем хмурый, злой. Увидев Устина, закивал головой:
— Подсаживайся сюда.
Скоро пришел Аким Тычков. За ним приковылял хромой Спиридон, прибежала Любовь Петрушева и робко остановилась у двери, глядя на всех просветленными глазами.
— А вот и я заявилась, — здороваясь со всеми, заговорила Арина. — Любаха, а ты чего двери подперла, иди сюда на скамью.
— Посторонитесь, дайте человеку пройти, — сказал Семен, увидев Федота Тычкова.
— Глядите, Модест пошел, да ши-ибко, шибко,— засмеялась Арина, протирая стекло концом платка.
— А ты покличь его на собрание, — пошутил Федот.
— Ай правду говоришь? — не оборачиваясь, спросила Арина и постучала в окно.
— Ну его к черту, — махнул культей Семен.
Устин пытался уловить, о чем беседовали собравшиеся и чего они не скажут на собрании. Конечно, такие, как Петрушева и Спиридон, примут предложение с радостью. Деваться им с их маломощным хозяйством некуда. А вот такие, как Федот Тычков, могут уклониться или скажут, что они еще подумают, посоветуются. Да и в самом деле, торопиться им нечего. Чем он может их заинтересовать? Размышляя таким образом, Устин чувствовал, что у него очень мало доводов для убеждения. Остается только сила примера и желание помочь маломощным.
— Э-эх, кума, — вдруг нарочито громко обращаясь к Арине, заговорил Федот,—тот голодный год мне очень памятен. Скотины у нас не было, так мы бывало с отцом впряжемся в соху и таскаем ее. Бороздку кончишь, а в глаза будто ночь глядит, темно и тошно, дух выскакивает. Вот как он, хлебушек-то, доставался.
Петрушева сочувственно вздохнула.
— Ну, а как нам, бабам, теперь быть, какие остались без мужиков, пропадом пропадать?
— Пропасть не дадим, уж чего-нибудь да придумаем, — успокаивал Тычков, разглаживая бороду.
Анна Быкова резко махнула рукой и сокрушеннр сказала:
— Да уж надумали и незнамо чего. Любаха, правда, что Устин тебе хату отказал?
— Ох и люди же! — простонала Петрушева. — Я тебе, Нюрка, последнюю корову отказала бы, кабы мой мужик живой вернулся.
— Тихо, товарищи, — сказал Семен и гневно глянул в сторону жены. — Давай, Устин, рассказывай.
Устин поднялся и торжественно объявил:
— Мы, стало быть, Семен Быков, Зиновей Блинов и я, решили работать в супряге. Так что ли? — обратился ом к Семену и Зиновею.
— Так! — с твердостью ответил Семен.
— 'Гак! — повторил Зиновей.
— Нонче мы собрали вас, чтобы потолковать, кто к нам пристанет. Мы никого не неволим, но только так, как работали мы раньше, то есть врозь, нельзя.
Нельзя! — повторил он с силой и, поймав взгляд Федота Тычкова, продолжал, обращаясь к нему: — Жили мы всю жизнь невозможно как бедно. Работали врозь, кто у помещиков, кто у кулака. Не было у нас ни земли, ни лошади. Теперь мы отвоевали 'землю. Так неужели мы будем, Федот Лукич, глядеть, как ребятишки Егора Рощина или Клима Петрушева станут на себе соху таскать? А что Груздев, Петрушев, Рощин нам приказывали, когда бились за эту землю? Воевали, выходит, вместе, а работать всяк себе? Кто с хлебом, а кто и так.
Федот Тычков не. выдержал, снял с головы треух и, приглаживая седые волосы, обиженно заявил:
— Ты-то что на меня, Устин, накинулся, ровно я недруг им, ей-право. Ну, негоже так.
— Я тебе, Федот Лукич, не в обиду. Я только спрашиваю: так, мол, или не так? Я вот и к Арине, и к Пе-трушевой, и к Акиму с таким вопросом, ко всем, кто здесь есть. Мы никого силком не тащим, а только спрашиваем, как вы, пристрянете к нам или нет? Весна, ведь она вот-вот,' ко двору подходит.
— Это понятно. Я тоже к разговору. Ты вроде на меня накинулся. А я что ж, я согласный с вами.
— Арина, — спросил Устин, — а ты как?
— Куда вы, туда и я, — спокойно сказала она и стала оглядывать собравшихся.
— Аким Тычков?
— А ты, Спиридон?
— Твое какое слово, Петрушева?
Устин спрашивал, а Наталья записывала.
— Много там? — полюбопытствовал Федот Тычков.
— Пятнадцать дворов, — ответил Семен.
— А как с семенами?
— Маловато, — вздохнул Семен, — и то уж не знаю, как уберег. Бабы всё — раздай, да раздай. А вот, вишь, сгодилось. Но того, что есть, завзят мало. Надо приносить свое, у кого сколь найдется. В новину возвернем, за обществом не пропадет. Плужки, бороны у кого есть, телеги неисправные, тащите к кузне. Кузнеца на ремонт подрядим. Ну, а кто пожелает еще к нам войти, милости просим.
Расходились ранним вечером. На улице был легкий морозец. В воздухе гулко рассыпались слова, под ногами похрустывал молодой ледок.
Устина и Наталью почти до самого дома провожал Згаовей. Неуемный в своей фантазии, он опять мечтал о прекрасном мире, который можно построить на земле. Устин слушал и улыбался. Ему было хорошо под звездным небом, на этой мирной, пахнущей весенними запахами улице* рядом с Натальей и с другом. И потому, что на сердце было легко, перед ним и впрямь возникала картина, которую такими щедрыми красками рисовал Зиновей.
В бурном разливе талых вод сверкало ослепительное солнце, и будто кто-то незримый шествовал по огромной степи, размашисто водил черной кистью по белому фону полей и пел. И слышалась эта песня в тысячеголосом гомоне птиц, в тонком, стеклянном звоне сосулек, срывающихся с крыш, в неумолчном журчании ручьев, в восторженном крике ребятишек, в бодром говоре людей.
Дул ветер, слизывая ноздреватый, бурый снег. Над обнажившимися косогорами, завалинками, навозными кучами дымился пар.
По утрам Устин выходил на край села и долго простаивал, любуясь неустанной работой солнца и теплого ветра.
Весна! Она и радовала, вселяя надежды, и тревожила, внося сутолоку и суету. В кузнице до позднего вечера слышался веселый перестук молотков. Крестьяне ладили сохи, бороны, чинили телеги. В труде незаметно бежали дни.
Однажды утром, когда могучие потоки солнца заливали желтобурую от прошлогодней стерни степь, Устин вышел на огороды. Под ногами вминалась податливая, как дрожжи, земля. Устин вытянул перед собой руки и, словно пытаясь ощупать воздух, стал перебирать пальцами. Вдали теплый воздух был видим. Он походил на прозрачный дым, курившийся над степью.
Весна! Устина охватило неудержимое веселье, хотелось прыгать, плясать, идти по широкой степи и. размахивая руками, петь песни. Он оставил в хате шинель; и, распахнув стеганку, пошел в сельсовет. Там он увидел не только тех, кто согласился на совместную обработку земли.
— Здорово, Игнат! A-а, Данилычу мое йижайшее! Как здоровье, как живете, как дела?
— Делов как дров, а печь топить нечем, — смеялся Игнат, маленький, неказистый с виду, лет пятидесяти мужичишко, с рыжей бородкой и умными, проницательными глазами.
— С чем пожаловал?
— Да вот прослышали ыц тута...
— А давно прослышали? — перебил Устин.
— Еще намедни.
Он снял шапку и, теребя ее, глянул Устину в глаза,
— Вы как, примаете?
— Ну а как же! Я слыхал, лошадь у тебя есть.
Игнат кивнул головой.
— А как с семенами?
Игнат подумал.
— Есть несколько, но самая малость.
— Ну вот и прислоняйся к нам.
Игнат надел шапку и, тряхнув головой, сказал:
— Обдумать надо, Устин.
— Да ты уж дома думай, — засмеялся Устин, — а как надумаешь — приходи. Ох, министр ты, Игнат!
Игнат открыл рот и не сразу ответил.
— А как же! Такого ведь сроду не бывало.
— Бабы, мужики, ребята! — взывал Семен. — Да что вы, милые, толчетесь тут? Аль у вас делов нету? Какой раз я говорил вам, завтра чуть свет сбирайтесь в сельсовет, а зараз идите ко двору.
Но люди не уходили, а если и уходили, то потом возвращались и снова толковали о завтрашнем дне.
Вечером все трое вышли на улицу. Было свежо. Потухала вечерняя заря.
— Завтра погожий день. Ждем мы его, ровно светлого праздника, — запахивая куртку, заметил Семен.
— Праздник и есть, — ответил Зиновей.
— А я сегодня не усну всю ночь. Буду ждать утра.
Устин пожал руку Семену и вместе с Зиновеем noj шел домой.
— Ну, говори, говори, Зиновей, говори о том, что будет, — попросил Устин Зиновея после минутного молчания. — Ты так хорошо'умеешь думать. Я знаю, как тебе тяжко жить, но не знаю, откуда у тебя такие хорошие думки, а в словах так много радости.
— Я жизнь люблю, Устин, и как хочется жить по-настоящему, по-человечески.
.. .В эту ночь никто не спал. Устин несколько раз вставал, выходил на улицу и, глядя на небо, старался угадать близость рассвета. Но вот поредела темень, засинело небо, и стали меркнуть звезды.
— Наташа! — зашептал Устин.
— А я с коих пор не сплю.
Она легко вскочила на ноги и стала одеваться. Через несколько минут она услышала, как Устин провел по двору лошадь, как заскрипела телега и затиликали колеса. Наталья закрыла глаза и потянулась.
Когда Устин подъехал к сельсовету, там уже ожидали Зиновей, Настасья, Петрушева Любовь с ребятишками. Вскоре подъехали Арина, Федот Тычков, Се-Mef-i, Аким.
— Ну вот, чем не ярмарка, — смеялся Федот Тычков, оглаживая бороду.
— Или табор, — ответил ему в тон Устин, подсаживая на телегу, груженную зерном, Любахиных ребятишек. — Ну-ка, садись, мужички!
— А я сам, — крикнул Аринин Мотька и, отбежав от Устина, ловко вскарабкался на телегу.
— А это еще кого бог несет? .. Никак Игнат! — встрепенулся Федот. — Он, едят тя мухи, Игнат! — не скрывая радости, крикнул Тычков.
— Министру почет! — приветствовал Устин. — Неожиданное пополнение. Долго думал...
— Да скоро сказал. Вот тебе и министр. Видел? .. Вы не трогайтесь. Зараз Данилыч приедет, просил погодить.
— Ну-у? Савелий Данилыч? Да не может быть! — удивился Семен. — А ведь как вчера уперся*
— А ты ведь знаешь, куда я, туда и Данилыч, — с чувством превосходства сказал Игнат, подъезжая к телеге Семена.
На телегу к Наталье перебралась Арина, Настя и Любовь Петрушева. Любовь словно подменили. Улыбка, так шедшая к ней и молодившая тронутое невзгодами и горем красивое лицо, не покидала ее.
— Я будто народилась, — говорила она Арине. — Да неужто и в самом деле я не одна на этом свете?
Не только Любовь Петрушева испытывала радостное чувство. Все ощущали необычайный подъем от сознания огромной силы, заключенной в совместном труде.
Гремя телегой и вздымая пыль, к сельсовету торопился Данилыч. На горизонте, над самым краем земли, появилась карминовая полоска.
— Трогай, Устин, езжай впереди. Помнишь, как тогда, в девятнадцатом, повел нас из села?.. Веди, браток, и сейчас, а мы не отстанем, — торжественно сказал Семен.
Устин вскочил на телегу и, встав на колени, стегнул лошадь вожжами.
И если бы в этот миг кто-нибудь посмотрел в лицо Устина, обращенное к заре, и озаренные внутренним светом его глаза, тот увидел бы в них выражение радости и торжества.
Сзади за ним выстраивались телеги с боронами, сохами и выезжали на шлях, ведущий в степь. И все молча, словно зачарованные, смотрели туда, где в ярком полыхании зари всходило солнце, большое, красное. Она оторвалось от земли и поплыло по небу, разгораясь все ярче и ярче. Мощные потоки его лучей побежали по земле. И все живое, дремавшее в холодной стыни земли, потянулось к свету, теплу, солнцу, радуясь и прославляя жизнь.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ЧАСТЬ ВТОРАЯ ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
■ •77
3
ISO
284
Булавин Михаил Яковлевич БОЕВОЙ ДЕВЯТНАДЦАТЫЙ Редактор В. М. Вилкова
Художник А. И. Щербаков. Худож. редактор И. В. Царевич Техн. редактор В. Г. Комм. Корректор М. X. Бархударян
Сдано в набор 27/V 1956 г. Подписано в печать 3/VII 1956 г. А 07283. Бумага 84 У 108/Я2. Печ. л. 231Л (19,07). Уч.-изд. л. 18,14. Тираж 75 000. Зак. 384. Цена 6 р. 50 к.
Издательство «Советский писатель».
Москва, К-104, Б. Гнездниковский пер., д. 10
Типография № 3 Управления культуры Ленгорисполкома Ленинград, Красная ул., д. 1/3,
Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg
Комментарии к книге «Боевой 19-й», Михаил Яковлевич Булавин
Всего 0 комментариев