Ричард Хоптон ДУЭЛЬ ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ
Моему отцу посвящаюПролог. Лондон, Март 1804 г.
РАННИМ УТРОМ в среду, 7 марта 1804 г., двое господ выехали из Лондона, проследовав через Хайд-Парк-Корнер в направлении Кенсингтона. За ними двигался экипаж, в котором также сидели двое господ, а еще дальше верхами следовали другие. Эта небольшая кавалькада двигалась рысью по дороге на Кенсингтон. Через сотню-другую ярдов от указателя, отмечавшего расстояние в две мили от Хайд-Парк Корнер, — на сегодняшней Кенсингтон-Хай-Стрит — она повернула в северном направлении у постоялого двора «Хорс-энд-Грумм». За ним простирались заливные луга, которые шли до больших и ухоженных садов Холленд-Хауза.
Место это, в котором находилось несколько прудов для разведения рыбы, ставших позднее искусственным декоративным озерцом, все знали как Моутс. Заливные луга в то время года — ранней весной — были в изрядной мере заболоченными. Ближе всех домов располагался Литл-Холленд-Хауз, в котором жил некий мистер Отти. Двое джентльменов и их секунданты проследовали от постоялого двора на луг и заняли места на дистанции в 30 шагов — ровно 29 ярдов — друг против друга; при желании представлялось возможным даже сосчитать эти шаги, поскольку на набухшей от влаги земле остались четкие отпечатки обуви участников дуэли{1}.
Без четверти восемь утра Джордж Робинсон, главный садовник Холленд-Хауза, наблюдал четверых джентльменов «там на поле» — в 300–400 ярдах от него. Затем Робинсон услышал звук выстрелившего пистолета, а двумя или тремя секундами позднее — другого и увидел поднимающееся облачко дыма. Один из двух мужчин упал. Пока Робинсон шел к месту происшествия, двое из тех господ, которых он заметил ранее, подбежали поближе и — прежде чем исчезнуть — обратились к нему с патетическим воззванием не отказать в помощи раненому. Один из помощников садовника, Джеймс Шире, достиг пострадавшего и приподнял его, лежавшего на земле, которую покрывала вода да так, что «налилась ему в ботинки». После этого с помощью других садовников лорда Холленда раненого удалось водрузить на кресло и оттранспортировать к расположенному рядом — ярдах в 200 или 300 — Литл-Холленд-Хаузу. Там пострадавшего отнесли наверх по лестнице и уложили в постель, где в скором времени его осмотрел врач, Саймон Николсон.
Раненым оказался 29-летний Томас Питт, второй лорд Кэмелфорд, кузен Уильяма Питта-Младшего, занимавшего на протяжении большинства из предшествующих 20 лет пост британского премьер-министра. Его оппонентом, который вместе с секундантами предпочел побыстрее сбежать с места происшествия, был морской офицер, капитан Бест. Прежде оба дуэлянта отлично проводили время в компании друг друга на хмельных пирушках, неплохо развлекались и отлично ладили. Дружба дала трещину после того, как Бест, находясь в опере, позволил себе отпустить шутку в адрес Кэмелфорда в разговоре с женщиной, известной лишь как «Миссис С» и отвечавшей в то время взаимностью Кэмелфорду, но бывшей ранее подругой Беста.
Кэмелфорд, которому «Миссис С» передала ремарку Беста, встретился с последним в кафе «Принц Уэльский», где оба обычно обедали, чтобы объясниться с приятелем. «Сэр, — начал Кэмелфорд, — я нахожу, что вы высказались обо мне совершенно неподобающим образом». Капитан Бест отверг обвинение, вследствие чего Кэмелфорд назвал его «подлецом, лгуном и негодяем». В тех кругах, где вращались Кэмелфорд и Бест, подобные несдержанные выражения не могли повлечь за собой ничего иного, кроме дуэли. Соответственно, оба назначили секундантов, которые в свой черед договорились о времени и месте поединка.
Капитан Бест покинул кафе «довольно возбужденным», и скоро Кэмелфорд получил записку. Персонал заведения, предполагая, что дело идет к дуэли, с «истинно похвальной озабоченностью» уведомил полицию в надежде, что та, возможно, сумеет перехватить дуэлянтов до того, как те успеют сойтись в поединке. Однако полиция, несмотря на выставленные у домов обоих господ караулы, не смогла задержать ни того, ни другого. На следующее утро Кэмелфорд и Бест вновь встретились в кафе, о чем договорились их секунданты. Бест попытался подвигнуть Кэмелфорда к тому, чтобы тот взял свои слова назад.
«Кэмелфорд, — начал Бест, — мы были друзьями, и мне известна широта вашей души, о которой вы сами, возможно, не подозреваете. Вы оскорбили меня, доверившись проститутке. Не настаивайте на условиях, которые способны повлечь гибель одного из нас». Но Кэмелфорд ответил: «Бест, что за детские игры? Все будет, как будет». Не исключено, что Кэмелфорд отказался взять свои слова назад по причине того, что капитан Бест пользовался репутацией одного из лучших стрелков из пистолета в Англии. Естественно, Кэмелфорд опасался, что примирение с таким человеком навлечет на него самого подозрение в трусости.
Кэмелфорд был противоречивой личностью. Как и Бест, он служил во флоте, где «заслуженно зарекомендовал себя как человек мужественный и отважный». Вместе с тем его считали довольно эксцентричным в том, что касается манеры одеваться и вообще внешнего вида. Он отличался вспыльчивостью и задиристостью. Модный тогда бокс стал его страстью. В общем, он любил поспорить и подраться.
Частью дуэльного ритуала являлось подведение итогов жизни в бессонную ночь перед поединком. Мужчины обычно использовали долгие часы перед неизвестностью для того, чтобы составить завещание или написать прощальные письма тем, кого они любили. В ночь перед дуэлью Кэмелфорд вставил в завещание параграф следующего содержания:
…Я в полной мере зачинщик конфликта как в прямом, так и переносном смысле слова. И если я погибну в столкновении, которого сам же и добивался, я торжественно запрещаю любому из моих друзей и родственников — кому бы то ни было из них — каким-нибудь образом чинить обиды моему противнику и преследовать его. В том случае если, несмотря на все вышесказанное, против него будут применены законы страны, я желаю, чтобы эта часть моей последней воли была доведена до короля в надежде растрогать монаршее сердце, дабы государь проявил к нему (противнику) свое милосердие.
Волю Кэмелфорда так или иначе уважили, поскольку ни Бест, ни секунданты не были подвергнуты преследованию.
Николсон — врач, которого позвали к раненому Кэмелфорду — не питал особых надежд на возможность выздоровления пациента. Пуля Беста вошла в грудь Кэмелфорда в области пятого ребра, прошла через долю правого легкого и засела в позвоночном столбе — в шестом позвонке. Нижняя часть тела раненого отнялась, а грудина наполнилась кровью. Кэмелфорд промаялся в агонии трое суток до вечера субботы, когда и скончался.
Он чудачил и напоследок — завещал похоронить себя в швейцарском кантоне Берн, причем под указанным особо деревом на острове Сен-Пьер на Лак де Бьенн (Бильском озере). Кэмелфорд когда-то учился в Швейцарии, и то место навевало на него ностальгические воспоминания. Для этой цели Кэмелфорд оставил целых 1000 фунтов стерлингов городу Берну, чем, по мнению одного знакомого, лишний раз «доказал собственное безумие»{2}.
Лорд Холленд, на земле которого происходила дуэль, воздвиг в честь Кэмелфорда монумент в форме «древнеримского алтаря» на месте, где тот пал{3}.
* * *
Поединок лорда Кэмелфорда и капитана Беста служит своего рода квинтэссенцией дуэли, где бы та ни происходила, — можно сказать, классической ее моделью. В ней налицо все составляющие характеристики, делающие встречу примером дуэли, причем совершенно независимо от страны — Франции Генриха IV, Англии Георга III или Германии кайзера Вильгельма II. Кэмелфорд и Бест — молодой аристократ и морской офицер — были типичными дуэлянтами. В поединке не на жизнь, а на смерть сходились между собой друзья — столь обычный, сколь и печальный факт, характерный для очень и очень многих дуэлей — по причине безобидной шутки, которая, прозвучав в роковой день и час, заставляла одного человека называть другого лжецом. Затем честь и правила — общепринятые и всем известные ритуалы — вступали в действие, чтобы довести дело до кровавой развязки. Требование Кэмелфорда ни в чем не винить капитана Беста, вписанное в завещание накануне дуэли, тоже в духе лучших традиций. Типично, безусловно, и то обстоятельство, что поединок состоялся ранним утром на месте, которое было удобным и способным, по крайней мере, отчасти гарантировать, что дуэлянтам никто не помешает. Дуэли обычно находились под запретом, и оппонентам приходилось скрывать свои намерения от посторонних, хотя власти часто смотрели на нарушения законов сквозь пальцы. Факт того, что столкновение закончилось гибелью одного из участников, пожалуй, делает рассматриваемый случай несколько нетипичным — дуэли со смертельными исходами, по счастью, бывали не так уж частыми. А вот то обстоятельство, что капитан Бест и секунданты избежали наказания, несмотря на участие и соучастие в убийстве, можно считать вполне естественным для дуэли, где бы и когда бы она ни происходила.
Вполне обычно и то, что об обстоятельствах дуэли между Кэмелфордом и Бестом осталось мало подробностей. Дуэли представляли собой тайные поединки, которые не касались никого из посторонних и о которых предпочитали помалкивать. Нет-нет, случалось, дуэль превращалась в событие — возьмем поединок герцога Веллингтона и лорда Уинчелси или Александра Хэмилтона (или Гамильтона — у нас, по традиции, еще используется эта устаревшая и неточная русскоязычная транскрипция фамилии Hamilton. — Пер.) и Аарона Бёрра — и становилась, что называется, достоянием общественности. Но куда привычнее обратное, когда о дуэли не знал никто или почти никто, а все связанное с ней словно бы окутывал туман — тот самый туман на рассвете, в легкой дымке которого и протекало большинство поединков. Единственные показания очевидцев, которыми мы располагаем, — это то, что поведали следствию садовники лорда Холленда. К тому моменту, когда началось разбирательство, один из зачинщиков давал ответ Богу, а второй вместе с секундантами словно провалился под землю. Словом, основные исполнители покинули сцену, оставив хору обязанность пропеть грустную историю о том, что случилось.
Вступление. Происхождение, дуэлей
ЧАРЛЬЗ МУР, сражавшийся против дуэлей в восемнадцатом столетии, писал о том, что такого рода поединки зародились в «эру невежества, суеверий и готского варварства»{4}. Он был не одинок в убежденности в том, что дуэли обязаны своим происхождением нецивилизованным обычаям Средних веков: многие авторы как до, так и после него искали корни дуэлей в различных формах поединка, на которые с незапамятных времен выходили мужчины, стремясь разом разрешить возникшие между ними противоречия.
Люди всегда искали битвы один на один, какими бы ни бывали причины. Доктор Джон Кокберн, корифей неоклассического века английского искусства, написавший одну из историй дуэлей, делал жестокий вывод:
Невозможно отрицать очевидного, что гордыня, зависть, злоба, жажда мщения и чувство обиды всегда царствовали над умами человеческими, а последствиями всего этого становились деяния, выливавшиеся очень часто как в открытое насилие и подавление чужой воли, так и в совершение тайных убийств{5}.
Так или иначе, самые ранние примеры поединков, ставших неотъемлемыми частями как нашей литературы, так и культуры в целом, связаны с героическими борцами за правду, защитниками слабых и спасителями своего народа. Многие из таких мощных литературных аллюзий живут, что называется, одной ногой в мифах, а другой в истории: архангел Михаил и Сатана (спасение мира — никак не меньше) и Беовульф с его подвигами (тут размах, пожалуй, поменьше, но героизм определенно налицо) существуют, конечно же, в области мифологического. В «Потерянном рае» Мильтон превосходным образом описывает поединок архангела Михаила с дьяволом. Оставшийся неизвестным автор Беовульфа рассказывает никого не оставляющую безучастным историю героя из-за моря. Если деяния ангела, по Мильтону, имеют прочные корни в христианской традиции, Беовульф принадлежит к языческой мифологии Севера.
Испытание поединком представляло собой юридическую норму улаживания противоречий между людьми и брало свое начало из «Темных веков» истории Европы. Есть мнение, что Гундобальд, король Бургундии, первым из правящих государей официально установил такое правило примерно в 501 г. от Р.Х.{6} Эдуард Гиббон так объяснял принцип судебного поединка:
Как в гражданской, так и в уголовной норме истец или обвинитель, ответчик или даже свидетель мог быть вызванным на смертный бой противной стороной в случае отсутствия возможности доказать свою правоту обычным образом; тогда перед ними не оставалось выбора — или отказаться от своих слов, или отстаивать собственную честь в бою.
Согласно Гиббону, Гундобальд определил законность применения судебного поединка риторическим вопросом: «Не есть ли правда, что исходы войн народов с народами и поединков между отдельными людьми в воле Бога, разве не Провидение дарует победу правому?» Вера в то, что поединок способен позволить установить истину в спорах между сторонами за счет изъявления божественной воли, есть основа, на которой базировались убеждения средневековых людей в оправданности подобной практики. Сила оружия должна была дать ответ — ответ, не замутненный словами лжесвидетелей или неправыми наветами недостойных. Гиббон не без сарказма продолжает:
Вот такой веский аргумент подпирал абсурдную и жестокую практику судебных поединков, свойственную некоторым племенам Германии, но распространившуюся и ставшую нормой во всех государствах Европы от Сицилии до Прибалтики{7}.
По закону Гундобальда дуэль разрешалась тогда, когда обвиняемый упорно отказывался признать себя виновным под присягой, а обвинитель настаивал на установлении истины с помощью оружия. Данное положение оставалось неотъемлемой составляющей установления истины в суде путем поединка по всей Европе. Первая запротоколированная судебная дуэль состоялась в итальянском городе Павия в начале седьмого столетия от Р.Х. К поединку прибегли по причине обвинения, выдвинутого против королевы лангобардов Гундиперги. Когда в 643 г. король Ротари приказал составить свод законов лангобардов, судебные дуэли заняли в нем свое достойное место, причем пережили и династию лангобардов, ниспровергнутую в 774 г. Карлом Великим. Сам же рассматриваемый нами принцип продолжал не только жить и здравствовать, но и расширять собственное применение. Например, в 982 г. император Оттон II издал указ о целесообразности прибегать к поединку в случаях клятвопреступления. В процессе эволюции законов лангобардов выработалось правило, по которому судебный поединок мог назначаться в 20 различных случаях{8}.
На протяжении периода Средних веков практика судебных дуэлей находила широкое применение повсюду в Европе. Поначалу она даже пользовалась поддержкой церкви, поскольку папа римский Николай II санкционировал ее в 858 г. Впервые узаконенный, как мы уже видели, в Бургундии, судебный поединок быстро распространился по остальной части современной Франции, укоренившись во всех франкских королевствах.
В результате норманнского завоевания судебные дуэли пришли и в Англию, хотя существует легенда, что и на полвека раньше — в 1016 г. — король Кнут и Эдмунд Железнобокий сошлись в таком поединке на острове Олни, неподалеку от Глостера. Состязались они тогда ни много ни мало за саму Англию. В конце одиннадцатого века, в правление короля Уильяма II[1], одним бароном, Годфруа Бэйнаром, было выдвинуто обвинение в злом умысле против короля со стороны Уильяма, графа д’Э. Двум этим рыцарям пришлось выяснять отношения с помощью судебного поединка. Они сошлись в Солсбери, где бились в присутствии короля и его двора. Граф д’Э проиграл и в результате подвергся оскоплению и ослеплению, тогда как оруженосец его по каким-то причинам был высечен плетьми и повешен.
Еще одним ярким примером испытания боем в Англии может служить поединок между бароном Генри де Эссексом и Робертом де Монфором в период царствования Генриха II (1154–1189). Эссексам принадлежало наследственное право быть знаменосцами королей Англии, и де Монфор обвинил Генри в злостном небрежении обязанностями в ходе Уэльской кампании 1157 г. Де Монфор заявил, что Эссекс бросил королевский штандарт перед лицом неприятеля и позорно бежал с поля. Подобные заявления никому не могли сойти с рук, а потому двое джентльменов встретились для выяснения истины на острове на Темзе вблизи Ридинга. Эссекс проиграл поединок и был брошен умирать там, где находился. К счастью для него, монахи, которые принесли его тело в обитель с целью погребения, обнаружили, что рыцарь еще жив. Вылеченный и поставленный на ноги, Эссекс так больше никогда и не покидал аббатства[2].{9}
Во Франции в 1386 г. тоже отмечался достойный внимания судебный поединок, участниками которого стали Жан де Карруж и Жак Ле Гри. Весь эпизод восстановил в деталях Эрик Джейгер в работе, несколько опрометчиво названной «Последняя дуэль». Джейгер повествует о медленно вызревавшем соперничестве между двумя рыцарями, которое приняло самые отвратительные формы, когда Ле Гри изнасиловал красивую и значительно более молодую жену де Карружа. В результате король Франции, Карл VI, отдал приказ о проведении судебного поединка с целью поставить точки в этом деле. Джейгер в ярких подробностях приводит детали пышной церемонии феодального судебного поединка. Чтобы сойтись в схватке друг с другом, два рыцаря вышли на поле на территории одного из парижских монастырей сразу после Рождества 1386 г. Там же находились король со свитой и сотни зевак — поединок мог кончиться только смертью одного из двух участников. В итоге жестокого столкновения, в котором не было никакой поэтической вдохновенности и пышной помпы, столь свойственных предшествовавшему ритуалу, обессиленный Ле Гри оказался на земле в тяжелых доспехах, где противник хладнокровно прикончил его ударом в горло{10}.
Судебные поединки, где бы те ни происходили — во Франции, в Италии или в Англии, — в сущности, мало чем отличались друг от друга. Они представляли собой открытые встречи, санкционированные королем, в которых истец и ответчик сходились между собой на виду у придворных и простых граждан в присутствии самого монарха и на площадке, которая не могла предоставлять преимущества ни одной из сторон. Приговор по итогам столкновения выносился тут же в присутствии заинтересованных сторон. Таким образом, как мы видим, судебный поединок Средневековья в этом своем аспекте коренным образом отличался от сугубо личных, тайных и незаконных встреч, которые представляли собой дуэли в более позднее время. Шекспир, как и нередко случалось при его проницательности, ухватил дух судебного поединка и передал его в «Ричарде II». Первые три начальные сцены пьесы рассказывают историю о противостоянии Томаса Маубрэя герцога Норфолка и Генри Болингброка лорда Херефорда.
Король — залог справедливости и оплот правосудия — созывает двух непримиримых баронов для решения их разногласий. Ричард, выслушав претензии каждой из сторон друг к другу, пытается добиться их примирения, а когда ничего хорошего не получается, приказывает назначить судебный поединок для урегулирования вопроса. Шекспир прекрасно представлял себе сущность судебного поединка. Когда король, которому не удается помирить враждующих, отдает распоряжение о поединке, он действует как судья. Таковые полномочия государя как председателя суда лишь подчеркиваются тем, что, когда стороны приезжают в Ковентри, готовые к битве перед лицом короля и придворных, Ричард отменяет поединок и налагает на обоих баронов наказание в виде изгнания. Как считает Шекспир, о чем он и говорит, — король и только король может осуществлять правосудие.
С раннего времени церковь противилась поединкам, усматривая в них узурпацию прав Бога, несмотря на то что светские власти, которые санкционировали поединки, всецело верили в них как в средство привлечения того же Бога для вынесения справедливого решения путем битвы между тяжущимися сторонами. Святой Авитус, архиепископ Вьеннский и примас Бургундии, выразил протест королю Гундобальду по поводу легализации судебного поединка в 501 г. Более активное противодействие описываемому нами явлению со стороны клира проявилось на соборе в Балансе в 855 г. Между тем само папство — по крайней мере, поначалу — заняло двойственную позицию, порицая поединки в отдельно взятых случаях, однако не покушаясь на сам их институт до двенадцатого века. И действительно, в 858 г. Николай I дал официальную папскую санкцию судебной ордалии, или испытанию подсудимого физическим страданием (судебный поединок являлся, по сути своей, одной из ее разновидностей).
В Италии, после пережитого им периода большой популярности между девятым и двенадцатым столетиями, судебный поединок начал отмирать. Один из историков предполагает, что процесс снижения распространения рассматриваемой нами практики пошел на убыль в результате решений церковного съезда в Вероне в 983 г. На этом высоком собрании государи Италии порешили взять под строгий контроль такое явление, как испытание поединком. Постепенно судебный поединок как институт перекочевал в сферу озабоченности гражданского руководства[3]; к середине одиннадцатого или к началу двенадцатого века вольные города Италии стали один за другим запрещать судебные поединки. Генуя в 1056 г. и, возможно, еще Бари в 1132 г. стали одними из первых, кто отважился на подобный шаг{11}.
В других частях Европы противодействие судебным поединкам оказывала прежде всего церковь. Распоряжения папы должны были — пусть даже в теории — уважаться на всей территории, подконтрольной римской церкви. Во Франции закат эры судебных дуэлей отмечается с правления Людовика IX Святого (1226–1270), который издал эдикты, ставившие подобные обычаи вне закона. Некоторые историки полагают, что момент этот очень важен для понимания причин возникновения позднее собственно дуэлей, как мы их понимаем, поскольку Людовик, лишивший судебные поединки государственного одобрения, дал возможность, что называется, приватизировать их. Так монарх потерял или начинал терять возможность управлять таким явлением, как испытание поединком. Филипп IV Красивый в 1303 г. продолжил зажим дуэльной практики. Поскольку традиция потеряла поддержку свыше, она стала трансформироваться, утрачивая былые открытые формы с присущими им пышными феодальными ритуалами и переходя в сферу запрещенной, но повсеместно практикуемой современной дуэли, с присущим ей хорошо знакомым набором особенностей: секретностью, выбором раннего времени дня и тайного места[4].
В Англии судебные бои, которые пересекли Ла-Манш вместе с норманнами, познали короткий, но бурный расцвет. Внедрение Генрихом II в Англии суда присяжных стало началом заката испытаний поединком. Люди увидели альтернативный способ разрешения противоречий — более справедливый, не так подверженный предвзятости и влиянию интересов сильных и устойчивый против коррупции по сравнению с принципом рассмотрения дел одним судьей.
Эпоха рыцарства хорошо известна повальным пристрастием дворянства к турнирам, представлявшим собой отчасти пышные праздники, отчасти военные игры и как нельзя лучше отвечавшим идеалам рыцарей. Неотъемлемой составляющей этого явления выступали правила и традиции феодальной верности, которые связывали рыцаря с сеньором, и наоборот; проникая повсюду и пронизывая все общество, они прочно скрепляли узами подданных с королем и короля с подданными. Турниры, кроме того, давали рыцарям возможность совершать героические деяния на глазах дамы сердца, что само по себе служило одним из главных залогов соблюдения традиций средневекового кодекса куртуазной любви.
Средневековые турниры представляли собой помпезные и тщательно организованные мероприятия, в ходе которых рыцари сходились друг с другом в полных доспехах на причудливо украшенных конях в присутствии короля и всего двора. Однако под покровом из шелков и аксамитов, за роскошными орнаментами на шатрах и искусно вышитыми шпалерами эпохи феодализма скрывалась и вполне практическая цель: шанс для рыцарей отшлифовать боевое мастерство, без чего трудно представить себе эффективное выполнение ими обязанностей на военной службе. Тяжеловооруженные всадники — рыцари — служили главной ударной силой любой средневековой европейской армии. Ведение боя верхом в полных доспехах с копьем и мечом требовало высокой выучки и длительных тренировок, а потому представлялось очень важным для рыцаря использовать любую возможность отточить свое умение и довести его до высшей отметки. Турниры являлись одним — и, вероятно, лучшим — из способов, с помощью которых таковая цель могла быть достигнута[5].
Связь судебного поединка и средневекового турнира с присущей им соревновательностью очевидна, как не менее логично представлять, что и тот и другой с полным на то правом могут претендовать на звание предшественников современной дуэли, хотя лично я бы высказался в пользу первенства судебного поединка, который все же ближе привычному нам дуэльному противоборству. Испытание боем вошло в традицию и практику — или было введено туда — с целью разрешения противоречий между двумя сторонами, тогда как турнир, несмотря на то что в одной из своих форм он также представлял бой двух мужчин, невзирая на всю церемониальную оболочку, в большей степени являлся военной игрой. В общем, можно высказать несколько веских аргументов в пользу мнения, что средневековые турниры правильнее рассматривать скорее как предтечу современных спортивных состязаний, нежели дуэлей.
Третьим средневековым институтом, бывшим близким родственником турнира и судебного поединка — и в самом деле, его можно воспринимать как некоторый симбиоз двух уже рассмотренных нами явлений, — следует назвать рыцарскую дуэль. Происхождение ее довольно туманно, но зато мы хорошо представляем себе суть того, что она собой являла. Как и испытания поединком, всегда разрешенные властями, дуэли рыцарей тоже происходили на огороженных площадках — champs clos. Правила, руководствоваться которыми предписывалось двум участникам боя, судя по всему, тоже отличались довольно четкой определенностью. Биться в таком поединке любой и каждый, как и следует ожидать, не мог. Пункт 12 правил гласил: «Кто не может доказать своего благородного происхождения по отцу и матери хотя бы в четырех поколениях, не должен претендовать на честь быть допущенным к состязанию»{12}.
Как и в случае судебного поединка и средневекового показательного боя двух рыцарей, рыцарская дуэль явно имеет права претендовать на место в списке предшественников современной дуэли. Главное ее назначение состояло в улаживании вопросов, касавшихся чести рыцаря как дворянина. В этом смысле она есть самый прямой прародитель современной дуэли. Однако как и судебный поединок, она отличалась от современной дуэли тем фактом, что проходила публично с соизволения и благословения государя{13}.
По мере распространения и развития института испытания поединком возникла практика применения сторонами выставляемых бойцов, которых нанимали для отстаивания в бою дела тяжущихся. Хотя такой обычай и избавлял последних от риска с оружием в руках сражаться с оппонентом, им приходилось в полной мере нести ответственность в соответствии с результатами поединка. По выражению одного историка: «Как доверители в уголовном деле, которое решали в бою другие лица, такие люди не участвовали в дуэли, но стояли с веревкой на шее, чтобы тот, чей боец проигрывал поединок, мог быть без промедления повешен»{14}.
Следовательно, выбор «чемпиона» в таких случаях являлся в самом прямом смысле слова вопросом жизни и смерти. Фигура бойца-защитника[6] в средневековом судебном поединке пережила сам институт таких состязаний и в рудиментарной форме просуществовала еще довольно долгое время. Бойцы-защитники, или «чемпионы» королей, продолжали играть свою роль, пусть и чисто церемониальную, в ходе коронаций в Англии. Так, на банкете в Вестминстер-Холле после коронации Георга IV в 1821 г. королю служил такой «чемпион». Боец-защитник короля в полных доспехах и при шлеме с плюмажем въехал в зал, где собрались высокопоставленные гости, и трижды бросал латную перчатку перед зрителями, вызывая на поединок один на один всех, кто пожелал бы оспорить права короля на трон. Вызов никто не принял{15}.
Несмотря на церковное противодействие и на рост ограничивающих их законов, судебные поединки не исчезли и в эпоху Возрождения, уцелев в ней как реликт медленно отступавшего Средневековья. В конце 1583 г. — то есть посредине правления Елизаветы I — двум ирландцам, Конору О’Коннору и Тиджу О’Коннору, по велению Тайного совета Ирландии предстояло уладить разногласия между собой силой оружия. Дело касалось обвинения в измене, и судебный поединок проходил во внутреннем дворе Дублинского замка. Конор погиб в схватке, а тело его было обезглавлено{16}.
В 1547 г. имело место событие, которое традиционно считается последним случаем официального применения судебного поединка или рыцарской дуэли во Франции. Пышно обставленный бой между бароном де Жарнаком и сеньором де Ла Шатэньрэ получил одобрение молодого короля Генриха II. Двое дворян бились на строго определенном поле, окруженном шатрами и палатками, на глазах самого короля в присутствии придворных, герольдов и множества прочих зрителей. Происходившее представляло собой реликт Средних веков — старомодное испытание поединком, а не современную дуэль. В подробностях нам предстоит разобрать этот случай в главе 5 данного повествования.
Поколение спустя, в 1571 г., суд в Лондоне распорядился о проведении поединка с целью разрешения противоречий, возникших вокруг участка земли на острове Харти в Кенте. Ответчик, некий Парамур, подал прошение о назначении «испытания битвой» (by Battel), чем — и, надо полагать, небезосновательно — поставил в тупик суд по общегражданским делам. Однако, поскольку истцы выражали полную готовность согласиться на поединок, суд не усмотрел оснований для отказа, какой бы устаревшей и вышедшей из обихода ни являлась подобная норма. Для состязания выгородили место на Тотхилл-Филдс (поблизости от современного здания Парламента). Оба участника тяжбы предпочли выставить доверителей, то есть прибегли к услугам бойцов, или «чемпионов», которые бились за них. Истец, некий Чэйвин, остановил выбор на Генри Нэйлере, опытном фехтовальщике, Парамур же пригласил в защитники своего дела Джорджа Торна.
…боец-защитник истца [Чэйвина], который явился в назначенное место разряженный в красный табар поверх черных доспехов, с ногами, открытыми ниже колена, с непокрытой головой и руками, голыми до локтя, был приведен за руку рыцарем, сэром Джеромом Боузом, который нес дубину длиною в эл (то есть примерно 1,10–1,15 м) с заострением из рога и баклер (маленький щит) с двойным кожаным покрытием…{17}
Бойца-защитника Парамура к полю сопровождал сэр Генри Черри. Слухи о предстоящем поединке и о тщательных приготовлениях к нему немедленно разнеслись по всему Лондону, заставив сняться с мест не менее 4000 человек, которые отовсюду поспешили к Тотхилл-Филдс, чтобы не пропустить ничего из невиданного спектакля. К сожалению для тысяч любопытных и сгоравших от нетерпения зрителей, королева, тоже узнавшая о намеченном поединке, не желая становиться пусть и непрямой, но все же соучастницей нелепого кровопролития, велела решить дело в пользу ответчика{18}. Посему испытания поединком под затаенное дыхание толпы не случилось, кровь не пролилась, а 4000 человек, страждущих зрелищ, мирно отправились по домам.
Право прибегнуть к «испытанию битвой» (by Battel) зажилось в английском праве до девятнадцатого века. В 1817 г. некий Авраам (Эйбрэхэм) Торнтон подпал под обвинение в убийстве Мэри Эшфорд. Адвокат ответчика, судя по всему искушенный в тонкостях юриспруденции и завсегдатай самых темных закоулков уголовного права, не желая подвергать клиента риску суда присяжных, предложил ему выбрать «испытание битвой» (by Battel). Вняв совету защитника, Торнтон снял в суде перчатку и вызвал обвинение на поединок{19}. Суд, конечно же, растерялся от такого поступка — призыва прибегнуть к законной процедуре, не применявшейся не то что несколько десятилетий, но и столетий, — но не мог не уважить выбора Торнтона. В 1819 г., однако, Парламент упразднил «испытание битвой». Говорят, что шаг с отменой этой нормы стал единственной реформой закона, которую одобрил реакционер лорд Элдон за то долгое время, которое он занимал пост лорда-канцлера. Даже «упорный, несгибаемый и непробиваемый» Элдон оказался вынужден признать обоснованность отмены традиции, берущей свое начало в глубине «Темных веков»{20}.
* * *
Три различных вида средневекового поединка — боя один на один — долгое время считались прямыми предками современной дуэли. Прежние историки дуэлей прослеживали ее истоки в «яростном, но мрачном суеверии северных племен»{21}. Повсеместно эти же специалисты сходятся на том, что первой важной современной дуэлью стал вызов, полученный Франциском I, королем Франции, от германского императора Карла V в 1528 г. Факт может быть и недостоверным, а рассказы — туманными и противоречивыми, однако эпизод сам по себе уверенно завоевал воображение историков дуэлей. Хотя понять причину такого отношения их нетрудно: речь идет о двух величайших светских правителях Европы, двух могущественных государях, которые бросили друг другу вызов как дуэлянты. С того самого момента, как гласит теория, и стали обычными современные дуэли. Как писал один из таких историков: «Пример оказался заразительным»{22}.
В действительности несостоявшаяся встреча между французским королем и главой Священной Римской империи имеет немало оснований претендовать на звание первой современной дуэли. Несмотря на все заметные сходства (оставим на мгновение в стороне различия) между средневековыми формами одиночного поединка и современной дуэлью, последняя в сути своей — порождение эпохи Ренессанса. Италия стала колыбелью Возрождения, она подарила нам Боттичелли, Брунеллески и Микеланджело, однако она же обогатила мир концепцией современной дуэли. Как писал один ученый недавно: «На протяжении первой половины шестнадцатого столетия средневековые виды поединка один на один переросли в Италии в дуэли чести, которые заменили вендетту»{23}. Карл V и Франциск I являлись, что называется, совершенно типичными par excellence — по определению — государями именно Ренессанса, а потому в плане логики совершенно закономерно им было бы дать начало новой традиции дуэли и внедрить понятия о чести, которые лежали бы во главе угла всей этой концепции.
В Италии первой половины шестнадцатого столетия, ставшей родиной современной дуэли, нашелся один инструмент, который способствовал распространению новых идей — печатный пресс. Именно при помощи этих станков стало возможным размножение всякого рода литературы — руководств и пособий, — с одной стороны, предлагавшей благородным господам ознакомиться со стандартами понятий о чести, а с другой — изучить накопленный опыт в плане применения оружия, помогавшего ее надлежащим образом отстаивать.
Инкубационный период вызревания современной дуэли совпал по времени с перемежающимися и накладывающимися одна на другую войнами в Италии, которые тоже подталкивали людей к тому, чтобы сходиться в поединках, множа и множа ряды тех, кто желал стать адептом нового этикета. В сентябре 1494 г. Карл VIII Французский с армией перешел Альпы и вторгся в Италию, чтобы заявить о правах на престол в Неаполитанском королевстве. Поступив подобным образом, он дал старт Итальянским войнам — целой серии все более и более кровавых и дорогостоящих в плане материальных ресурсов и людских жизней конфликтов, продлившихся до 1559 г.
Итальянские войны представляют собой важную веху в истории дуэлей, поскольку вследствие затяжных враждебных действий на территории Италии на довольно долгое время задержалось множество французских солдат. В итоге значительное количество французов оказалось в тесном соприкосновении с чем-то новым для них, впитывая и быстро осваивая не совсем привычные взгляды на понятие о личной чести и дуэльные этикеты. Возможностей для того, чтобы опробовать приобретенный опыт на практике, у них имелось предостаточно. Война и периоды неспокойствия есть благодатная почва для возбуждения всеобщей неприязни и ненависти и как нельзя лучше подходят для вызревания идей дуэлей, а Италия на заре шестнадцатого века вовсе не являлась исключением.
Итальянские войны, несомненно, познакомили вторгшихся в страну французских солдат с дуэлями в новом стиле: в хрониках полным-полно сообщений о поединках, разворачивавшихся в то время, причем во многих принимали участие как раз французы. Байяр, Сент-Круа, Кобуа, Бурдей, Пурвиллан и Ла Мотт — вот лишь несколько французских рыцарей, которые выходили сражаться один на один в Италии в тот период. Гастон де Фуа и де Шомон — два значительных французских командира — стали свидетелями дуэлей, которые вели их земляки{24}. Именно эти люди, а также и множество других, оставшихся неназванными, привезли домой из-за Альп во Францию новую моду.
Часть I. Анатомия дуэли
Глава первая. Честь и спесь, буйство и благородство
Дуэль, сущ. — официальный ритуал, предшествующий примирению двух врагов. Для должного соблюдения церемонии необходимо большое искусство. В случае неумелого проведения ее существует опасность получить неожиданный и даже плачевный результат. Как-то очень давно человек лишился жизни во время дуэли.
Эмброуз Бирс, «Словарь дьявола»{25}Как последствие легкой ссоры 15-го числа месяца января на Барбадосе случилась дуэль между капитаном Бродманом из 60-го полка и энсином[7] де Беттоном из Королевского Вест-Индского рейнджерского, в ходе чего с первой попытки капитан пал сраженный выстрелом в сердце и мгновенно скончался. Уцелевший немедленно бежал с острова.
Ежегодная хроника»[8], 4 марта 1811 г.НЕВОЗМОЖНО НЕ ПОРАЗИТЬСЯ контрасту между непринужденным цинизмом «Словаря дьявола» и неприкрашенной горькой реальностью из сухой заметки в «Ежегодной хронике». Автор «Словаря дьявола» высмеивает этикет дуэлей как нечто фальшивое — архаизм, которому нет места в современном мире (написан он в 80-е гг. девятнадцатого века), как бы оставляя за кадром между тем куда более жестокие поединки Американского Запада, где в то же время повсеместно происходили кровавые стычки, или, точнее, разборки с применением огнестрельного оружия — своего рода дуэли между ковбоями. Да, язык заметки из «Ежегодной хроники» совсем иной, он похож скорее на стиль светских и общественных колонок современных «Таймс» или «Дэйли телеграф», в которых читателя ставят в известность о предстоящих браках или визитах на высшем уровне. Короткое сообщение о дуэли оставляет читателя наедине с самим собой, давая возможность представить себе саму нелепую и полную бессмысленности стычку, страх и вину уцелевшего и горечь друзей и близких капитана Бродмана. Можно сказать, что все это домыслы, но что совершенно определенно высказано в заметке, так это досадная пустота всего дела: «Как последствие легкой ссоры…»
Две приведенные выше цитаты демонстрируют разные взгляды на дуэли. Обе изображают явление по-своему искаженным, однако и в той, и в другой есть зерна правды в отношении феномена, который они описывают. Согласно «Словарю дьявола», дуэль представляет собой действие, некий церемониал, который исполняется для удовлетворения обычаев социума. Сказанное одновременно и верно, и ошибочно: в период своего расцвета — за отрывком из «Ежегодной хроники» это как раз прослеживается вполне однозначно — дуэль являлась чем-то большим, чем простая формальность, что, без сомнения, признал бы лорд Кэмелфорд. Если говорить о кругах, где вращались благородные господа, или джентльмены, дуэль была правилом, которого строго придерживались и букву которого почитали с неподдельным уважением. Заметка из «Ежегодной хроники» своей сугубой официальностью создает ощущение, что дуэль была не только общепринятым явлением, но и то, что к ней относились как к чему-то совершенно естественному, хотя и, безусловно, заметному, как тот же визит особы королевского дома на какой-нибудь завод. И все же это не соответствовало действительности — даже в 1811 г. явление встречало заметное противодействие, как мы увидим с вами позднее, среди передового звена образованных светских господ, тогда как церковь выступала против подобной практики неизменно. Хотя дуэли в те времена казались относительно обычным делом (прошло ведь всего полтора года с тех пор, как два министра Кабинета сочли себя в состоянии драться один на один), все же они вызывали неприятие и даже шокировали, особенно когда — как во втором рассмотренном нами выше случае — один из участников погибал.
Современная дуэль прожила долгую жизнь — от середины шестнадцатого до двадцатого столетия. Она проделала большой путь (что мы и пронаблюдаем), претерпела процесс развития и заметно отошла от первоначальных средневековых обычаев. Конечно же, имелись значительные различия в том, что касается долгожительства явления, от одной страны к другой. В Италии, где и родилась современная дуэль, фашисты Муссолини с готовностью сходились друг с другом на саблях в 20-е гг. двадцатого века. В Британии, где практика прижилась с конца шестнадцатого и начала семнадцатого столетия, к 1860 г. она уже практически полностью отмерла. Во Франции, где ко времени наступления belle époque, или «прекрасной эпохи» (так французы называют период 1871–1914 гг., то есть отрезок истории своей страны между двумя большими войнами — Франко-прусской и Первой мировой; это же название носит стиль, господствовавший тогда в искусстве и бытовой культуре французского общества. — Ред.), дуэли перестали выкашивать представителей дворянства так, как делали это некогда прежде, политики и журналисты вплоть до самого 1914 г. почасту отправлялись в Буа-де-Булонь (Булонский лес), чтобы разобраться в отношениях. Позднее такие встречи стали очень и очень редкими. Бойня в траншеях заставила посмотреть на дуэли в ином и куда менее благоприятном для них свете. В таких странах, как, скажем, Польша или Аргентина, дуэли отмерли только где-то к середине 30-х гг. двадцатого века, тогда как в Индии и прочих британских колониях практика стала сходить на нет ближе ко второй половине девятнадцатого столетия. В Германии, особенно в кругах военных, дуэли — причем часто со смертельным исходом — имели повсеместное распространение и прекратились только с началом пожара Первой мировой.
Дуэли процветали, оставляя следы в культурах самых различных государств. В следующих трех главах мы сосредоточимся на сходствах способов ведения дуэлей во всех этих странах на протяжении трех или более столетий дуэльной истории. Дуэли присущи несколько неизменных характеристик, которые, несмотря на вариации от периода времени и от страны к стране, продолжали служить основополагающими свойствами данного института. Свойства эти можно назвать, по сути, одинаковыми, например, во Франции Генрихов, в Англии Георгов, в колониальной Индии, в республиканской Америке и в Германии Вильгельмов. Самыми главными служили вызов, присутствие секундантов и собственно этикет поединка.
Важно помнить, что на протяжении всей своей истории дуэли во всех странах могли вести лишь джентльмены — господа благородного происхождения. Естественно, если можно так выразиться, «консистенция» благородства варьировалась: французские мессиры времен короля Генриха IV, вне сомнения, ужаснулись бы тому, что буржуа присвоили себе право отстаивать честь на дуэлях в fin de siècle во Франции (в «конце века», то есть в 90-е гг. девятнадцатого столетия. — Пер.). Так же и юнкеры кайзеровской Пруссии предпочли бы отколотить низкого наглеца, чем давать ему удовлетворение и оказывать честь убить на дуэли.
Потные сыновья мясников улаживали свои разногласия увесистыми кулаками за стенами трактиров, тогда как джентльмены следовали усовершенствованным цивилизованным этикетам дуэльной практики. Случалось, в прессе публиковались сатирические заметки о так называемых «дуэлях торгашей», то есть схватках между теми, кого редактор газеты (и, предположительно, его читатели) считал недостойным права отстаивать честь подобным образом. Один из примеров появился в «Челтнем кроникл» в 1828 г.:
Уважаемые, но еще очень молодые люди — один из торговцев, а другой из тех, что скрипят перьями в конторах, — отправились в великолепную забегаловку на Челтнемском тракте с целью культурного времяпровождения, когда… между ними развился разговор на повышенных тонах. Поскольку спор, судя по всему, подогревался обильными возлияниями во славу Бахуса, молодые люди… вышли из трактира, но вместо того, чтобы чинным образом проследовать по домам, были представлены шутником Бахусом его брату Марсу, который, несмотря на более чем мирные занятия означенных господ в их жизни и их статус не более и не менее, чем «буржуа», уговорил их разрешить возникшие противоречия в соответствии с законами суда чести…{26}
Далее следовали рассуждения относительно того, является ли дуэль правильным выходом из спорной ситуации. Затем: «Марс быстро нашел способ решения проблемы, даровав им право (исключительно в знак личного расположения) поступать в данном случае так, как подобает джентльменам». Ни один из участников дуэли не пострадал. «Рыцарь пера» стрелял первым, но промахнулся, тогда как пистолет оппонента дал осечку (или «отдал искру в полку», как написал автор статьи).
Дуэльные правила всегда строго стояли на страже права джентльменов вести благородный поединок: дворянин не должен был принимать вызова от того, кого не считал себе ровней в плане общественного положения. В июле 1925 г. землевладелец из Померании, Богуслав фон Зомниц, получил вызовы от трех друзей в результате спора в отношении политики, состоявшегося в выходной день, когда они поехали пострелять. Все четверо владели землей в одном и том же регионе и считались в собственных глазах равными по социальному статусу, а кроме того, дружили. Четвертый (если не учитывать самого Зомница. — Пер.), некий лейтенант Коль, тоже присутствовавший при споре, счел и себя достаточно униженным, чтобы вызвать фон Зомница на дуэль. Фон Зомниц, которому казалось, что с него уже и так достаточно проблем с остальными, отклонил вызов Коля, мотивируя отказ тем, что лейтенант был ниже его (по положению).
До рассвета 3 июля 1925 г. четверо собрались на просеке в лесу около Штольпа, где фон Зомниц, ни минуты не забывая о чести, приготовился отстоять ее р схватке поочередно со всеми друзьями. Вот что последовало далее:
В тот час было еще очень темно, а счет: «Один, два, три» — производился так быстро, что прицелиться не представлялось возможным, однако что касательно его [фон Зомница], он стрелял в ноги оппонентам. Он, будучи отцом семейства, считал для себя обязанностью вывести их из строя.
Насколько можно судить, во всех трех поединках не пострадал никто. В тот момент на просеке появился Коль, который потребовал позволения защитить собственную честь в дуэли с фон Зомницем. Фон Зомниц, даже принимая во внимание факт уже состоявшихся трех дуэлей, на сей раз счел себя не в состоянии отвергать вызов Коля из страха быть обвиненным в трусости, а потому господа наскоро приготовились к четвертой дуэли. Освещение к тому моменту, похоже, улучшилось, или, возможно, фон Зомниц «притерся» к пистолету. Так или иначе бедолага Коль получил пулю в нижнюю часть живота и почти сразу же скончался{27}.
Другой иллюстративный пример касается так называемого «Драчливого Патера», преподобного сэра Генри Бэйта Дадли (1745–1824). Бэйт Дадли обожал бокс и принимал участие в любительских поединках, а также слыл записным дуэлянтом. Однажды его вызвал на дуэль капитан Крофте, что сторонам удалось урегулировать, но не прежде, чем закадычный дружок Крофтса, мистер Фиц-Джералл [sic], вмешался и заявил, что его друг, капитан Майлз, не желает терпеть оскорблений священника. Бэйт Дадли, который отозвался о Фиц-Джералле как о «маленьком женоподобном создании», пребывал в убеждении, что тот никогда не отважился бы сойтись с ним на дуэли, и подозревал, что Майлз был нанят этим человеком — что Фиц-Джералл заплатил ему за вызов и бой с ним (с Дадли). Итак, преподобный согласился драться с Майлзом, но — в полном соответствии с дуэльными правилами — отказался рассматривать возможность поединка на пистолетах с человеком, которого считал нанятым для этого. Вместо того Бэйт Дадли предложил драку на кулаках, или «на костяшках пальцев» — бой без перчаток. Оба сошлись около таверны «Спрэд Игл», где Майлзу, что называется, досталось на орехи. Как не без злорадства писал позднее Бэйт Дадли: «Примерно минут за пятнадцать капитан получил сатисфакцию, которой он добивался, да так, что белого света не взвидел; хорошо, если до дому дошел»{28}.
Не будем далеко ходить и вспомним куда более свежий пример лорда Мойнихэна, продемонстрировавшего в вопросах чести аристократическую щепетильность, которая благополучно дожила до середины двадцатого века. В 1957 г. итальянский монархист вызвал британского пэра лорда Олтринчема на дуэль «для защиты чести монархии в мире вообще», после того как последний будто бы сделал несколько пренебрежительных высказываний в отношении королевы. Мойнихэн, как раз находившийся тогда в Италии, соблаговолил принять предложение зарвавшегося итальянца со словами: «Я буду драться с этим Ренато. Нельзя спустить ему удар по британскому престижу». Затем Мойнихэн добавил: «Позвольте мне подчеркнуть тот факт, что лишь чрезвычайная демократичность моей натуры позволяет мне скрестить шпаги с простолюдином». Мойнихэну предложили более достойного оппонента — итальянского графа с богатой родословной, — но тот, как выяснилось, являлся специалистом в фехтовании. Прежде чем дуэль состоялась, в дело вмешалась итальянская полиция, предотвратившая поединок. Какая потеря для потомков!{29}
Корни дуэли как явления лежат в вопросах чести. Когда один человек вызывал на дуэль другого, целью служило стремление смыть оскорбление — действительное или мнимое, — затрагивающее его репутацию, а иными словами, честь. Казанова, который знал толк в важности репутации, объяснил вопрос поддержания ее в своих «Воспоминаниях»: «Человеку чести должно находиться в постоянной готовности защититься от оскорбления мечом, а также дать удовлетворение за оскорбление в адрес другого человека»{30}. Ирландский противник дуэлей, тоже касавшийся темы, но в 30-е гг. девятнадцатого века, излагал мысль по-иному: «Никто не любит драться просто ради драки [sic], дерутся тогда, когда не видят благовидного способа отклонить вызов, не уронив чести»{31}.
В то время как подобный взгляд на концепцию чести может быть негативен, с ним, тем не менее, наверняка согласились бы многие. Существует и существовало много способов для защиты чести, но одна из главных причин того, почему люди выходили биться на дуэли — как лицо, отправившее или принявшее вызов, — состояла в стремлении избежать презрения со стороны равных себе. Ни один благородный господин не мог позволить себе пренебречь шагами, направленными на то, чтобы смыть пятно позора со своего доброго имени. Требование это доминировало — самое отъявленное оскорбление было пустяком по сравнению с нежеланием поквитаться за самое незначительное. Например, Дэниэл О’Коннел, политик и сторонник ирландского самоопределения — совсем не тот человек, который славился сдержанностью в своих речах, — назвал лорда Элвэнли «раздувшимся клоуном, лгуном, позором своего племени и законным наследником того нечестивца, который умер на кресте»[9]{32}. Факт публичного оскорбления вынуждал Элвэнли послать О’Коннелу вызов на дуэль в большей степени, чем сами слова, сколь бы изощренно колкими те ни были. Элвэнли не мог не предпринять действий для того, чтобы очистить собственное доброе имя.
В кругах военных правило применялось еще строже: отказ от защиты собственной чести или чести полка являлся причиной для разжалования из офицеров. Подобные меры применялись к офицерам во всех странах на протяжении всего рассматриваемого периода. Например, в армии Наполеона могли жестоко покарать офицера, не пожелавшего смыть позор со своей чести вызовом обидчика на дуэль. Да и почему только у Наполеона? Возьмем, например, случай с энсином Коувеллом, гвардейским офицером, которого военный трибунал признал в 1814 г. виновным в «послаблении», сделанном интенданту Херли после того, как тот публично оскорбил Коувелла в театре Бордо. Коувелла выгнали со службы за недостойное поведение потому, что он не пожелал выйти на поединок с человеком, нанесшим оскорбление ему и его полку. В Германии, где ближе к концу девятнадцатого столетия подобные тенденции имели особое распространение, такие вопросы «чести мундира» назывались «штандесэре» (композитум из Stand — положение и Ehre — честь. — Пер.).
Понятия о чести, на которых основывается этика дуэли, сложились в эпоху Возрождения в Италии и были тесно связаны с вопросом статуса и как следствие со способностью одного благородного господина требовать и давать сатисфакцию на дуэли другому джентльмену. В немецком языке даже возник этакий лингвистический гибрид, как нельзя лучше отражающий вышеназванное свойство, — «затисфакционсфэиг» (satisfaktionsfähig — букв, способный к сатисфакции. — Пер.). Складывался своего рода порочный или — в зависимости от того, как на это смотреть, — благородный круг: только джентльмен мог дать сатисфакцию, но только джентльмен решал, следует ли рассматривать потенциального оппонента как человека чести.
Вопросы чести как предмет рассмотрения стали темой бесчисленных брошюр и руководств. Самые первые появились в Италии в шестнадцатом столетии, но продолжали выпускаться еще даже в двадцатом. Счипионе Ферретто опубликовал свой Codigo del Honor («Кодекс чести». — Пер.) в Буэнос-Айресе в 1905 г. Там в подробностях рассматривались нормы поведения в делах чести и затем, что называется, в «пошаговом режиме» давались указания по ведению дуэли. Напечатана книга была нарочно в удобном карманном варианте, вероятно, для того чтобы аргентинские дуэлянты и их секунданты всегда могли держать ее под рукой на месте поединка и в случае нужды имели бы возможность заглянуть в текст и проконсультироваться: «Так, так, порох мы всыпали, а теперь что делать?.. Кажется, пули вложить… не уверен… одно мгновение, сейчас посмотрим, тут все написано… ах, ты черт! Да на какой же это странице?!»
Защитники практики дуэлей, а их попадалось немало, в идеологии своей особенно тяготели к тому, чтобы концентрироваться — хотя и не исключительно — на вопросах чести. Такие поборники дуэлей настаивали на том, что есть обстоятельства, когда у человека Нет никакого выбора — только драться. Любой другой шаг однозначно навлечет на него бесчестье. Лорд Честерфилд, беллетрист и большой остряк, в 1737 г. предложил вот такую немилосердную концепцию чести: «Человек чести тот, который не устает безапелляционно заявлять, что он таковым является, и готов перерезать глотку любому, кто решится оспаривать это…»{33}
Именно они — понятия дуэлянтов о чести — вызывали наибольшую критику со стороны реформаторов. Многие противники дуэлей — как священнослужители, так и люди светские — в качестве аргумента против указывали на то, что, изобретая свои нормы восприятия чести, дуэлянты ставят себя выше законов — как Божеских, так и человеческих. Один священник, проводивший проповеди в университете Кембриджа на исходе восемнадцатого столетия и кипевший праведным негодованием, низводил извращенное видение чести дуэлянтами чуть ли не до ереси: «Гоните прочь призрак ложного сияния чести, этот покров, за которым скрывается уродство. Отриньте чудовищный рудимент готского варварства, это гадкое вместилище убийства и самоубийства»{34}.
Ричард Стил, журналист, работавший вместе с Джозефом Эддисоном и побывавший также солдатом, заявлял в 1720 г., что в поисках решения прекращения безумия дуэлей англичанам следует посмотреть на Францию. Там Людовик XIV «преподал подданным другой способ стремления к чести, чем убийство себе подобных из-за пустого вздора и мелочей; силой закона он… полностью подчинил своей воле королевство Франция»{35}.
История говорит другое: Стил, безусловно, ошибался, настаивая на том, что французское правительство добилось больших успехов на пути долгосрочного подавления дуэлей, однако он явно желал только хорошего своей стране и с вдохновенным красноречием осуждал дуэли.
Строго выверенные формальности и определенный этикет являлись неотъемлемой чертой дуэли. Пусть в чем-то дикие и беззаконные, правила были необходимы, чтобы отличать дуэль от примитивной драки и простого убийства. Соответственно, предполагалось, что — если дуэлянт будет строго придерживаться дуэльной традиции — он сумеет избежать самых страшных наказаний, предусмотренных уголовным законом за лишение человека жизни.
На раннем этапе истории современной Европы, когда дуэли стали все более и более распространенными, беззаконие процветало, насилие и убийство являлись привычными, люди быстро впадали в ярость и слишком поспешно хватались за оружие. Более того, сам закон — неповоротливый и зачастую продажный — оказывался подчас просто неспособным рассудить людей в том или ином случае. Существовал соблазн взять отправление правосудия в собственные руки, что многие и делали. Джон Обри — образованный человек, живший и работавший в семнадцатом столетии, автор «Коротких жизнеописаний»[10]— считал, что его жизнь подвергалась настоящей опасности трижды, причем дважды из них от действий незнакомцев. Об одном случае он рассказывал так:
«Я чуть не погиб на улице перед воротами «Грэйс-Инн» при нападении пьяного благородного господина, которого я никогда прежде не видел, но (хвала Господу) один из его спутников помешал удару достигнуть цели».
Обри, один из основателей Королевского общества, вовсе не был сорвиголовой и повесой, тем не менее, он нет-нет да сталкивался с последствиями беззакония и междоусобных склок. Он отмечал, например, хотя с изрядным безразличием, что «капитан Яррингтон умер в Лондоне в прошлом марте. Причина — избиение, после чего его бросили в кадку с водой»{36}.
Современник Обри — ведший дневники эрудит Джон Ивлин — записал в тетрадь случай, который произошел с ним во время путешествия по Франции в 1650 г. Его спутник, лорд Оссори, вошел в сад через открытую дверь и…
Тут появился некий грубиян и, изъясняясь нецивилизованным языком, набросился на нашего лорда за то, что тот вошел. На это молодой смельчак дал тому человеку по темечку и велел ему просить пардону, что тот, по нашему разумению, и сделал, став послушным — почти ручным. Мы отбыли, но далеко не отъехали, когда услышали шум за спиной и увидели людей с ружьями, мечами, кольями, вилами и всем прочим; они швыряли камни, вследствие чего нам пришлось развернуться и вступить с ними в бой. С мечами в руках и с помощью наших слуг (у одного из которых был пистолет) мы отступали с четверть мили, где нашли дом, в котором нас приняли.
В отступлении они сумели все же отразить нападение, не понеся серьезного урона. Хотя и нельзя сказать, что Ивлин и его компаньон никак не спровоцировали агрессии незнакомцев, эпизод прекрасно показывает общий уровень превалировавшего в ту пору беззакония и ту готовность, с которой люди хватались за оружие{37}.
Вспышки насилия вовсе не ограничивались тогда улицами Лондона и путями-дорожками где-нибудь во французском захолустье: свидетелями вспышек неконтролируемой ярости становились так называемые лучшие круги, что явственно следует из рассказа о происшествии у эрла Пембрука в 1676 г. Пембрук был лордом-местоблюстителем Уилтшира и пользовался большой поддержкой Карла II. За обедом между Пембруком и сэром Фрэнсисом Винсентом случилась ссора, в результате которой…
Господин лорд [Пембрук] начал было малость заздравствоваться из второй бутылочки, к чему сэр Фрэнсис не пожелал присоединиться, на что [Пембрук] запустил бутылкой ему [сэру Фрэнсису] в голову и, как сказывают, разбил ее [бутылку]. После того сэр Фрэнсис садился в экипаж, когда сказали, что идет господин лорд с обнаженным мечом. Сэр Фрэнсис не пожелал скорее садиться, говоря, что никогда прежде в жизни своей не боялся голого железа. Как сказал, так сделал. И вот господин лорд сломал меч, на что сэр Фрэнсис закричал, что не желает иметь преимущества, а потом бросил свой собственный меч и налетел на него [на Пембрука] в ярости, свалил в канаву, принялся бить немилосердно, колотить да волочить; и с тем разошлись{38}.
В обществе, где насилие являлось повседневностью, где закон оказывался бессилен, дуэли вовсе не выглядели таким уж варварством, архаизмом и аномалией, как это кажется теперь нам. Кому-то они представлялись меньшим злом — хотя и, безусловно, злом, — но более контролируемым и не столь спонтанным, как вспышки ярости и кровавые потасовки вроде тех, о которых мы только что рассказали. Традиция получила развитие отчасти как способ управлять эндемизмом насилия, способный в то же время незамедлительно предоставить джентльмену действенное средство разрешения конфликта и очистки замаранной репутации. Именно это свойство — начиная с первых официальных правил поведения — являлось наиболее важным аспектом дуэли. Оно отличало дуэль со смертельным исходом от простого нападения и убийства и в конечном итоге проводило грань между дуэлянтом, убившим человека, и обыкновенным убийцей-уголовником. Как бы там ни было, порой оказывалось затруднительно отличить простую драку от дуэли, что будет видно из следующего примера:
Из Эдинбурга пишут, что поссорились лейтенант Муди и капитан Чифли; последовал немедленный вызов, но коль скоро первый отказался, второй набросился на него и стал колотить плашмя [шпагой]. В свою очередь, Муди поразил Чифли, прободив его тело, после чего последний выхватил шпагу и уязвил соперника; и в итоге оба скончались от ран{39}.
Обычно дуэлянтам удавалось избегать наказаний, определенных уголовным законом для убийц. Можно назвать это правилом, действовавшим на протяжении всей истории дуэлей повсюду от Соединенных Штатов до России и от Индии до Ирландии, однако применение такого негласного правила требовало непременного условия — того, чтобы дуэлянт строго придерживался традиций проведения поединка. Мягкий приговор ожидал дуэлянтов, которым приходилось отвечать перед законом, из-за нежелания суда выносить им суровый вердикт или из-за снисходительности монархов, готовых помиловать тех, кого все же приговаривали к наказанию. К категории таких милосердных государей — всегда готовых простить «провинившегося» — принадлежали Генрих IV Французский и кайзер Вильгельм II. Все это, конечно же, справедливо в отношении только тех дуэлянтов, которые оказались в зале суда, многие же — по всей видимости, абсолютное большинство — вообще счастливо избегали необходимости держать ответ за совершенное. Такое попустительство дуэлянтам до крайности раздражало реформаторов. Грэнвилл Шарп, более известный как борец за отмену рабства, активно сражался и против дуэлей. В посвященной предмету статье, написанной в 1790 г., он рекомендовал:
Отвратительная практика дуэлей, которая в последние годы окрепла и приняла угрожающие формы, должна приписываться неподобающей терпимости, проявляемой нашими английскими судами… в отношении лиц, обвиняемых в убийстве в ходе потасовок и драчек [то есть на дуэлях], по причине ложной мысли выражать жалость и сострадание к человеческим слабостям, проявляемым в случаях неожиданной провокации{40}.
Как считал Шарп, демонстрируй суды больше твердости, «абсурдные и искаженные понятия о чести и джентльменской сатисфакции, что я и считаю злом, возможно, не существовали бы вовсе, когда бы любой победитель на дуэли, убивший своего ненавистника, знал, что его ждет виселица, как грязного уголовника»{41}.
Точно так же немецкий рейхстаг в предшествовавшие Первой мировой войне годы сетовал на обычай кайзера прощать приговоренных за дуэли. В равной степени на американском Старом Юге, особенно в довоенный период (то есть до Гражданской войны 1861–1865 гг. — Пер.), приговор за преступление на дуэли был практически незнаком — присяжные просто отказывались осуждать дуэлянтов, которых приводили в зал суда.
Однако любое подозрение в нарушении правил или в небрежении ими, а также намек на нечестную игру могли закончиться для дуэлянта, если его удавалось схватить, самыми страшными карами. Встречались случаи, которые уж слишком явно падали по ту сторону тонкой линии, проведенной между дуэлью и убийством. Никакие доводы не в состоянии были убедить суд в том, что он-де не имеет дела с откровенным убийством. Взять для примера хотя бы смерть Джорджа Рейнолдса в Дублине в 1788 г. Рейнолдс поссорился с неким Робертом Кином, и двое порешили встретиться на дуэли. Когда они выходили на бой,
мистер Рейнолдс, перед тем как действовать, решил поприветствовать мистера Кина взмахом шляпы, которую держал в руке, и пожелать ему доброго утра, последний же выстрелил из пистолета и прострелил ему [Рейнолдсу] голову.
В столь вопиющем случае нарушения дуэльных правил не могло быть и речи о том, чтобы «защищать дуэлянта», а потому жюри преспокойно сошлось на том, что Кин виновен в убийстве. Его приговорили к смертной казни через повешение, каковую и привели в исполнение 16 февраля 1788 г.{42}. Точно так же и в Мехико в 1926 г. рассматривался случай, который совершенно определенно не подходил к определению как типично дуэльный. Между двумя членами мексиканского сената разгорелась ожесточенная ссора. Сенаторы Энрике Хеншо и Луис Эспиноса, которые оказали друг другу честь обменяться кулачными ударами, были затем выведены из палаты. Очутившись на улице, оба тотчас же выхватили револьверы: Хеншо убил Эспиносу, но и сам был ранен{43}. Чем бы ни являлся описываемый инцидент, его никак нельзя назвать дуэлью. Для контраста приведем другой случай с двумя молодыми французскими аристократами — графом де Бутвилем и графом де Шаппелем, сошедшимися в дуэльном поединке в Париже в 1627 г., в процессе которого погиб один из секундантов. При том, что оба дуэлянта строго придерживались правил и протокола, их все же приговорили к смерти. Они стали жертвами непререкаемого стремления кардинала Ришелье сделать их грозным примером для остальных — наказать pour encourager les autres (для острастки прочих).
Иные случаи, в которых указания на нечестную игру не выглядели особенно очевидными, создавали большие сложности для принятия решения. Несколько ярких судебных дел английских дуэлянтов содержали толстые намеки на недозволенные приемы: дело Хэмилтон — Мохан, в котором один из секундантов подвергся обвинению в убийстве, дело лорда Байрона и дело майора Кэмпбелла. Из трех вышеназванных только случай Кэмпбелла увенчался обвинением в убийстве; никого, кроме Кэмпбелла, не повесили. Позднее мы обсудим все три примера подробнее.
Они показывают, сколь важным для дуэлянта фактором становилось скрупулезное соблюдение формальностей дуэльного кодекса.
Если он не проявлял небрежения ими, то почти наверняка мог рассчитывать избежать приговора по обвинению в убийстве, в том случае, конечно, когда его, как мы уже говорили, вообще удавалось привлечь к ответственности в суде. То же самое относится к секундантам и прочим соучастникам, включая и врачей. Со своей стороны, пренебрежение формальностями было способно сильнейшим образом повредить дуэлянту перед лицом присяжных. То же и в случае секундантов. Любое отклонение или намек на нечестность в дуэльной процедуре могли сильнейшим образом осложнить дело. Давайте же теперь посмотрим на непреложные характеристики дуэли — свойства, которые определяли жизнь института на протяжении всего его существования: вызов, роль секундантов и собственно этикет поединка.
Глава вторая. Вызов
Любые вызовы — будь то спонтанные или продуманные — есть пятно на чьей-то чести, поскольку они выдают слабость ума, нехватку воли и служат знаком того, что рекомая особа не вольна управлять собственным духом{44}.
СТОЛЬ ОДНОЗНАЧНО НЕГАТИВНОЕ МНЕНИЕ доктора Кокберна серьезным образом расходится с общепринятыми взглядами в отношении вызова на дуэль, характерными для романтической литературы, где заносчивый смельчак непринужденно бросает перчатку к ногам соперника в любви. В таком свете вызов далек от того, чтобы выдавать слабость ума и нехватку воли, напротив, он высший пример подтверждения рыцарственности природы галантного кавалера.
Вызов являлся первым непременным требованием дуэли. Без вызова не могло быть дуэли. Любой бой без этой основополагающей формальности превращался в простую драку или побоище не только в теории, но и на практике. Вызов приводил в действие движущие шестерни официального протокола дуэльных кодексов. На деле обычно официальному вызову предшествовала еще одна фаза: как правило, писалось письмо или записка, в которой одно лицо требовало объяснений от другого его действий или слов. Данный шаг подразумевал надежду на немедленное принесение извинения и дружеское разрешение конфликта. В «Кодексе чести», написанном в 1838 г. Джоном Лайдом Уилсоном — губернатором Северной Каролины, вовсе не бывшим горячим поборником дуэлей, — говорится следующее:
Никогда не посылайте вызова сразу же, поскольку это закрывает все пути к переговорам. Пусть записка ваша говорит языком джентльмена, а предмет ее интереса будет изложен ясно, просто и понятно; следует избегать приписывания противной стороне каких-то недостойных мотивов{45}.
Важность такого шага проиллюстрирована ходом переговоров, предшествовавших дуэли между Уильямом Уиндемом, британским посланником во Флоренции, и графом Карлетти в 1798 г. Уиндем и Карлетти разошлись между собой из-за обычая последнего ругать все публичные высказывания Уиндема в отношении международных дел и выражать сомнения в честности его намерений. В конце концов двое господ случайно столкнулись, проезжая в каретах около парка под Флоренцией. Когда следовавшие друг другу навстречу кареты поравнялись, Уиндем ударил Карлетти плеткой, хотя и не попал в цель. Случившееся представляло собой конфуз — утрату самообладания представителем британской короны в городе. Положение еще больше осложнялось тем, что граф Карлетти был фаворитом великого герцога Тосканы и занимал видную позицию при его дворе.
Дальнейшие действия Уиндема есть пример правильного поведения, хотя причиной, возможно, служил страх за свою дипломатическую карьеру. В письме к брату он высказывался в том духе, что сделанное им, безусловно, «не заслуживает отзыва из Флоренции». Он тотчас же назначил ни много ни мало четверых секундантов, которые согласились с тем, что направить письмо с извинениями в адрес Карлетти, которое зачитает один из них, будет в положении Уиндема самым правильным поступком. Карлетти отказался слушать содержание письма, настаивая на личном извинении Уиндема. Коль скоро секунданты Уиндема не могли согласиться на это требование, вызов со стороны Карлетти стал неизбежен. Что и произошло позднее в тот же день{46}.
Вызовы, конечно же, становились следствием оскорблений — фактических или же воображаемых. Причины имели самую широкую палитру: соблазнение жены или дочери или же неловкая шутка за ужином. Человечество знает бессчетное количество способов поссориться, а потому мотивы для дуэлей столь же разнообразны. Тем не менее, хотя значительное количество дуэлей велось из-за нелепых пустяков, многие ссоры — причем справедливо это для любой страны и в любое из столетий — вспыхивали вследствие причин, проследить которые не представлялось сложным. Одним словом, события развивались вполне предсказуемым образом.
Политика всегда служила питательной средой для всякого рода споров, поскольку в жизни людей она занимает большое место: история политических дуэлей сама по себе явление широкое и многогранное. Американские конгрессмены нередко сходились в дуэлях с противниками, даже Авраам Линкольн — этот оплот добродетели янки — считал себя обязанным в дни молодости на поприще государственного деятеля вступиться за свою честь на дуэли. Известно, что четверо британских премьер-министров дрались на дуэлях, причем два из них находясь при исполнении обязанностей. Ирландские парламентарии тоже показали себя как завзятые дуэлянты: Генри Флуд, видный член законодательного собрания Ирландии конца восемнадцатого века, сражался на дуэли как минимум однажды. В 1782 г. товарищ Флуда по членству в ирландском парламенте, Генри Граттэн, сделал резкий выпад в его адрес.
«Никто не может верить Вам, — грохотал он возмущенно. — Народ не может доверять Вам, министр не может доверять Вам. Вы бессовестно предали их. Вы говорите людям, что другие губят их, тогда как сами Вы их предаете»{47}.
Ни один парламентарий восемнадцатого столетия не мог оставить такой поток хулы без ответа. Однако дуэли не случилось, потому что власти, взволнованные планами вышеозначенных членов парламента, ссора которых, естественно, получила широкую огласку, предотвратили поединок.
Французские законодатели времен belle époqtte тоже славились печальной известности пристрастием к дуэлям. Жорж Клемансо, дважды послуживший Франции на посту премьер-министра, имел на своем счету 22 дуэли. Закат девятнадцатого века с полным правом можно назвать бурным периодом во французской политике: администрации сформировывались и расформировывались, сменяя друг друга с оглушительной скоростью, пресса наслаждалась беспрецедентной свободой, а дело Дрейфуса[11] способствовало еще большей поляризации общества. Вышеназванные факторы послужили стимулом для целого ряда дуэлей, хотя смертельные случаи бывали тогда крайне редки.
И в двадцатом столетии политика продолжала разжигать страсти и споры, уладить которые представлялось возможным лишь в поединке. В январе 1913 г. граф Иштван Тиса, президент венгерской палаты, и граф Михай Каройи, один из наиболее энергичных вожаков оппозиции, сошлись на дуэли в Будапеште. Накалу страстей способствовал обмен серией оскорблений по поводу роли Тисы в удалении оппозиционных партий из венгерского законодательного собрания. Дуэль предстояло вести на саблях до тех пор, пока тот или другой участник поединка не будет выведен из строя. Условия считались очень жесткими, что, несомненно, отражало важность политической игры, послужившей основой для противоречий. Когда стороны встретились, понадобилось 32 «раунда», прежде чем Каройи был признан hors de combat — не годным к бою; Тиса, бывший на 20 лет старше оппонента, как докладывают, не получил ни царапины{48}.
Дуэльные традиции у политиков отнюдь не ограничивались рамками Старого Света: политическая дуэль чувствовала себя как дома на обоих полушариях. В Уругвае ни много ни мало такая персона, как президент республики, бился на дуэли в 1922 г. с доктором Луисом де Эррерой. Де Эррера недавно оспорил президентские выборы, что закончилось оживленным обменом оскорблениями и обвинениями между двумя господами. В итоге они сошлись на дуэльной площадке, сделали друг в друга по выстрелу из пистолетов с 25 шагов, но оба промахнулись, после чего бой был остановлен{49}.
Споры, причиной которых становилось несогласие с результатами игры, тоже служили отличными поводами для дуэлей, поскольку на протяжении большей части расцвета дуэлей игра — и игра азартная — составляла важную часть жизни благородных господ. В Англии восемнадцатого века люди шутя проигрывали и выигрывали в карты или на скачках гигантские суммы. Но ставки делались и принимались не только за карточными столами и на ипподромах: если верить одному историку, 120 000 фунтов — непомерная сумма для 70-х гг. восемнадцатого века — фигурировали в пари, заключенном по поводу половой принадлежности некоего гермафродита, шевалье д’Эона{50}. При таких обстоятельствах обвинение в мошенничестве или же уклонение от уплаты долга запросто могли привести к дуэли. В самом деле, разве не поучительно совпадение, что карточные и тому подобные долги считаются «долгами чести», что — пусть отчасти и указание на невозможность взыскания их по закону (как было и есть) — служит подтверждением всей серьезности, с которой к ним принято относиться. Не заплатить карточного или иного игрового долга было со стороны джентльмена поступком неподобающим. Дуэль между лордом Джорджем Бентинком и «Сквайром» Осболдстоном в 1836 г. стала результатом игрового долга, хотя толчок событиям дало подозрение в мошенничестве. Как-то Казанова выступал в роли секунданта в дуэли, к которой привело обвинение в жульничестве при игре в бильярд на довольно банальную сумму.
Грубость и оскорбление тоже, конечно же, являлись частым поводом для дуэлей. Палитра их бывала самой разной, от остроумных высказываний Дэниэла О’Коннела в отношении лорда Элвэнли, которые цитировались выше, до более тривиальных примеров, как в случае с английским генералом Донкином. В 1813 г. последний обронил в споре с адмиралом Хэллоуэллом следующее: «Вы чертов мерзавец и проклятая Богом скотина». В 1734 г. герцог де Ришелье[12] дрался на дуэли с князем де Ликсеном[13]. Оба служили во французской армии, осаждавшей в то время Филиппсбург в Рейнской области. Как-то вечером они ужинали с принцем де Конде. По ходу вечера Ликсен принялся задирать Ришелье, которому особенно не понравились инсинуации Ликсена в отношении того, что-де он, Ришелье, удостоился незаслуженной чести через брак с одной из представительниц семейства Ликсенов породниться с этой фамилией, одной из самых крупных и старейших во Франции. Ришелье, не принадлежавший к тем, кто спускает подобные высказывания, вызвал Ликсена на дуэль. Ликсен, как и полагается, принял вызов. Оба договорились встретиться ночью. Дуэль произошла в полночь в траншеях перед осажденным городом. Оппоненты сражались на шпагах, и оружие Ришелье пронзило тело Ликсена, который скончался.
Наверное, самым известным поводом для дуэлей следует считать честь женщины. Выпад в отношении чести дамы, находящейся под покровительством мужчины, был равносилен нанесению оскорбления ему самому. Разумеется, изнасилование или соблазнение жены, сестры или дочери являлось чем-то таким, спустить что не представлялось решительно никакой возможности. Одной из наиболее печально знаменитых английских дуэлей времен Реставрации[14] стал бой между эрлом Шрусбери и герцогом Бакингемом и их секундантами в 1668 г. Сэмьюэл Пепис не имел сомнений в отношении повода для поединка и высказался без обиняков:
…господину лорду Шрусбери насквозь пронзили грудь справа под плечом, а сэру Дж. Талботу рассекло руку, Дженкинс погиб, а остальные получили ранения большие или меньшие. Вот уж в мире скажут, какие достойные советники у короля, коль скоро герцогу Бакингему, наибольшему между ними, не хватает трезвости остановиться и не драться из-за шлюхи{51}.
В «Анне Карениной» муж Анны, Алексей Александрович Каренин, которому жена призналась в своем романе с Вронским, подумывал о дуэли с ее любовником. Однако он все же решился не вызывать Вронского, просто из страха (хотя Толстой объясняет шаги Каренина более достойными соображениями). Вместе с тем большинство мужчин в России в середине девятнадцатого века, как и в других местах и в другие времена, в этом случае неминуемо выбрали бы дуэль, не желая оказаться опозоренными. Риск гибели в любом случае считался предпочтительнее жизни с позором.
Мысль эта красной строкой выписана в трагической истории сэра Ричарда Аткинса, одного из двух парламентариев от Бакингемшира. Аткинс умер в ноябре 1696 г. от ран, полученных на дуэли, на которую вышел, как он сам указал в завещании, «ради защиты чести семейной», подвергнувшейся угрозе из-за «несчастья от запятнанной позором жены». В последней воле Аткинса невозможно пропустить сетования по поводу необходимости подвергать опасности жизнь на дуэли только лишь вследствие неверности жены.
Поскольку то недостойное и распутное поведение жены моей Элизабет… вводит меня во многие ссоры и споры, кои явственно приведут меня в итоге к концу при защите чести моей и репутации (каковыми дорожу сильнее, чем [sic] жизнью), считаю должным… оставить следующее волеизъявление…{52}
Судьба Аткинса служит напоминанием о том, что необходимость отстаивать честь семьи, хотя бы и не по собственной вине, могла повлечь за собой печальные последствия. Было бы во многих смыслах куда правильнее для Аткинса вызвать на дуэль собственную жену — он не имел сомнений насчет источника несчастья, — но, конечно же, кодекс чести не позволил бы ничего подобного, каким бы скандальным поведением она ни отличалась.
Обязанность защищать честь и репутацию женщин распространялась порой даже на то, чтобы решать и их споры. Жак Ришпен, поэт и супруг знаменитой парижской актрисы Коры Лапарсери, дрался на дуэли в марте 1914 г. с драматургом Пьером Фрондэ. Лапарсери выбрали на главную роль в последней пьесе Фрондэ «Афродита», ставившейся на парижской сцене. В ходе репетиций прима и драматург разошлись во взглядах на творческий процесс. Стороны договорились решить дело на дуэльной площадке. Ришпен взялся отстаивать правоту жены на дуэли, вследствие которой Фрондэ получил легкую рану в предплечье{53}.
Аналогичным образом в сентябре 1890 г. публикация Севрин (псевдоним одной из первых французских феминисток и журналистки) в «Жиль Блас» возмутила буланжиста Габриэля Террая. Не имея права в соответствии с кодексом чести на вызов отважной Севрин, Террай потребовал сатисфакции от редактора, Жоржа де Лабрюйера. В разыгравшейся затем дуэли де Лабрюйер получил серьезную рану. Его рыцарский поступок, однако, не удостоился полного и безоговорочного признания в обществе: после боя товарки Севрин по убеждениям — феминистки — поставили ей на вид тот факт, что она допустила недостойное вмешательство в свои дела защитника-мужчины{54}.
Капризные кокетки или просто молодые и слишком наивные девицы могли — порой невольно — стать причиной больших несчастий. Элизабет Уинн было около 15, когда на балу в Регенсбурге в феврале 1795 г. она стала свидетельницей вот такого происшествия.
Графу де Лерхенфельду… пришло в голову стать слугой Мэри Блэр, как он поступал в отношении всех прочих, кто обращал на него внимание. Он и в самом деле ходил за ней на танцульках и раз, и два, и три, а эта Мэри — довольно глупая особа, тогда как он-то вполне подходящий кавалер — выказывала ему особое внимание, так что он танцевал с ней почти весь вечер. Когда же мистер де ла Рош собирался пригласить ее, она предпочла графа Лерхенфельда, и два джентльмена жутко поссорились. Мистер де ла Рош оскорбился и принял все очень близко к сердцу, со своей стороны, так что стало ясно, что будет схватка. Завтра мы узнаем, чем завершатся все эти печальные истории [sic], которые уже закончились для Мэри Блэр очень скверной репутацией по всему городу, потому что вела она себя как настоящая дура{55}.
Во времена, когда банальная ссора из-за партнерши по танцам могла перерасти в дуэль с самыми серьезными последствиями, было важно, чтобы все осознавали, что и почем в этом мире.
Политика, азартные игры или ставки и амурные увлечения — вот три кита, на которых покоилось благополучие дуэли как явления. Поистине взрывоопасные области человеческой жизни, как нельзя более тесно связанные с честью и при этом весьма открытые для двурушничества и обмана, а ведь большинство вызовов на поединок отмечалось именно по причине нечестности. Градации степени тяжести нанесенного оскорбления находились в ведении дуэльных кодексов, которые существовали для того, чтобы регулировать процессы проведения поединков и проводить участников через дебри этикета в ходе таких встреч. Например, немецкие кодексы конца девятнадцатого столетия (которые, в общем-то, повторяли очень влиятельный французский кодекс 1838 г. авторства графа де Шатовиллара) квалифицировали три уровня нанесения оскорбления. Они выделяли просто легкое презрение в отношении субъекта, приписывание тому постыдных свойств и — самое серьезное — физический выпад против личности. В зависимости от степени оскорбления подразумевалось право выбора оружия той или иной стороной, условия поединка, дистанция и так далее{56}.
Естественно, дуэли процветали и в военных кругах, причем на протяжении всей своей истории. Нет ничего удивительного в том, что армия заботливо вынянчивала этикеты схваток чести. Как мы уже установили, именно французские солдаты привезли с собой дуэльный дух домой из Италии на заре шестнадцатого столетия. Точно так же всё те же французские солдаты принесли дуэли на немецкие территории в ходе Тридцатилетней войны столетие спустя. В свою очередь, и офицеры британской армии славились как завзятые дуэлянты, которые практиковались в этом кровавом искусстве по всему миру. Не случайно же, когда королевские уложения от 1844 г. фактически поставили под запрет дуэли именно в армии, это ускорило их закат в Британии как таковой. Офицеры кайзеровских вооруженных сил оставались самыми большими педантами в вопросах чести и дуэлей вплоть до 1914 г.
Легко прослеживается живая связь между солдатской жизнью и дуэлями как культом. Как Наполеон, так и кайзер[15] держались мнения, что дуэли воспитывают боевой дух среди офицерства, хотя Наполеон проявлял своего рода амбивалентность подхода к воспитательной ценности поединков чести, когда в них гибли опытные офицеры. Один из лучших примеров передачи дуэльного духа в литературе — «Дуэль» Джозефа Конрада. В новелле рассказывается подлинная история двух офицеров, д’Юбера и Феро, служивших в разных гусарских полках наполеоновской армии, которые за 15-летний период несколько раз встречались друг с другом на поединках в самых разных точках планеты{57}.
Офицеры обычно демонстрировали особую чувствительность в вопросах чести и звания, пусть даже они и не доходили до таких крайностей, как воспетые Конрадом герои многолетнего конфликта. Обвинение в неподобающем выполнении обязанностей, любое порочащее честь высказывание, пусть и незначительное, намек на проявленную трусость в бою — все эти обстоятельства не мог оставить безнаказанными ни один офицер. Немало дуэлей произошло после процессов военных трибуналов.
Еще одним плодоносным полем, где, как колосья на черноземе, взошли ростки множества военных дуэлей, служила священная обязанность офицера защищать честь полка или рода войск. Долг этот стал причиной несчетного числа дуэлей между офицерами соперничающих корпусов, между офицерами и штатскими и между офицерами разных армий. Хорас (Гораций) Уолпол рассказывает о ссоре, что развела двух гвардейских офицеров, Роберта Рича и капитана Вэйна, которые в 1742 г. служили во Фландрии. Когда командир попытался помирить их, Рич зашел к Вэйну со спины и дал ему по уху. Рекомые офицеры были тут же арестованы, однако инцидент на этом не исчерпался, как говорит Уолпол: «Искушенные в вопросах чести утверждали, что ни один германский офицер не будет служить с Вэйном, пока тот не получит сатисфакции»{58}.
В 1787 г. состоялась дуэль между шевалье Ла Броссом из французской армии и капитаном Скоттом из британского 11-го пешего полка[16]. Скотт вызвал французского офицера за сделанное тем заявление, что будто бы: «В офицерах английской армии больше флегмы [sic], чем духа». Двое обменивались пистолетными выстрелами с короткой дистанции — с пяти шагов — без какого бы то ни было эффекта до тех пор, пока пули Скотта не срезали одну из пуговиц с мундира Ла Бросса. Тут-то стороны пришли к заключению, что удовлетворение дано и дуэль можно прекратить{59}.
Такие поводы для дуэли считались весьма достойными, если не сказать почетными. Однако многие дуэли имели под собой совершенно тривиальные основания: минутная размолвка, неудачное замечание или ненамеренное пренебрежение. Дуэли, разгоравшиеся по банальным поводам — особенно если один из участников поединка погибал, — всегда несут с собой горький привкус тщеты и напрасной утраты, которые не оставляют вас, пусть даже то, о чем вы читаете или слышите, всего лишь поросшая быльем история давно минувших дней.
Наверное, самая достойная внимания дуэль из тех, что разгорелись по чисто банальным причинам, — это поединок между полковником Монтгомери и капитаном Королевского военно-морского флота Макнамарой (то есть господа находились в равном звании. — Пер.) в Чок-Фарм, тогда находившемся за пределами Лондона. В апреле 1803 г. Монтгомери и Макнамара выехали каждый в свою очередь на прогулку в Хайд-Парк, при том и другом находилась собака. Когда господа поравнялись, псы сцепились между собой. Собака Макнамары, которая, судя по всему, оказалась покрепче, стала брать верх. Монтгомери закричал на пса: «А ну, отстань, а то я вышибу тебе мозги!» Макнамара был тут как тут: «Только попробуйте, а то я сам вам мозги вышибу!» — после чего джентльмены «не скупясь на слова, обменялись теплыми замечаниями». Само собой разумеется, стороны назначили секундантов, которые передали вызов и договорились об условиях дуэли. Соперники встретились в Чок-Фарм в семь часов вечера, и Монтгомери получил пулю в грудь при первом же выстреле. Скоро полковник скончался. Макнамара, хоть и тоже пострадавший, впоследствии оправился от раны{60}.
Почти 40 лет спустя обострение отношений между собаками в Хайд-Парке вновь послужило поводом для дуэли. Апрельским воскресеньем 1840 г. капитан Флитвуд законным образом отдыхал на природе, когда его пес вдруг бросился в Серпантин — узкое искусственное озерцо на территории парка. Прошлепав лапами по воде, животное вышло на сушу и, как положено собаке, встряхнулось, чтобы сбросить лишнюю влагу с шерсти. К сожалению, пес выбрал место поблизости от мистера Броксоппа и двух дам, прогуливавшихся в его обществе. Брызги попали на женщин, а галантный кавалер, Броксопп, огрел в назидание животное тростью. Затем последовал разговор по душам с владельцем собаки, завершившийся вызовом на дуэль. По счастливой случайности в описываемом случае дуэль, проходившая на Уимблдон-Коммон, закончилась без смертей и членовредительства{61}.
Сколько бы ни перечисляли мы мириады поводов для дуэлей, которые находили в истории этого явления их вольные или невольные участники, список выглядел бы, безусловно, настоящим кургузым уродцем, если бы осталось без упоминания влияние алкоголя. На протяжении дуэльной эпопеи в высших эшелонах общества водилось обыкновение поглощать значительно большее количество спиртосодержащих напитков, чем принято в наше время. Особенно справедливо данное замечание в отношении Англии семнадцатого, восемнадцатого и начала девятнадцатого столетий, когда джентльмены считали хорошим тоном регулярно нагружаться кларетом и портвейном. И в самом-то деле, не будет большим преувеличением сказать, что закат дуэлей в Англии в середине девятнадцатого века — независимо от указов и монарших постановлений — таинственным образом совпал со снижением потребления алкоголя.
О как во многих подноготных дуэлей прослеживаются моменты, когда языки обретали безудержную легкость, а эмоции воспаряли в необъятные дали, подогретые спиртным! Об одном этом можно написать целую книгу. Романтика. Поэзия… Однако дальше следует трагикомическая, по-земному печальная и достойная сожаления история, случившаяся в 1776 г. в Бедфордшире.
Двое джентльменов, обсуждая американскую политику, спорили все жарче и жарче по мере того, как содержимое бутылки на столе переправлялось в их желудки, пока один не назвал другого лжецом. Второй не оставил обвинения без ответа и отвесил поклон товарищу наполовину полной бутылкой прямо по голове, оцарапав висок. Тут оба разошлись, затем достали пистолеты и бились в сражении, пока не протрезвели{62}.
Тот, который назвал другого лжецом, получил тяжелую рану в живот, а в ту пору подобные ранения обычно влекли за собой самые скверные последствия. Рассказ заканчивается такими словами: «Если он умрет, то оставит вдову с семью малыми детьми». Оставшийся неназванным офицер английской армии, который в 1757 г. посвятил перо строкам, направленным на умаление дуэлей и утишение (именно так, прошу не править на утешение) страстей дуэлянтов, писал: «Будь люди разборчивее в выборе близких приятелей и пей они поменьше, дуэли бы уже скоро вышли из моды»{63}.
Ирландский дуэльный кодекс 1777 г. («Клонмел Рулз») не особо подробно останавливается на процедуре вызова. Авторы в большей степени сосредоточились на самом процессе проведения поединка. Что характерно, однако, лишь на 26-й странице текста мысль создателя наставления обращается к вызову и указывает на следующее: «Вызов не следует направлять ночью, если только не известно, что вызываемая сторона не намеревается покинуть место, где было нанесено оскорбление, до утра, ибо желательно избежать поспешных действий под горячую руку»{64}.
Хотя о факте того, что стороны могут быть опьянены вином, напрямую тактично умалчивается, авторы наставления явно пытались оградить читателя от отсылки приглашений к поединку именно в подогретом алкоголем состоянии. Но если вызов не следует направлять обидчику в самый острый момент, когда же вообще лучше сделать это, с чьей помощью и в какой форме? Ответы на поставленные вопросы, подобно и прочим аспектам дуэли, рознились в подробностях в разное время и в разных местах, но по сути своей оставались общими для всех случаев.
Первые опыты формулировки кодексов чести, написанные, естественно, в эпоху Ренессанса в Италии, предполагали довольно церемонные действия по передаче вызова. На раннем этапе интерпретаторы дуэлей чести призывали вызывать неприятеля по возможности в письменно-документальной форме. Существовало три варианта: причем первые два — «роджито» и «манифесто» — применялись редко. «Роджито» — заверенный нотариусом и скрепленный подписями свидетелей (в совр. итал. яз. значение нотариального акта. — Пер.) — адресовался вниманию широкой общественности, но нацеливался на конкретного индивидуума. «Манифесто» (синоним слово «декларация». — Пер.) тоже представлял собой общедоступное заявление о намерениях и использовался, когда одна из сторон имела не особенно высокий статус. А вот если говорить о широко распространенном способе приглашения к поединку, то тут непременно следует упомянуть «картелло», или «картель» (буквально объявление. — Пер.).
Специалисты настаивали, что «картель» требует самого прямого изложения фактов, причем в умеренных и не несущих оскорблений словах: такой вызов должен содержать имена, фамилии и титулы сторон и быть непременно датированным и подписанным тремя свидетелями. Поначалу для вручения «картели» использовался герольд, хотя такой обычай довольно быстро отмер, не в последнюю очередь потому, что герольдам нередко доставалось, что называется, на орехи от тех, кому они доставляли вызов. В дальнейшем стало правилом отправлять вызов для вручения публично или в месте, обычно часто посещаемом рекомым рыцарем.
Для господина, удостоившегося быть вызванным таким образом, составители наставлений предписывали три возможных варианта. Он мог принять вызов, проигнорировать его или ответить возражением. Процедура приема вызова обычно подразумевала отправление «картели», если же дворянин не отвечал на вызов, это означало для него обязанность действовать в соответствии с продиктованными там условиями — драться. Когда высказывалось возражение, оно могло быть хорошо, плохо или вовсе никак не аргументированным. И тут тоже вступал в действие целый комплекс правил и установлений{65}.
Высокая степень формализации правил обычно сопровождала дуэли чести высокопоставленных персон, санкционируемые обычно государем. В «Ричарде II» два непримиримых барона — Болингброк и Норфолк — бросали «перчатки» в присутствии самого короля. Таким образом они направили друг другу официальный вызов перед лицом королевской власти. Однако, как мы уже говорили, современная дуэль — тайное, незаконное и сугубо личное предприятие — заметным образом контрастировала с дуэлями чести позднего Средневековья или эпохи Возрождения, когда на поединок приглашали гласно, официально и в полном соответствии с нормой закона. Современная дуэль — в лучшем случае не поощрявшаяся, а в худшем запрещенная властями — требовала не столь пышных и помпезных процедур для вызова оппонента на дуэльную площадку. В конце концов, коль скоро кара со стороны уголовного закона грозила дуэлянту уже за одно только направление вызова, как это очень часто случалось с семнадцатого столетия, наиболее предусмотрительно бывало все же отправить к оппоненту герольда — иными словами, посланника. Практика получала параллельное развитие по мере того, как сходил на нет обычай биться на champs clos — специально отведенных «закрытых площадках», — предоставляемых дуэлянтам их собственным государем.
К середине шестнадцатого века — на каковой момент практика современной дуэли стала активно укореняться во Франции и в других странах — самым естественным способом направить обидчику вызов на поединок служило письмо, или опять-таки «картель». Совершенно ясно из названия, что подобная записка являлась формой старомодного «картелло», однако без прежней помпы и антуража из формальностей. Задача выбора места, времени и характера предстоящего боя отводилась в ведение секундантов. Можно сказать с уверенностью, что по мере развития традиций современной дуэли роль секундантов во всем предприятии становилась все более значительной.
Текст вызова — вручался ли он лично, передавался ли секундантом или приходил письмом — полагалось составлять в учтивых выражениях. Нет сомнения, что в горячке момента о подобных условиях нередко забывали. Пелэм, эпически воспетый герой популярного романа Эдуарда Булвера Литтона 1828 г., находясь в Париже, оказывается участником дуэли в роли секунданта при старом друге Реджиналде Глэнвилле. В соответствии с традициями, Пелэму выпадает честь доставить вызов Глэнвилла его противнику, сэру Джону Тирреллу. Пелэм находит Тиррелла в клубе и вручает письмо с приглашением на поединок. Сэр Джон выпивает «вместительный стакан портвейна, чтобы укрепить себя перед задачей» прочтения письма Глэнвилла. Ставя точки над «i» в старой и продолжительной ссоре, Глэнвилл заключает послание словами: «Мне остается только… объявить Вам, что Вы лишены и крупицы храбрости, что Вы жалкий негодяй и трус». Сэр Джон — несомненно, ошарашенный письмом — дает Пелэму ответ:
Передайте пославшему Вас, что я возвращаю ему сполна все те грязные и лживые слова, которые он посмел произнести обо мне. Скажите ему, что я втаптываю в грязь его утверждения в мой адрес с таким же презрением, как втоптал бы его самого. Еще не наступит утро, как я буду биться с ним насмерть{66}.
Учитывая то обстоятельство, что сам факт вызова кого-нибудь на дуэль был — и на протяжении большей части истории явления таковым оставался — очень часто незаконным, требовалось соблюдение некоторой осторожности в направлении вызова. Поэту и писателю Томасу Муру как-то поведали историю лорда Байрона, который передавал вызов высокопоставленному судейскому чиновнику, главному судье Бесту, от имени друга, которого рекомый судья оскорбил. Бест, выслушав Байрона, произнес: «Я признаю, милорд, что назвал … отъявленным негодяем, теперь же повторю то же самое в присутствии вашей светлости. Однако сознаете ли Вы, лорд Байрон (добавил он с усмешкой), какими последствиями лично Вам может грозить доставка вызова главному судье?» Как узнаем мы дальше, Байрону «скоро пришлось прочувствовать всю комичность его шага, и двое расстались хорошими друзьями, предоставив честь … ее собственной судьбе»{67}.
Бравада Байрона, взявшегося передать вызов судье, есть, вне сомнения, пример экстремальный. Вообще же тому, кто относил вызовы оппонентам, надлежало действовать осмотрительно. Одна из причин заключалась в необходимости не допустить, чтобы о намечающейся дуэли пронюхали власти. История дуэлей полна случаев, когда на место тайного поединка в последний момент являлась полиция. В некоторых подобных случаях возникало подозрение, что одна из заинтересованных сторон намеренно уведомила органы поддержания правопорядка с целью не допустить дуэли и избежать таким образом риска. В таком варианте полиции лишь оставалось прибыть на место в точно рассчитанный момент, остановить поединок, изъять оружие и задержать дуэлянтов. Возможно, такой сценарий был сопряжен с унижением и больно бил по достоинству участников, однако несомненное достоинство его в том, что своевременное вмешательство властей гарантировало сторонам шанс избежать смерти или тяжелых увечий.
Между тем тайное извещение полиции считалось актом чрезвычайно низким, равносильным проявлению трусости, посему прибегать к подобному средству следовало тоже под надежным покровом секретности. Если на такой шаг решались члены семьи или друзья, действовали они, конечно же, движимые самыми лучшими побуждениями, пусть и совершенно бесцеремонно нарушая при этом кодекс чести.
Итак, уведомление полиции могло служить способом прервать дуэль и предотвратить худшие последствия. Когда же речь шла о дуэлях между офицерами, начальство располагало таким перекрывающим краном, как воинская дисциплина. Давняя и взлелеянная годами неприязнь между контр-адмиралом сэром Бенджамином Хэллоуэллом и генерал-майором Донкином уходила корнями в осаду Таррагоны в 1813 г., во время войны на Пиренейском полуострове[17]. История, симптоматичная в том, что касается света, проливаемого ею на некоторые аспекты дуэльного кодекса. Хотя сам пример позаимствован из среды британских военных кругов эпохи Наполеоновских войн, отраженные в нем тенденции и его, так сказать, подводные течения вполне характерны для истории дуэлей в самом широком плане.
Начало всему делу положило обвинение адмирала Хэллоуэлла в адрес генерала Донкина — последний-де побуждал командующего армией, сэра Джона Мюррея, неоправданно снять осаду с Таррагоны, что приводило к оставлению всей артиллерии врагу и наносило удар по чести армии. Донкин с возмущением отринул такое заявление и, как мы уже знаем, заявил Хэллоуэллу, что тот «чертов мерзавец и проклятая Богом скотина». Спустя две недели Донкин прислал Хэллоуэллу вызов на дуэль.
Послание носило образцовый характер — было официальным, вежливым и с четкими указаниями на причины, — но в ответе на него адмирал твердо отклонил вызов Донкина, утверждая, что обвинения направлялись Донкину как общественному деятелю, как солдату, но не касались его как личности. Одним словом, они касались только роли Донкина в его намерении убедить Мюррея бросить орудия под Таррагоной, что навлекло бы позор на армию. Посему Хэллоуэлл не считал для себя возможным выйти на поединок с Донкином до тех пор, пока не закончится официальное расследование дела.
Вместе с тем Хэллоуэлл не стал лишать Донкина надежды и пообещал, что тот в итоге получит возможность, которую так ищет. Хэллоуэлл Не собирался совсем отказываться от дуэли с Донкином и откладывать ее до некоего совершенно неопределенного момента. Но Донкину казалось этого мало. Выпад Хэллоуэлла не давал ему спать спокойно, к тому же оскорбление получило публичную огласку. Для поддержания репутации, даже просто для того, чтобы продолжать чувствовать себя полноправным командиром над подчиненными, генералу приходилось искать немедленного удовлетворения. Сверх всего этого, Мюррей принял на себя полную ответственность в отношении решения; получалось, что Донкин вообще ни в чем не виноват. Адмирал, между тем, оставался непреклонен, на чем дело и сделалось… пока.
Спустя полтора года, в январе 1815 г., расследование трибунала в Винчестере по обстоятельствам осады Таррагоны наконец подошло к завершению. Хэллоуэлл написал Донкину письмо с предложением по окончании заседания суда подыскать укромное местечко и там дать друг другу удовлетворение. Ответ Донкина явно содержал черты мелодраматического характера:
Вы должны осознавать, что после всего случившегося встреча между нами может закончиться фатально для одного из нас. Посему осмеливаюсь обратиться к Вам с предложением (исходя из соображения, что трое уцелевших, как Вам известно, в соответствии с законами страны будут считаться главными виновниками) перенести нашу встречу на Континент (то есть биться не в Англии. — Пер.).
Хэллоуэлл ответил, что не может поехать на Континент без позволения адмиралтейства. Если он начнет добиваться такого разрешения, вполне вероятно, возникнут подозрения. Затем стороны поручили урегулирование технических вопросов секундантам, которые обменялись письмами 19 и 20 января. Вечером 20 января Хэллоуэллу нанес визит адъютант принца-регента, принесший письмо от военного министра, лорда Батерста. В послании адмирала предупредили о том, что если он вызвал Донкина, принял вызов от него или согласился на ранее полученный вызов, он (Хэллоуэлл) «станет причиной Его глубочайшего неудовольствия». 9 февраля адмиралтейство тоже рекомендовало Хэллоуэллу воздержаться от дуэли с Донкином. Как бы там ни было, несмотря на то что все дело так и не дошло до поединка, история эта, вне сомнения, будит заслуженный интерес{68}.
Различия, которые оба господина проводили между собой как личностями и государственными мужами, довольно важны для дуэлянта. Пределы, до которых от частного лица допустимо было требовать отчета за его действия как от фигуры официальной, есть спорная материя. Так, существуют примеры, когда адвокатов вызвали на дуэль рассерженные тяжущиеся, недовольные ходом своего дела в суде. Джон Скотт, ставший позднее лордом-канцлером под именем лорда Элдона, консультировал успешную сторону в продолжительном процессе в 80-е гг. восемнадцатого столетия. Когда противник исчерпал все законные доводы, проигравшая сторона — некто Боб Макретти — вызвала Скотта на дуэль. Скотт не принял вызова, сообщил о действиях Макретти в полицию, того пригласили для беседы, оштрафовали на 100 фунтов и на полгода упрятали в тюрьму{69}. Таррагонское дело служит хорошим наглядным примером. Хэллоуэлл упорно настаивал на том, что с дуэлью придется подождать до окончания работы трибунала. Претензии его адресовались исключительно к совету Донкина Мюррею и ни в коем разе не затрагивали генерала как частное лицо. Донкин, со своей стороны, считал себя оскорбленным публично, причем так сильно, что как офицер не имел права оставить выпад безнаказанным. Он не мог жить с таким оскорблением, дожидаясь окончания официального расследования. На это могло уйти (как в действительности и получилось) несколько месяцев, все то время репутация генерала оставалась бы запятнанной и, вероятно, снизился бы и его вес как командира. Способ найти компромисс между двумя этими позициями отсутствовал. При этом совершенно не подлежит сомнению то, что дуэль между двумя высшими офицерами в ходе боевых действий перед лицом неприятеля вполне могла бы оказать скверное влияние на боевой дух и дисциплину в войсках. В данном свете упорство Хэллоуэлла, не позволившее ничему подобному случиться, есть образец правильного поведения. Существовали прецеденты — как в армии, так и во флоте, — когда дуэли откладывались до окончания работы военного трибунала. При подобных обстоятельствах считалось позволительным для офицера отказаться от дуэли, вместе с тем не представлялось возможным оттягивать развязку до бесконечности.
История не раз и не два становилась свидетельницей вмешательства военных властей с целью помешать офицерам драться на дуэлях, особенно в тех случаях, когда рекомый офицер находился в очень высоком звании. Однако все те же военные власти демонстрировали и двусторонний подход, разграничивая дела и свое к ним отношение до прямо противоположного, как, скажем, в случае упомянутого выше энсина Коувелла, которого вышибли из флота за отказ от дуэли. Весьма любопытен и тот факт, что Донкин считал необходимым поехать для поединка на Континент.
Неожиданным сюжетным поворотом в истории стала инсинуация Хэллоуэлла, обвинившего Донкина в том, что во время разбирательства трибунала в Винчестере он-де допустил намеренную утечку информации о предстоящей дуэли военному начальству. Поскольку вся история рассказана на основании копий переписки, сделанных Хэллоуэллом, и, более того, его измышления не подтверждаются никакими другими свидетельствами, можно, как говорится, не брать в зачет это его заявление. И если уж говорить по правде, возможность такого двурушничества как-то не вяжется с упорными настояниями Донкина и его стремлением решить спор поскорее — то есть драться на дуэли еще в Испании.
В этой главе мы попытались объяснить всю важность такого акта, как вызов на дуэль. Без официального вызова встреча с оружием в руках не могла, собственно, претендовать на право называться дуэлью. Именно вызов давал старт всему предприятию — он приводил в движение шестерни хитроумного механизма дуэльных протоколов. Генеральная линия этой книги и состоит в том, что — несмотря на вариации и какие-то специфические особенности в практике и теории поединков в тех или иных странах и в то или иное время — базовые заповеди оставались неизменными на протяжении веков, когда бы и где бы ни происходил бой чести. Дуэль всегда имела свои неотъемлемые черты и четкие характеристики: вызов, привлечение секундантов и условия ведения самого поединка. И вот наступает момент повнимательнее присмотреться к тому, какую же роль играли в поединках секунданты.
Глава третья. Роль секундантов
Убежден, что найдется одно дело на пятьдесят, когда здравомыслящие секунданты не сумеют добиться примирения сторон прежде, чем те выйдут на бой{70}.
ПЕРЕД НАМИ МНЕНИЕ одного из многих авторов, из-под пера которых выходили наставления и рекомендации тем, кто участвовал в дуэлях в качестве секундантов. Среди дуэлянтов — как тех, кто вызывал оппонента, так и тех, кто принимал вызов, — многие и многие погибли только по причине безответственности или неопытности выбранных секундантов, независимо от того, бились ли противники на шпагах или пистолетах. Любой дуэлянт нуждался прежде всего в разумном, опытном и надежном секунданте — в человеке, на которого можно было бы действительно положиться. Когда Родон Кроули, муж беспринципной и тщащейся быть всегда в центре внимания общества Бекки из «Ярмарки тщеславия», застиг ее in flagrante delicto («на месте преступления») с лордом Стейном, вышел скандал, в ходе которого Кроули оскорбил Стейна прежде, чем ударить и швырнуть в него бриллиантовую брошь Бекки, оцарапавшую лоб ловеласа{71}. После этого вызов стал неминуем, а потому Родон, который не был новичком в подобного рода вещах, тут же поспешил в Найбридж-Бэррэкс повидать капитана Макмердо, «своего старого друга и товарища». Макмердо являлся как раз тем человеком, которого неплохо было бы привлечь к помощи в трудную минуту, — превосходным секундантом.
Макмердо доказал собственную полезность, и через короткое время они с Родоном встретились с мистером Уэнемом, секундантом лорда Стейна. Когда Уэнем напустил тумана невинности вокруг «дружеской встречи» Стейна и Бекки, Макмердо заставил Родона забыть о вызове. После всего Макмердо заметил: «Если его светлость [Стейн], получив выволочку, сочтет за благо сидеть тихо, так, черт возьми, пусть и сидит». И хотя Макмердо всего лишь литературный герой, однако он обладал качествами, которых порой так недоставало многим секундантам в реальной жизни. Если оставить за бортом романы, в действительности — в такой, как она есть, действительности, — в кульминационный момент на месте встречи дуэлянтов недостатки секундантов нередко оборачивались фатальными последствиями. Один писатель, стремясь дать совет возможным секундантам, выражал уверенность в том, что «большинство кошмарных происшествий, о которых приходится читать, есть зачастую следствие невежества или халатности секундантов»{72}.
Итак, повторимся, обязанности секундантов имели огромное значение. Иной раз от них буквально зависели жизнь и смерть. Когда Джеймс Полл дрался с сэром Фрэнсисом Бердеттом на Патни-Хид в 1807 г., его секундант, некий мистер Купер, послужил блестящим примером того, как не надо вести себя секунданту. Перед первым выстрелом, когда знак действовать подавал секундант Бердетта, Джон Кер, Купер «в поспешности ретировался за дерево на некотором расстоянии». Когда наступил черед второго выстрела и соответственно пришла очередь Купера давать отмашку дуэлянтам, он стоял так далеко от линии огня, что основные участники не видели его. Кер, когда делал знак, находился всего в четырех ярдах (то есть в метре с небольшим) в стороне от середины линии между дуэлянтами. Купер не захотел также и подписать бюллетень о происшедшем, не сказал, где живет, и вообще не предоставил о себе никакой информации. Подобным наплевательским отношением к обязанностям Купер, конечно же, наносил вред положению доверителя. Прячась за деревом, он не имел возможности наблюдать за подробностями встречи и предотвратить попытки противной стороны словчить, если бы такие предпринимались{73}.
Происхождение института секундантов довольно темное. Вероятно, он развился из практики средневековых рыцарей, окружавших себя оруженосцами. Оруженосец сопровождал господина на турнир, помогал облачаться в доспехи, садиться в седло и так далее. Когда же стала возникать современная дуэль — явление, как мы установили, тайное и незаконное, искавшее для себя укромных полянок в лесу или песчаных пустошей, — у дуэлянта, что вполне естественно, возникала нужда в надежном спутнике, который бы следил, чтобы все делалось честно. Вначале секундант обычно и сам принимал участие в дуэли, сражаясь с секундантом оппонента. Если с той и с другой стороны оказывалось больше одного секунданта, дрались и они. В последнем случае получалась всеобщая битва. В шестнадцатом и в начале семнадцатого века во французских дуэлях секунданты принимали участие как бойцы. Нередко они погибали. Так, в поединок де Бутвиля включились все четыре секунданта. Так же и во время дуэли между лордом Шрусбери и герцогом Бакингемом (см. ранее) в 1668 г. У каждого из видных господ было по два секунданта, все они сражались, а одного даже убили. В дуэлях, разыгрывавшихся на страницах романов Александра Дюма, секунданты никогда не оставались пассивными наблюдателями[18].
Ко времени, когда современная дуэль достигла периода зрелости, позиция и роль секундантов претерпели определенные мутации, а потому сами они из участников драки превратились скорее в арбитров и посредников. Когда разгоралась ссора, считалось нормальным в случае неизбежности дуэли, если один из противников предлагал второму назначить секунданта, которому можно было бы прислать письмо, а также выбирал секунданта себе. Начиная с этого момента, ответственность за проведение дуэли целиком лежала на секундантах. Если дело велось грамотно, основные участники находились как бы на вторых ролях до встречи на дуэльной площадке. Американский дуэльный кодекс 1838 г. довольно строг в данном пункте. Он однозначно непреклонен в отношении необходимости для секунданта управлять течением всего процесса. В случае ссоры между графом Карлетти и Уильямом Уиндемом, о которой здесь уже заходила речь ранее, Уиндем назначает четырех секундантов как распорядителей его воли в конфликте с графом. В письме брату он говорит, что «согласился полностью положиться на них и должен считать себя более ничем, кроме как инструментом в их руках».
Авторы пособий и наставлений для секундантов сходились во мнениях, что наиважнейшей задачей их являлся поиск путей примирения между сторонами. В 1818 г. Авраам Боскетт писал в «Дуэльном трактате», не без некоторого хвастовства приводя для начала как пример себя: «Сам лично был дуэлянтом четырежды и еще двадцать пять раз — секундантом»{74}. Располагая таким опытом, Боскетт не сомневался, что «обязанность секунданта посредничать и утишать страсти»{75}. Точно так же и аноним — армейский офицер, написавший в 1793 г. «Общие правила и рекомендации для всех секундантов на дуэлях», — считал основным делом секунданта искать примирения: «Должен непременно постараться и использовать все способности повернуть всё так, чтобы подать вопрос в новом и приемлемом свете, дабы сгладить обиду оскорбленной стороны»{76}.
Джон Уилсон Лайд, автор американского кодекса, согласился бы с процитированными выше словами, но сам он выразил ту же мысль иначе:
Используйте все силы и способности, чтобы успокоить волнение и погасить возмущение вашего доверителя, не гнушайтесь труда проникнуть в суть конфликта, поскольку джентльмены редко наносят оскорбления друг другу, если только не возникает какого-то недоразумения или ошибки. Когда же выявите истинную подоплеку раздора, проследуйте по всей цепочке, приведшей к моменту отправления вызова, и сумеете восстановить гармонию{77}.
Обязанность секунданта по разрешению конфликта начиналась с момента назначения на эту роль и длилась до того, как дуэль заканчивалась. В 1891 г. Феррё опубликовал «Дуэльный справочник 1880–1889 гг.» — «Уизден» дуэлянта[19]. Несмотря на то что вся статистика по дуэлям должна встречать очень осторожное и сдержанное доверие, сама по себе редкость издания вынуждает брать в зачет обнародованную в нем информацию. Среди сухих данных «Справочника» есть цифры, которые способны пролить немного света на успехи — или неуспехи — секундантов в деле предотвращения дуэлей. Феррё проанализировал все сообщения о дуэлях, появившиеся в парижских газетах за десятилетие, и классифицировал их по используемому виду оружия, отмечая также те случаи, когда кто-то из основных участников погибал. Из данных мы видим и то, насколько удавалось секундантам решить дело миром. Например, в 1880 г. Феррё отметил 40 случаев, в которых после ссоры назначались секунданты. Из всех сорока секунданты сумели предотвратить дуэль только девять раз. В 1885 г. парижские секунданты показали себя в деле примирения сторон еще хуже: из 61 ссоры, зафиксированной в справочнике Феррё, 50 завершились дуэлями. В 1889 г. 62 вызова в итоге увенчались только 42 дуэлями. В этом году, как мы видим, секундантам явно сопутствовала большая удача в примирении своих доверителей{78}.
Хотя и непонятно, насколько можно доверять приведенным выкладкам, они указывают на то, что секундантам удавалось погасить огонь раздора и избежать дуэлей максимум в каждом третьем, минимум — шестом случае. Обзор Феррё, конечно же, ограничен Парижем и 80-ми гг. девятнадцатого столетия, когда дуэли являлись общепринятым явлением, но редко заканчивались смертью. Например, в 1885 г. на 50 данных в этом году сатисфакциях погиб всего один дуэлянт. Снижение опасности быть убитым для дуэлянта во Франции в те времена повлекло за собой увеличение случаев нежелания отказываться от применения оружия, что делало обязанности секунданта еще более сложными.
И еще, у нас куда меньше примеров в отношении ссор, которые не закончились дуэлями, чем о собственно дуэлях. Отчасти происходит это потому, что когда двое улаживают разногласия до поединка, в этом факте меньше или вовсе нет привлекательности с точки зрения новости, чем когда дело доходит до грохота пистолетов или звона стали. В 1924 г. Раймон Пуанкаре, тогдашний премьер-министр Франции, выступал с обращением к Национальному собранию. Пока Пуанкаре делал свое дело, другой политик, месье Ле Прово де Лоне, принялся вышучивать оратора, отпуская нелестные ремарки в его адрес. Пуанкаре воспринял все серьезно и сразу же после того, как покинул парламент, отправил к де Лоне секундантов с просьбой объясниться. Де Лоне объяснился, и дело было благополучно замято. Такт секундантов позволил предотвратить вздорную и никому не нужную дуэль. Между прочим, одним из секундантов Пуанкаре в описываемом случае выступал военный министр, Андре Мажино, усилия которого по защите репутации Пуанкаре оказались куда более действенными, чем эффект от названной в его честь линии военных фортификаций для Франции в 1940 г.{79}.
В марте 1923 г. «Таймс» сообщила о состоявшейся накануне в Риме встрече «композиторов, импресарио, агентов и актеров, которые обсуждали средства продвижения итальянской музыки и музыкальных предприятий, особенно за рубежом». Заметка заканчивалась преисполненным скромности замечанием в отношении того, что-де обсуждение получилось «очень бурным». В действительности же два делегата — синьоры Масканьи и Мокки — сцепились друг с другом сначала в словесной перепалке, а потом и в рукопашной. Синьор Масканьи немедленно вызвал противника на дуэль и назначил секундантов. Как видно, у секундантов в жилах текла более прохладная кровь, чем у их доверителей, поскольку на следующий день стороны сошлись на том, что оснований для дуэли у обоих господ не имеется{80}.
Что еще более небезынтересно, если сами по себе наказания за драки на дуэлях настигали их участников довольно редко, то несостоявшихся дуэлянтов почти и вовсе не карали, несмотря на тот факт, что даже отправка самого по себе вызова считалась в некоторых странах противозаконной. В 1831 г. жителя Лондона, Эмброуза Пойнтера, обвинили в «злокозненных и противоправных письмах и в опубликовании одного письма, адресованного Дж. Ковердейлу, эсквайру, в «Грэйс-Инн», в Лондоне, с намерением подначить упомянутого Джона Ковердейла и спровоцировать его на дуэль с упомянутым Эмброузом Пойнтером»{81}.
Пойнтера арестовали, и он предстал перед судом, хотя подобные случаи бывали крайне редки. Джеймс Келли в его истории дуэлей в Ирландии приводит довольно неубедительные статистические данные в отношении количества дуэлей, сорванных секундантами. Если судить по выкладкам Келли, получается, что секунданты вообще редко вмешивались, хотя, по-видимому, статистика отражает только те случаи, когда стороны мирились прямо на дуэльной площадке, а не на более ранней стадии всего дела{82}.
Иной раз секунданты применяли более официальные инструменты для урегулирования разногласий между сторонами — суды чести. Суды чести существовали специально для разбора такого рода обстоятельств, как следует уже из названия, чтобы попытаться не доводить поссорившихся до выяснения отношений с оружием в руках. Подобные органы существовали в разных видах во многих странах на протяжении большей части истории дуэлей. Французские короли из династии Бурбонов основали их в семнадцатом столетии с целью сдержать кровавый вал дуэлей, как позднее сделали и Гогенцоллерны в Пруссии. Они регулярно учреждались в республиканской Франции в девятнадцатом столетии для решения — или для попытки решения — множества споров, возникавших особенно между политиками и журналистами. Идея суда чести пережила рубеж веков и не исчезла даже в двадцатом столетии.
В Португалии правительство объявило дуэли вне закона в 1911 г., создав суд чести для рассмотрения дел, которые прежде могли закончиться на дуэльной площадке. Орган обладал полномочиями штрафовать, заключать под стражу и даже отправлять в ссылку представших перед ним людей. Те же господа, которые осмеливались игнорировать суд чести и предпочитали драться на дуэли, подлежали наказанию в соответствии с Уголовным кодексом{83}. Несколькими годами позже в Уругвае палата депутатов одобрила законопроект, освобождавший от наказаний за дуэли в том случае, если секунданты предоставляли в суд чести доказательства в отношении того, что имело место нанесение оскорбления, оправдывавшего дуэль как способ смыть его{84}.
Как пример серьезной работы суда чести можно привести размолвку между французским журналистом, месье Тери, и драматургом, месье Бернстейном, в 1911 г. Тери счел себя оскорбленным письмом Бернстейна и вызвал того на дуэль. Секунданты обоих господ передали дело в специально созданный суд чести, уполномоченный решать, являлся ли Бернстейн особой, могущей быть классифицированной как способная дать сатисфакцию в вопросе чести. Иными словами, возникли некоторые сомнения в отношении того, следует ли ему позволить драться на дуэли, или — посмотрев с другой стороны — правильно ли поступит Тери, если будет сражаться с оппонентом. Сомнения возникли не на пустом месте, они стали отголоском поведения Бернстейна в 1898 г., когда он, будучи вызван на дуэль, поступил таким образом, что дал право окружающим заподозрить себя в проявлении трусости. К тому же имелись основания подозревать его в дезертирстве из армии. Суд рассмотрел все обстоятельства и пришел к выводу, что Бернстейну будет невозбранительно дать сатисфакцию, поскольку с 1898 г. он пять раз дрался на дуэлях безо всяких возражений со стороны оппонентов. Кроме того, удалось установить, что он урегулировал отношения с военным начальством. Суд, качаясь на штормовых волнах взбудораженной чести, не уронив достоинства, выплыл из ситуации и постановил, что ни одна из сторон не уронит лица, сойдясь с другой на дуэли.
В итоге ни один из отважных участников последовавшего затем поединка не получил ни царапины{85}.
Обязанность напрягать силы ума и души и жечь нервные клетки, ломая голову над тем, как бы уладить все миром, не покидала секундантов даже тогда, когда дуэлянты прибывали на место схватки. Немало дуэлей удалось предотвратить вмешательством секундантов в самую последнюю минуту. В 1842 г. Авраам Линкольн оказался втянутым в спор с аудитором штата, мистером Шилдсом, по поводу крушения государственного банка Иллинойса. Шилдс был ершистой особой и требовал от Линкольна извинений за то, что тот высмеял его в прессе, однако будущий президент извиняться не пожелал, и стороны договорились о дуэли. Линкольн выбрал палаши, и после консультаций все пришли к выводу встретиться на острове на реке Миссисипи между Иллинойсом и Миссури, поскольку в Иллинойсе дуэли находились под запретом. Утром 22 сентября Линкольн и его секундант переправились через реку к месту поединка и приготовились к схватке. Дуэль вот-вот уже должна была начаться, когда секунданты и просто друзья общими усилиями остановили бой. Шилдса и Линкольна удалось убедить решить дело миром, что они в итоге и сделали, после чего пожали друг другу руки и поехали через реку обратно в Иллинойс{86}.
Если секундантам не удавалось предотвратить начало дуэли, они в любом случае были обязаны сделать хоть что-то для как можно более раннего и достойного ее завершения, предпочтительнее до того, как кто-нибудь из участников серьезно пострадал. Немало сообщений о дуэлях заканчивается формулой: «После обмена первыми выстрелами вмешались секунданты и смогли остановить дуэль». В августе 1778 г. «Драчливый Патер», преподобный Генри Бэйт Дадли, бился на дуэли с мистером де Морандом в Хайд-Парке. Секунданты попытались вмешаться без видимого успеха после того, как стороны сделали по два выстрела. После четвертого «раунда» секунданты вновь осмелились сказать свое слово, но с прежним результатом. Только угроза со стороны секундантов сложить с себя полномочия заставила оппонентов сдаться и отказаться от пятого выстрела. Остановив пальбу, секунданты сумели привести драчунов к консенсусу и добиться примирения{87}. В то время, как многие другие дуэлянты проявляли меньше непоколебимости укокошить друг друга, чем Бэйт Дадли и де Моранд, все же справедливым будет отметить, что секунданты во многих случаях с полным на то правом могли сказать, что прекратили кровопролитие (или не допустили большего) своевременным и решительным вмешательством.
Компетентные секунданты прилагали любые усилия, чтобы избежать дуэли вроде той, на которой в Баттерси-Филдс в 1783 г. бились между собой мистер Манро из 16-го легкого драгунского полка и мистер Грин. Вооружившись пистолетами, они сошлись на намерении драться с шести ярдов и обменялись шестью выстрелами. Последний из них ранил Грина, у которого затем поинтересовались, дана ли ему сатисфакция. Тот ответил, что сочтет дело улаженным только, если мистер Манро немедленно извинится перед ним. Манро ответил: «Нет уж, не буду». На что вставил свое слово Грин: «Тогда пусть один из нас падет». Оба заняли позиции и сделали каждый по два выстрела. Манро пуля попала в колено, а Грину — в пах, став роковой. Из имеющихся сведений нельзя сделать однозначного вывода, присутствовали ли на поединке секунданты. Если они все-таки были, странно, что никто не попытался выполнить своих обязанностей. Если же секунданты отсутствовали, тогда мы вправе считать дуэль наглядным примером того, чего представлялось возможным избежать, находись рядом с противниками грамотные секунданты{88}.
В сходной ситуации оказались секунданты в дуэли между мистерами Бэрроу и Хоганом в Гренвилле (шт. Джерси) в 80-е гг. восемнадцатого столетия. Согласно уговору, сторонам предстояло обменяться каждой шестью выстрелами. После того, как оппоненты сделали по три, секундант Бэрроу попытался примирить обоих, но, не сумев ничего добиться, удалился со сцены событий, оставив «командовать» коллегу — секунданта Хогана. Дуэль продолжалась, и шестая пуля, угодив в сердце Хогану, стала фатальной для него. Человек, оставленный рядом с дерущимися, совершенно очевидно, не годился для своей роли, поскольку к тому моменту, когда раздался роковой выстрел, оба дуэлянта перестали соблюдать дистанцию и стояли в четырех шагах один от другого. Нельзя утверждать, что Хоган имел все шансы уцелеть, если бы секундант его оппонента остался на месте, однако его присутствие, возможно, не позволило бы дуэлянтам сократить расстояние. Ясно, однако, что секундант Бэрроу, не сумев вопреки всем попыткам если уж не закончить дуэль примирением, то хотя бы добиться от основных участников полюбовного ее завершения, чувствовал себя совершенно вправе отказаться от исполнения взятых на себя обязанностей{89}.
Секундантам полагалось использовать все силы и возможности, чтобы служить посредниками между сторонами ради предотвращения поединка или хотя бы смягчения его возможных последствий. Однако нередко случалось им делать нечто как раз противоположное. И вот один пример.
Жизнь офицеров австро-венгерской армии в годы перед Первой мировой войной регулировал очень придирчиво соблюдаемый кодекс чести. В первые месяцы 1914 г. произошла ссора между лейтенантом Хаддью, приписанным к Военному Летному корпусу, и его зятем, неким штатским по фамилии Бабочаи. Причина заключалась в неосторожных высказываниях относительно Хаддью, допущенных Бабочаи в разговоре с женой (она приходилась Хаддью сестрой). Высказывания дошли до Хаддью, но тот не захотел вызывать Бабочаи и предпочел их не замечать. Однако обеспокоенный традиционно прямолинейным и бескомпромиссным отношением военного начальства к вопросам, затрагивающим офицерскую честь, Хаддью решился посоветоваться с командиром. Тот не испытывал сомнений в том, что дуэль — единственное средство, доступное Хаддью в сложившихся обстоятельствах. Двух офицеров назначили его секундантами. Прослышав о принятом решении, Бабочаи предложил принести полное извинение, мотивируя ситуацию тем, что все случившееся являлось чисто семейным делом, однако секунданты Хаддью не пожелали ничего слушать, настаивая на дуэли.
Все те же секунданты добились и очень жестких условий: пистолеты, стрелять с 50 шагов, а затем продолжать дуэль на кавалерийских саблях. Бабочаи предпринял дальнейшие шаги в стремлении предотвратить дуэль, но секунданты Хаддью лишь ответили ему, что он обязан драться или же рискует навлечь на себя обвинение в трусости. В итоге поединок состоялся на территории военной школы верховой езды в Будапеште. При втором обмене выстрелами (в первый раз оба промахнулись) явно нервничавший Бабочаи влепил Хаддью пулю в грудь. Пораженный в легкое, Хаддью умер на пути в больницу{90}. Семейная трагедия разыгралась единственно по причине непоколебимости секундантов Хаддью, заботившихся единственно о поддержании чести мундира и целиком повинных в драме. Военные власти, однако, несмотря на рассказ Бабочаи, не пожелали признать факт оказания давления на Хаддью с целью вынудить его драться на дуэли{91}.
Хотя наиважнейшая задача секунданта заключалась в том, чтобы добиться примирения сторон и предотвратить дуэль — или прекратить ее вскоре после начала и до того, как чья-то честь будет удовлетворена, — у него имелись и другие обязанности, которые тоже могли оказать глубочайшее влияние на результат столкновения как до непосредственного столкновения в схватке, так и уже по прибытии на место предстоящего поединка. В общем и целом обязанность эту можно определить в двух словах: обеспечение ведения честного и достойного боя. Идеалом служила абсолютная скрупулезность в управлении дуэлью. Джон Кер, о котором мы уже упоминали ранее, есть прекрасный пример достойного беспристрастия, иными словами, он полный антипод фиглярствующего Купера — секунданта Джеймса Полла. В заявлении, которое он сделал для прессы по результатам встречи, Кер написал:
Должен отметить, что пока они ожидали сигнала, я видел, что сэр Фрэнсис держал руку поднятой с пистолетом, указывавшим в сторону мистера Полла. Зная, что делал он это не с целью заполучить некое нечестное преимущество, а просто так держал руку, я сказал ему: «Бердетт, не цельтесь. Я уверен, что вы и не думали, опустите руку, поскольку вы же видите, что пистолет мистера Полла смотрит вниз». Затем мистер Полл осведомился, почему я попросил сэра Фрэнсиса не целиться. Я ответил, что каждому ясно, что я имел в виду не целиться и заранее — до знака — не готовиться прицелиться, поскольку хотел только, чтобы все находились в равных условиях{92}.
В действительности же в этом изложении можно прочитать куда больше, чем видно с первого взгляда: Кер действовал не только исключительно из желания гарантировать честную игру. Он имел в виду и нечто другое: случись так, что на дуэли погиб бы Полл, тот факт, что Бердетт, возможно, прицеливался еще до сигнала, мог бы быть интерпретирован как жульничество. Кер отлично представлял себе, что любое подозрение в нечестности с целью добиться преимущества сильно осложнило бы, случись Бердетту оказаться в суде, его защиту и — в данном конкретном случае — стало бы очком не в пользу Кера. Ну и наконец, обнародовав эпизод после дуэли, в которой никто не пострадал, рассказчик только лишний раз подкрепил репутацию свою и Бердетта как людей чести.
Если секундантам не удавалось достигнуть примирения сторон на предварительном этапе, следующим шагом предстояло стать обсуждению условий поединка: надлежало обговорить время и место встречи, сойтись на выборе оружия и продолжительности боя. Если речь заходила о пистолетах, всё те же секунданты должны были уточнить очень важный пункт — дистанцию. Часто всё те же секунданты отвечали за обеспечение подходящего оружия и за наличие поблизости квалифицированного медика. Предания гласят, что дуэли происходили на заре на лесных полянках и песчаных пустошах. И это не просто взгляд через романтические розовые очки — дуэли проводились в укромных местечках просто потому, что в кровных интересах всех их участников было сохранить тайну встречи. На протяжении большей части своей истории дуэли находились под запретом, где бы и когда бы они ни протекали, а пробраться в «тихую заводь» на рассвете, пока все спят, означало наверняка избежать объяснений с властями.
В большинстве столичных городов существовали облюбованные дуэлянтами места: в Дублине долгое время пользовался популярностью Финикс-Парк; в Берлине честолюбивых драчунов привлекали Грюневальд и Тегелер-Вальд; в Вашингтоне оскорбленные конгрессмены несли честь на защиту подальше в Мэриленд, чтобы поквитаться с обидчиком в Бладенсберге; в Париже грохоту пистолетов и звону шпаг привычно внимали деревья Буа-де-Булонь. Все эти дуэльные площадки объединяют два фактора — укромность и доступность: никому из дуэлянтов не улыбалось долгое путешествие перед испытанием; в равной Степени по большей части никто из дуэлянтов не желал, чтобы власти успели вмешаться до окончания поединка. В этом смысле де Бутвиль и его спутники стали исключением, подтверждавшим правило: они дрались на Пляс-Руаяль (сейчас площадь Вогезов. — Пер.) средь бела дня, чтобы показать, как невысоко ценят волю короля. Вообще же еще одним фактором при выборе места поединка служила необходимость избегнуть законных преследований в отношении участников дуэли. Иногда приходилось даже покидать пределы родной юрисдикции — менять, если можно так выразиться, зону подсудности. Англичане отправлялись в путешествие через Ла-Манш к песчаным отмелям Кале, французы ехали в Бельгию, ирландцы отплывали в Англию, а американцы перемещались из одного штата в другой.
Общепринятым дуэльным временем служило раннее утро. И вновь причина отчасти заключалась в том, чтобы обеспечить дуэлянтам должную долю приватности и не дать нежелательным силам раскрыть их замыслы до срока, хотя в отношении времени, возможно, традиция несколько преувеличивает — не стоит ставить этот фактор в ряд с местом, которое в любом случае старались выбрать подальше от чужих глаз. Фактически дуэли проходили в самое разное время суток. Поэт Александр Пушкин вышел на роковую встречу с Жоржем д’Антесом в приближающихся сумерках короткого январского северного дня, незадолго до того, как стало смеркаться. Два англичанина, Оливер Клэйтон и Ричард Ламбрект, дрались в Баттерси-Филдсе еще в темноте — в 06.30 в январе 1830 г. Видимость была настолько никудышной, что противники вообще лишь угадывали местоположение друг друга — даже и снайпер не мог бы рассчитывать на верный успех в такой обстановке. Мастерство мало что значило — во всяком случае, меньше, чем удача. Клэйтону как раз и не повезло: пуля попала ему в грудь, и его не стало. Адольф Тавернье, автор французского учебника для дуэлянтов, опубликованного в 80-е гг. девятнадцатого столетия, настоятельно рекомендовал оппонентам не вести боя ранним утром, поскольку обычно большинство их проводило предшествующую ночь без сна{93}.
В какое бы время ни происходила дуэль, забота секундантов заключалась в недопущении выхода доверителей на бой подогретыми парами веселья. Если ссора вспыхивала в ходе ночной пирушки с обильными возлияниями — а именно так очень часто и случалось, — надлежало употребить все силы и способности, чтобы отложить поединок хотя бы до утра. Один автор находил особенно дурным тоном, если секунданты позволяли дуэлянтам драться пьяным. Считалось совершенно непристойным и потенциально смертельно опасным допускать оппонентов «в крайне неподобающем и буйном состоянии нетвердой походкой следовать от пиршественного стола к дуэльной площадке»{94}. Если уж представлялось важным избежать отправки вызова в подпитии, вдвойне более разумным было бы удерживать горячие головы от дуэлей в нетрезвом виде.
История пестрит рассказами о катастрофах на дуэлях между перевозбужденными алкоголем участниками. Возьмем Ирландию в 1784 г. — случай вполне типичный. Некий мистер Батлер из Килкенни и капитан Банберри не сошлись во взглядах на какой-то предмет и решили облегчить взаимопонимание с помощью пистолетов. Двое господ в сопровождении секундантов отправились в трактир, где, «заказав ужин и бутылочку рейнвейна (чтобы усыпить бдительность местного люда), они приступили к поединку». Банберри пуля рикошетом попала в губы; Батлер, которому повезло меньше, был ранен в бок и скончался. Коронер — рассмотрев дело, как и подобает следователю и не упуская из вида того факта, что оба господина пребывали в состоянии опьянения, — склонился к вердикту: убийство{95}. История показывает нам также, что представители закона демонстрировали тенденцию с меньшим пониманием относиться к пьяным дуэлянтам и к секундантам, которые позволили драться в поединке нетрезвым оппонентам.
Вопрос выбора оружия для применения на дуэли более труден. Повсеместно принято считать, что право выбора его принадлежало тому, кого вызвали. Как станет ясно из дальнейшего, подобная практика вовсе не считалась повсеместно принятой. И в самом-то деле, коль скоро вызванная сторона, нанесшая оскорбление, считалась вроде бы неправой, диктат понятий о справедливости подразумевал как будто бы нечто как раз совершенно обратное.
Касательно же самого оружия, тут все в большей степени зависело от местных традиций и результатов переговоров между секундантами. На раннем этапе истории дуэлянты обычно предпочитали рапиру (часто при этом во второй руке держали кинжал). В середине семнадцатого столетия на смену ей пришла более удобная шпага. В Англии с середины восемнадцатого века наиболее распространенным явлением стала дуэль на пистолетах. На заре девятнадцатого развивалась довольно высокая техника такого боя, а также и его собственная эстетика. В период господства во Франции стиля belle époque дуэлянты питали слабость к рапирам, в то же самое время, однако, в Италии в большинстве случаев для поединков выбирали сравнительно короткую саблю (sciabola). Со своей стороны, в наиболее необжитых районах Америки, по границам распространения поселений белого человека, в широком ходу были ножи и охотничьи ружья. В Виргинии, которая в 20-е гг. девятнадцатого века уже трудно поддавалась классификации как пограничье, применялись даже заряженные картечью мушкеты.
Ничто при этом не мешало секундантам сойтись на выборе и более эксцентрического оружия, одним из примеров чего могут служить французы, дравшиеся в 1843 г. на бильярдных шарах. Ланфан и Мельфон, оба жители городка Мезонфор, поссорились из-за игры в бильярд. Они тянули жребий, чтобы определить, кому первым бросать в голову оппоненту красный шар. Мельфон выиграл: демонстрируя беспримерную ловкость, силу и точность удара, он угодил Ланфану в лоб, уложив его наповал{96}.
Франция девятнадцатого века обогатила копилку знаний человечества примером куда более живописной и эксцентрической дуэли, в которой явственно слышны отголоски поединков эпохи средневекового рыцарства. Под заголовком «Исключительная дуэль» «Ежегодная хроника» рассказывает вот такую историю опасного безрассудства. Время действия — 1826 г., когда, как мы видим, прошло уже свыше 10 лет со дня битвы при Ватерлоо, а после падения ancien régime — старого режима — сменилось поколение.
Дуэль между маркизом Ливроном и месье дю Троном происходила в двенадцать часов в лесу Сенар, совсем недалеко от замка мадам де Кайла. Все предприятие напоминало действия безумцев, походя больше на рыцарский турнир, чем на современную дуэль. Дю Трон, молодой адвокат, облачился в костюм греческого полководца. Оба вооруженных саблями противника действовали верхами и имели по три секунданта. В ходе поединка, когда кони столкнулись, Ливрон вылетел из седла, оба участника получили небольшие ранения, и тут сочли за благо вмешаться секунданты. Что еще делает эту дуэль исключительной, так это тот факт, что проходила она в присутствии 150 зрителей{97}.
В другом сообщении о той же дуэли автор приходил ко вполне закономерному выводу: «Эпизод этот станет пищей для слухов, которые будут гулять по Парижу на протяжении недель».
Если вышеупомянутая дуэль, проходившая на полянке во французском лесу, напоминала времена героических средневековых рыцарей, то от поединка между двумя французскими военнопленными на борту плавучей тюрьмы «Самсон» в устье Темзы явственно отдавало душком худшего варварства «Темных веков». Не располагая шпагами или тому подобным оружием, повздорившие военнопленные импровизировали, привязывая к палкам ножницы. Вооруженные таким образом, они принялись колоть друг друга до тех пор, пока один из них не оказался серьезно ранен и уже не мог продолжать боя. Оппонент распорол ему живот, да так, что кишки вывалились наружу{98}.
Важной составляющей обязанностей секунданта при переговорах о выборе оружия являлась необходимость добиться того, чтобы доверитель не оказался в невыгодном положении. Трудно было бы ожидать, что каждый дуэлянт окажется умелым фехтовальщиком или метким стрелком. Тем не менее опытным секундантам надлежало принять все необходимые предосторожности. В 1843 г. досточтимого Уильяма Уэллсли вызвал на дуэль граф Хюммель, бельгиец, который как оскорбленный обладал правом выбора оружия. Он предпочел клинки, в каковом случае Уэллсли оказывался в очень невыгодной позиции. Тут-то и вмешался его секундант:
Что касается мистера Уэллсли, то необходимо принимать в расчет факт его незнакомства с этим оружием. К тому же повреждение на локте его правой руки затрудняет ему возможность применять шпагу, по поводу чего имеется заключение именитого врача месье Клоке{99}.
Соответственно поединок проходил на пистолетах.
Как мы уже не раз повторяли, наиболее важная задача секунданта — употребить все силы и возможности (в рамках кодекса чести, разумеется) для того, чтобы предотвратить дуэль. Если все же достигнуть желаемого не удавалось и бой становился неотвратимым, на дуэльной площадке секунданта ждали другие, но не менее серьезные обязанности. Время и место были уже оговорены, как и все прочие условия, оружие выбрано, завершены даже последние приготовления — письма к близким написаны, завещания составлены. Секундант обычно следовал в условленное место вместе с доверителем, точно как друг жениха на брачной процессии с той только зловещей разницей, что «жениха» в конце пути ждала не красавица невеста, а бой и, возможно, старуха смерть с косой.
Оказавшись в условленном месте — в Хайд-Парке ли, в Буа-де-Булонь или в каком-нибудь более экзотическом уголке, — секундант не имел времени для скуки. Он находился там для того, чтобы обеспечить соблюдение всех условий честной игры, а также защитить интересы того, кто выбрал его для этой почетной, но нелегкой работы (обязанности, как мы увидим, потенциально трудносовместимые). Один писатель, специализировавшийся на наставлениях для дуэлянтов, рекомендовал секундантам всегда стремиться «не просто предоставить друзьям всякий достойный шанс избегнуть худшего, но и помогать им демонстрировать всю широту благородной натуры, высокого духа и величия джентльменов».
Самая большая забота секунданта накануне дуэли — в случае поединка на пистолетах — заключалась в измерении расстояния между основными участниками и в заряжании оружия. Если же дуэлянты предпочитали шпаги, важно было убедиться в том, что клинки противников равной длины и одного и того же типа. В обоих вариантах секундантам надлежало проверить, не имел ли кто-то из оппонентов преимуществ в смысле занимаемой позиции или, наоборот, не испытывал ли он явных неудобств — не смотрело ли ему в лицо низко сидящее солнце, не был ли грунт под ногами слишком рыхлым.
В стремлении почувствовать атмосферу дуэли, ощутить страх и напор, высокий официоз и животную беспощадность поединка давайте же дадим слово секунданту — очевидцу и участнику происходившего. К тому же так мы сможем пролить некоторый свет на роль секунданта в момент, когда обе стороны уже прибыли к месту боя. Речь пойдет о господине по имени Молони, офицере 5-го гвардейского драгунского полка, который согласился стать секундантом лейтенанта Кроутера из 1-го пешего полка. Кроутер долгое время не ладил с капитаном Хелшемом, каковые разногласия привели наконец двух джентльменов к выяснению отношений с оружием в руках. Господа сошлись на том, что встретятся в 11 часов утра 1 апреля 1829 г. поблизости от памятника наполеоновской «Grande Armée» («Великой армии». — Пер.) среди дюн за пределами Булони. Несмотря на выбранный день, о розыгрышах никто и не думал.
Незадолго до 11 часов Молони и Кроутер — пока только вдвоем — прибыли к месту рядом с высокой колонной. Об остальных пока не было ни слуху ни духу. Пятнадцать минут спустя показались Хелшем и его секундант, мистер О’Грэйди. Они ехали не одни, а в сопровождении дюжины или того больше верховых и пеших. Молони тут же высказал возражение по поводу присутствия зрителей, а Хелшем, который давно уже назойливо проявлял острое желание влезть в драку, сказал секунданту оппонента о том, что желал бы присутствия этих людей, а те, в свою очередь, тоже выражали намерение наблюдать за боем. Затем секунданты занялись приготовлениями к дуэли. С этого момента историю рассказывает Молони.
Пока мы договаривались, вмешался Хелшем. Он сказал, что будет находиться тут же и слушать все, что происходит между мистером О’Грэйди и мной. Я несколько раз высказал возражения. Капитан Хелшем присутствовал в овражке с нами, пока мы заряжали пистолеты, и я заметил ему, что довольно непривычно для главного участника находиться рядом с секундантами, когда те готовят пистолеты, и сказал, что такое дело противоречит дуэльным правилам. Он ответил, что его это ни ч…та не волнует, зато он хочет лично наблюдать за тем, как заряжаются пистолеты… Мистер Грэйди занялся подготовкой площадки, на которой сторонам предстояло стреляться. Расстояние, на котором мы сошлись, составляло двенадцать шагов… Противники должны были встать с пистолетами ровно по краям, затем мистер Грэйди произносил слова: «Пора, джентльмены», каковые служили сигналом оппонентам поднять оружие и стрелять по возможности одновременно, не прицеливаясь. Площадку предварительно измерил, как я полагаю, мистер Грэйди. Он шагал так широко, как только возможно. Когда капитан Хелшем говорил о дуэльных правилах, исходя из грубости его манеры, я спросил его, не ищет ли он ссоры со мной. Лейтенант Кроутер ни в коем случае ни во что не вмешивался, стоя на расстоянии. Потом я попросил его подойти и поставил его в курс дела относительно достигнутых договоренностей…
До этого момента рассказ Молони довольно четко обрисовывает обязанности секунданта. Он возражал против аудитории, поскольку дуэль считалась делом личным, и все по той же, хорошо знакомой нам причине нелегальности поединков — чем меньше свидетелей присутствовало при схватке, тем лучше. Он убедился, что оружие должным образом заряжено — иногда нечистые на руку секунданты заряжали только один пистолет. Молони проследил за обмером площадки, с удовлетворением отметив, что его коллега не страдал от отсутствия широты жестов и ширины шагов. Капитан Хелшем бесцеремонно врывался в беседу секундантов, тогда как противник его, Кроутер, с достоинством держался в стороне от подготовки. Молони отметил, что был близок к ссоре с Хелшемом. Нападки со стороны оппонента его доверителя являлись обычным довеском к работе секунданта. Иной раз дело кончалось еще одной дуэлью. Но в описываемом случае все, в общем-то, шло как по писаному. Приближался момент истины. Послушаем же дальше рассказ Молони.
И вот стороны заняли места. Мистер Грэйди подал сигнал достаточно громко, для того чтобы оба оппонента могли его слышать. Лейтенант Кроутер тотчас же поднял руку довольно быстрым движением, выстрелил и опустил оружие. Капитан Хелшем помедлил и выстрелил несколько позднее. Не услышав голоса его пистолета сразу же после выстрела лейтенанта Кроутера, я присмотрелся и увидел, что капитан Хелшем держит пистолет, направленный на оппонента так, что если бы выстрел был, пуля упала бы с недолетом, поскольку дуло смотрело немного вниз. Он наклонил голову вправо, чтобы получше рассмотреть мистера Кроутера, медленно поднял руку и держал ее так несколько секунд до тех пор, пока не наставил его на противника. Пистолет указывал прямо на мистера Кроутера, и Хелшем аккуратно целился. Не возникало сомнения, что он делает именно это. Он выстрелил, и мистер Кроутер упал… Полагаю, произошло это секунд через пять после выстрела лейтенанта Кроутера.
Несчастный Кроутер скончался вскоре после дуэли. Хелшема судили в Олд-Бэйли за убийство, а свидетельство Молони стало одним из основных пунктов доказательной базы следствия. В острый момент суда — как можно предполагать, в ходе перекрестного допроса — адвокат Хелшема спросил Молони, почему же тот не вмешался, когда видел, как Хелшем намеренно целится в его доверителя. Он ответил: «Я не хотел озвучивать возражений, которые могли быть извращены и поняты неверно [речь идет об обвинении в трусости]».
В заключительном обращении к присяжным судья сказал: «Если стороны встречаются на дуэли, результатом которой становится смерть, уцелевшие в равной степени повинны в совершении убийства». Несмотря на недвусмысленность буквы закона, жюри признало Хелшема невиновным{100}. Вердикт, вынесенный присяжными, более чем типичен: невзирая ни на какие самые что ни на есть очевидные доказательства мошенничества, как в описываемом случае, и на однозначное напоминание им председательствующего, заседатели не захотели вынести обвинительного заключения по делу.
Но давайте же теперь обратимся к ответу Молони на вопрос, заданный ему адвокатом Хелшема, поскольку в нем заключается указание на сложности, с которыми столкнулся секундант. Задача его состояла в осуществлении контроля над действиями оппонентов и недопущении мошенничества, другими словами, ему полагалось выступать в роли арбитра: проверять зарядку пистолетов и следить за тем, чтобы дуэлянты находились в равно выгодных условиях. Вместе с тем у него имелись и особые обязанности по отношению к своему доверителю, так как он являлся его секундантом — его опорой в кризисный момент. Изначально, как видели мы в том числе и в случае с поединком де Бутвиля, секунданты даже участвовали в драке бок о бок с главными противниками. Разрешение этого конфликта обязательств — по отношению к соблюдению протокола, к институту дуэли в противовес обязательствам к доверителю — могло и фактически стало делом жизни и смерти. У Молони, по его собственным показаниям, оставалось две или три секунды на принятие решения. Не попытавшись предотвратить исполнение очевидного намерения Хелшема прицелиться, секундант выбрал путь чести и репутации, и за выбор его Кроутер заплатил жизнью.
Как явственно показывает рассказ самого Молони, когда стороны прибывали на место предстоящего поединка, секунданты выполняли четко очерченный круг обязанностей. Оставшийся неназванным офицер, написавший «Общие правила и рекомендации для всех секундантов на дуэлях», посвятил специальный раздел обязанностям секунданта «в поле». В перечень входили: правильный выбор площадки, зарядка оружия (в присутствии секундантов обеих сторон) и промер расстояния. Он выражал полнейшую убежденность в том, что 10 ярдов — кратчайшая допустимая дистанция, которую надлежит помечать так, чтобы предотвратить сближение дуэлянтов{101}. Другой английский автор дуэльных регламентов говорит нам, что расстояние на месте поединка должно измеряться только и не иначе как в ярдах, при этом не забывая особо напомнить, что именно под ними «привычно, но неверно подразумеваются шаги»{102}.
Молони подчеркивает важность наблюдения за зарядкой пистолетов. В своем отчете Молони не оставляет пространства для сомнения, что он внимательно надзирал за тем, как заряжались пистолеты на месте дуэли. Подобное было просто необходимо по двум причинам. Во-первых, чтобы убедиться в полной готовности обоих стволов для боя и, следовательно, обеспечить обоим дуэлянтам равные шансы и во-вторых, чтобы секунданты своими глазами видели пистолеты и установили факт соответствия их характеристик дуэльным нормам. Самым распространенным случаем нарушения правил со стороны дуэлянта являлось применение пистолета с нарезным стволом. Нарезка же давала стрелку куда большую степень вероятности попадания, предоставляя таким образом очевидное преимущество над противником, использующим гладкоствольный пистолет — типичное дуэльное оружие. Цитата из «Клонмел Рулз» 1777 г. по этому поводу гласит:
Правило 18. Секунданты производят заряжание в присутствии друг друга так, если только не дают взаимной чести (гарантировать), что заряжено как должно, что может считаться достаточным{103}.
В отдельных случаях секунданты шли на сговор с целью оградить доверителей от нанесения друг другу вреда. Подобное могло являться актом милосердия, особенно когда дуэлянтами оказывались молодые люди — неопытные и наивные. Уильям Хикки в своих наполненных разными правдивыми и вымышленными историями воспоминаниях приводит эпизод, связанный с двумя кадетами Ост-Индской компании, которые поссорились по поводу игровых долгов по дороге в Индию на борту «Хэмпшира» (Hampshire). Когда судно сделало остановку в Кейптауне, юные смельчаки решили утрясти разногласия с помощью дуэли. Однако поединок их превратился в фарс, поскольку секунданты, тайно от забияк, условились не класть в пистолеты пули. Молодцы вышли стреляться, оба выпалили, и… один упал, сраженный, как стало ясно потом, исключительно страхом{104}.
Другим способом для секунданта предотвратить скверные результаты действия неуемной воинственности доверителей в отношении их самих было своевременно информировать полицию. Как мы уже видели, подобный ход не считался законной уловкой в лучших кругах дуэлянтов, однако и он находил своих адвокатов. Достаточно одного примера. В 1908 г. двое русских — г-н Марков и г-н Пергамент — пришли к мнению, что есть единственный способ разрешить их спор в Думе. Стороны вместе с секундантами и в присутствии некоторых репортеров заняли позиции в загородном саду. Они уже готовились к выстрелу, когда прибытие полиции предотвратило дуэль. «Склонные к злословию люди», как писалось в заметке потом, предполагали, что приезд полиции вовсе не стал следствием случайности. Два выстрела, которые сделали секунданты, как будто бы с целью проверки оружия, послужили сигналом для вмешательства стражей закона{105}.
В 1828 г. месье Фужер опубликовал книгу L'Art de ne jamais être tué ni blessé en duel sans avoir pris acune leçon d’armes («Искусство никогда не быть убитым или раненным на дуэли без предварительных уроков обращения с оружием»), которая представляла собой отчасти пародию на дуэльные учебники и стала очень популярна как таковая в свое время, однако под покровом юмора работа скрывала и некоторые полезные советы, которые могли бы вполне пригодиться будущим дуэлянтам. Цель автора состояла в том, чтобы помочь читателю предотвратить поединок, за счет чего сохранить жизнь и уберечь себя от раны. Фужер сгруппировал советы в 10 уроков. В качестве первого способа по предотвращению дуэли он советовал заручиться репутацией храбреца, каковая вполне могла охладить пыл иных людей и отвадить их от намерений вызывать такого человека. Если вы военный, «захватите пушку, редут или вражеского генерала», если штатский, «отличитесь на пожаре». Коль скоро с этим пунктом ничего не получается, автор дает другой совет, суть которого в том, чтобы избегать нанесения обид окружающим. Он советует вести себя со всеми так, чтобы к словам «ваше поведение» подходили определения «милое», «вежливое», «предупредительное» и «любезное». Когда же, несмотря на все предосторожности, рассматриваемая персона все же оказывается перед необходимостью драться, Фужер рекомендует выбрать хороших секундантов, способных вытащить доверителя из трудной ситуации. Можно попробовать и совсем уже современное по характеру средство — обед. Многие споры, как утверждал Фужер, разрешались за хорошей трапезой. И наконец, если ничего не помогало, тогда у Фужера имелся про запас еще один козырь в рукаве. «Мы вольны думать, что эра волшебных пуль миновала навечно, однако всегда ли мы правы?» Он предлагает пули-муляжи, сработанные под настоящие; в частности, вполне могли бы подойти пробковые{106}.
Хотя доля секунданта всегда бывала сопряжена с нелегкими обязанностями, случалось порой, она оказывалась еще к тому же и смертельно опасной. Оставим в стороне варианты участия секундантов в бою рядом с доверителями, даже и при более традиционных условиях дуэльному дружке иной раз доводилось заглянуть в лицо смерти. Самым очевидным риском, особенно в случае пистолетной дуэли, когда оппоненты расходились и сходились перед выстрелом, был шанс нарваться на случайную пулю. Хотя секунданты размещались, разумеется, в стороне от прямой линии между противниками, при выстреле «с разворота» пуля вполне могла представлять источник опасности для секунданта. В 1929 г. мексиканец Мигуэль Мартинес согласился посредничать на дуэли между двумя друзьями, которые собирались стреляться из пистолетов с 20 шагов. Обе пули попали в грудь несчастного Мартинеса. Он умер на месте{107}.
Редко кто вообще писал о дуэлях более занимательно, чем Марк Твен. В книге «Пешком по Европе» он вспоминает о своем участии в качестве секунданта на дуэли во Франции в 70-х гг. девятнадцатого века. В том поединке встретились два ведущих французских политика — Леон-Мишель Гамбетта и Мари-Франсуа Фурту. Причина — политические разногласия. Рассказ Твена об обстоятельствах дуэли — он выступал в роли секунданта Гамбетта — и о предшествовавших ей формальностях есть образец мелодраматического юмора, который продемонстрировал автор, тонко потешаясь над грузными и псевдогероическими дуэлянтами.
Затем я вернулся к моему доверителю и с глубоким огорчением обнаружил, что он изрядно утратил задор. Я изо всех сил постарался воодушевить его.
Я сказал: «Ну, сэр. Дела вовсе не так уж плохи, как может показаться. Учитывая характер оружия, ограниченное количество выстрелов, приемлемое расстояние, ватную густоту тумана, а также и то важное обстоятельство, что один из бойцов одноглазый, а второй косоглазый и близорукий, думается мне, что поединок этот вовсе не обязательно кончится худшим образом. Есть немало шансов, что вы оба уцелеете. А потому воспряньте духом, не стоит терять надежду.
И вот, еще слыша отзвуки такой воодушевляющей на подвиги речи, Гамбетта занял позицию с пистолетом в руке, а Марк Твен — позади него, в самом буквальном смысле служа ему крепким тылом. Затем…
Я тут же крикнул:
«Раз, два, три! Огонь!»
Два коротких хлопка! Два коротких хлопка пронзили мне уши! И в тот же миг я рухнул на землю, погребенный под лавиной из плоти. Несмотря на непомерный груз, я все же различил тихий шепот сверху и слова: «Я умираю за… за… за… Да пропади я пропадом! За что я умираю? Ах, да! Да! За ФРАНЦИЮ! Я умираю, чтобы Франция жила!»
Как выяснилось, Гамбетта выдержал великое испытание и физически никак не пострадал, как, впрочем, и оппонент. Вообще же единственным, кому на самом деле досталось, в том числе из-за того, что сломанное ребро воткнулось в легкое, оказался в этой истории М. Твен, на которого всем грузом обрушилось массивное тело Гамбетта{108}.
Прежде чем оставить тему о роли секундантов, мы должны обратиться к щекотливому вопросу дуэлей, в которых стороны не прибегали к их услугам. Может возникнуть недоумение в отношении того, стоит ли вообще считать дуэлью бой без участия секундантов. Ответом, вероятно, послужит замечание, что такие поединки без секундантов есть исключение, которое подтверждает правило. Сам факт того, что они представляются чем-то необычным, должен уже таковым отношением к нему показывать, что присутствие секундантов повсеместно считалось чем-то само собой разумеющимся — sine qua non. Естественно, что происходили дуэли — и причем с участием знаменитых людей, — к которым, тем не менее, секунданты не привлекались. Лорд Байрон (дядя поэта) убил Уильяма Чауорта в поединке без секундантов в 1765 г., хотя никто не рискнул бы назвать бой чем-то иным, нежели дуэлью. Так, капитан Королевского ВМФ Эдуард Кларк убил такого же, как он, морского офицера, капитана Томаса Иннеса, на дуэли в Хайд-Парке в 1749 г. Если не считать прочерка в графе «секунданты», схватка носила все черты, присущие дуэли. Как бы там ни было, случайный свидетель, несомненно, счел бы происходящее именно законной дуэлью. Джон Уилкес дрался, по меньшей мере, на двух дуэлях без секундантов: с лордом Талботом в 1762 г. и с Сэмьюэлем Мартином в следующем году.
И снова, если не считать отсутствия секундантов, оба поединка самые настоящие дуэли. Точно так же и роковая для одного из участников встреча между майором Кэмпбеллом и капитаном Бойдом в Ирландии в 1809 г. протекала без секундантов.
Джон Уилкес отличался необычностью в характере ведения дуэлей, как, впрочем, и во многих иных аспектах жизни, но даже он осознавал, что драться на дуэли без секундантов не есть норма. По крайней мере, Уилкес признавал факт отсутствия секундантов как нетипичный, что явствует из рассказа Сэмьюэля Мартина о их дуэли в Хайд-Парке.
Когда мы шли от деревьев, где я поджидал его [Уилкеса], к северной стене Хайд-Парка, но отклоняясь на левую руку в западном направлении, мистер У. воскликнул: «Так что же? Мы будем без секундантов и без предварительных договоренностей?» Я ответил, что пришел рискнуть жизнью и что не помышляю о какой-то нечестности. Но он сказал, что в подобных ситуациях обычно принято прежде договариваться об условиях и будто такое и в самом деле совершенно необходимо. Я ответил, что мы могли бы отойти друг от друга на полдюжины шагов, затем развернуться и выстрелить. «Будет ли один из нас стрелять первым или мы выстрелим оба одновременно?» Я ответил, что будем по возможности стрелять вместе или же как-то иначе — как каждый из нас сочтет уместным. «Допускается ли, — спросил мистер У., — просить пощады в крайнем случае?» Мистер М. ответил: «Пусть будет, как будет — как сложится, так и получится»{109}.
Как ни любопытно, но из отрывка следует, что Мартин из тех двоих излучал больше оптимизма в отношении перспективы биться без секундантов. Что точно маячило в будущем перед дуэлянтами, которые выходили на поединки без секундантов, так это больший шанс держать серьезный ответ перед законом. Кларк, Байрон и Кэмпбелл предстали перед судом по обвинению в убийстве. Хотя из-за удаленности рассматриваемых событий во времени не представляется возможным оценить, насколько отсутствие секундантов могло считаться составом преступления в глазах судей, совершенно очевидно, что сам факт боя без свидетелей и посредников не улучшал шансов выйти сухими из воды призванных к ответу дуэлянтов. Наличие секундантов на дуэли служило доказательством того, что основные участники их знали правила и демонстрировали готовность им следовать.
Глава четвертая. Бой
Но когда зашло солнце и стало темно, им овладело беспокойство. Это был не страх перед смертью, потому что в нем, пока он обедал и играл в карты, сидела почему-то уверенность, что дуэль кончится ничем; это был страх перед чем-то неизвестным, что должно случиться завтра утром первый раз в его жизни, и страх перед наступающею ночью… Он знал, что ночь будет длинная, бессонная…{110}
ТАК ЛАЕВСКИЙ, герой повести Чехова «Дуэль», размышлял в ночь перед боем с фон Кореном. Пытками неопределенностью, угрызениями совести и страхом, которые становились товарищами героев повестей и романов о дуэлях в ночь перед поединком, пестрят страницы многих произведений беллетристики. Наступает ночь, так подходящая для сентиментальных чувств, романтической ностальгии и «ломящейся в дом» не скрашенной ничем вины. Покуда Лаевский оставался один в своей комнате, худшие страхи обступали его, он не мог ничем заняться: «Накануне смерти надо писать к близким людям», — но слова не шли. Затем — словно бы символически отражая бурю чувств в душе героя — разыгралась сильная гроза:
Во всех трех окнах ярко блеснула молния, и вслед за этим раздался оглушительный, раскатистый удар грома, сначала глухой, а потом грохочущий и с треском, и такой сильный, что зазвенели в окнах стекла. Лаевский встал, подошел к окну и припал лбом к стеклу{111}.
Поначалу гроза вызвала поток болезненных воспоминаний, угрызения совести и рефлексию, но в итоге намерение посетить любовницу, Надежду Федоровну, поведение которой и послужило причиной дуэли, заставило его выйти из дома. Визит к ней прогнал демонов ночи, и это лишний раз убедило Лаевского в том, что жизнь слишком драгоценная штука, чтобы запросто распроститься с ней. Подкрепленный этой мыслью, он оказался готовым выйти на дуэль и биться на ней с большим хладнокровием и присутствием духа.
Терзания накануне дуэли также хорошо показаны в другой повести писавшего еще до Чехова русского автора, Михаила Лермонтова, «Герой нашего времени». Лермонтов знал о чувствах дуэлянта не понаслышке, поскольку сам принимал участие в поединке незадолго до публикации повести. Печорин — в чем-то подобный Лаевскому герой — мучился, размышляя о прошлом: перед глазами его проплывала вся жизнь. Кроме того, он беспокоился, почти непроизвольно, в отношении самой дуэли, не будучи в состоянии заснуть в раздумьях о том, что будет, если он погибнет{112}.
Многие герои новелл перед дуэлью вот так же не могли совладать со стучавшимися во все окна незваными мыслями, одолевавшими их в преддверии поединка. Вряд ли стоит сомневаться, что и настоящие дуэлянты переживали нечто подобное. Нет ничего более естественного в том, что авторы учебников для потенциальных дуэлянтов искали возможности дать какой-то действенный совет в плане того, как лучше провести тревожные часы, предшествующие тайной утренней встрече. Автор наставления «Дуэльное искусство» предлагает способы пережить «ночь накануне» в главе под названием «Необходимые предосторожности». Дуэлянту надлежит относиться к предстоящему «как к игре» и «объявлять войну нервозным предчувствиям». Он находит вполне логичное решение: «Чтобы мысли его не сходились все на предстоящем деле, ему следует пригласить нескольких друзей на ужин и провести вечер под смех и остроты, вкушая портвейн; если же он склонен к картам, тогда уместно потешить себя роббером в висте».
Однако дуэлянту с друзьями следовало осознавать негативный момент в отвлечении от предстоящего с утра дела — словом, перебирать тоже не стоило. Автор наставления, между тем, сознавая терзания, которые выпадают на долю человека в долгой недреманной вахте накануне события, продолжал:
Если же он надумает забыться сном, когда отойдет на отдых, а навязчивые мысли станут одолевать его воображение, пусть возьмет занимательную книжицу — скажем, одну из повестей сэра Уолтера (то есть В. Скотта. — Пер.), когда же окажется любителем романтики; или же «Чайлд Гарольд» Байрона, если душа лежит к возвышенному, — и читает, пока не уснет{113}
Как ни любопытным это может показаться, повесть, которую Лермонтов заставил читать Печорина, когда тот не мог уснуть перед дуэлью, были «Пуритане» Скотта. Судя по всему, работы сэра Уолтера уважали все дуэлянты от самых что ни на есть Хоум-Каунтис (ближайших к Лондону графств Кент, Суррей и т.д. — Пер.) до гор Кавказа. Еще один литературный герой, Пелэм — известный персонаж Булвера Литтона — проводит разницу между дуэлью в Англии и такого же рода поединком во Франции.
«Хо-хо! — воскликнул я. — Да дуэль во Франции вовсе не то, что в Англии. В первом случае она нечто само собой разумеющееся — так себе безделица. Люди дают указания относительно поединка так, точно заказывают лакею ужин. Но вот в нашем разе все дело в помпе и торжественности момента — ни тени шутки, непременно встать до зари и уже с завещанием в кармане»{114}.
В августе 1780 г. Уоррен Хастингс и Филипп Фрэнсис сошлись в бою в предместьях Калькутты после долгой и пропитанной желчью распри, приключившейся с двумя этими людьми из верхов правительства Индии. Нетипично здесь то, что оба главных участника драмы зафиксировали на бумаге свои ощущения, связанные с дуэлью, и оставили их для потомков. И, что характерно, оба отразили нескончаемую долготу дня накануне дуэли. Фрэнсис прокомментировал все происходившее по-спартански лаконично: «16-го. Приводил в порядок дела. Жег бумаги и т.д. на случай самого скверного исхода. Скучное занятие»{115}.
Хастингс, получив 15 августа вызов от Фрэнсиса и согласившись на встречу с ним спустя двое суток в Алипуре, тоже потратил оставшиеся часы на устройство дел. Хастингс составил завещание, сочинил пространный меморандум для правительства Бенгалии для облегчения отправления обязанностей тем, кто придет на смену ему после его кончины, ежели такое случится теперь, и написал письмо Мэриен — жене. Письмо должны были передать Мэриен только в случае, если бы Хастингс погиб на предстоящей дуэли. «Моя возлюбленная Мэриен, — такими словами начиналось послание. — Сердце мое обливается кровью от мысли о том, какие чувства Вы можете испытывать, если так случилось, что Вы держите в руках это письмо»{116}. В описываемом случае Хастингс пережил дуэль, не получив и царапины, а вот Фрэнсис был ранен, хотя позднее и поправился.
Джордж Кэннинг, который готовился умереть на дуэли с коллегой по Кабинету, виконтом Каслри, спустя 29 лет после описываемых выше событий, тоже засел за письменный стол, чтобы попрощаться с женой и привести в порядок мирские дела.
Если со мной стрясется что-нибудь, драгоценная любовь моя, утешьтесь мыслями о том, что сделал я так, как надлежало, и так поступил, как был должен… Я уверен в том, что действую в интересах страны, и единственное, чем движим из всех возможных личных побуждений, желанием не предать себя позору и нежеланием терпеть недостойное со стороны прочих…
Затем он прояснил свое материальное положение и завещал все ей, попросив только, чтобы она не оставила заботами его мать, выделив ей единовременно 1000 фунтов или — что было бы предпочтительнее — 300 фунтов в год{117}.
Когда часы бдений подошли к концу, для храброго дуэлянта наступало время отправляться на оговоренное рандеву, где ждала его встреча с судьбой. Часто такие путешествия совершались в компании секунданта. Если вести речь о бойцах премьер-министрах, Питт трясся в карете по Портсмутскому Тракту из центра Лондона к Патни-Хид с Дадли Райдером, своим секундантом; Веллингтон ехал по Баттерси-Бридж также с секундантом, одноруким Хардингом, чтобы встретиться с лордом Уинчелси на Баттерси-Филдс. А Каслри ради драки с Кэннингом сопровождал к Патни-Хид в парной двуколке секундант, лорд Ярмут. По пути они обсуждали Каталани, модную оперную певицу, и Каслри напевал себе под нос отрывки из ее арий{118}.
Дуэлянты всех времен и народов шествовали к местам рандеву, порой пробираясь туда тайком, обычно бок о бок с секундантами. Порой приходилось даже довериться водной стихии. Эдуард Сэквилл и лорд Брюс, придворные и солдаты якобитского периода[20], мчались наметом nô пологому голландскому берегу две мили один за другим, до тех пор, пока не добрались до заболоченной низинки — места встречи[21]. В 1839 г. лорд Джордж Лофтес и лорд Харли не поленились отправиться в однодневное заграничное турне ради дуэли. Они преодолели неверные воды и высадились в Булони утром, постреляли друг в друга и в тот же день возвратились в Дувр.
Франция служила самым популярным местом для английских дуэлянтов, которые хотели обезопасить себя от влияния на их намерения сковывающей благородные порывы королевской юрисдикции. Как бы там ни было, когда в 1796 г. у лорда Валеншиа (иначе Валенина. — Пер.) и Генри Голора возникли разногласия по поводу интрижки Голора с женой Валеншиа. Британия оказалась в состоянии войны с Францией, а потому ради разрешения конфликта господам пришлось ехать в Германию. Оба джентльмена, сопровождаемые секундантами и врачами, отплыли в Гамбург, где разрядили пистолеты на поле за пределами городской черты. Валеншиа был ранен в грудь, но счастливо пережил попадание, поскольку пулю извлекли из его плоти прямо на месте дуэли{119}.
В 1819 г. капитан лейб-гвардии Пеллью с женой мистера Уэлша — бывшего прежде офицером того же полка — нашел укрытие в Париже.
Безоблачное счастье любовников омрачило появление во французской столице расположенного к мести мужа, который предпочел «то, что называют сатисфакцией меж благородными господами, поиску законных путей возмещения» (то есть открытию дела по факту адюльтера). Стороны достигли договоренности о дуэли на пистолетах с 12 шагов. Пеллью с пулей в голове «скончался прежде, чем тело его коснулось земли». История умалчивает, смогли ли мистер и миссис Уэлш спасти брак по итогам грустного разрешения конфликта{120}.
Порой заинтересованным сторонам приходилось изрядно поколесить по матушке Земле, чтобы в итоге удостоиться долгожданной встречи. В пятницу, 17 октября 1828 г., некий Ричард Питерс с Парк-Стрит, «вест-индийского происхождения, потомок одного из первоначальных жителей, поселившихся на острове», выразил согласие помериться силами на дуэли с капитаном Хатчинсоном, прежде служившим в 47-м пешем полку. Разногласия случились из-за обоюдных претензий на внимание «молодой ирландской леди большой красоты и немалого успеха». Ассистировали дуэлянтам врач и майор Хорнер — друг Хатчинсона. Они встретились у Глостер-Гэйт Риджентс-Парка, откуда проследовали к Чок-Фарм. Так или иначе в Чок-Фарм их заметили какие-то прохожие, а потому кавалькада отправилась дальше к Хэмпстед-Хид в надежде отыскать укромное место, где бы никто не помешал дуэли. Там, к всеобщему облегчению, они действительно нашли такой уголок около прудов, где и состоялся поединок на пистолетах с 12 шагов.
В конечном итоге после долгих перемещений — от Риджентс-Парка к Чок-Фарм и далее к Хэмпстед-Хид — дуэлянты обрели спокойствие, так необходимое им, чтобы перейти к важному делу, ради которого они, собственно, и собрались. Питерс и Хатчинсон побросали в сторону плащи и изготовились к бою. Майор Хорнер дал сигнал: «Господа, приготовиться. Огонь!» Пуля Хатчинсона сорвала с головы Питерса шляпу. Питерс вообще в оппонента не попал, после чего секунданты бросились мирить драчунов и благополучно исчерпали проблему, приведя их к мирной конклюзии{121}.
В золотой век дуэлей джентльмены путешествовали к месту выяснения отношений в каретах, верхом, на лодке или корабле, а то даже и пешком. Двадцатый век внес свои коррективы, способные, как часто бывает в истории, опошлить романтические тонкости предшествующих времен, — некоторые дуэлянты прибывали к месту встречи на моторных экипажах, при этом часто — в случаях, когда речь шла о широко разрекламированных поединках театральной богемы, — преследуемые толпами вездесущих журналистов и неугомонных папарацци.
Ну как тут не поплакать над традицией, которая прослеживала корни родства в рыцарственных поединках Средневековья и переживала высшую фазу успеха в эру париков и треуголок? Только представьте себе, что сказал бы по сему поводу лорд Кэмелфорд!
По прибытии в назначенное место дуэлянты с их секундантами могли приступить к самому серьезному делу в их повестке дня. Как твердо знаем мы из доклада Молони (см. гл. 3), описавшего процесс приготовления к дуэли между Кроутером и Хелшемом, существовало несколько пунктов в списке, которые ожидали заслуженного крестика, или «птички» в соответствующей графе. В настоящем разделе основное внимание будет уделено способам, избираемым сторонами для ведения дуэли, с упором на проходящие через века сходства между дуэльными поединками — на общие черты, присущие всем им. Более детальные рассмотрения национальных или местных особенностей будут представлены по мере того, как мы подойдем к более пристальному изучению процесса развития дуэльных традиций в отдельно взятых культурах и странах. Во взаимосвязи с хронологией благородного поединка мы не преминем уделить должное внимание основному оружию большинства дуэлянтов — клинкам и пистолетам.
Применительно к дуэлям на шпагах и тому подобном колющем или рубяще-колющем оружии, организация боя отличалась предельной простотой. Какой бы тип клинка ни использовался — рапира, шпага, палаш, эспадрон или кавалерийская сабля, — оружие сравнивалось, чтобы убедиться в совпадении размеров[22]. Перед дуэлью в 1613 г. между Эдуардом Сэквиллом и лордом Брюсом оба оппонента столкнулись с затруднениями в подборе подходящих клинков. Вначале Брюс приготовился вооружиться мечом равной длины с оружием Сэквилла, но вдвое более широким. Секундант Сэквилла посоветовал ему отвергнуть предложение Брюса, попросить того взять сходное оружие и позволить Брюсу самому выбрать из двух равных или почти равных клинков.
В шестнадцатом и семнадцатом столетиях обычной практикой являлось применение в дополнение к мечу кинжала. В 1568 г. в Венеции Камилло Агриппа опубликовал дуэльный учебник «Наука об оружии» для просвещения заядлых фехтовальщиков или дуэлянтов с помощью «пошагового» руководства на примере иллюстраций и пояснений к ним, позволявших постепенно изучить сложную технику владения мечом; в данном наставлении автор делал главный упор на применении основного клинка и кинжала. Де Бутвиль и его секунданты дрались на дуэли как раз с таким оружием. Кроме того им пришлось позволить осмотреть себя на предмет возможного наличия на них лат, что тоже представляло собой обычную практику.
Когда завершалась проверка холодного оружия, а затем противники снимали все лишнее перед поединком, более не оставалось почти ничего, кроме как дать сигнал к началу боя. На раннем этапе — в первые столетия истории дуэлей — схватка продолжалась до тех пор, пока один из участников не падал замертво или же — лишенный оружия — не сдавался на милость оппонента. Позднее, когда основным дуэльным оружием по-прежнему оставались все те же клинки, секунданты обговаривали условия боя. Иной раз сигналом к окончанию поединка служил выход одного из участников из строя, порой дрались лишь au premier sang — до первой крови, но случалось, что мерилом становилось количество раундов. Жесткость или, напротив, мягкость условий зависели от того, как и на чем удавалось сговориться секундантам.
Печальной памяти встреча между лордом Моханом и герцогом Хэмилтоном в Хайд-Парке в ноябре 1712 г. стала примером дуэли, в которой дрались и секунданты сторон. Самый, наверное, противоречивый аспект этой дуэли — упорное подозрение, что Макартни, секундант Мохана, убил герцога после того, как главный участник с его стороны — доверитель Макартни — оказался неспособным продолжать бой. Ожесточение сторон на поединке (как и их непримиримое отношение друг к другу) привело к тому, что как герцог, так и Мохан в результате боя простились с жизнями.
К середине восемнадцатого века практика участия в поединках в качестве дополнительных бойцов и секундантов стала отмирать, и постепенно традиции проведения дуэлей на мечах стали принимать более четко отрегулированные формы. Ближе ко второй половине девятнадцатого столетия дуэли на холодном оружии все еще не вышли из моды во Франции и — хотя, пожалуй, в меньшей степени — продолжали пользоваться почтением в Германии и в Австро-Венгрии. В Британии и в Америке пистолеты к тому времени давным-давно заменили шпаги в роли предпочтительного оружия джентльменов.
Помимо сравнения на предмет соответствия клинков в распоряжении дуэлянтов и проверки оппонентов на предмет тайного ношения доспехов, в дуэли на холодном оружии оставался все же еще один вопрос — площадка, на которой предстояло протекать поединку. Данный пункт не вызывал особой озабоченности со стороны дуэлянтов первых поколений, готовых скрестить шпаги где угодно, но позднее — вероятно, вследствие влияния развивающихся школ фехтования — выбору места уделялось все больше и больше внимания.
В 1913 г. Жорж Брейттмайер — признанный авторитет в вопросах дуэльного этикета — дрался на шпагах с месье Бержером в Шато д’Орли, что поблизости от Парижа. Изначально Брейттмайер настаивал на том, что за дуэлянтами должен оставаться только участок протяженностью в 5 метров, что считалось очень жестким условием, но, оказавшись на месте, смягчился и согласился на 10 метров земли для отхода{122}. Важность большего пространства за спиной у дуэлянта, конечно же, очевидна, ибо ему требовалось место для маневра: чем больше расстояния для отступления, тем больше свободы движения.
Во все том же 1913 г. сошлись на дуэли два венгерских политика из соперничающих партий — премьер-министр граф Тиса и маркиз Паллавичини. Условия были жесткие: тяжелые кавалерийские сабли и минимум защитного снаряжения у дуэлянтов; тогда как сам поединок предстояло вести до того, пока одного из участников не признают hors de combat — неспособным к продолжению боя. Тиса, как заключаем мы из имеющихся данных, «пользовался репутацией бойца, познавшего высокую технику фехтования». Дуэль продлилась 11 минут, когда на исходе девятого раунда врачи остановили бой по причине того, что оба участника оцарапали друг другу лбы и сочившаяся из ранок кровь попадала в глаза, затрудняя видимость. Дуэль не обманула ожиданий, поскольку в ходе ее стороны «продемонстрировали превосходное владение саблями»{123}.
Однако куда более типична для дуэлей на мечах — причем, главным образом, во Франции — та, в которой сошлись между собой Леон Доде и Жак Ружон в июне 1914 г. Доде, которого в прессе охарактеризовали как «особенно боевитого роялиста», вызвал на дуэль Ружона за высказывание в газете «Л'Аксьон франсэз» («Французское действие»). Поединок проходил на клинках и был остановлен по причине получения Доде раны в руку, которой он держал оружие{124}.
Если же дуэлянты выбирали пистолеты, самым важным становился вопрос дистанции, характер протекания поединка и способ подачи сигнала. Что касается расстояния, то оно в буквальном смысле представляло собой вопрос жизни и смерти, о чем мы уже коротко говорили в третьей главе. Дистанция между противниками непосредственным образом связывалась с тем, как именно предстояло драться. Существовало несколько традиционных, если угодно, шаблонов для дуэли на пистолетах. Так, в одном варианте дуэлянтам полагалось стоять на оговоренном расстоянии один от другого и производить выстрел максимально спонтанно. Такой метод предпочитали британские дуэлянты. Или же оппоненты становились спина к спине, затем начинали расходиться, чтобы, сделав разворот по сигналу, произвести выстрел. Такой порядок часто называли «французским», хотя нет никаких особенно убедительных свидетельств того, что данный метод пользовался каким-то особенным почтением со стороны дуэлянтов именно во Франции. Третьим из наиболее характерных способов следует упомянуть дуэль «у барьера», в ходе которой участники шли к какому-то центральному препятствию, ограничивавшему некую «заповедную» площадку между ними. Этот метод распадался на подварианты: иногда дуэлянты сходились зигзагом, иной раз шли к барьеру по прямой. Обычно им полагалось останавливаться у него перед выстрелом, а по производстве его оставаться на месте в ожидании, когда оппонент в своей черед воспользуется оружием (если, конечно, последний еще был в состоянии выстрелить).
Мы уже отмечали, что на исходе восемнадцатого столетия в Англии 12 ярдов считались минимальной приемлемой дистанцией для боя. Чарльз Эллис и лорд Ярмут, выступавшие в роли секундантов Джорджа Кэннинга в первом и виконта Каслри во втором случае на дуэли в Патни-Хид в 1809 г., намерили именно 12 шагов. Ирландский дуэльный кодекс 1777 г. не оговаривает минимально допустимой дистанции, а только указывает на право выбора расстояния как на прерогативу вызывающего{125}. Американский кодекс 1838 г. гласит: «Обычная дистанция составляет от десяти до двадцати шагов, как договорятся стороны; при замере площадки обычный шаг секунданта составляет три фута» (иными словами, под шагом подразумевается 1 ярд — грубо 90 см){126}.
Необходимо помнить, что 10, 12 или сколько бы там ни было ярдов ограничивали расстояние между положением ног дуэлянтов — то есть от носков их сапог или туфель. Фактически же дистанция сокращалась за счет того факта, что каждый из участников держал пистолет в максимально вытянутой руке. При средней длине дуэльного пистолета дульный срез его находился при таких условиях на три фута, или на один ярд, ближе к оппоненту, а принимая во внимание такую же поправку со стороны второго лица, при выбранном расстоянии в десять ярдов получаем на деле лишь восемь. Эффект «среза» только заметнее при меньших дистанциях: если стороны выбрали восемь ярдов, это означает, что фактически выстрелы будут производиться с шести, а с такого расстояния, как можно предположить, не попасть в такую крупную мишень, как человек, даже из несовершенного гладкоствольного оружия считалось довольно трудным.
Понимание протяженности приемлемой дистанции не оставалось неизменным и зависело от местных традиций, от прихоти сторон и, в некоторых случаях, от степени тяжести нанесенного оскорбления. Обычно, чем больше оказывалось позорное пятно на чести — чем более непреклонными были противники, — тем соответственно бывали и более жесткими условия. Если дуэль намечалась на пистолетах, категорию эту можно вполне приложить в первую очередь как раз к расстоянию. Встреча между майором Чэпменом и капитаном де Ланей — офицерами 18-го пешего полка — служит примером экстремально короткой дистанции боя. Де Ланей, как сообщается, заявил, что Чэпмен «может стрелять, когда хочет», а что до него самого, то он решил не разряжать пистолета, «пока ствол не упрется в грудь майора». На это Чэпмен возразил, что полагал, что пришел сюда разрешить противоречия с «джентльменом, а не с убийцей». Закончив фразу, Чэпмен бросил пистолет и в сопровождении секунданта покинул место несостоявшейся дуэли{127}.
Есть сведения о еще одном подобном случае, относящемся к октябрю 1921 г. и происходившем в Техасе. Норвуд Хокби и Чарльз Уильямс, происходившие оба из старых и уважаемых техасских родов, «встретились на так называемой дуэли, уцелеть на которой у них едва ли имелся один шанс из тысячи». В сумерках двое господ в сопровождении соседа и сына Уильямса как секундантов вошли в старый сарай. Затем, стоя носок к носку, крепко держа друг друга левой рукой, они выстрелили один в другого из револьверов. Оба — что было практически неизбежным — погибли{128}. Почти столетием ранее — в апреле 1826 г. — в Виргинии расстояние одной дуэли на пистолетах составляло всего два шага. Лейтенант морской пехоты Борн был убит, а его оппонент — что кажется почти невероятным, учитывая дальность, — счастливо уцелел. Как можно заключить, пуля Борна прошла через материю шинели противника, не причинив ему самому никакого вреда{129}.
В 1827 г. в Буа-де-Булонь два француза — братья — стрелялись с трех шагов. При таком расстоянии, если мы вспомним о поправках на длину вытянутой руки и пистолета, стволы разделяло, по всей видимости, не более трех футов{130}. В 1840 г. в Луизиане месье Труэт и месье Прю выбрали почти столь же убийственные условия — пять шагов{131}. В 1830 г. в Филадельфии доктора Смит и Джеффриз сводили друг с другом счеты на пистолетах с восьми шагов{132}. Немецкие военные тоже славились бескомпромиссностью отношения к кодексу чести, и дуэли между офицерами обычно протекали в соответствии с довольно жесткими условиями. Но даже не всегда именно предельно сокращенное расстояние приводило к роковым последствиям на дуэли. Возьмем хотя бы случай лейтенанта фон Путткаммера и лейтенанта фон Хеерингена из германского 27-го пехотного полка, дислоцировавшегося в Хальберштадте: они стрелялись с 15 шагов (то есть находились на сравнительном удалении друг от друга), но с одним дополнительным условием — не прекращать поединка до тех пор, пока один не будет выведен из строя. Подобные договоренности фактически гарантировали смерть или, в крайнем случае, тяжелые увечья одному (а то и обоим) главному участнику. В итоге не повезло Хеерингену, которому пуля попала в низ живота и в конечном счете привела к летальным последствиям{133}.
Существует немало примеров дуэлей, которые происходили на таких коротких расстояниях, что гибель или серьезные ранения фигурантам были практически обеспечены. Некоторые дуэлянты — или же их секунданты — проявляли больше благоразумия, выбирая бой на более длинной дистанции, хотя одна только дистанция, как мы уже убедились и еще не раз увидим, не гарантировала благополучного исхода. Силли и Грэйвз — как один, так и второй члены Палаты представителей Конгресса США — порешили найти выход из противоречий между ними с расстояния в 80 ярдов, используя для этого ружья. В соответствии с условиями дуэли, происходившей в 1838 г., обеим сторонам полагалось «держать заряженные ружья с взведенными курками в вытянутой руке стволом вниз…»[23] Несмотря на это, для Силли столкновение стало роковым{134}.
Точно так же и два официальных лица из австрийского правительства — барон Херманн Видерхофер и доктор Оскар Майер — стрелялись в 1910 г. из пистолетов с 35 шагов, имея каждый право на три выстрела. Однако так много пальбы не потребовалось — бедняга Видерхофер погиб при первом же обмене огнем, получив пулю в голову{135}. Один знаток европейского дуэльного искусства, писавший свои наставления в 1915 г., рекомендовал оптимальную дистанцию для боя на пистолетах 25 метров{136}.
Встречаются и, так сказать, комбинированные варианты, когда поединок проходил как на пистолетах, так и на мечах. И хотя подобные варианты попадались реже, чем «чистые» дуэли, современники не находили в «гибридных» боях ничего необычного. Примеры прослеживаются еще в восемнадцатом столетии, но не исчезают и в двадцатом. По обычной практике первым делом стороны разряжали друг в друга пистолеты, чтобы, если это не даст результата, сойтись на клинковом оружии. Как-то ноябрьским вечером 1773 г. между графом Райсом и виконтом дю Барри, находившимися на водах в Бате, произошла размолвка, вследствие чего секунданты сторон порешили назначить дуэль в дюнах за Батом, где благородные господа и встретились на рассвете следующего дня, имея при себе пару пистолетов и шпагу. Начали, как полагается, с пистолетов. При первом же выстреле Райс получил попадание в бедро, тогда как дю Барри встретил пулю Райса грудью. Ничуть не удовлетворенные результатом, они произвели повторный залп: пистолет одного дал осечку, оппонент промахнулся, затем дуэлянты вытащили из ножен клинки. Райс наступал на противника, дю Барри упал на землю и попросил пощады. Райс удовлетворил просьбу истекавшего кровью оппонента, однако великодушие противника все равно не пошло тому на пользу — скоро дю Барри скончался{137}.
Шесть лет спустя два британских офицера — пехотинец из линейного полка и его коллега из полка шотландских хайлендеров — решили драться на дуэли, поводом к которой послужило «настоящее положение дел в государстве». Стороны сошлись на том, что будут сражаться на пистолетах и шпагах. Встретившись на Хунслоу-Хид, они разрядили пистолеты, не причинив друг другу никакого вреда — один выстрелил в воздух, а другой — в землю, — после чего взялись выяснять отношения на шпагах. При первом же выпаде пехотинец пропорол клинком жилет и рубашку шотландца, но каким-то чудесным образом даже не ранил оппонента. На втором выпаде шотландец попал противнику в руку, державшую оружие. Поединок продолжался до тех пор, пока пехотинец, получив еще две раны, не ослабел от потери крови и не согласился признать проигрыш{138}. Практика переправилась и через Атлантический океан. В 1825 г. редакторы двух соперничающих газет Нового Орлеана — «Меркантайл эдвертайзера» и «Аргуса» — пришли к выводу решить разногласия на дуэли. Они выбрали пистолеты и мечи. Стреляя из пистолетов, и тот и другой промахнулись, в последовавшей за тем схватке на шпагах оба получили ранения: редактор «Аргуса» серьезное, а непримиримый коллега из «Эдвертайзера» — легкое{139}. Традиция, как уже говорилось, оказалась живучей и преспокойно встретила двадцатый век: так, например, Леон Доде, французский журналист и неисправимый дуэлянт, дрался как минимум на двух дуэлях «гибридного» характера — с пистолетом и шпагой.
Вопрос дистанции не столь прост и ясен в случае «французских» дуэлей с разворотом или «у барьера». В «разворотных» поединках секунданты договаривались о форме сигнала и о моменте, в который его предстоит подать. В марте 1806 г. два офицера из 6-го пешего полка — лейтенант Терренс и мистер Фишер, полковой врач, — стрелялись на дуэли в Гэлливуд-Коммон около Челмсфорда. Стороны пришли к соглашению, что они сделают несколько шагов — пройдут «небольшое» расстояние — один от другого, повернутся и разом выстрелят. Терренс получил тяжелую рану и позднее скончался. Фишера и обоих секундантов обвинили в умышленном убийстве, правда Фишер скрылся.
Возьмем другой пример: оставшийся неназванным господин встретился на дуэли со священником в Солсбери в декабре 1784 г. Слуга Божий особо настаивал на поединке, тогда как светский оппонент его, имевший на иждивении жену и детей, проявлял куда меньше охоты биться. В итоге священник все же настоял на своем. Стороны условились встать спина к спине, затем отойти друг от друга, повернуться и выстрелить. Священник выстрелил первым, но поразил лишь только рукав пальто оппонента. И тут произошла метаморфоза: оказавшись в воле противника, недавно еще непримиримо воинственная духовная особа упала на колени и принялась умолять пощадить его. Просьба была уважена{140}.
К сожалению, нам ничего не известно о точной дистанции, на которой велись вышеописанные поединки. Так или иначе, как можно судить, дуэли ç расхождением и поворотом для выстрела проходили, вероятно, на тех же расстояниях, что и более привычные бои, когда стороны стреляли со статичных позиций лицом друг к другу на удалении от 10 до 20 шагов. Дуэлянтам позволяли пройти какое-то расстояние — оговоренное количество шагов, — прежде чем раздавался сигнал повернуться и стрелять. Разница между двумя описываемыми способами состоит — по крайней мере, в теории — в том, что «французские» правила сильно затрудняют прицеливание в противника.
В случае же дуэли «у барьера» (à la barrière) дистанция вновь становится темой отдельного рассмотрения. В этом варианте секундантам предстояло провести две параллельные линии через площадку. Договаривались о расстоянии между ними — скажем, 12 шагов, и таким образом создавался «барьер», переступить через который не имел права ни один из противников. Поскольку «барьер» служил центром поля, дуэлянту надлежало начать приближение к нему с некоторого удаления со своей стороны «барьера»; словом, оппоненты начинали сходиться по сигналу. Дойдя до черты, участник должен был остановиться для выстрела, но, сделав его, как обычно предписывалось традицией, оставаться на месте в ожидании, когда противник разрядит в него пистолет.
3 сентября 1783 г. два гвардейских офицера — подполковник Томас и полковник Космо Гордон — встретились у Круга в Хайд-Парке с целью драться на дуэли. Ссора стала следствием решения Томаса годом раньше подвести Гордона под трибунал в Нью-Йорке по обвинению в небрежении обязанностями в битве при Спрингфилде. Сражение под Спрингфилдом, разыгравшееся в июне 1780 г., представляло собой небольшое боевое соприкосновение в рамках американской Войны за независимость. Трибунал оправдал Гордона, который и поспешил вызвать Томаса на дуэль. В смысле повода дуэль представляла собой классический пример поединка между офицерами. Причем бывало все равно, к каким выводам пришло бы следствие. Тут затрагивалась личная честь.
Секунданты договорились, что главные участники начнут сходиться примерно с 30 ярдов, пройдут какое-то количество шагов в направлении друг друга и выстрелят произвольно. Когда они покрыли приблизительно четверть расстояния, оба подняли пистолеты. Выстрелил один Гордон и промахнулся. Томас затем тщательно прицелился и угодил Гордону в бедро. Такое ранение в ту пору считалось очень серьезным, часто даже оказывалось смертельным, но в описываемом случае Гордону повезло: пуля Томаса привела только к «сильной контузии». Не исключено, что благоволением судьбы к нему Гордон в большей степени, чем вмешательству госпожи Удачи, обязан секундантам, допустившим «недовложение» пороха при заряжании пистолетов и таким образом снизившим опасность повреждения при попадании.
Оба дуэлянта взялись за вторые пистолеты, но в цель не попали. Затем секунданты перезарядили оружие, и оба офицера вновь отошли на расстояние в 30 ярдов, после чего принялись сходиться. На сей раз пуля нашла Томаса, который позднее скончался. Коронерский суд присяжных вынес в отношении Гордона решение «умышленное убийство»{141}.
Хотя перед нами типичный пример «барьерной дуэли», будет справедливым заметить, что поединки à la barrière пользовались более широкой популярностью на Континенте, чем на Британских островах. Дуэль, в результате которой в 1837 г. в Санкт-Петербурге погиб Александр Пушкин, тоже происходила «у барьера». Лет примерно за шесть до смерти Пушкин закончил роман в стихах «Евгений Онегин», в котором — случаются и не раз совпадения в литературе, причем совпадения пророческие и трагические, — главный герой, Онегин, убивает на дуэли Ленского. Как и роковой для Пушкина поединок, дуэль Онегина тоже ведется à la barrière, и, как и в случае боя с участием самого Пушкина, всё происходит среди снега в разгар зимы.
Плащи бросают два врага. Зарецкий тридцать два шага Отмерил с точностью отменной, Друзей развел по крайний след, И каждый взял свой пистолет. «Теперь сходитесь». Хладнокровно, Еще не целя, два врага Походкой твердой, тихо, ровно Четыре перешли шага, Четыре смертные ступени. Свой пистолет тогда Евгений, Не преставая наступать, Стал первый тихо подымать. Вот пять шагов еще ступили, И Ленский, жмуря левый глаз, Стал также целить — но как раз Онегин выстрелил…Ленский, раненный в грудь, упал на землю и умер{142}.
Пусть «Евгений Онегин» всего лишь роман, однако в нем мы находим живое и вполне достоверное описание дуэли à la barrière, полное детальной изобразительности и трагического воздействия, которое оказывает произведение на читателя, несмотря на сдержанный, почти скупой стиль (или же как раз из-за этого). Прекрасный рассказ о дуэли и отличный пример того, насколько ценной может оказаться литература в деле воссоздания атмосферы дуэльного поединка.
«Барьерная» дуэль получила также широкое распространение в Германии, согласно Кевину Макалиру — историку дуэлей в кайзеровском рейхе (то есть периода с 1871 по 1918 г. — Пер.) — она являлась наиболее популярной формой боя. На исходе девятнадцатого столетия в Германии пистолеты служили предпочтительным оружием для дуэлянтов. Как говорит Макалир: «Чем больше опасность, тем выше честь. Пистолеты опаснее сабель, а потому в драке на пистолетах больше чести, чем в бое на саблях»{143}.
Хотя подобные мотивировки, по современным понятиям, могут показаться чуть ли не извращением, приведенные выше строки отлично показывают, какими соображениями руководствовались немецкие дуэлянты в описываемую Макалиром пору. Отчасти мы даже получаем объяснение того, почему «барьерная» дуэль стала в Германии наиболее привлекательной формой поединка: именно она позволяла наилучшим образом продемонстрировать личную храбрость. После того как первый из дуэлянтов разряжал пистолет, ему приходилось оставаться неподвижным, ожидая выстрела оппонента, между тем тот сохранял за собой право продвинуться дальше к барьеру и только потом, прицелившись, выстрелить. Дуэлянт, стрелявший первым, превращался в самую обычную мишень — лучший способ, как считалось, показать всем свою отвагу и стальные нервы. Для сравнения — в Германии Вильгельма, по крайней мере, на дуэли, в которых противники стреляли одновременно по сигналу, посматривали этак свысока, потому что они не позволяли продемонстрировать sang-froid участника — его хладнокровие{144}.
Когда секунданты принимали решение в отношении дистанции, следующим пунктом в повестке дня для них стоял сигнал к выстрелу. Все опять-таки зависит от характера поединка и затрагивает вопрос, должен ли — может ли — один из дуэлянтов стрелять первым — имеет ли он такое право. Как мы только что рассмотрели, в дуэли à la barrière вопрос первого выстрела не поднимается: участники, получив команду начинать, стреляли произвольно. Если же дуэлянты стояли лицом к лицу, одному из них иногда даровалось право — просто по договору или же в силу того, что он являлся оскорбленной партией, — произвести первый выстрел. Казанова выступал в роли секунданта швейцарца по фамилии Шмидт — офицера шведской службы, — который подвергся обману в бильярдной игре и затем нападению французского офицера по имени д’Аш. Казанова, который сам присутствовал при вышеупомянутой игре, ничуть не сомневался в том, каков его долг:
Мне известно, что дуэльный закон есть предрассудок, который можно назвать — и, возможно, справедливо — варварским, но это-то и есть предрассудок, с которым не станет бороться ни один человек чести, а я считаю Шмидта по-настоящему благородным господином.
Казанова и его коллега, секундант противной стороны, согласились на бой на пистолетах, и следующим утром все встретились в саду на окраине города. Послушаем же дальше рассказ Казановы:
[Шмидт] разместился между двумя деревьями, расположенными примерно» в четырех шагах одно от другого, и, вынимая из карманов два пистолета, обратился к д’Ашу: «Занимайте место на расстоянии в десять шагов и стреляйте первым. Я буду ходить туда сюда между этими деревьями, и вы тоже можете делать то же самое, когда придет моя очередь».
Не слышал ничего более понятного, притом еще и высказанного столь же хладнокровно, чем это объяснение [Шмидта].
«Но мы еще должны решить, — заметил я, — за кем первый выстрел».
«Нет необходимости, — сказал Шмидт. — Я никогда не стреляю первым, кроме того, данный господин имеет право на первый выстрел».
Секундант д’Аша расставил дуэлянтов на соответствующие позиции. Д’Аш выстрелил в Шмидта, но промахнулся{145}.
В 1787 г. мистер Скотт, ранее служивший в 11-м пешем полку, дрался на пистолетах с французским офицером месье де ла Броссом на гравийном карьере под Кенгсингтоном. Они условились стрелять по очереди, хотя мы и не знаем, кто имел право открыть огонь первым. Вторая пуля Скотта угодила в пуговицу мундира де ла Бросса, в каковой момент француз, заявив, что ранен, разрядил пистолет в воздух. На сем дело и кончилось. Секунданты, оставившие рассказ о дуэли, растрогались до того, что не поленились написать: «Необходимо отметить, что встреча являлась исключительно вопросом чести, а не стала следствием разногласий из-за женщины»{146}.
Английские знатоки расходятся в вопросе честности самой идеи поочередного выстрела, если уж не по поводу преимущества, которое получает тот, кто стреляет первым. Оставшийся неназванным автор «Общих правил и рекомендаций для всех секундантов на дуэлях» (1792 г.) выступал однозначно против такого подхода. Почему, вопрошал он, «должно естеству человеческому… неподвижно стоять целью для хладного выстрела, словно бубновому тузу?»
Те, кто тревожился в отношении правомочности попеременной стрельбы, опасались, как бы дуэль не превратилась в простое упражнение по стрельбе по мишени, особенно для опытных стрелков, имея перед собой такие примеры, как дуэль между все теми же Шмидтом и д’Ашем. Д’Аш, промахнувшись по Шмидту однажды, повторил попытку, но с тем же результатом.
Шмидт, не произнося ни слова, но оставаясь холодно спокойным, точно смерть, разрядил свой первый пистолет в небо, затем взял второй и, наведя его на д’Аша, всадил тому пулю прямо в лоб, так что он замертво упал на землю. Потом он убрал пистолеты в карман и направился ко мне непринужденной походкой, словно бы намереваясь продолжить прогулку{147}.
Ирландский дуэльный кодекс 1777 г. не предусматривал возможности передачи одной стороне права первого выстрела. В отношении вопроса процедуры применения пистолетов он говорит следующее:
Стрельбой возможно руководить, во-первых, путем подачи знака; во-вторых, словесной командой или, что в-третьих, по желанию, как в том сойдутся стороны. В последнем случае стороны могут стрелять относительно спокойно, но второе прицеливание и передышка строжайше запрещаются{148}.
Насчет вопроса первенства в стрельбе молчок. Точно так же немногословен в данной области и американский «Кодекс чести» Лайда Уилсона 1838 г. С другой стороны, Эндрю Стейнмец, работу которого «Романтика дуэли» опубликовали в Лондоне в 1868 г., упоминает о том, что в правление Георга III было обычным делом бросать жребий, кому стрелять первым. В более ранние времена, как повествует нам Стейнмец, подобная привилегия традиционно принадлежала вызывающему{149}.
В наиболее распространенных дуэлях в неподвижной позиции лицом к лицу стороны стреляли одновременно (или почти одновременно) по поданному кем-то из секундантов сигналу. Ближе к концу девятнадцатого и на заре двадцатого века стороны иной раз назначали распорядителя, или своего рода рефери, для надзора за боем, в таковом случае именно он и подавал знак разрядить оружие. Если же — что привычнее — такую обязанность выполняли секунданты, они решали между собой, кому надлежит сделать этот важный шаг. Американский «Кодекс» предписывает секундантам тянуть жребий. В иных случаях секунданты чередовались. Во время дуэли между сэром Фрэнсисом Бердеттом и Джеймсом Поллом в 1807 г. секундант Бердетта, Джон Кер, давал «отмашку» на первый выстрел, а ассистировавший Поллу застенчивый мистер Купер — на повторную попытку. С другой стороны, во время рокового поединка между Джеймсом Стюартом и сэром Александром Босуэллом секундант последнего, мистер Дуглас, «возложил» на лорда Росслина — своего визави — право подать сигнал дуэлянтам.
Способы подачи сигнала, как и сам сигнал, в значительной мере варьировались: им мог служить брошенный платок, просто взмах рукой или — и, наверное, такой вариант имел наиболее широкое распространение — голосовая команда. Но даже и в таком случае все не всегда обстояло одинаково, и вместе с тем самое главное в том, что касается «отмашки» на выстрел, — основные участники знали, какой знак им будет подан и то, что, когда это произойдет, они могут открывать огонь. Сколь высоко было значение сигнала — то, что он способен действительно превратиться в вопрос жизни и смерти, — прекрасным образом проиллюстрировано на примере дуэли, состоявшейся в Дублине в марте 1830 г. между капитаном Смитом из 32-го пешего полка и Стэндишем Стэйнером О’Грэйди, юристом в возрасте ближе к тридцати.
Два господина вошли в непримиримый конфликт из-за инцидента на Нассау-Стрит в Дублине. О’Грэйди ехал верхом в направлении Меррион-Сквер, когда ему пришлось проследовать мимо кабриолета с сидящими в нем Смитом и еще одним офицером, капитаном Маркемом. Когда кабриолет поравнялся с О’Грэйди, вознице пришлось принять в сторону, чтобы объехать другой экипаж на той же стороне улицы, потеснив лошадь О’Грэйди на тротуар у обочины дороги. Из-за этого конь О’Грэйди сбился с шага, оступился, и О’Грэйди, чтобы не свалиться на землю, подался вперед в седле, отчего задел стеком верхнюю часть кабриолета. На всем протяжении эпизода, который продлился, наверное, мгновение-другое, О’Грэйди не сказал ни слова как Смиту, так и Маркему. О’Грэйди восстановил равновесие и продолжил движение шагом, тогда как кабриолет со Смитом и Маркемом попылил дальше.
И вот тут кабриолет остановился, «настолько неожиданно, насколько только позволяло его быстрое движение», Смит выскочил наружу и помчался по улице в направлении О’Грэйди, достигнув последнего, он без всякого предупреждения принялся колотить адвоката стеком. Смит несколько раз ударил О’Грэйди, а потом так же поспешно вернулся в кабриолет и со всей возможной скоростью ретировался, успев только сообщить жертве, что он «капитан Смит из 32-го полка». О’Грэйди добрался до дома отца, откуда отправил к Смиту с вызовом на дуэль секунданта, лейтенанта Макнамару.
Главные участники и их секунданты (больше никто, по соглашению, не присутствовал) встретились в оговоренном месте в шесть часов утра. Дальнейший рассказ о случившемся тем утром позаимствован из показаний одного из секундантов (хотя не ясно, кого именно[24]) на последовавшем за тем суде над Смитом и Маркемом.
Вначале «капитан Маркем поставил в известность мистера О’Грэйди, что сигналом будет «Готовы! Огонь!» Когда все приготовились,
капитан Маркем дал первый знак, но по каким-то причинам не сделал этого в соответствии с оговоренными условиями. Он сказал: «Господа, вы готовы?» или «Вы готовы, господа?» Мистер О’Грэйди считал, что сигналом послужат слова «Готовы! Огонь!» и что это пока только предварительная команда. Капитан Смит, однако, не смутился такой ошибкой, он поднял пистолет и за несколько секунд навел на мистера О’Грэйди. Мистер О’Грэйди, полагая, что противник приготовляется, поднял свой пистолет, но не успел закончить этого, так как капитан Маркем, который внимательно смотрел на него, дал сигнал. Капитан Смит выстрелил, а мистер О’Грэйди упал.
О’Грэйди скончался через день. Смита и Маркема впоследствии обвинили в неумышленном человекоубийстве и приговорили к 12 месяцам тюрьмы.
Из цепочки событий, предшествовавших роковому выстрелу Смита, становится ясным, что ошибочная реакция О’Грэйди на поданный сигнал, хотя это и важно, послужила только отчасти причиной его смерти. Не подлежит сомнению и то, что Смит и Маркем были виновны — самое меньшее — в жульничестве и, что более вероятно, в намеренном обмане. Тот факт, что Смит поднял пистолет до сигнала, обеспечил ему те жизненно необходимые секунды для тщательного прицеливания. Намерения Маркема с головой выдают слова «внимательно смотрел на него», из чего мы заключаем, что он давал знак стрелять, зная, что Смит полностью готов к этому, а О’Грэйди — нет. Если рассматривать случившееся в таком свете, тогда приходится признать, что дуэль та на деле мало чем отличалась от просто убийства. Нужно, однако, указать пальцем и на секунданта О’Грэйди, Макнамару, бесхребетность которого в момент, когда остро требовалось его срочное вмешательство, обошлась другу в потерю жизни{150}.
Знак имел жизненно важное значение: он должен был быть ясным, хорошо различимым и однозначно понятным всем сторонам. Используемые слова команд, конечно же, варьировались. Перед боем герцога Веллингтона с оппонентом стороны согласились, что секундант герцога, Хардинг, задаст вопрос: «Вы готовы?» — и, получив утвердительный ответ, скажет: «Огонь!»{151} В дуэли между конгрессменами США Силли и Грэйвзом в 1838 г. секунданты договорились задать дуэлянтам вопрос: «Господа, вы готовы?» Если ни тот, ни другой не отвечали: «Нет», тогда один из секундантов через равные промежутки времени произносил: «Огонь! Один, два, три, четыре». Никому из главных участников не полагалось стрелять до слова «Огонь!» и после «Четыре»{152}. Согласно историку Роберту Наю, к 80-м гг. девятнадцатого века во Франции все дуэли на пистолетах между политиками были «под контролем».
Получив команду на выстрел, каждому полагалось поднять оружие, взять соперника на мушку и стрелять до того, как «распорядитель поединка» досчитает до трех. Поскольку выстрел после счета «три» навсегда пятнал имя дуэлянта позором, никто просто не мог позволить себе роскоши как следует прицелиться{153}.
Уолтер Уайненс, известный стрелок из винтовки и пистолета, двукратный олимпийский чемпион и победитель множества других соревнований, в 1915 г. написал книгу «Стрельба из автоматического пистолета». Как вытекает из названия, посвящена работа преимущественно соревнованиям по стрельбе, однако в ней нашлось место и для главы о дуэлях. Уайненс открывает ее такими словами: «Не есть чистое благословение то, что в Англии дуэлям не место». По ходу рассказа в этой главе он дает дельные советы в отношении многих аспектов дуэльных поединков. Он советует использовать в качестве сигнала слова: «Лтансьон! Фё! Эн, дё, труа!»[25] Дуэлянт должен выстрелить между «фё» и «труа». Тут мы находим подтверждение мнению Роберта Ная в отношении принятой у французов поколение назад практики{154}.
Теперь, когда мы пригляделись к тому, как протекали дуэли, наступает время посмотреть на то, какое поведение считалось достойным для самих дуэлянтов во время поединка и после окончания испытания. Идеалом, конечно же, служили холодные, беспристрастные и обходительные манеры.
От дуэлянта ожидали подчеркнутой непринужденности. Первый вопрос, о котором надлежало ему позаботиться перед утром встречи со смертью, заключался в наряде. Если речь шла о дуэли на клинках, тогда главное состояло в том, чтобы одежда обеспечивала максимум удобства и не стесняла движений. Нет сомнения и в том, что знающие и заботливые друзья порекомендовали бы крепкие и хорошо сидящие на ноге туфли — ничего вульгарного, вычурного и кричащего. Поскольку обычным условием на дуэли на шпагах служило отсутствие плащей и курток, главные участники сбрасывали все это, как и шинели, пальто и накидки прежде, чем встать в позицию.
Английский дуэльный учебник, написанный в 1838 г. «Путешественником», содержит много дельных советов возможным участникам поединков. В утро накануне боя он рекомендует дуэлянту после пробуждения выпить кофе с сухим печеньем, однако воздержаться от сытного завтрака в столь ранний час. Если же, однако, предстояло драться на пистолетах, в зачет надлежало принять и другие соображения. Автор советует читателю не надевать близко к телу ничего фланелевого, поскольку материал этот только бередит раны{155}. Подобное соображение относится к большинству тканей, не только к фланели, поскольку фрагменты структуры материала попадают в рану вместе с пулей. В действительности, именно это соображение побуждало странных дуэлянтов — часто связанных с медициной — биться обнаженными.
Хамфри Ховарт, врач, получил приглашение на встречу и появился на поле совершенно голым, к полному недоумению лица, его вызвавшего, которое и задало естественный вопрос, что все это должно значить. «Я знаю, — начал Ховарт, — что если какая-то часть одежды попадет в тело вместе с пистолетной пулей, может начаться воспаление, и потому буду драться в таком виде». Соперник его заявил, что сражаться с человеком в puris naturabilus (в чем мать родила) было бы совершенным вздором, и соответственно они расстались без дальнейших разговоров.
Ховарт, бывший в то время (в 1806 г.) парламентарием от Ившема, и его противник, лорд Бэрримор, сошлись на том, чтобы встретиться под Брайтоном. Решение Ховарта биться голым было продиктовано не столько близостью воды, сколько его опытом врача в Ост-Индской компании. Он видел множество ран, которые воспалялись от попавших в них мелких кусочков тканевой структуры, и вовсе не хотел подобных осложнений для себя{156}.
Для тех, кто по каким-то причинам оказывался пока неготовым для боя с противниками неглиже, правила диктовали обычные темные одежды, которые отражали бы, так сказать, всю мрачность и торжественность момента. В кайзеровской Германии, как узнаем мы из источников, черные сюртуки считались чем-то само собой разумеющимся — être de rigueur. Цилиндры не являлись обязательными, хотя на многих снимках и иллюстрациях мы находим дуэлянтов именно в них{157}. Если отбросить в сторону изыски портняжного искусства, ношение темной одежды имело еще и практическое значение: как общепринято полагали, черное делало человека менее удобной целью. В 1816 г. — вот неплохой пример — ирландский дуэлянт, майор Хиллас, пошел еще дальше, готовясь к бою с Томасом Фентоном в графстве Слиго. Прежде чем занять позицию, Хиллас сбросил пальто, продемонстрировав окружающим особого заказа черную рубаху — вместо обычной белой — в надежде сделаться еще менее пригодной целью для оппонента. К сожалению для Хилласа, тщательные приготовления его обернулись ничем: черное или не черное было на нем, Фентон, как видно, неплохо стрелял, а потому Хилласу встреча стоила жизни{158}. Тем не менее, Уолтер Уайненс в своих советах дуэлянтам высказывал ту же традиционную мысль, что, выходя на поединок, лучше всего иметь на себе побольше темного, даже воротничок рекомендовалось выворачивать так, чтобы он не служил меткой для противника. Так или иначе, сам Уайненс испытывал сомнения в основательности сей старой мудрости: «Лично я бы предпочел полностью черную мишень безо всяких там белых воротничков и других пятен, которые только отвлекают глаз…»{159}
Уж если от дуэлянта ожидали прибытия на место боя в презентабельном виде, поведение его там играло еще более значительную роль. Дуэлянту просто необходимо было демонстрировать — по крайней мере, внешне — спокойствие и собранность; проявление нервозности, грубость или склонность к агрессивным выпадам не поощрялись и могли испортить репутацию человека. «Путешественник» предлагал дуэлянту, вне всякого сомнения, добрый и дельный совет. У барьера «будет всегда разумным выглядеть и вести себя лучше противника, очень хорошо спешиться, пройтись с достоинством, попыхивая сигарой».
Главному участнику надлежало быть выше таких земных вещей, как приготовления к поединку, — ни в коем случае не следовало вмешиваться в выполнение секундантами их обязанностей.
Считалось не менее, а то и более важным для дуэлянта сохранять хладнокровие в моменты непосредственно перед обменом выстрелами. Эндрю Стейнмец наставлял читателя: «Он не должен ни в коем случае забывать о необходимости быть твердым и несгибаемым, точно статуя, — ни единым жестом, ни нечаянным движением нельзя ему выдавать некоего особого волнения или смятения чувств»{160}.
«Путешественник» предостерегал возможного бойца: «Требуется немалого нервного напряжения, чтобы поднять руку и держать пистолет совершенно ровно, когда ствол оружия противника направлен на вас». Он признавал: «Наиболее испытующ для дуэлянта период с того момента, когда прозвучит слово «приготовиться» и до секунды, когда бросят платок. Да, это самый острый момент»{161}.
И все же трудно переоценить важность сохранения спокойствия для репутации участника поединка. Лучшим свидетельством тому служат примеры из истории дуэлей, которые заканчиваются заявлением секундантов или, возможно, уцелевшего дуэлянта, что стороны провели поединок с «образцовой» храбростью, «достойным восхищения хладнокровием» или… В общем, если какими-то подобными высокими словами давалась высокая оценка всем превосходным качествам участников, это всегда работало на поддержание реноме.
Дуэлянтам полагалось вести себя с большей долей солидности, чем продемонстрировали Томас Уиннингтон и Огастус Таунсенд во время дуэли в 1741 г. Хорас Уолпол так описывал ту встречу: «Вызов прислал Уиннингтон. Они явились в Хайд-Парк утром в прошлое воскресенье, небрежно коснулись пальцами пальцев друг друга, свалились в две канавы — то есть это Огастус, — поцеловались и отправились по домам».
Уолпол описывал Таунсенда как «задиристого мальчишку, капитана Индиамана»[26], а Уиннингтона — как «чичисбея миледи Таунсенд»{162}.
Если демонстрация самообладания играла важную роль для репутации, для выживания просто необходимо было занять правильную позицию — выбрать верную стойку. Конечно, речь тут о дуэли на пистолетах, поскольку в бою на мечах данная категория неприменима. Один специалист напоминал читателю и возможному дуэлянту, что «очень многое зависит от положения, которое примет человек на поединке, ибо это — по крайней мере, на одну четвертую — даст ему гарантию того, что он не будет убит или ранен».
Разумный дуэлянт поворачивался к оппоненту боком, так чтобы смотреть через правое плечо, при этом правая нога прикрывала левую. Следовало также втянуть живот и вывернуть правое бедро так, чтобы оно принимало на себя возможный удар, прикрывая нижнюю часть живота и пах. Такая постановка, как общепринято считалось, давала возможность уменьшить площадь мишени для стрелка из пистолета и выводила из зоны поражения левую часть груди. Цель подобных ухищрений состояла, конечно же, в снижении риска поражения.
Дородному дуэлянту постановка вполоборота предоставляла, разумеется, меньше преимуществ, чем подтянутому. Когда объемистый Чарльз Джеймс Фокс вот-вот собирался обменяться выстрелами с Уильямом Адамом в Хайд-Парке в 1779 г., секундант напомнил ему о предосторожностях: «Фокс, вам надо встать боком», тот, однако, возразил: «К чему это? Я одинаково жирный со всех сторон»{163}.
«Путешественник» изучил результаты 200 поединков и пришел к выводу, что шанс погибнуть на дуэли составляет 14 к 1, тогда как опасность ранения гораздо больше — 6 к 1. Опираясь на эти статистические данные, аноним радостно излагает «веселую» историю о своем друге, бывшем ганноверском офицере, которому «дважды прострелили голову, но, несмотря на это, потеряв много зубов и часть челюсти, он остался жив и теперь вполне процветает, наслаждаясь отменным здоровьем»{164}.
Верно занятая позиция могла спасти жизнь, пренебрежение же правильной стойкой, напротив, ускорить кончину. Капитан Харви Эстон, которому позднее дуэль стоила жизни, в июне 1790 г. встретился с печально знаменитым «Бойцом» Фицджералдом. Эстона, согласно рассказу о поединке, похоже, спасла стойка вполоборота: «Пуля приняла такое направление, что чиркнула по запястью мистера Эстона, а оттуда полетела дальше и прошла под его правой скулой и через шею. Получив рану, капитан Эстон спросил соперника: «Вы удовлетворены?» — ответом на что прозвучало: «Да, я удовлетворен»{165}.
По этому краткому замечанию можно сделать вывод, что Эстона спасла тогда правая рука с пистолетом, если бы не она — вытянутая вперед, — пуля вполне могла бы нанести ему куда более серьезную рану в грудь. Во времена до появления современной медицины и особенно антисептиков любая рана в перспективе имела шанс стать смертельной, а потому, чем больше усилий предпринимал человек с целью обезопасить себя от ранения, тем лучше.
Обязанность дуэлянта вести себя с достоинством и отвагой не заканчивалась с моментом последнего выстрела. Как от победителя, так и от побежденного окружающие ожидали рыцарского поведения в отношении оппонента. В конце многих рассказов о дуэлях с летальным исходом умирающий дуэлянт, чувствуя, как жизнь покидает его на покрытом росой дерне, слыша, как судьба отсчитывает его последние мгновения, давал своего рода отпущение грехов убийце: «Он вел себя безупречно» или, возможно: «Бой этот был во всех отношениях честным». В равной степени и многие победители бросались на помощь раненому или умирающему противнику. Тому, однако, кто не умел держать губы плотно сжатыми даже in extremis — в особенно острое мгновение, — традиция не прощала ничего:
Я не требую от индивидуума слишком многого — всегда оставаться безупречно холодным и собранным, даже если ранили. Нельзя позволять себе показывать тревогу или замешательство, но, призвав на помощь всю имеющуюся решимость, переносить случившееся со спокойствием. Даже если умираешь, уходить надо с достоинством{166}.
Кодекс чести не знал послаблений и компромисса.
Основополагающая идея дуэли заключалась в использовании ее как объективного метода разрешать противоречия между людьми, по возможности на равных условиях, о чем дуэлянту всегда надлежало помнить. Однако противники дуэлей постоянно указывали на это слабое место — на то, что на практике подобное было очень труднодостижимым. И в самом деле! Кто мог поручиться, что двое оппонентов одинаково искусны в применении пистолета или шпаги или же даже просто в равной мере подготовлены для боя? Очевидная проблема, показывавшая, что поединок «мог и не быть всегда безошибочным критерием истины». Лорд Честерфилд иллюстрировал данное соображение собственным, предположительно вымышленным примером.
Стройный, тоненький и очень подвижный молодой человек великой ЧЕСТИ, в котором нет и двенадцати стоунов (то есть 75 кг. — Пер.), который с младых ногтей брал уроки ЧЕЛОВЕКОУБИЙСТВА от мастера по убийствам, в праве — или думает, что в праве, — решать вопросы чести с обрюзгшим, толстым джентльменом средних лет и также высокой ЧЕСТИ, но весящим, наверное, четыре да двадцать стоунов (150 кг. — Пер.), который к тому же в юные года, вероятно, не очень-то хорошо постиг науку ЧЕЛОВЕКОУБИЙСТВА. Стройный господин посылает очень учтивое письмо толстому, приглашая его следующим утром в Хайд-Парк, где убьет его. Если толстяк примет приглашение и, ковыляя на толстых ножках, отправится в условленное место, его ждет неизбежная гибель — бойня.
Конечно же, Честерфилд спрашивает, не лучше ли бы грузному бедняге ответить вот в таких выражениях.
Сэр,
…я должен предполагать, вы не пожелаете встречи на неравных условиях, что, несомненно, и произойдет, если мы встретимся завтра утром. На сегодняшний момент я, к сожалению, вешу четыре и двадцать стоунов, тогда как полагаю, в вас нет и двенадцати. Исходя сугубо из этого факта, я превосхожу вас вдвое. Но кроме того, вы подвижны, я же тяжел и заплыл жиром. Посему предлагаю, чтобы уравнять условия, мы, начиная с этого дня, должны приложить все силы, чтобы исправить положение: вы будете старательно толстеть, а я — худеть, пока оба не достигнем середины в восемнадцать стоунов{167}.
Подобные неравенства встречались очень часто. В 1914 г. Мигуэль Альмейреда, работавший в Париже журналист, написал серию очень злых и клеветнических статей в адрес Андре Лебе, социалиста и кандидата от избирательного округа Версаля. Лебе вызвал Альмейреду, они договорились биться на шпагах. Однако условия в данном случае получались совершенно неравными, поскольку Лебе славился как завзятый шпажист, основатель клуба фехтовальщиков, к тому же призер многих турниров. Альмейреда, со своей стороны, «вкусил чрезвычайно мало от искусства обращения с оружием». Так или иначе, когда они встретились, события приняли неожиданный оборот: «Как нередко случается в подобных обстоятельствах, хорошо обученный и опытный фехтовальщик первым получил рану, однако удивление оказалось куда сильнее нанесенного ущерба». Вернув себе самообладание, Лебе начал одерживать верх. Бой продолжался до тех пор, пока оскорбленный не нанес серьезную рану Альмейреде, в каковой момент поединок прекратился{168}.
Возражение в отношении неравенства сторон на дуэли имело то свойство, что позволяло хвастуну и забияке всем моральным весом обрушиться на не столь агрессивного оппонента с намерением подавить его волю к борьбе собственным напором. Данные качества предоставили «Бойцу» Фицджералду возможность создавать легенду, прокладывая с помощью ее себе путь по миру, безнаказанно оскорбляя и угрожая любому: ему везло в драках, а шанс выйти невредимым из поединка у него был выше, чем у большинства его противников. Цель дуэли заключалась в помощи в разрешении противоречий и улаживании вопросов чести между людьми, но не в том, чтобы быть способом для одного человека навязать свою волю другому, оправдать отъявленно наглое поведение или избавиться от кредиторов.
Однако неравенство не исчерпывалось одной лишь разницей в способностях и умении владеть мечом или пистолетом: имелись и другие обстоятельства — не столь очевидные и выразительные, но не менее тревожные. Преподобный Уильям Гилпин написал пьеску, в которой солдат, приходской священник и местный сквайр обсуждали достоинства и недостатки дуэли. Сквайр, сэр Чарльз, рассказывает такую историю, приключившуюся с британским генералом:
Получив приглашение, он отправился к вызывавшему его лицу и сказал ему, будто полагал, что они будут драться на равных условиях, однако, как он видит теперь, условия совершенно неравные. «У меня жена и пятеро детей, которым нечем больше кормиться, кроме как моим жалованьем, вы же, напротив, имеете солидное состояние, но не обременены семьей. Так вот, чтобы поставить нас в равное положение, я предлагаю нам сейчас пойти к нотариусу и уладить дело в отношении моей жены и детей так, что если я погибну, они получали бы от вас мое жалованье. Когда вы подпишете таковое обязательство, я, если настаиваете, буду с вами биться». Изящная манера, в которой генерал высказывал свои соображения, и, вероятно, мысль о том, что из-за него без средств к существованию могут остаться жена и пятеро детей, заставили оппонента немного призадуматься, а так как дело то не терпело неуверенности, оно и исчерпалось{169}.
И точно, одним из главных аргументов противников дуэлей служило, как мы увидим позднее, соображение в отношении того, какой удар — в плане как чувств, так и материального положения — переживали семьи, которые теряли на дуэлях своих мужчин — мужей, отцов, братьев. Как высказался один борец против дуэлей в рясе: «Ни одна семья не может быть в безопасности, но цветущие надежды ее или даже насущную поддержку нельзя отнимать вот так внезапно»{170}.
Ну, вот мы и подошли к последствиям дуэли — к ее результатам и воздействию на дальнейшие события. Для молодежи времен де Бутвиля поединок являлся игрой, неотъемлемым ритуалом, крещением боем своевольных аристократов. Так они держали себя в форме и тренировались в искусстве фехтовальщиков[27]. Помогая воспитывать у молодых дворян esprit de corps — «корпоративный дух», дуэль связывала их узами боевого товарищества и братства. Так или иначе, поверхностный блеск и сияние фасада дуэли, высокие слова и сверкающие клинки не должны оттенять скрытое в закоулках — тот факт, что все товарищество де Бутвиля и многих подобных ему, вся их бравада и бесстрашие заканчивали свои дни на скрытых от людских глаз полянах или — как конкретно в случае самого де Бутвиля — на эшафотах.
Реформаторы всех времен и стран без устали восставали против поединков чести, против дуэлей, уносивших жизни молодых и многообещающих людей. В 1807 г. преподобный Джон Уильямс прочитал в приходской церкви в Страуде, в Глостершире, проповедь после гибели на дуэли Джозефа Делмонта, младшего офицера из 82-го пешего полка. Уильямс описывал Делмонта как «молодого человека очень интересной наружности, приятного обхождения и манер, получившего хорошее гуманитарное образование и выказавшего немалые таланты и способности».
Как приходского священника, Уильямса позвали совершить таинство причастия над умирающим Делмонтом, и он присутствовал при кончине молодого человека. Рассказывая пастве о пережитом у смертного одра Делмонта, Уильямс не жалел красочных эпитетов:
Как тяжело для чувствительной натуры видеть столь многообещающего молодого человека, наделенного отвагой и, несомненно, перспективного, срубленным, как древо во цвете лет, сорванным, подобно цветку в поле, зная, что к зрелым годам он мог бы немало послужить чести своей страны, стать украшением общества и благословением для друзей{171}.
Но, возможно, по-своему для Делмонта смерть на дуэли стала благом, поскольку перед теми, кто выжил, но превратился в калеку, зачастую открывалось мрачное будущее человека, во всем зависящего от других — больного и беспомощного.
Увечья являлись, конечно же, вполне обычным делом для дуэлянтов, они часто получали ранения, а в эпоху до появления современной медицины очень многие из них заканчивались смертью или инвалидностью. Пожалуй, единственный серьезный момент в так шутя написанном Марком Твеном полном комизма и достойной усмешки патетики рассказе о «Великой французской дуэли» — это размышления Гамбетта в отношении результатов поединка:
Я вложил его [пистолет], позабытый и позаброшенный, в самый центр бескрайнего вместилища его ладони. Он [Гамбетта] сосредоточил на нем свой взгляд и содрогнулся. Мрачно глядя на него [пистолет], он пробормотал надломленным голосом: «Увы, не смерти боюсь, но увечья»{172}.
Даже на дуэлях в более поздние времена, когда к услугам пострадавших Имелись антисептики и анестезия, опасность погибнуть от раны вовсе не исчезла. В 1925 г. «кошка пробежала» между сеньором Бежа Силва, высокопоставленным чиновником в городском совете Лиссабона, и сеньором Антониу Сентену, директором газовой компании. Они договорились разрешить противоречия на дуэли, выбрав в качестве оружия шпаги. К сожалению для Силвы, уже на втором подходе он рухнул и скончался, но не сраженный клинком противника, а от инфаркта{173}.
Другим же дуэлянтам приходилось сполна вкусить грозного карающего меча уголовного права. Степень пристрастия, с которым вело дело следствие, могла — и заметно — варьироваться от случая к случаю (как мы уже отмечали и еще увидим позднее). Можно, однако, сказать с полной уверенностью, что в большинстве стран и почти во все времена существовала зияющая пропасть между теоретическим положением дуэлянта по отношению к закону и тем, как обращались с такими людьми на практике. Дуэлянтов, приговоренных к наказанию гражданскими или военными судами, ожидали самые разные кары от виселицы до мягкого выговора. Грубо говоря, если не считать некоторых примечательных исключений, обычно они отделывались легко.
Для дуэлянтов встречались и последствия другого рода — безусловно, не смертельные, но, тем не менее, серьезные для отдельно взятого индивидуума. Граф д’Орсе — светский лев и роскошный денди, по меркам девятнадцатого столетия — принимал участие в нескольких поединках в роли секунданта или же как главное действующее лицо. Перед самым стартом боя с оппонентом он, как говорят, однажды заметил:
Знаешь, дорогой друг, ведь я не ровня сопернику. Он отвратительный тип, и если я раню его в лицо, он не будет выглядеть хуже. Но в моем случае он должен гарантировать, что не будет целить выше груди, поскольку если пострадает мое лицо, ce serait vraiment dommage — я поистине многое потеряю{174}.
Для фатоватого денди вроде графа царапина на лице, а тем более безобразный шрам значили больше даже, чем бесчестье или смерть. Реплика графа может показаться нам (и, возможно, кому-то из его современников тоже) проявлением надменной заносчивости — бравады, но она есть отличный пример демонстрации так рекомендованного дуэлянтам хладнокровия.
Мы с вами подробно рассмотрели трех главных «китов», на которых покоится дуэль: вызов, роль секундантов и сам рыцарский бой. Без этих факторов, повторимся, современная дуэль, как правило, невозможна. Существуют различия в традициях и практике, да и показалось бы поистине удивительным, если бы их не было. В конце-то концов, дуэль пришла к нам из Франции шестнадцатого столетия, затронула все уголки Европы девятнадцатого века и не изжила себя в Латинской Америке, да и во многих других местах даже и в веке двадцатом. Пусть менялся этикет, используемое оружие и характеры поединка, однако три определяющие характеристики оставались постоянными. Во второй части книги мы с вами рассмотрим то, как развивались дуэли на протяжении столетий в разных странах. Поговорим о противодействии дуэлям со стороны церкви, общества и государства, а также обязательно остановимся на причинах, по которым дуэли вышли из моды и прекратились.
Часть II. История дуэлей
Глава пятая. Эпоха мушкетеров — 1559–1660 гг.
В ПОСЛЕДНЮЮ НЕДЕЛЮ июня 1559 г. в Париже проходили пышные празднования в ознаменование подписания в апреле
мирного договора в Като-Камбрези, положившего конец Итальянским войнам между Францией и Испанией. Враждебные действия шли почти беспрерывно с того момента, как в 1494 г. Карл VIII Французский перешел Альпы, чтобы предъявить права на королевство Неаполь. К концу 50-х гг. шестнадцатого столетия главные участники — император Карл V и король Франциск I (умерший в 1547 г.) — ушли со сцены, а новые правители с радостью нашли повод для примирения и прекращения разрушительного и пагубного конфликта. По обычаю того времени, мирный договор сопровождался заключением брачных союзов, чтобы сблизить между собой конкурирующие династии Валуа и Габсбургов. Старшую дочь французского монарха, Елизавету, отдавали за недавно овдовевшего короля Испании, аскетичного Филиппа II. В то же самое время Маргарита, усыхающая в девках сестра короля Франции Генриха II, готовилась к принятию в дом герцога Савойского и союзника Габсбургов, Эммануила-Филибера.
Обе принцессы выходили замуж по доверенности в соборе Нотр-Дам 22 июня, а турнир, служивший составной частью празднования заключения брака, начинался спустя неделю. По такому случаю на улице Сент-Антуан приготовили специально огороженное место. Три дня рыцари сталкивались в поединках перед галереями, заполненными богато одетыми придворными и важными иностранными гостями из Испании и Савойи. На третий день, на глазах у всего двора, сам Генрих II сел в седло, чтобы показать гостям мастерство рыцаря. В первых двух сшибках король одержал победы, однако в третьей его чуть не выбил из седла молодой шотландский капитан его же собственной личной стражи, граф де Монтгомери. Хотя день давно уже перевалил за середину и дело шло к вечеру, Генрих настоял на возможности для себя поквитаться с Монтгомери, несмотря даже и на тот факт, что жена короля, Екатерина де Медичи, уговаривала супруга оставить эту затею. Двое мужчин разъехались к разным краям ограждения и, развернувшись, поскакали друг на друга. Они столкнулись, раздался грохот разлетающихся вдребезги копий, король бессильно рухнул на гриву лошади и застыл неподвижно. Как только его сняли с коня, стало ясно, что государь серьезно ранен: обломки сломавшегося копья Монтгомери пробили смотровую щель турнирного шлема, нанеся ужасную рану в глаз и в висок. Короля доставили в ближайший замок Шато-де-Турнелль, где 9 июля Генрих II и скончался после 10 дней ужасных страданий{175}.
Смерть Генриха открыла новую и довольно бурную главу во французской истории. Вдова, королева Екатерина де Медичи, стояла поочередно за спинами трех юных сыновей, которые один за другим пытались править Францией, разрываемой борьбой светских фракций и беспорядками на религиозной почве. В сложившихся обстоятельствах, которые стали бы великим испытанием и для более сильных правителей, последние три короля из династии Валуа оказались неспособными совладать с Францией, уверенно сползавшей в пучину гражданской войны. Хаос и бунтарские настроения продолжались до тех пор, пока на французском престоле не укрепился Генрих Наваррский (как король Генрих IV). В 1593 г. он перешел в католичество, поставив точку в Религиозных войнах. Длительный период гражданского конфликта — беспорядки, граничившие с анархией, — представлял собой идеальную почву для развития такого обычая, как дуэли. Слабый авторитет центральной власти и обстановка беззакония и насилия служили теми самими условиями, в которых дуэли процветали. Итальянские войны в немалой степени послужили тому, чтобы преподать французским военным уроки нового кодекса чести, служившего базой для дуэли как явления. Смерть короля Генриха II на турнире во время празднований окончания тех самых войн дала старт продолжительному периоду нахождения у власти слабых правительств и умножению смуты, что позволило новому обычаю пустить прочные корни во Франции.
Можно сказать, что царствование Генриха II завершилось так же, как и началось, со средневекового ритуала. Турнир, которым отмечалось празднование Като-Камбрезийского мира, являлся пережитком средневековой рыцарской культуры. Равнозначно и судебный поединок между Жарнаком и Ла Шатэньрэ в июле 1547 г., через три месяца после восшествия Генриха II на трон, представлял собой реликт рыцарской эпохи. Причина размолвки между двумя знатными мужами уходила корнями во времена правления предыдущего монарха, тесно переплеталась с политикой и крылась в их соперничестве при дворе. Франциск I не позволил вышеназванным господам драться, но Генрих II, не будучи готов побороть искушения председательствовать на таком собрании, где подданным придется продемонстрировать храбрость и добродетели рыцарей, дал добро двум придворным на решение их разногласий с помощью меча.
Ла Шатэньрэ и Жарнак бились 10 июля 1547 г. на специально подготовленной по такому случаю площадке в Сен-Жермен-ан-Лэ. Вокруг арены воздвигли тенты и павильоны, чтобы вместить всех зрителей, которые отовсюду стекались к месту потехи. Предстоящий бой вызвал заметное оживление при дворе — у каждого из бойцов нашлось немало сторонников. Ла Шатэньрэ, удаль которого в поединках знали все, считался фаворитом. В победу же де Жарнака, напротив, верили немногие. Так или иначе, когда битва состоялась в присутствии короля, его любовницы Дианы де Пуатье, королевы, всего двора и огромной толпы не столь именитых зевак, аутсайдер увенчал себя невиданными лаврами триумфа. Ловко преодолев оборону противника, Жарнак подрубил Ла Шатэньрэ сзади под колено, подрезав сухожилия. Когда оппонент затем оказался в полной воле победителя, Жарнак попросил короля прилюдно восстановить поруганную честь. В итоге Генриху пришлось согласиться. Жарнак же выразил готовность пощадить поверженного противника, хотя это не помогло, так как тот истек кровью. Прием, которым Жарнак свалил Ла Шатэньрэ, стал с тех пор именоваться ударом де Жарнака.
Как ни знаменит описанный выше поединок, он не является дуэлью в современном смысле слова. В действительности он служит превосходным примером, показывающим разницу между средневековым понятием о судебном поединке и современной дуэлью. Бой Жарнака санкционировал король, к тому же протекала встреча при собрании публики и в присутствии самого государя. Генрих как бы заверил результаты, что стало окончательным приговором для сторон. Все предприятие больше походит на несостоявшийся поединок между Норфолком и Болингброком, разрешенный поначалу Ричардом II, чем на дуэли восемнадцатого столетия. Современная дуэль совсем иное дело — тайное, личное и незаконное.
Один историк пошел так далеко в предположениях, что даже выдвинул гипотезу, будто «дуэль» Жарнака ускорила процесс исчезновения судебного поединка и развитие современной личной дуэли. Неспособность или нежелание Генриха II, как гласит теория, воспользоваться авторитетом и стать «арбитром» в споре нобилей, закончившаяся смертью Ла Шатэньрэ, подорвали концепцию официального санкционированного судебного поединка и, по всей вероятности, в долгосрочной перспективе подтолкнули общество к принятию современной дуэли{176}.
Нет никакого сомнения, что природа дуэли изменилась именно во второй половине шестнадцатого столетия. К концу века о ритуале так называемого судебного поединка по большей части забыли. Больше государевы герольды не отправлялись в путь, чтобы доставить вызов, как не присутствовали теперь во время боя и королевские особы. В то Же самое время оформилась и роль секундантов: они тоже стали принимать участие в поединках{177}. Возникновение института секундантов есть не что иное, как естественный противовес изменившемуся характеру поединка, начавшему становиться все более тайным и противозаконным. Если двое сражаются на ристалище перед королем и на виду у сотен зрителей, возможность вести грязную игру невелика. Если же, однако, дуэлянты встречаются тайком на удаленной от чужих глаз полянке, потребность в поддержке с целью оградить себя от возможного жульничества очевидна.
Всеобщие беззаконие и насилие, охватившие Францию в те годы, находили отражение и в царившей при дворе атмосфере, особенно в правление короля Генриха III Валуа (1574–1589). В те времена двор «перестал быть местом, где плелись политические интриги, осуществлялись головокружительные маневры партий, при Генрихе III он стал рассадником мелких страстишек, где игроки предпочитали ножи в спину, шпаги в коридорах и шепотом произнесенные обвинения»{178}.
В 1586 г. Оливье де ла Марш опубликовал «Книгу дуэлей». На титульной странице читателя или даже читательницу ожидало напоминание, что он или она вот-вот приступят к чтению «Livre fort utile pour ce temps» («Наиболее полезной в сие время книги»), что и неудивительно.
Генрих III окружил себя группой молодых щеголей и самодовольных хлыщей, известных под прозвищем mignons — «миньоны» (то есть «милашки» или «любимчики». — Пер.). Они являлись завзятыми дуэлянтами, причем настолько увлеченными, что в январе 1578 г. Генриху пришлось издать указ, осуждавший шумные ссоры и дуэли, которые будоражили жизнь двора. Как видно, королевский указ никто особенно всерьез не принял, поскольку всего спустя два месяца шестеро mignons дрались на кровавой дуэли — трое против троих — у ворот Сент-Антуан. В качестве главных участников выступали Келюс и Антраге, а роль их секундантов исполняли Можирон и Ливаро в первом случае и Рибрак и Шомберг — во втором. Начали поединок главные участники, затем позиции друг перед другом заняли Можирон и Рибрак. Двое оставшихся секундантов, не желая отставать от других и быть пассивными наблюдателями, тоже включились в сражение. Разыгралась настоящая кровавая вакханалия. Немец Шомберг рассек Ливаро щеку, но был пронзен шпагой противника и умер; Можирон также пал в бою, а Рибрак был смертельно ранен. Тяжело раненный Келюс тоже не оправился — промаявшись в агонии месяц, и он отдал Богу душу{179}.
К концу столетия период страшных конвульсий, сотрясавших Францию, миновал: Генрих IV прекратил Религиозные войны и, после издания Нантского эдикта в 1598 г., принялся залечивать раны, нанесенные стране религиозной нетерпимостью и гонениями. Соперничающие фракции в государстве могли на какое-то время удовлетворять свою кровожадность на дуэлях, к тому времени прочно вошедших в повседневную жизнь дворян. Средневековые понятия о рыцарских деяниях полностью впитали в себя новые развившиеся среди нобилитета тенденции, подарившие ему средство для демонстрации личной доблести{180}. Правление Генриха IV стало свидетелем настоящего взрыва дуэльного энтузиазма, воплотившегося в беспрецедентное кровопускание.
* * *
По ту сторону Ла-Манша, в Англии, политическая ситуация в те же годы отличалась, можно сказать, в корне. Во второй половине шестнадцатого столетия в стране установился период стабильности и мира. Осторожность политических подходов королевы Елизаветы I, ее верный инстинкт правительницы большого, сильного, но раздираемого сходными противоречиями государства предотвратили сползание его в такой же хаос гражданских конфликтов, какие пришлось пережить в те десятилетия Франции. Религиозные распри, которые разрушили единство Французского королевства, расколов не только знать, но и народ, в Англии удалось пока что обуздать, хотя правительству и приходилось вести постоянный, но мало заметный для большинства непримиримый бой со священниками-иезуитами и папскими агентами. Угроза Англии, представляемая войсками Филиппа II в Нидерландах, по возможности сдерживалась до тех пор, пока разгром Великой Армады в 1588 г. не положил конец притязаниям Испании на гегемонию в регионе.
Как бы там ни было, хотя политические пертурбации, пропитавшие своим ядом Континент, не смогли перебраться через Ла-Манш, идеи, на которых основывались дуэльные кодексы, нашли благоприятный климат при дворе Елизаветы и вообще в высших эшелонах общества. Один памфлетист, писавший ближе к концу семнадцатого столетия, не испытывал никаких сомнений по поводу того, откуда в Англии возникла мода на дуэли.
Тем не менее, во времена Лиги и гражданских войн во Франции [Религиозных войн] неукротимая энергия этого народа пробудила в нем самом и ввела в обиход обычаи варварских схваток и хладнокровного убийства себе подобных, которые, как заразная болезнь, распространились и среди его соседей…{181}
Джентльмены ни в коем случае не испытывали недостатка в письменных руководствах относительно того, как вести себя и каким образом поступать в случае нанесения им оскорбления. Книги эти основывались на новых понятиях личной чести благородных господ. Произведения данной направленности по большей части оказывались переводами заграничных учебников (преимущественно с итальянского) или же работами доморощенных авторов, которые основывались на концепциях коллег с Континента. Так, «Книгу придворного» Бальдассаре Кастильоне перевели на английский уже в 1561 г., и она оказала заметное влияние на формирование поведения высокопоставленных английских господ того времени. Степень этого влияния легче всего оценить с помощью того факта, что сэр Филипп Сидни — воплощение придворного елизаветинского ренессанса, солдат и поэт, как утверждали некоторые, — всегда и всюду имел при себе карманный вариант книжки Кастильоне. На счету Сидни «наверное, самый знаменитый вызов, который знала елизаветинская Англия»: в 1579 г. он потребовал удовлетворения от эрла Оксфорда на теннисном корте{182}.
Среди книг, которые рекомендовались английскому джентльмену, желавшему набраться рафинированных итальянских манер, находилась «Философ двора» француза Филибера де Вьенна, впервые изданная на английском в 1575 г. В следующем году на английский перевели трактат итальянца Джованни Делла Казы, посвященный правилам светского поведения. «Чивиле конверзационе», или буквально вежливая беседа, Стефано Гуаццо вышла в переводе в 1586 г.; «Академия придворного» Аннибале Ромеи увидела свет в английской версии не ранее 1598 г. Одним из первых собственно английских авторов, творивших на данную тему, стал Саймон Робсон, книга которого «Секреты вежливого обхождения» была опубликована в 1577 г.
Тем временем пока английские джентльмены пропитывались новыми понятиями о личной чести, они приобретали и навыки, необходимые для того, чтобы реализовывать идеи на практике. Важной технической инновацией того времени, давшей уверенный толчок развитию науки высокого фехтования, стало изобретение рапиры. Сама по себе рапира впервые появилась в Испании на заре пятнадцатого столетия[28]: она представляла собой «тонкий, обоюдоострый клинок, редко превышавший в длину четыре фута (ок. 120 см){183}. Испанцы стали носить такие мечи с повседневным костюмом, и, когда в начале шестнадцатого века армии Карла V захватили Италию, они принесли с собой и рапиру. К середине столетия рапира превратилась в идеальное колющее оружие: «Клинок, насаженный на классическую рукоять с гардой, редко бывал шире трех восьмых дюйма (около 1 см), тогда как длина его в отдельных случаях достигала пятидесяти дюймов (то есть между 120 и 130 см)»{184}.
К середине шестнадцатого века рапира, которую обычно применяли вместе с кинжалом, стала общепринятым оружием дуэлянтов во Франции и в Италии, заменив обычный меч или палаш и баклер (щит). Изменение дуэльного арсенала повлекло за собой два результата. Во-первых, рукопашный бой сделался более опасным. Поединок с использованием широкого меча и щита, по справедливому выражению одного историка, «требовал максимального мускульного напряжения и позволял наносить впечатляющие удары, при этом с минимумом угрозы для жизни и конечностей. Сражаться этим оружием было не более опасно, чем бороться врукопашную по принципу кто кого заломает»{185}.
В отличие от меча, рапира представляла собой по-настоящему смертоносное оружие: заостренный кончик лезвия обладал способностью легко пройти через тело, повредить жизненно важные органы человека и убить его. Эрл Оксфорд держал в руках именно рапиру, когда по случайности сразил ею человека в 1567 г.{186}.
Второе последствие распространения в обиходе дворян рапиры и превращения ее в дуэльное оружие создало потребность в надлежащем инструктаже. Боевые приемы применения меча и щита (по меньшей мере, в теории) давно уже устоялись и достигли потолка собственного развития, но новоявленная рапира требовала совершенно иной техники. При обращении с мечом или палашом главное заключалось в физической силе, тогда как рапира подразумевала куда больший упор на мастерство и ловкость. Значительно больший риск, сопряженный с боем на рапирах, побуждал людей сначала изучать новое мастерство фехтования, а уж затем ставить на кон жизнь на дуэльной площадке.
В 1569 г. в Англию приехал итальянский мастер фехтования, Рокко Бонетти, а в 1576 г. он основал в Блэкфрайарз, в Лондоне, школу по обучению искусству применения рапиры. Там придворные и джентльмены могли изучать итальянскую технику боя, и среди первых клиентов Бонетти попадались очень важные лица, родовые гербы которых висели на стенах его salle. Учеником Бонетти был, например, сам сэр Уолтер Рэйли. В 90-е гг. шестнадцатого века Виченцио Савиоло с братом Джеронимо создали в Лондоне вторую школу фехтования{187}. Братья зарекомендовали себя как большие мастера рапиры.
Школы фехтования накапливали опыт и становились банками знаний, из которых черпали вдохновение авторы учебников, которые предлагали читателю советы технического характера в отношении того, как применять рапиру на дуэли. Основой служили итальянские источники, в частности «Дуэль» («Il duello») Джироламо Муцио, изданная в 1550 г. Первой такого плана работой, опубликованной в Англии, стала в 1590 г. анонимная «Книга чести и оружия»{188}. Как бы там ни было, наиболее важный учебник фехтования описываемого периода вышел из-под пера не кого иного, как самого Савиоло, книга которого «Его обычай» увидела свет в Лондоне в 1595 г. Композиционно работа делилась на две части: первая представляла собой собственно учебник в техническом смысле слова, вторая же посвящалась вопросам чести и всему, что с этим ассоциировалось{189}.
Хотя книга Савиоло лучшее из известных руководств по технике боя, в том же десятилетии в Англии появились, по крайней мере, еще два учебника. «Истинное искусство обороны» Джакомо ди Грасси впервые вышло в английском переводе в 1594 г. В нем в мельчайших подробностях рассматривались разнообразные приемы рукопашного боя, включая меч и щит, рапиру и кинжал, двуручный меч, а также копье и алебарду. «Парадоксы обороны» Джорджа Силвера — доморощенного автора — увидели свет в 1599 г. Силвер яростно боролся с заимствованными итальянскими техниками фехтования, в частности он стремился доказать, что старые добрые меч и щит во всем и значительно превосходят новомодную рапиру.
Возможно, уроки фехтования брал и Уильям Шекспир, однако нам неизвестно, случалось ли ему когда-либо драться на дуэли. Принимал или не принимал он участие в поединках, поэт и драматург имел очень четкие представления о понятиях фешенебельной культуры чести, об основах дуэльных кодексов и правил фехтования. Его знание догматов, необходимых для человека чести, продемонстрированы во многих пьесах, хотя собственное его отношение к предмету обычно отличается невысоким уважением, если уж не открытым презрением. Авторская позиция проиллюстрирована следующими строками, которые Шекспир вложил в уста Оселку, одному из героев пьесы «Как вам это понравится»:
Вот как это было, государь. Мне не понравилась форма бороды у одного из придворных. Он велел передать мне, что если я нахожу его бороду нехорошо подстриженной, то он находит ее красивой: это называется учтивое возражение. Если я ему отвечу опять, что она нехорошо подстрижена, то он возразит мне, что он так стрижет ее для своего собственного удовольствия. Это называется скромная насмешка. Если я опять на это скажу «нехорошо подстрижена», он скажет, что мое суждение никуда не годится. Это уже будет грубый ответ. Еще раз «нехорошо» — он ответит, что я говорю неправду. Это называется смелый упрек. Еще раз «нехорошо» — он скажет, что я лгу. Это называется дерзкая контратака. И так — до лжи применительно к обстоятельствам и лжи прямой{190}. (Текст дается в переводе Т. Щепкиной-Куперник. — Пер.)
Если Шекспир осмеивал новомодный этикет кодексов чести, он выражал не более почтения заносчивости и хвастовству дуэлянтов. В пьесе «Ромео и Джульетта» Тибальт от имени Капулетти передает вызов клану Монтекки в лице отца Ромео. Услышав об этом, Меркуцио корчится от презрения к Тибальту и его претенциозности дуэлянта.
Это больше, чем царь котов, могу тебя уверить; он законодатель всяких церемоний; он дерется, точно по нотам, соблюдая размер, паузы, такты; он не дает противнику и вздохнуть: раз, два, а третий удар уже у тебя в груди; он попадает в шелковую пуговку; это настоящий дуэлянт, тонкий знаток всех этих первых и вторых поводов к дуэли. Ах, как великолепно он делает выпады и обратные удары, эти бессмертные passado, punto revesso, hay! (Текст дается в переводе Д.Л. Михаловского. — Пер.)
Однако, когда клинки покидают ножны, именно Меркуцио и погибает первым от руки Тибальта — образцового современного дуэлянта, — которого затем убивает Ромео. Шекспир высмеивает педантизм кодекса чести наряду с его мнимым совершенством и отвагой дуэлянта. Искусство фехтования тоже не остается без внимания острого глаза драматурга. Развязка в пьесе «Гамлет» происходит на фоне дуэльного поединка на рапирах между Лаэртом и Гамлетом — замаскированного под благородную дуэль фактического убийства из мести.
Произведение показывает, что Шекспир хорошо разбирался в тонкостях формальностей и обычаев, господствовавших в школах фехтования. Репутация в том, что касается деяний и достижений джентльмена, имела большую важность. В пьесе Клавдий использует славу Лаэрта как отличного фехтовальщика, чтобы склонить Гамлета к участию в поединке.
И дал такой блистательный отчет В твоем искусстве мастерской защиты, Особенно рапирой…{191}(Текст дается в переводе Т. Щепкиной-Куперник. — Пер.)
Бой обставляется как состязание на рапирах. Говорится о том, что король делает большую ставку на исход поединка. Фатоватый Озрик заверяет участников, что длина оружия одинаковая, и действует в качестве рефери. Когда бой начинается, он ведется скорее как спортивное соревнование. Однако скоро характер меняется, и дуэль превращается в смертельный поединок, в котором оба героя получают раны{192}.
Таким образом, совершенно очевидно, что английский джентльмен конца шестнадцатого века, имевший желание ознакомиться с кодексами чести и законами правильной дуэли, располагал всеми возможностями для этого. Убежденному дуэлянту не приходилось далеко ходить за советами и рекомендациями. Достаточно было купить одну из множества книг на данную тему. Если он жил в Лондоне — и, скажем, находился при дворе хотя бы часть года, — то мог записаться в школу фехтования. Никто не мешал ему посетить театр и посмотреть на все дуэльное действо со стороны. Гораздо труднее установить даже примерное количество дуэлей, которые состоялись под влиянием подобных тенденций просвещения — теоретических и практических.
Если не считать хорошо известного вызова сэром Филиппом Сидни эрла Оксфорда в 1579 г., о чем уже упоминалось ранее, у нас мало конкретных примеров дуэлей, состоявшихся в период правления Елизаветы I. Лоренс Стоун в своем классическом труде по изучению английской аристократии в период между 1558 и 1641 гг. утверждает, что поначалу (то есть в 80-е и 90-е гг. шестнадцатого века) дуэльный кодекс «служил действенным средством обуздания высокомерия нобилитета». В отношении же вопроса о количестве дуэлей, происходивших в Англии в отписываемое им время, он говорит следующее:
Достойно внимания то, что случаи дуэлей и вызовов на поединок в бюллетенях и корреспонденции внезапно подскакивают от 5 в 80-е гг. шестнадцатого века до почти 20 в следующем десятилетии, чтобы в первые десять лет семнадцатого века подняться до пиковой отметки в 33{193}.
В данных этих отражены, конечно же, только те дуэли, которые вышли, так сказать, на свет Божий, но вовсе не обязательно все дуэли и вызовы среди нетитулованного дворянства и нобилитета, вместе взятые. Если сузить фокус до одних только пэров, дуэль в те годы и вовсе станет редкостью. Стоун отмечает лишь 10 дуэлей и вызовов на дуэль между высокородными подданными короны в 1580–1599 гг., то есть примерно по одному в каждые два года{194}. На основе статистических данных Стоуна — а я не знаю никого больше, кто бы проливал хоть какой-то свет на склонность или несклонность джентльменов в эпоху поздних Тюдоров считать за правило вызывать на поединок чести себе подобных, — представляется возможным, кажется, сделать вывод, что до окончания правления Елизаветы дуэли в Англии еще не приняли широко распространенного характера.
* * *
Если вторая половина шестнадцатого столетия как в Англии, так и во Франции стала свидетельницей начала укоренения современной дуэли, зарю семнадцатого века можно назвать периодом интенсивного роста и распространения данной практики. Есть основание полагать, что в правление Генриха IV дуэльная активность приблизилась к высшей отметке. Если верить статистическим данным, то время отличается наибольшей тягой у французских дворян к совершению взаимного кровопускания, чем когда-либо наблюдалось прежде. Генрих IV царствовал с 1589 по 1610 г., и за эти чуть более чем 20 лет, как считается, что-то между 4000 и 8000 «людей с положением» окончили жизнь на дуэлях. Большинство современных авторов, писавших на тему дуэлей, выдвигают примерно такие цифры количества дуэлянтов, убитых в вышеназванный период. Роберт Болдик называет 4000 жертв поединков чести в 1589–1607 гг. (а это, строго говоря, даже и не все правление Генриха){195}. Ричард Коэн вторит ему, добавляя, что рейтинг составляет от четырех до пяти смертей в неделю, что «напоминает потери в мировой войне», учитывая размеры населения Франции в то время{196}. Со своей стороны, В. Дж. Кирнан поднимает планку летальных случаев на дуэлях в годы нахождения у власти Генриха (надо полагать, за все время) до 8000, тогда как Кевин Макалир считает нужным ограничиться несколько более чем 7000 дуэлянтов, погибших в тот же период{197}. Самый недавний из историков дуэлей, Джеймс Лэндейл, предпочитает не связываться с такими неверными материями, как численность убитых{198}. На каких бы цифрах кто ни останавливался, вывод получается только один: то был период невиданного кровопролития.
Объяснить причины такого смертельно опасного безумия куда труднее, чем заниматься подсчетами. Один историк — француз — приписывает тягу французов к дуэлям furia francese («французской ярости») — горячему галльскому темпераменту. «Мы, — пишет он, несомненно, обуянный шовинистской гордыней, — предрасположены к поединкам в силу национального характера, потому и деремся на дуэлях». Тот же автор допускает также, что политическая ситуация во Франции — и это так, как мы с вами уже видели, — сама подталкивала дворян к эмоциональным взрывам, заканчивавшимся дуэлями. Как он говорит: «Путь французов к неограниченной монархии и опыт религиозного дуализма есть два корня дуэльной энергии в христианнейшем королевстве [во Франции]»{199}. Хотя с выводами этими можно и согласиться применительно к более длинному отрезку французской истории в шестнадцатом и семнадцатом столетиях, все же они не дают объяснения, почему именно в царствование Генриха IV кровь лилась так часто и обильно.
К 1600 г. во Франции окрепла идея, направленная на сопротивление дуэлям. Католическая церковь, как действовала она столетиями, возглавила колонны тех, кто решил сказать нет подобной практике. Главной заботой Тридентского собора, заседавшего с перерывами с 1545 по 1563 г., служило нахождение пути обеспечения для церкви ресурса выживания перед лицом вызова Реформации. Однако, несмотря на остроту обсуждаемого вопроса, на последнем заседании собравшиеся нашли время выработать указ против дуэлей. Они под страхом отлучения запрещали светским государям «давать поле» дуэлянтам (то есть санкционировать дуэли), проклинали всех дуэлянтов, секундантов и все прочее, что связывалось с поединками чести, обрекая их на отлучение от церкви и вынося запрет на погребение убитых на дуэлях в освященной земле. Как бы там ни было, действие во Франции приговора, вынесенного дуэлям в Тридентинских горах, тормозилось нежеланием галликанской церкви (то есть отдельной церкви Франции. — Пер.) признавать авторитет римского папы{200}. Есть также мнение, что эффект декрета Тридентского собора против дуэлей еще сильнее снизился по причине самой сути контрреформации, представлявшей (по крайней мере, в социальном плане) консервативное движение. Она имела тенденцию тяготеть к сближению с государями, нобилитетом и состоятельными людьми — то есть с теми самыми, кто и дал начало институту дуэли{201}. Таким образом, как гласит теория, нападая на дуэли, собор брал на себя риск оттолкнуть от церкви тех самых людей, которые защищали и поддерживали ее. Во Франции Генеральные штаты за период между 1560 г. и убийством Генриха IV собирались трижды, и все три раза духовенство фиксировало, по крайней мере, одну официальную жалобу на дуэль.
Пусть даже первенство в деле противодействия дуэлям принадлежало католической церкви, светские мыслители тоже восставали против данной практики. В 1554 г. Антонио Масса выпустил в свет трактат Contra Uswn Duelli («Против обычая дуэлей»), ставший одной из первых работ с яростными нападками на современную дуэль. Впервые книга вышла в Риме на латыни, но сопутствовавший ей успех побудил к изданию итальянского перевода, вышедшего в Венеции в следующем году. В 1608 г. Марк де ла Беродьер обнародовал антидуэльный опус, в котором выступал за «лицензирование» поединков: проведение их в champs clos — иными словами, в огороженном пространстве — и с разрешения короля. Несмотря на неоригинальность замысла как такового, — champs clos использовались для судебных поединков (см. выше рассказ о бое Жарнака), — де ла Беродьер предлагал ввести данную меру с целью снижения размаха дуэльной активности во Франции. Уровень смертности на дуэлях в ту пору, по мнению автора, являлся «позором для страны»{202}.
В 1612 г. в Париже вышла «Антидуэль, или Дискуссия о запрете дуэлей». Автор книги, Ж. Жоли, служил королевским советником и занимал высокий пост помощника коннетабля Франции, а потому влияния ему было не занимать. Мало того, работу опубликовали с благословения короля. Порицание дуэлей носило, если можно так выразиться, характер двузубых вил, нацеливаясь одним острием на нобилитет, а другим — на самого короля. Книга служит одним из лучших примеров антидуэльного трактата из имевших хождение в то время.
Но не надо думать, будто французская монархия с прохладцей относилась к противодействию церкви и светских авторов дуэли. Вовсе нет и даже напротив, начиная с 1578 г. (как мы уже наблюдали), еще при Генрихе III, она издавала указы и эдикты против дуэлей. Генрих IV дважды обнародовал распоряжения против подобной практики — в Блуа в 1602 г. и в Фонтенбло в 1609 г. Эдиктом 1602 г. все дуэли приравнивались к противозаконным действиям, а по указу от 1609 г. дуэль становилась уголовным преступлением, причем кара однозначно полагалась и секундантам. Не желая оставаться в стороне, в 1599 г. парламент Парижа внес вклад в общую копилку усилий по борьбе с дуэлями — свой собственный закон. Одним словом, пакеты мер для жестокого бичевания дуэлей были подготовлены, дело оставалось за малым — набраться духу и заставить законы работать.
Однако в том, что касается нехватки воли приступить к борьбе с вредным явлением, считать приходилось с самого верха — от короля собственной персоной, — поскольку Генрих IV славился злостным попустительством дуэлянтам. Мы сами видели, каких высот достигают приблизительные данные по количеству смертей на дуэлях в его царствование: большинство авторов сходятся на том, что он даровал прощение такому же, если и не еще большему количеству дуэлянтов. Иными словами, за 20 с небольшим лет Генрих помиловал от 6000 до 7000 дравшихся на дуэлях господ. Совершенно очевидно, такую политику не назовешь многообещающей для короля, который как будто бы брался за искоренение дуэлей как явления.
Почему же Генрих так легко прощал дуэлянтов? Или, говоря иными словами, почему он проявлял такую неохоту заставлять их в полной мере отвечать за совершенные проступки перед законом? Ответ надо искать отчасти в политическом положении, в котором оказался Генрих, а отчасти в его собственном характере.
Генрих осознавал, что дуэли не только противоречили интересам государства, но и в сути своей представляли несвойственное и противоречащее христианству явление. Когда же, однако, дело доходило до наказания отдельно взятых дуэлянтов, Генрих начинал колебаться между долгом и честью, между своими обязательствами монарха и положением нобиля, пусть и очень высокого ранга. Как король, он понимал необходимость искоренить дуэли в королевстве, но нобиль в нем не желал содействовать лишению представителей своей касты такой привилегии. Такое, если угодно, раздвоение личности на государя и рыцаря приводило, с одной стороны, к изданию жестких законов, а с другой — к прощению из раза в раз тех, на кого эти карательные постановления были направлены. Один историк находит у Генриха и более циничные мотивы. В. Дж. Кирнан предполагает, что антидуэльные эдикты издавались с целью порадовать и задобрить буржуазию, тогда как поголовное прощение даровалось для ублажения нобилитета{203}. Естественно, что, когда Генрих взошел на трон после десятилетий гражданских беспорядков, он чувствовал себя обязанным первым делом залечить раны на теле королевства, а посему не очень-то мог себе позволить отталкивать от себя могущественных аристократов. Готовность закрывать глаза на так лелеемые ими привилегии драться на дуэлях являлась, возможно, той ценой, которую Генрих чувствовал себя вправе заплатить. Другие тоже склонны находить у Генриха более низменные мотивы. Сэр Джордж Кэйрью, английский посол в Париже, считал, что Генрих сквозь пальцы смотрел на разгул дуэлей потому, что они способствовали упрочению раскола среди нобилитета и в то же самое время помогали ему избавиться от слишком горячих голов{204}.
Из тысяч французских нобилей, погибших во время беспрецедентного кровопускания, один был, образно выражаясь, вымазан в чужой крови от пальцев ног до самой маковки. До дня своего 30-летия этот дворянин, шевалье д’Андрьё, как считалось, убил на дуэлях 72 человека. Он имел очаровательную привычку заставлять побежденного противника отрекаться от Бога под страхом смерти, после чего хладнокровно перерезал ему горло, вследствие чего получал удовольствие от того, что одновременно убивал и тело и душу.
* * *
В 1603 г. длительное правление Елизаветы I подошло к концу, и английская корона перешла к ее родичу, Джеймсу Стюарту, или Иакову VI, королю Шотландии, который стал править Англией под именем Иакова I. Его царствование является важным периодом в истории дуэлей: оно стало свидетелем такого бурного роста числа поединков чести, что этот взрыв популярности — пусть и едва ли сравнимый с тем, что происходило по ту сторону Ла-Манша, — тем не менее, внушал тревогу. Существует оценка, согласно которой в первые два десятилетия XVII в. среднестатистический английский аристократ имел 40-процентные шансы оказаться участником дуэли в тот или иной момент его взрослой жизни{205}. Между придворными отмечалось несколько печально знаменитых дуэлей, которые оказали воздействие на укрепление противодействия этой практике. Правление Иакова I ознаменовалось в Англии формированием сплоченной оппозиции дуэлям.
Мы уже отмечали, что ближе к завершению царствования Елизаветы I итальянские кодексы чести все больше входили в моду у английской аристократии и мелкопоместного дворянства. Школы фехтования и учебники давали джентльменам практические навыки, необходимые для самообороны и защиты чести на дуэльной площадке. Существует предположение, что переход к мирной жизни на Континенте после подписания Вервенского мира в 1598 г. «подогрел интерес к дуэлям». Англичане снова могли запросто приезжать во Францию, и, поскольку в Париже дрались на дуэлях куда больше, чем в Англии, «познание искусства фехтования и дуэльных кодексов стало общепринятой составляющей больших турне»[29],{206}.
Что бы ни стояло за ростом дуэльной практики в правление Иакова I, по французским меркам, процесс этот оставался сравнительно скромным. Один французский историк высказался в том духе, что, в то время как всё французское больше и больше входило в обиход у английского высшего сословия, дуэли никогда не прижились в Англии настолько, как происходило это во Франции. Он объясняет это наличием у английской аристократии и нетитулованного дворянства большего уважения к законам и лучше развитого чувства собственной ответственности. Еще он считает, что мелкое английское дворянство слишком сосредотачивалось на зарабатывании денег, чтобы тратить силы на разбирательства в вопросах чести. Они «вели себя, подобно счетоводам»{207}.
Хотя размах дуэльной истерии в Англии в те годы, по счастью, оставался меньшим в сравнении с происходившим во Франции, там все же отмечались отдельные громкие поединки, поражавшие современников своей жестокостью. В ноябре 1609 г. два фаворита Иакова — в том числе Стюарт, приходившийся королю одним из крестников, — дрались на дуэли из-за «небольшого спора за карточным столом»{208}. Письмо друга рассказывает нам о том, как все происходило.
Мистер Джее. [Джеймс] Стюарт и мистер Дж. [Джордж] Уартон поубивали друг дружку из-за недоразумения в карты в палатах милорда Эссекса при дворе. Друзья их странным образом спорят о прихоти тех, кто мог бы остановить ярость молодых. Один экипаж отвез их живыми на поле и привез назад мертвецами. Оба умерли на Ислингтон-Филдс{209}.
В этом рассказе интересны два момента. Во-первых, совершенно банальный повод для ссоры — расхождение во взглядах на закономерность хода игры, случайный снос одним из игроков карты при наличии требуемой масти — дело даже не настолько серьезное, как споры в отношении игрового долга. Второй достойный внимания пункт — несколько элегическое замечание о «прихоти тех, кто мог бы остановить ярость молодых». Тут содержится «толстый» намек на то, что присутствовавшие могли и должны были бы приложить больше усилий для примирения двух повздоривших господ, особенно при том, что размолвка вышла по весьма тривиальному поводу.
В следующем году сэр Хэттон Чик и сэр Томас Даттон дрались на дуэли в Кале. Оба они являлись офицерами, принимавшими участие в кампаниях в Нидерландах, при этом Чик — старшим по званию, и оба удостоились репутации несдержанных и склонных к ссорам господ. Во время осады Юлиха тем летом Чик отдал Даттону приказ в такой форме и выражениях, которые вызвали негодование Даттона. Когда Юлих наконец пал, Даттон вернулся домой и начал распространять разного рода неприятные слухи о вышестоящих офицерах. Когда все это дошло до ушей короля Иакова, он выразил большое неудовольствие и приказал арестовать Даттона и подвергнуть его суду. Король понимал, что сплетничать подобным образом долго офицеру никто не позволит и что такое поведение закончится кровью на дуэльной площадке. К концу года Даттон вернулся на Континент, где он и Чик получили возможность уладить противоречия. Лучший рассказ о дуэли принадлежит перу Томаса Карлайла, который — хотя и написан более чем через два столетия после встречи — полон первозданного драматизма и вполне заслуживает того, чтобы быть процитированным.
И вот на песках под Кале, зимним утром 1610 г., что видим мы почти как наяву, невзирая на тьму веков, два джентльмена, сбросив плащи и куртки, оставшись в рубахах и поясах поверх лосин, сжимают в одной руке рапиру, а другой кинжал; они серьезны, как и приличествует моменту! Секунданты, также разоблачившись, равно вооруженные, осмотрев и проверив их, вот-вот отступят из намеченного ристалища судьбы, не без негодования, что им-то, несмотря ни на что, драться не дано. Двое джентльменов тревожно принимают стойки; миру неведомо о них ничего, не было до них дела и не будет, разве что знают о холериках, будто те что-то там делали на войне в Нидерландах! Они, вне сомнения, английские человеческие созданья в высшей степени молчаливой ярости и стоящие в роковом круге, коих мы тут гласно назовем — сэр Хэттон Чик и сэр Томас Даттон, оба рыцари, оба «сольдадос» [soldadoes, солдаты. — Пер.]. Ах, что за несчастные английские человеки! Что за смятение умов свело вас здесь?
Даттон, ярость которого уже поубавилась, перед тем как секунданты отойдут, готов объяснить что-то, если ему дадут слово. «Никаких слов, — изрекает другой, взмахивая рапирой и покрепче перехватывая кинжал, — защищайтесь». Даттон, который теперь вновь молчалив, изготовился к бою. Святый Боже! Коротко отсалютовав и взмахнув оружьем, заиграли лучезарной сталью перед глазами друг друга. И вот выпад — вот другой, сцепились клювами и когтями — целя в сердце, в сердце, прямо в сердце! Рапира Чика — в горло Даттону с фронта, а кинжал — с тыла: как не перервали глотки — чудо. И в тот же момент рапира Даттона — в тело Чика с фронта, а кинжал с тыла: в легкие и во все живое тоже. Секундантам приходится вмешаться и велеть «вытянуть все четыре кровавых клинка», разжать дьявольские объятья и разойтись. Серьезное дело! Чик покачнулся, жизнь покидает его, но он все готов разить Даттона, кто лишь отбивается легко, пока Чик тут в ярости падает совсем мертвым. «Вот там его тем утром и погребли в крови», — как говорит мой древний друг. Больше уж от него в войне в Нидерландах проку не будет{210}.
Дуэль подытожена поучительным постскриптумом. Полгода спустя после убийства Чика Даттон написал своему патрону, эрлу Солсбери, горько сожалея о последствиях дуэли: «Кара, постигшая меня, куда как тяжела, чтобы судьбе моей можно было выносить такое». Как говорил Даттон, он лишился милости государя-короля, просидел в тяжком заключении, потерял командирство над ротой, снаряжение которой обошлось ему и друзьям в 600 фунтов. В добавление ко всем бедам и несчастьям, рота заставила его влезть в долги за период после дуэли, что обошлось ему еще в 700 ф., покрыть их Даттон оказался не в состоянии. Пусть Даттон и избежал суровой кары за смерть Чика, все же случившееся имело для него весьма и весьма скверные последствия{211}.
Дуэли между Уартоном и Стюартом, Чиком и Даттоном вовсе не являлись чем-то из ряда вон выходящим, но по какой-то причине 1613 г. оказался особенно богат на ссоры при дворе короля Иакова. Как выразился Лоренс Стоун: «Все выглядело так, будто бы английский нобилитет, подобно бойцовым петухам в круге, вот-вот готовился дать себе радость взаимного уничтожения»{212}.
Самой мрачно знаменитой дуэлью года, да и, по справедливости сказать, всего периода стал поединок Эдуарда Сэквилла и лорда Брюса. Вражда между двумя господами, как говорили, родилась из-за одной женщины. Сэквилл оставил непривычно подробный рассказ о случившемся. Прежде чем приступить к описанию собственно дуэли, он остановился на условиях, которые обговорили секунданты сторон.
Господам предстояло сойтись в поединке на голландском берегу возле границы Республики Соединенных Провинций с Испанскими Нидерландами, чтобы уцелевший получил шанс «избегнуть правосудия страны, отойдя на землю доминиона без обвинения»{213}.
Совершенно ясно, что Брюс и Сэквилл не собирались напрасно рисковать: они уже решили ради боя покинуть Англию, чтобы иметь гарантию от столкновения с законом у себя дома, и сверх того позаботились о том, чтобы не подпасть под какую-нибудь местную статью против дуэлей в стране, которую избрали местом сведения счетов. Секунданты уговорились об относительно весьма четких правилах для самого боя. Если дуэлянт упадет или поскользнется, он должен признать, что жизнь его в руках соперника. Если чей-то меч сломается — а такое могло случиться, только если очень и очень не везло, — то второй участник боя не будет искать способа извлечь для себя пользу из несчастья другого. Тут противникам надлежало попробовать решить дело миром или, если ничего не получится, продолжать бой на равных условиях.
Дуэль проходила на болотистой местности, да так, что оппоненты находились, по крайней мере, по щиколотку в воде. Сэквилл оставил весьма живое описание боя: оно так иллюстративно, что даже и почти 400 лет спустя мы все еще можем слышать звон стали, вдыхать солоноватые испарения стоячей морской воды и чувствовать отчаяние в момент завершения дуэли. Что становится ясно из рассказа, ничего блистательного и возвышенного в схватке не было, она представляла собой отчаянный бой не на жизнь, а на смерть — кровавую битву, в которой лицом к лицу сошлись два господина, готовые без жалости искромсать друг друга на куски. Одним словом, она походила скорее на беспощадную драку, чем на элегантную встречу фехтующих джентльменов.
…Я сделал выпад, но не дотянулся немного и, когда отдергивал руку, получил в нее сильную рану, каковую понимал как награду за недостаток усердия в том, чтобы проткнуть его. Когда в отместку я вновь бросился на него, то опять промахнулся, за что удостоился укола повыше правого сосца, да так, что острие прошло мне через тело, едва не выйдя наружу из спины. Мы оказались в сцепке, где он схватил мой клинок, и мы боролись с ним за два самых главных приза, которые только существуют на свете, — за честь и жизнь. В борьбе этой моя левая рука, прикрытая единственно тонкой перчаткой и ничем больше, стала отдаляться от одного из своих членов (хотя и самого жалкого) — моего мизинца, который повис на коже, как на ниточке. И вот, изо всех сил удерживая положение в схватке, обе стороны стали проявлять признаки желания отпустить мечи друг друга, но там, где дружбе конец, не заживется и доверие, а потому возник вопрос, кому первым сделать шаг, делать которого никто не хотел. И тогда уж я со свежими силами с пинком и рывком на выкрутку освободил из долгого плена свой клинок, который нечаянно подскочил к его горлу. Все еще оставаясь господином над его мечом, я потребовал, чтобы он или просил бы пощады, или уступил свой клинок. И то и другое, несмотря на стоявшую у ворот неминучую опасность, было отважно отклонено, тогда как сам я терял силы, будучи ранен и истекая кровью (три ручейка вытекали из меня). Он храбро отметал любое из моих предложений, я же не мог забыть о прежних его кровожадных намерениях и, принимая во внимание мое состояние, ударил ему прямо в сердце, но, коль скоро он уклонился, в цель не попал, хотя пропорол его тело и, вытащив клинок, снова вонзил его в него, но уже в другое место, когда он воскликнул: «Я убит!», закончив непродолжительную речь броском на меня. Будучи слишком слабым, он не мог помешать мне защититься, отбить его выпад и, став хозяином положения, свалить его с ног на спину, где, будучи над ним, я сказал, чтобы он просил жизни или смерти, но он, похоже, не ценил первую ни в грош — и уж точно не настолько, чтобы стоять за нее, — и ответил, что презирает жизнь. Получив столь благородный и достойный ответ, я почувствовал, что не могу предложить ему дальнейшей жестокости, а потому не давал ему подняться до тех пор, пока врач его не закричал издали, что он немедленно умрет, если не остановить кровь, в каковой момент я поинтересовался у него (противника), велеть ли мне врачу подойти, чтобы он (Брюс) мог быть унесенным оттуда. Я не стал требовать его меча, полагая бесчеловечным отнимать оружие у мертвеца, каковым уже считал его{214}.
Сэквилл, опасаясь для себя худшего, обратился за помощью к врачу. Но не тут-то было, ибо тот по-своему понимал такие вещи, как клятва Гиппократа.
Я избежал худшей опасности, ибо господин доктор, когда о том никто и помыслить не мог, от всей души ткнул в меня мечом своего сеньора и, если б я не противопоставил ему мой клинок, то был бы убит низкой рукой его, хотя лорд Брюс, барахтаясь в собственной крови без надежды на жизнь, под стать своему недавнему поведению, которое я назову безупречным и благородным, крикнул [доктору]: «Руки прочь, низкий негодяй!»{215}
Подобный поступок, конечно же, представлял собой серьезное нарушение дуэльного этикета со стороны врача Брюса. Если бы ему удалось убить Сэквилла, врачу пришлось бы отвечать перед судом по всей строгости закона и совершенно справедливо.
Двое господ, поединку которых мы уделили внимание на этих страницах, делали уже, по крайней мере, одну попытку сразиться друг с другом на дуэли. Еще раньше в том же году Брюс и Сэквилл договорились ехать в Нидерланды, чтобы разрешить разногласия между ними, когда Брюса арестовали в Дувре. Сэквилл с секундантом ускользнули от властей и переправились через пролив из Ньюхэйвена{216}. У нас есть сведения и из Парижа о приготовлениях к бою, которые вели Брюс и Сэквилл. Словом, в данном случае решение принималось не под влиянием момента, а встреча планировалась — причем планировалась тщательно.
Три дня с тех пор, как господин лорд Брюс… приватно удалился отсюда, купив прежде два меча равной длины. Мы предполагаем, что он отправился в пределы вашей юрисдикции, чтобы войной и кровавым образом покончить с разногласиями, возникшими между ним и Сэквиллом. Как прискорбно, что столь отважные души не могут найти более достойного применения собственной храбрости и отваге{217}.
В свете настоящего потока дуэлей в те годы поединок Сэквилла и Брюса послужил последней каплей, переполнившей терпение Иакова I. Король, будучи человеком миролюбивым, пришел в ужас от размаха кровопускания и твердо решил что-нибудь предпринять в отношении исправления положения. Сэр Генри Хобарт, в то время главный судья палаты общегражданских исков, так объяснял, почему дуэли представлялись столь отвратительными диктату закона: «Эти высокомерные создания присваивают себе слово и право, будто бы в их власти сбросить бремя послушания миру и правосудию».
Слова Хобарта эхом звучат в речах противников дуэлей на протяжении столетий. Общее право однозначно стояло на том, что дуэлянты должны отвечать за свои действия: «В случае, когда на дуэли дрались не по горячности под влиянием момента и нечаянной ссоры, человек, убивший своего неприятеля, считался виновным в убийстве, а его секундант и, возможно, также секундант погибшего — соучастниками»{218}.
Однако существовавшие законы оказывались лишь отчасти эффективны против дуэлянтов, поскольку не предусматривали наказаний за «действия по подготовке к дуэли» — отправку вызовов и все прочие. Властям приходилось ждать, когда дуэль состоится, чтобы только потом привлечь к ответственности участников. Поскольку такое положение очевидно препятствовало сокращению количества дуэлей, Иаков издал «Декларацию против частных вызовов и поединков» (1613 г.), представлявшую собой как антидуэльный трактат, так и законопроект. Он осуждал дуэли и указывал закону путь к действию. Эдикт ставил вне закона уже приготовления к дуэли, за что надлежало карать штрафами и тюремным заключением; надзор за исполнением передали в ведение Суда Звездной Палаты. Меры оказались достаточными в плане способности сдержать размах дуэльной активности, не позволяя аристократам устраивать друг другу кровавые бани вроде тех, что затопили Францию. Законы действовали бы, наверное, еще эффективнее, если бы Иаков I поменьше потворствовал слабостям фаворитов среди придворных. Сэквилла, например, король за убийство Брюса отправил в ссылку, однако не прошло и года, как тот вновь появился при дворе. Возможно, Иаков не так легко прощал провинившихся, как делал по ту сторону Ла-Манша Генрих IV, все же государь Англии явно подрывал основы собственной кампании против дуэли. В общем, перед нами вновь пример амбивалентного подхода монархов раннего периода нового времени к дуэльным поединкам.
Однако король являлся отнюдь не единственным, кого заботила проблема дуэлей: некоторые из наиболее выдающихся подданных короны решались доверить озабоченность в отношении происходившего перу и бумаге. В 1609 г. сэр Роберт Коттон написал «Беседу о том, чтобы беззаконные поединки происходили в присутствии короля или констебля и маршала Англии и т.д.». Судя по названию трактата, Коттон предлагал возродить старый обычай официально санкционированных судебных поединков в качестве альтернативы кровавым частным дуэлям. В том же году сэр Эдуард Коук, лорд главный судья, по просьбе лорда Генри Хауарда (или Говарда — согласно принятой у нас устаревшей транскрипции. — Пер.) закончил «Беседу касательно беззакония частных поединков». Примерно в то же время лорд Хауард также зафиксировал в письменной форме опыт в разрешении дуэльной проблемы в работе «Дуэль предотвращенная». Несколькими годами ранее, в 1600 г., адвокат Фрэнсис Тэйт написал монографию под названием «Древности», посвященную обычаям и традициям законного поединка в Англии. И снова, если исходить из названия и темы, Тэйт давал понять, что выступает за возрождение судебного поединка в качестве противовеса дуэли{219}.
Вот мы с вами и посмотрели на то, как относился к дуэли Иаков I. Судя по всему, сын его, Карл I, решил проводить жесткую линию в отношении нарушителей, о чем повествует следующая история. Между лордами Ньюкаслом и Холлендом, бывшими в военном походе высшими командирами при Карле, вспыхнула ссора. Ньюкасла возмутил тот факт, что полк его поставили в арьергард. Холленд пожаловался на недовольство королю, который принял сторону Ньюкасла, на чем до поры до времени дело и сделалось, но… сердце не успокоилось. Как бы там ни было, когда армию распустили, Ньюкасл вызвал Холленда на дуэль. Прослышав об этом, король посадил Холленда под арест. Когда Ньюкасл с секундантом прибыл на место предполагаемой дуэли, секундант Холленда, сэр Эдмунд Верни, сумел объяснить причину отсутствия своего доверителя. Однако уже самого появления в оговоренном месте, несмотря на отсутствие реальной возможности биться, хватило для короля, чтобы бросить Ньюкасла в тюрьму, где монарху удалось добиться примирения между двумя пэрами{220}. Постановления для армии, ставшие предтечей Военного кодекса, или устава, выпущенные в царствование Карла I, предполагали тяжкие кары для солдат, осмеливавшихся драться на дуэлях.
Фаворит Карла, прелат Уильям Лод, архиепископ Кентерберийский, как и следовало ожидать, энергично противодействовал дуэлям. В роли ректора Оксфордского университета Лод приложил руку к появлению в 1634 г. обновленного устава этого учебного заведения. В новый документ архиепископ включил и пункт, запрещавший студентам посылать вызовы и драться на дуэлях{221}.
В тот период выходило немало публикаций, темой которых становились вопросы дуэлей. В 1610 г. Джон Селден опубликовал работу «Дуэль, или Одиночный поединок», которая оценивается как одна из наиболее ранних историй дуэльной практики, написанных по-английски. В 1614 г. появился более практический источник советов и наставлений, когда свет увидела «Частная школа защиты» Дж. X. Гента, служившая своего рода наследницей всевозможных учебников фехтования, обнародованных в эру поздних Тюдоров. В 1632 г., во времена Личного правления[30], Джон Диспэйн опубликовал «Антидуэль». Как и история Селдена, книга Диспэйна вышла на английском языке и стала ранним примером трактата, направленного против дуэлей.
В 1637 г. Том Верни, отпрыск рода Бакингемшир, получил вызов на дуэль. Верни, которого называли «роскошным бездельником», очень беспокоился о том, как будет выглядеть на дуэльной площадке. В ночь перед назначенной встречей он написал брату с просьбой прислать модное снаряжение для поединка. Судя по всему, для переполненных бравадой молодых удальцов впечатление такого сорта, которое они производили на окружающих на дуэли, было чем-то ничуть не менее важным, чем сама защита чести с оружием в руках.
* * *
После тревожных событий 40-х гг. семнадцатого столетия, гражданской войны и казни короля Англия превратилась в протекторат под властью Оливера Кромвеля. Кромвель твердо вознамерился искоренить дуэли, при этом он не разрывался от противоречий, которые ослабляли усилия прочих правителей в деле подавления вредной для государства практики. Если уж его правительство запретило танцы вокруг майского шеста[31], древний и совершенно безобидный народный обычай, вряд ли оно собиралось терпеть дуэли — ревниво охраняемую от посягательств государей привилегию аристократов. В июне 1654 г. Кромвель издал декларацию против дуэлей. Указ, в котором явление характеризовалось как «растущее зло для этой страны», предполагал новые, более жестокие наказания за его нарушения, причем касался как самой дуэли, так и прелюдии к ней. Любой, кто посмел бы отправить или же принять вызов, карался шестимесячным заключением без права выйти под залог. Тот, кому вручали вызов и кто не сообщал об этом властям в течение 24 часов, считался лицом, принявшим его. Любой смертный случай на дуэли отныне и впредь расценивался как убийство. Все участники дуэли — независимо от роли, будь то главные участники или секунданты — обрекались на пожизненное изгнание из Англии{222}.
Трудно сказать, насколько эффективный вклад удалось внести вышеназванному закону в дело искоренения дуэльной практики в Англии, — как всегда в том, что касается данной темы, получить точные данные сложно. Что очевидно, однако, так это тот факт, что протекторат представляется периодом спокойствия, когда дуэли случались относительно редко, особенно по сравнению с тем временем, которое последовало за ним. Реставрация в 1660 г. дала толчок беспрецедентному взрыву дуэлей, поскольку для возвращавшихся домой роялистов драться друг с другом, хотя часто и по самым тривиальным поводам, стало традиционным времяпровождением.
* * *
Мы с вами посмотрели, как понятия о чести благородного господина и дуэльная этика постепенно утверждались в Англии на исходе шестнадцатого и в начале семнадцатого столетия. Теперь пора взглянуть на то, что происходило в это время в других уголках Европы.
23 мая 1618 г. делегация чешских нобилей вступила в господствовавший над Прагой замок Градчаны и выбросила габсбургских губернаторов, Ярослава фон Мартинеса и Вильгельма фон Сальвату, из окна так, что те приземлились внизу на навозную кучу. Пражская дефенестрация поколебала и без того шаткий мир в Центральной Европе между католиками и протестантами, дав старт длительному периоду религиозных и династических конфликтов, известному в истории как Тридцатилетняя война. Тридцатилетняя война весьма важна для нас при изучении истории дуэли, поскольку в те времена крупные районы Центральной Европы — большинство которых входило в состав Священной Римской империи — погрузились в самый настоящий кровопролитный хаос, одним словом, там создались идеальные условия для распространения дуэльной практики. Размеры опустошения трудно переоценить. Кошмар происходившего отразил цикл гравюр Жака Калло, датируемый началом 30-х гг. семнадцатого столетия и озаглавленный Les Grandes Misères de la Guerre, или «Великие бедствия войны». Норман Дэйвис в своей затрагивающей обширные темы «Европе» говорит следующее:
В Германии царило опустошение. Численность населения упала с 21 миллиона до уровня, наверное, в 13 миллионов. Что-то между третью и половиной жителей погибли. Целые города, как Магдебург, например, лежали в руинах. Некоторые районы и вовсе остались пустыми — ни людей, ни скота, ни провизии{223}.
Десятилетия войн и разгула беззакония повергли Германию в жалкое состояние, иностранные армии из наемников — французов, испанцев, итальянцев, датчан и шведов — огнем и мечом прошлись по всей земле. Эти-то иностранные солдаты, нанесшие несказанные раны Германии и ее народу, принесли с собой и дуэль.
В средневековой Германии, как и на большей части остальной Европы, существовало в широком смысле три института, которые могут претендовать на право называться прародителями дуэли: междоусобные распри, судебные поединки и рыцарские турниры. Так или иначе, как мы с вами уже видели, «современная» дуэль в лучшем случае есть дальняя родственница этих средневековых форм поединков. Мы также знаем, что «современная» дуэль обязана своим существованием идеям, оформившимся в эпоху Возрождения в Италии. Именно эти веяния в шестнадцатом и на заре семнадцатого столетия и стали заносить в Германию новые понятия о чести. Избрание Карла V государем Священной Римской империи в 1519 г. принесло австрийскому двору из Испании рапиру, ставшую любимым оружием дуэлянтов. Практическую пользу в познании новых и необходимых современному благородному господину ритуалов оказал факт публикации в 1558 г. на немецком языке учебника по фехтованию, так и называвшегося «Фехтбух» и снабженного необходимыми ксилографическими иллюстрациями. Степень того, насколько глубоко дуэльная практика пустила корни в Германии в те годы, легко оценить, если помнить о том, что уже в 1572 г. курфюрст Саксонии объявил дуэли незаконными, став таким образом первым немецким князем, поступившим подобным образом. В 1617 г., за год до пражской дефенестрации, дуэльные поединки превратились в настолько серьезную проблему, чтобы убедить императора Маттиаса издать эдикт в осуждение явления[32]{224}.
Если сами дуэли вместе с понятиями о чести, на которых они основывались, укоренились в Германии и до 1618 г., пертурбации десятилетий войны лишь позволили традиции укрепиться и развиться. К середине века «современная» дуэль переживала период процветания в Германии. В 1652 г. дуэли достигли такого размаха в Бранденбурге, что «Великому курфюрсту» пришлось обнародовать первый в его владениях антидуэльный закон. В соответствии с ним за дуэли полагалась смертная казнь{225}.
В десятилетия, последовавшие после Тридцатилетней войны, многие немецкие государства, некоторые из которых представляли собой не более чем родовые уделы, или вотчины своих правителей, начали — и довольно сознательно — подражать Франции. Как выразился Норман Дэйвис, «немецкая культура перенесла такую тяжелую травму, что искусство и литература полностью попали под иностранное влияние — особенно под воздействие французской моды»{226}. Французская монархия, персонифицируемая «Королем Солнце», считалась славой эпохи, а Версаль — ее святилищем. Немецкие князьки, по-обезьяньи копируя Францию, насаждали у себя доморощенный абсолютизм и строили миниатюрные копии Версаля по всей Германии. Согласно высказыванию одного историка архитектуры, «Людовик XIV становится объектом зависти и подражания для больших и меньших суверенов в Германии, а дворцы в стиле Версаля — повсеместно идеальной куртуазной архитектурой»{227}.
Дворец Вайссенштайн в Поммерсфельдене, подобные же сооружения в Людвигсбурге, Эллигене и Нимфенбурге — все относящиеся к началу восемнадцатого века — есть примеры немецких дворцов, строители которых нарочно копировали величественный французский стиль, ярчайшим выражением которого служит Версаль. Культурные имитации простирались и на другие стороны жизни дворянства, в том числе и на дуэли. С середины семнадцатого столетия немецкие дуэлянты дрались и разговаривали по-французски{228}. Как и во Франции, многие немецкие князья и князьки занимали амбивалентные позиции по отношению к дуэлянтам. Хотя правители и понимали, что в их интересах бороться с дуэлями до полного их искоренения, они не всегда находили в себе воодушевление последовательно противостоять практике. Многие из них легко прощали провинившихся — миловали их, как тот же Генрих IV во Франции{229}.
* * *
Ирландия не знала кодексов чести и дуэльной этики Ренессанса до начала английской колонизации страны. В 1541 г. ирландский парламент принял акт, по которому Ирландия объявлялась суверенным государством, а Генрих VIII признавался ее наследственным монархом. В царствование Елизаветы влияние «новых англичан» — то есть импортированных из-за моря землевладельцев и управленцев — сделалось сильнее. В 1557 г. вновь началось проведение политики «освоения», иными словами колонизации, или «систематического выкорчевывания местного населения в пользу прибывавших английских колонистов»{230}. Именно эти-то чужаки из числа английского нетитулованного дворянства и принесли в Ирландию понятия о чести и дуэльную практику.
На исходе шестнадцатого века отмечался целый ряд происшествий, которые показывают, что понятия о чести, на которых и основывалась дуэль как явление, начали укореняться и входить в обиход у знати. В 1571 г. сэр Джон Перрот, главноуправляющий Манстера, вызвал на поединок Джеймса Фицмориса — вожака повстанцев. Хотя бой так никогда и не состоялся, сам факт вызова свидетельствует о том, что дуэльный дух начинал витать в воздухе Ирландии. Шестнадцать лет спустя Перрот — теперь уже лорд-представитель короны в Ирландии — потребовал сатисфакции от сэра Ричарда Бингема, главноуправляющего Коннота. Как и в прошлом случае, самой дуэли так и не произошло. Джеймс Келли — ведущий современный историк дуэлей в Ирландии — приводит оба примера как свидетельство генеральной линии, а не проявление повышенной возбудимости натуры одного господина{231}.
40-е и 50-е гг. семнадцатого столетия стали в Ирландии временем хаоса и кровопролитных беспорядков. Осенью 1641 г. ирландцы поднялись на бунт против англичан, однако Кромвелю пришлось сначала разгромить армии роялистов и отдать на казнь короля, чтобы только потом обратить пристальное внимание на Ирландию. Так или иначе, когда он сделал это в 1649 г., сопротивление ирландских мятежников было подавлено с исключительной беспощадностью. Англичане штурмом взяли города Дрогеда и Уэксфорд и разграбили их. Когда Кромвель вернулся в Англию на исходе года, «Ирландия лежала распростертая, истекающая кровью и парализованная»{232}. В те годы Ирландия превратилась в международный полигон, привлекавший к себе наемников из Англии, Шотландии и континентальной Европы, людей, хорошо знакомых с кодексами чести и дуэльной этикой, а кроме того, очень вспыльчивых и всегда готовых схватиться за меч. Сэр Эдмунд Верни пал от руки одного такого головореза после завершения осады Дрогеды{233}, что наглядно показывает дикость и жестокость завоевания Ирландии Кромвелем.
Подавив ирландское восстание, Кромвель приступил к политическому подчинению острова путем проведения в жизнь гигантской программы земельных поселений. Всего он разместил в Ирландии 8000 протестантских землевладельцев, произведя передел земельной собственности так, что все усилия Елизаветы или Иакова не могли даже сравниться по размаху с этим предприятием{234}. Своими действиями Кромвель создал в Ирландии англизированное нетитулованное дворянство, дуэльных дух среди которого в свое время пережил величайший подъем.
* * *
Пятьдесят лет между убийством Генриха IV в 1610 г. и восхождением в 1661 г. к величию Людовика XIV как правителя обновленной страны характерны господством двух кардиналов во время двух периодов малолетства государей. Когда Генрих IV пал от руки монаха Равальяка, на трон вступил девятилетний сын убитого государя, Людовик XIII. Господствующей фигурой во французской политике этого царствования являлся кардинал де Ришелье. Когда, в свою очередь, в мае 1643 г. Людовик скончался, сыну его исполнилось всего четыре года. В длительный период несовершеннолетия короля Францией как регент, или регентша, управляла его мать, Анна Австрийская, поддерживаемая и направляемая итальянским кардиналом Мазарини. После смерти Мазарини в 1661 г. состоялось превращение Людовика XIV в короля, словно бы бабочки из кокона. Молодой и энергичный король принял на себя бразды правления.
Сила Ришелье состояла в почти непререкаемом влиянии на короля — следствие тяжелого труда и плоды работы налаженной системы сбора разведданных, что позволяло кардиналу всегда оказываться информированным лучше, чем его враги. Данная работа не есть место для исследования карьеры Ришелье, однако достаточно сказать, что он заложил основы абсолютизма, господство которого продолжалось до самой Французской революции. Властвование его, начавшееся в 20-е гг. семнадцатого столетия и продолжавшееся до смерти в 1642 г., стало периодом упрочения королевской власти за счет подавления центробежных тенденций нобилитета и провинций. 1618 г. ознаменовался роспуском Генеральных штатов, которые так больше и не были созваны до 1789 г.
Дуэль служила одной из самых горячо отстаиваемых привилегий нобилитета, словно косой косившей представителей высших эшелонов тогдашнего французского общества. Самым печально знаменитым поединком чести того времени стала дуэль между графом де Бутвилем и маркизом де Бёвроном, происходившая в Париже в мае 1627 г. История рассказывает нам о конфликте между модернистскими инстинктами централизующейся монархии и бурлящим в крови желанием нобилитета сохранить старые свободы и привилегии. Людовик XIII был человеком глубоко религиозным, аскетичным, дуэлей он не одобрял в корне. Ришелье противился дуэльной практике как священнослужитель, как защитник королевского авторитета, как поборник диктата закона и как человек, у которого поединок чести отнял брата.
Французские аристократы — особенно молодая поросль — напротив, воспринимали дуэль как почти что игру — неотторжимую привилегию касты, к которой они принадлежали. Франсуа де Монморанси, граф де Бутвиль, славился как самый завзятый дуэлянт своего времени. Отпрыск одной из славнейших фамилий Франции, он приходился родственником ведущим фигурам французского нобилитета. Ги д’Аркур, маркиз де Бёврон, принадлежал к знатному роду из Нормандии, который — пусть и не столь могущественный и влиятельный, как клан Монморанси, — имел, тем не менее, солидный вес и связи. И в самом деле, представители нескольких поколений этой семьи являлись самыми важными помощниками короля в регионе.
Весной 1627 г. де Бутвиль танцевал на очень тонком льду. Он жил в изгнании в Брюсселе, куда ему пришлось бежать, чтобы скрыться от ярости Ришелье по поводу очередной дуэли, драться на которой осмелился этот строптивый дворянин. Последний поединок в январе закончился смертью его секунданта, что стало для Людовика каплей, переполнившей чашу терпения. Капитана королевской гвардии разбудили среди ночи с приказом задержать де Бутвиля и привезти его живым и невредимым в Париж. Три роты швейцарцев отправились в загородное поместье де Бутвиля, однако нашли замок покинутым. Де Бутвиль, предупрежденный об опасности в самый последний момент, бежал через границу в Брюссель.
В том невольном путешествии в Брюссель де Бутвиля сопровождал кузен, Франсуа де Ромадек, граф де Шапель, который — несмотря на незавидные физические данные — был крайне искусным фехтовальщиком и опытным дуэлянтом, готовым на равных поспорить с любым таким же шалопаем и забиякой. Глубоко преданный де Бутвилю, он выступал в качестве секунданта в большинстве дуэлей, в которых тот дрался.
Маркиз де Бёврон, прослышав о том, что де Бутвиль скрылся в Брюсселе, решил найти его там. Де Бёврону очень хотелось отомстить за недавнюю гибель де Ториньи — старого друга, лишенного жизни де Бутвилем. Брюссель — далекий от чересчур внимательных глаз французских властей и недосягаемый для длинной руки Парижа — представлялся идеальным местом для сведения подобного рода счетов. Сопровождаемый испытанным другом, Шоке, маркиз приехал в город вскоре после де Бутвиля. В 20-е гг. семнадцатого столетия Брюссель служил столицей Испанских Нидерландов, где правила регентша, Изабелла. Когда регентше доложили о прибытии двух заклятых врагов, та, опасавшаяся легко предсказуемых неприятностей, велела их арестовать. Дав ей в итоге слово не биться на дуэли во время своего нахождения в Испанских Нидерландах, де Бутвиль убедил Изабеллу попросить Людовика XIII позволить ему вернуться во Францию. К большому раздражению де Бутвиля, Людовик отказался дать разрешение на возвращение. В ярости де Бутвиль поклялся, что приедет в Париж и будет биться с де Бёвроном прямо на Пляс-Руаяль (Place Royale, Королевской площади. — Пер.), что являлось не чем иным, как прямым вызовом авторитету короля{235}.
Де Бутвиль и де Шапель вернулись в Париж тайно, переодетые и под вымышленными фамилиями. Накануне назначенной даты де Бутвиль и де Бёврон встретились на Пляс-Руаяль, чтобы обсудить условия, в соответствии с которыми они будут драться на следующий день после полудня. Де Бутвиль назначил секундантами де Шапеля и графа де ла Берта, де Бёврон сказал оппоненту, что его будут представлять Буке и маркиз де Бюсси д’Амбуаз. Последний славился как отъявленный дуэлянт, который так горел желанием посодействовать де Бёврону, что встал с постели, забыв о недуге, который его к ней приковал.
Сделав выбор в пользу Пляс-Руаяль — сегодня Пляс-де-Воже (Place de Vosges, то есть площадь Вогезов. — Пер.) — в качестве места их поединка, де Бутвиль и де Бёврон едва ли могли придумать иное, более верное средство для провокации. Пляс-Руаяль служила местом грандиозной застройки, которая на изломе столетий начала менять лицо Парижа. С самого начала она привлекала цвет парижского общества, скоро в домах поселились нобили, преуспевающие дельцы и королевские министры. Что говорить, когда с 1615 г. сам Ришелье жил в доме под номером 21. Если оба господина стремились указать королю на неотъемлемое и неподвластное даже ему право нобилитета драться на дуэлях, они, несомненно, выбрали правильное место. И в самом-то деле, трудно не прийти к выводу, что эти двое рвались в бой в равной степени с королем и его главным министром, как и друг с другом. Де Бутвиль должен был бы сознавать, что испытывает самые остатки королевского терпения — эта дуэль имела все шансы стать последней каплей.
Де Бутвиль и де Бёврон приехали на Пляс-Руаяль с третьим ударом часов и, не желая терять время, сбросили камзолы — они договорились драться в рубашках — и заняли позиции. Сошлись ли они на вымощенном тротуаре у аркад или выбрали лужайку в середине площади, нам знать не дано. В чем нет решительно никакого сомнения, так это в том, что поединок их мог наблюдать любой, кто в тот момент оказался на Пляс-Руаяль, которая, как мы уже видели, не принадлежала к числу пустынных уголков города. Шестеро построились в два ряда так, чтобы противники находились друг перед другом: де Бутвиль перед де Бёвроном, де ла Берт напротив Буке, а де Шапель в паре с Бюсси д’Амбуазом.
Главные участники — де Бутвиль и де Бёврон — вооружились каждый мечом и кинжалом — вполне в духе обычаев того времени, — и, как будет разумно предположить, секунданты экипировались таким же образом. Де Бутвиль и де Бёврон начали дуэль выпадами шпаг. Оба зарекомендовали себя как мастера искусства фехтования, и, несмотря на все маневры и реверансы в преддверии встречи, — путешествие в Брюссель и вынужденное примирение, — поединок вовсе не носил черт показательного боя. В то же время скрестили шпаги друг с другом две пары секундантов.
Рассказы о дуэли между де Бутвилем и де Бёвроном рознятся в подробностях. Нет совершенно никакой возможности совместить все детали, однако, судя по всему, после демонстрации друг другу высокой техники фехтования, бросков с подскоком, выпадов, уколов, парирования и проверки на прочность защиты противника, поисков слабых мест в его обороне — а подобное являлось без преувеличения важнейшей задачей, — они бросили главное оружие и продолжали биться на кинжалах. В таком виде поединок приобретал черты беспощадной драки и больше напоминал приемы разбойников с большой дороги, чем поведение благородных господ-дуэлянтов. Вынужденно бой протекал на близкой дистанции, и в некоторых изложениях говорится, что соперники даже хватали один другого за воротники, стараясь вонзить в тело врага кинжал.
Поначалу расклад сил в смертельном поединке оставался сбалансированным: оба врага финтили, сцеплялись и отпрыгивали назад, стараясь занять выгодное положение. Затем более сильный де Бутвиль начал одерживать верх: захватив правой рукой руку оппонента с кинжалом, он, не давая неприятелю вырваться, стал подвигать собственный кинжал к горлу Бёврона. Де Бёврон очутился теперь в воле противника, де Бутвиль мог убить его, но, получив законное удовлетворение, пощадил жизнь де Бёврона.
Трудно сказать, как долго продолжалась дуэль: оценки довольно разнообразные — от нескольких минут до часа. В равной степени нелегко установить, какие именно раны нанесли друг другу основные участники. В одном рассказе утверждается, что они буквально падали от усталости, изнеможения и потери крови, в другом, напротив, говорится, что они прекратили дуэль все еще без единой раны после нескольких минут довольно неритмичной демонстрации парочки-другой приемов высокой техники фехтования. Тот факт, что де Бёврон и де Бутвиль ухитрились покинуть Париж после дуэли, наводит на мысль, что оба вряд ли серьезно пострадали. Вместе с тем утверждать, будто на них не было ни царапинки, тоже безосновательно.
Тем временем две пары секундантов — де Шапель и Бюсси д’Амбуаз, а также де ла Берт и Буке — вели свой бой, представлявший собой фактически параллельную дуэль. Тогда как де Бутвиль и де Бёврон бросили мечи и переключились на кинжалы, Бюсси и де Шапель продолжали сражаться на шпагах. Мы не знаем, как долго продолжался этот бой, но, когда главные участники вцепились один в другого с кинжалами, Бюсси — возможно, ослабленный болезнью — замешкался, открыв противнику фронт защиты, и клинок де Шапеля вонзился в его тело. Бюсси рухнул наземь и через несколько минут скончался.
У третьей пары — де ла Берта и Буке — тоже кипел ожесточенный поединок. Дуэль и в этом случае закончилась кровопролитием, когда де ла Берт упал наземь, раненный своим противником. К счастью, его рана оказалась не такой серьезной, как у Бюсси, и дуэлянта отнесли в Отель-Майенн, что по ту сторону от Рю-Сент-Антуан от Пляс-Руаяль{236}.
Дуэлянты дрались ясным днем и на наиболее престижной тогда площади Парижа, а потому просто невозможно представить себе, что их поединок прошел незамеченным. Все участники и особенно де Бутвиль осознавали, что на подобный демарш власти едва ли посмотрят с одобрением, а в том, что до короля и кардинала скоро дойдет история о кровавом поединке у них под носом, драчуны могли даже не сомневаться. Самым скверным была, конечно, гибель человека. Пора было сматывать удочки. Де Бутвиль и де Шапель решили бежать в Лотарингию — тогда независимое герцогство в пределах Священной Римской империи, — чтобы оказаться вне юрисдикции французского закона. Забияки покинули Париж по дороге на Mo и после бешеной скачки поздно ночью достигли Витри-ле-Брюле в Шампани. Там, измотанные и одновременно уверенные, что им удалось оторваться от преследования, они нашли комнату на постоялом дворе и отправились спать.
Тем временем Людовику XIII донесли о нахальной дуэли, которая случилась прямо у него под носом. Взбешенный, он приказал схватить беглецов, особенно де Бутвиля. Великий прево (grandprévôt) — начальник полиции — был послан в загородное поместье де Бутвиля, но обнаружил, что в замке злодея нет. Как казалось, де Бутвилю вновь удалось вырваться из когтей Ришелье. Так и было, то есть было бы, если бы не злодейка судьба. Случайный свидетель, видевший беглецов на дороге из Парижа, навел власти на их след, и следующим утром двум друзьям пришлось сдаться. Их под усиленной охраной привезли в Париж и поместили в Бастилию.
Ришелье, которому повезло захватить дуэлянтов — само по себе редкая удача, — собирался превратить их случай в поучительный пример. Дело де Бутвиля и де Шапеля слушали в парламенте Парижа и приговорили их к смертной казни. До процесса, в ходе него и после завершения суда на Людовика со всех сторон оказывали сильное давление с тем, чтобы добиться от него прощения и помилования дуэлянтов. Однако король остался несгибаемым. Во второй половине дня 22 июня 1627 г. забияк казнили на Пляс-де-Грев (Гревской площади. — Пер.), напротив здания Отель-де-Виль (Городской ратуши. — Пер.). Оба мужественно встретили свою смерть — первым де Бутвиль, который взошел на плаху, подкручивая усы.
Главным оружием Людовика XIII и Ришелье против дуэлянтов служил королевский эдикт. Как мы видели, отец Людовика, Генрих IV издал два закона против дуэлей, отделенные один от другого семью годами. В этом Людовик, безусловно, превзошел отца, обнародовав не менее семи эдиктов против дуэлей между 1611 и 1634 гг. Парижский парламент, не желая оставаться в стороне, издал свои декреты аналогичного характера в 1640 г. Теперь любому заносчивому молодому французскому нобилю не приходилось сомневаться в официальном отношении к дуэли, а если ему всё это казалось сущей ерундой, власти показали всем отличный пример — печальная участь де Бутвиля должна была остановить тянущуюся к шпаге руку. Так или иначе, уже сам факт такого частого издания все новых и новых антидуэльных постановлений дает нам основания усомниться в их эффективности. Будучи объявлен совершеннолетним в 1651 г., Людовик XIV провозгласил еще один эдикт по борьбе с дуэлями. В преамбуле закона король выражал сожаление по поводу факта неспособности, продемонстрированной предками в деле искоренения злостной практики, несмотря на множество эдиктов и декретов{237}.
Малолетство Людовика XIV омрачила Фронда — серия мятежей в период между 1648 и 1652 гг., — во время которой значительной прослойке французского нобилитета удалось, воспользовавшись несовершеннолетием короля, вернуть себе традиционные властные полномочия и привилегии. Аристократы тут же почуяли слабость режима кардинала Мазарини и регентши Анны Австрийской (которую удалось очень удачно заклеймить пятном враждебной иностранки) и с воодушевлением принялись разрушать основы централизованной власти, так ревностно охраняемой и приумножаемой Ришелье. Фронда стала временем хаоса и кровопролития, периодом личных «армий» и «ополчений» — а точнее банд, — стычек, драк и всеобщего предательства, но она также вошла в историю как эра трех мушкетеров. Как таковая она, вероятно, — по крайней мере, в глазах большинства публики — представляется моментом наивысшего расцвета дуэлей на шпагах.
Как ни любопытно, самыми выдающимися французскими шпажистами той эпохи стали для потомков два исторических персонажа, деяния которых воплотились и навсегда обессмертились в литературе. Подвиги Сирано де Бержерака — в жизни мессира де Бержерака (1619–1655) — воспел в девятнадцатом столетии драматург Эдмон Ростан. Де Бержерак убил на дуэлях по меньшей мере 10 человек, но, как высказался по его поводу Ричард Коэн, «вовсе не считался знаменитостью в свое время». Со своей стороны д’Артаньян — четвертый мушкетер, а в жизни Шарль де Бац — полностью обязан неслыханной славой Александру Дюма, который, в свою очередь, позаимствовал идею у другого, более раннего автора. В реальности д’Артаньян, как и три других его товарища по оружию, служил в элитном корпусе королевской личной стражи, известной как мушкетеры, однако только романтическое творчество Дюма овеяло их жизнь вечным мифом, сделав знаменитыми в веках и столетиях{238}.
В этот момент на авансцену событий выходит и дуэлянт совершенно иного пошиба, кардинал де Рец, один из представителей любопытной группы клириков-дуэлянтов. Кардинал (1613–1679) — персонаж весьма утонченный и суперсовременный — являлся, несмотря на духовный сан, любителем подраться один на один. При явном недостатке спортивных достижений природным шпажистом его не назовешь. Тем не менее, будучи лихим кавалером, он дрался, по крайней мере, на трех дуэлях. В одном случае — с графом д’Аркуром, любовница которого с насмешками отвергла амурные домогательства де Реца. Де Рец сражался с выдающимся маршалом Бассомпьером, которого сумел ранить, и с аббатом Франсуа де Шуазёлем. В последней встрече оба главных участника и их секунданты получили ранения{239}.
К 50-м гг. семнадцатого столетия дуэли стали носить характер эпидемии среди французского нобилитета. Вольтеру ситуация представлялась очень и очень тревожной: дуэль, по его мнению, являлась «готским варварством», сделавшимся «частью национального характера». Право давать и получать сатисфакцию на дуэли служило для французского нобилитета символом принадлежности к касте избранных, отчаянно борющейся за сохранение древних привилегий перед лицом наступления усиливающейся монархии. Процесс «снятия стружки» с французского нобилитета — лишения его драгоценных и лелеемых прав вольности — достиг апогея при Людовике XIV Дворянство — даже самое родовитое, — заключенное в позолоченную клетку Версаля, превратилось в богато разодетый, усыпанный драгоценностями хор в дорогих париках, по мановению дирижерской палочки Людовика распевавший ему осанны на любом уровне поутру и перед сном, на банкете, на охоте или на маскараде.
Глава шестая. Дуэли «Великого века» — эра Людовика XIV и Карла II
ВО ВТОРОЙ ПОЛОВИНЕ ДНЯ 29 мая 1660 г. король Карл II пересек Лондон-Бридж и медленно проследовал через огромные
толпы собравшихся ко дворцу на Уайтхолле. Период междуцарствия завершился, монархия была восстановлена. Четырьмя днями ранее флотилия, доставившая Карла обратно после десяти лет изгнания, бросила якоря в виду Дувра. Карл отправился на берег в барже под оглушительные салюты и, достигнув земли, упал на колени, чтобы возблагодарить Бога за реставрацию королевской власти.
С Карлом вернулось множество роялистов, проведших долгие годы вдали от родины в бедности и без надежд, обивая пороги кочевого двора, блуждавшего между Парижем, Брюсселем, Соединенными Провинциями и Германией. Многие из них, существуя в тени жизни в изгнании, пропитались французским духом, сделавшись энтузиастами дуэли. Тон двору изгнанников-роялистов задавал сам Карл — у короля и придворных оставалось не так уж много занятий, кроме как строить планы и надеяться на поворот к лучшему, а потому дни, недели, месяцы и годы наполнялись лишь поисками развлечений и ничем иным. «Чрезвычайная восприимчивость» Карла к женским чарам, как высказался сэр Артур Брайент, была «ахиллесовой пятой, не прикрытой доспехами… через прореху эту могла пройти любая стрела»{240}. Близким человеком для короля в его пустом времяпровождении являлся герцог Бакингем — приятель детства монарха, — отрекомендованный Брайентом как «самый худший из шалопаев своей эпохи».
Нет никакого сомнения, что опальный двор Карла становился местом частых ссор — подавленный рассудок легко зажечь огнем ненависти, а ничем не занятые руки сами собой тянутся к мечу. Как бы там ни было, к 1658 г. проблема обострилась настолько, что заставила Карла действовать. Блуждающий двор нашел временный приют в Брюсселе, где Карл издал эдикт против дуэлей. Он «извещал мир о Нашем неудовольствии нечестивому распространению противных закону дуэлей»{241}.
Когда возвратившиеся роялисты заново обосновались в Лондоне, произошел самый настоящий взрыв дуэльной мании. Дуэли стали почти еженедельным явлением в Лестере или Саутгемптон-Филдс — в любимых местах дуэлянтов эпохи Реставрации. Некоторые дрались даже в Сент-Джеймс-Парке — под самым носом короля. Сэмьюэл Пепис с его острым взглядом наблюдателя событий, происходивших при дворе Карла II, рассказывает нам об одном таком шумном скандале в 1663 г.:
Говорят о нелепой ссоре в доме лорда Оксфорда на вечеринке два дня назад… где возвышались голоса, звучали оскорбления и срывались парики, до тех пор пока лорд Монк не велел отобрать у некоторых шпаги и послал за солдатами, чтобы те охраняли дом, покуда ссора не утихнет. До какой же степени безумия дошло дворянство этой эпохи{242}.
Отношение Пеписа к дуэли более чем ясно нам из этой цитаты. Одним из злостных нарушителей порядка выступал герцог Бакингем — товарищ короля по отнюдь не невинным забавам времен изгнания. Рассказ Пеписа о кровавой дуэли герцога с эрлом Шрусбери цитировался здесь во второй главе, однако этот поединок вовсе не единственный с участием Бакингема. Бакингем являлся одним из самых важных людей королевства, членом «кабального» совета министров и близким другом и советником короля. Если король предполагал, что столь видный вельможа станет показывать хороший пример остальным, его ожидало разочарование, поскольку герцог не вылезал из ссор.
В феврале 1686 г., через год после смерти Карла, один из множества незаконных сыновей его, Генри, герцог Грэфтон, дрался на закончившемся катастрофой поединке на лугу около Челси. Причина заключалась в «весьма неподобающих и вызывающих выражениях», в которых ему нанес оскорбление Джек Талбот, брат эрла Шрусбери{243}.
Бедный мистер Талбот, коему шпага пронзила сердце, упал замертво на месте, герцога же спасла небольшая пряжка с пояса или какое-то изображение, кое он носил на себе. Думается, оба ударили друг друга одновременно, меч мистера Талбота, воткнувшись в пряжку, отклонился и распорол ему (Грэфтону) весь бок. Данком служил секундантом милорду Грэфтону, а Фицпатрик — мистеру Талботу. Слышал я, что мистер Данном ранен; однако же говорят, что все они бежали с места{244}.
Однако дуэли не были прерогативой одних лишь придворных: как и следует ожидать, множество завзятых дуэлянтов попадалось среди военных. И в самом деле, как раз в день, ставший роковым для Джека Талбота, Гарри Уартон убил лейтенанта Моксона из полка герцога Норфолка на поединке, произошедшем у Блю-Постс на Хеймаркет{245}. Пепис упоминал об одной дуэли между военными в ранний период правления Карла II, а в июле 1666 г. зафиксировал жалобу комиссара военно-морского флота Питера Петта, который сказал Пепису:
Сколь бесконечны раздоры среди командиров и всех офицеров флота — никакой дисциплины, одна только божба да ругань, и все делают, что хотят… Его самого дважды вызывали в поле, или что-то в этом духе, сэр Эдуард Спрэгг и капитан Симур…{246}
Хотя нам и очевидна взаимосвязь сексуальной распущенности двора Карла с расцветом дуэльной практики, существуют все же свидетельства того, что короля заботила необходимость искоренить вредоносные обычаи. Томас Хоббс, чей «Левиафан» увидел свет за десятилетие до Реставрации, источал презрение к понятиям чести, служившим основой дуэли как явления:
Человек слышит порочащие слова или какие-то обиды… и опасается, что, если не отомстит за них, навлечет на себя презрение и станет впоследствии объектом подобных бесчестий со стороны прочих. Стремясь избежать чего-то такого, он нарушает закон ужасом личной мести, коей защищает себя на будущее. Сие есть зло, ибо рана не вещественна, а умозрительна и… столь легка, что доблестный человек, к тому же уверенный в собственной храбрости, просто не Может замечать ее{247}.
Практические меры начинали приниматься с неизбежных в такой ситуации эдиктов. Не прошло и трех месяцев с возвращения Карла на трон, когда ему пришлось обращаться к законотворчеству. Вот преамбула указа:
Поелику сделалось безмерно частым, особенно среди людей с положением, по тщетным притязаниям чести брать на себя мщение в их личных ссорах на дуэлях и в поединках… чему быть не должно ни при каких побуждениях.
Движимый «Нашей благочестивой заботой предотвратить противное христианству пролитие многой крови», Карл словами эдикта напоминал подданным о тех карах, которые предусматривало за дуэли уголовное право. Мало того, новым законом добавлялись еще два наказания, что должно было бы заставить хоть на минуту призадуматься даже самого неисправимого дуэлянта. Первым шло лишение права занимать должности на гражданской службе для любого, кто признавался виновным в участии в дуэли. В те времена, когда общественные посты представляли собой пропуск в мир богатства и власти, подобные угрозы выглядели довольно серьезными, чтобы совершенно не считаться с ними. К этому добавлялось еще бессрочное отлучение от двора для всех дуэлянтов, что тоже в теории могло разрушить карьеру джентльмена или его жены, ибо только при дворе представлялось возможным надеяться заслужить благорасположение короля и удостоиться связанных с этим наград. Быть изгнанным из круга придворных означало забвение во мраке.
Карл не смог удержаться и не позаимствовать одну идейку из эдикта Кромвеля 1654 г. — тот пункт, который касался тех, кто не желал сообщать властям о вызове. Но что, возможно, еще убедительнее как мера, законом запрещалось любое «посредничество и ходатайство» королю за дуэлянтов. Любым просителям недвусмысленно давалось понять, что королевские помилования больше не будут дарованы никому из дуэлянтов, какое бы высокое положение они ни занимали. Совершенно очевидно, здесь мы видим попытку высвободить короля из-под тяжкого бремени давления на монарха со стороны назойливых придворных, пытающихся выхлопотать послабление для фаворита или родственника{248}.
В 1668 г. геральдическая палата выдвинула билль, целью которого служило подавление дуэльной практики. Предложение состояло в том, чтобы поручить графу-маршалу[33] разрешать разногласия между нобилями по вопросам главенства, что, конечно же, часто служило причиной споров между аристократами. Подобная прерогатива графа-маршала стала бы ранней формой суда чести, что могло бы сыграть важную роль в деле обуздания распространения дуэлей и, как следствие, способствовать снижению смертных случаев. Билль, однако, так никогда и не стал законом{249}.
В 1679 г. Карл подкрепил позицию противников дуэли следующим эдиктом. Дуэли осуждались в нем «как позорные для христианской веры» и как «открытое нарушение Наших законов и воли». Смысл указа оказался в общем и целом таким же, как в предшествовавшем эдикте, если не считать того, что особо подкреплялось одно из положений постановления от 1660 г. Усиливался тот пункт, где говорилось о попытках ходатайствовать за дуэлянта перед королем (или перед кем бы то ни было из занимающих властные посты). Подобные действия теперь сами по себе наказывались удалением от двора. Нет и не может быть более очевидной демонстрации того, с какими трудностями сталкивался Карл в попытках заставить закон работать в отношении высокопоставленных дуэлянтов{250}.
Пятью годами ранее Карл также издал декрет, направленный против аналогичной практики в Шотландии. Он потребовал строгого исполнения постановлений его деда, Иакова I: предусматривалось, что любой главный участник дуэли будет наказан смертной казнью, а также «отчуждением всего движимого имущества». Секундантов и прочих присутствующих ожидало тюремное заключение и жестокие штрафы. В шотландском эдикте содержалась декларация о намерениях в отношении прощений: «Таковым лицам, кои повинны в указанном преступлении, не должно ожидать дарования им впоследствии помилования». Если в прошлом и бывали какие-то послабления, то теперь власть намеревалась дать понять, что готова взяться за дуэлянтов всерьез{251}.
Карл исполнился готовности принять необходимые меры против нарушителей, чтобы показать им способность его эдиктов кусаться. В 1666 г. герцог Бакингем, столь долго наслаждавшийся потачками со стороны Карла, наконец зашел слишком далеко.
В прошлый вторник герцог Бакингем и маркиз Вустер были препровождены в Тауэр по причине возникших между ними в совете разногласий. Говорили, что герцог схватил и оттаскал маркиза за нос{252}.
Подобное поведение со стороны Бакингема влекло за собой вызов, а потому отправка обоих господ в Тауэр являлась разумной мерой предосторожности. В следующем году новостные бюллетени сообщали, что генеральный атторней (что-то вроде министра юстиции. — Пер.) получил наставление возбуждать дела против всех дуэлянтов, «а особенно против сэра Генри Белласиса и мистера Томаса Портера». Спустя несколько дней Белласис погиб на дуэли с Портером. Вероятно, если бы власти пошевеливались поживее (ссора между двумя господами, судя по всему, стала достоянием общественности), жизнь Белласиса удалось бы спасти{253}.
В 1668 г. — через два месяца после печально знаменитой дуэли с эрлом Шрусбери — неисправимый Бакингем вновь ввязался в очередную ссору.
Сэра Уильяма Ковентри отправили в Тауэр в тот четверг за вызов, присланный герцогу Бакингему, а некий мистер Сэйвил, который доставлял вызов, был послан сперва в Гэйт-Хауз, но затем, чести ради, в Тауэр, ибо он приходится Ковентри племянником.
Однако король твердо вознамерился не дать Ковентри избежать всей тяжести монаршего неудовольствия.
Ковентри лишен всех своих постов — как в казначействе, так и в совете — и должен оставаться в Тауэре, чтобы охладиться. Все гадают, как он осмелился на такое, ибо миру известно, каков он есть трус и плут{254}.
Может статься, участь Ковентри и служит подтверждением решимости Карла искоренить дуэли, однако — как и в случае многих прочих государей во все столетия — готовность его к последовательному проведению надлежащих мер подрывала невозможность полностью отказаться от дарования прощений нарушителям. Что бы там ни писалось в королевских эдиктах, король, тем не менее, проявлял склонность миловать дуэлянтов, особенно своих фаворитов. Так, с дозволения государя Бакингем избежал кары за дуэль со Шрусбери, что возмутило парламент, несомненно, по причине скандальности кровопролитного инцидента. Пепис так комментировал ситуацию вскоре после дуэли: «Парламент… всего вероятнее, станет сильно возражать в отношении того дела с прощением герцога Бакингема; и я лично не могу не порадоваться из-за этого»{255}.
К моменту смерти Карла II в 1685 г. в королевстве не оказалось законного наследника, а потому на престол взошел младший брат покойного государя, Иаков. Правление Иакова II Стюарта (1685–1688) оказалось коротким и малопримечательным. Его попытка вернуть страну в лоно католичества встретила всеобщее отторжение, вследствие чего королю пришлось с позором бежать из страны. Престол унаследовал безупречный протестант Уильям Оранский[34] — голландец, женатый на дочери Иакова, Марии. Приход к власти этого короля вызвал конституционные изменения, кроме того, царствование его отмечалось беспрецедентным коммерческим бумом, континентальной войной и новыми беспорядками в Ирландии.
На протяжении всего периода, начиная с Реставрации 1660 г. и до первых проблесков зари восемнадцатого столетия, авторы не оставляли читателя заботами, выпуская литературные произведения на дуэльную тему, ратуя как за, так и против поединков чести. В 1692 г. сэр У. Хоуп опубликовал руководство по обращению с клинковым оружием — «Всё мастерство фехтования». Книга рассказывала «всё о караулах, парадах и уроках, имеющих отношение к шпаге», но являлась чем-то большим, нежели просто учебник фехтования, и обещала стать «наставлением, как вести себя в одиночном поединке верхом на коне». Книга снабжалась гравюрами, «показывавшими наиболее важные позиции» в традициях подачи материала учебников эпохи Возрождения. Опубликованная в Лондоне, посвящалась она, тем не менее, «молодому нобилитету и нетитулованному дворянству королевства Шотландия». Совершенно очевидно, что целевой аудиторией автора служили, если можно так выразиться, дуэльные сословия{256}.
В 1687 г. в Лондоне некий святоша, подписавшийся только «Т.С.», обнародовал грозный антидуэльный трактат, в котором называл поединки «мерзостной практикой, хотя и поощряемой претензиями на храбрость и фантастическую честь и оправдываемой сетованиями на обычаи порочной эпохи и многие гнусные прецеденты». Автор задался намерением показать, что дуэль являлась «самым богомерзким и бесчестным деянием, которое только может быть среди людей, кои признают хоть какую-то веру», громя все доводы, обычно использовавшиеся для оправдания практики, путем указаний на то, что она противоречит любым нормам закона, Писанию и долгу добропорядочного гражданина. В общем и целом слова анонима довольно разумны и согласуются с мнениями многих других авторов. Как бы там ни было, есть один пункт, который звучит не столь убедительно. Считая разрешение противоречий между людьми функцией закона, он утверждал:
Но ежели оскорбление таково, что закону неведомо, коль скоро есть мы слуги Боговы, должно нам отдать решение на суд Его, каковой дан будет нам по слову Его. Он исправит неправды наши…{257}
Аргумент слабоватый, поскольку один из доводов в пользу дуэли как раз и настаивает на том, что она помогала людям разрешить противоречия, которые в те времена находились фактически за пределами компетенции закона. И в самом-то деле, рост законности в Британии в девятнадцатом столетии часто приводится как причина увядания дуэльной традиции. Мнение о том, будто людей может удовлетворить уверение, что-де Всевышний всё устроит, разрешив все противоречия, неподвластные закону, следует признать оптимистически идеалистическим, а потому нет ничего удивительного, что дворянство по-прежнему предпочитало отстаивать честь в поединках один на один.
Автор данного опуса избрал традиционный рационалистический подход и применял соответственные аргументы в порицание дуэли. Однако светский писатель, доверивший свое мнение бумаге несколькими годами позднее, в 1694 г., использовал юмор для осмеяния дуэльной практики, рассудив, как видно, что легкий ироничный стиль ни в коем случае не менее действенен, чем самый что ни на есть серьезный. Тема диалога между двумя персонажами его пьески — Филалетом и Филотимом — как раз разница в воззрениях на дуэль.
Филотим: «Так вот, прошлым вечером нам с мистером А. случилось не сойтись во взглядах по поводу стакана вина. В итоге он заявил, что противоречия не могут быть разрешены иным каким-то образом, кроме как сатисфакцией, которую он как благородный господин должен мне дать. Я отвечал, что готов обсуждать с ним этот вопрос так, как он пожелает, сегодня же утром. И теперь собираюсь уладить некоторые незначительные дела перед встречей».
Филалет: «Если вы хотите составить завещание, то тут вам не повезло, ибо для того, чтобы сделать это, человеку надлежит находиться в здравом рассудке и трезвой памяти, что в вашем случае не применимо. Ибо дело, которым вы собираетесь заняться, само по себе есть доказательство вашего поп compos (умственной непригодности. — Пер.)».
Филотим высказывает довод относительно того, что он имеет самые оправданные основания.
Филотим: «Таков обычай меж джентльменами, чего одного уже достаточно для исполнения моего намерения».
Филалет: «А что, если б обычным было вместо утренней разминки с размаху биться головой о стену? Вы и тогда предпочли бы вышибить себе мозги, чем показаться немодным?»{258}
На это у Филотима ответа, конечно же, не нашлось.
«Законы чести, или Рассказы о подавлении дуэлей во Франции» Томаса Флешера вышла в Англии в 1685 г. Работа, как и обещает автор в заглавии, — рассказ о попытках французских монархов искоренить дуэли на протяжении предшествовавшего времени. Интересно для нас, однако, то, что узнаем мы об отношении англичан к дуэли в эпоху автора. Совершенно очевидно, работа выдает настроение благоразумно мыслящих кругов, озабоченных распространением дуэльной практики как довольно серьезной проблемой, «последствием ложной и надуманной бравады», которая приводит к ненужным смертям. Посвящение трактата герцогу Норфолку, графу-маршалу Англии, указывает на то, что автор считал дуэли негативным явлением, дело борьбы с которым есть компетенция королевского правительства. И наконец, работа открыто говорит, что в 80-е гг. семнадцатого столетия Франция считалась лучшим примером того, как надо выкорчевывать дуэльную практику. Тот факт, что Людовик XIV успешно подавлял традицию, справиться с которой не могли его дед и отец, представлялся важным уроком того, сколько необходимы твердость и последовательность. Косвенно книга служила упреком Карлу II за то, что, как мыслилось автору, король не проявил должного желания искоренить дуэли в государстве.
В декабре 1643 г., когда малолетний Людовик XIV пробыл на троне всего несколько месяцев, двое его наиболее важных подданных схлестнулись в ожесточенной дуэли на Пляс-Руаяль — на той самой площади, на которой в 1627 г. скрестили мечи де Бутвиль и де Бёврон. В дуэли между герцогом де Гизом и графом де Колиньи прослеживался заметный отзвук сектантской ненависти, ибо участниками поединка стали внуки двух непримиримых противников времен Религиозных войн — адмирала Колиньи и тогдашнего герцога де Гиза. В день святого Варфоломея в 1572 г. герцог организовал резню гугенотов и в том числе их лидера Колиньи, когда те приехали в Париж на свадьбу Генриха Наваррского. Правда, причина своего рода переигровки матча семидесятилетней давности состояла вовсе не в различиях в вероисповедании, но в салонных сплетнях и клевете. Если поводы были разными, результат и на сей раз оказался таким же, хотя, конечно, при меньшем размахе — Колиньи так сильно пострадал от ран на дуэли, что позднее скончался{259}.
В начале 60-х гг. семнадцатого столетия, когда Карл II восстанавливал монархию в Англии, его коллега, Людовик XIV, как раз сбрасывал детские пеленки опеки времен своего малолетства, чтобы в скором времени стать самым драгоценным украшением французского государства. Период несовершеннолетия короля омрачила Фронда — времена мятежей и беспорядков, ставшие свидетелями эскалации дуэлей. По меткому выражению одного французского историка, «дуэли служили своего рода эмблемой Фронды»{260}. Примечателен тот факт, что Людовик (или, возможно, его советники) предпочел отметить свое вступление в возраст в 1651 г. опубликованием очередного эдикта против дуэлей. Вполне закономерно полагать, что хаос и опасности Фронды оказали влияние на Людовика, укрепив его волю дать решительный бой такой привилегии аристократов, как дуэль. Разумеется, во Франции и без того крепло мнение тех, кто искал способы искоренить дуэльную практику. Главным рупором для выражения подобных мыслей служила организация под названием «Братство страсти», основной источник движущей силы которой, маркиз де Фенелон, твердо придерживался линии на запрет дуэлей. Постепенно движение набирало поддержку в обществе, а в 1651 г., когда Людовик издал эдикт, подтверждавший заявления предшественников в порицание дуэли и в пользу отмены подобной практики, заручилось королевским одобрением{261}.
Многие из представителей нобилитета, стремясь продемонстрировать поддержку позиции, занятой в отношении дуэлей Людовиком, действуя через Братство страсти, в том же году подписали самоотреченное заявление. Их решимость противодействовать давлению диктата традиции дуэлей нашла опору в учреждении суда чести под председательством маршала Франции. Орган создавался с целью выработки механизма мирного разрешения разногласий, способных в привычных условиях вылиться в дуэль{262}. Согласно мнению позднейших французских историков, занимающихся данным вопросом, 1651 г. стал «безоговорочной стартовой отметкой нового периода в истории дуэли»{263}.
Эдикт 1651 г. являлся не первым заявлением, сделанным от имени Людовика в его царствование. В начальный период его малолетства советники устами короля трижды выступали против дуэлей — в 1643, 1644 и 1646 гг. Уже сам Людовик издал еще один декрет в 1653 г., расширивший положение его постановления 1651 г. В 1657 г. Парижский парламент, не желая отставать от государя, провозгласил собственный антидуэльный декрет. На том на следующие 20 лет законотворчество в данном направлении застопорилось{264}.
В августе 1679 г. Людовик вновь обратился к проблеме дуэлей. Опять понадобилось делать это, поскольку после повторявшихся на протяжении предыдущих 80 лет попыток покончить с практикой дуэльного кровопролития, в том числе и собственных не так давних усилий Людовика в данном направлении, вся глубина укоренения порока в обществе стала очевидной. Эдикт, подписанный королем в Сен-Жермен-ан-Лэ, представлял собой пространный труд королевских законоведов, включавший в себя 36 статей на многих и многих страницах. Постановление — по крайней мере, в теории — выглядело внушительно. Оно предполагало наказание смертью для всех главных участников и их сообщников, равно как и секвестр имущества. Аристократов, застигнутых во время поединков, предполагалось лишать статуса нобилей — страшное унижение, — а гербы их публично уничтожать. Как будто бы одного этого казалось мало авторам закона, дуэлянтов, убитых во время поединка, запрещалось хоронить по христианским обычаям. Одно только уже направление вызова наказывалось ссылкой и конфискацией половины имущества нарушителя. Закон не забыл позаботиться и о слугах: отныне и впредь слуга, отправленный с письмом с приглашением на бой или же оказывающий господину помощь на дуэли, подлежал порке и клеймению{265}.
Итак, Людовик получил в руки мощный законодательный аппарат для ведения кампании против дуэлей. Не стал он, что характерно, проявлять и стеснительность в отношении признания своей роли в деле избавления Франции от бича, которым становились для нее поединки: в зеркальном зале Версаля есть картина, датированная 1662 г., посвященная Людовику, остановившему «бесчинство дуэли»{266}. Однако возникает вопрос, сумел ли он на деле покончить с дуэлями в ходе своего царствования? Современники — по крайней мере, в Англии — не выражали сомнения в том, что Людовик преуспел в искоренении поединков чести в королевстве. Мы уже видели, как Томас Флешер, писавший в 1685 г., приводил антидуэльную политику Людовика XIV как пример, достойный подражания. Ричард Стил, работавший совместно с Эддисоном в «Спектейторе» и слывший страстным противником дуэли, в 1720 г. — всего через пять лет после смерти Людовика — написал работу по исследованию мер, которые оказались столь действенными в деле прекращения практики незаконных поединков во Франции. В ней автор старался убедить читателя, что французский пример вдохновляет надежду вытравить проклятие дуэли на Британских островах, «где столь глубоко укоренилось сие возмутительное семя»{267}.
Как бы там ни было, общепринятое теперь мнение о том, что Людовик преуспел в подавлении дуэли во Франции, похоже, берет начало от Вольтера, чья книга «Век Людовика XIV» вышла в свет в 1751 г. Вольтер ставит в заслугу Людовику значительное подавление дуэли во Франции: «Отвратительный обычай продолжался до времени Людовика XIV», — писал он в «Эссе о нравах» (Essai sur les moeurs) и добавлял, что то была «une de plus grandes services rendus à la patrie» (одна из самых больших услуг, оказанных отчизне. — Пер.){268}. К сожалению, Вольтер повинен в искажении фактов — он воздает хвалу за деяния, которые ее не заслуживают. Как мы еще увидим, дуэль процветала во Франции на протяжении, по крайней мере, следующих 150 и даже более лет. Теперешние авторы склонны делать заключения, что «Король Солнце» проявлял ту же тенденцию, как и его предки, закрывать глаза на действия дуэлянтов или же — если у тех не хватало ума или везения не попасться с поличным — прощать их. Согласно Ричарду Коэну, за 19-летний период Людовик XIV избавил от суровых наказаний 7000 дуэлянтов — в среднем по одному в день{269}.
Невозможно всерьез утверждать, будто Людовик XIV полностью преуспел в деле искоренения дуэльной практики — есть весьма своеобразное свидетельство того, что она жила и здравствовала. Герцог де Сен-Симон, «Воспоминания» которого дают такое живое описание двора в Версале, признавал, что отец его дрался на дуэли, вероятно, как раз в правление «Короля Солнце».
Между моим отцом и месье де Вардом возникли разногласия… В итоге сговорились, что в раннее время дня — часов в двенадцать — они встретятся у ворот Сент-Оноре, тогда очень безлюдного места. Сделать все решили так, что коляска месье де Варда будто бы столкнулась с принадлежавшей моему отцу, из-за чего началась перебранка между владельцами и слугами. Под прикрытием этой ссоры… произошла дуэль. Месье де Вард упал и был обезоружен. Отец мой хотел заставить его просить пощады, но он того не захотел, хотя побежденным себя признал.
Самый любопытный аспект поединка в данном случае — уловка, к которой прибегли два господина, чтобы подраться и не навлечь на себя подозрений в участии в дуэли. Все это дает возможность утверждать, что в то время дуэль, самое меньшее, не пользовалась почетом со стороны властей. Происшествие не удалось, однако, сохранить в тайне, и скоро о нем говорил весь город. Сен-Симон сообщает, что отец его «пользовался уважением повсюду», а незадачливого де Варда отправили в Бастилию на 10 или 12 дней{270}. Поскольку оба главных участника, судя по всему — по меньшей мере, по рассказу Сен-Симона, — были виноваты в заварушке в равной степени, возникает вопрос, что, может быть, действительным преступлением де Варда являлся проигрыш и понесенное унижение.
Сен-Симон упоминает о двух инцидентах, относящихся к позднему периоду правления Людовика. Первый, имевший место в 1699 г., касался спора из-за карт между великим приором и князем де Конти[35]. Конти оспорил его (оппонента) «честность в игре и храбрость в битве», на что, само собой разумеется, великий приор «поддался страсти, смахнул со стола карты и с мечом в руке потребовал сатисфакции».
Появление Его Высочества [дофина] в ночной рубашке положило конец сваре. Он приказал… одному из присутствовавших придворных сделать полный доклад о случившемся королю, а также распорядился, чтобы все шли спать. Утром король, узнав о происшествии, тотчас же приказал отправить великого приора в Бастилию. Тому пришлось подчиниться и оставаться там в течение нескольких дней. То дело изрядно всполошило двор{271}.
Второй инцидент у Сен-Симона касается дуэли между четырьмя графами — двумя французами и двумя иностранцами. Когда Людовику доложили о дуэли, он приказал посадить французских графов в Консьержери. Один из них — граф д’Юз — сдался, другой же — граф д’Альбер — долгое время скрывался от правосудия. Сен-Симон сообщает, что д’Альбер «был разорен за непослушание»{272}. Оба случая показывают, что король не дремал и проявлял готовность карать дуэлянтов, по крайней мере, тогда, когда те дрались у него под носом.
Иной раз даже в делах самых завзятых дуэлянтов находилось место шутке. Когда месье Мадайон вызвал маркиза де Ривара — ветерана войны, потерявшего ногу во время осады Пуисерды, — тот ответил довольно неожиданно. Как мы уже не раз обсуждали, дуэлянтам полагалось встречаться лицом к лицу на равных условиях, а посему не утративший ни чувства юмора, ни достоинства маркиз послал оппоненту врача со всем надлежащим инструментом. Врач получил наставление проделать с Мадайоном ту же операцию по ампутации ноги. Шутка была принята{273}.
Некоторые историки в наши дни задаются вопросом, сумел ли Людовик оказать какое-то качественное влияние на выкорчевывание дуэльного азарта подданных. Совершенно не соглашаясь с Вольтером в отношении искоренения Людовиком дуэлей во Франции, господа Бриуа, Древийон и Серна в их изданной в 2002 г. книге Croiser le fer («Скрещивая шпаги») оспаривают этот тезис, указывая на то, что ближе к концу правления Людовика дуэли — по меньшей мере, в военных кругах — пользовались тем же почтением, как и во все прочие времена до того. Они цитируют аббата де Сен-Пьера, творчество которого совершенно опровергает розовую картину, нарисованную Вольтером. Аббат утверждал, что к 1715 г. дуэли во Франции казались столь же привычным и естественным явлением, как и когда-либо раньше: «Напасть продолжала косить косой направо и налево, по-прежнему доказывая пристрастие нобилитета к следованию законам чести»{274}.
Аббат объяснял откровенное несходство между сделанными им наблюдениями и версией событий Вольтера тем, что, хотя количество самих поединков едва ли заметно сократилось, люди куда реже хвастались своими успехами. Таким образом, окружающие значительно меньше знали о дуэлях, что позволяло некоторым полагать — и совершенно напрасно, — что практика изживает себя. Многие авторы утверждают, что в период царствования «Короля Солнце» «ожесточенные схватки вспыхивали», как и прежде, повсюду. Ощущение наступающего спокойствия подпитывалось и тем фактом, что о дуэлях стали куда меньше писать в прессе. Смертность на дуэлях часто не классифицировалась как таковая, а относилась к разряду обычных убийств или же просто никак особо не обозначалась и не подразделялась на категории, а потому переставала красной строкой блистать в заголовках{275}.
Дуэли являлись печально знаменитым времяпрепровождением, опасность которого только усугублялась в семнадцатом веке рудиментарным состоянием медицины. До изобретения антисептиков и анестезии оставалось еще полным-полно времени, в ту пору врачи уповали на пиявок, считая кровопускание панацеей от всех бед, и уважительно относились к трепанации. Самого Людовика в последние дни его доктора заставляли держать пожираемую гангреной ногу в «бане» из бургундского. Жизнь короля это никак не продлило, уж точно не сделав хорошей рекламы вину. В семнадцатом столетии позвать врача для пациента означало приготовиться к худшему, многим думалось, что, приезжая, он открывает дорогу священнику.
* * *
В Ирландии освоение земель англичанами при Кромвеле дало начало росту класса англизированных землевладельцев из числа нетитулованного дворянства, представители которого принесли с собой с большего острова понятия об уважении законов чести и дуэльные кодексы. Во второй половине семнадцатого века Ирландия превратилась в важную сцену для дуэлей, хотя репутацию яростных дуэлянтов ирландцы завоевали себе не ранее середины восемнадцатого столетия. Во времена после реставрации в Ирландии — так же, как мы уже отмечали в Англии, власти взяли курс на более поощрительное отношение к дуэлям, чем обстояло дело при Кромвеле. Аналогичным образом, роялисты, вернувшиеся из изгнания с Карлом II, привезли с собой домой континентальные дуэльные привычки, которых набрались в период долгого блуждания по заграницам. Как одного из самых бесстрашных следует упомянуть Ричарда Талбота, который неоднократно принимал участие в дуэлях во Франции, когда жил там в изгнании. В 1658 г. он ранил некоего Дика Хоптона{276}.
Фактически же, как указывает Джеймс Келли, в то время (как и ранее, а равно и позднее) существовали тесные связи между процессом развития дуэльной практики в Англии и в Ирландии. В 1666 г. лорд Оссори — ирландский пэр — оказался вовлечен в ссору с печально известным и очень чувствительным герцогом Бакингемом. Так или иначе, прежде чем два благороднейших господина смогли уладить противоречия с помощью клинкового оружия, король отправил их на трое суток охладиться в Тауэре. Карл II часто потворствовал придворным, дравшимся на дуэлях — возьмем хотя бы случай с Бакингемом после печально известной дуэли последнего в 1668 г., — и точно такая же тенденция превалировала в Ирландии. Когда эрл Килдар дрался с Талботом, секретарем эрла Шрусбери, казначеем Ирландии, его изгнали из-за «стола совета». Кара, однако, длилась недолго, и скоро Килдар вернулся к исполнению обязанностей.
Еще одна характерная деталь, указывающая на то, что дуэль в Ирландии и Англии в то время представлялась чем-то совершенно банальным как средство разрешения большинства споров. (Не надо забывать, что пустяковые недоразумения, перераставшие в смертоубийственные конфронтации, являлись естественными особенностями истории дуэлей.) В 1667 г. эрл Роскоммон и брат эрла Кланкарти поссорились по поводу права занимать почетное место на похоронах. В 1670 г. властям не удалось предотвратить битву шестерых в Финике-Парке, вызванную к жизни перебранкой за игрой в трактире. Один из секундантов с очень подобающим именем, энсин Слотер (Slaughter — по-английски бойня, резня. — Пер.), погиб, все прочие участники были ранены, за исключением капитана Сэвиджа[36]. Даже после столь жестокой и кровопролитной драки, как описанный выше случай, лишь один из пяти оставшихся в живых попал под обвинение в убийстве человека: лорд Брабазон, тоже принимавший участие в дуэли, получил королевское помилование{277}.
Дуэль энсина Слотера являлась, судя по всему, совершенно типичным случаем неспособности закона подвергнуть дуэлянтов заслуженному наказанию. В этом смысле, как и во многих других, мы легко найдем множество совпадений и сходств между Англией и Ирландией. Потворство дуэлянтам, как приходится признать, было чем-то общим и в равной мере широко распространенным, в чем страны эти оставались единодушно неразлучны.
В 1685 г., вскоре после восшествия на трон, Иаков II оказался в значительной степени потрясен распространением дуэлей в находящейся в Ирландии армии, так что даже издал декрет, направленный против этого. Указом объявлялось, что отныне и впредь любой офицер, который «пошлет вызов, примет его или передаст или же нанесет публичное оскорбление другому, будет подвергнут изгнанию и подпадет под запрет впредь задействоваться на королевской службе»{278}. Спустя пять лет Уильям (Вильгельм Оранский) и Мария издали свое постановление, нацеленное на прекращение дуэлей в армии. Пользуясь практически той же фразеологией, декрет грозил нарушителям позорным увольнением и запретом впредь быть принятым на службу в войска короля{279}. Интересный аспект этих постановлений в том, что направлены они только против вызова как такового, тогда как сама дуэль остается словно бы за рамками.
Тот факт, что два короля в пределах пяти лет почувствовали необходимость в обнародовании практически идентичных декретов против дуэлей, говорит о том, что — по меньшей мере, в армии — поединки продолжали оставаться проблемой. Келли предполагает, что рост дуэльной активности среди военных есть следствие обострения религиозных трений в 80-е гг. семнадцатого века{280}. Определенно, когда Иаков II наследовал брату в 1685 г., вопрос религиозной терпимости как для католиков, так и для протестантов вышел на передний план как большая проблема для верховной власти. Будет ли на троне протестантский король? В Ирландии, где верховодило господствующее протестантское меньшинство и землевладельческая элита, крупное по численности, но отторгнутое от участия в управлении католическое население тоже с озабоченностью и тревогой смотрело в будущее.
Оба декрета, похоже, показывают, что в армии отмечался рост дуэльных случаев. Как бы там ни было, очень часто в истории такого явления, как дуэль, вычислить то, сколько же именно поединков всего происходило, даже хотя бы примерно, просто невозможно. В марте 1689 г. Иаков II, престол которого годом раньше занял Уильям III, высадился в Ирландии с намерением предъявить притязания на трон. Так на острове прозвучал первый гром двухлетней грозы — кампании, закончившейся полным и окончательным разгромом Иакова в битве на реке Бойн (в июле 1690 г.) и торжеством власти протестантов.
Келли полагает, что на протяжении четверти столетия после битвы на Бойне наблюдался спад дуэльной активности. Одной из причин подобного явления, возможно, служит бегство за границу большого количества офицеров и солдат католического вероисповедания, что произошло в результате триумфа Уильяма. После того как в июле 1691 г. побежденным якобитам навязали подписание соглашения в Лимерике, 11 000 из 14 000 ирландцев из армии Иакова, этих «диких гусей», последовали в изгнание за своим предводителем, Патриком Сарсфилдом. Лишь 2000 разошлись по домам{281}. Так на Континенте очутилось довольно большое количество лишенных родины ирландцев, варившихся, что называется, в собственном соку, и эта мутная брага людских душ становилась питательной средой для появления разного рода искателей приключений, наемников и, конечно же, дуэлянтов.
Некоторые якобиты особенно прославились воинственностью: например, Питер Дрейк дрался на пяти дуэлях во Франции и Испании в период между 1706 и 1714 гг. Один из поединков, разыгравшийся в Турне во Франции в 1706 г., более походил на маленькое сражение, чем на дуэль, поскольку в нем участвовало 13 солдат, из которых трое простились с жизнью, а двое получили ранения. Если бы Дрейк не сбежал на Континент, он, несомненно, продолжал бы свое убийственное занятие в Ирландии{282}.
Другой причиной снижения количества дуэлей в те годы, как считает все тот же Келли, стал запрет на нелицензированное ношение оружия католиками, наложенный в 1695 г. Данная мера являлась, по сути, частью ограничительных законов правления Уильяма Оранского, нацеленных на католическое население{283}. Один историк предполагает, что применение этих законов по принципу кнута и пряника стало причиной того, что Ирландия так вяло отреагировала на подстрекательство в поддержку дела якобитов в 1715 и в 1745 гг. Вполне вероятно, что те же самые законодательные меры сыграли роль в подавлении дуэльной активности в первые десятилетия восемнадцатого века{284}.
На протяжении поколения после победы Уильяма дуэли в Ирландии переживали период отлива. Однако начиная с 1715 г. Келли отмечает возрождение дуэльного духа. В 1716–1719 гг. он фиксирует сведения о шести поединках, а за пятилетие между 1725 и 1730 гг. — о шестнадцати. Те годы примечательны рядом дуэлей, участники которых игнорировали предписанные правила дуэльного этикета. Поединок между Адамом Кьюсаком из Дублина и его родственником, лейтенантом Брайсом, в декабре 1716 г. как раз такой заслуживающий внимания случай. Два господина поссорились во время ужина, взяли шпаги, вышли наружу и дрались до тех пор, пока оба не утратили способность двигаться. Оба скончались от ран. Хотя количество схваток в описываемый период едва ли походит на разгул дуэльных страстей, надо сказать, что в списках потерь по причине скрещивания шпаг в поединках оказались и довольно заметные люди. Например, Джон Слэттри, парламентарий от Блессингтона, пал от руки Стивена Мура на дуэли со шпагами и пистолетами в ноябре 1726 г.{285}.
Следующие два десятилетия — 30-е и 40-е гг. восемнадцатого века — стали свидетелями уверенного подъема дуэльной активности. Келли обнаружил данные о более чем 30 дуэлях за эти годы, во многих из которых отмечалось такое же неуважение к установленным процедурам и правилам благородного поединка. Как превосходный пример он упоминает печально знаменитое столкновение между Робертом Мартином и лейтенантом Генри Джолли в Гэлуэе в июле 1733 г. Когда Мартин проходил мимо кафе, в него попал сгусток какой-то мокроты. Расценив подобное как намеренное оскорбление, он выхватил клинок из ножен и ворвался в кафе, требуя сатисфакции от того, кто это сделал. Капитан Эдуард Саутуэлл, игравший в бильярд с Джолли, признал вину и предложил принести извинения. Мартин отказался принять извинения и потребовал, чтобы Саутуэлл, который был без оружия, сходил и принес его, дабы они уладили дело, как подобает джентльменам. Саутуэлл покинул зал с целью исполнить требование Мартина. Тем временем Джолли позволил себе какую-то пренебрежительную ремарку, что побудило Мартина двинуться к нему в явно угрожающей манере.
Джолли, не ожидая ничего хорошего, схватил стул, чтобы защититься, что, однако, лишь еще больше разъярило Мартина, и он сделал несколько выпадов через стул. Джолли получил ранения, от которых позднее скончался.
Случай такого ничем не обоснованного насилия послужил поводом для обвинения Мартина в убийстве. Дело даже передали из Гэлуэя, где обвиняемый пользовался заметным влиянием, в Дублин, но и это не помогло. Жюри оправдало фигуранта{286}. И в самом-то деле, система правосудия по уголовным преступлениям в Ирландии все полстолетия до 1750 г., похоже, отличалась выдающейся пассивностью в отношении того, чтобы охранять общество от угрозы, которую несли ему дуэлянты. Джеймс Келли раскопал только 19 случаев разбирательства в период 1716–1760 гг., когда дело касалось смертельных исходов на дуэлях. Результатом стало признание 18 человек виновными в неумышленных человекоубийствах и только двух — в убийствах{287}.
Мрачные картины с участием разнузданных негодяев, плюющих на дуэльные этикеты, и погруженной в летаргию судебной системы освещает хотя бы один лучик света. Когда капитан Дадли Брэдстрит (1711–1763) — ирландский искатель приключений, буян и донжуан — решил засесть за написание мемуаров, он располагал богатым материалом, начиная от событий впустую растраченной в драках и любовных приключениях юности и заканчивая ничуть не менее «романтичной» зрелостью. Среди рассказов о недостойных подвигах в повествованиях Брэдстрита есть история о том, как один случай помог ему навсегда излечиться от напасти дуэльного недуга. Он отужинал где-то в Ирландии с друзьями и с одним «джентльменом, весьма примечательным неограниченным хлебосольством», после чего отправился домой.
Несмотря на близкую дружбу, глупая спора возникла между мной и одним из джентльменов и чуть было не закончилась роковым образом, ибо мы решили окончательно определиться с помощью пистолетов, которыми я располагал среди моих вещей. Прочие благородные господа вручили нам по одному из них, определили поле и подали знак. Я тут же щелкнул по своему сопернику, но его порох только зашипел и пыхнул на полочке. Он обнял меня без дальнейших церемоний… Примерно через четверть часа я вновь взвел курок пистолета и выстрелил в дверь, от которой так и полетели щепки.
Столь счастливое спасение побудило капитана больше не искушать добрую фортуну: «Начиная с тех времен и по сей день, хотя прошло уже скоро пятнадцать лет, я редко чрезмерно напивался, как не ввязывался и в горячие, но бесплодные споры»{288}. Из дальнейших рассказов в воспоминаниях Брэдстрита следует определенный вывод относительно того, что он придерживался своего решения, по крайней мере, в том, что касалось дуэлей, причем даже несмотря на беспорядочную жизнь, постоянную нехватку денег и правительственную службу в качестве шпика во время восстания якобитов в 1745 г., тогда как многие обстоятельства его бытия — каждое само по себе — могли поставить его в положение, когда поединок становился неизбежным.
Глава седьмая. Династические распри — дуэли в неоклассическую эпоху
ПЕРВЫЕ ДЕСЯТИЛЕТИЯ восемнадцатого века в Англии стали временем величайшего культурного подъема. В литературе блеснули Свифт, Поуп, Эддисон, Стил и Конгрив; наступили годы сатиры и полемики, когда политическая ангажированность писателей сделалась нормой, а литература являлась жизненно важной составляющей политического процесса. Тогда же архитекторы построили никогда не терявшие красоты здания — возможно, самые лучшие в истории Англии. То была эпоха английского барокко: Рена, Ванбруга, Хоксмора и палладиста Колена Кэмпбелла — наследие их Бленхейм, Касл-Хауард, церкви в Сити и Чизуик-Хауз, — а также графов — покровителей муз. Кроме того, период этот отличается важными событиями на политической сцене. Уния с Шотландией, приход ганноверской династии, рост угрозы со стороны якобитов, а за рубежом постоянная война с Францией — словом, те явления, которые служили стимулом для повышения температуры во внутренней политике. Раскол между вигами и тори никогда прежде не достигал такого обострения и уж точно никогда не ощущался так сильно.
Несмотря на весь культурный подъем тех лет, который охватывал, в общем-то, довольно тонкую прослойку населения, общество в Англии оставалось обществом насилия. Жизнь, по большей части, была суровой, а люди — всегда готовыми к ссорам. Вкус к варварской расправе вообще прочно вошел в английскую душу. Немецкий путешественник в Англии рассказывал о том, как видел призовой матч в Лондоне на заре восемнадцатого века.
Они сняли плащи и повязали головы платками, затем поклонились во все стороны и отсалютовали мечами, которые были очень длинными, широкими и небывало острыми. Каждый из бойцов имел рядом секунданта с большой палкой в руках, но не для того, чтобы отбивать удары, а чтобы следить за тем, как бы противная сторона не учинила какой-нибудь нечестности. Бой начался на палашах. Мавр получил первый укол выше груди, рана заметно кровоточила. Тогда зрители возрадовались и принялись чествовать Вуда, бросая множество шиллингов и крон, которые поднимал и забирал его секундант. Подобное показалось мне совершенно неверным, ибо надлежит сочувствовать тому, кто пострадал, особенно в том свете, что победителю отходит две трети сбора за состязание. Во втором раунде англичанин, Вуд, получил удар… такой силы, что от рубашки вмиг полетели клочья, но не только — противник выбил меч из его руки, а кроме того, срубил все пуговицы с одной стороны его штанов.
Затем они принялись друг за друга со шпагами и кинжалами, и Вуд нанес мавру страшную и сильно кровоточащую рану. Наверное, из-за нее, когда они набросились один на другого с «мечом и баклером», то есть, иными словами, с палашом и щитом, бедняга мавр пропустил такой ужасный удар, что уже не мог драться далее. Противник рубанул его от правого глаза вниз к подбородку и челюсти с такой силой, что слышно было, как лезвие проскрежетало по зубам. Тут же не только вся его рубашка спереди сделалась красной, но кровь залила все то место, где они сражались. Рана получилась толщиной в добрый большой палец руки, и я даже передать не могу, как кошмарно выглядела она на черном лице{289}.
Наслаждение, испытываемое зрителями от гнусного действа, очевидно, однако вкус к насилию не ограничивался только представителями низших прослоек общества с их примитивными нравами. Хотя и невозможно — как и обычно — с точностью определиться, больше или меньше дрались на дуэлях в эти годы, чем в предыдущие, вряд ли представляется разумным рассчитывать на снижение показателей дуэльной активности. Благородные господа из высших классов, подобно их отцам и дедам, по-прежнему считали само собой разумеющимся улаживать противоречия — по какому бы тривиальному поводу они ни возникали — в поединках, часто влекших за собой самые драматические последствия. В 1721 г. два молодых ирландца — Ричард Грэнтем и мистер Фицджералд — сошлись в бою в Темпл-Гарденс, в ходе которого Фицджералд получил сильнейшие увечья: «Рану, появившуюся в его животе, такую громадную, что в нее пролез бы и кулак человека, а также еще одну — в руку — и тоже страшную». Фицджералд, что и неудивительно, поединка не пережил. Как узнаем мы из источника, оба джентльмена до того были «самыми милейшими друзьями», а ссора возникла собственно из-за расхождения во мнениях по поводу правильности произношения всего одного греческого слова{290}.
Раздутые политические страсти того периода часто выливались в акты насилия: толпы сторонников вигов или тори редко колебались, без лишних раздумий бросаясь на противников. Мятежи, погромы, уничтожение частной собственности и отчаянные схватки между соперничающими фракциями были обычными явлениями на улицах Лондона. Политические раздоры, которые воспламеняли толпу, оказывали во многом сходное воздействие на дуэльные классы. Нельзя не помянуть в связи с этим печально знаменитый и характерный поединок эпохи, состоявшийся в ноябре 1712 г., смертельный бой герцога Хэмилтона и лорда Мохана, ставший столкновением между людьми из противоположных политических лагерей: одного из партии вигов, а другого — тори. Споры по поводу якобитов, крепкий коктейль из неустойчивой политической верности, династических и религиозных споров — все это становилось также причиной требовавшего немедленного выхода высокого накала страстей.
В 1716 г. — через год после памятного восстания в поддержку королей из дома Стюартов — молодой студент Дадли Райдер сам наблюдал, как разгорелась вражда из-за якобитского вопроса.
Поскольку был день рожденья Претендента [10 июня], промеж друзей решили украсить себя белыми розами и зелеными бантами в ознаменование даты. Улицы во множестве патрулировали солдаты, которые имели приказ отнимать все белые розы, какие только увидят… Они отобрали множество роз, вокруг чего разыгралось немало ссор. Особенно [отличился] один офицер, некий мистер Масгрэйв, который увидел одного джентльмена у «Грэйс-Инн» с белой розой. Он [офицер] отобрал у него розу, вследствие чего оба вытащили шпаги, и офицер ранил его [джентльмена с розой]…{291}
Позднее в том же году Райдер передавал слухи, которые донеслись до него в кафе о ссоре в Париже между сэром Сэмьюэлем Гартом и другим англичанином, оставшимся неназванным. Последний явно с провокационными целями предложил тост за «короля», имея в виду Иакова III Стюарта (то есть претендента на английский трон), в ответ на что Гарт тотчас же ударил его по лицу. Оба затем выхватили шпаги, но собравшиеся успели разнять их прежде, чем господа нанесли друг другу серьезный вред. Французские власти, однако, не нашли в происшествии ничего смешного и приказали отправить в Бастилию человека, провозгласившего тост за Иакова III{292}.
Описываемый период открывается для нас с 1700 г. слушаньем дела Джона Коуленда по обвинению в убийстве сэра Эндрю Слэннинга. Мы узнаем, что Коуленд, находясь в театре «Друри Лейн» в сопровождении друзей, — таких же бонвиванов, — затаил зло на Слэннинга, «который познакомился с оранжисткой». После спектакля Слэннинг с новой подружкой остались одни. Коуленд с компанией двинулся им вслед. Не пройдя и нескольких ярдов, Коуленд догнал пару и обнял за шею оранжистку, на что Слэннинг, заявляя, что дама его жена, попросил оставить домогательства. Коуленд, знавший, что Слэннинг женат на «женщине чести», уличил его во лжи. Оба выхватили мечи, однако вмешательство прохожих заставило молодых людей прекратить драку.
Слэннинг с подругой-оранжисткой и Коуленд с компанией оказались затем в «Роуз-Тэверн». Казалось бы, стороны примирились, а недоразумение между ними было улажено. Так или иначе, когда все они вместе поднимались наверх в трактир, чтобы выпить, Коуленд выхватил оружие и ударил им Слэннинга в живот. Тот рухнул с возгласом: «Убийца!» Коуленда схватили и разоружили, однако непоправимое уже случилось — сэр Эндрю скоро скончался.
Не могло возникнуть никаких сомнений в том, что налицо неспровоцированное нападение, повлекшее смерть человека, а потому неудивительно, что Коуленда обвинили в убийстве. На процессе у адвокатов Коуленда отсутствовала серьезная надежда на успешный розыгрыш карты «несчастного случая на дуэли», как и оказалось. В качестве вещественного доказательства фигурировал меч в крови на добрых пять дюймов (12–13 см). Присяжные признали Коуленда виновным в убийстве, его казнили на Тайберне[37], несмотря на все попытки добиться помилования. Случай Коуленда — история, которая никого ничему не учит, обычное дело в дуэльной практике, когда заносчивость, несдержанность и, что тоже вероятно, спиртное повлекли за собой умопомрачение и фатальный удар. Происшествие есть яркий пример того, какой результат получается, когда схватка никак не может подпадать под определение дуэли. Совершенное Коулендом было нападением с целью убийства, что не укрылось от внимания присяжных, как таковое его и расценивших{293}.
До сих пор у нас как-то отдельно не заходила речь о том, где именно сражались английские дуэлянты. В идеальном случае, как мы уже пронаблюдали, противоборствующие стороны договаривались о встрече в уединенных местечках — где-нибудь на полянке в лесу или рощице или же на пустоши. Происходило так потому, что дуэль являлась незаконным действием, к тому же никто не хотел вмешательства властей и срыва сведения счетов. В Лондоне выбор обычно падал на один из парков или на какой-то иной укромный уголок.
В 1685 г. герцог Грэфтон сошелся в поединке с Джеком Талботом в поле поблизости от селения Челси, тогда удаленного от Лондона на несколько миль. Другие отдавали предпочтение Ислингтон-Филдс, Саутгемптон-Филдс или Лестер-Филдс. В 1668 г. эрл Шрусбери пал от руки герцога Бакингема в Барнс-Элмс. Постепенно рост Лондона вынуждал дуэлянтов отправляться во все более дальние поездки по мере того, как пустоты во «внутреннем городе» застраивались. Саутгемптон-Филдс, например, по размерам равные современному Блумсбери, к концу восемнадцатого века стали слишком людными. К девятнадцатому столетию дуэлянты переместились в Баттерси, Чок-Фарм и Уимблдон-Коммон, что было вполне прогнозируемо[38].
Следующий ниже рассказ о поединке двух армейских офицеров в 1748 г. дает возможность почувствовать важность географии Лондона как своего рода фона, на котором разворачивались дуэльные драмы. Он позволяет представить себе, как выглядел город с его планом, зданиями и закоулками. Офицеры, о которых идет речь, Л… к и Д… н (Джон Доусон), пьянствуя ночью, не сошлись во взглядах по какому-то пустяковому предмету. Прежде оба считались близкими друзьями. Господин, идентифицируемый как П … к, согласился выступить в роли секунданта Л … ка. Под словом «баньо» в XVIII в. понимался бордель.
Около одиннадцати следующим утром капитан и П … к взяли коляску и поехали в кафе, где пробыли лишь несколько минут, после чего все трое прошли вместе к Лестер-Сквер, где наняли экипаж и поехали к Монтегю-Хауз-Гэйт на Грэйт-Рассел-Стрит, находясь все время под наблюдением некоего С … Д …, официанта из баньо в Сприг-Гарденс, который имел приказ от своей хозяйки следить за Д … ном, куда бы тот ни направлялся.
Они отпустили коляску в конце Саутгемптон-Роуд, неподалеку от полей, и пошли переулком, что ведет к Тотнем-Корт-Роуд, при этом официант не спускал с них взгляда, находясь на расстоянии ярдов в двести или триста. Пройдя через первое поле, Д … видел, как Д … н и Л … к пожимают друг другу руки и, стоя так немного в наклон, берут с земли шпаги, но больше ничего особенно не заметил до тех пор, пока два джентльмена — дуэлянты — не оказались в том месте поля, которое заканчивается у стены сада Монтегю-Хауза. Между ними все те же 300 ярдов, П … к подходит к нему (к официанту) и говорит, что не хотел бы продолжать так или что-то в том же духе. Официант отвечает, что надеется, что никакого вреда никому не будет, на что П … к говорит, что употребит все возможности, чтобы помешать этому. К тому времени, когда П … к прошел примерно полпути (около 150 ярдов) от официанта к своим спутникам, Д … н и Л … к уже начали фехтовать. П … к побежал к ним со всей возможной скоростью, на ходу выхватывая шпагу и делая жесты рукой двум джентльменам, бывшим в поле, хотя и не подходившим, но остававшимся на почтительном расстоянии, будучи наблюдателями поединка{294}.
В ходе столкновения капитан Доусон погиб, а в отношении его противника, Л … ка, было выдвинуто обвинение в неумышленном человекоубийстве.
Рассказанный выше случай отличный пример того, что один историк назвал «традиционной полумаскировкой» дуэли. Он имел в виду вторую половину семнадцатого века, но высказывание вполне справедливо и в отношении поединков более позднего времени{295}. Все знали, что дуэли незаконны, но, тем не менее, они продолжали происходить вроде бы тайно, хотя и под носом властей. Например, в Саутгемптон-Филдс поединки разворачивались часто, но, вместе с тем, никто не делал попытки как-то предотвратить разыгрывавшиеся там драмы.
Все это означало, что на дуэли просто закрывали глаза, хотя дуэлянты обычно сами способствовали тому, чтобы их встречи не проходили совершенно незамеченными, поскольку редко выбирали в действительности по-настоящему уединенные места. Подобные сложности, надо полагать, тяготили их. Куда проще было играть в «традиционную полумаскировку», отправившись, скажем, в не слишком утомительное путешествие в экипаже к Ислингтон-Филдс и зная, что там вряд ли поджидает опасность угодить в руки закона.
Другим излюбленным местом дуэльных рандеву служили лондонские парки. В семнадцатом и восемнадцатом столетиях они довольно заметно отличались от тех, которые привычны нашему взору теперь. Немецкий гость в Лондоне в 1710 г. записал впечатления от Сент-Джеймского парка, который, судя по всему, его немало озадачил: «Ибо там пасутся не только великолепные английские коровы, но к тому же и изрядное число оленей, называется все это парком, хотя особой лесистости не наблюдается, все больше аллеи»{296}.
Швейцарский путешественник, Сезар де Соссюр, со своей стороны, посетил Хайд-Парк, будучи в Лондоне в середине двадцатых годов восемнадцатого века. Вот что он писал:
В окружности он миль пять или шесть, обнесен высокими стенами. Представляет собой аллеи; есть немало вязов и лип, посаженных нерегулярно и образующих рощицы. Небольшая речка или ручей протекает через парк, втекая в некое декоративное озерцо. В парке есть место, которое называют «кругом». Оно представляет собой окружность, замкнутую ограждением, в две или три сотни футов в диаметре. Круг этот тоже обсажен деревьями…
Оба наблюдателя отметили, что парки служили традиционным местом встреч. Как говорит один, там бывало разом до 200 экипажей{297}. В Сент-Джеймском парке все обстояло иначе: «На неделе там можно встретить весьма модных джентльменов и — что самое примечательное — прогуливающимися пешком, ибо никто, кроме нескольких персон при дворе, не может въезжать в парк в каретах»{298}.
В начале восемнадцатого столетия Сент-Джеймский парк считался уже слишком людным, чтобы устраивать там дуэли. Чего не скажешь в отношении Хайд-Парка, особенно если господа договаривались встретиться рано поутру, когда преимущества этого места становились очевидными — довольно близко от Лондона, что удобно, но в то же время большие размеры всегда позволяли найти уединенный закуток. Дуэлянты частенько назначали там смертельные рандеву, причем в любое время дня, что становится понятным из вот такого любопытного рассказа 1722 г.
Поскольку в прошлую неделю в Хайд-Парке произошла дуэль, поступили распоряжения, чтобы люди с палатками с едой и напитками, которые там стоят, должны теперь закрывать свои палатки в десять часов каждый вечер{299}.
Именно в Хайд-Парке состоялся самый печально известный поединок той эпохи — драма, разыгравшаяся 15 ноября 1712 г. Участниками боя являлись Джеймс, 4-й герцог Хэмилтон, и Чарльз, 4-й барон Мохан. Вражда между двумя сиятельными господами, хотя и связанными родственными узами через брак, носила долгосрочный характер. Подоплека же поединка чрезвычайно сложная, сказать по правде, если разбираться в ней, а она того заслуживает, можно написать целую отдельную книгу{300}. В основе распри лежали претензии на поместье в Чешире, называвшееся Госуорт-Холл и ставшее объектом тяжбы, продолжавшейся с 1702 г. Так или иначе, взаимоотношения джентльменов омрачал еще и тот факт, что они находились по разные стороны политических баррикад. Хэмилтон, будучи роялистом и шотландцем, славился как ярый тори и давно подозревался вигами в якобитских симпатиях.
Чарльз Мохан, бывший на 19 лет моложе Хэмилтона, как это ни любопытно, родился в один и тот же день с врагом, 11 апреля. Несмотря на возраст, молодой человек снискал себе чрезвычайно скверную репутацию как неисправимый повеса и завзятый дуэлянт. Очевидно, желание драться в поединках за честь было у него в крови: когда Чарльзу исполнилось только пять месяцев, отец его умер от ран, полученных на дуэли. Мохан и сам оказывался вовлечен в ряд дуэлей и ссор, некоторые из которых закончились плачевно для иных из их участников. К 22 годам его дело по обвинению в убийстве уже дважды слушали пэры в Палате лордов, но оба раза оправдали. От третьего разбирательства — и опять за убийство — его избавило только своевременное поступление королевского помилования. Политически позиция Мохана определялась и подкреплялась дружбой с королем Уильямом III, который всегда прочно ассоциировался с интересами вигов.
События закрутились с большей быстротой с началом слушаний сторон при дворе в ноябре 1712 г., когда Мохан счел, что Хэмилтон поставил под сомнение его честность. На следующий день молодой человек отправил секунданта, генерала Джорджа Макартни, вызвать герцога на дуэль. Ранним утром в субботу, 15 ноября, двое врагов и их секунданты — герцог выбрал своего родственника, полковника Джона Хэмилтона — встретились около Круга в Хайд-Парке. Последующие события больше походили на драку между разбойниками в темном переулке, чем на аристократическую дуэль: Мохан и Хэмилтон яростно размахивали шпагами, при этом каждому удалось уязвить противника. Тем временем оба секунданта бились друг с другом, но тут полковник Хэмилтон, несмотря на рану в ноге, сподобился обезоружить Макартни. Тут как раз и герцогу удалось нанести серьезную рану Мохану, но и тот в последней отчаянной атаке поразил соперника в грудь. Когда умирающий Мохан упал, жизнь герцога уже тоже покидала его. Не прошло и нескольких минут, как оба отдали Богу душу.
Известие о роковой дуэли распространилось с той же скоростью, с какой попрятались секунданты, находившиеся теперь в большой опасности. Современников поразило то, сколь высокое положение занимали дуэлянты. Но что произвело настоящую сенсацию, так это версия событий, изложенная полковником Хэмилтоном после того, как спустя два дня он нашелся. Полковник заявил, что будто бы Макартни, когда Мохан скончался, бросился на герцога и убил его ударом своего клинка. Подобное обстоятельство, разумеется, все в корне меняло: вместо дуэли между двумя джентльменами, желавшими разрешить личные противоречия, столкновение приобретало все черты заговора с целью убийства с самымй зловещими политическими обертонами.
Писаки и газетчики тут же заскрипели перьями, не жалея чернил и времени, производя статейки и книжонки каждый с собственной версией случившегося. Опус, озаглавленный «Правдивый и беспристрастный рассказ об убийстве его светлости герцога Хэмилтона и Брэндона», вышел в Эдинбурге вскоре после дуэли. Автор самим названием изобличал себя в неведении, ибо утверждал, что Макартни, увидев, что Мохан умирает, вмешался и прикончил герцога, что не соответствовало истине. «Письмо от мистера Макартни к его другу в Лондон», напротив, защищало позицию Макартни{301}. Обоих секундантов допросили в отношении их роли в дуэли: Хэмилтона через месяц после события, но Макартни не ранее 1716 г. Обоих признали невиновными в убийстве.
В определенных кругах реакция на дуэль последовала немедленная и бескомпромиссная. Неделю спустя после того, как высокородные нобили сочли за благо искромсать друг дружку в Хайд-Парке, королева Анна, слушая божественную службу в Виндзоре, внимала яростным порицаниям дуэли из уст духовника, Эдмунда Чизхалла.
В качестве подспорья он обратился к любимому борцами с дуэлями отрывку из Писания: «Не мстите за себя, возлюбленные, но дайте место гневу Божию. Ибо написано: «Мне отмщение, Я воздам, говорит Господь» (К римлянам, xii, 19).
Затем Чизхалл ударился в яростные разглагольствования по поводу поединков. Возвышая глас, он вещал:
Дуэль есть дикое решение личного меча, она — усилие ложной и недостойной мужа храбрости, направленное всегда против подлинной чести, которую они будто бы имеют и тем похваляются, равно как и деяние против истинной веры, до которой им нет дела.
Дуэль была заклеймена как нечестивое и богомерзкое злодеяние, попиравшее законы Божеские{302}.
На заре восемнадцатого века отмечалась заметная активизация оппозиции дуэлям — противники ее закусывали удила. Одним из ведущих умов противодействия явлению стал сэр Ричард Стил. Родившийся в 1672 г., Стил был сыном адвоката из Дублина, отправленным на учебу в школу в Картерхауз, где и началась его продолжавшаяся всю жизнь дружба с Джозефом Эддисоном. Позднее Стил ходил в Оксфорд, хотя покинул его без степени и поступил на службу в армию. И вот в бытность его офицером в 1700 г. Стилу пришлось принять участие в дуэли, которая превратила его в упорного противника подобной практики. Он вел против нее беспощадную кампанию, используя для атак любое направление, которое только предоставляла ему довольно переменчивая карьера. Как драматург он задействовал сцену для осмеяния дуэли, или «сил деспотичного обычая, который неверно понимается как дело чести», как он ее называл. Как прозелит антидуэльной религии, он начал с работы «Христианский герой» (1701 г.), продолжил в первой пьесе «Лжец-любовник» (1704 г.), чтобы закончить в последней — «Искренние любовники» (1722 г.){303}.
Но прочную репутацию непримиримого противника дуэлей Стил заслужил именно в своей журналистской ипостаси. В содружестве с Эддисоном он между мартом 1711 и декабрем 1712 г. издавал «Спектейтор» — ежедневный бюллетень очерков. В издании № 9 от 10 марта 1711 г. помещено саркастическое обсуждение клубов для мужчин. Среди перечисленных заведений — хотя № 9 на самом деле писал Эддисон — числился «Клуб дуэлянтов», основанный в правление Карла II, «в который не принимали никого, кто бы прежде не дрался в поединке». Правила его, как могло показаться, писались в полном противоречии с любыми понятиями цивилизованного поведения или просто здравого смысла.
Президент, как говорят, убил с полдюжины в одиночном поединке, а что до прочих членов, так они занимают места согласно тому, кто и скольких прикончил. Есть у них также и стол для кандидатов, которые только-только попробовали крови и продемонстрировали похвальные намерения использовать первую возможность доказать свое право сесть за главный стол. Клуб состоит только из людей чести, и чтобы не распространяться, большинству членов рубят головы, или вздергивают на виселицу вскоре после учреждения этого общества{304}.
В июне 1711 г. Стил написал два номера «Спектейтора» — №№ 84 и 97, — призывая официальные власти вмешаться и запретить дуэли. Стил изложил свои призывы в драматургической форме — в виде беседы между королем античной Галлии, Фарамондом, и неким Евкратом — одним из придворных фаворитов. Евкрату, как оказывается, случилось убить на дуэли близкого друга, а потому тот и уговаривал короля принять меры к обузданию дуэльного порока. Он призывал искоренить «преступление, которое так долго оставалось безнаказанным и так прочно укоренилось в мнении людском в мире как нечто высокое и похвальное». По мнению Евкрата, помочь могли только крайние меры:
Самые жестокие и беспощадные кары, как даже заковывание нарушителей в железа и отдание их на смерть путем самых изощренных пыток{305}.
Фарамонд, однако, не соглашается, считая, что с потенциальных дуэлянтов довольно «бедности и позора». Соответственно, он издает эдикт против дуэлей, устанавливая драконовскую систему штрафов и экспроприаций собственности дуэлянтов. Например, любой, кого признавали виновным в убийстве соперника в поединке, не только подлежал смертной казни, но «все имение его… с момента смерти должно отторгаться в пользу наследников лица, чью кровь он пролил»{306}.
Симптоматично, что Стил приписывает идеи королю древней Галлии — эдикт датирован «Блуа, 8 февраля 420 г.», — тогда как мы с вами уже наблюдали, что он видел в современной Франции достойный подражания пример того, как надо подавлять дуэли. В 1720 г. Стил опубликовал памфлет «по поводу билля, ныне находящегося на рассмотрении в парламенте и касающегося дуэлей», — откровенная попытка собрать силы в поддержку антидуэльного дела. Коль скоро Стил сам в то время являлся членом парламента, сочинение его представляло собой откровенный шаг, направленный на продавливание закона, за который он ратовал. Он предполагал снизить накал кровопролития за счет принуждения сторон к представлению спорных обстоятельств на рассмотрение органу из значительных людей в каждом графстве. Избрав эту линию, суть которой, как мы видели, воплощалась в ту или иную форму «суда чести», Стил признавал, что «никакие постановления… которые [парламентарии] издадут, не смогут предотвратить дуэли, ежели не санкционировать их свыше, ежели не узаконить их; при условии, что дуэлянты прежде обратятся в магистрат».
По предложению Стила, система «лицензирования» дуэлей местными дигнитариями заключалась в нахождении ими способа примирить стороны, в случае же неудачи им предстояло присутствовать при поединках. Они должны будут назначить оружие и обеспечить честные условия для противников. Официальный надзор над дуэлями, по замыслу Стила, распространялся даже на транспортировку оппонентов к площадке: противников надлежало «везти в закрытых каретах с затворенными деревянными ставнями окнами в отдельное место, отведенное им для боя». Данная мера, судя по всему, вводилась для того, чтобы лишить дуэлянтов наслаждения моментом славы.
Краеугольным камнем предложения Стила — вполне предсказуемо направленного на необходимость предотвратить шанс для дуэлей и их практиков приобрести ложный блеск в глазах общества — служил пункт, требовавший проводить бой за закрытыми дверьми в специальной постройки зданиях. Стил надеялся путем поворота дуэли в подобное русло, по которому она бы текла, как по каналу с каменными берегами, совершенно обобранная в плане романтики, лишенная духа спонтанности и всякой свободы, заставить явление потерять привлекательность, выцвести, поблекнуть и в итоге зачахнуть на корню. В конце-то концов, кому бы понравилось драться насмерть на санкционированном какими-то чиновниками поединке, да еще под официальным присмотром в холодном казенном помещении?{307}
Конечно же, яростные воззвания сэра Ричарда вовсе не являлись гласом вопиющего в пустыне — дуэль собирала целые хоры звонких голосов противников. Нам с вами уже попадалась враждебно настроенная история дуэлей доктора Кокберна, опубликованная в 1720 г. Айзек Уоттс, выдающийся диссентер, нонконформист и автор гимнов (создатель неувядаемого «Наш Господь, подмога нам в прошлые года», не считая шести сотен других, сейчас по большей части забытых), бескомпромиссно выступал, как нетрудно предположить, за полную и окончательную отмену дуэлей[39]. Он не жалел сильных выражений, желчно порицая в глазах читателя гнусную практику.
Но если Вы твердолобо решились принести себя на алтарь дела чести, если не терпится Вам переселиться в иной мир под мечом или на виселице и произнести мольбу о чести там перед самым праведным и верховным трибуналом справедливости… будете Вы приговорены к извечному и непрестанному бесчестью и стыду, что будет Вам наказанием за гордыню{308}.
В 1750 г. Уильям Уэбстер развернул наступление на дуэли от светской партии в более взвешенных выражениях. Он избрал уже знакомый нам прием диалога — в данном случае между священником и джентльменом. Священник вопрошает:
Существует ли пропорция в этом способе решения противоречия между преступлением и наказанием? Разве проявление невоспитанности заслуживает смерти? Пусть благородный господин публично оскорбил Вас и унизил, разве правильно наносить ему сильнейшую и неизлечимую рану и невосполнимое увечье, отправляя его в огонь и серу того мира… при всех его грехах, кои уносит он с собой?
Коль скоро ответ автора, как нетрудно предположить, был «нет», он предполагал запирать дуэлянтов в тесных клетках, но так, чтобы они только видели друг друга лицом к лицу, «как бойцовые петухи на арене». На клетках предполагалось устанавливать доску с надписью: «Тут находятся джентльмены чести, которые пребывают здесь в ожидании должной сатисфакции»{309}. Если Уоттс надеялся запугать будущих дуэлянтов геенной огненной, Уэбстер стремился высмеять их с головы до ног.
Но круг критиков в адрес дуэлей вовсе не ограничивался столичными знаменитостями. В 1720 г. автор, назвавшийся лишь «джентльменом из Уэльса», обнародовал в Шрусбери памфлет «Дуэльный юмор, его рассмотрение, изучение и разоблачение его претенциозности». Толчком к тому, чтобы засесть за нелегкие труды на данную тему, стала для автора недавно случившаяся в графстве дуэль, в которой, как подозревалось, лишился жизни один из ее участников. Подобные поединки представлялись «джентльмену из Уэльса» «нелепым и бессмысленным» занятием: «Среди всех тех невместных обычаев, к которым так прискорбно привержен сей неразумный век, нет более абсурдного, чем драться на дуэли по любому пустячному поводу и вследствие несущественных причин»{310}.
Ну, вот мы с вами посмотрели на то, как люди дрались на дуэлях в Англии в первую половину восемнадцатого столетия, познакомились также с некоторыми случаями борьбы с явлением. Теперь же наступает время разобраться с тем, почему это происходило, и взглянуть на поединки, так сказать, в исторической перспективе. Согласно одному историку, «дуэль для восемнадцатого века то же самое, что процессы над ведьмами и колдунами для семнадцатого» — и то и другое часто называют «неуместным анахронизмом», пережитками более ранних и менее цивилизованных эпох{311}. Так или иначе, факт остается фактом — люди не переставали сходиться друг с другом на дуэлях, причем предпочитали не обращать внимания на осуждение церкви и строгие запреты закона. Почему?
Обычай превратил в аксиому необходимость для нас защищать то, что мы называем честью, ибо лучше быть похороненным заживо, чем претерпеть страдания от обвинения в трусости{312}.
Нет сомнения, что джентльмены проявляли чувствительность и, можно даже сказать, повышенную щепетильность по отношению к такой категории, как вопросы чести. Следует назвать это определяющей характеристикой, передававшейся из поколения в поколение и бережно лелеемой, — императивом, руководившим обществом. Отринуть ее означало навлечь на себя риск остракизма со стороны социума. Находились, конечно же, и такие люди, которые стремились дать дуэли более четкое и убедительное определение как явлению неизбежному и по-своему положительному. К их числу принадлежал оставшийся неназванным автор работы «Намек на дуэльную практику в письме другу», опубликованной в Лондоне в 1752 г. Анонимный апологет утверждал, что поединок предоставлял возможность «разрешить противоречия… по-мужски… или» позволял «достойно отплатить за обиды, за кои не воздастся через суд». Затем он обращался к потрепанным аргументам в отношении того, что-де отмена дуэлей возымела бы худшие последствия, чем постоянное потворство.
Левиафаны богатства и власти… смогли бы тогда свободно оскорблять и угнетать нетитулованное дворянство со скромным достатком… Любой грубиян с положением, полный высокомерия или накачавшийся вином, стал бы безнаказанно попирать права тысяч… А похотливый негодяй, похваляющийся родовитостью и честью рода, коварно растлевать дев и матерей семейств.
Короче говоря, для этого автора дуэль представлялась меньшим из двух зол.
В 1700 г. понятие «больших турне» прочно вошло в привычную жизнь как важнейшая часть образования молодых господ из родовитых фамилий — «идеальный пансион для благородных кавалеров», как выразился Кристофер Хибберт{313}. Более того, на протяжении восемнадцатого столетия количество молодых англичан, отправлявшихся в «большое турне», значительно возросло. «Там, где в эпоху двух первых Георгов путешествовал один англичанин, — писал в 1772 г. автор, заинтересованный данным вопросом, — теперь в большое турне отправлялись десять»{314}. Целью «больших турне» служило, конечно же, стремление расширить кругозор молодых аристократов, которым предстояло побывать в Париже — в величайшем из городов того времени, — увидеть Рим и, что еще важнее, познать и научиться уважать классическую культуру, что считалось просто обязательным для разностороннего джентльмена. Если же в Риме им удавалось позировать Помпео Батони, так тем, понятное дело, еще лучше.
Как бы там ни было, путешествие в рамках «большого турне» не гарантировало молодых людей от приобретения, помимо хороших, плохих привычек и даже от попадания в дурную компанию. На исходе 40-х гг. восемнадцатого века лорд Честерфилд почел за благо предупредить сына относительно опасностей, подстерегавших на Континенте неискушенного новичка. В Риме, как замечал он, печально известным источником неприятностей для посещавших Вечный Город англичан служили опальные якобиты. Со своей стороны, в Париже всегда имелся шанс нарваться на ссору с чувствительными французами. В любом случае результатом становились дуэли.
Джеймс Босуэлл, разъезжавший по Континенту 15 годами спустя и, вероятно, не проинструктированный заботливым и предусмотрительным отцом, чуть было не оказался участником дуэли в Берлине. Он впутался в спор с артиллерийским офицером по имени Дюран, который прилюдно обозвал Босуэлла мерзавцем. «Слово это ударило мне в голову», — написал Босуэлл в дневнике, и неудивительно, ибо он знал, что существует лишь один достойный выход. «Я имел дело с откровенным афронтом, каких не спускают». Босуэлл, после изрядных терзаний и мук совести, потребовал от Дюрана надлежащей сатисфакции. К счастью, дуэль предотвратили, поскольку обоих удалось уговорить принести «в равной степени» публичные извинения{315}. Хотя эпизод закончился хорошо, сам по себе он наглядно показывает необходимость проявлять осторожность.
Французы и итальянцы славились как горячие дуэлянты. В середине описываемого столетия сэр Хорас (Гораций) Манн в течение многих лет представлял британское правительство во Флоренции. Находясь там, он поддерживал постоянную переписку с Хорасом Уолполом и поведал последнему о дуэли, случившейся в марте 1743 г., когда Джино Паскуале Каппони
дрался с офицером из Лотарингии. Зачинщиком выступал последний. Оба вели себя достойно. Джино первым получил рану в странное место. Клинок вошел в мошонку, поранив то, что нашел там, а потом пропорол бедро. Кровь текла изрядно, но он не сдавался. Сказано было, что его собственная кровь не может смыть нанесенного оскорбления, так что он бился до тех пор, пока не ранил противника в руку. Затем, когда теперь кровь была пущена с двух сторон, они примирились и пошли по домам, чтобы лечь в постель, где Джино остается и по сей день, не оставляемый заботами врача{316}.
Нарваться на неприятности за границей представлялось делом крайне простым. Одному из наследников сэра Хораса на посту посланника во Флоренции, Уильяму Уиндему, пришлось драться с местным аристократом, что едва ли является образцом поведения для дипломата.
И в самом деле, одним из знаний, которым в дополнение к классическим наукам частенько обогащались молодые люди в ходе их «больших турне», являлось искусство фехтования. Герой Квебека, Джеймс Вульф, совершенствовал мастерство шпажиста, находясь в 50-е гг. восемнадцатого века в отпуске в Париже. Босуэлл брал уроки владения клинковым оружием в Берлине, а также и в Голландии во время пребывания в «большом турне» в 60-е гг. восемнадцатого столетия. Голландский инструктор фехтования оказался, как можно предположить, довольно необычным господином: «Ему девяносто четыре. Его отец учил фехтовать Уильяма III, князя Оранского… Он участвовал в знаменитой битве на Бойне». Несмотря на почтенный возраст, он (учитель) «отличался здоровьем и подвижностью человека лет тридцати» и мог сражаться «со всей мыслимой в мире подвижностью». Более того, Босуэлл говорил даже, что рука у старика была крепче и сильнее, чем у него самого. «Мы попробовали, и он победил»{317}.
Несправедливо было бы утверждать, что одни лишь «большие турне» повинны в разжигании дуэльного духа в англичанах. К тому моменту, когда «большие турне» сделались общепринятой традицией, он уже давно и прочно укоренился в английских умах. В равной степени очевидно, что в восемнадцатом столетии целый ряд молодых «людей с положением» и в самом деле близко соприкоснулись с дуэльной практикой во время путешествий по Континенту. И опыт этот они привезли домой вместе с воспоминаниями — сувенирами из классического Рима и портретами работы Батони.
Когда Людовик XIV скончался в Версале 1 сентября 1715 г. после продлившегося 72 года грандиозного по протяженности и событиям царствования, ему наследовал пятилетний правнук. Коль скоро Людовик XV был еще ребенком, бразды правления перешли к его близкому родственнику, Филиппу Орлеанскому. Смерть старого короля и наступление периода регентства ознаменовали собой начало новой эры истории французского двора. Филипп перебрался обратно в Париж, чтобы оставить позади унылый официоз Версаля. Тон новшествам задавал сам регент — полный противоречий человек: глубокомысленный и распущенный, эрудированный, но склонный к пустому фиглярству. Резкий переход от одного лейтмотива жизни к другому, как часто случается, нашел отражение в архитектуре и изобразительном искусстве. Бежавшая из затхлого Версаля к полному свободы Парижу аристократия отбросила прочь помпезное барокко, господствовавшее в архитектуре на протяжении двух поколений, и с радостью окунулась в легкомысленное рококо. Дворянство распростилось с великолепием Версаля, променяв его на уютный интим парижских городских домов. Художником эпохи стал Ватто, его легкомысленные fêtes champêtres[40] сменили грандиозные исторические батальные полотна и портретную живопись, так развившиеся во времена Людовика XIV.
Когда в 1723 г. Филипп Орлеанский скончался в возрасте 49 лет, молодой Людовик XV принял — по меньшей мере, номинальное — управление делами государства. Его продолжительное царствование — а он ушел из жизни только в 1774 г. — вылилось в период стагнации внутри страны и в частые и дорогостоящие войны за ее пределами. Сейчас первое, что приходит на ум большинству при упоминании о правлении Людовика XV обычно ассоциируется с мадам де Помпадур, завитушками и кружевами с картин Франсуа Буше, а также с щеголеватой и искусно сработанной мебелью, называемой Луи-Кенз (Louis Quinze — то есть Людовик Пятнадцатый. — Пер.). Многие из домов производителей шампанского, имена которых широко известны и поныне, основывались как раз в царствование этого Людовика. Имя его ассоциируется также с эпохой Просвещения, ведущей фигурой которой является Вольтер. Людовика XV сменил внук, Людовик XVI, которому, как оказалось позднее, выпала судьба стать последним из череды французских государей эпохи ancien régime — «старого режима». 14 июля 1789 г., в день, когда разразилась буря, которой предстояло смести этот режим, Людовик написал в дневнике «Rien» («Ничего»; то есть он полагал, что тогда, в день взятия Бастилии восставшими парижанами, не произошло ничего примечательного. — Пер.). Четыре года спустя его обезглавили на гильотине. Во многих аспектах дуэли являлись квинтэссенциональным обычаем ancien régime с его аристократическим характером, гордостью и пристрастием к чести, протоколу и вопросам старшинства, а также и чувствительностью к перезвону колокольчиков веяний эпохи. Данный раздел рассматривает историю дуэлей в последние 75 лет царствования «старого порядка» — от регентства до революции.
Если и есть фигура, которая персонифицирует собой ancien régime в восемнадцатом столетии, так это Луи-Франсуа-Арман, герцог де Ришелье. В год его рожденья «Королю Солнце» оставалось еще почти 20 лет правления, а ушел из жизни Ришелье только за год до революции. Внучатый племянник кардинала, он унаследовал громадное состояние и все же — в результате неудержимой склонности к мотовству — испытывал финансовые трудности. Он славился как завзятый донжуан и персона величайшего личного обаяния — характеристики, которые, по мнению некоторых наблюдателей, маскировали его множественные недостатки. Томас Карлайл довольно живо описал его как человека с лицом, на котором отражалось «растерянное выражение морды мастифа»{318}. Если верить лорду Честерфилду, Ришелье был «лишен и зерна достоинства, знания и таланта», что, тем не менее, не помешало ему возвыситься до самых высот во французском государстве.
Даже Людовик XV отзывался о Ришелье как о «mon amiable vautrien» («моем милом ничтожестве»). Несмотря на очевидное отсутствие у него талантов и ума, на герцога ливнем сыпались почести: он возглавлял посольства и занимал командные посты в армии. Он вел войска во время закончившейся провалом попытки поддержать восстание шотландских якобитов против англичан в 1745 г. Больший успех сопутствовал Ришелье, когда тот в 1756 г. руководил французским соединением, захватившим у британцев Менорку; за это поражение несчастный адмирал Бинг заплатил жизнью. Как ни неожиданно может показаться, невзирая на все нелестные характеристики современников и даже государя, герцог, тем не менее, состоял в дружбе с Вольтером. Ну и, конечно же, он зарекомендовал себя как неисправимый дуэлянт.
Самой знаменитой его дуэлью стала та уже упоминавшаяся афера, в которой он — подстрекаемый снобизмом семейства новой жены — убил в 1734 г. князя де Ликсена. Двумя годами позднее он сошелся в поединке с графом де Пантирьяндером. Подоплека оказалась вполне типичной для Ришелье, поскольку тот отбил у Пантирьяндера любовницу. Дуэль проходила в Инвалидах в Париже, где злосчастный Пантирьяндер пал от руки обидчика. Еще ранее герцог послужил невольным поводом для весьма редкого события — дуэли между двумя дамами. Графиня де Полиньяк и маркиза де Нель обе до беспамятства влюбились в молодого Ришелье и одновременно возжелали добиться его благосклонности. По собственному и весьма самодовольному выражению Ришелье, графиня де Полиньяк была «в безумных амурах от моего кокетства». Распаленная ревностью и разозленная индифферентностью герцога, она вызвала на дуэль маркизу де Нель, бывшую лишь одной из ее соперниц. Они договорились о встрече в Буа-де-Булонь, где им предстояло разрешить конфликт с помощью пистолетов. Как не без самолюбования заметил Ришелье, «чтобы заполучить меня, если б, конечно, обе не были убиты».
Приехав в Буа-де-Булонь, дамы, облаченные в костюмы для верховых прогулок, сначала обменялись подобающими реверансами, а затем пистолетными выстрелами. Люди бросились к упавшей наземь с окровавленной грудью мадам де Нель. Однако после осмотра стало очевидным, что кровь идет из царапины у нее на плече, поскольку пуля лишь чиркнула по коже дуэлянтки»{319}.
В последние десятилетия «старого режима» дуэли служили неотъемлемым атрибутом французского нобилитета, что явственно следует из записок Карлайла:
С периода Фронды дворянин сменил боевой меч на придворную рапиру. Теперь он верный и недремлющий слуга короля; добывает милости ныне не насилием и убийствами, но обхождением и манерами. Люди эти называют себя опорой трона — ни на что не похожие кариатиды из позолоченного картона в ни на что не похожем здании!..
Эти люди старых — несомненно, добрых — обычаев, иначе бы их тут и не бывало. Нет-нет, мало того, одно качество им, несомненно, должно иметь (ибо смертный не может жить вовсе без хорошего в нем) — добродетель постоянной готовности драться на дуэли{320}.
Если старорежимные аристократы являлись дуэлянтами, так сказать par excellence — по определению, считалось само собой разумеющимся, что самый высокий из них по положению — такая фигура, как ни много и ни мало брат короля, принц крови — оказался перед необходимостью драться в наиболее прославленном и смехотворном поединке своего времени. В 1778 г. граф д Артуа, много позднее занявший французский королевский трон как Карл X (когда, как считается, он оказался последним человеком в Европе, носившим напудренный парик[41]), схватился на дуэли с герцогом де Бурбоном. Д’Артуа даже в большей степени, чем Ришелье, воплощал в себе самое существо ни на что не годной французской аристократии — лишних людей. Один из биографов так писал о нем: Артуа становился старше, не взрослея. Он безболезненно для себя скакал от одной причуды к другой, не проявляя ни к чему ни малейшего любопытства, счастливый возможностью лениться, забывать все в рассеянности и источать милое дружелюбие{321}.
Как и Ришелье, он был неистощимым ловеласом. Contretemps (взаимные препоны. — Пер.) между графом д’Артуа и герцогом де Бурбоном брали истоки с посещения оперы во вторник на Масленой неделе[42]. Артуа, прибывший туда под ручку с мадам де Карийяк, столкнулся с герцогиней де Бурбон. Обе женщины искренне и от всего сердца ненавидели друг друга: мадам де Карийяк побывала любовницей герцога де Бурбона, но недавно предпочла ответить взаимностью графу д’Артуа. Если верить одной из версий случившегося, ревность герцогини к мадам де Карийяк произрастала вовсе не из того факта, что та была любовницей ее мужа, но, напротив — и весьма пикантно напротив — по причине того, что та перестала таковой быть и теперь заняла Артуа, в отношении которого герцогиня сама строила определенного рода планы. Обе дамы отпустили шпильки в адрес друг друга, тогда как Артуа, подогретый вином, решил притвориться — а дело происходило на балу в масках, — что принял герцогиню за проститутку, и сделал ей неприличное предложение. Разгневанная герцогиня воскликнула: «Только месье д’Артуа или грязный старик осмелился бы так разговаривать со мной!» — и сорвала с него маску. Взбешенный Артуа сполна отплатил герцогине, размазав по ее лицу ее же собственную маску, после чего улизнул в толпу{322}.
Подобного рода эксцессы обычно влекли за собой определенного рода неприятности как раз из области рассматриваемых нами материй, что, разумеется, и случилось. В то время как граф д’Артуа продолжал позволять себе отпускать бестактные замечания по поводу всего инцидента, король предпочел умыть руки в отношении этого дела. Кто оказался в наиболее затруднительном положении, так это герцог де Бурбон. Честь требовала от него как от мужа герцогини смыть пятно с ее репутации, однако поступить подобным образом означало вызвать на бой старого приятеля, такого же греховодника Артуа, который к тому же еще являлся братом короля. Отец Бурбона, принц де Конде, начал давить на сына, чтобы тот защитил честь семьи. Естественно, при дворе только и говорили о том, что теперь лишь дуэль способна поставить точку в происшествии. В итоге двое встретились в Буа-де-Булонь, однако трудно поверить, что последовавший затем поединок велся всерьез. На самом деле он едва ли заслуживает права называться дуэлью.
После соблюдения всех необходимых формальностей — в том числе и смены позиции Артуа так, чтобы ему не светило в глаза солнце, — благородные господа приступили к довольно прохладному обмену ударами. Последовало несколько выпадов, и вот собравшиеся увидели, как клинок Артуа прошел под рукой у герцога, в каковой момент секунданты вмешались и остановили схватку. Бурбон заявил, что получил удовлетворение, и двое — тотчас же помирившись — бросились друг к другу в объятия{323}. Они решили, будто их усилия удовлетворят щепетильным законам педантов чести и утишат общественное мнение, но этих кровожадных богов было не так-то просто умилостивить. К примеру, герцогиня сразу разгадала всю шараду. Как не вполне поверили в спектакль с дуэлью историки: биограф Артуа назвал ее «демонстрацией». Карлайл куда меньше стеснялся в выражениях: «Его Высочество д’Артуа сдирает маску с нахалки, как следствие дерется на дуэли — чуть кровь не проливает»{324}.
Считается, что более свободная атмосфера регентства, сменившего казавшееся нескончаемым царствование Людовика XIV, позволила дуэли, так сказать, поднять голову. Одна из важных фигур регентства, шотландский финансист Джон Лоу, зарекомендовал себя как известный дуэлянт. Лоу, бывший видным фаворитом регента, возглавлял банк Франции и председательствовал над тем, что называется французской версией «пузыря Южных морей»[43]. В ранний период жизни — еще до иммиграции во Францию — он при весьма темных обстоятельствах убил на дуэли соперника. Так или иначе, довольно сомнительно, что Людовику XIV действительно удалось преуспеть в искоренении дуэлей во Франции, как ранее считалось. Потому в том, что касается подъема дуэли как явления в период регентства — ее ренессанса, что ли, — едва ли стоит утверждать, будто в действительности произошли такие уж резкие перемены.
В соответствии с общепринятым мнением обычно считается, что после расцвета в легкомысленные годы регентства дуэль постепенно стала выходить из моды во Франции. Фарсовый поединок Артуа в 70-е гг. восемнадцатого века показывает, сколь низко пал благородный институт дуэли в те времена. В 1765 г. Хорас Уолпол замечал: «Дидро утверждает, будто французы так изменились, что, как кто-то сказал недавно, у Людовика XV те же сложности с введением в обиход дуэлей, которые испытывал Людовик XIV с их искоренением»{325}.
Это столь изящно выраженное мнение служило и служит историкам как свидетельство в поддержку теории упадка дуэли в описываемый период{326}. Как бы там ни было, даже собственная переписка Уолпола содержит свидетельство, пусть и отрывочное, говорящее о том, что дуэль — вовсе не собираясь умирать — находилась, что называется, в добром здравии. В тот самый год, когда он зафиксировал ироничное высказывание Дидро, Уолпол получил письмо от английского друга в Париже.
На дуэлях, как оказывается, дерутся не только в Англии. Леди Хертфорд, мистер Хьюм и я стали меланхоличными свидетелями одного такого дела на прошлой неделе: дрались два французских солдата, из которых один убил другого перед нашими окнами, когда мы сидели за обедом{327}.
Несколько лет спустя Уолполу пришло еще одно письмо из Парижа, на сей раз от француза, который рассказал товарищу: «Дуэльное безумие ожило и набрало силу, на протяжении последних двух недель было два поединка»{328}.
Современные исследования, однако, показывают, что далекие от тенденции к падению в первой половине восемнадцатого века, дуэли стали учащаться и достигли пика в 40–50-е гг. этого столетия. Предметом ученого расследования, предпринятого тремя французскими историками, стали апелляционные записи по уголовным делам в Парижском парламенте на протяжении всего восемнадцатого века. Общее число случаев 333, каковой показатель, конечно же, не отражает всего количества дуэлей, ибо включает только те, которые зафиксировали суды{329}. Одно изучение данных по муниципальному моргу Парижа скорее поддерживает, чем опровергает теорию относительно достижения максимальной отметки интенсивностью распространения дуэлей{330}. Месье Барбье — адвокат, практиковавший на заседаниях судов парламента Парижа, — отмечает только в одном 1753 г. 11 заявленных случаев поединков между нобилями. А потому свидетельство — эмпирическое и отрывочное — указывает на то, что, и не думая прозябать, дуэль как явление в первой половине восемнадцатого века, очевидно, находилась на подъеме.
Да и к чему в противном случае законотворческие тома властей, постоянно нацеливаемые на искоренение дуэлей? Как и его прапрадед 70 лет назад, Людовик XV отметил в 1723 г. свое совершеннолетие изданием антидуэльного эдикта. Обнародованный в Версале в феврале 1723 г. документ напоминал, что все направленные против дуэльной практики законы предшественника Людовика на троне остаются в силе. Однако попытка молодого государя искоренить дуэли во Франции оказалась столь же безуспешной, как усилия его предков и предшественников.
Середина восемнадцатого столетия считается эпохой Просвещения: эрой Дидро, Монтескье и Руссо — философов, работы которых дали толчок более современным светским взглядам на мир — мир, в котором, разумеется, не оставалось места для дуэли. Самым знаменитым из мыслителей считается Вольтер, который, как мы уже убедились ранее, презирал дуэли как «готское варварство» и приписывал Людовику XIV заслугу в искоренении их во Франции. И между тем сам Вольтер оказался на волоске от того, чтобы не быть вынужденным драться на дуэли. Причем, несмотря на то что, по заявлению последнего из его биографов, он «питал глубоко укоренившееся отвращение к физическому насилию»{331}. Однажды вечером в опере шевалье де Роан-Шабо — «пустой и несущий печать вырождения отпрыск» одной из старейших аристократических фамилий Франции — решил отпустить шпильку Вольтеру по поводу смены имени (с Франсуа-Мари Аруэ). Когда через несколько дней Роан-Шабо повторил выходку, Вольтер намеренно оскорбил шевалье, который едва сумел сдержаться и прямо на месте не отдубасить Вольтера тростью.
Роан-Шабо вознамерился отомстить Вольтеру, но, поскольку не считал его ровней в смысле социального происхождения, не собирался прибегать к вызову на дуэль. Шевалье приготовил Вольтеру ловушку, послав тому приглашение на обед к герцогу де Сюлли. Во время обеда Вольтера вызвали к выходу, где на него набросились трое или четверо здоровяков с дубинами; Роан-Шабо понаблюдал за тем, как те бьют философа, затем отозвал их и удалился в карете. Вольтер, не видя ниоткуда никакой помощи в деле привлечения обидчика к ответу за дикое нападение, решил, что единственным выходом из положения может стать вызов негодяя на дуэль. Роан-Шабо учуял, откуда дует ветер, и, не сомневаясь в намерениях Вольтера, стал очень недоступен для внешних контактов. Когда же Вольтеру наконец удалось передать шевалье вызов, Роан-Шабо вновь перехитрил оппонента, устроив его арест и препровождение в Бастилию. Вот только потому знаменитому человеку так и не довелось сразиться на дуэли{332}.
Сделали ли людей менее готовыми сцепляться с себе подобными на дуэлях проповеди философов просвещенной, современной мысли? В конце концов в долгосрочной перспективе наступление современного порядка и торжество закона — идей, которые философы всей душой приветствовали и поддерживали, — депортировали дуэль из жизни человечества. Более того, приведенные ранее статистические данные, как кажется, убедительно показывают, что процент дуэлей постепенно снижался после того, как достиг пика в середине столетия.
Как ни печально, ответ на вопрос этот сложен, если вообще возможен. Мы видели, например, что Вольтер с интеллектуальной позиции противодействовал дуэли, однако на практике оказался вполне готовым драться ради восстановления чести. Вопрос обсуждался, хотя и в слегка иной форме, оставшимся неназванным памфлетистом из Гааги. В 1751 г. он взялся за перо ради нахождения ответа на вопрос в отношении того, возымела ли литература Просвещения большее воздействие на борьбу за дело прекращения дуэлей, чем закон. Далее следуют 50 страниц дискуссии, в конце которой — и это, наверное, неудивительно — автор приходит к положительному выводу{333}.
Если же оставить за бортом высокоумные изыски мыслителей эпохи Просвещения, последние десятилетия «старого режима» стали периодом — как и часто в истории дуэли, — богатым на разного рода эксцентрику. Два случая выделяются особо. Первый связан с господином, оставшимся в истории как шевалье д’Эон, который — будучи объектом ни много ни мало 16 биографий — явно не может оставлять равнодушными писателей. Имя шевалье связано с множеством дуэльных историй, несмотря на тот факт, что — как становится ясно при внимательном рассмотрении — он никогда не дрался в подобных поединках. Секрет необычайного интереса к шевалье кроется в том факте, что он был трансвеститом в эпоху, когда подобные признаки у личности считались чем-то скандальным. Извинение для помещения шевалье в истории дуэлей — если не считать пикантности — состоит в том, что он показал себя как исключительно талантливый шпажист. Родившийся в бургундском городе Тоннер в 1728 г., шевалье в молодые годы научился прекрасно фехтовать, после чего поступил на службу к Людовику XV где использовался, смотря по обстоятельствам, как солдат, дипломат и тайный агент. Уже в юные годы он выказал заметную склонность к переодеванию в женские одежды, причем, если верить множеству подтверждений, внешне ничем не отличался от женщины. Шевалье позировал многим художникам, включая и Анджелику Кауффман, которая изобразила его как женщину. В 80-е гг. восемнадцатого столетия этот портрет стал достоянием более широкой публики в виде гравюры Фрэнсиса Хэймана{334}.
Вопрос пола шевалье смущал и занимал его современников. Огромные суммы ставились на кон в сент-джеймских клубах, а данные о последних ставках цитировались ежедневно на фондовой бирже в Лондоне{335}. В 1777 г. в Гилдхолле[44] в Лондоне состоялось судебное расследование по вопросу, к какой же все-таки половине человечества принадлежит шевалье. Председательствовал на нем не кто иной, как главный судья суда королевской скамьи, лорд Мэнсфилд. Однако суд, так и не отважившийся на необходимое в этом случае медицинское освидетельствование, к окончательному заключению не пришел. В 1764 г. Казанова, посещавший Лондон, обедал с французским послом, у которого встретил и шевалье. Казанова, которого можно было считать экспертом в данном вопросе, оказался совершенно сбит с толку — он не сомневался, что шевалье в действительности женщина. Шевалье д’Эон умер в 1810 г. в возрасте 81 года. После его кончины свидетельство о смерти неоспоримо утверждало, что шевалье — анатомически, по крайней мере, — являлся мужчиной.
Фигура номер два — шевалье Сен-Жорж. Мулат с Гваделупы, родившийся в 1745 г., являлся потомком французского плантатора и местной женщины. Он был человеком образованным, довольно одаренным и способным музыкантом, зарабатывавшим как виртуозный исполнитель, дирижер и композитор. Сен-Жорж, как и шевалье д’Эон, фигурирует в большом количестве историй о дуэлях, но в этом случае, правда, с большими на то основаниями. Он зарекомендовал себя как весьма искусный фехтовальщик и дуэлянт с внушающей соперникам страх репутацией. Он дрался в нескольких дуэлях и обычно, как уверяют, бывал стороной оскорбленной. И в самом деле, «никто никогда не слышал, чтобы он воспользовался собственной репутацией и оскорбил бы кого-нибудь менее искушенного в науке уничтожения». За таковой талант он нередко удостаивался более приятных наград: «Умение мастерски обходиться с оружием и множество дуэлей сделали его таким любимчиком дам, что они забывали о его темной коже и курчавой голове»{336}.
Слава этих экзотических созданий разнеслась так широко, что нашлись люди, которые устроили им встречу в Карлтон-Хаузе в 1787 г. в присутствии принца Уэльского и его друзей. Джеймс Гилрей оставил великолепную гравюру с изображением матча, где показаны оба фехтовальщика в действии и Принни (т.е. принц Уэльский. — Пер.) с друзьями, наблюдающие за происходящим с безопасного расстояния{337}.
Два шевалье не были бы выдающимися личностями и людьми достойными, если бы кто-нибудь из них посмел словчить и создать себе какие-то преимущества во время дуэли. Однако, как всегда, хватало таких, которые легко шли на подобные жульничества. Встречалось немало разных буянов и головорезов, которые и в грош не ставили хорошие манеры. Вот пример одного такого, который не собирался следовать правилам 1769 г. (а стоило бы).
Мессира Шелэ, члена парламента во Франции, приговорили к колесованию за убийство мессира Бегена, капитана Фландрского легиона. Шелэ вызвал последнего на бой, на который явился в латах. Выйдя на поединок столь хорошо защищенным, когда меч соперника сломался во время атаки, Шелэ предательски зарезал его, пока тот находился на земле. Он, однако, в настоящее время скрылся, но, как надеются, ни одно государство не станет защищать его{338}.
На противоположном поле спектра инцидент, записанный в мемуарах князем де Линем. Князь де Линь был несметно богатым и весьма образованным нобилем, позолоченным левиафаном ancien régime — человеком, который знал всех и бывал приглашаем всюду. Карлайл отзывался о нем так: «Этот храбрый книжник де Линь — громовержец для денди»{339}. Ему приписывается знаменитая шутка по поводу Венского конгресса: «Le congrès ne marche pas, il danse!» («Конгресс не работает, он танцует»[45]){340}
Как-то вечером [вспоминает князь], когда текло из всех щелей, мы с Сегюром вышли из дома мадам де Полиньяк. Никакого наемного экипажа было и близко не видать. Послать за ним кого-нибудь тоже не представлялось возможным. «Давайте притворимся, что деремся, — предложил я. — Приедет наряд стражи, нас задержат и вызовут карету, чтобы доставить в полицейский участок». Мы вытащили шпаги и подняли страшный шум, а потом вопили: «Вы мертвы или ранены?» Патруль прошел и, напуганный нашим видом, не стал нас арестовывать. Вот так. Мало того, что нам пришлось идти домой пешком, так еще и дрались зря{341}.
Хотя тут де Линь продемонстрировал беспечность в отношении дуэлей, существовала, как он объясняет, для него и более серьезная сторона у этой медали.
Порой молодым я бывал, да и бываю теперь столь неразумен, столь неосторожен, даже глуп в поведении, в поступках и шутках, ради которых могу пойти на многое, хотя никогда не позволял себе ни злословия, ни клеветы в них, а потому удивляюсь, как до сих пор не получилось, что мне пришлось драться на дюжине дуэлей{342}.
Франция восемнадцатого столетия, как и прочие страны в те времена, никогда не испытывала недостатка в повышенно чувствительных людях, склонных быстро обижаться. Тем, кто не хотел в одночасье очутиться участником боя и драться за жизнь, следовало следить за словами.
Прежде чем мы покинем Францию, доживающую последние спокойные годы ancien régime, нам стоит все же вернуться к дуэлянтам в юбках. Приведенный выше пример, когда две гранд-дамы сошлись в поединке из-за молодого герцога де Ришелье, довольно большая редкость в истории дуэлей. Женщины не дрались на дуэлях почти никогда. Хотя кто-то, возможно, скажет, что у них просто больше разума, чтобы рисковать жизнью за такое эфемерное понятие, как честь, факт остается фактом, женщины не дуэлировали. Однако это, если угодно, только часть проблемы. Мы с вами видели немало примеров, когда мужчины брались за меч или пистолет для защиты чести жены, сестры или дочери. Подобное случалось часто на протяжении истории дуэли, и пусть речь идет об обязанности, делегированной другому, но, тем не менее, обязанности неизбежной. Мужчина являлся главой семьи, кормильцем и защитником, и если кому-то надлежало драться на дуэли, то только ему. И в подавляющем большинстве случаев так и происходило.
Попадались, конечно же, и исключения из общего правила — так называемые «юбочные дуэли», — и две из них как раз приходятся на 70-е гг. восемнадцатого века. Первая, относящаяся к 1772 г., мало походила на нечто подобающее женщинам, напоминая скорее разборку в темной аллее, чем официальную и чинную дуэль. «Две дамы с положением» — мадемуазель де Генж и мадемуазель д’Агийон — не сошлись во взглядах на место, занимаемое родом той и другой на иерархической лестнице в соответствии с порядком старшинства. Спор достиг такого накала, что обе вышли в сад и схватились там на ножах. Одна получила рану в руку, а другая — в шею{343}. Пять лет спустя неприятная взбучка выпала на долю французского морского офицера.
Молодая парижанка, доведенная до исступления поступком бросившего ее любовника, не отвечавшего больше ни на какие притязания, подстерегла его через несколько дней и сказала, что, не будучи в силах перенести предательство, приняла решение драться с ним и что для этой цели принесла два пистолета. Джентльмен взял один из них и, считая всё какой-то вздорной шуткой, разрядил в воздух, однако дама не последовала его примеру. Обезумевшая от отчаяния, она выстрелила в кавалера и нанесла ему ужасную рану в лицо{344}.
Французская оперная певица Мопен, которая пользовалась широкой известностью в конце семнадцатого столетия, отличалась взрывным характером и ни в коем случае не боялась мужчин. У нее, кроме всего остального, имелся трудно побиваемый козырь в виде одного из любовников — знаменитого мастера фехтования Серана, который, помимо оказания прочих услуг, давал ей уроки владения мечом. Уверенная в способности защитить себя, она вызвала на бой некоего актера по имени Дамени, когда тот оскорбил ее. Он отказал ей в сатисфакции, тогда в отместку певица похитила его часы и табакерку. Другому актеру, сумевшему тоже вызвать гнев Мопен и тоже уклонившемуся от дачи сатисфакции, пришлось на коленях просить у нее прощения. И вот наконец на одном балу ей удалось найти способ проверить собственные достижения в фехтовании.
Мопен, допустившую грубость в адрес такой же, как она, гостьи торжества, попросили покинуть помещение. Она согласилась при условии, однако, что господа, которые вступились за объект ее раздражения, составят ей компанию и проводят с бала. Они согласились. Оказавшись на улице, как рассказывает история, Мопен вызвала их на дуэль и одного за другим убила всех. Людовик XIV простил Мопен, которая уехала из Франции жить в Брюссель, хотя и вернулась в Париж, чтобы петь в опере до своей смерти в 1707 г.{345}.
Когда в 1688 г. скончался Фридрих Вильгельм, курфюрст Бранденбурга, прозванный «Великим курфюрстом», ему наследовал сын Фридрих. «Великий курфюрст» издал первый антидуэльный закон Пруссии, а его сын, за отцом удостоившись великой чести выборщика[46], тут же постарался не отстать от родителя. Фридрих III (позднее он стал Фридрихом I, королем Пруссии) весьма и весьма не любил дуэли, каковое отношение отразилось в жестких условиях эдикта. Дуэль определялась им как злодеяние по двум основным мотивам. Во-первых, она обкрадывала государство, лишая его важных подданных; и, во-вторых, присваивала прерогативы юстиции, каковая — и по праву — принадлежала судам. Ни один из тезисов не носил характера оригинальности — и то и другое встречалось уже ранее в указах прочих государей, — однако документ сам по себе свидетельствовал о серьезности намерений нового курфюрста взяться за искоренение дуэлей по-настоящему. Сами по себе декларированные принципы подпирались грозившими нарушителям жестокими карами. Отправка или принятие вызова предполагали наказание, в случае служащих правительства — увольнение; остальных неподчинившихся ожидала конфискация доходов. Эдиктом также предполагалось проведение судебной реформы, чтобы споры решались в суде, а не зависели от воли кончика шпаги. Более того, для особо упорных господ, все равно отваживавшихся на дуэль, постановление зарезервировало неприятный сюрприз — смертную казнь. В 1695 г., дабы показать всем, что власти не шутят, в Берлине — разумеется, публично — вздернули 60-летнего дуэлянта и тело его жертвы{346}.
Фридрих Вильгельм I вступил на престол Пруссии по смерти отца в 1713 г. В истории он остался как «король-солдат», человек аскетических привычек. Все помыслы свои он устремлял к армии. В течение правления он удвоил численность прусских войск, не брезгуя лично погружаться во все военные мелочи{347}. Бзик его на почве набора непривычно высоких солдат был печально известен по всей Европе. Что, возможно, и неудивительно, Фридрих Вильгельм больше мирволил дуэлянтам. И в самом деле, согласно одному историку, именно этот государь и ответственен за установление прочного мостика между дуэлями и милитаризмом в прусском обществе. Давно уже признавалось, что дуэль способствует развитию воинственности — качества, более чем желаемого в офицере. Фридрих Вильгельм снизил срок наказания за дуэли без смертельных исходов с десяти до восьми лет, однако продолжил устрашающую политику отца, вешая тела сраженных в поединках.
Фридрих Великий, наследовавший отцу в 1740 г., представлял собой архетип монарха эпохи Просвещения. Головокружительно успешный полководец, располагавший крупной и хорошо отлаженной военной машиной, он мог позволить себе проводить наступательную, экспансионистскую внешнюю политику за счет соседей. Вместе с тем он по праву считался человеком широкого кругозора и культуры и остался в истории как плодовитый автор, строитель помпезного дворца Сансуси, флейтист и друг и покровитель философов. В 1750 г. Вольтер сделался «придворным писателем» Фридриха. Явно противоречивые аспекты характера Фридриха отразились и на его отношении к дуэли. В теории — чего кто угодно и мог бы ожидать от государя, находившегося под таким же влиянием мыслителей Просвещения, как Фридрих, — он полностью не одобрял подобную практику. Как полководец, однако, он признавал, что поединки в какой-то части способствуют повышению боевитости у офицеров, но вместе с тем не мог и не осознавать, что в то же самое время попустительство приводило к растрачиванию талантов.
В 1783 г. Паоло Вергани опубликовал в Берлине De l’Énormité du Duel («О гнусности дуэлей». — Пер.) — французский перевод итальянского оригинала[47]. Как можно предположить из названия, книга осуждала дуэли. Посвящение Фридриху Великому обещало, что она не оставит от них камня на камне, доказывая даже самым закостенелым в предрассудках господам, что дуэль есть угроза обществу.
Немецкий историк Уте Фреверт провела анализ отношения к дуэли, превалировавшего в восемнадцатом столетии в Германии. Обычно критика практики, как она говорит, суммировалась в шести положениях. Первое, дуэль — иррациональна, поскольку дуэлянты, безусловно, подрывают устои общества, они — проклятье просвещенного разума. Второе, она противна христианству и морали, ибо нарушает шестую заповедь: «Не убий», а также попирает сами основные принципы христианства: любовь к ближнему, смирение и прощение. Третье, она незаконна. Четвертое, она являлась феодальной привилегией аристократии, что противоречит современному взгляду на вещи, в соответствии с которым привилегии даются за заслуги и достижения. Пятое, она кастовая принадлежность офицерского корпуса и посему символ более низкого положения штатских. Офицерам достойно решать противоречия на дуэли, тогда как штатским должно лишь обращаться к закону. И последнее, дуэль — преступление, с которым мирится государство. Хотя дуэли были незаконными, власти, судя по всему, слишком часто закрывали на них глаза. Ни один из перечисленных пунктов не являлся уникальным — характерным только для Германии середины восемнадцатого века. И в самом-то деле, все эти постулаты — пусть и под разными личинами — появлялись в антидуэльной литературе на протяжении всего периода. Вместе с тем приведенные выше выкладки есть, совершенно очевидно, убедительное резюме, способное подвести черту под аргументацией, используемой против дуэлей как явления.
Критика подобного толка побуждала дуэлянтов строить рациональную защиту для излюбленного занятия. В эру разума было уже недостаточно одного упования на то, что то-де освященная традицией практика, — требовались более убедительные аргументы. Фреверт группирует оправдывающие обстоятельства в семь пунктов. Во-первых, дуэль служила выходом в случае необходимости защиты личной чести — средством для отстаивания собственных прав и изъявления самоуважения. Во-вторых, поединок являлся цивилизованным маячком, служившим заслоном для ограничения грубости и обуздания агрессивных и неподобающих проявлений. В-третьих, дуэль представляла собой не столько инструмент для сведения счетов, сколько выступала посредником для достижения примирения. Концепция «братства джентльменов» стояла в центре данной идеи: дуэлянты были не только и не столько противниками, но также — потенциально — друзьями. Существовало немало примеров того, как оппоненты — выяснив отношения с помощью клинка или пистолета — заключали друг друга в братские объятия. В подобных случаях дуэль как бы смывала нагноения враждебности, образовавшиеся между сторонами. В-четвертых, дуэль использовалась в роли щита, прикрывавшего личностную чистоту благородного господина — только с помощью поединка он мог рассчитывать вернуть поруганную честь и восстановить репутацию. В-пятых, дуэль была последним бастионом свободы индивидуума — единственное, чего его еще окончательно не лишили государство и уголовное право. В-шестых, она помогала поддерживать социальное равенство между людьми. Дуэльный кодекс служил объединяющим элементом аристократии, которую — очень различающуюся во всем прочем и прежде всего в достатке и уровне жизни — больше фактически ничего не связывало. И, наконец, седьмое и последнее, дуэль была по всем статьям мужским занятием, позволявшим мужчине оставаться мужчиной{348}. Оправдание дуэлей, как и их критика, не есть нечто характерное для одной лишь Германии восемнадцатого века. И в самом-то деле, в тот или иной момент, в том или ином месте апологии появлялись в печатных изданиях, авторы которых ратовали за дуэли.
Теперь мы обратимся к эпизоду, связанному с двумя знаменитыми фигурами — повесами и распутниками международного масштаба во семнадцатого века. Номер первый — Фридрих Август, известный как «Сильный», курфюрст Саксонии (1694–1733), дважды король Польши (1697–1706 и 1710–1723). Он вполне честно заслужил репутацию неистощимого донжуана: курфюрст и король произвел на свет восемь незаконных детей от пяти разных женщин, если не считать наследника, нажитого с женой. Один из незаконных сыновей Фридриха Августа, Мориц (или Морис), позднее стяжал славу как французский военачальник — маршал де Сакс. Имя курфюрста овеяно славой множества интрижек и связей, заведенных им по всем дворам Европы. Вкус этого государя не назовешь однообразным — мать двух его незаконных детей осталась в истории под именем Фатьма Турчанка.
В основном сведения об Августе и его похождениях основываются на преисполненной весьма непристойных подробностей биографии, написанной вскоре после смерти государя его придворным — Карлом Людвигом фон Пёлльницем. Она называлась «Амурные приключения Августа Саксонского» (с интригующим подзаголовком «Несколько неизвестных фактов из его жизни, неупомянутых прежде ни в одной истории, а также пикантные подробности в отношении дам из нескольких графств, через которые он проезжал в путешествиях») и представляла собой полный будуарных откровений труд — подобная писанина не редкость и в грязных бульварных газетенках двадцать первого века, — но никак не заслуживающий доверия источник информации{349}. Фон Пёлльниц и сам был любителем пожить и покутить, писавшим исключительно ради денег, совершенно не считаясь с фактами и не заботясь о точности изложения. Так или иначе, его развлекательное повествование действительно убедительно доказывает одно: если кто-то решает посвятить себя развратным похождениям на столь высоком уровне, ему стоит поучиться у курфюрста Саксонии, правда, хорошо бы при этом подыскать для себя где-нибудь трон короля или, на худой конец, князя. С нашей точки зрения, наибольший интерес вызывают способности Августа избегать неприятностей совершенно определенного характера, которые угрожали тогда даже высокопоставленному ходоку и аматёру до женской красоты. Всегда существовал риск нарваться на возмущенного рогоносца-мужа или навлечь на себя гнев разочарованного соперника. Подобные встречи почти всегда заканчивались дуэлями. Августу удавалось, что называется, проскользнуть между каплями дождя и счастливо избегать такого рода острых моментов, хотя, если все же поверить фон Пёлльницу, раз или два сластолюбивый курфюрст оказывался на волоске от непоправимого.
Один такой эпизод относится к поездке курфюрста по Испании и касается молодой и привлекательной маркизы Мансера. Пустив в ход все свои чары, построив насыпи и подведя подкопы под оборону вожделенной крепости, саксонец в конце концов добился взятия твердыни. К сожалению, у маркизы имелся маркиз — «очень ревнивый муж», — который, увидев любовников вместе, решил отомстить курфюрсту, причем самым радикальным образом. С таковой целью он нанял четырех головорезов, дав им задание убить любовника жены. Громилы набросились на курфюрста, когда тот покинул покои маркизы, однако он — предусмотрительно прихватив пару пистолетов — сумел сдержать атаку до подхода патруля. Тут бой прекратился, а трое разбойников остались лежать на земле мертвыми{350}.
Точно так же Август чуть было не погорел в Варшаве. Там ему удалось соблазнить непорочную деву Генриетту Дюваль — «величайшую красотку», — однако когда он направлялся домой после посещения ее дома, его секретарь и доверенное лицо, Ранцау, подвергся нападению ревнивого соперника, который принял Ранцау за любовника Генриетты. Курфюрст наблюдал за стычкой, не вмешиваясь до тех пор, пока еще один человек не бросился на его долготерпеливого помощника, в каковой момент Август устремился в бой и одним ударом разоружил второго нападавшего. Эпизод закончился бескровно, хотя последствия могли бы оказаться и куда более серьезными. Хотя Август и послал вызов на дуэль герцогу Мантуанскому в связи с непочтительными высказываниями герцога в отношении атлетических способностей курфюрста, до боя дело в этом случае так и не дошло{351}.
Второй персонаж — Джакомо Казанова. Казанова, само имя которого уже стало нарицательным, прославился, наверное, как самый великий из всех донжуанов. Жизнь его полнилась событиями: он постоянно передвигался, разъезжал по всей Европе — иногда меняя место по острой необходимости. Он бывал в обществе коронованных особ, чувствовал себя как дома среди бомонда во многих столицах, славился как неисправимый игрок и, конечно же, неутомимый любовник. При всех его сексуальных аппетитах, рыцарском отношении к деньгам кажется невероятным, что за всю жизнь он, похоже, дрался на дуэли лишь однажды, хотя и, как мы уже отмечали ранее, принимал участие в других поединках в качестве секунданта. При этом Казанова не располагал всеми теми преимуществами, которые имелись у курфюрста Саксонии, помогавшими тому избегать дуэлей.
Дуэль, сразиться в которой Казанове все же пришлось, произошла в Польше. Он приехал в Варшаву в 1765 г., когда Станислав Август находился на троне всего два года. Казанова оказывал услуги королю, теша себя надеждой стать его секретарем. Как бы там ни было, в марте 1766 г. Казанова поссорился с Ксаверием Браницким, уланским полковником, придворным и фаворитом короля. Двое вели беседу в отношении своих любовниц, когда Браницкий назвал Казанову «венецианским трусом». Подобный выпад, конечно же, не мог остаться без ответа, и Казанова, подождав минут 15 с мечом в руке в ожидании, когда Браницкий выйдет из театра, написал записку с приглашением на дуэль. Поскольку действовала старостия (декрет или постановление), запрещавшая дуэли всюду на расстоянии четырех лье (вероятно, 10–15 км) от Варшавы, оба сошлись на том, чтобы поехать за пределы заповедной зоны.
Казанова довольно отрывочно и хаотично пишет в «Воспоминаниях» о событиях, приведших к дуэли, о ней самой и о ее последствиях. Сам он — по меньшей мере, по его собственному рассказу — служил образцом хладнокровного поведения перед боем. Соперники выбрали пистолеты, но только для начала — в случае, если оба не добивались попадания, им предстояло схватиться на шпагах. Казанову таковые перспективы в восторг особенно не приводили, поскольку он считал «пистолетную дуэль варварским делом». Итальянец и поляк выехали из Варшавы вместе в карете Браницкого, запряженной шестеркой лошадей, сопровождаемые двумя адъютантами, двумя гусарами и двумя грумами, которые вели оседланных коней. Через полтора часа они прибыли в подходящее место и, зарядив пистолеты, приготовились дать друг другу бой. Казанова продолжает рассказ:
Я взял первый же пистолет, который попался мне под руку. Браницкий взял другой и сказал, что он клянется честью, что мое оружие в порядке — такое, как надо.
«Я собираюсь попробовать его качество на Вашей голове», — ответил я.
При таких словах он побледнел, бросил шпагу одному из слуг и, расстегнув воротник, обнажил горло и верх груди под ним, мне пришлось сделать то же самое, к моему сожалению, ибо шпага была единственным моим оружием, не считая пистолета. Я тоже обнажил грудь и отступил шагов на пять или шесть. Он поступил так же.
Как только мы заняли позиции, я снял шляпу левой рукой и попросил его стрелять первым.
Вместо того чтобы сделать это тотчас же, он промедлил секунды две или три, прицеливаясь и прикрывая голову поднятым оружием. Я вовсе не собирался давать ему шанс так спокойно убить меня, а потому я неожиданно прицелился и выстрелил в него тогда же, как и он в меня. Что я сделал это именно так — очевидно, ибо все свидетели единодушно утверждали, что слышали только один звук. Я почувствовал, что ранен в левую руку, и, засунув ее в карман, поспешил к врагу, который упал. Тут неожиданно, когда склонился над ним, у меня над головой засверкали острия трех клинков, и три благородных убийцы приготовились изрубить меня в куски рядом с их господином. К счастью, Браницкий не лишился сознания или, по крайней мере, дара речи, так как закричал на них громовым голосом:
«Негодяи! Имейте же уважение к человеку чести!»
Окрик, похоже, заставил их остолбенеть. Я поддел его (Браницкого) своей правой рукой под мышку с той руки, в которой он держал пистолет, тогда как другой взял с противоположной стороны. Так мы донесли его до оказавшегося поблизости постоялого двора{352}.
Пуля Браницкого угодила Казанове в руку, однако сам польский офицер, как стало ясно потом, получил куда более серьезную рану в низ живота. Пуля Казановы прошла через внутренности поляка, войдя ему в правый бок и выйдя из левого. Очень опасное повреждение. Так или иначе, Браницкий не утратил благородства.
«Вы убили меня, — сказал он, — так поспешите же скорее отсюда, ибо Вас ожидает виселица. Дуэль наша была в запрещенном месте, а я офицер высокого ранга и придворный, к тому же рыцарь Белого Орла. Так не теряйте же времени. Если у Вас мало денег, возьмите мой кошелек»{353}.
В данном случае гроза не прогремела — дуэль не имела печальных последствий. Король простил Казанову, несмотря на то что тот серьезно ранил его фаворита и на то что поединок состоялся в пределах зоны действия запрета. Оба участника в итоге оправились от ран. Казанове повезло в истории с Браницким, который считался отличным стрелком. После боя Казанове сказали:
Единственное, что спасло Вам жизнь, угроза выстрелить Браницкому в голову. Вы напугали его, а потому — чтобы пуля Ваша не попала ему в голову — он и встал в такую неудобную позицию, вследствие чего выстрел не задел ни одного Вашего жизненно важного органа. Иначе он, несомненно, сразил бы Вас прямо в сердце, ибо он способен разбить пулю надвое, стреляя в острие лезвия ножа{354}.
Глава восьмая. Честь на вывоз — дуэли в колониях
НА ПРОТЯЖЕНИИ долгих веков колониальной истории британцы экспортировали со своих островов многие нравы и
обычаи, которые впоследствии прижились, пустили корни и дали обильные всходы на далеких берегах. Общее право, железные дороги, англиканство, крикет и — что особенно важно — английский язык, который благополучно пережил конец колониальной эпохи и — в большей или меньшей степени — продолжает пользоваться спросом во многих уголках бывшей империи. Солдаты, управленцы и купцы привезли с собой также и привычку выяснять отношения на дуэлях. Дуэль процветала в колониях с семнадцатого и до середины девятнадцатого столетия. Везде, где бы ни развевался «Юнион Джэк» (британский флаг. — Пер.), непременно случались и дуэли: в Америке, в Канаде, в Вест-Индии, на Гибралтаре, на Мальте, в Капской Колонии и — прежде всего — в Индии.
В так называемой колонии «поселенцев» в Северной Америке обычай преодолел бурный период перехода к независимости и зажил отдельной жизнью уже при республике. Со своей стороны, однако, в Индии традиция охватывала только правящий британский класс, никогда не перекидываясь на представителей местного населения. Практика процветала и в колониях прочих европейских держав, особенно Франции и — много позднее — Германии. В этой главе рассматриваются дуэли в британских колониях, начиная с семнадцатого столетия и до тех пор, пока обычай не отмер. В британских колониальных владениях дуэли, вслед за почином в метрополии, по большей части прекратились в середине девятнадцатого века, что вовсе не обязательно наблюдалось в колониях тех стран, где дуэльная традиция вышла из моды только в двадцатом столетии. Дуэли в 13 американских колониях освещаются в данной главе только до момента начала отсчета дней периода независимости.
Индия
Досточтимая Ост-Индская компания получила королевскую хартию 31 декабря 1600 г. Тогда она являлась торговым объединением, чисто коммерческим предприятием, позже полномочия компании расширились и распространились на правительственные и административные функции. Первый торговый пункт — или «фактория», как это в ту пору называлось — компания основала в Сурате, что выше по побережью, чем современный Бомбей. Начало первому из трех больших городов в Британской Индии, Мадрасу, было положено в 1640 г. Второй, Бомбей, перешел в руки британцев как часть приданого португальской принцессы Катерины Браганса, на которой в 1661 г. женился Карл II. Семь лет спустя болотистый и кишащий комарьем и мошкарой архипелаг, что лежит под современным процветающим городом, отошел к Ост-Индской компании. Последний из основанных больших городов, Калькутта, отсчитывающий свою историю от 1690 г., стал со временем, благодаря богатству Бенгалии, столицей Британской Индии. К концу семнадцатого века британцы уже прочно закрепились по периферии субконтинента. Молодежь — преимущественно мужчины, что и естественно по тем временам, — отваживавшаяся на полное опасностей путешествие в Индию, прибывала туда в поисках славы и богатства. Чаяния таких господ связывались с Ост-Индской компанией. Приезжая, чтобы поступить в нее на службу, они обычно мало что привозили с собой из дома, кроме приобретенных привычек, одна из которых — дуэли, — несомненно, легко переживала утомительную поездку на восток. И в самом-то деле, она, похоже, процветала в индийских условиях, что следует из следующего отрывка из регистрационной книги совета Форта Сент-Джордж (Мадраса).
Понедельник, 1 апреля 1697 г. После словесной перепалки в пивной мистер Чизли выхватил клинок (но драчунов разняли без видимого ущерба), на что при привлечении к ответственности выдвинул в оправдание заявление о том, будто с ним-де говорили вызывающим тоном, вследствие чего он почел себя обязанным выразить возмущение этим фактом.
За недостойное и агрессивное поведение Чизли велели воздержаться от ношения шпаги и напомнили, что по местным законам любой, кто посылает или принимает вызов, подлежит наказанию. Такие записи из книги совета «могли бы легко быть умноженными многократно»{355}. Сообщения о дуэлях в Калькутте поступают с первых же лет восемнадцатого века, когда мистеру Хеджесу, сопредседателю совета Калькутты, пришлось внести в протокольную книгу совета вот такую запись: «Следует ли кому-либо из председателей принимать как должное и отвечать на вызов любого, кто считает себя униженным и требует биться с ним?» Хеджес вписал свой вопрос в книгу в результате того, что получил приглашение на встречу с капитаном Смитом, которого задело и возмутило то обстоятельство, что орудия форта не салютовали в честь его прибытия в порт{356}. Жизнь в Индии и так не отличалась особой устойчивостью, чтобы еще добавлять себе проблем такого рода вещами.
Наблюдение следующего содержания в отношении дуэлей в Английской Индии содержится в статье из военного журнала: «К дуэлям тут относятся примерно с той же естественностью, как за обедом тянутся к миске с карри на столе»{357}. Данная статья написана в 1844 г., когда дуэли в Британии уже почти отмерли. Согласно одному историку английского господства над Индией, «дуэли в Индии широко практиковались примерно до времени Ватерлоо»{358}. Другой историк, писавший в 80-е гг. девятнадцатого столетия, держался мнения, что дуэльная практика среди военных в Индии имела широкое распространение в 40-е гг. девятнадцатого столетия и даже позднее. Он пришел к выводу, что значительное давление со стороны членов своего круга служило мотивом, заставлявшим «играть в дуэльные игры»{359}. Существует целый ряд причин, почему поединки чести так превалировали в Индии, хотя достоверные статистические данные найти довольно трудно. То же самое справедливо для колониальной жизни людей, заброшенных на отдаленные аванпосты империи.
Как и везде, среда военных в Индии служила грозным бастионом — оплотом дуэли. На протяжении всего периода Британской Индии существование, с одной стороны, «офицеров короля», а с другой — «офицеров компании» становилось неизменным источником трений и вспышек агрессии. (Только в 1858 г., уже после Сипайского восстания, войска Ост-Индской компании перешли под управление британской короны.) Что особенно способствовало неурядицам и ссорам, это тот факт, что офицеры компании считались ниже по рангу, чем офицеры королевской армии в том же звании. Подобное неравенство выходило за рамки исключительно старшинства. Участники парламентского разбирательства по делам Ост-Индской компании на заре 30-х гг. девятнадцатого века не раз и не два выслушивали мнения о том, что ревность между офицерами компании и короля являлась обычным делом. Один из опрошенных свидетелей приписывал причину нездоровой зависти тому обстоятельству, что перед офицерами в армии короля открывались лучшие перспективы в том, что
…касается присвоения очередных званий за заслуги, в результате благорасположения (начальства) и штабной службы. Я полагаю, что офицеры Его Величества получают награды и пользуются той честью, которые иногда снисходят и на офицеров компании, но не всегда становятся обязательными последствиями их притязаний{360}.
Нет ничего удивительного в том, что при таком отношении офицеры компании считали себя кем-то вроде граждан второго сорта.
Пусть эта особенность и служила осложняющим обстоятельства фактором, свойственным именно Индии, большинство прочих военных деталей этикета благополучно добралось до далеких от Англии краев, не пострадав, судя по всему, даже от морской болезни. Одним из военных коньков было гласно не выражаемое, но служившее, тем не менее, на деле неписаным законом ожидание от офицера обязательных действий по защите своей чести на дуэли. В январе 1791 г. подполковник С.Х. Шауэрс предстал перед трибуналом в Калькутте, обвиненный в поведении, недостойном офицера и джентльмена. Обвинение исходило от лейтенанта О’Хэллорена, который заявил, что Шауэрс совершил акт «намеренного бесчестья» — соблазнил дочь во всем доверявшего ему друга перед тем, как дать согласие на ее бракосочетание с О’Хэллореном. Шауэрс до того не пожелал оказать «высочайший почет и уважение» О’Хэллорену. В общем, так или иначе, суть жалобы О’Хэллорена состояла в отказе ему Шауэрсом в сатисфакции — то есть в нежелании драться с ним на дуэли, причина которой состояла в допущенном злоупотреблении доверием. Трибунал признал притязания О’Хэллорена обоснованными, а Шауэрса виновным в нарушении устава. Результатом слушания стала рекомендация об увольнении подполковника со службы. Фактически получается, что Шауэрса вычистили из армии за отказ драться на дуэли{361}.
Уильям Дуглас, автор «Времен дуэлей в армии», приводит другой похожий пример, который можно счесть едва ли не официальным одобрением дуэльной практики среди военных, причем дело происходило на исходе 1843 г. Энсин Фредерик Дэкр из 1-го Бомбейского европейского полка — и, таким образом, офицер Ост-Индской компании — оказался в зале трибунала в Пуне по причине того, что не потребовал удовлетворения от энсина Маркема из 78-го пешего полка — то есть королевского офицера — за нападки и физическое насилие, которым подвергался со стороны последнего. Дэкра признали виновным в поведении, недостойном офицера, и отстранили от службы в звании энсина сроком на шесть месяцев, приостановив также выплату жалованья на указанный период. Как и Шауэрс, Дэкр понес наказание за нежелание вызывать обидчика на дуэль[48].{362}
Одной из худших проблем службы в Индии являлась изоляция и скука, которую та порождала. Спиртное и игра выступали в качестве средства отвлечься и способа убить время, однако они же создавали свои сложности. Если не считать больших городов, военным (и равно с ними штатским) всюду приходилось вести довольно замкнутую жизнь. Во многих расположенных во внутренних районах страны военных городках находилось обычно по горстке офицеров-европейцев, существовавших бок о бок в течение месяцев, а то даже и лет. Случалось, что люди ссорились уже от одного только этого. Подобный случай проиллюстрирован печальной историей капитана Булла.
Капитан Булл перевелся из кавалерийского полка в 34-й пеший, который в то время — в 1828 г. — дислоцировался в Веллоре, отдаленной от побережья и «большого жилья» стоянки в Мадрасском округе. Булл обручился с девушкой-англичанкой, которой скоро предстояло приехать к нему в Индию, а потому старался побольше сэкономить. Поскольку офицеры 34-го полка относились к нему очень недружелюбно и жили на широкую ногу, Булл вышел из их компании. Его товарищи по службе, офицеры, расценили это как оскорбление, нанесенное коллективу, а потому вдевятером стали тянуть жребий, кому вызывать Булла на дуэль. Короткую палочку вытащил лейтенант Сэндис, а следовательно, он и пригласил на бой Булла, который вызов принял, но, не питая никакой неприязни к сопернику и не видя для себя никакого оскорбления, требовавшего бы воздаяния, решил выстрелить в воздух.
В назначенное время Булл встретился с Сэндисом и его секундантом, Иитманом. Капитана сразил первый же выстрел Сэндиса. Сэндиса и Иитмана отправили на суд в Мадрас, где их, ко всеобщему удивлению, оправдали. Но кто поразился больше всех, так это судья, который, услышав приговор, воскликнул: «Не виновны! Какое великодушное жюри! Обвиняемые, если бы вас признали виновными, вы не дожили бы до утренней зари». Присяжные, которых набирали среди «лавочников Мадраса», оправдали подсудимых потому, что — как считали некоторые — боялись негативных последствий для торговли в случае, если бы осудили двух британских офицеров. Нет ничего удивительного в том, что случай «вызвал всеобщее возмущение по всему округу». В итоге, однако, справедливость все же отчасти восторжествовала: Сэндиса и Иитмана признал виновными военный трибунал, что закончилось изгнанием их из армии{363}.
Проблема усугублялась тем фактом, что отдельные европейцы не просто оказывались обязанными жить рядом — чуть ли не до клаустрофобии тесно, — а еще и тем, что вообще все европейское население в Индии было незначительным. Конечно же, это обусловливало быстрое распространение слухов. Как писал в 1810 г. Томас Уильямсон, посвящавший строки жизни в Индии: «В Индии, где ни от кого ничего не скроешь, индивидууму редко приходится тратить время на общепринятые любезности вроде представлений — его биография известна всем за много дней до его приезда!»{364} В таких условиях для благородного господина становилось куда более важным, чем дома, следить за охраной драгоценной репутации — за тем, чтобы на нее не упало ни тени подозрения в чем-то недостойном. Данный факт, вне сомнения, подталкивал мужчин к тому, чтобы драться на дуэлях во имя неприкосновенности их чести.
Другим веским определяющим аспектом дуэлей в Индии — как и в Европе — выступал алкоголь. Восемнадцатый и девятнадцатый столетия были — в Британии, по крайней мере — периодом, когда люди повседневно потребляли огромное количество спиртного. Те, кто отправлялся в Индию, не видели никаких причин менять привычки, несмотря даже на климат, который в меньшей степени благоприятен для любителей выпить, чем северные районы Европы. В семнадцатом веке подушный уровень потребления на британской фактории в Сурате составлял кварту вина и полпинты бренди[49] при каждом приеме пищи{365}. Другим поводом для ссор, причем таким, что уладить разногласия представлялось возможным только силой оружия, служили, конечно же, азартные игры. Опять-таки данное обстоятельство справедливо как для Индии, так и для самой Англии. Сахибы в Индии тоже могли найти развлечение в бегах и пари, вечерами же они коротали время за картами.
Надо ли говорить, что фраза cherchez la femme — ищите женщину — не раз прозвучит справедливо, когда речь зайдет о поисках причин, заставивших мужчин кромсать друг друга в кровавых поединках. И все же для Индии она окажется несколько менее актуальной, чем для прочих стран, но единственно потому, что в описываемый период (примерно до 1850 г.) в Индии нечасто встречались европейские женщины. С конца первой четверти девятнадцатого века количество европейских женщин в Индии стало раз за разом прибавляться, хотя, как и ранее, длинное путешествие вокруг Африки и мыса Доброй Надежды, а также считавшийся нездоровым климат служили сдерживающим фактором. Поступлению женщин в Индию в заметно больших количествах дало старт открытие в 1869 г. Суэцкого канала, вследствие чего дорога туда сильно сократилась.
Как бы там ни было, и в Индии неизбежно случались дуэли из-за слабого пола. Лоренс Джеймс приводит пример 1836 г. с участием 60-летнего майора кавалерии и его жены, юной ирландки, которую соблазнил молодой офицер из того же полка. Майор застукал парочку in flagrante delico — так сказать, в самый пикантный момент — и, естественно, вызвал любовника жены на дуэль. Когда дошло дело до поединка, молодой офицер, чувствуя себя обидчиком, поначалу не захотел стрелять в майора, однако во втором круге все же сделал в свою очередь выстрел после соперника и… уложил им его наповал. Смерть официально списали на холеру{366}.
Рассказ этот — а Джеймс цитирует и другой случай, когда «холера» при сходных обстоятельствах пожрала фактически убитого на дуэли человека, — явное свидетельство того, как власти в Британской Индии откровенно закрывали глаза на поединки чести. Другие доказательства тому предоставляет «Ост-Индский ваде-мекум»[50] Томаса Уильямсона, вышедший в 1810 г. Книга Уильямсона — двухтомник объемом свыше 1000 страниц — действительно дает читателю массу информации: вряд ли есть хоть какой-то аспект жизни британцев на чужбине, в Индии, который остался бы незатронутым. Поразительно, но там ничего не говорится о дуэлях. Все это, несмотря на тот факт, что в первые годы девятнадцатого столетия молодой человек в Индии — неважно, штатский или солдат — весьма вероятно, так или иначе сталкивался с рассматриваемым нами явлением. Ключ к разгадке тайны такой немоты прост — Уильямсону требовалось официальное одобрение, а потому он почел за благо не раскачивать лодку, в которой сидел, ненужными упоминаниями о дуэлях как о привычной части жизни европейцев в Индии. Власти явно предпочитали не выносить сора из избы.
Существует много рассказов о дуэлях в Индии. Самое грустное из сказаний (возможно, из-за особой бессмысленности и несправедливости) о поединке, в котором погиб полковник Генри Херви Эстон — командир 12-го пешего полка. Его можно считать завзятым дуэлянтом, на счету которого находилось, по меньшей мере, три дуэли в Англии до перевода в Индию, в том числе и с печально знаменитым «Бойцом» Фицджералдом. 23 декабря 1798 г. в Арни полковник дрался с майором Элленом, служившим в том же 12-м пешем полку. Пуля попала Эстону в нижнюю область живота, отчего тот через неделю скончался. Дуэль стала развязкой сложного сплетения событий, в ходе которых участники их сполна продемонстрировали друг другу заносчивость и спесь. Только Эстон вел себя разумно и сдержанно, и именно он и погиб. Эстон, бывший другом принца Уэльского, удостоился похорон с полными военными почестями. Один младший офицер из 12-го полка вспоминал: «Прекрасного арабского скакуна его покрывала траурная попона». Сама лошадь, как отмечал цитируемый очевидец, словно бы сполна осознавала, что потеряла хозяина{367}.
Ближе к завершению восемнадцатого столетия в Британии вошли в моду «политические» дуэли, вследствие чего новшество перекочевало и в Индию. В сентябре 1784 г. Джордж Макартни, губернатор Мадраса, дрался на дуэли с Энтони Сэдлейром, еще одним членом администрации Мадраса, в которой получил ранение. В период нахождения Макартни в этой должности в Индии он стал участником второго поединка, на сей раз с генералом сэром Джеймсом Стюартом, правда встреча происходила не на Востоке, а в Хайд-Парке. Стюарт точил на Макартни зуб с тех пор, как тот снял его с поста главнокомандующего войсками в Индии, отдав предпочтение сэру Джону Бергойну.
Самой печально знаменитой дуэлью в Индии следует считать поединок Филиппа Фрэнсиса и Уоррена Хастингса — дуэль «политическую», так сказать, par excellence — по определению. Хастингс служил губернатором Бенгалии в 1772 г., но когда в соответствии с Индийским актом лорда Норта в 1773 г. администрация подверглась реструктуризации, Хастингс получил повышение в должности и стал генерал-губернатором, чтобы править в округе при содействии совета из четырех человек. Фрэнсис же изначально занимал одно из мест в этом органе. С помощью еще двух членов совета Фрэнсис с первых дней прикладывал максимум усилий для дискредитации Хастингса и ограничения свободы его действий. Фрэнсиса, судя по всему, симпатичным парнем не назовешь, один историк охарактеризовал его как «человека зловредного и ничего не прощающего — источник яда и злобы»{368}. Раздоры в совете правительства выливались в периоды административного паралича. Так или иначе, когда в начале 1780 г. на западе Индии возобновилась война с маратхами, потребность в решительном руководстве стала очевидна, а потому было жизненно необходимо найти выход из тупика.
С этой целью между двумя господами удалось кое-как достигнуть компромиссного решения, что позволило Хастингсу развязать руки для управления военными действиями. Фрэнсис согласился «не препятствовать никаким мерам, которые генерал-губернатор сочтет нужным предложить для ведения войны». Как бы там ни было, скоро сделалось несомненным, что Фрэнсис условий соглашения придерживаться не собирается. В первые шесть месяцев 1780 г. Фрэнсис выступал против Хастингса в нескольких оперативных вопросах, которые явно входили в круг военных. В конце концов Хастингс потерял терпение и в начале июля написал чрезвычайно враждебную памятку для сведения совета, изложив в ней все жалобы на поведение Фрэнсиса. Хастингс полагал, что по условиям февральского соглашения 1780 г. он «имеет право на его безоговорочные уступки».
Я не верю в искренность его [Фрэнсиса] обещания, убежден, что он не в состоянии держать слово и что единственная его цель и желание затруднять и сводить на нет любые меры, которые я могу предпринять или же которые способны вызвать общественный интерес, если они связаны со мной и моей репутацией{369}.
Более чем откровенные слова, способные разжечь страсти, но Хастингс продолжал:
Я сужу о его публичном поведении по его личным поступкам, в которых, как я нахожу, нет ни правды, ни чести. Это суровое суждение, но обдуманное и выраженное намеренно…{370}
Когда записка в конце концов попала к Фрэнсису, что было неизбежно, у того не осталось выбора, кроме вызова Хастингса на дуэль. Оба участника спора оставили воспоминания о том, как проводили часы перед боем (см. в четвертой главе). Вот данное Хастингсом описание поединка, происходившего ранним утром 17 августа 1780 г.
Следующим утром полковник Пирс, как и назначено, пришел ко мне, но до времени, примерно в четверть 5-го. Я прилег обратно на кровать на полчасика, затем встал, оделся и пошел с ним к коляске… Прибыли в Бельведер точно так, как и предполагали, — в 5.30. По дороге нагнали мистера Ф. и полковника Уотсона. Какое-то время ушло на поиски уединенного места. Наши секунданты предположили, что мы будем стоять на расстоянии в 14 шагов (по недавнему примеру в Англии), и полковник Уотсон отмерял семь. Я смотрел в южном направлении. Ветра (как я припоминаю) не было. Наши секунданты (полковник У., как я думаю) предложили, чтобы никто не искал себе преимуществ, но каждый стрелял по своему выбору. Я, должно быть, сказал, чтобы полковник Пирс зарядил мои пистолеты на месте двумя патронами, которые он заготовил. Я сразу решил не спешить с выстрелом, чтобы его огонь мне не мешал. Я спустил курок, но пистолет дал осечку. Секундант положил новый порох на полочку и почистил кремень. Мы вернулись на позиции. Я все так же собирался прежде дождаться его выстрела, но мистер Ф. дважды целился, однако потом опускал пистолет, и я рассудил, что можно, пожалуй, и мне в него прицелиться всерьез. Я так и сделал, а когда решил, что взял верное направление, выстрелил. Его пистолет выпалил в тот же момент, причем настолько точно в то же мгновение, что я даже не уверен, кто был первым, но думаю все же, что я, а он сразу за мной в ту же секунду. Он тут же закачался, на лице его читалось удивление от того, что в него попали, а конечности его не сразу, но постепенно стали слабеть под ним. Он упал и произнес негромко: «Я мертв». Я побежал к нему, услышав такое. Меня это поразило, причем могу сказать откровенно, что не испытал немедленной радости от моего успеха. Секунданты тоже бросились ему на помощь. Я увидел, что плащ его пробит справа, и испугался, что пуля могла пройти навылет. Но он несколько раз садился без особых затруднений и раз было попробовал встать с нашей помощью, да конечности подвели, и он сполз обратно на землю{371}.
Фрэнсис довольно быстро оправился от раны и вернулся в Калькутту 24 августа, чтобы принимать участие в заседании совета 11 сентября.
Трудно сомневаться, что той едкой запиской в адрес совета Хастингс намеренно провоцировал Фрэнсиса на бой. Учитывая выражения Хастингса, просто невозможно представить себе, как мог Фрэнсис сохранить положение и вес в совете, если бы не вызвал Хастингса. В данном случае Хастингс цели добился, сумев избавиться от Фрэнсиса, который вскоре после дуэли решил отправиться домой. Когда 3 декабря 1780 г. он покинул Индию, шестилетний гнойник непрекращающейся вражды был вскрыт. Так или иначе, Хастингс, стремясь избавиться от неугодного человека, злоупотребил дуэльным кодексом, кроме того, повел себя совершенно безответственно, поскольку отважился на поединок в то время, когда являлся главой ведущего войну правительства.
Дуэль та, однако, не закончилась каким-то примирением между двумя господами. Вернувшись в Англию, Фрэнсис твердо вознамерился отомстить противнику. Он стал одним из вдохновителей кампании Берка против Хастингса и его администрации в Индии и одним из главных генераторов процессов бесконечных процедур импичментов против бывшего генерал-губернатора.
Прежде чем распроститься с Индией, нам следует бросить взгляд на одну дуэль — если, конечно, рекомый поединок заслуживает такого определения, — которая настолько, насколько возможно, далека от скрупулезного официоза и формальности (не будем до поры думать о возможных мотивах) боя Хастингса и Фрэнсиса. Некоторые моменты, как представляется, служат отличной демонстрацией того безумия отупляющей скуки, болезней или пьянства, характерных для службы в Индии. В ранние часы 12 ноября 1784 г. в Сурате капитан Эдуард Наджент из 1-го батальона сипаев ворвался в спальню лейтенанта Стивена Додса. Наджент выхватил шпагу и потребовал встречи один на один. Доде — без сомнения, несказанно удивленный столь неожиданным ночным визитом — согласился, но попросил времени на устроение дел. Доде также потребовал боя на пистолетах, поскольку знал Наджента как куда более искусного шпажиста.
Дуэль состоялась не сразу, во-первых, обоих будущих главных участников посадили под замок, во-вторых, Наджент не вдруг сумел найти секунданта. В конечном итоге оба противника встретились в саду. Когда они готовились к бою, Доде сказал своему секунданту, что не станет стрелять в Наджента, поскольку они были близкими друзьями. Он собирался лезть под пулю Наджента без ответного огня.
Но прежде чем прозвучал сигнал, капитан Наджент в беспрецедентной манере обернул один конец шейного платка вокруг правой руки и, заведя другой его конец себе за шею, засунул его в рот. Выровняв пистолет другой рукой и закрепив таким образом положение оружия, он стал тщательно прицеливаться в мистера Додса. Подобные действия побудили одного из секундантов вмешаться и напомнить капитану Надженту, что подобные ухищрения противны правилам, недопустимы и нетерпимы.
Несмотря «на столь недвусмысленное замечание в отношении недостойных намерений капитана Наджента», Доде не переменил намерения не отвечать на огонь оппонента. Когда поступила команда выстрелить, Наджент разрядил оружие, но не попал в Додса. Пистолет Додса выстрелил непроизвольно, но, к счастью, тоже не поразил цели. Он сказал секунданту, что в выстреле повинен слишком чувствительный спусковой крючок пистолета. Как бы там ни было, секундант его отказался исполнять взятые на себя обязанности, поскольку счел Додса нарушившим слово не стрелять в Наджента. Даже предложение Додса разрешить Надженту повторный выстрел не вразумило секунданта. Поскольку секундант Додса уклонился от исполнения обязанностей, секундант Наджента, считая, что не может оставаться один, тоже пошел на попятную. Все это заставило Додса подумать о вырисовывавшейся перспективе договариваться о новой встрече с другими секундантами. Наджент, понимая, что план его нарушен, разозлился, и страсти разгорелись неожиданным образом.
[Наджент] схватил пистолет, находившийся в руках его друга, и заявил, что будет стрелять в мистера Додса, если тот не встанет и не даст ему сатисфакции. Однако друг его, видя по всем признакам, что капитан Наджент, похоже, обезумел, так что доверять ему пистолет совершенно невозможно, попытался вырвать его у него [оружие у капитана]. Пока Наджент боролся с другом, мистер Доде тоже уцепился за пистолет и, напрягши силы, отжал его книзу от себя, поскольку капитан Наджент все пытался навести оружие на него. И вот тут капитан Наджент, в какой-то момент борьбы успевший взвести пистолет, выстрелил из него, но пуля прошла на уровне между лодыжкой мистера Додса и его бедром, чиркнув по одежде.
Оружие разрядилось так близко от ноги Додса, что «оставило на его штанах и чулках след сгоревшего пороха размером в поперечнике с обыкновенное чайное блюдце». Но на том дело не кончилось. Замечание Додса: «Вы ведете себя как убийца, а не как человек отваги», привело капитана Наджента в состояние такого раздражения, что изо рта у него пошла пена. Доде продолжал настаивать на готовности дать Надженту сатисфакцию, но — поскольку никто из секундантов больше не желал участвовать в происходящем — ничего не вышло. Другой встречи Наджент искать не стал. Возможно, когда красный туман перед глазами рассеялся, кому-то наконец удалось достучаться до него с мудрыми советами. В январе 1785 г. Доде ушел в отставку и покинул Индию{372}.
Нравы в обществе Индии, как и в большинстве других колоний, были обычно осязаемо менее продвинутыми, чем те, что преобладали дома[51]. К 40-м гг. девятнадцатого столетия дуэли в большинстве кругов в Англии считались прошлым — passé, — хотя и не изжили еще себя полностью. Представляется все же более вероятным, что — реагируя на культурно-идеологический посыл из метрополии — дуэльная практика в Индии к середине столетия стала приходить в упадок. Удар, который нанесло тамошнему европейскому обществу Сипайское восстание 1857 г., подвел черту под периодом расцвета традиции, послужив для нее в качестве своего рода coup de grâce — ударом милосердия.
Капская колония
До ввода в строй Суэцкого канала в 1869 г. главным путем из Европы в Индию служил маршрут вокруг мыса Доброй Надежды. В начале девятнадцатого столетия отдельные личности или небольшие группы путешественников могли позволить себе добраться туда по более короткой дороге через Средиземное и Красное море, однако такой вариант подразумевал выгрузку в одном порту, а потом переход посуху до другого. Для войсковых транспортов существовал только один способ достигнуть Индии — обогнуть Кап[52]. Путешествие получалось трудным, нудным, а порой и опасным, в пути пассажиры жили, что называется, нос к носу, запертые в не балующем разнообразием чреве корабля. Нам с вами и представить себе трудно, насколько мало места выпадало на долю человека на борту такого судна, насчет же комфорта даже и заговаривать не будем. После нескольких недель в таких условиях прибытие в Кап представлялось благословением Божьим.
Голландцы выступали в качестве первопроходцев и колонизаторов мыса Доброй Надежды, но, поскольку интересы британцев в Индии становились все более важными, Кап приобрел большое стратегическое значение. В 1781 г. британцы совершили неудачную попытку завладеть колонией, однако, коль скоро в 90-х гг. восемнадцатого века голландцы стали невольными союзниками французов, Кап в сознании британских военных мыслителей и составителей планов разросся до гигантских размеров. Один морской офицер предостерег правительство: «То, что есть лишь перышко в руках Голландии, может превратиться в меч для Франции»{373}. Помня о реальности такой опасности, в 1795 г. руководство отправило для захвата Капа экспедиционный корпус, который в сентябре выполнил поставленную задачу. По условиям Амьенского мира, заключенного в 1802 г., колония вновь отошла к Голландии (точнее, к зависимой от французов Батавской республике, а потому на практике к Франции), но в январе 1806 г. британцы отбили ее у голландцев, на сей раз насовсем.
Для пассажиров, направлявшихся в Индию, остановка в Кейптауне становилась долгожданной и приятной возможностью сойти на берег, размяться и поесть чего-нибудь свеженького. Томас Уильямсон приходил в восторг от того, что Кап предлагал путешественнику:
Свобода и шанс наслаждаться прекрасным климатом, приправленные наивкуснейшими плодами, отборными овощами, а также приятное социальное общение, которое прогоняет остатки былой скуки и усталости, одаряя энергией, необходимой для того, чтобы покрыть однообразное бездействие в последующем путешествии.
Правда, он немного подпортил розовую картинку предупреждением в отношении «небывалой и возмутительной алчности голландцев»{374}. Но не считая этого, Кейптаун предоставлял желанную передышку в общем и целом очень утомительном путешествии.
Уильямсон скромно умолчал и еще об одной форме «социального общения», которой так славился печально знаменитый дуэлями Кап. «Скука и усталость» поездки в Англию (или соответственно в Индию) предоставляли мужчинам настоящий простор для ссор между собой — времени у них на это оказывалось более чем достаточно. Высадка в Кейптауне очень часто становилась первой возможностью для пикирующихся сторон уладить разногласия.
В «Ежегодной хронике» 1775 г. содержится рассказ о дуэли между капитаном Дэйвидом Роучем и капитаном Фергюсоном, служившими офицерами в Ост-Индской компании. В ходе следования к Капу оба не раз и не два ссорились, а через день-другой после прибытия на перевалочный пункт они дрались на шпагах. Фергюсон пал в схватке. Роуча доставили в Лондон и отдали под суд за убийство Фергюсона. На процессе он, однако, выдвинул аргумент в собственную защиту, утверждая, что его уже судили за то же самое в Капе и оправдали, хотя и по голландским законам, а посему его теперь нельзя вторично подвергать суду в Лондоне. Процесс все же состоялся, но фигурант счастливо отделался — присяжные его оправдали{375}.
В 1802 г. «Ежегодная хроника» повествует еще об одной дуэли в Кейптауне, которая стала следствием ссоры на борту «Индостана» — корабля, на котором следовали к далекой цели оба участника поединка. В данном случае лейтенант Рэй из Королевской морской пехоты убил мистера Бремена, являвшегося членом команды «Индостана».
Кейптаун становится местом изобретения еще одного способа уходить от ответственности за дуэли. Капитан Хасси погиб в поединке с лейтенантом Осборном на Столовой Горе; оба офицера служили в одном и том же полку — в 38-м пешем. Хасси умер на месте, тогда «секунданты посадили его к дереву, а потом подбросили в одну из офицерских комнат анонимную записку, в которой говорилось, что тело найдено в таком виде, как описано выше»{376}.
Рассказы о дуэлях в Кейптауне, похоже, полностью согласуются с теорией, гласящей, что они есть следствие беспросветной скуки путешествия. Наиболее впечатляющий пример такой разновидности морской болезни, как враждебность к себе подобным, заканчивающейся кризисом смертельного поединка на суше, отмечен в Капе в 1827 г. Двое штатских, адвокат Дж. Уильямс и Дж. Нобл, заказали билеты на «Харви» (Harvey), следовавший через Кап в Хобарт, на Тасмании. На том же «Харви» находилась часть 55-го пешего полка под командой капитана Элрингтона с тремя подчиненными ему субалтернами, или младшими офицерами, — лейтенантами Уилсоном, Боннисом и Пеком. «Харви» вышел из Плимута, и еще до того, как оставил воды Ла-Манша, двое штатских успели повздорить с субалтернами Элрингтона. Кажется, Уильямс допустил какую-то унизительную ремарку в отношении военных. Долгое путешествие с качкой, теснотой и всеми прочими атрибутами паломничества через океан нагоняло мути в души и пестовало враждебность, так что к тому времени, когда судно достигло Кейптауна, оба лагеря уже проследовали точку возврата к возможности примирения.
В одном из вариантов изложения саги поясняется: «По всей видимости, они из-за чего-то повздорили в дороге, тогда как вмешательство некоторых пассажиров довело ситуацию до высшего накала и ненависти»{377}.
По прибытии в Кейптаун Уильямс получил вызов сразу от трех по очереди — Бонниса, Уилсона и Пека. Адвокат, демонстрируя достойное восхищения sang-froid — хладнокровие, — пообещал им, что «примет приглашения в соответствии с порядком очередности, если, конечно, у него хватит для этого жизни». Он дрался со всеми субалтернами по очереди, «одного ранив, почти заставив замолчать второго и отказавшись ответить огнем третьему». Уилсону и Боннису, однако, показалось всего случившегося мало, они не чувствовали себя удовлетворенными встречей и решили пригласить также и Нобла, несмотря на предостережение Уильямса о том, что «мистер Нобл не есть человек, готовый с легкостью играть в подобные детские игры».
Первым на поединок против Нобла, сделавшего со своей стороны все, чтобы избежать нового раунда перестрелок, вышел Уилсон. После обмена выстрелами Уилсон, получивший легкое ранение, объявил о том, что претензий к штатским больше не имеет. Настал через Бонниса, которому повезло куда меньше. Первая же пуля Нобла ударила лейтенанту в висок, убив его на месте. Уильямса и Нобла судили, но оправдали за недостаточностью улик{378}.
Средиземноморье — Гибралтар и Мальта
Гибралтар и Мальта — острова огромной стратегической важности в регионе Средиземного моря — оба достались Британии как военная добыча. Гибралтар для Британии в 1704 г. отвоевал у испанцев адмирал Рук, а в 1713 г. остров официально стал британским в соответствии с Утрехтским мирным договором. Скала выдержала в восемнадцатом веке три осады, доказав — если таковое доказательство вообще требовалось — стратегическое значение позиции. Испания и сегодня не перестает беспокоить мировую общественность претензиями на Гибралтар, несмотря на тот факт, что население — когда бы его ни опрашивали — решительно высказывалось против разрыва связей с Британией. Мальту точно так же отбили в ходе войны — в данном случае у французов в 1800 г. после двухлетней осады.
Мальтой управляли рыцари общины святого Иоанна Иерусалимского, которых в 1798 г. лишил их владения генерал Наполеон Бонапарт, тогда следовавший с французскими войсками и флотом в Египет. Пока на ней хозяйничали христолюбивые и богобоязненные рыцари-госпитальеры, Мальта являлась одним из немногих уголков мира, где дуэли не запрещались, хотя и строго контролировались. Коль скоро братья святого Иоанна имели за спиной многовековую историю, начавшуюся еще в одиннадцатом веке, и были как-никак рыцарским орденом, возможно, не следует в их случае считать поединки чести лишь ярким анахронизмом. Один автор, писавший в 1773 г., полагал, что «пресечение дуэлей на Мальте не сообразуется с необузданными и романтическими принципами рыцарства», на каковых и основывалась обитель святого Иоанна. Как есть основания полагать, дуэли встречались нередко и являлись частью чего-то само собой разумеющегося. Тот же автор насчитал на улицах Валлетты около 20 белых крестов, каждый из которых служил напоминанием о погибшем в поединке чести рыцаре{379}.
Гибралтар — военно-морская база англичан — получил свою порцию дуэльных впечатлений. Один британский офицер погиб в поединке во время осады Скалы испанцами в 1727 г. В апреле 1819 г. отмечался целый поток дуэлей — судя по всему, не менее трех за один день — между британскими офицерами из 64-го пешего полка, служившими в гарнизоне Гибралтара, и американскими офицерами из команды военно-морского судна США «Эри» (Erie). Подоплекой ссоры стало якобы допущенное членами гарнизона дурное обращение с капитаном Тейлором с торгового американского корабля. Его арестовали и не разрешили выйти под залог, не давали ни пера, ни бумаги, не реагировали на его протесты в заключении. Когда же Тейлора отпустили, он попытался вызвать на дуэль капитана Джонсона из 64-го пешего полка, однако британец отклонил предложение, поскольку не считал Тейлора заслуживающим боя. Затем Тейлор покинул остров, а несколькими днями позднее в порт прибыла американская морская эскадра. Офицеры ее прослышали о том, как обращались с Тейлором британцы, и горели желанием поквитаться за ущемленную американскую гордость. Они тянули жребий, кому вызывать Джонсона. В итоге честь досталась мистеру Борну, который и обменялся выстрелами с Джонсоном. Борн получил легкое ранение.
Однако на этом дело не кончилось, поскольку офицеры гарнизона успели нанести американцам свежие обиды, а это сделало дуэли неизбежными. Можно лишь предполагать, что поединки между военнослужащими двух стран стали похмельем после войны 1812 г. (англо-американской войны 1812–1814 гг., которую в США также называли Второй войной за независимость). Британцы еще сильнее разозлили американцев нежеланием встречаться с ними лицом к лицу на дуэли, намекая таким образом на то, что они не джентльмены. Американцы дошли до того, что обвинили в трусости весь 64-й пеший, на каковом этапе капитан Фрит решил вступиться за честь полка. В последовавшей за тем дуэли Фрита с мистером Монтгомери, врачом с «Эри», последний был ранен в бедро. Тут власти засуетились, почувствовав, что пора вмешаться и погасить разгорающийся пожар дуэльной истерии. Губернатор Гибралтара распорядился, чтобы ни один офицер не покидал территории форта, со своей стороны, капитан «Эри», Баллард, приказом ограничил свободу перемещения офицеров бортом корабля. Несмотря ни на какие меры, капитан Джонсон и мистер Стоктон с «Эри» успели обменяться выстрелами прежде, чем попасть под арест. Вскоре «Эри» покинул Гибралтар, взяв курс на Альхесирас{380}.
Американский историк дуэлей девятнадцатого столетия, Лоренцо Сабине, не считает всплеск дуэльной активности на Гибралтаре единичным случаем. Согласно ему, дуэли между британскими и американскими морскими офицерами, служившими на Средиземном море, являлись в те годы чем-то само собой разумеющимся. И в самом деле, Сабине утверждает, что морские суда США получили запрет на выход в Гибралтар в 1819 г. из-за поединков между военнослужащими двух стран{381}.
Северная Америка
Точно так же, как европейцы, создавшие в семнадцатом веке торговые точки и построившие форты с гарнизонами в Индии и на Дальнем Востоке, привезли туда дуэльные традиции, другие первопроходцы из Европы, путешествовавшие на запад через Атлантический океан, захватили с собой в Новый Свет привычки выяснять отношения в поединках чести. Отцы-пилигримы покинули берега Англии в 1620 г., надеясь достигнуть английского поселения в Виргинии (основанного в 1607 г.), но, высадившись севернее, положили начало другой колонии — Массачусетсу. Люди те бежали из Англии от религиозной нетерпимости в поисках места, где бы могли создать пуританские коммуны.
Очевидно, однако, что мирская испорченность быстро пустила метастазы среди богобоязненных жителей колонии, поскольку сведения о первой дуэли на американской земле относятся к июню 1621 г. Одним словом, поединок случился в Плимуте (Массачусетс) менее чем через год после того, как отцы-пилигримы вступили на берега Нового Света. Кроме одного факта, что обоих участников звали Эдуардами, а их фамилии были Доти и Лестер, — о дуэли ничего не известно. Хотя сражаться за ущемленную честь и достоинство довольно быстро вошло в привычку в колониях, первое антидуэльное постановление в Массачусетсе относится лишь к 1719 г.{382}
В той же колонии произошла и первая в Америке дуэль со смертельным исходом. 3 июля 1728 г. Бенджамин Вудбридж и Генри Филлипс встретились с оружием в руках ради разрешения противоречия, возникшего между ними за игрой в карты в трактире «Королевская биржа». Местом поединка послужил общественный выгон у Бостона. Участники выбрали шпаги. Вудбридж погиб{383}.
Дуэли не ограничивались только Новой Англией. К началу девятнадцатого века Юг стал таким местом в Америке, где активно дрались на дуэлях. Джорджия находилась на самом южном рубеже 13 колоний, поднявших мятеж против британцев, и именно в ней жили наиболее неугомонные и отчаянные дуэлянты. Грозную репутацию штат нажил себе еще в восемнадцатом столетии, а дуэльную традицию в Джорджию принесли поселенцы веком ранее. Первой письменно зафиксированной дуэлью числится бой между энсином Толсоном и военным врачом, неким Айлзом, в 1740 г. В том же самом году Питер Грант — гражданин, фригольдер (свободный землевладелец. — Пер.) и житель городка Саванна — погиб на дуэли с мистером Шэнтоном, армейским кадетом. Таким образом, судьба выбрала Гранта для того, чтобы открыть ставший потом длинным список убитых на дуэлях жителей Саванны.
К началу Войны за независимость дуэльные традиции прочно укоренились в Джорджии. В 1777 г. генерал Лахлан Макинтош получил вызов на поединок от местного «набоба», Даттона Гвиннета. Макинтош командовал тремя батальонами пехоты и небольшим количеством драгун, каковые силы тщился прибрать к рукам Гвиннет, избранный главнокомандующим Джорджии. Разочарование военных амбиций одного из двух господ обострило взаимоотношения между ними до крайности. Когда же Макинтош публично назвал Гвиннета негодяем, дуэль стала неизбежной. Они стрелялись с убийственно короткой дистанции всего в четыре шага. Оба получили по пуле в бедро с той только разницей, что Макинтош выжил, а Гвиннет нет{384}. Они, возможно, сумели бы лучше послужить своей стране, если бы сосредоточили энергию на борьбе с британцами. Округ Гвиннет в Джорджии назван как раз в честь того незадачливого главнокомандующего ее войсками{385}.
Как еще одного завзятого дуэлянта из того же штата в описываемый период следует упомянуть Джеймса Джексона, прозванного «вожаком дуэлянтов Саванны». Он осел в Джорджии в 1772 г. в возрасте 15 лет, воевал с британцами, а к 1780 г. дослужился до звания майора. В марте 1780 г. Джексон убил в поединке Джорджа Уэллса, вице-губернатора Джорджии, а в другой раз дрался на дуэли с богатым адвокатом из Саванны, Томасом Гиббоном. Он также оставил воспоминание о стычке в 1796 г. с политическим противником, Робертом Уоткинсом, что показывает, как близко к верхушке общества располагались очаги насилия в Джорджии на исходе восемнадцатого века.
Несмотря на все претензии на заявления о конституционности и диктате закона, американское общество оставалось еще очень жестоким. Пример служит для демонстрации того, как тонок был рубеж, разделявший дуэль и нападение, способное повлечь за собой смерть. Инцидент произошел, когда Джексон уезжал из столицы штата, Луисвилла.
Я поднялся, и кровь моя закипела во мне, я кинулся к нему [Уоткинсу], но мне сказали, что при нем пистолеты. Отчего и я прихватил один, каковой носил из страха нападения со стороны Джона Грина, которого я был вынужден назвать чертовым лгуном прошлым или позапрошлым вечером. Я воскликнул: «Отлично! Мы [стоим] на одной ноге. Очистить путь!»
Со стороны Фурнуа, одного из его прихлебателей, поступило предложение, чтобы мы дрались утром. Я ответил, что дерусь с низкими убийцами на месте. Я был готов встретить его и велел ему занять позицию.
Я бы убил его, ибо выпалил, как только мы оба открылись для выстрела, но мне помешал один из собравшихся, который ударил меня по руке, и как только я выстрелил, он [все тот же Уоткинс] бросился на меня с примкнутым к пистолету штыком. Мы сошлись, и я дважды бросил его [на землю].
Я скоро понял, что буду хозяином положения, ибо силой я его превосходил изрядно, но тут мерзавец по имени Вуд помог Уоткинсу, и гнусный убийца принялся терзать меня. В силу необходимости мне пришлось укусить его за палец, что заставило его отказаться от попытки выдрать мне глаз.
Затем он снова вооружился штыком, потому что первый у него забрали, но потом вернули, или же он имел их два на такой случай, и начал разить меня им. Я же оставался все то время безоружным. Он вонзил мне лезвие в левую часть груди, но оно, к счастью, попало на упругую пластинку в углу воротника сорочки, прошло через рубашку и только поцарапало мне ребра. Как сказал потом врач, если бы оно вошло хоть на полдюйма ниже, дела мои были бы окончательно улажены{386}.
Коль скоро Джексон дорос до губернатора Джорджии и стал членом Сената США, можно заключить, что репутация отчаянного драчуна не могла в ту пору и в том месте послужить препятствием для политической карьеры.
Однако дуэли во время Войны за независимость имели место не только среди колонистов. Как легко предположить, британцы продолжали драться в поединках между собой, невзирая на то что колонии уплывали у них из рук. Два английских офицера — капитан Пеннингтон из Колдстримского гвардейского полка и капитан Толльмаш — сошлись в поединке в Нью-Йорке, вероятно, в 1777 г. Суть ссоры, если не считать всего остального, заключалась в сонете, который написал Пеннингтон и который Толльмаш воспринял как клеветнический и оскорбительный для своей жены. Дуэль началась с того, что оба джентльмена разрядили друг в друга по связке пистолетов, но так и не открыли счета, после чего схватились за шпаги. Бой получился жарким и кровавым: Толльмаш погиб, пронзенный клинком в сердце, а врач Пеннингтона насчитал потом на пациенте семь ран{387}. На самом верху командной цепочки французский генерал, маркиз де Лафайет, воевавший на американской стороне, вызвал на поединок эрла Карлайла, специального британского уполномоченного.
Эрл Карлайл возглавлял британскую комиссию по заключению мира, задача которой, как и следует из названия, состояла в том, чтобы выработать условия соглашения с американскими мятежниками. В августе 1778 г. Карлайл издал манифест с приглашением Конгрессу рассмотреть подготовленные предложения. В документе говорилось, что Франция «всегда показывала себя врагом любой гражданской и религиозной свободы». Далее члены комиссии добавили: «Намерения Франции, нечистоплотные мотивы ее политики и уровень возможного доверия к ее заявлениям становятся слишком очевидными, чтобы нуждаться в каком-то дальнейшем подтверждении»{388}.
Лафайет как самый старший французский офицер, служивший на стороне американцев, написал обращение к Карлайлу как к главе комиссии, требуя либо извинения за клевету, либо сатисфакции. Карлайл ответил, с высокомерием отказавшись как извиняться, так и драться на дуэли. Он отклонил вызов на том основании, что, первое, он ответственен единственно перед королем и страной, а второе, речь идет о деле общественном, а не личном{389}. В вызове Лафайета Карлайлу прослеживается отзвук древнего обычая выставлять бойцов-защитников, когда судьба противостоявших друг другу армий решалась исходом поединка двух человек. Дуэль имела шанс стать чем-то вроде боя между Давидом и Голиафом, развернувшегося бы на неосвоенной целине Нового Света.
Далее на север, в сегодняшней Канаде, первой европейской колониальной державой стало Французское королевство. В ходе путешествия в 1534–1535 гг. бретонский моряк Жак Картье поднялся по реке Святого Лаврентия вплоть до современного Монреаля, таким образом «застолбив» за Францией огромную территорию на севере Америки. Шаг за шагом, вслед за трапперами и торговцами на неосвоенной земле стали появляться первые очаги цивилизации. В 1608 г. возник Квебек, а в 1642 г. и Монреаль. Колонисты Новой Франции были — как и британцы к югу от них и как соотечественники тех и других в метрополиях — горячими дуэлянтами.
Первое упоминание о дуэли в Новой Франции относится к 1646 г. Речь идет о конфронтации двух господ из Квебека. Первый дуэльный поединок в колонии случился в апреле 1669 г. в Труа-Ривьер, где Франсуа Бланш убил Даниэля Лемера. В июле Бланша повесили, а его имущество передали в дар больнице Квебека. В 70-х гг. семнадцатого столетия Монреаль приобрел скверную репутацию «места ссор и беззакония, совершенно не согласующихся с религиозными идеалами основателей». До середины 80-х гг. того же века дуэли в колонии происходили нечасто и казались чем-то из ряда вон выходящим. Как бы там ни было, с ростом населения и увеличением численности войск, расквартированных в колонии для противодействия индейской угрозе и в преддверии ожидаемой войны с англичанами на юге, дуэли начали становиться более привычными. За период между 1687 и 1691 гг. в колонии отмечалось, по меньшей мере, четыре поединка. Интересно отметить, что нередко фактором, способствующим накалу страстей и приводящим к колониальным дуэлям, называется спиртное. Утверждение направленных против дуэлей законов тоже носило скорее спорадический, чем последовательный характер — так же, как и в Европе{390}. Новый Свет решительно понабрался привычек у Старого.
На волне постепенного роста насилия власти Новой Франции насторожились и сочли нужным действовать. В феврале 1691 г. два очень щепетильных в вопросах чести армейских офицера — Гийом де Лоримьер и Пьер Пайян де Нуаян — дрались в Квебеке на дуэли, в которой оба получили ранения, причем де Лоримьер — серьезное. Сразу же после разбирательства по делу вышеназванных офицеров верховный совет издал постановление обнародовать и довести до сведения всех и каждого в городах и весях на территории французской колонии соответствующие указы Людовика XIV от 1679 г. Какое-то время эдикт действовал, заставляя дуэлянтов держать мечи в ножнах, однако в 1698 г. Квебек вновь содрогнулся от отвратительного происшествия, а к началу восемнадцатого столетия дуэли вновь стали регулярными{391}.
Французское владычество по берегам реки Святого Лаврентия подошло к концу в 1759 г., когда британцы, предводимые отважным генералом Вульфом, взяли Квебек и предъявили претензии на всю колонию. В свое время огромное пространство, протянувшееся от устья реки Святого Лаврентия до Великих озер, претерпело раздел на Верхнюю и Нижнюю Канаду. Но что, однако, не заставило себя долго ждать после овладения британцами Канадой, так это последствия данного события для дуэлянтов в колонии. Первое из двух новшеств заключалось в замене пистолетом шпаг в роли привычного оружия для улаживания споров. Данный фактор, как мы уже знаем из рассмотренного ранее, зеркально отражал процессы, происходившие в Европе, где — причем как раз особенно в Англии — нормой становились пистолетные дуэли. Находятся те, кто усматривает в факте перехода англичан на поединки с пистолетами — при том, что французы по-прежнему предпочитали драться на шпагах — отражение глубоких различий между двумя народами. Так это или нет, судить не будем. Одно совершенно определенно — для грамотного применения пистолета требовалось куда меньше искусства и мастерства, чем для достойной работы холодным клинковым оружием. В результате распространение пистолета расширило круг возможных дуэлянтов.
Другое изменение, последовавшее в результате британского завоевания Канады, касалось сферы законодательства — с британской администрацией пришло и общее право. Один историк дуэльного дела в Канаде утверждает, что, хотя применительно к дуэлям мало что изменилось, в технической стороне — в том, «как проводились в жизнь (британские и французские) законы», — наблюдались «хорошо заметные различия». Французское правительство до 1759 г. придерживалось более жесткого курса в отношении дуэлянтов, чем поступало британское после этой даты. Приходится заметить, однако, что особых аргументов в поддержку такого утверждения автор не приводит{392}.
Не подлежит сомнению, однако, тот факт, что общество Канады было и осталось после британского завоевания довольно грубым, жившим в условиях почти полного отсутствия реальных границ. Бенджамин Робертс, являвшийся подчиненным сэра Уильяма Джонсона, главы Британского управления по делам Индии, постоянно сталкивался с разного рода хулиганами и головорезами, которые текли на контролируемую им территорию через незримые рубежи. В 1769 г. Робертс писал Джонсону, сообщая тому об одном неприятном эпизоде в Монреале, когда к нему на улице пристал некий господин по фамилии Роджерс, требовавший сатисфакции сейчас же и здесь же. Робертс, заметив прятавшуюся под плащом Роджерса пару пистолетов, настаивал на праве выбора оружия и назначения места встречи. Они уговорились насчет того и другого, однако когда Робертс прибыл на дуэльную площадку, то не обнаружил там и следа настойчивого оппонента. Ранее тот пообещал, что «вышибет мне (Робертсу) мозги, не давая мне честного шанса постоять за жизнь», когда же положение уравнялось, забияка предпочел избежать встречи. Робертс, опасавшийся убийства, с тех пор всегда носил с собой пистолеты{393}.
* * *
Основная тема данной книги — рассмотрение всех сторон дуэли как явления, которое в сути своей мало чем отличалось на всем протяжении от шестнадцатого до двадцатого столетия. Конечно же, иногда наблюдались своего рода местные вариации в процедуре и этикете, как менялось с течением времени и используемое оружие: пистолеты, револьверы, шпаги, рапиры, сабли и более эксцентрические средства — все шло в ход в свое время и в своем месте. Основная формула, если можно так сказать, оставалась неизменной. Подобное утверждение справедливо как для колониальных дуэлей, так и поединков в метрополии. Где бы ни дрались дуэлянты — на реке Хугли[53], в кокосовой роще в Вест-Индии, на ровной поверхности Столовой Горы или в глухих лесах Северной Америки, — все они подчинялись диктату одного и того же универсального кодекса.
Единственный отличный аспект — продолжительность жизни явления. В этом смысле — как и во многих других — колонии обошли страны-прародительницы. В то время как дуэли в Британской империи по большей части отмерли во второй половине девятнадцатого столетия, в других местах — в колониях более воинственных стран — дуэли пережили даже первые десятилетия двадцатого века. В 1884 г., например, два французских морских лейтенанта сошлись в поединке в Сайгоне. Вооруженные револьверами с тремя патронами в барабане каждого, офицеры промахнулись друг в друга в первом раунде. Во втором круге одному не повезло — полученная им рана оказалась смертельной{394}.
Глава девятая. Прилив — дуэли в георгианской и ранневикторианской Англии, 1760–1860 гг.
ЧАСТО СЧИТАЮТ, что высшая точка прилива дуэльной активности на Британских островах относится к длительному царствованию Георга III (1760–1820). В этот период дуэль познала новые высоты популярности, находя неизменный спрос в обществе. Армейские и морские офицеры, аристократы, «важные шишки», молодежь, старые лисы, даже священники — все выходили на поединки, чтобы восстановить свое доброе имя. В особенности время это стало эрой политической дуэли: премьер-министры, члены кабинета и всевозможные парламентарии — все, все дрались на дуэлях. Могло создаться впечатление, что дуэль есть часть повседневной жизни — некий неотъемлемый ритуал законодательного собрания, необходимый для продвижения политической карьеры.
Со своей стороны, в ту эпоху отмечался в равной степени и рост противодействия дуэльной практике со стороны церковной кафедры и людей пера. Желающие обществу, как всегда, только хорошего светские господа создавали ассоциации для ведения кампаний за запрет дуэлей, сторонники перемен и реформаторы высмеивали «готское варварство». Поэты и драматурги тоже вносили свою лепту в дебаты — дуэль подвергали вышучиванию и порицали на сценических подмостках. Пролог комедии «Дуэлянт», премьера которой состоялась в Лондоне в ноябре 1773 г., звучал бескомпромиссно:
Глух к кафедре суда и церкви, к трону, Страшась — если вообще чего-то — так насмешки, Отважный дуэлянт в гордыне спеси Бросает вызов другу, королю и Богу. Вдвойне довольны будем мы, коль смех со сцены Поможет излечить капризное безумие века[54].{395}В итоге, конечно же, дуэльная оппозиция достигла цели: традиция сходиться в поединках чести в Британии приказала долго жить. Что особенно примечательно, так это стремительность, с которой все произошло. В 1829 г. фигура самого высшего уровня — премьер-министр герцог Веллингтон — очутился перед необходимостью драться на дуэли. В 1840 г. задиристый эрл Кардиган принял участие в одной из самых печально знаменитых дуэлей, а уже к 1850 г. ручей, что называется, пересох. Последняя официально зафиксированная в Англии дуэль со смертельным исходом происходила в 1852 г. около Виндзора между двумя французскими émigrés (эмигрантами) — месье Бартельми и месье Курне, второй при этом погиб. В Шотландии последняя смерть на дуэли относится ко времени предыдущего поколения — к 1826 г. Скорость, с которой дуэль была изгнана из английского общества, тоже принадлежит истории эпохи, как и время ее наиболее яростного и кровавого торжества.
На протяжении рассматриваемого периода дуэль в Британии претерпела фундаментальные изменения. На заре восемнадцатого века оружием большинству дуэлянтов служили клинки, а к 1800 г. дуэли на шпагах в Англии сделались редкими. Все или почти все предпочитали пистолеты. Главной причиной такой перемены, как считается, стало отмирание моды на ношение шпаги с повседневным костюмом. Насчет времени, когда произошла метаморфоза, мнения расходятся: некоторые специалисты полагают, что случилось это не ранее 90-х гг. восемнадцатого века, другие предпочитают думать, что точкой отсчета постепенно набиравшего темпы процесса следует считать уже 50-е гг. того же столетия. Безопаснее будет сказать, что мы имеем дело с изменениями, происходившими поэтапно в течение длинного периода. В 40-е гг. восемнадцатого века шпага все еще оставалась могущественным символом. Генри Дигби Бест, священник, путешественник и автор, вспоминал в 1829 г. принадлежавшую его отцу гравюру, запечатлевшую пятерых «денди» конца правления Георга II. На ней изображались также и
легкие рапиры. Некоторые — драгоценная ненужность — висели на боках у владельцев, мечи же других невинно лежали на стульях поодаль. Меч — хотя и не пускаемый в ход в то время — являлся важным инструментом политеса: он внушал уважение, он служил указанием на принадлежность носителя к благородным господам, он возносил хозяина от подножья к высотам социального устройства{396}.
Молодой Джеймс Босуэлл даже и не сомневался в 1764 г., что шпага представляла собой важный аксессуар для следующего моде молодого человека. Верно! А иначе зачем было бы платить пять гиней королевскому оружейнику, мистеру Джеффри со Странда[55]. Или вот пример, двумя годами спустя в «Паблик эдвертайзер» появилось письмо следующего содержания, подписанное только «Деррик-мл.».
В номерах бань и в прочих местах общественного отдыха джентльмены кладут шпаги посторонь, почему бы такое правило не завести в Ранела (очевидно, речь идет о садах в Челси. — Пер.), где создается большое неудобство от рукоятей мечей, задевающих за верхнюю одежду, и т.д. и т.п. Разве не кажется вам, что это совершенно необходимо?.. Может быть, вы станете с трибуны вещать, что меч-де неотъемлемый предмет для джентльмена, но смотрите, какая профанация на деле получается! Портные, парикмахеры и клерки в конторах юристов — все считают за благо присваивать это право себе{397}.
К концу Наполеоновских войн становилось все более привычным для мужчин ношение брюк вместо коротких штанов и чулок в качестве элемента повседневного костюма.
Такие перемены в портняжной области со временем оказали влияние и на характер дуэлей. Процесс, как мы уже говорили, шел постепенно и во вкусах на одежду, и в смысле дуэльных традиций. Дуэли на пистолетах отмечались еще до 1750 г., однако поединки на мечах или шпагах к девятнадцатому веку стали редкостью. Уже в 1711 г. сэр Чолими Деринг, парламентарий от Кента, погиб на пистолетной дуэли с мистером Торнхиллом. В 1749 г. два капитана Королевского ВМФ стрелялись на печально знаменитой дуэли в Хайд-Парке: капитан Кларк уложил капитана Иннеса с шести шагов одним-единственным выстрелом. В 1772 г. Ричард Бринсли Шеридан бился с мистером Мэттьюсом на песчаных дюнах поблизости от Бата.
Уход моды на ношение шпаг мужчинами не только послужил практическому отмиранию традиции биться на клинковом оружии, но — что, безусловно, фактор позитивный — сделал потенциальных дуэлянтов более сдержанными. Когда оружие перестало всегда находиться под рукой, благородные господа становились если уж не менее импульсивными, то, по крайней мере, более уважительными к нормам и правилам этикета. Возможность драться тут же и сейчас же — хотя бы для штатских — просто исчезла. Когда шпаги перестали носиться с повседневным костюмом, инциденты вроде того, который описал Хорас Уолпол в 1743 г., ушли в прошлое. Дядя Уолпола — тоже Хорас и член парламента — однажды «на повышенных тонах» поговорил с неким Уильямом Четуиндом — таким же парламентарием — позади председательского кресла в Палате общин. Четуинд взял Уолпола за руку и повлек его в вестибюль, чтобы разрешить противоречия. Уолпол, испугавшись перспективы драться на дуэли в столь людном месте, проговорил: «Надо быть осмотрительнее, давайте оставим это на завтра». — «Нет-нет, сейчас! Только сейчас!» — настаивал Четуинд. Когда они спустились с лестницы, Уолпол запротестовал: «Все, я уже задыхаюсь. Давайте тут». Выхватив шпаги, они принялись за выяснение отношений. После нескольких обменов выпадами Уолпол прижал Четуинда к столбу и, наверное, пронзил бы его, если бы не появившийся служащий, который разнял драчунов. Легко раненный Четуинд побежал к врачу, тогда как Уолпол — судя по всему, не получивший ни царапинки — вернулся в зал, чтобы принять участие в дебатах. Хорас — племянник не скрывал возбуждения по поводу «такого нового приобретения славы для моей семьи».
«Разве вы не довольны дуэлью? — спросил Уолпол. — Я ожидаю, что какой-нибудь мазила намалюет ее на потолке салона в Вултертоне»{398}.
Когда мечи перестали носить ежедневно, дуэли не могли начаться сразу же на месте, как только что описанный поединок Уолпола. Приходилось прежде непременно договариваться, что, в свою очередь, послужило толчком к большему уважению дуэльного этикета, назначению секундантов — которые могли постараться добиться примирения сторон — и к тому, что к началу боя горячие головы уже немного остывали. Знаменитый поединок лорда Байрона с Уильямом Чауортом в январе 1765 г. еще один пример того, что могло происходить под влиянием момента, в том случае, конечно же, если при господах находились шпаги. Стоит вспомнить, что Байрон (дядя поэта) и Чауорт обедали в клубе в неформальной обстановке с землевладельцами из Ноттингемшира в гостинице «Стар-энд-Гартер» в Пэлл-Мэлле, словом, был совершенно обычный вечер, но при участниках находились шпаги, что и привело к роковым последствиям. Двое немного повздорили на тему охотничье-промысловых птиц, но к моменту, когда Чауорт поднялся, чтобы уходить, страсти как будто бы несколько поутихли. Байрон последовал минут через десять, но столкнулся с Чауортом на лестнице. Чауорт, намеренный драться с Байроном тотчас же, попросил официанта проводить их в пустую комнату и поставить на стол свечу. «Мне представляется, — произнес он, — эта комната вполне подходит, чтобы решить дело». Давая потом показания на суде, Байрон изложил следующую версию происходившего на дуэли.
Затем поворачиваясь [Чауорт], сказал, что хотел бы запереть дверь на засов,
дабы никто не вмешивался или не мешал — что-то в том духе. Соответственно, он подошел к двери и закрыл ее. Тем временем, поскольку намерения его не оставляли сомнения… я, со своей стороны, отошел к дальнему концу стола, в более открытую часть помещения, где мне выпадал невеселый жребий драться, которая… будучи около шестнадцати на шестнадцать футов, но заставленная мебелью, не составляла более двенадцати футов в длину и, как я полагаю, пяти — в ширину (то есть 4 на 1,5 м).
Мистер Чауорт закончил запирать дверь и повернулся, а поскольку я не мог долее сомневаться в его намерениях, для меня не было более возможным не взять в руку меча в такой ситуации, и я считал, что должен предложить ему жребий…
Мистер Чауорт тут же выхватил меч и сделал выпад в мою сторону, я отбил его. Он сделал второй, который тоже не дошел до цели… и вот оказавшись спиной к столу, с большим неудобством, что касается света, я попытался переложиться на правую руку[56], что неизбежно сближало нас, но давало мне возможность заметить, как [Чауорт] делает укол в третий раз. Мы сделали выпад одновременно, когда клинок мистера Чауорта оказался у моих ребер, прорвав материю жилета и рубашки снизу вверх на восемь дюймов (20 см). И думаю, как раз тогда он получил тот несчастный удар…{399}
Чауорт скончался на следующий день.
Бок о бок с постепенным процессом ухода в прошлое повседневного ношения шпаг шла эволюция дуэльных пистолетов. Начали ли оружейники изготавливать специальное оружие в результате подъема популярности поединков на пистолетах или же рост технической сложности последних подтолкнул людей к тому, чтобы все чаще улаживать разногласия в вопросах чести с их помощью, остается вопросом. Что нам известно, однако, это факт появления первых целевого назначения дуэльных пистолетов, который относится в Лондоне примерно к 1770 г.{400}.
Ранние дуэльные пистолеты с кремневым замком отличались от обычных военных или общего назначения собратьев большей точностью огня. Данное обстоятельство обуславливалось тремя факторами. Они были лучше уравновешены в руке, к тому же мастера прикладывали больше усердия к тому, чтобы сделать ствол ровным и как следует отполированным внутри. Кое-что предпринималось и для облегчения процесса заряжания. В общем и целом все это означало, что дуэлянты получали оружие более высокого качества. Так называемый «люфт», возникавший из-за необходимости выдерживать микроскопическую разницу между диаметром пули и канала ствола (неизбежную вещь для заряжавшегося с дульной части оружия), являлся причиной вопиющей неметкости огня гладкоствольных ружей и пистолетов. Стремясь уменьшить люфт, мастера надеялись повысить точность боя оружия.
Некоторые дуэлянты сами занимались литьем пуль, чтобы иметь полную уверенность в их размере и качестве. На дуэльной площадке такие «мелочи» могли в самом буквальном смысле оказаться вопросом жизни и смерти.
Среди широко известных изготовителей раннего стрелкового оружия в Лондоне следует назвать Гриффина и Toy с Бонд-Стрит и Джона Твигга. Твигг считается изобретателем (в какое-то время накануне 1775 г.) восьмигранного ствола, ставшего отличительной характеристикой дуэльного пистолета. Генри Нок и Дэрс Эгг, начинавшие отдельно друг от друга (но позднее объединившие усилия) как мастера-оружейники в 1772 г., внедрили отделываемые золотом запальную полочку и отверстие. Цель данной инновации заключалась в снижении осечек, случавшихся по причине сгорания на полочке запального пороха без воспламенения заряда в каморе. Нок и Эгг также ввели в обиход дуэльные пистолеты со спусковыми крючками, требующими слабого нажатия.
Примерно около 1780 г. Джон Мэнтон, Х.У. Мортимер и Роберт Уогден приступили к производству стрелкового оружия в Лондоне, чтобы позднее прославиться как эстетическими свойствами продукции, так и вполне функциональными качествами дуэльных пистолетов с их клеймами. Ближе к завершению восемнадцатого столетия дуэльные пистолеты перестали быть лишь смертоносным оружием, сделавшись, кроме того, прекрасными произведениями искусства. Восьмигранные стволы очень часто полировались снаружи до состояния, когда приобретали завораживающий синеватый тон пресловутой «голубой стали», иногда их покрывала резьба, тогда как в отделке деревянных частей оружия использовались всевозможные завитушки и хитроумные вензеля из серебра и кости. Дуэльные пистолеты обычно — по вполне понятным причинам — продавались парами и, как правило, в специальных ящичках. Последние, часто сработанные из красного дерева, сами по себе тоже являлись произведениями искусства, внутри же их находились рожки для пороха, миниатюрные шомпола и даже формы для отливки пуль.
Уогдену приписывают развитие технологии, позволявшей повысить меткость огня пистолетов на наиболее привычных расстояниях в 12 ярдов. Состоял прием в том числе и в визировании ствола так, чтобы компенсировать расхождение в линии взгляда и пистолетного дула. К 1800 г. стали входить в обиход все более тяжелые пистолеты, производство которых открыл Джо Мэнтон — младший брат мастера Джона с Дувр-Стрит.
К моменту смены столетий — к началу девятнадцатого века — дуэльные пистолеты с кремневым замком достигли наиболее продвинутой стадии в своем развитии, так сказать, своего потолка. Они стали наиболее надежны, если такой термин вообще применим к оружию с кремневым замком. Пистолет дуэлянта к тому моменту сделался куда более точным, чем тремя десятилетиями ранее, став, как мы уже говорили, очень красивым внешне. Но, несмотря на все подвижки и старания мастеров, изделия их все так же страдали от ненадежности. Самым слабым местом оставалась необходимость добиться воспламенения заряда в каморе ствола от искры вспыхивавшего на запальной полочке пороха. Запальное отверстие служило в прямом и переносном смысле узким местом, имея довольно маленькое сечение, что легко приводило к засорению пылью или частичками сгоревшего пороха. В этом случае искры взорвавшегося на полочке пороха не попадали туда, куда положено. Да и сам запальный заряд нередко отказывался загораться в условиях излишней влажности, что тоже не раз и не два служило причиной осечек.
Так или иначе, решение проблемы пришло в 1805 г., причем с довольно неожиданной стороны — от шотландского священнослужителя, преподобного Александра Фергюсона. Заядлый охотник, Фергюсон изобрел капсюль, ставший способом предохранить ружья от воздействия влаги на запальный механизм. Ударный капсюль позволял воспламенять порох заряда без необходимости прибегать к запальной полочке с порохом. В 1807 г. Фергюсон запатентовал изобретение, а еще через год основал в Лондоне бизнес по производству капсюльного оружия.
Со временем появился и медный ударный капсюль, который в 1820 г. нашел применение на дуэльных пистолетах. Такой механизм зарекомендовал себя как куда более надежный и скоро полностью вытеснил кремневый замок. Убедительное доказательство превосходства капсюльно-ударного замка перед кремневым дали испытания, проведенные в 1834 г. на Вулиджском арсенале. Взвод солдат сделал 6000 выстрелов из ружей с кремневыми замками, а другая такая же часть — столько же, но уже из ружей с капсюльно-ударными механизмами. Как выяснилось, кремневый замок давал в среднем две осечки на 13 выстрелов, тогда как с капсюльными мушкетами подобное случилось лишь раз на 166 выстрелов. Более того, капсюльно-ударное оружие продемонстрировало более высокую меткость огня, перезаряжание тоже убыстрилось, как возросло и качество пробития мишеней.
Дуэльные пистолеты являлись ценной собственностью, которую берегли, заботливо хранили, передавали по наследству и которой, конечно же, гордились. В «Ярмарке тщеславия» Родон Кроули в ночь перед отправкой в полк, которому предстояло принять участие в кампании 1815 г. и сражаться при Ватерлоо, пишет завещание. Среди предметов указываются и «дуэльные пистолеты в ящичке из палисандрового дерева (те, из которых стрелялся с капитаном Маркером) стоимостью 20 фунтов»{401}. Через несколько месяцев, уже после Ватерлоо, Родон, к своей радости, узнает, что благодаря бережливости ведущей их хозяйство жены они смогут провести зиму в Париже, причем обойдутся без отдачи в заклад его бесценных пистолетов{402}. На исходе восемнадцатого столетия двое ирландцев дрались на дуэли, по меньшей мере, отчасти из-за прав собственности на пару прекрасных пистолетов. В мае 1798 г. Уильям Питт, обменявшись выстрелами с Джорджем Тирни, подарил своему секунданту, Дадли Райдеру, пистолеты, которыми потомки Райдера владеют и по сей день{403}.
Некоторые пары пистолетов — что, наверное, и неудивительно — использовались по несколько раз. Пистолет, из которого в 1804 г. Аарон Бёрр застрелил Александра Хэмилтона на берегу реки Гудзон, входил в пару, уже использовавшуюся для поединков, по меньшей мере, дважды. Они принадлежали зятю Хэмилтона, Джону Чарчу, который и сам задействовал их для дуэли с Бёрром в 1799 г. Они же находили применение в поединке в 1801 г., стоившем жизни старшему сыну Хэмилтона, Филиппу{404}. В Англии одна и та же пара пистолетов послужила в двух политических дуэлях, которые одну от другой отделяли какие-то месяцы. Полковник Фуллартон использовал принадлежавшую ему пару дуэльных пистолетов в поединке с эрлом Шелберном в марте 1780 г., в ходе которого последний получил ранение. В ноябре предыдущего года парламентарий Уильям Адам позаимствовал у полковника пистолеты для дуэли с Чарльзом Джеймсом Фоксом. Встреча закончилась легким ранением Фокса. Как вспоминал Хорас Уолпол: «Странно, что обе раны получены из одних и тех же пистолетов»{405}.
Пусть предпочтение в формах проведения дуэли в Англии и изменилось в период между 1750 и 1800 гг., главные причины для самих поединков остались теми же. Как и прежде, мужчины дрались ради сохранения репутации. Потребность в выяснении отношений часто становилась следствием того, что кто-то кому-то «давал ложь», как тогда говорили — это означало обвинение в нечестности. Такое случалось на протяжении всей истории дуэлей, начиная с шестнадцатого века во Франции и заканчивая, скажем, Венгрией двадцатого столетия. Конечно же, ситуация, когда один человек «давал ложь» другому, принимала разные формы, однако на исходе восемнадцатого и на заре девятнадцатого века в Англии пристрастие к неумеренному потреблению спиртного и азартным играм среди представителей нетитулованного дворянства всегда служило питательной средой для возникновения ссор. Время это памятно еще и как эра политической дуэли.
Игры являлись, вероятно, пороком эпохи. Многие выдающиеся умы того периода были неисправимыми игроками — неважно, за карточным столом или же на скачках, — совершенно неспособными отказать себе в такого рода удовольствиях. Принц Уэльский и Чарльз Джеймс Фокс представляли собой, если угодно, лишь верхушку айсберга, оба легко выигрывали и проигрывали огромные суммы, наживали гигантские долги. Фокс только за три года, как считается, проиграл 140 000 фунтов стерлингов (что-то около £10 миллионов сегодня). В лихорадочной политической атмосфере того времени подобная болезненная зависимость — пристрастие к игре по-крупному — считалась своего рода отличительной характеристикой вигов, хотя, конечно же, не являлась исключительно признаком именно этой партии. Джорджиану — герцогиню Девонширскую (светоча вигов) и одну из печально знаменитых любительниц поиграть той эпохи — одолевали долги, сделанные за столом. В 1776 г., в возрасте всего 19, она уже имела игровых долгов, по крайней мере, на £3000 (примерно £200 000 по сегодняшнему курсу), причем сумма эта равнялась трем четвертям ее годового дохода{406}. Иногда — впрочем, так же, как и в наше время, — болезненное пристрастие к игре оборачивалось трагедией. Шестьдесят лет спустя Беркли Крэйвен решил свести счеты с жизнью, «проиграв больше, чем мог заплатить» на скачках. Современник заметил: «Это есть первый пример, когда человек такого уровня и положения в обществе закончил подобным образом»{407}.
Как уже не раз говорилось, многие дуэли становились следствием игры, при этом часто по причине обвинений в нечистоплотности, что, конечно же, принимая во внимание известные уже нам размеры ставок, легко разжигало страсти. Так или иначе, что бы ни служило источником, результат неизменно оказывался одним и тем же. Возьмем хотя бы встречу весной 1836 г. между лордом Джорджем Бентинком и «Сквайром» Осболдстоном{408} — характерную историю, связанную со спортивным жульничеством, которая дает нам неплохое представление о том, какие штучки могли проделываться на скачках в начале девятнадцатого столетия. Лорд Джордж Бентинк был младшим сыном 4-го герцога Портленда, человеком, судя по всем данным о нем, заносчивым, чувствительным к критике и страдавшим от дефицита юмора. После срока службы в кавалерийском полку — в ходе коего рекомый господин едва-едва не оказался участником дуэли с таким же, как он, офицером — Бентинк, будучи владельцем, управляющим, игроком и членом жокейского клуба, посвятил жизнь скачкам. Джордж Осболдстон по кличке «Сквайр» был одним из лучших спортсменов своего времени, великолепным стрелком, непобедимым игроком в крикет, бесстрашным охотником и несравненным наездником.
Причиной несогласия между двумя господами стали противоречивые по своему характеру скачки в Хитон-Парке в сентябре 1835 г. Хитон-Парк представлял собой Ланкаширское имение эрла Уилтона. По сентябрям — в следующую неделю после Сент-Леджерской встречи в Донкастере — там проходили скачки. Они даже по тем временам считались, что называется, притчей во языцех. Будучи помешанным на скачках, эрл сделал все, чтобы его спортсмены ни в чем не испытывали недостатка. Участнику гандикапа, как гостю эрла на неделю, полагалось определять благоприятные дополнительные веса скакунам его лордства. Джону Скотту, тренеру команды эрла, позволялось применять в Хитон-Парке все виды галопа, тогда как другим отводились худшие места для упражнений где-нибудь еще. В то время, как некоторые другие владельцы спорили по поводу того, не пора ли объявить бойкот соревнованиям в Хитон-Парке, Осболдстон разрабатывал свой план, как научить эрла уму-разуму. Он приобрел ирландского жеребенка по кличке Раш и привез его в Англию как раз вовремя для того, чтобы тот смог принять участие во встрече в Сент-Леджере в 1835 г., предварительно опробовав лошадь в самых жестких условиях.
Убедившись, что Раш — конь стоящий, Осболдстон отправился на скачки в Хитон-Парк полный надежд. Раш вступил в соревнования в первый день их проведения. У лорда Уилтона имелся свой фаворит на скачках — кобылка по кличке Леди де Гро. Осболдстон на его коне сумел замутить воду, придя к финишу последним. Он намеренно придержал коня, но сделал это незаметно для окружающих. Леди де Гро, имевшая нагрузку на стоун (6,35 кг) меньше Раша, пришла второй, заметно обессилев. Обоим предстояло встретиться вновь на следующий день в больших скачках, или в Золотом Кубке. На сей раз Гро, по причине предыдущего результата, имела в гандикапе на два стоуна больше Раша[57].
Сторонники Раша не сомневались в победе. Бентинк — гость Уилтона — решил с той же уверенностью, что Раш никуда не годится, и занялся заключением пари против этой лошади. Последнюю ставку он принял от самого Осболдстона, прямо из седла, когда конь направлялся к месту старта. Сквайр поставил 100 фунтов на своего коня из расчета 2–1 против лорда Джорджа. Надо ли говорить, что Раш легко одержал победу. Леди де Гро пришла второй. Бентинк — никогда не умевший проигрывать красиво — был взбешен, но заклад, что называется, остался закладом.
Однако на данном этапе всем пришлось расстаться до будущей весны. Поскольку долг есть долг, Сквайр в Ньюмаркете обратился к лорду Джорджу и попросил отдать деньги. Бентинк, явно еще кипевший из-за случившегося в Хитон-Парке, ответил: «И вы еще осмеливаетесь иметь наглость и нахальство говорить со мной о каких-то деньгах!» Он обвинил Осболдстона в обмане зрителей, но, тем не менее, не отрицал обязанности платить. Осболдстон, со своей стороны, оскорбленный прилюдно, пожелал восстановить свое доброе имя. Несмотря на колоссальные усилия примирить противников со стороны доброхотов лорда Джорджа, опасавшихся за его жизнь на дуэли с лучшим стрелком, участники условились о встрече.
Апрельским утром в шесть часов двое господ сошлись на Уормвуд-Скрабс. У Осболдстона возникли трудности с поиском кого-то, кто согласится бы стать его секундантом, но в итоге он уговорил составить ему компанию мистера Хамфриса. В роли секунданта лорда Джорджа выступал полковник Энсон. Что точно произошло в тот день, покрыто завесами тайны, однако очень вероятно, секунданты, так опасавшиеся подвергать опасности жизнь лорда Джорджа, намеренно не положили в пистолеты пули. В результате шуму получилось много, а вреда никому ровным счетом никакого. Сквайр всегда подозревал — а он не зря считался очень опытным стрелком, — что его пистолет не зарядили должным образом.
Важная роль спиртных напитков в истории дуэли уже отмечалась. Тем не менее, справедливым будет утверждать, что в английском обществе на исходе восемнадцатого и в начале девятнадцатого столетия они имели особое значение. То была эпоха «человека трех бутылок», как это называлось, когда джентльмены без всяких особых поводов поглощали огромное количество спиртного. Уильям Хогарт написал свой «Современный разговор в полночь» на заре 30-х гг. восемнадцатого века — работа потом очень хорошо раскупалась как гравюра, однако она оказалась бы вполне злободневной даже и спустя столетие. На ней изображается находящаяся в самом разгаре пирушка джентльменов. Время за полночь, на дополнительном столике множество опустошенных бутылок, на столе тоже полно емкостей со спиртным, а также большая чаша пунша. Сами бражники находятся в разной кондиции: один упал, разбивая бутылку у себя в руке, другой с бессмысленным видом шатается по комнате, а еще двое, судя по всему, заснули.
Одна из причин того, почему люди так много и так часто выпивали, состоит в том, что у них просто имелось предостаточно возможностей для этого. Ужины начинались рано, и после них оставалось множество времени на возлияния. В 80-е гг. восемнадцатого столетия подобные вещи были традицией в хороших домах Англии, что подтверждал французский путешественник, гостивший у герцога Грэфтона в Юстоне. Ужин начинался в четыре пополудни и стал, по мнению рассказчика, «одним из самых изматывающих опытов у англичан, ибо тянулся, как обычно, четыре или пять часов». После того как съедали блюда, приносились вина, а спустя некоторое время дамы покидали джентльменов.
Вот именно тут-то и начинается настоящее веселье — нет англичанина, который бы сверх всякой меры не радовался в такой особенный момент. Тут начинают выпивать — иногда в пугающих количествах.
Затем французский гость отметил воздействие продолжительного распития спиртного на разговоры.
Беседа становится свободной, насколько вообще возможно. Всяк выражает политические взгляды с такой же откровенностью, как если бы говорил о вещах личных. Порой разговаривают открыто и на совершенно неприличные темы да так, что даже злоупотребляют этим…{409}
Нетрудно предположить, что такие продолжительные пьянки могли и легко приводили к неосторожным высказываниям, ссорам и — как следствие, вполне возможно — вызовам.
Дуэль между майором Кэмпбеллом и капитаном Бойдом в июне 1807 г. оказалась одним из тех редких случаев в тот период, когда вынесенный обвинительный приговор — смерть — довели до исполнения. За обедом после окончания инспекционной проверки в полку два офицера заспорили об упреке проверяющего генерала в адрес Кэмпбелла ранее в тот день. По мере того как офицеры разогревались вином, разгорались и страсти — спор достиг высокого накала и вылился в дуэль. Поединок разыгрался тогда же и там же — то есть в столовой. Бойд погиб. Приговор Кэмпбеллу и приведение его в исполнение стали следствием сомнительных обстоятельств, при которых проходила дуэль. Совершенно очевидно, что спиртное играло важную, если не ключевую роль в истории, что являлось скорее правилом, чем исключением в те времена. Историк девятнадцатого века в рассказе об этой дуэли написал: «В те дни большого пьянства… ни один офицер не считался годным к командованию ротой, если не осиливал за обедом трех бутылок портвейна»{410}.
Частое и сильное пьянство служило отличительной чертой жизни как военных, так и штатских. Государственные мужи в любом секторе политической палитры славились печальными пристрастиями к спиртосодержащим жидкостям. Виги могли похвастаться Фоксом и Шериданом — легендарными пьяницами, тогда как и тори гордились премьер-министром, Уильямом Питтом, и его шотландским дружком и собутыльником, Дандесом, так что — едва ли есть основания для сомнений — всегда без страха проиграть могли бросить вызов оппозиции в схватке стакан против стакана. Джентльмены в восемнадцатом столетии пили портвейн, причем не для одного только вкуса, а для того, чтобы напиваться. Согласно Эндрю Барру, портвейн на исходе восемнадцатого и в первые годы девятнадцатого столетия не походил на тот сладкий и приятный напиток, который понимается под портвейном в наши дни. Обычно принимали его за едой. Популярность крылась не в сладости, а в крепости. «Он удовлетворял, — пишет Барр, —
потребностям тех, кто хотел вина для употребления после еды, чтобы почувствовать себя пьяными, так и тех, кто стремился промыть себя сильным и сухим напитком после поглощения огромного количества всевозможной пищи»{411}.
Французские столовые вина из района Бордо, из Бургундии и с берегов Роны, по мнению все того же Барра, оставались практически неизвестны в Англии в тот период, причем даже и для самых богатых слоев общества. Популярность портвейна заключалась отчасти в его крепости и вкусе, но также и являлась последствием длительных войн с Францией. В ходе таких продолжительных периодов отчуждения от всего французского проблема заключалась даже, наверное, не только в сложности с получением вин из Франции, но в том, что само их потребление считалось непатриотичным. Португалия же, с которой у Англии имелись давние и прочные связи, в том числе и торговые, представлялась вполне подходящим источником поставки спиртного.
По современным представлениям, концепция «человека трех бутылок» восемнадцатого века есть огромная загадка. Как им это удавалось? Любой, кто стал бы придерживаться такого правила в наши дни, сильно бы осложнил свою жизнь — он бы либо валялся пьяным, либо страдал от тяжелого похмелья. И все же многие из таких господ делали успешные карьеры как военные или политики, да и не только. Может быть, просто предки наши были покрепче в том, что касается устойчивости перед воздействием спиртного? Вероятно, современный человек потерял способность к питию в гигантских количествах, словно бы какая-то железа в нем просто атрофировалась. Или же ответ в чем-то совершенно ином.
Уильям Хэйг, недавний биограф Питта-младшего, уделил внимание рассмотрению данного вопроса и пришел к выводу, что термин «человек трех бутылок» просто вводит современного читателя в заблуждение. Стандартная бутылка в восемнадцатом столетии отличалась куда меньшими размерами, а потому вмещала жидкости чуть больше, чем половина современной 750-граммовой винной тары. Более того, содержание алкоголя в портвейне было заметно ниже, чем теперь. Вино крепили с помощью бренди — процесс, который останавливал брожение, увеличивал крепость напитка и помогал ему пережить длинный путь из Португалии, — однако степень воздействия заметно отличалась от той, что характерна в наши дни. Таким образом, портвейн, который Шеридан, Фокс, Питт и их современники поглощали в настолько громадных, на наш взгляд, количествах, отличался куда меньшей крепостью, а те три бутылки были к тому же значительно более скромными по объему. На этом основании Хэйг приходит к заключению, что так называемый «человек трех бутылок» в конце восемнадцатого столетия потреблял, по современным меркам, одну и две трети бутылки сильного столового вина[58].{412} Такого количества вполне хватит для того, чтобы провести веселый вечер, однако будет недостаточно для приведения человека в состояние постоянного запоя даже при регулярном приеме. В сегодняшние времена, однако, подобные пристрастия стали бы вряд ли допустимыми для рядового политика, не говоря уже о лидере политической партии.
Как мы видели, в восемнадцатом и девятнадцатом веках английское общество с большой терпимостью относилось к потреблению спиртного и неуемным страстям к игре. В общем, на самом деле считало нормой то, что более не является таковой в наши дни куда большей застегнутости. Как бы там ни было, хотя пьяные споры, обвинения в мошенничестве за карточным столом, недостойное обращение с дамами служили полем, где легко возгорались дуэльные страсти, все же вышеперечисленные причины не являлись единственными необходимыми ингредиентами. Требовалась и готовность со стороны мужчин выйти на поединок — бросить вызов или, по меньшей мере, принять его, — и склонность считать, что в определенных обстоятельствах такой образ действий есть исключительно достойный. «Наши предки были людьми, готовыми пустить в ход оружие, а потому воспринимали дуэли как естественный выход в случае ссоры», — писал историк Дж. О. Тревелиан{413}. Понятие дуэли плотно вросло в сознание представителей высших классов восемнадцатого столетия. Требовалось пьяное оскорбление, игровой долг или совращение дочери, чтобы привести в действие хорошо тренированные рефлексы.
Основой для понимания психологии английского дуэлянта той эпохи служит так называемая концепция «трюма». Историк Т.Х. Уайт объяснял это следующим образом:
В восемнадцатом веке, но особенно во время регентства от благородного господина ожидали наличия у него «полного трюма». В смысл слова включалось понятие о некоторой обстоятельности, однако оно означало и то, что в двадцатом столетии стали называть «потрохами» (то есть смелостью/храбростью и т.п. — Пер.). Человек с «полным трюмом» не должен был терять голову в экстремальных ситуациях, в финансовом же смысле — скорее располагать капиталом, чем быть бесшабашным искателем приключений. В общем, «трюм» служил синонимом для храбрости, хладнокровия и солидности. Метафора выросла из сравнения с кораблем{414}.
«Трюм» представлял качество, достойное восхищения, которое, между прочим, все еще находило спрос и ценилось в определенных кругах партии консерваторов вплоть до 90-х гг. двадцатого века. Согласно Уайту, для джентльмена восемнадцатого столетия «дуэль являлась самой крайней проверкой его на наличие трюма». Иметь «полный трюм» означало иметь храбрость рискнуть жизнью прежде всего в вопросах чести. Надо было обладать хладнокровием — sang-froid, чтобы без дрожи стоять и смотреть в дуло пистолета оппонента, а также великодушием, чтобы, чувствуя, как уходит жизнь, похвалить поведение противника — сказать, что того не в чем упрекнуть. Именно о «полном трюме» говорил Хорас Уолпол, когда писал о Уильяме Чауорте, получившем рану «глубиной в четырнадцать дюймов» (35 см) на дуэли с Байроном, рассказывая, как тот, «когда его принесли в дом на улице Беркли, с великим самообладанием составил завещание и надиктовал бумагу, в которой отметил, что дуэль была честная, и скончался в девять утра»{415}.
Через пять лет Уолпол вновь вернулся к теме дуэли, на сей раз к встрече между лордом Джорджем Сэквиллом и полковником Джонстоном. Лорд Джордж снискал печальную репутацию «Минденского труса», поскольку считалось, что он не выполнил приказ в сражении при Миндене[59]. В итоге Джонстону удалось спровоцировать Сэквилла на вызов на дуэль. Уолпол описал событие в письме другу:
Лорд Джордж вел себя с чрезвычайным хладнокровием и невероятной отвагой. Каждый выстрелил из двух пистолетов, и лорд Джордж покачнулся было, когда Джонстон открыл огонь, но никто не пострадал. Так или иначе, кем бы ни был лорд Джордж Сэквилл [он сменил имя], лорд Джордж Джермен — герой{416}.
Какие бы ошибки ни совершил лорд Джордж в битве при Миндене, его поединок с Джонстоном однозначно показал наличие у Сэквилла «трюма».
Дуэли всегда особенно затрагивали армейские души, и период между вступлением на трон Георга III и 1850 г. вовсе не являлся исключением. И в самом-то деле, дуэли настолько распространились в среде военных, что армия (и в несколько меньшей степени флот) сделалась самым настоящим оплотом подобной практики. Она ни в коем случае не сократилась даже тогда, когда потеряла былую привлекательность в глазах штатских. Однако когда распространению традиции в армии в 1844 г. было сказано решительное нет, она быстро стушевалась и, что называется, ушла со сцены и там. Отношение армии к дуэлям на данном этапе важно потому, что вследствие длительного вооруженного конфликта — а более половины царствования Георга III Британия воевала — военные стали занимать особенно заметное положение в обществе — даже большее, чем ранее. Равно и большее количество людей, чем до того, оказались вовлечены в военную жизнь на протяжении Революционных (то есть связанных с Великой Французской революцией. — Пер.) и Наполеоновских войн. Создание местных сил самообороны, территориальных добровольческих частей, ополчений или так называемых фенсиблей привнесло армейский дух в округа. По мере роста числа полупрофессиональных офицеров увеличивалось и количество людей, считавших собственным долгом защищать честь на дуэлях.
Армейское руководство продолжало демонстрировать амбивалентное отношение к дуэлям. Поединки никто не исключал из списка действий, оценивавшихся как нарушение военной дисциплины, и в самом деле, вызов старшего по званию офицера однозначно считался проступком. Офицеров изгоняли из вооруженных сил приговорами трибуналов как за участие в дуэлях, так и за поведение, способное послужить поводом для поединка. В июле 1813 г. энсин Т.Р. Деланнуа из Королевского Пергширского полка милиции (ополчения) предстал перед военным трибуналом за «недостойное поведение, не совместимое со званием офицера» из-за того, что назвал трусом своего однополчанина, капитана Макдаффа. Интересно отметить в данном случае, что оба фигуранта по делу являлись офицерами местного ополчения. Точно так же и лейтенант Доминик Френч из 82-го пешего полка в 1811 г. попал под суд за «поведение, недостойное офицера и джентльмена, ввиду использования им оскорбительных и провокационных выражений в адрес помощника полкового врача Скотта с намерением подбить последнего к драке на дуэли». Френч обвинил Скотта во лжи, был признан виновным в этом и уволен со службы{417}.
И в то же самое время армия карала офицеров, не пожелавших или не выразивших готовности постоять за честь и репутацию — как личную, так и полка. Мы уже касались примеров офицеров, которые судились трибуналами именно в связи с такими причинами. В 1809 г. капитан Гриффин из 14-го пешего полка оказался перед трибуналом по обвинению в «скандальном и бесчестном поведении, не совместимом со званием офицера». Хотя в его случае эпизод кончился оправданием, сам по себе факт, что его вообще судили, заслуживает особого внимания{418}. Двойственность отношения армии к дуэли отмечалась и на самом высоком уровне. Не кто иной, как герцог Веллингтон — фельдмаршал и национальный герой, — бывший поборником строгой дисциплины, тем не менее, сам участвовал в дуэли (хотя и как частное лицо) и, по всей видимости, склонялся к попустительству практике.
В 1824 г. лорд Лондондерри дрался на дуэли с мистером Бэттьером, являвшимся младшим офицером 10-го гусарского полка, полковником которого был сам Лондондерри. Бэттьер счел себя оскорбленным лордом Лондондерри во время обеда в офицерской столовой. После оживленного обмена «любезностями» Бэттьер обвинил полковника во лжи, затем перевелся из полка. Сделав это, он немедленно вызвал Лондондерри на поединок. Оба обменялись выстрелами, но дело кончилось без крови. Интересна одна фраза из письма, написанного после дуэли в адрес Лондондерри Веллингтоном. Самую малость пожурив герцога, Веллингтон так высказался в отношении климата в полку Лондондерри: «Думаю, нет ничего невозможного, что у них [у 10-го гусарского] случится одна или две дуэли. Но я полагаю, никаких последствий быть не должно»{419}. Если так к дуэлям относился самый уважаемый из солдат Британии, к чему же удивляться факту процветания этой традиции в армии?
Дуэль, по меньшей мере, терпели в войсках, несмотря на вредное влияние, оказываемое явлением на дисциплину, вероятно, из-за того, что все же, как считалось, поединки способствовали воспитанию боевитости в офицерах. Так или иначе, особенно во время войны, дуэли между офицерами сокращали их число, что не могло не находить пагубного отражения на качестве ведения боевых действий. Продолжительная сага между генералом Донкином и адмиралом Хэллоуэллом, бравшая начало еще во время войны на Пиренейском полуострове, уже цитировалась тут как вполне показательный пример. Потенциально еще более серьезной следует считать размолвку между адмиралом лордом Сент-Винсентом и вице-адмиралом Ордом. Два этих весьма высокопоставленных и опытных офицера договорились о встрече 7 октября 1799 г.
Дуэль стала следствием решения лорда Сент-Винсента как главнокомандующего Средиземноморским флотом назначить Нельсона командовать эскадрой, отправленной в 1798 г. к берегам Египта, чтобы противодействовать экспедиционным силам Наполеона Бонапарта. Теперь-то мы, располагая преимуществом взгляда из будущего, знаем об оправданности данного шага: Нельсон нашел французов в Абукирском заливе и в столь же мастерски, сколь и отважно проведенном бою полностью разгромил вражеский флот. Однако, с точки зрения Орда, решение вручить эскадру Нельсону представлялось ошибочным: Орд, служивший в то время на Средиземноморском флоте, будучи старше Нельсона по званию, должен был, в соответствии с традициями, получить под начало ту эскадру, которую отдали Нельсону. Услышав о назначении Нельсона, Орд в раздражении написал первому лорду адмиралтейства: «Сэр Хорейшо [Горацио] Нельсон, который есть младший по званию офицер и лишь недавно прибыл из Англии, отправлен из состава флота, в котором мы служим… Не стану скрывать от вашего лордства того, как сильно я задет». В результате предпочтения, дальновидно оказанного Сент-Винсентом Нельсону, Орд упустил возможность покрыть свое имя славой. Орд вовсе не скрывал собственных чувств и мыслей и от Сент-Винсента, который — после довольно крупного разговора на повышенных тонах — отослал Орда обратно в Англию{420}. Мы, конечно же, так никогда и не узнаем, удалось бы Орду выполнить приказ, отданный не ему, а Нельсону, так же блестяще, как сделал это последний.
Разозленный Орд, с позором отправленный домой, затаил зло на лорда Сент-Винсента. Орд написал в адмиралтейство в попытке — правда, безуспешной — склонить на свою сторону начальство. Не сумев получить воздаяния по официальным каналам, он решил взять дело в собственные руки. Соответственно, когда Сент-Винсент вернулся в страну после пребывания в дальних водах, Орд отправил ему вызов. Сент-Винсент принял его, и стороны договорились о рандеву 7 октября.
Как бы там ни было, о намерениях адмиралов стало известно мистеру Джастису Форду, и он тотчас же издал постановление о задержании высокопоставленных драчунов. Орда арестовали в гостинице «Дюранте-Хоутел» на Джермин-Стрит; Форд заставил его дать гарантию проявления миролюбия в сумме 2000 фунтов. Форду было, кроме того, приказано взять еще два поручительства хорошего поведения по £1000 каждое. Затем мистер Джастис Форд отправился в Брентвуд, где вдали от городской суеты проводил время лорд Сент-Винсент. Прибыв туда, Форд застал адмирала за приготовлениями к рандеву с Ордом. Своевременно появившийся там судья обязал Сент-Винсента воздержаться от поединка на таких же условиях, как и оппонента. Итак, власти за счет быстрых и решительных действий предотвратили дуэль, которая вполне могла повлечь за собой скверные последствия для ведения войны. Лорд Сент-Винсент являлся одной из самых важных фигур на флоте, не было бы преувеличением утверждать, что он имел ключевое значение для обороны королевства от французской угрозы. Гибель его на дуэли с коллегой-офицером грозила стране большой бедой{421}.
Хотя адмиралтейство дало себе труд тайно приложить руку к предотвращению дуэли между двумя высокопоставленными командирами, оно вовсе не собиралось церемониться с более младшими офицерами. Капитан Томас Фримэнтл в 1801 и 1802 гг. командовал HMS (Her Majesty’s Ship — военным кораблем Его Величества. — Пер.) «Гэнджиз» (Ganges, «Ганг»), на котором лейтенантом служил некий Гарри Райс. Райс испытывал личную неприязнь к Фримэнтлу, порекомендовавшему адмиралтейству убрать Райса с «Гэнджиза». Тот расценил это как оскорбление и 16 июля 1802 г. написал Фримэнтлу письмо с вызовом его на дуэль по причине того, что «Ваше поведение в отношении меня, когда я ходил первым лейтенантом на HMS «Гэнджиз», было недостойным джентльмена, мужчины и вообще гнусным и бесчестным». Фримэнтл, получив такое письмо, поставил в известность лордов в адмиралтействе о направленном в его адрес вызове, и те немедленно распорядились начать разбирательство по делу Райса{422}.
Пусть вооруженные силы и служили оплотом дуэли в описываемый период, но не происходящие в них поединки, а дуэли политиков привлекали большее внимание общественности. Члены парламента как часть общества заслуживали называться самими завзятыми дуэлянтами. Хотя, вероятно, мы и имеем дело с преувеличенным впечатлением, складывавшимся под воздействием повышенной заметности данной социальной прослойки. Одним словом, зачастую, возможно, об этих дуэлях говорилось гораздо больше, чем о прочих поединках, но факт остается фактом — дебаты в законодательном собрании служили питательной средой для самых острых ссор. Парламентские привилегии, переживавшие тогда период своего отрочества, предохраняли депутатов от диффамации на уровне закона, но никак не защищали от ярости оскорбленных в лучших чувствах коллег по цеху. Никто не мешал парламентариям вызывать политических оппонентов на дуэли, чтобы с оружием в руках дать ответ за слова в палате, что часто и проделывали. Политические дуэли, конечно же, не ограничивались поздним георгианским периодом: мы с вами уже наблюдали подобные встречи и в более раннее время — взять хотя бы для примера столкновение между Уолполом и Четуиндом в 1743 г. Однако описываемая в данной главе эпоха, наверное, все же самая знаменитая в этом смысле.
Джон Уилкес вполне заслуживал звания личности противоречивой, откровенного вольнодумца, получавшего удовольствие от нанесения оскорблений политическим противникам. Для нападок на врагов он использовал свой журнал, «Северный Брайтон», что иной раз становилось для него источником неприятностей. Он, совершенно не сковывая себя приличиями, атаковал Сэмьюэла Мартина, бывшего парламентарием от Кэмелфорда и министром финансов, выставив того в публикации в «Северном Брайтоне» коррупционером. Уилкес возобновил кампанию (хотя статьи и оставались анонимными) в следующем выпуске (№ 40), в котором назвал Мартина «самым вероломным, отвратительным, себялюбивым, гнусным, пошлым и грязным типом, которому когда-либо удавалось дослужиться до министерских постов». Разумеется, подобные выражения не могли пройти безнаказанными, а потому, добившись от Уилкеса признания — которое он сделал с превеликим удовольствием, — в том, что оскорбительные высказывания в журнале дело его рук, Мартин вызвал Уилкеса на дуэль. В письме с приглашением Уилкесу дать ответ за собственные слова Мартин написал: «Осмелюсь повторить, что вы зловредный и лишенный чести негодяй и что я желаю дать вам возможность показать мне, справедливо или нет был использован эпитет «трусливый»{423}.
Они согласились встретиться в Хайд-Парке в час дня 16 ноября 1763 г. Мартин оставил воспоминание о дуэли, написанное (что любопытно, от третьего лица) вскоре после события.
Затем мистер У[илкес] отошел вперед (полагаю, уместнее сказать отбежал) на несколько шагов. Мистер М[артин] отступил немного, чтобы встретиться с мистером У., навел оставшийся пистолет на мистера У., когда же увидел, что мистер У. достает и наставляет второй пистолет, мистер М. выстрелил. Мистер. У. нажал на курок в тот же момент, как и мистер М. Мистер У. тут же бросил пистолет на землю и, сказав, что ранен, принялся расстегивать плащ, сюртук и жилет, показывая мистеру М. большое пятно крови как раз посредине живота. Мистер М. сказал на это: «Боюсь, я убил Вас». Мистер. У., застегнув одежду, подошел к прежде упомянутым перилам и, прогнувшись под ними, быстрым шагом стал подниматься туда, где в Хайд-Парке земля идет в гору, направляясь к Гроувенор-Сквер. Мистер М., собрав четыре пистолета в два глубоких кармана своего плаща, пошел за ним{424}.
Нет ничего удивительного в том, что дуэль эта не осталась незамеченной. Хорас Уолпол, ставший одним из тех, кто оставил свое мнение о многих политических дуэлях той эпохи, высказался по поводу раны Уилкеса:
Да, не беспокойтесь, рана не стала смертельной — по крайней мере, не вчера. Сегодня он в лихорадке телесной, как случалось бывать ему в беспамятстве в умственном плане, в общем, сейчас не знаю, что и сказать. Так или иначе, если он уйдет, мир не рухнет, потомство не пресечется. Несколько человек останется. От скуки, уверен, не умрем{425}.
Ввиду определенного рода свойств знаменитости Уилкеса дуэль с Мартином вызвала слухи, что будто бы правительство намеренно выставило его против Уилкеса, поскольку так оно получало возможность избавиться от упорного и раздражавшего власти критика. Уилкес и сам позднее разведал, будто бы за год до дуэли правительство-де заплатило Мартину £40 000 за «тайные услуги особого свойства». Данное обстоятельство — по меньшей мере, в глазах Уилкеса и к его удовольствию — доказывало, что Мартин служил орудием властей{426}.
В 1779 г. Чарльз Джеймс Фокс — тогда молодой и пылкий деятель партии вигов — дрался на дуэли с шотландцем и членом парламента, Адамом, из-за замечания, которое позволил себе Фокс в ходе дебатов. Тот требовал от Фокса публичного объяснения, дабы это очистило Адама от наговора. Когда Фокс отказался, Адам вызвал его. Они встретились в Хайд-Парке 29 ноября. Адам легко ранил Фокса, который, не имея ничего против оппонента, разрядил оружие в воздух. Уолпол описал данное происшествие в письме к другу:
Из всех дуэлей — правильных и неправильных — этот бой назову просто прекрасным! Никогда разом не выказывал никто такой твердости и присутствия духа, rie являл столько же выдержки, здравомыслия, достоинства в манерах, легкого и непринужденного юмора и естественной доброты. Что до мистера Адама, не могу описать его, ибо не вижу возможности разобрать в тумане горном всей зловредности рекомой натуры{427}.
Фокс явно продемонстрировал наличие у него глубокого «полного трюма», тогда как Адам, похоже, никак не преуспел в этом.
Четыре месяца спустя, в марте 1780 г., еще два политика пришли в Хайд-Парк разобраться в противоречиях друг с другом: на сей раз речь о полковнике Фуллартоне и эрле Шелберне. Шелберн, который три года спустя немного побыл премьер-министром, задел Фуллартона, парламентария от Плимптона, осмелившись «со всей аристократической наглостью» оспорить патриотизм и верность Фуллартона и полка, которым он командовал. Для армейского офицера это было чем-то вроде красной тряпки для быка. Шелберн получил вызов, и оба господина поприветствовали друг друга на дуэльной площадке утром 22 марта. Джентльмены — а их разделяло 12 шагов — не сумели достигнуть попадания первым выстрелом. Шелберн, поначалу не желавший стрелять вообще, разрядил оружие в Фуллартона после того, как тот сделал свой выстрел. Затем полковник выстрелил вторично, попав Шелберну «в пах справа». Тут Шелберн выпустил заряд в воздух{428}.
Хорас Уолпол, как и всегда, нашел возможность своеобразно высказаться о случившемся. Пересказывая дуэльную историю другу, Уолпол написал о ранении Шелберна следующее: «Держался он таким молодцом, что на вопрос о том, как он себя чувствует, посмотрев на место (куда его ранило), ответил: «Ну и ну, надеюсь, леди Шелберн не станет так уж сердиться»{429}.
Есть, однако, и серьезная сторона у всего этого парламентского рыцарства. В тот же самый день, когда преисполненные благородства Шелберн и полковник Фуллартон сражались в Хайд-Парке, сэр Джеймс Лоутер взял слово в Палате общин. Он высказался в том духе, что дуэли, проистекавшие из повседневных дел законодательного собрания, «превратились, похоже, в такую прочную традицию», что Палата должна принять какие-то меры для борьбы с этим. Он настаивал на чрезвычайной важности для Палаты противопоставить что-то ставшей обычным явлением дуэльной практике, ибо сегодняшнее положение дел глубочайшим образом угрожает свободе слова. В отчете «Ежегодной хроники» дается освещение продолжения речи Лоутера:
Если свободные дебаты воспринимаются как личные оскорбления, а вопросы общественного характера, которые рассматриваются в той или другой палате парламента, начинают все больше решаться силой оружия, британское законодательное собрание превратится в сейм польской шляхты. В подобных условиях, как он считает, членам парламента лучше вообще отбросить законодательные дискуссии, оставить здание и направляться в поле, где, не утруждая себя всеми прочими заботами, они сразу смогут взяться за оружие, прибегая к нему как к единственному арбитру, способному рассудить их политические противоречия{430}.
Высказывание, конечно же, имело резонанс, оставшийся, впрочем, больше именно резонансом, поскольку слова, безусловно, не прошли не замеченными парламентариями, хотя они и продолжали, как прежде, приглашать друг друга для бесед в неформальной обстановке с пистолетами в руках. В 1794 г. член парламента Эдуард Бувери оставил бренный мир после поединка с лордом Танкервиллом.
Политические дуэли не заметили рубежа веков и продолжали неплохо чувствовать себя и в девятнадцатом столетии. Не ранее и не позднее
1835 г. парламентарий мистер Роубак дрался с обидчиком на дуэли из-за газетной публикации, а еще через четыре года маркиз Лондондерри (тот самый, который выяснял отношения с мистером Бэттьером в 1824 г.) по причине политических противоречий обменялся выстрелами с сыном Генри Граттэна. Политические пертурбации, связанные с прохождением акта Большой парламентской реформы 1832 г., как легко себе представить, вызвали фонтан эмоций во взаимоотношениях вигов и тори, что не замедлило отразиться на всплеске интенсивности дуэльной активности. Одним из первых так называемых «реформенных» поединков стала дуэль между Чарльзом Теннисоном д’Эйнкуртом и лордом Томасом Сесилом, состоявшаяся 18 июня 1831 г. Д’Эйнкурт, депутат вигов от Стамфорда, усмотрел тень порочащего его намека в словах и выражениях речи Сесила, которую тот произнес на собрании горожан (судя по всему, в Стамфорде. — Пер.). Д’Эйнкурт потребовал от Сесила разъяснений, в чем встретил отказ, а потому, что называется, попросил обидчика на выход. Оба нашли друг друга в Уормвуд-Скрабс, где каждый сделал по выстрелу без причинения взаимного ущерба. На следующий день д’Эйнкурт написал отцу, не скрывая, что «это глупый способ разрешения споров, но при всех обстоятельствах иначе просто никак разногласий и не поправить»{431}. Двое суток спустя д’Эйнкурт пересказывал разговоры остряков из Вестминстера по поводу дуэли: «Полагают, что то был только номер первый из серии реформенных дуэлей и что повсеместно признается закономерным, что охотничий сезон по праву открыл служащий артиллерийского департамента [Сесил]»{432}.
Прежде чем оставить тему британских политических дуэлей, обратим внимание на по меньшей мере три наиболее известных события такого рода: поединки с участием Уильяма Питта, Джорджа Кэннинга и герцога Веллингтона. Фигуры в известной мере разных классов в том, что касается Питта и Веллингтона, бывших премьер-министрами на момент участия в дуэлях, и министра кабинета Кэннинга, ставшего, правда, премьер-министром, но значительно позднее того момента, когда он дрался с другим членом кабинета — виконтом Каслри. Подробности рассматриваемых дуэлей слишком хорошо известны, чтобы придирчиво освещать их и разбирать события по косточкам. Интерес к этим трем дуэлям знаменитостей в отклике на них со стороны общества в целом и отдельных личностей. Рассматриваемые поединки способны рассказать очень и очень много об отношении к дуэлям современников. Особенно интригующим выглядит тот факт, что — по причине чрезвычайно высокого положения участников — во всех случаях мы отмечаем реакцию также и короля, что дает нам возможность перехватить взгляд на дуэли из королевского дворца.
Хронологически первым из трех идет поединок Уильяма Питта. В мае 1798 г. Питт обратился с просьбой к Палате общин поставить на голосование некоторые поправки к правилам набора живой силы для ВМФ. Во время последовавших обсуждений Джордж Тирни — de facto лидер оппозиции вигов — оспорил сам способ, которым Питт подал вопрос на рассмотрение Палаты. Питт, в свою очередь, высказался в отношении мотивов Тирни в том, что касалось его противодействия закону, в общем, фактически обвинил Тирни в недостаточном патриотизме во время войны. Подобное среди политиков в восемнадцатом веке, конечно же, находилось вне всяких представлений о терпимости, а потому на следующий день Питт получил вызов. Господа встретились на Патни-Хид 27 мая, оба промахнулись; второй выстрел Питт сделал в воздух. После выяснения отношений дуэлянты вернулись в Лондон. Нет ничего удивительного в том, что происшествие вызвало сенсацию.
Газеты тотчас же поспешили выразить свое неудовольствие дуэлью — никто из участников не избежал шквала праведного гнева. Тирни порицали за вызов, не ответить на который премьер не мог, спикера Эддингтона — за неспособность удержать процесс обсуждения под контролем. Реформатор Уильям Уилберфорс пережил «потрясение, которое едва ли когда-либо испытывал» и выразил намерение провести в Палате кампанию «против дуэльных норм»{433}. Однако для большинства критиков наиболее достойным порицания аспектом всего дела стал тот факт, что премьер-министр осмелился подвергнуть риску собственную жизнь в момент общенародного кризиса{434}. Многие оценили подобное как акт глубочайшей безответственности. Король выразил согласие, как показывает коротенькое письмецо, написанное им Питту после того, как до государя дошло известие о поединке.
30 мая 1798 г.
Уверен, случившееся не повторится. Вероятно, избежать этого не представлялось возможным, но существуют достаточные причины предотвратить ситуацию, когда вновь возникнет нужда в чем-то подобном. Представители общества не имеют права считаться только со своими потребностями, ибо должны думать о том, что хорошо и плохо для страны.
G.R.[60].{435}
В этом кратком упреке, вне сомнения, выражено мнение короля в отношении данной дуэли.
Через одиннадцать лет, когда Питта уже не стало, Британия все еще воевала с Францией. Трафальгар положил конец крупномасштабным военным действиям на море, однако на сухопутном театре, в Испании и Португалии, две враждующие державы продолжали вести между собой упорную борьбу. 1809 г. стал памятен тремя дуэлями между заметными членами общества. В феврале от руки мистера Пауэлла после банальной ссоры в нетрезвом виде пал 9-й виконт Фолкленд. В мае Лондон бурлил от возбуждения по поводу поединка, в котором лорд Пэйджет сошелся с полковником Кадоганом. Причиной стала скандальная связь Пэйджета с сестрой Кадогана, леди Шарлоттой Уэллсли, женой одного из братьев герцога Веллингтона. А затем — словно бы случившегося было и так уже не достаточно — в сентябре прорвался нарыв длительного противостояния в Кабинете, что выразилось в дуэли между Кэннингом и Каслри.
Когда лорд Портленд сформировал правительство после крушения так называемого министерства сплошных талантов в 1807 г., Кэннинг стал министром иностранных дел, а Каслри — военным министром. К 1809 г. у Кэннинга не осталось надежд на благополучное завершение войны тем правительством, членом которого он являлся и которое состояло, по его мнению, из неспособных министров — его коллег. В то же самое время правительство потряс скандал «герцог и дорогая», когда среди всего прочего возникли подозрения о продаже офицерских чинов любовницей главнокомандующего. С самого начала лета Кэннинг вел агитацию за удаление Каслри из Военного министерства. Портленду не хотелось лишаться поддержки Каслри, и он предпочитал идти на компромиссы, ни один из которых не давал нужного результата. В июле британцы отправили экспедицию для нападения на Валхерен — остров вблизи берегов Голландии. Скоро стало, однако, ясно, что предприятие закончится катастрофой, таким образом, в глазах Кэннинга в политический гроб Каслри был вбит последний гвоздь. Между тем Каслри удалось отсидеться в тени. Ответственность за информирование Каслри в отношении направленной против него закулисной борьбы ложится на Портленда и лорда-председателя (Тайного совета) Кэмдена. 7 сентября Кэмден рассказал Каслри о подковерных маневрах против него. 19 сентября, протянув почти две недели с момента сообщения ему «приятной» новости, Каслри вызвал Кэннинга на дуэль в выражениях, которые не подразумевали возможности отказа. Кэннинг принял вызов «радостно», несмотря на мнение многих, включая и самого Кэннинга, в отношении того, что драться с Каслри должны бы были либо Портленд, либо Кэмден.
Чтобы выйти на поединок, оба господина подали в отставку из правительства, причем Кэннинг вернулся к государственным обязанностям не ранее чем через семь лет. Противники встретились на Патни-Хид в шесть часов утра 21 сентября. Оружием стали пистолеты с минимального приемлемого расстояния в двенадцать шагов. Чарльз Эллис, секундант Кэннинга, признался в неопытности Кэннинга товарищу по взятым на себя обязанностям с противоположной стороны, лорду Ярмуту: «Мне придется взводить ему курок, поскольку я не уверен, что он сам сможет сделать это. Он в жизни никогда не стрелял из пистолета»{436}. В первом раунде промахнулись оба дуэлянта, однако во второй раз промазал только Кэннинг, тогда как пуля Каслри угодила в «мясистую часть бедра».
Примерно через две недели после поединка подробности в отношении интриг в Кабинете стали достоянием публики. «Таймс», которая поддерживала Кэннинга в его попытках улучшить работу министерства, не могла, однако, найти оправдания махинациям, вызвавшим дуэль{437}. «Ежегодная хроника» в обзоре происшествия дошла едва ли не до того, что обвинила Кэннинга в двуличности и лживости по отношению к Каслри. Уилберфорс, ранее пришедший в ужас от дуэли Питта, вновь — что и вполне предсказуемо — выразил возмущение по поводу нового всплеска насилия в высших политических сферах. Он охарактеризовал вызов Каслри как «хладнокровную меру намеренного мщения». Герцог Портленд, правительство которого оказалось буквально разорвано дуэлью, как и полагается, проинформировал о событиях короля. Георг III ответил не без надменности, что
герцогу должно отдавать себе отчет в том, что в сложившихся обстоятельствах долг Его Величества ни в коем случае не давать поддержки подобным деяниям, его желанием также должно являться стремление воздержаться… от любых комментариев за исключением искренней озабоченности, с которой он только может и должен смотреть на это происшествие{438}.
Ни один из участников поединка не улучшил собственной репутации вследствие дуэли, однако остается открытым вопрос в отношении мотивов Каслри, подтолкнувших его к вызову Кэннинга. Через день после дуэли он писал брату, признаваясь, что считает реноме свое «похороненным под спудом интриг, мелких махинаций и некомпетентности»{439}. Странно, почему же Каслри продолжал думать так и после дуэли, целью которой служило в конечном итоге очистить репутацию от разного рода клеветнических заявлений. Посему остается открытым для догадок то обстоятельство, что Каслри выбрал поединок не как средство обелить доброе имя, но как способ отомстить Кэннингу. Подобный мотив ни в коем случае не назовешь достойным.
Третья из знаменитых политических дуэлей произошла почти через 20 лет. В ней встретились герцог Веллингтон — победитель при Ватерлоо, национальный герой и премьер-министр — и эрл Уинчелси — эксцентричный пэр с крайне обостренными протестантскими симпатиями. Причиной разногласий, приведших к поединку, стало несходство во взглядах на католическую эмансипацию[61]. Яблоком раздора между двумя пэрами послужил вопрос Королевского колледжа в Лондоне, главным патроном которого являлся герцог. Уинчелси отозвал сделанное им пожертвование и написал в газету весьма ангажированное письмо с обвинениями в адрес Веллингтона в том, что тот-де хочет за счет основания колледжа «привнести римский папизм во все учреждения государства»{440}.
Подстрекательское письмо Уинчелси вышло 16 марта, после чего герцог дважды написал ему с предложением принести публичное извинение. Уинчелси согласился сделать это только в том случае, если Веллингтон так же прилюдно подтвердит, что основание колледжа не есть средство проведения католической эмансипации. Подобное, конечно же, герцог принять не мог и 20 марта прислал Уинчелси вызов. Стороны назначили секундантов: сэра Генри Хардинга для Веллингтона и лорда Фалмута для Уинчелси. Те договорились о встрече на следующее утро в Баттерси-Филдс в присутствии врача, мистера Хьюма. По прибытии сторон в условленное место секунданты провели разметку площадки. Хардинг, потерявший левую руку в сражении под Ватерлоо, передал важную функцию заряжания пистолетов герцога Хьюму. Фалмут тем временем не без дрожи в руках заряжал пистолеты Уинчелси.
Теперь, когда стороны приготовились обменяться выстрелами, Хардинг, отругав Уинчелси и Фалмута за то, что довели дело до обострения, отдал команду открыть огонь. Веллингтон, видя, что рука Уинчелси с пистолетом смотрит вниз, намеренно выстрелил в сторону, после чего Уинчелси разрядил оружие в воздух. Уинчелси очутился в затруднительном положении на дуэли. Он отказался идти на попятную, что превратило размолвку в дело чести, выходом из которого становился только поединок, однако перспектива ранить или — еще хуже — убить герцога казалась довольно непривлекательной. Теперь нам известно, что перед дуэлью он принял решение не стрелять в Веллингтона. Однако Уинчелси предпочел пройти через поединок, но не приносить извинений за письмо — хотя публикацию его он и сам уже считал ошибкой, — поскольку отказ от дуэли превратил бы его в объект «обвинений, которые сделали бы мою жизнь бесполезной», то есть речь идет, конечно же, о трусости{441}. Многие дуэлянты оказывались перед лицом подобной дилеммы.
Удовлетворив честь, Уинчелси получил возможность принести извинения, по случаю чего Фалмут сочинил черновичок «выражения сожалений», которые Веллингтон поначалу принимать не желал — он хотел непременно видеть слово «извинение». Хьюм, врач, выправил ситуацию, карандашом добавив в текст так необходимое «извинение». Затем Веллингтон кивнул Уинчелси и его секунданту, коснулся шляпы и, бросив собравшимся: «Доброе утро, господа», поскакал обратно в Лондон заниматься делами правительства.
Одной из первых о случившемся узнала любовница герцога, миссис Арбутнот. Прервав ее завтрак, он спросил: «Ну, так что вы скажете о джентльмене, который только что дрался на дуэли?»{442} Общество и частные лица отреагировали довольно скептически. Чарльз Гревилл записал в дневнике, который вел регулярно: «Ничто не сравнится с удивлением, которое вызвало событие»{443}. Гревилл не чувствовал уверенности в том, что герцог поступил правильно, вызвав лорда Уинчелси, который был «помешанным» и повсеместно считался виновником дуэли. Джереми Бентем — философ и ярый противник дуэлей — написал Веллингтону: «Опрометчивый человек! Только подумайте о смятении, в котором очутилось бы правительство, если бы Вас убили…»{444}
Дуэль вызвала сенсацию в печати. Поначалу «событие казалось столь невероятным, что привлекло очень мало доверия», но постепенно на свет Божий стали выходить подробности. В отличие от большинства прочих дуэлей, данный конкретный поединок имел прямое отношение к премьер-министру, что превращало все случившееся в происшествие общегосударственной важности, способное иметь далеко идущие последствия. Между тем, когда «по воле Провидения» герцог не получил ни царапины, катастрофы не случилось, а финансовые рынки продемонстрировали «завидную стабильность». Мнение «Таймс» сводилось к тому, что в дуэли вовсе не было необходимости и вообще она есть нелепое недоразумение.
Герцог Веллингтон последний человек на свете, который вообще должен прибегать к дуэли для защиты чести, объектом какого бы нападения он ни стал как публичная фигура. Кроме того, мы хотим добавить, что из всех живущих на Земле людей лорд Уинчелси есть как раз тот человек, от которого следует требовать сатисфакции за оскорбления, нанесенные по поводу католического вопроса{445}.
Через несколько часов после обмена выстрелами с лордом Уинчелси Веллингтон отправился в Виндзор на аудиенцию к королю, где сначала покончил с общественными делами, а потом упомянул о дуэли. Согласно репортажу «Таймс», король ранее не видел письма Уинчелси. Когда принесли газету, Веллингтон удалился, чтобы «дать (королю) возможность внимательно прочитать текст и поразмыслить над ним без его присутствия». Просмотрев злосчастное письмо, Георг заключил, что реакция на него дело личной чести и чувств и что, «будучи солдатом, его светлость, вероятно, более восприимчив к подобным моментам, чем какой-то иной индивидуум из другого класса общества». Дуэль, по мнению короля, была «неизбежна»{446}. Однако, согласно другому источнику, «король остался доволен дуэлью и сказал, что и он поступил бы так же»{447}. Георг IV не разделял однозначно неодобрительных взглядов отца на дуэли, пусть даже в одной из них рисковал своей жизнью премьер-министр.
Через два дня после дуэли «Таймс» писала, что «это, по меньшей мере, может послужить тенденцией успокоить ярость сторонников на протяжении оставшегося периода дискуссии», намекая, хотя и неосознанно, на мотивы, которыми руководствовался герцог, решаясь на поединок. Прежде он никогда не дрался на дуэлях и на самом деле не владел даже дуэльными пистолетами, но оказался готов сделать исключение, поскольку считал бой необходимым по политическим соображениям. Как Веллингтон объяснил герцогу Бакингему:
Правда состоит в том, что дуэль с лордом Уинчелси стала в значительной степени частью римско-католического вопроса, а потому было нужно пойти на нее… как сделать все что угодно еще для достижения цели, которую я себе поставил{448}.
Другими словами, он не считал случившееся чисто личным (или даже вообще личным) делом — он рассматривал его как часть проводимой политики. Одним словом, налицо мотивы полностью противоположные тем, которыми руководствовался другой премьер-министр-дуэлянт: Питт оправдывал участие в поединке оскорблением, нанесенным им Тирни как частному лицу, а не как общественной фигуре.
Прежде чем мы простимся с герцогом и его дуэлью, будет небезынтересным отметить, что в следующем, 1830 г. открылось пассажирское сообщение на железнодорожной ветке Ливерпуль — Манчестер, где в качестве средства тяги для поезда использовалась «Ракета» Стивенсона (паровоз с двигателем Стивенсона. — Пер.), Герцог лично перерезал ленточку, но произошла трагедия, когда Уильям Хаскинссон, парламентарий от Ливерпуля, попал на линию и погиб при столкновении с поездом. Невозможно не заметить контраста между средневековым дуэльным ритуалом и более чем современным феноменом происшествия со смертельным исходом на железнодорожных путях. Новый мир спешил на смену старому со скоростью паровоза, старый же отступал шаг за шагом, нехотя сдавая позицию, как дуэлянт в поединке.
Глава десятая. Отлив — дуэли в георгианской и ранневикторианской Англии
ИСТОРИЯ ДУЭЛЕЙ изобилует буянами, хулиганами и романтиками, но всем им далеко до драчливых патеров, поскольку явление это поражает прежде всего кажущейся несовместимостью и эксцентричностью. Священники-дуэлянты являлись преимущественно британским и ирландским феноменом, более того, принадлежавшим почти исключительно к георгианскому периоду. Хотя и недобросовестно было бы мерить современной меркой священников георгианской эпохи, тем не менее, будет совершенной правдой утверждать, что даже самый циничный, самый беспринципный и обмирщенный клирик должен соблюдать десять заповедей Господних. Шестая из них, как известно, гласит: «Не убий».
Первой дуэлью, связанной со священником в описываемый период, стала встреча между преподобным мистером Хиллом и корнетом Гардинером в Эппинг-Форесте в 1764 г. Гардинер был офицером Карабинеров, а Хилл — капелланом драгунского полка. Через два дня после получения ранения в той дуэли Хилл скончался. В некрологе о покойном говорится как о человеке «весьма приветливом, крайне деятельном и обладающем великим талантом проповедника» — оценки вполне лестные для священника. Однако один недостаток Хилла автор некролога все же упомянул: «Он имел слишком уж вспыльчивый характер для своего рода занятий»{449}.
В 1782 г. преподобный мистер Эллен дрался в Хайд-Парке на дуэли с американцем, Ллойдом Дьюлени. Дыолени описывался как «весьма благородный господин и очень уважаемая личность, обладающая обширной собственностью в провинции Мэриленд». Эллен, помимо духовного сана, имел и, как сказали бы мы теперь, всецело поглощавшее его хобби — служил также журналистом в «Морнинг пост». Он написал статью, озаглавленную «Личности главных бунтовщиков», в которой назвал Дьюлени «лжецом и душегубом». Дьюлени понадобилось целых три года, чтобы призвать Эллена к ответу за его высказывания, когда же он добился своего, они стрелялись с 8 ярдов. Дьюлени погиб. Эллен с секундантом после дуэли скрылись. Суд на Боу-Стрит объявил награду в 10 гиней за помощь в задержании двух беглецов. В итоге их поймали, судили и признали виновными в неумышленном человекоубийстве, оштрафовали на шиллинг и наказали полугодовым заключением. Во время процесса появилось довольно туманное свидетельство того, что Эллен-де отрабатывал приемы стрельбы из пистолета за день до дуэли. Весь эпизод спустили на тормозах, как писали, даже без «применения какого-то церковного наказания, хотя судья Буллер настоятельно обращал внимание присяжных на чрезвычайно скверное его (священника) поведение»{450}.
Как показывает пример, духовные власти не слишком-то строго карали священников-дуэлянтов, чего, казалось бы, следовало от них ожидать. Так или иначе, попадались иногда епископы, которые твердо стремились искоренить богопротивную практику среди подотчетного им клира. После поединка в Солсбери между священником и мирским господином в газете появились вот такие строки:
Что же касается того дела — того происшествия, — то как нам сказали, им занялся епископ, который, не будучи воинствующим церковнослужителем, не желает терпеть драчливых патеров, а потому намерен сделать его пример уроком для прочих{451}.
Годом раньше капитан Лизон и преподобный мистер Данбар встретились на дуэли в воскресенье утром на поле около Баттерси-Бридж. Оба промахнулись, после чего быстро уладили все дело. Затем, закончив встречу с Лизоном,
преподобный дуэлянт отправился служить службу в приходскую церковь, в которую не так давно был назначен викарием. В этом мы ничего дурного не усматриваем, ибо после попытки отнять жизнь у другого себе подобного человеческого создания самое время как следует помолиться и примириться с Господом Богом{452}.
В 1828 г. преподобный мистер Хитон де Креспиньи дрался на дуэли с мистером Лонгом Уэллсли на песчаном берегу под Кале. Данный случай отличается от многих прочих сходных примеров с участием духовных особ тем, что священник на сей раз оказался лицом, вызывающим на поединок. Конфронтация возникла по причине некоторых замечаний, отпущенных Уэллсли в адрес отца господина де Креспиньи. Тот осмелился заявить, что старик де Креспиньи имел якобы связь с некой неназванной женщиной. Они поехали в Кале, поскольку Уэллсли в то время связывали обязательства не нарушать мира в Англии{453}. Де Креспиньи ранее служил в Королевском ВМФ (где, вероятно, мог нажить некоторый дуэльный опыт) и нарушил приказ, до срока бросившись под огонь. Приняв сан в 1820 г., он благоразумно женился на дочери епископа Нориджского. Уже скоро он стал пастором в Сток-Дойле в Нортгемптоншире{454}. Крайне интересно было бы узнать, как отнесся к эскападе зятя среди дюн возле Кале тесть де Креспиньи.
Несмотря на все истории о драчливых патерах, встречались (и, несомненно, в немалом числе) случаи, когда священники исполняли более традиционные функции — стремились к миру и гармонии, а не сеяли вражду и ненависть. Об одном таком пресса с умилением писала в 1783 г.:
Утром в воскресенье, часов в десять, два офицера с еще тремя джентльменами, их друзьями, встретились на поле возле Бэйсуотера, с целью драться на дуэли, когда вышеозначенных господ заметил направлявшийся на службу преподобный мистер Суэйн. Он понял их намерения и осторожно вмешался, потом сопроводил их в Лондон, где, назначив встречу, еще раз повидался с ними вечером. Путем разумных наставлений и дельных советов сей благожелательный священник вместе с еще одним джентльменом поспособствовал улаживанию разногласий между офицерами мирным путем{455}.
Самым известным дуэлянтом-священником являлся преподобный сэр Генри Бэйт Дадли. Сэр Генри и в самом-то деле был столь печально знаменит как человек воинственный и скорый на расправу, что даже получил прозвище «Драчливый патер». После посвящения в сан он поселился в Эссексе, но скоро оставил его ради жизни в Лондоне и занятия журналистикой. В 1775 г. он сделался редактором «Морнннг пост», а в 1780 г. создал этому периодическому зданию конкурента — газету «Морнннг герольд». Журналистская деятельность принесла ему как влияние в обществе, так и дурную славу. Один современник даже посвятил Дадли стихотворные строки, в которых отзывался следующим образом:
В сутане щеголь и горлан-задира. Боец, драчун, игрок и простофиля. В разнос торговец ложью от правительств. До смерти друг он черту, претенденту, папе И приживала при хозяевах, и опер автор, Газетчик знатный и пороков обличитель[62].{456}Репутация Бэйта Дадли как драчливого патера основывалась на его успехах в роли дуэлянта и боксера. Первая его драка с капитаном Майлзом в 1773 г., прозванная «воксхоллским бузотерством», стала заявлением Бэйта как человека, с которым лучше не связываться. Кроме кулачных поединков, он участвовал, по меньшей мере, в трех традиционных дуэлях. Самая ранняя такого рода схватка — бой с капитаном Эндрю Стоуни из-за унизительных для последнего высказываний, которые допустил Бэйт в «Морнинг пост». Дуэль проходила в несколько необычных условиях — в трактире «Аделфи», на Странде. Стороны использовали как пистолеты, так и шпаги, оба получили легкие колюще-резаные ранения. Кроме всего прочего, при выстреле из пистолета разбилось зеркало в комнате. Правда, возникло подозрение, что дуэль вообще представляла собой заранее подготовленный спектакль, сыгранный с целью повысить интерес к Стоуни со стороны вдовствующей графини Стрэтмор. Если учесть, что те двое через несколько дней поженились, то уловка вполне удалась. Причина недоверия окружающих состояла в том, что поединок происходил в сугубо приватной атмосфере за закрытыми дверьми, при этом секунданты, один из которых пользовался довольно сомнительной репутацией, ожидали снаружи; нанесенные же дуэлянтами друг другу раны оказались довольно поверхностными, стрелял же вообще только один пистолет{457}.
Однако в дуэли Бэйта Дадли с мистером де Морандом в августе 1778 г. не прослеживается ни тени намека на сговор. И в самом-то деле, все, чего смогли достигнуть секунданты, убедить двух господ не делать друг в друга пятого выстрела. Оба главных участника оставили живое изложение подробностей дуэли в форме проекта заявления для печати. Они сочинили рассказ в кафе «Голова турка» на Странде сразу же после того, как вернулись с Килберн-Уэллс, где дрались на дуэли. Я намеренно сохранил вольно применяемые сокращения оригинала, чтобы сохранить непосредственность рассказа и передать по возможности атмосферу, в которой находились Бэйт и де Моранд в «Голове турка», попивая кофе, трудясь над историей, совершенно, казалось, забыв о том факте, что еще часом ранее приложили максимум старания с целью убить друг друга.
Сойдясь на 5 часах как на времени встречи для улаживания спора в Хайд-Парке, мистер Бэйт, сопровождаемый кап-ом Бэйли и врачом, а мистер Деморанд [sic] — мистером Остином, прибыли туда чуть раньше условленного, после чего каждый из секундантов в присутствии противной стороны зарядил пистолеты. Мистер Бэйт покинул коляску и занял позицию, мистер Деморанд тут же последовал его примеру. Поскольку кап. Бэйли сказал ему, «что он может продвинуться так далеко, как ему будет угодно», этот г-н так и сделал. Оба выстрелили с расстояния в двенадцать шагов один от другого без какого бы то ни было результата. Тогда мистер Деморанд сделал еще два или три шага и разрядил второй п-т, на что мистер Бэйт ответил (тем же), но оба п-та не выстрелили. Оба (дуэлянта) выразили желание продолжить, на что выр. протест секунданты, к-рые использовали любой аргумент, дабы заставить их (дуэлянтов) прекратить (бой). Но мистер Бэйт деятельно настаивал на том, что не удовлетворен, и они тут же уговорились (чтобы не мешали люди, которые к тому времени стали собираться в парке) проехать по Эджуэр-Роуд, чтобы покончить с делом в к-ниб. укромном месте сбоку от Килберн-Уэллс. Для чего проехали ок. мили, где мистер Бэйт с другом вышли, тут же мистер Деморанд и его друг сделали то же и проследовали на близлеж. поле. По получ. от кап-а Бэйли того же указ. подойти так близко, как он считал нужным, мистер Деморанд спустил курок, но пистолет дал осечку. На это мистер Бэйт выстрелил и слегка ранил мистера Деморанда в верхнюю часть головы. Мистер…[LXIII][63] тотчас же ск-л: «Вы ранены, сэр!» — на что мистер Деморанд бросил: «Незначительно», и выпалил из второго пистолета, на что мистер Бэйт ответил огнем, но без как-л. эффекта. Тут снова вмешались секунданты и ск-ли, что дело не может продолжаться так дальше, ибо каждый показал храбрость сполна. Мистер Бэйт ответил, что пришел сюда не выяснять храбрость, а затем, чтобы услышать отказ мистера Деморанда от справедливости заявлений в публ. печати о нем (Бэйте) в некоторых в-сах, за что он ожидает принесения извинений самым наиполнейшим образом. Или же должен настаивать на продолжении, пока один не упадет. Коль скоро мистер Деморанд не изволил выразить согласия (извиниться), они перезарядили пистолеты и пошли в поле чуть дальше, но как только они приготовились обменяться выстрелами, секунданты вновь вежливо вклинились и угрожали отказаться от выполнения своих обязанностей, замечая мистеру Деморанду, что теперь, когда тот дал убедительные док-ва личной храбрости, не будет преступлением с его стороны не отказать мистеру Бэйту в любезности, которой тот так добивается…{458}
Бэйт дрался на дуэли также с Джозефом Ричардсоном, одним из совладельцев «Морнннг пост», в результате чего Бэйт ушел из этой газеты и положил начало «Морнннг герольд».
Бэйт и де Моранд начали дуэль в Хайд-Парке. Однако им пришлось передислоцироваться в Килберн-Уэллс, чтобы никто не мешал им улаживать спор без лишних свидетелей. В данном шаге чувствуется отзвук более упорядоченной центробежной миграции дуэлянтов в Лондоне. Лестер-Филдс, Саутгемптон-Филдс и другие открытые места сразу же вокруг Лондона, так популярные у любителей выяснять отношения после реставрации монархии, либо застраивались, либо переставали предоставлять должную степень уединения. К 1760 г. дуэлянты продвигались все дальше на запад. Хайд-Парк по-прежнему пользовался успехом, но, как мы уже наблюдали, имелись поклонники и у Килберна, Риджентс-Парка, Хэмпстед-Хид и Чок-Фарм, равно как у Мэрилебон-Филдс, Тайберна и Блэкхида. Ставшая роковой и вызвавшая такую большую шумиху дуэль полковника Фосетта и лейтенанта Монро в 1843 г. проходила в Риджентс-Парке. Лорд Кэмелфорд дрался на закончившейся его гибелью дуэли с капитаном Бестом, как мы с вами тоже уже видели (см. пролог), за Холленд-Хаузом в Кенгсингтоне.
Со строительством мостов через Темзу дуэлянты в поисках мест для смертельных рандеву стали обращать внимание и на территорию к югу от реки. До 50-х гг. восемнадцатого века единственным мостом через Темзу в городской черте оставался Лондон-Бридж, далее к западу доступ на юг осуществлялся с помощью паромной переправы. Данное средство, совершенно очевидно, представлялось нежелательным для дуэлянтов, ибо сомнительно, что даже самый тупой паромщик или лодочник не распознал бы намерений господ, решивших воспользоваться его услугами. Вестминстер-Бридж, открытый в 1756 г., стал первым, который помог в буквальном смысле расширить дуэльные горизонты, за ним последовали в 1760 г. Блэкфрайарз-Бридж и Воксхолл-Бридж в 1816 г. Первый Баттерси-Бридж стоял в период между 1771-м и 80-ми гг. девятнадцатого столетия.
Баттерси-Филдс и Уимблдон-Коммон пользовались популярностью у дуэлянтов потому, что в начале девятнадцатого столетия туда представлялось возможным легко попасть из Лондона через новые мосты, тогда как места там были все же довольно уединенные, что в значительной мере гарантировало от постороннего глаза. В 50-е гг. девятнадцатого столетия Баттерси-Филдс осушили и засыпали землей, превратив в парк, до того же они представляли собой низкорасположенные поля сельскохозяйственной земли и печально знаменитое место разгула страстей представителей дворянства. Когда герцог Веллингтон и лорд Уинчелси приехали туда утром в день поединка в 1829 г., они видели там работника, который занимался точкой косы.
Уимблдон-Коммон — в то время часть более крупного общественного выгона, включавшего Патни-Хид, — полюбилась дуэлянтам по тем же причинам. Место находилось близко к сравнительно хорошо содержавшейся Портсмутской дороге — важное соображение, поскольку дороги тогда зачастую пребывали в ужасном состоянии — и было при этом довольно обширным, чтобы предоставлять дуэлянтам достаточную для их целей уединенность. В 1798 г. Питт дрался с Тирни именно на Патни-Хид. Полковник Ленокс обменялся выстрелами с братом короля, герцогом Йоркским, на Уимблдон-Коммон в мае 1789 г. Многие из дуэлей на Коммон в более поздний период проходили около знаменитой ветряной мельницы, построенной в 1817 г. И в самом-то деле, разве не мельник, Томас Дэнн, действовавший и как констебль, арестовал в 1840 г. Кардигана после дуэли с Харви Такеттом?
Лондон, конечно же, не был единственным местом в Британии, где встречались друг с другом дуэлянты, хотя он видел, вероятно, больше дуэлей, чем какой-то другой уголок страны. Шотландцы дрались на полях или на болотах под Эдинбургом. Согласно сэру Вальтеру Скотту, писавшему о 30-х гг. восемнадцатого века, Холируд-Парк радовал глаз и сердце дуэлянта, служил отличным местом для боя, будучи «глубокой, дикой и богатой травой долиной, усыпанной огромными валунами и обломками камней»{459}. В 1790 г. сэр Джордж Рэмзи получил смертельную рану от капитана Макрэя из-за ссоры по поводу лакея на Масселбург-Линкс. Англичане тоже сражались у моря: на берегу в Брайтоне, в Госпорте, в Саутси, в Диле и в Плимуте. Вообще же они дрались там, где казалось всего удобнее: в Остерли-Парке, в Каусе и в замке Карисбрук на острове Уайт, на Бэгшот-Хид, в Ливерпуле, в Брайдлингтоне, в Эппинг-Форест, в дюнах выше Бата — там, где представлялась возможность укрыться от любопытных глаз и строгих очей находившихся при исполнении обязанностей полицейских. Валлийцы тоже бились в поединках чести. Провинциальную тишину Тенби нарушила дуэль, ставшая в 1839 г. следствием долговременной тяжбы по вопросу собственности. В 1799 г. Сэм Фортьюн сложил голову в Хаверфордуэсте на дуэли из-за ссоры, разыгравшейся вокруг какой-то несущественной мелочи. Некий Джон Бенион, похоже, убил человека при подозрительных обстоятельствах на дуэли около Ньюкасл-Эмлин в 1814 г.
Однако Хайд-Парк, со своей стороны, оставался, по меньшей мере, до конца восемнадцатого века местом проведения многих дуэлей. Он располагался близко к фешенебельным особнякам Мейфэра (дорогой район лондонского Уэст-Энда. — Пер.), предоставляя вместе с тем дуэлянтам изрядную уединенность для спокойного разрешения их разногласий. В 1763 г. Уилкес и Мартин пешком добрались до места рандеву в Хайд-Парке. Около 1760 г., как узнаем мы из литературы, «парк пользовался печальной репутацией места, в коем орудовали разбойники и где в стороне от глаз людских и без опасности постороннего вмешательства проходили дуэли»{460}. Капитан Гронау, засевший за воспоминания в 60-е гг. девятнадцатого века, оставил описание Хайд-Парка таким, каким выглядел он в дни юности автора.
В 1815 г. он казался куда более деревенским, чем в сегодняшнее время. Под деревьями паслись коровы и олени, дорожки попадались нечасто, и ничто в иных местах его не говорило о том, что там ступала пресловутая нога человека, которая, где только можно, уничтожает любые намеки на красоту и шарм природы. Если вы осматривались, стоя на какой-то возвышенности, монотонные ряды домов не напоминали вам о близости большого города, и Хайд-Парк с его атмосферой более походил на тот, каковым создал его Бог, а не на затянутое дымкой, серое и пропитанное угольной пылью место в извечных полусумерках сегодняшнего Лондона{461}.
Немецкая путешественница, посетившая Лондон в начале девятнадцатого столетия, подтверждала воспоминания Гронау о сельской идиллии парка и поражалась показной роскошью зрелища, открывавшегося там ее глазам по воскресеньям после обеда, когда «весь светский мир ездит, скачет верхом или просто прогуливается там». Она уверяла читателя, будто в парке в такое время собирались приблизительно до 100 000 человек{462}.
Несмотря на всю первобытность Хайд-Парка на заре девятнадцатого века, кажется очевидным, что на изломе столетий он стал выходить из моды как место встреч дуэлянтов. Капитаны Кларк и Иннес дрались в Хайд-Парке в марте 1749 г., хотя, вероятно, выбери они уголок подальше, Кларку бы удалось избежать суровой руки правосудия. Как мы уже отмечали, Уилкес и Мартин схлестнулись в Хайд-Парке в 1763 г., а Бэйт Дадли и де Моранд — в 1778 г.; правда, в обоих случаях им мешали прохожие, и дуэлянтам приходилось менять дислокацию. К 1800 г. желающие подраться предпочитали другие места — выяснять отношения в Хайд-Парке становилось все более рискованным.
Питт стрелялся с Тирни на Патни-Хид в 1798 г., как и Кэннинг с Каслри в 1809 г. Монтгомери и Макнамара столкнулись в Чок-Фарм в 1803 г., хотя сама ссора произошла в Хайд-Парке. Лорд Пэйджет и полковник Кадоган обменялись выстрелами на Уимблдон-Коммон в 1809 г., тогда как в тот же год лорд Фолкленд пал от руки мистера Пауэлла в Чок-Фарм. Словно бы желая лишний раз подтвердить, что Хайд-Парк перестал быть обиталищем дуэлянтов, некий Томас Смит написал в 1836 г. памфлет, озаглавленный «Исторические воспоминания Хайд-Парка», в которых содержались сведения о известных дуэлях, происходивших в парке. Как следует из записок Смита, поединки в Хайд-Парке к 1836 г. сделались прошлым и теперь принадлежали истории. В георгианский период неспособность уголовного права проводить сильную линию в отношении дуэлей приводила к значительным противоречиям. Что до положения дуэлянта в смысле закона, сомнения теоретически отсутствовали. Сэр Флетчер Нортон, генеральный атторней, открывая в 1765 г. судебное дело «корона против лорда Байрона», напоминал Палате лордов:
Совершенно ясно, что… если случается ссора, но затем стороны имеют время охладить пыл, однако потом все же дерутся и один погибает, уцелевший виновен в убийстве. Или же если характер, который носило деяние, выдает порочность намерений и гнусность замысла, тогда это будет убийством{463}.
Все действительно совершенно ясно. Правда, не всем. Более того, как предписывал дуэльный этикет, поединок не должен был начинаться сразу же после ссоры, а потому дуэлянты, следовавшие кодексам, неизбежно подпадали под статью уголовного права. Рациональная установка в диктате этикета, безусловно, имела целью остановить дуэль, не дать, возможно, пьяным и излишне возбужденным дуэлянтам столкнуться друг с другом под влиянием момента — промежуток, предусмотренный в процедуре, позволял назначить секундантов и предоставлял время разрешить противоречие без боя. Но закон гласил, что если дуэлянт получил отсрочку для охлаждения страстей, уцелевший после поединка становился убийцей.
Так или иначе, присяжные неохотно обвиняли дравшихся на дуэлях господ в убийствах, при условии, если теми соблюдались все формальности. Именно так и происходило, даже когда дуэлянты имели много времени — несколько дней в отдельных случаях — для охлаждения страстей, что, с точки зрения закона, однозначно позволяло трактовать смерть в следовавшем затем поединке как убийство. И в самом-то деле, все только осложнялось тем парадоксальным явлением, что дуэлями, обычно вызывавшими нехорошее подозрение жюри, оказывались те бои, в которые стороны вступали в порыве гнева. Как раз вследствие поединка при таких условиях в 1808 г. майора Кэмпбелла обвинили в убийстве капитана Бойда. Хотя именно на такие дуэли — в теории, по меньшей мере — закон закрывал — или должен был закрывать — глаза. Таким образом, приходится признать, что право скорее поощряло пьяные потасовки, в которых, хотя и к сожалению, кто-то погибал, но осуждало дуэлянтов, соблюдавших предписанный этикет.
В январе 1830 г. Ричард Ламбрект убил Оливера Клэйтона на дуэли в Баттерси-Филдс. Поединок разгорелся в темноте, никто из участников не видел цели, но Клэйтон, тем не менее, погиб. Ламбрект и двое секундантов — Фредерик Кокс и Генри Бигли — впоследствии предстали перед выездной сессией суда присяжных в Кингстоне по обвинению в убийстве Клэйтона. Не вызывал сомнения тот факт, что роковой выстрел сделал Ламбрект, и судья, подводя итоги слушания, сказал жюри, что у него нет оснований снижать статью с намеренного убийства до нечаянного. Несмотря ни на что, присяжные вынесли приговор «не виновны»{464}.
Нежелание жюри осуждать обвиняемых дуэлянтов иллюстрируют два шотландских дела 20-х гг. девятнадцатого века: процесс над Джеймсом Стюартом, убившим в 1822 г. в поединке сэра Александра Босуэлла, и суд над Дэйвидом Лэндейлом за убийство в 1826 г. на дуэли Джорджа Моргана. В обоих случаях присяжные без всякого сомнения оправдали фигурантов. В случае со Стюартом жюри даже не понадобилось уединяться для обдумывания приговора. Точно так же и в деле Лэндейла присяжные вынесли вердикт «немедленно и единодушно», не покидая зала. В последнем случае задачу заседателей облегчил судья, лорд Джиллис, который в своем напутственном слове фактически дал жюри указание оправдать Лэндейла. Все это, несмотря на тот факт, что защита даже не пыталась утверждать, что Лэндейл не убивал Моргана{465}. Три приведенных выше примера показывают, как трудно бывало прокурорской стороне добиться справедливых приговоров по дуэльным делам.
Всю степень сложности задачи тех, кто стремился к непременному искоренению дуэлей, показывают некоторые статистические данные, согласно которым в правление Георга III отмечалось 172 заявленные дуэли. Из 344 главных участников 69 погибли, а 96 были ранены, таким образом остается 179 человек, не получивших, что называется, ни царапинки{466}. Цифры представлены историками, изучавшими дуэли, и, хотя нет никаких способов проверить точность выкладок, они, тем не менее, красноречиво говорят о недейственности уголовного права в отношении дуэлянтов. Если посмотреть на дело иначе, можно сказать, что данные показывают то, до какой степени власти фактически поощряли поединки чести в Британии при Георге III. Из 172 дуэлей за 60 лет лишь 18 закончились судами, при этом из этого количества семерых обвиняемых признали в неумышленных и только троих в умышленных убийствах; двоих из троих казнили{467}.[64] По мнению Грэнвилла Шарпа — реформатора, писавшего в 1790 г., — «снисхождение в судах» по дуэльным делам оказывалось «произвольно и без всякой оглядки на закон». Он шел дальше и утверждал, что безнаказанность, которой наслаждались дуэлянты перед лицом закона, являлась «одной из главных причин продолжения и даже роста в настоящее время отвратительной и позорной практики дуэлей»{468}. Как ни смотри на имеющуюся статистику, получается, что не согласиться с Шарпом просто невозможно. Даже при том, что только одна десятая часть дуэлей вообще рассматривалась в судах и едва половину фигурантов признавали виновными, все равно на пути тех, кто желал видеть большее количество дуэлянтов обвиненными в совершенных убийствах, вставали дальнейшие препятствия. Первое, древняя юридическая аномалия, от которой у Гренвилла Шарпа волосы вставали дыбом, — право преимущества клира. Данную норму некогда ввели для защиты священнослужителей от преследований светских властей, особенно в свете наличия у церкви своей системы правосудия. Так как умение читать в средневековой Англии выдавало обычно принадлежность человека к духовному сословию, преимущество «делать заявление о своей невиновности» заключалось в том, чтобы зачитать (или протарабанить на память, как пономарь) стих из Нового Завета. По положению 1547 г. все пэры могли прибегать к требованию применения в отношении их права преимущества клира даже без необходимости клеймения руки (норму ранее ввели для того, чтобы светский человек не мог ходатайствовать о применении к нему права преимущества клира больше одного раза). Что же аномалия означала для дуэлянтов? При условии, если присяжные вообще выражали готовность осудить фигуранта хотя бы за сравнительно нетяжелое преступление — неумышленное человекоубийство, — он отделывался не более чем легким испугом. Существование подобной уловки, как считали реформаторы, подвигало жюри признавать дуэлянтов виновными в неумышленных человекоубийствах (то есть в убийстве без отягчающих вину злокозненных намерений, совершенном случайно). Эдуард, эрл Уорик, приятель лорда Мохана, потребовал применения к себе права преимущества клира, будучи в 1699 г. обвинен в неумышленном человекоубийстве. Лорд Байрон воспользовался приемом, чтобы вовсе избежать наказания, признанный виновным в неумышленном человекоубийстве после гибели на дуэли от его руки Уильяма Чауорта. Время от времени предпринимались усилия как-то ограничить право преимущества клира, однако оно продолжало занимать место в кодексе законов до отмены в правление Георга IV В отношении пэров оно применялось до окончательного упразднения в 40-е гг. девятнадцатого века{469}.
Если дуэлянту особенно не везло и его обвиняли все же в умышленном убийстве (по таким делам право преимущества клира не применялось), всегда оставалась надежда на королевское помилование. В 1750 г. присяжные в Олд-Бэйли признали капитана Кларка виновным в убийстве капитана Иннеса при обстоятельствах, когда явно имело место двурушничество. Обмен выстрелами осуществлялся на очень короткой дистанции — ярда, наверное, четыре, не более, — но, что еще значительнее, пистолеты Кларка заметно превосходили оружие Иннеса. Жюри, обвинив все же Кларка в убийстве, указало на него как на лицо, достойное прощения{470}. Георг II с радостью воспользовался рекомендацией суда и с чистой совестью избавил Кларка от виселицы.
В 60-е гг. девятнадцатого века Эндрю Стейнмец писал, что «Георг III априори одарял дуэлянтов «пардонами», которые те имели в карманах, когда следовали к местам поединков, как в случае эрла Талбота и Джона Уилкеса, что отлично осознавал последний»{471}. Было ли это справедливо в буквальном смысле — как, если верить самому Уилкесу, обстояло дело на его дуэли с лордом Талботом, — можно посомневаться и поспорить, однако Стейнмец явно находил основания считать, что большинство дуэлянтов с уверенностью могли рассчитывать на помилование со стороны Георга III, если им довелось убить соперника в поединке. Однако приведенные выше статистические данные по дуэлям доказывают (если они вообще что-либо доказывают) обратное: только одного из трех признанных виновными в убийстве в правление Георга III король помиловал, что явно говорит не в пользу версии о том, будто монаршая милость в его царствование даровалась всем без разбора. Статистика говорит скорее в пользу того, что главная гарантия безнаказанности для дуэлянтов заключалась не в надежде на верную королевскую милость, а во-первых, в нежелании властей привлекать подобных нарушителей законов к суду, а во-вторых, в еще большей несклонности присяжных выносить обвинительные приговоры по делам дуэлянтов. Чего, правда, мы никогда не узнаем из статистических данных, — это того, скольких из них помиловали на раннем этапе — то есть фактически не доводя до суда.
Есть, однако, свидетельство того, что Георг III проявлял активную заинтересованность в вопросах дуэлей, особенно между офицерами в вооруженных силах. Данное наблюдение позволяет сделать вывод, что, вовсе не занимая попустительской позиции в отношении дуэлянтов, он делал все от него зависящее для недопущения поединков. Дуглас цитирует два случая, когда король вмешивался в процессы военных трибуналов. Первый касается майора 67-го пешего полка Джона Брауна, которого судили на Антигуа (в Вест-Индии). Председатель суда, лорд Фредерик Кавендиш, сообщал о «большом раздражении и враждебности» между сторонами и что «без какого-то своевременного посредничества можно ожидать последствий, подрывавших военный порядок и дисциплину». Лорд Фредерик получил указание от короля добиться примирения между развоевавшимися офицерами. Точно так же король приложил руку к охлаждению страстей между генералом Мюрреем и сэром Уильямом Дрэйпером. Ссора вспыхнула между этими двумя вследствие написанного Дрэйпером письма, в котором Мюррей обвинялся во лжи. Король велел вновь открыть слушания по делу Мюррея в трибунале с целью примирить офицеров. Желаемое было достигнуто{472}.
В свете дуэли герцога Йоркского и полковника Ленокса в мае 1789 г. лордам Дувру и Амхерсту — полковникам лейб-гвардейских полков — задали вопрос в отношении того, что будет разумным предпринять, дабы гарантировать корону от подобных инцидентов в дальнейшем. Они посоветовали Георгу III «употребить всю Вашу королевскую власть для пресечения сих тревожащих и к тому же множащихся злодеяний за счет изъявления самым суровым образом Вашего в том неудовольствия». Расшифровывая, что же именно имелось в виду под неудовольствием, их сиятельные лордства предлагали поставить в известность всех и каждого из офицеров, что нарушения Военного кодекса будут караться увольнением со службы{473}. Тремя годами ранее министр внутренних дел, лорд Сидни, обратился за помощью к королю в деле предотвращения перерастания в опасную фазу длительных разногласий между лордом Макартни и генералом Стюартом{474}. В 1788 г. Георга III так глубоко и неприятно поразило гнусное убийство на дуэли капитаном де Ланей майора Чэпмена (см. четвертую главу), что король приказал навеки вычеркнуть имя капитана из списков личного состава армии.
Король также оказался вовлечен в кутерьму, поднявшуюся после обвинения майора Кэмпбелла в убийстве капитана Бойда на дуэли в июне 1807 г. Как мы с вами уже видели, обстоятельства поединка выглядели решительно подозрительными. Дело Кэмпбелла в связи с убийством Бойда разбирал судья Мэйн и присяжные на выездной сессии в ирландском графстве Арма летом 1808 г. Защита Кэмпбелла строилась на его завидной репутации как офицера и человека чести. Так или иначе, когда Мэйн подошел к напутствию присяжных — а он стяжал себе славу жесткого судьи, особенно когда дело касалось дуэлей, — он не пожелал почтить добрым словом кодекс чести. Мэйн также противодействовал любой попытке вызвать у жюри симпатию к Кэмпбеллу. Другими словами, он ни в коем случае не стремился использовать свое влияние и воздействовать на заседателей, расположив их к обвиняемому, как, например, поступил судья при разборе дела Лэндейла в Шотландии за несколько лет до того. В результате жюри признало Кэмпбелла виновным в убийстве — как мы уже не раз убеждались, случай на самом деле редкий в судебной практике того времени, — а Мэйн приговорил его к повешению. Как бы там ни было, все ожидали, что в итоге Кэмпбелла простят. Большое жюри графства Арма обратилось с ходатайством о помиловании к лорду-местоблюстителю (главе судебной и исполнительной власти в графстве. — Пер.), герцогу Ричмонду (который и сам, как полковник Ленокс, дрался на дуэли 20 годами ранее), но судья Мэйн блокировал этот шаг тем, что не квалифицировал Кэмпбелла как личность, достойную прощения. И все же исполнение наказания отстрочили до изъявления королевской воли по делу{475}.
16 августа 1808 г. лорд Хоксбери (который, как эрл Ливерпуль, позднее служил премьер-министром) написал Георгу III относительно дела Кэмпбелла. Хоксбери сообщал королю, что, по мнению доверенных советников Его Величества, данный случай не заслуживал королевского вмешательства. Иными словами, он рекомендовал дать правосудию свершиться и препроводить Кэмпбелла к виселице. Соображения, двигавшие Хоксбери, были, если можно так сказать, трехсторонними. Во-первых, имело место явное нарушение обычных дуэльных норм. Во-вторых, из показаний свидетелей становилось совершенно очевидным, что Кэмпбелл вынудил Бойда драться тут же, причем против его воли, лишая возможности прибегнуть к посредничеству секунданта или даже успеть уладить дела. В-третьих, Хоксбери держался мнения, что бой случился все же через достаточно продолжительный промежуток времени после провокации, чтобы здравый смысл мог возобладать. Король последовал совету министра{476}. На том все и решилось, несмотря на личное обращение миссис Кэмпбелл к королю и другое обращение — уже к принцу Уэльскому. 24 августа 1808 г. вынесенный Кэмпбеллу приговор был приведен в исполнение.
Дело Кэмпбелла стало одним из печально знаменитых дуэльных инцидентов за продолжительное правление Георга III, причем ход его сопровождался упорными попытками со стороны Кэмпбелла добиться помилования. Однако факт твердости Георга III, который не поддался давлению, оказываемому на него в пользу прощения Кэмпбелла, указывает на то, что король все же не проявлял неизменной готовности так уж попустительствовать дуэлянтам, как обычно принято думать о нем.
* * *
Доктор Джонсон выступал квалифицированным защитником дуэлей. В 1773 г. Босуэлл (сын которого погиб на дуэли) вспоминал о мнении Джонсона, которое тот высказал следующим образом:
Если война, которую ведет общество, считается нравственной, то почему война личности не может в равной степени претендовать на то же самое? И действительно, мы видим, на какие ухищрения пускаются, чтобы втиснуть войну в рамки христианской религии{477}.
Десятью годами позднее доктор все так же утверждал, что «человек имеет право выстрелить в того, кто вторгается в его персональные сферы, как не запрещено стрелять в тех, кто пытается вломиться в чужой дом»{478}.
Однако Джонсон, несмотря на всю свою известность и образование, не выражал этакого единого и нераздельного мнения просвещенной части общества в отношении дуэлей. Немало голосов — особенно с церковных и университетских кафедр — звучало и в осуждение поединков чести. Экзаменующимся на соискание ежегодной литературной премии Ситона в Кембриджском университете давали дуэль как заданную тему два года подряд — в 1774 и 1775 гг. Совершенно очевидно, что как явление такого рода поединки изрядно занимали умы научных бонз, заправлявших премией Ситона. Между прочим, Георг III держал в личной библиотеке книгу Чарльза Лэйерда, победителя конкурса 1774 г., цветистый и эпический по стилю антидуэльный трактат в стихах{479}. Хотя читал ли ее король, сказать трудно.
Последняя фаза дуэльной истории в Англии — отрезок времени с 1790 по 1850 г. — ставит перед историками проблему. Нет больших сомнений в отношении того, что конец восемнадцатого столетия и первые два десятилетия века девятнадцатого стали свидетелями роста числа дуэлей и укрепления готовности общества принимать дуэли как средство разрешения конфликтов. Как мы уже наблюдали, поединки чести считались чем-то de rigueur — само собой разумеющимся, — причем даже для премьер-министров, по меньшей мере, виделись таковыми в определенных и очень влиятельных сферах. Министры кабинета и парламентарии — политические руководители государственного уровня — считали естественным выходить на бой с пистолетом в руках для отстаивания своих чести и взглядов. Солдаты и аристократы в равной степени воспринимали возможность драться на дуэлях как некое богоданное им при рождении право. Не раньше и не позже 1829 г. премьер-министр, герцог Веллингтон, сошелся с оппонентом в поединке по откровенно политическим мотивам. Но вот в следующие 20 лет дуэль сошла со сцены событий. Она просто перестала считаться приемлемой нормой поведения. В данном разделе мы попытаемся объяснить данный феномен — весьма примечательный и прежде всего своими темпами.
Мы стали свидетелями того, как отреагировал Георг III на сообщение о дуэли Питта, но сын и наследник короля вовсе не спешил укорять своего премьер-министра за участие в поединке. И в самом-то деле, как мы убедились, он не то что не осудил, но едва ли не одобрил поступок главы правительства. Лорд Окленд говорил Генри Бругему следующее:
Драка была глупым делом, но все хорошо закончилось. Король сказал герцогу, что прочитай он (король) письмо, (он) не понял бы, если бы герцог не пришел в возмущение от его строк. Сейчас он (король) думает, похоже, что сам бы вышел драться или, по крайней мере, стал бы секундантом{480}.
Однако не один лишь король выражал восхищение таким проблеском отваги. Лорд Джон Расселл отмечал: «Все дамы в экзальтации от дуэли герцога — большей чуши вы не услышите»{481}. С другой стороны, однако, политик виг Томас Спринг-Райс поделился с все тем же Бругемом мнением в отношении того факта, что претендент на судейскую должность на Цейлоне до того выступал секундантом О’Коннела в одном из многих поединков, что могло бы повредить шансам соискателя мантии на получение места (которое он, кстати, получил){482}. Данный случай — само обстоятельство, что такой человек вообще мог занять место судьи, — очень многое говорит об официальной индифферентности в отношении дуэлей. Совершенно очевидно, репутация дуэлянта не служила помехой для продвижения вверх по политической лестнице. Полковник Ленокс дрался на двух дуэлях всего за полмесяца летом 1789 г. (причем в одном поединке его противником выступал брат короля). Тем не менее позднее, уже как герцог Ричмонд, он занимал пост вице-короля Ирландии и генерал-губернатора Канады.
Мы уже встречались с так называемой «реформенной» дуэлью между лордом Томасом Сесилом и Чарльзом Теннисоном д’Эйнкуртом в июне 1831 г., однако последствия поединка дают нам интересную возможность посмотреть на отношение к поединкам со стороны нового короля, Уильяма IV Через четыре дня после дуэли д’Эйнкурт присутствовал на приеме при дворе, где удостоился внимания короля, обращавшегося с ним в «весьма теплой и благодушной» манере в том, что касается «недавнего дела». Нет и намека на какое-то неудовольствие короля по поводу участия вельможи в поединке. И в самом деле, в следующем году д’Эйнкурт получил назначение в Тайный совет. Уильям IV — по меньшей мере, в данном случае — судя по всему, разделял нестрогие взгляды брата на дуэли.
Хотя приведенные примеры и не говорят однозначно в пользу терпимости всего общества к дуэли как явлению, все равно они довольно показательны в том, что касается взглядов на поединки среди элиты правящих классов. Не будет преувеличением сказать, что в 1830 г. представители ее (все еще) с легкостью и непринужденностью закрывали глаза на дуэли. Не позднее чем в 1842 г. парламентарий Крэйвен Беркли и такой же член парламента капитан Болдеро сошлись на дуэли около Остерли-Парка; секунданты их являлись также их коллегами по работе в законодательных органах{483}.
Тот факт, что дуэльной практике вообще позволили встретить железнодорожную эпоху, представляется довольно примечательным, хотя порой и непростым для объяснения обстоятельством. Причина отчасти в том, что поединки являлись древней привилегией правящей элиты, представлявшей собой давно устоявшееся и санкционированное обычаем право, менять каковое положение высшее государственное руководство не спешило. Откровенное нежелание присяжных осуждать дуэлянтов есть прямое свидетельство признания дуэли более низкими эшелонами общества как аристократической (или, по меньшей мере, дворянской) привилегии. Отчасти живучесть дуэли объясняется приверженностью к ней военных. Армия выступала оплотом поединков чести и до самого конца не хотела расставаться с ними. На самом деле, как мы с вами уже убедились, она подталкивала офицеров к участию в дуэлях, по крайней мере, в не меньшей степени, чем само начальство с его требованиями дисциплины стремилось отвадить их поступать подобным образом.
Другой причиной устойчивости позиций дуэльной традиции являлось фактическое положение вещей, когда за некоторого рода оскорбления и обиды среди высших классов представлялось возможным поквитаться только на поединках — смыть позор кровью. Закон, который оперировал категориями денежных штрафов, просто не мог послужить инструментом воздаяния за иные злодеяния. Такими очень и очень серьезными действиями считалось соблазнение жены, сестры или дочери. Не представлялось возможным компенсировать бесчестье никакими деньгами, пусть даже и значительными. В 1809 г. дуэль лорда Пэйджета с полковником Кадоганом состоялась после того, как суд присудил Генри Уэллсли £20 000 компенсации — гигантскую сумму по тому времени — за внебрачную связь (внеб. св., как это тогда называлось на языке судейских). Пэйджет позволил приговору вступить в силу, не оспорив его и тем самым признав факт адюльтера.
В 1823 г. лорд Бруденелл (так звали этого господина до того, как он унаследовал титул эрла Кардигана) решился сбежать с прекрасной, своенравной и несдержанной миссис Элизабет Джонстон — женой капитана Джонстона. В 1824 г. капитан Джонстон предъявил Бруденеллу иск в возмещение ущерба по внеб. св., что стало первым шагом в рамках длительного бракоразводного процесса. Бруденелла представлял адвокат, однако сам ответчик не явился, оставив себя в данном вопросе на волю суда. Жюри присудило в пользу Джонстона 1000 фунтов. После разбирательства Бруденелл прислал к капитану Джонстону человека с предложением «дать ему сатисфакцию» на дуэли. Джонстон, расхохотавшись в лицо посланцу обидчика, ответил: «Скажите лорду Бруденеллу, что он уже дал мне сатисфакцию — полное удовлетворение тем, что избавил меня от самой вздорной и сумасбродной сучки во всем королевстве»{484}.
Примерно через 20 лет эрл Кардиган вновь оказался в центре внимания из-за все той же внеб. св., на сей раз в связи с лордом Уильямом Пэйджетом — сыном лорда Пэйджета. Кардиган, не забывший еще так насолившего ему дела Такетта, которого мы коснемся позднее, отказался драться на дуэли. Когда же открылось слушание по вчиненному иску по внеб. св., дело быстро развалилось под грохот взаимных обвинений и заявлений, что главный свидетель Пэйджета был куплен Кардиганом{485}. Процесс все же удалось запустить вновь, но судебная машина опять встала. На сей раз Кардиган занял, если можно так сказать, господствующую высоту, сумев представить все дело как не более чем попытку печально знаменитого мота и кутилы Пэйджета вытянуть денежки с «богатого, но не пользующегося популярностью у публики нобиля»{486}.
В то время как правящие классы продолжали попустительствовать дуэльной практике на том основании, что-де гражданское право не предоставляет должного воздаяния за некоторые проступки, неадекватность уголовного права тоже продолжала питать силами организм традиции поединков чести. Мы уже подробно рассмотрели факты нежелания присяжных осуждать дуэлянтов, однако, как считали некоторые реформаторы, в равной степени отсутствовали и какие-то попытки усилить положения уголовного права, чтобы оно позволяло должным образом наказывать дуэлянтов за неподчинение нормам закона. В марте 1844 г. парламентарий капитан Полхилл решил проявить инициативу и внести поправку в билль с целью прекращения практики дуэлей на том основании, что, как пишет Хэнсард, «неразумно пытаться бороться с этим на основании существующего закона, который и без того уже сам по себе довольно жесток (смешок в зале)»{487}.
Тайтес (иначе Титус или Тит. — Пер.), автор антидуэльной направленности, комментирует положение таким образом:
Какой еще практический закон против дуэлей — строгий или нестрогий — может существовать, кроме того, в соответствии с которым уцелевшего участника боя без секундантов не вешают, когда доказано или есть все основания полагать, что убивший поступал нечестно?.. Приходилось ли капитану Полхиллу когда-либо слышать… о благородном господине, которого повесили бы за «убийство человека» в традиционно допустимой форме, даже когда стороны стрелялись через платок?{488}
Другими словами, даже и в 1844 г. реформаторы считали существовавшее уголовное право недостаточно эффективным для искоренения дуэли. И все же, как мы видим, явление исчезало практически на их глазах. Другой случай критики со стороны Тайтеса в адрес уголовного права касался дела Кэмпбелла — Бойда 1808 г. Тайтес полагал, что чрезвычайная суровость в применении закона в деле Кэмпбелла — а он, как мы помним, был повешен — парадоксальным образом наталкивает на мысль, что если бы он «следовал правилам», то избежал бы кары. Согласно Тайтесу, «это дало почти открытую санкцию общепринятой практике»{489}. Есть изрядная доли иронии в том, что реформаторы, посвятившие столько энергии порицанию неспособности закона суровым образом наказывать дуэлянтов, когда такое все же произошло — когда обвиняемый получил воздаяние по высшему разряду, — начинают жаловаться, что-де подобные проявления жесткости воодушевляют дуэлянтов.
Существует и еще одна — хотя и довольно метафизическая — причина такого долгожительства дуэлей: рост увлечения всем средневековым и рыцарским. Закат восемнадцатого и заря девятнадцатого столетий в Британии стали свидетелями возрождения интереса к средневековой истории и средневековой архитектуре. Стало модным, например, перестраивать дом в готическом стиле, делая его чем-то похожим на замок, вешать на стены картины с изображениями сцен из средневековой истории, собирать доспехи и вооружение. Сделалось общепринятым проявлением хорошего вкуса читать романы сэра Вальтера Скотта — самого крупного и наиболее популярного автора, пропагандировавшего все средневековое. Хотя никто и не претендует на справедливость утверждения в отношении того, будто распространение подобных идей напрямую связано с обновленным подъемом дуэльной традиции в описываемый период, было бы нелогичным не прослеживать каких-то — возможно, и подсознательных — ассоциаций между тем и другим. В конце-то концов, дуэли — пусть и отдаленно — строились все же на средневековых понятиях о рыцарстве и рыцарских поступках, а именно интерес к рыцарям и всему рыцарскому являлся сильной составляющей возвращения средневекового духа.
Между 1787 и 1789 гг. Бенджамин Уэст создал цикл из семи картин, посвященных приемам у короля в Виндзоре и показывавших различные эпизоды времен царствования короля Эдуарда III. Сериал служил прославлению рыцарских ценностей средневекового дворянина: Эдуард III и его сын, Черный Принц, изображены как само воплощение рыцарского идеала — могущественные победители и, тем не менее, заботливые, обходительные и пекущиеся о подданных милосердные правители.
Образное и идеализированное воссоздание сцен английской средневековой истории Уэстом нашло отражение и в архитектуре. Вкус ко всему живописному — представим себе раннюю акварель Тернера, посвященную Тинтернскому аббатству, — послужил стимулом развития моды к строительству замков в средневековом стиле или, по крайней мере, к перепланировке существующих строений: добавлению к ним башен, стен с бойницами и рвов. В первом десятилетии девятнадцатого века Роберт Смирк построил замки Лоутер в Уэстморленде и Истнор в Херифордшире, оба из которых прекрасные стилизации под средневековье. Примеров предостаточно, но самый амбициозный, наверное, план перестройки Джеффри Уайятвиллом Виндзорского замка в готическом стиле по заказу Георга IV начиная с 1823 г. и далее.
Другая демонстрация пристрастий ко всему средневековому — мода на собирание доспехов и оружия, что являлось также откровенным проявлением связи между описываемым историческим периодом и эрой рыцарства. Первым зафиксированным случаем продажи доспехов в Англии стал в 1789 г. аукцион Кристи. В 1824 г. Сэмьюэл Раш Мейрик опубликовал трехтомник «Критическое исследование древнего оружия», ставший первой работой по доскональному изучению данного предмета. В промежутке между двумя датами энтузиазм собирателей оружия привел к созданию нескольких коллекций, а в отдельных случаях и к строительству специального назначения оружейных палат.
* * *
Мы рассмотрели некоторые причины того, почему дуэли в Англии оставались неизжитыми в течение столь длительного времени. Теперь наступает время исследовать обстоятельства второй части ранее уже упоминаемой головоломки: почему же они вышли из моды так быстро и так решительно? Самый короткий ответ: общественное мнение более не собиралось терпеть это явление и попустительствовать дуэлянтам. Более длинный вариант подразумевает обсуждение ряда обстоятельств, сумма которых повлияла на смену настроений публики.
Памфлетисты к 1830 г. давно уже вели наступление на десятилетиями отстаиваемые позиции поборников дуэлей. В особенности обстрелу подвергались базовые положения: (1) дуэли исправляли пробелы в законодательстве, (2) дуэли способствовали поддержанию хорошего поведения в обществе, и (3) они основывались на понятиях о чести. Так или иначе, если посмотреть с другой стороны, никаких позитивных или исправительных признаков не находилось: «Среди адвокатов дуэлей главным образом обнаруживаются лентяи, распутники, дебоширы, игроки, соблазнители и нарушители брачных уз!»{490}
Согласно одному борцу за дуэльный аболиционизм, писавшему в 1807 г., явление представляло собой «вырождающийся реликт», порочащий общество, «пагубный и нечестивый обычай»{491}. Максимой автору служило следующее: «Лучший образ действий христианина есть подчинение диктату веры, а наивернейший способ поведения для англичанина — обращение к закону графства»{492}. Оставшийся неназванным по имени Senex Observator (нечто вроде старейшина, или старец-наблюдатель. — Пер.), писавший в 1810 г., восставал против
ужасной практики, которая собирает под свои знамена не только молодых и безрассудных господ, но в последнее время находит применение у тех, кто занимает видные позиции в жизни, что, как можно предположить, не должно вызывать у них интереса к обычаям столь неуместным и немыслимым для добропорядочного человека{493}.
Данный пассаж представлял собой плохо прикрытый подкоп под лорда Каслри и Джорджа Кэннинга, которые сошлись в поединке прошедшей осенью, однако высказанное выше мнение совпадало с направлением мышления авторов трактатов, нацеленных на противодействие дуэлям, считавших, что обычай драться по вопросам чести снова высоко поднял голову. И в самом деле, памфлетист, писавший не ранее и не позднее 1835 г., выражал убежденность в том, что «придется приложить еще много усилий прежде, чем порок нации удастся действительно искоренить»{494}. По оценкам Джона Данлопа, воинствующего противника дуэлей, а также и активного поборника воздержания, сделанным в 1843 г., «затрагиваемый дуэлями класс» (как он не вполне удачно выразился) насчитывал что-то около 70 000 человек (или 0,3 процента от общего населения из 23,8 миллиона, согласно переписи 1851 г.). Данлоп сам отозвался о подсчете как о «приемлемой догадке», основанной на данных о «поступлении налоговых сборов с лиц, владеющих экипажами и верховыми лошадьми, а также о сведениях по количеству капиталистов и образованных людей из определенных открытых источников». Подавляющее большинство из этих 70 000 человек, как он считал, было бы счастливо покончить с дуэлями. По Данлопу, дуэль являлась практикой, недостойной благородных господ: «Она предоставляет предательской таинственности пистолетных перестрелок в пивных и грубому хулиганству неуместное преимущество над подлинным превосходством и чистотою личности». Решением проблемы, по мнению Данлопа, могло бы послужить «общество отрицания» дуэли — то есть объединение, посвященное противодействию практике путем отказа от участия в ней. Такая ассоциация «затрагиваемых дуэлями» джентльменов дала бы зарок ни в коем случае не идти на дуэли{495}.
Реформаторы осознавали, что по мере отсчета лет девятнадцатого века и на фоне быстрого роста населения (причем активно подвергающегося процессу урбанизации) оружием против дуэли может стать давление общественного мнения. В 1822 г. преподобный Питер Чолмерс задавался вопросом: «Если бы удалось направить поток общественного мнения в подобающее русло, разве не стало бы возможным тогда… положить конец в нашей стране гнусной и разрушительной практике?» Чолмерс понимал силу общественного мнения и широту его возможностей в деле подавления дуэлей.
Общество строится из отдельных и незаметных личностей, составляющих множество. Сами по себе они могут вращаться по отдельности друг от друга и быть незначительными, однако вес суждения каждого — каким бы малым он ни оказывался — сказывается вкупе с мнением других и производит действенное усилие{496}.
В июне 1830 г. Филипп Крэмптон произнес речь на открытом митинге Ассоциации по прекращению дуэлей в Дублине. Всецело поддерживай цели организации, он сказал (очевидно, обращаясь к председателю. — Пер.): «Сэр, пусть Ваше общество станет плавильной печью стеклодува, с помощью которой сольется в единый многогранный сосуд все лучшее, все человечное, что есть в народе»{497}.
Одним словом, Крэмптон призывал к тому, что на современном политическом жаргоне называется фокусированием общественного мнения. В 1844 г. Тайтес отмечал процесс «быстрого формирования общественного мнения» против «мерзостной и глупой практики» — дуэлей{498}.
Факт заключался в том, что, как признавали памфлетисты, общественное мнение и в самом-то деле пришло в движение. В отношении политического положения в Англии в 30-е гг. девятнадцатого века обстоятельства начали меняться, и меняться радикальным образом. В 1807 г. вышел запрет на работорговлю, а в 1833 г. было упразднено и само рабство. Католическая эмансипация 1829 г. сняла с римских католиков самые тяжелые ограничения, наложенные на них со времен реформации. Отмена Акта о присяге в предыдущем году (предварительный шаг в деле возвращения части населения полноты гражданских прав[65]) тоже помогла последовательным и упорным нонконформистам освободиться от так долго душивших их пут ограничений. Правительство долго остававшихся в оппозиции вигов впервые с 80-х гг. восемнадцатого столетия (не считая короткого периода в 1806–1807 гг.) приступило к изменению законодательства. Нельзя утверждать, что Акт реформы парламента 1832 г. тут же ввел нормы демократии в современном смысле слова, однако он начал разрушать олигархическую практику «гнилых местечек»[66] и закрытых электоратов.
Самое лучшее, страна скоро получила нового и молодого государя, а вернее, государыню. Когда в 1837 г. принцесса Виктория взошла на трон, ей едва исполнилось 18 лет, однако она твердо вознамерилась избавить двор от темных личностей, набравших такую большую силу в царствование одного и другого дяди, и покончить с былой распущенностью. Брак в 1840 г. с высокоумным и аскетичным Альбертом дал дополнительный толчок этому процессу. Королевская чета проводила дни досуга в здоровой атмосфере Осборна на острове Уайт, который если уж не в географическом, то в духовном плане располагался в необъятной дали от экзотических «мясных котлов египетских» Брайтона (библейское выражение, здесь подразумевающее плотские удовольствия. — Пер.). Вряд ли легко себе представить, что новый режим стал бы терпеть такой анахронизм, как дуэли — реликт заботящейся только о собственных наслаждениях эпохи. Все именно так и оказалось.
Страна вставала на современные рельсы в других важных аспектах. Индустриальная революция изменила лицо огромных районов Британии, создав, с одной стороны, сатанинские мельницы, но с другой — позволив сколотить колоссальные состояния новому классу — промышленной буржуазии. Постоянно все более урбанизирующееся население исповедовало евангелическое христианство. Великий адепт евангелической церкви, Уилберфорс, метал громы и молнии в дуэлянтов, в том числе и в Питта с Каслри, а потому трудно было бы ожидать со стороны евангелической общественности поощрительного отношения к подобной практике. Историк Донна Т. Эндрю писала: «В отличие от полной соревновательности общественной жизни светских людей, адепты евангелической церкви проповедовали трезвость, умеренность, труды и заботы во имя похвал от Господа»{499}.
В такой среде вряд ли кто-то стал бы принимать или терпеть дуэлянтов. В равной степени, как указывает Эндрю, уже один постоянный рост влияния бизнеса и промышленности на все стороны жизни народа способствовал вытеснению из нее дуэли. Перемены повышали важность закона и поднимали уровень почтения к нему у населения. В обществе, проникнутом понятиями коммерциализации, индивидуумы не прибегают к разрешению противоречий на дуэльной площадке, они обращаются в суд. В 30-е и 40-е гг. девятнадцатого столетия Британия становилась все современнее: шла массовая индустриализация, шумел и набирал силу железнодорожный бум, тогда как дуэли начинали казаться этаким атавистическим и потому обреченным явлением. Как писала «Таймс»: «Падают вековые оковы, и поднимается человеческий разум…»{500}
Если процесс осовременивания общества создавал основу условий для заката дуэли, то отметим и три события, который послужили ускорению ее ухода с исторической авансцены. Джеймс Бруденелл, 7-й эрл Кардиган, представлялся великолепным анахронизмом, по духу — личность, уместная во времена регентства, но родившаяся на 20 лет позднее, чем надо. Бруденеллу пришлось жить в более трезвом и ответственном обществе ранней викторианской Британии. Несметно богатый, беспросветно глупый субъект со взрывным, точно порох, характером, эрл славился как неисправимый донжуан и дуэлянт. Именно его поединок с капитаном Такеттом на Уимблдон-Коммон 12 сентября 1840 г. и обстоятельства, окружавшие последующее оправдание, подняли беспрецедентную шумиху с осуждением дуэлей. События, приведшие к поединку, так или иначе основывались на ненависти Кардигана к так называемым «индийским» офицерам в его кавалерийском полку — в 11-м гусарском. Собственно, все случившееся и проистекало-то, в сущности, из этой его непримиримости. В 1834 г. Кардигана отстранили от командования 15-м гусарским полком, однако всего лишь через два года он получил под начало 11-й гусарский полк. К тому моменту, когда в 1836 г. Кардиган приобрел командирскую должность в 11 -м гусарском, эта воинская часть стояла в Индии уже 17 лет. Эрл отплыл в Индию принимать командование и, проведя всего несколько недель в новом полку, успел проникнуться искренней ненавистью к «индийским» офицерам.
«Индийскими» офицерами назывались командиры, служившие в полку во время его длительного пребывания в Индии. В глазах Кардигана они стояли на низкой ступеньке социальной лестницы, им недоставало лоска, а также умения и желания должным образом выполнять обязанности военных. Он вовсе не пытался как-то умерить презрение к ним на парадах или в офицерской столовой. Подобного сорта офицеров он в своем полку терпеть не хотел. К лету 1838 г. Кардиган и 11-й гусарский полк вернулись в Англию.
Переходу отношений между Кардиганом и «индийскими» офицерами в высшую фазу накала способствовало так называемое «дело с черной бутылкой» в мае 1840 г., когда Кардиган заметил, как один «индийский» офицер, капитан Джон Рейнолдс, наливал за обедом в столовой бывшему в тот день с визитом в полку генералу из черной бутылки. Мало того, что Кардиган предал анафеме сами бутылки на столе в собрании офицеров — он предпочитал графины, — именно черные разновидности стеклотары вызывали в нем особое раздражение, поскольку в них обычно находился портер, который уважали «индийские» офицеры. Рейнолдс получил разнос и был лишен возможности очистить свое имя перед трибуналом, после чего взаимоотношения между Кардиганом и его «индийскими» офицерами стали просто отвратительными{501}.
4 сентября 1840 г. в «Морнинг кроникл» под заголовком «Офицерам британской армии» появилось письмо оставшегося неназванным автора, нападавшего с критикой на Кардигана «со знанием подробностей и невероятной ядовитостью». Эрл обвинялся в нанесении глубоких оскорблений офицерам в столовой и склонности при этом избегать дуэлей под прикрытием звания командира, если кто-то пытался призвать его к ответу за таковое поведение{502}. Всем известная тайна состояла в том, что автором был капитан Харви Такетт — «индийский» офицер 11-го гусарского полка, недавно ушедший в отставку с военной службы. Кардиган послал к Такетту друга с требованием извинений, а когда таковые не последовали, стороны договорились относительно дуэли.
Лорд Кардиган и Харви Такетт встретились около ветряной мельницы на Уимблдон-Коммон в 5 пополудни, в субботу, 12 сентября 1840 г., в присутствии секундантов — соответственно Дугласа и Уэйнрайта — и знаменитого врача сэра Джеймса Андерсона. Секунданты отмерили расстояние в 12 шагов, и их доверители обменялись выстрелами. В первый раз оба промахнулись, а вот во второй пуля попала Такетту в нижнюю область подреберья. К тому моменту на месте поединка появился мельник Томас Дэнн, исполнявший еще и полицейские функции. Увидев Кардигана с еще дымящимся пистолетом, он задержал его и Дугласа за нарушение порядка. Терявшего кровь раненого Такетта унесли с поля.
В конце концов дело Кардигана и Дугласа по обвинению по трем пунктам — попытка намеренного убийства или нанесения увечий или тяжелейших телесных травм Такетту — слушало большое жюри в Олд-Бэйли. Однако Кардиган, как позволял ему закон, выбрал суд пэров Палаты лордов. Предстоящий процесс вызвал большой резонанс, поскольку ничего подобного не случалось в течение 60 лет. Приготовления обошлись недешево: «несколько дюжин плотников, обойщиков и прочих работников» были наняты для проведения необходимых изменений в зале, где предстояло пройти заседаниям{503}. Три четверти общих расходов на суд пошли на ремонт и обновление помещения{504}. Билеты на процесс, спрос на которые достиг каких-то немыслимых пределов, распределялись очень скупо; был оглашен список свидетелей. «Таймс» не утерпела, чтобы не дать совета Палате лордов. Их светлостям следовало, как рекомендовала газета, засвидетельствовать «единодушное, бесстрашное и бескомпромиссное отвращение к безбожной системе дуэлей»{505}.
Так долго и с таким нетерпением ожидавшийся процесс открылся 16 февраля 1841 г. под председательством лорда главного судьи, лорда Денмана. Слушания начались в 11 часов, а к пяти вечера Кардигана единодушно оправдали по представлению адвоката ввиду отсутствия оснований для привлечения к ответственности. Доказательства прокурорской стороны не позволяли установить, что лицо, поименованное в обвинительном акте как жертва, в действительности являлось тем самым Такеттом, упоминаемым свидетелями. Сам Такетт показаний не давал. По любым стандартам, благополучный для Кардигана исход стал делом техники и был вполне предсказуем. «Таймс» едва сдерживала возмущение. Дело, надрывался автор статьи, «пятнает глубочайшим бесчестьем весь английский закон в теперешнем его состоянии и заставляет исполниться величайшего сомнения в отношении того, как представляющие Корону офицеры… отправляли свои обязанности».
Доказательства были «наверное, самыми ясными, самыми убедительными из тех, которые когда-либо предоставлялись на рассмотрение какого бы то ни было суда», но все же Кардигана оправдали. Стало наглядно очевидным то, «насколько важнее для британской юриспруденции лица и имена, а не факты [и] сколь могущественны и всевластны в Вестминстере софизмы, отговорки и крючкотворство»{506}.
Тем вечером, когда Кардиган появился в ложе театра «Друри Лейн», в зале начался самый настоящий бунт. Шум стоял такой, что не представлялось возможным начать спектакль.
Дело Кардигана так важно тем, какую сильную и бурную реакцию общества оно вызвало. Оно показало, что закон не хочет или не может ничего поделать со столь архаичной привилегией, как дуэльная практика. Обстоятельства поединка Кардигана, совершенно очевидно, подпадали прямехонько под положения недавно введенного антидуэльного законодательства. И в самом-то деле, эрла взяли с дымящимся пистолетом в руке рядом с окровавленной жертвой. И все же оправдали. Все очень походило на то, что дуэлянты — и Кардиган служил тому превосходным примером — наслаждались особыми гласными или негласными правами попирать закон, чего не дозволялось людям не столь выдающегося звена. Так или иначе, случай с Кардиганом не просто демонстрировал несправедливость, не только вызывал возмущение оправданием — куда больше, он являлся противоборством старого и нового порядка. Кардиган представлял собой мир старый par excellence — так сказать, по определению, — мир привилегий богатства, ничем не стесненного чванства и безнаказанности, ибо был человеком, который считал, что положение дает ему право делать то, что ему заблагорассудится, тогда и где захочется. Кардиган персонифицировал зло дуэлей как явления. Люди увидели вдруг, что дуэль есть нечто большее, чем антиобщественное, противное христианству и закону похмелье — отрыжка прошлого. Нет, она служила символом существа лорда Кардигана и ему подобных. Современный мир не собирался терпеть такого вызова.
Последнее слово в деле Кардигана следовало бы, наверное, предоставить Дж. У. Крокеру, политику тори и бывшему министру адмиралтейства. Он отличался врожденными симпатиями к консерватизму и обладал завидным опытом в общественных делах. Адвокат Кардигана, сэр Уильям Фоллет, воспользовался советом Крокера при подготовке к защите клиента. Крокер рекомендовал Фоллету не отстаивать института дуэли, если дойдет до необходимости «парировать выпад против системы в целом». Вместо того Фоллету надлежало строить защиту Кардигана, упирая все больше на то обстоятельство, что для скорейшего искоренения дуэли необходимо-де не карать отдельных личностей за склонность придерживаться принятых обычаев, а ужесточать юридические основы{507}. Выкорчевывание дуэлей представлялось небольшой ценой, которую можно было заплатить за возможность сохранить «систему в целом».
Тогда как дуэль Кардигана всколыхнула умы и привела общество к осознанию того, что дуэли свое отжили — отжили раз и навсегда, — поединок между двумя некровными родственниками, связанными узами братства через брак, — лейтенантом Манро из полка «Синих» (Королевской конной Гвардии. — Пер.) и полковником Фосеттом из 55-го пешего полка — подтолкнул общество к действиям. 1 июля 1843 г. оба вышеназванных господина встретились у Брекнок-Армс в Кэмден-Тауне. Ссора возникла из-за небольших разногласий во взглядах на лучший способ управления собственностью. Пуля попала полковнику в грудь, и он, промучившись двое суток, отправился на встречу с праотцами. Согласно Эндрю Стейнмецу, «рассказ о дуэли сильнейшим образом шокировал публику», вследствие чего была создана Антидуэльная ассоциация{508}. Аналогичный орган, Ассоциация по прекращению дуэлей, возник в предшествующем году (в 1842 г.). Основанная на убеждении, что «дуэльная практика есть как греховная, так и противоречащая разуму и в равной степени противная законам божеским и человеческим», организация могла похвастаться наличием в ее рядах многих высокопоставленных членов. Двадцать восемь пэров и двадцать четыре парламентария были рекрутированы в результате впечатляющей по масштабам «переклички» среди генералов и адмиралов, не считая большого количества офицеров более скромных званий из сухопутных сил и ВМФ. Среди штатских тоже попадались россыпи достойных судейских, адвокатов и врачей{509}.
В следующем году (в 1844 г.) правительство представило на рассмотрение Палаты общин законопроект с поправками к Военному кодексу. Премьер-министр, сэр Роберт Пил, вознамерился искоренить дуэли, сломив решительным штурмом их главный бастион — армию. 15 апреля увидели свет статьи исправленного кодекса, в число которых входили и разного рода условия для примирения поссорившихся офицеров, что позволило бы предотвратить дуэли{510}. Кроме того, предусматривались нормы против сторон — участниц дуэли, которые по приговору военного трибунала подлежали увольнению из вооруженных сил. Однако коронным трюком правительства выступало положение, не позволявшее женам погибших в поединке офицеров получать пенсию. Это, как надеялись авторы идеи, заставит потенциальных дуэлянтов задуматься о последствиях, перед которыми окажутся близкие в случае их гибели, и отказаться от боя.
Поставив эффективный заслон против дуэлей в армии, правительство рассчитывало на естественное отмирание традиции среди штатских. Так и случилось. С момента утверждения поправок к Военному кодексу дуэли в Англии можно было пересчитать по пальцам. Годом позже лейтенант Хоуки из Королевской морской пехоты убил мистер Ситона из 11-го гусарского полка в поединке, разгоревшемся на песчаном бережку возле Госпорта. Эндрю Стейнмец полагал, что «дуэль эта стала последней для англичан в Англии. По крайней мере, я не сумел найти упоминания о других». Тот же автор считал последней дуэлью в Англии вообще — и закончившейся смертельным случаем — столкновение между двумя французскими беженцами, Курне и Бартельми в октябре 1852 г. Курне погиб{511}. По В. Дж. Кирнану, последний поединок в Англии вели Джордж Смайт и полковник Ромилли в 1852 г.{512}.
Одной из примечательных черт процесса исчезновения дуэли всегда оставалась скорость, с которой она захирела и приказала долго жить. После двух с половиной столетий процветания в Англии, на протяжении которых явление, что называется, дышало полной грудью, оно стушевалось и в течение нескольких лет перестало подавать признаки жизни. Запрет по закону и практическая утрата позиций дуэлью почти полностью совпали по времени. В 1852 г. мистера Хэйуорда оскорбили, когда он обедал в клубе Карлтон. Слова обидчика не допускали двоякого толкования, а потому Хэйуорд тут же написал ему с предложением в соответствии с освященным веками обычаем назвать друга. Как бы там ни было, когда секунданты встретились, дело разрешилось быстро. К следующему утру стороны достигли соглашения, обещая взаимно «полностью и безоговорочно пойти на попятную» — взять назад все сказанное. Вот и весь инцидент.
Несколько дней спустя Хэйуорд рассказал о случившемся в клубе Карлтон в письме к доверенному другу. Документ просто примечательный, поскольку описание происшествия показывает, насколько неприемлемыми сделались дуэли всего за какие-то считаные годы. Ссора, которая 10 и уж точно 15 лет назад завершилась бы где-нибудь на полянке под грохот пистолетов, закончилась униженными извинениями и обещаниями не придавать дела огласке. Письмо дает понять однозначно, что вопрос возможности встретиться в поединке в Англии уже не стоял как таковой. Если стороны непременно хотели драться, делать это им пришлось бы во Франции. Несостоявшиеся дуэлянты сошлись на том, чтобы никто из них «не делал никаких записей из опасения придания их гласности»{513}. Дни, когда стороны описывали поединки в прессе, безвозвратно ушли в прошлое. Трудно представить себе преподобного Бэйта Дадли и мистера де Моранда сидящими за кофе в «Голове турка» и, как покорные овечки, решающими не делать записей в отношении дуэли, на которой они только что дрались, «из опасения придания их гласности».
Мы остановились на 1852 г., но прецеденты имелись и раньше. В 1836 г. лорда де Роса обвинили в жульничестве за карточным столом. Не прошло и полгода, как в клубах Сент-Джеймса уже вовсю циркулировали слухи об отточенном умении де Роса проделывать sauter la coupe, или передергивать, как это называется в иных, но вполне определенных кругах. В конце концов слухи обрели материальную форму, выразившись в публикации с заголовком «Сатирик», а потом уже и стали достоянием самой широкой общественности. Де Рос, конечно же, все отрицал и стремился обелить свое имя. Он решил вчинить иск за клевету. В декабре 1836 г. де Рос написал обидчикам: «Я не побоюсь ваших умозаключений и не испугаюсь вашего числа, собираясь добиваться того, что мне посоветовали сделать. То есть я буду преследовать «Сатирика» судебным порядком»{514}.
Джон Камминг — один из группы лиц, сомневавшихся в честности де Роса, — ответил ему, высказав оппоненту собственную точку зрения в отношении избранного им образа действий: «Ваша светлость предпочитает законный путь? Отлично, пусть будет законный, но такой, где я смогу доказывать свои заявления, вызывать своих свидетелей и назначать своих консультантов»{515}.
В письме Камминга чувствуется очень плохо скрытый намек на способность дела обернуться дуэлью, а это показывает, что в 1836 г. дуэль все еще широко рассматривалась как средство разрешения вопросов чести в таких случаях, как обвинения в мошенничестве. Несмотря ни на что, де Рос предпочел отстаивать дело в судебных инстанциях.
1 июня 1891 г. в Лондоне началось разбирательство в отношении диффамации — слушания, которые обещали стать «во многих аспектах самыми сенсационными за все время царствования королевы»{516}. Истец, сэр Уильям Гордон Камминг, богатый баронет, был подполковником шотландских гвардейцев и давнишним приятелем принца Уэльского. Он судился с клеветником, утверждавшим, что Камминг жульничает в карты, особенно в баккара. Заявление прозвучало прошедшей осенью во время домашней вечеринки в Трэнби-Крофт в Йоркшире, где собралось общество на Донкастерские скачки. В качестве главного гостя хозяева Трэнби-Крофт принимали принца Уэльского. Гордон Камминг тоже находился там в ту неделю среди прочих.
В первый же вечер гости после ужина играли в баккара. Один или два из участников вечеринки заметили, что Гордон Камминг как будто бы хитрит, скрытно повышая ставку после объявления карт. Наблюдательные гости ничего не сказали подполковнику, однако проинформировали других игроков, а потому, когда следующим вечером все снова уселись за стол играть в баккара, на возможного жулика смотрело уже множество глаз. И снова стало казаться, что сэр Уильям хитрит. На сей раз ему заявили об этом, и, хотя он отрицал любые утверждения в отношении его нечестности, ему в итоге пришлось подписать один клочок бумаги. Листок представлял собой взятое на себя Гордоном Каммингом обязательство больше не играть в карты. В обмен на такое заявление обвинители подполковника обещали хранить все дело в тайне.
Как и следовало ожидать, произошла утечка, причем подозрение как на ее виновника в глазах многих падало на принца Уэльского. Начали циркулировать сплетни и слухи. Когда же происшествие стало достоянием гласности, сэр Уильям решил судиться с клеветниками. Его уличили в мошенничестве, но теперь он собирался очистить свое доброе имя. Обращаясь к присяжным в суде, его адвокат, сэр Уильям Кларк, так высказался в отношении обвинений в жульничестве: «Это серьезный вопрос, касающийся его чести, репутации и вообще всей карьеры»{517}.
Цветистая речь Кларка более чем наглядно показала каждому в зале суда, каковы ставки. Речь шла не о баккара или вообще о нравах позднего викторианского высшего общества, даже не о привычке поиграть принца Уэльского. То было дело чести. Если бы Гордон Камминг не сумел оправдаться, он, можно без преувеличения сказать, поставил бы на себе крест. Именно в таком случае, но лет 50–60 назад оскорбленному неизбежно пришлось бы прибегать к пистолетам. Более того, гости Трэнби-Крофт являлись как раз теми самыми богатыми, досужими, энергичными представителями военных кругов, которые — так же в прошлом — несомненно, искали бы выхода в дуэли. Точно в таких обществах во времена «золотого дуэльного века» процветала традиция биться за честь с оружием в руках, но все же сэр Уильям Гордон Камминг предпочел отстаивать свое дело в суде. Происшествие в Трэнби-Крофт и его последствия, вне всякого сомнения, показали, что дуэль в Англии окончательно отмерла.
Глава одиннадцатая. Господство пистолета — дуэли в Ирландии, 1760–1860 гг.
ВРЕМЕНЕМ, КОГДА ДУЭЛИ в Ирландии достигли апогея, стали последние 30 лет восемнадцатого столетия. 1770-е и 1780-е гг. были эпохой так называемых «пожирателей огня» — не имевшей четких форм группы молодых ирландцев, кровавые деяния которой прославили дуэльные хроникеры, более всего сэр Джона Баррингтон (не Джон — то есть John, или Иоанн, a Jonah, по-русски Иона. — Пер.). На самом деле они больше походили на не привыкших дорожить людскими жизнями головорезов, чем на утонченных джентльменов-дуэлянтов, но истории их, или, точнее, легенды вокруг них — полные скорее надуманного, чем действительного, — сделали немало для того, чтобы создать ощущение, будто Ирландия тех лет представляла собой настоящий рай для дуэлянтов.
История дуэлей в Ирландии в те времена развивалась по сходной, но не идентичной кривой, что и история поединков чести в Англии. Тогда как дуэльная интенсивность в Англии до, скажем, 1820 г. неизменно возрастала, а после этой даты начала быстро катиться под уклон, ирландский график пережил резкий скачок после 1760 г., спад же последовал после 1800 г. Невозможно отрицать важности двух законодательных документов в истории дуэлей в Ирландии: во-первых, Восьмилетнего акта 1768 г. и, во-вторых, Акта об унии 1801 г.
Описываемый период активности открывается в Ирландии (как и в Англии) смертью короля Георга II. В Ирландии кончина короля ускорила парламентские выборы. Так или иначе, у них имелась и добавочная значимость, поскольку — в отличие от Англии — там ранее отсутствовали условия для выборов. Так что с восхождением на трон молодого короля — а Георг III наследовал деду в возрасте 22 лет — выборы могли определить политический ландшафт на десятилетия. Все это придавало особую остроту парламентским процессам, которые последовали за уходом Георга И. На фоне сменившего период апатии оживления в ирландской политике и одновременно роста благосостояния дуэли получили новое вливание необходимого для поддержания процесса горения страстей кислорода. На следующие 40 лет политика превратилась в наиболее питательную среду для вызревания дуэльных конфликтов в ирландском обществе. Всему этому в изрядной мере поспособствовало, хотя и не совсем неумышленно, прохождение Восьмилетнего акта, которым ирландскому законодательному собранию предписывалось проводить выборы, по меньшей мере, раз в восемь лет. Поскольку выборы-то как раз и являлись частой причиной возникновения несходства мнений у кандидатов, вышеупомянутый акт изрядно подхлестнул дуэли. Первые выборы, которые состоялись по условиям этого Восьмилетнего парламентского акта, пришлись на 1768 г., что не обошлось без целого ряда поединков. Веха того же, если не сказать обратного, характера — Акт об унии 1801 г. за счет делегирования ирландской законодательной политики Вестминстеру разом устранил самый опасный очаг разгорания дуэльных страстей{518}.
Есть еще целый ряд других факторов, способствовавших расширению дуэльной практики на исходе 60-х и на заре 70-х гг. восемнадцатого века. Как и всегда в истории ирландских дуэлей, близость с Англией — связи с ней играют важную роль и тут. Публикация в Дублине памфлетов о знаменитых английских поединках чести служила одним из способов распространения дуэльной идеи. Темы двух таких опусов, оба из которых упоминает Джеймс Келли в своей истории дуэлей в Ирландии, касаются процессов в Лондоне по обвинению в убийствах Эдуарда Кларка в 1750 г. и лорда Байрона в 1765 г. И тот и другой (мы обсуждали их ранее) представляли собой печально знаменитые случаи, привлекавшие внимание пишущей братии в Англии. Публикация в Дублине сенсационных рассказов о боях повысила привлекательность — если вообще правомочно употребление такого термина — дуэлей в Ирландии.
Всё более тесные трения в политике и новостная привлекательность недоброй славы поединков в Англии, вполне возможно, внесли свою лепту в дело увеличения дуэльной активности в самой Ирландии, однако тут мы должны констатировать, что семена упали уже во вполне унавоженную почву. На глаза нам не раз попадалось (см. главы пятую и шестую) англизированное и англиканское нетитулованное дворянство, которое пустило корни в Ирландии в разные периоды освоения страны в шестнадцатом и семнадцатом столетиях. К середине восемнадцатого века данный класс протестантских землевладельцев прочно обосновался в Ирландии и почти всецело посвятил себя излюбленному культурному времяпрепровождению — а именно охоте, азартным играм и потреблению спиртных напитков. Общество, о котором мы ведем речь, жило простой и не подталкивавшей его членов к глубоким размышлениям жизнью — идеальная среда, в которой только и процветать дуэлям. Более того, согласно Келли, начиная с 1745 г. отмечался уверенно поступательный экономический рост, что побуждало все больше людей видеть в себе джентльменов и, на сем основании, считать себя вправе и давать сатисфакцию, и требовать ее от обидчиков. Многие из них, по монументальному выражению сэра Джона Баррингтона, являлись «слегка «подрощенными» джентльменами» — людьми, которым, тем не менее, ничто не мешало присваивать себе право защиты чести на дуэлях.
Келли также указывает на знаменитые дуэли, которые — совпадая с описанными выше процессами — способствовали подготовке условий для эксцессов, последовавших в конце 70-х и в 80-е гг. восемнадцатого столетия. 25 августа 1769 г. Генри Флуд встретил мистера Эгара в Данморе и уложил его первым же выстрелом. В широком смысле спор имел политическую подоплеку. Флуд славился как выдающийся член партии «патриотов» в ирландском законодательном собрании, вместе с тем за плечами у семейств оппонентов оставалась уже богатая история соперничества за парламентский контроль над городком Кэллан. В 1765 г. оба господина ездили в Англию с целью драться на дуэли. Непосредственным толчком для конфликта послужило дезертирство важного выборщика из лагеря Флуда к Эгару и спор по поводу пары дуэльных пистолетов последнего. Флуда за роковой выстрел в Эгара судили, но признали виновным только в неумышленном человекоубийстве, что на деле избавляло его даже от тюремного срока.
Второй поединок состоялся между лордами Таунсендом и Белламонтом в феврале 1773 г. в Лондоне. Тот факт, что лорд Таунсенд недавно, прослужив срок вице-королем Ирландии, оставил пост, придало дуэли особую зловещую привлекательность. Начало раздору положили банальные обстоятельства, однако он стал типичным примером ссоры на характерной для ирландской политики почве. Для многих тот факт, что Таунсенда призвали к ответу как частное лицо за совершенное в период нахождения на общественной должности, казался довольно непривлекательным оборотом событий. Местом поединка стали Мэрилебон-Филдс, оба участника готовились драться на пистолетах и на мечах. Таунсенд выстрелил первым и попал Белламонту в пах.
Третья дуэль стала следствием необходимости разобраться во взаимоотношениях между сэром Джоном Блакьером и Бошаном Бэгнэллом, которые пользовались репутацией завзятых дуэлянтов. В эпизоде прослеживаются параллели с двумя вышеупомянутыми поединками. Враждебность между господами вспыхнула не вдруг и не вчера, а повод для ссоры относился к сфере служебных полномочий Блакьера. Джентльмены обменялись выстрелами в Финике-Парке (Дублин) в феврале 1773 г., то есть через три дня после того, как Таунсенд и Белламонт проделали то же самое в Лондоне{519}.
Представляется вполне вероятным, что 70-е и 80-е гг. восемнадцатого столетия стали свидетелями осязаемого роста числа дуэлей в Ирландии. Достоверная статистика, как мы уже не раз отмечали, редкая птица в истории дуэлей. Как бы там ни было, Джеймс Келли добыл кое-какие сведения о поединках на исходе восемнадцатого века в Ирландии. Между 1751 и 1760 гг. Келли насчитал 36 дуэлей, в следующее десятилетие планка поднялась до 47. Большинство встреч протекало в Дублине и его окрестностях. Те же самые статистические данные показывают, что по мере ухода столетия в прошлое пистолет постепенно все увереннее вытеснял меч как оружие, предпочитаемое дуэлянтами{520}. Тут мы имеем дело с характерным отражением тех же тенденций, которые уже наблюдали, рассматривая дуэльную практику в георгианский период в Англии.
Так или иначе, после 1770 г. начинается решительный рост дуэльной активности. Выкладки Келли по десятилетию между 1771 и 1780 гг. дают картину в целых 159 дуэлей, что есть более чем троекратное увеличение по сравнению с предшествующими 10 годами. Между 1781 и 1791 гг. дуэлянты почти не сдают позиций, позволяя подвести баланс в 147 поединков. Данные свидетельствуют о том, что большинство боев, судя по всему, происходило в Дублине и около него, как показывают факты и то, что после 1770 г. пистолет превратился в наиболее востребованное дуэльное оружие{521}. Статистические данные поддерживают утверждение о спаде накала дуэльных страстей в Ирландии с 90-х гг. восемнадцатого века. Данная тенденция получила поддержку с принятием Акта об унии, что привело к удалению политических раздражителей из Дублина и переносу арены борьбы далеко в Лондон, снизив количество такого рода дуэлей в Ирландии. Статистические данные Келли включают в себя уже только 113 дуэлей за период с 1791 по 1800 г., что ниже более чем на одну пятую по сравнению с предыдущим десятилетием. В 10 лет, прошедших с принятия Акта об унии в 1801 г., «температурная шкала» продолжает падать и останавливается на отметке в 81 случай столкновений на дуэлях. Все это показывает, что на протяжении первого десятилетия девятнадцатого столетия количество поединков чести, на которых сталкивались горячие головы, почти наполовину снизилось в сравнении с происходившим всего 30 лет назад — в 70-х гг. восемнадцатого века. Та же статистика говорит, что после 1800 г. дуэлянты практически всегда отдавали предпочтение пистолетам{522}.
Натиск волны насилия в 1770-е и 1780-е гг. в Ирландии способствовал распространению и укреплению норм дуэльного этикета. Высшей точкой данного процесса стала выработка «Клонмел Рулз», или «Клонмельских правил». Преамбула гласила: «Практика дуэлей и вопросы чести, как постановлено на летней выездной судебной сессии в Клонмеле 1777 г. господами делегатами от Типперэри, Гэлуэя, Майо, Слиго и Роскоммона, предписываемые к принятию повсюду в Ирландии»{523}.
«Правила» подписали Кроу Райен, Джеймс Киу и Эмби Бодкин — три самопровозглашенных специалиста, а вообще же кодекс представляется инициативой регулирования порядка силами самого дуэльного братства. Не менее значителен факт формулирования «Правил» на ассизах, то есть на выездной сессии присяжных, поскольку шансы дуэлянта избежать виселицы за возможное убийство человека заметно повышались, если суду предоставляли доказательства того, что рекомый господин «действовал в соответствии с правилами». А что так обычно и случалось, подтверждал опыт дуэлянтов по обеим сторонам Ирландского моря да и в других странах. «Правила» служили скорее средством уберечь дуэлянтов от больших неприятностей, чем снизить количество поединков.
70-е и 80-е гг. восемнадцатого столетия вошли в историю как эра «пожирателей огня». В действительности «пожиратели огня» являлись «крайне недостойными уважения фигурами» — отчаянными сорвиголовами и неугомонными дуэлянтами, а вовсе не теми личностями, что готовы подчиняться каким-то там «Правилам»{524}. Самый знаменитый из них — Джордж Роберт Фицджералд, зафиксированный в истории как «Боец» Фицджералд. Его жизненный путь наглядно иллюстрирует то, за что ратовали «пожиратели огня».
Фицджералд появился на свет в 1748 г. в аристократической семье: матерью его была леди Мэри Херви, сестра эрла-епископа Арма{525}. Согласно Уильяму Дугласу, Фицджералд, посещавший Итон и Тринити-Колледж в Дублине, представлял собой тихого, склонного к раздумьям молодого человека, при этом хорошо образованного. Все переменилось, когда пулей на дуэли его сильно ранило в голову, в результате чего он сделался «раздражительным, хитрым и трусоватым»{526}. Уильям Хикни в своих мемуарах приводит несколько анекдотичное мнение о Фицджералде: «Как личность он вел себя невероятно изысканно и утонченно, манеры его отличало необычайное изящество и умение подойти к людям, однако в проявлениях характера и поведении местами он бывал яростен сверх меры». Хикни говорит, что в том месте, где пуля отбила кусок кости черепа Фицджералда, ему поставили серебряную пластинку{527}.
В 1772 г. он выгодно женился и оставил Ирландию, чтобы отправиться в продолжительное свадебное путешествие во Францию, где сподобился найти путь ко двору в Версале. Фицджералд отличался чрезвычайным мотовством и расточительностью, причем даже по меркам эры кутил, в которую жил. Он любил блеснуть и пустить пыль в глаза.
«В любое путешествие он отправлялся с помпой, слуги его облачались в синюю гусарскую форму с желтой отделкой и несли огромные сабли, тогда как у него самого на треуголке всегда имелась лента с алмазами или азиатскими жемчужинами»{528}. К моменту возвращения в Ирландию в 1775 г. неразборчивость в тратах средств привела к огромным долгам, сумма которых достигала, вероятно, £120 000.
Ко времени прибытия обратно в Ирландию из Франции в 1775 г. на счету Фицджералда числилось уже очень большое количество дуэлей — что-то около 27, наверное{529}. Джеймс Келли, самый последний из авторитетов в рассматриваемой нами области, предполагает, что Фицджералд дрался на 12 дуэлях к моменту его казни в 1786 г.{530}. Как однозначно показывает его дуэльная карьера, он не проявлял интереса к общепринятым установкам. Он с готовностью прибегал к любой уловке, которая бы помогла ему спасти шкуру: сгибался, чтобы представлять собой меньшую цель, скрытно носил доспехи или — что особенно действенно — просто убегал с дуэльной площадки, если дело пахло жареным. Келли заключает, что дуэли Фицджералда «являлись не чем иным, как квазизаконными способами убийства или просто мести под предлогом нанесенного оскорбления»{531}.
В конце концов неуемная тяга к насилию и наплевательское отношение Фицджералда к правилам догнали его. Он был схвачен и предстал перед судом за убийство Патрика Макдоннела. В том случае начисто отсутствовали хоть какие-то извинительные мотивы — ни у кого даже не повернулся язык назвать бой дуэлью. Слушания открылись в Каслбаре 11 июня 1786 г. под председательством главного судьи суда казначейства и при собрании присяжных. В качестве прокурорской стороны выступал генеральный атторней, Джон Фицгиббон, с которым Фицджералд тоже уже однажды дрался на дуэли. Испытывал ли Фицгиббон какие-то симпатии к попавшему в переплет Фицджералду, сказать трудно, однако жюри, совершенно очевидно, не демонстрировало склонности к сантиментам. «Бойца» Фицджералда признали виновным и повесили{532}. Одна дублинская газета потчевала читателя леденящими душу подробностями относительно того, как выглядели останки Фицджералда вскоре после приведения приговора в исполнение.
Повсюду на теле Фицджералда виднелись шрамы, полученные им во множестве… поединков, в которых он поучаствовал. На месте, где пуля вошла в его бедро, осталось огромное углубление, другое такое имелось в узкой части ноги. Голову его тоже пронизывали отверстия: вся правая сторона была так исколота острием шпаги, что и описать это невозможно{533}.
В начале девятнадцатого столетия характер дуэли в Ирландии начал меняться. Прежде поединки чести являлись почти сплошь и исключительно прерогативой протестантского земельного нетитулованного дворянства. Подобная тенденция отчасти обуславливалась запретом на ношение оружия католиками, введенным еще при Уильяме III на заре 90-х гг. семнадцатого столетия. Хорас Уолпол приводил рассказ об одной ирландской дуэли в письме в 1751 г. Приступая к пояснениям условий, он писал: «Тейф — ирландец, который переменил веру, чтобы выйти на поединок, ибо, как вам известно, в Ирландии католикам не позволительно носить меч»{534}.
Что бы и кто бы ни думал в отношении этого обращения и ни говорил о силе религиозных убеждений и моральных правилах мистического Тейфа, к 1800 г. подобные жертвы уже более не требовались. В 1793 г. закон изменили, и, начиная с того момента, католикам дозволялось выходить в свет при оружии. Такое послабление, конечно же, облегчило для них возможность драться на дуэлях, и многие заметные господа католического вероисповедания с энтузиазмом бросились осваивать кодекс чести. Для католиков Ирландии (по причине гораздо большего процента католического населения) вопрос освобождения от наложенных на них еще с времен реформации ограничений в гражданских правах стоял острее, чем в Англии. Акт об унии удалось подавать под соусом обещания эмансипации для католиков, мотивированного для властей страхом перед повторением поддержанного французами вторжения 90-х гг. восемнадцатого века. Однако обещание осталось невыполненным, а эмансипация в первой четверти девятнадцатого века превратилась в один из наиболее важных с политической точки зрения предметов спора для всех проживавших как по ту, так и по другую сторону Ирландского моря, послужив, как водится, поводом для многих дуэлей.
Именно в таких условиях и сумел вырасти в выдающуюся фигуру ирландской политики Дэниэл О’Коннел (1775–1845). О’Коннел — адвокат по профессии — неустанно ратовал за права католиков. Он основал Католическую ассоциацию, ставшую «наиболее успешным политическим лобби того времени»{535}. О’Коннел, кроме всего прочего, отличался довольно неуравновешенным характером, взрывы которого нередко вовлекали адвоката в разного рода переделки. Как-то раз несдержанность повлекла за собой дуэль. О’Коннел питал стойкую неприязнь к сэру Роберту Пилу, будущему премьер-министру и главному министру в Ирландии между 1812 и 1818 гг. Коль скоро Пил всеми силами противился католической эмансипации, он и превратился в мишень для острот О’Коннела. В 1813 г. он высмеивал Пила в полемике:
Этот наш курьезный враг… «Оранжист Пил». Невоспитанный юнец, склепанный на какой уж не знаю фабрике в Англии… посланный к нам раньше, чем распростился с фатовски надушенными платочками и туфельками из тонкой кожи… Паренек, готовый сражаться со всем и всеми[67].{536}
Надо ли удивляться, что привычка пользоваться подобного рода выражениями в итоге не прошла О’Коннелу даром. Спустя два года оба противника вновь обменялись оскорблениями, что вылилось в приглашение на дуэль, разыграться которой предстояло около Остенде (то есть в Бельгии, являвшейся тогда частью Нидерландского королевства. — Пер.). Как бы там ни было, власти, встревоженные отзвуками предстоящей разборки в печати, арестовали О’Коннела, когда тот следовал через Лондон по пути на Континент.
В феврале того же года (1815 г.) О’Коннел дрался на дуэли с мистером д’Эстерром под Дублином. И эта ссора имела подоплекой расхождения во взглядах между протестантами и католиками. О’Коннел в оскорбительном тоне отозвался о «пресмыкающейся Корпорации Дублина». Д’Эстерру — протестанту и члену Корпорации (городского совета. — Пер.) — такие высказывания не понравились, и он отписал О’Коннелу с просьбой разъяснить свои мысли. В ответе О’Коннел заверил д’Эстерра, «что ни в одном языке нет таких выражений, которые могли бы выразить чувства презрения, испытываемые им к этому органу»{537}. Перепалка между д’Эстерром и О’Коннелом вызвала небывалый отзвук в обществе. Д’Эстерр поклялся отстегать О’Коннела плеткой за его наглость, вероятно, давая понять, что не считает О’Коннела человеком, достойным скрестить с ним оружие на дуэли. Добрую часть недели между обменом корреспонденцией и собственно поединком д’Эстерр с плеткой выслеживал О’Коннела, надеясь захватить врасплох между его домом на Меррион-Сквер и зданием суда.
В итоге два секунданта — майор Макнамара со стороны О’Коннела и сэр Эдуард Стэнли от д’Эстерра — договорились о рандеву в Бишопскорте, что в Нейсе. Дуэли традиционно проходили в укромном уголке подальше от чужих глаз, однако О’Коннел и д’Эстерр дрались на виду у довольно внушительной толпы зрителей. Переел О’Горман, который вместе с О’Коннелом приехал в Нейс, насчитал будто бы не менее чем 36 пар пистолетов среди «оранжевого» контингента — сторонников д’Эстерра, явившихся на место боя. Макнамара, как и полагается знающему секунданту, подготовил О’Коннела к дуэли. Он убрал связку печатей, торчавшую из кармана у О’Коннела, вместо белого галстука повязал ему черный. Обе предосторожности предпринимались с целью сделать О’Коннела худшей мишенью{538}. Предоставим слово местной газете, рассказавшей читателям о событиях встречи.
Без двадцати минут пять участники поединка находились на месте. Оба вели себя холодно и отважно. Друзья сторон отошли, а бойцы, держа по пистолету в каждой руке, чтобы разрядить их по своему выбору, приготовились стрелять. Они подняли оружие, и не прошло и секунды, как раздались два выстрела. Мистер д’Эстерр успел первым, но промахнулся. Через мгновение мистер О’Коннел последовал примеру противника, и его пуля попала тому в бедро. Мистер д’Эстерр, конечно же, упал, тогда как оба врача поспешили ему на помощь{539}.
Пуля О’Коннела прошла через оба бедра д’Эстерра, вызвав «изобильное излияние крови». Он умер 3 февраля. После дуэли О’Коннел, вероятно, знавший о плохом положении дел у д’Эстерра, находившегося к моменту дуэли на грани финансовой катастрофы, предложил вдове пенсию. Она отказалась. Однако тот убедил все же одну из дочерей убитого принять ежегодную ренту, которая выплачивалась до смерти самого О’Коннела{540}. В долгосрочном плане результат поединка с д’Эстерром вылился для О’Коннела в клятву (хотя данную, судя по всему, не сразу, как показывает эпизод с Пилом позднее в том же году) никогда больше не драться на дуэлях.
К сожалению, решимость О’Коннела больше не выходить на поединки чести никак не повлияла на его способность или уж неспособность придерживать язык. В апреле 1835 г. он оскорбил лорда Элвэнли «грубой выходкой» в Палате общин, назвав того «раздувшимся клоуном, лгуном, позором своего племени и законным наследником того нечестивца, который умер на кресте»{541}. Элвэнли послал О’Коннелу письмо с требованием извинений или же сатисфакции, но получил ответ от Моргана, сына и представителя О’Коннела. После долгих споров Элвэнли решился драться с Морганом, а потому в сопровождении секунданта отправился на встречу с младшим О’Коннелом. Чарльз Гревилл дал отчет о поединке в дневнике 17 мая 1835 г.:
Единственными двумя другими лицами, находившимися рядом с ними (кроме секундантов), были старая ирландка и пастор методистской церкви. Последний тщетно обращался к участникам противоборства с призывами оставить их греховные намерения, на что Э. ответил ему: «Молитесь, сэр. Ступайте заниматься Вашими делами, ибо у меня теперь предостаточно своих». — «Подумайте о душе», — произнес тот. «Подумаю, — сказал Элвэнли, — но сейчас в опасности мое тело». Ирландка просто пришла посмотреть на бой, она попросила немного денег за свое присутствие. Дэймер, похоже, был никудышным секундантом или же у него в голове помутилось. Ни в коем случае не следовало бы ему соглашаться на третий выстрел. Элвэнли говорит, что проклял его от всей души, когда увидел, что тот согласился на это. Ходжес вел себя как настоящий бандит, и если бы что-нибудь случилось, его бы повесили. Невозможно сказать, по ошибке или нет [О’Коннел] сделал первый выстрел. У друзей Элвэнли создалось впечатление, что нет, однако трудно поверить, что кто-то вообще стал бы пользоваться таким преимуществом. Так или иначе, после этого вообще не следовало больше стрелять. Все дело наделало удивительного шуму{542}.
Как доносят свидетели, лорд Элвэнли по пути домой с дуэли находился в таком отличном расположении духа, что дал вознице более чем щедрые чаевые, вручив тому гинею (золотая монета достоинством чуть больше фунта. — Пер.), Пораженный широтой жеста пассажира, кучер воскликнул: «Милорд, я и всего-то делов, что подвез Вас к…», на чем Элвэнли перебил его: «Гинея Вам не за то, что подвезли меня туда, а за то, что везете оттуда»{543}.
В то же время О’Коннел оказался вовлечен в ссору с молодым Бенджамином Дизраэли. В ходе довыборов в Тонтоне весной 1835 г., в которых в интересах тори, хотя и безуспешно, участвовал Дизраэли, последний, как говорили, оскорбительно высказался об О’Коннеле. Как выяснилось позднее, ремарки дошли до О’Коннела в сильно искаженном виде, однако возмутили его, и на митинге в Дублине он «позволил себе отпустить одну из самых яростных инвектив, которые только помнили анналы британской политики». «Он особенно упирал на «чрезвычайную непристойность поведения» Дизраэли, его «бесстыдство», «самонадеянность» и «ничем не обоснованное нахальство»… Дизраэли сам был (в глазах О’Коннела) «порочным созданием», «воплощением лжи», «негодяем» и «низким подлецом»{544}.
О’Коннел закончил так:
У него есть все качества злокозненного разбойника с креста, и истинно верую, если проследить генеалогию мистера Дизраэли… окажется, что он законный наследник [того разбойника] …Я ныне прощаю мистера Дизраэли, и пусть же сей благородный господин, как прямой потомок богомерзкого бандита, закончившего карьеру подле Основателя Веры Христианской, радуется от сознания нечестивого родства сего и мерзости своего семейства{545}.
Сравнение с «разбойником на кресте» явно было излюбленной метафорой в джентльменском наборе острот О’Коннела, который не стеснялся прибегать к такого рода словам. Дизраэли, не теряя времени, написал Моргану О’Коннелу с призывом явиться и держать ответ за высказывания отца. Дизраэли мотивировал это тем, что, поскольку Морган недавно дрался с лордом Элвэнли за оскорбление в адрес того из уст отца, ему (Дизраэли) тоже должно рассчитывать на сатисфакцию от Моргана за поношения со стороны О’Коннела-старшего. Стороны договорились о дуэли, но прежде чем она состоялась, в дело успела вмешаться полиция{546}.
«Освободитель» О’Коннел высокочтимая фигура в ирландской истории, он вполне вправе разделить изрядную долю заслуг за приход католической эмансипации на землю Великобритании. Однако неразборчивость в словах, агрессивность и готовность вести политические битвы на дуэльных площадках никак не делают его достойным похвал как человека. По меньшей мере один современник, Томас Мур, тоже ирландец и тоже побывавший в роли дуэлянта в молодые годы, выражал осторожный подход к О’Коннелу. Обсуждая дуэль с другом в 1833 г. (то есть еще при жизни О’Коннела), Мур
заметил, что, наверное, самым худшим из сделанного О’Коннелом для Ирландии надо считать поданный им пример. Он привел к уходу в тень сдержанность и ограничения, которые налагает дуэльный закон на одного человека по отношению к другому и которые совершенно необходимы в такой стране, как Ирландия, еще слишком мало продвинувшейся по пути цивилизованности. Соответственно, мы видим, что манеры в обществе день ото дня становятся все хуже и хуже, а люди терпят один от другого таковые поношения, каковые любой ирландец доброй старой закалки или вообще любой джентльмен любой закалки счел бы немыслимыми{547}.
Что бы ни думал Томас Мур насчет влияния О’Коннела на нравы ирландцев, его чрезмерная воинственность немало отразилась на поведении одного из ближайших коллег по законодательному собранию, Э.С. Рутвена, парламентария от Дублина. В 1835 г. в Дублинском округе как-то особенно долго проходила проверка результатов выборов. Пока шел процесс, а значит, место Рутвена находилось «в опасности», Палата внимала его речам с некоторым нетерпением. Подобная «неучтивость» принимала форму назойливого покашливания. Как-то вечером Рутвен решил все же сделать замечание глумливым коллегам: «Уж не знаю, что могу поделать в Доме сем с эпидемией кашля, охватившей его почтенных членов, однако снаружи дело у меня за лекарством не станет». Чтобы показать серьезность намерений, Рутвен обменялся тремя выстрелами с Олдермэном Перрином, одним из предполагаемых «кашлюнов»{548}.
Если оставить в стороне высокую сцену государственной политики, можно констатировать, что дуэли в Ирландии, как и повсюду, продолжали существовать как часть повседневной жизни, причем как в городах, так и в сельской местности. Как и всегда, история полна трагических смертей, счастливого везенья и благополучных концовок. Порой среди симфонии гордыни, высокомерия и трагической трогательности слышны прорывающиеся нотки иронии — иронии судьбы, скорее всего. В феврале 1816 г. в «Таймс» появилась копия сообщения из газеты Гэлуэя о дуэли между некими мистером П. Диллоном и мистером Б. Кейном, в которой Диллон погиб. В статье говорилось, что убитый ранее уже участвовал в нескольких поединках, при этом во всех из них Кейн неизменно выступал в роли секунданта. Особенно примечательно то, что отец Диллона также лишился жизни в том же возрасте и почти на том же месте. «Таймс» и на сей раз не удержалась от осуждающего комментария: «Не можем сказать, что испытываем особое сочувствие в данном случае: похоже, дуэлянт со стажем встретил ту судьбу, встретить которую только и можно ожидать в подобных условиях»{549}.
Пусть «Таймс» и не нашла в себе ни йоты сострадания к печальной участи мистера Диллона, но тринадцать лет спустя та же газета сообщала о событии, которое просто обязано было вышибить хоть каплю жалости из каменных журналистских сердец. 11 июля 1829 г. двое друзей сошлись на дуэли в Джексонс-Таррите, в графстве Лимерик. Один из них получил попадание в бедро при первом же обмене выстрелами. Пуля прошла в нижнюю часть живота жертвы, отчего та скончалась тем же вечером. В день погребения погибшего его жена произвела на свет сына{550}.
Двумя годами ранее в Дублине на дуэли погиб человек при обстоятельствах, способных послужить предостережением для всех. Они показали, насколько осторожно следует вести себя в обществе, где дуэль есть принятая норма. Одно предложение, даже одно неудачное слово, оброненное в неподходящий момент, могло сделаться залогом преждевременной кончины. Некий мистер Брик — адвокат, журналист и заядлый политик — стоял как-то в колоннаде почтамта Дублина и, ожидая оглашения результатов выборов в Корке, о чем-то болтал с приятелем. Брик среди всего прочего заметил, что слышал, будто «этого негодяя» Каллахена провалили на голосовании в Корке. К сожалению, не так далеко от Брика находился Хэйс, солиситор из Корка, который не просто выступал как доверенное лицо того самого Каллахена, но и приходился к тому же ему родственником. Слова Брика донеслись до ушей Хэйса, на что тот высказался однозначно: «Любой, кто называет мистера Каллахена негодяем, сам проклятый бандит». Брик тут же вызвал Хэйса. На дуэли пуля попала в грудь Брика и убила его мгновенно{551}.
Дэниэл О’Коннел — все тот же Дэниэл О’Коннел — поведал трогательную историю счастливого завершения дуэли в письме сыну Моргану:
Слышал ли ты о большой дуэли в Эннисе между Чарльзом О’Коннелом и мистером Уоллом? Последний оскорбительно высказался о родиче Чарли, некоем мистере Бладе, и Чарли врезал Уоллу. Потом они дрались, выстрелили друг в друга по разу, вернулись домой целыми и невредимыми рука об руку, хорошо подвыпили вместе, пошли на танцы и плясали там до утра{552}.
Мы уже во всех подробностях рассмотрели то, как работали (или, точнее, не работали) в Англии законы против дуэлей. Большинство из того, что можно сказать в данном случае в отношении Ирландии, есть mutatis mutandis — в общем, то же самое за исключением некоторых особенностей. В георгианский период Ирландия располагала, по сути, таким же уголовным правом, как и Англия, при этом применялось оно по той же схеме — с привлечением суда присяжных. При рассмотрении дуэльных случаев судьи и жюри руководствовались по большей части теми же мотивами. Словом, в Ирландии, как и в Англии, если в деле не прослеживалось прямого свидетельства нечестной игры, присяжные демонстрировали тенденцию либо оправдывать, либо признавать обвиняемых виновными в неумышленном человекоубийстве (в таких случаях те обычно выходили из зала свободными людьми). Проще сказать, закон вообще обрушивался только на тех, кому очень не везло. Дело Кэмпбелла в 1808 г. (рассмотренное в предыдущей главе) фактически было ирландским: дуэль происходила в Ирландии, и судило Кэмпбелла ирландское жюри. Пример стал одним из тех немногих по обе стороны Ирландского моря, когда дуэлянта казнили. Мы также видели, что ирландские присяжные, не терзаясь сомнениями, осудили «Бойца» Фицджералда при обстоятельствах, когда действия его явно нарушали правила честного поединка. В равной степени в деле Кина в 1788 г. (см. в первой главе) жюри без затруднений вынесло обвинительный приговор, поскольку имело дело с ничем не прикрытым убийством. Не были соблюдены никакие формальности, как то: контролируемое заряжание оружия, выработка условного знака и промер площадки. Кин просто пристрелил Рейнолдса, и все.
Однако приговоры эти — в Ирландии, как и в Англии, — не правила, а исключения из них. То, чего обычно ожидали от жюри по дуэльным делам, превосходным образом выражено в кратком резюме 1779 г., написанном в Ирландии. Вот что там говорится:
Все уже думали, что присяжные, как обычно, вынесут приговор «неумышленное человекоубийство». Однако адвокат обманывался — они нашли в намерениях тех двух людей, что вышли на поединок, изначально злодейский умысел и, к полному недоумению собравшихся, вынесли виновнику вердикт «смерть»{553}.
Рассказ этот в двух словах выражает взгляд на нормальный ход в суде дел о дуэлях, в которых соблюдались все формальности и по которым жюри не приговаривали участников к тяжелым, а фактически ни к каким наказаниям.
Другое ирландское дело — Рауэна Кэшела — тоже вполне типично. В августе 1815 г. на поединке в Трали Кэшел убил Генри Артура О’Коннела. Кэшел, как заявлялось, не просто не был человеком «незнакомым с дуэльным искусством», но и «упорно и систематически упражнялся в нем». Кэшел на значительное время задержался с выстрелом после подачи команды открыть огонь, затем поднял пистолет, «как следует и тщательно прицелился», в результате чего застрелил злосчастного О’Коннела. И все же, несмотря на очевидный факт того, что действия Кэшела очень походили на продуманную месть — по сути, намеренное убийство, — присяжные Кэшела оправдали{554}.
Дело лорда Кингсборо 90-х гг. восемнадцатого века еще один пример несоблюдения дуэльного этикета, что, однако, не помешало уцелевшему участнику, а вернее, участникам избежать обвинения в убийстве. Кингсборо застрелил полковника Генри Фицджералда, своего незаконнорожденного племянника, в бою, больше походившем на драку, чем на дуэль. Ссора возникла на почве бегства Фицджералда с дочерью Кингсборо — Мэри. Частью приведших к кровавой развязке событий стал и поединок, в котором сын Кингсборо, Роберт, дрался с Фицджералдом в Лондоне. Однако закончилась история в Ирландии, где Кингсборо с сыном выследили Фицджералда и потребовали у него сатисфакции. Началась перебранка, во время которой Кингсборо застрелил Фицджералда. Все происходило совершенно против принятых норм поведения, продиктованных дуэльными кодексами, а значит, потенциально грозило Кингсборо с сыном серьезными неприятностями. Оба, однако, вышли сухими из воды. Роберта оправдал выездной суд в Корке по несовершению истцом процессуальных действий, отец же потребовал для себя суда пэров в Палате лордов, где все тоже прошло как по маслу — против него не нашлось никаких доказательств{555}.
Закон в Ирландии, как и в Англии, совершенно очевидно, склонялся к поощрительному отношению к дуэлям. Более того, в Англии судейские чины редко, если вообще когда-либо, выясняли отношения в поединках, тогда как в Ирландии отмечалось несколько случаев с участием представителей этой части общества. Согласно Джеймсу Келли, Маркус Патерсон и Джон Тоулер — оба в разное время главные судьи в судах по гражданским искам — участвовали каждый, по меньшей мере, в одной дуэли. Джон Скотт, председательствовавший как главный судья в суде королевской скамьи, тоже «отметился» как дуэлянт хотя бы раз, точно как же и Питер Метдж — судья суда казначейства{556}. Мы уже отмечали выше, что Джон Фицгиббон, генеральный атторней и обвинитель «Бойца» Фицджералда в 1786 г., сам тоже участвовал в поединке. Дэниэл О’Коннел был адвокатом с процветающей практикой в Дублине. В общем, драчливость затрагивала самые высокие эшелоны представителей юриспруденции. В апреле 1840 г. «Таймс» в статье под заголовком «Дело чести» рассказывала о дуэли между двумя мировыми судьями. Дуэль «произросла» из спора, начавшегося во время процесса над Кэшелом. Поскольку оба господина обязывались хранить мир в своем графстве, они отправились драться в Килкенни. Данное происшествие как нельзя более красноречиво говорит о состоянии дел с рассматриваемым нами вопросом в Ирландии, если два судьи предпочитают разрешать юридический спор на дуэльной площадке.
Трудно узнать, а еще труднее оценить, как поживало правосудие в руках таких «драчливых» судей. Невозможно доказать, что их предрасположенность к выяснению отношений с оружием в руках как-то влияла на отношение к дуэлянтам в плане проявления большего понимания к последним. Мы, однако, знаем точно, что некоторые судьи решительно противодействовали дуэлям. Одним из таких назовем Эдуарда Мэйна — служившего в суде общих тяжб. «Серьезный и обстоятельный человек и несгибаемый моралист», он пользовался известностью ведущего противника дуэлянтов в ирландских судах{557}. Мы уже видели, какую роль сыграл он в том, чтобы довести до виселицы майора Кэмпбелла в 1808 г. В том же году судья Мэйн председательствовал при рассмотрении еще одного дуэльного дела, на сей раз Уильяма Хэммонда. В Сиксмайлбридже Хэммонд встретился в поединке с неким Уильямом Фоли, в результате чего последний погиб. Выстрел Хэммонда послужил причиной смерти его оппонента, но, поскольку дуэль проходила в соответствии с предписанным этикетом, присяжные без лишних размышлений могли вынести приговор «неумышленное человекоубийство», означавший обычно свободу для фигуранта. Мэйн, однако, напутствовал жюри наставлением задуматься над более серьезным вердиктом. Присяжные даже после этого отказались следовать подсказке судьи, тогда Мэйн приговорил Хэммонда к году тюрьмы и клеймению руки{558}.
Прежде чем мы оставим тему дуэли и закона, позволим, однако, привести шутливый, но и разумный приговор, который в 1815 г. вынес оставшийся неназванным судья, оштрафовавший обоих главных участников дуэли и их секундантов на 25 гиней каждого. Затем он распорядился отправить деньги «на нужны приюта для душевнобольных, поскольку заведение, по природе своей, имеет полные основания получать средства из подобных источников»{559}.
«Дуэльное безумство в последнее время изрядно ожило, особенно в Ирландии, и в печати, и на сцене предпринимались многие попытки обуздать эту отвратительную и абсурдную практику»{560}. Так писал в 70-е гг. восемнадцатого века Хорас Уолпол и, как мы имели возможность наблюдать, мало погрешил против истины. В главе 10 мы уже проследили за тем, какое противодействие дуэлям в Георгианскую эпоху оказывалось со стороны светских и духовных критиков явления и как их усилия влияли на процесс окончательного отмирания дуэли. В ходе обсуждения рассматривался ряд ирландских примеров, поскольку в Англии и в Ирландии противодействие дуэлям приняло в широком смысле слова идентичные формы. В общем и целом противники дуэли по обе стороны Ирландского моря придерживались курса на осуждение явления как нарушающего законы Бога и людей — иными словами, в их глазах оно было противно христианству, закону и общественному устройству. Главное различие между английскими и ирландскими борцами с дуэлями состояло в том, что в Ирландии голос таких людей зазвучал не так скоро. Первым ирландским священнослужителем, вышедшим на бой с дуэлями, стал в 1814 г. Уильям Батлер Оделл{561}. В отличие от этого, как мы видели, английские критики взялись за дело задолго до конца восемнадцатого столетия.
Годом спустя после опубликования трактата Оделла преподобный Джон Дэйвис прочитал проповедь против дуэлей в Иорк-Стрит-Чэпел в Дублине. Священника подтолкнул к действиям произошедший недавно поединок — это «прискорбное событие». «Сие есть зло и только зло! — громыхал Дэйвис. — И благосостояние общества, и счастье мира взывают громогласно к его запрещению». Затем отец Джон ударился во все тяжкие хитросплетений риторики, не жалея слов для описания всего ужаса дуэлей, после чего изложил собственные соображения по поводу того, как именно надо предотвращать поединки. Во-первых, следовало заставить жестче работать существующие законы, во-вторых, родителям надлежало с большим вниманием заниматься воспитанием собственных чад, ну а в-третьих, «общество в целом» обязано было выражать негодование в адрес дуэлей{562}. В 1822 г. другой священник, преподобный Чарльз Бардин, выступил с антидуэльной проповедью в церкви Святой Марии в Дублине. Он набросился на практику как явление, противное христианству и духовному учению{563}.
В 1823 г. увидела свет первая серьезная работа светского автора, направленная против дуэлей в Ирландии. Вышла она под псевдонимом «Христианский патриот», но в действительности принадлежала перу Джозефа Хэмилтона. Посвященная «матерям, сестрам, женам и дочерям нации», книга атаковала дуэль в основном с позиций здравого смысла, хотя не забывала о религиозных или моральных соображениях. Во-первых, она обнажала ложь в отношении мнимого равенства условий оппонентов на дуэли: слишком уж отличаются люди в плане нервной организации, силы, мастерства владения оружием, чтобы считать их равными в поединке. Во-вторых,
безрассудно давать человеку, который уже причинил мне зло, шанс нанести еще и увечья. Не то ли же это самое, что доверять тысячу фунтов лицу, уже присвоившему десять{564}.
В-третьих, выходить на бой с «никчемным человечишкой» означает просто ставить себя на одну с ним ногу. И последнее, «опрометчиво карать бесчестье, грубость и несправедливость любого человека», какую бы позицию тот ни занимал, «ценой неоправданного риска для своей жизни». Хэмилтон осознавал, что дуэль отомрет только тогда, когда никто не будет больше обращать столько внимания на служащие ей фундаментом понятия о чести. Посему автор стремился выдвинуть альтернативную концепцию чести. Истинная честь
проистекает из благочестивых и патриотических действий и в общем и целом есть приговор мудрости и достоинства, вынесенный тому гражданину, мерилом поведения которого служат закон, мораль и вера своей страны{565}.
Дуэлянтам рекомендовалось задуматься над тем, что признаками достойного человека всегда считались «великодушие, верность, справедливость и щедрость». «Так значит, — заключал автор, — куда больше чести в том, чтобы отринуть порочный обычай, перестать следовать ему, чем убить сотню противников в сотне же поединков»{566}.
Хэмилтону, однако, хватало здравого смысла, чтобы осознавать: коль скоро истребить дуэль в одночасье не представляется возможным, на текущий момент надо предпринимать шаги, так сказать, по сглаживанию ее воздействия. С таковой целью он приложил в качестве дополнения к памфлету трактат «Общие правила и рекомендации для всех секундантов на дуэлях», который вышел в Англии гораздо раньше — в 1793 г. Работа строилась на утверждении того, что большинство «шокирующих инцидентов» на дуэлях есть результаты небрежения, некомпетентности или неопытности секундантов. Публикуя это дополнение, Хэмилтон скорее всего надеялся на то, что секунданты, прочитав его, станут придирчивее относиться к взятым на себя обязанностям и изъявлять больше готовности способствовать прекращению ненужного кровопролития.
В качестве же практической меры Хэмилтон предлагал основание антидуэльного содружества. Задачами его стали бы пропаганда и продвижение постулата, заключавшегося в том, что дуэль проистекает из ложного понимания чести, а также создание «суда чести» в целях компенсировать урон от нанесенных оскорблений. Организация должна была, кроме того, оказывать давление на законодателей в интересах искоренения практики. Демонстрируя серьезность намерений, Хэмилтон снабдил книгу в качестве приложения «Вариантом устава антидуэльной ассоциации». Идеи Хэмилтона нашли воплощение в памфлете, опубликованном в 1825 г. и являвшемся, по сути дела, ирландским дуэльным кодексом, направленным на предотвращение решения споров путем насилия. Ассоциация по прекращению дуэлей (к которой, как мы видели, обращался в 1830 г. Филипп Крэмптон) не сумела привлечь широкой поддержки, однако возникновение ее все же стало заявлением о себе новой позиции — не столь попустительской к дуэлям, как обычно.
Мы уже выявили прочные связи между дуэлями как явлением в Ирландии и в Англии, а также параллели в их истории в обеих странах. И нигде близость эта не прослеживается так же четко, как в процессе упадка и окончательного исчезновения практики. Когда в 30-е гг. девятнадцатого столетия в Англии общественное мнение единодушно повернулось против дуэлей, то же самое случилось и в Ирландии. К 1850 г. дуэли прекратились как в Англии, так и в Ирландии. Возможно, в Ирландии сыграли свою не последнюю роль ужасы большого голода 1840-х гг., ибо рядом с человеческими страданиями тех лет щепетильная дуэльная гордыня и чванливая придирчивость чести казались чем-то и в самом деле несравнимым и нелепым.
Глава двенадцатая. Пистолеты и звезды с полосами — дуэли в Соединенных Штатах Америки
Продолжение (дуэльной) практики в Англии по сей день должно приписываться исключительно превалированию аристократического влияния и власти, возвышающихся над общественным устройством и порядком… установившимися в стране.
Так утверждал Сэмьюэл Прентис в 1838 г. в ходе дебатов о дуэлях в Конгрессе. Ситуация в республиканских Соединенных Штатах — в «свободном» обществе — складывалась, однако, в представлении Прентиса, иным образом.
Он [народ] никогда не станет признавать и терпеть существование класса, в силу привилегий поставленного над законами государства, действующего по правилам кодекса, вознесенного над правом страны и отрицающего и попирающего авторитет правительства и волю Небес{567}.
Независимо от того, прав ли был Прентис или не прав в мнении в отношении воли народа, факт остается фактом — как до, так и после 1838 г. дуэли в Соединенных Штатах оставались обычным явлением. Не раньше и не позднее 1780 г. Дженет Монтгомери из Нью-Йорка писала кузине Саре Джей: «Сама можешь судить, как модны стали теперь дуэли, поскольку у нас их состоялось пять на одной неделе». Клэйпулский «Дэйли эдвертайзер» в июне 1800 г. насчитывал 21 дуэль, имевшую место в Соединенных Штатах на протяжении полутора месяцев. Вещественным результатом стала гибель шестерых и ранение 11 человек{568}.
Нельзя не подивиться парадоксу истории дуэлей — тому, что такой древний институт сохранился, а на самом деле не только сохранился, но и процветал в новой свободной республике. Отцы-основатели сбросили оковы британского правления, упразднили монархию и взяли на вооружение идеалы свободы и конституционности, но все же дуэли — аристократический реликт и привилегия — не ушли в прошлое. Поединки чести не только уцелели при переходе к республиканскому устройству, но и заняли особенное место в кипучей повседневной жизни демократизированных территорий на Западе. Дуэль перестала служить единственно прерогативой элиты, став для многих пропуском к социальному и профессиональному росту. Как выразился один историк дуэлей Американского Запада: «В Миссури дуэли, часто лишенные черт цивилизованности, стали боковой магистралью направленного в рост движения развития этого явления»{569}.
У истории дуэлей в Соединенных Штатах есть две отличительные особенности, на которые необходимо обратить внимание. Перво-наперво следует помнить о важности разграничения между дуэлями — поединками, проходившими по правилам, — и перестрелками шпаны из дикого пограничья. Умопомрачительных стрелков, разборки которых так близки и милы Голливуду, и дуэлянтов, назначавших рандеву в Буа-де-Булонь или Финике-Парке, разделяет пропасть шириною в мир. Первые хватались за оружие под влиянием импульсивного толчка и дрались почти без правил, вторые, напротив, встречались по предварительному уговору и с соблюдением формальностей. Данная книга строит доводы на том, что дуэли — когда бы и где бы они ни происходили — обладают или обладали повсеместно схожими характеристиками, которые, собственно, и делают их дуэлями в строгом смысле этого слова. Кое-где — особенно на неспокойном пограничье — многие поединки, которые фигурируют в историях дуэлей, больше походят на свары хулиганов и головорезов, чем на встречи джентльменов-дуэлянтов. Это жизненно важное различие не может сбрасываться со счетов в дискуссии о дуэлях на Американском Западе.
Другая особенность американских дуэлей состояла в географическом делении страны, что способствовало росту, а позднее и спаду дуэльной практики. Если говорить в широком смысле, дуэли в Америке самобытно развивались в трех имевших свои особенности регионах. Возьмем Новую Англию и восточную часть страны, где, как мы уже отмечали, практика укоренилась в ранний колониальный период, но где первыми и начали набирать силу движения по противодействию дуэли. Теперь посмотрим на Старый Юг, включающий в себя южные штаты восточного побережья — Виргинию, Северную и Южную Каролины и Джорджию, — вместе с территориями так называемого Глубокого Юга, которые отошли к Соединенным Штатам в результате приобретения Луизианы в 1803 г. Земли эти прежде были французскими и испанскими колониями, и они принесли в Союз свои собственные культуры. Как мы уже видели в восьмой главе, в колониальную эпоху в Саванне (шт. Джорджия) проходило довольно много дуэлей. Новый Орлеан оставался городом дуэлянтов до конца девятнадцатого столетия. Ну и наконец, последнее — территории, тянувшиеся по границам, которые на протяжении девятнадцатого века постепенно отодвигались на запад. Такие земли иногда называют «Запад Старого Юга»: они включают в себя Миссури, Арканзас, Техас, Теннесси и прочие западные штаты. В 50-е гг. девятнадцатого столетия свое место среди американских территорий занимает и Калифорния. Вот в отношении таких-то краев как раз часто и возникает путаница, когда дуэли смешивают с банальными побоищами и откровенными убийствами.
В этой главе мы будем иметь дело с историей дуэлей в Соединенных Штатах с момента обретения страной независимости и до исчезновения рассматриваемого явления. Часто за водораздел принимается Гражданская война 1861–1865 гг. Лоренцо Сабине, писавший в 1859 г., озвучил тезис, состоявший в том, что дуэль «как всем известно, есть реликт «Темных веков».
И все же она по сей день не изжита и даже тревожно выросла, а все потому, что и закаленные войной ветераны, тела которых покрыты шрамами, и судьи в мантиях, и священники в рясах, и государственные мужи, кои возглавляют законодательные органы или предстательствуют в исполнительных советах, продолжают потакать попустительством либо поддерживать примером. Такие люди формируют и направляют общественное мнение и могут положить конец дуэли раз и навсегда.
После Гражданской войны дуэли (в отличие от свар и перестрелок) стали, судя по всему, куда более редкими. Как выразился один историк:
К последней трети девятнадцатого столетия южная официальная дуэль с ее вежливостью и педантичным соблюдением формальностей по большей части уступила место западной — импровизированному поединку, чаще и справедливее называемому разборкой с применением огнестрельного оружия{570}.
В текущей главе мы также исследуем процесс роста оппозиции дуэли в США и то, какие меры принимались для ее искоренения, кроме того, остановимся на связи, которую видели противники явления между ним и рабством, и на том, как отмена последнего отразилась на судьбе дуэли, а именно повлияла на ее быстрый уход в прошлое.
Самым памятным поединком в американской истории стала встреча между Александром Хэмилтоном и Аароном Бёрром. Бой этот настолько покрылся теперь наростом мифологии, фольклора и просто выдумок, что нелегко отыскать под всем этим грань, где кончаются факты и начинается легенда. Джозеф Дж. Эллис в мастерски написанном очерке, названном просто «Дуэль», предлагает наиболее короткую версию событий, которые могли, вполне вероятно, развиваться следующим образом:
Утром 11 июля 1804 г. Аарон Бёрр и Александр Хэмилтон в отдельных гребных лодках перебрались через реку Гудзон в укромное местечко поблизости от Уихокена (шт. Нью-Джерси).
Там, действуя в соответствии с уложениями дуэльного кодекса, они обменялись пистолетными выстрелами с десяти шагов. Пуля попала Хэмилтону в правый бок, отчего он скончался на следующий день. Хотя и не получивший ни царапинки, Бёрр нашел, что репутации его нанесена в равной степени смертельная рана. Если смотреть на случившееся с такой позиции, то обоих участников самой знаменитой в американской истории дуэли следует занести в разряд безвозвратных потерь{571}.
Дуэль послужила развязкой продолжительного и очень непростого политического соперничества и личной неприязни. Хэмилтон являлся вторым после самого Вашингтона лицом и соответственно очень важной фигурой в партии федералистов — ее «мотором». Бёрр с 1800 г. занимал пост вице-президента при Томасе Джефферсоне. История вражды между двумя высокопоставленными господами длилась, по меньшей мере, 15 лет, но весной и летом 1804 г. она обострилась настолько, что выходом стала дуэль, вызов на которую Бёрр прислал Хэмилтону, устав терпеть уколы и выпады последнего.
И вот двое, сопровождаемые каждый своим секундантом и врачом, заняли позиции на расстоянии 10 шагов под Уихокеном на нависающем над водами Гудзона выступе. Пистолетная дуэль, особенно та, в которой участники делают всего по одному выстрелу, протекает очень краткосрочно. «Деловое свидание» Бёрра и Хэмилтона не стало исключением. Как бы там ни было, однако появились две совершенно противоречивые версии происходившего в те считаные секунды между тем, как прозвучала команда открыть огонь, и моментом, когда Хэмилтон упал на землю. На этих несхожих вариантах и основан противоречивый миф, окружающий дуэль. По версии стороны Хэмилтона, Бёрр выстрелил первым, и попадание пули привело к тому, что Хэмилтон непроизвольно разрядил пистолет вверх и в сторону. В лагере Бёрра предпочитают числить первый выстрел за Хэмилтоном, который по какой-то причине — все равно по какой — промахнулся, дав Бёрру секунду-другую на то, чтобы остояться и отправить в полет роковую пулю.
Придирчивый анализ Эллиса отвергает версию дуэли по Хэмилтону, приходя к выводу, что первым выстрелил все-таки Хэмилтон, но промахнулся, вероятно, из-за принятого накануне решения выстрелить широко (или не очень широко, но специально не целясь). Бёрр, не знавший о намерении Хэмилтона послать пулю «в молоко», наблюдал лишь выстрел Хэмилтона в него и посему, следуя дуэльному этикету, обязывавшему его сделать ход, выстрелил в противника{572}.
Хэмилтон умер во второй половине следующего дня и был предан погребению со всеми подобающими почестями. Тем временем Бёрр позорно бежал из Нью-Йорка, стремясь избежать обвинения в участии в дуэли и в убийстве. Какой бы ни был исход столкновения, Хэмилтон выиграл пропагандистскую кампанию. Как считает Эллис: «Подавляющее мнение общественности состояло в том, что Бёрр просто хладнокровно убил Хэмилтона»{573}. Нельзя сказать, что вердикт истории как-то отличался от такого заключения.
Дуэль Бёрра и Хэмилтона прочно обосновалась в историческом сознании американцев. Она настолько значительна для американской истории, что не идет в этом разрезе в сравнение ни с какой другой дуэлью, когда-либо происходившей в другой стране. Ни во Франции, ни в Британии — в странах, если так можно выразиться, наживших куда более значительный дуэльный опыт, чем Соединенные Штаты, нет ничего сравнимого с встречей Бёрр — Хэмилтон по печальной знаменитости события и его историческому резонансу. Подыскивая параллели во Франции, вероятно, можно назвать поединок Клемансо с Полем Деруледом или bêtise — безделицу — между графом д’Артуа и герцогом де Бурбоном. Лучший кандидат от Британии в этом смысле герцог Веллингтон и его дуэль с лордом Уинчелси. Но ни одна из встреч не может претендовать на ту же славу, что и поединок Бёрра с Хэмилтоном. В июле 2004 г., отчасти в ознаменование двухсотлетней годовщины дуэли и в каком-то смысле (как ни забавно) для увековечения символического примирения между потомками Бёрра и Хэмилтона, бой был заново инсценирован и сыгран.
11 июля Дуглас Хэмилтон — прямой потомок Александра и торговый агент компании IBM из Огайо — и Антонио Бёрр, прослеживающий свой род от одного из кузенов Аарона Бёрра, сошлись на берегу реки Гудзон. Облаченные в костюмы той эпохи и при участии секундантов они обменялись выстрелами — по всей видимости, холостыми патронами — перед лицом толпы из более чем тысячи зрителей. Репортаж «Дэйли телеграф» о событии наглядно показывает историческую потенцию дуэли. Вот что пишет газета:
На протяжении месяцев комментаторы считали, что политики в Америке оставляют друг другу больше синяков и шишек, чем когда бы то ни было ранее. Прошлым месяцем либеральные критики прочитали лекцию вице-президенту Дику Чейни за использование «F-word» (телеканал в США. — Пер.) против оппонента из демократического лагеря. Но историки использовали сведение счетов Хэмилтона и Бёрра для проведения параллелей (между тем событием) и ожесточением президентской кампании 2004 г.{574}.
Мистеру Чейни предстояло стать вторым вице-президентом (насколько это известно) после Аарона Бёрра, который стрелял в человека, пусть хотя бы и случайно, когда в феврале 2006 г. он дробью «припудрил» коллегу на охоте в Техасе[68]. Для изучающих тему дуэлей саммит Бёрр — Хэмилтон важен по двум причинам. Во-первых, он служит значительным водоразделом в отношении к дуэлям. Во-вторых, являет собой самый выдающийся пример как американская политическая дуэль — феномен, уродовавший лицо общественной жизни в Соединенных Штатах на протяжении большей части девятнадцатого века. Смерть Александра Хэмилтона вызвала подъем настоящего штормового вала беспрецедентной антидуэльной риторики: к громогласному хору критиков присоединились памфлетисты, священнослужители, адвокаты, даже ректор Йельского университета. По выражению Эллиса: «Стигмат поединка Бёрр — Хэмилтон заставил дуэльный кодекс как национальное явление переходить в оборону»{575}. Один памфлетист, подписавшийся «Филантропос», выразил неодобрение дуэлям вообще и поединку поблизости от Уихокена в частности и особенно — в форме открытого письма Аарону Бёрру. Озаглавленное так, чтобы ни у кого не оставалось сомнений касательно адресата и темы, «Письмо Аарону Бёрру… в отношении варварского происхождения, криминальной природы и пагубности последствий дуэлей» представляло собой вдохновенную лекцию на тему зла, кое являют собой дуэли. Поединок с Хэмилтоном «опалил самыми болезненными чувствами сердца всех патриотично настроенных граждан от северных рубежей Мэна до самых южных окраин Джорджии». Судьба Бёрра, как уверял автор, станет ужасом и проклятьем грядущих поколений. «Разве не нанесли Вы, — вопрошал памфлетист, — громадного, я бы даже сказал, непоправимого вреда своей стране?» Бёрру напоминали: «Еще не рожденные ныне поколения будут скорбеть о преждевременном уходе доброхота Америки и предавать поношению руку, которая лишила родину его. Народ понес утрату, а вина за нее — на Вас»{576}.
В сентябре 1804 г. Тимоти Дуайт, ректор Йельского университета, во всеуслышание выступил против дуэлей. Проповедь, которую прочитал он в воскресенье, накануне начала учебного года, совершенно очевидным образом стремилась стать посланием, которое будет услышано. Имея подзаголовком «Глупость, вина и злодейство дуэли», проповедь развернула атаку против традиционных тезисов, выдвигаемых в оправдание поединков, и полила ушатом презрения общепринятые понятия о чести. Ректор назвал дуэлянтов «высокомерными, чванливыми, вздорными, необузданными и негуманными, причиняющими беспокойство соседями, неудобными друзьями и нарушителями общего благосостояния»{577}.
Поскольку речь произнес не кто-нибудь, а фигура такого масштаба, как ректор Йельского университета, она — что и неизбежно — привлекала большое внимание. С помощью бумаги и типографской краски слова покинули узкие пределы Йеля, чтобы стать достоянием более широкого мира. Считалось и считается, что она, несомненно, оказала заметное воздействие на антидуэльное мнение в Новой Англии. Дуайт, однако, не остался единственным из выдающихся представителей духовенства, обличавших дуэли с кафедры. В Америке, как и в Европе, клир выступал одним из самых несгибаемых противников дуэли.
Среди же светских господ мало кто рвался в бой за искоренение дуэли более рьяно, чем генерал Чарльз К. Пинкни — кандидат в президенты от федералистов в 1804 г. (то есть от партии Хэмилтона). Пинкни и сам дрался на дуэли, в которой получил ранение, а также дважды принимал на себя обязанности секунданта, а посему, что называется, приобрел некоторый личный опыт. «Дуэль, — писал он в августе 1804 г., — не есть мерило храбрости. Я видел и трусов, которые дрались на дуэлях, и убежден, что отвагу можно зачастую продемонстрировать отказом от брошенного вызова, а не его принятием»{578}.
Во время президентской избирательной кампании в 1804 г. генерал активно ратовал за антидуэльное движение. Именно он обратился ко всем священникам в родном штате Южная Каролина с воззванием проповедовать против «греха и глупости дуэли». Он также играл роль в обращении к законодателям штата с просьбой о наложении запрета на дуэли{579}.
В 1805 г. памфлетист, не подписавшийся никак, кроме «Постумий», разразился трактатом в защиту существующих в Южной Каролине законов против дуэлей. Он же приводил оценки, в соответствии с которыми в то время в Соединенных Штатах три четверти подобного рода ссор, выливавшихся в поединки, происходило по политическим мотивам. Как и в случае большинства статистических данных, которые попадаются нам в истории дуэлей, подобные выкладки следует принимать с определенной долей скептицизма. Тем не менее, «Постумий» не ошибался, утверждая, что политика служила значительным источником дуэлей в Америке так же, как в действительности и происходило в Старом Свете. Американские законодатели ни на федеральном, ни на местном уровне — что совершенно точно — не страдали от избытка сдержанности, когда дело касалось защиты их чести на дуэли. Поединок Бёрра и Хэмилтона — самая знаменитая американская политическая дуэль, но были и многие другие.
31 июля 1802 г., еще ранее встречи Бёрр — Хэмилтон, состоялся бой между Джоном Суортваутом и сенатором от Нью-Йорка — Девиттом Клинтоном. Суортваут поддерживал как единомышленника Аарона Бёрра и обвинил Клинтона — члена соперничающей фракции Республиканской партии — в клевете на Бёрра в собственных интересах. Клинтон за словом в карман не полез, обозвав Суортваута «лгуном… подонком и негодяем». Дуэль, состоявшаяся в Хобокене (шт. Нью-Джерси), примечательна непримиримой воинственностью обоих главных участников. Они обменялись ни много ни мало пятью выстрелами с дистанции в 10 шагов. Поединок в итоге удалось остановить, но не ранее, чем Суортваут получил две раны в ногу{580}.
Среди людей, которые добрались до самого верха скользкого столба — достигли политических вершин в Америке, — тоже попадались дуэлянты. Джордж Вашингтон, будучи искусным фехтовальщиком, тем не менее, никогда не дрался на дуэли. В отличие от него, Авраам Линкольн чуть-чуть не оказался участником такого рода поединка. В 1842 г. тогда еще недавно разменявший четвертый десяток Линкольн практиковал в суде в Иллинойсе и делал все более уверенные шаги на поприще политика пока местного уровня. В этом году рухнул банк Иллинойса, а ценные бумаги его превратились в макулатуру. В связи с крушением Линкольн публично оскорбил аудитора штата, мистера Шилдса, назвав его «дураком, а также и лжецом», усугубив сделанное заявление замечанием, что, если вести речь об аудиторе, «правда вообще не есть уместное слово». Шилдс — что, учитывая времена и нравы, кажется резонным — тут же написал Линкольну с требованием опровержения и полного извинения. Линкольн же — вероятно, под влиянием более горячих голов из числа друзей и товарищей — сделать это отказался, тогда Шилдс вызвал Линкольна. Стороны договорились о рандеву на противоположном берегу Миссисипи, в Миссури, поскольку в Иллинойсе дуэли считались незаконными. Линкольн, как вызванный, выбрал палаши и 22 сентября в сопровождении секунданта переправился через реку в условленное место. Однако перед самым началом дуэли друзья двух господ вмешались и предотвратили бой. Линкольн и Шилдс помирились и, пожав друг другу руки, возвратились в Иллинойс. В отличие от большинства дуэлянтов, гордившихся поединками как некими знаками чести, Линкольн впоследствии глубоко стыдился своей необдуманной глупости. Он сам поражался тому, что, будучи адвокатом и судейским чиновником, совершенно намеренно нарушил закон. И верно, Авраама Линкольна, богобоязненного президента времен Гражданской войны, трудно — особенно при всем его аскетизме — представить себе участником дуэли{581}.
Самым знаменитым дуэлянтом среди президентов по праву считается Эндрю Джексон. «Олд Хикори»[69] на протяжении раннего этапа карьеры адвоката и солдата дрался на нескольких дуэлях. Большинство источников считают, что к моменту избрания Джексона президентом в 1828 г. в его послужном списке числились, по крайней мере, 14 поединков, но некоторые авторы склонны поднимать планку куда выше. Томас Харт Бентон, который и сам «убил своего человека», шутил: «Да-да, я дрался с Джексоном, он любил это дело, да и кто тогда не дрался?»{582} Наиболее известна дуэль Джексона 30 мая 1806 г. с Чарльзом Дикинсоном — коллегой-адвокатом из Теннесси. Хотя утверждать с точностью трудно, вызов, судя по всему, последовал после того, как Дикинсон допустил явно не походившее на комплимент замечание в адрес горячо любимой жены Джексона, Рейчел. Оба джентльмена — что совершенно противоречит дуэльному этикету — откровенно готовились прикончить один другого. Чтобы не иметь неприятностей с властями Теннесси, где дуэли считались незаконными, они пересекли границу штата и оказались в округе Логан (шт. Кентукки).
Стороны сошлись в поединке с отмеренных секундантами восьми шагов. По команде Дикинсон выстрелил. Пуля его угодила Джексону в грудь, но, сумев удержаться на ногах, Джексон поднял пистолет, выстрелил и убил Дикинсона. В определенных кругах дуэль вызвала пересуды и подозрение, будто Джексон словчил. Сомнения проистекали из того факта, что Дикинсон, судя по всему, угодил Джексону прямо и точно в грудь, но тот, тем не менее, как-то ухитрился не упасть и ответить оппоненту огнем. Поединок, несмотря на слухи о предстоящей разборке, ходившие в прессе до него, тем не менее, вызвал шок добропорядочных жителей Нашвилла. Если, однако, смотреть в долгосрочной перспективе, событие никак не повредило карьере Джексона. Юридическая практика шла достаточно успешно и принесла ему высокое судейское кресло. Военная карьера складывалась в равной мере удачно: кампания против индейцев во главе американских войск и особенно победа над британцами в битве при Новом Орлеане в 1815 г.[70] сделали Джексона национальным героем. И, конечно же, в итоге он достиг главного кресла Белого дома.
На Старом Юге и на новых территориях к юго-западу репутация дуэлянта явно не служила препятствием для продвижения по политической лестнице. И в самом деле, если просмотреть длинный список законодателей штатов, конгрессменов, губернаторов и прочих особ, занимавших важные посты в государстве, но дравшихся на дуэлях, представляется оправданным считать такого рода боевитость скорее подспорьем, чем помехой на пути того, кто хотел пробраться куда повыше. Многие имели право сказать о себе и дуэлях: «I have been out» (можно перевести: «Мне приходилось». — Пер.). Генри Фут, губернатор Миссисипи, участвовал, по меньшей мере, в трех боях в родном штате и в одном — в Алабаме. В 1819 г. А.Т. Мэйсон, один из сенаторов от Виргинии, и Джон Маккарти, конгрессмен от того же штата, ухлопали друг друга на дуэли. Так же в поединке убил своего заместителя Джеймс Джексон, губернатор Джорджии. В 1827 г. Роберт Вэнс, конгрессмен от Северной Каролины, пал от руки коллеги-конгрессмена, С.Р. Карсона{583}. Сэм Хьюстон, удачливый генерал и соратник Эндрю Джексона, славился как дуэлянт со стажем. История рассказывает нам, что когда после битвы при Сан-Хасинто[71] Хьюстон получил вызов, этот бравый вояка, отмечая, что на тот момент для него поступившее приглашение уже «за № 14», будто бы заметил: «Разгневанному джентльмену придется подождать своей очереди»{584}.
Еще одной из наиболее знаменитых американских политических дуэлей следует назвать состоявшуюся в апреле 1826 г. встречу между Джоном Рандольфом из Роанока и Генри Клэем. Рандольф происходил из очень старого и пользовавшегося влиянием рода Виргинии, тогда как Клэй являлся ведущим представителем новых жителей Запада. Оба были членами сената США: Рандольф от Виргинии, а Клэй от Кентукки. Политические разногласия между двумя высокопоставленными господами закипели весной 1826 г. по причине несходства взглядов на вопросы внешней политики. Рандольф оскорбил Клэя прямо в сенате, причем используя выражения, совсем не подходящие для стен такого важного собрания. На следующий день Клэй послал Рандольфу вызов, вследствие чего оба с пистолетами встретились на правом берегу Потомака — на земле Виргинии — и стрелялись с 10 шагов. После не принесшего никакого результата первого обмена выстрелами Клэй не пожелал считать себя удовлетворенным. Вторая пуля прошла через длинные белые одеяния Рандольфа очень близко к бедру. Рандольф, в свою очередь, выстрелил в воздух, и оба сенатора официально помирились{585}.
Дэйвид Б. Митчелл — на сей раз из Джорджии — стал еще одним господином, убившим на дуэли человека, но, тем не менее, поднявшимся до политических высот. Митчелл закончил срок на посту мэра Саванны, когда ему довелось сойтись в поединке с Джеймсом Хантером — бывшим деловым партнером. 23 августа 1802 г. они встретились на еврейском кладбище, расположенном за городской чертой. Уговорились биться на пистолетах, начиная с расстояния в 10 шагов, делая затем по два шага навстречу друг другу после каждого выстрела. С первого раза Митчелл промахнулся, а Хантер лишь немного зацепил противника. Вторая попытка Митчелла убить оппонента, но уже с шести шагов (каждый сделал два шага вперед), закончилась успешно, он уложил Хантера. Впоследствии Митчелл дорос до командующего милицией (ополчением) Джорджии, а также проработал два срока в должности губернатора штата.
Эндрю Стейнмец — дуэльный хроникер девятнадцатого века — придерживался весьма невысокого мнения в отношении уровня стандартов, бытовавших у дуэлянтов Нового Света. «Среди них, — писал он с явным неодобрением, — никто не возражает против охотничьих ружей, винтовок и длинных ножей; последние у них всегда наготове». С точки зрения Стейнмеца, американцы в недостаточной степени сковывали себя узами приверженности внешним приличиям, подобавшим для благородных господ, как это водилось (по большей части) среди европейских дуэлянтов. «В гостиницах в Вашингтоне или где бы то ни было можно видеть следы от пуль на стенах — выстрелов, не попавших в цель»{586}.
Стейнмец явно не одобрял дуэлей вроде той, на которой в июне 1840 г. в Новом Орлеане схлестнулись между собой Ипполит Труэт и Полен Прю. Условия почти не оставляли шансов обоим выйти из боя живыми и невредимыми: они стояли спина к спине, держа по пистолету в каждой руке, затем оба делали по пять шагов в противоположном направлении, разворачивались и стреляли по разу. Если ни тот, ни другой не добивался успеха, они должны были повторить попытку со вторым пистолетом. Месье Кроза, служивший в местном бюро регистрации рождений и смертей, выступал в роли секунданта Труэта. Оба выстрелили, а когда перекладывали вторые пистолеты из левой в правую руку, оружие Прю самопроизвольно разрядилось, что расценили как выстрел. Труэт получил право стрелять никем и ничем не тревожимый. Прю театральным жестом разорвал на себе одежды и, обнажив грудь, призвал Труэта не щадить его. Несмотря на протесты кое-кого из присутствовавших, секунданты дали разрешение продолжать. Прю погиб. Труэта судили за убийство, но оправдали{587}.
Несмотря на всю предубежденность Стейнмеца в отношении якобы неготовности американских дуэлянтов придерживаться этикета, на Старом Юге, где дуэли являлись неотъемлемой частью жизни высшего класса, наблюдалось иное отношение к правилам. Один историк Старого Юга писал: «С самого раннего детства отцы готовят мальчиков к тому, чтобы те блюли правила, которыми поддерживается честь, ибо все это важная составляющая положения и основание для притязания на руководство»{588}.
В обществе южан, где всем заправляли плантаторы, положение и репутация имели самое выдающееся значение, ведь не кто иной, как бывший губернатор Южной Каролины, Джон Лайд Уилсон, в 1838 г. составил американский кодекс чести. На относительно новых территориях Запада дуэли носили, мягко говоря, более свободный характер и куда менее подчинялись этикетам. В довольно недавно сложившихся, словно бы в наспех сколоченных, обществах поселенцы принимали дуэли с воодушевлением. Как мы с вами уже наблюдали, в таких, позволительно сказать, младших сообществах поединки являлись существенным показателем положения. В 1821 г. «Миссури интеллидженсер» отмечал, что дуэли представляли собой «самый недорогой и небольшой капитал, дававший человеку возможность стать современным джентльменом»{589}. Юристы, политики и редакторы газет с готовностью хватались за дуэльные пистолеты, чтобы отстоять честь.
Исследование Дика Стюарда, посвященное дуэлям в Миссури, превосходным образом позволяет протиснуться в ментальность первых дуэлянтов пограничья. Миссури отошел к Соединенным Штатам после покупки Луизианы в 1803 г. Согласно Стюарду, до 1803 г. Миссури почти не знал дуэлей — хотя и являлся французской колонией, — однако после перехода территории в собственность США практика нашла быстрое распространение в штате. Первый дуэльный поединок «американского» Миссури отмечался в 1807 г. между Уильямом Оглом и Джозефом Макферраном. Разногласия возникли из-за поведения Огла по отношению к жене Макферрана. Когда оба встретились на Кипарисовом острове (Сайприс-Айленде) на Миссисипи, Огл погиб после второго выстрела. Хотя Макферран не подвергся аресту, он счел себя обязанным оставить должность служащего суда общегражданских исков. Однако его довольно быстро вернули обратно, и впоследствии он даже сделал неплохую карьеру. В следующем году некий Ричард Дэвис был отпущен под залог в $500 судом, перед которым предстал за направление вызова.
Отметим два поединка на новых территориях с участием дуэлянтов высокого общественного статуса. В 1811 г. Томас Т. Криттенден, главный прокурор Луизианы, дрался с преуспевающим врачом, доктором Уолтером Фенуиком. Секундантом Криттендена выступал Джон Скотт, депутат этой территории в конгрессе США, а позднее первый конгрессмен от штата Миссури. Обязанности секунданта Фенуика исполнял местный шериф, которому предстояло служить в должности генерала во время войны 1812 г., а также представлять в сенате США Висконсин. Уже первый обмен выстрелами стоил Фенуику жизни.
Спустя пять лет поединок Генри С. Гейера и капитана Джорджа X. Кеннерли вновь подтвердил прочность связи между дуэлями и политическими успехами. Оба джентльмена активно участвовали в войне 1812 г. и сделались видными гражданами Сент-Луиса — Гейер как адвокат, а Кеннерли как торговец. В схватке их Кеннерли получил ранение в ногу, но позднее поправился. После дуэли Гейер сделал блестящую политическую карьеру. В 1822 г. он прошел в Палату представителей штата Миссури, где он позднее стал спикером, выбирался и в сенат США, получил предложение президента Филмора занять пост в Кабинете. В случае Гейера (как и во многих других) факт участия в дуэли совершенно никак не повредил его политическому росту{590}.
Однако самой памятной дуэлью в истории Миссури следует, видимо, считать встречу между Томасом Хартом Бентоном и Чарльзом Лукасом в 1817 г. Фактически надо выделить целых две дуэли. Лукас, получив ранение от Бентона в первом поединке, собрался поквитаться с противником через полтора месяца, но трагически погиб. Встреча эта характерна для дуэльной культуры новых территорий на западе Соединенных Штатов и очень многое может рассказать о том, какое общество складывалось там. Поединок иллюстрирует трения между новыми людьми — теми, кто приехал сразу же на волне смены политического подчинения в 1803 г., и теми, кто представлял собой старую колониальную элиту. Он также наглядно показывает важность дуэли как средства измерения уровня общественной значимости. Поединок определял — помогал определять — или подтверждал статус человека. И в самом-то деле, в рассматриваемом случае оба его участника являлись адвокатами, конфликт между которыми разгорелся по поводу взгляда на улики в суде. На сем, правда, сходство между героями драмы и заканчивается. Бентон приехал в Миссури около 1814 г. с более удаленных к востоку земель, где у него не все сложилось гладко — его, например, выгнали из университета за кражу денег. Затем он успел поссориться с Эндрю Джексоном в Теннесси, после чего и отправился искать счастья в Миссури. Обосновавшись в Сент-Луисе, он преуспел за счет способности много трудиться и умения обхаживать влиятельных людей.
Чарльз Лукас, в отличие от Бентона, был сыном прочно укоренившейся в Миссури фигуры. Старший Лукас (или Люка, если произносить его фамилию по-французски. — Пер.) — отпрыск старинного французского рода — приехал в Соединенные Штаты в 1784 г., а после 1803 г. получил назначение на высокий судебный пост в Миссури. Чарльз пока оставался на Востоке, где заканчивал образование, и прибыл в Сент-Луис почти одновременно с Бентоном. Несмотря на разделяемую отцом патрицианскую брезгливость в отношении грубых методов и неразборчивости в средствах юристов-оппортунистов новой волны, валом валивших в Сент-Луис делать карьеру на судейской скамье, младший Лукас занялся юридической деятельностью и скоро преуспел. Кроме того, он начал включаться и в местную политику. Сцена для спектакля по имени конфронтация между Бентоном и Лукасом была таким образом подготовлена. Зарядом для взрыва выступала мощная смесь из мелкотравчатых амбиций, политических противоречий, социальных устоев и профессиональных расхождений.
Искрой-детонатором послужил спор в суде в ходе процесса в октябре 1816 г., на котором Лукас и Бентон представляли противоположные стороны. Хотя началось все с разногласий чисто юридического свойства, вопрос этот оказался скоро оттесненным на второй план, поскольку джентльмены принялись осыпать друг друга обвинениями в недобросовестности. То обстоятельство, что Лукас выиграл дело, только еще сильнее распалило Бентона. Лукас фактически обвинил его во лжи, и, как получалось, присяжные вынесенным вердиктом подтвердили заявления противника. Бентон решил поэтому послать вызов Лукасу, который, тем не менее, отклонил предложение о встрече. Поступая так, Лукас исходил из отсутствия оснований для выяснения отношений: он выполнял обязанности, взятые на себя в отношении доверителя, к тому же жюри решило в его пользу, а значит, и делить нечего. Почему он должен принимать вызов на поединок из-за ведения дела в суде? Как бы там ни было, самым оскорбительным аспектом отказа Лукаса драться с Бентоном являлся намек на то, что он (Лукас) не чувствовал себя обязанным выходить на поединок с тем, кого считал ниже себя по положению. Амбициозный адвокат вроде Бентона, стремившийся к тому же высоко подняться в Сент-Луисе, просто не имел права стерпеть подобное. Горечь пощечины еще больше усугублялась тем, что нанес ее представитель давно и прочно обосновавшейся там городской элиты.
Двое господ напоминали два поезда, на полных парах мчащихся навстречу друг другу по одной и то же колее. В августе 1817 г., во время территориальных выборов, Лукас оспорил избирательное право Бентона — наличие у него надлежащей имущественной собственности, — в ответ на что Бентон обозвал Лукаса молокососом. У Лукаса не осталось выбора, кроме как искать удовлетворения за столь откровенное оскорбление, и он соответствующим образом направил обидчику вызов. Они встретились 12 августа 1817 г., и после первых же выстрелов Лукас получил попадание в шею — потенциально очень опасную рану. Бентона не без некоторого нежелания с его стороны удалось все же отговорить от продолжения дуэли, так как подразумевалось, что они встретятся вновь, когда Лукас поправится, если поправится вообще. Требование Бентона о второй встрече являлось нарушением дуэльного кодекса, поскольку долг его как лица, нанесшего оскорбление, состоял в даче сатисфакции оскорбленному. Похоже, Бентон откровенно стремился к мести.
23 сентября Бентон вновь послал вызов Лукасу, который, к тому времени оправившись от раны, решил драться после того, как попробовал исчерпать междоусобицу мирным путем. Спустя четверо суток стороны встретились на Кровавом острове (Блади-Айленде) на Миссисипи в виду Сент-Луиса. Условленное расстояние составляло 10 футов. Рассказы о случившемся винят секундантов в недостаточности предпринятых ими для предотвращения дуэли усилий. Есть предположение о подаче неясного сигнала. Каковы бы ни были недочеты или просчеты, результат получился печальным: первая же пуля Бентона угодила в Лукаса, который вскоре скончался{591}.
Если адвокаты, практиковавшие на новых землях Американского Запада, показали себя как завзятые дуэлянты, что говорить о более традиционном сегменте поклонников дуэльной традиции — морском офицерстве? Несмотря на небольшие размеры, ВМФ Соединенных Штатов отличался эффективностью и, как говорится, заслужил шпоры[72] в войне 1812 г. В этом конфликте, имея в противниках располагавший подавляющим превосходством британский Королевский ВМФ, который — находясь на взлете славных традиций — к тому времени почти не переставая воевал около 20 лет, американский флот сполна отстоял свою честь. Морское противостояние американского и британского флотов в 1812–1814 гг. складывалось преимущественно из отдельных стычек между кораблями: «Юнайтед Сшейте» (United States, «Соединенные Штаты») и «Мэсндоннэн» (Macédonien, «Македонец»), «Конститьюшн» (Constitution, «Конституция») и «Геррьер» (Guerriere, «Воительница»), «Конституция» и «Джава» (Java, «Ява»), «Хорнет» (Hornet, «Шершень») и «Пикок» (Peacock, «Павлин»), «Чесапик» (Chesapeake) и «Шэннон» (Shannon) — вот названия только некоторых из них. Во многих этих боях успех достался американцам — искусство судовождения, а в некоторых случаях лучше управляемые и обладающие более тяжелым вооружением корабли сыграли решающую роль. Поединки судов один на один чем-то, безусловно, напоминали дуэли: противники, выжидая, маневрировали, ища возможности достигнуть какого-то преимущества, стараясь найти слабины в обороне противника, чтобы ударить наверняка.
В случае между «Чесапиком» и «Шэнноном» сходство с дуэлью, можно сказать, полное. Капитан «Шэннона» Брук командовал двумя британскими фрегатами, блокировавшими Бостон в мае 1813 г. В гавани Бостона запертым стоял американский фрегат «Чесапик», находившийся под началом капитана Лоренса. Бруку очень хотелось спровоцировать Лоренса на вылазку и бой, посему он послал противнику письмо с вызовом на дуэль корабль против корабля. Согласно американскому историку ВМФ, А.Т. Мэхэну, хотя письмо и служило образцом учтивости, «учтивость эта очень напоминала обходительность французского дуэлянта, до дрожи в руках озабоченного тем, как бы не ошибиться с ударением в имени человека, которого он собирается вынудить к бою [sic] и убить»{592}.
Теперь нам известно, что Лоренс так никогда и не прочитал того письма, но, тем не менее, он покинул безопасные воды гавани Бостона{593}. 1 июня Лоренс вышел из Бостона, чтобы сойтись в поединке с Бруком и его «Шэнноном». После краткого, но ожесточенного боя, продлившегося 11 или 12 минут, «Чесапик» был взят на абордаж и отправлен в Галифакс. Победа стала заметным торжеством Королевского ВМФ, «Шэннона», его команды и, конечно, лично Брука{594}.
Вызов Брука, направленный Лоренсу, вовсе не единичен. В ходе войны 1812 г. подобное стало привычной практикой. Американский историк Генри Адамс, писавший в конце девятнадцатого столетия, объяснял «привычку, которая возникла у обоих флотов в 1813 г., вызывать на дуэль корабли».
Война приняла нетипичный характер, когда офицеры вроде Харди и Брука взяли на вооружение подобную практику спорить и договариваться о дуэлях между сходными по классу судами на таких условиях, которые подразумевали, что Англия признала полдюжины американских фрегатов равными по ценности всему британскому ВМФ{595}.
Суть, конечно же, состояла в том, что британцы в отличие от американцев могли позволить себе нести потери. Как высказался Адамс: «Первая обязанность британского офицера заключалась в поиске риска, тогда как первая обязанность американского офицера в том, чтобы избегать его»{596}. Чего стоила для британского правительства потеря фрегата, когда у него в море находилось более сотни таких кораблей (не считая множества других и больших боевых судов)? Для американского правительства утрата «Чесапика» равнялась гибели четверти флота.
Дуэльный характер поединков кораблей один на один зеркально отражал смертоубийственный вкус офицеров ВМФ США к дуэлям, к которым те охотно прибегали. Коммодора[73] Стивена Декейтора нужно, наверное, назвать самым выдающимся морским командиром у американцев. Еще молодым офицером он отличился на войне против Триполи, однако только его победа над британским фрегатом «Мэсидониэн» как капитана «Юнайтед Стейтс» в октябре 1812 г. сделала Декейтора по-настоящему популярным. Согласно Ч.С. Форестеру, Декейтор пользовался репутацией «взрывоопасного человека»; что ж, его карьера помнила множество ссор и драк, и в итоге он нашел смерть не где-нибудь, а на дуэли{597}.
Поединок Декейтора с коллегой — морским офицером, Джеймсом Барроном, произошел в 1820 г., хотя предыстория уходила корнями в происшествие июня 1807 г., когда британский фрегат «Лепод» (Leopard, «Леопард») обстрелял американский фрегат «Чесапик», а затем захватил его. Британское судно занималось осуществлением заявленных прав Британии на обыск американских кораблей на предмет наличия там британских дезертиров. Хотя обе страны в ту пору не находились в состоянии войны, британцы открыли огонь по «Чесапику», нанеся некоторые потери команде и повредив матчасть. Баррон — несомненно, решивший, что осторожность лучшая составляющая отваги, — спустил стяги и позволил британцам подняться на борт. Впоследствии суд трибунала отстранил Баррона от занимаемых обязанностей сроком на пять лет за неоказание должного отпора британцам. Во время войны 1812 г. Баррон находился за пределами Америки. Возвратившись домой в 1818 г., он подал рапорт о восстановлении во флоте. Просьбу отклонили на том основании, что Баррон не воевал за свою страну в трудную минуту, когда она так нуждалась в нем. Декейтор с его незапятнанным послужным списком участвовал в составе трибунала, который отстранил Баррона, и как морской комиссар он возражал против восстановления этого офицера в 1818 г.
В начале лета 1819 г. Баррон вступил в длительную переписку с Декейтором, заявив в одном письме следующее: «Вы травили меня, преследовали и гнали всей властью и всем влиянием Вашей должности, Вы заявляли о Вашей решимости изгнать меня с флота». В конечном итоге разочарованный во всем Баррон отважился на вызов. Декейтор принял его с достойным sang-froid — с вполне подобавшим ему хладнокровием. Он отвечал:
Я должен сожалеть о необходимости сражаться с любым человеком, но, по моему мнению, человек, избравший военную профессию, не вправе сделать иного выбора, кроме как принять приглашение от любого лица, которое не считает не стоящим своего внимания.
Декейтор предпочел встретиться с Барроном в Бладенсберге, поблизости от Вашингтона, где жил. Выбор его объяснялся «неудобством для человека лежать раненым вдалеке от дома». Утром 22 марта 1820 г. Баррон и Декейтор сошлись на дуэльной площадке в Бладенсберге. Очевидец записал, что
оба выстрелили так близко по времени один за другим, что казалось, раздался один выстрел… Оба упали почти в тот же миг… оба… судя по всему, считали себя смертельно раненными. Коммодор Баррон сказал коммодору Декейтору, что прощает его от всей глубины души.
Декейтора отнесли домой, где он к вечеру умер. Газета «Нэйшнл интеллидженсер» объявила о смерти Декейтора такими словами: «Скорби, Коламбия! Ибо одна из ярчайших звезд твоих закатилась»{598}.
Двумя годами ранее Декейтор взял на себя обязанности секунданта при Оливере Хазарде Перри, другом герое войны 1812 г., обеспечившем себе место в пантеоне морских богов Америки решительным разгромом британцев в битве на озере Эри в сентябре 1813 г.[74] Перри пришел на поединок с офицером морской пехоты Джоном Хидом из-за происшествия, имевшего место на борту «Джавы», когда та курсировала в Средиземном море в 1816 г. Командуя тогда «Джавой», он обвинил Хида в небрежении обязанностями и затем ударил его. Вопрос о поведении обоих рассматривал трибунал, который поставил офицерам на вид, но вернул их на службу. Так или иначе, на сем дело не кончилось, а сердце не успокоилось. По возвращении в Соединенные Штаты случай получил широкое публичное освещение. В общем, в результате всего Хид вызвал Перри на дуэль. В полдень 19 октября 1818 г. они, сопровождаемые секундантами — Перри представлял Декейтор, — встретились у Уихокена, на месте памятного поединка Бёрра и Хэмилтона 1804 г. или около него. Хид и Перри сначала стояли спина к спине, затем стали расходиться, чтобы в определенный момент повернуться и выстрелить. Хид сделал это первым, но промахнулся, в ответ на что Перри, в соответствии с принятым решением дать Хиду шанс ухлопать себя, но не отвечать огнем на огонь, разрядил пистолет в воздух{599}.
Еще об одной дуэли, касавшейся морских офицеров, 29 апреля 1829 г. писали в «Таймс». Тремя неделями ранее Чарльз Э. Хокинс — офицер, служивший в мексиканском ВМФ, — вызвал Уильяма Макрэя, прокурора Южного судебного округа Флориды (США). Как и следовало ожидать от поединка между представителями двух наиболее воинственных профессий в Америке — юриста и морского офицера, — Хокинс и Макрэй не собирались щадить друг друга. Каждый сделал четыре выстрела. Первая пуля Хокинса пробила плащ Макрэя, а вторая — задела бриджи около пояса, нанеся контузию. Третьим выстрелом Хокинс продырявил шляпу Макрэя. Пока Макрэю везло в плане неточности неприятельского огня, но, с другой стороны, за все три попытки он так ни разу и не попал даже близко по противнику. Вовсе не следует винить Макрэя за недостаток храбрости, но на четвертом выстреле счастье покинуло его: пуля Хокинса попала ему в бедро и застряла там, на чем — ввиду наступления события удовлетворения чести — стороны почли за благо прекратить стрельбу{600}.
Дуэли пользовались широкой популярностью в американском ВМФ до середины девятнадцатого столетия. Воинственность офицеров прекрасно продемонстрирована целой серией дуэлей с британскими офицерами на Гибралтаре в 1819 г. Как бы там ни было, к середине века дуэли в Америке пошли на убыль — процесс этот нашел, конечно же, свое отражение и на флоте. Морские уложения 1865 г. содержали пункт, напоминавший, что «отказ от вызова ни в коем случае не может рассматриваться как позор, поскольку подобный подход означает в точности соблюдение закона»{601}.
Разумеется, дуэльные традиции не ограничивались рамками флота, как и во всех прочих странах, офицеры сухопутных войск тоже держали марку любителей подраться в поединках. Упомянутый выше генерал Сэм Хьюстон, например, был не просто дуэлянтом, а настоящим дуэльным ветераном. Генерал Смит, командовавший американскими войсками в несчастной Ниагарской кампании осенью 1812 г., являлся ирландцем по рождению и патриотом Виргинии. После крушения плана его «нелепой кампании» армия растаяла. Спустя несколько дней один из офицеров, служивших под началом незадачливого командующего, Питер Б. Портер, опубликовал письмо в газете Буффало, объясняя фиаско «трусостью генерала Смита». Смит, само собой разумеется, отправил Портеру вызов, и оба обменялись выстрелами{602}. В описываемый период Соединенные Штаты не располагали крупными регулярными войсками, однако в большинстве штатов имелись местные ополчения, руководство которых обладало должными способностями, чтобы вселить в штатских некоторую степень боевого духа. Особенно справедливо это по отношению к Югу, где обладание военным чином виделось окружающим определенным знаком отличия.
В истории американской дуэли остались два южанина, на счету которых один из наиболее печально знаменитых поединков периода Гражданской войны. Джон С. Мармадьюк и Люшиэн (иначе Люсьен. — Пер.) Марш Уокер оба были генералами из лагеря конфедератов, служившими под началом генерала Стерлинга Прайса. Источником никак иначе не разрешимого противоречия стало суждение в отношении якобы допущенной со стороны Уокера трусости во время боевого соприкосновения около Хелены. Когда секундант Уокера попросил прояснить замечание, Мармадьюк отправил ему записку, в которой в деталях описывал то, «как с самым тщательным беспокойством генерал Уокер уклонился от занятия опасной позиции» в ходе сражения. По прочтении записки Уокер тотчас же направил Мармадьюку вызов. Стороны сошлись на плантации Ле-Февр в Арканзасе, оружием выбрали револьверы Кольта, морскую модель, емкость боезапаса которых составляла по шесть выстрелов в барабане. При дистанции в 15 шагов условия, надо заметить, оставляли мало шансов одному или даже обоим уцелеть после поединка.
Несмотря на все старания генерала Прайса предотвратить дуэль, она состоялась 6 сентября 1863 г. Мармадьюк страдал близорукостью, а посему, возможно, он и попросил выбрать такую убийственно короткую дистанцию, чтобы компенсировать невыгодное положение, в которое ставило его плохое зрение. В данном случае недостаток Мармадьюка не сыграл особой роли: в первый заход оба промахнулись, но второй выстрел противника свалил Уокера на землю. Пуля вошла в низ живота, прошла через одну из почек и застряла в позвоночнике, вызвав паралич. Уокер умер через день или чуть больше. Генерал Прайс приказал арестовать Мармадьюка с его секундантом по возвращении с дуэли, однако никаких обвинений не последовало, и скоро виновник вернулся на прежнюю должность. Поединок даже никак не затронул его политическую карьеру после Гражданской войны. В 1884 г. Мармадьюк удостоился избрания губернатором Миссури, в каковой должности и умер спустя три года{603}.
В довоенном обществе на Юге (то есть до 1861 г.) дуэли, как и в прочих местах, служили признаком положения. Биться и умереть или не биться, но потерять лицо? Вот в чем заключался вопрос. На верхушке разграниченного миропорядка располагались плантаторы, располагавшие неоспоримым правом оценивать, что достойно, а что недостойно джентльмена, и, конечно же, защищать честь с мечом или пистолетом в руке. Так или иначе, для более широкой публики существовали определенные ограничения. Как выразился один историк дуэлей Старого Юга:
Плантаторы являлись джентльменами — они служили воплощением высшего класса. Но одно лишь владение земельной собственностью не превращало ее обладателя в плантатора. Некоторые настаивали на том, что наличие в распоряжении, по крайней мере, двадцати рабов — двадцати как минимум — делает человека плантатором, но при меньшем их количестве он мог считаться только фермером… Плантатору принадлежало как вполне осязаемое имущество — рабы, недвижимость и все прочее, — так и более тонкие и крайне субтильные материи, ибо он обладал манерами и точными понятиями в отношении того, что есть область благородного господина, а что таковой не является{604}.
Высказывание это особенно интересно нам, поскольку проясняет близость между дуэлями и рабством — взаимосвязь, которую очень хорошо чувствовали и осознавали реформаторы. Равно как плантаторы, солдаты и адвокаты считались достойными драться на дуэлях, редакторы газеты становились той категорией общества, представителей которой довольно часто приглашали к ответу за их действия, а точнее, за слова, написанные пером, поскольку их, как известно, не вырубить топором. Социальный статус пишущей братии, однако, не носил столь ярко определенных и четко очерченных свойств, как высокое звание плантатора. Что, правда, не мешало газетчикам сходиться один на один с представителями определенно более достойных общественных слоев.
Джек К. Уильямс в его «Дуэли на Старом Юге» насчитал, по меньшей мере, 11 редакторов из штата Миссисипи, которые принимали участие в поединках чести, при этом трое погибли. Шести редакторам газет Южной Каролины и точно такому же числу их коллег из Виргинии пришлось подраться на дуэли. Точно так же по два из них от каждого штата оставили мирские заботы по причине полученных в схватках ранений. Некоторые оказывались куда как покрепче. О. Дж. Уайз — редактор «Ричмонд инкуайрер» — имел за плечами, по крайней мере, восемь дуэлей, хотя при этом он ни разу не попал в оппонентов, по счастью, и те не опережали его меткостью. Персонал газеты Виксберга, «Сентинел» (страж, часовой. — Пер.), особенно печально прославился на дуэльных площадках. Доктор Джеймс Хэйган, служивший редактором упомянутого печатного органа до 1843 г., отличался склонностью выяснять отношения в поединках — можно без преувеличения сказать, что поединки сделались его второй натурой. Он не раз и не два дрался вообще и на дуэлях в частности, пока не пал от рук сына некоего судьи, которого оболгал. Просто поразительно, сколь велико количество редакторов периодики и журналистов, раненных или убитых на дуэлях или в стычках в годы, предшествовавшие Гражданской войне{605}. Вот уж поистине, сесть в кресло редактора «Сентинела» означало подвергнуть себя большому риску.
Дуэли в Соединенных Штатах, как и во всех прочих государствах, где распространилась эта культура, иногда приобретали довольно эксцентрические формы. Немцы выделяли, так сказать, подвид поединка, который они называли «американская дуэль». В ней стороны тянули жребий, и тот, кому доставался проигрышный «билет», просто стрелял в себя. Однако, насколько известно, столь отвратительный вариант дуэли не имел ничего общего с Соединенными Штатами, а потому причина, по которой он получил именно такое название, остается загадкой. В 1823 г. некий полковник Ричард Грэйвз, представлявший законодательную власть в Виргинии, вызвал некоего Арчибальда Лэйси на бой, которому предстояло проходить в самых необычных условиях.
Две чашки наполнялись одна чистой водой, а другая смертоносным ядом, ставились на покрытый скатертью стол, после чего скатывались два билетика — две трубочки из бумаги, — один из которых оставался чистым, а на другом ставилась маркировка «Р» (первая буква английского слова poison — яд. — Пер.). Тот, кому доставался билет без обозначения, имел право делать выбор, из какой чашки пить, после чего осушал ее. Тот же, кто вытягивал «Р», должен был под страхом потери жизни и чести опустошить вторую чашку{606}.
Тевтонский вариант «американской» дуэли и метод, предпочтение которому отдавал имевший вполне соответствующую фамилию полковник Грэйвз (Graves — от англ. grave — могила. — Пер.), более походят на торжественно заключаемый пакт самоубийц, чем на поединок чести. В 1828 г. отмечался любопытный случай, когда майор Джордж У. Колламмер стрелял в яблоко на непокрытой голове Генри Ингрема с расстояния в 27 ярдов. Затем наступила очередь Колламмера играть в сына Вильгельма Телля, он занял место Ингрема, а тот взял пистолет. В рассказе говорится, что при состязании присутствовали какие-то зрители, пытавшиеся положить конец подобному идиотизму. История заканчивалась сообщением о том, что яблоки «оказались так изумительно прострелены пулями, что часть кожуры и мякоти осталась на головах» соревнующихся{607}. Сия потенциально смертоносная демонстрация снайперского искусства состоялась в День святого Валентина. Можно только гадать о причинах, заставивших двух безрассудных господ воскрешать и заново проигрывать на новый манер средневековую историю о метком стрелке из лука: что это было, романтическое настроение или несносная скука?
В июле 1830 г. два эскулапа из Филадельфии решились на более или менее традиционную дуэль, хотя и закончившуюся трагически. Доктор Смит вызвал доктора Джеффриза. Они сошлись в намерении обменяться выстрелами «только с восьми шагов». В первом раунде оба промахнулись, но секунданты не сумели примирить стороны. Предоставим же слово современнику.
Доктор Джеффриз заявил, что не сойдет с места, пока либо не расстанется со своей жизнью, либо не отнимет жизнь у соперника. Им вручили пистолеты для повторного выстрела. На сей раз пуля сломала руку доктору Смиту. Это остановило поединок, но ненадолго — до тех пор, пока он не пришел в себя и не заявил, что коль скоро он ранен, то готов и умереть, после чего попросил секундантов продолжать. И в третий раз им вложили в руки пистолеты, при этом доктор Смит пользовался уже левой. Теперь доктор Джеффриз получил пулю в бедро, вызванная этим потеря крови стала причиной потери сил раненым и на некоторое время прервала бой. Джеффриз пришел в себя, и оба решили сократить расстояние. И вот окровавленные, они встали друг перед другом в четвертый раз на дистанции всего шесть футов. Им предстояло стрелять между счетом один и пять. Выстрелы оказались смертельными для обеих сторон — джентльмены упали на землю. Доктор Смит умер мгновенно, поскольку пуля пробила ему сердце. Доктор Джеффриз с простреленной грудью прожил еще четыре часа{608}.
От такого поединка у противников дуэлей просто волосы встали дыбом. Встреча Бёрр — Хэмилтон дала толчок волне проповедей и памфлетов, направленных на искоренение практики. К 1804 г., когда дрались друг с другом Бёрр и Хэмилтон, дуэль фактически находилась под запретом во многих штатах Союза. И в самом деле, те двое пересекли реку Гудзон, чтобы драться в Нью-Джерси, избегая таким образом когтистых лап антидуэльных законов Нью-Йорка. Аналогичным образом поступали дуэлянты по всему Союзу — то есть просто ехали сводить счеты в соседний штат. В 1800 г. стало известно, что в силу «недавно скорректированных» законов Род-Айленда любого, кто отваживался драться на дуэли,
если смерть не распорядится сама, должно прилюдно везти на повозке к виселице, где он будет стоять с веревкой на шее в течение часа, после чего отправится в тюремное заключение сроком, не превышающим одного года.
Далее гуманный закон предусматривал наказание за отправку или принятие вызова — штраф в $500 и полгода тюрьмы{609}.
В 1803 г. в Северной Каролине вступил в силу закон, согласно которому участник дуэли лишался права занимать должность на государственной и общественной службе, а также пост в армии в пределах штата. Любой человек, убивший другого на дуэли, мог быть обвинен в уголовном преступлении{610}. В отличие от Каролины взгляды законодателей в Вашингтоне отличались большей терпимостью. В 1802 г. мистер Грей из Виргинии представил на рассмотрение Палаты представителей предложение о создании комиссии для разбора проекта федерального закона, в соответствии с которым запрещалось бы занимать посты в государственных, муниципальных или общественных учреждениях всем, кто принимал участие в дуэлях или отправлял кому-то вызов. Палата отказалась рассматривать предложение{611}. Спустя четыре года возник закон, направленный против дуэлей в армии: всякий офицер, пославший или принявший вызов, подлежал изгнанию из вооруженных сил{612}. В новых штатах на Юге антидуэльные законы стали появляться позднее. Луизиана ввела такое постановление в 1818 г., Алабама и Миссисипи — в 1830 г.{613}. В 1835 г. поединки чести подпали под уголовную статью в Миссури, причем без оглядки на то, имелись ли или нет смертельные исходы{614}. В 1850 г. в Кентукки прошел соответствующий акт, «написанный в довольно жестких выражениях»{615}.
Почти через 25 лет после того, как Северная Каролина на законодательном уровне установила карательные меры, направленные на искоренение дуэлей, «Таймс» перепечатала отрывки из газеты города Роли, где рассказывалось о двух поединках, происходивших в данном штате. Один случай имел политическую подоплеку, корни другого произрастали из конфликта за карточным столом. Рассказ заканчивался риторическим вопросом: «Доколе же граждане сей свободной и христианской страны будут терпеть варварскую практику разрешения споров, к тому же по большей части столь пустяковой природы?»
Очень уместный вопрос, не правда ли? И в самом-то деле, сколь долго должно было продолжаться процветание дуэли? В большинстве штатов Союза законодатели ввели уже соответствующие нормы, существовали подобные положения и в федеральных законах — всего этого, казалось, более чем достаточно для того, чтобы отбить охоту драться на дуэлях у многих, если уж и вовсе не искоренить практику. Между тем законы оставались законами на бумаге — в жизни они по большей части просто не работали. И все это, несмотря на то что с 1804 г. все громче звучал гневный голос и все яростнее скрипели перья тех, кто стремился поставить заслон дуэлям. Трудились на сей ниве как церковные, так и светские реформаторы.
Доктор Лайман Бичер был учеником Тимоти Дуайта, ректора Йельского университета (и — каких только совпадений не бывает! — приходился кузеном Аарону Бёрру), столь однозначно предавшего анафеме дуэли в 1804 г. Спустя всего два года в проповеди яростно обрушился на дуэли и Бичер. Он даже предложил никому не отдавать голосов за кандидата на любой государственный или общественный пост, если только человек этот оказывался участником дуэли, причем в любом качестве. Данная идея, конечно же, нацеливалась на прочные узы между политикой и дуэлями. Проповедь Бичера вышла в печатной форме и нашла широкое распространение среди антидуэльного лобби.
Спустя более чем 30 лет после того, как Бичер выступил с проповедью, один из его бывших прихожан вновь опубликовал ее, однако не прямую репродукцию оригинального текста слово в слово, а отредактированную и представлявшую собой интересный пример мастерски проведенного интеллектуального оплодотворения антидуэльных аргументов Бичера, перенаправленных на борьбу с рабством. Приемом интерпретатор Бичера воспользовался самым простым, он просто заменил в проповеди где надо слово «дуэль» и все, с ним связанное, на «рабство» и все имеющее отношение к нему. К такой трансплантации редактора опуса Бичера подтолкнуло одно обстоятельство: он услышал, как наследник доктора поднимает тост за печально знаменитого дуэлянта и кандидата в президенты. Дуэль, вещал разгневанный компилятор, «есть один из ЛЕГАЛИЗОВАННЫХ ПРОДУКТОВ и ПОСЛЕДСТВИЙ рабства. Два преступления эти… состоят в тесной связи между собой, как причина и следствие, и оба есть в равной мере «своеобразные и неотъемлемые атрибуты» Юга»{616}.
Но на этом дело только начиналось. «Обязательные нормы так называемого «кодекса чести»… признавались и на Севере, — продолжал он, — однако они были сброшены, когда рабство исчезло у нас». Беспокоясь, вероятно, что самого-то главного читатели и не ухватят, компилятор задает риторический вопрос, интересуясь, есть ли у кого-либо сомнения: «исчезнут ли дуэли на Юге, коль скоро рабство будет отменено?»{617} Вполне различимая связь между рабством и дуэлями очень важна и способна помочь объяснить тот факт, почему дуэли стали очевидно менее частыми после Гражданской войны — противостояния, в котором участники его сошлись между собой во многом из-за несходства взглядов на вопрос рабства. Рабство и дуэли представляли собой давно и прочно вошедшие в практику, лелеемые и обожаемые обычаи классовой верхушки Старого Юга. Разгром Конфедерации в Гражданской войне поставил точку в истории рабства в США, приговорив к смерти также и дуэли — и то и другое состояло в неразрывной спарке и могло жить или умереть только вместе.
В 1811 г. преподобный Фредерик Бизли разразился еще одной продолжительной проповедью в адрес дуэли (в печатном виде опус занял 40 страниц) в церкви Христа в Балтиморе. Хотя и трудно проследить и оценить степень практического воздействия на умы современников и на рассматриваемое явление громогласных наставлений подобного рода, поединок между двумя конгрессменами — мистером Силли от Мэна и мистером Грэйвзом от Кентукки — в ноябре 1838 г. и в самом деле представляется важным пунктом в истории противодействия дуэлям в Америке. Бой состоялся в г. Вашингтон (округ Коламбия) с использованием ружей, расстояние составляло 80 ярдов. Оба сделали по три выстрела, не нанеся друг другу ни малейшего вреда, но четвертая пуля убила Силли. На похоронах Силли собралось 600 человек, кроме того, очевидцы насчитали не менее 125 экипажей. Секунданты сделали традиционные заявления в прессе, уверив общественность, что дуэль «велась по благородным правилам и в соблюдении принципов послушания», каковые их слова, впрочем, мало поспособствовали снижению раздражения, которое вызвала дуэль среди общественности{618}. Смерть Силли в поединке с Грэйвзом повлекла за собой два результата. Во-первых, конгресс выпустил закон с целью «запретить отправку или прием вызовов на бой всюду на территории округа Коламбия». В феврале 1839 г. положение было внесено в свод законов{619}.
Во-вторых, поединок дал новый и очень большой глоток кислорода организму антидуэльного лобби. Можно сделать вывод (хотя оценить точно, в каких размерах, довольно трудно) о заметном росте мощи хора противников дуэлей в 1838 г. и на протяжении нескольких следующих лет. В апреле 1838 г. М.А.Г. Найлз, священник Первой Церкви в Марблхэде (штат Массачусетс), проповедовал против дуэлей. Судя по всему, толчком как раз и послужила смерть Силли (он ведь был из Мэна).
Сколь велико и отвратительно пятно, кое марает прекрасное поле герба нашей возлюбленной Новой Англии! Человек из нее — из Новой Англии! — пал на дуэли. Сын переселенцев, отправленный служить в национальное собрание, чтобы создавать справедливые законы и следить за неуклонным их исполнением, не оправдал возложенного на него доверия…{620}
Трудно не заметить возмущения в словах Найлза. Мало того, что Силли происходил из Новой Англии, являлся потомком отцов-пилигримов, он ко всему прочему был еще и конгрессменом. Ведь в его лице люди видели или хотели видеть достойный пример.
Через шесть лет после того, как Силли и Грэйвз сошлись в их злосчастном поединке, в полк антидуэльных проповедников вступил преподобный У.У. Паттон. 4 апреля 1844 г. он разразился продолжительной и страстной проповедью в Бостоне, в которой не просто осуждалась сама пагубная практика, но и предлагался способ искоренить ее. Согласно Паттону, дуэль в 1844 г. продолжала оставаться все еще очень серьезной проблемой:
Сие величайшее преступление… существует в нашей стране, и силы его не убыло. Число жертв — количество тех, кто пал от его жестокого и мстительного духа — множится из года в год. Всё развращающее, озлобляющее и преступное, проистекающее из него, также разрушает и разлагает наше общество.
И все же, несмотря на очевидное и наглое попрание законов человеческих и Божеских, общественное мнение, судя по всему, не возмутилось и не пришло в движение в должной мере: «Они [дуэлянты] бесстыдно и без всяких угрызений совести восседают в законодательных органах и собраниях, занимая места подле миролюбивых и добродетельных людей».
Паттон, в риторическом вопросе поинтересовавшись мнением паствы в отношении способов решения проблемы, переходит затем к предположительному выходу. Пресса должна рассказывать правду о дуэлях, церковь — все более открыто обращать критику в адрес практики. Закону следует судить дуэлянтов как уголовников, никакое милосердие в отношении дуэлянтов совершенно неприемлемо. Однако самым эффективным средством воздействия в деле борьбы с дуэлями пастор считал отказ от голосования за тех политиков, которые участвовали в поединках. Признавая, что позаимствовал мысль у доктора Бичера, Паттон предлагал всем людям воздержаться от подачи голоса за дуэлянтов среди соискателей государственных и общественных должностей. Паттон приводил много доводов в защиту такого шага, упирая в том числе на то, что «любой, кто голосует за дуэлянта, голосует и за дуэль». Более того, он напоминал: «Избрание дуэлянта есть избрание убийцы, что в совершенно непререкаемой манере подчеркивает тот факт, что преступление не есть преграда на пути политического роста»{621}.
Лишить дуэлянтов голосов поддержки означало бы послать им предупреждение — уведомление в неодобрении дуэли обществом в целом, что в конечном итоге привело бы к фактическому изгнанию любителей бороться за честь в поединках с властных выборных постов. Очень интересно то обстоятельство, что закоперщики антидуэльных кампаний в Британии в тот же самый период не прибегали к такому средству, хотя поединки чести являлись широко распространенным делом среди членов парламента. Вероятно, ввиду наличия большего процента допущенного к выборам населения и большей возможности для свободного волеизъявления среди широких масс в Соединенных Штатах при разнообразном спектре выборных должностей перспектива потери поддержки создавала более пугающую опасность для честолюбивых дуэлянтов.
Как бы там ни было, несмотря на все моральное давление напористого и ершистого антидуэльного лобби, американский дуэльный хроникер Лоренцо Сабине вполне справедливо замечал даже и в 1859 г.:
Число смертельных исходов во враждебных столкновениях в Соединенных Штатах достойно прискорбного сожаления… Они бесчестят нас как народ и… заставляют склонять головы от горького стыда. Если бы обычай сей распространялся только на новые штаты, мы могли бы находить в этом кое-какой резон и надеяться на быстрые перемены в американском обществе — на то, что зло скоро уменьшится и в конечном итоге исчезнет вовсе, — однако Арканзас и Калифорния, к сожалению, не единственные{622}.
Одной из причин живучести дуэли, остававшейся столь широким явлением даже в 1859 г., служит старая как мир проблема, заключающаяся в неспособности или нежелании заставить закон работать. К середине столетия многие, если не большинство штатов провели через законодательные органы юридические постановления, приравнивавшие дуэльную практику к криминальным деяниям, сложность же заключалась в отсутствии достаточных для достижения результата усилий в проведении теории в жизнь. Проблема эта отравляла существование королям и правительствам по всей Европе начиная с шестнадцатого века, а в данном случае мы имеем дело с тем фактом, когда о нее же споткнулась республиканская Америка, тоже бессильная до поры до времени в своих попытках искоренить дуэли. Джек К. Уильямс дает нам примеры того, с какой легкостью люди избегали дачи присяги, направленной на выживание из общественных структур дуэлянтов. Во многих штатах подобного рода норма считалась обязательной для всех, кто занимал выборную государственную или иную общественную должность, и все же на практике ее удавалось обходить. В 1841 г. генеральная ассамблея Алабамы освободила от принесения присяги 13 граждан, а в 1848 г. — еще пятерых. В 1838 г. специальной резолюцией органа законодательной власти Миссисипи Генри Футу разрешили сделать поблажку и не требовать от него клятвы. В 1846 г. законодательное учреждение Алабамы даровало такую же привилегию Уильяму Л. Янси. Подобная склонность к либерализму проникла даже и в суды, где, как говорит Уильямс: «Судьи преимущественно демонстрировали нежелание поддерживать законы, которые, как они считали, могли серьезным образом нарушить личную свободу джентльмена»{623}.
Внедрение в практику законов против дуэлей в Новом Свете носило все черты слабины, которую отмечали мы и в Свете Старом. Согласно Дику Стюарду, некто Уильям Беннет стал единственным человеком в Соединенных Штатах, который получил по заслугам за дуэль. В феврале 1819 г. в Беллевилле (шт. Иллинойс) Беннет вызвал местного адвоката, Алонсо Стюарта, после возникшей между обоими ссоры. Секунданты согласились с мнением Стюарта положить в зарядные каморы оружия только порох, но не пули, но Беннет открыл обман, и кто-то — то ли сам Беннет, то ли один из секундантов — зарядил его оружие должным образом. Будучи снаряженным как надо, Беннет после команды открыть огонь хладнокровно застрелил Стюарта в сердце. Беннета с его секундантами на процессе по обвинению их в убийстве Стюарта представлял Томас Харт Бентон — человек, знавший о дуэлях определенно все. Бентон потратил массу сил и таланта на убеждение жюри, так что сумел спасти секундантов, но даже его заступничество не помогло выпутаться Беннету, которого обвинили в убийстве и повесили{624}. Факт того, что во всей дуэльной истории Соединенных Штатов не смог уйти от законного ответа только один дуэлянт, служит прекрасным доказательством практически полного попустительства там в отношении практики.
Гражданская война, вспыхнувшая в Америке в 1861 г., представляла собой кровавый катаклизм — всеобщее кровопускание на уровне страны, которая, выбравшись из страшной переделки, постепенно усилилась до такой степени, что стала доминирующий державой в мире в двадцатом столетии, подобно тому, как являлась ею Британия в девятнадцатом. Величайшие вопросы свободы и нравственности, лежавшие в основе возникновения Гражданской войны, накапливались, складывались и набирали вес в течение десятилетий, чтобы к 1860 г. оформиться в неразрешимые противоречия. Главным камнем преткновения выступало рабство, и тут для конфликтов Гражданской войны стали своего рода прообразом события, происходившие на дуэльных площадках. Наиболее знаменитой из дуэлей, как бы «отбрасывавших свою тень» на будущую Гражданскую войну — безусловно, ввиду знаменитости главных участников, — является встреча между Дэйвидом С. Бродериком и Дэйвидом С. Терри. Бродерик выступал в качестве одного из сенаторов США от недавно созданного штата Калифорния, тогда как Терри служил главным судьей в верховном суде штата. Непосредственной причиной ссоры стала речь Терри, в которой тот назвал Бродерика архипредателем, однако основополагающей причиной антипатии между двумя высокопоставленными фигурами был жизненно важный вопрос — рабство. Терри выступал в его поддержку, тогда как Бродерик показал себя как ярый аболиционист.
Поединок произошел в Сан-Франциско 13 сентября 1859 г. Встреча протекала в атмосфере, если можно так сказать, полной дуэльной корректности, нет и не было никаких оснований хоть в самой ничтожной мере считать случившееся причиной допущенной нечестности. Бродерик, пользовавшийся репутацией очень неплохого стрелка, выстрелил первым, почти сразу после команды. Вероятно, из-за незнакомства с оружием, которое держал в руках, он промахнулся — пудя вздыбила землю рядом с оппонентом. В следующий момент попытал свой шанс Терри, поразивший Бродерика в грудь. Явно тяжело раненный сенатор медленно упал на землю. Его отнесли в дом друга, где 16 сентября, после длившейся трое суток агонии, несчастный и отдал Богу душу. Придя в себя на смертном одре, Бродерик, как говорят, сказал: «Меня убили потому, что я выступал против рабства и коррумпированной администрации»{625}.
* * *
Гражданская война есть очевидный водораздел в американской истории, не случайно же американцы, имея в виду первую половину девятнадцатого века, называют ее довоенной эпохой. Конфликт поставил Юг на колени в плане военном и экономическом. Несчастье поражения Конфедерации и последовавший затем процесс перестройки раз и навсегда изменили Старый Юг. Совершенно естественно, что наиболее заметным на первый взгляд результатом стала отмена рабства, однако гром пушек Гражданской войны отозвался звоном погребальных колоколов, зазвонивших и по дуэли. Общество Старого Юга с доминировавшими в нем плантаторами носило более сельскохозяйственный и более консервативный характер, чем то, что сформировалось в штатах, находившихся севернее линии Мэйсона — Диксона. Вследствие этого в довоенный период дуэли продолжали процветать в южной части Союза, несмотря на то что уже начинали хиреть и терялись позиции в северной его части. Можно сказать так, что дуэль стала одной из потерь в битве, закончившейся разгромом Конфедерации и, как следствие, Старого Юга. Как выразился Джек К. Уильямс:
Какие бы направленные на изменение процессы ни происходили на Юге, война ускорила их, и горечь поражения для южан избавила их от такого символического обычая, как дуэль.
После 1865 г. дуэли стали так же редки, как прежде бывали многочисленны… общественное положение более не служило оправданием для нарушения закона{626}.
Последняя дуэль со смертельным исходом в Саванне, прежде бывшей меккой дуэлянтов, произошла в 1870 г. Ладлоу Коэн пал от руки Дика Эллена в поединке, подоплекой которого служил спор о гоночных качествах яхт обоих господ{627}. Спустя еще семь лет город стал свидетелем последней на своей земле дуэли, которая оказалась совершенно бескровной для обоих главных участников{628}. В 1880 г. полковник Кэш из Южной Каролины убил на дуэли Уильяма Шэннона. Кэша судили за убийство, и, хотя оправдали, у него сложилась неприятная репутация человека, запятнанного кровью. Как рассказывают, полковник потратил большую часть оставшейся жизни на попытки оправдать свои действия. Через три года Ричард Бирн и Уильям Иден дрались на дуэли в Виргинии, в ходе чего Иден получил ранение. Чтобы избежать ареста, Бирну пришлось бежать из штата. Дик Стюард уверяет, что в 80-е гг. девятнадцатого столетия в Миссури традиционная дуэль (в противовес дракам или разборкам с огнестрельным оружием) практически приказала долго жить. Похоже, то же самое происходило везде в Союзе.
Конечно, Гражданская война подломила социальную опору дуэли как явления на Старом Юге, однако страшная резня и кровопролитие не в меньшей мере ответственны за то, что судьба поставила точку в дуэльной истории в США. Как позднее Первая мировая послужила финальным занавесом для сколь-либо серьезной дуэли в Европе, так и Гражданская война сделала то же самое в Соединенных Штатах. Мало кто из тех, кому повезло выжить в жестокой мясорубке противостояния Севера и Юга, испытывал нужду в приведении каких-то еще доказательств своей храбрости. И в самом-то деле, для людей, которые стали свидетелями ужасов длительного и кровавого братоубийственного конфликта, дуэли могли казаться бессмысленной и тщетной неуместностью.
То, что именно Гражданская война остановила дуэли в Соединенных Штатах, — неопровержимый факт. Как бы там ни было, отмирание дуэли не открыло жителям в Соединенных Штатах немедленно дорогу к миру и согласию. На самом деле, особенно на вновь приобретенных территориях западного пограничья Союза, наблюдался скорее полностью обратный процесс. Правда, место официальных дуэлей тут заняли, по сути дела, разборки с огнестрельным оружием — перестрелки ковбоев. Они представляли собой нечто совершенно другое: в настоящей дуэли главенствовал наиважнейший кодекс чести, тогда как в поединках сорвиголов с огнестрельным оружием правом служила сила, а королем становился тот, кто действовал быстрее. Честь и репутация не имели никакого значения — все, что играло роль, — это то, кто окажется ловчее и проворней. Два сорта одиночных поединков совершенно различны, и их не нужно смешивать. Перестрелки отчаянных парней с «пушками» не имели даже и привкуса той чести, что служила характерной чертой для любой классической дуэли. Перестрелки были такими же чужаками по сравнению с дуэлями, как выглядели бы сельские похитители скота с границы, поставь их рядом с горожанином и плантатором Юга. И тем не менее, столь разные вещи срослись воедино в общем историческом сознании, что является отчасти результатом неспособности или нежелания писателей обозначить жизненно важную разницу между ними. Чарльз Саммерфилд написал книгу под названием «Дуэлянты и дуэли на Юго-Западе», опубликованную в 1847 г., в которой четко изложил свое понимание термина «дуэль»:
Другие кодексы чести устанавливают правила столь же неизменные, как те, что царили у мидийцев и персов, но кодекс Юго-Запада признает лишь одно универсальное правило — драться при любом раскладе, драться перед лицом любого врага, пусть даже и на невыгодных условиях.
Иные кодексы имеют уважение к определенному цивилизованному или, по меньшей мере, не совершенно дикому оружию. Но этот обязывает драться с любым инструментом разрушения в руках, будь то острие охотничьего ножа или срез ружейного ствола. Да что там! Дуэлянт лесного захолустья предпочтет биться с двуствольным дробовиком в руках или с полевой пушкой, заряженной раскаленными докрасна молниями, если, конечно, сможет достать такие дорогостоящие боеприпасы{629}.
Саммерфилд совершенно определенно дает понять читателю, что говорит не о подчиняющейся строгим правилам, почти бесстрастной дуэли, каковыми обычно являлись встречи джентльменов Старого Юга или Новой Англии. Нет, тот тип поединка, о котором заводит речь автор, зверь совершенно иной породы — и эту точку зрения Саммерфилд высказывает напрямую:
В нынешние времена в большинстве стран благодаря могучей силе общественного мнения дуэли редко приводят к человеческим жертвам. Каждый противник стремится «зацепить» другого, как называют они попадание в ногу или руку. Но кто когда-либо слышал о том, чтобы «зацепить» кого-то в Арканзасе или в Техасе? Нет, здесь стремятся «зацепить» в голову или в сердце…{630}
Рассказ Саммерфилда о жизненных путях «десперадос» с юго-западных окраин носит этакий угодливо-восхищенный тон. Он лепит героев из не признающих законов хулиганов и головорезов и прославляет бессмысленное кровожадное насилие. Он подчеркивает, что эти дуэлянты из юго-западных земель совершенно непохожи на старомодных джентльменов — дуэлянтов Старого Юга и Новой Англии. У типичного дуэлянта из юго-западных штатов
темная печать дикости в крови, и руководствуется он инстинктами дикаря — как плохими, так и хорошими. Мышление его такое же, как мышление дикаря — необузданное, грубое, эксцентричное и буйное.
И в самом деле, как отличается их модель поведения от той, которую мы привыкли ожидать от человека чести на дуэли. Фактически дуэлянты Саммерфилда не более чем просто жестокие и разнузданные бандиты, для которых убивать направо и налево являлось образом жизни, как можем мы заключить по тем историям, которые рассказал нам автор о карьере и «боевом пути» своих героев.
Джек Смит Т. из Миссури — один из «дуэлянтов», привлекших внимание Саммерфилда. «Он был Аяксом как по габаритам, так и по храбрости», — рассказывает нам Саммерфилд. Однако любой флер благородства Смита, которым наделяет его автор, тут же испаряется, едва мы читаем о том, как он зарезал человека, пытавшегося его убить. Мы узнаем и о случае, когда Смит хладнокровно застрелил двух людей, которых повстречал на дороге, только за то, что те имели глупость признаться ему, что занимаются перекупкой земли{631}. Мы читаем довольно цветистую историю о бое, который, судя по всему, происходил в стенах учреждения законодательной власти Арканзаса, между неким Энтони и спикером, Джоном Уилсоном, в 1836 г. Энтони грубо оскорбил Уилсона прямо в присутствии многих из членов Палаты. Уилсон и не подумал назначить секунданта и вручить обидчику вызов, чтобы далее дело шло, как положено в дуэльной практике, нет, он вытащил охотничий нож — грозное оружие, прозванное «арканзасской зубочисткой», — и ринулся на врага. После нескольких бросков и выпадов Энтони, вооруженный в том же духе, метнул нож в Уилсона, но промахнулся. Уилсон, видя противника безоружным, приблизился, чтобы покончить с ним.
Уилсон бросился на него стрелой — прыжком пантеры — туда, где тот стоял без движения на полу. Одним свирепым ударом выпустил кишки жертве, и та хватала их руками, когда те падали. Другой удар, нацеленный в шею, надвое рассек главную артерию, откуда багровым фонтаном ударила кровь…{632}
Суть рассказанной только что выше истории иллюстрирует для нас различие между лицом, каковое мы, тотчас же увидев, узнаем и признаем как дуэлянта, и его более грубым родичем — необузданным шалопаем из салуна. Все это ясно показывает, что большинство поединков нового Американского Запада — даже и в 30-е и 40-е гг. девятнадцатого столетия — не имеют права претендовать называться дуэлями.
Когда дуэли исчезли в Америке в годы после Гражданской войны, место их в массовом сознании заняли драки головорезов с «пушками» в руках. Итак, встречи с пистолетом на заре остались в прошлом. Борзописцы, авторы популярных сказаний о ковбоях повествовали читателю о таких удальцах, как «Дикий Билл» Хикок, и о тех не признающих никакого закона, кроме закона силы, господах, лучшим примером которых служит Джесси Джеймс. По мере того как железнодорожные пути уходили все дальше и дальше через континент, с ними двигались и границы. В бесчисленных крохотных городках, расположенных в миле-другой неизвестно откуда, горячие ребята дрались — дрались между собой, дрались с шерифами или с индейцами. Они пьянствовали, таскались по шлюхам и играли кто во что на деньги, они грабили почтовые кареты, банки и поезда и были скорыми на расправу, грубыми и жестокими. Все это называлось Диким Западом и, повторимся, не имеет ничего общего с рассматриваемой нами темой.
Глава тринадцатая. Дуэли под триколором — Франция, 1789–1914 гг.
ФРАНЦУЗСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ — гроза, которая разразилась над Францией 14 июля 1789 г., — смела ancien régime (старый режим). В те последовавшие за штурмом Бастилии полные тревог и кошмаров годы рухнула монархия, королю отрубили голову, церковь и нобилитет подверглись гонениям и террору, даже календарь, и тот до неузнаваемости изменили пламенные борцы за народное счастье. Франция вступила в новую эру, где правили — или должны были править — заявленные принципы: Liberté, Egalité et Fraternité (свобода, равенство и братство. — Пер.). Новые люди не оставили камня на камне от бастионов старых привилегий, в новой республиканской Франции все стали равны, все именовались citoyen — гражданин. В представленной здесь вниманию читателя главе освещается история дуэлей во Франции между революцией 1789 г. и началом Великой (или Первой мировой) войны в 1914 г. — период, который историки иногда называют «длинным девятнадцатым веком».
Одна из причуд данного отрезка времени в отдельно взятой стране состоит в том, что нам есть о чем поговорить применительно к нему, ибо дуэли во Франции не только не исчезли, но и расцветали пышным цветом. Странно, не правда ли? В конце концов, дуэль представляла собой типичнейшую черту ненавистного революционному народу ancien régime, такую же, как изысканные церемониалы Версаля, полотна Франсуа Буше или обсыпанные пудрой парики. И все же дуэль пережила революцию. Она не просто пережила революцию, но и сама стала революционной, включив в число своих адептов массы новых прозелитов. Тогда как при ancien régime дуэли являлись прерогативой офицерства и аристократов (и вообще дворян), что обычно значило одно и то же, во Франции девятнадцатого века буржуа Делакруа в их сюртуках и «дымоходах» [75]тоже признанно выходили на защиту чести со шпагой или пистолетом. Дуэли демократизировались: в результате во Франции они сохранили свою актуальность и привлекательность до 1914 г., тогда как в англосаксонском мире отмерли к 1870 г.
Революция не одобряла дуэлей — они представляли собой пережитки прошлого, привилегию, саму по себе не совместимую с новым порядком. Ж.А. Бруйе — кюре и член Национального собрания — хорошо понимал, в чем заключались обязанности его коллег-законодателей:
Нет никакого сомнения, господа… что вам выпала славная возможность искоренить дуэли. Коль скоро суровость закона прежде показывала себя неспособной против сего безумства, вы окажете неоценимую услугу человечеству, если избавите его от столь ужасного бича{633}.
Кюре также находил себя особой, достаточно обмирщенной для признания за собой права и способности стать идеальным закоперщиком и руководителем кампании против дуэлей: «Нужно быть Цезарем или сельским викарием, чтобы отважиться противопоставить себя безумию дуэли — кем-то, кто стоял бы за пределами любого подозрения в боязливости или того, что называется трусостью»{634}. Национальный конвент последовал совету кюре и во II году Республики [76] объявил дуэли незаконными. Якобинский режим 1793–1794 гг. попытался также извести поединки в армии{635}.
Как бы ни смотрели на дуэль официальные власти, она, тем не менее, прекрасно прижилась и великолепно чувствовала себя в лихорадочной атмосфере французской политики после 1789 г. Томас Карлайл в его «Французской революции» замечал следующее:
Касательно дуэлей, о коих мы иногда говорим: всюду во Франции люди дерутся в бесчисленных и бессчетных поединках. Любители поспорить и собутыльники, смахнув со стола кубки с вином и отбросив прочь оружие аргументированного довода и остроумия, встречаются на вымеренном поле, чтобы пустить друг другу кровь. Или, возможно, чтобы насадить один другого на вертел, покончив в одночасье и с жизнью, и с ненавистью, умирая — и умирая как глупцы. Долго уж это длилось и длится по сей день{636}.
Карлайл выделяет особую причину для скачкообразного подъема политической дуэли: «Предательский роялизм в своем отчаянии взял новый курс — курс на вырезание патриотизма на систематических дуэлях!»{637} Похоже, роялисты твердо решились одолеть врага силой оружия в схватках один на один: «Черные предательские аристократы убивают народных защитников, срубая их не аргументами, в лезвиями шпаг»{638}. Несгибаемый роялист герцог де Кастри вызвал радикала Шарля Ламета. В ходе их поединка де Кастри пронзил шпагой руку Ламета. В отместку толпа разграбила городской дом де Кастри. Депутат Национального собрания Мирабо служил объектом особой ненависти роялистов и постоянно подвергался оскорблениям со стороны «множества хлыщей и светских франтов». Не без причины он считался бойцовым петухом-чемпионом революционеров: когда его вызвали снова, он заявил в Национальном собрании, имея в виду 137 предыдущих вызовов:
Этот — уже 138-й, но я не могу поступить несправедливо с прочими соискателями и обойти их в угоду данному благородному господину, к тому же у меня нет столько свободного времени для постоянного чтения их списка. Посему они должны простить мне сейчас. Когда я покончу со своими обязанностями публичного лица, тогда, наверное, и отдам им должное{639}.
В итоге, когда набрала силу реакция, радикализм и кровопускание революции уступили место более консервативному режиму. В конце 90-х гг. восемнадцатого века Францией управляла Директория до тех пор, пока после государственного переворота — coup d’état 18 брюмера (9 ноября 1799 г.) — ее не сменил Наполеон Бонапарт. Сначала он был лишь одним из членов консульского правительства во Франции — триумвирата, который фактически вытеснил Директорию. Однако его скоро назначили первым консулом, затем пожизненным первым консулом, прочно державшим в руках бразды правления страной. Восхождение Наполеона к вершинам абсолютной власти закончилось в декабре 1804 г., когда в присутствии римского папы он возложил на себя корону «императора французов». Наполеон — как и многие военные предводители до него — разделял амбивалентное отношение к дуэлям. Он хорошо осознавал, что поединки чести добавляли бойцовского духа офицерам, но в то же время способствовали бесцельному и бесполезному растрачиванию талантов.
Во время кампании в Египте Бонапарту пришлось упрекать Ланна, Мюрата и Бессьера за то, что они выступали в качестве секундантов в дуэли генерала Жюно на берегу Нила. Бонапарт посмеялся над ними, назвав «глупыми крокодилами, которые дерутся в тростнике»{640}. Генерал Ренье, отличившийся в ходе Египетской кампании, поссорился со своим начальником, генералом Мену, и получил предписание возвращаться домой. Вернувшись в Париж и располагая временем, он написал провокационную книгу о кампании, в которой откровенно критиковал поведение Мену. В 1802 г. — в качестве прибавочного продукта к книге — Ренье пришлось встретиться с генералом Дестэном, верным сторонником Мену. Дестэн погиб. За этот проступок генерала Ренье изгнали из Парижа, и в течение какого-то времени его военная карьера переживала застой — короче, он довольствовался тинной водой мелких заводей[77]. На протяжении всей жизни Ренье пользовался репутацией отъявленного дуэлянта.
Наполеоновские маршалы представляли собой группу талантливых людей, многие из которых вышли из низов, но поднялись до командования армиями. Император осыпал их почестями и титулами, делая князьями, герцогами, награждая огромными орденами. Два из них — Бернадотт и Мюрат — даже вступили на трон (первый как король Швеции, второй — как король Неаполя. — Пер.). Вместе с тем они были, как и следовало ожидать, гордыми, чувствительными и воинственными людьми, очень предрасположенными к отстаиванию чести на дуэлях. В 1797 г. Бернадотт дважды вызвал на бой Бертье — долгое время служившего начальником штаба при Наполеоне. Во время кампании 1805 г. в Австрии поссорились маршалы Ланн и Сульт, в результате чего Ланн вызвал коллегу на поединок, от чего Сульт отказался. Но Ланн и в самом деле так возмутился по поводу поведения Сульта, что в утро битвы при Аустерлице, когда, как каждый мог бы ожидать, у него имелись заботы и поважнее, повторил вызов Сульту. В период Наполеоновских войн затаенная вражда и ревность к успехам друг друга часто прорывались наружу даже у самых высших офицеров. Так, маршалы Ней и Сульт, участвуя в войне на Пиренейском полуострове, не сошлись во мнениях и едва не устроили между собой поединок. В 1809 г. Ланн и Сульт чуть не перерезали друг другу глотки во время сражения против австрийцев при Асперне-Эсслинге, но до дуэли все-таки дело не дошло[78]. В ходе Русской кампании 1812 г. были чрезвычайно близки к поединку Мюрат и Даву. Однако самым печально знаменитым дуэлянтом и лучшим по мастерству фехтовальщиком среди императорских маршалов по праву считался Пьер Ожеро. Мало кто из оппонентов Ожеро дожил до того дня, чтобы рассказать об этом{641}.
Знания многих людей о дуэлях в Наполеоновскую эпоху — и на самом-то деле о дуэлях вообще — почерпнуты из прекрасного фильма Ридли Скотта «Дуэлянты», поставленного по новелле Джозефа Конрада «Дуэль». Основанная на фактах, книга эта рассказывает нам о серии столкновений между двумя кавалерийскими офицерами из разных полков, д’Юбера и Феро, происходивших в 15-летний период, с 1801 г. до второй реставрации Бурбонов. Фоном для повествования служит эпическая эра Наполеоновских войн, на котором и разыгрывается история двух главных героев, перемещающихся по Европе по мере того, как события и долг влекут из одной страны в другую: «Наполеон I, карьера которого сама приобретала черты дуэльного противостояния между ним и всей Европой, не одобрял поединков чести среди офицеров своей армии. Великий император-воин вовсе не являлся сумасбродом, тогда как уважение ненужных традиций было не в его манере»{642}.
Д’Юбер и Феро почти во всем противоположные друг другу фигуры: д’Юбер высокий и светловолосый — холодный аристократ-северянин, коротышка Феро гасконец и сын кузнеца — смуглый, темноволосый и вспыльчивый. Причина неприязни и вражды между двумя офицерами кроется в эпизоде доставки д’Юбером Феро приказа генерала поместить его под домашний арест за участие в дуэли. По мере того, как развиваются события, изначальное яблоко раздора все более и более отодвигается на второй план, пока наконец о нем окончательно не забывают. «К удивлению и восхищению товарищей, два офицера, точно два безумных художника, пытающихся подкрасить лилию и подправить осыпавшуюся позолоту, на протяжении лет всеобщей бойни сохранили убийственную традицию встречаться и пытаться сводить счеты друг с другом»{643}.
В первую дуэль два тогда еще молодых лейтенанта в Страсбурге выбрали оружием сабли. Схватка происходила в саду у дома, где квартировал Феро, в присутствии глухого садовника, служанки и домовладелицы. Второй поединок разыгрался вскоре после первого и вновь велся с помощью холодного оружия; на сей раз д’Юбер получил ранение. Следующая встреча состоялась в Силезии после битвы при Аустерлице в декабре 1805 г. Местом четвертой дуэли оказались предместья Любека на севере Германии после сражения при Иене в 1806 г. На сей раз стороны предпочли драться верхом. Получив рану в лоб, Феро свалился с коня. После этого случая события войны надолго разделили д’Юбера и Феро и свели их вместе только во время вторжения в Россию в 1812 г.
К тому времени подозрительность и ревность к успехам старинного врага начали и вовсе отравлять душу Феро: тот ходил в любимчиках у генерала, но не питал всецелой преданности к императору, стремился к повышению, надеясь так избежать очередной дуэли с Феро. После катастрофической кампании 1813 г. в Германии д’Юбера произвели в генералы, но из-за тяжелой раны в 1814 г. он пропустил Сто дней и Ватерлоо. По невероятному совпадению Феро принимает командование бригадой вместо раненого д’Юбера, но история достигает высшей точки накала уже после окончательного поражения Наполеона. Когда Бурбоны благополучно вернулись к власти, многим тысячам самых верных офицеров Бонапарта пришлось влачить жалкое существование на половинном жалованье. Феро жил, еле сводя концы с концами, как «один из множества прочих обломков кораблекрушения после наполеоновской бури». Тем временем д’Юбер удачно вписался в рамки и условия нового режима. Когда Феро узнал об этом, он решил во что бы то ни стало найти д’Юбера и вызвать его на последний поединок.
Феро отыскал д’Юбера, который на тот момент проживал в сельской местности и готовился к женитьбе. Отыскал и вызвал его. Дядя невесты д’Юбера, вернувшийся после скитаний в родные края «бледный призрак старого режима», посоветовал будущему родственнику просто проигнорировать Феро.
Что есть Феро? Бродяга, переряженный в генералы корсиканским авантюристом в маскарадном костюме императора. Нет ни одной причины на свете для д’Юбера опускаться до дуэли с личностью подобного сорта. У Вас есть все веские основания не делать этого{644}.
Д’Юбер отклонил совет старика, задав тому риторический вопрос: «Кроме того, как можно отказаться от укуса собаки, которая только к тому и стремится, чтобы укусить?»{645} Пятая дуэль между двумя старинными врагами произошла в рощице в Провансе. Они дрались по свободным правилам — каждый вооруженный двумя пистолетами. Д’Юбер, перехитрив Феро и вынудив его сделать свои два выстрела, заставил подчиниться.
«Дуэль» — захватывающая история, но нет ничего удивительного в том, что развязка в сюжете наступила в первые месяцы после второй реставрации Бурбонов. После поражения Наполеона во Франции бурлили самые настоящие водовороты из конкурирующих интересов и всеобщих раздоров — раздолье для дуэлянта: безработные слуги императора вызывают возвратившихся роялистов; сидящие на половинном жалованье офицеры дерутся с теми, кто получает полное; французы раздразнивают офицеров оккупационных войск — англичан, пруссаков и русских. Время от времени — и особенно в Париже — звучит эхом звон стали клинков и отзвуки пистолетных выстрелов.
В «Дуэли» точно показан конфликт между людьми из разных лагерей и миров. Как д’Юбер, так и Феро верно служили императору в ходе многих кампаний. После его падения, однако, стали проявляться их основные противоречия. В новелле хорошо прослеживается раскол после 1814 г. между несгибаемыми бонапартистами вроде Феро, которые не могут поддерживать возвращенного на трон короля, и такими, как д’Юбер, — хотя и преданно служившими императору, но никогда не бывшими ослепленными беззаветной верой в него и не сохранившими ему верность до конца. Приблизительно на такой же основе возникали трения между французскими офицерами, нашедшими себе применение в новых условиях, и теми их вчерашними коллегами, кто прозябал на крохотном жалованье, как, конечно, и между офицерами — выходцами из разных социальных слоев. Соперничество между д’Юбером и Феро служит очень наглядным воплощением конфликта Франции тех дней. Британский журналист и литератор Уильям Джерден находился в Париже в 1814 г. и стал свидетелем официального вступления в город Людовика XVIII после поражения Наполеона. Он оставил заставляющий становиться дыбом волосы рассказ об инциденте в ресторане — довольно, кстати, типичном для тех бурных месяцев. Три иностранных офицера коротали время в ресторане, попивая вино, когда за столик рядом сели трое французов. Сразу же создавалось впечатление, что французы «пришли в то место вовсе не с радужными и цивильными намерениями». Они едва успели заказать вина, когда один из них обратился к спутникам и,
указывая на награды у себя на груди, в самом ядовитом тоне и в злобной манере заметил: «Вот это я получил за Иену, а это — за Аустерлиц, а вот это — за Бородино! Ха!» Никто со стороны как будто бы не отреагировал на эти хвастливые заявления…
После таких разговоров французы попросили счет и приготовились уходить.
К моему великому удивлению, я заметил, как один из иностранцев, скрежеща зубами и метая молнии из глаз, встал и поспешил к стойке… и, как только хваставшийся приблизился к нему на расстояние вытянутой руки, с размаху отвесил ему пощечину: «Это за Иену!», тут же ударил по другой: «А вот за Аустерлиц!» — и затем закончил третьим заушением: «А теперь за Бородино!» На все ушло не более десяти секунд.
Обе группы покинули ресторан, но…
меньше чем через полчаса иностранцы вернулись допивать вино. Дуэль разыгралась позади Пале-Руаяля, где несчастные французы были пронзены насквозь и погибли на месте{646}.
В 1815 г., будучи молодым гвардейским офицером, капитан Рис Хауэлл Гронау находился в составе британской армии в Париже. Он вспоминал: «Когда произошла реставрация Бурбонов, разные обстоятельства сложились воедино, сделав дуэль привычной, так что едва ли день проходил без, по меньшей мере, одной враждебной встречи».
Он рассказывает, что наполеоновские офицеры и роялисты постоянно были готовы вцепиться друг другу в глотку, при этом состояние беспорядка еще усугублялось «раздражающим присутствием» иностранных войск в Париже.
Существовали особые заведения, которые демонстрировали недреманную готовность к удовлетворению определенных потребностей непримиримых офицеров.
У Фортони на Бульварах всегда под ключом стояла расположенная особняком комната — как раз для таких вечно ссорящихся господ, — где после подобных встреч они буйно веселились и отдыхали за завтраками с шампанским…
«Кафе-Фуа» в Пале-Руаяле представляло собой главное место рандеву для прусских офицеров. В него частенько наведывались французские офицеры на половинном жалованье в поисках ссор с иностранными захватчиками. Шпаги там выхватывались быстро, и частенько ситуации заканчивались кровавыми заварушками{647}
В то время во Франции происходило множество дуэлей. Одной из наиболее печально знаменитых стала встреча между полковником Барбье-Дюфэ — несгибаемым бонапартистом и завзятым дуэлянтом со стажем — и молодым гвардейским офицером, известным истории только как Рауль. Полковник, особенно ненавидевший реставрацию, как-то вечером намеренно спровоцировал молодого гвардейского офицера на вызов. Когда же в конце концов они сошлись на шпагах, Барбье-Дюфэ быстро обезоружил Рауля. Затем полковник предложил продолжить поединок с кинжалами в руках в коляске, которую поведут вокруг Карусели секунданты. Несмотря на совершенно необычные и на самом-то деле неприемлемые по нормам кодекса условия, Рауль согласился. Когда коляска остановилась, Рауль был мертв, а Барбье-Дюфэ тяжело ранен{648}.
Примерно в то же самое время британского офицера, известного только как лейтенант Дж …, находившегося со своей частью в Камбре, спровоцировал на дуэль недовольный положением дел французский офицер. Британец погиб, причем при условиях, заставляющих подозревать француза в возможном ношении доспехов — сильнейшее нарушение дуэльного этикета. В 1816 г. французский адмирал де ла Сюсс сошелся в поединке с одним немцем в результате какой-то пустяковой ссоры на балу в Фобур-Сент-Оноре. Когда они встретились в Буа-де-Булонь, немец выстрелил первым, но промахнулся, адмирал же попал в противника, но того от раны спасла «плотно подбитая кираса». Несколько лет спустя молодой француз, Пинак, погиб на дуэли с неким англичанином после ссоры из-за «заметки на манжетах». Британский офицер написал на полях рассказа о битве при Тулузе[79], что «каждая мысль здесь лжива, ибо лорд Веллингтон одержал полную победу, и французская армия не была предана мечу лишь по причине его (Веллингтона) великодушия». Как только замечание это попалось на глаза Пинаку, он тут же вызвал автора на дуэль.
Когда выдохлась дуэльная лихорадка первых лет с момента реставрации Бурбонов, дуэль начала принимать форму, в которой ей предстояло, что называется, в добром здравии прожить следующие сто лет. Во Франции секрет успеха дуэли как явления состоял в обращении к более широким слоям общества, где она встретила надлежащий отклик: понятиями о чести, на которых основывалась дуэльная практика, пропитались буржуазные круги, что увеличило количество желающих драться между собой в поединках. Очень симптоматичным получается сравнение ситуации во Франции с той, которая складывалась в Британии, где в то же самое время на дуэль все больше начинали смотреть как на пережиток прошлых и менее цивилизованных времен, а отчасти даже сделали объектом насмешек. Во Франции дуэль — неотъемлемый атрибут ancien régime — не только пережила радикализм революции и модернизации, но вышла из этого чистилища куда более сильной. Для Роберта Ная, работа которого служит освещением истории дуэли во Франции девятнадцатого века, секрет такого успеха дуэли заключался в следующем:
В проникновении обычаев и ощущения понятий чести в более глубокие слои городской буржуазии, где категории эти перемешались с эгалитаризмом (то есть поборничеством равенства. — Пер.) и национализмом, которые процветали в этих кругах{649}.
Как видится явление Наю: «В первые десятилетия века произошло всеобъемлющее социальное и политическое амальгамирование (то есть сращивание. — Пер.) старого нобилитета и буржуазии»{650}. Дуэли во Франции как институту удалось демократизироваться.
Во Франции, как и в большинстве стран, главными бастионами дуэли служили военные и нобилитет, в среде которых обычай этот всегда особенно берегли и лелеяли. В эпоху ancien régime, когда доступ в офицерский корпус оставался открыт преимущественно для нобилитета, дворянство и офицерство служили почти неразрывными понятиями. Во время революции и при империи потребность в живой силе для вооруженных сил по причине постоянных войн вызвала необходимость в нахождении дополнительных источников пополнения рядов армейских и флотских командиров. Наполеоновские маршалы суть самый яркий пример того, сколь далеко за кормой всего за несколько лет остались общепринятые критерии набора кадров для офицерского корпуса. Мюрат был сыном трактирщика, Массена — красильщика, Ланн — крестьянина-фермера, а Ней — бондаря{651}. Аристократов среди высшего командного звена наполеоновской армии надо еще поискать. Талант и напористость — вот что служило главным пропуском к самым высоким армейским постам. Маршалы, конечно же, представляли собой только самую верхушку айсберга, как нельзя лучше отражая процессы, которые происходили в нижних эшелонах армии.
Процесс продолжался и после реставрации, причем до такого уровня, что из 6474 офицеров на службе в период между 1848 и 1870 гг. около 88 процентов приходилось на людей незнатного происхождения. В отличие от этого, в 1860 г. в прусской армии 86 процентов офицерского корпуса являлись представителями нобилитета, и даже в 1913 г. уровень этот все еще оставался высоким — 52 процента{652}. Одним из факторов, послуживших перемене характера социального статуса личного состава офицерского корпуса вооруженных сил Франции, следует назвать практику производства в офицеры военнослужащих старшего сержантского состава. При Луи-Филиппе одна треть офицерских чинов резервировалась как раз для бывших унтеров, что привело к тому, что к 1848 г. три четверти офицеров в армии вообще оказались выходцами из солдат{653}.
Французские офицеры в целом зарекомендовали себя как завзятые дуэлянты. На заре девятнадцатого столетия они «мало помышляли о (возможной) смерти» и дрались на дуэлях по самым банальным поводам. Только в 1857 г. впервые отмечался случай, когда офицера разжаловали за убийство человека на дуэли. Однако тот факт, что спустя год его снова восстановили в звании, а путь свой он закончил генералом, есть, вероятно, самый лучший индикатор, показывающий то, какое отношение к дуэлянтам превалировало тогда, по крайней мере, в вооруженных силах{654}. Во французской армии, как бывало и в британской, офицера могли даже выгнать со службы за отказ принять вызов. И в самом-то деле, большую часть периода военная дисциплина «в значительной мере основывалась» на дуэли. Срочнослужащих, которых заставали дерущимися друг с другом, заставляли разрешать противоречия на рапирах — благодаря такой практике среднегодовой уровень дуэлей на полк составлял примерно 50 случаев{655}.
Военное лихолетье революционного периода и империи значительно потрепало офицерский корпус французской армии, в изрядной мере выкосив аристократическую составляющую. Дуэль — до 1789 г. прерогатива аристократов — продолжала процветать. В широком смысле — то есть среди невоенных — во Франции происходило то же самое. «Совершенно ясно, что потребность в дворянизации в обществе с революцией не прекратилась», — пишет Теодор Зельдин. До революции насчитывалось, вероятно, что-то около 12 000 благородных фамилий. К середине двадцатого века остается всего где-то между 3600 и 4400 такими родами, которых, однако, дополняют еще 15 000 фамилий, безосновательно притязающих на звание представителей нобилитета, хотя в общем и целом признаваемых таковыми{656}. Ни революция, ни республиканское переустройство, совершенно очевидно, не погасили в французах инстинкта стремления к величию, а потому не будет безосновательным и утверждение, что успех, которым пользовалась дуэль в тот период, служил признаком того же самого феномена. Дуэли рассматривались как аристократический обычай и потому (отчасти потому) брались на вооружение теми, кто притязал на статус благородных людей. Во Франции девятнадцатого века дуэль «получила второе дыхание за счет стремления средних классов подняться до уровня нобилитета»{657}. Пользуясь современным жаргоном, дуэль являлась побочным продуктом тяги определенных слоев к общественным высотам.
Помимо чистого снобизма, существовали, конечно же, и другие факторы, способствовавшие поддержанию популярности дуэльной практики. Одним из наиболее могущественных являлась неспособность или нежелание власти подавить явление, что само по себе в значительной степени служило следствием беззубости законодательной системы. При ancien régime монархи предпринимали столь же бессчетные, сколь и неудачные попытки искоренить дуэли, ничего не изменилось в этом отношении и в республиканской Франции. Между 1819 г. й концом столетия отмечалось девять отдельных попыток запретить дуэли — надо ли говорить, что ни одна так и не увенчалась успехом{658}. Одним из камней преткновения выступало то обстоятельство, что те же самые люди, которым, казалось бы, полагалось возглавить движение за отмену явления, стать этакими дуэльными аболиционистами, то есть законодатели, оказывались наиболее выдающимися апологетами дуэли. Как замечает Роберт Най: «Внешняя сторона жизни парламентария, когда стиль человека был столь же важен для его политического успеха, как его убеждения и союзники, делал маловероятной перспективу объявления войны дуэлям со стороны членов французских законодательных собраний»{659}.
В 1836 г., стремясь как-то компенсировать сдержанность органов законодательной власти и явную неготовность их поставить решительный барьер на пути дуэлянтов, Андре-Мари Дюпен, занимавший тогда, в период правления короля Луи-Филиппа, пост генерального прокурора, объявил, что отныне и впредь дуэли будут рассматриваться как один из видов попытки убийства, а их участники — караться соответствующим образом. Он предупредил, что дуэлянтов — в зависимости от обстоятельств и степени виновности каждого — ожидает целый спектр приговоров от оправдания до смертной казни{660}.
Намерение свое власти быстро подкрепили судебным прецедентом, и действительно очень похоже, что это оказало влияние на число смертельных исходов на дуэлях. Опубликованные в 1846 г. статистические данные Министерства правосудия показывают, что в 1828 г., как стало известным, в поединках погибло 29 человек. В 1833 г. число составляло 32 убитых. А вот в 1839 г. уровень упал до шести погибших, в следующем году отмечалось дальнейшее снижение до трех, тогда как в 1841 г. — вновь подъем до шести{661}. Уменьшение количества летальных исходов на дуэлях не сопровождалось, судя по всему, ростом стремления жюри приговаривать дуэлянтов к тяжелым наказаниям. Апологет дуэли замечал в статье в 1845 г., что между 1837 и 1842 гг. французские суды слушали 34 дела о дуэлях, причем во всех случаях оправдали фигурантов{662}.
Так или иначе, наверное, сильнейшее влияние на развитие дуэльной практики во Франции девятнадцатого столетия оказало — как усилие одиночки вообще — опубликованное в 1836 г. Essai sur le duel («Эссе о дуэлях») графа де Шатовиллара. Шатовиллар — заядлый спортсмен и член французского жокейского клуба — написал трактат в попытке оправдать дуэль и привнести ее в современную эру как законное и естественное явление. Коль скоро он считал ее необходимой и неизбежной чертой культурной жизни, Шатовиллар набросал список правил, которые позволяли сделать дуэль как не столь частой, так и — если уж дело доходило до поединка — не такой опасной. Своими действиями он надеялся утишить голоса тех, кто выступал за запрет практики. «Эссе» Шатовиллара оказало куда большее воздействие на процесс, чем смел надеяться автор. Его концепции вылились в общепринятый протокол — в схему правильного ведения дуэлей. Причем влияние предложенной им схемы было настолько велико, что суды неизменно тяготели к вынесению оправдательных приговоров дуэлянтам, когда при рассмотрении конкретного поединка становилось очевидным соблюдение сторонами принципов, заложенных Шатовилларом. Другими словами, если дуэлянт придерживался правил Шатовиллара, он вполне имел основания рассчитывать ускользнуть из когтистых лап закона, причем даже невзирая на гибель оппонента в поединке.
Важно помнить, что Шатовиллар подталкивал людей выбирать менее опасные дуэльные условия в предпочтение более опасным. Он, например, не одобрял дуэли на пистолетах, но предпочитал схватки на мечах до premier sang — первой крови. Он считал пролитие крови, пусть и символическое, уже достаточным для того, чтобы смыть позор в истинном деле чести. Не будет преувеличением утверждать, что во многом благодаря «Эссе» к 1900 г. французская дуэль стала, несомненно, куда менее рискованным для жизни предприятием. Положение дел ярко контрастировало с прусской дуэлью, которая до конца оставалась очень опасным занятием. До самого завершения века идеи Шатовиллара диктовали дуэльные правила во Франции и служили судам мерилом того, как поступать с дуэлянтами. Концепции его также стали основой для написания других подобных трактатов на нескольких других языках, что помогло куда большей аудитории познакомиться с замыслами Шатовиллара.
Если период между реставрацией и пертурбациями 1848 г. стал временем становления и формирования современной французской дуэли, в годы Третьей республики она достигла зрелости. Третью республику провозгласили во Франции 4 сентября 1870 г., через два дня после того, как 84-тысячная армия Наполеона III сдалась на милость пруссаков после битвы под Седаном. Новая республика, простоявшая до того, как она рухнула под ударом Гитлера в 1940 г., представляла собой «один из самых парадоксальных режимов и сбивающих с толку феноменов… Живучесть системы на протяжении столь длительного времени трудно соотносится с ее же беспрецедентной нестабильностью»{663}.
Во Франции Третьей республики с 1870 по 1940 г. сменилось ни много ни мало 108 различных правительств, каждое из которых находилось у власти в среднем восемь месяцев. Для сравнения, Британия за вдвое более продолжительный срок между 1801 и 1937 гг. видела 44 правительства, каждое из которых — опять-таки по усредненным данным — правило чуть больше трех лет{664}. В таком политическом калейдоскопе перемен, когда верность и лояльность государственных мужей превращались в скоропортящиеся продукты, когда по мере неустанного вращения колеса правительственной карусели то и дело менялась обстановка, политика французского парламента во времена Третьей республики — да это и неудивительно — не отличалась стабильностью. Фракции сшибались в нем, как молодые олени на лесной полянке. Многие разочарованные или оскорбленные в лучших чувствах министры и депутаты с радостью отправлялись сводить политические счеты на дуэльные площадки. На исходе девятнадцатого столетия во Франции политики всегда находились в самых первых рядах отчаянных дуэлянтов.
Столь характерная для Третьей республики политическая нестабильность лишь осложнялась в первые годы расколом, существовавшим во французском обществе между теми, кто принял республику, и теми, кто питал надежды на реставрацию монархии. Политический резонанс дела Буланже на исходе 80-х гг. девятнадцатого столетия, например, приобретал особую звучность ввиду явных монархистских нюансов. Еще больше запутывал ситуацию тот факт, что и сами монархисты разделялись на орлеанистов и легитимистов. Орлеанисты ратовали за права на престол потомков Луи-Филиппа, бывшего королем Франции с 1830 по 1848 г. Легитимисты, со своей стороны, считали единственными достойными трона Франции королями представителей «законной» линии Бурбонов (отсюда и прозвище легитимисты. — Пер.), из коих последним на троне побывал Карл X (смещенный в 1830 г.).
В фокусе дела монархистов находился, естественно, претендент. До своей смерти в 1883 г. таковым от легитимистов выступал граф де Шамбор, а позднее эстафету перехватил граф де Пари (или граф Парижский), внук Луи-Филиппа. Лучший шанс сторонникам реставрации монархии выпал в 1871 г., в первые дни республики, и в 1885 г., когда роялисты заполучили большинство в Национальном собрании. Граф де Пари затем сошелся с генералом Буланже, когда же заговор провалился, борьба оказалась начисто проигранной. Граф де Пари скончался в 1894 г., после чего монархисты во французской политике перестали быть силой, с которой следует считаться.
Нестабильность политической жизни в Третьей республике не являлась единственным стимулом для развития дуэльной мании. Период характеризуется также и необузданной свободой прессы. Начиная с Великой Французской революции, когда только между 1789 и 1792 гг. появилось свыше 500 новых изданий, периодика превратилась в грозное оружие политической борьбы. Именно газеты играли важную роль в свержении правительств во время революций 1830 и 1848 гг. Вторая половина столетия стала свидетельницей настоящего бума печатного слова.
До появления «Пти журналь» в 1863 г. ни одна из французских газет не могла похвастаться тиражом более 50 000 экземпляров. «Пти журналь» продавалась очень дешево — за нее просили всего пять сантимов, тогда как издания конкурентов стоили втрое, а то и вчетверо дороже — и воздерживалась от серьезной журналистики, предпочитая непристойные сплетни и истории, «возбуждающие человеческий интерес». Впервые ее оборот перевалил за миллионную отметку во время президентского кризиса 1887 г. В 1881 г. воскресное приложение к «Пти журналь» выбросили в продажу и тут же реализовали 800 000 копий. Подобный коммерческий успех неизбежно способствовал размножению подражателей: на изломе столетия «Ле Журналь» продавала полмиллиона экземпляров, а «Ле Матен»[80] к 1905 г. — три четверти миллиона{665}.
Эффект распространения газет широкого рынка особенно сказался ввиду факта отмены в 1881 г. цензуры. Снятие всех запретов, однако, не уравновешивалось введением эффективных законодательных норм, позволявших бы привлекать ретивых газетчиков за клевету. С тех пор газеты получили свободу безнаказанно публиковать любые истории, независимо от их правдивости и обоснованности. Закон о наказании за клевету, принятый в 1894 г., оказалось почти невозможным применять на практике.
Нетрудно понять, что дуэль процветала в подобных обстоятельствах, и многим журналистам приходилось отстаивать собственное облеченное в печатную форму мнение со шпагой в руке. И в самом-то деле, если можно так сказать, классическими дуэльными встречами Третьей республики служили поединки между журналистами и оскорбленными ими политиками. Ситуация становилась и вовсе взрывоопасной, поскольку нередко политики тоже выступали в амплуа журналистов или владельцев газет.
Эмиль де Жирарден (1806–1881) называется «вероятно, самой влиятельной фигурой в истории современной французской прессы»{666}. Он выступил в роли основателя многих газет, включая и «Ла Пресс», ставшую первой во Франции газетой, снизившей стоимость экземпляра для читателя за счет добора разницы на поступлениях средств от рекламы. Де Жирарден в течение многих лет являлся парламентарием, хотя никогда не достигал высоких постов, будучи чем-то средним между бизнесменом и политиком, что вполне типично для прессы времен Третьей республики. Де Жирарден дрался, по меньшей мере, на одной дуэли. В 1836 г. он стрелялся с Арманом Каррелем, редактором газеты, которому встреча стоила жизни.
Анри Рошфор — следующий из выдающихся журналистов с репутацией дуэлянта. Рошфор — сын аристократа — стал редким примером, когда человек отказывался от титула; во Франции девятнадцатого века было куда более привычным приписывать к имени вожделенное для многих «де», чем отбрасывать его. Рошфор зарекомендовал себя как талантливый писатель и полемист, а также и как успешный владелец периодического издания. Он основал газету «Ла Лантерн» («Фонарь»), написал в ней чуть ли не все и умудрился продать 100 000 экземпляров первого же издания, благодаря чему смог тут же вернуть средства инвесторам. Памятной красной строкой первого выпуска «Ла Лантерн» стали слова: «У Франции тридцать шесть миллионов подданных, не считая поводов для недовольства»[81]. Рошфор дрался на нескольких дуэлях, в том числе и с принцем (князем) Ашиллем Мюратом — кузеном императора{667}.
При всех высотах этой чрезвычайно горючей смеси нестабильных субстанций едкой, как купорос, политики и разгула откровения прессы Третью республику раздирали долгоиграющие скандалы в верхах, или causes célèbres. Самым памятным из них стало так называемое дело Дрейфуса (см. в начале второй главы), шумевшее на протяжении двенадцати лет — с 1894 по 1906 г. В центре стоял вопрос отношения Франции к антисемитизму, и — что, вероятно, неудивительно — годы эти ознаменовались дуэлями между евреями и неевреями. Один историк насчитал 31 дуэль, спровоцированную делом Дрейфуса{668}. Еще одним такого же рода долгосрочным событием было Панамское дело — афера начала 90-х гг. девятнадцатого века, представлявшая собой сложный, как лабиринт, клубок темных финансовых махинаций со стойким запахом коррупционной гнильцы. Многие члены французского политического истеблишмента оказались замаранными связями с Панамским делом. Именно Панамский скандал побудил Жоржа Клемансо драться на одной из столь многочисленных в его карьере дуэлей.
Клемансо во многих смыслах заслуживает звания архетипа дуэлянта Третьей республики. Он был политиком-радикалом, послужившим на посту премьер-министра Франции в период между 1906–1909 гг., а затем в 1917–1920 гг. Он славился как отъявленный дуэлянт — прозвище «Тигр» дали ему отнюдь не без причины. В некоторых кругах склонны считать Клемансо участником не менее чем 22 дуэлей. По более трезвому подсчету Ричарда Коэна, за Тигром числится только 12 боев — семь пистолетных и пять с клинковым оружием{669}. Для владельца газеты и журналиста, к тому же радикального политика Третьей республики, если он только хотел иметь право высоко держать голову, драться в поединках считалось чем-то de rigueur — то есть правилом, и Клемансо вовсе не являлся исключением.
Схватка с националистски настроенным автором и политиком, Полем Деруледом, уходившая корнями своей подоплеки в Панамский скандал, по праву считается самой знаменитой из дуэлей Клемансо. История с Панамским скандалом вещь весьма причудливо запутанная, достаточно заметить, например, что Панамская компания использовала месье Герца — еврейского финансиста иностранного происхождения и типичного «нувориша» — с целью добиться жизненно важного парламентского одобрения решения в пользу учреждения лотереи с целью привлечения средств. Не составляло большого секрета, что Герц являлся близким соратником Клемансо.
К декабрю 1892 г. домыслы в отношении коррупции начали просачиваться в прессу, и дело стало вентилироваться в Национальном собрании. Именно в ходе тех дебатов Поль Дерулед указал на Клемансо как на человека, ответственного за опеку над карьерой Герца и за облегчение проникновения последнего в высшие эшелоны французской политической жизни. Порицания Деруледа были крепко приправлены антисемитизмом и ксенофобией, но самые ударные реплики его метили в Клемансо как в лицо повинное в скандале, который опутал сетями весь французский истеблишмент; в общем, обвинения доходили до того, что Клемансо сам и есть главный коррупционер. Тот выдвинул аргументы в свою защиту и, после того как Палата закончила заседание, при посредстве секундантов направил Деруледу вызов. У Клемансо не оставалось выбора.
Стороны согласились встретиться в Сент-Уане во второй половине дня 22 декабря. Секунданты обговорили условия для дуэли, которые едва ли грозили превратить дуэль в некое опасное боевое соприкосновение: каждый из основных участников имел право на три выстрела с дистанции в 25 шагов. Клемансо провел утро с любовницей, после чего отправился в офис газеты, чтобы уладить дела на случай собственной гибели.
Дуэль началась в три часа. В первом и во втором круге оба промахнулись. Тут на место поединка выбежал какой-то зритель, заклиная стороны остановиться. Увещевания миротворца участники боя дружно проигнорировали и разрядили друг в друга пистолеты, промахнувшись и в третий раз. Пошли слухи о том, что Клемансо намеренно не целился в Деруледа, поскольку Тигр славился как очень хороший стрелок.
Много позднее Клемансо, уже как премьер-министр Франции, председательствовал на мирной конференции в Версале, которая изменила порядок вещей в Европе после Первой мировой войны. Другими столь же выдающимися фигурами на встрече являлись американский президент Вудро Вилсон и британский премьер-министр Дэйвид Ллойд Джордж. Великолепное живописное полотно сэра Уильяма Орпена с изображением заседания конференции запечатлело трех великих людей сидящими за высоким столом, решающими судьбу стран и народов и фактически пишущими саму историю. Невольно задаешься вопросом, что могли думать праведный книжник и миролюбец Вилсон и один из первых социалистов на государственном посту Ллойд Джордж о старорежимном и старомодном Клемансо — Тигре — с его 22 дуэлями? Вот уж и в самом-то деле встреча людей старой и новой закалки.
Другим стимулом для дуэлей служило возвращение на исходе девятнадцатого столетия во Франции интереса к фехтованию как к спорту. В шестнадцатом и семнадцатом веках любой более или менее крупный город имел фехтовальный salle (зал) с учителем, действовавшим под эгидой Королевской военной академии. Коль скоро институт этот революция отменила, к 1840 г. во Франции осталось, наверное, не более 10 salles. К 1870 г. увлечение фехтованием стало возрождаться, а после франко-прусской войны начался просто новый бум. К 1890 г. только в одном Париже к услугам желающих имелось свыше сотни salles d'armes с учителями, и такие же заведения открылись во многих провинциальных городах. Спорт стал настолько популярен, что ряд парижских универмагов — само по себе уже феномен — открыли у себя залы для фехтования, как поступили подобным образом и некоторые газеты{670}.
Возрождение интереса к фехтованию тесно связывалось для всех французов со страстным желанием отомстить за унижение 1870 г. Упражнения во владении клинковым оружием способствовали развитию как раз тех качеств, которые могли бы пригодиться для восстановления военной силы отчизны, необходимой для того, чтобы поквитаться с немцами. Глубину антинемецкого настроя в Третьей республике хорошо демонстрирует то обстоятельство, что во Франции в ту пору суды считали порочащим честь применение к кому-нибудь термина «пруссак» или «прусский». Стыд за поражение 1870 г. очень остро ощущался каждым французом, родившимся примерно в середине столетия{671}. Связь между возрождением моды на фехтование и дуэлями — особенно учитывая, что господствующей формой поединка являлся бой на клинковом оружии, — сама по себе, совершенно очевидно, заслуживает внимательного рассмотрения. Многие salles d'armes брали на себя роль арбитров в спорах и — если возникала такая потребность — обязанность следить за проведением собственно дуэли.
Одной из неистребимых сложностей для историка дуэлей служит вопрос: «Сколько?» Если вести речь о Франции на закате девятнадцатого века, тут мы располагаем куда более подробной статистикой, чем в отношении других эпох, хотя и в этом случае картина, тем не менее, не полная и требующая осторожного подхода. Сложно прийти к какому-то определенному заключению в отношении количества дуэлей применительно к самому раннему отрезку периода. Роберт Най очень сдержанно предполагает, что между 1815 и 1848 гг. во Франции ежегодно происходило примерно 100 дуэлей. Из них примерно в одной трети случаев дело заканчивалось смертельными исходами{672}.
Тем фактом, что ученые располагают неплохими сведениями о дуэлях в Париже на протяжении 80-х гг. девятнадцатого столетия, мы обязаны трудам господина Феррё, «Дуэльный справочник за 1880–1889 гг.» которого вышел в свет в 1891 г. Как мы уже отмечали в третьей главе, автор этой книги — нечто вроде справочника «Уизден», но по дуэльным, а не крикетным матчам — пользовался подобными сведениями, почерпнутыми из парижских газет. Данные Феррё показывают, что в 1880 г. отмечалось 40 «дуэльных ситуаций» — то есть случаев, когда после ссоры назначались секунданты, — из коих 31 закончилась поединком. Оружием в двадцати четырех таких встречах служили шпаги, в остальных семи — пистолеты. Лишь двое из участников 31 дуэли погибли. В 1885 г. Феррё насчитал 61 дуэльную ситуацию, что дало 50 дуэлей — в остальных случаях сторонам удалось договориться, не прибегая к оружию. Из 50 дуэлей всего в 36 стороны выбрали оружием шпаги, погиб же только один человек. В 1889 г. дуэльных ситуаций сложилось примерно столько же, 62, при этом 20 удалось разрешить мирным путем. Тридцать две дуэли велись на шпагах, и лишь три завершились смертельным исходом.
В 1892 г. криминолог Габриэль Тард давал оценку, согласно которой в 80-е гг. девятнадцатого столетия ежегодно происходило около 60 дуэлей — количество, почти точно укладывающееся в рамки статистических выкладок Феррё. Роберт Най, однако, считает данные слишком заниженными: он выдвигает цифру в 200 в год за период 1875–1900 гг., при этом поднимает планку до 300 в «хороший» год, полагая, что так картина будет более точной{673}. К сожалению, нет никакого убедительного средства, помогавшего бы сделать сколь-либо определенный вывод относительно всех этих показателей.
Достаточно и беглого взгляда на страницы альманаха Феррё, чтобы открыть факт наличия этакого ядра из господ, для которых дуэль стала своего рода привычкой. Возьмем, особо не выбирая, три примера. Месье Лиссагарэ, редактор газеты «Л’Энтрансижан» («Непримиримый»), прежде чем перейти в другую газету с очень подходящим названием «Ла Батай» («Битва»), фигурировал как главное действующее лицо в девяти дуэльных ситуациях, три из которых вылились в поединки. В двух из них он получил легкие ранения. Камиль Дрейфус — тоже газетчик — имел на счету восемь дуэльных ситуаций в роли главного участника и еще пять как секундант. Хотя только три ситуации закончились схватками, они, тем не менее, украсили тело Дрейфуса тремя ранами. Барон Хардон-Хикки дрался на шести дуэлях как главный участник и был ранен на трех из них. Анри Бернстейн — драматург — бился не менее чем в трех дуэлях за одну неделю в июле 1911 г. От двух этих встреч на память ему остались несерьезные ранения{674}.
Данные по дуэлям Третьей республики показывают, что участники их повсеместно предпочитали клинки пистолетам, поступая, таким образом, в соответствии с принципами, изложенными Шатовилларом. Существовало распространенное убеждение, будто меч в каком-то полумистическом духе выступал оружием нобиля и рыцаря, являясь самым подходящим инструментом, с помощью которого благородный господин мог бы разрешать вопросы чести. Особенно полюбился дуэлянтам так называемый épée[82] — трехгранный клинок, происходивший из военных сфер. После 1880 г. salles d’armes стали предлагать курсы обучения владению как épée, так и более традиционным клинковым оружием. Подобные тенденции неизбежно стирали границы между просто фехтованием и дуэлью{675}.
Во Франции девятнадцатого столетия неизменно находились авторы, постоянно питавшие своими трудами воды ручейка литературы по дуэльной теме. Сама по себе продукция их — в том числе и пьесы, и практические руководства, и монографии — разнилась между собой от комически фривольной до самой что ни на есть серьезной. Дуэли всегда служили предметом, интересовавшим драматургов, а потому парижская сцена не стала исключением. В VIII году Республики (1800 г.) появилась комедия Прево в трех актах, «Дамы-дуэлянтши, или Все за любовь», после чего пару лет спустя поставили «Невозможную дуэль» Мелльвиля. Полвека спустя вниманию театралов Второй империи была представлена оперетта Жилля и Фюпийя под названием «Табарэн, дуэлянт»[83], тогда как в 70-х гг. девятнадцатого столетия Поль Арен написал пьесу «Дуэль при фонарях»{676}.
Если говорить о более серьезном направлении, то и тут отмечался ряд работ, направленных на запрет дуэли. В 1821 г. месье Детраво написал «Удар дубиной по дуэли» («Le Coup de massue au duel»), в котором ратовал за определенные шаги законодательного порядка, направленные на искоренение явления. «Дуэльное безумие, как пьянство, давайте же разбавим наше вино водой…» — призывал он. Иногда в дебаты о дуэли включались юристы. Два труда такого характера, разделенные 50 годами и написанные один в 1836-м, а другой в 1888 г., сетовали по поводу продолжавшегося попустительства закона в отношении дуэлянтов. Внешне легкомысленным по характеру вкладом в дуэльные дебаты стала книга месье Пон-Ламбера «Дуэльные эвфемизмы» (1846 г.), предметом которой становится концепция, представляющая собой, по сути дела, лингвистическое объяснение живучести феномена дуэли: «Способ, которым (общественное) мнение длительное время принимало и принимает дуэль, есть, вероятно, один из наиболее примечательных примеров, как здравому суждению человеческому наносится вред просто за счет сбивающего с толку употребления слов». Иными словами, если бы не маскировка эвфемизмом, дуэль давным-давно могла бы уже зачахнуть. Для подкрепления доводов Пон-Ламбер приводит следующий пример: «Так обстоит дело, когда кто-то говорит о намерении «биться до крайности» [combat à l’outrance], чтобы не произносить слов «драться насмерть».
Эвфемизм маскировал глупость и взбалмошность характера дуэли, позволяя оценивать ее как некую окутанную ореолом славы практику, вполне приемлемую для разумного человека. «Справочник неделикатного дуэлянта» Шарля Леруа, вышедший в свет в 1884 г., отличается весьма необычным подходом к дуэли как к проблеме. Одно из преимуществ от наличия у того или иного лица репутации дуэлянта, согласно Леруа, состоит в облегчении возможности брать деньги в долг: «Куда труднее отважиться отказать в займе лицу, которое запросто может зарезать кого угодно, чем тому, кого нет оснований опасаться». Тон книги и забавные иллюстрации показывают, что не все воспринимали дуэль как нечто совершенно серьезное.
«Законы дуэли» Брюно де Лабори, напротив, представляли собой не терпящий никакой иронии учебник дуэльной практики, растянувшийся на 240 страниц: «Я твердо уверен в том, что через публикацию этой книги мне удастся значительно облегчить задачу многим из тех, кто оказывается в роли секунданта, главного участника или арбитра (дуэли)». Наиболее достойный внимания аспект даже не сама работа, а дата, когда она увидела свет, — 1912 г. Вообще сам факт появления книги подобной тематики — со стороны автора, вероятно, как следствие надежды подзаработать — уже служит индикатором силы дуэльных традиций во Франции в самый канун Великой войны.
Живучестью своей дуэль как явление обязана людям определенного класса и присущим им склонностям. Энергия, питавшая ее, проистекала от давления, оказываемого со стороны равных, причем в довольно обостренной форме. Политики, журналисты, драматурги и прочие господа вызывали друг друга на бой в случае нанесения оскорбления потому, что в противном случае не смогли бы ходить с гордо поднятой головой. Обычай диктовал правило, которому они и подчинялись. Отказ от законного вызова подразумевал риск обвинения в трусости и, как следствие, позор — суд общества и коллег по профессии. Между тем отважиться на схватку — особенно во Франции времен belle époque, когда серьезный шанс погибнуть или даже получить тяжелое ранение на дуэли представлялся ничтожным, — было не так уж трудно. Клемансо, Рошфор и им подобные — все проявляли единодушную приверженность к дуэли. Она составляла неотъемлемую часть их жизни, как те же любовницы. Лучшей иллюстрацией силы побудительного мотива, подталкивавшего определенную часть общества к дуэлям, служит нам тот, кто, в общем-то, по тем или иным причинам страстно противостоял дуэльной практике, но, тем не менее, участвовал в одном таком поединке.
Марсель Пруст — человек книжный, утонченный и замкнутый, — но все же и он дрался на дуэли. В 1897 г. Жан Лоррен — журналист и писатель-романист — через прессу бросил обвинение Прусту в гомосексуализме. Лоррен пользовался скверной репутацией и отличался экзотичностью поведения, он, как заметил Ричард Дэвенпорт-Хайнс: «Питал достойную сожаления слабость пятнать в своих статьях клеймом гомосексуалиста всех и каждого, несмотря на собственную склонность к подобного рода развлечениям». Обвинение в гомосексуализме, исходящее от такого человека, не мог снести даже Пруст, который и вызвал Лоррена на дуэль. Встретившись в Буа-де-Медон (Медонском лесу), поблизости от Версаля, стороны обменялись выстрелами (по два для каждого), однако в цель никто не попал. «Дело это на всю жизнь вселило в Пруста гордость от того, что он продемонстрировал достойную мужчины отвагу»{677}.
Жан Жорес заслуженно считался радикальным социалистом и человеком, глубоко преданным миру и социальной справедливости, «наверное, самым достойным политиком Третьей республики»{678}. На главной площади некогда шахтерского городка Кармо в департаменте Тарн в честь него воздвигнута статуя. Жорес стоит в гордой позе оратора. Коренастый человек могучего телосложения — само воплощение привычных к тяжкому труду шахтеров, дело которых он так талантливо отстаивал столь длительное время. Ниже, на постаменте памятника, точно зачарованные святые с венецианского запрестольного образа, взирающие на спасителя, героя, защитника и вожака, — фигуры, призванные символизировать вооруженный кирками и лопатами промышленный пролетариат. На постаменте надпись: «Мученик и апостол мира».
И все же в лихорадочном политическом климате Третьей республики даже Жорес не чувствовал себя в состоянии отказаться от дуэли. В ходе дискуссии в отношении противоречивости личности Жанны д’Арк Поль Дерулед обвинил Жореса в том, что тот «самый одиозный извратитель совести, который только когда-либо служил иностранным интересам в нашей стране». Ответ Жореса, получивший широкое освещение в прессе, не оставлял сомнений в его позиции:
Партия социалистов, к которой я принадлежу, по вполне понятным причинам осуждает нелепый и варварский обычай разрешения конфликтов взглядов.
Мое извинение в отхождении от подобного принципа в том, что я ввязался в это дело не ради провокации, а поскольку сам стал объектом самой что ни на есть прямой, очевидной и неоправданной провокации.{679}
Склоняясь перед неизбежным, Жорес отправился на испанскую границу — Дерулед жил тогда в изгнание в Испании, — но выяснилось, что испанские власти, стремясь предотвратить поединок, арестовали его противника. Жорес, опасаясь, как бы над ним не стали подхихикивать из-за быстрого отказа от столь убедительно заявленного намерения перед лицом первой же трудности, послал французскому президенту телеграмму с просьбой временно вернуть Деруледа из изгнания. Когда же тот удовлетворил ходатайство, два господина получили возможность сойтись друг с другом на поле с французской стороны границы. 6 декабря 1904 г. Жорес — апостол мира — обменялся двумя выстрелами с Деруледом. Никто не пострадал, однако сам факт дуэли показывает движущую силу традиции, которая заставила даже такого человека, как Жорес со всеми его принципами, проявить волю и настоять на поединке. Крутой поворот судьбы спустя десять лет привел Жореса к гибели от руки французского националиста, застрелившего видного социалиста р парижском кафе.
К концу девятнадцатого века дуэль сделалась общепринятым явлением во Франции — согласно одному историку, до 1914 г. страна ежегодно видела не менее 500 поединков, — однако смертные случаи бывали редкими. Такое положение дел объясняется в значительной мере действием практики, предписанной графом де Шатовилларом в его «Эссе» 1836 г. и горячо приветствуемой подавляющим большинством французских дуэлянтов. Так или иначе, заметное снижение возможного риска — невысокая опасность поединков — стало причиной насмешек в адрес среднестатистической французской дуэли. Лондонская «Ежегодная хроника» за 1849 г., рассказывая о французской дуэли, позволила себе такой комментарий: «Подобные [встречи] в последнее время очень распространены, но они весьма и весьма безопасны»{680}. В 1901 г. одна из берлинских газет предлагала читателю следующее разъяснение:
Всему миру известно, что французская дуэль — на пистолетах ли, на мечах ли — не связана для участников ни с каким риском. В дуэльном протоколе можно прочитать, что нанесением одной из серьезнейших ран считается царапина на внешней поверхности правого указательного пальца или укол на десять миллиметров первой фаланги большого…{681}
В 1893 г. британский писатель, X. Сатерленд Эдвардс, выпустил в свет книгу «Старый и новый Париж», в которой имелась и глава, посвященная феномену дуэли. В начале этой главы Эдвардс пишет:
Рассказывают одну хорошо известную в Париже историю о жене журналиста, которая, взволнованная внезапным исчезновением мужа, долгое время пребывала в большой озабоченности, пока один его старый друг не сказал ей, что супруг ее отправился за город драться на дуэли. На что она воскликнула: «Благословен Господь! Тогда он в безопасности!»
Глава четырнадцатая. Дуэли и орлы — Германия и Россия до 1914 г.
Германия
В 1786 г. умер Фридрих Великий, король Пруссии. За время его длительного правления Пруссия привыкла к новому положению — к тому, что способна играть серьезную роль в больших делах Европы. Ранее такую позицию она занимала далеко не всегда, но на протяжении девятнадцатого столетия мощь и влияние Германии неуклонно росли до тех пор, пока к 1900 г. она не сделалась самой могущественной державой Европы в промышленном и военном отношении. В этой главе мы проследим дуэли в Германии — ив особенности в Пруссии — от момента кончины Фридриха Великого до начала Первой мировой войны в 1914 г.
В предыдущей главе мы рассмотрели развитие дуэли как явления во Франции в тот же период. Нам представляется возможность сделать поучительные сравнения и, так сказать, высветить различия между дуэлью во Франции и тем, какое место в общественной жизни занимала она по другую сторону Рейна. Можно без опаски сказать, что в девятнадцатом веке дуэль в обеих странах процветала и что она, как мы уже один раз говорили, являлась «побочным продуктом стремления определенной части населения к общественным высотам», но на том сходство и заканчивается. Во Франции распространение дуэльного этикета и понятий чести, на которых она основывалась, произошло, несмотря на упразднение ancien régime. В Германии подъем дуэли в значительной мере объяснялся волной милитаризма, накрывшей и затопившей всю страну, особенно после 1870 г. Существовавший режим, хотя формально и претендовал на звание демократического, в сути своей демонстрировал уверенную тенденцию крена в абсолютизм. Вполне понятно его стремление ревностно охранять права и привилегии своих естественных сторонников, среди которых дуэльная практика процветала и ширилась. Во Франции дуэль — особенно в период «золотого века» во времена Третьей республики — представляла собой феномен, характерный для гражданских лиц, тогда как в Германии институт дуэли решительно приватизировали военные. Во Франции предпочтительным оружием служил клинок, немецкие дуэлянты почти повсеместно делали выбор в пользу пистолета. К тому же Германия знала такое понятие, как mensur, или, иначе говоря, студенческая «дуэль» [84]— исключительно тевтонский институт, неведомый во Франции.
Фридриха Великого на престоле сменил племянник, Фридрих Вильгельм II, а в 1797 г. ему наследовал сын, Фридрих Вильгельм III (то есть внучатый племянник Фридриха II Великого. — Пер.). Прусский король, как и все коронованные особы Европы, пришел в ужас от Французской революции и в июле 1792 г. с готовностью объявил Франции войну. Прусская армия уверенно продвигалась по Франции, и к 1 сентября казалось, что дорога на Париж ей открыта — само существование революционного режима очутилось на волоске от гибели. Спасло его лишь неожиданное поражение пруссаков в битве при Вальми. Вальми стал досадной пощечиной и унижением для прусского оружия, словно бы забывшего славу времен Фридриха Великого. С того момента Пруссия принимала участие в борьбе против Франции лишь фрагментарно. В 1795 г. прусские власти почли за благо заключить с Францией мирный договор, предпочтя сконцентрироваться на делах к востоку, чтобы переварить большие территориальные приобретения от двух разделов Польши в 90-е гг. восемнадцатого века. Они довольно вяло поддерживали дело Третьей коалиции, когда же прусские войска столкнулись с Наполеоном в 1806 г., они понесли убедительные поражения под Иеной и Ауэрштедтом. Пруссия, однако, играла заметную роль в кампаниях 1813 и 1814 гг., которые привели к поражению Наполеона, а также и в заключительном акте драмы — в битве при Ватерлоо, — смыв позор лет французской оккупации после 1806 г.
После победы над Наполеоном Европа познала яркий и повсеместный период вспышек дуэлей, послуживших своего рода праздничным салютом в честь завершения войны. Генератором энергии, питавшей дуэльную экспансию, выступал, как мы уже видели, Париж: повсюду дрались сторонники свергнутого императора и роялисты, а французы вообще давали выход горечи, сталкиваясь в поединках с представителями оккупационных войск стран-победительниц. Пруссаки — переживавшие триумф после многих лет унижения — находились в самой гуще событий. Документированные дуэли между офицерами в Пруссии случались с частотой в среднем около одного раза в месяц, однако сюда не входит множество поединков прусских офицеров в Париже с горящими желанием мстить французами{682}.
В 1821 г., отчасти в ответ на подъем дуэльной традиции и рост числа поединков, Фридрих Вильгельм III приказом кабинета учредил суды чести. Похоже, в данном случае усилия монарха не принесли особого успеха. И в самом-то деле, за время между 1817 и 1829 гг. 29 прусских офицеров пополнили списки павших на дуэлях. В результате в 20-е гг. девятнадцатого века король оказался вынужден обнародовать еще три декрета против дуэли в армии{683}.
В 1843 г. Фридрих Вильгельм IV издал приказ кабинета, остававшийся основой системы судов чести до 1914 г. Прародителем ее выступал Герман фон Бойен, военный министр Пруссии, который и сам участвовал и зарекомендовал себя как вдохновенный защитник прав и привилегий аристократической касты военных. Часть I постановления устанавливала правила, по которым надлежало действовать судам чести с целью поддержки, так сказать, коллективного лица офицерского корпуса. Часть II обращалась непосредственно к разногласиям и вытекавшим из них дуэлям. Декрет 1843 г. закреплял единственные в своем роде привилегии военного дуэлянта, освобождавшегося от любых регламентов и требований соблюдения законов на дуэли, применяемых в отношении штатских. Подобная установка служила своего рода молчаливым поощрением распространения практики в армии. Из постановления однозначно вытекало то, что дуэлянты-военные будут судимы по стандартам равных себе, а не по каким-то еще более высоким этическим нормам. Как выразился один историк, декрет 1843 г. «создал плодородную почву для умножения дуэли в армии»{684}.
Какие бы цели ни преследовало постановление, практическим эффектом его стал рост числа поединков в прусской армии: на протяжении 13 лет после 1843 г. наблюдалось, по меньшей мере, 25-процентное увеличение случаев выяснения отношений на дуэлях, по сравнению с предыдущим десятилетием{685}. Систему судов чести в прусской армии еще больше ослабил декрет Вильгельма I от 1874 г., который дошел до признания дуэлей легитимными. Словом, дуэль стала теперь неизбежной составляющей обязанностей офицера.
Прусский офицерский корпус представлял собой, по большей части, аристократическую группу лиц, ревниво охранявшую свои привилегии, среди прочих, конечно, и право разрешать возникающие между ними противоречия в поединках. Юнкеры — земельная прусская аристократия, ценности которой и традиции формировали очертания офицерского корпуса как коллектива, — занимали отдельное положение в прусском обществе. Им удавалось поддерживать политическое влияние, значительно превосходившее их экономическую мощь, что помогало дворянству сохранять обычаи и следовать ритуалам, несмотря на подъем буржуазии и все возрастающий политический радикализм рабочего класса.
Честь имела для прусского офицера величайшее значение: «Кодекс чести служил основой и сутью моральных ценностей офицера». Сохранение ее являлось непререкаемой обязанностью, становившейся все более и более обременительной. Как объяснял один историк:
Ближе к исходу девятнадцатого столетия кодекс чести стал столь жестким и негибким, что просто жить становилось очень опасным и сложным занятием. Ради сохранения чистоты чести нельзя было иметь никаких дел с представителями более низкого класса, ибо они не имели чести и не могли, следовательно, давать сатисфакцию на дуэли{686}.
В столь клаустрофобической атмосфере офицерского корпуса дуэль превратилась в не допускающую никаких скидок и поблажек, обязательную для всех дисциплину. Она служила важнейшим инструментом поддержания престижа офицерства и его возвышенного положения по сравнению с гражданским населением. Таковые понятия чуть ли не в голос поддерживали оба императора, Вильгельм I и Вильгельм II[85]. В 1901 г. молодой лейтенант по фамилии Бласковиц, будучи совершенно пьяным, набросился на коллег-офицеров за несколько дней до предстоявшей ему женитьбы. Оба оскорбленных офицера вызвали Бласковица на дуэль, которая произошла без какой бы то ни было предварительной попытки решить дело миром на суде чести. Злосчастный Бласковиц получил огнестрельную рану, от которой вскоре скончался. Оппонентов его приговорили к двум годам содержания в крепости, однако кайзер счел нужным простить их после всего восьми месяцев — шаг, вызвавший широкую критику со стороны либеральной оппозиции{687}.
Дело лейтенанта Вальтера Штраусса в 1900 г. однозначно отражает мнение кайзера в отношении того, что непререкаемой обязанностью всех офицеров служит защита их чести на дуэли. Во время плавания морской казначей, фон Роннебек, ударил Штраусса по лицу, тот, как и положено, доложил о происшествии корабельному суду чести. Как бы там ни было, тем временем, пока Штраусс все еще находился в море, суд чести в Киле признал его виновным в отказе от защиты офицерской чести и рекомендовал увольнение из вооруженных сил, причем все это, несмотря на тот факт, что когда судно пришло в порт, Штраусс вызвал фон Роннебека на дуэль и дрался с ним. Вильгельм II ратифицировал решение суда, признав Штраусса «полностью лишенным отваги в деле требования сатисфакции»{688}.
Столь непоколебимая тенденция кайзера на поддержку дуэли среди военных неминуемо привела его кабинет к конфликту с Рейхстагом в годы, предшествовавшие 1914 г. Наиболее очевидной причиной разногласий служило противоречие между кайзеровским отношением к дуэлям в военных кругах и законами страны. Иными словами, при существовавшем положении вещей офицеры сухопутной армии и морского флота стояли над общим правом. В 1912 г. генерал фон Хееринген, военный министр, выступал в Рейхстаге в ответ на Критику по поводу обращения с офицерами римско-католического вероисповедания, отказывавшимися сражаться на дуэлях. По высказыванию генерала получалось, что, ввиду наличия свободы совести, принуждение офицера к обращению в суд чести исключается, но, как он добавил: «Такой человек не принадлежит к социальным кругам офицерского корпуса». Как сообщается, данное замечание вызвало «громкий и продолжительный протест в центре и слева»{689}.
Через несколько дней фон Хееринген отозвал заявление, но, как бы там ни было, совершенно недвусмысленно подтвердил официальную точку зрения на дуэли в вооруженных силах. По его словам, отказ от дуэли так резко противоречил господствовавшим в армии настроениям, что подобные действия ставили уклонившееся от поединка лицо в очень трудное положение перед своими братьями-офицерами. В годы до 1914 г. такого рода попустительство верховной власти к дуэлянтам-военным служило постоянным источником трений в Рейхстаге между правительством и оппозицией.
Правда, как показывает дело Аннеке 1846 г., данные тенденции эпохой кайзеровского рейха не ограничиваются. Фриц Аннеке служил младшим офицером в прусской армии, но был изгнан из нее за отказ драться на дуэли с другим офицером. Разгневанный противник сообщил о поступке Аннеке в военный суд чести, в котором шаг Аннеке сочли публичным афронтом — оскорблением чести офицерского класса. Суд даже не принял во внимание, что Аннеке двигала вовсе не трусость, а политические и нравственные принципы, и пришел к такому заключению: «Им руководит исключительно господствующий дух времени, что само по себе уже является достаточным показателем нарушения и попрания им основополагающих принципов офицерского класса»{690}. История Аннеке появилась в печати, однако поднявшаяся волна возмущения мало повлияла на мнение свято оберегающей свои прерогативы армии и ее сторонников.
Дуэли в Германий представляли собой аристократический и военный обычай, зарезервированный для представителей офицерского корпуса. Однако отметим и два работавших в связке фактора, которые помогли расширить привлекательность дуэли и сделать ее достоянием более широких слоев населения. Первым служил огромный престиж собственно вооруженных сил. Между 1864 и 1870 гг. прусская армия в нескольких решительных столкновениях победила Данию, затем Австрию с ее немецкими союзниками и, наконец, могущественную Францию. После сокрушительного поражения Франции Вильгельма I провозгласили императором обновленной Германской империи, которую возглавила Пруссия. То была победа Пруссии и Бисмарка, но она стала триумфом и торжеством армии, благодаря которой оказалась достигнута.
Рост престижа армии совпал с созданием в результате военных реформ 1859–1865 гг. офицерского резерва, что позволило большому пласту общества — представителям среднего класса Германии — становиться офицерами, пусть и не на постоянной основе. Вместе с тем такое нововведение сделало этих людей чувствительными к ценностям профессионального офицерского корпуса, среди которых видное место занимали, конечно же, и дуэли. Величайший подъем реноме армии после 1870 г. и расширение общественной базы, из которой черпало кадры офицерство, значительно поспособствовали распространению нравов и обычаев военных среди прежде не затрагиваемых их традициями социальных слоев. Август Бебель — ведущий противник дуэлей в парламенте — не питал иллюзий относительно связи между появлением офицерского резерва и расширением притягательности дуэли в немецком обществе. Именно из-за офицеров резерва «дуэли поощряются и практикуются как своего рода развлечение широкими слоями среднего класса в масштабах не меньших, чем это принято в аристократических кругах». Как и несколько десятилетий назад (а он писал в 90-е гг. девятнадцатого века), Бебель продолжал:
Было почти невозможно найти человека из среднего класса в Германском рейхе, который посмел бы выступить за дуэль. И в самом-то деле… весь средний класс являлся непреклонным врагом дуэли… [Но] распространение системы двенадцатимесячной добровольной службы и карьера (младшего) лейтенанта резерва произвели сокрушительное моральное воздействие{691}.
Бебель был не одинок в выявлении связей между ростом числа офицеров-резервистов и распространением дуэлей в Германии. К 1914 г. количество офицеров запаса по отношению к кадровому офицерству составляло три к одному{692}. Существовало повсеместно разделяемое мнение относительно того, что офицеры запаса кайзеровского рейха служили главным источником подпитки дуэльной традиции и средством распространения ее среди более широких слоев населения. «Воскресные» офицеры, проводившие большую часть жизни вдалеке от столов офицерских собраний и их особой атмосферы кают-компании, не пользовались своего рода удобным cordon sanitaire, или санитарным кордоном, прикрывавшим кадровых офицеров от угрозы потенциального бесчестья. Соответственно, такие люди оставались уязвимыми перед «плебсом» — то есть перед возможными происками прочего населения, — что ставило их честь в положение постоянной угрозы оскорбления. Следовательно, офицеры запаса становились тем сегментом общества, представители которого охотнее всего хватались за оружие.
Пропорция офицеров — выходцев из среднего класса в прусской армии на протяжении девятнадцатого столетия неуклонно росла. В 1806 г. они составляли что-то около десятой части, к 1860 г. процент их вырос до 35, тогда как в 1913 г. уже 70 процентов[86] — хотя и примечательно, что чем выше звание, тем ниже оказывалась доля офицеров среднего класса. Только четверть всех лейтенантов в 1913 г. имела аристократические корни, но при этом в случае полковников и генералов количество делилось пятьдесят на пятьдесят{693}. Офицеры из средних слоев общества, поступая в состав офицерского корпуса, по понятым причинам старались перенимать привычки и обычаи высокородных коллег, копируя их в чем только можно. В то же самое время военные власти, обеспокоенные сохранением общего аристократического тона офицерского корпуса перед лицом постоянного притока все большего числа офицеров из среднего класса, принялись выковывать концепции офицерской чести. Тенденция особенно заметно проявлялась на флоте, где пропорция офицеров из средних классов была еще выше, чем в сухопутных войсках.
Как и всегда в истории дуэлей, одно дело постараться представить себе, какой взгляд на дуэли бытовал в том или ином обществе в то или иное время, а другое — суметь вычислить, пусть и приблизительно, какое же количество такого рода поединков происходило в данных конкретных условиях. Хотя Германия и не есть исключение из общего правила, все же мы располагаем кое-какими статистическими данными, способными пролить хоть частичный свет на дуэльные обычаи немцев в девятнадцатом веке. Источники неполны и, как и традиционно полагается, неточны, не в последнюю очередь потому, что в судах рассматривалась лишь малая толика дуэльных дел. Между 1800 и 1914 гг. в Пруссии Уте Фреверт насчитала упоминание о 270 разбирательствах по дуэлям, из которых 78 случаев (29 процентов) повлекли за собой летальные последствия. Оружием более трех четвертей дуэлей служили пистолеты{694}. Из другого источника Фреверт позаимствовала некоторые статистические данные, касающиеся обвинений в участии в дуэлях по статье 15 Уголовного кодекса Германского рейха. Выкладки показывают, что между 1882 и 1914 гг. в Немецкой империи по данной статье привлекались к ответственности почти три с половиной тысячи человек — было вынесено 3466 приговоров. 45 процентов обвиняемых приходилось на пруссаков и 75 процентов принадлежали к протестантским конфессиям. Большинство побывавших в залах суда дуэлянтов являлось молодыми людьми — студентами.
Хотя подобные сведения следует интерпретировать с осторожностью, они, тем не менее, позволяют сформировать определенный взгляд на немецкую дуэль. Что, наверное, наиболее важно, они подтверждают прочие указания на то, что излюбленным оружием немецким дуэлянтам служил пистолет. В этом аспекте Германия кардинальным образом отличалась от Франции, где любители отстаивать честь в поединках предпочитали клинки. Мы видели уже, какого мнения держались некоторые немцы в отношении той дуэльной традиции, которая выработалась во Франции в период belle époque. Доктор Адольф Кохут, антология которого, посвященная знаменитым дуэлям, увидела свет в 1888 г., не скрывает презрения к французской дуэли:
Дуэль во Франции деградировала до уровня банальной игры. Основным двигателем дел чести служит не высокое благородство, не аристократические чувства, не стремление сохранить истинную мужскую честь, но непомерное тщеславие{695}.
В Германии все обстояло по-другому. Как выразился Кевин Макалир: «Альфой и омегой немецкой мужественности была физическая храбрость», и дуэль представляла собой идеальную возможность продемонстрировать данное качество. И в самом-то деле, она служила неопровержимым условием{696}. Чем опаснее дуэль, тем шире возможность продемонстрировать храбрость и отвагу.
В большинстве случаев немецкие поединки — процитированная выше статистика позволяет судить, что до трех четвертей, — были дуэлями на пистолетах. Дуэлянты, как и в Британии, пользовались обычными дуэльными пистолетами, при этом в первой половине века более надежный капсюльно-ударный замок уверенно вытеснил кремневый. К концу столетия современные инновации — вроде револьверов и оружия с нарезными стволами — начинали вкрадчиво просачиваться в дуэльную сферу, хотя кодексы повсеместно запрещали их. Существовал ряд способов ведения пистолетного боя. Немецкие дуэлянты демонстрировали тенденцию к «барьерной» дуэли, в которой оппоненты шли к помеченным между ними границам и, достигнув их и остановившись, стреляли. Выстрелившему первым приходилось стоять как вкопанному, пока противник — если тот все еще сохранял способность двигаться — дойдет до барьера и сделает свой выстрел.
Отмечались еще две характеристики, отличавшие немецкую пистолетную дуэль от ее англосаксонской кузины. В Британии и в Америке обычной практикой для стороны, нанесшей оскорбление, служил выстрел в воздух, так, например, в дуэли герцога Веллингтона и лорда Уинчелси оба господина не искали возможности попасть друг в друга. Подобные вещи считались совершенно неподобающими в Германии, где в такого рода действиях усматривалось стремление склонить противника к аналогичному шагу. Или вот еще, в британской дуэли на пистолетах намеренно «брать на мушку» оппонента считалось дурным тоном. В Германии, в полном контрасте с тем, как водилось в Британии, напротив, от дуэлянтов ожидалось прицеливание друг в друга — для демонстрации серьезности намерений. Скорбная история лейтенанта запаса Фруэзона наглядно показывает оба обозначенных выше различия. В ходе поединка в Эберсвальде в 1895 г. с вышестоящим офицером, капитаном фон Штошом, Фруэзон совершенно намеренно выстрелил в воздух. Фон Штош со своей стороны, напротив, тщательно прицелился и уложил Фруэзона наповал{697}.
Приведенные выше осторожные статистические данные подтверждают складывающуюся по отдельным свидетельствам общую картину немецкой дуэли, в которой противники в общем и целом пользовались пистолетами и которая оказывалась намного более опасной, чем французская, где главным оружием служили, как правило, шпаги. Французская дуэль отличалась очень невысоким уровнем смертности, тогда как сведения Фреверт позволяют сделать вывод, что летальные исходы в немецких дуэлях приближались к пропорции один на три поединка, а это говорит о куда большей степени риска для участников. Кроме того, данные показывают, что за 30 лет, предшествовавших Первой мировой войне, ежегодно в Германии за дуэли выносились приговоры сотне человек, причем большинство из них в Пруссии. К сожалению, коль скоро лишь очень малое (и неизвестное) количество дуэлянтов понесло кару за свои преступления, а те, кто все же получил свое, были исключительно штатскими, статистические данные не дают нам возможности представить себе общую картину того, сколько же в действительности дуэлей велось в Германии в то время. Существуют оценки, согласно которым всего около 5 процентов населения Германии при двух Вильгельмах, а особенно при втором подпадало под категорию satisfaktionsfàhig — то есть могущих давать и требовать сатисфакции на дуэли. Население Германии к 1910 г. достигло 65 миллионов человек, что позволяет сделать вывод: 3 миллиона немцев считали себя вправе защищать собственную репутацию на дуэльной площадке. Воображение будоражит картина того, сколь велико могло быть число потенциальных дуэлянтов, что, правда, ни в коем случае не приближает нас к ответу на вопрос, сколько всего дуэлей происходило в действительности.
Хотя дуэль в Германии в сути своей являлась военным феноменом, все же она не ограничивалась лишь рамками вооруженных сил. И в самом-то деле, определенный сегмент гражданского населения воспринимал обычай как вполне естественное для него явление — завзятые дуэлянты попадались среди докторов, адвокатов и особенно гражданских служащих. Уголовная статистика свидетельствует, что одна пятая всех обвиненных в участии в дуэлях до Первой мировой войны приходилась на квалифицированных специалистов. В этих профессиональных группах развивался, если можно так сказать, сильный дух принадлежности к касте и мощное чувство коллективной и личной чести, необходимость защиты которой часто выливалась в вызовы и дуэли. Как и в армии, дуэли в кругах квалифицированных специалистов служили средством наведения мостов между аристократией и стремившимся подняться до вожделенных высот средним классом. Не возникает особых сомнений, что люди эти восприняли понятия чести и соответствующие дуэльные этикеты в пору учебы в университетах.
Студенческие дуэли, или мензуры, являлись, так сказать, квинтэссенционально немецким институтом, который ко временам возникновения кайзеровского рейха имел за плечами уже длительную историю. Вообще дуэли студентов можно проследить на глубину веков — они существовали во французских и в итальянских университетах в эпоху Возрождения, а к концу шестнадцатого столетия каждый немецкий университет имел своего учителя фехтования. Дуэли же случались часто. Излюбленным оружием дуэлянтам до девятнадцатого века служила рапира с ее острым и смертоносным наконечником, запрещенная позднее повсюду в Германии. Йенский университет стал последним такого рода учебным заведением в Германии, где запрет на рапиру был наложен в 1840 г.{698}
Эпоха Вильгельмов стала золотым веком мензуры. К концу девятнадцатого столетия она представляла собой весьма и весьма организованный и руководимый четкими протоколами процесс. Мы посмотрим на мензуру глазами трех англоговорящих свидетелей, все из которых побывали в немецких университетах и лично видели мензуру в действии. Первый из них Марк Твен, посетивший Хайдельберг на исходе 1870-х гг. Второй — Джером К. Джером, видевший студенческую дуэль в оставшемся неназванным немецком университете на изломе веков. Третий — сэр Лис Ноулз, британский историк, проведший день с «корпоративными» студентами-дуэлянтами также в Хайдельберге, но уже перед самой Первой мировой войной. Рассказы их различаются по тону от уважительного восхищения у Ноулза до циничного высмеивания у Джерома, тогда как Твен находится где-то посредине{699}.
К 1914 г. во всех университетах Германии насчитывалось около 60 тысяч студентов — вдвое больше, чем обстояло дело 30 лет назад. Из них около 2000 человек приходилось на активных Korpsstudenten (корпштудентен — студентов корпораций. — Пер.) — показатель, который оставался постоянным, несмотря на рост численности университетского люда. Имелись и еще два союза — Burschenschaften и Landesmanschaften[87] — организованные по тому же образу и подобию, что и «корпоративные», насчитывавшие к 1913 г. соответственно 3300 и 2000 членов{700}. В социальном плане корпорации представляли собой самые рафинированные из студенческих дуэльных организаций, потому, вероятно, что в состав их входил наибольший процент выходцев из аристократических кругов. Само собой разумеется, деньги ограничивали круг студентами из самых преуспевающих семей: Джером утверждал, что членство в самой «ударной» корпорации обходилось в год в 400 фунтов (что-то около £20 000 по сегодняшнему курсу). Сэр Лис Ноулз подсчитал, что в 1913 г. в Германии насчитывалось 20 университетов и около 80 корпораций.
Внутри каждого университета «корштудентен» группировались в составе отдельных сообществ, образованных часто по географическому или территориальному признаку. В Хайдельберге, например, таких корпораций насчитывалось пять: Зойфия, отличительным цветом которой служил желтый; Гестфалия, использовавшая зеленый цвет; Заксо-Боруссия — белый; Вандалия — красный и Ренания — синий. Каждая из них располагала собственным и весьма определенным кодексом поведения и правилами членства. У некоторых наиболее богатых корпораций имелись даже отдельные клубные помещения. Отчасти ячейки эти и функционировали как клубы, но главной их задачей служило устроение дуэлей. Твен отмечал, что в учебное время — на сессиях — в Хайдельберге случалось минимум шесть дуэлей в неделю, но часто и гораздо больше. Подобные поединки Происходили в специально подготовленном для этой цели зале. Похоже, Твен и Ноулз побывали в одном и том же помещении в Хайдельберге: они оба говорят, что зал достигал в длину 50 фунтов, в ширину 30 и в высоту около 25 (15 х 9 х 7,5 м).
Дуэльным оружием служил эспадрон, по-немецки называвшийся «шлэгер» (Schlager, от глагола schlagen — бить, ударять. — Пер.), Его клинок имел три фута в длину и полдюйма в ширину (90 см и 12–13 мм соответственно), так что он представлял собой длинный меч с узким лезвием. Вся передняя рубящая кромка лезвия «шлэгера» и примерно до трети задней кромки были острыми, как бритва. Оружие оснащалось гардой, предохранявшей руку от ударов противника. Перед сеансом поединка дуэлянты принимали множество мер защиты. Твен описывает, как два студента «облачались для дуэли»:
Они стояли с непокрытыми головами, глаза защищали очки-полумаски (по типу мотоциклетных), выступавшие от лица на дюйм или более; кожаные ремешки очков прижимали уши плотно к голове. Шеи предохранял намотанный плотно толстыми слоями материал; от подбородка до лодыжек они покрывали себя разного рода подкладками, чтобы уберечься от увечий; руки их заматывались и перематывались слой за слоем до тех пор, пока не начинали походить на массивные черные негнущиеся поленья.
Нормально двигаться в таких путах возможным не представлялось. Джером, однако, куда менее милосерден в мнении о полностью снаряженных для битвы студентов-рыцарей.
В центре лицом к лицу друг к другу стояли участники поединка, напоминавшие японских воинов, какими мы знаем их по японским чайным подносам.
Элегантные, как старинные сундуки, и такие же изящные, в очковых масках, с перевязанными шарфами шеями, с телами, изнемогающими под чем-то вроде не первой свежести стеганых одеял, с обернутыми защитными обмотками и вытянутыми над головами руками они напоминали этакие неуклюжие механические фигурки на больших часах. Секунданты… выволокли их на положенные позиции. Поневоле прислушиваешься, так и готовый услышать скрип шарниров.
Бой, когда тот начался, походил в общем и целом на пошлое побоище, ничем не напоминавшее техничное противостояние опытных спортсменов-шпажистов или хотя бы тех, кто хоть несколько раз держал в руках учебник фехтования. Участники поединка просто стояли на расстоянии примерно длины клинка друг от друга и рубали один другого — никаких сложных отскоков и подскоков, финтов и уловок, а также ни йоты изящества. Твен так вспоминал о столкновении: «В момент, когда прозвучало слово (команды), два привидения прыгнули вперед и принялись осыпать друг дружку дождем ударов с невероятной скоростью». Он признавал, что ему казалось: в состязании было что-то «удивительно волнующее». Джером, как и легко предположить, не соглашался с подобным мнением:
Арбитр занимает место, звучит команда, и тут же затем следуют пять быстрых ударов длинными прямыми мечами. Интереса в наблюдении за таким матчем ровно никакого: ни движения, ни мастерства, ни грации… Побеждает сильнейший — то есть тот, кто, будучи укутан по самую маковку, способен держать плотно забинтованными руками огромный и неуклюжий меч максимально долго, не ослабев настолько, чтобы лишиться способности атаковать или защищаться.
Хотя Джером, совершенно очевидно, не питал слабости к мензуре, он верно подметил, что такой бой, по сути, представлял собой тест на силу и выносливость. Твен сообщает нам, что правила предписывали продолжать поединок 15 минут чистого боевого времени. Средний полный цикл матча во времена Вильгельмов достигал продолжительности что-то между 60 и 80 раундами, в каждом из которых бойцам полагалось сделать пять ударов «шлэгером». Итак, если матч продолжался максимально долго, от дуэлянта ожидалось до 300–400 ударов мечом — такое, как говорится, надо еще выдержать{701}.
В схватках такой продолжительности и жесткости травмы, несмотря на предосторожности, представляли собой дело обычное. От некоторых из них — совершенно буквально — вставали дыбом волосы. Твен видел, как «пучок волос взлетает в небо, словно бы отсоединившись от головы жертвы, и дуновение ветра вдруг уносит его прочь». Если кто-то из участников поединка получал сильные раны, бой останавливали для оказания помощи пострадавшему. Было просто жизненно важным для раненого дуэлянта выносить раны и процесс их обработки «без единого содрогания».
В действительности, если уж думать о будущем, стоило потерпеть и пережить дискомфорт первой помощи на уровне тогдашней примитивной медицины, поскольку раны и порезы мензуры превращались в навсегда остававшиеся на теле дуэлянта шрамы, или schmisse (множественное число от schmifi. — Пер.). Дуэльные отметины никогда уже не покидали владельца, служа весьма почитаемыми доказательствами его храбрости и подтверждением статуса лица, принадлежащего к корштудентен. По оценкам Джерома, не меньше трети немецких джентльменов носили на себе дуэльные «шмиссе». И в самом-то деле, спрос на шрамы был столь велик, что под этим соусом процесс зашивания представлялся, вероятно, менее болезненным, чем мог бы показаться в противном случае. Джером так объяснял это:
Откровенная резаная рана, открытая и кровоточащая, — служила предметом вожделенного желания для всех сторон. Ее намеренно зашивали грубо и как бы неумело, в надежде, уж конечно, что таким образом шрам останется на всю жизнь. Такая рана — особенно если не давать ей затягиваться, бередить и всячески препятствовать процессу заживления в последующие недели — может в общем и целом считаться средством обеспечить счастливому обладателю жену с приданым стоимостью, по меньшей мере, в пятизначную цифру.
Преимущества членства в корпорации не заканчивались сразу же после того, как студент покидал aima mater и выходил в большой мир. Выпускники поддерживали связь в рамках весьма влиятельной «сети из старичков», и неплохой набор дуэльных шрамов для них значил не меньше, чем масонское рукопожатие. Федерация делегатов корпорации Козенера, основанная в 1848 г., включала в себя 1500 постоянных и 4000 ассоциированных членов не полной занятости, не считая 25 000 «старичков». Сто восемнадцать корпораций связывали себя с ней дочерними узами{702}. Она представляла собой грозную и мощную машину, готовую взять под патронаж своих и не обделить, если нужно, бесчисленных корштудентен синекурами и теплыми местечками в той или иной профессиональной отрасли или же на гражданской службе. В 1903 г. в Пруссии 21 из 35 председательских кресел в местных правящих органах занимали выпускники из числа членов корпораций{703}. Надо ли удивляться, что дуэли продолжали процветать в верхних эшелонах немецкого общества?
Как и вполне характерно для дуэли, поддержка корштудентен оказывалась с самых верхов, да с таких, что выше некуда — от кайзера собственной персоной. В молодые годы — в 1877 г. — Вильгельм II (несмотря на сухорукость) состоял членом корпорации Боруссия и расточал умиление по поводу полученного опыта, когда вновь посетил университет в 1891 г.{704}. Никто как будто не усматривал в мензуре чего-то особенно позитивного — так, например, она находилась под особым запретом католической церкви, — но многие из тех, кто видел поединки, находили в ее ритуалах, по крайней мере, какие-то заслуживающие одобрения особенности. Ноулз полагал, что «такая форма упражнений очень важна для немецкого студента корпорации. Она учит его защищаться и делает из военного народа настоящих спартанцев». Марка Твена поразило другое и, если можно так сказать, с другой стороны: «Все обычаи, все законы, все детали и подробности, относящиеся к студенческим дуэлям, старомодны и наивны. Чрезвычайно серьезная, механически точная и аристократическая церемонность, с которой проводится все это действо, придает ему антикварного шарма».
В отличие от этих двух мнений, заключение Джерома, вероятно, несправедливо жесткое, если не сказать насмешливо-издевательское: «Мензура есть в действительности применительно к дуэли самое настоящее reductio adabsurdum (лат. «доведение до абсурда». — Пер.), То, что сами немцы не видят этого, просто смешно. Можно только сожалеть о недостатке у них чувства юмора».
Мензура руководствовалась четкими правилами и уложениями, на самом-то деле следование обычаям и установкам служило наиболее важным аспектом самого существования корштудентен. Как, впрочем, обстояло дело и с дуэлью в широком смысле. Как и в прочих странах, острота вопроса соблюдения предписанных ритуалов не в последнюю очередь заключалась в предусмотрительности — подобное послушание помогало защите отстаивать права дуэлянта на уголовном процессе против него. Немецкий дуэлянт — так же, как и его англо- или франкоговорящий собрат, — не страдал от недостатка рекомендаций в отношении того, как именно должно ему поступать в вопросах чести. Авторы не ленились производить книги, в которых разъясняли подробности дуэльного этикета. Одной из множества таких, появившихся на исходе девятнадцатого столетия, стала в 1889 г. работа Александра фон Эттингена «О вопросе дуэлей». Опус Фридриха Теппнера «Дуэльные правила для офицеров» в 1898 г. с его заявленной в названии адресной направленностью нацеливался на офицеров австро-венгерской армии. Автор — шутки ради, как можно предположить — даже снабдил работу двумя фотографиями с изображением офицеров, готовых принять участие как в пистолетной, так и в шпажной дуэли{705}.
Немцы славились как наиболее завзятые дуэлянты в Европе. Отдаваемое ими предпочтение пистолету перед мечом и святая вера в возможность по-настоящему защитить честь только перед лицом смертельного риска становились гарантией самого серьезного отношения к дуэлям в Германии. Тут не могло найтись решительно никакого места театральной легкомысленности большинства французских поединков. Когда в 1912 г. лейтенанты фон Путткаммер и фон Хееринген — оба младшие офицеры 27-го пехотного полка — пришли к необходимости положить конец спору на дуэли, условия были самыми жесткими; им предстояло стреляться с 15 шагов до тех пор, пока один из них не будет выведен из строя. Поддержку дуэли с твердым и решительным упорством оказывали не только военные, но и — благодаря мензуре — верхние эшелоны квалифицированной элиты, гражданских служащих и юристов. Более того, сам кайзер побуждал сливки общества отстаивать честь в поединках. При таком отношении, имея столь сильные позиции, дуэль в Германии — надо ли удивляться? — находилась в добром здравии даже в 1914 г., когда Европу охватил пожар Первой мировой войны.
Принуждение представителей немецкого высшего класса к восстановлению поруганной чести на дуэли носило очень жесткий характер. Попытаться избежать встречи — означало подвергнуть себя большому риску позора как в профессиональном, так и в социальном плане. Чтобы иметь возможность держать голову высоко поднятой, приходилось драться. В романе 1895 г. Теодора Фонтане, «Эффн Брист», дается четкая иллюстрация подобного рода давления. Героиня, по имени которой и названа книга, Эффи, вышла замуж за человека гораздо старше себя, Герта фон Иннштеттена, бывшего высокопоставленным гражданским служащим и доверенным лицом Бисмарка. Бракосочетание состоялось, когда Эффи было 17. Вскоре после этого она с мужем переехала в небольшой городок на Прибалтийском побережье. Фон Иннштеттен очень часто отсутствовал, и Эффи в конце концов завела короткую интрижку с майором Крампасом. Шесть или семь лет спустя, когда фон Иннштеттены уже переехали в Берлин, а интрижка осталась в далеком прошлом, о ней вдруг случайным образом узнал муж Эффи, наткнувшийся на пачку любовных писем Крампаса к его жене. Фон Иннштеттен тотчас же решил, не задавая никаких вопросов Эффи о том давнем деле, вызвать бывшего любовника жены на дуэль. Тем же вечером секундант — старый друг — приходит в дом фон Иннштеттена и слышит, как опозоренный муж клянет правила, принуждающие его искать поединка.
Ибо нет пути как-нибудь обойти это. Я все уже провертел в голове. Мы не просто какие-то люди, что живут сами по себе, мы часть чего-то большего, и нам надлежит постоянно помнить об этом большем, мы зависим от него, что несомненно… Где бы люди ни жили вместе, что-то складывается именно там и именно так, и это кодекс, по которому мы привыкаем судить обо всем — мерить им себя и других. Пойти против него недопустимо. Общество станет презирать вас за это, и в итоге вы станете презирать себя, наступит момент, когда вы не сможете более выносить этой пытки и приставите себе к виску пистолет… У меня нет выбора. Я должен{706}.
Россия
История дуэлей в лучшем случае предмет туманный, разочаровывающий исследователя постоянными информационными лакунами и досаждающий неточностями и неопределенностью. Тот факт, что практика повсеместно считалась незаконной, хотя часто пользовалась неофициальным попустительством, если не поддержкой, не облегчает, а осложняет ситуацию. История дуэлей в России и вовсе скользкая тема. Исследователю решительно не хватает официальной информации. Даже таких отрывочных данных, как газетные статьи, применительно к дуэльной практике в России, и тех часто до обидного мало. Ирина Рейфман — одна из последних исследователей, посвятивших свой интерес истории русской дуэли. Она отмечает следующее: «Приходится принять факт, что написание полного, статистически безупречного и точного исторического повествования о дуэли есть задача не просто затруднительная, но и по большей части невыполнимая»{707}.
Существует несколько причин такого дефицита источников для сведения историка{708}. Лишь немногие рассказы о дуэлях из первых уст уцелели и дошли до наших дней, поскольку — что совсем просто и понятно — обсуждать подобные истории публично или распространяться на тему того, что некто дрался на дуэли, было небезопасно. То же применительно и к частной переписке: в стране, где у правительственных служб водились обычаи знакомиться с содержанием почты граждан, хвастаться даже в приватных письмах тем, что вот-де я недавно стрелялся на дуэли, представлялось делом, чреватым неприятностями. В равной степени и газеты не особенно утруждали себя сообщениями о поединках, а потому и пресса предоставляет лишь отрывочные и мимолетные сведения. Только в последней трети девятнадцатого столетия она начинает заниматься должным освещением поединков чести, тогда как пик дуэльной активности в России пришелся на ранние десятилетия того века, в каковые времена газеты вообще не часто сообщали о дуэлях. И в самом деле, на протяжении значительных периодов времени в царствование Николая I (1825–1855) любое упоминание о дуэлях в прессе находилось под запретом. В результате единственным сообщением в печати о смерти Пушкина на дуэли в 1837 г. стало где-то полтора месяца спустя извещение о депортации за «убийство камер-юнкера Пушкина» его оппонента, д’Антеса. Точно так же и другой знаменитый поэт — Лермонтов — погиб на дуэли через четыре года, но и о его смерти написали без указания причин. Оказываясь перед стеной молчания, историку «приходится полагаться на то, что современники предпочли оставить при себе, то есть на неполные официальные данные и на рассказы, которые скупы, поверхностны, часто путаны и всегда тенденциозны»{709}.
Словом, в данном контексте особую важность приобретает русская литература. Дуэли часто фигурируют в художественных произведениях в мире вообще. Применительно к девятнадцатому столетию на ум приходят Скотт, Теккерей и Булвер-Литтон на английском и Дюма на французском. Точно так же обстоит дело и с русской литературой, за исключением того обстоятельства, что значение ее как исторического источника самого по себе еще выше. Происходит так отчасти, как уже замечалось, по причине дефицита прочих данных, а в какой-то степени и потому, что ряд русских писателей-романистов девятнадцатого столетия сами либо участвовали в дуэлях, либо находились на волосок от этого. Их работы один из очень немногих источников, способных пролить свет на то, как смотрели на дуэль в России современники событий. Факт того, что они шагают тропой, проложенной между реальностью и фантазией, наделяет работы Пушкина, Лермонтова, Тургенева, Толстого и других особой значимостью для историка, изучающего дуэль как явление.
Дуэль не имела местных корней в России: ни один из исторических, социальных или культурных феноменов, способствовавших возникновению и распространению современной дуэли в Европе, в России не присутствовал. Для русских дуэли являлись иностранной диковинкой, позаимствованной в Западной Европе. Первые дуэли на русской земле разгорались между иностранными наемниками, служившими русским государям. Одним из наиболее ранних такого рода поединков происходил в 1666 г. между генералом Патриком Гордоном (шотландцем по происхождению) и майором Монтгомери. Даже и в конце семнадцатого столетия русские еще не развили в себе дуэльной привычки.
Все это, тем не менее, не помешало Петру Великому, правившему в России с 1682 по 1725 г., издать в 1702 г. жесточайший антидуэльный указ. Им за дуэль предусматривалась смертная казнь. Нападение с оружием в руках после ссоры каралось отсечением руки — мучительная процедура уже сама по себе, а учитывая отсутствие современных антисептиков в те далекие дни, вполне могущая закончиться гибелью жертвы. Представляется странным, зачем Петру понадобилось вводить столь суровые кары за преступления, которые еще не получили широкого распространения среди его подданных. Остается лишь предположить, что Петр насмотрелся на дуэли во время знаменитого путешествия по странам Запада в 90-е гг. семнадцатого столетия и счел нужным нанести превентивный удар и уничтожить обычай на родине в зародыше[88].
В восемнадцатом веке дуэли в России случались, но оставались редкостью. В 1754 г. Захар Чернышев и Николай Леонтьев дрались на дуэли из-за разногласий, вызванных карточной игрой. Чернышев получил серьезную рану, от которой, однако, позднее оправился. Событие вызвало сенсацию в Санкт-Петербурге и даже удостоилось упоминания о нем в мемуарах Екатерины Великой, что уже само по себе указывает на то, сколько нечасто встречались поединки чести тогда в России. Ирина Рейфман приходит к заключению: «Русские восемнадцатого столетия дрались на дуэлях редко и не очень охотно». Она подчеркивает тот факт, что количество дуэлей оставалось очень незначительным на протяжении большой части века. И все же редкость явления не помешала императрице Екатерине II Великой, вслед за Петром I, пригрозить желающим выяснять отношения в такого рода поединках антидуэльным установлением. В 1787 г. появился ее «Манифест о поединках», подразумевавший жесткие, но не столь драконовские меры, как аналогичный указ Петра 80 с лишним лет назад, что, вероятно, делалось в расчете на обеспечение закону большей жизнеспособности.
Муж Екатерины и ее предшественник на престоле, император Петр III, часто ассоциируется с дуэлями. Будучи по рождению немецким князем, Петр восхищался Фридрихом Великим — каковое обстоятельство, вероятно, и объясняет в какой-то мере его энтузиазм в отношении дуэлей. Как замечает Ирина Рейфман:
Анекдотичные истории о Петре III как о незадачливом дуэлянте показывают двойственное отношение современников к дуэли: они смеялись над Петром, не уверенные, были ли кодекс чести и дуэль достойными насмешки сами по себе или же это он делал их такими.
Наследником Екатерины II стал эксцентричный император Павел I (1796–1801), правление которого, похоже, и послужило «поворотным пунктом в истории дуэли в России». Государь интересовался концепцией и идеями рыцарства, что, несомненно, и побудило его принять звание гроссмейстера ордена рыцарей святого Иоанна — древнего военно-монашеского братства, резиденция которого находилась на острове Мальта. В 1801 г. он даже выступил с удостоившимся только насмешек предложением решать важные вопросы европейской политики не войной, а вызовами на дуэль друг друга монархами, да при том, чтобы премьер-министры каждого из них выступали в этом случае в роли секундантов. Таковая идея представляла собой возвращение к традиции, когда судьбы армий или даже народов отдавались на откуп двум бойцам, которых выставляли стороны для поединков перед строем. В общем, этаких Давида и Голиафа наполеоновской эры.
Интерес Павла к дуэлям не ограничивался только теоретической сферой: в 1784 г., находясь в Неаполе, он вызвал графа Андрея Разумовского, который, как подозревалось, имел интрижку со второй женой Павла. Бой царевича и вельможи предотвратили приближенные. Похоже, Павел ожидал от армейских командиров уважения к концепции чести: нескольких офицеров уволили с царской службы за нежелание должным образом ответить на нанесенные оскорбления. Конец короткого правления Павла I наступил на исходе марта 1801 г., когда он погиб от рук заговорщиков — офицеров собственной гвардии.
Хотя император Павел благосклонно относился к концепции рыцарства и к понятиям о чести, на которых строился весь институт дуэли, он не колебался в желании распространять и укреплять всюду собственную абсолютную власть. Период его царствования характеризовался «атмосферой подавления», которая не позволяла так близким Павлу в теории понятиям о чести получить широкое распространение среди аристократии. Как некогда обнаружили еще Бурбоны во Франции, дуэли и желание монарха поддерживать абсолютную королевскую власть непросто уживались на одной территории.
Павлу наследовал сын, император Александр I, вступление на престол которого открыло путь в более либеральный придворный мир, где имелись условия для процветания дуэли. Царствование Александра даже называют «золотым веком русской дуэли». Наполеоновские войны привели русских офицеров в Европу, сделав их в беспрецедентной степени открытыми для восприятия европейских манер и обычаев. В ходе войны в составе Второй антифранцузской коалиции армия фельдмаршала Суворова в течение двух лет действовала в Италии и в Центральной Европе. Боевые действия в период с 1812 по 1815 г. заставили русские войска вступить на землю Франции и оставаться там, в частности, конечно же, в Париже, где после падения Наполеона и реставрации Бурбонов выяснения отношений на пистолетах или шпагах сделались повседневным явлением. Дуэльная лихорадка охватила британских, французских и прусских офицеров, не оставив в стороне, разумеется, и русских.
Но и дома, в России, наблюдался заметный рост дуэльной практики. Наиболее печально знаменитым дуэлянтом того периода являлся Федор Толстой, на счету которого находилось 11 убитых в поединках противников. Сам Толстой гордился тем фактом, что многие из дуэлей, на которых он дрался, возникали по пустяковым причинам.
Дуэли тесно ассоциируются и с декабристами — участниками заговора либерально настроенных аристократов из числа армейских офицеров и невоенных, — которые надеялись заменить абсолютистский царский режим более демократичным. Переворот случился в декабре 1825 г., в самом начале правления Николая I. Вообще декабристы стремились к репутации людей серьезной направленности, намеренно сторонящихся безответственности и удовольствий, но, несмотря на это, многие из них зарекомендовали себя как бывалые дуэлянты. Люди вроде Кондратия Рылеева, Александра Бестужева и Лунина, представлявшие собой важные фигуры в заговоре декабристов, дрались на дуэлях и провоцировали на них соперников. При этом в качестве мотивов декабристов выступали отчасти привычные в дворянской среде трения и ревнивое отношение к успехам друг друга у представителей аристократии — подобные стрессы, что и неудивительно, служили благодатной почвой для распространения дуэлей. Дуэль Константина Чернова с Новосильцевым является примером поединка чести между представителями старой и новой аристократии. Разыгравшаяся за три месяца до восстания декабристов, дуэль приобрела политический оттенок, который словно бы характеризовал само дело мятежников. Активная поддержка дуэли декабристами «подняла дуэль до уровня политического протеста».
Согласно Ирине Рейфман, «высокий культурный престиж дуэли в России уходил корнями в этот период безрассудных и внешне бессмысленных поединков». Николай I безжалостно подавил восстание декабристов, и многих его вожаков отправили в ссылку, на каторгу или в тюрьму. Традиционно царствование Николая считается временем, когда, подавляемая нелиберальной политикой правительства, дуэльная практика значительно захирела. Ирина Рейфман, однако, выражает несогласие с подобной интерпретацией. «Современные событиям данные, — пишет она, — не поддерживают мнение о том, что дуэль находилась в упадке. Совсем напротив, они показывают, что дуэль во времена Николая и в дальнейший период продолжала развиваться более или менее теми же темпами, как и ранее».
Список тех, кто дрался (или мог бы драться) на дуэлях между 30-ми и 90-ми гг. девятнадцатого века, довольно продолжителен и включает в себя «имена видных деятелей литературы, журналистики, сфер образования и права». В конце-то концов, Пушкин и Лермонтов — самые известные дуэлянты в России — бились в поединках именно в этот временной отрезок. Как справедливо будет предположить, дуэли приобрели особенное распространение среди офицеров армии. Один источник приводит свыше дюжины дуэльных инцидентов между 40-ми и 60-ми гг. девятнадцатого века, другой говорит о 15 подобных случаях между 1876 и 1890 гг., когда дела о дуэлях добрались до окружных военных судов. Во второй половине девятнадцатого столетия наиболее завзятыми дуэлянтами начали становиться журналисты, как происходило это в то или иное время повсеместно, особенно во Франции и в Соединенных Штатах. Подобного рода тенденция также говорит о распространении дуэльной этики у представителей средних классов, как случалось и в других странах, преимущественно во Франции.
Процесс растворения аристократического элемента во всеобщем дуэльном потоке ближе к концу девятнадцатого века способствовал редкому и примечательному законодательному парадоксу — указу, легализировавшему дуэли. На протяжении всей истории дуэли правительства повсюду в мире искали — зачастую тщетно — верное средство искоренения практики, борясь с закостенелым пороком путем ужесточения законов. А тут и тогда — на исходе девятнадцатого века в России — царь росчерком пера, напротив, официально поощрил практику. Документ, составленный военными властями, получил высочайшее одобрение 13 мая 1894 г., дав суду общества офицеров право заставлять офицера драться на дуэли — тот, кто отказывался подчиниться решению суда, не мог долее оставаться членом высшей военной касты.
Нет ничего удивительного, что царский диктат послужил причиной роста дуэльных случаев. Рейфман приводит некоторые статистические данные, которые показывают значительное увеличение подобного рода поединков после указа по сравнению с предшествующим периодом времени. Один комментатор замечает, что за 15 лет между 1876 и 1890 гг. в России отмечалось всего 15 дуэлей, за 10 лет после 1894-го их стало уже 186. Другой сообщает о 320 дуэлях между 1894 и 1910 гг. в России.
Следующим интересным аспектом изучения дуэлей в России стоит назвать развитие дуэльной практики среди парламентариев. Почти в каждой стране, как мы уже довольно пронаблюдали, члены законодательных собраний становились важнейшими фигурами в истории дуэли, занимавшимися одновременно и популяризацией, и благословением практики. В России долгое время дуэли среди парламентариев отсутствовали по одной простой причине — в стране не было представительного законодательного собрания, цари правили самодержавно. Однако после революции 1905 г. возникла Дума. Члены ее очень быстро усвоили привычки, которые их коллеги-законодатели — в особенности из Франции — давным-давно уже считали чем-то само собой разумеющимся, а потому в короткий промежуток между 1905 г. и началом Первой мировой войны дуэль среди парламентариев зацвела пышным цветом. Поединок между господами Марковым и Пергаментом в июле 1908 г. стал результатом спора, разгоревшегося в Государственной думе. В первый раз, когда вышеназванные господа решили стреляться, их прервали прежде, чем они смогли обменяться выстрелами, и, согласно некоторым склонным к скептицизму людям, вовсе не случайно. На следующий день им, однако, удалось ускользнуть от полиции и продолжить выяснение отношений. Никто в итоге не пострадал{710}. В 1909 г. граф Уваров и господин Гучков, тогда председательствующий в Думе, дрались по политическим мотивам на дуэли, в ходе которой Уваров получил легкую рану в плечо[89]. Окружной суд приговорил обоих к краткому заключению под стражу{711}.
Жизнь дуэли в России оказалась короче, чем в прочих странах, но точку в ней поставил — так же, как и повсюду, где явление пережило зарю двадцатого столетия, — 1914 г. и начало первого мирового пожара. В России разрушительный эффект глобальной войны лишь усугублялся революцией 1917 г. и острейшим гражданским конфликтом. Новые коммунистические власти едва ли могли потерпеть дуэль, представлявшуюся им пережитком царского режима par excellence — то есть по определению, — а значит, практика ушла в прошлое раз и навсегда.
А что же могут рассказать нам о дуэли великие русские авторы девятнадцатого столетия? Романы помогают одеться в плоть скелету истории, давая нам представление о том, что думали о дуэли и дуэлянтах их современники. Заслуга в превращении дуэли в тему русской литературы на исходе 20-х и в 30-е гг. девятнадцатого века принадлежит писателю-романисту и критику Александру Бестужеву-Марлинскому. Он стал зачинателем традиции русских беллетристов девятнадцатого столетия, писавших о дуэли, обычно имея на счету некоторый личный опыт в данном вопросе. Подобное утверждение верно, по крайней мере, в отношении самого Бестужева — не только литератора, но и военного. Молодым офицером в Санкт-Петербурге он дрался на нескольких дуэлях и выступал в роли секунданта Рылеева в поединке того с князем Шаховским. Разжалованный в рядовые после бунта декабристов в 1825 г., он погиб в бою в 1837 г., через несколько месяцев после Пушкина{712}.
Александр Пушкин остался в памяти потомков как самый знаменитый и почитаемый поэт России, а потому он является и наиболее известным ее дуэлянтом. «Евгений Онегин» есть та работа, которая снискала Пушкину его высокую репутацию — по крайней мере, на Западе. Наиболее острым моментом произведения служит дуэль, в которой Онегин убивает несчастного Ленского. «Онегин» примечательное произведение — драма в стихах, — но ее интерес для нас лежит в области поразительной и едва ли не мистической связи между гибелью одного из героев поэмы и смертью на дуэли самого Пушкина. Пушкин закончил «Онегина» примерно за шесть лет до собственной трагедии, однако события его удивительно провидческие в отношении того, как протекала роковая дуэль поэта, и в том, что касается обстоятельств, к ней приведших.
Орудием судьбы для Пушкина стал Жорж д’Антес, молодой француз, приехавший в Россию в 1833 г. Революция 1830 г. заставила его отказаться от карьеры военного во Франции, но, очутившись в России и будучи усыновлен бароном Геккереном, голландским посланником в Санкт-Петербурге, он сумел сделаться офицером гвардейского полка. Д’Антес превратился в видную фигуру в салонах Санкт-Петербурга. Один из последних биографов Пушкина описывает его так: «Высокий, светловолосый и голубоглазый, окруженный романтическим ореолом роялиста в изгнании, он пользовался особым успехом у особей противоположного пола»{713}.
В феврале 1831 г. Пушкин женился на прекрасной Наталье Гончаровой, бывшей на 12 или около того лет младше его. Они поселились в Санкт-Петербурге, где осенью 1835 г. д’Антес впервые увидел Наталью и ее сестер. Д’Антес не скрывал очарования Натальей, и к новому году поползли всякого рода слухи. Пушкин отличался взрывным характером — только в феврале 1836 г. он отправил два вызова, — не способствовали равновесию его чувств и постоянно растущие долги. Барон Геккерен, опасавшийся дуэли, убедил д’Антеса перестать обхаживать Наталью. На том дело на какое-то время и затихло.
В начале лета Наталья разрешилась от бремени, но скоро снова стала показываться в обществе, где д’Антес вновь обратил на нее внимание.
Поначалу в качестве «дымовой завесы» он использовал ее сестру Екатерину, но не смог обхитрить Пушкина, ревность которого все разгоралась, разбухая, словно на дрожжах. Осенью ухаживания д’Антеса за Натальей стали носить все более настойчивый характер до тех пор, пока в начале ноября она не ответила ему решительным отказом. На следующий день, однако, в дом Пушкина принесли анонимную записку, в которой оставшийся неназванным субъект назвал поэта рогоносцем. Пушкин, догадываясь об авторстве записки, отправил «картель» в голландское посольство с вызовом на дуэль д’Антеса.
Затем последовал период мучительных переговоров, когда барон Геккерен пытался уговорить Пушкина отозвать вызов. В итоге ему удалось добиться своего, убедив ревнивого поэта в том, что цель д’Антеса не Наталья, а ее сестра Екатерина. Д’Антес, осознавая способность факта отказа Пушкина от намерения вызвать его стать поводом для обвинений в трусости, попросил поэта объяснить причину, почему тот отозвал вызов. Все это просто-напросто еще сильнее обозлило Пушкина. 10 января 1837 г. д’Антес и Екатерина поженились, но, несмотря на все более лихорадочные попытки примирить свояков (каковыми те теперь являлись), неусыпная вражда не демонстрировала надежд на благополучный исход посредничества. В третью неделю января ситуация приблизилась к развязке, когда д’Антес прилюдно оскорбил Наталью. Тут же затем Пушкин написал Геккерену весьма несдержанное письмо, и 26 января д’Антес вызвал поэта на дуэль. Ближе к концу следующего дня оба главных участника и их секунданты встретились в саду особняка за городской чертой Санкт-Петербурга. Секунданты договорились относительно дуэли «у барьера». Д’Антес выстрелил первым, попав Пушкину в живот. Рухнувший наземь Пушкин сумел собраться с силами, чтобы разрядить пистолет, но всего лишь легко ранил оппонента. Промучившись двое суток, Пушкин скончался{714}.
Секвенция дуэльных событий «Евгения Онегина» словно бы намечает сюжетную линию истории, приведшей к гибели Пушкина, причем делает это со зловещей точностью. Начать хотя бы с общего сходства взаимоотношений героев. В «Онегине» у невесты Ленского, Ольги, есть сестра Татьяна, она влюбляется в Онегина, который отвергает ее и из каприза обращает пристальное внимание на Ольгу. Снедаемый ревностью Ленский посылает Онегину вызов на дуэль, на которой и погибает. Вымышленный сюжет «Онегина» словно бы зеркально отражает трагедию настоящей жизни Пушкина, разыгравшуюся шесть лет спустя. Д’Антес был женихом Екатерины (а позднее стал ее мужем), но не мог совладать с искушением и домогался ее сестры, жены Пушкина, что привело к точно таким же последствиям. В обоих случаях распущенное поведение кавалера — д’Антеса в жизни и Онегина в романе — носило крайне провокационные черты. Поступки Онегина находят параллель с действиями д’Антеса, добивавшегося Натальи. Более того, в обоих случаях оскорбленная сторона погибает на дуэли — в действительности Пушкин, а в литературе Ленский.
Есть еще три других поразительных сходства между сочинением Пушкина и его собственной судьбой. Первое, обе дуэли происходили на снегу. Второе, Пушкин вручил Онегину пару дуэльных пистолетов работы Лепажа — парижского оружейника, — то есть оружие той же самой марки, какое использовал в свой роковой день Пушкин. Третье, дуэли проходили — a la barrière[90]. В «Онегине» Пушкин дает читателю полный отчет о дуэли, никто из читавших роман не способен не поразиться мрачной формальностью дуэльного ритуала. Единственным значительным отходом от протокола стало то обстоятельство, что Онегин не нашел подходящего секунданта — заставлять заниматься этим слугу считалось неподобающим делом. За исключением данного нюанса, любой, кто решился бы искать совета, как правильно действовать на дуэли, мог с легким сердцем обратиться к строкам «Онегина», где давалось столь точное публичное освещение официально запрещенного ритуала. Все это показывает, что русская дуэль ничем в основных своих аспектах не отличалась от так хорошо знакомых нам по Англии, Франции и Америке.
Михаил Лермонтов (1814–1841), как и Бестужев, сочетал карьеру военного и литератора. Лермонтов был поэтом-романтиком, но к тому же довольно талантливым и известным писателем-романистом, равно как и очень неплохим художником, как показывают его сохранившиеся работы. Младший современник Пушкина, Лермонтов родился в дворянской семье и поступил офицером в гвардейский полк. Находясь в 1840 г. в Санкт-Петербурге, поэт участвовал в закончившейся бескровно дуэли с Эрнестом де Барантом — сыном французского посла. Ссора вышла из-за какого-то нелестного замечания, будто бы отпущенного Лермонтовым в адрес де Баранта. Дуэль происходила там же, где тремя годами раньше стрелялись Пушкин и д’Антес. Другое совпадение в том, что и пистолеты, которыми пользовался д’Антес, оказались той же парой, что держали в руках Лермонтов и де Барант. Француз благоразумно отправился прочь из России, оставив Лермонтова одного расхлебывать кашу перед трибуналом, который разжаловал нарушителя в рядовые и лишил дворянства. Вмешательство царя смягчило приговор до перевода в линейную пехоту — в учебный батальон на Кавказе, — что, тем не менее, являлось унижением для бывшего гвардейского офицера. Летом 1841 г. Лермонтов взял в полку отпуск и со своим приятелем, Столыпиным, снял дом в популярном курортном городе на Кавказе, Пятигорске. В нем как раз царило сезонное оживление, и Лермонтов со Столыпиным с готовностью окунулись в городскую жизнь.
В том же самом Пятигорске тем летом находился старый знакомый Лермонтова по кадетскому училищу, отставной майор Мартынов. Мартынов, сын богатого московского застройщика, считался персоной довольно чувствительной и «ранимой, если не сказать тщеславной»{715}. Мартынов уже служил мишенью для шуток Лермонтова, которые терпеливо сносил. Он, однако, только усугублял положение, «перенимая привычки местных», то есть нося кафтаны, бурки и папахи; ко всему прочему, Мартынов еще и брил голову наголо, как татарин. Лермонтов не щадил отставного майора, называя его «le chevalier des monts sauvages» или «Monsieur Sauvage Homme» («шевалье с диких гор» и «месье дикарь» соответственно. — Пер.){716}. В конце концов какая-то из шуток переполнила чашу терпения Мартынова, и он вызвал Лермонтова на дуэль. 15 июля 1841 г. два господина, сопровождаемые секундантами, верхом выехали из Пятигорска в направлении кладбища. Там, на удобном лужке, секунданты отмерили 30 шагов, отметили барьер шпагами, после чего дали указание главным участникам занять позиции. Мартынов проследовал к барьеру и выстрелил, Лермонтов упал замертво. Пуля пробила сердце и легкое, вызвав, судя по всему, мгновенную смерть{717}.
Как Пушкин, Лермонтов оставил интересный для нас в связи с рассматриваемой темой роман, «Герой нашего времени», где во всех подробностях описал дуэль. Она отличается от встречи между героями «Онегина» тем, что представляет собой едва ли не пародию на общепринятый дуэльный этикет. Кроме того, Лермонтов не до такой степени точно предварил в романе обстоятельства собственной смерти, как это проделал до него Пушкин. Печорин — герой романа — армейский офицер, человек не высокоморальный, циник, который приезжает в город Кисловодск на Кавказе. Находясь там, он открывает заговор местного офицерства с целью преподать ему урок: «Эти петербургские слетки всегда зазнаются, пока их не ударишь по носу! Он думает, что он только один и жил в свете, оттого что носит всегда чистые перчатки и вычищенные сапоги»{718}.
Одному из офицеров, Грушницкому, выпадает роль зачинщика ссоры с Печориным, каковую тот и исполняет. Вызов следует незамедлительно. В назначенный день и час оба господина с секундантами встречаются на рандеву в потаенном местечке в горах за городом. Секунданты пытаются примирить противников, но безуспешно, после чего Печорин и Грушницкий соглашаются стреляться с шести шагов на узком уступе над пропастью, чтобы, если один из них погибнет (что почти гарантированно при избранных условиях), смерть сошла бы за несчастный случай.
Затем начинается игра в блеф и встречная игра, в ходе чего Печорин устанавливает факт нечестной игры со стороны секундантов и оппонента: международный способ словчить — незаряженный пистолет. Грушницкий стреляет в Печорина и промахивается, Печорин же хладнокровно настаивает на перезарядке, или, точнее, на правильной зарядке, его пистолета и, когда Грушницкий отказывается от предложения о снисхождении, убивает его. «Спускаясь по тропинке вниз, я заметил между расселинами скал окровавленный труп Грушницкого»{719}.
Дуэль Печорина нарушает чуть ли не все правила: с начала и до конца она представляет собой гротескную пародию на общепринятый протокол: сговор с целью заманить Печорина в ловушку, использование дуэли для того, чтобы проучить его, затем попытка одурачить Печорина, подсунув ему незаряженный пистолет, не говоря уже об особенно жестких условиях поединка, и безжалостность, с которой Печорин хладнокровно убивает Грушницкого, — все это серьезные нарушения дуэльного кодекса. Что хочет сказать нам автор, показывая эту столь нетрадиционную встречу? Сразу не ответишь. Есть ли это просто циничный взгляд Печорина на вещи, или, вероятно, так автор выражает собственную точку зрения на законность дуэли, или же это что-то еще?
Иван Тургенев (1818–1883) имел кое-какой опыт знакомства с дуэльным этикетом — опыт, который нашел отражение в его романе «Отцы и дети». Молодым человеком Тургенев знавал Пушкина — видел того и не раз незадолго до гибели. Кроме всего прочего, Тургенев, примерно в то же самое время, когда писались «Отцы и дети», поссорился с коллегой — писателем-романистом Львом Толстым, — когда гостил у общего для обоих друга. Размолвка писателей закончилась отправками официальных вызовов, хотя, по счастью, до дуэли дело не дошло. В сильную противоположность с дуэлью Печорина дуэль в «Отцах и детях» между Павлом Петровичем и Базаровым имеет привкус комической оперетты. Павел Петрович вызвал Базарова потому, что, как он выразился: «Мы друг друга терпеть не можем. Чего же больше?»{720} Однако остается подозрение, что он все равно спровоцировал бы Базарова, если бы тот сразу не согласился. Базаров — воплощение современного человека. Он нигилист, который провозглашает тезис, что «дуэль нелепость», но в то же время готов признать за дуэлью способность служить определенным практическим целям. Соперники договариваются стреляться с 10 шагов, хотя ни тот, ни другой не назначают секундантов. В результате обмена выстрелами Павел Петрович получает рану в мякоть бедра. Судя по дуэльному эпизоду в его романе, представляется вряд ли возможным, что Тургенев особенно серьезно относился к дуэли, хотя вывод такой, по меньшей мере, отчасти противоречит факту ссоры с Толстым.
Толстой сам служил в армии во время Крымской войны, так что, вполне возможно, мог участвовать в дуэлях. Естественно, он без долгих размышлений послал вызов Тургеневу, когда между ними случилась размолвка, и тоже включил дуэль в свой роман. В «Войне и мире» Пьер в порыве пьяной ревности вызывает Долохова, которого подозревает в любовных связях со своей женой. В этом столкновении судьба сводит Долохова, опытного военного, и Пьера, человека книжного и полного новичка в дуэльном деле, который к тому же едва ли когда до этого стрелял из пистолета. Они сходятся à la barrière в заснеженном лесу. Пьер ранит Долохова, который затем — точно в отзвук дуэли Пушкина — собирается с силами и пускает пулю в оппонента, но промахивается{721}.
Жизнь и работы как Пушкина, так и Лермонтова и — в несколько меньшей степени — Тургенева и Толстого наглядно показывают важность литературы в истории дуэли в России. Новелла Чехова «Дуэль», опубликованная в 1891 г., признает влияние литературы на русскую дуэль и дает понять, что секунданты обращались к Лермонтову или Тургеневу в поисках наставлений по этикету. Конечно, это шутка — хорошая шутка, — однако она не полностью лишена смысла. Чехов, похоже, старается сказать, что именно в литературе, скорее, чем где-то еще, можно почерпнуть знания о дуэли.
Положение с дуэлью в России отличалось от других рассмотренных нами стран, поскольку она почти не знала подобной практики до начала девятнадцатого столетия. В Британии к тому моменту дуэльной традиции оставалось жить последние несколько десятилетий. У России больше общего с Францией и Германией — то есть со странами, где дуэль, не потеряв привлекательности, дожила до 1914 г. Хотя русские начали поздно, они быстро исправили положение и нагнали остальных: ближе к закату девятнадцатого столетия в России полностью прижились и дуэльная идея, и не отделимые от нее понятия о чести. И в самом-то деле, к 1900 г. русские дуэлянты стали полноправными членами международного братства себе подобных.
Глава пятнадцатая. Честь мертва — дуэль в двадцатом столетии
НА ЗАРЕ ДВАДЦАТОГО века дуэль все еще здравствовала и даже процветала в большинстве уголков Европы: только чванливые и нерыцарственные британцы и их скучные собратья из бывших колоний — американцы — забросили заботы о честй, предпочитая звону клинков звон монет. В 1914 г. — на пороге войны — поединки чести чувствовали себя вполне вольготно в центре Европы. В июне «Таймс» сообщала из Парижа: «Дуэли за последнюю неделю сделались каждодневным явлением». Далее газета рассказывала о бое между Жаком Ружоном и Леоном Доде, ставшем следствием какого-то унизительного свойства высказывания Доде — «роялиста особо боевитого настроя» — в адрес покойного отца Ружона. Господа выбрали оружием мечи, Доде получил легкую рану в руку{722}. В Германии в плане дуэлей тоже ничего не изменилось. В феврале два немецких офицера стрелялись в Меце из пистолетов без прицелов с 25 шагов. Лейтенант Хааге — старший субалтерн в 98-м пехотном полку германской армии — погиб мгновенно, когда вторая пуля противника попала ему в сердце. Оппонентом был младший офицер того же самого полка, делавший подступы к жене Хааге{723}.
И в самом деле, в годы, предшествовавшие Первой мировой войне, дуэли, кажется, стали более популярными, чем когда-либо прежде. Представители общепринято дуэльных секторов общества с жаром продолжали поддерживать традиции: в январе 1913 г. граф Тиса, председатель венгерской палаты, дважды участвовал в поединках в Будапеште с разрывом между ними в две недели{724}. В России принц (князь) Наполеон Мюрат, служивший офицером в русской армии, дрался на одной за другой двух дуэлях с братьями в мае 1908 г. Сам принц вышел из обоих поединков с ранениями, но во втором случае убил противника. К тому времени дуэль укоренилась во многих местах. В 1910 г. два греческих морских офицера стрелялись из-за обвинений во взяточничестве в прессе, при этом один из них погиб{725}.
В 1909 г. пришло сообщение о двух дуэлях из Португалии; оба раза с участием министров правительства. В одном случае оппоненты выбрали мечи, в другом — пистолеты{726}. В Южной Америке — на дальних рубежах испанской империи — тоже привилась дуэльная практика. Одним из признаков популярности явления там становится количество опубликованных книг, посвященных теме. В 1905 г. в Буэнос-Айресе, например, вышла работа Счипионе Ферретто «Кодекс чести.», которая, как и следовало ожидать, посвящалась правилам дуэли. Сам карманный формат книги позволяет сделать вывод, что она предназначалась как руководство к действию для дуэлянтов и их секундантов непосредственно на месте применения{727}.
Только Первая мировая война, охватившая всю Европу после августа 1914 г., покончила со старомодными дуэльными привычками. Дуэли не прекратились совсем даже и после 1918 г., однако они словно бы потеряли прежний лоск и задор, да и смысл как будто бы утратился. Мировые бойни сказали свое слово: после чудовищных потерь в окопной войне воспринимать дуэли серьезно люди по большей части как-то уже не могли. Британия и страны, входившие в состав империи, потеряли около 900 000 человек, Австро-Венгрии 1 200 000, а Франция больше 1 350 000; ущерб в живой силе в Германии и России составил в каждой по 1 700 000 человек. Всего по Европе прямые военные потери достигли 8,5 миллиона человек{728}. В эти статистические данные не входят многие миллионы тех, кто вернулся с войны жутко и навсегда искалеченным. После потери стольких жизней, стольких загубленных судеб мелочнопридирчивые кодексы чести казались чем-то чересчур неуместным.
Воздействие войны на дуэльную традицию во Франции сказалось немедленно. В 1918 г. Жорж Брейттмайер — признанный авторитет по части дуэлей — обнародовал книгу под названием «После войны августа 1914 г. — кодекс чести и дуэль». Значительную часть ее он написал до 1914 г., а когда события обогнали публикацию, сделал необходимые изменения, актуальные для нового, послевоенного мира. Брейттмайер осознавал, что если дуэль будет продолжать следовать традициям, водившимся до войны, она неизбежно утратит почтение. Средством исправления недостатков, по его мнению, служило ужесточение условий: «Дуэль на мечах представляется нелепо смешной, если бой прекращается после царапины в области запястья». Аналогичным образом, «дуэль на пистолетах будет посмешищем, если стороны обменяются выстрелами с двадцати пяти шагов из старомодных дуэльных пистолетов, и при этом ни одна пуля не попадет в цель»{729}. «Теперь, когда война осталась позади, — продолжал он, не теряя оптимизма, — пора вновь со всей серьезностью отнестись к дуэлям, поскольку это позволит сохранить их не только сегодня, но и в будущем»{730}.
Путем обновления дуэли и придания ей большей кровавости Брейттмайер стремился спасти явление от вымирания одновременно и за счет того, что не советовал прибегать к ней по банальным случаям. События, однако, скоро сполна показали, сколь ошибочно он истолковал настроение нации.
В сентябре 1921 г. граф де Поре и Камиль Лафарж схлестнулись на «необычайно яростной» дуэли в Парк-де-Пренс. Начали они с пистолетов, выстрелив по два раза каждый с дистанции 25 шагов, но, не сумев поразить цель, обратились к шпагам. Граф получил три раны в руку, а Лафарж две в правое плечо, но бой, тем не менее, продолжался. Только тогда, когда выпадом Лафарж практически распорол все предплечье оппонента, отчего рука того перестала слушаться, графу пришлось согласиться на прекращение поединка. Наверное, нет ничего удивительного в том, что от дуэли этой пошли волны по воде. Спустя двое суток власти объявили о предстоящем привлечении дуэлянтов к суду, чего уже 60 лет не случалось по дуэльным делам без смертельных исходов{731}.
Дуэль имела самый громкий резонанс в печати после войны во Франции и неминуемо подтолкнула правительство к действию. В начале октября оно разослало прокурорам Франции соответствующие инструкции, напоминавшие о закономерности применения к дуэлянтам статей Уголовного кодекса за убийство и незаконное нанесение ранений. Обвинители взялись за дело, вполне готовые воздать дуэлянтам по заслугам{732}. В январе 1922 г. граф де Поре и месье Лафарж вместе с четырьмя секундантами предстали перед судом в Париже. В сообщении о слушании дела говорилось, что, хотя «закону, запрещающему дуэли, долгое время позволяли почивать», министр юстиции намерен в этом случае действовать по причине резонанса в печати, который получило дело. «Таймс» рассказывала:
Изменения в общественном мнении во Франции касательно морального аспекта дуэли трудно не заметить. Война, стоившая жизни 1 500 000 погребенным в земле французским героям, заставила французов задуматься, стоит ли проливать кровь из тривиальных, часто вымышленных понятий о личной чести и не следует ли считать ее (кровь) священной для дела патриотизма{733}.
За несколько месяцев до встречи Поре — Лафарж Поль Кассаньяк вызвал на бой Леона Доде с условием драться на «обыкновенных армейских револьверах с 15 шагов, стреляя произвольно». Доде можно вполне считать одним из львов парижской довоенной дуэли — он провел не менее 11 поединков. Доде был редактором роялистской газеты «Л’Аксьон франсез», и ему говорили, что он «в день вызывает раздражение у большего количества людей, чем любой другой общественный деятель может разозлить за неделю». С войны он принял решение больше не драться на дуэлях, а потому отклонил вызов Кассаньяка{734}.
В феврале 1922 г. парламентская комиссия, занимавшаяся проработкой вопроса о дуэлях, представила доклад о проведенных изысканиях:
Еще задолго до войны на дуэли все чаще посматривали с презрением, поскольку многие такие встречи походили на хорошо разрекламированные выставки, рассчитанные на шутовское пускание пыли в глаза и удовлетворение тщеславия чванливых типов определенного сорта, ищущих дешевой славы при минимальной опасности.
Комиссия изучала вопрос в отношении того, не надо ли реформировать закон, чтобы он относился к дуэлянтам иначе, чем к тому, кто убивает или наносит раны людям при других обстоятельствах. Она пришла к выводу об отсутствии оснований для таких изменений:
Иными словами, не следует проводить различий между двумя господами, которые дерутся на шпагах или пистолетах из-за какого-то «вопроса чести», и двумя землекопами, сцепившимися друг с другом на кулаках или ножах просто потому, что они чего-то не поделили{735}.
К началу 20-х гг. двадцатого века стало ясно, какие ветры дуют во Франции. По ту сторону Рейна, в Германии, ситуация сложилась даже более определенная. Как и во Франции, всё та же война, всё тот же ужас и бесконечно множащиеся потери сделали невозможным продолжать смотреть на дуэли под тем же углом, что и раньше. Происходит грандиозное снижение количества людей, обвиненных по дуэльным делам в Германии в годы после войны: данные по периоду с 1920 по 1932 г. составляют всего одну треть от выкладок за отрезок времени с 1901 по 1914 г.{736}. Более того, во многих случаях после 1920 г. речь идет об «аранжированных» дуэлях или встречах в духе мензур. Например, в 1929 г. суд в Иене приговорил студента к шести месяцам заключения в крепости за убийство другого учащегося на мензуре. Националистская газета с возмущением назвала наказание «невероятно строгим», тогда как католическая «Германия» выразила сожаление по поводу того, что закон вовсе не запретил студенческие дуэли{737}.
В Германии, однако, где дуэли всегда оставались преимущественно военным феноменом, заработали и другие факторы. Версальский договор сократил немецкую армию до кадрового ядра из 100 000 человек, при этом офицерский корпус, насчитывавший на конец войны 34 000 человек, уменьшился до 4000 {738} К тому же вооруженные силы утратили значительную часть престижа после катастрофического поражения 1918 г. и стали прислугой нелюбимой республики. Миновали времена, когда армия могла полагаться на протекцию кайзера и выступала в качестве одного из самых мощных столпов германской империи. Ко всему прочему, конечно, многие из завзятых поборников дуэльных традиций навсегда сгинули в окопах. Во времена Веймарской Республики дуэли стали выглядеть старомодными и считаться концептуальной принадлежностью былой элиты — чем-то сугубо относящимся к старому, разгромленному и дискредитированному режиму. Статья 105 Веймарской конституции ставила вне закона военные суды чести, некогда так много сделавшие для прочного вколачивания дуэльной этики в сознание и душу офицерства кайзеровского рейха{739}. В 1923 г. было объявлено, что дуэли в рейхсвере (как называлась тогда немецкая армия) более не считаются обязательными. Отныне и впредь любой офицер, отказавшийся от дуэльного поединка, не будет признаваться совершившим «недостойное деяние»{740}. Армия, несмотря на драконовские сокращения, отважилась на упорные арьергардные бои за сохранение понятия чести перед лицом натиска реформаторской, модернистской по своим проявлениям Веймарской Республики — действия, которые поставили вооруженные силы в конфликтное положение по отношению к наиболее радикальным элементам в рейхстаге.
Тогда как дуэль умирала, мензуры — студенческие поединки — сохраняли прежнюю популярность. Несмотря на несколько попыток запретить их, успеха достигнуть не удалось. Правительству не хотелось отталкивать от себя студенчество слишком уж упорными усилиями по искоренению мензуры, которая сама по себе отличалась сравнительной безобидностью. В Берлине в ноябре 1930 г. толпу из более чем 200 студентов, собравшихся в зале на утреннюю мензуру, окружила и задержала полиция. Действия правительства социалистов — данная акция представляла собой «до сего дня самую отважную попытку» покончить со студенческими дуэлями. «Таймс» предсказывала «большие волнения среди студентов, которые высоко ценят дуэльные традиции»{741}.
Когда в 1933 г. к власти в Германии пришли наци, дуэль пережила своего рода ренессанс. В апреле 1933 г. нацистский специальный уполномоченный при прусском министерстве юстиции, герр Керрль, рекомендовал прокурорам воздержаться от принятия мер против студенческих дуэлей. Керрль объяснял это следующим образом:
Радость дуэлей проистекает из боевого духа, который нам следует не подавлять, а поощрять в нашей учащейся молодежи. Они усиливают личную храбрость, помогают сохранять самообладание и воспитывают силу воли. Во времена, которые требуют от нас воспитывать нашу молодежь, прививая ей боевой дух, нет никакого интереса для общества в том, чтобы предотвращать студенческие дуэли{742}.
Как становится совершенно ясным из приведенной выше цитаты, наци имели все основания поощрять дуэли, и в 1936 г. терпимое отношение государства к мензуре распространилось и на дуэли вообще. В июле было объявлено о предстоящем внесении поправок в немецкий Уголовный кодекс с целью закрепить там права определенных официальных учреждений — в том числе армии, СА и СС — «защищать их честь с оружием». Дуэли отдавались под надзор судов чести, и любой дуэлянт, искавший для себя окольных путей для достижения преимуществ, не мог рассчитывать укрыться под защитой закона{743}.
В октябре 1937 г. офицер СС, Рональд Штрунк, сошелся в поединке с таким же офицером в лесу около Берлина. До этого Штрунк как оскорбленная сторона немедленно направил обидчику вызов. Вопрос рассматривался в суде чести, который распорядился проводить дуэль на очень жестких условиях, что отражало глубину оскорбления. Сторонам предстояло драться на пистолетах — хотя сабли служили более привычным оружием — на малой дистанции. Каждый имел право на три выстрела. Когда на земле пометили границу барьера, начался поединок. Бойцы медленно двигались, держа пистолеты над головами. Штрунк выстрелил первым, но промахнулся. Затем сделал ход оппонент, угодив Штрунку в нижнюю часть живота. Раненый умер через несколько дней. Штрунк, как узнаём мы из источника, стал первой жертвой на дуэли при наци{744}. Однако к 1938–1939 гг. радужное отношение нацистов к дуэли круто поменялось: она стала неприемлемой — «ошибкой… порожденной понятиями ушедшей эпохи». К началу новой войны дуэли в армии почти окончательно превратились в реликт прошлого{745}.
До Первой мировой войны в Италии дуэли также были широко распространенным явлением. Существуют некоторые статистические данные (собранные, как ни странно, Министерством сельского хозяйства, промышленности и торговли), касающиеся всех дуэлей, которые протекали в королевстве Италия между 1879 и 1889 гг. Общее количество поединков за обозначенный период 2759, при этом подавляющее большинство — на саблях. Лишь незначительное меньшинство, около
6 процентов из всех дуэлей — пистолетные. Зафиксировано пятьдесят смертей — уровень летальности около двух человек на сотню — и всего 1060 ранений в категории «серьезные». Интересно, что среди поводов для ссор лидировали газетные статьи{746}.
В начале 20-х гг. двадцатого века, судя по всему, опять наметилась этакая дуэльная реставрация, или, если угодно, ренессанс, обусловленный в значительной степени готовностью фашистов чуть что хвататься за сабли как средство решения споров. Участниками многих поединков в тот период, как представляется, становились, с одной стороны, журналисты, а с другой — сторонники фашистов. Муссолини, поощрявший порыв молодых приверженцев фашизма «жить опасной жизнью», и сам зарекомендовал себя как опытный боец в схватках один на один. Его биограф пишет, что в бытность свою молодым человеком будущий дуче славился как «печально знаменитый дуэлянт»:
Он особенно неистово орудовал саблей, и даже в этом он тоже стремился играть на публику, всегда тяготея к зрелищным эффектам и довольно прохладно относясь к общепринятым правилам благородного рыцарского поединка{747}.
Как и следует ожидать, итальянские дуэлянты, конечно же, не испытывали недостатка в советах относительно того, как им надлежит вести себя на дуэлях. На протяжении девятнадцатого столетия и в начале двадцатого в Италии вышло немало литературы с объяснениями принципов дуэли, причем настолько широкой направленности, что спектр их разнился от чисто практических учебников до научных трактатов. Не ранее и не позднее 1928 г. в Милане увидела свет книга «Вопросы чести», целью которой служило, вне сомнения, воодушевление местных дуэлянтов{748}.
В октябре 1921 г. «Таймс» отмечала, что у фашистов и журналистов входит в привычку провоцировать друг друга на поединки и что несколько таких встреч «ожидаются» или предстоят{749}. Позднее в том же месяце сам Муссолини дрался на дуэли с синьором Чиккотти — редактором римской газеты «Иль Паэзе» (ее название переводится с итальянского как «Страна». — Пер.). Удалось договориться о встрече двух господ на вилле около Ливорно. Когда они приготовились схлестнуться в саду поместья, нагрянула полиция, при этом главные участники, секунданты и доктора помчались спасаться бегством в здание. Очутившись внутри, они заперли двери, чтобы сдержать полицию, и приступили к поединку. Бой, как узнаём мы из источника, продолжался полтора часа. К 14-му раунду Чиккотти был уже изрядно вымотан — он, кроме того, получил небольшую рану, — вследствие чего бой пришлось остановить{750}. Дуче же, конечно, продолжал оставаться полным сил и готовым к продолжению схватки.
В других уголках мира в 20-е и 30-е гг. двадцатого века дуэли нет-нет да иногда заявляли о себе, шипя вдруг, как брошенная и недогоревшая хлопушка фейерверка. Южноамериканские политики брались порой за пистолеты или мечи, чтобы выяснить отношения и разрешить разногласия. В 1930 г. в Парагвае выдался особенно кровавый бой между доктором Элихио Айяла — бывшим президентом республики — и сеньором Томасом Баррьеро. Господа стрелялись из револьверов: Баррьеро погиб на месте, а Аяла скончался от ран позднее{751}. В соседнем Уругвае, но в 1920 г. так удачно названный сеньор Хосе Баттле-и-Ордоньес — также бывший президент республики — дрался на дуэли с редактором газеты «Эль Пайс» («Страна» в переводе с испанского. — Пер.){752}. Два года спустя действующий президент сошелся в поединке с провалившимся кандидатом в президенты в результате жестоких взаимных обвинений в нечистоплотности вокруг недавно отшумевших выборов{753}. Случилось это примерно как раз тогда, когда правительство Уругвая — довольно не в духе времени — решило отменить существующие наказания за дуэли в тех случаях, когда секунданты сообщали о ссоре в суд чести{754}.
В ближайшей Аргентине дуэли, похоже, пустили прочные корни незадолго до смены столетий. Факт выхода в свет в Буэнос-Айресе в 90-е гг. девятнадцатого века, по меньшей мере, двух наставлений по части дуэльного этикета говорит о том, что к тому времени обычай уже широко и уверенно вошел в жизнь страны. Не ранее и не позднее 1918 г. Карлос де Ренвьель опубликовал подробный и весьма обширный сборник правил и уложений — потребовалось целых 120 страниц, чтобы сказать все необходимое, — касавшихся роли врача на дуэли{755}. Книга интересна совершенно очевидной и очень ярко выраженной практической направленностью, а это показывает, что дуэль в Аргентине считалась вполне привычным явлением и после 1918 г. Подборка из сообщений о дуэлях подтверждает, что и в 20-е, и в 30-е гг. двадцатого века не перевелись еще парламентарии и министры, готовые выйти на поединки за поруганную честь.
В июле 1935 г. в сенате вышла ссора между министром финансов доктором Пинедо и сенатором де ла Торре. В ходе поднявшейся в здании представительного органа суматохи министр сельского хозяйства — вмешавшийся, чтобы предотвратить назревавший обмен ударами между сторонами, — получил ранения от огня какого-то экзальтированного наблюдателя, принявшегося палить по сцепившимся политикам. Одному сенатору не повезло особенно — он расстался с жизнью. Что же до самой дуэли, то в ней не пострадал ни доктор Пинедо, ни сенатор де ла Торре{756}.
В других местах Европы страсти, как тлеющие головешки на ветру, иногда вдруг раскалялись докрасна, воплощаясь в дуэли. То тут, то там кто-нибудь из испанских и португальских политиков вдруг сталкивался с себе подобными в поединке, в то время как в Восточной Европе фигура такого масштаба, как маршал Пилсудский, сочла себя обязанной — вскоре после оставления поста в 1922 г. — защищать доброе имя польского кабинета на дуэли с генералом Щептыцким. На заре тридцатых отрывочные сведения о дуэлях долетали из Румынии. Подобно тому, как у соседей, в Венгрии, плавное течение политических процессов там тоже иной раз вздрагивало и колебалось от звона стали клинков или звуков пистолетных выстрелов.
В июле 1935 г. Клемент Эттли — скупой на слова, обстоятельный и немыслимый без своей трубки мистер Эттли — получил вызов на дуэль от капитана Фанелли — итальянского фашиста и в прошлом редактора газеты. Он счел себя оскорбленным каким-то из якобы унижающих достоинство Италии высказываний, сделанных Эттли в Палате общин в ходе дебатов по вопросу абиссинского кризиса. «Таймс» сообщила, что Эттли, являвшийся в то время заместителем вожака лейбористской партии, «отклонил вызов на дуэль, каковое явление считает варварским и устаревшим способом устранения разногласий. Он сделал особый упор и подчеркнул факт наличия никем не отменяемой свободы слова в Англии»{757}.
Но мы с вами — как и неоднократно в истории дуэли — вернемся во Францию, чтобы проследить за тем, как последний реликт рыцарственности выйдет на сцену, сплошь уставленную и увешанную декорациями современного мира. В 1926 г. произошла дуэль на мечах между месье Сержем Андре и месье Бернаром Денисаном — журналистом. Сам факт, что Андре служил председателем совета директоров нефтяной компании, придает встрече этакий легкий флер современности, еще более усугубляемый тем обстоятельством, что дрались господа на парижском велодроме. Бой остановили, когда Андре был ранен в руку.
В 1934 г. поссорились Андре Эсси, член Палаты депутатов, и журналист Жозеф Бенекс, причиной, как и бесчисленное множество раз до того, выступала статья, принадлежавшая перу Бенекса. Примирить враждующие стороны секундантам оказалось не под силу, пришлось договариваться об условиях дуэли. Стороны встретились в Парк-де-Пренс на окраине Буа-де-Булонь, где решили сделать по четыре выстрела каждый с расстояния в 25 шагов. Инновация состояла в том, что дуэлянты, обмениваясь огнем произвольно, должны были в то же время отстреляться за 90 секунд, которые отмерялись метрономом. Ни один не пострадал. В рассказе об эпизоде говорится, что дуэль проводилась «в соответствии с самыми честными традициями и правилами, принятыми на таких встречах, единственное отступление от общепринятого состояло в том, что происходящее снимали на пленку»{758}.
В следующем году столкнулись между собой продюсер-постановщик произведений драматического жанра и критик — дошли до стадии вызова и назначения секундантов. Как в применении к политикам и журналистам, подобная спарка тоже представлялась обычным делом: и не раз, и не два, и даже не десять того рода ситуация проигрывалась на протяжении прошлого — девятнадцатого — века. Единственное, что делало конфликт особенным — современным, — это то важное обстоятельство, что продюсер был кинопродюсером, а критик — кинокритиком, и вся заваруха вышла, конечно же, из-за фильма, а не из-за спектакля, как бывало прежде{759}. Идея дуэли не изжила себя и в эпоху большого экрана, причем не только на нем, но и около, или, точнее, вокруг него.
В 1934 г. «Таймс» повествовала о дуэли в Каркассоне между политиком и журналистом. Каждый сделал по выстрелу, после чего дело уладилось. Газета не без желчи замечала:
В конце-то концов изначально утверждалось, что встреча проходила в соответствии с принятыми традициями и согласно обычным правилам — каковое заявление нашло полное подтверждение тем фактом, что ни один из главных участников не получил ни царапины. Нельзя сказать, однако, чтобы церемония в полном смысле соответствовала традиции, коль скоро не присутствовал ни один кинооператор, фотограф из прессы, равно как отсутствовали и репортеры — никто не фиксировал происходящее для потомков{760}.
Если автор заметки из «Таймс» видел в каркассонских дуэлянтах нарушителей современного этикета, его душу наверняка погрели бы обстоятельства дуэли, в которой встретились в 1938 г. драматург Анри Бернстейн и Эдуар Бурде — глава театра «Комеди Франсэз». Сама ссора и последовавший за ней поединок чести — все происходило в сиянии прожекторов полного и бесповоротного паблисити, избежать чего главные участники и не пытались. В конечном итоге поединок чести опустился до уровня масс медиа-шоу, подобавшего визиту принцев крови или звезды кинематографа, но не встрече уважающих себя дуэлянтов. До войны Бернстейн славился как отменный дуэлянт. Он записал себе на счет восемь боев — и три из них всего за одну неделю, — ранив оппонентов в четырех случаях и получив ранения в двух. Бурде, будучи представителем младшего поколения, прежде, как считалось, на дуэли не дрался. Спор возник из-за планов «Комеди Франсэз» поставить пьесу Бернстейна «Юдифь». В ходе обмена письмами стороны наносили друг другу намеренные и хорошо продуманные оскорбления до тех пор, пока не пришла пора перейти к отправке вызовов. Оба выбрали именитых секундантов из мира литературы, хотя Бернстейн счел дальновидным рекрутировать Рене Прежлона — широко известного шпажиста{761}. Оба господина встретились в саду частного дома в Нёйи в обеденное время 20 мая 1938 г. Дальше историю расскажет «Таймс»:
На протяжении двух суток напролет журналисты держали в осаде дома двух главных участников, их секундантов и даже докторов. Все эти отряды сторожевых псов на машинах вели рекомых персон к дому на Рю-Перонне. Один шлейф стелился за докторами, которые не выдержали первыми и выдали место, выбранное для дуэли, но самая крупная стая моторных экипажей — всего 50 машин — наступала на пятки месье Бернстейну через весь Париж да на полных газах. Дорожная полиция Нёйи предпринимала судорожные попытки как-то развести пробки в окрестностях Рю-Перонне.
Журналисты и фотографы заняли удобные места на стенах и на деревьях так, чтобы ничего не пропустить. Дуэлью заправлял месье Ж.-Ж. Рено — знаменитый шпажист, которому не привыкать исполнять подобную роль.
При словах: «Allez, messieurs!» («Сходитесь, господа!») месье Бурде, не щадя себя, устремился в атаку. Месье Бернстейн поначалу придерживался исключительно оборонительной тактики, не сдавая, однако, позиций и словно бы прощупывая противника. Через три минуты все выглядело так, словно бы и тот и другой добились туше, и месье Рено дал сигнал остановки, чтобы потрафить себе и посмотреть, не было ли ран. Нет-нет, ран не было. Месье Бернстейн, которому было 62 года, посидел немного, дымя испарениями, а тем временем месье Бурде прохаживался туда-сюда в обществе одного из секундантов — месье Пьера Бенуа.
Когда бой возобновился, месье Бурде вновь атаковал и дважды, казалось, приблизился к тому, чтобы ранить месье Бернстейна — сначала в руку, а потом в грудь. Месье Бернстейн продолжал держать оборону и начал все более энергично отвечать. Месье Бурде немного отступил, но потом бурно пошел вперед, на сей раз работая уровнем ниже (то есть целя ниже. — Пер.), месье Бернстейн парировал выпады épée оппонента, высвободил собственное оружие из блока и ранил его (соперника) встречным ударом.
Доктор тотчас же закричал: «Стоп!» — и, осмотрев рану, принялся настаивать на прекращении дуэли, несмотря на возражения месье Бурде. Кончик оружия прошел до кости руки. Месье Бурде проследовал к своей машине, не надев плаща. Собравшимся на входе в сад журналистам месье Бернстейн сказал: «Пожалуйста, не поздравляйте меня. Я надеюсь, мой оппонент ранен несерьезно». Весь поединок, включая и перерыв, продолжался девять минут{762}.
На фотографии к статье показан момент дуэли, так сказать, в развитии: оба господина в позиции en garde (то есть, грубо говоря, на изготовку. — Пер.)? в рубахах и фетровых шляпах из реквизиторской; позади — секунданты. На переднем плане — словно бы все происходящее постановочные кадры — какая-то элегантная статуя из набора украшений сада.
Автомобили, папарацци, стаи журналистов, преследующие участников, запись реплик последних и к тому же фотографии с места события — товарищеский матч Бернстейн — Бурде показал, что дуэль раз и навсегда вступила в современную эру. Она превратилась в объект для подробного освещения прессы — сладкую булку, не пустить слюну при виде которой не может ни один журналист. Как же далека была она от поединка тех двух людей, которые впервые ранним утром несколько веков тому назад вышли на лесную росчисть или полянку — песчаную ли пустошь или на полоску суши у моря среди дюн, — чтобы спокойно и без суеты разрешить назревшие между ними противоречия. Словом, так — история повторилась, и повторилась наконец-то, как и полагается, в виде фарса.
Если Первая мировая война послужила широко распространенным и — в некоторых кругах — окончательным стоп-сигналом для дуэльной практики, Вторая мировая прикончила ее раз и навсегда. Если в 30-е гг. двадцатого века люди, подобные Бернстейну, которые выросли во времена, когда дуэль являлась частью жизни, могли продолжать еще сходиться в поединках с соперниками, к 50-м гг. дуэль приказала долго жить. В 20-е и даже 30-е гг. двадцатого века существовали все еще люди определенной породы, полагавшие, что дуэль есть самый подходящий способ для улаживания определенного рода разногласий. После 1945 г. дуэль почти полностью исчезла из поля зрения, став областью приложения сил и талантов моральных эксгибиционистов, фантазеров и профессиональных прикольщиков. Дуэль пережила наступление эпохи кинематографа и массового автомобиля с бензиновым двигателем, но недотянула до атомной эры или времени утверждения так называемого «государства всеобщего благосостояния»[91]. Время от времени пресса с тенденциозным настроем и попытками интерпретировать события в угоду собственным прихотям редакторов — то с юмором, то с ностальгией — принималась обсасывать косточки тех или иных дуэлей, а то шутники из недорослей-бурсаков разыгрывали некое действо на ухоженной лужайке где-нибудь в Оксфорде.
В 1958 г. два француза встретились в «смертельном» поединке из-за каких-то театральных — во всех смыслах этого слова — разногласий. Точнее всего — из-за балета. 30 марта 1958 г. Серж Лифарь и маркиз де Куэвас[92] дрались на шпагах у мукомольного предприятия милях в 50 от Парижа. Одним из секундантов маркиза был молодой Жан-Мари Ле Пен, ставший впоследствии видным французским политиком националистского толка. Мадам Фортуна надела венок победителя на чело благороднейшего маркиза, сумевшего слегка поцарапать предплечье оппонента. После чего оба господина, «разрешив противоречия достойным кровопусканием, заключили друг друга в объятья…».
От самого начала и до конца все дело сопровождалось максимально возможным паблисити, от чего ни один из главных участников «драмы» даже не попытался как-то отмежеваться… Стороны обменялись церемониальными оскорблениями, секунданты их нанесли друг другу соответствующие визиты, а газеты на протяжении последней недели пестрели фотографиями дуэлянтов. Они даже расщедрились на интервью по радио — в одном и том же здании, но в разных вещательных студиях. Когда секунданты заехали за маркизом де Куэвасом в 8 до полудня в дом его друга в Нёйи, где — предположительно с целью спрятаться от прессы — тот провел эту ночь, снаружи караулили человек 50 журналистов и фотографов. Первым делом они сопроводили его неотвязным хвостом к открытому месту в предместьях Парижа, где маркиза ждал месье Лифарь и где неустанно щелкали затворы фотоаппаратов, а потом к дому другого друга в Верноне, где и произошла дуэль{763}.
В 1954 г. известие о том, что Министерство военной авиации в Лондоне запретило восьми офицерам Королевских ВВС, которым вот-вот предстояло начать слушать курс лекций в немецком университете, принимать участие в мензуре, спровоцировало легкое вспорхновение редакторского мнения.
Тут и в Америке подобная гнильца не внове. Благословенные дни Родона Кроули с пистолетами — «теми самыми, из которых я стрелялся с капитаном Маркером» — прошли, и их не воротишь, как не вернуть лорда Мохана и герцога Хэмилтона. Дух буржуа распространился широко… как ни стыдно и обидно.
Газета приходила к заключению, что «аристократические манеры утрачены», и сожалела, что «слишком уж много людей, получив вызов на встречу à l'outrance (до крайности), готовы воспользоваться правом и уподобиться тем недостойным дуэлянтам, которые отваживаются на смертельный риск метнуть друг в друга по полкирпича со ста ярдов»{764}.
В 1958 г. фельдмаршал Монтгомери подарил миру том военных мемуаров, в котором позволил себе ряд нелестных замечаний в отношении роли, сыгранной в войне итальянцами. Высказывания Монтгомери заставили высокие круги в Риме настолько сильно надуть щеки, что итальянского посла в Лондоне проинструктировали относительно необходимости заявления официального протеста по поводу некоторых абзацев книги. Помимо активности на правительственном уровне, Виченцо Капуто, председатель итальянской Националистической ассоциации, дошел до того, что вызвал Монтгомери на дуэль. Как сказал Капуто, вызов направлялся в целях «защиты престижа итальянского народа и чести его армии, возмущенных несправедливыми происками, основанными на заведомо ложных утверждениях и лжи»{765}. Защиту точки зрения фельдмаршала взял на себя — из спортивного интереса — мистер Бриджленд из Хорсни, и есть не вполне обоснованные данные в отношении того, что и в самом деле бой между сеньором Карузо (не Капуто. — Пер.) и английским бойцом-защитником дела Монтгомери состоялся.
В 1959 г. аргентинский военный министр дрался на саблях с радикалом и членом законодательного собрания, приложив его над правым глазом{766}. Несколько месяцев спустя аргентинский адмирал столкнулся в поединке с другим парламентарием радикального толка. Оба противника славились как отличные стрелки, но каким-то образом ухитрились не попасть друг в друга{767}. В 1962 г. разъяренный французский полковник-парашютист, считавший себя оскорбленным статьей в сатирическом журнале «Ле Канар аншене» (Le Canard Enchaîné, т.е. «Привязанная утка». — Пер.), вызвал редактора на дуэль. Редактор же показал, какого он мнения в отношении обычая, дав наказ секундантам предложить полковнику стреляться из игрушечных пистолетов «с любого расстояния».
У французских парламентариев за плечами продолжительная и достойная всяческого уважения традиция защиты чести на дуэлях, а потому нет ничего более уместного в том, что два члена именно этой организации сошлись один с другим на уже самой-самой — или почти самой — последней дуэли, которая велась всерьез. В апреле 1967 г. Гастон Деферр, депутат-коммунист и мэр Марселя, принял вызов от Рене Рибьера — депутата-голлиста — по причине нанесенного оскорбления: Деферр назвал Рибьера идиотом. Как положено, назначили секундантов и подготовили рапиры, хотя Деферр выражал склонность предпочесть револьверы. Законодатели дрались в саду дома в Нёйи. Рибьер получил два укола в предплечье, затем бой остановили, признав победителем Деферра.
Два года спустя — первый землянин к тому времени уже успел ступить на Луну — Омеро Лахора Бурго — кандидат на предстоявших выборах президента Доминиканской Республики — принял вызов на дуэль, причем на бой до смерти, от генерала Антонио Имберта Баррераса. Лахора обвинил генерала в заигрывании с коммунистами. Легко понять чувства оскорбленного.
В марте 1970 г. «жаворонки» из жителей Копенгагена смогли насладиться небывалым зрелищем: два господина сражались на дуэли. И это в мертвенно спокойной Дании! Но повод был — и еще какой. Того Эсбен — режиссер театра «Дет ней Скала» — вызвал Хеннинга Дитлева — пресс-секретаря той же организации — на поединок за то, что последний… не включил фамилию Эсбена в программу. Два господина, вооруженные пистолетами с кремневыми замками, встретились в Королевском оленьем парке, где каждый, отмерив традиционные 24 шага, разрядил — или попробовал разрядить — оружие в другого. Пистолет Эсбена выстрелил, но пуля, что называется, ушла «за молоком», тогда как пистолет Дитлева и вовсе не высказался. Эта дуэль стала первой в Дании с 1912 г.{768}.
Рядом с эксцентриками и мастерами публичного шоу вставали иногда и недопеченные пирожки из бурсы. В мае 1954 г. два студента Оксфорда — Алестер Форсайт и Рональд Иден — «дрались» на дуэли пониже Медоу-Билдингс в Крайст-Чёрче. Сценарий разработал Иден — «практикующий шут и прикольщик», — который выбрал для дела стартовые пистолеты с патронами и спрятанную капсулу с красной краской. Спор вышел из-за студентки с факультета изобразительного искусства.
Вызывающий и вызываемый стояли спина к спине, затем по команде [данной рефери] прошли пятнадцать шагов, развернулись и выстрелили из оружия, описываемого по-разному — от «больших стартовых пистолетов» и до «револьверов 45-го калибра». Алестер Форсайт неверным шагом метнулся вперед, судорожно хватаясь за грудь, в то время как на его белой рубахе появилось красное пятно. «Драматично кашляя и задыхаясь», как вспоминает сам бурсак-дуэлист, он позволил унести себя [от Медоу-Билдингс]{769}.
Происшествие привлекало внимание, и газеты уделили ему значительное место на своих страницах, даже «Таймс» почтила его словом, заметив, что «Неделя восьмерок» [93]в Оксфорде… дала сегодня во второй половине дня первую сенсацию…»{770}.
Четыре года спустя, в мае 1958 г., два чада из Бейллиола[94] — Денис Кросс и Кристофер Уэдди — стрелялись на дуэли пробками от шампанского. Кросс описал случившееся так:
Мы группой ужинали как-то в Бейллиоле. Я отпустил в адрес подружки Уэдди, которая училась в LMH [Леди Маргарет Холл], какую-то слегка разухабистую шутку, на что Уэдди отмолвил: «Я вызываю вас», ну, или что-то в подобном духе. Ни один уважающий себя парень не станет извиняться просто потому, что его вот так вот напугали. В равной степени ни один уважающий себя парень не станет терпеть, когда его девчонку вот так оскорбляют. Все, кто сидел рядом, подумали, что звучит идея заманчиво — забавно — и что нельзя дать ей так просто зачахнуть. Секунданты, один из которых был Генри Брук [впоследствии судья Высокого суда (входит в состав Верховного суда в Англии. — Пер.)], дали себе труд организовать встречу. Не могу не винить Брука за раздувание истории.
Сошлись встретиться завтра утром на лужайке у LMH в общепринятое для таких штуковин время. В LMH в то время была особо прижимистая казначейша, а потому решили расположиться как раз под ее окном. Когда она высунулась наружу, чтобы узнать, что, собственно, происходит, ей торжественно сообщили: «Решается дело чести, мэм»{771}.
Двое затем заняли места — шагах, вероятно, в 10 друг от друга, — вооруженные бутылкой — или, может быть, двумя — шампанского. «Как следует прицелиться, — вспоминал потом Кросс, — оказалось делом довольно непростым, хотя стрельнула она мощно». Ни один из участников даже близко не попал в другого. Затем — и это стало «лучшей частью всего дела» — дуэлянты с секундантами отправились в гостиницу «Митра» на Хай-Стрит, чтобы позавтракать, прихватив с собой открытое шампанское, совсем небольшую часть которого израсходовали на выстрел.
Эпизод сподвигнул «Таймс» на благодушную редакторскую ремарку, в которой газета задавалась вопросом: «Является ли дуэль подходящим объектом для юмора?»
Атмосфера времени не одобряет подобной остроумной легкомысленности, и вообще драться на дуэли теперь — это нечто. Все прекрасно знают, что такое пробки от шампанского, и вполне возможно, по меньшей мере, главные участники смогли бы — когда все закончится и честь будет удовлетворена — похвастаться хорошим синяком под глазом, чтобы долго не забывать, как зелененькую травку в памятное утро самым серьезным образом окропила «Мадам Клико»{772}.
Еще через шесть лет на пути к Модлин-Колледж (Колледжу св. Магдалины Оксфордского университета. — Пер.) вновь случилась разборка молодых людей из-за девушки, переросшая в дуэль, но на сей раз на мечах и закончилась настоящим кровопролитием. Одним из двух господ был Адам Пойнтер, а вторым — южноафриканский стипендиат Родса[95], Рори Донеллан, позволивший себе унижающее честь высказывание в адрес подруги Пойнтера. Дальше историю расскажет Пойнтер:
И вот как все было. Я, ничего такого даже и не думая, взял чью-то лежавшую тут же перчатку и шлепнул ей Рори по лицу, а затем он взял ее и, ударив меня раз в десять сильнее, сказал: «С саблями на рассвете» — и вышел. Он был совершенно взбешен, никогда на видел, чтобы кого-нибудь так скрючило. Я не понимал, чего такого особенного случилось и почему его так повело, к тому же я подумал, что все это шутка. Так или иначе, по ходу дела вечером стало очевидно, что он-то не шутил, а он был чемпионом по фехтованию в Натале, так что знал, что делал…{773}
Когда Пойнтер уразумел, что происходящее не есть шутка, он решил потратить остаток вечера на получение нескольких элементарных уроков фехтования у друга, который являлся саблистом и чемпионом университета. На следующее утро, когда еще даже не рассвело и «в такой темноте было просто ничего не видно» — стоял февраль, — стороны встретились на лужайке около Нью-Билдингс и средневековом монастыре: «Присутствовали секунданты, медик и горстка наблюдателей».
Так или иначе, та маленькая дуэль длилась примерно, думаю, минут так семь или восемь на лужайке и закончилась под ореховым деревом, где он счастливо разоружил меня при первой крови… Затем мы отправились в комнату к Рори промочить горло стаканчиком виски. С тех пор я всегда пребываю в некотором затруднении, когда думаю обо всем том деле. Я-то считал, что то была шутка, но Рори, похоже, так никогда не думал.
Оппонент поранил Пойнтеру руку около большого пальца — шрам остался и по сей день, — чего хватило для остановки боя. По причине слишком темного времени не удалось сделать фотографий, хотя потом недостаток частично исправили за счет постановочных снимков, на которых Донеллан запечатлен «в прикиде Гамлета… в широкой белой рубахе и в черном трико». Позднее обоих господ вызвал к себе Т. С. Р. Боуз, директор Модлин-Колледжа, который сказал им только: «Очень приятно узнать, молодые джентльмены, что вы рано встаете».
* * *
В конце концов, дуэль просто выдохлась. Хотя есть целый набор факторов для объяснения ее исчезновения, ни один из них не может — с изрядной долей обоснованности — претендовать на звание решающего. Совершенно ясно, что рост власти закона и увеличивающееся уважение к узам, связывающим человека в современном обществе его долгом по отношению к нему, делали дуэль все более и более неприемлемой. Точно так же и с распространением набиравшего силы евангелического христианства — особенно в Британии и в Соединенных Штатах — дуэль начала все больше превращаться в реликт — в пережиток ужасного прошлого. Немалую роль сыграло и демократическое движение. Дуэли являлись по определению недемократическим институтом — они привлекали только представителей самоопределяющейся элиты. Альтернативной сделалась хорошая трепка. Демократы, так же, как и христиане, видели в дуэли варварский атавизм самодержавной эпохи.
Немаловажно и то, что от поколения к поколению общество становилось мягче физически — более привычным к комфорту. Для наших предков, которым приходилось терпеть ампутацию конечностей и операции практически без анестезии, фактор физического риска на дуэли — опасность ран и увечий — казался приемлемым. В наше время постулат о том, будто шрамы украшают мужчину, звучит как-то не очень убедительно.
Что тоже важно, в Западном мире двадцать первого столетия мы как индивидуумы с меньшей готовностью принимаем ответственность за свои действия, тогда как выход на дуэль являлся высшей формой признания личной ответственности. В современном мире всегда найдется кто-нибудь, на кого можно свалить вину, в том числе и собственную. Дуэлянт же в подобных случаях начинал отсчет с себя и собой же заканчивал.
Но в наибольшей степени повинна в исчезновении дуэлей утрата прочности служившего ей фундаментом кодекса чести — дуэльная основа основ потеряла мощь как движущая сила. Старомодного чувства чести практически не осталось в современной действительности. Обесцененный релятивизмом импульс этот постоянно путают с подменившим его своекорыстием. То есть вопрос как общественной, так и личной совести, но наиболее заметно проявляется он, так сказать, во всенародном нашем достоянии. Нами управляют политики, не просто не наделенные чувством чести, но и зачастую начисто лишенные стыда. Мало у кого из руководителей хватает принципиальности для ухода в отставку по собственной инициативе, не говоря уже о том, чтобы драться с кем бы то ни было на дуэли вследствие обвинения в бесчестных поступках.
Между тем ничто из вышесказанного вовсе не означает, что о закате и уходе дуэли следует сожалеть, сегодня мы просто живем в другом мире — лучшем во многих смыслах, хотя не в безоговорочно лучшем.
Иллюстрации
Знаменитый «поединок чести» между французским рыцарем Пьером Терраем де Баярдом и испанским рыцарем доном Алонсо де Сотомайором, состоявшийся 1 февраля 1503 г. на поле между Руво и Трани. Художник Эжен Грасс.
Дуэль с использованием кинжалов и плащей в XVI в. Художник Перси Маккуард. Англия, вторая половина XIX в.
Состязательные поединки на алебардах и двуручных мечах. Иллюстрации из книги Иоахима Майера «Основательное описание вольного рыцарского и дворянского искусства фехтования», изданной в Страсбурге в 1570 г. Художник Тобиас Штиммер. Германия, 60-е гг. XVI в.
Фехтующие студенты-дворяне. Германия, около 1590 г.
Дуэль времен королевы Елизаветы I, инсценированная во время одного из благотворительных утренних представлений, проходивших по вторникам на лондонском ипподроме, группой британских офицеров под руководством капитана А. Хаттона. Художник Бэллиол Салмон. Англия, конец XIX в.
Дуэль, произошедшая в 1578 г. в Париже. Один из дуэлянтов Келюс — фаворит Генриха III. В дуэли участвовали и секунданты. Трое, включая и Келюса, были смертельно ранены.
Роковая для Бутвиля дуэль состоялась на Королевской площади 12 мая 1627 г. Вместе с кузеном, графом де Шапель, который выступал в роли секунданта, он бился против де Беврона и барона Генриха де Клермона д’Амбуаз де Бюсси. Бутвиль продемонстрировал свое полное превосходство во владении оружием и, добившись от побежденного извинений, заключил того в объятья. Он заявил, что скорее умрет сам, чем убьет столь достойного человека. Де Шапель к тому времени уже отправил на тот свет де Бюсси.
Франсуа де Монморанси, граф де Бутвиль (1600–1627), известный французский бретёр, участвовавший в 22 дуэлях и казненный 22 июня 1627 г. за дерзкое нарушение королевского указа о запрете поединков между дворянами. Художник Даниэль Дюмонтье. Франция, 1622 г.
Рапиры конца XVII — начала XVIII в.
Рапира испанского образца с «чашечной» гардой. Испания, XVII в.
Различные фехтовальные позиции и приемы, используемые для обезоруживания противника. Пояснительный рисунок (иллюстрация из справочного издания). Англия, вторая половина XVIII в.
«На помощь, мушкетеры!» Художник Морис Лелуар. Иллюстрация к роману Александра Дюма-отца «Три мушкетера». Франция, 1894 г.
«Ко мне, господин гвардеец, или мне придется убить вас». Художник Морис Лелуар. Иллюстрация к роману Александра Дюма-отца «Три мушкетера».
Дуэль на шпагах в начале XVIII в. Иллюстрация к историческому роману английского писателя сэра Уолтера Безанта «Дороти Форстер». Художник Чарльз Грин. Англия, 1884 г.
Дуэль. Художник Леон-Мари-Констан Дансарт. Бельгия, вторая половина XIX в.
Эпизод из жизни западноевропейских дворян XVIII в. Очевидно, причиной поединка в таверне, печальный финал которого изображен на картине, стала пьяная ссора, вспыхнувшая в ходе карточной игры.
Академия фехтования господина Анджело. Художник Томас Роулендсон. Англия, 1791 г.
Французские рапиры второй половины XVIII в.
Дуэль на шпагах в британском доме собраний. Художник Джон Ломакс. Англия, конец XIX в. Изображенный эпизод относится ко второй половине XVIII в
«Роковой рассвет». Художник Фрэнк Дэдд. Англия, 1903 г. Мы видим здесь дуэлянта, погруженного в размышления о предстоящем поединке, и его секунданта, проверяющего пистолеты.
Дуэль между Александром Хэмилтоном и Аароном Бёрром на берегу реки Гудзон 11 июля 1804 г. Художник Дж. Манд. З
наменитый поединок, в котором сошлись два видных американских политика — федералист А. Хэмилтон, один из «отцов-основателей» Соединенных Штатов и героев Войны за независимость, и демократический республиканец А. Бёрр, действующий вице-президент США.
Десятидолларовая купюра с портретом Александра Хэмилтона.
Фотография использовавшихся в том поединке дуэльных пистолетов производства известной британской оружейной фирмы «Уогдон-энд-Бэртон».
Берлинские кадеты в 1786 г. Тренировочный поединок на рапирах.
Дуэль на саблях между двумя французскими солдатами. Рисунок. Нюрнберг (Бавария), 1796 г.
Сама дуэль произошла задолго до создания картины. В 1552 г. неаполитанки Изабела де Карацци и Диамбра де Петтинелла, претендовавшие на любовь молодого повесы Фабио де Зересола, решили выяснить отношения путем поединка на мечах.
Неаполитанские мечи были ненамного тяжелее шпаг, и многие дамы искусно ими владели. В то время дамский поединок был экзотикой, поэтому молва о нем сохранилась надолго, подсказав художнику сюжет картины.
Дуэль на шпагах. Гравюра. Германия, конец XVIII в.
«Искусство фехтования». Немецкая карикатура, изображающая поединок прусского военачальника Блюхера с французским императором Наполеоном. Пруссия, 1813 или 1814 г.
Кадр из фильма американского режиссера Ридли Скотта «Дуэлянты» (1977 г.).
Этот фильм, являющийся экранизацией известной повести британского писателя Джозефа Конрада «Дуэль», показывает историю взаимоотношений двух французских гусарских офицеров эпохи Наполеоновских войн, Армана д’Юбера и Габриэля Феро, которые на протяжении 15 лет несколько раз встречались друг с другом на поединках.
Мэтр д’арм (учитель фехтования) одного из кирасирских полков наполеоновской армии. Рисунок из серии планшетов «Французские войска», напечатанной в типографии Мартине. Франция, 1813 г.
На планшете изображен урок фехтования на рапирах.
«До первой крови». Дуэль на саблях между двумя французскими кавалеристами (кирасиром и драгуном) в период Наполеоновских войн.
Художник Христиан Готфрид Генрих Гайсслер. Саксония, начало XIX в.
Смертельный выстрел. Англия, начало XIX в.
Дело чести. Английская гравюра, 1820-е гг.
«Испытание нервов». Художник Дэниэл Томас Эджертон. Англия, 1824 г.
Парные дуэльные кремневые пистолеты с принадлежностями для отливки пуль, чистки и заряжания оружия. Начало XIX в.
«Теперь сходитесь». Хладнокровно, Еще не целя, два врага Походкой твердой, тихо, ровно Четыре перешли шага, Четыре смертные ступени. Свой пистолет тогда Евгений, Не преставая наступать, Стал первый тихо подымать. Вот пять шагов еще ступили, И Ленский, жмуря левый глаз, Стал также целить — но как раз Онегин выстрелил… Дуэль Онегина и Ленского. Художник Репин И.Е.Портрет А.С. Пушкина. Художник Сомов К.А. 1899 г.
Есть три поразительных сходства между сочинением Пушкина и его собственной судьбой. Первое, обе дуэли происходили на снегу. Второе, Пушкин вручил Онегину пару дуэльных пистолетов работы Лепажа (внизу) парижского оружейника, — то есть оружие той же самой марки, какое использовал в свой роковой день Пушкин. Третье, дуэли проходили a la barrière. Дуэль Онегина и Ленского. Художник Репин И.Е. 1901 г.
Самым знаменитым буяном-протестантом, вероятно, можно считать Федора Толстого-Американца.
Гвардейский офицер, принимавший участие в кампании 1812 г., по утверждениям современников, он убил на дуэлях одиннадцать человек. Портрет неизвестного художника.
«Дуэль». Силуэт. Художник В.В. Гельмерсен.
Портрет поэта М.Ю. Лермонтова. Художник Зарянко С.К. Не ранее 1842 г.
Дуэль Печорина с Грушницким Художник М.А. Врубель.
Роман «Герой нашего времени» во всех подробностях описывает дуэль Печорина, где нарушаются чуть ли не все правила: с начала и до конца она представляет собой гротескную пародию на общепринятый протокол.
Дуэль на пистолетах между евреем и студентом. Рисунок. Германия, 1824 г.
«Дуэль». Гравюра из серии «Животные в человеческих ситуациях». Англия, 1851 г.
После дуэли на пистолетах. Литография. Германия, середина XIX в.
Парные дуэльные капсульные пистолеты с принадлежностями. Середина XIX
Дуэль на саблях между немецкими студентами. Художник Георг Мюльберг.
17-летний Отто Бисмарк, будучи студентом, в кратчайшие сроки получил репутацию отъявленного гуляки, драчуна и дуэлянта. За полтора года, проведенных в Геттингенском университете, он 27 раз дрался на дуэли. Причем проиграл лишь однажды.
Дуэль на саблях между германскими студентами в 1900-х гг. Юноши, держащие сабли вниз, — секунданты, а человек с часами — арбитр. Художник Георг Мюльберг.
Студенты старых университетов слыли отчаянными бретерами, а их дуэли — знаменитые гейдельбергские дуэли — вошли в историю.Члены одной из германских студенческих корпораций. Фотография начала XX в.
Уличная стычка. Рисунок со сценой нерегламентированной «американской дуэли» у дверей салуна, сделан для журнала в 1888 г. художником Фредериком Ремингтоном.
Кадр из кинофильма 1966 г. «Хороший, плохой, злой» — типичный эпизод решающего поединка, без которого не обходится ни один вестерн.
На наиболее малоосвоенных территориях США, по границам распространения поселений белого человека, в широком ходу были револьверы разнообразных моделей, ножи, винтовки, охотничьи ружья и даже заряженные картечью мушкеты. Все это оружие могло использоваться как в стычках с индейцами, так и в поединках белых.
«Перед дуэлью». Молодой человек у учителя фехтования. Художник Фредерик Регаме. Франция, вторая половина XIX в.
На картинах Жана Беро элегантные француженки держат шпаги так непринужденно, как будто оружие является обычным аксессуаром дамского наряда, как, например, веер или зонтик.
Гарда сабли Пекораро. Италия, конец XIX в. Дизайн этой детали оружия был разработан итальянским мастером фехтования Сальваторе Пекораро.
Переодетый женщиной французский тайный агент Шарль д’Эон де Бомон, он же «шевалье д’Эон», ведет показательный бой на шпагах против знаменитого фехтовальщика и музыканта Жоржа Болоня де Сен-Жоржа — мулата с острова Гваделупа. Это состязание по фехтованию происходило в 1787 г. во дворце Пале-Рояль в присутствии принца Уэльского.
Мадемуазель де Мопен. Иллюстрация к одноименному историческому роману Теофиля Готье, впервые изданному во Франции в 1835 г.
Прототипом литературной героини Мадлен де Мопен была французская оперная певица, бретерша и бисексуалка Жюли д’Обиньи (1670–1707), проведшая несколько успешных дуэлей с мужчинами. В юном возрасте выданная замуж за дворянина де Мопена, она очень скоро овдовела и в 1690 г. дебютировала в парижской Опере под именем «Мадемуазель де Мопен». Художник Обри Бёрдсли. Англия, 1897 г.
«Женская дуэль». Художник Эмиль Баярд. Франция, 1884 г.
«Дамская дуэль». Иллюстрация из серии «Шутливое изображение эмансипации». Германия, около 1855 г.
Поединок на шпагах в Булонском лесу. Гравюра. Франция, вторая половина XIX в.
Парижская дуэль. Фотография. Франция, конец XIX в.
Дуэль между депутатами французского парламента Жоржем Клемансо и Полем Деруледом, состоявшаяся 22 декабря 1892 г. в Сент-Уане. Иллюстрация с обложки газеты «Le Petit Journal».
В 1894 г. Александр Третий посчитал, что русские офицеры нуждаются в регламенте по улаживанию конфликтов, и дал указание по этому поводу. Появились работы Дурасова, Суворина, Важинского и переводы западноевропейских кодексов.
Дуэль. Художник Репин И.Е. 1897 г.
После дуэли. Популярная открытка начала XX в.
Муссолини, поощрявший порыв молодых приверженцев фашизма «жить опасной жизнью», и сам зарекомендовал себя как опытный боец в схватках один на один. Его биограф пишет, что в бытность свою молодым человеком будущий дуче славился как «печально знаменитый дуэлянт».
Специалист по разведывательно-диверсионным операциям Отто Скорцени, будучи студентом, в 1920-е гг. был известным дуэлянтом, на его счету пятнадцать поединков на шпагах. Шрам на его левой щеке — результат ранения, полученного во время одного из таких поединков.
* * *
Примечания переводчика и редактора
1
… в правление короля Уильяма II. Имеется в виду сын и наследник Вильгельма I Завоевателя Вильгельм II Рыжий, король из династии герцогов Нормандских, правивший Англией в 1087–1100 гг. Разумеется, сам он произносил свое имя по-французски, как Гийом (Guillaume), а не как Уильям (William). Прим. пер.
(обратно)2
… Эссекс так больше никогда и не покидал аббатства. Надо заметить, что ему очень повезло, потому что проигравших судебный поединок обычно вешали. Прим. пер.
(обратно)3
…судебный поединок как институт перекочевал в сферу озабоченности гражданского руководства. Церковь, безусловно, всегда участвовала в этих церемониях, где играла важную роль. Прим. пер.
(обратно)4
Выражение «современная дуэль» автор использует, говоря о дуэли, какой она представляется нам сегодня, вообще же он понимает под этим дуэли с шестнадцатого и до двадцатого века. Прим. пер.
(обратно)5
В действительности, конечно же, на турнирах не учились, как получается у автора, а показывали то, чему научились раньше. Прим. пер.
(обратно)6
Фигура бойца-защитника. Английское и французское champion и происходит, вероятно, от слова champ, восходящего к латинскому campus — поле. Прим. пер.
(обратно)7
Энсин. Ensign — первое офицерское звание в британской пехоте, соответствующее прапорщику российской императорской армии. Прим. пер.
(обратно)8
«Ежегодная хроника». Annual Register — обзор международных событий за год. Прим. пер.
(обратно)9
…законным наследником того нечестивца, который умер на кресте». Имеется в виду, конечно, не Иисус Христос, как, может быть, показалось озадаченному читателю, а один из двух распятых с ним разбойников. Прим. пер.
(обратно)10
…автор «Коротких жизнеописаний», или «Коротких жизней» — сборника кратких биографий значительных людей того времени, в том числе У. Рэйли и У. Шекспира. Прим. пер.
(обратно)11
…дело Дрейфуса. Этот процесс о шпионаже, в котором обвинялся капитан Альфред Дрейфус (1859–1935), офицер французского генерального штаба, еврей по происхождению, начался в 1894 г. и продолжался до 1906 г. Его итогом стало полное оправдание Дрейфуса, который был освобожден из заключения и восстановлен на военной службе с повышением в звании. Прим. ред.
(обратно)12
…герцог де Ришелье. Имеется в виду Луи-Франсуа-Арман де Виньеро дю Плесси (1696–1788), герцог де Ришелье и де Фронзак, князь де Мортань, маркиз дю Пон-Курлэ, граф де Конак, барон де Барбезьё, де Коз и де Сажон, маршал Франции с 11 октября 1748 г. При осаде Филипбурга в 1734 г. (во время войны за Польское наследство) он еще имел чин бригадира французской королевской армии. Его отец, Арман-Жан де Виньеро дю Плесси (1629–1715), унаследовал в 1642 г. титул герцога де Ришелье от знаменитого кардинала и первого министра Французского королевства Армана-Жана дю Плесси, епископа Люсонского, который, ввиду своего духовного сана, не оставил прямого потомства. Прим. ред.
(обратно)13
…на дуэли с князем де Ликсеном. В 1734 г. Жак-Анри де Лоррен, князь де Ликсен, гран-мэтр дома герцога Лотарингского и кавалер ордена Святого Духа, служил бригадиром в составе французской армии, осаждавшей Филиппсбург. Прим. ред.
(обратно)14
…дуэлей времен Реставрации. Реставрацией британский автор называет восстановление монархического правления в Англии в 1660 г., после буржуазной революции. Прим. пер.
(обратно)15
…так и кайзер. Очевидно, имеется в виду прежде всего последний император Германии. Прим. пер.
(обратно)16
…из британского 11-го пешего полка. В британской армии XVII–XIX веков для обозначения полков пехоты использовался глагол Foot, т.е. «пеший», а не Infantry («пехотный»). Прим. пер.
(обратно)17
Война на Пиренейском полуострове, в ходе которой вооруженные силы Испании, Великобритании и Португалии противостояли войскам Французской империи, происходила в 1808–1814 гг. и являлась частью Наполеоновских войн. В то время целью боевых операций сторон неоднократно становилась упомянутая автором Таррагона — испанский укрепленный город на побережье Каталонии. Так, в 1811 г. она была осаждена и взята французской Каталонской армией генерала Луи-Габриэля Сюше, однако в тексте речь идет о другой осаде, когда 3–15 июня 1813 г. Таррагоной, обороняемой итало-французским гарнизоном под командованием генерала Антонио Бертолетти, безуспешно пытался овладеть 16-тысячный корпус британского генерала Джона Мюррея. Прим. ред.
(обратно)18
…секунданты никогда не оставались пассивными наблюдателями. Не случайно же секундант по-английски, как и по-французски, second, что значит также просто «второй». Прим. пер.
(обратно)19
…«Уизден» дуэлянта. Не вполне уместная для нас аллюзия с ежегодным справочником по крикету «Уизден», возможно, и понятная кому-то из британских читателей. Прим. пер.
(обратно)20
…солдаты якобитского периода. Читателю важно знать, что обычно под термином «якобиты» понимаются сторонники английского короля Иакова (Якоба) II Стюарта, свергнутого в результате так называемой «Славной революции» 1688–1689 гг., однако в данном случае речь идет о более раннем якобитском периоде в истории Англии — времени правления короля Иакова I (1603–1625). Прим. ред.
(обратно)21
…до тех пор, пока не добрались до заболоченной низинки — места встречи. Оба добивались руки и сердца одной и той же дамы, по иронии судьбы, не доставшейся и победителю. Прим. пер.
(обратно)22
…оружие сравнивалось, чтобы убедиться в совпадении размеров. Совершенно очевидно, что дуэлянт с более длинным мечом располагал преимуществами над противником. Мы будем пользоваться словом «меч», как иногда и словом «шпага», в тех случаях, когда тип оружия не известен точно. Прим. пер.
(обратно)23
…сторонам полагалось «держать заряженные ружья с взведенными курками в вытянутой руке стволом вниз…». Очевидно, здесь дуэлянты использовали не гладкоствольные, а нарезные ружья, или штуцеры. Прим. пер.
(обратно)24
Как раз чьи показания цитируются, из дальнейшего как будто бы ясно, если только Маркем не говорил о себе в третьем лице. Прим. пер.
(обратно)25
…использовать в качестве сигнала слова: «Атансьон! Фё! Эн, дё, труа!» То есть «внимание, огонь» и счет «один, два, три», но по-французски; надо полагать, советы свои автор давал иностранцам, ибо англичане в ту пору уже и правда перестали стреляться. Прим. пер.
(обратно)26
описывал Таунсенда как «задиристого мальчишку, капитана Индиамана». То есть одного из всегда готовых постоять за себя кораблей Ост-Индской компании. Прим. пер.
(обратно)27
Очевидно, автор хочет сказать, что ради повышения шанса уцелеть в поединке дворянам приходилось много упражняться со шпагой и пистолетом. Прим. пер.
(обратно)28
…рапира впервые появилась в Испании на заре пятнадцатого столетия. Все же, по всей видимости, в конце XV или в начале XVI в. Прим. пер.
(обратно)29
…«познание искусства фехтования и дуэльных кодексов стало общепринятой составляющей больших турне». В данном контексте «большие турне» — это путешествия по Франции, Италии, Швейцарии и другим странам континентальной Европы, совершаемые молодыми представителями британской знати для завершения своего образования. Прим. пер.
(обратно)30
…во времена Личного правления. Речь идет о периоде 1629–1640 гг., когда английский король Карл I Стюарт фактически отстранил парламент от участия в управлении государством. Прим. ред.
(обратно)31
…танцы вокруг майского шеста. Существующая в Англии традиция танцевать 1 мая вокруг украшенного цветами столба, именуемого «майским шестом» или «майским деревом», восходит к культовому празднованию древних кельтов. Прим. пер.
(обратно)32
Трудно не заметить противоречия между этими данными и заявлением автора абзацем выше о том, что-де дуэли в Германию принесли иностранные наемники во время Тридцатилетней войны. Очевидно, он хотел сказать, что в период военного конфликта 1618–1648 гг. дуэльная практика получила особенное распространение, что как будто бы следует из дальнейшего его рассказа. Прим. пер.
(обратно)33
…поручить графу-маршалу. Граф-маршал (Earl Marshal), исполнявший при английском королевском дворе обязанности главного церемониймейстера, являлся также председателем геральдической палаты (College of Arms). Прим. пер.
(обратно)34
…протестант Уильям Оранский. Имеется в виду князь Вильгельм Оранский и Нассауский (Виллем ван Оранье-Нассау), стадхаудер (государственный правитель) голландской Республики Соединенных Провинций, ставший в 1688 г. английским королем под именем Вильгельма (Уильяма) III и царствовавший в Британии до 1702 г. Прим. ред.
(обратно)35
…касался спора из-за карт между великим приором и князем де Конти. Оба упомянутых здесь французских вельможи принадлежали к разным ветвям рода Бурбонов. Первый из них, Филипп де Бурбон-Вандом (1655–1727), приходился правнуком герцогу Сезару Вандомскому (узаконенному сыну короля Генриха IV) и был известен как «великий приор де Вандом» (его называли так, поскольку он являлся великим приором Мальтийского ордена во Франции). Второй участник ссоры — Франсуа-Луи де Бурбон-Конти (1664–1709), граф де Ла Марш, граф де Клермон, князь де Ла Рош-сюр-Ион и 3-й князь де Конти (унаследовав последний титул в 1685 г., он за свои военные заслуги получил от современников почетное прозвище «Великий Конти»). Прим. ред.
(обратно)36
…за исключением капитана Сэвиджа. Тоже подходящая фамилия — Дикий, Жестокий, Необузданный и т.д. Прим. пер.
(обратно)37
…его казнили на Тайберне. Тайберн — место публичных казней в Лондоне, существовавшее в течение 600 лет и использовавшееся до 1783 г. Прим. пер.
(обратно)38
Вторые слова в сложных названиях британских «дуэльных площадок», как читатель, наверное, уже заметил, говорят сами за себя: Fields, Common, Farm, Elms и т.д. — поля, общественные выгоны, фермы и рощи вязов, т.е. места вне города. Прим. пер.
(обратно)39
Одним словом, все эпитеты автора служат для выражения мысли о том, что вышеупомянутый господин был конгрегационалистом, или попросту пуританином, а стало быть, с нашей современной точки зрения, сам заслуживал пристального внимания психиатра. Прим. пер.
(обратно)40
…его легкомысленные fêtes champêtres. Букв, сельские праздники, или праздники на природе, — нечто вроде массовых пасторалей. Прим. пер.
(обратно)41
…он оказался последним человеком в Европе, носившим напудренный парик. Имеется в виду, очевидно, тот факт, что в 1825 г., когда королем Франции стал Карл X, парики считались уже давно вышедшими из моды. Прим. пер.
(обратно)42
…во вторник на Масленой неделе. Время окончания буйного пятидневного периода карнавалов в галло-романской части Западной Европы; это, по сути дела, наша Масленица (последняя неделя перед началом Великого поста). Прим. пер.
(обратно)43
Кризис фондового рынка по типу того, который пережила Великобритания в 1720 г. в результате значительного падения цен акций Компании Южных морей после их спекулятивного роста; словом, речь идет о финансовой пирамиде. Прим. пер.
(обратно)44
…в Гилдхолле. То есть в здании ратуши лондонского Сити, построенном в 1411 г. Прим. пер.
(обратно)45
«Конгресс не работает, он танцует». Таков перевод автора, который почему-то не счел нужным разъяснить, что глагол marcher переводится прежде всего как «ходить, идти», в этом, собственно, и шутка. Прим. пер.
(обратно)46
…удостоившись великой чести выборщика. Курфюрсты имели право выбирать императора Священной Римской империи германской нации. Прим. пер.
(обратно)47
Весь прусский двор тогда, естественно, говорил по-французски, имена высшим наградам и любимым дворцам король тоже давал на том же языке, что неудивительно, ведь цивильного немецкого языка в ту пору не существовало. Прим. пер.
(обратно)48
Строго говоря, ситуация прямо противоположная: первый из фигурантов дела уклонился от дуэли, а второй не вызвал на нее. Прим. пер.
(обратно)49
…кварту вина и полпинты бренди при каждом приеме пищи, то есть больше литра вина и около 300 г бренди; внешне много, но надо учитывать тот факт, что спиртное было тогда не таким крепким, как привычное нам. Прим. пер.
(обратно)50
«Ост-Индский ваде-мекум». То есть нечто вроде подручного справочника по Индии. Прим. пер.
(обратно)51
...как и в большинстве других колоний... Строго говоря, Индия, несмотря на всю видную роль в ее жизни англичан, британской колонией не была, и автору следовало бы это знать. Прим. пер.
(обратно)52
Кап — сокращенное наименование мыса Доброй Надежды, где в 1652 г. голландцы основали пункт снабжения и перевалочную базу для своих судов, следовавших из Нидерландов в Ост-Индию и обратно. Голландское слово kaap, как и французское cap, собственно и означает мыс (по-английски оно пишется немного иначе — cape и произносится как «кейп»). Отсюда происходит название Капская колония, которое изначально относилось только к самому Капу, то есть к мысу Доброй Надежды с городом Капстадом (Кейптауном) и его окрестностями, а затем было распространено на более обширную территорию, захваченную и освоенную европейцами на крайнем юге Африки. В настоящее время это Капская провинция Южно-Африканской Республики. Прим. пер.
(обратно)53
…на реке Хугли. Река Хугли, на берегу которой находится город Калькутта, является западным рукавом дельты Ганга (то есть речь идет об Индии). Прим. пер.
(обратно)54
ОРИГИНАЛЬНЫЙ ТЕКСТ:
Deaf to the Bar, the Pulpit, and the Throne,
And aw’d, if aw’d, by Ridicule alone.
The daring Duellist, in captious Pride,
Hath long his Friend, his King, his God defied.
Thrice happy we, if Laughter from the Stage
Should cure this frantic Folly in the Age.
(обратно)55
…королевскому оружейнику, мистеру Джеффри со Странда. Видимо, речь о лондонской улице, в старину пролегавшей непосредственно вдоль Темзы. Название Strand переводится как «прибрежная полоса» или просто «берег». Прим. пер.
(обратно)56
…я попытался переложиться на правую руку… Из этой ремарки можно сделать вывод, что сначала Байрон сражался в левосторонней стойке. Прим. пер.
(обратно)57
Принцип гандикапа в уравнивании шансов: поскольку Раш показал себя слабо, а де Гро хорошо, ее нагрузили дополнительным весом, а его, наоборот, разгрузили, вследствие чего действительные шансы выиграть у Раша заметно повысились. Прим. пер.
(обратно)58
То есть 1,25 л вина крепостью 11–12 гр., что дает не более 150 г чистого спирта, тогда как в трех бутылках современного португальского портвейна спирта содержится чуть ли не втрое больше, то есть столько же, сколько в литре «с горкой» 40-гр. водки; столовые же вина в то время и вовсе не превышали обычно 4–5 г, одним словом, были не крепче сегодняшнего пива. Прим. пер.
(обратно)59
Под немецким городом Минден (в Вестфалии, на реке Везер) 1 августа 1759 г. состоялось одно из сражений Семилетней войны, в котором союзная армия генерал-фельдмаршала герцога Фердинанда Брауншвейг-Люнебургского (41 тыс. британцев, ганноверцев, гессенцев, брауншвейгцев и пруссаков при 170 орудиях) одержала победу над армией маршала Франции маркиза Луи-Жоржа-Эразма де Контада (51 тыс. французов и саксонцев при 162 орудиях). Потери победившей стороны не превышали 2900 человек (в том числе 200 пленными), тогда как урон французских и саксонских войск составил около 7100 солдат и офицеров (включая 2200 пленных), 22 орудия, а также семь штандартов и знамен (по другим данным, они потеряли в общей сложности 10–11 тыс. человек, 43 орудия, 17 штандартов и знамен). Решающую роль в победе союзников сыграла их пехота, особенно 9 батальонов (6 британских и 3 ганноверских), которые, находясь под командованием генерал-лейтенанта Августа Фридриха фон Шпёркена, стойко выдержали огонь вражеской артиллерии и отразили последовательные атаки трех линий французской кавалерии, предводимой генерал-лейтенантом герцогом Шарлем де Фицджеймсом (в первой атаке участвовали 11 эскадронов, во второй — 22, в третьей — 18). В то же время английский генерал-лейтенант лорд Джордж Сэквилл, возглавлявший кавалерийские части правого крыла союзной армии (13 британских и 9 ганноверских эскадронов), вел себя крайне пассивно и, несмотря на неоднократно посылаемые ему приказы главнокомандующего, не оказал поддержки пехотинцам Шпёркена, а затем, когда последние привели в расстройство конницу противника, не использовал благоприятную возможность для нанесения удара по незащищенному центру французов. За свое поведение при Миндене лорд Сэквилл был уволен из армии и отдан под суд. Соотечественники дали ему унизительное прозвище «Минденский трус», однако бездействие генерала в том сражении объяснялось не отсутствием у него личной храбрости, а его упрямством и неспособностью правильно оценить боевую обстановку. Впоследствии, уже под именем лорда Джермена, он снова занял высокое положение в армейской иерархии своей страны и в годы войны против восставших американских колоний управлял британским военным министерством. Прим. ред.
(обратно)60
G.R. Аббревиатура от латинского Georgius Rex, то есть король Георг. — Прим. пер.
(обратно)61
...несходство во взглядах на католическую эмансипацию. То есть на процесс снятия ограничений, налагавшихся на католиков в преимущественно протестантской Британии, и возвращения им гражданских прав. Прим. пер.
(обратно)62
ОРИГИНАЛЬНЫЙ ТЕКСТ:
A Canonical Buck, Vociferous Bully
A Duellist, Boxer, Gambler & Cully…
A Government Runner of Falsehood a Vendor
Staunch Friend to the Devil, the Pope and Pretender
A Manager’s parasite, the Opera Writer
News paper Editor, Pamphlet Indictor
(обратно)63
Мистер… (многоточие мое. — Пер.) Не сказано, кто; очевидно автор в погоне за колоритом так увлекся, что пропустил имя, скорее всего, другого дуэлянта, то есть в данном случае Бэйт. Прим. пер.
(обратно)64
He называя источника, Ричард Коэн приводит данные, в соответствии с которыми количество зарегистрированных дуэлей в правление Карла II составляет 172 случая, что странным образом в точности совпадает с данными по правлению Георга III. Подозрения в том, что Коэн перепутал статистические выкладки, только усиливаются его утверждением в том, что при Карле II 96 человек получили ранения и 69 погибли. Поскольку это опять-таки в точности количество убитых и раненых по Стейнмецу для периода царствования Георга III. См. Cohen, op. cit, p. 50.
(обратно)65
…предварительный шаг в деле возвращения части населения полноты гражданских прав. Закон от 1679 г. фактически лишал католиков возможности занимать какие-либо должности и посты в Англии. Прим. пер.
(обратно)66
…разрушать олигархическую практику «гнилых местечек». Городов, фактически уже не существовавших, но продолжавших посылать депутатов в парламент. Прим. пер.
(обратно)67
Тут, очевидно, этот поток довольно плоских с современной точки зрения острот сыплется на Пила как на человека молодого, которому было в то время не более 25 лет. Прим. пер.
(обратно)68
…дробью «припудрил» коллегу на охоте в Техасе. Тогда Дик Чейни нечаянно поранил лицо, шею и грудь прокурора Техаса выстрелом из дробовика. Прим. пер.
(обратно)69
«Олд Хикори». Прозвище «Old Hickory» — «Старый орешник» — было дано Эндрю Джексону, вероятно, из-за сходства с крепкой и выносливой древесиной растения, из которой делали хорошую мебель. Прим. пер.
(обратно)70
Сражение под Новым Орлеаном, в котором американские войска генерал-майора Эндрю Джексона одержали победу над британским экспедиционным корпусом генерал-майора сэра Эдуарда Пэкенема, произошло 8 января 1815 г, уже после того, как 24 декабря 1814 г. во фламандском городе Гент (в Нидерландах) был подписан мирный договор, завершивший Англо-американскую войну 1812–1814 гг. Поскольку в ту эпоху доставка сведений из Европы в Америку осуществлялась только морским путем (через Атлантический океан), известие о заключении мира между США и Великобританией достигло театра военных действий лишь 17 февраля 1815 г. Прим. ред.
(обратно)71
На реке Сан-Хасинто (в Техасе) 21 апреля 1836 г, во время так называемой «Техасской революции», около 800 техасцев, возглавляемых генерал-майором Сэмьюэлом У. Хьюстоном, нанесли сокрушительное поражение мексиканским войскам генерала Антонио Лопеса де Санта-Анны (тогдашнего диктатора Мексики), насчитывавшим около 1400 солдат и офицеров. Этот бой продолжался всего 18 минут: мексиканцы потеряли в нем 630 человек убитыми, 208 ранеными и 730 пленными, а техасские добровольцы — только 9 человек убитыми и 26 ранеными (включая генерала Хьюстона, получившего ранение в левую лодыжку). Благодаря победе при Сан-Хасинто самопровозглашенная Техасская республика обеспечила свою независимость от Мексики (по условиям мирного договора, подписанного 14 мая 1836 г. в Веласко, мексиканские вооруженные силы были выведены из Техаса). Прим. ред.
(обратно)72
…и, как говорится, заслужил шпоры. Это образное выражение рыцарской эпохи: так могли говорить о молодом человеке из благородной семьи, удостоившемся за заслуги посвящения в рыцари. Прим. пер.
(обратно)73
Коммодор. Морское звание, равное бригадному генералу в сухопутных войсках. Прим. пер.
(обратно)74
На озере Эри, в заливе Путин, 10 сентября 1813 г. американская эскадра мастер-комманданта Оливера Хазарда Перри, имевшая в своем составе 9 судов (3 брига, 5 шхун и 1 шлюп) с 54 орудиями и 540 человек команды, разбила и принудила к сдаче британскую эскадру коммандера Королевского ВМФ Роберта Хериота Беркли, в которой насчитывалось 6 судов (2 небольших корабля, 2 брига, 1 шхуна и 1 шлюп) с 60 орудиями и 440 человек команды. У американцев боевые потери составили 123 человек (27 убитых и 96 раненых), а у их противников — 134 (41 убитый и 93 раненых). Кроме того, еще 306 британцев сдались в плен неранеными. Прим. ред.
(обратно)75
…буржуа Делакруа в их сюртуках и «дымоходах». «Дымоходами» или «дымовыми трубами» здесь названы цилиндры. Парижских буржуа XIX в, носящих подобные шляпы, нередко изображал на своих картинах знаменитый французский художник Эжен Делакруа (1799–1863). Прим. пер.
(обратно)76
Согласно французскому республиканскому календарю, утвержденному Национальным конвентом 24 ноября 1793 г, летоисчисление начиналось с 1792 г, то есть со времени провозглашения Франции республикой. Каждый год этого календаря состоял из двенадцати месяцев (по 30 дней) и пяти дополнительных дней, причем первым числом первого месяца являлось 1 вандемьера, соответствующее дню осеннего равноденствия (22 сентября). Таким образом, II год Республики охватывал период с 22 сентября 1793 г. по 21 сентября 1794 г. Прим. ред.
(обратно)77
Кирнан считает, кажется, что на дуэли погиб Ренье, что странно, поскольку он командовал французскими войсками в битве при Майде в 1806 г. See Kieman, op. cit, p. 189.
(обратно)78
…до дуэли все-таки дело не дошло. 22 мая 1809 г, во второй день сражения при Асперне-Эсслинге, вражеское ядро раздробило ногу одному из двух рассорившихся французских военачальников, маршалу Жану Ланну, герцогу де Монтебелло. Несмотря на ампутацию пораженной конечности, у раненого началась гангрена, и 31 мая он скончался в австрийской деревне Эберсдорф. Прим. ред.
(обратно)79
В битве при Тулузе 10 апреля 1814 г. англо-испано-португальская армия фельдмаршала Веллингтона (54 тыс. человек) одержала победу над французской Пиренейской армией маршала Сульта (36 тыс. человек), занимавшей оборонительные позиции вокруг города. Применив обходный маневр, Веллингтон сумел обратить в бегство одну из французских дивизий, вследствие чего Сульт был вынужден начать отвод своих войск и на следующий день оставить Тулузу. Однако союзникам пришлось недешево заплатить за свою победу: их боевые потери оказались больше, чем у французов (свыше 4600 солдат и офицеров против 3200). Прим. ред.
(обратно)80
Названия всех трех периодических изданий по порядку упоминания переводятся как «Малая газета», «Газета» и «Утро». Прим. пер.
(обратно)81
…тридцать шесть миллионов подданных, не считая поводов для недовольства. Игра слов, в английском переводе subjects (во французском оригинале, вероятно, sujets) — «подданные», а также «предметы», ну и «поводы» и т.д. и т.п. Прим. пер.
(обратно)82
…так называемый épée — трехгранный клинок, происходивший из военных сфер. Вообще слово épée переводится с французского как меч или шпага и этимологически восходит к древнеримскому мечу позднего периода — spatha. Прим. пер.
(обратно)83
Парижский шарлатан Табарэн (ок. 1584–1633) был известным шутником своего времени. От его фамилии происходит французское слово tabarinade — вышучивание, забавная выходка. Прим. ред.
(обратно)84
…такое понятие, как mensur, или, иначе говоря, студенческая дуэль. Под словом «мензур» или «мензура» — слово женского рода в немецком языке — подразумевается дуэль на клинковом оружии. Прим. пер.
(обратно)85
…поддерживали оба императора, Вильгельм I и Вильгельм II. Формально, однако, в период с1871до1918г. в Германии правили три кайзера, из них Фридрих III занимал трон всего чуть более трех месяцев в 1888 г, между кончиной Вильгельма I и началом царствования Вильгельма II. Прим. пер.
(обратно)86
…в 1913 г. уже 70 процентов. Хотя в предыдущей главе автор приводил иные данные, а именно 52% на тот же год (см. стр. 339). Прим. пер.
(обратно)87
…Burschenschaften и Landesmannschaften. Первый термин — множественное число от Burschenschaft. Это слово можно перевести как «корпорация», но я бы осмелился назвать его «братством своих парней», ибо Bursche по-немецки «парень»; от него пошли известные нам слова «бурса» и «бурсак». Второй термин — множественное число от слова Landesmannschaft, означающего «землячество». Прим. пер.
(обратно)88
…счел нужным нанести превентивный удар и уничтожить обычай на родине в зародыше. Скорее причина в другом. Поскольку на дуэлях гибли немногие ценные кадры, прежде всего из иностранцев, Петр I просто не мог позволить себе терять дефицитных специалистов, которых у него было намного меньше, чем у коллег-государей в центре и на западе Европы, вот он и надеялся, что страх перед казнью остановит горячие головы. Прим. пер.
(обратно)89
Уваров получил легкую рану в плечо. На самом деле в ноябре 1909 г, когда депутат 3-й Государственной думы, лидер фракции «октябристов» Александр Иванович Гучков дрался на дуэли с другим депутатом, графом Алексеем Алексеевичем Уваровым, он еще не был председателем Думы — его избрали на эту должность только в марте 1910 г. Кроме того, он ранил стрелявшего в воздух Уварова не в плечо, а в грудь. Приговоренный петербургским окружным судом за участие в дуэли к четырем неделям тюремного заключения, Гучков в июне 1910 г, после окончания думской сессии, подал в отставку с поста председателя Думы. Позже, отсидев одну неделю в Трубецком бастионе Петропавловской крепости (где по Высочайшему повелению ему сократили срок пребывания), он вернулся к работе в Думе и был снова избран ее председателем. Вторичная отставка А.И. Гучкова с председательской должности последовала в марте 1911 г, однако депутатом 3-й Государственной думы он оставался до 1912 г. Прим. ред.
(обратно)90
На первый взгляд сходства эти не такие уж поразительные и удивительные: «у барьера» проходили многие русские дуэли в то время; пистолеты Лепажа тоже весьма распространенная вещь; ну а насчет снежного фона в России, так в Петербурге, по выражению другого поэта начала XX в, «восемь месяцев зима» — так чему ж тут удивляться. Прим. пер.
(обратно)91
…времени утверждения так называемого «государства всеобщего благосостояния». Речь идет о государстве с развитой и работающей системой социального обеспечения, примерами которого являются западноевропейские страны, США, Канада, Япония и очень немногие другие. Прим. пер.
(обратно)92
Оба дуэлянта имели прямое отношение к искусству балета. Уроженец Киева Серж (Сергей) Лифарь (1905–1986), завершивший в 1956 г. свою карьеру великого танцовщика, работал хореографом и балетмейстером в парижском театре «Опера» (L’Opéra de Paris), а его противник, американский гражданин чилийского происхождения Хорхе де Пьедрабланка де Гуана, 8-й маркиз де Куэвас (1885–1961), был основателем и директором известной балетной труппы, образованной в 1947 г. путем слияния его «Интернационального балета» и «Нового балета Монте-Карло» (которым прежде руководил Серж Лифарь). С 1947 по 1951 г. компания, основанная Куэвасом, носила название «Большой балет Монте-Карло», затем «Большой балет маркиза де Куэваса», и с 1958 г. — «Интернациональный балет маркиза де Куэваса». Прим. ред.
(обратно)93
…«Неделя восьмерок» в Оксфорде. Праздничная неделя по случаю окончания учебного года, когда между студенческими командами происходили традиционные речные гонки на «восьмерках» — байдарках с восемью гребцами. Прим. пер.
(обратно)94
…чада из Бейллиола. Известный колледж Оксфордского университета, основанный в 1263 г. и названный по имени Джона де Бальоля, или Бейллиола (John de Balliol). Прим. пер.
(обратно)95
…южноафриканский стипендиат Родса… Речь идет о студенте, который для учебы в Оксфордском университете был удостоен стипендии, названной в честь сэра Сесила Родса, известного колониального деятеля Викторианской эпохи. Эту стипендию обычно получают выходцы из стран Британского Содружества, главным образом, из бывших африканских колоний Великобритании. Прим. пер.
(обратно)Ссылки на используемую литературу
1
Здесь и далее приводятся только ссылки на цитируемые работы. Никакой пояснительной информации за исключением (в редких случаях) того, что автор пользовался при написании той или иной части теми-то и теми-то работами, нет. Так, большая часть пролога написана им, по собственному признанию, по The Life, Adventures and Eccentricities of the late Lord Camelford, to which is added the Particulars of the Late Fatal Duel… Anon., London, n.d., A.H. Corbie Collection, Katholieke Universiteit Leuven.
(обратно)2
Earl of Ilchester. Chronicles of Holland House, 1820–1900, London (1937), p. 497, and Annual Register, 1804.
(обратно)3
Derek Hudson. Holland House, London (1967), p. 58.
(обратно)4
Charles Moore. A Pull Inquiry into the Subject of Suicide… Two Treatises on Duelling and Gaming, Vol. II, London (1790).
(обратно)5
John Cockbum D.D. The History and Examination of Duels Shewing Their Heinous Nature and the Necessity of Suppressing Them, London (1790), p. 2.
(обратно)6
The Sixteenth Century Italian Duel, by F.R. Bryson, University of Chicago Press (1938), p. xii.
(обратно)7
Edward Gibbon. The History of the Decline and Pall of the Roman Empire, Folio Soc. ed., Vol. IV, London (1986), p. 344.
(обратно)8
Bryson, op. cit., pp. xiii-xv.
(обратно)9
For this account of the early history of the trial by combat, I have drawn upon The Duel in European History, by V.G. Kieman, Oxford University Press (1986), Ch. III, and Robert Baldick, The Duel, London (1965), Ch. 1.
(обратно)10
Eric Jager. The Last Duel, London (2005).
(обратно)11
For this account of the ecclesiastical opposition to the judicial combat, I have again relied heavily on Bryson, op. cit., pp. xv-xvi.
(обратно)12
Baldick, op. cit., p. 14.
(обратно)13
For this summary of the duel of chivalry I have drawn on Baldick, op. cit., Ch. 2, and Kieman, op. cit. Ch. IV.
(обратно)14
Baldick, op. cit., p. 14.
(обратно)15
Priestley J.B. The Prince of Pleasure, London (1969), p. 286.
(обратно)16
Kelly James. That Damn’d Thing Called Honour: Duelling in Ireland, 1570–1860, Cork University Press (1995), Ch. 1.
(обратно)17
Anonymous account, probably c. 1635, private collection.
(обратно)18
For some details see Baldick, op. cit., Ch. 1.
(обратно)19
Holdsworth W.S. A History of the English Law, London (1923), Vol. II, p. 364.
(обратно)20
Baldick, op. cit., Ch. 1 and Kieman, op. cit., p. 204.
(обратно)21
John Taylor Allen. Duelling: An Essay Read in the Theatre at Oxford, June 10,1807, p. 4.
(обратно)22
Bosquett Abraham. A Treatise on Duelling, London (1818),p.91.
(обратно)23
Peltonen Markku. The Duel in Early Modern England: Civility, Politeness and Honour, Cambridge University Press (2003), p. 4.
(обратно)24
Bryson, op. cit.. Appendix IX.
(обратно)25
Bierce Ambrose. The Unabridged Devil s Dictionary, ed. Schutlz and Joshi, University of Georgia P (2002), p. 60.
(обратно)26
Cheltenham Chronicle quoted in The Times, 1 August 1828.
(обратно)27
The Times, 25 November and 3 December 1925.
(обратно)28
Anon. The Vauxhall Affray: Or, the Maccaronies Defeated, London (1773).
(обратно)29
See Mirror diary piece, 29 August 1957; also Daily Mail diary, 14 September 1957. I am grateful to Marcus Scriven for drawing my attention to this gem.
(обратно)30
The Memoirs of Jacques Casanova, tr. Arthur Machen, London and New York (1960), Vol. IV, p. 386.
(обратно)31
Crampton PC. Speech of PC. Crampton, Esq., at the Meeting of the Association for the Suppression of Duelling (1830), p. 4.
(обратно)32
Pierce E. (ed.). The Diaries of Charles Greville, London (2005),pp. 145–146.
(обратно)33
Lord Chesterfield. Miscellaneous Works, 4 vols., London (1779), Vol. II, p. 53.
(обратно)34
Jones Thomas. 'A Sermon upon Duelling \ Cambridge (1792), p. 13.
(обратно)35
Sir Richard Steele. The Court of Honour: or The Laws, Rules, and Ordinances Establish 'dfor the Suppression of Duels in France, London (1720).
(обратно)36
Dick Oliver Lawson (ed.). Aubrey s Brief Lives, London (1960), p. xxii.
(обратно)37
Evelyn, op. cit., p. 285.
(обратно)38
Vemey & Vemey (eds). Memoirs of the Verney Family, 2 vols, London (1904), Vol. II, pp. 314–15. For clarity’s sake, I have modernised some of the more eccentric moments of the orthography.
(обратно)39
Anonymous account (1722), private collection.
(обратно)40
Sharp Granville. A Tract on Duelling, London (1790), p. ix.
(обратно)41
Ibid., p. XV.
(обратно)42
Annual Register, 1788.
(обратно)43
The Times, 11 November 1926.
(обратно)44
Cockbum, op.cit., p. 183.
(обратно)45
Wilson John Lyde. The Code of Honor or. Rules for the Government of Principals and Seconds in Duelling, Charleston (1838), reprinted in Dueling in the Old South, by Jack K. Wlliams, Texas A&M University Press (1980).
(обратно)46
Egremont Correspondence, William Wyndham to his brother, 3 August 1794, Somerset Record Office.
(обратно)47
Kelly, op.cit., p. 135.
(обратно)48
The Times, 3 January 1913.
(обратно)49
The Times, 15 December 1922.
(обратно)50
White Т.Н. The Age of Scandal, Oxford University Press (1986), p.77.
(обратно)51
Latham Robert (ed.), The Shorter Pepys, London (1985), 17 January 1668.
(обратно)52
The Will of Sir Richard Atkins, Centre for Buckinghamshire Studies, Aylesbury.
(обратно)53
The Times, 14 March 1914.
(обратно)54
Robert A. Nye. Honor and the Duel in the Third Republic, Oxford University Press (1993), pp. 187–188.
(обратно)55
Fremantle A. (ed.) The Wynne Diaries, 3 vols, London (1935–1940), Vol. II, pp. 15–16.
(обратно)56
McAleer Kevin. Dueling, Princeton University Press (1994), Ch. II.
(обратно)57
Conrad Joseph. The Duel, in The Complete Short Fiction, ed. S. Hynes, London (1993), p. 69.
(обратно)58
Lewis W.S. &: ors (eds), Horace Walpoles Correspondence, Yale edition (1937–1938), Vol. 17, p. 486, Letter to Sir Horace Mann, 7 July 1742.
(обратно)59
Anonymous account (1787), private collection.
(обратно)60
For this account of the Montgomery-Macnamara duel I have relied principally upon an anonymous account dated 6 April 1803. Private collection.
(обратно)61
Times, 8 April 1840.
(обратно)62
Anonymous account, dated 1776, private collection.
(обратно)63
Anon., A Letter to the Gentlemen of the Army, London (1757), p. 16.
(обратно)64
Baldick, op.cit., p. 36.
(обратно)65
For this description of the challenge in Renaissance Italy I have relied upon Bryson, op. cit., Ch.
(обратно)66
Lytton Edward Bulwer. Peftam, London (1884), pp. 250–251.
(обратно)67
Russell Lord John (ed.). Memoirs, Journal and Correspondence of Thomas Moore, 8 vols, London (1853–1856), Vol. VI p. 7.
(обратно)68
For this account I have relied upon the copy correspondence among the Grey Papers in the National Maritime Museum.
(обратно)69
Colson R. White’s, 1693–1950, p.53.
(обратно)70
Bosquett Abraham. ‘A Treatise on Duelling’, from The Pamphleteer, Vol. XII, London (1818), p. 87.
(обратно)71
Thackeray W.M. Vanity Fair, London (1877 edition), p. 516.
(обратно)72
A late Captain in the Army. General Rules and Instmctions for all Seconds in Duels, Whitehaven (1793), p. 17.
(обратно)73
Annual Register, 1807.
(обратно)74
Bosquett, op. cit., p. 81.
(обратно)75
Ibid., p. 81.
(обратно)76
General Rules and Instructions for all Seconds in Duels, p. 19–20.
(обратно)77
Wilson, op. cit., p. 94.
(обратно)78
Ferreus (ed.) Annuaire de Duel 1880–1889, Paris (1891).
(обратно)79
The Times, 8 March 1924.
(обратно)80
The Times, 14 March 1923.
(обратно)81
Warrant for the arrest of Ambrose Poynter, 14 July 1831, London Metropolitan Archives, MJ/SP/1831/06/008.
(обратно)82
Kelly, op. cit, p. 82.
(обратно)83
Дуэль. Всемирная история
(обратно)84
The Times, 23 August 1920.
(обратно)85
The Times, 20 July 1911..
(обратно)86
Donald D.H. Lincoln, London (1995), p. 91.
(обратно)87
Account of a duel between the Revd. Mr Bate and Mr De Morande, Shropshire Archives, 1037/22/56.
(обратно)88
Douglas William. Duelling Days in the Army, London (1884), pp. 100–101.
(обратно)89
Anonymous account, probably 1780s, private collection.
(обратно)90
The Times, 23 February 1914.
(обратно)91
The Times, 26 February 1914.
(обратно)92
Annual Register, 1807.
(обратно)93
Tavemier Adolphe. L1Art du Duell, Paris (n.d., but probably 1884).
(обратно)94
General Rules and Instructions for all Seconds in Duels, p. 20.
(обратно)95
Anonymous account, dated 1784, private collection.
(обратно)96
Annual Register, 1843.
(обратно)97
Annual Register, 1826.
(обратно)98
Annual Register, 1813.
(обратно)99
Annual Register, 1843.
(обратно)100
Annual Register, 1830.
(обратно)101
General Rules and Instructions for all Seconds in Duels, p. 20.
(обратно)102
Bosquett, op. cit., p. 82.
(обратно)103
The Irish Code of Honor, reprinted in Williams, op. cit., p. 100.
(обратно)104
Spencer Alfred (ed.). The Memoirs of William Hickey, London, Vol. 1, Ch. XIII (1919).
(обратно)105
Times, 8 July 1908.
(обратно)106
M. Fougere. L Art de ne jamais être tué ni blessé en duel sans avoir pris acune leçon d'armes (tr. author), Paris (1828)
(обратно)107
The Times, 8 August 1929.
(обратно)108
Twain Mark. A Tramp Abroad (1880).
(обратно)109
Martin Papers. British Library, Add. MS 41354.
(обратно)110
Chekhov Anton. The Duel, Modern Library Classics edition (2003), p. 72.
(обратно)111
Ibid., p. 80.
(обратно)112
Lermontov Mikhail. A Hero of Our Time, Penguin Classics (2001), pp. 130–132.
(обратно)113
A Traveller. The Art of Duelling, London (1836), pp. 41–42.
(обратно)114
Bulwer Lytton E. op. cit., p. 15.
(обратно)115
Francis B. and Kearney E. (eds). The Francis Letters, London (n.d). Vol. I, pp. 308–311.
(обратно)116
Felling Keith. Warren Hastings, London (1954), pp. 227–228.
(обратно)117
Hinde Wendy. George Canning, London (1973), p. 226.
(обратно)118
Ibid., p. 227.
(обратно)119
Annual Register, 1796.
(обратно)120
The Times, 18 October 1819.
(обратно)121
The Times, 21 October 1828.
(обратно)122
The Times, 8 May 1913.
(обратно)123
The Times, 21 August 1913.
(обратно)124
The Times, 13 June 1914.
(обратно)125
The Irish Code of Honor, reprinted in Williams, op. cit. p. 102.
(обратно)126
Reprinted in Williams, op. cit., p. 95.
(обратно)127
Anonymous account, dated 1788, private collection.
(обратно)128
The Times, 27 October 1923.
(обратно)129
Annual Register, 1826.
(обратно)130
Annual Register, 1827.
(обратно)131
77-e 26 August 1840.
(обратно)132
Annual Register, 1830.
(обратно)133
The Times, 19 April 1912.
(обратно)134
Annual Register, 1828.
(обратно)135
The Times, 28 February 1910.
(обратно)136
Winans Walter. Automatic Pistol Shooting, New York(1915), p.88.
(обратно)137
Anonymous account, dated 1778, private collection.
(обратно)138
Anonymous account, dated 1784, private collection.
(обратно)139
The Times, 21 April 1821.
(обратно)140
Anonymous account, dated 1784, private collection.
(обратно)141
For the account of this duel I have relied upon Douglas, op. cit., p. 98, and an anonymous account, dated Wednesday, 10 September 1783, from a private collection.
(обратно)142
Pushkin Alexander. Eugene Onegin, Penguin Classics (2003), pp. 138–139.
(обратно)143
McAleer, op. cit., p. 59.
(обратно)144
Ibid.
(обратно)145
Casanova. Memoirs. Vol. IV, p. 385–388.
(обратно)146
Anonymous account, dated 1787, private collection.
(обратно)147
Casanova. Memoirs. Vol. IV, p. 388–389.
(обратно)148
The Irish Code of Honor, reprinted in Williams, op. cit. p. 103.
(обратно)149
Steinmetz Andrew. The Romance of Duelling, 1 vols, London (1868), Vol. i, p. 110, p. 59.
(обратно)150
For this account I have relied on Annual Register, 1830.
(обратно)151
The Times, 31 March 1829.
(обратно)152
Annual Register, 1838.
(обратно)153
Nye, op. cit., p. 195.
(обратно)154
Winans, op. cit., pp. 85, 88.
(обратно)155
A Traveller, op. cit., p. 42.
(обратно)156
Revd. A. Dyce (ed.). Recollections of the Table-Talk of Samuel Rogers, London (1887), p. 216.
(обратно)157
McAleer, op. cit., p.53.
(обратно)158
Annual Register, 1816.
(обратно)159
Winans, op. cit., p. 90.
(обратно)160
Steinmetz, op. cit.. Vol. I, p. 108.
(обратно)161
A Traveller, op. cit., p. 45.
(обратно)162
Lewis W.S. & ors (eds). Horace Walpole's Correspondence, Yale edition (1937–3), Vol. 17, p. 173, Letter to Sir Horace Mann, 22 October 1741. Vol. 17.
(обратно)163
Steinmetz, op. cit. Vol. I, p. 92.
(обратно)164
Ibid., p. 33.
(обратно)165
Annual Register, 1790.
(обратно)166
A Traveller, op. cit., pp. 45–46.
(обратно)167
Lord Chesterfield. Miscellaneous Works. 4 vols, London (1779), Vol. II, pp. 266–267.
(обратно)168
The Times, 11 May 1914.
(обратно)169
Gilpin Revd. William. A Dialogue on Duelling, London (1807), p. 227.
(обратно)170
T.C. A Discourse on Duels. Shewing The Sinful Nature & Mischievous Effects of Them… London (1687), p. 65.
(обратно)171
Williams Revd. John. On the Pernicious Vice of Duelling…, Stroud (1807), pp. 24–25 and 28.
(обратно)172
Twain, op. cit., p. 35.
(обратно)173
The Times, 29 December 1925.
(обратно)174
The Reminiscences and Recollections of Captain Gronow, London (1892) (orig. 1860s).
(обратно)175
See Leonie Frieda. Catherine de Medici, London (2003), pp. 2–6.
(обратно)176
See Francois Billacois. The Duel Its Rise and Fall in Early Modem France (tr. Trista Selous), Yale University Press (1990), Ch. 5.
(обратно)177
Ibid., Ch. 6.
(обратно)178
Frieda, op. cit., p. 327.
(обратно)179
See Baldick, op. cit., Ch. 4; also Brioist, Drevillon & Serna, Croiser le Fer (2002), pp. 248–249.
(обратно)180
Brioist & ors., op. cit., p. 251.
(обратно)181
The Laws of Honor, or an Account of the Suppression of Duels in France, printed for Thomas Flesher, London (1685), Preface.
(обратно)182
Peltonen, op. cit., p. 80–81.
(обратно)183
Cohen Richard. By the Sword, London (2002), p. 28.
(обратно)184
Ibid., pp. 28–29.
(обратно)185
Lawrence Stone, The Crisis of the Aristocracy: 1558–1641, OUP (1965), p. 242.
(обратно)186
Ibid., p. 243.
(обратно)187
Peltonen, op. cit., pp. 61–2 and Stone, op. cit., p. 244.
(обратно)188
Peltonen, op. cit., p. 49.
(обратно)189
Saviolo Vincentio. His Practice, London (1595), A.H. Corbie Collection, Kathoheke Universiteit Leuven.
(обратно)190
As You Like It. Act v. Scene 4.
(обратно)191
Hamlet. Act IV. Scene 7.
(обратно)192
Ibid., Act V. Scene 2.
(обратно)193
Stone, op. cit., p. 245.
(обратно)194
Stone, op. cit.. Appendix XV.
(обратно)195
Baldick, op. cit., p. 52.
(обратно)196
Cohen, op. cit., p. 48.
(обратно)197
Kieman, op. cit, Ch. 5, and McAleer, op. cit., p. 18.
(обратно)198
Landale James. Duel, London (2005).
(обратно)199
Billacois, op. cit., pp. 47, 48.
(обратно)200
Billacois, op. cit, Ch. 9. p.83–84
(обратно)201
Kieman, op. cit., Ch. 6.
(обратно)202
Beraudiere Marc de la. Le Combat de Seul à Seul en Camp Clos, Paris (1608).
(обратно)203
Kieman, op. cit., Ch. 5.
(обратно)204
Buisseret David. Henry IV, London (1984), p. 161.
(обратно)205
Stone, op. cit. Appendix XV.
(обратно)206
Stone, op. cit, p. 245.
(обратно)207
Billacois, op. cit., p. 32.
(обратно)208
HMC, 75 Downshire 11, p. 184, letter from Sir Thomas Edmondes to William Trumbull, 13 November 1613.
(обратно)209
HMC, 75 Downshire II, p. 185, letter of Samuel Calvert to William Trumbull, 13 November 1613.
(обратно)210
Carlyle Thomas. Miscellanies (1869 edition), iv, p. 395.
(обратно)211
From letter of Sir Thomas Dutton to the Earl of Salisbury, 17 June 1611, quoted in The Duttons of Dutton, p. 57 (Cheshire and Chester Archives ref X 920 DUT). In the passage of direct quotation I have modernised the spelling.
(обратно)212
Stone, op. cit, p. 247.
(обратно)213
HMC, 29 Portland IX, p. 54.
(обратно)214
HMC, 29 Portland IX, pp. 55–56.
(обратно)215
Ibid.
(обратно)216
HMC, 75 Downshire IV, p. S, letter from J. Thorys to William Trumbull, 7 January 1613.
(обратно)217
Ibid., p. 181, letter from Thomas Floyd to William Trumbull, Paris, 25 August 1613.
(обратно)218
Holdsworth, op. cit.. Vol. v, pp. 199–201.
(обратно)219
Finch-Hatton MSS, EH. 137, Northampton RO, p. 82
(обратно)220
Vemey &Vemey, op. cit. Vol. i, p. 92.
(обратно)221
Sir George Clark. War and Society in the Seventeenth Century, Cambridge University Press (1958), p. 38.
(обратно)222
An Ordinance against Challenges, Duels and all Provocations thereunto (29 June 1654).
(обратно)223
Davies Norman. Europe, Oxford University Press (1996), p. 568.
(обратно)224
Kieman, op. cit., p. 90.
(обратно)225
McAleer, op. cit, p. 19.
(обратно)226
Davies, op. cit., p. 568.
(обратно)227
Bayer G. Baroque Architecture in Germany, Leipzig (1961), Introduction.
(обратно)228
Frevert Ute. Men of Honor: A Social and Cultural History of the Duel (tr. Anthony Williams), London (1995), Ch. 1.
(обратно)229
Frevert op. cit, Ch. 1.
(обратно)230
Davies Norman. The Isles, London (1999), pp. 482–483.
(обратно)231
Kelly, op. cit, pp. 25–26
(обратно)232
Davies, op. cit., p. 590.
(обратно)233
Vemey & Vemey, op. cit.. Vol. I, pp. 413–414.
(обратно)234
Kelly, op. cit, p. 29
(обратно)235
For this account of de Bouteville’s early duelling career I have relied principally upon Pierre de Segar, La Jeunesse du Maréchal du Luxembourg 1628–1668, Fam, (1900) pp. 11–16.
(обратно)236
My account of the duel is compiled from a number of different sources. I have tried to make it as complete and accurate as possible.
(обратно)237
Edit du Roi contre Les Duels et Rencontres, Paris (1651), в переводе автора.
(обратно)238
Cohen op. cit., pp. 76–79.
(обратно)239
Salmon J.H.M. Cardinal de Retz, London (1969), pp. 31–37.
(обратно)240
Bryant Arthur. King Charles 11, London (1931), p. 47.
(обратно)241
Royal Proclamation, 24 November 1658.
(обратно)242
Latham R. (éd.), The Shorter Pepys, London (1985), p.275, 15 May 1663.
(обратно)243
HMC, 75 Downshire I, p. 115–116.
(обратно)244
HMC, 24 Rutland II, p. 103, letter. Peregrine Bertie to Countess of Rutland, February 1685–1686.
(обратно)245
HMC, 75 Downshire I, pp. 115–116, newsletter, 4 February 1685–1686.
(обратно)246
The Shorter Pepys, p. 664,21 July 1666.
(обратно)247
Hobbes Thomas. Leviathan (1651), Pelican edn (1968), pp. 343–344.
(обратно)248
A Proclamation against the Fighting of Duels, 13 August 1660.
(обратно)249
Clark, op. cit, p. 36.
(обратно)250
A Proclamation against Duels, London (1679).
(обратно)251
A Proclamation against fighting of Duels or single Combats, Edinburgh (1674).
(обратно)252
HMC, 29 Portland III, p. 303, letter, Denis de Repas to Robert Harley, December 1666.
(обратно)253
HMC, 25 Le Fleming,?. 52.
(обратно)254
HMC, 29 Portland III, p. 511, letter, E. Hinton to Sir Edward Harley, London, March, 1668.
(обратно)255
The Shorter Pepys, p. 871, 6 February 1668.
(обратно)256
Sir W. Hope. The Comple at Fencing-Master, London (1692).
(обратно)257
T.C., op. cit, p. 35.
(обратно)258
Collier Jeremy. Of Duelling, in Miscellanies: in Five Essays, London (1694), pp. 20–21.
(обратно)259
Steinmetz, op. cit., Vol. i, pp. 221–224.
(обратно)260
Billacois, op. cit., Ch. 14.
(обратно)261
Ibid.
(обратно)262
Flesher, op. cit., and Brioist, op. cit, p. 277.
(обратно)263
Brioist, op. cit, p. 277, trans, author.
(обратно)264
Flesher, op. cit.
(обратно)265
Baldick, op. cit, p. 61.
(обратно)266
Brioist, op. cit., p. 277.
(обратно)267
Sir Richard Steele. The Court of Honour: or The Laws, Rules, and Ordinances Establish ’dfor the Suppression of Duels in France, London (1720).
(обратно)268
Dunlop Ian. Louis XIV, London (1999), p. 127.
(обратно)269
Cohen, op. cit, p. 70.
(обратно)270
The Memoirs of the Duke of Saint-Simon (tr. Bayle St John), New York (1936), Vol. I, part I, pp. 38–39.
(обратно)271
Ibid, p. 161.
(обратно)272
Ibid., p. 221.
(обратно)273
Baldick, op. cit, p. 62
(обратно)274
Brioist, op. cit, p. 245, trans, author.
(обратно)275
Ibid, p. 277.
(обратно)276
For this section on Ireland, I have relied heavily on Kelly, op. cit, Chs 1,2.
(обратно)277
See Kelly, op. cit, pp. 32–3
(обратно)278
Ireland — Lords Justices & Council, Dublin, 1685.
(обратно)279
A Proclamation against Duelling, Dublin, 23 February 1690.
(обратно)280
See Kelly, op. cit, p. 34
(обратно)281
R McLynn, The Jacobites, London (1985), p. 18.
(обратно)282
Kelly, op. cit. Ch. 2. p. 46
(обратно)283
Ibid.
(обратно)284
McLynn, op. cit, p. 18.
(обратно)285
Kelly, op. cit, p. 51
(обратно)286
Kelly, op. cit, pp. 55–56
(обратно)287
Kelly, op. cit.. Table 2.6, p. 82.
(обратно)288
Taylor G.S. (ed.). The Life and Uncommon Adventures of Captain Dudley Bradstreet, London (1928) (orig. Dublin, 1755).
(обратно)289
Uffenbach Z.C. von. London in 1710 (ed.W.H. Quarrel and M. Mare), London (1934), pp. 89–90.
(обратно)290
Anonymous account (1722), private collection.
(обратно)291
Ryder Dudley. Diary 1715–1716 (ed. William Matthews), London (1939), pp. 254–255.
(обратно)292
Ibid, p. 328.
(обратно)293
Celebrated Trials and Remarkable Cases of Criminal Jurisprudence from the Earliest Records to the Year 1825, London (1825), Vol. Ill, p. 371.
(обратно)294
The Case of Capt. John L … k relating to the Killing of Capt. John Dawson, London (1748).
(обратно)295
Clark, op. cit, p. 31.
(обратно)296
von Uffenbach, op. cit, p. 12.
(обратно)297
Ibid.
(обратно)298
Ibid.
(обратно)299
Anonymous account, dated 1722, private collection.
(обратно)300
See Victor Stater. Duke Hamilton is Dead!, New York (1999). The salient facts about Hamilton, Mohun and their duel that follow are drawn from this work and other sources.
(обратно)301
Both of these tracts can be found in the A.H. Corbie Collection in the library of J. Catholieke Universiteit Leuven.
(обратно)302
Chishull Edmund. Against Duelling: A Sermon Preach’d before the Queen (1712).
(обратно)303
Downes Kerry. Sir John Vanburgh, London (1987), p. 414.
(обратно)304
Spectator. No. 9, 10 March 1711, Everyman’s Library edn, London (1945), Vol. I, pp. 29–30.
(обратно)305
Spectator. No. 97, 21 June 1711, Vol. I, pp. 300–303.
(обратно)306
Ibid.
(обратно)307
Sir Richard Steele. The Court of Honour: or The Laws, Rules, and Ordinances Establish’d for the Suppression of Duels in France, London (1720), pp. 94–100.
(обратно)308
Isaac Watts, A Defence Against the Temptation to Self-Murther… Together with Some Reflections on … Duelling, London (1726), pp. 134–135.
(обратно)309
Webster William. A Casuistical Essay on Anger and Forgiveness.., London (1750), p. 72 ff.
(обратно)310
From the A.H. Corbie Collection, Katholieke Universiteit Leuven.
(обратно)311
Clark J.C.D. English Society, 1688–1832, Cambridge University Press (1985), p. 109.
(обратно)312
Ibid, quoting The Gentleman s Library.
(обратно)313
Hibbert Christopher. The Grand Tour, London (1974), p. 15.
(обратно)314
Ibid, quoted p. 24.
(обратно)315
Frederick A. Pottle (ed.). Boswell on the Grand Tour, entry for 14 September 1764, London (1953).
(обратно)316
W.S. Lewis & ors (eds.). Vol. 18, pp. 182–183, letter from Sir Horace Mann, 12 March 1743.
(обратно)317
Frederick A. Pottle (ed.). Boswell in Holland, entry in February 1764, London (1952).
(обратно)318
Carlyle Thomas. The French Revolution, Modern Library edn. New York (.2002), p. 17.
(обратно)319
Baldick, op. cit, pp. 172–173.
(обратно)320
Carlyle, op. cit, pp. 12–13.
(обратно)321
Lucas-Dubreton J. Charles X, Paris (1927), p. 10, в переводе автора.
(обратно)322
Ibid, p. 23, в переводе автора.
(обратно)323
Ibid, p. 24.
(обратно)324
Carlyle, op. cit, p. 29.
(обратно)325
W.S. Lewis & ors (eds),,op. cit. Vol. 7, p. 283, from Paris Journals, December 1765.
(обратно)326
See, for example, Kieman, op. cit, p. 187.
(обратно)327
W.S. Lewis & ors (eds), op. cit. Vol. 38, p. 506, letter from Lord Hertford, 9 February 1765.
(обратно)328
Ibid, Vol. 5, p. 175, letter from Mme de Defford, 27 January 1772.
(обратно)329
Brioist, op. cit, p. 322.
(обратно)330
Ibid, Ch. 7.
(обратно)331
Pearson Roger. Voltaire Almighty, London (2005), p. 402.
(обратно)332
This account is drawn from Pearson, op. cit, pp. 65–66.
(обратно)333
Discours. The Hague (1751), A.H. Corbie Collection, Katholieke Universiteit Leuven.
(обратно)334
HMC, 39 Hodgkin, p. 352.
(обратно)335
Cohen, op. cit, p. 87.
(обратно)336
Steinmetz, op. cit, pp. 282 and 280.
(обратно)337
Cohen, op. cit, p. 93.
(обратно)338
Annual Register, 1769.
(обратно)339
Carlyle, op, cit, p. 549.
(обратно)340
Oxford Dictionary of Quotations, OUP (1979).
(обратно)341
Leigh Ashton (ed.). Letters and Memoirs of the Prince de Ligne, London (1927), pp. 149–150.
(обратно)342
Ibid, p. 139.
(обратно)343
Annual Register, 1772.
(обратно)344
Annual Register, 1777.
(обратно)345
Baldick, op. cit, p. 171–172.
(обратно)346
McAleer, op. cit., pp. 19–20.
(обратно)347
Giles MacDonogh. Frederick the Great, London (1999), pp. 21–23.
(обратно)348
Frevert, op. cit., Ch. 2.
(обратно)349
Pollnitz K.L. von. The Amorous Adventures of Augustus of Saxony, reprinted edn, London (1929).
(обратно)350
Ibid., Ch.2.
(обратно)351
Ibid., Chs. 11 and 5.
(обратно)352
Casanova. Memoirs, Vol. V, pp. 586–7.
(обратно)353
Ibid., p. 587.
(обратно)354
Ibid., p. 590–591.
(обратно)355
Hilton Brown (ed.). The Sahibs, London (1948), p. 1947.
(обратно)356
Spear T.G.P. The Nabobs, Oxford University Press (1932), p. 8
(обратно)357
Lawrence James, Raj: The Making and Unmaking of British India, London (1997), p. 166, quoting Colburns United Service Magazine (1844), Pt. Ill, p. 237.
(обратно)358
Hilton Brown, op. cit., p. 147.
(обратно)359
Douglas, op. cit., p. 21.
(обратно)360
Minutes of Evidence taken before the Select Committee of the House of Commons on the Affairs of the East-India Company, London (1833), Vol. V, p. 165.
(обратно)361
Proceedings of a European General Court Martial, n.d.
(обратно)362
Douglas, op. cit., p. 17.
(обратно)363
See Lord Monson and G. Leveson Gower (eds), Memoirs of George Elers, London (1903), p. 172. Some details also taken from an anonymous account, dated 1828, in a private collection.
(обратно)364
Williamson Thomas. The East India Vade-Mecum, London (1810), Vol. II, p. 208.
(обратно)365
Barr Andrew. Drink, London (1995), p. 47.
(обратно)366
James, op. cit., p. 166.
(обратно)367
The Memoirs of George Elers, pp. 81–89.
(обратно)368
Weitzman Sophia. Warren Hastings and Philip Francis, Manchester (1929), p. xxix.
(обратно)369
Forrest G.W. (ed.). Selections from Letters, Despatches and Other State Papers of the Government of India 1772–1785, Calcutta (1890), pp. 711–712.
(обратно)370
Ibid.
(обратно)371
Sir Penderel Moon. Warren Hastings and British India, London (1947), pp. 247–248.
(обратно)372
The Case of Stephen Dods on the Bombay Establishment in the Service of the Hon. East India Company, London (n.d.).
(обратно)373
Captain John Blanlcett, quoted in N.A.M. Rodger, The Command of the Ocean, London (2004), p. 436.
(обратно)374
Williamson, op. cit., Vol. I, p. 73.
(обратно)375
Annual Register, 1775.
(обратно)376
The Times, 21 September 1819.
(обратно)377
The Times, 17 August 1827.
(обратно)378
The Times, 7 March 1828.
(обратно)379
Annual Register, 1775.
(обратно)380
The Times, 17 May 1819.
(обратно)381
Sabine Lorenzo. Notes on Duels and Duelling Alphabetically arranged with a Preliminary Historical Essay, Boston (1859), p. 11.
(обратно)382
Baldick, op. cit, p. 115.
(обратно)383
Ibid.
(обратно)384
Gamble Thomas. Savannah Duels and Duellists, 1733–1877, Savannah, Georgia (1923), Ch. 2.
(обратно)385
I am grateful to Thomas Wilkins for this information.
(обратно)386
Gamble, op. cit, p. 46.
(обратно)387
Annual Register, Mil.
(обратно)388
Idzerda S. J. (ed.), Lafayette in the Age of the American Revolution: Selected Letters and Papers, 1775–1790, Cornell University Press (1979), Vol. II, pp. 182n and 188–189.
(обратно)389
Hugh A. Halliday. Murder Among Gentlemen, Toronto (1999), pp. 8–12.
(обратно)390
Hugh A. Halliday. Murder Among Gentlemen, Toronto (1999), pp. 8–12.
(обратно)391
Ibid, pp. 12–15.
(обратно)392
Ibid, pp. 9 and 23.
(обратно)393
Alexander C. Flich (ed.). The Papers of Sir William Johnson, Albany (1928), Vol. VI, pp. 753–755.
(обратно)394
Douglas, op. cit, pp. vii-viii.
(обратно)395
Newspaper cutting, dated 1773, private collection.
(обратно)396
Henry Digby Beste. Personal and Literary Memorials, London (1829), p. 277.
(обратно)397
Newspaper cutting, dated 1764, private collection.
(обратно)398
W.S. Lewis & ors (eds),op. cit. Vol. 18, pp. 191–192, letter to Sir Horace Mann, 14 March 1743. Woolterton was Walpole’s uncle’s house in Norfolk.
(обратно)399
Howell T.B. (ed.), A Complete Collection of State Trials, London (1812), Vol. XIX, pp. 1229–1230.
(обратно)400
For this account of the development of duelling pistols I have relied largely on Duelling Pistols and Some of the Affairs Tltey Settled, by John A. Atkinson, London (1964).
(обратно)401
Thackeray, op. cit, p. 278.
(обратно)402
Ibid, p. 332.
(обратно)403
Ehrman John. The Younger Pitt: The Consuming Struggle, London (1996), p. 128.
(обратно)404
Ellis Joseph J. Founding Brothers, London (2002), p. 24.
(обратно)405
Lewis W.S. Sf ors (eds), op. cit. Vol. 25, p. 37.
(обратно)406
Foreman Amanda. Georgiana, Duchess of Devonshire, London (1998), p. 42.
(обратно)407
Greville Diaries, p. 152, 25 May 1836.
(обратно)408
This account of the Heaton Park imbroglio and the Bentinck-Osbaldeston duel draws on Infamous Occasions, by John Welcome, London (1980), Ch. 2; Squire Osbaldeston, by E.D. Cuming, London (1926); and Lord Paramount of the Turf by Michael Seth-Smith, London (1971).
(обратно)409
White Т.Н. The Age of Scandal, Oxford University Press (1986), pp. 32–35 (orig. London, 1950).
(обратно)410
Douglas, op. cit, p. 41.
(обратно)411
Barr, op. cit, p. 84.
(обратно)412
William Hague. William Pitt the Younger, London (2004), pp. 220–221.
(обратно)413
White, op. cit, p. 75.
(обратно)414
White, op. cit., p. 66.
(обратно)415
Lewis W.S. & ors (eds),op. cit., Vol. 38, p. 503.
(обратно)416
Ibid., Vol. 23, p. 256.
(обратно)417
Douglas, op. cit., pp. 14–15.
(обратно)418
Ibid., p. 16.
(обратно)419
Douglas, op. cit., p. 150.
(обратно)420
Carola Oman, Nelson, London (1947), p. 286.
(обратно)421
Annual Register, 1799.
(обратно)422
Fremantle Papers, Buckinghamshire RO.
(обратно)423
Martin Papers, British Library, Add. MS 41354.
(обратно)424
Ibid.
(обратно)425
Lewis W.S. & ors (eds), op. cit.. Vol. 22, pp. 183–184, letter to Sir Horace Mann, 17 November 1763.
(обратно)426
Uglow Jenny. Hogarth: A Life and a World, London (1997), p. 686.
(обратно)427
W.S. Lewis & ors (eds), op. cit. Vol. 33, p. 144, letter to Lady Ossory, 2 December 1779.
(обратно)428
Douglas, op. cit., pp. 65–67.
(обратно)429
Lewis W.S. & ors (eds), op. cit.. Vol. 29, pp. 13–14.
(обратно)430
Annual Register, 1780
(обратно)431
C.T. d’Eyncourt to his father, 19 June 1831, Lines. RO: 2 T d’E H/92 No. 21.
(обратно)432
C.T. d’Eyncourt to his father, 21 June 1831, Lines. RO: 2 T d’E H/92 No. 22.
(обратно)433
Hague, op. cit., p. 427.
(обратно)434
Ehrman, op. cit., p. 128.
(обратно)435
Earl Stanhope, Life of the Rt. Hon. William Pitt, London (1862). Vol. Ill, p. xiv.
(обратно)436
Hinde Wendy, George Canning, London (1973), p. 227.
(обратно)437
The Times, 14 October 1809.
(обратно)438
Aspinall A. (ed.). The Later Correspondence of George III, Cambridge University Press (1970), Vol. V, p.368.
(обратно)439
Marchioness of Londonderry, Robert Stewart, Viscount Castlereagh, London (1904), p. 42.
(обратно)440
Longford Elizabeth. Wellington: Pillar of State, London (1972), p. 186.
(обратно)441
Copy of letter from Winchelsea to Falmouth, 20 March 1829, from uncatalogued Finch-Hatton Papers in Northamptonshire Record Office.
(обратно)442
Longford, op. cit., p. 188.
(обратно)443
Pearce E. (ed.). The Diaries of Charles Greville, London (2005), p. 27.
(обратно)444
Longford, op. cit., p. 189.
(обратно)445
Times, 23 March 1829.
(обратно)446
Ibid.
(обратно)447
Sir Herbert Maxwell (ed.). The Creevy Papers, London (1904), Vol. II, p. 200.
(обратно)448
Longford, op. cit., p. 190.
(обратно)449
Steinmetz, op. cit., Vol. I, p. 325
(обратно)450
Drawn from two anonymous accounts, one 1782 and one undated, from a private collection, and from Steinmetz, op. cit., Vol. 11, pp. 28–29.
(обратно)451
Anonymous account, dated 1784, private collection.
(обратно)452
Anonymous account, dated 1783, private collection.
(обратно)453
The Times, 23 June 1828.
(обратно)454
Veren J.A. Alumni Cantabrigiensis, Part II, Vol. II, Cambridge University Press (1944).
(обратно)455
Anonymous account, dated 1783, private collection.
(обратно)456
From A Baite for the Devil (1779), quoted in the ODNB, Vol. 17, p. 72.
(обратно)457
Letter to The Times, 11 February 1937.
(обратно)458
Shropshire RO, ref.: 1037/22/56.
(обратно)459
Kieman, op. cit., Ch. VI.
(обратно)460
Steinmetz, op. cit, pp. 58–59.
(обратно)461
The Recollections of Captain Gronow, London (1892), Vol. I, p. 52 (orig. 1860s).
(обратно)462
Michaelis-Jena R. (tr. and ed.), ‘A Lady Travels’: Journeys in England and Scotland from the Diaries of Johanna Schopenhauer, London (1988), p. 191.
(обратно)463
Howells, op. cit. Vol. XIX, p. 1184.
(обратно)464
Annual Register, 19,30.
(обратно)465
Report of the Trial of David Landale, Esq., Before the Circuit Court of Justiciary, At Perth, on Friday, 22nd September, 1826. See also Landale, op. cit, pp. 236–238.
(обратно)466
Douglas, op. cit, p. 175.
(обратно)467
Steinmetz, op. cit. Vol. I, p. 38.
(обратно)468
Shatp, op. cit, p. iii.
(обратно)469
Sir William Blackstone. The Commentaries on the Laws of England (ed. R.M. Kerr), London (1876), Vol. IV, p. 381.
(обратно)470
The Trial of Capt Edward Clarke, Commander of H.M.S. Canter bury/or the Murder of Capt. Thomas Innes, Commander of H.M.S. Warwick in a Duel in Hyde Park, 12 March 1749, London (1750).
(обратно)471
Steinmetz, op. cit.. Vol. I, p. 45.
(обратно)472
Douglas, op. cit, pp. 6–10.
(обратно)473
Aspinall, op. cit. Vol. I, p. 418.
(обратно)474
Ibid, p. 229.
(обратно)475
Kelly op. cit, p. 233
(обратно)476
Aspinall, op. cit.. Vol. V, p. 113.
(обратно)477
Hill and Powell (eds). Boswell’s Life of Johnson, Oxford University Press (1934), Vol. II, p. 226.
(обратно)478
Ibid, Vol. IV, p. 211.
(обратно)479
Layard Charles Peter. A Practical Essay on Duelling, Cambridge (1775), and Samuel Hayes, Duelling: A Poem, Cambridge (1775).
(обратно)480
Brougham MSS, UCL Special Collections, Brougham HB/34247, letter. Lord Auckland to Henry Brougham, 25 March 1829.
(обратно)481
Ibid., HB/38138, letter, LJR to Hemy Brougham, 25 March 1829.
(обратно)482
Ibid., HB/10459, letter, Thomas Spring-Rice to Brougham, 1 October 1827.
(обратно)483
Annual Register, 1842.
(обратно)484
Woodham-Smith Cecil. The Reason Why, London (1953), pp. 12–14.
(обратно)485
Ibid, pp. 93–94.
(обратно)486
Marquess of Anglesey. One-Leg, London (1961), p. 316.
(обратно)487
Titus. A Plan to Abolish Duelling, London (1844), p. 47.
(обратно)488
Ibid.
(обратно)489
Ibid. p. 37.
(обратно)490
Revd. Edward Berry, Essays, Reading (1806).
(обратно)491
Lord George Grenville. An Essay on Duelling, Oxford (1807), pp. 14 and 15.
(обратно)492
Ibid, pp. 25–26.
(обратно)493
Senex Observator. Calm Reflections submitted to the Advocates for Duelling, Colchester (1810).
(обратно)494
Bluett J.C. Duelling and the Law of Honour examined and condemned, London (1836).
(обратно)495
Dunlop John. Anti-Duelling: or a Plan for the Abrogation of Duelling, London (1843).
(обратно)496
Revd. Peter Chalmers, Two Discourses on the Sin, Danger, and Remedy of Duelling, Edinburgh (1822), pp. 11–12.
(обратно)497
Crampton, op. cit, p. 3.
(обратно)498
Titus, op. cit.
(обратно)499
Donna T. Andrew. ‘The Code of Honour and its critics: the opposition to duelling in England: 1700–1850, in Social History, Vol. V, № 3, p. 427.
(обратно)500
The Times, 11 February 1841.
(обратно)501
For this period of Cardigan’s career, see Woodham-Smith, op. cit. Ch. IV.
(обратно)502
Woodham-Smith, op. cit, p. 64.
(обратно)503
The Times, 15 February 1841.
(обратно)504
The Times, 31 March 1841.
(обратно)505
The Times, 11 February 1841.
(обратно)506
The Times, 17 February 1841.
(обратно)507
Kieman, op. cit, p. 216.
(обратно)508
Steinmetz, op. cit.. Vol. II, p. 365.
(обратно)509
Report of the Association for the Discouragement of Duelling, London, 1844, A.H. Corbie Collection, KU Leuven.
(обратно)510
Annual Register, 1844.
(обратно)511
Steinmetz, op. cit. Vol. II, p. 369.
(обратно)512
Kieman, op. cit, p. 218.
(обратно)513
Glasgow Archives T-SK 29/6/91–3, letter, A. Hayward to Sir William Stirling-Maxwell (19 December 1852).
(обратно)514
Welcome John. Cheating at Cards: The Cases in Court, London (1963), p. 17, and for the de Ros affair generally.
(обратно)515
Ibid.
(обратно)516
Giles St Aubyn, Edward VII, Prince and King, London (1979), p. 166.
(обратно)517
W Teignmouth Shore (ed.). The Baccarat Case: Gordon-Cumming v. Wilson & Ors, London (1932), p. 3.
(обратно)518
For this account of duelling in Ireland I have drawn on Chs 3, 4, Kelly op. cit.
(обратно)519
Kelly, op. cit. pp. 100–112.
(обратно)520
Kelly, op. cit, tables on p. 81.
(обратно)521
Kelly, op. cit, tables on p. 118 ff.
(обратно)522
Kelly, op. cit, tables on pp. 213–214.
(обратно)523
Jack K. Williams, op. cit, p. 100.
(обратно)524
Kelly, op. cit, p. 149
(обратно)525
Somerville-Large Peter. Irish Eccentrics, Dublin (1990) (orig. 1975).
(обратно)526
Douglas, op. cit, pp. 120–1211.
(обратно)527
Spencer, op. cit. Vol. I, p. 287.
(обратно)528
Somerville-Large, op. cit, pp. 161–162.
(обратно)529
Ibid.
(обратно)530
Kelly, op. cit, p. 157.
(обратно)531
Ibid, p. 157.
(обратно)532
Somerville-Large, op. cit, pp. 168–169.
(обратно)533
Dublin Evening News (17 June 1786), quoted in Kelly, op. cit, p. 157.
(обратно)534
Lewis W.S. & ors (eds), op. cit. Vol. 20, p. 289, letter to Sir Horace Mann, 22 November 1751.
(обратно)535
Norman Davies. The Isles, London (1999), p. 725.
(обратно)536
NormanGash. Peel, London (1976), p. 33.
(обратно)537
Baldick, op. cit, pp. 102–103.
(обратно)538
Fitzpatrick W.J. (ed.). The Correspondence of Daniel O’Connell, London (1888), Vol. I, pp. 31–33.
(обратно)539
Baldick, op. cit, p. 103.
(обратно)540
Ibid.
(обратно)541
The Diaries of Charles Greville, p. 145.
(обратно)542
Ibid, p. 146.
(обратно)543
Samuel Rogers, op. cit, pp. 216–217.
(обратно)544
Blake Robert. Disraeli, New York (1967), pp. 124–125.
(обратно)545
Ibid, p. 125.
(обратно)546
Ibid, p. 126.
(обратно)547
Russell, op. cit, Vol. VI p. 346.
(обратно)548
Fitzpatrick, op. cit. Vol. II, pp. 47–48.
(обратно)549
The Times, 28 February 1816.
(обратно)550
The Times, 18 July 1829.
(обратно)551
Anonymous account, dated 1827, private collection.
(обратно)552
Fitzpatrick, op. cit. Vol. I, p. 48.
(обратно)553
Annual Register, 1779.
(обратно)554
Interesting Trial: Trial of Rowan Cashel, Gent, Cork (1816), A.H. Corbie Collection, Katholieke Universiteit Leuven.
(обратно)555
See Douglas, op. cit, pp. 158–69 and Kelly, op. cit, pp. 210–211
(обратно)556
Kelly, op. cit, p. 162.
(обратно)557
Kelly, op. cit, p. 233.
(обратно)558
Ibid.
(обратно)559
Annual Register, 1815.
(обратно)560
Lewis W.S. & ors (eds), op. cit.. Last Journals, i, p. 269.
(обратно)561
Odell William Butler, Essay on Duelling, Cork (1814),
(обратно)562
Davies Revd. John. An Essay on Duelling, Dublin (1815).
(обратно)563
Bardin Revd. Charles. On Duelling, a sermon, Dublin (1822).
(обратно)564
A Christian Patriot. Some Short & Useful Reflections upon Duelling, Dublin (1823), pp. 16–17.
(обратно)565
Ibid., p. 21.
(обратно)566
Ibid., pp. 38–39.
(обратно)567
Speeches of the Hon. Samuel Prentiss, Washington (1838).
(обратно)568
Hussey Jeannett. The Code Duello in America, Washington (1980), p. 5.
(обратно)569
Steward Dick. Duels and the Roots of Violence in Missouri, University of Missouri Press (2000), p. 12.
(обратно)570
Ibid., p. 5.
(обратно)571
Ellis, op. cit., p. 20.1 am grateful to Andrew Newell for drawing this essay to my attention and, indeed, for giving me the book in which it appears.
(обратно)572
Ibid., pp. 27–31.
(обратно)573
Ibid., p. 26.
(обратно)574
Daily Telegraph (13 July 2004).
(обратно)575
Ellis, op. cit, p. 39.
(обратно)576
Philanthropos. A Letter to Aaron Burr …on the Barbarous Origin, Criminal Nature and the Balejul Effects of Duels, New York (1804).
(обратно)577
Dwight Timothy (President of Yale). A Sermon Preached in the College Chapel at New Haven, Hartford (1805).
(обратно)578
The Code Duello in America, p. 14.
(обратно)579
Ibid.
(обратно)580
Ibid., p. 9.
(обратно)581
For this account of Lincoln’s near-duel I have relied on Lincoln by D.H. Donald, London (1995), pp. 91 ff
(обратно)582
The Code Duello in America, p. 17.
(обратно)583
Williams, op. cit., pp. 16–17.
(обратно)584
Steward, op. cit., p. 78.
(обратно)585
Code Duello in America, pp. 28–29.
(обратно)586
Steinmetz, op. cit., p. 298.
(обратно)587
Baldick, op. cit., pp. 125–6.
(обратно)588
Wyatt-Brown Bertram. Southern Honor: Ethics and Behavior in the Old South, Oxford University Press (1982), p. 167.
(обратно)589
Steward, op. cit., p. 42.
(обратно)590
Steward, op. cit., pp. 20–36.
(обратно)591
This account is drawn from Steward, op. cit., pp. 63–73.
(обратно)592
Mahan A.T. Sea Power in its Relations to the War of 1812, London (n.d.). Vol. II, p. 134.
(обратно)593
Forester C.S. The Age of Fighting Sail, London (1968) (orig. 1957), p. 128.
(обратно)594
For an account of the action between the Chesapeake and the Shannon see Henry Adams, The War of 1812 (1999 edn), New York, pp. 140–147.
(обратно)595
Ibid, p. 140.
(обратно)596
Ibid, p. 141.
(обратно)597
Forester, op. cit, p. 84.
(обратно)598
AH quoted in Code Duello in America, pp. 23–25.
(обратно)599
Ibid, p. 21–22.
(обратно)600
The Times, 29 April 1829.
(обратно)601
The Code Duello in America, p. 21.
(обратно)602
Adams, op. cit, p. 35.
(обратно)603
Steward, op. cit, pp. 194–195.
(обратно)604
Williams, op. cit, pp. 28–29.
(обратно)605
Ibid, pp. 31–33.
(обратно)606
Annual Register, 1S23.
(обратно)607
Anonymous account, dated 1828, private collection.
(обратно)608
Annual Register, 1830.
(обратно)609
Anonymous account, dated 1800, private collection.
(обратно)610
Annual Register, 1S03.
(обратно)611
Sabine, op. cit, p. 11.
(обратно)612
Ibid.
(обратно)613
Williams, op. cit, p. 67.
(обратно)614
Steward, op. cit, p. 124.
(обратно)615
Williams, op. cit, p. 67.
(обратно)616
Revd. Lyman Beecher, The Remedy for Duelling, Boston (1838), p. 4.
(обратно)617
Ibid, pp. 4 and 5.
(обратно)618
Annual Register, 1838.
(обратно)619
Sabine, op. cit, p. 12.
(обратно)620
M.A.H. Niles, The Sin of Duelling: A Sermon, Newburyport, Mass. (1838), p. 18.
(обратно)621
Revd. WW. Patton, Patton on Duelling (n.d.).
(обратно)622
Sabine, op. cit, p. 11.
(обратно)623
Williams, op. cit, pp. 67–68.
(обратно)624
Steward, op. cit, pp. 39–40.
(обратно)625
Baldick, op. cit, pp. 135–136.
(обратно)626
Williams, op. cit, p. 81.
(обратно)627
Gamble, op. cit, Ch. XVIII.
(обратно)628
Williams, op. cit, p. 82.
(обратно)629
Charles Summerfield, Duellists and Duelling in the South-West, New York (1847), Preface.
(обратно)630
Ibid.
(обратно)631
Ibid, p. 12.
(обратно)632
Ibid, pp. 21–23.
(обратно)633
GFCDA, Expose d'un Plan pour arrêter les duels, Paris (1790), в переводе автора.
(обратно)634
Ibid.
(обратно)635
Kieman, op. cit., p. 187.
(обратно)636
Carlyle, op. cit, pp. 342–343.
(обратно)637
Ibid.
(обратно)638
Ibid, p. 344.
(обратно)639
The Examiner, 18 February 1827, in Bentham MSS, UCL Special Collections.
(обратно)640
Macdonnell A.G. Napoleon and His Marshals, London (1950), p. 36.
(обратно)641
Macdonnell, op. cit, passim.
(обратно)642
Conrad Joseph. The Duel, in The Complete Short Fiction (ed. S. Hynes), London (1993), p. 69.
(обратно)643
Ibid.
(обратно)644
Ibid, p. 126.
(обратно)645
Ibid, p. 127.
(обратно)646
The Autobiography of William Jerdan, London (1852), Vol. I, p. 183.
(обратно)647
Gronow, op. cit. Vol. I, pp. 104–106.
(обратно)648
Steinmetz, op. cit. Vol. II, pp. 80–85.
(обратно)649
Nye, op. cit, p. 145.
(обратно)650
Ibid.
(обратно)651
Macdonnell, op. cit, pp. bc-x.
(обратно)652
Gibson Ralph. The French Nobility in the Nineteenth Century, in Elites in France: Origins, Reproduction and Power, ed. Howarth & Cemy, London (1981), pp. 41–45.
(обратно)653
Zeldin Theodore. France: 1848–1945, Vol. II, Oxford University Press (1977), p. 878.
(обратно)654
Ibid, p. 901.
(обратно)655
Weber Eugen. France: Fin de siècle. Harvard University Press (1986), pp. 218–220.
(обратно)656
Zeldin, op. cit. Vol. I, p. 402.
(обратно)657
Weber, op. cit, p. 218.
(обратно)658
Nye, op. cit, p. 133.
(обратно)659
Ibid, p. 134.
(обратно)660
Ibid.
(обратно)661
Ibid, p. 135.
(обратно)662
Ibid.
(обратно)663
Zeldin, op. cit. Vol. I, p. 570.
(обратно)664
Ibid, p. 587.
(обратно)665
Weber, op. cit, p. 27.
(обратно)666
Zeldin, op. cit. Vol. II, p. 494.
(обратно)667
Zeldin, op. cit. Vol. II, pp. 499–502.
(обратно)668
Nye, op. cit, p. 210.
(обратно)669
Cohen, op. cit, p. 184.
(обратно)670
Nye, op. cit, pp. 160 ff.
(обратно)671
Weber, op. cit, p. 106.
(обратно)672
Nye, op. cit, p. 137.
(обратно)673
Ibid, p. 185.
(обратно)674
The Times, 20,22 and 27 July 1911.
(обратно)675
Nye, op cit. Ch. 8.
(обратно)676
All these are in the A.H. Corbie Collection, Katholieke Universiteit Leuven.
(обратно)677
Davenport-Hines Richard. A Night at the Majestic, London (2005), p. 146.1 am grateful to Mr Davenport-Hines for allowing me to read and quote from his book at the proof stage.
(обратно)678
Zeldin, op. cit, Vol. I, p. 757.
(обратно)679
McAleer, op. cit, p. 75.
(обратно)680
Annual Register, 1849, p. 163.
(обратно)681
Das Kleine Journal, quoted in McAleer, op. cit., p. 75.
(обратно)682
McAleer, op. cit, p. 86.
(обратно)683
Ibid, pp. 86–87.
(обратно)684
Ibid, pp. 88–90.
(обратно)685
Ibid, p. 91,
(обратно)686
Hull Isabel V. The Entourage of Kaiser Wilhelm II, 1888–1918, Cambridge University Press (1982), p. 199.
(обратно)687
Frevert, op. cit, pp. 64–65.
(обратно)688
Ibid, p. 65.
(обратно)689
The Times, 25 April 1912.
(обратно)690
Frevert, op, cit, pp. 38–39.
(обратно)691
Frevert, op, cit, p. 70.
(обратно)692
McAleer, op. cit, p. 103.
(обратно)693
Frevert, op, cit, p.71.
(обратно)694
Frevert, op. cit, p. 234.
(обратно)695
McAleer, op. cit, p. 76.
(обратно)696
Ibid, p. 43.
(обратно)697
Ibid, p. 69.
(обратно)698
McAleer, op. cit, p. 121.
(обратно)699
Sir Lees Knowles. A Day with Corps-Students in Germany, London (1913); Jerome K. Jerome. Three Men on the Bummel, London (1900) (Penguin edn, 1983), Ch. 13; Marie Twain. A Tramp Abroad (Modem Library Paperback edn, 2003), Chs. V, VI and VII. I have not inserted specific references for each allusion or quotation.
(обратно)700
McAleer, op. cit, p. 151.
(обратно)701
McAleer, op. cit, p. 143.
(обратно)702
Wehler U.-H. The German Empire, 1871–1918 (tr. K. Traynor), Dover, NH (1985), p. 126.
(обратно)703
McAleer, op. cit, p. 149.
(обратно)704
Ibid, p. 128.
(обратно)705
Both in A.M. Corbie Collection, Katholieke Universiteit Leuven.
(обратно)706
Fontane Theodor. Effie Briest (tr. Morrison and Chambers), London (1995), p. 177 (orig. 1895).
(обратно)707
Reyfman Irina (Ирина Рейфман). Ritualized Violence, Russian Style («Ритуализованная агрессия. Дуэль в русской культуре и литературе»), Stanford University Press (1999), p. 8.
(обратно)708
Следующие исторические зарисовки по дуэлям в России в значительной мере, но не исключительно основаны на книге Ирины Рейфман. Вступление и глава 2.
(обратно)709
Reyfman, op. cit, p. 8.
(обратно)710
The Times, 8 and 10 July 1908.
(обратно)711
The Times, 19 May 1910.
(обратно)712
Reyfman, op. cit, pp. 160–163.
(обратно)713
Binyon T.J. Pushkin, London (2002), p. 517.
(обратно)714
Details from Binyon, op. cit, pp. 520–9 and 621–630.
(обратно)715
Laurence Kelly, Lermontov: Tragedy in the Caucasus, London (1977), p. 166.
(обратно)716
Ibid., p. 167.
(обратно)717
Ibid., pp. 177–179.
(обратно)718
Kelly, op. cit, p. 121.
(обратно)719
Ibid., p. 141.
(обратно)720
Turgenev Ivan. Fathers and Sons (Oxford World’s Classics edn 1991), p. 149.
(обратно)721
Tolstoy Leo. War and Peace (Penguin edn 1982), pp. 368–369.
(обратно)722
The Times, 13 June 1914.
(обратно)723
The Times, 23 March 1914.
(обратно)724
The Times, 3 and 9 January 1913.
(обратно)725
The Times, 28 May 1908.
(обратно)726
The Times, 30 January and 19 March 1909.
(обратно)727
In A.H. Corbie Collection, Katholieke Universiteit Leuven.
(обратно)728
Davies, Eur, p. 1328.
(обратно)729
Breittmayer Georges. Après Guerre Août 1914; Code de L’Honneur et Duel, Paris (1918), p. 13, в переводе автора.
(обратно)730
Ibid., p. 93, в переводе автора.
(обратно)731
The Times, 24 and 26 September 1921.
(обратно)732
The Times, 1 October 1921.
(обратно)733
The Times, 6 January 1922.
(обратно)734
The Times, 5 January 1921.
(обратно)735
The Times, 3 February 1922.
(обратно)736
Frevert, op. cit., p. 235.
(обратно)737
The Times, 20 July 1929.
(обратно)738
Frevert, op. cit, pp. 202–203.
(обратно)739
Ibid.
(обратно)740
The Times, 20 June 1923.
(обратно)741
The Times, 27 November 1930.
(обратно)742
The Times, 7 April 1933.
(обратно)743
The Times, 8 My 1936.
(обратно)744
The Times, 25 October 1937.
(обратно)745
Frevert, op. cit., p. 225.
(обратно)746
Gelli Jacopo. Statistica del Duello, Milan (1892).
(обратно)747
Smith Denis Mack. Mussolini, London (1983), p. 132.
(обратно)748
Ettore G. Questioni d’onore, Milan (1928), A.H. Corbie Collection, Katholieke Universiteit Leuven.
(обратно)749
The Times, 13 October 1921.
(обратно)750
The Times, 28 October 1921.
(обратно)751
The Times, 27 October 1930.
(обратно)752
The Times, 20 January 1920.
(обратно)753
The Times, 15 December 1922.
(обратно)754
The Times, 23 August 1920.
(обратно)755
Renviel Carlos de. El Medico en los duelos, Buenos Aires (1918), A.H. Corbie Collection, Katholieke Universiteit Leuven.
(обратно)756
The Times, 26 July 1935.
(обратно)757
The Times, 8 July 1935.
(обратно)758
The Times, 26 January 1934.
(обратно)759
The Times, 20 February 1935.
(обратно)760
The Times, 3 April 1934.
(обратно)761
The Times, 19 May 1938.
(обратно)762
The Times, 21 May 1938.
(обратно)763
The Times, 31 March 1958
(обратно)764
The Times, 19 October 1954.
(обратно)765
The Times, 7 November 1958.
(обратно)766
The Times, 31 March. 1959.
(обратно)767
The Times, 6 July 1959.
(обратно)768
The Times, 26 March 1970.
(обратно)769
Quoted from article by Chris Sladden in Christ Church Magazine (2004), p. 3.
(обратно)770
The Times, 29 May 1954.
(обратно)771
In an interview with the author (January 2006).
(обратно)772
The Times, 13 June 1958.
(обратно)773
In an interview with the author (November 2005).
(обратно)
Комментарии к книге «Дуэль. Всемирная история», Ричард Хоптон
Всего 0 комментариев