«Геополитические проекты Г. А. Потемкина»

Геополитические проекты Г. А. Потемкина (fb2) - Геополитические проекты Г. А. Потемкина 1275K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Ольга Игоревна Елисеева

Елисеева, Ольга Игоревна Геополитические проекты Г. А. Потемкина (Монография) РАН Ин-т рос. Истории Москва, 2000

ISBN 5- 8055-0045-0

Введение

Вторая половина XVIII в. в истории русской политической мысли ознаменовалась появлением крупных государственных проектов, связывавших выгоды отдельных политических союзов, дипломатических и военных акций с естественным географическим положением России, ее границами, этно-культурными соседствами и постоянными интересами. Эти проекты принадлежали перу ближайшего сподвижника императрицы Екатерины II князя Григория Александровича Потемкина-Таврического, который в течении 17 лет, с 1774 по 1791 год, разделял власть со своей августейшей покровительницей.

1. Роль Потемкина в политической жизни России при Екатерине II

Положение Потемкина в системе управления Российской империи того времени определялось не столько его официальными должностями (президент Военной коллегии, наместник присоединенных территорий Новороссии и Тавриды, генерал-фельдмаршал), сколько особенностями личных взаимоотношений с императрицей, при которых Екатерина II посчитала возможным передать в руки князя часть своих властных полномочий.

Перечисление чинов и орденов Григория Александровича на 1776 г., с которого начинается наше повествование, занимает полстраницы. Князь Священной Римской империи, генерал-аншеф, вице-президент (с 1783 г. президент) Военной коллегии, командующий легкой конницы и иррегулярных войск (казачества), генерал-адъютант, наместник Астраханской, Новороссийской и Азовской (с 1783 г. Екатеринославской и Таврической) губерний, действительный камергер, кавалер российских орденов св. Апостола Андрея, св. Георгия Большого Креста, св. Александра Невского; прусского Черного Орла; шведского Серафима; датского Слона; польских Белого Орла, св. Станислава. Все эти титулы и награды были лишь внешним (и подчеркнем - далеко не полным) выражением реальной роли Потемкина в правительстве Екатерины П. Являясь ее ближайшим сотрудником и другом, он фактически выполнял функции второго после императрицы лица в государстве, руководившего военной, внешнеполитической, а на юге и административно-хозяйственной сферами.

Потемкин родился в 1739 г. (по другим данным в 1737 или 1742 гг.) в семье смоленского дворянина и происходил из старинной фамилии, пустившей корни в России и Польше. В пятилетнем возрасте он был отправлен в Москву, где воспитывался в доме своего двоюродного дяди и крестного Г. М. Кисловского - президента Камер-коллегии. Получил хорошее образование сначала в частном пансионе Литке в Немецкой слободе, а затем в только что открытой благородной гимназии при Московском Университете.

Первая волна студентов этого учебного заведения напоминала по числу будущих знаменитостей пушкинский Лицей. Однокашниками Потемкина во французском классе гимназии были драматург и дипломат Д. И. Фонвизин, просветитель Н. И. Новиков, поэты В. П. Петров и И. Ф. Богданович, архитекторы В. И. Баженов и И. Е. Старов. Поначалу Потемкин показал блестящие успехи. После первого года он получил золотую медаль и в числе 12 лучших учеников был отвезен куратором Университета И. И. Шуваловым в Петербург для представления императрице Елизавете Петровне. Однако вскоре после возвращения в Москву студент оказался отчислен из Alma mater, no официальной версии, «за леность и нехожение в классы», а по рассказам товарищей, за колкий стихотворный памфлет на немецкую профессуру.

К этому времени будущий светлейший князь знал уже несколько языков: немецкий, французский, латынь, древнегреческий (последний не преподавался в университете, и Потемкин выучил его самостоятельно), польский и старославянский. Он все больше погружался в изучение богословских дисциплин, проводя время в богатых библиотеках Греческого и Заиконоспасского монастырей в Москве. Его влекло не военное, а духовное поприще, но судьба распорядилась иначе. Потеряв отсрочку, дававшуюся недорослям до окончания обучения в университете, Потемкин был вынужден отправиться в полк. [4] Переворот 1762 г. Григорий Александрович встретил в чине вахмистра Конной гвардии и адъютанта принца Георга Голштингского - дяди императора Петра III и шефа Конногвардейского полка. Эта должность сделала Потемкина весьма ценным лицом для заговорщиков. Принц не говорил по-русски, а большинство солдат и даже офицеров в тот момент почти не владели ни немецким, ни французским языками. Таким образом, расторопный адъютант выполнял еще и роль переводчика. Имея Потемкина на своей стороне, заговорщики могли свободно действовать среди конногвардейцев, а их командир оставался бы слеп и глух к происходящему. Молодой человек принял деятельное участие в подготовке заговора и состоял у императрицы Екатерины Алексеевны, как тогда говорили, «в секрете», то есть входил в узкий круг посвященных лиц.

Среди в целом малообразованных гвардейцев Потемкин выделялся умом, начитанностью и хорошими манерами. Юноша сразу обратил на себя внимание Екатерины II, и она приблизила его к себе. За участие в перевороте императрица пожаловала Григория Александровича камергером ко двору, званием подпоручика в Конногвардейском полку, 10 тыс. рублей и 400 душами крестьян. В качестве особой милости Потемкин был отправлен курьером в Стокгольм к русскому послу графу И. А. Остерману с известием о вступлении на престол новой государыни.

Знание религиозных вопросов, а также связи в кругах высших церковных иерархов, заложенные Потемкиным еще в Москве, когда его духовным отцом и другом был митрополит Амвросий Зертис-Каменский, заставили Екатерину II в 1763 г. направить молодого камергера для работы в Синод. Императрица собственноручно составила для своего протеже инструкцию, из которой видно, что в должности помощника обер-прокурора он должен был способствовать подготовке секуляризации церковных земель. Во время работы Уложенной комиссии 1767 г. Григорий Александрович исполнял обязанности попечителя депутатов-инородцев и лиц неправославного исповедания. Именно тогда Потемкин познакомился с проблемами нерусских окраин империи и приобрел навык общения с их представителями.

После начала первой русско-турецкой войны (1768-1774 гг.) Потемкин отправился в действующую армию «волонтиром», т. е. добровольцем, командовал кавалерийским отрядом, действовавшим в авангарде, и вскоре был произведен в генерал-майоры. Отличился в сражениях под Хотином, при Фокшанах, Браилове, Ларге и Кагуле, принимал деятельное участие в занятии Измаила, разбил турок у реки Олты, взял множество вражеских судов и сжег город Цебры. «Кавалерия наша до сего времени не действовала с такою стройностью и мужеством, как… под командою… генерал-майора Потемкина» {1}, - писал императрице командующий русскими войсками А. М. Голицын. Еще более лестны были отзывы о Григории Александровиче нового командующего П. А. Румянцева, который вскоре стал покровительствовать молодому генералу. «Не зная, что есть быть побуждаему на дело, он сам искал от доброй своей воли везде употребиться… Он во всех местах, где мы ведем войну, с примечаниями обращался и в состоянии подать объяснения относительно до нашего положения» {2}, - сообщал фельдмаршал Екатерине II, отправляя Потемкина в 1770 г. с поручениями в Петербург. Именно придворная партия Румянцева оказала на первых порах поддержку Григорию Александровичу при его продвижении на пост фаворита.

Случай Потемкина приходится на 1774-1776 гг. Короткий, но бурный роман с Екатериной запечатлен в уникальном эпистолярном комплексе личных записок императрицы и ее возлюбленного, имеющем большое культурно-историческое значение для изучения придворного быта, русского языка и некоторых политических реалий того времени. Есть сведения (о которых мы будем подробнее говорить при разборе историографии), что в конце 1774 г. Екатерина тайно венчалась с Потемкиным в Петербурге, в церкви Самсония на Выборгской стороне. Морганатический брак с императрицей создавал для Григория Александровича особое положение в негласной иерархии при дворе: даже после окончания фавора Потемкин не покинул, подобно другим случайным, большой политики, а остался среди вельмож первой величины и вскоре снова добился исключительной власти. С другой стороны, этот же тайный брак создавал и тяжелую психологическую ситуацию во взаимоотношениях между супругами: будучи мужем, Григорий Александрович для сохранения секретности должен был внешне играть роль фаворита. Для человека гордого, независимого и в тоже время глубоко религиозного, каким был Потемкин, это оказалось нелегко.

За время фавора ему удалось помочь Екатерине II справиться с серьезным политическим кризисом, охватившим Россию в начале 70-х гг. XVIII в. Продолжалась первая русско-турецкая война, началось восстание Пугачева, при дворе сторонники великого князя Павла Петровича все [5] громче заявляли о его правах на престол. Потемкин деятельно способствовал заключению скорейшего мира с Турцией, подписанного в 1774 г. в Кючук-Кайнарджи. Организовал спешную переброску армии в районы, охваченные крестьянской войной, где вместо инвалидных команд, подобных гарнизону Белогорской крепости из «Капитанской дочке» А. С. Пушкина, появились регулярные войска. Наконец, именно Григорий Александрович, тогда еще очень молодой политик, сумел обыграть в придворных интригах Н. И. Панина и предотвратить ряд заговоров в пользу цесаревича Павла. Не даром Екатерина в одной из записок признавала, что обязана Потемкину властью {3}.

Однако сосредоточение в руках у Потемкина столь серьезных полномочий вызвало единодушный протест у придворных группировок Паниных и Орловых, потребовавших замены фаворита. Опасаясь за жизнь возлюбленного и не желая потерять его для себя как сотрудника, Екатерина II вынуждена была согласиться. К этому времени назрел и разрыв сердечных отношений между ними. Ревность и подозрительность Потемкина доставляли императрице много горя, в свою очередь Григорий Александрович терзался из-за ветрености государыни. Все еще любя друг друга и очень страдая, Екатерина и Потемкин расстались, бывший фаворит уехал на инспекцию крепостей в Новгородской губернии, из которой он, по общему мнению придворных, не должен был вернуться.

Но Григорий Александрович вернулся. Признав переход поста фаворита к следующему избраннику Екатерины - П. В. Завадовскому, Потемкин принялся за создание собственной придворной партии. Именно с возвращения в Петербург в 1776 г. и дебюта в роли главы новой группировки начинается биография князя как большого политика, фактически управлявшего Россией в последующие 15 лет.

Благодаря т. н. «русской» партии (в отличие от «прусской» партии, поддерживавшей наследника престола) Потемкину удалось оттеснить от руководства страной пропрусски настроенные круги государственных деятелей во главе с вице-канцлером Н. И. Паниным. Князь противопоставил панинским идеям «Северного аккорда» - союза России, Пруссии, Швеции, Дании и Польши при ведущей роли Берлинского двора - планы продвижения России на юг, обладания северным побережьем Черного моря, установления доминирования над Дунайскими княжествами и Северным Кавказом. Эти изменения позволили Российской империи отказаться от роли государства-сателлита, входящего в чужой альянс, и впервые со времен Петра Великого выступить в роли блокового центра.

Для реализации названных целей Российская империя вступает в подготовленный Потемкиным союз с Австрией, также продвигавшейся на юг, оттесняя Оттоманскую Порту с завоеванных ею земель. В сложнейших условиях общеевропейского кризиса Потемкину удалось вывести Россию победительницей из войны на два фронта (с Турцией и Швецией) в 1787-1791 гг. и тяжелого противостояния с коалицией европейских держав, т. н. «лигой». В нее входили Англия, Пруссия, Швеция, Турция и Польша. «Лига» сложилась в условиях крушения старых традиционных блоков в годы Французской революции и пыталась погасить свои внутренние противоречия за счет раздела земель Российской империи.

Общая характеристика проектов Потемкина

В своей деятельности Потемкин руководствовался идеями, выдвинутыми им в крупных проектах, носивших яркую геополитическую направленность. Таковы его записки «О Крыме», «О Польше», «О Швеции» и примыкавшие к ним документы официального характера. Эти материалы до сих пор не подвергались ни источниковедческому, ни общеисторическому исследованию. Между тем, именно в них сосредоточены главные идеи, ставшие ведущими во внешней политике второй половины екатерининского царствования и, в конечном счете, заложившие основы для дальнейшей геополитики Российской империи в данных регионах.

В силу высокого официального положения Потемкина и особенностей его личных взаимоотношений с императрицей, проекты светлейшего князя отличаются, с одной стороны, высоким уровнем секретности, с другой - предельной откровенностью в определении целей внешней политики России и методов их осуществления. Не даром главные инициативные документы из этих проектов находятся среди переписки Екатерины и Потемкина. По форме они чрезвычайно близки к эпистолярному наследию императрицы и светлейшего князя, а сами [6] корреспонденты называли их «записками». Документы же, рассказывающие о дальнейшем процессе разработки и приведении в исполнение проектов, сохранились среди материалов военного ведомства, Коллегии иностранных дел, Кабинета Екатерины II, канцелярии Потемкина.

От политических проектов, созданных предшественниками и современниками Потемкина (А. П. Бестужевым-Рюминым, П. И. Шуваловым, Н. И. Паниным) проекты светлейшего князя отличаются рассмотрением затронутых в них вопросов с точки зрения интересов России, обусловленных именно ее географическим положением. В них затрагиваются вопросы об особенностях государственных границ России, само положение которых диктует правительству серьезные мероприятия в области национальной политики; о принципах стабильности и нестабильности отдельных участков этих границ; о необходимости строительства армии в соответствии с реальными условиями защиты протяженных рубежей огромной страны, где чередуются различные климатические условия, ландшафты местности, влияющие на условия боя, и обусловливающие особенности соотношения родов войск, обучения и обмундирования солдат в различных регионах от Причерноморских степей до болот Белоруссии, скал и фьордов Балтийского побережья. Особо рассматриваются вопросы о взаимоотношениях государственной власти с различными народами, населяющими империю: какие из них и на каких условиях (привилегиях и службах) могут быть привлечены к общему процессу строительства и охраны государства, а их правящие слои войти в состав российского дворянства на равных правах (славянские и кочевые народы, немцы, грузины и др.), а какие путем получения некоторых льгот удерживаются в положении внешней лояльности к России, но не должны привлекаться к службе из-за их ненадежности в силу прошлой исторической судьбы (финны, коренное население прибалтийских губерний, в отличие от немецкого дворянства, крымские татары). Подробно разбираются вопросы о выгодности и невыгодности различных внешних союзов для России.

Расширение границ империи и включение в нее новых народов ставилось Потемкиным в прямую зависимость от их этнических, культурных и религиозных особенностей присоединяемых территорий. Для Потемкина было характерно понимание особенностей русской экспансии как экспансии молодого народа, только еще намечающего общие границы, в которых будет протекать его историческая судьба. Во-первых, эту экспансию осуществлял этнически незамкнутый народ, способный к широкому включению в себя других народностей. Во-вторых, русская экспансия проводилась по земле, а не по морю, как у большинства европейских народов, колонисты не видели ясной границы, отделяющим населенные ими земли от территории, с которой они пришли, и воспринимали вновь присоединенные земли как продолжение единой родины. Наконец, в-третьих, культурно-религиозная особенность русской экспансии состояла в том, что все православные единоверцы воспринимались как некая единая духовная общность, породненная свыше, которая смотрит на Россию как на свою покровительницу и освободительницу от ига иноверцев. Огромная православная империя и ее подданные ощущали право на помощь единоверцам и постепенное включение их в состав единого государства. Кроме того, продвижение на новые земли осуществлялось народом, чья культура сложилась под основным влиянием новозаветной традиции, не позволявшей, в отличие от ветхозаветной, уничтожать на присоединенных землях «все дышащее». Эти черты в отдельности присущи экспансионизму различных народов: римлян времен поздней империи (продвижение главным образом по земле, а не по морю), викингов (этническая не замкнутость), испанцев (новозаветная традиция) - однако в сочетании друг с другом они создали совершенно уникальное явление, характерное только для России.

Проекты Потемкина в кругу внешнеполитических планов его современников

Прежде чем непосредственно приступить к разбору документов светлейшего князя, мы считаем важным рассмотреть проекты Потемкина в кругу внешнеполитических планов его современников. Именно в годы правления Екатерины II впервые были высказаны идеи, заложившие основы дальнейших внешнеполитических теорий, столь ярко повлиявших на историческую судьбу России в XIX - XX вв.

Так, в первую половину царствования Екатерины, когда во внешней политике России почти безраздельно господствовала, так называемая «прусская» партия, возглавляемая [7] первоприсутствующим, т. е. фактическим руководителем, Коллегии иностранных дел и воспитателем наследника престола графом Никитой Ивановичем Паниным, идея неизбежного сближения между Россией и Пруссией, столь часто и драматично оживавшая на протяжении XIX и XX вв., получила свое наиболее раннее теоретическое обоснование. Уже в 1764 г., всего через пару лет после переворота 28 июня 1762 г., Панин, использовал проект русского посла в Дании Н. А. Корфа об основах русско-датского альянса против Швеции для создания своего, более масштабного документа. Творчески переработав предложения Корфа, Панин вносит в альянс еще одного союзника - Пруссию и еще одну контролируемую сторону - Польшу, а затем выступает перед императрицей с широко известной впоследствии концепцией «Северного аккорда» - т. е. союза России, Пруссии и Дании, как держав «активных», призванных контролировать Северную и Центральную Европу, подчиняя своей воле державы «пассивные», в частности Польшу и Швецию {4}.

Этот проект Панина-Корфа уже нес в себе зерна традиционных для сторонников русско-германского альянса рассуждений о Пруссии как о «естественном союзнике» России в Центральной Европе, о «непротиворечивости» интересов двух государств и необходимости стран с «активной» внешнеполитической линией разделять сферы влияния над странами «пассивными», погруженными во внутренние неурядицы, умело подогреваемые извне.

Этот проект не получил реального воплощения, хотя вынужденная для России в начале царствования Екатерины II близость с берлинским двором, которую много лет спустя, уже в годы второй русско-турецкой войны (1787-1791 гг.), императрица в письме Г. А. Потемкину назовет «прусским гнетом», продолжалась до начала 80-х гг. Она была расторгнута только после подрыва «русской» партией светлейшего князя влияния «прусской» группировки.

Сразу оговоримся, понятия «прусская» и «русская» партии заимствованы историографией из донесений иностранных дипломатов при петербургском дворе {5}. Эти названия не употреблялись самими сторонниками данных группировок. В обе партии входило много, как русских вельмож, офицеров и чиновников, так и иностранцев на русской службе. Сторонники «русской» партии базировали свои взгляды на идеях канцлера Андрея Ивановича Остермана, высказанных еще в 30 - начале 40-х гг. XVIII в. Остеман считал, что империи следует держаться своих собственных, «особенных» интересов, не подпадая под влияние какого-либо иностранного двора {6}. Многочисленная и, по удачному выражению английского посла сэра Джеймса Гарриса, «привыкшая властвовать» «прусская» партия, напротив, была убеждена, что Петербург недостаточно силен, чтоб самостоятельно действовать на международной арене, и добьется успеха только в союзе с Берлином.

Высказанные Н. И. Паниным идеи о необходимости прочного альянса с Пруссией были повторены его учеником великим князем Павлом Петровичем в 1773 г., уже в новых политических условиях. Начало 70-х гг. - канун совершеннолетия наследника престола и время, последовавшее за женитьбой цесаревича в 1773 г. на принцессе Вильгельмине Гессен-Дармштадтской (в православном крещении Наталье Алексеевне) - отмечено множеством сообщений иностранных дипломатов, аккредитованных при русском дворе, о старании представителей «прусской» партии и лично Панина вынудить императрицу либо передать власть сыну, либо согласиться на «сорегенство» с ним {7}.

В этой обстановке в 1774 г. молодой великий князь без каких бы то ни было намеков со стороны августейшей матери отважился подать ей пространную записку с размышлениями о политическом положении России «Рассуждение о государстве вообще, относительно числа войск, потребных для защиты оного, и касательно обороны всех пределов». В ней через призму рассмотрения чисто военных вопросов Павел старался показать несостоятельность, на его взгляд, внешнеполитического курса России того времени, т. е. первой русско-турецкой войны и вообще попыток решить вопрос взаимоотношений с Турцией и Крымом военным путем {8}. Великий князь вновь, как 9 лет назад Панин, говорил о неизбежной близости интересов Петербурга и Берлина в Европе и на Балтике, от себя он добавлял рассуждения о необходимости жестко регламентировать все стороны жизни страны на прусский манер, перестроить войска по образцу «лучшей армии мира» - армии Фридриха Великого. Записка была подана как раз тогда, когда сама императрица работала над «Учреждением о губерниях», обнародованном в следующем, 1775 г., и ясно рисует отношение Павла к внешней и внутренней политике матери.

В названном проекте заметно сильное влияние идей Панина. К его составлению привлекались секретари Никиты Ивановича - Д. И. Фонвизин и П. И. Бакунин, т. е. как раз те лица, которые вместе с [8] Паниным трудились над конституционным актом, долженствовавшим ознаменовать вступление Павла на престол, а затем оказались участниками заговора 1773 г в пользу цесаревича {9}. Можно сказать, что рукой Павла Петровича во внешнеполитической части проекта водил Панин, но ученик шел дальше своего учителя, предлагая не просто установить «сердечное согласие» и дружбу с берлинским двором, а полностью изменить жизнь России по прусскому образцу. При этом молодой Павел не замечал никаких препятствий для осуществления своих идей ни в культуре, ни в принципиальной разнице географического и военного положения двух стран.

Следует, впрочем, отметить одно существенное различие между планами «ученика» и «учителя». Если в вопросах развития внешней политики России они совпадали, то внутренняя политика государства виделась Панину и великому князю по-разному. Даже за два дня до своей смерти в марте 1783 г. Никита Иванович продолжал убеждать будущего императора установить после восшествия на престол конституционную монархию {10}. Умение великого князя не сказать в таких случаях ни «да», ни «нет», порождало у сторонников Павла Петровича много иллюзий на счет будущей конституционной реформы. Однако наиболее ранний из самостоятельно составленных им проектов выдержан в гораздо более самовластном духе, чем «Учреждения о губерниях» Екатерины II, носившие яркую тенденцию централизма и укрепления государственного аппарата.

«Рассуждение…», а также написанное в близкое время «Мнение о государственном казенном правлении и производстве дел по свойству их рассмотрения и распоряжения его зависящих», где цесаревич предлагал отказаться от выборности дворянских судий в нижних земских судах, отменить генерал-губернаторов, как лиц, мешающих осуществлению принципа единоначалия во взаимоотношениях между императорам и губернаторами, подрывают образ молодого Павла как либерала и конституционалиста. Но вернемся к области внешней политики.

Сам факт подачи «Рассуждения…» свидетельствовал об уверенности сторонников «прусской» партии в силе своих позиций. Однако их чаяниям на скорую замену царствующей особы на русском престоле не суждено было сбыться. После раскрытия заговора в пользу Павла осенью 1773 г. Екатерина II вызвала с фронта своего старого друга генерал-майора Потемкина, который до войны много работал под ее руководством, и ввела его в фавор {11}.

Борьба за независимый, свободный от диктата Пруссии курс, подталкивала Россию к сближению с Австрией, также стремившейся к разделу европейских земель Оттоманской Порты, как и Россия. Союз двух держав был заключен весной 1781 г. в необычной форме обмена письмами между императрицей Екатериной II и императором Священной Римской империи Иосифом П. За альянс с «цесарцами» выступала плеяда молодых политиков, в первую очередь Потемкин и Александр Андреевич Безбородко. Потемкин видел в сближении с Австрией временную меру и считал, что постоянным принципом русской политики в Центральной Европе должно быть поддержание равновесия сил между немецкими государствами и создание препятствий для усиления одного из них {12}. В отличие от светлейшего князя, Безбородко и влиявшие на него П. В. Завадовский и А. Р. Воронцов считали Австрию постоянным союзником России. Они согласились принять от Иосифа II крупные денежные субсидии и составили при дворе весьма влиятельную проавстрийскую партию, известную в мемуарной литературе и дипломатической переписке под названием «социетет».

Политический вес этого круга вельмож уже в 1780 г., после свидания Екатерины II и Иосифа II в Могилеве, был достаточен для того, чтоб Безбородко мог подать императрице составленный им в сентябре «Мемориал по делам политическим», проектировавший условия союзного договора с Австрией и предусматривавший последующее расчленение Турции {13}. Этот документ привлекал к себе внимание исследователей, куда меньше, чем знаменитый «Греческий проект». Однако он уже содержал идеи, позднее развитые в письме Екатерины II Иосифу II 10 (21) сентября 1782 г., считающемся изложением «Греческого проекта». Уместно было бы задаться вопросом, насколько воронцовская партия вообще причастна к написанию черновика данного документа? Мы постараемся осветить обстоятельства возникновения названного письма ниже, когда будем подробно разбирать проект Потемкина «О Крыме».

Непосредственным поводом для составления письма послужил встревоженный запрос австрийского посла в Петербурге графа Людвига Кобенцеля о событиях в Крыму весной 1782 г., где началось восстание против хана Шагин-Гирея, ставленника России. Безбородко посоветовал императрице напрямую обсудить с Иосифом II «Соглашение о приобретениях» за счет Порты, буде она нарушит пункты Кючук-Кайнарджийского мира. Екатерина II поручила ему составить черновой [9] текст послания, которое и следует считать протографом «Греческого проекта», официально так никогда и не оформленного в виде отдельного документа. Входившее в текст письма «Соглашение о приобретениях» предусматривало: полное изгнание турок из Европы, восстановление Греческой империи, корона которой предназначалась внуку императрицы Константину Павловичу, образование из Молдавии и Валахии буферного государства Дакии, приобретение Россией Очакова с областью и островов в Архипелаге Адриатического моря, а Австрией - практически всей западной части Балканского полуострова {14}.

Вопрос о соотношении неосуществленного «Греческого проекта» и успешно реализованного плана присоединения Крыма весьма сложен и многогранен. Во-первых, до сих пор до конца не выяснено авторство «Греческого проекта». Хотя его инициативные документы написаны рукой Безбородко, изучение бытования идеи захвата Константинополя в русском обществе того времени, а также черновиков данного проекта показывает, что план был составлен Александром Андреевичем в ответ на запрос императрицы и по ее прямому указанию.

Во- вторых, трудно сказать, чем на самом деле являлась Записка Потемкина «О Крыме»: альтернативным документом, который перечеркивал «Греческий проект» Безбородко; тайным планом, который русская сторона старалась осуществить под прикрытием «Греческого проекта»; или первым шагом на пути реализации грандиозных планов воссоздания Греческой империи?

Один из путей решения этого вопроса - обращение к исторической традиции, результатами которой явились оба проекта. На первый взгляд, они реализовывают одну и туже линию русской внешней политики - активное продвижение на юг, на земли, подвластные Турецкой империи. Однако цели этого продвижения различны. В «Греческом проекте» - это обладание Константинополем и вместе с ним контроль над черноморскими проливами. В Записке «О Крыме» - это уничтожение Крымского ханства - векового врага России, установление стабильной границы по морю, предотвращение постоянного оттока рабочих рук с южных земель империи вследствие набегов крымских татар, уводивших громадные полоны пленных на средиземноморские рынки Оттоманской порты.

Изучение истории возникновения идеи захвата Константинополя позволяет сказать, что впервые четко она была высказана еще Петром I, перед Азовскими походами 1695-1696 гг. Молодой царь не ставил перед собой подобной цели, но в связи с чтением летописных текстов о походе Олега на Царь град в 911 г. высказывался о необходимости для России изгнать турок из Европы {15}. Затем суждение Петра повторяли фельдмаршал Б. Х. Миних, А. И. Остерман, а сама Екатерина II не раз использовала идею захвата Константинополя как тему для конфиденциальной беседы со своим союзником австрийским императором Иосифом II и переписки с ним. Таким образом, «Греческий проект» как бы венчал петровское направление русской внешней политики на юге.

Что касается Записки «О Крыме», то ее идеи восходят к другим, более ранним документам, в частности к требованиям правительства царевны Софьи Алексеевны времен неудачных походов в Крым князя В. В. Голицына 1687-1689 гг. Тогда русская стороны предъявляла к Турции в отношении Крыма как раз те претензии, которые смогла реализовать только через сто лет: возвращение Крыма России, выезд из него татарского населения, освобождение русских пленных без выкупа, передача России крепостей Очакова в устье Днепра и Азова в устье Дона {16}.

Необходимо признать, что два проекта: «Греческий» и «Крымский» - были выдвинуты разными политическими партиями, действовавшими при русском дворе. Проекты ставили перед Россией совершенно разные цели. «Греческий» нацеливал страну на решение грандиозной задачи полного изгнания турок из Европы силами двух союзных государств с возможным привлечением Франции и Англии и раздела владений Оттоманской Порты. Записка «О Крыме» предусматривала присоединение полуострова к империи и уничтожение ханства силами одной России. Именно этот проект и был впоследствии успешно реализован.

Таким образом можно сказать, что Потемкин фактически подменил один проект другим, сузив грандиозные цели первоначального документа до размеров реально осуществимой силами одной России внешнеполитической акции. По мысли светлейшего князя, уничтожение Крымского ханства клало конец длительной борьбе России с осколками Золотой орды.

Однако сам по себе выход империи к берегам Черного моря и обладание Крымом неизбежно ставили перед ней те вопросы, ответы на которые и содержались в «Греческом проекте». В переписке императрицы и светлейшего князя проблема о прохождении черноморских проливов [10] поднималась не раз. К возможности ее решения через воссоздание «империи Константиновой» оба корреспондента относились серьезно. Это был перспективный план, рассчитанный на долгий срок, трудную дипломатическую работу, возможные военные столкновения, но вполне осуществимый при благоприятных внешнеполитических условиях, например, при создании общей европейской коалиции для изгнания турок из Европы и раздела их земель.

В качестве конкретных официальных документов, а не обмена мнений в эпистолярном диалоге, Потемкин выдвигал и разрабатывал проекты сугубо прагматичного характера, решавшие насущные вопросы внешней политики России того времени, осуществимые силами только самой империи и, что очень важно, имевшие глубокую историческую традицию. Таковы его т. н. записки «О Крыме» 1782 г., «О Польше» 1788, 1790, 1791 гг., а также о Швеции 1789 и 1791 гг., и примыкающие к ним многочисленные документы делопроизводственного характера. Ниже мы подробно будем характеризовать эти материалы и обстоятельства их возникновения.

Смерть Потемкина в октябре 1791 г. прервала осуществление многих его планов. Реализацией целого ряда выдвинутых им проектов правительство Екатерины II занималось в последние годы царствования, в изменившихся политических условиях, руками людей, не всегда четко понимавших основные идеи светлейшего князя и подгонявших его предложения под новую международную ситуацию.

В кругу заметных внешнеполитических проектов конца екатерининской эпохи следует назвать «Персидский проект» последнего фаворита императрицы П. А. Зубова, поданный им государыне в 1796 г. во время войны с Персией из-за нападения на Грузию Астерабадского хана. Успешные действия русских войск, которыми руководил брат временщика В. А. Зубов, взятие Дербента и Баку, позволили Российской империи расширить территориальные приобретения в Закавказье и получить, как предлагал Зубов, господство над западным побережьем Каспийского моря {17}. Смерть императрицы положила конец военным операциям, однако сама идея продвижения империи в Закавказье имела большое будущее и постепенно осуществлялась при внуке Екатерины II - Александре I в течение первой четверти XIX в.

Важно отметить, что вопрос о принадлежности проекта собственно перу Платона Зубова вызывает сомнения. Последний статс-секретарь Екатерины II А. М. Грибовский, тесно работавший с Зубовым в годы его фавора, сообщает, что А. А. Безбородко, к которому после смерти светлейшего князя в 1791 г. попала значительная часть бумаг покойного, позднее передавал многие документы Потемкина новому фавориту, стараясь тем самым поддержать свое угасающее влияние на дела {18}.

Существуют свидетельства, что в 1774-1776 гг. Потемкин составлял для Екатерины проект по персидским делам. В бумагах Григория Александровича встречаются записки, относящиеся к Северному Кавказу, содержание которых сходно с идеями «Персидского проекта» Зубова. Например, записка «Об Осетии», поданная во время путешествия Екатерины II на юг в 1787 г., когда ей были представлены старейшины осетинских племен, просившие покровительства. Однако протографов потемкинских документов, касающихся Персии не обнаружено.

Очертив круг идей, среди которых создавались проекты Потемкина, мы можем непосредственно перейти к их изучению.

Архивный и археографический очерк

В основу данной работы положены архивные материалы, хранящиеся в РГАДА, ГАРФ, РГВИА и АВПР. В архиве Древних Актов, среди документов переписки императрицы Екатерины II и Г. А. Потемкина (Ф. 1; Ф. 5), а также материалов Кабинета Екатерины II (Ф. X.) сосредоточены многие важные памятники, относящиеся к истории создания проектов Потемкина, в частности некоторые инициативные записки на имя императрицы. В ГАРФ между собраниями бывшей Библиотеки Зимнего Дворца (Ф. 728) сохранились отдельные документы, освещающие историю разработки проектов Потемкина. Военно-исторический архив обладает уникальным фондом документов канцелярии Г. А. Потемкина (Ф. 52), где находится множество сопутствующих материалов к проектам светлейшего князя. Большой комплекс документов, относящихся к созданию и реализации крупных внешнеполитических проектов Потемкина, сохранились в архиве внешней политики России среди т. н. «Мнений Коллегии иностранных дел» (Ф. 5). [11] Поскольку проекты светлейшего князя хранятся среди его переписки с Екатериной II, то подробный архивный обзор складывания комплекса этих документов и его бытования на протяжении последних 200 лет дан в моей предшествующей монографии «Переписка Екатерины II и Г. А. Потемкина периода второй русско-турецкой войны (1787-1791)» {19}. Иначе обстоит дело с публикацией проектов. В отличие от переписки, из проектов Потемкина была издана лишь записка «О Крыме», остальные остаются пока практически неизвестны.

С. М. Соловьев в «Истории падения Польши» {20}, увидевшей свет в 1863 г., впервые привел пространный отрывок одного из вариантов записки Потемкина «О Крыме», но умолчал о ее тесной связи с документами, касающимися т. н. «Греческого проекта». Именно по изданию Соловьева все последующие историки цитировали документ, на основании которого было осуществлено присоединение Крыма. Подготавливая свою книгу, Сергей Михайлович трудился в Архиве министерства иностранных дел, где среди так называемых «Мнений КИД» (Коллегии иностранных дел) обнаружил значительное число писем Екатерины II и Г. А. Потемкина за 1783-1791 гг., а между ними и черновик письма императрицы Иосифу II от 10 сентября 1782 г. с приложенным проектом «О Крыме».

Археографическое воспроизведение Соловьевым текста проекта очень корректно, ученый позволил себе лишь расставить современные ему знаки препинания и кое-где исправить орфографию XVIII в. на более привычное для второй половины столетья написание слов. К сожалению, исследователь ничего не знал, ни о существовании более раннего меморандума по крымским делам, уже несшего в себе идеи записки «О Крыме», ни о широком круге делопроизводственных документов, отражавших дальнейшее развитие и воплощение планов Потемкина в жизнь, и хранившихся в канцелярии светлейшего князя.

Одним из них было «Рассуждение российского патриота о бывших с татарами войнах и о способах, служащих к прекращению оных навсегда». Этот источник не сохранился до наших дней, и известен только по публикации. До революции он находился в Тавельском архиве В. С. Попова - начальника канцелярии Потемкина - и был издан на рубеже 1917-1918 гг. Г. В. Вернадским в маленькой брошюре без указания даты. Этот документ посвящен мерам, которые необходимо было принять русскому правительству после присоединения Крыма, чтоб привязать полуостров к империи {21}.

Полностью записка «О Крыме» увидела свет в 1997 г., благодаря изданию современного российского публикатора В. С. Лопатина переписки Екатерины II и Г. А. Потемкина {22}. Также как и у Соловьева, документ, связанный с черновиком письма императрицы к Иосифу II, при публикации выступает отдельно, как совершенно самостоятельный источник. Однако знаменитая записка Потемкина «О Крыме» существует как приложение к черновику письма Екатерины II Иосифу II 1782 г. и с делопроизводственной точки зрения оба документа составляют единое целое. Потемкинский текст начинается с помет на полях черновика Безбородко и постепенно перетекает на другой лист, поэтому нельзя предположить, что «Крымский» проект вложен в бумагу с описанием «Греческого» гораздо позднее. Связь с черновиком Безбородко позволяет и более точно датировать потемкинскую записку. Не «до 14. ХП. 1782 г. «, как предлагает Лопатин, поскольку «14. XII. 1782 г. помечен секретнейший рескрипт Екатерины II Потемкину о необходимости присоединения Крыма» {23}, а «не позднее 10 (21). IX. 1782», поскольку это число стоит на беловике письма Екатерины к австрийскому императору.

Как мы видим, из всех проектов Г. А. Потемкина в настоящее время издан только один. Остальные еще ожидают своей публикации и серьезного научного комментария.

Цели и задачи исследования

Цель настоящей работы - показать, что именно проекты Потемкина лежали в основе реальной внешнеполитической линии, которую проводило русское правительство во второй половине царствования Екатерины П. Автор ставит перед собой задачи эвристического, источниковедческого и историко-аналитического характера. Проанализировать содержание основных проектов светлейшего князя, изучить конкретные обстоятельства их создания и воплощения в жизнь, показать преемственность этих документов по отношению к традиционным направлениям внешней политики России и в то же время оригинальность в осмыслении коренных для русской дипломатии [12] и военной мысли проблем.

Комплекс вопросов, связанный с исследованием происхождения названных источников, включает в себя условия их возникновения, конкретные обстоятельства, повлиявшие на создание текста этих документов. Важным представляется вопрос о коллективном авторстве материалов, входивших в проекты, ведь свои идеи светлейший князь письменно обсуждал с императрицей, Екатерина оставляла многочисленные пометы на полях и целые послания, посвященные сути какого-либо документа. Кроме того промежуточные беловики, превращавшиеся в процессе работы в черновики, а также окончательный текст документа переписывались статс-секре-тарями императрицы, в частности Безбородко, который иногда высказывал свои соображения и дополнения. В связи со всем вышесказанным становится ясной необходимость текстологического анализа материалов, входивших в проекты.

Наконец, следует рассмотреть проекты Потемкина в контексте реальных политических потребностей Российской империи того времени, показать их новизну в сравнении с идеями предшественников, влияние на развитие русской политической мысли, раскрыть значение осуществления идей светлейшего князя для дальнейшей судьбы Росси и входивших в ее состав народов.

Отдельной задачей автор ставит перед собой рассмотрение историографии, посвященной Г. А. Потемкину. Отсутствие ее обобщающего обзора приводит в настоящее время к целому ряду устоявшихся заблуждений как о личности самого светлейшего князя, так и о степени неизученности связанной с его деятельностью исторической проблематики. Мы считаем необходимым исследовать имеющийся историографический материал, чего ранее никогда не делалось.

Историография

Вопреки широко распространенному в научной литературе мнению, деятельность Г. А. Потемкина вовсе не обойдена вниманием историков. Из всей когорты «екатерининских орлов» отдельных монографий удостоились только Потемкин и Безбородко. (В данном случае мы не говорим о полководцах - П. А. Румянцеве, А. В. Суворове и Ф. Ф. Ушакове - написание биографий которых поощрялось и в советской время). Среди остальных сподвижников великой императрицы Григорий Александрович далеко опережает остальных по числу созданных о нем трудов. При этом потемкинская историография имеет свои традиции, заложенные еще М. М. Щербатовым. В ней четко обозначены противостоящие друг другу лагеря и круг нерешенных проблем. Ее развитие определялось полуторавековыми усилиями публикаторов исторических источников, преодолевавших устойчивую анекдотическую традицию изображать Григория Александровича как сибарита, капризного и бездарного временщика.

Потемкину посвящено около полусотни трудов, от монографий до небольших статей на русском, английском, немецком и французском языках. Однако сам феномен личности светлейшего князя, весь свой творческий гений посвятившего укрепления могущества Российской империи, отталкивал русское либеральное сознание, что, без сомнения, мешало работам о деятельности Потемкина занять достойное место в общей историографии екатерининского царствования. Один из наиболее ядовитых и наблюдательных мемуаристов начала XIX в. Ф. Ф. Вигель достаточно точно нащупал главную причину, по которой общество не оценило труды и заслуги Потемкина. «В своей карьере он отдал все лучшие силы государственной деятельности. - писал литератор. - Мог ли он рассчитывать на общественное признание?» {24} В России времен Екатерины II идейное и духовное противостояние общества и государства еще только начиналось, но уже тогда порой принимало формы непримиримого отрицания с обеих сторон.

Однако если не на «признание», то по крайней мере на живейший интерес Потемкин рассчитывать мог. Круг литературы о нем включает поэтические оды, романы, политические памфлеты и эпиграммы. Доля исторических трудов среди остальных произведений сравнительно невелика.

1. «Лицом к лицу лица не увидать» Уже при жизни светлейшего князя его деятельность привлекла к себе внимание современников. [13] Появились первые попытки осмыслить громаду совершенных им изменений во внешней политике и административном управлении России. Так, известный дворянский историограф князь М. М. Щербатов - мыслитель, отличавшийся резкими право-консервативными взглядами и остро критиковавший правительство Екатерины II, в котором для него не нашлось места - уделил немало внимания феномену личности Потемкина, как ближайшего сподвижника государыни. Императрица, по мнению Щербатова, оказалась через чур либеральна в своих начинаниях, отталкивала родовитую знать и приближала низкородных выскочек, слишком увлекалась современными ей политическими теориями и была не тверда в вере. «Мораль ее состоит на основании новых философов, то есть не утвержденная на твердом камне закона Божия, - писал историк, - и потому, как на колеблющихся светских главностях есть основана, с ними обще колебанию подвержена… Ее пороки суть: любострастна… исполнена пышности во всех вещах, самолюбива до бесконечности… принимая все на себя, не имеет попечения об исполнении и, наконец, толь переменчива, что редко и один месяц одинакая у ней система в рассуждении правления бывает» {25}.

При подобной оценке самой Северной Минервы все ее ближайшие сотрудники, а тем более любимцы, подвергались еще более ожесточенной критике. Чем ближе стоял тот или иной вельможа к трону Екатерины II, тем страшнее и разрушительнее для России становилась в глазах Щербатова его деятельность. В таких условиях Потемкин не имел шанса удостоиться доброго слова. Под пером историографа он, как злодей из романов маркиза де Сада, наделен всеми мыслимыми и немыслимыми пороками. «Потемкин - властолюбие, пышность, подобострастие ко всем своим хотениям, обжорливость и, следовательно, роскошь в столе, лесть, сребролюбие, захватчивость и, можно сказать, все другие знаемые в свете пороки, которыми или сам преисполнен, или преисполняет окружающих его, и тако дале в империи» {26}.

Даже в публичных выступлениях Щербатов выражал недоверие к военно-административным мероприятиям, проведенным Потемкиным на юге, обвинял наместника в сознательном провоцировании конфликта с Оттоманской Портой. Деньги, потраченные на освоение новых земель в Причерноморье, строительство там городов и создание флота, назывались выброшенными на ветер {27}. В условиях начавшейся второй русско-турецкой войны (1787-1791 гг.) это выглядело уже не просто как аристократическое фрондерство, но и как сознательный подрыв доверия к командующему армии со стороны дворянского общества Москвы и ложилось в контекст сложной придворной борьбы, захватившей обе столицы {28}.

Позиция Щербатова была близка к позиции Алексея Григорьевича Орлова, проживавшего в Москве не у дел. В начале войны герой Чесмы направился в Петербург, где сблизившись с противниками светлейшего князя - А. Р. Воронцовым и П. В. Завадовским - высказал Екатерине II как бы «общую» точку зрения вельмож, не принимавших политики Потемкина: «Занимаясь делами на полдне (на юге - O. E.) привели государство в совершенную разстройку, и… столица здешняя находится в совершенной опасности (от шведов - O. E.)… Солдаты наши ни ходить, ни стрелять не умеют, ружья имеют негодные и вообще войски наши и в одежде, и во всем никогда так дурны ни были, как теперь» {29}. Эти устные обращения к императрице, имевшие целью дискредитировать в ее глазах светлейшего князя, как главу военного ведомства и как наместника на юге, содержали много общего с текстом Щербатова, который зафиксировал в своем памфлете и в публичных выступлениях не только личную точку зрения, но и умонастроение целой группы крупных вельмож, видевших в деятельности Потемкина едва ли не целенаправленное разрушение государства. Екатерина II встретила донос как личное оскорбление и, по словам управляющего Потемкина в Петербурге М. Н. Гарновского, «дала с негодованием чувствовать, что царствуя 25 лет, никогда она по своей должности упущения не сделала».

Щербатов не знал о существовании проектов Потемкина, на основе которых осуществлялись критикуемые им внешнеполитические акции правительства Екатерины II, но историк дает развернутую негативную характеристику результатов русской внешней политики своего времени, не находя в ней ни единого полезного для России дела. «… Взяли в защищение диссидентов, - пишет Щербатов о польских делах, - и вместо чтобы стараться сих утесненных за закон в Россию к единоверным своим призывать, ослабить тем Польшу и усилить Россию, через сие подали причину к турецкой войне… поболе России стоящей, нежели какая прежде бывшая война… Разделили Польшу, а тем усилили и австрийский, и бранденбургский дом, и потеряли у России сильное действие ея над Польшею. Приобрели, или лучше сказать, похитили Крым, страну, по разности своего климата служащею гробницею россиянам» {30}.[14] Итак, даже самое важное и удачное, по общему признанию, дело Потемкина - присоединение Крыма - было подвергнуто безжалостному остракизму. За что? Ответ на этот вопрос следует искать не столько в политических симпатиях и антипатиях князя Щербатова, сколько в его философских и историософских концепциях. Михаил Михайлович являлся одним из главных основоположников русской правой консервативной мысли, продолжая при этом аристократическую традиции в историографии, уходящие своими корнями еще в переписку князя Курбского с Иваном Грозным {31}. Как философ он сумел увидеть в «золотом веке Екатерины II» семена разложения традиционного дворянского миросозерцания и мироустройства. Среди блеска и успехов екатерининского царствования эти семена давали свои первые, не для всех заметные всходы. Памфлет Щербатова «О повреждении нравов в России» - энциклопедия того, чем мог быть недоволен консервативно мыслящий русский дворянин второй половине XVIII в.: чужое «роскошество», «обжорливость», «самолюбие» и «любострастие» - во всем, по мысли Щербатова, проявлялись трещины традиционалистского мира, где сын подьячего никогда не мог сесть выше сына воеводы и уж тем более одеваться, есть пить и выезжать богаче, чем боярин. В деятельности главных персонажей эпохи, таких как Екатерина и Потемкин, обнаруженное Щербатовым «повреждение нравов» давало о себе знать особенно ярко. Поэтому все начинания светлейшего князя - суть страшная жатва разложения не только обыденной жизни России, но и ее государственного механизма, уже не способного востребовать лучших из лучших по родовому принципу.

Рассуждения Щербатова оказали огромное влияние на молодого А. С. Пушкина, обвинявшего Екатерину II в том, что она «унизила древние дворянские роды». Его знаменитые обличительные заметки, написанные в 1822 г. в ссылке, в Кишиневе, и столь часто цитируемые историками, буквально строка в строку ложатся на текст Щербатова. «Униженная Швеция и уничтоженная Польша - вот великие права Екатерины на благодарность русского народа. Но со временем история оценит влияние ее царствования на нравы, откроет жестокую деятельность ее деспотизма под личиной кротости и терпимости, народ, угнетенный наместниками, казну, расхищенную любовниками, покажет важные ошибки ее в политической экономии, ничтожность в законодательстве, отвратительное фиглярство в сношениях с философами ее столетия - и тогда голос обольщенного Вольтера не избавит ее славной памяти от проклятия России» {32}.

Однако Пушкин совсем иначе, чем Щербатов, относился к деятельности главного сподвижника Екатерины II - Потемкина. «В длинном списке ее любимцев, обреченных презрению потомства, имя странного Потемкина будет отмечено рукою истории. Он разделит с Екатериной часть ее воинской славы, ибо ему обязаны мы Черным морем и блестящими, хотя и бесплодными победами в Северной Турции». Вероятно, давала о себе знать некоторая историческая дистанция, позволявшая менее пристрастно оценить реальные дела светлейшего князя. Во всяком случае у Пушкина Крым уже не «гробница для россиян», а некий священный дар, которым Россия обязана «странному Потемкину». Отметим также, что Пушкин, в отличие от Щербатова, для которого войны и дипломатические акции Екатерины II - цепь хаотичных непродуманных действий - прекрасно почувствовал главную ориентацию внешней политики того времени: «Униженная Швеция и уничтоженная Польша», «Черное море и блестящие, хоть и бесплодные победы в Северной Турции».

Негативная оценка поэтом екатерининского царствования объясняется во многом общим критическим настроем, господствовавшим в русских интеллектуальных кругах первой четверти XIX в. по отношению к «золотому веку Екатерины». Ближайшие потомки действовавших при Екатерине II лиц пользовались, главным образом, устными преданиями, историческими анекдотами и в лучшем случае рукописными записями мемуарного характера. Раздражение, непонимание, память о мелочных обидах отцов, столь частых в придворной жизни, зачастую закрывали главное - реальные дела целого поколения талантливых людей - «екатерининских орлов» (не в узком, куртуазном, а в обобщающем смысле слова). Поколения, для которого было мало невозможного. Быстрое эмоциональное и нравственное «повзросление» европейской культуры, произошедшее в самом начале XIX в., ясно ощущалось уже после Наполеоновских войн, когда патриотический порыв дворянского общества сменился ранней усталостью, апатией, осознанием собственного бессилия. В этих условиях «дети» просто не могли с симпатией смотреть на бурную, жизнерадостную, порой грубую, но полнокровную деятельность «отцов». Место культуры деятелей заняла культура ценителей.

Интересно, что крупнейшие из русских консервативных философов второй половины XIX - начала XX века: Н. Я. Данилевский, К. Н. Леонтьев, В. В. Розанов - совсем иначе, чем прародитель их [15] философского направления князь Щербатов, оценивали и эпоху Екатерины II, и деяния ее главного сподвижника.

Отец российской геополитики Н. Я. Данилевский в своем основополагающем труде «Россия и Европа», вышедшем в 1869 г., особо выделяет царствование Екатерины II, до известной степени противопоставляя его царствованию Петра I в вопросе о национальных ориентирах внешней политики России. «После этого тяжелого периода, - рассуждает Данилевский об эпохе Петра I, - долго еще продолжались, да и до сих пор продолжаются еще колебания между предпочтением то русскому, как при Екатерине Великой, то иностранному, как при Петре III или при Павле… Во все царствование Екатерины Великой Россия деятельным образом не вмешивалась в европейские дела, преследуя свои цели… С императора Павла собственно начинаются европейские войны России» {33}. Данилевский нащупал важнейший принцип внешней политики Екатерины II - при всей мощи русской армии, при всех ее победах и талантах ее генералов не поддаваться на соблазн принять участие в развязывании клубка европейских противоречий, а доводить до конца решение старых, коренные задачи самой России: восточного (татар-ского и турецкого), северного (шведского) и западного (польского) вопросов. Иных интересов у России в Европе не было и быть не могло. Ради них позволены союзы и дипломатические игры, без них все теряет смысл. Осознание Россией себя как особой мировой силы, с особыми целями и интересами происходит в царствование Екатерины II очень ярко и для Данилевского связано с именем светлейшего князя Потемкина. По мысли философа, императрица и ее сподвижник сумели создать Европе как наследнице Западной Римской империи «противовес в возобновленной Иоанном, Петром и Екатериной Восточной Римской империи… Мысль о таком значении России обнаружилась и определилась в гениальной русской монархине и в гениальном полномочном министре ее Потемкине-Таврическом» {34}.

Современник Данилевского философ К. Н. Леонтьев характеризовал царствование Екатерины II как наивысший пик развития Российской империи, после которого начался медленный, но неуклонный спад, как время «цветущей сложности» государственных, общественных, национальных и религиозных отношений, абсолютного расслоения сословий, заключавшего в себе экзистенциальную красоту бытия империи. В книге «Византизм и славянство» он писал: «До Петра было больше однообразия в социальной, бытовой картине нашей, больше сходства в частях; с Петра началось более ясное, резкое расслоение нашего общества, явилось то разнообразие, без которого нет творчества у народов… Осталось только явиться Екатерине II, чтобы обнаружились и досуг, и вкус, и умственное творчество, и более идеальные чувства в общественной жизни. Деспотизм Петра был прогрессивный и аристократический в смысле вышеизложенного расслоения общества. Либерализм Екатерины имел решительно тот же характер. Она вела Россию к цвету, творчеству, росту… давала льготы дворянству, уменьшала в нем служебный смысл и потому возвышала собственно аристократические его свойства - род и личность» {35}.

Из всех сподвижников императрицы Потемкин представлялся Константину Николаевичу наиболее крупным и даровитым. Встав на путь религиозной философии, Леонтьев сумел увидеть в фигуре светлейшего князя то, что скрывалось от глаз многих современников и позднейших исследователей: внутреннюю красоту православного бытия, намеренно не афишируемую светлейшим князем. «Эстетически хорошо жил Потемкин», - замечает философ, имея ввиду именно эту скрытую сторону характера вельможи. В умении Екатерины II и Потемкина преследовать собственно российские интересы, выделяя их из интересов всего славянского мира, и подчинять этот мир решению задач России Леонтьев, много лет прослуживший русским консулом в Турции и на Балканах, видел основную причину успеха екатерининской внешней политики. Подчинение же интересов Российской империи неким туманным общим интересам искусственно объединяемого в умах ученых и политиков «славянства» представлялось Леонтьеву бесплодной тратой сил собственной страны. «Славянство есть - славизма нет», - писал он. В этой связи прагматичная и расчетливая политика Потемкина, с чьими принципами ведения дел на Балканах консул имел возможность познакомиться по документам, представала в его глазах неким идеалом поведения русского дипломата, не разменивающегося на решение чуждых России проблем.

Совсем иначе, но тоже с эстетической точки зрения взглянул на екатерининскую эпоху В. В. Розанов, бродивший в 1910 г. по выставке русских исторических портретов в Таврическом дворце. Он уловил главное: сказочное богатство и творческую силу жизни тех далеких дней, а вслед за ними сразу - трагический излом, не поправленный вовремя вывих русской культуры, который так и вжился в жизнь, так и захромал по истории Отечества дальше из эпохи в эпоху, из столетия в [16] столетие. «Все-таки русская история XVIII в. и первой трети XIX в. роскошна, упоительна. Упоительна - я не стыжусь этого слова. Потом что-то случилось, лица пошли тусклые… Что такое произошло? Мне кажется, что разгадка этого находится в одном уголке этой дивной выставки; в отделе портретов эпохи Александра I висит впервые выставленный портрет Сперанского… Губы выражают безмерное высокомерие, упорное презрение ко всему окружающему, ко всей этой «старо графской и старо княжеской рухляди», которая так ярко представлена на портретах Елизаветинской и Екатерининской эпохи и которую вот-вот он начнет ломать; а глаза его, эти маленькие, свиные, до таинственности закрытые… - это феномен».

Сила эпохи, свежесть ее красок объяснялась Розановым как внутренний, неуловимый порыв, некое таинство, основанное во многом на чисто личном, почти интимном влиянии живших тогда людей на окружавший их мир. «Бог с ней с бедностью. Я упивался богатством… Получилось целое воинство русских Паллад, Афин, Диан и, может быть, Афродит… и все эти Потемкины, Орловы, Мамоновы, эти Безбородки и Бецкие, обвеваемые волнами «грудного» эфира, не могли не творить, не кипеть, как в афинской «агоре» или римском сенате…»Тысяча богинь смотрит на нас с небес» (из дворцов): тут Суворов будет побеждать, Потемкин - присоединять Крым, все будут грозить, напрягаться, «выходить из сил». Нет, ей-ей, тогда бы и я мог что-нибудь» {36}.

Чем дальше уходил в прошлое «золотой екатерининский век», тем больше чудес находили в нем историки, философы и писатели. Для свободной от личных обид и ущемленных амбиций оценки эпохи понадобилась серьезная историческая дистанция. Вспомните строки Сергея Есенина: «Лицом к лицу лица не увидать. Большое видится на расстоянии». Однако традиции рассмотрения событий, явлений и героев екатерининского царствования закладывались именно тогда, когда «золотой век» стоял лицом к лицу с первыми исследователями или дышал им в спину.

Трактовка личности Потемкина с самого начала пошла по линии противостояния, хорошо обозначенной Павлом I в беседе с бывшим правителем канцелярии светлейшего князя В. С. Поповым. Разгорячившийся император, обвиняя Потемкина, воскликнул: «Как, как скажите вы мне, исправить все то зло, которое он причинил России?!». «Отдайте татарам Крым», - холодно возразил Попов. После этих слов старого сослуживца светлейшего князя ждала отставка и ссылка. Зная характер Павла, Василий Степанович это хорошо понимал, но было нечто превыше гнева императора, чего он предать не мог.

Образ Потемкина - злого гения России, а в сниженной трактовке - авантюриста, лентяя, присваивавшего себе чужие победы, сластолюбца и хитрого царедворца, умело игравшего на слабостях императрицы - создавался в литературе, выходившей из немецких розенкрейцерских кругов. Он отражал восприятие светлейшего князя как «князя тьмы», существовавшее еще при жизни Потемкина в русских и прусских масонских братствах, поддерживавших цесаревича Павла. Именно эта антитеза: светлейший князь - князь тьмы - раскрыта в немецком мистическом романе - памфлете, вышедшем в 1794 г., вскоре после смерти Потемкина, и ходившем по России в списках. Феерическая сказка «Пансалвин Князь Тьмы», наполненная перетрактованной в розенкрейцерском духе ветхозаветной мифологией, повествовала о злом демоне, обольстившем добродетельную царицу Миранду и превратившем все ее прекрасные дела в нечто совершенно противоположное. Невидящая дьявольской сущности любимца, Миранда доверчиво предоставляет ему право распоряжаться своим государством, которое едва не оказывается из-за этого на краю гибели. Хищный убийца Пансалвин реализует грандиозные захватнические планы по отношению ко всему миру и ввергает страну Миранды в непрекращающуюся войну. Только его смерть во время дуэли, когда оскорбленный Пансалвином генерал случайно задевает кончиком шпаги ядовитую южную траву и наносит противнику смертельную рану, возвращает Миранде память {37}. Для нас в данном случае важно отметить оценку в русской и немецкой масонской среде внешнеполитических планов Потемкина как однозначно вредных для России.

Ярким проявлением той же тенденции, но уже в более реалистичном, приземленном ключе стали книги саксонского дипломата Г. А. В. Гельбига, работавшего в России секретарем посольства в 1787-1796 гг. Фактически выполняя роль резидента, Гельбиг активно собирал в России информацию о жизни императрицы и двора, пользовался разного рода слухами и сплетнями. Вскоре его деятельность привлекла внимание правительства, однако выставить секретаря из Петербурга оказалось не так-то легко - дипломат имел влиятельных друзей в окружении великого князя Павла Петровича, чье положение в последние годы царствования Екатерины усилилось. Удалить Гельбига из России удалось только в год смерти императрицы. [17] Вернувшись на родину, он начинает анонимную публикацию в гамбургском журнале «Минерва» {38} книги «Потем-кин Таврический». Это сочинение пользовалось большой популярностью в Европе и в первой четверти XIX в. было переиздано шесть раз в Голландии, Англии и Франции {39}. Сам Гельбиг назвал свой труд сборником анекдотов. Сильное предубеждение против России, откровенно высказанная автором ненависть к Екатерине II и ее ближайшему сподвижнику превращают первую биографию Потемкина в политический памфлет.

Изучая книги Гельбига, Е. И. Дружинина пришла к выводу, что именно он познакомил европейскую публику с феноменом «потемкинских деревнь». «Гельбиг объявляет несостоятельными все военно-административные и экономические мероприятия Потемкина в Северном Причерноморье. - пишет исследовательница. - Саму идею освоения южных степей он пытается представить, как нелепую и вредную авантюру… Изображение всего, что было построено на юге страны в виде бутафории - пресловутых «потемкинских деревень» преследовало… задачу предотвратить переселение в Россию новых колонистов… Описываются мнимые «деревни», жители которых призваны были с лишком за 200 верст «по наряду». «Стада скотов, - говорится далее, - перегоняли ночью из места в место, и нередко одно стадо имело счастье предстать монархине от пяти до шести раз». По поводу построек в Херсоне, понравившихся императрице, сказано: «"Только ближние здания были настоящие; прочие же написаны на щитах… из тростника, связанных и прекрасно размалеванных». Даже военный флот, показанный императрице в Севастополе…»состоял из купеческих кораблей и старых барок, кои отовсюду согнали и приправили в вид военных кораблей» {40}.

«Русская тема» стала для Гельбига главным источником доходов, в 1808 г. он издает не менее популярную «Биографию Петра III», где виновницей смерти мужа объявляется, конечно, Екатерина II, а в 1809 г. - новый памфлет «Русские фавориты», известный в России еще под названием «Русские избранники». Создается странное впечатление, что уже после смерти своих главных героев, когда Екатерина II и Потемкин уже давно отошли в мир иной, Гельбиг с неослабевающей яростью продолжал сражаться с тенями людей, не сделавших ему лично ничего дурного. По каким - то причинам дипломату необходимо было опорочить громадное политическое и культурное наследие Екатерины II, и в первую очередь в области внешней политики, где трудился Потемкин. Продолжение движения Российской империи по направлениям, намеченным императрицей и светлейшим князем, было слишком опасно для «европейского равновесия» в прусском понимании слова, слишком хорошо ложилось в концепцию «русской угрозы», тщательно развиваемую Францией на протяжении всего XVIII в., чтоб труды Гельбига остались без многочисленных переводов и переизданий. В 1807 г. русская цензура не пропустила в печать уже переведенный памфлет саксонского дипломата, однако в 1811 г. перепечатка французского издания Гельбига, все же появилась и на русском языке, вызвав бурю возмущения у еще живых сотрудников Потемкина {41}.

Мы так подробно останавливаемся на работах Гельбига потому, что именно он заложил в исторической литературе краеугольный камень трактовки деятельности светлейшего князя как бутафории, нереального, феерического видения, созданного «каким-то злым волшебством» и развеявшегося сразу после кончины Потемкина, как падают и рассыпаются в прах сказочные замки после гибели злых колдунов.

В 1808 г. в Москве выходит первая русская биография Потемкина. Анонимный автор книги оговаривается, что источниками ему послужили исключительно газетные известия о князе и ходившие тогда в большом количестве анекдоты {42}. Эта небольшая книга интересна не столько как научный труд, сколько как сборник коротких мемуарных отрывков и исторических анекдотов в старом понимании этого термина - т. е. случаев из жизни великих людей, зафиксированных их современниками.

Вслед за этом изданием появляется работа раздосадованного на иностранные сочинения о Потемкине племянника и ближайшего сотрудника светлейшего князя Александра Николаевича Самойлова, бывшего прокурора Сената. Книга писалась между 1812 и 1814 гг., но свет увидела только в 1867 г. Она представляет собой сплетение мемуаров с биографическим трудом и очень богата яркими историческими фактами, а непосредственная близость автора к герою повествования делает его суждения особенно ценными. Современный историк легко отсекает витиеватые словесные похвалы Самойлова в адрес действительно великого дяди, и сосредотачивает свое внимание на подробностях политических событий того времени и планах Потемкина {43}. [18] Уже в 30-х гг. XIX в., благодаря покровительству наместника М. С. Воронцова, в Крыму и Северном Причерноморье местными учеными-краеведами начался сбор материала об освоении Новороссийского края. Интересная книга по этой тематике, впервые предоставившая читателям исследование на основе реальных документов, сохранившихся в Наместническом правлении, принадлежит перу члена Одесского общества истории и древностей, директора главного статистического комитета Новороссийского края А. А. Скальковского {44}. В ней две обширные главы посвящены управлению Потемкина, которое рассматривается как самый плодотворный период в жизни Новороссии. Из работы Скальковского историки до сих пор черпают данные о строительстве городов, поселков, дорог, фабрик, верфей, основании флота, начале правильного земледелия, садоводства, виноградарства и элитного скотоводства в Крыму. Статистические данные, предоставленные Скальковским, не оставляют сомнения в бурных темпах развития вновь присоединенных территорий при светлейшем князе.

Другой аспект проблемы - колонизационный - был рассмотрен в статье Н. К. Щебальского. Автор подробно изложил историю заселения Новороссии, изменение этнического состава ее жителей в пользу русских и показал, что в основу колонизационных мероприятий Потемкина был положен отказ от политики вытеснения татар с полуострова. В качестве переселенцев на новые земли прибыло множество разноплеменных колонистов: русские, украинцы, поляки, казаки, греки, армяне, сербы. Такой пестрый национальный котел мог стать очагом конфликтов с татарским населением, однако, благодаря политике расселения приезжающих, детально продуманной светлейшим князем, этого не произошло. Вновь прибывшие заселяли только свободные земли, или территории, покинутые татарскими землевладельцами, бежавшими в Турцию. Не допускался сгон татарского населения, оставшегося в Крыму, с насиженных мест. Сами же представители разных национальностей, перебравшиеся в Новороссию и Тавриду, составляли прочные землячества и селились компактно, это в особенности относилось к грекам и армянам, основывавшим даже отдельные города.

В результате на новых землях создалась система, при которой разные этнические группы занимали разные территории и даже разные хозяйственные ниши, практически нигде не переходя дорогу друг другу. Если татарское население занималось, главным образом, скотоводством и размещалось в центральных, степных районах Крыма, то русские и украинцы селились в основном по побережью, в портовых городах и поселках, вдоль дорог. Они занимались строительством, работали на верфях и фабриках, а также зерновым земледелием. Бывшие запорожские казаки, получили земли на Кубани, развивали сельское хозяйство и служили в Черноморском казачьем войске. Армяне, как и во времена ханов, держали соляной промысел, торговали, совершали перевозки. Греки промышляли рыбной ловлей, торговлей, многие представители мужского населения служили в специально созданных греческих частях в русской армии. Конечно, в реальности напряженные отношения между собственно татарским и пришлым населением Крыма продолжали существовать, однако они не выплескивались за рамки симпатий одних к Турции, а других - к России, не принимали форм столкновений, а тем более резни. Это уже само по себе было огромным достижением, тем более в зоне постоянной военной угрозы. Такого положения вещей Потемкину удалось добиться именно благодаря территориальному и хозяйственному размежеванию колонистов с бывшими подданными ханства, а также подчеркнуто внимательному отношению к татарскому населению и мусульманскому духовенству Крыма. (Об этом подробнее будет рассказано в главах данной работы, посвященных присоединению и освоению Крыма). Щебальский же первым поставил вопрос об особой «потемкинской» колонизационной политике и сделал попытку оценить ее результаты {45}.

В целом, первый этап изучения деятельности Потемкина характеризовался постепенным отказом от негативного отношения к личности светлейшего князя и его политике по мере удаления от «золотого века» Екатерины II и угасания общественного кипения вокруг сиюминутной «актуальности» данной тематики.

2. В эпоху великих археографических открытий

Изменение взгляда историков на деятельность светлейшего князя было во многом связано с обширной издательской работой, которую подняли на своих плечах русские исторические журналы второй половины XIX - начала XX в., в первую очередь «Русский Архив» П. И. Бартенева и «Русская [19]Старина» М. И. Семевского, а также публикаций Я. К. Грота в Чтениях Общества Истории и Древностей Российских. Введенный тогда в научный оборот материал был столь огромен, что это породило у некоторых историков иллюзию, будто изданных источников по русской истории второй половины XVIII в. вполне довольно для правильного понимания происходивших тогда процессов. Подобного мнения, например, придерживался патриарх американской русистики Марк Раев, советовавший своим коллегам «с англосаксонской аналитичностью» заняться обобщением опубликованных в русских дореволюционных журналах документов {46}. Автор первой появившейся в Советском Союзе в эпоху перестройки монографии о Екатерине II российский историк А. Б. Каменский высказывал близкую идею, полагая, что какие бы новые материалы не были опубликованы в дальнейшем, они мало изменят портрет екатерининского века в его главных чертах {47}. Позволим себе не согласиться с таким мнением: по старой восточной пословице, иногда и соломинка ломает хребет верблюду. Собирая по крупицам новые знания об эпохе, мы способны постепенно изменить ее портрет в целом.

Именно такие соломинки новых фактов и бросали на хребет общественной предубежденности старые русские публикаторы. Во второй половине прошлого века появились некоторые, довольно значительные фрагменты переписки Екатерины II и Г. А. Потемкина. Известный издатель Яков Карлович Грот включил ряд писем и записок корреспондентов в обширную публикацию «Бумаги императрицы Екатерины II, хранящиеся в Государственном архиве министерства иностранных дел» {48}. Готовя IV том, охватывающий период с 1774 по 1788 г., Грот писал в предисловии, что большинство введенных им новых документов составляют указы, рескрипты, письма и записки императрицы к князю Г. А. Потемкину-Таврическому. «Эти годы, - говорил издатель, - в правлении императрицы Екатерины II представляют период наибольшего проявления ее внешней политики, с которым параллельно идут внутренние ее реформы. В это время полного развития ее правительственной деятельности императрица ни с кем не вела такой обширной переписки, как с князем Потемкиным» {49}.

Помещенная Гротом в обрамлении других источников (рескриптов, указов Екатерины, ее писем к разным лицам) переписка императрицы с князем Потемкиным как бы оказывалась в кругу тех документов, одновременно с которыми она возникла, что, конечно, имеет особую ценность для исследователя.

Другой известный русский издатель Михаил Иванович Семевский в 1876 г. предпринял в редактируемом им журнале «Русская старина» обширную публикацию переписки Екатерины II и Г. А. Потемкина за 1782-1791 гг. {50} Эта публикация явилась частью общей работы историка по изданию документов, освещающих жизнь и деятельность «великолепного князя Тавриды». Начиная печатать собрание материалов о Г. А. Потемкине (его письма к разным лицам, мемуары современников, служебную документацию и т. д.), Семевский счел нужным предпослать им краткий очерк биографии светлейшего князя. «Исполинская личность Потемкина, - писал историк, - резко выделяется из сонма сподвижников Екатерины П. Его ум, дарования, способности, разнообразная деятельность во всех правительственных сферах, гигантские замыслы и подвиги, наконец, самый склад характера, сотканного из противоречий, - все своеобразно в этом баловне счастья. Почти двадцать лет (1773-1791) Потемкин - по выражению Державина - «был наперсником Северной Минервы» и этот период был самым блестящим временем ее царствования» {51}. Причину того, что «Потемкину еще не отведено место по заслугам в отечественной истории», Семевский видел в узости круга опубликованных источников о деятельности светлейшего князя.

Публикацию писем Екатерины II и Потемкина подготовил для журнала профессор Николаевской академии генерального штаба П. С. Лебедев. Через шесть лет, в 1881 г., М. И. Семевский вновь возвратился на страницах «Русской старины» к переписке Екатерины II и Потемкина. На этот раз он предпринял уже подготовленную им самим публикацию под звучным названием «Язык любви сто лет назад» {52}. Эта подборка была интересна для читателя прежде всего тем, что знакомила публику с материалами, характеризующими личность Потемкина, с его письмами к Варваре Энгельгард, к Прасковье Андреевне Закревской.

Много ранее неизвестных архивных документов появляется не только в специальных публикациях, но и в собственно научных трудах, в виде выдержек из неизданных источников. Краткий очерк об истории управления Крымом, составленный по материалам из архивов Симферополя, принадлежал перу крымского краеведа Ф. Ф. Лашкова и был опубликован в 1890 г. {53} [20] После введения в научный оборот большого массива неизвестных ранее исторических источников о екатерининском царствовании, осуществленного Гротом, Семевским и Бартеневым, назрела необходимость появления серьезной научной монографии о Потемкине, которая на новом документальном уровне могла бы осветить его государственную деятельность. Таким трудом стала книга профессора А. Г. Брикнера, одного из крупнейших русских дореволюционных специалистов по истории екатерининской эпохи, до сих пор остающаяся единственным монографическим изложением биографии Потемкина. Несомненной заслугой Брикнера является то, что он практически полностью использовал предоставленный Гротом источниковый материал, а также перевел с французского и немецкого языков значительные фрагменты дипломатической переписки европейских послов, аккредитованных при русском дворе, и воспользовался ими для написания своей работы. К сожалению, этого оказалось далеко недостаточно для адекватного отражения роли светлейшего князя не просто как царедворца и друга императрицы, а именно как государственного деятеля. При ознакомлении с монографией создается впечатление, будто читатель постепенно погружается в бесконечный шелест придворных перешептываний, дипломатических сплетен, проверенных и непроверенных фактов, которыми иностранные министры снабжали свои дворы для лучшей ориентации в политике России. Книга Брикнера скорее представляла собой сборник мнений современников о деятельности Потемкина, чем исследование самой деятельности. Историк хорошо почувствовал эту слабую сторону своей работы и специально оговорил, что главное внимание собирается уделить отношениям Потемкина и Екатерины II и не имеет «ввиду разработку частностей политической роли князя» {54}.

Подобный подход объяснялся как отсутствием более широкого круга источников, которые помогли бы исследователю дать четкую оценку государственной деятельности Потемкина, так и характерным для Брикнера «отталкиванием либерального сознания» от образа светлейшего князя, о котором мы уже говорили в начале данного обзора. Непонимание и неприятие образа героя монографии, холодное отчуждение от него самого и его «странных», на взгляд образованного человека конца XIX в., душевных порывов не покидает автора на протяжении всей книги. Строка за строкой, страница за страницей читатель может наблюдать, как давно выведенное за рамки религиозной традиции, сознание биографа бьется над феноменом чуждой его мировосприятию личности.

Все непонятное, например, стремление светлейшего князя - богатейшего вельможи, обласканного царскими милостями, обладающего громадной властью, избалованного женским вниманием - наконец, развязаться с делами и уйти в монастырь объясняется «противоречивостью натуры Потемкина». Хотя трудно представить себе более непротиворечивое желание для православного верующего. Точно также образованное общество России примерно в это же время с опаской, непониманием и даже осуждением взирало на духовный подвиг К. Н. Леонтьева, оставившего блестящую карьеру дипломата, славу писателя и философа, ради подвижнического примирения с Богом и самим собой. Столь же чужд оставался и Потемкин.

«Баловень счастья, более авантюрист, чем патриот, более царедворец, чем государственный человек, более азартный игрок, чем герой. - Делает историк вывод о личности Потемкина. - Его пороки объясняются в значительной доле недостатками тогдашнего государственного и общественного строя… Главным предметом внимания Потемкина в области Политики был восточный вопрос, отношение России к татарам и туркам… Расширение границ России на юге, устройство новозанятых провинций, сокрушение Оттоманской Порты, полное торжество России над исламом - вот главные предметы забот Потемкина до его кончины… Несомненно, что Потемкин, сделавшись другом и сотрудником Екатерины, часто с нею беседовал об этих задачах внешней политики России. Начиная с 1776 г. явилось множество рескриптов императрицы к князю, в которых идет речь о приведении в исполнение начертанной им программы… Таким образом уже в семидесятых годах Екатерина с Потемкиным были заняты так называемым «греческим проектом», виновником которого считался князь» {55}.

Недостаток документов приводит Брикнера к ошибочному мнению, будто Потемкин являлся инициатором и автором «Греческого проекта». На самом деле история этого документа, как и история самой идеи воссоздания Греческой империи, крайне сложна, и мы остановимся на ней в соответствующей главе нашей монографии.

В двухтомном труде, посвященном царствованию Екатерине II, Брикнер, основываясь на фрагментах переписки, опубликованной Я. К. Гротом, дает описание взаимоотношений императрицы с ее ближайшим сподвижником: «Напрасно говорят о перевесе, который будто бы имел Потемкин [21] над императрицей. Из множества писем Потемкина и императрицы можно убедиться, что она и нравственно и умственно стояла гораздо выше светлейшего князя, остававшегося до гроба в безусловной зависимости от императрицы. Впрочем, она высоко ценила способности Потемкина, нуждалась в его советах и во многих случаях руководствовалась его соображениями. Во время второй турецкой войны она писала к нему по два раза в неделю и чаще, сообщая о состоянии дел… Весьма часто Екатерина называла Потемкина своим учеником… жаловалась на его отсутствие, просила его щадить себя. При всем том, однако, Потемкин на каждом шагу зависел от степени расположения к нему Екатерины. Милость императрицы была главным условием его счастья и успехов» {56}.

Располагая только письмами Екатерины II, включенными в издание Я. К. Грота, но не читая ответных текстов Потемкина, Бринкер делает вывод о нравственном и умственном превосходстве императрицы над светлейшим князем. Однако, историк слышал лишь одну сторону в эпистолярном диалоге. Судить же о реальной роли каждого из корреспондентов возможно только, опираясь на полный источник.

К сожалению, во время написания трудов Брикнера историк не был знаком с государственными бумагами светлейшего князя, издание которых Н. Ф. Дубровин начал в 1893 г. {57} Эти документы вкупе с перепиской показывает, что далеко не одна милость Екатерины обусловливала высокое положение Григория Александровича. Опираясь на созданную им придворную партию, императрица могла противостоять покушениям группировок, поддерживавших великого князя Павла Петровича.

Странно, что осознавая неполноту своей источниковой базы, отдавая себе отчет в том, что на имеющемся материале невозможно написать очерка государственной деятельности Потемкина, Брикнер с легким высокомерием замечал: «Предоставляя будущим исследователям исчерпывать этот предмет при помощи всестороннего анализа и пока еще неизданных данных, мы довольствуемся сообщением… важнейших фактов… для общей характеристики Потемкина… Занявшиеся после нас этим предметом, - хотя бы даже при более благоприятных условиях, имея возможность начертить биографию Потемкина в больших размерах и с сообщением гораздо большей массы фактов, - едва ли придут к новым результатам в отношении самых важных фазисов исторической роли Потемкина и оценки преимуществ и недостатков нашего героя» {58}.

Снова повторяется мысль: вся совокупность источников, которую можно будет впоследствии привлечь, в сущности бесполезна, и без нее картина ясна в «общих чертах», она останется такой, какой нарисована сейчас, сколько бы новых красок в нее не добавили.

Впрочем, при обнародовании такого числа бумаг Брикнер буквально вынужден признать в конце монографии о Потемкине: «Его деятельность была далеко не бесполезною». И уже как бы не от себя добавить: «Рунич*, перечисляя результаты ее (деятельности Потемкина - O. E.) - уничтожение Запорожской Сечи, построение Херсона и Николаева, покорение Крыма, учреждение Черноморского флота, овладение Очаковым… замечает: «Все это не ложные суть памятники дивной прозорливости великой Екатерины II и сотрудника ея» {59}.

Не смотря на эти замечания, работа Брикнера оставалась до выхода книг В. С. Лопатина крупнейшей биографией Потемкина, к которой в первую очередь обращался каждый исследователь жизни светлейшего князя. К несчастью, монография Александра Густавовича морально устарела буквально через два года после выхода в свет в результате дубровинской публикации 1894 г. государственных бумаг Потемкина. Однако она гораздо более известна и историографически востребована, чем три тома документов, что можно объяснить по-пушкински нашей «ленью и нелюбопытностью».

После работы Брикнера возникают небольшие по объему книги, в основном разворачивающие отдельные положения его монографии. Такова скромная работа В. В. Огаркова, которая концентрировала внимание читателя на вопросах бескровного присоединения Крыма с Таманыю, заселения Новороссии, постройке городов на юге {60}.

Издание богатейших документов военного архива, предпринятое историками Н. Ф. Дубровиным и Д. Ф. Масловским пробило первую, но довольно мощную брешь в, казалось бы, незыблемом представлении о Потемкине, как бездарном и медлительном полководце, присваивавшем победы гениального А. В. Суворова {61}. На основании этих документов Масловский как военный историк рассмотрел операции 1787-1789 гг. и пришел к неожиданным умозаключениям. «Выводы о бездарности Потемкина как полководца - ненаучны, - писал исследователь, - они сделаны без опоры [22] на главнейшие материалы, которые были неизвестны до настоящего времени… Потемкин в турецкую войну являлся первым главнокомандующим нескольких армий, оперировавших на нескольких театрах, и флота. Потемкин первый, худо-хорошо, дает и первые образцы управления армиями и флотом общими указаниями - «директивами». Эти директивы Масловский считал «образцовыми», поскольку они четко определяли стратегические задачи подчиненных Потемкину военачальников, но не связывали их тактически, избавляя от мелочной опеки и поощряя личную инициативу. Умение выбирать достойных командиров и доверие к их таланту - главная черта Потемкин как командующего.

«Он имел вполне самостоятельный и верный взгляд на сущность самых сложных действий на полях сражений, - писал Масловский, -… и во всех случаях умел держать себя начальником» {62}. Именно эта черта Потемкина ярко проявилась в его споре с А. В. Суворовым о сроках взятия Очакова. Историк делает вывод о том, что главная идея плана Потемкина резко расходилась с суворовской. Суворов стремился взять Очаков как можно быстрее, решительным штурмом, не считаясь с потерями. Потемкин был убежден, что одна блестящая операция или даже целая кампания в ходе войны - не самоцель. Цель - конечная победа. Князь хотел захватить крепость с наименьшим риском, сохранив в самом начале войны солдат и офицеров для будущих компаний, а также завоевать инициативу на Черном море. Именно этот план и был осуществлен с минимальными (менее 1 тыс. человек с русской стороны) потерями.

В условиях, когда черноморский флот сильно пострадал от шторма, России было практически нечего противопоставить Порте на море. Оттоманский флот представлял серьезную угрозу для Крыма. Очаков же, как магнит, притягивал к себе большую часть турецких кораблей и фактически держал их в бездействии, пока спешно шла починка русских судов и набирала силу гребная флотилия. Именно она и нанесла первое поражение турецкому флоту под стенами крепости. С этого момента инициатива на море перешла к русской стороне. Задачи кампании были выполнены.

Документальные публикации и исследования привели к возникновению совершенно иного образа светлейшего князя в литературе научно-справочного характера. Что уже было большой победой, благодаря широте ее использования читающей публикой. Автор очерка о Потемкине в Русском Биографическом Словаре А. М. Ловягин привлек новые воспоминания современников, до него не побывавшие в руках у историков, сообщил много интересных фактов об управлении Новороссией, о военной реформе Потемкина, о прекращении гонений на старообрядцев, предпринятом по инициативе светлейшего князя {63}. Статья Ловягина - своеобразная антитеза монографии Брикнера. Именно с Ловягиным, а также отчасти с Д. Ф. Масловским (называя оппонентов просто «наивными людьми», без указания имен) будет позднее вести полемику о личности Потемкина А. А. Кизеветтер в своих «Исторических силуэтах», о которой мы расскажем ниже.

Как верно отмечает В. С. Лопатин в издании переписки Екатерины II и Г. А. Потемкина, статья о Потемкине в «Русском биографическом словаре» явилась «итогом почти полувековой деятельности таких русских историков, как Я. К. Грот, П. П. Пекарский, С. М. Соловьев, А. Н. Пыпин, П. И. Бартенев, М. И. Семевский, Н. Ф. Дубровин, Ф. Д. Масловский, В. А. Бильбасов… Опираясь на введенные в исторический оборот многочисленные документы Екатерины II, Г. А. Потемкина и их современников… А. М. Ловягин… сумел показать и масштаб личности Потемкина, и размах его деятельности» {64}.

Новый портрет Потемкина, возникший под пером Ловягина, оказался столь необычен для публики, что редакция Императорского русского исторического общества сочла нужным (как это обычно делается в щекотливых случаях) сопроводить статью о светлейшем князе особым редакционным комментарием, в котором солидаризировалась с мнением автора. «В галерее сподвижников Великой Императрицы портрет Г. А. Потемкина имеет, кажется, наименее сходства с оригиналом, - сказано было в комментарии. - Блеск положения случайного человека затмил в глазах современников государственного деятеля… Только в последнее время, благодаря развитию у нас исторической науки… начинают отставать густо наложенные на изображение Потемкина краски и из-под них выступает более правдивый и интересный облик. Теперь мы можем положительно сказать, что Потемкин был не временщиком только, но одним из наиболее видных и благородных представителей екатерининского царствования, что, хотя и не чуждый недостатков и пороков своего времени, он во многих отношениях стоял выше своих современников и поэтому не мог быть понят и оценен ими по достоинству» {65}. [23] Снятия цензурных ограничений после революции 1905-1907 гг. позволило появиться на русском книжном рынке начала XX столетия переводам знаменитого исторического популяризатора Ксаверия Валишевского, писателя польского происхождения, работавшего в Париже. В его многотомной истории России две книги посвящались времени Екатерины П. Валишевский писал не просто для европейской публики, а именно для французской, чьи сведения о России в силу долгого политического противостояние были куда меньшими, чем, например, у англичан или немцев. Прекрасно зная своего читателя, автор блестяще подыгрывал его представлениям о далекой северной стране, откуда постоянно исходила угроза для Версаля и его внешнеполитических сателлитов - Швеции, Турции и Польши. Рассказы Валишевского во многих чертах повторяют истории Гельбига: поддержана версия о «потемкинских деревнях», сообщаются много нелепых, непроверенных сведений из частной жизни императрицы и Потемкина, о государственной деятельности последнего.

«Он не государственный муж, - писал Валишевский о светлейшем князе, - Человека подобного физического и нравственного облика можно счесть только за крайнего любителя наслаждений… С точки зрения внешней политики Потемкин, главным образом, был фокусником. Если есть определенный план и великая идея, преследуемые Россией в эту минуту, то они принадлежат не ему, а Екатерине… Не Потемкин показал своей стране путь в Константинополь. Но, чтобы идти по этому пути, он умел искусно жонглировать интересами и соперничеством европейских держав. Хотя он и не учился дипломатии в западной школе, однако его дипломатия, не смотря на кажущуюся неудовлетворительность чисто азиатских приемов - была дипломатией первоклассной… Внутри империи в роли администратора Потемкин являлся ловким декоратором, уже тогда оправдывая суждение о показной стороне в современной России» {66}.

«Фокусник», «жонглер», «декоратор» - цирковая терминология призвана снизить цену личности светлейшего князя. «Азиат», не учившийся дипломатии в «западной школе» и, благодаря этому, умело водивший за нос «доверчивых» Сегюра, де Линя, Гарриса… Однако особенно неподражаемы описания личных отношений Потемкина и Екатерины в годы, последовавшие за окончанием их романа. «Во всю свою бытность фаворитом, в течение 15 лет, Потемкин, переживший свои обязанности временщика и сохранивший за собой только одно название, своею высокомерною волею ставил перед всевозможными прихотями Екатерины, бывшими ему не по вкусу, непреодолимые препятствия; иногда он способен был в случае необходимости употребить даже насилие над той, которая, отдавшись ему, допустила его сделаться своим настоящим властителем» {67}. Приписать Потемкину насилие над Екатериной не додумался даже Гельбиг.

Книги Валишевского очень точно охарактеризовал В. С. Лопатин: «При внимательном чтении этих блестящих пассажей возникает ощущение, скольжения по поверхности, неосновательности написанного» {68}. Это тот особый феномен французской литературы, который В. В. Розанов называл «искусственными цветами», рафинированная, но бесчувственная красота которых скорее отталкивает, чем привлекает. Мертвые цветы обьино кладут на крышку гроба, прощаясь с покойным. Всплеск интереса к историческим повествованиям Валишевского дважды произошел в России именно тогда, когда она стояла на грани колоссальных потрясений (в начале и в конце XX в.), которые, кроме всего прочего, оказали самое серьезное влияние на развитие исторической науки.

3. Две нити одной традиции

Революция разорвала российскую историографию на два лагеря, один из которых продолжал работу на родине, а второй - в эмиграции. Это разделение почти всегда было недобровольным, даже насильственным. Так известный историк, ученик В. О. Ключевского Александр Александрович Кизеветтер, член ЦК партии кадетов в 1922 г. был выслан из Советской России и умер за границей. Его перу принадлежат яркие, хотя, на наш взгляд, далеко не всегда глубокие и психологически обоснованные «исторические силуэты» многих русских государственных деятелей. В том числе и Потемкина. Нелюбовь работать с реальными историческими документами заставляла мысль блестящего стилиста скользить по выбитой другими авторами колее. Снова возникал наивный, чисто интеллигентский в совей праздности вопрос: если Потемкин был действительно гением, как о том писал М. М. Спе-ранский, то почему он трудился на самодержавную монархию? Почему не [24] выступал хотя бы с подспудным, не громким, но внятным осуждением, подобно Воронцовым? Вот настоящие герои, ратовавшие за конституционализм.

Потемкин за конституционализм не ратовал, хуже - был идейным и очень хорошо образованным сторонником греческого православия и единоличной царской власти в России. А чем талантливее духовный противник, тем, как известно, он опаснее. Поэтому стремление Кизеветтера занизить интеллектуальный уровень светлейшего князя и масштабы его личности психологически вполне обоснованно.

«Основной чертой Потемкина было его честолюбие без границ. Но демон честолюбия может плодотворно действовать на человека и беспрерывно держать его на высоте бодрой энергии лишь при наличии в душе человека явного стремления к определенным целям… стойкой преданности определенному идеалу. Ничего этого не было у Потемкина. Он был снедаем честолюбием беспредметным, он хотел стоять выше всех неизвестно ради чего, просто ради власти и почета, с которыми он сам не знал, что делать… Един-ственным спасением для него было бы появление на его пути к власти всевозможных препятствий. Тогда самая борьба с этими препятствиями воспламенила бы его честолюбивую душу к упорным усилиям, которые не давали бы ему застыть в дремотной апатии. Но препятствий не оказалось. Судьба предательски поставила его сразу лицом к лицу с полным осуществлением всех его желаний. Стоило ему шевельнуть пальцем и любая его прихоть удовлетворялась в ту же минуту. Человек идеи знал бы куда и на что направить такую власть. Человека без определенной жизненной задачи такое положение неминуемо обрекает на пресыщение и скуку. И Потемкин познал ужасную болезнь души, состоявшую в отсутствии желаний» {69}.

Поверхностное знание исторических реалий екатерининского царствования заставляло Кизеветтера предположить, что на пути к власти у Потемкина, в условиях не прекращающейся грызни придворных группировок, могло не оказаться препятствий. Такие препятствия непреодолимой стеной ограждали молодого Потемкина от Екатерины II, и позднее постоянно возникали на дороге у фактического соправителя императрицы, поскольку его место у кормила власти желательно было занять многим.

Не по движению пальца присоединялся Крыма, строились города, флот, заселялись земли. Черным, суточным трудом, без сна, при котором светлейший князь, по его признаниям в письмах к Екатерине, уставал, «как собака», совершались реальные дела. Рецидивирующая лихорадка, которой болел и от которой умер Григорий Александрович, никогда не имея времени долечиться, возникала именно в периоды ослабления организма в результате тяжелой работы. Бывал и отдых, и женщины, и вино, и карты, и затмевающая воображение роскошь. «Таков, Фелица, я развратен, но на меня весь свет похож», - как писал Державин.

Назвать Потемкина человеком без идеи, без определенной жизненной задачи значит не замечать в истории русской политической мысли никаких идей, кроме своей собственной. Эта позиция, к сожалению, нередко встречается в кадетской историографии начала века. У светлейшего князя были и государственная идея, и вполне определенная жизненная задача - прекращение татарских набегов на южные русские земли, присоединение Крыма, утверждение России на берегах Черного моря - и с этими задачами он сумел справиться. Видимо, очень больно осознавать чужую воплощенность в деле, когда собственное дело потерпело неудачу.

«Потемкин… лишь впитал в себя ходячие идеи своего века. Лучшие умы той эпохи с фернейским философом во главе учили, что просвещенная власть все может, что целые страны и народы могут быть приводимы из небытия в бытие по глаголу философов-правителей. При свете таких идей отчего же бы и не разгуляться необузданной фантазии у человека, чувствовавшего себя на высоте всемогущества? Такое умонастроение естественно направляло мысль лишь на общие контуры широких замыслов и притупляло у нее интерес к практическим подробностям, к деловой разработке этих замыслов и набрасывало пелену на многообразные затруднения и неудачи, могущие выдвинуться на пути к поставленным эффектным целям… Его фантазии, кажущиеся наивным людям проблесками гениальности, носили на себе сплошь да рядом печать дилетантизма со всеми неизбежными его последствиями. Александр Воронцов писал брату Семену от 14 мая 1792 года про Потемкина: «Умерший ни намерений постоянных, ни планов определенных ни на что не имел, а колобродил, и всякая минута вносила ему в голову новую мысль, одна другую опровергающую». Поставленный в точные рамки подчиненной деятельности, Потемкин мог бы [25] сделаться перворазрядной силой благодаря своей живой сообразительности. Но став всемогущим сатрапом, он… дал меньше, нежели мог бы дать по природным задаткам своей личности» {70}.

Потемкин никогда не был, да и не мог быть в силу православного образования, полученного параллельно с университетским, поклонником идей века просвещения и тем более фернейского философа. Он как никто другой при екатерининском дворе далеко стоял от модных тогда политических и философских теорий - прочитал, отболел и вернулся к любимому - богословской литературе. Сделал меньше, чем мог, светлейший князь прежде всего потому что умер до обидного рано - в 52 года - многие политики в этом возрасте только начинают.

Умиляет идея о плодотворности подчинения Потемкина: если бы поставить над светлейшим князем не императрицу, а настоящий парламент, или хотя бы такого выдающегося начальника как А. Р. Воронцов, тогда бы… Тогда бы не было ни Крыма, и Новороссии, ни флота, ни победы в тяжелейшей войне. Такую натуру как Потемкин нельзя было поставить «в строгие рамки подчиненности» даже по отношению к Екатерине II, их переписка ясно об этом свидетельствует. Князь не терпел диктата. Да и кто мог его подчинить, когда во всем окружении императрицы не было личности более масштабной и одаренной, чем он? Даже в годы первой русско-турецкой войны, когда молодой Потемкин служил под началом у П. А. Румянцева, письма фельдмаршала к своему подчиненному, не смотря на всю разницу положений, проникнуты каким-то необыкновенным пиететом, и это задолго до выдвижения Потемкина при дворе. Просто Румянцев, сильный сам, умел чувствовать силу другой личности и предоставлял Потемкину максимальную свободу, какую только мог - подчас просто для того, чтоб не связываться со строптивым, но дельным офицером.

Данная Кизеветтером характеристика проектов Потемкина особенно заслуживает нашего внимания: «Умственная даровитость Потемкина бросается в глаза… Но было бы чрезвычайным преувеличением приписывать этим планам значение открытия новых горизонтов в области государственной политики… Практическое здравомыслие, соединенное с гуманными побуждениями… еще не образующая гениальности… Так называемый «Греческий проект» был написан не Потемкиным, а Безбородко. Мысли, легшие в его основу, высказывались еще Орловыми до начала фавора Потемкина и Потемкин относился к этим мечтаниям гораздо сдержаннее Екатерины» {71}.

Следует все же выбрать что-то одно: либо «необузданная фантазия», либо «относился гораздо сдержаннее Екатерины» - ведь речь идет об одних и тех же планах. Не видим причин ставить в вину Потемкину то, что он более реалистично, чем Безбородко, смотрел на возможность привлечь европейские державы к разделу турецких земель. Ведь именно сугубый прагматизм светлейшего князя обеспечил осуществление его планов в отношении Крыма. Именно продумывание мельчайших деталей, в котором Кизеветтер по незнакомству с документами отказывает светлейшему князю, именно отсутствие всякого рода дилетантизма и инфантилизма при осуществлении государственных дел, стоящих крови и денег, отличает особый, державный почерк Потемкина. В вопросах власти, администрации и военного управления Григорий Александрович был прежде всего профессионалом.

В то же самое время, кода Кизеветтер писал «Истори-ческие силуэты» в Праге, в Советской России продолжает свою работу по изучению екатерининского царствования известный историк Яков Лазаревич Барсков. Еще в начале XX в. он занялся исследованием писем и записок Екатерины II и Потемкина. Тонкий знаток эпохи, допущенный к разбору рукописей дворцового архива и имевший доступ к недосягаемым для большинства ученых историко-литера-турным материалам, он много и плодотворно занимался изучением литературной деятельности Екатерины II и ее эпистолярного наследия {72}.

Исследуя переписку Екатерины II, Барсков не обошел вниманием и послания императрицы к своим фаворитам. В 1918 г. вышла в свет подготовленная ученым еще до революции публикация «Письма имп. Екатерины II к гр. П. В. За-вадовскому» {73}. Эта работа как бы предваряет собой более сложное и обширное исследование писем и записок Екатерины II к Потемкину, к которому Барсков приступил несколько позже.

К 1932 г. работа Якова Лазаревича была закончена, и он попытался напечатать собранный им материал. Барсков обратился за помощью к В. Д. Бонч-Бруевичу, организатору и первому директору Государственного литературного музея в Москве. В собрании Бонч-Бруевича сохранилась корректура предложенных ему Барсковым «Писем Екатерины II к Потемкину» {74}. Однако тогда [26] публикация так и не увидела свет. В 1934 г. в Париже появилось анонимное издание писем Екатерины к Потемкину {75}, снабженное предисловием некоего Жоржа Ударда и восходящее к тексту Барскова. На русском языке публикация Я. Л. Барскова вышла в 1989 г. Благодаря усилиям Натана Яковлевича Эйдельмана, «Письма Екатерины II Потемкину» были изданы в журнале «Вопросы истории» {76}.

В Предисловии к своему изданию Я. Л. Барсков останавливался на явлении фаворитизма в государственной жизни России второй половины XVIII в. Ученый считал, что в царствование Екатерины II «фаворитизм - своего рода учреждение, с огромным, хотя и неустойчивым кругом дел, с обширным, хотя и неопределенным бюджетом». Корни этого явления Барсков видел в нестабильности абсолютизма как формы правления. «При всем желании Екатерина не могла справиться со страшной властью, оказавшейся в ее руках» {77}, - заключает историк. Останавливаясь на положении Г. А. Потемкина в системе государственной власти России, Барсков писал: «Потемкин стал рядом с Екатериной движущей силой в этой огромной машине, в свою очередь сообщавшей свое движение бюрократическому аппарату всей империи… Никому не уступала императрица из своей власти так много, как Г. А. Потемкину, и притом сразу, в первый же год его случая» {78}.

Барсков видел исключительность Потемкина и в области чисто личных отношений, возникших между ним и государыней. «Как показывают публикуемые здесь письма, - говорил ученый о подготовленной им подборке, - только его (Потемкина - O. E.) называла она своим «мужем», а себя «женою», связанною с ним «святейшими узами» {79}. Далее публикатор пересказывал ряд свидетельств о браке Екатерины и Г. А. Потемкина, приведенных П. И. Бартеневым в 1906 г. на страницах «Русского архива» {80}. Отсылая к семейным преданиям Энгельгардтов, Браницких, Воронцовых, Самойловых и Голицыных, а также к рассказу графа Д. Н. Блудова, которому Николай I поручал разбор секретных бумаг XVIII в., Барсков вслед за Бартеневым сообщает, что венчание происходило осенью 1774 г. или в середине января 1775 г., перед отъездом двора в Москву, в церкви Самсония на Выборгской стороне.

Пересказав сведения Бартенева, Барсков делает свой вывод: «Все эти рассказы и приведенные здесь письма дают повод решительно утверждать, что Потемкин был обвенчан с Екатериной… Уже один слух о том, что они были обвенчаны, создавал Потемкина исключительное положение;., в нем действительно видели «владыку», как называет его в письмах сама Екатерина, и ему оказывали почти царские почести при его поездках в подчиненные ему области или на театр военных действий и обратно в столицу. Как ни велико расстояние от брачного венца до царской короны, но по тем временам также велико было расстояние, отделявшее случайного любовника императрицы от ее мужа, которого она явно считала первым лицом в государстве после себя… Это был царь, только без титула и короны» {81}.

Если статья Бартенева в 1906 г. прошла почти незаметно для читающей публики, то после французского (1934 г.) и русского (1989 г.) воспроизведения публикации Барскова вопрос о возможном браке Екатерины II и Г. А. Потемкина стал предметом научного обсуждения. Версию о венчании поддержали Удард, Эйдельман, А. Труайя, И. де Мадариага, П. Маруси и В. С. Лопатин. При издании публикации Барскова Н. Я. Эйдельман остановился на вопросе о венчании императрицы и ее избранника: «Переписка содержит подробности, подтверждающие факт тайного брака Екатерины и Потемкина и проливающие свет на некоторые эпизоды составления записок Екатерины II» {82}.

Современная английская исследовательница Исабель де Мадариага разделяет мнение о возможности морганатического брака императрицы и Григория Александровича. «Письма Екатерины Потемкину… подтверждают, что Екатерина и Потемкин были тайно обвенчаны. В ее письмах она часто называет его мужем и дорогим супругом. Возможно, из-за большого напряжения страсть Екатерины и Потемкина длилась недолго, однако, в повседневной жизни они продолжали вести себя как женатая пара, до конца своих дней соединенная сильной привязанностью и абсолютным доверием» {83}.

Исследовательница приходит к заключению, что Потемкин занимал положение фактического консорта. «Екатерина обращалась с Потемкиным как с принцем-консортом, - пишет Мадариага. - Она публично посещала его с целью подчеркнуть его статус… царские эскорты были обеспечены ему, где бы он не ехал… Он вел себя как император, и люди видели в нем владыку. Без сомнения, зависимость Екатерины от Потемкина как от фактического, если не юридического, консорта объяснялась личной доверенностью… но он гарантировал Екатерине безусловную преданность, в которой она так нуждалась» {84}.[27] Лопатин предположительно указывает и на возможную дату тайного венчания - 30 мая 1774 г. Среди многочисленных наград и пожалований, которыми Потемкин был осыпан весной 1774 г., лишь чин генерал-аншефа окутан некой таинственностью. Впервые Потемкин официально был назван генерал-аншефом в начале августа, в списках Воинского департамента Григорий Александрович следует сразу за Н. В. Репниным, получившим чин 3 августа, но с оговоркой: позволить ему считаться генерал-аншефом с 30 мая. «Совершенно очевидно, что этой датой отмечено какое-то важное событие, - пишет историк. - Таким событием могло быть только венчание Потемкина с императрицей. Но присвоение столь высокого чина своему новому избраннику в условиях неоконченной войны могло возбудить большое недовольство… Общий подъем, вызванный известием о мире, позволил огласить уже решенное производство без лишних кривотолков» {85}.

А. Б. Каменский в книге, посвященной царствованию Екатерины II, проявляет больший скептицизм. Останавливаясь на вопросе о браке, он пишет: «В письмах к Потемкину Екатерина как бы все время играет роль эдакой простосердечной и полуграмотной русской бабенки, относящейся к мужу с покорностью, подобострастием и некоторым страхом. Это своего рода маскарад, шутовство, характерные для любовного этикета того времени и объясняющие подчас и тональность, и нарочитую неграмотность отдельных писем… Шутовской характер переписки необходимо принимать во внимание, рассматривая письма Екатерины к Потемкину как свидетельство безусловной справедливости распространившихся уже тогда слухов об их тайном венчании» {86}. Надо сказать, что, хотя маскарад и характерен для куртуазной игры придворных петиметров того времени, однако, образ «простосердечной и полуграмотной русской бабенки» совершенно не вписывается в общепринятый «любовный этикет», основанный на сугубо литературной, чаще всего французской традиции. Отметим, что при известной скудости куртуазных оборотов, используемых Екатериной в письмах к своим возлюбленным (сохранились ее послания к И. Г. Чернышеву, П. В. Завадовскому, несколько записок Г. Г. Орлову), ни с одним из фаворитов, кроме Потемкина, императрица не «шутила» подобным образом.

Итак, именно Барсков, не являясь в отличие от Бартенева первооткрывателем темы о браке Екатерины II и Г. А. Потемкина, сумел вынести эту информацию в круг активного научного обсуждения. Сам Яков Лазаревич относился к личности Потемкина с тем же холодным неприятием, как Брикнер, и осуждал светлейшего князя еще яростнее Кизеветтера. На хлесткий тон Барскова в предисловии к корректуре, несомненно, повлияли новые, советские, требования развенчивать «мерзость запустения екатерининского царствования», как писал Бонч-Бруевич. Однако, эти требования лишь предали мало приемлемую в научном кругу языковую форму давно сложившимся представлениям ученого. Ведь как ни назвать светлейшего князя: «сатрап самодержавия», «авантюрист крупного пошиба» или «монархист, которому чужды освободительные идеи» - вложенный в понятие смысл останется тем же самым.

Неопубликованное предисловие Барскова в очень яркой форме передает главную причину неприятия образа Потемкина многими представителями российской историографии и просто общественности. «Екатерина откровенно признавалась в одном из неопубликованных писем, - сообщал Барсков о Потемкине, - что обязана ему своей властью, имея ввиду не переворот 1762 г., а грозный год Пугачевщины. С этим связана и непримиримая ненависть цесаревича и всей его партии к этому выскочке, временщику, узурпатору, и уверенность Екатерины, что при жизни Потемкина ей нечего бояться со стороны сына. Когда русское масонство раскинулось по всей стране и московские розенкрейцеры образовали его ядро, «князь тьмы», как называли они Потемкина, донес императрице о сношениях с Павлом этой единственной сорганизованной партии. Жертвой этого «предостережения» пал Н. И. Новиков».

Потемкин действительно предупреждал Екатерину II о связях великого князя и не столько с московскими розенкрейцерами, сколько с их так называемыми «берлинскими начальниками» в самый разгар русско-турецкой войны, когда Пруссия готовилась вступить в конфликт на стороне Порты {87}. Однако будучи осторожным политиком, князь советовал императрице в сложной обстановке не усугублять положения еще и московским разбирательством, о чем свидетельствуют его письма 1791 г. «Ваше Величество выдвинули из Вашего арсенала самую старую пушку, - писал Потемкин о посланном в Москву князе А. А. Прозоровском, - только берегитесь, чтоб она не запятнала кровью в потомстве имя Вашего Величества» {88}. Об этом письме Барсков не мог не знать, поскольку сам же его и опубликовал незадолго до революции. Однако в новых обстоятельствах предпочтительнее было забыть о благородстве Потемкина. Арест Новикова приходится на апрель [28] 1792 г., то есть состоялся более чем через полгода после смерти светлейшего князя.

«Есть известия, - продолжал свое разоблачение публикатор, - что этот «князь тьмы» с ведома и согласия императрицы сам стремился к независимости. Оба задумывались над тем, что ожидало Потемкина после смерти Екатерины… Ясно было, что с воцарением Павла светлейший потеряет, если не жизнь, то власть и, по всей вероятности, свое несметное богатство. Ему нужно было заранее обеспечить себе независимость… В стремлении Потемкина стать «государем» в княжестве, герцогстве, королевстве, как бы оно ни называлось, нет сомнения. Это был монархист, которому были чужды освободительные идеи, привлекавшие великую княгиню Екатерину Алексеевну в сочинениях «просветителей»… Современники скоро почувствовали его деспотическую руку. Едва он достиг власти, как в интимном кружке цесаревича заговорили о фундаментальных законах и военных реформах, резко расходившихся с теми порядками, которые заводил Потемкин. Он показал Екатерине на деле, как можно пользоваться самодержавной властью, презирая общественное мнение; она быстро усвоила уроки супруга и даже его стиль».

Если Кизеветтер видел в Потемкине лишь орудие в руках Екатерины II, то Барсков, лучше зная по документам реальное положение вещей, связывал с влиянием Григория Александровича заметное изменение правительственного курса во второй половине екатерининского царствования. «Два события, Пугачевщина и вызов Потемкина, не случайно совпавшие в один год, служат границей между двумя периодами в жизни и деятельности Екатерины: в первом из них (1762-1773) говоря очень суммарно, она держит курс по ветру, играет в либерализм, организует Вольное экономическое общество, ставит на мировую сцену «фарсу» 1767 г., льстит напропалую Вольтеру и энциклопедистам, разрешает сатирические журналы и делает вид, что ценит общественное мнение, словом, ищет популярности в России и на Западе; во втором (1774-1796) - она дает себе полную волю, сама строчит законы у себя в кабинете или у Потемкина в Осиновой Роще, восхищается своими успехами во внутренней и внешней политике и все чаще пользуется услугами «кнутобойца» или, по выражению Пушкина, своего «домашнего палача» - С. И. Шишковского. Это период деспотизма.

Под сильнейшим влиянием Потемкина Екатерина была с 1774 до 1789 г… За это время появились «Учреждения о губерниях» (1775) и «жалованные грамоты дворянству и городам» (1785), упрочился надолго старый порядок с бюрократическими и полицейскими органами в центре и провинции и достигло крайних пределов крепостное право. В упрочении этого строя и заключалась главная работа Потемкина, как ближайшего сотрудника и вдохновителя Екатерины, несшего, по ее словам, на своих плечах все бремя правления. Мелкопоместный смоленский шляхтич с очень чахлым родословным древом, он поднялся на такую высоту, до какой не достигал еще никто во все царствование Екатерины… Сохранилось множество анекдотов о его пышных пирах, дорогих нарядах, прихотях, любовницах и в особенности его чудовищном грабительстве - все это верно; но рассказы об его военных подвигах плохо вяжутся с известиями о грубых его ошибках в качестве полководца и главнокомандующего… Авантюрист крупного пошиба, он широко использовал свой «случай» в личных интересах; слепо полагаясь на его таланты и преданность, Екатерина отдала в его руки себя и свою власть. Он правил, она царствовала» {89}.

Какая великолепная ненависть! Не даром Н. Я. Эйдельман, сам очень прохладно настроенный к Потемкину и симпатизировавший Павлу I, все же не решился опубликовать предисловие к корректуре Барскова полностью, сделав из него чисто научные выдержки.

В 1945 г. в Праге в обширной русской колонии, имевшей несколько своих печатных органов и осуществлявшей большую научную деятельность в особом русском университете, отдельной книгой вышла небольшая биография Потемкина, написанная профессором А. Н. Фатеевым {90}. Вторичная по отношению к предшествующей литературе, эта работа ставила своей целью скорее ознакомить русских студентов в Праге с личностью одного из самых известных деятелей императорской России, чем открыть новые сведения о светлейшем князе. Однако Фатееву удалось собрать и кое-какие ранее неизвестные сведения о роли молодого Потемкина в перевороте 1762 г. Так, автор сообщает, что конногвардейский вахмистр Потемкин присоединился к заговору не в ходе переворота, а состоял в так называемом «секрете» великой княгини Екатерины Алексеевны - группе особо доверенных гвардейских офицеров. Кроме того, Фатеев подробно останавливается на торговой стороне деятельности Потемкина в Новороссии и Тавриде, его договорах с купцами и поставщиками для армии и поселенцев, перечисляет имена главных коммерческих сотрудников князя. Книга следовала в русле статьи Ловягина из Русского Биографического Словаря и решительно расходилась с мнением Кизеветтера. [29] К концу 40-х - началу 50-х гг. в Советском Союзе выросло и активно включилось в научную жизнь целое поколение исследователей, родившихся уже после революции и получивших образование в жестких рамках советской исторической школы. Свобода мышления не поощрялась, зато чисто профессиональный уровень в области обработки архивного материала, археографической подготовки публикаций, переводов иностранных исторических текстов стал к 50-м годам высок как никогда до этого. Архивный документ зачастую, как броней, прикрывал ученого от нападок недовольных коллег и иногда позволял доказать мнения, отличное от общепринятого.

В этих условиях появились фундаментальные труды Елены Иоасафовны Дружининой о внешней политике России екатерининского царствования {91}и развитии экономики на вновь присоединенных землях. Ее монография «Северное Причерноморье в 1775-1800» изменила сложившиеся представления о Потемкине как «авантюристе крупного пошиба», «сатрапе» и «деспоте», и была воспринята научным сообществом, именно благодаря серьезной источниковой базе. Дружинина подобно останавливается на политической обстановке, в которой проходило хозяйственное освоение бывшего Крымского ханства, на решении Потемкиным татарского вопроса, обеспечившего лояльное отношение местного населения к русскому правительству и тому переселенческому потоку, который устремился в Тавриду. Автор уделял внимание легализации Потемкиным побегов крестьян из внутренних губерний, укрывательству им беглых и «воровских» людей, запрещению крепостить поселян {92}. «Правительство лихорадочно заселяло приграничные районы, не останавливаясь перед фактической легализацией побегов крепостных из внутренних губерний… Беглые в случае розыска чаще всего объявлялись «неотысканными». Этот курс, связанный с именем Потемкина, вызвал раздражение многих помещиков более северных украинских губерний и центральной России: массовое бегство крепостных в Причерноморье лишало их работников. Против Потемкина возникло оппозиционное течение, представители которого стремились скомпрометировать мероприятия, проводившиеся на юге страны… Критика деятельности Потемкина на юге была подхвачена за рубежом… Отрицательное отношение иностранной дипломатии к усилению стратегических позиций России в Причерноморье вполне понятно. Известно также, что вывоз колонистов из Западной Европы воспринимался правительствами иностранных держав как нежелательное явление» {93}.

В своей монографии Дружинина сумела рассказать правду о государственной деятельности Потемкина в Причерноморье тогда, когда по логике вещей такая правда не могла быть рассказана. Книга оказала серьезное влияние на дальнейшее развитие советской историографии екатерининского царствования, кроме того ее часто использовали иностранные историки.

В 1977 г. во Франции выходит работа писателя-эмигранта Анри Труайя (Лева Тарасова) «Екатерина Великая», быстро завоевавшая широкую популярность среди европейских читателей. Говоря о личной жизни императрицы и ее государственной деятельности, автор касается удивительно прочного союза, возникшего между ней и светлейшим князем. «Екатерина и Потемкин являют собой чету людей сильных, властных, исключительных по здоровью и уму, жадных на удовольствия и на работу, - пишет Труайя. - Потемкин… с самого начала доказывает, что в нем нет ничего от фаворита-временщика. Покоренная своим другом, Екатерина советуется с ним по всем важным политическим вопросам… Даже расхождения во взглядах ее радуют. Она счастлива, что впервые перед ней человек… способный на равных спорить с ней. Наконец-то она не одна правит России… Вот, что писал принц де Линь: «… Глубокий философ, умелый министр, тонкий политик… он, как ребенок, хочет всего и, как взрослый, умеет от всего отказаться. В чем его волшебство? Это гений - гений - гений!». Содержание двадцати трех писем Екатерины фавориту говорит о том, что отношения их совершенно супружеские» {94}.

В близком к Труайя ключе, но давая куда более тонко проработанный психологический портрет, трактует образ Потемкина Изабель де Мадариага. Ее монография, посвященная царствованию Екатерины II, с 80-х гг. нынешнего столетия легла в основу современного знания о екатерининской эпохе. Эта книга до сегодняшнего дня продолжает занимать в историографии место краеугольного камня, от которого отталкивается в своих построениях новое поколение ученых. К сожалению, труд Мадариага до сих пор не переведен на русский язык.

«Назначение Г. А. Потемкина генерал-адъютантом императрицы зимой 1774 г., - пишет исследовательница, - не только означало новую фазу политической истории ее царствования, Оно открыло новую, волнующую страницу личной жизни Екатерины» {95}. «Десятилетняя разница в возрасте между ним и Екатериной значила все меньше по мере того, как оба старели. С годами он [30] стал велик сам по себе… Вероятно, его пребывание рядом с Екатериной в масштабах страны играло стабилизирующую роль, т. к. отчасти удовлетворяло потребности русских в мужском правлении… Исчезновение Потемкина в октябре 1790 г. было похоже на падение могучего дуба, оставившего широкую брешь как в общественной, так и в частной жизни Екатерины. В течение 17 лет он господствовал на русской сцене и неизбежно стал мишенью зависти, даже ненависти, тех, кого он вытеснил, кто не извлек пользу из его покровительства, кто обижался на его высокомерие, самонадеянность, всемогущество… Множество легенд, выросших вокруг него, были данью его необыкновенной личности. Многие, как британский посол Джеймс Гаррис, граф Сегюр или принц де Линь пали жертвами его обаяния. Человек огромных познаний, он был более, чем кто-либо при екатерининском дворе, близок к родным корням русской культуры в ее церковно-славянском и греческом проявлениях и менее других затронут интеллектуальной засухой просвещения» {96}.

Мадариага использовала для написания своего труда многие, накопленные к тому времени в русской дореволюционной и советской историографии знания об эпохе Екатерины П. В частности, для характеристики Потемкина она обращается к монографии Дружининой и почти дословно цитирует Масловского. «Чувства, которые вызывал светлейший князь во время своей жизни, заслонили последующую историографию и не позволили ученым вынести объективное суждение о его службе России. Только недавно его работа в качестве генерал-губернатора Новороссии была изучена по его собственным бумагам и была дана позитивная оценка его роли в развитии незаселенных земель юга. В отличие от Суворова или Румянцева, Потемкин, похоже, еще ожидает своего военного биографа. Его обвиняли в лени, медлительности, выдумывании мнимых врагов там, где их на самом деле не было, хотя никогда - в личной трусости. Неудача, постигшая его, как солдата, заставила историков проглядеть тот факт, что он был первым современным русским генералом, командовавшим не просто одной армией, но несколькими театрами военных действий… с дополнительной задачей интегрировать действия построенного им Черноморского флота в общий стратегический план» {97}.

Довольно странно уже после публикации в СССР книг Дружининой и на Западе Мадариаги выглядит статья советской архивистки и краеведа Нины Молевой «"Секрет» Потемкина Таврического», где автор, основываясь на обнаруженной росписи направленных в 1787 г. в Крым молодых живописцев, делает вывод о реальном существовании «потемкинских деревень» {98}. Молева старается доказать, что все административные работы Г. А. Потемкина были направлены единственно на удовлетворение его безмерного тщеславия, деревни поселенцев и молодые южнорусские города представляли собой скопище картонных домиков и декораций, расписанных под монументальные здания. Под это чисто гельбиговское умозаключение подведены архивные источники, обнаружение которых должно было доказать выводы автора.

«Определения свидетелей не нуждаются в уточнениях, - пишет Молева, - «чары», «декорации» и, значит, исполнители. Потемкину в своем «секрете» было без них не обойтись, но они-то и оставались на протяжении двухсот лет главной неразрешимой загадкой: ни имен, ни самого факта их существования не удавалось установить. Обвинения против «светлейшего», как и утверждения очевидцев, оставались одинаково голословными» {99}.

Молева полагает, что нашла искомые доказательства. Она рассматривает взаимоотношения между светлейшим князем и президента Академии художеств Иваном Ивановичем Бецким как раз накануне поездки Екатерины II в Тавриду. «Среди материалов бывшего Таврического наместничества удалось обнаружить их переписку, очень деятельную, деловую, не оставляющую никаких сомнений в отношении ее целей. За год до крымской поездки… в сугубо личном письме Потемкин просит немедленно прислать ему большую группу художников… Нужны художники, много, очень много художников» {100}. То, что сам факт отправления художников в Тавриду ничего не доказывает, отнюдь не очевиден для автора. Потемкин просил Бецкого в личном письме, а не в государственной бумаге. Но в XVIII в. частные связи порой значили гораздо больше служебных, а делопроизводственная документация носила такой личностный налет, что донесения порой трудно отличить от писем. Бецкой обращается не к художникам Академии, а в Канцелярию от строений. Тоже нет никакого нарушения закона. Когда-то Иван Иванович руководил и этим учреждением, там у него остались старые связи, услуги художников из Канцелярии от строений стоили дешевле, чем академистов. А Потемкин нуждался в большом числе мастеров, и, подготавливая «шествие императрицы в край полуденный», должен был считать деньги.

Не ясно, почему обычное в XVIII в. декорирование пути монарха, для которого, конечно, [31] потребовались художники, воспринимается как непреложное доказательство существования «потемкинских деревень»? Ни знаменитое шествие «Торжествующая Минерва» при вступлении Екатерины на престол в 1762 г., ни праздники по случаю заключения Кючук-Кайнарджийского мира - когда в 1775 г. на Ходынском поле в Москве были выстроены из декораций целые города и крепости, а между ними прорыты каналы - не вызывают никакого удивления. А перенесение той же культурной традиции в причерноморские степи становится в глазах Молевой преступлением. Трудно поверить, будто автор до обнаружения письма Потемкина с просьбой о присылке живописцев предполагал, что светлейший князь и подведомственные ему чиновники своими руками плели гирлянды цветов, рисовали эскизы костюмов амазонок для греческого женского эскорта и расставляли кадки с миртовыми деревьями по бокам дороги. Так рядовая архивная находка, преподнесенная как сенсация, вновь оживила в историографии старую легенду. Но обвинения против светлейшего князя, как и двести лет назад, остались голословными.

Крайне неприятно звучали после введения в научный оборот множества документов Григория Александровича определения типа «недоучившийся смоленский недоросль», «слишком царедворец», «жадный до всего, чем богата Украина». В тексте Молевой чувствуется стилистически заостренная, но слабо аргументированная полемика с трудом Дружининой.

Своеобразным ответом на вновь поднятую Молевой тему «потемкинских деревень» стала статья академика А. М. Панченко о культурно-историческом мифе путешествия Екатерины II на юг. «Потемкин действительно декорировал города и селения, но никогда не скрывал, что это декорации, - пишет автор. - Сохранились десятки описаний путешествия по Новороссии и Тариде. Ни в одном из описаний, сделанных по горячим следам событий, нет и намека на «потемкинские деревни», хотя о декорациях упоминается неоднократно» {101}.

Панченко поднимает глубокие культурные пласты, скрытые в мифе о картонных деревнях. «Потемкинская феерия была так блестяща, так разнообразна и непрерывна, что не всякий наблюдатель был в состоянии отличить развлечения от идей - в высшей степени серьезных, по истине государственного масштаба. Если пользоваться принятой ныне терминологией, то можно сказать, что некоторые из потемкинских «чудес» обладали повышенной знаковостью. Обозревая путешествие Екатерины II… день за днем, мы в силах… выделись сквозные мотивы, на которых делался постоянный акцент» {102}.

По мысли историка, такими важнейшими темами стали: флот, армия и освоение южных земель, т. е. цивилизаторские успехи России. «Европейцы оставались неисправимо самодовольны, - пишет автор, - всякий русский успех казался им нонсенсом… Иосиф II и посланники европейских держав прекрасно поняли, с какой целью взяла их в путешествие Екатерина. Их скепсис был скорее маской. За нею скрывался страх, что Россия сумеет осуществить свои грандиозные планы. В этой среде и появился миф о «потемкинских деревнях» (конечно, нельзя забывать и о русских подголосках;., их позиция - это позиция конкурентов Потемкина, их поползновения были прежде всего карьеристскими)… Коль скоро в Новороссии и Тавриде нет «существенного», нет хорошего войска, нет хорошего флота, коль скоро там есть только «потемкинские деревни» - значит победа Турции возможна, значит Крым снова будет ей принадлежать. Турции пришлось убедиться, что миф о «потемкинских деревнях» - это действительно миф» {103}.

В 1988 г. французский исторический писатель, романист и драматург Поль Маруси издал в Париже историко-художественное исследование о Потемкине, которое как бы продолжало его предыдущую работу «Екатерина Вторая, императрица Всея Руси». «Потемкин был наиболее важным персонажем царствования Екатерины II, - пишет Маруси. - Эта удивительная личность несла в себе двойное начало: сущность завоевателя и сущность мистика. Он превосходил всех людей своей эпохи. И это чувствовалось не столько благодаря его впечатляющему росту, сколько благодаря размерам его храбрости и чувственного могущества, равного которому не было. Государственный деятель, министр, дипломат, солдат, строитель, режиссер, колонизатор - этот возлюбленный Екатерины был также и ее тайным супругом. Она даровала ему исключительную часть, соединившись с ним церковным союзом по всем канонам Православия».

Обращение к екатерининской эпохе было далеко не первым знакомством Маруси с русской тематикой. В 1985 г. он получил приз по истории французской академии за исследование «Распутин», а в 1988 г. - приз «Возрождение» за книгу «Александра Федоровна - последняя царица». Впечатления, возникшие у писателя при работе с материалом начала XX столетия, сосредоточение внимания на мистических аспектах российской религиозности «серебряного века» [32] наложили глубокий отпечаток на представление Маруси о православной традиции вообще. Хотя ни Александра Федоровна, ни тем более Распутин при жизни, к сожалению, не могли похвастаться действительно православным мироощущением. Маруси как бы опрокидывает многие знакомые ему по образу «распутного старца» мистические явления в прошлое и приписывает Потемкину, человеку очень здоровой религиозности, «голоса» и «видения», о которых в источниках нет ни слова. «Руководимый голосом ангелов, которые все детство говорили с ним в Чижове, он никогда не оставлял своего пылкого стремления к русскому православию». В чередовании пышной и порой грешной светской жизни светлейшего князя с его религиозными порывами автор видит близкий к Распутину тип православного мистика. «Экстравагантный в своих нравах и светских вкусах, но в тоже время аскетичный, он был живым символом своей эпохи с ее пороками и ее добродетелями» {104}, - замечает Маруси о Потемкине. Хотелось бы подчеркнуть основополагающую разницу между светлейшим князем и старцем-хлыстом. Потемкин при всем своем могуществе осознавал себя перед Богом слабым и грешным человеком, это хорошо видно из его переписки с Екатериной: в простых и искренних словах он «всю свою надежду кладет на Всевышнего». Его разврат никогда не носил как, у Распутина, оргиастической и тем более мистериальной окраски, осуждаемой православием.

4. «Екатерининский бум»

После «Перестройки» в СССР появилась возможность выхода в свет книг, непосредственно посвященных жизни и деятельности русских монархов, в частности судьбе Екатерины П. На этой волне с начала 90-х гг. нарастает настоящий екатерининский «бум», причины которого автор этих строк подробно разобрал в полемической статье, посвященной творчеству Э. Радзинского {105}. Первой ласточкой, пробившей чугунный барьер, стала работа А. Б. Каменского «Под сению Екатерины…», опубликованная в 1992 г. Как и до революции, в трудах, касавшихся царствования этой императрицы, характеристике Потемкина отводилось некоторое место. Основополагающая монография Брикнера определила трактовку образа знаменитого сподвижника Северной Минервы и у Каменского.

«Потемкин стремился захватить как можно больше власти, - пишет историк, - и хотя он преуспел в этом значительно более других фаворитов, всей полноты власти Екатерина не уступала ему никогда. В конечном счете, именно власть была… ее главной любовью и привязанностью. Уважая ум и способности Потемкина, она постоянно советовалась с ним, уступала в мелочах, чтобы польстить его самолюбию, отдавала в руки возлюбленного решение второстепенных вопросов. Однако, важнейшие оставляла себе» {106}. В том же ключе дается характеристика государственных взаимоотношений императрицы и светлейшего князя в следующей популярной книге автора «Жизнь и судьба императрицы Екатерины Великой», вышедшей через пять лет {107}. Прекрасно владея материалом, представленном в монографии Мадариага, постоянно цитируя английскую исследовательницу, Каменский все же солидаризируется с брикнеровской трактовкой образа светлейшего князя - «более авантюриста, чем патриота и государственного деятеля». Удивляет игнорирование автором документального материала, опубликованного за последние полтора века, и показывающего, что Екатерина «отдавала в руки возлюбленного» не только «второстепенные вопросы», но и делилась с ним всеми сколько-нибудь значимыми делами. Да и можно ли назвать крымский, польский и шведский вопросы второстепенными для России?

Одновременно с работой Каменского увидела свет книга В. С. Лапатина «Потемкин и Суворов» {108}, полностью основанная на новых архивных материалах. Ранее автор издал фундаментальную переписку А. В. Суворова {109}, заложившую первый камень в основу его исследований екатерининского царствования. Книге Лопатина российская историография обязана окончанием более чем столетней традиции изображать отношения двух знаменитых деятелей екатерининского века, как соперничество бездарного начальника и гениального подчиненного. Личная переписка Суворова и Потемкина, донесения светлейшего князя императрице, его просьбы о наградах и повышениях Александра Васильевича по службе свидетельствуют об обратном. Потемкин долгие годы покровительствовал Суворову, намеренно выдвигал его в первый ряд руководителей русской армии, что при вспыльчивом, неуживчивом характере Александра Васильевича, имевшего много недоброжелателей при дворе, было нелегко. Что касается мнимой зависти «светлейшего», то Потемкин сам был слишком гениален, душевно щедр и страшно занят делами, чтоб завидовать кому-либо, кроме тихих монастырских старцев в лесах под Ферапонтовым. [33] Публикация писем Суворова, предпринятая издательством «Наука» в серии «Литературные памятники», и книга «Суворов и Потемкин» сразу получили хождение в научных кругах, как в России, так и за рубежом. С прежнем упорством повторять необоснованные версии о вражде двух талантливых государственных деятелей стало несколько затруднительно. Еще больший читательский интерес вызвала следующая подготовленная Лопатиным публикация - «Екатерина и Потемкин. Личная переписка 1769-1791 гг. «, вышедшая в свет в 1997 г. {110} Сделанное на высоком археографическом уровне это издание закрывало собой давнюю источниковую брешь и позволяло судить о личных и государственных взаимоотношениях императрицы и светлейшего князя не по придворным и дипломатическим сплетням, а по подлинной переписке.

«Письма показывают, - пишет автор о Потемкине, - как быстро рос этот человек, которого императрица любовно называла своим учеником. Порученное Потемкину управление военным ведомством могло поглотить творческие силы не столь одаренной, как он, натуры… Оказавшись ответственным за судьбы обширного малонаселенного пограничного края, своего рода предполья для борьбы с османскими завоеваниями, Потемкин не мог не задумываться о перспективах Новороссии и о коренных целях политики России. Инерция политического мышления после Петра I сводила приоритеты внешней политики к европейским делам. Крымские походы Петра, его поход против Порты в 1711 г. и Прутская катастрофа, его поход в Персию - казались его наследникам чем - то побочным, вынужденным. Они все более и более втягивались в сложный клубок борьбы между европейскими государствами, не суливший России никаких выгод и только отвлекавший ее силы от национальных нужд… Потемкин возглавил новый курс - поворот с запада на юг. По его инициативе… был заключен русско-австрийский союз, развязавший руки в достижении того, что оказалось не под силу Петру I».

Картина, нарисованная Лопатиным, верна. Григорий Александрович считал, что России выгодно поддерживать в Центральной Европе равновесие сил между двумя враждующими немецкими государствами - Австрией и Пруссией - и ни при каких условиях не выгодно усиливать одно из них за счет второго. Но именно к этому стремилась Вена. Иосиф II вступал в союз с Россией с дальней целью усилить в нем антипрусскую направленность и ослабить антитурецкую. Во время второй русско-турецкой войны попытки австрийского двора втравить Петербург в жесткое противостояние с Берлином, чему Екатерина II не смогла во время решительно воспротивиться, едва не стоили России открытия третьего фронта, не только против Турции и Швеции, но еще и против Пруссии с Польшей.

«Екатерина всерьез помышляла о Воссоздании Византийской империи, о буферном государстве Дакии, об изгнании турок из Европы. - продолжает Лопатин. - Потемкин, все чаще и чаще покидавший столицу ради вверенного его управлению южного края, лучше и реалистичнее оценивал возможности и перспективы. Его цель - заселить, обустроить, обеспечить безопасность южных земель, создать там земледелие и промышленность… Знаменитое путешествие Екатерины II на юг в 1787 г. должно было показать Европе, что России есть, что защищать, и есть чем защищать. Потемкин сделал на юге больше, чем Петр I на севере… Письма 1787-1791 гг. развенчивают миф о несостоятельности Потемкина, как полководца. Возглавив армию и флот на юге России, Светлейший князь Таврический сумел добиться невиданных ранее успехов малой кровью. Боевые действия велись на огромном пространстве от Северного Кавказа до Дуная. Победы одерживали командующие отдельными корпусами… Но общее руководство войной, планирование кампаний и операций осуществлял Потемкин. Он и здесь, далеко опередив свое время, не был понят и оценен по достоинству современниками, привыкшими видеть полководца на поле брани. Русские военные историки, опубликовавшие в самом конце XIX в. бумаги князя Потемкина-Таврического, уже тогда (с большим опозданием!) сделали вывод о том, что вторая турецкая война должна называться «потемкинской».

После введения в научный оборот столь широкого круга новых документов рассуждать о полководческой бездарности светлейшего князя стало просто неприлично, поскольку таким образом игнорировались реальные источники и подтвержденные ими факты. Однако победить инерцию историографического мышления, изгладить сложившиеся стереотипы и оценочные клише довольно трудно.

Медленно, но неуклонно в отечественной историографии оценка личности Потемкина и его государственной роли начала меняться. Вслед за сугубо научными монографиями волна «потепления» к образу светлейшего князя коснулась и популярных изданий. В книгах В. И. и [34] А. В. Бугановых «Полководцы XVIII в. « {111}, С. В. Бушуева «История государства Российского. Историко-библиографические очерки. XVII - XVIII вв. « {112}, И. А. Заичкина и И. Н. Почкаева «Екатерининские орлы» {113} дана достойная характеристика государственной деятельности Григория Александровича с добросовестной опорой авторов на опубликованные материалы. В качестве историографических ориентиров в данных работах были использованы монографические исследования Дубровина, Масловского, Дружининой, Мадариаги, Лопатина.

Интересное исследование рода Г. А. Потемкина по архивным материалам провела Н. В. Болотина. Ее усилиями был опубликован неизвестный ранее список родословной Потемкиных, предоставивший куда более точные, чем раньше, сведения как о русской, так и о польской ветвях семьи светлейшего князя {114}. Ей же принадлежит и издание подборки материалов, посвященных руководству светлейшим князем Оружейной палатой в Москве. «Этот пост он получил во время торжества в Москве по поводу заключения Кючук-Кайнарджийского мира с Турцией в 1775 г. - пишет Болотина. - Возможно, назначение носило парадный характер, но Екатерина II знала об увлечении Потемкина старинными вещами и редкими книгами… Сохранившийся до наших дней в РГАДА…»Архив Оружейной палаты» представляет огромную научную ценность… для исследования процесса управления этим музеем. Особого внимания заслуживают журналы и протоколы заседаний присутствия палаты, благодаря которым до нас дошла информация о всех словесных приказаниях Потемкина и их исполнении».

Исследовательница показывает, что Григорий Александрович уделял Оружейной палате немало внимания. «В последней четверти XVIII в. «, - т. е. во время управления Потемкиным этим учреждением, - «работа в Оружейной палате велась в основном по приведению в порядок и изучению церковной утвари, образов, уникальных вещей, старопечатных и рукописных книг, некоторые из которых Потемкин брал к себе для прочтения». Болотиной удается установить, что, помимо «совершенствования функций государственного хранилища ценностей», при Потемкине происходит «зарождение музея «Оружейная палата», что выразилось в увеличении количества посетителей сокровищницы. По несколько часов в день продолжались осмотры «государственных регалий и прочих богатых вещей» знатными персонами, иностранными послами, иногда в сопровождении самого Потемкина» {115}.

К сожалению, в популярных работах не обошлось и без некоторой доли спекуляции на «потемкинскую тему». «Патриотическая» в дурном смысле слова книга Н. Ф. Шахмагонова «Храни Господь Потемкина» {116}, недавно выдержавшая второе переиздание, представляла своего героя «борцом с иностранным засильем» и едва ли не единственным екатерининским вельможей, твердо проводившим национальную линию в политике России того времени. Поскольку автор этих строк посвятил работе Шахмагонова особую статью {117}, то считает себя в праве здесь не останавливаться шире на характеристике данной книги. Скажем лишь, что она возбуждает чувства, прямо противоположные тем, которые писатель намеревался всколыхнуть в читателях. Так составители тома жизнеописаний в серии «История государства Российского» Е. М. Тепер, А. М. Шевцов, С. Н. Синегубов и А. П. Раскин отзываются о труде Шахмагонова: «Автор претендует на восстановление подлинного, «героического», образа Потемкина и его августейшей покровительницы, однако на деле от живых людей остается лишь псевдопатриотическая схема, в которой ложная патетика не вызывает ничего, кроме сомнении в наличии у них реальных заслуг» {118}.

Не менее странно выглядят книга {119} и затем статья в журнале «Вопросы Истории» {120} Е. А. Шляпниковой. Выпущенная в Липецке и защищенная впоследствии как диссертация, монография Шляпниковой представляет собой компиляцию дореволюционной и советской историографии и содержит множество фактических ошибок. Шляпникова называет Потемкина «конформистом», имея ввиду умение князя под давлением конкретных обстоятельств отказаться от старого политического плана и выдвинуть новый. На наш взгляд, это качество Потемкина свидетельствует скорее о его «прагматизме», о той политической ловкости, с которой он использовал даже неблагоприятные внешние условия на пользу России.

В течение пяти лет журнал «Родина» публиковал отрывки книги Н. И. Павленко «Великая Екатерина», которая, наконец, в 1999 г. вышла в свет в издательстве «Молодая Гвардия» {121}. Целая глава этой большой работы посвящена жизни и деятельности Потемкина. К сожалению, автор, постаравшись освоить новейшую историографию екатерининского царствования, все же остался несвободен от целого ряда старых стереотипов. Более всего это касается военной деятельности светлейшего князя. «Кажется, менее всего Потемкин-Таврический прославился в качестве [35] полководца, - пишет Павленко. - Когда началась русско-турецкая война 1787-1791 годов, Григорию Александровичу пришлось выполнять непривычные для него обязанности главнокомандующего. Если бы его не окружали блестящие полководцы, среди которых первенствовали А. В. Суворов и П. А. Румянцев, если бы князя не поддерживала и не воодушевляла императрица, то ход военных действий мог принять совсем иной оборот».

Едва ли с подобным мнением можно согласиться. То что Потемкин был вполне самостоятельным и способным военным руководителем ясно и из его документов, и из хода каждой возглавляемой им операции. Командование несколькими фронтами посредством директив ставки - открытие Потемкина. Именно ему русская военная мысль обязана этим нововведением. Под его началом проходил школу М. И. Кутузов, уроками которого потом пользовались все русские полководцы. Чем, кроме доверия к таланту командующих отдельных корпусов, умения подбирать нужных людей и расставлять их на нужные места можно объяснить ту долю свободы, которой пользовались командиры, служившие при Потемкине? Если б это объяснялось слабостью командующего, то громадный театр военных действий, пролегавший от Северного Кавказа до Дуная, расползся бы по швам. Этого не только не произошло - наоборот, на всем его протяжении Россия одержала внушительные победы. Значит был человек, который мог мысленно охватить все это пространство, согласовать действия тысяч людей и заставить командиров подчиняться себе даже тогда, когда это им не нравилось.

«Находясь в Елисаветграде, он решил овладеть Очаковым, возложив на себя руководство всей операцией, - продолжает Павленко. - Эта акция не принесла ему лавров. Суворов давал обязательство овладеть крепостью еще в апреле 1788 г., когда ее гарнизон насчитывал четыре тысячи человек, но Потемкин отказал, опасаясь значительных потерь во время штурма… Неизвестно, сколь долго Потемкин терял бы солдат от небывалой в этих краях холодной зимы, если бы 5 декабря ему не донесли, что осаждавшие лишены топлива, а хлеба не хватает даже на один день. Только после этого фельдмаршал решился на штурм. Он был крайне кровопролитным» {122}.

Сделанное историком описание полностью не соответствует действительности и противоречит реальным документам.

Суворов, конечно, давал обещание взять крепость быстрым штурмом, но когда попытался предпринять нападение, кстати без ведома Потемкина, то потерял более тысячи человек, был ранен сам и, если б не подоспевший во время с артиллерией Н. В. Репнин, вовлеченные в дело части оказались бы полностью истреблены огнем неприятеля. Очаков был прекрасно укрепленной твердыней, над перестройкой которой по последнему слову европейской фортификации 14 лет трудились французские инженеры. Сведения о штурме, начатом светлейшим князем якобы из-за недостатка продовольствия, почерпнуты из переписки австрийских союзников, терпевших поражения, крайне недовольных тем, что Потемкин не прикрывает их русскими войсками и с удовольствием передававших задевающие командующего сплетни. Что касается взятия Очакова, то оно прошло именно тогда, когда было намечено - ни днем позже. Князь не поддался даже соблазну преподнести императрице цитадель в дар ко дню св. Екатерины - 24 ноября. «Не довольно еще были сбиты укрепления крепостные, чтоб можно взять, и коммуникация еще не поспела для закрытия идущей команды левого фланга на штурм, без чего все бы были перестреляны» {123}, - пояснял он императрице в письме 7 декабря. Как не вяжутся эти слова с вздорной историей о паническом штурме от нехватки продовольствия!

Замечание о кровопролитном штурме по тексту Павленко как будто относится к русским солдатам, замерзавшим под крепостью. На деле же после короткого (продолжавшегося час с четвертью) взятия Очакова жизни подчиненных Потемкина пострадали меньше, чем во время летней неудачной суворовской вылазки. Потери русской стороны составили 926 человек убитыми и 1704 ранеными, а турецкой - 9,5 тыс. убитыми и 4 тыс. пленными {124}. Вот для турок штурм был действительно кровопролитен, но главным образом из-за упорства, оказанного осажденными, которые, даже потеряв оружие, продолжали отбиваться сломанными древками от знамен.

Трудно понять, почему стремление светлейшего князя избегать больших жертв вызывает недоуменную усмешку историка? Будучи эмоционально глубоко русским человеком, Потемкин воевать стремился головой, а не сердцем, т. е. не очень-то по-русски. К сожалению, для нашей военной школы, знавшей целые созвездия талантливых полководцев и ни в одну историческую эпоху не остававшейся без «своего Суворова», беречь солдатские жизни - не самая характерная черта. Мягкость командующего нередко осознавалась подчиненными как слабость, а его боязнь [36] потерять лишнюю тысячу рекрут как трусость. Суворов, очертя голову бросающийся в атаку, многим импонирует больше, чем рассудительный и умеющий месяцами ждать своего часа Потемкин.

Случилось так, что чисто военная ситуация второй русско-турецкой войны позволяла России больше, чем политическая. После победоносной кампании 1789 г. русская армия могла развивать марш даже на Константинополь. Именно тогда сложилась уникальная ситуация, когда турок сравнительно легко было изгнать из Европы. Мираж обладания Царьградом кружил и в Петербурге, и на театре военных действий не одну горячую голову. Ах, если б Порта воевала одна! Но в том-то и дело, что Турция в своем противостоянии России была не одинока. Свежая прусская армия готовилась к нападению, Берлин заявлял, что стоит России перейти за Дунай, и он будет считать войну объявленной. К Пруссии присоединилась Польша, что из-за близости к границам России было еще опаснее. Двинься потемкинская армия на юг по Балканскому полуострову, и она грозила получить удар соединенных прусско-польских войск в тыл. А сама Российская империя осталась бы беззащитна, так как вся армия из нее ушла покорять Царьград.

Стоил ли Константинополь Москвы или Петербург? Потемкин показал, что лично для него он не стоил не только Смоленска, но даже самой захудалой деревеньки в белорусских болотах, остававшейся без прикрытия из-за «блестящей военной перспективы». Светлейший князь вынужден был принимать непопулярные среди военачальников решения, прикрывать западную границу, а не бить врага в его собственной столице, да еще терпеть перешептывания за спиной о том, что командующий будто бы испугался пруссаков. Тяжело? Очень тяжело. И все-таки войны воюют не для генералов. Если читатель поймет, что результаты любой внешнеполитической акции нужно оценивать не с точки зрения блеска, а с точки зрения пользы для страны, где жизнь ее граждан должна стоять не на последнем месте, он правильно определит и роль Потемкина в той сложнейшей ситуации.

5. «Крымская» и «польская» темы в проектах Потемкина

Итак, мы видим, что, вопреки распространенному мнению, исследователи сломали немало перьев при описании жизни и деятельности Потемкина. Однако непосредственно о внешнеполитических планах светлейшего князя историки всерьез вспоминали лишь, когда речь заходила о так называемом «Греческом проекте», не имевшем официального авторства и часто приписывавшемся именно светлейшему князю. Под «Греческим проектом» в исторической литературе принято понимать планы по разделу турецких земель, совместно разрабатывавшиеся Россией и Австрией в начале 80-х гг. XVIII в. Целью этих планов было: во-первых, полное изгнание турок из Европы; во-вторых, восстановление Византийской империи, корона которой предназначалась внуку Екатерины II великому князю Константину Павловичу; в третьих, образование из Молдавии и Валахии буферного государства Дакии, разделявшего бы границы России, Австрии и Греции; в четвертых, передача западной части Балканского полуострова Австрии {125}.

Само понятие «Греческий проект» почерпнуто историками из донесений английского посла при русском дворе сэра Джеймса Гарриса, близко контактировавшего с Потемкиным в годы подготовки и осуществления планов по продвижению России к Черному морю, увенчавшихся присоединением Крыма в 1783 г. Прибыв в Петербург в 1779 г., Гаррис вскоре доносил своему двору, что Потемкин буквально «заразил» императрицу идеями об «учреждении новой Византийской империи» {126}.

Это замечание Гарриса дало основание А. Г. Брикнеру считать именно Потемкина автором «Греческого проекта». Александр Густавович сообщает, что «в 1783 г. Гаррис писал: «Потемкин желает овладеть Очаковым, очевидно, существуют самые широкие планы относительно Турции, и эти планы доходят до таких размеров, что императрице приходится сдерживать пылкое воображение Потемкина». Современники считали вероятным, что Потемкин мечтал о Крымском царстве для себя, или при поддержке императрицы получить греческую корону. Такие предположения не подтверждаются никакими документальными свидетельствами» {127}.

Вопрос об авторстве «Греческого проекта» вызывал у русских дореволюционных историков серьезные разногласия. Некоторые, в том числе А. М. Ловягин и Н. Григорович склонялись к тому, [37] что создателем планов по разделу турецких земель и восстановлению независимого греческого государства являлся А. А. Безбородко. Григорович справедливо указывал на т. н. «Мемориал по делам политическим», составленный Безбородко для Екатерины II в 1780 г. и уже содержавший идеи будущего «Греческого проекта» {128}.

Изучение вопроса о «Греческом проекте» в зарубежной западной литературе в основном сосредотачивалось на характеристике русской земельной экспансии. Так, М. Раев считал царствования Ивана Грозного и Екатерины II двумя наивысшими пиками внешнеполитической экспансии России и называл такие ее побудительные причины как «поиски надежной защиты от буйных соседей, историческая память о прошлом политическом и духовном единстве, жажда выдающейся роли в мировой политике и экономике, желание внести вклад в распространение христианства и освобождение братьев по вере от власти нечестивцев, а также получение непредсказуемых возможностей» {129}. Подобный «авантюрный» стиль был, по словам Раева, привит русской внешней политике императорского периода Потемкиным и выразился в «Греческом проекте» {130}.

Советская историография считала своим долгом не столько изучать вопрос, сколько всячески отрицать наличие у России каких бы то ни было завоевательных планов. Очень информативная работа О. П. Марковой, специально посвященная истории «Греческого проекта» и предоставлявшая в распоряжение читателей целую россыпь интересных материалов, касавшихся дипломатической борьбы вокруг южного направления русской внешней политики, заканчивалась выводами, мягко говоря, не следовавшими из изложенных перед этим источников. Маркова отмечала, что «термин «греческий проект» превратился в формулу завоевательных замыслов России, весьма удобную для политических спекуляций». Рассматривая послание Екатерины II Иосифу II, в котором излагалась сущность проекта, исследовательница утверждала, что «письмо лишено черт реальной политической программы, которую бы разрабатывали и собирались выполнить. Легкость, с которой бы разрешались в этом письме острые проблемы международных отношений заставляет смотреть на письмо как на документ макиавелиевскои политики» {131}. К сожалению, этот последний вывод,

никак не вытекающий из основного текста статьи, перечеркнул в глазах многих исследователей научную ценность работы Марковой {132}, которая до сих пор остается наиболее полным собранием сведений об истории «Греческого проекта».

И. де Мадариага, ученица Марка Раева, скорее склонна согласиться с выводами Марковой, чем со своим учителем. «Было бы преувеличением полагать, - пишет она о «Греческом проекте», - что это была конкретная, хорошо продуманная политика… Это была цель, направление, мечта» {133}. В отличие от нее, А. Б. Каменский, наоборот, ближе к выводам тех англоязычных русистов, которые трактуют идею восстановления Византийской империи, как вполне реальную перспективу русской внешней политики времен Екатерины П. «Так существовал ли все-таки греческий проект? - рассуждает Каменский. - В виде официального соглашения с Австрией он оформлен не был, но переписка Екатерины II с Иосифом была не просто приятельской и даже не просто дипломатической. Очевидно и то, что в Санкт-Петербурге идея восстановления Греческой империи занимала умы и воображение уже с конца 70-х гг. Нет оснований полагать, что Австрия пыталась как-либо воспрепятствовать планам России. Наоборот, и это самое главное, дальнейшее развитие событий как раз и показало, что действия союзников были хорошо согласованы и лишь неблагоприятное стечение обстоятельств помешало осуществлению их планов» {134}.

Греческий исследователь Я. Тиктопуло, также оценивал «Греческий проект» как реальный план русского правительства, для осуществления которого Петербург приложил боль-шие усилия. Однако, в отличие от Раева и Каменского, он трактует идею вытеснения турок из Европы, захват Константинополя и восстановления Византийской империи, шире чем простой акт русского экспансионизма. «Русский двор ясно представлял себе стратегическое значение обладания Константинополем, - пишет Тиктопуло. - Во-первых, владение проливами, фактически сузив южные границы России до одной точки, позволило бы обеспечить безопасность ее в самом уязвимом месте. Во-вторых, обладание Константинополем обеспечило бы русскую гегемонию в Средиземноморье и выдвинуло бы Россию в число великих морских держав. Особенно выделим значение нравственного фактора: освобождение греков позволило бы России вступить в византийское наследство и оказывать определяющее влияние на весь Восток… Екатерина верила в победу русского оружия, в талант своих полководцев и флотоводцев - Потемкина, Суворова, Ушакова, Мордвинова… Однако совокупность обстоятельств - яростное сопротивление турок, [38] интриги западных держав, недостаточная решимость самих русских (во многом связанная со смертью Потемкина), а главное, события во Франции, сместившие все акценты европейской политики, - вынудили русскую императрицу согласиться на заключение мира в Яссах. Константинополь остался у мусульман». Рассматривая возможное осуществление «Греческого проекта» как положительный фактор в жизни христианских народов, находившихся под властью Оттоманской Порты, историк делает вывод о его реальности. «Вся совокупность известных нам фактов говорит в пользу того, что планы Екатерины - отнюдь не химера и мистификация. В конце XVIII столетия создание обширной греческой империи с центром в Константинополе было вполне реальным. «Греческий проект» стоит воспринимать как серьезную, хорошо подготовленную акцию русской и австрийской дипломатии, не реализованную по совершенно конкретным причинам» {135}.

У данной проблематики есть и другой аспект - чисто культурный, который рассматривает современный российский исследователь С. А. Экштут. Он видит в стремлении к Константинополю, к центру мира, его золотой середине одну из главных аксиом русской дворянской культуры второй половины XVIII столетия. Красота образа Греческой империи, его созвучность художественным настроениям образованного общества того времени, значила для людей эпохи Просвещения больше любых, строго продуманных политических выкладок. Зачастую именно яркий образ определял их стремления и влиял на реальные дипломатические и военные шаги. «Для Екатерины и ее современников Константинополь ассоциировался не столько с ключами от Средиземного моря, сколько с представлениями древних о середине мира, о его земном центре, - пишет ученый. - (В этой точке сходилось географическое пространство и историческое время. Это был центр пространственной и исторической протяженности цивилизованного мира). «Вселенной на среду ступаешь»; «Покрыл Понт Черный кораблями, Потряс среду земли громами»; «Доступим мира мы средины». Эти державинские строки были понятны его современникам, но уже в начале XIX в. стали нуждаться в объяснениях. Изменился дух времени» {136}. То, что было возможно для русских дворян второй половины XVIII в., стало невозможным для их детей и внуков уже на рубеже XIX столетия в силу глубинных изменений культуры, ее усложнения и заметной переориентации общества с государственных ценностей к ценности частной жизни.

Наблюдения Экштута важны не только с культурологической точки зрения. Рассуждая о круге деятелей искусства и литературы, воплотивших в своих произведениях идеи «Греческой проекта», исследователь довольно четко определяет именно тех художников и поэтов, которым покровительствовали А. А. Безбородко и А. Р. Воронцов (имя последнего не звучит в книге) - это Д. Г. Левицкий, Н. А. Львов, Г. Р. Державин, И. И. Хемницер, И. И. Дмитриев. Все они были связаны узами дружбы и патронажа именно с представителями придворной партии Воронцова, куда из крупных вельмож входили еще Безбородко и П. В. Завадовский. В их кругу идеи «Греческого проекта» оттачивались и принимали ту форму, в которой высказаны Безбородко в «Мемориале по делам политическим» 1780 г.

Как видим, разброс мнений довольно широк, а вопросы, которыми задаются историки при обращении к теме «Греческого проекта», весьма разнообразны: от чисто источниковедческих проблем авторства, до общеисторических - реальность планов восстановления Византийской империи, их осуществимость, согласие и поддержка союзников или, наоборот их противодействие. Мы считаем, что источниковедческое обращение к черновым документам, легшим в основу переписки Екатерины II и Иосифа II о задачах «Греческого проекта», прольет свет на многие неясные аспекты данной проблемы.

Другая важная историографическая тема, касающаяся проектов светлейшего князя - вопрос о польских планах Потемкина. Еще С. М. Соловьев в «Истории падения Польши» {137}, увидевшей свет в 1863 г., обратил внимание читателей на обширную переписку Екатерины и Потемкина по польским делам. Весьма часть цитируя фрагменты этих писем, историк не упоминает, о трех важных проектах светлейшего князя: о союзе с Польшей и о возможном разделе польских земель. Подобное молчание можно объяснить тем, что Соловьев не работал с личным фондом Потемкина, принадлежавшим тогда военному ведомству, а ныне РГВИА, где и сохранились названные материалы.

Вышедшая следом за монографией Соловьева в 1870 г. работа Н. И. Костомарова «Последние годы Речи Посполитой» {138} предоставила читателю богатый исторический материал о политической ситуации внутри самой Польши в период ее разделов. Костомаров проводил мысль, что виновником всех государственных несчастий поляков являлся пресловутый «польский характер». Именно особенности национального темперамента шляхты, не признающей над собой никакой власти и не [39] готовой объединиться даже в условиях гибели стираны, привел к краху польский государственности. Говоря о весомой роли Потемкина в польских делах, наличии у светлейшего князя своей партии в Варшаве, Костомаров не упоминал о наличие у Потемкина польских проектов и не акцентировал внимание на планах светлейшего князя в отношении православных воеводств. Зато автор подробно разбирал историю польско-прусского сближения и обстоятельства, при которых Варшава согласилась на совместное с Берлином участие в разделе западных земель Российской империи, - то есть именно тот политический фон, на котором и вырабатывались записки Потемкина «О Польше».

После того, как первые пробные камни с русской стороны были брошены, а цензура не отреагировала на появление книг, посвященных разделам Польши, в печатное обсуждение проблемы включились польские историки. В 1891 г. в Петербурге увидела свет двухтомная работа М. Бобржинского «История Польши». В этом труде исследователь касался и вопроса о разделах. Говоря о несчастном для Польши царствовании короля Станислава-Августа II, историк вступает в полемику с польским общественным мнением, считавшим короля главным виновником катастрофы. Бобржинский подчеркивал, что «подчиненность Понятовского России и ее царице у короля проистекала из того убеждения», что это единственное средство, способное спасти страну от гибели и дать ей возможность внутреннего возрождения. Тех же взглядов придерживался и Потемкин. Исследователь не был знаком с проектами светлейшего князя, но его описание попыток Станислава - Августа целиком, без разделов между Пруссией и Австрией, увести Польшу под власть России очень близко к идеям фактической унии, которую выдвигал Григорий Александрович в записке 1788 г.

Тему, поднятую Бобржинским, историографически продолжает Калинка. В том же 1891 г. выходит первая работа на польском языке, посвященная разделам Польши. Это подробное двухтомное издание впервые обращает внимание читателя на сложную борьбы за договор между Россией и Польшей накануне и в ходе второй русско-турецкой войны 1787-1791 гг., на реально существовавшую альтернативу второму и третьему разделам и на усилия русской партии Потемкина в Варшаве подтолкнуть страну к альянсу. В этой связи Калинка впервые приводит данные о намерении Станислава-Августа II способствовать избранию Потемкина наследником польского престола {139}.

Современные польские историки Л. Конзеля и Т. Цегельский продолжили и углубили исследование внутренней политической борьбы в Польше между первым и вторым разделами {140}. Они первыми пришли к выводу о наличие в Польше двух соперничающих прорусских лагерей: «королевского» во главе со Станиславом-Августом и «посольского» во главе с русским полномочным министром в Варшаве О. М. Штакельбергом.

Это весьма тонкое наблюдение проливает свет на истинный смысл многих дипломатических коллизий русско-польских отношений конца 80-х - начала 90-х гг. XVIII в. Королевский лагерь стремился к сближению с Россией, но пытался выговорить для Польши право изменить существующий политический строй, отказаться от liberam veto, ввести наследственную королевскую власть, осуществить некоторые реформы в ключе идеалов французского Просвещения. Штакельберг - один из наиболее жестких и неуступчивых послов России - отстаивал принцип неизменности польской конституции, выгодный для Петербурга.

Потемкин поддерживал «королевскую» партию, много раз просил Екатерину II, согласную со Штакельбергом, заменить министра в Польше, даже обвинял последнего в измене. Борьба между двумя «русскими» партиями в Варшаве, их постоянные столкновения и взаимные разоблачение сильно ослабили позиции Петербурга и позволили Пруссии незаметно, шаг за шагом, нарастить свое влияние в Польше. Именно этого и боялся Потемкин; на предотвращение подобного развития дел были направлены все три его проекта по польским делам. Историки делают вывод, что разделы Польши породили в Европе больше проблем, чем разрешили, они были нацелены на сиюминутные политические выгоды и не учитывали перспективу, которая более чем на сто лет породила острый «польский» вопрос в Центральной Европе. «Разделы Речи Посполитой означали триумф близорукой политики стран, его вершивших». - заключают свои рассуждения исследователи.

В данном случае Конзеля и Цегельский в более однозначной и прямолинейной форме повторяют взвешенное наблюдение И. де Мадариага, которая так подвела итог гибели польской государственности: «Разделы Польши породили серьезную проблему, которая отныне была в центре русской внешней политики в Европе, и Россия не могла шагу ступить без опасения [40] нарушить хрупкое равновесие между тремя державами-участницами разделов» {141}. Еще дальше идет по пути исторических обобщений А. Б. Каменский: «Разделы Польши на многие годы предопределили развитие отношений двух народов; от них тянется нить к принудительному выселению поляков на восток, подавление восстаний 1831 и 1861 годов, советско-польской войны 1920 г., новому разделу Польши 1939 г., расстрелу польских офицеров в Катыни» {142}.

Изучив историографию, следует сделать вывод, что некоторые крупные русские и зарубежные историки касались в своих трудах проектов Г. А. Потемкина по присоединению и обустройству соседних с Российской империей территорий и созданию из прилежащих к русским границам земель буферных зон. В качестве исторических источников разрозненные материалы из потемкинских проектов привлекали для своих работ С. М. Соловьев, А. Г. Брикнер, М. Раев, И. де Мадариага, В. С. Лопатин и др. Однако, названные авторы рассматривали проекты светлейшего князя лишь попутно, иногда просто упоминая факт существования данных источников. Сам же корпус документов, составляющих проекты Потемкина, не становился объектом исследования никогда. Если турецкая и польская темы проектов светлейшего князя еще затрагивались учеными, то о шведской - упоминаний практически не встречается. В историографии отсутствуют конкретные аналитические труды, посвященные как русским геополитическим проектам вообще, так и проектам Потемкина в частности.

Глава 1.

Первые шаги на пути создания «новой восточной системы»

В научной литературе, посвященной вопросам внешней политики России в царствование Екатерины II, сложилось устойчивое убеждение, что вторая русско-турецкая война (1787-1791 гг.) стала неизбежной только после присоединения Крыма в 1783 г. Эту точку зрения выдвинул еще Брикнер {143} и поддержала Мадариага {144}. Однако, следует отметить, что подобный взгляд вовсе не был характерен для современников событий. Так, князь М. М. Щербатов, рассуждая о причинах, породивших новое столкновение с Турцией, в первую очередь называет те торговые и военные выгоды, которые Россия получила по Кючук-Кайнарджийскому мирному договору в ущерб правам Оттоманской Порты, а уже затем переходит к вопросу о Крыме {145}. Того же мнения придерживалась и Екатерина П. В ночь на 27 августа 1787 г., сразу после получения известия о разрыве с Турцией, императрица писала Потемкину: «Я помню, что при самом заключении мира Кайнарджийского мудрецы сомневались в ратификации визирской и султанской, а потом лжепредсказания от них были, что не протянется далее двух лет» {146}. Мысленно возвращаясь к событиям, последовавшим за подписанием договора 1774 г., Екатерина приходит к выводу, что «пузырь мог лопнуть» в любой момент в течение 14 лет.

Кючук- Кайнарджийский мирный договор по праву считается одной из блестящих побед русской дипломатии. Россия приобрела Керчь, Еникале, Кинбурн, все пространство между Бугом и Днепром, Азов, Кабарду, долины Кубани и Терека, получила право свободного плавания по Черному морю и строительства военных крепостей и верфей на переданных ей Портой землях. Кроме того, Крымское ханство стало независимым от Турции, что сказалось на его обороноспособности, поскольку оно не могло больше рассчитывать на военную помощь Оттоманской империи. Петербург получил право заступничества за христиан в Молдавии, Валахии и Крыму, которое предоставило России возможность вмешиваться во внутренние дела Турции и ее сателлитов {147}.

Таким образом, Кючук-Кайнарджийский договор таил в себе величайший соблазн: не использовать закрепленные в нем права значило добровольно отказаться от результатов тяжелой 6-летней войны, начатой не Россией и выигранной в момент глубокого внутреннего кризиса - Пугачевщины. Реализация же купленных такой дорогой ценой возможностей вела к новому столкновению с Турцией и плохо контролируемым внешнеполитическим последствиям. Екатерина и Потемкин выбрали второе.

Переписка корреспондентов 1776-1782 гг. показывает, что в реальности Россия балансировала на грани разрыва с Турцией долгие годы. Каждая попытка русской стороны реализовать полученные по договору права еще туже затягивала узел противоречий. От «злой» воли Екатерины и Потемкина уже не зависели процессы, пробужденные в Крыму и Закавказье самим фактом выхода Российской империи к Черному морю. Правительство могло лишь более или менее оперативно реагировать на развивающиеся события. Одной из причин скорого возвращения Григория Александровича в Петербург в 1776 г. и продолжения к нему милостей императрицы А. Н. Самойлов, входивший в круг ближайших сотрудников своего дяди, называет невозможность Екатерины реализовать без Потемкина разработанную ими новую «восточную систему» {148}, которая как раз и должна была позволить России в полной мере воспользоваться результатами заключенного мира. Пока же система только складывалась, любое неловкое движение могло спровоцировать новый конфликт и приостановить укрепление России на Черном море.

В начале 1777 г. петербургский кабинет был взбудоражен известием об убийстве русских промышленников, доставлявших провиант в крепости Керчь и Еникале. Это событие послужило прологом кровавого возмущения сторонников хана Давлет-Гирея, преследовавших цель возвращения Крыма под протекторат Порты {149}.

Среди официальной переписки Екатерины и Потемкина сохранился документ, с предельной ясностью рисующий обстановку в Крыму во время мятежа 1777 г. Светлейший князь хлопотал о [45] капитанском чине и пожизненном пенсионе для искалеченного офицера. Просьба была удовлетворена. «Македонского гусарского полку подпоручик Петр Иванов… из персидской нации; во время крымского бунта послан был, по знанию его турецкого языка, в Крым для уговаривания мятежников, - сообщал князь, - которые по выслушании его, окружа, рубили саблями по голове и рукам, из коих у правой два перста отсекли, а левую насквозь пикою и в двух местах саблею прокололи. Наконец, признав уже за мертвого, кинули в реку на мелкое, по счастью его место» {150}.

Крещеный выходец «из персидской нации» Петр Иванов был далеко не единственным пострадавшим. Черные времена переживали христианские общины греков и армян, а также сторонники «русской» партии в Крыму. Ее глава наследник престола Шагин-Гирей потребовал немедленной вооруженной помощи от Петербурга. В свою очередь, Давлет-Гирей ожидал прибытия турецкого флота от берегов Константинополя {151}. Угроза нового военного столкновения между Россией и Турцией повисла в воздухе.

Только очень быстрые действия могли спасти положение. «Курьер от Прозоровского приехал. Хан выбран» {152}, - сообщила Екатерина Потемкину в короткой недатированной записке, относящейся к первым числам апреля 1777 г. Князь А. А. Прозоровский со своим корпусом занял Перекоп, а сменивший его А. В. Суворов, присланный в Крым по приказу Потемкина, одним маневром конницы рассеял сторонников Давлет-Гирея. Русские войска встретили в Карасу-Базаре Шагин-Гирея, который 29 марта был избран бахчисарайским диваном на ханский престол {153}. Турецкий флот потерял официальный повод для высадки своих десантов, т. к. новый хан провозгласил себя союзником России, зато русская армия приобрела законные основания для присутствия в Крыму.

В сложившихся условиях частям России в Причерноморье необходима была действенная поддержка живших на приграничных землях казаков. Потемкин, как шеф всех иррегулярных войск, вплотную занимался тогда вопросами хозяйственного обустройства и расширением правового статуса казачества {154}. На его имя поступали многочисленные рапорты и прошения от казацкой старшины. 28 мая 1777 г. из Черкасска походный атаман Войска Донского генерал-майор А. И. Иловойский, в будущем один из деятельных помощников Потемкина, направил светлейшему князю рапорт о желании «некрасовских» казаков возвратиться в русское подданство. «На сих днях от приехавшего в Черкасск… войска Донского полковника Барабанщикова, секретно уведомился я, что живущие за рекою Кубаном изменнические некрасовские казаки, с тем, что если предками их учиненная вина… всемилостивейше им прощена будет и они для службы в войско Донское причислятся, имеют желание, отойдя из протекции турецкого султана, со всем семейством прийти в подданство ее императорского величества скипетру; но вопреки тому внушаются им такие разглашения, что по приходе их в российское подданство отданы они будут в солдаты, от чего содрогаясь и никакому обнадеживанию не уверяясь, крайне желают о высочайшей к ним милости удостоверены быть от меня» {155}.

Потемкин переслал этот рапорт императрице и, как видно из последующих документов, поддержал просьбу Иловайского направить ему «высочайшее повеление для увещевания и приводу помянутых некрасовцев» в русское подданство. «Некрасовцами» называли потомков донских казаков, участников Булавинского восстания 1707-1709 г., ушедших вместе с атаманом И. Ф. Некрасовым на Кубань. Первые известия об их желании вернуться в Россию были получены еще в 1775 г. от П. А. Румянцева, приложившему к своему донесению 18 апреля 1775 г. {156} рапорт Прозоровского, встречавшегося с некрасовцами. Этот вопрос обсуждался на заседании Государственного Совета 27 апреля 1775 г., но был отложен за недостатком сведений {157}.

В записке, направленной Потемкину в ответ на рапорт Иловайского, Екатерина вспоминает о документах двухгодичной давности по делу некрасовцев. Она приказала поднять их и передать светлейшему князю. «Тоже найдете в письме от Прозоровского, кое вчерась присылала, - пишет Екатерина, - но не вемь, не введет ли нас сие с Портою в новые хлопоты, буде те подданные Порты; хана же Шагина-Гирея, буде ему принадлежат, обижать неприлично. Итак, буде будут на Дон, пожалуй, последует доброе, буде же обещать им вдруг, то хлопотно» {158}.

Императрица колебалась. С одной стороны, она признавала пользу возвращения некрасовцев, с другой - не хотела еще больше накалять отношения с Турцией, посылая казакам официальный документ с прощением и приглашением в Россию. Наилучшим выходом, судя по приведенной записке, Екатерина считала добровольный переезд некрасовцев на Дон без всякого письменного обращения к ним со стороны русского правительства. [46] Потемкин ответил своей корреспондентке докладной запиской, в которой пытался убедить ее сделать решительный шаг навстречу желаниям казаков. «Некрасовцы не принадлежат никак Порте, а если б и принадлежали, - рассуждал князь, - то принятие их нами в Россию позволительно в замену того, что турки запорожцев почти большее противу их число приняли по заключении уже мира. Если ж некрасовцы принадлежат хану, то весьма убедительные резоны есть к склонению самого хана согласиться на их выход в Россию и можно князю Прозоровскому так приняться хорошо, что сам хан о сем просить будет. Дело сие большой пользы. Не угодно ли будет о сем сделать рассмотрение?» {159}

На этот официальный документ Екатерина вновь предпочла ответить в частной записке. «Понеже в рапортах Прозоровского о сем деле упоминается, - говорит она, - то при чтении оных в Совете старайтесь вскользь о сем завести разговор, не показывая горячего к сему желания, и повыслушайте о сем, что рассуждать будут, и буде в пользу, то велите о сем записать в протокол. Новых же хлопот с Портою, и чтоб хана дискредитировать могло, отнюдь не желаю завести, ради сих людей наипаче» {160}. Видимо, рассуждения членов Совета оказались не «в пользу» казаков, т. к. не были занесены в протокол.

Не получив желанного официального решения по делу некрасовцев, Потемкин все же не отказался от мысли о возвращении казаков на родину. В 1778 г., во время объезда Кубанской линии, Суворов, по приказанию светлейшего князя, вел переговоры с потомками булавинцев {161}. Однако разрешение вопроса постоянно встречало препятствия в Петербурге. Лишь в 1784 г., когда Григорий Александрович уже занимал пост президента Военной коллегии и генерал-губернатора присоединенных земель, ему удалось добиться для некрасовцев разрешения въезжать на территорию нового наместничества. «Что касается до выходящих некрасовцев, - писала светлейшему князю Екатерина 15 апреля 1784 г., - то прощая всех таковых, предоставляем мы на Ваше распоряжение, где и каким образом их поселить» {162}.

Частные записки императрицы 1777 г. о некрасовцах могли возникнуть не ранее 28 мая, т. к. этим числом помечен рапорт А. И. Иловайского, вызвавший к жизни переписку между Екатериной и Потемкиным по данному вопросу. Послания, посвященные делу некрасовцев, показывают, как тесно в реальной жизни переплеталась делопроизводственная и частная переписка корреспондентов. На сугубо официальные документы, направляемые Потемкиным (рапорты, докладные записки и т. д.), императрица могла ответить не продиктованными секретарю резолюциями, а личными собственноручными посланиями. В данном случае это вызывалось особой щекотливостью дела и нежеланием Екатерины официально фиксировать свое мнение по вопросу о переселении казаков из Турции в Россию.

Между тем, внешние обстоятельства в Петербурге вовсе не благоприятствовали разрешению спорных вопросов, возникавших у императрицы и князя. Тем более по такому дипломатически запутанному делу, как бежавшие за Тамань казаки, находившиеся неизвестно в чьем подданстве. В столице ожидали приезда союзника Турции - шведского короля Густава III. Екатерина была крайне недовольна желанием северного соседа встретиться с ней. Агрессивные намерения Густава по отношению к Росси во время недавней русско-турецкой войны (1768-1774 гг.) и Пугачевщины оставили неприятный след на взаимоотношениях двух монархов. В 1775 г. шведский король заверял Екатерину в личном письме: «Я люблю мир и не начну войны. Швеция нуждается в спокойствии». В это же самое время он составил записку о неизбежности разрыва между обеими державами. «Все клонится к войне в настоящем или будущем году, - говорилось в этом документе, - чтобы окончить по возможности скорее такую войну, я намерен всеми силами напасть на Петербург и принудить таким образом императрицу к заключению мира» {163}. Этот план Густав III попытался исполнить 13-ю годами позднее, в 1787 г., однако напряжение в отношениях между Россией и Швецией явно сказывалось уже в 70-х.

Императрица приказала вице-канцлеру И. А. Остерману довести до сведения шведского двора, что весну и лето она собирается провести в Смоленске. Еще раньше Н. И. Панин просил русского посла в Стокгольме И. М. Симолина частным образом передать Густаву III, что Екатерина все лето решила посвятить путешествиям {164}. Однако дипломатические предупреждения не удержали августейшего гостя. Официальным поводом для свидания с русской императрицей было желание шведского короля сгладить неприятное впечатление, произведенное в Петербурге государственным переворотом 1772 г., в результате которого Густав III отказался от старой конституции и стал абсолютным монархом. Усиление Швеции, последовавшее за этим событием, не могло быть [47] приятно России, так же как и широкие экспансионистские планы молодого короля.

Густав III прибыл в Петербург 5 июня. Не позднее этой даты могла быть написана записка Екатерины Потемкину, выдававшая все раздражение императрицы по поводу навязчивого визитера. «Сей час получила известие, что король шведский вчерашний день хотел выехать из Стокгольма, что, от того дня считая, он намерен здесь очутиться через две, а не позднее трех недель, то есть неделя после Троицина дня, - сообщала Екатерина. - Хочет во всем быть на ровном поведении и ноге, как император (Иосиф П. - O. E.) ныне во Франции, всем отдать визиту, везде бегать и ездить, всем уступить месту… и никаких почестей не желает принимать. Будет же он под именем графа Готландского и просит, чтоб величеством его не называли. Я велю Панину приехать сюда в пятницу, и он едет ему на встречу. Я послала гр. Чернышева, чтоб яхты послать навстречу или фрегат» {165}. Как видим из приведенного текста, Екатерина, несмотря на свое нежелание встречаться с Густавом III, собиралась оказать ему достойный прием. Навстречу путешествующему монарху были посланы канцлер Н. И. Панин и президент Морской коллегии адмирал И. Г. Чернышев с фрегатом.

Стремление Екатерины избежать визита Густава III объяс-нялось напряженным положением при ее собственном дворе. Происходил скрытый перехват, а вернее возвращение власти, утраченной Потемкиным после отставки с поста фаворита в 1776 г. Этот перехват выразился в очередной замене случайного вельможи. В подобных условиях приезд шведского короля в начале лета 1777 г. был особенно неудобен Екатерине. Короткая приписка к приведенному выше посланию императрицы гласит: «Отдайте Сенеше приложенное письмо, куда как скучно без Вас». «Сенеша» - Семен Гаврилович Зорич в 1777 г. сменил Петра Васильевича Завадовского.

«Сбылось со мною все, что ты думал, оправдались твои предречения, - писал Завадовский другу С. Р. Воронцову 8 июля 1777 г. -… Стыжусь тебя. Последний я узнал мою участь и не прежде, как уже совершилось. Угождая воле, которой повинуюсь, пока существую, я еду в деревню малороссийскую… Рыданием и возмущением духа платя горькую дань чувствительному моему сердцу… еду в лес и в пустыню не умерщвлять, но питать печаль… Сенюшенька, не забудь меня… сражен я на подобие агнца, который закалывается в ту пору, когда ласкаясь лижет руку» {166}.

Письма Екатерины и Завадовского, опубликованные Я. Л. Барсковым, показывают, как императрица, привлеченная чувствительностью и нежностью нового избранника, быстро начала испытывать скуку в «тихой пристани», созданной для нее сентиментальным Завадовским. «Я думала вечера проводить с тобою время в совершенном удовольствии, а напротиву того, ты упражняешься меланхолиею постою», - упрекала она фаворита. «Царь царствовать умеет, - пишет о себе Екатерина, - а когда он целый день, окроме скуки, не имел, тогда он скучен; наипаче же скучен, когда милая рожа глупо смотрит, и царь вместо веселья от него имеет прибавление скуки и досады» {167}.

Завадовский действительно любил императрицу, и она была привязана к нему. Однако их разделяла не только разница в возрасте, но и принадлежность к совершенно разным европейским культурным традициям. Если живая и веселая Екатерина могла по праву причислить себя к поборникам французского Просвещения, то мягкий и мечтательный Петр Васильевич стоял ближе к новой волне сентиментализма. Он при всем желании не мог развеять скуку своей покровительницы, т. к. скучал и печалился сам. Его скука была не временным преходящим настроением, а как бы постоянной составляющей души. «Новостей ты не хочешь, - писал он во время своего фавора С. Р. Воронцову, - поверь, что я их меньше всех знаю и последний в городе сведаю, ежели б что и было. Ты знаешь, что я люблю упражняться моим делом, но здесь я не имею никакого. И так всегда один, время иногда провождаю, читая книги, однако ж не больше в голове остается, как воды, решетом почерпнутой… Чтоб я всем сердцем был доволен, этого сказать не могу, но сравнивая себя с теми, которые меня ниже, благодарю за все бога… Я ничем не могу истребить скуки, которая весь веселый нрав во мне подавляет» {168}.

В период близости с Потемкина в 1774-1776 гг. императрица, иногда просыпаясь в 6 часов утра, видела шторы на окне кабинета ее возлюбленного отдернутыми, а его самого погруженного в работу. Возможно, Григорий Александрович вызывал особую неприязнь Завадовского именно в силу своей кипучей энергии и широко известного в Петербурге остроумия. Со светлейшим князем Екатерине бывало невыносимо тяжело, но не скучно. Едва войдя в фавор, Петр Васильевич сблизился с политическими противниками Потемкина - сначала с Орловыми, а затем на много лет связал свою судьбу с группировкой А. Р. Воронцова. Пока возле императрицы пребывал враждебный Потемкину вельможа в случае, проводить подготавливаемые князем мероприятия для реализации [48] «новой системы» в делах с Крымом и Турцией было несподручно. Не даром выгодное для России дело о некрасовских казаках так долго не имело решения. Поэтому Потемкин воспользовался первым же случаем, чтоб отдалить от Екатерины кареглазого малороссийского мечтателя.

Заметив, что императрица начала грустить и избегать общества Завадовского, Потемкин на правах «старого друга» попытался выпытать у нее причину охлаждения к фавориту и, видимо, довольно резко отозвался о Петре Васильевиче. Ответом ему стала записка Екатерины, в которой она старалась защитить Завадовского от нападок князя. «Как слепой о светах судит, так судишь о положении человека, которого не ведаешь мысли. Мне скучно, это правда; из доверенности я Вам сие открыла, и более сама не знаю за собою» {169}.

Эта записка могла возникнуть не позднее 8 июля, когда Завадовский, наконец, узнал о своем удалении с поста фаворита и сообщил об этом С. Р. Воронцову. Однако в реальности она была написана гораздо раньше. В приведенном нами выше послании об отъезде Густава III из Стокгольма, появившемся за две-три недели до прибытия шведского короля в Петербург 5 июня, уже упоминается Зорич. Следовательно, знакомство с Семеном Гавриловичем произошло примерно в середине мая, а Завадовский, как и предполагал, «сведал» о случившемся «последним в городе». Некоторое время Екатерина не была уверена в желании сменить фаворита и тянула с легализацией нового случая. Однако стремление Завадовского, примкнувшего к партии Орловых, интриговать против Потемкина и сблизиться с «малым двором» подтолкнули ее к решению {170}. «Дабы кн. Григорий Александрович был с тобою по прежнему, о сем приложить старание не трудно; но сам способствуй; двоякость же в том не поможет; напротиву того - приблизятся умы обо мне ехидного понятия и тем самым ближе друг к другу находящиеся, нежели сами понимают» {171}. Эти строки из прощального письма Екатерины к Завадовскому показывают реальную причину их разрыва - сближение фаворита с недругами Потемкина, а значит и ее собственными.

«Пожалуй, наряди нас для Петергофа, - просила Екатерина светлейшего князя накануне прибытия Густава III, - чтоб мы у всех глаза выдрали». Однако прихорашивалась императрица вовсе не для встречи августейшего гостя. «С какой смешной тварью Вы меня ознакомили» {172}, - замечает она в конце записки. Потемкин познакомил Екатерину со своим флигель-адъютантом Зоричем во время одного из загородных праздников у себя на даче {173}. При новом фаворите - выдвиженце Потемкина - князь мог гораздо свободнее, чем при враждебно настроенном к его планам Завадовеком, начать реализацию задуманной им «новой восточной системы». Семен Гаврилович происходил из старинной сербской фамилии Неранчичей, члены которой уже второе поколение служили в России. Храбрый гусарский офицер, отличившийся во время войны с Турцией, бежавший из плена, и обладавший живым темпераментным характером, был полной противоположностью мечтательному Завадовскому.

Однако вскоре благосклонность Потемкина к Семену Гавриловичу несколько уменьшилась в связи с желанием последнего окружить себя толпой прихлебателей из низших слоев петербургского общества, которым он обещал офицерские чины. «Зорич набрал всякой сволочи в эскадрон, в который положено с переменою брать из полков гусарских. - Писал Григорий Александрович в одной из записок Екатерине. - Теперь из таковых представляется в кавалергарды некто Княжевич, никогда не служивший и все у него ходил в официантской ливрее. Восемь месяцев как записал и прямо из людей в офицеры». Все представления шли через Военную коллегию, президент которой З. Г. Чернышев не решался отказать фавориту, зато вице-президент Потемкин посчитал своим долгом пресечь практику предоставления офицерских чинов в гвардии «ливрейным служителям». Как видно, прямые увещевания Зорича не помогли, и Григорий Александрович написал Екатерине раздраженную записку. Резолюция императрицы была не в пользу фаворита. «Ливрейные служители мне не надобны в кавалергардии, - приписала внизу листа корреспондентка, - а Зоричу запретите именем моим кого жаловать и пережаловать» {174}.

Итак, сначала выдвинув Зорича в фавориты, а затем наглядно показав ему пределы его власти, Потемкин мог действовать уже совершенно свободно, не опасаясь серьезных «помешательств» со стороны двора.

4 октября 1777 г. в Петербург прибыл чрезвычайный посланник и полномочный министр Англии сэр Джеймс Гаррис. Не ранее этой даты могли возникнуть записки корреспондентов, в которых обсуждается вопрос о конфиденциальной встрече Екатерины с новым британским представителем в Петербурге. Потемкин вместе с Н. И. Паниным стремились удержать Екатерину от ухудшения отношений с Англией, благосклонная позиция которой сыграла важную роль во время [49] первой русско-турецкой войны. Как видно из недатированной записки Екатерины, светлейший князь хлопотал о свидании императрицы с Гаррисом {175}. Английский дипломат передал ей предложение заключить оборонительный и наступательный союз между Великобританией и Россией {176}, содержавшееся в личном письме короля Георга III. Екатерина предпочла уклониться от сближения, т. к. в условиях войны за независимость американских колоний такой шаг втягивал империю в вооруженное противостояние с целым рядом европейских стран, и в первую очередь с Францией. Императрица переслала Потемкину примерный проект ответа английскому королю Георгу III, включенный в ее личную записку Григорию Александровичу. «Не инако как с удовольствием я могла принять откровенность короля великобританского относительно оснований мирных договоров, - писала она. -… По благополучном окончании мирного дела между всеми воюющими державами, предложения всякие от дружеской таковой державы, как Великобритания, которая всегда дружественнейшие трактаты с моею империею имела, я готова слушать; теперь же чистосердечное мое поведение со всеми державами не дозволяет мне ни с какою воюющую заключить трактат настоящий, с опасением тем самым продлить пролитие невинной крови» {177}.

Перед нами любопытный случай помещения проекта письма Екатерины одному из европейских монархов в личном послании к Потемкину. Видимо, к этой записке прилагалась другая, в которой Екатерина поясняла, как ее корреспондент должен поступить с текстом ответа Георгу III. «При сем посылаю мой ответ, который прочесть можешь, батинька, Гаррису, переведя на слова и диктуя ему» {178}. Вероятно, императрица хотела, чтобы Григорий Александрович сам передал Гаррису ее ответ. Ввиду обострявшейся с каждым днем ситуации в Крыму Россия не могла себе позволить втягиваться в общеевропейский конфликт из-за американских колоний. Однако Екатерина не желала и ухудшать своих отношений с Англией. Поэтому императрица составила такой доброжелательный, но ни к чему не обязывавший ответ и поручила его передать именно Потемкину, как человеку, который, по убеждению Гарриса, покровительствовал британским интересам в Петербурге.

Тем временем в Крыму положение вновь осложнилось. 5 октября взбунтовалась личная гвардия хана, выступившая против европеизационных реформ нового хана. К повстанцам примкнуло множество недовольных. Порта готовилась выслать флот к берегам Крыма, а Россия, по просьбе своего союзника Шагин-Гирея, ввести войска на полуостров {179}. Угроза столкновения между Константинополем и Петербургом опять повисла в воздухе.

6 ноября 1777 г. русскому министру в Стамбуле статскому советнику А. С. Стахиеву было направлено предписание любыми средствами избежать разрыва с Турцией {180}. В тот же день на заседании Государственного Совета Потемкин, как вице-президент Военной коллегии, говорил о необходимости предпринять «все потребное к войне с Турцией приуготовления» {181}. Светлейший князь передал членам Совета не свою личную точку зрения. Накануне заседания Екатерина написала Григорию Александровичу следующую записку: «Наме-рения теперь иного нет, как только смотреть, что турки предпримут; ибо о трактовании с ними теперь полномочия у Стахиева. В случае же войны иного делать нечего, как оборонительно бить турок в Крыму, или где покажутся; буде же продлится до другой кампании, то уже на Очаков чаю приготовить действие должно будет; хорошо бы и Бендеры, но Очаков по реке нужнее» {182}. Эта записка показывает, насколько реальной была угроза новой войны с Турцией уже в конце 1777 г.

С декабря 1777 г. в Ахтиярской гавани находился большой отряд турецких кораблей, готовый высадить десанты {183}. Посылать свои эскадры в длительное плавание от балтийских берегов вокруг всей Европы при каждом обострении обстановки на Черном море Россия не имела возможности. Встал вопрос о заведении собственных верфей на так называемом Днепровском лимане. 18 июня 1778 г. Екатерина подписала именной указ Потемкину «о назначении места для заведения на Лимане гавани и верфи и о наименовании онаго Херсоном» {184}. Не ранее этой даты могли возникнуть многочисленные записки Екатерины Потемкину, касавшиеся строительства Херсона.

«Надлежит сделать на Лимане редут, в котором бы уместились адмиралтейские верфи и прочее, по примеру здешнего адмиралтейства, и назвать сие Херсоном, - писала императрица в одной из записок, - тамошний Кронштадт естественный есть Очаков, осада оного и взятие не станут так дорого, как крепость, прожектированная господином Медером, цивильное же строение Херсона можно обнести полевым укреплением» {185}. Из приведенных строк видно, что в середине 1778 г. война с Турцией казалась корреспондентам неизбежной и весьма близкой перспективой. По этой причине [50] Потемкин отверг место для строительства Херсона, выбранное генерал-контролером Г К Шубиным, присланным из Адмиралтейства {186}. Устье Лимана с выходом на Глубокую бухту, казалось очень удобным, но не было ничем защищено от Очакова, из которого турки беспрепятственно могли сделать нападение по воде и, как говорил светлейший князь, «в одну ночь истребить заготовление многих годов» {187}.

Императрица согласилась отнести крепость, гавань и верфи на 35 верст вверх по правому берегу Днепра. «Батя, что касается до Херсона, то мне все равно, где б ни стоял, - писала по этому поводу Екатерина, - лишь бы у меня корабли строились и двойной крепостной и иной работы не было» {188}.

Место, избранное светлейшим князем для строительства Херсона, имело ряд преимуществ, связанных с непосредственной близостью каменоломни и возможностью доставлять лес, железо и провиант прямо по Днепру. Однако важное препятствие представляли собой знаменитые Днепровские пороги. Еще Петр I предпринял попытку обвести пороги высеченными в гранитной скале каналами, следы которых были обнаружены сотрудниками Потемкина у Старого Кайдака {189}. Светлейший князь, по совету молодого талантливого военного инженера Н. И. Корсакова, избрал другой путь: крупный подрядчик М. Л. Фалеев взялся взрывать пороги и прочищать дно реки. Князь хлопотал о разрешении провести такую работу. «О Днепровских порогах Турчанинов Вам скажет мое мнение, - писала в ответ на просьбу Потемкина Екатерина, - одни пороги легко чистить, вываля одинокие камни из фарватера, а другие уступами, сих нельзя переводить. Итак, нужно, чтобы Вы начали доставлять мне материалы, которые убедили бы меня в возможности; сумма же весьма мала, и за нею, видя пользу, не постою» {190}.

Фалеев с успехом исполнил работу по расчистке дна, через два года по основании в Херсон уже приходили крупные корабли и отправлялись назад с тяжелыми грузами. Известный баснописец И. И. Хемницер, проезжая в 1782 г. в Константинополь, писал 8 июля своему другу архитектору Н. А. Львову, с которым вместе в молодые годы путешествовал по Европе: «Ну, братец, Херсон, подлинно чудо. Представить нельзя, чтоб в три года столько сделать можно было. Представь себе совершенную степь, где ни прутика - не только дому, сыскать можно было. Теперь - крепость, и крепость важная, такая, например, какие из лучших мы в Нидерландах видели. Строение в ней по большей части все сделано из тесаного камня, какой, например, парижский» {191}.

По соглашению с ханом Шагин-Гиреем, Россия в качестве возмещения затрат на его постоянную военную поддержку получила доходы крымской казны с соляных озер, налоги, взимаемые с христиан, а также гавани Балаклавскую и Козловскую {192}. Во время мятежа 1777 г. христианские общины греков и армян подержали русские войска, и теперь при каждом новом возмущении звучали призывы фанатиков вырезать христиан. Вывод из Крыма 30-тысячной колонии был поручен Потемкиным А. В. Суворову {193}. Сняться целыми семьями с обжитых мест и покинуть налаженную, развитую торговлю, которую вели греки и армяне в Крыму, оказалось нелегко. Необходимы были широкие привилегии, чтобы привлечь христиан на новые места. В одной из записок Потемкину Екатерина дает согласие удовлетворить все просьбы греческой общины. «Суворова рапорт я читала и кондиции греков. Здесь никого не имею для составления привилегий… и для того к Вам возвращаю. О том и о деньгах и, буде иное что нужно, с ген[ерал]-проку[рором кн. А. А. Вяземским] прошу поговорить» {194}.

Вывод христиан из Крыма завершился к концу июля 1778 г. {195} «Греки поселились на р. Калмиусе, на Броде и на Молочных водах, - сообщает А. Н. Самойлов, - для них основаны города Мариуполь и Мелитополь… Привилегии, данные о десятилетнем увольнении от платежа поземельных и других податей, привлекли туда многих охотников… Они в князе Григории Александровиче имели своего заступника и ходатая у престола; он умел их ободрить, доставляя им всевозможные выгоды и во всем свободу, коей они лишены были под игом Турецкого могущества» {196}.

Полное доверие, которым князь пользовался у императрицы, во многом облегчало бурную хозяйственную деятельность Потемкина по развитию вновь присоединенных земель на юге России. Однако в 1779 г. Григорий Александрович чуть было не подставил себя под удар. Курляндское дворянство восстало против деспотичного герцога Пьера Бирона и предложило корону Потемкину.

При жизни светлейшего князя среди иностранных дипломатов, аккредитованных в Петербурге, время от времени появлялись слухи о желании Григория Александровича получить независимое владение и сделаться самодержавным государем. Называли три пути осуществления этих планов: передача Потемкину короны герцога Курляндского; избрание наследником польского престола; и, [51] наконец, создание для него особого государства Дакия на отвоеванных у Турции землях.

Я. Л. Барсков указывал две причины, по которым Потемкин стремился стать независимым от России владетельным князем, герцогом или королем. Во-первых, ненависть наследника престола великого князя Павла Петровича к любимцу матери заставляла Екатерина и ее морганатического супруга со страхом задумываться о судьбе Григория Александровича после смерти императрицы. Во-вторых, личный монархизм Потемкина и его склонность к деспотическим формам правления подсказывали ему честолюбивую мечту самому стать абсолютным государем {197}. Несколько иначе видит картину И. де Мадариага. Она считает кажущуюся легкость, с которой светлейший князь распоряжался судьбой земель, находящихся под фактическим протекторатом России, проявлением его роли «императора-консорта» {198}.

Может показаться странным, но вопрос об источниковом обосновании этой гипотезы совершенно опускается. Между тем среди материалов переписки Екатерины II и светлейшего князя за январь 1779 г. находится ряд документов, проясняющих историю с отказом Потемкина от предложенного ему курляндским дворянством титула герцога.

27 января датирован памфлет, распространенный в Митаве противниками герцога Пьера Бирона. Два списка с этого сочинения - на французском и немецком языках - привез в Петербург полковник И. И. Михельсон и передал Потемкину. «Герцог выказывает при всяком случае самый грубый и жестокий характер, - говорится в памфлете, - самое легкое подозрение способно довести его до порывов мести… По истине, с наилучшим расположением в свете невозможно любить подобного принца. Каждый день открываются новые проекты, которые, кажется, клонятся к тому, чтобы совершенно разорить и уничтожить страну. Должно опасаться возмущения подданных… ибо рабство вполне египетское скоро дойдет до крайнего предела… Помощь высшей державы не может быть устранена, потому что она необходима, если целое должно существовать» {199}.

Восстановление в 1763 г. на курляндском престоле фамилии Биронов в ущерб польскому королевскому дому было делом рук молодой императрицы Екатерины П. С этого времени Курляндия, находясь в вассальной зависимости от Польши, фактически подчинялась Петербургу {200}. Михельсон передал Потемкину просьбу курляндского дворянства о помощи «высшей державы» и, видимо, попытался возбудить у князя личную заинтересованность в деле, сообщив о предложении занять место герцога после низложения Пьера Бирона. Потемкин направил Екатерине несохранившееся письмо, на которое она отвечала в небольшой записке «Батинька, письмо твое мне Турчанинов отдал; я говорила с Михельсоном, и он сказал мне, что многие есть дворяне в Курляндии, недовольные герцогом; сие есть для меня не новое, я и сама герцогом недовольна; жалобы приносить им запретить нельзя, но все сии люди весьма ветренные, их видела в четырех случаях, при четырех хозяйствах; я к послу напишу, чтоб он им не препятствовал жаловаться, но наперед с тобою поговорю» {201}.

Как видно, этот ответ не удовлетворил князя, поэтому уже на следующий день Екатерине пришлось прояснить свою позицию по данному вопросу в более пространном послании «Вы хорошо судите, что у меня не может быть, относительно личности, никакого сравнения между Вами и герцогом Курляндским, - пишет она, - и, конечно, я во всю мою жизнь с величайшим удовольствием и усердием буду склонна к тому, что может доставить или только способствовать Вашему благосостоянию. В деле, о котором приходил говорить мне вчера Михельсон, должно прежде всего установить правила справедливости и правосудия, дабы, исходя из них, придать прочность этому делу; справедливого или ложного недовольства какого-нибудь беспокойного человека не достаточно для удовлетворения Европы… также недостаточно для того, чтобы я переделала мой собственный труд. Приведите в безопасность славу и справедливость и рассчитывайте после того, что никто не будет ратовать за Вас с большим рвением и искренность, чем я» {202}. В конце записки Екатерина советовала корреспонденту: «Не примите это подобно Юпитеру Громовержцу, которого Вы изображаете, когда Ваша кровь кипит».

Получив вежливый, но твердый отказ императрицы, Потемкину пришлось проститься с заманчивой мечтой украсить свою голову герцогской короной. Екатерина не желала делить своего соправителя ни с одной другой страной. Князь нужен был ей здесь, под рукой, поскольку в разрешении восточного вопроса забрезжил слабый огонек надежды - Россия могла вскоре приобрести для себя могущественного союзника против Оттоманской Порты, что, несомненно, позволило бы ей действовать в Крыму более свободно и напористо. Империя Габсбургов, решительно противостоявшая всем политическим акциям петербургского кабинета во время первой русско - [52] турецкой войны, в конце 70-х гг. все больше демонстрировала русскому двору желание сблизиться и начать совместное обсуждение вопроса о разделе турецких земель. В этих условиях Екатерина не хотела связывать себе руки курляндскими делами. Выдвижение ее ближайшего сотрудника на герцогский престол в княжестве, где, кроме русского, сильно было также и прусское влияние, неизбежно подвигло бы Петербург к объяснениям и тайным договоренностям с Берлином. А в преддверье чаемого сближения с Веной любые формы дипломатического контактов с Пруссией становились неудобны. Потемкин вынужден был наступить на горло собственному честолюбию, ради уже начавшей складываться новой политической системы распределения сил в Европе.

Глава 2.

«Граница России - Черное море». (Заключение русско-австрийского союза и соотношение «греческого проекта» с запиской «о Крыме»)

Зимой 1780 г. венский и петербургский кабинеты были удивлены известием о намерении монархов России и Австрии встретиться будущей весной в Могилеве. «Император, шутя, намекнул мне о своем желании повидаться… с русской императрицей, - писала вдовствующая королева Мария-Терезия австрийскому послу в Петербурге графу Мерси-Аржанто, - можете себе представить насколько неприятен был мне подобный проект… по тому отвращению и ужасу, которые мне внушают подобные, как у русской императрицы характеры» {203}.

Не одни «отвращение и ужас» перед Екатериной II - узурпатором и убийцей собственного мужа - заставляли престарелую императрицу-королеву беспокоиться за сына. Его визит в Россию мог означать серьезную переориентацию внешней политики Австрии, в годы первой русско-турецкой войны вслед за Парижем поддерживавшей Оттоманскую Порту {204}.

Не менее негативной была реакция в петербургских политических кругах, ориентированных на союз с Пруссией. Еще недавно английский посол Гаррис сообщал в Лондон о безусловном перевесе влияния Фридриха II в России над «инфлюенцией» любого другого двора и жаловался на то, что действиями Н. И. Панина умело руководит прусский король {205}. Теперь тон его донесений меняется. «Прусская партия крайне встревожена тем, что пребывание императора в России будет столь продолжительным» {206}, писал он. Панин казался так обеспокоен, что позволил себе в резких выражениях осудить «страсть» Иосифа II к путешествиям {207}.

За сближение с Австрией, имевшей общие интересы с Россией в восточном вопросе, выступали Г. А. Потемкин и А. А. Безбородко. Идея свидания с Екатериной принадлежала Иосифу П. Император опасался противодействия со стороны государственного канцлера графа Венцель-Антона фон Кауница, поэтому, не поставив старого дипломата и сотрудника своей матери в известность, он 22 января нанес русскому послу в Вене Д. М. Голицыну частный визит, во время которого как бы между прочим сообщил, что весной будет посещать восточные владения и с радостью пересечет границы Галиции для свидания с русской императрицей. Уже 4 февраля из Петербурга последовал ответ, Екатерина извещала Голицына о своем весеннем путешествии в Белоруссию и о намерении прибыть в Могилев 27 мая. Подражая предосторожности Иосифа II, она также обещала никому не говорить о намеченной встрече, особенно Н. И. Панину {208}. В действительности подобные обещания являлись не более чем дипломатической формальностью, как бы зеркальным повторением русской стороной действий австрийского императора. Однако таким образом оба монарха символически демонстрировали друг другу стремление отойти от старых политических систем, выразителями которых были Кауниц и Панин.

9 мая Екатерина покинула Царское Село и отправилась в Могилев. С дороги она часто писала Потемкину, который заранее отбыл на встречу с Иосифом II и уже начал предварительные переговоры {209}. О своих беседах с императором светлейший князь сообщал Екатерине в несохранившихся письмах, ссылки на которые встречаются в ее ответных посланиях корреспонденту. «Батинька, письмо твое из Могилева я сейчас, приехавши в Сенном получила;… - писала Екатерина 22 мая, - весьма ласкательные речи графа Фалькенштейна приписываю я более желанию его сделаться приятным, нежели иной причине; Россия велика сама по себе, а я что ни делаю подобно капле, падающей в море. О свидании с графом Фалькенштейном отдаю на собственный его выбор, как день так и час во дню с ним познакомиться без людей. Если бы я следовала только движениям… природной живости, то как только дошло бы до меня Ваше письмо, т. е. в 10 часов вечера, я села бы в карету и устремилась бы… прямо в Могилев, где я к сожалению узнала, опередил меня гр. Фалькенштейн; но как это причинило бы вред его инкогнито, то размышление удержало мое первое движение, и я буду продолжать сой путь так, как Вам известно он был начертан. Буду ночевать завтра в Шклове, а в воскресенье приеду к обедне в Могилев. [55] Только тут не знаю, как выгоднее будет условиться о свидании без людей, ибо как приду с обедни, тут люди ко мне повалят. Опять отложить до после обеда не учтиво будет. Разве пока все люди со мною у обедни будут, не пожалует ли ко мне, дабы вошед во внутренние свои покои… уже бы тут его нашла» {210}.

Мы не знаем, какие «ласкательные речи» Иосифа II передал Екатерине II в своем несохранившемся письме Потемкин. Однако их смысл можно восстановить по некоторым замечаниям гостя в его корреспонденции этого времени. С дороги он писал брату Леопольду Тосканскому: «Эта страна с начала века изменилась совершенно, была, так сказать создана заново». Австрийский император как бы упражнялся в будущих любезностях Екатерине П. Одновременно в письмах к матери, подыгрывая артироссийским настроениям Марии-Терезии, Иосиф II особо подчеркивал именно слабые стороны в хозяйственном развитии соседней империи: низкую плотность населения, плохие почвы. «Все почти леса и болота… население ничтожно» {211}, - говорил он о присоединенных по первому разделу Польши землях Белоруссии и Литвы.

В свою очередь Екатерина старалась создать у домашних и европейских корреспондентов впечатление, что она взволнована и даже смущена предстоящим свиданием с австрийским императором. Подобные известия, дойдя через третьи руки до августейшего гостя, должны были польстить ему. Из Полоцка Екатерина писала князю Павлу Петровичу: «Вы угадали, что мне будет очень жарко; я в поту от одной только мысли о свидании» {212}. «Боже мой, не лучше ли было бы, если б эти господа сидели дома, не заставляя других людей потеть страшно, - продолжает она те же рассуждения в письме к барону М. Гримму. - Вот я опять принуждена разыгрывать жалкую роль Нинеты, очутившейся при дворе, и вся моя неуклюжесть, моя обыкновенная застенчивость должны будут явиться в полном свете» {213}.

Влачась по белорусским болотам, императрица со вздохом сожаления вспоминает поставленную в Смольном монастыре благородных девиц итальянскую оперу Киампи «Капризы любви или Нинетта при дворе», которую она видела перед отъездом. Этот популярный в 70-80-х гг. XVIII в. спектакль знаком нам по знаменитому портрету смольнянок Е. Н. Хованской и Е. Н. Хрущовой кисти Д. Г. Левицкого. Екатерина любила посмеяться над собой, поэтому «жалкая роль» сельской барышни, выбравшейся из своей глуши навстречу большим «господам», ей прекрасно удалась.

Однако, в письмах к своему ближайшему сотруднику императрица не выглядит ни взволнованной, ни смущенной, ее тон будничен и спокоен. Более того, Екатерина была не прочь показать августейшему гостю, кто она такая на самом деле. Иосиф II приехал в Могилев одним днем раньше императрицы. Екатерина должна была поспешить ему навстречу. Видимо, именно об этом писал Потемкин в несохранившемся послании. Но императрица не могла миновать намеченные на маршруте станции, слишком много людей ожидало остановки царского поезда. Для подобной невежливости необходима была веская причина, а Иосиф II сам не хотел раскрывать своего инкогнито. Так, австрийский император, поставив себя в двойственное положение, вынужден был терпеть двойственность в обращении с ним Екатерины. Насколько инкогнито Иосифа II стесняло саму императрицу, видно из последних сток ее письма к Потемкину.

23 мая из Шклова, где бывший уже к этому времени фаворит С. Г. Зорич устроил в своем замке для Екатерины великолепный праздник с фейерверком, царственная путешественница писала Потемкину: «Сейчас получила твое письмо, мой сердечный… О Фальк[енштейне] стараться будем разбирать вместе» {214}.

На следующий день состоялось свидание Екатерины с Иосифом П. После обеда в присутствии множества гостей беседа двух монархов продолжалась наедине. О содержании разговора известно из писем австрийского императора матери. Была выражена общая неприязнь к прусскому королю. Далее Екатерина как бы в шутку осведомилась, не собирается ли Иосиф II занять папскую область и завладеть Римом, на это император, тоже шутя, отвечал, что ей гораздо легче захватить «свой Рим», т. е. Константинополь, Екатерина заверила собеседника в желании сохранить мир {215}. Пробные камни были брошены. Между Потемкины и новым австрийским посланником в России графом Людвигом Кобенцелем начались переговоры о заключении австро-русского оборонительного союза {216}.

29 мая Екатерина и Иосиф покинули Могилев, доехали вместе до Смоленска и ненадолго расстались, чтоб вновь встретиться 18 июня в Царском Селе, где, по словам императрицы, гораздо удобнее было обмениваться мыслями {217}. Прежде чем отправиться в северную столицу, иностранный гость захотел посетить Москву. Потемкин ехал за ним следом, продолжая с дороги писать своей корреспондентке. [56] «Батинька князь, письмо твое из Вязьмы… сегодня получила, из которого усмотрела, что гр. Фалькенштейн, а ты за ним полетели к Москве… Буде Вас найду в Новгороде, то увезу с собою; Вы подумаете, что брежу; нет не брежу, но знаю, что с проворными людьми дело имею. - писала Екатерина 9 июня со станции под Псковом. - Буде гость заботится еще знать мое о нем мнение, то можете сказать, что я думаю, что ни один ныне живущий государь не подходит к нему, касательно заслуг, сведений и вежливости. Я в восхищении, что познакомилась с ним; даже как частное лицо он был бы превосходным знакомством» {218}.

Иосиф II во всех своих заграничных путешествиях, появлялся исключительно как «частное лицо» и заметно тяготился внешними атрибутами роли монарха великой державы. Поэтому комплимент Екатерины, заметивший, что гость заинтересовал ее именно своими человеческими качествами, оказался весьма тонок. Характеристика Иосифа II была вписана в русский текст письма по-французски и предназначалась для дословной передачи австрийскому императору. Возможно, в несохранившемся письме Потемкину, на которое отвечала Екатерина, князь просил ее сообщить свое «частное» впечатление от встречи с Иосифом II, которое так интересовало гостя.

Беспокойство императора объяснялось тем превратным мнением, которое сложилось о нем у Екатерины еще до знакомства, в годы противостояния Австрии и России. Русская императрица насмехалась над ханжеством и лицемерием Марии-Терезии, называя ее «Святой Терезией», а самого Иосифа «L'homme a double face» (двуличным человеком) и «piccolo bambino» (маленьким ребенком). В подобных прозвищах содержался весьма болезненный для императора намек на его политическую зависимость от матери. Во время свидания в Могилеве Екатерина постаралась показать Иосифу II свое расположение, и теперь в письмах к разным корреспондентам отзывалась о госте с большой похвалой. «Я нашла, что он очень образован, любит говорить и говорит очень хорошо… - сообщала императрица Гримму. - я нашла, что дети иной раз не похожи на своих родителей. Мы (Иосиф П. - O. E.), кажется, не очень богомольны, что выражается особенно в выборе книг для чтения» {219}. В среде иностранных дипломатов, аккредитованных при русском дворе, также утвердилось мнение, что австрийский император очаровал Екатерину. «Императрица чувствует себя польщенной таким посетителем, - доносил Гаррис. - Она в самом деле пленена ловкостью и любезностью его… он же, в свою очередь, сделал все возможное, чтобы понравиться ей» {220}.

11 июня из Новгорода Екатерина отправила Потемкину короткое письмо. Она торопилась в свою летнюю резиденцию, чтоб как хозяйка встретить там Иосифа П. Григорий Александрович тоже был необходим ей под рукой для постоянных консультаций. «Спешу, чтоб Вы меня не упредили в дороге, - сообщала императрица, - теперь, чаю я, выиграла скоростию… Пусто без тебя, я буду в восхищении опять видеть тебя и распоряжусь относительно Вашего помещения в Царском Селе» {221}.

Переговоры продолжались в летней резиденции. «Я сказал ее величеству, что мы решили во всех важных делах сообщать ей наши мысли откровенно и испрашивать ее советов. - Писал Иосиф II матери в Вену. - Ей это очень понравилось, и ее ответы и уверения были как нельзя более дружеские и честные… Однажды она мне сказала положительно, что если бы даже завладела Константинополем, то не оставила бы за собою этого города и распорядилась бы им иначе. Все это меня приводит к мысли, что она мечтает о разделе империи и хочет дать внуку своему, Константину, империю востока, разумеется после завоевания ее» {222}. Одновременно с беседами монархов Потемкин и Кобенцель вели переговоры о включении в будущий союзный договор пункта о гарантии всех владений обеих держав {223}. Панин к этим консультациям привлечен не был.

Лишь 8 июля Иосиф II покинул Петербург. «Граф Фалькенштейн нанес ужасный удар влиянию прусского короля, такой удар, что, как я полагаю, это влияние никогда более не возобновится», - доносил по случаю его отъезда Гаррис. Однако вскоре английский дипломат изменил свое мнение. «Я не ручаюсь за то, что будет завтра, - с тревогой писал он в ноябре. - Прусская партия здесь многочисленна, ловка, изощрилась в интригах и до того привыкла властвовать, что ее значение нелегко поколебать» {224}. Обеспокоенный сближением Австрии и России, Фридрих II счел нужным лично обратиться к Потемкину. Прусский посланник передал светлейшему князю предложение своего монарха поддержать притязания Григория Александровича на герцогскую корону в Курляндии или помирить его с великим князем Павлом Петровичем, чтобы обеспечить другу и советнику Екатерины личную безопасность в случае смерти императрицы. Потемкин отказался {225}. Вновь корона полунезависимого государства и прощение наследникам престола лежали для него на одной чаше весов, а осуществление его собственных политических проектов - на другой. Фридрих [57] II думал, что нащупал наиболее уязвимое место князя, но ошибался.

18 мая 1781 г. состоялся обмен писем между Иосифом II и Екатериной о заключении союзного договора. Не позднее этой даты могли возникнуть две записки императрицы Потемкину, проливающее свет на нелегкий процесс согласования позиций русской и австрийской стороны. «Вчерась, опасаясь, чтоб Панин не возвратил Кобенцелю, не присылая ко мне, его предложения, приказала ему и вице-канцлеру, чтоб они взяли мне на доношение то, что Кобенцель им предлагать будет и о чем император ко мне пишет; вследствие чего присланы при сем следующие бумаги, - сообщала Екатерина своему корреспонденту в записке, вероятно, прилагавшейся к пакету с документами по австрийским делам. - Теперь буду требовать от них о сем рассуждения, а там положу, как мне угодно окажется» {226}. 1 января Иосиф II направил Екатерине официальное письмо, где просил указать условия, при которых Австрия и Россия взаимно гарантировали бы друг другу целость территорий обеих держав {227}.

Если в записке имеется в виду это послание императора, то она должна была возникнуть гораздо раньше майского размена писем, в январе 1781 г. Екатерина выражала желание включить в договор пункт о гарантиях тех завоеваний, которые Россия могла бы сделать в недалеком будущем. Австрийская сторона не хотела идти на это, т. к. тем самым нарушался важный дипломатический принцип «взаимности». В ответ на неуступчивость Вены Потемкин передал Кобенцелю, что Россия готова гарантировать Австрии все завоевания, исключая Польшу и Германию, такая постановка вопроса не могла устроить Иосифа II {228}. На этапе подготовки документов к переговорам были допущены первоприсутствующий в Коллегии иностранных дел Н. И. Панин и вице-канцлер И. А. Остерман. Как видно из приведенной записки Екатерины, Никита Иванович всячески стремился задержать процесс обмена бумагами, возвращая их Кобенцелю, даже не показав императрице.

При согласовании формы договорной грамоты тоже встретились непреодолимые препятствия. Петербург настаивал на соблюдении правила об «альтернативе», в силу которого в двух экземплярах документа подписи высоких сторон чередовались. Это означало признание протокольного равенства двух держав на дипломатической арене. Однако Вена не соглашалась пойти на подобную уступку. 800-летняя империя не могла формально поставить себя в равное положение со страной, за государями которой императорский титул был признан лишь недавно. Заносчивость австрийцев оскорбляла Екатерину. «Кобенцель буде тебе говорить будет, так как он заговаривал, что между императором и российской императрицей альтернативы быть не может, - писала она Потемкину, - то прошу сказать, чтоб он отстал от подобной пустоши, которая неминуемо дело остановит, что мое правило суть: ни кому место не отнимать, и ни кому не уступать» {229}.

В немецкой литературе, мнение которой разделял А. Г. Брикнер, принято считать, что именно Иосиф II предложил вместо формальной редакции договорной грамоты обменяться двумя письмами тождественного содержания, которые имели бы силу официально заключенного договора {230}. Одна из записок Екатерины Потемкину, возникшая в процессе утомительного согласования дипломатических формальностей, показывает, что на самом деле выход из затруднительного положения был найден императрицей. «Мне желательно знать, что у Кобенцеля в мешке, и когда тот опустеет? - писала Екатерина, раздраженная все новыми и новыми протокольными требованиями австрийской стороны. - Мне пришла мысль, которая может помочь всему; а именно, выпустив всякие обоюдные разговоры и речи; каждый государь издал бы письменно экземпляр договора и чтобы он начал его так: Я или Мы, Божиею милостью, обещаем дать нашему дорогому брату - сестре это или то, смотря по содержанию статей, о которых будут соглашаться, а каждый подпишется, и его подписи будут обменены» {231}.

Именно такой обмен подписей и произошел 18 мая 1781 г. Ни одна из сторон не могла считать себя униженной. Вскоре Екатерина и Иосиф оговорили в письмах артикул договора об условиях взаимной помощи в борьбе с Портой {232}.

Новая критическая ситуация в Крыму не заставила себя долго ждать. В мае 1782 г. турецкая партия избрала ханом брата Шагин-Гирея - Батыр-Гирея и обратилась к Порте за помощью. Низложенный хан бежал из Кафы на русском корабле в Керчь {233}. Потемкин, находившийся в это время в Херсоне и занятый размещением полков по границе, писал Екатерине: «Из последних посланника Булгакова депешей видно, как турки тонко хитрят. Сверх неминуемого и всегдашнего подстрекания татар против России нынешняя посылка двух-бунчужного паши в окрестности [58] Тамана их намерения открывает. Рассказывая рейс-ефенди Булгакову жалобы от татар на хана… утаил главное, что их тревожит, а именно привязанность хана к персоне Вашей и что наивяще ознаменило его русским, сего также не сказал, что хан принял чин военной в гвардии. Их намерение было его умертвить, что теперь не удалось, но умысел навеки остался, то хотя бы татары и покорились, но как хану у них жить без охранения? Случай же ввести в Крым войска теперь настоит, чего и мешкать не надобно. Преданный Вам союзник и самовластный государь своей земли требует Вашей защиты к усмирению бунтующих… Итак, повелите хану из Керчи переехать в Петровскую крепость, откуда с полками, поблизости находящимися, вступит он в Перекоп, где и возьмет свое пребывание. Те ж войска останутся в Крыму, доколе нужно будет. Я Вас уверить могу, что татар большое число, увидя войска, отопрутся от просьбы, Порте вознесенной, и вину всю возложат на начальников возмущения» {234}.

Эта записка Потемкина не датирована самим автором. Вероятнее всего, она была вложена в общий пакет документов, как нередко делалось впоследствии, в 1783, 1787 и 1791 гг., крупные почты за которые частично сохранились.

Письмо Екатерины 3 июня 1782 г. показывает, что к этому времени императрица еще не получила известий от князя, но сведения о новом возмущении в Крыму до нее уже дошли. «Не только желание мое узнать о твоем добром состоянии принуждает меня послать к тебе сего нарочного, но и самая нужда по делам. - Писала встревоженная Екатерина. - В Крыму татары начали снова немалые беспокойства… Теперь нужно обещанную защиту дать хану, свои границы и его, нашего друга, охранить. Все сие мы б с тобою в полчаса положили на меры, а теперь не знаю, где тебя найти и прошу поспешить своим приездом, ибо ничего так не опасаюсь, как что-нибудь проронить или оплошать» {235}.

В рескрипте на имя Потемкина Екатерина передавала ему полную власть «сделать все потребные распоряжения, кои были бы достаточны к защищению хана Шагин-Гирея и к приведению нами в повиновение ему татарских народов» {236}. В подлиннике этого документа осторожная императрица не проставила число: «Дан в Царском Селе июня дня 1782 года» - предоставляя тем самым Григорию Александровичу самому действовать по обстоятельствам.

Получив необходимые для принятия решительных мер документы, Потемкин не стал торопиться в Петербург, как его просила императрица. Ситуация в Крыму и на Тамани складывалась крайне опасная, возможно было прямое военное столкновение с Турцией, уже направившей своих эмиссаров к ногайцам и обещавшей вооруженную помощь мятежникам. Светлейший князь предпочел задержаться в Херсоне. «Хотя не люблю, когда ты не у меня возле бока, барин мой дорогой, - писала корреспонденту императрица в короткой записке, относящейся к июню 1782 г., - но признаться я должна, что четырехнедельное пребывание твое в Херсоне, конечно важную пользу в себе заключает» {237}. Это послание тоже, вероятно, было вложено в пакет с документами, направляемыми Екатериной на юг и должно было по пунктам ответить на важные для Потемкина хозяйственные запросы. «1) Об экстраординарной сумме, надеюсь, что остановки не сделается… - говорит императрица, - 2) На заведение литейного дома в Киеве нельзя не согласиться…» В условиях постоянно усиливавшегося напряжения в Крыму князь считал необходимым иметь поблизости от предполагаемого театра военных действий еще один литейный дом для производства пушек, а также дополнительные магазины, на их «заведение» и понадобились «экстраординарные суммы».

В начале августа Потемкин возвращается из Крыма. Для петербургской «публики» его приезд был связан с желанием принять участие в открытии знаменитого памятника Петру Великому работы Фальконе {238}. Однако после торжества, состоявшегося 7 августа, князь остается в столице еще на месяц. Его удерживает работа над рядом важных документов, касавшихся реализации секретного артикула русско-австрийского соглашения.

В переписке между Екатериной и Иосифом II оба монарха не раз касались вопроса о возможном разделе Турции. Императрица жаловалась на постоянные беспорядки в Крыму, подстрекаемые из Константинополя, а ее австрийский корреспондент изъявил неизменную готовность содействовать прекращению этих смут, прося Екатерину точнее определить свои желания {239}. Наконец, 10 сентября 1782 г. Из Петербурга в Вену было направлено пространное письмо императрицы, в котором она говорила о вероятности разрыва с Турцией, о необходимости заранее определить план похода и приобретения обеих сторон в случае успеха. При этом Екатерина подчеркивала, что именно Оттоманская Порта, уже начавшая подготовку к войне, должна выступить нападающей стороной. [59] После раздела турецких земель Россия хотела получить город Очаков с областью между Бугом и Днестром, а также один или два острова в Архипелаге Средиземного моря для безопасности и удобства торговли. Австрии предоставлялась возможность присоединить несколько провинций на Дунае и ряд островов в Средиземном море. «Я думаю, что при тесном союзе между нашими государствами почти все можно осуществить» {240}, - заканчивала свое послание Екатерина.

Сохранились документы, проливающие свет на тщательный процесс подготовки сотрудниками императрицы текста этого внешне конфиденциального письма Иосифу П. Первоначальный вариант его был составлен по-русски и записан А. А. Безбородко в правой колонке разделенного надвое листа. Затем бумага поступила к Потемкину, который сделал в левой, более широкой графе пространные пометы, обращенные к Екатерине, и многочисленные исправления черными чернилами прямо в карандашном тексте Безбородко {241}.

Пометы светлейшего князя касались как содержания документа, так и внешнеполитической обстановки вообще, и представляли собой особый вид послания Потемкина императрице - записку на документе. Подобных записок встречается довольно много среди деловой корреспонденции светлейшего князя и Екатерины. Иногда они диктовались секретарям и приобретали ярко выраженный официальный характер. Однако на важных бумагах Потемкин оставлял собственноручные пометы, придававшие тексту неуловимую приватность, выраженную в особом, доверительном стиле и колких замечаниях Григория Александровича. Так, напротив слов Безбородко, что Россия добивается «покоя Европы», князь проставил: «Разве мы спать кому помешали?»; а напротив предположения, что «действия обоих дворов могут возбудить зависть у соседей» - фразу: «Зависть во всех есть, но слава Богу, кроме французов никто не решается и те только шиканом». Шиканство - мелкая пакость, по терминологии XVIII в.

«Одним словом сказать, что турки не перестают всячески доказывать нам, сколь велико желание их разорвать мир, и что недостает им только сил и случая, чтоб обратить в ничто все, что мы приобрели войною. Страшно им мореплавание наше на Черном море; для того они начинают ворошиться, что видят херсонский флот готовым быть. - Писал князь в обращении к Екатерине. - Для чего им хан не по мысли, для того, что он Порте не предан и что он не согласится промолчать, если б турки в Крыму хотели усилится. Что же касается до коммерции, в сем пункте держат нас за руки французы, ибо, имея весь левантский торг за собою, боятся из рук выпустить и их намерение двойное, или утеснять нашу торговлю, или прибрать учреждением своих контор в Херсоне в свои руки. Сие все делается для того, чтоб мы, не найдя барышей, отстали. Умысел явной, чтоб трактуя о сем деле, возмущение против хана сделать» {242}.

Далее князь рассматривал возможное изменение международной ситуации в случае начала русско-турецкого конфликта. Он предполагал, что Франция ограничится одним подстрекательством и дипломатическими демаршами. На слова Безбородко, что Швеция «не может озаботить нас сильным образом» Григорий Александрович отвечал: «Не может, потому что сия земля в таком положении, что проигранная одна баталия решает судьбу ее». Предположение, что прусский король «может озаботить нас ненавистью к союзнику нашему», т. е. действиями против Австрии, казалось ему маловероятным. «Король прусский, может быть, Данциг захватит или шведскую Померанию». - Отвечал князь. Зато весьма важным делом Потемкин считал приобретение содействия Польши, на что в первоначальном тексте документа практически не обращалось внимания. «Справедливость требует по увенчании предприятий Ваших, - обращается князь к Екатерине, - уделить и Польше, а именно землю, лежащую между рек Днестра и Буга» {243}.

Важно отметить, что за пять лет до реального начала войны Потемкин довольно правильно предсказал действия различных европейских стран в условиях нового конфликта. Только Швеция. где положение Густава III на престоле за эти годы укрепилось, внесла заметные изменения в нарисованную князем картину.

Черновой вариант документа, который готовили Потемкин и Безбородко, показывает, что любые упоминания о Крыме были исключены по настоянию светлейшего князя. «Россия отрицается для себя от всякого приобретения кроме: 1) города Очакова с его уездом; 2) островов в архипелаге…», - писал Безбородко. «И так достанется, для того и должно о Крыме ни слова не говорить, - отвечал Григорий Александрович, - а резон для чего изволите усмотреть в особой записке. Сказать просто: границы России - Черное море. Островов не упоминать, а сказать один или два» {244}. Обращает на себя внимание тот факт, что пометы Потемкина, сделанные на тексте Безбородко, адресованы непосредственно Екатерине, это подчеркивает подчиненность положения [60] Безбородко по отношению к обоим корреспондентам и показывает, что основной диалог шел именно между императрицей и светлейшим князем. Александр Андреевич же в данном случае выполнял вспомогательную функцию.

Упомянутая Григорием Александровичем «особая записка», из которой императрица должна была «усмотреть резон» ни слова не говорить о Крыме в письме к союзнику, была вложена в предыдущий документ. Это и есть знаменитая записка Потемкина о необходимости присоединения Крыма к России. Она представляет собой прямое продолжение предыдущего документа. В ней Потемкин сначала как бы договаривает свои мысли о крымском хане Шагин-Гирее, не поместившиеся на черновом проекте Безбородко, а уж потом обращается к главному вопросу, который занимал его мысли - к вопросу о Крыме.

«Требовать именно от Порты, чтоб Порта Оттоманская не вступала в дела татарския и отнюдь не препятствовала России в усмирении бунтовщиков, восстановлении там власти Шагин-Гирея хана и спокойствия, в сохранении того, с чем соединен самой жребий Крыма…

Естлиб император своему министру у Порты повелел обще с нашим настоять токмо в том, чтоб Порта не инако почитала хана как государя самовластного и никак не подлежащего ее суду, тем паче, что жалобы и неправильно внесенные и ложно вымышленные, да и никак по соседству Порту беспокоить не могущие, в таком дознании хана независящим будет сильно всякое с ним постановление. Не кстати заставлять цесарцов говорить об уступке через пособие Порты нам гавани Ахтиарской, ибо сие наделает больше там подозрения нежели пользы, и мы вящее только подадим прежде время подозрение. К тому же не надлежит турков вмешивать в дела, хану принадлежащие, чтобы они и мыслить не могли быть господами в татарском имении».

Далее Потемкин переходит к основной проблеме, ради которой он написал Екатерине «особую записку». «Я все, всемилостивейшая Государыня напоминаю о делах, как они есть; и где Вам вся нужна Ваша прозорливость, дабы поставить могущие быть обстоятельства в Вашей власти. - предваряет свои рассуждения князь. - Если же не захватить ныне, то будет время, когда все то, что ныне получили даром, станем доставать дорогою ценою. Извольте рассмотреть следующее.

Крым положением своим разрывает наши границы. Нужна ли осторожность с турками по Бугу или с стороной Кубанской, в обеих сих случаях и Крым на руках. Тут ясно видно, для чего хан нынешний туркам неприятен. Для того, что он не допускает их чрез Крым входить к нам так сказать в сердце.

Положите теперь, что Крым Ваш, и что нету уже сей бородавки на носу. Вот вдруг положение границ прекрасное. По Бугу турки граничат с нами непосредственно, потому и дело должны иметь с нами прямо сами, а не под именем других. Всякий их шаг тут виден. Со стороны Кубани сверх частых крепостей, снабженных войском, многочисленное войско донское всегда тут готово. Доверенность жителей в Новороссийской губернии будет тогда несумнительна, мореплавание по Черному морю свободное, а то извольте рассуждать, что кораблям вашим и выходить трудно, а входить еще труднее. Еще в прибавок избавимся от трудного содержания крепостей, кои теперь в Крыму на отдаленных пунктах.

Всемилостивейшая Государыня, неограниченное мое усердие к Вам заставляет меня говорить. Презирайте зависть, которая Вам препятствовать не в силах. Вы обязаны возвышать славу России. Посмотрите, кому оспорили, кто что приобрел. Франция взяла Корсику. Цесарцы без войны у турков в Молдавии взяли больше нежели мы. Нет державы в Европе, чтобы не поделили между собою Азии, Африки, Америки. Приобретение Крыма ни усилить, ни обогатить Вас не может, а только покой доставить.

Удар сильный, да кому? Туркам. Сие Вас еще больше обязывает. Поверьте, что Вы сим приобретением бессмертную славу получите и такую, какую ни один государь в России еще не имел. Сия слава проложит дорогу еще другой большей славе. С Крымом достанете и господство в Черном море. От Вас зависеть будет запирать ход туркам и кормить их, или морить с голоду.

Хану пожалуйте в Персии что хотите, он будет рад. Вам он Крым поднесет нынешнею зиму и жители охотно принесут о сем просьбу.

Сколько славно приобретение, столько Вам будет стыда и укоризны от потомства, которое при каждых хлопотах так скажет: вот она могла да не хотела или упустила.

Если твоя держава - кротость, то нужен и России рай. Таврический Херсон! Из тебя истекло к нам благочестие. Смотри, как Екатерина вторая паки вносит в тебя кротость христианского правления» {245}. [61] А. Г. Брикнер ошибался, полагая, что в момент написания письма Екатерины 10 сентября Россия уже была готова к занятию Крыма. Как видно из приведенного документа, идея присоединения полуострова оформилась в процессе работы над черновиком послания австрийскому императору. До этого войска, вступавшие на земли ханства, предназначались для усмирения бунта подданных Шагин-Гирея.

15 сентября Потемкин вновь покидает столицу и остается на юге до восстановления спокойствия в Крыму. Лишь к концу октября 1782 г. Князь возвращается в Петербург. В. С. Лопатин считает, что свой меморандум о необходимости присоединения Крыма к России Григорий Александрович обдумывал по дороге в северную столицу после окончания бунта 1782 г. {246}, т. е. в октябре. Однако в действительности записка о Крыме представляет собой приложение, входящее в черновик письма Иосифу II 10 сентября, она не могла возникнуть позднее этой даты. Возможно, Потемкин и обдумывал свой меморандум по дороге из Херсона в Петербург, но не в октябре, а в августе, еще до начала усмирения мятежников. В ордере генерал-поручику графу А. Б. Де Бальмену от 27 сентября князь подчеркивал: «Вступая в Крым… обращайтесь, впрочем, с жителями ласково, наказывая оружием, когда нужда дойдет, сонмища упорных, но не касайтесь казнями частных людей. Казни же пусть хан производит своими… Если б паче чаяния жители отозвались, что они лучше желают войти в подданство Ее императорского величества, то отвечайте, что Вы, кроме вспомоществования хану, другим ничем не уполномочены, однако ж мне о таком происшествии донесите. Я буду ожидать от Вас частного уведомления… о мыслях и движении народном, о приласкании которого паки подтверждаю» {247}. В этом документе уже заметно стремление Потемкина получить просьбу жителей ханства о переходе в русское подданство. В записке о Крыме звучит та же мысль.

Возможно, к октябрю 1782 г. относятся два других документа, посвященных Крыму. Они составлены как бы в развитие идей сентябрьской записки Потемкина. Вероятно, Екатерина, заинтересовавшись ею, попросила князя подать свои предложения, оформленные уже в отдельном документе. С 10 сентября до дня отъезда в Крым 15 числа Григорий Александрович едва ли мог успеть подготовить требуемые бумаги, поэтому их возникновение следует отнести ко времени возвращения Потемкина в Петербург. (Однако возможен и другой вариант, при котором все необходимые предложения Потемкина уже были готовы ко времени подачи им первой инициативной записки, и ему оставалось лишь вручить их императрице в ответ на ее запрос после ознакомления с черновиком письма Иосифу П. В таком случае документы, развивающие идею сентябрьской записки Потемкина, возникли сразу после нее).

«Татарское гнездо в сем полуострове от давних времен есть причиною войны, беспокойств, разорений границ наших, издержек несносных, которые уже в царствование Вашего величества перешли только для сего места более двенадцати миллионов, включая людей, коих цену положить трудно… - говорил Потемкин в собственноручной записке. - Порта знает уже Ваши виды, о коих с императором соглашались… При всяком в Крыму замешательстве должно нам полное делать против самой Порты приуготовление… Представьте же сие место в своих руках. Граница не будет разорвана между двух вовеки с нами враждебных соседств еще третьим. Сколько проистечет от того выгодностей: спокойствие жителей, господство непрекословное Черным морем, соединение империи… непрерывная граница всегда союзных нам народов между обоих морей. Устье Дуная будет в Вашей воле. Не Вы от турков станете иметь дозволение ходить Воспор (в Босфор - O. E.), но они будут просить о выпуске судов их из Дуная. Доходы сего полуострова в руках ваших возвысятся - одна соль уже важной артикул, а что хлеб и вино!» {248}

Второй документ под названием «Рассуждение одного российского патриота о бывших с татарами войнах и о способах, служащих к прекращению оных навсегда» был написан рукой секретаря и хранился в Тавельском архиве Василия Степановича Попова - начальника канцелярии Потемкина. Он посвящен тем мерам, которые петербургскому кабинету необходимо будет принять, уже после присоединения Крыма, для того чтобы привязать полуостров к империи. Светлейший князь предлагал «оставить там на вечное поселение для защиты… 20 000 пехоты и 10 000 конницы. Всех оставшихся в Крыму солдат и драгун, ежели можно, поженить, чтоб со временем их сыновья отцовские места заступили. Для населения Крыма природными российскими людьми, надлежит взять из государственных волостей и монастырских деревень в число рекрут на первый случай 10 000 человек хлебопашцев и поселить их в Крыму во удобных местах, но чтоб для них домы и все, [62] что нужное к тому, уже к приходу их готово было, и обучить оных хотя несколько ружьем владеть… И быть бы им навсегда военными государственными крестьянами… Живущим в Крыму татарам объявить, что которые из них пожелают быть в вечном российском подданстве, те могут остаться на прежних своих жилищах, а прочим дать на волю выехать вон из Крыма, и переселиться, куда кто пожелает… Спросить вольницу из донских казаков и из малороссиян, кто в Крыму жить пожелает… Дозволить селиться в Крыму прочим вольным христианам: грекам, армянам, валахам и булгарам… Крым назвать прежним его именем» {249}. Этот документ в сжатом виде излагает всю дальнейшую программу Потемкина по заселению Тавриды и показывает, что основные черты будущей переселенческой политики были разработаны князем еще до присоединения Крыма.

Отправившись в Крым 15 сентября, Григорий Александрович подробно извещал императрицу обо всем, происходившем там. В разгар волнений в Крыму, когда мятежники остро нуждались в помощи Турции и прямое военное столкновение между нею и Россией казалось весьма вероятным, внимание Константинополя к делам бывшего вассала неожиданно ослабело. 19 сентября Екатерина писала Потемкину о страшном пожаре, произошедшем в турецкой столице. «Из Царяграда получила я от Булгакова вести, что весь город выгорел и горел 55 часов… - говорит она, - казармы янычарские, все судебные места и многие мечети выгорели; людей же тысяч до четырех сгорело, а несколько сот тысяч угорело; ожидали от сумятицы бунта… Чернь злится на нас и нас клеймит поджиганием города, и улемы вранья подкрепляют; в городе же в хлебе оказывается скудость, от мельниц и пекарен мало что осталось» {250}. 1 сентября 1782 г. Я. И. Булгаков доносил из Константинополя: «Опасаются бунта. Султан боится дозволить вывозить лес в такое время, когда тысячные толпы спят на открытом воздухе, не имея ни домов, ни надежды оных к зиме построить за недостатком леса» {251}.

Угроза волнений в столице заставила турецкое правительство не только отвлечь свое внимание от положения дел в Крыму, но и избегать возможных столкновений с Россией, чтобы еще больше не усугубить тяжелую внутриполитическую ситуацию. В письме 25 сентября Екатерина рассуждала об изменении поведения Порты. «Удивительнее всего, - говорит она, - что посреди сумятицы тамошней после пожара спешили уплачивать деньги, кои нам должны, и сие приписую трусости» {252}. В цитировавшемся выше донесении Булгакова 1 сентября посол пишет: «Все меня уверяют, что здесь войны боятся и в одном только случае сумасшествие дойти может до сей крайности, а именно, ежели народ и чернь взбунтуется. Тогда султан рад будет всему свету войну объявить, лишь бы оставили его наслаждаться спокойною жизнью сераля. Ежели же его свергнут, молодой наследник, ничего не знающий и упоенный рассказами о величестве, богатстве и силе империи, которая, в самом деле, бедна, бессильна и уподлена, вовлечен будет во все то, что пожелает чернь или духовенство; а сии ничего не предвидят и, кроме фанатизма и зверского варварства, ничем не управляются. Разумные же люди, кои знают, что все расстроено и все вдруг вспыхнуть может… больше всего боятся, чтоб татары, бегущие из Крыма, толпою сюда не нахлынули» {253}. О бегстве разбитых русскими войсками мятежников из Крыма в Анатолию сообщал Екатерине и светлейший князь, эту же информацию подтверждали и австрийские источники.

Находясь в Херсоне, Потемкин деятельно занимался осмотром и подготовкой укреплений. Его интересовал Очаков, как первый пункт возможного столкновения между Россией и Турцией. Французские инженеры, работавшие над перестройкой турецких крепостей, еще не успели к 1782 г. значительно укрепить главную черноморскую твердыню Порты. «Не блестящее описание состояния Очакова, которое ты из Кинбурна усмотрел, совершенно соответствует попечению той Империи об общем и частном добре, - писала Екатерина 30 сентября своему корреспонденту. - Как сему городишку нас подымать против молодого херсонского Колосса! С удовольствием планы нового укрепления Кинбурна приму и выполнение оных готова подкрепить всякими способами. Петр первый, принуждая натуру в Балтических своих заведениях и строениях, имел более препятствий, нежели мы в Херсоне; но буде бы он оных не завел, то мы б многих лишились способностей, кои употребили для самого Херсона».

Императрица была явно воодушевлена успехами строительства на юге и даже называла маленький, но быстро развивавшийся Херсон, «Колоссом» по сравнению со старым обветшавшим Очаковом. Ее вдохновляла мысль о продолжении дела, начатого еще Петром Великим. Даже мятежники, возглавляемые братьями хана, не слишком беспокоили Екатерину. «Батыр-Гирей и Арслан-Гирей исчезнут, яко воск от лица огня… от добрых твоих распоряжений», - писала она князю. Зато императрицу радовало стремление мирно кочующих татарских орд спастись от ужасов [63] гражданской войны под стенами русских крепостей. Именно такого настроения жителей Крыма добивался Потемкин, приказывая де Бальмену обходиться с населением «ласково». «Что татары подгоняют свой скот под наши крепости, смею сказать, что я первая была, которая сие видела с удовольствием и их к тому еще до войны поощряла, - писала Екатерина, - всегда предписанием ласкового обхождения и не препятствуя как в старину делывали». При всем воодушевлении императрица весьма настороженно относилась к утверждениям, будто разрыва с Турцией уже удалось избежать. «Здесь говорят, что турки до войны не допустят, - рассуждает она, - а я говорю: но это возможно. Кажется, по последним известиям, что носы осунулись у них; курьер сказывает, что по всей дороге нет ни единого города, ни единого замка, который бы не заперт был по причине внутренних конвульсий каждого из тех городов и замков» {254}.

22 сентября Потемкин встречается с ханом Шагин-Гиреем и вручает ему личное послание императрицы, в котором Екатерина сообщала союзнику о решении ввести русские войска в Крым и восстановить его на престоле {255}. Хан произвел на светлейшего князя впечатление напуганного и подавленного человека, казалось, что его участь предрешена, он был уже неволен в своих действиях. «Из писем твоих, друг мой сердечный, от 25 и 26-го числа, я усмотрела твое свидание с ханом и пустой его страх, - писала Екатерина 8 октября. - Пуганая ворона куста боится, татары об нас судят по тем правилам, по которым приобыкли судить о турецких распоряжениях, и для того нам подножием служат ныне» {256}.

К концу октября спокойствие в Крыму было восстановлено. Боясь мести Шагин-Гирея, многие мурзы, участвовавшие «в разврате», как доносил Потемкину русский дипломатический агент Я. Рудзевич, кинулись к уполномоченным светлейшего князя просить о защите. «Хану никто бы не приклонился без русских войск» {257}, - сообщал дипломат. Как и предполагал Потемкин, Шагин-Гирей после подавления мятежа начал казни виновных. Лишь вмешательство России спасло жизнь родным братьям хана - Батыр-Гирею и Арслан-Гирею и «их партизанам», как Екатерина назвала бунтовщиков в одном из писем светлейшему князю {258}.

Обстановка в Крыму оставалась накаленной и в любой момент грозила новыми волнениями. Русская партия среди татарских вельмож, поддерживаемая Потемкиным и существовавшая на деньги России, предложила светлейшему князю понудить хана к отречению от престола и организовать со стороны жителей Крыма просьбу о принятии их в русское подданство {259}. Сложилась ситуация, о неизбежности которой Потемкин писал Екатерине еще в конце августа - начале сентября в записке «О Крыме». 14 декабря 1782 г. императрица подписала секретный рескрипт светлейшему князю о необходимости присоединить Крым к России «при первом к тому поводе». Этот документ предписывал Григорию Александровичу «в случае мирного поведения Турции, ограничиться вперед до времени овладением Ахтиарской гавани» {260}. Небольшая татарская деревенька по соседству с великолепной бухтой была избрана для основания военного порта, который в 1784 г. получил название Севастополя.

Возможно, накануне подписания рескрипта 14 декабря возникла записка Екатерины светлейшему князю о тайной корреспонденции Шагин-Гирея с турецкими чиновниками. Предвидя свое скорое падение, хан пытался найти помощь у вчерашних врагов. Несмотря на уверение Порты в миролюбии, Константинополь был не прочь заручиться союзом с Шагин-Гиреем и получить повод вновь вмешиваться в дела Крыма. «Письмо к хану доказывает весьма твои предсказания. - замечала Екатерина. - Настал наиболее удачный момент, чтобы осмелиться и для того надлежит начать занятием Ахтиарской гавани» {261}.

20 января Потемкин приказал де Бальмену занять берега Ахтиярской гавани, а вице-адмиралу Ф. А. Клокачеву собрать все русские суда, имеющие в Азовском и Черном море и с началом навигации войти в бухту {262}. Первый шаг к присоединению Крыма был сделан.

Зимой 1782-1783 гг., когда Россия тайно готовилась к присоединению Крыма, Екатерина II продолжала переписку с Иосифом II по вопросу о возможном разделе турецких земель. Потемкин принимал деятельное участие в работе над текстом посланий императрицы.

После получения письма Екатерины 10 сентября 1782 г., австрийский император промедлили с ответом несколько недель, ссылаясь на болезнь. Венскому кабинету потребовалось более месяца, чтобы обдумать предложения Петербурга и выдвинуть собственный проект. Наконец, 13 ноября Иосиф II направил русской корреспондентке обширное послание, в котором излагал свой взгляд на проблему. Австрия готова была принять участие в разделе европейских территорий Оттоманской Порты, но главное препятствие осуществлению этих планов, по мнению императора, состояло в [64] противодействии Пруссии и «бурбонских дворов» (т. е. Франции, Испании и королевства обеих Сицилии). Присоединение к России Очакова с небольшое областью не могло, как предполагал Иосиф, встретить серьезных затруднений. Однако, образование государства Дакия и возведение на греческий престол великого князя Константина зависело только от успехов предполагаемой войны. Иосиф подчеркивал, что Австрия не станет возражать против этих намерений союзницы, если Россия поможет ее осуществить ряд земельных приобретений на Балканах.

Священная Римская империя желала получить г. Хотин с областью, прикрывающей Галицию и Буковину; часть Валахии, которую огибает р. Алута (ныне Олт); г. Никополь, от него оба берега вверх по р. Дунаю с городами Видин, Оршова и Белград, для прикрытия Венгрии; Боснию, Черногорию, часть Сербии и Албании по линии от Белграда до Адриатического моря, включая Дринский залив. Кроме того, к австрийской монархии должны были отойти все владения венецианцев «на твердой земле и на море» с прилегающими островами, что позволило бы Иосифу II иметь свой флот. Венецианцев же император предлагал вознаградить полуостровом Морея (ныне Пелопоннес), а также островами Кандия и Кипр. Нейтрализация Франции требовала, по мнению Иосифа, уступки Египта, что касается Пруссии, то против нее император предполагал действовать только военными средствами {263}.

В течение всего декабря петербургский кабинет подготавливал текст ответа австрийскому корреспонденту Екатерины. Только 4 января окончательный вариант послания был одобрен императрицей. Не позднее этой даты могла возникнуть записка Потемкина, посвященная письму Иосифа II 13 ноября. «Ежели император обратит на турков сорок тысяч, сего будет довольно. - писал князь. - Пусть он вспомнит с чем мы воевали за Тамань. Отделением много еще у него останется против прусского короля. Что касается до Франции, и тут его пристрастие видно, а еще больше, сколько Кауниц в нем силен. Против бурбонских дворов флот Ваш да английской больше нежели достаточен и без уступки Египта. Что берет он в Валахии, это точно то, что Вы назначили. Хотин уступить можно, ибо он уже почти вокруг обрезан. Венецианские земли могут быть его, но без замены Морей и Кандии, а то что ж останется Греческой империи? При всем, что сказано, весьма осторожно смотреть надобно, чтоб Кауниц с французами, открыв о сем деле, не оборотили тем дела, чтоб через них (австрийцев. - O. E.) утушить татарские беспокойства, а за сие от Порты получить часть Молдавии к Сырете реке, на которую они целят очень. Но если они сие возьмут, умолчите им, да возьмите Крым. Прусский король - человек сговорчивый, ему дать Данциг и шведскую Померанию в случае большой нужды. Вот, матушка, что бурбонцы для твоих и империи успехов, к твоей славе идущих! - заключает свою записку князь. - Не видно ли ясно, что им благосостояние Новой России или турков со шведами?» {264}

Потемкин весьма верно угадал, кто является его оппонентом с австрийской стороны. Также как Григорий Александрович подготавливал материалы для писем Екатерины Иосифу II, в Вене Кауниц работал над черновиками посланий императора русской корреспондентке {265}. В этой ситуации светлейший князь и австрийский канцлер выполняли сходную функцию по отношению к своим государям, как бы «суфлируя» их эпистолярный диалог. При чем Потемкин высказывал свои предложения в личных записках Екатерине, что позволило ему прибегать к более свободной манере изложения.

Из записки Потемкина видно, что светлейший князь и Кауниц по-разному смотрели на возможных противников и партнеров в будущей борьбе за вытеснение Оттоманской Порты с Европейского континента. Упоминание о совместных действиях русского и английского флотов показывает, что Григорий Александрович продолжал выступать сторонником сближения с Англией и надеялся привлечь лондонский кабинет на сторону России возможностью принять участие в разделе турецких земель. На Пруссию светлейший князь предлагал воздействовать не военной силой, а посредством дипломатической игры.

Текст письма императора Иосифа II и подготовительной записки Потемкина для ответного послания Екатерины показывает, что при всей общности конечных стратегических целей России и Австрии на Балканах существовала значительная разница тактических выгод обеих сторон, заставлявшая их тяготеть к своим старым политическим партнерам.

Наиболее глубокое противоречие вскрылось во второстепенном, на первый взгляд, вопросе о владениях венецианцев. Россия не могла согласиться на уступку им Пелопоннеса с прилежащими островами, т. к. это фактически перечеркивало идею воссоздания Греческой империи. Для Австрии же все земельные приобретения не имели смысла без вытеснения венецианцев с берегов Адриатики. [65] Окончательная редакция письма Екатерины Иосифу II 4 января 1783 г. включала развернутое возражение по вопросу о венецианских землях. Императрица считала, что расположение Венецианской республики в пользу России и Австрии, в случае войны с Турцией, является слишком важным условием успеха, чтобы лишить ее владений на твердой земле. Кроме того, императрица предполагает включить в будущую греческую монархию значительную территорию, охватывающую Морею и Архипелаг. Остальные приобретения Австрии, по мнению Екатерины, не могут встретить никаких возражений {266}.

Ответ Петербурга на проект Вены вызвал сильное негодование Иосифа II, т. к. Екатерина, словно нарочно, отказывала союзнику в получении наиболее желанных выгод. Иосиф II с возмущением сказал Каунипу, что императрица ведет двойную игру, желая обмануть его. Австрийский корреспондент Екатерины точно забыл, что в своем предыдущем письме в Петербург он сам фактически отказал России во всех притязаниях, кроме Очакова с областью. Бросается в глаза несоответствие между смелыми, широкими проектами союзников и теми скромными приобретениями, которые они соглашались позволить друг другу сделать в реальности. Иосиф II негодовал на Екатерину именно за то, что она, как в зеркальном отражении, повторяла его позицию. Каунипу с трудом удалось предать ответному посланию императора учтивый характер. Однако, суть письма должна была, по мнению Иосифа, оказаться неприятной для России. Император заявлял, что Турция не хочет разрыва и склонна к уступкам, поэтому не следует думать о войне {267}.

Так, уже в процессе консультационного диалога обе стороны, стараясь как можно глубже проникнуть в планы друг друга, начали ставить препятствия их осуществлению. Когда же позиции России и Австрии четко обозначились, петербургский и венский кабинеты неожиданно свернули разработку совместного проекта. На несколько недель обмен письмами между Екатериной и Иосифом прекратился, но предсказываемого Фридрихом II разрыва не произошло. Берлинский двор надеялся, что в случае раздела Турции, интересы России и Австрии неизбежно придут в столкновение {268}. Но собирались ли союзники позволить друг другу приступит к широкому захвату турецких земель? Если да, то почему подготовка присоединения Крыма, которая могла считаться первым шагом на пути осуществления намеченных планов, проводилась Россией в глубокой тайне от Австрии? В своей записке Потемкин предостерегал Екатерину против намерения Кауница, действуя вместе с французским кабинетом, попытаться «утушить татарские беспокойства», чтоб получить в награду за эту услугу часть Молдавии по реку Сырет. Создается впечатление, что союзники настроены были скорее препятствовать друг другу в приобретении новых земель за счет Турции, чем предпринимать совместные попытки ее расчленения. Фридрих II подозревал, что Австрия предпочтет слабого соседа - Турцию, сильному - России, а сам Иосиф во время второй поездки по землям союзной империи в 1787 г. признался французскому послу в России графу Луи Сегюру, что Австрия не будет больше терпеть русскую экспансию, особенно оккупацию Константинополя, поскольку всегда считала «соседство тюрбанов менее опасным, чем соседство шляп» {269}.

Глава 3.

«Трофей, не обагренный кровью» (Реализация проекта о присоединении Крыма)

Пока Екатерина занимала своего австрийского корреспондента обсуждением головокружительных планов вытеснения Порты из Европы и создания новых империй, ее сторонники продолжали методичную подготовку к присоединению Крыма. Почти одновременно с работой над текстом послания императрицы Иосифу II от 4 января Потемкин написал Екатерине записку о возможности посылки русского флота в Архипелаг Средиземного моря.

Вторая экспедиция к берегам Адриатики рассматривалась светлейшим князем как способ отвлечь турецкий флот от немногочисленной черноморской эскадры, которая по приказу 20 января должна была войти в Ахтиярскую гавань. «Отправление флота в Архипелаг (если будет с турками ныне война) последует не ради завоеваний на сухом берегу, но для разделения морских сил, - писал Потемкин. - Удержав их флот присутствием нашего, всю мы будем иметь свободу на Черном море. А если бы что турки туда и отделили, то уже будет по нашим силам… Главный вид для флота Вашего величества - притеснять сообщение по морю туркам с их островами и Египтом, и через то лишить их помощи в съестных припасах. При том все целить пройти Дарданел, что и несу мнительно при благополучном ветре. Препятствовать турки захотят, тут они обязаны будут дать баталию морскую, чего нам и желать должно. Но чтоб Дарданелы форсировать с сухого пути, на сие нужна армия, ибо у турок достанет сил обороняться. При том, мы видели в прошедшую войну, что они и тремястами человек гоняли наши большие десанты. Какая же разница флоту действовать единственно на водах? Число пятнадцати кораблей уже несумнительно превосходит силу морскую турецкую. К тому числу почтенному сколько пристанет каперов, обеспокоивающих везде их транспорты, а искусный и предприимчивый адмирал верно выждет способ пролететь Дарданелы… Нужен испытанный в предприимчивости и знании адмирал. Нигде столько успехи от маневра и стратегии не зависят как на море, а сих вещей без практики большой знать нельзя, а Вашему величеству известна практика наших морских… Что бы мешало секретнейшим образом соединить эскадры, кои теперь в походе, и послать под видом прикрытия торговли в Архипелаг… пока турки еще не готовы пройти в Черное море?» {270}

Итак, в то самое время, когда император Иосиф, полагал, что отказом от совместных действий против Турции, он остановил предприятие Екатерины по воссозданию Греческой монархии, в Петербурге деятельно занимались другим, куда более прагматичным и удобоосуществимым проектом.

Из записки Потемкина видно, что завоевания «на сухом пути» в районе Архипелага и проливов (т. е. именно на тех землях, которые по проекту, представленному Австрии, должны были входить в Греческую империю) светлейший князь считал невозможными. Он реально оценивал скромные способности русских десантов и скептически смотрел на уровень подготовки морских офицеров, почти лишенных практики. Поэтому цели, поставленные перед экспедицией, Григорий Александрович соразмерял «по нашим силам».

Обращает на себя внимание высокая оценка сухопутных частей турецкой армии, которые во время войны 1768-1774 гг. «тремястами человек» «гоняли» крупные десанты противника. Потемкин, не смущаясь, напоминает императрице эту неприятную подробность. Характеристика, данная им турецким войскам в личной записке Екатерине, резко отличается от широко известной по мемуарам Луи Сегюра оценки турок, которую Потемкин сделал в разговоре с французским послом. «Изнеженные, развращенные турки могут убивать, грабить, но не могут сражаться, - якобы утверждал светлейший князь. - Для победы над ними не нужно даже много искусства. В продолжение сорока лет в каждую войну они впадают в те же ошибки и терпят постоянный урон… Пятисоттысячное войско стремится, как река выступившая из берегов. Мы идем на них с армиею в 40 или 50 тысяч человек… Несколько отчаянных, разгоряченных опиумом, бросаются на наши пушки, рубят их и падают под нашими штыками. Когда эти погибли, прочие пускаются бежать…» [68] Мнимая легкость борьбы с турками специально подчеркивалось Потемкиным в беседе с французским дипломатом, поскольку князь старался убедить Сегюра в необходимости изменить политику Версаля по отношению к Оттоманской Порте. «Вы хотите поддерживать государство, готовое к падению, громаду близкую к расстройству, - говорил Григорий Александрович. -… Согласитесь, что турки - бич человечества. Если бы три или четыре сильные державы соединились, то было бы весьма легко отбросить этих варваров в Азию и освободить от этой язвы Египет, Архипелаг, Грецию и всю Европу. Не правда ли, что такой подвиг был бы и справедливым, и религиозным, и нравственным, и геройским подвигом?» {271}

В личной записке Екатерине у Потемкина не было необходимости преуменьшать силу турецкой армии, оба корреспондента понимали, что в случае войны, русским войскам придется встретиться с серьезным противником.

Столь же сильно Екатерину и Потемкина заботила в тот момент ситуация, которая могла сложиться в Европе из-за активных действий Росси на юге. В пространной записке светлейший князь очертил перед императрицей план действий, которые необходимо было предпринять для сохранения в безопасности обширных границ империи от Балтики до Буга и Кубани.

«До дальней нужды не посылать более к шведским границам, как один корволан*, - писал Потемкин, - который с полками финляндской дивизии расположится на той границе.

Противу прусского короля не вижу я нужды ополчаться. Его демонстрации не на нас будут, но устремится… он на Данциг. Тут император дремать не станет, а мы отдадим время. Но если б прусский король вместо Данцига стал забирать Польшу, тогда поднять поляков, обратя против него корпус [И. П.]Салтыкова…

С турками дела наши не остановятся. Корпус князя [Н. В.]Репнина удержит в узде их войска по хотинской и бендерской границе. Я на Буге учрежу отряд и сии обе части будут оборонительные. Осаду Очакова до время отложим, а Крым займем, удержим и границы обеспечим. Корпусами же Кубанским и Кавказским умножим… демонстрации и заставим Порту заботиться о той стороне.

Флоту летом пребывание назначить так, чтоб он смотрел на Ахтияр и приуготовления флотские делать как можно казистея.

На шведского короля смотреть не надобно, а сказать его величеству, что Вы собрания лагерные близ Ваших границ в другое время сочли бы забавою, но в обстоятельствах настоящих, это пахнет демонстрациею. Объявите ему серьезно, что Вы не оставите употребить всего, что возможно к избавлению себя вперед от таковых забот» {272}.

Как видно из приведенной записки, меры, предусматривавшиеся Потемкиным, носили сугубо реалистический характер. Главная цель приготовлений обозначалась им достаточно четко: «Крым займем, удержим и границы обеспечим».

Интересной и сложной была борьба за политическое невмешательство Англии в возможный русско-турецкий конфликт, развернувшаяся накануне присоединения Крыма. Она оказалась связана с именем княгини Е. Р. Дашковой, летом 1782 г. вернувшейся из длительной заграничной поездки. По дороге домой, проезжая через Вену, Екатерина Романовна уже оказалась вовлечена в большую дипломатическую игру: чтобы показать свою приверженность союзу с Россией, знаменитую подругу русской императрицы встречают с особой любезностью канцлер Кауниц и Иосиф II {273}.

Приехав в столицу, Дашкова сразу оказалась окружена «друзьями своих английских друзей», среди которых не последнее место занимал посол Великобритании. Незадолго до этого Гаррис, заинтересованный в замене «прусской инфлюенции», т. е. влияния, на английскую, помог Потемкину в борьбе с Н. И. Паниным. В условиях войны с американскими колониями Великобритания желала, чтоб Россия выступила на ее стороне. Лондон не раз просил о присылке русского экспедиционного корпуса для борьбы в Америке {274}. Но безуспешно.

Россию, в свою очередь, беспокоил вопрос, как отнесутся к захвату Крыма европейские государства? Подстраховка нужна во взаимоотношениях с каждым отдельным двором. Такой подстраховкой для Сент-Джеймского двора стала чисто придворная интрига вокруг вернувшейся из Англии княгини и ее сына. Внимание, оказываемое известной своей англофилией Дашковой, воспринималось в дипломатических кругах как признак внимания российской императрицы к расширению контактов с Англией. Что позволяло английским дипломатам считать Екатерину Романовну едва ли не своей креатурой при петербургском дворе? Воспитание, полученное в семье канцлера М. И. Воронцова - поклонника Туманного Альбиона; культурная англомания, выражавшаяся в благосклонных высказываниях княгини об Англии, ее политическом строе и [69] традициях; долгие годы, проведенные в Великобритании; широкий круг научных и политических знакомств - все это давало возможность видеть в Дашковой большого друга Англии {275}. Дружба же в вопросах международных отношений всегда определяется конкретными политическими шагами.

Поэтому партия Потемкина параллельно со старательным обхаживанием английского посла в Петербурге ведет не менее планомерную и усиленную опеку англофильски настроенных лиц в окружении императрицы, которые могли бы создать у британских дипломатов иллюзию существования при русском дворе проанглийской партии и возможности завоевания этой партией ключевого влияния на Екатерину П. Дашковой в этом процессе отводилась важная роль.

В первый момент Екатерина Романовна едва ли понимала суть политической интриги, развернувшейся вкруг нее, но увлеченная высочайшими знаками внимания, предупредительностью к малейшим своим желаниям со стороны императрицы и ее соправителя, позволила втянуть себя в игру. Опьяненная успехом княгиня совершает один ложный шаг за другим.

Еще в Брюсселе в конце 1781 г., когда Г. Г. Орлов предложил оказать покровительство в продвижении ее сына по службе, наученная горьким опытом прошлых опал Дашкова отказывается, под вполне разумным предлогом: «Своей поспешностью я могла бы обидеть Потемкина» {276}. Через несколько страниц в ее мемуарах, на которых ничего не говорится о внезапном изменении политического кредита Дашковой в Петербурге, следует примечательный рассказ о возвращении княгиня в Россию. «Не имея дома в городе, я поселилась на своей даче в Кирианове, в четырех верстах от Петербурга… Через два дня после моего приезда я узнала, что князь Потемкин бывает каждый день со мной по соседству у своей племянницы графини Скавронской, которая была больна после родов; я послала лакея сказать князю, что хочу дать ему маленькое поручение… На следующий день князь Потемкин сам приехал ко мне в то время, как я была с детьми у графа Панина… Через день он прислал ко мне генерала Павла Потемкина» {277}.

Происходит разительное изменение стиля поведения Дашковой. Подчеркнем, что княгиня посылает лакея с письмом не в присутствие Военной коллегии, как это официально полагалось, не домой к Потемкину, на что ей могло бы дать право старое знакомство, а на дачу к его племяннице и любовнице Екатерине Васильевне Скавронской (семейный адьюльтер с близкими родственниками - заметная часть куртуазной культуры эпохи Просвещения), которую он посещает, хотя и открыто, но все же не до такой степени спокойно, чтоб запросто посылать ему туда письма от третьих лиц.

Чуть позднее, когда императрица решила назначить Дашкову директором Академии наук, княгиня, сначала не желавшая подобного назначения, повела себя еще более странно. Она написала государыне письмо с отказом, но заметив, что уже 12 часов ночи - т. е. ехать к Екатерине II поздно, поехала к Потемкину. «Я… написала письмо, которое несомненно, рассердило бы другого государя… Сгорая от нетерпения покончить с этим делом… я поехала к князю Потемкину, никогда прежде не переступая порога его дома. Я велела доложить о себе и просила меня принять, даже если он в постели» {278}.

Конечно, Потемкин уже лег, но встал, ради княгини, и принял ее ночью, любезно разъясняя мотивы поступка императрицы и стараясь склонить Дашкову к положительному решению вопроса. Создается впечатление, что у светлейшего князя в разгар подготовки документов по секретным пунктам русско-австрийского договора только и было дела, что заполночь уговаривать взбалмошных дам не писать императрице колких писем.

Что же произошло? Скорее всего Екатерине Романовне дали понять, что она вдруг стала очень близка всем, кто вершит реальную политику в России, и может себе позволить забыть об элементарных правилах приличия. Светлейший князь ни словом не высказывает ей недовольства. Он - сама предупредительность. Встретив княгиню в Царском Селе, спрашивает, в каком чине она желает видеть своего сына. Заметим: не в каком положено, а в каком изволите? Ответ Дашковой, а вернее тон этого ответа весьма показателен: «Императрице известны мои пожелания; что же касается до чина моего сына, то вы, князь, должны знать это лучше меня; двенадцать лет тому назад он был произведен в прапорщики кирасирского полка, и императрица повелела постепенно повышать его в чинах. Я не знаю, исполнено ли ее желание. Фельдмаршал граф Румянцев, обратился в военную коллегию с просьбой назначить его адъютантом к нему; не знаю также уважена ли его просьба» {279}. В ответ - ни тени возмущения со стороны светлейшего князя столь «любез-ным» разговором. Во всяком случае именно так дело выглядит в мемуарах княгини: фактический соправитель императрицы едва ли не берет во фрунт перед Екатериной Романовной. Зачем? [70] Непосредственно перед их беседой происходит многозначительный эпизод. Идучи вслед за государыней из церкви, уставшая за время службы княгиня поотстала от своей венценосной подруги на целую комнату, а шедшие следом придворные не посмели ее обогнать. Создается впечатление, что Дашкова, приехав в Россию, вдруг оказывается наиболее приближенным к Екатерине II лицом, и это приближение имело ясно выраженные признаки в придворном этикете.

Судя по описанным в «Запискам» сценам, Дашкова и Потемкин довольно часто обсуждали те пожалования, которые Екатерина II делала или намеревалась сделать княгине. Не считая себя в праве высказывать свои пожелания прямо государыне, Дашкова передает их через светлейшего князя. Весьма примечательна история с пожалованием во фрейлины племянницы Екатерины Романовны - Полянской, дочери Елизаветы Воронцовой, бывшей фаворитки Петра III. Екатерина Романовна отказывается покупать на казенные деньги дом в Петербурге, взамен прося взять ее племянницу ко двору. Просьба весьма непростая, поскольку ее исполнение было связано для императрицы с целым рядом чисто личных неудобств. Допустить в столь близкое окружение девицу из враждебно настроенного клана, дочь бывшей соперницы, любовницы покойного мужа - не самый приятный шаг. Именно поэтому Екатерина II заколебалась. Промедление с ответом ясно показывало настроение императрицы, но княгиня решила настоять на своем и снова обратилась к Потемкину. Светлейший князь повел партию до конца.

«Наконец 24 ноября, в день тезоименитства императрицы и моих именин, после большого придворного бала я не последовала за императрицей во внутренние апартаменты, но послала сказать князю Потемкину через его адъютанта; что не выйду из зала, пока не получу от него подарка, а именно копии с давно ожидаемого мною указа о назначении моей племянницы фрейлиной… - пишет Дашкова. - Прошел целый час; наконец появился адъютант с бумагой в руках, и я не помнила себя от радости, прочитав назначение моей племянницы фрейлиной» {280}.

Подчеркнем, ответ пришел через час, после того как императрица и Потемкин удалились с церемонии. Час Григорий Александрович уламывал Екатерину II, настаивая на том, что просьбу Дашковой надо удовлетворить. Недовольство императрицы должно было задеть и Потемкина, усиленно настаивавшего на исполнении желаний Дашковой. Зачем же он, опытный царедворец, подставлял себя под удар в вопросе, который его лично не касался, а Екатерине мог доставить одни неприятности? Только из желания угодить Дашковой? Княгиня именно так все и объясняет в мемуарах: «Потемкин… выказывал мне большое почтение и, очевидно, желал снискать мою дружбу». Ради простой любезности Потемкин вряд ли поступил бы подобным образом. А вот ради того, чтоб сохранить лицо в начатой дипломатической игре - другое дело. Милости сыплются на семью Дашковой, как из рога изобилия, значит кредит проанглийски настроенных лиц в окружении Екатерины II растет.

Вскоре княгиня ощущает пристальный интерес двора к ее красавцу сыну Павлу Михайловичу, доктору наук Эдинбургского университета. Многие прочили ему блестящую будущность. Императрица, подчеркивая свое благоволение к матери, осыпает знаками внимания и сына Дашковой. Молодой Дашков, уже живя в Петербурге продолжал поддерживать широкие связи с друзьями в Англии, оказывал покровительство приехавшим в Россию британцам. В частности прибывшему в поисках счастья на русской службе Сэмюэлю Бентаму, брату знаменитого юриста Иеремии Бентама {281}. Подобное поведение подкрепляло в глазах английских дипломатов в Петербурге образ Дашковых как завзятых англофилов, склонных проводить британскую линию. С января по август 1783 г. Дашкова с братьями Александром Воронцовым (бывшим послом России в Англии) и Семеном Воронцовым (будущим послом в Лондоне) часто обедают у Гарриса. Дневник его супруги леди Гаррис изобилует упоминаниями о визитах Дашковых. Создается впечатление усиленно группирующейся около британского дипломата партии сторонников из русских вельмож.

Именно на этих настроениях дипломатических кругов и решил сыграть Потемкин. Он тоже подчеркнуто благоволил к Павлу Дашкову, сделал его своим адъютантом, приблизил к себе. «В конце зимы, - сообщает Екатерина Романовна в мемуарах, - князь Потемкин отправился в армию и взял с собою моего сына, который ехал с ним в одной карете. Князь обходился с ним дружески и внимательно» {282}.

Тот факт, что светлейший князь открыто покровительствует Дашкову, еще более подогревала слухи о скорой смене фаворита. Всерьез к подобным разговорам отнесся Александр Дмитриевич Ланской - тогда вельможа в случае. Поведение Потемкина еще больше смущало и пугало Ланского, ведь светлейший князь не посвятил верного, но недалекого сторонника своей партии в тонкости [71] дипломатической игры, и Ланской вынужден был принимать внешнее благоволение императрицы к Дашкову за чистую монету.

Осенью 1783 г. прогремел скандал с «Санкт-Петербургскими Ведомостями», которые редактировались в Академии наук, и в которых за время путешествия Екатерины II в Финляндию летом 1783 г. для свидания со Шведским королем Густавом III ни разу рядом с именем Екатерины II не упоминалось ни чье имя, кроме имени княгини Дашковой. Ланской потребовал от княгини объяснений, Екатерина Романовна сообщила ему много приятного о «лопающихся пузырях». «Как ни велика честь обедать с государыней, - заявила княгиня, - и я ее ценю по достоинству, - но она меня не удивляет, так как с тех пор как я вышла из младенческих лет, я ею пользовалась… Следовательно вряд ли я стала бы печатать в газетах о преимуществе… которое мне принадлежит по праву рождения… Лицо во всех своих поступках движимое честностью… нередко переживает те снежные или водные пузыри, которые лопаются на его глазах» {283}.

Фиксируя окружение императрицы, газета показывала не просто с кем обедала, гуляла или играла в карты Екатерина II, она подчеркивала для столичных чиновников, придворных и просто внимательных читателей, кто из вельмож находится «в силе», чьи распоряжения отныне являются прямой передачей воли государыни. Иначе и быть не могло в условиях абсолютной монархии. Не упоминая имя Ланского, «Ведомости» как бы показывали своим читателям, что он больше не занимает прежнего положения. Сам собой вставал вопрос, кто же тогда новый фаворит?

Не беремся за петербургских чиновников судить, к какому выводу они приходили, видя во время серьезной дипломатической встречи рядом с именем императрицы только имя Дашковой. Во всяком случае им становилось ясно, что с лета 1782 г. по осень 1783 г. эта семья обладала небывалым влиянием. Во время встречи Екатерины и шведского короля русские войска уже вводились в Крым, татарское население приводилось к присяге. Враждебные действия какой-либо из европейских стран, в частности Англии, могли испортить столь блестяще начатое дело.

Англия могла поднять волну протестов в дипломатических кругах и организовать ряд враждебных политических акций вплоть до разрыва договоров о торговом сотрудничестве и повышения ввозных пошлин на русские товары, что естественно больно ударило бы по русской казне. Но Лондон промолчал в надежде, что Петербург вмешается в войну в колониях на стороне Британии. Эту надежду давало якобы имевшее место усиление английского влияния на петербургский кабинет, умело разыгранное Екатериной II и Потемкиным, важным проявлением которого стало «вхождение в фавор» молодого князя Дашкова.

Екатерина Романовна пишет о своих неприятных ощущениях в связи с этим. Однако близкие дому Дашковой иностранцы указывали, что властолюбие княгини наоборот подталкивало сына на опасные путь, и в нужный момент светлейшему князю пришлось принять свои меры, чтобы пресечь возможность его случая. В 1787 г. член парламента сэр Джон Синклер, посетивший Россию и встречавшийся с Дашковой, писал по поводу княгини: «Ее жажда власти столь сильна, что она пожелала даже, чтобы ее сына назначили личным фаворитом императрицы, когда они вернулись в Россию. Но Потемкин, зная ее безграничные амбиции, очень искусно ухитрился похоронить проект. В качестве главного козыря он использовал то, что молодой Дашков в весьма смешной манере во время пьяных шалостей повторял несколько пассажей из Шекспира. Удивительно, от каких тривиальных вещей могут зависеть великие события. Если бы княгиня преуспела в своих планах, система Петербургского двора претерпела бы изменение, и Россия в разгар войны в Америке перешла бы на нашу сторону» {284}. Путешественник заблуждался в реальности подобных проектов. Когда Крым был присоединен, а Англия постепенно осознала, что все ее влияние на дела петербургского кабинета было фикцией, необходимость в игре отпала.

Так развивалась интрига при петербургском дворе. На юге же, куда отправился Потемкин, дела обстояли куда сложнее. Начало операции по присоединению Крыма было запланировано на середину весны 1783 г., когда в степи появится подножный корм для лошадей. 8 апреля Екатерина подписала манифест о «принятии полуострова Крымского, острова Тамана и всей Кубанской стороны под Российскую державу» {285}. Над этим документом императрица и светлейший князь совместно работали более месяца, он должен был храниться в глубокой тайне до тех пор пока присоединение ханства не завершится полным успехом {286}.

Накануне отъезда Потемкина 31 марта умер граф Панин, человек, вместе с которые в прошлое уходила целая эпоха во внешней политике России. Сохранилась короткая записка Потемкина, посвященная погребению Никиты Ивановича. Князь испрашивал у Екатерины позволения [72] похоронить покойного канцлера в Александро-Невской лавре {287}. Уже два года Панин находился не у дел, продолжая оставаться при этом главой партии наследника престола. Неприязнь императрицы к бывшему сотруднику не уменьшалась. Сторонники Никиты Ивановича, видимо, боясь отказа Екатерины похоронить Панина в Лавре, обратились с этой просьбой не прямо к императрице, а к Потемкину. Светлейший князь получил необходимое разрешения и Никита Иванович был погребен со всеми подобающими почестями.

Вечером 8 апреля Потемкин был уже в Нарве, о чем свидетельствовало его несохранившееся письмо Екатерине, упомянутое в ее ответном послании. «Жалею, что дороги так дурны; я чаю, ты весь разбит» {288}. - писала она. По весенней распутице Григорий Александрович добирался до Могилева 11 дней, что при его обычной быстрой езде показалось князю слишком долгим. «Во многих местах реки меня останавливают, - жаловался он в письме 20 апреля, - и починка экипажей - несколько дней» {289}.

Через два дня в поместье Дубровка под Шкловом Потемкин получил письмо императрицы 14 апреля и копию послания Иосифа II к Екатерине, которое было послано из Вены как раз в день отъезда князя на юг. 7 апреля императрица сама взялась за перо, чтобы обратиться к своему австрийскому корреспонденту. Она выражала беспокойство относительно приверженности Турции пунктам Кючу-Кайнарджийского мирного договора, и пыталась выяснить, будет ли ее союзник действовать согласно принятым на себя обязательствам в случае, если Турция в ближайшее время объявит России войну. «Я никаким образом не стану требовать от Вас, чтобы Вы подвергли Ваши владения какой-либо опасности для моих выгод… - писала она, - я надеюсь, что на этот раз собственные силы моего государства будут достаточны для того, чтобы принудить Порту к миру… Зная, однако, высокую душу императора Иосифа II и искренно желая личной славы для него и выгод для его государства, интересы которого столь сходны и столь тесно связаны с интересами России, я не могу не желать, чтоб он участвовал в предстоящей борьбе» {290}.

Иосиф II ответил своей царственной корреспондентке витиеватым посланием. «У Вас остаются сомнения на счет точности турок в полном исполнении обязательств… Кайнарджийского договора, - писал он. - Что до меня, то… льщу себя надеждою, что… совершенно одинаковые заявления и положительные изъяснения, сходные с теми, какие мы совместно представили, сделают Порту более уступчивой и точной при выполнении в будущем того, что она обещает» {291}. В начале письма Иосиф II ссылается на «множество маловажных домашних дел», затем говорит о своем долге перед австрийской монархией, которым не может пренебречь даже ради военной славы. Таким образом, император дает ясно понять Екатерине, что занят внутренними делами своей империи и видит в совместных дипломатических декларациях лучшее средства воздействия на Турцию.

Судя по письму, отправленному Потемкину 14 апреля 1783 г., Екатерина не была довольна посланием Иосифа II, но в то же время не была и особенно опечалена шаткой позицией, которую занял ее союзник. Не испугало императрицу и открыто демонстрируемое версальским кабинетом недовольство политикой России по отношению к Турции, его декларативная готовность оказать Порте помощь в борьбе с северным соседом {292}. Екатерина пишет Григорию Александровичу, что при осуществлении намеченного ими плана «твердо решилась ни на кого не рассчитывать», кроме «самих себя». Она уверена, что, если дело дойдет до дележа турецких земель, Австрия, да и другие государства, не окажутся в стороне. «Когда пирог испечен, у каждого явится аппетит». - с насмешкой замечает императрица. «Как мало я считаю на союзника, так мало я уважаю французский гром, или лучше сказать, зарницы» {293}.

Потемкин ответил ей очень взвешенным письмом 22 апреля, где изложил свое видение политической ситуации в Австрии, дал оценку французским дипломатическим демаршам и одобрил намерение императрицы твердо держаться намеченного плана действий. «Приложенная копия императорского письма, - говорит князь, - не много твердости показывает, но поверьте, что он инако заговорит, как вы и угадываете, когда пойдут предположения Ваши в действо. Кауниц ужом и жабою хочет вывернуть систему политическую новую, но у Франции они увязли, как в клещах, и потому не смеют отстать от нее, хотя бы в том был и авантаж. Стремятся также поссорить Вас с королем прусским и это их главной пункт. Я считаю, их всех мучит неизвестность о наших движениях. Облекись, матушка, твердости на все попытки, а паче против внутренних и внешних бурбонцов. Все что ни будет, только одна пустая замашка, а на самом деле все захотят что-нибудь также схватить. На императора не надейтесь много, но продолжать дружное с ним обхождение нужно. В прочем, права, и нужды большой нет в его помочи, лишь бы не мешал» {294}. [73] Как видим, Потемкин тоже был невысокого мнения о союзнике России. По его сведениям, своими колебаниями австрийская сторона обязана позиции, занятой Кауницем, противником усиления России в бассейне Черного моря и на Дунае. Под «новой политической системой», которую стремился изменить Кауниц, понимался союз между Австрией и Россией. Австрия, так же как и Франция, по мнению Потемкина, стремится поссорить Екатерину II со своим давним врагом Фридрихом П. Не являясь сторонником прусской партии, Григорий Александрович, однако, даже в самых критических ситуациях выступал против обострения отношений с Пруссией. Одним из главных условий успеха задуманной операции Потемкин считал секретность ее проведения, особенно же в вопросе движения русских войск на юге. Характерно, что он полагал не лишним напомнить об этом императрице.

В конце письма князь как бы невзначай упоминает о двух важных обстоятельствах, оказавших серьезное влияние на сроки и характер проведения операции по присоединению Крыма. «Подножного корму нет, почему конные полки продвигать неловко, но я надеюсь, что скоро покажется. Зима была сей год продолжительна». Еще не доехав до места, Потемкин уже дает понять императрице, что дело, задуманное ими, завершится отнюдь не так быстро, как она рассчитывает, находясь в Петербурге. Упоминает князь и о другом важном факте. «Время Вам докажет, сколь Вы хорошо сделали, что не послали флот», - пишет он. Военные демонстрации у русских границ, предпринятые в это время шведским королем Густавом III, не позволяли России отправить экспедицию Балтийского флота в Архипелаг, как предлагал в январе Потемкин. Видимо, Екатерина предпочла обождать до прояснения ситуации на севере, и теперь светлейший князь признавал ее правоту.

В письме 4 мая из Царского Села императрица сообщила корреспонденту о продолжавшихся колебаниях Иосифа П. «Я на него никак не надеюсь, а вредить не станет, - замечала она об австрийском императоре, - на внутренних и внешних Бурбонцов я нимало не смотрю, а думаю, что война неизбежна» {295}. О такой же уверенности со своей стороны сообщал князю 10 мая 1783 г. А. А. Безбородко {296}. В Петербурге не видели возможности предотвратить столкновение.

Между тем в Крыму события развивались по заранее намеченному плану. Несохранившимся письмом с дороги Потемкин уведомлял корреспондентку об отречении хана Шагин-Гирея от престола. «Что хан отказался от ханства… о том жалеть нечего, - говорила Екатерина в письме светлейшему князю от 5 мая, - только прикажи с ним обходиться ласково и со почтением, приличным владетелю, и отдать то, что ему назначено» {297}.

Переговоры с Шагин-Гиреем были долгими и достаточно трудными. Отправляя Потемкина в Крым, Екатерина еще не была уверена в их успехе. Незадолго до отъезда князя императрица обратилась к нему с тревожной запиской: «Что причиною, что Самойлов ни о чем не пишет касательно его переговоров с ханом? Или он говорил, или ты ему ничего не предписал говорить?» {298}

А. Н. Самойлов руководивший переговорами, оставил интересный портрет последнего крымского хана: «Шагин-Гирей был сложения сухого и довольно крепкого, росту был среднего, разум его был украшен довольными сведениями, сроден был к войне и храбр, не любил роскоши и неги, но не чужд был азиатской пышности; и особливо гордился происхождением, поелику сия фамилия вела родословную свою от Чингиз-хана, быв старшею, а потому… почиталась священною и неприкосновенною… Достигнув совершеннолетия, имел он случай быть в Венеции и научиться итальянскому языку, который изрядно разумел, равно как и греческий, арабский же знал совершенно, несколько объяснялся по-русски… В Крыму имел он противную партию, потому что там известна была наклонность его к европейскому вкусу, и Шагин-Гирей не был бы ханом, если бы императрице Екатерине II того не хотелось» {299}.

Императрица обратила внимание на молодого потомка Чингиз-хана в 1772 г., когда Шагин - Гирей в составе турецкой миссии несколько месяцев провел в Петербурге {300}. В беседах с ним императрица сумела внушить тщеславному молодому человеку мысль о том, что он сможет путем реформ на западный манер, подобно Петру Великому, сделать свое государство сильной независимой европейской державой.

Торопливость, с которой новый хан принялся за реформы в Крыму, и деспотизм, с каким они проводились, породили волну национального и религиозного недовольства. Серьезных финансовых накоплений, необходимых для проведения реформ, в стране не оказалось. Более того, хозяйство Крыма в этот момент переживало тяжелый кризис, связанный с прекращением крупных денежных поступлений от работорговли {301}. «Князь Григорий Александрович, - сообщает Самойлов, - знал, что [74] сие желание хана быть преобразователем в Крыму при непостоянстве и невежестве татар подаст повод к волнению сего народа и надеялся через то для России полезных последствий» {302}. В начале мая 1783 г. «полезным последствием» реформ Шагин-Гирея стало его отречение от ханского престола. Казалось, для присоединения Крыма Потемкину необходимо только ввести войска на полуостров. Но сам светлейший князь придерживался иного мнения.

Прибыв в Херсон, Потемкин обнаружил, что дела в херсонском адмиралтействе обстоят из рук вон плохо. «Измучился, как собака, - пишет он 11 мая, - и не могу добиться толку по адмиралтейству. Все запущено, ничему нет порядочной записи. По прочим работам также неисправно, дороговизна подрядов и неисправность подрядчиков истратили много денег и время… Никто из тех, кои должны были смотреть, не были при своем деле… все были удалены, а в руках все находилось у секретаря у Ганибалова… которого он увез с собой, не оставив здесь ни лесу, ни денег» {303}.

Потемкин был сильно разгневан на генерал-поручика И. А. Ганнибала, руководившего херсонским адмиралтейством, и рапортовавшего в Адмиралтейств-коллегию о том, что, согласно указу императрицы, к началу 1783 г. будут готовы семь кораблей. «Теперь выходит, что и лесу всего на корабли не выставлено, а из выставленного много гнилого», - писал князь. Незадолго до прибытия Потемкина Ганнибал спешно отбыл в Петербург в надежде обелить себя в глазах императрицы. «Достанет, конечно, моего усердия и сил, - раздраженно замечал князь, - чтобы все сколько можно поправить, а прошу только иметь ту милость, чтобы заметить, как было до сих пор и как пойдет у меня в руках».

В этом письме Потемкин впервые выразил беспокойство, что давно не получал от Екатерины ответов. Такое замечание кажется странным, так как, судя по датам сохранившихся посланий императрицы, она регулярно отправляла ему корреспонденцию.

Екатерина ответила на письмо Потемкина 26 мая из Царского Села. «Сюда приехал Ганнибал и уверил меня, что крепость совершенно в безопасном положении противу нечаянного нападения, и что корабли отстраиваются, я для славы города Херсона… дала строителю большой крест владимирской. Не сумневаюсь, что в твоих руках и твоим попечением все пойдет как должно. Крымских известий дальних ожидаю с нетерпением и думаю, что ныне уже объявлены российскими подданными» {304}.

Как видим, Ганнибалу удалось уверить императрицу в своей исправной службе. 16 мая 1783 г. он даже получил орден св. Владимира I степени {305}. Гневное письмо Потемкина еще не дошло в это время до рук Екатерины, а после пожалования она, видимо, уже не хотела подвергать казнокрада гласному служебному преследованию, обнаруживая тем самым для противника худое состояние херсонской крепости и адмиралтейства накануне ожидаемой войны с Турцией. Ганнибала тихо понудили уйти в отставку.

Беспокойство Екатерины вызывало поведение ее шведского соседа. Густав III отправился в Финляндию, где разбил военные лагеря у русской границы и предложил императрице встретиться с ним в любом удобном ей месте. Екатерина назначила Фридрихсгам. «Король шведской, взяв у французов денег для демонстрации, делает из шести полков лагерь у Тавастгуса, - сообщала она Потемкину, - а в самое тоже время нам подтрушивает свидание».

В конце этого письма императрица отвечает на вопрос князя о судьбе их корреспонденции. Оказывается, она и сама обеспокоена задержкой известий с юга. «Я не знаю, почему мои письма к тебе не доходят; кажется, я писала к тебе при всяком случае. Пока ты жалуешься, что от меня нет известий, мне казалось, что от тебя давно нету писем».

Таким образом, вместо осуществления собственных угроз версальский кабинет предпочел действовать руками северного соседа России, подталкивая Швецию к военным демонстрациям на границе. 3 мая 1783 г. между Парижем и Стокгольмом был срочно возобновлен трактат 1778 г. о субсидиях. Густав III получил право на ежегодную финансовую поддержку в 1 500 000 ливров {306}. Добившись выплаты этой суммы, шведский король приступил к строительству лагерей в Финляндии. Направлять флот с Балтики в Архипелаг в подобных условиях было опасно. Потемкин мог рассчитывать только на херсонскую эскадру, которая еще не была готова к приезду Григория Александровича на юг. Это обстоятельство затягивало начало операции.

Еще не получив последнего послания Екатерины, князь отправляет в Петербург новое письмо 16 мая. Он совершенно увяз в Херсоне с адмиралтейскими делами и явно не намерен был никуда трогаться, пока не отдаст все необходимые распоряжения. Однако, положение в Крыму светлейший[75] князь тоже держал под контролем, стараясь преждевременным введением войск не вызывать нежелательного возмущения татарского населения, ведь хан еще не покинул своего государства. «Как хан уедет, то крымские дела скоро кончатся. - писал князь Екатерине. - Я стараюсь, чтоб они сами попросили подданства. Думаю, что тебе, матушка, то угоднее будет» {307}.

Пребывание хана Шагин-Гирея в Крыму ставило его подданных в двойственное положение. Одно дело искать нового сюзерена, когда прежний владыка покинул свой народ, и совсем другое - уходить под руку России, когда хан не выехал еще за пределы своих владений. Потемкин понимал колебания татарской знати и остальных слоев населения. Князь предпочитал терпеливо ждать пока татары сами не подадут просьбу о вступлении в подданство России, а уж потом вводить войска на полуостров. Он не ошибся. Русская партия в среде татарских вельмож действовала весьма успешно и вскоре после отречения Шагин-Гирея обратилась к Екатерине II с адресом, в котором просила ее присоединить Крым к России {308}.

В середине мая Австрия начала проявлять серьезные беспокойства, скопление русских войск на юге вызвало у венского кабинета подозрения относительно намерений России в Крыму. Стало очевидным, что Петербург интересует не «Очаков с областью», как заверяла Иосифу II Екатерина в письмах конца 1782 г. 19 мая австрийский император направил своей русской корреспондентке письмо, в котором выразил готовность содействовать союзнице в случае войны с Турцией, надеясь на серьезные территориальные приобретения и для Священной Римской империи {309}. В записке Каунипу Иосиф II точно назвал земли, на которые в данном случае претендовала Австрия: Молдавия и Валахия {310}.

Копию письма императора Екатерина приложила к своему посланию Потемкину 30 мая. «Твое пророчество, друг мой сердечный и умный, сбылось, - писала она Григорию Александровичу об австрийцах, - аппетит у них явился во время еды» {311}. «Дай Боже, - восклицает Екатерина далее, - чтоб татарское или лучше сказать крымское дело скоро кончилось… лучше бы турки не успели оному наносить препятствия… а на просьбу татар теперь не смотреть». Императрица, как видно из этих строк, считала возможным пренебречь при занятии Крыма формальным волеизъявлением его жителей, которому такое большое значение придавал светлейший князь. Ее беспокоили сроки осуществления операции, так как она опасалась, что Порта может, собрав войска, помешать присоединению Крыма к России. Возможности избежать войны императрица не видит.

Потемкин не считал в данном случае торопливость уместной. Он получал из Константинополя донесения русского посла Я. И. Булгакова, сообщавшего о расстройстве дел в Порте, которая уже в конце 1782 г. начала готовиться к обороне, а не к нападению на Россию. «Здесь все силы напрягают для приведения себя в оборонительное состояние. - писал Булгаков. - Не смотря на разум и расторопность визиря, трудно здесь ожидать приведения в порядок в короткое время всего того, что целым веком расстраивалось… Рейс-эфенди, по робости, а может быть по лености своей, все из своих рук и власти выпускает» {312}. Все же при определенном подстрекательстве французского и прусского послов Булгаков не исключал возможности военного конфликта.

Между тем, с письмами корреспондентов друг к другу создалась довольно тревожная ситуация. Екатерина получала послания Григория Александровича, хотя и с легкой задержкой. Потемкин же в третий раз в письме 28 мая из Херсона сообщил, что до него не доходят ее письма. «Немало меня смущает, - говорил он, - что не имею давно об Вас известий… По сие время еще хан не выехал, что мне мешает публиковать манифесты; татары не прежде будут развязаны, как он оставит Крым. При нем же объявить сие, народ почтет хитростью и попытками, по просьбе его сделанными» {313}.

Шагин- Гирей затягивал свой отъезд в надежде, что при обострении отношений с Турцией России вновь придется обратиться к его услугам, восстановить его на ханском престоле и отказаться от присоединения Крыма {314}. В это время возникли первые признаки начала новой чумной эпидемии, занесенной в Крым с Тамани.

Екатерина получила это письмо 9 июня 1783 г. и в тот же день отвечала Потемкину. «Я надеюсь, что мои письма теперь, князюшка, до рук твоих дошли… Часто тужу, что ты там, а не здесь, ибо без тебя я как без рук… Верю, что тебе забот много, но знаю, что ты да я заботами не скучаем» {315}.

Следующее письмо 13 июня Григорий Александрович тоже писал Екатерине из Херсона. «Богу одному известно, что я из сил выбился, - говорил он, - всякой день бегаю в адмиралтейство для понуждения, а при том множество других забот. Укрепление Кинбурна, доставление во все места провианта, понуждение войск и прекращение чумы, которая не оставила показаться на [76] Казикермене, Елисавете и в самом Херсоне… Сею язвою я был наиболее встревожен по рапортам из Крыма, где она в розных уездах и госпиталях наших показалась. Я немедленно кинулся туда, сделал распоряжение отделением больных… и так, слава Богу, вновь по сие время нет… Ахтияр лучшая гавань в свете. Петербург, поставленной у Балтики, северная столица России, средняя Москва, а Херсон Ахтиарской да будет столица полуденная моей государыни… Не дивите, матушка, что я удержался обнародовать до сего времени манифесты. Истинно нельзя было без умножения [войск], ибо в противном случае нечем бы было принудить… Обращаюсь на строительство кораблей. Вы увидите из ведомости, что представлю за силу… Я считаю, что собрании всех фрегатов, которые из Дону выдут, можно будет в случае разрыва, и когда турки флотом от своих берегов отделятся, произвесть поиск на Синоп или другие места. А что касается до императора, не препятствуйте ему, пусть берет у турков, что хочет. Нам много что пособит и диверсия одна с его стороны - великая помочь» {316}.

В этом письме Потемкин прямо не говорит о получении писем императрицы, но упоминание об изменившейся позиции Иосифа II является ответом на письмо Екатерины 30 мая. Следовательно, почта из Петербурга, наконец, дошла до рук светлейшего князя. По другим письмам корреспондентов видно, что обычно курьер покрывал расстояние от северной столицы до Крыма за 10-14 дней, в зависимости от того, где именно находился Потемкин. Таким образом, майские письма императрицы пришли к Григорию Александровичу с опозданием на полмесяца. Это не могло не вызвать у него подозрений, о которых он, однако, ничего не сказал Екатерине в письме 13 июня.

Неизвестно, была ли выяснена причина такой задержки, но светлейший князь, считавший сохранение секретности информации о передвижении русских войск на юге главным залогом успеха операции, видимо, заподозрил перехват переписки. Находясь в Херсоне, и занятый спешной подготовкой войск и флота, а также сложной политической игрой в Крыму он, по всей вероятности, не мог быстро выяснить, на каком этапе пересылки почты происходит утечка информации. Вероятнее всего, перехват совершался еще в Петербурге, где находились все иностранные министры при русском дворе, нуждавшиеся в этих сведениях. Расследование заняло бы некоторое время. Между тем, операция по присоединению Крыма к России вступила в решающую фазу. В создавшихся условиях Потемкин прибег к экстраординарной мере. Следующее письмо к Екатерине помечено 10 июля, он отправил его уже фактически по завершении операции, после присяги татарской знати на верность России. Это письмо будет получено в Петербурге только 19 июля. Таким образом, императрица, а вместе с нею и тайный перехватчик более месяца не имели сведений о положении дел в Крыму. Именно тогда там разворачивались главные события.

Любопытно отметить, что всеми делами по отправке писем светлейшего князя ведал с 1782 г. его управляющий в Петербурге М. А. Гарновский, однако лишь с декабря 1786 г. мы можем точно зафиксировать по его «Запискам» появление у Потемкина собственных курьеров, независимых от Почтового департамента {317}. Указом Сенату от 20 декабря 1786 г. Екатерина поставила во главе Почтового департамента при Публичной экспедиции коллегии иностранных дел А. А. Безбородко. Через год Александр Андреевич добился превращения Почтового департамента в независимое учреждение, подчиненное только Сенату {318}. Это создавало известную бесконтрольность в руководстве делами нового ведомства. Уже в годы второй русско-турецкой войны Гарновский не раз жаловался, что важная информация из писем светлейшего князя Екатерине попадает через Безбородко и членов проавстрийской группировки к союзникам, а те в свою очередь делятся ею с французскими дипломатами. «Нет тайны в делах наших, которой бы не знали посол и вся канцелярия, - говорил управляющий о «цесарцах». - Мудрено ли после сего, что дела наши в отношении к прочим державам европейским пришли до такого замешательства?» {319} В 1783 г. связь венского кабинета с Версалем была еще более тесной, чем в 1788 г., к которому относятся приведенные строки. Сам Александр Андреевич считал нужным делиться с австрийской стороной некоторыми получаемыми сведениями, ради сохранения хрупкого союза. «Если бы я не крепко корячился, во многих случаях не уважая, что и сердятся, не огрызался и не слаживал дела, то система наша с Венским двором в ничто бы обратилась» {320}. - писал он в конце ноября 1787 г. С. Р. Воронцову.

Действовал ли Безбородко подобным же образом и в 1783 г. во время присоединения Крыма? Еще в письме 22 апреля Потемкин просил Екатерину сохранять «все движения наши» в тайне от Иосифа II и Кауница, «увязшего у Франции, как в клещах», а также советовал «облечься твердости» [77] против «внутренних бурбонцов», под которыми подразумевались именно члены проавстрийской партии. Итак, светлейший князь считал нужным оставить в полном неведении о событиях в Крыму именно союзника России, столь тесно взаимодействовавшего с ее противниками.

Екатерина в продолжение июня не выражала никакого беспокойства относительно отсутствия известий с юга. Она полагала, что князь ускакал в Крым, и была уверена, что дело там уже завершено, поскольку так считали в Константинополе. «Сказывает Булгаков, что они (турки - O. E.) знают о занятии Крыма, только никто не пикнет, и сами ищут о том слухи утушать» {321}. - писала Екатерина Потемкину 10 июля из Царского Села. Булгаков сообщал в донесении 15 (26) июня 1783 г.: «Министерство боится войны; разглашает под рукою, что татары крымские сами поддались, стараясь тем уменьшить клеветы на наружное свое нерадение о защищении веры. Посему, кажется, настоит одна опасность, то есть, ежели чернь взбунтуется и свергнет султана. В сем случае нет уже надежды при молодом султане сохранить Порту в миролюбии» {322}.

В середине июля терпение императрицы подошло к концу. Она испытывала смешанное чувство раздражения и страха, из-за того, что ничего не знала о положении дел в Крыму. «Ты можешь себе представить, в каком я должна быть беспокойстве, не имея от тебя ни строки более пяти недель. - писала Екатерина 15 июля. -… Я ждала занятия Крыма по крайнем сроке в половине мая, а теперь и половина июля, а я о том не более знаю, как и Папа Римский» {323}.

Через 4 дня она получила письмо Потемкина 10 июля из лагеря при Карасу-Базаре о присяге татарской знати. «Все знатные уже присягнули, теперь за ними последуют и все… Со стороны турецкой по сие время ничего не видно. Мне кажется они в страхе чтоб мы к ним не пришли, и все их ополчение оборонительное» {324}. В конце письма князь кратко упоминает о своей недавней болезни. Григорий Александрович щадил императрицу и не сообщил ей, что перед отъездом из Херсона в Крым он находится при смерти из-за приступа болотной лихорадки, рецидивами которой Потемкин страдал со времен первой русско-турецкой войны. Отправляясь в дорогу, светлейший князь соборовался. Однако, Екатерине он писал лишь, что «занемог была жестоко… спазмами и, будучи еще слаб, поехал в Крым».

Объяснить долгое молчание Потемкина его болезнью не представляется возможным. В годы второй русско-турецкой войны, переписка за которые хорошо сохранилась, Григорий Александрович неоднократно переносил приступы лихорадки, но ни разу даже в самом тяжелом состоянии не позволил себе прервать эпистолярный диалог с Петербургом. Когда он ослабевал настолько, что не мог писать сам, его послания диктовались секретарям. Таким образом болезнь не могла стать причиной одностороннего прекращения обмена корреспонденции.

В середине июля переписка, намеренно остановленная Потемкиным была возобновлена. «После долгого ожидания, наконец вчерашнего числа получила я, любезный друг, твое письмо… с приятными вестями о присяге Крыма и двух Ногайских орд» {325}. - сообщала Екатерина 20 июля.

16 июля, находясь все еще в лагере у Карасу-Базара, Потемкин писал императрице новое письмо, испрашивая милости офицерам, особенно много потрудившимся при занятии Крыма, и тут же указывая, в чем эта милость должна состоять. «Суворову - Владимирской, и Павлу Сергеевичу [Потемкину], графу Бальмену - Александровской. Не оставьте и Лашкарева, он, ей богу, усердной человек, и очень много я его мучил» {326}. Награды не заставили себя долго ждать. А. В. Суворов с благодарностью писал Потемкину 18 августа: «Малые мои труды ожидали… одного только отдания справедливости. Но Вы, Светлейший князь! Превзошли мое ожидание» {327}.

Однако князя беспокоило не только «воздаяние» своим подчиненным, но и необходимость расположить к Росси население вновь присоединенных земель. В том же письме Потемкин сообщает императрице о работах, уже начатых им в Крыму. «Упражняюсь теперь в описании топографическом Крыма… Татар тревожит посеянной от турков очаковских в них слух, что браны будут с них рекруты. Я ныне дал им уверение, что таковой слух пущен от их злодеев, и что он пустой. Ежели, матушка, пожалуете указ, освобождающий их от сего, то они совсем спокойны будут… Ассигновать нужно, дабы угодить магометанам, на содержание нескольких мечетей, школ и фонтанов публичных… Турки по сие время везде смирны… Ежели быть войне, то не нынешний год. Теперь настает рамазан; и кончится двадцатого августа, то много ли уже останется до осени?» Потемкин знал, что в Рамазан мусульмане не станут воевать, а осенью кампания начаться не может, так как обычно к концу октября - началу ноября военные действия уже завершались, и армии вставали на зимние квартиры.[78] После приведения жителей к присяге на верность в Крыму было открыто земское правительство, состоящие из татарских мурз под общим руководством начальника войск, расположенных в Крыму, барона И. А. Игельстрома. Оно составило для Потемкина Камеральное (общие) описание Крыма, о котором Григорий Александрович сообщает Екатерине в этом письме. Было сохранено территориальное деление Крыма на шесть каймаканств, привычное для местных жителей. Татарские поселяне оставались при новом правлении собственниками своих земель, сельские общины - «джиматы» - как и прежде выполняли функции мирского самоуправления. По просьбе мусульманского духовенства, часть доходов была выделена Потемкиным в особую статью на содержание духовных и светских школ медресе и мектебе, в которых обучалось татарское юношество {328}. Эти меры позволяли светлейшему князю расположить к себе измученное постоянными неурядицами население полуострова.

29 июля светлейший князь, наконец, получил сердитое письмо императрицы 15 июля. «Вы ожидали покорения Крыма в половине мая, - отвечает на упрек Потемкин, - но в предписаниях, данных, сказано сие учинить по моему точно рассмотрению, когда я найду удобным… Полки в Крым вступить не могли прежде половины июля, а которые дальние, из тех последний сегодня только пришел. Большей части полков марш был по семьсот верст, при том две, иным три переправы через Днепр и Ингулец… Невольным образом виноват, не уведомляя Вас, матушка, долго. Но что касается до занятия Крыма, то сие, чем ближе к осени, тем лучше, потому, что поздней турки решатся на войну и не так скоро изготовятся» {329}. К концу июля стало ясно, что, если война не начнется в 1783 г., то для укрепления позиций России в Крыму, Потемкин получит осень и зиму.

В этом же письме Григорий Александрович сообщил о присяге мусульманского духовенства и простого народа. «Говорено было мне всегда, что духовенство противится будет, а за ними и чернь, но вышло, что духовные приступили из первых, а за ними и все». Мусульманское духовенство Крыма было настолько раздражено пренебрежением бывшего хана к религиозным традициям, что, получив от Потемкина заверение «соблюдать неприкосновенную целость природной веры татар», не только само согласилось присягнуть, но и склонило к этому основные слои населения. Потемкин сумел достигнуть понимания с духовенством, выделив часть доходов на содержание наиболее почитаемых мечетей. Кроме того, он направил в Петербург заказ на печатание Коранов для крымских священников {330}.

Опасность открытия военных действий со стороны Турции продолжала сохраняться. «Положение соседей здешних по сие время смирно. - сообщал Потемкин. - Сбирают они главные силы у Измаила… Нам нужно выиграть время, чтоб флот усилить, тогда будем господа» {331}.

Еще находясь в лагере у Карасу-Базара, Потемкин получил письмо Екатерины 26 июля, которым она сообщает князю, как воспринято в Росси известие о присоединении Крыма. «Публика здешняя сим происшествием вообще обрадована, цапано - нам никогда не противно, потерять же мы не любим» {332}.

Получив известие о подписании П. С. Потемкиным и представителями царя Ираклия II в Георгиевской крепости договора о принятии Грузии под протекторат России, светлейший князь отвечает за это письмо Екатерины так: «Вот, мая кормилица, и грузинские дела приведены к концу. Какой государь составил толь блестящую эпоху, как Вы? Не один тут блеск. Польза еще большая. Земли, которые Александр и Помпеи, так сказать, лишь поглядели, те вы привязали к скипетру Российскому, а Таврический Херсон - источник нашего христианства, а потому и лепности, уже в объятиях своей дщери. Тут есть что-то мистическое. Род татарской - тиран России некогда, а в недавних временах стократны разоритель, коего силу подсек царь Иван Василич, Вы же истребили корень. Граница теперешняя обещает покой России, зависть Европе и страх Порте Отоманской. Взойди на трофеи, не обагренные кровью, и прикажи историкам заготовить больше чернил и бумаги» {333}.

Если Екатерина смотрела на приобретение Крыма с трезвым цинизмом, для нее включить бывшие ханские земли в состав империи значило «сцапать чужое», то Потемкин видел в этом шаге завершение долгой борьбы с «тираном России» и ее «стократным разорителем». Он не скрывал воодушевления, которое охватывало его при мысли, что истреблен корень последнего осколка Золотой Орды. Однако, им владело не только национальное, но и православное чувство: вместе с Крымом в состав России вошел Херсонес - «источник нашего христианства, а потому и лепности», т. е. красоты. [79] На письма 29 июля Екатерина ответила 13 августа из Царского Села. Она несколько успокоилась после получения известий о благополучном завершении операции. Однако, относительно позиции Турции императрица предпочитала не обольщаться. «Я чаю, после Курбан Байрама откроется, - писала она, - на что турки решаться, а дабы не ошибиться, кладу за верное, что объявят войну» {334}. Сама Турция враждебности в этот момент не проявляла, однако из донесений Булгакова явствовало, что прусский министр в Константинополе Гофрон, по приказу своего короля, начал подстрекать Порту к открытию военных действий. «Гафрон подал Порте мемориал, - писал Булгаков 1 (12) августа 1783 г. - что оба императорские двора (русский и австрийский - O. E.) имеют неприятельские виды против Порты и совершенно намерены разорвать мир с нею… почему бесполезно ей соглашаться на их притязания; ибо, получая одно, станут они требовать от часу больше, и, наконец, Порта сколько бы им не уступала, принуждена будет прибегнуть к отпору оружием; следовательно, лучше теперь за оное приняться, нежели, оказав соглашением на все свою слабость, решиться на войну, когда уже способное к тому время потеряно будет. Визирь, рассуждая о новом сем подвиге прусского короля, турецкой присловицею отозвался так: человек сей желает произвести пожар, только для того, чтобы погреться» {335}. В следующем донесении 15 (26) августа Булгаков сообщал, что ему, возможно, удастся склонить Турцию к признанию включения Крыма в состав Российской империи. «О Крыме по прежнему не говорят. Я готов ежеминутно на все противоборства, но осмеливаюсь всеподданнейше представить, не соблаговолено ли будет удостоить меня уже теперь наставлением, каким угодно образом привести к концу сие дело? На случай ежели здесь на то поддадутся» {336}. Появилась надежда избежать войны.

Подписание Георгиевского трактата весьма обрадовало императрицу. «Много дел совершенных в короткое время. - писала она Потемкину 18 августа. - На зависть Европы я весьма спокойно смотрю. Пусть балагурят, а мы дело делаем» {337}.

Итак, к августу 1783 г. операция по присоединению Крыма была завершена. Расчет светлейшего князя оказался верен: затянув введение войск на полуостров до середины июля, он сумел избежать начала войны с Турцией летом 1783 г. Осенью константинопольский диван колебался и принимал вялые оборонительные меры, наконец, в начале зимы турецкая сторона склонилась к отказу от военного конфликта с Россией. 8 января 1784 г. султан Абдул-Гамид дал Булгакову письменное согласие признать власть России над Крымом.

Глава 4.

На пороге войны (Осуществление хозяйственных положений проекта о присоединении Крыма)

В январе 1784 г. Потемкин вернулся в Петербург. Он был еще слаб после перенесенной болезни. «Браниться с тобой за то хочу, для чего в лихорадке и в горячке скачешь повсюду» {338}, - упрекала его Екатерина осенью 1783 г. «Я ведаю, как ты не умеешь быть больным… Поберегись ради самого Бога, важнейшее предприятие в свете без тебя оборотится в ничто» {339}. Щадя корреспондентку, князь не сообщал ей о своем тяжелом состоянии. «От посторонних людей слышу, что маленько будто легче тебе» {340}. «Дай Боже, чтоб ты скорее выздоровел и сюда возвратился; ей, ей, я без тебя как без рук» {341}, - писала императрица в октябре.

Срочный приезд Потемкина был необходим Екатерине не только из-за сложной обстановки в Европе, грозившей в любой момент разразиться новым конфликтом. «Теперь ожидаю с часу на час объявления войны по интригам французов и прусаков» {342}, - сообщала она 26 сентября. Положение при дворе тоже нельзя было назвать благополучным.

Узнав о серьезной болезни светлейшего князя, активизировали свою деятельность враждебные Потемкину группировки. Прусская партия через великого князя Павла Петровича довела до сведения Екатерины мнение, что европейские державы, особенно Франция, Пруссия и Швеция, не станут спокойно смотреть на присоединение Крыма к России и усиление могущества империи на Черном море {343}. В это же время фельдмаршал П. А. Румянцев потребовал для себя инструкций на случай разрыва с Турцией. «Пишет ко мне, что по причине настоящего кризиса о мире или войне, надлежит… все иметь в готовности для снабжения войск… и просит меня, чтоб я ему наставление давала и сообщить приказала известие и о корпусах Кубанских, кои выступить могут или будут в его команде по объявлении войны» {344}, - жаловалась Екатерина в письме 19 октября. Румянцеву подчинялись только корпуса, расположенные на Украине, Крымским же, Кубанским и Кавказским корпусам, непосредственно прилегавшим к предполагаемому театру военных действий, командовал Потемкин {345}.

Таким образом, старый фельдмаршал предполагал распространить свое руководство на все войска, сосредоточенные по южной и юго-западной границе. В этом случае светлейший князь оказался бы подчинен Румянцеву. Екатерине не понравился подобный план. «Касательно снабжения войск… я надеюсь, что ты, мой друг, понудишь, кого надлежит, - писала она Григорию Александровичу, - а касательно расположения корпусов, кажется, его сиятельству заботиться так же излишне, ибо слышу, что нужное ему от тебя сообщается». Еще в августе Екатерина обещала Потемкину: «Будь уверен, что не подчиню тебя никому, кроме себя» {346}. Теперь, в начале 1784 г., она собиралась изменить положение своего фактического соправителя в системе официальных чинов Российской империи таким образом, чтоб невозможна была даже самая мысль о подчинении Григория Александровича кому бы то ни было, кроме императрицы.

Удобный момент для подобного шага наступил после приезда Потемкина в Петербург. К первым числам февраля 1784 г. двор уже был осведомлен о письменном согласии султана Абдул-Гамида I признать власть России над Крымом и о ратификации царем Ираклием Георгиевского трактата. Это была большая победа, требовавшая щедрого «воздаяния». Момент для продвижения империи к Черному морю и на Кавказ оказался выбран светлейшим князем чрезвычайно удачно: европейские державы, втянутые в войну американских колоний за независимость, сначала не смогли активно вмешаться в назревавший конфликт, а после заключения Версальского мира 3 сентября 1783 г. были настолько истощены в финансовом отношении, что ограничились дипломатическими демаршами {347}. Стало очевидным, что мрачные пророчества противников Потемкина не сбылись, России удалось на этот раз избежать войны.

2 февраля Григорий Александрович получил чин фельдмаршала, стал президентом Военной коллегии и генерал-губернатором вновь присоединенных земель. В тот же день Екатерина подписала указ об образовании Таврической губернии, вошедшей в обширное наместничество [82]Потемкина {348}. Ко 2 февраля относится короткая записка императрицы своему корреспонденту. «Я сейчас подписала все касательно Тавриды, - говорит Екатерина, - только прошу тебя не терять из вида умножение доходов той области и губернии Екатеринославской, дабы оплачивали издержки, на них употребленные» {349}.

Потемкин предлагал широкую программу развития новых территорий, включавшую строительство городов, портов и верфей, заведения в Крыму пашенного земледелия, виноградарства, шелководства, элитного овцеводства, а также заселение пустынных территорий многочисленными колонистами {350}. Осуществление этих замыслов требовало серьезных финансовых вложений. Даже среди сторонников продвижения России к Черному морю мало кто верил, что «бесплодные» крымские земли способны приносить казне доход. Противники же Потемкина называли деньги, потраченные светлейшим князем на освоение земель Северного Причерноморья, пущенными на ветер {351}. Эту мысль проводила проавстрийская группировка А. Р. Воронцова - П. В. Завадовского, повторявшая скептические отзывы Иосифа II о нецелесообразности хозяйственного развития Крыма {352}.

Из приведенной записки Екатерины видно, что, хотя императрица и согласилась с планами Потемкина «касательно Тавриды», у нее все же оставались сомнения на счет возможности умножить доходы «той области» и окупить издержки. Вероятно, такой взгляд внушался Екатерине членами ближайшего окружения. Лишь после посещения вновь приобретенных земель в 1787 г. императрица сама убедилась в правоте Григория Александровича, до этого она скорее доверяла его интуиции. «Говорено с жаром о Тавриде. - Записал 21 мая 1787 г. В своем дневнике А. В. Храповицкий. - «Приобретение сие важно; предки дорого заплатили за то; но есть люди мнения противного… А. М. Дмитриев-Мамонов молод и не знает тех выгод, кои через несколько лет явны будут» {353}. 20 мая 1787 г. Императрица писала из Бахчисарая московскому генерал-губернатору П. Д. Еропкину: «Весьма мало знают цену вещам те, кои с уничижением бесславили приобретение сего края: и Херсон, и Таврида со временем не только окупятся, но надеяться можно, что если Петербург приносит осьмую часть дохода империи, то вышеупомянутые места превзойдут плодами бесплодные места» {354}, т. е. балтийское побережье.

Сама Екатерина, в отличие от скептиков, оказалась способна оценить выгоды «приобретения», но для этого ей необходимо было увидеть земли Новороссии и Тавриды собственными глазами. Перспективы развития края, ясные для Потемкина, много времени проводившего на юге, были для императрицы в начале 1784 г. еще не столь очевидны. Именно поэтому она сразу после присоединения Крыма выразила желание посетить новые губернии. В исторической литературе укрепилось мнение, что путешествие Екатерины на юг было задумано в 1784 г. {355} Однако, уже осенью 1783 г. В одном из писем Потемкину императрица упоминала о такой возможности. «Вести о продолжении прилипчивых болезней Херсонских не радостные. Много ли там умерло ими? Отпиши пожалуй, и нет ли ее между посланными матросами и работниками; по причине продолжения оной, едва ли поход мой весною сбыться может» {356}, - писала Екатерина 17 сентября. Итак, уже в середине сентября 1783 г. между корреспондентами существовала договоренность о поездке императрицы на юг, намеченном на весну 1784 г. Однако, чума, свирепствовавшая в Крыму, помешала этим планам.

В начале апреля 1784 г. Потемкин вновь возвратился на юг, чтоб лично руководить обустройством вверенных ему губерний и установить карантины {357}. Перед отъездом он составил для Екатерины записку о греческом языке. Весной 1784 г. императрица трудилась над особым наставлением «О Учении» великих князей Александра и Константина, которое было подписано 13 марта {358}. Любопытно, что этот пространный документ готовился подобно важнейшим государственным бумагам, с привлечением к его разработке Потемкина и Безбородко. Александр Андреевич скрепил наставление своей подписью «по листам», а светлейший князь провел общую правку текста и фактически заново составил раздел о языках. «Весьма, матушка, хороши и достаточны предписания. Я одно только желал бы напомнить, - говорил Потемкин, ознакомившись с первоначальным содержанием наставлений, - чтоб в учении языков греческий поставлен был главнейшим, ибо он основанием других. Невероятно, сколь много с оным приобретут знаний и нежного вкуса. Сверх множества писателей, которые в переводах искажены не столько переводчиками, как слабостью других языков, язык сей имеет гармонию приятнейшую и в составлении слов множество игры мыслей; слова технических наук и художеств означают существо самой вещи, которые приняты во все языки. Где Вы поставили чтение Евангелия сообразно с [83] латинским языком, тут греческий пристойнее, ибо на нем оригинально сие писано» {359}. Прочитав эту записку, Екатерина пометила внизу листа: «Переправь по сему». Нужные исправления были внесены, а само послание Потемкина почти целиком вошло в документ. «Греческий… должен почитаться главнейшим из тех языков, кои их высочествам полезны быть могут» {360}, - сказано в окончательном тексте наставления.

Великий князь Константин Павлович, к которому раздел о греческом языке был обращен в первую очередь, оказался весьма способным учеником. «Он… владеет четырьмя языками, - писала о нем Екатерина в сентябре 1790 г. барону Гримму, - но вместо английского, на котором говорит старший, он изучал все диалекты греческого. Раз он говорит брату: «Что это за дрянные французские переводы вы читаете, братец? Я так читаю все в подлинниках». И увидя у меня в комнате Плутарха, он сделал замечание: «вот такое-то и такое-то место очень дурно переведено; я переведу его лучше и принесу вам». И в самом деле он принес мне несколько отрывков, которые перевел по-своему и подписал внизу: переведено Константином» {361}.

Пока императрица была занята семейными делами, подбирая воспитателей и наставников для двух своих старших внуков {362}, Потемкин торопился на юг. В Крыму и Новороссии не стихала эпидемия чумы. Обстановка усугублялась еще и тем, что на приобретенные Россией земли начался стихийный приток населения из-за границы с Турцией. «Известия из Молдавии гласят, что молдаване завидуют состоянию Тавриды, и что запорожцы беглые просятся паки к нам, так же и вышедшие из Крыма татары назад идут» {363}, - предупреждала князя Екатерина в письме 14 марта. Необходимо было принимать срочные меры по борьбе с распространением «язвы». В несохранившемся письме 5 апреля из Дубровки Григорий Александрович намекал корреспондентке, что столь желанное для нее путешествие должно быть отложено. «Скажи ты мне, друг мой, начисто, - просила Екатерина 15 апреля, - буде думаешь, что за язвою или другими препятствиями в будущем году в Херсоне побывать мне не удастся, могу тогда ехать до Киева» {364}. Из этих строк видно, что перед отъездом князя из столицы между корреспондентами существовала договоренность о перенесении путешествия Екатерины на «будущий» 1785 г. Какие же «другие препятствия», помимо «язвы», заставляли Григория Александровича вновь просить о передвижении сроков поездки?

Переписка с Булгаковым начала 1784 г. Показывает, что светлейший князь планировал совершить официальный визит в Константинополь для личного видения переговоров. Яков Иванович приветствовал эту идею, указывая, что приезд Потемкина мог бы состояться уже будущим летом. «Здесь почитают Вашу Светлость нашим Верховным визирем… Бытность Ваша здесь принесла бы несказанную пользу нашим делам» {365}, - доносил посол. Едва ли князь желал, чтобы путешествие Екатерины на юг состоялось к его отсутствие. Еще в середине 1783 г., когда Булгаков прилагал серьезные усилия к подписанию торгового договора, который связал бы Порту с Россией взаимной выгодой и удержал бы ее от военных акций, у Потемкина возникла мысль о заключении русско-турецкого оборонительного трактата, признававшего новые приобретения империи на юге. «Трактаты дружбы и коммерции полезны будут, - писала ему по этому поводу Екатерина, - но оборонительный и наступательный может впутать в такие хлопоты, что сами не рады будем; это французская замашка противу Константина II» {366}.

Потемкин отвечал императрице на том же листе: «Это не может быть дурно и заслуживает большого внимания. Я давно извещен от самих турков, что такое дело им желательно». Данная записка могла возникнуть не позднее 10 июня 1783 г., когда был заключен торговый договор России с Турцией. В донесение 15 (26) июня 1783 г. Булгаков сообщал по этому поводу: «До подписания почитался он невозможным… Подписание трактата произвело здесь всеобщую радость. Скорая размена ратификаций может еще больше послужить для желанного дел оборота» {367}. Видимо, Потемкин рассчитывал, опираясь на этот дипломатический успех, расширить контакты с Турцией и подвести Константинополь к заключению межгосударственного соглашения, гарантировавшего владения обеих сторон. Однако, Екатерина скептически относилась к этой идее. Из приведенной записки видно, что она подозревала Францию в незаметном навязывание России подобного договора с целью предотвратить восстановление Греческой империи и вступление на ее престол Константина Павловича. Любопытно, что Екатерина, сообщавшая об этих планах только Иосифу II, была уверена в осведомленности французского кабинета на сей счет.

Весной 1784 г. недоброжелатели Потемкина в Петербурге попытались убедить императрицу, что чума в южных губерниях распространяется во многом из-за нерадения светлейшего князя. «Княгиня Дашкова, бывшая в милости и доверенности у императрицы, довела до сведения ее через [84] сына своего, бывшего при князе дежурным полковником, о разных неустройствах в войске: что слабым его управлением вкралась чума в Херсонскую губернию, - сообщает в своих мемуарах Л. Н. Энгельгард, служивший тогда адъютантом при Григории Александровиче, - к княгине Дашковой присоединился А. Д. Ланской» {368}. Возможно, это была «маленькая месть» Екатерины Романовны за полутора годовую интригу, в которую ее вовлек князь и которая окончилась для семьи Дашковой, впрочем, как и для Англии, ничем. Правда, зная взаимную неприязнь княгини и Ланского, трудно поверить, что фаворит «присоединился» к обвинениям против Потемкина. Вероятнее всего, Энгельгардту изменила память, и он перенес на Ланского более поздние действия А. П. Ермолова, который действительно пытался очернить деятельность князя на юге в глазах императрицы.

В письме Екатерины 25 апреля из Царского Села звучит плохо скрываемая тревога по поводу «херсонской язвы». «Носится слух по здешнему народу, будто язва в Херсоне по прежнему свирепствует и будто пожрала большую часть адмиралтейских работников, - пишет императрица. - Сделай милость, друг мой сердечный, примись сильной рукой за истребление херсонской язвы. Употребляй взятые меры при московском несчастии: они столь действительны были, что от сентября по декабрь истребили смертельную болезнь; прикажи Херсон расписать на части, части на кварталы, к каждому кварталу приставь надзирателей, кои за истребление язвы бы ответствовали; одним словом, возьмись за дело то, как берешься за те дела, коим неослабной успех дать хочешь; ты умеешь ведь взяться за дела, установи карантины и не упусти ни единой меры» {369}. Едва ли подобные напоминания были уместны. Светлейший князь в это время принимал энергичные меры по локализации очагов эпидемии {370}. Однако борьба с чумой в Крыму, среди населения недавно присоединенных земель, не говорившего по-русски и не привыкшего соблюдать карантин, была затруднена по сравнению с Москвой. «Хорошо бы было, если б каждую татарскую деревню для пресечения язвы можно бы было до того довести, чтоб наблюдали обряд тот, который у нас каждая деревня наблюдает в подобном случае; скорее пресеклась бы зараза» {371}, - писала императрица Потемкину еще в августе 1783 г. В конце мая 1784 г. Противоэпидемические мероприятия принесли первые плоды: чума прекратилась в Кизикермене. «Дай Боже, тоже узнать скорее и об Херсоне» {372}, - писала Екатерина 28 числа.

На фоне этих писем императрицы глубоким непониманием звучат слова Иосифа II, сказанные им графу Л. Сегюру во время поездки в Крым в 1787 г. «В продолжение трех лет в этих вновь приобретенных губерниях, вследствие утомления и вредного климата болотистых мест, умерло около 50 000 человек; никто не жаловался, никто даже и не говорил об этом» {373}. В реальности борьба с постоянно заносимыми с турецких земель эпидемиями «язвы» и вспышками желудочно-кишечных заболеваний среди колонистов была одной из важных тем переписки Екатерины и Потемкина. Причем корреспонденты не смущались вникать в самые неприглядные подробности дела. «Весьма жалею, что в Херсоне болезни умножаются; здесь говорят, будто ни единого здорового нет, и все больны поносом. - писала императрица 27 августа 1787 г., незадолго до получения известия о начале войны с Турцией. - Вы бы запаслись в Херсоне и в тех местах, где поносы, пшеном сарацинским… Когда оно будет дешево, тогда все будут покупать, а больных и даром накормить можно» {374}.

Исследования численности населения России в XVIII в., проведенные В. М. Кабузаном, показывают, что в Херсонской губернии с 1776 г., т. е. со времени управления ею Г. А. Потемкина, прирост составил 146 % и являлся самым высоким по стране. Причем основная часть - 67% - населения была представлена государственными крестьянами. Число жителей Екатеринославсокй и Херсонской губерний увеличилось в эти годы со 154 до 357 тыс. человек, а Крыма (Таврической губернии) - с 36 931 душ мужского пола в момент присоединения к России до 150 тыс. человек в 1790 г. Ученый отмечает, что «население быстро увеличивалось, благодаря не только переселенческому движению, но и повышенному естественному приросту» {375}. Повышенный же прирост едва ли возможен в условиях каторжного труда и постоянного мора. Не даром Екатерина заметила, что Иосиф II «видит другими глазами» {376}.

В 1785- 1786 гг. оживились контакты между Петербургом и Веной, чему способствовало подписание весной 1785 г. русско-австрийского торгового соглашения. Потемкин и Безбородко прилагали немало усилий, чтобы укрепить союз двух держав и усилить его антитурецкую направленность в ущерб выгодной для «цесарцев» антипрусской {377}. Постоянная совместная работа Григория Александровича со статс-секретарем и докладчиком Екатерины над документами, [85] касавшимися «восточной системы», позволила Безбородко вникнуть во все подробности планов императрицы и светлейшего князя на юге. Именно Потемкин выдвинул Александра Андреевича в члены Государственного Совета. «Безбородко завтра же по сажу в Совет, который почти пуст» {378}, -обещала Екатерина в записке, относящейся к 17 апреля 1786 г. На следующий день, 18 апреля, Храповицкий записал в своем дневнике: «Графу Безбородко поведено присутствовать в Совете» {379}.

Письма Александра Андреевича светлейшему князю за 1786 г. полны упоминаний о важной работе, «угодной ее величеству», в которой статс-секретарь принимал участие вместе с Потемкиным {380}. Продвижение Безбородко в члены Совета было не только наградой за выполненный труд, но и накладывало на Александра Андреевича ряд обязанностей перед его покровителем. Необходимость часто покидать столицу заставляла Потемкина искать человека, который, будучи посвящен во все государственные дела, оставался бы в Петербурге, чтобы помогать императрице в качестве ближайшего сотрудника. «Почта Цареградская доставила ответ Порты, который, я подозреваю, диктован от французов, - писал Григорий Александрович Безбородко в июле. - Он состоит в непризнании даже и царя Ираклия подданным России; называют его неоднократно своим. Прошу Вас сделать мне одолжение поспешить сюда приездом. Необходимо нужно мне ехать самому на границы. Боюсь крайне, чтоб не задрались прежде время» {381}. Потемкин просил Безбородко поскорее вернуться из Москвы и приступить к выполнению своих обязанностей. Обстановка на юге действительно складывалась весьма сложная.

Весной 1786 г., когда горные перевалы освободились от снега, вспыхнули военные действия на Северном Кавказе. Чеченский пастух Ушурма, провозгласивший себя наследником Пророка, принял имя Шейх Мансур и объявил газават - священную войну против неверных. Горские племена под его руководством начали нападать на русские посты и крепости Азово-Моздокской укрепленной линии {382}. Мятеж как нельзя кстати совпал с принятием Грузии под протекторат России. По приказу Константинополя Сулейман-паша Ахалцыхский, должен был соединить свои войска с отрядами «имама Мансура». 1 (12) мая 1786 г. Булгаков доносил императрице: «В начале апреля Порта послала тайное повеление к Ахалцыхскому паше набрать лезгин… Порта, когда российские войска появились в Карталинии и ее область поддалась России, послала повеление к Сулейман-паше располагать духи разных мелких Азербайджанских ханов, соседних с Грузиею и с Ахалцыхом, возмущать их против Ираклия, иметь всегда в готовности войска и взять в службу Порты достаточное число лезгин для охранения сей границы… В совете, бывшем у муфтия полагали, что пока Сулейман останется в Ахалцыхе, Россия не может утвердить прочно своего владения в Карталинии» {383}.

Получив это донесение, Екатерина направила Потемкину записку о неизбежности скорого начала войны: «Турки в Грузии явно действуют, - говорила императрица. - Лезгинскими лапами вынимают из огня каштаны. Сие есть опровержение мирного трактата, который уже нарушен в Молдавии и Валахии. Противу сего всякие слабые меры действительны быть не могут; тут не слова, но действие нужно, чтоб сохранить честь, славу и пользу государя и государства» {384}. Вероятно, эта записка была приложена Екатериной к донесению Булгакова, которое она переслала Потемкину. Из приведенного текста видно, что императрица настаивала на скорых и решительных мерах, которые могли послужить прологом к войне.

Григорий Александрович, как показывает его письмо к Безбородко, намеревался сам ехать на южные границы, но сохранение «чести, славы и пользы государя и государства» он усматривал в том, чтоб русские и турецкие войска «не задрались прежде времени», т. е. не втянулись стихийно в столкновение на Черном море. На Кавказе к этому моменту уже полыхал локальный конфликт, грозивший перерасти в новую войну с Турцией. Двоюродный брат светлейшего князя П. С. Потемкин, подписывавший Георгиевский и командовавший Кавказским корпусом, направил на поимку Шейх Мансура отряд полковника Ю. Н. Пиери, который был окружен в горах и весь вырезан чеченцами. «Мне жаль Пиерия, но не столько, как людей, ибо вся потеря произошла от его безрассудной запальчивости. - с раздражением писал Потемкин своему родственнику и подчиненному. - Да при том еще чеченцы правы: им, в силу моего повеления, не было объявлено предписания, чтоб выдали бродягу пророка Мансура, а пришли (отряд Пиери - O. E.) прямо воровски; то как же им не обороняться противу разорителей?… Постарайся произвесть в чеченцах раскаяние, дать им чувствовать, что сие дело было своевольным предприятием, а не по повелению» {385}.

Это письмо показывает, что Григорий Александрович стремился притушить затлевшуюся войну на Кавказе и предпочитал до времени лучше потерпеть партизанские действия «бродяги Мансура», [86] чем нанесением немедленного ответного удара всколыхнуть поддерживавшие лжепророка горские племена. Его возмутили самовольно взятые на себя полковником Пиери карательные функции, результатом которой явилось уничтожение немногочисленного отряда. Заметим, что жалость к солдатам и гнев не затмевали в глазах светлейшего князя того неприглядного факта, что отряд действовал «воровски», а местные племена только воспротивились «разорителям».

Приказание «постараться произвесть в чеченцах раскаяние» чрезвычайно напоминает указы правительства Екатерины II в начале Пугачевского восстания, когда императрица предписывала больше действовать «уговариванием мятежников, чем силой оружия». Ни в 1773, ни в 1786 г. подобные благие устремления власть предержащих не были с пониманием встречены повстанцами. «Раскаяние» и в том, и в другом случаях пришлось вызывать «силой оружия». Сдержанность России на Кавказе была воспринята как слабость. Ободренный безнаказанностью за гибель отряда Пиери, Шейх Мансур продолжал свои нападения, плавно слившиеся с действиями турецких войск, после начала войны в 1787 г. Однако в условиях уже разразившегося конфликта необходимость смотреть сквозь пальцы на партизанские вылазки чеченцев, ради продления мира, отпала. По приказу Потемкина, в октябре Кубанский и Кавказский корпуса двинулись за Кубань и в первом же сражении наголову разгромили повстанцев лжепророка, который вынужден был бежать через снежный горный перевал под защиту турецкой армии в Суджук-Кале. Лишь через четыре года Ушурма оказался захвачен в плен русскими войсками во взятой в 1791 г. крепости Анапа и препровожден в Шлиссельбург.

В ходе столкновений на Кавказе, предшествовавших началу второй русско-турецкой войны, выявилась не только враждебная по отношению к России позиция чеченцев, но и, напротив, дружеское отношение небольшого христианского народа осетин, страдавших от нападений соседей - мусульман и стремившихся перейти под протекторат России. Потемкин не преминул воспользоваться подобными настроениями. В мае 1787 г. в Кременчуге светлейший князь представил Екатерине II трех депутатов от осетинских племен тезюванского, кубадонского и карабучинского, присланных для принесения благодарности за принятие их под покровительство России {386}. Накануне этого события возникла записка Григория Александровича императрице, поясняющая, каких именно милостей желают получить для себя осетины, и обосновывающая принципы политики России на Кавказе.

«Живущий в горах позади Большой Кабарды осетинской народ, исповедующий веру христианскую и давший присягу Вашему Императорскому Величеству… - писал Потемкин, - достоин всякого внимания и вящего о нем презрения и попечения». Князь считал необходимым «осетинцов сих охранить от всяких притеснений, грабительства и разорения от прочих горских народов, коим… наистрожайше запрещать… чинить наглости и насилии над сим народом христиан, подтверждая, что покушении на оный приемлемы будут от нас в равной силе, как будто бы оные на подданных, живущих внутри пределов наших учинены были». По мнению Потемкина, покровительство осетинам и укрепление христианства на Кавказе способствовало бы «политическим видам» России «на сию сторону». «Вводя мало помалу подчиненность и благоустройство сих храбрых народов, - утверждал князь, - сверх спокойствия границ наших приобретать будем постепенно и выгоды, обращая их к службе и пользам империи». По словам Потемкина «древняя сия Албания могла быть во всех частях лучше и превосходнее королевства Венгерского, с коим и есть сходство превеликое, с тем только отличаем, что вся природа, как и все свойства физические и моральные, а равно и крутость нравов, находятся здесь в одной чрезвьиайной степени» {387}.

Императрица дала согласие удовлетворить просьбы осетинских депутатов. Осуществление предусмотренных Потемкиным мер в отношении Осетии превратило территорию этой маленькой горной страны в постоянный дружественный для России очаг на Северном Кавказе, откуда в течение двух столетий осуществлялась помощь русским войскам в их многочисленных операциях. Основанная в 1784 г. крепость Владикавказ, как укрепленный пункт для защиты Военно - Грузинской дороги, проведенной русскими войсками к Тбилиси через Главный Кавказский хребет (Крестовый перевал), стала плацдармом для российского военного присутствия в этом регионе.

Главным дипломатическим противником России, постоянно подстрекавшим Константинополь к военным приготовлениям, являлся версальский двор. Часто прямые переговоры с ним могли дать больше, чем попытки склонить Турцию к мирному сосуществованию. Светлейший князь предлагал нейтрализовать усилия французских дипломатов, связав Францию и Россию торговым договором. [87] Екатерина поддерживала эту идею. «Я читала от начала до конца все бумаги, от тебя ко мне присланные, - говорит она в записке 26 июля 1785 г., -… Петергофскую ноту как тогда, так и теперь хвалю… Если поездка твоя необходима, то и на оную соглашусь, хотя признаюсь, что весьма люблю видеть тебя при себе» {388}. Еще в июне 1785 г. гр. Л. Сегюр передал через Потемкина Екатерине т. н. «Конфиденциальную ноту» о желательности заключении торгового договора между Россией и Францией. «Это тем нужнее для обоих государств, что императрица имеет ныне порты на Черном море, - писал документе французский посол. - Между нашими портами на Средиземном море и Херсоном могут возникнуть деятельные сношения» {389}. По словам дипломата, Франция была готова поставлять вина, сахар и кофе из своих колоний, а покупать «разные предметы, необходимые для содержания флота», т. е. лес, парусину и деготь, кроме того, «она потребует» много пеньки, солонины, кож, сала, воска и селитры. «Франции выгоднее торговать непосредственно с Россией, чем платить другим народам огромные суммы за русские товары», - заканчивал свою ноту Сегюр.

Как видим, торговый баланс складывался в данном случае в пользу России, поставлявшей в обмен на предметы роскоши товары первой необходимости. Екатерине весьма понравился представленный Сегюром проект. «Она приказала сказать Вам, что с удовольствием прочитала Вашу ноту… - передал послу Потемкин, - она даже расположена к заключению желаемого Вами договора» {390}. Подготовка трактата и согласование деталей потребовали более года, лишь 31 декабря 1786 (11 января 1787 г.) договор был скреплен подписями. Едва ли следует согласиться с мнением, что русско-французский торговый союз был крупной неудачей и крайне недальновидным шагом петербургского кабинета {391}. Если бы прочные торговые связи между Херсоном и средиземноморскими портами Франции успели окрепнуть еще до войны, то версальский двор не так легко отважился бы на подстрекательство Турции к вооруженному конфликту, поскольку в этом случае он лишался важного поставщика «стратегических» для того времени товаров: леса, пеньки, парусины и селитры.

Летом 1786 г. многие европейские политики с интересом следили за положением дел при берлинском дворе. «Король прусский час от часу хуже и слабее становится здоровьем» {392}, - писала в одной из записок Екатерина. Потемкин считал, что усиление активности французских дипломатов в Константинополе, о котором Булгаков постоянно сообщал с конца 1785 г. {393}, связано с желанием версальского кабинета занять Россию военным конфликтом на юге, пока в Центральной Европе будет разворачиваться война за Баварию. «Сколько мне кажется, то кашу сию Франция заваривает, чтобы нас озаботить, - писал князь, - боясь приближения смерти прусского короля, при которой они полагают, конечно, императору (Иосифу П. - O. E.) затея на Баварию. Сие тем вероятнее, что во Франции приказано конницу всю укомплектовать лошадьми, чего у них без намерения никогда не бывает… Главное то, чтобы выиграть несколько времени» {394}. Фридрих II умер 6 (17) августа 1786 г. Не позднее этой даты могли возникнуть две приведенные записки.

«То несумненно, что кашу заваривает Франция, - отвечала своему корреспонденту Екатерина, - приготовиться надлежит к войне». В донесении 15 (26) сентября 1785 г. Булгаков сообщал о действиях нового прусского министра в Константинополе. «Он сделал внушение улемам… что он может уверить Порту, что граф Вержен пребывает в непоколебимой системе противостоять всеми силами предприятиям России… Ежели король прусский принужден будет сделать разрыв с Венским двором и вступить в войну даже будущею весною, то уверяет Порту, что Франция и Голландия легко войдут в интересы Порты против намерений обоих императорских дворов, как на Балтийском, так и на Черном море, ежели Порта решится учредиться с французским двором по поводу навигации на Черном море» {395}. Получив это сообщение, Екатерина прямо предупреждала своего корреспондента о необходимости готовиться к войне. Прусский министр в Константинополе ссылался на помощь, обещанную Порте министром иностранных дел Франции Шарлем де Верженном, такой информацией петербургский кабинет не мог пренебречь.

В ответ на предупреждение императрицы Потемкин составил расписание войск, к которому приложил записку, очерчивавшую задачу отдельных армий и корпусов. «В сходственность высочайшей воле представляю у сего расписание войск. Армия Екатеринославская иметь будет следующие предметы: 1-е, часть, на Кубань отряженная, для охранения границ и содействия с корпусом Кавказским; 2-е, часть крымская будет действовать оборонительно в полуострове;… 3-е, главный корпус или кордарме наступательно против турок, имея ввиду крепости: Бендеры, Очаков и Измаил; 4-е, Корпус Кавказский должен не прежде вперед действовать, как силы турецкие отвлекутся из Азии в Европейскую часть. Армия Украинская будет обсервационною, при том Хотин [88] до нее надлежит и по обстоятельствам обратиться против той державы, которая б покусилась делать диверсию. Сею зимою почти все к своим местам должны притить… Чтобы скрыть причину движения войск, то на сие есть благовидный случай: указать собрать лагери в помянутых местах, чтоб шествуя, Ваше величество, видела и большую часть войск Ваших… Победы и простирание успехов зависят от воли Божией, он даст более, нежели ожидать можно, но нам предполагать должно умеренно… Однако ж не должно воевать без заплаты убытков и для сего, сделав хотя один шаг военной, не мириться иначе как, удержав часть земли между Днестра и Буга, свободу Грузии и Имеретин, а сверх сего вывести молдаван и валахов сколько можно» {396}.

Итак, из приведенного документа, возникшего не ранее 15 (26) сентября, т. е. даты донесения Булгакова, и не позднее начала ноября, т. е. отъезда Потемкина на юг, видно, что уже осенью 1786 г. был готов план военных действий на случай скорого разрыва с Турцией. Россия предполагала неизбежное вмешательство в конфликт одной из крупных европейских держав, для отражения «диверсий» которой оставалась целая обсервационная армия на Украине.

В свете данной записки проявляется еще одна важная функция путешествия Екатерины на юг: оно должно было служить благовидным предлогом для придвижения русских войск к границе с Турцией, что в преддверье ожидаемой войны было весьма предусмотрительным шагом. В этой же записке светлейший князь очерчивал цели, которые Россия должна преследовать в случае открытия военных действий. Они подчеркнуто реалистичны. Это возмещение убытков, принесенных войной; приобретение земель между Днестром и Бугом; признание Турцией независимости Грузии и протектората России над ней.

Как в старой советской {397}{398}{399}{+61}{+62}, так и в современной российской и зарубежной историографии общим местом является утверждение, что Россия, вступая в новую войну с Турцией, преследовала цель раздела Оттоманской Порты, ее полного вытеснения из Европы и захвата Константинополя, но этим планам не суждено было осуществиться частью из-за их общей «нереальности», частью из-за «нерешительности и бездарности» Потемкина как командующего, и результаты войны не оправдали надежд Екатерины. Подобный взгляд базируется на выводах, сделанных еще А. Г. Брикнером после тщательного изучения донесений иностранных дипломатов из Петербурга и европейской публицистической литературы периода второй русско-турецкой войны. Ученый приводит любопытную цитату из одного французского политического памфлета того времени: «Если турки останутся победителями, они не пойдут в Москву, - писал анонимный автор, - зато русские, разбив турок в двух сражениях, непременно явятся в Константинополь» {400}. Признавая подобные планы действительными целями русского правительства во время нового столкновения с Турцией, историки приходят к выводу о неудачности второй русско-турецкой войны, а Потемкин и Екатерина предстают в роли увлекшихся мечтой политиков, чьи прожекты рухнули от столкновения с реальностью.

Однако, изменение источниковой базы приводит к изменению картины в целом. В данном случае перед нами не донесение иностранного дипломата, собиравшего при петербургском дворе информацию разного уровня достоверности, и не парижский политический памфлет, на содержание которого заметный отпечаток накладывали враждебные отношения Франции и России того времени. Записка Потемкина Екатерине представляет собой секретный документ, касавшийся целей войны и составленный для императрицы ее фактическим соправителем. В нем не упоминаются ни раздел Турции, ни вытеснение ее из Европы, ни захват Константинополя. Напротив, изложенные планы и соответствовавшая им расстановка сил на предполагаемом театре военных действий сугубо прагматичные.

Еще до войны корреспонденты отдавали себе отчет в том, что новый конфликт будет столкновением ни с одной Турцией, а с рядом покровительствующих ей держав. Этим объясняется их внимание к обсервационной армии на Украине и особому корпусу, выдвинутому за Днепр, о котором Потемкин составил отдельную записку. «Число пехоты и конницы одних рядовых более пятнадцати тысяч. - сообщал князь. - С прибавкою их будет в той стороне одной пехоты 34 полка, следовательно, двумя полками превосходнее 1-й армии, как она была в первую кампанию… Мы пошлем секретный указ к помянутым полкам, чтоб они следовали заблаговременно. Еще ж не соизволите ли артиллерию уровнять, также против того, как в первой армии была?… Все возьмутся предосторожности, дабы вперед, ежели дело начнется с турками, не шляться из стороны в сторону» {401}.

Важно отметить, что в представленных Потемкиным документах не упомянута союзница России - Австрия и ее участие в борьбе с Турцией. Этот факт тоже свидетельствует в пользу [89] сугубого реализма разработанного светлейшим князем плана действий. Видимо, Григорий Александрович предполагал, что, в случае разрыва России и Порты, венский кабинет далеко не сразу решится вступить в войну, и предпочитал рассчитывать только на свои силы.

Итак, приведенные документы показывают, что еще до поездки Екатерины на юг Россия обладала планом будущих военных действий против Турции, разработанным Потемкиным. Этот план не претерпел существенных изменений в ходе войны 1787-1791 гг., а намеченные князем цели соответствовали результатам, которых Россия добилась после тяжелого 5-летнего противостояния европейской коалиции, поддерживавшей Порту. Вступая в войну, Россия имела в виду узкие прагматические задачи сомкнуть свои границы с Черным морем, которые Потемкин поставил еще в 1783 г., разрабатывая идею присоединения Крыма: «Границы России - есть Черное море». - писал он тогда. Конфиденциальный характер приведенных записок Потемкина, прикладывавшихся в качестве пояснений к официальным документам - расписаниям войск, назначенных на границы, - придает им особую ценность. Они предназначались исключительно для сведения императрицы, и заложенная в них информация дает наиболее верное представление о планах Екатерины и светлейшего князя. В то же время эти записки никак нельзя отнести, за счет их личного характера, к разделу частных мнений Потемкина, т. к. пометы об опробации: «Все сие не инако, как опробовать могу» {402}, - императрица проставляла именно на собственноручных посланиях князя, поданных ей вместе с пакетом официальных документов. Подобные пометы отчасти вводят записки Григория Александровича в круг делопроизводственной документации, одновременно с которой они возникали и были неразрывно связаны.

Накануне войны цели проекта Потемкина «О Крыме» были в основном осуществлены не только по части присоединения полуострова к России, но и по части его заселения и первого этапа хозяйственного освоения. В ходе грядущего столкновения с Турцией на первый план в международных отношениях России неожиданно вышел «польский вопрос». От того, на чью сторону (Петербурга или его противников) преклонится Варшава, имевшая общую границу с Российской империей и возможность свободно пропускать неприятельские войска «в сердце» соседней державы, во многом зависела вся расстановка сил в Европе. Именно поэтому целая цепь проектов Потемкина, возникших в военные годы, была посвящена Польше. О них речь пойдет в следующих главах.

Глава 5.

«Шествие в край полуденный» (Дипломатическая борьба во время путешествия Екатерины II на юг в 1787 г.)

1 января 1787 г. началось знаменитое путешествие Екатерины II в «Киев и область Таврическую», как сообщалось в камер-фурьерском церемониальном журнале {403}. Это путешествие, ставшее прологом второй русско-турецкой войны 1787-1791 гг., было теснейшим образом связано с развитием драматичных русско-польских отношений. Именно во время блистательного «шествия» императрицы в Крым, когда увеселениям и праздникам не было числа, а путешественники большую часть времени пребывали в приподнятом расположении духа, удивляясь стремительному развитию вновь приобретенных Россией южных земель, и начал постепенно завязываться узел очередного конфликта с Польшей, окончившийся через несколько лет ее вторым разделом.

В историографии, посвященной международным отношениям второй половине XVIII, описания встречи Екатерины II и польского короля Станислава-Августа в Каневе, произошедшей во Время путешествия в Крым, носят обычно сугубо протокольный характер. Безрезультатность этого свидания заставляет исследователей вскользь говорить о нем. Однако именно неудача каневского рандеву двух монархов, во многом предопределила дальнейшее трагическое развитие событий.

Сама императрица покидала Петербург вовсе не в радостном настроении. 17 января на замечание фаворита А. Д. Дмитрива-Мамонова о праздничном стечение народа, явившегося приветствовать царицу, Екатерина ответила: «И медведя кучами смотреть собираются» {404}. Императрица явно пребывала в несколько нервозном настроении, хотя и обнаруживала его только перед самыми близкими сотрудниками.

Поездка Екатерины II на юг носила характер важной дипломатической акции. Эта грандиозная политическая демонстрация имела целью показать как союзникам России, так и дипломатическим представителям европейским держав, подталкивавших Турцию к войне, что русские уже закрепились на берегах Черного моря, и изгнать их будет не так-то легко {405}.

Императрицу сопровождало самое блестящее общество, состоявшее из ее собственных придворных и многочисленных иностранных наблюдателей. По дороге Екатерину II встречали высокопоставленные чиновники местной администрации, желавшие быть представленными государыне. Главный «виновник торжества», генерал-губернатор Новороссии и Тавриды, осматривать которые и направлялась императрица, должен был присоединиться к своей царственной покровительнице по пути. С дороги Екатерина II часто писала Г. А. Потемкину. «Я не сомневаюсь, что Таврида мне и всем понравится, - говорила она в письме 17 января из Смоленска, - дай Боже, увидеться с тобою скорее, и чтоб ты был здоров» {406}. Доброжелательный тон дорожных писем Екатерины II и ее обращение - «Друг мой сердечный» - свидетельствует о ее благоволении к Потемкину.

Между тем, именно в это время в Петербурге возникли слухи, старательно поддерживаемые противниками светлейшего князя при дворе, что Екатерина II настроена по отношению к Григорию Александровичу весьма немилостиво {407}. Толки о размолвке между императрицей и Потемкиным достигли своего апогея весной 1787 г., во время пребывания Екатерины II в Киеве и ее поездки в Канев для встречи с польским королем Станиславом-Августом П. В придворным кругах заговорили о несогласии и даже столкновениях императрицы и светлейшего князя.

Причину недовольства Екатерины видели в жалобах на Потемкина графа П. А. Румянцева - Задунайского и других вельмож, в частности бывшего фаворита А. П. Ермолова, якобы доведших до сведения императрицы информацию о злоупотреблениях Григорием Александровичем казенными суммами {408}. Обвинения в казнокрадстве повторялись противниками светлейшего князя как при его жизни, так и после смерти. Вступив на престол, император Павел I, убежденный, что Потемкин получал взятки от Австрии и был виновен в крупных растратах, назначил две строжайшие сенатские ревизии финансовой деятельности Григория Александровича {409}. Результатом этих ревизий стало оправдание светлейшего князя. Казана осталась должна Потемкину, а вернее его наследникам, поскольку светлейший князь постоянно тратил собственные деньги, не дождавшись обещанных ассигнований. Объяснить подобный вывод отсутствием необходимой документации сложно, т. к. [92] финансовые бумаги светлейшего князя (ордера, контракты на поставку провианта, строительные подряды и т. д.) неплохо сохранились в архиве Екатеринославского губернского правления и частично опубликованы Дубровиным {410}.

Екатерина II, уверенная в том, что «Потемкина не можно было купить», знала о денежных операциях своего сподвижника на юге гораздо больше придворных сплетников, ее информация не давала ей повода для беспокойств. Истинной причиной недовольства Екатерины были польские дела и предстоящее ей свидание со Станиславом-Августом Понятовским, к которому она не чувствовала себя достаточно подготовленной.

За несколько месяцев до намечавшейся поездки Екатерины II на юг, польский король начал настойчиво добиваться встречи со своей северной соседкой. Его просьбу поддерживал Потемкин, также указывавший на необходимость личной встречи монархов для обсуждения сложных русско-польских отношений. Императрица с самого начала была не расположена к подобной встрече. 22 ноября 1786 г. А. А. Безбородко сообщал в письме к светлейшему князю: «Король польский прислал генерала Камержевского для условия о свидании его с государынею. Ее величество назначить изволила против Трехтемирова, на галере, так располагая, чтобы там не более нескольких часов для обеда или ночлега останавливаться» {411}.

Такой ответ императрицы на просьбу встретиться не мог удовлетворить ни польскую сторону, готовившуюся к обстоятельной деловой беседе, ни Потемкина, поддерживавшего идею Станислава - Августа. Видимо, Григорий Александрович надеялся повлиять на императрицу во время личной встречи и побудить ее к более продолжительной беседе с польским королем, т. к. подготовка именно деловой стороны высочайшего рандеву шла полным ходом. 25 февраля 1787 г. король выехал из Варшавы с многочисленной свитой специально для того, чтоб перед встречей с Екатериной II участвовать в консультациях с Потемкиным и другими русскими министрами.

20 марта 1787 г. в местечке Хвостове Потемкин провел предварительные переговоры с польским королем, продолженные затем А. А. Безбородко {412}. В них участвовали русский посол в Варшаве О. М. Штакельберг и принц Г. Насау-Зиген, сопровождавший императрицу в поездке и негласно представлявший французский двор, помимо официальный миссии посла Л.-Ф. Сегюра. Станислав-Август пожаловался светлейшему князю на враждебное поведение коронного гетмана К. П. Браницкого, родственника Потемкина, и просил изменить его позицию в пользу королевской партии. Король передал через Штакельберга для императрицы записку под названием «Souhaits du roi», т. е. «Пожелания короля» или «Bo-ля короля», написанную на французском языке {413}. В этих документах он предлагал Екатерине оборонительный союз и обещал выставить в случае войны вспомогательный корпус польской армии против турок в обмен на поддержку со стороны России реформ, призванных покончить со шляхетской вольностью {414}.

Императрица холодно встретила подобные идеи, поскольку именно сохранение существующей в Польше государственной системы, по ее мнению, гарантировало безопасность России и позволяло Петербургу беспрепятственно вмешиваться во внутренние дела Варшавы. Любое усиление королевской власти в Польше, неизбежное в случае отмены liberum veto, представлялось императрице крайне невыгодным. В этом было коренное отличие позиции Екатерины от взглядов Потемкина, всячески поддерживавшего предложение польского короля. Забегая чуть вперед, скажем, что Григорий Александрович считал анархию в Польше еще более опасной для России, чем частичные реформы государственной власти, поскольку сохранение старой шляхетской вольницы позволяло беспрепятственно действовать в Варшаве не только политическим представителям Петербурга, но и эмиссарам Берлина, Вены, Парижа, Лондона…

Станислав-Август II и поддерживавшая его партия желали союза с Россией, надеясь на серьезные территориальные приобретения для Польши за счет турецких земель в случае войны. Идея вознаградить Речь Посполитую за понесенные ею в результате первого раздела потери и тем самым смягчить жгучие русско-польские противоречия принадлежала светлейшему князю. Еще в своих пометах на черновике письма Иосифу II 10 сентября 1782 г. Потемкин указывал на необходимость выделить Польше земли между Бугом и Днестром. В противном случае Россия при любом обострении отношений с Турцией получит враждебно настроенного соседа на своей западной границе {415}.

Мысль эта, как видим, заинтересовала короля и поддерживавшие его вельмож в Польше. В тоже время и многие члены враждебной Станиславу-Августу партии искали сближения с Екатериной II, ожидая больших выгод для Польши в результате разрыва России и Порты. Собравшиеся в Киеве к [93]приезду императрицы представители старошляхетскои оппозиции, по словам известного путешественника Ф. де Миранда, открыто заискивали перед Екатериной II и Потемкиным в надежде заручиться их содействием для проведения в Польше умеренных реформ государственного строя в духе идей французских просветителей {416}. «Какими покорными и льстивыми по отношению к князю Потемкину кажутся мне эти высокопоставленные поляки, которые унижаются перед ним», - записал в своем дневнике Миранда после одного из званых обедов у коронного гетмана Ксаверия Браницкого. В сложной дипломатической игре, которую Екатерина II и Потемкин вели в Киеве, они оба старались не оттолкнуть как королевскую партию, так и представителей старошляхетской оппозиции.

Однако среди глав польской оппозиции, приехавших в Киев для встречи с императрицей, был один человек, не только не обласканный Екатериной II, но более того почувствовавший подчеркнутое неблаговоление императрицы. Председатель Постоянного Совета граф Игнатий Потоцкий, первый великий мастер масонских лож Короны и Литвы, противодействовал в Польше распространению русского влияния и был противником любого сближения с Россией. Посредством реформ он стремился вывести Польшу из под контроля соседней страны. Но при всей своей неприязни к России Потоцкому для проведения преобразований необходимо было добиться от Екатерины II согласия. Поэтому он, подобно другим польским вельможам, оказался в Киеве и вместе с Браницким торжественно встречал императрицу при въезде в город. Во время представления Екатерина демонстративно отвернулась от Потоцкого и не сказала ему ни слова. В частных разговорах она называла его «человеком бесчестным и зловредных понятий». Потемкин выражался о нем еще круче. Всякий раз приезжая обедать к Браницкому, князь заранее объявлял, что не хочет встречаться с «мерзавцем» Потоцким, а королю Станиславу-Августу сказал, что считает надворного маршала «самым скверным человеком на свете» {417}.

Причиной подобного отношения к Потоцкому были не только его политические взгляды. Екатерины II и Потемкин довольно ровно общались с людьми разных воззрений. История о том, как Потоцкий описывал римскую статью двух царей Дакии со связанными руками, добавляя при этом: «Мне нравится видеть монархов в таком положении, связанных» - конечно, не прибавила ему во мнении русской императрицы и ее соправителя. Но взаимная неприязнь зародилась гораздо раньше, еще в 1776 г., когда Потоцкий приезжал в Россию просить об ограничении полномочий Постоянного Совета при польском дворе - детища петербургской дипломатии, проводившего в Варшаве выгодную России политическую линию. Его нарочитое сближение с малым двором наследника Павла Петровича, его оскорбительные отзывы о поведении Екатерины и фаворе Потемкина положили начало тому отвращению, которое соправители питали к нему долгие годы.

Приехав в Киев, Потоцкий вел двойную игру, желая получить согласие на реформы и в тоже время противясь русско-польскому союзу. Надворный маршал литовский сообщил Сегюру, что король нарочно желает видеться с императрицей для того, чтобы возбудить ее против Турции. В таком отзыве имелся свой резон: скорый конфликт России и Оттоманской Порты был чрезвычайно выгоден для партии короля, т. к. подтолкнул бы Екатерину II к союзу с Польшей. Следует иметь ввиду, что слова Потоцкого были обращены не к частному лицу, а к послу Версальского двора, активно поддерживавшего Оттоманскую Порту.

Однако, несмотря на «особое мнение» Потоцкого по поводу русско-польского союза, весной 1787 г., во время пребывания Екатерины II в Киеве, сложилась уникальная ситуация, когда различные политические силы в Польше были склонны к сближению с Россией. Потемкин стремился воспользоваться такой благоприятной обстановкой для заключения русско-польского союза. Григорий Александрович лично и через Безбородко постарался убедить Екатерину в выгодности подобного альянса для России {418}. В тоже время, используя свое влияние в кругу польских магнатов и родственные связи с великим коронным гетманом Браницким, светлейший князь приложил большие усилия, чтобы склонить враждебную королю старошляхетскую оппозицию к сотрудничеству со Станиславом-Августом в вопросе о русско-польском союзе {419}.

Если взглянуть на карту Европы до второго раздела Польши, то становится понятным, почему провиант для русской армии удобнее было заготавливать на территории польской Украины, оттуда же его можно было быстро доставлять к предполагаемому театру военных действий в Северном Причерноморье, а затем в Молдавию и Валахию. Недавно присоединенные к России южные территории развивались довольно быстро и к началу войны уже были способны прокормить себя, но им еще не по силам было снабжать большую армию. В Коронной Польше находились огромные [94] имения самого Потемкина, насчитывавшие 70 тыс. крепостных. В этих владениях заготавливался лес для нужд армии, столь необходимый при осаде турецких крепостей. Именно на польские земли, расположенные недалеко от театра военных действий, казалось легче выводить армию на зимние квартиры. В преддверии новой войны Потемкину представлялось важным получить в тылу у русской армии союзное России государство.

Екатерина II настороженно отнеслась к идее альянса с Польшей, выставляя на вид князю внутреннюю нестабильность последней. Переменчивость политическим настроений аристократических группировок, боровшихся в Польше за власть, смущала императрицу. Но была и другая причина, по которой Екатерина старалась уклониться от прямого согласия на союз с Польшей. Трудно было ожидать от Австрии, альянсом с которой Екатерина II очень дорожила, доброжелательного отношения к появлению в составе антитурецкого блока, нового члена, претендующего на значительные земельные приобретения.

Подтверждением возможного недовольства Австрии в случае заключения русско-польского союза стала активизация проавстрийской группировкой деятельности против сближения с Польшей. Руководители этой партии: президент Коммерц-коллегии Воронцов и управляющий Дворянского и Государственного заемных банков Завадовский - обладали при дворе большим влиянием, не столько благодаря занимаемым должностям, сколько в силу связи с союзной Австрией. Они обратили свои выпады лично против Потемкина как главного инициатора союза с Польшей. Несколько мягче них, но в значительной степени под влиянием Австрии действовал и Безбородко.

Воронцов в течение двадцати лет управлял российской торговлей. Деятельный, предприимчивый и опытный в ведении коммерческих предприятий он был, по английской пословице, «the right man on the right place» - «правильный человек на правильном месте» - и умел здраво распорядиться огромной властью, сосредоточенной в его руках. Императрица и Александр Романович испытывали друг к другу взаимную нелюбовь, поскольку переворот 1762 г., возведший Екатерину II на престол, прекратил фавор семьи Воронцовых у Петра III. Однако оба умели подчинять свои чувства интересам дела, их сотрудничество напоминало отношения Екатерины с Н. И. Паниным. Сходство усиливалось еще и тем, что Александр Романович, как и Панин, был проводником идей дворянского либерализма и ограничения власти самодержавного монарха.

При дворе Александра Романовича называли «медведем», говорили, что он действует «для своих прибытков», мало чем отличаясь от отца, знаменитого мздоимца Романа Большого Кармана {420}. Человек неуступчивый, медлительный и методичный, Воронцов обладал феноменальной коммерческой хваткой и умел выжимать деньги буквально из воздуха. Приведем один показательный пример. В 1787 г. крестьяне принадлежавшего Воронцову села Матренино под Костромой попросили у барина разрешения выменять колокол для своей деревянной церкви. Александр Романович отвечал, что прихожанам следует сначала перестроить храм, а потом «стараться о колоколе». «Для фундаменту и колокольни берусь я кирпич наделать и поставить», - заключал граф свое распоряжение. Лишь в 1849 г. было завершено строительство каменной церкви, которое, «стоило прихожанам значительной суммы» {421}. Новый храм был чрезвычайно удобен и красив, но просили-то матренинские мужики только о колоколе, а раскошеливаться пришлось двум поколениям крестьян на вместительную церковь. При чем деньги уходили не на сторону, а к своему же барину - владельцу кирпичных заводов и артелей каменщиков. Если учесть, что большинство помещиков того времени возводили деревенские храмы собственным «иждивением», то новый, коммерческий подход к управлению хозяйством у Александра Романовича был на лицо. Этот утонченно воспитанный вельможа унаследовал торговые способности своей материнской родни, богатых поволжских купцов Сурминых.

Как президенту Коммерц-коллегии, Воронцову подчинялись все таможни Российской империи. Он контролировал поступление таможенных сборов в казну. На руководящие должности в крупнейших из них Александр Романович сам подобрал и расставил чиновников, лично ему обязанных своим продвижением. В 1780 г. во главе Петербургской таможни, которая давала три четверти таможенных сборов в стране, Воронцов поставил свою креатуру Г. Ю. Даля, а его помощником был утвержден, тоже по выбору президента, А. Н. Радищев, которому Воронцов начал покровительствовать {422}. Вторая по значению и сборам таможня находилась в Архангельске - старом порте, через который проходили большие потоки грузов из северных губерний России. В 1784 г. в Казенную палату Архангельска советником по таможенным делам был переведен из Вологды другой протеже Воронцова - родной брат А. Н. Радищева - Моисей. Александр Романович установил [95] новый порядок занятия должностей: на места отправлялись только те чиновники, которые прошли стажировку в Петербургской таможне и получили личную рекомендацию Даля {423}. Это позволяло исключить возможность попадания на таможни «чужих» ставленников. Излишне говорить, какой простор для коммерческой деятельности открывал подобный принцип.

Лишь одно обстоятельство портило прекрасно простроенную Воронцовым пирамиду. На юге России в результате присоединения новых земель образовался целый регион, выпадавший из-под бдительного контроля президента Коммерц-коллегии. Конечно, с чисто формальной точки зрения Новороссия, а затем Таврида тоже должны были в вопросах торговли подчиняться Александру Романовичу, но фактически этого не происходило. Постоянная военная угроза ставила наместничество Потемкина в особое положение: все управление, как военное, так и гражданское здесь сосредотачивал в руках генерал-губернатор. Кипучая административная деятельность светлейшего князя не оставляла простора для чужого вмешательства, тем более контроля чиновника, который по «невидимой субординации» стоял неимеримо ниже него - тайного мужа и соправителя самой императрицы. За годы своей службы Воронцов посетил с ревизиями 29 губерний, но не наместничество Григория Александровича.

Кроме того, Воронцов и Потемкин совершенно по-разному смотрели на суть налоговой системы. Александр Романович вел непримиримую борьбу с контрабандным провозом товаров через границы империи, с недоплатой русскими и иностранными купцами таможенных сборов. В годы его президентства эти сборы с пограничных губерний неуклонно возрастали и казна таким образом пополнялась {424}. Однако интересы казны и интересы развития торговли не всегда совпадают. На вверенных Потемкину землях с целью их скорейшего хозяйственного освоения налоги с поселенцев на 15-30 лет были отменены {425}. Наоборот, государство предоставляло им денежные займы, практически не возвращаемые, строило дома, снабжало землей, скотом и птицей {426}. Для развития торговли французские, итальянские и греческие коммерсанты, осваивавшие новый рынок, почти не платили таможенных сборов. В таких условиях легко было обвинять светлейшего князя в том, что новые земли не приносят никакого дохода, а выданные Потемкину деньги вылетают в трубу. Но именно такая политика позволила наместнику заселить и развить край в рекордно короткие сроки, а также заложить основы широкой торговли Крыма и Новороссии со всем Средиземноморским бассейном.

Государственный деятель, всеми средствами пополняющий казну, и государственный деятель, раздающий из нее деньги «голодранцам» вроде поселенных на необжитых землях казаков и рекрут, не могли питать друг к другу теплых чувств. Заявления светлейшего князя о том, что когда-нибудь Новороссия и Крым принесут большой доход, вызывали у сторонников Александра Романовича в лучшем случае усмешку. Именно из воронцовских кругов исходила известная эпиграмма на смерть Потемкина в 1791 г. - надпись на могильном камне: «Прохожий возблагодари Творца, / Что сей не разорил России до конца».

Практически все авторы, пишущие о путешествии Екатерины II на юг, согласны с мнением Е. И. Дружининой, что творцом легенды о «потемкинских деревнях», т. е. о том, что на юге императрице были показаны декорации вместо реальных городов и деревень, был саксонский дипломат Г. А. В. Гельбиг, приехавший в Россию к самом конце царствования Екатерины II и лично не участвовавший в поездке {427}. В. С. Лопатин справедливо указывает, что Гельбиг застал в Петербурге уже имевшиеся слухи, которые появились перед самой поездкой императрицы в Крым {428}. Гельбиг только собрал их воедино и представил европейской публике в своем памфлете «Потемкин Таврический». Одним из главных обвинений против Потемкина было то, что он якобы не построил флота, на отпущенные ему средства. Переписка С. Р. Воронцовых и графа А. А. Безбородко пестрит подобными замечаниями. Безбородко держал сторону светлейшего князя. 4 апреля 1788 г. он писал в Лондон Семену Романовичу: «Ваше сиятельство не верит, что флот наш на Черном море в 40 судах. Прилагаю записку оному» {429}. Одним из эпицентров для возникновения слухов о картонных избах и игрушечном флоте был дом Воронцова на Английской набережной.

К началу 1787 г. отношения Потемкина и Воронцова были безнадежно испорченны, оба уже успели не раз наступить друг другу на ноги на скользком придворном паркете. Предметом новых раздоров стал русско-польский союз. Австрийская партия возбуждала в столичном обществе и дипломатической среде слухи об обширных интригах светлейшего князя в Варшаве {430}, утверждали, будто Григорий Александрович больше служит Польше, чем России, что он желает получить в составе русской армии лично ему преданный польский корпус {431}, что Станислав-Август вскоре пожалует князю полунезависимое удельное владение {432}, и, наконец, что на чрезвьгааином сейме Потемкин будет выбран наследником польского престола {433}. Не в пользу светлейшего князя говорило и его происхождение из православной смоленской шляхты, представители которой до середины XVIII в. продолжали считать себя поляками. Отец Григория Александровича был лишь вторым человеком во всей губернии, взявшим в жены «великороссиянку», а не «польку» из своей среды {434}.

Русская партия в Польше, которая иногда называлась также «потемкинской» и содержалась фактически на деньги светлейшего князя, еще в конце 70-х годов предпринимала попытки предать владениям Потемкина в Литве и Белоруссии официальный статус индигината, т. е. полунезависимого княжества. Английские дипломаты при русском дворе сообщали в Лондон о стараниях партии, поддерживавшей Потемкина в Варшаве, устроить его брак с графиней Урсулой Замойской, чтоб таким образом ввести его в семейный круг родов, обычно претендовавших на польскую корону. Графиня только что развелась со своим первым мужем Р. Потоцким и готова была вступить в новый выгодный альянс {435}. Эти курьезные усилия польских сторонников светлейшего князя пресеклись в 1781 г., когда любимая племянница светлейшего князя А. В. Энгельгардт, по преданию хранившая один из экземпляров брачной записи Екатерины II и Г. А. Потемкина, была выдана дядей замуж за коронного гетмана К. П. Браницкого и на время увезла бесценный документ в Польшу.

Слухи о возможных претензиях Потемкина на польскую корону не могли не тревожить Екатерину II, которая привыкла рассчитывать на абсолютную преданность Григория Александровича и не хотела делить его ни с одним другим государством. Свою позицию она довольно ясно дала ему понять еще в 1779 г. по поводу Курляндии. Во время встречи в местечке Хвостово Станислав-Август высказал Потемкину предложение превратить его владения в польской области Смела в особое владетельное княжество, зависимое от польской короны, подобно Курляндии, но Григорий Александрович деликатно отклонил это предложение {436}. Поступок Станислава-Августа вызвал у императрицы раздражение. Польский король действовал через ее голову. Даже сама попытка поставить ее соправителя в зависимость от другого государя, учитывая положение Польши, сугубо фиктивную, очень не понравилась Екатерине П.

Ко времени свидания в Каневе страсти накалились. Противники Потемкина старались убедить императрицу, что союз с Польшей выгоден только лично светлейшему князю, а для России вреден и опасен. Григорий Александрович со своей стороны требовал от Екатерины II решительного объяснения с польским королем по вопросу о союзе. Учитывая позиции столь разных сил, боровшихся при дворе, Екатерина II избрала компромиссный вариант. Она подтвердила согласие встретиться с польским королем на своей галере, но так, чтоб это свидание длилось не более нескольких часов {437}. Встретившись с императрицей в Киеве, Потемкин попытался склонить ее к более продолжительному пребыванию в Каневе, чем и вызвал недовольство своей августейшей покровительницы.

В воскресенье 25 апреля в 10-м часу утра великолепная флотилия из 12 галер и множества более мелких судов приблизилась к Каневу {438}. Это место было выбрано не случайно: здесь польская граница выходила к Днепру, и король мог, не нарушая закона, запрещавшего ему без позволения Сейма покидать пределы Польши {439}, встретиться с Екатериной П.

Станислав-Август ожидал обстоятельного делового разговора со своей царственной соседкой. Однако Екатерина II предупредила его, что день их встречи будет посвящен исключительно веселью. Она провела Станислава-Августа в свою каюту, где их беседа с глазу на глаз продолжалась не более получаса, король передал императрице еще одну собственноручную записку о польских делах и выразил надежду, что пребывание Екатерины будет более продолжительно.

Сегюр описывает, как выглядела со стороны эта несколько натянутая встреча. «Флот наш остановился под Каневом, в котором выставлены были польские войска в богатых мундирах, с блестящим оружием. Пушки с кораблей и из города возвестили прибытие обоих монархов». Парад польской армии был рассчитан на то, чтоб произвести на императрицу впечатление и убедить ее в готовности военных сил возможного союзника. Однако Екатерина не проявила никаких эмоций по этому поводу и держалась с королем довольно холодно. «Когда он вступил на галеру императрицы, - продолжает Сегюр, - мы окружили его, желая заметить первые впечатления и слышать первые слова двух державных особ… Но мы обманулись в наших ожиданиях, потому что после взаимного поклона, важного, гордого и холодного, Екатерина подала руку королю, и они вошли в кабинет, в котором пробыли с полчаса. Они вышли, и так как мы не могли слышать их разговор, то старались [97] прочитать в чертах их лиц помыслы их, но в них ничего не высказалось ясно. Черты императрицы выражали какое-то необыкновенное беспокойство и принужденность, а в глазах короля виднелся отпечаток грусти, которую не скрыла его принужденная улыбка… За обедом мало ели, мало говорили, только смотрели друг на друга, слушали прекрасную музыку и пили за здоровье короля при грохоте пушечного залпа» {440}.

По совету Потемкина, Станислав-Август просил Дмитриева-Мамонова сделать так, чтоб императрица задержалась еще на два дня. После обеда Дмитриев-Мамонов провожал Екатерину II со столовой галеры «Десна» на ее галеру «Днепр», тогда же он, видимо, передал ей просьбу короля. Императрица, прекрасно понимавшая, чье распоряжение выполняет фаворит, написала прямо светлейшему князю. «Сказывал мне Александр Матвеевич желание гостя… но ты сам знаешь, что по причине свидания с императором (Иосифом II - O. E.) сие сделать нельзя, и так, пожалуй, дай ему учтивым образом чувствовать, что перемену делать в моем путешествии возможности нету» {441}. Эта записка, написанная вполне доброжелательным тоном, была направлена на галеру Потемкина «Буг», где после обеда находился вместе с князем и Станислав-Август. Возможно, она была показана польскому королю.

В 6 часов вечера Станислав-Август вновь встретился с Екатериной на галере «Днепр» и снова просил ее хотя бы остаться отобедать у него на следующий день. Это предложение вызвало у императрицы раздражение. Ответ она опять обратила к Потемкину, но сделала это уже в более резких выражениях. «Предложение о завтрашнем обеде сделано без вычетов возможностей… Когда я что определяю, то обыкновенно бывает не на ветру, как в Польше часто случалось. Итак, еду завтра, как назначила, а ему (Станиславу-Августу - O. E.) желаю всякого благополучия… Право, батинька, скучно» {442}.

Перед расставанием с императрицей король шепотом спросил у Потемкина, есть ли надежда удержать ее дольше. Григорий Александрович отвечал отрицательно. Князь был раздражен не менее Екатерины и вполголоса выговорил ей за то, что она скомпрометировала его перед королем и всей Польшей, столь сократив это свидание {443}. Вечером того же дня, вернувшись из Канева, куда он провожал короля Потемкин получил от императрицы еще одну записку, в которой она выражала ему свое неудовольствие: «Я на тебя сержусь, ты сегодня ужасно как неловок» {444}.

Все три приведенные выше записки не датированы. Установить время возникновения первых двух помогает Камер-фурьерский церемониальный журнал, подробно фиксировавший события 25 апреля. Третья же, по существу, могла бы относиться к любому другому дню, когда императрица была недовольна светлейшим князем, но эта записка хранится заложенной между первыми двумя, она написана на точно таком же небольшом кусочке бумаги, причем форма обрыва краев записок совпадает, это позволяет сказать, что для их написания был использован один и тот же большой лист, разорванный на три части.

Великолепное торжество, устроенное Станиславом-Августом в честь Екатерины II в Каневе, напоминало именины без именинника и наводило на грустные мысли несоответствием своей пышности столь мизерным результатам политической встречи. «Когда наступила ночная темнота, - рассказывает Сегюр, - каневская гора зарделась огнями; по уступам ее была прорыта канава, наполненная горючим веществом, его зажгли, и оно казалось лавою, текущей с огнедышащей горы; сходство было тем разительнее, что на вершине горы взрыв более 100 000 ракет озарил воздух и удвоил свет, отразившись в водах Днепра. Флот наш тоже был великолепно освещен, так что на этот раз для нас не было ночи. Король пригласил нас к себе, и мы отправились. Он дал великолепный бал, но императрица отказалась участвовать в нем. Напрасно Станислав упрашивал ее остаться еще хоть сутки: пора милостей для него миновала! Екатерина сказала, что боится опоздать и заставить ждать императора, который должен был съехаться с нею в Херсоне» {445}. Судя по описанию искусственного вулкана, режиссер у этого зрелища и других панорамных действ, которые ожидали Екатерину II еще впереди, на землях Новороссии и Тавриды, был один. Вероятно, Потемкин задумывал колоссальный спектакль под открытым небом, как цепь огромных живых картин, и начаться он должен был с Канева, однако премьера оказалась неудачной.

На следующий день по утру Екатерина рассказывала статс-секретарю Храповицкому о своих вчерашних неудобствах: «Князь Потемкин ни слова не говорил; принуждена была говорить безпрестанно; язык засох; почти осердили, прося остаться. Король торговался на 3 и на два дни или хотя бы до обеда на другой день» {446}. Это замечание тоже свидетельствует в пользу того, что третья записка могла возникнуть 25 апреля. [98] Каневская встреча была серьезной неудачей сторонников русско-польского союза. Станислав - Август ждал императрицу шесть недель, потратил на путешествие 3 млн. злотых, но делового разговора, так и не получилось. Перед расставанием Екатерина сказала ему: «Не допускайте к себе черных мыслей, рассчитывайте на мою дружбу и мои намерения, дружелюбные к вам и к вашему государству». Вряд ли подобные уверения могли успокоить короля, так и не получившего желанного ответа на свои предложения. Неудача Станислава-Августа была сразу же использована его противниками: в Варшаве распространились слухи, что во время каневского свидания король, Екатерина и Потемкин составили заговор против Польши, заключив тайный договор о ее новом разделе {447}.

Несмотря на то, что переговоры о неприкосновенности православного населения в Польше и о торговых отношениях с Новороссией, начатые Потемкиным, завершились успешно, светлейший князь не был доволен результатами высочайшего диалога в Каневе и не скрывал этого. Он опасался, что уклончивая позиция России подтолкнет Польшу к сближению с Пруссией и Турцией. Как это и произошло в годы уже близкой русско-турецкой войны.

Еще одним косвенным подтверждением того, что именно австрийская сторона высказывала недовольство возможным вступлением Польши в альянс, являлась попытка Станислава-Августа лично рассеять сомнения Иосифа П. «По отъезде из Канева Станислав-Август поспешил на встречу с императором Иосифом II, надеясь снискать его расположение и отвратить опасность, грозившую ему со стороны могучего и честолюбивого соседа, уже обнаружившего желание свое распространить пределы Галиции. - сообщал вездесущий Сегюр. - Император принял его ласково и уверял, что не только не замышляет гибели Польши, но что будет противиться другим державам в случае покушения их на эту страну. Тщетные обещания!… Одна лишь сила упрочивает независимость; она уже потеряна, когда вся надежда возложена на чужое покровительство. Только в случае готовности к борьбе можно внушать уважение к себе и найти союзников вместо покровителей» {448}.

В Каневе Потемкин получил тяжелую политическую пощечину, которая была тем больнее, что императрица выступила в вопросе о заключении русско-польского военного союза не на его стороне, а поддалась влиянию противников светлейшего князя - группировки Воронцова. Однако натянутые отношения между Екатериной и Потемкиным, вскоре сгладились, во всяком случае внешне. Впереди им предстоял еще длинный путь и много совместной работы. В одной из записок императрица сообщает светлейшему князю, что продолжает заниматься текущими делами {449}. Мемуары Храповицкого свидетельствуют, что на боту галеры «Днепр» Екатерина разбирала почту из Москвы, просматривала перлюстрированные письма к Сегюру из Франции, получала секретные донесения резидентов из Берлина {450}.

30 апреля к обеду галеры прибыли в Кременчуг, который до завершения строительства Екатеринослава выполнял роль административного центра наместничества, отсюда начинались земли, вверенные попечению Потемкина. Продолжив путь вниз по Днепру, и сойдя на берег неподалеку от Новых Кайдаков, она встретилась в степи с императором Иосифом II и уже вместе с ним продолжила путь к месту закладки Екатеринослава и затем в Херсон. 31 мая императрица сообщала в письме к барону Гримму: «Каневское свидание продолжалось 12 часов и долее не могло продолжаться, потому что граф Фалькенштейн скакал во весь карьер к Херсону, где было назначено свидание… Я весьма сожалела, что не могла простоять на якоре трое суток, как того желалось его польскому величеству» {451}. Екатерина преувеличивала в письме и свои сожаления, и то нетерпение, с каким Иосиф II, как всегда путешествовавший инкогнито, спешил на юг. В отличие от Станислава - Августа, австрийский монарх вовсе не желал присоединяться к Екатерине во время ее путешествия в Крым, поскольку такой шаг ко многому обязывал его как союзника России, однако уклониться от встречи с императрицей ему не удалось {452}.

Вынужденность присутствия австрийского государя в свите Екатерины II весной 1787 г. необходимо учитывать при трактовке политических высказываний и всего стиля поведения Иосифа II в Крыму. Неудовольствие, оказанным на него давлением он выразил в ряде скептических замечаний и мрачных пророчеств относительно будущей судьбы Новороссии и Тавриды, которыми делился с Сегюром. По мнению императора, Екатеринослав (ныне Днепропетровск) «никогда не будет обитаем», а Севастополь, не смотря на все природное удобство его гаваней, не может быть защищен от нападения противника. «Его не поражали быстрые успехи русских предприятий, - рассказывает в своих мемуарах французский посол. - «Я вижу более блеска, чем дела, - говорил он. - [99] Потемкин деятелен, но он более способен начинать великое предприятие, чем привести его к окончанию. Впрочем, все возможно, если расточать деньги и не жалеть людей. В Германии или во Франции мы не посмели бы и думать о том, что здесь производится без особенных затруднений».

Иосиф II все еще очень обижался на Потемкина за то, что тот когда-то отклонил его предложение о денежной субсидии и выступал за поддержание равновесия сил между Австрией и Пруссией, вместо безусловной поддержки союзника. Однако император отдавал должное личным качествам светлейшего князя. «Я понимаю, что этот человек, не смотря на свои странности, мог приобрести влияние на императрицу. - заявил Иосиф в другой беседе с Сегюром. - У него твердая воля, пылкое воображение, и он не только полезен ей, но необходим. Вы знаете русских и согласитесь, что трудно сыскать между ними человека более способного управлять и держать в руках народ еще грубый, недавно лишь тронутый просвещением, и обуздать беспокойный двор» {453}.

Важно отметить, что Иосиф II сразу же выделил Сегюра среди других представленных ему дипломатов и совершал с ним длительные пешие прогулки, делясь с французским послом своими впечатлениями и политическими видами. Сам Сегюр объясняет такую необычную для монарха откровенность тем, что «имел счастье понравиться» Иосифу. Однако, вероятно были и другие, более веские причины, заставлявшие графа Фалькенштейна, взяв посла Франции под руку, уверять его в миролюбивом отношении Австрии к Турции, которой покровительствовал Версаль. «В разговорах со мной он дал мне понять, что мало сочувствует честолюбивым замыслам Екатерины, - писал Сегюр об Иосифе П. - В этом отношении политика Франции ему нравилась. «Константинополь, - говорил он, - всегда будет предметом зависти и раздоров, в следствии которых великие державы никогда не согласятся насчет раздела Турции» {454}. Заметно стремление австрийского императора, с одной стороны, успокоить французский кабинет, а с другой - показать свою независимость по отношению к планам союзницы.

Херсон потряс путешественников и заставил на время замолчать даже самые злые языки. Сегюр описывает практически оконченную крепость, казармы, адмиралтейство с богатыми магазинами, арсенал со множеством пушек, верфи и строящиеся на них корабли, казенные здания, несколько церквей, частные дома, лавки, купеческие корабли в порту {455}. Английский дипломат сэр Алан Фиц - Герберт доносил оттуда в Лондон: «По видимому, императрица чрезвычайно довольна положением этих губерний, благосостояние которых действительно удивительно, ибо несколько лет назад здесь была совершенная пустыня. Князь Потемкин, конечно, позаботится о том, чтоб представить все с наилучшей стороны. Вчера мы любовались тремя большими кораблями… Суда эти немедленно отправляются для присоединения к флоту в Севастополь» {456}.

Следует обратить внимание на записки путешественников, увидевших Херсон не вместе с императрицей, а побывавших там раньше, когда блеск «потемкинской феерии» не мог никого ослепить. В 1782 г. совершил путешествие на юг бывший гетман Малороссии К. Г. Разумавский. Он давно состоял не у дел, мало интересовался борьбой придворных группировок, старческое любопытство побудило его скоротать время в интересной, хотя и не по летам тяжелой поездке. 22 июня он писал своему приятелю Ковалинскому: «На ужасной своей пустынностью степи, где в недавнем времени едва рассеянные обретаемы были избушки, по Херсонскому пути, начиная от самого Кременчуга нашел я довольные селения верстах в 20, в 25 и далее, большею частью при обильных водах. Что принадлежит до самого Херсона, то представьте себе множество всякий час умножающихся каменных зданий, крепость, замыкающую в себе цитадель и лучшие строения, адмиралтейство со строящимися и построенными уже кораблями, обширное предместье, обитаемое купечеством и мещанами разновидными. С одной стороны казармы 10 000 военнослужащих в себя вмещающие, с другой перед самым предместьем видоприятный остров с карантинными строениями, с греческими купеческими кораблями и с проводимыми для выгод сих судов каналами. Я и до ныне не могу выйти из недоумения о том скором возращении на месте, где так недавно один только обретался зимовник. Сей город скоро процветет богатством и коммерциею, сколь то видеть можно из завидного начала оной… Не один сей город занимал мое удивление. Новые и весьма недавно также основанные города Никополь, Новый Кайдак, лепоустроенный Екатеринослав, расчищенные и к судоходству удобными сделанные Ненасытские пороги с проведенным при них каналом» {457}.

Итак, даже если б Екатерина отправилась в путешествие не в 1787 г., а сразу после присоединения Крыма, Потемкину нашлось бы, что ей показать на землях Новороссии. А через несколько лет после этого тем более. Ф. де Миранда, осмотрел Херсон незадолго до приезда [100] императрицы в Крым, особое внимание обратив на крепость и арсенал. При посещении судостроительной верфи путешественника поразило большое число строящихся и уже спущенных кораблей, по его мнению, на много превосходили испанские и французские суда {458}.

15 мая Екатерина, облаченная в морской флотский мундир присутствовала при спуске на воду кораблей: 80-ти пушечного «Иосифа», 70-ти пушечного «Владимира» и 50-ти пушечного «Александра» {459}. Ее сопровождал граф Фалькенштейн. Один из очевидцев этого события, немецкий врач Э. В. Дримпельман рассказывал: «Государыня явилась запросто, в сером суконном капоте, с черною атласною шапочкою на голове. Граф так же одет был в простом фраке. Князь Потемкин, напротив, блистал в богато вышитом мундире со всеми своими орденами» {460}. Обратим внимание на эту малозначительную, на первый взгляд деталь. Скромную одежду императрицы отмечает только Дримпельман, другие источники, в частности Камер-фурьерский журнал, отличавшийся в подобных вопросах большой точностью, фиксирует мундирное платье, единственно приличное в подобном случае. А вот потертый сюртук Иосифа II проходит через все мемуары и монографии, в которых рассказывается о путешествии Екатерины II на юг. Часто историки специально противопоставляют «скромность» австрийского монарха и подчеркнутое богатым одеянием тщеславие Потемкина.

Между тем истинное значение любого события может быть интерпретировано только в контексте той культурной традиции, в которой оно произошло. Что же значил старый сюртук Иосифа? Дело в том, что по правилам приличий XVIII в. появиться на торжественной встрече в простом наряде значило оскорбить пригласившего вас хозяина. Серюр в свих мемуарах рассказывает, как он, по прибытии в Россию, был приглашен Потемкиным на обед. «Я и все гости были парадно одеты, а он явился попросту - в сюртуке на меху. - рассказывает посол. - Мне это показалось странным, но так как никто не обращал на это внимания, то и я не дал заметить своего недоумения. Однако через несколько дней после того я, в свой черед, пригласил его обедать и отплатил ему тем же, объяснив заранее прочим моим гостям, что подало повод к этому поступку. Князь тот час понял причину моего поведения, после этого обращался со мною так, как я желал» {461}.

Итак, французский посол посчитал шаг, похожий на поведение Иосифа II на херсонской верфи во время торжественного спуска русских кораблей, неуважением к себе. Появившись в простом сером сюртуке австрийский император совершал заметную бестактность по отношению к своим союзникам - хозяевам праздника. Накануне поездки в Россию Иосиф, перечисляя в письме к Каунипу свои заслуги перед союзницей (главной из которых он называл помощь в присоединении Крыма), негодовал на нее за оказанное давление и обещал дать почувствовать «принцессе Цербстской, превращенной в Екатерину», что он не позволит столь бесцеремонно располагать собой {462}. Кажется, в Херсоне долгожданная маленькая месть, а на языке XVIII в. - «шиканство», свершилась. Извинением австрийскому монарху мог послужить только тот факт, что он и здесь присутствовал инкогнито, как граф Фалькенштейн. Однако, едва ли нашелся бы в свите Екатерины или среди иностранных наблюдателей человек, не знавший, кто перед ним. Император всячески старался подчеркнуть частный, не государственный характер своего визита, демонстрируя союзникам и дипломатам европейских дворов не желание Австрии присоединяться к военным демонстрациям России на границе с Турцией.

Однако, от русской императрицы не так легко было избавиться. Она вопреки воле Иосифа II вытребовала его в Крым, и теперь делала вид, будто не замечает едва прикрытых бестактностей со стороны австрийского монарха. Ей не понравился поступок гостя, который посетил Херсон за несколько дней до встречи с ней, внимательно осмотрел все укрепления, а лишь затем поехал в Новые Кайдаки. 18 мая, уже после выходки Иосифа II на верфях, Екатерина с неудовольствием говорила о союзнике Храповицкому: «Все вижу и слышу, хотя и не бегаю, как император. Он много читал и имеет сведения; но, будучи строг против самого себя, требует от всех неутомимости и невозможного совершенства; не знает русской пословицы: мешать дело с бездельем. Двух бунтов сам был причиною, тяжел в разговорах» {463}. Очевидно, внутренние отношения между Екатериной и Иосифом были далеки от идиллии, оба имели причины обижаться друг на друга, но, по мнению императрицы, сильный союзник любой ценой должен был остаться за Россией. Екатерина подчеркивала, что чрезвычайно довольна проведенным на спуске кораблей днем, о чем свидетельствует ее записка Потемкину, в которой она просит «дать вина матросам и солдатам, которые работали на верфи и в крепости» {464}.

Из Херсона путешественники направились в Крым. Симферополь, тогда еще скромная Акмечеть, встретила царский поезд английским садом и несколькими простыми домами. Зато [101] блистательный Карасубазар утопал в восточной роскоши: он обладал не только дворцом и общественными зданиями, но и фонтаном с искусственным водопадом. Однако главное «чудо», а вернее главный аргумент в политической игре светлейшего князя ожидал путешественников под Севастополем. В Инкерманском дворце во время торжественного обеда внезапно отдернули занавес, закрывавший вид с балкона. Взорам присутствующих предстала прекрасная Севастопольская гавань. День был солнечный, на рейде стояла 3 корабля, 12 фрегатов, 20 линейных судов, 3 бомбардирские лодки и 2 брандера - русский черноморский флот. Открылась стрельба из пушек {465}.

На этот раз Иосиф II воздержался от язвительных замечаний. Со всей очевидностью было ясно, что в надвигающейся войне Россия сумеет удержать приобретенные земли. А значит пока выгоднее оставаться ее союзником, надеясь на возможные территориальные приращения за счет турок, чем становиться сторонним наблюдателем чужих завоеваний. Вскоре путешественники двинулись в обратный путь через Кременчуг и Полтаву.

Глава 6.

«Чтобы дворянство обостороннее было яко единие» (Проект Потемкина о союзе с Польшей 1788 г.)

Никто из участников блестящего «шествия» Екатерины II «в страны полуденные» не подозревал, как мало осталось времени до начала столкновения с Турцией. Еще во время каневской встречи Станислав-Август спросил у А. А. Безбородко, скоро ли следует ожидать войны России и Оттоманской Порты. Опытный дипломат дал уклончивый ответ: «Не так близко к разрыву, как думают». Однако и он, и Потемкин, как явствует из инструкций светлейшего князя Булгакову, осознавали, что тучи сгущаются. Союз с Польшей мог серьезно облегчить положение России в грядущей войне, однако время было упущено.

Потемкин просил своего старого университетского друга действовать как можно осторожнее, стараясь оттянуть время разрыва. Однако события приняли иной оборот. 5 августа 1787 г. Яков Иванович, приглашенный на дипломатическую конференцию при турецком дворе, услышал требования о возвращении Крыма, вслед за чем был арестован и препровожден в Семибашенный замок. Это означало объявление войны. Для русской стороны она не стала неожиданностью. Разрыва ожидали долгие годы, и когда он произошел, не столько удивлялись, сколько досадовали, что не удалось выждать еще год-другой. «Если б возможно было протянуть без разрыву, - писал светлейший князь императрице 7 августа, - много бы мы сим выиграли» {466}. «Что же делать, если пузырь лопнул прежде времени? - отвечала ему Екатерина 27 августа. - Я помню, что при самом заключении мира Кайнарджийского мудрецы сомневались, что… протянется долее двух лет, а вместо того четверо на десятое лето началось было» {467}.

Открытие военных действий оказалось не слишком удачным для русской стороны. Севастопольская эскадра, вышедшая на поиски неприятельского флота, 24 сентября попала в сильный осенний шторм, продолжавшийся несколько дней, и была серьезно повреждена бурей. Сам Потемкин, командовавший Екатеринославской армией, до первых чисел октября метался в лихорадке, и был так плох, что просил соединить общее командование Екатеринославскйй и Украинской армиями в руках старого фельдмаршала П. А. Румянцева. Екатерина была крайне недовольна светлейшим князем. Внешним знаком ее неблаговоления стала попытка переменить ему тракт для доставки почты, теснейшим образом связанная с польскими контактами Потемкина.

В конце сентября Екатерина назначила для Потемкина не короткий белорусский, а более длинный московский тракт. По белорусскому же должны были приниматься курьеры из Украинской армии от П. А. Румянцева, которую предполагалось вскоре вывести на зимние квартиры в Польшу {468}. Белорусский тракт частично шел через польские земли. Пользуясь именно этой дорогой, князь имел более широкие возможности поддерживать бесконтрольные сношения со своими сторонниками в Польше. С постоянной почтой Потемкина, содержавшей не мало секретной информации, обычно ездили три доверенных курьера: поручики Драшковский, Душинкевич и Малиновский. Все они были земляками светлейшего князя, представителями смоленской шляхты и имели родственников в Польше. Такое положение дел смущало императрицу.

В смене почтового тракта для курьеров Потемкина была заинтересована проавстрийская партия, поддерживавшая старого фельдмаршала П. А. Румянцева. Записки управляющего светлейшего князя Михаила Гарновского показывают, как упорно представители этой группировки настаивали на прекращении всякого движения курьеров Потемкина через Польшу. Такое поведение «социетета» демонстрирует, насколько союзная России Австрия оказалась недовольна возможностью русско-польским сближением. «Социетет» действовал через Безбородко, начальствовавшего над почтами. Со своей стороны приверженцы светлейшего князя выказали крайнюю обеспокоенность таким оборотом дела. А. М. Дмитриев-Мамонов вызвался доложить императрице свое несогласие и получил желательное для Потемкина решения дела о курьерах. «Я позволяю ему пользоваться трактом, каким заблагорассудится» {469}, - отозвалась Екатерина.

Не смотря на ясно выраженную волю императрицы, «социетет» не успокоился в своем стремлении пресечь обмен корреспонденцией между Потемкиным и его польскими сторонниками. [104] В 20-х числах октября лошади для курьеров из Екатеринославской армии оказались поставлены по Московскому тракту. Гарновский не подчинился столь откровенному принуждению со стороны почтового ведомства, заявив, что светлейший князь, «желая скорее доставлять ко двору известия, оному нужные, изволит присылать сюда курьеров ближайшим трактом, т. е. через Белоруссию» {470}.

Между тем союзная России Австрия не спешила вступать в войну. Советуя Екатерине II в 1780 г. заключить договор с Иосифом II, Потемкин уже тогда оговаривался, что едва ли можно рассчитывать на действенную помощь Австрии, и подобный альянс нужен только для того, чтобы нейтрализовать противодействие империи Габсбургов русской политике в отношении Турции. Коренным же интересам России отвечает поддержание равновесия сил в Германии. Такое равновесие позволяло России проводить активную политику в Польше. Теперь, осенью 1787 г., Григорий Александрович советовал императрице воспользоваться посредничеством Пруссии в каком-нибудь малозначительном деле в Константинополе, чтоб тем самым продемонстрировать туркам, что они напрасно рассчитывают на помощь этой державы. «Я полагал, и полагаю, что для нас не худо было бы, чтобы и он (прусский король - O. E.) вошел в наши виды, хотя бы только ради Польши, дабы не делать помешательств» {471}, - писал Екатерине Потемкин.

Известия из Польши пока были вполне утешительными. Во всяком случае именно так освещал ситуацию в своих донесениях Потемкину русский посол в Варшаве Огто Магнус Штакельберг. Вначале декабря 1787 г. он сообщил, что полномочные министры Пруссии и Англии передали ему «благоволение» своих государей {472}. Синхронность действий Берлина и Лондона в Польше уже сама по себе настораживала петербургский кабинет. Дружественные высказывания Пруссии и Англии до поры до времени вуалировали складывание антирусской коалиции, однако Екатерина II уже начинала подозревать неладное, поэтому она столь резко ответила на предложения Потемкина вступить в игру с прусским королем.

«Система с Венским двором есть Ваша работа, - упрекала она Григория Александровича. - Сам Панин, когда он не был еще ослеплен прусским ласкательством, на иные связи смотрел, как на крайний случай» {473}. Предложение Потемкина «короля прусского поманить Данцигом» и вовсе рассердило корреспондентку. «Данцигом прусскую политику манить нельзя, - возражает она. - Сему городу даны предками моими и мною подписанные гарантии о их вольности и пребывании, как ныне существует, и в раздельной конвенции о Польше сие еще подтверждено» {474}. Вокруг особых прав Данцига, одного из самых богатых торговых городов на Балтийском побережье, некогда входившего в Ганзейский союз и населенного главным образом немцами, сплеталась целая система международных договоров с участием и России, и Пруссии. Их нарушение в пользу Берлина, по мнению Екатерины, юридически создавало ситуацию разрыва между Россией и Пруссией.

Екатерина была раздражена против складывавшегося англо-прусского альянса, имевшего ярко выраженную антирусскую направленность и презрительно именовала политику Фридриха - Вильгельма II и Георга III - geguisme. Geguisme (от прозвищ этих королей «frиre Ge» и «frиre Gu», т. е. «брат Ге» и «брат Гу», намекавших на их принадлежность к масонским орденам) включал в себя противодействие видам России на Черном и Балтийском морях руками ее соседей, т. е. Турции, Швеции и Польши, при сохранении за Англией и Пруссией внешне, нейтральной, а если возможно и посреднической роли. «В настоящую минуту нет насчет проектов никого выше братьев Ge и Gu. Перед ними все флаги должны опуститься… О, как они должны быть довольны собой, подстрекатели турок!» {475} - восклицает императрица в одном из писем Гримму. Безбородко в письмах к С. Р. Воронцову называл прусского короля «диктатором», он советовал Екатерине держаться с Пруссией твердо и решительно. Такая позиция больше нравилась императрице, чем требования Потемкина действовать крайне осторожно и избегать в непростой международной обстановке поводов для оскорбления прусского короля.

Неудовольствие императрицы объяснялось и тем, что Потемкин не торопился со взятием крепости Очакова. В письме 1 ноября 1787 г. князь подробно объяснял Екатерине причины, затягивавшие штурм турецкой цитадели, и вновь касался польского вопроса. «Кому больше на сердце Очаков, как мне? - рассуждал Григорий Александрович. - Не стало бы за доброю волею моею, если бы я видел возможность. Схватить его никак нельзя, а формальная осада по позднему времени быть никак не может, и к ней столь много приуготовлений. Теперь еще в Херсоне учат минеров, как делать мины, также и прочему. До ста тысяч потребно фашин… Вам известно, что лесу нету поблизости. Я уже наделал в лесах моих польских, откуда повезут к месту, тоже и на прочие потребности приказал отпускать» {476}. Фашинник, которым во время осады и штурма крепостей [105] наступающие засыпали рвы, мог быть доставлен к месту военных действий только из польских имений светлейшего князя, оттуда же поступали продукты питания. Если б подобное снабжение прервалось, Екатеринославская армия оказалась бы в тяжелом положении.

Неурожай, охвативший в 1787 г. центральные и южные губернии России, остро ставил вопрос о снабжении воюющей армии провиантом и в связи с этим о польском хлебе, который вести на театр военных действий было и ближе, и удобней. Но Польша и сама серьезно пострадала от засухи 1787 г. Запасы позволяли Потемкину продержаться до середины следующего года, но не далее. «Я доносил, что провианту у меня по будущий июль будет, - сообщал он Екатерине 30 ноября, - но впредь закупать никакой надежды нету. Извольте ведать, как пункт сей страшен. Нету другого способу как собрать в Смоленской губернии и Белоруссии по два четверика зерна, заплатя им цену по чем только продается и тем снабдится. В Польше скудно хлеба, а в прилегшей ко мне части жители питаются желудями. Худой ресурс Молдавия, там ржи вовсе почти не сеют, а пшеницы мало, по большой части кукуруза, а мы, будучи там, питались польским хлебом» {477}. Ту же болезненную тему князь продолжает 15 января следующего, 1788 г.: «Хлеб Смоленской и Белорусской с покупкой и поставкой войдут до Кременчуга четверть в десять рублей. Прошлого года сие бы стоило в двести тысяч, а нынче в два миллиона. Да что делать? Везде дороговизна чрезмерная, помилуй нас Бог в будущее лето» {478}. Важнейший вопрос о провианте заставлял светлейшего князя вновь и вновь настаивать на неприятном для Екатерины союзе с Варшавой.

Между тем Фридрих-Вильгельм II не бездействовал в Польше, стараясь возбудить общественное мнение против союза с Россией. Потемкин чувствовал, что время работает в данном случае против него, и медлительность при заключении русско-польского договора может погубить все дело. В письмах он настойчиво повторял просьбу подтолкнуть Варшаву к вступлению в войну на стороне Петербурга, разрешить ему покупку частных имений в Польше и формирование на их основе казачьих частей в помощь русской армии. «Всемилостивейшая государыня! Решите Польшу предпринять войну с нами, - писал он 3 января 1788 г. - и, хотя я зарекался говорить, но усердие побуждает: ласкайте при том Берлинской двор, тогда без помехи с помощию Божию живо и далеко пойдем. Еще прошу для пользы Вашей прикажите мне по моим представлениям о казаках и покупке партикулярных имений; сим прибавится войска легкого, которым займем везде неприятеля, а ежели Бог даст успех, то погоня будет истребительная для них. Будьте уверены, что сие нужно и полезно» {479}.

Потемкин продолжал в Варшаве тайные консультации с королем и его сторонниками по вопросу о военном союзе. Но вести их было тем более трудно, что Екатерина все еще колебалась, находя любой удобный предлог, чтоб высказать свое неудовольствие идеей сближения с Польшей. 25 января 1788 г. в личных письмах Григорий Александрович старался объяснить императрице свою позицию по поводу страшного для России узла Варшава - Берлин, который уже начал затягиваться на его глазах, пока Петербург колебался, стоит ли вообще связывать свои интересы с польскими. «Ежели мысль моя о ласкании короля прусского не угодна, на сие могу сказать, что тут нейдет дело о перемене союза с императором (австрийским - O. E.), но о том, чтобы, лаская его (прусского короля - O. E.), избавиться препятствий, от него быть могущих… Вы изволите упоминать, что союз в императором есть мое дело, сие произошло от усердия, от оного же проистекал в Киеве и польский союз, в том виде и покупка имения Любомирскаго учинена, дабы сделавшись владельцем, иметь право входить в их дела и в начальство военное. Из приложенного у сего плана Вы изволите усмотреть, каков бы сей союз был. Они бы теперь уже дрались за нас, а это бы было весьма полезно, ибо чем тяжелее наляжем на неприятеля, тем легче до конца достигнем» {480}. «Приложенный план» союза с Польшей, о котором говорит Потемкин, не сохранился. Именно его следует считать первым документом, излагавшим суть возможного договора. Идеи этого плана были развиты Потемкиным в комплексе мартовских документов, о которых речь пойдет ниже.

Первые тяжелые месяцы войны несколько отрезвили императрицу в ее иллюзиях насчет помощи австрийского двора, и, хотя 9 февраля нового 1788 г. Иосиф II, наконец, объявил войну Турции. Именно его нерешительность склонила мнение императрицы в пользу союза с Польшей. Казалось, Потемкин добился, своего. Но светлейший князь уже беспокоился, что выгодное время упущено. Он все время торопил Екатерину. «Не давайте сему делу медлиться, - писал Потемкин 15 февраля, - ибо медленность произведет конфедерации, в которые, не будучи заняты, сунутся многие» {481}. [106] С конца января 1788 г. между Петербургом и Елисаветградом начался обмен документацией, касавшейся будущего русско-польского союза. В тот же день, 15 февраля, князь отправил в столицу собственноручное донесение, которым представлял императрице копии писем крупных турецких чиновников к председателю Постоянного Совета Игнатию Потоцкому и его ответов им. Наиболее видный руководитель магнатской оппозиции королю Станиславу-Августу II продолжал активное противодействие сближению России и Польши и выступал за союз с Пруссией. Его переписка с Турцией не могла не вызвать интереса в русским правительственных кругах как раз в тот момент, когда Екатерина, наконец, согласилась на союз с Польшей.

Из писем Шах-пас-Гирея и Астан-Гирея, родственников последнего крымского хана, нашедших прибежище в Турции, явствовало, что Порта угрожает Речи Посполитой войной, если поляки и далее позволят русским войскам оставаться на зимних квартирах в Польше. «Светлейшая Речь Посполита! Господа генералы! И все вельможи, наши приятели! - писал Шах-пас-Г ирей - Понеже находящиеся в вашем краю российские войски, так близко к нашим границам подступили, что мы немалой от того терпим вред… Тем самым делаете вы неприятелю нашему очевидную помощь… Император наш (султан), видя в таком случае российскую армию в вашим границам, принужден будет выслать против оной свое войско, а что от того край сей придет в разорение, всяк может удостовериться» {482}. Потоцкий сообщал турецким корреспондентам, что он переправил их письма королю, и они будут прочтены в Постоянном Совете {483}. Угроза складывания в Польше антирусской конфедерации, о которой предупреждал Потемкин, становилась вполне реальной.

Единственным способом привлечь Польшу на свою сторону, светлейший князь, как и раньше, считал обещание земельных приобретений. «Им надобно обещать из турецких земель, дабы тем интересовать всю нацию, - уговаривал Потемкин императрицу в письме 5 февраля, - а без того нельзя. Когда изволите опробовать бригады новые их народного войска, то та, которая гетману Браницкому будет, прикажите присоединить к моей армии. Какие прекрасные люди и можно сказать наездники! Напрасно не благоволите мне дать начальства, если не над всей конницею народной, то бы хотя одну бригаду. Я столько же поляк, как и они» {484}. В этих неожиданно прорвавшихся словах Потемкин, видимо, устав от постоянных упреков императрицы в адрес поляков, впервые подчеркивал перед ней свою родственную близость со шляхтой.

Согласно проекту союзного договора, который постепенно начал осуществляться еще до его официального подписания, польская сторона обязывалась сформировать на средства России три бригады т. н. «народовой кавалерии». Одну из этих бригад должен был возглавить гетман Браницкий, женатый на племяннице Потемкина. Светлейший князь имел на Браницкого большое влияние и мог ему доверять. «Я бы много добра сделал, - продолжал Григорий Александрович в том же письме. - Пулавской с пятьюстами шляхетства уже готов на Волыни и, по одному моему слову, будет тотчас здесь. Они, ласкаясь получить государству приобретение, и питаясь духом рыцарства, все бы с нами пошли. При том, прошу, матушка, Вас не препятствуйте нашим ехать волонтерами… тоже и полякам. Сим все в войне интересоваться будут, и тут иногда оказываются люди способностей редких, пусть здесь лучше ломают себе головы, нежели бьют баклуши в резиденциях и делаются ни к чему не годными» {485}.

Среди сторонников участия Польши на стороне России в войне с Турцией на условиях территориальных приобретений для Речи Посполитой был хорошо известный в России Антон Пулавский, брат руководителей Барской конфедерации Ксаверия и Казимежа Пулавских. После разгрома конфедерации войсками Суворова Антон попал в плен и был сослан в Казань. Во время пугачевского восстания бывший конфедерат сражался на стороне русских правительственных войск и заслужил высокую оценку П. С. Потемкина, И. И. Ми-хельсона и П. И. Панина. Желание Пулавского вступить в русскую службу с чином капитана не встретило симпатии Екатерины П. С чином гусарского прапорщика и тысячей червонцев, выданных из казны, он был отправлен обратно в Польшу {486}. Теперь с отрядом в 500 человек Пулавский готов был примкнуть к войскам Потемкина. Терять подобные возможности, по мнению светлейшего князя, не стоило.

В это же время Потемкин начинает использовать пересылку документов по тракту, идущему через Польшу, для дезинформации противника, явно рассчитывая на перехват. «Ежели Вы услышите об огромности нашего флота, в Архипелаг посылаемого, сию ведомость я пустил к полякам, в Молдавию и к туркам в Венецию», - сообщал он императрице. После гибели черноморской эскадры в сентября 1787 г. на Балтике готовились военные корабли, которые должны были повторить архипелажскую экспедицию А. Г. Орлова 1770 г. Потемкин заинтересован был в том, [107] чтобы турки думали, будто к их берегам движутся серьезные силы. Сведения о значительности сил русского флота должны были повлиять и на Варшаву, подталкивая польский кабинет к союзу.

«У меня изготовлен штат войскам всем польским, как им быть, ежели с ними кончится трактат о их числе и о сравнении степеней с нашими. Еще в Киеве мной начатое» {487}, - сообщал князь в приложении к предыдущему письму. Из этого замечания мы узнаем, что часть документов для будущего договора была подготовлена Потемкиным еще ко времени Каневского свидания императрицы и Станислава-Августа, но эти бумаги не сохранились, так же как и первый вариант плана союзного договора.

26 февраля Екатерина, наконец, сообщила о согласии обещать Польше приобретения за счет Турции, в случае заключения договора, однако ее отношение к альянсу с Варшавой оставалось как и перед войной довольно скептическим. «Выгоды им обещаны будут. Если сим привяжем поляков, и они нам будут верны, то сие будет первым примером в истории постоянства их», - замечала она. Уже четверть века участвуя во внутренних делах польской политики, Екатерина вынесла из своего обширного опыта твердое убеждение, что близкий контакт представителей русского и польского дворянства вреден для ее державы. Те олигархические претензии на власть, которые в России предъявляла только высшая аристократическая «фронда», в Польше, казалось, были неотъемлемой частью общих для всей шляхты настроений. Поэтому императрица стремилась уклониться от возможной службы поляков в составе русской армии. «Поляков принимать в армию подлежит рассмотрению личному, - писала она князю, - ибо ветреность, индисциплина… и дух мятежа у них царствует; оный же вводить к нам ни ты, ни я, и никто, имея рассудок, желать не может» {488}.

Потемкин держался прямо противоположного мнения. Он старался подчеркнуть пользу службы поляков в русских войсках и упрекал Екатерину в несправедливой оценке их нравственных качеств. По его словам, плохи были не поляки, а законы, действующие у них. «В рассуждении дисциплины, то матушка будьте уверены, что я вам говорю истину, - писал Потемкин 14 марта. - У них в учрежденных войсках оная наблюдается даже до педантства. Персонально же из них выдаются люди отличной храбрости, и не мало было знаменитых в других службах… в гусарах мелкие офицеры лучшие из поляков, во Франции их принимают с охотою. Пусть они ветрены и вздорны в их государственном обращении, но сему причина конституция сей земли, что для нас лучше, нежели бы какая другая. Ежели удастся их нам связать взаимной выгодою с собою, то… они не так полезут, как союзники наши теперешние, которые щиплют перед собою деревенишки турецкие, и те не все с удачею» {489}.

Среди богатых польских магнатов было большое число лиц, отношения с которыми представлялись Екатерине II настолько наболевшими, что ни о какой их службе в русской армии не могло идти и речи. «Если кто из них, исключительно пьяного Радзивилла и гетмана Огинского, которого неблагодарность я уже испытала, войти хочет в мою службу, - рассуждала императрица, - то не отрекусь его принять, наипаче же гетмана графа Браницкого, жену которого я от сердца люблю и знаю, что она меня любит и помятует, что она русская. Храбрость же его известна. Также воеводу Русского Потоцкого охотно приму, понеже он честный человек и в нынешнее время поступает сходственно с нашим желанием» {490}. Екатерина старалась опереться на людей, которым она более или менее доверяла, отсюда возникает ее ссылка на Браницкого и Потоцкого. Но трагизм ситуации состоял как раз в том, что именно ненадежные представители шляхты, не будучи связаны личной выгодой с Россией и не участвуя в набираемом войске, немедленно откатывались в сторону Пруссии. Так произошло с отвергнутыми Екатериной Радзивиллом и Огинским. Никогда не будучи друзьями России, Кароль Станислав Радзивилл и Михаил Казимеж Огинский - оба участники Барской конфедерации, вернувшиеся в Польшу только после амнистии, и оба замешенные в деле Таракановой - в годы второй русско-турецкой войны постепенно вошли в число сторонников прусского влияния. «Пьяница Радзивилл» или как его называли в Польше «пане коханку», был человеком популярным в шляхетских кругах, благодаря великолепным пирам и расточительному образу жизни. Ему, как никому другому, было удобно проводить агитацию среди шляхетства. И именно такой человек оказался не на стороне России.

Вняв совету Потемкина, петербургский кабинет, наконец, заработал быстрее. Уже 8 марта светлейшему князю был послан проект трактата с Польшей. Сам этот документ не сохранился, однако остались замечания, написанные на него Безбородко. Александр Андреевич видел в присланном из Варшаве документе ряд неудобств, которые состояли в первую очередь в желании польского короля самостоятельно руководить вспомогательным корпусом, а также в неуместно [108] больших требованиях территориальных приобретений. Екатерина направила Потемкину соображения Безбородко, который опасался, что сам факт созыва «народового войска» усилит власть короля {491}. В сопроводительном письме императрица высказывала предположение, что при обсуждении текста договора с польской стороной встретятся многочисленные трудности {492}. Именно в ответ на это послание Екатерины и возник первый из дошедших до нас проектов Потемкина о союзе с Польшей.

Работа над присланным из Варшавы текстом договора о предоставлении Польшей России вспомогательного войска, а также русским контрпроектом, полученным из Петербурга, заняла у Потемкина около полумесяца. В течение этого времени светлейший князь постоянно сносился со своими сторонниками в Польше и королем Станиславом-Августом, для урегулирования деталей. 27 марта Григорий Александрович направил в столицу обширную почту, посвященную спорным вопросам трактата, в которую входили собственноручное письмо князя и три пространные записки, дополняющие текст письма. Именно в этих источниках Потемкин и излагал свой проект об альянсе с Польшей. Эти любопытные документы дважды обернулись из Крыма в Петербург и обратно, поскольку императрица под замечаниями князя оставила свои пометы. Из них видно, что корреспонденты и на расстоянии работали так, как если бы они находились в разных кабинетах Зимнего дворца, отвечая письменной репликой почти на каждую фразу друг друга.

Как и опасалась Екатерина II, обсуждение деталей союзного договора вызвало целый ряд затруднений. Первую важную сложность князь видел в желании Станислава-Августа «самому предводить» вспомогательными войсками, которые Польша, по договору, предоставляла России. Станислав-Август непременно хотел отправиться на войну во главе своей армии, поскольку удачные военные действия и земельные приобретения для Польши значительно повысили бы его популярность в польском обществе и увеличили политический вес, столь необходимый королю. Но подчинение иностранному фельдмаршалу было несовместимо с его королевским достоинством, а поскольку польский корпус должен был действовать вместе с русскими войсками, то Станислав - Август требовал формально распространить свое командование и на русскую армию. «Затруднение будет обойтись в сем деле с королем, которому хочется самому предводить», - рассуждал Потемкин.

Князь, обычно весьма щепетильный в вопросах дипломатического этикета, когда дело касалось протокольного подтверждения достоинства России, на этот раз проявил редкую терпимость по отношению к требованиям польского короля. «Если б он со своими примкнул ко мне, - писал Григорий Александрович в письме, - я бы не поставил себе в обиду, в самом же деле не давая ему от себя как только одного виду начальства» {493}. Подобная сговорчивость показывает, насколько Потемкин дорожил идеей союза. Ради заключения договора он был готов даже перешагнуть через личную гордость, формально оказаться на вторых ролях, подвергнуться резкой критике своих противников, выслушать новые обвинения в том, что он якобы не дорожит честью России, закрыть глаза на неизбежный ропот русских офицеров.

Однако, князь надеялся, что его сторонники в Польше все же найдут повод удержать короля дома. «Ежели же бы его отклонить от сего, то лучшая манера тем, что королю польскому несовместно предводить часть… Не можно ли будет в утешение поправить домашнее его состояние из способов в их же земле?» {494} - рассуждал Потемкин. «По всему есть замашка королевская схватить прибавку власти, - продолжал свою мысль князь в приложенной к письму записке. -… Я и теперь, как и всегда говорил, чтобы королю дать все выгоды приятной жизни, но отнюдь не власть. Уже теперь его далеко пустили, наипаче допустив в примасы родного брата». Князь Казимеж Понятовский, брат короля, являлся примасом, т. е. главным епископом Польши, что обеспечивало Станиславу-Августу лояльность католического духовенства. Формально примас осуществлял власть в стране в случае смерти короля до выборов нового. Под репликой Потемкина Екатерина подписала: «Лучше в примасе, нежели в гетманстве, понеже у примаса попы, а у того войски. Власть примаса только по смерти королевской, и тогда сей примас скорее сообразится с нашими интересами, нежели всякий иной» {495}.

Вручение командования Станиславу-Августу предусматривалось на самый крайний случай. В записке, приложенной к письму светлейший князь предлагает особо оговорить в тексте договора, что «требование королевское о команде и наипаче, чтоб оную распространить еще и на нашу армию, при коей Польский корпус действовать станет, легко отклонить тем, когда в союзном трактате постановим, что войска востребованной стороны должны быть под начальством генерала [109] стороны требующей, как то в обычае писать во всех оборонительных договорах. Когда их войска будут действовать, имеют состоять под начальством своего генерала, но под главным руководством нашего» {496}.

Кроме затруднений с командованием войсками, русская сторона была неприятно удивлена размерами территориальным притязаний Польши, в случае ее вступления в войну. Секретный первый артикул присланного из Варшавы проекта договора предусматривал присоединение к Польше Бесарабии (современной территории Молдавии), и Молдавии по р. Серет (северо-восточной части современной Румынии). Такое требование неизбежно вело к конфликту с Австрией, желавшей получить земли вниз по Дунаю. «Секретной артикул первой, где они требуют Молдавию по Серет и Бессарибию… стараться выложить из головы у поляков идею сего приобретения, - рассуждал князь. - а можно им обещать выгоды по торгу нашим и австрийским равные» {497}.

Потемкин считал, что Польша просит много, чтобы получить хоть что-нибудь, и в результате переговоров удовлетворится синицей в руке, мечтая «о журавле в небе». Он советовал императрице ни в коем случае не обещать таких значительных приобретений, потому что «поляки прежде время расславят по всему свету» и обострят взаимоотношения России с «цесарцами», т. е. с австрийцами {498}. «Обещание Польше выгод нужно, и те, которые тут, достаточны», - рассуждает Потемкин.

Сложным и весьма щекотливым был вопрос о согласовании чинов в русской и польской армиям. Система государственных и военных чинов в Польше была довольно запутанной. «Уравнение точное чинов не может быть без некоторых объяснений… Чины литовские равного звания хотя бы и старея были уступают коронным, - сообщал князь в особой записке. - У них не по степеням идут, а вдруг получают иногда первые достоинства, а некоторые и покупать можно. У нас же до фельдмаршала дойти - есть редкость. Каково же потому уступить гетману польскому, у коего иногда в команде ничего не бывает? Я бы думал наперед степени их военные согласить с литовскими и все установить по табели нашей» {499}. Таким образом, Потемкин предлагал распространить на польскую армию Табель о рангах.

В условиях войны Григорий Александрович заранее прикидывал, где именно следует использовать вспомогательное польское войско. Как бы опровергая рассуждения своих недоброжелателей о том, что он желает получить преданный ему польский корпус, князь пишет: «Ко мне больше одной бригады определять не надобно. Другие обратить в Украинскую армию, с которой и готовые нарадовые войски соединить не худо». Таким образом, Потемкин фактически передавал польское вспомогательное войско в состав Украинской армии Румянцева, близко связанного с «социететом» - пусть союзники находятся под неусыпным контролем не заинтересованного в альянсе с Польшей старого фельдмаршала.

Разрабатывалась и новая форма для вспомогательных польских войск, сочетавшая цвета мундиров, принятые в обоих государствах: зеленый и малиновый. «Мундир им дать из цветов общих обеих держав». - писал Потемкин.

Договор предусматривал, что вспомогательное польское войско формировалось на средства России. Польская казна была пуста, но само слово «субсидия» крайне оскорбляло польскую сторону. «Никогда не было помышляемо платить Польше субсидии… 600 тысяч чернвоных удобнее могли бы обратиться на прибавку собственного своего войска». - рассуждал князь. Но в ситуации конфликта с Турцией, по мнению Потемкина, было не грешно использовать и наемников. «Я думаю, что на военное время выгоднее употреблять чужие войски, ибо тут потеря людей не убыточна, деньги же дать на число вой, употребленных на службу». Екатерина явно была не в восторге от этих предложений, поскольку не доверяла польской стороне. «На сих войск, однако надеяться мало можно, - приписала она под словами корреспондента, - и взять их разве для того только, чтоб другие их не употребляли нам во вред» {500}. Светлейший князь категорически выступал против передачи денег на формирование войск непосредственно королю. Он предлагал Екатерине II выплатить суммы под непосредственную финансовую ответственность тем польским вельможам, которым будет поручено набирать войска, т. н. «товарищей». «Поручить сие людям достаточным на их ответ, - писал Потемкин, - а то если дать деньги королю, то ни товарищи, ни денег не будет» {501}.

В замечаниях на проект вспомогательного Польского войска Потемкин рассматривал вопросы о составе и снабжении этой небольшой армии. «Я бы считал иметь только одну конницу, пехота ж их может употребиться на охранение их собственных границ. Конницы же довольно 12-ты тысяч, ибо сих граф Браницкой просит ему позволить навербовать. Корпус 4-х тысячной, которой, конечно, хорош будет… Снабжение оружием и амунициею нужно и сие не так дорого станет» {502}. [110] Князь считал, что Россия получит большую пользу, если вспомогательный корпус будет существовать не только в военное, но и в мирное время. Благодаря ему Петербург сможет постоянно иметь на территории Польши часть своей армии. «Таковое содержание сделать нужно, что оным связать сих войск принадлежность к нам, которая так усилится с течением времени, что они привыкнут даже войском называться Российским. - предлагал князь -… Ив мирное время было б то. Ежели распустить все, то не будет уже и имени такового корпуса существовать». Потемкин предлагал вместо временной субсидии перейти на что-то вроде жалования для подобных войск, превратив их в регулярную часть российской армии. Постепенно влияние России перекинется из вспомогательного корпуса и на остальную польскую армию. «Можно обещать и на прочее войско дать за деньги амуницию, - рассуждал он, - ибо и то в случае для нас же быть может».

Пока документы проекта находились только в состоянии обсуждения и согласования сторон, светлейший князь не бездействовал на польских землях. Его резиденты развернули агитацию среди шляхты и простого населения, призывая к участию в совместной с Россией войне против Турции. Такая политика на первых порах дала свои плоды. «Многие из Волынского воеводства готовы следовать, куда я укажу. Просят только ружей, но я не знаю, что ответить» {503}, - сообщал Григорий Александрович императрице.

Все эти очень щекотливые вопросы рассматривались в так называемых «сепаратных», т. е. отдельных от основной части договора, артикулах и представляли собой секретную часть соглашения. Из документов, подготовленных Потемкиным в дополнение к тексту трактата, создается впечатление, что речь идет о постепенном слиянии польской и русской армии, переходе высшей аристократии Речи Посполитой на службу России, объединении российского дворянства со шляхетством Украины, Литвы и Коронной Польши общей системой чинопроизводства. «Таким образом учредить артикулы о равенстве чинов обоих государств, чтобы дворянство обостороннее было яко единое» {504}. - писал Григорий Александрович в замечаниях на присланный из Варшавы проект вспомогательного польского войска. Осуществление подобных планов могло стать шагом на пути к унии России и Польши.

«Надобна крайняя осторожность, чтоб конфедерация наша не возжгла другой, по видам прусским», - предупреждал князь. С этой целью «прусский двор и английский надлежит менажировать». Такое предложение, видимо, не очень нравилось Екатерине, т. к. получив текст замечаний, она пометила на полях: «Колико прилично по собственному тех дворы поведению» {505}.

Весной 1788 г. Потемкин не считал, что прусский король решится действовать против России. Напротив, князь был уверен, что Фридрих-Вильгельм II скорее попытается присоединить к себе часть Польши, пользуясь тем, что Россия и Австрия заняты войной с Турцией и им не до Варшавы. «Противу прусского короля не вижу я нужды ополчаться, - писал Григорий Александрович Екатерине в одном из весенних писем 1788 г. - Его демонстрации не на нас будут, но устремится, может быть, он самым делом на Данзиг. Тут император (Иосиф II - O. E.) дремать не станет, а мы отдалим время. Но если б прусский король вместо Данзига стал забирать Польшу, тогда поднять поляков, обратя против его корпус Салтыкова и прибавя из оставшихся полков в России; составится нарочитая сила, с чем присоединясь к австрийским войскам, воспрепятствовать ему приобретать от Польши» {506}.

Вместе с приведенными посланиями Потемкин направил в Петербург донесение об устройстве вспомогательного польского корпуса и ведомость о числе коронных и литовских войск в Польше {507}. Он предлагал ввести в состав конницы вместо драгун и передовой стражи казачьи формирования числом до 10 тыс., набранные на территории Польской Украины. Крупное православное казачье войско создавало внутри польского корпуса прочную опору для русского командующего.

Подготовка к заключению союза шла полным ходом. Казалось, даже Екатерина, наконец, склонилась к этому. 14 апреля 1788 г. она писала: «Замечания твои на польский трактат тем же курьером привезены и теперь на станке. Буде тебе ружья нужны для поляков, то напиши к Кречетникову» {508}. Замечания Потемкина вошли в текст русского контрпроекта, который был отпечатан и отправлен в Варшаву. Генерал-поручик М. Н. Кречетников, ведавший тульскими оружейными заводами, получил приказ императрицы переслать Потемкину необходимые для польского войска ружья. Однако таинственность, которой Станислав-Август окружал в Варшаве обсуждение проекта, вызывала большие подозрения в столичном обществе. Опасались, что происходит сговор между королем и Россией, ведущий к новому разделу Польши. В этих условиях [111] прусской дипломатии действовать было особенно легко. Уже в мае 1788 г. Потемкин с беспокойством сообщал императрице: «В Польше в большой ферментации, а особливо молодежь» {509}.

Возбуждение или «ферментация», в которой пребывали поляки в связи с неизвестностью относительно действий короля, толкала многих представителей шляхты в объятия Пруссии, обещавшей помощь против предполагаемой русской агрессии. Что бы хоть как-то воспрепятствовать прусской агитации петербургский кабинет выразил инициативу созвать в Польше чрезвычайный сейм по вопросу о подписании союзного договора. «В Польшу давно курьер послан и с проектом трактата, - писала Екатерина Потемкину 27 мая, - и думаю, что сие дело уже в полном действии. Универсал о созыве Сейма уже в получении здесь». Россия очень рассчитывала на то, что сейм поддержит ее предложения о создании вспомогательного польского войска. Однако время для возбуждения симпатий польского общества было безнадежно упущено. К началу сейма Россия сражалась уже не с одной Турцией. 26 июня шведский король Густав III, не объявив войны, атаковал крепость Нейшлот. Страна, воюющая на два фронта, уже не могла восприниматься как сильный и желанный союзник.

В этих условиях Станислав-Август неожиданно смешал карты своих петербургских покровителей. Он присовокупил к русскому контрпроекту отдельное условие, о котором не знали ни Екатерина, ни Потемкин. Король хотел, чтоб Россия дала согласие на установление в Польше института престолонаследия вместо выборности короля, а наследником польской короны был бы назначен его племянник Станислав Понятовский. Заколебавшаяся императрица указывала, что на это требуется согласие двух других гарантов польской конституции - Австрии и Пруссии. Старошляхетская оппозиция, недовольная как идеями короля о престолонаследии, так и возможным союзом с Россией, резко выступила против всего букета предложений в первый же день открытия сейма 25 сентября 1788 г. {510} Под влиянием прусских обещаний возвратить земли, утраченные Польшей по первому разделу, сейм занял резкую антирусскую позицию.

В тот же день обострение ситуации произошло и по другую сторону русско-польской границы. 25 сентября Государственный Совет, на котором председательствовал А. Р. Воронцов, решил оказать прусскому королю Фридриху-Вильгельму II в посредничестве для переговоров России с Турцией, поскольку берлинский кабинет пытался буквально диктовать русской стороне условия мира. Было принято также решение усилить Украинскую армию Румянцева за счет Екатеринославской армии Потемкина, Кавказского и Белорусского корпусов и направить в Польшу к границе с Пруссией {511}. «Словом, положено было родить прусскую войну» {512}, - доносил по этому поводу на юг Гарновский. Вступление русских войск на территорию республики польское общество, взбудораженное предшествующими событиями, могло расценить только как начало агрессии. Сведения о подобных приготовлениях еще больше подталкивали поляков к союзу с Берлином.

Одновременно с активизацией деятельности «социетета» на решительную атаку против Потемкина пошел и австрийский посол в Петербурге И. Л. Кобенцель, жаловавшийся на слабое содействие русских войск союзникам. Попытки Вены втянуть Россию во все большее противостояние с давней соперницей империи Габсбургов - Пруссией - наталкивалось на сопротивление светлейшего князя. Совместная попытка «цесарского» посла и членов «социетета» выдвинуть на первый план Румянцева как командующего обсервационной армией против Пруссии не удалась. Екатерина не могла решить вопрос о фактическом развязывании новой войны без обстоятельного разговора с Потемкиным.

«Друг мой сердечный, князь Григорий Александрович, - писала она 19 октября, -… король прусский сделал две декларации. Одну в Польшу противу нашего союза с поляками, который… видя, что от того может загораться огонь, я до удобного времени остановить приказала. Другую датскому двору, грозя оному послать в Голштинию тридцать тысяч войска, буде датский двор введет, помогая нам в Швецию… День ото дня более открывается намерение и взятый ими план не только нам всячески вредить, но и задирать в нынешнее и без того тяжелое для нас время. Думаю, на случай открытия со стороны короля прусского вредных противу России и ее союзника намерений… армию фельдмаршала графа Румянцева обратить… противу короля прусского… О сем, пожалуй, напиши ко мне подробнее и скорее, чтоб не проронить мне чего нужного» {513}.

О декларации Фридриха-Вильгельма II по польским делам Потемкин знал еще из письма Безбородко 30 сентября. Прусский король заявлял, что, в случае попытки России заключить союз с Польшей, он со своей стороны тоже будет настаивать на союзе с Варшавой {514}. Князь считал, что подобная комбинация может оказаться для России выгодной, если в договоре, гарантирующем [112] «неприкосновенную целость» Польши, примет участие и Австрия. Два немецких государства, претендующие на польские земли, будут как бы держать друг друга за руки, а Россия выскользнет из навязываемого ей внутригерманского противостояния. Эти мысли Григорий Александрович постарался внушить Екатерине в письме 17 октября.

Он рассматривал то политическое положение, в которое попала Россия, не устранив во время французские - «бурбонские» и прусские дипломатические интриги. «Поз-воль, матушка, сказать, куда наша политика дошла. Что в войне с турками, где бы все долженствовало соглашать, мы разодрали так сказать все. Бурбонцы строили на нас ков, который до днесь идет по их плану… Они турков приуготовили и не могли уже отвратить, другие (пруссаки и англичане - O. E.) тем воспользовались… и мешают нам везде… Чем им воспрепятствовать, ежели война не утихнет? Прусской король, искав продолжения трактата, накладывал сим на себя узду. Можно бы тогда его и с императором согласить, и польские дела поправить по желаемому. С Англиею, разорвав трактат коммерческой, столь выгодной и столь натуральный, сделались мы как будто в каре. Союзен нам один датский двор, которого задавят, как кошку. Я обо всем предсказывал и предупреждал… не угодно было принять, но сделалось, по несчастью, по моему, и вперед будет» {515}.

Итак, по мнению князя, Россия, избрав себе главного противника в лице Турции, должна была строить свою внешнеполитическую линию так, чтоб все остальные союзы и контакты помогали разрешить конфликт с Портой. Вместо этого, старые стабильные связи, в частности с Англией, оказались «разодраны». По предложению русского посла в Лондоне С. Р. Воронцова, поддержанному в Петербурге его братом, Россия не возобновила коммерческий трактат 1766 г., срок которого истекал как раз перед войной. Договор, дававший английским купцам большие льготы на русском внутреннем рынке, чем русским - на английском, сильнее политического союза связывал интересы Англии с Россией и не позволял Лондону совершать враждебных действий {516}. Теперь этот якорь оказался отвязан. Франция, подстрекавшая турок к началу войны, впоследствии оказалась не в силах их остановить. Этим воспользовались другие неприятели России, в частности Пруссия, желавшая возобновить с Петербургом союзный договор 1762 г., заключенный еще при Петре III, и действовавший в первую половину царствования Екатерины П. Князь был уверен, что, войди Берлин в тесные союзнические отношения с Петербургом, он сам свяжет себе руки и не сможет враждебно действовать хотя бы в Польше, чему может поспособствовать и Австрия.

Однако венский кабинет своего главного противника видел именно в Пруссии, а на оказание помощи России в борьбе с Турцией соглашался только, имея ввиду неизбежное ослабление позиций Фридриха-Вильгельма II в центральной Европе, возникающее благодаря союзу Петербурга и Вены. Тройной альянс со включением Пруссии был совершенно не выгоден Австрии. Зато ввязывание России в дополнительную войну, еще и с Пруссией казалось в интересах Вены. Иосиф II всего на всего платил союзнице той же монетой: Екатерина буквально заставила Австрию принять участие в русско-турецком конфликте, теперь «граф Фалькенштейн» своей неуступчивостью помогал вызвать столкновение между Россией и Пруссией. Проавстрийская группировка Воронцова работала в Петербурге именно для реализации этой схемы, всячески подталкивая Екатерину к обострению отношений с «братцем Гу».

Но и сам берлинский двор вовсе не стремился к тому, чтоб хоть сколько-нибудь смягчить свою позицию и сделать ее приемлемой для переговоров. В письме 19 октября Безбородко сообщил Потемкину, что императрица предпочла остановить переговоры о союзе с Польшей и, таким образом, проверить, какое действие на прусского короля произведет податливость Петербурга {517}. Последовало расширение требований Пруссии, в ответ Екатерина предприняла шаги, о которых предупреждала своего корреспондента в письме 19 октября. Узел нового конфликта затягивался все туже.

Князь, как и опасалась императрица, ответил решительным отказом передать значительную часть войск в предполагаемую обсервационную армию. Он указывал, что распыление сил не позволит удержать границу на юге, а начало военных действий сразу против Турции, Швеции и Пруссии гибельно для России. «Сколько мое сердце угнеталось, видя все, чему неминуемо быть долженствовало! Способ был легкой предупредить. Я не забывал о нем напомнить. Бог сам знает, что мое сердце чувствует… Лига сильная: Англия, Пруссия, Голландия, Швеция, Саксония и многие имперские принцы пристанут. Польша нам будет в тягость больше других. Вместо того, чтобы нам заводить новую и не по силам нашим войну, - писал Потемкин 3 ноября, - напрягите все способы сделать мир с турками и устремите Ваш кабинет, чтобы уменьшить неприятелей России. Верьте, [113] что не будет добра там, где нам сломить всех, на нас ополчающихся. Прусский король не такой еще будет диктатор; кто Вам скажет иначе, того почитайте злодеем и Вам, и отечеству» {518}. Колебания императрицы усилились после получения почты 17 октября. «Тревожатся тем, что сделана доверенность к людям, крайне дела наши расстроившим, и что не внимали тому, что его светлость предсказывал». - доносил Гарновский 7 ноября. В то же время Екатерина не могла поступиться достоинством своей державы. «Войны с Пруссией и Англией, кажется, избежать уже нельзя. - продолжает управляющий, - потому что, с одной стороны, короли прусский и английский, приняв на себя вид повелителей вселенной, явным образом мешают нам во многих делах, с другой же, государыня и совета члены… не полагают мщению соразмерных обстоятельствам пределов, и нет между раздраженными частями посредника».

7 ноября императрица просила Потемкина не оставлять ее «среди интриг» и настаивала на его скорейшем приезде в столицу после взятия Очакова {519}. На ту же необходимость указывал и Гарновский, прося поспешить не только «для поправления дел», но и для того, чтоб «царицу нашу, колеблющуюся без подпоры, огорчения с ног не свалили». Огорчения следовали одно за другим. «По письмам графа Штакельберха в Польше худо, - сообщал князь 14 ноября, - чего бы не было, конечно, по моему проекту. Но быть так, теперь нужно всячески утушить предприятие лиги и не допускать до действий. Ежели успеете в сем, то после все будет возможно поправить. Я повторяю как вернейший и преданнейший вам подданный: ускорьте перевернуть, помиритесь с Швециею, употребя короля прусского, чтоб он убедил шведского адресоваться к Вам, притворите мирной и дружественной вид к Пруссии до время» {520}.

Прочитав письма князя о необходимости перемены «политической системы», в силу которой России готовилась противопоставить себя «лиге» в целом, Екатерина проплакала всю ночь {521}, а на утро написала Григорию Александровичу письмо 27 ноября, полное колких выпадов против Фридриха-Вильгельма П. Она обвиняла его в антирусской агитации в Польше. «Сия, чаю, продлится дондеже соизволит вводить свои непобедимые войска в Польшу и добрую часть оной займет. Я же не то, чтоб сему препятствовать, и подумать не смею, чтоб его королевскому прусскому величеству мыслями, словами или делом можно было чем поперечить… Предпишутся мне самые легонькие кондиции, как например: отдача Финляндии, а, может быть, и Лифляндии - Швеции, Белоруссии - Польше, а по Самару реку - туркам, а если сие не приму, то войну иметь могу… Я начинаю думать, что нам всего лучше не иметь никаких союзов нежели переметаться то туды, то сюды, как камыш во время бури. Я к отмщенью не склонна, но провинции за провинцией не отдам. Законы себе предписывать кто даст? Они позабыли себя и с кем дело имеют!… Возьми Очаков и сделай мир с турками, тогда увидишь, как осядутся, как снег на степи после оттепели, да поползут, как вода по отлогим местам» {522}.

Настроение императрицы ясно показывало Потемкину, что дольше медлить с приездом в Петербург было нельзя. Утром 6 декабря в результате короткого штурма, продлившегося «5 четвертей часа», Очаковская крепость пала. Потери турок составляли 9,5 тыс. убитых и 4 тыс. пленных, русская армия лишилась 926 человек убитыми и 1704 ранеными {523}. Управившись с делами, Григорий Александрович обещал приехать и укорял Екатерину за то, что она гневалась на него в последних письмах. «Усердие мое того не заслуживает, - замечал он. - Я не по основаниям графа Панина думаю, но по обстоятельствам. Не влюблен я в прусского короля, не боюсь его войск, но всегда скажу, что они всех прочих менее должны быть презираемы… Пространство границ не дозволяет нам делать извороты, какие употребительны в земле малой окружности. Неловко иметь двух неприятелей, а то будет пять… Изволите говорить, чтоб я не смотрел на европейские замыслы. Государыня, я не космополит, до Европы мало мне нужды, а когда доходит от нее помешателство в делах, мне вверенных, тут нельзя быть равнодушным» {524}.

Оба корреспондента понимали, что и политическая, и военная ситуация изменилась в корне по сравнению с той, которая складывалась в момент подготовки предложений о русско-польском союзе. Необходимо было с глазу на глаз, в личной беседе, обсудить положение дел в Европе и дальнейшие меры на случай возникновения угрозы совместных действий Варшавы и Берлина.

Глава 7.

«Хорошо, если б ее не делили». (Проект Потемкина о возмущении православного населения польской Украины 1789 г.)

4 февраля Потемкин прибыл в Петербург и оставался в столице до начала мая, работая с императрицей над разрешением сложнейшей дипломатической ситуации, в которой вслед за обострением отношений с Пруссией последовала конфронтация России и Англии. 7 марта Безбородко сообщал в Лондон С. Р. Воронцову, что присутствие Григория Александровича принесло серьезное облегчение в делах, касавшихся противоречий с британским кабинетом. «Князь сильно настоял, чтоб все трудности были совлечены с пути, и насилу успел, ибо у нас думают, что добрыми словами можно останавливать армии и флоты» {525}.

Находясь в Петербурге, Потемкин передал императрице пространное «Рассуждение» о том, как именно следует действовать в отношении Пруссии и Польши в новых обстоятельствах. «Взятие Очакова Божьей помощью развязывает руки простирать победы за Дунай… Но обстоятельства Польши, опасность от прусского короля и содействие ему от Англии кладут не только преграду, но и представляют большую опасность, - писал князь. - Соседи наши поляки… находясь за спиною наших войск и облегша границы наши, много причинят вреда, к тому еще ежели закажут продавать хлеб… Полякам, ежели показать, что Вы намерялись им при мире с Портою доставить часть земли за Днестром, они оборотятся все к вам и оружие, что готовят, употребят на вашу службу… Тогда не только бранится, но и бить будем прусского короля. Иначе, я не знаю, что будет… Прусской король легко отделит против цесаря 80 тысяч своих и 25 тысяч саксонцев. 80 тысяч против нас, да поляков 50 тысяч. Извольте подумать, чем противу сего бороться, не кончив с турками? Я первой того мнения, что прусскому королю заплатить нужно, но помирясь с турками» {526}.

К этому посланию был приложен еще один документ - о действиях в отношении Швеции Однако и в нем Григорий Александрович постоянно возвращался к польским делам, словно они неотвязно мучили его даже тогда, когда он говорил об очень далеких от Польши вопросах. «Не понудить ли такое движение заранее, решиться прусскому королю ввести войско в Польшу?… При котором обороте с подкреплением нашего корпуса вся бы польская конница обратилась на Пруссию и, конечно бы, его кавалерию истребила в одну кампанию» {527}.

Обе записки не датированы, но могли возникнуть не позднее 3 марта 1789 г. До 3 марта была закончена работа по составлению плана военных действий на следующую кампанию, расписание войск по армиям, дивизиям и корпусам, оговорены меры по их комплектованию. Приведенные послания следует считать первыми документами, относящимися к подготовке нового, второго, проекта «О Польше». Они появились после прояснения настроений сейма: ни о каком союзе с Россией в условиях, когда Петербург намеревался ввести на территорию Польши свои войска для действий против Пруссии, а сама Пруссия предлагала полякам помощь для возвращения из состава России земель, потерянных по первому разделу, речи быть не могло. Эти документы как бы перекидывали мостик между старым и новым проектами. В них еще упоминается возможность наделить Польшу землями за счет Турции, а также рассматривается гипотетическое развитие ситуации в случае, если бы удалось понудить Фридриха-Вильгельма II раньше времени открыть свои истинные намерения и ввести прусские войска в Польшу. Тогда возникала перспектива полезного для России столкновения между полькой и прусской армией. Однако князь уже показывал императрице и другую, более вероятную возможность действий польских войск совместно с прусскими, опасность чего была очевидна для обоих корреспондентов.

В качестве неотложных мер по выходу из создавшейся ситуации князь предлагал, во-первых, усыпить бдительность Пруссии, маня ее надеждой приобрести прежний вес в делах русской политики и сделаться посредницей на переговорах с Турцией; во-вторых, нейтрализовать враждебность поляков, показав, что Россия намерена выделить им после заключения мира часть земли за Днестром; в-третьих, ускорить подписание в Лондоне нового коммерческого трактата, чтобы сделать обострение отношений невыгодным для самой Англии. [116] В начале мая Григорий Александрович покинул Петербург и поспешил на театр военных действий. 11 числа из своего имения Дубровка под Шкловом он направил императрице собственноручное донесение о задержке провианта для русской армии на польской границе. «Из приложений и рапортов генерала Каменского усмотреть изволите о недостатке хлеба и способов к получению оного. - писал Потемкин. - Я предписал уже генералу князю Репнину употребить все, что можно к снабжению себя оным» {528}. Провиантмейстерская комиссия сообщала, «что за непропусканием через границу в Молдавию польскими войсками вывозимого нами хлеба и задержанием транспорта, и за уграживанием вперед не выпускать» невозможно получить продовольствие для армии. М. Ф. Каменский предлагал «всю амуницию нашу перевозить не из Киева через Польшу, а, не касаясь границ их, из Ольвиополя» {529}. Князь одобрил эту мысль. Еще в Петербурге, предвидя подобное развитие событий, Потемкин предлагал послать в Польшу повеление Штакельбергу объявить сейму, что Россия «для отнятия всякого неудовольствия нации» решила перевести все русские магазины за Днепр и транспорты «обратить другой дорогой мимо Польши» {530}.

Перенос магазинов в более отдаленное от театра военных действий место был крайне неудобен для России. Но еще опаснее становился отказ польской стороны продавать провиант. Вести в таких условиях новую компанию против Турции казалось с каждым днем все труднее. Если бы земли Польской Украины, фактически являвшиеся плацдармом для переброски русских войск, их амуниции и провианта в Молдавию, принадлежали империи, многих проблем удалось бы избежать. Теперь же приходилось реагировать на каждое колебание внутриполитической жизни Польши. Потемкин обратил внимание корреспондентки на рапорт генерал-майора А. Шамшева из Варшавы. Резидент сообщал, что руководители старошляхетской партии создают конфедерацию, под давлением которой король Станислав-Август решил разоружить едва набранные в православных воеводствах войска и послать туда корпуса из Литвы и Коронной Польши, что вызвало волнения непольского и некатолического населения. Активное участие в формировании новых конфедераций принимал и коронный гетман Браницкий. «Воевода Сигацкий и генерал Кардабановский выехали их Варшавы для конфедерации в Волынском воеводстве с князем Сангуским. Генерал Малаховский рекрутирует людей графа Браницкого. Сам Браницкой в Варшаве и хочет получить командование над войсками и сделать конфедерацию, но к нему и графу Потоцкому не расположены жители. Из Варшавы прислан приказ в воеводство Волынское в Слуцк распустить войско из 5000 человек… Жители не хотят» {531}.

Уход Браницкого был дурным знаком - Россию покидали даже самые верные сторонники. Еще недавно русская партия в Польше могла опираться на поддержку коронного гетмана. Однако и он вовсе не был «ручным» сторонником Петербурга. Графа оскорбил отказ Екатерины от его предложения набрать и возглавить три бригады польской конницы, которые Браницкий собирался обратить против турок. Гетман и сам высказывал притязания на корону, поэтому громкая военная слава и приращения территорий Польши, которые можно было бы связать с его именем, были Браницкому как нельзя кстати. Крушение надежд на русско-польский союз поставило крест на подобных планах магната, и он готов был переметнуться в стан противников России. Маршал сейма Станислав Малаховский, уже высказавшийся за союз с Пруссией, начал вербовку набранных Браницким кавалеристов в состав войск, которые можно было бы обратить против России.

Эта информация была крайне неприятна Потемкину, т. к. коронный гетман являлся его зятем и личные отношения между ними были очень теплы. Однако с начала марта светлейшему князю пришлось принимать против польского родственника весьма крутые меры. В одном из мартовских ордеров Потемкина генералу И. И. Меллеру-Закомельскому, замещавшему командующего на время его отъезда в Петербург, сказано: «Граф Браницкий, добиваясь получить в свои руки командование над войсками в Украине, рассеивает через своих о бунтах, подкупает таможенных, чтоб рапортовали всякую дичь». Польская Украина являлась чрезвычайно удобным местом для агитации, поскольку ее крестьянство постоянно находилось в состоянии близком к бунту. Потемкину вовсе не было выгодно, чтоб бунт разразился раньше времени. Чтобы предотвратить попытку Браницкого использовать брожения украинских крестьян в свою пользу, князь разослал во все принадлежавшие ему поместья в Польше недвусмысленный приказ: «Всем моим подданным объявить, чтоб хранили тишину и что я не потерплю никаких беспорядков в предосуждении блага Республики» {532}.

Подкуп таможенников для того, чтоб они «рапортовали всякую дичь», производился с целью ввести польское общество в заблуждение насчет частых пересечений русскими войсками польских [117] границ. Подобные инциденты действительно имели место, особенно для поимки дезертиров, хотя командующий и издал приказ, запрещающий «делать шалости в Польше» {533}. Еще в феврале крайне неблагоприятную огласку получил поступок генерал-майора Д. Г. Неранчича, отправившегося через границу с целым эскадроном вдогонку за дезертирами. Потемкин выговаривал в ордере И. И. Мел - леру-Закомельскому: «Неранчич не имел права в Польшу ездить на расправу, а еще меньше вводить эскадрон. Сие дело надлежит строго исследовать» {534}. Штакельбергу в Варшаву было послано повеление принести сейму извинение за пересечение границы. На фоне подобных событий каждое новое сообщение от таможенных чиновников, подкупленных Браницким, грозило разразиться бедой. Но еще опаснее были действия графа в самой Варшаве, где он повел переговоры с полномочным министром прусского короля маркизом Джироламо Луккезини, обещая берлинскому кабинету объединить против короля Станислава-Августа всех польских дворян, если Пруссия окажет покровительство, создаваемой шляхетской конфедерации.

Еще в Петербурге Екатерина несколько раз требовала от Потемкина написать Браницкому и приказать покинуть конфедерацию: «Пора тебе унимать Браницкого. Я никак его поведением не обманута, он в конфедерации ищет короля ссадить» {535}, «ему стыдно и позорно быть врагом своих благодетелей» {536}, «из таковой конфедерации выйдет король прусский новый в Польше» {537}. Князь старался убедить императрицу, что окриком в польских делах ничего не решить. «Помилуй, матушка, чем я уйму Браницкого и когда я его баловал? - писал князь в одной из записок. - Теперь словами ничего делать нельзя, а брать меры нужно. Сердцем ничего не произведем, и оно лишнее. Польша вся - Браницкий, о сем Вам всегда говорил. Браницкого я так держал, что удивительно, как он мог сносить сие, всей армии известно. Войдите в положение дел, Вы увидите, что с Польшей иной нужен оборот. Нам нельзя быть в стороне, когда там действуют все… Нужно там работать» {538}. Угрожающие декларации посла Штакельберга и методы жесткого давления, к которым была склонна Екатерина, не давали, по мнению князя, результатов в условиях, когда Россия сама находилась в стесненном международном положении.

В письме 9 мая из Смоленска Потемкин предлагал расколоть конфедерацию изнутри, склонив на свою стороны давнего союзника Браницкого графа Станислава Фликса Щенсны-Потоцкого, командовавшего войсками на Польской Украине. Для поощрения прорусски настроенного Потоцкого Потемкин просил Екатерину написать по-французски письмо, обращенное к князю, где бы она между прочим с похвалой отзывалась о Потоцком и обещала ему милости и покровительство. Это письмо Григорий Александрович собирался показать графу. «Не худо будет, если здесь включите поклон его жене» {539}, - замечает Потемкин. Жена графа Жозефина-Амалия, урожденная Мнишек, благодаря своему родству, пользовалась определенным влиянием в польском дворянском обществе, поэтому даже ее возможную помощь стоило учитывать в быстро слабевшем лагере сторонников России.

Через 4 дня необходимое Григорию Александровичу послание было получено. «Прошу Вас, князь, уверить генерала от артиллерии графа Потоцкого, когда Вы его увидите, в полном моем уважении, которое мне внушило его истинно патриотическое поведение, - писала Екатерина. - Я буду с нетерпением искать возможность воспользоваться случаем, когда я могла бы выразить ему и его супруге, которой вы также передадите мой поклон… мою признательность» {540}.

Затеянная Потемкиным игра давала свои плоды. Щенсны-Потоцкий пока слабо и боязливо, но все же начал действовать в Польше в пользу своих русских покровителей. 5 июля из Ольвиополя князь сообщал Екатерине об интересных сведениях присланных графом Потоцким из Варшавы. «Замешкался я несколько сим отправлением, дожидаясь возвращением моего посланного по требованию той особы в Польше, о которой мне изволили в письме писать. Он мне дал знать, чтоб я верного человека к нему прислал. Он имеет важного много сказать об умыслах партии противной, или лучше сказать вообще всех поляков противу нас. Нужно, моя кормилица, остеречься, а как ни есть ласкою короля прусского удержать в его стремлении, что бы Вы не сделали, не помешает Вам, развязавши руки, да оплеуху, а иначе, матушка, ей богу, он выиграет, вспомните меня» {541}. Потоцкий, хотя и не мог всерьез помочь своим петербургским покровителям, но по крайней мере доставлял точные сведения о действиях прусской дипломатии в Польше. По мнению Потемкина, у России не было возможности отвесить Фридриху-Вильгельму «оплеуху» до тех пор, пока руки оставались связаны войной с Турцией, а вести военные действия, имея в тылу враждебно настроенную республику, становилось все опаснее.

Польша решительно отказалась дать России разрешение провозить через ее территорию [118] вооружение для армии. Это больно ударило по снабжению войск, так как оружие и амуницию доставляли обьино на одних и тех же транспортах. «Каменский рапортует, что люди без обуви и без рубашек, затем что поляки не пропускают, - сообщал князь все в том же письме 9 мая 1789 г., - но я думаю, что они хотели вести с ружьями. Можно б вещи готовой амуниции особо отправить, но я до приезда не могу распутать, предварительно же посылаю к Репнину о приведении всего поелику возможно к лучшему» {542}. Любые передвижения русских транспортов по польской территории начали вызывать подозрения взбудораженных бесконечными формированиями и расформированиями войск поляков. Даже незначительное происшествие на границе могло послужить причиной конфликта. 23 марта 1789 г. Потемкин рассказывал Екатерине об одном событии, чуть было не разразившемся крупными неприятностями. «Наши промышленники в Польше наделали… дурачеств, вздумалось им везти ножи скрытно в армию для продажи. Залили их в масло. Поляки сие открыли и взяли подозрение» {543}.

В это же время Польша начала закупку в Пруссии ружей для своей армии. Все стороны, вовлеченные в конфликт, отдавали себе отчет для войны с кем, предназначается ввозимое через прусскую границу вооружение. Еще находясь в Петербурге, Потемкин предлагал Екатерине демонстративно разрешить Польше закупку ружей в России: «Нам позволить ружья полякам сделать в Туле. Они купят у прусаков и без того, а тут мы покажем, что не опасаемся их. К тому можно много с некоторой поправкой и старых сбыть» {544}. Однако императрица отказалась от этого предложения, поскольку не хотела своими руками вооружать вероятного противника. К сожалению, в ходе переговоров о закупке вооружений в Пруссии прусско-польские связи еще больше укрепились, и летом польские войска, оснащенные новыми берлинскими, а не старыми из довоенных тульских запасов, ружьями, начали угрожающе разворачиваться в сторону России.

Под предлогом необходимости помешать русским транспортам пересекать польские рубежи, Варшава пододвинула к самым границам Екатеринославской губернии несколько полков из Коронной Польши. Между двумя армиями, стоявшими бок о бок на границе начались сношения, заметно деморализовавшие польскую сторону. Офицеры коронных полков приезжали в ставку к светлейшему князю, где их принимали с неизменной любезностью и повторяли уверения в том, что Россия не имеет намерений нападать на Польшу. Однако здесь же, у самых границ, на степных просторах то и дело появлялись никому не подчинявшиеся отряды казаков - осколки некогда знаменитой казацкой вольницы Запорожской Сечи. В мирное время они скрывались на турецкой стороне, а сейчас занялись грабежом, обостряя отношения России, от имени которой выступали, с поляками. «Обращенные на Олвиополь поляки гораздо мягче стали, - сообщал князь императрице 22 мая 1789 г. - но, к несчастью, вновь встревожены шайкою казаков под именем запорожцев, которые оказались по сухой границе под Кодылцею. Они грабят и разглашают прибытие двадцати тысяч таковых. Партии для сыску их посланы, и польским начальникам писано о нелепости таковых слухов. Коронные войска от границ Екатеринославских отступили в Подолию» {545}.

Пленные турки, переходя польскую границу, чувствовали себя в безопасности и свободно возвращались домой, получая покровительство польских властей. 19 июня 1789 г. Потемкин сообщал императрице: «Весьма трудно было проводить пленных между Бендер и границы польской, и если бы я не послал отряд многочисленной, не дошли бы они до нас» {546}. Эпизод с пленными подробнее описан в другом письме от того же числа. Он, как в капле воды, высвечивает все противоречия, возникавшие в тот момент на русско-польской границе: «Вашему Императорскому Величеству известно, что Польская республика на вопрос князя Репнина отказала пропустить пленных, - рассказывал князь. - А я не знаю, для чего было и спрашивать? Очень должно было ожидать отказа… Из первого малого отправления несколько турков в Польшу ушло, и ухранить трудно. Некоторые из наших генералов в проезде Польшею хвалились, что так можно турков ввести в границы их, что они не узнают, сие было большою тревогою. Генерал Держен отряжен был с частью войск к отправке… оборонять вход. К сему прибавили, что есть повеление из Комиссии военной отбить турков, если б они случились близко границе, напасть нечаянно на наш эскорт. К тому же и турки два уже раза бунтовались» {547}.

Русские войска, находившиеся в Польше на отдыхе и перекомплектовании, быстро выводились оттуда. «Я приказал сводить из Польши, уже много вывели, и из Киева выступили». - писал князь. Его остро беспокоил вопрос о снабжении армии хлебом. «Польша страшит немало, - признавался он Екатерине 30 июля. - Я боюсь, чтоб не отказали нам покупать хлеб, то что будем делать? В [119] предупреждении сего извольте приказать сделать раскладку хлеба в губерниях Малороссийских, в Курской, в Харьковской, Воронежской и Тамбовской, которой доставить на Буг. То имея сильный столь запас, ежели б армия Украинская лишена была покупки в Польше, тогда может придвинуться к Бугу, получать тут хлеб и действовать к Дунаю с толикою же удобностию, как и из теперешнего места. За хлеб жителям заплатить безобидно, так как и за провоз. Таковая издержка внутри земли будет выгодна, а казна, платя бумагою, почти хлеб получит даром» {548}.

Под давлением прусских дипломатов в Варшаве польская сторона начала принимать меры против снабжения русской армии продовольствием и лесом с территории Польши. В первую очередь эти меры ударили по обширным имениям Потемкина на польских землях, из которых и производилась основная часть поставок. 21 августа 1789 г. князь жаловался в письме Екатерине: «Поляки не перестают нас утеснять всеми манерами. А правда, что неловко между двух неприятелей быть… Они мне по деревням беспрестанные делают шиканы, и я уверен, что им хочется сыскать претекст, чтобы конфисковать. Я бы за бесценок продал, чтобы избавиться досад, но не хочется для того, что сии земли для нас во многом большим служат ресурсом, и по обстоятельствам от сего места распространится могут виды, о коих особо донесу» {549}.

Положение становилось настолько нестерпимым, что Потемкин предлагал Екатерине, наконец, хитростью подтолкнуть Пруссию к раскрытию своих истинных планов в Польше, т. е. к захвату Данцига и Торна. Еще в июле он писал императрице из Ольвиополя: «Прусаки бесятся, что по воле Вашей ласково обхожусь с поляками и наводят на меня персонально, чтоб притеснять как можно. Были бы Ваши дела хороши, о себе я не мыслю. Матушка родная, затените прусского короля что-нибудь взять у Польши, тут все оборотится в нашу ползу, а то они тяжеле нам шведов будут» {550}. В другом письме того же времени князь развивает свою мысль: «Прусаки обратились пакостить лично мне, что их испугало учтивое мое обхождение с поляками. Лукезини тайно составил сам либель». Маркиз Луккезини - злейший противник русской партии в Польше наряду с подкупом и широкой агитацией в пользу Пруссии писал политические памфлеты (либели), направленные против Потемкина, в которых уверял польскую общественность, что светлейший князь наладил в своих польских имениях тайный выпуск оружия, предназначенного для православного населения Украины. Эти слухи казались тем более вероятны, что после 1768 г., когда по землям Польской Украины прокатилось страшное крестьянское восстание - т. н. Колиевщина - у православного населения в Польше было изъято все оружие.

Однако личные досады не могли заставить Потемкина резко изменить свою позицию в отношении Пруссии и перейти в лагерь ее открытых противников, чем облегчить развязывание новой войны, казавшееся Берлину столь выгодным. Князь требовал, чтоб с новым прусским полномочным министром, прибывшим в Петербург, графом Бернгардом фон дер Гольцем, обходились как можно любезнее. «Матушка Государыня, прикажите нового их посланника хорошенько трактовать… Против Польши нужно запасаться Черноморских казаков… да на всякой будущей случай нужно заготовить ружья» {551}.

Осенью 1789 г. после целого ряда блестящих побед русской армии: в битве на реке Салче, взятия Гаджибея, Паланки, Аккермана, Белграда-на-Днестре, Бендер - в правительственных кругах России и Турции серьезно заговорили о возможности мира. Фактически пресеклась и сильно беспокоившая Екатерину II переписка между польскими и турецкими чиновниками, которую переправляли еврейские торговцы, свободно переезжавшие через границу обоих государств. «Сколь ни легко иметь через жидов переписки туркам с поляками, - писал князь 10 октября 1789 г., - но к сему столь обращено внимание, что еще не было по сие время примера» {552}. Казалось, все клонится к прекращению военных действий.

Турецкая сторона показала свою готовность к переговорам, освободив Булгакова. Потемкин немедленно выразил желание иметь при себе Якова Ивановича во время будущего «трактования» о мире {553}. В подобных обстоятельствах, как никогда было важно заставить прусского короля приостановить свою антирусскую агитацию в Польше. 22 сентября 1789 г. Потемкин писал Безбородко: «При успехах наших, если мы прусского короля не поманим, то родятся, конечно, новые хлопоты. Что бы мешало отозваться его министру, что государыня на доброхотство его короля надеется, возлагает на его попечение промышлять о мире… На сие, конечно, король чем ни есть отзовется, а мы на то будем отвечать и, между тем, и время выиграем. Пожалуй, при удобном случае донеси государыне» {554}. Однако подействовать на Екатерину, болезненно воспринимавшую идею сближения с заносчивым Фридрихом-Вильгельмом, не удалось и через Безбородко. Прусский [120] король продолжал подстрекать Польшу напасть на Россию и сулил ей возвращение земель от Смоленска до Киева, а себе требовал Данциг и Торн с их обширной балтийской торговлей {555}.

Именно в этих условиях и возник новый, второй проект Потемкина, посвященный Польше. В пространной записке «О Польше», посланной в Петербург вместе с почтой 9 ноября 1789 г., светлейший князь анализировал тугое сплетение противоречий, сделавших Россию и ее соседку врагами. «Хорошо, если б ее не делили, - говорил он, - но когда уже разделена, то лучше, чтоб вовсе была уничтожена… Польши нельзя так оставить. Было столько грубостей и по ныне продолжаемых, что нет мочи терпеть. Ежели войска их получат твердость, опасны будут нам при всяком обстоятельстве, Россию занимающем, ибо злоба их к нам не исчезнет никогда за все нетерпимые досады, что мы причинили».

В случае открытия Пруссией военных действий против России руками поляков, Потемкин предлагал поднять восстание православного населения в Польше. «У них у всех желание возобновить прежнее состояние, как они были под своими гетманами, и теперь все твердят, что должно опять им быть по-прежнему, ожидая от России вспоможения. Сие дело исполнить можно самым легким образом. По начальству моему над казаками, именуйте меня гетманом войск казацких Екатеринославской губернии… Я тогда с кошем Черноморским, вошед в свою деревню (в Польше - O. E.), с ним атакую конфедерацию, народа православного оманифестую права прежние, достану их и отделюсь… Каменец Подолский и Бердичев тот час занять и всех жителей военными сделать… Тут будет войска 150 тысяч, и ни копейки вам стоить содержание не будет. Вы сим способом приобретете России целое государство».

Если Пруссия первой начнет новый раздел, захватив у Польши балтийские земли, и Австрия присоединится к ней, заняв Волынь, Потемкин предлагал ввести русские войска в воеводства Брацлавское, Киевское и Подольское, где «население все из русских и нашего закона», оговорив при этом неприкосновенность Коронной Польши. «Соседи уже сближены, - писал князь о Пруссии и Австрии. - В таком случае зло будет меньше, ежели между нами не будет посредства, ибо самому иметь кому-либо из них войну труднее, нежели действовать интригами, подогрея третьего, и нас тем тяготить, не теряя для того ни людей, ни иждивения. Оставить Польшею только княжество Мазовецкое и нечто Литвы… Если б первой прусской король взял, сие было бы еще полезнее, тогда мы - Литву, цесарцы - Волынь и что случится кому близко» {556}.

На записке о Польше не была проставлена дата. Судя по ответным письмам Екатерины 25 ноября и 2 декабря, она входила в почту 9 ноября. Императрица полностью одобрила идеи Потемкина, но, как и он, надеялась, что подобного развития событий удастся избежать. В конце октября Безбородко писал С. Р. Воронцову в Лондон, что между русским и австрийским двором шло согласование позиций по вопросу об ответных действиях союзников на случай, если Пруссия отторгнет у Польши Данциг и Торн. «У нас думают, что сему нет теперь возможности прекословить, но нам и Венскому двору настоять на равномерии на счет Польши и Порты. Государыня и император наклонны, чтоб на сие (т. е. на раздел - O. E.) не идти» {557}. Однако любые дальнейшие шаги завесили от позиции прусского короля. 9 декабря 1789 г. Безбородко вновь сообщал другу в Лондон: «Мы теперь мыслим, чтоб ускорить мир с турками и тем развязать себе руки против шведов и прусского короля, но сей последний на все решился, и в нашем образе действия Бог знает, что выйдет» {558}.

Частью проекта «О Польше» была записка светлейшего князя «О Белоруссии», обсуждавшая проблемы тех польских земель, которые перешли к России по первому разделу. На них создалась сложная экономическая ситуация, когда значительная часть хозяев имений осталась в Польше и вывозила доход со своих земель, теперь уже входивших в состав Российской империи, за рубеж. Князь хотел положить этому конец и предлагал радикальные меры. «Не взирая на выгоды и спокойное пребывание, при нынешних замешателствах не доказали обыватели должной благодарности, хотя с сеймовыми (депутатами - O. E.) не малое имеют сношение. У императора во владениях и в Пруссии они угнетены, но прусакам угождают, а против императора машут, для того что боятся конфискации. Наши же не останавливают никак стремления злых, доходы выходят заграницу, которыми поддерживают противных, то и следует дать повеление, что, кто имеет у нас деревни, обязать жить в России, усердие оказавшим можно дать и степени соответственные. Иначе не выпускать доходов, пусть они грызутся с теми, кои озлобили Россию. Ежели ж кто захочет в Польше остаться, тем позволить имение свое продать и положить сроку только полгода, так оно достанется дешево» {559}. Екатерина не одобрила идею столь жесткого давления на польских [121] помещиков, имевших земли в Белоруссии. «Принуждать помещиков жить в Белоруссии будет нарушением трактата, - рассуждала она в письме 2 декабря 1789 г., - да и у нас многие живут и ездят, в силу законов, вне империи» {560}. Императрица не хотела идти на нарушение собственного законодательства и подписанного ею договора о первом разделе Польши, по которому обладатели имений могли жить, где им вздумается.

Пока Екатерина в Петербурге обдумывала меры, предложенные Потемкиным, положение России усложнилось еще и тем, что переговоры с Оттоманской Портой ни к чему не привели. Турки явно старались тянуть время, используя его для передышки. Это не могло устроить русскую сторону. Изменение в настроении Турции произвели активные действия берлинского кабинета. 20 декабря Безбородко сообщил С. Р. Воронцову в Лондон: «Открылись намерения короля прусского… Они предложили Порте оборонительный союз, гарантируя целость ее за Дунаем, и полагая действовать, если бы мы перенесли оружие за помянутую реку. Начав же тогда действия, продолжать оные, покуда Порта преуспеет возвратить потерянные ею земли и сделает для себя полезный мир со включением в оном Польши и Швеции… Порта, получив в нынешнюю кампанию сильные удары, соглашается на сии постановления и публиковала набор войска и намерение султанское идти в поход». Безбородко признавал, что в подобных условиях вести переговоры практически невозможно. «Если бы только хотя до июня дали время потаенные неприятели наши, то мы бы успели принудить турков заключить мир». - Сокрушается он. Говоря о Польше, Александр Андреевич замечал: «Между средствами для усмирения поляков, натурально с войсками прусскими действовать имеющих, было бы самое надежное возбудить Польскую Украину, где народ недоволен и храбр» {561}.

В сложившихся обстоятельствах Петербург крайне нуждалась в помощи единственного союзника - Вены. Но с начала 1790 г. Россия действовала против Турции фактически одна, хотя Австрия еще около полугода формально не выходила из войны. Внутренние неурядицы - восстание в Брабанте и волнения в Венгрии - делали союзницу небоеспособной. 9 (20) февраля император Иосиф II скончался, его место занял младший брат покойного Леопольд П. Потемкин опасался, что перемена на венском престоле повлечет за собой изменение всего курса австрийской внешней политики: в условиях серьезного внутреннего кризиса империя Габсбургов не сможет противостоять Пруссии и на время подчинится ее влиянию.

10 января 1790 г. Екатерина предупредила Григория Александрович в особом письме, что Фридрих-Вильгельм II наметил «обще с поляками весною напасть на наши владения» {562}. В тот же день императрица подписала и направила Потемкину рескрипт о назначении его великим гетманом казацких Екатеринославских и Черноморских войск {563}. Таким образом императрица признала предложенный Потемкиным второй проект «О Польше» единственно возможным для реализации в сложившейся ситуации. Вручение рескрипта послужило сигналом того, что князь может приступать к осуществлению своего секретного плана о возмущении православного казачества Польской Украины. «Терпеть их вооружение, самим ничего не делавши, похоже на троянского коня, которого трояне впустили к себе с холодным духом» {564}, - говорил князь о польской армии, намеренной действовать совместно с прусскими войсками. «Предлагаемое мною нужно, сие умножит у поляков и забот, и страху… План будет секретной, откроется в свое время, и к названию (гетмана - O. E.) привязки сделать нельзя… Не можно оставить Польшу так, нужно, конечно, ослабить, или лучше сказать, уничтожить» {565}.

Принятие титула гетмана являлось действенным средством для возбуждения у польских казаков надежды на помощь своих екатеринославских и черноморских товарищей {566}. Безбородко писал 9 февраля С. Р. Воронцову в Лондон: «В Украине Польской мы сделаем конфедерацию наших единоверных, примерную той, которая гетманом Хмельницким была сделана, и тем займем всю польскую армию» {567}.

Польские войска оказались в довольно трудной ситуации. Варшавский кабинет вдруг обнаружил, что Австрия вовсе не будет безучастно наблюдать, как почти вся польская армия скопилась у русских границ, оголив остальные участки. «Польские войска от наших границ потянулись к Галиции, - сообщал князь. - С нами обходятся хорошо и вежливо. Причина их приближения есть та, что цесарь 20 тысяч ввел в Галицию по подозрению на своих подданных поляков, а поляки приняли подозрение наипаче, потому что перед сим на границе сделалась драка у поляков с цесарскими таможенными» {568}. Таким образом, стоило только обостриться положению на австро-польский границе, как варшавские чиновники мгновенно изменили тон в отношении России [122]на более вежливый и потянули свои войска к другому возможному театру военных действий. В условиях, когда страна расползалась, как гнилое лоскутное одеяло, растягиваемое соседями, Польша наступательно воевать не могла. Потемкин это понимал. К несчастью, сторонники союза с Пруссией в Варшаве держались другого мнения.

9 февраля Потемкин ответил Екатерине на присланную из Петербурга «Записку о мерах необходимых по случаю возможного вмешательства прусского короля». И на этот раз корреспонденты не изменили своей обычной манере работы над подобными бумагами. Черновик будущего секретного документа был написан рукой Безбородко таким образом, чтоб с правой стороны листа оставалось довольно широкое поле для помет светлейшего князя. Григорий Александрович подробно, по пунктам, изложил для императрицы свое видение каждого затронутого вопроса.

Данный источник показывает, насколько проблема грядущего прусского нападения на Россию неразрывно связывалась с положением дел в Польше. При чем сотрудники Екатерины в Петербурге склонны были опускать эту связь, а Потемкин, наоборот, всячески подчеркивать, что видно из помет князя напротив сделанного Безбородко изложения планов прусского короля. Александр Андреевич писал: «По известиям полученным, что король прусской отряжает сорок тысяч войска к Галиции, сорок тысяч к Лифляндии и сто тысяч оставляет в запасе для употребления, где нужно будет, почитается заключение с Портою Оттоманскою мира первою мерою к уничтожению вредных его замыслов. Для лучшего в том успеха полезнее сношения делать не вместе с союзником, а порознь. Первый, заключивший мир с Портою, обратит внимание на нового неприятеля». Григорий Александрович отвечал на это: «Нужно тем паче, что Польшу оставить так не можно, когда мы со всеми силами, то не долго займут нас, и, конечно, нанесем гибель. Для того и нужно употребить все способы, чтоб удержать берлинский двор» {569}.

Из дальнейшего текста видна разница в подходе корреспондентов к проблеме прусской угрозы. Если Екатерина предлагала немедленно развернуть все войска к новому противнику, то Потемкин показывал императрице невозможность резких перемещений армии, особенно в зимнее время, и требовал как можно дольше оттягивать начало конфликта с Пруссией. «Если мирная негоциация не получит желаемого окончания, и король прусской вмешается в дело, то на сей случай надлежит принять осторожности к отвращению нечаянного нападения или к сделанию оного меньше вредным, - диктовала Екатерина Безбородко. - Сие предусмотрено Вами при расписании войск, где армия Украинская назначена была для обращения на неприятеля, вновь восстающего. Теперь завременно сделать нужные распоряжения к отражению пределов от прусских и польских набегов». Князь выставляет императрице на вид довольно веские доводы против немедленной передислокации и без того растянутых на юге сил. «Все старание употреблю. Трудно круто изворотиться в рассуждении дальности. Что возможно, все сделано будет. Армия Украинская не вся тогда назначалась, а часть. К тому ж не было шведской войны, Польша находилась в другом положении в рассуждении нас, о цесарцах не знали, что они противу турок так слабы. Как выше сказано, что к времени нельзя поспеть полкам, которые отсюда или других мест полденно обратятся, и выйдет их ни здесь, ни там не будет. До лета же из мест, степями отделенных, нет возможности итить» {570}.

Стержнем дальнейшего развития событий становился вопрос о действиях Польши в надвигавшемся конфликте. Петербургский кабинет был уверен, что Варшава полностью поддержит предполагаемого агрессора: «Как поляки не преминут принять участие в деле, то к уничтожению вредных их замыслов нет ничего надежнее, как произведение секретного вашего плана. Когда усмотрите, что новая буря неизбежна и поляки окажут готовность присоединиться к неприятелям нашим, то оный план предоставляется исполнить». Судя по ответу Потемкина, он уже начал осуществлять предварительные мероприятия, создававшие благоприятную почву для реализации его второго проекта «О Полше». «Сей план поднес я, - писал он, - предвидя, что буря сия будет… Я из под руки готовиться буду и поляков до времени ласкать не премину» {571}.

В секретном собственноручном донесении 25 февраля 1790 г. светлейший князь рассказывал императрице о тех силах, которые должны войти в обсервационный корпус против Пруссии. «Как скоро можно будет, я тотчас двину полки, чтоб сближать их идти через Польшу к стороне Пруссии. Беда, что не успеваем укомплектовать. Теперь отправил два полка донских в Могилевскую губернию и уже они под Кременчугом. Один полк пехотный в Полтаве, который обратится к Киеву. От Кавказской части далеко будет идти к северу, а я уделю из Крыма, а от Кавказа переведу на их [123] место. Поверьте, Всемилостивейшая Государыня, что без разорения войск тронуть их теперь нельзя, время холодное и корму нет. В Малороссии прибавить еще столько же можно войска» {572}.

В письме 1 марта Екатерина обсуждала со светлейшим князем позицию Пруссии. «Надлежит врагам показать, что… зубы есть готовы на оборону отечества, - говорила она, - а теперь вздумали, что, потянув все к воюющим частям, они с поляками до Москвы дойдут, не находя кота дома. Пространство границ весьма обширно, это правда, но если препятствия не найдут, то они вскоре убавят оных» {573}. Потемкин понимал всю серьезность положения, но не видел возможности противодействовать видам Пруссии до тех пор, пока мир с Турцией не будет заключен. 18 марта 1790 г. он писал Екатерине: «По обстоятельствам теперешним мой усерднейший совет, чтоб скорей помириться с турками, и все уже обратить на прусака, а убытки наградить за счет Польши, разоря беспощадно остальную часть». Чуть раньше письмом 10 марта Потемкин обнадеживал Екатерину на счет обсервационного корпуса: «Корпус обсервационной составится и будет наготове войти в Польшу, откуда действовать может к прусским границам. Но до крайней нужды не прикажите двигаться. От Пруссии могут быть одни демонстрации, а мы движением по пустому испортим все дело здесь» {574}.

Сомнения одолевали князя и на счет деятельности русского посла в Польше. В конце февраля 1790 г. Штакельберг сообщал о реакции сейма на официальное предложение, сделанное республике 13 февраля Луккезини от имени Фридрих-Вильгель II. Прусский король, наконец, прямо объявил «господам сеймующимся» о своем желании получить от польского правительства Данциг и Торн. Торговые города должны были достаться Пруссии в оплату за финансовую и военную помощь Польше в ее будущей войне с Россией. Таким образом прусская сторона, рассуждая о союзе между Берлином и Варшавой, умело выдвигала Польшу в авангард нападения на земли соседней империи и тем подставляла союзницу под главный удар противника. Обращает на себя внимание и то обстоятельство, что в предполагаемом союзе с Россией Польша, должна была получить часть завоеванной турецкой территории, а за союз с Пруссией - сама платить своей землей. Однако именно этот альянс вызвал в Варшаве бурный энтузиазм, т. к. обещал гипотетическое возвращение Украины и Смоленска. Правда услышав заявление Луккезини, депутаты сейма подняли серьезный переполох, что заставило руководителя внешней политики Пруссии графа Э. Ф. Герцберга немедленно отозвать сделанное республике предложение. Благодаря этой мере прусско-польский оборонительный союз все-таки удалось заключить 29 марта 1790 г.

Фиаско Луккезини на сейме вызвало крайнее недовольство Герцберга, на время отозвавшего министра в Берлин, где того ждало дипломатическое объяснение с русским резидентом М. М. Алопеусом. Луккезини заверил последнего в «честной игре» со стороны Пруссии и попытался заручиться поддержкой России в приобретении Данцига и Торна {575}. Алопеус, к этому времени уже прочно связавший себя узами розенкрейцерского подчинения с «берлинскими начальниками», склонялся на сторону предложений Луккезини, но получил запрет из Петербурга лично от Безбородко идти на какие-либо уступки Пруссии. В одном из откровенных писем светлейшему князю Безбородко прямо высказывал подозрение в предательстве Алопеуса {576}. Во всех этих событиях Потемкина смущала вялая позиция русского посла в Польше, который казалось бы должен был энергично препятствовать планам Пруссии, а на деле медлил даже с донесениями в Петербург.

Григорий Александрович подозревал Штакельберга в двойной игре или просто неспособности здраво оценить ситуацию. Еще в конце января князь писал Екатерине: «Из прилагаемых здесь писем посла Штакельберха изволите увидеть его тревогу, тем худшую, что он всюду бьет в набат. Если б он не подписал своего имя, то я бы мог его письмо принять за Лукезиниево… Воля твоя, а Штакельберх сумнителен. Как сия конфедерация сделалась?» {577} Речь шла о конфедерации противников России в Польше, созданию которой должен был помешать Штакельберг. «Получил я от Штакельберха уведомление, что Лукезини предложил (полякам - O. E.) об уступке (Пруссии - O. E.) Данцига, Тору ни и других мест, но я о сем уведомлен за неделю еще прежде. Изволите увидеть, что он советует отдать туркам Подолию и Волынь, а прежде советовал мне поступиться по Днепр от наших границ. Я как верной и взыскательный подданной советую: пора его оттуда» {578}.

О необходимости замены Штакельберга Потемкин предупреждал и Безбородко, прося содействия в этом щекотливом деле. «О Польше пора думать, - писал он Александру Андреевичу в январе 1790 г. - Надеясь на вашу дружбу, не могу не сказать, что там есть посол, но есть ли от него нам прибыль, не знаю. Сверх того нельзя знать о точности дел через него, все ирония да роман. Пошлите его хотя [124] архипослом куда-нибудь, а в Польше нужен русской» {579}. На месте старого посла светлейший хотел видеть своего протеже Булгакова {580}.

Деятельная работа послов в Польше и Австрии была необходима для того, чтоб не оставить Россию в случае реализации намеченного плана в одиночестве. «Занятие в Польше трех воеводств (Брацлавского, Киевского и Подольского - O. E.) по назначенной на карте черте, долженствует быть проведено согласно с союзниками, иначе мы останемся одни загребать жар, ежели они пребудут на дефензиве. Я сего опасаюсь от них, потому-то и нужен нам министр деятельный, а князь Голицын - цесарец и берет только жалование даром… Что изволишь, матушка, писать… касательно Данцига, и без него можно знать, что лучше ничего ни кому не давать, но если нужно по обстоятельствам ему (прусскому королю -O. E.) дать глодать масол, то пусть возьмет. Тут выйдет та польза, что потеряет он кредит в Польше, откроет себя всей Европе, да и турки с англичанами не будут равнодушны. Нам доставится способ кончить войну и тогда немедленно оборотить все силы на прусского короля. В одну компанию, по благости Божией, оставим его при Бранденбургском курфюрстве, иначе много будет нам забот, а ему без вреда. Кто не применяется к обстоятельствам, тот всегда теряет» {581}. Потемкин считал выгодным для России, любую попытку Пруссии захватить Данциг или другие польские земли, поскольку это немедленно изменило бы настроения в Варшаве. Однако Екатерина и слышать не хотела ни о каком движении пруссаков на польской территории, нарушавшем договоры по приморским торговым городам, потому что такой захват односторонне усилил бы Пруссию.

Свои мысли об основах мирных переговоров с турецкой стороной Потемкин развил для Екатерины в секретном донесении 4 апреля 1790 г. Вновь при изложении, казалось бы, не связанной с Польшей темы настойчиво всплыл польский вопрос. «Обстоятельства требуют скорого изворота, - рассуждал князь. - Нужней теперь всего для утушения можно сказать всеобщей конфедерации мир, и для того я не упущу случая его заключить, не ища больших выгод, да и нету их для нас от турков теперь, а могу уверительно сказать, что без помешательств от других конец бы туркам последовал в сию кампанию. Коле Бог поможет в мирном деле, то уже от Польши доставим себе выгод, и тем для нас свойственных, что ближе прилежат к нашим границам» {582}.

Однако и польская сторона не дремала. Почувствовав, что реальная угроза для нее исходит не от границ России, откуда армия Потемкина не собиралась нападать первой, а из внутренних районов, где земли, принадлежащие светлейшему князю, могли полыхнуть восстанием в тылу у польский армии, варшавский кабинет принял решение о новой передислокации войск. «Войска их на границе умалились и скопляются близ Смелы, моей деревни в Польше, где их будет двенадцать тысяч. - доносил Григорий Александрович императрице 15 апреля 1790 г. - Умножаются и у Кракова» {583}. В приложении к этому письму Потемкин предоставляет Екатерине записку «О причинах недовольства в народе», в которой характеризует настроения населения Польши. «Умножение войска, а от того многие несносные подати. - перечислял Потемкин поводы для нагнетания обстановки на польских землях. - Шляхетство и обыватели, помня прежние, в прошедшую конфедерацию бывшие разорения в Польше, когда многие лишены были не только имущества, но и самой жизни, скорее внутреннее междоусобное возмущение сделают, нежели позволят еще себя дать разорять» {584}. По мнению князя, поляки готовы были пойти на решительные изменения своей политической жизни внутри страны, ради того, чтоб больше не допустить иностранные войска и связанные с ними тяготы на своей территории.

Подтверждением такого взгляда служил перевод распространяемого в Варшаве письма «Глас крестьянина по чинам сеймующимся», тоже приложенный для ознакомления Екатерины. Этот документ, составленный сторонниками оппозиции, от имени подозрительно образованного польского крестьянина, требовал от сеймовой шляхты немедленного изменения политического устройства республики. «Сеймы ваши не заботятся ни мало о нашем состоянии. Нужды государства и наши тяготы умножаются. - бичевал сеймующихся господ безымянный землепашец. - Не имея заступника, мы сами глас возносим» {585}. Далее письмо требовало: законов, защищающих жизнь простых крестьян; государственного, а не шляхетского суда для них; оставлять крестьянину его имущество и хлеб; назначить четкие налоги с определенного количества земли и не отягощать земледельцев другими поборами. Трудно назвать эти требования несправедливыми. Появление писем, выражающих недовольство уже не просто шляхты, вечно метущейся и легко перекупаемой представителями соседних держав, а низших слоев податного населения, показывает насколько далеко зашел в сотрясаемой угрозами разделов Польше общественный раскол. Обстановка в любой [125] момент могла стать неконтролируемой для всех участвующих в назревавшем конфликте сторон.

30 мая из лагеря в местечке Ко коте ни Потемкин направил Екатерине несколько документов, рисующих обстановку буквально накануне намеченного ввода русских войск в Польшу. Важнейший из них - «План операции военной по вступлению в Польшу» - характеризует тактические задачи предстоящего маневра. «Вступление в Польшу долженствует быть согласовано с союзниками, и так движение наше к назначенной черте единовременно с открытием действий от австрийцев произведется». - подчеркивал светлейший князь. Втягивая Австрию в общие действия на территории союзницы Пруссии - Польши - Россия как бы не позволяла охладевшей к войне Вене выпутаться из военного конфликта и оставить Петербург в полном одиночестве посреди «пяти огней». «Из означения позиции на карте видно, - продолжает Потемкин, - что граница от Чернигова или лучше сказать от Гомеля к Кракову и молдавская по Днестру остается уже за спиною у нас, а белорусская так будет обеспечена, что неприятель поопасается ворваться даже за Могилев, опасаясь быть отрезану».

Итак, план вторжения рассматривался как предупреждающий удар перед неминуемым, на взгляд корреспондентов, совместным нападением Пруссии и Польши на западные земли Российской империи. Боеспособность собственно польских войск князь оценивал невысоко именно в силу крайней внутренней неразберихи, царившей в Польше. В той обстановке армии трудно было разобраться, кто конкретно неприятель и с кем правительство республики собирается воевать. Значительная часть собранных рекрут, по расчетам светлейшего князя, должна была перебежать на сторону России. «При вступлении нашем в Польшу войски республики рассыпаны или прогнаны будут, а я на Бога надеюсь, что все разбегутся и много к нам, - писал он. - Тогда я пойду вперед и так уже встану, что вся граница от польских войск обеспечена будет; а полки, в Белоруссии собирающиеся, двинутся к Курляндии противостоять прусскому королю и тем закрыть Ригу». Результатом вступления русских войск на территорию Польши должно было, по мысли князя, стать полное отделение трех воеводств, населенных главным образом православными. «Во время движения вперед моего корпуса в трех воеводствах черноморские казаки водворятся. Манифест публикуется и русский народ возьмет силу объявить себя вольным и от Польши независимым… Ежели возможно еще будет месяц выиграть, то все пойдет стройно» {586}.

В качестве приложения к этому плану Потемкин направил Екатерине записку с рассуждениями о формируемых в Белоруссии и Финляндии войсках. Князь без особого доверия относился к представителям униатской и католической церкви, если их предстояло использовать в борьбе с Польшей. «Мещане в Белоруссии не все нашей церкви, - пояснял он Екатерине, - еще римляне и униаты. Из них войско собранное в том крае неупотребительно, а лучше с губернии собрать столько, что нужно для стражи пограничной противу провоза товаров, и охранение такое отдать под попечение дворян, дабы из войск регулярных на то не употреблять». Тоже самое касалось и финского населения, еще недавно жившего под шведской властью, а сейчас дававшего рекрут для войны со Швецией. Потемкин считал, что можно избежать дезертирства в подобных полках, только поместив их на совершенно незнакомый театр военных действий против турок, где они бы не испытывали симпатий к противнику. «Финлянцы наши - народ бесполезной, - продолжал свои рассуждения князь. - Они с губернии легко могут дать две тысячи матросов. Теперь нельзя их употреблять противу шведов, но сюда годятся зимою, их можно бы сот шесть прислать» {587}.

Наибольшую надежду Потемкин возлагал на казачье войско, вновь собираемое на российской части Украины. «Генерала-аншефа Кречетникова отправил я в Киев, - сообщал князь в другом приложении к плану. - Образом таковым верное и хорошее доставляется войско, полезное службе, опасное неприятелю и выгодное земле». Значительный отток православных рекрут, бежавших из Польской армии, шел через границу на Украину и записывался там в формируемое казачье войско. «Узнав о большой дизерции у поляков, не оставил я ему предписать сим воспользоваться, - рассказывал Григорий Александрович о тех распоряжениях, которые получил от него Кречетников. - Украина почти с радостью ожидает своей судьбы. При первом вступлении нашем казаков будет тьма». Для проведения в Польше четкой дипломатической линии, полностью согласованной с видами Потемкина, командующему нужен был в Варшаве свой человек. «Пора Булгакова тоже отправлять, и какие я нашел за нужное сделать замечании, ему сообщим» {588}. - заключал свои размышления светлейший князь. Однако отправка нового посла в Варшаву задержалась до конца лета.

В середине лета польская сторона была в значительной степени поколеблена в своей решимости [126] действовать вместе с пруссаками против России. Крупное Черноморское казачье войско, сформированное светлейшим князем и застывшее на границах с Польшей, представляло серьезную угрозу для республики в случае нападения. «Поляки час от часу учтивее, сим мы обязаны Черноморским казакам» {589}. - отмечал Потемкин в письме 2 июля 1790 г.

Новое ухудшение положения в Польше было связано с выходом Австрии из войны. Военные неудачи все больше подталкивали Вену к прекращению конфликта с Турцией, а ведь именно на совместные действия союзников в Польше был завязан предшествующий вариант плана вступления русских войск на территорию республики. Двусмысленное поведение австрийцев, их переговоры с пруссаками и турками за спиной у союзников, начавшиеся летом 1790 г. в городе Рейхенбахе в Силезии, крайне беспокоили Потемкина. Ночью 5 июля, так и не заснув от мучивших его мыслей, князь взялся писать императрице о мерах, которые должны предпринять русские войска, ожидая заключения «цесарцами» сепаратного мира. «Король венгерский трактует с королем прусским. Боюсь, чтоб они не оставили нас одних в игре, ибо ничего сюда не сообщают» {590}. - писал он Екатерине. «На случай, если с австрийцами особо турки помирятся, следует уже нам сократить линию локального театра, тогда прижаться к своим границам, которые я почитаю между Буга и Днестра, препятствовать соединению с поляками, для того главные силы расположить по их границе. Такой план и теперь был бы для нас выгоднейший, но пока в союзе с австрийцами, не можно употребить» {591} - рассуждал Потемкин в другой записке. К несчастью, светлейший князь оказался прав на счет намерений союзников. 30 июля через своих резидентов в Пруссии Потемкин узнал о выходе Австрии из войны. Уступив давлению прусских и английских дипломатов, Австрия вышла из войны с Портой. 27 июля (7 августа) австрийцы заключили соглашение с Пруссией, по которому Вена в обмен на помощь в Бельгии отказывалась от всех своих завоеваний в турецких владениях и обязывалась подписать перемирие. Безбородко в специальной записке, обращенной к императрице, вынужден был признать: «Мы теперь не имеем союзников. Король прусский воспользовался расстройством австрийской монархии и слабостью ныне владеющего императора, поставил его в совершенное недействие, которое, по собственному изъяснению венского двора, не прервется и при самом на нас нападении» {592}.

Серьезную корректировку в позицию Пруссии внес и союзный Берлину сент-джеймский кабинет. Территориальные уступки, которых от Австрии требовала Пруссия на Рейхенбахском конгрессе, не вполне удовлетворяли Лондон, уже начавший подозревать, что сложный размен земель в Европе приведет не к прекращению военного конфликта, а к реальному втягиванию в него Англии. Английское же правительство стремилось оставить за собой роль посредника, волевым путем навязывавшего воюющим сторонам свои условия мира. Поэтому Лондон заявил, что не поддерживает желание Пруссии получить польские земли за счет уступки Австрией Польше части Галиции. Если же Пруссия начнет войну против Австрии, Англия не вмешается в конфликт, предоставив союзницу ее собственному военному счастью {593}.

Эти неблагоприятные для Пруссии обстоятельства позволяли России попридержать осуществление тайного проекта об отделении православных воеводств от Польши. Россия выигрывала месяц за месяцем, так и не начав действовать. Связанный по рукам и ногам войной с Турцией петербургский кабинет балансировал над пропастью, опасаясь каждого резкого движения в отношении Польши и приберегая план Потемкина на крайний случай.

Глава 8.

«Делить так, чтоб мало ее осталось» (Проект Потемкина о разделе Польши 1791 г.)

Вслед за первым «подарком» бывшие союзники приготовили петербургскому кабинету еще один сюрприз. 19 августа 1790 г. Потемкин уведомил императрицу, что Вена намерена вступить с Берлином в военный союз - то есть примкнуть к «лиге» и оказаться в числе врагов России. Сторонники близких отношений с Петербургом потеряли свой политический вес, а прусские дипломаты хозяйничали при австрийском дворе едва ли не также безраздельно, как при польском. «По известиям моим из Вены, - сообщал князь, - кажется, работают венгерской и берлинской дворы о взаимном союзе. Герцберх упал в своем кредите у короля, а всю доверенность получил маркиз Лукезини».

Польша тоже вела активные переговоры с противниками России. «На Сейме в Варшаве положено поспешать заключением с Портою союза оборонительного и наступательного, - сообщал императрице князь. - Курьеры прусские и польские почасту ездят через цесарския посты» {594}. Россия осталась одна, без союзника, даже такого слабого, как Австрия, но все же способного усложнить положение поляков в случае совместных с Пруссией действий. План противостояния возможному совместному нападению Пруссии и Польши, разработанный Потемкиным с учетом действий союзницы, нуждался в серьезных коррективах, что и привело к возникновению третьего варианта проекта «О Польше».

На русско-польской границе летнее затишье под угрозой вторжения Черноморского казачьего войска сменилось новыми военными демонстрациями со стороны Польши. В начале августа в Варшаве возникла волна слухов о том, что Потемкин собирается свергнуть короля и сам претендовать на польский престол. Об этом сообщали в Петербург русский резидент в Варшаве барон И. Ф. Аш и племянница Потемкина графиня А. В. Браницкая {595}. Подобные известия вновь больно ударили по репутации светлейшего князя при дворе, противники командующего из рядов «социетета» опять обрушились на Григория Александровича с обвинениями в неверности интересам России. Горечью отдает письмо Потемкина Безбородко, написанное по этому поводу: «Поляки теперь, пока Сейм, не будут наши. Я бы знал, как, но видно, что не должно мне мешаться. Неужели я в подозрении и у вас? Простительно слабому королю думать, что я хочу его места. По мне - черт тамо будь. И как не грех, ежели думают, что в других могу быть интересах, кроме государственных?» {596}

Неожиданно возникшая двойственность в положении Потемкина мешала командующему направить Булгакова в Варшаву с надлежащими инструкциями. Новый посол, по мнению князя, должен был по крайней мере знать о тайном плане России в отношении Польши, но открыть Булгакову эти секретные документы без личного разрешения императрицы Григорий Александрович не мог. В середине июля князь не без заметного раздражения писал Безбородко: «Булгакова нет еще в Варшаве. Через сие упустятся случаи к приобретению на нашу сторону лиц, которые нам были столь вредны и которые начинали уже колебаться. Я не знаю, должен ли я ему сообщить, а без дозволения слова не молвлю. Сейм и замешательство - синонимы, пусть путаются. Обещать им гарантию на владения, а отнюдь не на законы, они будут наши». Именно в письме к Безбородко Григорий Александрович впервые высказывает мысль, что Россия должна отступить от договоров, по которым она гарантировала Польше неизменность ее государственного строя, и гарантировать только целостность территории - то есть именно то, чего хотели сами поляки: неприкосновенности своих земель и невмешательства иностранных держав в их внутренние дела. Однако, избегая подозрений в чрезмерной заинтересованности польскими вопросами, Потемкин в конце письма полностью передает их на решение петербургского кабинета: «В прочем, что лучше, то и делайте. Вспомните только, что я предписаниями сделал обсервационными - большая часть и лучшая войск обращена быть наготове» {597}.

В августе 1790 г. Булгаков прибыл в Польшу в качестве посланника. В условиях ухудшения русско-польских отношений Варшава настояла на понижении статуса представителя России, [129] бывший посол О. М. Штекельберг выполнял едва ли не функции наместника, что, естественно, возмущало польское общество. Потемкин был глубоко убежден, что талантливый и выдержанный Яков Иванович сумеет и в более скромном качестве добиться успеха. «Поляки нам удвоили учтивости и зачали ездить в мою квартиру, чего прежде не смели, - сообщал Потемкин императрице еще 2 мая из Ясс. - Я надеюсь, что Булгаков при удобном случае успеет переворотить» {598}. В конце лета назрел подходящий момент для активизации работы нового посланника. В связи с заключением прусско-польского военного союза серьезно возросли налоги, значительно увеличился рекрутский набор, это разоряло податные слои населения и усиливало недовольство шляхты. Светлейший князь снабдил Якова Ивановича собственноручной инструкцией, в которой предписывал немедленно вступить в контакт и повлиять на поведение прежних сторонников России, в частности гетмана Браницкого. «Приехав в Варшаву, наведаться, как расположены умы. - писал Потемкин. - Графу Браницкому сказать, что я ему поручил объявить мое сожаление о столь явном и везде оказуемом недоброхотстве их к нам. Могли бы они думать и делать для своего добра, что хотят, но без грубости для России. Как толковать домогательство их о том, чтобы войски наши не становились в Польше? Резон, на то сказанный, явно доказывает их похлебство туркам. Готовлено для них много было от нас добра, но они сами себе портят. Я, конечно, желал им столько полезного, что ни один из них меня в таком желании превзойти не может. Любя графа Браницкого, прошу его, чтоб не очень поддавался он на хитрости других» {599}.

Вскоре Потемкин снова испытал силу давления прусских политиков. Его огромные имения в Польше, поставлявшие основные ресурсы для черноморского флота, едва не были конфискованы Варшавой по требованию берлинского кабинета. «Мне притеснения чужестранных дворов делают честь, ибо сие значит, что я верен Вам» {600}. - писал князь императрице. Попытки нанести ущерб имениям светлейшего продолжались и дальше, но Потемкина волновали уже не они, а угрожающие передвижения польских войск все ближе и ближе к русским границам. «По безымянному письму в Варшаве сделано повеление, чтоб войска коронные расположились по Днестру для препятствия нашей ретирады, ибо тот аноним уведомляет, что наши войска разбиты везде и мы ставить хотим мосты для переправы на Днестре. - сообщал Потемкин императрице 16 октября 1790 г. - Сему и сами поляки здесь смеются, что, будучи на месте, не видят ничего подобного. Сие выдумано прусаками, чтобы продвинуть поляков… Генерально вся нация противу нас поднята двумя дворами… Теперь выдумали, будто у меня набирается милиция в Смеле, и завел я оружейную фабрику. Было скрытнейшим образом поведено осмотреть, на сие от них выбран генерал Герлич, самой для нас противной. Он приезжал скрытно и дал рапорт, что подобного ничего нету и в той деревни, где они выдумали, что завод ружейной сделан, написал, что он нашел одну очень дрянную кузницу для лошадей» {601}.

Берлинские политики пытались заставить Потемкина первым вторгнуться в Польшу, где местные власти разоряли его владения - плацдарм для осуществления секретного плана по нейтрализации усилий Варшавы в поддержку возможной прусской агрессии. Однако, Григорий Александрович оставался равнодушным к провокациям прусской стороны. Еще в середине октября 1790 г. Потемкин, основываясь на сведениях своих резидентов в Польше, сообщал Екатерине о тех изменениях политического строя в Польше, которые предполагалось провести при помощи Пруссии и Англии. «Теперь умыслы ищут для заключения альянса с прусским королем, которого гарант английский король будет, потому положит наследника короне навсегда саксонского дому» {602}. В полученных Екатериной из Берлина донесениях Несельроде и Алопеуса сообщалось о серьезных приготовлениях Фридриха-Вильгельма к войне, не смотря на одновременно делаемые мирные заявления в отношении России. «Прусский король снова весьма горячо за вооружения принялся» {603}. - обращалась императрица к князю. 6 октября она направила Григорию Александровичу рескрипт с повелением передать ей план оборонительных мероприятий в случае нападения прусских войск на Ригу. Необходимо было как-то реагировать на развитие ситуации. В письме 7 октября 1790 г. Потемкин предлагал ряд мер, которые нужно было принять немедленно, чтоб совсем не упустить ситуацию из-под контроля.

«Польские дела теперь в кризисе, а потому прусская партия усугубляет свои старания не допустить нашим поднять голову. Но, ежели мы сей момент пропустим, то уже не возвратим никогда… Из описания Булгакова усмотрите слабость королевскую, оскудение его и надежду на прусский двор. Избранием наследника он имеет быть заплачен и получит содержание для спокойной жизни, а пруссаки, по введении своего наследника, сядут нам на шею. Я в Волыни[130] надеюсь, что наследство и назначение наследника будет отвергнуто. Последуют и другие воеводства, но есть такие, которые пойдут по желанию действующей теперь партии». Многочисленные польские фамилии легко перекупались то прусской, то русской стороной. Князь просил у императрицы средств на субсидии всех склонных поддержать Россию крупных представителей шляхты, о настроениях которых сообщал из Варшавы Булгаков. «Всех упоминаемых в записях Булгакова персон присваивать должно особливо… В Литве фамилия Косаковских может для нас действовать, но нужны деньги. Я бы ассигновал Булгакову, но нужно мне повеление и возврат той суммы». Россия и сама в тот момент остро нуждалась в деньгах, светлейший князь многие необходимые расходы для армии оплачивал из своего кошелька и не в силах был уже бесконечно перекачивать деньги в Польшу.

Существовали и другие средства воздействия на возможного противника. «Прикажите обращать на сеймиках умы, - просил он Екатерину, - обещать Польше гарантировать ее владения, волю учреждать внутренние дела, совет вечной, обещать Молдавию, которую воеводством сделать с нерушимостью религии. Лишь пойдет дело на лад, то пуститься на прусака, иначе конца не будет. Тогда, хоть не вдруг, но верно и австрийцы пристанут. Иначе умы, к нам расположенные, оставят, видя наше недействие». В самой Польше король Станислав-Август не стеснялся финансовых махинаций и прямого обмана сейма с целью приведения армии в движение. «Король на сих днях секретно выманил у Комиссии военной тысячу червонных… под видом подкупления доверенного у меня будто человека, для узнания моих намерений касательно движения войск. Он их украл себе. Кто у меня, что знает? Но из сего видно, что пришлет из украденных ложный рапорт, и Сейм прикажет войскам своим действовать» {604}.

Не обрадовали русский двор и заявления, сделанные на сейме Игнатием Потоцким. Граф предлагал «воспользоваться дружбой Пруссии для увеличения могущества Польши». Что стояло за этой обтекаемой фразой? Ведь Варшава уже по крайней мере два года пыталась «воспользоваться дружбой» Берлина. Согласно информации, которую получала Екатерина, проект Потоцкого состоял в том, «дабы сделать прусского короля королем польским и соединить Пруссию с Польшей» {605}. Об этом плане императрица сообщала Потемкину в рескрипте от 2 декабря. «О Польше нужно думать, - писал Потемкин Екатерине 5 декабря 1790 г., - и предупредить, как я прежде писал… Король польский плутишка и весь прусак» {606}.

Не менее интересные события развивались в приграничном турецком городе Систове, где по инициативе Пруссии собрался дипломатический конгресс из представителей Пруссии, Англии, Голландии, Австрии и Турции для выработки условий мирного договора. Турция, фактически уже понесшая поражение от России, не соглашалась ни на какие уступки по сравнению со своими требованиями в начале войны, поскольку чувствовала за собой мощную поддержку европейских покровителей. В таких условиях Потемкин намеревался просто игнорировать конгресс, созванный специально для дипломатического давления на Россию. Во главе прусской делегации стоял маркиз Луккезини, извещавший русский двор о своих хлопотах о мире и притворно сетовавший на неуступчивость турецкой стороны. «После 25 конференций он в турках не более произвел к миру склонности, как усмотрел при первой» {607}. - с усмешкой сообщала Екатерина Потемкину еще 6 октября. Демонстративное неучастие русской стороны в конгрессе грозило превратить эту инициативу берлинского двора в фарс.

3 декабря Григорий Александрович известил императрицу о желании Луккезини навестить командующего русской армии в его ставке. «Луккезини собирается ко мне приехать» {608}, - писал князь. Если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе. Потемкин поставил дело так, что Луккезини вынужден был искать встречи с ним и пытаться рассказать русскому командующему, к каким договоренностям в Систове пришли иностранные дипломаты. При чем ни одна из этих договоренностей не могла быть обязательной для Росси, поскольку все консультации происходили без нее. От имени собравшихся в Систове держав Луккезини собирался заявить Потемкину, что, если Россия, подобно Австрии, немедленно не пойдет на уступки Турции, то против нее будет начата война на западных границах. Таким образом, de facto ничего нового Луккезини сказать командующему не мог, но de ure объединенное заявление государств-участников конгресса звучало почти как официальное объявление войны. Принимать подобные декларации в старом мундире князь не собирался. По такому случаю он желал хотя бы приодеться. «Я намерен показаться в великолепии, - писал Григорий Александрович Безбородко, - и прошу Вас сделать мне одолжение, купить, ежели сыщется хорошую Андреевскую звезду» {609}. [131] Реальным ответом на решения Систовского конгресса могла быть только весомая военная победа, которая продемонстрировала бы Пруссии и ее союзникам силу России. Поэтому Потемкин, всегда столь щепетильный в вопросах захвата крепостей с наименьшим уроном для армии, дал решительное согласие на предложенный Суворовым штурм наиболее сильной турецкой крепости в устье Дуная - символа могущества Оттоманской Порты - Измаила {610}. Взятие Суворовым Измаила 11 декабря 1790 г., произошедшее с серьезными для того времени жертвами (около 4 тысяч человек убитыми и ранеными), повлекло за собой серьезнейшие изменения в политической расстановке сил. Систовский конгресс был вынужден прекратить свои заседания. «Луккезини из Сиштова скачет в Варшаву. Знать испугался, чтоб не попался в руки. О! Если б мне достался, то воля твоя, но повесил бы его на фонаре» {611}, - писал Потемкин Екатерине 11 января 1791 г.

2 января 1791 г. при дворе состоялось заседание Государственного Совета, обсуждавшего изменившуюся после взятия Измаила политическую ситуацию {612}. Лишь после этого Екатерина направила в Яссы письмо, содержавшее чрезвычайно важную для ее корреспондента информацию о поведении Пруссии и Англии: «Оба двора здесь уже сказали, что не настоят уже более о медиации», то есть о посредничестве. Казалось, Порта, наконец, осталась один на один с Россией, покинутая своими тайными союзниками и покровителями. «При случае дай туркам почувствовать, как король прусский их обманывает, то обещая им быть медиатором, то объявить войну нам в их пользу… - просила императрица Потемкина, - Все сие выдумано только для того, дабы турок держать как возможно долее в войне, а самому сорвать где ни наесть лоскуток для себя» {613}.

Светлейший князь предпочитал не обольщаться относительно быстрого заключения мира. Он считал, что изменение позиций Пруссии далеко не так кардинально, как можно было заключить из слов немецких дипломатов, аккредитованных в Петербурге. Еще в конце декабря 1790 г. он получил приложенные к рескрипту Екатерины копии донесений Алопеуса из Берлина, в которых резидент рассказывал о своей встрече и личном разговоре с любимцем короля бароном И. Р. фон Бишофсвердером, главой берлинских розенкрейцеров. Фаворит Фридриха-Вильгельма II заверил «русского брата», что Пруссия вовсе не желает войны, но связанная договорными обязательствами с Турцией будет вынуждена ее начать, если Россия не пойдет на уступки султану. Поскольку Пруссия намеревалась действовать совместно с Польшей, князь поднимал весьма важный в международных отношениях вопрос о «первом выстреле», дабы Россия формально не оказалась виновницей нового конфликта. «По польским делам поступать надлежит с крайней осторожностью, - рассуждал Потемкин в письме 11 января. - дабы не от нас был первый выстрел» {614}.

В другом послании, помеченном той же датой, князь предупреждал Екатерину, что Фридрих-Вильгельм II не отказался от идеи войны с Россией. Однако, теперь, после столь ощутимого удара, нанесенного Турции, он намеревался осуществить вторжение руками одних поляков. «Я твердо полагаю, - писал князь, - что король прусской не сам, но Польшу понудит открывать действии на нас, поддерживая их своими войсками, которые до наших границ достигнуть не могут, или, дойдя, разбегутся у Риги, и делать нечего. В таком обстоятельстве о Польше думать надлежит и необходимо начать теперь же внушать им о благонамеренностях наших. Прусское дело состоит в отвлечение наших сил от турков, дабы дать им через то облегчение. Тут крайне наблюдать надлежит, чтоб не поставить большой части против его (прусского короля - O. E.) в недействии, а так размерить, чтоб было достаточно его оттолкнуть только. В случае же открытия действий нет лучшего плана, как тот секретной, что опробовать изволили, ибо движением против его от Украины закроется большая часть границ наших, и в случае оборотном скором можно отрезать турков, если бы поднялись они от Днестра» {615}.

План, разработанный берлинским кабинетом, был чрезвычайно соблазнителен для Пруссии: польские войска выходят за пределы своих земель, вторгнувшись на Украину, а на их место в Польше вступают, якобы для поддержки, прусские части, которые отрезают Данциг и Торн вместе с балтийским побережьем. В случае, если Пруссия приступит к осуществлению своего проекта, Потемкин предлагал употребить секретный план действий по возмущению Польской Украины. «Расположения такой важности должны быть проведены с крайней точностью. При устроении могут многие случиться объяснения, которых на бумаге расстояние должное не позволит в полной мере истолковать. - писал князь. - Нужно… мне предстать перед Вами на кратчайшее время. Сверх сей необходимости мое присутствие много произведет в дворах недоброхотных Вам» {616}.

Тем временем в Польше пропрусски настроенная «национальная» партия во главе с Игнатием Потоцким тайно составила проект новой конституции. Этот важный документ предусматривал: [132] отмену конфедерации и liberam veto, провозглашение польской короны наследственной, назначение саксонского курфюрста наследником Станислава Августа. Торжественное объявление новой конституции происходило 3 мая 1791 г. Подобная перемена в политической системе Польши, означавшая полный переход этой страны под контроль Пруссии, не могла удовлетворить Санкт-Петербург, так как еще больше увеличивала угрозу совместного прусско-польского вступления в войну. Однако позиции самой России в Польше казались еще достаточно сильны. Политическая реформа была принята меньшинством голосов, на одном воодушевлении зала: на сейме присутствовало 157 де-путатов, между тем как отсутствовало 327. Ни о каком кворуме речи идти не могло. Большинство шляхты не симпатизировало идеям конституции. В таких условиях Россия имела возможность создать свою конфедерацию и действовать по намеченному плану.

Весну - лето 1791 г. Потемкин провел в Петербурге, куда приехал после падения Измаила, чтобы начать негласные переговоры с европейскими покровителями Турции о разрешении Оттоманской Порте выйти из войны. Непосредственным откликом на события 3-го мая стал третий вариант проекта светлейшего князя по польским делам, представляющий собой пространную собственноручную записку Григория Александровича Екатерине. Она была подана вместе с запиской о планах прусского короля в возможной войне с Россией и проектом заключения русско-шведского союза. Из трех документов датирована лишь записка, посвященная Пруссии. Она была написана 23 июля 1791 г., но так как другие материалы входили с нею в один пакет, можно сделать предположение, что и они возникли около этого времени.

В записке о Пруссии Потемкин намечал возможный ход военных действий на следующую кампанию, если берлинский кабинет все-таки решит реально вступить в войну. Особое внимание князь уделял союзнице Пруссии - Польше. «По всем соображениям не вижу я возможности, чтобы прусакам идти против нас наступательно. - рассуждал Потемкин. - Первое, потому что сие будет в нашу ползу. Удаление их от своих границ затруднит во многом всякого рода доставлении и при том много разбежится войск вербованных. Второе дело, стремиться на Ригу безрассудно, потому что тут самый сильной наш пункт и крепость такая, для которой много будет потребно осадной артиллерии и время, а к тому переправа большой реки». Для князя было очевидно, что прусская сторона стремится лишь подтолкнуть поляков к конфликту. «Я сужу, что прусаки двинутся для возбуждения поляков и, пустя их на нас, станут делать оказателства к Риге. В таком случае обеспечить Ригу довольной защитой, но не излишней, а войскам стать для закрытия границ от впадения по сухой границе». Таким образом, наиболее опасное нападение мыслилось именно со стороны Польши по «сухому пути». «От армии, мне вверенной, поставится небольшой корпус на границе могилевской, к Малороссии прилегшей, - описывал князь дислокацию войск. - Другой соберется у Киева. Главный же кордарме{+1} по границе расположится Днестровской к Польше от Бендер, дабы не отвлекать всего для одной демонстрации прусской… Все корпусы, соединясь как от Киева, так и от белорусской границы, составят с Кордарме армию. Сия, вступя в Польшу, займет, выгнав поляков, по черту, назначенную на присланной карте, умножит силы свои казаками польскими и схватится руками уже тогда с Двинской армией» {617}.

Так могла развиваться война дальше, если б русской стороне не удалось отвести угрозу прусского вторжения. Польша пала бы первой жертвой противостояния России и «лиги», фактически выставленная союзниками, как таран, на западной границе империи, куда Потемкин и стягивал основные силы. Но был еще шанс избежать подобного оборота дел. Позицию самой Варшавы можно было поколебать, что и предлагал сделать Григорий Александрович в записке, посвященной собственно польским делам.

«Обстоятельства и по сие время в рассуждении войны требуют быть нам в готовности, наипаче противу пруссаков, - писал князь. - А как они выгодою большею для себя имеют обращение на нас поляков нежели открыть действии прямо собою, то сии последние быть первыми в наших соображениях должны. Хорошо, если бы мы могли отвлечь поляков от Пруссии, и тем бы уничтожить все вредные замыслы. По моему мнению, есть возможность, во-первых, преклонением короля на свою сторону, обещанием нации не входить в их дела внутренние, заключением союза наступательного и оборонительного с ручательством за крепость их владений и уступку Молдавии на условиях о Законе».

Как видим, конституция 3-го мая не вызывала у светлейшего князя, в отличие от императрицы, жестко державшейся за возможность посредством liberam veto и конфедераций вмешиваться в управление Польшей, никакого негодования. Потемкин предлагал оставить внутреннюю жизнь [133] Польши самим полякам, всерьез его беспокоила только возможность военного столкновения. Новой в проекте является оговорка о передаче Молдавии Польше «на условиях сохранения Закона», т. е. православия за переходящим в подданство Речи Посполитой населением. Если раньше земельные приращения предлагались Варшаве как плата за участие в войне с Турцией на стороне России, то теперь Польша, не сделав ни одного выстрела, могла получить целое воеводство только за то, чтобы отказаться от нападения вместе с Пруссией на русские границы.

Если же подобными предложениями не удастся умиротворить поляков, то Потемкин предлагал, «не мешкая, начать в Польше известный план», т. е. возмущение православных областей и создание «реконфедерации» силами великого гетмана Бриницкого и Потоцкого на коронных землях, на Волыни - Пулавского, в Литве - Косаковского. «Тут уже король нужен не будет, - рассуждал Потемкин, - а нация его принудит ко всему». Со своей стороны, принявший «название великого Гетмана» Потемкин силами Черноморского и Донского казачьего войск должен был войти на полыхающие восстанием православные земли Украины. Светлейший князь предлагал действовать быстро. «Ежели Вашему Императорскому Величеству угодно, то и начать тотчас». - писал он.

Григорий Александрович советовал как можно скорее открыть переговоры с австрийским императором Леопольдом II по польским делам и попытаться привлечь его к русско-польскому союзу, а также заинтересовать саксонского курфюрста, назначенного наследником польского престола, вступлением в подобный альянс и признанием его прав. «Я не знаю, что бы препятствовало к допущению саксонского курфюрста в наследники короны польской? Польша вся того желает, и мы бы приобрели еще третьего в союз». - рассуждал Потемкин. Эти строки показывают, что светлейший князь в 1791 г. не имел на польскую корону никаких видов, иначе он столь спокойно не отнесся бы к вопросу о правах саксонского курфюрста.

Однако, по мнению Потемкина, если император Леопольд II не пожелает вступить в предполагаемый русско-польский альянс, а «при откровенности, ему сделанной, окажет желание ближе к разделу Польши, то еще будет лучше». «Но уже делить так, чтоб мало ее осталось. Я много раз докладывал, - заключает документ Потемкин, - то есть лучше бы не делить вовсе, но когда уже то сделано, то хуже еще много оставлять» {618}.

Таким образом, светлейший князь предлагал в случае нового раздела Польши, ослабить ее настолько, чтоб она уже никогда не могла угрожать границе России, сама по себе или в союзе с любым другим государством. Однако о полном уничтожении государственности Польши речь не шла ни в одном документе. Коронные земли, по мысли Потемкина, должны были остаться за ней. В случае осуществления последнего проекта, Польша, лишившись громадных православных территорий и протестантской Курляндии, становилась мононациональной и монорелигиозной страной.

К проекту «О Польше» примыкало несколько докладных записок светлейшего князя о русских войсках, находящихся на польских землях. Сближение позиций Австрии и Пруссии не оставляло у корреспондентов надежды на то, что Вена поддержит Россию в случае нападения на нее Фридриха - Вильгельма II и его польских союзников. Фактически за прохладным отношением «цесарских» дипломатов к своим вчерашним союзникам маячила угроза военного конфликта. Возможность такого развития событий ни Екатерина, ни Григорий Александрович не исключали.

«Входя в разрыв с венским двором, - рассуждал Потемкин, - кажется, опасно уже будет держать Романиусов в Польше корпус в том раздроблении, в котором он теперь находится. Понеже ближние (польские - O. E.) отряды к границам австрийским будут отважены, и, с другой стороны, части, прилегшие к Шлезии, к Померании и к Пруссии, не имеют нужды в наших войсках, быв уже довольно обузданы сим соседством. В коем точно положении находятся польские посессии, лежащие и к нашим границам, то и остается только сберегать Люблинские окружности и части, с Волынию и Подолиею смежные. Почему и считаю, что нужно корпус Романиусов соединить и поставить около Люблина, поблизости австрийских в Польше границ, а он чуть ко всему будет готов, то есть на усмотрение внутренних польских замешательств, которые инде быть не могут, как в соседстве австрийцев, и на действии в случае нужды, сколь против австрийцев, столь против турков» {619}.

В этой записке светлейший князь показывает императрице особую сложность и запутанность военного положения, в котором очутилась в тот момент Польша. Не отказываясь от совместных с Пруссией действий против России, варшавский кабинет в то же время опасался и своих мнимых союзников-пруссаков, и измученных недавней войной австрийцев. Силы польский армии - [134] «польские пасессии» - были прикованы, с одной стороны, к Силезии и Померании, с другой - к русским границам, и в обоих случаях вели себя достаточно смирно, стараясь не провоцировать возможных противников, т. е. были «обузданы соседством» Пруссии и России. Князь не ожидал враждебных действий от этих воинских формирований и считал, что они не нуждаются в контроле со стороны русского обсервационного корпуса, т. е. «не имеют нужды в наших войсках». Через своих резидентов в Варшаве Потемкин получил сведения, что польские части, прилегавшие до этого к австрийской границе, готовятся к передислокации, т. е. будут «отважены». Именно они и могли представлять угрозу. Поэтому светлейший князь советовал соединить раздробленные силы корпуса генерал-поручика А. И. Романиуса и поставить его возле Люблина.

В то же время Потемкин не оставлял идею еще больше расколоть польское общество изнутри и привлечь значительную часть дворянства на сторону России. Бедная шляхта, постоянно нуждавшаяся в деньгах, зачастую была рада любой службе. Григорий Александрович вновь предлагает Екатерине попытаться сформировать польский уланский корпус. «Как нужно, кажется, для успеха моих действий сколь возможно отнять способов у Польши нам мешать и связать ее с нами, то думается мне, что нечувствительно оное сделать можно, взяв себе в службу королевских и литовских уланов, через что уменьшится ее (Польши - O. E.) возможность делать первое, а второе исполниться может через набрание к себе в службу польского корпуса, вшед в который, тамошние дворяне, фамилии их и они сами, предавшись нам, уже и будут делать нашу связь с Польшей» {620}.

Записки Потемкина Екатерине весны - лета 1791 г. дают представление о том, как разматывался клубок прусско-польской угрозы. Подготовив обсервационный корпус на границе с Польшей, Григорий Александрович начал сложную дипломатическую игру, стараясь привлечь Пруссию обещанием возможного антиавстрийского союза, включавшего и Варшаву {621}. Это привело к замедлению темпов военных приготовлений Фридриха-Вильгельма П. Австрия, до сих пор отклонявшая возможность поддержать Россию в случае конфликта с Пруссией, согласилась на совместные действия, если прусский король первым начнет раздел Польши {622}. Саму Польшу удалось частично нейтрализовать, умело распространяя слухи, что Россия готова уступать ей по заключению мира из приобретаемых турецких земель Молдавию {623}. 11 июля послы Великобритании и Пруссии подали императрице ноту, в которой от имени своих монархов признавали русские условия заключения мира с Оттоманской Портой: уступка Очакова и земель по Днестру, а также безусловное владение Россией Крымом {624}.

Казалось, что призрак широкомасштабного нападения на Россию, а с ним и призрак нового раздела Польши, рассматривавшегося князем, как крайняя мера в условиях неминуемой агрессии, должны были отступить назад. 24 июля 1791 г. Григорий Александрович покинул Царское Село и отправился в армию на юге для проведения переговоров о мире с Турцией. Таким образом первый и самый тугой из узлов противоречия начинал развязываться, за ним должны были последовать и все остальные. Однако 5 октября 1791 г. Потемкин умер, не успев подписать фактически уже готовый мирный договор, трудную работу завершил Безбородко. Но дальнейшие события начали развиваться не совсем так, как рассчитывал князь.

План действий, намеченный им в отношении Польши, как экстраординарный выход из катастрофической ситуации в условиях войны, начал осуществляться уже в следующем 1792 г. в мирной обстановке и привел ко второму разделу Речи Посполитой. По иронии судьбы мероприятия, которые, разработал светлейший князь, были приведены в действие его политическими противниками - группировкой Салтыковых - Зубовых, которых многие обвиняли в отравлении Потемкина {625}.

Противники польской конституции 3-го мая составили Торговицкую конфедерацию, подкрепив вступление русских войск на территорию Польши официальным призывом. Пруссия, не желая уступать, также ввела свои войска, но не для защиты польских реформ, как она обещала варшавским сторонникам, а для отторжения Познани и приграничных с Силезией земель. Россия получила Волынь, Подолию и часть Литвы. «Вы меня не поздравляете с конибелькой русскою, - писала в августе 1793 г. Екатерина II графу И. Г. Чер-нышеву, - то есть с присоединением к империи трех прекрасных и многолюдных губерний?»

Однако второй раздел Польши не поставил точку в судьбе старого противника, а лишь привел в движение те общественные силы, которые по выражению Екатерины II, развернули «истинно якобинское знамя бунта» Т. Костюшко. Второй раздел также в полной мере не осуществил и плана, представленного Потемкиным. Главная идея этого документа состояла в отторжении от Речи [135] Посполитой всех земель, не входящих в Коронную Польшу и населенных не польским и не католическим населением. Однако пока этого не произошло.

После того, как войска под командованием Суворова заняли Варшаву и взяли в плен Костюшко, в начале 1795 г. между Австрией и Россией состоялось соглашение об условиях третьего раздела, а в октябре того же года был подписан договор с Пруссией. По третьему разделу Россия получила остаток Литвы, территорию между Неманом и верхним течением Буга, а также Курляндию. Австрии достались воеводства Краковское, Сандомирское и Люблинское. Пруссии - остальная часть Польши.

Екатерина II отклонила предложение принять титул польской королевы и, обосновывая свой отказ в отдельной записке, заявила, что не притронулась ни к одной пяди коронных польских земель. Присоединенные к России части Польши некогда, как писала императрица, составляли с ней одно целое и даже были «конибелькой», т. е. «колыбелькой» для русских. Однако третьим разделом оказался нарушен главный принцип проектов Потемкина: хотя Российская империя и не взяла себе коронных территорий, их получили другие участники - Австрия и Пруссия. Вместо появления на карте небольшой, слабой, но однородной в этническом и религиозном отношении страны, Польша вообще перестала существовать как отдельное государство.

Глава 9.

«Враг пострашнее Фридриха Прусского» (Проекты Потемкина о Швеции)

Важное место в документах светлейшего князя занимала шведская тема. Особенно рельефно она вырисовалась во время второй русско-турецкой войны 1787-1791 гг., когда Россия оказалась вынуждена противостоять складывающейся в Европе антирусской лиге, и Швеция выступила как один из инициаторов нового конфликта на Балтике. Ее короля Густава III (1746-1792 гг.), человека талантливого, но легкомысленного, современники называли «просвещенным деспотом». Поклонник Вольтера и Дидро, родной племянник Фридриха Великого и кузен Екатерины II, он, едва вступив на престол, совершил 19 августа 1772 г. государственный переворот, сильно укрепивший королевскую власть в Швеции. Опираясь на гвардейские полки и армию, поддержанный практически всем дворянством, Густав заставил шведский парламент - риксдаг - принять новую, конституцию. Отныне сам парламент собирался исключительно по требованию монарха, правительственный Совет превращался в совещательный орган при короле - в Швеции был восстановлен абсолютизм, утраченный в 1718 г. после смерти Карла XII {626}.

Со стороны это выглядело настоящим государственным переворотом, крайне не выгодным для соседей Швеции, в частности для России и Пруссии, которые являясь гарантами старой шведской конституции и подкупая парламентские партии, долгие годы манипулировали политикой ослабевшей державы. Не даром Екатерина II с такой настороженностью относилась к идеям Н. И. Панина перестроить управление Российской империей по шведскому образцу. Для нее «эра свободы», как в Швеции называли полувековое правление риксдага, была временем хаоса и бессилия старого противника, когда Петербург мог почти беспрепятственно вмешиваться в дела Стокгольма. Усиление королевской власти, неуклонно влекшее за собой усиление самой Швеции на международной арене, серьезно беспокоило императрицу. Она сразу почувствовала опасность для своей политики на Балтике и немедленно назвала Густава III «диктатором». «Сердце говорит мне, что ваш любезный шведский король… не сделает ничего путного, - писала Екатерина 24 августа 1772 г. своей парижской корреспондентке мадам Бьельке о перевороте, устроенном Густавом III. - Никогда законы ни в какой стране не были так нарушаемы, как в Швеции при этом случае, и я вам ручаюсь, что этот король такой же деспот, как сосед мой султан: ни что не удерживает его! Я не знаю, это ли средство долго пользоваться любовью нации, рожденной и воспитанной на началах свободы?» {627}

Молодой шведский монарх отвечал царственной кузине полной взаимностью. Он не собирался больше терпеть вмешательства соседних держав в дела страны, в особенности же «русского ига» в риксдаге. Более того, вдохновляясь воинской славой своих знаменитых предков - Карла XII и Фридриха II - Густав мечтал о восстановлении прежнего могущества Швеции, забывая при этом, что оба его кумира потерпели поражение именно от России. Во время первой русско-турецкой войны 1768-1774 гг. и Пугачевщины Густав не решился воспользоваться бедственным положением соседки, чтобы вернуть потерянные при Карле XII земли, и потом горько сожалел об этом {628}.

С началом второй русско-турецкой войны, когда основные войска соседнего государства оказались оттянуты на юг, у шведского короля появился новый шанс. В 1787 г. Турция обратилась к Густаву III с просьбой объявить войну России на основании союзного трактата, заключенного между Стокгольмом и Константинополем в 1740 г. Если в 1768 г. Швеция проигнорировала этот документ, то теперь ссылка на него оказалась весьма кстати. В ноябре 1787 г. Екатерина сообщала Потемкину о тайной поездке Густава III в Берлин для получения денежной субсидии {629}. 8 ноября в Государственном Совете прочитано было письмо русского посла в Стокгольме графа А. К. Разумовского о стремлении шведского короля присоединить Лифляндию. Совет решил, «соображая сие известие с беспокойным нравом и легкомыслием оного соседа нашего… укомплектовать гарнизонные батальоны в Ревеле и Аренбурге» {630}. Это был серьезный и довольно трудный шаг, поскольку ни свободных денег, ни лишних рекрут в воюющей стране, конечно, не было. В отличие от своего северного соседа, Россия не могла рассчитывать на субсидии других держав. [137] В февраля 1788 г. Густав III получил в Амстердаме заем на 600 тыс. рейхсталлеров {631} и деятельно взялся за подготовку военно-морского флота и войск в Финляндии к походу. 24 марта Екатерина решила посоветоваться с Потемкиным, находившимся на Черном море, по поводу надвигавшейся угрозы новой войны. Неожиданно это желание императрицы встретило самое серьезное противодействие в кругах «социетета», члены которого уже привыкли чувствовать себя хозяевами положения в Петербурге. Враждебная светлейшему князю партия Воронцова - Завадовского через своих представителей в Совете постаралась убедить Екатерину, что не стоит отвлекать командующего от дел на юге еще и вопросами осложнившихся русско-шведских отношений. Таким образом, эта группировка попыталась оттеснить Потемкина от решения вопросов, касавшихся возможного конфликта с балтийским соседом России, и приобрести приоритетное влияние в этой сфере.

Однако Екатерину не так-то легко было остановить, если она взялась за перо, чтоб обсудить с Потемкиным действительно серьезные вопросы. «Когда все идет хорошо, мое влияние ничтожно, - не без доли иронии говорил Григорий Александрович в 1781 г. английскому послу Гаррису, - но когда у императрицы бывают неприятности, она нуждается во мне. В такие моменты мое влияние усиливается более, чем когда-либо» {632}. Весной 1788 г. настал именно такой момент, и Екатерина готова была смести на своем пути все преграды, чтоб перемолвиться со светлейшим князем по поводу беспокоивших ее проблем. Невинной жертвой императорского гнева стал А. В. Храповицкий, несколько раз заходивший в кабинет во время работы государыни над письмом Потемкину. Статс - секретарю, как тогда говорили «намыли голову», за то что он осмелился отвлекать ее величество. «Не дадут кончить несчастного письма!» {633} - сорвалась на него Екатерина.

Предоставив светлейшему князю всю имевшуюся у нее информацию о шведском флоте в Карлскроне и новых военных лагерях в Финляндии, разбитых по границе с Россией, императрица делает вывод о намерениях Густава III: «Есть подозрение, будто целит на Лифляндию» {634}.

Однако позиция социетета все же заставила государыню несколько дней колебаться с отправкой послания. До 27 марта, т. е. до обсуждения сложившейся ситуации на заседании Совета, письмо лежало «в куверте» Екатерины. Но не услышав от вельмож на Совете ничего нового, императрица окончательно утвердилась в мысли о необходимости спросить мнения светлейшего князя и передала письмо курьеру. Через Дмитриева-Мамонова она дала знать Гарновскому для донесения в Елисаветград, что «желает на письмо иметь скорый, а при том и обстоятельный ответ». Сторонники Потемкина были чрезвычайно довольны обращением императрицы к Григорию Александровичу по поводу шведских дел, т. к. оно показало представителям противной партии в Совете, «что они не во всем и не везде всесведущи» {635}.

Придворная борьба на фоне угрозы новой войны чрезвычайно раздражала обоих корреспондентов. Получив тревожное письмо Екатерины 24 марта, светлейший князь отвечал ей обширной почтой 6 апреля, посвященной взаимоотношениям России и Швеции. Планы необходимых мер были написаны Потемкиным чрезвычайно быстро. Неделю заняла дорога курьера от столицы до Елисаветграда, и всего 4 дня спешная работа с ответом. Такая скорость показывает насколько серьезно Григорий Александрович принял слова императрицы.

В обратный путь с юга отправилась пространная «Записка о мерах осторожности, со стороны Шведской полагаемых», продиктованная князем своему доверенному секретарю В. С. Попову и во многих местах дополненная собственноручно. Тот факт, что Потемкин даже не приказал переписать большой документ набело, тоже говорит о крайней спешке. Екатерина хорошо читала и его руку, и руку Попова.

«Для охранения Балтийского моря и берегов Российских назначена уже часть флота в 10 линейных кораблях, четырех фрегатах, трех на шведской образец построенных и 12 других легких судах, приуготовлено 20, а в случае нужды до 50 галер, для прикрытия их два фрегата легких и особливо с запада два бомбардирские судна», - сообщал князь. К этому продиктованному куску он сделал уточняющую помету: «Когда сей флот будет крейсировать между заливов Ботнического и Финского, а малые суда около берега, тогда никакой опасности ожидать нельзя для берегов Эстляндии.

Крейсировать легким судам по берегам финляндским и в шхерах, а кораблям и фрегатам до Готланда и до Борнголта, как и всегда делалось под видом обучения людей. В случае нужды флот соединить с вооруженною в Дании эскадрою в 6 кораблях и 4 фрегатах. От датчан требовать помянутого числа. [138] Порт Кронштадтский, разумея его укрепления обеспечен, а Ревельский приложить старание хоть несколько укрепить. В присутствии флота нет способа сделать десанты. В гарнизонах здешних не достает 9857 человек. В гарнизоны весьма довольно половины. Церковных взять, да мещан и ямщиков обратить не худо бы в казаки.

Взять… для службы… с губерний Рижской, Ревельской, Полоцка, Могилевской с точным обещанием, что они по окончании войны непременно в прежние их жилища возвращены будут. С Рижской, Ревельской, Выборгской ненадежны. С Белорусских же взять, то поверьте, что половина жителей разбежится, лучше употребить средство, чтобы помещики солдат добровольно по возможности каждой дали…

Кавалерийские полки я полагал все противу Швеции, которые теперь внутри России… Уральских не брать, ибо там нужны. Калмык и черкес тоже, потому что турки через сие узнают, что нас озабочивает Швеция

По части политической. С датским двором условиться о действиях их в случае покушения шведов о диверсии. Наставить графа Разумовского, чтоб он внушал шведам, что у нас никаких во вред их замыслов существовать не может. С датчанами условиться необходимо нужно, так как и с шведским министерством добрым образом объясниться, не все пушками дела решатся» {636}.

Таким образом Потемкин предлагал императрице целую совокупность военных и политических мер, способных, по его мнению удержать агрессию Швеции. Григорий Александрович осознавал, что открытие «второго фронта» станет тяжелым испытанием для России и поэтому просил Екатерину использовать все возможные дипломатические средства, чтоб предотвратить начало войны на Балтике.

Особая записка была посвящена Потемкиным анализу обстановки в Петербурге. Князь дал понять императрице, что среди столичных чиновников существуют лица заинтересованные в обострении отношений России и Швеции, т. к. это привело бы к усилению их влияния на государственные дела. «Иной назначал себя уже и командиром» {637}. - писал Григорий Александрович. У светлейшего князя не было необходимости называть имена таких вельмож. Императрица сама должна была понять, о ком он говорит. Прямо не обвиняя никого, Потемкин все же показывал государыне, что для удовлетворения собственных амбиций некоторые члены «социетета» не остановятся и перед разжиганием новой войны, слабо при этом понимая реальную возможность для страны вести боевые действия и на севере, и на юге.

Летом ситуация на Балтике осложнилась. Екатерина пребывала в тревоге, и письма Потемкина очень поддерживали ее. «Боже мой, что бы у нас было, если бы ни последние Ваши приятные вести» {638}, - доносил из Петербурга Гарновский. «Наша публика здесь несказанно обрадована победою, на Лимане одержанною, - писала императрица 20 июня. - На три дни позабыли говорить о шведском вооружении». Яркие победы, одержанные русским гребным флотом летом 1788 г. на Днепровском Лимане очень ободрили петербуржцев, живших ощущением ежедневно усиливающейся угрозы.

Чувство сгущающихся перед разрывом со Швецией туч хорошо передано в своеобразном письме-дневнике, которое Екатерина писала 5 дней: с 16 по 20 июня. «16 июня… Здесь слухи о шведском вооружении и о намерении шведского короля нам объявить войну ежедневно и ежечасно умножаются; он в Финляндию перевел и переводит полки, флот его уже из Карлскрона выехал, и его самого ожидают в Финляндии на сих днях… 18 июня. Датчане начали со шведами говорить тоном твердым… 19 июня. Вчерашний день получено известие о шведском флоте, что он встретился с тремя стопушечными кораблями нашими, кои пошли вперед к Зунду, и шведы требовали, чтоб контр-адмирал фон-Дезин им салютовал… Июня, 20 числа. Сего утра из Стокгольма приехал курьер с известием, что король свейской прислал к Разумовскому сказать, чтоб он выехал из Стокгольма…» {639}.

Екатерина как бы выжидала завершения событий или прояснения ситуации, прежде чем отправить Потемкину тревожное письмо. В эти дни перед ней стояли два важных вопроса, касавшиеся разрыва со Швецией. «Если б ты был здесь, я б решилась в пять минут, переговоря с тобой» {640}. - писала императрица 4 июня. Сразу после повреждения черноморского флота бурей государыня обещала сформировать на Балтике эскадру и отправить ее в Архипелаг. К лету 1788 г. эскадра была готова, но в условиях обострения отношений со Швецией Екатерина не знала отсылать ли ее от русских берегов. Григорий Александрович, понимая, как необходимы дополнительные корабли на Балтике, первым освободил императрицу от данного ею слова. [139]Блестящие победы на Лимане показали, что русская сторона способна и малыми силами противостоять турецкому флоту. «Мы лодками разбили в щепы их флот и истребили лучшее… - писал Потемкин 19 июня 1788 г. - Вот, матушка, сколько было заботы, чтоб в два месяца построить то, чем теперь бьем неприятеля. Не сказывая никому, но флот Архипелажский теперь остановить совсем можно… Бог поможет, мы и отсюда управимся» {641}.

В это время противники Потемкина из рядов «социете-та», ранее под разными предлогами задерживавшие отправление флота в Архипелаг, начали требовать его незамедлительного отплытия в Средиземное море. Гарновский предполагал, что такой шаг предпринят ими с целью возбуждения в обществе разговоров, будто просьбы светлейшего князя послать флот в Архипелаг создали угрозу для столицы. «Уже министру нашему ведено было из Стокгольма убраться, - рассуждал в донесении на юг Гарновский, - а мы не отставали от того, чтоб не посылать флота нашего (на юг - O. E.) Для чего? «Государыне говорить не смеем». Не смотря на сие, я говорить осмелился и вот почему: открылось явно, что война со Швецией неизбежна, что некоторые, надев маску усердия… твердили государыне беспрестанно, чтоб флот в угодность его светлости (Потемкину - O. E.) поскорее отправить. Отправить для того, я достоверно узнал, чтоб иметь случай говорить после: «Вот выгоды приобретений полуденных стран; вот опасность столицы, вот наши услуги, без коих пропало бы все» {642}

Так или иначе, но по личной просьбе Григория Александровича Екатерина оставила эскадру у берегов Балтики и не раскаялась в этом. Другим важным вопросом, вставшим перед императрицей в дни напряженного ожидания разрыва со Швецией, был вопрос о «первом выстреле». По шведским законам, король имел право без согласия парламента вести только оборонительную войну, для этого нужно было, чтобы первый выстрел прозвучал с русской стороны. Густав III инсценировал несколько провокаций на границе, но они не произвели должного впечатления на население Швеции {643}. Более того, еще до начала войны вызвали в шведском обществе насмешки над королем. Всем было известно страстное увлечение Густава III театром и его любовь к ярким экстравагантным жестам. Отряд шведских кавалеристов, по приказу монарха, переодели «русскими казаками» и велели напасть на маленькую деревушку в Финляндии {644}. Умопомрачительные наряды, сшитые для драматического спектакля и отражавшие представления шведских театральных портных о русском национальном костюме, полностью дезавуировали мнимых казаков даже в глазах финских приграничных крестьян, иногда видевших маневры русских войск.

Не смотря на то, что случай стал известен при всех дворах Европы и наделал много шума, Густав не унялся и предпринял еще несколько провокаций. Реальному открытию боевых действий предшествовала война нервов. Некоторые екатерининские сановники не выдержали напряжения. Так, вице-канцлер И. А. Остерман советовал, не дожидаясь новых покушений, первыми напасть на шведов {645}. Однако сама императрица обладала поистине ледяным хладнокровием.

25 июня она сообщила Потемкину о своих решениях по обоим вопросам. Екатерина воздерживалась от посылки эскадры в Архипелаг и не желала первой открывать военные действия на Балтике. «Буде Бог тучу пронесет… тогда, конечно, отправлю флот, - писала государыня -… Везде запрещен первый выстрел и ведено действовать только оборонительно» {646}. Такая осторожность была продиктована желанием императрицы вынудить Пруссию и Англию, тайно подталкивавших Швецию к войне, выразить официальную поддержку России, как стороне, подвергшейся нападению. Эта дипломатическая игра увенчалась успехом, лондонский и берлинский дворы сразу после нарушения Густавом III мира высказалась в пользу Петербурга {647}, что послужило впоследствии важным козырем русской стороны на переговорах.

Всего через день, 26 июня, Екатерина вынуждена была снова взяться за перо. Шведы, так и не объявив войны, атаковали Нейшлот. «Хорошо посмеется тот, кто посмеется последним. Справедливость, право и истина на нашей стороне» {648}. - писала императрица. Чтобы ободрить жителей столицы, она переехала из Царского Села в Петербург.

1 июля секретарь шведского посольства вручил вице-канцлеру ноту Густава III, где были изложены условия заключения нового мира. Россия должна была уступить Швеции свою честь Финляндии и Карелии, а Турции Крым и все земли по границе 1768 г. Кроме того, Екатерине вменялось в обязанность принять шведское посредничество при заключении мира с Портой, разоружить свой флот, отвести войска от границ и позволить Швеции оставаться вооруженной до подписания русско-турецкого мирного договора {649}.

Сам факт обращения с подобной нотой выглядел оскорбительно, т. к. война до сих пор не была [140] объявлена. Требования же, изложенные в ней, могли стать уместны только в условиях полного поражения России на севере и на юге. Французский посол Л. -Ф. Сегюр, которого императрица ознакомила с этим документом, заметил, что шведский король говорит так, будто одержал уже три значительные победы. «Даже если б он завладел Петербургом и Москвою, - восклицала в ответ Екатерина, - то я все-таки показал бы ему, на что способна женщина с решительным характером, стоящая во главе храброго и преданного ей народа и непоколебимая на развалинах великого государства» {650}.

«Вы не поверите, колико государыня огорчена была подачею сей ноты» {651}, - доносил 3 июня Гарновский. Ее копию Екатерина отправила Потемкину. О Густаве III она писала: «Своим войскам в Финляндии и шведам велел сказать, что он намерен… окончить предприятие Карла XII… Теперь Бог будет между нами судьею» {652}. Шведский король обещал войти в Петербург, опрокинуть статую Петра Великого, принудить Екатерину сложить корону, дать своим придворным дамам завтрак в поверженном Петергофе и отслужить лютеранскую мессу в Петропавловском соборе {653}. «Мысль о том, что мое имя станет известно в Азии и Африке, так подействовала на мое воображение, что я оставался спокойным, отправляясь навстречу всякого рода опасностям» {654}, - писал Густав III своему фавориту барону Г. М. Армфельду.

Уверенность шведского короля в скорой победе объяснялась его преувеличенным представлением о слабости противника. Не только оттянутая на юг русская армия вселяла в сердце Густава надежду на легкий успех. Легенда о т. н. «потемкинских деревнях» уже начала свое путешествие по Европе и сыграла со шведским монархом злую шутку. Густава можно назвать одной из ее первых политических жертв.

Современный шведский историк Э. Леннрут, привел неизвестные ранее шведские дипломатические документы, которые характеризуют представление Стокгольма о боеготовности России накануне войны. Шведский министр в Константинополе Г. Ю. фон Хейденстам рассуждал в донесении 25 августа 1787 г. о результатах поездки Екатерины II в Крым: «Последнее путешествие императрицы в Херсон и Крым, показало, как надо себе представлять это государство. Присутствовавшие там люди заверяли меня, что на протяжении всего своего путешествия императрица была окружена лишь всевозможными иллюзиями: был сотворен театр из всей страны, по которой она ехала, и государыня не видела ничего, помимо того, что ей хотели показать. Поля вдоль большой дороги обрабатывались крестьянами, которых князь Потемкин доставил туда отовсюду. Везде высадили деревья, которых на следующий день после ее отъезда уже не было. Весь Крым был согнан в Севастополь и на дороги, которые к нему ведут; разрушенные деревни были отремонтированы и в полях возведены дома. Вообще говоря, это обеспечило полное представление о предприимчивости людей и значительной населенности вконец разоренной страны» {655}.

Следовало бы отметить удивительную однообразность речевых оборотов, используемых всеми авторами рассказов о «потемкинских деревнях». Создается впечатление, что они не просто повторяли друг друга, а калькировали какой-то один источник. Это говорит о целенаправленном распространении слухов, поставщиками которых были иностранные дипломаты, побывавшие в России или связанные с ней по своим делам в соседних государствах и взаимодействовавшие с русским дипломатическим ведомством. На его руководство большое влияние оказывали, как мы помним, Воронцов и Завадовский.

Густав III тем легче принял желаемое за действительное, что сам любил театральные мистификации и знал в них толк. Воевать с «вконец разоренной страной», где к тому же государыня полностью погружена в волшебный самообман, представлялось делом легким и достойным известности «в Азии и Африке». Однако до Африки было еще далеко. Первые действия оказались не удачны для шведской стороны. Взять Нейшлот не удалось, 6 (17) июля произошла битва при Гохланде, после которой шведский флот вынужден был отступить в Свеаборгскую гавань и оказался блокирован там русской эскадрой под командованием адмирала С. К. Грейга. Это сделалось возможным именно благодаря отказу от посылки русского флота в Средиземное море. Тем не менее неунывающий Густав объявил Гохландскую баталию победой шведов и приказал отпраздновать ее благодарственным богослужением в Стокгольме, чтоб поднять боевой дух жителей столицы {656}.

Ту же цель преследовали и торжества по русскую сторону границы. Правда они отмечали реальные победы, одержанные на юге. 16 июля в Петербург были привезены турецкие знамена, взятые во время сражений на Лимане. Незадолго до этого в северной столице нашлись люди, весьма «тонко» намекнувшие императрице о сомнительности каких бы то ни было успехов Потемкина. [141] Реляции о сражениях гребного флота, по их мнению, необходимо было подтвердить вещественными доказательствами - знаменами с уничтоженных турецких кораблей. Воронцов, поздравляя фаворита Екатерины А. М. Мамонова с победами на Лимане, заметил, что «в претензии, для чего знаков победы сюда не присылают?» Гарновский немедленно передал его слова по назначению, прибавив замечание Завадовского о Гохландской победе: «С шведами, не с турками дело иметь. Приметили вы однако же скромность, с которою реляция господина Грейга написана?» {657}

Потемкин явно не собирался сносить таких оскорблений. 16 июля по улицам Петербурга в Петропавловскую крепость пронесли 45 флагов с уничтоженных под стенами Очакова турецких судов: 15 крупных кораблей и 30 более мелких. «Трофеи сегодня с церемониею пошли в собор Петропавловский, и хотя у нас духи отнюдь не уныли, однако сие послужит к народному ободрению, - писала Екатерина 17 июля. - Петербург имеет теперь вид военного лагеря, а я сама как бы в главной квартире… Усердие и охота народная противу сего нового неприятеля велики… Рекрут ведут и посылают отовсюду; мое одно село Рыбачья слобода прислало добровольных охотников 65, а всего их 1 300 душ… Тобольскому полку мужики давали по семи сот лошадей; на станции здешний город дал 700 не очень хороших рекрут добровольною подпискою» {658}. Как оказалось, добровольцев для укомплектования полков в Финляндии достаточно, однако возникла нехватка офицеров, и в армию начали принимать отставных. «Хотелось бы и мне приняться за шпагу. - писал на юг управляющий светлейшего князя. - Кто против Бога и великого Новагорода!»

Судя по донесениям Гарновского, настроение императрицы в первые дни войны было далеко не таким приподнятым, как она старалась показать в письмах к своему корреспонденту. Екатерина часто плакала и в отчаянии говорила, что сама готова встать во главе каре из резервного корпуса, если войска в Финляндии будут разбиты. Такое состояние императрицы объяснялось постоянными внушениями членов «социетета», будто Петербург невозможно удержать в условиях, когда основные силы русской армии находятся на юге. «Стоило мне труда уверить, что Финляндия с помощью войск, теперь в ней находящихся, в состоянии защищаться, и что столица наша вне всякой опасности, - доносил Гарновский 13 июля. - Приуготовляли к потере столицы и из Мурина вывезли в Москву почти все» {659}.

Сразу после начала военных действий императрица направила Потемкину проект рескрипта, который она собиралась вручить контр-адмиралу Повалишину, командовавшему русской эскадрой у берегов Дании. «Мы, почитая пребывание дальнейшее эскадры нашей в тамошних (датских -O. E.) водах бесплодным… сокращаем все наши требования в назначении от короля, союзника нашего, десяти или осми кораблей с двумя фрегатами, кои уже бы точно с нашею эскадрою соединилися и под команду начальника оной вступили… чтоб сей общий флот отправился для соединения с главною частью флота нашего, дабы посредством того поставить оную в совершенное превосходство противу неприятельской морской силы».

В качестве развернутого приложения к этому документу светлейший князь выдвинул дальнейший план действий русского флота на Балтике, в случае если датская сторона окажет помощь, и в случае, если уклонится от нее. «Во-первых, господин Повалишин командир ненадежной, - писал Григорий Александрович, - а как контр-адмирал Козляинов первой, то если бы благоугодно было, произведя его, послать для принятия команды, то Повалишину остаться у него.

Эскадре сей отнюдь не выходить, пока наш флот не примется к Кафлакроне. Шведской, вышед тогда, поставит себя между двух огней. Соединенной наш флот, при мощи Божией, почти вдвое сильней будет шведского. Тут мы пустимся на решительное дело. Для чего ж, имея такие способы, отваживать часть, где легко потерпеть можем? Итак, до вышесказанного приближения флота нашего, эскадра наша должна остаться в гаванях датских, которые крепче других, где и датчанам защищать их не трудно, но если бы они и присовокупили к нашим требуемое число кораблей, то в море нельзя на них надеяться. Поврежденной корабль, по исправлении, с идущими от города фрегатами может ловить шведские суда купеческие, а особливо если и катеры присовокупятся. Когда же флот шведской прежде нашего успеет достигнуть финских берегов, тогда уже его искать тамо, теснить, принуждать к бою и прерывать транспорты. В том случае легко и последние суда к большому нашему флоту присовокупятся. Чтобы подать шведам больше дерзновения выйти на кампанию будущую в море, нужно разгласить, что ваше величество определять изволите здесь на будущую кампанию двадцать кораблей с числом фрегатов, а остальные, присоединя к тем, что в Дании, отправить в Средиземное море» {660}. [142] Контр-адмирал И. А. Повалишин, командовавший Копенгагенской эскадрой, был храбрым офицером, и его «ненадежность» объяснялась вовсе не слабыми качествами флотоводца. Как и значительная часть русских офицеров на Балтике, Повалишин принадлежал к шведской масонской системе строгого подчинения, во главе которой стоял брат короля герцог Карл Зюдермандандский. Назначая его командующим шведским флотом, Густав III ставил «русских братьев» перед тяжелой для вольных каменщиков нравственной проблемой: выбором между властью светской в лице Екатерины II и властью орденской, духовной, в лице герцога Зюдерманландского. Наименьшее, на что рассчитывали в Стокгольме, это полное бездействие таких командиров, как Повалишин. Однако те неожиданно продемонстрировали «шведским братьям» всю загадочность русской души. Тайное собрание масонов с эскадр Балтийского флота постановило больше не считать герцога Зюдерманландского главой капитула, поскольку он первым поднял меч на своих же «братьев». Нравственные проблемы оказались решены, а руки для защиты отечества развязаны {661}.

Предлагая поставить над Повалишиным вице-адмирала Т. Г. Козляинова, Потемкин пытался предотвратить возможное неподчинение эскадры в Дании приказам из Петербурга. Опытный, хоть и не блестящий флотоводец, Козляинов хорошо показал себя в дальнейших боях со шведами и после внезапной смерти Грейга умело командовал вместе с В. Я. Чичаговым и А. И. Крузом кораблями на Балтике.

Обострение обстановки под Петербургом крайне беспокоило Потемкина. «Мучусь я о Ваших хлопотах. - писал он императрице в середине июля из-под Очакова. - Матушка, помилуйте, не оставляйте меня долго без известий о том, что у Вас происходит, я инако умру с грусти» {662}.

К концу лета неудачи на море и крайняя непопулярность войны в самой Швеции сильно усложнили положение Густава III. Финские и шведские офицеры взбунтовались, составив конфедерацию в деревне Аньяла, требовавшую созыва Сейма, к ним присоединил свой голос риксдаг {663}. Екатерина получила от конфедератов адрес, в котором объявлялось о желании восстановить мир с Россией. Густав III ожидал смерти от руки убийцы и даже намеревался бежать из своего лагеря, где чувствовал себя пленником, в Петербург и у врагов искать защиты от неверных подданных {664}. «Ежели шведы, а паче финны не следуют королю, то тут много политика наша успеть может. - рассуждал Потемкин по поводу конфедерации в Аньяла. - Когда они потребуют Вашей помощи о низложении настоящего самодержавства, то Вы, объявя, что до сих пор терпели перемену правления в противность постановлений последнего трактата, то причина, что нация не протестовала. Будучи теперь призываема на помощь, не можете отказать по своим к ней обязательствам - вот король останется один как кукиш» {665}.

Утешительные известия заставляли Екатерину предвкушать развязку войны с неугомонным соседом. «Теперь чаю сейм шведский и финский сам собою соберется, - писала она Потемкину 18 сентября, - и тогда о сем нам объявят и о готовности к миру, тогда станем трактовать». Однако, императрица не позволяла себе слишком обольщаться надеждами. «Король шведский писал ко всем державам, прося их, чтоб его с нами вымирили, но какой быть может мир тут, где всей Европы интересны замешаны будут?» {666} - спрашивает она. 20 сентября Безбородко писал Потемкину: «Король шведский повсюду отведывает заговорить о мире и столько успевает, что многие державы входят за него с предложениям медиации и добрых услуг» {667}. Свое посредничество предлагали главным образом Пруссия и Англия, они пытались построить переговоры так, чтобы увязать дела Швеции, Турции и Польши в единую систему {668}, что вело к бесконечному затягиванию дипломатической игры и удержанию противоборствующих сторон в состоянии войны.

В это время Потемкин выступил с очень не понравившимся Екатерине планом о перемене династии на шведском престоле. В условиях почти всеобщего неповиновения такое развитие событий было вполне реально. Нечто подобное случилось позднее в 1810 г., когда на шведский престол (при активной дипломатической помощи России) под именем Карл-Юхан XIV вступил бывший наполеоновский маршал Ж. Б. Бернадот {669}. Потемкин осознавал, что кризис в шведском обществе вызван не только и не столько войной, сколько нарушением конституции, поэтому волнения могли быть лишь притушены, но не подавлены полностью, пока существовала их основная причина - абсолютная королевская власть. Князь оказался прав: с разной степенью остроты - то почти затухая, то вспыхивая опять - недовольство в Швеции продолжалось еще два десятилетия. Радикальной мерой могла стать и стала впоследствии замена ненавистной немецкой династии.

В письме 29 сентября Григорий Александрович предлагал свое решение вопроса о кандидате на [143] шведский престол. Положение в Стокгольме в тот момент давало повод надеяться, что ригсдаг потребует восстановления старой конституции. Одним из гарантов нерушимости прежнего режима Швеции была по русско-прусскому договору 1769 г. Россия {670}. «Если бы при сем случае возможно было нацию довести просить нас о восстановлении прежней конституции и при ней союз вечной с нами оборонительный и наступательный. - писал князь. - А раз линия королевская коротка, то не худо в тайне подумать Константина Павловича к ним в короли. Я сказал линия коротка, потому что сына не признают законным, а братьям можно другую судьбу делать. Одного князем Померанским, а другого, куда сыщется. Ежели бы сия мысль Вам понравилась, то нужно крепко ее таить» {671}.

Екатерина готовила своему второму внуку совсем другую судьбу. Она видела его во главе восстановленной Греческой империи и не желала даже касаться вопроса об изменении этого дорогого для нее плана. Для реализации задуманного Потемкиным проекта можно было воспользовавшись старыми династическими правами деда Константина - Петра III - который до приезда в Россию считался наследником шведского престола. Но светлейший князь встретил такой яростный отпор своему предложению со стороны императрицы, что вынужден был замолчать. «Константину не быть на севере. Если быть не может на полудне, то остаться ему, где ныне. - гневно писала Екатерина 10 октября. - Константин с шведами ни единого языка, ни единого закона. Константина никак туда не дам» {672}. Потемкин не видел больших препятствий ни в языке, ни в «законе», т. е. вероисповедании великого князя. Если Константин блестяще владел греческим, то он вполне мог освоить и шведский. Однако Екатерина не любила изменять свои планы, подчиняясь обстоятельствам. Константин Павлович подавал большие надежды августейшей бабушке. «Константин - мальчик хорош. - отмечает слова Екатерины Храповицкий. - Он через 30 лет из Севастополя поедет в Царьград. Мы теперь рога ломаем, а тогда уже будут сломлены, и для него легче» {673}.

Конфедерация в Альяла открывала для России и другие важные перспективы, на обсуждении которых оба корреспондента предпочли сосредоточиться. Ядром заговорщиков против Густава III стали финские офицеры, добивавшиеся не столько восстановления прежней конституции, сколько независимости Финляндии от Швеции. В декабре 1788 г. Екатерина II получила сразу два проекта, касавшиеся этого вопроса. Один представил генерал-майор барон Г. М. Спренг-портен, финский дворянин, перешедший в 1786 г. на русскую службу. Другой - майор Ю. А. Егергорн, видный руководитель Аньяльского союза. Оба предлагали под прикрытием русских войск собрать финский сейм и провозгласить отделение Финляндии от Швеции. При этом Россия должна была рассчитывать на «вечную благодарность» финнов. Императрица послала оба документа Потемкину с тем, чтоб он мог высказать свое мнение.

Ознакомившись с ними, князь погрузился в сомнения на счет размеров финской благодарности и чисто военной исполнимости проекта в зимнее время. «Планы барона Спренгпортена и Егергорна я, читая, нашел… почти одновидными, выключая способов, несколько разнствующих между собою. Хорошо бы поддержать угнетаемое (шведе-кое - O. E.) дворянство отвлечением финнов, но как два другие ордена (крестьянство и бюргерство - O. E.) поднялись на них, то начатие действ от них в Финляндии паче будет угрозою дворянскому сословию от помянутых орденов, чем подастся еще больше причины нападать на них, то есть дворян, как зломыслящих противу отечества. К тому ж время зимнее не позволяет нам пользоваться увертками военными». - писал Григорий Александрович.

В обмен на получение военной помощи Финляндия, по его мнению, должна признать протекторат России. За это она обретет более широкие права населения по сравнению с временами владычества шведов. В противном случае у Российской империи просто не было причин принимать участие в чужой борьбе. «Я заключаю касательно финнов, что к концу будущей кампании, коли Бог дарует поверхность нашему флоту, то мы, притесня сообщение Швеции с Финляндиею, войдем собрав все силы, на занятие помянутого княжества. Поставя уже тамо твердую ногу, произведем план и с ним вдруг дадим новую форму правления со всевозможными перед теперешними выгодами, дав тотчас каждому состоянию почувствовать плоды, чем и шведы прельстятся. Иначе нынешнее предприятие только будет попыткою и легко останется бесплодною, а тем откроется план, противу которого осторожности примутся», - рассуждал князь.

В случае успешного развития ситуации Потемкин предлагал воспользоваться оправдавшим себя еще по Крыму способом: «На случай входа в Финляндию, если Бог благословит будущие действия, [144] предварительно все сделать нужно положения, содержа их в тайне. Сему предшествовать должен манифест» {674}.

Екатерина считала, что русские войска должны войти в Финляндию только после созыва сейма и объявления независимости. Иначе она будет рассматриваться как агрессор и рискует получить войну с поддерживавшими Швецию Англией и Пруссией. Все это чрезвычайно напоминало ситуацию в Крыму 1783 г., однако теперь положение казалось куда серьезнее. Руки императрицы были связаны на юге, и целая европейская лига угрожала ей войной. Поэтому активные действия для реализации плана Спренгпортена-Егергорна были крайне затруднены.

Действия Аньяльской конфедерации, как и предполагал Потемкин, не встретили поддержки бюргерства и крестьян, считавших, что дворяне предали интересы страны. Офицерская фронда и начавшееся наступление датских сухопутных войск на шведские земли сделали для популярности Густава III то, что он уже не в силах был сделать сам. «Третье сословие» поддержало короля, одновременно стокгольмский кабинет получил крупные субсидии из Англии и Пруссии, позволившие Густаву III продолжать войну.

В течение следующего 1789 и первой половины 1790 гг. боевые действия на Балтике продолжались с переменным успехом. Война была тяжелой для обеих сторон, поскольку Россия с трудом отрывала войска с юга, а у Швеции, не смотря на полученные от покровителей суммы, не было сил вести затяжную кампанию. Занятый турецкими делами князь не предлагал императрице новых проектов касательно Швеции. Казалось, противники медленно выматывают друг друга в вялотекущих действиях, неся немалый урон ранеными и пленными, но никак не решаясь сделать первый шаг к миру. Екатерину останавливало желание берлинского и сент-джеймского кабинетов выступить посредниками на переговорах. Густав надеялся на вступление в войну Пруссии и Польши, поэтому не желал сложить оружия. Но после морских боев весны и лета 1790 г., когда русская и шведская эскадры заметно потрепали друг друга, победа все-таки склонилась на сторону сильнейшего.

Операции на Балтике велись в такой близости от Петербурга, что в город доносилась пушечная стрельба. Екатерина проводила ночи без сна, а Безбородко плакал {675}. В начале июня шведский флот был блокирован русскими эскадрами в Березовом Зунде. «Тут они доднесь еще здравствуют, быв с моря заперты нашим всем флотом корабельным… - писала императрица светлейшему князю. - Если Бог поможет, то кажется, что из сей мышеловки целы не выйдут» {676}. При попытке вырваться из плотного окружения русских эскадр шведы потеряли 7 линейных кораблей и 2 фрегата. «Пленных тысяч до пяти, пушек до осьми сот, о мелких судах счету нет еще» {677}. - рассказывала Екатерина своему корреспонденту.

Однако после блестящей победы русский флот постигло поражение. Командовавший эскадрой принц К. Г. Нассау-Зиген пожелал в годовщину вступления Екатерины на престол - 28 июня - нанести шведам решающий удар, но был наголову разбит. «После сей прямо славной победы шесть дней последовало несчастное дело с гребною флотилиею, - писала императрица Потемкину 17 июля, - которое мне столь прискорбно, что, после разнесения черноморского флота бурею при начатии нынешней войны, ничто сердце мое не сокрушило как сие» {678}.

Нассау умолял об отставке и возвратил императрице все свои ордена. Уже после заключения мира со Швецией Екатерина рассказывала об этом случае Потемкину: «Я писала к Нассау, который просил, чтоб я его велела судить военным судом, что он уже в моем уме судим понеже я помню, в скольких сражениях он победил врагов империи… что вреднее уныния нет ничего, что в несчастье одном дух твердости видно» {679}. Императрица сумела ободрить отчаявшегося адмирала: «Боже мой, кто не имел больших неудач в своей жизни?… Покойный король прусский был действительно велик после большей неудачи… все считали все проигранным, и в то время он снова разбил врага» {680}. Екатерина оказалась права, в дальнейших операциях Нассау сопутствовала удача, «что не мало и помогло миру» {681}.

3(19) августа в Вереле Россия и Швеция подписали мир без всякого посредничества Пруссии и Англии. С русской стороны к переговорам были допущены гр. И. А. Остерман, А. А. Безбородко, А. Р. Воронцов и Н. И. Салтыков {682}. Однако, уполномоченный подписывать договор Игельстром вел через их голову непосредственную переписку с Потемкиным, в которой не только доносил о ходе русско-шведского диалога, но и просил оказать необходимое содействие, жалуясь на негибкую позицию своих начальников {683}. Потемкин поддерживал мнение Ильгестрома перед императрицей. Так, Густав III отказывался удовлетворить желание России и восстановить государственное право, [145] существовавшее в Швеции до переворота 1772 г. «Требования для примирения, чтоб король шведский был без власти начинать войну, было напрасно, ибо сим способом никогда не помиримся. Бросьте его так» {684}. - убеждал Потемкин Екатерину 18 марта. Императрице прислушалась к его словам.

5 августа Екатерина сообщала Потемкину радостную весть: «Сего утра я получила от барона Игельстрома курьера, который привез подписанный им и бароном Армфельдом мир без посредничества… а королю прусскому, чаю, сей мир не весьма приятен будет» {685}. Финальные переговоры велись на Верельском поле между передовыми постами двух армий и направленными друг на друга заряженными пушками. При малейшей попытке шведской стороны увеличить требования Игельстром, взяв свою шляпу, направлялся в расположение русских войск, чтобы начать бой. Наконец, король уступил, договор был подписан и уполномоченные обменялись текстами {686}. «Одну лапу мы из грязи вытащили, как вытащить другую, то пропоем аллилуйя» {687}. - писала Екатерина Потемкину 9 августа.

После окончания военных действий отношения России с северным соседом оставались натянутыми, хотя обе стороны предприняли усилия, чтоб внешне создать впечатление намечающейся близости. В мутной политической воде общеевропейского кризиса Густав III намеревался, играя на противостоянии России и «лиги», выторговать для Швеции наибольшие выгоды и пойти за тем из возможных союзников, который пообещает ему большие выгоды. Пруссия желала видеть короля своим деятельным сторонником, но сильно потратившись в Польше, не располагала деньгами для новых субсидий. Английский кабинет, напротив, имел значительные средства, но совершенно не доверял Густаву. Екатерина не хотела ни союза со Швецией, ни тем более денежных выплат «северному Амадису», как Потемкин называл Густава. Однако именно Петербургу пришлось в ближайшее время стать для Стокгольма главным партнером. Взаимный интерес подталкивал изрядно упиравшихся соседей друг к другу.

Министром в Россию был назначен генерал Курт фон Стединг, который проявил себя во время войны как блестящий военачальник и прекрасно знал приграничные районы, о которых развернулась основная дискуссия после Верельского мира. 1 октября 1790 г. Стединг прибыл в Петербург и начал зондировать почву на предмет субсидий и мелких территориальных уступок по границе между озером Сайма и Финским заливом {688}. Пока российская сторона открещивалась от каких либо предварительных обещаний по поводу расширения шведской границы.

Падение Измаила в конце 1790 г. вызвало крупный политический кризис, связанный с намерениями Пруссии и Англии спасти Порту от полного разгрома {689}. После потери контроля над устьем Дуная Турция была близка к катастрофе, и европейские покровители Порты готовились от тайного подстрекательства перейти к открытому военному столкновению с Россией. «Получено с курьером письмо барона Палена. - писал 2 февраля Храповицкий об известиях от нового русского посла в Стокгольме. - Шведский король имеет предложение от Англии… чтоб 1-е, вооружился против нас, или 2-е, дал свои корабли в соединение с ними, или 3-е, дал бы им свой военный порт, и за все то платят наличными деньгами» {690}. Англия обещала производить шведскому королю ежегодную субсидию в 600 тыс. гиней в продолжении турецкой войны, а также на случай войны между Россией и Пруссией, даже если Густав III не примет в ней участие, а ограничится одним вооружением {691}.

Однако положение вовсе не было столь беспросветно тяжелым для России, как описывал русский посол в Стокгольме генерал П. А. Пален. Густав намеревался подоить сразу двух коров. В феврале 1791 г. он передал Палену проект союзного договора между Россией и Швецией, в котором обещал вспомогательное шведское войско на случай войны с Пруссией в размере 18 тыс. человек и участие Швеции в предотвращении возможного похода английского флота в Балтийское море. Со своей стороны Россия должна была выплатить союзнику 70 тыс. риксдалеров наличными и урегулировать приграничные вопросы, как обещал Игельстром перед заключением мира.

Екатерина была не настроена идти на уступки и субсидии. Потемкину, ясно осознававшему реальность посылки английского флота в Балтику, пришлось приложить серьезные усилия для того, чтоб повлиять на императрицу. С одной стороны, князь наметил меры по укреплению русских эскадр и их дополнительному комплектованию. «Флот в одном месте лучше будет, потому что, разделяя части и внимание, и заботы умножаются. - писал он в предполагаемом плане дальнейших действий. - Секретно повелеть заготовить более брандеров и умножить во флоте огненосных орудий. Оказать охоту к отпору и сие живым приуготовлением всего. Умножить флот большой. [146] Набрать еще матросов в зачет противу англичан. Можно поместить по нескольку на корабли и финлянцев, особливо побережных жителей - способны к морю» {692}.

С другой стороны, Григорий Александрович, не скрывая волнения, предупреждал Екатерину о том, что может случиться, если Густав III со своим шхерным флотом присоединится к английской эскадре и снова выступит против России. «Я припадаю к твоим стопам со слезами… - писал князь, - выслушай меня как мать и как благотворительница. Вы предадите гибели проекты ваших врагов (Англии и Пруссии - O. E.) против Вас, которые оскорбляют и создают различные затруднения вашему двору. Ибо этот враг (Швеция - O. E.) для нас более значительной, по причине близости к резиденции, чем Фридрих Великий» {693}. «Английский флот в Балтике нулем будет, - продолжал Потемкин в другой записке, - ежели вы изволите уладить со шведским королем. Я… смею и должен уверить, что сей пункт всего важнее, а потому во что бы ни стало, как возможно скорей оной кончить… Войско национальное и, как северного народа, то к нужде терпеливо, искусство многого числа офицеров, храбрость и знание мест… театр войны в близости резиденции делают сего неприятеля важным, с которым потерять много можно, а выиграть нечего. Будучи же в тесном с ними союзе России получит совершенный покой, а ежели бы вы могли связать такой союз браком, то навеки б одолжили Россию» {694}.

Эта записка показывает, что первая мысль заключить матримониальный союз между старшей внучкой Екатерины Александрой Павловной и сыном Густава III Густавом-Адольфом принадлежала Потемкину. Такой союз был желателен Густаву III, а получение требуемой субсидии отвратило его от содействия Англии {695}.

Показательно, что Потемкин не полагался на слово шведского владыки. Под угрозой начала войны с Англией полным ходом шли военные приготовления. Были расписаны три армии, прикрывавшие границы России: против Пруссии, против Порты, и против Швеции {696}. Главный удар должен был принять на себя флот. «К шведской стороне назначен один полк башкиров, не бесполезно бы было несколько нарядить калмык и вызвать также волонтеров черкес. - рассуждал князь. - Действие флота много поспешествовать может, то и нужно сему быть в знатном числе» {697}.

Башкиры, калмыки и черкесы должны были временно курсировать вдоль шведской границы, пока шло формирование нового корпуса в Финляндии. Насколько серьезно светлейший князь подходил к возможности новой войны со Швецией, показывает его предложение назначить командующим этого корпуса измаильского героя Суворова. В перспективе, как видно из записки о формировании трех оборонительных армий, этот корпус должен был преобразоваться в армию, предназначенную для действий против Швеции. «Я нахожу Вашу мысль - составить наилучшим образом значительный корпус в Финляндии и прежде всего назначить начальником графа Суворова отличною» {698}. - писала Екатерина князю 25 апреля. Такие действия русской стороны показывали, что петербургский кабинет практически не доверял Густаву III.

Однако шведский король сдержал свое слово, что сильно затруднило положение Англии. Британский военный флот уже стоял на якоре в Портсмуте, готовый выйти в море. Горячим сторонником силового давления на Петербург выступал премьер-министр Уильям Питт Младший, однако его не поддерживала не только оппозиция, но и многие старые сторонники. Дело в том, что мануфактурные центры Англии работали на русском ввозном сырье, а портовые города жили во многом за счет постоянного товарооборота с Россией. Эти устойчивые торговые связи не раз спасали русско-ангийские отношения во время политических конфликтов. Но на этот раз Питт открыто объявил парламенту, что британский военный флот предназначен для войны с Россией.

Именно в это время русский посол в Лондоне С. Р. Воронцов развернул в британской прессе кампанию, доказывая экономическую невыгодность для Англии столкновения с Петербургом. На деньги русского посольства были изданы дешевые анонимные брошюры, объяснявшие пагубность остановки русского экспорта в Британию, неизбежную в случае военного конфликта. В крупных мануфактурных центрах начались митинги и народные собрания, на стенах домов появились надписи: «Не хотим войны с Россией». Одновременно шли дебаты в парламенте, под их давлением Питт вынужден был отказаться от своих планов. Он приказал вернуть гонца, уже посланного в Петербург с нотой об объявлении войны, флот был разоружен. В Россию для проведения секретных переговоров о заключении мира с Турцией на русских условиях срочно отбыл секретарь английского королевского кабинета Уильям Фалькнер {699}.

Впоследствии Семен Романович был склонен приписывать себе главную заслугу в предотвращении войны. Однако изменение позиции Швеции сыграло, как нам представляется, в [147] этом деле главную роль. В самый разгар дебатов в парламенте о начале войны с Россией к Питту пришло убийственное известие о том, что Густав III отказывается от совместных действий и закрывает для англичан порты. Дело было выиграно. Успех этой чисто дипломатической акции следует приписать Потемкину, уговорившему императрицу пойти на переговоры о союзе со вчерашним врагом. 30 апреля Екатерина с облегчением констатировала, что войны не будет, а 14 мая в Царское Село прибыл Фалькнер {700}.

От чрезмерных требований со стороны Швеции в вопросе о более выгодной разметке границы Потемкину удалось отбиться в своем традиционном стиле. 23 апреля светлейший князь назначил Стединку аудиенцию и, распространяясь о выдающихся способностях Густава III, изложил дипломату совершенно фантастический проект относительно судьбы Финляндии. Серьезность, с которой говорил князь, не вызывала сомнения. Потрясенный министр сообщил в Стокгольм подробности грандиозных планов соправителя императрицы: все жители края должны быть перевезены в области за Петербургом; Финляндия - жалкая страна и будет превращена в пустыню, чтоб не вызывать проблем с установлением границы; особенно никчемен Нейшлот, который Густав III желает сохранить за собой {701}. Словом, шведскому кабинету дали почувствовать, что еще немного упрямства, и в Финляндии может завариться такая бурная каша, которая вообще отодвинет вопрос о границе на неопределенный срок.

В многочисленных беседах Потемкина с иностранными дипломатами любопытнее всего та вера, с которой они принимали его самые фантастичные заявления. И Гаррис, и Сегюр, и де Линь, и Стединк. Словно для этого расчетливого, очень осторожного политика в их глазах не было ничего невозможного, и любая невероятная идея могла стать явью. Образ капризного сумасброда с огромной властью в руках, так не вяжущийся с реальными документами светлейшего князя, на этот раз снова сослужил Григорию Александровичу нужную службу.

Договор между Россией и Швецией был заключен в октябре 1791 г., через месяц с небольшим после смерти князя. В течение русско-турецких переговоров в Яссах Потемкин поддерживал с Густавом III обмен любезными письмами о готовящемся союзе, который мог принести на Балтику «совершенный покой».

Заключение

Итак, как мы видим, практически весь внешнеполитический курс России во второй половине царствования Екатерины II строился на основе проектов, разработанных светлейшим князем Григорием Александровичем Потемкиным-Таврическим. Эти документы касались трех важнейших направлений русской внешней политики того времени: турецкого, польского и шведского. Взаимоотношения с другими странами: Англией, Францией, Австрией, Пруссией, Швецией, Данией - строились уже не сами по себе, а подчиняясь задачам названных проектов. Они представляли собой для России не самостоятельную ценность, а как бы средство в достижении традиционных целей в трех самых болевых узлах международных проблем на ее границах.

Именно тот факт, что проекты Потемкина не навязывали России совершенно новые, не подкрепленные многовековой практикой цели в ее внешней политике (как это было у Н. И. Панина в «Северном аккорде» или у А. А. Безбородко в «Греческом проекте»), а, наоборот, как бы венчали традиционно развивавшиеся направления, обусловил высокую степень реализации потемкинских записок.

Говоря о Крымском проекте Потемкина, следует сделать вывод, что он возник в процессе выработки более обширного проекта, который в исторической литературе принято называть «Греческим». Его текст фактически входил в один документ со знаменитым черновиком письма Екатерины II императору Иосифу II от 10 (20) сентября 1782 г., написанным рукой А. А. Безбородко, и был подложен к нему в качестве альтернативного проекта после ознакомления князя с этим источником.

Записка «О Крыме» стала тайной составной частью большого проекта, которую, по требованию князя, ни в коем случае нельзя было показывать союзникам, открывая перед ними ближайшие планы России. Эта часть проекта могла быть реализована (и была реализована) как самостоятельный план, силами самой России, без помощи заинтересованных европейских стран. Пометы Потемкина на черновике Безбородко показывают, что князь в то же время отнюдь не считал предложения Александра Андреевича нереальной химерой или только отвлекающим маневром для союзников. Потемкин видел возможность воплощения «Греческого проекта» в жизнь при условии объединения усилий нескольких европейских стран. Он даже перечисляет, какую из держав можно «поманить» каким куском [150] турецких земель. В частности непримиримой защитнице Порты Франции предлагалось обещать Египет. Однако свои собственные действия Россия, по твердому убеждению Потемкина, должна была соразмерять «по силам нашим».

Именно проект «О Крыме» тщательным образом скрывали от союзников, боясь их противодействия. Это заставляет взглянуть на альянс России и Австрии как на способ старых противников держать друг друга за руки в вопросах аннексии турецких земель, а на записку Потемкина, как на выражение истинных планов русского правительства в тот исторический момент.

Сама записка представляет собой новое, по сравнению с прошлым, оригинальное решение вопроса о Крымском ханстве - не изгнание татар из Крыма, а присоединение полуострова вместе с населением к России; превращение его в «регулярную» часть империи; развитие такого хозяйства края, которое могло бы прокормить его жителей и не требовало бы ежегодных походов за пленниками в соседние страны с единственной целью хоть как-то свести концы с концами за счет работорговли; активная переселенческая политика, которая сделала бы Крым не столько «татарским», сколько «русским» по этническому составу жителей и «врастила» бы полуостров в Россию.

Новаторской является сама идея светлейшего князя о выпрямлении южной границы России по Черному морю для придания ей таким образом прочности, «неразорванности», и пресечения возможности для Турции «входить к нам… в сердце», т. е. в подбрюшье южных русских земель.

В проекте Потемкина впервые разрабатываются основы переселенческой политики России на вновь присоединенных территориях, главной из которых может считаться создание положительного баланса жителей новых земель в пользу пришлого великорусского населения, украинцев, казаков и подкрепляющих их христианских общин греков, армян, албанцев, поляков и сербов по сравнению с немногочисленными татарскими аймаками. Не менее важной чертой переселенческой политики является принцип несоприкосновения народов с разной культурной и религиозной традицией: переселенцы оказывались только на пустующих землях, создавали новые города и деревни, не вторгались на территорию кочевников и практически не соприкасались с ними в хозяйственных занятиях. Так сложился устойчивый принцип заселения Крыма, не допускавший конфликтов между разными, под час враждебно [151]настроенными друг к другу народами. Русское и обрусевшее население охватывало побережье, главные торговые и промышленные города, важные в транспортном отношении поселки вдоль дорог, а татарское - в основном центральные степные районы. Такое расселение не позволяло татарам в случае удара Турции по Крыму сразу прийти на помощь единоверной Порте - на берегу размещались базы русской армии и флота, окруженные русскими колонистами или представителями других православных народов. Именно такой подход создавал условия, при которых Крым не мог быть отторгнут извне, и Черное море оставалось под контролем России.

Проекты Г. А. Потемкина «О Польше» представляют собой важный, до сих пор невостребованный учеными комплекс документов, без которого невозможно полное исследование истории разделов Польши, их побудительных причин, альтернатив и конкретных политических обстоятельств, подготавливавших второй раздел, тех точек зрения, которые боролись в русском правительстве, на дальнейшую судьбу Польши. Без включения этих документов в круг исторического исследования невозможно адекватное понимание политических процессов, которые происходили в России и Польше в годы второй русско-турецкой войны и сразу после нее и в конечном счете привели ко второму и третьему разделам.

В данный момент обнаружено три комплекса документов, составляющих три различных проекта «О Польше». Первый из них выдвигает идею союза с Польшей и относится к январю 1788 г. Второй, составленный уже в конце 1789 г. - предусматривает возмущение православного населения Польской Украины в ответ на совместные действия Польши и Пруссии против России. И, наконец, третий, возникший в июле 1791 г. как реакция на конституцию 3-го мая 1791 г., рассматривает возможность раздела Польши.

Все эти проекты не датированы. В процессе работы их удается включить в крупные пакеты с документами, которые Потемкин посылал Екатерине II с театра военных действий или, находясь в Петербурге, передавал вместе с другими деловыми записками. Благодаря сопутствующим материалам проекты удается датировать. Первый - 27 марта 1788 г. Второй - 9 ноября 1789 г. И третий - 23 июля 1791 г.

Проекты «О Польше» отличались высоким уровнем секретности и предназначались только для сведения самой императрицы. Однако в процессе их осуществления информация о них попадала к третьим [152] лицам. Удается установить круг вельмож, непосредственно знакомившихся с документами и получавших некоторые сведения из них. Это А. А. Безбородко, В. С. Попов, А. М. Гарновский, А. М. Дмитриев-Мамонов, А. Р. и С. Р. Воронцовы, П. В. Завадовский, Н. И. Салтыков и П. А. Зубов. Не исключена возможность попадания некоторых сведений из этих проектов (в ряде случаев преднамеренная) в распоряжение венского кабинета.

Проекты светлейшего князя, посвященные Польше, показывают, что альтернатива разделам существовала. Определенные круги русского и польского дворянского общества видели ее в унии между двумя государствами. Представители русской партии в Варшаве и сторонники Потемкина в Петербурге прикладывали значительные усилия для заключения подобного союза. По сравнению с разделами, уния обладала одним важным преимуществом: она позволяла польской нации продолжать развитие в едином государстве. В конкретных исторических условиях, главным образом из-за сопротивления Пруссии, был реализован более жесткий вариант - Польша оказалась поделена между тремя соседними странами.

Из проектов Григория Александровича видно, насколько вопрос о Польше воспринимался в России того времени как вопрос о национальной безопасности страны. Планы Потемкина, имея стратегической целью устранение возможной военной угрозы со стороны Польши, предлагали тактически различные варианты решения данной проблемы и менялись в зависимости от изменений военной и политической ситуации конца 80-х - начала 90-х гг. XVIII в. Этим объясняется развитие идеи проектов от союза к разделу.

Письма и сопутствующие им документы показывают, что Потемкин не имел в отношении Польши и поляков как народа предубеждения, свойственного императрице Екатерине II и многим представителям русской политической элиты. Он весьма высоко отзывался о воинских качествах польских офицеров и приложил большие усилия для заключения русско-польского оборонительного и наступательного альянса. Однако эти попытки встречали серьезное сопротивление как в самой Польше, так и при русском дворе. Благодаря происхождению и связям в Польше, позиция самого Потемкина по польскому вопросу была весьма уязвима. Екатерина II с опаской реагировала на предложения князя о сближении с Варшавой, неохотно и медленно соглашалась на союз. Когда надежды на заключение альянса рухнули, и Польша вошла в антирусский блок с готовившейся к войне Пруссией, Потемкин [153]разработал новый проект, касавшийся возможности раздела Речи Посполитой в случае нападения на Россию.

Польский вопрос решался русской дипломатией не изолированно, а увязывался с целым кругом животрепещущих проблем европейской политики, в первую очередь с борьбой России и Турции за господство на Черном море. Вопреки распространенному в историографии мнению о том, что события Французской революции 1789 г. подтолкнули Россию ко второму разделу Польши, приведенные нами документы показывают, как план нового расчленения земель Речи Посполитой складывался под влиянием конкретных событий русско-турецкой войны 1787-1791 гг. Он рассматривался петербургским кабинетом как мера предотвращения совместной прусско-польской агрессии на территорию воюющей России. Во время выработки Потемкиным плана нового раздела Польши, Варшава уже дала прусскому королю Фридриху-Вильгельму II согласие участвовать в разделе земель Российской империи.

Мы намеренно обошли в монографии все сюжеты, связанные с событиями в революционной Франции, поскольку они не являлись предметом нашего исследования. Ни один документ, касающийся польских планов России, не позволяет нам соединить польскую и французскую нити русской внешней политики времен второй русско-турецкой войны, когда выдвигались проекты Потемкина. Зато польская тема в них прочно сплетена с прусской и турецкой, вместе с которыми и существовала в реальности.

При реализации проекта о разделе сложилась уникальная ситуация: план, выдвинутый в военных условиях, был осуществлен уже после заключения мира и исчезновения возможности для совместных враждебных действий Пруссии и Польши по отношению к России. Случившееся не явилось простым актом мщения петербургского кабинета Варшаве за те неприятности, которые Россия претерпела в связи с позицией Польши в годы войны. Процессы, достигшие на польских землях в 1792-1793 гг. своей кульминации - возмущение православного населения Украины и создание магнатской конфедерации - были запущены Россией в оборонительных целях еще во время войны. После заключения мира остановить разрастание этих болезненных явлений у Варшавы не было возможности, а петербургский кабинет шел в своих действиях за выгодным для него развитием событий. Что и привело к трагическому для Польши финалу. [154]

Шведские проекты Потемкина - это куда более скромный, чем крымский и польский, круг источников, возникших во время русско-шведской войны 1788-1790 гг. Они зафиксировали скорее мгновенные реакции князя на быстро меняющуюся политическую обстановку, чем детально продуманные планы, рассчитанные на долгосрочную перспективу.

Первый из них, относящийся к 6 апреля 1788 г., в развернутой форме предоставляет императрице информацию о том, как русская сторона должна подготовиться в возможному началу агрессии со стороны северного соседа и какие меры можно предпринять, чтоб попытаться избежать войны на Балтике. Подготовка войск была проведена по плану светлейшего князя. Это дало России возможность малыми силами, в основном опираясь на флот, в первые месяцы столкновения удержать границу и предотвратить продвижение войск противника вглубь страны.

Во время конференции шведских и финских офицеров в Аньяла, желавших восстановления старой шведской конституции и ограничения прав короля, Григорий Александрович выступил перед императрицей с проектом о возведении на шведский престол (в случае свержения Густава III) великого князя Константина Павловича. Эта идея была изложена князем в конфиденциальном письме Екатерине II 29 сентября, но не получила дальнейшего документального развития, по двум причинам. Во-первых, государыня, видевшая в своем втором внуке будущего монарха для возрожденной Греческой империи, воспротивилась даже обсуждению подобного плана. Во-вторых, вскоре изменились политические обстоятельства в самой Швеции: мятеж офицерства и начавшееся одновременно с дворянской фрондой сухопутное вторжение Дании на шведские земли заставили бюргерство и крестьянство поддержать короля, и позиции Густава III укрепились.

В декабре 1788 г. один из лидеров конференции в Аньяла Ю. А. Егергорн и финский офицер на русской службе Г. М. Спренгпортен пытались предложить России план, по которому Финляндия при поддержке русских войск становилась независимым от Швеции княжеством. В ответ на ознакомление с этими планами был составлен следующий набросок проекта Потемкина по шведским делам. Он предусматривал в случае успеха действий анясльского союза и занятия Финляндии во время кампании 1789 г. русскими войсками присоединить княжество к Российской империи, даровав ему особый статус. В тот момент проект не был осуществлен из-за [155] провала конференции в Аньяла. Однако через 20 лет, при Александре I подобный план удалось реализовать, а барон Спренгпортен стал первым генерал-губернатором Финляндии, получившей в составе империи особые права.

Последний проект Потемкина, касающийся отношений со Швецией, был разработан князем уже по окончании войны. Одновременно с подачей проекта о разделе Польши и записки, посвященной планам Пруссии 23 июля 1791 г., Потемкин представил Екатерине третий документ весьма важного содержания - записку, заключавшую в себе проект союза России и Швеции. После падения Измаила, когда положение Турции сделалось катастрофическим, английский премьер-министр Уильям Питт Младший принял решение об открытом вступлении Британии в войну против России и отдал приказ об отправке английского военного флота в Балтику. Густав III получил предложение от британского кабинета разорвать мир с России и действовать совместно. Шведский король был готов на этот шаг, но просил крупной денежной субсидии. Англия промедлила с предоставлением кредита.

Именно тогда и возник проект Потемкина изменить соотношение сил на Балтийском море в пользу России, вручив Густаву III денежную дотацию, но уже со стороны Петербурга. Шведский король с готовностью откликнулся на предложение и выразил желание даже заключить с бывшим врагом союз, скрепив его матримониальным браком. Так на дипломатической арене впервые появилась идея брака шведского наследника Густава-Адольфа и великой княжны Александры Павловны. Подготовленный Потемкиным союз между Швецией и Россией был подписан уже после смерти князя, в октябре 1791 г. Однако намеченный брак сына Густава III с внучкой Екатерины II, отложенный до 1796 г., не состоялся впоследствии по конфессиональным причинам.

Уникальным является тот факт, что многие идеи Григория Александровича были приняты на вооружение государственными деятелями враждебно настроенными не только лично к Потемкину, но даже к его памяти, и негативно относившимися к политическим усилиям друг друга: П. А. и В. А. Зубовыми, Павлом I, Александром I. То, что без реализации идей Потемкина не могли обойтись политики столь разной ориентации, доказывает объективную потребность империи в выдвинутых светлейшим князем проектах.

Список литературы и источников

I. Источники

А. Опубликованные

1. Апраксин С. С. Журнал происшествий войны против шведов в 1788, 1789 и 1790 годах //PC 1876 №11 С 431

2. Архив Государственного Совета СПб, 1869 Т I Ч. I-II

3. Архив Кн.язя Воронцова M, 1870-1895 Кн. XII, XIII

4. Барское Я. Л… Письма имп. Екатерины II к гр. П. В. Завадовскому//РИЖ 1918 Кн. 5

5. Барское Я. Л… Переписка московских масонов XVIII в 1780-1792 П., 1915

6. Барское Я. Л… Письма Екатерины II Г. А. Потемкину //ВИ 1989 №7,8,9,10,12

7. Бумаги Князя Григория Александровича Потемкина-Таврического СПб, 1893

8. Вернадский Г. В. Записки о необходимости присоединения Крыма к России б. г.

9. Вигель Ф… Ф… Записки Т II М, 1828 С. 233

10. Воронцов А. Р. Записки о моей жизни и о различных событиях, совершившихся в течение этого времени как в России, так и в Европе//РА 1883 Т 1 И. Воронцов С. Р. Автобиография // РА 1876 № 1

12. Гарновский М. А. Записки Михаила Гарновского // PC 1876 №1,5,6

13. Грот Я. К. Бумаги императрицы Екатерины II, хранящиеся в государственном архиве иностранных дел // Сб. РИО 1880 Т 27

14. Дашкова Е. Р. Записки 1743-1810 Л., 1985 С. 105

15. Дневник A. B. Храповицкого 1782-1793 (По подлинной его рукописи) СПб, 1874

16. Дримпельман Э. В. Записки немецкого врача о России в конце прошлого века // РА 1881 № 1

17. Екатерина II и Г. А. Потемкин. Личная переписка 1769-1791 гг. M., 1997

18. КФЦЖ 1787 года СПб., 1886, 1791 г. СПб., 1890

19. Сборник военно-исторических материалов СПб, 1891-1895 Вып. IV, VI-VIII

20. Сегюр Л.-Ф… Записки о пребывании в России в царствование Екатерины II // Россия XVIII века глазами иностранцев Л., 1989

21. Сочинения и письма Хемницера по подлинным его рукописям СПб., 1873

22. Суворов A. B. Письма M, 1987

23 General Observations Regarding the Present State of the Russian Empire. London, 1787

24 Tettres d'amour de Catherine II a Potemkine Pans, 1934

25 Minerva 1797-1800

26 Pares and correspondence of James Hams Tondon, 1844 V I P 175

27 Segur, Count de. L. Memoirs and Recollections of Count Segur, Ambassidor from France to the Courts of Russia and Prussia London, 1827

Б. Архивные

1. АВПР Ф. 5 № 585, 587, 588 Ч. I-II, 589, 591 Ч. I-II

2. ГАРФ Ф. 728 Оп. I Ч. I №416, 417

3. ГИМОПИ Ф. 197 №1

4. OP РИБ Ф. 73 № 262, Ф. 369 Собр Бонч-Бруевича ВДК 375 Ед. хр. 29

5. РГАДА Ф. 1 №43, 54, Ф. 5 № 85 Ч. I-III, Ф. 10 Оп 3 №557

6. HUDBF A/ 52 Jg 2 # 9?12? 15-20? 22? 37? A 54 Jg 2 # 10? A DEF # 2388

II. Литература

1. Альперович M. C. Франсиско де Миранда в России M, 1986

2. Богумила А. К истории управления Новороссией Кн. Г. А. Потемкиным Екатеринослав, 1905

3. Волошина Н. Ю. «Приехал служить великому Князю» // Источник № 1 1995

4. Брикнер А. Г. Война России со Швецией 1788-90 СПб, 1869

5. Брикнер А. Г. История Екатерины Второй М,1991

6. Брикнер А. Г. Потемкин СПб,1891

7. Брикнер А. Г. Разрыв между Турцией и Россией в 1787 г //ЖМНП 1873 TCLXVIII Отд 2

8. Брикнер А. Г. Путешествие Екатерины II в Крым //Исторический Вестник 1885 №9

9. Бугановы В. И. u A. B. Полководцы XVIII в M, 1992

10. Бушуев C. B. История государства Российского Историко-библиографические очерки XVII-XVIII вв. М, 1994

11. Вшшшевский К. Вокруг трона M, 1989

12. Валишевский К. Роман одной императрицы М,1989

13. Володихин Д. М. Замечательные российские историки М,1997

14. Григорович Н. Канцлер Александр Андреевич Безбородко в связи с событиями своего времени // Сб РИО 1881 Т 29

15. Данилевский Н. Я. Россия и Европа M, 1991

16. Дружинина E. И. Кючук-Кайнарджийский мир 1774 г (Его подготовка и заключение) М,1955

17. Дружинина Е. И. Северное Причерноморье в 1775-1800 М,1959

18. Дубровин Н. Ф. Присоединение Крыма к России СПб, 1889 Т IV

19. Дугин А. Г. Конспирология M, 1993

20. Екатерина Романовна Дашкова Исследования и материалы СПб, 1996

21. Елисеева О. И. Вельможная Москва M, 1997

22. Елисеева О. И. «Кровь und Почва» по Шахмагонову // История России в мелкий горошек M, 1998

23. Елисеева О. И. Переписка Екатерины II и Г А Потемкина времен второй русско-турецкой войны (1787- 1791) М,1997

24. Жизнь генерал-фельдмаршала Князя Г А Потемкина-Таврического СПб,1811

25. Жизнь Князя Гр. Ал. Потемкина-Таврического Взято из иностранных и отечественных источников M, 1808

26. Знаменитые Россияне XVIII-XIX вв. СПб, 1996

27. Заичкин И. А., Почкаев И. Н. Екатерининские орлы M, 1996

28. История Государства Российского Жизнеописания XVIII в М,1996

29. История дипломатии М, 1941 Т. I

30. Кабузан В. М. Народы России в XVIII в Численность и этнический состав M, 1990

31. Каменский А. Б. «Под сению Екатерины «СПб, 1992

32. Каменский А. Б. Жизнь и судьба императрицы Екатерины Великой M, 1997

33. Кизеветтер A. A. Исторические силуэты Ростов-на-Дону, 1997

34. Конзеля Л… Цегельский Т Концерт трех черных орлов Споры о разделах Польши // Историки отвечают на вопросы М, 1990

35. Костомаров Н. И. Последние годы Речи Посполитой М,1870

36. Кросс А. Г. Британские отзывы о личности и карьере E. P. Дашковой (1762-1810) // Екатерина Романовна Дашкова Исследования и материалы СПб, 1996

37. Лашков Ф. Князь Г А Потемкин-Таврический как деятель Крыма Симферополь, 1890 [168] 38. Леннрут Э. По-родственному Шведский король Густав III приходился Екатерине II двоюродным братом //Родина 1997 №10

39. Леннрут Э. Великая роль Король Густав III, играющий самого себя СПб, 1999

40. Леонтьев К. Я. Избранное М, 1993

41. Ловягин A. M. Григорий Александрович Потемкин // Русский Биографический Словарь Т 14 СПб, 1905

42. Лопатин В. С. Потемкин и Суворов М,1992

43. Маркова О. П. О происхождении так называемого Греческого проекта (80-е годы XVHI в.) // История СССР 1958 №4

44. Масловский Д. Ф. Кинбурн-Очаковская операция (1787-1789) //СБВИМ 1891 Выл IV

45. Молева Н. Архивное дело № «Секрет» Потемкина Таврического М,1980

46. Никитина А. Б. Воронцовы и H А Львов // Воронцовы - два века в истории России Материалы научной конференции Владимир, 1992

47. Носовский Г. В. Фоменко А. Ф. Империя М, 1997

48. Огарков В. В. Г А Потемкин, его жизнь и общественная деятельность СПб, 1892

49. Павленко Н. И. Екатерина Великая // Родина 1999 №1

50. Павленко Н. И. Екатерина Великая М,1999

51. Панченко A. M. «Потемкинские деревни» как культурный миф // XVIII в Сборник 14 Русская литература XVIII - начала XIX в. в общественно-культурном контексте Л., 1983

52. Петрушевский А. Ф. Генералиссимус Князь Суворов СПб, 1900

53. Пушкин А. С. Полн собр. соч. В 17-тит М, Л., 1937-1959 Т 9

54. Рагинский В. Маленький серебряный меч // Родина 1997 № 10

55. Рогинский В. В. Густав III // Исторический лексикон XVIII в M, 1996

56. Родина Т. А Русский дипломат в Лондоне (Дипломатическая деятельность С. P. Воронцова) // Россия и Европа Дипломатия и культура М,1995

57. Розанов В. В. Сочинения М, 1990

58. Русский Биографический Словарь Т 14 СПб, 1905

59. Самойлов А. Н. Жизнь и деятельность генерал-фельдмаршала Князя Григория Александровича Потемкина - Таврического//РА 1867 №VI-XI

60. Сафонов ММ. Конституционный проект H. И. Панина - Д. И. Фонвизина // Вспомогательные исторические дисциплины Т. VI. Л, 1974

61. Семевский М. И. Григорий Александрович Потемкин-Таврический 173 9-1791 // PC 1875 № III

62. Скаловскш Р. Жизнь адмирала Ф. Ф. Ушакова СПб, 1857 Т I

63. Скепнер Л… С. А. Р. Воронцов и M. H. Радищев // Воронцовы - два века в истории России Материалы научной конференции. Владимир, 1992

64. Соколовская Т. О. Капитул Феникса. Спб,1911

65. Соловьев С. М. История падения Польши. M, 1863

66. Соловьев С. М. Сочинения В 18-ти кн. Кн. XIV История России с древнейших времен Т 27-28 М, 1994

67. Сорокин Ю. А. Павел I // ВИ 1989 № 2

68. Тиктопуло Я. Мираж Царьграда О судьбе Греческого проекта Екатерины II // Родина 1991 №11-12

69. Труайя А. Екатерина Великая M, 1997

70. Удовик В. А. Символ веры А. Р. Воронцова // Воронцовы - два века в истории России Материалы научной конференции Владимир, 1992

71. Фатеев А. Н. Потемкин-Таврический Прага, 1945

72. Храповицкий А. В. Памятные записки М, 1990

73. Шахмагонов Н. Ф. Храни Господь Потемкина М,1991

74. Шильдер И. К. Екатерина II и Густав III, король шведский // PC 1876 № 11

75. Шляпникова Е. А. Государственная деятельность Г А Потемкина Липецк, 1997

76. Шляпникова Е. А. Григорий Александрович Потемкин // ВИ 1998 №7

77. Щебалъский Н. К. Потемкин и заселение Новороссийского края // Сборник антропологических статей о России и странах ей прилежащих М, 1868 Кн. I

78. Щербатов ММ. Ответ на вопрос что думать следует о поступке нашего правительства в рассуждении нынешней турецкой войны // ЧО и ДР (Чтения в Обществе истории и древностей российских при Московском университете) 1860. Кн. I

79. Щербатов ММ. О повреждении нравов в России // Столетие безумно и мудро Век XVIII M, 1986

80. Эйдельман Н. Я. Грань веков // В борьбе за власть Страницы политической истории XVIII в M, 1988

81. Эйдельман Н. Я. Письма Екатерины II. Г. А. Потемкину // Вопросы истории 1989 № 7

82. Экштут С. А. На службе российскому Левиафану M, 1998

83. Энгелъгардт Л… Н. Записки//Русские мемуары Избранные страницы XVIII в М, 1988

84 Arneth A. R. Joseph II und Katharina von Russland Wien, 1869

85 Arneth et Geffroy. Marie-Antoinette Correspondence secrete entre Marie-Thйrиse et le Mercy-Argenteau Paris, 1874

86 Arneth. Mana Theresia und loseph V III

87 Die Papieren des Gustav der III-s Hamburg, 1845 V III

88 Kahnka W. Ostatme lata panowama Stamslawa Auguasta, Krakow, 1891

89 Liske X. Beitrage zur Geschichte der Kamower Zusammenkunft (1787) und ihrer Vorlaufer // Russish Revue 1874

90 Madanaga de I. Russia in the Age of the Catherine the Great New Heaven and London, 1981

91 Pansai vin Fьrst der Finstemiss und seine Geliebte, so gut wie geschehen Germanien, 1794

92 MourousyP. Potemkme mystigue et conguerant Pans, 1988

93 Raeff M. Intreduction // Madanaga I de Russia m the Age of Catherine the Great New Haven -L, 1981 P 3

94 Raeff M. Catherine the Great A profile ' 7, 1972

95 Raeff M. Der std der russischen Reichspolitik und Fьrst G A Potemkin // Tahrbucher fьr geschichte Osteuropas //NF 1968 Bd 16 Hf 2

This file was created

with BookDesigner program

bookdesigner@the-ebook.org

21.03.2015

Оглавление

Елисеева, Ольга Игоревна Геополитические проекты Г. А. Потемкина (Монография) РАН Ин-т рос. Истории Москва, 2000

Введение

Общая характеристика проектов Потемкина

Проекты Потемкина в кругу внешнеполитических планов его современников

Архивный и археографический очерк

Цели и задачи исследования

Историография

2. В эпоху великих археографических открытий

3. Две нити одной традиции

4. «Екатерининский бум»

5. «Крымская» и «польская» темы в проектах Потемкина

Глава 1.

Глава 2.

Глава 3.

Глава 4.

Глава 5.

Глава 6.

Глава 7.

Глава 8.

Глава 9.

Заключение

Список литературы и источников

Б. Архивные

3. ГИМОПИ Ф. 197 №1 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg