«Христианские древности: Введение в сравнительное изучение»

Христианские древности: Введение в сравнительное изучение (fb2) - Христианские древности: Введение в сравнительное изучение 2595K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Леонид Андреевич Беляев

ПРЕДИСЛОВИЕ КО ВТОРОМУ ИЗДАНИЮ

Выпуская год назад первое издание этой книги, автор полагал, что она будет востребована, — и не ошибся. Трехтысячный тираж разошелся в течение месяца, далеко не удовлетворив спрос даже в столицах. В сопредельные государства, где еще много читают по-русски, удалось отправить, в лучшем случае, несколько экземпляров. Из многих провинциальных вузов и библиотек продолжают идти запросы. Все это вынуждает искать средств к переизданию.

Конечно, было бы желательно не просто напечатать дополнительный тираж, но умножить иллюстрации; дополнить книгу новыми главами; местами, переработать. Для этого собран уже достаточный материал, в чем немало помогли критические замечания коллег (в целом встретивших книгу благожелательно). Однако серьезная переработка займет не один год, в то время как книга нужна именно сейчас. Поэтому решено было переиздать пока книгу без изменений, и даже не править многочисленные (к сожалению) опечатки.

Финансирование нового издания взял на себя издательский дом «Алетейя», за что автор считает своим приятным долгом поблагодарить руководителей и коллектив, принявший участие в процессе производства. Не меньшую благодарность автор испытывает к Институту «Открытое Общество», на средства которого была написана и впервые издана книга по программе «Высшее образование», за уступку автору издательских прав на нее. К сожалению, автор лишен возможности вторично опубликовать весь список организаций и лиц, принявших участие в работе над первым изданием, — но его благодарность от этого не делается менее искренней и глубокой.

ИЗ ПРЕДИСЛОВИЯ К ПЕРВОМУ ИЗДАНИЮ

Как-то, еще в студенческие годы, автору случилось увидеть этюд польского художника Яна Матейко «Внутренний вид гробницы Казимира Великого», написанный в 1869 г. при ее вскрытии в усыпальнице Вавельского замка. Останки короля были показаны как бы изнутри склепа.

Поблескивала корона. Блик свечи лежал на черепной кости, кругом — паутина и какие-то доски, оставленные строителями еще в средневековье. Через пролом в кирпичной стене напротив в гробницу заглядывало смутно видимое лицо любопытного. Этюд удивительно передал таинственную притягательность и вместе с тем поразительную обыденность материала, с которым имеет дело исследователь церковных древностей.

Интерес к их истории был возбужден, но удовлетворить его оказалось непросто. В Московском университете не было ни курса средневековых древностей Европы, ни курса археологии Византии (читавшегося А. В. Банк в Ленинграде), ни тем паче специального курса церковных древностей. Современной учебной литературы тоже не оказалось. Сотни книг, в том числе на русском языке, предлагали историю археологического открытия древнеегипетской цивилизации и заброшенных городов майя, рассказывали о романтических приключениях Шлимана в поисках Трои — но прочесть о раскопках Мир Ликийских, монастырей Англии, базилики св. Петра в Ватикане или дома собраний в Дура-Европос было совершенно негде. Впоследствии оказалось, что полного курса нет не только в России, но и за границей; даже лучшие современные книги, например, один из самых полных сводов, «Археология раннего христианства» Уильяма Френда, к который мы постоянно обращаемся, ограничены как хронологией, так и в историографическом отношении. Знакомство с миром христианских древностей в более-менее полном объеме пришлось отложить, занявшись архитектурной археологией и монастырскими памятниками Руси.

Потребность расширить взгляд на мир христианских памятников, конечно, не пропала. Однако заняться этим не удавалось долгие годы, пока в 1996 г. Институтом «Открытое общество» не был объявлен конкурс на создание экспериментальных трудов по истории и археологии. Поскольку лучший способ узнать предмет— это написать о нем книгу, решено было принять вызов. Так что, работая над проектом, автор в первую очередь учился сам. В результате получилась своего рода большая «записная книжка». В ее основе — «рефераты» последних обобщающих трудов русских и зарубежных ученых, дополненные рассказами о важнейших научных предприятиях и открытиях, совершенных в изучаемой области за 500 лет ее существования, о дискуссиях и методических проблемах, а также об отдельных памятниках. Автор старался дать предельный простор излагаемой литературе, позволяя выражать свою позицию только отбором работ и краткими ремарками.

Книга обращена в первую очередь к тем, кто профессионально изучает историю и археологию христианства, его искусство и архитектуру, а также общую культуру охваченных рамками исследования стран в период от поздней античности до конца средневековья. Будем надеяться, что книга окажется нужной как студентам и аспирантам, ведущим научные исследования, так и коллегам-ученым.

* * *

«Много написано, много надо прочесть, и, увы, сколь мало прочитываем! А тут еще разные языки! Совсем плохо!… Тяжела ты, шапка Мономаха. Но неменее тяжелы и ослиные уши археолога!… Исполнимся нужного духа, смело наденем сей почтенный шлем и отправимся в поход за границу!»

Из письма Я. И. Смирнова к В. Н. Златарскому, 1893 г.

ВВЕДЕНИЕ

Изучение церковных древностей как научная дисциплина — очень молодая область. «Как-то люди долго не могли додуматься до признания важности изучения памятников христианского богослужения». (А. П. Голубцов). Ее до сих пор не принято было выделять как самостоятельное и единое направление. Хотя предмет давно уже развивается на эмпирическом уровне, до сих пор, сколько известно, никто не пытался собрать археологические исследования памятников, оставленных христианскими народами, под переплетом одного учебника. Сделать же это представляется не только возможным, но и совершенно необходимым.

В подходе к изучению культурных традиций, основанных на признании одних и тех же религиозных ценностей и генетически взаимосвязанных, отказ от внутренних географических, временных и культурно-исторических границ принципиально важен. Об этом очень точно сказал в свое время Голубцов: «На Западе изучают прежде всего первохристиан, а дальше бросают. Русский церковный археолог должен взять еще и греческую церковь, связав ее с русскою». Но сегодня для создания полной картины нам этого уже мало. Необходимы еще и средневековые памятники самого Запада — и в качестве сравнительного материала, и как полноправные «участники диалога». Ведь вне контекста мировой христианской культуры изучение древностей одного народа или государства всегда останется ущербным. Опыт разных церковных традиций, как бы далеко они ни уходили друг от друга в догматическом, политическом, культурном и художественном отношении, все-таки стал опытом единой цивилизации.

Следовательно, стремление изучать христианские памятники как единую культурную зону, «все сразу» — не каприз и не «барская затея»; оно вытекает из насущной необходимости видеть конкретные церковные древности через призму общего процесса. Именно этим стремлением определена основная направленность предлагаемого пособия; отсюда же и мысль о необходимости «сравнительного» изучения.

Однако пора конкретизировать — что, собственно, такое это самое «изучение христианских древностей»? Какие задачи ставит оно перед собой, что входит в круг источников, каковы методы? Эта область лежит на границе нескольких дисциплин: археологии; истории религии и церкви; истории искусства и архитектуры (со всеми входящими в них вспомогательными дисциплинами). Ее задача — собирание, источниковедческая обработка и, в известной мере, интерпретация материальных объектов, связанных с историей христианской цивилизации с целью реконструкции развития религиозной жизни общества.

Поскольку в предметном отношении это — часть истории христианской цивилизации, хронологически она ограничена ее эпохой. Нижний предел определен временем зарождения и древнейшего развития христианства (I-III вв.); верхний очень подвижен. Обычно он совпадает с концом Средневековья (что примерно соответствует концу «среднего» периода по хронологии истории, выработанной еще X. Целларием: 1453, год падения Константинополя), однако в целом ряде случаев планка может быть поднята. (Например, в России история церковных древностей завершается только с XVII столетием, вторгаясь даже в XVIII–XIX вв.)

Христианство оставило для изучения четыре основных группы объектов, которым соответствуют четыре главных отрасли изучения древностей: церковные сооружения (храмы и иные религиозные здания); служебные принадлежности и другое «содержимое» храма; памятники погребального обряда (некрополи, надгробия, инвентарь); религиозные артефакты, принадлежавшие отдельным личностям или семьям (амулеты-апотропеи, знаки конфессии и т. п.). Но эти четыре группы не изолированы. Они были окружены океаном действительности «нецерковной», но глубоко проникнутой сформировавшей ее религиозной культурой. Поэтому в изучение вовлекаются как церковные или связанные с ними культовые объекты и артефакты, так, в известной мере, и все прочие материальные остатки соответствующих эпох.

Изучение христианских древностей не претендует на какую-то особую методику, например, исходящую из презумпции достоверности предания (хотя в прошлом такие подходы известны). Она пользуется всей совокупностью методов, разработанных в современном источниковедении (прежде всего в археологии и искусствознании). Методы критического анализа в истории христианских древностей — общие с названными выше научными дисциплинами: главные среди них сравнительно-типологический, иконографический, стратиграфический (в натурных исследованиях), в эпиграфике — текстологический, и т. д. Применение их к материалу рождает комплексные темы: типология изображений и сооружений; их семантика; история отдельных типов объектов («монастырь», «собор»); общеисторические и церковно-исторические направления (например, отражение развития литургии в архитектуре церквей). Из сказанного можно заключить, что история церковных древностей понимается нами как одна из специальных исторических дисциплин, тесно связанных с археологией, историей архитектуры и искусства.

Несколько слов о терминах, поскольку разница названий — не праздный вопрос, за ним стоит разница подходов, понятий и метода.

Самыми близкими и «удобными» из существующих могли бы стать сочетания «христианская археология» и «церковная археология», но, к сожалению, они уже используются в течение нескольких веков для обозначения областей, не совпадающих полностью с «историей христианских древностей». Первый термин ограничен хроно-географически, второй — методически, и к тому же крайне неопределенен.

«Христианская археология» (термин, сложившийся в западной науке) исследует в основном материалы той эпохи I тысячелетия, когда христианство сформировалось, овладело умами огромных масс, очертило границы своей ойкумены и стало одним из основных факторов в сложении идеологии и культуры нового, пост-античного мира. Эта область постепенно усвоила развитую современную методику и полагает полем деятельности практически любые объекты позднеантичной и раннесредневековой эпохи (примерно I–VII вв.). Ее можно подразделить на два этапа: эпоху древнейшего христианства, от Рождества Христова до церковного мира 313 г., и период IV–VIII вв. Географически она обнимает территорию Римской империи (включая как Запад, так и Византию) и некоторые сопредельные им земли, куда распространилось христианство. Верхней гранью служат разные исторические события (это зависит от научной школы и конкретной территории). В Северной Африке и на Ближнем Востоке период «христианской археологии» кончается с завоеванием кочевниками и арабами-мусульманами в начале VII в.; на Балканах, в части Греции, Болгарии, Венгрии и Румынии его предел — славянские и аварские нашествия; во Франции и на Рейне — возникновение державы Карла Великого. На территориях России очень мало памятников «христианской археологии»; ближайшая зона, где их можно исследовать — Причерноморье.

Хотя для русского уха хронологическое ограничение столь широкого термина звучит несколько странно, приходится считаться со сложившейся в мировой историографии традицией. Но как тогда быть с церковными древностями раннего и развитого средневековья, периода с VII–IX по XIII-XIV вв., и более поздними? Кто же изучает их? Можно сказать, все понемногу. Историки искусства и архитекторы; специалисты всевозможных вспомогательных исторических дисциплин и, конечно, археологи. Единого русла, в котором можно работать над исследованием церковных древностей средневековья, пока не сложилось. Медиевисты иногда пользуются термином «церковная археология» — но он еще менее четок, чем «христианская археология», и в разных странах под ним понимают разное. Английская «church archaeology», немецкая «kirchlichen Archaologie» и их соответствия в других европейских языках раньше обозначали, в сущности, натурные исследования церковной архитектуры. В последнее время их значение расширилось, охватив всю сферу средневековых церковных древностей (вплоть до проблем «исторической экологии» монастырей и соборов, их связи с ландшафтом, роли в экономике и пр.), тем не менее этот термин и сейчас часто используется в старом, «реставраторском» значении.

Для русской науки этот термин еще менее удобен. Хотя мы иногда называем для краткости архитектурные, археологические или другие исследования памятников, связанных с религиозной жизнью христиан, «церковной археологией» — в России XIX в. сложилось устойчивое использование этого термина для обозначения историко-литургической дисциплины, призванной разъяснять происхождение церковных зданий и утвари с позиций их древней, желательно первоначальной, символики.

Ориентируясь в определении на западноевропейскую школу церковных древностей, А. П. Голубцов писал: «В понятие церковной археологии, отправляясь от этого названия, входит все, что когда-либо существовало в древней церкви, а теперь отчасти вышло из употребления, отчасти еще существует, но уже в измененном виде»; «в понятие церковного культа входят две стороны: литургическая — то есть различные формы богослужебной обрядности в их историческом развитии, и монументальная… Задача первой — изложить историю обряда; задача второй — представить историю церковного искусства». Впрочем, он совершенно правильно полагал, что сюда же разумно включать изучение древнехристианского быта. (Голубцов, 1917, 16–17).

Применяемый в ежедневной практической деятельности именно благодаря своей неопределенности, термин «церковная археология» был неудобен из-за «разнозначности». Поэтому до революции в описаниях музеев, периодических изданиях, программах научных съездов и т. п., выделяя соответствующий раздел, обычно пользовались сочетанием «церковные древности». Обозначая область, изучающую «материальную» историю христианства, кажется удобным взять совершенно нейтральное в конфессиональном отношении, никак не ограниченное геохронологически и не требующее полностью уложиться в понятие археологии сочетание «христианские древности».

Весьма возможно, что у читателя, увидевшего в названии слово «христианские», невольно возникнет ощущение связи текста с процветающим жанром «душеполезного чтения», заметно проникшим сейчас и в науку. Ведь на церковные древности часто смотрят как на удобное оружие и межцерковной, и антицерковной борьбы, на определенных этапах такой борьбы и родилась их история. От них ждали подтверждения достоверности сказанного в священных книгах, документах, преданиях (вплоть до апробации чудес или оценки их вероятности). С энтузиазмом использовали знания о древностях противники церкви и религии. (Достаточно указать на пародирование древних процедур открытия мощей в ходе атеистических кампаний 1920—1930-х гг.).

Необходимо сразу оговориться: подход данного пособия ничего общего не имеет с церковной апологетикой или «конфессиональной наукой». Это источниковедческий и историко-культурный подход; будет изучаться «факт христианства как один из равноправных компонентов конкретной… историко-культурной ситуации» в большей мере, чем «христианство как предмет истории религий, вообще истории идей». (Аверинцев, 1987, 18). Не может быть специальной «конфессиональной» истории христианских древностей, как не бывает отдельной «православной математики» или «католической географии». Она не имеет отличий, выводящих ее из круга других исторических дисциплин, изучающих древности — кроме тех, что накладывает хронология, топография, связь с определенным кругом источников; она обладает, конечно, спецификой — однако же не конфессионального порядка.

Тем не менее, история изучения христианских древностей демонстрирует, какое влияние оказывала и оказывает на науку конфессиональная ангажированность. Все три основные течения христианства: католицизм, протестантизм и православие — отличаются вполне оригинальным «научным поведением» и, достигая успехов, обнаруживают также характерные слабости. Конфессия смотрится в «зеркало истории» и видит в нем, естественно, самое себя (в чем мы не раз убедимся впоследствии). Эти «отражения» в известной степени определили структуру книги.

Католические школы, прежде всего «римская», французская и частью немецкая, заложив основы изучения христианских древностей и сделав невероятно много для их собирания, каталогизации, публикации, а позже — и для организации научной жизни, проявили в то же время сильную склонность к апологетике и догматизму. Они долго отказывались признать сложность взаимоотношений письменных и материальных, особенно художественных, древностей; излишне стремились представить церковь «единой и неделимой» от начала времен. Католицизм и в далеком прошлом старался разглядеть всеобъемлющую, всемирную церковь.

Протестантские школы (сперва европейские, за ними американская) обнаружили, по контрасту, особое внимание к своим предшественникам— диссидентам и диссентерам всех направлений. Если католическую историю древностей часто называют «археологией Церкви» — то о протестантской можно бы сказать: «археология Диссидентства». К ее достижениям относят открытие памятников «неортодоксальных» традиций христианства, его периферийных и пограничных модификаций, разного рода сект и направлений, а главное — заложение основ критического отношения к источнику и глубокое внимание к разработке методических проблем. В трудах ученых-протестантов история ранней церкви предстает как сложная мозаичная картина, калейдоскоп множества отдельных самостоятельных структур. Они не образуют единой иерархической системы, а их взаимодействие не трактуется как борьба изначально установившейся «ортодоксии» с постоянно возникающими и атакующими ее «ересями». Догматы христианства вырабатываются в «броуновом движении» идей, из которого со временем возникают более-менее унитарные церкви Востока и Запада; эта картина ближе к реально-исторической.

У русской школы (которую условно можно называть православной, поскольку во многом она формировалась как принципиально светская) есть свои особенности. Ученые России пришли к изучению церковных Древностей поздно, когда и католические, и протестантские направления вполне оформились и бурно развивались. Заимствуя сначала их достижения, русская история церковных древностей не была сущностно заинтересована ни в католической апологетике, ни в критической заостренности протестантизма. Находясь в известной степени «над схваткой», она стремилась соединить их положительные качества в исследовании наиболее важных для нее византийских и шире — православных церковных древностей, включая сюда прежде всего средневековые материалы. Этот «шаг в средневековье» принципиально важен для нас — возникла потребность видеть единую и связную историю церковных древностей христианского мира, которая актуальна и сегодня. Слабостью русской школы было недостаточное внимание к западноевропейским материалам, естественно вытекавшее как из критического отношения к методам «римской школы» и традиционного противостояния католицизму, так и из сугубой увлеченности христианским Востоком (например, «генетические ряды», которые уходят в романские и иные западные древности, не были прослежены, их начали серьезно изучать лишь во второй половине нашего столетия).

О жанре и структуре

Пособие — своего рода итинерарий. Но его предмет— не столько святые места, сколько история и методы их исследования. Оно содержит общие данные о процессе изучения; называет основные открытия и издания; перечисляет имена коллег и научные дискуссии. Перед ним несколько задач: снабдить современной информацией; указать пути ее расширения; представить главные проблемы; заинтересовать яркими примерами открытий и тех «чудес науки», которыми так богата археология. То есть это книга того полезно-скучного жанра, который принято называть «введением» и за которым слишком часто не следует изложения самого предмета. Бернард Шоу как-то сказал: «Учебник можно определить как книгу, непригодную для чтения». Для пособия, стремящегося упомянуть много новых имен и фактов, это могло оказаться слишком верным: история церковных древностей «более, чем какая-либо другая наука, обладает незавидным свойством отталкивать от себя сухостью своего содержания и отсутствием жизненного интереса» (А. П. Голубцов). Поэтому книга стремится быть подчас и занимательной.[1]

Есть много способов знакомства с неизвестной областью. Простейший — представить главные объекты, которыми оперируют исследователи, в виде комментированного списка основных памятников. Затем изложить, что думали и писали о них в науке. Осмысленность и связность рассказа обычно обеспечивает введение материала в определенном порядке (географическом, историческом, тематическом).

Для данного пособия, однако, избран более сложный путь и его структура не совсем обычна. Дело в том, что и «география христианства», и его развитие непосредственно влияли на самый процесс изучения древностей. Это прочно связало их, образовав очень заметные «тематические области», имеющие и хронологическую, и географическую, и конфессиональную, и методическую специфику.

Все три направления (о которых говорилось выше) имели собственные «базовые» районы исследований, довольно четко разграниченные зоны «колониальных» древностей и даже свои, вполне конфессиональные, святые места. Они сложились под воздействием многих факторов, в том числе вненаучного характера (политического, экономического, военного). Классической почвой католических школ до конца XIX в. были Италия и Франция, включая колонии последней в Северной Африке. Францисканская и доминиканская археологические школы очень много сделали для изучения палестинских древностей. Протестанты более интересовались Восточным Средиземноморьем, Малой Азией, Ближним Востоком, Египтом, Нубией, Эфиопией и отдаленными территориями — вплоть до Дальнего Востока. Позиции протестантской науки укрепились в Северной Африке благодаря реинтерпретации «древностей донатизма». Их исследования на «католических» территориях, как правило, ограничивались оттачиванием методики в процессе критики источников. Русская школа меньше интересовалась областью работ «католиков», но ее интересы часто пересекались с «протестантами». Кроме Руси, зоной ее интересов были христианские государства болгар и других южных славян, средневековая Греция и Византия (особенно Константинополь), а также и весь Ближний Восток, Причерноморье, Кавказ, даже Средняя Азия. Хотя в XX столетии направленность исследований русских ученых была ограничена вынужденной замкнутостью в границах Советского Союза, прежние интересы сохраняли силу.

С учетом сказанного, основной материал пособия делится на четыре больших раздела, которые отличаются и по периодам развития науки, и по национально-конфессиональным школам, и по изучаемым этапам и территориям христианства. Конечно, границы в известной мере условны. Часто приходится нарушать все хронологические ряды, возвращаться «на прежнее» или забегать вперед. Представители разных конфессиональных направлений постоянно работают на одной и той же территории, которая, в свою очередь, располагает христианскими памятниками отнюдь не только того этапа, на который обращено наше внимание в данный момент. Но границы разделов не произвольны, они существуют и в реальности.

Две тематические области, сложившиеся на основе изучения раннего христианства, объединены в один раздел. Он открывается обзором становления христианской археологии в XVII–XIX вв. как особой области, прочно связанной с историей римской церкви III–VII вв., формированием методов «католической школы», изучением особых типов объектов (раннехристианские саркофаги; катакомбы). В противовес ему во второй половине XIX–XX в. бурно развивается критическое направление «протестантской» археологии, базированное на исследованиях всевозможных «еретических» течений. Современный синтез основных достижений обоих течений обеспечила одна из эпох «великих археологических открытий» середины XX в., а также свойственная этому периоду бурная научная жизнь.

Следующий, «византийский», раздел поделен на две главы, русскую и зарубежную, материал которых тесно переплетается. Это вызвано, во-первых, тем, что изучение церковных древностей Востока после революции в России географически (а во многом и методически) четко разделилось на два потока, а также нашим естественным интересом к деятельности именно российских ученых.

В Западной Европе в XIX–XX вв. складываются родственные школы изучения церковных древностей, ориентированные на памятники средневекового периода, тесно связанные с развитием реставрации и архитектуры, имеющие ярко выраженный «национальный характер» и строго привязанные к географии памятников. Особенности их истории рассматриваются поэтому в особом разделе, объединяющем исследования материалов второй половины I — середины II тыс. во Франции, Германии, Италии и Англии. Для каждой страны материал представлен выборочно, но в сумме дает представление о главных этапах и направлениях в изучении христианских древностей средневековья. Так, во Франции внимание обращено на изучение королевских погребений эпохи Меровингов; в Германии — на массовые некрополи того же времени; в Италии — на проблемы церковной топографии; в Англии материал сгруппирован вокруг изучения монастырского строительства и современных методов «архитектурной археологии» храма эпохи развитого средневековья.

Изучение церковных древностей Древней Руси и Московского государства с точки зрения общей историографии могло быть отнесено к тому же тематическому разделу, но оно оперирует в основном более поздним материалом и гораздо теснее связано с развитием «византийского направления» в археологии. Выделение его в особый раздел диктует также необходимость более детального и полного рассмотрения проблем.

Текст пособия открывается довольно подробным рассмотрением материалов эпохи древнейшего христианства и основных памятников Палестины IV–VII вв. Это диктуется, конечно, первостепенной важностью для церковных древностей именно палестинских объектов, структуры которых нашли отражение буквально во всех религиозных традициях Европы. Но дело не только в этом. Избранный подход позволяет с самого начала показать методические проблемы современных исследований на фактическом материале; отразить ход дискуссий и развитие науки в конкретных примерах еще до того, как будет начат рассказ о ее истории и открытиях в прошлом. Иными словами, мы начинаем in medias res, с сегодняшнего дня науки, а затем прослеживаем путь, который привел ее к нынешнему уровню.

Конечно, накопленный в области церковных древностей материал необъятен и лишь в перспективе история христианских древностей сможет охватить все необходимые темы. Нужно было осуществить отбор, который частью продиктован самим материалом в ходе работы. Известные ограничения наложили и личные научные интересы составителя. В результате путеводной нитью, на которую нанизывается информация, была выбрана истории археологического изучения памятников христианства. Ему принадлежит здесь совершенно особая роль. Многие области истории и культуры без археологии просто не существовали бы (например, церковные древности Нубии; массовое церковное строительство Руси ХII-ХIII вв.). Но она не просто резко увеличивает количество сведений. Образуемые на ее материалах информационные ряды, основанные на независимых источниках, могут обладать принципиально иными свойствами и вполне способны создать собственную версию истории, вообще не опирающуюся на тексты. Это была бы, конечно, история обедненная, но и более достоверная (особенно в отношении двух «коньков» археологии: хронологии и топографии).

Археологию можно назвать наукой о способах добычи бесконечного количества мелких, но точных исторических подробностей. Без них она просто не существует и немудрено, что масса таких, всегда исключаемых из обычного учебника «частиц», составила основной объем данного пособия. Они необходимы для «связывания» времени и пространства настолько же, насколько камешки и пружинки в работе часовщика (хотя, казалось бы, что может быть дальше от Времени, чем труд маленького человечка, колдующего над почти невидимыми зубчиками и колесиками?) Выбор в качестве основной линии истории археологического открытия памятников христианских древностей предопределил и особое внимание к двум областям: церковным архитектурным сооружениям и некрополям, с привлечением других в качестве дополнительных.

Жизнь России в течение чуть не всего XX столетия складывалась неблагоприятно для развития церковно-исторических исследований, информация об исследованиях за рубежом находила путь в Россию с особенно большими затруднениями. Чтобы несколько выровнять ситуацию, в пособии этим материалам уделено особое внимание.

В ходе работы постепенно обозначились те области, знание памятников которых необходимо, но которые остались пока «белыми пятнами». Нельзя сказать, что за их выделением стоят какие-то принципиальные соображения. Просто нельзя охватить все сразу — хронологический и территориальный пласт огромен и автор все время чувствует опасность оказаться за пределами профессиональной компетентности. Конечно, особого внимания требует в будущем история изучения христианских древностей в Закавказье, Грузии и Армении, которые в тексте едва затронуты. Ясно, что картина не может быть полной без стран Центральной Европы: Румынии, Венгрии, Словакии, Чехии, Польши и других, которые в пособии не представлены. Остались пока «за скобками» первые церкви и кладбища Америки и Австралии; памятники миссионерской деятельности в Африке и вообще «колониальное христианство» XV–XIX вв. (хотя некоторые группы объектов, например, испанские миссии в Америке, археологически изучают уже давно) и многие другие темы, о которых сказано в конце книги.

РАННЕХРИСТИАНСКИЕ ДРЕВНОСТИ

ГЛАВА I. ПАЛЕСТИНСКИЙ ПРОЛОГ

Изучение христианских древностей, конечно, молодая наука, однако ее предыстория весьма почтенного возраста. Человеческое сознание так устроено, что каждый немного «Фома неверующий» — пока не увидит собственными глазами, до тех пор не убедится и не поверит, полностью не примет того или иного факта. Еще лучше — потрогать собственной рукой. Нам эту возможность дает натурное изучение древностей, их раскопки, обмеры, музейный анализ; даже кабинетная работа позволяет, «дотронувшись» до подлинного материала через фотографии и кинопленки, рисунки и чертежи, описания и коллекции — повторить и проверить исследование, ощутить свою причастность. Особое значение «жажда причастности» имеет в религии, которая чувствительна к проблеме «подлинности-подделки» (хотя апологеты часто отрицают необходимость «земного» подтверждения, а критики слишком уповают на «разоблачительную силу» научных фактов). Из стремления увидеть и потрогать хотя бы остатки, но реальные, действительно существующие, возник когда-то культ святых мест, мощей и реликвий. Они подтверждали слово, в которое верили; чудесное событие, которое произошло в прошлом.

Стремление «материализовать» обладание святостью в виде всевозможных священных остатков рано стало неотъемлемым свойством христианской церкви и ярко отпечаталось в сложении «материально-художественной оболочки» раннего христианства, бесконечно повторяющего, увековечивающего исторические и географические (топографические) реалии Священной Истории и деяний Церкви. Модель, архетип этого процесса — «христианизация» Палестины Константином Великим, в которой участвовали женщины его семьи и близкие к нему священнослужители. Они же положили начало традиции «благочестивых раскопок», длившейся все средневековье и не оставленной поныне. Эту традицию открывает «полевой сезон» 326 года в Иерусалиме, имевший Целью обнаружить крест, на котором был распят Иисус.

На соборе в Никее (325 г.) император Константин огласил грандиозный план «открытия Святых мест» Палестины и прежде всего Иерусалима. Это была тяжелая задача. Более 200 лет город развивался как языческий (с последней Иудейской войны 135 г.) Второй храм Ирода Великого превратился в мрачную руину, и даже имени «Иерусалим» официально не существовало, его сменила «Элия Капитолина». Константину пришлось начинать с возведения церквей на месте Рождества (над гротом в Вифлееме), Вознесения (на Масличной горе) неглавное, на месте обретения Креста.

В известном шедевре Евсевия «Жизнь Константина» подробно описан ход работ: снос храма Венеры (стоявшего, как полагали, на месте гробницы Христа) и срытие «оскверненной земли». При этом копавшие неожиданно очутились перед выступом природной скалы, который был признан Голгофой. Так повествует об успехе раскопок первый в мире «полевой отчет» по христианской археологии. Константин приказал построить на месте Голгофы церковь, не считаясь с затратами, и руководил строительством через епископа Иерусалимского Макария (313–333 гг.) Когда Пилигрим из Бордо посетил Иерусалим в 333 году, базилика и баптистерий были уже построены.

Новый этап «мемориализации» начался, когда Палестину посетили дамы императорской фамилии — Елена, мать Константина, и Евтропия (326 г.). Они построили церкви у Мамврийского дуба (где уничтожили языческое святилище), на Масличной горе и в Вифлееме, а также организовали в Иерусалиме поиски, приведшие к открытию Святого Креста. Рассказы об этом открытии имели далеко идущие последствия: они внушили уважение к древностям, по крайней мере в тех случаях, когда подтверждалась истинность и естественность христианства как религии.[2] Известны, впрочем, случаи проявления благочестивого интереса христиан к древностям и в доконстантиновскую эпоху, причем гораздо более близкие к исследовательскому поведению современного ученого. Описывая жизнь теолога Оригена Александрийского, Евсевий упоминает, что ок. 217 г. тот нашел в Иерихоне свиток псалмов, который использовал для выверки окончательной редакции Писания. Более того, Ориген специально «выучил еврейский язык, приобрел у евреев в собственность подлинники священных книг и выискивал переводы… Не знаю, из каких тайников, где они лежали давным-давно, извлек он их на свет Божий… В Гекзаплах же он, рядом с четырьмя известными переводами псалмов, помещает не только пятый, но и шестой и седьмой с примечанием к одному: он нашел его при Антонине, сыне Севера, в Иерихоне, в огромном глиняном кувшине» (Евсевий, ЦИ.6,16).

После работ Елены в Иерусалиме открытие древностей на многие столетия стало восприниматься почти исключительно как метод обретения реликвий; повсюду открывали погребения апостолов и мучеников. В 424 г. Аврелий Августин, епископ Гиппона в Северной Африке (354–430), получил мощи мученика Стефана, открытые в Палестине незадолго до этого. Он, недавно упрекавший еретиков за веру в чудесную силу земли, приносимой из Палестины, приводил теперь список чудес, совершенных мощами, доставленными в Африку («О граде Божием», XXII).[3] Но Августин не был первым. На сорок лет раньше в церковной борьбе «археологию» использовал его старший друг и наставник, Амвросий Медиоланский. В 386 г. он открыл предполагаемые мощи двух мучеников эпохи Диоклетиана (303–305), Протасия и Гервасия, и принял в раскопках личное участие. Два найденных «гигантских» человеческих скелета, чьи кости «еще несли следы крови» (палеолитические погребения с охрой?) с триумфом перенесли в церковь, где сразу произошло чудо исцеления, и город получил своих собственных мучеников. Подобные примеры известны и позднее.[4]

Унаследованный христианством от поздней античности интерес к древностям, разумеется, содержал зерно здорового научного исследования. К сожалению, наука о них, как и всякая наука в системе средневековой теологии, подпала под понятие curiositas — «любопытства», то есть стремления к знанию, не содержащемуся в Писании и потому бесполезному, а чаще даже вредному для спасения души.

1. Ранняя церковь в Палестине и проблема иудео-христианства[5]

События, которыми открывается история христианства, происходили сперва в Палестине, а затем охватили большую часть Средиземноморья (Малую Азию, Грецию, Рим). Новый Завет содержит разнообразные свидетельства о мире своей эпохи. В нем упомянуты топонимы, названия всевозможных предметов и сооружений, множество личностей и др. Последующая церковная традиция добавила огромный материал того же рода. Практически все в этих текстах приобрело со временем характер мемориально-религиозный (и потому не нуждается в критическом подходе). Однако упоминаемые местности, сооружения, предметы и личности— элементы реальности и как таковые они законная добыча науки о Древностях; тем более это относится к истории последующего их почитания.

С чем столкнулись в Палестине посланцы императора Константина Во второй четверти IV в.? Со времени проповеди Христа и его апостолов прошло почти три столетия. Какие реальные древности оставили первые века христианства? Возможно ли, с точки зрения современной Науки, отыскать места, упоминаемые в Новом Завете, и что они собою представляли? Трудно ответить однозначно: надежных письменных источников немного, а архитектурные и природные (топографические) Памятники столь активно изменены преобразовательной деятельностью Византийской эпохи, что материал не всегда позволяет ясно судить о Предшествующем трехсотлетием периоде. Но некоторые данные для решения вопроса о христианских и протохристианских памятниках Палестины I — нач. IV вв. н. э. археология все же предоставляет.

Теологи в XVIII-XIX вв. были a priori твердо уверены, что первоначальное христианство должно оставить явные материальные следы. Но следы эти никак не удавалось отыскать. Сообщения о находках, которые могли показать перемены в верованиях населения Палестины рубежа I в. до н. э. — 1 в. н. э., встречали с пониманием и облегчением — но одно за другим эти свидетельства отводились с развитием знаний (см. ниже). И лишь в середине столетия были найдены новые надежные источники, рассказавшие о духовных поисках «осевой эпохи». Это были «рукописи Мертвого моря».

Кумран

Вокруг «текстов Кумрана» еще долго будут кипеть оживленные споры. Их видят то протохристианскими, то иудео-сектантскими, а, например, известный исследователь иудейских древностей профессор Норман Голб трактует состав рукописей как обычный для ортодоксальной иудейской общины.

Судьба археологических памятников, связанных с Кумранскими рукописями, по-своему не менее интересна, особенно в отраженном свете самих текстов и полемики вокруг них. Как известно, полное приключений случайное обнаружение первых рукописей в 40-х гг. XX в. (обычно называют 1947 г., но известны рассказы, датирующие находку 1945 г.) привело к достаточно быстрому изданию первых свитков и к активному поиску новых в пещерах вокруг Мертвого моря и в монастырях, в крепости Масада и у торговцев древностями — хотя в дальнейшем их введение в научный оборот встретило немало препятствий.[6]

Вскоре была начата работа по исследованию тех мест, где, возможно, жили составители кумранских манускриптов. Наибольший интерес вызвал, конечно, сам Хирбет Кумран, раскопанный в 1951-58 гг. отцом Роланом де Во и Ланкастером Хардингом. Они высказали предположение об использовании поселения общиной ессеев и попытались восстановить их образ жизни.[7] Достаточно обильный материал позволил составить надежную хронологическую шкалу. Поселение «кумранитов», видимо, возникло при хасмонейском правителе Иоанне Гиркане (134–104 до н. э.), в 31 г. до н. э. было разрушено землетрясением, ненадолго оставлено, затем восстановлено при Ироде Архелае (4 г. до н. э. — 6 г. н. э.) и окончательно разрушено римлянами в июне 68 г. н. э. С этого времени руины периодически использовались римскими солдатами и иудейскими повстанцами, пока не были окончательно заброшены.[8]

Функциональная интерпретация, однако, оказалась труднее хронологической. Кумранскнй комплекс довольно сложен, в его составе комнаты и залы, хранилища запасов и водоемы, башня и лестничные марши, а вблизи довольно значительное по объему кладбище. Вскоре раздались голоса, отрицавшие верность определения Кумрана как общинного поселения сектантов. Если X. Штегельман все же видел здесь своеобразное «издательство» (скрипторий), целью создания которого было производство свитков, то П. Донсель-Вут — эллинистическую виллу одного из знатных семейств Иерусалима, спасавшегося здесь от холодной горной зимы («вилла рустика»), и трактовала «зал скриптория» как «столовую», а Дж. Патрик отметил, что условия жизни на кумран-ском поселении не свидетельствуют о постоянном обитании. Среди вариантов предлагались убежище для торговцев, склад товаров на важном караванном пути; Норман Голб объявил комплекс крепостью. Появлялись и комбинации из нескольких подобных гипотез (Dead Sea Scrolls, 1992; Vanderkam, 1994; Donceel-Voute, 1994). На многие вопросы невозможно ответить с полной ясностью — например, на такой важный, как поло-возрастной и численный состав жителей на поселении.[9]

Недавно было доказано, с некоторой степенью надежности, что Кумран по крайней мере не вилла, и предложено вернуться к рассмотрению его вероятной связи с общиной ессеев, но не как обычного поселения, а как ритуального центра (правила жизни ессеев предполагали долгие периоды ритуальной «нечистоты» и длинные очистительные процедуры). И все же, по словам Эдварда Кука, «сейчас, через 45 лет после начала работ, ни одна из существующих теорий не способна удовлетворительно объяснить все имеющиеся факты» (Cook, 1996, 39; Cook, 1994; Magness, 1996). Проблема осложняется еще тем, что ожидать окончательного отчета о раскопках Кумрана в ближайшем будущем трудно (возможно, он не появится никогда). Неполнота предварительных отчетов и опубликованных докладов является причиной, которая ограничивает возможность уверенной функциональной интерпретации.[10]

«Францисканская гипотеза»

Открытие кумранских рукописей оживило исследования старой проблемы палестинского христианства I–IV вв. и в середине XX в. «католической» наукой была сделана активная попытка, опираясь на методы археологии, обосновать идею развития в Палестине особой ранней (иудео-христианской) церкви, стремившейся, приняв Христа, сохранить следование закону Моисея и часть обрядов иудаизма. По имени создателей и наиболее ярких представителей этой теории, ученых-францисканцев Беллармино Багатти и Эммануэле Теста, ее иногда называют «гипотезой Багатти-Теста». (Итоговая работа: Ваgatti, 1971/84; обзор и критика: Taylor, 1993; дискуссия: Manns, 1993).

С точки зрения истории церковных древностей важно даже не то, существовали или нет на переходном этапе к христианству иудео-христианские общины (по письменным источникам такой этап представляется естественным и прослеживается). Но вот степень оформленности иудео-христианства в специальную организацию, оценка объема и характера вклада, внесенного им в формирование собственно христианских древностей — принципиальны. Предполагая существование особых памятников иудео-христианства и активно «изыскивая» их, авторы гипотезы, во-первых, удревнили, примерно на 250 лет, возникновение Христианской (протохристианской) иконографии, архитектурной традиции, эпиграфики и практически всех вообще видов религиозных древностей.

Во-вторых, они доказывали, что иудео-христиане обозначили и непрерывно сохраняли места, сущностно связанные с жизнью Иисуса Христа, в течение всего периода с конца I до IV в., когда император Константин приступил к их увековечиванию. Отсюда следовало, что все они аутентичны, поскольку были усвоены победившей церковью непосредственно от иудео-христиан; в этом видели залог «материального» подтверждения «правильности» локализации Святых мест Палестины.

Поскольку для доказательства были в массовом порядке привлечены материалы археологии, ее метод критики источников является основным при решении вопроса о «памятниках иудео-христианства». Сторонники гипотезы специально выделили те группы древностей, в которых должны были в первую очередь отразиться особенности иудео-христианской доктрины. Отметив большое количество пещер, расположенных вблизи поздних святых мест, они предположили, что в I-III вв. иудео-христиане использовали их для таинств (особенно крещений и общих трапез). Обилие граффити вызвало предположение, что для обозначения сакральных понятий иудео-христиане пользовались специальной системой тайных знаков и символов. Некоторые из них были (или стали) общими для церкви, другие же были забыты. Подаваемые суммарно, эти факты казались довольно убедительными, а то и просто очевидными. Однако рассмотренные по отдельности элементы гипотезы в их археологической части весьма уязвимы.[11]

Принятая многими с воодушевлением, гипотеза быстро нашла и суровых критиков, прежде всего в среде ученых, работающих в протестантской традиции. Поскольку существенным звеном гипотезы являлись археологические материалы, именно они были подвергнуты особенно пристальному анализу.[12] Ведущим оппонентом последователей Багатти и Теста сегодня считают английскую исследовательницу Джоан Тэйлор.[13] Еще раньше гипотеза встретила критику и в США (где много внимания уделяется проблемам методики исследований) в справочно-методическом своде по христианской археологии доконстантиновского периода Грайдона Снайдера (Snyder, 1985).[14]

Одним из краеугольных камней гипотезы оказались широкие археологические работы, которые организовала в святых местах францисканская миссия «Хранителей Святой Земли», владеющая там существенной земельной собственностью. Параллельно формированию «археологии иудео-христианства» шло, таким образом, упрочение сложившейся конфессиональной, в основном «католической», системы святых Мест. В 1955 г. Багатти начал раскопки в Назарете и на их основе предположил существование здесь до IV в. иудео-христианского центра; Тес-Va обогатил ее идеей о пещере Назарета как «тайном гроте», в котором Проводились обряды крещения. Эти наблюдения недоступны проверке, так как на месте работ построена базилика Благовещения, но они повлияли на археологов, проводивших с 1968 г. знаменитые исследования В Капернауме (В. Корбо, С. Лоффреда, А. Спийкерман), которые пришли К выводу о существовании там «дома собраний» иудео-христианской общины, в свою очередь перестроенного из подлинного дома апостола Петра (см. ниже). Раскопки, особенно в последние десятилетия, фиксировали тщательно и подробно публиковали. Это позволяет произвести по крайней мере кабинетную переоценку наблюдений и делает полевые исследования наиболее важным вкладом францисканских ученых в познание христианских древностей Палестины. В качестве памятников иудео-христиан были привлечены прежде всего два типа древних погребальных памятников — оссуарии и стелы (вернее, некоторые граффити на них), затем пещерные комплексы (т. н. «мистические гроты») и следы наземных построек I–IV вв., трактуемые как остатки «домов собраний» иудео-христиан, или «церквей-синагог». Рассмотрим историю их исследования подробнее.

Оссуарии и стелы

В конце XIX в. библеисты были разочарованы результатами работ на памятниках, важных для истории Писания: оказалось, что среди собранных материалов 1 в. н. э. нет никаких свидетельств христианства. Поэтому, когда в 1873 г. Шарль Клермон-Ганно объявил коллекцию оссуариев, изученных им в одной из пещер горы Соблазна к юго-востоку от Иерусалима, доказательством существования раннехристианской общины — весть встретили с глубоким интересом. Среди граффити на 30 оссуариях прочли имена «новозаветного звучания»: Иуда, Саломея, Иисус и др. Кроме того, рядом с именами были грубо процарапаны знаки креста и даже один крест латинской формы с четырьмя греческими буквами, возможно, именем (Clermont-Ganneau, 1883; Clermont-Ganneau, 1899). Предположили, что в I-II вв. иудеев, принявших христианство, по-прежнему погребали на старых родовых кладбищах, показывая их конфессиональную принадлежность обозначением креста (Kaufmann, 1922, 143). Позднее (1945) израильский ученый Сукеник, ведя раскопки в районе Тальпиота, западнее Иерусалима, нашел на оссуариях два граффити, прочитанные как глагол «скорбеть» (что попытались трактовать как выражение горя последователей Иисуса после его распятия; он же трактовал знак на другом оссуарии как крест, указав аналог в Геркулануме, где вдавленный знак на стене напоминал «латинский крест» (Sukenik, 1947). Наконец, Багатти, посвятивший поиску остатков раннего христианства много лет, раскопал на западном склоне Масличной горы кладбище с гробницами типа кокким, определив найденные в них оссуарии как иудео-христианские (Bagatti, 1952; Bagatti, Milik, 1958).[15]

Конечно, использование оссуариев христианами Палестины I-III вв. выглядело крайне неправдоподобно, но Багатти допускал это, потому что считал неизбежным обнаружение ранних христианских некрополей, которое подтвердило бы многочисленные сообщения "Деяний апостолов" об обращении евреев (отсюда следовало также, что знаки на оссуариях образуют исток христианской иконографии).[16]

Такой подход был полностью дискредитирован уже в 1960-х гг. Антонио Ферруа указал, что необходимо установить религиозную принадлежность погребенных и лишь в свете этого рассматривать граффити.

Михаель Ави-Йохан отметил, что шанс найти крохотное христианское кладбище в Иерусалиме первых веков вообще близок к нулю, даже если принять цифры обращенных за достоверные. Внимательное изучение аргументов Багатти постепенно развеивало их кажущуюся убедительность. Пещера, где Клермон-Ганно нашел оссуарии, оказалась не кладбищем, а просто хранилищем: здесь не было мест погребения (локул), оссуарии, собранные из разных пещер в более позднее время, стояли один на другом, их крышки были перепутаны, а кости перемешаны с мусором. «Латинский» крест по форме датировался византийским периодом, следовательно, не имел отношения к I-III вв.[17] На основе изучения всего корпуса оссуариев (которых известны многие сотни) точно установили, что крестообразные граффити служили, наряду с другими знаками, лишь маркировкой для правильного накрывания оссуария крышкой (Smith, 1974). Багатти в конце концов принял такое объяснение, но продолжал одновременно настаивать на религиозной символике знаков.[18]

Специально исследовавшие оссуарии ученые (Figueras, 1983; Figueras, 1983; Figueras, 1984-85; Kane, 1978; Rahmani, 1994; cp. Avni, 1993) возражают против попыток найти христианское объяснение каких бы то ни было элементов обряда и знаков: именно у иудеев Палестины в I в. до н. э. — II в. н. э. была распространена традиция вторичного захоронения костей, использование же его христианами пока недоказуемо.

История с погребальными стелами из Хирбет Килкиш еще поучительнее с точки зрения методов исторического исследования. В 1960 г. к тогдашнему директору францисканского музея Аугустусу Спийкерману пришел один из хозяев туристической антикварной лавки и показал только что найденные при пахоте возле Хеврона, на поле Хирбет Килкиш, каменные плиты с граффити. Организованные там раскопки открыли сразу 200(!) плит, лежавших менее чем в метре от поверхности земли. Багатти счел их каменными апотропеями. Находка с самого начала выглядела весьма подозрительно — на камнях отсутствовала патина, изображения-граффити казались свежевырезанными; положение находок в верхнем слое давным-давно распахиваемого поля, внезапная доверчивость дилера и землевладельца были более чем необычны. Несмотря на это, рисунки на камнях легли в основу исследования Теста о христианской символике (Testa, 1962). Он рассмотрел стелы и рисунки на них как достоверные и сконструировал по ним учение одной из иудео-христианских сект. Тем самым была создана почва для ошибочных интерпретаций других древностей по всей Палестине, что повело к многочисленным ошибкам: ведь сами материалы, на которые опирался Теста, весьма сомнительны.[19]

«Теория пещер»

Палестина, как и всякая гористая страна, богата пещерами. Их с незапамятных времен использовали, а также и почитали (недаром, по словам Евсевия, солдаты-христиане, искореняя язычество, входили во все пещеры и укрытия, хотя даже всей армией не надеялись открыть бессчетных «пещер нимф», «пещер, где рожден Зевс», «пещер Кибелы и Аттиса», «входов в Аид» и подземных храмов Митры). Пещеры («мистические гроты», или «пещеры света») где иудео-христиане якобы проводили священные обряды, играют роль главного, «системного» археологического аргумента в гипотезе Багатти-Теста; внимание к ним заметно в программе Константина, а образы Евсевия, говорившего о трех «загадочных пещерах», казались заимствованными из арсенала иудео-христианских (Testa, 1962; Testa, 1962а; Testa, 1964а). Однако в иудаизме культ пещер не был особенно развит, Хотя многие пещеры дают слои иудейского периода, но это потому, что их широко использовали как гробницы или вырубали с утилитарными целями (для добычи минералов и как вместилища: цистерны, кладовые, маслодавильни и винодавильни и пр.).[20]

Только с начала IV в. обнаруживаются следы интереса паломников, что и придало, видимо, пещерам особое значение.[21] Археология показала, что почитание очень многих начинается практически с того момента, как в них (или над ними) устраивается церковь в IV–V вв. (Тэйлор, 1993).[22]

Судя по источниковедческому анализу Тэйлор, натурные исследования до сих пор не выявили ни одного по-настоящему надежного случая, доказывающего почитание и культовое использование пещер палестинскими христианами до начала IV в. как «тайных гротов». То же можно сказать о граффити как в пещерах, так и в ранних наземных храмах. Толковать их как остатки своего рода «тайнописи» удается в основном за счет отказа от рассмотрения археологического контекста. (Основные примеры анализа граффити, изучения пещер и наземных построек рассмотрим в главе, посвященной ключевым памятникам палестинского христианства).[23]

Итоги дискуссии.

В настоящее время целый ряд школ на Западе специально занят изучением иудео-христианства, но сторонников «гипотезы Багатти-Теста» расчитывается не так уж много. Дискуссии принесли несомненные результаты. В обзорной статье к сборнику, посвященному Теста, Ф. Манне предлагает отказаться от ставшего одиозным термина «иудео-христианство», а по сути — и от вкладывавшегося в него содержания. Манне Пишет: «Некоторые предпочитают для периода раннего христианства термин иудео-христианство. Но это неудачный термин, так как речь идет все-таки о евреях, полностью принявших христианство. Наряду с евреями, признавшими Христа как Мессию, известно о крестившихся самаритянах и язычниках» (Manns, 1993). Однако дебаты об иудео-христианстве далеки от завершения и в литературе многих стран (Германии, Франции, Италии, Испании, отчасти Израиля) археологическая гипотеза францисканцев продолжает удерживать позиции.[24]

Легкость, с какой гипотеза об иудео-христианской церкви нашла себе когда-то сторонников, кроется в объективном состоянии изучения христианских древностей Палестины I–IV вв. Время между восстанием Бар Кохбы и правлением Константина — один из самых «темных» периодов здешней истории. Трудно даже судить о распределении населения по религиозно-этническому признаку. Иудаизм не был в Палестине единственной религией; евреи и самаритяне занимали в основном (что подтверждается и археологически) провинции Галилею и Самарию. В III в. из-за упадка монотеизма особенно расцвело язычество и, хотя до сих пор нет еще полного обзора языческих памятников римского времени, уже ясно, что оно полностью преобладало. Язычники жили по всей территории, владели храмами и святилищами, которые привлекали паломников из других стран; среди почитаемых ими объектов были деревья, холмы, источники и пещеры.

О христианах этого периода известно совсем мало. Маленькие «островки» общин сосредотачивались в городах, окруженных «морем язычества». Список христианских памятников византийского времени показывает, что большинство их появилось в местах, не дающих для II-III вв. никаких следов христианства.[25] Изучение почитаемых мест в Палестине показало, что они, в пределах I в. до н. э. — I–IV вв. н. э., пережили как бы три стадии использования. Иудейская традиция (имевшая в ряде случаев значительную хронологическую глубину) прерывалась языческой примерно на два-три столетия, и лишь затем, в византийский период, следовала христианизация.[26]

Верно судить о древнейших следах христианства в Палестине можно, конечно, только при учете всего археологического контекста, для чего необходимо привлечь результаты источниковедческого анализа не только объектов I-III вв., но и нижних, более древних слоев, и, конечно, крайне интересную историю раннего оформления святых мест в византийскую эпоху IV–VII вв. Нужно изучить следы церковного строительства, способы создания или трансформации религиозных комплексов, свидетельства поклонения и т. п. Без этого многое останется непонятным как в археологии палестинского христианства, так и в истории христианских древностей вообще.

Есть и субъективные исторические причины, заставляющие предпринять такой обзор. Палестинские памятники вызывают, благодаря связанности с текстами Нового Завета, наибольший и самый горячий интерес и верующих, и скептиков; именно сюда стремились паломники и ученые со всех концов христианского мира. В известном смысле нам ничего не остается, как последовать за ними и предпринять своего рода «ученое путешествие», или «археологическое паломничество».

2. Сакральная топография христианской Палестины[27]

Паломничество и христианские древности

Роль Святой Земли в формировании и распространении традиций церковной архитектуры, иконографии, прикладного искусства определилась только в IV в., после работ эпохи Константина и начала широкого паломнического движения. В основе лежало сложение традиции почитания Святых мест, которое шло от потребности в простых, наглядных, зримых и доступных всем и каждому свидетельствах истинности христианства, возникшей с превращением его в массовую, народную религию. Иерусалим, вернув древнее название, быстро стал Святым Городом: чудесные базилики выросли на местах языческих храмов и всюду строились новые. При Константине Великом «весь Иерусалим становится реликвией и параллельно этому большим странноприимным домом, большой гостиницей, большой больницей. Местное население теряется в мире паломников и эти паломники во главе с римскими и византийскими императорами не щадят ни сил своих, ни средств… страна покрывается сотнями церквей, десятками монастырей… она становится огромным музеем религиозного искусства» (М. И. Ростовцев). Пилигримы в Палестине достигали теперь маленьких городов, населенных язычниками и иудеями, чтобы молиться на памятных местах. (См.: гл. IV-2; Akte, 1995).

Христиане полагали, что вступают в древние права наследия и начали его активную переработку и «христианизацию». Языческие храмы приспосабливали или перестраивали, заменяли посвятительные камни, и т. п. Даже такие памятники, как пирамиды, включали в круг почитаемых (как «Иосифовы житницы»), а древние мемфисские храмы просто превращали в молитвенные дома. Из святынь Ветхого Завета христиане особенно почитали могилы, посещая погребения праведников древности, пророков, праотцов, царя Соломона. Главные центры поклонения, своего рода христианский аналог древних святилищ, создал в Палестине Константин и члены его семьи, отметив базиликами четыре важнейших события христианского предания: провозвестие через явление ангелов Аврааму у дуба (Мамре); Рождество (Вифлеем); смерть и Воскресение (Голгофа); Вознесение (Масличная гора). Пилигримы двинулись отовсюду, даже из Месопотамии, Индии, Персии и Эфиопии. Путешествие как по воде, так и по суше было очень тяжелым, прежде всего из-за климата. Из сухой и пыльной Анатолии они попадали во влажную знойную Киликию. Следующие через Египет должны были пересечь пустыню, что было не просто, особенно для женщин.[28]

Иерусалим находился в трех днях пути от Кесарии, ближайшего порта Святой Земли. Из Константинополя плыли морем или шли «путем Пилигримов» через Малую Азию до Тарсиса и Антиохии в Киликии.

Маршрут проходил вдоль главной береговой дороги Виа Марис, соединявшей Антиохию с Александрией. Для преодоления пути паломники естественно, нуждались в отдыхе, пристанище, а также и в той важнейшей для них поддержке, которую могли дать местные, «придорожные» святыни. Для нужд пилигримов церковь санкционировала строительство вдоль главных маршрутов постоялых дворов, приютов, странноприимных домов под управлением христиан, часто при монастырях. Это, а также концентрация и оформление множества чтимых реликвий, оказывало огромное воздействие на развитие церковной архитектуры, производство личных реликвий для паломников и т. п.[29] Получаемые в Палестине разнообразные евлогии служили не только в буквальном смысле слова «благословениями» — с их помощью по всему миру распространялась иконография палестинских святынь, представление об устройстве комплексов, внешнем виде реликвий и т. п. Но «палестинские образцы» IV в. отразили обычаи и формы, уже сложившиеся у христиан еще до появления системы Святых мест на основе традиции поклонения мощам. Поэтому важность палестинских древностей IV–VII вв. трудно переоценить и мы будем часто к ним обращаться.

Сама история сложения христианских древностей Палестины полна проблем. Слои (дохристианское освоение; византийская трансформация III–VI вв.; запустение или вторичное использование раннемусульманской эпохи, с VII в.; строительство в эпоху крестоносцев и в постсредневековый период) отнюдь не следуют в идеальном порядке, как на картинках учебников по археологии. Они полны лакун и смещений; опутаны сетью ошибочных датировок и интерпретаций. Некорректное привлечение письменных источников и эпиграфики только затемняет картину. Чтобы составить представление о ситуации, совершим «археологическое путешествие» хотя бы по наиболее важным и существенным памятникам Палестины. (См. также: гл. V-1,2; VI-2).

Храм Гроба Господня: архитектура и археология

«Весьма естественным, если не главным предметом научного изучения в Иерусалиме является храм св. Гроба: превысшее значение самой святыни, сложные исторические судьбы ее зданий, древность их происхождения, и самая загадочность их остатков — все это приковывает внимание, увлекает любознательность историка», — писал в начале XIX в. Н. П. Кондаков, подчеркивая, что храм не только главная святыня, но и главный памятник христианства, важный не для одной Палестины, и со временем он будет поставлен во главу всей истории восточно-христианского и древне-христианского искусства (Кондаков, 1904, 143).

Действительно, храм Гроба Господня в Иерусалиме, начиная с IV в. и по сей день, является центром стремления миллионов паломников. Его планировка и архитектура сильнейшим образом повлияли на становление и развитие храмового зодчества христиан. Сразу после возведения он стал образцом для многочисленных подражаний, повторявших отдельные его элементы и достигавших иногда (как, например, в соборе Новоиерусалимского монастыря под Москвой) высокой степени копийности тех или других элементов. Несмотря на многочисленные перемены, храм донес до нас частицы облика великолепного здания, построенного при императоре Константине. Недостающее в известной мере дополняется благодаря специальным исследованиям. (Последняя сводка литературы: Biddle, 1998).

Но дело не только в архитектуре IV в. Храм обнимает и отчасти скрывает главные святыни христианства — скалу Голгофы, Гроб Господень, место обретения Креста и некоторые другие связанные с ними реликвии. «Само время мало-помалу придало значение каждому уголку древнего храма, осмыслило все его входы, ниши и экседры, дворы и притворы, а рефлекс грека и не знающее условий времени и места воображение сирийца населили каждый угол священными воспоминаниями, начиная с Авраама и кончая св. Мариею Египетскою» (Кондаков, 1904, 192). В новое время научный интерес пересилил боязнь разочарования, которую всегда таит в себе критическое натурное исследование, и к сегодняшнему дню накопилось много «положительной информации», добытой при раскопках, реставрациях и ремонтах. Исследования породили и несколько до сих пор продолжающихся дискуссий. Касающиеся, казалось бы, частностей, споры эти, благодаря важности самого места, звучат достаточно громко.

Материал, который был накоплен к началу XX в., состоял в основном из анализа письменных источников, архитектурных обмеров и немногочисленных еще вскрытий. Он обобщен в широко известном труде ученых-доминиканцев из Библейской школы в Иерусалиме Винсена и Абеля, вышедшем в 1914–1926 гг., но во многом сохранившем свое значение (Vincent, Abel, 1914). Остатки, открытые ими перед Первой мировой войной и определенные как фундамент базилики Константина, стали точкой отсчета для всех последующих работ. Однако и в момент издания их капитального труда храм представлял одну сплошную загадку.[30]

Активные археологические работы начались только при реставрации храма в 1960-х гг. и спорадически продолжаются до сих пор. Реставрационными работами руководил французский архитектор Куаснон, написавший затем небольшую, но очень емкую книгу. Службу Латинского патриархата возглавлял археолог Виргилио Корбо, который с 1963 г. сотрудничал также с Греческим и Армянским патриархатами. Позже здесь работали греческие, французские, испанские и др. ученые. В последние годы Мартин Биддл (Англия) провел общий обмер «эдикулы» Гробницы в связи с готовящейся полной реставрацией; есть надежда, что ему доверят новые исследования этого важнейшего комплекса. Конечно, памятники не удалось обследовать полностью — работы планировались как фрагментарные; кроме того, мешало разделение ответственности между властями различных церквей. Поэтому, хотя план и общий вид храма на разных этапах существования реконструируются с большой долей вероятности — в ряде выводов исследователи расходятся (противореча, естественно, и некоторым позициям Винсена и Абеля). Понятно, что ряд заключений, сделанных довольно пестрыми по составу «командами исследователей», а тем более их дальнейшая трактовка, подверглась позже суровой критике (Taylor, 1993; Taylor, Gibson, 1994; Biddle, 1994). Однако есть и ряд выводов, надежность которых признается всеми авторами.[31]

Судя по данным раскопок, храм Гроба Господня занял место небольшой горы вблизи Иерусалима, которая с IX в. до н. э. служила каменоломней. Скала, в которой видят «Голгофу» («череп», арамейск.; греч. «Кранион»; лат. «Кальвария»), несколько поднималась над нею. К началу новой эры карьер был давно заброшен и превратился в загородный сад; на склонах карьера совершались захоронения (обнаружено несколько гробниц). Вход в ту из них, которая почитаема как Гробница Христа, находится у подножия западного склона; в конце прошлого столетия неподалеку открыли еще один склеп, получивший название «Гробницы Иосифа Аримафейского».

Следующий «строительный этап» связан с постройкой на склоне горы императором Адрианом (вторая пол. I в.) храма Венеры, который стоял на северной стороне открытого форума (локализуемого в северо-восточной точке пересечения главных улиц города) и помещался на высокой платформе. Возможно, что вдоль форума стояла также городская базилика. При раскопках обнаружены остатки поздних римских кладок, которые могут быть атрибутированы этим зданиям, но сведения о них очень смутны — интенсивные строительные работы эпохи Константина Уничтожили большинство ранних строений. По мнению Куаснона, работы IV в. изменили сохранявшиеся склоны заброшенного карьера. Сначала их срыли вокруг «Голгофы», чтобы она, как и гробница Христа, возвысилась над окрестностью. Фундаменты же гражданской базилики на форуме были частично использованы в субструкциях нового христианского храма.[32]

Раскопки принесли много неожиданностей. Под полом современного греческого кафоликона в 1970 г. обнаружили остатки апсиды IV в. — в отличие от общепринятой церковной ориентации, первая апсида была направлена на запад, в сторону Гробницы Христа. Вход же в церковь находился с противоположной, восточной, стороны, от главной улицы (Кардо Максимус) Элии Капитолины. Отсюда широкие ступени вели к первому атриуму, а из него через центральный и два боковых входа попадали в «Мартирион» — базиликальную церковь, пространство которой делилось рядами колонн на пять нефов. К западу от базилики, перед Гробницей, также лежал открытый двор (второй атриум), с трех сторон окруженный колоннадой. В его юго-восточном углу возвышалась Голгофа (на ней позднее будет водружен символический крест, а вблизи скалы воздвигнута часовня). Сам Гроб Господень находился западнее, за вторым атриумом. Сперва гробница, видимо, представляла собой просто скалу с вырубленной в ней пещеркой. Однако к концу правления Константина, в середине IV в., ее окружила ротонда диаметром ок. 35 м с деревянной крышей типа гигантского шатра. Ее стена сохранилась как основание современной ротонды. Это сооружение уже с конца IV в. часто называют просто «Анастасис» (храм Вознесения), по посвящению престола.

Итак, в общем комплексе храма Гроба Господня выделяют следующие структуры, описанные еще Евсевием: (1) Гробница и окружающая ее Ротонда (Анастасис); (2) «Трипортик», или внутренний двор, обведенный колоннадой с севера, востока и юга; (3) «Мартирион», то есть базиликальная церковь; (4) атриум, главный двор перед церковью, противоположной стороной выходящий на Кардо Максимус.[33]

Для лучшего представления о главных сооружениях укажем некоторые их характеристики.

Ротонда

Стена Ротонды, из тесаного камня, опирается на скалу и сохранилась на высоту более 11 м (что выше уровня пола галереи). Изнутри она в плане круглая, снаружи — многоугольная, но выше частей IV в. кругла и снаружи (это достройка XI в., которую отделяют от первоначальной несколько рядов кирпичной кладки). Внутри вдоль стены идет концентрический круг из 12 колонн, окружающих гробницу, которая стоит не точно в его центре, а сдвинута к западу, на пересечение осей, проходящих через три апсиды (основание западной вырублено в скале уже при возведении Ротонды). Раскопки обнаружили остатки стены, проходившей между концами северной и южной апсид и служившей, возможно, основанием алтарной преграды. Главный вход располагался на восточном фасаде; боковых входов было четыре, по два с каждой стороны.

Вопрос о времени появления первой Ротонды до конца не решен. Кондаков считал, что она возникла в первые 50 лет осуществления программы Константина. Куаснон выделил два этапа строительства: на первой стадии гробница была простым мавзолеем посреди открытого двора, окруженного колоннами, а работы по сооружению Анастасиса были завершены только к середине IV в. С этим не согласился Корбо, полагающий, что Анастасис сразу был задуман как крытая постройка и завершен в эпоху Константина. Ученые пришли к единому мнению относительно плана Ротонды, но разошлись в вопросе о реконструкции ее верхней части IV в.[34]

Мартирион

Фундаменты базилики Константина обнаружены раскопками в часовне св. Вартана, в крипте св. Елены и к востоку от Голгофы в кафоликоне и уходят глубоко, опираясь на скалу или засыпку карьера. Кое-где они пересекают более старые стены римского периода. Открытая часть апсиды базилики позволила определить, что ее ось не совпадает с осью Анастасиса, проходя немного южнее. Особенно интересны работы в часовне св. Елены (она же — часовня Григория, в ведении армянской патриархии), которая находится ниже уровня пола, на восточном краю церковного комплекса. Из часовни вниз, на восток, ведут ступени к вырубленной в скале пещере, известной как церковь Обретения св. Креста. В 1970 г. армянский патриархат решил исследовать пространство, находящееся к востоку от апсиды часовни св. Елены, чтобы установить, есть ли за ней заложенное в прошлом помещение, или там только скала. Раскопки обнаружили пространство, доступ в которое был закрыт еще в античности. Эта новая часть церкви Обретения св. Креста получила название «часовни св. Вартана», или «Армянских мучеников». Именно здесь фрагменты «Мартириона» сохранились лучше всего. Его фундаменты сложены камнем, взятым из кладок строительства эпохи Адриана, и тщательно вытесанными квадрами периода Второго Храма (строители IV в. вторично использовали эти материалы, но не ставили свои стены на фундаменты эпохи Адриана, как думал Куаснон).[35]

Благодаря раскопкам и подробным описаниям Евсевия можно детально реконструировать Мартирион: центральный неф, перекрытый свинцом по деревянным балкам, фланкировали с каждой стороны два боковых, отделенных колоннадами, с галереями над ними; 12 колонн апсиды украшали серебряные капители; с востока, от Кардо Максимус, великолепные широкие ступени (изображенные на карте из Мадебы) вели к трем входам (два проема обнаружены).[36]

Дальнейшая судьба комплекса Гроба Господня прослеживается больше пр письменным, нежели по натурным материалам. Храм счастливее многих других церквей пережил захват Иерусалима персами в 614 г.[37] Мартирий простоял до 1009 г., когда халиф аль-Хаким, конфисковав сперва литургические сосуды, светильники и все ценности, затем приказал разрушить саму базилику, скалу Голгофы и Гробницу. С этого момента Гробница уже не была монолитной скалой с высеченной в ней пещерой, а превратилась в архитектурную конструкцию. Древняя базилика больше не восстанавливалась, однако Ротонда и Голгофа были воссозданы. Реконструкция началась, возможно, уже в 1010-1020-х гг. с разрешения мусульманских правителей, по инициативе Константинополя, и работы были закончены, как считают, к 1046–1048 гг. императором Константином IX Мономахом (1042–1055 гг). Кладки этого времени хорошо выделяются благодаря кирпичу, им посвящены специальные исследования Р. Остерхута и М. Биддла. Позже главная часть здания, Анастасис, была почти полностью включена в церковь, построенную крестоносцами в XII в. к востоку от Ротонды, и дошла до настоящего времени. (Ousterhout, 1989; Biddle, 1998).

Проблемы локализации и датировки

История храма Гроба Господня И участка, на котором он поставлен, постепенно проясняется. Однако в Топографии, датах и атрибуции отдельных частей комплекса остается много нерешенного. Среди основных вопросов — восстановление истории скалы Голгофы и остатков Гроба Господня в рамках обычных для археологии подходов к хронологии и топографии. В результате анализа археологических и письменных источников можно прийти к выводу, что христиане II-III вв. имели общее представление о реальном месте Распятия, но не связывали его напрямую с пространством, занятым храмом Венеры; идея совместить эти два объекта принадлежит, как полагают, эпохе Константина.[38]

Скала Кальвария

Несомненные сведения и следы почитания этой скалы как точного места Распятия дошли только от византийской эпохи, V–VI вв.[39] Судя по данным археологии, при строительстве Мартириона участок Кальвария обживали (видимо, он служил рабочим лагерем: открыты остатки большой печи, перевязанной со стеной и стоявшей на намазном полу; слои обживания возникли на уровне засыпки основания под базилику и западный двор). Вряд ли рабочим позволили бы использовать участок под временное жилье, будь он местом поклонения, столь близко лежащим к скале Распятия (по находкам предметов, связанных с языческими культами, и алтарику для возлияний, найденному при раскопках восточнее скалы, до IV в. здесь локализуется маленькое святилище при храме Венеры). Точка могла быть выделена и отмечена в ходе создания комплекса Гроба Господня, после чего произошел и топонимический сдвиг: Голгофа — название обширного района в пригороде Иерусалима — закрепилось за небольшим скальным выступом.[40]

Легенды о «пещере Адама» и других святынях

Элементы «сакральной топографии» участка Голгофы постепенно разрабатывались и «застывали». В VI–VII вв. они проявляются, как на переводной картинке, все ярче: оформились представления о существовании под скалой Кальвария «пещеры Адама»; о том, что на Голгофе помещается «пуп Земли», омфалос. На комплекс базилики переносят многие атрибуты ветхозаветного храма: здесь уже в IV в. хранили «кольцо Соломона», помогавшее ему при строительстве Первого храма (о чем пишет Этерия) и даже местом «изгнания торгующих» называли иногда двор Мартириона. В VI в. на Голгофе показывают сложенный из камней «алтарь Авраама». Как средневековые памятники эти объекты, безусловно, заслуживают внимания историков литературы, мифологии, религиозного сознания, мы же остановимся только на скучных археологических подробностях.

Наиболее известной стала «пещера Адама», особенно после того, как в гипотезе Багатти-Теста была сделана попытка использовать легенду о его погребении на месте Распятия как причину, якобы определившую место постройки храма Адрианом. Согласно гипотезе, иудео-христиане верили, что могила Адама находится под скалой, здесь же помещали вход в ад и расщелину, через которую в него сошел Иисус. Багатти опирался на хорошо известный апокриф «Пещера Сокровищ». Это рассказ об останках первочеловека, которые Ной взял в ковчег, а после потопа поместил в центре мира, в «Пещере Сокровищ» на Голгофе. Но даже самые древние версии апокрифа существенно позже эпохи Константина; текст VI в. отредактирован и усвоен христианами; другой апокриф, «Битва Адама», еще позднее.[41] Идея о погребении Адама на Голгофе имела для христиан глубокий смысл: благодаря ей с комплексом Гроба Господня можно было ассоциировать такие сюжеты, как жертвоприношение Авраама. Но она подвергалась критике уже в древности, прежде всего Иеронимом, хорошо знавшим Иерусалим и верования иудеев.[42]

Прямых археологических данных немного. Небольшое углубление в скале Кальвария, в котором видят «могилу Адама», при строительстве Адриана было закрыто опорной стеной, следовательно, не могло почило таться. Строители IV в. сломали стену примерно на 70 см ниже нынешнего пола пещеры, но никак ее не оформили (в нее выходила изнанка кладки). В византийских источниках свидетельства усвоения легенды («часовня Адама» или «алтарь Авраама» у подножия скалы) видны с VII в. В конце века христианский «центр мира» уже обозначен в середине двора, который отделял Эдикулу от скалы Кальвария. Видимо, оформление пещеры принадлежит архиепископу Модесту, обстроившему скалу Кальвария (после 614 г.); при крестоносцах часовню расширили с востока, использовав как усыпальницу нескольких латинских королей.

Итак, «материальная» пещера появляется в текстах не ранее VI–VII вв. Будь она известна раньше, ее непременно включили бы в рассказы о погребении Адама. Видимо, наоборот — именно тексты типа «Пещеры Сокровищ» (где речь шла о мистической пещере) послужили отправной точкой для появления реального объекта. Добавим, что в России многие исследователи уделяли внимание этой проблеме и еще Кондаков считал вывод о существовании «пещеры Адама» совершенно произвольным, а нынешнюю «капеллу Адама» — высеченной архитектором Константина (Кондаков, 1904,159).

Археология и Гроб Господень

О древней гробнице, находящейся внутри часовни Гроба Господня, известно, в сущности, крайне мало. Не удается (и неизвестно, удастся ли) точно датировать ее сооружение, поскольку археологический контекст очень поврежден разрушениями и перестройками. Видимо, это была прямоугольная камера с погребальным ложем в аркосолии вдоль северной стены, какие существовали тысячи лет. Поблизости известны и другие гробницы раннеримского, а также иных периодов (например, т. н. «Гробница Иосифа Аримафейского»).[43] Возможно, ряд гробниц уничтожили при строительстве, чтобы лучше выделить нужную (напомним слова Евсевия: «И впрямь было удивительно видеть, как скала эта возвышалась одна на ровном месте и лишь с единственной пещерой в ней; будь там много — чудо Того, кто победил смерть, могло бы быть преуменьшено». (Евсевий, Богоявление, III, 61). Гробницы раннего железного века во множестве сохраняются и сейчас — например, в районе коптского монастыря.[44] Сама гробница, то есть погребальная скамья в аркосолии, по крайней мере с XI — нач. ХII вв. обычно закрывалась каменной облицовкой. Пилигримы дружно описывают защитный экран с тремя круглыми окнами, отделявший пилигримов от скамьи (аналогичная «трансенна» найдена Багатти в Гефсиманском комплексе, см. ниже). С XVI в. новая облицовка Эдикулы полностью скрыла подлинные детали, оставшиеся от Гробницы после ее разрушения в эпоху аль-Хакима. Исследования позднейших Эдикул ведет М. Биддл, надеющийся также на изучение первоначальной конструкции (Biddle, 1994; Biddle, 1998).

По холмам Иерусалима

С точки зрения раннехристианской археологии логично было бы, завершив обзор комплекса Гроба Господня, перейти непосредственно к раскопкам Назарета и Капернаума, тем более, что памятники Иерусалима очень многочисленны (на склонах одной Масличной Горы, согласно только письменным источникам, к VI в. стояло 25 церквей и монастырей). Мы не сможем рассмотреть ни всех византийских и средневековых святынь, ни поистине бессчетных последних раскопок. Однако пройти мимо ряда важных объектов, хотя и не до конца исследованных, невозможно.

Вифания известна традиции как деревня, в которой жили Марфа, Мария и Лазарь (Иоанн. 11). Раскопки показывают, что поселение здесь возникло после того, как гробница Лазаря стала объектом поклонения и над ней возвели церковь, о которой упоминает св. Иероним (390) (дошли только фрагменты мозаичного пола IV в.). После разрушения землетрясением V в. храм вновь отстроили, существенно расширив, чтобы вместить поток паломников, которые, по словам Этерии, заполняли не только саму церковь, но и окрестные поля. Позже храм перестраивали и крестоносцы, и мусульмане (которые также верят в воскрешение Лазаря и почитают его гробницу). От первого века здесь осталось кладбище с множеством погребений, так что в IV в. легко было найти подходящую гробницу или пещеру. Неясно, является ли изначально «Гробница Лазаря» еврейской гробницей I в. или просто естественной пещерой (Wilkinson, 1978, 110; Taylor, 1993).

В 1950 г. в Вифании был открыт еще один центр паломничества — пещера размером 5.4x4 м, с граффити и рисунками красной краской на стенах. Францисканцы первыми опубликовали находку, датировав ее IV в. и определив как одно из возможных мест Тайной Вечери. Но в исследовании ученых-доминиканцев Французской библейско-археологической школы граффити отнесены к эпохе IV–VII вв. Ни тексты, ни подробный анализ памятника не позволил им отождествить находку с определенным топонимом письменных источников. Ранняя история пещеры хорошо восстанавливается. Судя по форме, это древняя цистерна, превращенная в IV–VII вв. в памятное место, а позже забытая (ее, может быть, почитали как дом Марфы и Марии, но в эпоху крестоносцев об этом уже не знали). Попытка более ранней датировки святилища предпринята Теста.[45]

Группа важных памятников связана с Гефсиманией. К концу IV в. здесь известны такие близко расположенные объекты, как скала «Моления о чаше» и собственно «Гефсимания». В 1919 г. были открыты остатки храма, встроенного апсидой в массив горы (часть южной стены вырублена прямо из скалы), где проследили остатки мозаичных полов двух уровней, видимо, византийского периода. Археология свидетельствует, что пещеру использовали в римское время как хозяйственное сооружение. Это обширное (11x18 м) помещение с четырьмя внутренними опорами, где открыт остаток масличного пресса (ок. 199–200), а также цистерны для воды. Тэйлор полагает, что следует видеть в нем пещеру, отождествлявшуюся с местом «Тайной Вечери», в которой пилигримы VI в. как раз описывали цистерны, столы, каменные «ложа», «троны» Христа и учеников и т. п.; известна традиция проведения здесь ритуальных трапез для паломников (у посещавших в византийское время Палестину был обычай ритуальной совместной трапезы, которую они вкушали в память Тайной Вечери на местах, где, согласно Евангелию, Христос беседовал с учениками — в Вифании, Гефсимании и на горе Сион). К тому же по-гречески и по-еврейски «Гефсимания» производится от слова «маслодавильня» (пресс для масла, емкость для хранения масла) (ср. ниже, о базилике на горе Сион). Однако Винсен в свое время считал, что открыт храм, построенный на месте скалы «Моления о чаше» Феодосием I (379–395 гг.).[46]

Хорошо известный объект в Гефсимании — гробница Девы Марии, одна из важных святынь православия. Активные натурные исследования стали возможны здесь только после 1972 г., когда греческие и армянские монахи, решившись на реставрацию, пригласили патера Багатти как специалиста по археологии. В опубликованной им серии работ он не дал подтверждения раннего почитания Гробницы. Церковь здесь датируется, видимо, не ранее 440 г. (сохранялась до персидского нашествия 614 г.) и вплоть до VI в. пилигримы не пишут о таком объекте, как «гробница Девы Марии» (еще в 431 году честь быть местом упокоения Богоматери оспаривал Эфес).[47]

От храма сохранилась его подземная крестообразная крипта, принадлежащая византийскому времени (построена из черного базальта, частью вырублена в скале). За основу взят один из древних скальных некрополей (аналоги ему имеются в этом районе в изобилии), но точная дата «гробницы Марии» неясна. По-видимому, комплекс возник благодаря выделению ранней скальной гробницы (примерно так же, как был выделен Гроб Господень) и должен был отвечать представлениям пилигримов о ее расположении в долине Кедрона. Гробница изнутри тоже была оформлена по аналогии с Гробом Господним: Багатти удалось раскрыть погребальную «лавицу», на которой, по преданию, лежала Богородица, вырубленную из цельной скалы. Она имеет массу щербин, оставленных пилигримами. С лицевой стороны ложе закрывала мраморная трансенна ХII в. с романской аркатурой и тремя довольно большими отверстиями, позволявшими паломникам трогать и целовать боковую сторону «скамьи».

Масличная (Елеонская) гора, многократно упоминаемая в Евангелиях как место встреч и бесед Христа с учениками и место Вознесения, была отмечена в эпоху Константина постройкой одной из четырех базилик (впервые в 333 г. описана Пилигримом из Бордо; Этерией названа «Елеонской»; позже отремонтирована Юстинианом). Проведя тщательные археологические работы на земле бенедиктинского монастыря в 1910 г., Абель и Винсен открыли ее остатки (что стало одной из первых акций большой программы изучения базилик Иерусалима, начатой под руководством А. Лагранжа: см. гл. VI-2). Место объекта определили легко — камни валялись чуть не в километре вокруг. За 7 месяцев работ открылся фундамент трехнефной базилики (небольшой по меркам Палестины: 30x18.6 м). Атриум, из которого три входа вели в церковь, по периметру окружали колонны. Алтарная часть помещалась над пещерой, расширенной и превращенной в крипту, куда спускались два ряда ступеней для входа и выхода пилигримов. В пещере когда-то помещалось кладбище с могилами типа кокким (см. выше) I в. н. э., но сильно перестроенное. Ничего, что можно трактовать как следы ранних (до IV в.) христианских богослужений, не было обнаружено. Эту пещеру предание в конце концов связало с проповедью ученикам, а место Вознесения стали видеть выше по склону от Елеонского храма, где известен еще один храм конца IV в., также построенный над пещерой.[48]

Время постройки большой базилики на горе Сион (которую пилигримы называют «Святой Сион») неизвестно, но уже с V в. здесь видели место Тайной Вечери.[49] В византийскую эпоху базилика была важным центром в общей системе сакральной топографии города, — в VI в. она служила епископской кафедрой Иерусалима, славными реликвиями которой были колонна, у которой бичевали Христа; камни, коими побили св. Стефана, а некоторое время даже его останки.

Археологически гора изучена явно недостаточно. Материал пока не позволяет говорить о раннем освоении ее христианами: здесь открыта богатая вилла с фресками и мозаиками (изображения цветов, птиц и зданий: Broshi, 1976). В IV в. эти руины считали «дворцом Каиафы», а в другой части холма видели дворец Давида (вероятно, это часть дворца Ирода). В 333 г. Пилигрим из Бордо отметил здесь также синагогу (указав, что раньше их было семь; последняя исчезла в 370 г.).

Наиболее интересный для нас объект известен как «Гробница Давида». Это постройка крестоносцев — но в ее составе открыты три стены здания позднеримской или византийской кладки (синагога или церковь).[50]

Назарет

Комплекс построек и пещер Назарета — один из самых изученных среди Святых мест Палестины. Этот городок в Галилее почитают как место жизни Богоматери и святого Иосифа, где, согласно Евангелию, произошло чудо Благовещения и провел детские годы Иисус Христос. Соответственно в городе сложились комплексы святынь, отражающих эти представления — «дом Марии», «грот Благовещения», «мастерская Иосифа», «синагога, где бывал Иисус» и другие. Но существенная археологическая информация есть только по главному комплексу, церкви Благовещения и ее гротам и по соседней церкви св. Иосифа. (Bagatti, Alliata, 1984; Corbo, 1987).

В археологической картине раннехристианских древностей Палестины это одно из ключевых мест, сравнимое разве что с комплексом в Капернауме. Работы здесь начали уже в 1892 г., когда монах Бенедикт Вламинк открыл на участке, принадлежавшем францисканцам, руины византийского времени. Раскопки продолжил Проспер Вио, изучив позже (1938) и соседнюю церковь св. Иосифа (Vlaminck, 1900; Viaud, 1910). Но возможность по-настоящему широких исследований появилась только после 1955 г., когда снесли храм XVIII в., и раскопки под руководством Багатти продолжались до 1969 г. (в 1968 г. здесь освятили новую базилику Благовещения, включившую часть византийских кладок; остальные уничтожили).

Участок оказался богат весьма разнохарактерными памятниками. Здесь обнаружили могильник бронзового века; прессы для вина и масла Раннего железного века; ямы от сосудов и колоколовидные ямы-хранилища; рвы от фундаментов построек жилого и хозяйственного назначения; много цистерн римской эпохи. Вблизи этой группы сельскохозяйственных комплексов эллинистического и византийского периодов расползлось кладбище с надписями на иврите и арамейском (но без оссуариев).

Изучив часть большой (75x85 м) «пещеры Благовещения», Багатти пришел к выводу, что сначала здесь располагалась винодавильня, но уже в III в. она превратилась в святилище и тогда же к ней пристроили «церковь-синагогу». Однако пещера почиталась, по его мнению, и раньше, начиная с I в. (что могло бы подтвердить достоверность связи ее с событием Благовещения). Материал, однако, не полностью уложился в реконструкцию Багатти, поэтому Корбо позднее пересмотрел разбивку на строительные периоды (Corbo, 1987).

В комплексе выделяют три основных уровня. Верхний и нижний не вызывают принципиальных споров с точки зрения атрибуции и датировки. Нижний — это упомянутая винодавильня; верхний — комплексы базилики и возникшего при ней монастыря византийского и поствизантийского времени. Базилика (по-видимому, впервые упомянута в 570 г.) оказалась трехнефной с атриумом (48x27 м) и включала в себя пещерный комплекс (святилище Благовещения и «капеллу Ангела»). Было отмечено, что в ее кладках попадаются блоки от какой-то разобранной ранней постройки.[51]

Основную дискуссию вызвали лежавшие между верхним и нижним уровнями, под полами храма и монастыря, остатки постройки раннехристианского времени. Здание (по-видимому, культового характера) имело черепичную кровлю и деревянные опоры, но каменные стены, что одинаково типично для церквей и синагог; однако ориентация на восток не характерна для последних, так что, скорее всего, это церковь. На стенах здания обнаружены граффити — но не ранее IV в.; надписи имеют явно паломнический характер и сделаны в основном по-гречески.[52] Ряд других граффити и депинто, которые пытались рассматривать как древнейшие был позднее оспорен с позиций прочтения текста или их трактовки.[53]

Кроме граффити, важнейшим аргументом атрибуции здания как «церкви-синагоги» стал обнаруженный под полом центрального нефа базилики V–VII вв. квадратный бассейн (1.95x2 м). Стратиграфически он может датироваться как угодно рано, ибо вырублен в скальном материке, но был объявлен именно купелью для совершения «иудео-христианского крещения» — тем более, что аналогичный был обнаружен под соседней церковью св. Иосифа. Бассейн имеет 5 ступеней с поверхности ко дну по одной из стенок; изнутри покрыт штукатуркой; в заполнении обнаружен кривой виноградный нож. Обнаруженные на штукатурке граффити были привлечены для поддержания сакрального смысла сооружения. Богатая фантазия Теста извлекла из них и кресты, и корабли, и буквы, и бог знает что еще. Однако все они сделаны на уровне одного метра от дна, то есть на уровне ребенка. По словам Тэйлор, каждый, кто видел «граффити» детей на обоях в детской, легко может сравнить их с обнаруженными в Назарете.

Думается, она права, по-видимому, открытые под полами базилик части принадлежали когда-то винодельческим системам хозяйственных комплексов. Оба «бассейна» имеют характерные черты отстойников винодавилен (ступени, углубления в углах, канавки для стока). На площадке церкви св. Иосифа есть еще один бассейн, цистерна, силосная яма и другие хозяйственные сооружения, которые легко связать с «купелью», в 20 м от которой, кстати, располагалась давильная площадка.[54]

По-видимому, в Назарете с первой половины IV в. существовала довольно необычная церковь, связанная с почитаемыми пещерами. Описанная Этерией «большая и прекрасная» пещера рассматривалась как место, где Мария получила Благую Весть или даже как ее жилище, что могло повести к появлению топонима «дом Марии». Храм был скромен и мало приспособлен для массовых паломничеств, но его активно посещали. В конце концов эту первую церковь снесли, чтобы построить базилику (вероятно, в конце V — нач. VI в.).

Поскольку Назарет IV–VI вв. был по-прежнему населен иудеями, очень интересны сообщения источников о положении маленькой группы местных христиан и их святынь, посещаемых толпами паломников, в иноверческой среде.[55]

«Дом апостола Петра» в Капернауме

«Дом апостола Петра» в Капернауме — второй важнейший объект Палестины, где предполагается существование непрерывной «цепочки» христианских древностей от I до IV в. Капернаум лежит на северо-западе Галилейского озера. И письменные, и археологические источники подтверждают, что этот, в целом иудейский, поселок был одновременно заметным центром христианских паломничеств. Городок делится термами на две части, богатую и бедную; в восточной части лежат мощеные известняком улицы, общественные здания, прочные и большие дома, куда была проведена свежая вода из загородных источников (эта Часть поселка принадлежит сейчас православным). Западная половина поселения беднее — здесь меньше камня, полы часто земляные, крыши из жердей с засыпкой. Но зато здесь же располагались оба религиозных центра византийского периода: известная синагога и предполагаемый «дом Петра» Сенсационные результаты дали раскопки именно в западной части, принадлежащей францисканцам, хотя находки в менее изученной восточной части тоже интересны.

Впервые серьезное внимание археологов Капернаум привлек перед Первой мировой войной, когда францисканец Венделин Хинтеркейзер обнаружил часть октагональной постройки из базальта к югу от руин синагоги. Продолживший работы отец Годанс Орфали полностью раскрыл октагональное в плане здание с мозаичным полом и вышел на кладки какого-то раннего сооружения (Orfali, 1922). Выяснилось, что октагон образован тремя концентрическими стенами (8, 16.5 и 23 м).

Возобновленные в 1968 г. под руководством Корбо и специалиста по керамике Лоффреда раскопки охватили чуть не все владение францисканцев и продолжаются поныне, хотя октагон уже скрыт под большой современной церковью (Corbo, 1972; Testa, 1972; Corbo, 1975; Loffreda, 1985; Corbo, 1993; Loffreda, 1993). Основной итог работ Корбо — открытие двух построек, стоявших здесь до «октагона»: паломнического комплекса IV в. (который в рамках гипотезы Багатти-Теста интерпретируют как здание для служб и собраний общины иудео-христиан I–IV вв.), и дома позднеэллинистического периода («дом Петра»). Чтобы разобраться в этом, необходимо детально познакомиться с материалом раскопок.

Начнем с «октагона», поскольку и дата, и функция его определяются надежно. Это церковь, под мозаичным полом которой найдено много монет первых двух десятилетий V в. и отвечающая им керамика с вероятной датой второй половины V — нач. VI в. Внутренний (центральный) октагон обрамлял «почитаемую комнату», мозаичный пол которой украшало изображение павлина и орнамент в виде цветов лотоса. Ко второй стене октагона была пристроена с востока апсида с маленьким баптистерием. Октагональные церкви в раннехристианской архитектуре Довольно многочисленны (по крайней мере с 326 г., когда в Антиохии построили «Золотую церковь»), однако из них только две концентрические — на горе Гаризим и в Капернауме.[56]

«Октагону» предшествовала довольно необычная постройка, кладки которой при сооружении церкви сравняли с землей. Большой, почти квадратный (стороны 27–30 м) участок был окружен стенами, с входами близ западных углов. От южного входа вторая внутренняя стена (16 м) отгородила проход шириной 6 м. Внутренние кладки комплекса многочисленны и запутаны, что затрудняет их интерпретацию — но ясно, что примерно в центре двора стояла конструкция, трактуемая Корбо как «domus ecclesia» (дом собраний). Самая большая из комнат (5.8x6.4 м) делилась аркой на восточную и западную половины; вместе с тремя окружавшими помещениями размер здания достиг 11x11 м. Оно подвергалось ремонтам и укреплению конструкций; некоторые стены перекладывали, достраивали к ним новые помещения. Внутреннюю стену главного зала покрыли штукатуркой и расписали растительным и геометрическим орнаментом (прямо по этой росписи пилигримы оставляли обычные для них граффити).[57]

Неясно, можно ли говорить об этом сооружении IV в. как о церкви. В Дура-Европос (см. гл. II-2) «дом собраний» включил баптистерий, алтарь и другие необходимые литургические элементы; в ранней церкви в Кирк-Биццих (Сирия, ок. 300–330) с востока выделена алтарная часть и устроен «сирийский амвон» (Davies, 1968, 8). Следовательно, когда частный дом передавали общине под церковь, он получал архитектурно выраженные признаки богослужебного назначения. В Капернауме — не так. Если это и церковь, то необычная, без выраженной апсиды и других элементов, которые можно использовать для проповеди, крещения или службы. Как зала собраний главная комната маловата, а для жилой — велика. По-видимому, она служила своеобразной «посещаемой реликвией». Значительная часть участка внутри ограды оставлена пустой, возможно, для размещения паломников, их верховых и вьючных животных: многочисленность греческих граффити доказывает, что в «доме» часто бывали пилигримы.

Этерия упоминает, что дом «князя апостолов» превратили в церковь, включив остатки подлинных стен. Здание действительно включает в себя остатки дома — первого из 8 изученных комплексов бедных домов-инсул из базальта, с засыпными крышами и каменно-земляным полом (исследователи назвали его «священный дом», «insula sacra»). Корбо уверен в последовательном сохранении «дома Петра» с I по IV в., что основано на стратиграфическом анализе известковых полов в главной комнате дома (т. н. «белые полы»). Их нет больше ни в одной постройке западного района (хотя в восточном такие обмазки очень распространены) и Корбо полагает, что полы придают комнате особое значение, превращая ее в объект почитания («sala venerata»). Но детальнейшее описание слоев все же не дает оснований для их абсолютной датировки, поскольку до IV в. она опирается только на анализ керамики и не очень точна.[58]

Время, когда группа бедных построек в западной части Капернаума превратилась в почитаемое место, вероятно, близко к середине IV в. Настаивать на непрерывности почитания «дома Петра» с I по начало IV в. на основе имеющихся археологических данных вряд ли следует, итинерарии же описывают ситуацию слишком противоречиво.[59]

Вифлеем

Вифлеем изучен существенно хуже, чем Назарет и Капернаум. Основной памятник христианских древностей здесь — базилика, впервые освященная 31 мая 339 г., через несколько лет после посещения Елены. Базилика была поставлена прямо над комплексом пещер; сейчас в восточной части одной из этих пещер находится место, отмеченное звездой. Там, по преданию, появился на свет Христос.

Достоверных сведений о том, как именно в IV в. было определено место для постройки и почему именно эта пещера идентифицирована с «пещерой Рождества», нет. Евангелия излагают подробности рождения Иисуса довольно противоречиво.[60] Апокрифы расходятся в описаниях еще больше. В IV в., например, существовало мнение, что Иисус родился вблизи могилы Рахили. Раскопки «Рамат Рахель» показали, что при Адриане, до изгнания иудеев, здесь было сельское кладбище, которое в начале III в. использовала небольшая еврейская община Иерусалима; затем здесь обосновался X римский легион, превратив склепы в цистерны, построив термы и жилые здания (Aharoni, 1962, 24-7, 1964, 38–82). В V в. место Рождества помещалось апокрифами и вне Вифлеема, например, на так называемой Кафизме («кресле» или «троне») — одной из скал в окрестностях Иерусалима, где был в 451–458 гг. построен монастырь. В начале VI в. архидиакон Феодосий описал камень в 3-х милях от города Иерусалима, который Дева Мария благословила, сойдя с осла на пути в Вифлеем, и на котором сидела — но это последние попытки материализовать представления о рождении Иисуса вне Вифлеема.[61]

Археологически изначальные формы и функции ныне существующих пещер изучены слабо, но ясно, что они претерпели массу изменений. Главная пещера (ок. 12.3x3.5 м) теперь связана с боковыми, в IV-V вв. служившими как усыпальницы. Сейчас спуск в пещеру с севера и юга по ступеням, хотя в IV в. он был с запада. Ориген упоминает конструкцию, которую когда-то язычники показывали христианам как ясли — сейчас на их предполагаемом месте скальный выступ, покрытый мрамором. В северный комплекс пещер попадают через средневековые лестницы и проходы. Освоение «пещеры Рождества» в античности не подтверждается ни нумизматикой, ни археологией.[62]

Гораздо лучше известна сама церковь Рождества, история которой отразила важные процессы в развитии ранней христианской архитектуры. Археологические исследования обнаружили, что церковь построена в два этапа, при императорах Константине и Юстиниане, и нынешнее здание принадлежит в основном VI в.[63] Церковь же IV в. была весьма необычна по решению. Как почти все постройки Константина, храм служил лишь обрамлением святилища. Над пещерой возвели октагональную в плане постройку, перекрытую конической деревянной крышей с отверстием (oculus) посредине. Пол ступенчато повышался к центру, где также был проем, окруженный балюстрадой. Сквозь него паломники могли созерцать пещеру.[64] К «октагону» примыкала пятинефная базилика, почти квадратная в плане, с внутренним двором и фонтаном в центре.

Сочетание октагона и базилики имело свои недостатки: алтарное пространство фактически отделено от церковного нефа и заполнено теснящимися к «окну» паломниками. Перестройка Юстиниана позволила их доступ к святыне при одновременном проведении службы в церкви. Октагон сменила трехлепестковая апсида, образовавшая единое пространство с базиликой; паломники же, стремившиеся прежде всего посетить пещеру Рождества, лежавшую под алтарным пространством, могли теперь спускаться в нее по ступеням с одной стороны и подниматься с другой, не мешая происходящей наверху литургии (крипты с отдельными рядами ступеней для спуска и подъема найдены также в базилике Елеоны, в церкви над «Колодцем Иакова» возле Шхема и в других местах).

Мамре приключения «Авраамова дуба»

Святыни Палестины — это не только памятники из твердого и мертвого камня (пещеры, скалы, гробницы), но и весьма почитаемые объекты живой природы, прежде всего — священные деревья. Среди прекрасных акварелей Александра Иванова из библейского цикла 1850-х гг. есть одна, удивительно проникнутая колоритом палестинской пустыни. Это явление трех божественных странников Аврааму с вестью, что жена Сарра принесет ему сына — иными словами, художественная интерпретация ветхозаветной Троицы. Странники возлежат у входа в шатер патриарха, в тени дерева, столь большого, что лишь края ветвей и листьев его свешиваются вдоль верхнего края акварели, осеняя сцену. Это невидимое дерево — «Мамврийский дуб», прямой потомок «древа» на средневековых иконах «Троицы», включая сюда и знаменитый образ Андрея Рублева. Но можно ли сказать что-либо обоснованно-научное о почитании столь важного, хотя и молчаливого, природного свидетеля?

Начнем с того, что, как почти всякая историческая реликвия, Мамврийский дуб имеет множество «двойников». «Мамре» бронзового века (то есть «эпохи Авраама») пытались локализовать в разных местах (например в телле Джебел-эр-Румейде близ Хеврона). Однако можно быть твердо уверенным в местоположении только сравнительно поздних объектов. Нынешний Мамре (Теребинтус, Рамат-эль-Хапил) находится в 2 км к северу от Хеврона. Именно сюда предание помещает священный дуб — (теребинф), описанный Евсевием («Доказательство в пользу Евангелия»), который оставил также и подробное описание устройства святилища. По его свидетельству, местные жители почитали дуб «ради тех, что явились Аврааму» (Бытия, 18:1-22). Евсевий упоминает в святилище изображение трех фигур, трактуя среднюю как Иисуса (со II в. христиане полагали, что один из явившихся к Аврааму был именно Христос) — но говорит и о том, что почитавшие Мамре местные жители были язычниками. Согласно другим христианским авторам (Иероним, Созомен), святилище это было не только языческим, но почиталось также иудеями.[65] Существование античного святилища подтверждают раскопки, при которых найдены обломки статуй Диониса и Гермеса; его участок лежал в центре эллинистического города (в 200 м к западу открыто большое общественное здание). Стена эпохи царя Ирода (37-4 гг. до н. э.) окружала священную рощу, источник и жертвенник (сложенный, как верили, самим Авраамом). Христианскую базилику (от ее подлинных кладок ничего не сохранилось, кроме апсиды) поставили внутри этой ограды, после чего святилище в Мамре стало центром паломничества и почитания христианами (работы Е. А. Мадера 1926—28 гг.: Mader, 1957).

Локализация святилища не вызывает никаких сомнений начиная с IV в. — тем более, что почти все ранние пилигримы говорят именно о Дубе в Рамат-эль-Хапил. Последний из них, Адомнан, пересказывая Ар-кульфа, помещает дерево, хотя и растущее из земли, под церковной крышей и пишет, что ствол его был совершенно изрублен любителями реликвий. Однако, начиная с XII в., точность локализации утрачивается — возможно, стали почитать несколько деревьев в районе дороги из Рамат-эль-Хапил в Хеврон. Например, в «Хождении» игумена Даниила тоже подробно описан дуб — но в самом расцвете сил, стоящий отдельно, посреди мраморной вымостки вне храма. Русский игумен явно видел уже не то же самое дерево, что паломники середины — второй половины 1 тыс. н. э. (Неррег, Gibson, 1994).

Дерево неоднократно описывали в средневековье не только христиане, но и иудеи, а с возникновением ислама стали почитать и мусульмане. Однако его локализация иная. Если дуб эллинистического и раннехристианского периода стоял в нынешней Мамре, то совсем недавно, в новое время, еще существовал и «альтернативный» дуб вблизи Эйн-Себта, то есть не к югу, а к северо-западу от Хеврона. Если традиция поклонения дубу в Теребинтусе унаследована христианами от язычников и/или иудеев, то Эйн-Себта как священное место, видимо, заимствована из мусульманской традиции (Неррег, Gibson, 1994). Дуб в Эйн-Себта часто описывали, рисовали и даже фотографировали путешественники XVIII–XIX вв. и можно быть уверенным, что в последние 300 лет он воспринимался как природный памятник древности и святости. Однако до XV в. Эйн-Себта не упоминалась — «Мамврийские дубы» группировались тогда исключительно к югу от Хеврона.

Дерево было очень красиво: его ствол разделялся натрое и стояло оно среди виноградников, рядом с источником Эйн-Себта, недалеко от скальных гробниц Хирбет Себта. На изображениях XIX в. этот огромный и очень эффектный дуб окружен круглой оградой из камней. В 1871 г. дерево купила Русская духовная миссия (архимандрит Антонин), чтобы построить здесь монастырь с церковью и большой странноприимный дом для паломников (вместе с деревом был куплен весь холм Себта с руинами на вершине и часть земли в долине) (см. гл. V-2). На вершине холма построили обзорную башню с чудесным видом, на которую вели 45 ступеней, а в 1886 г. — деревянную палатку на предполагаемом месте шатра Авраама. Таким образом, у православных появилось в Палестине собственное святилище «Мамврийского дуба», которое могло войти в постепенно складывавшуюся здесь структуру «русских мест». К началу XX в. дерево состарилось и начало медленно погибать. По мнению ботаников XIX в., дереву не могло быть тогда более 300 лет. Сейчас на его месте стоит молодой дуб.

Бейт-Захар

Другим звеном в цепи «собственных» православных святынь в Палестине стала «Новая Горняя». Ее история — интересный Пример споров, возникающих из-за упорного стремления локализовать упоминаемые Писанием объекты при опоре на современную и средневековую топонимику.

Памятники, соотносимые с именем Захарии, отца Иоанна Предтечи и возможным местом рождения пророка, породили громкую дискуссию, тянущуюся, по сути дела, с раннехристианских времен. В начале XX в. она вспыхнула с новой силой. С эпохи крестоносцев местом встречи Марии и Елизаветы (т. н. «Горняя») считали селение Эйн-Карим к юго-западу от Иерусалима. Однако в 1897 г. в Мадебе открыли мозаичную «карту Палестины» (VI в.), среди изображений которой был и вид храма с подписью «Бейт-Захар». Такой пункт, с церковью в честь Захарии, упомянут в некоторых источниках (Евтихий Александрийский, X в.).

Сразу заговорили о возможной «переатрибуции» новозаветной «Горней» и приступили к ее поискам. В 1902 г. Русской духовной миссии удалось купить холм «Бейт-Захар» — участок земли с признаками древней постройки. Произведенные там раскопки открыли остатки небольшой однонефной церкви (10x20 м, с равновеликим приделом с севера и притвором на южной и западной стороне), в которой даже имелась плохо сохранившаяся мозаика, как будто упоминавшая имя Захарии. Новую версию охотно принял ряд ученых-протестантов. Уважаемые католические специалисты (в том числе Винсен) не только не согласились с ней, но и позволили себе иронические отзывы. Разгорелась полемика защитников старой точки зрения и приверженцев новой «мемории» (Стеллецкий, 1904). Серьезные русские ученые, например, М. Н. Ростовцев, отнеслись к новой версии и к самой полемике очень осторожно, считая, что она не стоит пролитых чернил. (Ростовцев, 1912).

В старой «Горней», на месте деревушки Эйн-Карим, позже провели археологические исследования владеющие там монастырем францисканцы (1941—42 гг.). Обнаруженные пещерные гробницы, винодавильни с мозаичными полами и небольшие часовни показали, что участок был непрерывно обитаем с 1 в. до н. э. вплоть до арабского завоевания; существующие в поселке храмы датируются в основном эпохой крестоносцев, но содержат и более ранние кладки, которые Абель суммарно отнес к IV–VII вв. Археологический контекст показывает, что до отождествления пещеры в Эйн-Карим с местом рождения Иоанна Предтечи, она, видимо, являлась одним из святилищ храма Венеры (обнаружено много статуй богини и стволы колонн). Церковь, включившая и пещеру, была построена только в V в., когда весь комплекс соотнесли с историей Елизаветы, матери Иоанна Крестителя. К XII в. храм уже носил просто имя Иоанна Предтечи, что подтверждает и «Хождение» Даниила (Sailer, 1946). Есть и другие довольно многочисленные пункты, связываемые с именем Захарии и дающие памятники позднеримского и византийского времени.[66]

Паломнический комплекс (Дора-Дор)

Не все Святые места Палестины были окутаны легендами, возводившими их историю к событиям, описанным в Евангелии. В начале главы мы говорили о многочисленных святынях, расположенных вдоль пути паломников к Иерусалиму. Прежде чем покинуть Палестину, осмотрим один из таких комплексов ранневизантийского периода — Дора-Дор, лежащий на берегу Средиземного моря в 10 км к северу от Кесарии. (Dauphin, 1993а). В 1952 г раскопки под руководством Лейбовича раскрыли здесь церковную апсиду и мозаичный пол северного нефа; прекращенные из-за смерти руководителя работы возобновила Клодин Дофэн (1979), обнаружив остатки огромного благоустроенного странноприимного комплекса при епископской резиденции. К услугам верующих здесь были, кроме комнат и атриумов, просторный двор с большой цистерной для воды и разнообразные служебные постройки.[67]

Было выяснено, что строительство комплекса началось не ранее второй трети IV в. (в облицовке пола церкви найдена бронзовая монета императора Констанция II (337–361). Особенно интересна находка почитавшихся в комплексе реликвий: фрагмента скалы Кальвария и могилы местных святых. Серая мраморная колонна (100 м к востоку от базилики, 1952 г.) несла греческую надпись: «Камень со Святой Голгофы»; под надписью был выбит крест с квадратным отверстием посередине — возможно, в нем помещался металлический реликварий с кусочком камня. Мощи двух неизвестных святых разместили в восточном конце внешнего южного нефа базилики — возможно, вокруг них собирали больных и калек, надеявшихся на исцеление, для обряда «инкубации».[68]

Гробница была покрыта пятью плитами; в крайней с востока плите было небольшое отверстие и глиняная трубочка, по-видимому, для возлияния масла в могилу. Коснувшееся останков святого масло собирали в специальную емкость (его следы обнаружены вокруг). Масло, полученное в святых местах, пилигримы брали с собой, развозя по всему свету небольшие ампулы: глиняные, металлические, стеклянные фляжки с названием мест, где оно было освящено, часто со словом евлогия — благословение.[69] Гробница в Доре — типичный для византийского и запад-Но-средиземноморского мира реликварий, но для Палестины он необычен. Ближайшая территория, где были распространены раки с аналогичными устройствами для сбора масла — Сирия.

На сирийское воздействие указывает и архитектура базилики, которая может служить наглядным пособием для изучения процесса становления планировки раннехристианских церковных зданий. План этой пятинефной базилики уникален для Палестины, но аналоги можно найти в Сирии V в. Особенно интересны внешние боковые нефы. В южном, как уже сказано, помещались могилы-реликварии; северный заключал в себе атриум, баптистерий и дополнительные помещения. Расположение баптистерия внутри церковного комплекса, а не снаружи, продиктовано, видимо, сирийским каноном второй половины V в., определявшим формы церковного здания. Согласно ему, баптистерий должен быть соединен с атриумом. Тройное деление внешнего северного нефа соответствовало трем первым стадиям литургии при совершении крещения, описанным Кириллом Иерусалимским в середине IV в. Ожидавшие крещения стояли в темной западной части помещения, символизировавшем «область тьмы». Оттуда продвигались на восток в направлении «Божественного Света», во внутреннее помещение, где раздевались, умащались маслами и друг за другом входили в крещальню, где следовало трехкратное погружение либо омовение лба святой водой. После крещения епископ сам вторично помазал всех маслом, а затем они облачались в белые одеяния. Кирилл не упоминает специального помещения, предназначенного для церемонии помазания, но, видимо, это происходило в восточном конце северного портика, где вновь обращенные впервые участвовали в евхаристии и принятии даров (на что указывают ступени, ведущие к возвышению-беме).

ГЛАВА II. В РИМЕ И ЗА ЕГО ПРЕДЕЛАМИ

1. Сложение «римской школы»[70]

Итак, в Палестине, колыбели христианства, стране Ветхого и Нового Заветов, мы с большим трудом находим древности, которые современная наука может без всяких натяжек считать оставленными первыми христианами. Объективная причина хорошо известна, в первые столетия новой эры условия для развития христианской церкви были здесь неблагоприятны. Проповедь велась прежде всего в низших слоях эллинистического общества Малой Азии, Греции, Италии, Северной Африки. Поэтому древности раннего христианства оказалось возможным обнаружить как раз вне Палестины. Посмотрим, как это происходило.

Все дороги ведут в Рим

На протяжении нескольких столетий все дороги любителей раннехристианских древностей сходились, по старой пословице, в Риме. Этому было много причин. Центр западного христианства был единственной из столиц поздней античности, остававшейся в руках христиан на протяжении всего средневековья и Ренессанса Константинополь и города Малой Азии, Ближнего Востока, Египта и Магриба вошли в состав исламского мира и вплоть до конца XIX в. здесь было трудно вести работы. К тому же в Риме был сосредоточен огромный потенциал для исследования позднеантичных и средневековых памятников. Шедевры зодчества первых веков здесь все еще использовали как храмы. Оригинальные погребальные сооружения, прежде всего катакомбы, привлекали своей таинственностью Даже «языческая» скульптура получала неожиданную «переатрибуцию» и тоже ставилась на службу церкви.1

Как религиозно-политический центр католического мира, Рим нуждался в изучении христианских древностей (особенно с началом Реформации, когда пришлось противостоять острой рациональной критике протестантских ученых). Но исследования здесь начались раньше, они были одним из аспектов интеллектуальной революции в Западной Европе XV в., так что история христианских древностей — дитя эпохи гуманизма.

Выше уже говорилось, что изучение раннего христианства уходит корнями в чисто средневековый интерес к реликвиям, в мир, веками знавший лишь религиозные ценности. В общении с ними искали божественного вдохновения и духовной поддержки. Еще св. Иероним, описывая в 413 г. молодые годы (Комментарии к Иезекиилю), вспоминал, как посещал катакомбы, на всю жизнь запомнив «ужас черного мрака» коридоров, где покоились тела бесчисленных христиан: «Когда юношей я жил в Риме и обучался свободным искусствам, я привык, с другими близкими мне по духу сверстниками, посещать по воскресеньям погребения апостолов и мучеников. Часто входил я в крипты, вырытые глубоко под землей, по обеим сторонам которых тянулись стены с телами усопших, где так темно, что кажется, будто исполнились слова псалма: «да сойдут они живыми в ад» (Пс. 54:16). Здесь и там свет, не из окон падая, но сверху через щели просачиваясь, оживлял ужас мрака. Так ощупью продвигаешься вперед, но черная ночь вновь смыкается вокруг и на ум приходит стих Вергилия: «Ужас везде предо мной, и молчание самое страшно» (Энеида, II, 755, пер. Валерия Брюсова).

Подобно Иерониму, христиане в IV в. посещали могилы мучеников и отмечали дни их памяти. Особенно горячее почтение к некрополям питал папа Дамас (366–384), много сделавший, чтобы «помочь археологам будущего в отыскании конкретных погребений». В VII в. уже существовали подробные путеводители (итинерарии), детально описывающие, как найти то или иное погребение, но тогда же начался и активный перенос останков в церкви. Одним из самых популярных был поздний итинерарий Вильяма из Мальмсбери (William of Malmsbury, 1120–1140), составленный для крестоносцев. Позже итинерарии, наряду со сведениями «Книги пап» (Liber Pontificalis), сослужат добрую службу не только паломникам, но и ученым, которые в конце концов убедятся в достаточной точности «путеводителей».

В XIV в. интерес пилигримов к катакомбам ослаб, они были заброшены и в основном забыты до конца XV в., когда началось собственно научное исследование. В 1475 г. основатель Римской академии, гуманист Помпоний Лаетто (1428-97), спустился в катакомбы Сан Каллисто (св. Калликста) на Виа Аппиа, о которых еще помнили (его спутники не устояли от искушения оставить на стенах, прямо по росписям, шуточные граффити). Примерно на столетие эти и другие вновь открытые катакомбы (Претекстата, Петра и Марцеллина) вновь стали местом прогулок и размышлений. Но вскоре внимание к христианским древностям усилилось благодаря ряду важных открытий.

В 1551 г. антиквар Пирро Лигорио (1513–1583) объявил о находке им мраморной статуи мужчины, сидящего на каменном кресле, на одном боку которого была высечена Пасхалия (на семь циклов по 16 лет, от 222 до 333 г.), а на другом — список из 13 работ, в основном совпадающий со списком, приведенным Евсевием Кесарийским как сочинения пресвитера Ипполита (ЦИ. VI, 22). Последнему и была атрибутирована статуя, в чем сейчас имеются сомнения, т. к. обнаружена она при довольно подозрительных обстоятельствах.2 А. Брент недавно посвятил истории статуи, дискуссии с «католическими археологами» и реконструкции корпуса трудов пресвитера III в. особую работу. (Brent, 1995).

Примерно через полвека интересные находки были сделаны на месте базилики св. Петра, построенной еще Константином Великим. Работы по реконструкции велись в соборе очень долго, с 1452 по 1667 г. Пожелав найти крест, поставленный, по преданию, Константином на могиле апостола, папа Климент VIII (1592–1605) начал раскопки под вновь возводимым главным алтарем. Сразу удалось обнаружить следы древнего кладбища, но дело не довели до конца, опасаясь возможных разочарований (любители древностей, прежде всего аббат Бозио, безуспешно настаивали на продолжении работ — но к ним вернутся лишь через 350 лет (см. гл. IV-1). Однако несколько погребений все же были открыты, среди них— известный саркофаг Юния Басса.3

Не только случайные открытия вдохновляли ученых. Потребность во взаимной критике сделала актуальными как для католиков, так и для протестантов исследования обрядов, обычаев, устройства древней церкви, включая их вещественное, материальное оформление. Еще в 1560 — 70-х гг. лютеранские богословы под руководством Матвея Флациуса издали «Магдебургские центурии», используя как источники (и одновременно их анализируя) рукописи, собранные из разных стран (в числе которых Болгария, Валахия и даже Московия; впоследствии часть манускриптов была утрачена). В начале XVII в., в ответ на «Центурии», ученый библиотекарь Ватикана кардинал Цезарь Бароний (1538–1607) издал 12 томов своих знаменитых «Анналов» (Annales ecclesiastici), где, помимо массы ранее неизвестных документов (правда, изданных некритически), использовал как аргумент и некоторые вещественные древности. Труды Барония сыграют позднее важную роль в становлении исследований церковных древностей в России (см. гл. IX).

Ученые спускаются в катакомбы

Основу традиции натурного исследования памятников ранней церкви заложили работы в катакомбах. Днем их открытия для науки считают 31 мая 1578 г. Работники на винограднике к северу от города (Виа Салариа Нуова) случайно попали в наклонную штольню, которая привела их к скрытому глубоко под землей кладбищу. Вдоль узких галерей тянулись ряды погребений, закрытых каменными досками с надписями; они выводили в небольшие залы (кубикулы), стены которых были расписаны композициями («Даниил во рву львином», «Добрый пастырь», «Крещение Господне» и др.). Кардинал Бароний писал о необыкновенном впечатлении, произведенным этой криптой на посетителей. По его словам, под городом открылся еще один Рим — подземный. Это название, «Roma sotteranea», стало на века своего рода паролем у исследователей христианского Рима (Фрикен, 1872).

Внимание прежде всего привлекли фрески. Уже в XVI в. к их копированию приступили два любителя древностей — Альфонсо Чакон (Джаконио) и Филипп де Винь подробный список работавших в катакомбах: Rossi, 1864, v.l, 2ff). Скоро к ним присоединился студент философии и права Антонио Бозио (1573–1629), приехавший с Мальты вместе со своим дядей — агентом Мальтийского ордена. Именно ему предстояло заложить основы исследования катакомб. Правда, первый же опыт чуть не стал последним — отправившись 10 декабря 1593 с другом в неисследованные еще катакомбы Домитиллы, он заблудился в путанице галерей и, потеряв надежду выбраться, испугался, что «осквернит своим нечистым трупом гробницы мучеников» (Цветаев, 1896. 4). Теперь Бозио понял, как обширны и многочисленны подземные галереи и каких они полны научных сокровищ. В ближайшие годы он осмотрел катакомбы вдоль городских дорог. В катакомбах на Виа Номентана ему удалось сделать важное открытие — среди галерей обнаружились погребения иудеев, украшенные сценами из Библии. Бозио и его друзья охотно копировали фрески, и, по старой традиции, оставляли на них свои имена (что позволяет сегодня проследить их путь). По тщательным записям Бозио видно, что он обнаружил входы в 30 катакомб и скопировал массу фресок. День за днем, ночь за ночью, провел он под землей целые годы в упорном труде и умер в 54 года, не успев издать рукописей.4

Четырехтомник Бозио «Подземный Рим» (1615–1629, 1632) стал не просто выдающейся работой. В нем объединились археология и история церкви. Был сделан решительный шаг к научной публикации материалов— следовательно, само возникновение римской школы (см. гл. IV-1) раннехристианской археологии можно отсчитывать именно с его выхода. Труд Бозио заложил и основу своеобразной методики соединения письменных источников с археологическим материалом, поскольку находки интерпретировались в свете текстов (сочинений отцов церкви, постановлений соборов, папских посланий, материалов древней литургии, житий и т. п.).

Бозио с его интересом к «полуязыческим» фрескам далеко не сразу нашел в Риме последователей. Это немудрено: Италия XVII в. — страна церковного ригоризма В Европе царит контрреформация. Миссии иезуитов заполняют чуть не весь мир; Людовик XIV вынашивает мечты о паневропейской католической империи. (Напомним о казни в 1600 году Джордано Бруно и о таких сравнительно невинных акциях, как уничтожение саркофага Флавия Агриколы в 1629 г. или осуждение в 1633 г. Галилея). Повсюду в католической Европе национальный патриотизм соединялся с конфессиональным. В 1693 г. иезуиты-семинаристы в Любляне (Лайбах) подделали латинские и раннехристианские надписи на камнях в стенах семинарии, чтобы доказать античное происхождение города. Они верили, что такая связь существует, и если не удается ее найти, то нужно просто имитировать.

Все годилось для подтверждения истинности догматов и конфессиональной правоты. Важным аргументом при этом являлись фрески, поскольку, основываясь на них, можно было говорить о культе Девы Марии в раннем христианстве (пусть и в примитивном виде), о заупокойных службах и литургии с причастием по католическому обряду Можно было также демонстрировать героическое прошлое римской церкви. Для этого необходимы были мощи — и катакомбы стали неистощимым «рудником», где добывались реликвии «на экспорт» по всему католическому миру. В 1678 г. папа Климент X был вынужден установить контроль над выносом мощей, введя должность Хранителя священных реликвий, но в XVII–XVIII вв. они мало что делали для охраны и изучения катакомб.

Пыл католиков тут же попытались охладить скептики. Но для научной полемики по поводу мощей не было еще ни разработанных методов, ни достаточного количества фактов. Скептицизм критиков составлял как бы оборотную сторону экзальтированного почитания древностей как реликвий. Уже ученый бенедиктинец Жан Мабильон (Jean Mabillon, 1638–1707) выражал осторожные сомнения в подлинности мощей из катакомб, прибывавших во Францию, а протестанты в открытую насмехались над ними. Резкие возражения и критику встретило даже издание книги Бозио. Посетивший в 1685-86 гг. Италию епископ-историк Жильбер Бюрне пришел к выводу, что катакомбы есть не что иное как древние шахты; погребения в них не только христианские, но и языческие (тут он был прав), а фрески выполнены средневековыми монахами «в стиле готики». Ему последовал еще более радикальный Ф. У. Миссон, считавший катакомбы общими, а не только христианскими, кладбищами Рима, причем часть погребений он датировал сравнительно недавним временем. Эти обзоры были популярны в протестантских странах: книги Бюрне выходили в Лондоне и Роттердаме до 1718, последняя публикация Миссона в Париже — 1739 г.

Следствием «католического фундаментализма» и протестантско-просветительского «отпора» ему было то, что середина XVII и XVIII вв. выпала из области научного исследования и катакомбы «на долгое время сделались достоянием всех и каждого, кто только хотел ими пользоваться в своих видах» (Цветаев, 1896, 8).5

Характерной фигурой XVIII в. был Марко Антонио Больдетти (663-1749), один из череды папских Хранителей, типичный собиратель и охотник за сокровищами. Увлеченный коллекционер, он собирал христианские и языческие надписи, умудряясь даже снимать со стен фрески. Открывая могилы в поисках мощей или других реликвий, монсеньор Больдетти немедленно переносил их к себе в церковь или вкладывал в другие, словом, «опустошал катакомбы, служа вере». По его смерти пресвитерий и вся церковь оказались переполнены находками и напоминали уже не храм, а что-то среднее между музейным хранилищем и склепом.6

Впрочем, возникшая в XVI–XVIII вв. традиция «простого собирания» церковных древностей внесла существенный вклад в их сохранение. Католические общины, особенно в Италии, издавна очень серьезно и старательно берегут каждое свидетельство древности, найденное на территории их храма или вокруг него. Фрагменты саркофагов и скульптуры; куски мраморных плит с остатками эпитафий; колонны и капители; мозаика с древних полов и многое другое сохраняется в капеллах, вмуровывается в стены (особенно в открытых галереях или нартексе), иногда оформляется как важная реликвия. Позже появятся специальные лапидарии и особые описания-путеводители со схемой размещения «сокровищ древности». Благодаря такой практике можно и сегодня познакомиться с находками, сделанными при обычных ремонтах XIX, XVIII, XVII вв. В честь особенно интересных находок даже нарезались памятные доски.7

В XVIII в. на христианскую археологию существенно повлиял ряд внешних обстоятельств. В 1711 г. были найдены руины Геркуланума, а в 1748 г. — Помпей, что открыло возможность научного изучения античного мира. Появились также первые обмеры и описания руин «исламского» Средиземноморья, поскольку Европа постепенно налаживала отношения с Оттоманской империей и путешествовать во владениях Порты стало легче.

Однако новый и решающий толчок к формированию научного этапа исследований христианских древностей в Европе дали снова катакомбы. Ватикан начал поощрять их изучение и предпринял шаги для контроля за этим процессом. В 1852 г. Пием IX была создана «Комиссия священной археологии» (Commissione de archeologia sacra). Это не было случайностью. Именно на 1830-40-е гг. приходится становление классической археологии, обнаруживаются ее первые успехи и выявляется превосходство методов. Вне Италии появились и первые удачные труды специалистов по позднеантичным памятникам, посвященные катакомбам, прежде всего работы Рауль-Рошетта (Raoul-Rochette, 1830, 1837, 1839).8

Накопленный столетиями опыт и неподдельный энтузиазм, в котором удивительным образом сочеталась религиозная убежденность с преданностью науке, вкупе с возможностью постоянной работы на памятниках, определили преимущество римских ученых. Это стало очевидным после того, как в 1840 г. на должность «Суперинтенданта святых мощей и кладбищ» папа Григорий XV назначил Джузеппе Марки (1795–1860), вслед за которым в катакомбы спустится и де Росси. Марки одним из первых осознал, что «реликвии» нельзя изучать в отрыве от «обычных» находок, вне архитектурного, художественного и исторического контекста — и поэтому начал борьбу с извлечением их из катакомб. Ему же принадлежит первая попытка составить общую программу их изучения и установить хронологию росписей. В 1837 г. он издал собрание ранних христианских надписей (Brunati, 1837), а в 1840 г. за-Думал монументальную серию, которая включила бы раннехристианскую архитектуру, живопись и скульптуру. К 1844 г. он опубликовал «архитектурную» часть — своего рода введение к ней (Marchi,»l 844), передав собирание надписей своему последователю и новому секретарю библиотеки Ватикана, де Росси. Методы Марки в 1840-1850-х гг. очень повлияли на молодых ученых Рима: появление такой фигуры, как де Росси, к настоящему времени уже почти канонизированной в качестве «отца христианской археологии», без него было бы невозможно.10

«Отец христианской археологии»

Джованни Баттиста де Росси (1822–1894) — конечно, наиболее выдающийся из археологов, работавших в Риме в XIX в. Римлянин, рожденный близ Марсова поля и неохотно покидавший Город, он рано увлекся христианскими древностями. В 14 лет он уже приступил к копированию древних рукописей и эпитафий и лучшим подарком для него была книга Бозио. Еще будучи студентом канонического и гражданского права, де Росси решил собрать и впоследствии опубликовать все древние надписи христианского Рима, что требовало невероятно самоотверженного труда. Он исколесил в 40-70-х гг. Италию (что для итальянского ученого в XIX в. не было обычно) и Западную Европу (Францию, Бельгию, Швейцарию, Германию, Австрию, Англию), изучая как памятники, так и рукописи, и сутками забывая о сне и еде за переписыванием текстов. Всего за 15 лет, к 1857 г., был готов первый том, второй вышел в 1888 г. (Rossi, 1861–1888)."

Несмотря на огромный вклад, сделанный де Росси в изучение эпиграфики и в собирание материалов по живописи ранних христиан (свод мозаик: Rossi, 1872–1892), главные его открытия связаны с изучением катакомб, а основной труд среди поистине бессчетных работ — с их фиксацией и публикацией. Приступая к нему в середине 1840-х гг., де Росси предположил, что места поклонения праху мучеников, описанные в итинерариях, не могли находиться особенно далеко от основных входов в катакомбы, а тем более — в совершенно недоступных местах. Около них, безусловно, должны быть заметны следы поклонения, оставленные паломниками граффити и т. п. Поэтому де Росси думал о методическом вскрытии кагакомб, для чего требовались не только средства, но и права на землю, в которой они находились. И то, и другое появилось не сразу.

Решающей стала находка «кладбища пап». Однажды, в поисках древней церкви св. Сикста, де Росси осматривал погреб одного виноградника на Виа Аппиа и нашел среди обломков фрагмент мраморной плиты с надписью, которую прочел как: «(Cor)nelius martyr». «Мученик Корнелий» был известен среди епископов III в., следовательно, было естественным ожидать его погребения неподалеку в катакомбах Сан Каллисто, первом кладбище христиан в Риме, известном по письменным источникам. Это была удача, огромную роль в которой сыграли блестящие знания де Росси эпиграфики и рукописей.12

Второй важнейшей археологической деталью, позволившей удостовериться в реальном существовании «кладбища пап» и давшей точку хронологического отсчета для всей системы катакомб, стали «памятники папы Дамаса» (366–384). Папа, с особым почтением относившийся к своим предшественникам-мученикам, специально занялся устройством их погребений. Он старался не ставить над катакомбами базилик, чтобы не повреждать могил; открыл уже заваленные гробницы мучеников; упростил доступ в катакомбы, построив лестницы, своды, контрфорсы и световые колодцы (луминарии). Но главное — он составил особые надписи, частью стихотворные, в которых описал подвиги мучеников (иногда упоминая и сделанные им самим работы).

Это массовое переоформление дало надежную точку отсчета, поскольку надписи легко было отличить, они вырезались особым почерком, одним и тем же резчиком (Furius Dionysius Filocalus) и имели очень узнаваемую, оригинальную форму букв. (В одной из надписей на «кладбище пап» Дамас признался, что очень хотел бы лежать близ своих предшественников, но он не позволял этого другим, да и своим присутствием боится обеспокоить прах святых). Эпитафии со стихотворными текстами Дамаса и с именами епископов III в. убедили папу Пия IX в необходимости купить виноградник на «кимитирии Калликста» и провести там раскопки. Сначала смеявшийся над археологией, папа стал в конце концов горячим приверженцем и защитником де Росси.

Итак, благодаря годам тяжкого труда и часто сопутствующей настоящим увлечениям удаче, удалось восстановить историю «папского кладбища». Де Росси пришел к ряду выводов, изменивших самую суть отношения к катакомбам. Оказалось, что Бозио был прав — катакомбы сначала не были христианскими. Их не строили специально ни для совершения литургии, ни в качестве убежища во времена преследований — но лишь как кладбища. Местом поминальных служб и литургии они стали, по мнению де Росси, только в период от последней четверти III до начала IV в. Были установлены нижняя и верхняя даты использования катакомб христианами: со второй половины II по V вв. Считалось, что ранние христиане происходили из беднейших и угнетенных слоев Рима — но выяснилось, что они были членами хорошо организованных погребальных сообществ, следовательно, не так уж бедны. Де Росси собрал также важные свидетельства взаимопроникновения христианства и язычества в римском обществе III в.

Новым был и сам способ работ. Он явно контрастировал с варварским разрушением исторического контекста «хранителями» XVIII в. (их следы виднелись повсюду: испорченные фрески, проломы стен, пустые места унесенных саркофагов, надписей, мощей). Конечно, и де Росси разделял методические ошибки своего времени (например, считал, что вся хронология уже ясна и надежна), не умел еще полноценно анализировать такой материал, как керамическая посуда, светильники и даже монеты, которые подчас находил в растворе закладок могильных ниш. Все же трезвость его подхода и стремление к критике источника исключительны для католической науки середины XIX в. Достаточно остановиться на такой проблеме, как атрибуция мученических погребений. Было достоверно известно, что в катакомбах они очень многочисленны. Сами эпитафии часто определяли положение остальных погребений по отношению к захоронениям мучеников: ad sanctos, ad martyres (около), или ante (перед), supra (над), retro (позади). Но можно ли отличить мученические захоронения от немученических по ритуалу? Многие погребения выделялись непривычными деталями. В обмазки ниш-локул вмуровывали всевозможные предметы (монеты, фрагменты сосудов или целые чаши, кукол и др.); внутри ниш находили ножи и наконечники, копья, клещи и цепи, камни и пр. — их необоснованно принимали за орудия казни. Впоследствии выяснилось, что таких предметов много и в языческих погребениях, и у «простых» христиан. Инструменты и оружие — просто погребальный инвентарь. То же касается и вещей, вдавленных в обмазку снаружи — это своеобразные «подарки», оставленные мертвому его родичами (кроме того, в рядах локул без надписей они позволяли отличать одну могилу от другой).

Преимущественным атрибутом мученичества считались ампулы — небольшие глиняные или стеклянные сосуды различных форм, поставленные в гробницу, но чаще вмазанные в цемент у ее отверстия. На их дне обнаружили осадок темного цвета, в котором полагали высохшую кровь христиан, умерших за веру. Конечно, эту гипотезу приняли не все. Находки ампул плохо сочетались с датами погребений (большинство их совершено после эпохи гонений) и с текстами эпитафий (в них нет упоминаний о мученичестве, надписи часто сообщают подробности жизни, например, о военной службе или о красоте и добродетели погребенной матроны; среди надписей есть и нехристианские). Наконец, ампулы часто отсутствуют в несомненно мученических погребениях. Осадок несколько раз изучали химически (в XVII в. даже сам Лейбниц) — но окончательного ответа, кровь ли это, и если да, то человека или животного — не получили.13 Де Росси столкнулся с этой проблемой в 1862 г., когда в некоторых погребениях обнаружил сосуды, наполненные «кровью» — однако подавляющее большинство их относилось к эпохе после церковного мира, остальные же принадлежали детям (слишком маленьким, чтобы стать мучениками). Когда в 1872 г. вновь нашли целый стеклянный сосуд, на две трети наполненный красной жидкостью, многие готовы были, следуя установившейся традиции, считать ее кровью мученика. Но де Росси отказался принять это на веру. Жидкость передали для анализа химикам, которые пришли к заключению, что это кровь, но «несомненно и безусловно» (по выражению де Росси) — кровь животного, что никак не подтверждало мученической смерти погребенных (в других случаях «красная жидкость» могла представлять благовонное масло или вино).

Когда в 1864 г. вышел первый из трех томов «Подземного Рима» де Росси, стало ясно, что его автор открыл в катакомбах величайший источник информации по истории, литургике и искусству раннего христианства (два других вышли в 1867 и 1877 гг.; еще два тома, 4-й и 5-й, посвященные катакомбам Домитиллы и Присциллы, готовились к печати, но так и не были опубликованы). Де Росси стремился поднять эти исследования на максимально высокий уровень и сделать издания регулярными. В 1875 г. он основал Общество христианской археологии, просуществовавшее до 1877 г. Он же одним из первых осознал необходимость распространения в обществе нового подхода к исследованиям и организовал лекции в дни памяти святых. Это были почти спектакли, не менее драматичные, чем публичные чтения Диккенсом своих произведений (об этих лекциях вспоминали многие, в том числе посещавшие их русские ученые).

Работы де Росси приобрели большую известность и повлияли на развитие всей науки о христианских древностях. Основанный им «Бюллетень христианской археологии», сначала ежемесячный, а с 1870 г. ежеквартальный, который он почти весь заполнял своими работами (его так и звали «Журнал де Росси») номер за номером переводился на французский. Его «Подземный Рим» нашел читателей везде, в том числе и в России, в основном сохранив авторитет до начала нашего столетия (им широко пользуется, например, А. П. Голубцов в учебнике 1917 г.). К его трудам часто обращаются и сегодня, уделяя пристальное внимание его жизни и работе, устраивая выставки, конференции и конгрессы, посвященные его памяти (исследование ученика и друга де Росси Орацио Марукки: Marucchi, 1901; биографический очерк: Baruffa, 1994).

Словом, жизнь и научная карьера де Росси выглядят благополучно, особенно в зеркале панегирической и официозной литературы (Baum-fiarten, 1892). Внешний почет и уважение, оказываемые ему при жизни, ^Даже сама смерть в загородной папской резиденции Кастальгандоль-Ф° — тому подтверждение. Тем не менее, несмотря на огромные научные достижения, деятельность возглавленного им направления несла в себе зерна глубокого внутреннего конфликта между долгом верующего и долгом ученого. Де Росси обладал счастливой натурой, позволявшей этому конфликту, во всяком случае до времени, не развиться в полную силу. Он был склонен к умеренности и осторожности, стремился оставаться мягким и понимающим, считая важнейшими деловыми качествами терпение и настойчивость. В результате удавалось примирять убеждения католика и преданность поиску научной истины. Он верил, что суждением археолога всегда должны управлять искренность и здравый смысл, независимо от того, как употребят потом его открытия «политики»; подходил к научным фактам непредвзято, исходя из точной даты и атрибуции памятника. Поэтому свой метод в работе с историческими источниками он считал «критическим» (Хрушкова, 1998а).

В борьбе с догматизмом де Росси не считал нужным идти на крайние меры, предпочитая компромиссы. Убежденный в том, что частицы мощей, разошедшиеся из Рима по всему миру, часто не являются подлинными останками мучеников — он все же не решился опубликовать это суждение. Уже написанное исследование о «сосудах с кровью мучеников», в котором он призывал к осторожности и непредвзятой критической атрибуции открываемых погребений, также осталось неопубликованным (Сен-Рок, 1998, 203). Это объясняется тем особым климатом догматического неприятия малейшей исторической критики, который господствовал в католицизме вплоть до крушения «Ватикана 1». В XIX в. еще существовал знаменитый «Индекс» — список запрещенных папой книг. Хотя папа Пий IX (знакомый русскому читателю по веселому стихотворению А. К. Толстого «Бунт в Ватикане») настоял, чтобы публикации де Росси несли издательский знак Ватикана — это не спасло автора от придирок. Уже в 1856 г. «доброжелатели» писали о де Росси как о «союзнике протестантов»; у него были влиятельные враги (например, кардинал Бартолини), а по поводу «Подземного Рима» возникли даже проблемы с «Индексом». Всегда сдержанный, де Росси вынужден был жаловаться на непонимание ценности серьезных трудов, на зависть посредственностей и доносчиков. Многие, конечно, были недовольны и самим вмешательством «светского» ученого в область традиционных церковных интересов (в России аналогичным нападкам подвергнется, например, А. Н. Муравьев, стремившийся писать о церковных древностях и литургике, оставаясь лицом недуховным).14

Русские ученые в гостях у де Росси

Усилиями де Росси христианская археология в глазах ученой Европы поднялась, наконец, до уровня науки и началось ее постепенное становление за пределами Италии Отметим, с одной стороны, что Теодор Моммзен по поводу выхода первого тома «Христианских надписей Рима» произнес в Немецком археологическом институте в Риме знаменитое: «Сегодня кончился дилетантизм в христианской археологии; начинается наука». С другой же — укажем на встречу с де Росси будущего главы русской (а в известной мере и мировой) школы «византийских древностей», тогда еще молодого исследователя Н. П. Кондакова, неоднократно посещавшего Рим для сбора материалов к диссертации по византийской миниатюре.15

Велико было, конечно, прежде всего воздействие многочисленных печатных трудов, особенно «Подземного Рима» Во многих странах (Англии, Франции, Германии) появились его пересказы или курсы «христианской археологии», в основном написанные учениками де Росси (например, профессором Фрайбургского университета Францем-Ксаверием Краусом: Kraus, 1873). В России «популяризатором» христианской археологии выступил А. фон Фрикен, писавший во вступлении о де Росси: «Не могу начать своей книги, не выразив ему моей благодарности и Не вспомнив с удовольствием те прогулки по катакомбам и римским музеям, в которые я, сопровождая его и слушая его объяснения, приобрел столько сведений…»'

Дом де Росси в Риме был открыт для всех коллег. Из русских ученых, кроме Кондакова и фон Фрикена, назовем таких выдающихся исследователей, как А. С. Уваров, Ф. И. Буслаев, Н. В. Покровский, которым он помогал советом и делом. Без него квалифицированное знакомство с христианскими древностями Рима, катакомбами, базиликами, местами Раскопок — было бы просто немыслимо. Чрезвычайно важной оказалась встреча с де Росси для Покровского, которому она помогла, как писал он сам, почувствовать себя окрепшим в изучаемой области. Уже тогда русские ученые стремились внести свою лепту в процесс исследования катакомб, о чем говорит встреча де Росси с И. В. Цветаевым. Этот интересный эпизод сейчас полузабыт.17

«Программа» И. В. Цветаева

Начинавший свою карьеру как лингвист и археолог, Цветаев в молодости посетил Италию (1875 и 1880 гг.), где познакомился с ведущими учеными; некоторые из них, как оказалось, знали о Московском археологическом обществе и были знакомы с А. С. Уваровым.18 Задумав в 1888 г. составление «сборника образцов стенной живописи римских катакомб» с целью включения копий и макета «кубикулы» в состав коллекции создаваемого им Музея изящных искусств, Цветаев обратился за помощью к де Росси, который всемерно поддержал начинание. Как известно, Цветаев придавал огромное значение качеству копий, заказывая для Музея только первоклассные и абсолютно аутентичные. Ознакомившись с имевшимися изданиями и коллекциями воспроизведений, он нашел даже лучшие из них не вполне удовлетворительными (в том числе выполненные под руководством самого де Росси).19 Цветаев хорошо понимал всю важность фиксации объектов для науки и относился к делу не как собиратель раритетов, но как ученый. Поэтому он рекомендовал де Росси «своего» художника. Им оказался прибывший ранее из Петербурга и давно живший в Риме Ф. П. Рейман. Приняв многолетний заказ, он отнесся к нему с немецкой настойчивостью и русской истовостью, как к подвигу. Более десяти лет провел он безотлучно в катакомбах, вынося сырость и духоту, которые даже оборудование не выдерживало больше года.20

Самоотвержение не осталось незамеченным. «Пронесся по Риму слух об истинно подвижнической жизни русского художника в катакомбах и об его неустанных работах с раннего утра и до позднего вечера, среди темноты и безмолвия глубокой могилы, простиравшейся на целые версты кругом» (Цветаев, 1893). Его энергия служила предметом удивления всего Рима, он удостоился эпитета «несравненного». Maestro delle Catacombe, как его прозвал де Росси, подружился с ученым и участвовал в подготовке таблиц к новым томам «Подземного Рима». Так «русский проект» Цветаева и связанное с ним необычное «художественное путешествие» стали уже в конце XIX в. скромным вкладом в изучение христианских древностей Вечного города.

Хотя формирование науки о раннехристианских древностях в России проходило на основе знакомства с трудами римской школы и ее европейских ответвлений, с самого начала сказывалось и трезвое отношение к методам коллег, и широта взгляда, присущая лучшим русским ученым конца XIX в. Попытка переноса достижений де Росси на русскую почву, предпринятая А. С. Уваровым в его известном, но поздно и не полностью опубликованном труде «Христианская символика», ничем не напоминала «ученическую работу», но строилась как развитие и критика основы, заложенной великим итальянским ученым. Уже в 80-х п Н. В. Покровский благожелательно, но трезво критиковал обобщающие труды по христианским древностям, подготовленные аббатом Мартиньи во Франции и группой под руководством Ф. К. Крауса в Германии, отмечая неполноту их подхода к материалу, при котором оставались в стороне древности восточного христианства. (Покровский, 1886).

Оставим на время катакомбы в тот момент, когда складывавшийся веками, начиная с работ Барония и Бозио, метод нашел высшее выражение и был блестяще сформулирован и применен де Росси, основателем и главой целого историко-археологического направления, получившего название «римской школы». Под его влиянием исследование церковных древностей находилось в течение почти ста лет, а многие традиции и ответвления этой школы, многие ее начинания жизнеспособны и сейчас (см. гл. IV-1). На ее методических основах базировались исследования далеко за пределами Рима и вообще Италии. В их выработке, а главное — в практическом применении и распространении — особая роль принадлежит второй, французской ветви «католической археологии».

«Французская колониальная археология»

Французская школа прошла собственный, весьма отличный от «римской», путь развития. Здесь с самого начала интересы к национальным (то есть средневековым) и ранним христианским (галло-римским) древностям тесно переплетались. (Ранний этап французской школы: гл. VII-1). Мы же обратимся к тому времени, когда, заняв прочное место в «христианской археологии», она занялась исследованиями во вновь завоеванном «домене».

Северная Африка

К середине XIX в. в зону активного исследования Христианских древностей была включена новая территория — Французская Северная Африка. Сегодня память о французском колониальном движении уже порядком стерлась и тема эта со времени предоставления независимости Алжиру в 1960-х гг. более не выглядит актуальной. Од-шисо в XIX в. продвижение французов в Египте, Алжире и Марокко было на устах у всей Европы. С ним связывали самые разнообразные ожидания, вплоть до создания новой Римской империи и распространения католического влияния на весь «черный континент». Важную роль в этом продвижении играли ученые, особенно географы, этнографы, спе-щиаписты по античным и раннехристианским древностям.

< Первый сильный импульс к изучению древнего мира Африки дал поход Наполеона 1798–1799 гг. Войска, высадившиеся в Египте и прошедшие вверх по течению Нила, а затем по территории Сирии, имели не Только военную задачу: в известной степени это была и научная экспедиция, открывшая новый путь к землям древнейшего христианства. Христианская цивилизация Европы тем самым обнаружила намерение врнуть утраченное много столетий назад влияние в Северной Африке и Южном Средиземноморье. Но ученые из армии Наполеона, успев сде-*ЮЬ неожиданно много для развития исследований древнего Востока, выли ограничены кратким сроком военной кампании. Начатое на рубеже ХКв. продолжили через треть века сотрудники нового экспедиционного корпуса, которому суждено было остаться в Африке более чем на столетие.

В 1830 г. французы высадились в Алжире. Во главе их войск стоял бывший начальник штаба Наполеона маршал Сульт, живо интересовавшийся христианским прошлым Северной Африки и мечтавший о восстановлении христианства на фундаменте, заложенном здесь более полутора тысяч лет назад.21 Работы французских ученых на Востоке имели с самого начала некоторый привкус милитаризма и «католического фундаментализма». Франция двигалась в сторону Африки веками, начиная с эпохи крестоносцев и Людовика IX. Наука идейно укрепляла это движение книгами, подобными трехтомной «Христианской Африке» Антонио Морселли (1817 г.), где восстанавливалась история африканских епископатов. Военные выказывали взаимный интерес. Следуя наполеоновскому опыту, формировались специальные органы изучения древностей (после занятия Константины был издан указ об образовании в составе экспедиционного корпуса комиссии, ответственной за «собирание рукописей, надписей, объектов искусства и древностей, которые могут представлять интерес для наук и искусств на территории, занятой армией»). С войсками в 1833 г. в качестве секретаря одного из генералов прибыл и будущий основатель местных исторических обществ Адриан Бербрюг-гер (1801–1869), не занимавшийся христианской археологией специально, но за 35 лет исследовавший самые разнообразные древности — от неолита до византийской эпохи.

Европейцы сразу обнаружили, что их окружают остатки ушедшей цивилизации и они попросту вынуждены жить среди них. Первыми крупными работами 1840-х гг. по открытию христианских древностей руководили армейские офицеры.22

Массовое открытие христианских древностей, однако, как-то затянулось. Еще в 1856 г. писали о «весьма немногочисленных христианских руинах» и «двух или трех базиликах, почти совершенно разрушенных». Но деятельность Бербрюггера (который умер в 1869 г., за год до кошмарного поражения при Седане) не прошла бесследно. Остались основанные им журналы и общества любителей древностей; с 1856 г. работало «Историческое общество Алжира», в местных лицеях и колледжах вырастали молодые специалисты. В 60-х гг., с упрочением положения французов в Алжире, число открываемых христианских памятников начало бурно расти, а «исследовательские вылазки» из гарнизонов стали обычным занятием офицеров.

Новый этап исследований начался с прибытием в мае 1867 г. нового главы церкви в Алжире, Шарля Лавижери (1825-92). Лавижери сделал успешную «церковно-научную» карьеру как энтузиаст движения католицизма на Восток. Момент его появления на сцене (Сирия, 1857 г.) совпал с завершением Крымской войны, в развязывании которой определенную роль играло соперничество между православием (Россия) и католицизмом (Франция) из-за контроля над Святыми местами. Мир 1856 г. усилил позиции Франции на Ближнем Востоке, здесь быстро расцвели католические школы и Лавижери уже видел Сирию и Ливан под протекторатом Франции.

Но развить эту идею ему удалось только в Африке, где он получил кафедру архиепископа Алжира. Мечты его были амбициозны — нечто вроде новой христианской империи в Африке (причем не только в северной ее части, но и южнее Сахары). Однако это в неопределенном будущем, а первоочередная задача — христианизация соседнего Туниса и Карфагена. Одна из первых инструкций Лавижери предписывала приходским священникам регистрировать все археологические и исторические открытия в приходах, касающиеся раннего христианства в Африке. В 1875 г. Лавижери покупает землю в Карфагене, намереваясь построить там храм в память св. Людовика. К 1877 г. участок (9 га) включил практически весь карфагенский акрополь и можно было начинать раскопки; в том же году он лично руководил раскопками раннехристианского кладбища на месте Цезареи (Шершель). После вторжения в Тунис (май 1881 г.) Лавижери обращается в Академию с идеей развития «политической археологии», поставленной на службу Франции. «Археология в Тунисе — предмет национальной гордости, — писал он, — «из владения территорией следует извлечь выгоду», полагая, что за легким военнополитическим триумфом последует церковный и Карфаген возродится как центр религиозной жизни, как столица всей Северной Африки.

Лавижери не столько изучал и консервировал открываемые памятники, сколько стремился на их основе строить новые. В 1882 г., став кардиналом, он основал святилище в память мучениц Перпетуи и Фелицитаты († 202–203) на месте амфитеатра, купив его у местных мусульман. В 1884 г. архиепископия была перемещена из Алжира в Карфаген и специальная папская булла объявила его первопрестольной кафедрой Африки; затем над ним вознесся огромный купол нового собора в память св. Людовика (1890). Казалось, мечты архиепископа быстро становятся реальностью. Но это было уже венцом карьеры Лавижери, здоровье которого подорвали неустанные труды и африканский климат. Он умер в 1892 г., в возрасте 67 лет, едва успев узнать об открытии Гзеллем и Дюшеном мартирия мученицы Сальсы в Типасе.

Деятельность Лавижери — один из ярких примеров церковно-конфессиональной и имперско-националистической археологии. Прежде всего он был не ученым, а «слугой Франции» (его справедливо называют своего рода «Сесилем Родсом от церкви»). Он любил христианскую археологию всей душой — но был при этом политиканом, ксенофобом и совершенно нетерпимым человеком по отношению ко всем, не разделявшим его крайних взглядов на мировой порядок. В изучении древностей такая смесь вела к охоте за надписями в ущерб планомерному открытию целых комплексов, что дурно отразилось на хронологии и стратиграфии. (Например, на таком выдающемся памятнике как Дамус-аль-Карита не удалось выделить стадий развития, а слои иудейского периода, лежавшие ниже раннехристианских, просто утрачены; не было обращено никакого внимания на особенности памятников раннего христианства в Африке).

Но практические итоги деятельности Лавижери нельзя недооценивать. Он проявил те качества, которые и по сию пору характерны для Католической археологии — увлеченность полевыми исследованиями, №*ение широко организовать дело и упорно его продолжать, стремление накопить возможно большее количество информации, свести ее воедино и опубликовать. Изданный Лавижери в 1888 г. пересмотр старой сводки Морселли содержал сведения о 180 новых церквях и всех новых археологических открытиях! (Toulotte, 1888). Таков был общий итог работ второй трети XIX в.23

Миссионерство и археология во Французской Северной Африке постоянно шли рука об руку. В 1880-х гг. представителем Лавижери в Карфагене стал молодой священник Делаттр (1850–1932), прекрасный руководитель миссии и энергичный исследователь. Первый же его сезон (на базилике Дамус-аль-Карита) дал импульс научному изучению христианских древностей Туниса и привел также к созданию в Карфагене Национального музея. К достоинствам Делаггра относилось понимание важности фиксации и стремление к полноте отчетов (качество, тогда еще не совсем привычное). Главной целью работ 1880-х гг. было иудейское и раннехристианское кладбище севернее города, в Гамарте, и особенно Дамус-аль-Карита — огромный комплекс, до сих пор не изученный целиком.24

В звучащем на арабский манер названии местности, Дамус-аль-Карита, до нас дошло через полтора тысячелетия латинское название храма: «Domus caritalis». Его девятинефная, ориентированная с севера на юг базилика (самая большая в Северной Африке) имела более 100 колонн. За 10 лет здесь исследовали около 6 тысяч погребений! Материалы некрополя свидетельствовали о сильных эсхатологических настроениях. Покойных, чтобы сохранить их тела, клали на слой извести; тексты на саркофагах выражали надежду на скорое наступление Страшного Суда. В 1883 г. была открыта и Базилика Майорум, но к ней Делаттр сможет обратиться лишь в следующем столетии.

Де Вогюэ и раннехристианская Сирия

За пять лет до приезда в Алжир Лавижери другой увлеченный исследователь античности, маркиз Шарль Мельхиор де Вопоэ (1829–1912), дипломат, известный тем, что отыскал в Стамбуле документ о находке статуи Венеры Милосской, предпринял поистине эпическое «археологическое путешествие» по Сирии. Он, как и Лавижери, входил в группу энтузиастов, распространявших франко-католическое влияние в восточном Средиземноморье путем организации школ и приютов. Как политические, так и археологические возможности здесь были даже большими, чем в Северной Африке. В Ливане еще со времен крестовых походов христиане составляли большинство; в Палестине и Сирии их общины окрепли при мусульманском правлении. Следы же раннего христианства приводили в изумление важнейшие памятники сохранились почти без повреждений; каменные руины стояли в том виде, в каком их оставили византийцы. Это был настоящий археологический рай. Мало того, что сохранились стены и колоннады зданий — ряд систем жизнеобеспечения еще использовали по назначению! В стойлах укрывали скот, в кладовых хранили припасы, а в цистернах — воду. В некоторые дома, занятые друзами, еще можно было войти сквозь портик; были даже остатки садов, восходивших к раннехристианским временам.

Главными объектами де Вопоэ, которого привлекали остатки архитектуры, стали церкви и монастыри. Он вскоре обнаружил, что многие языческие храмы и гражданские постройки (преториумы, базилики) превращались в церкви просто достройкой алтарной части — и сделал заключение о происхождении от них христианских базилик Сирии.25 Главное, что осталось от работ де Вогтоэ — обмеры, описания и рисунки около двух десятков христианских храмов. Этим была заложена основа дальнейших исследований и работами де Вогюэ пользовались еще много десятилетий — в частности, они служили отправной точкой для археологических путешествий по Сирии и Палестине русских ученых, которые постоянно отталкиваются от описаний предшественника или полемизируют с ним (см. гл. V).

Де Вогтоэ не был одинок. Археологическим советником кампании в Ливане, последовавшей за антихристианским восстанием 1860 г., стал Эрнест Ренан (1823-92). Автор нашумевшей и противоречивой «Жизни Иисуса» (1863) впервые в такого рода сочинении использовал археологические свидетельства, с которыми был знаком на практике. Его друг, Шарль Клермон-Ганно, французский консул в Иерусалиме и известный археолог, в 1873 г. опубликовал коллекцию оссуариев с Масличной горы как свидетельство существования раннего иудео-христианского сообщества. Пусть он ошибся в датировке (все оссуарии на самом деле позже I в.) и в интерпретации символов (кресты оказались просто маркировочными знаками) — зато он вновь указал на Иерусалим как на важнейший объект исследования раннехристианских древностей (см. гл. 1–1).

Примерно за сто лет до открытий в Северной Африке и Восточном Средиземноморье, в 1784 г., философ Иоганн Гердер мог смело писать, что «на Ближнем Востоке и в соседнем Египте все относящееся к древней истории является нам руинами или исчезающими мечтами…», что Вавилон, Финикия и Карфаген не оставили письменных памятников, а «Египет исчах, в сущности, прежде, чем греки увидели его изнутри. Таким образом, все сводится к немногим выцветшим листам, на которых записаны рассказы о рассказах, кусочки истории, сон о мире, существовавшем до нас».26 К 1880-м годам, благодаря усилиям многих археологов, в том числе и стремившихся к изучению христианских древностей, Подобные утверждения уже не соответствовали истине. Перед исследователями начали приоткрываться даже самые удаленные, давно забытые области древнего христианства (см. гл. Ш).27

«Прощание» с католической археологией

С уходом XIX в. закончилась эпоха высших достижений и господства католических школ, итальянской и французской, в изучении христианских древностей. Их вершиной, с которой была уже различима и линия спуска, можно считать любимое детище де Росси — Международный Конгресс христианской археологии (МКХА), впервые прошедший под покровительством папы льва XIII и императора Франца-Иосифа в Спалато (Сплит), в нескольких милях от древней Салоны (см. ниже). Де Росси работал как одержимый последние три года жизни, стремясь организовать работы по проекту. Но ему не удалось увидеть плодов этих усилий — ученый умер 20 августа 1894, немного не дожив до начала МКХА и до новых открытий в Салоне.

Первый Международный Конгресс христианской археологии не был особенно представительным. Это было, в сущности, собрание археоло-гов-клириков, прежде всего тех, кто работал на принадлежавшем Австро-Венгрии побережье Далмации.28 В программе не было имен многих ведущих исследователей (например, Рамсея и Гзелля, см. о них гл. Ill-1, III-2); почти отсутствовали ученые из протестантских стран и России (где Конгресс тем не менее был отмечен как важное и положительное явление, несмотря на заметное отсутствие англичан и французов: Смирнов, 1895).

Резолюция Первого Конгресса МКХА призывала создавать университетские курсы христианской археологии, публиковать «корпусы» древностей, особенно скульптуры, фресок, погребений. В рамках этой программы был одобрен к публикации свод средневековых надписей «из Далмации и других южных славянских земель», подготовленный Академией искусства и науки южных славян (Сплит). Но планы МКХА оказались слишком амбициозными; издатели отклоняли дорогие в производстве и не оправдывавшие затрат «corpora»; проекты некому было возглавить (великие люди XIX в. быстро сходили со сцены: умер де Росси, состарился Леблан). Фундамент, избранный для работы, был узким и устаревшим: изучение древностей ориентировалось на историю искусства и литургики, не уделяя внимания рядовым артефактам и археологии.

Методы оставались в зародыше, их разработкой практически не занимались. А именно методика была предельно актуальна, поскольку необходимо было противостоять начавшемуся разрушению объектов археологами. Например, во Франции с 1870—80 гг. развернулось неумелое и расточительное вскрытие раннехристианских и меровингских кладбищ (изучая историю некрополей V–VI вв., участники бессмысленных препирательств, «галло-романисты» и «германисты», пытались выяснить национальные корни современной Франции; за спорами о происхождении раннефранкских могильников стоял политический конфликт Франции и Пруссии из-за Эльзаса и Лотарингии). Особая Комиссия исторических памятников Франции тратила средства прежде всего на реставрацию соборов, почти ничего не оставляя для исследования других древностей. Поэтому для французских ученых программа МКХА не была ни своевременной, ни привлекательной.

В Африке раскопки, в основном, возглавлялись молодыми архитекторами, различавшими только имевшиеся в изобилии шедевры архитектуры. Стоило ли обращать внимание на сопутствующие «мелочи», тем более на стратиграфию? В Тимгаде за год открыли пять храмов, но руководитель, описывая археологические работы, указал только количество земли, вынесенное из руин.29

2. Эпоха коренных перемен

XX век принес совершенно новое отношение к методике натурных исследований и к их интерпретации, в котором «католическая археология» была уже не единственной. Поворот совершался в страстных спорах между представителями различных национальных и конфессиональных школ (см. гл. IV-1). Во многом он произошел благодаря усилиям германских и английских, русских и американских ученых, хотя и «римской школе» также предстояло еще немало выдающихся свершений. Разработка новых научных методов требовала иных, новых объектов для изучения, которые обеспечивали полевые исследования. XX век — поистине эпоха «великих археологических открытий». Познакомимся с некоторыми из них, начав с недавно оставленных катакомб.

Спор о катакомбах продолжается

В конце XIX в., вслед за открытиями де Росси, в изучении катакомб наступил настоящий бум.30 В Риме работы возглавили трое учеников де Росси: Энрико Стевенсон (не путать с Дж. Стевенсоном, также писавшем о катакомбах), Орацио Марук-ки и Джозеф Вильперт.31 К этому времени выяснилось, что основания многих церквей города стоят прямо над катакомбами. Такой особый район был открыт Э. Стевенсоном на Казилинской дороге. В центре крипты одна над другой помещались две локулы (что соответствовало описанию гробниц Петра и Марцеллина, мучеников эпохи Диоклетиана, сделанному Эйнхардом в IX в.). Граффити пилигримов подтвердили предположение: это было кладбише «Ad duas lauros» («у двух лавров»), возникшее во второй половине III в. и накопившее тысячи могил III–IV вв. со множеством фресок. Некрополь был увенчан мавзолеем императрицы Елены (сначала приготовленным Константином для себя) и большой кладбищенской базиликой.32

К древнейшим находкам относился и большой склеп, мозаика которого сообщала, что некий Аврелий Фелициссимус приготовил гробницу «для своих братьев и друзей-вольноотпущеннИков». Склеп построили незадолго до 220 г.; он имел два уровня, разделенных на отдельные комнаты; сначала хоронили в аркосолиях, но позже в полу и стенах вырубили ниши для дополнительных могил. Ряд признаков неоспоримо доказывает, что погребенные были христианами, причем изначально стены и потолок были расписаны сценами («Эдем», «Искушение»: змей с раскрытой пастью, обвившийся вокруг древа, «Трапеза» и др.), которые ассоциируют с символикой гностиков.

Обилие находок, однако, не соответствовало устаревшей методике исследований, пора было навести порядок в правилах датировки и атрибуции объектов. Начало этому было положено в 1915 г. швейцарским Ученым Паулем Штайгером (Styger, 1930; Styger, 1933; Styger, 1935). Он начал с трудоемкой работы по проверке материалов, пришлось перемерить вновь каждую галерею — но зато в результате удалось полностью восстановить метод древних строителей. Это было очень интересное стратиграфическое решение. Оказалось, что катакомбы не строили сразу в полном объеме. Они развивались от небольших камер или коридоров и новые галереи добавляли по мере заполнения старых. Поэтому нижние галереи позже верхних. Другим методом расширения площади для погребений было опускание пола (локулы возвышаются сейчас во многих коридорах по 10–13 и более рядов, а свод теряется в недосягаемой вышине) — значит, погребения верхних рядов в высоких галереях должны быть древнее нижних. Фрагменты саркофагов из старых языческих погребений использовали при строительстве, из-за чего они проникали на нижние уровни, где встречаются даже в кладках V в. Следовательно, датировать погребения по этим фрагментам невозможно; также не следует считать, что погребенные были язычниками или что их хоронили в целых языческих саркофагах вплоть до V века.

В итоге Штайгер ввел новые основы хронологии, менее зависимые от типологии артефактов и тем более от стилевого анализа изображений. Его исторические выводы произвели сенсацию. Катакомбы, объявил Штайгер, в основном использовали в IV в., причем не до церковного мира, а после него — следовательно, они возникли не для укрытия от гонений. Никаких следов христианских катакомб времен апостолов или даже близких по дате не существует. В то же время было, наконец, доказано, что древнейшие погребения (например, в катакомбах Домитиллы) можно датировать серединой II в. — но и они не обязательно были первыми.

Стало наглядным и развитие «социальной стратиграфии» катакомб: от частных гробниц, находившихся в собственности семьи, к развитой системе «обобществленных» галерей, перешедших в конце III–IV вв. в собственность церкви. Этому процессу сопутствовало увеличение разнообразия в сюжетах росписи: до 313 г. использовали семь ветхозаветных и шесть новозаветных сцен — в течение IV в. их стало более 60! Штайгер показал надуманность многих интерпретаций и отбросил ряд мифологем, упорно окружавших католическую трактовку иконографии.33 После работ Штайгера начался постепенный переход к современным методам датирования катакомб, так что исследователи середины XX в. опирались в датировке уже не на стилистические особенности, а на стратиграфию и «нормальные» археологические методы датировок (по монетам, керамике, артефактам и др.).

В 1920 г. успешными исследованиями открытых еще Бозио катакомб св. Памфила начал работы молодой знаток христианского Рима Энрико Йоси, в будущем Инспектор катакомб и ректор Папского института христианской археологии. В 1926 г. на Виа Тибуртина он обнаружил захоронение с посвятительной надписью: «Благословеннейшему мученику Новациану сделал эту гробницу диакон Гауденций», атрибутированное знаменитому епископу, имевшему многочисленных последователей.

Гробница датировалась 270–300 гг., но была мала и могла вместить лишь частицы мощей.34 Э. Йоси принадлежит и честь открытия древнейшего пока из подписанных катакомбных погребений, Кальпурнии Дионисии, прожившей недолго, с 23 мая 263 по 13 августа 266 г.35 Богатый «урожай» надписей с датами от 273 до 475 г. последовал при работах, проведенных после обвала в катакомбах Претекстата. Среди погребенных здесь были клирики и фоссоры (копатели могил), аристократы и вольноотпущенник Квинтус Лактеариус, а среди фрагментов саркофагов встречались несомненно языческие.

Долго думали, что фигуративное искусство катакомб вышло из более древних росписей, а именно иудейских, благодаря участию одних и тех же художников в украшении всех катакомб II — нач. III вв. (в это время общественное сознание Рима воспринимало их как членов одной религиозной традиции). Однако после открытия катакомб в саду виллы Торлония (III в.) стало ясно, что еврейские и христианские катакомбы Рима возникли примерно одновременно, в конце II — нач. III вв.; что их художественное развитие шло параллельно и ни иконография, ни тексты не заставляют думать, что одна из традиций породила другую.36

Итоги исследования катакомб в первой половине XX в. были подведены во многих публикациях, из которых следует назвать работу А.-М. Шнайдера (Германия), прекрасно систематизировавшего исследования (особенно 30-40-х гг.) и достойно продолжавшего линию Штай-гера, а также главу учебника Тестини (Schneider, 1951; Testini, 1958; Кауфман, 1964). Информационная база продолжала быстро расширяться и в послевоенные годы. Среди самых ярких открытий — «картинная галерея» в маленьких катакомбах IV в. на Виа Латина (1955 г.). Кладбище принадлежало состоятельным семьям, родовые кубикулы которых украшали фрески; среди 113 «картин» ветхозаветные сюжеты составляли более трети, новозаветных было меньшинство (13).37

Исследования катакомб и открытия в них не прекратились и сегодня; то и дело следуют сообщения о неожиданных находках (Ferrua, 1991). Однако уже к середине XX в. наука получила столь полные и надежные ответы на многие старые вопросы, что новые факты пока не способны поколебать сам фундамент истории ранних христианских кладбищ. В некоторых катакомбах раскрыты их древнейшие ядра. Уточнение датировок существенно удревнило возраст катакомб — но оно же положило ему хронологический предел. Штайгер оказался прав — до конца Ив. катакомб не было. Раньше христиан погребали на общих языческих кладбищах, не отражая наглядно их вероисповедания, что подтверждает неоспоримый пример кладбища в Остии (Isola Sacra).

Даты возникновения многих знаменитых катакомб проверены благодаря погребениям пап: внезапный обвал при работах на Виа Аурелиа открыл могилу папы Калликста I (217–222) — следовательно, кладбище Уже существовало к 222 г. Столь же ранними мог быть и ряд Других катакомб: Сан Каллисто (знаменитое «кладбище пап», управление которым папа Зефирин уже ок. 210 г. доверил дьякону Калликсту); Люцина (к моменту погребения папы Корнелия уже существовали); Новациана (древнейшие надписи — 266 и 270 гг.). Считается надежно установленным, что окончательно подземные кладбища оформились только в первой половине III в., долго оставаясь очень бедными в архитектурном смысле. Даже самые известные из пап III в., несмотря на массы посещавших их захоронения пилигримов, погребены в простых локулах, украшенных только плитой с орнаментом по контуру. Лишь начиная с папы Дамаса (366–384), который переоформил старые гробницы, они стали более представительными (см. выше).

Два вопроса, однако, остались: почему христиане начали около 200 г. строить катакомбные кладбища? Связано ли это с началом строительства еврейских катакомб в Риме примерно в то же время и если да, то каким образом? Одними археологическими методами здесь не обойтись Возможно, что ответ на первый вопрос скрыт в проблеме церковного владения землей. Она стала появляться у общин как раз на рубеже II-III вв.38

Хотя в первой трети XX в. совершился огромный сдвиг в методах исследований катакомб, и сведения о раннем христианстве в Риме получили наконец объективное научное освещение, остро необходимо было открыть иные в функциональном и типологическом отношении объекты, по крайней мере, наземные некрополи и храмы, причем расположенные где-нибудь вне Италии. Образец первого дала Салона, второго — Дура-Европос.

Памятники Салоны

Выше говорилось об усилиях, приложенных де Росси для развития исследований Салоны. Он еще в 1864 г. предугадал, что это большое городище, оставшееся от когда-то цветущей столицы провинции Далмация на побережье Адриатики, недалеко от Сплита — неординарный объект. Действительно, Салона стала центральным памятником раннехристианской археологии на Балканах. Ее памятники восходят к «доконстантиновскому» периоду, рисуя верования и обряды ранней городской общины всесторонне (включая культ мучеников, обычаи погребения и поминовения). (Dyggve, 1951; Dyggve, 1928-33; Gerber, Dyggve, Egger, 1917–1939; а также: Диль, 1915; Фома, 1977).

Честь начала широких исследований и введения материалов в научный оборот принадлежит хорватскому ученому Франческо Буличу (1846–1934), энтузиасту, начавшему работы в 1885 г. и к концу столетия создавшему специальный археологический музей. В 1899 г. раскопки охватили два загородных церковных комплекса, Марусинак и Манасты-рину (открытых еще в 1890 г.) с многочисленными остатками храмов и некрополей, надписями и саркофагами.

Марусинак сформировался, вероятно, вокруг могилы св. Анастасия из Аквилеи (t 304) и его двухуровнего мартирия. Манастырина, самое большое из трех кладбищ Салоны, имела центром могилу мученика на месте прежней виллы, которую сменила церковь, а позже большая трехнефная базилика. Вероятно, здесь был погребен Домний, первый епископ (284–394), казненный, согласно церковной традиции, вместе с Анастасием при Диоклетиане; он происходил из семьи христиан, бежавших из Сирии и создавших в городе первую христианскую общину. Оба кладбища в IV–VI вв. были центрами паломничеств. Третий христианский центр Салоны — внутри города, в его северной части. Это епископальный кафедральный комплекс: две стоящие рядом церкви с общим нартексом (одна для собраний верующих и совершения литургии, другая— погребальная); большой баптистерий с водонапорной башней; жилые комнаты и резервуары (принадлежавшие епископу) для оливкового масла и вина, которые тут же и производили.39 Работы Булича показали, что христианство пришло на Запад и частью могло быть занесено купцами из восточных земель.

В 1920–1923 гг. Булича сменили ученые из Дании. Они открыли базилику «Пяти мучеников» и оратории VI в., поставленные на месте языческих святилищ среди руин амфитеатра, в память о погибших там мучениках (их перекрыли в начале VII в. последние укрепления города). Это третье большое кладбище Салоны. Всего в городе изучено 10 раннехристианских базилик. Работы здесь сформировали такого замечательного исследователя, как Эйнар Диггве, снабдив его материалами для Целого ряда гипотез, касавшихся происхождения христианских кладбищ, роли культа мучеников в формировании церковного здания, ранних форм базилик и др.

Особое значение имело восстановление картины погребальной практики в доконстантиновскую эпоху, до того известной только по катакомбам. На трех обширных кладбищах к северу от города было погребено множество мучеников, погибших в основном в эпоху Диоклетиана Их могилы сначала не особенно выделялись среди прочих, однако почитались единоверцами, которые стремились быть похороненными рядом Над ними построили небольшие сооружения для поминальных служб и трапез агап, которые традиционно требовали триклиния, центром которого служила надгробная плита (или крышка саркофага) мученика (усопшего). Иногда над ней ставили алтарный столик с дополнительной столешницей-мензой, но и сами плиты всегда имели приспособления для ритуальной трапезы (то есть углубления, в которые ставили специальные чаши, кубки и блюда с округлым дном). Кроме того, по крайней мере одно из углублений обычно имело сквозное отверстие, что позволяло делиться трапезой с покойным и, совершая возлияние елея и вина, обеспечить его участие в поминальном пире общины.40 Обряд поминовения на трапезе, по-видимому, включал освящение (омовение) мензы, пение, ритуальные танцы, моления и собственно трапезу, для которой в теселлы помещали хлеб и рыбу, чаши наполняли вином.

Итоговая работа Э. Диггве «История христианства в Салоне» стала огромным вкладом в исследования раннего христианства (Dyggve, 1951). Удалось охарактеризовать все ступени подъема и упадка местной церкви: сложение общины христиан из восточного Средиземноморья; эпохи гонений; перелом, связанный с Миланским эдиктом; развитие раннего монашества в процветающем христианском городе эпохи Юстиниана; наконец — медленный упадок и агонию в эпоху нашествий. Ряд выводов Диггве вызвал оживленную дискуссию и резкую критику, но ценность его наблюдений (особенно касающихся развития культа мучеников на протяжении IV в. и его влияния на архитектуру) сохраняется по сей день. Вместе с Диггве работали и другие исследователи, прежде всего— историк архитектуры Рудольф Эггер; сейчас раскопки в Салоне и анализ собранных ранее материалов ведет совместная франкохорватская группа исследователей.

Открытие Дура-Европос

Если работы в Салоне оставались в сфере археологии западного Средиземноморья и были, в общем, естественным продолжением исследований XIX в., то открытие Дура-Европос, ключевого объекта христианских древностей доконстантиновской эпохи, совершилось в совершенно иной историко-географической ситуации — это были типичные, полные приключений работы эпохи «великих открытий». (Hopkins, 1976; Rostovtzeff, 1938; Kraeling, 1967).

Первая мировая война привела к кризису три континентальные империи — Российскую, Австрийскую и Оттоманскую, но последствия для каждой оказались различными. Российской империи суждено было устоять еще полвека и даже расшириться (хотя и ценой невероятного, болезненного напряжения, доходившего до самоуничтожения). Австрийская сравнительно безболезненно распалась на ряд независимых государств. Турецкая сохранила национальное государство в пределах Малой Азии и района Константинополя, но оставила остальные владения в полном распоряжении стран Антанты. У союзников появилась наконец возможность для серьезных исследований. Франция получила мандат на управление Ливаном и Сирией, Англия — на Месопотамию, Иорданию и Палестину. На границе двух зон влияния оказалась древняя крепость Дура (Европос). Впрочем, ни англичане, ни французы об этом сначала не знали.

Смена иноземного господства на заселенных арабами территориях проходила далеко не безболезненно; в 1920 г. в Месопотамии вспыхнуло восстание. В ходе борьбы один из отрядов английской пехоты получил приказ занять высоту Салихийе, контролирующую вход в долину Евфрата с запада. На ней виднелись руины, обещавшие хорошую позицию для ведения огня и укрытие в случае непогоды. 31 марта солдаты начали рыть траншеи. Внезапно один из них задел скрытую в земле стену. Грунт осыпался и со стены глянули трагические, глубоко посаженные глаза. Потемневший лик венчала странная высокая шапка. Скоро появились еще три подобных изображения. Командовавший отрядом капитан М. С. Мэрфи (как много значит верный человек на верном месте!) быстро сделал цветные зарисовки, приказал засыпать находку и доложил о ней в Главный штаб в Багдаде.4 Командование не оставило доклад без внимания, а счастливые совпадения продолжались. В Багдаде оказалась Гертруда Белл (см. гл. III-1), подтвердившая важность открытия, а в город как раз прибыла археологическая экспедиция Чикагского университета. Ее руководителю, Джеймсу Генри Брестеду, показали наброски Мэрфи и попросили, держа информацию в тайне, как можно быстрее отправиться на место (Салихийе, как часть Сирии, согласно новой демаркации переходила в руки французов). Брестед получал для исполнения задачи группу солдат, но мог про. вести на месте не более 24 часов. Опытный и энергичный ученый вполне справился с первичной фиксацией; с невероятной быстротой он очищал здание, рисовал и снимал, стремясь как можно больше сделать до темноты. После того, как высоту Салихийе передали Франции, за работы стали отвечать археолог Франц Кюмон и французские войска (французы вообще охотно использовали солдат для раскопок — так было в Константинополе, Вавилоне и, конечно, в Месопотамии).

Как оказалось, люди Мэрфи наткнулись на святилище пальмирских богов. Первая фреска изображала некоего Канона, совершающего жертвоприношение перед собранием жрецов. В соседней комнате в аналогичном акте участвовал трибун римского гарнизона Юлий Теренций, Рядом с которым был изображен полковой знак и бюст обожествленного императора. Одна из фресок несла изображение богини — покровительницы города, тщательно подписанное, благодаря чему удалось установить ее имя: «Дура» (т. е. «прочная», «крепкая»; оно было известно, вместе с греческим названием, «Европос», только из одного географического источника — списка «Парфянских укреплений» Исидора Харак-ского, I в. н. э.). Стало очевидно, что найдена крупная пограничная римская крепость: Дура-Европос возникла как крепость Селевкидов (III в. до н. э.), затем служила парфянам, и лишь при императоре Люции Вере (160-е гг.) здесь разместили римский гарнизон, охранявший дорогу от Пальмиры к Антиохии и переправу через Евфрат. По-видимому, именно потеря Дура-Европос (256 г.) привела к катастрофе — поражению и гибели императора Валериана в сражении с персами, после чего город не восстанавливали.

Если бы сразу вслед за открытием, в 1920-х гг., кто-то завел речь о христианских находках в таком месте, его в лучшем случае сочли бы безудержным фантазером. Но как поздний эллинистический памятник город выглядел привлекательно — учитывая раннюю дату прекращения обитания, прекрасную сохранность стен и росписей. После некоторого перерыва решено было возобновить работы совместными силами Йельского университета и Французской Академии (1928 г.).42

Вскоре удалось подтвердить дату гибели города: два найденных клада дали монеты, отчеканенные не позже 256 г.; прямо в слое последнего пожара обнаружили даже монету персидского царя Шапура I. Чрезвычайно характерными оказались укрепления: изнутри к западной стене вели постепенно повышавшиеся платформы, насыпанные защитниками крепости прямо по разрушенным зданиям для облегчения маневра. Осаждающих это заставляло рыть длинные туннели не только под стенами, но и под этим искусственным гласисом. Раскопки показали, что туннели все же были прорыты, но римляне не позволили противнику выйти из них. Они спустились навстречу врагам сами и попытались отбить натиск персов. Отчаянные схватки закипели во мраке туннелей, обе стороны старались «выдавить» врагов наружу. Скелеты оставались там, где падали тела — их уже не поднимали.

Это был замечательно яркий археологический материал, но опять-таки не сенсационный. По-настоящему неожиданные находки пришли в 1931-32 гг.: среди руин зданий под насыпью гласиса открыли большой дом, построенный в конце II в. На первый взгляд это было обычное, хотя и богатое жилище. Однако оказалось, что главная комната, вмещавшая примерно 70 человек, была превращена в святилище. Здесь была маленькая платформа, вероятно, для алтаря; с комнатой соединялся баптистерий, стены которого покрывала роспись на темы Ветхого и Нового Заветов. Несомненно, перед исследователями был «дом собраний» (domus ecclesia), о котором до сих пор историки древностей только читали, никогда не сталкиваясь воочию. С точки зрения раннехристианской архитектуры важность этой находки было невозможно переоценить, тем более, что не требовалось особых усилий для доказательства церковного характера постройки, а также и для реконструкции ее плана и интерьера. Даже дата превращения дома в церковь могла быть определена со значительной точностью по сохранившимся на стенах граффити: между 232–233 и 256 гг.43 Превращение вызвало весьма наглядные изменения: внутренний двор был замощен, и вдоль трех сторон его (исключая портик) построены скамьи (скамьи пристроили и снаружи дома).

Одну из двух стен в анфиладе парадных комнат снесли, благодаря чему образовался большой зал (5.15x12.9 м); в его восточной части появилось возвышение (бема) с небольшой «подставкой» сбоку от подиума. Одна из узких комнат на западной стороне, позади вестибюля, превратилась в баптистерий: в западном конце был устроен маленький бассейн под сводом, арку которого поддерживали две колонны. Свод и потолок баптистерия украшали звезды с лучами по синему фону, а боковые стены— фрески.44

Дом собраний мог принадлежать местной общине, поскольку таковые были «юридическими лицами» и, подобно языческим храмам, владели собственностью; не исключен и статус церкви как епископской кафедры. Так была открыта древнейшая из известных церквей (ок. 232 г.), каковой она остается и по сей день. История христианских культовых зданий получила, наконец, отправную точку.45

******

Рождение подлинной науки о христианских древностях шло на фоне вступления всей археологии в совершенно новую фазу. Усилия, затраченные в XVIII–XIX вв. на ее развитие, начали приносить плоды. Одна за другой «посыпались» находки, которые на первый взгляд казались неожиданными и случайными. На самом деле за ними стояли многолетние поиски и методические разработки сотен энтузиастов, как специалистов, так и любителей. Археология решительно превращалась в науку, привлекательную для современного общества в целом.

Развитию науки помогли важные геополитические изменения. Созданные в XIX в. империи обеспечили европейцам невиданное повышение уровня жизни. Правительства охотно субсидировали новые программы: это было вопросом государственного престижа и одним из инструментов освоения колониального пространства. Мировое господство, казалось, завоевано навсегда. Оно было не только военным, экономическим или политическим: европоцентризм и идея прогресса безраздельно господствовали в сознании. Поле исследований, прежде всего на Востоке, расширилось до предела, а права и возможности экспедиций вплоть До конца Второй мировой войны были почти неограниченными.

Хотя новые открытия редко имели касательство к церковным древностям (внимание публики и средства на исследования отвлекали античные и древневосточные, прежде всего египетские, памятники), их изучение помогало развитию методики и возбуждало интерес к археологии.

Гробницы Микен, Кносский дворец, блестящие раскопки Р. Вулли города Ура и храмов Вавилона или сенсационная «гробница Тутанхамона» Говарда Картера создали исключительно благоприятный «общий климат», представив в новом свете историю Востока и стимулировав развитие «библейской» археологии.

Выделить самые значительные для нас открытия трудно, охватить же все, даже простым перечислением, невозможно.

Мы уже знакомы с такими выдающимися памятниками как Кумран и рукописи Мертвого моря, раннехристианскими комплексами Салоны и Рима, наконец, «эталонным» Дура-Европос. Некоторые (мартирий апостола Петра в Риме, комплексы городов Германии, некрополи Франции) еще впереди. Однако в особом выделении и изучении нуждается целенаправленный поиск древностей «церквей-диссидентов» в Азии и Африке, который осуществлялся в значительной мере усилиями ученых-протестантов. К нему мы и перейдем.

Примечания к главе II

1 Например, знаменитая конная статуя Марка Аврелия стояла близ Латеранской базилики вплоть до 1537 г., когда папа Павел III перенес ее (несмотря на возражения как Микеланджело, так и латеранских клириков) на Капитолий. В средневековье ее считали изображением Константина Великого и почитали в качестве такового.

2 Пирро Лигорио — антиквар, увлекавшийся исторической топографией, один из лучших знатоков Рима; вел самостоятельные раскопки стремился заложить основы методики. Считая, что объекты археологии достовернее текстов, он писал: «Я верю медалям, плитам и камням больше, чем выдумкам писателей» (Schnapp, 1996. 126–130)

3 В торце изображены путти, убирающие урожай, а на внешней парадной стороне — сцены из Ветхого и Нового Завета. Один из лучших образцов раннехристианского искусства. Жертвоприношение Исаака сочетается здесь с взятием под стражу апостола Петра, Даниил во рву львином — с казнью Павла, исцеление расслабленного — с Адамом и Евой. (Malbon, 1990). Басс-префект Рима († 359 в возрасте 42 лет, был крещен на смертном одре).

Некоторые находки в соборе вызывали негодование церкви, например, отбытый в 1629 г. саркофаг III (?) в с эпитафией Флавия Агриколы из Тибура. Он был изображен возлежащим на погребальном пиру, сообщалось, что умерший в отпущенные судьбой годы «заботился о себе и никогда не отказывался от вина», жена же его 30 лет была «прилежной служанкой Изиды». «Смешивайте вино!»— завещал он друзьям, — «пейте смело, украшенные цветочными венками, и не отказывайте в любви милым девам. Когда придет смерть, все пожрут огонь и земля». По приказу папы Урбана VIII «отвратительный» предмет был выброшен в Тибр — но с надписи все же сделали копию.

4 Они, вместе со всем имуществом, были завещаны Мальтийским рыцарям. Специальная «издательская комиссия» включала ученых, живописцев, архитекторов, которые проделали огромную работу и через 5 лет после смерти автора Рукопись была издана (под редакцией PG. Severano) по-итальянски, а в 1657 г. — по-латыни.

А. В. Голубцов правильно отметил, что в 36 лет Бозио сделал больше, чем его преемники чуть не за 200 лет. Его труд сохранил актуальность до наших дней — ведь огромное большинство объектов погибло или неузнаваемо изменилось. Аббат прочел едва ли не всех известных восточных и западных отцов церкви и писателей, соборные акты и постановления, жития, сочинения средневековых путешественников, церковных историков и богословов. Хранящиеся в библиотеке Santa Maria della Vallicella выписки, заметки и трактаты Бозио составляют более тысячи листов in folio. Он подобрал все, что мог найти о кладбищах и богослужениях, с ними связанных. В поисках Бозио полагался прежде всего на-жития мучеников, итинераний Вильяма из Мальмсбери, рассказы землевладельцев и крестьян. Его «полевым» методом был поиск входа в катакомбы и осмотр тех частей галерей, которые еще были доступны, с целью установить топографию, исследовать архитектуру и взаимное расположение камер и коридоров.

5 Выходившие труды основывались на давно накопленном материале: так, «кабинетный затворник» Джованни Боттари (1689–1762) лишь проработал материалы Бозио для трехтомного труда, содержавшего мало нового. Более других сделал Марангони, но его почти готовые к изданию рукописи уничтожил пожар. Из важнейших для христианских древностей событий этой эпохи отметим создание в 1757 г. папой Бенедиктом XIV Ватиканского музея (Museo di archeologia cristiana), куда попали находки Бозио, Боттари и других.

6 Галантный XVIII век с его «Большим путешествием» — время господства богатых дилетантов, путешественников и коллекционеров — вообще неважное время для подлинной археологии. Связь между изучением материальных древностей и «письменной историей» еще только намечалась. Для катакомб настали черные дни, часто их просто разрушали.

Вплоть до XIX в. римляне знали о катакомбах больше понаслышке, чем из личного опыта. Мало кто отваживался спуститься даже в верхние лабиринты, об их необъятности и запутанности ходили легенды: считалось, что там скрываются дикие звери; что долго оставаться там вредно для здоровья (что в целом правда) и др. Известны рассказы о пропажах многолюдных экскурсий, «разрозненные кости» которых можно встретить в дальних коридорах (Цветаев, 1893).

7 Например, в церкви св. Иоанна Евангелиста в Равенне, восходящей к V в., при ремонте XVII в. обнаружили великолепный мозаичный пол ХIII в. со сценами Крестового похода, выполненными в наивно-реалистической манере (морские сражения, штурмы и т. п., в обрамлении настоящего раннеготического «бестиария»). Эти фрагменты с тех пор украшают стены храма, а история их обнаружения вырезана на специальной закладной плите. «Приходское коллекционирование» в Италии стало путем, приводившим все к новым и новым находкам, среди которых и «открытие» Аквилеи. Город привлек внимание еще в XVI в.; уже в 1693 г. был снят его древний план, а в XVIII в. Гаэтано Бертоли, раскопал баптистерий древнего собора, часть кладбища, остатки церквей. На основе этих находок Бертоли опубликовал две работы (Bertoli, 1739; 1749), но раскопки были продолжены только в конце XIX–XX вв.

8 В 40-х гг. французское правительство снаряжает особую экспедицию для копирования памятников катакомбного искусства, тратя на это огромные средства, и позже издает результаты в пяти томах, впервые — с цветными иллюстрациями. Это вызвало всплеск интереса к «катакомбным древностям», но методы исследования и особенно фиксации уже тогда резко критиковали (Perret, 1851-55; Цветаев, 1896) см. прим. 19.

9 В 1845 г., когда ему удалось иайти катакомбы св. Гермеса и крипту мученика Гиацинта, он настоял на сохранении идентифицирующей надписи in situ.

Марки профессионально интересовался нумизматикой и лишь к концу жизни обратился к катакомбам. Основные его работы в катакомбах связаны с комплексом «святой Агнессы».

10 Покровительство «падре Марки», ставшего старшим другом юного де Росси (в Риме их прозвали «двое неразлучных» — «i due Inseparabiti»), позволило тому принять участие в исследованиях катакомб. Без него отец опасался отпускать мальчика в катакомбы, и бедняга «должен был стоять в дверях базилики, жадно глядя в темноту проходов». (Цветаев, 1893).

11 Он вобрал 1126 текстов, затем был расширен до 1374 (правда, четыре первых оказались не подлинными; древнейшие подлинные надписи — 217 г., «Про-зенеса, казначея Каракаллы», н приписка «Алексаменос, этому богу молишься» на знаменитом изображении распятого с ослиной головой, примерно того же времени). Позже де Росси создаст специальную экспозицию эпиграфического собрания, построенную в соответствии с хронологией н периодизацией находок. Вместе с коллекцией христианских саркофагов, состааленной Марки, она легла в основу возникшего ок. 1854 г. музея раннехристианских древностей в Латеран-ском дворце (музей Pio Laterano, или Museo Cristiano е Profano Lateranese) (Rossi, 1877). Позже ее пополняли и находки за пределами Рима — так, благодаря усилиям де Росси и Дюшена был получен ряд малоазийскнх надписей, в том числе «эпитафия Аверкия». И сейчас, после переезда в новое здание (с 1964 г. — в составе Музеев Ватикана), экспозиция, реорганизованная Энрико Иоси (Josi, также Iosi) и Умберто Фазола, принципиально сохраняет систему показа, созданную де Росси (Mancinelli, 1981).

12 Корнелий, папа в 251–253 гг., был сослан императором Галлом в Чивитавеккья. Происходил из знаменитого римского рода и был погребен в семейном склепе (его эпитафия единственная среди папских III в. написана по-латыни). Гипогей (погребальный склеп) Корнелиев вошел в широкую сеть галерей кладбища, управление которым когда-то было доверено папой Зефирином своему дьякону Калликсту (ок. 200) — отчего и происходит название. Впоследствии де Росси обнаружит в катакомбах 14 мраморных плит с именами пап от Антера (235–236) до Евтихиана (257–283), надписанных капитальным греческим письмом, и более поздних — Гая (283–296), Марцеллина (296–304), Марцелла (304–308) и Мильтиада (311–314). Де Росси датировал кладбище (с остатками саркофагов, росписями и т. п.) периодом Александра Севера (222–235).

13 Источники рассказывали, что кровь мучеников считали святыней — ее собирали и хранили наряду с мощами. В пользу возможной связи ампул («ampullae») с погребениями мучеников говорило отсутствие их в языческих могилах, где больше сосудов другого типа — небольших узких стеклянных «слезниц» («lacrimaria»). (Фон Фрикен, 1872. 99-102; Leblant, 1859).

14 Де Росси приходилось, впрочем, опасаться не только за себя, но чаще — за Друзей или коллег, среди которых были такие корифеи, как французский теолог и историк Луи Дюшен (их многолетняя дружба отражена в недавно вышедшей переписке двух ученых: (Correspondance, 1995; Хрушкова, 1998а) см. гл. IV.

15 Они познакомились в 1875 г. и де Росси отметил доклад молодого коллеги о рельефах деревянных дверей (V в.) базилики Санта Сабина в Риме (Kondakoff, 1877. См.: Кызласова, 1985, 167; Хрушкова, 1998а). Позже Кондаков стал членом Общества любителей христианской археологии в Риме, слушал лекции П. Роза, Р. А. Ланчиани и других, а для получения пропуска в Ватикан воспользовался покровительством кардинала Питри — одного из гонителей де Росси и Дюшена (см. ниже). О роли трудов де Росси в развитии христианской археологии России с благодарностью писали уже в XIX в. Их влияние на изучение христианских и византийских древностей и непосредственные связи русской науки с корифеями римской школы сейчас исследует Л. Г. Хрушкова. (Хрушкова, 1998; Цветаев, 1893; Цветаев, 1896).

16 Четырехтомная подробная сводка фон Фрикена (1872-85) вполне отражает уровень знаний своей эпохи. Дополнительными источниками для нее служили словарь аббата Мартиньи, свод надписей Галлии Леблана и известный труд Пипера (Martigni, 1865; Leblant, 1856, 1865; Piper, 1867). Но главное было почерпнуто из книг де Росси «или слышано от него лично». Сейчас сохраняют известный интерес часть первая, посвященная катакомбам Рима, и начало второй (о надписях); символика гораздо лучше рассмотрена в специальном труде А. С. Уварова (см. ниже); части третья и четвертая, посвященные иконографии и истории раннехристианского искусства в целом, устарели. См. также: Порфирий 1996.

17 Совершая в 1876-77 заграничное путешествие, Н. В. Покровский отправился в Рим через Страсбург, где прослушал курс Ф. К. Крауса. С письмом последнего он явился к де Росси, который в тот же вечер ввел его «в ученое общество христианской археологии». Покровский писал позже о блестящей лекции в катакомбах св. Калликста, о двух увлекательнейших месяцах, проведенных на памятниках и в Латеранском музее. (Покровский, 1909).

Цветаев с благодарностью вспоминал о встречах с де Росси в статьях, посвященных трудам итальянского коллеги и судьбам изучения римских катакомб Деятельность де Росси была отмечена Россией: к 70-летию ему был пожалован орден св. Анны I степени. (Цветаев, 1893; Он же, 1896).

18 Среди них — специалист по христианской археологии отец Раффаэле Гаруччи, представивший Цветаеву другого русского ученого, специалиста по внешней политике России, иезуита П. О. Пирлинга. Путевые записки Цветаева, побывавшего во многих институтах (например, Капитолийском и Немецком археологическом в Риме) вообще очень интересны для восстановления атмосферы многонациональной ученой среды Италии последней четверти XIX в. (Цветаев, 1883).

19 Особенно резко критиковал Цветаев копии, заказанные и сделанные в 40-х гг. экспедицией Французской Академии (см. выше). По его мнению, они не заслуживали доверия: молодые художники из «французского проекта» (во главе стоял художник Перре) лихорадочно набрасывали эскизы архитектуры и снимали кальки с живописи, довольствуясь главными очертаниями; цвет просто помечали. Затем, уже в Париже, его вносили «от себя» литографы, никогда не видевшие оригиналов! Ослепительная роскошь литографий не могла придать изданию научной ценности (и это делалось тогда, восклицает Цветаев, когда во главе Французской Академии стояли Ампер и Мериме!) Уже входившая в оборот фотография его также не удовлетворяла, тем более что оставалась черно-белой. Съемка в катакомбах при тогдашней технике была крайне затруднительна и отпечатки пытались использовать как своего рода точный обмер, который прописывал художник. Эту смешанную технику применял, например, Вильперт, добиваясь эффекта настоящей «обманки».

20 Вначале удавалось делать менее чем по 10 копий в год, всего исполнено 130 акварелей-копий на картоне, часть которых выставлялась в залах Музея. Для зала раннего христианства были заказаны также копии равеннских мозаик (V–VI вв.) и мозаик Сан Марко. Копии самих катакомб, сколько известно, изготовлено не было (Каган, 1987).

21 Сульт, понимая роль исследования христианского прошлого в освоении Африки, писал к Французской Академии (1833 г.): «Оккупация регентства Алжира французскими войсками… не должна пройти безрезультатно для науки и последняя, со своей стороны, могла бы соучаствовать в цивилизаторской деятельности, начинающейся сейчас в Африке под защитой наших армий…»; «… ряд лиц, посвятивших свои научные интересы взаимоотношениям с Алжиром, указали мне на то… как в общих интересах армии и культуры выработать правильное понимание географии Мавритании с точки зрения древней цивилизации и истории римской колонизации этой страны, институтов и взаимоотношений, которые были тогда установлены с местным населением (впрочем, я и сам это чувствовал). Нет необходимости подчеркивать научную важность таких исследований — но не менее очевидна и заинтересованность в них администрации». Цит. по: Frend, 1996.

22 В 1843 г. командующий инженерным корпусом расчищал площадку под строительство нового города Орлеансвилля и внезапно вышел на остатки большой пятинефной базилики, полы которой были полностью покрыты мозаикой.

Об этом немедленно сообщили в Париж, однако Военное министерство обещало дать деньги для сохранения базилики, только если откроют погребение епископа. К общему удивлению, останки епископа Репарата († 475) действительно были найдены, после чего министерство выделило средства, но только на перенос мозаик в местную церковь. Саму же базилику перекрыли улицами и лишь после образования новой провинции приступили к охранным раскопкам. В 1847-49 гг. полковник Иностранного легиона Карбуччи исследовал остатки двух церквей в Хенчир Гвессари, где, кроме мозаичных полов, зафиксировал и надписи-посвящения. За отчет об исследованиях Французская Академия присудила ему медаль, но военная карьера оказалась ревнива. Вынужденный отправиться, уже в чине бригадного генерала, командовать войсками в Крыму, Карбуччи умрет в пути от холеры в Галлиполи.

23 В 1880-х гг. активность французской школы в Северной Африке, «Службы исторических памятников» и обществ Константины и Алжира, поддерживалась упорной работой коллег на континенте и созданием новых организаций (например, с ноября 1875, Французской школы в Риме, до сих пор работающей в палаццо Фарнезе).

24 Собрав при работах 3 822 эпиграфических фрагмента, Делаттр описал христианские (1 350); он зафиксировал кладбище к северо-востоку от Карфагена, где ожидал открытия мощей Киприана, и еще одно, для государственных рабов — к северу, на котором собрал 600 надписей.

25 Особый интерес представляла эпиграфика. На притолоках домов можно было еще прочесть надписи в честь «Бога единого», свидетельствовавшие о монофизитских склонностях местных крестьян. Среди собранных де Вопоэ текстов было немало любопытных: одна сообщала, что хозяин гробницы «христианин Евсевий»; другая — о строительстве «синагоги маркионитов» пресвитером Павлом. В то время это была древнейшая (318-19 гг.) христианская надпись, хотя и несколько странного содержания. (Маркиониты — одно из важных направлений в гностицизме).

26 Ср. перевод А. В. Михайлова: Гердер И. Г. Идеи к философии истории человечества. М., 1977, 349.

27 Известный немецкий путешественник Рихард Лепсиус (1810–1884), несмотря на основной интерес к эпохе фараонов, много сделал для открытия христианских памятников Нубии, составив в 1842-44 гг. полное описание ее поселений и ряда христианских храмов, в том числе собора в Ибриме. Среди других была поразившая многих, но не воспринятая всерьез находка — два фрагмента мраморного христианского надгробия с датой 897 г. из средневековых руин южнее Хартума.

28 В докладе на Первой церковно-археологической конференции в Пскове в 1996 г. нынешний глава Папского Института христианской археологии, кардинал Патрик Сен-Рок, привел простое наблюдение — он подсчитал, что на снимке 85 участников первого МКХА более трети — священники, подавляющее большинство — пожилые люди, и почти нет женщин (всего 3). Так что христианскую археологию не зря называли «наукой аббатов». (Сен-Рок, 1998; Хрушкова, 1998).

29 Отметим, что техника и методика даже в первой половине XX в. отставали от уже выработанных, их приходилось совершенствовать прямо в ходе исследований, расширение которых носило взрывной характер; обычные методы, стратиграфический и типологический, в исследования церковных древностей проникали очень медленно. Любимым методом полевых работ оставался «деблайяж» — общая «очистка» древних церковных зданий от «мусора» с целью получить обмер, скопировать мозаики, детали декора и надписи (deblayage — термин французского происхождения, но точно так же работали, собственно, ученые всех стран). Кроме того, общая увлеченность «древним миром» часто приводила к удалению более поздних слоев (византийских, коптских и вообще средневековых). На Делосе при раскопках, например, просто снесли руины четырех ранних церквей и монастыря.

30 Кладбища и катакомбы изучали очень многие молодые ученые: Дж. Фюрер исследовал погребения на Сицилии и в 1897 г. опубликовал книгу о них; Паоло Орси открыл в 1891-94 гг. остатки трех катакомб в Сиракузах, в том числе некрополя Сан-Джованни, 164 погребения которого лежали в коридорах, расходившихся от центральной «улицы». Почти все они были датированы годами консульств (сер. III-сер. V в.), что встречается сравнительно редко, с точным (до дней) указанием возраста погребенных. Встречались даже указания на цены могил (наиболее дешевое место стоило целый солид!). Практически все надписи были выполнены по-гречески, что указывает на соответствующий состав христианской общины.

31 Вильперт (1857–1944) выступал как организатор, историк и специалист по символическим толкованиям; прекрасный рисовальщик, он увлеченно копировал и публиковал зарисовки найденного (в Папском институте христианской археологии в Риме до сих пор хранятся коллекции отличных акварелей и прокрашенных от руки фототипий). Марукки занимался искусствоведческими и теологическими изысканиями. Оба они, впрочем, были крайне консервативными представителями римской школы. Работая в катакомбах Домитиллы, Марукки и Вильперт открыли множество росписей, которые никак не поддавались христианскому истолкованию — но упорно не желали допустить, что язычников и христиан хоронили вместе, склоняясь к «гностическим» интерпретациям (фрески гностического содержания действительно позже обнаружат в Риме III в.).

32 Отсюда происходит великолепный саркофаг египетского порфира, сделанный для императора, но вместивший останки его матери. В 1153—54 гг. он был увезен в базилику св. Иоанна в Латеране и использован вторично как вместилище тела папы Анастасия IV; в 1778 г. саркофаг попал в Ватикан и выставлен теперь в составе «коллекции папы Климента». Непредсказуемы судьбы саркофагов!

33 Сцены поминальных трапез он отказался толковать как сцены литургии, а сирену, отвергаемую Одиссеем — как символ отказа от ереси; показал, что «греческая капелла» создавалось как гробница маленькой девочки и не могла в 150 г. использоваться для евхаристической службы (капелла слишком мала, не более чем для 10 человек, не имеет алтаря или купели, и т. д.). Имеющиеся у Штайгера «переборы» в борьбе с «символизмом» объясняются, помимо полемической заостренности, недостатком информации. Только росписи Дура-Европос помогут уверенно трактовать сюжеты из Писания как символические.

34 Новациан, вероятно, умер в изгнании. Не став епископом Рима, он совершил один из первых актов раскола, создав собственную церковь. В средневековье могилу «еретика» не почитали, католические итинерарии ее, конечно, не упоминали и археологи специально не искали. Современные католические «итинерарии» по катакомбам, например, книга Манчинелли, это открытие также обходят молчанием. Нельзя, впрочем, исключить, что надпись сообщает не о «раскольнике», а о каком-то соименном мученике. (О новацианах см. гл. III-1).

Известны и другие гробницы, не упомянутые в итинерариях и не посвященные определенному мученику. Например, гораздо более древняя камера с широким входом и ступенями в катакомбах Санта Кроче, которая использовалась в 380–410 гг., но имеет погребения начала III в. (а одно даже ок. 170 г.). Она была создана Гликерией, отпущенницей Элия, приготовившей «чистые места» (loci puri) для себя, для мужа-отпущенника, других отпущенников и их потомков (о чем сообщала эпитафия с изображением рыбы и якоря).

35 В катакомбах на Виа Региа Маргерита; другая надпись, греческая, датировалась здесь чуть позже — 270 г. Ранняя смерть — не случайность, а правило для раннехристианской эпохи. Обилие детских локул в катакомбах производит ошеломляющее впечатление, показывая, как велика была детская смертность, по крайней мере в низших и средних слоях.

36 Например, тексты эпитафий обоих типов включают формулу «Ьепе merenti» — «благодетелю». К 1975 г. в Риме было всего открыто 6 иудейских катакомб. Гробницы-аркосолии «виллы Торлония» богато расписаны (среди сюжетов — Ноев ковчег, дельфины, львы и павлины, свиток Завета и меноры). В основном, однако, локулы принадлежали бедноте и были гораздо скромнее. Более полусотни найденных надписей в основном были латинскими (только 9 греческих), но среди граффити встречаются и тексты на иврите. Процент детских погребений, как и в христианских некрополях, очень высок.

37 Катакомбы возникли после 312 г., здесь не был погребен никто из мучеников и через полстолетия их оставили (ок. 360 г.) — раньше, чем пространство заполнилось погребениями (всего ок. 400 захоронений). Среди сюжетов — «Исцеление Лазаря» в присутствии целой толпы (тело еще лежит в могиле, а рядом у стены солдат играет в кости — прообраз сюжета «Разделение Риз»?), среди персонажей — Адам и Ева, Иосиф, Самсон, Иаков с Эфраимом и Манассией и др. Тут же исторические сюжеты, языческие боги и герои («Смерть Клеопатры», «Возвращение Алкесты», цикл подвигов Геракла), даже сцены из жизни: реалистическая композиция, толкуемая как вскрытие трупа анатомом в присутствии учеников-медиков. Как толковать их появление — как выражение новых идей старыми средствами, подобно тому, как изображают на христианских саркофагах Геракла, морское путешествие и смену времен года? Или языческие и бытовые сюжеты заказывали для тех, кто не принял крещения? Традиционные вариации на темы смерти могли еще не восприниматься как противоречие христианской догме.

38 Напомним факт управления «кладбищем Калликста». Вероятно, перешла в собственность христиан земля кладбища преторианцев в имперском пригородном поместье, где вырос некрополь Петра и Марцеллина (см. выше). К концу III в. здесь было уже ок. 11 тыс. могил и километры галерей; рост кладбища особенно заметен именно в 260–300 гг. Похожим образом развивались катакомбы Домитиллы, где ядром была семейная гробница отпущенника Амплиатия начала III в.

39 Понятно, что обычай наследовать епископство уходил очень неохотно — например, Поликрат в Эфесе ок. 190 г. унаследовал кафедру после восьми успешно занимавших ее родичей. Аналогично в Салоне наследником кафедры Домния выступает его племянник Примус.

40 Эти углубления назывались теселлы (tesellae); кроме стационарных триклиниев с мензами и теселлами, в поминальной практике использовали и переносные квадратные плитки с вырезанным на плоскости большим круглым углублением (иногда со сливом или сквозным отверстием), которые в Салоне назывались писцинами (piscinae).

41 «Будучи на Салихийе, я открыл… несколько древних стенных росписей великолепной сохранности. Расположенные в западном углу «форта», они состоят из фигур трех мужчин, одной женщины и трех других фигур, частью испорченных, в полный человеческий рост. Основные цвета красный, желтый и черный. Там имеются и надписи, которые я постарался скопировать. Я был бы признателен, если бы вы передали эту информацию в соответствующее ведомство», — писал Мэрфи.

42 Экспедицию возглавил великий ученый, знаток античности, скифских и иранских древностей Михаил Ростовцев, живший в эмиграции в США; продолжал участвовать в работах и Франц Кюмон. Раскопки (велись до 1937 г.) известны во всех подробностях не только по отчетам и монографиям, но и благодаря дневникам Кларка Хопкинса, полевого руководителя экспедиции в течение четырех важнейших сезонов. Публикация «Окончательного отчета» по Дура-Европос началась только в 1950-х гг. (том по «дому собраний» вышел в 1967 г.), но основная часть материалов была введена в оборот очень быстро.

43 Было открыто три стадии строительства: первое временное жилище, затем частный дом и, наконец, «домус экклесиа». На втором этапе дом имел в плане квадратную форму со стороной ок. 18 м, при высоте стен более 5 м, и делился на 8 комнат вокруг внутреннего двора. В дом входили с северо-восточного угла, через узкий вестибюль, который выводил (хотя и не прямо) во внутренний двор. На его противолежащей стороне находились три главных помещения, а слева, с востока, открывался узкий внутренний портик. Граффити по-гречески были многочисленны в комнатах, особенно в баптистерии (18 текстов), но только некоторые имели несомненно христианский характер, остальные апотропеические (азбучного типа). Надписи не похожи на более поздние паломнические граффити, в основном они поминальные, призывающие благословение Христа на читающего или предлагающие помянуть писавших (покойных?): Павла и Петра, его сына; «смиренного Сисеона», Прокла и Дорофея. Последняя надпись имела дату (232 или 233 г.) и была написана на штукатурке до последней окраски.

44 На стенах бассейна написаны Адам и Ева, над ними — юный Добрый Пастырь; на южной стене баптистерия — Давид и Голиаф (низвержение Сатаны?), на северной — «Исцеление расслабленного» и «Хождение по водам» («История Ионы»?), в нижнем ряду — сцена с женщинами, подходящими к низкому сооружению с фронтоном (вероятно, Жены-мироносицы) и др. Росписи Дура-Европос показали отсутствие у ранних христиан запрета на изображение библейских сцен, даже напротив — важность символико-аллегорического аспекта. Верующих знакомили с учением «по картинкам» (так же поступали иудеи, синагога которых стояла совсем неподалеку, широко используя сюжеты Ветхого завета).

45 Работы в Дура-Европос продолжаются и сейчас (Doura-Europos, 1992). Других следов христианства пока не найдено, кроме маленького фрагмента греческого перевода «Диатессарона» («Свода Четырех Евангелий») сирийского писателя Татиана (современника другого известного сирийца, Лукиана из Самосаты); он работал над сводным переводом Евангелий на арамейский в начале 170-х гг. и его книга стала очень популярным чтением. Вообще же в Дура, «штаб-квартире» далекой пограничной группировки на Евфрате, господствовали не столько римские, сколько восточные боги, которые располагали собственными святилищами. Иегова среди них был самым старым и, судя по богатству синагоги (244–245 гг. н. э.), пользовался почетом. Достойное место занимали также святилища Митры и божеств Пальмиры; были даже статуи перса Зороастра. Христианство среди этих религий было самым молодым.

46 История становления археологии как науки, в том числе в России, давно стала предметом специальных исследований. Можно рекомендовать: Монгайт, 1973, 10-100; Формозов, 1986; Лебедев, 1992; Schnapp, 1996

ГЛАВА III. ЦЕРКОВНЫЕ ДРЕВНОСТИ «ДИССИДЕНТОВ»

Уже на рубеже 1870-1880-х гг., в момент, когда авторитет «католической археологии» стал почти непререкаемым, а русская наука делала первые серьезные шаги в этом направлении, первое место в исследованиях христианского Востока начинают оспаривать ученые-протестанты (особенно из Англии и Германии). Этому были свои причины конфессионального свойства. Католицизм «присвоил» одного из двух верховных апостолов христианства, Петра, признав его основателем римской церкви и прямым покровителем папского престола; ученый Ватикан безраздельно господствовал в изучении древностей Рима. На долю протестантизма пришлось изучение раннего христианства в других областях, где проповедовали апостолы, и прежде всего сподвижник Петра — Павел; их зоной влияния быстро становится Восточное Средиземноморье. Проповедью Павла были охвачены города Малой Азии и Греции; он хорошо понимал нужды горожан; его вариант христианского учения предоставлял сравнительно большую свободу в исповедании и позволял создать альтернативную историю ранней церкви.

Именно этому проповеднику, ставшему позже символом «иного христианства» реформаторских церквей, суждено было, по словам известного русского ученого Сергея Аверинцева, «вывести христианство из палестинско-арамейского захолустья на просторы Средиземноморья» (Аверинцев, 1987. 11).

1. Путешествие с апостолом Павлом в Малую Азию[71]

Подобно самому Павлу, ученые-протестанты были увлеченными путешественниками. Их активность стимулировалась важными переменами в мировой политике: как раз ко второй половине XX века оттоманская администрация начала приоткрывать двери в Средиземноморье и Ученые поспешили в них войти. Начиналась эра «путешествий на Восток», где повсюду высились древние города и храмы, лишь временем обращаемые в руины, и можно было наблюдать, как бедуины растят табак и огурцы в мраморных залах.

Оттоманская империя на Среднем Востоке и в Северной Африке заняла почти ту же территорию, которая, начиная с VI в., подвергалась нападениям кочевых племен. На равнинах центрального Туниса еще в период захвата Африки вандалами господствовали кочевники-берберы, чьи верблюды и овцы уничтожали основу античного аграрного хозяйства, но решающим стало арабское вторжение VII в., охватившее и весь Ближний Восток. В Малой Азии экономическая база христианства была разрушена наступлением тюркских племен (прежде всего турок-сельджуков). Кочевники, не привыкшие жить в городах или селах, методично грабили их, размывая фундамент аграрного хозяйства, и скоро на огромном пространстве от Марокко до Хартума и Кавказа одни руины молча напоминали о расцвете христианской цивилизации. Крупные города влачили существование еще столетия, но огромное количество поселений было просто покинуто. Никто не пытался даже разобрать их на строительные материалы (строили очень мало). Здания, возведенные трудом искусных римских инженеров и местных рабочих, упорно противостояли ветру и дождю, пока на них не набрели путешественники.

Европейцы знали эти руины издавна. В средневековье их видели крестоносцы, пилигримы, а с XVII вв. постоянно жившие здесь купцы. Например, из Алеппо удобно было посещать храмы византийских городов Месопотамии, Ресафы (Сергиополя) и др., а из Смирны французы и англичане добирались до Брусы. Совершали даже первые «археологические путешествия». Джордж Уэлер пытался изучить планы древних церквей, надеясь установить, насколько восточнохристианские обряды близки литургическим требованиям англиканской церкви: осмотрев сперва руины на побережье Далмации, он отправился (1689) в Сирию и Палестину проверить, точно ли описал Евсевий Кесарийский церковь в Тире и храм Гроба Господня.1

Поток желающих увидеть церкви Эфеса, Пергама, Дамаска и опубликовать их виды увеличился в XVIII в., хотя «путешествие на Восток» оставалось смертельно опасным. Особый интерес вызывала раннехристианская эпиграфика и собирание манускриптов. Первый папирус с берегов Нила прибыл в Европу из Египта в 1778 г., показав совершенно новый источник информации (Джеймс Брюс привез с Нила три копии «Книги Еноха» — «Кодекс Брюса» — но их еще не могли прочесть; в 1783 г. Британский музей купил коптскую рукопись гностического трактата). Для дальнейших исследований оставались два серьезных препятствия: трудности перевода с древневосточных языков и сохранение в изучении церковных древностей пальмы первенства за католической церковью, уже имевшей специальные институты, преодоленные в первой половине XIX в.

Работы по христианским древностям Греции, Малой Азии, Сирии и Палестины, в противовес трудам католиков в Северной Африке, становятся своего рода инструментом самоутверждения протестантизма. Одной из основ этого религиозного направления, как известно, является право каждого верующего самостоятельно изучать и толковать тексты Завета. Соответственно возрастает и тяга к их критической оценке как исторического источника. Английские и американские пионеры библейских исследований стремились проверить и тем самым укрепить основы Священного Писания. Поэтому история древностей ветхозаветного периода, или «библейская археология», развивалась не как общехристианская, а скорее как протестантская дисциплина, достигнув уже в конце XVIII–XIX вв. важных успехов (Моогеу, 1991).

Уильям Рамсей

В области изучения древностей Нового Завета существенный прорыв был достигнут в конце XIX — нач. XX вв. Осуществил его, в сущности, один человек — Уильям Рамсей (1851–1939), который начал работы в Малой Азии в 1881 г. как специалист по античной истории. Выбор района не был случайным. Греческие города побережья слышали проповеди Павла (который, видимо, считал Эфес главным после Иерусалима центром христианства). Здесь помещались «Семь церквей Азии» — быстро развивающиеся общины конца I в. Во II в. христианство сохранит силу, из всех христианских провинций, именно в них, и малоазийские общины будут лучше остальных представлены на первых вселенских соборах. Впоследствии население Малой Азии обеспечит расцвет Византии и сдерживание кочевников вплоть до поражения под Манцикертом в 1071 г.

Рамсей поставил перед собой задачу доказать реальность сообщений евангелиста Луки (которого считал великим историком) о миссионерских странствиях апостола Павла, описанных в «Деяниях апостолов» (Ramsay, 1896). Это было в духе времени: Шлиман, искавший примерно тогда же Трою, исходил из сходной посылки, только источником ему служила «библия античности» — «Илиада». В работах 1881-95 гг. Рамсею удалось заложить основы таких важных направлений, как изучение взаимной зависимости древностей иудаизма и раннего христианства; истории распространения христианства в Малой Азии; следов монтанизма и взаимоотношений язычества с христианством. (Ramsay, 1895— 97).

Находки Рамсея настолько интересны, что заслуживают специальных экскурсов. Пожалуй, самая знаменитая связана с доказательством реальности существования одного из борцов с «ересями» первых веков — епископа Аверкия. Среди многочисленных чудес в «Acta Sanctorum» есть рассказ о епископе города Иераполя (Фригия), Аверкии Мар-Целле: бесы похвалялись заставить его совершить путешествие в столицу языческой империи, Рим, и внушили дочери императора Марка Ав-Релия, что лишь Аверкий может спасти ее от недуга. Император вытребовал епископа и тот, избавя девушку от беса, приказал последнему отнести в Иераполь каменный языческий жертвенник, на котором и высек свою эпитафию. Текст эпитафии, приведенный в житии, был весьма пространным и имел явные признаки литературного происхождения, хотя сообщалось, что он списан с подлинного камня гробницы. К V–VI вв., когда составлялись тексты житий, Аверкий, упомянутый также Евсевием в «Церковной истории» как противник монтанизма (ЦИ, 5.16,3), был, конечно, уже легендарным персонажем.2 Содержание эпитафии рисовало Аверкия сторонником единства церкви: он упоминал, например, что нашел обряды крещения и литургии едиными у всех христиан, от Евфрата до «златообутой царицы» (Рима). Хотя имелись серьезные аргументы в пользу аутентичности текста, большинство критиков воспринимали ее как более позднее теологическое сочинение, мало вероятное для реального надгробного памятника II в.3

Однако в 1881 г. Рамсей обнаружил надгробие некоего Александра († 216), на котором начало и конец эпитафийной формулы точно соответствовали тексту жития. А через два года (1883 г.), при исследовании бань у горячих источников южнее Иераполя были найдены (трудно поверить!) — два вторично использованных фрагмента той самой надписи, которая приводилась в житии епископа Аверкия Марцелла (сейчас в Музеях Ватикана). Большинство ученых признало подлинность обнаруженных фрагментов и приводимого в житии текста. Его формула теперь уже не кажется необычной. Многие фригийские надгробия III в. несут сходный текст; не представляется чрезмерно странным и подробное публичное изложение вероисповедания, хотя оно по-прежнему выглядит слишком литературным (текст, видимо, был сразу предназначен для назидания и, возможно, даже копирования). Дата надгробного камня не должна быть много позже 190 г., поскольку Аверкий указывает в надписи, что создал его при жизни. Это пока самая ранняя идентифицированная христианская надпись.4

Через два года после открытия надписи Аверкия были обнаружены (как считают некоторые авторы) и следы деятельности его противников, монтанистов. В северной Фригии, в долине реки Тембрис Рамсей нашел эпитафии, содержавшие непривычную для других текстов формулу открытого обращения к единоверцам: «христиане — христианам». При этом тип надгробий был совершенно языческим, а датировались они между 224 и 270 гг., лишь изредка заходя в IV в. Собрав достаточно надписей, ученый увидел, что они однотипны. Кроме имен, обычно включен запрет вносить в гробницу тела тех, кто не упомянут в эпитафии. За нарушение угрожал значительный штраф в пользу владельца и, кроме того, «ответ перед Богом», «перед живым Богом», «перед Богом-судьей», иногда пространнее: перед тем, «кто будет судить в будущем живых и мертвых». Некоторые признаки позволяли отнести к христианским эпитафии и без вероисповедной преамбулы. Кое-что удалось узнать об организации церкви.5

Отразившиеся в текстах народные верования привели Рамсея к выводу, что, хотя памятники принадлежат христианам, но позволяют говорить об отсутствии существенного разрыва между культурой античной и христианской. Многочисленные и самостоятельные общины в III—IV вв сохраняли в быту яркие черты язычества (в одном завещании упомянут обычай разбрасывать на могиле розовые лепестки; об умершем можно сказать, что его «сдул с земли ветер», и т. д.). В надписях фигурируют подчас иудеи, среди которых есть члены семей правителей Фригии; чувствуются тесные связи между христианскими и еврейскими общинами. На основе надписей из района Эвмении с датами до 310 гг. (т. е. охватывавшими и годы преследований), Рамсей в работах 1888-89 гг. старался доказать, что имперские поместья северной Фригии были центрами монтанизма (см. выше). Это признается не всеми учеными, однако остается вполне вероятным.6

Эпиграфика долго оставалась наиболее привлекательной сферой для историков раннехристианских древностей и ей отдавали должное буквально все исследователи. В 1895 г. бельгийский ученый Франц Кюмон опубликовал каталог христианских надписей Малой Азии, их было 463 (роль Рамсея, однако, была несправедливо преуменьшена). К 1923 г. откроют 2000 надписей, охватывающих период от эпохи Аверкия, то есть ранее 216 г., до 1460 г. (семью годами позже падения Константинополя).

В 1928 г. ученик и преемник Рамсея В. М. Кальдер (опубликовал 1 том свода памятников Малой Азии, где уточнил расположение «священных городов» монтанистов на реке Меандр — Пепузы (Беликли) и Тимиона (Ук Кайю).8

К 1939 г. Кальдер опубликовал четыре тома «Памятников», которые еще успел увидеть Рамсей. Но дни громких открытий христианских древностей Малой Азии были, видимо, позади — в следующие полвека здесь только накапливались материалы (к 1990 г. было учтено уже более 100 объектов); в последнее время все чаще высказываются сомнения по поводу интерпретации «древностей монтанизма». Ученые-протестанты иногда противопоставляют раннехристианские памятники Фригии, как источник сведений о церкви древнейшего периода, римским катакомбам — в чем, вообще говоря, нельзя не видеть преувеличения. В течение XX в. они действительно приносили все новые факты о жизни местных общин, но стремление непременно трактовать памятники как монтанистские может отрицательно сказаться на критике источников.9

Рамсей был не просто увлеченным исследователем, но и своего рода проповедником. Подобно де Росси, он понял, что история древностей в будущем может и должна рассчитывать на широкую поддержку общества. Он не только читал доступные широкой публике лекции, но и публиковал их в виде книг. Вскоре его труды «Святой Павел: путешественник и римлянин», «Послания к Семи Церквям», а более всего «Города и епископства Фригии» и «Церковь в Римской империи до 170 года» — стали очень популярны.10

Метод Рамсея и его последователей был прежде всего иллюстративным. Не находя прямых археологических доказательств деятельности апостола, они стремились как бы снабдить каждый известный факт Писания археологическим комментарием, итогом практической проверки имен, топонимов, зданий, дат и т. п. — чтобы показать общую достоверность текста как источника и тем самым указать на вероятность описываемого. Например, события жизни Павла, известные из «Посланий» и особенно «Деяний» с их подробным итинерарием, происходили во многих местах, давно отмеченных церквями и часовнями вдоль всего побережья Средиземного моря, от сирийской деревни Каукаб, где он обратился по дороге в Дамаск, до Мальты (где, как считалось в средневековье, он высадился после кораблекрушения). Однако, подходя строго археологически, невозможно определить, действительно ли Павел побывал во всех описанных местах.

Конечно, сотни собранных памятников и надписей римского времени локализовали посещенные Павлом Антиохию Писидийскую, Иконию, Листру и Дервию, места нахождения которых были давно забыты, и восстановили пройденный им путь (Деяния 13–14; Рамсей полагал, что Павел и Варнава путешествовали через южную Галатию по вполне определенной римской дороге, Виа Себаста). Позднее открыли Эфес с великим храмом Артемиды, где, как полагают, Павел провел 2–3 года (19:1—41) и Филиппы, с которых началась миссия Павла в Европе (16:12–40). Однако, чтобы «привязать» текст к изучаемым памятникам, приходилось идти на немалые натяжки.11 Лишь некоторые находки были действительно важны в хронотопографическом отношении. Французский археолог Эмиль Бурже, разбирая в 1905 г. эпиграфические фрагменты из Дельф, нашел четыре фрагмента плиты с рескриптом императора Клавдия к проконсулу Ахайи Юнию Галлиону. В Писании действительно упомянут проконсул Галлион, встречавшийся с апостолом Павлом. Это установило точную дату его проконсульства (апрель 52 — апрель 53 г.), подтвердив «Деяния» в части пребывания Павла в Ахайе (осень 51— конец 52 г.). Еще поразительнее была надпись из Коринфа, упоминавшая «Эраста эдила», или надзирателя за городским рынком (не того ли, которого называет Павел: «Приветствует вас Эраст, городской казнохранитель» — Римлянам 16:23). В городе Филиппы, который успешно исследовал Шарль Пикар, в первый же сезон (1914) на вратах прочли текст, оказавшийся вариантом апокрифического письма царя Авгаря к Иисусу.12

Общество и христианство Средиземноморья в древностях I-II вв

В последние десятилетия историю «апостольского христианства» по древностям первых веков стараются рассматривать скорее в социально-экономическом, чем хронотопографическом контексте. Находки, подтверждающие реальность существования персонажей Писания или позволяющие реконструировать повседневную жизнь Галилеи I в. н. э., ценятся и сейчас (довольно назвать надписи, упоминающие Понтия Пилата и родственников первосвященника Каиафы; челн рыбака с Галилейского озера и простой дом в галилейской деревне, упомянутой в Писании). Но возможно ли пойти дальше простого иллюстрирования Библии с помощью идентификации местностей, типов керамики, челнов, на которых плавали апостолы, сандалий и платья, которое они носили? Можно ли восстановить по памятникам археологии социальный и экономический климат, позволивший христианству обрести опору в Римской империи?

В результате изучения древностей история апостольского движения оказалась тесно связанной с историей римского города; его стали трактовать как безусловно городское, а его членов — как профессиональных торговцев, потерявших традиционные семейные связи.13 Однако это не должно закрыть от нас те глубокие перемены в общем экономическом процессе, в том числе в сельском хозяйстве, которыми сопровождалось рождение христианства.

Недавно двое специалистов по истории поздней античности, Н. Зильберман и Р. Хорсли, предприняли попытку суммирования материала — и убедились, что археология рисует мир I в. н. э. как сотрясаемый экономическими и культурными конфликтами, политическими переменами, затрагивавшими отнюдь не только и не столько горожан, но в первую очередь — жителей «романизируемой сельской глубинки» (Silberman, 1996). С приходом империи произошли глубокие изменения в земледелии, системе расселения, межрегиональных экономических связях. Ранее автономные районы от Испании до Евфрата и от Британии до Верхнего Египта были связаны централизованным управлением и все более контролируемыми торговыми отношениями; мир втягивался в быстро унифицировавшуюся экономику. Источники говорят об обширных конфискациях и передаче земли римским ветеранам и чиновникам; о растущем налоговом гнете; о задолженности свободных крестьян; о поборах с покоренных земель. Многочисленные сельские усадьбы заменяются немногими «плантациями». Параллельно идет освоение и заселение ранее пустынных земель, но резко сокращаются местные городские рынки и наступает упадок провинциальных столиц.

Обследование сельских поселений Галилеи показывает экономические причины и условия начала христианского движения. Распад традиционного сельского общества особенно заметен при проримском царе Ироде Антипе (4 г. до н. э. — 39 г. н. э.). Здесь, в предгорьях, для сельского пейзажа «осевой эпохи» еще характерны маленькие деревни на вершинах (похожие на израильские поселения железного века 1200-600 до н. э.). Но сложная и живая система смешанного сельского хозяйства быстро расстроилась под бременем войн с Римом и налогов Ирода. Столица Ирода, Тиберия, заселялась насильственно, за счет сгоняемых отовсюду крестьян, что имело далеко идущие последствия для сельского хозяйства на всем пространстве от Назарета до Галилейского озера. Ведущиеся сейчас раскопки административного центра Галилеи Сепфориса показывают, до какой степени пограничная, полунезависимая страна подпала имперскому влиянию, усвоив роскошные городские постройки и общественные здания римского типа.

По словам Эрика Мейерса, греко-римская цивилизация была силой, которая «дала как евреям, так и грекам новые средства выразить местную культуру иным, и часто очень привлекательным, способом» (Меуers, 1994). Археология показывает это во всем — в планировании городов, архитектуре, формах керамики и художественном стиле. Однако новая культурная среда была частью более широкой социальной системы и ее сложение дорого обходилось низшим и средним слоям общества, хотя высшие извлекали из нее немало ценного. Неприятие богатства в учении Христа хорошо известно и его притчи о «пресыщенных» и «смеющихся» обращены как раз к тем, чьи дома и гробницы составляют украшение отчетов об археологических раскопках.14

Драматические экономические изменения, принесенные Римом другим территориям, показали современные раскопки в Галатии (С. Митчелл) — одном из первых районов, посещенных Павлом (Деяния 13; 14, 16:6; 18:22). После аннексии провинции Августом были установлены новые высокие налоги и сложились новые зерновые хозяйства, принадлежавшие римлянам или романизированной знати. Римские колонии возникли в Антиохии Писидийской, Иконии и Листре. Результатом были социальные изменения, разрыв культурных традиций и семейных связей. Это коснулось не только Галатии: войны десятилетиями опустошали окрестности македонских городов Филиппы и Фессалоники (Филиппы были полем двух огромных сражений, последовавших за убийством Цезаря). Лишь после колонизации римскими ветеранами они возродились как центры управления и торговли. Так что последователи Павла, члены самостоятельных общин, вполне могли быть продолжателями галилейского движения протеста, воспринимавшего приход Царства Божия в буквальном смысле, как событие, которое избавит «от настоящего лукавого века» (Гал. 1:4). (Silberman, 1996).

Романизация вернула города Греции и Малой Азии к процветанию — но оно охватило не всех, живших под владычеством Рима, хотя имперские программы цинично обещали «равные доли» римской аристократии и провинциальным чиновникам, местной знати и торговцам, богатым и бедным. Римские сатирики в ответ только смеялись. Христиане же предлагали радикальный путь борьбы, проповедуя разрыв с основными принципами, на которых держалась власть империи. Апостол Павел предупреждал, что «мир и безопасность» могут рухнуть в одночасье (1 Фесс. 5:3). Считают, что выбор Павлом для проповеди Коринфа мог иметь глубокий смысл. Именно отсюда управляли всей Грецией (римляне уничтожили город в 146 г. до н. э., но в 44 г. до н. э. Юлий Цезарь вывел сюда колонию ветеранов). Новый Коринф быстро стал провинциальной столицей, крупнейшей римской метрополией в Греции, в шесть раз превосходившей любой другой город. Это был центр служения обожествленному императору и перекресток потоков населения, товаров, ценностей и идей со всего Средиземноморья. План города-колонии и новые римские дороги, связавшие города и порты Коринфии — выдающийся успех римских градостроителей.

Раскопки в Беотии и области Коринфа свидетельствуют одновременно о резком уменьшении населения, обнаруживают запустевшие и оставленные города, смену путей и узлов управления, религиозных центров. Новые работы по ландшафту Ахайи показывают, что изменилось буквально все: дороги, надгробия, распределение земли, местонахождение святилищ. В результате возникали новые границы, не только территориальные и культурные, но и политические, разделившие боровшиеся древние греческие общины и новые римские города. Ясно, что современное прочтение двух Посланий к коринфянам должно исходить из такого исторического контекста и видеть в действиях общины ответ на имперскую реальность. Мир первых христиан рос не на статичном фоне из колонн, акведуков и элегантных романизированных городов, как казалось еще в начале века (хотя все это, разумеется, существовало). Это менее всего мир воображения, замкнувшийся в духовных исканиях, — это «общество в процессе изменений, самоадаптации и самоассимиляции по отношению к новому имперскому порядку… каковой процесс Претерпевали из века в век бесчисленные подчиненные сообщества». (Цит. по: Silberman, 1996).

Путешествия Гертруды Белл. Бин Бир Килиссе

Возвращаясь в Малую Азию, нужно отметить, что успехи именно здесь, где более тысячи лет билось сердце христианского мира, вдохновили многих. С ним сотрудничала французская школа в Афинах, австрийские и американские ученые; многолетнюю программу «археологических путешествий» при поддержке из Стамбула начали немцы, пользовавшиеся по политическим мотивам в Турции особыми правами. Но Малая Азия оставалась опасным местом (например, немецкий путешественник и собиратель древностей Карл Буреш умер в 1896 г. в Лидии от малярии просто потому, что находился в слишком отдаленной деревне). Тем удивительнее появление на этой арене исследователя-женщины. Гертруда Белл (1869–1926) — типичная героиня викторианской эпохи, когда престиж женщины быстро возрастал благодаря подвигам самоотверженного служения в медицине, науке, революционной и политической борьбе. Обладая независимым состоянием и дипломатическими связями, Белл работала как сестра милосердия в сербской армии на Балканах, посетила в 1892 г. посольство в Тегеране, выучила персидский и арабский. Сегодня дипломатическая карьера была бы ей обеспечена, но в те годы она была невозможна, и Белл, после смерти жениха, целиком посвятила себя Востоку. Она была среди немногих европейцев, которые понимали язык друзов Хаурана и оказала неоценимую помощь Ричарду Вулли в «Уре халдеев». Но еще раньше, в 1905 г., судьба свела ее с Рамсеем. Для истории христианских памятников их встреча не менее примечательна, чем свидание Стэнли и Ливингстона в исследованиях Африки (Bell, Ramsay, 1909).

Рамсей, вернувшись в Азию в 1899 г., работал тогда в Бин Бир Килиссе — одном из самых удивительных мест христианского строительства. Это плато, окруженное тремя горными хребтами, в 160 км восточнее Иконии. Центр района — город Барата (V в.) окружен остатками Церквей и монастырей. Оказалось, что местность была заселена с V в. по рубеж XI–XII вв. (в переводе ее турецкое название означает «Тысяча и одна церковь»). Их, правда, насчитывалась не тысяча, но все-таки несколько десятков (до 60), хотя многие относились к позднему периоду освоения — 850-1100 гг. В то время как раз стали известны работы Гзелля в Нумидии (см. ниже); Белл заинтересовалась христианской архитектурой и не была разочарована. Ее поразило сходство церковных планов, причем не только самые общие черты (базиликальность, выделение сакристии), но и размещение алтаря в восточном конце храма в огороженном пространстве, окруженном низким барьером, и другие, казалось, частные, совпадения.

Бин Бир Килиссе, действительно, было раем для историка архитектуры. Здесь прослеживалось все развитие ранних христианских зданий от базилик V в. к крестообразным церквям, ориентированным на постройки Юстиниана в Константинополе, а затем к купольным (крестообразным и октагональным) храмам X в. В монастырях еще видны были длинные линии дормиториев времен Юстиниана, трапезные, залы собраний и огромные прямоугольные дворы, окруженные зданиями, включая церковь. Увы, Белл и Рамсей приехали как раз вовремя, чтобы наблюдать процесс «вторичного освоения» плоскогорья. На их глазах население, занимая земли, разрушало остатки зданий. Средств на полное изучение и фиксацию памятников не было, приходилось довольствоваться осмотрами, общим описанием и съемкой. Для подробных исследований требовалась финансовая поддержка, «а ведь деньги были не там», замечает меланхолически современный историограф У. Френд Кносский дворец на Крите, города Греции минойского периода, только что открытые Судан и Нубия впитывали средства, как губки. Недаром даже ученики Рамсея, Кальдер и Андерсон, не смогут продолжить работ по изучению церковной архитектуры Анатолии.

А ведь внутри Малой Азии скрывались и другие, не менее интересные, раннехристианские районы. Один из них открыл науке Густав Мендель в Каппадокии, в 85 км западнее Кесарии. Здесь, в скалистой труднодоступной местности, в вулканических горах оказались высеченными монастыри и церкви. Этот странный район давно привлекал европейцев. Еще в XVIII в. Поль Лукас рассказывал о плато, «покрытом пирамидами, округлыми каменными сводами и отдельными кратерами» Описание больше подошло бы для пейзажа лунного, чем земного — немудрено, что Людовик XV ему не поверил. С конца иконоборческого периода (843 г.) и до XIII в. здесь строили часовни и церкви, покрывая стены яркими фресками с неожиданными композициями. В XX веке исследование скальных комплексов Каппадокии, сначала определенных исключительно как монастырские, уже не прерывалось. Архитектура, особенно с точки зрения ее литургических функций, весьма отличная от константинопольской, дает пример замкнутого развития однажды приобретенных форм под воздействием заказа и местных служебных потребностей. (См. гл. VI).

В целом открытие «христианской Малой Азии» имело огромное стимулирующее значение. Именно здесь впервые был поставлен вопрос можно ли изучить по церковным древностям почти неизвестный мир бесчисленных «неортодоксальных» направлений в религии, из которых, собственно, и складывалась жизнь христианства в первые века и которые «большие» церковные миры — католичество и православие — позднее станут называть еретическими или сектантскими. Полученный ответ был явно положительным. Материалы Малой Азии показали, что христианство дало народам Азии и Африки формы для самовыражения, творческий простор. Оно стало важным стимулом сложения многих самобытных культур, среди которых такие, как сирийская и коптская.15

2. Донатизм и североафриканское христианство[72]

Вслед за открытием раннехристианских памятников Малой Азии начали складываться основы знаний о материальном и духовном мире других «неортодоксальных церквей»: донатистской в Северной Африке, монофизитской в Египте, Нубии и Эфиопии, несторианской на огромных пространствах от Сирии до Китая. В конце XIX в. наиболее разработанным среди «рудников» Востока, содержавших «информационноносную породу» для истории церковных древностей, оставалась Африка. Здесь по-прежнему открывали один за другим прекрасно сохранившиеся памятники III–VII вв. — храмы, кладбища, епископские резиденции. Это был истинно героический период. Восхитительные руины поздних римских городов, так привлекающие сейчас туристов, были в основном открыты до Первой мировой войны. Солдаты и офицеры, чиновники и любительницы, изучающие церковные руины прямо у себя в саду где-нибудь в Гиппоне Регии (точно так же в Киеве можно было изучать древнерусские храмы в собственной усадьбе) — типичные приметы эпохи, которая закончится войной 1914 г., чтобы никогда более не повториться.

На рубеже XIX–XX вв. в Северной Африке было изучено уже около 170 церквей, от больших базилик в римских городах до крохотных часовен в нумидийской «глубинке». Важнейший археологический атлас Алжира Гзелля, основанный на военных картах, с описанием и привязкой всех известных к тому времени памятников, очень наглядно иллюстрирует распространение христианства в Африке: в центральной Нумидии Позднеримского периода деревни с церквями или часовнями стоят так Часто, что сельское население Ливии в IV в. в подавляющей массе уже явно крещено. (Gsell, 1911).16

Первая мировая война Северную Африку не затронула; в промежутке между войнами в результате итальянской оккупации исследования Распространились на Ливию и Триполитанию; во время Второй миро-“ой войны древности изучала и защищала специальная служба в британских войсках. Так что Африка постоянно оставалась обширным полем исследований, на котором работали выдающиеся ученые (Гзелль, Феврье, Дюваль и другие). Благоприятная политическая ситуация оборвалась лишь в 1950-х гг. из-за резкого усиления освободительного движения, а затем возникновения ряда фундаменталистских режимов, не склонных поощрять исследования на своей территории.17

Проблема донатизма

Собранный за столетие материал поистине необъятен. Но если выбраться из-под огромной кучи накопленного и протереть глаза, уставшие любоваться прелестью мозаик, искусством резьбы, лесами колонн и целыми долинами надгробий — станет ясно, что среди результатов главные места занимают интерпретация древностей африканского христианства как особой группы, а также исследование форм и причин его упадка. Ряд ученых полагал, что своеобразие христианских древностей Римской Африки порождено религиозносоциальным движением донатизма — но это признано не всеми. В результате с «археологией донатизма» оказалась связана долгая дискуссия в западной науке.18

Общую корреляцию между памятниками и событиями истории христианства в Африке подметили еще в 1930-х гг. После войны Уильям Френд занялся проблемой специально, изучив прежде всего экономические и социальные, «нетеологические», корни донатизма, и попытался как бы «разложить» объекты на две группы, «католическую» и «донатистскую»; однако многие в 1950-60-хгг. продолжали видеть донатизм в основном как религиозное течение. С этим не согласился один из ведущих французских «африканистов» А. Феврье, указав в статье «Вечно донатизм: а почему не Африка?», что, хотя особенности христианских памятников действительно прослежены, но слишком мало изучена их связь с местной историей IV в. Он призвал к всестороннему анализу, позже (в двухтомнике «Введение в Римскую Африку») снизив роль донатизма до минимума. Как это ни странно, но за дискуссией явно проглядывают старые, восходящие чуть ли не к временам противостояния «католиков» и «донатистов», конфессиональные разногласия. (См. гл IV-1).19

Автор известнейшего словаря христианских древностей Анри Леклерк еще в 1904 г. написал: «Открытия, прежде всего археологические, уменьшают меру нашего невежества — пусть незаметно, но зато постоянно». Это как нельзя более верно; археология — «медленная» наука, движущаяся в первую очередь благодаря «простому накоплению» мелких и мельчайших фактов, масса которых делает со временем решение той или иной застарелой проблемы простым и очевидным каждому студенту. Именно так следует подходить к проблеме древностей «централизованной» церкви и независимых общин в Римской Африке. Памятники донатистов трудно отделить от «общехристианских» или, конкретнее, римских, методом археологии. Формы их церковной организации идентичны, не отличалось и богословие. Подход и католиков, и донатистов к церковным зданиям был самым рациональным: обе стороны охотно забирали себе храмы, построенные оппонентами (после 411 г., когда дона-листов обязали вернуться «в лоно церкви», их базилики просто конфисковали).

Известны, конечно, памятники, несомненно связанные с донатистами — такие, как огромный епископальный комплекс в Тамугади (Тимгад), твердыне подвижников Оптата и Годенция, с грандиозным некрополем, «кафедральным собором» и святилищами, которые привлекали многих пилигримов (на месте собора епископа Оптата 397 г. открыты остатки трех последовательно сменявшихся донатистских церквей). Но только с развитием полевой методики и накоплением материала стало возможным выделить реальные периоды жизни большинства объектов для сопоставления их с этапами истории донатизма. Демонстрируемые способы реконструкции его материального мира весьма интересны.

Особенно сложно установить связь памятника с конкретной общиной по археологическим материалам. Например, базилика в Тебессе (Тевесте) на юго-западе Алжира, одна из величественных христианских руин, давала все основания задуматься о ее месте в истории: здесь проходил собор донатистов 363 г., описанный их епископом Оптатом. Однако, выделив в ходе работ 1888–1892 гг. четыре периода строительства, французский археолог А. Баллю трактовал их вне контекста «схизмы». Лишь когда Алжир, получив независимость, пригласил археологов других школ, тот же комплекс вторично исследовал в 1965-67 гг. Юрген Кристерн. Это была редкая по изяществу работа. Кристерн начал не с базилики, но с капеллы-трифолия, примыкавшей с юго-западной стороны. Результатом стал полный пересмотр концепции 1890-х гг. (Chistem, 1976).

Первый мартирий (маленькая прямоугольная постройка с мозаичным полом) был поставлен на языческом кладбище в первой половине IV в. Во второй половине столетия его расширили и дьякон Новелл уложил новую мозаику, в центре которой перечислил имена семи мучеников: это была мемория на предполагаемой гробнице мученика Криспина и его соратников, казненных, судя по дате на мозаике, 22 декабря 304 г. (Вокруг центральной панели приводились даже имена дьяконов, чтецов-лекторов и другие). Но когда же возвели главное здание, базилику, и придали мартирию форму трилистника? Иногда маленькая находка в узловом пункте решает все. В слое извести под лестницей, ведущей из капеллы к базилике, обнаружили солид (ок. 388 г.) Феодосия I (379–395 гг.). Это была «закладная жертва» (новенький золотой не мог быть обронен рабочим). Монета дала надежную дату и показала, что ансамбль возведен единовременно, с целью достойно оформить реликвию. Паломник проходил через роскошную церковь и спускался вниз, в капеллу, к мощам Криспина. Все рассчитано на прием посетителей: коновязи по сторонам двора, помещения для отдыха с северной и Жадной стороны комплекса, и, конечно, само святилище.

В итоге базилику и трифолий стало возможно трактовать как паломнический комплекс донатистов, ориентированный на уже существовавши) часовню мученика (тем более, что близкие их текстам обороты видят в надгробных надписях). Предполагавшегося здесь Баллю монастыря вообще не оказалось: он принял за него приюты паломников и «казармы» византийской эпохи; базилика пережила нашествие вандалов (последнее погребение датируется 508 г.) и разрушена кочевниками около 520 г.; византийцы ее не восстановили, используя как казарму.

Стефан Гзелль. Памятники Типасы

Конечно, археологи-католики, руководившие работами в Северной Африке, не обнаруживали следов донатизма не только потому, что не хотели их видеть. Сам метод исследований не позволял тонкого разделения слоев и не давал точных датировок. Но труды самоотверженных ученых понемногу выявляли объективную картину. Фигурой, аналогичной по значению Рамсею, был в Африке Стефан Гзелль (1864–1932), который интересовался любыми древностями, начиная с эпохи неолита, но главным образом все же поздней античностью. Дружба с Дюшеном привела его к исследованиям христианской Северной Африки, которые он резко продвинул за какие-нибудь 10 лет. В 1890 г. Гзелль, получив место преподавателя в Алжире, начал исследования Типасы, одного из городов Римской Африки, глубоко вовлеченного в религиозные конфликты IV в., исследовав ее главные храмы.22

Типаса была давно известна своими огромными некрополями. На восток от города, на морском мысу, лежало знаменитое «кладбище святой Сальсы». В 1891 г. здесь раскопали остатки трехнефной базилики середины IV в., расширенной в V в. Базилика и погребение Сальсы привлекали пилигримов вплоть до VII в. Даже после гибели храма гробницу пытались сохранить, ио в конце концов и это позднее святилище погибло в пожаре (дату которого Гзелль не смог установить). Многие сотни саркофагов, оставленные жителями, начиная с пунического периода, как бы стиснули сооружение со всех сторон своими плотными рядами. В почитаемой могиле покоилась, как считали, четырнадцатилетняя мученица Сальса, спасшая, согласно легенде, город от берберов (370-е гг.). В центре церковного нефа действительно обнаружили цилиндрический каменный памятник, однако не IV, а III в. Он нес женское имя некоей Фабии Сальсы — но не девицы, а матроны, умершей в возрасте 64 лет. В юную мученицу ее превратили благочестивое воображение и обмазки, постепенно скрывшие все детали. (Gregoire, 1937). Позже в Типасе откроют 11 церквей, монастырь(?) с великолепным баптистерием. Кладбище на холме к югу от города насчитывало более 15 тысяч погребений, в основном могил бедноты с обкладками из черепицы вместо саркофагов. Но тела лежали в известковом растворе, что должно было сохранить их вплоть до дня Страшного Суда. Из Типасы происходит и самая ранняя христианская эпитафия Северной Африки (17.10.238 г., Разинии Секунды).

Сельские церкви Нумидии

Успех в Типасе был развит в предгорьях Атласа, в Нумидии. Двигаясь вдоль военных римских дорог в глубь страны, археологи неожиданно оказались в когда-то цветущем земледельческом крае со множеством остатков деревень и очень маленькими Городками. До конца III в. здесь поклонялись Сатурну, культ которого требовал кровавых жертвоприношений. В 260-290-х гг. он резко сменяется христианским культом мученической жертвы. Христианизация идет бурно, особенно с начала III в., и археология это отражает. Уже Гзелль писал, что после церковного мира христианство к северу от Атласских Гор жило чрезвычайно насыщенной церковной жизнью; повсюду строились церкви и часовни, архитектура которых позволяла датировать их от конца IV до начала V в.

Жизнь сельских общин Нумидии, как показали раскопки, группировалась вокруг трех элементов: церкви, масличного пресса и зернохранилища. Общественных зданий, привычных римским провинциям, не было. Храм в память мученика строили одна или несколько деревень, иногда ктитор или священник; скромный интерьер украшала традиционная для берберов резьба по камню (притолоки, оградки алтарей и др.). Так выглядели древности важнейшего района движения сторонников епископа Доната, его экономическая база.

Исследование памятников донатизма в Алжире продолжилось в 1934-40 гг. под руководством Анри Бертье. Удалось не только открыть 74 неизвестные церкви в сельских районах, но и показать связь донатизма с производством зерна и оливок. Обследовав район нумидийского плоскогорья размером всего-навсего 110x40 км, обнаружили, что в каждой из деревень, отстоявших одна от другой примерно на 4 км, было, как правило, по несколько (иногда до семи) церквей и часовен! Церковь часто была лишь элементом хозяйственной усадьбы, занимая одну из сторон большого четырехугольного двора, в то время как остальные застраивались кладовыми для зерна и оливок, помещением для выжимки масла и т. п. Каждая семья имела свой масличный пресс (если обнаружено 87 прессов, значит, в селе жило 87 семей), а часто — и свою церковь (иногда ямы для зерна рыли прямо внутри храма, как позже в торговых городах Руси будут устраивать в церковных подклетах склады товаров)23

Важнейшая черта нумидийских церковных комплексов — особое оформление культа мучеников. Это показывает, например, базилика в память епископа Маркула в Вегеселе (Ксар аль-Келба), где он вместе с другими епископами встретил посланцев императора Констанция и протестовал против принуждения к единству с церковью, после чего был казнен. Церковь построили примерно через 20 лет после событий (дата позже 367 г., по трем милевым камням из фундамента). Два камня у входа в хор имели надписи по католической формуле («Domus Dei» и «Aula pacis» — «Дом мира»), но зато замковый камень арки алтарной преграды был надписан скорее в донатистской манере («Deo laudes hie omnes dicamus», «Здесь скажем вместе: Славьте Господа!»); скоро обнаружилась посвятительная доска с надписью «Memoria Domini Marchuli» и монограммой Константина Великого. Сомнений в атрибуции храма не оставалось. Внутри здание было очень простым, поэтому высоко (на полтора метра) поднятая над остальным полом алтарная часть вызвала удивление. Причина скоро выяснилась — весь алтарь стоял над восемью захоронениями, расположенными в два ряда так, чтобы верхний слой не провалился вниз; вероятно, это были погибшие сподвижники Маркула Больше в церкви погребений не было, но вокруг их множество. (Пьер Кейрел, раскопки 1933 г.: Cayrel, 1934; Courcelle, 1936; Frend, 1952, 179; Frend, 1996, 229–231).24

А что же Гиппон Регий, епископия Аврелия Августина, убежденного борца с донатизмом? Великий христианский писатель провел здесь почти 40 лет и умер за год до взятия города вандалами; он не раз описывал храмы и другие постройки быстро расцветавшего религиозного центра Но древний город долго не могли найти — его почти полностью затянула илом изменившая течение река Сейбуз; над остатками храмов мирно паслись коровы, а земля была поделена между крестьянами. Ее пришлось выкупать (на чем с 1924 г. настаивал Гзелль) и лишь затем вести Исследования (наиболее известны работы Е. Марека: Магес, 1958).

Лишь к празднованию 1600-летия (1954 г.) открыли целый христианский квартал (5500 м2 и 120 отдельных зданий), где противостояние Двух церквей выразилось достаточно наглядно. Доминировала базилика (49x20 м), апсида которой поднята над полом нефа ровно настолько, насколько было необходимо, чтобы подчеркнуть положение епископа и клира (55 см), но не разделить их полностью с мирянами, как в донатистских церквях. Полы всех трех нефов покрывала мозаика, справа стоял баптистерий, слева — здание-трифолий (мартирий?). Определение здания как кафедральной базилики Августина, Базилики Мира — вероятно. Через улицу от собора стояла еще одна церковь, более старая, пятинефная, с квадратной апсидой. Возможно, она принадлежала донатистам, на шум служб которых Августин когда-то жаловался гиппонскому епископу-мученику Леонтию († 259).25

Карфаген и работы Делаттра

Одновременно с Алжиром шли работы и в Тунисе. Еще в 1880-х гг. командир отряда, охранявшего побережье, начал изучать кладбище в Табарке. Неф большой базилики наполняли погребения, многие из которых принадлежали мученикам, чьи останки были снесены отовсюду. Они лежали в 9 слоев, даже в слое разрушения еще совершали захоронения, но уже византийские. В руинах хора, вокруг могилы мученика, также стояли надгробия, многие из которых были покрыты мозаичными изображениями. «Мозаики Табарки» (33 почти неповрежденных экземпляра) остаются до сих пор непревзойденным образцом христианского искусства второй половины IV в Но работы в Карфагене долго определял Делаттр (см. гл. II-1), методика которого мало отличались от способов «военных» раскопок.2 В 1906 г к северо-западу от города он открыл огромную семинефную базилику, стоявшую посреди обширного кладбища, разросшегося вокруг маленькой изящной усыпальницы с мозаиками. В эпитафиях упоминались имена мученицы Перпетуи, погибшей на арене карфагенского амфитеатра в 203 г., и ее сподвижников Фелицитаты, Сатурнина, Сатура и Ревоката.28

Конечно, за десятилетия работ Делаттр накопил огромный опыт исследований, позволявший ему проявлять чудеса наблюдательности В 1915 г., осматривая плато у моря, он отметил неестественный цвет почвы (серо-черный вместо коричнево-красного). Начатые здесь, на земле епископии, раскопки открыли остатки «базилики св. Моники»— последнего большого памятника, изученного Делаттром Как обычно, это была «очистка», но невероятного размаха. Основное внимание уделили собиранию фрагментов надписей (к концу 1920 г. их учли почти десять тысяч!) и первичному обмеру (фиксационные чертежи выглядят убедительно, но не очень точны). Делаттр не заинтересовался ни контекстом, ни языческими или еврейскими памятниками, лежавшими вокруг базилики и под ней: он стремился подготовить храм к католическому конгрессу в Карфагене (1930 г.)

Карфаген вновь привлек усиленное внимание только в 1970-80-х гг., когда был организован специальный проект по спасению его древностей от застройки. Работы установили, что расцвет церковного строительства в Карфагене в IV в. не прекратился после захвата его вандалами (439 г.), а с наступлением византийского периода (534 г.) последовал новый подъем.29

При Юстиниане некоторые храмы расширили вдвое (достиг своего максимального размера «Дамус-аль-Карита»), но этот уровень не удалось сохранить. В VII в. улучшали лишь некоторые богатые дома, город же приходил в упадок, быстро беднея. Церковная и городская жизнь увядали постепенно, в течение целого столетия (видимо, из-за слабости торговли и недостаточного снабжения продовольствием), а не прервалась внезапно из-за вторжения арабов, как всегда думали.

Поразительной оказалась и живучесть донатизма. В 1899 г. внутри римского форта на западе Алжира Гзелль исследовал крипту, погребения которой датированы 422–446 гг. Среди них клирики, в том числе епископы, и одна женщина-монахиня, убитая, как сообщила эпитафия, «отступниками» в возрасте 50 лет, 22 марта 434 г., то есть более чем через 30 лет после осуждения донатизма декретом 411 г. Выяснилось, что даже нашествие вандалов не прекратило почитания гробниц: огромное количество фрагментов сосудов для причастия показывает интенсивность участия конгрегаций в литургии.

Магриб, закат христианства

Итак, своеобразие христианских древностей в Северной Африке конца II–IV вв. оказалось важнейшим открытием. Не менее интересны и материалы, заставившие пересмотреть взгляды на дальнейшую судьбу и финальный этап местного «античного христианства». Они показали, во-первых, что элементы этой культуры не исчезли в одночасье, но держались поразительно долго (подчас до XI в.); во-вторых, что изначальное своеобразие сохранялось до конца, хотя и в искаженном виде. Продолжим обзор открытий под этим углом.

Существенные изменения в методы исследований христианской Африки внесли после Второй мировой войны Феврье, Дюваль и Гудшильд. Они, наконец, начали работать более как археологи, чем как архитекторы, стремясь к составлению надежной шкалы хронологии, для чего нужен был массовый материал, типологически связанные цепочки однородных артефактов и образцы с абсолютными датами. Мозаики двух открытых в Сетифисе погребальных базилик дали точные даты (соответствуют 372/429, 383/429 и 471 гг.), а верхний хронологический предел образовало вандальское нашествие, полностью прервавшее жизнь зданий. На этой основе Феврье впервые составил типологические ряды для мозаик (растительный и геометрический орнамент, гирлянды, монограммы Христа), благодаря чему смог датировать и кладбища других городов (в частности, Табарки). Он доказал, что город сохранялся до ХII в. (хотя это, вероятно, исключение) и установил наличие преемственности между византийским и раннемусульманским Сетифисом.31

Ноэль Дюваль в Тунисе не только вводил новые методики, но и обратился к контрольным исследованиям на уже изученных памятниках.32 В Триполитании и Киренаике работы, начавшиеся при итальянской оккупации, с конца 1960-х гг. возглавил Ричард Гудшильд с группой подготовленных им ливийских археологов. Особенно важны работы в пустынных сейчас районах юга, которые оказались полны деревень и усадеб, возникших и укрепленных еще при римлянах. Они очень напоминали внутреннюю Нумидию обилием прессов для масла и множеством церквей при отсутствии общественных гражданских зданий. Население было берберским или ливийским, хотя и пользовалось, судя по эпитафиям, латынью. Поселения погибли постепенно, а не при внезапной катастрофе (кое-где дома земледельцев в конце концов заняли скотоводы; некоторые церкви были обращены в мечети). Все это говорит об определенной социальной и экономической преемственности при смене господствующей религии.33

Предполагают (У. Френд), что важнейшим фактором, приведшим к потере африканских провинций христианами, стал разгром донатизма, выражавшего религиозные идеалы большинства населения, имперско-церковными властями. Он стал катастрофой для экономики сельских общин. Этому есть некоторые археологические подтверждения. До VI–VII вв. христианство сохранилось именно на той территории, которая по разным причинам сумела разгрома избежать. Здесь продолжали воспроизводить монограмму Константина, традиционную надгробную формулу: «D.(is) M.(anibus) S.(acrum)» и пользоваться приемлемой латынью (надписи из Волюбилиса в Марокко). Еще дальше, за границей вандальского вторжения, вожди берберов даже сохраняли римский провинциальный календарь, поддерживали церковную организацию и строили храмы вплоть до VII в. Устойчивость христианской традиции при утрате единого конфессионального окружения иногда поразительна. В 1911 г. к югу от Триполи на сельском кладбище (Айн Зара, 121 погребение) сделали сенсационную находку. Необычно было все: поздняя дата (V-VI вв.); изображения рыбы и двуручной чаши для причастия, а главное — депинто литургического содержания на обмазке, покрывавшей гробницы. Эти надписи воспроизводили тексты из погребальных служб, сохранившиеся в литургике до настоящего времени. Замечено было также сходство с погребениями Триполитании (кладбище Эн-Джила) на четыре столетия более поздними (!)34 Трудно поверить в существование изолированных христианских территорий в Африке, где время как бы замерло на три столетия. Мы увидим, однако, что примеры многовекового сохранения христианства и упорного воспроизведения церковных традиций на периферии, в полной изоляции, столь обильны, что удивляться еще одному вряд ли стоит.

Конечно, эпоху христианства на большей части территорий ненадолго продлила Византия; в церквях, наряду с местными, появляются византийские мученики (св. Феодор и другие) — но условия жизни общин изменились. Ресурсы у населения пока сохранялись, но до процветания было далеко. Города, например, вынуждены были в массовом порядке разбирать старые храмы на строительный материал для новых церквей; во многих местах можно наблюдать, как в византийский период масличный пресс приходит на смену римским общественным зданиям. Недалеко от Карфагена в городке Пондю-Фа (Pont du Fahs) на форуме при раскопках открылась удивительная картина: все его пространство занимали маленькие аккуратные цистерны для хранения оливкового масла. Найденные там золотые солиды чеканки 602–641 гг. показали, что цистерны использовались до самого вторжения арабов и поражения патриция Григория в 647 г. Такова типичная картина эпохи: богатые земледельцы-«фермеры» и едва влачащий существование город. Многие города просто исчезают, превращаясь в усадьбы и деревни.

Страна уже не чувствовала себя в безопасности, что доказывает широчайшая программа византийского строительства фортов и крепостей чуть не в каждой деревне. Это мало помогало. Раскопки обнаруживают следы регулярных разгромов: насыпи над кое-как погребенными груда-щи тел и просто брошенные деревни, где руины церквей высятся над сгоревшими домами, из которых останки вообще не убраны. Надписи на мензах и надгробиях отмечают насильственную гибель (в том числе епископов) от рук «мавров». Церкви строят уже только кладбищенские, из местных материалов: это маленькие залы, заполненные и окруженные погребениями. Падение уровня жизни, утрата церковного языка очень наглядны: надписи исполняют на такой латыни, что иногда требуется лет 40 для их расшифровки.35

Отдельные островки христианства сохранялись долго. В Триполитании известно кладбище с могилами 950-1003 гг. с греческими надписями и датами византийской эры. Но в основном население Северной Африки (теперь Магриба) быстро приняло ислам как религию и арабский в качестве нового языка. Как и почему — археология пока не дает ответа. Ясно лишь, что судьба христианства здесь оказалась иной, чем в других странах, подчинявшихся на время кочевникам, живших в мусульманском окружении или под властью исламского государства. Далеко не все Самостоятельные христианские церкви ждала столь же печальная участь, как североафриканскую или малоазийскую. Многие из них развивались и распространялись в невероятных, казалось бы, условиях. Обратимся теперь к их древностям.

3. Монофизиты в долине Нила[73]

«Ступени с поверхности вели в крипту. Я заглянул сквозь щель у порога закрытой двери. Вдоль стены, отделявшей часть крипты от прохода под апсидой, виднелись останки, покрытые толстенным слоем песка. Следовательно, они непотревожены! Позвали Плэмли. Тело извлекли и положили на спину. Сквозь белый саван просвечивала коричневая ряса, на грудь с шеи свешивался медный крест. «Один из ваших, священник», — сказал я Плэмли и ушел, чтобы немного передохнуть. А когда вернулся, то нашел Плэмли почти в трансе. Он стоял на коленях, а возле тела лежали два плотно свернутых бумажных свитка. «Показалось, что у него слишком много костей, вот я его и встряхнул», — объяснил Плэмли» (Frend, 1996, 308).

Это не цитата из авантюрного романа, а рассказ участника раскопок англо-американской экспедиции под руководством Ричарда Дэйла и Дж. М. Плэмли в 1960-х гг. в Каср Ибрим — одну из самых южных точек продвижения египтян в Нубию. Крипты, в которые можно подчас «просто войти», открыв дверь (мешает лишь занесший их песок пустыни); хорошая сохранность органики, позволяющая поднять тело человека, умершего много столетий назад; папирус, пергамен и даже бумага, разворачиваемые без особого труда — вот далеко не полный список чудес, которые предложила исследователям христианских древностей Нубийская пустыня. Найденные свитки (длиной по 5 м каждый) прочитали, выяснив, что это рекомендация и описание церемонии возведения в сан некоего епископа Тимофея, присланные из Каира от Гавриила IV, патриарха Александрийского (1370–1378) и написанные на арабском и коптском языках. Тимофей должен был стать епископом Ибрима и Пахораса (Фараса); он описывался как добрый христолюбивый человек, прошедший все ступени посвящения от монаха до епископа. Но главным была дата — документ был датирован 1372 г.

Археологи в «царстве пресвитера Иоанна»

Если бы нашим коллегам лет сто назад рассказали историю о христианских епископиях XIV в., лежащих к югу от порогов Нила, большинство сочло бы это просто сказкой. Даже сейчас, говоря о них, испытываешь странное чувство нереальности. Конечно, о том, что Египет пережил период бурного развития христианства, являлся родиной многих учений и землей, где возникло монашество, было хорошо известно из письменных источников, но это все относилось к далеким временам ранней церкви. Страну в VII в. завоевали арабы, постепенно проникавшие вверх по Нилу все дальше к югу. Местные христиане-копты сохранили религию, но стали религиозным меньшинством, существующим благодаря веротерпимости победителей. От нубийских же христиан в средневековье до Европы доходили лишь странные слухи о лежащем за горами и пустынями царстве могущественного монарха «пресвитера Иоанна» — но позже их воспринимали как «плоды невежественного воображения».

Даже путешественники, археологи и этнографы, более склонные верить тому, что видят перед собой и менее подверженные предрассудкам, долго не могли взглянуть на христианские древности Нила под правильным углом. Причиной этого было, как ни странно, всеобщее увлечение Египтом и его археологическими сокровищами, после похода Наполеона и расшифровки иероглифов обратившееся в настоящее безумие. Открытие древнеегипетского искусства и расшифровка письменности составили эпоху в истории европейской культуры. На фоне «загадок фараонов» более скромные следы коптской культуры были просто незаметны: тяжесть пирамид чуть было не раздавила в Египте христианскую археологию. Что проку возиться с теми, кто ниспроверг прекрасные древние статуи и покрыл стены храмов однообразными бессмысленными граффити? Они не стоили тех денег и времени, которые пришлось бы потратить на раскопки. Чем быстрее удалить наслоения двух последних тысячелетий, тем лучше: «коптский балласт» — вот обычно и все описание этих слоев в дневниках исследователей XIX и даже XX вв.36

Однако с конца XIX в., когда остальные районы христианского Средиземноморья стали известны лучше, на коптов начали понемногу обращать внимание. В 1898 г. Йозеф Стржиговский напишет: «Египет— культурный вулкан; сейчас еще дремлющий, он проснется однажды» (Цит. по: Frend, 1996. 145). Отметим с гордостью, что среди ученых, ранее других почувствовавших перспективность изучения древностей коптской церкви, были русские специалисты, уже в 1880-х гг. специально исследовавшие их в Египте (см. гл. V-2). Первые обмеры и раскопки 1890-1900-х гг., а также публикация А. Дж. Батлером «Коптских церквей Каира» и выход каталога каирского музея (Й. Стржиговский) стали поворотным пунктом (Butler, 1884; Strzygowski, 1904). На рубеже веков открыли «монастырь св. Симеона» в двух милях от Ассуана и «христианские Помпеи» — коптское кладбище в Багавате, комплекс Апа Аполлония в Бавите и церковь в Вади Загра.37

Древнейшие монастыри

Сначала интерес привлекали только объекты коптского искусства и письменности, которые можно поместить в музеи. Памятниками монашества заинтересовались не сразу. А ведь «тому, что такое монашество, мир учился у коптов». Именно культура коптов (которую ставят по значению на второе после сирийской место на христианском Востоке), «достаточно замкнутая в пределах своей нильской долины и своих оазисов», дала эту яркую вспышку, «получившую международный резонанс неимоверной широты по всей христианской «ойкумене» — от Ирана до Атлантики». Хотя монашество имело предшественников в религиозной практике иудаизма и раннего христианства, но представить становление монашеской формы жизни без египетской Фиваиды IV в., «без инициативы одного копта — отшельника Антония Великого… и без организаторских усилий другого копта — Пахомия…» — невозможно (Аверинцев, 1987. 8, далее).

Остатки монастырей и их процветающие поныне преемники активно изучали в первой трети XX в. Эвелин Уайт вела работы в Вади Натрун (экспедиция музея Метрополитен), результаты которых позже обобщил С. Уолтерс в монографии-каталоге монастырских древностей Египта, включающем анализ погребального инвентаря, архитектуры, иконографии и планировки (Walters, 1974). Судьба памятников, основанных в традициях обоих отцов монашества, на первом этапе достаточно различна, что прослеживается археологически (монастыри «антониевой», то есть отшельнической, традиции, со временем существенно перестроены; ориентированные на общую жизнь «пахомиевские» сохранили элементы старой планировки). Характерные черты отшельнических комплексов на раннем этапе изучены несравненно лучше (в западной пустыне Вади Натрун и др.). Исходной точкой развития такого Монастыря было жилище анахорета-основателя, по его смерти превращавшееся последователями в святыню (монастыри св. Антония и св. Павла разрослись вокруг мест их упокоения; в монастыре св. Епифания община первоначально тоже группировалась вокруг его кельи-гробницы). Как оказалось, структурно простые, монастыри совсем не были примитивными.

Группа келий, образуя общину, почти с самого начала имела церковь; позднее к ней добавлялась общая трапезная; с середины V в. отмечено появление башен-укрытий («каср»). Планировка келиотских монастырей V и особенно VI вв. отражает как бы переходную стадию от уединения и разобщенности ранних поселений отшельников к более привычной форме монастыря, окруженного стеной (которая играет, и то в редких случаях, оборонительную роль не ранее, чем с IX в.). Наиболее активно монастыри обстраивали в период VIII–IX вв. (Саккара, Бавит и Келлие). Расцвет последнего приходится на VII в., когда кельи, разделенные промежутком не более чем в 10 м, сами монахи уже не строили, но заказывали профессионалам.38 Монастыри «пахомиевской» традиции с самого начала требовали крепких стен (видимо, с их сооружения иногда и начиналось строительство монастыря), однако археологически они пока плохо изучены. В Нубии монастыри тоже имели общинное хозяйство и строились на принципах Пахомия; их обносили высокими стенами, внутри которых строили колодцы, печи, мельницы и маслодавильни, вокруг сажали огороды и плодоносные пальмы. Поэтому они сохраняли экономическую самостоятельность очень долго, пока в них оставались монахи.

Сравнительно недавно, начиная с 1960-х гг., в исследованиях коптских древностей начался невиданный расцвет, их открытие оказало огромное влияние на развитие искусствознания и археологии. Одна за другой прошли серии выставок, сложилось несколько европейских школ. Особое внимание привлекло и открытие «коптских библиотек» (прежде всего из Наг Хаммади: см. ниже).3

Путешестия в Нубию

В конце XIX — нач. XX в. центр исследований коптских древностей из Среднего и Нижнего Египта сдвинулся на юг, в Нубию, где и остался надолго благодаря двум историческим событиям. После битвы при Омдурмане (1899 г.) над Суданом был установлен англо-египетский протекторат и началось строительство первой Ассуанской плотины, закончившееся в 1907 г. Работы велись на пространстве между Ассуаном и Хартумом. Строительство позволило получить средства для спасательных работ, которые возглавила англо-американская группа ученых.40 К сожалению, они сосредоточились на обследовании некрополей, что оказалось ошибкой, хотя и понятной. Задачей раскопок тогда считали пополнение музейных коллекций; перед глазами у всех стояли сокровища пирамид, христианские же кладбища оставались почти неизученными. Работы проводились с американским размахом и упорством: 150 кладбищ, 8000 погребений (!). Но даже на главном участке, в Шеллале, где Г. А. Рейснер вскрыл 1625 погребений, он практически не нашел погребального инвентаря — антропологическую же информацию в то время еще не умели использовать по-настоящему. Разочарование, впрочем, не помешало исследователям тщательно опубликовать богатый материал по христианскому погребальному обряду.

Некрополи, конечно, могли еще ждать, в отличие от руин храмов и монастырей, которые разрушались с каждым десятилетием. Поэтому важнейшим шагом стали разведки Сомерса Кларка, подготовившие карту для будущих спасательных работ. Кларк рассматривал Нубию как единую цивилизацию. Он неутомимо определял места поселений, разыскивал руины храмов, описывал их и снимал планы. Впрочем, слово «руины» лучше употреблять в кавычках — заброшенные храмы Нубии имели редкую даже для христианского Востока степень сохранности: уцелели не только стены, но часто и своды, а иногда даже крыши, которые спасали от непогоды замечательные фрески. Так что Кларку было на что опереться в построении первичной типологии церквей Нубии: от базилик к крестообразным храмам с коробовыми сводами, а затем к малым квадратным купольным сооружениям. Это во многом напоминало развитие византийской архитектуры.41

Параллельно общему полевому обследованию храмов нижней Нубии, начатому Кларком, углубленным изучением сравнительно немногих важнейших комплексов занялся другой американский ученый, Дж. С. Майлхэм42 Именно им были выделены особо важные группы памятников, в первую очередь Фарас — не простой город или монастырь, а столица провинции, в том числе церковная. Слои здесь давали разнообразный материал, начиная с древнеегипетского и кончая османским, но никакой другой район Нубии не имел столько крупных храмов.

Майлхэм открыл интереснейшие: «У Речных Ворот», Южную и Северную церкви.

В предвоенный период изучение памятников Нубии (от Ассуана до Донголы) суммировал итальянский ученый Уго Моннере де Виллар, включив в 4 тома свода все материалы, какими располагал: обмеры и фотографии, карты и планы (Monneret de Villart, 1935, 1957). После войны работы в Нубии продолжили английские ученые П. Шинни и О. Кроуфорд, обнаружив и частично раскопав в 1950-х гг. столицу южного нубийского королевства Собу и ряд монастырей недалеко от Мероэ. Это существенно продвинуло изучение христианских древностей, так как удалось выработать датированную типологию керамики и создать общую стратиграфическую таблицу нубийских памятников.44

Фарас и Ибрим: от вождей древности к позднему средневековью

Однако звездный час христианской Нубии настал только в 1960-х гг. Как и всюду в мире, исследование памятников здесь состязалось в скорости с их разрушением. Причиной стал рост населения Египта: разливы Нила мешали развитию переполненных городов и поселков, поэтому в 1963 г. начали строить большую плотину у Ассуана. Почти всю Нубию и часть Судана, вместе с их памятниками, должна была покрыть вода. Тут и пригодились старые карты разведок. Знаменитая кампания охранных работ, организованная ЮНЕСКО (под забавно звучащим лозунгом «Фараоны тонут! Спасайте фараонов!») включала широкие раскопки на христианских памятниках. Интернациональная группа ученых (в их числе археологи из СССР) разделила между собой особенно ценные и угрожаемые объекты, стремясь исследовать их полностью. Это была, пожалуй, самая широкая и успешная из всех спасательная археологическая операция среди кампаний 1960-1980-х гг.; шла настоящая гонка со временем и все сделанное трудно даже перечислить.45

Основной успех выпал на долю прекрасной и самоотверженной команды из Польши во главе с Казимежем Михаловским (1901–1981).46 Когда в 1961 г. он прибыл в Фарас, даже сами нубийцы не выражали желания участвовать в работах; людей согласилась поставить лишь одна из деревень. Просто выжить в условиях пустыни — и то было трудно. Руководитель экспедиции имел несгибаемую волю и большой опыт борьбы с невыносимыми условиями: Михаловский провел годы в фашистском концентрационном лагере (он приехал на конференцию в Берлин за неделю до вторжения в Польшу!); в 50-х гг. руководил известными работами в Пальмире. Но даже для него Фарас был нелегким испытанием. К тому же работать нужно было не в самых удобных, а в самых важных местах города. Уходя вглубь песков, пришлось планировать раскопы необычной ширины (чтобы выбраться в случае обвала). Но зато в поднимавшемся над окрестностью холме к концу первого же сезона была найдена крипта епископа Иоанна († 1005) с именами еще трех епископов и фресковой росписью.

Четыре следующих сезона открытия сыпались одно за другим. Базиликальный собор, как оказалось, освятили в 630 г. в честь Богородицы (сооружение было оставлено после захвата города врагами в начале ХIII в.). Интерьер в целом принадлежал XII в., но лучшие фрагменты живописи сохранились от «золотого века» Нубии, IX–X вв., когда даже керамика отличалась прекрасным качеством и эстетическим совершенством.47 Некоторые из фресок восходили к VIII веку. Они впервые по-настоящему показали историю и живопись христианской Нубии. На стенах были названы и частью изображены правившие здесь епископы (особенно известным стал портрет епископа Мариана с бородатым широким лицом, ок. 1020 г.). Благодаря точно датированным эпитафиям клириков их «список» удалось связать с годами правления королей и чиновников.

Работы в Фарасе осветили по-новому и переход Нубии от язычества к христианству. Временем проникновения сюда новой религии считали середину VI в. (миссия Юлиана была прислана сюда Феодорой и Юстинианом в 542 г.). Теперь дата отодвинулась примерно на столетие: древнейшей постройкой на месте собора оказалась сырцовая церковь середины-второй половины V в. (позже ее место занял дворец, а христиане получили другую церковь, также из сырца, «У Речных Ворот»),

Но в V в. Нубия в целом была еще языческой! Ее вождей-царей хоронили в таких курганах, что исследователи долго принимали их за естественные холмы (южнее Абу Симбел, Кустул и Баллана). Только в 1931-34 гг. Уолтер Эмери решил это проверить и был полностью вознагражден: ему открылась впечатляющая картина варварского общества IV–V вв. (первые сведения о принятии христианства местными владыками восходят к середине 530-х гг.). Вождей погребали в сводчатом склепе, с серебряной короной на голове и с дорогим оружием (железный меч в серебряных ножнах), их сопровождали не только собака и конь (тоже покрытый серебром), но и четыре удавленных веревками раба. Среди сокровищ столь многое было добыто в набегах на христианский Египет, что неясно, как христианская миссия вообще могла иметь успех в подобном обществе.48

Нубия оставалась христианской в течение 900 лет, хотя ее и отрезал от Византии исламский Египет.49 Церковь Фараса-Пахораса была хорошо организована. Штат епископа включал архиерея, священников и дьяконов (имена многих сохранились). Судя по изображениям, их одежда, украшения и ювелирные изделия были византийского происхождения. Нет сомнения в том, что церковь была государственной: в одной из надписей королева-мать отдает себя под покровительство Богородицы; на закладном камне собора говорится о богопомазании «христолюбивого» короля Меркурия; изображено, как королю Георгию II (X в.) покровительствуют Богородица и Христос, и т. д. Титулатура и формуляр церковных властей Нубии византийские (епископство Пахорас, например, имело статус митрополии). Греческий язык как литургический сохранялся, по крайней мере, до конца X в. Несмотря на изоляцию, продолжалось заимствование византийской обрядности и служебных текстов. Возможно, греческий был официальным языком королевства Меркурия (Макуры), поскольку среди его надписей часты коптско-греческие билингвы. Во всяком случае, светские власти хранили византийское наследие, в самом коптском языке сохранялись греческие названия для должностей, в т. ч. придворных.

Десятое столетие, век процветания христианской Нубии, совпадает с восстановлением могущества Византии. Последовавший упадок был долгим и медленным, лишь к началу XIII в. центральный собор затянули пески. Но даже и тогда еще было сделано мощное усилие оживить город, отмеченное полной перестройкой Северного монастыря. Однако уже ничто не могло остановить пустыню и скоро только маленькая коптская церковь на вершине холма, поверх руин, напоминала о священном характере местности, да и ту скоро сменил турецкий форт.

Казимеж Михаловский и члены его экспедиции навсегда останутся в истории науки. Их работы в Нубии создали целое новое направление, которое сами же они изучили очень подробно и наглядно, не ограничившись только аспектами искусства и архитектуры, но охватив антропологию (материалам изучения останков епископов был посвящен специальный выпуск серии «Фарас»), эпиграфику, историю религии и государства. (Michalowski, 1966; Michalowski, 1967; Jakobielski, 1972; Nubia Christiana, 1982; Dzierzykray-Rogalski, 1985).

Рядом с Фарасом по праву может стоять такой памятник, как собор Ибрима, с эпизода раскопок которого мы начали рассмотрение древностей Нубии. Он был самой большой церковью Нубии и единственной, построенной целиком из камня. Огромный (почти 30x20 м), с пятью нефами, разделенными каменными аркадами, храм имел башню с юго-запада, вход с южной стороны и крипту. Благодаря обнаруженным в ней «документам епископа Тимофея» не только подтвердились связи нубийской церкви с коптским Египтом, но само ее существование было продлено до конца XIV в.; в крипте была также собрана богатая коллекция фрагментов рукописей, в том числе иллюстрированных. Но на этом находки не кончились. Под подиумом, в кладовой, нашли огромный опечатанный сосуд с 9 кожаными свитками — копиями юридических документов огромной важности с датами вплоть до 1464 г., причем последний из них упоминал «папу» (митрополита) Ибрима Марка и других Можно думать, что в той или иной форме церковная и государственная структура существовали здесь до начала XVI в., а в середине XV в. были еще в «рабочем состоянии» (раскопки в других городах говорят о возможном сохранении христианского государства до конца XV в.).50

Заканчивая обзор церковных древностей Африки, было бы несправедливо не сказать несколько слов об Эфиопии (Frend, 1996; Кобищанов, 1996; Чернецов, 1982). Считается, что Аксум, лежавший к югу от Египта, был крещен в IV в. двумя сиро-финикийскими миссионерами, Эдесием и Фрументием, и вошел в состав египетской (александрийской) церкви, но археологически это пока не проверено. Эфиопия долго оставалась не затронутой исследованиями. Лишь в 1906 г. по абиссинским землям прошла крупная германская экспедиция Кренкера и Литтмана.51

«Египетские библиотеки»

Особенно знамениты находки письменных памятников христианского Египта и Нубии. Упомянем о главных открытиях, поскольку они многое объяснили в развитии самих церковных древностей и составили основу датировок. Среди древностей христиан в долине Нила процент эпиграфических памятников гораздо выше, чем в других районах. Частью это объяснимо «насыщенностью» и древностью письменной культуры, частью хорошей сохранностью в Египте носителей текстов — органических материалов. Как и всюду, многочисленны надгробные надписи. Первую подробную коптско-греческую эпитафию дьякона Петра († 1029) нашел еще Майлхэм в Деберехе. 2

Наибольшее значение имела, конечно, не лапидарная эпиграфика, а открытие литературных текстов, столь важных и обильных, что их иногда называют «библиотеками», среди которых не только собственно христианские, но и гностические, а также манихейские. Успех многих находок зависел от случая и часто их история больше похожа на арабскую сказку. В 1930 г. филолог Карл Шмидт, хорошо зная каирских торговцев, приехал в Египет для пополнения коллекций. Он работал тогда над трехтомником «Греческие христианские писатели» и готовил к изданию «Панарион» Епифания, который взял с собой в Египет. Как-то, дойдя в чтении до 66-й главы, где описывались взгляды манихеев и труд Мани «Кефалайа» («Главы»), он посетил лавку торговца древностями. И вдруг увидел именно это слово в правом углу папирусного свитка, предложенного ему для продажи вместе с другими, выглядевшими достаточно безнадежными. Шмидт (как и никто из его современников) не читал ни строки этих самых «Кефалайа», но знал, что они составлены в виде вопросов учеников и ответов учителя. Он взглянул пристальнее. Первая же строка сложилась во фразу: «На это Светоносный сказал…» Невозможно, невероятно — но перед ним был текст Мани, первый и единственный из найденных в Средиземноморье!53 Даже война приносила неожиданные успехи. В 1941 г. солдаты 8-й британской армии строили склад боеприпасов в пещере Тауро под Каиром и нашли сумку с папирусами, содержавшими тексты утраченных произведений Оригена и Дидима Святого. В конце войны, в 300 милях к югу от Каира, было сделано совершенно ошеломляющее открытие библиотеки гностических рукописей в Наг Хаммади.54

4. Несториане в глубинах Азии[74]

Покидая Африку в поисках древностей неортодоксальных христианских церквей, перенесемся сразу как можно дальше — например, в Китай. В начале XVII в. сюда понемногу начали проникать миссионеры-иезуиты. И надо же такому случиться, что именно тогда, а точнее — в 1625 г., китайский кули обнаружил близ Чанъаня каменную стелу двухметровой высоты с тщательно вырезанным на ней императорским декретом, повествовавшим об успехах христианских миссий в Китае за тысячу лет до этого! С помощью тех же иезуитов текст стал известен ученым и получил в Европе скандальный успех. Можно ли человеку просвещенному поверить в столь небывалую, невероятную находку, да еще представленную иезуитами? Многие заподозрили подлог, очередное, по выражению Вольтера, «благочестивое мошенничество». Полемика велась до середины XIX в. (научная публикация на английском языке вышла лишь в 1916 г.). (Moule, 1930; Saeki, 1951; Кычанов, 1978).

Текст стелы был написан по-китайски и повторен по-сирийски: «В то время, как светлейший император Тайцзун во славе и блеске начал свое счастливое царствование, просвещая свой народ и мудро управляя им, в царстве Великий Цинь жил человек высокой добродетели по имени Олопен; прорицая по светлым облакам, он принес сюда священные рукописи и, наблюдая за гармонией ветров, преодолел трудности и опасности. В 9-й год Чжэн-Гуань Олопен прибыл в Чанъань. Император послал своего министра-военачальника Фан Сюань-лина во главе эскорта в западное предместье, чтобы встретить и сопровождать гостя. Его рукописи были переведены в библиотеке. После того, как в частных покоях учения эти были проверены, император признал их справедливыми и истинными и приказал проповедовать их и распространять». Император Тайцзун — лицо историческое, из династии Тан; Великий Цинь — это Сирия; дата прибытия Олопена расшифровывается как 635/636 г. н. э. — таким образом, сирийский проповедник добрался до Китая незадолго до вторжения арабов в Иран. (Цит. по: Даркевич, 1976, 63).

Стела отмечала давно минувшее событие, так как сама датировалась 779/781 годом — но это было даже интереснее, поскольку показывало Известную устойчивость христианского учения в Китае. Кроме того, в дате упоминались священники, диаконы и даже некий Адам, епископ-согдиец, законовед провинции Кундун. Сообщение о переводе Писания в императорской библиотеке и обсуждении его в личных покоях императора— безусловно, информация огромной важности. Памятник, получивший название «Чаньаньской стелы» (или «стелы Сианьфу»), подтвердил охват проповедью сирийского христианства огромных пространств от Средиземноморья до Тихого и Индийского океанов.

Это влиятельное течение раннего христианства получило название по имени константинопольского патриарха Нестория, низложенного в 431 г. на церковном соборе и вскоре умершего в Египте. С середины V в. Восточная Сирия и Месопотамия приняли несторианскую доктрину. В 484 г. в Ктесифоне (Селевкия-на-Тибре) был создан патриархат (в 1927 г. немецкие ученые откроют здесь христианский храм VI в.). Отсюда не-сторианство двигалось по Великому Шелковому Пути все дальше на восток, вплоть до Турфанского оазиса и Дунь-Хуана в Китае. К 630-м гг. там была уже митрополия и монахи-несториане; они процветали примерно два столетия, строили храмы в провинциях Срединной империи, но в конце концов растворились среди местных учений.

Следы распространения несторианства в другом направлении, в обход Евразии, обнаружила французская экспедиция на острове Харк в Персидском заливе — христианские катакомбы, возможно, восходящие к концу III в. Это дает основания предполагать, что в Китай сирийские христиане проникли не караванными путями, а по морю; во всяком случае, следует говорить о южном и восточном направлении в распространении христианства из Сирии и Персии. (Tisserant, 1959; Chirshman, 1960).

Несториане, сплоченные и искусные в проповеди, жили среди многих народов, в том числе и в странах ислама, так что сохраняли влияние и напоминали о себе в Азии вплоть до прихода татар в середине XIII в. Среди них было много страстных путешественников и географов (возможно, один из них — знаменитый космограф VI в., автор «Христианской топографии», Косма Индикоплов). В XII в. встречал в Индии Марко Поло; Рубрук и Карпини обнаруживали их в шатрах кочевников.

Этно-культурной основой несторианства была сирийская (арамейская) литература, письменность и культура. Сирийцы жили на «границе культур», их материальное и духовное обогащение, так же как состояние постоянной опасности, определялись фактом противостояния цивилизаций Востока и Запада. Их называют народом переводчиков, купцов и миссионеров. «Они не только соединяли, как живой мост, Византию и Иран, судьба их связана с еще большими географическими дистанциями. Сирийское письмо или его модификации применялись народами Центральной Азии; сирийская литургия с незапамятных времен и вплоть до появления европейцев в XVI в. служилась в церквах «христиан апостола Фомы» на Малабарском побережье Индии» (Аверинцев, 1987, 7).

Воздействие сирийско-несторианской церковной культуры в Азии было достаточно заметным, а их драгоценная церковная утварь достигала, посредством обмена, даже таких отдаленных углов Евразии, где некому было использовать ее по назначению (литургическую посуду несториан находят, например, в Пермской области).55 Следы общего воздействии христианского искусства хорошо заметны в Азии; из многих примеров нужно отметить несомненные переработки мотивов позднеэллинистических саркофагов и оссуариев Ближнего Востока. Композиции «крест под аркой»; «гирлянды»; «двустворчатые врата» примитивно, но «узнаваемо» копировались на чрезвычайно многочисленных керамических (известны также гипсовые и каменные) «астоданах» Согда и Хорезма (Иваннцкий, ИИДК). Сплав мотивов иконографии демонстрирует ряд известных памятников искусства Казахстана и Киргизии.56

Великим Шелковым Путем, конечно, шли не только несториане. Оазис Турфан в китайском Туркестане, столица полукочевых уйгурских племен VIII–IX вв., стал пунктом встречи таких религий, как буддизм, несторнанство и манихейство. В оазисе говорили по-сирийски и согдийски, по-тюркски, по-китайски и на всех языках Индии, н не только говорили, но и писали. В 1900-х гг. здесь нашли первые фрагменты гомилий и гимнов, а затем настала пора «архива Дунь-Хуана» — хранилища документов (среди которых были и согдийско-несторианские тексты), запечатанных в пещерах еще в 1035 г. и открытых науке только в нашем столетии. (Меньшиков, 1993). Здесь, на рубежах Центральной Азии и Китая, произошла своеобразная встреча двух направлений исследования «восточного христианства», русского и европейского. Западные ученые достигли этих рубежей, двигаясь с юга и востока (от побережья Китая и Индии); русские, как ни странно — с запада, от Арала и Каспня. Но подробнее об их работах говорится в гл. V.

Примечания к главе III

1 Это не было наивным чудачеством. Отношения англикан и православных в XVI–XVII вв. были дружественными, они даже пытались совместно противостоять католическим державам. Напомним, что уже Иван Грозный проявлял интерес к протестантизму, а английская компания пыталась освоить путь в Индию, Центральную Азию и Китай вокруг Евразии или по Волге. В начале XVII в. Московское государство стремилось получить военную поддержку прежде всего от протестантских стран (Швеции, Голландии, Германии), находилось с ними в наиболее оживленных торговых отношениях, вербовало там специалистов. На этом фоне развивался и религиозный интерес протестантов к православию. В правление Карла I (1625–1649) архиепископ Эббот обменивался письмами с архиепископом Кириллом Лукарисом. В период Реставрации англиканские литургисты знали уже очень много о православных обрядах. Тот же Уэлер в отчете о путешествии отметил, что, в отличие от римского обычая, купели православных храмов оставались внутри церквей, а не выносились в специальные баптистерии — в этом отношении православие и англиканство следуют единой традиции.

2 Монтаннзм — религиозное движение в раннем христианстве; жрец Монтан (Фрнгия, ок. 156 г.) проповедовал живое общение с Богом, отрицая всякую церковь, дисциплину, иерархию и обряд и опираясь на «харизматических пророчиц»- В отличне от гностиков, Монтан подчеркивал внерациональную и экстатическую сторону религии, отбрасывая рациональный элемент. Пророчества содержали обещания близкого пришествия Христа, причем фригийский город Пепуза считался Вторым Иерусалимом. Никейский собор осудил «монтанову», или катафригийскую, ересь. Отголоски учения отмечены в Карфагене, Галлии, Риме; о раннем монтанизме известно мало и ряд ученых отказывался признать Монтана историческим лицом. (ЭС. Т. 19а, 796).

3 Оживление дискуссии вызвала новая публикация эпитафии в 1859 г. В нее включился и русский ученый П. С. Казанский, указавший, что упоминание рыбы в гекзаметрах эпитафии — древнейший известный пример включения этого символа в евхаристический контекст (Казанский, 1869).

4 Ramsay, 1897, 709-15; Snyder, 1985, 138–140, библиография. Добавим, что св. Аверкий хорошо известен на Руси в средневековье как один из первых небесных покровителей династии Романовых. (Беляев, Павлович, 1993). Празднование ему вошло в календарь основных городских праздников и отразилось в сакральной топографии Москвы, неразрывно соединившись с «осенней Казанской» (особенно после того, как у царя Алексея Михайловича в 1649 г. 22 октября родился сын Дмитрий). Первые Романовы непременно освящали придел памяти св. Аверкия в домовых или соборных храмах. Совсем недавно, в 1990-х гг., один из этих приделов (в Казанском соборе на Красной площади) открыт и полностью изучен. Поистине, святой Аверкий благоволит к исследователям церковных древностей!

5 Например, вместо «языческого» слова «героон» иногда писали «кимитирий»; встречено одно изображение, считающееся монограммой Христа ранней формы и др. Упоминались священники («руководители «братства»), которые, по-видимому, могли жениться. Общины находили ресурсы для благотворительности, для содержания приютов; известны завещания земли, особенно кладбищенской, церкви (Frend, 1996). Сама формула «Христиане — христианам» до сих пор не получила окончательного толкования. Она могла принадлежать секте, с особой решительностью демонстрирующей веру; христианским общинам, стремившимся противостоять давлению языческого окружения; а то и просто быть следствием провинциальной сельской открытости. Всего известно более дюжины таких надписей; точно датирована только одна (248/49 гг.), но вполне типичная: «Христиане — христианам. Аврелия Аммея вместе с приемным сыном Зотиком и с внуками Александрией и Телесфором создала это также и для своего мужа Александра» (по: Snyder, 1985. 136–137).

6 Наиболее дальновидные из ученых-католиков (например, Дюшен) приняли аргументы Рамсея и в основном считают их верными до сих пор. Работу Рамсея по изданию фригийских надписей продолжает группа ученых, связанная с Абердинским университетом. По мнению Г. Снайдера, извлечь из них удается не так уж много. Нет указаний на богослужебную или вероисповедную практику, нет и строго христианских имен, хотя встречены популярные имена Филипп, Паулина, упомянут епископ-мученик Фрасеас (эту надпись У. Френд относит к 160 г.!). Самая ранняя из фригийских эпитафий сообщает, что в 243/44 г. погребен «Аврелий Саторнин, сын Саторнина, христианин, построивший для себя вечный дом при жизни; поэтому никому более не позволено быть здесь погребенным…», а дальше упоминается право его жены на совместное погребение и обычное предупреждение нарушителю о большом штрафе (502 денария). Сам факт существования христианских общин Малой Азии не позднее середины III в. проливает новый свет на историю римских провинций.

7 Cumont, 1895. Эпиграфика Малой Азии дает очень любопытные примеры и для постконстантиновской эпохи. Еще в конце 1870-х гг. будущий аббат и ученый Лун Дюшен (см. гл. IV-1) нашел длинную посвятительную надпись 452 г в честь св. Христофора; Густав Мендель, позже куратор Оттоманского музея в Константинополе, а тогда представитель Эколь Франсэз, привез каменный реликварий «мученика Трофима», с надписью-угрозой тому, кто «выбросит его кости», поскольку «будет отвечать пред Господом» — формула, обычная для надгробий III в. Было известно, что Трофим погиб во Фригии в правление Проба (260–303 гг.). См.: Anderson, 1906; Calder, 1923; Gibson, 1978; Calder, 1955, MAMA, 1928–1988.

8 Среди новых надписей одна упоминала «Монтана протодиакона», но относилась к V в. Внимание привлекли тексты членов лаодикийской секты (энкратиты), где еще в конце III в. говорили по-фригийски, отрицали употребление вина даже для причащения и честили прочих христиан «винопивцами». Полный обзор открытий в западной Анатолии, в долине Тембриса, Кальдер представил в важном для изучения раннехристианской Малой Азии сборнике к 80-летию Рамсея (1931 г.). Он указал как на признаки местных (монтанистских?) верований, на встреченный в эпитафиях фразеологизм «воин Христов»; изображение воина в цепях (постоянное напоминание о необходимости мученичества?) и текст о покойной, которая обрела вечный свет среди «святых новациан». (Новацнане — группа, возникшая в период гонений на христиан при Деции (250–251 гг.), названа по имени епископа Новациана (см. гл. 11-2). Они требовали не принимать обратно в лоно церкви отпавших, равно как и совершивших после крещения тяжкий грех. Принимающую грешников церковь они считали нечистой, себя именовали сообществом «чистых», требуя праведной жизни и подвигов. Их пресвитеры близки монтанистам и донатистам стремлением выйти из-под власти епископов и крайним ригоризмом. Общины новациан сохранялись до VII в.

9 В Малой Азнн в начале века работали, конечно, не только английские исследователи. Уже упоминались немцы и французы; большое внимание раскопкам уделил Анри Грегуар в первых номерах нового бельгийского журнала «Byzantion». Австрийцы, которые чувствовали себя в Турции как дома, имея там даже собственную почту, начали работы на памятниках христианского Эфеса Молодая турецкая наука открыла прекрасный монастырь Алахан, который суждено было исследовать Мишелю Гофу значительно позже (см. гл. VI). Популярный обзор археологических исследований: Mitchell, 1993.

10 Ramsay, 1893; 1896; 1895-97. В Германии его примеру последовал А. Дайссман (Deissman, 1911; Deissman, 1912).

11 Когда в Коринфе был найден в 1896 г. судебный подиум (бема), его определили как место суда Павла римским проконсулом Юнием Галлионом (18:12–17). Фрагментарную надпись неизвестной даты со словами «синагога евреев» сочли указанием места синагоги, где проповедовал Павел (18:4), а стадион для Истмийских игр под Коринфом — аналогом к тексту Павла «Не знаете ли, что бегущие на ристалище бегут все, но один получает награду?» (1 Кор. 9:24). Даже находки вотивных рук, ног и гениталий в местном храме Асклепия интерпретировались как прообраз текста: «Но Бог расположил члены, каждый в составе тела, как Ему было угодно» (1 Кор. 12:18).

12 По версии, приведенной у Евсевия: ЦИ 1-13. Этот текст служил апотропеем и городам, и частным домам: в Эфесе на притолоке одного из них был написан «ответ» Иисуса царю Авгарю. Фрагменты «переписки» находят даже в далеком нубийском Фарасе. (Согласно легенде, популярной у сирийских христиан, царь Авгарь V Черный, глава восточносирийского царства Осроена со столицей в Эдессе, получил от Христа, с которым вел переписку, нерукотворный образ, после чего его царство стало христианским).

13 Микс Уэйни в книге о социальном мире раннего христианства показал, что именно в городах Римской империи религия, рожденная в обстановке деревенской культуры Палестины, распространилась с наибольшим успехом задолго до эпохи Константина (Meeks, 1983).

14 Напомним, что неприятие «эллинизации» имеет глубокие корни в восточном Средиземноморье, восходящие по меньшей мере к эпохе Александра Великого. Иудея, уже во И в. до н. э. поднятая призывом Маккавеев на священную войну, давно играла особенно активную роль в этом общем противостоянии.

15 Вызванный находками энтузиазм продуцировал даже известное преувеличение роли Востока в сложении раннего христианского искусства, наметившееся как одно из направлений на рубеже столетий. Прототипы основных элементов, включая архитектурные, теперь охотнее искали не в Риме, а в Эфесе, Назарете и Александрин. Лидером его стал Йозеф Стржиговский (1886–1913) (Strzygowski, 1900; Strzygowski, 1902; Strzygowski, 1917; Strzygowski, 1918; Strzygowski, 1920; Strzvgowski, 1927).

16 За работами в Африке, начиная с 1890-х гг., внимательно следили историки и писатели. Труд Шарля Диля «Византийская Африка» прекрасно зафиксировал состояние памятников в 1890-х гг. Второй том «Древних памятников Алжира» Гзелля был посвяшен христианскому периоду; затем вышли два тома Анрн Лек-лерка, в которых был создан «скелет» христианской археологии Африки. Эти работы были хорошо знакомы в России. (Gseli, 1901; Diehl, 1896; Leclerque,

17 В наибольшей степени это повредило Франции. Если после начала алжирского восстания 1954 г. работы все же продолжались, то после референдума 1962 г. и подписания де Голлем договора о независимости Алжира почти все французские ученые вернулись в метрополию. В 1956 г. журнал «Ревю африкэн» еще смотрел в будущее с оптимизмом, но в 1962 г. вышел его последний номер (также как «Бюллетеней» Гиппона и Орана). Пришлось перейти к систематизации материалов в специально созданном «Центре исследований африканского Средиземноморья» в Экс-ан-Провансе, где Ноэль Дюваль подготовил полный каталог христианских базилик Алжира (Duval, 1992).

18 Движение последователей епископа Доната в Северной Африке, особенно Нумидии и Мавритании (донатизм) играло важную роль в христианстве IV в.; его наиболее радикальные приверженцы, агонистики, или циркумцеллионы, отстаивали свою правоту с оружием в руках. Официальная дата раскола — 311 г. (попытка римлян подчинить себе африканские епископии); в 411 г. донатизм был осужден решением Карфагенского собора и разгромлен рядом карательных экспедиций. Особенности доктрины донатистов связаны, как и у многих других «еретиков», с требованием личного совершенства и организационной независимости. Они признавали таинство крещения лишь в случае совершения его добродетельным пастырем и вообще больше полагались на веру и чистоту, чем на обряд. Если христианин совершал отступничество (что часто бывало в годы жестоких преследований), первое крещение с него «снималось» и для воссоединения с церковью следовало повторить его (так же, как при впадении во грех крестившего священника). Дух донатистского христианства лишен теоретического доктринерства и неистов по накалу религиозной страсти, но полон мрачного фанатизма. Его основа — мистический аскетизм и проповедь мученичества — выделяется исступленностью даже в раннем христианстве; проповедь мученичества определила развитие культа святых. Страсть к мученичеству у донатистов достигала размаха коллективной мании. По сведениям Блаженного Августина, циркумцеллионы бросались со скал, разбиваясь насмерть. Вокруг скалистых уступов можно найти камни, на которых грубо высечены имя, дата и буква «г» (reditum?); предполагают, что это отметки таких случаев.

19 Fevrier, 1966; Fevrier, 1989а; Frend, 1952; Frend, 1988; Frend, 1996. Специальный каталог по святилищам мучеников в Северной Африке подготовлен Иветтой Дюваль, хотя попытка идентифицировать по католическому мартирологу всех святых, каких только возможно, была, по мнению Френда, заранее обречена на провал (Duval Y., 1982).

20 О чем, например, говорит найденный в 1890 г. в базилике близ Тикстера большой камень (менза?) над погребением мучеников, украшенный резьбой, с датой (359 г.) и посвящением христианам Пекварнн и Бененату? В надписи упомянуты «древо Креста из землн обетованной, где был рожден Христос», и многие мученнки (апостолы Петр и Павел; Датиан, Донатиан, Кнпрнан, Немесиан, Цитин и другие; позже к ним приписали Викторина и Миггина; изобразили монограмму с короной и словами «memoria sancta»). Такая смесь имеи апостолов, местных мучеников, епископов рождает ощущение необычности; кроме того, почитание реликвий Животворящего Креста в Северной Африке описано только с 415 г. Зато хорошо известна страсть донатистов к палестинским реликвиям еще Блаженный Августин жаловался в письме к своей кузине Северине (ок 400 г.), что если нм принесут щепоть земли с Востока — они тут же начнут совершать ей богослужения. Так что перед нами, полагает У. Френд, свидетельство ранней литургической практики донатистов.

21 По мнению Балпю, в эпоху Константина Великого построили большую трехнефную базилику (46x22 м) и капеллу-трифолий, где стоял огромный мраморный саркофаг (найден солдатами еще в 1868 г.). Позже базилику расширили (55x42 м), затем огромное пространство здания разделили на маленькие камеры и добавили к входам портики (новый комплекс Баллю трактовал как монастырский). Около 400 г. его окружили стеной (190x90 м). Позже тот же памятник исследовала Е. Сере де Рош. Она открыла, что комплекс базилики стоит над засыпанной галереей-усыпальницей, соединенной с криптой, и нашла баптистерий базилики. (Ballu, 1897; Каптерева, 1980).

22 С 362 г. Типаса была одним из центров «католиков» и подверглась самому решительному натиску в период восстания донатистов-берберов в начале 370-х гг. (слои штурмов н пожаров Гзеллю удалось проследить). Сравнительно недавно открытая базилика Петра и Павла и могилы мучеников внутри н вокруг «базилики епископа Александра», возможно, фиксируют момент отхода Типасы от донатизма в середине IV в. (Frend, 1996. 334, п. 50).

Начав с «большой базилики», Гзелль в 1892 г. открыл базилику «епископа Александра». Включенный в ее мозаику (конец IV в.) текст упоминал, кроме епископа, других покоящихся там «праведных настоятелей». Действительно, в крипте под алтарем обнаружили 9 каменных фобов, что позволило говорить о епископах Типасы с середины III в. Внутри города, у северо-восточной стены, была изучена огромная (52x45 м без апсиды) многонефная базилика с мозаичными полами.

23 Все церкви очень похожи: базиликальные, с приподнятой апсидой, перед которой стояла рака с мощами мученика, покрытая каменной плитой и огражденная барьером. Алтарь над мощами играл важнейшую роль в богослужении, его многократно переосвящали (что отмечают слои твердой белой обмазки, покрывавшие реликварий). Погребенные в церкви у гроба мученика носили в основном местные, варварские, неизвестные святцам имена, возможно, выдающие в них новообращенных; в эпитафиях усматривают воздействие донатистских формул. Из находок в храмах важны часто попадающиеся осколки стекла (от сосудов для евхаристии?). Евхаристический характер литургии подчеркивают встречающиеся в декоре символы: павлин рядом с чашей и рыба — знаковое обозначение пищи и питья в Раю. Интересны и примитивные скульптурные изображения мучеников.

24 Своеобразной моделью развития городов Африки от эпохи принятия христианства к расколу, насильственному воссоединению и наконец медленному угасанию может служить также Джемила (Куйкуль). Городская община II–III вв в IV в. поделилась на донатистов и католиков; к собору 411 г епископ-донатист умер, и католический епископ объединил христиан вокруг новой большой церкви, построенной вместо двух старых. Ее мозаики и надписи в стихах повествуют о конце схизмы и о «христианах, воссоединившихся в едином теле». Последние надписи, датированные по римскому календарю, восходят здесь к середине V в.

25 В большой базилике погребали мертвых и служили еще при вандалах, но могилы на форуме говорят об упадке города. Много позже (хотя неизвестно точно, когда) бедные могилы перекрывают и кварталы христиан.

26 Имена умерших венчают короны — символы мученичества; во многих текстах видят влияние донатистских формул; один из покойных, Кресцентиан, на зван «спутником мучеников». На другой мозаике показана церковь с деталями конструкции, от атриума до апсиды, и горящими светильниками на алтаре Можно только пожалеть, что памятник исследовался дилетантами. Когда построена базилика? Каково ее соотношение с двумя монастырями, упоминаемыми источниками конца V в? Кем были мученики — донатистами или католиками? Кто и когда разрушил церковь? Ни на один из этих серьезных вопросов сегодня нельзя дать ответа Во Французской Африке начала столетия кладбища вообще часто вскрывались без надзора, например, солдатами штрафных частей За сезон «изучали» до 10 тысяч погребений, многие из которых имели надгробия с надписью. Археология как будто продолжала вести огромный, бесконечный синодик, начатый христианами почти две тысячи лет назад.

27 У него были «добрая воля, энергия и постоянство — но никакого следа научного подхода и профессиональной строгости», — напишет позже суровый критик Ноэль Дюваль, невзирая на заслуги Делаттра по спасению и демонстрации памятников Карфагена Делаттр не обладал специальной подготовкой, а его археологические методы были просто разрушительны, часто ему не давалось даже адекватное описание процесса работ Он допускал произвольные реконструкции, а надписи публиковал так беспорядочно, что их трудно изучать В 1920-х гг, когда возраст уже не позволял Делаттру лично вести работы, они были передоверены отцу Шале, который копал уже просто без всякой фиксации и методики.

28 Храм окончательно отождествили с местом погребения мученицы, Базиликой Майорум, найдя надпись III в. «Perpetue filie dulcissimae» — «Перпетуе, дражайшей дочери». Из трех богатых саркофагов усыпальницы в одном оказалось погребение ребенка, в другом — женщины, завернутой в расшитую золотом ткань. Дата усыпальницы и кладбища восходила к III в., а в IV в. здесь построили базилику донатистского Карфагена. Останки лежали везде, включая и общий ров, заполненный костями слоем в 30 см толщиной: сотни тел, возможно, донатистов, убитых, по преданию, в 317 г. Среди погребенных на кладбище, конечно, не только мученики, но и просто умершие: надписи (более чем 3 300 фрагментов) перечисляют их профессии, включая «бестиария» и «медика».

29 До конца VI в во множестве создавались мозаики. Отметим открытый в 1951 г. Дювалем мавзолей в форме маленькой базилики, служивший семейной усыпальницей; его прекрасная мозаика с птицами, рыбами и двумя павлинами по сторонам сосуда для причастия имела точную дату по лежавшим под ней бронзовым монетам, отчеканенным в 587–588 гг. Эпитафии повторяли старую латинскую формулу: «fidelis in расе» — «верный (покоится) в мире», а упоминание в одной из них «пятого района» указало на сохранение до VII в. церковных районов с архидиаконом во главе.

30 В комплексе с так называемым «Круглым монументом» изучили базилику с трифолийным планом, вероятно, мартирий, весьма похожий по размерам и пропорциям на мемории Святой Земли. Комплекс принадлежал второй половине IV в., имел следы достройки при Феодосии, запустения в период вторжения вандалов, восстановления византийцами после 533 г. и одну из последних в городе мозаик («Птицы», нач. VII в.). Посвящение здания, относящегося, видимо, к той единой архитектурной школе, которая возникла после строительных работ эпохи Константина в Палестине, осталось невыясненным (возможно, это мемория-кенотаф в честь епископа Киприана Карфагенского, казненного в 258 г).

31 Другой пример долгого существования города — Тиддис. На древнем ну-мидийском поселении со святилищами Сатурна и Митры, где построена большая базилика, имеющая массу следов использования в поствизантийский период, было собрано 60 аббасидских «стеклянных жетонов», множество бербероарабской керамики и поливная «мусульманская» посуда. Есть основания говорить о прямой преемственности между византинизмом и исламом и о том, что и римско-византийский, и мусульманский периоды окончились здесь вместе, со вторжением кочевников в XI в Открытая в Рас-аль-Хиллал (Ливия) трехнефная базилика с амвоном, продленным в неф, построена в конце правления Юстиниана и оставлена после арабского завоевания (642 г.), однако здесь есть арабская куфическая надпись 722 года. (Frend, 1996. 331).

32 В Сбейтле он открыл не менее 8 церквей Древнейшая относилась к середине IV в. и стояла на месте общественного здания. В ней были посвящения свв. Трифону, Гервасию и Протасию, что, возможно, свидетельствует о контактах с Миланом.

33 Церкви чаще всего базиликальные, трехнефные, с одной апсидой и балочным покрытием. Два элемента отличают их от нумидийских: во-первых, отсутствие традиционного баптистерия, во-вторых, помещение алтаря дальше от апсиды, чем обычно, и отсутствуют мученические погребения под престолом. Ни одна из доюстиниановских церквей не имела амвона, типичного для церквей византийского Востока. Алтарная часть в целом была больше по площади, резьба же колонн совершенно аналогична нумидийской (виноград, монограмма Христа, птицы и агнцы у Креста, розетки).

Церкви, открытые в городах, частью перестроены из дохристианских общественных зданий, а частью возведены Юстинианом, при котором в Африку привозили уже готовые резные детали мраморного декора, сделанные на императорских рудниках, островах Мраморного моря и Малой Азии; мозаики клали привезенные из метрополии мастера.

34 26 надписей Айн Зары читались как «Да ниспошлет тебе Господь вечное упокоение и да будет над тобою вечный свет. Аминь»; другие несли текст Трисвятого («Святой Боже, святой крепкий, святой бессмертный, помилуй меня»), или просто призывали имя Божие. См.: Frend, 1996. 162, 189.

35 Одна пространная эпитафия VII в. (Гиппон Регий) оказалась цитатой из «Энеиды», воспроизведенной по памяти и полузабытой, так что ее много лет не удавалось прочитать. Вообще постепенный упадок латыни в Северной Африке — интересный процесс: в западных провинциях в конце VI–VII вв. еще писали на хорошем языке, на востоке бывшей Римской Африки он уже был испорчен.

36 Копты — от араб, аль-кубт, аль-кыбт, аль-кобт — принявшие христианство египтяне, последние потомки народа, жившего во времена фараонов; их язык, хотя и претерпевший мощное влияние греческого, восходит к эпохе Древнего Египта (Аверинцев, 1987; Тураев, 1922; см. ниже о рукописях).

37 В Багавате изучено до двух сотен погребальных часовен, в плане круглых и квадратных, со сводчатыми перекрытиями и росписями, напоминающими фрески римских катакомб («Переход через Красное море» и др.). Бавит — крупный монастырский комплекс на западном берегу Нила; построен при Юстиниане, процветал в VI–VIII вв. и оставлен во второй половине XII в. Руины двух его церквей сохранили богатую резьбу и росписи (изображения святых воинов Сисиния, Георгия и др.). Расписывали даже маленькие кладбищенские часовни, в одной открыта великолепная композиция «Христос на троне» с Богородицей и апостолами. Раскопки (1901–1913 гг., Французский археологический институт) с точки зрения стратиграфии и датировки несовершенны, а результаты опубликованы неполно. Вади Загра — пещерная церковь с росписью на библейские сюжеты, существовавшая до VIII в. и принадлежавшая бедной коптской деревне в 15 милях южнее Ассиута; раскопана Кэмпбеллом Томпсоном (Frend, 1996. 149–150).

38 Раскопки в Келлие и вблизи Эсны показали трансформацию монастырей достаточно подробно. Комплексы включали в VII–VIII вв., кроме помещений для служб, трапезной и келий — комнаты гостей, послушников, наемников, внутренний и внешний двор и пр. Здания изнутри расписывались, особенно ниша оратория или интерьер церкви. В Келлие открыты два ранних жилых объекта. Первый (окруженные стеной дворы, изнутри застроенные по периметру жилыми помещениями) явно предназначался для многочисленной общины. Второй — также за стенами, но с гораздо более простыми покоями; именно здесь, как считают, размещался отшельник и его ученики. Третья группа зданий служила центром поселения; в нее входили два храма, два укрепленных пункта, большая постройка (трапезная?) и лишь несколько келий. Поселение возникло в IV в. и состояло сначала из келий, объединенных в независимые группы (считаются поселками известных анахоретов с учениками); за их пределами была рассыпана масса примитивных жилищ обычных отшельников. Кельи наполовину углублялись в землю и перекрывались сырцовым сводом. К V в. всю систему окружила невысокая ограда и уже возник «общественный центр», но независимость «поселков» сохранилась. В VII в. был сделан решительный шаг к расширению и укреплению центрального участка, на который, видимо, собирались все жители окрестных «скитов», хотя и внутри новых стен старые общины сохраняли известную степень обособленности. Около IX в. монастырь был оставлен. Стены, сооружавшиеся вплоть до оставления обители, не служили целям обороны, но лишь ограничивали территорию (так же было в монастыре Епифания в Фивах). Эти низкие ограды в отдельных скитах даже не имели входа; их преодолевали, видимо, по приставным лесенкам. «Настоящие» стены появились не раньше Кв., но большинство монахов продолжали жить вне их. (Kellia, 1983).

В Эсне, монастыре с подземными жилищами, типа пещерного, две группы келий (разделенные дистанцией в 8 км) возникли не ранее второй половины VI в. В одной из групп ступенчатый спуск под землю кончался «площадью», от которой ответвлялись коридоры и палатки, многие из которых были рассчитаны на небольшую группу обитателей Никаких следов ограждения этого уникального раннего монастыря не выявлено. Близкие структуры обнаруживают монашеские поселения в Вади Натрун (Абу Макар, Анба Бишой и Дейр-ес-Суриани) Поселения, состоявшие из центрального укрепления с окружающими группы неукрепленными «скитами» (например, Мустафа Казиф, восходящий к V в. Дер-аль-Дик VI в., состоящий из пятнадцати келий, высеченных в скале, двух скальных церквей и башни-убежища) назывались в Египте лаврами Система «лав|»> будет оставлена не ранее XIV в.

39 В Германии коптские церковные древности исследовали С. Краузе, X. Северин; в Голландии П. Ван Моорзель, во Франции С. Дю Бурге, в Австрии X. Бушхаузен и мн. др. (Badawy, 1978; Beckwith, 1963; Beyond the Pharaoh, 1989, Christentum, 1963; Koptische Kunst, 1963; Du Bourguet, 1967; Effenberger, 1975, Krause, 1981; Pagan and Christian, 1941; Wessel, 1963/1965; полнее: DA. 7. 818–830).

40 Кларк, Рейснер, Фирт и Гриффит. (Френд, 1996, 150). Конечно, первые сведения о древностях Нубии попали в печать раньше. Путешественник швейцарец Якоб Бурхардт в 1810-х гг. нашел следы христианского прошлого у нубийских племен, некоторые из которых прямо объявили себя христианами; у порогов Нила он смог увидеть церкви с фресками и граффити на стенах Р. К. Лепсиус, готовивший в 1842–1844 гг. полное описание Нубии, в основном интересовался эпохой фараонов, но упомянул собор в Ибриме, а из руин средневекового города южнее Хартума привез два фрагмента мраморного христианского надгробия с датой 897 г. Однако это было практически и все. Более активные исследования начались только в последней четверти XIX в.

41 В «Христианских древностях долины Нила» Кларк предложил обзор всех важнейших церквей и монастырей восточнее Ассуана (Clarke, 1912). Из его отдельных открытий, показавших блестящие перспективы нубийских древностей, можно указать обнаружение церкви маленького поселения Абд-эль-Кадер, у второго порога. Храм размером 9.20x5.50 м, с восточной камерой и тремя нефами шириной не более 80-100 см, сохранил крышу и часть росписи. В своде был написан «Христос во славе». Предчувствуя плачевную судьбу многих открытых им зданий, Кларк пожалел, что храм близко стоит от туристических маршрутов «Турист более страшный враг памятников, чем невежественное местное население. Он утаскивает с собой реликвии и сувениры, толпится в маленьких залах, царапает все вокруг своей тростью, солнечным зонтиком и ботинками на шипах, причиняя, пусть и невольно, больше вреда, чем стада рогатого скота». (Clarke, 1912, 54; Frend, 1996, 153). Экспедиции 1899, 1907, 1909, 1910 гг. позволили также сделать вывод о высокой плотности населения страны в IХ-ХIII вв.

42 Экспедиции 1908 и 1909 гг. Он предпринял более подробную фиксацию и расчистку, что необходимо, во-первых, для уточнения датировки, а во-вторых, для характеристики строительства: видов кладки; конструкции кирпичных куполов; тех особых приемов, которыми нубийские строители компенсировали постоянную нехватку дерева, и др. Он же начал разработку типологии керамики (Miieham, 1907; Frend, 1996, 153–154, 176).

43 Хотя он не обнаружил фресок, но описал ряд граффити, в том числе на старонубийском, среди которых были опознаны слова из Библии, что позволило начать работы по переводу. Над расшифровкой работали Гриффит и Шеффер; опорой служили немногочисленные тексты (легенда о св. Мине и др.) и разговорные диалекты нубийского. Позднее выяснится, что официальные документы Нубии писались по-гречески, но в дипломатической переписке с Египтом применяли арабский и коптский; старонубийский дополнял церковные языки — греческий и коптский. Позже к востоку от города нашли очаровательную церковь рубежа X–XI вв. с фреской, изображавшей Христа и рядом — правителя Нубии (эпарха) в экзотическом наряде. Граффити упоминали популярных святых воинов — Георгия и Меркурия.

44 Работы Шинни подтвердили развитость монашества в нубийском христианстве и использование трех языков (нубийского, греческого и коптского) в качестве церковных, с ориентацией форм эпитафий на византийские образцы. Удалось установить типичную для Нубии планировку монастырского храма: центральный неф и два боковых, разделенные аркадами, с кафедрой посредине северного нефа, алтарем, обнесенным деревянным барьером, и с лестничными ступенями, ведущими к подиуму в форме апсиды. Снаружи (с севера) пристраивали баптистерий. (Shinnie, 1955; Crawford, 1953; Shinnie, Chittick, 1961; Frend, 1996, 299–302).

45 Решение о строительстве Ассуана было принято еще в 1950-х гг., но археологические работы удалось организовать лишь в 60-е гг. Их финансировало специальное Общество по исследованию нубийских древностей (Society for Nubian Studies). Кроме таких известных памятников, как Фарас и Ибрим, отметим церковь в селе Абдалла Ниркви; кладбище Мас-Мас; монашеское поселение Дебейра Вест.

46 В 1961 г. в Каире был создан Польский центр средиземноморской археологии и Центр нубийских исследований при Польском институте средиземноморской археологии в Варшаве, работавший в Старой Донголе, Фарасе и других местах. Михаловский посвятил Нубии последние 20 лет своей работы. Его памяти был посвящен сборник Академии католической теологии в Варшаве «Nubia Christiana».

47 Иконографическая программа IX в. выделяла сюжеты, связанные с Богородицей и Рождеством. Можно было допустить, что это — живопись монофизитов, в доктрине которых культ Девы Марии и рассказ о Рождестве играл важную роль (популярностью пользовались, например, апокрифы типа Протоевангелия Иакова с его подробным Житием матери Марии — Анны). В росписях Мария Обычно помещена в центр композиции, надписи по краям обращаются к «Святой Марии Деве Матери Христовой» и «Иисусу Христу Спасителю»; часто изображается также история волхвов.

48 Картина удивительно напоминала и погребения ранних государств Востока (например, гробницы Ура), и царские курганы полукочевых народов степей Евразии (например, скифов). Стадиально, типологически и даже по датам она, однако, приближалась к «варварским» обществам, стоявшим на географической и хронологической границе христианства — напомним о столь знаменитых памятниках, как гробница Хильдерика (см. ниже), курган Саттон-Ху, «Черная могила» на Руси.

Интересно, что и в церковном изобразительном искусстве Нубии специалисты находят неожиданные аналогии народно-религиозному искусству средневековой Руси, которые можно объяснить только близостью исходного материала, общехристианским происхождением иконографии и до известной степени сходными условиями развития (периферийность по отношению к единой христианской культуре, отсутствие античной «предыстории», длительная изолированность, «наивное» народное искусство как основной эстетический контекст).

49 В середине VI в. на территории Нубии существовали три «королевства»: Нобатия, между границей Египта (нынешний Ассуан) и третьим порогом Нила, с городами Пахорас (Фарас) и Фрим (Каср Ибрим); Макура между третьим порогом и слиянием Нила с Атбарой (столица в Старой Донголе) и Алодия (Алва) — еще южнее, со столицей в Соба (под Хартумом). С начала VII в. епископы всех трех королевств поставлялись александрийским патриархом-монофизитом и нубийская церковь была частью коптской. В сер. VII в. Макура подчиняет Нобатию, их общей столицей становится Донгола, а в Фарасе управляет эпарх. Список епископов Фараса восстанавливается, начиная с Аэта (ок. 620 г.). В это время главной церковью оставался храм «У Речных Ворот», но в 707 г. собор вновь сменил дворец, оказавшись на старом месте. Единой религией объединенного королевства Макуры и Нобатии было теперь монофизитство, а Фарас стал местом кафедры. В то же время монахи, бежавшие из оккупированного Египта, устроили к западу от города монастырь. В промежуток до правления Тамара (t 1193), чье надгробие открыто в церкви «У Речных Ворог», известны имена нубийских монархов и 24 епископов.

50 Позднее в Ибриме нашли и другие церкви, небольшое кладбище, даже надгробие одного из епископов Фараса, Мариана († 1036). Южная церковь, как выяснилось, существовала уже во второй половине VII в. и была перестроена из форта Нового Царства. Интересно, что обнаружились и следы, в том числе письменные документы, оставленные римским гарнизоном, стоявшим здесь, на южной границе Римского Египта, с эпохи Августа до конца 60-х гг. н. э.

51 Они провели в Аксуме всего три месяца (чего хватило на пять томов отчета), но нашли 78 своеобразных памятников-стел, описали их и нанесли на карту Среди надписей встретилось имя царя Эцаны (Изаны) и тексты о его победах над Нубией. Он называл себя «сыном непобедимого бога Ареса», но в одном месте упомянул также «могущество Господина Небес» и «Владыку всего, меня создавшего». Литтман верил, что Изана стал христианином и они с братом Сазаной — те самые «князья Аксума», к которым обращался император Констанций II в 357 г. Золотая монета с именем Изаны и крестом как будто подтверждала это. В 1969 г. обнаружили еще одну надпись Изаны, содержавшую формулу «могуществом Отца и Сына и Духа Святого», что уже прямо указывало на христианство, а учитывая формулу «Господин Небес» — скорее на его монофизитскую стадию развития.

Впрочем, всю конструкцию многие считают гипотетичной. Монета скорее всего позже середины IV в., поскольку несет изображение «греческого креста» Вполне вероятно, что существовали два властителя с именем Изана — ранний (язычник) и более поздний (христианин). Вопрос сложения в Абиссинии христианских общин требует выяснения — чем, в частности, и занимаются различные экспедиции с конца 1960-х гг. Будем ожидать решения этой проблемы. В 1993-94 гг. в Аксуме Дэвиду Филипсону удалось как будто приоткрыть тайну, окружающую «великий обелиск» с ложной дверью и связанные с ним погребения, и собрать некоторые материалы, освещающие переход от язычества к христианству.

52 Интересна и поминальная надпись короля Георгия на большой мраморной плите XII в., которую Эвелин Уайт нашла в 1921 г. в церкви Дейр-эс-Сурийан в Вади Натрум (1921 г., Эвелин Уайт) прислоненной к стене алтаря — там, где ее оставили много веков назад, уходя после последней службы, монахи. Речь идет, видимо, о короле Макуры; названа дата его рождения (1106 г.), наследования трона (1130 г.) и смерти (1158 г.). Иными словами, этот король был младшим современником русского князя Владимира Мономаха. В другом монастыре, святого Симеона, нашли надпись «последнего христианина Нубии» (как тогда полагали), короля Кудаибеса († 1323). Она написана по-гречески и датирована 7 апреля 1322 г. (драматическим моментом, когда король уходил на битву с мусульманами).

Тексты встречаются в самом разном исполнении. Например, среди депинто на фрагментах керамики есть обещания трех кандидатов на должность диакона, данные ими своему епископу, Аврааму из Хермотиса, около 600 г., живо рисующие церковную обстановку и обычаи. Кандидаты обязуются следовать канонам, подчиняться приказам руководства и не брать взяток, а также выучить наизусть Евангелие от Иоанна.

53 Скоро другими собирателями были куплены и свитки манихейских псалмов. Расследование показало, что источник рукописей — ларец, найденный в Мединет Мали, римском гарнизонном городке в Фаюмском оазисе. Шмидту пришлось вложить в покупку свои деньги, зато в следующие годы он был занят, вместе с коллегами, важнейшим делом — расшифровкой и публикацией писем, гомилий, гимиов и жития самого Мани. При всем старании ученым не удалось обработать и опубликовать все найденное до войны. Часть текстов, увы, пропала при бомбежке Берлина (или, как полагают некоторые, была увезена в Россию).

54 Возле современной деревни Наг Хаммади (древний Хенобоскион) имелось заброшенное кладбище, возможно, связанное с руинами монастыря св. Пахомия. Рассказывают, что в 1945 г. крестьяне копали здесь гумус для удобрения полей и, как водится в подобного рода историях, некто Мухаммед Али аль Саннам нашел огромный горшок-пифос. Конечно, он разбил его в поисках золота, но обнаружил 13 переплетенных в кожу кодексов, написанных на папирусе, размером 25x15 см каждый. Посоветовавшись с местным коптским священником, чей сводный брат был человеком образованным, Мухаммед доверил ему отвезти в Каир одну из рукописей, где она попала в конце концов в Департамент древностей и была куплена музеем в 1946 г. за 250 фунтов. Большую часть одного из кодексов, оставшихся в деревне, сожгла жена Али, полагая его источником болезней в семье. Остальные разными путями через торговцев попали в Каир. Публикация потребовала очень много времени: книги были рассеяны между дилерами; всех отвлекла находка рукописей Мертвого моря; правительство Египта не могло в те годы помочь Музею в выкупе книг. Лишь в 1977 г. коптская библиотека была наконец опубликована Джеймсом М. Робинсоном. В ней было около тысячи листов текста, содержавших 52 гностических сочинения, в том числе такие важнейшие памятники, как «Евангелие от Фомы» и «Апокалипсис Петра». Создана она была в IV в. Напомним, что первый папирус с гностическим текстом был привезен в Европу из Египта еще в 1778 г., а в 1783 г. Британский музей уже купил коптскую рукопись гностического трактата «Pistis Sophia». (Frend, 1996; Robinson, 1981; Трофимова, 1989; Хосроев, 1991; Хосроев, 1997, там же подробная библиография).

55 Известный шедевр — серебряный дискос IX–X вв.: цельнолитое блюдо с низкорельефными, пройденными гравировкой и частью позолоченными изображениями. Три медальона заполняют композиции «Распятие», «Жены-мироносицы» и «Вознесение», в промежутках изображены «Даниил во рву львином», «Отречение апостола Петра» и «Кустодия» (стража Гроба Господня). В композициях отражены элементы несторианской догматики: отсутствие Марии в сцене Вознесения, а в Распятии — орудий страстей и самого креста. Надписи на блюде сделаны по-сирийски, хотя и не особенно грамотно. Паломнические сувениры, доставлявшиеся из Средиземноморья, служили не только реликвиями, но и образцами для копирования; до Азии доходили «ампулы святого Мины» из Египта VI–VII вв. и другие сосуды. (Даркевич, 1976, 63–68; Залесская, 1986).

56 Каменный сосуд XI–XII вв. с городища Торткуль-Тобе (музей г. Чимкента) с изображением христианских символов и византийских плетенок вместе с исламскими «арабесками»; синяя поливная ваза с изображением двенадцати апостолов (Иссык-Куль); серебряные сосуды клада 1923 г. в Чуйской долине.

ГЛАВА IV. МЕТОДЫ, ГИПОТЕЗЫ И ФАКТЫ

Сфера исследований древностей христианства в первой половине XX в. расширялась столь стремительно, что к 1950-70-м гг. наступило время подводить итоги сделанного. Хотя открытия ключевых объектов, о которых рассказано, были важным фактором, но в становлении истории церковных памятников как научной дисциплины не меньшую роль играло решение проблем исследовательского метода и получившие по-истине всемирный размах научные дискуссии.

Особое место заняли споры о путях анализа и интерпретации материала, за которыми стояли конфессиональные традиции и церковно-политические интересы. Только внесение в практику научных археологических методов и трезвого, критического отношения к письменным источникам позволило с 1930-40-х гг. отойти от апологетики и усилить объективность интерпретаций.

Быстрое возрастание объема информации заставило развернуть обсуждение и важнейших конкретных проблем. Благодаря изучению строительных особенностей и литургического устройства сотен древних церквей стало возможным приступить к решению вопроса о происхождении, причинах и путях развития форм христианского храма. Эти дискуссионные темы мы и выделяем как основные в историографии церковных древностей первой половины уже уходящего от нас века.

1. Римская школа: между апологетикой и объективностью[75]

Мы уже знаем, что школа получила имя «римской» не случайно и не только потому, что сложилась в Вечном Городе, являясь изначально одной из дисциплин теологии римского католицизма. В Средиземноморье II-III вв. огромная часть культурных импульсов исходила из Рима как Политического центра империи. Изучать древности раннего христианства в иных городах (Арле, Трире или Аквилее) часто означает изучать развитие римской традиции в каком-то конкретном месте. Школу называют «римской» и по другой причине: вплоть до сего дня почти все ученые, работающие в области христианской археологии, проходили ту или иную практику в Риме. Труды по археологии церкви в первом тысячелетии и сегодня в той или иной мере зависят от первых базовых сводов христианских древностей («корпусов»), составленных учеными римской школы.

Однако эта школа сложилась полностью в XIX в., когда история христианских древностей еще не нашла своего места в кругу уже существовавших культурно-исторических областей, таких как история античности и средневековья. Поэтому в XX в. она принесла противоречия методико-интерпретационного характера, определявшиеся борьбой между «апологетически-конфессиональным» и «объективно-научным» подходом, а также спором между специалистами-античниками («классиками») и теми, кто стремился разглядеть за фасадом эллинизма культуру раннего христианства.

«Конфессиональная опасность»

История христианских древностей в конце XIX в. находилась в тесной зависимости от церковной догматики и политики, которые вели, особенно в католических странах, непримиримую борьбу с быстро набиравшим силу рационализмом (достаточно напомнить о книгах Э. Ренана). На рубеже веков громко звучала тема гиперкритицизма и атеизма: Карл Каутский в «Основаниях христианства» (1908 г.) попросту отрицал существование реального Христа-чело-века; недалеко от него оказался и Альберт Швейцер в «Поисках исторического Христа». Тонко чувствующий де Росси написал в 1884 г.: «Мы все дышим атмосферой рационализма более или менее безрелигиозного (я не говорю антирелигиозного, это другое)».1 Церковь пыталась противопоставить наступлению «критиков» непримиримость догматизма и, даже стремясь остаться в рамках традиции, лучшие люди церковной науки неизбежно вступали в противоречие с сиюминутными требованиями клерикалов и политиков от религии. Тяжелое «наследие», которое оставлял XX век, хорошо показывает недавно опубликованный источник — двадцатилетняя переписка де Росси и Дюшена (Correspondance, 1995; изложение и цитаты по рец.: Хрушкова, 1998а).

Имя кардинала Луи Дюшена (1843–1922) более связывается с публикацией источников, чем собственно с археологией, но значение памятников, с которыми он работал (прежде всего Liber Pontificalis — «Книга пап»), и оставленных им трудов по литургике и ранней церкви для истории христианских древностей трудно переоценить.2 Его позиция как глубоко и искренне верующего исследователя, предельно честного и открытого для критики, и при этом остающегося внутри теологодогматического подхода — особенно интересна.

Не стремясь порвать с церковной традицией и перейти на позиции рационализма, Дюшен постоянно подчеркивал стремление служить одновременно вере и науке, причем отношение к первой не ущемляло в его глазах важности второй. Работа для науки представлялась ему одной из форм служения Богу, что позволяло психологически снять глубокий конфликт, который де Росси в известной мере маскировал и смягчал внешне. Но это же заставляет допустить известную ограниченность пределов критики догмой.3

Однако это не примирило его с теологами Рима и Парижа (где многие, по выражению Дюшена, «чистят до блеска железный лом инквизиции»). Отзывы о них полны мрачного юмора, позволяющего почувствовать, до какой степени атмосфера была наполнена остатками средневековья. После смерти кардинала Питри Дюшен напишет, что тот велел бы сжечь его на Кампо ди Фьоре «без всякого дурного намерения, ради моего и всеобщего блага» (1889) (ср. позже: «Так, говорите, в Риме нет намерения меня сжечь?» (1891). Эти шутки не так безобидны, как может нам показаться сегодня. Недовольство Ватикана грозило реальными и серьезными неприятностями. Угрожающе нависал все тот же «Индекс»; приходилось опасаться доносов уже после выхода диссертации по Liber Pontificalis. (Впрочем, не нам, живущим в конце того же столетия, смеяться или удивляться — каких только «индексов», намного более полных и страшных, не пережили многие науки в середине XX века!).4

Открыто выступать с неортодоксальных позиций было просто опасно даже в первой четверти XX в. — если не для жизни, то по крайней мере для карьеры. Например, публикация в 1910 г. новаторской работы Франца Йозефа Дэльгера о рыбе как символе в раннем христианстве стала «неблагонадежной» в глазах ряда высокопоставленных коллег стремившихся закрыть ему путь к преподаванию. Понятно, что Дэльгер, как до него де Росси, был вынужден проявить разумную осторожность и не включать свои работы по взаимосвязям христианства и язычества в общий курс истории церкви. Только смена ситуации после Мировой войны и прокладываемый Ватиканом «новый курс» несколько смягчили обстановку. В 1925 г. Папскую академию христианской археологии превратили в Институт (Pontifico institute di archeologia cristiana — PIAS). возложив на него функции обучения студентов и ведение исследований. Вступая в должность, первый ректор Института И. П. Кирш (1861–1941) счел возможным постулировать, что христианская археология стала исторической наукой, «основанной на подлинных источниках и стремящейся к абсолютной объективности». Но до настоящего утверждения внеконфессионального подхода оставалось еще примерно полстолетия В публичной лекции на XI МКХА в Гренобле (1986), ставшей сейчас классическим изложением взглядов на перемены в области христианской археологии, выдающийся французский ученый Поль-Альбер Феврье указал на продолжавшееся господство «утилитарного» подхода к христианским памятникам, на использование их в религиозной полемике и пропаганде (например, для проведения евхаристического конгресса была демонстративно отреставрирована базилика в исламском Тунисе). Момент решительного перелома приходится на начало 1970-х гг. На IX Международном конгрессе в Риме новый подход, связанный с отказом от «конфессиональности» в науке, окончательно утвердился и был признан официально благодаря усилиям группы выдающихся светских ученых.6 Хотя это не значит, конечно, что «идеологические путы» (частный случай которых представляют конфессиональные ограничения) полностью исчезли.

Метод римской школы в зеркале протестантской критики

В основе многих «атрибуционных» и «интерпретационных» конфликтов первой половины XX в. лежат объективные особенности, присущие древностям любой религиозной культуры. Главная из них: разрыв между возникновением, а затем распространением «учения» — и запечатлением его влияния в «материальной» среде (экономике, социальной структуре, изобразительном искусстве и архитектуре и пр.) Разрыв часто отражен в хронологии культуры — хотя и не только в ней. Нет ничего странного в том, что на вопрос, как выглядят древности первых христиан, не сразу удалось ответить. Еще апостол Павел задумывался, чем следует обставлять свой быт христианину, чьих обычаев придерживаться в каждодневной жизни: иудейских, греческих или каких-то иных, не связанных ни с этнической, ни с конфессиональной принадлежностью (хотя и не предлагал однозначного ответа).

Решения, конечно, были выработаны ежедневным бытом, но следы их нужно искать вне литературы, там, где они непреднамеренно запечатлены в материальных остатках домашней и церковной жизни. Однако эти следы оказались довольно смутными и археологи не сразу научились их определять. Из-за этого они либо невольно искажали датировки, удревняя материал, — либо считали, что ранние «христианские» слои и артефакты до нас просто не дошли, они полностью уничтожены.

Сейчас доказано, что «неуловимость» ранних христианских древностей объясняется просто. Христиане двух первых веков, разумеется, строили здания, хоронили умерших, теряли или ломали вещи, устраивали совместные трапезы — то есть жили обычной, каждодневной жизнью и ее материальные остатки постоянно открываются. Но они совсем (или почти) неотличимы от остатков той «нехристианской» культуры, которая их породила и на первых порах окружала.

Древности, несущие несомненный отпечаток христианства, можно выделить из общего круга поздних античных (эллинистических) не ранее, чем со 180-х гг. Только с конца И в. можно различить новые элементы в погребальном обряде, надписи, символы, даже здания. Иными словами, у христианской культуры ушло более столетия на то, чтобы выработать форму, отличную от старой социально-культурной матрицы. Если же говорить не об отдельных элементах культуры, которые существовали во II–III вв., а о ярко выраженных универсальных структурах — то речь пойдет о периоде не ранее IV в., с эпохи Константина Великого.

Вырастающие из этого хронологического несоответствия проблемы атрибуционного (определение даты, функции и т. п.) или интерпретационного характера были осознаны только к концу XIX в., причем представителями протестантских школ. Причинами были как стремление разоблачить ошибки католиков, так и общая критико-скептическая направленность протестантских школ, близость их позиций к рационализму (Дюшен недаром отметил, что его лучший слушатель среди шестидесяти священнослужителей — протестантский пастор, в то время как католических клириков приходится заставлять заниматься наукой). Именно протестанты и предложили римской школе свое «зеркало критики» — и не устают держать его наготове по сей день. Заглянем в него. (Краткий очерк: Snyder, 1985).

Римская школа XIX — нач. XX в. выработала вполне устойчивый стиль в подходе к открываемым древностям, основанный на «иерархии процедур» и «иерархии источников». Любой объект анализа (артефакт, сюжет, событие и т. п.) сперва следовало изучить, оставаясь в пределах библейской и петрологической литературной традиции, к которой добавлялись сведения хронографического характера (например, «Книга пап»), паломническая литература и т. п. В результате возникал как бы «литературный портрет» проблемы. Лишь затем обращались к археологическим данным, причем их «встраивали» в уже сложившуюся структуру.

«Иерархии процедур» соответствовали априорно признанные «иерархия источников» и «иерархия значений». Считалось, что вещественные источники призваны лишь подкрепить выполненную по письменным источникам реконструкцию; они привлекались лишь как дополнения «церковной традиции», как доказательства ее надежности. Если между ними обнаруживалось расхождение, письменным (традиционным) сведениям отдавалось предпочтение (впрочем, считалось методически более правильным и чистым решением не отбрасывать одну из несовместимых информаций, но разрешить противоречие между ними путем какого-нибудь логического компромисса, сохранив обе).

Нельзя отрицать, что в ряде случаев приоритет письменных источников «нормален» и эффективен. Но такой подход имеет, с точки зрения критики источников, ряд уязвимых мест. В основе представлений о вторичности материальных или художественных древностей по отношению к «священным текстам» лежат три ошибочных допущения: что эти тексты показывают историческую ситуацию принципиально верно (на самом деле они могут ее искажать, причем искажать тенденциозно); что литература церкви выражает некое единое мнение ее служителей, говоря «cum solo voce» («единым голосом») (хотя множественность позиций, в них заложенная, просто игнорировалась); что тексты отражают, хотя бы на уровне описания, основы верований всей народной толщи, показывая религию масс (в то время как на практике взгляды образованной части общества и массовые верования часто противоречили друг другу).

Опираясь на эту «методическую триаду», историки римской школы рисовали развитие христианства первых веков как постепенное, через «порчу» служебной практики и веры, выделение еретических течений, чреватых схизмами, из первоначально чистой и единой ранней церкви. Это наивное положение и атаковали теологи-протестанты, в конце концов разрушив его и придя к выводу, что «правоверия» и «ереси» сперва просто не было как понятий. Не требовалось и «принудительного единства» — до тех пор, пока одна из ветвей христианства не получила преимуществ.7 Иными словами, по мнению критиков, римская школа изучала церковные древности, закрывая глаза на сложение единства церквей как на исторический процесс; на разнообразие взглядов и практики ранних христианских общин; на литературную «нивелировку» изначальной «полифонии». Опираясь в интерпретации на церковную традицию, она вынуждена была экстраполировать поздние (то есть развитые и потому хорошо изученные) формы на ранний период, предполагая устойчивость и даже неизменность «традиции». Это допущение, как показал позднее анализ, вело к хронологическим и смысловым натяжкам.

Например, приходилось предполагать, что христианская доктрина уже в I в. н. э. должна отчетливо отразиться в древностях; что богатые и знатные неофиты, покровительствуя новой вере, уже в конце I — нач. II в. сформировали те самые кладбища и домовые церкви, которые позднее оказались принадлежащими эпохе Константина; места собраний и публичных богослужений, известные в IV в., напрямую связывали с богослужебной практикой первых групп верующих, и т. д.

Понятно, что исходившая из этих положений римская школа имела тенденцию удревнять находки и памятники. В конце концов «независимые экспертизы», развитие полевой методики и кабинетной аналитики доказали, что древнейшие свидетельства христианства в материальных памятниках появляются лишь в конце II в. Однако это не заставило полностью отказаться от «презумпции правоты» письменного источника и все еще сохраняются целые группы и даже направления, старающиеся «добиться гармонии» письменной традиции с археологическими данными, а то и целенаправленно «создать» такие данные, которые бы подтвердили существующую традицию. Напомним о Э. П. Теста или о методах М. Гвардуччи при анализе граффити на раскопках «трофея» в соборе св. Петра (см. гл. VI-1). (Testa, L962; Guarducci, 1958).

Идея «непрерывности традиции» приводила к ошибкам также и при поиске отражения христианской доктрины в древних изображениях (критика: Newman, 1878). Можно сказать даже, что сама мысль о возможности такого поиска выглядит ложной. Поскольку даты артефактов обычно не имеют абсолютной точности, всегда есть соблазн «спроецировать» более поздние теологические воззрения (например, конца IV-V в.) на ранний материал.8

Впервые на том, что научно установленные даты должны предварять попытки интерпретации, а не наоборот, решился настаивать Пауль Штайгер в ответе Дж. Вильперту о соотношении археологии и веры при натурном исследовании древностей. Штайгер возражал против датировки памятников искусства на основе стилевого сопоставления или с помощью датированных надписей, обнаруженных неподалеку, — например, на том же уровне катакомб. Скоро стало ясно, что без точных датировок изучать историческое развитие — просто бессмыслица.

Контекстуально интерпретация римской школы уязвима еще более, чем хронологически. Уже в 1880 г. Виктор Шультце подчеркивал необходимость истолкования древних изображений с позиций реального контекста (вещественного, архитектурного и др.), в который они включены, а не с позиций норм патристики или догматики. Но на римскую щколу это оказывало мало влияния.9

Пока римская школа изучала и представляла коллегам древности в свете письменных памятников церковной традиции, в протестантских странах (прежде всего в Германии) разрабатывали метод интерпретации, который можно назвать контекстуальным. У его истока стояли Ганс Литцманн и Франц Йозеф Дэльгер. Основанная ими в Бонне исследовательская группа стремилась изучать древности раннего христианства в свете общей культуры Средиземноморья. Предлагались и другие новые подходы, позволявшие использовать христианские древности как материал для реконструкции «народной религии» (Volkreligion) в общем контексте с иными «народными религиями»; многие ученые искали религиозно-исторический контекст для символов раннего христианства в искусстве иудаизма (Dolger, 1928; Suhling, 1930; Judge, 1960, 4-14). «Боннская группа», предложившая изучать материалы раннего христианства в общем культурном контексте, скоро заняла ведущее место в области научной интерпретации, и в тридцатые-сороковые годы путы догм ослабли. Преемник Дэльгера Теодор Клаузер еще больше сплотил группу, проделавшую огромную работу для подготовки к публикации знаменитого Reallexicon а и ежегодника «Jahrbuch fur Antike und Christentum».

«Классическая археология versus христианской»

Сейчас, в самом конце XX в., конфессиональный подход к христианским древностям уже не имеет былого влияния. Не является «разграничительной линией» и методика («христианские археологи» заимствовали и постарались усвоить все богатство аналитико-интерпретационных методов, накопленных специалистами по древневосточным и античным древностям). Но напряженность в отношениях «античников» и «теологов» все еще сохраняется; можно сказать, что они унаследовали старую тяжбу: «классическая археология против христианской».

До известной степени это результат воспоминаний об использовании археологии «апологетами», прежде всего католиками. Действительно, всего каких-нибудь полстолетия назад «христианские археологи» вынуждены были исходить из презумпции глубокого, трагического и даже непреодолимого различия между языческим и христианским мирами. Вторая важная причина конфликта коренится в самом распределении материала и, так сказать, внутреннем строении системы исторического знания. Период с конца III до конца VI — нач. VII в. оказался в этой системе как бы «ничьей землей» — «финальные» и пост-античные века бы-, ли слишком поздними для историков-классиков и слишком ранними для Историков-медиевистов. «Античники», к сожалению, долго исходили из некоторых профессиональных предрассудков. К ним можно отнести представление об эпохе упадка античного мира, наступившей с победой христианства, и традиционное для многих нежелание продолжать исследования эпох, следующих за правлением Диоклетиана Кроме того, сказывалась «избирательность» археологии, сохранявшаяся примерно до второй трети XX в.: тогда предпочитали исследовать погребения и невольно останавливались, достигая христианской эпохи, некрополи которой требовали принципиально иного подхода и не содержали привычного для античности богатого материала.

Объединяющей почвой стали результаты практических исследований. Оказалось, что за пределами церковных участков, в рамках хотя бы небольшого «бытового пространства» города или деревни, оба мира, языческий и христианский, тесно переплетены, как в росписях катакомб, где сцены Ветхого и Нового Заветов помещены рядом с Гераклом, поражающим чудовищ.

Хронологической гранью, за которой началось быстрое преодоление разрыва, как и в случае с «конфессиональной дискуссией», было начало 1970-х гг. Именно с этого момента заработала масса новых и возобновился ряд когда-то оборванных проектов полевых исследований на памятниках переходного периода от Восточного Средиземноморья до Британии. Стимулирующее воздействие на преодоление провала «темных веков» оказали работы историков и филологов, обратившихся наконец к раннехристианскому и раннесредневековому наследию, прежде всего научная деятельность такого выдающегося ученого, как Питер Браун, книги которого («Мир поздней античности» и «Культ святых») и сейчас остаются одним из оснований «нового подхода». (Brown, 1971; Brown, 1981). Крупнейшим шагом в исследовании «потерянного звена» истории стала организация общеевропейской' исследовательской программы «Изменения в Римском мире. 400–900 гг.» (European Science Foundation, 1993–1997).10

Эти исследования, независимо от «классической» или «теологической» позиции руководителей проектов, совершенно по-другому осветили взаимоотношения «старых» и «новых» религий, включая конфликт между ранним исламом и византийским христианством. Вопреки мнению Эдуарда Гиббона, в христианской церкви (как восточных, так и западных провинций Рима) теперь видят важнейшее передаточное звено, обеспечившее непрерывность и преемственность перехода от поздней античности к раннему средневековью. Некоторые историки даже полагают, что рождение христианской культуры позволило отсрочить упадок империи, помогло продлить ее существование и обеспечило сохранение римского наследия на территории «субримских» государств Запада вплоть до VII в., а также распространение древних культурных традиций далеко за пределы их первоначальных ареалов. Впитывая и преобразуя культуру, унаследованную от Греции и Рима, христианская культура сформировала решающее звено цепи, связавшей античное прошлое со средневековым будущим. (Herrin, 1987; Wiseman, 1997; TRW).

Мы видим, что сегодня христианская археология в целом стремится отойти от методов старой римской школы. Однако рецидивы «конфессиональной методики» встречаются и на протяжении второй половины XX в. В гл. I говорилось, например, о «гипотезе Багатти-Теста». Не менее ярким примером может служить интерпретация одного из важных открытий середины столетия — сооружений II–IV вв. под базиликой св. Петра в Риме.

Что скрыто под базиликой святого Петра?

«Мне одной выпало заполнить белые пятна. Так, я опознала имя Петр как на стене «G» (перпендикулярной Красной Стене), так и в мавзолее некрополя (мавзолей Валерии). Я полностью расшифровала граффити на стене «G», которое оказалось выдающимся образцом загадочной криптографии и чудесной страницей христианской духовности (равно как и другие многочисленные призывы к Христу, Петру и Марии). Я обнаружила и идентифицировала сохранившиеся мощи Петра, которые благодаря стечению странных, но объяснимых обстоятельств успешно ускользнули от внимания археологов 1940-49-х гг., и показала, что они были перенесены из могилы под «трофеем Гая». в специально подготовленное место упокоения внутри стены «G». (Цит. по: Frend, 1996).

Эта не очень понятная пока читателю цитата, похожая на победную реляцию какого-нибудь древневосточного владыки, принадлежит итальянскому ученому Маргарите Гвардуччи. Она заимствована из «Энциклопедии ранней церкви» и относится к заключительному этапу изучения так называемого «трофея Гая» в Риме.11 Открытие этого памятника, конечно, принадлежит к числу серьезнейших в истории христианских древностей, хотя и несколько испорчено одним из последних приступов «конфессионального подхода». История его поучительна.

Можно начать с 22 февраля 1939 г., дня смерти Пия XI, великого любителя римских древностей. Для погребения необходимо было найти подобающее место в крипте базилики св. Петра, в «священных гротах». Но сделать это оказалось непросто. Уже на глубине 20 см под современным полом крипты строители открыли полы древней базилики, а затем из-под них показались саркофаги, остатки мавзолеев и даже крытая черепицей крыша небольшой постройки с фронтоном. Было очевидно, что строители в IV в. засыпали ранние сооружения землей, срезав только самые завершения.

Пий XII распорядился провести работы столь широкие, сколь это возможно без ущерба для храма. Предполагались именно научные исследования всего, что лежало ниже главного алтаря, до самого материка. Основная цель была сформулирована как проверка церковной традиции, повествующей о погребении здесь апостолов Петра и Павла. Со стороны римско-католической церкви это был, безусловно, смелый шаг— ведь именно на легенде о проповеди и мученичестве апостола Петра в Риме основаны прерогативы католической церкви. Недаром в XVI в., несмотря на просьбы Бозио, на раскопки не решились. (См. выше).

Работы оказались очень сложными. Базилика Петра (заложена ок. 322, окончена ок. 349) стоит на склоне холма Ватикана и для ее строительства частью срезали почву, снеся мешавшие постройки, частью подсыпали грунт (ок. 300 000 м3). Теперь столько же, если не больше, предстояло удалить для полного раскрытия (на самом деле вынули примерно четверть засыпки). Копать пришлось на глубине до 9 м под полом храма, сохраняя при этом как открываемые руины, так и, естественно, саму базилику, шедевр архитектора Браманте. Содиректора исследований 1940–1949 гг. (Б. Аполлони-Гегги, А. Ферруа, Э. Йоси, Э. Киршбаум), хотя и совершили ряд ошибок (о них ниже), в целом сделали великолепную работу. Ими открыты два основных комплекса: часть языческого кладбища с мавзолеями и христианское святилище конца II в.

Кладбище (в сущности, узкая улица, вдоль которой с двух сторон стоят гробницы с архитектурно оформленными фасадами) было раскрыто так широко, как только позволяла сохранность фундаментов храма (последняя гробница в этом ряду так и стоит по сей день с неизвлеченной изнутри засыпкой эпохи Константина!). Мавзолеи, приставленные тесно один к другому, просты снаружи, но просторны и роскошны изнутри. Они принадлежали семьям вольноотпущенников (на саркофагах их идеализированные портреты; упомянутые имена часто включают, как последний элемент, имя какого-нибудь бога, например Квинт Марций Гермес). Все погребенные были очень богаты, что не должно вызывать удивления (вольноотпущенники часто служили счетоводами и секретарями общественных работ). Дорого стоили как сами мавзолеи, так и погребения: некоторые тела бальзамированы; одна из погребенных обернута в пурпур, украшена тяжелыми золотыми браслетами. Внутренняя роспись (розы и купидоны, плоды и виноградные лозы) выражает надежды на счастливую жизнь в загробном мире. Конечно, кладбище было очень интересным — но совершенно языческим. Лишь немногие погребенные одного из мавзолеев (Юлиев) стали, судя по мозаикам IV в., христианами.

Итак, на месте базилики Константина в позднеантичный период располагалось богатое кладбище. Но насколько обоснованно представление о погребении здесь Петра, в которое христиане Рима во времена Константина, в начале IV в., уже, конечно, верили? Что скажет археология?13

К сожалению, «секрет» раскопок западнее языческого кладбища был открыт публике не сразу. Сами работы велись в тайне, а информацию строго хранили до декабря 1951 г., когда содиректора издали официальный отчет в двух томах. (Apolloni-Ghetti и др., 1951) Эта отсрочка уменьшила возможность проверки результата. Отчет имеет два главных недостатка: в нем плохо представлена стратиграфия, поэтому нельзя понять последовательность слоев и характер повреждений почвы; нет и надежной базы для проверки датировок по индивидуальным находкам и керамике, оставленной римскими фоссорами-землекопами (хотя стратиграфия достаточно сложна).

Как оказалось, в западном конце вытянутого вдоль дороги ряда мавзолеев находилась небольшая открытая площадка («campo P»), — типичное для римских кладбищ место могил людей, не имевших стредств для постройки мавзолеев. Именно здесь, прямо под алтарем базилики св. Петра, открылись остатки простого мемориального сооружения, или «Эдикулы», на которую Константин несомненно ориентировался как на главную реликвию. Оно было похоже на узкий и высокий надгробный памятник, чья нижняя часть (1.40 высоты, 0.72 ширины) немного превосходила верхнюю и была отделена от нее плитой из мрамора-травертина. По вертикали фасад украшали три ниши, во всех уровнях фланкированные колонками — хотя одна лежала ниже поверхности. В уровне земли (и в метре от нижней ниши) лежала еще одна плита травертина, в которой было проделано отверстие. Площадку перед фасадом Эдикулы превратили в крохотный «дворик». Эта композиция очень напоминает несколько более поздние сооружения в Салоне.

Эдикула задней стороной примыкала к Красной стене — узкой кирпичной перегородке между склепами (штроба треугольной формы в этой стене показывала, что Эдикула имела двускатную черепичную кровлю). Считается, что Красная стена и Эдикула были построены одновременно, около 160 г. — однако археологически это не доказано строго. В Эдикуле принято видеть «трофей» (tropaion), упомянутый пресвитером Гаем (190–200 гг.) как памятник в честь апостолов Петра и Павла.14

Но где же само погребение? Часть кладбища с Красной стеной была более древней и бедной, чем район мавзолеев. Могилы здесь выкладывали из каменных плиток или черепицы, с двускатной «крышей». Вокруг Эдикулы было найдено 5 таких погребений — но, увы, все они оказались моложе, чем необходимо (единственное надежно датированное не могло быть старше правления Веспасиана (69–79), но могло быть более поздним). Поэтому могилой Петра ее было невозможно признать, оставался примерно десятилетний зазор. Правда, под фундаментом Красной стены, между ее краями, заложенными гораздо глубже, оставался островок непотревоженного грунта. В этом месте были найдены несколько костей, но, к сожалению, и по сей день не установлено, лицу какого пола они принадлежали и даже человеческие ли они; невозможно определить и время их попадания в слой (ни официальная публикация, ни папа не утверждали, что это кости апостола).

Вполне вероятно, что около 160 г., примерно через сто лет после предполагаемой смерти апостола, христиане Рима уже ассоциировали этот участок с погребением мученика. Но окончательно вопрос о погребении здесь Петра решать на основе таких данных было невозможно. Его правильнее всего было бы оставить именно «во взвешенном состоянии». Но в 1950 г. появился новый, вненаучный фактор. 24 декабря, на общий вопрос журналиста, была ли найдена гробница Петра, Пий XII произнес: «Ответ не вызывает никаких сомнений. Да, гробница Князя Апостолов обнаружена».15 Заявление папы об обретении мощей сразу сделало невозможным критическую работу над источниками — по крайней мере для итальянских ученых и всех католиков. Поэтому, когда в 1952 г. начались исследования (под руководством А. Пранди и уже знакомой нам М. Гвардуччи) с целью во что бы то ни стало доказать аутентичность могилы св. Петра и «трофея Гая» (Эдикулы) — вопрос был предрешен. Сама Гвардуччи, впрочем, и раньше не сомневалась, что «великая весть отвечает действительности», а новые открытия лишь заполняют разные «мелкие» провалы в картине: например, такой, как отсутствие имен апостолов в граффити, что контрастировало с множеством обращений к ним в культовом центре на Виа Аппиа (см. ниже).

Абсолютная уверенность в погребении здесь апостолов пришла к Гвардуччи, по ее словам, в 1964 г. Папа Павел VI согласился с нею и в 1968 г. официально объявил мощи обретенными. Однако, принять «открытия» Гвардуччи просто на веру невозможно. Она действительно приложила массу усилий и очень тщательно обследовала открытые сооружения. Но результат — две с натяжками читаемые надписи — никак не соответствует затраченным усилиям (полная библиография дискуссии: Marco, 1964). В одной из ниш «мавзолея Валериев» (довольно далеко— 26 м от Красной стены и «трофея») Гвардуччи «расшифровала» два граффити, где верующие упоминают Петра. По ее утверждению, одно гласило: «Петр, моли Иисуса Христа за святых христиан, погребенных близ твоего тела». Поверх были неясные рисунки, трактованные при публикации как голова Христа и Феникс (символ Воскресения). Конечно, интерпретация Гвардуччи была немедленно оспорена. Даже если текст прочтен верно (а это далеко не очевидно, даже «ультракатолик» Тестини отнесся к расшифровке скептически), он мог принадлежать эпохе Константина.

Вторая надпись — на штукатурке стены «G». Эта стена была пристроена около 250 г. перпендикулярно Красной стене, видимо, в качестве контрфорса, а повреждения закрыты мраморной облицовкой. Одновременно дворик перед Эдикулой замостили. После этого стена «G» стала особенно привлекательной для желающих оставлять пометки-граффити и посетители начертили на ней множество текстов, в основном в память

об усопших родственниках. Некоторые, видимо, датируются концом Шв. (ок. 290), но большинство — между 313 и 322 гг., от церковного мира до начала строительства базилики. Но и здесь из всех текстов только один как будто упоминает Петра, хотя его возможное чтение: «Петр здесь» — не очень надежно.17 Впрочем, даже если принять оба предложенных упоминания имени Петра за верные, это вряд ли способно подтвердить поклонение Эдикуле как месту упокоения останков Петра с I в. — достаточно сопоставить их с более чем двумя сотнями ясных и прямых обращений к Петру и Павлу в комплексе на Виа Аппиа. Пора сказать о нем несколько слов.

Важнейшие раскопки на Виа Аппиа, под церковью св. Себастьяна, были произведены задолго до начала работ на соборе св. Петра, в 1915–1933 гг. (А. де Вааль, П. Штайгер). Здесь были обнаружены остатки «базилики апостолов» IV в., а ниже нее — языческий и христианский некрополь. Выяснилось, что до середины III в. землей здесь владели язычники, затем она перешла к христианам. В разгар гонений императора Валериана (22 февраля 258 г.) сюда перенесли останки апостолов Петра и Павла, а 29 июня отметили их «наталии» (по обычаю датировав надпись консульством: «Туска и Басса»). Вслед за этим кладбище стало центром притяжения для паломников, искавших покровительства апостолов; ими оставлено не менее 640(!) граффити. Но, хотя упоминаний Петра и Павла много, мощей не найдено и тут. Можно думать, что на рубеже III–IV вв. существовали две традиции почитания мест погребения, на Виа Аппиа и на Ватиканском холме. В первой половине IV в. на Виа Аппиа построили базилику, посвященную затем св. Себастьяну, а культ апостолов здесь быстро угас, так что святилище функционировало в течение совершенно определенного промежутка времени: с 258 и не позже чем до 322 г. (до постройки Константином базилики св. Петра). (Toynbee, Ward-Perkins, 1956, 170 ff.; Snyder, 1985/91, 141–146).

Гвардуччи реконструировала общую картину следующим образом: Петр был погребен на Ватиканском холме; позже над ним поставили «трофей»; после 250 г. мощи перенесли в стену «G», где укрыли в маленькой мраморной цисте-реликварии, отметив это место с помощью граффити. Однако все это происходит именно в то время, когда начал активно развиваться культовый центр над могилой апостолов Петра и Павла на Виа Аппиа! Позже официальная версия событий (которую из-латают и сегодня посещающим музеефицированный участок раскопок под базиликой св. Петра) усложнилась, включив и святилище на Виа Аппиа — конечно, с помощью методов римской школы, стремящейся во что бы то ни стало сгладить все имеющиеся противоречия и отыскать для любого нового факта место в общей концепции, лишь бы не поставить под сомнение основу традиции.18

При объективной оценке материалов ясно, что связь открытых сооружений с памятью апостола Петра по-прежнему держится на двух сравнительно поздних фактах: упоминании Гаем «трофея» где-то на Ватикане и постройке здесь базилики Константином. Несомненно, что базилика стоит на месте кладбища, на одном из участков которого есть слабые следы почитания св. Петра (это подтверждает и выбор места, ведь крутой склон холма требовал огромных дополнительных вложений). Возможно, почитание восходит к концу II в., но не исключена и более поздняя (III в.?). 19

При строительстве базилики Эдикулу не скрыли под алтарем церкви, но облицевали мрамором, оставив вокруг свободное пространство и использовав как архитектурный центр сооружения, аналогично часовне Гроба Господня, стоявшей во дворе иерусалимского храма Вознесения. Возможно, Константин выбирал «реликвию» для строительства базилики, ориентируясь на святыни Палестины. Так или иначе, но к 333 г. Евсевий будет уже иметь право написать о Петре: «Он известен во всем мире, даже в странах Запада, и память о нем у римлян еще более свежа, чем память о всех тех, кто жил до него — настолько, что его почтили прекрасной гробницей, вознесшейся над городом. К этой гробнице притекают бесчисленные толпы из всех концов Римской империи как к великой святыне и храму Господню». (Евсевий, «Богоявление», IV.7)

2. Век великих дискуссий[76]

Международные конгрессы христианской археологии: великий дискуссионный клуб

Перефразируя мрачную шутку, можно сказать: нет материалов — нет проблем, есть материалы — есть проблемы. Обилие конкретных исследований и вал открытий привели к спорам, которые в области церковных древностей никогда не звучали так громко, как во второй-третьей четверти XX в. О дискуссиях вокруг конфессионального подхода и споре между «классиками» и «церковниками» уже сказано. Но, разумеется, главные противоречия находили отражение и при обсуждении конкретно-исторических вопросов, прежде всего проблем происхождения церковной архитектуры, сложения христианской иконографии и др.

Самой постоянной, удобной и заметной ареной «баталий» и, в конечном счете, решения важнейших споров с середины нашего столетия стали Международные конгрессы христианской археологии (МКХА), начатые когда-то де Росси. На их истории остановимся специально, выделив наиболее известную дискуссию о происхождении церковного здания в отдельную тему. Второй конгресс (Рим, 1900), под председательством Дюшена, как и первый, еще не был общеевропейским, но в нем участвовали такие ученые, как Гзелль, Делаттр и Булич. Два следующих, в Равенне (1932) и Риме (1938), были в основном заняты обзорами накопленных материалов. Однако перед конгрессом в Риме была поставлена и специальная задача «рассмотреть действительное происхождение христианской базилики». Может быть, тема не была самой актуальной. Было что обсуждать и без этого: остро чувствовалась необходимость в обобщающих работах и в разработке новой методики. Но выбор тем для конгрессов целиком диктовали историки архитектуры и проблемы исторические (такие, как формы перехода от язычества к христианству; распространение христианства и следы миссионерской деятельности; взаимоотношения правоверия и «диссидентства») — оставались вне пределов обсуждения.

В послевоенное время конгрессы, начиная с пятого, который стал поворотным пунктом в их истории (1954, Экс-ан-Прованс, Франция), стали проводить регулярно.20 До этого на конгрессах была представлена в основном уже хорошо знакомая нам римская школа, интересы которой ограничивались древностями римско-католической церкви. Теперь была осознана необходимость параллельного изучения материалов западного и восточного христианства. Важную роль в этом сыграли усилия одного из организаторов конгресса, много лет работавшего во Франции А. Н. Грабара. Он предложил для пятого конгресса такую «объединительную» тему, как история баптистерия, вылившуюся затем в многолетний исследовательский процесс.21

Шесть конгрессов (начиная с Трирского, 1965 г.) были заполнены представлением и обсуждением новых материалов. При этом можно наблюдать известное притупление остроты и снижение масштаба дискуссий, чему есть несколько причин. Во-первых, новые материалы позволили дать первые удовлетворительные ответы на ряд «вечных» вопросов христианской археологии; стало интереснее добывать и обобщать информацию, чем отстаивать «с пеной у рта» ту или иную гипотезу при явном недостатке положительных сведений. Во-вторых, фактов стало так много, что в их неорганизованном потоке невольно тонула самая возможность дискуссий по общей проблематике.22

«Информационный натиск» сдерживался тем, что каждый конгресс стремился работать в рамках определенной, заранее избранной темы. Например, IX Конгресс в Риме (1975) был посвящен христианству в доконстантиновскую эпоху. Он стал шагом вперед, к полному включению христианской археологии в область исторических наук. Был вновь поставлен простой и очень старый вопрос: что можно считать типично христианским в древнейшую эпоху? Один ответ уже созрел: во всяком случае, не особые архитектурные типы зданий. Хотя открытие церквей, скажем, III в., еще вполне возможно (достаточно вспомнить о Дура-Европос; о двух «палатках» в катакомбах Калликста, доказывающих, что помещения для поминальных служб были известны уже в III в.; об упоминаниях церковных сооружений в литературе) — речь может идти только о приспособлении тех или иных сооружений к нуждам церкви, но не об особой типологии.

Темой XI Конгресса (Лион, Вена, Гренобль, Женева, 1988) стал вклад христианства в сложение позднеантичного общества и христианского города переходной эпохи; она формулировалась как «Епископ и Город».23 XII МКХА (Бонн, 1991) рассмотрел проблему паломничества— сюжет, весьма активно исследуемый в западной историографии XX в. Первый же вышедший том трудов представляет собою великолепный компендиум по этой теме, вобравший главные результаты многолетних исследований ведущих ученых и последние открытия молодых археологов.24

ХIII Конгресс (сентябрь 1994), последний из состоявшихся, был посвящен памяти де Росси и потому проводился, как и первый, в г. Сплите-Порече (Хорватия) (Actas, 1997). Естественно, что в обобщающих докладах подводились итоги христианской археологии за столетие, обсуждалась деятельность де Росси и работа I Конгресса, причем в одном из докладов была поднята тема параллельного развития изучения религиозных древностей в России и Европе.25

«Действо о Базилике и Мартирии»

Проблема происхождения христианской архитектуры получила столь важное место в дискуссиях XX в., была поднята на столь принципиальную высоту и принималась многими учеными так близко к сердцу, что невольно хочется писать названия двух основных объектов спора, базилики и мартирия, с большой буквы, а самую дискуссию очень соблазнительно разыграть в жанре средневековой мистерии. История этого «диспута», сегодня кажущегося немного надуманным, в чем-то даже интереснее, чем его конкретные результаты.

Особенно это верно в отношении метода. В XIX — нач. XX в. господствовал методический подход, который принято называть типалогическим, то есть стремящимся в первую очередь изучить формальные характеристики объектов, а затем подразделить их на родственные группы. (Mango, 1985, 7–9). Это диктовалось двумя причинами. Во-первых, такой подход удобен на этапе первичного накопления информации. Во-вторых, сказывалось воздействие метода классификации, основанного на представлении об эволюции и сложившегося в естественных науках (первенство которых в XIX в. было очень заметно). Исследователи базилик, подобно натуралистам, стремились разделить здания по «видам» и проследить те эволюционные изменения, которые они претерпевали; их как бы уподобляли живым организмам. Типологический метод охотно восприняли историки искусства, привыкшие иметь дело с формой.26 Но применение его к изучению зданий, объектов в первую очередь утилитарных, могло иметь лишь ограниченный успех.

Применительно к базиликам это означало, во-первых, определение их как некоего формального единства, с дальнейшим выделением «типов» при опоре на массу признаков: наличие трансепта; количество нефов и апсид; способ перекрытия и т. д. Учитывая возможность введения новых, более дробных признаков и их взаимную повторяемость, количество типов могло приблизиться к бесконечности. По мере установления классификации требовалось определить «происхождение» каждой группы и ее важнейших признаков, то есть понять, когда и где они впервые возникли и откуда распространились. Этим и занимались применительно к «христианской базилике» примерно до середины нашего столетия, причем количество высказанных идей, соображений и гипотез поистине беспредельно.27

Как уже упоминалось, в 1938 г. МКХА был призван «рассмотреть действительное происхождение» базилики параллельно развитию «купольной церкви» (другого выделенного «вида») в отношении к жизни и культуре христианского общества и конкретнее: до какой степени базилика есть порождение Византийской империи и в чем причина усвоения ее архитектурой Северной Италии? Участники дискуссии были все еще сильнее в описании, чем в анализе, но ряд важных выводов о происхождении базиликальных и купольных построек был сделан. Луи Леши писал: «Уже трудно отрицать, что христианские здания, с точки зрения их общей конструкции, восходят, как к образцам, к гражданским сооружениям, распространенным в империи. Это особенно верно в отношении тех базиликальных планов, которые избрали архитекторы Константина для Палестины».28

Позже, подводя итог «типологических» дискуссий о происхождении базилики, Ш. Дельвуа укажет на две основные точки зрения, сложившиеся к середине века. Согласно одной исток базилики лежит в имперской дворцовой архитектуре; вторая выводит ее из городских общественных зданий (торговых, судебных и др.). 29

Недостаток «типологического метода» стал очевиден к середине столетия. В 1940-х гг. многие ученые почувствовали, что господствующий подход к изучению церковных зданий с позиций анализа разработки архитектурной формы и конструктивно-технических элементов недостаточен. Он не позволяет объяснить ни причины возникновения основных видов зданий; ни особенности их планировки, объема, перекрытия; ни, наконец, стимулы к дальнейшим изменениям. Причину неудовлетворительности выводов видели в утрате представлений о связи между формой церковного здания и его предназначением, или функцией (как служебной, соборно-литургической, так и символико-богословской).

На помощь пришел функциональный подход. Его суть в стремлении изучить зависимость форм объекта от его использования. Функционализм типичен в археологии, всегда стремящейся по материальным остаткам реконструировать утилитарное назначение, для чего приходится априорно допускать, что функция диктует формы и ярко запечатлена в них. Церковь строили для совершения литургии — значит, различия в богослужении должны отражаться в планировке, объемах, даже декоративном и изобразительном рядах (место поклонения могиле святого должно быть оформлено иначе, чем место собраний общины верующих; монастырский храм должен отличаться от приходского, и т. д.). За дальнейшим развитием формального ряда также следует различать перемены в богослужебном использовании объекта.

Хотя метод функционализма во множестве конкретных случаев не давал обещанного эффекта (на самом деле функциональные различия наглядно выражены далеко не всегда), он был, по словам Манго, «освежающе конкретен» и показывал исследователю новую дорогу к живым людям прошлого, стоявшим за мертвыми камнями сооружений (ктиторам, строителям, священникам, членам общин). Уход от формально-типологического подхода, независимо друг от друга, прокламировали несколько выдающихся ученых, среди них А. Грабар, Р. Краутхаймер, К. Леман, Г. Бандманн. Нагляднейшим образом показал возможности функционализма Жан Лассю на материале раннехристианских памятников Сирии, но до этого новый ключ к решению проблемы формирования христианского церковного здания применяли уже многие. (Lassus, 1947).

Сделать один из важнейших шагов в этом направлении выпало на долю Андрэ (Андрея Николаевича) Грабара — ученого, когда-то эмигрировавшего из России. В оккупированном немцами Париже он успел закончить и частично опубликовать надолго ставшую классической работу «Мартирий. Исследование культа мощей в раннехристианском искусстве». 30

Грабар исходил из ряда важнейших теоретических посылок: 1) религиозные древности христиан тесно связаны с сакральным искусством языческого мира; 2) с самого зарождения церковная архитектура на Западе и Востоке двигалась разными путями (и причины этих различий нуждаются в объяснении); 3) с IV–V вв. можно говорить о возникновении новой иконографии, тесно связанной с культом мучеников (но суть и ход этого процесса только предстоит установить).

Исходя из этого, Грабар упорядочил разделение всех христианских храмов на две группы (которые типологически намечались и ранее) согласно их предназначению. Функционально выделялись собственно церкви (для соборного богослужения общин) и храмы-святилища (или мемории и мартирии на памятных местах и над могилами мучеников, где такого богослужения сначала не было). Формально им соответствовало деление на прямоугольные в плане постройки (базилики, перекрывавшиеся по балкам) и здания центрического плана (ротонды, октагоны и др., обычно со сводчатым перекрытием). Эти последние, по мнению Грабара, вели происхождение от сводчатых же погребальных структур языческой древности, прежде всего от мавзолеев и героонов.

Историко-географически центрические святилища сначала принадлежали восточной части империи (поскольку опирались на оформление многочисленных в Палестине святых мест), а здания базиликального типа — западной. Распространяясь на Востоке все шире, центричные святилища приобрели в IV–V в. плановое разнообразие (выделились квадрифолийные, крестообразные и другие). Но главное — они приблизились, с точки зрения богослужебной, к обычным церквям, где общины регулярно собирались для совершения литургии. Благодаря этой новой функции храмы с центричным планом стали вытеснять на Востоке базиликальный тип; их формы постепенно стали восприниматься как сакральные, сущностно связанные с религиозной архитектурой. Эти формы придавали теперь и огромным городским соборам, и маленьким святилищам, по-прежнему укрывавшим останки мучеников. В большинстве случаев эти святилища ставились вне основной церкви, образуя независимые (или связанные с нею) «мавзолеи» (также имевшие тенденцию к увеличению). В конце концов, писал Грабар, «все церкви… которые располагали мощами, но в то же время не являлись собственно усыпальницами… святилища, которые укрывали… гробницы святых, — перестали отличаться от остальных храмов, имевших только крохотные частицы их тел». (Grabar, 1949). Как результат этого процесса, с VI в. церкви, предназначенные для «нормального богослужения», на Востоке стали перекрывать куполом как мартирии — процесс, нашедший после VII в. теологическую поддержку в осмыслении купольного завершения как символа Вселенной, аналога небесного свода.

На Западе сложилась иная традиция хранить мощи мучеников: их помещали непосредственно внутри храма-собора, под престолом, чего требовали религиозные нормы уже с IV в. (опираясь на текст Апокалипсиса, 6:9: «И когда Он снял пятую печать, я увидел под жертвенником души убиенных за слово Божие и за свидетельство, которое они имели»). Здесь мартирий был «встроен» в базиликальный объем, поэтому и литургия, и обряды, связанные с почитанием мощей, отправлялись вблизи одного и того же главного престола (т. н. высокого алтаря). Этот престол и относившееся к нему пространство, выделенное из остального нефа, стали основой дальнейшего архитектурного развития западного храма; на их основе позже сформировались: крипта; амбулаторий с расположенными по кругу капеллами; башня над перекрестьем продольного и поперечного нефов. Таков был «путь мартирия» на Западе.

В рецензии на «Мартирий» Р. Краутхаймер справедливо подчеркнул, что именно противопоставлением судьбы реликвий в храме Грабар вскрыл самую суть проблемы происхождения различий церковной архитектуры Востока и Запада, причем совершенно не прибегая к аргументам «инженерного» свойства. (Krautheimer, 1986, 153). Однако тут же было указано на ряд необходимых корректировок. Прежде всего, развитие церковных зданий до IV в. изучается пока гипотетически, опираясь на небогатую иконографию и описания (в большинстве случаев туманные). Натурные материалы есть лишь для более позднего периода, сер. IV — нач. V в., когда между центричными и базиликальными постройками наблюдается уже взаимопроникновение функций. Конкретные же функции более ранних построек оставались совершенно неизвестными (в очень многих центричных зданиях, которые Грабар считал святилищами, на самом деле совершались, по крайней мере в IV в., и обычные службы). Даже храмы Константина совмещают оба функциональных типа: трансепт базилики св. Петра в Риме несомненно являлся мартирием, но неф предназначался для литургического соборного богослужения; функционально сложен и комплекс Гроба Господня, прямо названный Евсевием «Мартирионом»; наконец, службу вели и в мартириальной церкви Апостолов в Константинополе (см. ra.VI). Наконец, среди зданий был особый класс, функционально не относившийся ни к погребальным святилищам-мартириям, ни к соборным, базиликальным церквям. Это были баптистерии, обычно также имевшие центричный (октагональный, октафолийный и др.) план и архитектурно явно зависевшие от надгробных сооружений (и языческих, и христианских). Следовательно, картина сложения типов христианских зданий была сложнее, на нее влияли и другие древние, прежде всего общественные, постройки (круглые тронные залы и залы императорских судебных палат; термы и др.).31

Итак, в своей гипотезе Грабар исходил из корреляции изменений планов и перекрытий церковных зданий с развитием культа святых и подчеркивал влияние литургических потребностей на происхождение христианского искусства. Он верно считал, что ранняя литургия черпала стимулы развития из простейших ритуалов, совершавшихся на могиле мученика. Хотя по форме первые здания, в которых совершали поминальные службы, повторяли античные мавзолеи, или даже просто были ими — однако постепенно определенные типы были усвоены христианами и легли в основу выработки собственной храмовой типологии. Таким образом, важнейшим прообразом христианского церковного здания и ключевым элементом в теории Грабара становился мартирий.

В середине XX в. конкретная история распространения и раннего развития базиликальных форм в христианском мире все более прояснялась благодаря массовому открытию памятников Греции и Восточного Средиземноморья; типологические споры постепенно теряли остроту. Но типология раннехристианской архитектуры как основная проблема дискуссии была унаследована первыми послевоенными конгрессами (Экс-ан-Прованс 1954, Равенна 1962, Трир 1965), тем более что вопрос происхождения церковных зданий как общая проблема сохранялся.

Теория Грабара почти безраздельно господствовала не менее двух десятилетий. Однако в самый период утверждения функционализма стали раздаваться и голоса сомнения. Уже на конгрессе в Трире к ней были предложены существенные поправки. (Впрочем, значение и влияние «Мартирия» подчеркивалось уже тем, что оппоненты отталкивались в подборе аргументов и развитии новых гипотез от предложенных там построений). Так, Уорд-Перкинс указал, что в период становления христианской архитектуры выбор форм для мартирия был невероятно велик и не обязательно восходил к мавзолеям (проявления индивидуального вкуса в погребальной архитектуре бесчисленны, довольно вспомнить пирамиду Цестия и гробницу булочника Эврисака). (Ward-Perkins, 1993). По его мнению, это верно и в отношении к базилике. Архитектурные композиции только до эпохи ранней империи были устойчиво связаны с функцией и даже регламентировались. В то время никто не принял бы храм за рынок, а зал суда — за термы. Но к III в. это деление стало более расплывчатым: термин «базилика» стали прилагать к любому большому крытому прямоугольному залу, независимо от его функций. Если до 320-х гг. не сложилось особой архитектуры церквей — то не найти и предшественников многих типов мартирия (например, с планом в виде трилистника), а равно и других планов христианских зданий (например, крестообразных, как в Антиохии). Строя историю христианской иконографии, указывал Уорд-Перкинс, следовало бы исходить из презумпции инноваций, а не заимствований, поскольку христианство и в учении, и в литургике — революционная, формообразующая религия. Не следует думать, что в искусстве (изобразительном или архитектурном — безразлично) дело обстояло как-то иначе. Хорошо известно и о прямом воздействии христианской доктрины и символики на архитектуру раннего периода.

Уорд-Перкинс особо подчеркнул роль императора как заказчика в создании первых больших храмов новой общегосударственной религии, ориентированных на вполне сложившиеся архитектурные традиции. «Сквозь все действия Константина в качестве реформатора ясно проходит консервативная линия; его побуждением, очевидно, было желание повсюду, где только можно, заключить дыхание новой жизни в старые формы, а не создание новых; и в полном согласии с его общей позицией, особенно в первые, экспериментальные годы его правления, был избран и приспособлен существовавший тип здания. Мы даже можем пойти дальше и заявить, что при отсутствии христианской монументальной архитектуры, которая могла бы иметь свое продолжение, естественным источником вдохновения должна была стать дворцовая архитектура императорского окружения». Знакомый, прочно ассоциирующийся с общественными нуждами и с имперским величием тип здания — базилику— и усвоили первые христианские храмы, построенные Константином.

Однако как объяснить дальнейшую устойчивость планировки (которая быстро стала стандартной в западной части империи), упорную повторяемость ее основных черт?33 Как определился «служебный», литургический заказ, сформировавший литургически важные элементы храмов? Исследователи древностей не сразу предложили ответ (окончательного же нет и поныне). Сам Уорд-Перкинс отчетливо видел незаполненный разрыв, отсутствие переходных этапов от очень простого в функциональном отношении «домус экклесиа» к достаточно сложной даже в первых своих образцах базилике.34

К сожалению, археология пока так и не дала материала для заполнения пробела и предлагаются решения, исходящие из общих сведений о развитии литургии и церковной организации. Иными словами, планы известных со второй четверти IV в. храмов сравнивают с историей развития церкви во второй половине III в. и обнаруживают, что взаимная зависимость между ними допустима. Базилика с апсидой, выгородкой для алтаря перед нею и боковыми помещениями в точности отвечала веяниям второй половины III в.: быстрой иерархизации руководства церкви; формированию слоя возглавляющих ее клириков; связанному с этим переносу евхаристии на участок, предназначенный исключительно для священства.35

Другая линия критики «функциональной типологии Грабара» была представлена как новая культурно-историческая теория и принадлежала Э. Диггве. По его мнению, кладбищенский храм христиан сначала представлял собою внутренний двор, не имевший крыши, как бы «непокрытый зал» (basilica discoperta). Еще в 1938 г. в Риме, докладывая о раскопках в Салоне, он сопоставил размеры опор двух храмов некрополя Марусинак, придя к заключению, что «Северная базилика» (в которой, как полагал Диггве, был погребен епископ) представляла лишь архитектурно оформленный периметр прямоугольного двора, и цитировал описание базилики Авраама в Хевроне пилигримом VI в.: «Базилика, замкнутая портиками с четырех сторон и с открытым атрием в середине».

Будь тезис об аналогичной конструкции в Салоне (христианство которой явно имело восточные корни) доказан, хотя бы только для кладбищенских базилик — перемены в представлениях о развитии архитектуры христиан были бы весьма серьезны. Это могло бы означать, что форма христианских зданий генетически связана с открытыми дворами ближневосточных вообще (и иудейских в частности) святилищ. А. Грабар готов был принять предложенную гипотезу к рассмотрению, однако большинство специалистов были единодушны в резком отрицании ее. Сравнительно недавно найдены аргументы, разрушившие исходный пункт построений Диггве, причем простейшим способом, «практически». Раскопки 1993-94 гг. обнаружили остатки кровли на тех самых участках, которые Диггве объявил открытыми. Фрагменты черепицы лежали там, где и нужно было их ожидать, причем in situ, только несколько глубже (вряд ли можно лучше проиллюстрировать опасность не доводить раскопы до материка). Можно только порадоваться, что такой самоотверженный исследователь церковных древностей, как Эйнар Диггве, не узнал о крушении своей ошибочной, но одной из самых ярких гипотез.

Дискуссия об истоках иконографии христианской архитектуры воспроизвела на новом уровне старые споры о происхождении искусства христианского мира вообще. Возникла ли она как продолжение классической традиции или родилась как новая, небывалая ранее форма, соответствующая оригинальности новой религии? Где искать ее корни — на Востоке, в Греции, в Риме? Горячим сторонником первого подхода был Й. Стржиговский, для поддержки своих построений привлекавший восточные материалы, вплоть до искусства тюрок (но, в первую очередь, конечно, христианского Кавказа, особенно Армении). В «движении на Восток» его остановило открытие росписей Дура-Европос, показавшее сравнительно большую правоту «античника» Вильперта.

Полемика охватывала все области иконографии, поскольку и Андрэ Грабар, и его оппоненты работали отнюдь не только с архитектурным материалом, но со всем пространством иконографии раннего и средневекового христианства. Верны ли по отношению к изображениям Христа, которые в IV–V вв. быстро сменили образы Юпитера и других богов, постулаты школы Грабара об «имперском» характере иконографии ранневизантийского периода? Грабар, вместе с такими выдающимися знатоками христианских древностей, как Андреас Альфольди и Эрнст Китцингер, стремился определить ранневизантийские изображения Христа как образы «мистического», или небесного, императора. Они верили, что иконографически Христос раннехристианских фресок и саркофагов восходит к изображению императора. Довольно ограниченное в художественном отношении искусство катакомб и кладбищ развивалось в направлении именно таких композиций, в которых Христос мог идентифицироваться с иконографией императора. Христос-мистик стал императором-мистиком.36

Конечно, первые попытки опереться в изучении христианских древностей на данные архитектурной археологии могли быть успешны лишь отчасти, поскольку сама информация была неполна и плохо обобщена. Даже такой археолог, как Ганс Литцманн в двухтомнике «История древней церкви» (1930-36) был вынужден придерживаться в основном литературных источников. Однако по мере исследований все большего количества памятников и организации информации на более высоком уровне проблемы происхождения и иконографии христианской архитектуры прояснялись. Осознание важности функциональных особенностей памятников усилило потребность в литургической интерпретации исследуемого, а новые открытия дополнительно стимулировали процесс.

Основные итоги «архитектурно-иконографических дискуссий» были суммированы в трудах авторов середины-второй половины XX в. Особая роль в этом принадлежит Рихарду Краутхаймеру (1897–1994), инициатору и главному издателю «Корпуса христианских базилик Рима», автору целого ряда книг о развитии этого города (Krautheimer, 1980; Krautheimer, 1986), а также самого информативного и емкого «курса» раннехристианской архитектуры, по которому учатся уже несколько десятилетий в Европе И Америке. В его трудах, также как в работах Кирилла Манго, Фридриха Дайхмана и других был сформулирован и последовательно проводился взгляд на архитектурный памятник как на комплексный археологический источник, документ культуры, изучение которого должно быть всесторонним. (Deichmann, 1958-76; Mango, 1974-85). Этот подход утвердился и в советской «архитектурной археологии» в конце 40-х — начале 50-х гг., причем значительную роль сыграли труды Н. Н. Воронина, М. К. Каргера и других археологов, работавших с более поздним материалом (см. гл. Х).

Можно сказать, что в «Действе о Базилике и Мартирии» занавес опущен. Но вряд ли это конец мистерии. Новое действие обещает начаться после того, как исследования христианских древностей обогатятся очередными «великими открытиями» — например, остатками одной или нескольких церквей все еще очень «темного» предконстантиновского периода.

******

Как итог эпохи великих открытий, конфликтов и дискуссий в области христианских церковных древностей сейчас выделяют ряд главных результатов. Выяснилось, что раннее христианство захватило жизнь древнего общества гораздо шире и глубже, чем это представлялось по письменным источникам. На карте древностей христианского мира отчетливо, предметно и доказательно вырисовались три важнейших переломных эпохи раннего христианства: переход от язычества в конце III — нач. IV вв.; движение от поздней античности к византинизму во второй половине V в. на Востоке и к раннему средневековью V–VII вв. на Западе; наконец, конфликт с ранним исламским миром и его первые победы в VII в. «Неортодоксальные традиции» начали формировать в науке свой собственный мир, обозначили себя реальными древностями, получив к тому же возможность высказаться самостоятельно, а не через цитаты в сочинениях их врагов и критиков. Археологически изучен особый мир разнообразных ранних верований и учений (донатизм, монтанизм, мо-нофизитство) и начата работа по его исторической реконструкции.

Примечания к главе IV

1 Л. Дюшен подчеркивал, что известный византинист Л. Байе «всегда был нехристианином, как почти все очень образованные люди во Франции и повсюду». Это было верно и для России, «где Ренан был популярен в гораздо большей степени, чем у себя на родине. Не зря Достоевский иронизировал над теми, icro знал Христа только по брошюрам Ренана». (Хрушкова, 1998а).

2 Duchesne, 1877; Duchesne, 1889; Duchesne, 1906; Washe, 1992. Дюшен одним из первых в Европе начал преподавать христианскую археологию (с 1876 г., Парижский католический институт), включив в курс предметы литургические, церковно-исторические и археологические. Неоднократно участвовал в экспедициях на христианский Восток, доставив (после совместной поездки с М. Колиньоном) около 200 греческих надписей из Малой Азии; вместе с Л. Байе побывал на Афоне.

3 В его вынужденных попытках хотя бы внешне удержаться в границах догмы сама форма выражения показывает степень ее внутреннего неприятия («Я не хочу, чтобы меня отождествляли с нелепостями консервативной экзегезы, но я не буду впредь заявлять об этом на публике и для публики»), а отзывы о церковно-ученой среде полны горечи («Может ли согласовываться свобода слова и духа, с которой я привык трактовать вопросы религиозной истории, с требованиями такого учреждения, как Парижский католический институт?»; «Теологов нужно больше бояться из-за их невежества, чем из-за их знаний»). Он предпочитает жить в бедности и безвестности, оставаться простым кюре рыбачьей деревушки где-нибудь в Бретани, но сохранить свободу в служении «Богу и его Церкви» наравне с достоинством и научной честностью. (Цит. по: Хрушкова, 1998а).

4 Позиции влиятельных кардиналов И.Б. Питра и Д. Бартолини очерчены в письмах де Росси, который предупреждает об их крайнем недовольстве даже самой умеренной и уважительной критикой. Он постоянно задает вопросы о наличии формального доноса в «Индекс» и его конкретных причинах, сообщает о постоянных доносах из Франции и необходимости обратиться к папе. Итальянский перевод работы Дюшена по истории ранней церкви все-таки попал в «Индекс» — и когда, в 1911 году!

5 Вместо начатого де Росси «Bulletino di archaeologia cristiana» были основаны «Nuovo bulletino di archaeologia cristiana» и «Rivista di archeologia cristiana» — последний остается и сегодня ведущим изданием в области раннехристианских древностей.

6 П. Сен-Рок с грустью вспоминает имена этих рано ушедших коллег, среди которых Феврье и Дюваль (Франция), Тестини (Италия) и двое возглавлявших Папский Институт христианской археологии ученых-священнослужителей, Фа-зола и Саксер. (Сен-Рок, 1998).

7 Уолтер Браун в книге о ересях и правоверии показал, что разные формы христианства сосуществовали с самого его появления — это еще заметно в текстах II в., хотя более поздние церковные писатели все же сумели заставить свою литературу говорить единым голосом.

8 В области смысловой интерпретации такой подход суживает возможное поле значений и сводит иконографию к поиску догматической параллели, рождая своего рода «знаковую болезнь»: любое изображение трапезы понималась как евхаристия, фигура пастуха «укладывалась» в образ Доброго Пастыря и т. п. (Сен-Рок, 1998; Fevrier Р. А, 1986).

9 Мартиньи писал, что «христианская археология больше, чем исполненный веры вожатый в истории происхождения христианства, она — участница сообществ первых христиан, которые, в свою очередь, непосредственно связаны с современной церковью» (Martigni 1895, 46; ср мнение А. С. Уварова). О позициях де Росси и Дюшена мы говорили выше; такие корифеи школы, как Вильперт и Марукки, стремились показать, что основные элементы римско-католического вероисповедания подтверждаются данными христианской археологии, и т. д. Даже П. Кирш определял христианскую археологию как научный метод подхода к церковным древностям и традициям с целью составления наиболее полной картины мышления и религиозных обрядов ранних христиан. (Kirsch 1927, 49–57). Гельмут Лотер, специально изучавший историю методологии, пришел к выводу, что христианская археология первые 50 лет существования находилась в сетях «догматико-учительных тенденций» («dogmatische-lehrhafte Tendenz»).

Для сравнения укажем, что библейская археология следовала примерно тем же путем. Правда, на ее пути стоял языковый барьер, поэтому она развивалась медленнее, но после решения этой проблемы и разработки исторической топографии Палестины поле для научного изучения древностей обозначилось во всей своей широте. Однако интерес к библейским древностям всегда зависел от идеологии. Основной задачей считалось доказательство точности Библии. Цель основанного в 1870 г. Palestine Exploration Society — «иллюстрирование и защита Библии», по словам Р. де Во, все еще преследует нас, ведь следование ей — важнейшее условие финансирования исследований. Де Во настаивал, что текст и Памятник — два равноправных средства «раскрытия исторической современности» (De Vaux, 1970).

10 В ней участвовало около 110 специалистов со всей Европы, а для публикации результатов понадобится 17 томов (первые будут изданы в 1998 г., избранные статьи см.: TRW, 1997). Среди работ были кабинетные, полевые и музейные исследования, а также четыре важных для истории церковных древностей археологические выставки (например, исследовательская экспозиция по погребальному обряду III–IX вв. «От полей Элизиума к христианскому Раю»; близкая по характеру выставка в Германии «Смерть на Рейне: перемены в погребальном обряде Кельна III–VII вв.» и др. Характерно, что одновременно с первой из выставок в новом Музее византийской культуры в Фессалониках, одной из столиц поздней империи, в 1997 г. прошла уникальная по составу выставка «Сокровища Афона».

11 Памятное сооружение, известное по упоминанию пресвитера Гая, изложенному Евсевием: «Я могу показать тебе победный трофей апостолов. Если ты пойдешь в Ватикан или по Остийской дороге, ты найдешь трофей тех, кто основал эту Церковь» (Евсевий, ЦИ. II, 25, 7).

12 В т. н. «Гробнице египтян» над детским погребением изображен Гермес на колеснице, но с крестом лучей над головой и поднятой в благословении рукою. Замена старой, хорошо разработанной концепции «скитаний души» в поисках вечности началась под влиянием христианства с середины III в. и языческие символы быстро становились частью нового контекста.

13 Письменные источники противоречивы. Климент I в послании к Церкви в Коринфе (ок. 95-100) упоминает о смерти Петра и Павла в Риме. Традиция сохраняет память об этом довольно прочно, хотя и без деталей. (Например, дата смерти забыта местной общиной: Klauser, 1956). Анализ текстов убедил Г. Литцманна, что сама кончина Петра в Риме вероятна, что подтверждено раскопками святилища апостолов на Виа Аппиа (см. ниже). Церковная традиция указывала местом казни апостола Петра цирк Нерона на Ватикане, который, действительно, находился неподалеку (упомянут на табличке одной из гробниц).

14 Цитату см. выше. Сейчас признают (например, Френд) что строительные особенности надежно ограничивают постройку эпохой Марка Аврелия (147–161). Однако Красную стену пытались датировать и III в., пусть сперва и неудачно, опираясь на старую периодизацию кладок (Тогр, 1953). Однако и дата II в. держится на находке всего пяти черепиц 147–161 гг., которыми перекрыт сток пандуса, связанного с Красной стеной. Но если они употреблены вторично, тогда и дата окажется более поздней. Даже если сток сооружен во второй половине II в., это не снимает даты III в. для пандуса, Красной стены и Эдикулы.

15 Однако уже в выступлении по радио папа отозвался о найденных костях осторожнее: «… невозможно с какой-либо степенью достоверности утверждать, что человеческие кости принадлежат апостолу» (Ранович, 29; ср.: O'Callaghan, 1953. Цит. по: Кауфман, 1964).

16 Все граффити мавзолея, конечно, предшествуют базилике (ее стена закрыла вход в гробницу), но могли появиться в ходе длительной (это установлено) подготовки площадки для храма. Мавзолей Валериев построен после 180 г., в нем есть рельеф, изображающий обожествленного Марка Аврелия. Появление возле него граффити иногда объясняют тем, что позже неграмотные принимали его за изображение Петра (Н. Gregoire) (вспомним аналогичную историю со средневековым почитанием статуи Марка Аврелия в качестве Константина Великого). Тойнби и Уорд-Перкинс поставили вопрос как о подлинной дате надписи в центральной нише северной стены мавзолея, так и о надежности ее прочтения. еще в 1955 г.

7 Расшифровка текста, написанного на небольшом пространстве, всегда затруднительна; предполагать использование развитой системы криптографии нет ни необходимости, ни оснований; говорить о подчеркнутости в надписях культа Мариина основании нескольких упоминаний такого имени среди других имен на стене — тоже не следует, это имя получило распространение среди западных христиан уже в III в.

18 Поскольку почитание апостолов на Виа Аппиа в III в. несомненно — сторонникам «ватиканской гипотезы» приходится реконструировать три этапа в истории мощей. Тестини, например, в своем учебнике допускает, что кости под трофеем остались от погребения апостола в 60-х гг., часть же их была перенесена на Виа Аппиа во время гонений 258 г., а затем при Диоклетиане — обратно. При возвращении мощи вложили в нишу стены «G». Вряд ли это убедительно при имеющихся данных, аргументы же Клаузера и Шнайдера, показавших нетипичность такого поведения для христиан, даже не упомянуты Тестини.

Циста (локула) стены «G» описана исследователями 1940-х гг. как опустошенная еще в древности. Гвардуччи, однако, опубликовала рассказ о том, что еще в 1943 г. хранитель «священных гротов» и один нз швейцарских гвардейцев извлекли лежавшие в реликварии кости, перепрятав их. Хотя хранитель умер, и место сокрытия осталось неизвестным, Гвардуччи неведомым образом его обнаружила, и предъявленные ею останки демонстрируются как мощи св. Петра. Конечно, вся эта история уже за пределами науки, что признают и археологи, работавшие в Ватикане.

19 Задают и целый ряд дополнительных вопросов. Почему папы и другие благочестивые христиане II-III вв. не поддержали и не продолжили традицию, не завещали погребать себя возле мученика? Ведь христианского некрополя у Эдикулы нет. Почему между возведением «трофея» и его перестройкой (ок. 290 г.) нет никаких иных следов почитания (граффити, например), а появляются они лишь позже? Сооружение все это время стояло открытым и невредимым. Почему описания Рима конца III — нач. IV в. ничего не говорят о «трофее» и не упоминают о привлекательности места захоронения для пилигримов?

20 Теоретически их должны проводить каждые пять лет, но за период с 1894 г. состоялось только 13, в основном по причинам внешнеполитическим; XIV Международный конгресс планируют провести в Вене в сентябре 1999 г. (Сен-Рок, 1998; Хрушкова, 1998).

21 Actes, 1957. Тему возглавил ученик Грабара, А. Хачатрян. Обобщив материал, он издал корпус-альбом раннехристианских баптистериев (Khatchatrian, 1962), исследование же с типологическим анализом памятников вышло гораздо позже, посмертно (Khatchatrian, 1982). Хотя выход альбома вызвал серьезную критику (Кауфман, 1964), это был решительный шаг вперед, ставший импульсом для настоящей лавины работ по истории баптистерия в разных странах, число которых продолжает увеличиваться. (Библиография: Khrouchkova, 1981; Хрушкова, 1992).

На каждый МКХА, например, приезжало не менее 500 участников, подготовкой занимались пять институтов в трех разных странах. Открытия на памятниках сочетались с новыми архивными находками (например, в Майнце были обнаружены письма и проповеди св. Августина). Процесс перенасыщения уже почти необозримой информацией, нарастающей в геометрической профессии, который Уильям Френд назвал «ящиком Пандоры», знаком всем современным исследователям.

23 Три огромных тома трудов (Actes, 1989, более 3000 стр.!), изданных стараниями президента Конгресса Ш. Пьетри и генерального секретаря Н. Дюваля, Произвели глубокое впечатление на ученый мир. В них была опубликована впервые работа ученого из СССР: Khrouchkova, 1989.

24 Akten, 1995. К первым относятся работы К. Маиго о мотивах пилигримажа и Г. Викана об иконографии паломничества в ранневизантийском прикладном искусстве. (Mango, 1995, 1–9; Vican, 1995, 377–388). Б. Бренк и М. Вайдеманн опубликовали в «Трудах» целые монографии по принципиальным вопросам организации паломнических святилищ и маршрутов к ним. (Brenk, 1995, 69-122, Weidemann, 1995, 389–451). Интересно включение в состав «Трудов» статей по истории благочестивых путешествий в язычестве и авраамических религиях, иудаизме и исламе, и по посещениям христианами ветхозаветных святынь (Tsafrir, 1995, 367–376; Shachid, 1995, 340–347; Wilkinson, 1995, 452^65). Бесконечно разнообразны работы по вотивным предметам и евлогиям, в том числе по изображениям Гроба Господня, картографированию «ампул св. Мины», кре-стам-энколпиям. (Kotzche, 1995, 272–290; Engemann, 1995, 24ff, 223–233; Barnea, 1995, 509–514; Anastasov, 1995 и др.).

25 Л. Хрушкова: «Дж. Б. де Росси, основатель христианской археологии, и Н. П. Кондаков, основатель изучения византийского искусства в России: две культурных традиции» (Хрушкова, 1998). Кроме юбилейно-историографической, второй темой конгресса были проблемы ранневизантийского периода (от Юстиниана до VI–VII вв.), благодаря чему много внимания уделялось Константинополю и связанным со столичным искусством памятникам Италии, Палестины и Малой Азии; присутствие работ по общей археологии (керамике, домостроительству, градостроительству, фортификации), имеющих косвенное отношение к религиозным древностям, показало, что связи христианской археологии с византиноведением постепенно делаются все прочнее. (См. об этом процессе ранее: Sodini, 1993).

26 Часто он давал блестящие результаты, например, в области атрибуции живописи; на нем в известной степени основан метод сравнительного формального анализа Карла Фолля, выделение «стадий стилевой эволюции» Генрихом Вельфлином, деятельность Боде и др.

27 В весьма почтенной предыстории «диспута о происхождении базилики» есть и «русская глава». Известный историк церковных древностей Н. В. Покровский включился в него на раннем этапе, слушая лекции де Росси о происхождении церковной базилики из «базилики привата». Позже он аргументировал эту идею в одной из своих первых работ, ставшей диссертацией («Происхождение древнехристианской базилики», 1880). Идея встретила «страстные возражения» в русской науке. (См.: Красносельцев, 1880).

28 Цит. по: Frend, 1996. Леши опирался прежде всего на материалы Северной Африки. Первая из точно датированных христианских базилик была построена здесь в 324 г. в Кастеллум Тингитанум (Орлеансвилль), став образцом для всей Африки. Храмы Палестины, Сирии и Европы были очень близки африканским — с отклонениями в организации боковых частей апсиды, пастофориев (иногда включенных в нее, иногда стоящих отдельно).

29 Сам Дельвуа склонялся ко второму, поскольку это позволяло лучше объяснить разнообразие архитектурных типов, разновременность появления и географическую разбросанность ранних базилик. (Delvoye, 1957; Полевой, 1973, 22–23).

30 Grabar, 1943; Grabar, 1946; репринт: London, 1972; познакомиться с концепцией великого ученого «из первых рук» можно по прекрасному изложению в самой краткой форме: Grabar, 1949 (реферат: Krautheimer, 1953, или: Krauthheimer, 1969, 151–160).

А. Грабар (1896–1990) учился в Киеве и Петербурге, принадлежал к поколению младших учеников Н. В. Кондакова. Он покинул Россию в период гражданской войны. После работы на Балканах (в Болгарии) стал профессором Страсбургского университета, а с 1946 по 1966 гг. — профессором раннехристианской и византийской археологии в Коллеж де Франс. Изучение христианских древностей поздней античности, средневековой Европы, Византии и Руси, которым он посвятил всю жизнь, убедило Грабара в том, что их можно рассматривать только в функциональном (теологическом и литургическом) контексте. Грабар подходил, вполне в традициях русской науки, к изучению древностей всего христианского мира как нерасчленимой общности, элементы которой взаимосвязаны и генетически, и процессом развития. Основанный им журнал «Cahiers archeologiques» долго был, по сути дела, единственным, в задачу которого входило изучение древностей всех христианских традиций до конца средневековья в нх взаимосвязи, без разграничения территорий и периодов. О работах А. Грабара см. в готовящемся по материалам конференции к 100-летию со дня рождения сборнике «Древнерусского искусства». (Тезисы: «Искусство Византии и Руси». Спб, 1996).

31 По мнению Краутхаймера, хотя постройки Константина стали важнейшими образцами, прототипами всего последующего христианского строительства и в них был сделан решающий шаг к созданию собственной типологии — но они, конечно, и сами «резюмировали» длительный, занявший не менее полутора-двух столетий процесс поиска форм, состоявший в заимствовании, подборе, приспособлении старых образцов к нуждам новой религии. В этом смысле они образуют своего рода «передаточное звено» между позднеантичной архитектурой и христианским зодчеством VII–IX вв.

32 Ward-Perkins, 1954, 87; цит. по: Комеч, 1978, 214. Хорошим примером привязанности императора к определенной архитектурной форме служит сохранившаяся базилика Константина в Трире — огромный, высокий, безнефный «кирпичный зал» с апсидой. Само «царственное» название базилики не было случайным, оно уходило корнями в традиции эллинизма, который часто использовал зальные постройки для дворцовых, государственных и городских учреждений — словом, тех мест, где собирались граждане.

33 Все ранние христианские базилики на пространстве от Иерусалима до Рима обладают рядом единых элементов. Пришедший в базилику попадал сперва в широкий церемониальный двор-атриум; протяженный колонный зал вмещал основную массу верующих и был обычно ориентирован на небольшую (часто октагональную) структуру, где сохранялась святыня (гробница или иная реликвия).

34 Он предложил гипотезу, согласно которой разгадка скрыта в постройке Константином первой христианской церкви внутри стен (хотя и не близко от Форума) — Латеранской базилики в Риме (313), которая могла стать образцом, исходной точкой копирования и дальнейшего развития, однако проблема имеет, видимо, более общее решение (см. далее).

35 Примерно до 200 г. церковь, согласно Тертуллиану, представлялась сообществом, собирающимся для чтения божественных книг и связанным едиными религиозными чувствами, единой дисциплиной и общей надеждой. Хотя руководили общиной пресвитеры, совершавшие Евхаристию — в чуде пресуществления Даров мог участвовать каждый ее член, равно как и во всем ходе службы и заключительной общей трапезе-«агапе». Недаром существеннейшей чертой «домус экклесиа» был стол или платформа для собирания даяний прихожан и соединенный с нею баптистерий. С середины III в., с эпохи Киприана (248–258), Роль клириков возрастает, а положение мирян в церкви понижается. Это отчетливо иллюстрируют изменения в самой важной для службы алтарной части, которые можно наблюдать уже в IV в. Полукруглая и приподнятая над полом церкви апсида предназначается теперь для первосвященника (епископа). Евхаристия совершается им, с помощью диакона, на специально выгороженном участке во круг престола. Иными словами, для литургии отделяют специальное центральное пространство; мирянам же, раньше соучаствовавшим в литургии, отныне доступна только остальная «периферийная» часть зала («quadratum populi»).

36 Сравнительно недавно эта модель была атакована известным знатоком христианской литургии, архитектуры и иконографии Томасом Мэтьюсом (Mat hews, 1993). Он объявил, что творцы гипотезы об «императоре-мистике» строи ли ее на основе собственного социально-политического опыта. Все они эмигрировали из разваливающихся империй или из гитлеровской Европы, но сохранили тоску по величию своих государств, которым служили в Первой мировой войне и крах которых болезненно переживали Пытаясь исследовать происхождение образа Христа, они расширили привлекаемые источники за счет материалов, накопленных археологами, в которых обнаружили тесную связь между понятиями и образами величия христианского и имперского. Это и стало источником «имперского» подхода к искусству, столь знакомого им по дням юности и счастья.

Очень остро написанная, книга Мэтьюса сразу вызвала совершенно справедливую критику своей крайней односторонностью и самим приемом социологического и психоаналитического подхода, явно напоминавшим вульгарную социологию советских критиков 1920-1930-х гг (Фриче, Йоффе и др) Конечно, общая теория, которую можно назвать «теорией Грабара-Китцингера», не была совершенна — но уж тем более не была она и явно ошибочной Как имперская, так и религиозная модели были среди созидательных сил христианской иконографии и архитектуры.

37 Krautheimer, 1986. Воздействие этого курса, также как и работ Краутхаймера по иконографии архитектуры (Krautheimer, 1969, 151–160), несмотря на отсутствие переводов, весьма велико и в русской научной литературе. Одним из самых читаемых и любимых «введений» в проблематику церковного строительства христианского мира Средиземноморья стала изложенная в четырех лекциях история сложения «сакральной топографии» трех «христианских столиц» ранневизантийской эпохи — Рима, Милана и Константинополя (Krautheimer, 1983, Краутхаймер, 1998).

ДРЕВНОСТИ ХРИСТИАНСТВА НА ВОСТОКЕ СРЕДИЗЕМНОМОРЬЯ И В АЗИИ

ГЛАВА V. РУССКАЯ НАУКА И ХРИСТИАНСКИЙ ВОСТОК

Изучая христианские древности Палестины, Египта, Малой Азии — мы всякий раз говорим, по сути дела, о памятниках ранневизантийского мира, заглядывая порой и в средневизантийскую эпоху. Они входят, как важнейшая составная часть, в историю иных культур на этих территориях, но специальной работы, в которой древности Византии вычленялись бы и рассматривались как единое целое, до сих пор не написано (в этом смысле прав известный историк Александр Каждан, любивший утверждать, что «византийской археологии вообще не существует»). Возможности прямого ознакомления с византийскими провинциями долго были стеснены, поскольку их земли, включая Крым и Кавказ, оставались в руках правителей исламского мира. Лишь во второй половине столетия, когда контроль Высокой Порты существенно ослаб, вслед за английским флотом, русской пехотой и французской кавалерией двинулись научные; экспедиции, возбуждая и удовлетворяя быстро растущий интерес общества.

Начало свободных, продолжительных исследований христианских памятников Восточного Средиземноморья пришлось, таким образом, на? середину XIX — нач. XX в. Для русской науки это было время выхода! на мировую арену, и сыгранная ею огромная роль в исследованиях христианского Востока — не результат случайного хронологического совпадения, а итог закономерного процесса. Сама логика исторического развития диктовала особую заинтересованность России в изучении византийских древностей. Ее внешней политике была присуща сильная «тяга К Константинополю», унаследованный еще от средневековых книжников взгляд на Российскую империю как на естественную наследницу; Византии. В XVIII–XIX вв. это самовосприятие получало как никогда реальное подкрепление в военной и экономической сферах. Империя ЩьТесно придвинулась к тем районам Восточного Средиземноморья, которые в прошлом были зоной владений Византии (Западное Закавказье и Малая Азия; Константинополь и Балканы; Палестина, Сирия, даже Египет), обозначив здесь свои самые существенные геополитические интересы.

«Византийское пространство» представлялось естественным полем деятельности России, подобно тому, как европейцы видели «своими» территории, когда-то подвластные Риму. Гастон Буассье в 1891 г. писал: «Местные жители называют нас «римляне» — «руми». Они смотрят на нас как на наследников и потомков тех, кто долго правил ими и о ком они до сих пор сохранили путаные воспоминания. Господа, давайте вступать в права владения. Это послужит к нашей выгоде… Мы продолжаем великую миссию цивилизации. Мы вновь овладели древним доменом и теми древними памятниками, мимо которых арабы не решаются пройти без трепета и уважения.» (Цит. по: Frend, 1996, 111). Граф А. С. Уваров, открывая IV Археологический съезд в Казани, высказался лаконичнее: «В старину Восток влиял на древнюю Русь, а теперь Россия распространяет просвещенное влияние на далекие страны Востока». (Цит. по: Бартольд, Смирнов, 1916, 373.)

Как и другие имперские организмы XIX в., в борьбе за раздел «турецкого наследия» Россия охотно опиралась на церковную общность и древние исторические связи, апеллировала к религиозным чувствам христианских подданных Турции. Она также пыталась, по примеру Англии, Франции и Германии, использовать научные, прежде всего географические и археологические, исследования как инструмент проникновения и утверждения политического влияния на Востоке. Ученые могли рассчитывать не только на благоприятное отношение общества, но и на материальную, дипломатическую, а подчас, при крайней необходимости, — и военную поддержку государства. Они это хорошо понимали: «Русская наука могла бы оказать значительную услугу делу политического влияния России на Востоке. Пока еще не упущено время, пока другие не завладели принадлежащими России местами на Востоке, необходимо воспользоваться тем медленным, но верным средством, к которому всегда прибегал романо-германский мир в своей борьбе с славянами». (Проект организации археологического института в Константинополе, цит. по: Въжарова, 1960).

Интересы политики, экономики и науки совпадали. Знание византийского исторического наследия было в исследовании русской средневековой культуры совершенно необходимой предпосылкой, своего рода sine qua non для историков ее церковного зодчества, живописи, прикладного искусства. Потребность оказалась столь велика, что можно сказать: бурное развитие византинистики стало своего рода функцией от стремления России изучить и понять собственное прошлое, которое также находило поддержку в правящих кругах.1

В результате к концу XIX в. русское византиноведение заняло по праву одно из первых мест в мире. Этот славный период истории русской науки стали внимательно изучать сравнительно недавно. Однако материалы, хранившиеся в архивах, сейчас быстро и качественно вводятся в оборот. Особенно много в этом направлении делают ученые Санкт-Петербурга (Е. Ю. Басаргина, И. П. Медведев, Ю. А. Пятницкий, И. В. Тункина и др.).

1. От первых коллекций до Русского археологического института в Константинополе[77]

Знакомство славян с предметным миром христианства началось с приходом их в Центральную Европу и Восточное Средиземноморье в середине I тыс. н. э. Заняв Балканы и дойдя до Италии, они имели непосредственную возможность окунуться в мир базилик (тогда еще совсем новых), обширных христианских кладбищ, церковного городского быта. Однако это не касалось славян, заселивших Восточно-Европейскую равнину. Они могли знакомиться с европейским и византийским христианством лишь опосредованно, благодаря торговле, обмену посольствами и военным рейдам на территории «старой» Европы. Восточные славяне ближе соприкоснутся с церковными артефактами, начиная от храма и иконы и кончая нательным крестом, лишь после принятия Русью крещения. Конечно, произведения византийского искусства начали попадать на ее территории еще до образования здесь государства, но с IX–X вв. они поступали сюда регулярно и в значительном количестве, соревнуясь с импортом из мусульманских стран (Ирана, арабского мира). Поток, заметный в течение всего средневековья, не прекратился даже после окончательной гибели Византии в середине XV в. Духовенство из Греции и южнославянских земель в XVI–XVII вв. часто приезжало и подолгу оставалось в России; привозили книги, иконы, реликвии. Поэтому церковные древности накапливались не только в соборных ризницах и княжеских сокровищницах, но и у частных лиц. Слои городов постоянно снабжают нас новыми и новыми византийскими изделиями и было бы интересно рассмотреть однажды эту общность как единое целое, с конца X до конца XVII в.

Уже в эпоху Московского государства к византийским реликвиям и византийской «церковной археологии» просвещенное духовенство проявляло вполне понятный интерес. Однако их изучение в России принято начинать с появления первых коллекций произведений позднеантичного н средневекового прикладного искусства Европы, среди которых особенно выделялись камеи и интальи Эрмитажа, собранные Екатериной II, привлекающие исследователей до сего дня. Царская фамилия поддерживала государственные собрания «русско-византийских» церковных древностей и позже.3

Особую роль в формировании базы для исследований христианских Древностей сыграли материалы частных «древлехранилищ» (собраний Православной церковной старины, таких как знаменитое «Погодинское») и коллекций европейского искусства. (Далеко неполный список «древлехранилищ»: Полунина, Фролов, 1997). Среди последних особую роль сыграло собрание чиновника Министерства иностранных дел Александра Петровича Базилевского (1829–1899). Его коллекция христианского искусства Европы и Византии произвела большое впечатление на публику уже на Парижских выставках (1865, 1878) где для нее отвели специальный зал. В 1884 г. это собрание купило русское правительство для Эрмитажа.4

Не все коллекционеры ограничивались собиранием, из них часто вырастали прекрасные знатоки церковных древностей, вносившие свой вклад и в научную литературу, и в «фонд идей». Один из них — Петр Иванович Севастьянов (1811–1867).5 Служа на Кавказе, много путешествуя по России и за границей Севастьянов не «развлекался собирательством» христианских древностей, а работал как истинный археолог (то есть не обязательно искал владения вещами, но стремился к возможно полным сведениям о них). Разыскивая артефакты по всему миру, он делал многочисленные копии (прориси и фотографии, только входившие тогда в употребление) с того, что нельзя было купить или выменять, став пионером создания «банка данных» и предложив формировать единый фотоархив копий с древних рукописей и древностей (позже это будет осуществлено во Франции, и, в известной степени, в США в «Индексе христианского искусства», см. гл. VI).

Севастьянов был одним из первых организаторов «ученых путешествий». Многочисленные поездки на Афон в 1850-х гг. принесли обильный урожай копий, восторженно встреченный сначала во Французской Академии, а затем в России. Успех выставок и докладов имел «официальное» продолжение. Синод, Академия художеств и императорская фамилия жертвуют деньги на новую экспедицию Севастьянова.6 Благодаря практике любитель стал тонким знатоком своего предмета. Его сильно занимало выяснение истоков христианского искусства, что привело в конце концов к составлению первой русской иконографической энциклопедии («Ключ христианской иконографии»).

Для того, чтобы понять, какими страстными коллекционерами восточнохристианских древностей были русские ученые, нужно хоть одним глазком взглянугь на собирание древних рукописей. Ради приобретения необходимого манускрипта шли подчас на похищение кодексов, вырезание из них нужных листов и т. п., что, впрочем, было в духе времени, еще не знавшего фотокопирования. Впрочем, главной целью было приращение знаний, а не накопление предметов. Порфирий (Успенский), например, даже оставлял свою подпись и дату извлечения листа с нужной ему для научной работы информацией (именем писца, миниатюрой и т. п.) — как бы одалживая этот лист на время.7

На традицию «просвещенного коллекционирования» и позже опирались многие крупные ученые (А. С. Уваров, Н. П. Лихачев н другие). Интерес к византийским древностям стимулировали именно коллекции и археологические открытия, он рос постоянно уже в XVIII в., и огромную роль в нем играли русско-турецкие войны. Со второй пол. XVIII в. в состав России одна за другой входили территории, на которых сохранялось много раннехристианских и византийских церковных памятников: Крым, Черноморское побережье Кавказа, Закавказье. В Херсонесе и Керчи в XIX в. совершались важнейшие археологические открытия (правда, сначала в сфере дохристианской). К середине века, однако, можно говорить о раскопках крупных церквей и о настоящем потоке византийских древностей, хлынувших в собрания Москвы и Петербурга. Интерес поддерживали появлявшиеся с конца XVIII в. переводы трудов по общей истории Византии, а с 1830-40-х гг. — и специальные исследования в этой области. (Курбатов, 1975).

Древности Византии ясно осознавались и обществом, и правительством как одна из сфер преимущественных научных интересов России, успехи русской византинистики признавались во второй половине XIX в. светилами мировой науки (Карл Крумбахер, например, специально изучал русский язык). В 1888-94 гг. созданием «Византийского временника» было положено начало ее организационному оформлению (Медведев, 1997; Медведев, 1993; Соболев, 1993).8 Новый журнал, согласно составленной его фактическим редактором В. Э. Регелем и крупнейшим византинистом В. Г. Васильевским программе, имел целью «удовлетворить давно уже сознанной национальной потребности и вместе с тем внести единство и систему в византийские занятия в России, в последнее время все более и более расширяющиеся…» Рассчитывали, что журнал поможет рассеять неистребимые «научные мифы» (что актуально и сегодня); отмечали разрыв между конфессиональной (православной) и светской исторической наукой как вредное явление.9

«Византийский временник» был задуман не как исключительно русский журнал, не как «внутреннее» издание одной из местных, национальных школ, но как средоточие византинистики государств, расположенных в пределах бывших владений Византии: Греции, Турции, других стран Средиземноморья.10 В программе не случайно постулировалось подчеркнутое внимание к археологии и всему кругу специальных дисциплин, «данным географии, топографии, этнографии, хронологии, нумизматики, палеографии и других вспомогательных наук, служащих к уразумению Византии». Во второй пол. XIX века русская наука была глубоко вовлечена в изучение церковных древностей Востока и раннего христианства. Русские знатоки церковных древностей часто прежде других осознавали перспективность исследования некоторых районов (например, коптского Египта) и вели там энергичные и эффективные работы за два-три десятилетия до того, как начали разворачиваться широкие европейские и американские научные программы. Грех было не использовать благоприятную для научных исследований общественную и политическую ситуацию.

Глубоко символично, что Русский археологический институт в Константинополе (РАИК, 1894–1914) — первое археологическое учреждение за границей России, подобное существующим по сей день «школам» западноевропейских государств в древних городах (Риме, Афинах, Иерусалиме) — появилось именно в Стамбуле. Использование в названии старого, греческого имени столицы Византии подчеркивало идейную направленность акции (о политической корректности по отношению к Турции думать было не принято). Проект Института в Константинополе готовился в основном силами профессоров Новороссийского университета в Одессе (Н. П. Кондаков, А. И. Кирпичников, Ф. И. Успенский), но в его создании важнейшую роль сыграла инициатива правительства (особенно русского посла в Стамбуле Александра Ивановича Нелидова), поддержанная вел. кн. Константином Константиновичем.11

Деятельность РАИК, хотя ему и было отпущено всего 20 лет жизни — один из самых замечательных эпизодов в истории русской науки о древностях; многие его проекты существенно изменили традиционные направления научной мысли. Целью было изучение памятников византийского периода, среди которых огромное место занимали, конечно, церковные древности. Во главе Института стоял автор известной трехтомной «Истории Византии», крупнейший историк Ф. И. Успенский, который сумел организовать также изучение «художественной археологии». При РАИК был основан Кабинет древностей, превратившийся скоро в прекрасный музей. Особенно важной и новой была резкая активизация натурных исследований памятников церковной архитектуры и живописи.

В конце XIX — нач. XX в. Константинополь, в сущности, оставался еще «запретным городом» для европейской науки. Недоступность его древностей, и в первую очередь древностей христианских, становилась серьезным тормозом в общем развитии византинистики. Именно Русский институт, благодаря ходу политических событий и дипломатической поддержке, первым из иностранных научных учреждений получил от турецких властей такие права на натурные исследования христианских древностей Константинополя, которые включали ведение археологических раскопок в храмах. Ему выпала честь начать планомерные раскопки церковных памятников раннехристианского Стамбула.

Первыми были раскрыты остатки храма Студийского монастыря (мечеть Имрахор-Джами, пострадавшая от землетрясения 1894 г.).12 Во главе исследований стояли молодой секретарь РАИК Б. А. Панченко и бессменный художник Института Николай Карлович Клуге. Раскопки были удачны. Удаление поздних кладок и слоев открыло хорошо сохранившуюся базилику V в. с мозаичными полами, руины которой с тех пор изучали неоднократно. У восточной стены южного нефа найдены «игуменские могилы с останками»; а рядом — поздневизантийский склеп-оссуарий, сооруженный, видимо, после разграбления храма крестоносцами в начале XIII в. (туркам скрытые раствором могилы и склеп остались неизвестны). Склеп перекрывали известняковые плиты с замечательными рельефами. Но материалы раскопок опубликованы не были и в основном пропали. Текущие сообщения о работах и целая книга, посвященная иконографии обнаруженных позднеантичных рельефов, этих утрат возместить, конечно, не могут.13

Серьезная натурная фиксация монументальной живописи и архитектуры, не связанная с раскопками, была проведена в монастыре Хора (Кахрие-Джами) в 1899–1903 гг.14

Сотрудники Института начали в Константинополе целый ряд проектов, которым суждено было большое будущее, — но довести их до конца русской науке, увы, не было суждено. РАИК вел активное наблюдение и, как сказали бы сегодня, «экспресс-работы» на объектах строительства, при которых открывались одна за другой древние церкви.15 По этим наблюдениям, данным, собранным предшественниками при строительных работах в Стамбуле, и письменным источникам Б. А. Панченко приступил к капитальному своду материалов для исторической топографии города (чуть ли не единственным сводом тогда еще была книга великого французского византиниста XVII в. Шарля Дюканжа «Христианский Константинополь»), Однако материалы почти полностью погибли, а поставленную задачу суждено было выполнить другим.16 При очистке города после пожара 1912 г. Панченко провел особенно широкие наблюдения и зафиксировал остатки Большого дворца, а с началом строительства в его зоне (1914) получил разрешение на частичные архитектурные исследования, но из-за политической обстановки не смог их развернуть.17

Поле работ РАИК не ограничивалось Константинополем, речь с самого начала шла именно о всей территории Османской империи и шире — о всем «византийском пространстве» (до создания Института существовали даже проекты поместить центр прямо в Иерусалиме). РАИК стремился собрать информацию о наиболее перспективных памятниках, его члены проверяли традиционные и разрабатывали новые маршруты «археологических путешествий», проводя экспедиции по всему Средиземноморью, причем часть проектов по разным причинам осталась неосуществленной (например, русско-французская экспедиция на Афон).18 Собираемые материалы публиковались в «Известиях РАИК», прекрасных сборниках и монографиях по церковным памятникам Византии (храмам, их росписям и мозаикам; рукописям; материалам археологических исследований — таким, например, как раскопки в Плиске). Всего было издано 16 капитальных томов (хотя издание, как все почти фундаментальные научные труды, расходилось плохо).19

В октябре 1914 г. Турция вступила в мировую войну и деятельность институтов стран Антанты на ее территории была приостановлена. Имущество РАИК эвакуировали, но не совсем удачно (директор впоследствии вынужден был оправдываться в своих действиях распоряжениями свыше). 0 Последней акцией, осуществленной на средства РАИК уже после его эвакуации в Россию, стала экспедиция в оккупированный русской армией Трапезунд (см. ниже). Попытки восстановить РАИК предпринимались в советское время (первая в 1920-х гг., затем в 1945 г.), но безуспешно.21 Структуры, подобные РАИК, в известной мере были функцией политических интересов России и ее орудием в конкурентной борьбе с западными державами на Ближнем Востоке, что напоминает «военно-археологическую» стратегию Франции и «дипломатико-разведывательную» археологию, типичную для Англии. Однако со временем высокий научный уровень РАИК и вклад в исследования полностью заслонили его «геополитическое» значение.

2. Паломники, писатели, исследователи[78]

Феномен успеха РАИК был подготовлен долгим, глубоким и всесторонним интересом России к христианскому Востоку. Конечной целью движения виделся при этом не столько Константинополь, сколько Иерусалим. Для православных его значение как священного города, естественной главной точки паломничества не ослабло ни в XVIII, ни в XIX в. (заметим, что «хождения» — один из немногих жанров, непосредственно перешедших из древнерусской литературы в художественную прозу XVIII–XX вв.). С конца XVII — нач. XVIII в. можно наблюдать постепенную трансформацию паломничества как духовно-познавательного путешествия. Посещающие святые места демонстрируют пробуждение научного интереса к древностям, стремятся включить их описания в текст записок (например, Ипполит Вишенский в «хождении» 1708 г. с характерным названием «Пелгримация или Путешественник… во снятый град Иерусалим» упоминает рукописи монастыря св. Екатерины).

Развитие дипломатической, торговой и военной деятельности породило настоящую моду на путешествия и их описания. Тексты путевых журналов и дневников становились крупными явлениями в русской путевой прозе. Из сочинений, наследующих жанр средневековых хождений, можно назвать «Странствования Василия Григоровича-Барского по Святым местам Востока с 1723 по 1747 г.», «Путешествие по Святой Земле в 1835 году Авраама Норова», менее известные «Путевые заметки о Сирии и Палестине» 1844–1847 гг.», и, конечно, популярнейшее чтение середины XIX в. — «Путешествие ко Святым местам в 1830 году» А. Н. Муравьева, светского писателя, много сделавшего для распространения религиозных знаний в России.22

Не все путешественники ограничивались наблюдениями и заметками; многие собирали ценные коллекции и даже вели раскопки церковных памятников. Одна из первых попыток серьезного исследования раннехристианского храма в Малой Азии стала именно результатом путешествия; речь идет о работах в Мирах Ликийских. По возвращении из второго путешествия на Восток А. Н. Муравьев начал собирать деньги на восстановление базилики в Мирах, где, согласно преданию, погребен св. Николай. Собранные им 25 тыс. руб. стимулировали раскопки, легенды о размахе которых до сих пор встречаются в западной историографии (Jones, 1978). В России они почти забыты, хотя это было неординарное для своего времени предприятие, давшее важные научные результаты.

Забытые раскопки: Миры Ликийские и саркофаг епископа Николая

Миры — небольшой город в 1.5 км от Демры (Турция), в первой половине V в. бывший столицей провинции Ликии. Его мировую славу обеспечила деятельность епископа Николая (ок. 300–343), а затем прославление его как святого. Церковь св. Николая с криптой, восходящей, возможно, к эпохе его епископата, относится в основном к VIII в. Храм перестраивался много раз, но устройство его алтарной части сохранилось in situ, а стены покрыты разновременными фресками, мозаикой и богатой архитектурной орнаментикой. 3

Этот памятник, сегодня столь известный, до XVIII в. был совершенно заброшен. Путешественники начали упоминать его только с XIX в., но им поневоле приходилось фантазировать, так что их тексты мало информативны. (Harrison, 1963; Feld, 1964; Myra, 1975; Peschlow, 1975). Лишь появление здесь Андрея Муравьева, возвращавшегося в феврале 1850 г. из путешествия в Святую Землю, дало импульс к раскрытию руин. Писатель красочно рисует пустынный берег, к которому редко пристают корабли паломников, куда его привел счастливый случай. Увиденное — жалкая часовня на месте старого монастыря, на руинах огромной базилики; поднимающиеся из земли остатки древних сводов и колонны, а главное, ощущение огромной важности памятника для религиозной жизни России — заставило писателя в особом письме просить внимания русского общества к остаткам храма. Позже это письмо войдет в книгу «Письма с Востока» как отдельная глава «Мирликийская церковь и гробница Святителя Николая Чудотворца». К сожалению, сам Муравьев мог следить за ходом событий лишь издали, из России, поддерживая работы деньгами и собирая «отчетную документацию». Позднее он предоставил ее Главному управлению путей сообщения и публичных зданий (в ведении которого находилась и реставрация). На основе этих материалов в 1861 г. была издана статья — сколько известно, единственная в России по этому поводу. Изложим ход событий за десять лет, пользуясь этим текстом. (Муравьев, 1850; Соколовский, 1861).

Общество отозвалось на призыв Муравьева восстановить базилику. По выданной Синодом книге была собрана достаточная для начала работ сумма пожертвований, а через посредство миссии в Константинополе получен султанский фирман на обновление храма.24 Работы начали, но «едва успели отделать внутренность церкви, где находился гроб святителя, и заказать для него мраморные украшения по древнему образцу, как вспыхнула Восточная война, и работы встали». В 1858 г. фирман возобновили, и отсрочка работ оказалась даже полезной. Ведь местные строители не имели никакого представления о научной стороне дела, они стремились возвести новый храм с наименьшими затратами; выбранные старшины, «вместо того, чтобы откопать древнюю церковь, хотели разрушить ее окончательно и из обломков выстроить новую». Работы «состояли в сооружении небольшой церкви над стенами древнего здания, покрытого землей на 4 сажени глубины. Для фундамента была сделана выемка в главном нефе, сломаны своды и стены и выведены столбы и арки до горизонта земли, для поддержания пола новой церкви». Поскольку «древняя кладка… чрезвычайно окрепла, нужно было употребить пороховые взрывы для уничтожения драгоценных остатков…» (Соколовский, 1861, 65). Таким образом, часть прекрасно сохранившихся в земле стен и сводов, виденная Муравьевым в 1850 г., была уничтожена.

Родос в это время посетил, возвращаясь из Палестины, французский археолог и архитектор Зальцман. Он и спас руины от окончательного разрушения. Прекрасная сохранность древнего храма, который ломали, «чтобы поставить убогое творение местных архитекторов», также как варварские методы, произвели на него сильное впечатление. Зальцман остановил работы и занялся раскопками, надолго задержавшись в Мирах; он хотел раскопать здание целиком, но был вынужден ограничиться центральным нефом и боковыми галереями. Все же для своего времени это были впечатляющие по масштабу и методу работы.2* Существенно ошибаясь иногда в датировке строительных периодов (что естественно для середины XIX в.), Зальцман вел хорошую архитектурную фиксацию (открытых частей, «снял верные копии древних фресок и мозаик, открытых им в развалинах», составил на месте описание памятника. Ему удалось правильно датировать перестройки западной части и галереи VIII—IX вв.26

История базилики в Мирах на этом не закончилась. Значительная часть здания оставалась скрытою под землей. Зальцман предполагал продолжить раскопки и позже завершить реставрацию (на что требовались дополнительные средства), но не смог. Вспоминая о предпринятой треть века назад акции, А. Н. Муравьев сожалел, что базилика не восстановлена.27

Внимание к Мирам привлекала, впрочем, не столько архитектура базилики, сколько завораживающе интересная история, прославленных останков епископа. Погребенные в соборной церкви, они в 1087 г. стали добычей «благочестивых похитителей», перевезших их в Бари, город на побережье Апулии.28 На месте, таким образом, должен был сохраниться саркофаг, возможно, с остатками мощей. В 1850 г. Муравьев видел возвышавшуюся над давно скрытой землей базиликой часовню, в которой имелась «могильная плита епископа» — то и другое было создано на 160 лет раньше благочестивым иноком. Вряд ли в XVIII в. могли судить о расположении находящегося глубоко под землей некрополя, однако, когда при раскопках «на глубине 4 саженей… была обнаружена древняя мраморная гробница», решили, что именно она «некогда хранила в себе останки святителя». Украшавшие ее рельефы были «не религиозного содержания», но это, по мнению исследователей, «совершенно согласно с… обыкновением погребать умерших в старых гробницах, взятых с языческого кладбища». Версия до недавнего времени имела известное распространение. Сейчас саркофаг датируют 160–170 гг. и полагают, что он вряд ли принадлежал св. Николаю.29

Раскопки 1960-70-х гг. показали, что храм св. Николая поставлен в VIII в. над частью старого здания VI в. и занял участок кладбища позднеримского времени. Понятно, что в церкви хранились разнообразные саркофаги, использованные вторично. Немецкий археолог Урс Пешлов выделил среди них один с явными следами почитания. Его двускатная крышка имитировала кровлю, покрытую листообразной чешуйчатой черепицей, со сквозным отверстием для возлияний. Типологически саркофаг относится к периоду эллинизма и датируется последней четвертью II в.30 Вполне возможно, что мартирием епископа Николая окажется одно из тех примыкавших к базилике зданий, которые сейчас исследуют (Yildiz-Otuken, 1996; Yildiz-Otuken, 1997).31

Православное Палестинское Общество и Русская духовная миссия в Палестине

Сведения по археологии поступали в Россию не только от частных лиц, паломников и путешественников, но и по государственным каналам, а также от религиозных организаций. Правительство уже с первой пол. XIX в. опиралось на весьма информативные консульские, военные и торгово-экономические обзоры, дополнявшие картину жизни На Ближнем Востоке. Часто два источника сведений, официальный и неофициальный, восходят к одному лицу. Так, направленный в 1843 г. в Иерусалим Синодом архимандрит Порфирий (Успенский) имел секретные поручения по делам православной церкви; отчеты о состоянии ее дел в Сирии и Палестине Синод передавал в Министерство иностранных дел. Впоследствии именно Порфирий стал главой первой русской религиозной миссии в Палестине.32

Русская Духовная миссия в Иерусалиме была учреждена в 1847 г., чтобы облегчить положение паломников. Но развернуть ее деятельность удалось лишь с 1857 г., по окончании Крымской войны, когда ее возобновили «ввиду сильного развития, которое приняли, пользуясь нашим отсутствием, в Святой земле… католическая и протестантская пропаганда». (Антонин, 1884). Большую роль в Миссии играли ее руководители, архимандриты Антонин (Капустин), а позже Леонид (Кавелин).33

Активные исследования церковных древностей Палестины русскими учеными стали возможны с 1880-х гг., с момента образования Императорского Православного Палестинского общества (ИППО). Созданное для «упорядочения движения паломников и помощи им», оно с самого начала имело среди своих задач научно-популяризаторские и строго научные.34 В 1881 г. Иерусалим посетили великие князья, поддержавшие идею создания специального общества. Великий князь Сергей Александрович стал его председателем, сразу указав, среди других задач, на необходимость исследования древностей (1882).35 ИППО снаряжало экспедиции, работало над публикацией источников. Официальным изданием стал специальный «Православный Палестинский сборник», сохранившийся, хотя и в измененном виде, до наших дней (то же можно сказать, собственно, и про ИППО). Уже за первые 15 лет существования было издано до сотни исследований и памятников письменности (160 томов!), в числе которых, кроме популярно-церковной литературы, — древнерусские «хождения», тексты паломников латинских (4), греческих (11) и южнославянских (2). 6

Археолого-археографические экспедиции ИППО изучали пути древних пилигримов в Сирию через Кавказ и Малую Азию (А. В. Елисеев), отыскивали греческие (П. В. Безобразов) и описывали грузинские (А. Цагарели) рукописи, исследовали архитектуру (Н. П. Кондаков). Особо важны были работы в Палестине. Кроме научного интереса к христианским древностям, за ними стояла потребность России занять определенную позицию в изучении Святых мест (без чего сложнее было претендовать на контроль за ними), а также постепенно проявлявшееся стремление сформировать собственную, отличную от других, сеть паломнических центров на территории Палестины, подобную той, которыми располагали, например, францисканцы и соперничавшие с ними ордена. Это удалось частично осуществить благодаря широкой покупке земель русским правительством и Духовной миссией.37

Архимандрит Антонин (Капустин), с именем которого тесно связана археологическая деятельность ИППО и Духовной миссии, хорошо понимал, что ход процесса обеспечит только владение землей и памятниками. Это было одной из причин, побуждавших вступить в «состязание» с представителями иных конфессий и стараться приобрести участки в исторических местностях, перспективных для открытия библейских или церковных древностей (например, участки с гробницами «жены царя Соломона, египтянки, в деревне Силоам»; древнееврейские гробницы Эр-Румание; «гробы пророческие» в Иерусалиме). Конечно, на этих землях, как почти везде в Палестине, обнаруживались «древности» и можно было вести их исследования.38

М. Ростовцев в кратком очерке археологической жизни в Палестине перед Первой мировой войной очень ярко показал ее кипение, оживление различных спекулянтов мощами и древностями, а также активизацию усилий европейских «религиозных школ» и неконфессиональных обществ. Ожесточенное, постоянное соревнование национальных научных групп, в котором лидировали англичане и немцы при нарастающей конкуренции американцев и французов, бросалось в глаза.39 Необходимость отстаивать интересы России не вызывала у него сомнения: «В Палестине мы не можем и не должны отступать». Одобрив стремление к покупке земель архимандрита Леонида (Кавелина), Ростовцев указал на плохую организацию созданного архимандритом Антонином в Миссии музея древностей (хотя и похвалил его состав) и на несопоставимо скромную роль русских археологов в натурных исследованиях. Ростовцев полагал нужным включить Палестину в зону контроля РАИК хотя бы для наблюдений за открытиями на землях Миссии и музеем.40

Раскопки 1883 г. в Иерусалиме

Наиболее заметным «русским вкладом» в изучение Иерусалима первых веков нашей эры можно смело считать открытие пропилей базилики «Мартириона» в комплексе храма Гроба Господня. История их вкратце такова. Впервые архитектурные остатки восточнее храма (верхушки колонн) отметил в 1843 г. прусский консул Е. Шульц. Его наблюдения в 1845 г. были опубликованы в статье известного английского исследователя Р. Уиллиса, который отождествил колоннаду с остатком пропилей IV в. (Willis, in: Williams, 1849, II).

Находку трудно было переоценить. Знания о древних частях базилики эпохи Константина в XIX в. были самые скудные (она была полностью разрушена еще в средневековье, см. гл. 1–2). Даже в начале XX в., как писал Н. П. Кондаков, «основною задачею или идеальною целью» все еще являлось «отыскание следов древней базилики на месте, в исторической реальности, не в схеме научной реставрации». Для прежних исследователей поиск этих следов был «всегда несколько загадочным» и некоторые из них даже уверяли, что «ни один камень современной церкви не принадлежит первоначальному зданию». Так что, с сожалением заключал Кондаков, «в храме Гроба Господня все, начиная со входа, является вопросом, а при полной смутности наших сведений о храме Константина, нередко вопросом тяжелым и сложным». (Кондаков, 1904, 196–197, 207). Неясно было даже, как по отношению к ротонде Воскресения располагалась базилика. Оставался открытым и вопрос о том, за какой, собственно говоря, из городских стен размещалась Голгофа. Обнаружение пропилей обещало решить, по крайней мере, проблему местоположения храма и входа в него.

В 1858 г. русское правительство купило у абиссинской общины землю с остатками колоннады под дом для консульства, предоставив провести здесь раскопки археологу Э. Пьеротти (1860), который обнаружил остатки стены «древнееврейского периода». М. Вогюэ организовал дополнительные работы (1861), установив, что стена использована при строительстве вторично; открыл части проездной арки, которые отнес к эпохе Константина; указал, что колонны «вполне византийского стиля» (IV–VI вв.). Работы продолжили английские топографы В. Уилсон и К. Кондер. Уделив позже самое серьезное внимание разбору итогов, Н. П. Кондаков критически отнесся к их выводам, подчеркнув, что, хотя к 1872 г. многое было «кое-как отыскано», но «связи между этим не было определено». (Кондаков, 1904, 197–204). В 1874 г. здесь работал и французский консул Клермон-Ганно (неоднократно упомянутый выше), но публикация его материалов очень запоздала.

В итоге вопрос датировки и атрибуции стены и соотношения колоннады с пропилеями храма Гроба Господня эпохи Константина оставался открытым. В 1883 г. работы на «русском месте» были поручены архимандриту Антонину. Организовав полевую часть исследований, он доверил фиксацию городскому архитектору Иерусалима К. Шику, который закончил тщательные раскопки и снял подробный план сооружений.41 Это позволило проследить формы стены и ворот в ней; найти внешнюю и внутреннюю сторону; определить дату. Шик как архитектор не избежал соблазна домыслить найденные фрагменты «до целого», поэтому открытие сразу вошло в систему христианских святынь Иерусалима как «порог Судных врат» (хотя Н. П. Кондаков позже был вынужден указать на отсутствие точной датировки тройной арки и недостаточно уверенную атрибуцию остатков стены как городской).42 Тем не менее он признал, что найдены «монументальные руины пропилей древнего храма», с которых «теперь должно начинаться всякое его исследование» и назвал это «важнейшим археологическим открытием… по истории храма Св. Гроба». Действительно, работы не просто дали ответ на конкретные вопросы истории Иерусалима, доказав, что Голгофа и базилика IV в. лежат снаружи от древней (V в. до н. э.) стены, а внутрь города попали только после сооружения стены императора Адриана. Эти работы положили, наконец, начало археологическому изучению Мартириона. Их можно считать также исходной точкой сложения русской традиции изучения храма Гроба Господня.

3. Археологичекие путешествия по Ближнему Востоку и Египту в 1890-1910-е гг.[79]

Не только раскопки в Иерусалиме, но и целый ряд других начинаний ИППО, РАИК и Духовной миссии конца 1890-х — 1910-х гг. стали краеугольными камнями в фундаменте наших знаний о церковных древностях Палестины. В сущности, они продолжают оставаться ими и до сих пор. Это уже упоминавшиеся издания переводов ранних паломничеств; ряд ознакомительно-исследовательских экспедиций, или «археологических путешествий»; наконец, основанная на них серия обобщающих интерпретационных работ Н. П. Кондакова и Д. В. Айналова, посвященных анализу исторической топографии, церковного искусства, иконографии христианского Востока. Русские исследователи впервые включились в полемику по коренным вопросам христианских древностей, причем сразу вышли на уровень, в методическом отношении превосходивший «среднеевропейский», поскольку с первых шагов опирались на прочную историко-археологическую базу и оставались чуждыми «каких-либо конфессиональных предрассудков и домыслов» (из отзыва С. А. Жебелева о Д. В. Айналове. Цит. по: Тункина, 1995).

Очень важным было введение в ходе дискуссии огромного научного материала, накопленного на Западе, в оборот российской науки, где он до тех пор был сравнительно мало известен даже специалистам. До конца 1880-х гг. в России, изучая памятники церковных древностей Ближнего Востока, следовало обращаться почти исключительно к литературе из Франции, Англии и Германии. (По отчетам наших первых экспедиций можно заметить, что их руководители постоянно пользуются книгами своих иноземных коллег, в то же время полемизируя с ними — например, с хорошо знакомым в России де Вопоэ: Vogue, 1876; Vogue, 1865—77). Теперь их выводы можно было проверить, уточнить или пересмотреть на основе прямого знакомства с материалом, собственных натурных исследований и анализа древних текстов.

Невозможно не сказать и о том, что силою исторических судеб России XX в. работы 1900-1910-х гг. будут долго оставаться чуть не единственным надежным источником наших знаний по церковным древностям Сирии и Палестины. Хотя и устаревая постепенно, они до сих пор оставляют впечатление свежести, глубины и актуальности, показывая, как высок был уровень русских ученых начала столетия и как далеко им удалось продвинуть, в немногие десятилетия, общий процесс. Остановимся на некоторых из этих исследований.

Первой и, пожалуй, самой важной из экспедиций следует назвать организованный ИППО «археологический маршрут» по Сирии и Палестине под руководством Н. П. Кондакова (1891-92) Он пролегал от Бейрута через Баальбек, по Хаурану (Боера, Сувейда, Атиль и др.) в Трансиорданию (Пелла, Гераса, Иерихон), а оттуда — в Иерусалим, бывший, в сущности, основной целью путешествия. Экспедиция не ставила целью серьезные обмеры, тем паче — раскопки. Как и все первые путешественники-археологи на Ближнем Востоке, группа Кондакова должна была ограничиться осмотром памятников, фотофиксацией, рисованием и сбором музейных экспонатов. Тем не менее ее материалы на редкость богаты. Уже в Константинополе и Афинах, через которые экспедиция следовала на юг, были сделаны натурные наблюдения (прежде всего над капителями, типология которых сильно занимала тогда Н. П. Кондакова).43

В Ливане осматривается грандиозная базилика Гелиополя (Баальбека), описанная Евсевием в «Жизни Константина», а тогда едва означенная на поверхности земли полукругом апсид и столбами. Затем экспедиция посетила Эзру, Шакку (Саккею), Сувейду и Боеру, всюду производя «инвентаризацию» памятников христианства по «итинерариям», оставленным де Вопоэ и другими исследователями. Дополнительно обнаруженные объекты тщательно выделяются, также как случаи, требующие передатировки или иной критики.44 Достигнув Трансиордании, путешественники дали краткое описание поразивших их руин не раскопанной еще тогда Герасы и остатков шести христианских базилик. Более длительную остановку сделали в Иерихоне, который не был столь известен еще археологам, как ныне, но «почва которого богата древностями именно христианскими». Кроме осмотра известных памятников «Сорокадневной горы» (Джебель Кварантал) с ее пещерными церквями и бесчисленных монастырей V–VI вв., провели небольшие археологические

В Иерусалиме главным местом занятий был, естественно, храм Гроба Господня. Экспедиция сосредоточилась на ознакомлении с открытыми в 1883 г. пропилеями Мартириона, их подробной фотофиксации и интерпретации. Продолжение работы над «корпусом» капителей позднеантичной, ранневизантийской и раннеисламской эпохи позволило сделать ряд важных поправок к принятым тогда датам и попытаться выделить среди капителей Иерусалима те, что когда-то принадлежали комплексу Гроба Господня.46 Экспедиция познакомилась с последними открытиями других археологов, например, находкой фрагментов пола церкви св. Стефана, склепов вблизи т. н. «Голгофы Гордона», фиксировала находки на «православных местах» на Елеоне и в Никифории. Для знакомства с объектами и фиксации совершались постоянные выезды в окрестности Иерусалима (Вифлеем, монастырь Саввы Освященного и др.)47 При всей важности собранных экспонатов и фиксаций, показанных на специальных выставках в Петербурге, ценность работы по-настоящему проявилась только в опубликованной Н. П. Кондаковым капитальной монографии. Книга, хотя и включает отчетную часть, — менее всего «полевой дневник» археолога или «записки путешественника» (к этому жанру автор, кстати, относился критически, говоря, что «литература Святой земли стала… литературою смеси хроники и путевых заметок»). Труд, вышедший из-под его пера, с большей точностью можно определить как введение в изучение церковных древностей Палестины, или даже шире — в ее «художественную археологию» византийской поры.

Кондаков начинает с обзора проблем, к которым подходит замечательно широко. Прежде всего он постулирует полный отказ от конфессионального подхода, тесных рамок «монументального богословия» и какой бы то ни было особой «научно-религиозной» методики. Археология древностей Палестины методически ничем не отличается от любых иных и «должна разрабатываться по методам общей науки истории искусства, если она желает искать положительного знания…»48 Опираться нужно на сравнительно-иконографический метод, разработанный историками искусства классической древности в 1830-40-х гг., и «археологические работы должны сосредоточиться на точнейшем анализе художественных форм в искусстве первых восьми столетий христианской эры». (Кондаков, 1904, 11).

Кондаков, впрочем, отнюдь не отрицает особого значения палестинских древностей, но лишь с точки зрения их ключевого места в исследовании трех культурно-хронологических этапов развития христианских Древностей: позднеримского, византийского и, что примечательно, русского. Проблема «Запада и Востока», как раз тогда (после выхода известной книги очерков Стржиговского) особенно острая, не избегает критики Кондакова.49 Подробный разбор точек зрения коллег приводит к выводу, что корень проблемы — в слишком малой изученности «восточного» материала по сравнению с «западным», прежде всего римским. «Большинство западных общих трактатов о древнехристианском искусстве занято полемикою с… защитниками греко-восточного его происхождения — задача столь же легкая, сколь и благодарная», — пишет Кондаков.50 Отсюда следует вывод об особой важности изучения именно палестинских древностей, что кажется технически сложной задачей (в одной Сирии триста «каменных городов с густым и богатым населением, на месте которого ныне в руинах гнездятся бедуины»).51

Это, конечно, далеко не все проблемы, поднятые Н. П. Кондаковым во введении к «Путешествию по Ливану и Палестине». Им указано на необходимость изучения литургического устройства ранних церквей, причем подчеркнута особая роль русских ученых-литургистов.5 Затронут вопрос воздействия «иерусалимского образца» на сложение церковной архитектуры; приведены многочисленные примеры иконографического анализа памятников («ампулы Монцы», капители восточносредиземноморского круга и др.). 3

Наиболее яркий образец критико-аналитического подхода к древностям дан Н. П. Кондаковым на материале исследований храма Гроба Господня. Его облик и легендарная история воспринимаются ученым как итог длительного развития; в них закреплены, в смешанном и перепутанном виде, представления самых разных эпох: «Само время мало по малу придало значение каждому уголку древнего храма, осмыслило все его входы, ниши и экседры, дворы и притворы, а рефлекс грека и не знающее условий времени и места воображение сирийца населили каждый угол священными воспоминаниями, начиная с Авраама и кончая св. Мариею Египетскою». (Кондаков, 1904, 192). Эти «воспоминания» ни в коем случае не могут приниматься без критики, единственный путь к трактовке лежит через предварительное «препарирование» письменных и натурных материалов. Последние были еще крайне немногочисленны и Кондаков исходил прежде всего из разбора текстов. Несмотря на это, верность атрибуций и точность выводов удивляют. Они в основном совпадут с результатами последующих археолого-архитектурных исследований и не слишком разойдутся ни с общей объективной картиной развития памятника, ни с современными трактовками ее (см. гл. I).54

Кондаков в своей археолого-исторической работе еще следует традиционной для «религиозной археологии» процедуре, сперва дотошно реконструируя жизнь комплекса по письменным и иконографическим данным на выделяемых стадиях (позднеантичной, византийской и «латинской»), и лишь затем привлекает археологию и архитектуру. Однако этот метод усовершенствован тем, что каждая группа источников анализируется собственными, присущими только ей приемами, и сопоставляются лишь проверенные таким образом данные. Методически это означает разрыв со старой школой и рождение того подхода, который позже будут называть «комплексным». «Комплексность» проявлялась и в стремлении охватить одной работой весь круг источников, связанных с памятником. За главой, посвященной архитектуре храма Гроба Господня, следует специальный раздел о произведениях церковного искусства из его ризницы. (Точно также при осмотре руин городов фиксировались все доступные следы христианской культуры, включая малые артефакты и граффити). В работах русских экспедиций на Востоке этот подход, кажущийся несколько «механическим», реально приближался к «контекстуальному» и позволял изучить интересующий памятник несопоставимо глубже и всесторонне.

Начал работы в Палестине и РАИК. Уже говорилось, что одним из важных направлений его деятельности считалась именно Палестина византийской эпохи. Поэтому первая из инициированных константинопольским институтом работ оказалась связанной с неожиданным и громким открытием — находкой хорошо знакомой нам «мозаичной карты» в небольшой иорданской деревне Мадебе.55 В самый год открытия (1897), пользуясь пребыванием в Палестине художника Н. К. Клуге, РАИК поручает ему съемку планов, графическую и фотографическую фиксацию. За год работ была выполнена серия планов города и базилик, сделаны фотографии и точные акварели с мозаики. Задачи «простой» фиксации в археологии относятся к числу важнейших, и с ними Н. К. Клуге справился блестяще. Но особенно интересна постановка и успешное выполнение комплексного изучения исторического контекста, в котором мозаика была обнаружена.56

Новая археологическая экспедиция РАИК во главе с Ф. И. Успенским отправилась в Сирию в 1900 г. (средства на экспедицию выделило ИППО, своеобразной «точкой отсчета» опять служили записи де Вопоэ). Целью ставилось изучение жизни христианских общин V в., но в действительности исследовались памятники от позднего эллинизма до начала исламского периода. Это было типичное «археологическое путешествие», какие не раз предпринимали немецкие и французские ученые (одновременно с группой РАИК работала американская экспедиция). Постоянно двигавшиеся караваном немногочисленные «разведчики» могли делать только схематические обмеры, фотографии, общее ознакомление с памятниками. Столь необходимые раскопки, особенно в «мертвых городах», были еще крайне редки. Тем не менее привезенные рисунки саркофагов, знаков, надписей представляли интерес, а главы, посвященные некоторым комплексам (например, монастырю св. Симеона Столпника в Северной Сирии, Пальмире с ее знаменитым «пальмирским камнем» и др.) стали небольшими серьезными монографиями.57

Еще в XIX в. осознали, что Синайский полуостров — один из главных источников, сохранивших материалы для изучения икон, миниатюр, рукописей и прикладного искусства. Древности этого «рассадника святости», особенно обители святой Екатерины, равно привлекали как ученых, так и паломников. (Именно отсюда был вывезен Тишендорфом знаменитый «Синайский кодекс»). Русские пилигримы с начала XVIII в. не только посещали святыни полуострова, но и пытались описывать их древности.58 В XIX в. на Синае много работали руководители Палестинской духовной миссии, архимандриты Порфирий (1845, 1850) и Антонин (Порфирий, 1856; Антонин, 1872). Особое внимание уделялось рукописям, некоторые были вывезены в Россию. Приходилось иной раз пользоваться и «археологическими» приемами, поскольку манускрипты часто хранились в замурованных тайниках.59

Огромный научный результат дали, как и позже в Палестине, организованные Н. П. Кондаковым в 1881 гг. исследовательские путешествия. Поездка на Синай «имела специальной целью чисто археологическую задачу». Результатом стали два труда: очень известное описание путешествия и монастырских древностей и гораздо менее знакомый публике замечательный фотоальбом, ценность материалов которого возрастает с течением времени. Альбом (около 1500 качественных снимков фотографа Ж. К. Рауля) включает виды монастыря св. Екатерины и его древностей и остается, по мнению специалистов, ценнейшим собранием материалов.60 Сегодня трудно оценить, до какой степени новым и необычным было широкое использование фотографии для фиксации древностей и сколь многим обязана наука первым фотографам и их коллекциям.61

За древностями коптов

Русские путешественники на Востоке собирали урожай с самых отдаленных и мало исследованных полей (Сенковский, 1858). Немудрено, что подчас он бывал, с точки зрения истории церковных древностей, невероятно обилен. Выше мы познакомились с европейскими и американскими исследователями, изучавшими материалы христианского Египта в конце XIX — нач. XX в. Обратимся к отечественным.

Коллекционеры и ученые России на рубеже XIX–XX вв. охотно обратились к коптским древностям. Первым необходимо назвать блестящего египтолога Владимира Семеновича Голенищева (1856–1947), совершившего множество путешествий по Египту, большая часть которых приходится на 1880-90-егг. Его коллекция, купленная правительством для Музея изящных искусств еще до революции, стала основой небольшого, но очень качественного собрания коптских древностей в Москве. B. C. Голенищев не интересовался специально именно христианским Египтом, но благодаря его руководству и поддержке нашел свое место в науке такой ученый, как Владимир Георгиевич Бок (1850–1899). Как хранитель средневековых материалов Эрмитажа, он также путешествовал по Египту со специальной целью сбора христианских древностей (1889/90; 1897/98). Деятельность В. Г. Бока была необычайно плодотворной: он не только осматривал памятники, но и организовал раскопки некрополей и монастырей в долине Нила. Сбор научного материала включал зарисовки, обмеры, съемку планов и описание объектов; покупку древних артефактов и произведений искусства или изготовление с них снимков (в частности, были сделаны фотографии всех коптских стел музеев Александрии и Гизы). В результате этих работ Эрмитаж получил одну из самых представительных коллекций коптских материалов в Европе, где много настоящих шедевров — ткани, рельефы, произведения церковного прикладного искусства. Короткая жизнь не позволила В. Г. Боку, к тому же не имевшему специального образования (по первой профессии его можно назвать геологом), завершить итоговый труд («Материалы по археологии христианского Египта» изданы после его смерти B. C. Голенищевым и Я. И. Смирновым). Тем не менее его имя прочно связано с началом исследования коптских древностей не только в России, но и во всем мире. Он был среди первых исследователей собственно «коптского» искусства. Не отрицая, конечно, принадлежности византийскому ареалу, он аргументировал его самостоятельность, указав на такие особенности, как «экзотичность», народный примитивизм. Ему удавалось опередить европейских коллег и в вопросах датировки и интерпретации. В. Г. Бок усиленно работал и над пропагандой изучаемых древностей в России, организуя их экспонирование в Эрмитаже (что он умел делать в совершенстве). Он оказался также в рядах немногочисленного авангарда ученых, рано задумавшихся над вопросами сохранения и использования памятников древности в далеком и чужом Египте, представлявшимся большинству полосой «ничьей земли», густо покрытой объектами, которые самой историей назначены в жертву научным интересам европейцев.63

Несмотря на смерть В. Г. Бока и эмиграцию B. C. Голенищева, интерес к коптским древностям в России сохранялся, собрания пополнялись и египтологами, и византинистами.64 К коллекциям и публикациям 1880-1910-х гг. с начала XX в. обращались многие ученые; они обеспечили основу для развития изучения древностей коптов и в советский период. (Каковкин, 1991).

Последние заграничные экспедиции. Трапезунд

Вплоть до лета 1914 г. круг российских исследований в христианском Средиземноморье непрестанно расширялся. Идя по следам византийцев, путешественники-археологи достигали не только Синая и Египта; с конца XIX в. они проникли даже в «святая святых» римской школы, Италию, где Н. П. Кондаков изучал миниатюры, его ученики (Д. В. Айналов, Е.К. Редин) — византийские и раннехристианские мозаики, а Н. Д. Протасов обследовал т. н. «василианские гроты», пещерные монастыри Калабрии и Апулии в окрестностях Бари, Монополи и Бриндизи, и установил их византийское происхождение (Протасов, 1915). Но деятельность российских экспедиций на зарубежном Востоке была прервана Первой мировой войной. Дальние экспедиции резко сократились. РАИК был вынужден оставить Константинополь. Стихла исследовательская активность ИППО и Духовной миссии. Остались неосуществленными многие проекты.

Нельзя сказать, однако, что это, в известной мере количественное, ограничение сразу сказалось на качестве работы. Политические тенденции оставались благоприятны для изучения связей русской культуры с православным Востоком. Ученые компенсировали отрыв от Средиземноморья вниманием к русским церковным древностям, изучением письменных источников, а также смещением центра полевых работ ближе к зонам военных действий. Возникали новые научные центры, такие как Кавказский институт и Русский исторический институт в Риме; проектировался Институт по изучению Палестины. Академия наук образовала специальную Комиссию по спасению культурного достояния в зоне военных действий, ее миссии работали и на Западе, например, в Галиции (П. П. Покрышкин), и на юге — на Кавказе, в турецкой Армении (экспедиция 1916-17 гг., Н. Я. Марр, H. Л. Окунев) и в Малой Азии (Ф. И. Успенский, Ф. И. Шмит). (См.: Пятницкий, 1994). Но в этих последних отчаянных усилиях использовать какие-то новые возможности, внезапно предоставляемые войной, чувствуется надрыв. Именно так выглядят экспедиции РАИК и МАО в ставший неожиданно доступным Трапезунд, одну из последних византийских столиц (1204–1461). (Успенский, 1923; Басаргина, 1991; Басаргина, 1995).

Мы уже знаем, что христианские древности «турецкой» Малой Азии привлекали русских исследователей с XIX в. Не удивительно, что среди первых шагов руководителя РАИК Ф. И. Успенского была организация поездок в Трапезунд (где в 1895 г. обнаружили два десятка христианских храмов XIII–XIV вв., лишь частью обращенных в мечети, скальные монастыри и др.) и в города Вифинии: Никомедию, Брусу, Никею-Изник (1896). Поскольку в 1916 г. часть Черноморского побережья Малой Азии с Трапезундом была занята русскими войсками, стало возможным заблаговременно, еще до взятия города, спланировать и провести экспедицию с целью спасти от разрушения его храмы. Работы организовали Археологическое общество, Академия наук и РАИК на остатки средств последнего. Это было, конечно, настоящее приключение. Во главе Трапезундской военно-археологической экспедиции стоял семидесятилетний Ф. И. Успенский, а до города нужно было добираться верхом через горы, по бездорожью. Кавказская действующая армия, несмотря на достигнутые успехи, находилась в бедственном положении, царили мародерство и разруха. В самом Трапезунде требовались экстраординарные меры для защиты от грабежа, памятники приходилось отстаивать «вооруженной рукой».

С помощью военных властей древние храмы, служившие мечетями, изъяли из ведения мусульманской администрации и приступили к исследованию. Храм св. Софии (XIII в.) изучали Ф. И. Шмит и А. Н. Клуге (удалось сделать общий обмер, открыть и скопировать часть фресок, обнаружить византийский мраморный пол). Вторым объектом был храм св. Евгения за стенами города (1340), где работал Ф. И. Успенский, стремясь обнаружить раку святого. Между двумя группами ученых возникло соперничество, вылившееся (как это часто бывает в дальних экспедициях) во внутренние склоки. Поэтому итог оказался скромнее ожидавшегося, Шмиту пришлось даже прервать работы.65 Третья исследовавшаяся церковь, «мечеть Орта-Хисар» или кафедральный собор Богородицы Златоглавой, также обнаружила следы фресок и мозаичного пола, но не дала ничего «экстраординарного». Тогда попытались идентифицировать единственную в Трапезунде императорскую усыпальницу Алексея IV, для чего вокруг храма по приказу военных властей снесли поздние постройки.66 Это, пожалуй, самая известная часть работ 1916 г. За апсидой внимание привлекло «тюрбе Хос-Оглана», почитаемая мусульманами могила, для которой использовали четырехстолпный арочный киворий из мрамора; капители его колонн и архивольты несли кресты. Вскрытие усыпальницы дало два погребения, из которых нижнее совершено в закрытом саркофаге, собранном из отдельных мраморных плит. Оно не было потревожено и содержало, кроме скелета, глиняный горшок «простой формы». Усвоение погребения Алексею IV не встретило противоречий, хотя при отсутствии сколько-нибудь широкого исследования некрополя нет особых оснований полагать, что найденный киворий — непременно царский.67

Отчет о работах вызвал не меньше затруднений, чем полевой сезон. Успенский объявил материалы собственностью РАИК, отказав в них даже автору работ Шмиту.68 В ответ Русское археологическое общество отказалось принимать участие в работах 1917 г. Вместо него выступило МАО, поэтому экспедиция 1917 г. имела другой состав. В нее входили теперь Н. Д. Протасов (от Московской Духовной академии), Н. Е. Макаренко и Н. Б. Бакланов. Они продолжили начатое, но в 1918 г. группу пришлось эвакуировать. В советское время о Трапезунде забыли не сразу. Состоявшаяся в 1925 г. «археологическая поездка» М. А. Алпатова и Н. И. Брунова на Восток как бы подвела итог дореволюционных работ. Они посетили Стамбул, отметили разрушения в памятниках Никеи, повторно обмерили храмы Трапезунда. Остается сказать, что вслед за этим Трапезунд на долгие годы стал местом работ нескольких зарубежных экспедиций.69

Несмотря на явные успехи в изучении христианских древностей Востока, которые не могла зачеркнуть даже война, ученым России хотелось большего. Казалось, что активность ее научных учреждений уступает зарубежным; что правительство недостаточно поддерживает их усилия и в целом они не отвечают «геополитической» напряженности момента, высоте встающих перед наукой и страной задач. Очень характерна записка 1911 г. востоковедов В. Н. Бенешевича, Б. А. Тураева и Н. Я. Марра о необходимости создания специального периодического органа для исследований христианского Востока, где они писали: «Изучение христианского Востока является в настоящее время одной из тех задач, над успешным выполнением которых западноевропейская научная мысль трудится особенно интенсивно и планомерно… Образованы богатые общества, не жалеющие средств на археологические раскопки…. на печатание исследований…. открыты кафедры и целые факультеты… основаны издания. Руководящую роль при этом играют интересы не только чисто научные, но и практические: стремление к религиозному, политическому и экономическому преобладанию на Востоке; католическое духовенство чрезвычайно сильно представлено в рядах западноевропейских исследователей христианского Востока. Русская наука стоит в стороне от описанного движения… русские ученые очень далеки от служения практическим целям». (ХВ. 1912).

С позиций сегодняшнего для, при любых упущениях и сложностях, общая картина русских исследований на христианском Востоке в 1880 — 1910-х гг. выглядит резким и крутым подъемом (или даже стремительным взлетом). Другое дело, что перспективу ее развития исказили, как и всю жизнь страны, Мировая война и революция. Прекрасные начинания не получили прямого продолжения. Научный путь и сама жизнь исследователей, с какой бы стороны границы они ни остались, оказались непоправимо разделенными на две половины — до «катастрофы» и после.

4. На переломе

История исследований византийских церковных древностей русскими учеными в послереволюционный период заслуживает специальной работы, пока еще не написанной. Однако все яснее как высокая судьба наследия, оставленного замечательной дореволюционной византинистикой, так и трудности, которые ей пришлось пройти после революции. Если исследования церковных древностей смогли уцелеть и по-своему успешно развиваться в России вопреки всем идеологическим переменам, даже в период отрицания и прямых преследований 1920-30-х гг., то произошло это в первую очередь благодаря источниковедческим основам, которые были выработаны на рубеже XIX–XX вв. Они не были окончательно сформулированы в каких-то специальных методических трудах или учебниках. Но зато они выражались ясно и убедительно в читавшихся курсах, а главное — в конкретных исследованиях, которые в огромном количестве осуществлялись и публиковались с конца 1880-х по начало 1920-х гг. Решающая роль в этом процессе «закладки основ» принадлежала кружку ученых, сложившемуся вокруг основоположника русской (и в значительной степени мировой) школы художественного византиноведения и археологии, Никодима Павловича Кондакова (1844–1925).70 Археологических исследований они, правда, почти не вели, ограничиваясь в натурных исследованиях научными путешествиями и работой в музеях. Однако в отношении выработки строгой методики анализа роль их столь велика, что хотя бы о некоторых участниках кружка необходимо сказать несколько слов.

Среди тех, кому не суждено было покинуть Россию, наиболее блестящим из учеников Н. П. Кондакова, по мнению многих (в том числе, например, М. Ростовцева) был Яков Иванович Смирнов (1869–1918). Энциклопедически образованный, в совершенстве владевший материалом античного искусства и археологией христианского Востока, он много путешествовал по Европе, Азии и Северной Африке, откуда привозил как наблюдения, так и полевые материалы.71 Хотя он считался по преимуществу востоковедом и специалистом по торевтике, но эти вполне почтенные «ярлычки» могут невольно принизить реальное значение его как ученого.7 Археология византийских, русских и восточных древностей обязана Я. И. Смирнову упрочением критико-аналитического подхода, «без каких-либо отклонений в сторону «искусствоведения», «социологии» и тому подобных модных течений». (Жебелев, 1928). Хотя все члены кружка ученых, сложившегося вокруг Н. П. Кондакова в Петербурге, с удовольствием называли себя «фактопоклонниками», но наиболее последовательным из них был именно Я. И. Смирнов. Иногда он доводил разделение процедуры анализа артефактов до рекомендаций вообще не знакомиться с письменными источниками, пока не кончено вещеведческое или натурное исследование: «Археолог должен построить свои заключения исключительно на вещественных памятниках, не справляясь в первой стадии своей работы с показаниями истории письменной, так как преждевременное желание согласовать данные вещественные с данными летописными приводит обыкновенно лишь к сугубо ложным заключениям. Как в собственных своих хронологических построениях археологу должно быть крайне осторожным и осмотрительным, так надо ему избегать и слепой веры в новейшие построения историков литературы, критически разбирать которые — дело не его специальности». Ранняя смерть прервала его деятельность в самом расцвете, но острые и жесткие формулировки Я. И. Смирнова полностью сохраняют и верность, и актуальность.73

Двое коллег Я. И. Смирнова, Д. В. Айналов (1862–1939) и Ф. И. Шмит (см. ниже), смогли, хотя и с массой трудностей, продолжить работу в России.74 Именно их деятельность позволила во многом сохранить связь старого искусствоведения с работами советского периода. Д. В. Айналов прекрасно известен в России и на Западе благодаря своей классической работе «Эллинистические основы византийского искусства», однако в целом его наследие недооценивают. Ему принадлежат важные исследовательские и фиксационные работы по мозаикам и фрескам (Софии Киевской, Санта Мария Маджоре в Риме и др.), свод данных по памятникам Херсонеса, многочисленные курсы лекций.75 Начатая им серия историко-топографических, архитектурно-археологических и иконографических работ по христианским древностям Палестины играла особо важную (хотя и ограниченную малой доступностью дореволюционных изданий) роль в советский период. Под его влиянием как педагога в 1910-х гг. в Петербурге начиналось формирование собственной «школы Айналова». К сожалению, процесс прервала война и круг распался.76

В самом начале советской эпохи, в середине 1920-х гг., исследования истории и культуры Византии были объявлены вредными. Причины были ровно те же, что привели русскую науку XIX века к необходимости усиленного изучения византийского наследия, только с обратным знаком. В глазах вульгарных социологов византиноведение было уже не отраслью науки, а своего рода «идеологическим жупелом», орудием официального православия и самодержавной внешней политики (что, впрочем, было бы неверным полностью отрицать). В программных, статьях замелькали обычные ругательства («разбитое корыто русской византологии»; «пели в унисон великодержавным мечтам панславистского империализма» и т. п.).77

Последствия такого подхода, а также общих перемен в стране, нетрудно представить. Советские ученые на многие десятилетия оказались лишены возможности работать в экспедициях за рубежом; были крайне ограничены и стеснены обмен мнениями, дискуссии с иностранными коллегами, работа в музеях и посещение международных выставок.78 Вскоре последовали и «организационные выводы». Были закрыты Херсонесская комиссия ГАИМК (1927), «Византийский временник» (1928), отделение византийского искусства в Эрмитаже (1931).79 Множились и «личные дела» ученых. (См.: Формозов, 1998). Так, молодой византинист Леонид Антонович Мацулевич (1886–1959) был объявлен «пропагандистом христианства».80 Как в 1937 г. В. П. Бузескул писал С. А. Жебелеву, «о Византии и византинистах говорить неудобно… ведь, говоря о Византии, неизбежно упоминать о церкви, церковных спорах и т. д.». (Цит. по: Анфертьева, 1995). Попытки ученых хотя бы внешне «вписаться» в новый и вполне дикий порядок вещей часто способны вызвать слезы сожаления.81

Из старой плеяды исследователей церковных древностей Византии дольше других смог сохранить возможность деятельности Федор Иванович Шмит. (Афанасьев, 1992; Чистотинова, 1994). Мы уже упоминали о нем как об активном сотруднике РАИК в связи с работами в Константинополе, Болгарии, на Хиосе, в Никее и Трапезунде.82 С 1912 г. Шмит, однако, больше занимался памятниками древнерусского искусства на Украине.83 В 1920-х гг. он возглавлял Институт истории искусств в Петербурге, прилагая возможные усилия сначала к его развитию, а затем— к сохранению. В 1928 г. Институт был расформирован и Шмит стал одним из сотрудников ГАИМК. Именно ему принадлежит один из удачных опытов полевого исследования христианской базилики в Крыму, Эски-Керменской. Опубликованный отчет написан в старых традициях, эта маленькая монография — может быть, лучший в послереволюционный период очерк происхождения литургически значимых элементов храма и развития, в связи с ними, раннехристианской архитектуры. (Шмит, 1932; о памятнике см. ниже). Впрочем, и полевая деятельность не могла служить уже сколько-нибудь надежным убежищем от начавшегося в 1931 г. разгрома искусствоведческих институтов. В 1934 г. Шмит был арестован и погиб в 1937 г.84

Вплоть до Второй мировой войны древности Византии в СССР лучше было изучать в составе иных разделов истории, менее подозрительных с идеологической точки зрения: например, как часть поздней античности; истории строительства и ремесла; памятников «эпохи переселения народов»; как раздел культуры отдельных этносов и территорий в составе СССР (например, Армении, Грузии, Крыма). Политическая ситуация в известной степени изменилась после 1945 г., особенно со второй половины 1950-х гг. Победа в Великой Отечественной войне и образование «социалистического лагеря» оживили «имперские настроения» СССР, все более видевшего себя наследником Российской империи и продолжателем ее дела (а значит, до известной степени, и наследником Византии). Действительно, довольно взглянуть на карту, чтобы убедиться, что вся восточная часть земель, на которые распространялось воздействие византийской христианской культуры, начиная от Семиречья, включая Закавказье и север Причерноморья, оказалась в составе СССР. Если учесть тесную связанность с ним Болгарии, а в первые послевоенные годы также Румынии и Югославии; вспомнить о надеждах (пусть и неоправданных) получить прямой выход к водам Средиземного моря, — то можно смело говорить о довольно значительной доле восточнохристианских земель и византийских провинций в составе Советского Союза и «социалистического лагеря».

Это предполагало известную потребность в изучении изначальных связей Руси с Константинополем и особенно южнославянским, балканским миром; необходимость укреплять научные контакты ученых стран «содружества», а следовательно — либерализацию в отношении к византийским древностям (наряду с известным возвратом терпимости к православию, вызванному «фундаменталистским поворотом» в сталинской политике в ходе Великой Отечественной войны). С 1947 г. возобновляется издание «Византийского временника» (№ 1/26), в котором значительное место будет постоянно уделяться истории церковных древностей. Выходит из печати «История византийской живописи» В. Н. Лазарева; возобновляются публикации по архитектуре и археологии Византии и церковному искусству Руси.85

Советское византиноведение явно намеревалось возвратить те позиции, которые занимало российское до революции 1917 г. (Напомним, что роль русских византинистов в исследованиях на Западе была достаточно высока и в период 1920-40-х гг., просто их представляли тогда в основном ученые-эмигранты). Важнейшую роль в процессе «реабилитации» византинистики в СССР, особенно в той части, которая касалась малых форм церковного искусства, иконографии, темперной живописи сыграли хранители музейных собраний, таких как Эрмитаж, Русский музей, Третьяковская галерея, ГМИИ, Киевский музей западного и восточного искусства, музеи Закавказья и многие другие. Именно в ходе обычной, будничной работы по сохранению, реставрации, атрибуции предметов, которая не прекращалась никогда, даже в эпохи самых жестоких гонений на церковные древности, — был заложен тот необходимый фундамент, благодаря которому советское византиноведение очень быстро заняло если не первое, то все же одно из весьма почетных мест в мировой науке. Одна из главных фигур в этом процессе — Алиса Владимировна Банк (1906–1984). Начав с работы в Отделе Востока в Эрмитаже, она взялась за тему «восточных элементов» византийской культуры, причем не на ранних византийских материалах, как предшественники и коллеги Д. Айналов, Й. Стржиговский, А. Грабар, а на вещах средневизантийского периода.86 Банк использует все возможности для публикации византийских древностей, углубляется в проблемы отношений искусства столицы и провинций, что дает возможность включаться в, юбилейные сборники, конференции, выставки. Материалом исследования служило т. н. «прикладное» искусство, причем все без изъятия: торевтика, глиптика, слоновая кость, ювелирные изделия, стекло, керамика. В результате именно ее трудами «малые формы» заняли достойное место в истории византийских древностей, а монография не имела эквивалента по широте охвата материала и методике исследования. (Банк, 1978). Альбомы-каталоги, обладавшие огромным справочным аппаратом, переиздававшиеся и переведенные на многие языки, давно стали классическими. (Банк, 1960; Банк, 1966 и др.). Событием мирового масштаба были как большая выставка «Искусство Византии в собраниях СССР» (1976), так и трехтомный каталог к ней (1977). Чрезвычайно важным для истории церковных древностей всего христианского Востока был и тот уникальный курс археологии и искусства Византии, который А. В. Банк читала в Ленинградском университете (к сожалению, не опубликованный).

Не следует думать, что изолированность советской науки в послевоенное (а в известной мере — ив довоенное время) была полной. Несмотря на все помехи, ученые СССР старались оставаться в курсе происходящего в зарубежных исследованиях и имели к этому определенные возможности. Очень много работала над установлением контактов между исследователями в СССР и за рубежом А. В. Банк, стремясь к тому, чтобы информированность обеих сторон об открытиях, книгах и научных событиях была возможно более полной.87 Трибуну для этих публикаций предоставляли многие периодические издания. Например, благодаря рецензиям и обзорам «Византийского временника» ученые СССР были всегда в курсе основных событий, в том числе и в области изучения церковных древностей. Особое внимание нужно обратить на статьи

С. А. Кауфман, которые регулярно вводили в оборот данные последних публикаций и полевых открытий, совершавшихся европейскими и американскими учеными. Выделим рецензии на такие известные работы, как учебник П. Тестини и свод Хачатряна по баптистериям.88 Важны были и общие обзоры византиноведения в различных странах, регулярно помещавшиеся с 1958 г. Однако советским ученым было, к счастью, доступно не только музейное и кабинетное изучение византийских церковных древностей. Очень много велось натурных исследований, в свою очередь формировавших базу дальнейшего развития науки.

5. В границах Российской империи и СССР: Крым, Кавказ, Средняя Азия[80]

Изменения, происшедшие в деятельности российских ученых после революции, резко отразились на экспедиционной работе. Изучение древностей христианского Востока с созданием СССР не прекратилось, но оно претерпело существенные изменения в географии и методах. По-еле 1917 г. уже не вели полевых работ на Ближнем Востоке или в Африке, — но ведь для археологического исследования и не обязательно было отправляться за рубеж. В пределах Российской империи ко второй пол. XIX в. собралось достаточно территорий, где христианские древности имелись в изобилии. Уже в конце XVIII — первой пол. XIX в. в Крым начинается настоящее «научно-художественное паломничество». Один за другим ученые, путешественники, чиновники, помещики описывают, рисуют, даже обмеряют его замечательные руины, обращая заметное внимание и на христианские древности. В конце XVIII в. внимание привлек Кавказ, а в XIX в. — Средняя Азия. Этот интерес развился во второй половине столетия, дав такие важные для нас сейчас серии копий, как, например, выполненные Д. М. Струковым в Крыму и на Кавказе.

Конечно, для столичных ученых экспедиции сюда были достаточно дальними и редкими. Но и на местах создавались общества, смело бравшиеся за натурные работы. Они часто находили поддержку гражданских властей и армии, а иногда и постепенно умножавшихся на «иноверческих» окраинах структур православной церкви.89 Начиная с середины XIX в., материалы по христианским древностям Крыма, Северного Кавказа и Закавказья печатались в периодических изданиях ИАК («Отчетах», «Известиях», «МАР», «МАК»), многочисленной местной периодике, первых «корпусах» и многочисленных монографиях. (Латышев, 1896; Он же, 1897–1898; Ростовцев, 1913–1914 и др.). После революции поток этих исследований, до известной степени подчиняясь общему ритму идеологической и государственной жизни, мог менять направленность, но никогда не иссякал полностью.

Крым Основным районом, где российские ученые могли вести постоянные исследования византийских объектов, был присоединенный в 1780-х гг. Крым с замечательными памятниками античности и средневековья в Керчи, Феодосии, древнем Херсоне. На хорошо сохранившемся городище последнего, Херсонесе (близ нынешнего Севастополя) можно было наблюдать постепенное становление новой культуры на античном фундаменте. Херсонес и стал в XIX в. главным «научным полигоном» российской христианской археологии.90

Городище вызывало не только чисто научный интерес. Внимание к нему со стороны властей Российской империи определялось связью города с легендой о крещении здесь князя Владимира Святославича (предположительное место этого крещения было показано уже на плане, составленном в 1786 г. К. Л. Габлицем). Официальную науку привлекали прежде всего христианские храмы, остатки которых выделялись на местности. Первые же раскопки, проведенные на городище лейтенантом Н. Крузе в 1827 г., открыли три храма, среди которых был один с крестообразным планом (к середине века его стали отождествлять с конкретным местом крещения князя, построив над ним в 1861 г. новый собор). Еще раньше, в 1853 г., граф А. С. Уваров организовал раскопки, раскрывшие самый крупный храм Херсонеса — трехнефную базилику с мозаичными полами.91

Нельзя сказать, что подчеркнутое внимание пошло на пользу памятникам. В 1870-х — нач. 80-х гг. исследования осуществлял в основном монастырь, на специальные средства Синода. Методика отставала, цель ставили крайне ограниченную и «конфессиональную», приводящую на память программы работ в Алжире: «… систематически раскрыть следы византийского Херсоня, его храмов, а из извлеченных архитектурных предметов, разнообразных ваяний, монет и вещей создать христианский музей». (Цит по: Якобсон, 1959, 10). Попытки отдельных археологов придать работам большую организованность долго оставались безрезультатными, а открываемые интереснейшие памятники почти не фиксировались.92

«Монастырский» период исследований прекратился в 1886 г., а с 1888 г. исследования возглавила, наконец, Императорская Археологическая комиссия, поручив организацию работ К. К. Косцюшко-Валюжиничу, местному землевладельцу и члену ООИД.93 Важность памятника, исследования которого обходились в тысячи рублей, необходимо было подтвердить яркими находками, поэтому направленность работ сначала мало изменилась Изучали почти исключительно памятники церковной архитектуры, проведя всего за два года (1889-91) работы на 18 храмах в разных частях городища, открыв христианские кладбища и собрав коллекции предметов христианского искусства V–X вв. Методика улучшалась крайне медленно.94 Даже возглавивший работы в 1908-15 гг. бывший ученый секретарь РАИК Р. Х. Лепер, уделив, наконец, внимание стратиграфии, снятию точных чертежей и ведению полевой описи, писал дневник с чужих слов и не оставил общего отчета о своих семилетних раскопках. В результате храмы, открытые в дореволюционный период (26 базилик и купольных церквей, 38 небольших «часовен») были отрезаны от археологического контекста.

Это до сих пор приводит к трудностям в интерпретации и к неверным датировкам. Например, в первых работах о храмах Херсонеса его базилики датировали X в и позже. Впоследствии большинство их попытались передатировать, резко удревнив (конец IV–VII вв.), но в последние десятилетия обнаруживается достаточная основательность старых дат.95 Историческая ценность памятников Херсонеса уже и в XIX в. была, разумеется, очевидна. Но значение их для общей истории архитектуры и христианского искусства долго не могло найти признания. Разрушенные в средневековье, остатки храмов казались бедными, малопривлекательными.96 Нужны были обобщающие работы и глубокий культурно-исторический анализ. К исполнению этих задач и приступили

Первый итог дореволюционным работам в Херсонесе подвел А. Л. Бертье-Делагард. 97 Важный шаг вперед в отношении интерпретации сделал Д. В. Айналов. Вышедшая в 1905 г. первая часть его капитального труда была целиком «посвящена подробному описанию развалин храмов и усыпальниц… с присоединением исторических справок относительно тех из них, которые были известны первым путешественникам и описателям херсонесских развалин»; таким образом, публикация сырого материала и анализ были разделены. В книгу вошли все старые планы раскрытых зданий, масса фотографий, огромный аппарат В результате она стала наиболее важной из дореволюционных сводок по руинам храмов Херсонеса.98

Работы, прерванные войнами и революцией, возобновил в 1924 г. К. Э. Гриневич, продолжив усилия по организации музея и публикацию материалов. Систематические широкие исследования (в основном северного прибрежного района) возглавлял в 1930-50-х гг. Г. Д. Белов, в 1960-х гг. работала объединенная экспедиция Уральского университета и Херсонесского музея, экспедиция ГИМа и др. В результате площадь Херсонеса оказалась изученной чрезвычайно широко (уже к середине века обследованная площадь приближалась к трети всей территории), хотя и неодинаково по качеству Важным открытием стали раскопки в 1932 и 1935 гг двух новых базилик. Правда, степень интереса к христианским памятникам в послереволюционный период несколько понизилась и был утрачен навык анализа с позиций истории литургии. Зато храмы стали изучать как часть единого археологического контекста, вместе с городом, в составе и в связи с культурными слоями, усадьбами, бытовыми и производственными комплексами. Это позволило иначе взглянуть на старые материалы, существенно поправить прежние датировки или установить их заново. Иными словами, удалось наконец провести источниковедческий пересмотр накопленных до революции материалов.

Эту первостепенную задачу археологии выполнил петербургский археолог и историк архитектуры Анатолий Леопольдович Якобсон, в монографиях которого больше места уделено истории керамического и других производств, строительной технике, историко-архитектурному анализу форм и художественных связей Херсонеса византийского периода (по причинам политического характера литургический анализ церковной архитектуры был исключен). Специальный экскурс был посвященный истории мозаик, ранее исследованной недостаточно. Новый подход обеспечил большую точность в исследовании истории материальной культуры и в итоге картина церковного строительства стала богаче и убедительнее.99

Некрополи Херсонеса обнаружили значительное сходство с синхронными кладбищами Восточного Средиземноморья, например, Фессалоник, Софии-Сердики и др. (см. гл. X). Особенно интересно распространение во второй пол. IX–X в. традиции вторичного погребения костей в больших многокамерных склепах-оссуариях (воздействие христианского Востока?).100

С 1960-80-хгг. полевое исследование Херсонеса вели экспедиции многих научных центров СССР; городище стало одним из «научных лагерей», где не просто работали специалисты, но проходили практику тысячи студентов-историков, прежде всего из России и Украины. Постоянно открывались новые памятники церковного строительства, пополнялись коллекции. Херсонес и сейчас «копают» российские, украинские, европейские и американские ученые в рамках совместных проектов.101

Концентрация объектов христианского средневековья в остальном Крыму не сравнима с Херсонесом, хотя они во множестве открыты как на побережье, так и в горных и степных районах. В юго-западной Таврике, тесно связанной с Херсонесом и долее других сохранявшей византийскую культуру, известен ряд базилик.102 Район стали детально изучать сравнительно недавно и в последние десятилетия он привлек особое внимание. Основу интереса можно концентрированно выразить в двух названиях: «Феодоро» и «пещерные города». Княжество Феодоро возникло и сохранялось до 1475 г. на возвышенностях внутренней горной гряды Крыма, в исламском окружении, напоминая этим поздние христианские памятники Нубии и Северной Африки.103 Хорошо укрепленная природой лесистая местность, благоприятная для хозяйства, до позднего средневековья была убежищем сельских жителей от нашествий. Началом «византийского освоения» и распространения христианства считают рубеж V–VI вв. На плато и мысах строят ряд крепостей, важный элемент которых — вырубленные в скалах пространства самого разного назначения. Так постепенно возникают «пещерные города» — условное название, объединяющее крепости, неукрепленные селения, монастыри и др.104

В их многочисленных церквях и часовнях обнаруживают элементы архитектурного оформления (колонны, арки, пилястры), стенной живописи, купели, погребения (обычны вырубленные в полу могилы-саркофаги). Во многих отношениях эти памятники аналогичны скальным храмам Каппадокии, но их литургическая планировка проще, а декор скромнее.105 Многочисленные монастыри возникли, как полагают, в VIII в., что связывают с переселением общин, не желающих принимать иконоборческих эдиктов.10 С падением местных княжеств не все монастыри опустели. Многие продолжали существовать как островки православия, получая в XVI–XVII вв. денежную поддержку (ругу) от возвысившейся Москвы. Пещерные монастыри (Успенский под Бахчисараем, Качи-Кальонский) и даже отдельные храмы стали последними хранителями греческой культуры, а затем первыми проводниками русской политики в Крыму.

В восточную часть Крыма, на Боспор, христианство, как полагают, проникло раньше, чем в другие районы благодаря тесной связи с Малой Азией и распространению синкретического культа «Бога Высочайшего». Первые признаки существования общин наблюдают здесь уже в IV в., но господствующей религией христианство станет много позже.107 Утверждение христианства как на Боспоре, так и в Херсонесе, приходится на период V–VI вв., что подтверждают последние анализы поистине огромных коллекций артефактов с христианскими символами (медальонов, светильников, крестов, ампул и других сосудов, кадил, надгробий и пр.), произведений скульптуры и живописи.108

Церковные памятники Крыма в XII–XIV вв. показывают гораздо большую пестроту культурных элементов, в которых особенно ясно различимы восточные (трапезундские, армянские, сельджукские). Изучены многочисленные монастыри и церкви, построенные в XIV–XV вв. беженцами из Армении от нашествия Тамерлана.109 Хотя в провинциях Восточного Средиземноморья давно усвоили крестовокупольную четырехстолпную композицию (один из важных примеров — ц. Иоанна Предтечи в Керчи), но чаще строили небольшие бесстолпные одноапсидные и однонефные базилики. 10

Исследование древностей Крыма, в том числе христианских, переживает в последние десятилетия настоящий бум. Огромный материал приносит архитектурно-археологическое исследование храмов, которое целенаправленно ведут специалисты по архитектуре, реставраторы, археологи (А. Г. Герцен, В. Л. Мыц, В. П. Кирилко, М. Г. Крамаровский и многие другие). В конце 80-х — первой пол. 90-х гг. опубликовано больше, чем за все послевоенные годы, вместе взятые.111

Однако методы исследования и интерпретации византийских древностей археологами, казалось, устоявшиеся к третьей четверти нашего столетия, в последние десятилетия вызывают все большее неудовлетворение у историков Византии (аналогичные проблемы есть у археологии и за рубежом). Главными недостатками называют неодинаковую надежность данных, добытых в разные периоды исследований; далекое от полноты извлечение информации из культурного слоя; отставание полной обработки и публикации полевых материалов как от процесса раскопок, так и от интерпретации; подмену анализа — описанием; использование «сырых» фактов как простых иллюстраций к текстам; некритический подход к письменным источникам (и более — непрофессионализм в пользовании ими).112 Однако эти недостатки свойственны отнюдь не только византийской археологии, но всему изучению древностей «исторического периода», то есть эпох, достаточно обеспеченных памятниками письменности. Историки христианских древностей многими из этих «болезней» переболели в XIX в., научившись создавать альтернативный, независимый от «письменной истории» вариант картины развития памятника. (Ср.: Беляев, 1994).

Кавказ

Возможности широких исследований для российских ученых на Кавказе открылись несколько позже, чем в Крыму. Несмотря на живейший интерес и государственную потребность в них, мешали затяжные войны и постоянная политическая напряженность. Работы в зоне контакта и противостояния Российской империи с государствами ислама (Персией и Турцией) и частью местных племен были тесно связаны с дипломатическими и военными успехами. Продвижение осуществлялось достаточно медленно; по-настоящему уверенно Россия почувствовала себя на Кавказе только ко второй половине XIX в. Теперь вокруг некоторых памятников строят русские православные монастыри с целью «охранять и возобновлять древнейшие христианские храмы Кавказа и способствовать распространению света евангельского учения среди окрестных некрещеных инородцев-мусульман». (Кузнецов, 1977, 119). Именно в это время, в 1840-50-е гг., совершает ученые путешествия основатель армянской и грузинской археологии, российский академик французского происхождения М. И. Броссе (1802–1880). Решительный поворот на «закавказском направлении» четко обозначился на Археологических съездах в Казани (1877) и в Тифлисе (1887). В конце 1870-80-хгг. огромный вклад в изучение Северного Кавказа внес В. Ф. Миллер. Материалы его работ 1886 г. составили первый выпуск специальной «кавказской» серии для публикации материалов экспедиций МАО.113

Однако живой интерес к «кавказским древностям» можно проследить гораздо раньше. Первые походы, маршрут которых пролегал в 1780-90-х гг. через горы Северного Кавказа, позволили открыть ряд важных объектов. По верному выражению А. А. Формозова, везде на Востоке ученым прокладывал дорогу военный разведчик. В 1781 г. квартирмейстер русской армии отметил храм Тхаба-Ерды, удивительный памятник грузинской архитектуры XII в. в сердце чеченских гор, на реке Ассе.114 В 1829 г. начальник Кавказской линии и Черноморья, генерал Г. А. Эммануэль, получив сведения о старинных храмах возле аулов Сенты и Шоаны, послал на Теберду и Кубань специальную «партию», куда включил архитектора И. Бернардацци. Генерал намеревался восстановить церкви, чтобы крестить в них «кавказские племена».115

Особенно привлекательны были, конечно, древние христианские памятники Закавказья. В 1782-83 гг. по заданию князя Потемкина «первый русский рисовальщик войны», Михаил Михайлович Иванов (1748–1823), покинув Россию для изучения «приобщенных к ней сопредельных стран», посетил Армению и Грузию. В Закавказье ему удалось проникнуть на самые опасные и недоступные окраины Османской империи, где истинными хозяевами были курдские племена. В древней Армении он написал акварель с видом величественных развалин средневековой столицы Багратидов, Ани.116 Это был подлинный «мертвый город», наполненный памятниками средневековья. Вся первая половина XIX в. ушла на общее ознакомление с ним, еще небезопасное. В 1846 г. Ани внимательно осмотрел А. Н. Муравьев, включив заметки о городище в книгу «Грузия и Армения» и назвав городище «Армянской Пальмирой»; примерно в те же годы его древности изучают академики М. И. Броссе и Г. В. Абих.117

Ани, «на который целые полвека смотрели через реку казаки Анийского пограничного поста», отошел к России по Берлинскому договору 1878 г., однако его руины долго оставались лишь местом паломничества для армян. Археологическая комиссия обращает внимание на этот перспективный памятник только в 1880-х гг. С 1892 г. молодой приват-доцент Петербургского университета Н. Я. Марр начал здесь регулярные раскопки, неразрывно связав свое имя с открытием древнего города. (Марр, 1934) Исследования продолжались до 1913 г. Они были чрезвычайно успешны и послужили хорошей школой для многих археологов и историков церковного искусства (среди участников — Я. И. Смирнов, К. К. Романов, Н. П. Сычев, H. Л. Окунев, архитектор Т. Тораманян и др.) Один за другим были изучены полтора десятка храмов X–XIII вв. с многочисленными фресками, надписями, великолепной резьбой по камню.118

Материалы исследований были изданы Н. Я. Марром гораздо позже, уже в советское время. Его знаменитая и очень насыщенная монография «Ани» имеет весьма причудливую композицию, в ней переплетены дневниковые детали раскопок с лингвистическими экскурсами, наблюдения над иконографией, архитектурой и эпиграфикой— с личными впечатлениями. Это своего рода воспоминания и размышления, переплетенные с фиксационными материалами, интерпретациями, датировками, элементами научной полемики.119

Рано привлекли внимание и церковные древности Абхазии, так как много памятников сохранилось в сравнительно доступных изучению районах, но только в 1950-80-х гг. археологические исследования позволили обозначить роль древностей позднеантичной и раннесредневековой эпох в Восточном Причерноморье. Часть их восходит к IV в., однако большинство сохранившихся сооружений принадлежит второму, более позднему периоду церковного строительства в Абхазии (XI–XIV вв., период Абхазского царства).

Самый известный памятник ранней Абхазии — обнаруженный еще в 1952 г. на городище Питиунт комплекс из четырех последовательно сменявших друг друга церквей (IV–VI вв.), вторая из которых имела мозаичный пол. Древнейшая, плохо сохранившаяся, позже определялась как кафедральный храм епископа Стратофила, участника Первого Никейского собора (325). За стенами Питиунта в 1960-80-х гг. исследованы другие ранние церковные постройки (храмы, часовни, мартирий) V–VI в.120 В центре Лазики, Археополисе (Нокалакеви), где была известна только церковь во имя Сорока севастийских мучеников, обнаружили целый ряд храмов, в том числе отдельно стоявший баптистерий, а в окрестностях— храм-тетраконх.121 Оказалось, что церковные здания Абхазии V–VI вв. строили и базиликальными, и центричными, как и в Малой Азии.122 Декоративные элементы показали сильное воздействие византийской каменной резьбы (широко представлены мраморные детали, выполненные в мастерских Проконнеса и доставленные в готовом виде, и местные подражания им).123

Грузия и особенно Абхазия были теми источниками, откуда христианские миссионеры в X в. начали проникновение на Северный Кавказ.ш Сведения о некрополях и храмах его западных и центральных районов, где распространение христианства совершилось в первой четв. X в., накапливались в печати с первой пол. XIX в.125 Позднее развернутся работы советских исследователей (В. А. Кузнецов, В. Б. Ковалевская, В. И. Марковин и др.), появятся обобщающие труды по церковной архитектуре Алании X–XIII вв. Важнейшую роль сыграли работы Северокавказской археологической экспедиции, сосредоточенно изучавшей средневековые поселения. (Кузнецов, 1962; Он же, 1977; Ковалевская, 1981; новые материалы см. в сборниках Армавирского музея, особенно: ИАА, 1996).

Следы первого знакомства алан с изделиями христианского мира отмечены на таких ярких памятниках, как высокогорные кладбища Северо-Западного Кавказа VII–IX вв., открытых более столетия назад, но лишь сейчас по-настоящему вошедших в науку. В могильнике Мощевая Балка обнаружены крестики и медальоны (в том числе с редким типом Богоматери).126 Наглядные примеры ранней миссионерской деятельности христиан из Закавказья обнаруживают дальше на Восток, в предгорьях Дагестана, где на курганном могильнике близ Беленджера (Чир-Юрт) открыты два небольших прямоугольных в плане двухкамерных христианских храма, найдены крестики (в т. ч. золотой). (Ковалевская, 1981; Магомедов, 1975; Он же, 1975а).

Христианизация Алании приходится на период правления Константинопольского патриарха Николая Мистика (901–907 и 911–925). В епархии, существовавшей до XIII в., было построено не менее 50 христианских храмов (цифра на начало 1980-х гг.), многие из которых связаны с кладбищами. Оформление могил (ингумации в неглубоких узких каменных ящиках, «плиточные могилы») отличалось от типологически весьма разнообразных погребений кавказских племен I тыс. н. э. Надгробными памятниками служили кресты, частью с греческими надписями (в основном утрачены). 27

Церковное строительство находилось под воздействием абхазско-византийской архитектуры и широко развернулось в первой половине X в., оставив серию христианских церквей — возможно, древнейших из сохранившихся на территории Российской Федерации. В их числе известные крестовокупольные храмы на горе Шоана и близ аула Сенты.128

Центр Аланской епархии X-XIII вв. находился, как полагают, на Нижнеархызском городище (подлинное название неизвестно) в верховьях р. Большой Зеленчук. Здесь высока концентрация церквей (14), надгробных крестов, надписей, христианских некрополей. «Северный Зеленчукский» храм, самый большой из крестовокупольных на Северном Кавказе, по-видимому, был кафедральным собором епархии (найдены неординарные погребения и церковная утварь).12 На Большом Зеленчуке раскопан целый ряд меньших храмов, например, погребальная одноапсидная церковь, все внутреннее пространство которой заполняли каменные ящики-саркофаги.13

Христианские памятники обнаруживают не только в долине Зеленчука. Крупный церковный центр западной Алании был, возможно, на нынешнем городище Ильичевском, где открыто до семи каменных храмов (в их числе единственная в аланском строительстве базилика), и множество христианских артефактов. В окрестностях исследуют часовни, относимые к XI–XII вв., граффити и т. п. (Ложкин, 1995). Отдельную группу составляют церковные постройки Верхнего Чегема.

Постоянно открывают новые памятники — но, несмотря на резкое обогащение наших знаний о христианских древностях Аланской епархии, их исследование далеко от завершения. Многие давно известные объекты не имеют надежных дат или дают почву для бурных дискуссий, — такие, например, как «Зеленчукская плита». 31 Возникают сложности не только с датировкой, но и с конфессиональной принадлежностью ряда храмов, среди которых нужно в первую очередь назвать церкви городища Верхний Джулат (Татартуп) в Северной Осетии. Их руины описали путешественники XVIII в., а остатки открыли в 1950-60-хгг. Бесстолпные храмы, окруженные христианскими кладбищами, построены из квадратного «золотоордынского» кирпича и расписаны фресками. Уникальными считают сводчатые крипты, куда можно спуститься из апсиды. В этом видят указание на западнохристианскую (католическую) архитектурную традицию, связывая появление (или перестройку) храмов с периодом после монгольского нашествия, когда монашеские ордена вели миссионерскую деятельность на землях Золотой Орды.132

Христианство не исчезло с Северного Кавказа и после прихода монголов, отдельные территории сохраняли его до конца средневековья (кое-где до походов крымских Гиреев в начале XVIII в., а в горной Осетии и позднее). Однако процветание Аланской епархии закончилось с XIII столетием. Христианское население еще некоторое время приводило в порядок разрушенные храмы и некрополи, но после похода Тамерлана в конце XIV в. эта активность замирает, а христианские центры в ущельях Зеленчука пустеют, постепенно исчезая в разрастающемся лесу. Там им суждено было дожидаться прихода археологов.

Средняя Азия. Вглубь Средней Азии ученые из России проникли только во второй половине XIX в., но за немногим более столетия экспедиции из Москвы, Санкт-Петербурга и других городов, вместе с выросшими в сотрудничестве с ними местными центрами сделали поразительно много. В 1950-80-х гг. открыта вереница памятников, протянувшаяся от восточных рубежей Европы вглубь степей, пустынь и гор Центральной Азии до самого Китая (см. гл. IV). Опыты суммирования сведений о древностях христианства в Туркмении, Казахстане, Узбекистане, Таджикистане и Киргизии показали, что, несмотря на фрагментарность и спорность, материал понемногу складывается в яркую картину.133

Уже Бартольд видел в торговых путях, пересекавших междуречье Аму-Дарьи и Сыр-Дарьи, своего рода «пути веры». Действительно, связав четыре великих империи (Рим, Парфия, Кушан и Хань), Великий Шелковый Путь дал не только возможность товарно-денежного обмена, но и расширил религиозные контакты в Евразии. Путь шел сначала из Парфии и Ирана через такие города как Мерв, Самарканд, Термез, постепенно смещаясь с юга, из Бактрии, в центр Средней Азии (Фергану, Согд) и на север (Ташкентский оазис), в степи кочевников Казахстана, Семиречья и Сибири.

Предполагают, что в Мервском оазисе митрополия возникла уже в середине III в.134 Приведенные в сводной публикации объекты Мерва, как и многие другие в Средней Азии, не всегда безусловно христианские, но, пожалуй, так даже интереснее (Усманова, 1994). Из архитектурных сооружений наиболее известен «овальный дом» городища Гяур-кала, функционально определяемый как монастырь.135 Вторым важным объектом «христианского Мерва» считают большой, необычный и сложный по составу некрополь (со II–III по V–VI вв.) за стеной Гяур-калы, своего рода «кладбище иноверцев».136 К этим основным объектам добавляется комплекс Хароба-Кошук, интерпретируемый как нестори-анский храм.137 С Мервской митрополией связываются также отдельные находки: клад из Геок-депе (раннехристианские золотые медальоны и бляшки); оттиски печатей с равносторонним крестом на буллах из Ак-депе (VI–VII вв.); резные камни сасанидского времени с таким же крестом; керамическая форма для отливки подвесок и нательных крестов несторианского типа с Эрк-кале.

Приток христиан в Среднюю Азию усилился с середины V в., после Эфесского и Халкедонского соборов, когда «сирийская церковь» отделилась от константинопольской. В VII в. процветают общины в центре и на востоке Средней Азии. В VI–X вв. христиане проникают дальше — в Семиречье, Ордос, Монголию, к озерам Лобнор и Ганьсу. Центром несториан, особенно в раннем средневековье, был Согд, имевший давние, еще со времен Александра Македонского, контакты со Средиземноморьем и Индией. Согдийские несториане, достигнув Восточного Туркестана и Киргизии, донесут христианство до Китая, и на его западной границе, в Турфанском оазисе, переведут на свой язык тексты литургий. В Самарканд христиане проникают в V в.; с VII в. здесь известна митрополия; но следы христианства пока немногочисленны (хотя Марко Поло упоминал о построенной в XIII в. церкви Иоанна Предтечи). На городище Афрасиаб найден равноконечный крест-тельник или крестообразная подвеска VIII в. Близ Самарканда (Ургут) обнаружены кайраки с изображениями несторианского креста и бронзовое (сирийское?) кадило с изображением эпизодов Нового Завета. (Даркевич, 1976а). Следы знакомства с христианством показали некрополи урочища Дурмен.138

Город купцов, согдийский Пянджикент, сохранил более яркие следы христианства. Знаменитые росписи VI–VIII вв., отражая ритуал многих религий, знают и такой сюжет, как раздача Иосифом зерна в Египте (детали иконографии заставляют предполагать его христианский прототип). Лежащий дальше на северо-восток Чач (Ташкентский оазис) дал только случайные материалы (письменных сведений о проникновении туда христиан нет). Еще в 1920-х гг. на берегу р. Салар (Ташкент) нашли погребение, содержавшее, среди других ценностей, статуэтку Христа на ослике и набор металлической посуды, вероятно, литургического назначения.140

В Старом Термезе за городскими стенами изучены руины церкви В целом план храма очень сложен, назначение отдельных помещений не всегда очевидно. Среди них — крестообразные с купольными перекрытиями, апсидные и др. Один зал расписан (квадратные рамки с крестом посередине, в центр которого вписан круг с арабской надписью, а в расширенные ветви — меньшие круги, что по форме напоминает «несторианские» кресты). К сожалению, исследователь публикации не предложил даты постройки храма, говоря лишь о его возможном разрушении в конце XIII в. Архитектурные аналоги ищут в памятниках Малой Азии и Армении VII–VIII вв., восходящих к сирийской архитектуре IV–VI вв.141

Христианство достигло расцвета у кочевников Киргизии и южного Казахстана, где в VI–VII вв. выросли центры Западно-Тюркской империи и крупные города Шелкового Пути (Отрар и др.). Несториане продвигались дальше на север и восток не всегда добровольно, им приходилось осваивать новые территории, поскольку с юга наступал, сменяя зороастризм, ислам. В VIII–IX вв. в Мерве, одно время даже бывшем столицей халифата, христианские общины процветали, но затем благоденствие кончилось. Зато христианство распространялось среди тюркских и монгольских кочевых племен, на рубеже IX–X вв. возникла Карлукская митрополия, христиане жили в городах на Сыр-Дарье. Вдоль северо-восточной части Шелкового Пути открыто особенно много связанных с сирийским христианством зданий, кладбищ, предметов и надписей.142

Древнейший из архитектурных объектов — церковь сер. VII — нач. VIII в. в столице тюркских каганов Суябе (Ордукент) (городище Ак-Бешим, раскопки Л. Р. Кызласова: Кызласов, 1959; Высоцкий, 1989). Храм стоял в укрепленном предместье вне шахристана, но близко к нему. Он сложен из пахсы и строго ориентирован. Центральный зал почти круглый, украшен ганчем и росписью; в нем открыты три служебные ниши; камеры-пастофории имели отдельные входы. Большой двор-айван, своего рода внутренний «атриум», вытянут по продольной оси. План в целом описывают как сирийскую крестообразную постройку, но с добавкой азиатского айвана; его сопоставляют, впрочем, и с храмом Хароба-Кошук в Мерве.143

В Кыргызстане известны и два монастыря. Один, на Иссык-Куле, до сих пор не найден.144 Второй монастырь, т. н. «Таш-Рабат», лежит в горах Центрального Тянь-Шаня, на берегу притока Кара-Коюн, всего в 20 км от границы с Китаем, в очень пустынной местности (от караванной тропы 18 км, причем она отделена хребтом). Здесь еще в 1901 г. Ч. Валиханов отметил несторианское надгробие с надписью. Полное исследование (1978-80) дало дату (X в.) и определило здание как стационарный жилой комплекс монастырского типа; в XIII в. он пришел в упадок и позже использовался как рабат. Конструктивно и технически здание не отличается от построек Средней Азии своего времени (в частности, имеет выход на крышу, украшено резной штукатуркой и т. д.), но типологически оно необычно. 143

Самая известная и многочисленная, лучше всего изученная категория христианских памятников Средней Азии, конечно, кайраки Кыргызстана: плоские крупные «гальки» с равноконечными крестами и сиротюркскими эпитафиями. Они отмечены у несториан в Северном Притяньшанье со второй половины VIII до середины XIV в. Аналогичный обряд известен в самой Сирии V–VI вв. и в соседних областях Ближнего Востока; он стойко сохранялся в местах расселения сирийцев или принявших христианство народов Средней Азии (Шифман, 1987). Основная масса кайраков принадлежит XIII–XIV вв., но два восходят к 789 (с именем: «девица Иаланч») и 909 гг. Эти самые ранние из известных эпитафий семиреченских несториан хронологически продолжают линию памятников Мерва, Самарканда и Ургута, где аналогичные надгробия датируют VI–VII вв.146 Обычно надпись содержит дату по тюркскому календарному животному циклу, имена усопших и их родителей. Надписи кайраков показывают, каким образом сирийская религиозная литература оказала влияние на тюркскую письменность и, возможно, речь; как сочетались элементы разных языков.147

История этих языковых реликтов, возникших благодаря распространению учения христиан, приводит на память ситуации, связанные с взаимоотношениями латыни и греческого — церковных языков Средиземноморья, их длительным сохранением в условиях иноверческого окружения и влиянием на местные наречия Северной Африки (о чем говорилось в гл. И). Многовековые связи сирийцев на Аравийском полуострове, в Индии, Средней Азии позволили их письменности проникнуть к древним тюркам, от них— к уйгурам, и принести с собою в степи и тайгу «ветерок античности» (Пигулевская, 1946). Культура семиреченских несториан не только типологически принадлежит христианской общности Ближнего Востока. Она показывает прямое влияние сиро-палестинских традиций на оседлое население Притяньшанья, прямые связи с Сирией и Византией. Этот остров христианства был так же благополучен в окружении иных религий вплоть до середины XIV в., как монастырские поселки Нубии; затем его окончательно сменил ислам (в долинах Ферганы) и шаманизм (в горах). Когда примерно через пять столетий сюда пришли русские исследователи, они могли, подобно французам в Северной Африке, испытать гордость от встречи с памятниками, оставленными единоверцами, — ведь под кайраками лежали их предшественники, «восточные» христиане, достигшие этих отдаленных мест почти на полторы тысячи лет раньше.

Примечания к главе V

1 Государственный Контролер Т. И. Филиппов, например, обосновывал необходимость «изучения судеб Византии» тем, что с ними «тесно и навеки нерушимо связано наше собственное духовное бытие. Приняв от Византии свет веры, мы получили от нее и все то, чем жила, живет и будет жить наша церковь: все сокровища церковной мудрости и все великолепие церковного творчества, пред достоинством коих повергается ниц человеческий ум, все это мы приняли от Византии как… дар боговдохновенного греческого гения…» Ср. формулировку В. Э. Регеля: «Выяснения… начал, легших в основу нашей культуры, и вместе с тем желание поддержать наши исторические связи с православным Востоком обязывают нас, русских, заботиться о научном изучении судеб Востока в его духовно-нравственных, историко-политических и культурных проявлениях. В таком изучении православного Востока лежит национальная русская тема, в нем заключаются основные задачи русской науки. Эта задача вытекает из древней русской истории, из вековых наших преданий и, наконец, из современного политического и нравственного положения России на Востоке…» (Цит. по: Медведев, 1997).

2 Архивные и библиографические обзоры, очерки отдельных исследований, персоналии можно найти в каждом номере любого византиноведческого издания. Издано и несколько специальных сборников: капитальные «Архивы русских византинистов в Санкт-Петербурге» — книгу, богатством содержания далеко превосходящую свое сухое название; краткие информативные очерки «Византиноведение в Эрмитаже» (АРВ; ВЭ).

3 При ее поддержке развивался Музей древнерусского искусства Академии художеств (создан в 1856 г. как подсобная коллекция при «классе православного иконописания», в 1898 г. передан Музею Александра III). В. А. Прохоров часто публиковал в журнале «Христианские древности и археология» (см. ниже) памятники музейной коллекции, причем не только живопись, но и скульптуру, артефакты и пр., в 1879 г. напечатав полное ее описание. (ВЭ, 1991).

4 Недостаток уникальных в художественном отношении вещей Базилевского в их «беспаспортности». Их происхождение известно, как правило, в самом общем виде («из римских катакомб» и т. п.). Лишь часть вещей несомненно взята при натурных исследованиях: лампадофор в виде базилики из крипты близ Ор-леансвилля (1850); саркофаг с евангельскими сценами из Кагора; стеклянная чаша со сценами из Библии из Диоклеи близ Подгорицы (1870) и др. (Залесская, 1991). Работы в Дноклее начал русский исследователь П. А. Ровинский, но он отметил там только античные слои. Я. И. Смирнов, путешествуя в конце века по Албании и Черногории, видел уже н результаты раскопок базилики V в. английским исследователем Дж. Андерсоном, с которым позднее работал в Малой Азии.

5 Он происходил из семьи богатых купцов Пензенской губернии, и в детстве его домашними занятиями руководил сам М. М. Сперанский. (Вздорнов, 1986, 296; Пятницкий, 1991; Довгалло, 1995).

6 Она состоялась в 1859 г.; за 14 месяцев работы был собран огромный материал (значительная часть которого сейчас в Эрмитаже). Но конец экспедиции был не столь удачен. В России она получила «плохую прессу». Руководителя обвинили в некомпетентном и произвольном отборе памятников. Обиженный путешественник увез часть древностей в Москву, где его вещи и рукописи составили основу Отделения древностей Румянцевского музея, пополнились новыми приобретениями. Сегодня ясно, что упреки были несправедливы и труд Севастьянова современники не оценили по достоинству. С его именем связано большинство лучших произведений византийской живописи в наших центральных собраниях. Г. Милле специально приезжал знакомиться с афонскими материалами Севастьянова; они вошли в его книгу, также как в книги Н. П. Кондакова и других ученых.

7 Области кодикологии, палеографии, истории миниатюры и т. п. не входят в рамки нашей книги, но следует упомянуть таких собирателей, как Александр Афанасьевич Дмитриевский (1856–1929), византиновед, литургист; Виктор Иванович Григорович (1815–1876), славист, совершивший поездку по европейской Турции уже в 1844-45 гг.; архимандриты Антонин (Капустин) и Порфирий (Успенский) (см. ниже). Литература по этой отрасли необъятна. Из недавних публикаций с удобным для начинающего справочным аппаратом отметим рукопись А. А. Дмитриевского «Наши коллекционеры рукописей и старопечатных книг»; Поляков, Фонкич, 1994.

8 До этого Византию изучали при кафедре русской истории в Академии наук, а в университетах обычно на кафедрах истории европейской. Инициатива журнала получила одобрение и академических кругов, и государства, ее поддержали президент Академии наук, великий князь Константин Константинович, и Т. И. Филиппов, действительный тайный советник, энтузиаст укрепления православия (Константин Леонтьев писал о нем: «… специалист по церковным делам и сам лично человек весьма религиозный и способный поддержать человека без всякого личного интереса, из-за одной идеи… человек с большим влиянием, с большим тактом и большой смелостью, при значительном тонком и просвещенном уме… Таких заботливых для идеи людей в России я еще не встречал». (Леонтьев, 1993, цит. по: Медведев, 1997).

9 Ученые писали: «именно в области византиноведения оказывается особенно неудобным и вредным все еще существующее разделение между русскою светскою и русскою духовною наукой, между университетом и духовною академией»; «обычное явление в области византиноведения, что давно указанные ошибки и заведомо неверные положения держатся по преданию продолжительное время и препятствуют поступательному движению науки…. Очередные вопросы, выдвинутые одним поколением, скоро забываются и сменяются другими вопросами, которым также не бывает иногда суждено подвергнуться окончательному решению…» (Цит. по: Медведев, 1997).

10 В число сотрудников включили греческих ученых, материалы публиковали на двух языках, а критику и библиографию ориентировали на освещение европейской науки. Своего рода «точкой отсчета» был недавно организованный журнал К. Крумбахера «Byzantinische Zeitschrift», до сих пор остающийся одним из ведущих в области византиноведения (особенно в том, что касается историографической части, хроники, библиографии). Создатели «Византийского временника» писали: «в прекрасном издании доктора Крумбахера… уже два года тому назад получила не без содействия русских ученых сил свое осуществление и самая мысль о постоянном периодическом органе для разработки вновь признанной специальности…. Но он не может удовлетворить ранее сознанным русским потребностям… Русская наука всегда имела и будет иметь при изучении Византии свои особенные задачи и свои специальные темы, тесно связанные с вопросами русского самосознания». (Цит. по: Медведев, 1997).

11 В начале 1890-х гг. проект, поданный Академией наук, рассмотрело Министерство финансов; в 1894 г. он был «Высочайше утвержден». При рассмотрении дела в Государственном Совете участвовали великий князь и А. И. Нелидов. Последний ратовал за создание института на Востоке уже в 1888 г. и научное продвижение России в Средиземноморье, всемерно поддерживал работу по собиранию и изучению древностей, помогал ученым, работавшим в Малой Азии и Палестине (по его рекомендации было куплено в 1895 г. греческое «Пурпурное» Евангелие V–VII вв. из Кесарии Каппадокийской. (Соболев, 1993. № 46, 157-258).

12 Работы 1906–1909 гг. Особое разрешение выдал в 1909 г. великий визирь Хельми-Паша. Примечательно, что речь шла об археологических раскопках внутри мечети для поиска остатков христианской базилики Феодора Студита.

13 Утрачены сделанные акварели полов, планы и разрезы. В архиве хранятся описи фотографий, 15 снимков, статья о золотом медальоне с изображением св. Иакова XI–XII вв. (Басаргина, 1995; Панченко, 1912). За истекшее столетне состояние памятника значительно ухудшилось, а его подземные части стали недоступны исследованию.

14 Шмит, 1906 (планировался еще один том, но так и не вышел). Молодой искусствовед Ф. И. Шмит включился в работу в 1901 г.; до этого Н. К. Клуге копировал мозаики и готовил архитектурный обмер. Давая оценку этой первой большой работе Шмита, Я. И. Смирнов отметил увлечение молодого автора разбором письменных источников и историографии в ущерб описанию: «как археологу, хотелось бы найти… прежде всего тщательное и детальное описание воспроизводимого памятника… одно — памятник, другое — исторические о нем сведения и третье…. всегда более-менее эфемерное, это— субъективная комбинация данных, извлекаемая из первых двух, в одну общую связную историю памятника» (Смирнов, 1915а).

15 Описание открытого при наблюдениях 1909–1911 гг. выполнено Б. А. Панченко для последнего тома ИРАИК. Подробное изложение рукописи дает Е. Ю. Басаргина (1995). Сколько можно судить, обычно производили осмотр вскрытий, сбор доступных материалов, фотосъемку, схематические обмеры. При строительстве железной дороги в 1910-11 гг. обследовали фундаменты построек и раннехристианский некрополь в квартале Евгения, в районе древнего Акрополя, по дороге от Музея к пристани Топ-Капы. В этих работах принимал участие и Оттоманский музей. Были отмечены остатки церкви св. Димитрия времени Палеологов и более ранние, не идентифицированные. Вновь раскрытые в 1937 г., они оказались руинами храма Богородицы V–VI вв, на остатках которой и поставлен в XII в. храм св. Димитрия.

16 Ebersolt, Thiers, 1913; Janin, 1964; особенно: Mllller-Wiener, 1977, и др. Борис Андрианович Панченко (1872–1920), историк, сигиллограф и археолог, всю жизнь посвятивший РАИК, исчез в кровавой сумятице Гражданской войны; нет даже точных данных о месте и времени его погребения. О нем: Успенский, 1926.

17 Работы были начаты в июие (Б. А. Панченко, Н. К. Клуге, А. С. Башкиров), но продолжались недолго. Одновременно их вели ученые из Франции, затем из Англии. Последняя значительная работа РАИК в Константинополе — участие в обследовании остатков огромной трехграниой апсиды церкви Богоматери Хал-копратийской. В неопубликованном отчете 1914 г. кратко рассказывалось о работах по строительству «синематографа», при которых произошло открытие. (Басаргина, 1995). Но первые сведения об этом памятнике будут опубликованы лишь в 1925 г. в путеводителе по Константинополю Эрнста Мэмбури (см. гл. VI).

18 Уже в 1895 г. у консулатов в Турции и у Константинопольского патриархата запросили сведения о памятниках, находящихся в малодоступных местах; полученные ответы указали Конию (Иконию), Синопу, Самсун. На Хиосе в 1910 г. Шмит и Клуге пытались продолжить сбор материала по византийской живописи и архитектуре, исследуя монастырь Неа Мони, но работа не была доведена до конца, а подготовленные к печати копии хиосских мозаик и неполный обмер в основном погибли вместе с XVII томом ИРАИК.

19 Успенский жаловался, что в Европу уходило всего 30–40 экз., «но нельзя скрывать, что в России покупали не более того». Первый том вышел в 1896 г., последний (17-й) был подготовлен, но из его материалов сохранились только фрагменты. В него входила большая работа Ф. И. Шмита «Византийские росписи XI–XII вв.», уже упомянутое «Описание древностей, открытых при работах ив территории Константинополя в 1909–1910 гг.» Панченко, корпус греческих христианских надписей Никоса Вейса. Полиграфическое качество трудов РАИК было весьма высоким и постоянно совершенствовалось. Библиография: ВВ. Т.27. 1967.

20 Потери и убытки Института Успенский перечислил в специальной статье для 17 тома ИРАИК. В Россию вывезли архив (частично) и коллекцию вещей из драгоценных металлов. Оставшееся фактически конфисковали, передав в Оттоманский музей, откуда некоторые коллекции, книги и рукописи в 1930-х гг. были возвращены в Россию (частью в обмен на рукописи, вывезенные русскими войсками из Трапезунда) и поступили в Библиотеку Академии наук, Институт истории АН и Эрмитаж. Остаток архива и коллекций из посольства в Стамбуле был перевезен в США и Францию. Среди «материального» наследия РАИК — одна из лучших в мире коллекций моливдовулов, собрание позднесредневековой иконописи, скульптура, мелкая пластика.

21 Ряд коллег признает, однако, что теоретически есть возможность для решения этого вопроса, поскольку Россия владеет в Константинополе двумя участками земли, приобретенными РАИК под строительство: Басаргина, 1995.

22 Сборники перепечаток этих текстов сейчас многочисленны (напр.: Путешествия, 1995), однако работа по современному изданию сколько-нибудь полного корпуса, сравнимого со сводами Уилкинсона (Wilkinson, 1977; Wilkinson, 1988), еще впереди; серия «хождений», изданная ИППО, давно нуждается в обновлении.

23 Храм представляет вариант компактной купольной базилики (аналоги — церкви Малой Азии, св. Климента в Анкаре и в Каср ибн-Вардан). Это сравнительно большое (18x25 м), тяжело и грубовато решенное, по мнению Краутхаймера, сооружение (с севера и юга купол покоится на узких арках, в то время как с востока и запада его несут глубокие коробовые своды; тройные аркады выводят из центрального квадрата в боковые нефы и галереи; апсида снаружи многоугольна). Первая сводчатая базилика построена здесь в V или VI в. (Комеч, 1987; Myra, 1975; Krautheimer, 1986, 162).

24 Деятельный вице-консул России на острове Родос принял на себя управление делами, что вызвало недовольство местного духовенства. Патриарх Константинопольский не желал уступать руководство иноверцу, а митрополит Пи-сидии стремился к контролю за финансовой стороной предприятия. В результате консул мог осуществлять лишь негласный надзор за работами и денежной отчетностью, прямое же наблюдение за строительством вели местные жители.

25 Только для своза грунта, образовавшегося при удалении культурного слоя более чем восьмиметровой глубины, потребовалось купить сад местного аги (!). К маю 1859 г. было отвезено 6500 кубометров земли; главный неф, верхние части открытых галерей и двух притворов перекрыли сводами. Интересно, что, стремясь спасти храм от разрушения, реставратор не испытывал того же почтения к античным руинам: «около самого здания находятся остатки древней римской стены…. представляющие превосходный строительный камень», ее и предлагалось разобрать для реставрации.

26 Были расчищены мраморные и мозаичные полы "самой любопытной работы", разбитые упавшими сверху камнями; амвон в центре храма, под куполом; возвышение алтарной части; высокие резные колонны и парапет темплона; престол с купольным киворием, синтрои и лестницы в крипту (тогда еще не раскрытую). Документы перечисляют сюжеты росписей, технику кладки (из попеременных рядов камня и кирпича), упоминают мраморные оконные переплеты.

27 Муравьев, 1878. В 1862-63 гг. были обновлены только внешний нартекс, эмпории и главный неф; реставрация, вызвавшая массу нареканий, была завершена после полувекового перерыва, в 1910-х гг. В 1963-64 гг. исследование храма и прилегающей местности продолжила турецкая экспедиция с участием археологов из Германии. Оно ведется и сейчас под руководством турецкого археолога г-жи Йилдиз Отюкен.

28 История похищения и переноса хорошо известна: опасаясь, что останки попадут в руки турок, моряки из Бари вместе с двумя священниками проникли ночью в базилику. Пока клирики служили над мощами литию, один из моряков, Матфей, «разбил железным ломом мраморный помост, из-под которого был вынут цемент и открылась мраморная крышка гробницы». Когда Матфей «разбил стенку гробницы, из нее распространилось благоухание». Опустив внутрь руку, моряк почувствовал влагу, наполнявшую гробницу почти до половины, и начал вынимать из нее по частям святые мощи, доколе не обрел честную главу». С драгоценными реликвиями похитители поспешили на корабль, с почетом доставив их в собор Бари, где мощи продолжали источать миро. При реставрации 1951 г. комплекса над мощами св. Николая в Бари был перебран и алтарь храма, и саркофаг-реликварий с костями, хранящийся под ним. Последний устроен в виде небольшого каменного оссуария, крышка которого имеет три уступа по краям и три лунки в центре, средняя из которых сквозная. Верхняя алтарная доска сплошная, боковая же сторона стола имеет арочное отверстие-трансенну для сбора миро. Материал хорошо опубликован в специальной монографии Ф. Шеттинн (Schettini, 1967).

29 Саркофаг стоял в нише внешней южной галереи (VIII–XII вв.). На одном из приведенных в статье Соколовского рисунков он изображен с колоннадой и скульптурами покойных на крышке; его боковая сторона разрушена. Это объяснили, исходя из рассказа о похищении: «массивная мраморная крышка, украшенная двумя фигурами (мужескою и женскою) в настоящее время с отбитыми головами и изувеченными ногами, представляла большие затруднения к разлому, чем тонкие стенки» (Соколовский, 1861, 62–67, лист IX). Возможно, саркофаг установили в нише именно после 1087 г. как замену какого-то другого, утраченного вместе с реликвиями, причем и нишу, и саркофаг отреставрировали. (Peschlow, 1975; Wiegartz, 1975. № 7, Taf. 93А, 94В).

30 Пешлов предложил широкую дату в пределах IV–VI вв. (Peschlow, 1974), но Г. Вигартц существенно уточнил и удревнил ее (Wiegartz, 1975, № 5). В сумме дата всех найденных фрагментов и целых памятников укладывается в 150–250 гг., что соответствует расцвету производства саркофагов в Малой Азии. И саркофаги, и некрополи имперской эпохи использовали там с I по VI вв.

31 К сожалению, изображений гробницы св. Николая в Мире, которые помогли бы идентифицировать имеющиеся саркофаги, не сохранилось. Иконы с житием и чудесами в большинстве поздние и не дают представления о реальном виде памятника. В западной иконографии часто изображается сбор миро из гробницы — но там несомненно изображают именно крипту собора в Бари (например, на фасаде собора в Шартре). Немногочисленные греческие изображения, собранные Нэнси Шевченко, отражают влияние западной традиции. Лишь иногда изображается саркофаг с двускатной кровлей; всегда с боковым отверстием или отверстиями. (Meisen, 1981, Abb. 57; Sevcenko, 1983,141–142; Goldkuhle, 1954).

32 Сирия, 1991. Порфирий (Успенский, 1804–1885), выдающийся русский исследователь христианского Востока; собрал просто невероятное количество рукописей, среди которых есть памятники мирового значения. Совершил ряд многолетних путешествий по Сирии, Палестине, Синаю, Египту, написав затем серию трудов по истории богослужения и церковным древностям на Востоке. Его коллекция стала основой церковно-археологического музея Киевской духовной академии, где исследователь преподавал и в трудах которой в 60-80-х гг. публиковал серии очерков о мало известных тогда в Европе коптах, абиссинцах, монастырях Синая, Сирии и Ливийской пустыни. (Поляков, Фоикич, 1994, 190; Герд, 1995).

33 Леонид (Лев Александрович Кавелни, 1822–1893) и Антонин (Андрей Иванович Капустин, 1817–1894). Последний — одна из самых заметных фигур среди исследователей христианских древностей второй пол. XIX в. Выпускник Киевской Духовной академии, он начинает в 1850 г. в Афинах с раскопок в русской «посольской» церкви, которой был настоятелем (св. Троицы или св. Никодима, XI в.) Обнаружив на мраморах античных развалин обилие никого не интересующих граффити христианской эпохи, приступает к их изучению. Он сам снимает копии, чертит планы, делает рисунки при раскопках (позже одним из первых будет активно применять для фиксации фотографию). Антонин был страстным и очень наблюдательным путешественником, его маршруты пролегли от древних городов России до египетских Фив, охватив Италию, Грецию, славянские Балканы, Западную Европу. В 1859 г. он встречает на Афоне Порфирия (Успенского), с которым его свяжет отныне общность интересов и тесная дружба. Как глава Духовной миссии в Иерусалиме (1865–1894) он не только активно скупал землю, но строил на ней школы, храмы и приюты. За время своего пребывания на Востоке (почти 45 лет) он собрал великолепную коллекцию рукописей (частью переданную как дар в РАО) и церковных артефактов, которые попали в Эрмитаж через Церковно-археологический музей при Санкт-Петербургской Духовной академии. Знаток языков, специалист-археограф, Антонин оставил огромное печатное наследие (до сих пор ожидает публикации подробнейший дневник за 60 лет, в составе которого есть, среди прочего, каталог археологического музея в Иерусалиме. Его дневник рисует жизнь чрезвычайно активного человека, в область интересов которого входили не только гуманитарные науки, но, к примеру, и астрономия, а также технические новинки, особенно связанные с репродукцией (гальванопластика, фотография). Дневник ждет публикации (заповедные 40 лет со смерти автора давно прошли). (Антонин, 1861; Он же, 1874; Дмитриевский, 1904; Киприан, 1904; Салмнна, 1972; Филиппов, 1986; Фонкич, 1994).

34 Расцвет деятельности Общества пришелся на дореволюционный период, однако и в СССР оно существовало сравнительно благополучно, пережив Первую мировую войну и революцию, и было закрыто лишь в 1923-25 гг. по предписанию НКВД в связи с отделением церкви от государства и желанием не допустить перехода земель Общества в руки англичан. (В этот период Обществом руководили В. Д. Юшманов, В. В. Латышев, А. А. Дмитриевский, В. Н. Хитрово). В обновленном виде Общество открылось в 1952 г. благодаря усилиям Нины Викторовны Пигулевской и ее коллег. «Политическая» сторона истории Общества, его архивы: Грушевой, 1995; Из истории, 1998.

35 Великий князь Сергей Александрович Романов (1857–1905), московский генерал-губернатор, был членом Московского археологического общества и охотно участвовал в его заседаниях. Друг и «ученик» А. С. Уварова, он сам проводил небольшие исследования, поддерживал экспедиции (например, в Константинополь) и раскопки (в Иерусалиме), реставрационные работы. Активный сторонник создания Музея изящных искусств, коллекционер. (Полунина, Фролов, 1997 297).

36 Еще одним периодическим изданием ИППО были «Сообщения», где публиковалась хроника деятельности и отчеты Общества, краткие информации об экспедициях, находках и т. п. Это содержательный, весьма активный, злободневный деловой журнал, в котором, кроме открытий, отражены политические новости, описаны взаимоотношения в Палестине между различными христианскими и нехристианскими конфессиями и др.

37 К началу Первой мировой войны русское присутствие в Палестине полностью обозначится. Количество паломников, ежегодно посещавших Святую Землю, достигнет 200 тыс. В руках русского правительства и миссии окажутся значительные земельные владения. С 1857 по 1914 г. было куплено 65 участков общей площадью ок. 150 гектаров, в основном в Иерусалиме. (Юшманов, 1914; Он же, 1915; Он же, 1916; Киприаи, 1934; Баталден, 1993).

38 О комплексе вблизи Мамре и о работах «на русском месте» в Бейт-Захар см. гл. 1–2. Добавим к этому архитектурные сооружения позднего эллинизма на участке миссии в Тиберии (кладки стен, капители и колонны из мрамора и черного камня); раскопки остатков церкви VI в. на земле русского подворья в Иерихоне (в числе находок— мозаичное надгробие основателя церкви Кириака с датой 11 декабря 566 г.); исследования в самом Иерусалиме на Елеонской горе.

39 Ростовцев называл это «религиозно-научной» жизнью. Он выделял, во-первых, «спекулянтов от реликвий», невежественных, жадных и мало религиозных, создающих святыни на потребу, готовых сознательно испортить или фальсифицировать памятники (в основном торговля этого сорта была в руках греков). Во-вторых — духовенство католическое и протестантское (французское, немецкое, итальянское), которое, стремясь к обладанию сетью реликвий и святых мест, готово было толковать в свою пользу сомнительное известие или создать реликвию. Но Ростовцев отмечает их энтузиазм, культуру, образование, подчеркивая, что именно их неутомимыми трудами закладывается на века основа всякой научной деятельности в Палестине. Среди францисканцев он выделил А. Лагранжа и Л. Винсена; среди обществ — Palaestina-Verein и Palestine Exploration Foundation; из музеев отметил музей св. Анны и Сионский музей немецкого Католического института. (Ростовцев, 1913).

40 Интересно, что в 1915 г. в ИППО работали над проектом «Института палестиноведения» и государственного Русского археологического института в Иерусалиме, широчайшая программа которого включала доисторию, библейскую и христианскую историю, археологию, историю искусств, эпиграфику, агиографию и пр. В докладе «Русские научные интересы в Палестине и прилежащих областях» Е. П. Ковалевский рассматривал вопрос создания, под эгидой России, международного комитета по охране «туземных» древностей. (Грушевой, 1995).

41 Значение этих работ для России было усилено тем, что Палестинское общество не только опубликовало материалы своих раскопок, но вместе с ними дало целую переводную антологию текстов иностранных исследователей, работавших на «русском месте». (Антонин, 1884).

42 Ворота были признаны теми, через которые Иисус покинул город, следуя к Голгофе, и над ними был построен храм св. Александра Невского. Указывая на преждевременность интерпретации, Кондаков писал: «Шику нужно было из остатков создать замок, арка стала триумфальными воротами, их сопоставили с аркою «Ессе homo», по совершенно случайной комбинации этой последней с традиционным латииским «крестным путем» стало возможным толковать об арке византийской в древнем, истинном пути». (Кондаков, 1904, 204).

43 Он отметил, что в V в. совершается отказ от старого римского аканфа в ордере коринфского и композитного типов и переход к аканфу восточного типа, с прямоугольными зубчатыми лапами, и описал состояние музея, в саду которого «по стенам и краям террас сваливаются и расставляются собираемые ныне со всего Стамбула мраморы…» В Афинах внимание его, как раньше архимандрита Антонина, вновь привлекли «христианские мраморы»: «мы осмотрели богатый материал мраморных капителей, плит и кусков, сваленных на Акрополе, среди антнков, остаток бывших там христианских базилик». Раскопанную Дерпфельдом «стою Адриана» он определяет как перестроенную в византийский период (остаток римского здания окружали полукруглые экседры) и приводит аналог — исследованный в 1902 г. храм 640-х гг. вблизи Эчмиадзина (Армения). Кондаков был прав: квадрифолий (ц. Мегали Панагия) встроен в начале V в. внутрь библиотеки Адриана, а вторично перестроен в VI в. (Кондаков, 1904; Franz, 1965, 196; ср.: Полевой, 1973, 43–44).

44 В Шакке, например, отмечено гораздо большее, в сравнении с выявленными де Вогюэ, количество базилик; уникальное сооружение, определенное де Росси как «погребальная башня» с греческими христианскими надписями вызывает сомнения как датой, так И функцией («какой исторический интерес представляет этот памятник, сказать нам трудно»); отмечены огромные базилики Сувейды и особенно Боеры, наиболее процветающей и богатой в византийскую эпоху. (Кондаков, 1904, 60–61, 84–85).

45 Раскопки (рук. Я. И. Смирнов) в саду Палестинского общества, на месте «русского приюта», где обнаружены остатки базилик. Найденные остатки стен, мозаика пола и колонны были определены как фрагменты гражданской постройки. (Кондаков, 1904, 137–142).

46 Арка ворот, например, была датирована Кондаковым по «кубовым» византийским капителям VII–VIII вв. Было отмечено, что в «мечети Скалы» (691) «все капители, кроме одной, много двух, не ранее IV в. и…. всего вероятнее происходят целиком из базилики Константина»; что близки по формам капители северного нефа Анастасиса, церкви св. Елены и мечети Эль-Акса; что в дело могли пойти материалы из других византийских памятников, полностью разобранных арабами (церкви св. Софии, св. Анны, Богородицы в Гефсимании, Новая Базилика на горе Сион и др.) (Кондаков, 1904, 204–233).

47 На Елеоне отмечено обилие колонн и мозаичные полы усыпальниц, один из которых нес армянскую надпись. В Никифории (возвышенность над Вифлеемской дорогой) был открыт хорошо сохранившийся склеп с входом, закрытым, по традиции палестинских некрополей, круглым «катающимся» камнем. Большой интерес вызвали саркофаги эллинистической эпохи. (Кондаков, 1904, 237, 260–261).

48 Кондаков, 1904, 4–5. Напомним, что исследования велись в рамках программы Православного Палестинского общества, то есть вполне конфессиональной организации. Современники Н. П. Кондакова, работавшие на средства фондов протестантских и католических, предпочитали не высказываться столь прямо.

49 Стржиговскому в очерках, где подземная крестообразная усыпальница Пальмиры сопоставлялась с ранневизантийскими мавзолеями, а изображение Ники — с образом крылатых гениев на христианских саркофагах Рима, удалось хорошо показать необходимость подробного исследования памятников Востока.

Кондаков, однако, не согласен вндеть в искусстве раннего Константинополя новый этап: «Редко спешная постройка столицы создавала новое искусство, а не эксплуатировала старое, причем очень дурно его применяя…» (Коидаков, 1904, 9).

50 Кондаков, 1904, 25. Например, несмотря на десятилетиями тянущуюся дискуссию о происхождении базилики, вопросы точной хронологии, история выработки основного типа и развитие его вариантов «остаются перед нами в некотором отдалении». «История христианской архитектуры, как известно, долгое время занята была принципиальным вопросом о происхождении базилик: плодом занятий явилось всестороннее исследование известий и исторических данных в пределах III–IV веков, монументальные издания памятников (преимущественно Рима и разве еще центральной Сирии)».

51 «Памятники Востока… еще не обнаружены раскопками», — пишет Кондаков. Именно состояние материала не позволяет, по его мнению, разрушить предубеждение против раннехристианской эпохи как «периода упадка». Как видим, и он ведет борьбу с «тенью Гиббона», не законченную и в наши дни. (Кондаков, 1904, 45–46).

52 И. Д. Мансветов, И. Ф. Красносельцев, А. А. Дмитриевский заложили основу сравнительно-исторического изучения развития богослужения, издав богослужебные уставы-типики. Поскольку древнейшие литургические толкования обнаружили хорошее знание исторической топографии Иерусалима, стало ясно, что они сложились не ранее середины IV в., когда она сделалась общеизвестной.

53 Кондаков признает, что основной вопрос истории христианского искусства — о форме храмового здания, «его богослужебном распределении», постепенном развитии отдельных частей, словом, истории сложения и развития храмовой идеи и способов ее осуществления. В главе о Иерусалиме он укажет на ключевое значение «константиновских базилик», прежде всего Мартириона, для решения этого вопроса: «Мы не можем даже теперь предугадать, насколько выиграют, например, иные литургические толкования, если они будут основываться на истории храма св. Гроба» (что верно также для истории архитектуры и изобразительного искусства).

54 Огромную поддержку в интерпретации оказали, конечно, уже упоминавшиеся нами новые переводы «паломников» и русские комментарии к ним, среди авторов которых такие имена, как В. Г. Васильевский и И. В. Помяловский. Описания первых паломников приводят Кондакова к выводу, что пещера Гроба Господня при работах эпохи Константина была выделена из историко-топографического контекста («отсечена от скалы»); что вход в базилику вел с востока; что упоминаемый в описаниях «гемисферий» являлся алтарным полукружием — колоннадой (а не полукуполом, как тогда думали многие); что число колонн — результат архитектурного решения, а не символического подхода, и др. Аналогичным образом, восстанавливается история постепенного «сужения» понятия Голгофы и оформления Кальвария, а также поздняя организация святынь между Анастасисом и Мартирионом, таких как «жертвенник Авраама» и «пещера Адама» (Кондаков полагал, что она высечена архитекторами Константина). Часто приходится не только полемизировать с фантастическими интерпретациями современников, но и критически оценивать тексты Тертуллиана и Оригена.

55 Остатки древнего города, неоднократно упомянутого в Библии (близ Аммана). Покинутый после мусульманского завоевания, он вновь заселяется араба-ми-христианами с 1880-х гг. При строительстве греческой церкви (1884—87) в остатках одной из базилик библиотекарь Иерусалимской патриархии Клеоп Кикилид заметил мозаичный пол и спас сохранившуюся часть мозаики второй половины VI в. Это как бы «географическая карта» Палестины, Сирии и Египта, на которой нанесены главные пункты паломничеств (сохранилось немного менее половины площади, 10.5x5 м, в том числе фрагмент «Иерусалима» с Ротондой и Мартнрионом). Русская пресса отреагировала на открытие очень скромной заметкой в «Московских ведомостях» (1897, № 125, 7 авг.)

56 Павловский, Клуге, 1902. Акварельный рисунок Клуге приобрело Палестинское общество, что было кстати (поскольку опубликованные к тому времени были очень неточны). Публикация сделанного не ограничивалась фиксационным материалом и описанием, но содержала дискуссию и накопившуюся к тому времени обильную библиографию.

57 Все же публикация Успенского по итогам экспедиции гораздо больше походит на путевой дневник и не выдерживает сравнения с книгой Кондакова. Не будем забывать, что выдающийся византинист, не был профессиональным археологом. (Успенский, 1901).

58 Посетив монастырь св. Екатерины «по собственному почину» в 1708 г. «честной иеромонах Борисоглебского монастыря кафедры черниговской архиепископии» Ипполит Вишенский отметил здесь многочисленные и очень древние рукописи: «Евангелий дорогих много, а все от злата, Евангелие едно златом писано и за всяким белым листом белый лист, щоб не псовалося». (Вишенский, 1877, 50; цит. по: Вялова, 1997). Это — одно из самых первых упоминаний знаменитого Евангелия, писанного золотом в XI в. Позже его отметит Порфирий (Успенский): «крупно писано на тончайшем белом пергамене в два столбца, золотыми весьма красивыми буквами…», а Н. П. Кондаков включит ряд фотографий в свой «Синайский альбом».

59 Антонин, например, упоминал найденные «в стене» «арабско-сирийские» тексты: «Когда и по какому случаю книги были вынуты из стены и поставлены в соседнюю комнату, где и теперь находятся, я не мог получить положительных сведений», — и допускал возможность новых находок: «А нет ли и еще где-нибудь в монастыре подобной же, никому не известной, книжной скважины? Мне почему-то смутно верится, что потомству нашему предстоит радость напасть в более или менее отдаленных временах не на одну заветную дыру». (Антонин, 1872, 33). Он оказался прав. Поразительные открытия совершаются и по сей день. В 1970-х гг. из монастырского тайника вновь явились свету листы рукописей (хотя уже и в обрывках), среди которых были давно занимавшие воображение ученых славянские, написанные глаголицей, и недостающие фрагменты ранее известных книг. (Вялова, 1997; Tamanidis, 1988).

60 История альбома изучена С. О. Вяловой (Вялова, 1997; Кондаков, 1882). Работу постигла та же судьба, какая была уготована многим «сводам» в конце XIX в. — государственной поддержки для публикации Кондаков искал тщетно, а издательства не хотели вкладывать деньги в некоммерческое издание. Авторы подготовили несколько экземпляров, составленных из подлинных фотоотпечатков, которые иногда прикладывали к описанию путешествия. В наши дни материал, видимо, скоро найдет издателя, если не в России, то за границей (где уже есть репринты и новые полные публикации фототек России конца XIX — нач. XX в., например, русских древностей Барщевского).

61 В. В. Стасов, использовавший «Синайский альбом» в работе о славянском и восточном орнаменте, специаеьно отметил важность введения фотографии в круг методов археологической фиксации: «происхождением своим фотография обязана науке», писал он, но работа Ж.К. Рауля показывает, что надолго она в Долгу не останется. В отзыве об альбоме он особо выделил такие снимки, как интерьер и внешний вид Юстиниановской базилики, ее входную резную дверь, которые описывались неоднократно, но ни разу еще не фиксировались.

62 Например, ранние экземпляры собранных тканей он относил к началу IV в., а поздние — к IX в., верно определял сюжеты и персонажи.

63 В апреле 1898 г. В. Г. Бок подал в Каирский Комитет сохранения арабских памятников «Записку о коптских памятниках долины Нила», где не только излагал итоги работ на коптских монастырях и некрополях, но также рекомендовал необходимые меры по охране, реставрации и консервации памятников средневековых периодов (коптского и исламского).

64 Например, в первом же номере «Христианского Востока» был опубликован ряд важных эпиграфических памятников, купленных летом 1908 г. в Египте Н. П. Лихачевым, В их числе — часть каменного «блюда» (мензы), вторая половина которого была найдена и опубликована ранее во Франции, с поминальной надписью. (Тураев, 1913).

65 Направляясь в Трапезунд, Шмит не знал, что входит в состав экспедиции Успенского и подчинен ему; у него был собственный план работ. Художник Клуге, много лет работавший рядом со Шмитом, пишет, что Успенский до неприличия «бесился и ругался», когда доходили слухи об открытии в св. Софии замечательных фресок. В разгар работ Успенский вдруг потребовал, чтобы художник переключился на «св. Евгения». Это заставило Шмита покинуть экспедицию. В 1921 г. он язвительно писал Марру: «Если бы не совершенно исключительные организаторские, административные и дипломатические таланты главы экспедиции академика Успенского, мы бы имели, несомненно, уже вполне конкретные наличные данные хотя бы о главнейших памятниках». Цит. по: Басаргина, 1991, 304

66 Погибший в 1446 г. Алексей IV был погребен в ц. Богородицы Богопокровенной, затем тело его перенесли в ц. Богородицы Златоглавой, где поставляли на кафедру и погребали митрополитов — их погребения, по мнению Успенского, лежали под полом у вимы, могилы же правителей он полагал искать за апсидой снаружи. (Успенский, 1923).

67 Его исключительную сохранность обеспечило, конечно, вторичное использование. Впоследствии киворий был разрушен, а «найденные… кости сложены в ящик и переданы под расписку в митрополию» (сейчас находятся в Греции). При Златоверхой церкви был образован историко-археологический музей, библиотека с собранными в мечетях рукописями. С ряда актов монастырей были сделаны копии, позже изданные (сами рукописи погибли).

68 В целом, по мнению Басаргиной, с ряда точек зрения сезон 1916 г. может быть признан неудачным; основные материалы (акварели, планы и фото) так и не были опубликованы.

69 Алпатов, Брунов, 1926. В 1929 г. результаты их работ были опубликованы вместе с исследованиями 1917 г.: Byzantion, 1929, IV, 363–391; 393–408; 410–418. До русских экспедиций храм св. Софии изучали уже Г. Милле и И. Стржиговский; позже там работала экспедиция Рассела Траста, три десятилетия ее фрески исследовал Д. Т. Райс. Были составлены новые планы церквей. Однако город нуждается в продолжении исследований христианского прошлого. (Карпов, 1981, 11). Библиография по исследованиям Трапезунда: Басаргина, 1991.

70 Кондаков, в частности, впервые выделил этапы и установил хронологию развития византийского изобразительного искусства на основе миниатюр византийских рукописей, имеющих достаточно точные даты, сопоставив их затем с иконописью и монументальной живописью. Методические предпосылки «школы Кондакова» были заложены еще работами Ф. И. Буслаева, учениками которого были Н. П. Кондаков, И. Е. Забелин и др. (Айналов, 1898; Редин, 1899). Принцип строгой методики развивался далее в работах младших членов кружка, а затем их преемников (М. В. Алпатов, Н. И. Брунов, В. Н. Лазарев, Л. A. Мацулевич н другие).

Личности и трудам Н. П. Кондакова посвящена столь обширная литература, разработка его наследия сейчас ведется так активно, что остается лишь отослать читателя к основным работам. Из ранних укажем очерк В. Н. Лазарева (Лазарев, 1923), затем следуют фундаментальное исследование И. Л. Кызласовой (Кызла-сова, 1985) и важная с точки зрения методической оценки часть книги Г. С. Лебедева (Лебедев, 1992). Из последних работ совершенно необходим прекрасный очерк материалов в архиве РАН (Тункина, 1995).

71 Я. И. Смирнов прошел лингвистическую школу Ф. Ф. Соколова и В. Г. Васильевского, окончил Санкт-Петербургский университет, прекрасно знал древние языки. 1890-е гг. стали для него «годами странствий»: он участвовал в экспедиции Н. П. Кондакова в Палестину; с 1894 г. трехгодичная командировка позволила объехать всю Европу, Египет и Малую Азию, посетить I МКХА в Сплите. Позже к списку добавился Кавказ, Болгария и другие страны. Собраны были богатейшие материалы (дневники, эстампажи, графические обмеры, фотографии). Смирнов широко делился ими, и глядя на иллюстрации в русских и зарубежных исследованиях начала XX в., во многих случаях мы видим именно их. А. Н. Грабар указывает, например, эпизод с рисунками, сделанными во время «странствий по Малой Азии». Смирнов передал их знаменитому австрийскому ученому Йозефу Стржиговскому, «который на их основании написал одну из самых интересных глав своей известной книги «Orient oder Rom». В ней воспроизведены рисунки Якова Ивановича и каждому, кто умеет читать русскую скоропись, нетрудно увидеть надписи, окружающие эти рисунки» (Грабар, 1985, 8).

72 Более всего известны работы Смирнова по сасанидскому металлу, но он много работал также с византийскими церковными древностями, мозаиками и изделиями из серебра, не говоря о том, что одна из его самых выдающихся статей целиком посвящена бытованию в России XV–XVII вв. иконографических мотивов итальянского Ренессанса: Смирнов, 1915.

73 Например: «для всякого ученого умозаключения нужно более наблюдений фактических и менее рискованных гипотез». (Цит. по: Жебелев, 1928, 8–9). По мнению Жебелева, Смирнов привил практике археологического анализа метод, разработанный в филологии, которым прекрасно владел. Это указывает нам на один из источников современного метода археологии, обычно заслоняемый более очевидным «методическим воздействием» естественных наук, а также практических областей (реставрации, топографии) — на великую школу русской лингвистики конца XIX в.

74 Лучшая пока «маленькая монография» о Д. В. Айналове — насыщенный фактами очерк его архива: Анфертьева, 1995. Фонд в архиве РАН содержит массу неопубликованных подготовительных материалов, например, по истории катакомб и их изучению; по христианским древностям Иерусалима и Ближнего Востока. Многие из них снабжены собственными фиксационными материалами, не только фотографиями, но также рисунками и акварелями этого талантливейшего исследователя. Остро необходима разработка этого наследия, а также публикация свода его основных работ, рассеянных по малодоступным изданиям.

75 Лекции по археологии раннего христианства (включая Кавказ, Армению, Крым, Болгарию, Египет, Абиссинию, Сирию) и русского искусства (например, «Археология и история русского искусства до XVI века») читались в Казанском и Петербургском университетах. На первом этапе, в 1890—1900-х гг., Айналов вместе с Егором Кузьмичем Рединым изучал живопись Софии Киевской, опубликовав в 1890 г. пояснительный текст к трем выпускам рисунков Ф. Г. Солнцева; ряд работ по церковной археологии Киева; материалы по находкам христианских древностей в Херсонесе и Керчи.

76 В него входили такие выдающиеся молодые исследователи, как В. К. Мясоедов († 1916), Н. П. Сычев (репрессирован в советский период), Н. Л. Окунев (эмигрировал), К. В. Шероцкий (последние сведения относятся к 1917 г.), Л. A. Мацулевич (см. ниже); его учеником считался А. Н. Грабар, причисляют к ним и Н. Н. Пунина. (Анфертьева, 1995).

77 «У идеологов Октябрьской революции во всяком случае не было оснований проявлять особенное внимание к этой отрасли знаний», писалось в одной из таких «оценочных» статей. (Лозовик, 1928. Цит. по: Анфертьева, 1995).

78 На Конгресс византинистов 1927 г. в Белграде ученые из России уже не смогли приехать, хотя их работы, например, доклад Д. В. Айналова, были опубликованы в материалах конгресса. Русскую науку в Европе и Америке представляли, особенно в 1920-1950-х гг., в большей степени ученые-эмигранты (Н. П. Кондаков, А. А. Васильев, М. И. Ростовцев, А. Н. Грабар и другие).

79 Некоторое время продолжала занятия Византино-русская комиссия. Последний небольшой том «старого» «Византийского временника» за весь послереволюционный период как бы демонстрировал постепенное завершение исследований (1928). Участие в томе Пражского семинара Н. П. Кондакова, посвященном Я. И. Смирнову (1928), усугубило провинности советских византинистов в глазах новой научной администрации.

80 До этого он успел организовать одну из первых в мире выставок византийского, разумеется, прежде всего церковного, искусства, где были соединены материалы коптского Египта, Константинополя и Прикамья («Византия и эпоха великого переселения народов», ГЭ, 1927). Он изучал воздействие Византии на древности «варваров» V–VII вв., проблемы формирования и развития стилей, отметим исследование мозаичных полов храма в Пицунде в 1950-х гг. (Мацулевич, 1923; Мацулевич, 1956; Мацулевич, 1961; о нем: Банк, 1960; Залесская, 1991а).

81 Так, правка, произведенная самим Д. В. Айналовым по списку названий его работ поразительно напоминает эпизод «Театрального романа» Булгакова, где издатель просит автора вычеркнуть «всего два слова». В «Полном списке научных трудов» Айналов вычеркивает фрагменты фраз: «древнехристианский», «Голгофа и крест»; «на памятниках христианского искусства»; «из жизни Богородицы»; «древняя крещальня»; «иконы»; «Исповедание веры»; «церковные предметы и украшения»; «святой»; «жертвоприношение Исаака»; «христианский Восток»; заменяет, например, «две каменные новгородские иконки» на «два резных камня» и т. п. См.: Анфертьева, 1995.

82 К его материалам по церкви Успения Богородицы в Никее, сейчас разрушенной, обращаются как к единственному источнику по сей день. (Шмит, 1906. Клуге, 1906; Schmit, 1927; Смирнов, 1915а).

83 Принимал активное участие в создании церковно-археологических структур в Харькове; после революции пытался организовать изучение памятников Киева, создать там Реставрационную и Археологическую комиссию, одновременно много работая над созданием теории истории искусства, проблемами обучения, теорией музеев.

84 Как «немецкий шпион» он был выслан в Акмолинск, позже пытался работать в музее Ташкента, но повторный арест (1937) привел к его окончательному исчезновению. Вместе с ним погиб и его сын, о чем отец, к счастью, так и не узнал.

85 Упомянем о серии статей Н. И. Брунова, написанных в несколько «фундаменталистском» духе, о выходе работ А. Л. Якобсона и многих других. Показательно последовавшее создание И. Э. Грабарем и В. Н. Лазаревым Сектора древнерусского искусства в Институте искусствознания, во главе которого на долгие годы станет затем О. И. Подобедова.

86 Банк исследует богатейшие материалы крымских раскопок (Эски-Кермен, Судак, Анберд, Херсонес), принимает участие в важнейшем Международном III конгрессе по иранскому искусству и археологии (1935) и в организации выставки к нему. Благодаря этому складывается система экспонирования византийского искусства в контексте ближневосточного, а не западного средневековья. Эта тема разрабатывается в дальнейшем не только ею, но и многими коллегами (см., напр., пятый том «Византийского временника»).

87 Именно ей принадлежат многочисленные «хроники», обзоры выставок и публикаций, рецензии на научные труды западных коллег— например, обзор работ, опубликованных Дамбартон Оукс в 1956-61 гг., и другие. (Банк, 1963; Банк, 1963а; Банк, Этингоф, 1977).

88 Кауфман, 1964, 1964а. Статьи по памятникам Константинополя (собор св. Софии, второй том материалов раскопок Большого Дворца) и византийским архитектурным древностям вообще (отзывы на исследование о базилике Сан Лоренцо Маджоре в Милане; на работу Фестижере по монастырским древностям Антиохии; обзор работ в Югославии и собственные исследования: Кауфман. 1958 и др.

89 Складывавшуюся российскую школу полевых исследований христианских древностей в южных и восточных областях страны можно хронологически и типологически сравнить с аналогичными «колонизационными» археологическими школами, например, французской в Северной Африке.

90 Интереснейшие сами по себе, подробности исследований Херсонеса в XIX — нач. XX в. не раз привлекали внимание. Обзор дореволюционных работ был опубликован К. Э. Гриневичем, материалы исследований «христианского Херсонеса» и средневекового Крыма до 1960-х гг. представлены в капитальных работах А. Л. Якобсона. Обзор более поздних материалов: Романчук, 1986. О первых шагах археологии в Крыму: Формозов, 1986, 34–43.

91 Комплекс доследовался в 1904–1905 гг.; мозаики из базилики перевезли в Эрмитаж. После обнаружения баптистерия Уваровской базилики (1876) А. Л. Бертье-Делагард выскажется в пользу признания его местом крещения князя Владимира. Дореволюционная полемика (Айналов, 1905; Он же, 1915) не завершена до наших дней.

92 Уже для закладки собора в 1861 г. расчистили значительную площадь и нашли еще несколько храмов. Позже монастырь получал на исследования ежегодно 1 тыс. руб. Номинально раскопками руководило Одесское общество истории и древностей, но фиксацию не вели, находки расхищались, и лишь эпиграфика вызывала некоторый интерес. Начиная с 1876 г., открыли баптистерий Уваровской базилики; храм с мозаичным полом, на востоке, в конце главной улицы; храм, высеченный в скале и др., но лишь в 1883 г. ООИД организовало постоянную фиксацию и наблюдения. Работы долго возглавляли члены Общества, известный военный инженер А. Л. Бертье-Делагард и другие местные ученые. По оценке А. Л. Якобсона, их вели антинаучно; оправданием может служить «нормальность» такой ситуации для работ на многих раннехристианских памятниках Средиземноморья в тот же период.

93 В 1888 г. работами недолго руководил молодой Н. П. Кондаков, но Косцюшко-Валюжинич, работоспособный и преданный науке дилетант, оставался главной фигурой в изучении Херсонеса с 1888 по 1907 г. Он не умел изучать стратиграфию и устанавливать точные даты; не вел полевой описи находок, брал в коллекцию очень немногие из них, раздавая остальное по разным музеям или группируя типологически, без указания мест находки. (Романчук, 1991).

94 Чертежи тех лет, позднее воспроизведенные в книге Д. В. Айналова, схематичны и приблизительны, сделаны «на глазок» (их неудовлетворительность отметил Я. И. Смирнов в неопубликованной рецензии). Посетив городище в 1892 г., Айналов указал, что работы ведут без плана, раскапывая «заметные на поверхности земли следы хорошей кладки стен, полукруги апсид и пр.» (Якобсон, 1959, 12). Это понятно, ведь одной из важных целей оставалось «при помощи древнего материала, ранее добытого и вновь открываемого раскопками, подготовить дело научного восстановления в Херсонесе древнехристианского греко-восточного храма в базиличном типе». (Цит. по: Якобсон, 1959, 11). Но К.К. Косцюшко-Валюжиничу удалось показать перспективность городища, открыв в 1888 г. мастерскую по производству терракот, а в 1889 г. — большой храм с остатками мозаичного пола.

95 Согласно специально изучавшей вопрос Е. А. Паршиной, в Крыму неизвестны базилики раньше V–VI вв., причем материалы первых построек не позволяют восстановить их план (планы V в. пока неизвестны вообще, а базилики VII–VIII вв. заново построены или переделаны в X в.). В Херсонесе до VIII в. были популярны одноапсидные трехнефные базилики, перекрывавшиеся по стропилам (восемь в городе и одна на Мангупе). К трехапсидным, возможно, сводчатым отнесены две базилики на городище Тепсень и в Партенитах (этот тип характерен для эпохи массовой христианизации IX — нач. X в. на Балканах и в Причерноморье). В особый тип выделяются «малые» базилики с толстыми стенами, известные в Херсонесе. (Паршина, 1988, 36–59; ср.: Якобсон, 1959, 126–128).

96 A. Л. Бертье-Делагард, например, писал в 1893 г.: «Я не найду слов для выражения той жалкой нищеты, того глубокого архитектурного невежества и безграмотности, которые с непререкаемой ясностью встают из раскопок Херсонеса». (Цит. по: Якобсон, 1959, 127). Материал Херсонеса воспринимался как малопривлекательный до 1930-х гг., например, Ф. И. Шмитом: Шмит, 1932, 222.

97 Бертье-Делагард, 1893; Он же, 1907. Его книги, устаревшие в отношении интерпретации, впитали материалы работ. В них дано научное описание храмов, ряд наблюдений; обосновано предположение Н. П. Кондакова о доставке мрамора для декоративных деталей из Проконнеса, и др.

98 Айналов, 1905, VI. Полезность издания ограничивают схематичные, неточные, а подчас, по мнению Якобсона, и неверные чертежи, а также отсутствие обоснования дат, отложенного до второго, интерпретационного, выпуска (так и не вышел). Айналову же принадлежит и попытка отождествления двух херсонесских меморий. Это известные по письменным источникам храмы с реликвиями св. Мартина и св. Климента. Храм Богородицы Влахернской (мартирий папы Мартина 1) отождествлен им с «храмом за городом» на кладбище, выросшем вокруг первоначального мавзолея. Остатки храма (монастырского?) на острове в Казачьей бухте, открытого в 1890 г., были определены как возможное место почитания мощей св. Климента, открытых в X в. (Айналов, 1915).

99 Якобсон показал, что строители пользовались в основном местной традицией обработки и изготовления материалов, хотя в формально-художественном отношении храмы восходят к малоазийской архитектурной общности. Он полагал, что «большие базилики» с тремя нефами, атриумами и галереями строили не в X в., а в V–VI в., заменяя первые христианские здания второй пол. IV в. (возражения см. выше), а с кладбищами связаны крестообразные храмы, некоторые из которых служили мартириями.

100 Обзор некрополей V–VII и IX–X вв. позволил убедиться, что городские кладбища лежали за пределами стен, к югу от него, а средоточием христианского некрополя был мартирий в монастыре, возможно, на месте погребения первых епископов города. Выявилось большое разнообразие оформления погребальных сооружений. Позднеримские склепы расписывали фресками христианского содержания (монограмма Христа в венке и др.), использовали вторично в V–VI вв. Позже склепы становятся оссуариями, а ингумации совершают в основном в могилах (хотя до самого средневековья сохранится и старая римская форма — строительство скальных склепов с нишами для установки фобов). В V–VI вв. на кладбищах над римскими погребениями откладывается «второй слой». Захоронения отмечали каменные кресты и стелы с надписями. (Якобсон, 1959, 248–266; Шкорпил, 1909; Ростовцев, 1913, 458, 505–506; Репников, 1932).

101 Важная роль в 1970-80-х гг. принадлежала экспедициям Уральского университета (Екатеринбург), Государственного Эрмитажа, Исторической) музея и Института археологии Академии наук СССР (Москва). Последний в 1972-84 п. исследовал комплексы церковных сооружений на южной стороне городищи, на месте Западной базилики и «базилики на холме». Под «базиликой на холме» открыты руины второй по размеру после Уваровской базилики с мозаичными полами (руководитель экспедиции С. А. Беляев датировал ее серединой — третьей четвертью IV в.). Ее сменила базилика гораздо меньшая, внутри и вне которой открыто ранее неизвестное кладбище. Комплекс храма, некрополя и жилою дома окружала по периметру стена. С. А. Беляевым опубликован ряд статей, посвященных реинтерпретации материалов раскопок XIX в. или же датировке и атрибуции вновь открытых сооружений. Однако они не имеют фундамента в виде достойного издания полевого материала, поэтому о надежности выводов трудно судить (информативно-описательная часть просто «вплетается» в дискуссию). Присущий этим текстам апологетический оттенок заставляет относиться к построениям с настороженностью (даже учитывая, что это один из вариантов реакции на «атеистическую» археологию в Херсонесе середины нашего столетия). (Беляев С., 1979; Он же, 1989; Он же, 1490; Он же, 1994). Подведение «промежуточных» итогов изучения см. в «херсонесском» номере «Византийского временника» (1989, т. 51); раскопки отдельных храмов: Суров, 1961; Колесникова, 1978; Кутайсов, 1982; Романчук, 1986 и др.

102 Мангупская (вторая пол. VI в.? восстановлена в XIV в.; здесь найдена единственная в Крыму плита с надписью Юстиниана I); Партенитская (построена в VIII в.? восстановлена ок. 1427 г.); Эски-Керменская (Шмит датировал ее от конца IV до начала VII в., позже дату свели к VI–VII вв. После раскопок 1979 г. время строительства определено как X–XI вв. по первым гробницам и склепам). Репников, 1909; Якобсон, 1940; Тиханова, 1953; Она же, 1953а; Пар-Шина, 1988; о дискуссии по вопросам датировки базилик см. выше.

103 Столица княжества на горе Мангуп именуется Феодоро по крайней мере с XIV в. Полагают, что в VII–VIII вв. этот город назывался Дорос и был центром особой Готской епархии (от византийского названия юго-западного Крыма — Готия). В XIII в. татары заняли Чуфут-Кале, центр княжества Кырк-Ор, но Феодоро продолжало, в союзе с Трапезундом, держаться и даже переживало в XIV-XV вв. расцвет. Его удалось уничтожить только туркам в 1475 г.

104 «Пещерные города» привлекали внимание путешественников и ученых из самых разных стран очень давно, первые сведения о них приносят уже записки XVI–XIX вв. (Мартин Броневский, Эвлия Челеби, Дортелли д'Асколи, П. С. Паллас, Дюбуа де Монперре, П. И. Кеппен и мн. др.) Рассказы о памятниках, основные этапы их открытия, точки зрения изложены многократно и доступны самостоятельному изучению, поэтому здесь на них не останавливаемся Вплоть до начала нашего столетия сколько-нибудь серьезного ответа на вопросы истории «пещерных городов» не было. Только послереволюционные работы, особенно раскопки и обмеры в последней четверти века, начали рисовать ее достоверно. См.: ПИПГ; ИАЮЗК; ПИАК; Герцен, Могаричев, 1993; Могаричев, 1997; из популярных книг: Фадеева, 1987.

105 Некоторые достаточно известны. Например, в комплексе Эски-Кермен выделяется храм XIII в. с фреской «Три всадника» и, видимо, семейным погребением; «Успенская церковь» и др. Интересно спланированы «восточная» церковь Мангупа, храмы Тепе-Кермена и др.

106 Поскольку вместе с отказом от почитания икон была проведена одна из первых попыток конфискации монастырских имуществ, общины иконопочитателей спасались на окраинах империи (юг Италии, Малая Азия, Таврика).

107 Еще в 1898 г. в Керчи было найдено надгробие 304 г. с христианской эпитафией Евтропия; в IV в. отмечены христианские погребения (Китей, Илурат) и, возможно, места собраний (в Илурате открыто круглое скальное помещение, на полу которого вырублен крест, птицы и рыбы). Отметим склеп конца V в. в Керчи, с литургическими текстами на стенах (открыт в 1890 г.). В VI в. надгробия с христианскими надписями в Керчи и на Тамани обычны; к VI в., хотя и не бесспорно, относили немногочисленные базилики, открытые в Тиритаке, Керчи и на горе Тепсень (Планерское). (Шкорпил, 1900; Марти, 1913, 19, 50, № 77; Кулаковский, 1891; Кулаковский, 1896; Гайдукевич, 1940; Бабенчиков, 1958; Кубланов 1979; Диотроптов, 1995; Крыкин, Борисов, 1995).

108 В VI в. в Херсонесе встречаются не только привозные культовые древности, но и местного производства евлогии, кресты, причем в количестве, говорящем о многочисленности общины. (Залесская, 1995а; ср.: Мещеряков, 1978).

109 Такие, как монастырь Сурб-Хач и «армянская церковь» в Солхате (М. Г. Крамаровский). Хорошим примером новой, позднесредневековой техники строительства храмов, несущей след сельджукских или кавказских влияний, А. Л. Якобсону представлялись остатки маленькой церкви XIII в. под Бахчисараем. Эта техника сохранялась в Крыму XIV–XVI вв. в строительстве армян и татар. Отметим храм середины XV в. в крепости Фуна, на границе владений княжества Феодоро, с XIX в. служивший предметом научных споров и оказавшийся двухэтажной церковью-усыпальницей с явными признаками участия в возведении мастеров-армян. (Якобсон, 1956; Сидоренко, 1988; Кирилко, 1989),

110 Оригинальной сводкой по малоизвестным руинам бесстолпных однонефных и одноапсидных храмиков средневековой Таврики может служить книга геолога Л. В. Фирсова: Фирсов, 1990. О церкви в Керчи: Брунов, 1928.

111 Сводка: Храпунов, 1997. Работы по раннесредневековым могильникам (А. И. Айбабин), по «пещерным городам» и их храмам (Ю. М. Могаричев), по боспорским склепам (И. П. Засецкая) и многие другие сосредоточены в бесчисленных непериодических сборниках и «Материалах по истории, археологии и этнографии Таврии» (МИАЭ, с 1990 г.; отметим в третьем выпуске статью О. И. Домбровского о повторных раскопках Загородного крестообразного храма в Херсонесе в 1950-х гг.) Чрезвычайно активны местные крымские институты и музеи. Бахчисарайский возобновил в 1992 г. выпуск сборников, первый из которых посвящен пещерным городам, в том числе происхождению монастырей См.: ПИПГ; ИАЮЗК; ПИАК. В очередных выпусках АДСВ рассеяны отдельные публикации памятников церковной архитектуры и артефактов Крыма.

112 Так, суровой критике был подвергнут интерпретационный подход одного из ведущих археологов, А. И. Романчук, исследовавшей топографию Херсонеса: Романчук, 1986 и рецензия: Богданова, 1991; см. также: Богданова, 1991а; Она же, 1995.

113 Миллер, 1888. Новая серия называлась «Материалы по археологии Кавказа», МАК. Всего вышло 14 выпусков, 1888–1916. Христианские памятники заняли примерно половину выпусков: 3 (1893), 4 (Уварова, 1894), 7 (1898), 12 (То-кайшвили, 1909), 13 (1916); ряд выпусков: 11 (1907), 14 (1916), посвящались памятникам письменности. Всеволод Федорович Миллер — главный представитель московской этнографической школы, исследователь русских былин, осетинского эпоса, языка и этнографии; специалист по восточным языкам (санскрит, иранские и кавказские), путешественник по Кавказу (конец 1870-х— нач. 1880-х гг.). В 1886 г. вел раскопки в Крыму, Чечне, Осетии и горной части Ка-барды.

114 Сравнительно большой, вытянутый по оси храм сохранил на фасадах замечательную растительную резьбу и сцены с фигурами. Позже его исследовал В. Ф. Миллер. Он отметил на стенах резные грузинские надписи, а рядом с храмом гробницу и остаток эпитафии на красноглиняной плите («Христос, спаси Иоанна»). (Миллер, 1888; Марковин, 1969, 46–53; Крупнов, 1947).

115 Формозов, 1986, 58–58. Бернардацци удалось не только найти и обследовать храмы, но и скопировать надписи с окружавших надгробий. Сведения о поездке опубликованы: Бернардацци, 1830.

116 «Вид из царской усыпальницы Гошаванк». Полное название рисунка: «Вид церквей в Великой Армении при реке Арпачае с гробницами знатнейших особ, вдали развалины древнего города святыя Анны» (т. е. Ани). М. М. Иванов сопровождал Потемкина под Очаков и писал батальные сцены; он одним из первых заинтересовался древностями России, запечатлев Старую Ладогу и собор в Астрахани, Новгород и Нилову пустынь (1780-е гг.). Объехал весь юг от Астрахани до Кизляра, в том числе Крым перед его окончательным включением в состав России. (Сидоров, 1956, 180–181; Гаврилова, 1983, 71–77).

117 Анийское царство Багратидов существовало с 860-х гг. по 1045 г. на территории Ширака. С 961 г. их резиденцией стал Ани. В 1046 г. царство и город завоевала Византия (Константин Мономах), а затем он многократно переходил из рук в руки. Им владели курды, сельджуки, грузины, монголы. Наконец, землетрясение 1310 г. положило конец длительной агонии столицы. В XIX в. городище, сплошь покрытое руинами, имело в окружности 7 км.

Если до начала XIX в. в Ани проще было попадать «с той стороны», через турецкую Малую Азию (уже в 1701 г. мимо проехал известный французский ботаник Жозеф де Турнефор), то позже традиционным маршрутом стал путь из России через Кавказ. В 1817 г. Ани описал английский художник Р. Кер-Портер, объехав его «с конвоем из 10 диких всадников (которых очень боялся), данным ему Ермоловым». В 1849-50 гг. здесь снимал виды и планы, впоследствии опубликованные, российский архитектор Д.И. Гримм (см. гл. X). Геолог Абих в 1844 г. скопировал надписи Ани, изданные затем Броссе вместе с собственными наблюдениями: Brosset, 1849; Brosset, 1860.

118 Среди них — хорошо сохранившийся шедевр зодчего Трдата, купольная соборная базилика (989-1001), древнейшая «дворцовая» церковь, храм Апостолов (X в.) и другие. Удивляло обилие «ротонд», таких как храм Спасителя (1036) и особенно— грандиозный храм св. Григория, Гагикашен, построенный царем Гагиком I (1001–1010), копия знаменитого Звартноца (храм Бдящих Сил, недалеко от Эчмиадзина). Это одна из самых знаменитых и ранних (641–661) архитектурных интерпретаций иерусалимского Анастасиса. Он обрушился при землетрясении X в., поэтому известен только по археологическим раскопкам. Исследовав остатки, Т. Тораманян предложил реконструкцию в виде огромной ярусной ротонды с наружной аркатурой во всех трех ярусах, которая вызвала сомнения у многих исследователей. Однако остатки Гагикашена в Ани, особенно находка в 1905 г. рельефа, изображающего Гагика I с моделью трехъярусного храма в руках, поддержали реконструкцию. (Миацаканян, 1971). А. Ю. Казарян посвятил влиянию ротонды Воскресения на памятники Армении специальное исследование: Казаряи, 1994.

119 Марр, 1934. Марру принадлежит честь начала работ и на других памятниках, таких как Ереруйкская базилика V в. и руины первой христианской столицы Армении, Двина, который он, правда, считал остатками более древнего города Арташата. Позже пришло верное отождествление городища и начатые в 1899 г. работы продолжаются до настоящего времени. Двин возник в 330-х гг., столицей оставался с V по IX в.; его трехнефная кафедральная базилика перестроена из языческого храма уже в IV в. Это весьма значительное по размеру сооружение (43x22 м) неоднократно перестраивалось, превратившись в конце концов в крестово-купольную постройку.

120 В окрестностях, на Пицундском мысу, одна за другой открывались одно-нефные церкви в крепостях (Гагры и др.) и большие трехнефные базилики VI в (самая крупная в селе Алахадзы; Цандрипшская в с. Гантиади). Они сохранили остатки литургической планировки, много архитектурных деталей из проконнесского мрамора, граффити. (Мацулевич, 1956; Он же, 1961; Леквинадзе, 1973а; Хрушкова, 1986; Она же, 1993).

121 В Ноджихеви. Базилики и баптистерии исследовались на юге Лазики с конца 1940-х гг. (Левкииадзе, 1972; Он же, 1973; Закария, 1983; Романчук, Цхеладзе, 1981; Они же, 1987). Археологически был решен и вопрос о времени христианизации внутренних, нагорных областей Абхазии. Даты назывались в пределах V–VII вв., но раскопки Ю. Н. Воронова в районе Цебельды (конец 1970-х гг.) открыли небольшие однонефные храмы юстиниановской эпохи в крепостях Шапкы и Цибил (упомянута Прокопием Кесарийским), более раннюю церковь в античном Гюэносе (Очамчира), и др. (Хрушкова, 1982; Воронин, Бгажба, 1987, Оии же, 1987; Кобахия, Хрушкова, Шамба, 1987).

122 Незадолго до трагических событий абхазо-грузинского конфликта 1990-х гг. в Сухуми (Себастополис) был открыт чрезвычайно интересный октагональный храм. (Хрушкова, 1995). Деамбулаторий храма, возможно, перекрывал свод, о чем говорят пилястры, членящие тонкие внешние стены. Примыкавшие с юга помещения определяют как баптистерий и мартирий, где обнаружены четыре гробницы из камня и кирпича. В восточную часть октагона встроена «экседра» — остаток подковообразного амвона сирийского типа. Храм датируют V веком по монете, найденной на разрушенной стене мартирия. Вероятно, он сгорел в ходе войны Персии с Византией (542).

123 Хрушкова, 1980; Khroushkova, 1989. Специальное внимание было уделено абхазским баптистериям. Отдельно стоящие крещальни IV в. редки в Закавказье, обнаружены только в Археополисе и Зиганисе (Гудаве). Чаще они были частью церквей. Проконнес — остров Мраморного моря; его северная часть сложена белым мрамором (иногда с серо-голубыми вкраплениями). С ранней античности им снабжали все Средиземноморье; будучи дешевле экзотических цветных сортов, он хорошо подходил для архитектурных деталей и мраморной резьбы.

124 Известно, что в VI–VIII вв. существовали епархии и в зоне Приазовья (Фанагория, Таматарха и др.), их храмы постепенно изучают (Ново-Михайловское, Адлер). Привлекшие внимание еще в XIX в. руины четырехстолпного крестово-купольного храма в Лоо (г. Сочи) исследованы экспедицией Уральского университета, но его дата оказалась позже ожидавшейся (первая половина XII в.: Овчинникова, 1995).

125 См. выше. Надо отметить еще археологическую поездку Нарышкиных в 1867 г., ряд описаний путешествий и капитальных трудов 1880-1900-х гг.: Нарышкины, 1876; Chantre, 1887; Миллер, 1888; Кулаковский, 1898; Уварова, 1900; Владимиров, 1902.

126 Работы здесь в 1880-х гг. вел В. И. Долбежев. Публикации появились в «Очерках и заметках по истории средневекового искусства и культуры» Н. П. Кондакова (Кондаков, 1929). Это были фрагменты шелка из могильника Хасавют (южнее Кисловодска), подлинные шедевры византийского шелкоткачества изумительной сохранности (в их числе уникальный палас с копией ткани александрийского производства VII–VIII вв.). Могильник с жутковатым местным названием «Мощевая Балка» (жители издавна знали, что здесь легко найти останки погребенных людей, подвергшиеся, благодаря высокогорному климату, естественной мумификации, то есть мумии, «мощи») в глухом ущелье, ведущем к перевалу, на левом берегу Кубани, сохранил органические материалы, обычно подверженные распаду: дерево, кожу, редчайшие шелка. Скопление в горных могильниках ценностей (монет, тканей, стекла, каменных бус и даже китайских картин на шелке) объясняют географическим положением района, одного из обходных участков Кавказской зоны Великого Шелкового Пути, позволявшего проникнуть из областей Византии в Среднюю Азию и дальше в Китай, минуя территории враждебного Ирана. (Иерусалимская, 1985; Она же, 1991).

127 Кузнецов, 1962; Он же, 1971; Он же, 1977; Он же, 1977а. Он относит к христианскому периоду также дольмены с каменными «пробками» и рельефным орнаментом (XI–XII вв.?), Т. н. склеп № 1 (Ставропольский музей краеведения), большой богато украшенный мавзолей (высота 1.90), несет даже изображения сцен. Если дата и атрибуция верны, перед нами еще один вариант своеобразнейшей «варварской» переработки позднеантичных или раннесредневековых саркофагов.

128 Шоанинский храм, трехапсидный четырехстолпный с двумя притворами, близок Лыхненскому храму Абхазии. Сентинский дает редкий вариант плана в виде «чистого креста». Рядом с ним В. А. Кузнецов отметил руины древней церковной постройки, на которой сейчас стоит большой склеп-мавзолей уникальной Для Северного Кавказа формы, стены которого расчленены лопатками с аркатурой. Кузнецов счел его мартирием-костницей. В. И. Марковин, благодаря раскопкам 1976-77 гг., подтвердил более раннее возникновение кладбища, но остатки стен ранней постройки интерпретировал как «языческое капище». В храме и близ него открыта серия погребений с необычно богатым инвентарем (здесь же известно погребение архиерея, с золотой византийской монетой X в.). (Марко-Вии^1996; Владимиров, 1902).

129 Трехапсидный с боковыми приделами храм почти не перестраивался. В 1960 г. В. А. Кузнецов очистил от наслоений его нартекс, где обнаружил купель ящичного типа, обычные в таких случаях обломки стеклянной церковной посуды и литой бронзовый крест с греческой надписью «пресвитера Фомы» (1067). В южной апсиде под ступенями солеи открыли каменный плитчатый саркофаг, а снаружи алтаря — обломок костяной пластины от византийского ларца X–XI вв. В 1940 г. экспедицией Карачаевского учительского института в наосе открыто богатое женское захоронение (более 100 предметов, среди которых перстень с именем армянского царя Ашота I (886–891).

130 В апсиде храма обнаружены энколпии XI–XII вв. древнерусского происхождения. Домонгольские кресты вообще представляют на Северном Кавказе довольно многочисленный класс артефактов. Неясно, о чем это свидетельствует— об этнических связях (добровольном или насильственном переселении), торговле или церковных контактах. (Обзор дискуссии: Голованов, 1989). Проводились разведки и в других сохранившихся храмах Нижнего Архыза, а также выше по течению реки, в собственно Архызе, где есть явные следы некрополей и остатки еще одного храма на Церковной поляне, вокруг которого в начале столетия отмечены каменные саркофаги и кресты с греческими надписями.

131 Огромная, почти трехметровая стела с крестом и надписью греческими буквами, зарисованная еще Д. М. Струковым (1886). Чтение по-алански, предложенное В. Ф. Миллером (1893), впоследствии не только уточнялось, но и отвергалось полностью; предлагались способы прочесть текст по-кабардински и по-балкарски, что само по себе показывает общее состояние проблемы. Целенаправленная попытка В. А. Кузнецова найти плиту успехом не увенчалась (1964) «Не прочлись» и другие надписи на плитах, найденных исследователем. (Миллер, 1893; Кузнецов, 1968).

133 Существуют иные версии; обзор дискуссии: Нарожный, 1989. Предлагавшееся отнесение храма к кругу древнерусских влияний (Крупнов, 1963) мало вероятно, тем более что подалтарные крипты в строительстве Руси неизвестны Датировка XII в. сейчас кажется слишком ранней; храмы, видимо, не раньше XIII — нач. XIV в. В начале XV в. немецкий путешественник Иоанн Шильтбергер упоминал, что гористая страна «Джулад» населена «большим числом христиан, которые там имеют епископство. Священники их принадлежат к ордену кармелитов…» (Шильтбергер, 1867, 31–33). Учитывая активность, развитую в XIV–XV вв. торговцами из Италии в Причерноморье, Дагестан и Закавказье при поддержке золотоордынских правителей, обнаружение в этих районах церковных памятников с западноевропейскими элементами вполне вероятно. Не следует забывать и о постоянном проникновении христианства на Северный Кавказ из Грузии. Кроме Тхаба-Ерды и Алби-Ерды в Ассинском ущелье (см. выше), в Ингушетии, в горной Осетии известны несомненно связанные с этим памятники Зругский храм («Хозита-Майрам», XI в.), храм у селения Тли, «Нузальская часовня» с фресками, по-видимому, датирующаяся примерно тем же периодом, что верхнеджулатская группа (XIII в.)

133 Начало исследованиям положили одновременные находки летом 1885 г намогильных камней с сирийскими надписями и крестами у городов Токмак (врач О. В Поярков) и Пишпек (землемер В. А. Андреев). Пишпекское кладбище дало в первый же год исследований 611 камней. Находку встретили с энтузиазмом: вышли серии работ по истории христианства, тюркских народов, описания памятников; Д. Хвольсон и М. В. Никольский расшифровали более 200 надписей; обобщающие работы проделали С. С. Слуцкий и В. В. Болотов (Пантусов, 1887; Слуцкий, 1891; Болотов, 1899, 1900; Бартольд, 1964 и др.) Армяносирийская надпись позволила говорить о присутствии здесь монофизитов наряду с несторианами; новые погребальные памятники, открытые в нач. XX в. в Алмалыке, дали тюркские надписи; кладбище XIII–XIV вв. удалось связать с будущей резиденцией Джагатайских ханов: Коковцев, 1907. После революции работы по христианству в Средней Азии приостановились, хотя В. В. Бартольд и А. П. Бернштам продолжали исследовать его распространение, а молодой ученый М. Е. Массон создал в Ташкенте первую сводку христианских древностей Восточного Туркестана и пытался вести их полевое изучение. Открытие в 1954 г. церкви на городище Ак-Бешим оживило ситуацию, начав новый период изучения среднеазиатского христианства, итоги которого были подведены в сборниках и обзорных статьях начала 1990-х гг.

134 Об этом говорят тексты (трактовка которых пока считается спорной) и остатки памятников, изученные Южно-Туркменской археологической экспедицией. (Бадер, Гаибов, Кошеленко, 1996).

135 Среди находок— халцедоновая печать с крестом, костяной амулет со львом, но нет ничего, что указало бы на жизнь в здании детей или женщин. Комплекс изолирован в городе, его внутренний двор окружают 43 индивидуальных жилых покоя одинаковой ширины с похожим интерьером (очаг, суфы с обмазкой). Все это заставило увидеть в нем монастырь. В центр двора снаружи вел пандус; позднее встроили комплекс комнат, на стене одной из которых вырезаны (в глубоком рельефе) крест и дерево. Дата возникновения точно не установлена, предлагается даже II в. (что маловероятно); надежнее относить начало строительства к рубежу IV–V вв., а использование, судя по керамике, — к V–VI вв. (Усманова, 1994).

136 Изучен в 1950-60-х гг. Комплекс состоит из «незороастрийских наусов» (о термине: Смирнов, 1997, 202). Два холма некрополя скрывали руины зданий, использовавшихся для захоронений и, возможно, службы. Обряд постоянно менялся в течение пяти веков. Самые ранние погребения дали монеты II–III вв. В IV в. пол сплошь перекрыли слои ингумаций, за которыми последовали погребения в сосудах-оссуариях (V–VI вв.), позже — групповые трупоположения, вновь смененные одиночными (с обкладкой кирпичом или в керамических трубах, с крестовидными намогильниками; у одной могилы изголовье закрыто кирпичом с крестом). Наконец, последний слой — вторичные погребения очищенных костей. В какой-то период здесь хоронили не только христиан, но н иудеев: на оссуариях прочтены тексты по-еврейски; встречен сосуд с владельческой еврейской надписью. В комплекс некрополя входит плоский холм без кладбища, но с остатками синхронных ему строений и следами керамического производства — возможно, поселок «погребального братства» (жители могли делать оссуарии, ухаживать за наусами и кладбищами). (Обельченко, 1972; Сусенкова, 1972; Дресвянская, 1968; Она же, 1989).

137 Севернее Мерва, по дороге на Хорезм. Это прямоугольный, очень большой и сильно вытянутый (51x13 м) с северо-запада на юго-восток зал, анфиладно разделенный на несколько секций, перекрытых сводами и куполами. Апсида имеет глубокие боковые ниши, а в углах позади нее устроены небольшие закрытые комнаты (пастофории?) (Пугаченкова, 1954; Никитин, 1984). Считается, что в этом районе мог быть погребен по христианскому обряду шах Издегерд III, последний сасанидский правитель († 651). Ат-Табари пишет, что, после его убийства, тело боялись похоронить; тогда митрополит Мерва, собрав вокруг себя христиан, сказал: «Вот убит царь персов, сын Шахрийяра, сына Кисры. А Шахрийяр — дитя благоверной Ширин, справедливость которой и благодеяния по отношению к людям ее веры без лицеприятия нам известны. У этого царя христианское происхождение, не говоря о том почете, который приобрели христиане в царствование его деда Кисры и благоденствии, которым они пользовались прежде в царствование царей из его предшественников, когда для них было построено несколько церквей и их вера укреплялась… И вот я решил построить Для него наус и перенести его тело с почестями, чтобы предать погребению в нем…» Митрополит сам принял участие в извлечении тела из реки, завернул его в саван и положил в гроб, а христиане перенесли на плечах в наус, который митрополит повелел построить в своем саду; «погребли в нем тело и замуровали вход в него» (История эт-Табари. Ташкент, 1987, 30).

138 На берегу Зеравшана, в 20 км от Самарканда; открыты в 1986 г. В погребениях (XI в.?) отчетливы следы христианизации обряда (деревянные гробы сколоченные железными гвоздями; удлиненные подголовные слабо обожженньк кирпичи, сделанные специально для погребения; западно-восточная ориентировка), перемешанные с чертами обрядов кочевников. На одежду одного из по гребенных нашит равноконечный крест из тонкого золотого листа— но о» снабжен еще парадным поясом и кошельком, колчаном со стрелами, украшенным костяными накладками, и др. К сожалению, работы велись как спасательные, некрополь в основном разрушен (Шишкина, 1994).

139 В районе Пянджикента Б. И. Маршаком открыт христианский некрополь Дашт-Урдакон (Никитин, 1984). Из находок интересен остракон с крестом и текстом из сирийской Библии, написанным под диктовку местным жителем согдийцем (Пайкова, Маршак, 1976).

140 Уцелел лишь бокал с чеканкой. Похожие, но сделанные из керамики бокальчики есть в кладе литургических (?) сосудов с городища Каика близ Ташкента. Если сперва клад на Саларе датировали VI–VII вв., то сейчас склоняются к VIII — нач. IX в. Это более вероятно, учитывая общее развитие иконографии Христа; в это время приток в Азию вещей из Византии усилился, на той же Канке находят брактеаты, солиды, каменные бусины с процарапанным крестом и т. п. (Анбоев, 1959; Богомолов, 1994). Отметим из случайных находок прекрасную поливную чашу из Ходжента со стилизованной арабской надписью «Иса и Марьям», выполненную местным мастером XI в. и живо напоминающую о многочисленных христианских сюжетах (святых, столпниках и др.), популярных в керамическом производстве исламского Средиземноморья средневизантийской эпохи (Беляева, 1994).

141 Альбаум, 1994. Постройка из пахсы и сырца, прямоугольная (20x40 м), с осью юго-запад — северо-восток, внутри разделена на 16 помещений, вероятно, со сводчато-купольными перекрытиями. В центре — крестообразное помещение собственно храма, 8 углов которого имеют полуколонии красного и синего цвета, а поперечный неф — орнаментальные панели. Средокрестье, квадрат со стороной 4.5 м, было перекрыто куполом. Кроме зала церкви, выделен меньший по размеру сводчатый крестообразный зал с тщательно побеленными суфами (придел или крещальня); «трапезная»; комната для омовений с колодцем, и др. Один из залов имел большую апсиду, обращенную на запад, и четыре малых; каждую малую апсиду украшали пучковые пилястры.

142 Рубрук описал три храма в Кайлаке, где не нашел изображений Христа, но видел «изображение, имевшее крылья, как у святого Михаила, и другие изображения вроде епископов, державших пальцы как бы для благословения». Вблизи от него он нашел селение с церковью. (Байпаков, 1994; Горячева, Перегудова, 1884).

143 Г. Я. Дресвянская полагала, что Л. Р. Кызласов описал церковь как крестообразную только потому, что не раскопал «двор» полностью, а вся западная часть, прорезанная только траншеей, могла быть трехнефной (Дресвянская, 1968). Добавим, что в завале найден маленький нательный крест.

144 Он показан на Каталонской карте 1375 г.: изображен крест над зданием и написано: «Место, называемое Иссык-Куль. В этом месте монастырь армянских братьев, в котором, говорят, пребывает тело св. Матфея, апостола и Евангелиста» (Слуцкий, 1891).

145 Каменная квадратная постройка ориентирована строго по сторонам света Главный фасад выделен угловыми башенками и пештаком со сводчатой нишей входа и стрельчатым проемом. В здании 25 «келий», квадратный зал с тремя глубокими нишами по осям, окруженный 10 помещениями жилого и хозяйственного типа, и три коридора. В комплекс входили погреба и колодцы. Рабатом XV в. (пристанищем военных отрядов и караванов) или караван-сараем памятник считали в XIX в., поскольку в XVI в. он так упоминался в документах; в XVIII–XIX вв. здесь возникло исламское святилище — шейхи молились за умерших, жители приносили в жертву животных, паломники оставляли записи и молитвы. (Горячева, Перегудова, 1994).

146 Известно около 700 кайраков: в Чуйской долине (городища Краснореченское; Кара-Джигач близ Пишпека; Бурана близ Токмака); в ущелье Джууку (Прииссыккулье); в Алмалыке (Илийская долина) и возле Таш-Рабата. Захоронения христиан на этих некрополях содержат серебряные и бронзовые кресты, известен и крест из нефрита. Находят и кирпичные «кайраки» — в могильнике, открытом на Красной Речке А. Н. Бернштамом (1938), есть квадратный кирпич со словами «Георгий-кузнец».

Полагают, что кладбища на Красной Речке (первое открыто М. Е. Массоном в 1919 г.) принадлежали христианам города Навакета, несторианская митрополия которого утверждена в XII в.

147 В Северном Кыргызстане сирийское письмо употреблялось с принятия христианства в конце VIII–IX вв. до гибели семиреченских несториан в сер. XIV в. Употреблялся и согдийский язык; на венчиках хумов IX–X вв. с городищ Краснореченского и Новопокровского есть надписи по-согдийски. Сирийский титул «мальфан» («учитель, наставник») употреблен с тюркским именем; приведены названия общин, правитель, епископ и др.; подношения вина сопровождают благопожелательные надписи. Среди христианских надгробий Киргизии есть необычная сиро-армянская эпитафия на кайраке, под которым похоронили армянского епископа Иоанна († 1323); на основе этого И. Я. Марр предположил существование близ Пишпека армянской колонии (Марр, 1893).

ГЛАВА VI. ОТКРЫТИЕ ВИЗАНТИИ

Византия сравнительно медленно находила свое место в истории мировой культуры, положение ее древностей в общей схеме «исторического прогресса» и «поступательного движения» искусства долго оставалось неопределенным. Во многих школах его поиск продолжается и сейчас: Византия то оказывается среди культур Востока, занимая «место где-то между странами ислама и Китаем», то «делится пополам», исчезая в провале между поздним Римом и Крестовыми походами, то даже вообще пропадает из истории культуры (Nelson, 1996). Лишь ко второй половине XIX в. научный мир осознал глубокую сложность и противоречивость явления, суммарно именуемого «византийским миром» и до поры казавшегося удивительно неподвижным, «неисторичным». Археология же Византии, до конца не отделившаяся от истории ее искусства (подобно «исламской археологии»), находится, по сути дела, еще в состоянии младенчества, конкретных материалов, как часто бывало в науке о древностях, накоплена уже масса, но они очень фрагментарны и не образуют цельных картин.

1. Начало работ в Константинополе[81]

Столица Восточной Римской империи в силу целого ряда исторических причин не стала таким «заповедником» церковных древностей, подобным Риму Город был сравнительно молод и не имел связи с древнейшим периодом христианства, славным своими героями и мучениками. Здесь не было таинственных «хранилищ святости» — катакомб. Замечательные памятники, которые город накопил более чем за тысячелетие процветания, с середины XV в. стали недоступными не то что исследованию, но даже простому осмотру; большинство их было разрушено. В мировой столице, где в средневековье насчитывалось более 500 храмов и монастырей, сохранилось (в разных стадиях разрушения) около тридцати, то есть меньше 10 %. (Mango, 1985а, 7). Константинополь и теперь, после столетия активных натурных исследований, изучен отнюдь не до конца, хотя, конечно, лучше многих других городов, например, таких столиц раннего христианства, как Александрия и Антиохия (первая почти не дала пока остатков церковной архитектуры; в Антиохии частично раскопаны не самые важные из зданий).

В середине — второй пол. XIX в. город знали еще совсем мало. Но с 1860-80-хгг. быстро увеличивается число работ по византийскому искусству, возникают первые периодические издания. Хотя в известных сводках начала XX столетия (Ван Миллинген и др.) материалы натурного исследования памятников, тем паче археологические данные, еще почти отсутствуют, их накопление уже вступало в совершенно новую фазу.1

С начала XX в. усилия по изучению Византии, прежде всего Константинополя, получили поддержку правительств, озабоченных разделом «оттоманского наследства». Мы говорили в предыдущей главе о вкладе РАИК, о начале работ в базилике Феодора Студита и собирании материалов для «большой топографии» города. Примерно в это же время и другие страны приступили к «инвентаризации» христианского наследия столицы Византии. В частности, Франция организовала работу над сводом церквей Константинополя V–XIV вв., обращенных в мечети Этому, как мы уже знаем, способствовали землетрясения и три страшных пожара (1908, 1911, 1912), которые «очистили» город от поздней застройки, уничтожив чуть не весь деревянный Стамбул.2 Тогда же при строительных работах были обнаружены остатки важнейшего из богородичных храмов Константинополя— церкви Богоматери Хапкопра-тийской (сер V в.), стоявшей всего в 150 м от св. Софии и имевшей с нею единый причт. В храме хранили важнейшие реликвии, он являлся одним из центров богослужений по богородичным праздникам. Как ни странно, открытие не привлекло особого внимания и к нему обратились вновь только в 1960-х гг.3

Поступательность исследований нарушили перипетии Мировой войны (ставшей для Османской империи последней) и локальных конфликтов, особенно греко-турецкого 1921-22 гг. Закрылась, по требованию Германии, Французская школа археологии в Афинах (1916-19) и РАИК; в Малой Азии погромы греков-христиан причинили немало вреда памятникам (разрушена церковь Богородицы в Никее; пожар 1922 г. в Смирне уничтожил накопленные находки, и др.).

После войны работы в Константинополе возобновились. Уже в 1921-23 гг. французы, привычно используя армию, сделали ряд важных открытий. Из ранних памятников нужно упомянуть октагональную церковь Иоанна Крестителя эпохи Юстиниана в предместье Хебдомон и гексагональную, отождествленную с «Богоматерью Одигитрией» в Манганах. К сожалению, материалы были опубликованы поздно и плохо, отчет же вовсе не сохранился.4 Неменьший интерес имело открытие более поздней церкви Георгия в Манганах, самого большого византийского храма XI–XII вв., любимого детища императора Константина IX Мономаха (1042–1055).5

Приход к власти Кемаля Ататюрка сначала ничуть не облегчил исследований памятников христианства. Молодое турецкое правительство охотно поощряло изучение национальных древностей, к которым готово было причислить «хеттское прошлое», античность и доисторию — христианские же сооружения считали наследием врагов (которые, как мы знаем, этого и не скрывали). Но все-таки отпал ряд затруднений, связанных с жестким охранительным курсом старого турецкого правительства, не терпевшего никаких вторжений в зоны исламских святынь. Ататюрк установил в стране гражданский режим. Целый ряд религиозных запретов был снят и стало возможным разворачивать исследования со значительной широтой. Уже после больших пожаров начала века в старом центре города, вблизи мечети Султана Ахмеда, обнажились остатки огромных комплексов императорского дворца и зданий, располагавшихся между ним и Ипподромом (1912), что позволило в 1913 г. начать раскопки «Дома Юстиниана», фасад которого выходил на Мраморное море. В 1932 г. «концессию» на изучение Ипподрома получили англичане, успешно работавшие здесь в 1935-38 гг. Резко возросла общая масса информации о раннем византийском строительстве, были созданы типологические ряды артефактов, и, благодаря обнаружению закрытых комплексов, разработана строго датированная стратиграфия (особенно начиная с IX в.). Поэтому раскопки важны и для церковных древностей.6

Промежуток между войнами позволил несколько продвинуть работы в Стамбуле и накопить новые материалы, но, за исключением работ на Дворце, они продолжали существенно зависеть от случайных находок при перестройке города и велись на низком методическом уровне. Так, хотя неизвестная базилика V в. была открыта прямо во втором дворе музея Топ-Капы-Сарай (1937) и исследовал ее непосредственно директор музея Азиз Оган, фиксация почти отсутствует, о ходе работ сообщено крайне мало.7 Остаток одного из древнейших религиозных сооружений Константинополя обнаружили в 1935 г. под поздней греческой церковью св. Мины и отождествили с мартирием свв. Карпа и Папила; это большая крипта IV–V вв. с развитой апсидой и круговым обходом (Schneider, 1941, 1–4).

Ярчайшими в области церковных древностей стали раскопки церкви св. Евфимии и западной части «старой» св. Софии. В 1939 г. вблизи Ипподрома на стене одной из руин открылись остатки фрескового цикла XIII в., уникального для Константинополя; они изображали мученичество св. Евфимии. Памятник идентифицировали с храмом св. Евфимии, перестроенным из части великолепного «дворца Антиоха», сооруженного в первой трети V в. для вельможи Феодосия II. Работы поручили Немецкому археологическому институту.8

Замечательна была сама возможность проследить, каким образом ранневизантийское дворцовое сооружение превращается в церковь. Раскопки выяснили, что «исходным объектом» стал роскошный пиршественный зал, триклиний в форме гексагона, стоявший в центре полукруглой колоннады. Зал имел со всех сторон большие ниши и пять входов (главный и четыре дополнительных). Триклиний перестроили в храм в VI или начале VII в.9 Сделанные в планировке перемены очень характерны. Прежде всего, для апсиды не использовали нишу, лежащую прямо против входа (что было бы с архитектурной точки зрения естественно), а выбрали ту, которая была точнее ориентирована на восток — следовательно, обычай обращать апсиду в этом направлении совершенно устоялся. Против нее расположили новый вход, прорезав его сквозь одну из ниш, хотя оставили и старый. Поскольку синтрон закрыл одну из малых дверей, сквозь двухметровую толщу стены прорезали новую, из соседней ниши — значит, в здании стремились сохранить все пять входов, важные, как показал Т. Мэтьюс, для богослужения в Константинополе V–VI вв. (позже, с превращением храма в мавзолей, их закроют). Сохранность литургических устройств (синтрона с проходом под ним; алтаря, его ограды и солеи) дала редкую возможность восстановить детали литургической практики.

Частный триклиний V в., трансформированный в храм, привлек внимание буквально всех историков церковной архитектуры. Использование зала с центричным планом как мартирия дало Грабару один из ключевых аргументов в его теории (см. гл. IV), но это же послужило опорой Ирвину Лавину, настаивавшему на переносе в церковное строительство архитектурных форм византийского дворца (Lavin, 1962; Grabar, 1967).

Работы на утраченных памятниках Константинополя продвинули вперед знания о его храмах. Но главный из них, собор святой Софии, шедевр художественной фантазии и математического расчета, оставался загадкой. Обращенный в мечеть и много веков казавшийся прямым вызовом христианству, он был мало доступен изучению. Знали, что нынешнее здание собора не первое. Начатая, возможно, еще при жизни императора Константина (около 326), первая «св. София» была освящена только в 360 г. Пожар 404 г. повредил ее и она была вновь освящена через 11 лет (415), чтобы погибнуть в пожаре восстания Ника (532). Сохранились ли от этих сооружений какие-то элементы в составе храма, возведенного затем Юстинианом (532-37), известно не было. О декоре его стен, закрытых слоями штукатурки, оставалось только гадать. Неясна была литургическая планировка здания и строительная периодизация пост-юстиниановских эпох.

Поэтому начало работ у св. Софии стало важным событием в изучении Константинополя. Честь первых археологических раскопок принадлежит А. М. Шнайдеру, которого называют основоположником археологического изучения города (Schneider, 1936; Schneider, 1941). Раскопки велись снаружи, к западу от собора (Немецкий археологический институт; конец 20-х — нач. 30-х гг.). Скоро стало ясно, что при строительстве Юстиниана древние основания не разрушались, а только засыпались, так что они лежат ниже полов нынешнего храма (в большей части, ожидая дальнейшего исследования). Шнайдер обнаружил остатки колоннады в 8 м к западу от нынешнего экзонартекса (и в 2 м ниже его уровня): ступени, базы колонн, архитектурные детали (капители, куски фриза, сегменты арок, части потолков и фронтонов), покрытые прекрасной резьбой, напоминавшей о возрождении классического искусства.

Принадлежат ли они «константиновской» церкви или «феодосиевской»? Как их трактовать в архитектурном отношении и где помещать атриум — к востоку или западу от колоннады? Полностью план по открытым фрагментам восстановить было нельзя; но удалось понять, какие элементы его составляли. Шнайдер доказал, что огромные пропилеи построены при Феодосии. Это был очень длинный, приподнятый на несколько ступеней над улицей портик. Внутренний двор-атриум лежит от него к востоку, уходя под нартекс нынешнего храма; собственно церковь была трех- или пятинефной базиликой с галереями и хорами над ними. Трактовка остатков как портика со ступенями, ведущими в атриум «второго из трех великих зданий, освященного в 415 г.», в основном признана, но относительно восстановления этапов строительства, существует большая разноголосица. Есть сомнения и по поводу размеров «старой» святой Софии.10 Нельзя не согласиться с мнением, высказанным Краутхаймером: «До тех пор, пока не удастся завершить археологические раскопки… использование немногих сохранившихся элементов будет приводить лишь к созданию спорных реконструкций, подобных тем, какие я и сам предлагал в прошлом».11

Поскольку декрет Ататюрка о «десакрализации» (1934) превратил св. Софию в музей византийского искусства, независимый в конфессиональном отношении, появилась возможность исследовать и мозаики Накопленные за 800 лет (с VI до XIV в.) на стенах храма, они были скрыты под штукатуркой с текстами Корана. Изучение возглавил Томас Уиттмор, впоследствии первый директор Византийского института, которого Кемаль-паша знал лично и которому мог доверять.12 Работы продолжались даже в период Второй мировой войны: Турция в ней не участвовала, Уиттмор приезжал из Нью-Йорка, вел активную научную деятельность, давал консультации по реставрации храмов. Благодаря ему Стамбул стал одним из научных центров изучения церковных древностей, особенно мозаики и архитектуры. 13

В Стамбуле после войны

1940-е гг. не внесли особых перемен в ритм исследований христианских памятников Константинополя, примерно до середины столетия он оставался прежним. Раскопки зависели от случайных открытий, которые не особенно тщательно фиксировались. 4 К таковым можно отнести работы Археологического музея на «Бычьем форуме» (район университета), где обнаружили два средневековых храма и т. н. «базилику А» (VI в.), единственную целиком изученную из юстиниановских; ее отличают от базилик V в. архитектурная простота и меньший размер при гораздо более развитом и сложном плане.15 Ситуация меняется только в 1950-60-х гг., когда Турция «открывается», вступая в новые западные политические структуры. Быстро развивается туристическая сфера (что всегда должно идти, во всяком случае теоретически, об руку с расширением «фонда древностей»); строительные фирмы охотнее допускают участие археологов в работах. Делается более эффективным международный контроль за сохранением памятников. Возрастают и возможности для работ зарубежных институтов, что совпадает с ростом научного интереса к культуре Византии.

Можно сказать, что в третьей четверти XX в. изучение византийских древностей, и прежде всего церковных древностей Константинополя, вступает в новую фазу, характеризуемую серьезным вниманием местного правительства, широким участием европейских и американских институтов, повышением уровня натурных исследований (особенно фиксации) и публикаций. На рубеже 1950-60-х гг. один за другим изучают сохранившиеся, но мало доступные ранее памятники, что резко расширяет знания о строительной технике, исторической топографии, погребальном обряде и хронологии. Работы ведут практически на всех ключевых памятниках, из которых прежде всего упомянем монастырь Хора (Кахрие Джами).1 В начале 1960-х гг. А. Миго исследовал интерьер комплекса церквей монастыря Пантократора (Megaw, 1963). Фундаментальные архитектурно-археологические работы середины 1960-х гг. в Мирелейоне (Бодрум Джами), проведенные параллельно грубой реставрации здания, дали материал для суждения о периодизации и интереснейшем некрополе (в 1930-х гг. раскопки вблизи памятника вел Тальбот Райс, но материалы не сохранились: Striker, 1966; Striker, 1981). Одними из самых интересных оказались работы в монастыре Липса (Фенари Иса Джами) и «Календер Джами» (Macridi а.о., 1966; Striker, Dogan Kuban, 1975).

Исследования 1950-60-хгг. сделали необходимым и возможным приступить к сведению материала воедино, к пересмотру старых коллекций, к сопоставлению письменных и археологических данных. Активизируется изучение погребальных древностей Константинополя (выходят труды Филиппа Грирсона об обряде захоронения императоров; К. Манго публикует материалы о находке в XVIII в. порфировых саркофагов; А. А. Васильев изучает их в Стамбульском музее; Grierson, 1962; Mango, 1962; Vasiliev, 1948). Один за другим появляются «корпусы» и обобщающие труды по топографии Константинополя и византийской архитектуре, до сих пор составляющие основу их изучения.17

Каждое из натурных исследований 1960-70-х гг. в Константинополе достойно того, чтобы рассказать о нем подробнее, но в одной книге это невозможно, придется выбирать. В любой общности древних зданий есть, так сказать, «ключевые руины», то есть рано заброшенные, не особенно перестроенные комплексы, без полного археологического изучения которых трудно атрибутировать и датировать лучше сохранившиеся здания. Такое исследование часто оказывается решающим и для археологии, и для архитектуры. В Константинополе такими памятниками могут считаться Апостолейон и храм Юлианы Аникии (церковь св. Полиевкта).

2. Ранняя архитектура Константинополя [82]

Если спросить, какие археологические исследования в Стамбуле наиболее заметны во второй пол. XX в., ответ, пожалуй, будет: «храм Юлианы Аникии». Но мало кто из туристов, гуляя по перестроенным на европейский лад кварталам Стамбула, обратит внимание на странные и уже довольно захламленные руины в парке на одной из центральных площадей. А ведь это остатки древнего, прекрасного когда-то сооружения, с открытием которого связано совершенно фантастическое стечение историко-археологических обстоятельств. Но значение открытия трудно понять, не обратившись к той ситуации в науке, на фоне которой оно сделано.

Что, собственно, известно об архитектуре раннего Константинополя? Он возник как одна из «императорских ставок» поздней Римской империи. Их появление в Трире, Милане, Фессалониках и других городах обусловила «эксцентричность» столицы, ее неравная удаленность от границ огромного государства. Рим постепенно становился своего рода анахронизмом, императоры его избегали. (Диоклетиан, например, впервые посетил Город только на двадцатилетие правления). Избрание в 324 г. столицей Византия, хорошо защищенного природой и связавшего европейские и азиатские провинции, было очень логичным. Город не был христианским изначально, но быстро им стал. К раннему периоду относят более десятка храмов, но его первый собор (см. выше) освящен не ранее 360 г. Даже в 413 г., когда Феодосий II удвоил площадь города, построив новую стену, в нем насчитывалось всего 14 церквей (при 14 же дворцах, 8 общественных и 153 частных термах, 5 зернохранилищах, 4.388 крупных домовладений и 250 тыс. населения).

Нам известны руины лишь немногих ранних храмов и о строительстве до 500 г. судить трудно, но все же ясно, что оно не представляло в архитектурном отношении ничего необычного. За исключением Апостолейона, это простые базилики с деревянной кровлей, галереями, несколькими нефами и нартексом.

Скульптура, декор, материалы, были, конечно, очень богаты, но традиционны, что объяснимо — новая столица и не могла сразу предложить нового стиля, для работы брали специалистов из городов с уже сложившейся архитектурной школой (Эфеса, Антиохии и других).

Только к первой половине VI в. можно говорить о рождении византийского искусства, соединившего солидную роскошь и развитую технику Рима с греческим чувством гармонии, пропорций, равновесия и математического расчета, а также с восточной тягой к орнаментике и полету фантазии. Синтез этот осуществился прежде всего в архитектуре.

После того, как св. Софию вновь уничтожил огонь (532), она возродилась в совершенно новом облике. Храм, освященный в 537 г., был действительно необычен: его венчал купол диаметром 32 метра, шедевр архитектуры и инженерии (в 558 г. купол рухнул и был заменен ныне существующим, на 20 футов выше). Теперь архитектура Константинополя могла оказывать обратное влияние на строительство Средиземноморья. В архитектурной пластике коринфские или композитные капители сменили «корзинчатые»; антаблемент украсил рельеф из листьев аканфа. За всем этим стояла единая цель— создать среду, достойную правителя христианской империи и церкви.

Однако как именно шел процесс конца V–VI в., приведший к шедевру эпохи Юстиниана, проследить не удавалось, поскольку в Константинополе почти не осталось зданий, возведенных между серединой V в.

и 530-ми годами. Достаточно прямым прототипом св. Софии был храм Сергия и Вакха, построенный императрицей Феодорой (527–536), но он несопоставимо меньше, скромнее и вряд ли мог служить адекватной моделью.18 Вряд ли архитекторы решились на столь «революционный» эксперимент, не опробовав конструкцию в сопоставимом масштабе (можно указать, конечно, на огромную купольную базилику св. Ирины, почти одновременную св. Софии, но архитектурно она архаична).1

Храм Юлианы Аникии Где же другие образцы столичной архитектурной школы, ведь не на пустом же месте, в самом деле, возник храм святой Софии? На помощь пришли письменные источники и археология, но в весьма непривычном сочетании. В известном поэтическом сборнике «Палатинская антология» (X в.) сохранилась стихотворная «эпиграмма», списанная составителем прямо со стен одной из церквей Там говорилось о создании дамой императорского рода, Юлианой Ани-кией (462–528), огромного храма в честь мученика-воина, св. По-лиевкта. Стихи воспевали ее род и описывали постройку, поставленную на месте церкви того же посвящения, созданной еще императрицей Евдокией, женой Феодосия II.20

г

Судя по описанию, храм построили предельно роскошным, но церкви такого посвящения среди сохранившихся в Стамбуле не было. Ко всеобщему изумлению, в 1960 году строки стихотворения вновь увидели свет в своем первоначальном, мраморном обличье! Строители нашли в районе Сара-Хане два мраморных блока со строчкой греческих букв, которую американский византинист Игорь Шевченко идентифицировал со стихом одного из 67 гекзаметров. Новые находки показали, что под землей лежат остатки большого византийского храма, скорее всего, именно «св. Полиевкта».21 Итак, место было точно установлено. Открывалась редкая возможность познакомиться с церковью, построенной на 10 лет раньше собора св. Софии! Правительство Турции дало разрешение на работы, которые возглавили Мартин Харрисон (Дамбартон Оукс) и Незих Фиратли (Стамбул). За шесть трудных сезонов (1964-69), дневник которых может состязаться по увлекательности с любым археологическим детективом (и которые обошлись почти в 100 тыс. долларов) удалось необычайно остроумным путем восстановить план и объем утраченного здания, заполнив огромную лакуну в истории церковных древностей VI в. Полный отчет о работах (Excavations, 1986) стал одним из краеугольных камней «городской археологии» Византии, но их общекультурное значение шире чисто научного.22

Кто же такая Юлиана Аникия? Ее мать, Галла Плацидия, вела род от Феодосия Великого и суровых мужей республиканского Рима, сражавшихся с Ганнибалом. Отец, Флавий Аникий Олибрий, в 472 г. стал одним из последних императоров Западной Римской империи. Храм, построенный знатной дамой рядом с ее дворцом, был достоен императорского богослужения и демонстрировал вкусы старой аристократии — но был и жестом презрения, так сказать, «утирал нос» Юстиниану, импера-хору из простонародья, оставаясь целых 10 лет самым большим и роскошным храмом Константинополя.23

Обратимся к его остаткам. Они лежали очень близко к поверхности и сохранились только кладки субструкций, зато на всю высоту (5 м) платформы, на которую поднимались по ступеням огромной лестницы.24 План был почти квадратным (размер стороны ок. 52 м, не считая нар-текса и продолжения апсидной платформы). Три нефа отделяли друг от друга мощные бетонные платформы колоссальной толщины (до 8 м в ширину) — на них опирались когда-то колоннады. Под боковыми нефами шли прямые продольные парные коридоры с коробовыми сводами, а по оси центрального нефа — один узкий коридор, позволявший проходить из-под нартекса прямо в алтарную крипту (маленькую прямоугольную комнату с мраморным полом, окруженную с трех сторон проходом и мощению изразцовой плиткой), куда вели из алтарного помещения ступени.

Мощные основания стен, разделяющих нефы и несущих хоры, говорят о существенной тяжести купола. Масштабы и конструкции храма, конечно, производят сильное впечатление, но их далеко превзошел размах в использовании декоративных средств. Вряд ли хоть одно современное «св. Полиевкту» здание могло с ним в этом соперничать. Не жалели ничего, собирая по всему тогдашнему миру лучший камень.26 Этого показалось мало и камень инкрустировали перламутром, стеклом (желто-розовым, бледно-зеленым, оливково-голубым), аметистом, кусками светлых мраморов или порфиров. Мозаику полов составлял геометрический узор проконнесского светлого, нумидийского желтого и фессалийского зеленого мраморов, а от сводов дошли россыпи смальты, в том числе золотофонной.

Исследователей поразил отход от античного декоративного репертуара, явный, резкий прорыв в какую-то новую стилистику. Резьба и скульптура оказались необычно совершенными и разнообразными в приемах. Проконнесский мрамор прибывал в блоках и превращался в скульптуру на месте, иногда уже в кладке (капители в углах, например, так и остались неоконченными). Свобода и мастерство резьбы в высоком рельефе таковы, что часто предмет полностью отрывается от основы, а некоторые элементы (виноградные листья, павлины) по сути дела ближе круглой скульптуре.

При раскопках проанализировали ок. 10 тыс. резных элементов, благодаря чему удалось понять детали плана и даже структуру объема. Надпись шла по периметру, вдоль аркатуры; ее рельеф венчали точно переданные виноградные лозы с чудесными листьями, часть которых нависает над строкой, а часть «тонет» в камне, создавая эффект третьего измерения. Строка обегала ниши, арки и угловые блоки. Таким образом, каждая строфа гекзаметра ложилась на определенный архитектурный элемент. Различалась и скульптура: в нишах помещали фронтальное изображение павлина с распущенным по всей конхе хвостом, в арках павлины попарно обращены друг к другу.27

Храм св. Полиевкта стал своеобразным образцом декоративного убранства и «энциклопедией» приемов и мотивов для всего Средиземноморья. Воздействие не ограничилось периодом VI в., оно продолжалось и позже, даже усилившись на какое-то время в XIII в., когда заброшенную церковь опустошили во время крестового похода 1204 г. Поразительны расстояния, которые преодолели детали храма. Они не только рассеяны по всему Стамбулу, но достигли Аквилеи, Вены, даже Барселоны! На «святом Полиевкте» впервые использована, в частности, популярная в VI в. форма капители с решетчатой нижней корзиной, перехватом и пальметтой. Три такие капители, взятые в 1204 г. прямо со «св. Полиевкта», использованы в венецианском Сан Марко. Сюда же попали два пилона со стилизованным растительным орнаментом, стоящие на Пьяцетте и известные как «pilastri acritani» (их капители идентичны найденной в руинах св. Полиевкта в первый же год раскопок). Прекрасный образец капители другого типа, сплошь покрытой листьями аканфа с бордюром из пальметт, оказался в Барселоне.

Стиль скульптуры несет отпечаток натурализма, присущего эллинизму: глаза павлинов сделаны из зеленого стекла, вся резьба ярко раскрашена. Источник заимствования стилизованных растений — Персия, откуда привозили художественный металл, изделия из слоновой кости, шелка; ощутима и близость раннеарабского искусства.28

Благодаря раскопкам удалось ознакомиться с крупнейшей и самой роскошной церковью Константинополя VI в. Даже в «св. Софии» можно было теперь видеть своего рода реакцию на нее. Конечно, как произведение зодчества храм Юстиниана гораздо сложнее, гениальное решение его купола трудно сравнивать с неизвестным нам завершением храма Аникии, — но его внутренняя отделка, прежде всего скульптура, все-таки скромнее.29

По смерти Юлианы судьба ее дворцового храма была, по-видимому, не слишком заметной. Сын не уберегся от участия в заговоре и был изгнан; его имущество, дворец и церковь конфисковали; наследников у рода не было. Согласно описанию («О церемониях»), в X в. в храме еще служили, но не регулярно. Его интерьер видел автор «Палатинской антологии» — но вскоре отложились слои, которые говорят о бытовом, а не церковном использовании. В XII в. часть подвалов обратили в цистерны; сам атриум стал кладбищем; к началу XIII в. церковь лежала в руинах. Но детали декорации храма, как своего рода семена, постепенно рассеявшись в постройках Константинополя и всего Средиземноморского мира, неоднократно давали обильные всходы. Так закончилась история состязания двух храмоздателей.30

Загадочный Апостолейон Но не всегда исследователям древностей так везет, как на Сара-Хане. Если же нет археологического материала, приходится пользоваться возвышенными, но туманными описаниями древних авторов или судить об исчезнувших зданиях по сохранившимся аналогам. Такие суждения постоянно приводят к парадоксальным расхождениям выводов, основанных на одном и том же тексте. Познакомимся с ярким примером. Сегодня, после раскопок «святого Полиев-кта», работ на Ипподроме, Большом Дворце и многих других памятниках, для полного понимания развития церковной архитектуры Константинополя остро не хватает сведений об одном из самых известных и в то же время самых таинственных его храмов — «Двенадцати Апостолов», или Апостолейоне. Это, возможно, единственная церковь в городе, начатая и завершенная при жизни Константина как его мавзолей, а позже служившая усыпальницей императоров Византии вплоть до XI в. Она стала, как считают, прообразом многих десятков зданий, возводившихся и в мировых столицах, и в отдаленных монастырях Азии.

Между 1461 и 1473 г. Апостолейон снесли турки-османы, построив на его месте мечеть Мехмета II, Фатих. Оказавшись в самой высокой точке внутри стен Константина, вблизи Адрианопольских ворот, Фатих сегодня возвышается над городом и его окрестностями, как раньше доминировал Апостолейон, постоянно напоминая исследователям о нерешенных вопросах и служа излюбленной темой дискуссий. О церкви Апостолов известно и много, и мало. Много, поскольку о ней не раз писали современники. Мало, так как сверх этих описаний мы не имеем ничего.31 Известно, что храм, уничтоженный в XV в., представлял большую крестообразную в плане пятикупольную базилику. Ее восточную ветвь завершал круглый мавзолей императора Константина (сохраненный при перестройке), а с севера стоял мавзолей Юстиниана. Оба использовались до погребения здесь Константина VIII (1028).

Снесенный турками храм не был тем самым, который построил Константин Великий. Его полностью перестроили при Юстиниане (освящен в 550 г.); именно эта «редакция» послужила образцом для множества крестообразных в плане базилик с пятью куполами и для крестовокупольных сооружений. Благодаря сравнению с ними научные реконструкции многочисленны и сравнительно надежны.32

Но вот по вопросу о характере постройки первого мавзолея, начатого Константином, мнения расходятся. Конечно, и его копировали, так что можно частично судить о подлиннике по «архитектурным отражениям».33 Однако главным источником служит первое описание храма Евсевием, законченного после погребения императора, в мае-июне 337 г. Р. Краутхаймер полагал, что здание было типичной базиликой, как иерусалимский Мартирион, с чем согласны многие. Включившиеся в полемику и предложившие новый перевод текста Евсевия русские исследователи, А. М. Высоцкий и Ф.В. Шелов-Коведяев, настаивают, что им описано крестообразное центричное сооружение с тремя небольшими базиликами. Иная точка зрения высказана одним из самых известных знатоков византийской архитектуры Кириллом Манго. Он считает, что речь идет не о сложном ансамбле из мавзолея и базилик с портиками и атриумами, а об одном здании, поставленном в центре открытого двора (базиликальные копии отводятся из соображений перестроенности мавзолея при реконструкциях IV в.).34

Предположение Манго основано, кроме текста Евсевия, на ряде аналогов из числа мавзолеев, которые строили почти все современники

Константина (да и он сам до того, как перенес столицу в Византии). Обычно мавзолей имел 7 ниш для погребений, размещенных по кругу, а место восьмой занимала дверь. Именно так описывают план константинопольского мавзолея: центральная ниша с порфировым саркофагом Константина обращена ко входу; в южной стоит саркофаг Констанция II, в северной — Феодосия I; четыре радиальных ниши отданы Марциану и Пульхерии, Льву I, Зенону и Анастасию I. С последним погребением (518) мавзолей наполнился. Юстиниану пришлось построить для себя и потомков еще один.35 Не совсем традиционный выбор места Краутхай-мер объяснял желанием разместить церковь в черте города, но вне дворца: «поднявшись внутри городских стен в самой удаленной от дворца точке, она бросала вызов и древнему римскому табу на захоронение внутри городских стен, и недавнему обычаю тетрархов помещать императорский мавзолей внутри дворцового комплекса (как в Спалато или Фессалониках)» (Краутхаймер, 1998, 135).

Что бы ни построил Константин — сразу базилику и мавзолей или сначала только гробницу; как бы ни датировались их отдельные части в пределах IV в. — ясно, что этот выдающийся и крайне привлекательный для исследователей христианских древностей комплекс включал отнюдь не только архитектурные элементы, но и массу скульптурных памятников и, конечно, погребения (до нас дошел ряд порфировых саркофагов, некоторые из которых, видимо, стояли когда-то в Апостолейоне — сейчас они входят в собрание Стамбульского музея). Опыт археолога подсказывает, что невозможно уничтожить древнее здание целиком, даже если стремиться к этому сознательно и возводить над руинами столь капитальную постройку, как мечеть Фатих. Всегда останется достаточно материала, способного обогатить, а главное, уточнить наши знания. Мир развивается быстро. Будем надеяться, что в один прекрасный день (скажем, при реставрации мечети) команда ученых нового поколения, в которой христиане разных конфессий будут работать рядом с приверженцами ислама и «скептиками», сумеет открыть часть древних оснований и на свет явятся кладки одного из самых прославленных церковных сооружений Византии. Только тогда можно будет хоть в какой-то степени основать наши представления об Апостолейоне на «материальном» фундаменте.

3. «Археология» реликвий

К рассказу о мавзолее Константина нужно обратиться не только для того, чтобы поставить перед собой неясную цель когда-нибудь коснуться его остатков. В истории храма есть моменты, ключевые для решения вопроса о возникновении традиции переноса мощей, ответ на который скрыт в руинах ранних памятников Константинополя. 6

Чтобы стать новой имперской столицей, маленький Византий должен был не только перенять управление страной, украситься великолепными зданиями и умножить население. Он должен был состояться как «священный город». Следовало воздвигнуть храмы и привлечь толпы пилигримов. Но то и другое требовало реликвий, а своих святынь в городе поначалу не было и мощи, необходимые для освящения великолепных храмов, приходилось привозить из других мест со значительными затратами и нарушениями законов. Потребность в реликвиях стала страстью многих правителей Константинополя (при желании можно изучать жизнь императоров Византии как своего рода собирателей-антикваров, «охотников за святынями»). Немудрено, что в итоге сложилась фантастически богатая коллекция мощей и так называемых «вторичных реликвий» (предметов, с мощами тесно соприкасавшихся или соотнесенных) со всего мира. Столица стала огромным «музеем христианства», начиная от предыстории (пророков Ветхого завета) и кончая мучениками первых веков.

Но накопление и распределение мощей не могли осуществляться без обретения и переноса почитаемых останков. Можно сказать, что традиция поклонения мощам и поминальный культ оказали решающее воздействие на создание внешних форм и ритуалов христианства, они гораздо старше культа святых мест и достоверно отмечены по крайней мере с середины II в. Ими продиктованы такие важные для мира перемены, как перенос кладбищ внутрь городов: умершие были для христиан лишь уснувшими, ждущими воскресения, и поэтому не более нечистыми, чем живые (Юлиан Отступник имел все основания жаловаться, что христиане «переполнили вселенную фобами и гробницами»), В сложении церковной архитектуры и других видов искусства реликвии — один из важнейших факторов; они стали столь важны для христиан, что на соборе в Карфагене (393) было решено ставить алтари в память мучеников только над погребениями или частицами мощей.37

Легко заметить противоречие между почитанием могилы мученика и желанием получить реликвию.38 Неприкосновенность могил была ограждена естественными и культурно-историческими инстинктами общества, а также римскими законами, которые никто не отменял, а напротив, подтверждали новыми указами. Останки мучеников не были исключением: их следовало, конечно, почитать, но только на первоначальном месте погребения, так сказать, in situ (поэтому культ, возникавший вокруг погребений, имел в ранней церкви исключительно местный характер и даже указ папы Григория I, требуя снабдить алтари реликвиями, повторял одновременно строгий запрет на извлечение тел). 9

Понятно, что вокруг первых случаев переноса мощей кипят ученые споры. В частности, активно работавший в 1930-х гг. над этой проблемой Ипполит Делеай построил анализ как своего рода поиск виновных в совершении этих «исторических преступлений», обвинив в них восточное христианство. Он отметил, что Рим воздерживался от вскрытия могил и допускал распространение лишь «вторичных реликвий», пока варварские нашествия VI в. не вынудили забрать их с кладбищ, лежавших «вне стен». (Delehaye, 1930; Delehaye, 1933). «Адвокатом» восточных христиан выступил Кирилл Манго, предложив свою версию исторического процесса (Mango, 1990).

Обычай «переноса» прочно входит в обиход христиан Римской империи со второй половины IV в., до 350 г. о нем нет упоминаний. Первые документально описанные случаи отмечены на Востоке при императоре Галле (351–354).40 Главным же прецедентом, вызвавшим изменение взглядов общества, стал, возможно, перенос мощей апостолов Тимофея, Андрея и Луки в константинопольский Апостолейон (356, 357). Замысел снабдить храм-мавзолей реликвиями был еще у Константина, хотя осуществил его Констанций II уже после смерти и погребения великого императора (337). Хронологически перенос совпал с законом 357 г. о запрете нарушать погребения, но его могли сознательно преступить из-за необходимости освятить постройку.41 Причины выбора именно этих святых неясны. К IV в. сложилась прочная традиция памяти о местах погребения большинства апостолов: Петра, Павла, Иоанна (Эфес), Филиппа с дочерьми (Иераполис), Фомы (Эдесса), и для захоронения в Константинополе, возможно, выбрали тех, о которых не было пока известно ничего определенного.42 События в Константинополе вызвали неожиданный отклик на западе Империи. Паулин Ноланский позже одобрил и обосновал их тем, что священные останки распределены по земле слишком неравномерно и счел первые открытия мощей частью божественного предначертания; Амвросий Медиоланский с 380-х гг. уже не ставил под вопрос правомочность переноса. В Византии практика переноса реликвий охватила всю ее территорию лишь при Феодосии I и его преемниках.

Манго отметил удивительную синхронность процесса в Константинополе, Италии, Галлии, Малой Азии, Сирии и Египте. Одновременно по всему миру появляются мощи одних и тех же апостолов: Иоанна, Андрея и Фомы (Милан), Иоанна Крестителя, Андрея, Фомы и Луки (Брешия, Руан, Нола и другие города). Думают, что «импрессарио от мощей» (выражение П. Брауна) еще пользовались теми же источниками, из которых снабжали на 30 лет ранее Константина. Хотя переносы мощей начались в восточных провинциях с целью заполнить вакуум, образованный строительством новой столицы, инициаторами процесса стали императоры западного происхождения. В основе процесса лежала, однако, внутренняя логика религии, иначе он не встретил бы дружного одобрения теологов всего христианского мира. Мощи не были для христиан просто фрагментами плоти, это были знаки победы над смертью, материализованное подтверждение верности избранного пути, которые следовало распространить как можно шире, «заполняя ими мир и тем следуя божественному предначертанию».

В очень большой степени это касается, конечно, и «вторичных» реликвий (они сами и археологические сюжеты, с ними связанные, невероятно многочисленны, но работа с ними на современном уровне пока Не формализована). Реликвии обретали и теряли, ими делились и их похищали, их подлинность удостоверялась чудесами, их «подделывали» и разоблачали, их хранили и украшали, ими благословляли. Они породили Целые огромные отрасли художественно-ремесленной промышленности поздней античности и средневековья, изготовлявшие евлогии всевозможных форм из самых разных материалов: прежде всего фляжки и «ампулы» для хранения святой воды, мира и других чудотворных жидкостей (стеклянные, керамические, металлические); миниатюрные иконы (каменные, стеклянные, металлические); значки, пряжки и многое другое. Для их хранения создавали фантастически сложные комбинации сосудов с экранами, иконных окладов, реликвариев и всевозможных монстранцев, используя весь спектр материалов от золота, скорлупы страусиных яиц и хрусталя до обычного дерева и камня. Изображения на них, или их собственные формы, стали важным источником иконографии и позволяют восстановить облик давно разрушенных архитектурных сооружений, утраченных икон и других памятников.43

В западной историографии эта общность артефактов получила даже специальное название «паломнического искусства», для его изучения собирают международные конференции и конгрессы, издают многочисленные сборники и чрезвычайно обширные корпусы предметов (например, свод X. Бушхаузена по реликвариям, А. Фролова по ставротекам и др.: Braun, 1940; Frolow, 1961; Frolow, 1965; Buschhausen, 1971; Hahn-loser, Brugger-Koch, 1985; BP). Все больше внимания привлекает это искусство и в России.44

Мы уже не раз касались истории реликвий в предыдущих главах, говоря о Палестине и Англии, Италии и Африке. Специальный «археологический свод» по реликвиям, в том числе по реликвиям Константинополя, был бы чрезвычайно интересным чтением, но, к сожалению, до его составления еще далеко, если не считать работ Дж. Маджеска, в которых он опирается на тексты «хождений». Главными реликвиями столицы Византии стали в конце концов предметы, связанные с культом Богородицы, но их «археология» как вещественных памятников пока не изучена, поэтому мы ограничимся немногими имеющимися археологическими примерами.

Камень «помазания». Константинополь обладал не только останками святых, но и массой интереснейших вторичных реликвий, в основном утраченных после захвата города турками. Следы одной из них обнаружили на рубеже 1950-60-хгг. при работах внутри известного комплекса церквей монастыря Пантократора. Он образован двумя последовательно построенными в 1120-х гг. четырехстолпными храмами, промежуток между которыми заполнен бесстолпной капеллой-усыпальницей Комнинов (Иоанна II, его жены Ирины, Мануила I). Автор работ, А. Миго, описывая пол, вымощенный сложной мраморной мозаикой, указал в аркаде, соединяющей главную (южную) церковь с центральным надгробным храмом св. Михаила, странное углубление. В вырубке лежали три мраморных блока, каждый с двумя парными квадратными пазами, залитыми свинцом, следами стоявших здесь когда-то опор (Megaw, 1963). В этом месте источники описывают погребение императора Мануила I. Никита Хониат писал, что он «покоится под камнем темного цвета, сообщающего памятнику траурное настроение…

Кроме того, на пьедестал помещен красный камень длиной в человеческое тело, открытый для поклонения. Раньше он хранился в церкви в Эфесе и сказано, что он тот самый, на котором после снятия со креста Христа облачали в погребальные одежды и умащали». Об этом камне неоднократно упоминают, среди других реликвий, почти все «хождения» русских паломников в Константинополь, называя его «доской Господней», с объяснением, что на нее тело положили и отнесли к гробнице. На красноватом камне виднелись пятна «как от воска», которые считали застывшими слезами Богородицы.45 Размеры углубления довольно точно соответствовали тем, что дают описания паломников (пять пядей поперек, в длину человеческого тела), позволяя думать, что место определено правильно.

Об этой реликвии известно, что ее перевезли из Эфеса на 27-м году правления Мануила (1143-80), встретили с великим почетом в гавани дворца Буколеон, а император пронес ее на своих плечах от гавани до часовни Богородицы в Фаросе, где она оставалась 10 лет, пока ее не установили на могиле императора. Известно также, что эту доску он стремился получить специально с целью использовать как крышку или иную часть своего саркофага. Согласно позднему источнику, приводимому А. Миго, на камне, «где Иосиф Аримафейский омывал Спасителя после того как его спустили с креста», была даже стихотворная эпитафия (часть которой известна по тому же источнику), упоминавшая и о переносе самого камня. Камень оставался в монастыре вплоть до захвата Константинополя турками, после чего его перенесли в Сераль. Существует версия, что венецианцы предлагали выкупить святыню за 30 тыс. дукатов, но султан Мехмет II ответил, что не расстанется с нею и за 100 тысяч (как известно, турецкие правители относились очень ревниво к захваченным в Византии святыням). Затем след предмета теряется. Отметим, что в поле зрения остается его двойник — «камень умащения» («миропомазания»), который и сейчас можно видеть в храме Гроба Господня в Иерусалиме, где, по утверждениям владельцев, он находится с IV в.

Такие рассказы можно умножать почти бесконечно, причем среди них то и дело будут попадаться сюжетно связанные с археологией (чего стоит одно «Чудо Святого Копья» эпохи Первого крестового похода, которое так любили иллюстрировать позднесредневековые миниатюристы!)46 Такие сюжеты, как например, «Туринская плащаница» (в появлении которой упорно пытаются разработать «константинопольскую» версию) развернулись в уходящем столетии в прямо-таки детективные истории, самое сухое описание которых затягивает как авантюрный роман. Нет сомнения, что отдельная увлекательная работа по археологии предметов, почитавшихся в Константинополе священными, когда-нибудь будет написана и коснется в первую очередь наиболее чтимых там реликвий Богоматери. Нам же пора вернуться к истории открытия Других церковных древностей Византии.

4. Новые предприятия

Как уже говорилось, в изучении византийских древностей после Второй мировой войны в Европе и Америке совершился важный психологический и социальный перелом. Они наконец привлекли внимание не только ученых, но и более широких общественных слоев. Быстро развивались крупные научно-исследовательские общества и проекты, такие как издание «Энциклопедии византийского искусства» (RBK), первые выпуски которой вышли в 1964 г. в Штутгарте, или издание журнала «Cafhiers archaelogiques», вокруг которого объединилась группа ученых во главе с Андрэ Грабаром. Для этого был ряд серьезных политических и научных предпосылок, среди которых следует назвать эмиграцию в межвоенный период большой группы выдающихся византинистов из России, а после Второй мировой войны — активное включение в исследования новых институтов, прежде всего из США, обладавших значительными средствами для проведения работ. Уже в первой половине XIX в. французских, германских и английских ученых в работах на Востоке постепенно теснили представители первых американских университетов. Два из них, Йельский и Принстонский, заняли прочное место в исследованиях древностей византийского периода еще раньше; примерно в то же время, когда Кондаков и Успенский совершали свои «археологические путешествия» по Ближнему Востоку, большую программу исследований христианских храмов Сирии осуществил рано умерший специалист по архитектуре I–VII вв. Говард Батлер (1872–1922), Экспедиция работала восточнее Антиохии, в «земле святых столпников» V–VI вв., фиксируя величественные руины.48 Позже Йельский университет организовал работы в Дура-Европос и Герасе Особый путь в решении задачи исследования «переходного периода» от античной культуры к христианству выбрал Чарльз Морей (1877–1955), поставивший целью сформировать в Принстоне специальный центр по изучению раннехристианских, византийских и средневековых древностей. Ядром центра стал знаменитый иконографический «Индекс христианского искусства», первые шаги в разработке которого сделаны в 1917 г. Из экспедиционных проектов Принстона наиболее известен «Антиохийский» 1930-х гг. (см. ниже).49 Наряду с эмигрантами из России большую роль в развитии изучения церковных древностей средневековья в США в середине XX в. играли ученые, покидавшие охваченную фашизмом и войнами Европу, такие как Курт Вайцман, Гуго Бух-таль, Эрнст Китцингер и др. Они воспитали несколько поколений молодых американских исследователей-византинистов.

Благодаря всему этому, в послевоенную эпоху резко активизируют работы многие большие университеты (например, Мичиганский, которому принадлежит инициатива «Синайского проекта» 1956-60-х гг., с участием Принстона) и крупные музеи Америки.50

Важнейшим для США институтом, изучающим византийское наследие, стал во второй половине XX в. центр Гарвардского университета

Дамбартон Оукс (Вашингтон), возникший при поддержке принстонских ученых в 1940-х гг. Организуя исследования и проводя регулярные дискуссии (особенно известны ежегодные симпозиумы), он собрал плеяду выдающихся ученых, во многом определившую развитие византинисти-ки в мире.51 В институте создана небольшая, но яркая коллекция древностей, одна из лучших в мире библиотек и богатый архив по византи-нистике (фиксационные материалы, чертежи, копии фресок и т. п.; быстро пополняющийся фотоотдел). Периодическое издание института (DOP) и серия монографий (DOS) важны для истории церковной архитектуры, скульптуры, живописи, археологии и др.52 Дамбартон Оукс играет важную роль и в организации полевых исследований (одно из самых ярких — раскопки на Сара-Хане в Стамбуле). В послевоенный период особую роль в изучении древностей стали играть международные «византийские» выставки; в соответствии с этим возросла роль музеев.53

5. За пределами Константинополя

Выше мы уделили Константинополю особое внимание, но это не значит, что византийские церковные древности исследовали только в столице империи. Нужно хотя бы вкратце познакомиться с работами в провинциях Византии и на территориях, испытавших ее влияние. Начнем с европейской части. Находясь под владычеством Порты (и частично, в составе Австро-Венгерской империи) сколько-нибудь серьезных работ по христианским памятникам ни южнославянские народы, ни греки организовать не могли. Нельзя сказать, конечно, что в XIX или начале XX в. раннехристианские и средневековые памятники Болгарии, Сербии, Греции не изучали вовсе. Но местных ученых тогда среди исследователей было сравнительно немного, европейские же всегда обращали главное внимание на античные памятники (что, впрочем, позволяло в известной мере исследовать и раннехристианские). К этому были сравнительно толерантны «имперские» правительства, будь то турецкое исламское или католическое австро-венгерское, опасавшиеся развития «национально-конфессиональных» идей. Изучение средневекового и пост-средневекового церковного наследия оставалось в стороне и было в основном полем деятельности местных школ. В славянских странах они сформировались в значительной мере при поддержке специалистов из России; даже после освобождения молодые независимые государства обратились к средневековому прошлому не сразу — стимулом стала необходимость «самоидентификации», особенно сильная после трагических событий балканских войн 1910-1920-х гг.

Славянские соседи Византии

Русским ученым выпала совершенно особая роль в становлении исследований христианского периода в Болгарии, Македонии и Сербии. (Сумцов, 1914, краткий обзор первых томов ' «Известий на болгарското археологическо дружество»; Покровский, 1931; Въжарова, 1960). Мы уже говорили выше, что следовавшее за Продвижением русской армии на территории Оттоманской империи оживление изучения христианских древностей напоминало аналогичный процесс во французской Северной Африке. Там и тут из векового забвения, из-под наслоений ислама, высвобождались памятники, которые воспринимались как родовое, наследственное достояние наступавших. Но и разница значительна. В Магрибе практически не было населения, родственного французам в культурном, этническом и религиозном отношении, поэтому освоение имело безусловно колонизационный характер (так же как присоединение к России Крыма, большей части Кавказа, Средней Азии), Движение же русской армии по славянским Балканам воспринималось не только и не столько возвращением мифических прав на «культурно-государственное наследие», сколько освобождением родственных народов из-под чужеземного ига.

В Болгарии по-настоящему активная работа началась после освобождения страны русскими войсками в результате войны 1877 г., но за ней стояла уже довольно длительная предыстория. Первую крупную возможность ознакомиться с древностями Болгарии дала кампания 1828—29 гг.54 Общее историко-географическое описание Болгарии, составленное И. П. Липранди, включило уже главу «Древности»; «археологическими» можно назвать описания церквей в популярных «Письмах из Болгарии» В. Теплякова (1829); вообще в работах с этого времени обязательно упоминали о руинах христианских храмов. Так что адмирал А. С. Грейг был не совсем прав, утверждая, что «война не наперсница археологии». Впрочем, гораздо большую роль для знакомства с древностями Болгарии сыграл живой интерес к ним, вспыхнувший в русском обществе после войны. Удовлетворить его помогали учившиеся или служившие в России болгары, снабжая коллекционеров экспонатами и собирая сведения о случайных находках и открытиях (среди них была впервые упомянута, например, Боннская церковь). Путешествия для ученых из России по турецким провинциям после войны стали очень затруднительны, но не прекратились. Знаменитая историко-этнографическая поездка Юрия Венелина (1830) и последовавшие за ней работы составили эпоху в пробуждении интереса к национальным древностям, в том числе и в самой Болгарии.55

Ситуация резко изменилась после победы в войне 1877-79 гг. С первых недель управления русская администрация чувствовала свою ответственность за сохранение и изучение национальных древностей.56 Инициатором работ стал губернатор Софии Петр Владимирович Алабин (1878). В городскую библиотеку решено было собрать обнаруживаемые древности, что позднее позволило сформировать здесь отдел христианских памятников; была заказана съемка фресок Боянской церкви; в Тырново П. В. Алабин «нашел необходимым сделать первый шаг… к воскрешению древнейшей святыни этого старинного города, храма во имя 40 мучеников… обращенного в мечеть при завоевании турками»

(Цит. по: Въжарова, 1960). Особенно интересна инициатива раскопок руин Софийского собора, превращенного турками в склад, с которой Алабин обратился в Археологическую комиссию, указав исходные дан-

ные памятника и приложив материалы первичной фиксации, подробное описание состояния и даже «фотографический рисунок».57 Губернатор высоко оценил перспективы, допустив, что «если бы подвергнуть раскопкам внутренность бывшего алтаря, очертания которого обрисовываются сводами фундамента, то могли бы открыться следы глубокой древности. Полагаю, мог бы обнаружиться при этой раскопке пол алтаря, дожет быть, мраморный, или даже мозаичный, престол, жертвенник, обломки образов…» П. В. Алабин готов был взять на себя общую организацию и наблюдение за исследованиями — но ответ Археологической комиссии оказался чисто формальным (исследования XX в. покажут, что прав был губернатор).

Начало 1880-х гг. обещало очень быстрое развитие в Болгарии национальной археологии; материал поступал из самых неожиданных источников (например, при разборке старых турецких крепостей собрали хорошую коллекцию эпиграфики и скульптуры, сейчас в Эрмитаже), рождались новые проекты: в 1880 г. Географическое общество разработало план комплексной археолого-этнографической экспедиции в Болгарию. К сожалению, позади науки всегда маячит политика. «Нейтральная» тема создания в Болгарии своего Археологического общества обсуждается русским правительством совсем как политический вопрос, по которому завязывается специальная переписка. Вместо дорогостоящих экспедиций планируют организацию «центра влияния русской науки и политики на Балканах» в виде «Русского археологического института» в Болгарии. Легко догадаться, что сложности в русско-болгарских отношениях, возникшие в 1880-х гг. и закончившиеся разрывом, в корне Сменили отношение России к этим проектам. Ни один из них не был реализован, а оформление собственной болгарской научной школы заняло более двух десятилетий.58

Важным препятствием к изучению византийской церковной старины в Болгарии была «нелюбовь» к греческому духовенству и постоянные политические конфликты с Грецией. Посещавшие Балканы в конце XIX — нач. XX в. русские ученые (М. М. Сперанский, Ф. И. Шмит и др.) единодушно отмечали связанную с этим недооценку памятников средневекового прошлого. Историк М. Сперанский записал: «Археологическое изучение в Сербии и Болгарии оставляет желать еще весьма многого… Настоящий интерес к своему прошлому у сербов и болгар едва Только пробуждается, причем оба народа интересуются из этого прошлого преимущественно только тем, что стоит в связи с их политическими взглядами и стремлениями, в связи с национальными идеями небольшого народа, наконец, с тем, что так или иначе приятно щекочет самолюбие людей, только недавно почувствовавших себя на свободе и начавших сравнивать себя с другими, старшими в науке народами, стремясь поскорее найти у себя то, чем гордятся иные». (Сперанский, 1898, *5).

I Как показала деятельность РАИК, исследования византийских древностей Болгарии удобнее было организовать из Стамбула; согласно уставу, в круг деятельности константинопольского института входили все территории, когда-либо принадлежавшие Византийской империи, и дирекция стремилась к тому, чтобы связать Софию и Царьград в своего рода единую научную систему. Это было логичным и с политической точки зрения: многим казалось, что возвращение Константинополя в состав православных земель— вопрос ближайшего будущего. Ф. И. Успенский, испытывая особенный интерес именно к Болгарии, один за другим слал туда исследовательские и организационно-научные проекты.59

С 1890-х гг. роль русских ученых в изучении византийских древностей Болгарии стремительно возрастает. В очень непростых условиях проводятся первые хорошо оснащенные «археологические путешествия» и большие стационарные раскопки. В 1896 г. Ф. И. Успенский посещает городище Абобу на северо-востоке Болгарии и начинает здесь раскопки (см. ниже). Оказалась невероятно интересной и первая экспедиция в Македонию М. П. Милюкова и Ф. И. Успенского (1898), имевшая целью изучение эпиграфики (на которую раньше уже обращали внимание В. И. Григорович, А. Ф. Гильфердинг, архимандриты Амфилохий (Казанский) и Порфирий (Успенский). Экспедиция, однако, работала в гораздо более широком диапазоне. В ее отчете была сделана попытка не ограничиваться каталогом обследованных памятников (включавшим фрески, церковную утварь, надгробия и т. п.), но дать хотя бы приблизительную историю церковных древностей Македонии (с конца XI по конец XIII в.)60 «Изюминкой» среди находок экспедиции стала фиксация одного из самых известных и древних памятников славянской эпиграфики — сохранявшейся тогда in situ надгробной плиты с кириллической надгробной надписью-граффито по брату, матери и, вероятно, отцу царя Самуила и датой (993), открытой в 1888 г. в селе Герман (близ Пресны). В публикации ей был посвящен ряд статей (Успенский, 1899; Флоринский, 1899; Милетич, 1899).

Вскоре вторая македонская экспедиция, организованная Академией наук прямо из России, закрепила этот успех. В 1900 г. Н. П. Кондаков и его коллеги (историк П. Н. Милюков, филолог П. А. Лавров, архитектор П. П. Покрышкин) проходят очень близкий маршрут, осматривают, фиксируют и атрибутируют массу памятников. В заключении к отчету Н. П. Кондаков сформулировал задачи изучения славянских древностей на Балканах как особой ветви византийской археологии.61 В то же время Ф. И. Успенский, расширяя охват византийских и пост-византийских памятников, совершал археологические осмотры древних городов и отмечал полную бесконтрольность и хаос в работах на церковных объектах, например, Тырнова.

Исключительную роль в становлении болгаро-византийской археологии сыграли первые по-настоящему широкие расчистки и раскопки РАИК на древнеболгарском городище Абоба (Плиска). Пришедшиеся в основном на сезон 1899–1900 гг. раскопки под руководством Ф. И. Успенского дали уверенность в существовании здесь в прошлом столицы Болгарии. Была изучена масса погребений и храмов эпохи принятия христианства (конца IX–X в.), среди которых костница-реликварий, остатки базилики с руинами нижележащего крестообразного мартирия. Важность накопленных материалов заставила впоследствии обращаться к ним неоднократно, исследуя вопрос о начале христианской архитектуры на территории будущей Болгарии в раннехристианский период.63 Эти работы привели к дискуссии о местоположении первой столицы и к раскопкам в Преславе, в результате чего были открыты остатки нескольких церквей. (Успенский, 1908).64

После открытий в Болгарии конца 1890- 1900-х гг. показалось, что РАИК может и должен играть особую роль в исследованиях не столько Малой Азии, Сирии или Палестины, сколько южнославянских земель.65 Но работы на Балканах постоянно осложнялись национальными, религиозными и политическими противоречиями, в частности — разногласиями между греками, болгарами и сербами, поэтому большинство планов РАИК по Болгарии и, особенно, Сербии оставались на бумаге. В мае 1912 г. прошел первый Археологический съезд Болгарии, но развитие археологии сразу прервала война 1913 г., на которой погибли многие ученые (на Балканах, как нигде, остро ощущалось уже приближение Мировой войны). Кроме того, национальные кадры археологов и искусствоведов состояли пока из местной интеллигенции, часто не имевшей специальной подготовки; молодым государствам все еще было не до церковных древностей. Когда Ф. И. Шмит посетил в 1907 г. Балканы, восхищение средневековыми памятниками смешалось с ужасом от их заброшенности: «В Сербии и Болгарии с величайшим тщанием собирают и сохраняют все, что так или иначе напоминает отдаленную дославянскую эпоху римского владычества, с огромным рвением изучают вопросы доисторической археологии или римской топографии этой часта полуострова и с полным равнодушием взирают на гибель чрезвычайно ценных памятников славянской культуры и славянского искусства».66

Тем не менее были заметны и несомненные успехи. В Сербии изучение церковных древностей сгруппировалось вокруг журнала «Старинар» (Белград), существующего до сего дня. Делала первые шаги собственная школа археологов-византинистов и в Болгарии, под руководством Б.Филова активизировался Археологический музей. Обнаруженные материалы обрабатывали и публиковали, появились периодические и серийные издания.67 Особенно интересными оказались открытия в Софии (древней Сердике). Снос поздних построек в центре города и значительные раскопки, проведенные внутри и снаружи собора св. Софии (1910—11), открыли массу раннехристианских и средневизантийских памятников: базилику IV в., крипту с гробницей в апсиде, реликварий-костницу, каменные саркофаги и надгробные плиты, мозаики IV в. Огромное христианское кладбище, окружавшее церковь св. Софии Сердике, напомнило, что в 342-43 гг. именно она была местом первого Крупного собора восточных и западных епископов (Филов, 1913).6 Степень участия русских коллег в изучении церковной старины славянских

Балкан оставалась, однако, очень высокой вплоть до Первой мировой войны, Болгарию часто посещали известные археологи (М. И. Ростовцев, В. А. Городцов и др.).

После революции 1917 г. и гражданской войны в России непосредственные связи с нею ослабли, но зато Сербия и Болгария дали приют многим русским ученым-эмигрантам. Те, в свою очередь, активно участвовали в исследовании средневековых древностей, оказав влияние на формирование местных научных школ. Два года (1920-22) проведет в Болгарии Н. П. Кондаков, читая курс христианской археологии в университете Софии, исследуя некрополь Софийского собора, церкви Бояны и Преслава. После отъезда в Прагу и создания нового семинара по восточнохристианскому искусству связь станет постоянной благодаря взаимному интересу.69

Старался наладить преподавание византийского и средневекового искусства в университете Софии живший там в 1919-23 гг. А. Н. Грабар. Он успел собрать материалы для серии статей по болгарскому церковному искусству VI–XVII вв., а позже опубликовал книгу, на десятилетия ставшую основой его изучения (Grabar, 1928). Одна из самых известных работ, о «двухэтажных церквях-гробницах», положила начало длительной дискуссии (Грабар, 1924; Брунов, 1927). Грабар обратил внимание, что среди болгарских «костниц» выделяются двухярусные церкви с погребениями в нижнем уровне и возвел их генетически непосредственно к раннехристианской погребальной архитектуре. Это позволяло пролить некоторый свет на проблему происхождения мартирия и, как показал позднее Н. И. Брунов, представить московские монастырские церкви на подклетах как позднейший вариант той же традиции, «передаточным звеном» которой становилась Болгария. В основе гипотезы лежало само выделение двухэтажных церквей как особого типа, который мог быть в силу этого наделен известным функциональным и литургическим своеобразием.70 Важным элементом в гипотезе казались и вероятные закавказские прототипы подобных сооружений, раннее развитие которых наблюдали в Армении и Грузии.7’ Однако в дальнейшем появились сомнения в существовании, так сказать, «базовой группы» объектов. Недавно Б. Пенкова пересмотрела основные памятники, на которых основана гипотеза Грабара, придя к выводу, что говорить об особом типе нет никакой необходимости, группа составлена из совершенно разнородных, лишь внешне схожих памятников.72 Однако встреченная в Чернигове уникальная для Руси двухэтажная церковь-усыпальница конца XII в. и некоторые возможные аналоги в Константинополе показывают, что вопрос о них как особом типе памятников далеко еще не закрыт.73

С 1920-х гг. изучение славяно-византийских и позднесредневековых церковных древностей Болгарии развивалось уже самостоятельно. Особую роль, как и повсюду, играли архитектурно-археологические исследования церквей, такие как раскопки «Круглой церкви» эпохи Симеона в Преславе, с ее изумительными поливными керамическими иконами и мраморами. В 1920 г. «Дружество» сменил Болгарский Археологический институт, за чем последовала серия открытий, осветивших историю раннехристианской архитектуры Болгарии IV–VI вв. («Красная Церковь» в Пловдивском округе (1921); Беловская базилика, изученная на средства Т. Уиттмора (1924) и др.). Специально созданное Архитектурное бюро много лет занималось памятниками Несебра XIII–XV вв и реставрацией Софийской церкви. Работы в столицах Болгарии (Тырнове, Плиске, на Преспе) и в приморских городах (Варна) давали все новые Материалы.

Известное место в исследованиях славянских Балкан, начиная с Межвоенной эпохи, принадлежит зарубежным ученым, работы которых стали особенно активны с 1960-х гг. Например, А. Г. Оултером в 1980-х гг. раскопаны большая и малая базилики в Никополе на Истре (Северная Болгария) (Poulter, 1994). Раскопки руин церкви св. Ахилла в столице царя Самуила на оз. Малое Преспа заставляют вспомнить русские экспедиции второй пол. XIX в. Из трех обнаруженных там погребений один аркосолий содержал скелет воина, который определили как останки царя Самуила; особый интерес представляет крышка саркофага с рельефом, изображающим верблюдов (работы Н. Мутсопулоса, университет Фессалоник (1966-70): Андроновски, 1971; Мутсопулос, 1989).

В период после Второй мировой войны СССР восстановил и достаточно активно поддерживал контакты с учеными Югославии и Болгарии, так что можно говорить о сложении более или менее единых в методическом отношении школ исследования средневековых церковных древностей. За последние десятилетия, после выхода в свет ряда основополагающих работ по монастырским, церковным и погребальным древностям средневековья, написанных крупными византинистами Слободаном Чурчичем, Даницей и Светланой Попович и многими другими, все более заметным становится «обратное» влияние балканских исследований на ход изучения церковных древностей в России. Их материалы рисуют средневековую церковную культуру Балкан как достаточно самостоятельную, но тесно связанную с Византией, Западной Европой и Русью.74

Памятники Боснии XIII–XV вв., напротив, показывают прямую зависимость от искусства католической Европы, что подтвердили интереснейшие раскопки капеллы-усыпальницы в королевском дворце в Бобоваке (Центральная Босния), где П. Анделичем в 1960-70-х гг. обнаружены «готизированные» надгробия и саркофаги (Andelic, 1973). О том же говорит итог начатой еще в XIX в. западноевропейскими путешественниками работы по сбору, публикации, интерпретации важнейшей для истории христианских древностей Балкан общности артефактов — каменных надгробий северо-западных областей полуострова XIII–XVI вв., «стечцов». Многие из них несли, кроме надписей, выразительные рельефы в фольклорном стиле, иконографически восходившие к мотивам позднего средневековья и Ренессанса. Рельефы пытались интерпретировать то как выражение языческих представлений южных славян, то как отражение догматического своеобразия ереси богомилов, что породило горячую дискуссию. Оформившись в конце XIX в., основные точки зрения просуществовали до 1970-80-х гг. Составление полных сводов надгробий, трезвый анализ изображений и надписей в контексте археологических материалов привели к выводу об их принадлежности феодальной знати, священству и крестьянам эпохи Боснийского королевства. Изобразительные мотивы толкуются как народные переработки широко распространенной в пост-средневековой Европе погребальной пластики (Wenzel, 1962; Wenzel, 1965; Vego, 1962–1970; Beslagic, 1982 и др. его работы).

Греция

В Греции до Первой мировой войны представление о церковных памятниках древнейшего периода, IV–VII вв., было самым смутным. Объекты этого времени считались единицами и о нем судили в основном по редким сохранившимся храмам (прежде всего в Фессалониках). Средневизантийский и поздний («латинский») периоды были, конечно, изучены лучше, но в основном искусствоведами, а не археологами. Решающее значение для создания общей картины развития христианских древностей Греции имел период широкого археологического открытия храмов конца IV — нач. V в., начавшийся с середины 1920-х гг. и продолжающийся, в общем, по сей день, хотя основные результаты обозначились в 1940-50-х гг. Уже в 1929 г. Г. Сотириу опубликовал данные по 37 греческим базиликам; сводка Ш. Дельвуа за конец 1920-х — 40-е гг. насчитывала 75 памятников христианского зодчества; А. Орландос к 1954 г. дополнил ее более чем двумя десятками зданий. К началу 1970-х гг. в обороте было уже около 300 раннехристианских памятников Греции, в большинстве изученных раскопками. Так что П. Лемерль, приступая в 1947 г. к разработке типологии базилик Греции, имел к этому все основания. Работы шли буквально всюду, как на материке, так и на островах Архипелага; их возглавляли известные греческие археологи Сотириу и Орландос (Delvoye, 1942; Lemerle, 1947; Orlandos, 1957; Полевой, 1973, 11–13; Frend, 1996).

Базилики, открытые по всей стране, поражали роскошью; Орландос полагал даже, чго следует выделять Грецию как особую область раннехристианских древностей. Выяснилось, что греческие церкви имели сходный план, декор и часто очень большие размеры, не уступавшие храмам античности. Длина базилики в Лехее (Коринф) превосходила 100 м, в Никополе (Эпир) — 60 м, причем все пять нефов устилала мозаика. Дорогая мозаика и резьба по мрамору украшала самую большую базилику (D) в Неа Анхиалос (Фессалия). Ее приподнятая бема несла драгоценный киворий, а синтрон с креслом в апсиде подчеркивал роль епископа в литургии. Церкви были трехапсидные, с полукруглым центральным выступом (многоугольный, обычный в Риме, нехарактерен). В Греции, действительно, складывался особый стиль церковной архитектуры, ориентированной в первую очередь на Сирию и западные провинции, а не на Константинополь. Проводником этого архитектурного течения, захватившего и македонские храмы (например, открытый в Стоби епископский собор рубежа IV–V вв.) выступали Фессалоники.

Похожую картину рисовали и давно известные комплексы античности. Когда в 1950-х гг. обратились, наконец, к агоре Афин (которая интересовала, как мы помним, еще архимандрита Антонина) со специальной Целью изучить не только классику, но и средневековый период, выяснилось, что ее руины пережили в христианскую эпоху новый расцвет (раньше «концом цивилизации» здесь археологи считали нашествие ге-рулов 267 г.). В V в. храм Гефеста на агоре превратили в церковь; так же Датируются и первые надписи христианского содержания. Аналогично были перестроены в церкви Парфенон и Эрехтейон на Акрополе, сохранявшиеся вплоть до общего разрушения аваро-славянским нашествием 580 г. (жизнь там еще лет сто продолжала теплиться, пока не замерла Совсем). В Филиппах раскопки позволили проследить, как христианизация отражалась на жизни города. В новом, северном конце форума вырос христианский комплекс (церковь с баптистерием, атриумом и парадной лестницей, ведущей прямо с форума) и к нему постепенно сместились со старой части площади все общественные центры. Диггве (о работах которого в Салоне говорилось выше) в Фессалониках вел раскопки вокруг «Ротонды» (ц. св. Георгия) с ее знаменитыми ранними мозаиками, установив, что мавзолей перестроили под церковь примерно через сто лет после смерти императора Галерия. Так было доказано, что языческие здания III–IV в. обращались в церкви уже в начале V в.75

Многочисленные находки нарисовали процесс постепенного охвата христианством, как массовой религией, западных провинций Римской империи к концу IV в, ее принял и высший слой горожан: траты, которые мог себе позволить член христианской общины в Греции, внушают уважение; на кладбище Коринфа (раскопки Американской школы в Афинах) одна только могила стоила полтора золотых солида! Яркую картину короткого расцвета и гибели греческой цивилизации раннехристианского периода дали руины «Царицына Града» в урочище между Нишем и Скопле (византийские памятники здесь начали изучать в 1937 г., а закончили в 1947 г. (Академия наук Сербии). Из этой небольшой деревни происходил родом император Юстиниан, в память о чем он выстроил там большой город с епископской резиденцией и по меньшей мере четырьмя церквями; по акведуку за многие мили подвели воду из источников; главную улицу украсили рядами колонн. Но городу было отпущено всего 75 лет процветания (ок. 550–625), после чего на его месте остаются только славянские хижины и лепная керамика (здесь нет монет, чеканенных позже правления Фоки, 602–610 гг.). Можно напомнить о сходной судьбе Салоны, в которой последняя датированная надпись относится к 612 г., а в 641 г. мощи мучеников переносят оттуда в Рим.

Молодая христианская цивилизация Греции обещала много, но варварские вторжения полностью сокрушили ее в момент расцвета. Почти все базилики погибли в огне пожаров. Беглецов материковой Греции приняли острова Архипелага. Их население тоже было крещено не позже начала V в., поэтому храмы здесь обнаруживают один за другим, особенно на Кипре, Лесбосе, Косе, Делосе и Крите. Раскопки дают пестрый материал, рисующий наглядные картины взаимопроникновения старых и новых традиций, от ранней античности до открывающегося средневековья.

Например, всего в миле от знаменитого центра минойской цивилизации, древнего Кносса, и вблизи Гераклеона была построена большая церковь, существовавшая до правления Ираклия (610–641). При раскопках (1958) обратили внимание на очень сильное (40°) отклонение ее оси от восточной ориентировки. Кроме того, было похоже, что строители создали себе ряд совершенно лишних затруднений. К северу осталась незанятой хорошая ровная площадка, храм же поставили над склоном так, что западная часть «повисла», а восточную пришлось вкопать на 2.5 м в глубину, сквозь руины эллинистической и римской эпохи. Однако это не случайно. Храм намеренно поставили над кладбищенским участком, где почва была сплошь покрыта могилами. Одна из каменных гробниц заняла почетное место внутри церкви, в северо-восточном углу главного нефа; крышка ее было богато украшена кубиками мрамора и порфира. Над местом, где должна покоиться голова, вмуровали дно маленького черного минойского кубка с рельефом и сквозь него пробурили дырочку для совершения возлияний. В ногах скелета стоял стеклянный сосуд. Видимо, именно это почитаемое погребение, так же как желание поставить храм прямо на кладбище, заставили отказаться от более удобных для строительства соседних участков.76

Благодаря работам второй-третьей четверти XX в. христианские памятники Греции были изучены с достаточной подробностью, но древности средне- и поздневизантийского периода привлекали сравнительно меньше внимания археологов, зато ими много занимались искусствоведы и историки архитектуры. В последние десятилетия древностями Средневековья занимаются все охотнее. Целый ряд работ посвящен отдельным типам артефактов средневизантийского периода: амвонам, капителям, саркофагам и т. д. Начинают выходить специальные издания, ^освященные археологии периода «латинских королевств» на материке И островах.77 Чрезвычайно важную роль играют конференции и публикации по «сквозным» темам, например, по истории погребального обряда Византии в его археологическом аспекте. (Snively; Sevcenko; Curcic; Teteriatnikov и др. в сборнике. GOTR, 1984). Внимание ученых особенно привлекают отдельные островки поздневизантийской культуры, прежде всего многократно упоминавшиеся Фессалоники — город, ключевой для контактов славянского и византийского миров, с его «хрестоматийной» базиликой св. Димитрия, мозаиками, фресками и некрополями, а также монастырские комплексы Афона, Метеоры и др. (Kourkoutidou-Nikolaidou, Tourta, 1997; Thessalonique, 1987; Spieser, 1984, Mount Athos, 1997).

Ближний Восток

Много неожиданных открытий принес XX век изучению византийских церковных древностей в Малой Азии и на Ближнем Востоке, где процесс шел несколькими различными путями. После Первой мировой войны работы получили мощный толчок благодаря введению мандатов на управление территориями Сирии, Палестины и Иордании, что дало возможность вести сколь угодно широкие обследования и раскопки. Турция, напротив, до конца Второй мировой войны оставалась достаточно закрытой страной; особенно это касалось Внутренних районов Анатолии, говорить о полной обследованности которых нельзя и сегодня. Даже возникший в середине-второй пол. XX в. Глубокий интерес к богатейшему в археологическом отношении полуострову, который стал настоящим «полигоном» изучения многотысячелетней истории человечества (от «неолитической революции» и перехода к производящему хозяйству, раннего бронзового века; памятников ^еттской цивилизации и «гомеровской» эпохи — до античной Греции и Зллинизма) не заставил обратиться к полному и массовому изучению Памятников византийского времени

Это не значит, конечно, что экспедиций не было совсем. Более того, многие из них не уступят пальму первенства тем великим открытиям, о которых говорилось раньше. Напомним хотя бы о таких известных работах, как полные раскопки (1950-70-е гг.) комплекса «Алахан-ма-настыри» Британским институтом в Анкаре под рук. Мишеля Гофа (прерваны смертью последнего). Гоф определил, что главная церковь имела башнеобразное балочное завершение, а купол не был распространен в Малой Азии до правления Зенона.78 Пещерные памятники внутреннего района полуострова, Каппадокии, традиционно считающиеся монастырскими, всегда привлекают особое внимание, но в последние десятилетия оно явно возросло. Предложенные еще Я. И. Смирновым даты «пещерных монастырей», в основном не ранее X в., оказались верными и были позже подтверждены Н. Тьерри, Л. Родли и другими исследователями, для которых стали предметом углубленного изучения.79 Недавно другим ученым из России, давно работающей в США Наталией Тетерятнико-вой, осуществлен ряд трудных «фиксационных» экспедиций и выделены важные признаки, отличающие литургическую организацию скальных церквей Каппадокии.80 Выяснилось также, что скальные храмы лежат не в изолированных или удаленных от поселений местах. Наоборот, они были тесно связаны с узлами дорог, группами деревень, городами, являлись частью довольно сложного социального контекста. Даже несомненные монастыри и отшельнические «скиты» зависели от местных ктиторов, что показывает и организация пространства в храме, его роспись, погребальная практика и пр. Роберт Остерхут, один из крупнейших современных специалистов по византийскому церковному зодчеству, высказал недавно сомнение в верности сплошной атрибуции скальных каппадокийских церквей как монастырских и предложил рассматривать эти памятники в более широком археологическом контексте. По-видимому, мы можем наблюдать постепенное зарождение важной интерпретационной дискуссии.81

Разумеется, исследования христианских древностей велись и на побережье Малой Азии, в городах, охваченных деятельностью апостолов первых веков и последующим византийским церковным строительством. Среди особенно успешных — долгие (и далекие еще от окончания) раскопки Эфеса, главного порта и столицы «провинции Азия», где стояло когда-то одно из семи чудес света, храм Артемиды, и собирались вселенские соборы. С городом связаны воспоминания о проповеди апостолов Павла и Тимофея, жизни евангелиста Иоанна, Марии Магдалины, дочерей апостола Филиппа и Девы Марии. Особо почитаем был св. Иоанн, живший на холме над Артемисионом, и, по преданию, там же похороненный; пилигримов привлекала пещера «Семи спящих отроков эфесских». В общем, Эфес был чрезвычайно богат христианскими памятниками (Foss, 1979; McRay 1991; Frend, 1996, 138–140, 190–195).82

Город делится на две части — античную и средневековую. Над местом погребения св. Иоанна, на холме в 2 км от города, Юстиниан I поставил огромный храм (близкий по плану к Апостолейону Константинополя), который после катаклизмов VII–VIII вв. стал городским собором и центром всей округи. В XII в. его окружили стенами, превратив в город, античные же кварталы совершенно запустели, став «легкой добычей» археологов XIX в., которые сперва занялись «языческим» Эфесом. благо он лежал, практически необитаем, в стороне от нового города.

Честь открытия византийского Эфеса принадлежит австровенгерским археологам-античникам, которые, приступив к изучению его «городища» (1895 г., Рудольф Хеберди), использовали самые современные в ту эпоху методы и вели работы с заслуживающим уважения упорством.8 Только через семь лет, в 1902 г., Хеберди, систематически исследуя квартал за кварталом, открыл первую византийскую церковь. В 1904 г. он добрался и до руин большой базилики вблизи порта. Посвященная Деве Марии, она, по-видимому, была первым кафедральным собором Эфеса и, возможно, местом проведения трех «монофизитских» вселенских соборов (431, 449, 475). Изучение базилики Богоматери и особенно ее некрополя с большим успехом продолжалось и позднее, вплоть до 1984-86 гг.85

Первая мировая война и крушение обеих монархий, австрийской и турецкой, должны были, казалось, положить конец работам в Эфесе. Они действительно были прерваны и в 1919 г. греческий археолог Сотириу даже попытался начать работы на церкви св. Иоанна. Но в послевоенный период новое австрийское государство изо всех сил поддерживало работы своих археологов в Малой Азии.86 В 1926 г. во главе возобновленных раскопок Эфеса стал Йозеф Кейл, работавший в Малой Азии с 1890-х гг. Думали продолжить исследования храма св. Иоанна — но материал увлек в сторону, предложив неожиданно удачный «пролог». Кейл обратил внимание на кладбище неподалеку, где сотни могил группировались вокруг церкви V в., для крипты которой использовали природную каверну. Это был известнейший паломнический комплекс: пещера, укрывавшая, по преданию, «Семь спящих отроков» от гонителей с Мредины III до начала IV в. Евлогии отсюда равно ценили и в средневековой Руси, и по всему Средиземноморью, и на далеком Кавказе. Его посещали и после захвата города турками (последнее описание осталось от 1444 г., за десятилетие до падения Константинополя (Keil, 1931; Keil, 1929).

После такого замечательного открытия можно было вернуться к «св. Иоанну». Раскопки были трудные, но результативные. Рухнувшая церковь V в. оставила настоящую гору мусора и несколько сотен рабочих трудились над ее удалением два сезона, что живо напоминает ситуацию, с которой на 70 лет раньше столкнулись при раскопках в Мирах). Удалось установить, что в IV в. место над могилой евангелиста отметили Юленькой квадратной часовней, которую постепенно обстраивали и увеличивали, пока не получилось большое здание крестообразного плана. При Юстиниане (одна из капителей несла монограммы императора и жены Феодоры) оно достигло гигантского размера (110 м в длину).

Его венчали центральный купол и пять дополнительных; на запад тянулся нартекс и атриум, с севера позже достроили баптистерий и скевофилакион (Keil, Hormann, 1951).

В Палестине, Сирии и Иордании расцвет изучения христианских древностей начинается значительно раньше, примерно с 1920-х гг Может быть, самый показательный случай — Гераса (Декаполис) в Трансиордании, исследованная в 1928-30 гг. Дж. У. Кроуфутом, а с 1980-х гг. — международными экспедициями под эгидой Департамента древностей Иордании.87

Как и Дура-Европос, македонско-эллинистическая Гераса развилась в римскую «колонию» со смешанным арабо-греческим населением; при переносе столицы в Константинополь город пережил новый расцвет Обилие надписей н церквей (всего их было не менее 15) позволило Кроуфуту изучить, как именно город превращался из языческого в христианский в IV–V1 вв. Во II-III вв. главной святыней здесь был еще храм Артемиды, но в правление Констанция II (337–361) появились христианские постройки. В 350-х гг. в Герасе возводят огромный (45–50 м длины) собор, причем Артемисион становится для строителей чем-то вроде каменоломни. Если в IV в. торжество новой религии подчеркнула постройка только двух храмов (один из них занял часть огромных пропи-лей святилища Артемиды), то постепенно их число достигло по крайней мере полутора десятков. Стоявшую на холме синагогу в конце концов тоже превратили в церковь, переориентировав ее с западного направления (к Иерусалиму) на восток и положив поверх мозаик, изображавших Ноев ковчег, новые, еще более роскошные, но уже с христианскими сюжетами.88

К VI в. трансформация города была завершена.89 Последнюю церковь поставили всего за три года до персидского нашествия (613). Гераса оставалась христианским городом еще примерно сто лет; затем археология фиксирует начало кампании по уничтожению изображений живых существ на мозаиках и разрушение церквей. Впрочем, настоящий конец принесли не люди, но боги. В 746 г. город сокрушило страшное землетрясение: археология показывает, что каменщики и штукатуры бросили инструменты на том месте, где оно их застало, и ушли, чтобы больше не вернуться.

Если в Герасе работали ученые из Йеля, то в Антиохии на Оронте, огромном христианском центре (той митрополии, подступы к которой когда-то преграждал Дура-Европос) в 1932 г. начал раскопки Принстонский университет и музей Лувра. Важнейшей в архитектурном отношении считают находку мемориальной капеллы в память епископа Бабила (387), построенной в форме равноконечного креста.90

Еще более интересны оказались разведки и раскопки вокруг Антиохии и на Сирийском нагорье, которые можно было беспрепятственно вести в годы французского мандата. Обследования, широко применявшие аэрофотосъемку, выявляли не только руины храмов, служебных и оборонительных построек, но и территории, на которых монастыри вели свое хозяйство, поля злаков и оливковые плантации. Владения (в ряде случаев восходившие к V в.!) были обнесены стенами, причем при каждом монастыре обнаруживалась своего рода «подмонастырская слободка»— деревня, населенная наемными или зависимыми работниками (что напоминает о храмовых хозяйствах эпохи язычества). Иными словами, монастыри оказались мощными земледельческими предприятиями, зависимость от которых сельского населения постепенно увеличивалась. Обнаружилось также, что плотность населения в Сирии византийской эпохи была чрезвычайно велика; в окружении столь многочисленных жилых объектов вряд ли возможно вести отшельническую жизнь (Tchalenko, 1953-58; Festiguere, 1959; Кауфман, 1961).

Вообще Сирии в довоенные десятилетия чрезвычайно повезло и с обстановкой исследований, и с учеными (см. выше о работах Батлера и Др.) Свобода рук, прекрасная сохранность памятников, заброшенных с VII в., возможность исследовать поселения целиком — позволяли изучить социальное устройство жизни в древности, включая взаимоотношения общины, храма и монастыря; литургическое планирование церквей, их архитектурные элементы и строительную технику. На основе этих материалов во Франции были созданы труды Жана Лассю и Жоржа Чаленко, ставшие эталонами функционального и историко-культурного подходов (см. гл. IV). О вкладе Лассю уже говорилось; ему не только Удалось разработать метод восстановления древней литургии по архитектурным элементам и другим материальным следам. Он сделал и важный шаг к всесторонней трактовке памятников церковной архитектуры как исторических источников, обратив особое внимание на социальную и, так сказать, финансовую сторону возникновения и эксплуатации храмов, собрав для этого всевозможные свидетельства. Оказалось, что в Сирии и вообще в византийской провинции церкви чаще строили вскладчину владельцы богатых имений, хотя известны и случаи общинного строительства, на собираемые пожертвования. Поскольку иерархия выражена в ранних сирийских храмах очень слабо (в них обычно нет нартекса, жертвенника и диаконника, алтарной преграды), можно вспомнить о «демократических» формах литургии раннего христианства, по-видимому, отражавших устройство общества в целом (Lassus, 1947).

Признанным образцом исторического подхода к реконструкции жизни общества и церкви по археологическим остаткам считается исследование Жоржем Чаленко аграрных поселений северной Сирии (Tchalenko, 1953-58). Здесь строительство вели из огромных каменных блоков, поэтому не только церкви и монастыри, но даже покинутые дома и хозяйственные постройки с масличными прессами сохранились почти без разрушений. Их можно было впервые наблюдать внутри реальной жизненной ситуации (экономической и социальной). С особой полнотой и конкретностью удалось увидеть и архитектурно-литургическое развитие храмов.91

Война существенно изменила течение работ, но на Ближнем Востоке она, как ни странно это звучит, не нанесла большого вреда исследованиям; более того, в ходе инженерных работ постоянно делали важные открытия. Это объяснялось как сравнительно недолгим периодом активных военных действий, так и углубившимся уже пониманием важности памятников культуры и необходимости заботы о них в любых условиях. Благодаря этому англичане, воевавшие в Египте, смогли внести значительный вклад в изучение христианских древностей Африки. В экспедиционном корпусе была даже создана специальная служба по охране руин (бригадным генералом Мортимером Уилером, известным до войны ученым). Руководил ею не кто иной, как Уорд-Перкинс (см. гл. IV), осуществивший целый ряд обследований. Например, в июле 1942 г. он «получил возможность на досуге изучить вместе с профессором… Уилером» руины одного из самых славных в раннехристианском мире паломнических центров, святилища Абу Мина (IV–IX вв.; в пустыне Марциют, 45 км юго-западнее Александрии). Евлогии, сделанные здесь и освященные на могиле мученика эпохи Диоклетиана — «ампулы святого Мины» (с изображением святого, стоящего между двумя верблюдами) — расходились в невероятном количестве, достигая отдаленнейших углов мира; их ценили и в древней Руси, и даже в Средней Азии.

В результате последующих работ открыли целый город, полностью сложившийся вокруг гробницы уже в V в. и состоявший из «священного участка», окруженного стеной, с площадями и улицами, обстроенными колоннадами, странноприимными домами и банями, домами клира и складами, рассчитанными на прием тысяч постояльцев-паломников. Снаружи лежал поселок мирян, со вполне беспорядочной планировкой, в котором были рассыпаны маленькие кладбища (возможно, семей знати из Александрии) и еще два церковных комплекса, восточный из которых использовала община отшельников (ок. 100 человек).92

Лучшие образцы комплексного исторического «перекрестного» анализа археологических материалов, литургической практики и церковной архитектуры доисламского Ближнего Востока смогли дать, благодаря работам в Сирии эпохи мандата, все же французские исследователи. Не случайно, что именно французский ученый Ноэль Дюваль в одной из последних сводок работ в Палестине и Иордании подчеркнул исключительную надежность и богатство археологических свидетельств, обеспечивших возможность синтеза письменных, материальных и иконографических источников, доходящую до создания новой отрасли с собственным названием: «литургическая археология». (Сводка охватывает все церковные памятники, исследованные к началу 1990-х гг., от маленьких меморий до соборов с замечательными мозаичными полами: Noel, 1994; ср.: Donceel-Voute, 1988).

В Палестине научные школы долго соперничали. Еще в 1865 г. был основан «Фонд исследований Палестины» (Palestinian Exploration Fond), Ориентированный на период Ветхого Завета, но особенно активными на Рубеже XIX–XX вв. были исследования французской доминиканской Библейской школы, славу которой составили имена Винсена и Абеля, поставивших целью исследовать базилики эпохи Константина в Иерусалиме (началом послужило открытие комплекса на Масличной горе под руководством А. Лагранжа). Позже Школа предприняла ряд впечатляющих раскопок, сохраняя лидерство в 1920-30 гг. (например, открытие массивных плит, покрывавших двор крепости Антония с северо-западной стороны от участка иерусалимского Храма, идентифицированной с «лифостротоном», или «вымосткой» Евангелия от Иоанна (19:13). После Второй мировой войны деятельность Школы оживили находки рукописей Кумрана и энергия ее руководителя, отца Ролана де Во (см. гл. I).

Ситуация существенно изменилась, когда Палестина стала подмандатной территорией Британии (1934-48), что сразу расчистило дорогу для «Фонда исследований Палестины», в котором работали такие ученые, как У. Харви и Э. Ричмонд. Состязание и сотрудничество разных групп исследователей, работавших в нестабильной политической обстановке, осложняемой старыми конфессиональными противоречиями, проблемами собственности на землю и т. п. имело важный положительный результат: огромный опыт работ, накопленный доминиканцами Библейской школы, соединился с техникой, методикой исследования и анализа профессиональных археологов.

О работах ученых-францисканцев, активнейших полевых исследователей, подробно говорилось выше в связи с критикой попыток археологического изучения первохристианских общин II–III вв. близ Иерусалима. Но нельзя не упомянуть об их роли в изучении первых монастырей Палестины и особенно послевоенных работ на территорий Иордании, где францисканский иерусалимский центр и Иорданская служба древностей на редкость удачно работали сообща под руководством отца Пиччирилло. Опыт «францисканской школы» использовали для раскопок в самых отдаленных областях Южного Ливана, Иудейской пустыне и пустыне Негев. Всемирную славу этим работам обеспечило открытие мозаик Иордании. Грандиозные панно устилали полы всюду, где было достаточно места: в церквях, часовнях, официальных зданиях и жилищах. Еще в 1937 г. раскопки Ролана де Во в маленькой церкви Мааин, неподалеку от давно знакомой Мадебы, дали еще одну «карту-мозаику», сделанную, быть может, тем же мастером, с обозначением 24 городов и храмов Палестины, включая Иерусалим, Эммаус, Газу, Ашкелон и др. (De Vaux, 1938; Frend, 1996, 238, 261). Мозаики показывали, что во второй половине правления Юстиниана, хотя процветание Византии сменилось упадком, провинции в Иордании сохраняли благосостояние вплоть до начала VIII в. (см. ниже).93

В послевоенный период исследования христианских древностей Палестины и соседних стран стали развиваться с невиданной быстротой. Прекращение «мандатов» и возникновение независимых государств (Сирии, Иордании, Ливана) на время ослабило возможности бесконтрольных работ на их территориях, но зато активность национальных служб охраны памятников, вкупе с резко возросшими материальными возможностями совместных экспедиций и поистине всемирным интересом к археологии этого района позволили быстро наверстать упущенное. В последнюю треть века наблюдается настоящий взрыв полевых исследований памятников византийской эпохи, особенно заметный на территории Израиля.

Археология в этой стране считается одним из национальных приоритетов (что объяснимо как характером экономики, ориентированной на привлечение капиталов извне и развитием туристического бизнеса любого рода, так и патриотической потребностью формировать надежный фонд источников по национальной истории). Конечно, главный интерес вызывали ошеломляющие открытия, вроде рукописей Мертвого моря и остатков крепости Масада. Но одновременно велись все более широкие охранные раскопки, связанные с быстрой застройкой и освоением древних земель. Хотя основное внимание уделялось библейскому периоду и античной эпохе (до разрушения Второго храма), а при исследовании христианских древностей подчас возникали затруднения (вытекающие из того, что государство в большой степени сохраняет национально-религиозный характер) — их в основном удавалось преодолеть.94 Только за 1948-54 гг. израильский археолог Ави-Йохан изучил до полутора десятков церквей и монастырей, которые в византийский период отмечали буквально каждое поселение. Оказалось, что в V в. приток населения превратил Палестину на 100 лет в одну из населеннейших христианских территорий, что сказалось и на более широкой культивации земель пустыни.95

Исследования по археологии византийской Палестины и всего Ближнего Востока приобретают все более интернациональный и меж-конфессиональный характер; один за другим следуют международные проекты.96 Одновременно раскопки ведут на крохотных церквях, затерянных в пустынях, и на самых крупных и знаменитых комплексах, исследования которых насчитывают сотни лет, в том числе на храме Гроба Господня 97 Результатом стал настоящий водопад полевых открытий в последние десятилетия, с трудом поддающихся учету и обобщению.98

Подводя общий итог изучения христианства в Палестине на юбилейном МКХА, израильский археолог Йоран Цафрир назвал ошеломляющую цифру поселений византийского периода: только к западу от р. Иордан их изучено более тысячи. Этому соответствует и объем открываемых церковных памятников, часто фантастически сохранных и способных рассказать (особенно благодаря надписям мозаик) буквально все о своей истории: о датах, донаторах, правящих епископах, даже масте-рах-строителях и мозаичистах. Выяснилось, что в Палестине при Юстиниане жило примерно две трети христиан и одна треть иудеев (обнаружено ок. 150 синагог этого времени; судя по материалам некоторых городов, взрыв строительной активности продолжался и при Анастасии). Конечно, ведут исследования и более поздних христианских древностей, памятников средневекового монашества и церковной жизни эпохи «латинских королевств» (Crusader, 1982; Journeys, 1992; Pringle, 1993; Kuh-nel, 1994; Folda, 1996).

В обзорной работе начала 1990-х гг. Цафрир писал суммарно о нескольких тысячах (!) христианских храмов, обследованных на небольшой по площади территории Палестины (ACR, xi). Их остатки, особенно планы зданий; организация и зоны совершения богослужений, расположение и форма алтаря; присутствие мощей; реликварии; помещения для клириков; амвоны; дополнительные столы для приношений; способы освещения и др. позволяют судить не только об искусстве и архитектуре, но частично и об элементах литургии. Например, о положении молящихся, клириков и мирян, в церкви вообще и особенно относительно алтаря, о месте реликвий и их роли в богослужении и др. Появляется все больше материала для ответа на вопрос о взаимосвязи таких исторических явлений, как иконоборчество, возникновение ислама, персидское нашествие и упадок христианства на Ближнем Востоке. Выясняется, что эллинизированное общество некоторых византийских провинций пережило арабское нашествие, как бы законсервировавшись (например, в Иордании). Епископов продолжали поставлять; церкви и мозаики обновлялись; монастыри не пустели в течение всего VII и первых десятилетий VIII в. (мозаики конца 710-х гг. известны в Кувайшем, Мааин, церкви св. Стефана в Умм эр-Резас и др.).

Но постепенно общины беднели: христианство было религией оседлых земледельцев, а в VIII в. отовсюду вновь наступала пустыня. Поддержание систем ирригации и сохранения воды стало невыгодным из-за дискриминационного налогообложения, которому подвергались немусульмане, и наступления кочевого хозяйства. Церкви уменьшились в размерах, «испортился» язык надписей. Упадок усилили землетрясения (особенно 746 г.) и перемены в политике исламских правителей, которые начали вести борьбу с христианской иконографией; в 723 г. был наложен запрет на изображение живых существ. Книга Роберта Шика, специально посвященная переходу к исламу в Палестине, служит полной сводкой по памятникам этого мало изученного периода (Schick, 1995).

Примечания к главе VI

1 Van Millingen, 1912; Ebersolt, Thiers, 1913. Первыми общими трудами по церковной архитектуре Византии называют труд Зальценберга о Константинополе 1855 г. и книгу Шарля Тексье 1847 г. (Salzenberg, 1855; Texier, 1847). Натурное изучение города восходит по крайней мере к концу XVII в. (Omont, 1902).

2 В Константинополе и раньше, конечно, вели наблюдения за открытием древностей. Уже в 1896 г. Д. В. Айнапов смог познакомиться со скульптурой и другими находками на месте древнего храма св. Георгия и монастыря Богородицы Перивлепты в Псаматии (в армянской церкви), его реферат прочел затем Н. В. Покровский на МКХА в Риме.

3 Согласно Мэтьюсу, честь открытия этого огромного здания принадлежала Э. Мэмбури, изучавшему храм уже в 1912 г. В 1914 г. памятнику уделил внимание РАИК, но Мэтьюс не был знаком с неопубликованным отчетом, который содержит весьма интересное описание здания. В 1960-х гг. к руинам вернулся Вольфрам Кляйсс; как оказалось, часть их сохранена в составе поздних зданий (мечеть, школа, жилые дома).

Это трехнефное кирпичное здание с трехгранной апсидой, по сторонам которой не было обычных для поздней планировки церквей приалтарных помещений, а вместо них — дополнительные проемы, обращенные к св. Софии и дворцу. На северо-западном краю атрия располагалась шестигранная пристройка, вероятно, баптистерий. Перед апсидой, так же, как в базилике Студита — маленькая крестообразная крипта с лестницей на восток. Однако реликвия, там хранившаяся, остается неизвестной (пояс Богородицы помещался в реликварии на самом алтаре, над криптой). К сожалению, археология не дала уточнения расплывчатой даты, поскольку строительная техника Константинополя была изучена еще очень мало (Mamboury, 1925; Kleiss, 1965; Kleiss, 1966; Mathews, 1980,28–32; MUller-Wiener, 1977, 77–78).

4 Хебдомон, «византийский Версаль» — парадная императорская резиденция в 4 км за Золотыми воротами, где обычно триумфатор располагался перед торжественным въездом в город. Храм Иоанна Предтечи (служивший императорской капеллой и местом коронации ряда императоров) принадлежит к типу центричных храмов (ц. Сергия и Вакха в Константинополе, Сан Витале в Равенне). Сохранялись шесть из восьми пилонов и апсида, под которой была крипта, большего размера, чем в ранних базиликах (план неизвестен). Описания и часть чертежей опубликованы в 1945 г. Остатки памятника уничтожены в 1965 г. (Mathews, 1980, 55–61; Demangel, 1945; Janin, 1953, 413–415). О церкви в Манганах: Diehl, 1923; Demangel, Mamboury, 1939; Шнайдер не согласился с ее идентификацией: Schneider, 1936,90–91.

5 По рассказу Михаила Пселла, проект не раз меняли в ходе работ и завершили в конце концов с невиданным великолепием. Но в сравнении с ранневизантийскими базиликами храм оказался небольшим (33x30 м с апсидами и пристройками, при квадрате зала 20x20 м). Качество раскопок, как и в других случаях, невысоко; нельзя не согласиться, что повторные работы будут полезны (Комэч, 1987, 84–87; Demangel, Mumboury, 1939).

6 Были и собственно «церковные» открытия, например, храма Богородицы в главных апартаментах, которые высились вокруг большого прямоугольного двора с крытой колоннадой и включали, кроме Церкви, «золотой» зал, богато украшенный мозаикой, резьбой н полированным мрамором. Первый отчет о работах вышел только после войны (1947), но до этого они широко освящались в периодике. Много сил отдал изучению дворца знакомый нам Э. Мэмбури, местный археолог Ф. Диримтскин и др. В 1951 г. раскопки возобновились под руководством Д. Т. Райса и его супруги Тамары, к которым затем присоединились Д. Оутс и С. Корбетт, а в конце 1953 г. в качестве руководителя — директор «Британской школы» в Риме Дж. Уорд-Перкинс. Второй этап раскопок оказался не столь успешным, виной чему был отход от строгой методики и первоначальных принципов фиксации. На второй том отчета есть подробная рецензия С. А. Кауфман (Mamboury, Wiegand, 1934; Megaw, 1936; GP, I; GP, II; Кауфмаи, 1962; Frend, 1996, 241; MUlIer-Wiener, 1977, 236–237). Отметим, что для византийской археологии большое значение имело также исследование городских стен Константинополя, на котором здесь не останавливаемся.

7 Памятник интересен тем, что в нем сохранились самая ранняя в Константинополе солея, амвон и фрагменты баптистерия (с которого даже не сняли план). Остатки базилики, по размеру уступающей Студиту и Халкопратийской, лежали на глубине 1–2 м под почвой сада. По сторонам от храма были открыты «залежи» керамических плиток для мощения церковных полов X–XI вв. (Ogas, 1940; Bittel, 1939; Ettinghausen, 1954; Mathews, 1980, 33–38).

8 Исследованиями руководил A.M. Шнайдер; ему и К. Битгелю принадлежат первые публикации. К сожалению, дневник работ утерян во время войны. Открытие сделано при строительстве нового Министерства юстиции. Библиография в обобщающей работе: Naumann, Belting, 1966; интерпретация: Mathews, 1980,61–67.

9 О дате спорили. Все признают ее связь с переносом в столицу мощей св. Евфимии из Халкедона императором Ираклием (615 или 626), но А. Грабар считал VII в. лишь terminus post quern, относя многие декоративные элементы к IX–X вв. Другие авторы (Белтинг, Мэтьюс) полагали, что храм возник в VI в., на что указывают колонны со стеклянными вставками, технически близкие найденным позднее в ц. св. Полиевкта.

10 Рихард Краутхаймер, например, полагал, что перестройка или постройка новых пропилей при Юстиниане совсем не означает обязательного возведения заново всего собора, переосвящеиие которого могло быть вызвано частичными переделками после пожара. Однако в других случаях он же решительно выделяет именно три здания (ср.: Krautheimer, 1986, 460 и Krautheimer, 1983, 50–55, пер.: Краутхаймер, 1998,132).

Оси старого и нового зданий почти совпадали, но к фундаментам это не относится. Мэтьюс считал старый храм безусловно меньшим, чем современный, но многие реконструируют его план как более пространный. Краутхаймер думал, что он огромен: вход в атриум (а следовательно, и вся церковь) имеет в ширину примерно 66 м; целое не могло быть существенно меньше 120 м в длину (включая атриум) и превосходило по площади юстиниаиовскую церковь.

11 Краутхаймер, 1978, 133. Кроме пропилей, от доюстиниановского храма осталась маленькая ротонда — сокровищница (скевофилакион), стоящая с северо-запада от храма. Его исследователь Феридаи Диримтекин полагал, что сооружение пережило пожар 404 г. и, следовательно, может относиться к эпохе Константина (Schneider, 1941, 73; Dirimtekin, 1961).

12 Американский институт византийских исследований в Париже (AIBS), позднее включенный в Дамбартон Оукс (см. ниже). В 1934-39 гг. удалось открыть мозаики трех основных периодов: Юстиниана, Льва VI и Иоанна Цимис-хия. По мозаикам издали фундаментальный свод (Whittemore, 1933-53). Отметим, что сведения о работах Уиттмора можно было получить в России «из первых рук»: 9 мая 1937 г. он делал в Эрмитаже доклад о мозаиках Айя-Софии, законспектированный Д. В. Айналовым (Анфертьева, 1995).

13 Уиттмор отдал св. Софии последние 18 лет жизни. Он умер в 1950 г., когда работа над мозаиками была еще далека от окончания. Но уже существовал AIBS, и последователь Уиттмора, Пол Андервуд, приступил к изучению мозаик и фресок гораздо меньшего по размеру, хотя чрезвычайно важного для всей истории церковной архитектуры и живописи монастыря Хора (Кахрие Джами). В настоящее время готовится публикация новых материалов по интерьерам Софийского собора (Н. В. Тетерятникова, Дамбартон Оукс).

14 Посетившие Стамбул в связи с Конгрессом ориенталистов (1951) советские ученые отметили трудности в исследовании византийских памятников, равнодушие или «злонамеренность» по отношению к их охране, невозможность работы в древних церквях, что объяснялось господством пантюркизма и туранизма. Археологические работы оценили как делающие первые шаги; из современных турецких археологов был упомянут лишь директор музея св. Софии Рамазаноглу (Николаев, 1953).

15 План храма необычен. Его длинный узкий нартекс (38 м — шире, чем у св. Ирины!) продолжался за пределы стен к северу и югу и был практически открыт, настолько широки три его входа. Сам храм тоже вытянут в ширину, но невелик (19x15.4 м). Его окружали открытые мощеные дворы, из которых северный стал общим с церквями «С (построенной к северу) и «В» (к северо-востоку). Три нефа разделяли короткие, по три колонны, колоннады; глубокую полукруглую апсиду фланкировали две прямоугольные камеры, а дальше к северу и югу помещались еще два помещения со входами извне. В храме найден очень большой и редкий амвон.

Все три храма, стоявшие у «Бычьего форума», не атрибутированы. Возможная идентификация для «А» — храм св. Иоанна Предтечи «на Бычьем форуме» или св. Феодора «у бронзового тетрапилона» (известные здесь по источникам храмы св. Марка и Богородицы были купольными постройками V в.) Храм «В» средне- или поздневизантийского периода, а небольшую базилику «С» предлагали датировать VI в. (Фиратли, Шнайдер), но Мэтьюс не принял эту дату как слишком раннюю (Schreider, 1945; Firatli, 1951; Mathews, 1980,67–72).

16 Большие реставрационные работы и расчистки начались в 1947 (A1BS, затем Дамбартон Оукс) и продолжались до 1968 г. Полом Андервудом, ранняя смерть которого прервала исследования. Архитектурная археология сослужила при этом важную службу, уточнив наконец датировки комплекса (постройка конца XI — нач. XII в., расширенная благодаря пристройке 1320-х гг., когда выполнены основные мозаики и фрески). Архитектурные материалы были позже обобщены Р. Остерхутом. См.: Underwood, 1966, 1975; рец.: Лазарев, 1970; Ousterhout, 1987; о раскопках: Oates, 1960.

17 Подлинной вехой стал анализ ранних памятников Константинополя с точки зрения организации богослужения, проведенный Томасом Мэтьюсом в его ранней и до сих пор авторитетной книге (Mathews, 1980). Путь к дальнейшей, более детальной и подробной разработке материалов по церковной архитектуре был открыт в основополагающих трудах Рихарда Краутхаймера и Кирилла Манго. (См. гл. IV). О топографических сводах В. Мюллер-Винера и Р. Жанеиа упоминалось выше, в гл. V (Janin, 1953; Janin, 1964; Muller-Wiener, 1977).

18 Это как бы маленькая упрощенная модель св. Софии. Храму предшествовало стоявшее по соседству здание церкви Петра и Павла (525-530-е гг.), построенное Юстинианом; нартексы обоих храмов продолжали друг друга. Мэтьюс считает, что их общая стена (южная) просто осталась от церкви Петра и Павла.

19 Прообразы храма св. Софии вне Константинополя известны, но их масштаб мельче и они строились в Азии, далеко от столицы, в другой технике (из камня; св. София построена в кирпиче). Это храм в Абу Мина (Египет, нач. V в.); четыре базиликальных церкви с башнеобразным завершением перекрестья в Исаврии и одна сохранившаяся, в монастыре Алахан. Все они, видимо, относятся к правлению императора Зенона (474–491), который был родом из Исаврии Группа церквей-трикоихов второй четв. VI в. на юге Малой Азии, в Ликии, имела центральные купола на пандативах. Из них сохранилась одна, скальная (Алакахисар).

20 Приведем строфы из них: «Императрица Евдокия, в жажде почтить Бога, первая построила храм боговдохновенному Полиевкту; но она не сделала его столь же красивым и большим, как нынешний; не из-за недостатка в средствах, или препятствий — чего может не хватать царице? — но поскольку имела божественное откровение, что у семьи ее и потомков будут и знания, и средства для сооружения грандиознейшего. Юлиана, светлый отпрыск этой семьи и благословенных родителей, в чьих жилах в четвертом поколении текла кровь цезарей, исполнила предначертания императрицы…. возрастив сие здание от первого маленького храма до нынешних размеров и форм…. Какой хор воспоет труд Юлианы, коя вослед Константину, украшателю своего Рима, вослед… Феодосию, вослед столь многим из царственных потомков, свершила в немногие годы работу, достойную ее рода, и даже более чем достойную? Она одна победила время и превзошла мудростью Соломона, воздвигнув храм, достойный принять Бога, богатство и благородную роскошь которого не смогут одолеть годы. Как вознесся он из глубины мощных фундаментов! Как стремится ввысь, достигая звезд небесных, простираясь с востока на запад, сияя неописуемо, подобно яркому солнцу, обеим сторонам света! По сторонам нефа колоннады, возносясь над колоннадами, поддерживают златую кровлю… ниши, погруженные в арки, мерцают многократно отраженным лунным сиянием. Противостоящие стены рождают игру цвета в неизмеримых проходах, между чудесных панелей из драгоценных материалов, чья природная яркость, цветущая в глуби камней, оставалась сокрыта и сохранялась для дома Божия, чтобы стать даром от Юлианы…» Цит. по: Harrison, 1989.

21 Храм известен и более поздним источникам. Константин Багрянородный («О церемониях византийского двора», X в.) говорит, что он лежал на пути процессий с Форума Феодосия в церковь св. Апостолов. Здесь император менял свечу. Сара-Хане действительно примерно на полпути между известными храмами Форума (район мечети Байазид) и церковью Апостолов (на месте мечети Фатих).

22 Харрисон понял это и опубликовал, кроме отчета, яркий рассказ о своих открытиях, который стал одной из самых читаемых книг по археологии. Возможно, его стоит перевести и нам (Harrison, 1989).

23 Юлиана родилась ок. 462 г., вышла замуж за военачальника-германца Аре-обинда, которому родила сына Флавия. Младенец получил консулат за 15 лет до отца (491), позже женился на дочери императора Анастасия I, Ирине, надеясь наследовать престол, но Флавий Аникий Олибрий не был прямым наследником, и по смерти императора (518) на трон возвели Юстина — солдата гвардии, безграмотного иллирийского крестьянина. Ему наследовал племянник Юстиниан I. Муж Юлианы отказался от власти раньше, не приняв предложенную императорскую корону (512). Мечты знатной римлянки умножить славу рода рассеялись. Оскорбленное самолюбие заставило высокородную принцессу до конца дней вести невидимое состязание с «презренными выскочками».

Пропорции храма, по мнению Харрисона, показывают стремление воспроизвести ветхозаветный Храм Иерусалима. О том, что строительница превзошла Соломона, архетипического царя-храмоздателя, упомянуто и в роскошной резной эпитафии. В 537 г., возведя наконец еще более роскошный и огромный собор Софии, Юстиниан воскликнул: «Я победил тебя, Соломон», — не ответ ли это на вызов Юлианы?

24 Таким образом пол храма был поднят на 5 м относительно уровня земли V в. Стены сложены в технике opus mixtum, с использованием камня и кирпича. Многие кирпичи несли знаки в виде кругов, крестов и др., некоторые имели дату (эти штампы, также как монеты, подтвердили даты письменных источников). Ранние слои на месте строительства, включая следы первого храма, не сохранились; несколько надгробий III в. показывают, что до эпохи Константина здесь было загородное кладбище.

25 В северо- и юго-восточных углах имелись помещения, перекрытые коробовыми и крестовыми сводами; их сочетание использовали и для подвала нартекса. К северу от атриума, в отдельной пристройке, помещался баптистерий (его центральная квадратная ячейка ниже, чем окружающая часть, и соединена со сложной дренажной системой). В геометрическом центре храма коридор обходил с двух сторон эллиптический фундамент из бетона — вероятно, основание амвона.

Следов перестроек очень мало. Осевой проход из нартекса в крипту замуровали уже на первом этапе существования храма. К середине VII в. стали недоступны и боковые коридоры из-за завалов мусора, пополнявшихся в VIII–X вв.

26 Достаточно перечислить: красный порфир из Египта, зеленый — из Пелопоннеса; очень твердый желтый мрамор из Туниса; зеленая брекчия из Фессалии; черный с белыми прожилками мрамор Пиренеев; пурпурный с серыми и белыми включениями из Карни; масса белого и кремового из Дикимиона во Фригии; зеленоватый камень из Вифинии и, конечно, белый из Проконнеса.

27 Поскольку удалось найти полный «архитектурный раппорт» — группу камней со следовавшими подряд строфами 30, 31 и 32, опираясь на текст, восстановили чередование всех элементов композиции. Остальные камни с буквами и резьбой (всего найдено семь) расположили в соответствии с нею. (Манускрипт антологии давал уникальные сведения о тексте: в маргиналиях указано, что строфы 1-41 высечены вокруг центрального нефа, остальные — в нартексе и атриуме). Оказалось, что арки и ниши нефа чередовались, образуя слабо вогнутые экседры диаметром 6.5–7 м, причем с каждой стороны нефа помещалось по 3 таких экседры.

28 Необычны стенные панели со стилизованными «постсасанидскими» растительными мотивами. Персидская мода в Константинополе была особенно сильна. Известно, что Ареобинд, муж Аникии, водил войско в Персию и вернулся из Месопотамии и Армении с богатой добычей. «Мечеть Скалы» и Великая мечеть в Дамаске, «пустынные дворцы» Иордании и Сирии предлагают аналоги для капителей и панелей со стилизованными вазами, сосудами-источниками и т. п.

29 Считается, что обширная группа скульпторов, привлеченных Юлианой, после ее смерти приняла участие в работах на св. Софии и на ц. Сергия и Вакха (хотя его капители традиционный в Равенне на церкви Сан Витале (начата в 521—31 гг.), ъ других местах.

30 Мощи святого Полиевкта перенесли в расположенный неподалеку Апостолейон, где они еще были в XIV в. До недавнего времени этого воина-христианина, убитого в Мелитеие ок. 251 г., больше знали по трагедии Кориеля и опере Гуно; теперь к ним навсегда прибавился и храм Юлианы Аникии.

31 В IV в., вскоре после постройки, ее описал Евсевий Кесарийский в «Жизни Константина» и Григорий Назианзин; в VI в., вслед за переделкой Юстиниана — Прокопий Кесарийский («О постройках») и Константин Родосский (ок. 554), еще позже Константин Багрянородный («О церемониях»), а ок. 1200 г. — Николай Месарит.

32 Близким повторением была церковь Иоанна в Эфесе в перестройке Юстиниана (раскопана Археологическим институтом Австрии, см. ниже); его облик отобразил и собор Сан Марко в Венеции.

33 Среди прямых полных копий называют крестообразные церкви монастыря Симеона Столпника под Антиохией (кон. IV–V в.) и, возможно, Симеона Столпника Младшего (VI в., там же, на Дивной Горе). Среди частичных, но также повторявших образец непосредственно— крестообразные купольные базилики св. Иоанна в Эфесе (V в.); Пророков, Апостолов и Мучеников в Герасе (IV–V в., см. ниже), Апостолов в Милане (кои. IV в.); св. Мартина в Type (V в., описана Григорием Турским, служила архитектурным образцом для многих храмов Западной Европы), наконец, базилики в Боере и в монастыре Алахаи.

34 Манго опирается на ряд текстов, авторы которых писали об освящении базилики в 370 г. (основания есть: в 359 г. останки Константина временно переносили в мартирий св. Акакия; в 361 г. в мавзолее хоронили Констанция II; в 370 г. сообщается об освящении в Константинополе новой церкви).

В описании Евсевия («Жизиь Константина», IV, 58–60) основной чертой здания выступает его высота, а не протяженность (как было бы при описании базилики). Ни словом не упоминаются колоннады (к которым Евсевий обычно внимателен). Храм описан как стоящий среди обширного двора, окруженного портиками, к которым примыкали помещения дворца (караульни, термы, жилые покои). Евсевий подчеркивает «несказанную высоту» храма и облицовку стен цветным мрамором изнутри. Кессонированная кровля сверкала позолоченной бронзой, а на ней поднималось сооружение, окруженное бронзовыми рельефными решетками. Манго полагает, что этого достаточно, чтобы вндеть в первоначальной постройке округлый в плане мавзолей (Mango, 1990).

35 Манго полагает, что формы мавзолея Апостолейона легко восстановимы по аналогам, начиная с мавзолея Диоклетиана в Спалато, Галерия в Фессалониках, Максенция (на Виа Аппиа) и Елены (на Виа Лабикаиа) в Риме, вплоть до мавзолея Теодориха в Равенне, имеющего посвятительную надпись двенадцати апостолам (ее дата неизвестна).

36 Проблема сложения традиции поклонения мощам и развития культа святых — одна из острых в политико-религиозном и нравственном аспекте и обсуждается историками христианских древностей очень широко (Brown, 1981; Geaiy, 1990; Geary, 1994; Paxton, 1990; Binum, 1995; Binski, 1996; BP и ми. др.).

37 Устройство трапез на могилах мучеников во времена преследований повело к развитию из каменной плиты или стола (мензы) — христианского алтаря. С началом празднования дней памяти мучеников над их могилами уже ставили здания с алтарями, а развитие поминального культа вызвал потребность максимально приблизить церковь к могиле мученика (алтарь начали соединять с ней вертикальной «шахтой» и мощи стали доступны обозрению или прикосновению через специальное окошко — фенестреллу).

38 Казалось бы, обретение, то есть выкапывание из земли (извлечение из саркофага, аркосолия, локулы), а тем паче перенос (за этими словами обычно скрыто беззастенчивое, хотя и широко распространенное извлечение и продажа частей тел, которые приносили прибыль продавцу и снабжали покупателя необходимыми средствами к изменению «географии святости» тогдашнего мира) должны вызывать возмущение. Но этого совсем не наблюдается. Нездоровый, с точки зрения эллинистического общества, интерес христиан к могилам, их готовность поклоняться бренным останкам вызывали, конечно, осуждение, но даже император Юлиан Отступник (не раз нелестно отзывавшийся об этой черте своих христианских подданных) не обвинил их законным порядком в осквернении погребений. (В позднейший средневековый период некоторые общины и впрямь доходят в обращении с останками до абсурдно-кощунственных, на современный взгляд, решений: например, использовать человеческие кости как материал в декоре храма (гирлянд, подсвечников и т. п.) или устраивать привлекающие толпы любопытных туристов жуткие аттракционы, развешивая вдоль стен останки мертвецов в истлевающих одеждах, как в поздних «катакомбах» XVI-XIX вв. в Палермо, что можно увидеть и сейчас).

39 Эдикт Констанция II (Милан, 357) налагал штраф в 10 фунтов золота на каждого, кто повредит гробницу, похитит погребенное тело или часть останков. Специальный эдикт объявлял останки мучеников «принадлежностью», частью имущества того храма, где они находились: «Никто да не переносит мертвое тело в иное место. Никто да не разделяет и не продает тело мученика. Напротив, если святому случилось быть погребенну в некоем месте, да будет позволено построить для почитания его какое-либо сооружение из тех, что принято называть мартирием». Отрицательное отношение к нарушению покоя мертвых выражено в тысячах эпитафий; формула проклятия: «да будут выкопаны твои кости» — обычна для IV в. В начале IV в. император Максимин Даза в качестве элемента антихристианского законодательства даже запретил собрания на кладбищах (Ср.: Toynbee, 1971; Morris, 1992).

40 Тело антиохийского епископа Бабила перенесли на несколько километров, в предместье Дафиэ, где в его честь построили мартирий. Местные язычники были оскорблены и при посещении Антиохии императором Юлианом (362) пожаловались ему через оракул Аполлона. Действуя с отменной решительностью, Юлиан потребовал похоронить Бабила (позже, когда «чудесный огонь» сжег крышу храма Аполлона, христиане установили причинно-следственную связь между двумя событиями). В 350-е гг. переносы погребений могли вызвать беспокойство даже у христиан Константинополя. Когда после землетрясения 358 г. мавзолей Константина Великого оказался в опасности, патриарх Македонии, желая спасти останки императора, перенес их на свой риск из Апостолейона в соседний мартирий св. Акакия (359). Многие были возмущены н последовали драматические события, закончившиеся смещением Македония.

41 У Евсевия сказано, что император пожелал, чтобы в храме проводились богослужения и воздвиг здесь «двенадцать ковчегов, как бы двенадцать священных памятников, в честь и славу лика Апостолов, посреди них поставил он гроб для самого себя, так что с обеих сторон этого гроба стояло по шести апостольских». Шаги Константина были, «мягко говоря, необычными» (Р. Краугхаймер), поскольку выглядели как стремление быть приравненным к апостолам.

42 Дальнейшая судьба мощей неизвестна (возможно, их уложили под престол ниже пола); Прокопий («О постройках», I, [V, 18–24) рассказывает об открытии, сделанном в VI в.: когда рабочие Юстиниана снесли старый храм и ровняли место под новое строительство, они наткнулись на три деревянных гроба, надписи на крышках которых обозначали апостолов Андрея, Луку и Тимофея.

Основными производителями евлогий сначала были территории Востока: Палестина, крупные паломнические центры Сирии и Египта, такие как «Абу Мина» (см. ниже), позже на путях пилигримов к европейским святыням чрезвычайно распространились средневековые «паломнические пряжки», амулеты и др. Давно стали хрестоматийными изображения храма Гроба Господня на «ампулах Монцы» и других евлогиях Палестины. На Руси в XIII–XV вв. делали каменные иконки, на которых у гробницы Христа показана «доска» с тремя отверстиями для прикосновения к реликвии, описанными в «Хождении игумена Даниила» (Grabar, 1958; Vican, 1982; Vican, 1995; BP, 1990; Беляев, 1996).

44 В России этой темой занимаются В. П. Даркевич, М. В. Рындина, М. В. Седова, В. Н. Залесская и др. (Даркевич, 1966; Он же, 1976; Ои же, 1972; Залесская, 1980; Она же, 1986; Она же, 1995; Рындина, 1994; Седова, 1994 и др. работы этих авторов). Памятникам «путей пилигримов» был посвящен XII МКХА (см. гл. IV). Осенью 1999 г. Музеи Московского Кремля и Центр восточнохристианской культуры планируют провести первую в России выставку и международный симпозиум «Реликвии в искусстве и культуре восточнохристианского мира». Atti des XII CIAC, 1995; BP, 1990; DA, XIV, 808; Ward-Perkins, 1940, 254–263.

Стефан Новгородец: «Ту доска господня лежишь, ту же три главы лежать — Фрола, и Лавра, Якова Перьскаго, ту тело Михаила Черноризца без главы; ту же стоит въ олтари сосуд от бела камени, в нем же Исус от воды вино сътвори»; Игнатий Смоленский: «и целовахомь святую дъску Господню, на нейже, со креста снемше, тело Христово положиша»; дьяк Александр: «доска Спасова, на нейже несли Его к гробу»; дьякон Зосима: «в нем же стоит дека, на ней ж Христа несли ко гробу, на нейже слезы Богородицины и до ныне знати, белы яко млеко»; анонимные описания: «У Вседержителя доска Господня и три корчаги»; «В том монастыри доска Христова, на коей к гробу несли его» (Majeska, 1984). Помазание тела Христа не было популярным сюжетом в русской иконографии, что, возможно, и вызывает смешение "камня" с носилками.

46 Во время обороны Антиохии в 1098 г. в церкви св. Петра было выкопано легендарное «копье сотника Лонгина», «по форме и размеру непохожее на обычное». Находка помогла одержать победу над «сарацинами». Правда, многие участники так до конца и не поверили в подлинность реликвии, тем более, что могли видеть в Константинополе аналогичную, доставленную туда из Иерусалима после захвата его персами в 614 г. (в XI в. она хранилось в Фаросской церкви Богородицы, а Робер де Клари видел его там еще в 1204 г.). В XVIII в. католическая церковь окончательно отвергла найденное в Антиохии копье как поддельное. Для истории древностей было бы небезынтересно провести экспертизу этого предмета, дальнейшая история которого неизвестна. (Заборов, 1977, 100; Заборов, 1980, 83).

47 «Туринская плащаница» — длинная полоса льняной ткани с изображением человеческого тела, как бы отпечатавшегося на ней при оборачивании. В XIV в. она была предъявлена во Франции как сохранившаяся с I в. н. э. ткань, в которую облачили тело Христа при погребении, и стала одной из многих почитаемых реликвий. Но, в отличие от огромного большинства средневековых «благочестивых подделок», «Туринская плащаница» благополучно пережила критический пересмотр ее истории источниковедами на рубеже XIX–XX вв. (Chevalier, 1899; Chevalier, 1900; Chevalier, 1902) и скептические отзывы иконографов, достаточно уверенно отказывающих ей в ранней дате. В течение нашего столетия дискуссия о ней быстро набирала вес. В изучение этого, безусловно неординарного (чем бы он в конечном счете ни оказался) памятника оказались втянуты серьезные ученые из самых разных областей. «Спор о плащанице» затронул не столько профессиональных историков или искусствоведов, сколько представителей естественных наук (антропологов, биологов, химиков, физиков и математиков). В настоящее время плащаницу можно считать одним из главных «конкретных объектов», требующих работы по созданию новых методов взаимоотношения науки и религии, знания и веры, и неизменно приводящих в область существеннейших проблем философии (особенно гносеологии). Именно с этой точки зрения история исследований Туринской плащаницы привлекла внимание известного биохимика, историка генетических исследований и борца за свободу науки в СССР, Валерия Сойфера. В 1984 г. им были подготовлены доклады об истории изучения плащаницы, сложившиеся в серьезный и увлекательный обзор. К сожалению, эта единственная пока в России попытка представить подробную и объективную картину проведенных исследований осталась неопубликованной. (Пользуюсь случаем поблагодарить автора за предоставление в мое распоряжение чудом сохранившейся рукописи).

Говорить о результатах исследований рано, они далеки от завершения. Итог деятельности различных «команд» ученых вызывает каждый раз настоящую бурю. Так было после работ STURP (Shroud of Turin Research Project) в 1978 г., проводившего визуально-техническое и физико-аналитическое исследование. Так было после первого (не особенно корректно организованного) опыта радио-карбонного датирования в 1980-х гг. — несомненно, так будет и после только что произведенного повторного анализа в США, который, судя по сообщениям, существенно удревнил вероятную дату объекта. История дискуссии совершенно ясно показывает, что важнейшим препятствием к подлинному изучению объекта стал затрудненный доступ к нему исследователей, обилие стоящих за исследованием церковно-политических проблем и ажиотаж, которым сопровождается каждый новый шаг в работе ученых. Литература по плащанице уже совершенно необъятна (Wilson, 1978; Draws, 1984; Sox, 1978; Sox, 1988; Hoare, 1995; Heller, 1983). Издается специальная периодика, прежде всего Shroud Spectrum International (Indiana Center for Shroud Studies). Проводятся специальные съезды, конгрессы и т. п. Для знакомства с точкой зрения убежденных противников подлинности плащаницы: Nickel, 1983.

48 В южной Сирии можно было за два года изучить 87 церквей, 12 монастырей и других комплексов. Фундаментальный труд Батлера издал после смерти автора его ученик Э. Б. Смит (Butler, 1929). Батлер известен также тем, что одним из первых стал рассматривать участие студентов в натурном исследовании памятников как обязательную часть обучения (экспедицию в шутку называли «Крестовым походом детей» (Weitzmann, 1986).

49 Принстонский университет сохранял лидерство в США как организационный центр по археологии и истории искусства Византии примерно до конца 1940 — 50-х гг. (уступив его затем Дамбартон Оуксу). Со смертью Балдуина Смита (1956) здесь прекратилось изучение византийской архитектуры, возобновленное Слободаном Чурчичем в 1982 г. Продолжается по сей день работа над «Индексом» (копии которого есть в Дамбартон Оукс, Университете Калифорнии в Лос-Анжелесе, Лейденском университете и Ватикане). Среди крупных проектов Морея была и попытка издания полного свода объектов «Христианского музея» Ватикана.

50 Большая экспедиция для микрофильмирования манускриптов была послана на Синай уже в 1949-50 гг. Библиотекой Конгресса. Проект 1956-65 гг. (Дж. Форсит, К. Вайцман), правда, не включал археологических исследований, и лишь в небольшой степени — архитектурные, а был сосредоточен на изучении икон и рукописей. Пять исследовательских сезонов, каждый длинною в год, проведенные в монастыре св. Екатерины, очень напоминают путешествия начала века (недаром о них вспоминают в связи с «Синайским альбомом» Н. П. Кондакова), но осуществленные с большим размахом. К середине века значение коллекции древнейших икон монастыря, многие нз которых позже вошли практически во все учебники истории искусства, стало очевидным (особенно после публикации в 1950-х гг. двухтомника Сотириу). Новая мощная фиксационная кампания осуществила чрезвычайно широкую фотосъемку (первый том публикаций, посвященный архитектуре и «большой мозаике», появился из печати в 1973 г., первый том по коллекции икон в 1976 г.)

51 Интересна история создания Дамбартон Оукс, ярко рисующая зависимость науки от «просвещенного меценатства». В 1940 г. отставной дипломат Роберт Блисс и его жена Милдред передали в управление Гарвардского университета Поместье с великолепным парком, домом-дворцом, помещавшимися в нем коллекцией и библиотекой (волею судеб расположенное совсем не в Кембридже, как Гарвард, а в Вашингтоне). На основе этих собраний возник исследовательский Институт, одним из трех направлений работы которого стала история Византии. Первым постоянным директором программы был профессор из Принстона Альберт М. Френд; он подобрал штат ученых (частью из Европы), выстроил структуру исследований и публикационных программ.

52 Особенно за 1940-60-е гг. (позже Дамбартон Оукс все больше внимания уделял исследованиям письменных источников). Отметим такую тему, как История погребального обряда в Византии (о работах Ф. Грирсона, К. Манго, А. А. Васильева см. выше; добавим ставшую классической книгу Йозефа Дира о порфировых саркофагах норманнской Сицилии); исключительно важен свод Джорджа Маджеска для изучения реликвий Константинополя. Особенно много сделано для публикации мозаик н фресок. После смерти Унттмора парижский AIBS с Полом Андервудом во главе был присоединен к Дамбартон Оукс, благодаря чему последний принял участие в издании мозаик Кахрие Джами и Айя-Софии (см. выше), основополагающих трудов Отто Демуса по мозаикам Сан Марко и Эрнста Китцингера по мозаикам Монреале и Санта Мария Аммиральо (Палермо) и др. Существовал даже неосуществленный проект реконструкции мозаичных циклов Апостолейона (Grierson, 1962; Mango, 1962; Vasiliev, 1948; Deer, 1959; Majeska, 1984; Demus, 1984; Kitzinger, 1960; Kitzinger, 1990).

53 Одна из самых больших была организована в 1964 г. в Афинах Манолисом Хатцидакисом Огромную роль играют «дидактические» экспозиции в Музее Метрополитен, такие как «Год 1200» (1970), «Век духовности: позднеантичное и раннехристианское искусство III–VII вв.» (1977), «Слава Византии» (1997). Каталоги, сборники конференций и другие материалы к ним готовятся так, чтобы ими можно было пользоваться и после закрытия выставок как исследовательской, справочной и учебной литературой. Эти качества делают их незаменимыми для студентов и аспирантов (Year 1200, 1970; Age, 1977; Glory, 1997).

54 При осаде дунайских крепостей (Варна, Шумен, Одрин) К. А. Нарышкин и П. М. Волконский не только собрали музейные коллекции, но и осуществили фиксацию обнаруженных древностей; было организовано и специальное «художественное путешествие»),

55 Важный материал отложился в дневниках известного слависта и собирателя рукописей Виктора Ивановича Григоровича (1815–1876), совершившего путешествие на Афон и в Болгарию (Мелник, Пловдив, Тырново и др.) в 1844-45 гг. (часть опубликована: Григорович, 1915; Григорович, 1877; см.: Поляков, Фонкич, 1994, 192) и архимандрита Антонина (Капустина), побывавшего в городах Македонии (Охрид, Прилеп и др.: Антонин, 1865, 1879; Он же, 1886).

56 Этот государственный подход унаследовало и болгарское правительство, во главе которого на некоторое время оказались люди, тесно связанные с Россией (например, министром народного просвещения был профессор Харьковского университета Марин Дринов).

57 Уцелели до наших дней, хранятся в архиве ИИМК, Спб. В письме писалось: «В г. Софии существует один из древнейших православных храмов во имя св. Софии, знаменитый тем, что в нем совершился один из Вселенских соборов. [Этот храм]… был обращен в мечеть. Алтарь храма отломлен и получившийся при этом материал употреблен на заделку пустоты, образовавшейся вследствие означенной разломки в восточной стене храма, что Комиссия изволит усмотреть на нарочито мною на сей предмет снятом, прилагаемом фотографическом рисунке». Хотя храм на полтора аршина «врос в землю», но «представляет колоссальный и грандиозный памятник древности»; часть сводов обрушилась после землетрясения и, судя по наружным признакам, закладки в южной стене храма сделаны после отломки алтаря. (Цит. по: Въжарова, 1960).

58 В 1884 г. директором Софийской Библиотеки и Музея стал Константин Иречек; в те же годы братья Шкорпилы, Герман и Карел, приступили к широким археологическим разведкам, которые охватили и памятники средневековья. С 1892 г. Музей в Софии стал самостоятельной организацией, хотя начал активную деятельность не ранее 1910-х гг. Болгарское Археологическое дружество возникло в 1901 г. при поддержке РАИК, но реально работало с 1908 г.

59 Составленная им программа «археологического» изучения Болгарии открывалась задачей сбора рукописей. Особое внимание уделялось охране древно-сгей, отмечались утраченные надгробные эпиграфические памятники (в том числе XIV в.), опасности для ряда монастырей, но прежде всего — для церкви св. Софии: «В один день отдан был приказ уничтожить и сравнять с землей все усыпальницы поблизости св. Софии, хотя некоторые между ними явно относились к первым векам христианства». (Цит. по: Въжарова, 1960).

60 Экспедиция посетила Охрид, Прилеп, Скопле, Фессалоники и их окрестности, причем фиксировались и памятники позднего средневековья, вплоть до XVII в. Работы сосредоточились на островах и берегах озера Преспа, где помещались столицы царства Самуила. Были изучены церкви в селе Герман и пещерные храмы южного берега Преспы, остров Малый град. Особое внимание привлекли руины «Великой церкви» на острове Ахилл, план которой снял еще архимандрит Антонин, заставший храм неразрушенным (Милюков, 1899). Дата церкви была определена как правление Самуила, который привез после похода в Лариссу мощи св. Ахилла (986). Необходимые раскопки фундамента базилики осуществились на полвека позже и дали интересные результаты, в том числе обнаружилось предполагаемое погребение царя Самуила, о чем ниже.

61 Отчет об экспедиции Н. П. Кондакова превратился в основополагающий труд по македонским христианским древностям, но даже он не впитал всех материалов (Кондаков, 1909). П. Н. Милюковым были составлены подробные описания монастырей, отдельных храмов и эпиграфических памятников города Мелник (его дневник опубликован: Въжарова, 1960) и др. П. П. Покрышкнн снял планы церквей в Несебре и сделал акварели, частично изданные. Материалы этой поездки, иногда тематически совпадающие с собранными первой экспедицией, выгодно отличались качеством фотофиксации, выполненной Д. А. Крайневым.

62 Раскопки, неграмотно проведенные летом 1900 г. на холмах Тырнова (Царевец и Трапезица), Успенский расценил как «непоправимый удар ожиданиям славистов», несмотря на то, что были открыты остатки 17 (!) средневековых церквей. Сам Успенский во время экскурсии не только осматривал храмы («Святых Четыредесяти», 1230 г.; Петра и Павла, XVI в.), но и вел активную фиксацию архитектуры, фресок, надгробий (вплоть до XVIII в.) и особенно эпиграфики (Успенский, 1901–1902).

63 Результаты опубликованы в специальном томе, включившем, в числе других, общую статью Ф. И. Успенского и описание найденных церковных артефактов Д. В. Айналова (Абоба-Плиска, 1905, 1-15, 287–290; Ваклинова, Овчаров, 1978; Георгиев, 1993).

64 Интерес Ф. И. Успенского к средневековой Болгарии не ослабнет и в послереволюционные годы, он будет стремиться публиковать в «Византийском временнике» сообщения о новых работах. Заслуги перед болгарской византинистикой будут оценены по достоинству: в 1926 г. Ф. И. Успенского изберут в Болгарскую Академию наук.

65 Уже в 1900-х гг. возникают проекты совместной работы РАИК с сербами. К 1911 г. создается специальное отделение для «археологии Балканского полуострова»; в планы экспедиции русско-сербо-болгарской экспедиции для изучения «праисторических древностей» Димотики (1912) планировалось включить средневековые памятники (Дечанскнй монастырь).

66 Шмит приехал в Болгарию собрать материал для заказанной ему монографии «Народное искусство: архитектура, скульптура и живопись в Болгарии». Он писал также в 1907 г.: «Материал, который тут, никем не замеченной, прямо на дороге валяется, огромен и весьма важен… В самой Болгарии, по-видимому, даже ценить не умеют того, что есть, и весьма важные памятники гибнут на глазах у всех…» (Шмит, 1911; цнт. по: Чистотинова, 1994).

67 В 1910-е гг. провинциальные общества и музеи начали интересоваться христианскими памятниками: археологическое общество Варны раскапывает раннехристианский храм Елан-Тепе и церковь в селе Фундукли между Варной и Несебром. Дают много нового исследования базилик (в Хисар-Баня, Еленская) и крестовидного храма в Пирдопе. С первого же тома в ИБАД включали целые археолого-статистические очерки памятников округи озера Преспа, прежде всего церковных (ч. 1 — 1910; ч. 2 — 1911; ч. 1–2 — 1912; ч. З — 1913). Особого внимания заслуживает начатая в 1913 г. серия монографий «Материалы по истории Софии», при выходе в свет первого тома которой, посвященного раскопкам Софийского собора, Ф. И. Шмит написал Б. Филову восторженное письмо.

68 Состоятельные члены общины заказывали аркосолии в обширных склепах с фресковой росписью, где классические сцены перемежались библейскими, а буколические изображения сада имитировали Рай. Аналогичные памятники изучены позже в сравнительно недалекой Македонии, где систематизация материалов позволила недавно очень наглядно показать процесс перехода от язычества к христианству в погребальном обряде северного Средиземноморья (Фессалоники). Ср. более поздние материалы по Македонии, в т. ч. 600 погребений на шести некрополях IX–XIV вв. в Прилепе (Kourkourtidou-Nicolaidou, 1997; Бабий, 1971).

69 Н. Л. Окунев будет поддерживать переписку с Н. В. Златарским; С. Покровский займется анализом архитектурно-археологических материалов Плиски, Несебра, Софии, опубликует в 1930-х гг. серию работ по болгарской церковной археологии и архитектуре.

70 Костница — славянское название погребальных, обычно монастырских, церквей, где хранили останки, извлеченные при эксгумациях. Ключевым памятником, который привел А. Грабара к его гипотезе, была гробничная церковь Банковского монастыря: двухэтажное однонефное здание с полуциркульным сводом (21.20x7.30 м) Позднее Е. Бакалова высказала мысль, что это один из редких памятников, о которых упоминают уставы монастырей XI–XII вв. — часовня кладбища послушников, стоящая вне стен монастыря (в нижнем уровне специальные могильные углубления хранили останки монахов); иконография росписей трактовалась как погребальная (Бобчев, Диколов, 1960; Бакалова, 1977).

71 Причину этого видели в более строгом запрете армянской церкви на похороны внутри храмов. Бачковский монастырь основан в 1083 г. Григорием Бакуриани, великим доместиком западных войск, помощником императора Алексея Комнина, и принадлежал к кругу грузинских культурных инноваций (профилированные арки костницы напоминают грузинские фасады). Здесь была семинария для грузинских юношей; учились многие грузинские просветители; занимались литературной деятельностью, особенно переводами (Гордеев, 1930; Мнацаканян, 1976; Кирилко, 1989).

72 Нижний этаж Бачковской гробницы изначально устроен как гробница, но почти скрыт землей. То есть это скорее крипта, часто помещаемая в архитектуре средневизантийского времени под монастырским собором, а не часть специально устроенного погребального храма; роспись позволяет сравнить ее с криптой церкви св. Луки в Фокиде. В нижнем уровне храма Асеновской крепости вообще нет ни погребений, ни росписей, так что это не отдельная церковь и не гробница, а просто объемный строительный элемент, «подиум» храма (аналог — Мирелейон в Константинополе, погребения в нижнем этаже которого устроены только в XIV в.) Не подтвердилось и предположение А. Грабара о погребении в нартексе Боянской церкви ее ктиторов (Пенкова, 1996).

73 Правда, черниговский храм четырехстолпный, как и возможный аналог «Одолар-Джами» (ее датируют XI–XII вв. и соотносят предположительно с «Марией Константинопольской»), но в Константинополе есть и однонефная двухэтажная усыпальница «Богдан-сарай», XII или XIV вв. (Коваленко, Раппопорт, 1993; Брунов, 1927, 142; Brunov, 1926, 352; Mathews, 1980, 220; Schneider, 1936,62).

74 Например, общий анализ монастырской архитектурной археологии показал, что сербские монастыри XII–XV вв., не выработав собственной «идеальной» и устойчивой плановой системы, подобной западноевропейской, не остались и в стороне от этого процесса. Их строение (в отличие от монастырей Византии и Руси, строившихся в основном применительно к обстановке и задачам и не имевших устойчивой пространственной композиции) подчинено определенным принципам. Для сербских монастырей характерен стремящийся по форме к кругу периметр стен, а врата располагаются так, чтобы вести непосредственно к дверям собора, с запада. Автор обобщающего исследования Светлана Попович даже полагает, что помещение крестообразного в плане храма в центр округлого периметра не случайно и наполнено символикой (в отличие от функционального расположения многочисленных служебных построек: трапезных и кухонь, скрипториев и библиотек, больниц и странноприимных домов, келий и хранилищ). (Ćurčić, 1984; Чурчиђ, 1988; Ćurčić, 1991; Jанковиђ, 1985; Попович Д., 1992; Попович С., 1994)

75 Чтобы картина «полной христианизации» Греции в конце IV — сер. V в. стала очевидной, Сотириу довольно было представить карту и список открытых там храмов, что он и сделал в 1938 г. на МКХА в Риме.

76 Особенно интересна датировка погребений. Они практически не дали инвентаря и сначала дату определили по монете Константина II (ок. 328), то есть периодом после церковного мира. Но когда на одном из скелетов обнаружили золотую серьгу редкой формы, дата кладбища резко сдвинулась к первой половине III в., что позволило связать памятник с письменными известиями о Кносской епископии (ранее 170 г.!). По мнению У. Френда, христианская базилика была сознательно поставлена на языческом кладбище, могилы которого лежали по обе стороны церкви (Frend, 1994; Frend, 1996).

77 После важнейшего свода памятников скульптуры А. Грабара (Grabar, 1976) назовем работы: Dennert, 1995; Feld, 1970; Пазарас, 1988. В новом сборнике по археологии поздней Греции см.: Cooper, 1966; Coulson, 1966; Ivison, 1966. Последний автор ведет широкую работу по собиранию надгробий XIII–XIV вв. в Восточном Средиземноморье.

78 Руины большого комплекса V в. (Алахан, Алабанда, Койя Килиссн) открыты еще Рамсеем в 1890-х гг. на высоте 3 000 футов над уровнем моря в Исаврии, между Селевкней и Иконией; исследовались турецкими археологами в начале столетия. Ансамбль вытянут вдоль горной террасы: древние пещерные сооружения здесь сменили три базилики, баптистерий и кладбище, объединенные колоннадой, проходящей по краям террасы. Хорошая сохранность архитектуры и удачное применение археологии обеспечили надежную датировку в пределах правления императоров Льва (457–474) и Зенона (474–491) на основе отличной византийской керамики и более чем сотни монет IV–VI вв. Дата уточнена двумя эпитафиями, среди них — архитектора Тарасия, 462 г. (Gough, 1985; DA, I, 523).

79 Неопубликованные отчеты и материалы поездки Я. И. Смирнова в Малую Азию хранятся в ИИМК (Могаричев, 1994; Rodley, 1985); новая библиография у Тьерри (DA, V, 673). Напомним, что российские исследователи, столкнувшись с проблемой «пещерных городов» Крыма уже в XVIII в., всерьез занимались их Исследованием с 1880-х гг. и рано перенесли интересы на аналогичные комплексы вне России. Определив эпоху их существования как византийскую, они научились выявлять различные функции и типы (см. выше); позднесредневековые пещерные комплексы на юге России изучал В. И. Плужников (Плужников, 1985).

80 Каппадокийские скальные церкви — особый случай в изучении древних храмов. Их литургические устройства высечены из монолита, они сохраняются и дают возможность до известной степени восстановить картину происходившего, в чем помогают также портреты донаторов, надписи, программы росписей. Храмы отличает от константинопольских совпадение в плане апсиды и алтаря, размещение ниши жертвенника вне алтарного пространства, прямо в нефе; принципиальное отсутствие специальных апсид для жертвенника и диаконника (многоапсидные планы указывают на существование не одного, а нескольких престолов в одном объеме) и т. п. Таким образом, работа строится на применении функционального метода (Teteriatnikov, 1996). Н. Б. Тетерятникова — куратор Архива полевых исследований и фотографий Византийского отделения Дамбартон Оукс, ученица Т. Мэтьюса.

81 Р. Остерхут написал ряд работ, посвященных изучению роли «образца» в строительстве; дотошно исследует византийскую строительную технику на памятниках Константинополя, Малой Азии, Палестины. (Ousterhout, 1981; Он же, 1987; Он же, 1990; Он же, 1989; Он же, 1996). Методически его подход к скальным комплексам не вызывает возражений, особенно в свете доказанной сейчас «функциональной пестроты» скальных памятников Крыма.

82 По преданию, апостол Павел провел здесь три года и многие памятники города упомянуты в Писании. Поэтому традиционная «религиозная археология» попросту зачисляет в церковные древности символически связанные с Павлом античные постройки: стадион, где он бывал; театр, где проповедовал; улицы, по которым ходил. С нашей точки зрения их изучение принадлежит в несопоставимо большей степени классической позднеантичной археологии.

83 Главный интерес вызвал поиск Артемисиона, погибшего в III в., открытию которого (1869-74) посвятил жизнь известный энтузиаст Дж. Т. Вуд, переживший в связи с этим немало трудностей и самых романтических историй.

84 Напомним, что Австро-Венгрия пользовалась в 1880-1910-х гг. особыми преимуществами в Турции, доходившими до права создания собственных структур управления и экстерриториальности.

5 Представлявшаяся с самого начала огромной (144x31.5 м) базилика после раскопок 1910-11 гг. невероятно «выросла» в длину, достигнув 265 м (!), за что и получила название «двойной базилики»: причина была в использовании для строительства античного гимнасия. Базилика была частью епископской резиденции рубежа V–VI вв., которой принадлежал и открытый у северо-западного края баптистерий. В VIII в. в руинах храма возвели гораздо меньшую крестообразную церковь, а затем третью — самую маленькую, вплоть до X в. служившую местом паломничества и многочисленных захоронений, продолжавшихся и после окончательного разрушения (Karwiese, 1989).

86 Сэмюэль Гайер, в частности, смог поэтому изучить храм св. Феклы (Мири-емлык), найдя грот, считавшийся ее жилищем и ставший местом паломничества еще до того, как в IV в. поставили базилику, смененную в третьей четверти V в. купольной постройкой (Frend, 1996, 191).

87 Экспедиция Йельского университета и Британской школы археологии в Иерусалиме работала в 1928-30 гг. Сам город открыт в 1806 г. немецким путешественником Ульрихом Зитценом; первое научное описание сделал в 1902 г. Г. Шумахер (Crowfoot, 1931; Gerasa I, 1983; Jerash, 1989; Zayadine, 1986; DA, XII, 337).

88 Епископальный комплекс, протяженностью почти 180 м, стоял на постепенно повышавшихся террасах и включал, кроме базилик, дворов и водоемов, жилища клириков, бани и др. Главными заказчиками церковных работ до VII в. оставались епископы, представлявшие город на соборах в Селевкии (359) и Халкедоне (451). В Герасе интересно раннее применение крестообразной купольной композиции, знаменовавшей начало нового этапа в архитектуре Византии, древнейшие примеры которой дают именно Сирия и Иордания (например, церковь, построенная некоей Мариной в 464-65 гг.)

89 Невозможно не упомянуть о мозаичной надписи, в которой священник Эней, строитель базилики св. Феодора (494-96) в епископальном комплексе, резонио объяснял преимущества христианского храма над языческим: святое место когда-то отравлял смрад от убийства и сожигания приносимых в жертву четвероногих, так что надо было затыкать носы, проходя мимо — теперь же стало оно благоуханной долиной благолепия и красоты, где прохожему остается лишь осенить себя крестом.

90 В пригороде Каусье за мостом через Оронт. Здесь же были обнаружены два очень важных для истории церковной утвари серебряных сосуда для причастия, в том числе знаменитая «антиохийская чаша» с фигурами Христа и апостолов. Работы особенно известны благодаря прекрасным христианским мозаикам, которые получили музеи участников, а также Дамбартон Оукс (опубликованы позже Доро Леви). Экспедицией руководил У. А. Кэмпбелл (Antioch, 1934-52; Morey, 1938; Levy, 1947).

91 Например, на церкви, построенной уже в первой трети IV в. в Киркбице, Чаленко особенно тонко проследил развитие культового здания из жилого с IV по VI–VII вв., выраженное в постепенном усложнении плана и выделении алтарной части (Tchalenko, 1953-58; Кауфман, 1961).

92 Древнее название Абу Мина неизвестно. Городище раскапывали уже с 1905 г., в 1936 г. его исследовал Ф. М. Дайхман; особенно успешны были сезоны 1951, 1963-67 гг.; работы ведутся по настоящее время. Древнейшие слои на поселении принадлежат IV в.; заброшенное, оно ожило благодаря открытию мощей. Для гробницы святого использован более древний гипогей, а первая базилика над ней поставлена в первой пол. V в. На рубеже V–VI вв. к мартирию добавили Большую базилику, что сделало постройку крупнейшей церковью Египта (в эпоху Юстиниана I мартирий сменил храм-тетраконх, типологически близкий постройкам Сирии, соединенный нартексом с Большой базиликой). Маленький ранний баптистерий заменили октагональным в плане зданием с куполом и огромным бассейном, пригодным для массовых крещений. Захват города персами, а затем арабами привел к эмиграции греческого населения; большая часть священного квартала обратилась в руины, которые разгородили и использовали как хозяйственные постройки. В VIII в. город пережил короткий расцвет; мартирий даже перестроили в пятинефную базилику, но в начале IX в. население окончательно покинуло Абу Мина (Ward-Perkins, 1949, 3; DA, 1, 93).

93 В самой Мадебе, на полу церкви Богородицы, были изображены персонификации христианских городов, в том числе Рима, вместе с античными божествами. Одна из лучших мозаик на полу часовни в Хирбет Михает (близ горы Небо) выполнена на пасторально-символический сюжет (букеты цветов, фрукты, рыбы) в 562 г.

94 Есть некоторые разногласия в атрибуции памятников первых веков, в том числе и в рамках пресловутой проблемы иудео-христианства; хорошо известны также конфликты по поводу раскопок некрополей, которых пытаются не допустить религиозные фанатики, и т. п.

95 Типичный пример — остатки большой трехнефной базилики (30x25 м), построенной в 415 в Эвроне (севернее Акры). Уже в 429 г она была расширена, портик заменен нартексом, алтарь окружен барьером, а полы замощены мозаикой с именами богатых донаторов (латинскими, греческими и сирийскими). Одновременно работы израильских ученых (Ави-Иохана, Сукеника и др.) в Бейт-Альфа, Капернауме и т. д. показали быстрое развитие иудаизма в первые три века и полное сохранение его в среде местного населения византийской эпохи.

96 Например, необходимость строительства дамбы на Тигре севернее Мосула заставила изучить в 1978-85 гг. 80 объектов (они почти не дали ожидавшихся христианских материалов). В 1994 г. началось строительство плотины на Евфрате, угрожающее затопить христианские памятники Самосаты, Мелитены и других городов (предварительные работы проводят Британский институт в Анкаре, Университет Глазго и австралийские ученые).

97 Последняя книга по нему вышла буквально на днях, а уже планируются новые исследовательские кампании (Biddle, 1998). Эдикулу Гроба Господня придется скоро реставрировать, разбирая камень за камнем. Есть надежда, что ученые будут допущены к участию, тогда удастся судить не только о часовнях 1555, 1728 и 1809–1910 гг., но, может быть, и о первоначальной конструкции 326 г. Пока проведен обмер методом фотограмметрии (разрешение на что уже было выдающимся дипломатическим успехом).

98 Не все они, однако, бесспорны. Стремление к сенсации постоянно рождает совершенно спекулятивные интерпретации. Так, австралийский археолог Р. Смит, открыв византийскую церковь в Пелле, в крипте ее северной апсиды нашел саркофаг, который датировал 70-135 гг. и объявил христианским (не имея к тому почти никаких оснований); позже он опубликовал бронзовую пластину с изображением Голгофы, которую считает ее древнейшим изображением (Smith, 1973; Smith, McNicoll, 1981).

СРЕДНИЕ ВЕКА

ГЛАВА VII. ИЗУЧЕНИЕ ЦЕРКОВНЫХ ДРЕВНОСТЕЙ ФРАНЦИИ, ГЕРМАНИИ И ИТАЛИИ

В главе IV мы говорили о переломе в науке, который потребовал усиленной работы по восстановлению «потерянного звена», культуры «темных веков», и об интернациональных программах, имеющих целью проследить изменения, превратившие за полтысячелетия (400–900) поздний «римский мир» в «христианское средневековье». Основой перемен в науке стал взгляд на новую религию как на один из главных механизмов сохранения и передачи культуры при переходе от античности к средневековью.

Действительно, сказать, что церковь играла в жизни средневековой Европы важную роль, было бы трюизмом. О ней свидетельствует уже «физическое присутствие» огромного числа церковных зданий: соборов, епископских резиденций, баптистериев, мартириев, монастырей с их госпиталями и хозяйством, приходских церквей и пр. Понятно, что необходимо углубленное изучение как новых типов поселений, сооружений и артефактов, так и «топографии религии»: путей, сроков, форм распространения христианства; перемен в структуре города и деревни; смены погребального обряда и организации некрополей.

В Западной Европе науки о древностях долго развивались на основе «экзотических» материалов; всех интересовала «заморская» или античная археология. Изучение национальных древностей двинулось вперед только благодаря рывку в культурной истории, который известен под именем «движения романтизма». Если до этого Средние века рассматривали как время упадка и невежества, то теперь в них видели эпоху зарождения национальных культур и современных государств. Обращение к местным древностям, их накопление, систематизация и публикация, а также «освоение» в искусстве стали важнейшим культурным механизмом Нового времени.'

Как классицизм нашел материал для конкретизации идей в остатках Помпей и Геркуланума, так романтические движения обрели питательную среду в средневековых руинах. Развалины — обычная сцена действия готического романа Англии, романтической сказки Германии, французской или итальянской исторической повести. Антикварий или археолог, с их «таинственными» методами и знаниями, в XVIII в. стали важными литературными персонажами. Воздействие изучения церковных древностей сказалось также в архитектуре, живописи, музыке.2

В XVIII в. в Англии и Шотландии, классических странах «готических преданий», располагавших особенно многочисленными средневековыми руинами, возродилась тяга к заброшенным монастырям и аббатствам, возникли первые общества для их изучения; в XIX в. этот процесс обрел широкий размах и продолжается вплоть до нашего времени Аналогичные процессы наблюдаются в Германии, Франции, Италии — трех странах, начало которым было положено распадом державы Каро-лингов, или Франкской империи Карла (800–840), разделившейся на три части по Верденскому договору. Французские археологи (особенно в период после наполеоновских войн) изучают древности периода Меро-вингов, реставрируют романские аббатства и готические соборы. В Германии расцвет научной церковной археологии пришелся на середину XIX — начало XX в., когда быстро объединявшееся государство искало опору в древностях «салических королей» и Священной Римской империи. Работая над строительством национальных культур, европейские народы осознанно перешли от универсализма античности (и основанного на её наследии классицизме) к изучению «варварских» эпох, признав себя наследниками не только романского и готического миров, но и древностей эпохи «переселения народов». Стержень движения к национальным древностям в период романтизма составляло изучение древностей церковных (с середины I тыс. н. э. до поздней готики) — направление, получившее в Европе название «церковной археологии» (см. предисловие). Оно развивалось в теснейшей связи с расцветом стиля «историзма» в зодчестве, живописи, прикладном искусстве, разработкой проблем реставрации.

Конечно, интерес к «национальным» церковным древностям зародился отнюдь не в XIX веке, он гораздо старше и развивался в разных странах по-разному. Основа этих различий определялась историей страны в Новое время, но огромную роль играли и другие факторы, прежде всего особенности формирования памятников как объектов, годных для натурного исследования, — те пути, какими памятники «выпадали» из оборота практической жизни. Посмотрим на эти факторы, так сказать, «в работе». Начнем с погребальных древностей «переходной эпохи», с которыми познакомимся на материалах Франции и Германии (южные и западные земли которой входили в состав земель франко-германских королевств Меровингов и Каролингов). Италия даст нам примеры изучения церковной топографии. Закончим же обзор Англией с ее развитой системой изучения «монастырских древностей» и «архитектурной археологией».

1. Церковные древности Франции41

Французская школа, в которой научный и религиозный интерес к древнейшим памятникам христианства с самого начала соединялся с глубоким вниманием к средневековой археологии, начала, как и итальянская, с погребений. Правда, во Франции не было катакомб. Но зато она располагала многочисленными могильниками римской Галлии и франкии эпох Меровингов и Каролингов. Если в Италии внимание привлекли захоронения пап и мучеников за веру, то во Франции — королей и членов королевского рода (светских распространителей христианства и покровителей церкви), а также массовые сельские и городские могильники. Эта различие не было случайностью: в нем сказалась разница становления христианства в «римском» Средиземноморье и «варварской» Европе. У молодых, едва вышедших из стадии «племенного строя» народов именно ритуал погребения вождя обладал огромной социальной значимостью, поэтому его трансформация рассказывает о раннем этапе христианизации Европы, пожалуй, в большей степени, чем история храмового строительства, церковного прикладного искусства, вообще материальных элементов богослужения

Король Хильдерик: последний язычник или первый христианин?

«Мы вошли туда, где был Карл. Но он не лежал, подобно телам других покойных, а сидел на своем троне, как если бы был жив. Его венчала золотая корона, а скипетр он держал в руках, одетых в перчатки, сквозь которые проросли ногти. Над ним возвышался потолок из известняка и мрамора. Чтобы попасть к нему, мы проделали отверстие в этом потолке. И когда мы вошли к нему, мы ощутили очень сильный запах. Мы немедленно преклонили перед ним колени и помолились ему. Затем император Оттон облек его в белые одежды, подстриг ему ногти и восстановил вокруг все, что в этом нуждалось. Ничто из его членов не было уничтожено тлением, но кончик его носа немного утратился и император заменил его кусочком золота. Он извлек затем зуб у него изо рта, восстановил потолок камеры и мы удалились».3 Так передает хроника, Написанная примерно в 1030-40-хгг., рассказ графа Оттона из Ломелло, участника вскрытия гробницы Карла Великого императором Оттоном III в 1000 г. Вне зависимости от достоверности, его смысл очевиден: король Карл, великий создатель империи и защитник христианства, по-прежнему бодрствует в своей столице у кормила власти. Странные, однако, подробности узнаем мы об этом погребении!

Биограф и современник Карла, Эйнгард, ничего подобного не описывал, представив обряд словами более привычными и заурядными.4 Но и в рассказах графа Ломелло, с точки зрения раннего средневековья, нет ничего экстраординарного. Необычное положение тела приводит на память не только курганные погребения языческих королей, но и известный в некоторых монастырях обряд погребения настоятеля или чтимого старца. Нет, конечно, полной уверенности в достоверности рассказов о вскрытии гробницы Карла, тем более что среди многочисленных средневековых описаний обретения мощей — это одно из наиболее оригинальных. Но после исследования погребений других королей франков детали уже не кажутся столь нелепыми.

Первая королевская гробница, открытая во Франции, по странному совпадению принадлежала и первому королю франков, Хильдерику († 481/482) По-видимому, Хильдерик был язычником, но в то же время, как отец крестителя франков Хлодвига, явился основателем католической династии Меровингов. О его погребении до XVII в. не было известно буквально ничего (великий хронист Франции, Григорий Турский, много внимания уделяющий погребению знати, на сей раз смолчал, упомянув лишь, что «по смерти Хильдерика наследовать ему был призван Хлодвиг»). Немудрено, что когда 27 мая 1653 г. в церкви Сен-Брис на окраине г. Турне каменщик, расчищая место под новый фундамент, нашел кошель с двумя сотнями серебряных монет и сотней золотых — не сразу поняли, кому они принадлежат.

Впрочем, хозяин тут же обнаружился. Вместе с византийскими монетами (от Феодосия II, 408–450 до Зенона, 476–491) был найден скелет мужчины высокого роста с золотым кольцом на пальце. Щиток-печатка кольца нес «портрет» и краткую, ясную подпись: CHILDERICI REGIS («Короля Хильдерика»). В погребении были шелковые ткани, золотое шитье, оружие, украшения и необычные ювелирные изделия: маленькие пчелы, украшенные гранатами.5

Большая часть этих замечательных находок с 1765 г. хранилась в Париже, в музее медалей и монет Национальной библиотеки, но ноябрьской ночью 1831 г. сокровище похитили и переплавили, осталось лишь несколько вещей (Perin, 1980). Пропало и кольцо с надписью — но сохранилось его изображение и гипсовая копия. К счастью, врач правителя Нидерландов и главный врач Антверпена, Жан-Жак Шиффле, еще в 1650-х гг. составил и опубликовал подробное описание клада в сопровождении хороших гравюр. (Kazanski, Perin, 1988). Выход этого отчета под названием «Anastasis Childerici I» («Воскрешение Хильдерика I») в Антверпене в 1655 г. считают началом христианской археологии во Франции.

Восторг был полный. Отчет Шиффле увлек всех образованных людей страны, тем более, что его поддержали новыми ценными находками (см. ниже). Погребение Хильдерика оказалось, так сказать, эталонным. С XVII в. и до сих пор это, по мнению ряда ученых, единственное франкское королевское захоронение, которое датировано и атрибутировано безусловно надежно. (Правда, гиперкритики предлагали считать кольцо поддельным, но это мало вероятно, контекст погребения очень достоверен). По записям Шиффле обряд изучали поколения историков, но сумели разрешить далеко не все противоречия, связанные с этой загадочной гробницей.

С 1983 г. Раймон Брюле начал систематические раскопки у ц. Сен-Брис, что сразу изменило представления о месте, в котором совершено погребение, и о его ритуале. (Brulet, 1992 и другие работы). Оказалось, во-первых, что церковь датируется периодом после V в. Во-вторых, что могила лежит в центре кладбища, но не старого римского, а нового — франкского, древнейшие захоронения которого отнесены к 450–525 гг. Осталось неясным, положила могила короля начало некрополю, существовавшему до VII в. включительно, или «вписалась» в него.6 В 20 м от гробницы короля нашли три отдельных углубления в скальном грунте. Там лежали целые, нерасчлененные скелеты дюжины коней, принесенных в жертву. Радиокарбонная дата подтвердила близость их с могилой короля по времени (кроме того, врезанное в захоронение коней позднее погребение датируется VI в.). Такая «гекатомба» — уникальный случай на франкских кладбищах, обычно рядом с воином хоронили одного коня. Мы уже говорили, что письменных свидетельств крещения Хильдерика нет, что как будто подтверждает обряд. И все же некоторые ученые настаивают на более осторожном подходе. По мнению Эдварда Джеймса, одного из наиболее авторитетных исследователей древностей франков, данные археологии не позволяют говорить о погребенном как несомненном язычнике. (James, 1992).

Конечно, массовое жертвоприношение — разительный аргумент в пользу «язычества». Но увязка могилы Хильдерика и рвов с лошадьми (V–VI вв.) топографически и хронологически не вполне надежна. Если над королем был насыпан курган — почему он, подобно многим другим, не ограблен в древности? Считают, что сам Хильдерик погребен с оружием и боевым конем, поскольку богато украшенная «лошадиная голова» упомянута в описании. Но полной уверенности и тут нет. Рисунки Шиффле, охватившие все артефакты, не показывают никаких следов конской упряжи.7

Одно можно сказать определенно: в погребении Хильдерика «варварское» перемешано с «римским». Типичное для варвара имя сочетается на печати с латинским титулом «rex» (то есть глава союзной армии христианского уже Рима). Волосы на «портрете», по традиции франкских вождей, длинные — но панцирь и палюдамент римские. Погребение совершено во вполне «римском» месте, за чертой города близ дороги (скоро среди могил поднимется часовня, а позже церковь в честь св. Бриса, первого после Мартина епископа г. Турне, одного из святых заступников династии Меровингов). Наконец, в Турне трудно видеть какой-то языческий центр или столицу королевства Хильдерика: лишь некоторые короли выбирали место погребения заранее, многих же хоронили там, где их настигла смерть. (James, 1988). С точки зрения археологии языческие верования Хильдерика пока остаются недоказанными.

«Мы знаем достаточно о предвзятости суждений Григория Турского, чтобы поставить под сомнение его ярлык с надписью “язычник”», — такими словами заканчивает статью о погребении Хильдерика Э.Джеймс. Конечно, его работа — прежде всего эксперимент по проверке надежности определения языческих и христианских древностей и аргументы приведены не для доказательства того, что Хильдерик был крещен. Но, вслед за Джеймсом, мы должны видеть два препятствия, с которыми приходится иметь дело при исследовании древностей переходного периода от язычества к христианству в Европе. Первое — сложность и запутанность реальной исторической обстановки, когда политические, экономические, социальные соображения заставляли ряд племен и ранних государственных образований принимать крещение «условно», иногда подтверждая приверженность ему, но подчас оказываясь весьма нестойкими и непоследовательными христианами. Второе — неполнота самих древностей, попадающих в руки исследователя, и несовершенство методов анализа. В результате комплексы, воспринимаемые как нехристианские, имеют тенденцию к переатрибуции их крещеным сообществам, а предметы явно христианского происхождения часто приходится рассматривать как включенные в языческий контекст. Все сказанное весьма наглядно проявляется при изучении королевских погребений франков-христиан.

Королевские погребения у франков

Сколько всего известно к настоящему времени погребений франков из королевского рода Меровингов, в точности сказать трудно. Еще до находки в Турне, при работах в хоре базилики ц. Сен-Жермен-де-Пре в Париже в 1645 г. открыли сразу несколько могил — весьма вероятно, действительно королевских. Кроме саркофагов, были найдены могильные камни и изваяния, но их описание появилось лишь в 1724 г. (Bouillart, 1724, 251–253; Perin, 1980, 8–9). Поскольку открытие погребения Хильдерика I и публикация Шиффле показали, что средневековые воры оставили кое-что собратьям века Просвещения, многие бросились искать «сокровища» в заброшенных склепах с целью наживы. Поэтому в 1656 г. в Сен-Жермен были вновь вскрыты те же (или другие?) могилы, и процесс ограбления, начатый в средневековье, продолжился в XVII веке. Ученый-бенедиктинец Бернар де Монфокон (1655–1741), публикуя в 1729 г. материалы Сен-Жермен-де-Пре, рассказал, что саркофаги, невредимые в 1645 г., оказались к 1656 г. ограбленными.8

На одном из костяков была одежда и головная повязка с золотой нитью, а пряжки пояса и обуви — из серебра. Поскольку саркофаг имел надпись-граффити: CHILDER REX, его охотно атрибутировали Хильде-рику 11. Рядом была и другая гробница с шитыми золотом одеждами, которую приписали Батильде (Belechildis), юной королеве, убитой в 675 г. вместе с королем. Все было бы хорошо и складно — но дело в том, что инвентарь первого погребения тоже скорее женский и имеет массу аналогов! Так что явно незаурядные погребения могли принадлежать совершенно другим людям.9

Существует иная точка зрения, усваивающая два ненарушенных погребения не Хильдерику и Батильде, а Хильдеберту I (поскольку именно он в 558 г. основал храм Сен-Жермен-де-Пре как свою усыпальницу) и его жене Ультраготе. В XVII в. здесь, в королевском аббатстве, память о расположении погребений Меровингов еще сохранялась. Надпись-граффити, в кратчайшей форме упоминающая имя и королевское достоинство погребенного: «Хильдер(…) король» заставляет задуматься, не имеем ли мы дело с переносившимся захоронением. И перенос, и маркировка саркофагов случались в средневековье, если нужно было построить новый храм на месте старого, при трансляции священных мощей или по другим причинам; краткие пометки на крышках саркофагов— типичный признак сдвинутых со своего места погребений.1

Удивительные совпадения преследуют открытие погребений знатных франков: три другие могилы, считающиеся королевскими, нашли почти одновременно, но только через 300 лет (1959) под полами европейских соборов: два в Кельнском, одно — в Сен-Дени. (Werner, 1964; Doppelfeld, Weyers, 1980). Кельнские погребения (женщина и мальчик) совершены во второй четверти VI в., через 1–2 поколения после крещения Хлодвига, в полуподземном мавзолее, встроенном в атриум ранее существовавшего собора. Можно не сомневаться, что они принадлежат христианам. Женщина (ок. 30 лет) лежала в гробу в одном конце каменного склепа, в другом его конце располагался инвентарь — сосуды из керамики, стекла и бронзы, вероятно, с едой и напитками. На покойной были роскошные украшения (золотой обруч для волос, застежки, коробочка с амулетами и др.). Деление инвентаря, видимо, символично — вне гроба, на периферии склепа, располагают вещи, представляющие рудимент старого ритуала; им суждено вообще исчезнуть по мере развития христианского обряда. Личные же ценности — принадлежности костюма — останутся еще по крайней мере на столетие, пока в конце концов все это не заменит средневековый саван. Ранний вариант такого обряда у франков распространился как раз в начале VI в., с первого поколения, принявшего христианство, поэтому нельзя считать, что перед нами рудимент языческих верований. Это скорее общий признак, свойственный и христианам и язычникам на стадии раннего государства.11

Находка в аббатстве Сен-Дени получила название «погребение Ар-негунды», поскольку на пальце покойной имелось кольцо с надписью, прочтенной как ARNEGUND, и монограммой, расшифрованной как «Regina» (без печатки). Антропологи установили возраст умершей (ок. 45 лет) и вычислили дату погребения (ок. 570). В результате его приписали третьей жене короля Хлотаря I (511–561). 2

Однако в такую датировку (а, следовательно, и атрибуцию) поверили не все. Уилсон рекомендовал читать ARNEGUNDIS, без титула «королева», поскольку ни одна монограмма того времени вообще не раскрывалась как титул, только как имя. (Wilson, 1964). Кроме того, у археологов возникли сомнения в дате: ее принятие влекло пересмотр прежней хронологии украшений, которые датировали погребение гораздо более Поздним периодом, первой половиной VII в. Сторонники старой интерпретации ответили попытками «исправить» дату, пересмотрев анализ антропологических материалов и указав на их плохое состояние; в итоге сдвинули к 590 г. (при возрасте около 80 лет). Перэн, сперва очень сомневавшийся в дате и атрибуции, в конце концов включил их в авторитетный «Атлас раннехристианских памятников Франции». (Naissance, 1991). С точки зрения источниковедческой ясно, однако, что идентификация «королевы Арнегунды» основана лишь на чтении монограммы и вере в то, что надпись на перстне отмечает королевский титул ее носителя, а не, например, имя подарившего. Не будь в погребении злополучного кольца, его несомненно датировали бы ок. 625 г. Среди более поздних франкских погребений называют не столь известные, но явно близкие по типу к королевским.13

Письменные источники, большое внимание уделяющие погребениям знатных франков (например, королевы Радегунды, умершей в 587 г в Пуатье: Григорий Турский, IX, 42 и др., James, 1980, 41–42), показывают, что Меровинги не создали единого погребального комплекса. Ни одна из многих базилик-усыпальниц не оставалась родовым мавзолеем более 1–2 поколений (житие Батильды называет 6 главных храмов королевства, из них 4 были королевскими усыпальницами). Места погребений находились в столице Хлодвига, Париже, или близ него, но археологически изучены недостаточно (самое важное погребение, крестителя франков Хлодвига, неизвестно; см. ниже).

По-видимому, в двух случаях можно говорить о попытках основать родовые королевские мавзолеи, которые не смогли развиться из-за династических распрей. Это надгробные храмы Апостолов (святой Женевьевы, см ниже) и святого Винценция (Сен-Жермен-де-Пре). (Mtiller-\Ville 1982, 365; Kruger, 1971). Вернувшись из Испании с плащом св. Винценция, Хильдеберт I построил для этой реликвии церковь, где в 584 г похоронили его брата, затем его самого († 558), их жен, детей и, может быть, если атрибуции найденных в XVII в. саркофагов верны, Хильдерика II с женой. Дагобер I предпочел храм аббатства Сен-Дени.14 Из королей здесь был положен сам Дагобер и его сын Хлодвиг II. Всемирно известный сейчас как «пантеон» средневековых королей Франции, Сен-Дени стал таковым, однако, много позже, после переноса сюда Каролин-гов (Карла Мартелла, Пипина I и других). И в Сен-Жермен-де-Пре, и в Сен-Дени погребения королей располагались в хоре церкви.

Попробуем найти Хлодвига?

Видимо, именно погребение Хлодви-га/Кловиса, крестителя франков, в храме открывает традицию, которая быстро распространилась среди галло-франкской знати и через строительство массы частных церквей (позднее ставших приходскими) послужило распространению христианства за пределами городов. Чрезвычайно интересно, конечно, было бы сравнить погребения Хлодвига и его отца Хильдерика I «напрямую», но могила первого пока не найдена. А ведь ее можно найти! — во всяком случае, так считает известный французский историк и археолог Патрик Перэн.

Место могилы короля описано как отдельное святилище (sacrarium) в базилике Апостолов в Париже, где рядом с мужем положили его жену Хлодехильду/Клотильду и двух их дочерей. (Григорий Турский II-48, IV–I). Выбор места определило погребение св. Женевьевы, защитившей Париж от Аттилы в 451 г. По смерти в 502 г. ее погребли на позднем римском кладбище, получившем имя Мон-Сен-Жермен, парижане построили над ней деревянный ораториум, а после 507 г., сделав Париж столицей, Хлодвиг и Хлодехильда заменили его базиликой Возможно, сам выбор столицей мало значительного тогда Парижа диктовался потребностью быть рядом с Женевьевой.15

Единственная информация о раскопках в нефе базилики св. Женевьевы относится к 1807 г и получена при ее полной перестройке. Интерес к «церковной археологии» в очередной раз проявил император Наполеон, приказав отыскать гробницы Хлодвига и Хлодехильды раньше, чем храм св Женевьевы будет снесен. Вскрыв его центральную часть, обнаружили множество каменных и гипсовых саркофагов, находившихся когда-то в древнейшей базилике.16 Королю и его близким приписали пять саркофагов, стоявших возле западной стены крипты, но атрибуцию очень скоро оспорили Массовые работы на меровингских некрополях позволили выстроить общую хронологию саркофагов, которая показала, что формы «выбранных» экземпляров вошли в употребление не ранее второй половины VI в (Delahaye, 1985) Таким образом, они принадлежали не королевской фамилии, а кому-то из знати, имевшей право на погребение близ останков св Женевьевы (к VII в эта по-t требность была уже так велика, что привела к возникновению огромного кладбища внутри и вокруг церкви).

Где же погребения Хлодвига и его семьи? Перэн предложил свое, весьма обнадеживающее, решение (Perin, 1992) Считалось, что погребения были в главной крипте. После перестройки в XI в. их якобы перенесли в церковь, где над ними в XIII в. поставили изваяния, известные с XVII в. и находящиеся сейчас в Сен-Дени. Конечно, погребение короля было вблизи могилы Женевьевы — но ее собственное положение в церкви VI в. тоже неизвестно (не говоря уж о месте могилы 502 г.) Еще при первом рейде викингов к Парижу (845) ее мощи извлекли, переложив в реликварий, установленный потом в хоре храма. Старый каменный саркофаг остался на прежнем месте и в ходе дальнейшей трансформации крипты сам стал реликвией, пострадав от рук почтительных пилигримов больше, чем от викингов. Они точили камень до тех пор, пока в XVII в. его остатки не прикрыли футляром. Все это хранится сегодня, вместе с сохранившимся дном от саркофага, в ц. Сен-Этьен-дю-Мон, поскольку в начале XIX в. старая церковь Сен-Женевьев была снесена для открытия проезда по новой улице Хлодвига, а новую церковь, известную больше как «Пантеон», построили неподалеку.

При том, что история храма и могилы Женевьевы прослеживается по документам, а крипта многократно описана, о могилах Хлодвига и его семьи источники более не упоминают. Может быть, их и не было в крипте в средневековый период? Перэн полагает, что Хлодвиг вряд ли выбрал бы для мавзолея тесную крипту, где уже стояли три саркофага и вечно толпились паломники.7 Против смешения мартирия с королевским мавзолеем могла возражать и церковь. Если Хлодвиг был погребен вне крипты — для его мавзолея остается единственное место, особая палатка, примыкавшая с севера к апсиде и перекрытая сейчас асфальтом улицы. Вероятно, когда-то здесь была полуподземная погребальная крипта. Окажется ли она нетронутой? Напомним о найденных саркофагах в ц. Сен-Жермен-де-Пре: несмотря на массу перестроек самого храма, они сохранились in situ до XVII в. Возможно, что и саркофаги Хлодвига и Хлодехильды лежат на месте по сей день — благо в 1807 г. их «сакрариум» не тревожили. Осталось проверить это археологически.

Роже де Ганьере, его предшественники и продолжатели

Мы начали историю изучения христианских древностей во Франции XVII в. с того момента, когда была обнаружена могила в Турне, а неизвестный монах похитил сокровища из саркофагов в Сен-Жермен-де-Пре. Экскурс в историю погребальных обрядов королей Меровингской династии позволил особенно подробно познакомиться с проблемами, встающими при исследовании могильников переходного и раннего христианского периода в «варварских королевствах» (далее о них см. гл. VII-2). История открытия древностей, конечно, намного богаче.

Пожалуй, ни в одной другой стране в XVII веке не выказывали такого интереса к средневековым древностям, как во Франции. Огромную роль сыграла публикация сочинений Григория Турского с их многочисленными описаниями религиозной жизни, церквей и кладбищ. Путеводителем для работ по истории древностей стала и «История церкви» Тиллемона. Развитие исследований в научном направлении опиралось на постепенное формирование слоя просвещенного дворянства и горожан, который, конечно, следовало бы назвать интеллигенцией. В 1663 г. была основана Французская Академия, деятельность которой сочеталась с игравшими в изучении церковных древностей основную роль учеными монахами. Последние использовали широкую начитанность для составления уникальных сводов письменных памятников, на которых могло основываться изучение христианских древностей.

Мабильон с собратьями-бенедиктинцами из Конгрегации святого Мавра («мавристами») работал над «Acta Sanctorum» — хронологически составленными житиями святых монахов.18 Болландисты-иезуиты начали собственные «Acta Sanctorum» с помесячным описанием житий всех вообще католических святых, когда-либо почитавшихся. Длительность работы над изданием составила 300 лет: первые два тома закончили в 1640 г., а последний (декабрьский) — только в 1940 г.19 Бенедиктинцам принадлежат и первые опыты «научной реставрации» церковных зданий: в конце XVII в. они тщательно воспроизвели древние готические элементы церкви аббатства Сен-Мэксен, разрушенной гугенотами (хотя остальные здания аббатства строились уже в стиле классицизма).20

Кроме того, во Франции уже замечали и изучали не только «королевские» погребения. Каноник Бокилло (1649–1728) опубликовал две группы меровингских саркофагов (из Карре де Томб, Бургундия и ц. св. Мартина в Артонне, севернее Клермона). Сохранились сообщения о находке креста (по преданию, предложенного королю Дагоберу (629–639) и о золотой чаше того же времени, скопированной в 1653 г. К сожалению, то и другое пало жертвой антиклерикализма в эпоху Великой Французской революции. Начали выкапывать и первые саркофаги знаменитых христианских некрополей под Арлем — к сожалению, их разбивали и пережигали на известь, так что для науки они потеряны.21

Одновременно зарождалась традиция «археологических путешествий», то есть экспедиций любителей древности, имеющих целью обнаружение и фиксацию памятников старины. Во Франции первый же шаг в этом направлении оказался на редкость своевременным и успешным. В 1695 г. Франсуа Роже де Ганьере начал археологическое путешествие по Франции, сопровождаемый художниками. В их задачу входило зарисовывать все привлекающие внимание памятники, особенно надгробные, в церквях и на кладбищах. Основную часть рисунков сделал Луи Будан; вместе они составили огромную коллекцию, около трех тысяч листов.22 Самые ранние из зафиксированных памятников датируются серединой XII в., более поздние «дотягивают» до XV в. Портретные изображения идеализированы, а общий стиль слегка «готизирован», но зато рисунки чрезвычайно подробны и археологически точны, особенно в Деталях, надписях и т. п. По ним можно изучать готическое и позднее Романское надгробие французского средневековья, многие памятники второго остались только на листах коллекции Ганьере. Рисунки зафиксировали такие редкие артефакты, как скульптурные надгробия, целиком выполненные в технике лиможской эмали; памятники с использованием фрагментов античных саркофагов (например, Жильбера де Ла Поре), и др.23 Это был выдающийся вклад в изучение европейских средневековых церковных древностей. Лишь антикварам Англии XVI-XVIII вв. удастся совершить похожие, хотя и не оставившие столько изобразительных материалов, путешествия (см. гл. VIII).24

От Великой Французской революции — к XX веку

XVII век был для Франции столетием ярких открытий: случайных находок и великолепных исследовательских затей, вроде путешествия Ганьере, сравнимых по размаху замысла с лучшими художественными и научными предприятиями эпохи абсолютизма. Следующее столетие в области работы с церковными древностями выглядит на первый взгляд менее привлекательным. Католическая реакция вызывала неприкрытое раздражение «третьего сословия». Эпоха Просвещения подвергала осмеянию все, что было связано с культом мощей и реликвий, церковью и монашеством. Поэтому вплоть до конца столетия исследования христианской старины были не более чем продолжением начатого еще в прошлом веке.

Ситуация разительно изменилась в конце XVIII в. в ходе Великой Французской революции и правления Наполеона. У каждой страны есть периоды, когда она пытается сбросить с себя «тяжкий груз прошлого» и начать свою историю, так сказать, с чистой страницы. Обычно эти моменты сопровождаются отторжением и забвением, а то и массовым разрушением религиозных и культурных памятников. В России таким периодом было время после революции 1917 года; в Англии — «диссолюция» первой половины XVI века; в Германии и Нидерландах — Реформация. Последствия эпох межконфессиональной борьбы или антиклерикальной «разрушительной активности» для изучения древностей нельзя оценить однозначно. Потерн, конечно, очевидны; поведение бунтующих масс, а также зачастую и верхов общества, безусловно, самое варварское. Но отрицание и разрушение как бы впервые ставит весь народ лицом к лицу с его материализованным прошлым, заставляет увидеть его в неожиданном и редком ракурсе, хотя и ценой сокрушения. Срывается покров почтительного равнодушия, характерный для более благополучных эпох, и отношение к прошлому, прежде всего к религиозным древностям, заостряется. Они становятся как никогда близки всем — и разрушителям старого, и его защитникам. Обе стороны со страстью, доходящей порой до самопожертвования, стремятся: одни — разрушить стены храмов и раки, другие — спасти их.

Наука о древностях при этом и теряет, и выигрывает. Разрушение памятников обнажает неожиданную и часто очень важную информацию. Кроме того, ряд сооружений выводится из служебного оборота и предается забвению порой на целые века, образуя как бы археологический депозитарий. Но никакая вражда, даже социальная, не длится вечно. Со временем руины сделаются добычей исследований: археологических, исторических, художественных; заброшенные храмы привлекут особый интерес, начнут вызывать сожаление и раскаяние. Потребность восстановить связи с историческим прошлым усилит их и превратит в конце концов во всеобщие.

Внесла свой неожиданный вклад в изучение церковных древностей и Великая Французская революция. В 1789 г. Учредительное собрание запретило пострижение в монастыри. Декреты 1790 г. объявили о непризнании религиозных орденов, о передаче церковных и монастырских имуществ в народную собственность. Наконец, августовский декрет 1792 г. уничтожил все монастыри, «мужские или женские конгрегации, под каким бы именем они ни существовали во Франции, не исключая даже и тех, которые занимаются только службою при госпиталях и уходом за больными». В результате были упразднены 429 аббатств и распались союзы, более древние по происхождению, чем сама Франция. Одна и та же участь постигла бенедиктинцев — соратников первых Меровингов; доминиканцев, учредивших в XIII в. инквизицию; обогащавших Рим нищих капуцинов-францисканцев. Началось открытое разграбление церквей, иногда сопровождавшееся разрушением; вскрытие гробниц и снос надгробий; уничтожение мощей. Находки, сделанные в прошлом и хранившиеся в ризницах или церковных залах, утратили или сознательно уничтожили в ходе «борьбы с клерикализмом». Революционные армии Франции несли за ее границы не только освобождение от остатков феодализма. Одновременно они «экспортировали» варварское разрушение церковных памятников. В период оккупации оно постигло, например, около 40 храмов Кельна и его окрестностей.25

Правда, активная борьба молодого государства с церковью продолжалась во Франции сравнительно недолго. В 1801 г. Наполеон Бонапарт заключил конкордат, был коронован папой Пием VII в качестве императора— и мир восстановился. В 1811 г. начали реставрацию (хотя и неудачную) пострадавшего аббатства Сен-Дени с памятниками XIII–XV вв. (Михайловский, 1971, 26–27). Император проявлял живой интерес к церковно-историческому прошлому, особенно к эпохе ранних франкских королевств. По его распоряжению провели раскопки в церкви Сен-Жермен-де-Пре перед сносом, пытаясь обнаружить погребения короля Хлодвига и его семьи. К наследию франков обращался Наполеон и в поиске символов для новой династии: отсюда заимствование золотых пчелок из погребения Хильдерика I как имперской эмблемы и орлов с римских знамен в качестве военной (см. выше).

От эпохи Наполеона ведут начало два важнейших направления французской школы изучения христианских древностей, которые формируются в первой половине XIX в. Эти направления делятся хронологически, географически и методически. Первое продолжает начатую в XVII в. традицию исследования национальных церковных древностей, включая сюда и работы по их сохранению, реставрации, коллекционированию. Второе направление — начавшееся широкое изучение ранних христианских древностей за рубежами Франции, прежде всего в колониальной Северной Африке, уже рассмотренное нами в главах II-1 и III-2. Обратимся теперь к первому направлению.

Пришедшее на смену революционерам и наполеоновским ветеранам новое поколение французов резко повернулось к изучению и защите национальных древностей, ища в своеобразном «почвенничестве» компенсации и утешения после долгой эпохи социальных потрясений, гражданских войн и вражеских вторжений. В 1830-х гг. быстро складываются провинциальные объединения медиевистов и «антиквариев» (особенно известно общество Нормандии), выходит журнал средневековых древностей (с 1834) Создаются государственные учреждения охраны памятников, пишутся инструкции, складываются архивы. Древностями увлекаются литераторы, музыканты, художники, стремясь к раскрытию их значения для «самоотождествления» в истории. В числе чиновников-«антиквариев», членов Комиссии исторических памятников, мелькают имена прекрасных писателей (например, Проспера Мериме); генеральный инспектор изящных искусств Тэйлор одновременно являлся издателем популярного «живописного вояжа» по древним памятникам Франции. (Taylor, 1820–1863). Великий Гюго в 1825—32 гг написал цикл статей «Война разрушителям» и дал роману, который стал своеобразным манифестом «романтической медиевистики», имя храма.26

С 1840-х гг все более заметную, а затем и ведущую роль в изучении церковных древностей играют архитекторы. Среди них выделяется фигура Эжена Эммануэля Виолле-ле-Дюка (1814–1879), без которого невозможно представить историю натурного изучения и реставрации христианской средневековой архитектуры (особенно тот вид реставрации, который получит название «стилевой», стремящийся восполнить утраты памятника путем глубокого проникновения в психологию средневекового художника, в замысел мастера, в самый дух эпохи). Виолле-ле-Дюк, начав с великолепной базилики Сен-Мадлен в Везлэ (XII в.), изучил и реставрировал чуть не все шедевры средневекового зодчества Франции-Нотр-Дам и Сент-Шапель (Париж), соборы в Лионе, Реймсе и Амьене, церкви в Пуасси, Монреале, Шалоне-на-Марне и многие другие. Как архитектор аббатства Сен-Дени он много занимался его изучением, в частности, атрибуцией надгробий. При всей спорности его реставрационных принципов и «разрушительных восстановлений», ценность проведенных им исследований и многочисленных монументальных трудов по истории средневековой архитектуры (часть их переведена и на русский язык) сохраняется.27 Выдающимся исследователем средневековой архитектуры был и основатель Французского археологического общества (1834) Арсисс де Комон, издание лекций которого способствовало развитию подхода к древнему зданию как к «археологическому источнику». (Caumont, 1831–1840).

Рука об руку с исследованиями средневековья продолжались во Франции и работы по христианской археологии. В середине XIX в. они связаны с именем Леблана (1818-97). Молодой француз, посетив Рим в 1847 г. с целью собирания древностей и осмотра коллекций, оказался среди тех, кто заразился энтузиазмом де Росси Чиновник Таможенного комитета Министерства финансов, Э Леблан, как и многие французы, удачно сочетал службу с изучением древностей. В 1848 г. он получил открытый лист на «эпиграфическое путешествие» по стране и скоро опубликовал два тома «Христианских надписей Галлии». Он полагал, что надписи и археологические памятники позволят увидеть отражение верований всего народа, в то время как писания отцов церкви содержат лишь взгляды избранного меньшинства. Уже в 1849 г. Леблан обратил внимание на саркофаги важного центра раннехристианской Европы, Арля, известные с XVII в., но лишь к 1878 г. подготовил их серьезную публикацию. Некоторые саркофаги делались на месте, другие привозились издалека — из Рима, Аттики, Проконнеса. Галло-римская аристократия использовала их уже с I в., но в эпитафиях влияние христианства ощутимо не ранее III в. (присутствие собственно христианских фиксируется с 310 г.). Местное производство прекратилось в начале V в., однако возникли новые мастерские в Нарбонне и Аквитании, на основе месторождений мрамора в Пиренеях.28 Приняв после отставки пост директора Французской школы в Риме (1883), Леблан в 1886 г. опубликовал, используя предельно современные методы иллюстрирования, свод саркофагов христианской Галлии (всего 295), охватив почти всю страну. На длиннейшем пути их изучения, начиная от обнаружения саркофага Юния Басса (см. гл. II) до массовых открытий и сводов XX в. во Франции, Италии, на Балканах и в Малой Азии, классическая работа Леблана стала поворотом к подлинно научным методам. Наряду с де Росси, Леблан считается пионером изучения христианских древностей Западной Европы. От его работ ведут происхождение как прекрасные своды средневековой эпиграфики, так и медленно выходящий «корпус» ранних саркофагов Франции.29

Мощная волна интереса к национальным корням, характерная для Франции с начала XIX в., особое влияние оказала, однако, не на исследование галло-римской эпохи, а на раскопки некрополей V–VIII вв. Можно говорить о настоящем взрыве в этой области. Ученые пытались понять степень смешанности галло-романского и германского населения и механизм этого процесса при образовании французской нации. Конечно, методы сначала были самыми примитивными; погребения эпохи Меровингов открывали сотнями и даже тысячами, не оставляя вообще никакой документации и зачастую продавая все находки антикварам.

Исследователей, стремившихся к накоплению информации, было сравнительно немного, но среди них выделяются такие фигуры, как священник Камиль де ла Круа (1831–1911) и особенно Теодор Ваке (1822-99).30 Последний вел исследования в Париже, где за 40 лет работ описал около 2000 раннехристианских и меровингских саркофагов VI-VIII вв. К числу его важнейших успехов относят раскопки ранних зданий под ц. Сен-Жермен-де-Пре (1873-77) и кладбищем Сен-Марсель (1868-74). В конце жизни вокруг него сложилась комиссия по охране и исследованию города— «Старый Париж», чему последовали и другие центры. В начале XX в. (1913) в городе была открыта и первая раннехристианская церковь (Сен-Бертран де Комменж).

Работа с раннесредневековыми погребальными памятниками составила такую же отличительную черту изучения христианских древностей для Франции, как исследование катакомб — для Италии.31 Важнейшее значение для понимания процесса перехода от язычества к христианству играло в послевоенные годы новое открытие погребений франкских королей и знати, проводившиеся самыми совершенными, буквально «пре-парационными» методами. Оно было, наряду с исследованиями храмов (от раннехристианских до готических), церковной скульптуры и утвари, основой работ в течение всего XX в.

Эпоху в подходе к церковным древностям после Второй мировой войны составили труды П.-А. Феврье и связанной с ним группы ученых (группа особенно выросла после эвакуации научных учреждений Алжира, см. гл. III-2). Именно им принадлежала выработка широкого контекстуального подхода, требовавшего изучать не только собственно церковные здания и предметы, но полные комплексы, включая весь археологический материал, «вплоть до керамики», а при интерпретации рассматривать его в связи с общей археологической и исторической картиной эпохи. Для второй половины XX в. такие методические задачи звучат, по сути дела, анахронизмом. Но в изучении церковных древностей, где еще сильны были конфессиональные установки и которое находилось, по очень многим причинам, на периферии собственно археологии— такой подход был решительным шагом вперед.32

Можно заметить, что важным отличием французской школы изучения церковных древностей постепенно стало совмещение исследований в собственной стране с изучением христианского Востока. Археология здесь — это часть культуры, охватывающая всю страну, колонии и сферы ее влияния. Французы уделяли почти такое же внимание своей стране, как Италии, Сирии, Балканам (и, конечно, Северной Африке).33 Однако этот путь не был единственным. «Узкая специализация», упорная разработка методических принципов и поиск контакта с естественными науками также приносили плоды, особенно в изучении древностей христианского средневековья. Для стран, где античные и «варварско-христианские» древности не были особенно выразительны, этот второй путь был более продуктивным. Классической страной, пошедшей по нему, можно назвать Англию (см. гл. VIII).

2. Церковные древности Германии[83]

Как поделить историю

Развитие интереса к церковным древностям в Германии, обладающей сравнительно скромными «запасами» поздней античности, связано со становлением медиевистики не менее тесно, чем во Франции. Здесь раньше других привлекли внимание рунические камни и курганы в Йеллинге (Дания), курганы конунгов в Старой Уппсале (Швеция), золотые рога из Галлехуса (северный Шлезвиг), найденные в 1639 и 1734 гг. Значительное влияние оказало и открытие франкских древностей — таких, как погребение Хильдерика в Турне (см. выше).34

Еще в конце XVIII в. немецкие романтики обратили внимание общества на романтически живописные руины Палатината, западной и юго-западной Германии. В начале XIX в. интерес возбудили первые яркие находки, такие, например, как обнаруженный в 1800 г. при раскопках в церкви Лорша необычный песчаниковый саркофаг с ионическими пилястрами (предполагаемое погребение Людвига Германского, ок. 876) или саркофаги и надгробия с надписями VI в. с кладбища перед церковью св. Гереона в Кельне. В 1820-х гг. повсюду в германских государствах возникают обычные проводники интереса к церковным древностям — историко-антикварные общества. При этом их участники почти сразу делятся на два лагеря: тех, кто изучает «языческий» (доисторический) период, и тех, кто занят «христианским» (средневековым). На основе этого деления в науке о древностях сложились и две дисциплины с собственными организационными структурами и методами: «до- и протоистория» (Vor- und Fruhgeschichte) и история искусства (архитектуры). В конце концов «археологию» (эпохи вплоть до раннего средневековья) от «истории искусства и культуры» отделила малопроницаемая стена. Подходы, методы работ, академические устремления были достаточно различными.35

Противостояние было особенно сильно на рубеже XIX–XX вв., но со второй половины XX в. нашего столетия заметно встречное движение этих направлений. В сферу зрения археологов-«доисториков» начали попадать памятники позднего периода, которых они раньше просто не замечали; «искусствоведы» же стали пользоваться более развитыми, разработанными методами исследования, давно принятыми в археологии, и обращать сугубое внимание на критику источников. В результате подход «антиквариев» XVII–XVIII вв., работавших сразу в обеих областях, стал возрождаться на новом методическом уровне и образовал область «средневековой археологии» (в Германии в нее включают все направления исследования церковных древностей, справедливо полагая их одной из главных опор).

Как и во Франции, прежде всего привлекли внимание погребения. Долгое время раннесредневековые древности активнее изучались в «римской» Германии, то есть в ее южных и западных землях. В середине XIX в. здесь открыли исключительно интересные некрополи, Норден-дорф (Аугсбург, 1843—44, 1854-5) и Оберфлахт (Таттлинген, 1846 г.), где сохранялись органические материалы. Они принадлежали племени але-маннов (это был район культуры, получившей название по характеру кладбищ, где могилы расположены правильными рядами— Rheihen-grSberkultur). После открытия кладбища в Зельцене (близ Майнца, опубликовано в 1848 г.) удалось построить надежную хронологию.36

Раскопки позволили уже в 1880-е гг создать первый обзор меро-вингских древностей, хронологическую систематизацию которых осуществил позднее И. Вернер. (Reallexicon, 1880–1889; Werner, 1935). В начале XX в. был осознан и потенциал изучения некрополей для решения социально-экономических проблем. Во второй трети XX в. появился ряд работ по соотношению кладбищ и поселений в долине Рейна, Вюртемберге, Обергау, Средней Франконии и области Трира, а в 1960-80-е гг. были созданы обобщающие труды.37

Исследовать рядовые кладбища развитого и позднего средневековья стали сравнительно недавно, поэтому их погребальный обряд и антропология пока в стадии первичного изучения. (Fehring, 1977). Но особое направление, занятое изучением «исторических» погребений сложилось в Германии гораздо раньше. Важнейшие материалы для него дали раскопки внутри знаменитейших храмов, при которых открывались, начиная с конца XIX в., гробницы германской знати. В 1900-1910-х гг. в соборах Вормса и Шпейера были открыты погребения древних императоров, что в предвоенной Германии явилось событием общенародного масштаба и привлекло огромный интерес. В соборе Шпейера в начале 1900-х гг. в крипте провели раскопки, вскрыв ряд погребений императоров Священной Римской империи {начиная с Конрада II († 1039) и кончая Альбрехтом Австрийским (t 1308)}, их родственников и местных епископов. Хотя надгробные памятники в основном не сохранились, а саркофаги представляли просто прямоугольные каменные ящики с плоскими крышками, инвентарь оказался для средневековья на редкость интересным. Он включал субституты императорских регалий (например, металлические короны), свинцовые дощечки с эпитафиями и др. (Kubach, Haas, 1970–1972). Чуть позже, с 1906 по 1919 гг., шли широкие раскопки и реставрационные работы в соборе легендарного Вормса. Здесь открыли целую серию саркофагов предшествующего поколения королевских семей (конца X— середины XI в.), священнослужителей и знати (при этом оказалось, что формы крышек еще не утратили следов происхождения от позднеантичных и франко-германских памятников

I тыс. н. э.).38

История саркофагов, надгробий, мест погребений исторических личностей и т. п. вообще играет в археологии Германии важную роль. Сводки этих памятников (например, А. Нистерс-Вайсбекер по Нижнему Рейну VII–XI вв.; Е. Гирлих и др.) или разделы, отводимые им в монографиях по территориям и объектам (Г. Гайдук по побережью между Эмсом и Везером до XIII в., Б. Пеффген по церкви св. Северина, Кельн) выходят постоянно, но тем не менее не поспевают за новыми открытиями на некрополях. (Nisters-Weisbecker, 1983; Gierlich, 1990; Haiduck, 1992; Paffgen, 1992; открытие участка кладбища с саркофагами X–XI вв. У ц. св. Павла в Вормсе: Grunewald, 1991). Специальные источниковедческие исследования посвящаются наиболее важным в историческом отношении памятникам, ракам, саркофагам, надгробиям, вокруг которых успела сложиться уже особая литература.39

Собор в г Вормсе Гравюра Людвига Ланге 1832 г

Интерес к погребальным памятникам всегда тесно переплетается с общим «вещеведением» на почве исследования надписей В конце Второй мировой войны Германия начала издавать специальный корпус (Deutsche Inschriften, DI), охватывающий эпоху от начала средневековья до XVI в и включающий как лапидарную эпиграфику (в основном надгробную), так и надписи на всевозможных предметах (как правило, из церковных хранилищ) Серия, построенная по территориальному признаку, уже насчитывает четыре десятка томов Что касается исследования литургической утвари, реликвий, артефактов, связанных с паломничествами, вообще области церковного прикладного искусства — в послевоенный период огромную роль для их развития сыграли частые «исследовательские выставки» (международные, как знаменитые «Ars Sacra» и «Ornamenta Ecclesiae», или отдельных музеев или земель, тематические) 40

В XIX в, одновременно с изучением некрополей, в Германии приступили к натурному исследованию церковной архитектуры и искусства Раньше других этим занялась учрежденная в 1835 г Комиссия по национальным памятникам, видевшая свою цель в описании сохранившихся зданий, публикации имеющихся источников по архитектуре и лишь «в третью очередь» — историко-архитектурных обследованиях В конце

XIX в результаты работ обобщили в первых томах аналитического каталога художественных памятников и исторических зданий Dehio, von Bezold, 1892-1901

Задачей историков христианской архитектуры в глазах научного сообщества было увеличение количества информации о сохранившихся церквях, причем атрибуцию памятников, датировку и классификацию осуществляли на основе типологическою сходства или/и письменных источников Однако, приступив к исследованию сохранившихся зданий, архитекторы, историки и особенно реставраторы немедленно столкнулись с включенными в них остатками ранних памятников, те, в свою очередь, выводили на руины еще более древних сооружений Сразу возник значительный объем информации, требовавшей анализа и выработки методов дальнейшей работы В результате первые же десятилетия работ XX в сформировали новое поколение крупнейших «археологов церковной архитектуры», которые и возглавили работы Общенациональное звучание приобрели раскопки и реставрация в древнейших соборах Майнца, Трира, Шпейера и Вормса (см выше) Наиболее успешными, как и в других странах, оказались совместные работы архитекторов и археологов, поскольку это обеспечило повышение технического и методического уровня41

Разрушения военного времени, начиная с конца 1940-хгг, стимулировали архитектурно-археологические исследования в Германии Их результаты столь обильны, что, собранные воедино в труде Ф Освальда, Л. Шефера и X Зеннхаузера, позволяют не только изучить древности Церковной архитектуры, но также внести новые данные в вопрос о переходе культуры от античности к средневековью, о первых памятниках христианизации, об истории общества в целом. (Oswald, Schaefer, Senn-hauser, 1966). После войны нормальной практикой в изучении церковных древностей стали стратиграфические раскопы и вскрытия широкой площадью, а в архитектуре — исследование «иконографических программ». (Крупный шаг в этом направлении — работа Г. Бандманна «Средневековая архитектура как носитель идеи»: Bandmann, 1951). В последующие десятилетия темп работ на памятниках постоянно нарастал, по раскопкам на очень многих памятниках были выпущены специальные монографии (например, о ряде церквей Кёльна), а в 90-х гг. появились и работы, в которых не просто публикуются результаты обследований, но рассматриваются общие проблемы и принципы «церковной археологии», понимаемой как всестороннее архитектурно-археологическое изучение храмов с относящимися к ним артефактами и культурными слоями.42

Хронологически христианские древности всех типов на территории Германии можно разделить на три группы. Древнейшие из них связаны с римскими поселениями на западе и юго-западе страны, на Рейне и Мозеле. Затем следуют памятники ранней христианизации франкских и германских племен (включая и церковные памятники королевств вплоть до завершения Каролингского Ренессанса). Последний раздел, охватывающий уже всю территорию страны, составляют развитое и позднее средневековье: романика, готика и постготика. Здесь пока господствуют «архитектурная» и «художественная» археология.

Открытие памятников «античного христианства» на Рейне и Мозеле. Для истории христианства III–IV вв. особое значение имели работы в Трире, одной из провинциальных столиц поздней Империи.43 Его древние пригородные кладбища св. Евхария/Матфея (к югу), св. Паулина и св. Максимина (к северу) дали свидетельства проникновения христианства в конце III — нач. IV в. Еще в 1923 г. в аббатстве св. Матфея обнаружилась крипта с одним из первых несомненно христианских саркофагов Европы (ок. 270), открытым значительно позже (1965-66). Он принадлежал некоему Альбану и его супруге и, кроме позднеактично-го декора (цветы и путти), нес изображение совместной с мертвыми поминальной трапезы. (Thiede, 1992; Snyder, 1985/91, 41–42). «Кладбище св. Евхария» (в том же аббатстве, вокруг церкви св. Матфея) оказалось крупнейшим раннехристианским в долине Рейна и дало до 5000 саркофагов (каменных и свинцовых) нач. IV–VI в., а также надгробные эпитафии (работы Хайнца Гупперса, 1966).44 Среди древнейших памятников— и знаменитый «саркофаг Ноя» (300–306), где центральную сцену («Ноев ковчег», наполненный людьми и животными, к которому подлетает голубка с ветвью) фланкируют сидящие фигуры, плетущие гирлянды роз. (Snyder, 38–39). Назовем еще саркофаги «грешного Элевтерия» из крипты св. Паулина и епископа Агриция из церкви св. Максимина.45 Судя по этим дорогим памятникам, местные общины III–IV вв. состояли из людей состоятельных. Было доказано, что христианские кладбища Трира разрослись на месте языческих как их прямое продолжение.

Неменьшее значение имела находка остатков здания, трактуемого как крипта-мемория, сделанная в Бонне при ремонте хора соборной церкви свв. Кассия и Флоренция в 1928 г.46 Это небольшое (3.35x2.55 м) сооружение стояло на языческом кладбище между могил И-Ш вв., последняя из которых датируется ок. 260 г. В центре мемории два поста-мента-мензы, причем северный сохранил верхнюю доску с двумя углубленными «чашами» для совершения поминальных трапез (в одну вставлен кубок середины III в.); по сторонам шли ложа «триклиния». «Меморию» уничтожили к 300 г., но в конце IV в. над криптой поставили прямоугольный зал (церковь?), где размещали саркофаги, а в XI в. — собор.

Позднее были обнаружены и мартирии в других городах, сложившиеся в римскую эпоху, например в Ксантене (см. ниже).

Между язычеством и христианством. Процесс массового перехода к новой религии в современной науке выявляют на основе изучения некрополей, поскольку только их материалы достаточно многочисленны и информативны (в Алеманнии, на юго-западе Германии, изучены сотни кладбищ и тысячи погребений, что абсолютно несравнимо с фрагментарно раскопанными укреплениями и поселками). При этом рассматривают отдельные элементы обряда погребения (кремация/ингумация; тип ориентировки; наличие инвентаря; предметы с христианской символикой) и, главное, его соотнесенность с топографией могильников и размещением церквей.

Как известно, на протяжении средневековья ингумация в Европе сменила кремацию, хотя этот процесс протекал с хронологическими, социальными и региональными отличиями. Некоторые франкские племена перешли к ингумации уже в IV веке, но среди алеманнов кремация сохранялась долго (за исключением погребений вождей); многочисленные «смешанные» кладбища на севере Германии показывают, что, несмотря на запрет Карла Великого, два этих обряда сосуществовали и кремация изжита христианством лишь в развитом средневековье. (Herrmann, 1968; Die Slaven, 1974; Stenberger, 1977). Ориентация ингумаций изначально была разнообразной, но преобладала западно-восточная, что можно объяснить только косвенным воздействием христианства еще до крещения.47

Кладбища, даже лежащие вне пределов земель, охваченных христианизацией, уже с поздней античности содержат вещи с христианскими символами, однако они далеко не всегда определяют конфессиональную принадлежность погребенного. Наиболее надежный индикатор христианства — крест из тонкого листка золота, встречающийся в могилах лангобардов, алеманнов и баваров южной Германии (VII — нач. VIII в.). Драгоценные кресты как украшения или крестовидные подвески не обязательно говорят о том же, их могли использовать и как украшения.49 Конечно, христианам принадлежали надгробия VI–VII вв. с соответствующими надписями и изображениями — но обнаруживают их только там, где сохранялась римская церковная традиция.

Ряд элементов, свойственных дохристианскому погребению, долго сохранялся в средневековую эпоху, порой можно наблюдать и возвраты к нему после долгого перерыва Особенно это касается помещения в могилы всевозможных предметов. Отказ от обычая предлагать умершему посмертные дары, наделяя его частью родового имущества, — несомненное следствие крещения Однако погребения знати с богатым инвентарем, иногда даже в церквях, вплоть до VI–VII вв многочисленны (см. выше) и исчезают не раньше конца VII–IX вв 50 Причину этого видят во влиянии римского права и в обычае передавать церкви на помин души покойного вещи, которые описываются в кодексах законов как военное снаряжение и одежда Вкладывание вещей покойного в церковь, в полном объеме или частично (как реликтовый обряд), сохранялось в течение всего позднего средневековья в Западной и Центральной Европе (Stein, 1967, Gewisswissenschaft, 1979), а также на Руси. Даже после того, как погребения с полным набором инвентаря исчезают, покойного все же продолжают снабжать кое-чем из имущества: обычны богатые одежды, украшения, оружие (погребения короля Генриха IV (1056–1106) и Альбрехта Австрийского (1258–1308) в соборе Шпейера, и др.; см. выше). Можно думать, что члены высшего класса были в состоянии удовлетворить церковное требование жертвовать на «строение души», не обделяя при этом и погребенное тело.51

Реанимацию древних обычаев можно наблюдать вплоть до Нового времени Например, на протестантском кладбище Грасхайм (существовало с нач XVI в) встречено оружие, украшения, молитвенники. (Feh-ring, Stachel, 1967). В погребениях женщин позднего средневековья обычны ножницы (фольклористам они знакомы как дар женщине, умершей при рождении ребенка). Эти находки указывают на распространение суеверий, но унаследованы ли они прямо от языческого культа мертвых или возникли независимо, как порождение древнейших природных архетипов человеческой психики, под влиянием фольклорных переработок литературных сюжетов и тд — остается вопросом. Поскольку изучение поздних кладбищ лежит вне сферы традиционной археологии, доистории или архитектурной истории, их раскопки и публикации чрезвычайно редки (Fehring, 1977, Fehring, 1988-89). Лишь со временем строгость христианских обычаев выработала устойчивый тип погребения: ингумация на спине, обычно лицом к востоку52

Топография и архитектура Итак, сами по себе элементы обряда в значительной части случаев не позволяют надежно определить конфессиональную принадлежность погребенных Она проявляется наилучшим образом только при рассмотрении его в контексте общей топографии кладбищ и стоящих на них церквей

Ранние некрополи, лежавшие за пределами поселений, в конце концов сменились церковными кладбищами внутри них. Эту традицию в королевстве франков окончательно закрепили капитуляры Карла Великого 786 и 810/3 гг о правах приходов (за кладбищем должна была надзирать община прихода, погребение на старых языческих некрополях, а

Собор г Вормса Саркофаги 955-1044 гг Современное состояние

тем более кремация строго запрещались) Но в меровингский период появление сельских церквей не сразу привело к отказу от прежних кладбищ. Как показал Христляйн, на территориях племен союза алеманнов старые кладбища с могилами, расположенными рядами, сохранялись в VI–VII вв и лишь некоторые погребения, обычно богатые, с первой пол VII в. совершали при церкви Видимо, знать стремилась хоронить своих родичей внутри поселения у церкви, хотя богатые погребения, среди которых немало несомненно христианских, долго еще будут появляться на «внешних» некрополях Рядовые же общинники (язычники9) продолжали пользоваться кладбищем в поле, за чертой поселка Такое разделение обычно в период перехода от поздней античности к раннему средневековью 53 В VI–VII вв известно также выделение огороженных участков христианской знати на общинных кладбищах или создание отдельных маленьких некрополей 54

Особое значение для археологии христианства в Германии долго имел вопрос преемственности при переходе от античности к христианству в пограничных римских провинциях Христианские общины городов Райнланда были известны источникам, но ни одной церкви той эпохи не находили даже в крупных центрах Только раскопки в Трире (см выше) доказали существование здесь непрерывной череды храмов с IV в.

Но важнейшие свидетельства исторической и топографической преемственности дают пока не городские соборы, а мартирии и мемории Мучеников, которые лежат еще совершенно «по-римски», на позднеантичных кладбищах вне городских стен. Наиболее известный пример—. двойное погребение в церкви св. Виктора (Ксантен). Близ Ксантена, на кладбище у дороги лимеса, среди обычных римских кремаций, В. Бадер и X. Боргер открыли целую цепь из последовательно сменявших друг друга могил, меморий и церкви над первоначальным погребением двух убитых мужчин. Положение могилы соответствовало описанию Григорием Турским погребения мучеников Виктора и Маллоза в третьей четверти IV в. После ряда сомнений в ее полной непрерывности преемственность сакральных сооружений в Ксантене — от могилы середины

IV в. до постройки подземной мемории в конце VI в. — была доказана. (Fehring, 1991, 70–73; Bridger, Siegmund, 1987). Раскопки в других городских центрах Райнланда доказали прямую преемственность кладбищ и церковных сооружений от поздней античности до средневековья.5

Другим спорным вопросом в археологии церковных древностей переходного периода является выделение гробниц ктиторов VIII в. (Borgolte, 1985). Обычно захоронения внутри храмов уверенно считают семейными некрополями основателя, а в сопровождающих захоронениях видят могилы служителей церкви и зависимых членов патриархальной семьи (рабов). Но все погребения этого времени анонимны, поэтому искать среди них ктиторские следует, ориентируясь на топографию и хронологию. Лишь в тех погребениях, которые были совершены в церквях одновременно со строительством или вскоре после, либо заняли место в центре зала или вблизи алтаря, можно предполагать гробницы основателей. В ряде случаев исследователи располагают археологически подтвержденной датой и надежным письменным источником, что позволяет им относить церковь к числу «своих» (русский средневековый термин), или «собственных» (Eigenkirche). Например, Г. Ферингу удалось связать раскопанную им в Эсслингене на Некаре церковь св. Дионисия (вторая пол. VIII в.) с завещанием Фульрада, аббата Сен-Дени (777), где упомянут некто Хафти как «господин и владелец» церкви (вероятно, эсслингенской).56

Одна из особенностей Германии — хорошая изученность следов первых деревянных церквей. Начиная с конца VI в., на некрополях культуры могил, расположенных рядами, появляются одноапсидные залы, существующие и в конце VII — нач. VIII в. Их трактуют как надгробные церкви или часовни. Группу деревянных зданий, план которых ближе к собственно церковному, датируют концом VI — первой пол. VII в.57

Появление этих сельских церквей связывают с существующими известиями о деятельности в Германии миссионеров. Возможно, их хронологическая близость концу VI — нач. VII в. и умножение в тот же период «христианизированных» погребений — не совпадение, а свидетельство активности проповедников из англо-саксонской Британии и Ирландии, появившихся на землях алеманнских и баварских племен именно в это время. Древности миссионеров прослежены и на северной периферии Каролингской империи. Под собором св. Петра в Бремене (основан, как и кафедра, в 767 г.) обнаружены могилы епископов, среди которых, как считают, были известные источникам Ансгар, Римберт (IX в.) и Уни (X в.) — Хотя отдельные погребения епископов хорошо изучены, это редчайший комплекс целого епископского кладбища.58

формирование церковных сооружений. Исследования за последние полвека столь существенно умножили количество храмов раннего периода в научном обороте, что стала возможной их типологическая и функциональная оценка. Строители церквей на территории Германии в докаролингский период оперировали тремя основными типами плана. Два из них, судя по материалам Райнланда и юго-запада IV–V вв., восходят к простейшим схемам поздней античности — это прямоугольный зал с алтарем, отделенным барьером, или зал с более узким прямоугольным хором.59 Храм третьего типа имеет укороченный и зауженный хор (иногда называемый «сдвоенно-сводчатым») и не встречается в позднем античном деревянном строительстве ни среди христианских сооружений, ни в языческих святилищах. Учитывая обилие ранних средневековых деревянных построек этого типа, их пытаются объяснить как местные подражания в дереве каменным апсидным залам античности. Интересно, что первые каменные преемники деревянных церквей Германии, заняв ведущее место, вновь повторяют этот план (первый храм монастыря Райхенау-Миттельцель (724–727); Нидермюнстер в Регенсбурге (ок. 700), второй этап церкви в Эсслингене с встроенной зальной криптой: Fehring, 1967; Fehring, 1991).

Многочисленность этих скромных построек может обмануть нас, представив ранний этап архитектуры христианства в Германии аскетическим или слабо выраженным. Просто до 1970-х гг. не было известно кафедральных соборов этого времени, кроме Трирского. Лишь благодаря раскопкам В. Заге в Ойхштадте узнали, как выглядел настоящий епископский центр эпохи Меровингов. (Sage, 1978). Кафедралы оказались во много раз больше и роскошнее других зданий: их комплексы состояли из многих отдельных объемов; размеры церквей были очень значительны, а планы сложны; большие трехнефные базилики, раскопанные в Зальцбурге, Вормсе и Констанце отнюдь не являлись исключением. (Erdmann, Zettler, 1977).60

Очень важный материал предоставила археология ранних памятников христианства в Германии для подтверждения гипотезы происхождения крипты. Здесь почитались как подлинные погребения (реликвия святого Виталия в первой из церквей св. Дионисия в Эсслингене на Некаре), так и перенесенные мощи (пример — маленький ларец под полом в Центре церкви св. Северина в Пассау-Иннштадте). Поскольку место реликвии определялось заранее, при постройке храма его располагали в соответствии с требованиями литургии, под алтарем или за ним, в центре зала.61 Однако крипт в период Меровингов еще не строили. Причиной их появления во второй пол. VIII в. стало растущее почитание святых и постепенный перенос их останков в города. Сначала к расположенной в центре храма могиле (раке) местного святого, обычно соименного церкви, вел процессиональный лестничный марш, или иной проход. Затем стали сооружать крипты с замкнутым обходом под апсидами, следуя форме хора (часто прямоугольного). В конце VIII — нач. IX в. прямоугольный обход крипты превращается в кольцевой, или просто в зальное пространство. В первый период существования «зальных» крипт все они ориентированы исключительно на фенестреллу реликва-рия. Таким образом, на материалах памятников Германии развитие зальных крипт из обходных коридоров прослеживается поэтапно на реальном материале, причем подтверждается связь этого развития именно с почитанием мощей.62

3. Исследование церковной топографии и древностей в Италии: XX век[84]

Мы оставили памятники Италии в момент высшего расцвета «римской школы», на рубеже XIX–XX вв., поговорив подробнее лишь о катакомбах. Всякому ясно, однако, что памятники церкви эпохи перехода к средневековью ими не ограничиваются, но цветущая римская античность и раннехристианские катакомбы, а затем церковная культура Ренессанса и Барокко почти полностью владели вниманием любителей искусства, ученых и широкой публики. На долю средневековья оставалось сравнительно немного. Однако есть проблемы, которые без анализа ситуации в Италии решать просто невозможно.

Церковная топография «христианского города»

Одна из проблем, давно занимающая исследователей — формирование церковной топографии средневековых городов. Различают две ее модели: «северную» и «южную», или «епископальную» и «приходскую». Корни обеих уходят в раннехристианский период. Новая структура городов складывалась в остром политическом, экономическом и социальном состязании за право формировать «религиозную топографию». Участвовали все: епископы и монашеские общины стремились объединить церковную жизнь вокруг единого центра (собора, аббатства); жители сел и городов старались строить ее по приходскому принципу; светские правители соперничали с клиром за право возглавить церковное строительство, а феодалы и богатое купечество претендовали на контроль в создаваемых ими «собственных» храмах и обителях. Как итог этой активности и сложились различия, так сказать, «видового» характера, которые определили макро-региональную разницу между северной и южной зонами Европы/3

В северной зоне (яркий пример которой — Англия) победила «приходская» модель церковной топографии. Окончательно система ее организации была отработана в XI–XII вв., когда определился правовой статус прихода. В основе церквей Северной и Центральной Европы часто лежат небольшие храмы, оратории, часовни и т. п., множество которых было построено в раннем средневековье, по мере развития города превращенные в приходские (или замененные ими).

На юге, прежде всего в Италии (считающейся центром зоны), топография строилась по-иному. Правда, в позднем средневековье здесь тоже образовалось множество приходов, но идея единых для всей общины собора и баптистерия, где каждый горожанин прошел обряд крещения, дожила до наших дней. Изначально же в Италии различались приходы только двух видов: город с центром в соборе и сельский приход (демографически с ним сопоставимый). Каждый город имел собор (а то и два), входивший в состав епископального комплекса, и отдельно стоящий баптистерий — приходских же церквей могло и не быть.

Проблема в том, что между раннехристианским строительством и возведением знаменитых соборов Средневековья и Ренессанса— хронологическое зияние, переходная эпоха «варварских нашествий». Когда же и как возникли традиции церковной топографии «южного типа», то есть епископские резиденции и большие городские соборы? В значительной мере на этот вопрос позволили ответить широкие исследования средневековых архитектурных комплексов по всей Италии, начавшиеся на рубеже веков, чрезвычайно активные в 1930-х гг. (на Сицилии, в Ак-вилее, Вероне, Поле, Равенне, Милане, Остии и др.) и продолжающиеся ныне.

Ход постепенного формирования епископских комплексов и превращения их в центр городской жизни — чрезвычайно яркое отражение перемен в обществе, приводящих от античности к средневековью. Почти все итальянские города (особенно северные) развились из римских, в планировке которых соблюдался классический «принцип равновесия». Храмы и другие здания (общественные, частные, административные) Имели примерно равные роли в городском ансамбле. Но с официальным вытеснением язычества важность религиозных струкгур неизмеримо возросла: церковь взяла на себя функцию не только религиозного, но и Общественного, а часто административного и делового центров. Соответственно сменилась и структура города.

Конечно, это произошло не сразу. Сначала центры общин помещались за городской стеной, на кладбище, у погребения мученика и его святилища; в правление Константина и позже христианский храм внутри города был еще редкостью. Только с 380-х гг. церкви начинают все чаще появляться на форуме, постепенно разрастаясь в городские соборы И епископальные комплексы. Параллельно можно наблюдать упадок Старых центров жизни: терм, амфитеатра, городских базилик.65 Внешне Управление и обучение в городах сохраняли классическую основу до V в., но реальное руководство постепенно стягивалось к епископской Резиденции и собору. Высшей гарантией защиты города от врагов уже считали помещенные там мощи мучеников.

Лидеры раннего христианства, Амвросий и Августин, много занимались городскими делами Милана и Гиппона; позже эти обязанности перейдут в ведение епископов. Поэтому, хотя итальянские города возникали не как церковные центры — епископии оказали огромное влияние и на духовную жизнь его обитателей, и на развитие самого города. В основанных почти одновременно «имперских центрах» Милане, Равенне и Аквилее (в 260-270-х) к V–VI вв. епископия уже стояла рядом с императорскими дворцами; епископский комплекс формировался невероятно быстро, становясь «городом в городе».

Епископальные комплексы

Образцовым примером формирования вокруг кафедрального собора «епископального комплекса» и переноса к нему главного узла управления городом можно считать Латеранский дворец в Риме. Предназначенный для папы (т. е. епископа Рима), он рос вокруг специально возведенной императором Константином базилики (позднее получившей название Сан Джованни ин-Латерано). Это был первый крупный христианским храм, специально построенный в Риме внутри городской черты, хотя и на самой окраине. Выбор был определен принадлежностью Латеранского дворца императорской семье (на месте базилик раньше стояли казармы личной гвардии Константина) и удаленностью от форума с его храмами старых богов. Комплекс включил атрибуты епископата: единственный в Риме при Константине баптистерий и резиденцию («патриархат»), на базе которого позднее развились более сложные системы папского двора.

Возникновение епископии на окраине и постепенный перенос сюда управления — вообще характерная черта епископальных центров Италии. В Равенне такой комплекс стоял на краю старого города, у старых ворот, но разросся так, что занял огромную площадь вплоть до императорской резиденции (при Валентиниане I и Галле Плацидии, IV–V вв.). Этот уснувший в средневековье город позволяет наблюдать целенаправленные попытки изменить «поле церковной топографии» сперва со стороны Теодориха, а затем Юстиниана и Феодоры.66

На окраине возник в IV в. и миланский комплекс (два собора, баптистерий, жилые и служебные постройки для епископа и клира, приемный зал, больница и пр.). Резиденция — типичный римский дом с внутренними дворами и портиками, поставленный рядом с собором — была Достаточно просторной для размещения епископа, гостей, нуждающихся в помощи и пр. Со временем старый дом Амвросия Медиоланского превратился в настоящий дворец (в одном из зданий даже появился соля-рий, спальни снабдили каминами и ванными — необычайная роскошь по тем временам).67

Епископский комплекс Аквилеи, украшенный с большим вкусом, сложился тоже в стороне от форума. Открытый наукой еще в XVI-XVIII вв. (см. гл. II), он был не очень известен до начала XX в. Но в ходе Начавшихся в 1893 г. работ австрийские археологи решились йа смелый ®аг: они сняли (1908/9) пол собора XI в. и метровый пласт наслоений Wo потребовало подвести под колонны новые фундаменты) и вышли на почти сохранный мозаичный пол — безусловно, лучший из всех раннехристианских в Италии. Примерно через полвека еще одну похожую мозаику обнаружили к северу от первой. Это был пол стоявшего здесь когда-то прямоугольного трехнефного зала. Позднее обнаружили второй зал такой же длины (37.4 м), лежавший к северу, параллельно первому Ни тот, ни другой не имели апсид, но были сориентированы осью на экклезиастический восток и соединялись с запада нартексом.68 Поскольку в южном зале мозаика включала посвятительную надпись епископу Теодору, участнику собора в Арле (314), а также композиции «Иона» и «Добрый пастырь», трактовать здания иначе, чем христианские, было невозможно.69 Поскольку оба сюжета имеют прочную символическую связь с проповедью и крещением, южное здание обычно трактуют как зал собраний общины и баптистерий, а в северном видят собственно церковь. Храмовый комплекс относят к предконстантиновскому периоду и считают его древнейшим специально построенным городским храмом Италии, предшественником больших городских соборов средневековья.70

Не менее интересные исследования ранней епископской резиденции, связанной с именем великого церковного писателя Паулина Нолан-ского, провел в 1933-36 гг. археолог Чиричи в Кимитилиях (Нола, в Кампанье), которые в последние десятилетия продолжили германские исследователи.71

Натурные исследования показали, что если христианские комплексы и уступали когда-то в роскоши храмам более древних монотеистических религий (например, синагогам Ближнего Востока), то к V в это осталось далеко в прошлом. Соборы и кафедральные храмы, богатые и независимые от правителей (готов, бургундов, франков и др.), доминируют теперь в городах.72 Исследования в больших итальянских соборах показали, что их начали строить на месте ранних христианских церквей или кладбищ, возникших в последних десятилетиях IV в. (Верона, Конкордия, Милан и др.) — так что средневековый период их строительства начинался не на новом месте, а как продолжение «позднеримского» этапа.

Флоренция в «темные века» и загадка «Санта Репараты»

Конечно, для восстановления хода формирования религиозной структуры итальянских городов, по крайней мере в IV в., есть ряд письменных источников (например, по «дому Амвросия» в Милане). Однако ключевым для решения задачи стало археологическое изучение участков городских соборов. Конкретная история топографии, отраженная в церковных древностях, содержит чрезвычайно много загадок и необъяснимых фактов и потому ярче и интереснее общих структурных построений. Приведем одну из таких реконструкций.

В 1965 г. молодой ученик Рихарда Краутхаймера, Франклин Токер, начал раскопки в четвертом по величине соборе мира, знаменитом Санта Мария-дель-Фьоре во Флоренции (1290-е— 1430-е).73 Его целью было изучить остатки предыдущего собора, более известного как церковь

Санта Репарата. и ответить на неожиданно звучащий вопрос: когда и почему городской собор решено было поставить в совершенно «непригодном» месте, смешав и изменив тем самым всю экклезиастическую топографию?

Сегодня расположение собора в центре средневекового города особых вопросов не вызывает, но по отношению к первоначальной планировке оно весьма эксцентрично. В древности здесь была окраина и проходила городская стена. Совсем близко за ней снаружи, в населенном районе севернее города, стояла базилика Сан Лоренцо «extra muros» (393), служившая кафедральным собором в раннехристианское время. Город имел еще один старый центр христианства — кладбищенский комплекс к югу oY города, за рекой, с базиликой Санта Феличита.74

Напротив Санта-Мария-дель-Фьоре стоит баптистерий Сан Джованни (напоминающий латеранский середины V в. в Риме), но и это никак не объясняет расположения собора, поскольку он построен гораздо раньше баптистерия.75

Кроме непонятного расположения нового собора, много и других неясностей. Например, посвящение загадочному святому, очевидно, восточного происхождения, малоизвестному и даже лишенному жития (так что флорентийцы чаще говорили о нем как о персонаже с женским именем: святая Репарата, которую помнят и сейчас, а затем потеряли к нему всякий интерес и переосвятили новый собор в честь Девы Марии). Неясны повод и время строительства. Единственный подвиг св Репарата /Репараты, сохраненный городским преданием — помощь в победе над готами и вандалами в 406 г., с ним и связывали строительство «Санта Репараты», однако трудно ожидать сохранения памятника с начала V по конец XIII в. (средневековые хронисты и писатели, включая Данте, уверенно утверждали, что Флоренция все «темные века» пролежала в руинах). Старая «Санта Репарата» была разобрана перед строительством собора (1296), но самые ранние письменные свидетельства о ней относятся только к IX–X вв. Историю ее с конца IX по XIII век можно проследить по документам и материалам раскопок. Кафедральным собор Санта Репарата стал, видимо, не позже 870 г., когда во вновь пристроенную апсиду перенесли мощи св. Зеновия из прежнего собора Сан Лоренцо «extra muros», чтобы уберечь их от набегов викингов; тогда же епископ поставил напротив церкви свой дворец.76

Но с этого момента письменные источники окончательно отказывались работать и от середины IX в. единственным «Вергилием» для спуска в темные века истории становится археология.77 Раскопки выявили пять уровней строительства. Три верхних относились к храмам XI–XV вв. Ниже лежали еще два: мозаичный пол самой ранней из церквей, Уложенный по слою разрушения, и пятый уровень — тоже пол, но уже не церкви, а жилого дома. Они и оказались самыми важными. Дом (конец I в. до н. э. — нач. V в. н. э.) построен сразу после возникновения Флоренции, существовал четыре с половиной века, затем был разрушен " наспех восстановлен. Он непосредственно примыкал к северной городской стене и окончательно исчез после одного из захватов города германцами, причем в его руинах совершили десять захоронений. Появление этих могил говорит о запустении всего города в V в., также как о конце «позднеримской» Флоренции и начале раннесредневековой.

Следовательно, средневековая легенда, относящая постройку «Санта Репарата» к 406 г., ошибочна. По мнению Токера, первый храм построен позже, в период восстановления городской стены, около 500 г.: мозаичный пол перекрыл руины и могилы римского периода, причем часть северной стены дома включили в северную стену бокового нефа. Храм был большим (52x26 м, нефы разделяли 14 спаренных колонн), однако отделка не соответствовала размерам. Колонны не из камня, а бетонные, с росписью под мрамор; мозаичный пол, самый большой из известных в это время в Италии, выложен неискусно и грубо.78 Тем не менее это один из самых роскошных храмов Тосканы раннего средневековья, близкий кругу памятников Адриатического побережья середины V — середины VI в. Видимо, период смятения был позади и к VI–VII вв. Флоренция снова вступила в полосу процветания.

Таков ответ на вопросы хронологии. Но это не объясняет, зачем понадобилось строить новую большую церковь именно здесь, при северной городской стене? Церковь, не имевшую, сколько известно, ни мощей мученика, которому была посвящена, ни видимой исторической связи с малоизвестным святым, кроме все той же легенды о даровании победы в 406 г. После длительных исследований источников Токер пришел к выводу, что причиной послужил именно стоявший здесь дом, оказавшийся в основании храма совсем не случайно. По-видимому, в нем в 394 г. на несколько месяцев остановился Амвросий Медиоланский, чудесным образом явившийся во время осады Флоренции в 406 г. и обещавший победу над готами. Токер полагает, что дом стал местной святыней и в конце концов определил место возведения собора. Так что средневековая традиция, связывающая «Санта Репарату» с освобождением Флоренции от варваров, в принципе может иметь основание, хотя церковь построена столетием позже, чем полагает легенда. Впрочем, посвящение св. Репарату так и остается не объясненным до конца (Токер полагает, что этот святой каким-то образом был связан с историей предстательства св. Амвросия за Флоренцию).

Конечно, «южная зона» не ограничена Апеннинским полуостровом, соборы и епископальные комплексы строились также в провинциях, тесно связанных с Италией и развивавшихся на фундаменте поздней римской культуры (в Испании, Галлии, Германии). Христианство зачастую приходило сюда из-за Альп и его путь можно изучить археологически. В Испании такие работы начались с 1923 г., когда на окраине Таррагоны при строительстве табачной фабрики (все в Испании начинается с табачной фабрики, вспомним «Кармен») нашли остатки огромного кладбища и базилики IV в. с баптистерием, довольно точно повторявшими план комплекса в Гиппоне Регии.79 В конце IV — нач. V в. шире распространяется христианская эпиграфика (в том числе визиготская) и наблюдаются признаки трансформации вилл аристократов в «дома соб-паний» или домашние храмы (в Мериде, близ Таррагоны, Кордовы и Малаги, в провинции Мурсия).

В южной Галлии также прослежено формирование епископальных комплексов в последней трети IV — первых десятилетиях V в.80 Из Ак-вилеи и Равенны новая религия, видимо, шагнула в Норик (Каринтия) и Рецию (Тироль), где известны базилики V в., а некоторые из епископств, оказывается, пережили эпоху нашествий и стали точками формирования средневековых монастырей (изучены Рудольфом Эггером и Францем Милтнером). Хорошо прослежен переход «от форума к собору» в маленьких городских общинах Швейцарии позднеримской эпохи.

Например, в крохотной Женеве (примерно 5.5 га), получившей статус города только в 293–305 гг., доминировал собор Сен-Пьер, в котором остатки древного комплекса базилик и баптистериев были отмечены уже в 1033 г. (!). Остатки базилики вновь случайно обнаружены в 1979 г. и исследованы Шарлем Бонне. Под собором открылись целые вереницы стен и полов разных уровней. Древнейший храм (вторая половина IV в.) складывался на основе большого зала богатого дома, стоявшего в центре города, к которому с востока добавили апсиду. Около 400 г. собор и здания «епископальной группы» уже оформились, но строительство продолжалось еще столетие. К концу периода были выстроены две параллельных базилики-«близнеца» и два баптистерия между ними (вероятно, для мужчин и женщин). Вместе с южной из церквей возвели дворец епископа, в котором было отопление, а зал приемов устилала мозаика.81

Памятники Швейцарии ясно показали сохранение церковных общин в период владычества германцев-ариан в V в., а главное — первенство церкви в жизни города. Епископальные комплексы абсолютно доминировали, занимая до трети его площади. В случае разрушения (например, пожара) утраченные части быстро заменяли. Вместе с епископальным комплексом Салоны и соборами итальянских городов эти памятники создали картину относительной стабильности и процветания в эпоху перемен на Западе. К моменту окончательного падения даже номинальной римской власти в 478 г. (когда Одоакр свергает Ромула Августула), Жители италийских городов уже видели в епископате достойную замену форума. С наглядными проявлениями мощи церкви вынуждены были считаться даже такие правители, как гот-арианин Теодорих. Иными словами, формирование епископальных комплексов как центров власти стало одним из краеугольных камней в здании будущих средневековых Церквей и наций.

Римские «титулы»

В южной зоне имелись не только структуры «соборно-епископального» типа церковной топографии, но и зачатки приходского. Хотя последний не получил здесь развития, его следы видны в средневековом делении Рима на так называемые «титулы» («владения», или «именные церкви»). Считается, что они обязаны происхождением системе, сложившейся в Риме в доконстантиновскую эпоху и восходят к домам состоятельных членов общин, которые были местами встреч и богослужений до IV в. Каждый «дом собрания» носил имя владельца (или старосты), которого власти города признавали персонально юридически ответственным за имущество и поддержание порядка (откуда название «titulus»). В III в. некоторые «титулы» превратились в организационные ячейки строящейся церкви, общеизвестные и постоянные. Полагают, что их имена (Сабина, Бальбина, Евсевий и др.) закрепились в исторической памяти, перейдя на те храмы, которые сменили первые «титулы» в IV в., а старые храмы лежат в основании новых. К V в. часть имен уже числилась среди святых, память о других соединилась с памятью соименных им мучеников, а некоторую часть храмов переосвятили.

Действительно, практически под каждой церковью Рима лежат руины, поэтому соблазнительно думать, что они служили «домами собраний» и что каждый «титульный» храм стоит на своем древнем месте. Понятно также, что это пытались доказать с предельной убедительностью, используя любую мелочь. В последнее время, однако, в трудах археологов Ватикана преобладают осторожные признания того, что натурные работы редко в состоянии обнаружить следы ранних «домов собраний», а находимые остатки обычно не содержат прямых и ясных знаков их христианской принадлежности. Это объясняют тем, что новые храмы ставили не прямо над старыми, а где было удобнее; что «дома собраний» могли быть во вторых и третьих этажах римских зданий (как это принято и сейчас на окраинах города); что возведение величественных «титульных» базилик конца IV–V в. привело к утрате памяти о точном расположении первых «титулов» и т. д. (Mancinelli, 1981, 4–5).

Однако в нескольких случаях о связи средневековых базилик с «домами собраний» говорят с некоторой уверенностью, особенно охотно трактуя как «титул» остатки всяких залов, находимых в жилых кварталах, но не предназначенных для жилья. Всего из названных письменными источниками 25 «титульных» храмов, по мнению Грайдона Снайдера, археологическими материалами в какой-то мере обеспечены не более девяти.82

При этом имя «титула» часто восходит не к древнейшему периоду, а к V–VI вв., как, например, Санта Анастасия. Наиболее ярких случаев два — Сан Клименте и Сан Джованни-э-Паоло. Первый комплекс — один из самых впечатляющих в области христианской археологии Рима— многослоен и чрезвычайно сложен. Когда в 1852 г. под полом нынешней (средневековой и уже сильно заросшей культурным слоем) базилики открыли еще одну, оказалось, что пол лежит в уровне капителей ее колонн! «Нижняя базилика» была трехнефной и обращена апсидой к западу. Ниже ее полов — руины различных нецерковных построек I–III вв. (жилых, общественных, а также святилище культа Митры). «Нижняя базилика» возведена над их остатками не ранее конца IV в. (после 390). Сан Джованни-э-Паоло — менее спорный случай. Здесь прослежено, как обычное городское здание жилого и торгового назначения, инсула, была перестроена в несомненно общественное помещение, назначенное для довольно больших собраний, причем в начале IV в. его украсили росписями, интерпретируемыми как христианские, а в середине столетия дополнили часовней с мощами свв. Иоанна и Павла.83 Связь остальных храмов с древними «титулами» менее доказуема.

Система независимых «приходов» довольно быстро переросла в иерархическую. Примерно к эпохе стабилизации первых «титулов» восходит и начало единой церковной организации Рима. При папе Фабиане (236-50) город разделили на 7 больших церковных районов, надзор за которыми поручили его доверенным лицам, диаконам. Они контролировали организационную деятельность общин во всех известных «титулах» и должны были обеспечивать достойное погребение верующих (для чего каждый район наделялся особой зоной за стенами города с несколькими некрополями на ней).84

Сельские монастыри и храмы Италии

Предполагалось, что в переходе от античности к средневековью особую роль сыграли не только городские соборы, но и монастыри. Однако подтвердить это, проследить ход их развития в «темные века» с помощью изучения древностей оказалось не так легко: архитектурные остатки скромных памятников V-

IX вв. изгладились, археологически же монастыри почти не изучали, в увлеченной античностью и развитым средневековьем Европе они мало кого интересовали. В последние десятилетия положение меняется; в Италии новую струю внесли работы Британской школы в Риме, начавшей глубокое натурное изучение сельских монастырей и церквей «до-романского» и раннероманского периода в древнем Самнии, что позволило получить представление не только о строительстве и церковном искусстве, но также о территории и хозяйстве. (Hodges, Mitchell, 1985; Hodges, 1989).

Образцовым объектом изучения стал монастырь Сан Винченцо-аль-Волтурно, стоящий, так сказать, «посреди Италии» (чуть к востоку от линии Рим-Неаполь).85 В 1980 г. здесь, с целью очистки руин и создания археологического парка, были начаты раскопки. Оказалось, что памятник хотя и простой, но очень выигрышный: поселение IX в. гораздо более развито, чем думали, и мало повреждено поздним использованием. Установлено, что средневековое монастырское поселение наследовало Древнюю и хорошо развитую сельскохозяйственную структуру, сохранявшуюся столетиями. В основании лежала вилла самнитского (!) времени, ее сменил раннеримский поселок, затем раннеримская вилла (того же размера) и позднеримская вилла. Последняя «вилла рустика» (V-VI вв.) была частью использована при строительстве церкви монастыря, существовавшего с VIII по XI в. В результате раскопок его удалось представить и как сельскохозяйственный комплекс, и как раннесредневековый центр местного рынка и даже обрисовать его сохранявшиеся в 400-1100 гг. международные связи. Не менее интересны и неожиданны унаследованные от римской эпохи монастырские ремесла: например, производство стекла и эмалей, а также керамики (ее трансформация вплоть до раннесредневековой подробно прослежена). Поскольку руины монастыря лежат в мало развитой сейчас местности, его можно было изучить как элемент единой структуры, в связях с природной средой и окрестными поселениями V–XI вв.

Конечно, уделялось внимание и традиционным церковным древностям, то есть хорошо сохранившейся крипте и части собора, двум меньшим храмам (безымянному позднероманскому и кладбищенскому Сан Винченцо Миноре), приемному залу.86 На монастырском некрополе удалось обнаружить ряд надгробий и подробно изучить развитие обряда.

В связи с работами на Сан Винченцо укажем на еще одну публикацию Британской школы в Риме, посвященную трем церквям южной Этрурии. (Three churches, 1991). Первая из них, «Санта Корнелия», упоминалась как монастырь св. Корнелии «в Капракорио» (1026—35), то есть в поместье папы Адриана I в 15 милях от Рима. Поместье возникло ок. 776 г., а в XI–XIV вв. превратилось в сельский монастырь (трансформация, которая очень напоминает как византийскую, так и древнерусскую, где пригородные монастыри часто появлялись в загородных дворах или дворцах и обычно «наследовали» им).87 Два других храма (Санта Руфина и Сан Либерато) с точки зрения церковно-топографической не менее интересны, поскольку первый демонстрирует наследование раннесредневековым храмом объема, сохранившегося от римского мавзолея, а второй дает обратный пример — средневековой церкви с криптой, возведенной на чистом месте, без предшествующих зданий.

Исследования Британской школы в Риме, серия археологических публикаций которых только начата, показательны как удачная попытка переноса выработанных к последней трети нашего столетия методов «монастырской археологии» Англии (см. ниже) на итальянскую почву. Для нас эти работы важны и как показатель степени изученности раннесредневековых объектов в Европе. Среди русских ученых бытует мнение, что там все памятники стоят на тех местах, где были издревле, а потому исследования средневековых объектов почти не нужны. Это симптоматичное заблуждение порождено, собственно, взглядом «изнутри», из самой Европы, где эти объекты долго не изучали и не публиковали. На самом же деле церковных памятников, в том числе монастырей, имевших относительно короткий период существования в средневековье, позднее заброшенных и ожидающих исследований — очень много и к ним только сейчас начинают по-настоящему приступать.88

Примечания к главе VII

1 В Англии с ее развитой демократической, национальной и в известной степени «изоляционистской» традицией романтическое движение началось раньше других стран, получив название «готического Возрождения» (Gothic Revival). В Германии, где вопрос объединения страны в единое национальное государство был предметом долгой борьбы и бурных споров, это эпоха «Бури и натиска» (Sturm und Drang), позднее сменившаяся более спокойным продолжением — «бидермейером». Во Франции постреволюционное и постнаполеоновское искусство пережило период «Романтической битвы». Аналогичные тенденции легко отметить в культурном, развитии России конца XVIII — первой четверти XIX в. (хотя здесь у них нет общего имени), например, в живописи и архитектуре.

2 Писатели и философы «подтвердили» культурную ценность городских соборов Европы, аббатств Англии и Шотландии, курганов Севера. Можно упомянуть Гёте и Новаписа, Мериме и Гюго, Вальтера Скотта и Блейка, а также многих других, среди которых окажутся и американцы (например, Вашингтон Ирвинг), и первые русские авторы исторических романов.

3 Beuman, 1965, 10. Титмар Мерзебургский, писавший лет на 20 раньше, тоже сообщает, что Карл сидел на троне и что Оттон снял золотой крест с его шеи «с великим почтением» (Там же, 11). Возможно, открытие гробницы сопровождалось перемещением мощей: в позднем средневековье гробом Карла считали древнеримский саркофаг с изображением «Похищения Прозерпины», стоявший вне склепа.

4 Император умер в аахенском дворце в 9 часов утра 28 февраля 814 г. Эйнгард пишет об отсутствии распоряжений для похорон и возникших по этому поводу недолгих спорах. Погребение совершили в капелле Аахенского собора в тог же день, воздвигнув над гробницей золоченую арку со статуей Карла и надписью.

5 Через много веков эти пчелы, освободившись, «вылетят» из погребения и обретут новую неожиданную судьбу в империи Наполеона: их копии нашьют на коронационную мантию Бонапарта; впоследствии они станут излюбленным символом императора.

6 По другой оценке ситуации, королевский курган был насыпан все-таки на кладбище, хотя и на самом его краю; кладбище же перекрывало заброшенное в III в. римское поселение. См: Dierkens, Perin, 1997, 86.

7 Пытались предположить, что уже знакомые нам 30 золотых пчелок и головка быка были нашиты на нее — но у Шиффле сказано, что они принадлежали пурпурной мантии. Наполеон в 1804 г. не стал бы обшивать пчелками свою коронационную мантию, знай он, что раньше они украшали лошадиную сбрую. В текст Шиффле могли вкрасться ошибки: он поздно прибыл на место, вынужден был верить очевидцам (по их словам отчасти составлен отчет). Поскольку вещи извлекли без фиксации и частью «утеряли» до появления врача, можно допустить, что собранное принадлежало более чем одному погребению. Оружие же чвсто обнаруживают и в погребениях крещеных «варварских королей» раннего периода; хорошо известно, что богатый инвентарь в это время — не свидетельство язычества.

8 Через много лет один нз монахов в предсмертной исповеди признался, что тайно продал золотые вещи. О богатстве погребений можно составить представление уже по сумме, пожертвованной монастырю: от продажи оставалось еще 13 тыс. ливров, на которые в 1644 г. купили новый орган. (Montfaucon, 1729, 174).

Случаи грабежа в храмах известны с раннего средневековья. Григорий Турский, например, рассказывает об аристократке, погребенной в церкви и ограбленной на следующий же день: «Тогда же возникло дело против Гунтрамна Бозона. За несколько дней до этого умерла бездетная родственница его жены и ее Погребли вместе с множеством драгоценностей и золота в базилике города Мец. Случилось же так, что спустя несколько дней наступил праздник блаженного Мигия, который празднуется в начале октября. Тогда многие, и главным образом городская знать, вместе с герцогом и епископом ушли из города. Слуги же Бозона Гунтрамна пришли к базилике, в которой была погребена женщина. Войдя в нее, они заперли за собой двери, открыли гробницу и сняли все драгоценности с усопшей, какие только они могли найти. Монахи этой базилики, заметив их, подошли к двери, но им не дали войти. Видя это, они обо всем сообщили своему епископу и герцогу. Между тем слуги, забрав вещи, сели на лошадей и пустились в бегство. Однако, боясь, как бы их не схватили по дороге и не подвергли пыткам, они вернулись в базилику, положили вещи на алтарь и, не смея выйти оттуда, начали кричать: «Нас послал Гунтрамн Бозон». Григорий Турский VIII. 21.

9 Традиция говорит о похоронах Хильдерика II и его супруги в ц. Сеи-Уэн в Руане. Впрочем, среди вскрытых гробов были и мужские, причем находки характеризуют по крайней мере одну из гробниц как королевскую: в нее положили длинный деревянный жезл, меч, украшения. Из вещей сохранилась только пряжка с двуглавой змеей, которую Перэн относит к погребению Хильдерика II, датируя 675 г. (Perin, 1980).

10 Приведем пример из русских материалов. В 1924 году в Московском Кремле начали безобразную акцию по сносу одного из старейших соборов, Воскресения (XV–XVI вв.), служившего местом погребения женщин из семьи великого князя. Времени на спасение древностей было очень мало. С большим трудом и самопожертованием, в страшной спешке, стремясь хотя бы фиксировать и описывать, в разрушаемом храме открывали древние захоронения. Те из них, что находились в каменных саркофагах, переносили в подклет другого надгробного храма — собора Михаила Архангела (так странный случай вновь собрал вместе женщин и мужчин великокняжеского рода). Саркофаги выносили вместе с содержимым— останками и инвентарем. Исследование их было отложено на долгие годы и проводилось сравнительно недавно — в 1980-х гг. Однако некоторые детали отметили сразу. На крышках трех антропоморфных каменных фобов было написано «Софья», «София инока» и «Евдокея». Саркофаги удалось отождествить, видимо, вполне точно, с тремя известными женщинами Московской Руси — Евдокией Дмитриевной, женой Дмитрия Ивановича Донского; Софьей Витовтовной, дочерью великого князя Литовского, супругой Василия II Темного; и ее тезкой в православном крещении, греческой «деспиной» и великой княгиней Московской Софьей Палеолог, женой Ивана III. (Панова, 1990; Панова, 1997).

11 James, 1992, 248. Вторая гробница под Кельнским собором еще необычнее. Тело мальчика шести лет лежало на деревянном ложе, в ногах поставлено кресло. На спинке кресла висел детский шлем, а рядом с ложем лежало взрослое оружие: меч, топор, лук со стрелами, щит. Слева от тела — два деревянных точеных посоха или копья. Понятно, что это аристократические погребения, хотя и не обязательно — королевского ранга.

12 Известняковый гроб содержал тело высокой, роскошно одетой женщины, покрытой драгоценностями; в ногах лежал сосуд. Благодаря хорошей сохранности тканей удалось реконструировать одежду и даже белье покойной. Реконструкция «погребения 49»: Rice, 1965.

13 Например, погребение № 16 в Сен-Дени, несмотря на ограбление, сохранило следы крайней роскоши (среди трех золотых колец — единственное в погребениях франков кольцо с сапфиром). Эдуар Салэн приписал его Хлотарю III (t 673): Salin, 1958, 35^15; Wallace-Hadrill, 1975, 44.

14 Храм аббатства Сен-Дени стоял на могиле св. Дионисия, мученика III в., погребенного на римском кладбище, за стенами старого города. В мавзолей его предрешает, видимо, Хлотарь. Дагобер возвел пристройку к храму после победы 629 г., в которой, скорее всего, похоронили «историческую» Арнегунду.

15 Известно о влиянии Женевьевы на Хильдерика I и на самое крещение Хлодвига; позднее он вверит защите своей святой и останки, и спасение души. Новая базилика, видимо, восходила к изаестному прототипу: построенному Константином Великим храму св. Апостолов (Апостолейону) в Константинополе, где саркофаг императора в центральном нефе базилики окружали двенадцать саркофагов-кенотафов апостолов. (См. гл. VI).

16 Позже Альбер Ленуар опубликует планы раскопок 1807 г., где не показано никаких перестроек до XI–XIII вв. На знаменитой акварели с видом работ в нефе видны две параллельные стены, на которых стоят его колонны. Вероятно, это и есть остатки стен времен Хлодвига. (Lenoir, 1867).

17 Известно, что в базилику Апостолов перенесли в VI в. с кладбища еще два погребения — епископа Парижа конца IV в. Пруденция и святой Евзозы, которые сохранялись до разрушения церкви. Григорий Турский, говоря о погребениях семьи Хлодвига, везде употребляет слово «сакрариум», помещение вблизи хора, но отдельное от него.

18 Первый том, до 600 г., вышел в 1668 г. и пять других последовали за ним в ближайшее десятилетие. Последователи св. Мавра (ученика св. Бенедикта) — интереснейшее монашеское сообщество, поставившее первой заботой ученые занятия в сфере церковных древностей. В годы наибольшего расцвета орден насчитывал до 120 монастырей. Кроме Мабильона, из числа видных «мавристов» уже упомянут Бернар де Монфокон.

19 Чтобы дать представление об этом роде деятельности, достаточно сопоставить ее с формированием «Миней Четьих» митрополитом Макарием в Новгороде и Москве первой трети XVI в. В известной степени эта традиция сохранялась вплоть до начала XVIII в., до «Миней» Дмитрия Ростовского.

20 В первой трети XVIII в. материалы по церковным и другим средневековым памятникам были собраны в известном пятитомном своде Монфокона, а в 1740-х гг. архитектор Жак-Жермен Суффло издвл ставшее популярным «Исследование готической архитектуры». (Михайловский, 1971, 15, 18).

21 Constans, 1921. Был переплавлен и огромный (114 кг) клал серебряных изделий, найденный в 1628 г. вблизи Трира; сохранились малые блюда; в центре одного из них изображение в короне с нимбом, а по краю надпись: «Петр Павел Юстус Гермес». По-видимому, этот клад, сопоставимый с кладом из Милденхолла (Англия) и кладами византийского церковного серебра, был сокрыт христианами.

22 Дальше снова начались приключения. В 1711 г. Ганьере передал свое «иконографическое» собрание, в котором только надгробия составляли 31 папку, в Королевскую библиотеку. Но библиотекарь Клэрамбо, составляя опись, украл из каждой папки часть листов, из которых составил собственную коллекцию. Эта часть сейчас в Бодлеанской библиотеке Оксфорда. Национальная библиотека в Париже, впрочем, имеет полный комплект, но часть листов заменена цветными копиями 1860-х гг.

23 Коллекция служит основанием для интереснейших работ по церковному искусству, ремеслу, истории Франции, а также погребальной символике позднего средневековья уже многим поколениям ученых. На ней, например, основана интересная книга ученицы Панофского, Генриетты Сен-Жакоб: s’Jacob, 1954. Часть коллекции (1000 рисунков): Adhemar, 1974. См. также: Vaivre, 1988; Enamels, 1996.

24 В России такие археологические странствия в поисках церковных древностей будут популярны на 150–200 лет позже, в XIX в. Жаль. Многое, легко доступное изучению в XVII в., к 1800-м гг. будет уже разрушено и переделано. Позади останется век вестернизации. Размах путешествий тоже будет скромнее, хотя предприниматься они будут не по частной инициативе, а по распоряжению свыше. См. гл. IX.

25 При этом на словах Французская республика признавала ценность «монументов искусства, истории и науки», издав декрет 1793 г. об охране «наследия» (в основном дворцов и замков, но также и храмов), и даже создала в 1795 г. специальный орган для этого. (Михайловский, 1971, 15–16).

26 «Собор Парижской Богоматери» сделал… больше для охраны памятников архитектуры, чем… какие-либо постановления французского правительства… заставил французов полюбить это прекрасное произведение… заставил отказаться от предвзятого отношения к зданиям своего средневековья как к воплощениям «отвратительного варварства». (Михайловский, 1971, 20).

27 Наиболее знамениты «Систематический словарь французской архитектуры от XI до XVI века» и «Толковый словарь французской утвари с эпохи Каролингов». Ему принадлежит первая «заявка» на труд по истории русской средневековой архитектуры, изданная в 1879 г. Эта книга — «Русское искусство, его источники, его составные элементы, его высшее развитие, его будущность» — подверглась чрезмерно суровой критике со стороны ученых-славянофилов. (См. гл X). Очерк его реставрационной деятельности: Михайловский, 1971, 39–63; краткая биография, список работ: Виолле-ле-Дюк, 1997, 7-18.

28 Их отличает новый, «предсредневековый» стиль: рельеф делается плоским, увеличивается количество растительных мотивов, резче подчеркнуто значение креста, постепенно исчезают фигурные композиции. Именно эта традиция сохранится вплоть до меровингского времени, образовав связь позднеримского провинциального искусства с ранним средневековьем Франции.

29 Leblant, 1856, 1865; Он же, 1878; Он же, 1886; о Леблане: DACL. VIII.2 (1929), 2143–2218; Fevrier, 1991а; Frend, 1996, 82–83 и библиография. См. также: James, 1977; Fossard, 1978; Chatel, 1981; Беляев, 1996, 38–41; Vieillard-Troiekou-roff, 1976; Он же, 1995; Corpus des inscriptions de la France Medievale.

30 Де ла Круа много лет раскапывал в Пуатье кладбище с 300 могилами, среди которых — прекрасный каменный склеп пресвитера Меллобаудуса, а позже открыл один из наиболее сохранных галло-романских баптистериев.

31 Ср. характерное название основополагающего труда Эдуара Сапэна: «Цивилизация Меровингов в погребальных памятниках, письменных источниках и производстве» (Salin, 1952).

32 Поль-Альбер Феврье (1931–1991), самоотверженный и талантливый археолог, специалист по поздней античности, работал во Французской школе в Риме над проблемой сложения мира раннего христианства, изучая религиозную топографию и социальную жизнь Остии, анализировал некоторые сюжеты живописи катакомб, затем много работал в Алжире, где надеялся завершить работы Стефана Гзелля (повернись история страны по-иному, он бы этого добился). Он обратил внимание на переоценку роли донатизма в современных исследованиях, что повело к полемике. Вернувшись из Африки а центр в Экс-ан-Провансе, Феврье занялся проблемами раннехристианских памятников Европы. Особенно известно его выступление в 1962 г. на VI МКХА, в котором он описал процесс развития и сущность новой христианской археологии во Франции. Эффектным отражением того нового уровня, на который Феврье и его единомышленники подняли исследование древностей раннего христианства, считается издание за-иечагельного сборника-атласа: Naissance, 1991.

33 Разумеется, и национальной, и «колониальной» археологией занимались во всех развитых странах Европы, но обычно профессией, специализацией ученого было одно из этих направлений. Во Франции же принято было участвовать в работах обоих.

34 Ученые немецких университетов в XIX в. стремились предельно систематизировать информацию и создать наиболее рациональный механизм усвоения уже накопленного. Отсюда — изобилие справочных трудов, учебников, руководств и т. п., выходивших в Германии и действительно чрезвычайно облегчавших знакомство с предметом (таких как «Энциклопедия христианских древностей» Крауса, «Руководство по христианской археологии» Аугусти, «Монументальная теология» Пипера).

35 На первом же заседании Объединения Германских союзов истории и древностей (Gesamtverband der deutschen Geschichts-und Altertumsvereine) в 1852 г. было решено основать два музея: Центральный Рнмско-Германский музей в Майице (Romisch- Germanisches Zentralmuseum zu Mainz) и Германский национальный музей в Нюрнберге (Germanisches Nationalmuseum). До сих пор в Германии на объединения («комиссии»), занятые «доисторией», возлагается изучение «языческого» периода средних веков, а на «комиссии по историческим памятникам и зданиям» — христианского периода.

36 Здесь в погребениях оказалось много монет и раннесредневековая принадлежность могильников стала очевидной. Сравнительно недавно использование естественнонаучных методов (прежде всего дендрохронология деревянных гробов из Хуфингена и Оберфлахта) обеспечило проверку абсолютных дат, предложенных в XIX в.

37 Сводка материалов по меровингским землям, монографии Христляйн по алеманнам. См.: Schuhmacher, 1925; Veeck, 1931; Stoll, 1933; Dannenheimer, 1962. При этом встал ряд интерпретационных задач. Работа с «горизонтальной стратиграфией» (то есть планиметрией) позволяла составить «внутреннюю историю» кладбища, определить его относительную хронологию. Разрабатывалась методика анализа погребального инвентаря, позволявшая проследить социальную историю развития общества; на основе антропологических различий определялась этническая принадлежность погребенных. (Huber, 1967; Koch, 1977; Stein, 1967; Steuer, 1982. Huber, 1967).

38 О позднесредневековых некрополях: Fehring, 1977. Для знакомства с погребальными регалиями, одеждой, инвентарем, саркофагами, надгробиями королей и императоров Священной Римской империи рекомендую также подробно комментированный каталог, выпущенный Центральным институтом истории искусств (Мюнхен): Denkmale, 1962, 1978.

39 Например, комплексы на могиле св. Бернарда в крипте церкви св. Михаила в Хильдесхайме, погребения императрицы Феофании и архиепископа Бруно в Церкви Санкт-Панталеоне в Кельне. (Wesenberg, 1955; Lasko, 1987; Fussbroich, >991; КТ. I).

40 Ars Sacra, 1950; Zeit der Fruhen Habsburger, 1979; Vasa Sacra, 1984; Ornamenta Ecclesiae, 1985; Kirchenkunst, 1989; Vergessene Zeiten, 1990; Kirchen-schatze, 1991; Reich der Salier, 1992, и другие.

41 В Боннском соборе в 1928-30 гг. работали X. Ленер и В. Бадер, продолживший исследования в 1932 г., а в 1933-34 гг. работавший в монастыре Ксан-тен. Вполне современная методика архитектурной археологии церквей применялась, например, в работах Ф. Бена в Лорше, где ему удалось восстановить план церкви по траншеям, оставленным добытчиками камня, и привлечь к изучению погребений антропологов. (Lehmann, 1938). В Рейнской области работали П. Клемен и В. Эффман, в Гессене И. Фондерау, на среднем и верхнем Рейне К. Раух, Р. Адами, Р. Кауш, на Констанцском озере И. Хехт и в Австрии Р. Эггер,

42 Milojcic, 1966; Fehring, 1972а; Fussbroich, 1983; Werner, 1977; Leopold, Schubert, 1984; Voigtlander, 1989; Dorn zu Regensburg, 1989; Kosel, 1991; Paffgen, 1992; Haiduck, 1992 и мн. др.

43 Трир на Мозеле, столица Белгики. Первый собор здесь строился с IV в., как считает традиция, на основе «дома императрицы Елены». Исследования этого огромного комплекса начались раскопками 1843 г.; особенно активно проводились при реставрации 1900–1920 гг., в 1942-43 и 1960-1970-х гг. Выяснилось, что древнейшая, не ранее 326 г., «двойная» церковь (одна часть служила как мемория мученика и погребальный храм епископов, другая — для собрания верующих) использовала часть кладок городских жилых домов-инсул, уничтоженных при разгроме города 275-78 гг., но восстановленных и расписанных фресками в эпоху Константина. (Loeschke, 1936; Kempf, 1968; Trier Dorn, 1980).

44 После раскопок часть этих экстраординарных материалов была опубликована, над остальными еще работают. См.: Guppers, 1990. Группу из 19 христианских саркофагов, датированных по монетам 360–380 гг., и остатки тогда же (367-83) построенной церкви открыл Зигфрид Лешке на месте огромного языческого святилища в Альтбахе. (Loeschke, 1936, 123–124).

45 Некоторые саркофаги напоминают сирийские, ряд эпитафий написаны по-гречески и несут греческие имена клириков и мирян, что позволяет говорить о проникновении христианства вместе с торговцами из восточных провинций Сейчас в Трире уже собрано около 800 раннехристианских надписей (Frend, 1996, 207–208).

46 Погребения в ней не найдено, но возможно его размещение вблизи крипты; остаются сомнения в христианском характере сооружения, так как в нем отсутствуют надписи, изображения символов и т. п. Главный алтарь собора, хотя и стоял над некрополем, но не совпадал с древней меморией, оставшейся к северо-востоку. (Snyder, 1985, 88–89).

47 У алеманнов-язычников она встречается в III-V вв.; так же ориентированы погребения «культуры могил, расположенных рядами» в VI–VII вв. Переходная стадия прослежена на кладбище VIII–X вв. в Кетцендорфе (Нижняя Саксоння) Здесь над частью ранних ингумаций с неустойчивой ориентацией насыпаны курганы, по краям же некрополя лежат только поздние (начало X в.?) погребения, надежно ориентированные «восток-запад» и без инвентаря — возможно, именно они являются христианскими (Müller-WilIe, 1993, 33).

Широко распространяется, невзирая на строгий запрет германского обычного права, ограбление захоронений (в чем иногда видят ослабление языческих верований). Поэтому могилы с богатым инвентарем теперь углубляют, вероятно, для безопасности, до 2 м и более. (Roth, 1978). В погребениях, где сохранились органические материалы, отмечены ткани, ложа и дощатые гробы. Камеры имели деревянную обшивку, а позднее — даже каменные стены. Знаки над могилами не сохранились, но они, несомненно, были — иначе невозможно было бы сохранить правильный порядок рядов. Некоторые могилы отделялись круговым ровиком и могли иметь маленькие деревянные «домики мертвых», в которых видят своеобразные подражания христианским «мемориям»: Dannen-heimer, 1966.

48 Обычай класть на лицо или пришивать на одежду покойного крестик из тонкого листка золота принесен лангобардами, появившимися в Италии в 568 г. длеманнская знать переняла его, поэтому распределение золотых крестиков из фольги на Верхнем и Среднем Рейне и Лехе маркирует земли алеманнов-христиан. (Goldblattkreuze, 1975).

49 Надписи христианского содержания на них также не определяют конфессии погребенного, еще менее — различные граффити на предметах, ассоциируемые с христианской символикой. Неясно, кому они принадлежат — самому покойному, его родственникам, изготовителю или прежнему владельцу. Г. Феринг отмечает, что важность этих «пометок» возрастает, если они обнаружены на тех кладбищах, где найдена одновременная им церковь (Fehring, 1991, 70).

50 В Райнланде и Трире — около 680 г., в Пфальце и Алеманнии — около 700, В Баварии и на Нижнем Рейне — к середине VIII в., в северо-западной Германии — не ранее начала IX в., а в северной и восточной Европе — еще позже. (Stein, 1967; Müller-WilIe, 1993).

51 Недорогие копни инсигний в могилах знати (короны, скипетры, императорские «державы») и символы церковной власти (чаши, блюда-дискосы, нагрудные кресты, кольца и посохи), см.; Arens, 1965-66; Kubach, Haas, 1970–1972; Brandt, 1977. Повсюду в Европе в погребениях находят пряжки пилигримов, раковины, фляги и т. п. свидетельства неоднократных паломничеств в Сант-Яго де Компостелла и к другим святыням. Недавняя сводка по флягам: Wacha, 1995; пряжки св. Иакова Компостельского из раскопок в Шлезвиге: Koster, 1983.

52 В раннем средневековье руки покойного вытягивали вдоль тела, позже стали соединять в жесте моления, скрещивать на груди или под нею (Fehring, 1972а). Встречается много отклонений в ориентации и в позе, вплоть до положения лицом вниз, и даже сожжение выкопанных костей, что показали известные раскопки Г. Феринга в Эсслннгене на Некаре. (Автор трактует эти случаи как попытки «наказать» покойного за какие-то провинности и обезопасить от него общину: Fehring, 1965). Известны случаи отклонений и в поздний период.

53 В Бюлахе (кантон Цюрих) традиционный могильник использовали с середины VI в. по 700 г. (330 погребений). Затем хоронить стали уже только на кладбище, возникшем в середине VII в. в центре поселка, у церкви св. Лаврентия, (построена как надгробная для некоей знатной дамы): Christlein, 1978; Müller-WilIe, 1993. Старые городские некрополи, лежавшие, по римской традиции, «вне стен», вдоль дорог из города, иногда превращали в христианские посредством возведения на них церквей, что позволяло сохранить привычное место. Возможно, таким «городским моделям» следуют сельские церкви, ставившиеся прямо среди рядов могил меровингских некрополей, но это явное отклонение от общих правил VII–VIII вв.: Gewisswissenschaft, 1979.

54 Мюллер-Вилле (Muller-Wille, 1993) приводит ряд примеров. Простейший вариант — баварское кладбище в Штаубихе, где группа покойных с крестами из золотой «фольги» положена возле деревянного здания с прямоугольной апсидой, несомненно, церковью (около 600 г.) В Хаузене отмечен специальный огороженный участок, где могилы имели большие подземные камеры и стояло прямоугольное в плане здание (меморня? — хотя в христианском характере погребений нет уверенности, так как в VII в. здесь вместе с людьми еще погребали коней); два других престижных погребения совершены позже на общем участке кладбища, но выделены рвом н курганной насыпью. Пример отдельного кладбища для знати — Нидерштетцинген (600–630), где маленькая группа богатых захоронений включала восемь знатных покойников и шестерых их спутников с тремя конями. Пережитки курганного обряда, круглые рвы, камерные могилы и убийство животных считают следами языческого обряда, также как богатый инвентарь, обычный даже у погребенных в церкви. Распределение погребений с конем характерно для менее затронутых христианизацией районов (основная их масса лежит за Рейном и Дунаем).

55 Например, в Боппарде, где обнаружен прекрасный баптистерий: Oswald и а., 1966; Guppers, 1990. Подобная ситуация типична также для южных территорий Германии и Австрии (церкви свв. Ульриха и Афры в Аугсбурге; св. Северина в Пассау-Иннштадте и в Эннс-Лорх (Лауриак): Werner, 1977; Sage, 1979; Eckhart, 1981). Преемственность христианских зданий в городских центрах установлена также в Швейцарии: Sennhauser, 1979; Spätantike, 1979.

56 Большинство погребений в нефе (16 взрослых, 2 детских) принадлежат, по мнению исследователя, членам клана ктнтора, но пытаться выделить одну из могнл как принадлежащую лично Хафти Ферннг считает неверным. (Fehring, 1966; Gewisswissenschaft, 1979; Fehring, 1991, 79). К сожалению, чаще такие «могилы» внутри храма представляют просто пустые ямы (деревянная церковь Кляйнлангхайма (Унтерфранкен) или «гробница св. Вальтериха» второй пол. VIII в. в его церкви в Муррхардте (Баден-Вюртемберг) (Fehring, 1967).

57 Все даты основаны на хронологии находок в сопутствующих погребениях. Зал с узким прямоугольным хором на краю некрополя в Штаубихе на Дунае, у Вельтенбурга (Келхем) относят к рубежу VI–VII вв.; первый деревянный храм Петра н Павла в Ашхайме (округ Мюнхен) возник около 600 г.; деревянная церковь в Бренце (на р. Бренц, Хайденхайм) датирована 630–640 гг. (Ausgrabungen, 1975; Fehring, 1967; Dannheimer, 1966; Dannheimer, 1971; Dannheimer, Diepolder, 1988.

58 Brandt, 1988. В могилах сохранились части литургических облачений, посохи и др. Сопоставимы современные им погребения в церкви Энгерса (Вестфалия), одно из которых, возможно, Этелинга Видукинда (t 798?), и в Йеллинге в Ютландии — перезахоронение короля Горма Старого в деревянной церкви, поставленной его сыном Гаральдом Синезубым в середине Хв. (Nockert, 1986; Vierk, 1985; Muller-Wille, 1991).

59 Храмы первого типа часто датируются римской эпохой, когда похожих сооружений было великое множество (св. Северина в Пассау-Иннштадте; первый храм св. Северина в Кельне). Второй тнп тоже встречен многократно под древнейшими церквями (Бренц на р. Бреиц в Хайденхайме; второй собор в Бонне; «св. Альбан» в Майнце: Fehring, 1967; Sage, 1979).

60 В дальнейшем рост почитания святых и соответствующий тип богослужения создали основу для архитектурной ориентации на Рим. Раскопки О. Дерп-фельда, обнаружившие близость раннего Кельнского собора к плану монастыря Сен-Галла, показали, что церковную архитектуру каролингского Ренессанса характеризовали многоапсидность и разнообразие контрастирующих объемов. (Derpfeld, Oswald, 1966; Binding, 1985; Binding, Untermann, 1985; Zettler, 1988). «Типовой» каролингский план, однако, не совсем подходил для церквей с новыми функциями, поэтому в монастырях и религиозных центрах (Унтеррегенбах, Швабнш Халл) возникали все более сложные композиции. Например, для резиденции правителя, густо заселенного района или города-крепости обычно характерны группы из двух церквей. (Fehring, 1972; Schafer, Stachel, 1989).

61 Отверстия в крышке гробницы позволяли видеть мощи или касаться нх, например, крестобразные отверстия в меньшем из святилищ монастыря в Унтеррегенбахе. Рака могла стоять и просто над могилой. Две такие гробницы сохранились, хотя н в переделанном виде: преподобного епископа Эрхарда ок. 700) в Нндермюнстере (Регенсбург) и св. Солы (+ ок. 794) в Зольхофене на дльтмюле. В обоих случаях они лежат не в центре, но ближе к северной стене. (Fehring, 1991).

62 Краткая и ясная история крипты в европейской архитектуре: Crook, 1998; библиография: DA. 1997. Vol. VIII.

63 Крипта во Франкин сооружена аббатом Фульрадом в 755 г. при строительстве в Сен-Дени, в котором он ориентировался на базилику св. Петра в Риме. Конфигурация пространства под прямоугольным хором и алтарным помещением на плане монастыря св. Галла (ок. 820) соответствует прямоугольному обходу крипты (ср. изображение церкви св. Эммерана в Регенсбурге, построенной до 791 г.: Oswald, 1966; Horn, Born, 1979). Подобным образом завершалась и церковь св. Людгера в Эссен-Вердене, ок. 840–850 гг.: В середине IX в. постепенно оформляется классическая «колонная» крипта (вторая церковь Эсслингена: Fehring, 1966; базилика Гозберта 830-х гг. и церковь Отмара 864-7 гг. в монастыре св. Галла: Erdmann, Zettler, 1977).

61 В подходах к изучению процесса становления сакральной структуры христианского города выделяется несколько направлений. Первое условно назовем «литургическим», оно базируется на изучении станционального чинопоследова-иия и требует большого количества надежно датируемых письменных источников церковно-служебного характера. Классический пример работ этого рода — книга Джона Болдуина «Христианское богослужение в пространстве города. Происхождение, развитие и смысл станциональной литургии» (Baldovin, 1987), 1де показаны различия в формировании церковной топографии Иерусалима (отразившей в архитектурно-планировочных формах евангельское повествование), Рима (где топография сохранила взгляд традиции на строительство церкви первых веков) и Константинополя (его топография в конечном счете оказалась зеркалом военной, политической и религиозной истории города). Второй метод восходит к общей историко-художественной традиции н оперирует прежде всего материалом градостроительным и архитектурным в их непременной связи с историей не только церковной, но политической, военной и экономической. Общепризнанным образцом в этой сфере стали работы Рихарда Краутхаймера, особенно популярные «Три христианские столицы» (Krautheimer, 1983). Оба эти пути ориентированы, в качестве объектов исследований, на семантически важнейшие центры христианства (Рим, Милан, Константинополь, Иерусалим), и, соответственно, тяготеют к периоду раннего христианства.

Третье, «источниковедческое» направление ставит целью полное восстановление конкретной истории отдельных структур с тем, чтобы на реальной основе решать проблемы «христианской топографии». Это направление с равной охотой изучает столицы и небольшие города, монастыри, отдельные сельские храмы с окружающими их ландшафтами, связи с хозяйственными и жилыми структурами и не ставит себе хронологических рамок, работая и с эпохой древнейшего христианства, и с самыми поздними. Материал для такой работы есть всюду — от Англии, Голландии, Швеции и других северных стран до Италии, Африки и американского континента. Направление давно развивается в западной Муке, его представители собираются на специальные конференции, издают сборники и т. п. (Brooke, 1977; Brooks, 1977; Stoepker, 1990; Cagiano de Azevedo, 1977; Wienberg, 1991; Young, 1988 и др.). О социальных и культурных проблемах Развития и планировки средневековых городов в целом: Ястребнцкая, 1995.

Например, в конце XII в. в Париже епископ Морис де Сюлли издал указ, которым пересмотрел все границы приходов, преобразовав в приходские церкви разнообразные сакральные постройки. Приходом с XII в., с введением канонического единообразия, называют общину, собирающуюся по воскресеньям и праздничным дням для богослужений в своей церкви; крестящую детей в церковной купели; хоронящую усопших на церковном кладбище; определенным образом содержащую своего священника и т. п., что очень близко к современному пониманию.

65 Как уже говорилось, языческие храмы до середины V в. редко перестраивали под церкви (в начале века в Салоне комнаты гладиаторов в амфитеатре перестроили в оратории по убитым там мученикам, чуть позже превратили в церковь Парфенон).

66 Хотя проникновение христианства в этот город началось, как считается, от района порта, где на месте будущей базилики Сан Аполлинари ин-Классе первая церковь тоже появилась в IV в., но первый дом епископа был пристроен уже в конце III — нач. IV в. к башне ворот. Строительство арианина Теодориха в начале VI в. было попыткой резко изменить церковную структуру города путем противопоставления новых церковных зданий — старым («баптистерий ариан», «дворец Теодориха», собор). Последующий период «византийского» строительства Феодоры и Юстиниана, оставивший несравненные мозаики — только последний, хотя и самый блестящий, слой в церковной топографии Равенны.

67 В резиденции имелся специальный «архив» и комната для чтения и диктовки; могли быть многочисленные пристройки для работы с неофитами, на которые постоянно ссылается секретарь Амвросия (комната с апсидой, пристроенная к баптистерию, обнаружена в ходе раскопок); школа известна в IX в., но могла быть основана значительно раньше). Другой «окраинный» христианский центр Милана, Сан-Лоренцо, как показали широкие раскопки, также возник на основе здания первой половины IV в. (план которого точно повторил). Может быть, это связано с размещением здесь правительства Западной империи при Констанции II, с 353 г.

68 Северный зал был расширен около 345 г. до огромных размеров (79x31 м), но в 452 г. уничтожен. Южный расширили при епископе Кроматии (вторая половина IV в.), а позже на его руинах возвели средневековые базилики (сначала в IX, затем в XI в.).

69 Эта несравненная мозаика изображает всевозможных животных и рыб в спокойном море и рыбаков (в том числе путги), которые их ловят; другие части образуют орнаментальную решетку со вписанными в медальоны изображениями животных и портретами донаторов. (Дарование мозаик с помещением на них имени дарителя, а во многих случаях и его портрета, было широко распространено, что чрезвычайно помогает археологам: в г. Поле, например, удалось прочесть, что собор получил от неких Дамиана и Лаврентия 200 «педий» мозаики и столько же во исполнение обета добавил Донаций).

70 Исследователи комплекса Джованни Брузин и Паоло Зоватто даже предположили, что резиденция построена на месте дома епископа Теодора и трактовали обнаруженные ниже мозаик кладки как остатки «дома собраний». Большинство археологов, однако, в этом сомневается, тем более, что вблизи резиденции есть целый ряд домов, мозаичные полы которых тоже используют христианские сюжеты, не говоря уж о раскопанной на другом конце порта еще одной базилике, тоже с мозаичным полом. (Brusin, Zovatto, 1957; библиография: Snyder, 1985/91, 73–75; Frend, 1996, 164–166; 345–346). Историографические сводки: Aquileia, 1993; Tavano, 1997, а также непериодические труды местного общества: «Ап-tichite Altoadriatiche».

71 В начале IV в. (303–305?) здесь возник квадратный мавзопей над могилой мученика Фелнкса (ок. 250–300), став затем важным паломническим центром — одно из первых сооружений такого рода. Его сменили две базилики, одноапсидная (330) и трехапсидная (350–370). Паулнн существенно расширил комплекс (400–403), добавив странноприимный дом, монастырь, портики и дворы, а главке — третью базилику, с необычной трифолийной апсидной частью к северу. Комплекс продолжал быстро расширяться и после смерти Паулина (431). Библиография: DA, 1997, VII, 325; Frend, 1996, 245–246.

72 Например, посвятительная надпись собора в Нарбонне рассказывает, что епископ Рустик получил 3000 золотых солидов контрибуции, на которые и перестроил его после пожара (445).

73 Toker, 1989; Toker, 1997. См. также: Bargellini, 1970. Первым строителем собора был Арнольфо дель Камбио, завершил его работы Филиппо Брунеллески, создатель знаменитого купола. В конце работ Токера, в 1972 г., здесь был найден простой надгробный камень этого единственного из флорентийцев, удостоившеюся погребения в соборе.

74 Археологические исследования подтвердили древность обоих церквей. Сан Лоренцо дважды перестроен: в XI в. и в период Возрождения. Раскопки Санта Феличита начались еще в XVII в.; работы 1948 г. обнаружили здесь около сотни надгробий с надписями 405–547 гг., показавшими весьма существенную роль греческой и сирийской общин в городе, что подтверждают имена епископа Зеновия, вероятно, сирийского происхождения, и мученика Миниата, очевидно, египтянина.

75 Нынешний баптистерий, по мнению Токера, мог быть построен вокруг старого в середине XI в. Прекрасно проведенные раскопки 1912 г. открыли огромную октагональную купель в самом его центре, остатки каролингского (?) баптистерия, упоминаемого в документах IX в.

76 К моменту разборки (1296) церковь имела выраженный романский план с двумя апсидными выступами и капеллами в трансепте. Эту форму храм приобрел в 1150-х гг. Пристроенные к апсиде две квадратные башни появились раньше, в оттоннанский период (кон X в.), вероятно, в связи с распространением германской гегемонии на территории северной и центральной Италии в X–XI вв. (такие башни многочисленны в Лотарингии, Германии и Франции, но редки в Италии, где связаны со строительством вассалов Священной Римской империи).

77 Вообще-то история средневековой Флоренции документирована, может быть, лучше, чем у любого другого города в Европе. Флорентийцы всегда славились как приверженцы «своего» и ценили документацию любого рода; все, что касается до местных интересов, собрано в десяти главных библиотеках, дюжине первоклассных музеев и в архивах, причем количество давно оценивают не в единицах хранения, а в километраже полок. Однако это касается периода с 1200 по 1800 гг. — сведений же по ранней Флоренции (эпоха 400-1000 гг.) там найти почти невозможно.

78 В мозаику включен список из четырнадцати донаторов, оплативших ее; пятнадцатый (Обсеквенций) подарил центральную панель с изображением павлина. Ни одно из этих имен не значится в исторических документах.

79 В социальном отношении некрополь очень разнообразен, можно проследить все типы гробниц, от простейших, нз черепицы или кусков керамики, до Дорогих, в мраморных и свинцовых саркофагах, с надгробиями, покрытыми мозаикой. Изображенные на саркофагах носили римские тоги, но их сопровождали напутствия, в которых упоминался Христос.

80 Комплекс из церкви и баптистерия возвели на основе римских терм близ Ниццы (ок. 350) и в Монферраде; две церкви и баптистерий в поместье Приму-лак ок. 402 г строит Сульпиций Север. Даже в северной Галлии поселения дают явные следы христианства с 380-х гг. Среди удачных исследований предсредневекового периода в Галлии — раскопки большого кладбища христиан-виэиготов Раймоном Лантье в Эстажеле (Восточные Пиренеи), где вскрыто около 200 могил, датирующихся от середины VI в. и позже, показавшего характерную смесь визиготских и галло-римских вкусов. (Frend, 1996, 348).

81 Более важный в римскую эпоху город Августа Претория (Аоста), хотя не дал столь же ранних остатков христианства (первая базилика близ форума и погребения датируются второй половиной VI в.), показал огромную роль епископального комплекса. Здание не столь роскошно, как в Женеве, но здесь тоже построили два отдельных баптистерия, больший из которых, октагональный (ок. 3 м диаметром) имел большую купель в форме греческого креста со ступенями для спуска.

82 Сан Клименте, Санта Анастасия, Сан Джованни-э-Паоло («титул Византия»), Сан Сильвестри-е-Мартини («титул Эквития»), Сан Хрисогон, Санта Сабина, Санта Сусанна («титул Гая»), Сан Сикст («титул Кресценция»), Санта Пуденциана. Материалы по всем «титулам» были подробно рассмотрены Краут-хаймером в «Корпусе базилик», однако сегодня они подвергаются гораздо более строгому источниковедческому анализу, не желающему мириться с массой допущений, основанных на традиции. (Krautheimer, 1937-86; Krautheimer, 1965/1986, ср.: Snyder, 76–82).

81 Манчинелли, впрочем, признает, что интерпретация «оранты», написанной на стене зала в первом этаже «Сан Джованни», может быть трактована и в пределах «языческого» декоративного репертуара: Mancinelli, 1981, 4–5.

84 Эта организационная структура отразится при строительстве Константинополя, а в позднем средневековье — даже в русских городах (Новгороде, Пскове, Москве). Здесь церковные районы получат название «соборов» и в количественном отношении будут зависеть от числа «семь» (в Москве и Новгороде; в Константинополе — 14, причем один из районов добавлен специально, «для ровного счета»).

Влияние «церковной топографии» на дальнейшее развитие городской и даже государственной жизни — вообще вещь исключительно интересная. Например, история церковной застройки Лондона, определив его собственную топографию, сказалась на всей истории Англии: переустройство Вестминстерского аббатства Эдуардом Исповедником в середине XI в. сыграло решающую роль в разделении города на «Сити» и «Вестминстер» — что, в свою очередь, отразилось во всей последующей истории и столицы, и всего королевства (Brooke, Keir, 1975). Неменьшую роль имела и до сих пор сохраняет «сакрализация» Кремля как вместилища центральной власти в России и фактическое отделение его от остальной городской территории.

85 Результаты исследований полностью издаются в специальном четырехтомнике, два тома которого вышли: San Vincenzo at Voltumo, 1993–1996. Оставшиеся будут содержать «историю культуры» монастыря, основанную на анализе скульптуры, эпиграфики и артефактов, а также обобщения и публикацию итогов раскопок на связанных с монастырем памятниках округи.

86 Крипта, содержавшая мощи мученнка Епифания, была, собственно, открыта еще при любительских раскопках 1832 г., от которых дошло интересное описание. В крипте сохранились большие фрагменты раннероманской живописи и аркосолий с внутренней росписью.

87 В IV–V вв. район изобиловал римскими пригородными виллами, что позволяло надеяться на создание сплошных стратиграфических колонок. К сожалению, заброшенный монастырь в течение многих десятилетий распахивали, поэтому слои сохранились очень плохо. Остатки монастырской церкви показали, что ее однажды полностью перестроили и увеличили, добавив крипту и баптистерий, сначала стоявший отдельно. Скромный некрополь обнаружил «стандартные» христианские погребения.

88 Интересно и сравнение вещевого материала с этих «потерянных» памятников: и по характеру, и по информативности он весьма близок к вещевым комплексам «монастырской археологии» средневековой Руси (иными словами, находки эти не намного богаче наших).

ГЛАВА VIII. ЦЕРКОВНЫЕ ДРЕВНОСТИ БРИТАНИИ[85]

Изучение церковных древностей особенных успехов добилось в странах, порвавших с католицизмом в период Реформации. В Англии после «диссолюции» 1530-х гг. многие монастыри и церкви были надолго заброшены и в XVIII–XIX вв. могли исследоваться беспрепятственно. Это направление процветает и сейчас, соседствуя с такими областями, как охрана и реставрация памятников. Государство и церковь в Англии, ориентируясь на мощное общественное мнение и неофициальные структуры, всегда стремились участвовать в охране и исследовании памятников религии, что позволило рано сформировать прогрессивное законодательство и регулировать взаимоотношения разных общественных групп, проявляющих к ним интерес.

Немногие школы церковных древностей обладают столь высоким «публикационным насыщением», как английская. В этом сыграли значительную роль объективные факторы: сравнительно небольшая территория при высокой концентрации объектов; известная замкнутость, обращенность научных интересов вовнутрь Островной истории; длительная и непрерывная государственно-церковная традиция, наложившая особый отпечаток на устойчивость институтов. (Достаточно сказать, что некоторые церковно-археологические издания Англии продолжаются без перерывов с XVIII века).

Это не значит, что наука развивалась здесь без противоречий и срывов, скорее наоборот, и именно поэтому ее развитие в условиях полуосознанной «изоляции» можно рассматривать как своего рода эталонное. В последние десятилетия англичане и сами очень много размышляют над тем, «почему у них получается именно так»; публикуются обширные труды по истории изучения древностей. Там есть на что опереться и чему поучиться.

1. «Монастырская археология»

Средневековые опыты

Стремление узнать больше о прошлом церкви возникло в Англии, как и в других странах, в незапамятные времена. Уже Беда Достопочтенный передает историю того, как монахи аббатства Или в 660 г. решили поискать хороший каменный гроб, достойный помещения в него костей святого Этельреда. Они поступили, как заправские археологи: отправились в лодке вниз по реке Грант в Кембридж для «раскопок» на заброшенном римском кладбище. Беда описывает найденный там гроб как белый мраморный саркофаг прекрасной работы с хорошо пригнанной крышкой из такого же камня — подобное описание вполне мог бы сделать и какой-нибудь антикварий XIX века.

Конечно, братьями из Или в VII в. руководило отнюдь не стремление к знанию. Но именно оно подвигло монахов Гластонбери открыть в 1190 г. гробницу легендарного короля Артура и королевы Джиневры. Дело в том, что к XII в. настал черед Англии изучить свое происхождение и составить себе приличную «родословную». Когда-то миф о «троянских корнях» приняли римляне, за ними франки. Теперь список надо было продолжить, в чем помог труд Гальфрида Монмутского «История королей Британии» (в русском пер. «История бриттов»). Нормандские принцы начали изучать своих саксонских, кельтских и троянских предшественников. Открытие гробницы Артура (объявленного потомком Иосифа Аримафейского) и королевы Джиневры подоспело вовремя и было расценено очень высоко.

История работ не до конца ясна. Перестраивая аббатство после пожара 1184 г., монахи приступили к поиску могилы легендарного короля. В 1190 г. на кладбище была найдена гробница с останками мужчины необычного сложения и женщины, а также крест с надписью: «Здесь погребен знаменитый король Артур с Джиневрой, своей второй супругой, на острове Авалон». Обнаруженные скелеты перенесли в мраморную церковную усыпальницу. Результаты на первый взгляд не отличаются от любых средневековых эксгумаций мощей. Но они потрясают, если познакомиться с их тогдашней «фиксацией».1

Нам сегодня не очень важно, что скелеты явно не принадлежали указанным персонажам и крест сам по себе был, видимо, подделкой X в., взятой монахами с кладбища и включенной в контекст погребений для придания известной легенде достоверности. Археология часто помогала создавать «реквизит» для легенд и XII век недаром прослыл «золотым веком» средневековых подделок. Но факт раскопок 1190 г. — вне всякого подозрения. Интерес к древностям в этом случае, возможно, подогревался насущными нуждами (скоро монастырь получил богатые вклады и привлек новых паломников) — однако присутствие доли бескорыстного любопытства к прошлому совершенно очевидно. Современникам же результат казался вполне надежным, он принес ощущение исторической действительности. «Король Артур был отныне столь же реален, как Альфред Великий или Вильгельм Завоеватель».2

Раскопок с целью добычи останков королей, епископов, святых и особенно мучеников было в средневековой Англии очень много, их детали сохранены многочисленными хрониками. Есть такие эксгумации, которые имеют явно «археологическое измерение» и весьма интересны даже сегодня, например, перенос из одного собора в другой около 1200 г. англосаксонских епископов Уэллса (Wells, не путать с Wales, Уэльс). Хотя, конечно, в этих акциях больше было почтения, чем антикварного любопытства, которое станет нормой позднее, когда мощи стали вскрывать повторно (например, остатки св. Гутберта в Дэрхеме извлекли в 1827 и снова — в 1899 г.).

В XVI в. в Англии появился уже и первый специалист по охране древностей на службе правительства: интерес к ним возрос настолько, что ввели пост «королевского антиквария» (1533), причем установил его величайший разрушитель древних зданий и СВЯТЫНЬ Генрих VIII. Новое место занял королевский капеллан Джон Лиланд, обязанностью которого стало «искать описания, рукописи и реликвии древности во всех соборах, колледжах, аббатствах и приоратах Англии». Лиланд это и делал. Он путешествовал по стране и описывал, фиксируя именно тот момент, когда монастыри буквально обращались в пыль на его глазах. («Жаль, не было у него фотокамеры!» — меланхолически шутит известный современный археолог Уорвик Родвелл: Rodwell, 1989, 20).

Вернувшись из путешествия в 1542 г., Лиланд посвятил остаток дней обработке собранного и публикация материалов стала главным делом его жизни (Leland, 1549). Для церковной археологии особенно важен «Итинерарий», опубликованный позже в 9 томах (Leland, 1710-12). Здесь собрана масса описаний руин, дающих важные сведения археологу. Например, Лиланд отмечает: «Иоанн (Турский) разобрал церковь св. Петра в Бате и воздвиг новую, много более красивую, и был похоронен в ней в центре пресвитерия. Его образ я видел лежащим через 9 лет после этого; в каковое время весь храм, им воздвигнутый, был уже расточен, стоял без кровли и сорняки росли на надгробии Иоанна Турского… Но стены еще держатся». (Цит. по: Rodwell, 1989, 20). Конечно, такое описание очень многое прояснило археологам при раскопках в судьбе когда-то знаменитого храма эпохи нормандского завоевания.

Книга Лиланда была последним словом средневековой науки в Англии, но она же открывает историографию Нового времени. Если в 1520-х гг. он описал монастыри как настоящие сокровищницы, то уже в 1535 г. король стал главой церкви в Англии и работу Лиланда «продолжили» комиссары — оценщики церковных имуществ (valor ecclesias-ticus). Специальные комиссары «оценивали» также религиозную, духовную жизнь обителей. Их отчеты и описи — две группы источников, лежащие в основе всякой работы по изучению английских церковных древностей.

Диссолюция как способ «формирования объектов»

Итак, по судьбам церковных древностей Англии в годы странствий Лиланда была проведена резкая черта, имя которой — «диссолюция». Этот процесс, покончивший с британским средневековьем, сравнительно мало известен в России — может быть, потому, что до сих пор не получил названия, адекватно отражающего английский термин «Dissolution» («упразднение», но также и «расточение», «растворение»). За пределами специальной литературы и учебников о нем узнаешь разве что из классического романа Хаггарда «Хозяйка Блосхолма». А ведь «эпоха упразднения» обладает для нас особым интересом. В русской истории у нее такие аналоги, как конфискация церковных имуществ Советской властью и кампания атеистического разрушения храмов, а также менее известные (но тоже очень широкие) меры Екатерины II по секуляризации монастырских земельных владений и выводу малых монастырей «за штат». Диссолюция в Англии оказалась тем историческим событием, которое, подобно Великой Французской революции и русскому революционному атеизму, решило судьбу национальных церковных древностей, тем самым наложив неизгладимый отпечаток на методы их дальнейших исследований.

Диссолюция (упразднение) монастырей представляла собою ключевое мероприятие церковной реформы короля Генриха VIII в его борьбе за независимость английской церкви и государства от церковно-политического контроля папского престола. Суть кампании состояла в лишении католических священников права собирать церковные подати и владеть имуществом на территории Британии, а также содержать на ней старые или основывать новые монашеские общины. Монашество как организованная сила попросту уничтожалось. Кампания в Англии и Уэльсе имела последствия немедленные и драматические; в Шотландии и Ирландии процесс шел медленнее, но к концу XVI в. завершился и там. Конечно, у подобного акта были прецеденты. В 1308 г. упразднили орден тамплиеров, конфисковав их имущество. В период Столетней войны закрывались связанные с Францией монастыри. В XVI в. их могли закрыть и просто за долги, и по решению высших церковных властей.3 Но никогда еще акция по секуляризации не осуществлялась в общегосударственном масштабе.

Реформа заняла несколько лет и шла постепенно. В 1535 г. провели общую оценку церковных имуществ. На ее основании парламенту в

1536 г. был представлен «Акт о подавлении» (Act of Suppression), который обрек на упразднение малые общины (до 12 братьев) или с доходом менее 200 фунтов, в которых «процветал грех и нечестие». Братия могла перейти в большие монастыри, где «вера правильно и благополучно поддерживается и сохраняется» или воспользоваться случаем и вообще оставить обеты. Имущество упраздненных обителей конфисковалось казной. Была устроена специальная судебная палата для проведения реквизиций и продаж, действовавшая много лет. В один прием уничтожили около трети монастырей.4

Все же к апрелю 1536 г. в Англии оставались еще 800 обителей. Общий доход с их владений, по тогдашним оценкам, составлял до 160 ООО фунтов (распределенных, конечно, неравномерно: Гластонбери имел 3000 ф., тогда как женский приют Уилберфос — 40 ф., и он не был беднейшим). Две трети всех монастырей никогда не имели капитальных построек и сколько-нибудь сносных условий для жизни; конечно, неодинаковой была духовная жизнь и моральный уровень. Разрушение тех общин, которые были связаны экономическими и духовными интересами с местным населением, вызвало восстание на севере (Йоркшир, Линкольншир) в октябре 1536 г. Монахи возвращались в монастыри; аббаты многих обителей, возглавив восстание, были казнены после его подавления, а имущество общин ушло в казну. Этот случай оказался роковым. Если бедные монастыри мало что добавили государству, то богатства крупных аббатств оказались просто вопиющими и жадность королевских комиссаров разыгралась. Один только свинец с кровель Жер-во и Киркстед был оценен в 1000 фунтов! Что было говорить об их землях! До этого речь шла о разумном реформировании монашества— теперь Корона задумала выдворить из страны всех сестер и братьев вообще. Начались массовые преследования и притеснения. В четыре года король Генрих и его главный министр, лорд-хранитель печати Томас Кромвелл уничтожили то, что создавалось столетиями.

Одной из важнейших целей в упразднении монастырей было и уничтожение «суеверного почитания» реликвий, прежде всего мощей. Действуя властью Кромвелла, королевские комиссары набросились на «символы старой и возмутительной практики». Не должно было остаться ничего, что могло служить предметом почитания. За 1357–1358 гг., в величайшем из всех расточительств средневековых произведений искусства, соборы Англии были в буквальном смысле слова очищены от собиравшихся веками сокровищ. Великолепные раки и реликварии были ободраны, памятники и статуи разбиты, огромные собрания святых мощей (только в Кентербери 400) утрачены.5

Никакого специального акта парламента по уничтожению рак и мо-Щей, впрочем, не существовало; не было даже письменного королевского указа. Известно лишь письмо короля, направленное к епископам через архиепископа Крамнера в октябре 1541 г. о конфискации рак, памятников и прочего, что могло еще остаться в монастырях. В письме отмечалось, что король раньше «приказал, чтобы образа и кости из числа тех, которым люди… поклоняются, со всеми украшениями… были вынесены». Однако король «наконец понял, что раки, покровы и памятники такого типа еще остаются в публичных местах, и потому приказы-Вает поторопиться и обыскать кафедральные церкви и, если какие-то ^Щи этого рода еще останутся, забрать их оттуда».

Для расправы с «объектами суеверия» была создана специальная Королевская комиссия по уничтожению святынь. Обычно ее группы прибывали в тот или иной монастырь и под их надзором происходило снятие всех ценностей (золота, серебра, камней и т. п.) с рак, вскрытие гробниц и извлечение хранившихся там иногда предметов, а затем уничтожение всех следов сооружений. Кроме того, они забирали все реликвии, иконы, мощи и т. п., что отражалось в специальном протоколе. Например, протокол, подписанный самим Кромвеллом (Хэмптон-корт, 14 декабря 1538 г.), приказывает «забрать и препроводить в лондонский Тауэр кости, раку и прочее, что сейчас в Чилчестерском соборе, некоего епископа, которого называют святым Ричардом, и проследить за уничтожением места раки со всеми прочими образами в храме, вокруг которых существуют какие-либо суеверия, заслуживающие упоминания»6 Соответственно выглядят и отчеты. Из Винчестера, где «разрушали культ» св. Свитуна, 21 сентября 1538 г. комиссия написала письмо Кромвеллу: «Около трех часов утра в это воскресенье покончено с ракой здесь, в Винчестере. Там не было ни золота, ни кольца, ни настоящих камней — но все лишь прекрасные подделки… Надо бы ниспровергнуть и алтарь, но это столь большая работа, что ее не смогут кончить до вечера понедельника или утра вторника; что мы собрались сделать… так это выкинуть все разложившиеся кости, которые именовались мощами, мы не можем допустить, чтобы думали, что мы присланы более за сокровищами, чем во искоренение зла идолопоклонства». Впрочем, в ряде случаев мощи предавали погребению открыто или тайно.7

Диссолюция была первым важным шагом в создании англиканской церкви. Приораты, принадлежавшие бенедиктинцам, были заменены деканатами, а монахи — канониками. Это превратило черное духовенство в белое и разрушило общность имуществ. Шесть крупных монастырских соборов стали кафедральными церквями. Это в общем обеспечило их сохранность, но не спасло от ущерба, особенно в ходе передачи Например, раскопки Уолбрэна (1850-е гг.) в аббатстве Фаунтине (Сев. Йоркшир) показали, что многие могилы разрушены, хотя неясно, когда. Последовательность событий изучили при вскрытии в 1979 г. могилы одного из братьев (Джона Рипона, + 1524). Во время хозяйничания королевских эмиссаров плита могилы была снята и разбита, часть могилы перекопана, верхняя часть останков (частью еще не распавшихся) потревожена, чтобы изъять чашу и блюдо, захороненные вместе со священником. Затем останки были сброшены обратно без всякой заботы об их расположении, а могила засыпана.8

Некоторые церкви, принадлежавшие монастырям, но служившие приходскими, после конфискации возвращали приходам — увы, обычно без свинцовой кровли и движимой части имущества. Иногда степень разрушенности была большей — вплоть до полной выборки фундаментов. Единственным и главным препятствием к сносу была цена. (В Линкольншире, где разрушения были особенно значительными, ответственный за снос прикинул, что этого можно достичь, лишь истратив 1000 фунтов и счел, что довольно оставить храмы без использования, а уж охотники за камнем довершат остальное). Некоторые монастыри были просто превращены в королевские каменоломни. Аббатство Мо разрушили, чтобы построить королевскую крепость в Гулле, так что раскопки на месте цитадели открыли целые залежи камня вторичного использования.9

Удивительно, как резко изменилось в Британии отношение к монашеству. Те, кто вчера еще симпатизировал и поддерживал его (пусть и посмеиваясь, как Чосер в прологе к «Кентерберийским паломникам») — теперь в большинстве одобрили диссолюцию и хотели урвать долю собственности. Совсем недавно донаторы стремились быть погребенными в Монастырских церквях и высоко ценили молитвы монахов (что отрадно в завещаниях). Но когда последовала экспроприация имуществ, об этом как-то сразу забыли, земные нужды казались более важными. Равнодушие частного лица к заботе о покойных и неприкрытая жажда наживы — вот что открывает изучение церковных древностей эпохи дис-солюции.10

Здания и земли, не переданные церквям, обычно продавали местным жителям. Часто недвижимость поневоле выкупали те, кто сам же ее вложил в монастырь, причем необходимость собрать деньги на выкуп приводила к разрушению недавно построенного. «Утилизация» аббатства Риво, которое выкупил его основатель граф Рутлэнд в 1538 г., хорошо прослежена и по описаниям, и по археологическим материалам. Граф получил здания в целости, за исключением колоколов, свинцовых крыщ и балок, которые пошли на переплавку. Это не была оргия вандализма, просто все удалялось максимально выгодным способом. Сперва переплавили во дворе «королевский» свинец (четыре чушки по полтонны весом каждая — с клеймом Тюдоров, розой, — нашли под рухнувшей башней при раскопках; печи для плавки открыты чуть не во всех аббатствах). Затем продали арендаторам графа (прежним арендаторам аббатства) деревянные панели, балки и кровли. Витражи рассортировали, оставив в целости лучшие, продав второсортные прямо в рамах, а худшие разбив для переплавки свинцовых переплетов (обнаружены многие тысячи фрагментов, сочтенных в 1530-х гг. не имеющими цены). Продавали все — гвозди и скобы от кровель, даже свинец и железо, скреплявшие камни строений (пероны). Впрочем, судя по количеству найденного в 1920-х гг. при раскопках, скрупулезность сбора была вскоре позабыта и многое ушло в мусор. После этого годные для использования здания были отданы владельцу, негодные же просто брошены и постепенно растаскивались. Так исполнялась главная задача — сделать монастырь непригодным для восстановления."

Эмиссары короля отвечали за полнейшую продажу всего движимого имущества, поэтому здания должно было «очистить». Это растяжимое понятие часто включало продажу изразцовых полов, могильных плит, мощения дворов, всего металла. Следы процесса «утилизации» изучены в доминиканском приорате Беверли. Здания еще стояли в XVII в. и в полах каждого большого помещения сохранялись ямы для плавки свинца от оконных переплетов (для этого брали кирпич и дерево прямо из конструкций). Водопроводные трубы из свинца тоже тщательно откопали и переплавили, как и дождевые. Жилые здания, помещаемые в западном конце клуатра (дом настоятеля, общежития, странноприимные дома и т. п.), обычно сохраняли. Остальное сносилось и засыпалось газоном сада. Иногда верхняя часть стены клуатра служила оградой этого садика, который конструктивно напоминал увеличенную до гигантских размеров детскую песочницу.12

Оказалось, что большинство крупных земляных работ по превращению монастырей в поместья были сделаны сразу, еще в средневековье, благодаря чему ландшафт страны изменился не в меньшей степени, чем в момент возникновения самих обителей. Не использованные и не снесенные здания вошли в него как составная часть. Их сохранность была делом случая: природа не менее деструктивна, чем люди. Храм монастыря Уитби сохранился, поскольку служил береговым ориентиром, но гравюры показывают его медленное, но неуклонное разрушение с XVII по XIX в., так что к 1920 г., когда предприняли расчистку памятника, от огромного комплекса уже мало что оставалось.

Так в ходе диссолюции и последующих перераспределений собственности сформировались особые, свойственные исключительно Англии виды церковно-археологических памятников: заброшенное аббатство; перестроенный в помещичью усадьбу или ферму приорат; центральный монастырский храм, служащий собором или приходской церковью. Эти три типа комплексов имели судьбу, разную во всех отношениях. Но одно в ней было общим: в момент диссолюции покров святости был снят, открыв дорогу не только вандализму, но и непраздному любопытству историков, художников, архитекторов. Живописные руины средневековых храмов Англии гораздо раньше, чем на континенте, стали «забавами» владельцев поместий. Возникновению раннего просвещенного интереса к ним не было уже никаких препятствий — напротив, величественные останки манили таинственностью и служили неисчерпаемым источником для раннего романтизма. Это и определило дальнейшее бурное развитие интереса к церковным древностям. Англичане особенно рано, охотно и активно занялись изучением и собиранием всего, относящегося к средневековью.

Ученые и антиквары Англии в конце XVI–XVIIIe

Людская злоба, как и приязнь, недолговечны. Уже в XVI в. остатки разрушенных аббатств стали предметом сентиментального сожаления (еще Шекспир писал о «голых руинах хора, где допоздна поют милые птицы»). В первом же опубликованном каталоге храмов Англии Джон Спид (1614) признал за монастырскими руинами духовную ценность: «Мы считаем нужным охранять горестные руины наших монастырей, хотя все их прекрасные здания вместе были уничтожены, хотя гробницы в них разрушены, а тела мертвых выброшены из гробов; потому что именно эта самая земля когда-то покрывала тела покойных, напоминая нам о нашей собственной смертности и навевая безрадостные сожаления». (Speed, 1614; Цит. по: Greene, 1992, 20). Рано пробудился также интерес к рукописям и архивам монастырей.13 Могла похвастаться началом раскопок и «монастырская археология». В начале XVII века сэр Джон Оглэндер в унаследованном аббатстве Куар на о-ве Райт напишет: «велел немного покопать, чтобы увидеть, удастся ли мне найти фундамент — но мне не удалось этого» (цит. по: Aston, 1973, 249).

Дело Лиланда продолжил Уильям Кэмден. Уже в 1586 г. (в возрасте 35 лет) он опубликовал свою «Britannia» — настоящую энциклопедию Островных древностей, написанную еще по-латыни. Кроме письменных Источников и эпиграфики, в ней предлагался обзор, графство за графством, всех известных древностей — достаточно подробный, 4fo6bi образовать фундамент для последующих, вплоть до современных, историй ^Рафств. К 1607 она выдержала уже шесть изданий, а в 1789 г. на ее основе вышла переработка Р. Гофа (Gough, 1789). Кэмден хотел «возродить Британию в древности и древности в Британии». Правда, он верил, что бретонцы были потомками троянцев; что монотеизм был учением друидов и подготовил принятие христианства в Британии, что «Хенгист поразил бретонцев при Стоунхендже», а король Артур похоронен в Гластонбери. Но он же первым усомнился в связи этого аббатства с Иосифом Аримафейским. Кэмден широко интересовался археологией и, полагая, что Батское аббатство стоит на месте храма Минервы, списал найденные языческие надписи. Первый из шеренги английских любителей старины, он был предан поискам в духе ренессансных «исследователей древности» не менее, чем аббат Бозио (см. гл. II). Стремление к объективной истине важнее их вполне естественных ошибок.4

Уже в XVII в. описания церковных древностей Англии стали превращаться в рабочий материал для сводов. На их основе планировали и совершали «археологические путешествия», имевшие целью пополнение и проверку собранных данных, а также фиксацию изменений, внесенных в здания за истекшие годы. Итоговым в этом жанре станет наполненное интереснейшими сведениями переиздание «Британнии» по-английски в переработке Гофа, куда включены планы и виды небольших памятников, снабженные масштабом, а иногда и с указанием места каждого надгробия.15 Выдающийся успех фиксации XVII в. — трехтомный корпус Уильяма Дагдэйла и Венцеслава Холлара «Монастикон Англика-нум», иллюстрированный деталями граффити и надписей. Первый том был опубликован в 1655 г. и содержал огромное количество документов об основании обителей и храмов, начиная с XI в., а в некоторых случаях— и ранее. Свод образовал надежную основу исследований по монастырям, особенно в части их владений, покровителей, персонального состава. (Dugdale, Hollar, 1655). Издатели «Монастикона» переписывались с болландистами во Франции, что весьма показательно. Конфессии в XVII веке еще резко разделяли ученых, но общие интересы исследования готовили почву для объединения.

Собственно объектами, за исключением надгробий и гербов, занимались пока мало, но стали появляться книги по истории отдельных комплексов, например, вышло описание аббатства Фэвершем (Кент), в котором автор пытался «спасти от зубов всепоглощающего времени и забвения некоторые памятники, относящиеся до первоначального состояния и условий» аббатства. (Southhouse, 1671). В XVII в. умножились также топографические описания и изображения по заказу покупателей или собственников домов, построенных на руинах монастырей.

Восемнадцатый век, как известно, был в Европе веком антиквариев. Имена двух из них, Джона Обри и Уильяма Стакли, стоят в ряду основателей английской науки о древностях (Schnapp, 1996, 188–192; 212–218). Обри, используя средневековый архитектурный (прежде всего церковный) материал, сделал серьезный вклад в разработку «компаративного метода» типологии. Стакли же рано увлекся «полевой археологией», открыл ряд античных памятников, издал описание Стоунхенджа и при-н*л участие в атрибуции первого клада раннехристианского серебра из риели, показавшего, ко всеобщему удивлению, существование в Британии IV в. епископств.16 По профессии Стакли был хирургом, но в Англии, в отличие от католических стран Европы, «церковная археология» не была занятием одних церковнослужителей. С эпохи Елизаветы светские ученые и клирики работали вместе; часто одно лицо, подобно Стакли, совмещало занятия и богословием, и естественными науками, ({меть одновременно звание доктора медицины (MD) и доктора богословия (DD) — было вполне обычным делом. (Frend, 1996, 20). Стакли был глубоко верующим, читал публичные лекции о религии и в конце концов принял сан, что не мешало ему оставаться выдающимся естествоиспытателем. Это был очень талантливый человек и настоящий английский чудак. В конце жизни, будучи уже викарием, Стакли мог на час отложить утреннюю службу, чтобы позволить членам конгрегации наблюдать затмение солнца 1764 года. Он сам рисовал планы и фасады древних церквей для своего вышедшего в 1725 г. «Itinerarium curiosum», ИО еще больше осталось неопубликованным в Бодлеанской библиотеке Оксфорда.

Ему же принадлежат ранние попытки описать варварские «раскопки» в руинах аббатств, где юмор соединяется с пафосом и точными наблюдениями. Например, о Кроулэндском аббатстве в Линкольншире им записано: «Кровля, коя была из ирландского дуба, прекрасно украшена резьбой и позлащена, обрушилась двадцать лет назад: ее куски вы увидите в каждом доме. Пол покрыт углублениями от литых надгробных плит с надписями, и люди сейчас с удовольствием копают под гробовыми камнями и делят святые останки для собственного употребления; так что, вместо одного религиозного дома, таковыми стало большинство домов в городе. Витражи побиты солдатами во время восстания, когда они стояли здесь гарнизоном. Вся восточная часть церкви срыта до основания и прах, а заодно и надгробия бессчетных выдающихся персон, королей, аббатов, лордов, рыцарей и Прочих, надеявшихся обрести там покой, расточены — к невозместимому ущербу для английской истории».17

Интерес публики к церковным памятникам в XVIII в. рос не по Дням, а по часам. Его поддерживали художники, создавшие «эстетику средневековых руин» как необходимое дополнение к античным памятникам, на которых до этого зиждился интерес к прошлому. Руины великих цивилизаций Средиземноморья были живописны и помогали строить тезис о преходящем величии, противопоставляя «великих предков»— «ничтожным потомкам». С начала XVIII в. поездка по великим Городам Европы (Grand Tour) стала в Англии обязательным элементом воспитания дворянской и буржуазной интеллигенции (примерно так же, *ак сейчас поездка в Европу и Америку является обязательным элементом образования в Японии). Тысячи листов изрисовывались видами ру-Чн античности, а пухлые записные книжки вмещали «впечатления» разной степени глубины. Но вот беда: дома, в Англии, ничего похожего не было. Остатки римского периода здесь никак не шли в сравнение с континентальными и не позволяли иллюстрировать «мысли о падении империй» или «суетность человеческих свершений».

Зато здесь было столько средневековых руин, сколько, может быть, нигде более. Художники, следовавшие традиции Лоррена и Пуссена, могли заменить ими дорические колоннады, а пейзан — фермерами с местными стадами. Церковные руины без крыш, сквозь окна которых прорастают деревья и кусты, а внутри крестьяне собирают хворост и разбойники разводят костры, казались полными величия. Необходимо было лишь решиться и показать их достоинства соотечественникам. Эту задачу выполнили художники «топографического» направления. Уже в 1720–1753 гг. братья С. и Н. Бак зарисовали «почитаемые остатки более чем 400 замков, монастырей, местностей и прочего в Англии и Уэльсе» (1774). Художественные достоинства их работ оспаривались критикой, но сохраненная информация крайне ценна. Кроме того, они привили вкус к своей продукции и проложили тропу, по который пошли по-настоящему крупные художники, такие как Дж. Котмэн, С. Гримм и, наконец, У. Тернер, который в юности много работал в гравюре.

Теперь владельцы бывших монастырских земель и домов, наконец, осознали, чем владеют. Еще бы — «портреты» принадлежавших им руин висели чуть не в каждом доме! Все начали учиться рисунку и акварели— ведь руины так удобны для упражнений. С этого момента хозяева перестали использовать аббатства как каменоломни для строительства оград и коровников и начали сохранять их как романтические руины, «встраивать» в парки поместий и даже строить. Можно сказать, что XVIII в. увидел в разрушении и упадке признаки красоты. Добрые руины аббатства стали хорошим дополнением к парку благородного семейства. Предпочитали настоящие (лучшими безоговорочно признавались цистерцианские), но хорошо шли и искусственные. Развалины цистерцианского монастыря Фаунтине «плохо сочетались» с ландшафтом и его хозяин Джон Айслэби в 1720-х гг. просто сломал часть, дополнив ее «в новом вкусе» и переименовав в «Studley Royal». Такие сносы и замены «по вкусу» были губительны, хотя в данном случае вклад владельцев также оказался немалым (Айслэби сохраняли комплекс два столетия, поставили часть рухнувших деталей на их места; разрешили раскопки башни, церкви и др.; оплатили полный обмер; наконец, открыли его для публики). Но не столь богатые джентри чаще нуждались в жилье, чем в пейзаже с руинами, поэтому слом «старья» продолжался и в XVIII в. Словом, если руины стояли в поместье, они имели шанс сохраниться, если же в них жил хозяин, то была опасность полного сноса или перестройки.

Интерес к церковным древностям в XVIII в., сформировав моду на «готику», вскоре сам же смог на нее опереться. Архитекторы ориентировались на «готику» уже с 1730-х гг., например, Уильям Кент; в 1740 г и 1752 гг. вышли сборники «образцовых проектов» в готическом стиле. (Михайловский, 1971, 18). Еще на рубеже XVII–XVIII вв. фантастически богатый Вилльям Бекфорд-старший (отец известного писателя-роман-тика) построил вместе с архитектором Джеймсом Уайаттом поместье в виде готического монастыря «Фонтхилл», которое обошлось в 270 тыс. фунтов (Robinson, 1979, 85). Склонность к старине явно воспринималась уже как необходимый элемент роскоши. Аббатство Бэйхэм стало виллой «Вискаунт» Кэмдена, а «Строберри Хилл» Уолпола получает просто всемирную известность.

В 1749-50 гг. Горацио Уолпол, основоположник «готического романа» и моды на «псевдоготику», начал перестройку усадьбы в «готический дом». Готовой основой служило аббатство Лэкок (Уилтшир), ранее августинский женский монастырь, «приватизированный» после диссолюции. В 1754 г. к старым зданиям (среди которых клуатр XV в.), добавили новые, что обеспечило сохранность памятника. Но такой подход к церковному зданию — скорее исключение, чем правило. Уже известный цям Ричард Гоф, путешествуя по стране для пополнения кэмденовской «Британнии», писал: «Невозможно выразить достаточного сожаления о том малом почтении, кое вплоть до сего дня испытывают к готической архитектуре, столь многие прекрасные образцы которой ежедневно разваливаются на куски на наших глазах».

«Артистический» интерес оживил исследовательскую деятельность. Начались первые детальные обследования архитектурного и археологического характера. В 1771 г. Бентам изучил собор в Или. Лондонское Общество антиквариев (Society of Antiquaries of London) с 1770-х гг. проявляло особое внимание к погребениям; производится одно из первых тщательных исследований в Вестминстерском аббатстве (1774 г., гробница Эдуарда II: Ayloffe, 1786), а руководитель Общества Р. Гоф приступает к публикации капитального труда по надгробию.19 В 1790 г. историки предлагают заняться поиском в аббатстве Фаунтине погребений аббатов, перечисленных в списке настоятелей; их действительно обнаруживают и расчищают в зале аббатства, также как прекрасный древний пол и базы колонн; к сожалению, работы велись без фиксации. Увлечение монастырями охватывает всю Британию, включая Ирландию и Шотландию.20

Расцвет «готического возрождения» пришелся на вторую половину XVIII и захватил начало XIX в., вызвав детальное изучение сохранившейся средневековой архитектуры. Зодчие, реставраторы, инженеры, резчики и ремесленники нуждались в учебниках и пособиях. К концу XVIII в. таких работ вышло великое множество, все они сопровождались чертежами, рисунками и экскурсами в историю. В результате возникли устойчивые представления о «правильной» средневековой (и особенно готической) архитектуре, превратившиеся к середине XIX в. в систему догматических взглядов (Clarke, 1969).

XIX век: архитекторы и археологи

В начале XIX в. «церковноархитектурная археология» Англии вступила в период расцвета. Архитекторы путешествовали по стране, работая над видами, планами и разрезами церквей.21 Буквально все требовали «готику». Церковь заказывала строительство и реставрацию в этом стиле; любители искали путеводителей; архитекторы нуждались в технических разработках. Началась работа над сводами, словарями, и почти одновременно А. Пьюджин Дж. Бриттон и Т. Рикман опубликовали целые тома, ставшие основой классификации и датирования археологических деталей. Особое значение имела работа последнего «Опыт определения стилей в архитектуре Англии от Завоевания до Реформации». (Rickman, 1817–1848). Его подход был археологическим: история здания делилась на периоды; выявлялись классы и типы деталей, этапы их развития; приводились наблюдения над архитектурными наслоениями. Рикман понял, как и зачем следует выделять в одном здании несколько последовательных этапов и как, опираясь на стили и стратиграфию, построить относительную хронологию.22

Работая над иллюстрированием или пополнением церковной истории Англии, авторы вынуждены были часто учитывать требования клира. Высокой похвалой было услышать о книге, что это — «одна из лучших среди многочисленных публикаций, выполненная в соответствии с современным вкусом к церковной истории и в русле ее общего изучения», как было сказано об одном описании руин монастырей Йоркшира Но интерес читающей публики выходил далеко за эти узкие рамки. Начатая в литературе XVIII в. борьба за «готическое возрождение» была с невероятным успехом продолжена в посленаполеоновский период. Книги существенно расширили круг любителей церковной старины. Вальтер Скотт в своем «Уэверли», а затем в романах «Монастырь» и «Аббатство» (1820), действие которых происходит на шотландской границе, показал монастыри в их взаимоотношениях с протестантизмом на излете средневековья.23 Тема «границы» и «таинственных развалин» была, казалось, неисчерпаема.24

Чрезвычайно продвинуло дело публикации церковных древностей появление фотографии Первый снимок в Англии была сделан в 1835 г именно с аббатства (Лэкок); коммерческая серийная печать тоже началась со «стереопар» по монастырям, чьи живописные виды (в том числе снимки археологических и реставрационных работ) стали очень популярны. Когда же интерес к изображениям упал, настала пора воспроизводства средневековых технологий и борьбы за спасение памятников.

Прерафаэлиты, объединение художников и философов, поняли и сумели объяснить викторианской Англии, сколь высокую роль могут сыграть древности средневековья в современном искусстве. Отныне на него стали смотреть не как на варварскую эпоху, но как на пору расцвета ремесла В 1881 г. Уильям Моррис (художник, искусствовед, секретарь-основатель Общества сохранения древних зданий) организовал ремесленные мастерские в аббатстве Мертон. В 1882 г. вышел двухтомник Ф Росса «Разрушенные аббатства Британии» (Ross, 1882) с хромолитографиями каждого монастыря и ксилографиями в тексте. Автор прямо утверждал, что эти руины — слава Англии. Они не только привлекают американских туристов, ищущих утраченные «корни», но важны и для самого Острова. «Туры» в аббатства приобрели огромный размах; некоторые из них даже обзавелись «собственными» железнодорожными станциями (что вызвало в обществе отрицательную реакцию). Столь активная роль церковного наследия в архитектуре, живописи, литературе, туризме особым образом сказалась на научных исследованиях Специальные раскопки, чаще всего с реставрационно-архитектурными целями, велись в Англии с начала XIX в. Оглянемся немного назад.

В 1805–1807 г. Джон Кларидж по заказу графа Эйлсбери раскопал Церковь аббатства Жерво. С развалин сняли планы и рисунки, очистили зал капитула, открыв надгробия шести аббатов. Руины укрепили и естественным образом «встроили» в пейзажный парк. Найденные архитектурные детали сохранили, использовав как декорацию. В результате возник органический сплав архитектуры XII и XIX вв, считающийся и сегодня одним из лучших образцов паркового искусства.25 В 1820-х гг изучили остатки богатого бенедиктинского аббатства Сент-Мэри в Йорке, построив на их месте музей. Для этого было достаточно восточной части комплекса, но работы так увлекли исследователей, что ядро монастыря раскопали целиком, получив один из первых детальных планов. Ученые уже понимали, что имеют дело с многослойным памятником, тщательно фиксировали процесс работ, собрали детали, опубликовали их описание с гравированными таблицами (Wellbeloved, 1829), которым пользуются и сейчас, когда руины покрыты газоном. Первые серьезные попытки вскрыть полы церкви с археологической целью принадлежат видимо, антикварию Джону Брауни. После пожаров 1829 и 1840 гг. он раскопал остатки крипты нормандского периода под хором Йоркского минстера, вел работы в нефе. (Morris, 1979, 44).26

Вообще в Англии XIX в. «церковной археологией» занимались все понемногу, но лишь немногие по-настоящему. Среди них следует назвать Джеймса Ирвина, Роберта Уиллиса, Чарльза Клемента Ходжеса, сэра Гарольда Брэкспира. Р. Уиллис глубоко изучил восемь соборов Англии, заложив начало их архитектурной истории. Им сделан прекрасный параллельный анализ документов, описаний и архитектуры церкви Христа в Кентербери. Отметим, что ему же принадлежит первый в Англии обстоятельный и высоко ценимый до настоящего времени труд по истории Гроба Господня в Иерусалиме, вышедший в середине XIX в. (хотя сам автор в Иерусалиме никогда не бывал). Интересы в сфере византийской и средневековой английской архитектуры взаимно дополнялись и обогащались. Работы Уиллиса опубликованы повторно уже в нашем столетии (Willis, 1972).

К лучшим примерам раскопок середины века относятся начатые в 1840-х гг. Ричардом Уолбрэном в аббатстве Фаунтине. Уолбрэн был историком, но старался анализировать контекст: здания, акты, находки. Его публикации полны и детальны, взгляд и мысль очень остры. В частности, он одним из первых обратил внимание на следы диссолюции, в то время никем не отмечавшиеся (ямы и горшки для плавки свинца).27 Раскопки, однако, оставались в методическом отношении несовершенными, основным орудием была траншея, реже — полная очистка и снятие плана храма. Охотно изучали полностью разрушенные здания, но вокруг целых церквей копали только в связи с реставрациями. Работы тянулись долго, отчеты запаздывали иногда на десятилетия. Приемы реставрации, в ходе которой можно было сносить или «улучшать» подлинные здания, еще господствовали. Их отстаивал, отбиваясь от атак Джона Рескина и памфлетов сторонников неприкосновенности наследия, известный архитектор Джильберт Скотт. (Михайловский, 1971, 24–25).

С середины XIX в. работы и на утраченных объектах, и на сохранных умножились невероятно. Между 1840 и 1913 гг. вряд ли найдется день, не отмеченный каким-либо открытием в области церковной археологии. Несмотря на то, что огромная масса информации утрачена— количество накопленной отчетной документации столь велико, что до сих пор целиком не освоено.28 Что же касается метода, то уже в начале XIX в. знаменитый английский «здравый смысл» позволил сформулировать «принцип преимущества археологии», то есть эмпирического знания и натурного исследования при изучении церковных древностей над умозрительными, теоретическими (тем более — апологетическими) построениями. Его прекрасно сформулировал один из ведущих исследователей архитектуры, Ф. Симпсон, еще в 1828 году: «Чрезвычайно необходимо, чтобы исследователь имел ясную голову, свободную от предвзятых суждений, чтобы он был старательным собирателем и сопоставителем фактов; чтобы притом он тщательно прослеживал конструкцию кладки (если уж нельзя сделать этого, то, пожалуй, лучше, чем ничего, будет обычное антикварное рисование — но как же мало оно дает!); ведь по состоянию этого можно много узнать об искусности тогдашних работников и прогрессе в строительном искусстве. Что же до свидетельств, извлеченных только из письменных источников, не поддержанных анализом стиля здания, то сами по себе они несущественны; ведь, ХОТЯ таковые источники дают несомненные доказательства, что в указанный период какое-то здание на данном месте существовало — все же они не доказывают, да и не стремятся доказать, что это было именно то здание, руины которого мы видим сегодня… Наименее всего достойна доверия «традиция», поскольку она вечно выступает под охраной невежества— и чем больше оное невежество, тем древнее кажется ей здание». (Simpson, 1828, II).

Царство архитекторов: и «Историзм» конца XIX — начала XX в.

Во Агорой половине XIX в. отношение к монастырским древностям изменилось. Ранневикторианское общество имело тенденцию оторваться от неоклассики и восстановить свои средневековые корни. Руины аббатств были особенно удобны: можно не только исследовать, но и демонстрировать сожаление, оказывать покровительство, восстанавливать. Важную роль играло развитие железных дорог и новых городов. Поезда стали доставлять публику к месту исследований в гораздо большем количестве, а прокладка линий иногда задевала древние храмы и монастыри. Кроме того, новые города требовали своей, «респектабельной», истории. Ее как раз и предлагали лежавшие по соседству руины. (Яркий пример — аббатство Киркстолл на берегу реки Эйр: акварели XVIII — начала XIX в. показывают вокруг него сельский ландшафт, но к концу столетия оно стало частью парка нового города Лидса.

Те, кто сохранил древние дома, могли теперь гордиться и охотно открывали древние элементы.29 Конечно, это понимали еще не все. Владелец аббатства Гластонбери, отвечая Обществу антиквариев на просьбу предотвратить падение стен, писал: «Впрочем, сейчас это руины, и упади они — так и останутся руинами, не правда ли?» (Evans, 1956,333). Но главная опасность все же исходила от неумелых реставраторов и общество даже требовало вмешательства археологов для их обуздания. От НИХ особенно пострадало аббатство Сент Олбэнс, соборы Линкольна, Вестминстера, Рочестера, Норвича. Ответом стало создание в 1877 г. Общества сохранения древних зданий, взявшее на себя охрану сооружений от произвольных реставраций.30 В 1885 г. секретарем Общества антиквариев стал Уильям Джон Хоуп. Он и его коллега Гарольд Брэкспир определяли направление монастырской археологии в течение десятилетий. Исследования церковных памятников приобрели теперь родчеркну-То скрупулезный «архитектурно-строительный» оттенок и велись по специальным программам. Яркий пример — «покирпичная» фиксация Джорджем Риви многострадального аббатства Фаунтине по программе архитектора Уильяма Бёрджесса в 1870-х гг. Все результаты были подробнейше опубликованы — а ведь это самая большая монастырская руина Англии!

Антикварий Уильям Дж. Хоуп — ключевая фигура в «церковной археологии» 1870-1910-х гг. Он много путешествовал, выясняя состояние зданий. Его влияние на исследования современников огромно, а на памятники — и того больше, поскольку Хоуп подробно исследовал обители всех сортов (4 бенедиктинских, 2 клюнийских, 6 цистерцианских, 4 августинских, 6 премонстранских, 1 тамплиерскую, 2 картезианских, один августинский приют и пр.). Достоинство Хоупа как исследователя, кроме фантастического размаха — стремление понять сами открываемые памятники, а не доверять слепо документам. Он интенсивно публиковал результаты и его отчеты все еще очень важны, хотя в сферу его интересов попадали прежде всего здания центральной усадьбы монастыря и сохранявшиеся стены, поэтому главное его достижение — создание серии «стандартных» планов обителей разных орденов.

Но Хоупу трудно, подчас невозможно было понять даты не то что отдельных кладок, но и целых комплексов. Иногда он даже сомневался в их средневековом происхождении! Планы чертили подробные и архитектурная часть обмеров выглядела безукоризненно, однако и это не помогало. В чем же причина? Повторные работы в том же аббатстве Фаунтине и приорате Маунт Грэйс показали, что она — в методах изучения. Раскопы Хоупа часто лишь небрежные ямки. Техника работ примитивна: траншеи вдоль фасадов, рвы вдоль стен и т. п. Отнюдь не такими точными оказались и планы, в них внесено много интуитивного, недостоверного (хотя сам Хоуп считал свою фиксацию совершенной, лишь включение в работу архитекторов сделало ее более приемлемой). Тем не менее Хоуп внес в археологию монастыря присущую академической науке «основательность».

В том же направлении шел работавший с Хоупом с 1890-х гг. архитектор Гарольд Брэкспир. Он начал изучать комплекс целиком, а не «наиболее интересные» сооружения; применил полное раскрытие вместо движения траншеями вдоль стен; наконец, не ограничился позднейшим строительным этапом, а искал под зданиями постройки предшествующих периодов. В результате его «очистки» зданий были, пожалуй, разрушительнее «ямок» Хоупа — счастье еще, что он далеко не всегда опускался ниже сохранных полов, даже если находил остатки скрытых там ранних храмов. В то же время его фиксация надежнее и не содержит д<)мыслов. (Главные работы — аббатства Уэверли (1890-е гг.) и Стэнли (1905-6). Вряд ли стоит упрекать исследователей. Прорыва к новым рубежам не будет еще долго, методы в археологии монастыря и собора останутся почти прежними вплоть до конца 1960-х гг. Картины исследования, скажем, 1965 г. вполне узнаваемы и на «дагерротипах» столетней давности. Это касается как задач, так и техники. Проиллюстрируем методы монастырских исследований примером из работ Г. Брэкспира в Уэверли (1905).

Аббатство, воспетое в столь известном романе Вальтера Скотта, бы-jiq первой обителью цистерцианцев в Британии (1128). В июне 1898 г. Археологическое общество Суррея собралось на конференцию в Уэвер-ли и «как результат предложенного м-ром Джоном Хоупом интересного перечисления того, что может быть найдено, предприняло шаги к систематическому исследованию на средства Общества… Раскопки начались на следующее лето под руководством м-ра Хупера и при советах и помощи м-ра Хоупа. Первым был открыт капитул, за ним последовала монастырская больница на южной стороне клуатра. Осенью 1899 г., кода работы существенно продвинулись, был приглашен чертежник для исполнения исследований и детальных обмеров уже открытого». С этого момента во главе работ стал Гарольд Брэкспир. В 1900 г. открыли церковь и западную сторону клуатра, в 1901 г. — больницу с запада от клу-аггра, а в 1902 г. переключились на странноприимный дом, пивоварню и другие хозяйственные постройки. «После продолжительных попыток найти привходовые строения, дальнейшие раскопки были прекращены, учитывая значительность уже вложенных средств и неинтересность результатов в северной части памятника». Результаты были быстро выпущены в одном томе (1904).

Публикация впечатляет. 100 страниц текста включают общие очерки И описание 25 отдельных построек, строительных материалов, снабжения водой, садков для рыбы, дочерних монастырей. Включены 16 фото-таблиц и отдельно приложен обмерный план в 8 цветов (по сезонам). Оказывается, за 5 сезонов изучили 30 000 м2, что при наших современных методах было бы немыслимо. Как же этого достигли? Обратим внимание на отсутствие разрезов и вообще указаний на стратиграфию (фотографии доказывают ее отсутствие с ужасающей точностью). Перед нами не то окопы войны, не то открытые разработки минералов. Ясно, что единственную задачу исследователь видел в уяснении плана и частично— строительных этапов. Метод был прост: найти стену и следовать ей, выходя по всей глубине прямо на уровень пола. Понятно и отсутствие находок, кроме тех, что были вопиюще очевидны. Детали, конечно, складывали вблизи места находки (на трех таблицах представлены изразцы, а орнаментальное эмалевое украшение книжного переплета даже удостоилось цветного воспроизведения). Критерий для отбора находок — внешняя привлекательность.31 Ясно, что даты Брэкс-пира неодинаковой надежности. Для зданий, хорошо описанных источниками, они могут быть удачны, но на даты по кладкам и профилям трудно опираться. По мнению английских археологов, Уэверли пора изучать повторно.

К началу XX в. археология в глазах английского общества быстро выходила на первый план и в исследовании, и в реставрации церковной архитектуры. Но «викторианский стиль» работ и даже более архаичные Методы прочно удерживались. Тем временем ручеек раскопок превратился в бурный поток. Начались многие работы, завершающиеся только в Наши дни, в Кентербери, Глочестере, Гластонбери и др.32

В 1910 г. Инспектором древних памятников стал Чарльз Пирс. Он установил методику, исходя из важности сохранения стоявших еще руин, и стремился избегать любых реставрационных доделок.33 Пирс был хорошим консерватором и реставратором, довольно активным археологом и автором массы путеводителей. Его целью было не столько изучение, сколько экспонирование памятника. Работал он грубовато, но эффектно: вскрывал здания до уровня позднейших полов, затем расчищал поверхность огромными участками и консервировал открытые кладки. При этом слои развалов (особенно периода диссолюции) удалялись без анализа.34 Пирс сумел заинтересовать церковной археологией академические круги, которые стали относиться к ней гораздо серьезнее. Но результат его собственной деятельности лежит в области популяризации.35

Период между мировыми войнами не был особенно благоприятен для церковных древностей. Общество несколько пресытилось ими^ опубликовали так много, что казалось невозможным двигаться дальше. Массовая реставрация в это время прекратилась, что уменьшило возможности полевых исследований. Кроме того, использовавшиеся общинами церкви были недоступны исследованию и внимание полностью сосредоточилось на развалинах. Цели работ были все те же: получить план сооружений и показать их, если возможно, публике. Руины расчищали одну за другой, но их стратиграфия (и археологическая, и архитектурная) оставалась неизученной. Даже старая идея полного восстановления внешнего вида и деталей на основе раскопок сменилась, при такой методике, задачей изучить эволюцию типов зданий на основе плана, оторванного от контекста. План был почти единственной информацией, вводившейся в науку в результате таких работ.37

«Монастырская археология» последних десятилетий

Если XVIII—XIX вв. в изучении церковных древностей в Англии можно, при некотором упрощении, назвать «эпохой руин», прежде всего монастырских — то в послевоенное время гораздо большее внимание привлекают приходские храмы и соборы, причем речь часто идет о действующих церквях (см. след, раздел). Конечно, исследование монастырей не прекратилось, но оно претерпело серьезные изменения и в корне отличается от того, что делалось раньше. В 1950-60-х гг. изучение руин замерло, что было реакцией на слишком активные псевдо-научные «расчистки» первой половины века. Однако контрольные исследования на таких, казалось, полностью изученных объектах, как знаменитый Фаунтине, дали неожиданные новые факты, показав, как мало в действительности выяснили предшественники и как велик объем «латентной» информации. Поэтому были предприняты долговременные работы в аббатстве Бордс-ли (Реддич) и приорате Ранкорн (Чешир). (Rahtz, Hirst, 1976; Hirst, 1983; Greene, 1989). Кроме того, историки искусства начали большой проект По составлению каталогов, обмеру скульптуры и архитектурных деталей Цистерцианских аббатств Сент Мэри (Йорк); Жерво, Байлэнд, Фаунтине в Йоркшире и Фюрнесс в Ланкастершире.

В эти годы впервые появились сведения об открытии монастырей англо-саксонской эпохи, ранее практически неизвестных. Работы в аббатстве Уитби дали следы его донормандского происхождения; затем оно было доказано работами Розмэри Крэмп для обителей-«близнецов» Джерроу и Манквермоут. Целая вереница сменявших друг друга монастырей, в основе которых лежат остатки обителей еще кельтского времени, открыта на шотландской границе, в Сент Хильде и Хартлпуле, и за ее чертой, в Галлоуэе и Уитхорне. На другом конце страны, в Корнуэлле, как «кельтский» монастырь интерпретировали первое поселение на месте замка Тинтажель.38 Следы ранних монастырей обнаруживаются оейчас повсюду — в Гластонбери, Рептоне, Баркинге, в том числе неизвестные письменным источникам (что крайне необычно для Англии). В 1980-х гг. появились и первые топографические обзоры ранних монастырских поселений.

Особенно важным был переход к исследованию тех монастырей, в которых вообще не было сохранных памятников или сколько-нибудь существенных архитектурных остатков. Началом стали работы на лондонском аббатстве Бермондси; в 1970-х гг. круг расширился, в него вошли замечательно интересные работы по приорату Нортон и аббатству Бордели. Исследователи стараются сейчас понять, чем же все-такн был средневековый монастырь и для его обитателей, и для окружающего мира. Поэтому обращают внимание на совершенно новые типы объектов: строительные площадки (печи для кирпича и извести); производственные комплексы (мельницы, шерстобитни, скотные дворы); системы жизнеобеспечения (кухни и службы, колодцы, водоснабжение); земельные наделы. Прекрасными работами в этом жанре были книги Глена Коппака и Патрика Грини.3 Однако, чтобы такие исследования стали возможны, должна была произойти настоящая революция в подходе к изучению церковных древностей вообще. В Англии она пришлась на 1970-1980-е гг., но подступы к ней заметны уже в начале послевоенного периода.

2. «Церковная археология» в послевоенной Англии

Хотя за столетие между 1840 и 1940 гг. в Англии наблюдался рост популярности религиозных древностей и стремительное «экстенсивное» расширение исследовательского интереса к ним, превращение «церковной археологии» в раздел науки или вспомогательную дисциплину шло крайне медленно, часто запаздывая по отношению к странам континента. Сегодня трудно в это поверить, но 30 лет назад «археология церкви», ныне одна из самых разработанных и процветающих специальных исторических дисциплин, в Англии просто не существовала, а ученые, работавшие в этой области, не называли себя «церковными археологами». До 1981 г. не было и общего учебника. Архитектуру зданий изучали ее историки; артефакты и изображения — историки искусства. И только совсем молодая тогда группа в археологии, «медиевисты», ведя раскопки утраченных церквей, стремилась изучить их как единое целое. За последние десятилетия подход к работе с церковными древностями, по ути дела, пережил революцию. Ее итоги рассмотрены в работе одного из ведущих исследователей церковной архитектуры и археологии Англии, Уорвика Родвелла. Четверть века назад Мартин Биддл назвал одно из своих выступлений «Археология церкви: расширяющийся горизонт». Это определение остается верным. (Biddle, 1976).40

Храм и Мировая война

Послевоенный период принес в Англию перемены в методике и организации, в подходе к исторической интерпретации и к связям с обществом. Но рождение современной археологии церквей совершалось при печальных обстоятельствах, смещение интереса определили трагические события войны. Теперь главным объектом исследований стали свежие руины знаменитых английских соборов, и, что особенно важно — маленьких приходских церквей. Разрушены или повреждены оказались десятки приходских храмов и один из соборов (Ковентри). Особенно много потерь было в городах, прежде всего в Лондоне. Часть храмов осталась в руинах, но некоторые были скоро разобраны и перекрыты современной застройкой. Тут-то и вспомнили, что по большинству приходских храмов Англии нет ни обмеров, ни другой фиксации. Поэтому прямо в ходе войны была начата программа срочного изучения и фотосъемки церквей.41

Руины, оставленные войной, показывали, что привычные лондонцам памятники отнюдь не просты с точки зрения стратиграфии, планиметрии и хронологии. Они оказались своего рода «матрешками», скрывшими под оболочкой одного объекта несколько более ранних. Большинство их осталось неизученными археологически, но и немногие исключения имели важное значение: такие, как раскопки У.Ф. Гримса в известных храмах Сент Брайд на Флит-стрит, Сент-Свитун-Лондон-Стоун на Кэн-нон-стрит, Сент-Олбэнс на Вуд-стрит, поскольку удалось восстановить последовательность строительства и показать сложность исторической структуры приходских церквей в Англии. Большим минусом работ было отсутствие интереса к некрополям, которые до конца 60-х гг. считали просто помехой.42 Более современные методы раскопок применялись в Бристоле при изучении Сент-Мэри-ле-Порт в 1962-63 гг., но ее надземные части для археолога как бы вовсе не существовали и не исследовались (Watts, Rahtz, 1985). Этот «археологический» подход иногда доходил до курьеза — раскопки руин одной из приходских церквей в 1965 г. начали с того, что сравняли их с землей бульдозером.

При всех недостатках методики эти первые послевоенные работы сыграли важную роль. Они доказали необходимость изучения приходских церквей — скромных и маленьких, но сложных в историческом отношении. Снесенные бомбардировками объекты оказались наследниками множества «предков», линия которых восходила часто к римскому Или англо-саксонскому периоду. Фундаменты покоились один на другом, как будто специально сложенные для хранения, а иногда позднейшие основания, как более обширные, обнимали ранние, образуя своего рода <<гНездо». В тех случах, когда вместе с церковью изучали весь квартал — немедленно открывался целый мир логично устроенной городской жизни (например, вокруг Сент-Мэри-ле-Порт).

Начало комплексных исследований

Первый прорыв к всестороннему изучению памятника совершил известный современный археолог Мартин Биддл. При работах в Винчестере (1961–1971) он провел археологическое исследование топографии, истории и (в меньшей степени) архитектуры города. При этом, конечно, было невозможно избежать «архео-церковных» проблем; были проведены раскопки двух соборов англосаксонской эпохи (в том числе «Старого Минстера»), части епископского дворца и др. Но особую роль сыграли раскопки двух кварталов средневекового города с группой маленьких приходских церквей. Две из них, Сент-Мэри на Таннер-стрит (1965-71) и Сент-Панкрас на Брук-стрит (1968-71) препарировали буквально камень за камнем, что позволило проследить сложный путь развития их архитектуры, связанный с изменениями в литургике. (По мнению английских археологов, уровень методики, достигнутый в Винчестере, остался образцовым и его редко превосходили впоследствии: Rodwell, 1997).

Вторым решающим шагом стали исследования не городского, а деревенского прихода, что в методическом отношении представляется не менее сложным. Начиная с 1950 г., двое археологов, Джон Херст и Морис Бересфорд, изучали покинутую средневековую деревню Уоррэм Перси в Йоркшире. Приходская церковь святого Мартина стояла тогда уже в руинах, идеально подходя для полного исследования, но здесь впервые в британской археологии обратились не только к храму и прилегающему кладбищу, но также к окрестностям и остаткам деревни. (Beresford, Hurst, 1976; Bell, Beresford, 1987).

Начав изучение приходских церквей, исследователи вскоре столкнулись с проблемой работ в действующем храме и, в более широком смысле, с вопросом ограничения прав общины. До 1960-х гг. почему-то считали, что используемое для богослужения здание тем самым можно считать сохраняемым и оставлять вне досягаемости исследователей. Однако постоянно выяснялось, что древности неизбежно обнаруживаются в ходе повседневной жизни храма (ремонтов, расширений, литургических перестроек, модернизации кладбищ) и тут же уничтожаются без фиксации. Стало ясно, что необходимо постоянное участие археологов в любых подобных действиях общины и клира. Понятно, что идея не встречала сначала энтузиазма, но верность подхода удалось доказать на практике и для огромного собора, и для скромной сельской церкви.

В конце 1960-х гг. была развернута широкая инженерная программа укрепления Йоркского «минстера», которая, естественно, потребовала регулярного ведения охранных раскопок. Но археологи ответили на призыв инженеров удручающе вяло. Только введение специальной должности «археолога собора» (Minster Archaeologist) в 1968 г. изменило ситуацию. Оказавшийся на этом посту Дерек Филлипс сумел создать целую систему, позволявшую вести охранные работы параллельно строительным (не мешая им, но и не пренебрегая правилами археологической методики) и фиксировать случайно открывающиеся детали, по точно при-цененному латинскому термину, «ad hoc». Храм (кладки, слои, погребения) был изучен всесторонне без его закрытия. Результаты не только показали полезность и привлекательность нового метода, но и новый подход к интерпретации, представлявший неразделимый сплав истории, архитектуры и археологии (Phillips, 1985, 1995).

Классическим примером стали и работы в скромном сельском приходе Ривенхолл в Эссексе. Когда потребовался ремонт здания, прокладка дренажа и расширение церковного зала, Кирсти и Уорвик Родвеллы предварительно исследовали почти всю окружающую площадь, надгробия и погребения (1971-73). Собранный при этом «урожай» информации превзошел все ожидания. Работая на действующем кладбище, удалось дя-исе изучить ущерб, который наносят культурному слою при новых за-, хоронениях. (Rodwells, 1985, 1993).

Прецеденты для вовлечения археологов в деятельность приходов были созданы, но скептицизм оставался (Ривенхолл называли исключением, тем более что работы там были проведены только снаружи). Но когда в Хэдстоке (Эссекс) в 1973-74 гг. для смены пола провели раскопки нефа и трансепта замечательной церкви XI в., масштаб возможных утрат от пренебрежения исследованиями стал очевиден. Необходимость Н возможность археологических работ на храмах «in vivo», причем охва-тывающих весь «организм» памятника, были принципиально доказаны И метод полного обследования применили на гораздо более крупном здании (Бартон-на-Хамбере, 1978–1989 гг., работы У. и К. Родвеллов). Тот же опыт в массовом масштабе воспроизвели при ремонте 220 приходских храмов в архидиаконстве Колчестерском (1973-75), изучив их археологию, архитектуру, некрополь и историческое окружение.

Проблема некрополей

Как и в странах материковой Европы, раскопки погребений долго оставались в Англии главным методом фиксации процесса христианизации. Первые общины возникли на Островах в период существования римской провинции Британнии. После ухода римлян их остатки сохранялись кое-где до VI–VII вв. (так датируют сейчас Йд надгробий с латинскими надписями).43 На эти общины опиралась зникшая в середине V в. церковь Ирландии, откуда христианство зачтем вернулось на северные земли Острова. Обращение же англосаксонского юга развернулось с конца VI в. усилиями миссионеров из Италии (Августин, 597 г.). По мнению английских ученых, в VII в. христианство здесь укреплялось и распостранилось по мере политического развития страны. Первые церкви «переходного периода» связаны с королевскими резиденциями, причем ясно прослеживается их очень быстрое (в пределах четверти века) наступление из Кейта, с юга — на север и запад (Morris, 1983). Архиепископ и члены королевской семьи от Этельберта I до Этельберта II (т. е. с 616 по 762 гг.) похоронены в монастыре Петра и Павла за чертой римских укреплений Кентербери, где Лежали и останки св. Августина. Письменные источники говорят о погребениях в церквях многих королей англо-саксов VII–VIII вв., но они пока не раскопаны.

Обычай погребения с инвентарем был оставлен в Британии почти одновременно с созданием церковных кладбищ в конце VII–VIII в. и разница языческих и христианских некрополей здесь гораздо отчетливее, чем на континенте.44 Церковное кладбище открыто в Раундсе, где первая церковь появилась в X, а вторая в XI в., и Бриксуорте, где несколько кладбищ на окраинах деревни в VIII в. были заброшены и стали развиваться церковные (оба в Нортхэмптоншире, см ниже). С этого времени и до XVII в. погребения в церквях стали привилегией клириков, а из людей светских — королей и рыцарей; в XVIII–XIX вв. желание быть погребенным в храме стало более доступным и превратилось в почти навязчивую идею (Arnold, 1988; Rodwell, 1989).

Изучение кладбища — может быть, сложнейший предмет для исследования церковных древностей и вечная моральная проблема. На работу здесь влияют эмоции публики; двойственность применяемых стандартов по отношению к ранним и поздним некрополям, иррациональные мотивации и многое другое, вплоть до политических соображений. В 1960-70-хгг. исследование поздних погребений часто лежало за пределами контроля археологов или проводилось по крайне отсталой методике. С 1980-х идет медленное улучшение ситуации, тем более, что популярным стало изучение таких тем, как последствия позднесредневековых эпидемий для развития общества в переходный период к Новому времени и вообще отражение смерти и погребения в искусстве, литературе, архитектуре, планировке городов и т. п.45

Многие отчеты об эксгумациях 1960-70-х гг. отчетливо отдают «готическим романом». Очень поучительны такие случаи, как вскрытие и «обобщенная» фиксация за один день девяти наиболее важных средневековых могил в Линкольнском соборе (Bruce-Mitford, 1976). Не уступит им и рассказ о гробнице архиепископа Уолтера де Грей в Йоркском мин-стере в 1968 г., изученной ночью и в крайней спешке (Ramm, 1971). В 1969 г. аналогичным образом открывали гробницу архиепископа де Лундхэма. Трудно поверить, что интереснейшие погребения подвергались в Англии подобным «кавалерийским наскокам» всего четверть века назад.

Общая академическая методика вскрытия некрополей давно разработана на разнообразнейших «языческих» объектах и никем не ставится под сомнение, но археологическое изучение христианских кладбищ не получало общего признания до 1970-х гг. Однако попытки раскрыть и разумно исследовать большие группы погребений на этих кладбищах были. Важные результаты дали работы на кладбище Сент-Хелен в Йорке (1973-74); недавно изучили все 363 могилы на кладбище маленькой Донормандской церкви в Раундсе (Нортоне). (Boddington, 1996). Больше всего погребений (для приходского могильника) дал Бартон-на-Хамбере (работы по исследованию взятых оттуда 2800 скелетов уже много лет ведутся в Бристольском университете). (Rodwell, 1997).

Общественное мнение зачастую уверено, что возникающие тут и там Раскопки старых кладбищ ведут в интересах археологии, хотя на деле это совсем не так. Угроза заключена в развитии инфраструктур, в строительстве, в перепланировке и другой деятельности городских служб Неожиданный ущерб некрополям Англии нанесла, например, такая невинная мода, как превращение сводчатых помещений в церквях в офисы или «чайные комнаты»; часто ими становились крипты или склепы. Спрос немедленно породил команды «профессиональных разрушителей», которые очищали здания самым бесцеремонным образом. Немногочисленные, в сущности, археологи могли ответить на это лишь слабым сопротивлением, добившись своего в одном (правда, вполне выдающемся) случае, на одном из храмов Лондона. Так называемый «Спайтэлфилдский проект» (1984-86), с характерным подзаголовком отчета «По ту сторону Стикса», состоял в планомерном исследовании всех материалов склепа XVII–XIXbb., причем останки примерно 1000 погребенных, среди которых около 400 имели подлинные опознавательные бирки, были собраны для антропологического обследования (Spital-fields Project, 1993).

В целом можно сказать, что изучение позднехристианских могильников («погребальная археология») уже признано предметом исследования в пределах науки о церковных древностях. Отдельные работы теперь посвящаются сельским кладбищам; исследуется типология, обряд, телесные останки, сопутствующие сооружения.46 Началась серьезная фиксация надгробий и могильных плит внутри храмов (раньше чаще публиковали даты и имена из эпитафий). Среди наиболее важных достижений Родвелл называет систематическое копирование плит и анализ мощения в церквях.

Надгробия привлекали особое внимание исследователей некрополя уже в позднем средневековье. В последние годы их изучение в Англии все более оставляет прежний «хаотический» характер и приобретает систематичность. В начале 1980-х гг. Р. Крэмп основала «Корпус англосаксонской каменной скульптуры Англии» (CASS), состоящий в основном из надгробий. Он базируется на специально разработанной системе признаков и типов, публикуя, графство за графством, все имеющиеся материалы вплоть до фрагментов. Охвачен уже Дэрхэм, Нортумберленд, Камберленд, Уэстморленд, Йорк, часть Йоркшира и Ланкашира (в 1996 г. вышел четвертый том). Не менее серьезна и разработка таких «вечных» тем английской археологии, как литые гравированные плиты («брасс») и вообще плоские надгробия церквей; архитектурные и скульптурные романские и готические памятники (исследование которых ушло невероятно далеко со времен выхода знаменитой книги великого Эрвина Панофского). (Panofsky, 1964).

«Приходские древности» в историческом контексте

Хотя церковные памятники в Англии изучают уже почти четыре столетия, на их связь с окружающей средой обратили внимание всего четверть века назад. Раньше интересовались только церковными владениями, и то по документам; к реальным же остаткам и не думали обращаться. Лишь с 1950-х гг., с развитием «медиевальной» археологии (английский термин.

означающий конец средневековья и последующие века), потребовалось изучать не отдельный «объект», а район со всеми его историко-природными элементами. Церковь стали рассматривать не как изолированный архитектурный объем, но как узел связей общины, центр микромира и компонент нуждающегося в сохранении ландшафта.

Оказалось, что пейзаж Британских островов сохранил много черт, которые восходят на столетия, если не тысячелетия, назад, а размещение объектов в природной среде отражает связи церквей с их общинами. Особенно важны расположение, ориентация, размер и форма кладбища; положение входов комплекса по отношению к дорогам; взаимная увязка места церкви, двора пастора и его земельного надела и т. п. Это хорошо показали такие памятники, как Уоррэм Перси, Раундс и Ривенхолл (см. выше), а также позже изученные Уоттон Уэвен и Бэмптон. (Blair, 1988а).

Этот подход много обещает и в городах, в церковной топографии которых проблем не меньше (например, причины умножения церквей; их взаимное размещение и относительная хронология; соотнесенность с постройками римской эпохи и др.). (Morris, 1989; Blair, 1988b; Blair, 1992 и др.). В 1960-80-хгг. много внимания было уделено теме возникновения города вокруг монастырей и центров паломничеств. Развитое почитание реликвий определяло сложение дорожной сети (как между центрами, так и в их окрестностях), тем самым формируя топографию городов и целых областей. (Biddle, 1986; Butler, Morris, 1986). Часто город просто складывался вокруг монастырского комплекса, построенного на «святом месте». Стоящий на вершине холма Сент-Олбэнс окружает аббатство, основанное на предполагаемом месте мученичества святого Альбана. Город с «говорящим» названием Бэттл — «Битва» — даже освоил крайне неудобный участок вокруг монастыря, алтарь собора которого, согласно легенде, стоит на том месте, где пал король Гаральд в знаменитом сражении при Гастингсе. Известны и обратные случаи, когда религиозный центр «встраивают» в уже существующий город.47

История прихода и приходского строительства в Англии, с ее традиционно сильными местными общинами, начала выявляться благодаря раскопкам в Лондоне и Винчестере, о которых уже упоминалось— они помогли определить границы приходов и даже составить их карты, восходящие по крайней мере к XII в. (Grimes, 1968). Оказалось, что ранние приходские храмы развились из домашних церквей: единственная дверь церкви, открытой при известных работах М. Биддла на Сент-Мэри на Таннер-Стрит в Винчестере, вела прямо в частный дом. Это был «свой», частный храм.48 Не сразу удалось понять, кому, собственно, принадлежали ранние лондонские храмы: землевладельцам-феодалам, богатым и влиятельным горожанам или общинам соседей (по аналогии с церквями торговых корпораций в немецких городах, «кауфманскирхен»). Восстановленная планировка показала, что земля приходского храма и его двора не была частным владением, но принадлежала корпорациям владельцев (через них даже проходили дороги).

Археологическое изучение топографии приходов не просто иллюстрирует и обогащает историю их развития, но открывает совершенно неизвестный ее этап — этап формирования религиозных сообществ до грегорианских реформ, осудивших принцип «нецерковной» собственности на храмы, также как и службу в них не связанных с общей жизнью церкви священников. Материал Англии показал, что реформа не сразу повлияла на топографию. Хотя уже в конце XI в. население Ворчестера с окрестностями, после долгих споров, подчинилось церковной дисциплине и постановило сохранить один общий приходской центр, все же, кроме городского собора, там остались и традиционные пункты независимого богослужения. Даже в епископском Йорке рубежа X–XI вв. обнаружено невероятное количество крохотных церквей. Это доказывает, по мнению английских исследователей, что горожане предпочитали огромному пространству романских соборов — изобилие малых храмов и живое общение с клириками, жившими и служившими уэеди них.

Натурные исследования 1970-90 гг

«Винчестер и Иорк образовали два подстава, на которых держатся врата, ведущие в современную «церковную археологию», — так выразился один из ведущих археологов архитектуры Англии У. Родвелл, говоря об уже упоминавшихся раскопках 1960-х гг. в этих городах. Действительно, работы последней трети века привели к тому, что в серьезных трудах давно содержится не меньше реконструкций и археологических обмеров, чем фотографий существующих памятников. Особую роль сыграло исследование древностей в восстановлении истории церковной архитектуры англо-саксонского периода, который являлся предметом горячих дискуссий в течение двух веков. (Hunter, 1976). Но важно отметить не накопление новых фактов, атрибуций и передатировок, а изменения в подходе к памятнику. Его рассматривают всесторонне и контекстуально. Это значит, что каждый объект изучается во всех, иногда, казалось бы, далеких от археологии частях, причем не сам по себе, но во взаимоотношении с окружавшим его миром (картину которого приходится восстанавливать). Викторианское понимание термина «церковный археолог» в Англии возвращается, но на новом уровне: это тот, кто изучает все аспекты истории древних церквей и их окружение.

Конечно, многие открытия совершаются именно при раскопках (и открытия, с точки зрения историко-культурной, важнейшие). Например, после долгих прений было доказано, что ранние нормандские церкви никогда не включали кладок своих англо-саксонских предшественников и не ставились точно на их фундаментах. Начиная с 1970-х гг., провели немало широких исследований на первоклассных англо-саксонских объектах. Самыми выдающимися считают раскопки в Рептоне (Дербишир, 1974–1988), где обнаружены религиозно-погребальные комплексы и кладбища викингов и англов; подробнейшим образом изучена крипта в восточной части церкви св. Уистана и восстановлена долгая история его как королевского мавзолея.49 В итоге уже Гарольд Тэйлор, опираясь на бесчисленные натурные исследования, смог дать суммарный анализ храмов англо-саксонского периода, доказав, что раньше история памятников была далека от точности.5 Работы на больших городских соборах дают материал для суждений о все более древних памятниках; так, у собора св. Альбана (1982-4) обнаружился неожиданно ранний предшественник— мартирий римского времени, а в Уэллсе — не только серия средневековых капелл при соборе, но еще кладбище англо-саксонского минстера и позднеримский мавзолей.

Если сфера археологии церкви уходит в глубь времен до эпохи римского владычества, то ее верхний предел вообще не ограничен. Также как медиевальная и постмедиевальная археология, она изучает и самые поздние постройки. Разнообразие нонконформистских церквей и капелл огромно: квакерские дома собраний и гугенотские храмы, католические церкви позднего периода, построенные после начала Реформации, и др. Их изучение началось с публикации инвентарей и выпуска специального руководства по фиксации нонконформистских памятников (1985), а затем последовали и первые натурные исследования, охватившие даже период георгианского и викторианского строительства. Образец таких работ — исследования ранней капеллы баптистов в Гудшоу, Ланкастер-Щир (библиография: Rodwell, 1989).

Церковь, общество и археология

В 1968 г. англиканская церковь Предприняла шаг, послуживший толчком к новому ускорению и расширению исследований древностей. Специальным решением (Pastoral Measures) она освободилась от давно выпавших из оборота и начавших разрушаться храмов (которые традиционно считались ее собственностью). Медиевисты-археологи поняли, какие здесь кроются возможности, но недооценили опасность новой ситуации. Объем предназначенного к уничтожению возрос, но это мало кого пугало: в большинстве случаев речь шла о храмах XIX в. В результате много храмов было снесено и застроено без исследований, хотя было заранее известно о существовании их средневековых предшественников.

С 1970-х гг. археология церкви в Англии делается предметом национальной заботы. В 1972 г. Совет Британской археологии создал специальную Церковную комиссию (Church Committee), а в 1973 г. состоялся первый съезд профессионалов в этой области, по выражению Родвелла, «было поднято знамя археологии церкви и ее некрополей». Признание потенциального значения археологии для действующих церквей выразилось в публикации Советом по местам богослужения руководства «Церковь и Археология». (Council for Places of Worship, «Churches and Archaeology», 1974). Была введена должность Археологических консультантов диоцеза, имевших двойное — светское и духовное— подчинение. Благодаря их раскопкам, разведкам и наблюдениям стали быстро накапливаться сведения о приходских храмах, последовали конференции и публикации. В начале 1980-х гг. церковная археология была признана повсеместно.52 Для подготовки церковных археологов используют школы, базирующиеся на практическом изучении одного памятника, например, школа Бирмингемского университета в Уоттон Уэвен (Уорвикшир) исследовала церковь прихода: кладки, кладбище, надгробия и исторический ландшафт.

Но даже в Англии развитие идет негладко, подстерегают неожиданные опасности: так, государственное финансирование реставрации «исторических действующих храмов» (с 1979) вызвало волну перестроек без специальных исследований. Это компенсировалось, однако, созданием организации «Английское наследие» (English Heritage), следящей за проведением предварительных научных работ по каждому памятнику («гранты» на реставрацию выделяются только при этом условии). Интересы исследователей древностей признаны и церковным законодательством Англии: «Указ о соборах» 1990 г. не просто советует учесть их интересы, но требует от руководства собора обеспечить участие в любых работах профессионального археолога (должность, уже введенная на всех крупных соборах страны). Отныне детальный план фиксации — непременная часть и условие рассмотрения любых апелляций на проведение затрагивающих археологию работ англиканской церкви. Интеграция требований археологии, ремонтных программ и ежедневной жизни общины не представляет сверхестественных трудностей, все, что для этого нужно — тщательное предварительное планирование, здравый смысл и хорошее чувство юмора. С этим утверждением Родвелла трудно не согласиться, но так ли часто встретишь подобное сочетание?

Новые методы в архитектурной археологии

Хотя успехи исследований средневековых церковных древностей в Англии очевидны (особенно со стороны), местные ученые продолжают считать, что неизученного по-прежнему гораздо больше. Действительно, археологические сокровища там часто лежат в буквальном смысле слова под ногами, тщательно избегая внимания. (Например, до середины 1980-х гг. никто не замечал, что пол библиотеки собора в Личфилде включает прекрасные изразцы XIII в.!). Даже подробно изученные памятники предлагают все новую и новую информацию, прежде всего — благодаря развитию методов исследования.

Основой «археологического» исследования истории здания, конечно, служат кладки. Первый большой проект их исследования был осуществлен в соборе Уэллса при реставрации западного фасада в 1976—84 гг., 1де обмер фасада камень за камнем и фиксация in situ 297 сохранившихся скульптур привели к полной переоценке истории здания. Убедительна история западного фасада собора Линкольна. Историки искусства пришли к выводу, что его знаменитый романский фриз установлен примерно на 50 лет позже строительства фасада — но обследование 1983 г. доказало, что он изначален. Интересно, что история искусств отказывается принять дату «от структуры», поскольку это подрывает устоявшуюся догму, хотя изначальность фриза уже неоспорима. Случай Линкольна не единственный. В последние 20 лет археологи убедились, что современная «стилевая хронология» и базирующаяся на ней интерпретация часто не поддержаны натурными доказательствами, которые должны преобладать в датировках. Априорная уверенность, опора на давно знакомое как бесспорно верное — может быть, самая серьезная опасность для ученого. Например, собор Солсбери построен в основном во второй четверти XIII в. заново. Поэтому совсем недавно отрицалось, что археология может внести что-то новое в столь несомненно «однослойный» памятник. Однако исследования показали, что памятник имеет сложную последовательность строительства и неясный первоначальный замысел. Вообще пересмотр фактов после всеобъемлющих исследований последних лет был очень значителен. (Исследования Таттон-Брауна, библиография: Rodwell, 1997).

Случай изучить технологию строительства при строго археологической разборке всего здания в сочетании с раскопками внутри и вокруг него представляется как исключение (например, церковь в Келлингтоне (Иорк, 1990–1991) Поэтому все большую роль играют технические улучшения, вводящие неразрушающие методы. Особой популярностью в последние десятилетия пользуется метод реконструкции процесса кладки стен по способу применения раствора. «Почерк» строителей существенно различался и его легко проследить по типу или наполнителям. До 1970-х гг. раствор, положенный в два разных дня, разделять еще не умели — сейчас же каждый знает о швах, остающихся между «вчерашним» и «сегодняшним» слоем; о возможности измерить «индивидуальный день» работы, также как и общий «дневной рост» здания (особенно это помогает в определении первоначальных проемов). С 1980-х началось исследование каменоломен, обработки и торговли камнем для строительства соборов. Удается уловить логику в снабжении камнем по лентам материалов разного происхождения. Профилировки, которыми так много занимались «викторианцы», систематизируют сейчас заново— это одна из наиболее индивидуальных деталей здания, по ним можно определить руку отдельного мастера или почерк мастерской Одинаково тесаные камни встречены в памятниках, разделенных многими милями, и в соседних. Джону Харви удалось даже раскрыть имена, происхождение и судьбы многих архитекторов и ремесленников. Словом, общий пересмотр знаний о церковных зданиях на основании технологии делается реальностью.

Совсем недавно, в 1970-х гг., идея цельного изучения памятника имела мало сторонников среди археологов. Кладка и деревянные детали считались «неподходящей темой» исследования, как и скульптура, литье, поздняя штукатурка и роспись, надгробия и стекло, мебель и осветительные приборы. Группы ученых, занимавшихся этим материалом, работали замкнуто и редко делились информацией, отчего страдала наука в целом, хотя часть направлений быстро прогрессировала. Сегодня мы видим, что «археологические» методы все полнее охватывают церковные здания сверху донизу.

Примечания к главе VIII

1 Работы описаны тремя современниками, которые дают достаточно для атрибуции погребений (например, их размеры, а также описание найденного свинцового надгробного креста: Radford, Swanton, 1975, 42-3) Некоторые события могут случиться только в Англии. «Случайно» этот же крест оказался одним из первых опубликованных артефактов, добытых при раскопках, когда со времени работ прошло не менее 400 лет! (Camden, 1607; о Кэмдене и его книге см. ниже) «Отчет» о монастырской «археологии» в Гластонбери в конце правления Генриха II дал Джеральд Кембриджский (1191).

2 Легенда окончательно вошла в жизнь после того, как Ричард I Английский подарил Танкреду Сицилийскому знаменитый меч Экскапибур. Драгоценные символы прошлого стали предметами, которые можно было трогать, терять, передавать. (Robinson, 1926; Kendrick, 1950; Schnapp, 1997).

3 Еще епископ Или Джон Элкок конфисковал приорат св. Радегунды в Кембридже для создания там знаменитого колледжа (1497). В 1520-х гг. кардинал Вулси с папского согласия упразднил почти 30 монастырей для того, чтобы на их средства создать колледжи в Оксфорде и Ипсвиче (скорее учебные, чем религиозные). Оксфордский, например, устроили в конфискованном августинском приорате св. Фридесвиды и лишь в 1645 г. его церковь стала собором колледжа.

4 Диссолюция повела к предельно радикальному перераспределению земли и недвижимости, ее религиозные и политические последствия хорошо изучены, см. особенно: Knowles, 1976.

5 Причиной разгрома церквей была не только ненависть к папизму, но и алчность. Из Кентербери, например, в 1538 г. увезли массу золота с драгоценными камнями, хотя официальной целью миссии было извлечение мощей Фомы Кентерберийского из «феретрума», в котором те покоились более 300 лет (при этом их то ли сожгли, то ли похоронили, так что они стали объектом пристальных розысков, не завершившихся и по сей день). (Butler, 1995).

6 Раку уничтожили через шесть дней, конфисковав огромное количество ценностей, в том числе серебро и позолоченные вещи, находившиеся вместе с костями в гробу св. Ричарда. В Линкольне, где хранились раки свв. Гуго и Джона из Дальдерби, в 1540 г. комиссии было дано указание «забрать и препроводить в лондонский Тауэр указанную раку и извлечь поддельные мощи и ценности в Линкольнском соборе, коим преданы простые люди и коими вовлекаемы в суеверия и идолопоклонство, вместе со всеми драгоценностями, блюдами и подобным, по их выбору».

7 Например, рака св. Уильяма в Йорке была разрушена и место ее утрачено, но традиция указывала на место его погребения в нефе, где в 1732 г. действительно нашли каменный гроб, а в нем — квадратный ящичек с костями, без надписей.

8 Интересно, что плиту вновь положили на место, заменив утраченные части, которые остались в заполнении могилы, раствором. Это могло быть сделано лишь в период, когда храм находился в ведении эмиссаров, причем вскрытие было, по крайней мере единожды, тайным.

9 Яркое описание конца аббатства Рош (Йоркшир) приводит Майкл Шербрук через тридцать лет после события: «Первой подверглась разрушению церковь, затем дом аббата, дормитории и рефектории, вместе с клуатром и всеми зданиями, что были внутри монастырских стен: ничто ведь не должно было сохраниться, кроме как коровники и свиные закуты… Любое сердце тронул бы вид того, как срывали свинец с кровли, снимали доски и сбрасывали балки, как затем свинец был снят и сброшен в церковь и все надгробия в ней разбиты». Шербрук рассказывает, что и стропила были пущены на дрова для тех, кто переплавлял свинец в печах. Когда Майкл спросил, что думал тогда его отец о монахах, тот ответил: думал хорошо, но это не помешало ему наживаться, ведь «он поступал так, как другие» (цит. по: Platt, 1984, 231—4).

В приорате Луис команда итальянских инженеров сравняла церковь с землей, используя подкопы и порох. Подобным же образом огромный клюнийский храм св. Панкрата со сводами высотой в 28 м был превращен в груду мусора менее чем за четыре недели в марте-апреле 1538 г. Лишь немногие, как Роберт Эск, один из казненных лидеров восстания, решались сожалеть о происходящем: «Аббатства были одними из прекраснейших мест сего мира для всех людей и странников… Они более всех заботились о морских дамбах и плотинах, содержали и строили мосты и дороги и иные подобные вещи для общего блага» (цит. по: Knowles, 1956).

10 Раскопки свидетельствуют, что в ходе приспособления монастырских зданий под «замки» погребения и фермеров, и дальних родственников нового владельца, не мешали рыть фундаментные рвы, прокладывать дренаж или разбивать сады. Очень редко семьи при этом эксгумировали своих покойных с целью переноса их на приходское кладбище.

11 Чтобы соблюсти условия договора покупки, произвели «необходимые разрушения»: столбы, поддерживавшие клересторий капитула, были подрублены и расклинены, чтобы треснули монолитные стволы и можно было их опрокинуть (верхние части были оставлены, где упали, а среди мусора валялись железные клинья и молоты). Хотя граф, судя по документам, приказал аккуратно вынуть и перенести в замок западное окно, установленное 30 лет назад — даже этого не выполнили. Все детали окна остались в рухнувшей стене и найдены при раскопках 1920-х гг. Аббатству наследовала и деревня, построенная в основном из его остатков. Новые жильцы сохранили часть жилых построек, но сломали церковь и клуатр. Они унаследовали также три мельницы, пороховой завод и службы. Невредимый дом аббата достался «фермеру» — это было роскошное жилье со семи удобствами, много лучшее, чем даже поместье графа Хелмсли. Такие здания, конечно, покупали охотно. Олдермен Томас Белл, поселившись в Глочестере (доминиканский приорат), превратил церковь в жилище, а клуатр — в прядильную фабрику, так что оба сохранились до наших дней.

12 При изучении этих стен можно обнаружить сохранившиеся средневековые двери — иногда даже запертые к моменту раскопок. Архитектурные примеры — в аббатствах Нортон, Хэйле, Бардни, Уэверли и других и изображения XVIII в.

Своеобразно распорядился в 1550-х гг. перестройкой полученного им маленького монастыря бенедиктинок Сопуэлл сэр Ричард Ли. Он начал строить маленький дом с двором, холл которого был на месте церкви, а сад— в клуатре, но, не закончив, засыпал все мусором и начал возводить гораздо более представительную резиденцию — не используя уже стен монастыря, но сохраняя их ориентацию (не окончив, умер в 1575 г.).

Часто при перестройке монастыря сохраняли башни ворот и связанные с ними постройки. Например, в полностью раскопанном приорате Торнхолм удалось доказать, что служебные постройки полностью уничтожили, в то время как клуатр и привратное здание стояли целыми до XIX века.

13 Уже Лиланд в «Итинерарии» перечислил обители, откуда в королевскую библиотеку могли бы поступить нужные книги. Во второй половине XVI в. первые коллекционеры, сэр Роберт Коттон и Эдвард Фэрфакс, собирали манускрипты монастырских библиотек, интересуясь практически всем, вплоть до служебников. Акты монастырей хранились тогда всюду: в канцеляриях, у комиссаров, у новых владельцев поместий; их собрания составят потом ядро библиотеки Британского музея (1753).

14 Монументальная «Британния» была и первой иллюстрированной книгой о древностях Англии. Картинка в ней лишь одна: предалтарная арка в церкви Сент-Джон-саб-Кастро в Луисе (Сассекс), уничтоженной в 1839 г. (Kendric, 1950, 151). В 1587 г. церковь реставрировалась и арку переделали, что зафиксировано в переиздании «Британнии», где она нарисована в новых формах вместе с фасадом храма. (Gough, 1789,1, 200-1, pl. XII).

15 Например, на полу Линкольнского собора — «как было до последнего нового замощения». Кроме того, Гоф опубликует реконструированный план собора норманнской эпохи и обратит внимание на его взаимоотношение с уничтоженной городской стеной римского времени. (Gough, 1789, II, Pl. VIII, pl. IV).

16 Находки раннехристианских древностей в Англии были гораздо реже, чем, скажем, в римских провинциях на континенте. Зато у Британских островов была своя специфика. Если Италия давала прежде всего древности периода катакомб, а Франция славилась погребениями раннесредневековой эпохи — то в Британии «собирали урожай» кладов церковного серебра. Долго ученые опасались даже предполагать существование здесь раннехристианских объектов, но в 1720-30-х гг. одно за другим нашли два замечательных серебряных блюда (laux) в Риели и Корбридже. Первое — на ножке, прямоугольное, со сценами охоты — было выпахано в разбитом виде. Оно датировалось примерно 350 годом и на изнанке имело надпись о вкладе его епископом Эксуперцием. Вещи этих кладов, как и более известного клада из Милденхолла, — типичная позднеантичная продукция, но многие нз них несут монограмму Христа.

17 Stuckeley, 1725,1, 33. Позже в письме в журнал «Antiquaries» (1753) Стакли описал похожие «раскопки»: «Вчера я предпринял весьма приятное путешествие, можно даже сказать — паломничество, чтобы посетить почитаемые руины аббатства Лиснес (Кент)… сказали нам, что время от времени выкапывают основания зданий, с множеством каменных гробов, тел и памятников» (Stuckeley. 1770). В XVII в. описания аббатств как романтических руин, с приличными случаю ламентациями и деталями, довольно часты. Джон Обри (о нем ниже) записал в 1660-х гг. в аббатстве Уэверли: «Здесь, где теперь стойла, была прелестная капелла, большая, чем церковь Колледжа св. Троицы в Оксфорде». (Цит. по: Greene, 1992, 33–34). Кроме Стакли, как археолог, историк архитектуры и художник-топограф работал преподобный Самюэль Лизонс. Начало изобразительному ряду было положено художниками XVII в. Например, Даниэль Кинг издал, используя рисунки Томаса Джонсона, «Соборы и церкви Англии и Уэльса» (King, 1656).

18 Его альбом «Liber studiorum» с массой монастырских руин и церковных сцен стал одним из любимых у публики, а часть листов (таких как знаменитая «Крипта аббатства Киркстолл», виды аббатств Исби и Эгглстон), вошли в труды по истории. В 1790-х гг. он рисовал аббатства Мальмсбери, Бат и Тинтерн, которое уже было отмечено как особенно живописное в путеводителе Виллема Джильпина «Осмотр реки Уай» 1782 г. Тинтерн часто фигурирует у Тернера наряду с другими (Вестминстером, приоратом Ивини, оксфордским собором Крайстчерч, аббатством Бэттл) в массе заказных работ, исполненных вместе с Т. Гёртином.

19 Gough, 1786-96. Позже он публикует замечательный изразцовый пол капеллы приората Грауден в Или: Gough, 1792. В 1797 г. ему пришлось оставить пост в связи с расколовшим Общество скандалом: архитектор Джеймс Уайатт, прозванный «разрушителем», провел неудачные «реставрации» соборов Солсбери, а затем Дэрхэма и других, следуя принципу «романтической реставрации», сопряженной с разборками или переделками подлинных частей.

20 Особенно выделялись работы Гроуза, опубликовавшего «Древности Англии, Шотландии и Уэльса», а затем — аналогичное исследование по Ирландии, содержавшее массу описаний «монастырищ» и гравированные таблицы, включавшие даже планы — ценнейший материал по состоянию ирландских монастырей 200 лет назад. (Grose, 1794).

21 Например, отец и сын Баклеры. Напомним, что примерно в это же время состоялись и первые путешествия с целью зарисовки и обмера памятников старины в России, см. гл. IX.

22 Наиболее характерный пример из его книги — церковь св. Петра в Бартоне-на-Хамбере, где в храме саксо-нормаидского периода выделена башня явно более раннего, англо-саксонского, стиля. Пользовался совершенной для своего времени методикой и Дж. Бриттон, основательно изучивший соборы приората Норвич (1817) и аббатства Бат (1825). Он же издал по пять томов сводов «Древности архитектуры» и «Древности соборов»: Britton, 1807-26; Britton, 1814—35.

23 Даже погребение великого романиста, по его завещанию, в руинах известного аббатства Драйбург еще раз подчеркнуло его горячую любовь к прошлому. Увы, история весьма иронична — предки Скотта когда-то продали Драйбург, сам же он разорился, строя свой «средневековый» дом «Абботсфорд».

24 «Легенду Ингольдсби» Бэрхема иллюстрировали виды подлинных монастырских руин. Рассказ «Серый дельфин» сопровождала гравюра с надгробия сэра Роберта де Шурлэнд в аббатстве Минстер-ин-Шиппи (Кент). (Вапп, 1988).

25 Если в XVIII в. особенно охотно демонстрировали надгробия, то теперь Добавилось пристрастие собирать детали архитектуры; М. Стэпилтон, искавший в аббатстве Байлэнд могилу его основателя, Роже де Момбрэ, собранные капители перенес в свою усадьбу как садовые украшения.

26 Другие ранние работы были вызваны внезапным открытием двух свинцовых гробов в канун Рождества 1833 года в приорате Ваймондхэм (Норфолк). Руководитель работ Вудбридж сообщал в письме: «Имею удовольствие заявить, что руины были очищены до уровня одного из полов и что обитателями города составлен замечательный план руин» (Woodward, 1836). К письму была приложена схема аббатства, план церкви и рисунок печати.

27 Другой пример удачных раскопок — аббатство Луис, старейшая клюнийская община Англии. Здесь удалось не только восстановить план, но и найти следы подкопов инженеров, разрушивших храм по приказу Томаса Кромвелла. Работами 1840-х гг. в каптуле было вскрыто много погребений; найдены свинцовые ларцы с костями основателя Уилльяма де Уоренна и его жены Гундреды. Хорошо сохранившееся погребение приора показало, что он был похоронен в прекрасных одеждах. Расчистка определила место монастырского кладбища и более 100 выложенных камнем могил, а также след стены первой церкви (принятый учеными за ров битвы при Луисе в 1264 г.)

28 Например, огромный материал оставлен Джеймсом Ирвином, сотрудником Дж. Скотта по реставрации таких соборов, как Личфилд и Питерборо в Батском аббатстве (1863-72). Данные, которые он методично собрал, оказались достаточны для реконструкции утраченных памятников, например, церкви аббатства Норман. Полно и интересно им изучена в 1871-81 гг. капелла англо-саксонского периода в церкви св. Лаврентия в Брэдфорде-на-Эйвоне, где он отвечал за реконструкцию.

29 Владельцы приората Нортон снова «перелицевали» здание: открыли заложенный век назад средневековый вход «с земли», через подлинный портал в подлинный внутренний двор, и даже название поменяли с «Нортон Хилл» на «Нортон Прайори». Впрочем, это было еще не самое плохое решение. Иногда здание просто сносили и строили новое, гораздо более похожее на «готику», чем подлинная готика.

30 Во главе «Society for the Preservation of Ancient Buildings» стояли Уильям Моррис, Берн Джонс, Джон Рескин. «Археологический» подход к памятнику архитектуры был усвоен в Англии раньше, чем на континенте; в 1899 г. вышел первый государственный закои об охране наследия. (Михайловский, 1971, 172–185).

31 Ценность керамики просто еще не осознана. Последняя описана так — «Много было собрано керамики коричневой и зеленой поливной, но ни одного целого куска или значительного фрагмента для реставрации».

32 Последние большие работы, начатые перед Первой мировой войной, — раскопки К. Лэинга в большом бенедиктинском монастыре Бардни. Война, а затем смерть не дали закончить «очистку» памятника, до сих пор ждущего исследования.

33 В это время новый закон об охране наследия передал все «монастырища» и руины исторического значения в ведение государства для защиты и консервации. Памятники стали «собственностью» Ведомства общественных работ (Office of Works), что имело драматические последствия, поскольку оно занималось только стоящими памятниками и центральными комплексами монастырей, сразу отделив их от гораздо хуже известной периферии. Началось образование заповедников и охранных зон, продолжавшееся до конца 60-х гг. При этом в работе оказалась масса ранее непотревоженных монастырей.

34 Одно из первых раскрытий, аббатство Риво (1919 г.) — подлинная катастрофа для ценителей церковных древностей. Его провели без археологического надзора, без фиксации, с самой примитивной отчетностью (правда, находки были опубликованы, включая керамику). Наиболее впечатляющий результат — две фотографии, до и после раскопок. Похоже, что ради этой фотопары и делалась вся работа. Немногим лучше результаты в аббатстве Байлэнд. Исследования в Уитби в 1920-х — редкий пример работ ниже пола, где были найдены монастырские церкви и нормандского, и донормандского времени.

35 После Первой мировой войны вообще наступила «эпоха рекламы». Туризм быстро превращался в промышленность. Железная дорога «Грейт Вестерн Рэйлвэй» выступила в 1925 г. со специальным трехтомником: «Соборы», «Аббатства» и «Замки», продававшимся на ее станциях. «Аббатства», принадлежавшие бойкому перу М. Р. Джеймса, более известному своими историями о привидениях, разошлись немедленно тиражом в 20 тыс. экз. и были повторены. 60 тысяч «Соборов» были распроданы за два года. Понятно, что попали в путеводитель, со всеми его картами и иллюстрациями, только те памятники, куда можно было доехать по соответствующей железной дороге.

36 Например, в начале века Ф. Бонд, продолжая линию Рикмана на составление сводов, издал серию томов о самых разных церковных древностях — водосвятных чашах и купелях, алтарных преградах и баллюстрадах, резьбе по дереву, посвятительных надписях и пр. (многие из них до сих пор считают образцовыми: Bond, 1913 и др.).

37 Наиболее важный труд, синтезировавший достижения в области церковных древностей за межвоенный период, «Романская архитектура Англии» Альфреда Клэпхэма (Clapham, 1930,1934), основан на серии работ по донормандской археологии одного из лучших специалистов, Болдуина Брауна. (Brown, 1903 и др.)

38 Что, впрочем, не доказано (исследования показали, что изначально здесь могло быть христианское кладбище позднеантичной эпохи). Cramp, 1969, Она же, 1976а; Она же, 1976b; Daniels, 1986; Daniels, 1987; Cramp, Daniels, 1987, Hill, 1988; Radford, 1935; Thomas, 1988.

39 Greene, 1992; Coppack, 1990; Gray, 1993; добавим исследование Роберты Джилкрист, где сделана попытка выделить археологические особенности разных организационных типов: госпитали-приюты, приораты военных орденов, девичьи обители, скиты отшельников и т. п. (Gilkrist, 1995).

40 Rodwell, 1997; ср.: Rodwell, 1981; Morris, 1983. Сейчас уже появились специальные работы по фиксации церковных древностей и соответственно ориентированные главы в общих учебниках. «Церковной археологии» обучают, наряду с общей, на гуманитарных, архитектурных, культурно-антропологических отделениях университетов. Недавно создано специальное Общество церковной археологии с центром в Йорке, издающее ежегодник «Church Archaeology», первый номер которого вышел в марте 1997 г. Складывается и план будущего развития отрасли. (Wood, 1994; CARD, 1996).

41 Ее результаты специалисты не считают особенно продуктивными. Отметим, что в Германии широкое архитектурное обследование было сделано до войны, что очень облегчило точный подсчет утрат и даже обеспечило частичное восстановление. Опустошение немецких городов и последующее восстановление дали возможность широких раскопок в нескольких экклезиастических центрах, известных с римского времени, прежде всего в Кельне.

42 Grimes, 1952. Гриме писал: «Удаление погребений оказалось очень длительным процессом, сокращавшим время, отведенное для археологических исследований» (Grimes, 1968, 204). Кладбища часто доверяли непрофессионалам. Так, в 1968 г. раскопки Сент-Мэри-Олденмэнберн вела группа землекопов, которыми руководил отставной армейский капитан; он не имел специального образования и опыта, хотя интересовался археологией. Фиксация была самой общей и проводилась «по четвергам после обеда», когда руководитель появлялся дня проверки сделанного и сбора каких-нибудь находок. Строительные материалы, разумеется, не собирали; остатки скелетов паковали в мешки и передавали местному церковному совету, а свинцовые гробы отправлялись в утиль (обычно в пятницу, для покрытия воскресных расходов бригады). (Rodwell, 1997, 5).

43 Кроме широко известной, но несколько устаревшей работы по раннему христианству в Англии Чарльза Томаса, основой остается свод археологических источников Ричарда Морриса и критический пересмотр материалов по переходному периоду в книге Дороти Уоттс (Thomas, 1971; Morris, 1983; Watts, 1991), а также капитальные труды и сборники по более узким темам (Rollason, 1989 по культу святых; Edwards, Lane, 1992 по северной Британии и др).

44 В V–VI вв. еще сохранялись сожжения. Хороший пример — кладбище в Абингдоне (Беркшир), с ингумациямн разной ориентации и с кремациями V–VI вв. Но в VII в. ингумации возобладали. Могилы, расположенные рядами, напоминают мировингские могильники, но с иными формами ям и большим количеством курганов с круглыми ровиками.

45 См. последнюю работу Колина Платта, посвященную итогам «черной смерти» в XIV в., где широко привлекаются археологические свидетельства. Platt, 1996. «Жизнь и смерть» в монастырях XII–XVI вв. изучает Б. Харви (Harvey, 1993). Характерно исследование «зрительного ряда» ритуала погребения в XVI–XVIII вв. Найджела Ллевеллина (Llewellyn, 1991). Отметим публикацию важного для поздней археологии и истории искусства каталога коллекции «королевских манекенов» XIV–XVII вв., «замещавших» тела монархов и хранившейся в Вестминстере (Funeral Effigies, 1994).

46 Jones, 1976; Morris, 1983; Morris, 1985; Morris, 1989; Litten, 1991; Rodwell, 1984; Rodwell, 1997; Stroud, Kemp, 1993; White, 1988 и др.

47 Brooke, 1977; Brooks, 1977; Bound, 1988. После завоевания Англии Вильгельмом в древнем городе Старый Сарум на вершине холма встали нормандский замок и храм. Но дома жителей остались в основном за пределами замковых стен, в результате к началу XIII в., выбирая для нового соборного участка самое выгодное место, епископ вынужден был перенести его в гущу застройки, на берег реки, к подножию холма — так сказать, «на посад».

48 Brooke, 1977; Brooks, 1977; Morris, 1987; Ottaway, 1992; Rodwell, 1997. Процесс умножения личных церквей является, видимо, одним из основных в развитии религиозной жизни средневекового города, хотя идет особым путем в каждой стране; его можно наблюдать и в русских городах Новгороде и Пскове XIII–XV вв., в Центральной Руси XVI–XVII вв.

49 Изучили также средневековую резиденцию викария и школу, открыли еще один храм-мавзолей к западу от приходской церкви и укрепление викингов, которые перестроили мавзолей, сделав из него ворота (Biddle, 1986; Taylor, 1987).

50 В классическом трехтомнике: Taylor, 1965, 1978. Сам Г. Тэйлор исследовал в натуре очень многие памятники; из других работ укажем открытие уникальной церкви в Брнксуорте (Нортоне) Дэвндом Парсонсом; раскопки и обмер в 1978–1984 гг. собора св. Петра в Бартоне-на-Хамбере и широкие работы в Литтл Сомборне (Хэнтс). После многих неудач, раскопки восстановили план собора архиепископа Томаса в Йорке (1080). Попытки реконструкции плана донормандского собора в Кентербери стоили моря чернил, пока делались на основе документов — но в 1993 г. большая часть его обнажилась при перекладке пола, причем открыли не менее 4-х ранних этапов строительства!

51 В частности, церковь св. Николая в Колчестере, построенная Дж. Г. Скоттом, снесена, а разборка слоя велась экскаватором (1956) Раскопки субструкций всегда давали сведения о ранних объектах: Сент-Мэри-Мэйджор в Эксетере, два храма в Линкольне и др. Библиография: Rodwell, 1997.

52 Огромную роль сыграло назначение Ричарда Морриса в Церковную комиссию, его энтузиазм и глубокая компетентность стали основой роста общественного интереса и академического признания. Совет по местам богослужения и Совещательный комитет по соборам (Cathedrals Advisory Committee) много сделали для упрочения археологии в церковных структурах. (Addyman, Morris, 1976; Morris, 1983; Butler, Morris, 1986).

ДРЕВНЯЯ РУСЬ

ГЛАВА IX. ИЗУЧЕНИЕ ЦЕРКОВНЫХ ДРЕВНОСТЕЙ РУСИ[86]

В России изучение церковных древностей протекало несколько по-иному, чем в Европе. До середины XIX в. оно было почти неотделимо от задач совершенствования богослужения и церковного просвещения, задан полемики со староверами, сектантами, христианами иных конфессий. В XIX в. добавились и чисто политические задачи — например, доказательство первичности православия на западно- и южнорусских землях. Одним из наиболее важных стимулов к изучению православных древностей была также потребность в создании «стилизованной» церковной архитектуры и богослужебных предметов.

До революции 1917 г. церковные древности изучали две различные (по крайней мере в организационном отношении) школы: светская и конфессионально-православная; сближение их подходов происходило крайне медленно, общие методические принципы отсутствовали. После Октября и гражданской войны церковные древности исследовали исключительно с позиций атеистических, что не могло не придать науке специфической односторонности. Тем не менее были достигнуты значительные успехи в разработке методики исследований, критике источников и накоплении новых материалов.

К настоящему времени некоторые сферы «художественной» и общей средневековой археологии уже достаточно разработаны в нашей историографии, хотя специальной работы по церковным древностям пока и нет. Поэтому можно ограничиться кратким обзором, несколько подробнее остановившись на истории «архитектурной археологии».

1. Пробуждение интереса

Средневековая традиция

Интерес к церковно-археологическим сюжетам можно, конечно, проследить уже на донаучной стадии. Начальная летопись, например, охотно упоминает святыни Константинополя, отправку на Русь византийских икон, крестов и других реликвий. Чрезвычайно интересны тщательные описания палестинских святынь в «хождениях», прежде всего игумена Даниила, совершившего паломничество в 1106-7 гг. К древнейшему периоду летописания восходят первые тексты о закладке и строительстве храмов, изготовлении для них утвари. Более поздние описания монастырей, церквей и их утвари, часто весьма подробные, легли в основу церковно-археологических публикаций XIX в. Ценные наблюдения можно найти в записках иноземцев, посещавших Русь с конца XV по XVII в.

В средние века почитали и сохраняли реликвии, произведения высокого церковного искусства, а также остатки древних кладбищ. Курганы, которые до конца XIX в. любили использовать как топографические знаки, еще в XVI–XVII вв. старались обходить при строительстве или расширении городов, понимая, что это древние некрополи.1 Столь же долго сохраняли остатки каменных церквей. Так, Нижняя церковь в Гродно, разрушенная в 1183 г., не была разобрана, но медленно зарастала 200 лет, благодаря чему сохранила стены высотой до 4 м, над которыми, не снося их, в конце XIV в. поставили «Верхнюю церковь». В Минске даже недостроенная церковь конца XI в. постепенно заросла, так и не будучи разобрана. Средневековая жажда обретения и сохранения реликвий на Руси вполне сопоставима с европейской и византийской. Речь не только об открытии бесчисленных мощей святых или о чудотворных иконах (для их обретения часто необходимы были раскопки), но о самых настоящих «археологических» поисках остатков древних храмов, уже застроенных городскими усадьбами. Псковская летопись, например, рассказывает, что в 1420 (6928) г.: «не на длъзе времени от Спасова дни, начаша в Пскове… мрети малыя деткы, и бысть мор велик зело… Тогда посадники Псковскыя и весь Псков начаша искати священного места, где была первая церков святый Власей, а на том месте стояше двор Артемьев… и Псковичи давше ему сребро и спрятавше двор, обретоша престол; и на том месте в един день поставише церков во имя святого Спаса» (II Пск. лет. //ПСРЛ, 5. Спб, 1851, 23).

В позднем средневековье можно найти и яркие примеры многовековых межконфессиональных дискуссий по поводу отдельных церковных древностей. В зоне острой борьбы между католичеством и православием, на землях будущих Украины и Белоруссии, зарождение церковной археологии связано в основном с именами церковных просветителей XVII в., таких как Игнатий Кульчинский и Петр Могила. Возьмем, например, известный шедевр древнерусского ювелирного искусства, большой напрестольный крест-реликварий Евфросинии Полоцкой. Обитый пластинами из золота и серебра с эмалями и надписями, жемчужной обнизью и драгоценными камнями крест сделан для княгини ювелиром Лазарем Богшей в Полоцке около 1161 г. Позже он был в «литовском» Смоленске, оттуда попал в Москву (1514), а в 1563 г. был возвращен Иваном Грозным в Полоцк.2 После занятия Полоцка Стефаном Ба-юрием крест передали иезуитам, получившим и древнейший собор Софии. Там его описал ученый базилианин Игнатий Кульчинский: «В кафедральной церкви полоцкой до сих пор хранится золотой крест великолепной работы с разными мощами, надпись на нем: «Hanc crucem ego famula Christi Parascevia templo S.Salvatoris in perpetuum donavi» (Я, раба Христа Параскева, отдала этот крест на вечные времена в церковь св. Спаса). Это вольный перевод на латынь — но благодаря ему о кресте узнали на Западе уже в XVII в. Надпись попала в «Acta sanctorum» болландистов, была перепечатана многими изданиями, и сведения о домонгольской реликвии Полоцка раньше других вошли в корпус церковных древностей Европы.3 Связи Кульчинского с болландистами не были случайны: этот настоятель Коложского монастыря в Гродно, в окрестностях которого он родился, изучал в 1727-35 гг. церковную историю в Риме, издавал исторические и богословские труды. Он составил историю обители и ее древнего храма на основе местного архива и сделал первые наблюдения церковно-археологического характера.4

Но не только католики и униаты стремились «усвоить» себе домонгольское церковное наследие. К нему обращалось прежде всего православное духовенство западных земель. Уже в первой половине XVII в. митрополит Киевский и Галицкий Петр Могила, известный борец с Унией, часто ссылался на древность православия как на аргумент в полемике. Он проявлял понятное внимание к киевским церквям, особенно традиционно связанным с именем Владимира Святославича (Десятинной, Спасской на Берестове, Трехсвятительской). К моменту приезда Петра Могилы в Киев от первой оставались одни развалины; в 1636 г. митрополит «приказал Десятинную церковь Пресвятой Девы выкопать и открыть дневному свету» (Kossow, 1635, 181), написав в завещании: «… на окончание церкви, называемой Десятинною, которую я начал возобновлять, дабы до конца восстановлена была, назначаю и отписываю из ларца моего наличными тысячу золотых» (Закревский, I, 283). Новая Церковь, освященная уже после его смерти в 1654 г., включила часть Древних кладок и сохранила памятник вплоть до начала исследований в XIX веке.

Мы видим, что причины, которые привели католических ученых в катакомбы, протестантов в Малую Азию, а православных к руинам Десятинной церкви — похожи. Там, где вспыхивала церковная борьба между конфессиями, значение древностей в теологических дискуссиях осознавали очень быстро. В Московском государстве долгие «церковноархеологические» споры были порождены реформами патриарха Никона. Начатая им сверка и издание книг способствовали резкому оживлению интереса к деталям обряда и богослужебных принадлежностей. Поэтому рядом с первыми учеными трудами, имеющими отношение к церковной археологии, подготовленными киевскими монахами Памвой Берындой («Лексикон славяно-российский», 1627) и Иннокентием Гизелем («Синопсис», 1674, первая печатная книга по русской истории), следует поставить знаменитую «Скрижаль», изданную патриархом в 1653 г. Позже в полемике староверов с «никонианами» обсуждались, например, приемлемые и неприемлемые формы креста, монашеского клобука, архиерейского посоха и др. Старообрядцы, вынужденные постоянно анализировать источники исправлений в церковных книгах и основания полемических сочинений, вскоре стали большими знатоками русской церковной старины.5 В полемику были вовлечены даже сочинения по церковной истории Цезаря Барония, переведенные в конце XVII в.

От Татищева до Карамзина Первые находки

В XVIII в. традиции европейской академической науки часто заносили в Россию приезжие учёные. Некоторые из них интересовались русской церковной историей специально, как принявший православие и иноческий сан датчанин А. Селлий († 1746), немец Коль († 1778), крупнейший специалист по русской средневековой истории A.-Л. Шлецер (1735–1809). Однако не меньшее значение имел глубокий интерес к древностям, зарождавшийся в русском обществе с XVII в. В XVIII столетии он принял уже вполне выраженную форму государственных инструкций. Указ Петра I от 13 февраля 1718 г. о собирании древностей для Кунсткамеры содержал передовые для своего времени правила по обнаружению предметов древности, предлагалось даже отражать порядок их залегания в земле с помощью чертежей. Он стал важной вехой становления в России археологии и охраны памятников. По указу Петра и при его содействии закончили начатую еще в XVII в. реставрацию Софии Киевской; известны активные попытки Петра спасти от разрушения руины древних Болгар. Крупный государственный деятель и историк В. Н. Татищев (1686–1750) составил в 1739 г. специальную инструкцию для исследования древностей, значительно опередившую своё время. Им же был начат «Лексикон российский исторический, географический, политический и гражданский», включавший много сведений о памятниках церковной старины.

Особое значение для русской церковной истории и археологии получили два труда, созданных на рубеже XVIII–XIX вв.: «Краткая русская церковная история» митрополита Платона и «Новая Скрижаль» архиепископа Вениамина.6 В конце века вышло одно из первых церковноархеологических описаний русских древностей (Ильинский, 1795), а в 1811 г. — книга, обычно рассматриваемая как первое сочинение по национальной церковной археологии: «Опыт повествования о древностях русских» профессора Г. П. Успенского. Глубокий интерес к древностям русской церкви проявлял выдающийся историк митрополит Евгений (Е. А. Болховитинов, 1767–1837). Он занимался преимущественно письменными памятниками, но им же созданы важные работы о памятниках Новгорода, Пскова, Киева; написан ряд статей по частным вопросам церковной археологии; начаты раскопки древнейшей Десятинной церкви (см. гл. X).

Расширение интереса к отечественным древностям принято связывать с патриотическим подъемом, следовавшим за войной 1812 г., и выходом в свет первых томов «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина (1818). Однако факты показывают, что процесс этот начался гораздо раньше. Уже Н. И. Новиков в 1775 г. предпринял попытку описания Кремля, которую с полным правом можно назвать церковноархеологической («Сокровище российских древностей», вып.1). До этого он публиковал аналогичные материалы в «Древней Российской вивлиофике». Ещё раньше, в середине XVIII в., близкие по типу работы (например, принадлежавшие А. П. Сумарокову) появлялись в журнале Академии наук «Ежемесячные сочинения».

Весьма важную роль играло коллекционирование. В XVIII в. интерес собирателей, правда, чаще ограничивался античными древностями, но люди более широких взглядов уже начинали интересоваться национальными святынями. Особенно сильно было влияние их в столицах империи — Петербурге, Москве, Киеве, Варшаве.7 Переписку с теми, кто начинал открывать древние храмы, поддерживал известный основатель музея и библиотеки граф Н. П. Румянцев (1754–1826).8 Но в целом XVIII век — эпоха «предыстории» церковной археологии. Древности еще предпочитают изучать по письменным источникам; археология существует прежде всего как часть географии, топографии или истории искусства. Лишь в 1804 г. это направление исследований окончательно оформляется в Общество истории и древностей российских при Московском университете, а в 1807 А. Ф. Малиновский публикует первое печатное описание собрания Оружейной палаты. Почти одновременно достоянием читающей публики становятся такие древнерусские литературные памятники, как «Слово о полку Игореве» (публикация 1800 г.) и первая публикация былин (сборник Кирши Данилова, 1804 г.)

К рубежу XVIII–XIX вв. относится ряд случайных, но важных находок, стимулировавших развитие славяно-русской археологии.9 Переломным моментом стало обнаружение в 1822 г. на Старорязанском городище, на месте домонгольской Рязани, клада исключительных по художественному уровню золотых изделий с перегородчатыми эмалями, в числе которых имелись религиозные изображения. Место находки и городище были обследованы, а К. Ф. Калайдович (1823) и А. Н. Оленин (1831) посвятили кладу специальные публикации. Большой прогресс был достигнут и в сфере собирания ранее известных «нецерковных» древностей, на которых имелись христианские изображения и священные символы.10

Разумеется, нельзя пройти мимо «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина, составившей эпоху в отечественной историографии. Вступив в должность придворного историографа в 1803 г., ученый-литератор посвятил этому труду всю оставшуюся жизнь. Хотя в основе «Истории» лежит, по сути дела, сводная летопись, широкая образованность автора, привлечение массы иных источников (в том числе и материальных древностей), критическое отношение к ним — сообщили труду свойства капитального и авторитетного исследования, чрезвычайно полезного также в качестве сводки текстов и справочника (что, как это ни парадоксально, не только не исключило, но и усилило высокие литературные достоинства «Истории»). Карамзин подчеркивал, что изучает гражданскую, а не церковную историю. Однако его труд, через призму истории культуры и быта, государственных связей и т. п., объективно отразил многообразие и ценность церковных древностей.11

Рисовальщики. Путешественники. Краеведы

Совершенно особую роль в формировании фонда источников для изучения церковной старины в России, как и в европейских странах, играли «археологические путешествия» художников. Многие из них были незаурядными живописцами, но главный интерес у них вызывало не эстетическое, а историческое содержание памятников. Почему-то считается, что основное значение оставленных художниками-археологами акварелей, гравюр и обмеров — в сохранении для нас деталей памятников, которые позже исчезнут. Но всякий, кто держал в руках карандаш и бумагу, согласится, что без рисунка и обмера нельзя не только сохранить исчезающие черты памятника — без него нельзя этот памятник понять. Рисунок заставляет выявить пропорциональный строй предмета, увидеть способ соединения частей и последовательность их появления, дать всем деталям хотя бы условные наименования и т. д. Именно поэтому, видимо, художественная фиксация внешнего облика древних церковных сооружений была сущностно необходимым и чуть ли не единственно возможным методом на раннем этапе их изучения.

Сначала путешествия совершали художники, работавшие над фиксацией экзотических и этнографических сюжетов, ландшафтов, топографии: М. М. Иванов (см. гл. V), М. Н. Воробьев, Е. М. Корнеев и др. Многие из них понимали взаимное значение «изобразительного ряда» и церковных древностей.12 Однако специальным и успешным ученым путешествием по России стала только архитектурно-этнографическая экспедиция Константина Матвеевича Бороздина (1781–1848), предпринятая в 1809-10 гг. по Высочайшему повелению. Руководитель поездки был, в сущности, любителем, но сопровождали его прекрасные профессионалы— археограф А. И. Ермолаев, архитектор П. С. Максютин и художник Д. И.(?) Иванов.3 Упомянем среди художников-археологов и Николая Ефимовича Ефимова (1790–1851), одного из лидеров стиля раннего русского «историзма», посланного для обмеров Десятинной церкви по просьбе Болховитинова (см. гл. X).

Инициатором обоих путешествий был А. Н. Оленин. Ему же обязана церковная археология привлечением к работе третьей, не менее значительной, фигуры — Федора Григорьевича Солнцева (1801–1892). В 1824 г. Оленин пригласил его для зарисовки находок клада 1822 г. из Старой Рязани, после чего призвание художника-археолога определилось. Он работает в 1835-37 гг. в городах Владимиро-Суздальской земли над восстановлением церквей Кремля (Рождества, Крестовоздвижения и др.); открывает фрески в Софии Киевской (попутно установив, что собор имел 13 глав); исследует церковь Спаса на Берестове. Ему приходится осуществлять целые исследовательские программы, намеченные Олениным.

Значение этих путешествий для русской церковной археологии вполне сопоставимо с такими известными «экспедициями», как Р. де Ганьере во Франции и Р. Гофа в Англии. Не все рисунки были точны, многие обмеры Г. Ф. Солнцев, например, делал «на глаз». Но роскошно изданные по инициативе А. Н. Оленина хромолитографии в альбоме «Древности Российского Государства» стали своего рода знаком, отмечающим в русской археологии середину XIX в. и получили, кроме фиксационного и познавательного, огромное социальное значение. Текст для издания написали И. М. Снегирев (см. ниже) и писатель А. Ф. Вельтман (как и многие ученые своего времени, он соединял в одном лице достоинства антиквария и литератора).15

С жанром «художественных путешествий» полезно сопоставить во многом противоположный по подходу и потому существенно дополнявший его жанр местного монографического церковно-археологического (или «церковно-статистического») очерка. Он был особенно популярен у историков церковной старины Московской Руси и самой Москвы. Вплоть до 1850-70-х гг. древности старой столицы были одновременно И крайне привлекательны для исследований (и по социально-политическим мотивам, и по причине обилия памятников), и одновременно столь же плохо изучены (в силу «привычности» материала и сильной перестроенности зданий). Писавшие о них опирались на сравнительно небольшую группу храмов, известных лучше остальных, менее перестроенных, сохранивших лучшие собрания древностей. Но выделить на их основе типологические и даже хронологические этапы развития было довольно трудно. Чтобы прояснить общую картину, следовало заняться каждым храмом в отдельности.

Поэтому церковно-археологический очерк, посвященный одному объекту, появившись в конце XVIII в., стал в XIX в. одним из главных жанров. В него включались все имевшиеся в распоряжении автора материалы— от письменных документов до описаний и фотографий произведений прикладного искусства, строительных деталей, надгробий, облачений, рукописей и пр. Прообразом таких очерков можно назвать описательную часть труда митрополита Евгения (Болховитинова) и Амвросия (Орнатского) «История российской иерархии», посвященного истории отдельных монастырей (1807–1815). Составителями часто бывали настоятели храмов, игумены монастырей (для которых подготовка подобных справок была одной из многих служебных обязанностей) или светские «краеведы».

Среди авторов таких очерков, пожалуй, наиболее известен Иван Михайлович Снегирев (1793–1868), профессор римской словесности и древностей в Московском университете, который очень увлекался Русской стариной, собирал и публиковал фольклорные материалы, лубки. В соавторстве с ним работал Алексей Александрович Мартынов (1820–1895), архитектор и археолог. Вместе они создали огромную серию работ, включающую рисунки, данные натурных обследований, архивный материал и историографию. Кроме Москвы и Подмосковья (Коломенское, Троицкое-Лыково, Фили, Беседы, Путинки и др.), которым посвящена большая часть изданий, ими «охвачены» Суздаль, Углич, Ростов, Переяславль, Звенигород.

Чрезвычайно важно, что исследователи не ставили в очерках какого-то искусственного хронологического рубежа. Они освещали историю храмов в основном за XV–XVII вв. (что было неожиданным и новым для истории архитектуры) — но не останавливались на этом рубеже, охватывая XVIII–XIX вв. и тем самым постепенно стирая трагическую в русской культуре границу между Россией «старой» и «новой». По меткому выражению Т. А. Славиной, на карте русской церковной архитектуры, где был намечен лишь абрис ранних периодов, Снегирев и Мартынов начали заполнение огромного белого пятна. Композиция их работ обычно однотипна и свойственна всем церковно-археологическим очеркам-монографиям: сначала историческая справка (общая обстановка; создание и перестройки; основатель и строитель), затем весьма подробное описание здания (материал; основная композиция; декор; состояние; иногда, очень кратко, конструкция); вклады и имущество (иконы, облачения, сосуды, книги, земельные владения и др.). Очерк иллюстрировали один-два общих вида, изредка — схематический план.

Конечно, с точки зрения общей концепции истории русской культуры эти работы были несколько наивны, но ими была впервые введена в оборот такая масса доброкачественной информации, что к ней обращаются по сию пору. Сегодня мы относимся к этим текстам не столько как к исследованиям, сколько как к источникам (тем более, что многие материалы с тех пор никогда не исследовались, многие просто погибли, сами храмы зачастую разрушены или сильно перестроены, и т. д.). Однако не будем забывать, что, во многом принадлежа еще миру той древней культуры, которую они фиксировали, авторы церковно-археологических очерков глубоко ее понимали. Н. П. Кондаков, например, очень высоко ценил это «внутреннее зрение» И. М. Снегирева и других «стариков», предпочитая их более «светским» исследователям конца XIX–XX в.16

Но исторической перспективы развития церковной архитектуры «краеведы» не представляли, да в общем и не очень ею интересовались При системном описании они ориентировались в основном на декор или вторичные архитектурные признаки, именуя их сочетание «стилем». Они писали, например: «Пятиглавые церкви московские XVII столетия… разнятся одна от другой не планом, но объемом, размером и особенностями деталей и орнаментов, кои принадлежат то к стилю византийскому, то мавританскому, иногда к так называемому рококо или барокко, иногда они служат выражением русского народного вкуса Отдельные элементы могут подчас смешиваться произвольно, образуя гибрид». Они говорили о смеси ломбардского с готическим, в Сухаревой башне видели «мавританские перемычки», каким-то образом соединяли стиль «восточно-индийский» — с византийским, и т. д. «Византийскими» назывались храмы с цельным объемом, позакомарным покрытием и с одной или пятью главами на барабанах (то есть типичные для русского северо-востока с XII в. и в очень малой степени сравнимые с византийскими), а «русско-византийскими» — по сути дела все остальные, от ц. Спаса на Бору до ц. Николы в Столпах.7 Более профессиональным был подход архитекторов и специалистов-историков, таких как Ф. Ф. Рихтер, И. Е. Забелин и др.

2. Общество и церковные древности в середине XIX в.

Оппозиция культур

Развитие церковной археологии в России XVIII—XIX вв. шло очень противоречиво, оно ни в коем случае не может быть представлено как простое «позитивное» накопление сведений или прогрессивное развитие от незнания к знанию. На исследования религиозных древностей определяющее воздействие оказывали идеологические позиции, занимаемые государством, обществом и церковью, отношения между которыми были почти всегда драматичны. Постоянно прослеживаются несколько основных идейных позиций: скептико-нигилистическая, отрицающая всякое значение церковных (иногда и всех средневековых) древностей; конфессиональная, рассматривающая их как преимущественно служебно-литургические; «государственная», видящая в их изучении и сохранении один из элементов общей имперской политики; и, наконец, научно-аналитичсская. Соотношение их постоянно менялось. Первый подход медленно сглаживался и к настоящему времени практически исчез. Роль научного подхода, напротив, возрастала, а в советской России он претендовал на то, чтобы быть попросту единственно возможным. Конфессиональный и «государственнический» были присущи в XIX в. значительной части общества и правящим структурам; они пережили эпоху атеистических гонений и стремительно набирают силу в последние десятилетия, вступая ныне в конфликт с научным.

Рассмотрим их несколько подробнее. Важнейшим условием развития русской культуры и науки в XVIII в. был, как известно, резкий и принципиальный отказ от средневекового наследия. В XIX в. неприятие этого наследия значительной частью общества усугубилось отождествлением его не только с «невежеством» и «азиатчиной», но также с «тиранией» и самодержавием. Поэтому незнакомство русской интеллигенции (а часто и нежелание знакомиться) с памятниками средневековой Церковной культуры было по-своему логичным. Просмотрев публикации конца XVIII — первой половины XIX в., легко убедиться, что линия на упорное «невосприятие» (если можно так выразиться) всей древнерусской культуры была выражена вполне ясно. Особенно это касается памятников церковных, которые долго оценивали исключительно с позиций классицизма. (Хорошая подборка материалов: Формозов, 1986).

Один из лучших знатоков древностей Киева, Максим Берлинский (о нем см. ниже) писал: «… грубые готические здания, изукрашенные самою безвкусною мозаикою, составляли всю красоту и великолепие того времени некоторых дворцов и знатнейших монастырей», — это о соборах св. Софии и Михайловского монастыря (Щербина, 1896, 405; Берлинский, 1820, 16). В «путеводителе» для путешествия императрицы Екатерины II из храмов древнего Киева упомянут только Софийский, да монастыри (Михайловский Златоверхий, Печерский и Выдубицкий). Немудрено, что императрица записала: «С тех пор, как я здесь, я все ищу: где город; но до сих пор ничего не обрела, кроме двух крепостей и предместий. Все эти разрозненные части зовутся Киевом и заставляют думать о минувшем величии этой древней столицы» (Екатерина II, 1873, 671–672). Это был распространенный взгляд. Археолог-востоковед П. С. Савельев, ведя раскопки курганов, жалуется: «Живу в скучном городе, где нет ничего порядочного, тем менее — замечательного», — а речь идет о Юрьеве-Польском с его знаменитым храмом! Ничего не нашел древнего в Пскове Д. Н. Свербеев — хотя специально искал. Там «кажется, не было и Кремля», меланхолически заключает он в мемуарах. Ему вторит А. С. Герцен, описывая Новгород как «грязный, дряхлый и ненужный», в котором «не осталось ничего старинного, русского», а здания, «пережившие смысл свой, наводят ужас». Как известно, прекрасный свободолюбец вообще мало стеснялся, говоря о русских древностях: «ни византийская церковь, ни Грановитая палата ничего больше не дадут для будущего развития славянского мира»; «Москва ничего не значила для человечества, а для России имела значение омута, втянувшего в себя лучшие ее силы и ничего не сумевшего для них сделать». Много позже он обобщит: «Что же касается наших памятников, то их придумали, основываясь на убеждении, что в порядочной империи должны быть свои памятники». Сказано остро, но в исторической перспективе — несправедливо. Хотя именно так думали многие. «Я за все русские древности не дам гроша. То ли дело Греция? То ли дело Италия?»— писал Батюшков. (Григорьев, 1861; Свербеев, 1899; Герцен, 1954; цит. по: Формозов, 1986).

Не лучше звучали и официальные источники. На запрос Сената о древностях Киева был получен ответ: «В котором году от кого и для чего оные городы построены, о том в Киевской губернской канцелярии известия не имеется… А что оный город верхний давно был от татар и других народов осаждаем и разоряем, о том с происходимого в народе слуху известно, но когда именно и от кого те разорения чинимы были, неизвестно». Ответ этот извинителен разве лишь тем, что составлен за полвека до «Истории государства Российского», в 1760 г. (Исторические, 1888).

Профессиональные историки долго почти не замечали древней церковной архитектуры и не могли удовлетворить обычного любопытства лиц, осматривающих города. Великий Карамзин в «Записке о московских достопамятностях» едва удостаивает упоминания древние монастыри, а о соборе Покрова роняет: «Близ Спасских ворот заметим готическую церковь Василия Блаженного», и лишь Сергей Глинка скажет о нём немного теплее: «не взирая на все несообразности вкуса, возбуждает и внимание, и удивление». 8

Только в работах писателей, связанных со славянофильством, появляются первые сожаления об отсутствии внимания к древним храмам и их описаниям. В четвертой главе «Тарантаса» В. А. Соллогуб с юмором опишет мытарства своего героя в тщетных поисках «памятников» во Владимире на Клязьме: «Золотые ворота ему ничего не сказали… Он пошел в церкви, сперва к Дмитриевской, где подивился необъяснимым иероглифам, потом в собор, помолился усердно, поклонился праху князей… но могилы остались для него закрыты и немы». Он приходит, наконец, к характерному выводу о том, что «старина наша не помещается в книжонке… а должна приобретаться неусыпным изучением целой жизни — Там, где так мало следов и памятников, там, в особенности, где нравы изменяются и отрезывают историю на две половины, прошедшее не составляет народных воспоминаний, а служит лишь загадкой для ученых». Впрочем, в этом прекрасном «путешествии за стариной и современностью» есть отдельная «церковно-археологическая» глава, посвященная Нижегородскому Печерскому монастырю. Об интересе А. К. Толстого к средневековому зодчеству свидетельствуют его письма, а в «Князе Серебряном» бросаются в глаза топографические привязки к церковным памятникам Москвы и попытки восстановить историю ее древних храмов (Соллогуб, 1845; Формозов, 1988.)19

«Религиозный историзм» середины XIX в.

Лишь к середине XIX в. образованная верхушка общества по-настоящему осознала важность религиозных древностей Руси. Это было связано с внесением в церковное сознание элементов историзма. «В царствование Александра I, с его мистицизмом и понятием надконфессионального «внутреннего» христианства, православие превращалось лишь в одну из христианских церквей» (Флоровский, 1937, 134). Но при Николае Павловиче в центр христианского макрокосма была поставлена конкретно-конфессиональная форма — православие. Что при Александре считалось чисто внешним различием, при Николае стало почитаться внутренним и сущностным. Потребность в национальной (понимаемой как «древняя») церковной форме сказывалась во всем — от церковной архитектуры до манеры чтения и пения. Наступление эпохи «историзма» ясно выразилось в том, что вместо храма Витберга над Москвой встал храм Тона. Классический вкус критиковался как «вненациональный» или подозрительно-католический; элементы средневековой церковной традиции начали воспринимать как ценные. Иоанн, епископ Нижнего Новгорода, в 1841 г. говорил М. Н. Погодину: «Наши ученые живописцы привержены одной итальянской живописи, незнакомы с древностями и пишут часто такие образы, которые приводят в соблазн православных». Сам Погодин в 1849 г. после службы в Чудовом монастыре, где митрополит Филарет читал канон св. Андрея Критского, записал: «Наше чтение — без всякой католической декламации — имеет свой собственный характер, точно как и наше пение церковное и наша церковная живопись и наша церковная архитектура» (Барсуков, 1892, 168, 220).

Древнюю церковь теперь воспринимали как историческую святыню и одновременно — как образец для создания искусства и быта, адекватного религиозному сознанию. Описывая акт освящения единоверческой Никольской церкви на Преображенском кладбище митрополитом Филаретом (3.04.1854), М. Н. Погодин подчеркнул, что иконостас «состоял из икон наидревнейших, наиблаголепнейших, писем новгородских и московских царских. Устроение снято с первых церквей, основанных по введении христианства» (Барсуков, 1899, 29). Филарет доносил, что «в освящении сего храма употреблен древний антиминс, освященный при святейшем патриархе Филарете. Освящение… совершено по старопечатной книге… Приличным я счел в сем священнослужении употребить древний саккос митрополита Макария… древний крест с мощами, вклад царя Михаила Феодоровича… напрестольные священные сосуды, также древние…» Не только в староверческой, но и в государственной церкви «древность» стала синонимом истинности.

Нельзя сказать, что историзм полностью изменил прежний характер почитания древних реликвий — но он стремился обогатить его, расширить взгляд на ценность вещного мира подлинных предметов, соединив этот мир с преданием. Раньше пришедшие в ветхость литургические предметы (старые престолы, иконы и др.) уничтожались, поскольку сохранение их вне служебного предназначения было бессмысленно и невозможно. Теперь множатся попытки использовать их для местных «церковно-археологических» музеев. Так, в 1863 г. при обновлении Владычного монастыря в Серпухове после освящения «снятый древний престол, очищенный от гнили, по распоряжению… митрополита Филарета поставлен как памятник древней святыни в св. алтаре, в особо устроенном шкафе». Были извлечены хранившиеся в ризнице древние образа и перенесены в доступные верующим места — «для чтителей древней старины, для молитвенного поклонения всем и каждому богомольцу». Привели в порядок и архив (Рождественский, 1866, 91).

Это был своего рода возврат к средневековому почитанию реликвий, но на уровне нового сознания, развивающегося в условиях господства рационально-научного подхода. Реликвии не только наследуются от древности, но и создаются заново. Архимандрит Соловецкого монастыря после отражения английской эскадры просит Синод, «чтобы дозволено было пробоину на иконе Божией Матери Знамение… оставить навсегда, заделав легким чем-нибудь» и учредить в день нападения крестный ход по стенам. Историзм доходит тут до почти музейного подхода— предлагается сделать в Святых вратах пирамиду из ядер, поставить монастырские орудия и поместить при них соответствующие надписи.20

Древние церковные предметы начинают почитать как подлинные святыни. А. Н. Муравьев отмечает, что при освящении Гефсиманского скита в 1844 г. для него «собрано было все древнее из… Лавры, дабы благословение Сергиево, Никоново и Дионисьево видимо перешло на новое их селение в вещах непосредственно к ним близких, через самую утварь, которую освятили они своим употреблением». (Добавим, что в собственной коллекции А. Н. Муравьева хранилась масса самых настоящих, в средневековом вкусе, реликвий, привезенных им из путешествий к святым местам — камушков, растений и т. п., которые он даже решился описать в каталоге наряду с древними и новыми предметами церковного искусства: Муравьев, 1872). Подлинность, историчность героев национального прошлого даже несколько оттесняет трансцендентный смысл обычая употребления реликвий, придает ему элемент иллюстративности. Например, на литургии в Знаменском монастыре на память св. Михаила Малеина митрополит Филарет осенял крестом, вложенным в 1623 г. матерью Михаила Федоровича; в Спасо-Евфимиевском монастыре Суздаля на панихиде по князе Д. М. Пожарском архимандрит облачался в ризу, сшитую из «вкладной шубы» князя, а на аналой выносили иконы, пожалованные его родственниками. «Предстоявшие перенеслись в его время — так живо стало воспоминание!» — писал Погодин. (Цит. по: Баталов, 1998).

Конечно, это была лишь тенденция, связанная с узким кругом образованного церковного общества, близкого митрополиту Филарету — но она получала своеобразное подкрепление в развитии направления церковной и художественной, по тогдашнему выражению, археологии.

Проблемы «художественной археологии»

«Художественная археология» России выросла, как и во многих странах Европы, по сути дела, из потребности иметь надежные сведения о древней церковной архитектуре и живописи для ее воспроизведения в русле нового «исторического» стиля. С точки зрения религии, в этом не было нового — сакрализация формы как части церковного предания традиционна. Теперь эта традиция закреплялась указами.21 Знания из области церковной археологии почитались необходимыми для правителей государства.22 Ученые и архитекторы проникаются идеей восстановления некоего национального (то есть средневекового, допетровского) церковно-художественного архетипа. Погодин яростно упрекает художников за непонимание, «что такое Русский образ и что такое Русская церковь». Рихтер отказывается включать в свой свод памятников реконструкции и остатки зданий, не сохранившие древних элементов. Но представления о древних формах были еще весьма несовершенны. Полагали, например, что традиционность русского быта позволила сохранить неизменными черты далекого прошлого. Думали, что степень повторяемости архетипических черт в Древних храмах достаточно велика: «хотя церковь… совершенно не в древнем виде, но основываясь на сходстве между собой всех церквей XII и XIII века, можно заключить, что она была также им всем подобна…»

Первые робкие попытки создать «формулу» древней церкви опирались на немногие признаки: тип кровель, сводов; количество глав; иногда форму плана. И. П. Сахаров так описывал «древнейший византийский стиль»: «1. Храм устраивался равносторонним крестом; 2. на вершинах свода покрывалась дуговая кровля; 3. от краев кровли спускались подзоры; 4. алтарь устраивался с полукружиями; 5. стены облицовывались из белого камня». Кеппен одним из первых отметил, что устойчивый архитектурно-археологический элемент русского храма — его трехчастный алтарь («… присматриваясь к постройке старинных Греко-Российских церквей в России, замечаем… что в древнейших из оных… олтарь строился в виде трех полукружий»: Кеппен, 1822).

Среди людей образованного круга в середине века уже легко найти заказчиков, также ищущих архетипов для возрождения старины.

В. Д. Олсуфьев пишет Погодину в 1851 г.: «В московском Даниловом монастыре положены родитель мой… и бабка моя… мне желательно устроить в сей монастырь, на поминок священные сосуды с обетною подписью; затрудняясь в правильном и приличном, сообразно древним примерам, составлении оной, я решился обратиться к вам с… просьбою потрудиться написать мне таковую, которую можно бы было вырезать на поддонах потира и дискоса» (Барсуков, 1897, 507. Цит. по: Баталов, 1998). К середине века относится активизация коллекционирования иконописи и раннехристианских древностей, организация экспедиций на Афон и т. п. (см. гл. Х). Но сведений для создания архетипических серий пока еще явно не хватает. Например, для росписи церкви Спаса на Бору в средневековом духе не смогли составить программу и в конце концов ограничились заказом копий ярославских фресок.

Поиск архетипа привел к усвоению взгляда на первоначальный облик как на идеальный, прекрасный образ прошлого. Первоначальная форма получает эстетический приоритет перед всеми последующими, которые ее «обезображивают». Понятие «древний» стали мысленно ассоциировать с понятием «первоначальный» и даже «верный». Оно проникло в строительные уставы, повлияло на методы изучения. Строительный устав определил даже верхнюю границу «древности»: церкви, «построенные вообще не позже начала восемнадцатого века». Учебная программа А. С. Уварова по реставрации (1869) предусматривала только две возможные ситуации: «цельное здание с новейшими поправками или развалины, утратившие первоначальную форму». Отсюда открывался прямой путь к той «стилевой реконструкции», которая господствовала в середине XIX в. повсюду в Европе. Недаром при реставрации 1860-61 гг. Успенского собора во Владимире председатель Археологической комиссии С. Г. Строганов сожалел о невозможности снести не только пристройки XVIII века и позднесредневековые, но даже галереи 1180-х гг.! В условиях, когда «ярлычок» с древней датой относили еще к памятнику в целом, не имея возможности сразу отделить дополнения, поздние части воспринимались как «обманывающие», а следовательно — «неподлинные», искажающие, даже «поддельные». Это резко усиливало тягу к «первоначальному».

Конечно, аргументы «от древности» оставались чужды той части общества, которая сохраняла следы архаического синкретизма в церковном сознании. Мемуары полны случаев, описывающих глухоту провинциального священства и прихожан в вопросах сохранения древностей. Отчасти это объяснялось просто невежественностью и тяготами жизни лестного духовенства, но нужно помнить, что позиция духовенства была просто отражением неоднородности взглядов массы верующих. Основным требованием прихожан оставалось требование «неизменяемости» — современный вид памятника освящен в их глазах уже тем, что входит важным элементом в структуру церковной жизни.24

Нельзя забывать, что термин «археология» по отношению к церковным объектам в XIX в. можно понимать лишь со значительной долей условности. Речь шла обычно о действующих, используемых общиной храмах. «Археология» на таком памятнике — примерно то же, что паталогоанатомия на живом существе. (Потребуется революция и последовавшее своеобразное «убийство» этих организмов, чтобы такой «прозекторский» подход стал правомочным и рациональным). Пока же отстранение всего «искажающего древний вид» могло осуществляться, только если было разумно с точки зрения прихода, и задачи исследователя корректировались требованиями церковного быта. В переписке священства с археологическими учреждениями чаще всего звучат протесты против слома недавно пристроенных элементов (например, теплых трапезных); против сужения растесанных окон и т. п. Иными словами, храм существовал внутри длившейся еще, продолжающейся церковной истории и попытки вернуть его в ушедшее средневековье сталкивались с реальностью современной жизни.

Конечно, отношение к церковно-археологическим элементам здания даже у исследователей было еще неразвитым. Говоря о «первобытной древности», часто подразумевали внешнюю форму, а не подлинные, материальные детали, требующие изучения. И. М. Снегирев, описывая работы на ц. Успения на Покровке, писал: «Главным правилом для себя поставили храмоздатель и зодчий сохранение, сколько возможно, в первобытной целости не только частей здания, но и деталей и орнаментов; ветхое заменили новым, не изменяя первоначальной формы» (Снегирев, 1857). Он же в письме к Погодину об «антиархеологических переделках» в Троицкой Лавре подчеркивал важность для него только святынь и древностей.25 Лишь немногие чувствовали важность подлинных археологических деталей.26

Потребность в достоверности была основой воспитания и в Академии художеств. Именно «полный живописный курс археологии и этнографии для художников» подсказал Оленину в 1830-х гг. необходимость послать Ф. Г. Солнцева «для отыскания древностей». Эта традиция сохранялась в среде художников очень долго и была передана позже мастерам XX века. 7 В конце концов, однако, «археологизм» в отношении к Церковным древностям возобладал над «историзмом», сформулировав критерии как для оценки достоверности артефактов, так и для результатов исследований. Если в начальный период собирания и первых попыток систематизации древностей общество радостно причисляет к ним предметы, имеющие претензию быть таковыми — то теперь оно подвергает их критическому анализу, отделяя недоказанное.28 Важнейшую роль в становлении «археологического» подхода к художественным древностям сыграла выработка принципов достоверного издания рукописей А. Ф. Бычковым в Археографической комиссии. В 1850-х гг. родился и научный метод реставрации темперной иконописи. Н. И. Подключников при реставрации икон Успенского собора отказался от дописывания, но нашел способ послойного снятия записей, позволивший раскрыть первоначальный красочный слой (Вздорнов, 1986, 42–43). Несколько позже А. С. Уваров пришел к выводу о необходимости отделять в каждом памятнике сторону художественную от археологической. В 1870-х гг. он сформулировал свое представление об «археологическим памятнике». О предмете древности отныне требовалось знать: «а)… на каком месте найден был или сделан был этот памятник? б) при каких условиях найден… в) к какому времени принадлежит… и какая степень его сохранности?» Иными словами, предмет мог стать памятником лишь после процедуры научной атрибуции.

3. Церковные древности и сложение археологических организаций

Развитие изучения церковных древностей тесно связано с общим ходом становления отечественной археологии. Середина XIX в. была эпохой поиска наиболее удобных организационных форм ее. Русское археологическо-нумизматическое (позже просто археологическое) общество (РАО) возникает в 1846 г. В 1850 г. учреждается орган государственного контроля за памятниками древности — Археологическая комиссия при Кабинете Его Императорского величества (ИАК), чья деятельность по-настоящему активизировалась после реорганизации 1859 г. В 1864 г. сложилось Московское археологическое общество, деятельность которого приобрела весьма значительный размах. С 1869 г. в России регулярно проводят Археологические съезды, обычно ориентируемые на исследование древностей одного из обширных регионов Империи. С 1872 по 1883 г. ведется подготовка к открытию Исторического музея, имевшего специальный раздел христианских древностей. Наконец, деятельность специалистов, занимающихся византийскими и раннехристианскими древностями, переносится за границу, в Восточное Средиземноморье, Закавказье, Среднюю Азию. (Подробнее: Лебедев, 1992; см. также гл. V).

Однако даже становление организационных структур в археологии России не было простым поступательным процессом; ему предшествовала уже знакомая нам напряженная борьба социальных сил. С середины XIX в. разворачивается своего рода состязание за право контроля над использованием памятников церковной старины. Синод пытался сохранить контроль за изучением древних церквей и принять меры их охраны— ведь среди храмов России древние, средневековые, составляли значительный процент. Но постепенно складывалась и светская государственная система учета древних церковных памятников.29 Центральный государственный орган охраны и исследования памятников церковной архитектуры, придворная Археологическая комиссия, в 1889 г. получила, вместе с исключительным правом разрешать раскопки, право надзора за реставрацией и хранения документации по ней. Комиссия активно участвовала в реставрациях и раскопках церковных памятников.30

Третьей силой в «борьбе за древности» стали научные общества. Очень показателен конфликт между Императорской археологической комиссией и Московским археологическим обществом за право контроля в ходе исследований и реставрации. Идея создания единой системы сохранения памятников изначально лежала в основе учреждения ИАК, но не сразу осуществилась. Параллельно этой государственной структуре одна за другой возникали общественные организации.31

Главным событием «общественно-научной» жизни стало утверждение в 1864 в Москве при РАО двух специальных обществ, избравших отечественные древности целью занятий: Общества древнерусского искусства при Публичном музее и Московского археологического общества (МАО). Во главе последнего стал граф А. С. Уваров (1825–1884), уже известный к этому времени археолог, что во многом определило судьбу общества. Этот ученый сыграл совершенно особую роль в истории русских церковных древностей. Он был не только одним из основателей обоих археологических обществ (РАО и МАО). По его инициативе возник Исторический музей и собирались Археологические съезды. Граф, изучавший античные древности в Санкт-Петербурге, Берлине и Гейдельберге, начинал с исследований в Причерноморье. Однако и русские древности были ему не менее интересны; уже в речи на первом заседании он подчеркнул их приоритет. В результате первый параграф устава утверждал, что МАО «имеет целью исследование археологии вообще и преимущественно русской» (Уваров, 1865а, I–VI; Историческая записка, 1890; Устав, 1864, 3; подробнее о жизни и деятельности: Формозов, 1993).

В 1869 г. МАО провело работу по созыву I Археологического съезда, а в 1870 г. создало особую Комиссию по сохранению древних памятников. Уже на II съезде было предложено ввести общественный контроль за их сохранением, что вскоре возымело некоторое действие. Статья 207 нового, после 1857 г., издания Строительного устава (1874) изъяла древние церкви из ведения местных архиереев и отдала их под надзор Синода. Из ведения епархиальных властей ушли «церкви древние, т. е. построенные вообще не позже начала XVIII века, или хотя не древние, но замечательные по зодчеству или историческим воспоминаниям». (Правда, при этом местное священство получало право перестраивать прочие Церкви в городах за исключением столиц).

МАО имело в исследованиях церковных зданий естественный приоритет. Его Комиссия по сохранению древних памятников была уникальной структурой. Само географическое положение общества было существенным преимуществом: основная масса построек, ждавших исследования, относилась к церковным зданиям Москвы и ближайших губерний, древних областей Московской Руси. Появление МАО в корне изменило всю деятельность по исследованиям русской церковной старины, придав им необходимый универсализм и систематичность. Важнейшим инструментом и основой системного изучения русской «художественной археологии» стали Археологические съезды. Программы и вопросы, разрабатывавшиеся их предварительными комитетами, позволяли развить малоисследованные направления, особенно — в истории церковного зодчества. Ответов, правда, зачастую не находили — но наука остро нуждалась уже в самой формулировке вопросов, что способствовало дальнейшим исследованиям. Если сначала Уваров имел право сказать: «Археология наша, лишенная научной формы, оставалась в виде сборника отдельных, не связанных между собою материалов», — то уже с конца 1870-х гг. положение начало быстро меняться.

Члены комиссии МАО удачно совмещали кабинетную научную работу с невероятно активными натурными исследованиями церковных памятников, их реставрацией и охраной от разрушений. Поэтому общество пользовалось авторитетом не только в Москве, но и в провинции, где способствовало пробуждению интереса к церковной старине и оформлению кружков ученых-краеведов.3

К 1880-м гг. Московское археологическое общество могло уже рассматриваться как общероссийская организация, ведающая охраной и исследованиями древних памятников — причем это была структура общественная, «инициативная», а не государственно-бюрократическая. Однако для включения такого элемента в организм имперского управления страной не было разработанной процедуры и вскоре авторитет МАО был ущемлен без всяких видимых причин и без необходимости. В 1889 г. «высочайшим повелением» исключительное право осуществлять надзор за памятниками древности и археологическими раскопками, а также разрешать реставрацию и ремонт древних зданий было присвоено Императорской археологической комиссии. Московское общество, конечно, выступило против сведения всей естественно развивающейся отечественной археологии к деятельности одного государственного учреждения — но результат был весьма скромным. Петербургская комиссия, хотя и не препятствовала активности МАО, но сохранила за собой практически все контрольные функции.

Имена и книги

Среди ученых второй половины XIX в., работавших с памятниками христианского прошлого, было много славных имен. Для развития исследований национальных церковных древностей важное значение имело знакомство с областью древностей раннехристианских и византийских. Определяющими здесь для России середины XIX в. стали труды Алексея Сергеевича Уварова (1824–1884). Как известно, он проявил себя в самых разных сферах изучения древних культур (см. выше). Прекрасный организатор, основатель и председатель МАО, с 1867 по 1915 г. издававшего знаменитые «Древности», он хорошо известен и как исследователь русской средневековой архитектуры (см гл. X). Церковные древности христианского мира были важным направлением в его деятельности: он готовил материалы для специального словаря этих древностей; собрал коллекцию, включившую массу образцов церковного искусства, каталог которой является полезным пособием для специалистов. Его церковно-археологические работы составили отдельный том «Сборника мелких трудов», вышедшего уже после смерти автора (1910).

Уваров глубоко чувствовал серьезность и перспективность исторических исследований ранних церковных древностей, которые были мало известны в России (хотя кое-что уже переводилось, например, книга И. Бингмана «Памятники древней христианской церкви», 1829). В рецензии на один из первых в Европе словарей христианских древностей аббата Мартиньи он отметил, что это и руководство для учащихся, и настольная книга для ученых, причем такой подход — потребность времени. «Как памятники истории церковной, христианские древности служат одним из главных источников для богословия и оттого, вместе с нею, подверглись теперь такой основательной обработке», — писал Уваров. Он с горечью говорил о непонимании значения археологии этих древностей, которое «дошло до того, что мы не имеем даже руководства, писанного по-русски», указывая на пример Франции, где в «последние тридцать лет» не только признали необходимость их изучать, но и поняли, что, тесно связанные с самим развитием церкви, они «составляют основание нашего образования и должны преподаваться юношеству наравне с другими главными науками». Он отмечал, что еще сравнительно недавно, в 1840-х гг., христианская археология была и во Франции почти забыта — а через двадцать лет не только достигла расцвета, но и стала одной из важных дисциплин во многих учебных заведениях. Уваров надеялся, что лет через двадцать лет то же самое случится и в России — и в известной мере был прав (Уваров, 1865, 24).

Неудивительно, что именно А. С. Уварову принадлежит ряд первых серьезных попыток «пересадки» европейской христианской археологии на русскую почву — одновременно с критикой в ее адрес, для чего было задумано создание свода работ под названием «Христианская символика». Позже младшие коллеги Д. В. Айналов и Е. К. Редин расскажут, что мысль об этом возникла у Уварова еще в ходе заграничного путешествия, при посещении Рима и Неаполя. «Впоследствии… начались сравнения, зародилась необходимость применить и к русскому искусству исторический метод и дознаться, что именно из древнехристианского искусства могло оставить след среди русского народа, каким образом этот след изменился и переработался под влиянием северной природы, переживаний русского народа и тех поэтических воззрений и понятий…» (Уваров, 1908, 3).33

Уваров пока оставался в русле итальянской, французской и немецкой науки 60-х гг., которая полностью базировалась на представлении о «disciplina arcani», т. е. о последовательном осуществлении в раннехристианском искусстве «принципа тайны».34 Трактовка «принципа тайны» Уваровым была, однако, уже вполне оригинальной. Правда, материалы Первого тома он еще группировал по догматическим разделам, но при этом внес в метод историческую перспективу, сравнивая знаки не только и не столько с догматами, сколько с более ранними античными и восточными изображениями. «Русская ученая школа, не принимая явного участия в… продолжительном ученом расследовании форм древнехристианского искусства, выступила с историческим и сравнительным анализом форм его и для символов ищет исторического и точного объяснения», далеко уйдя за грань «disciplina arcani», — справедливо заключали Айналов и Редин. (Уваров, 1908).35

По сути дела, в годы активной деятельности графа А. С. Уварова по пропаганде раннехристианских и византийских древностей, примерно с 1860-х гг., можно говорить о попытке создания целого направления, новой церковно-археологической школы. В 1863 г. начал выходить журнал «Христианские древности и археология» (по шесть выпусков в год 1862–1877; затем годичные выпуски 1871–1877), который редактировал настоящий энтузиаст церковных древностей — Василий Александрович Прохоров (1818–1882) Преподаватель истории в Морском кадетском корпусе, в 1859 г. он был приглашен читать историю и археологию в Академии художеств и заведовать академическим Музеем древнерусского искусства (формировался с 1856 г.). Работа над всеобъемлющей программой этого курса, включавшего архитектуру, живопись (фрески, мозаики, иконы, миниатюры, заставки) и прикладное искусство (металл, резьба по дереву и кости, шитье и костюм), нашла отражение в многочисленных материалах для журнала (Прохоров, 1872; Он же, 1875; Он же, 1875а). В 1863 г. Прохоров начал археологические поездки по России, изучая такие храмы, как ц. Успения на Болотове, Спасскую Нередицкую, Софийский собор в Киеве. Он первым исследовал фрески Старой Ладоги (очень поврежденные уже в 1849 г.), снял цветные копии с живописи в барабане, собирал из сбитых кусков целые, примерно датировал.

Получив образование в духовной семинарии, В. А. Прохоров имел своеобразный и несколько архаический взгляд на общее развитие русских церковных древностей, отдававший классицизмом. Греческое искусство виделось ему вершиной всех искусств, причем античный и византийский периоды рассматривались в совокупности. В русском церковном зодчестве он предполагал их прямое продолжение. Как и Болховитинов, Прохоров надеялся, что Русь наследовала «греческий храм» в чистом виде — и потому искал его совершенные образцы в Новгороде и Пскове. Убедившись на опыте в обратном, Прохоров решительно отказался от прежней умозрительной концепции. «Положительно можно сказать, что до настоящего времени в России не сохранилось ни одного памятника чисто византийской или греческой архитектуры», — написал он и попытался объяснить «изменения и уклонения от первоначальных своих греческих форм» работой на русских землях романских (немецких и итальянских) строителей. Разработка этого подхода сделала его одной из основных фигур в «концепции заимствований».

Его подход к анализу конкретных объектов был внимателен и трезв, но не равнодушен. Так, одним из первых оценил он важные перемены, вносимые в памятник при перестройках. Описания Прохорова — это настоящий мартиролог утрат, достроек, переделок «самых грубых и бессмысленных». Современники, Мартынов и Снегирев, спокойно отмечали эти переделки — но не делали отсюда методических выводов. Прохоров же увидел в исследовании перестроек суть архитектурной стратиграфии (или, по его выражению, «анатомии»): здания «невозможно изучать… без археологической анатомии… необходимо отделить все последующие прибавления и восстановить их первоначальный облик» (Прохоров, 1872, 2). Он даже пытался прибегнуть к объяснению отсутствия «чисто греческих» храмов плохой сохранностью ранних памятников («новгородская древняя София в настоящее время для нас не существует») и указал на необходимость параллельного изучения деревянных храмов, очень мало тогда известных.36 Нужно полагать, что полный курс истории русского искусства, который ему было поручено составить в 1882 г. для Академии художеств, стал бы очень ярким событием. К сожалению, старый ученый умер, не успев приступить к этой работе.

Параллельно начавшемуся процессу целенаправленного исследования церковных древностей продолжались и публикации общих собраний церковной старины (наиболее значительная — «Указатель для обозрения Патриаршей ризницы» епископа Можайского Саввы (1863); справочные издания (П. И. Савваитов, «Описание старинных царских утварей, одежд, оружия», 1865); работы по истории ремесел (Н. А. Аристов, «Промышленность древней Руси», 1866). Известный историк И. Е. Забелин создал многочисленные труды о русском быте, в том числе — о церковной жизни и архитектуре (правда, наиболее важный из них, «Домашний быт русского народа», основан на письменных памятниках). Особенно большой вклад им сделан, благодаря обработке и публикации архивов, в изучение церковных древностей Москвы.

Прекрасные работы, которые с полным основанием могут быть причислены и к теологическому, и к историко-археологическому направлению, создаются несколько позже замечательными учеными, работавшими в духовных академиях: Н. В. Покровским (1848–1917), А. П. Голубцовым (1862–1911), Н. Ф. Красносельцевым, Н. И. Троицким, И. Д. Мансветовым, А. А. Дмитриевским и др. Все они тесно сотрудничали с корифеями отечественной археологии, истории, науки об искусстве и были многим обязаны светской науке (о чем с благодарностью писал в воспоминаниях Н. В. Покровский). В начале XIX в. выходит из печати капитальный труд Е. Е. Голубинского по истории русской церкви. Эпоха средневековья была полностью отражена в этой чрезвычайно полной и тщательной сводке имевшихся материалов, важным иллюстративным Дополнением к первым томам которой служил Атлас (1906).

Но по-настоящему передовые, «авангардные» работы велись в последние десятилетия XIX и в начале XX в. всё же в сфере светской науки, прежде всего в области иконографии.38 Высшие достижения связаны с именами Ф. И. Буслаева (1818-97) и Н. П. Кондакова (1844–1925). Буслаев совмещал занятия филологией с изучением истории искусства.

Присущий ему литературный талант делает его работы легкими для усвоения, но вместе с тем они насыщены ценными мыслями и наблюдениями исключительно эрудированного автора. Для церковной археологии принципиальное значение имеют его статья «Общие понятия о русской иконописи» (1866), книга «Исторические очерки русского орнамента в рукописях» (издана в 1917) и особенно «Свод изображений из Лицевого Апокалипсиса по русским рукописям с XVI по XIX в.» (1884), ставший классическим.

«Художественно-исторический подход» Н. П. Кондакова, его метод выделения «иконографических типов» как основы оказал значительное влияние на развитие археологии и искусствознания в целом.39 Вехой творческого пути Н. П. Кондакова стала важнейшая «История византийского искусства и иконографии по миниатюрам греческих рукописей» (1876), где дана периодизация и определены этапы развития искусства Византии, которыми пользуются и сегодня (внимание, уделенное именно миниатюрам, объяснялось большой степенью достоверности этого вида изображений, в отличие от икон и фресок почти не подвергавшихся позднейшему переписыванию). Предпринятое затем совместно с И. И. Толстым издание «Русские древности в памятниках искусства» в 6 томах стало поворотным этапом; впервые эти древности подверглись сквозной и последовательной систематизации, начиная с античной эпохи и кончая Древней Русью (которой посвящены два тома из шести). Для археологов, кроме «Русских древностей», особое значение имела сводная монография «Русские клады», работа над томами которой продолжалась в России после отъезда ученого. Труды Н. П. Кондакова оказали сильное влияние не только на русскую, но и на зарубежную науку. (Кызласова, 1985; Лебедев, 1992, 243–247; Тункина, 1995; см. также гл.V).

Древности зарубежной, в том числе раннехристианской церкви вызывали до середины XIX в. сравнительно слабый интерес. Однако осознание проблемы византийского, а через него и раннехристианского наследия в русских церковных древностях, достигнутое во многом благодаря трудам того же Уварова, Кондакова и многих других, оживили его. Вскоре развернулась разнообразная научная деятельность Н. П. Лихачева, труды которого, благодаря строгому методическому подходу, имеют непреходящее значение для церковных древностей: «Материалы для истории русской и византийской живописи» (1906), «Историческое значение итало-греческой живописи» (1911), «Материалы для истории византийской и русской сфрагистики» (1928, 1930). Вообще в области критики, фиксации, публикации музейных собраний, специальных источниковедческих исследований памятников церковной старины к началу XX в. делалось уже чрезвычайно много.40

Невозможно пройти и мимо такого предприятия, как первая подлинная «История русского искусства» (1910–1916), работа над которой была организована И. Э. Грабарем. Издание было прервано, но первые выпуски, посвященные средневековому периоду, вышли почти все. Базовым материалом для них были, несомненно, именно церковные древности — архитектура и иконопись. Многотомник не только впитал давно накопленную информацию и отразил существовавшие представления. Он стал коллективным исследованием, для которого проводились специальные экспедиции и накапливался фиксационный материал. До известной степени оно было прообразом будущих сводов русских средневековых древностей. Особенно хороши были очерки, посвященные церковной архитектуре, написанные лучшими исследователями той эпохи.

При всём интересе к предметам византийской и русской церковной старины, вплоть до конца XIX в. учёные писали об их эстетических достоинствах очень осторожно и с массой оговорок. Но уже с началом выхода «Истории русского искусства» стало очевидно, что древнее церковное творчество Руси легко и естественно вписывается в общую европейско-средиземноморскую картину развития искусства.41

4. Археология церковных древностей в послереволюционный период

Спокойное и естественное, хотя и не простое, движение по изучению отечественных памятников было прервано трагическими событиями середины 1910-хх гг. Последствия революции и «советского периода» для науки очень противоречивы и не могут быть оценены однозначно даже в области церковных древностей. Прежде всего дало себя чувствовать негативное отношение к религии, в том числе христианству, и к православной церкви. Атеизм как часть государственной идеологии повлёк за собой массовое разрушение храмов, расхищение или уничтожение массы памятников церковной старины. Наука понесла тяжелейшие утраты в персональном составе. Масса специалистов покинула страну, другие прекратили исследования, многие были уничтожены физически. Сравнительно редкие сохранили хотя бы ограниченную возможность прежних занятий в первые послереволюционные десятилетия, часто за счет отказа qt изучения церковного искусства. Многие обратились к собственно археологии. Так, например, вынужден был поступить блестящий ученик Д. В. Айналова, создателя углубленного формального анализа памятников, Л. A. Мацулевич (1886–1959).42 Его коллега Н. П. Сычев, продолжив занятия церковными росписями, подвергся репрессиям и смог вернуться к деятельности реставратора и исследователя только после реабилитации. Умножить примеры легче легкого.4

Наиболее тяжелыми последствиями являлись: разрыв с национальной научной традицией; отход от общемирового исследовательского процесса и своеобразная научная изоляция; утрата возможности герменевтического подхода к христианским памятникам, полная потеря связи с литургикой, церковной историей и другими церковными дисциплинами. Наука лишилась даже самоназваний, поскольку одиозны стали сами слова «церковная» и «христианская». Результаты не замедлили сказаться. Достаточно сравнить работы, посвященные одним и тем же христианским памятникам Крыма, написанные в дореволюционных традициях (например, «Эски-Керменскую базилику» Ф. И. Шмита) — с не менее капитальными исследованиями прекрасного знатока византийской архитектуры, А. Л. Якобсона, выполненными по канонам новой советской школы. При массе положительных сведений, добросовестной проработке полевых и музейных материалов, строгом археологическом и архитектурном анализе — функциональный анализ церковных памятников просто опускался. Тщательность источниковедческой обработки и накопление достоверных фактов при отказе от их толкования в рамках церковно-исторического контекста присущи подавляющему большинству исследований советских ученых по церковным древностям во второй-третьей четв. XX в.

Конечно, реальная картина в науке после революции была очень сложной. Советская власть выработала отношение к археологии как к одной из важных наук в сфере гуманитарных (или, говоря тогдашним языком, идеологически важных). Она получила новое официальное название — «история материальной культуры», обусловленное примитивно понимаемым материализмом, постулатом о замене «истории правителей» — «историей масс», а также недоверием к ученым «кабинетным» (филологам, лингвистам и др.) как «аристократическому» типу ученого, которому противопоставлялся «демократический» тип ученого-практика (археолога-полевика). В результате нарушилось традиционное разграничение профессиональной компетенции историков, изучающих письменные источники, и археологов, последствия чего ощутимы до сих пор. Кроме того, получаемая от государства поддержка сопровождалась навязыванием чуждых исследователям и с большим трудом сочетаемых с археологическим материалом вульгарно-социологических схем. (Подробнее: Клейн, 1993).

Создание общей «марксистской концепции» русской истории, а также «большевизацию» науки возглавил вернувшийся в 1917 г. из эмиграции историк М. Н. Покровский (1869–1932). В собственных работах этого талантливого ученого много спорного и уязвимого, но они на голову выше пришедших на смену бесцветных социологических разработок концепции национальной истории 1930-1960-х гг. Церковной историей М. Н. Покровский не занимался и главы по истории религии для его труда написаны другим автором, Н. М. Никольским. Они носят сугубо атеистический, вульгарно-материалистический характер.

Разумеется, дореволюционные традиции церковной археологии оборвались не сразу, некоторые исследователи продолжали упорно работать и в годы гражданской войны, и в 1920-30-х гг. Особенно ценно наследие кружка ученых, опиравшихся в исследовании церковных древностей на богатейшее собрание Троице-Сергиевой Лавры. В 1923 г. П. А. Флоренский, священнослужитель, известный религиозный философ, много занимавшийся церковными древностями, описал хранившиеся там панагии.44 В сохранении дореволюционных традиций искусствоведения Византии большую роль играли учившиеся у лучших представителей «старой» академической науки Н. И. Брунов и В. Н. Лазарев, чьи капитальные труды сохраняют значение и по сей день (см. гл. X). Продолжались работы в области эпиграфики. В 1936 г. вышел ценный свод академика А. С. Орлова «Библиография русских надписей XI–XV вв.», имеющий фундаментальное значение для церковных древностей Руси и переизданный с дополнениями в 1952 г. 5 Даже Великая Отечественная война не прекратила полностью работы в области древнерусского искусства и археологии. Но она для России отнюдь не была тем катализатором, каким оказалась для исследования церковных памятников в странах Западной Европы, особенно в Англии и Германии. Там разрушения заставили ученых повернуться лицом к проблемам восстановления древнего наследия, одновременно позволив заглянуть во многие уголки храмов, совершенно недоступные в ходе служебного использования. В России же бесхозных и разрушаемых храмов было и без того довольно. (И по сей день их руины производят порой впечатление каких-то природных всхолмлений — например, храмы Свенского монастыря под Брянском, многие церкви Свияжска и др.). Однако патриотический подъем; явный поворот идеологической политики в сторону национализма; восстановление некоторых государственных функций воссозданной церкви — помогли поставить вопрос о реставрации и попутном изучении пострадавших памятников. Отношение к храмам, разрушенным в ходе военных действий, было уже принципиально иным, чем к тем, которые пали жертвой антирелигиозной истерии 1930-х гг. Это отразилось в выпуске известного сборника «Памятники искусства, разрушенные немецкими захватчиками в СССР» (1948) и попытках (разной степени удачности) реставрировать такие храмы, как ц. Пятницы в Чернигове, собор Новоиерусалимского монастыря и др. В послевоенные годы заметным явлением стали капитальные монографии Б. А. Рыбакова: посвященный прикладному искусству и ремеслу труд имел большое значение для «археологии церковных предметов»; новая эпиграфическая сводка «Русские датированные надписи» (1964), своеобразным продолжением которой стал свод Т. В. Николаевой (1971), включивший памятники с надписями XV — первой трети XVI в. Основой последней работы послужило составление подробного каталога собрания Троице-Сергиевой Лавры. Упомянутые своды сохраняют эталонное и одновременно справочное значение для тех, кто занимается сейчас изучением прикладного искусства.46

Новую страницу церковной археологии открыли раскопки в Новгороде. Их результаты до сих пор не до конца осознаны с этой точки зрения. Благодаря хорошей сохранности органики в древних слоях, можно прослеживать границы усадебных комплексов и сопоставлять их с информацией, содержащейся в берестяных грамотах с этих участков. Зачастую удается установить имена владельцев, род деятельности и т. п. Одно из таких домовладений принадлежало священнику «Олисею Гречину», занимавшемуся также писанием икон, что засвидетельствовано обильными остатками характерных для этого искусства инструментов, материалов и заготовок. В берестяных грамотах обнаруживаются важные свидетельства ранней церковной и даже приходской жизни, церковного обучения детей грамоте и т. п. Особая роль в этих исследованиях принадлежит В. Л. Янину, работы которого по сфрагистике и комплексному исследованию новгородской истории (в том числе древностей церквей и монастырей, включая возрождение такого жанра, как реконструкция некрополя) — заложили совершенно новый обширный базис методов разработки и критики источников. (Янин, 1965; Он же, 1970; Он же, 1977; Колчин, Хорошев, Янин; 1981; Янин, 1988).

Настоящий рывок совершила археология храмов домонгольской Руси и основанная на ней история зодчества, полностью переписанные в 1940-1970-х гг. Натурные исследования 1920-х гг. продолжили лучшие дореволюционные традиции, а довоенные раскопки М. К. Каргера в Киеве, Н. Н. Воронина во Владимиро-Суздальских городах, позднее П. А. Раппопорта в Смоленске и Г. М. Штендера в Новгороде — развили их, что вывело исследования древнерусского зодчества на гораздо более высокий уровень информативности (см. гл. X). Среди иконографических исследований древнерусской фасадной скульптуры необходимо выделить труды Г. К. Вагнера, посвященные анализу белокаменной резьбы Владимиро-Суздальских храмов; особенно ценен первый из них, посвященный декору Преображенского собора в Юрьеве-Польском (Вагнер, 1964 и др.).

Суммируя результаты работ «советского периода», можно сказать, что изучение церковных древностей не прекращалось, но лишь трансформировалось и стало несколько односторонним. Работы в областях средневековой археологии Руси, искусствознания, общей медиевистики, византиноведения продвинули историю церковных древностей и она заняла подобающее ей место, хотя в условиях господства атеизма ряд тем оставался недоступным для исследования, а обсуждение других приходилось терминологически маскировать. Работы по церковноархеологической тематике были отмечены рядом несомненных успехов, шли вровень, а в некоторых областях и опережали современную мировую науку. В наибольшей степени продвигались вперед конкретные исследования— раскопки храмов, реставрация и исследование предметов прикладного искусства, икон, фресок, рукописей. Но пострадали уязвимые для «критики с идеологических позиций» области теории, семантики, вообще разделы, связанные со смысловой и исторической трактовкой изучаемых явлений. Вынужденный отказ от рассмотрения церковных древностей в контексте Священного Писания, святоотеческой литературы, литургики и пр. — породил «смысловой голод», который удовлетворялся за счёт самых неожиданных интерпретационных подходов.47 Справедливая критика этих подходов составила пафос ученых, обратившихся за поддержкой к источникам.

В последней четверти XX в. необходимость восстановления изучения церковных древностей в полном объёме и выделения для них собственного места в системе исторических наук вполне отчетливо проявилась в обозначившимся нарастании интерпретационного подхода, активном обращении к трудам классиков дореволюционного периода и зарубежных коллег. В конце 80-90-хгг. появились доклады, лекции и публикации, в которых прямо постулировалась необходимость теоретического, практического и организационного возобновления «церковной археологии». Усилия в этом направлении активизировала состоявшаяся в 1995 году первая Всероссийская церковно-археологическая конференция (Псков), стремившаяся наметить главные пути взаимоотношений между церковью и современной наукой и возобновить оборванные направления исследований.48

Важным показателем потребности в углубленном, комплексном, «смысловом» изучении христианских древностей Руси в контексте культуры христианского Востока стало возникновение внегосударственных объединений ученых (в основном историков, искусствоведов, археологов), ставящих целью организацию независимых конференций, издание материалов по иконографии и источниковедению, устройство выставок. Среди них «Центр восточнохристианской культуры» (ЦВХ), «Институт христианской культуры средневековья» (ИХКС), Археологическое общество «Древности» (наследующее традицию РАО) и другие, конференции, симпозиумы и издания материалов которых стали заметными событиями в научной жизни.49

Примечания к главе IX

1 Слово курган — тюркского происхождения, но, например, в западных землях их называли «капцы» от литовского kapas — могила. Их часто упоминают польские, литовские и западнорусские историки; известный краковский каноник Ян Длугош (1415–1480) описал «капцы» под Краковом, а М. Меховский (1475–1523) считал, что холмы и рвы отмечают известные места битв венгров с татарами. (Алексеев, 1996).

2 Вставка XVII в. в Никоновскую летопись, рассказывая о чудотворных иконах, которые взял в поход на Полоцк Иван IV, добавляет: «Когда же боголюбезный царь и великий князь мысли итти на безбожную Литву, бе же тогда в его казне крест полоцкий, украшенный златом и каменьем дорогим, написано же на кресте: «сделан крест в Полотску повелением княжны Евфросиньи и поставлен в церкви всемилостивого Спаса, да не изнесет его из тое церкви никтоже, егда же кто из церкви изнесет, да примет с тем суд в день судный». Нецые же поведают: в прежний некогда смолняне в Полотцку взяша в войне и привезоша в Смоленск; егда же благочестивый государь князь великий Василей Ивановичь всея Русии вотчину свою Смоленск взял, тогда же и честный крест во царствующий град в Москву привезен. Царь же и великий князь тот крест обновите велел и украсите, и тот честный крест взя с собою и, имея надежды на милосердного Бога и крестную силу, победи врага своея, еже и бысть». (Цит. по: Алексеев, 1996).

3 Предполагалось, что Параскева-Евфросиния умерла в Риме, т. е. католичкой. Истину о жизии и самое имя «Евфросиния» установил немного позднее, в 1781 г., другой базилианин, Игнатий Стебельский. Подробнее: Алексеев, 1996.

4 «Относительно древности этой церкви я не видел ни одного документа, однако я думаю, что Коложская церковь построена в то самое время и в том столетии, когда воздвигнут был полоцкий кафедральный храм, т. е. во время удельных русских князей и до обращения Литвы а Святую Веру. Думаю, что церковь эта основана и построена примерно около лета Господия 1200, эта церковь кирпичем и известкой похожа на кафедральную полоцкую церковь…» Прежде чем остановиться на иконах, Кульчинский описал знаменитые камни, которые «крестообразно» вделаны в стену, а выше «крестообразно вделаны в стенах кресты из полированных желтых и зеленых кирпичей», не забыл упомянуть окна, двери, кирпичный пол и рухнувший «каменный потолок». Он же впервые обратил внимание на голосники: «Достойно удивления, что в этом древнем храме во всех стенах находится множество отверстий, кажущихся маленькими и узкими, ибо только руку можно просунуть в них, но внутри стен расширяющихся в большие и широкие горшки». Вообще это попытка настоящего научного описания исторического памятника, сделавшая бы честь любому европейскому антикварию XVII века. Отдельно описаны столбы (колонны), изучены стены и сделан вывод о существовании когда-то роскошного иконостаса (правда, неверный) и др. Кульчинский принял меры к укреплению древней церкви против подмыва Неманом («велел построить у горы забор, привалить его навозом, а также велел посадить тут разные деревья») (Подробнее: Рогов, 1966, 200, 205).

5 Уже в так называемых «Поморских ответах» (1722), составленных под руководством главы поморских староверов Андрея Денисова, содержался тщательный анализ сомнительных мест в текстах, опиравшийся на палеографические наблюдения и историческую критику. Старообрядческое собирательство и знаточество послужили важным подспорьем становлению научных знаний о древнерусском искусстве и церковной материальной культуре. Однако позже старообрядческая среда стала источником многочисленных подделок «под старину», предназначенных для собирателей, дворян или своих же единоверцев-купцов.

6 На основе последней а 1839 г. был составлен учебник для духовных семинарий «Церковная археология в вопросах и ответах». Распоряжение о создании «церковно-археологического» свода было сделано еще при Елизавете Петровне, но осуществить его не удавалось вплоть до 1803 г.

7 Страстным коллекционером и в известной мере даже археологом был и последний польский король Станислав Август Понятовский. В 1781 г. Тадеуш Чацкий, по поручению «короля и примаса… вскрывал королевские могилы на Вавеле, находя для Изабеллы Чарторыйской разные древние и ценные находки», причем король задавал своим корреспондентам вполне продуманные вопросы. (Abramowicz, 10; цит. по: Алексеев, 1996).

8 Он увлеченно излагал А. Ф. Малиновскому результаты первых раскопок в Киеве, «обрытия» Десятинной церкви «на иждивение» митрополита Евгения «Следы открывшегося фундамента показывают уже отчасти его пространство, щебня среди церкви, мозаик». Из Полоцка до столицы доходили сообщения о работах другого собирателя, аббата Борисоглебского монастыря (принадлежавшего тогда базилианам) Иоиля Шулакевича, который, «отрыв под землей церковь… и поныне показывает придел оной». Фундамент какой-то церкви видел там еще Стрыйковский (Алексеев, 1997, 26).

9 В 1792 г. обнаружили знаменитый Тмутараканский камень, несущий надпись с датой 1067/8 г. В 1794 г. появилось печатное сообщение о нём в книге А. И. Мусина-Пушкина, посвященной местоположению Тмутараканского княжества, а в 1806 г. серьёзное исследование надписи опубликовал президент Академии художеств А. Н. Оленин. В 1808 г. на месте Липецкой битвы 1217 г. был найден древнерусский шлем, украшенный священными изображениями и надписями. Несколько позже, в 1821 г., в окрестностях Чернигова обнаружили замечательный золотой медальон-«змеевик» XI в. Вокруг его русских надписей и трудного для расшифровки греческого текста вспыхнула оживленная научная полемика.

10 В 1805 г. Ф. И. Круг впервые указал на местное происхождение древнейших монет киевских князей. В 1813 г. напечатали первый том «Собрания государственных грамот и договоров», где были приведены и печати к ним, в 1812 г. П. Кеппен опубликовал «Список русским памятникам, служащий к составлению истории художеств и отечественной палеографии». Вскоре академик А. Ф. Аделуиг посвятил специальное исследование Магдебургским («Корсунским») вратам Новгородского Софийского собора (1834).

11 Для работы с «Историей государства Российского» следует иметь в виду важное пособие, изданное в 1844 г. П. Строевым («Ключ или алфавитный указатель», репринт: 1988), а также комментарии (особенно превосходные библиографические и архивные указатели), содержащиеся в выходящем сейчас академическом издании «Истории».

12 Один из лучших мастеров, А. Е. Мартынов, оставивший бесчисленное количество видов Москвы, Владимира, Нижнего Новгорода и других городов, так обосновал стремление воспроизводить исторический пейзаж: «Быв убежден мыслию, что живопись действует сильнее и приятнее на воображение и зрение, когда знаешь историю и отличный интерес представленного кистью предмета». Он правильно относил видовую живопись к области «познавательного» жанра и потому его листы содержат подробные справки об изображаемом (Славина, 1983,25–32). Прекрасные виды древних кремлевских храмов оставил Ф. Я. Алексеев. Уже в коллекции академика Кеппена были чертежи Десятинной церкви, Георгиевского собора Старой Ладоги и др. Впоследствии активную деятельность по организации путешествий «за стариной» развил издатель журнала «Отечественные записки» П. П. Свиньин (Формозов, 1967, 208–212).

13 Экспедиция двигалась по маршруту Старая Ладога, Тихвин, Устюжна, Череповец, Белозерск и Вологда; оттуда в Киев, Чернигов, Курск, Боровск, Тулу. Плод путешествия — 4 огромных альбома великолепных акварельных рисунков (Публичная библиотека в СПб.) и краткие описания. Первая часть содержит рисунки и планы башен и церквей Староладожской крепости, виды северных монастырей и некоторых древних предметов; вторая — в основном вещи из Кирилло-Белозерского монастыря (чаши, кадила, ковши и кружки, шлемы и др.); третья — план Киева с окрестностями и отдельные планы памятников («здесь сделано в первый раз покушение представить чертеж древнего Киева с окружностями, сей знаменитый город столь важное занимает место в древнем нашем бытописании, что давно уже нужно было издание подобного чертежа, без которого описание многих происшествий кажется не довольно ясным, а некоторых даже совсем непонятным», — писали об этой работе в конце XIX в.); четвертая — планы Чернигова и других городов, археологические рисунки и комментарии. «Описание Бороздинского собрания рисунков к его археологическому путешествию по России», составленное Поленовым, было опубликовано в Трудах 1 Археологического съезда.

14 В инструкции 1830 г. для поездки во Владимир, Юрьев и Троице-Сергиев монастырь тот пишет: «Во Владимире вам надлежит срисовать вид собора, в малом размере, и вырисовать подробности его наружного вида. То же самое вам надлежит сделать в Юрьеве-Польском… Мне сказывали, что на камнях, из которых сии храмы построены, много находится ваятельной работы… Правда это или нет — не знаю. Вы сами это рассмотрите и воспользуйтесь тем, что может быть выгодно для художников…. При сем поручаю вам снять плане тех церквей и фасады их или прорезы, буде понадобится, представить не перспективно, а геометрально, с показанием их размеров саженями, аршинами, вершками или дюймами» (Солнцев, 1876, 637). Далеко не все рисунки Солнцева были опубликованы, значительная часть хранится в музеях и библиотеках (в Музеях Кремля обнаружены прекрасные листы с видами раскопок храма и некрополя в Старой Рязани в 1830-х гг., см. гл. X).

15 Среди трудов писателей, оказавших влияние на изучение церковных древностей, можно указать очерки Н. Д. Иванчина-Писарева о Москве, «Путешествие по святым местам русским» А. Н. Муравьева, «Поездку в Кирилло-Белозерский монастырь» С. П. Шевырева и многие другие.

16 Из воспоминаний Б. В. Варнеке: «Кондаков ставил очень высоко его (И. М. Снегирева) уменье при самых скудных источниках и пособиях вникать в самую «суть дела». А все оттого, что он, как и М. Н. Погодин, были настоящие «старинщики». Для них старина не только предмет научных домыслов, а основа всего их внутреннего уклада. Этим они оба и сильны, подобно Голышеву, Большакову и Филимонову… Последний, кто понимал дело, был И. Е. Забелин, а все потому, что у стариков на плечах голова была…» (Цит. по: Тонкина, 1995, 100)

17 Вне Москвы, в Новгороде, Пскове, Владимире, Ростове, Смоленске, сводки церковных древностей составляли очень много таких же ученых-любителей, например, писатель М. В. Толстой (1812–1896), архимандрит Макарий (Миролюбов, 1817–1894), инспектор псковской семинарии А. Князев, В. Доброхотов и другие (Толстой, 1860–1862; Макарий, 1857; Он же, 1860, ч. 1–2; Князев, 1858; Доброхотов, 1849, 1852).

18 «Да шпицы вечные церквей — с клистирных трубок снимок верный», — скажет еще резче неизвестный поэт 1820-30-х гг. в сатирическом стихотворении, приписывавшемся Д. Веневитинову. Ситуацию предпочтения античных древностей национальным точно характеризовал князь Н. Долгорукий, написавший в 1810 г.: «Мы скорее пустимся добывать кусок лавы из-под римских развалин, нежели похлопочем о славе собственной нашей древности». (Карамзин, 1980, 316; Веневитинов, 1934, 84; Глинка, 1824, 154). Даже специально занимавшиеся проблемой русских средневековых древностей ученые и литераторы, упоминая их, говорят всё как-то в общем, без подробностей. По меткому замечанию А. А. Формозова, их текстам недостаёт уверенности — как-то неясно, где эти древности находятся, где их искать. А. Н. Оленин в «Программе» Академии художеств говорит о русской архитектуре, что она «вероятно» была подражанием готической и византийской. Лишь став президентом Академии, он приступит к созданию «фонда фактов» — описаний и чертежей.

Любой преподаватель рисунка подтвердит, что мы замечаем лишь то, что знаем. Поэтому не удивительно слышать от В. В. Пассека в «Путевых записках Вадима»: «Одни немые наши памятники не объяснят нам событий минувших. Они слишком бедны и новы: древняя Россия не завестила нам почти ничего зодчественного». Тем менее удивимся П. Я. Чаадаеву, в «Апологии сумасшедшего» отрицающему принцип глубокого воздействия археологии на духовную самоидентификацию нации: «Возможно, конечно, что наши фантастические славяне при их разнообразных поисках будут время от времени откапывать диковинки для наших музеев и библиотек, но, по моему мнению, позволительно сомневаться, чтобы им удалось когда-нибудь извлечь из нашей исторической почвы нечто такое, что могло бы заполнить пустоту наших душ» (Пассек, 1834; Чаадаев, 1991). Отзвук этого «невосприятия» слышен и в художественной литературе. Прекрасное эссе Гоголя об архитектуре затрагивает что угодно, вплоть до Индии и Египта, но оставляет в стороне Русь (Цит. по: Формозов, 1986).

19 Разность отношения к археологическому исследованию можно увидеть даже у поэтов начала XIX в.:

«Зачем тревожить сон гробов,

Могил священное молчанье,

И поверять бытописанье,

Стряхая с камней пыль веков…»

— меланхолически спрашивал Александр Подолинский в элегии «На развалинах Десятинной церкви», и как бы получал ответ в стихотворении барона Егора Розена:

«Могилы древние!

Я прикасаюсь к вам, великолепные остатки;

Вы роковые отпечатки тяжелых бед!

О Десятинный храм!»

20 Цит. по: Баталов, 1998. Аналогично этому после подавления польского восстания в Калише в 1841 г. костел был превращен в православную церковь и в нем оставлены ядра и пули, а паникадило украшено «арматурами». Следы штурма будут долго отмечать посещающие город — например, они произвели впечатление на прокурора Н. С. Грабара, отца будущего великого иконографа. Примеров, возрождающих «историзм» средневековой церковной традиции, много. При реставрации усыпальницы Романовых в Новоспасском монастыре в 1859 г. президент Московской дворцовой Конторы князь Н. И. Трубецкой признал «весьма соответственным общему ныне восстановлению сих памятников поставить при гробницах… иконы святых, соответствующих именам… сих усопших, такое же желание выразил и Архимандрит…» Историк И. М. Снегирев писал, что по его убеждению «в Знаменском монастыре, как месте рождения царя Михаила Федоровича, следует устроить придел в честь ангела св. Михаила Малеина… Для этого престола найдется место в трапезной верхней церкви» (1857)

21 В 1826 г. «Высочайше утвержденные правила об устроении церквей православных» гласили: «Так как во многих местах прихожане изъявляют желание строить церкви сообразно древним их видам, то Святейший Синод находит необходимо нужным… составить несколько таковых планов, по примеру древних православных церквей». Положение св. Синода, высочайше утвержденное 11.02.1828, предусматривало даже «издать и разослать по епархиям… собрание планов и фасадов церквей… по наилучшим и преимущественно древним образцам церковной архитектуры с должным приспособлением к потребностям и обычаям Православной Церкви». Через некоторое время (1857) Строительный устав дополняют новым параграфом: «Воспрещается приступать без Высочайшего разрешения к каким-либо обновлениям в древних церквах и во всех подобных памятниках. Вообще древний, как наружный, так и внутренний вид церквей должен быть сохраняем тщательно и никакие произвольные поправки и перемены без ведома высшей духовной власти не дозволяются» (По пересмотру, 244, 248; Свод законов. Т. 12, Спб., 1857, 47. Цит. по: Баталов, 1998).

22 Цесаревич Николай Александрович проявил владение этим материалом при осмотре «домашней божницы» на Нижегородской ярмарке в 1864 г. Будущий император Александр II еще в 1837 г. в ходе путешествия по России осматривал святыни Москвы «… историческое значение которых разъясняли цесаревичу митрополит Филарет и приглашенный Жуковским известный путешественник по святым местам А. Н Муравьев». «Александр Николаевич последовательно посетил монастыри Чудов, Донской, Данилов, Симонов, Крутицкий, Новоспасский, Теремныя церкви, храм Спаса на Бору… Во всех посещениях цесаревич проявлял необычайную любознательность, подробно расспрашивал об особенностях посещенных памятников, в связи с историческими событиями…» (Татищев, 1911, 79. Цит. по: Баталов, 1998).

23 «Русская православная церковь — слишком невежественная, чтобы слиться с аристократическим правящим классом, и вместе с тем настолько «ученая», чтобы не оставаться на уровне простого народа — представляла крайне отсталую массу в общем состоянии империи — она была неспособна оценить открытия искусства собственного прошлого», — пишет Г. И. Вздорнов (Вздорнов, 1986, 35). Р. Г. Игнатьев, найдя в амбаре Покровской церкви в Елабуге деревянный киот в виде семиглавого храма, вложенный, по преданию, еще Иваном IV, обращался ко всем вплоть до благочинного с просьбами «дать дару Грозного более приличное помещение», — но получил отказ на том основании, что киот «безобразно несовременен». (Цит. по: Баталов, 1998).

24 Показателен эпизод с поздней наружной росписью крыльца Благовещенского собора в Кремле. Рихтер предлагал уничтожить ее как «простое малярство» и гладко окрасить стены. Сакелларий собора аргументированно отвел предложение: с точки зрения церковной эта роспись уместна; иконографически она может восходить к эпохе царя Михаила Федоровича, хотя и переписана; она чтима народом, который к тому же привык видеть роспись на своем месте; и лишь в итоге он следует аргументу «от сакральности»: архитекторы не имеют права уничтожать «иконопись».

25 Такой же «невещественный» подход явили исследования и реставрация столь важного объекта, как усыпальница прародителей рода Романовых в Новоспасском монастыре (1857). В рапорте Ф. Рихтер акцентирует «археологический интерес» на форме надгробий, а не на ее конкретном воплощении: «Надгробницы по форме В… и под формою С… существующие из простой кирпичной кладки, которыя для археологического интереса полезно оставить в настоящем виде, впрочем предоставляется возможность, не касаясь прежней их формы, обделать белым камнем…» Казалось вполне разумным, например, построить храм из кирпича с белокаменными деталями — вместо цельнокаменного, как ц. Рождества Богородицы во Владимире. О ее подлинных частях реставратор писал: «… по наружному виду не представляла в 1858 г. ничего древнего». (Цит по: Баталов, 1998).

26 Погодин предпочитал старую кирпичную кладку: «Мел — лютейший враг нашей археологии: так густо покрывает он внешность и внутренность наших древних зданий, что делает их совершенно похожими на выстроенные накануне» (Погодин, 1871, 40; Цит. по: Баталов, 1998). Мнения М. Н. Погодина о памятниках существенны — он был на протяжении многих десятков лет издателем журнала «Москвитянин», ориентированным во многом на публикацию «Отечественных древностей и достопамятностей», и мог в известной мере влиять на общественное мнение.

27 Аксаков писал, что в 1862 г. к нему пришел, работая над темой «Переправа князя Олега через Днепровские пороги на Царьград», И. Н. Крамской, «который хочет добросовестно отнестись к этой задаче: изучает одежды, вооружение того времени, устройство судов и проч… Я ему советую резко отличить варягов — тогда еще свеженьких, от племен славянских, которые повлек за собой Олег, и обозначить типы славянских племен, хоть по Нестору». (Ракова, 1979).

28 Конечно, и раньше трезвость взгляда была присуща лучшим исследователям. Оленин требовал убедительных доказательств для атрибуции древностей, противопоставляя воображению холодное археологическое исследование. Он писал Солнцеву: «Я обязан вам сказать… в осторожность, что вы должны худо верить всем наименованиям, данным в Оружейной палате различным предметам… Покойный П. С. Валуев… имел страсть приписывать сии предметы в принадлежность знаменитым людям…» Известен случай, когда Николай 1 пожелал поместить в палаты Романовых серебряную солонку с владельческой надписью боярина Федора Никитича. Ее передали для экспертизы И. М. Снегиреву, который отметил несоответствие даты и обращения к боярину, также как европейский стиль летосчисления и позднюю палеографию.

29 Хотя еще в начале XX в. историки писали: «Нет более невежественных врагов наших памятников старины и искусства, чем большая часть духовенства», — тем не менее в 1843 г. Синод воспретил закраску древних фресок при реставрации, а в 1848 г. издал указ «О наблюдении за сохранением памятников древности» (Ростиславов, 1914, 37). С другой стороны, отношение к церковной старине в «охранительных» кругах правительства можно характеризовать фразой из письма К. П. Победоносцева к Александру III: «Восстановление древних памятников и храмов великое дело. Но еще важнее устройство церквей для удовлетворения первой потребности бедного непросвещенного народа». Власти сравнительно редко финансировали археологические исследования (Победоносцев, 1926, 177; Разгон, 1957, 73-129; цит. по: Баталов, 1998).

30 Поэтому архив Археологической комиссии стал одним из самых богатых сведениями по церковной архитектурной археологии XIX — начала XX в. (хранится в Институте истории материальной культуры в Спб., Фонд 1).

31 В 1859 г. был создан Музей православного иконописания при Академии художеств, в задачи которого входила и организация археологических путешествий. Поворачивается к национальным древностям и РАО. Сперва его члены вели только исследования античности, а труды публиковали на немецком и французском языках. Но в 1849 г. учредили премию за сочинение о российских древностях, в 1851 г. создали Русско-славянское отделение, а с 1860-х начали систематические экспедиции для изучения средневековой архитектуры и археологии (И. И. Срезневский, Бранденбург, Ивановский и др.). Позже их поддержат любители — члены РАО, собиравшие материал (священник А. Виноградов, например, в 1876-80 гг. обмерил и отснял камерой-обскурой до 100 деревянных церквей: Виноградов, 1891; 1892).

32 Знакомству с Уваровым мы обязаны появлением, например, такого активного публикатора материалов Ростовской митрополии и других церковных древностей, как купец А. А. Титов, коллекционер и староста церквей Кремля в Ростове. Вокруг него, в свою очередь, сложился кружок знатоков местной старины. То, что в 1888 г. Ростовский Кремль был признан высочайше утвержденными правилами церковно-историческим памятником — общая заслуга ростовских и московских исследователей. Им же обязана своим существованием сильная школа церковной и архитектурной археологии, по сей день группирующаяся в Ростове вокруг кремля-музея (Рудаков, 1912; Иваск, 1911, № 8, 88–96; 1991 начат регулярный выпуск «Сообщений Ростовского музея», отдельных сборников и монографий).

33 Первый том этого сочинения вышел очень поздно — в 1908 г., когда составлявшие его материалы в известной степени устаревали, но для второй половины XIX в. это была, по сути дела, новаторская работа. Эпиграфика христианства до этого была в России предметом разработки только у А. фон Фрикена и в «Корпусах» В. В. Латышева и И. В. Помяловского, тем паче — раннехристианские граффити и изображения. К тому же в работу была вовлечена вся многосложная ученая литература Запада.

34 Как известно, идея о «принципе тайны» была основой любого исследования христианских древностей еще с XVII в. Целенаправленный поиск «скрытого изображения» догмата в любой надписи, рельефе, фреске — оставался первой задачей «христианского археолога» и в начале XX в. Несмотря на усилия Эдмона Леблана и немецкой протестантской школы, среди ученых Рима, Фрейбурга-в-Брейсгау и других оплотов «конфессиональной» археологии старый подход сохранял влияние; более того, именно теперь в ряде важных публикаций (например, работах Вильперта по живописи катакомб) он был доведен до крайности По сути дела, это была уже подмена поиска «скрытого изображения» — конфессиональной системой «скрытых доказательств» присутствия в древностях ранних христиан таинственного догматического смысла.

35 Первый том «Христианской символики» — работа внутренне вполне законченная: в первой главе ставилась проблема «языка иносказаний», во второй излагался материал по схеме «идея — текст — изображение»; затем обсуждалась символика в текстах и символах-пиктограммах («рыбак», «голубь», «корабль» и т. д.). Второй том, «Символический словарь», посвящен символике животных и растений в средневизантийских древностях с упором на многочисленные русские, в основном иконографические, аналоги; это как бы серия монографий по книжной, естественной и натуральной истории. Третий содержит материалы к ней и предлагает тексты «физиологов», «бестиариев» и т. п. Целиком свод Уварова так и не был напечатан: по смерти Уварова Я. И. Смирнов подготовил перевод «Физиолога александрийской редакции» с комментариями, выступив, в сущности, соавтором, но том не увидел света из-за революции. Сейчас он издан (М., 1997). Тексты хранятся в ГИМе и, возможно, будут когда-нибудь изданы; они снабжены наклеенными оттисками с древних клише.

36 Прохоров настаивал на разработке периодизации и систематизации знаний по русской церковной археологии; пытался привлечь к изучению средневековой архитектуры нетрадиционные источники — например, изображения архитектуры в миниатюрах и иконах, отождествить заставки книг с обликом храма: «квадрат изображает стену церкви, сверху низкий барабан с окнами, на нем купол, покрытый чем-то вроде черепицы, а сверху купола греческий крест. На одном из этих рисунков на верхней части барабана идет вокруг его узорчатая кайма, как это мы видим почти на всех древних наших церквах, где узорчатые каймы барабана затейливым образом выложены на ребро поставленными кирпичами или кахлями». Многое им верно угадано (своеобразие развития церковной планировки на Руси; тип оформления глав ранних храмов и др.), хотя, конечно, встречались грубые (но объяснимые) ошибки, например, поздняя датировка декора Архангельского собора.

37 Исследователь истории русской археологии Г. С. Лебедев отмечает особую роль священства в археологии: «Внушительным дополнением 3 тыс. литераторов и ученых… были 250 тыс. священнослужителей. Священники и иерархи. занимали заметное место и в деятельности Археологических съездов, где обязательным было отделение «Древности церковные», а церковно-археологические публикации от съезда к съезду занимали все более внушительный объем в очередных «Трудах АС» (Лебедев, 1992, 335). Картина еще прояснится, если добавить, что в России того же времени было всего 170 тыс. учителей, 17 тыс. врачей, 18 тыс. артистов и художников.

38 Одним из первых исследований русского иконописания можно назвать работу И. П. Сахарова (1849). Гораздо более серьёзен труд Д. А. Ровинского «Обозрение иконописания в России до конца XVII в.». (Подробнее: Вздорнов, 1986).

39 Искусствознание определялось Н. П. Кондаковым как «наука общего движения художественных форм в трех видах искусств», противостоящая «полной науке древности» и не допускающей «совмещение археологии и истории искусств» благодаря применению единого сравнительно-исторического метода.

40 Выдающийся археолог А. А. Спицыи изучает ювелирные изделия (в частности, доказывает изначально восточное происхождение «шапки Мономаха», что стало своеобразной сенсацией). В области эпиграфики работают И. А. Шляпкии и В. Н. Щепкин. Огромный фонд фотографий церковных зданий, их интерьеров и утвари создаёт И. Ф. Баршевский. Далеко не все его работы до сих пор опубликованы, но значительный материал печатался, начиная с конца XIX в. Особенно ценным стал «Каталог фотографических снимков с предметов старины, архитектуры, утвари и проч.» (1912). Б. И. и В. Н. Ханенко публикуют собственное собрание, очень важное для археологии Киевской Руси: «Древности русские» и «Древности Поднепровья».

41 Важное значение для переоценки художественного качества средневекового искусства Руси и Византии имело и знакомство с ним иностранных художников и искусствоведов. (Например, высказанное Анри Матиссом, посетившим Россию в 1911 г., восхищение формальным совершенством древних икон произвело глубокое впечатление на современников как за рубежом, так и в самой России). Конечно, все это служило дополнительным стимулом для развития исследований в сфере церковных древностей.

42 Еще будучи студентом, он входил в состав группы учеников Д. В. Айналова, работавших над фресками ц. Успения на Волотовом поле (Н. П. Сычев, Н. Л. Окунев и др.) и написал монографию, где обосновал их дату, дал развернутую стилевую характеристику и сопоставил с росписями Византии и южных славян. (Об этих работах: Вздорнов, 1989, 28–29; см. также гл V).

43 Оказавшиеся за границей русские учёные, напротив, не прекратили работ, ценой немалых усилий образовав новые направления и школы византийского искусства и археологии в Европе (Франции, Чехословакии, Югославии) и Америке, чрезвычайно обогатив научные возможности принявших их стран. Довольно назвать имена византинистов А. А. Васильева, Н. П. Кондакова, А. Н. Грабара и др. См. гл. V).

44 Важной считают написанную им вместе с Ю. Л. Олсуфьевым статью «Амвросий — Троицкий резчик XV в.» (1927), где, впрочем, значение этого мастера несколько преувеличено. В области ранних работ по прикладному искусству следует упомянуть еще ряд исследований Ю. Л. Олсуфьева по материалам Троице-Сергиевой Лавры, а также статью литературоведа В. Н. Перетц «О некоторых основаниях для датировки древнерусского литья» (1933).

45 Главной специальностью автора было литературоведение, однако он постоянно интересовался вещевой эпиграфикой, опубликовав сводки «Чаши государевы» (1913) и «Амулеты-змеевики Исторического музея» (1926). Неполнота владения археологическим материалом, сказавшаяся в работе А. С. Орлова, вызвала пространную рецензию Б. А. Рыбакова (1938), много сделавшего для развития эпиграфики в послевоенный период.

46 Сейчас широкие работы в области эпиграфики церковных древностей ведут А. А. Медынцева, Т. В. Рождественская и др.

47 Например, на нём в известной мере базировался перевес формальных методов в искусствознании; неоправданное увлечение пропорционированием; метод «подмены» средневекового символизма современными толкованиями.

48 Материалы конференции: ЦА. Осенью 1998 г. вторая конференция (посвященная памяти Н. П. Покровского) состоится в Санкт-Петербурге.

49 ЦВХ за период с 1991 г. издал материалы конференций и симпозиумов' «Иерусалим в русской культуре», «Восточнохристианский храм: литургия и искусство», «Чудотворная икона в Византии и Древней Руси» и др. (готовится том «Иконостас: происхождение, развитие, символика»). Образованным в 1997 г ИХКС опубликован первый том «Трудов» («Сакральная топография средневекового города»).

ГЛАВА X. АРХЕОЛОГИЯ ЦЕРКОВНОЙ АРХИТЕКТУРЫ[87]

Важнейшая для собственно церковных древностей тема становления натурного исследования руин храмов целиком до сих пор не рассматривалась. А ведь «архитектурная археология», в значительной мере опиравшаяся на реставрацию, сыграла в России, как и в Европе, совершенно особую роль. Немного найдется памятников, которые сохранились и доступны исследованию в той же степени, как каменные церкви. Но к началу XIX в., когда храмами заинтересовались ученые, даже сохранившиеся объекты были, казалось, непоправимо испорчены. Перестроенные и включенные в новые комплексы, они часто считались поздними постройками и эксплуатировались наравне с прочими церквями. Ремонты до неузнаваемости исказили или скрыли их начальные формы, современное «парадное» убранство регулярно подновлялось. Что могло быть обыденнее такого храма? Глазу и мысли не на чем было остановиться. Функция памятника, его «утилитарность», позволявшая части храмов успешно пережить перипетии средневековой истории, теперь стала тормозом к его изучению. Мы знаем теперь и другую причину: общий отказ от средневекового прошлого; признание только за историей

XVIII в. права считаться истинной наукой, равной истории Европы; наконец, особое равнодушие к истории церковной.

1. Первые раскопки

Значение памятников зодчества как важнейшего, наиболее заметного и сохранного элемента средневековой культуры осознали не сразу, но в мемориальной ценности древних зданий сомнений почти не было; здравый смысл заставлял сохранять памятники. Так, хотя в XVIII в. несколько раз ставился вопрос о сломе Золотых ворот, их было приказано законсервировать засыпкой. Сенат в 1773 г. аргументировал это «от традиции», приказав Военной коллегии «… показанных в Киеве церковных стен не ломать… а как потребно починить, поправить, сделав для твердости каменный фундамент в самой крайней скорости; понеже, как выше показано, оные стены из древних более пятисот лет стоят и прежними инженерами ломаны не были» (Сапожников, 1886). Положительной информации, впрочем, еще было очень мало. Особенно показательны примеры древних столичных городов. В 1760 г. при сборе «верных географических известий» в описание Киева было занесено: «… при Киеве старых городов оставшихся развалин и городищ и никаких признаков ныне почти не видно…» (Андриевский, 1888, 111). «В Киеве сердце сокрушается, видя, каковое там господствует нерадение к древностям нашим, никто ими не занят и всякий почти убегает об них разговора», — писал Н. П. Румянцев. В итоге развитие церковной археологии несколько запоздало. Отношение к древнему храму было неустойчивым — в нем видели то «святое место», то кучу строительного мусора, а то и «просто церковь», часть каждодневного пейзажа.

К концу XVIII в. в древних городах случайные археологические открытия умножились, но они не привлекали особого внимания, их фиксировали только первые краеведы. В Киеве в это время работает один из первых крупных знатоков старых церквей, М. Ф. Берлинский (1764–1848).1 В Полоцке аббат Шулакевич примерно тогда же исследовал Бельчицкий монастырь, открыв «Большой собор» (остатки апсид и столбов которого изобразит художник Трутнев в 1866 г.) и еще два храма, в том числе необычный для русской архитектуры триконх (ок 1790). Автор описания работ («Записки») дал схему плана и рассказал о найденном престоле и о кладке стен, которые «были внутри сделаны из небольшого прочно выделанного тонкого и звенящего кирпича, несравненно лучше от нынешнего английского; нутрь стен выложена диким камнем и все залито известью, смешанною не с песком, но с толченым в меленькие кусочки кирпичем… Неизвестно, когда и кем построена, когда и кем разрушена оная церковь… Архимандрит, желая до основания выломать кирпич для другого употребления, не смог этого сделать». (Воронин, 1962, 102–104). Описание замечательно тем, что в нем правильно определена функция постройки, а характеристика кладки позволяет ее датировать. Очень примечателен и чертеж — в нем есть то умение охватить здание в целом, понять его тип, отметить главные, узловые точки конструкции, которого так не хватает археологам первой половины XIX в., «подробные» чертежи которых иногда искажают реальность до неузнаваемости.

Открытие Десятинной церкви Первые замеченные обществом работы по исследованию памятников древности приходятся на 1820— 30-е гг. Уже в 1816 г. М. Ф. Берлинский по просьбе Н. П. Румянцева исследовал храм Бориса и Глеба в Вышгороде, послав ему «План разработок около церкви Вышгородской с объяснением…» (сейчас утраченный) и отметив, что «в 1816 году нарочито открыто все основание бывшей церкви, но никаких не отыскано древних достопамятностей» (Берлинский, 1820, 120) Сама «руина» еще не представляется ((достопамятностью», краевед ищет прежде всего вещи, надписи, топографические указания. Переписываясь с канцлером и давая ему советы ПО сбору древних надписей, Берлинский рекомендует отыскивать их в развалинах монастырей и церквей.2

Другие города в начале XIX в. тоже начинали воспринимать как возможные центры церковной археологии; например, Свиньин в 1826 г. опубликовал статью о смоленских храмах XII в., упомянув и две руины на окраине города; привлекали внимание поэтов и писателей древности Новгорода. Все же в Киеве археологические древности более бросались в глаза: «Нет места, где бы до известной глубины была целая земля; везде щебень, кирпичи, камни, части фундаментов, кости и другие остатки долговечного города», — писал Берлинский (1820,62). Логично, что именно здесь состоялись первые заметные церковно-археологические исследования. Толчком для них был перевод в Киев в 1822 г. митрополита Евгения (Е. А. Болховитинова, см. гл. IX). Вокруг известного историографа в городе сплотился настоящий кружок археологов. Он издавна интересовался вопросами церковной археологии и посвятил ей одно из ранних сочинений, где писал: «Православная наша церковь не следует примеру непостоянных новоизобретателей в обрядах и принадлежностях своего богослужения, но подражает первообразной Греческой церкви» (Болховитинов, 1799). В Киеве ему удалось заняться археологией на практике, прослеживая историю такого памятника, как Софийский собор, восстанавливая его первоначальный облик и обнаруживая самое общее подобие византийским памятникам (трехчастный алтарь, алтарная преграда). Работая над «Описанием Киево-Софийского собора и Киевской иерархии» и «почитая сие даже должностию», Болховитинов естественно пришел и к «полевой» археологии. По его инициативе впервые были предприняты работы на Десятинной церкви для «открытия плана» с целью получения информации (Шмурло, 1888; Церква Бо-Городищ, 1996).

До этого развалины отождествляли с Десятинной церковью только по традиции и сам митрополит Платон, например, сомневался, правильно ли это: «… она ли есть Десятинная оная славная и на сем ли месте была… предоставляем другим тамошним ученым любопытнее в сие войти». Пренебрежение к кладкам до этого было откровенным: «Никогда бы я не подумал, что она так брошена и презренна, как я ее нашел», — писал кн. Долгорукий. Митрополит Евгений решил взяться за решение вопроса археологическими способами. Работы провели по его поручению священник Михаил Кочеровский и Кондрат Андреевич Лохвицкий (чиновник 5-го класса и энтузиаст, не очень образованный, но энергичный) при участии Берлинского, благодаря дневнику которого мы точно знаем о времени начала работ. С начала августа 1823 г. шла подготовка, 28 числа он запишет: «С Евгением у Десятинной начал копать…»; сам митрополит наблюдал за работами непрерывно,'

Осенью 1824 г. решено было открыть весь фундамент. Работали быстро, грунт складывали рядом — но до его просмотра не дошло. Народ многочисленными толпами стекался «к этой раскопке» собирать осколки мрамора как реликвии. С отъездом Болховитинова работы были прерваны, «находки и выводы ученого митрополита потерялись в массе научной информации — но так, как теряется в готовой картине общий набросок композиции, сделанный углем» (Славина, 1983, 36). Важно отметить, что исследования планировались и проводились как научные, для антропологического анализа скелетов приглашался медик. Болховитинов стремился «обратить внимание и на материал стен… на четверо-угольный тонкий кирпич… на цемент или раствор между кирпичами толщиною вдвое против кирпичей…» «Нужно также узнать глубину фундамента и качество… камней и заливки оных; нужно вскрыть весь пол… — не найдется ли погребов или каких склепов и фобов… Сведущий в зодчестве догадливый архитектор найдет много и других нужд при раскапывании сего древнего храма, без всякой пользы… доныне остававшегося», — писал он. (Болховитинов, 1825, 399–401).

Лохвицкий обмерил открытые части, но не очень удачно. В 1826 г. архитектор П.Е. Ефимов, предполагая выстроить храм по своему проекту, продолжил раскопки совместно с Берлинским, и заново снял план здания. Среди находок этого сезона отмечаются уже и мелкие (монеты, кресты, перстни). Но возникшая вокруг проекта сложная интрига в конце концов завершилась отстранением Ефимова.3 Сенсационные для своего времени находки пробудили интерес общества, показав сокровища под ногами. Лохвицкий сам скажет о себе: «Рылся я в этой древней столице русских славян не для славы, почести или сокровищ. Италия охраняет как святыню черепки древней Помпеи и Геркуланума, а мы, русские, ужели охладеем к остаткам истинной свято-киевской древности!» (Оглоблин, 1891, 151). Вообще же и его, и Турчаниновой активная исследовательская деятельность была сильно окрашена мистицизмом. Их цели, сколько можно судить, далеки от понятия «наука». Близкие к масонским кругам писательница-мистик А. А. Турчанинова и знакомый с И.Н. Новиковым К. А. Лохвицкий пытались найти в руинах знаки и элементы «древнего знания» (Формозов, 1981). Немудрено, что снятые планы не отличались точностью.

Успех работ в Киеве был переменчив. Созданный здесь Временный комитет изыскания древностей, кроме профессоров университета, включал и дилетантов. Раскопки профессора А. И. Ставровского в усадьбе Королева (ц. Федоровского Вотча монастыря?) были проведены крайне плохо. В это же время активно работает А. С. Анненков — богатый помещик, отставной гвардии поручик. Уже в 1820-х гг. он выразил желание построить на месте Десятинной церкви новую, для чего купил огромную усадьбу в «городе Владимира». Этим откровенный и небескорыстный кладоискатель надолго воспрепятствовал организации правильных раскопок в важном месте, древнейший район Киева оставался закрыт и даже мало известен.4 Анненков активно работал в Киеве с 1837 г., когда вернулся из Санкт-Петербурга. Однако он не описывал открытое, мало стремился понять его, не допускал иных раскопок на купленной им земле и скрывал от коллег найденные древности. Впрочем, 0н заботился о графической фиксации и неизвестные раньше планы, снятые им, время от времени обнаруживаются в архивах.

Попытки научного подхода. Равнодушие к средневековым памятникам не столько определялось молодостью археологии, сколько накладывало тяжелый отпечаток на ее развитие. Не только русское общество первой половины XIX в., но и профессиональные исследователи древностей мало интересовались средневековыми руинами храмов, оставив их любителям и просто кладоискателям. Серьезные историки долго пренебрегали «церковной археологией», превратив ее в своего рода царство дилетантизма, где знание накапливалось методом проб и ошибок.

Научные раскопки церковных древностей начали отделяться от любительских примерно в 1840-х гг. Государство в это время уже обратило на них пристальное внимание. Николай I проявлял интерес к русским памятникам и еще в 1826-27 гг. повелел собирать сведения о средневековых русских древностях, запретив их разрушать (хотя и разъяснил, что «чинить ненужного не надобно» (Данилов, 1886, 17). Археология должна была стать опорой самодержавия и православия, особенно в областях с нерусским населением, где изучение древностей X–XIII вв. оставалось одной из опор русификаторской политики вплоть до начала XX в. Исследовать остатки древнерусских храмов в Западном крае было «политически корректно», ведь, как писал в 1864 г. один из ревнителей православия, «памятники остаются в забытии, многие из церквей и монастырей падают и разрушаются от времени, другие уже погибли под гнетом латинства».6

Археологические исследования православных храмов с 1840-х гг. в западных губерниях оказались под особым покровительством властей и велись гораздо активнее. Например, Д.Г. Бибиков, генерал-губернатор Киева, считал первой задачей археологии — борьбу с польской культурой! При нем «история с археологией поистине были модными науками в Киеве: ими увлекалось и киевское чиновничество, ими волею-неволею увлекалось и польское дворянство. Бросились взапуски на поиски в крае памятников старины» (Романевич-Славитинский, 1876, 209–210). Неэффективный Временный комитет был закрыт (1845), его дела переданы возникшей в 1843 г. Киевской комиссии по разбору древних актов, куда вошли художник Ф.Г. Солнцев и проф. А. И. Ставровский.

Ставровский представил подробную программу исследований, включавших как важнейшую часть «описание памятников христианской Древности в южной России»; планировались раскопки фундаментов Церквей св. Ирины в Киеве и св. Василия в Овруче (планы, фасады, разрезы и детали), доследования Десятинной церкви. «В описании этих памятников изображать их историю, рассматривать их в архитектурном отношении, описывать развалины в настоящем их виде и находимые в Них вещи, остатки древней живописи, древнюю церковную утварь и проч. и, наконец, строительные материалы» — так формулировался подход к зданию как историческому источнику, который сегодня назвали бы «комплексным» (Левицкий, 1893, 59). Правда, осуществить программу не уцалось — денег на раскопки вовремя не нашли, а в 1840-х гг. верхний Киев уже полностью перестроили. Кроме того, памятники церковного зодчества ценились прежде всего как носители живописи (фресок мозаик), резьбы и т. п., в меньшей степени — как образцы «вида древнего византийского зодчества». Лишь в 1846 г. Ставровский, открыв остаток нераскопанной Лохвицким церкви, снял новый план, но материалы не опубликовал. Площадь древних памятников предстает на рисунках того времени изрытой ямами или канавами, заваленной кучами земли и мусора.7

Однако именно с конца 1830-х гг. ведут первые успешные раскопки храмов, побудительным стимулом к которым был поиск исторических сведений, а не кладов. В Старой Рязани предпринял работы на собственные средства увлеченный стариной «купеческий сын» Дмитрий Тихомиров (Тихомиров, 1844). Его полевые материалы представляют большую ценность: не имея ни специального образования, ни опыта археологических работ, он обладал частыми у тогдашних купцов качествами добросовестности и трудолюбия. Ставя целью открыть погребения рязанских князей и епископов и тем подтвердить летопись, он сам наметил место будущих работ. Методика не отличалась от обычной для середины XIX в., но зато масштабы и упорство в доведении работ до конца заслуживают быть отмеченными. Проложив траншею поперек храма, рабочие «обрыли» его по периметру, лишь затем начав расчистку внутреннего пространства. Пожалуй, среди работ дилетантов, сведения о которых дошли до нас, это самые методически успешные. Тихомиров сумел добиться полного вскрытия. Уже найдя и изучив погребения, считая задачу в общем выполненной — он все же пытался очистить собор снаружи, «чтобы лучше можно было иметь понятие об архитектуре XII века». Конечно, выводы по результатам работ звучат наивно, а описания погребений не очень вразумительны — но все же автор стремился изучить памятник в его среде и в связи с историей. Чрезвычайно важно, что результаты были подробно опубликованы вместе с чертежами.8

Поскольку до середины столетия церковная археология мало занимала светских историков, Н. М. Карамзин почти не привлек ее материал в первой редакции своей «Истории». Однако в ходе переизданий примечания к труду пополняются новыми сведениями. Особенно показателен случай с раскопками в селе Вщиж. В 1816 г. во втором томе «Истории» Карамзин писал: «Сей город теперь неизвестен» (Карамзин, 1816, 502). Но вскоре он получил информацию от М. Н. Зиновьева, владельца села Вщиж на р. Десне, где сохранялись предания о бывшем там удельном центре. Тот описал земляные остатки укреплений, гранитные кресты «весьма не худо выделанные», и курганы, причем «один из них, в самом селе», был «наполнен старинными кирпичами: сказывают, что тут была церковь. Выкапывают немало медных крестов, икон… и проч.» (Карамзин, 1842, 159, прим. 397).

Существует известие, что позже владельцы раскопали по просьбе историографа остатки этой церкви: в начале 1840-х гг. храм был «разрыт любознательною владелицей Вщижа В. М. Зиновьевой» и найдены остатки церкви XII в. (Снегирев, 1850, 33). Судя по описанию работ, была вскрыта восточная часть здания примерно до линии боковых порталов. Храм еще сохранял фрески, так как стены стояли до высоты окон, и сохранность росписи была отличной. Автор текста правильно прочитал план церкви (трехапсидной четырехстолпной) и обратил внимание на тип кирпича, размер деталей, строение пола («кирпичный, кладеный тычком»). Он красочно описал слои пожара и разрушения — упавшие внутрь своды и части стен, прокаленные кирпичи, массу угля и оплавленного металла, множество человеческих скелетов у дверей здания — и сделал вывод о гибели храма при татарском нашествии XIII в. (Полянов-ский, 1844). Позже остатки Вщижа и воспоминания о раскопках стали поводом одного из самых прекрасных стихотворений Ф. И.Тютчева:

«От жизни той, что бушевала здесь,

От крови той, что здесь рекой лилась,

Что уцелело, что дошло до нас?

Два-три кургана, видимых поднесь…»

(«По дороге во Вщиж»).

2. Вокруг средневекового храма: историки и теоретики

Решающим толчком к исследованию церковных древностей Руси стала работа по созданию «национального» архитектурного стиля и связанное с ней постепенное открытие русского средневекового зодчества. Этот процесс проходил в рамках светской науки и искусства, в сравнительно малой степени затрагивая церковные круги. Основы «русского стиля» пытались искать, исходя из самых разных, часто несовместимых посылок. Например, исходя из воздействия гражданской или военной архитектуры на культовую; деревянного зодчества на каменное; крестьянского сельского строительства на городское и т. п. Однако направление конкретных исследований всегда а конечном итоге определял интерес к наиболее художественно выраженному и семантически нагруженному типу средневекового здания — христианскому храму.

Казалось бы, анализ древнерусских храмов не должен был вызывать особых затруднений благодаря значительному количеству сохранившихся сооружений и их сравнительной молодости (ведь развитие древнерусской архитектуры завершилось лишь на рубеже XVII–XVIH вв., а в провинции ее линия кое-где продолжалась вплоть до конца XVIII столетия!). Однако здесь крылся и ряд неудобств. Трудно воспринять в качестве исторического материала слишком недавно возведенные здания, они недостаточно «отстранены» и не привлекают внимания ученого. «Отмененное» свыше, подобно национальной одежде или прическе, но в то же время вполне современное, древнерусское наследие- мало кого привлекало. Только со временем удалось осознать его как ценность и предмет, достойный ученых занятий.

Этот процесс занял весь XVIII в., лишь в самом конце которого заметно некоторое оживление общего интереса к церковным древностям. Как и всюду в Европе, кризис системы ценностей разрешался в русской культуре на пути от идеализации античного прошлого к постижению национальных исторических корней. Свет пожаров 1812 года и последующее развитие патриотических тенденций, «официальная народность» и славянофильство заставили архитекторов по-настоящему обратиться к практическому изучению древнего храмового зодчества. К. А.Тон, начав с архитектуры раннего христианства и Византии (его пенсионерским проектом был храм в форме базилики) позже освоил главные структуры церквей древней Руси: крестовокупольный, бес-столпный и/или шатровый храм; композицию «кораблем» (церковь — трапезная — колокольня), частично — конструкции и декор. Раннехристианские и византийские храмы обмеряли в 1830-50-хгг. и другие архитекторы.9

Взгляд на русское средневековое зодчество формировался в обстановке споров вокруг ложно поставленного вопроса: заимствовано оно или самобытно? Сформировались даже два направления: теория заимствований, опиравшаяся на сравнительный метод, и теория самобытности. Обращаясь к опыту западноевропейской науки, где сравнительный метод был особенно развит, сторонники теории заимствований пытались, в условиях недостатка конкретных знаний, определить мало изученное русское средневековое искусство через более известное европейское. Этому «помогали» и разработки западных историков архитектуры, ведь, по сути дела, переводы трудов классиков сравнительного метода, таких как Ф. Куглер, были наиболее доступными средствами для изучения общей истории искусства в России XIX в.

Суть теории заимствований сводилась к тому, что весь процесс культурного развития представлял цепь цивилизационных импульсов, воспринимаемых структурой менее развитой, а затем преображаемых и усваиваемых благодаря сложному процессу подражаний и повторений. Совершенно не зная русского церковного зодчества, часто опираясь только на «россику» (труды и описания путешествий по России XVI-

XVIII вв.), исследователи-иностранцы делали тщетные попытки связать оригинальные формы церквей с чем-нибудь уже знакомым, приходя к парадоксальным выводам.10

За таким подходом стояли более серьезные, чем просто неисследо-ванность русского зодчества, основания. Необходимый для понимания сложения древнерусского храма круг аналогов (прежде всего византийское церковное зодчество) был еще чужд историкам культуры Западной Европы, а его основные памятники оставались малодоступными. Переломить ситуацию в этом отношении предстояло именно русским исследователям, до выхода которых на авансцену оставалось совсем немного.

Важную стимулирующую роль в дискуссии о происхождении древнерусского церковного искусства и его значении для современной России сыграла книга великого французского реставратора, историка архитектуры и знатока средневековья Виолле-ле-Дюка (Виолле-ле-Дюк, 1879; о нем см. гл. VII-1). Сильной стороной его как исследователя был своеобразный позитивизм; он видел в процессе создания искусства не произвольный выбор форм, а результат географических и исторических условий (климата, материала, характера потребностей и ремесленных навыков, обычаев и вкусов, наконец, религиозного чувства). Не зная толком всего этого, автор, конечно, часто выглядел наивно, сводя влияние климата Руси, например, к толщине стен, а особенности сознания — к патриотизму и вере. Книга Виолле-ле-Дюка не чужда и «концепции заимствований», причем исследование основывалось на неполных и не всегда доброкачественных источниках.

Однако работа обладала важными достоинствами. Правда, предложенная им «генеалогическая характеристика», начатая с племен Центральной Азии и «расцвеченная» бесчисленными контактами, рисовала Русь «лабораторией, в которой искусства, занесенные со всех концов Азии, соединились вместе для принятия формы, средней между миром восточным и миром западным». Но, отказавшись причислить древнерусское искусство к европейскому, опытный исследователь все же характеризовал его как средневековое и обосновал тезис о его самостоятельности. Формы русского церковного зодчества виделись ему не подражанием, а развитием исходных образцов, к XV в. достигшим самобытности, а в XVI в. создавшим подлинные шедевры.

Мнения русских ученых по поводу книги резко разошлись. Ее приветствовал, особенно в части функционального и конструктивного анализа, Л.B. Даль." Резко и неприязненно отозвался на книгу Виолле-ле-Дюка Сергей Григорьевич Строганов (1794–1882), выпустивший специальный и очень жесткий ее разбор. Известный археолог, предугадавший принадлежность Дмитриевского собора во Владимире к кругу ломбардской архитектуры (ему принадлежит одно из первых и лучших исследований о нем с увражем обмеров, выполненных местным учителем Ф. Дмитриевым), один из основателей и глава Археологической комиссии (1859), Строганов оригинально сочетал во взглядах черты горячего патриота с уверенностью в несамостоятельности русской архитектуры (Строганов, 1878; Он же, 1849).

Ошибки Виолле-ле-Дюка были подробно проанализированы переводчиком книги, Николаем Владимировичем Султановым (1850–1908) (Султанов, 1880). Но то, что этот гражданский инженер и реставратор начал свои занятия историей зодчества с перевода Виолле-ле-Дюка, во многом определило его взгляды: в эпоху господства взгляда на русское зодчество как исключительно «самобытное» он сохранил здравость суждений.12 Султанов известен как один из теоретиков «историзма» в архитектуре, его практическая архитектурная деятельность в МАО менее известна, но дневники показывают, сколь напряженной и широкой она была, сколько включала конкретно-археологических исследований.13

В общем, за сравнительно-историческим анализом открывалась более широкая научная дорога, чем та, куда вела «концепция самобытности». Однако на определенном этапе и ее разработка была совершенно необходима и по-своему плодотворна. Она возникла в кружке, который сложился в 1850-х гг. при Московском дворцовом архитектурном училище, созданном в конце XVIII в. М. Казаковым. Директорами здесь были такие архитекторы, как Ф. Ф. Рихтер и М.Д. Быковский; профессора училища были тесно связаны с московскими археологами, получали от них точные обмеры памятников, хранили их (эту традицию сейчас продолжает специальный Музей при Московском археологическом институте), имели возможность натурных исследований. Здесь оформились многие популярные позже взгляды на русское, в том числе церковное, зодчество, имеющие широкое хождение до сих пор.

Например, выпускнику, а затем профессору училища Петру Сергеевичу Максютину, одному из участников поездки Бороздина, принадлежал тезис о плотничьем искусстве славян как истоке русского зодчества (Максютин, 1851). Этот тезис, в дополнение целой системы ему подобных, был вскоре развит известным историком Москвы Иваном Егоровичем Забелиным (1820–1908), ставшим признанным главой всего направления (Формозов, 1984; Забелин, 1988). Известный археолог, много сделавший для раскопок скифских курганов на юге России, он служил в канцелярии Оружейной палаты и архиве Дворцовой конторы, преподавал историю и археологию, был одним из создателей и директором Исторического музея. Сильной стороной его деятельности был сбор и публикация архивных документов по истории царского двора, Москвы, русского позднесредневекового быта в целом. Но в его историко-культурологических построениях сказалось отсутствие университетского образования и чересчур жесткий «почвеннический» подход. Он верно ограничил возможные влияния Востока в русской архитектуре, подчеркнув слабость следов исламского влияния, чрезмерную удаленность Индии и т. п. Однако, не будучи архитектором и опираясь только на анализ гражданских и оборонительных сооружений, Забелин пытался обосновать вывод о зависимости форм и приемов русского каменного зодчества от форм и приемов, выработанных в зодчестве деревянном. Это вынудило его ослабить анализ церковной архитектуры, где вполне очевидна обратная зависимость. (О проблеме «самобытности» среди архитекторов

XIX в. точнее всех высказывался В. В. Суслов, хорошо понимавший изначальную зависимость церковной деревянной архитектуры от каменной, что легко было наблюдать даже на примерах строительства церквей в XVIII–XIX вв.).

Важнейшие пути для изучения средневекового храма наметили участники первых Археологических съездов, собиравшихся каждые три года, поддержанные с 1892 г. съездами русских зодчих. Уже на I Съезде А. С. Уваровым был поставлен ряд простых вопросов, без ответа на которые невозможно было приступить к общей истории и теории русского церковного зодчества. Вопросы были как типологические (например, как широко распространен и устойчив традиционный план крестовокупольного храма?), так и хронологические (когда начали строить колокольни?) и технологические (как по кладке определять время строительства?) и др. (Уваров, 1871, 266).

Можно сказать, что на рубеже 1860-70-хгг. историки церковных древностей, изучая происхождение и оригинальные черты русского средневекового храма, задались примерно тем же кругом вопросов, какой поставят перед собой европейские ученые в 1890-х гг. применительно к ранним христианским базиликам на первом Международном конгрессе христианской археологии. В будущем окажется, что русская наука справилась со своей задачей гораздо быстрее, чем западноевропейская— впрочем, и задача был сравнительно более узкой и «компактной», хотя бы в отношении круга памятников и источников. Чтобы ответить на поставленные вопросы, пришлось снова прибегнуть к сравнительным методам. В статьях по архитектуре деревянных церквей Уваров, подобно Строганову, придерживался «теории влияний» и указывал на воздействие Галиции. Но уже первые работы о каменном зодчестве Владимира констатируют принципиальное отличие объемно-планиро-вочной структуры («плана») владимиро-суздальских церквей от романских базилик. Одновременно Уваров расширил набор аналогов в романской архитектуре, задавшись вопросом: если храмы строили иноземные мастера, то что заставило их отказаться от базиликальных форм? Он не мог найти еще ответа на этот вопрос (так как не были исследованы отношения средневековых «заказчиков» со «строителями»), но сама его постановка свидетельствует о понимании сложности проблемы (Уваров, 1871; Он же, 1876).

Уваров верно указал на преждевременность решения вопроса о «византийском», «романском» или «местном» характере архитектуры суздальских храмов: никто еще не анализировал ни русских церквей Киевской эпохи, ни их византийских прототипов. Потребность анализа истории русского зодчества решила, по сути дела, судьбу архитектурного византиноведения в России, заставила русскую школу стать ведущей в мировой науке, изучающей Византию.14

Параллельно делались усилия и по созданию общей истории русского церковного зодчества.15 В 1880-х гг. появляются статьи и книги, рассматривающие происхождение отдельных типов церковных зданий (Гагарин, 1881; Султанов, 1887). В. В. Суслов пишет программу курса русской архитектуры для Академии художеств, но тем дело и ограничивается (Суслов, 1889). Оказалось, что создать полноценную историю церковного зодчества трудно не столько из-за скудости накопленных материалов, сколько из-за отсутствия длительной аналитической традиции, так сказать, «непривычности» размышлять о русской средневековой архитектуре в рамках единой терминологии и методики.

Прежде всего выяснилось, что отсутствуют словари древнерусских строительно-архитектурных терминов. Для деревянного строительства составить технический словарь оказалось сравнительно просто, поскольку в древних текстах встречались выражения, многие из которых До XIX в. оставались в употреблении. Это с успехом осуществили Забелин, Ласковский, Суслов и Ляпунов. Сложнее было с каменным храмом. Если присмотреться к первым внятным описаниям типа древнерусского храма, то станет заметно, что они выполнены странным, обедненным языком.16 Дело в том, что архитектура каменного русского храма никогда не описывалась древними книжниками сколько-нибудь подробно, да и в современном народном языке термины почти отсутствовали. С этим и столкнулись специалисты в XIX в.

А. С. Уварову, взявшемуся за составление археологического словаря, пришлось не только организовывать материал, но и создавать систему терминов, отсутствовавших в древнерусском языке и не имевших в научном обиходе XVIII–XIX вв. устойчивого применения. Терминологией, сложившейся в конце XIX в., мы пользуемся по сей день. Многие положения, кажущиеся сегодня очевидными и естественными, тоже были сформулированы впервые только в конце XIX в. Так, В. В. Суслов пришел к мысли о непрерывном и эволюционном характере развития русской архитектуры. В прекрасном очерке истории сводчатых перекрытий церковных памятников он построил собственную поэтапную картину этого развития (Суслов, 1899).18 Первая профессиональная история русской архитектуры Андрея Михайловича Павлинова (1852-97) вышла очень поздно, только в 1894 г. Это беглый очерк почти исключительно церковного зодчества, более напоминающий исследование, чем обзор, так как материал изученных автором храмов подан подробнее и доказательнее. Однако в 1890-х гг. увеличение фактических знаний о русской церковной архитектуре шло так быстро, что первый опыт не мог впитать всего накопленного богатства и вызвал резкую критику коллег, в том числе Султанова.19

Неясной вплоть до конца XIX в. оставалась и периодизация русской средневековой архитектуры. Сначала она была просто хронологической, а в середине века стала «стилевой». К 1870-х гг. сложился принцип привычного нам деления культурно-исторического типа (на киевскую, нов-городско-псковскую, владимирскую и московскую архитектуру), принятый Прохоровым, Далем и другими. Близкую к современной систему предложил Султанов, объединив оба принципа и выделив два основных периода, «удельно-вечевой» (киевское, новгородское, суздальское строительство) и «единодержавный».

Выше уже говорилось о роли, принадлежавшей первым томам «Истории русского искусства», для которой работали А. Щусев, В. Покровский, а Федор Федорович Горностаев (1867–1938) написал почти весь раздел о московском зодчестве (совместно с Г. Павлуцким и И. Грабарем) и ряд глав о деревянной архитектуре. (Ранее вышли его работы о домонгольских храмах Чернигова и об архитектуре древней Москвы: Горностаев, 1911; Он же, 1913). В тени этого капитального свода оказались, однако, гораздо более серьезные работы, среди которых — сочинения Михаила Витольдовича Красовского (1874–1939), архитектора-рационалиста, выпускника Института гражданских инженеров. После ряда исследований по отдельным памятникам, публиковавшихся в «Зодчем», он выпускает крупную работу, посвященную проблемам национальных особенностей русской архитектуры, изучает методы средневековых архитекторов Его курс истории русской архитектуры остался незамеченным, также как и важная работа по истории церковного зодчества московского периода (Красовский, 1911; Он же, 1915).20

3. Архитекторы-реставраторы середины XIX века

Построение истории церковной архитектуры Руси в начале XX в. опиралось в первую очередь на все шире разворачивавшиеся натурные исследования. К концу 1850-х гг. стали понимать, что движение во всех областях истории древностей может быть основано только на натурном изучении памятников. Это точно и кратко сформулировал Г. Филимонов, написавший: «Без археологии почти невозможно добраться до первоначальной формы памятника». Только основываясь на изучении остатков древних церквей, «археологическая наука уже может приступить… если не к решенью, то по крайней мере, к постановке некоторых вопросов из истории русского церковного зодчества» (Филимонов, 1859, 1–2).

Гораздо позже М. В. Красовский сформулирует новое отношение к древнему архитектурному сооружению как историческому источнику. Первое место займет сам памятник, что остается верным и по сию пору и с чем позже согласится Н. Н. Воронин; за ним встанут тексты, особенно деловые документы, сметы и росписи, и только на третье место — иконографические материалы. Основой исследования здания, в том числе храма, становятся: археологический (то есть фиксирующий архитектурную стратиграфию) обмер, изучение конструкций и характера кладки. Начинает возникать та «археологическая анатомия», о которой мечтал Прохоров. Архитекторы занялись снятием штукатурок и обшивок, стали широко применять зондажи и шурфы (сын века естественных наук, Суслов пытался учесть анализ образцов раствора Софии Новгородской для их датировки). Совершенствуется и фиксация. С 1880-х гг. архитекторы и археологи начали применять такое важное техническое изобретение, как фотография, которая подняла уровень доказательности (не говоря уже о сохранении открываемой информации) на качественно новую ступень. Пионер русской фиксационной фотографии, И.Ф. Бар-щевский, сделал многие тысячи негативов древних храмов и самых разных церковных древностей. Эти фотографии получили значение первоисточников — недаром ряд иностранных издательств осуществляет сейчас проекты по репринту первых увражей Барщевского и печати с негативов, воспроизведения с которых не издавались. (Большая часть негативов хранится в Музее архитектуры им. А. С. Щусева в Москве; хорошая коллекция есть в музее «Коломенское»),

Уже говорилось, что история древностей вообще и церковных в особенности была в XIX в. не предметом праздного любопытства, но полем практических экспериментов — политических, социальных, историко-культурных и религиозных. К созданным в середине века центральным археологическим обществам (РАО, МАО, см. гл. IX) и Археологической комиссии прибавились провинциальные археологические и церковноархеологические общества (особенно известное — при Киевской духовной академии, с 1873 г.), губернские архивные комиссии и др. Теперь реставрацию и раскопки храмов ведут в очень многих местах: в Старой Рязани и Смоленске, во Владимире, Ростове и Суздале; в Галиче и на Волыни.

Уже Тон, одним из первых, оценил реставрацию как новый источник информации. Ведь именно в 1830-х гг. в северо-западной части Теремного дворца в Кремле совершается редкостное открытие: обнаруживают церковь Воскресения Лазаря, основанную в 1393 г. княгиней Евдокией (вдовой Дмитрия Донского), в XVII в. замурованную и потому забытую. Впервые производится обмер Софийского собора в Новгороде, а в Новоспасском монастыре приступают к реставрации усыпальницы бояр Романовых. С 1870-х гг. архитекторы начинают играть в изучении церковных древностей России (как, впрочем, и Англии, Франции и Германии) совершенно особую роль. Они совмещали подход зодчего, исследователя и реставратора в одном лице, к чему и сегодня стремятся лучшие из историков-архитекторов.

Благодаря этому впервые удалось увидеть в храме не отдельный феномен, но элемент большой системы культурных, технических и художественных признаков, находящихся в зависимости от общих исторических условий. 1

Однако граница, разделявшая «церковную» и «светскую» историю, сохранялась. Если говорить собственно о раскопках, то придется признать, что профессиональные археологи в России еще почти не интересовались остатками церквей, предпочитая курганы, античные города или памятники доисторической, первобытной археологии. Поэтому сначала руины храмов остаются сферой интереса исключительно местных энтузиастов — священнослужителей, архивистов, учителей. Методика раскопок стоит на низком, «интуитивном» уровне, так как даже архитекторы сначала не владели ее приемами.

1850-90-егг. — это эпоха распространения церковно-археологических исследований «вширь», в ходе чего вырабатывается, совместно с реставрацией, их методика, создается фундамент для истории русской архитектуры и церкви. Обращение исследователей прежде всего к руинам архитектурных памятников объяснимо. Церкви древней Руси изначально теснее связаны с историей, топографией и хронологией страны, чем другие древности. Их легче «заставить говорить»: храмы часто упомянуты в летописях, связаны с именами конкретных личностей, событиями. Наконец, здесь можно найти надписи и произведения искусства.

Самым «романтическим» слоем русской церковно-архитектурной археологии оставалась, конечно, археология домонгольская. Вопрос о «древнем виде» памятников домонгольского времени выдвигали в качестве основного на III Археологическом съезде (1874) в Киеве, где к нему обращались В. А. Прохоров и Л.B. Даль. Наиболее значительных результатов в их исследовании достиг в 1860-70-хгг. Петр Александрович Лашкарев (1833–1899), профессор Киевского университета и Духовной академии, член ее церковно-археологического общества. Он вел раскопки храма на Вознесенском спуске в Киеве, маленькой церкви в Переяс-лаве-Южном, наблюдал раскрытие многих памятников — но не собственно полевые исследования были главным в его трудах. Лашкареву принадлежит в России честь четкой формулировки одной из основных проблем метода церковно-археологического исследования — проблемы архитектурной стратиграфии. Иными словами, он задался простым вопросом: по каким критериям отличать древние части от поздних?

Еще Болховитинов знал, что для древнейшего периода характерна кладка из квадратного плоского кирпича (плинфы) и камня на розоватом растворе с кирпичной крошкой (цемянкой). Углубившись в изучение строительной техники на основе археологии, применяя ныне признанный всеми школами метод анализа особенностей кладки стен и сводов, Лашкарев скоро установил и признаки, свойственные основным периодам развития зданий от XI до XVIII в. и длительность этих периодов; научился отличать части домонгольские от поздних пристроек. Он сумел воссоздать типичную композицию плана X–XII вв., установил распределение нагрузок в частях здания и выдвинул гипотезу об изначальном посводовом покрытии. В результате Лашкарев доказал принадлежность ряда памятников к древнейшему периоду и начал заполнять страницу, зиявшую белым пятном в археологии Руси.22

Огромное значение для развития церковной археологии древней Руси имела деятельность тех зодчих-реставраторов, которые стремились начать реконструкцию с историко-археологического исследования подлинного здания. Такая группа архитекторов возникла еще в середине века. Первым из них следует назвать Федора (Фридриха) Федоровича Рихтера († 1868), с 1841 г. работавшего в Москве в Комиссии от строений. Он исследовал и реставрировал памятники Кремля (в том числе ц. Спаса на Бору, Благовещенский собор), здание Синодальной типографии, палаты Романовых в Москве и в костромском Ипатьевском монастыре. Особую ценность представляют его прекрасные обмеры, часть которых издана в серии увражей и превратилась в важный источник по истории церковной архитектуры (Памятники, 1851–1856; Памяти Ф. Ф. Рихтера, 1906). Николай Андреевич Артлебен (1827–1882) активно изучал храмы Владимирской земли уже с 1850-х гг., причем как епархиальный архитектор имел к тому редкую возможность. Его интересовали прежде всего материалы для реконструкции; настоящие археологические раскопки он провел лишь однажды — но зато у какого памятника! Им было обнаружено основание юго-западной башни церкви Покрова на Нерли. Доклад, в котором подведены итоги всей его работы, стал одним из основных на I Археологическом съезде. Это была первая и довольно полная сводка материалов, в которую включены данные обмеров, наблюдений за перестройками, ремонтов и земляных работ (Артлебен, Тихонравов, 1880).

Работал на архитектурных памятниках Северо-Востока и граф А. С. Уваров, проявивший, как всегда, качества увлеченного исследователя, но «слишком решительного» археолога (правда, при этом им была впервые сформулирована идея совместной работы и взаимной помощи археолога и архитектора). В этой деятельности важнее не практические результаты, а стремление организовать и централизовать научные усилия, широта взгляда, стремление изучать памятники всех городов сразу, перешагнув «естественные границы» краеведения.23

В сравнительно небольших, в общем провинциальных для середины

XIX в. старых русских городах руины древних храмов были особенно заметны. С 1860-х гг. к ним наконец обращаются и в Смоленске, где в 1864 г. выходит капитальное описание всех сохранившихся церквей (старых и новых) и известных к тому времени руин (Трофимовский, 1864). В 1867-68 гг. проводят первые большие церковно^археологи-ческие раскопки руин «на Протоке», оказавшиеся остатками большого монастырского кафедрального собора.24 В 80-90-егг. самым активным исследователем Смоленска становится С. П. Писарев (1846–1904), создатель местного историко-археологического музея, энтузиаст-историк, собиравший все возможные сведения о древних зданиях, наблюдавший и фиксировавший случайные открытия (им было открыто не менее 12 исчезнувших древних построек).2

Местные исследователи открывали новые храмы не только в городах, но и на давно заброшенных поселениях. Ведя работы в Рязанской земле, секретарь архивной комиссии А. В. Селиванов полностью раскрыл фундаменты храмов в Новом Ольгове городке и Старой Рязани («Спасский»), Его обмеры, сначала вызвавшие скептическое отношение, оказались соответствующими истине. Раскопав горн для обжига кирпича, он одним из первых заинтересовался производством материалов для строительства церквей (Селиванов, 1888; Он же, 1891). На землях Галицкого княжества, в XIX в. входивших в состав Австро-Венгрии, интерес к «православным» памятникам местной властью не поощрялся, зато он был знаменем в борьбе за национальную независимость славянского населения империи. Активнейшим исследователем здесь в 1880-х гг. стал Лев Лаврецкий, священник села Крылос, открывший 6 каменных храмов за три года. Хотя он очень плохо их зафиксировал, но зато смог доказать, что это и есть остатки древнего Галича (Пастернак, 1944; Pelenski, 1914; Szaraniewicz, 1883; Иоаннисян, 1994).

Исследователи постепенно все больше осознавали прелесть натурных, археологических материалов. Открывались остатки разрушенных еще в древности и нетронутых перестройками храмов; накапливались сведения об их изначальной планировке; появлялась надежная информация о строительных приемах. Комплексы в целом (включая находки, архитектурные детали, живопись) оставляли все меньше сомнений в периодизации и датировке, реальные черты зодчества разных периодов выступали все яснее — и появлялась возможность «обратного переноса» этих знаний на уцелевшие, но искаженные и потому «замутненные» памятники. Огромна польза этих работ — ведь масса зданий, доступных в

XIX в., впоследствии погибла. Поэтому нетерпим часто усваиваемый снисходительно-критический тон по отношению к работам краеведов и энтузиастов-любителей XIX в. Именно они заложили фундамент, на который опирались их непосредственные преемники, затем специалисты

XX в., а сейчас и мы продолжаем опираться.

Уже в последние два десятилетия XIX в. объем археологических исследований средневекового церковного зодчества вырос настолько, что перечисление лишь самых заметных открытий составит длинный список. В это время идут сложные и взаимосвязанные процессы натурного изучения, теоретического осмысления, практической реставрации и создания общей истории древнерусской церковной архитектуры. Изучать их удобнее, прослеживая деятельность ведущих исследователей, применявшиеся ими методы и сформированные ими точки зрения.

В 80-90-х гг. одной из центральных фигур в «практической» церковной археологии стал Владимир Васильевич Суслов (1857–1920).26 Основоположник аналитического метода в реставрации, он создал целую школу выдающихся исследователей и историков архитектуры, среди которых такие имена, как Красовский, Новицкий и Милеев. Его чисто архитектурные исследования широко и заслуженно известны, но как археолог в буквальном смысле слова, проведший массу вскрытий культурных слоев древних зданий, он был явно недостаточно внимателен. Слой для архитектора — все еще только лишняя земля, к удалению которой сводится задача исследователя. Познакомимся с несколькими примерами.

С 1884-85 гг., сразу по окончании Академии художеств, Суслов руководил раскопками в Старой Ладоге, где раскрыл руины двух храмов

XII в. и часть стен церкви Георгия. Цели работы были художественные и технические: изучались фрески, своды, строение скрытых наслоениями частей (престолов, внешних отмосток, полов разных периодов и др.) При этом фиксировались лишь самые общие сведения, из находок упомянуты только архитектурные, стратиграфия вообще не привлекла внимания (слой внутри описан самым общим образом, окружающий грунт вообще не вскрывался).

Особенно много работ Суслов провел по поручению Археологической комиссии. Самая известная — обследование Софии Новгородской. В XIX в. неумение понять структуру древнего памятника часто оправдывали ссылками на полное или почти полное искажение его. Думали, что и от подлинной Софии мало что осталось. В. В. Стасов считал поздними все приделы, притворы, «все до единого окна во всем соборе», кровлю, покрытие глав — и сравнивал храм с человеком, «который после войны останется без руки и без ноги, с отрубленным ухом, выколотым глазом» (Стасов, 1861, 35–36). Но Суслов показал, что здание не только не погибло — напротив, его архитектурная часть сохранилась удивительно полно. Им были открыты следы полусферического черепичного покрытия глав и полукружий барабанов; чередование полукруглых и щипцовых завершений основного объема; остатки сводов южной галереи, а также множество проемов, остатки колонн в средок-рестии, три уровня ранних полов. Затем им было доказано посводовое покрытие у Нередицкого храма (ранее считавшееся восьмискатным) и Мирожского собора (вместо пофронтонного). Отреставрированные им памятники сразу вошли в «золотой фонд» наследия.

Все же эти интереснейшие исследования нельзя назвать идеальными с точки зрения собственно археологической. Огромный проект изучения Софии Новгородской включал массу зондажей, обмеров и раскопок. Суслов «предпринял окопку внутренних и наружных стен собора для выяснения их прочности и для более яркого представления сохранившихся форм нижней части здания» (Суслов, 1894, 96). В результате все сооружение оказалось отрезанным от окружающего слоя, не была зафиксирована археология вскрытых уровней полов и деталей конструкций. Чувствуется, что памятник все еще воспринимается Сусловым исключительно как явление искусства и архитектуры, а не истории.27

В качестве типичного примера «архитектурно-художественного» подхода к исследованию руин церковного здания можно назвать широкие работы Адриана Викторовича Прахова, известного коллекционера и историка искусства, в 1886 г. во Владимире-Волынском. Тщательное раскрытие остатков здания Успенского собора обеспечило реставрацию нужными материалами, — но проводилось оно без разрешения Археологической комиссии, представленный отчет говорил не об исследовании, но о восстановлении, а опубликованы лишь самые краткие информации о раскопках руин в урочище Старая Кафедра над р. Лугой и описание архитектурных деталей (переписка об этом: Дверницкий, 1899; Он же, 1887).

Альтернативой «художественного» подхода был подход «церковный». Предполагавший интерес к древним памятникам как к святыням, он подчас давал неожиданные возможности для археологического исследования. Так было, например, при неожиданном обнаружении в приделе св. Леонтия (Ростов, Успенский собор) фрагментов храма, принадлежавших XIII в.2

В большинстве случаев, однако, древний храм воспринимался только как произведение искусства и потому его изучают практики-архитекторы или художники, которых мало привлекает историческая проблематика. Это создает крен в сторону художественного и инженерного исследования церквей, что в ранний период деятельности Археологической комиссии явно ощущается. В известной мере даже авторы церковно-статистических описаний XIX в., работавшие в стиле «комплексных монографий» по отдельным памятникам, опережали архитек-торов-реставраторов в подходе к храму как сложному историческому источнику, который необходимо исследовать целиком, включая и поздние наслоения. Отметим, что среди ведущих натурные исследования специалистов по-прежнему нет профессиональных археологов, которые имели бы соответствующую подготовку или практические знания.

4. Архитекторы на раскопках: конец XIX— начало XX в.

Уже первые пятнадцать лет XX в. коренным образом изменили это положение, во многом определив весь ход исследований нового столетия. Это связано с деятельностью молодых членов Археологической комиссии — П. П. Покрышкина, Д. В. Милеева, К. К. Романова и других.

Петр Петрович Покрышкин был увлеченным реставратором в не меньшей, чем Суслов, степени, но постепенно выработал и вполне профессиональный археологический навык. Имея дело в основном с сохранившимися, хотя и искаженными храмами, он начал решать архитектурные вопросы методами археологии, «прочитывая» историю сооружения не только в летописях и архитектурных деталях, но и в их связи с культурными слоями. К сожалению, большая часть его фиксаций утеряна. Регулярного дневника Покрышкин не вел, а отчет, как правило, не успевал написать, отдавая все время реставрационной деятельности (эти недостатки свойственны реставраторам-практикам и по сей день) К счастью, фотография с конца XIX в. уже существенно вовлечена в фиксацию, что позволяет восстановить процесс исследований. Снимки работ на ц. Василия (Овруч) и ц. Спаса на Берестове (Киев) показали прекрасно расчищенные остатки архитектуры, связанные с хорошо зачищенными бровками, стенками и поверхностью раскопов. В известной мере они могут даже заменить стратиграфическое описание.29

Резкое повышение качества методики архитектурных полевых работ определялось завершением выработки общих для всех вообще археологических исследований принципов. Начатое в конце XIX в. обобщение практического опыта, который накопили археологи на памятниках всех типов, от каменного века до позднего средневековья, вызвали к жизни первые серьезные руководства к проведению раскопок. Соединившись с особой скрупулезностью и тщательностью, присущими профессионалам-архитекторам в работе по реставрации шедевров зодчества и с опытом историко-искусствоведческого осмысления русской церковной архитектуры, этот прогресс привел к настоящему перевороту в формировании «банка данных» по церковной археологии Руси.

Заслуги архитекторов-реставраторов в становлении методики исследований отметил в своем руководстве к раскопкам великий археолог

А. А. Спицын: «Исследованием остатков сооружений у нас мало занимались как вследствие дороговизны работ, так и по сложности их. В последнее время, однако, дело получило правильную постановку, перейдя в руки специалистов-архитекторов. Архитектор обращает внимание на план сооружения, материал его, способы кладки, устройство фундамента. Работа сопровождается точнейшими обмерами, чертежами. Главное, что вносит специалист — детальность и точность» (Спицын, 1910, 81). Действительно, обмеры Покрышкина заслуженно характеризовались специалистами как лучшие в Европе; его научная четкость, техническая находчивость, требовательность к научной обоснованности реставраций получили общее признание. «В археологических кругах Европы мало таких фанатиков науки, каким был Покрышкин, мало таких глубоких серьезных исследователей», — писал после его трагической кончины в 1922 г. И. Э. Грабарь (Грабарь, 1922).

Покрышкин одним из первых осознавал необходимость комплексного подхода к исследованиям церковных памятников и высоко оценивал роль археологии. В специальной работе, посвященной методике, говоря о предварительном исследовании, он писал: «При этом обычно опускается из виду изучение почвы с археологической точки зрения; между тем именно беспощаднее всего уничтожаются подземные памятники старины. Здесь техник соприкасается с археологией и обязан иметь в ней познания или обращаться к знатокам».30 Покрышкин прекрасно понял суть археологических исследований как изучения стратиграфии и постоянно подчеркивал, что «должно не только расчищать от засыпей остатки зданий, но следует попутно «читать» землю» (Покрышкин, 1915). Этот ранний русский «манифест» против бесцельной растраты информации, отложившейся в культурном слое, появился в то время, когда во Франции, Англии и Германии процветал еще «деблайяж».

Младший сотрудник Покрышкина, инженер-архитектор Дмитрий Васильевич Милеев (1878–1914), достиг в церковной археологии совершенно замечательных для своего времени успехов. Бескорыстный подвижник (чтобы не сказать аскет), единственной страстью которого было исследование русской архитектуры, художник, архитектор и археолог, он стал постоянным сотрудником Археологической комиссии в 1908 г. — в год, примечательный для русской археологии. В 1907-8 гг.

В. В. Хвойка открыл в Киеве остатки княжеских дворцов и производственных комплексов, что вызвало широкий отклик ученых всей страны. Участники XIV Археологического съезда в Чернигове склонны были рассматривать это открытие как начало новой эры в русской археологии (заговорили даже о находке «киевского форума») — но при условии передачи дальнейших работ в руки центральных научных учреждений. Можно сказать, что открытие В. В. Хвойкой монументальных сооружений в Белгородке и Киеве было последним подарком уходящего века дилетантов вновь родившейся области науки — архитектурной археологии.

Конечно, оставлять богатейшие памятники на произвол хозяев усадеб или малоопытных исследователей было нельзя. Поэтому на Археологическую комиссию было возложено проведение в течение 10 лет раскопок в центре Киева на специально ассигнованные государственные средства. Был составлен план этих работ, огромное место уделивший именно церковной археологии памятников X–XIII вв. Во главе раскопок встали Д. В. Милеев и специалист по археологии Причерноморья Борис Владимирович Фармаковский, внесший устоявшуюся, проверенную на раскопках городов античной эпохи методику послойно-поквадратного вскрытия слоев с фиксацией находок и сооружений. Работы шли в 1908-14 гг., т. е. примерно треть запланированного времени, причем были открыты: восточная и северная части Десятинной церкви и территория восточнее апсид (1908-9); руины храма XI в. в усадьбе киевского митрополита (1909—10); часть храма, раскопанного в 1830-х гг. Лохвицким; руины дворцов; погребения, относившиеся ко времени до постройки Десятинной церкви; остатки рва, некогда ограждавшего более древнее киевское городище.

Но летом 1914 г. от тифа умер Милеев, подорвавший здоровье непосильным трудом и аскетическим образом жизни. Продолженные было его юным сотрудником и преемником, сыном киевского священника С. П. Вельминым работы окончательно прервали невзгоды войны.31 Значение материалов Милеева огромно; он не только изучил конструкции и архитектурные детали, но датировал их, прочтя историю по окружавшим здание слоям. Это были вершины дореволюционной церковной археологии; их методика надолго стала образцом, не меняясь принципиально, но разрабатываясь и совершенствуясь в деталях.32

Не только отдельные исследователи — вся область архитектурной археологии резко шагнула вперед. При небольших по объему работах сотрудники МАО и ИАК научились извлекать важнейшую и надежную информацию — что всегда служит признаком высокого развития методики. Например, два крохотных шурфа, заложенных К. К. Романовым в 1909 г. в Георгиевском соборе Юрьева-Польского, благодаря детальному изучению стратиграфии позволили сделать вывод о более позднем появлении Троицкого придела.33 Конечно, и любительские работы еще продолжались, но даже они стали строже; поубавилось простора и для разрушительной деятельности — центральные учреждения внимательно следили за открытием древностей, старались их контролировать, хотя это не всегда удавалось.3

Отдельные неудачи (работы некомпетентных лиц; самовольные раскопки; расхищение остатков древних зданий как строительного материала) уже не определяли уровень архитектурной археологии. Прямо в ходе натурных работ, за какие-нибудь 10–15 лет XX в. она выработала устойчивую и законченную методическую систему, приступив с ее помощью к построению фактологической и концептуальной базы дальнейшего исследования истории русского церковного зодчества. Утрата многих материалов этого периода в годы новой русской Смуты — невосполнимая потеря, она значительно ослабила воздействие «церковноархитектурной» школы на развитие науки в стране, хотя и не прервала его полностью. Сильным ударом стала безвременная смерть Милеева и Покрышкина (1922) и резкий перерыв в работах, вызванный социальным катаклизмом конца 1910-20-х гг. Но основное действие в драме церковной археологии было впереди. Его определила государственная политика 1930-х гг. и связанная с ним насильственная идеологическая переориентация, одной из основ которой стал «научный атеизм» и политическая борьба с церковью, а в истории культуры и искусствознании — полный пересмотр концепций. Все же основное в научном наследии, прочный методический фундамент, заложенный в начале XX в., не пропал. Более того, археология церковных зданий, получив в советскую эпоху новые неожиданные стимулы к развитию, смогла эффективно его использовать.

5. «Архитектурная археология» в XX в.

Период после 1917 г. для исследования памятников церковной культуры крайне драматичен и неоднозначен. С одной стороны, это время жесткого идеологического давления атеистической идеологии на религию, время разрушения храмов, массового сожжения икон, продажи или переплавки церковных драгоценностей и т. п. Но в этот же период церковные древности, «выпав» в огромном количестве из литургического, служебного оборота, стали как никогда доступны научному анализу. Более того, критическое отношение к ним как к источникам создало атмосферу, в известной мере способствовавшую пристрастному, скрупулезному изучению объектов во всех их материальных деталях. Выведение древностей из собственности церкви привело к тому, что для объектов, ранее имевших не менее четырех «хозяев» — общину, синодальные власти, государство и ученое сообщество — отныне оставались лишь два последних. Причем государству до этих древностей, особенно разрушенных, зачастую не было никакого дела. В результате ученое сообщество стало как бы корпоративным собственником древних церковных остатков и могло позволить себе продолжать их изучение — по крайней мере, в пределах отпускаемых средств и идеологических рамок «исторического материализма».

Нужно сказать, что с точки зрения включения церковно-археологических материалов в общую историю русской культуры дореволюционная наука оставалась на сравнительно невысоком уровне. Особенно это касалось детальных, конкретных знаний о древнем церковном зодчестве. Сказывалось и общее отставание изучения древних городов, истории средневековых технологий, нежелание профессиональных археологов заниматься историей церковного зодчества. Даже в «Истории русского искусства» под редакцией И. Э. Грабаря упоминалось всего около 40 домонгольских храмов.

Ученые пытались наметить пути новых подходов уже в 1920-е гг. Один из ведущих тогда специалистов по истории зодчества и прикладного искусства, Николай Борисович Бакланов, писал: «Памятники архитектуры, благодаря своей сложности, может быть, более, чем какие-либо другие памятники материальной культуры, являются полной характеристикой страны, эпохи и народности, их создавшей, объединяя в себе ряд физических и моральных воздействий окружающей их среды, а будучи прикреплены к месту создания, являются наиболее бесспорными документами в отношении жизни страны» (Бакланов, 1920, Л. 1). Предлагалось изучать памятник архитектуры не как замкнутый самодовлеющий объект, но в его историческом окружении, работая сразу с целыми комплексами (городским ансамблем, монастырем, замком) и решать одновременно широкий круг социально-исторических проблем.

Основные положения комплексного метода подхода к архитектурным памятникам Н. Б. Бакланов развил позже в специальной теоретической статье, где требовал перехода к их массовому изучению при опоре на историю строительного производства и конструктивного анализа Исследование должно было охватить весь комплекс тем и объектов, связанных с памятником, от анализов строительного камня до эпиграфики, живописи, надгробной скульптуры и прочих элементов, непосредственно к архитектуре или строительству не принадлежащих; из сфер, разработка которых была недостаточной и нуждалась в развитии, была выделена датировка по особенностям строительной техники (Бакланов, 1932).

Эти задачи, по сути дела, и определили дальнейшую работу в церковно-архитектурной археологии второй и третьей четв. XX в. В целом можно сказать, что Бакланов предвосхитил и сформулировал методические принципы подхода к древней архитектуре как к историческому источнику, которые чуть позже станут основными для ученых советского периода.

Конечно, в конце 1910-20-х гг. еще работали «по инерции», стремясь продолжить начатое и применить сложившиеся уже методы в новых условиях. Но полевые исследования стали в это время, по понятным причинам, редки. Наиболее крупные, пожалуй, — работы на Украине в 1923 г. — связаны с раскопками вокруг Спасского собора в Чернигове Их возглавил прекрасный знаток древнерусского церковного искусства Н. А. Макаренко. Хотя он ранее не занимался археологией профессионально, но работал дотошно, сумел добиться прекрасных результатов и подробно опубликовать итоги. Его книга имеет характер первоисточника, хотя многих сведений, необходимых для надежной датировки открытых объектов, и не хватает (Макаренко, 1929).35

Наиболее активно в годы гражданской войны и нэпа ведут натурные исследования архитекторы и археологи молодого поколения — П. Д. Барановский, Н. И. Брунов, И. М. Хозеров, С. Д. Ширяев и другие. С деятельностью Ивана Макаровича Хозерова (1889–1947) связано подлинное открытие значения Смоленска и Полоцка для истории церковной архитектуры Руси, ранее далеко не очевидное (в «Историю русского искусства» домонгольский Смоленск, например, вообще не попал). Хозеров достойно продолжил труды Писарева и Орловского — он наблюдал за раскрытием городских слоев и фиксировал обнаруживаемые архитектурные сооружения, а также организовал несколько небольших самостоятельных раскрытий, доведя число местонахождений храмов города XII–XIII вв. до 27. Работы Хозерова публиковались как в местных белорусских изданиях, так и в известном пражском «Seminarium Kondakovianum»; значительная их часть пропала во время войны, но Некоторые материалы опубликовали позже коллеги (Воронин, 1956). С достаточной полнотой наследие Хозерова предстало только после публикации его итогового труда «Белорусское и смоленское зодчество XI–XII вв.», написанного в 1946 г. незадолго до смерти, но изданного лишь через полвека (Хозеров, 1994).36 С полоцким памятником, Спасским собором Евфимиевского монастыря XII в., связано и ключевое открытие выдающегося историка архитектуры Н. И. Брунова, тогда еще молодого аспиранта (он доказал, что барабан храма принадлежит первоначальному зданию и обнаружил под высоко поднятой четырехскатной кровлей высокий постамент, позволявший поднять барабан с главой на значительную высоту).

Работа по исследованию и охране памятников церковного искусства в 1930-40-х гг. была сопряжена с большим персональным риском. В стремлении сохранить древние здания ученым приходилось, как минимум, открыто высказывать свое мнение — что часто означало идти на прямой конфликт с властями. Многие из них подверглись, наряду со священнослужителями, преследованиям и репрессиям (П. Д. Барановский, Н. П. Сычев и др.). Однако сама борьба подчас приносила удивительные открытия церковных древностей. Например, угроза сноса Казанского собора на Красной площади заставила П. Д. Барановского предпринять срочную реставрацию здания — при которой выяснилось, что храм является на редкость хорошо сохранившимся памятником зодчества 1630-х гг. Правда, это не спасло церковь от сноса — но открытие было тщательно документировано с помощью фотосъемки, благодаря чему памятник удалось, после специальных археологических раскопок, в 1990-х гг. восстановить (Беляев, Павлович, 1993).

В 1920-е гг., в условиях сокращения, а затем и прекращения деятельности старых центральных археологических учреждений (ИАК, МАО и др.) основная роль в исследованиях памятников снова временно легла на плечи краеведов и общественных организаций типа общества «Старая Москва». Это был период краткого, но бурного расцвета краеведения (впоследствии разгромленного), приветствовавшегося сначала новой властью как явление, характерное для социалистического социума (Филимонов, 1989; Он же, 1989а; о репрессиях: Формозов, 1998) Последовавшая перегруппировка кадров, создание РАНИОН, а затем ГАИМК (в известной степени наследовавшего ИАК) постепенно не только вернули старую систему, но и усугубили ее централизованность Теперь можно было работать прежде всего в составе новосозданных крупных археологических экспедиций с долговременной программой работ и почти исключительно на базе столичных институтов (Москвы, Ленинграда и других).

Это был, разумеется, новый этап. Для него характерно, во-первых, массовое открытие утраченных памятников церковной архитектуры; во-вторых— необходимость изучать их вне религиозного контекста, почти исключительно как объекты «материальной культуры» (с точки зрения строительного производства, инженерной конструкции, наконец, художественно-эстетической — что делать всерьез без богословско-литургического контекста почти невозможно). Главной «рабочей» фигурой в изучении церковных древностей на много десятилетий становится первооткрыватель, археолог (в живописи — реставратор), а не интерпретатор (архитектор, искусствовед). В то же время необходимо помнить, что именно теперь по-настоящему серьезно ставят и решают вопросы источниковедческого характера (например, проблемы датирования); появляется возможность изучать церковную культуру и искусство как часть общей городской культуры; связать историю храмового строительства с общей историей Руси. На рубеже 1920-30-х гг. появляется ряд работ, особенно ценных для истории церковной архитектуры на Руси: очерки по организации строительного производства, принадлежавшие А. Н. Сперанскому и молодому тогда Н. Н. Воронину, новаторские труды А. И. Некрасова по раннемосковскому искусству, первые работы Н. И. Брунова (Сперанский, 1930; Воронин, 1934; Некрасов, 1929).

Благодаря этому стали очевидны важные достоинства памятников церковного зодчества как исторических источников. Прежде всего, их оказалось гораздо больше, чем могли себе представить ученые XIX в. Например, общее число известных домонгольских памятников быстро достигло сначала сотни, а затем и двухсот (для сравнения — количество иконописных произведений того же периода немногим более трех десятков). Показав массовый характер каменного строительства на Руси, удалось снять представления о его «эпизодичности».

Большие комплексные экспедиции, формировавшиеся в 30-х гг., ориентировались на основные центры домонгольской Руси: 1932 г — начало регулярных раскопок в Новгороде; с 1938 г. в Киеве работает знаменитая экспедиция М. К. Каргера, специально занимавшаяся поиском и раскрытием древних храмов; с 1934 г. начинаются работы Н. Н. Воронина в городах Владимиро-Суздальского княжества.37 Накопление материала к тому же было столь быстрым, что интерпретаторы не сразу смогли осмыслить новую информацию. Все же усиленная наработка новых материалов, хотя и прерванная войной, не замедлила сказаться на уровне знаний о домонгольской архитектуре.38

К 1950-60-м гг. история церковного строительства древней Руси за первые три века была фактически переписана заново. В таком виде она и вошла в двухтомную «Историю культуры Древней Руси» (1948-51), в тома нового издания «Истории русского искусства» (многие главы которых были написаны археологами, и прежде всего Н. Н. Ворониным), в крупные, основополагающие монографии по памятникам Киева и Владимиро-Суздальской земли (Каргер 1958-61; Воронин, 1961-62). После войны, в 1950-е гг., в исследование вновь активно включаются архитекторы-реставраторы, ученые местных музеев и институтов. На Украине приобретают известность Ю. С. Асеев, В. А. Богусевич, Н. В. Холостенко (работы в Киеве, Чернигове, Переяславе-Хмельницком); в городах Северо-Востока — А. Д. Варганов, А. В. Столетов; в Новгороде — Г. М. Штендер. Активную деятельность по охране храмов и их реставрации снова разворачивает П. Д. Барановский (восстановивший, в частности, ц. Пятницы в Чернигове).39 В то же время намечается отход реставраторов от археологических элементов в исследовании храма, не всегда осознается важность археологической методики.40

В предвоенный и послевоенный период археологи проводят ряд эталонных с точки зрения полевого исследования и интерпретации работ на памятниках церковного зодчества в городах.41 История церковной архитектуры становилась неотъемлемой частью любой монографии о русском городе или княжестве. Стало ясно, что накопленный материал требует нового осмысления на теоретическом уровне. В 1954 г. Н. Н. Воронин выступил с программной статьей «Архитектурный памятник как исторический источник (заметки к постановке вопроса)», где прекрасно показал суть подхода к средневековому зданию с целью извлечения максимума сохраненной в нем исторической информации. При этом он предупредил об опасности наметившегося разделения сфер между исследователями «подземной» части и собственно архитектуры и отстаивал уже сложившуюся принадлежность комплексного изучения древнерусского зодчества к сфере археологии; предлагал организовать специальную архитектурную группу внутри центральных археологических учреждений (Воронин, 1954).

С середины 1960-х гг. начался последний, в известной мере продолжающийся и сейчас, этап археологического изучения церковных памятников. На 1960-80-егг. центральной фигурой в нем становится Павел Александрович Раппопорт (1913–1989). Продолжив линию углубленного изучения памятников и дальнейшей разработки полевой методики, он перенес эти принципы в область интерпретации, по-новому увидев и связав воедино все накопленные сведения о домонгольском периоде церковного зодчества Руси. Венцом его трудов стал выход трех работ. Первая — своеобразная «записная книжка» исследователя, превращенная в полный свод археологических источников по домонгольскому каменному зодчеству (в основном церковному); корпус, к которому можно смело обращаться за справками о любом известном к 1980-м гг. памятнике. Затем — монография по организации и технике домонгольского строительства. Наконец — общий курс русской архитектуры, написанный на основе археологических источников (Раппопорт, 1982; Он же, 1993; Он же, 1994).

Подведенный в 1980-х гг. итог археологического изучения только домонгольских церквей за советский период дал ошеломляющую цифру — около 150! Разработка памятников XIV–XVII вв. велась археологами в несравненно меньшем объеме, но за последние 10–15 лет и здесь чувствуется продвижение. В России существует несколько центров археологического изучения архитектуры. Ведущей можно назвать группу ученых в Санкт-Петербурге (группа О. М. Иоаннисяна в ГЭ; В. А. Булкин в Университете, и др.). Ими осуществлены работы в Галиче, Ростове Великом, Новгороде, в последнее время исследуют Владимир и Суздаль (поразительные результаты дали, в частности, раскопки О. М. Иоаннисяна 1997 г. руин собора Рождества Богородицы во Владимире (открывшие часть хорошо сохранившихся галерей XIII–XVII вв. с интереснейшими саркофагами, надгробиями и небольшим приделом, посвященным когда-то погребенному в соборе князю Александру Ярославичу Невскому). Из работающих в крупных строительных центрах древней Руси необходимо упомянуть прежде всего группу, сформированную ныне покойными Г. М. Штендером (Новгород) и В. Д. Белецким (Псков); археологов и архитекторов Твери, Ростова Великого и других городов. Сейчас можно сказать, что почти каждому из ведущих полевые исследования археологов-медиевистов случилось в жизни изучить руины по крайней мере одного храма.

Примечания к главе X

1 По профессии преподаватель естественной и гражданской истории и географии в Киевском главном народном училище. Описал много памятников, в 1799–1800 гг. создал «Историю города Киева от основания его до настоящего времени», которая считалась утерянной, но недавно найдена в Киеве. Им зафиксированы первые открытия в Михайловском монастыре: «во время построения каменной ограды около Михайловского Златоверхого монастыря открыто к юго-востоку от него на возвышенном месте каменное основание (из коего и кирпичи были употреблены на строение той ограды) более нежели одной церкви», кроме того, «пространное каменное основание более нежели одной церкви» нашли «у самой монастырской ограды» (Берлинский, 1820, 88, 161). Остатки древних кладок к юго- и северо-востоку церкви упомянуты уже в 1785 г. (Закревский, 1868, 547–548).

2 Щербина, 1896, 395–415. Средства на исследования руин Вышгорода дала помещица А. А. Турчанинова, о которой Берлинский писал Румянцеву: «… с самых молодых лет единственно занимается ученостью, имеет вкус к познанию древностей и искусств… и всю жизнь свою… посвящает на полезные изыскания» — чему способствовало ее немалое состояние (Щербниа, 1896, 405). Деятельность ее, впрочем, во многих случаях была разрушительной: известны «поиски» ее в 1811 г. на территории Михайловского Златоверхого монастыря, в результате которых в 1837 г. А. С. Анненков сообщит, что развалины «истреблены во время прежних поисков госпожи Турчаниновой, при которых все это место изрыто рвами». (Отчет, 1838, Отд. 3, с. 83).

3 Лохвицкий даже обвинил архитектора в составлении «мечтательного, выдуманного» плана и в намеренном уничтожении части кладок (Лохвицкий, 1857, 40–42). Проверить этого было нельзя, так как над раскопом стояла уже новая церковь (построенная В. В. Стасовым) — но при работах Д. В. Милеева правота Ефимова подтвердилась (Краткое 1829, 14). Лохвицкий работал и позже, в 1830-х гг.: с Золотыми воротами (1832-33), которые открыл от засыпки XVIII в. (гораздо более грамотные работы); с фундаментами у Андреевской Церкви (1832), которые объявил Крестовоздвиженским храмом; с т. н. Ирининскими руинами (1833) на Б. Владимирской улице и на Иорданском ручье (1835). Храм Ирины он обмерил, лучше справляясь с деталями, — довольно точно изображая шиферный престол, гробницы-аркосолии в стенах, саркофаги, лопатки, оконные проемы и т. п. — то есть небольшие по размеру детали, которые легко скопировать с натуры. Но он не владел техникой обмера значительных объемов — восстановить же план (тем более имея дело с половиной храма), понять его как целое не мог по простой причине: представление о типичных чертах древнерусской церкви в 1830-х гг. еще не сложилось.

4 В «Воспоминаниях» известный писатель А. Н. Муравьев приводит эпизод когда священник Десятинной церкви вывел его из задних ворот ограды на пустырь, обнесенный валом. «Я был поражен необычною красотою вида, который мне открылся с вершины вала, еще времен Владимировых; весь нижний Киев был у ног моих, со всеми глубокими оврагами его предместий, и далекое течение Днепра с Вышгородом, селом Ольги; верст на 30 простиралась перед моими тазами лесистая равнина Заднепровская. Удивленный чудным зрелищем, спросил я священника: «чье это место и как оно сохранилось доселе не купленным?»— «Это место Анненкова, — отвечал он, — который выстроил Десятинную церковь… никто почти его не знает, потому что было загорожено церковным двором и безобразными кузницами, у спуска горы, против Андрея Первозванного». Попытка выкупить усадьбу у владельца ни к чему не привела. (Муравьев, 1913, 97).

5 В 1838 г., обнаружив руины храма у Дмитриевского оврага в Михайловском Златоверхом монастыре, он сделал сравнительно приличный план, разграничив кладки и рвы фундамента (Асеев, 1961,295). Обмер открытых частей фундаментов Михайловского собора в Переяславле-Южном (1840-е гг.) найден в Публичной библиотеке в Киеве (Асеев, и др., 1967, 199).

6 Интересный эпизод связан с реставрацией Пречистенского собора в Вильно. Основанный в 1377 г. и освященный митрополитом Алексеем, он с 1513 г. служил кафедрой западно-русских митрополитов, здесь была похоронена княгиня Елена, дочь Ивана III и жена великого князя Литовского Александра. С 1810 г. собор использовали как анатомический театр (!), пока в 1863 г. на него не обратил внимание брат генерал-губернатора, известный церковный писатель А. Н. Муравьев. Он писал: «… Вы увидите квадратное здание с пробитыми широкими окнами и плоскою крышею, оно слывет Спасскими казармами… но… подойдите к нему с восточной стороны и вы разгадаете тайну мнимых казарм, когда увидите тройную выпуклость алтаря, как во всех древних наших соборах, подобно Успенскому первопрестольной столицы. И что же? Там, где стояла горняя кафедра наших митрополитов, пробиты широкие ворота… наковальня стоит на месте главного престола… Можно ли не краснея переносить такой позор, в виду благолепных костелов Римских? Воскреснет ли он из своих развалин, как Феникс?» (Барсуков, т. 20, 1906, 290–292; цит. по: Баталов, 1998).

7 В других городах в 1830—40-е гг. власти подчас отдают вполне варварские распоряжения. Смоленский генерал-губернатор дал разрешение разбирать руины церквей для нового строительства (1833). «Городские мещане бросились ломать все, что только было древнее: разобрали фундаменты древних церквей в Чернушках, Садках, наконец, добрались до следов Смядыня монастыря» (Мурзакевич, 1886, 94).

8 По сию пору исследователи успешно пользуются планом, снятым местным учителем С. Н. Завьяловым, — это один из первых вошедших в науку достоверных планов церкви XII века (хотя и не совсем полный: Тихомиров не обратил внимания на приделы, продолжавшиеся на три стороны от стен). Недавно в архиве Музеев Московского Кремля был найден ряд акварелей Ф. Г. Солнцева, на которых изображен процесс вскрытия гробниц, подробно показаны саркофаги, сами погребения и даже мелкие находки из них (ткани, тесьма, обувь, кирпичи). Рисунки доказывают, что расчистка велась самым тщательным образом и фиксация была строгой (на листах отражены даже общий план, рельеф и стратиграфия).

9 Алексей Максимович Горностаев (1808–1862), работавший в базиликальных формах с византийскими. капителями и «полосатой» кладкой; создатель Храма над баптистерием в Херсонесе, Давид Иванович Гримм (1823–1898), изучивший храмы Грузии и Армении IV–XIV вв. К. А. Тон в 1824-28 гг. сам вел архитектурно-археологические исследования на Палатинском холме и стал автором его первого сводного плана. Оленин писал, что для своего времени Тон «в совершенстве узнал характеристику русского зодчества и едва ли кто-либо с ним теперь в этом деле поспорит». Резко отрицательную оценку его В. В. Стасовым не следует принимать слишком всерьез. (Цит. по: Славина, 1983; Лебедев, 1992, 70).

10 Высказывалось, например, мнение, что София Киевская повторяет каирские мечети; что все приходские церкви на Руси называются «васильями», а большие — «кодопрами». Популярный в Европе Карл Шнаазе «отделался» от древнерусского зодчества пренебрежительным абзацем, а великий Франц Куглер отнес его «к заключительному периоду мугамедданского искусства» как «плод сродственного в коренных своих чертах стремления» к «выявлению великого могущества государей» (Славина, 1983). Не понимая конструкции зданий, даже современные путешественники не были в состоянии правильно изобразить их и грубо искажали.

11 Лев Владимирович Даль (1834–1878), глава журнала «Зодчий» (с 1872), один из главных теоретиков русской средневековой архитектуры, во многом близок Виолле-ле-Дюку как инженер, уверенный в «логическом» происхождении форм зодчества. Функция и конструкция составляли сильные стороны его исследований (например, он указал на акустическое назначение голосников). Стремившийся когда-то для поиска формальных истоков организовать путешествие в Индию, Даль пришел в конце концов к «рациональным» взглядам на архитектуру, и далекий Восток сменили экспедиции в Поволжье и в Олонецкую землю (архитектура которой была тогда известна, пожалуй, поменьше индийской). Трагическая судьба (в 1878 г. Даль ослеп и вскоре умер) помешала осуществиться широко задуманным планам исследований (Даль, 1872, 1873; Он же, 1875; Он же, 1875а).

12 Ему удалось отметить усиление европейских тенденций в церковной архитектуре XVII в. и стимулирующую роль присоединения Украины в этом процессе. Он заговорил об аналогиях в ходе развития архитектуры Европы и Руси, ввел термин «русское барокко» для позднесредневекового периода. Ему принадлежит малоизвестное сочинение о связях русского зодчества с Европой и Востоком, где Обращено внимание на особую многочисленность иноземных мастеров при царском дворе в период, последовавший за Тридцатилетней войной. (Султанов, 1880; Он же, 1884; Он же, 1887; Он же, 1896; Он же, 1897; О нем: Султанов, 1896а; Красовский, 1908; Шереметев, 1908; Московское, 1915).

13 Например, в течение одного года он неоднократно переезжал из Петербурга в Москву, чтобы иметь возможность посещать церковь в Медведково и храмы Новгорода, причем летом работал еще в с. Чиркино (восстанавливал церковь-колокольню), Угличе (работы по дворцу), Ростове и Коломне. При этом он вел Дневники, позволяющие судить о методах исследования: «В Чиркине сделал очень много; во 1-х обмерил и вычертил вчерне всю церковь; во 2-х снял пол, вынул землю на аршин и просеял всю через грохот… в 3-х обрыл церковь снаружи канавой до самого бута…» (Цит. по: Баталов, 1998).

14 Окончательно решить вопрос о соотношении византийского и русского храма предстояло М. В. Красовскому в начале XX в., но работы по исследованию византийских памятников были развернуты гораздо раньше (Лебединцев, 1878; Люнкс, 1888; Авдеев, Люнкс, 1888).

15 Нельзя сказать, что историки архитектуры не пытались раньше свести воедино все им известное. «Очерк истории зодчества в России» предложил уже Махсютин (1851), хотя и ограничился древнейшим периодом. В 1864 г. была издана на французском языке компилятивная книга В. Киприанова «Иллюстрированная история архитектуры России». К переводам иностранных сочинений обычно прилагали специально заказанный «русский» очерк — но качество их не могло быть высоким, так как авторы опирались на устаревшие труды. Например, составитель известного «роскошного» трехтомника 1885 г. П. П. Гнедич целиком почерпнул материалы у Строганова. (Странно видеть появляющиеся сегодня репринты этого старья с жуткими отзывами о храмах Новгорода: «изучение их для специалиста было бы делом излишним»; о соборе Покрова на Рву: «способен поразить своей чудовищной оригинальностью самую необузданную фантазию», и др.).

16 Артлебеи, давая первую (удачную) характеристику конструкций владимиро-суздальского храма, пишет: «Общий план… есть четвероугольник, почти квадрат, к восточной стороне которого примыкают три полукружия алтаря. Четыре внутренних столба, соединенные арками между собою н с пилястрами, приставленными к стенам, образуют равноконечный крест, вписанный внутри четырехугольника; над серединой креста на арках и люнетах возвышается круглый трибун, покрытый полусферическим сводом; четыре оконечности креста покрыты коробовыми полуциркульными сводами… четыре угловых части церкви… покрыты в малых церквях коробовыми сводами, а в больших… над этими угловыми частями находятся малые четыре верха…» Внутренние деления обозначаются на фасадах пилястрами, отвечающими столбам; арки между этими пилястрами есть «очерк поперечного разреза внутренних… полуциркульных сводов». Цит. по: Славина, 1983.

17 Лишь некоторые названия удалось реконструировать по древним документам (например, закомара — слово, ушедшее из обихода и отсутствующее в «Толковом словаре» Даля). Пришлось применить профессиональные термины — например, для обозначения типов сводов (коробовые, сомкнутые, паруса и пр) Некоторые элементы пришлось назвать греческими терминами (нартекс, неф) Уваровым был прочно усвоен для обозначения алтарного выступа храма и столь привычный нам сегодня термин апсида (во французском написании — abside), до того употреблявшийся лишь спорадически и, естественно, тоже отсутствующий у Даля (Уваров, 1871, 2; Славина, 1983). Попытку создать полный древнерусский терминологический словарь предпримет уже в XX в. польский историк Анджей Поппе; его материалы убедительно показывают, что применять современную терминологию для адекватного технического и литургического описания храма неизбежно: Рорре, 1962.

18 Киевский период он охарактеризовал как византийскую систему сочетания подпружных арок с повышенными по отношению к ним сводами над ветвями планового креста. «Первоначальные нововведения» обнаружил уже у Софии Новгородской (полукоробовые своды и полудуговые подпружные арки). Новгород XIV в. создал сочетание коробовых сводов с полукоробовыми, давшее трехлопастную линию фасада и систему пересекающихся арок для перекрытия небольших пространств. (Позже выяснилось, что сочетание сводов в половину и четверть цилиндра, дающее трехлопастную форму, впервые применено в ц. Спаса на Берестове в XII в. и широко использовано в Смоленске XII — нач. XIII в См.: Максимов, 1976; Воронин, Раппопорт, 1979; Комеч, 1993; Седов, 1996) Суслов полагал, что Псков в XII в. добавил устройство подпружных арок без опорных пилястров, а в XIV в — повышенные подпружные арки («уже довольно существенное нововведение»). Этот, действительно очень важный, прием, свойственный русскому средневековому строительству и обеспечивавший храмам стройность и освещенность, был развит в XV–XVII вв. (Сейчас известно, что повышенные подпружные арки применялись уже в конце XII в., например, в Пятницкой церкви в Чернигове). Позже, по схеме Суслова, московско-ярославская школа даст сомкнутый свод с распалубками, системой навесных арок и напусками (в шатровых памятниках), а в XVII в. применит сомкнутый свод для бесстолпных храмов и сочетание коробовых и крестовых сводов для двух-, четырех- и шестистолпных храмов. Сусловым предложено множество рационально-конструктивных объяснений декоративных элементов храма. Кокошники, например, ведут происхождение от повышенных подпружных арок, выходящих поверх кровли, причем второй и третий их ряд возникают с развитием ступенчатого свода, что позволяет уменьшить барабан и «удержать, с большей безопасностью, линию распора купола в границах пилонов». В шатровой же архитектуре они обозначают угловые арки, обеспечивающие переход от четверика к восьмерику. (Славина, 1983).

19 Павлинову, который начал работать на памятниках в 1880 г, принадлежит первая серьезная работа по витебско-полоцкой домонгольской архитектуре и по ярославскому зодчеству XVII в., он реставрировал крепость в Коломне и участвовал в работах в Успенском соборе Владимира в 1888-91 гг. (Павлинов, 1894, Он же, 1886; Он же, 1895).

20 В начале XX в. над общей историей русской архитектуры работали уже многие, например, А. П. Новицкий («История русского искусства с древнейших времен», первый том которой посвящен допетровской эпохе и почти целиком — архитектуре: Новицкий, 1903); выдающийся византинист Д. В. Айналов («История древнерусского искусства», 1915) и др. Общий типологический подход к архитектуре пытался осуществить Георгий Крескентьевич Лукомский (1884–1952) (Лукомский, 1916). Многие из начатых работ, среди которых серия монографий по древней архитектуре провинциальных городов («Русские города — рассадники искусства»), прервала революция.

21 Правда, основой их теоретического подхода сначала были забелинские принципы «общих народных начал» и т. н. рационалистическая теория А. К. Красовского, ставившие во главу угла гражданскую и военную архитектуру как более функциональную и конструктивную — что неверно для архитектуры как искусства и даже для практики строительства. Но на практической исследовательской деятельности этот подход мало сказывался.

22 Он попытался даже написать историю киевского зодчества домонгольского периода, рассматривая ее как звено общей традиции европейской архитектуры (Лашкарев, 1874, 1899). «Задавшись целью уяснить правильное отношение к памятникам религиозной старины и установить соответствующие существу дела приемы их исследования, я шел к намеченной цели неуклонно, проверяя обычно последующими работами предыдущие и пополняя, а иногда и исправляя, одну из них другою», — напишет он позже во вступлении к своей книге (Лашкарев, 1898).

23 В начале 1850-х гг. его сотрудник П. С. Савельев пытался найти пристройки к Спасо-Преображенскому собору в Переяславле-Залесском, а сам граф работал в Кидекше (от этих работ сохранилось очень мало документации: Савельев, 1854). Уваров пытался заняться раскопками храмов еще не раз: в 1867 г. он предпринял разведочные работы по двум храмам на Смядыни в Смоленске; в 1874 г. для III Археологического съезда а Киеве под его руководством «старались разрыть основание и отыскать абрис храма во имя Бориса и Глеба» в Вышгороде (Орловский, 1909) — все это не особенно успешно.

24 Работами руководил, по поручению губернатора, учитель местной гимназии М. Полесский-Щепилло, оставивший отчет, частью опубликованный. Он описывает и фиксирует найденное со всей возможной тщательностью, верно отделяет основные части храма от поздних, приводит описания и размеры кирпича, деталей кладки и др., заказывает удовлетворительный план. Вероятно, храм был бы очищен полностью, если бы прибывший на раскопки А. С. Уваров не посоветовал пересечь руины траншеей.

25 (Писарев, 1894; Он же, 1898; библиография: Воронин, Раппопорт, 1979, 12, прим. 16). После его смерти кружок краеведов распался, музей был уничтожен и местные жители снова получили горькое право называть Смоленск «мертвым городом» — но начатое не пропало бесследно и деятельность Писарева была продолжена И. И. Орловским (1869–1909), работавшим уже в иной социальной обстановке.

26 Сын крепостного иконописца из Палеха, истинный подвижник реставрации, он предпринял ряд путешествий по России с целью изучения древней архитектуры. Первая такая поездка, поддержанная специальным «грантом», состоялась в 1883 г. (Вологодская и Архангельская губернии). С этого времени он постоянно ездит по всей стране и за рубеж (Норвегия, Швеция), много работает как эксперт Археологической комиссии, всюду снимает, рисует и обмеряет (только до 1887 г. им обмерено до 70 памятников). Он очень много публикует, особенно описания любимых им деревянных построек (Суслов, 1889; Он же, 1895–1901; Он же, 1894, № 11–12; Он же, 1896; две важнейших рукописи так и остались ненапечатанными: «Обзор древнего деревянного дела на Руси» и «Описание древних памятников Крыма», обе в Научно-исследовательском музее Академии художеств). (Биография: Суслова, Славина, 1978).

27 Докладывая Археологической комиссии результаты поездки в Смоленск (1899), архитектор, например, счел излишним сохранять руины храма «на Протоке», поскольку фрески уже уничтожены, а столбы и стены содержали, по его мнению, очень мало исторических сведений; ранее он согласился с требованием церковников уничтожить часть древних фресок (Суслов, 1867, л. 11–12).

Наглядное представление о методах дает и исследование ц. Спаса на Нередице (1898). В Археологическую комиссию поступило огромное количество чертежей и рисунков (обилие хорошей графики вообще характерно для работ Суслова) — но почти без пояснений к ним (Дело о ремонте, 1896; Покрышкин, 1906). Все детали архитектуры на разрезах прорисованы тщательно — тогда как окружающий слой показан равнодушной штриховкой и о нем сказано одно слово: «насыпной». Археологических наблюдений Суслов в этом случае делать не пытался, но окружил все здание шурфами, волнистые края которых придают церкви на плане вид покрытой плесенью.

28 На стене нашли часть фрески и каменной лестницы, спускавшейся от алтаря храма в неизвестную глубину (12.06.1884), открыв затем придел св. Леонтия «с сохранившимся каменным престолом, живописью на древних стенах и лестницею с западной стороны главного храма». Недавно, при работах 1990-х гг. (О. М. Иоаннисян) у северной стены жертвенника был обнаружен расположенный симметрично первому аркосолий с каменным саркофагом, а вдоль всей стены — кладбище с подобными же каменными гробами.

29 Среди его работ такие, как ремонт ц. Спаса на Нередице в Новгороде (1903-4), обследование и разведочные раскопки Коложской церкви в Гродно (1904), раскопки вокруг ц. Василия в Овруче (1907), ремонт и раскопки ц. Спаса на Берестове и Золотых ворот в Киеве (1909-14; 1915), раскопки в Холме (1910—13), ремонтные и археологические работы в ц. Петра и Павла в Смоленске (1912), Софийском соборе в Полоцке (1913) и другие. Часть исследований прервала война (в Холме и Киеве). Краткие отчеты сохранились только по работам в Овруче и Новгороде (где Покрышкин пользовался данными шурфовок Суслова), от остальных остались лишь названия.

30 Перечисляя, на что обратить внимание при раскопках (субструкции здания; дата первоначальной поверхности; остатки пристроек; даты погребений и отдельных деталей здания), архитектор подчеркивает необходимость тщательной фиксации: «Первостепенное значение в этом отношении имеют разрезы земли, горизонтальные и вертикальные, тщательно зачищаемые во время раскопок; их нужно запечатлеть фотографированием и чертежами в масштабе с объяснительным текстом» (Покрышкин, 1915, 9). Часто попадаются в делах ИАК «рецензии» Покрышкина на расценки для реставрации или обследований, в которых он решительно отстаивает как сторону архитектуры, так и археологии. В отзыве о работах 1909-11 гг. В. В. Хвойки в храме в Белгородке он прямо обвиняет украинского археолога в неумении производить археологические раскопки, доказывает невозможность изучать памятник вне стратиграфии, без чертежей (или при чертежах неточных). Действительно, в 1910-х гг. методика Хвойки выглядела уже архаичной.

31 Революция, оккупация, гражданская война довершили дело: огромный, почти неизданный материал, накопленный в ходе раскопок, исчез. В архиве ИАК остались лишь немногие «беловые» чертежи и депаспортизированные негативы (публиковались только краткие отчеты, работы же 1909-10 гг. долго были известны вообще лишь по заметкам в прессе: Каргер, 1958, 54–56). К счастью, недавно в Киеве обнаружены дневники Милеева, содержащие его чертежи, зарисовки и комментарии, а также письмо ИАК к отцу С. П. Вельмина с просьбой передать оставшиеся после работ материалы искусствоведу-украинисту Константину Витальевичу Шероцкому (который, собственно, и возбудил интерес к ним ИАК). Дата этого письма — 3 октября 1917 г. — говорит сама за себя (Грибанова, 1996).

32 А. А. Спицын, как лучший эксперт, крайне высоко оценил работы: «Наиболее строгие раскопки… проводятся в настоящее время кругом Десятинной церкви. Каждая из траншей разрабатывается отдельно, с составлением точных чертежей всех четырех стенок кессона и всех горизонтальных разрезов. Отдельные слои заносятся на чертеж с точностью архитектурных памятников и снимаются один за другим, с немедленной упаковкой всех вещей» (Спицын, 1910, 78). Покрышкин вторит ему: «Работы его в Киеве и чертежи к ним могут считаться одними из лучших по красоте и точности из известных в науке… Его раскопки были именно таковы, что им нельзя бросить обычного упрека в безрассудном уничтожении памятников древности и всего их окружающего. В многочисленных черновых тетрадях, в чистовых чертежах и в его удивительно красивых фотографических снимках сохранена полная картина всего того, что неизбежно уничтожается, но имеет значение при научном истолковании открытых остатков древности… Методы Д. В. Милеева стали нарицательными…» «Милеевские раскопки могут стать идеалом архитектурных раскопок в России» (Покрышкин, 1915а, 2). В этих отзывах нет преувеличения.

33 Романов, вслед за Покрышкиным, уделял много внимания методам археологического исследования и оставил специальную записку на этот счет, где писал: «При означенных работах культурный слой должен быть тщательно изучен и подробно демонстрирован обмерами и фотографиями, а все интересные фрагменты доставлены для изучения… с приложением дневника раскопок», — правда, археологию он понимал как служебную дисциплину: для выяснения древних отметок почвы, строения цоколей, полов, фундаментов и для очистки засыпанных частей здания (Романов, б.г., л. З).

34 Вопреки запрету ИАК был открыт Борисоглебский храм на Смядыни в Смоленске, причем «раскопки» вели сестры местной монашеской общины во главе со священником (1906-07). Храм обследовал и тем спас от утраты лишь специально выехавший на место Милеев (от фиксации опять ничего не сохранилось, кроме прекрасных фото). Его усилия повлияли на местных археологов Секретарь Смоленской ученой архивной комиссии И. Н. Орловский издал в своей монографии описание раскопок и план сооружения, а затем комиссия организовала научные раскопки «малого храма» на Смядыни (ц. Василия) под контролем МАО, сотрудницей которого и были изданы материалы (Клетнова, 1912).

35 Случайные вскрытия в Киеве, конечно, продолжались (их подробный перечень: Самойловський, б.г.). Небольшие работы вели и в Центральной России — в Боголюбове впервые открыли стены замка, а в Старой Рязани В. А. Городцов раскопал придел в храме, найденном еще Д. Тихомировым (Воронин, 1961-62,1, 205; Монгайт, 1955, 78–79).

36 Им были предприняты в 1928 г. первые серьезные обследования Бельчиц-кого монастыря в Полоцке, церкви в Гродно и других памятников. Позже он примет участие в исследованиях Софийского собора и памятников Спасо-Евфимиевского монастыря в Полоцке (интересно, что его мнение о поздней датировке западных апсид Софийского собора окажется верным — хотя руководитель работ Е. А. Ащепков был уверен в их изначальности).

37 Постепенно включаются и совершенствуют методы работ местные организации. В 1940 г., например, Новгородский музей организовал удачные, хотя и не завершенные раскопки церкви Бориса и Глеба в Детинце. Стремление открыть как можно больше идет в это время иногда даже в ущерб качеству (работы ИИМК Украинской Академии наук на храмах в Вышгороде, Михайловском Златоверхом монастыре, церкви Георгия).

38 Например, основная часть знаменитого труда Н. Н. Воронина была сделана к 1941 г. и защищена как диссертация («Владимиро-Суздальское зодчество XI–XIII вв.» Докт. дисс. // Архив ИА. Разд.2. № 359, 1941 г.), но полная публикация состоялась только после войны, через два десятилетия (Воронин, 1961—62).

39 Отдельные неудачные исследования храмов (И. Д. Белогорцева в Смоленске, Е. А. Ащепкова в Полоцке, Е. Д. Корж на Золотых воротах Киева, В. Р. Тарасенко в Минске) были подвергнуты справедливой критике и не очень сказались на общем высоком уровне исследований. Неполны были публикации А. А. Ратичем раскопок ансамбля в Звенигороде на Белке и некоторые другие (Монгайт, 1953; Воронин, 1951; Алексеев, 1966, 203–206).

40 В методическом сборнике «Практика реставрационных работ» (1958) прекрасный историк церковной архитектуры П. Н. Максимов рекомендует тщательнейшую фиксацию деталей (цоколей, фундаментов и пр.) — но ни слова не говорит об убираемом при раскопках слое; А. Д. Варганов ограничивается указанием на необходимость раскопок, и т. п.

41 В 1938 г. экспедиция А. В. Арциховского, работая вблизи Николо-Дворищенского собора и церкви Пятницы в Новгороде, дала образец составления хронологической шкалы участка между храмами на основе датированных строительных прослоек, вещей и стратиграфии. Б. А. Рыбаков при работах на руинах Благовещенской церкви в Чернигове сумел продемонстрировать перспективы всесторонней культурно-исторической и политической интерпретации в церковном строительстве. Позже, повторив за В. А. Богусевичем раскопки храма в Путивле, ему удастся сузить стратиграфическую дату до одного десятилетия, а при раскопках храма в Белгородке — применить метод последовательной очистки здания и получить полный контур стен при сохранении нескольких стратиграфических разрезов (при этом был открыт и лежавший ниже деревянный храм). Образцом работ на особенно плохо сохранившихся, испорченных многими перекопами памятниках можно считать и раскопки 1950-х гг. Д. А. Авдусина в Смоленске (Авдусин, 1957; Он же, 1962).

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Ставя точку, чувствую, что прощаться с книгой еще не пора. Уже в предисловии говорилось о том, как много интересных эпизодов и острых проблем осталось за ее пределами. Причиной тому не только крайняя ограниченность времени, предоставленного для составления пособия, но и недостаточная разработанность материала; целый ряд тем пока сравнительно мало затронут специальным изучением: нет, например, исследования по взаимоотношениям между церковной и светской наукой в России XIX в.; отсутствуют единые сводки для поздней археологии центральноевропейских и части западноевропейских стран.

С некоторыми темами, особенно в области отечественной археологии, заинтересованный читатель может знакомиться сам, поскольку недавно появившиеся публикации это позволяют. Укажем на удачный опыт применения комплексных методов археологии и ландшафтоведения для восстановления церковной топографии русского средневековья (работы Н. А. Макарова, С. З. Чернова и др.); на первые конкретно-исторические исследования по истории символики русской церковной архитектуры (Бусева-Давыдова, 1989) и литургически значимых элементов храмового интерьера (Чукова, 1991; Она же, 1995). Интереснейшие споры, ведущиеся в науке по вопросу об отражении процесса распространения христианства в древностях Руси, можно проследить по обзорам В. Я. Петрухина, А. В. Чернецова и др. (Петрухин, 1995; Чернецов, 1997).

В пособии намеренно обойдено вниманием археологическое изучение древностей Москвы, которое ведется особенно активно в последние десятилетия и тесно связано с реставрацией, восстановлением утраченных храмов, новым строительством. Начатые в 1960-х гг. изучением ц. Жен-мироносиц XV в. в Зарядье, раскопки охватили ряд монастырей (Данилов, Высоко-Петровский, Богоявленский, Георгиевский, Моисеевский с замечательным некрополем XVII–XVIII вв., Новоспасский с его усыпальницей рода бояр Романовых XVI–XVII вв.) и храмов (прежде всего Казанский собор XVII в. на Красной площади). Поэтому пособия для самостоятельного изучения церковной топографии города XIV–XVII вв. найти сравнительно легко (укажем на вышедший в 1997 г. первый том трехтомной «Истории Москвы» и ряд сводов: Выголов 1988; Баталов, 1996; Беляев, 1994; Беляев, Векслер, 1996; Беляев, 1998 СТСГ).

Самостоятельно придется пока знакомиться и с материалами по археологии христианства отдельных стран Западной Европы, для которых есть общие обзоры (например, по Нидерландам: Stoepker, 1990), и с захватывающими сюжетами из религиозной археологии от I в. н. э. до Нового времени (как крайние временные точки можно назвать открытие в 1990 г. некрополя с оссуарием, приписанным первосвященнику Каиафе, под Иерусалимом, и совершенно авантюрные истории изучения погребений Томаса Бекета в Кентербери и Данте в Равенне: Horbury, 1994 Butler, 1995).

Внимательный читатель может заметить, что эпизод, которым начата книга (открытие усыпальницы Казимира Великого в Вавеле) так и остался неосвещенным; к нему можно будет вернуться в специальной работе по церковным древностям Центральной Европы. Конечно, перед нами пока не столько карта «страны христианских древностей», сколько милый сердцу каждого археолога абрис ее берегов. Так что придется сказать, перефразируя старое латинское изречение: «Сделал, что мог Когда смогу, сделаю лучше».

БИБЛИОГРАФИЯ[88]

Абоба-Плиска, 1905 — Абоба-Плиска. Вена, 1905. (= ИРАИК. Т. 10).

Августин (Никитин), 1986 — Августин (Никитин), архимандрит. Русский археологический институт в Константинополе // Богословские труды. М., 1986. № 27. 266–293.

Августин, 1991 — Августин, Аврелий. Исповедь… М., 1991.

Авдеев, 1887 — Авдеев А. А. О планах церквей Грузии и Армении в их отношении к планам церквей византийских // Труды 5 АС. М., 1887.

Авдусин, 1957 — Авдусин Д. А. Новый памятник смоленской архитектуры // СА. № 2.

Авдусин, 1962 — Авдусин Д. А. Смоленская ротонда // Историко-археологический сборник в честь 60-летия А. В. Арциховского. М., 1962.

Авдусин, 1989 — Авдусин Д. А. Основы археологии. М., 1989.

Аверинцев, 1987 — Аверинцев С. С. От берегов Босфора до берегов Евфрата: Литературное творчество сирийцев, коптов и ромеев в I тысячелетии н. э. // От берегов Босфора до берегов Евфрата. М., 1987. 5-52.

Айналов, 1898 — Айналов Д. В. Значение Ф. И. Буслаева в науке истории искусств // Известия Общества археологии, истории и этнографии при Казанском университете. 1898. 14, вып. 4. 393–405.

Айналов, 1901 — Айналов Д. В. Эллинистические основы византийского искусства // ЗРАО. Нов. сер. XII, вып. 3–4. СПб., 1901.

Айналов, 1905 — Айналов Д. В. Развалины храмов. М., 1905. (Памятники христианского Херсонеса; Вып. 1).

Айналов, 1915 — Айналов Д. В. Мемории св. Климента и св. Мартина в Херсонесе // Древности. ТМАО. 1915. Т. 25.

Алексеев, 1996 — Алексеев Л. В. Археология и краеведение Беларуси: XVI в. — 30-е годы XX в. Минск, 1996.

Аллегро, 1967 — Аллегро Д. М. Сокровища медного свитка. М., 1967.

Алпатов, Брунов, 1926 — Алпатов М. В., Брунов Н. И. Краткий отчет о поездке на Восток // ВВ. Т. 24. Л., 1926. 57–62.

Альбаум, 1994 — Альбаум Л. И. Христианский храм в Старом Термезе // ИИДК. 34–41.

Амусин, I960 — Амусин И. Д. Рукописи Мертвого моря. М., 1960.

Амусин, 1960а — Амусин И. Д. Раскопки Хирбет-Кумран и Айн-Фешхи // СА. 1960. № 2. 289–300.

Амусин, 1964 — Амусин И. Д. Находки у Мертвого моря. М., 1964.

Амусин, 1983 — Амусин И. Д. Кумранская община. М., 1983.

Андриевский, 1888 — Андриевский А. Исторические материалы из архива Киевского губернского правления. Киев, 1888. Вып. 3.

Андроновски, 1971 — Андроновски X. Дали е прокален гробот на цар Самоил? // ГВК. 193–201.

Антонин, 1861 — Антонин (Капустин), архимандрит. О разрытиях внутри Российско-посольской церкви в Афинах // ИИАК. 1861. Т. 2, вып. 3. 129–145.

Антонин, 1865 — Антонин (Капустин), архимандрит. Поездка в Румелию СПб., 1865, 1879. Т. 1–2.

Антонин, 1866 — Антонин (Капустин), архимандрит. Из Румелии. СПб 1886.

Антонин, 1872 — Антонин (Капустин), архимандрит. Из записок синайского богомольца. Киев, 1872.

Антонин, 1874 — Антонин (Капустин), архимандрит. О древннх христианских надписях в Афинах. СПб., 1874.

Антонин, 1884 — Антонин (Капустин), архимандрит. Раскопки на Русском месте близ храма Воскресения в Иерусалиме… // ППС. 1884. Вып. 7. (Т. 3, вып. 1).

Анфертьева, 1995 — Анфертьева А. Н. Д. В. Айналов: Жизнь. Творчество Архив. //АРВ. 259–313.

Артлебен, 1871 — Артлебен Н. А. По вопросу об архитектуре XII в. в Суздальском княжестве // Труды 1 АС в Москве (1869). М., 1871. Т. 1.

Артлебен, Тихонравов, 1880 — Артлебен Н. А., Тихонравов К. Н. Древности Владимиро-Суздальской области, сохранившиеся в памятниках зодчества в пределах Владимирской губернии. Владимир, 1880.

Асеев, 1961 — Асеев Ю. С. Новые данные о соборе Дмитриевского монастыря в Киеве//СА. 3. 1961.

Асеев, 1967 — Асеев Ю. С., Сикорский М. И., Юра Р. А. Памятник гражданского зодчества XI в. в Переяславле-Хмельницком // СА. № 1. 1967.

Афанасьев, 1992 — Афанасьев В. А. Федор Иванович Шмит. Киев, 1992.

Бабенчиков, 1958 — Бабенчиков В. П. Итоги исследований средневекового поселения на холме Тепсень // История и археология средневекового Крыма. М., 1958.101–110.

БабиЬ, 1971 — БабиЬ, Бошко. Прилеп во X век во светлината на археолошките истраркуваньа//ГВК. 185–191.

Бадер, Гаибов, Кошеленко, 1996 — Бадер А. Н., Гаибов В. А., Кошеленко Г. А. Мервская митрополия // Традиции и наследие христианского Востока. М., 1996. 85–94.

Байпаков, 1994 — Байпаков К. М. Христианство Казахстана в средние века // ИИДК. 96-100.

Бакалова, 1977 — Бакалова Е. Бачковската костница. София, 1977.

Бакланов, 1920 — Бакланов Н. Б. Записка об учреждении при Академии истории материальной культуры Постоянной комиссии по архитектуре // Архив ИИМК. Ф.29. № 1237.

Бакланов, 1938 — Бакланов Н. Б. Изучение строительной техники как один из способов датировки памятников // Сообщения ГАИМК. M.-Л., 1938. № 7–8. 33–40.

Банк, 1938 — Банк А. В. Керамика из Дмнаниси и Херсонеса // Памятники эпохи Руставели. Л., 1938. 179–184.

Банк, 1940 — Банк А. В. Д. В. Айнапов: Некролог // Сообщения ГЭ. 1940. Вып. 2. 28.

Банк, 1960 — Банк А. В. Л. А. Мацулевич: Некролог // ВВ. 1960. Т. 17. 373–375.

Банк, 1960а — Банк А. В. Искусство Византии в собрании Эрмитажа. 1960.

Банк, 1963 — Банк А. В. Труды по византийскому искусству в Dumbarton Oaks Papers (1956–1961) // ВВ. 1963. Т. 22. 260–279.

Банк, 1963а — Банк А. В. Beckwith J. The Art of Constantinople, (рецензия). L., 1961 /IBB. 1963. T. 23.

Банк, 1966 — Банк А. В. Византийское искусство в собраниях Советского Союза. Л.-М., 1966.

Банк, 1967 — Банк А. В. К вопросу о роли Сирии в формировании византийского искусства // Эллинистический Ближний Восток, Византия и Иран: История и филология. М., 1967. 77–83.

Банк, 1969 — Банк А. В. Ф. И. Шмит: К 90-летию со дня рождения // ВВ. 1969. Т. 30. 318–320.

Банк, 1978 — Банк А. В. Прикладное искусство Византии X–XII вв. М., 1978.

Банк, Этингоф, 1979 — Банк А. В., Этингоф О. Е. Kitzinger Е. Byzantine Art in the Making. Cambridge, Mass. 1977 (рецензия). // BB. 1979. T. 40.

Барсуков, 1892, 1897, 1899 — Барсуков Н. П. Жизнь и труды М. Н. Погодина. СПб., 1892,1897, 1899. Т. 6, И, 12.

Бартольд, Смирнов, 1916 — Бартольд В. В., Смирнов Я. И. Отзыв о трудах Н. Я. Марра по исследованию древностей Ани // Записки Восточного отделения ИРАО. Пг., 1916. Т. 23. 373–411.

Бартольд, 1964 — Бартольд В. В. О христианстве в Туркестане в домонгольский период (по поводу семиречеиских надписей) // Сочинения. М., 1964. Т. 2, ч. 2. 280-86.

Басаргина, 1991 — Басаргина Е. Ю. Историко-археологическая экспедиция в Трапезунд (1916 г.) // ВИД. Т. 23. 1991. 295–305.

Басаргина, 1995 — Басаргина Е. Ю. Русский археологический институт в Константинополе: Архивные фонды // АРВ. 62-118.

Баталден, 1993 — Батадден С. Судьба русского землевладения в Иерусалиме во время Палестинского мандата // Палестинский сборник. Вып. 32 (95). СПб., 1993. 3–7.

Баталов, 1996 — Баталов А. Л. Московское каменное зодчество конца XVI века. М., 1996.

Баталов, 1998 — Баталов А. Л. Историзм в церковном сознании 1850–1880 гг. // Памятники архитектуры в Российской империи: Очерки по истории реставрации. Под ред. А. С. Щенкова. (В печати).

Белова, Петрухин, 1996 — Белова О. В., Петрухин В. Я., Славянское язычество: Новые исследования // Славяноведение. № 5. 1996. 107–113.

Беляев, 1975 — Беляев Л. А. Архитектура древней Руси (конец X — начало XIII в.) по данным археологии. М., 1975. (Автореферат дисс.).

Беляев, 1994 — Беляев Л. А. Древние монастыри Москвы по данным археологии. М., 1994. (2-е изд.: 1995).

Беляев, 1996 — Беляев Л. А. Русское средневековое надгробие. М., 1996.

Беляев, 1998 — Беляев Л. А. Архитектурная археология Москвы XVII века// Культура средневековой Москвы: XVII век. М., 1998.

Беляев, Векслер, 1993 — Беляев Л. А., Векслер А. Г. Археология средневековой Москвы (Итоги исследований 1980-1990-х гг.) // РА. 1996. № 3. 106–133.

Беляев, Павлович, 1991 — Беляев Л. А., Павлович Г. А. Казанский собор на Красной площади. М., 1991.

Беляев С., 1979 — Беляев С. А. Вновь найденная ранневизантийская мозаика из Херсонеса // ВВ. Т. 40. М., 1979. 114–126.

Беляев С., 1989 — Беляев С. А. Базилики Херсонеса (итоги, проблемы и задачи их изучения)//ВВ. Т.50. 1989. 171–181.

Беляев С., 1990 — Беляев С. А. Новые данные о западной части Херсонеса // ПКНО. 1989. М., 1990. 458-463.

Беляев С., 1994 — Беляев С. А. «Базилика на холме» в Херсонесе и «церковь на горе» в Корсуни, построенная князем Владимиром // Византиноруссика. 1994 № 1, 7-47.

Беляева, 1994 — Беляева Т. В. Христианский памятник из Ходжента // ИИДК 79–81.

Берлинский, 1820 — Берлинский М. Ф. Краткое описание Киева. СПб., 1820. (переизд.: Киев, 1991).

Берятський, 1991 — Берлшський М. Ф. Iстория мiста Киэва. Киiв, 1991.

Бернардацци, 1830 — Бернардацци И. Христианские древности за Кубанью //Журнал Министерства внутренних дел. 1830. Ч. 3, кн. 4.186–191.

Бертье-Делагард, 1893 — Бертье-Делагард А. Л. Раскопки Херсонеса. СПб., 1893. (МАР; 12).

Бертье-Делагард, 1907 — Бертье-Делагард А. Л. О Херсонесе. СПб., 1907. (ИИАК. Вып. 21).

Бобчев, Диколов, I960 — Бобчев С., Диколов Л. Бачковската костница. София, 1960.

Богданова, 1991 — Богданова Н. М. рецензия на: Романчук, 1986 // СА. 1991. № 1.282–290.

Богданова, 1991а — Богданова Н. М. Церковь Херсона в X–XV вв. // Византия. Средиземноморье. Славянский мир. М., 1991.

Богданова, 1995 — Богданова Н. М. О методике использования археологических источников по истории византийского города // Причерноморье в средние века. М., 1995. 104–116.

Богомолов, 1994 — Богомолов Г. И. и др. Христианство в Средней Азии // ИИДК. 6-18.

Богомолов, 1994 — Богомолов Г. И. О христианстве в Чаче // ИИДК. 71–78.

Бок, 1901 — Бок В. Г. Материалы по археологии христианского Египта. СПб., 1901.

Болотов, 1899–1900 — Болотов В. В. Из истории церкви сиро-персидской // Христианское чтение. СПб., 1899, 1900.

Болховитинов, 1800 — Евгений (Е. А. Болховитинов), митрополит. Рассуждение о том, что алтарные украшения нашей Российской церкви сходны с древними Восточной. Воронеж, 1800.

Болховитинов, 1825 — Евгений (Е. А. Болховитинов), митрополит. План первобытной Киевской Десятинной Богородицкой церкви с объяснением онаго // Отечественные записки. Ч. 21, кн. 59. СПб., 1825, март. 380–403.

Брунов, 1927 — Брунов Н. И. К вопросу о болгарских двухэтажных церквах-гробницах// ИБАИ 1926–1927. София, 1927. Т. 4.

Брунов, 1928 — Брунов Н. И. Памятник ранневизантийской архитектуры в Керчи//ВВ. 1928. Т. 25. 87-105.

Буряков, 1994 — Буряков Ю. Ф. Христианство на Великом Шелковом Пути // ИИДК. 19–25.

Бусева-Давыдова, 1989 — Бусева-Давыдова И. Л. Символика архитектуры по древнерусским письменным источникам X1-XVII вв. // Герменевтика древнерусской литературы. Вып. 2. М., 1989. (или: ВХЛИ, СПб., 1994).

Вагнер, 1964 — Вагнер Г. К. Скульптура Владимиро-Суздальской Руси: Юрьев-Польской. М., 1964.

Вакпинова, Овчаров. 1978 — Ваклинова М., Овчаров Д. Ранневизантийски памятници от България, IV–VII век. София, 1978.

Васильевский, 1995 — Васильевский И. Русский археологический институт в Константинополе // ВВ. 1995. Т. 55.

Веневитинов, 1934 — Веневитинов Д. В. Полное собрание сочинений. М.-Л., 1934.

Вениамин, 1803 — Вениамин (Краснопевков), архиепископ. Новая Скрижаль. М., 1803 (также репринт 1992 с изд.: СПб., 1889).

Вздорнов, 1986 — Вздорнов Г. И. История открытия и изучения русской средневековой живописи: XIX век. М., 1986.

Вздорнов, 1989 — Вздорнов Г. И. Волотово: Фрески церкви Успения на Во-лотовом поле. М., 1989.

Виноградов, 1891 —Виноградов А. О церковных памятниках древнего русского зодчества в епархиях Новгородской, Тверской, Ярославской, Иркутской и Красноярской. СПб., 1891.

Виноградов, 1892 — Виноградов А. Памятники деревянного церковного зодчества в епархиях Новгородской, Тверской, Ярославской, Иркутской и Красноярской. СПб., 1892.

Виолпе-Ле-Дюк, 1879 — Виолле-ле-Дюк Э. Э. Русское искусство: его источники, его составные элементы, его высшее развитие, его будущность. М., 1879.

Виолпе-Ле-Дюк, 1997 — Виолле-ле-Дюк Э. Э. Жизнь и развлечения в Средние Века. СПб., 1997.

Вишенский, 1877 — Пелгримация или путешествие честного иеромонаха Ипполита Вишенского во святый град Иерусалим. М., 1877.

Владимиров, 1902 — Владимиров И. Древний христианский храм близ аула Сенты в Кубанской области // ИИАК. СПб., 1902. Вып. 4. 1-14.

Воронин, 1934 — Воронин Н. Н. Очерки по истории русского зодчества XVI-XVII вв. М.-Л., 1934.

Воронин, 1951 — Воронин Н. Н. «Архiтектурнi пам'ятники». КиIв, 1950 (рецензия) // Советская книга. М., 1951. № 1.

Воронин, 1954 — Воронин Н. Н. Архитектурный памятник как исторический источник (Заметки к постановке вопроса) // СА. Т. 19. 1954. 41–76.

Воронин, 1956 — Воронин Н. Н. Бельчицкие руины (к истории полоцкого зодчества XII века) // АН. М., 1956. Т. 6. 3-20.

Воронин, 1962 — Воронин Н. Н. К истории полоцкого зодчества XII в. // КСИА. Вып. 87. М., 1962.

Воронин, I, II — Воронин Н. Н. Зодчество Северо-Восточной Руси XII-XV вв. М., 1961–1962.

Воронин, Раппопорт, 1979 — Воронин Н. Н., Раппопорт П. А. Зодчество Смоленска XII–XIII вв. Л., 1979.

Воронов, Бгажба, 1985 — Воронов Ю. Н., Бгажба О. Х. Материалы по археологии Цебельды (Итоги исследования Цибиллиума в 1978–1982 гг.). Сухуми, 1985.

Воронов, Бгажба, 1987 — Воронов Ю. Н., Бгажба О. Х. Крепость Цибиллиум — один из узлов кавказского лимеса юстиниановской эпохи // ВВ. 1987. Т. 48. 116–132.

Восточное Средиземноморье, 1988 — Восточное Средиземноморье и Кавказ: IV–XVI вв. Л., 1988.

*Всеобщая история архитектуры. Т. 1–4, 6.

*Въжарова, 1960 — Въжарова, Ж.Н. Руските учени и българските старини: Изследоване. Материалы и документи. София, 1960.

Выголов, 1988 — Выголов В. П. Архитектура Московской Руси середины XV века. М., 1988.

*Высоцкий, 1985 — Высоцкий С. А. Киевские граффити XI–XVII вв. Киев 1985.

Высоцкий, 1989 — Высоцкий А. М. Христианский памятник на городище Ак-Бешим // Бактрия и Тохаристан на древнем и средневековом Востоке. М., 1989

Высоцкий, Шелов-Коведяев, 1995 — Высоцкий А. М., Шелов-Коведяев Ф. В. Первая церковь Апостолов в Константинополе и ее наследие в средневековом мире // Римско-константинопольское наследие на Руси: идея власти и политическая практика. М., 1995. 65–82.

Вялова, 1977 — Вялова С. О. Синайский альбом Н. П. Кондакова // РХВ. 207-225.

Гаврилова, 1983 — Гаврилова Е. И. Русский рисунок XVIII века. Л., 1983.

Гагарин, 1881 — Гагарин Г. Г. Происхождение пятиглавых церквей. СПб., 1881.

Гайдукевич, 1940 — Гайдукевич В. Ф. Памятники раннего средневековья в Тиритаке // СА. 6. 1940. 190–204.

Георгиев, 1993 — Георгиев П. Мартириумът в Плиска и началото на християнството в България. София, 1993.

Герцен, 1954 — Герцен А. С. Собрание сочинений в 30 томах. М., 1954. Т. 2. 47.

Герцен, Могаричев, 1993 — Герцен А. Г., Могаричев Ю. М. Крепость драгоценностей: Кырк-Ор. Чуфут-Кале. Симферополь, 1993.

Глинка, 1824 — Глинка С. Н. Путеводитель в Москве… М., 1824. 154.

Гоголь, 1958 — Гоголь Н. В. Об архитектуре нынешнего времени // Полное собрание сочинений в 14 томах. М.-Л., 1958. Т. 8. 56–75.

Голенищев, 1987 — Выдающийся русский востоковед B. C. Голенищев и история приобретения его коллекции в Музей изящных искусств (1908–1912). М., 1987.

Голованов, 1989 — Голованов С. А. Русские нательные кресты XII–XV вв. в Предкавказье — источник связей с Восточной Европой // СПП. 117–121.

Голубинский, 1906 — Голубинский Е. Е. Атлас к истории русской церкви. М, 1906.

Голубцов, 1995 — Голубцов А. П. Из чтений по церковной археологии и литургике СПб., 1995 (переизд. 1917).

Гордеев, 1930 — Гордеев Д. С. К вопросу изучения двухэтажных грузинских культовых сооружений // Бюллетень Кавказского историко-археологического института. Т. 1. 1930. № 6.

Горностаев, 1911 — Горностаев Ф. Ф. Об архитектуре древних храмов Чернигова домонгольского периода // Труды XIV АС. М., 1911.

Горностаев, 1913 — Горностаев Ф. Ф. Очерк древнего зодчества Москвы. М., 1913.

Горячева, Перегудова, 1994 — Горячева В. Д., Перегудова С. Я. Памятники христианства на территории Кыргызстана // ИИДК. 84–95.

Грабар, 1922 — Грабар А. Н. Болгарские церкви-гробницы // ИБАИ 1921–1922. София, 1924. Т. 1. Св. 1–2.

Грабар, 1985 — Грабар А. Н. Несколько слов воспоминаний о Якове Ивановиче Смирнове // ХПВ. 7–9.

Грабарь, 1910-16 — [Грабарь И. Э.] История русского искусства. М., 1910–1916. Т. 1–6.

Грабарь, 1922 — Грабарь И. Э. Петр Петрович Покрышкин // Среди коллекционеров. М., 1922. № 3. 33–34.

Грибанова, 1996 — Грибанова Н. «Втрачене» джерело про археолопчнш дослщження 1908–1914 pp. // Церква Богородицi Десятинна в Киевi. До 1000-лiття освячення. Киiв, 1996. 24–29.

Григорович, 1877 — Григорович В. И. Очерк путешествия по Европейской Турции. М., 1877 (переизд.: София, 1978).

Григорович, 1915 — Донесения В. И. Григоровича об его путешествии по славянским землям: По Болгарии. Казань, 1915.

Григорьев, 1861 — Григорьев В. Н. Жизнь и труды П. С. Савельева. СПб., 1861.

Гриневич, 1927 — Гриневич К. Э. Сто лет херсонесских раскопок (1827–1927). Севастополь, 1927.

Грушевой, 1995 — Грушевой А. Г. Императорское Палестинское общество (по петербургским архивам) // АРВ. 134–156.

Даль, 1872, 1873 — Даль Л. В. Историческое исследование памятников русского зодчества // Зодчий. 1872. № 2, 4, 7; 1873. № 1,5.

Даль, 1875 — Даль Л. В. Древние деревянные церкви России // Зодчий, 1875. № 6.

Даль, 1875а — Даль Л. В. Назначение голосников // Зодчий, 1875. № 7.

Данилов, 1886 — Данилов И. Правительственные распоряжения относительно отечественных древностей // Вестник археологии и истории. 1886. Т. 6.

Даркевич, 1976 — Даркевич В. П. Аргонавты средневековья. М., 1976.

Даркевич, 1976а — Даркевич В. П. Художественный металл Востока VIII—XIII вв. М., 1976.

Дверницкий, 1887 — Дверницкий Е. Н. Археологические изыскания в г. Владимире Волынском и его окрестностях // КС. Киев, 1887. Т. 17, янв. 36–50.

Дверницкий, 1899 — Дверницкий Е. Н. Памятники древнего православия в г. Владимире-Волынском. Киев, 1899.

Дело о ремонте, 1896 — Дело о ремонте Спасонередицкой церкви в Новгороде // Архив ИИМК. Ф. I. 1896. ед. хр. 34.

Дилигенский, 1961 — Дилигенский Г. Г. Северная Африка в IV–V веках. М., 1961.

Диль, 1915 — Диль Ш. По берегам Средиземного моря. М., 1915.

Диотроптов, 1995 — Диотроптов П. А. Христианизация Боспора (III–VI вв.) // ЦА. Т. 1. СПб., 1995, 41–43.

Дмитриевский, 1904 — Дмитриевский А. Начальник Русской духовной миссии в Иерусалиме архимандрит Антонин (Капустин)… II Сообщения ИППО. 1904. Т. 15, вып. 2. 95-148.

Доброхотов, 1849 — Доброхотов В. Памятники древности во Владимире. М., 1849.

Доброхотов, 1852 — Доброхотов В. Древний Боголюбов, город и монастырь с его окрестностями. М., 1852.

Довгалло, 1995 — Довгалло Г. И. Собирательская деятельность П. И. Севастьянова (по материалам его личного архива) // ДРИ. Балканы Русь. СПб., 1995. 242–235.

Древности Российского государства. СПб., 1846–1853. Т. 1–6.

Дресвянская, 1968 — Дресвянская Г. Я. История изучения христианства в Средней Азии // Труды Ташкентского гос. ун-та. 1968. Вып. 333. 342–358.

Дресвянская, 1989 — Дресвянская Г. Я. Некрополь Старого Мерва // Труды ЮТАКЭ. Т. 19. Ашхабад, 1989.

Евсевий, Жизнь Константина — Евсевий Памфил. Жизнь блаженного василевса Константина. М., 1998.

Евсевий, ЦИ — Евсевий Памфил. Церковная история. М., 1993.

Екатерина, 1873 — Екатерина II, императрица. Письма и документы… // Русская старина. 1873. Т. 8, ноябрь.

Ершов и др., 1987 — Ершов С., Пятницкий Ю., Юзбашян К. Русский Археологический институт в Константинополе (к 90-летию со дня основания) // ПС. 1987. № 29. 3-12.

Забелин, 1988 — Иван Егорович Забелин: Библиографический указатель. М., 1988.

Заборов, 1977 — Заборов М. А. История крестовых походов в документах и материалах. М., 1977.

Заборов, 1980 — Заборов М. А. Крестоносцы на Востоке. М., 1980.

Закария, 1983 — Закария П. П. Базилики Западной Грузии. Тбилиси, 1983. Закревский, 1868 — Закревский Н. Описание Киева. 1868. Т. 1–2.

Залесская, 1980 — Залесская В. Н. Группа свинцовых ампул-эвлОгий из Фессалоники // СА. 1980. № 3. 263–269.

Залесская, 1986 — Залесская В. Н. Ампулы-эвлогии из Малой Азии (IV-VI вв.)//ВВ. 1986. 182.

Залесская, 1991 — Залесская В. Н. Византийские памятники в коллекции А. П. Базилевского // ВЭ. 1991. 10–13.

Залесская, 1991а — Залесская В. Н. Л. А. Мацулевич // ВЭ. 1991.74–78. Залесская, 1995 — Залесская В. Н. Литургические штампы-евлогии (Св. Лонгин Криний и св. Мамант Кипрский) // ЛАИВ. 1995. 236–242.

Залесская, 1995а — Залесская В. Н. Утверждение христианства в Херсонесе и на Боспоре по данным вещественных памятников // ЦА. Т. 1. 50–53.

Иваск, 1911 — Иваск У. Г. Материалы для библиографического указателя трудов и изданий А. А. Титова// Русский библиофил. 1911. № 8.

Иерусалимская, 1985 — Иерусалимская А. А. Находки предметов христианского культа в могильнике Мощевая Балка // ХПВ. 101–112.

Иерусалимская, 1991 — Иерусалимская А. А. Раннесредневековые памятники византийского круга из Закавказья и с северного Кавказа // ВЭ. 1991. 66–71.

Из истории, 1998 — Из истории ИППО: Публикация архивных документов // ППС. 98(35). 1998. 250–264.

Иконников, 1891 — Иконников B. C. Опыт русской историографии. Т. 1, кн. 1. 1891.

Ильинский, 1795 — Ильинский Н. С. Историческое описание города Пскова и его древнейших пригородов. 1795.

Историческая записка, 1890 — Историческая записка о деятельности Императорского Московского археологического общества за первые 25 лет существования. М., 1890.

Исторические, 1883 — Исторические материалы из архива Киевского губернского правления. Киев, 1888. Вып. 3. 117–118.

*История культуры Древней Руси. Домонгольский период. М.-Л., 1948–1951.

Каган, 1987 — Каган Ю. М. И. В. Цветаев: Жизнь. Деятельность. Личность. М., 1987.

Казанский, 1869 — Казанский П. С. Надгробная надпись Аверкия, Епископа Иерапольского // Труды МАО. Т. 2, вып. 2. М., 1869.

Казарян, 1994 — Казарян А. Ю. Ротонда Воскресения и иконография раннесредневековых храмов Армении // ВХЛИ. 107–117.

Каковкин, 1988 — Каковкин А. Я. Nubia Christiana. 1982. Т. 1. (рецензия) // ВВ. 49. 1988.237–240.

Каковкин, 1991 — Каковкин А. Я. В. Г. Бок; Коптская коллекция Эрмитажа // ВЭ. 1991.

Каптерева, 1980 — Каптерева Т. П. Искусство стран Магриба. Древний мир М., 1980.

Карамзин, 1816 — Карамзин Н. М. История государства Российского. СПб., 1816. Т. 2.

Карамзин, 1842 — Карамзин Н. М. История государства Российского. СПб., 1842. Т. 2.

Карамзин, 1980 — Карамзин Н. М. Записка о московских достопамятностях //Записки старого московского жителя. М., 1980. 316.

Каргер, 1958-61 — Каргер М. К. Древний Киев. М.-Л., 1958,1961. Т. 1–2.

Карпов, 1981 — Карпов П. С. Трапезундская империя и западноевропейские государства в XIII–XV вв. М., 1981.

Кауфман, 1958 — Кауфман С. А. Из истории Софии Константинопольской // ВВ. Т. 14.

Кауфман, 1958а — Кауфман С. А. Миланский комплекс центрических зданий: По поводу A. Calderini, G. Chierici, С. Cecchelli. La Basilica di San Lorenzo Maggiore in Milano. Milano, 1951. // BB. 1959. T. 15.

Кауфман, 1961 — Кауфман С. А. О взаимосвязях ранневизантийских сводчатых покрытий с позднеримскими // ВВ. Т. 20. 1961.

Кауфман, 1961а — Кауфман С. А. Антиохия языческая и христианская. (Рецензия на-. Festugiere, 1959). // ВВ. Т. 20. 1961. 267–278.

Кауфман, 1962 — Кауфман С. А. The Great Palace of the Byzantine Emperors. Second report [Ed. D.T. Talbot Rice], Edinburgh, 1958. // ВВ. T. 21. 1962. 233–252.

Кауфман, 1963 — Кауфман С. А. Архитектура средневековья в трудах югославских ученых // ВВ. Т. 22. 1963.

Кауфман, 1964 — Кауфман С. А. Раннехристианская археология в ультракатолическом освещении: Testini P. Archeologia cristiana. Parigi-New-York, 1958 // ВВ. Т. 24. 1964. 229–241.

Кауфман, 1964а — Кауфман С. А., Khachatrian A. Les Baptisteres paleochretiens. (Plans, notices et bibliographie). Paris, 1962. // ВВ. T. 25. 1964. 249–257.

Кеппен, 1822 — Кеппен П. Список русских памятников… М., 1822.

Киприан, 1934 — Киприан, архимандрит. Антонин Капустин, архимандрит и начальник Русской Духовной миссии в Иерусалиме. 1817–1894. Белград, 1934.

Кирилко, 1989 — Кирилко В. П. Надвратная церковь средневекового укрепления Фуна. Датировка и атрибуция // СПП, 62–73.

Клейн, 1993 — Клейн Л. С. Феномен советской археологии. СПб., 1993.

Клетнова, 1912 — Клетнова Е. Н. Доклад МАО о раскопках на Смядыни, произведенных Смоленской ученой архивной комиссией в 1909 г. // Древности. ТМАО. М., 1912. Т. 4. 288–297.

Клуге, 1906 — Клуге Н. К. Альбом к XI тому ИРАИК. Кахрие-Джамн. Рисунки и чертежи, исполненные художником Н. К. Клуге. Мюнхен, 1906. (см. также: Шмит, 1906).

Князев, 1858 — Князев А. Историко-статистическое описание Псковского кафедрального собора. М., 1858.

Кобахия, Хрушкова, Шамба, 1987 — Кобахия Б. С., Хрушкова Л. Г., Шамба С. М. Новая раннехристианская церковь на городище Гюэнос (Абхазия) // ВДИ 1987. Т. 1. 126–146.

Кобищанов, 1966 — Кобищанов Ю. М. Аксум. М., 1966.

Ковалевская, 1981 — Ковалевская В. Б. Северокавказские древности: Север, иый Кавказ в X–XIII вв. // Степи Евразии в эпоху средневековья. М., 1981. 83–96, 224–228.

Коваленко В., Раппопорт, 1993 — Коваленко В., Раппопорт П. Храм-усыпапьница в Чернигове //ДРИ: Проблемы и атрибуции. М., 1993. 36–53.

Коковцев, 1907 — Коковцев П. К. Несколько новых надгробных камней с христианско-сирийскими надписями из Средней Азии // Изв. ИАИ, 1907, № 12.

Колесникова, 1978 — Колесникова Л. Г. Храм в портовом районе Херсонеса // ВВ. 1978. Вып. 39.160–172.

Калчин, Хорошев, Янин, 1981 — Колчин Б. А., Хорошев А. С., Янин В. Л. Усадьба новгородского художника XII в. М., 1981.

Камеч, 1973 — Комеч А. И. Памяти Н. И. Брунова // ВВ. Т. 34. 1973.

*Комеч, 1978 — Комеч А. И. Символика архитектурных форм в раннем христианстве // Искусство Западной Европы и Византии. М., 1978. 209–223.

*Комеч, 1987 — Комеч А. И. Древнерусское зодчество конца X — начала XII в. М., 1987.

Комеч, 1993 — Комеч А. И. Каменная летопись Пскова XII — начала XVI в. М., 1993.

Кондаков, 1882 — Кондаков Н. П. Путешествие на Синай в 1881 году: Из путевых впечатлений. Древности Синайского монастыря. Одесса, 1882.

Кондаков, 1886 — Кондаков Н. П. Византийские церкви и памятники Константинополя. Одесса, 1886.

Кондаков, 1902 — Кондаков Н. П. Памятники христианского искусства на Афоне. СПб., 1902.

Кондаков, 1904 — Кондаков Н. П. Археологическое путешествие по Сирии и Палестине. СПб., 1904.

Кондаков, 1909 — Кондаков Н. П. Македония. Археологическое путешествие. СПб., 1909.

Кондаков, 1914-15 — Кондаков Н. П. Иконография Богоматери. СПб., 1914—15. Т. 1–2.

Кондаков, 1929 — Кондаков Н. П. Очерки и заметки по истории средневекового искусства и культуры. Прага, 1929.

*Красносельцев, 1880 — Красносельцев Н. Ф. Очерки из истории христианского храма. Происхождение христианского храма. Казань, 1880.

Красовский, 1908 — Красовский М. В. Памяти Николая Владимировича Султанова // Зодчий, 1908. Вып. 37. 343–346.

Красовский, 1911 — Красовский М. В. Очерк истории Московского периода древнерусского церковного зодчества. М., 1911.

Красовский, 1915 — Красовский М. В. Планы русских храмов. Пг., 1915.

Краткое, 1829 — Краткое историческое описание первопрестольной соборной Десятинной церкви в Киеве. СПб., 1829.

Краутхаймер, 1998 — Краутхаймер Р. «Три христианские столицы: Топография и политика», главы из книги // СТСГ. 1998. 127–142.

Крупнов, 1947 — Крупнов Е. И. Грузинский храм Тхаба-Ерды на Северном Кавказе // КСИИМК. 15.1947.

Крупнов, 1963 — Крупнов Е. И. Христианский храм XII века на городище Верхний Джулат // МИА. 1963. Т. 144.44–46.

Крыкин, Борисов, 1995 — Крыкин С. М., Борисов Ю. Д. К проблеме христианизации Боспора // ЦА. Т. 1. СПб., 43–46.

Кубланов, 1979 — Кубланов М. М. Новые погребальные сооружения Илурата //КСИА. 1979. Вып. 159. 90–97.

Кузнецов, 1962 — Кузнецов В. А. Аланские племена Северного Кавказа. М., 1962. (МИА; Вып. 106).

Кузнецов, 1968 — Кузнецов В. А. Новые данные о Зеленчукской надписи X века // Известия Северо-Осетинского НИИ. Вып. 27. Орджоникидзе, 1968.

Кузнецов, 1971 — Кузнецов В. А. Алания в X–XII вв. Орджоникидзе, 1971.

Кузнецов, 1977 — Кузнецов В. А. Зодчество феодальной Алании. Орджоникидзе, 1977.

Кузнецов, 1977а — Кузнецов В. А. В верховьях Большого Зеленчука. М., 1977.

Кулаковский, 1891 — Кулаковский Ю. А. Керченская христианская катакомба 491 г.//МАР. 1891. Вып. 6.

Кулаковский, 1896 — Кулаковский Ю. А. Две керченские катакомбы с фресками. // МАР. 1896. Вып. 19.

Кулаковский, 1898 — Кулаковский Ю. А. Христианство у алан // ВВ. 1898. Т. 5, вып. 1–2.

Курбатов, 1975 — Курбатов Г. Л. История Византии (историография). Л., 1975.

Кутайсов, 1982 — Кутайсов В. А. Четырехапсидный храм Херсонеса // СА. 1982. № 1. 155–169.

Кызласов, 1959 — Кызласов Л. Р. Археологические исследования на Ак-Бешиме в 1953–1954 гг. // Труды Киргизской археолого-этнографической экспедиции. М., 1959. Т. 2. 231—33.

Кызласова, 1985 — Кызласова И. Л. История изучения византийского и древнерусского искусства в России. М., 1985.

Кычанов, 1978 — Кычанов Е. Г. Согдийское несторианство в Китае и Центральной Азии // ПС. Вып. 26 (89). 1978. 76–86.

Лазарев, 1925 — Лазарев В. Н. Никодим Павлович Кондаков. М., 1925.

Лазарев, 1970 — Лазарев В. Н. Underwood Paul A. The Kariye Djami. Vol. 1: Historical Introduction and Description of the Mosaics and Frescoes; Vol. 2: The Mosaics; Vol. 3: The Frescoes. N.Y., 1966. (рецензия) // ВВ. T. 30. 1970. 262–266.

Лазарев, 1986 — Лазарев В. Н. История византийской живописи. М., 1986. Т. 1–2. (1-е изд.: 1947).

Латышев, 1896 — Латышев В. В. Сборник греческих надписей христианских времен из южной России. СПб., 1896.

Латышев, 1897, 1898 — Латышев В. В. Заметки к христианским надписям из Крыма// ЗООИД. Т. 20. 1897. 149–162; Т. 21. 1898. 225–254.

Лашкарев, 1874 — Лашкарев П. А. Киевская архитектура X–XII вв. Киев, 1874 (то же: Труды III АС в Киеве (1874). Киев, 1878).

Лашкарев, 1898 — Лашкарев П. А. Церковно-археологические очерки, исследования и рефераты. Киев, 1898.

Лашкарев, 1899 — Лашкарев П. А. Церкви Чернигова и Новгород-Северска. Киев, 1899.

Лебедев, 1992 — Лебедев Г. С. История отечественной археологии. 1700–1917 гг. СПб., 1992.

Лебединцев, 1878 — Лебединцев П. Г. О св. Софии Киевской // Труды 3 АС. Киев, 1878.

Лебек, 1993 — Лебек С. Происхождение франков. V–IX вв. М., 1993.

Левицкий, 1893 — Левицкий О. И. Пятидесятилетие киевской комиссии для разбора древних актов. 1843–1893 гг. Киев, 1893.

Левкинадзе, 1972 — Левкинадзе В. А. Раннесредневековые памятники Ваш. нари // СА. 1972. № 3. 309–323.

Левкинадзе, 1973 — Левкинадзе В. А. О постройках в Западной Грузии // ВВ 1973. Т. 34. 169–186.

Левкинадзе, 1973а — Левкинадзе В. А. Гантиадская базилика // СА. 1973 № 3. 162–174.

Леонтьев, 1993 — Леонтьев К. Избранные письма 1854–1891 гг. СПб., 1993

Ложкин, 1995 — Ложкин М. Н. Языческие святилища и христианские храмы в верховьях Кубани (Краснодарский край) // ЦА. 68–69.

Лозовик, 1926 — Лозовик Г. Десять лет русской византинологии (1917–1927) // Историк-марксист. 1928. Т. 7.

Лохвицкий, 1857 — Лохвицкий К. О плане древней Десятинной церкви // Галерея киевских достопримечательных видов и древностей. Киев, 1857. Тетр. 11.

Лукамский, 1916 — Лукомский Г. К. Памятники старинной архитектуры в типах художественного строительства. Пг., 1916.

Люикс, 1888 — Люикс А. Г. Обмеры византийских церквей // Труды 6 АС Одесса, 1888. Т. 2.

Магомедов, 1975 — Магомедов М. Г. Хазарские поселения в Дагестане // СА 1975. № 2.

Магомедов, 1975а — Магомедов М. Г. Древние центры Хазарии // СА. 1975. № 3.

Маджеска, 1994 — Маджеска Дж. Русско-византийские отношения в 1240–1453 г.: Паломиики, дипломаты, купцы // Архив русской истории. Вып. 4. М., 1994.

Макаренко, 1929 — Макаренко М. Чернiгiвський Спас (Археологiчнi дослiди р. 1923). Киiв, 1929.

Макарий, 1857 — Макарий (Миролюбов), архимандрит. Памятники церковных древностей: Нижегородская губерния. СПб., 1857.

Макарий, 1860 — Макарий (Миролюбов), архимандрит. Археологическое описание церковных древностей в Новгороде и его окрестностях. М., 1860. Ч 1–2.

*Максимов, 1976 — Максимов П. Н. Творческие методы древнерусских зодчих. М., 1976.

Максютин, 1851 — Максютин П. С. Очерк истории зодчества в России // Русская старина в памятниках церковного и гражданского зодчества. М., 1851.

Марковин, 1969 — Марковин В. И. В стране вайнахов. М., 1969.

Марковин, 1996 — Марковин В. И. Исследование Сентинского храма и некрополя у реки Теберды в Карачаево-Черкесии // ИАА. Вып. 2. 1996. 180–202.

Марр, 1893 — Марр Н. Я. Надгробный камень из Семиречья с армянской надписью 1323 г. //ЗВОРАО. СПб., 1893–1894. Т. 8.

Марр, 1934 — Марр Н. Я. Ани: Книжная история города и раскопки на месте городища. Л.-М., 1934. (Известия ГАИМК, вып. 105).

Марти, 1913 — Марти Ю. Ю. Описание Мелек-Чесменского кургана и его памятников в связи с историей Боспорского царства // Записки ООИД. 1913. Т. 31, приложение.

Мацулевич, 1923 — Мацулевич Л. А. Выставка церковной старины в Эрмитаже. Л., 1922. (То же: Среди коллекционеров, 1923. № 1–2).

Мацулевич, 1956— Мацулевич Л. А. Открытие мозаичного пола в древнем Питиунте//ВДИ. 1956. № 4. 146–153.

Мацулевич, 1961 — Мацулевич Л. А. Мозаики Бир-аль-Кута и Пицунды // ВВ. 1961. Т. 19. 138–143.

Медведев, 1993 — Медведев И. П. В. Э. Регель как основатель и редактор «Византийского временника» // АРВ, 157–180.

Медведев, 1997 — Медведев И. П. К истории основания «Византийского временника»: Неизвестные документы и факты // РХВ. 1997. Вып. 1. 225–244.

*Медынцева, 1978 — Медынцева А. А. Древнерусские надписи Новгородского Софийского собора XI–XIV века. М., 1978.

Медынцева, 1991 — Медынцева А. А. Подписные шедевры древнерусского ремесла. М., 1991.

Мещеряков, 1978 — Мещеряков В. Ф. О времени появления христианства в Херсонесе Таврическом // Актуальные проблемы изучения истории религии и атеизма. Л., 1978.

Милетич, 1899 — Милетич Л. Къмъ Самуилова надпись отъ 993 година // ИРАИК. София, 1899. Т. 4, вып. 1. 14–20.

Миллер, 1888 — Миллер В. Ф. Терская область. Археологические экскурсии // МАК. Вып. 1. 1888.

Миллер, 1893 — Миллер В. Ф. Древнеосетинский памятник из Кубанской области // МАК. Вып. 3.1893.

Милюков, 1899 — Милюков П. Н. Христианские древности Западной Македонии (По материалам, собранным Русским Археологическим Институтом в течение летней экскурсии 1898 года) // ИРАИК. 1899. Т. 4: София. 21-151.

Мнацаканян, 1971 — Мнацаканян С. Х. Заартноц. Памятник армянского зодчества VI–VII веков. М., 1971.

Мнацаканян, 1976 — Мнацаканян С. Х. Композиция двухъярусных мартириумов в армянском раннесредневековом зодчестве // Историко-филологический журнал. 1976. Кн. 4 (75). 213–230.

Могаричев, 1994 — Могаричев Ю. М. Исследование скальной архитектуры Византии в России в конце XIX — начале XX вв. // РВ. 100–102.

Могаричев, 1997 — Могаричев Ю. М. Пещерные церкви Таврнки. Симферополь, 1997.

Монгайт, 1953 — Монгайт А. Л. За высокое качество трудов по местной истории //ВИ. 1953. № 4. 106–115.

Монгайт, 1955 — Монгайт А. Л. Старая Рязань. М., 1955.

Монгайт, 1973 — Монгайт А. Л. Археология Западной Европы. Каменный век. М., 1973.

Московское, 1915 — Московское археологическое общестао в первое 50-летие существования. 1864–1914. М., 1915.

Муравьев, 1850 — Муравьев А. Н. Письма с Востока. М., 1850.

Муравьев, 1872 — Муравьев А. Н. Описание предметов древности и святынь, собранных путешественником по Святым Местам. Киев, 1872.

Муравьев, 1913 — Муравьев А. Н. Мои воспоминания. М., 1913.

Мурзакевич, 1886 — Мурзакевич Н. Н. Автобиография. СПб., 1886.

*Мусин, 1997 — Мусин А. Е. К вопросу о перспективах изучения русской церковной культуры в российской археологии // Археологические вести. СПб., 1993. Вып. 2. 145–156.

Мутсопулос, 1989 — Мутсопулос Н. С. Усыпальница короля Самуила в церкви св. Ахилла в Преспе. Фессалоники, 1989. Т. 1–3. (на греч. яз.).

Нарожный, 1989 — Нарожный Е. И. О роли христианства а хулагидско-джучидских взаимоотношениях в предкавказской зоне // СПП. 108–116.

Нарышкины, 1876 — Отчет гг. Нарышкиных, совершивших путешествие на Кавказ (Сванетию) с археологической целью в 1867 году // ИРАО. СПб., 1876. Т. 8, вып. 4.

Некрасов, 1929 — Некрасов А. И. Возникновение Московского искусства. М. 1929. Т. 1.

Никитин, 1984 — Никитин А.Б. Христианство в Центральной Азии (древность и средневековье) // Восточный Туркестан и Средняя Азия. М., 1984.

Николаев, 1953 — Николаев А. Н. Современное состояние памятников византийского зодчества в Стамбуле // ВВ. 1953. Т. 7. 146–160.

Николаева, 1971—Николаева Т. В. Произведения русского прикладного искусства с надписями XV — первой четверти XVI вв. М., 1971.

Николаева, 1976 — Николаева Т. В. Прикладное искусство Московской Руси М., 1976.

Николаева, Чернецов, 1991 — Николаева Т. В., Чернецов А. В. Древнерусские амулеты-змеевики. М., 1991.

Новицкий, 1903 — Новицкий А. П. История русского искусства с древнейших времен. М., 1903. Т. 1–2.

Обельченко, 1972 — Обельченко О. В. Некрополь древнего Мерва (материалы раскопок 1956 г.) // Труды ЮТАКЭ. Ашхабад, 1972. Т. 14.

Овчинникова, 1995 — Овчинникова Б.Б. Храм в Лoo // ЦА. Ч. 2. 95–96.

Оглоблин, 1891 — Оглоблнн Н. Н. К истории открытия Золотых ворот (1832–1838 гг.) (По бумагам К. А. Лохвицкого) // ЧИОНЛ. Киев, 1891. Кн. 5.

Орловский, 1909 — Орловский И.Н. Борисоглебский монастырь в Смоленске на Смядыни и раскопки его развалин // Смоленская старина. Смоленск, 1909. Вып. 1,ч. 1.

Отчет, 1838 — Отчет о действиях Временного комитета изыскания древностей в Киеве в 1837 г. // ЖМНП. СПб., 1838. Ч. 18.

Павлинов, 1886 — Павлинов А. М. О плане истории архитектуры в России. СПб., 1886.

Павлинов, 1894 — Павлинов А. М. История русской архитектуры. СПб., 1894.

Павлинов, 1895 — Павлинов А. М. Древние храмы Витебска и Полоцка // Труды 9 АС в Вильне. Т. 1. М., 1895.

Павловский, Клуге, 1902 — Павловский А. А., Клуге Н. К. Мадеба // ИРАИК. София, 1902. Т. 8, вып. 1–2. 79-115.

Пазарас, 1988 — Пазарас, Феоксарис. Рельефные саркофаги и надгробия среднего и поздневизантийского периода в Греции. Афины, 1988. (на греч. яз).

Пайкова, Маршак, 1976 — Пайкова А. В., Маршак Б. И. Сирийская надпись из Пянджикента// КСИА. № 147. М., 1976.

Памяти Ф. Ф. Рихтера, 1906 — Памяти Ф. Ф. Рихтера // Записки Московского архитектурного общества. Т. 1, вып. 2. М., 1906.

Памятники, 1851–1856 — Памятники древнего русского зодчества, снятые с натуры н представленные в планах, фасадах, разрезах, с замечательнейшими деталями украшений каменной высечкн и живописи. М., 1851–1856. Тетр. 1–5. [обмеры — Ф. Ф. Рихтер; под ред. П. С. Максютина].

*Памятники, 1998 — Памятники архитектуры в Российской империи: Очерки по истории реставрации. Под ред. А. С. Щенкова. 1998. (В печати).

Панова, 1989 — Панова Т. Д. Погребальные комплексы на территории Московского Кремля // СА. 1989. № 1.

Панова, 1990 — Панова Т. Д. Три надписи-граффити из некрополя ц. Вознесения Московского Кремля // ПКНО. 1989. М., 1990.

Панова, 1997 — Панова Т. Д. О захоронении Софьи Папеолог в Московском Кремле//РХВ. 1997. 101–104.

Пантусов, 1887 — Пантусов Н. Христианское кладбище близ г. Пишпека (Семиреченская область) в Чуйской долине // ЗВОРАО. СПб., 1887. Т. 1.

Панченко, 1912 — Панченко Б. А. Рельефы из базилики Студия в Константинополе // ИРАИК. София, 1912. Т. 16. 1-359.

Паршина, 1988 — Паршина Е. А. Эски-Керменская базилика // ААИК. 36–59.

Пассек, 1834 — Пассек В. В. Путевые записки Вадима. М., 1834.

Пастернак, 1944 — Пастернак Я. Старый Галич. Краюв-Льв1в, 1944.

Пенкова, 1996 — Пенкова Б. Болгарские церкви-гробницы // Искусство Византии и Древней Руси. К 100-летию А. Н. Грабара. СПб., 1996. 19–20.

*Петрухин, 1995 — Петрухин В. Я. Начало этнокультурной истории Руси IX-

XI веков. Смоленск— М., 1995.

*Пигулевская, 1946 — Пигулевская Н. В. Византия и Иран на рубеже VI-VII вв. М.—Л., 1946.

Пигулевская, 1979 — Пигулевская Н. В. Культура сирийцев в средние века. М., 1979.

Писарев, 1894 — Писарев С. П. Княжеская местность и храм князей в Смоленске. Смоленск, 1894.

Писарев, 1898 — Писарев С. П. Памятная книга г. Смоленска: Историкосовременный очерк, указатель и путеводитель. Смоленск, 1898.

Плужников, 1985 — Плужников В. И. Пещерные монастыри на Дону и Осколе // Памятники русской архитектуры и монументального искусства. М., 1985. 93-115.

По пересмотру — По пересмотру Строительного устава. Б.м., б.г.

Победоносцев, 1926 — Письма [К. П.] Победоносцева к Александру III. М., 1926. Т. 2.

Погодин, 1871 — Погодин М. П. Судьбы археологии в России // Труды 1 АС в Москве в 1869 г. М., 1871. Т. 1.

Покровский, 1886 — Покровский Н. В. Энциклопедия христианских древностей. (Real-Encyclopaedie der Christlichen Alterthumer, F. K. Kraus. Bd. 1–2. Freiburg in Breisgau, 1882-86). (рецензия). СПб., 1886.

*Покровский, 1892 — Покровский Н. В. Евангелие в памятниках иконографии преимущественно византийских и русских. СПб., 1892.

Покровский, 1909 — Николай Васильевич Покровский: 35 лет академической деятельности: 1874–1909. СПб., 1909.

*Покровский, 1916 — Покровский Н. В. Церковная археология в связи с историей христианского искусства. Пг., 1916.

Покровский С, 1931 — Покровский С. Пятьдесят лет болгарской археологии // Сборник статей по археологии и византиноведению, издаваемый семинарием имени Н. П. Кондакова (= Seminarium Kondakovianum). Прага, 1931. Вып. 4.

*Покрышкин, 1906 — Покрышкин П. П. Отчет о капитальном ремонте Спа-со-Нередицкой церкви в 1903 и 1904 гг. СПб., 1906. (МАР. № 30).

Покрышкин, 1915 — Покрышкин П. П. Краткие советы по вопросам ремонта памятников старнны и искусства // ИИАК. Пг., 1915. Вып. 57. (Отд. изд.: Псков, 1916).

Покрышкин, 1915а — Покрышкин П. П. Памяти Д. В. Милеева // ИИАК. Т. 57. Пг., 1915.

Палевой, 1973 — Полевой В. М. Искусство Греции: Средние века. М., 1973.

Полесский-Щепилло, 1870 — Полесский-Щепилло М. Раскопки развалин Древнего храма св. великомученицы Екатерины в восточном предместье города Смоленска // Памятная книжка Смоленской губернии на 1870 год. Смоленск, 1870.

Полунина, Фролов, 1997 — Полунина Н., Фролов А. Коллекционеры старой Москвы. М., 1997.

Поляков, Фонкич, 1994 — Поляков Ф. Б., Фонкич Б. Л. А. А. Дмитриевский и его работа о русских собирателях рукописей и старопечатных книг // Византиноруссика. № 1. М., 1994. 161–197.

Поляновский, 1844 — Поляновский (Н. М.?). Село Вщиж // Санкт-Петербургскне ведомости. 1844. № 93. 411–412; № 94. 415–416.

Помяловский, 1889 — [Помяловский И. В., пер., комм.] Паломничество ко Святым местам конца IV века. СПб., 1889 (ППС. Т. 20).

Попович Д, 1992 — Попович, Даница. Српски владарски гроб у средньем веку. Београд, 1992.

Попович С, 1994 — Попович, Светлана. Крст у кругу. Архитектура манасти-ра у средньовековно] Срб^и. Београд, 1994.

Порфирий, 1856 — Порфирий (К. И. Успенский). Первое путешествие в Синайский монастырь в 1845 г. СПб., 1856.

Порфирий, 1894–1902 — Порфирий (К. И. Успенский). Книга бытия моего СПб., 1894–1902. Т. 1–7.

Порфирий, 1996 — Порфирий (К. И. Успенский). Святыни земли Италийской (Из путевых заметок 1834 года). М., 1996.

Практика, 1958 — Практика реставрационных работ. М., 1958. Т. 2.

Протасов, 1915 — Протасов Н. Д. Греческое монашество в Южной Италии и его церковное искусство. Сергиев Посад, 1915.

Прохоров, 1872 — Прохоров В. А. О новгородских и псковских церквах // ХДА. 1872. № 1.

Прохоров, 1872а — Прохоров В. А. Пояснительные материалы при исследовании архитектуры в России // ХДА. 1872а.

Прохоров, 1875 — Прохоров В. А. Археологический обзор древних архитектурных памятников во Владимире и Суздале // ХДА. 1875.

Прохоров, 1875а — Прохоров В. А. Исторический и археологический обзор древних Московских церквей // ХДА. 1875.

Пугаченкова, 1954 — Пугаченкова Г. А. Хароба-Кошук // Известия АН Туркменской ССР. № 3. Ашхабад, 1954.

Путешествия, 1995 — Путешествия в Святую землю. Записки русских паломников и путешественников XII–XX вв. М., 1995.

Пятницкий, 1991 — Пятницкий Ю. А. П. И. Севастьянов и его собрание; Русский Археологический институт в Константинополе // ВЭ. 1991. 14–19; 28–31.

Пятницкий, 1994 — Пятницкий Ю. А. Русское византиноведение в период 1914–1917 гг. // РВ. 1994. 121–122.

Разгон, 1957 — Разгон А. М. Охрана исторических памятников в дореволюционной России // История музейного дела в СССР. М., 1957. 73-129.

Ракова, 1979 — Ракова М. М. Русская историческая живопись середины XIX века. М., 1979.

Ранович, 1959 — Ранович А. Б. О раннем христианстве. М., 1959.

*Раппопорт, 1982 — Раппопорт П. А. Русская архитектура X–XIII вв.: Каталог памятников. Л., 1982.

*Раппопорт, 1993 — Раппопорт П. А. Древнерусская архитектура. СПб., 1993.

*Раппопорт, 1994 — Раппопорт П. А. Строительное производство Древней Руси X–XIII вв. СПб., 1994.

Редин, 1899 — Редин Е. К. Ф. И. Буслаев: Обзор трудов его по истории и археологии // Сборник Харьковского историко-филологического общества. 1899. Т. 11.

Репников, 1909 — Репников Н. И. Партенитская базилика. СПб., 1909 (ИИАК, вып. 32).

Репников, 1932 — Репников Н. И. Раскопки Эски-Керменского могильника в 1928 и 1929 гг. // Готский сборник. 1932.

Рогов, 1966 — Рогов А. А. Русско-польские культурные связи эпохи Возрождения. М, 1966.

Рождественский, 1866 — Рождественский В. Историческое описание Серпуховского Владыческого монастыря. М., 1866.

Романевич-Славитинский, 1876 — Романевич-Славитинский А. В. Жизнь и деятельность Н.Д. Иваиишева. СПб., 1876.

Раманов, б г — Романов К. К. Об архитектурном исследовании (правила) // Архив ИИМК. Ф 29. № 700.

Романчук, 1986 — Романчук А. И. Херсонес в X1I–XIV вв. (Историческая топография). Красноярск, 1986.

Романчук, 1991 — Романчук A. I. Косцюшко-Валюжишч (1847–1907 pp.) // Археолопя. Кшв, 1991. № 2. 111–121.

Романчук, Цхеладзе, 1981–1987 — Романчук А. И., Цхеладзе Г. Р. Нокапакеви-Архерополис. Тбилиси, 1981–1987. Т. 1–2.

Ростиславов, 1914 — Ростиславов А. Духовенство и старина // Старые годы. 1914, июнь.

Ростовцев, 1913 — Ростовцев М. И. Русская археология в Палестине // ХВ. Т. 1, вып. 3. 1913.247–266.

Ростовцев, 1913-14 — Ростовцев М. И. Античная декоративная живопись на юге России. СПб., 1913. Т. 2; 1914. Т. 1.

Рудаков, 1912 — Рудаков Е. Андрей Александрович Титов: Памятка о нем СПб., 1912

Русские путешественники — Русские путешественники по Греческому миру (XII — первая половина XIX вв.) М., 1995.

*Рыбаков, 1964 — Рыбаков Б. А. Русские датированные надписи. XI–XIV вв. М., 1964.

*Рындина, 1978 — Рындина А. В. Древнерусская мелкая пластика. М., 1978.

Рындина, 1994 — Рындина А. В. Древнерусские паломнические реликвии // ИРК, 63–85.

Савельев, 1854 — Археологические исследования г. [П. С.] Савельева в Пере-яславле-Залесском // ЖМНП. СПб., 1854. Ч. 34. № 10–12. Отд. 7. 26–27.

Салмина, 1972 — Сапмина М. А. Дневник архимандрита Антонина (Капустина) // ТОДРЛ. Т. 27. Л., 1972. 420–430.

Самойловський, б г — Самойловський М. Археолопчт досшдження на те-риторп м. Киева з 1917 по 1947 pp. // Архив КИА. Ф. 12. № 269.

Сапожников, 1886 — Сапожников Д.И. К истории Киевских Золотых Ворот //КС.Т 15. Киев, 1886, май.

Свербеев, 1899 — Свербеев Д. Н. Записки. М., 1899. Т. 2. 340–341.

Седов, 1996 — Седов Вл. В. Псковская архитектура XVI века. М., 1996.

Седова, 1994 — Седова М. В. Паломнический комплекс XII в. с Неревского раскопа // Новгородские археологические чтения. Новгород, 1994.

Селиванов, 1888 — Селиванов А. В. Отчет о раскопках в Старой Рязани // ТРУАК. 1888. Т. 3, № 8. 159–164.

Селиванов, 1891 — Селиванов А. В. О раскопках в Старой Рязани и в древнем городке, известном в летописи под именем «Новый городок Ольгов» // ТРУАК. 1891. Т. 5, № 3 31–36; Т. 6, № 1. 43.

Сенковский, 1858— Сенковский О. И. Краткое начертание путешествия в Нубию и Верхнюю Эфиопию//Собрание сочинений… СПб., 1858. Т. 1.

Сен-Рок, 1998 — Сен-Рок, Патрик. Современная христианская археология на Западе // РА. 1998. № 2. 202–206.

Сидоренко, 1988 — Сидоренко В. А. Исследование архитектурных стилей памятников Юго-Восточного Крыма// ААИК. 115–128.

Сирия, 1991 — Сирия, Ливан и Палестина в описаниях российских путешественников, консульских и военных обзорах первой половины XIX века. М. 1991.

*Славина, 1983 — Славина Т. А. Исследователи русского зодчества: Русская историко-архитектурная наука XVIII — начала XX века. Л., 1983.

Слуцкий, 1891 — Слуцкий С. С. К семиреченским несторианским надписям // Древности восточные. Труды Восточной комиссии ИМАО. М., 1891. Т. 1, вып. 2

Смирнов, 1895 — Смирнов Я. И. Первый международный съезд христианских археологов в Сплите (Spalato) // АИЗ. 1895. № 6.

Смирнов, 1915 — Смирнов Я. И. Устюжское изваяние святого Георгия Московского Большого Успенского Собора//Древности. М., 1915. Т. 25.

Смирнов, 1915а — Смирнов Я. И. Отзыв об исследовании Ф. И. Шмита Кахрие-Джами. Пг., 1915.

Смирнов, 1997 — Смирнов Ю. А. Лабиринт. Морфология преднамеренного погребения. М., 1997.

Снегирев, 1850 — Снегирев И. М. Утвари, найденные в развалинах церкви села Вщиж // Памятники древнего художества в России. М., 1850.

Снегирев, 1857 — Снегирев И. М. Возобновление и освящение церкви Успения Божией Матери на Покровке // Московские ведомости. 1857. № 149. 1235–1237.

Соболев, 1993 — Соболев B. C. Августейший Президент: Великий князь Константин Константинович во главе Императорской Академии наук, 1889–1915 годы. СПб., 1993.

Соколовский, 1861 — Соколовский Ев. Открытие и возобновление древней базилики св. Николая в Мире Ликийской // Журнал Главного управления путей сообщения и публичных зданий. СПб., 1861. Т.34. Кн. 4. Отд. III (История и археология архитектуры). 47–72.

Сологуб, 1845 — Сологуб В. А. Тарантас. СПб., 1845.

Солнцев, 1876 — Солнцев Г. Ф. Моя жизнь и художественно-археологические труды // Русская старина. 1876. Т. 15.

Сохранение памятников церковной старины в России XVIII — начала XX в.: Сборник документов. М., 1997.

Сперанский, 1898 — Сперанский М. Археология у южных славян // АИЗ. 1898. Т 6. № 2.

Сперанский, 1930 — Сперанский А. Н. Очерки по истории Приказа каменных дел Московского государства. М., 1930.

Спицын, 1910 — Спицын А. А. Археологические раскопки. СПб., 1910.

Стасов, 1861 — Стасов В. В. Разбор сочинения архимандрита Макария «Археологическое описание… Новгорода». 1861.

Стеллецкий, 1909 — Стеллецкий И. Я. Мадебская карта-мозаика Палестины в связи с вопросом о Новой (русской) Горней Бет-Захари // Древности. ТМАО. М., 1909.219–264.

Строганов, 1848 — Строганов С. Г. Дмитриевский собор во Владимире (на Клязьме). М., 1849.

Строганов, 1878 — Строганов С. Г. Русское искусство. Е. Виолле ле Дюк и архитектура в России от X по XVIII век. СПб., 1878.

Султанов, 1880 — Султанов Н. В. Русское зодчество в западной оценке // Зодчий. 1880. № 12.

Султанов, 1884 — Султанов Н. В. Памятники древнего зодчества в Коломенском и Бронницком уездах Московской губернии. СПб., 1884.

Султанов, 1887 — Султанов Н. В. Русские шатровые церкви и их соотношение к грузино-армянским пирамидальным покрытиям //Труды 5 АС. М., 1887.

Султанов, 1896 — Султанов Н. В. История архитектуры: Западная Европа, Восток и Россия. СПб., 1896.

Султанов. 1896а — Султанов Н. В. Биография // Строитель, 1896. № 1. Стлб 37–39.

Султанов, 1897 — Султанов Н. В. Рецензия на сочинения А. М. Павлинова «История русской архитектуры», «Древности Ярославские и Ростовские», «Древние храмы Витебска и Полоцка». СПб., 1897.

Сумцов, 1914 — Сумцов Н. Ф. Современная болгарская археология. Харьков, 1914.

Суров, 1961 — Суров Е. Г. Херсонес Таврический. Свердловск, 1961.

Сусенкова, 1972 — Сусенкова Р. Домусульманский некрополь Старого Мерва (по данным раскопок 1956 г.) // Труды ЮТАКЭ. Т. 14. Ашхабад, 1972.

Суслов, 1867 — Суслов В. В. Доклад в Археологической комиссии 29 мая 1889 г. // Архив ИИМК. Ф.1. 1867. Дело об открытых развалинах древнего православного храма близ Смоленска. Л. 11–12.

Суслов, 1889 — Суслов В. В. Очерки по истории древнерусского зодчества СПб., 1889.

Суслов, 1894 — Суслов В. В. Краткое изложение исследований новгородского Софийского собора за время работ по его реставрации… и Вторичное описание работ по восстановлению новгородского Софийского собора // Зодчий. 1894 № 11–12.

Суслов, 1895–1901 — Суслов В. В. Памятники древнего русского зодчества. СПб., 1895–1901. Вып. 1–7.

Суслов, 1896 — Суслов В. В. Старая Ладога. Техническое описание архитектурных памятников // Бранденбург Н. Е. Старая Ладога. СПб., 1896.

Суслов, 1899 — Суслов В. В. О сводчатых перекрытиях в церковных памятниках древнерусского зодчества // Труды 2 съезда русских зодчих. М., 1899. 138–154.

Суслова, Славина, 1978 — Суслова А. В., Славина Т. А. Владимир Суслов Л., 1978.

Тантлевский, 1994 — Тантлевский И. Р. История и идеология Кумранской общины. СПб., 1994.

Татищев, 1911 —Татищев С. С. Император Александр И. СПб., 1911. Т. 1.

Тейс, 1993 — Тейс Л. Наследие Каролингов. IX–X века. М., 1993.

Тексты, 1971–1996 — Тексты Кумрана. Вып. 1. 1971. Вып. 2. 1996.

Тихонова, 1953 — Тиханова М. А. Дорос-Феодоро в истории средневекового Крыма// МИА. № 34. М.-Л., 1953.

Тиханова, 1953а — Тиханова М. А. Базилика [Мангупа] // Там же.

Тихомиров, 1844 — Тихомиров Дм. Исторические сведения об археологических исследованиях в Старой Рязани. М., 1844.

Токайшвили, 1909 — Токайшвили Е. Христианские памятники. Экскурсии Е.Токайшвили 1902 г. // МАК. М., 1909. Вып. 12.

Толстой, 1860–1862 — Толстой М. В. Русские святыни и древности. В 3-х частях. М., 1860–1862.

Толстой, Кондаков, 1889–1899 — Толстой Н., Кондаков Н. П. Русские древности в памятниках искусства. СПб., 1889–1899. Вып. 1–6. (Вып. 4. 1891; Вып 5: 1897).

Трофимов, 1989 — Трофимов М. К. Гностические апокрифы из Наг Хаммади // Апокрифы древних христиан. Исследования, тексты, комментарии. М., 1989 161–334.

Трофимовский, 1864 — Трофимовский Н. В. Историко-статистическое описание Смоленской епархии. СПб., 1864.

Тункина, 1995 — Тункина И. В. Н. П. Кондаков: Обзор личного фонда // АРВ 93-119.

Тункина, 1995а — Тункина И. В. Отзыв С. А. Жебелева о Д. В. Айналове // ЦА Т. 3. 67–78.

Тураев, 1913 — Тураев Б. А. Коптские надписи из собрания Н. П. Лихачева // ХВ. СПб., 1912–1913. Т. 1, вып. 1–3. 45–49.

Тураев, 1922 — Тураев Б. А. Древний Египет. Пг., 1922, 151–178.

Уваров, 1865 — Уваров А. С. «Словарь христианских древностей» аббата Мартиньи//Древности. ТМАО. Т. 1, вып. 1. Библиография.

Уваров, 1865а — Уваров А. С. О деятельности предстоящей МАО // Древности. ТМАО. Т. 1, вып. 1. М., 1865.

Уваров, 1871 — Уваров А. С. Взгляд на архитектуру XII столетия в Суздальском княжестве//Труды 1 АС. М., 1871.

Уваров, 1876 — Уваров А. С. Об архитектуре первых деревянных церквей на Руси // Труды 2 АС. М., 1876.

Уваров, 1908 — Уваров А. С. Христианская символика. Ч. 1: Символика древнехристианского периода. М, 1908.

*Уваров, 1910 — Уваров А. С. Сборник мелких трудов. М., 1910. Т. 3.

Усманова, 1994 — Усманова З.И. Христианские памятники Туркмении // ИИДК. 26–33.

Успенский, 1899— Успенский Ф. И. Надпись царя Самуила// ИРАИК. София, 1899. Т. 4, вып. 1.1–5.

Успенский, 1901 — Успенский Ф. И. Археологические памятники Сирии // ИРАИК. 1901–1902. Т. 7, вып. 1–2. 94-212.

Успенский, 1901-02 — Успенский Ф. И. О древностях города Тырнова //' ИРАИК. София, 1901-02. Т. 7, вып. 1–3. 1-24.

Успенский, 1908 — Успенский Ф. И. Раскопки в Преславе и другие научные открытия // ИРАИК. София. Т. 13, 1908.

Успенский, 1923 — Успенский Ф. И. Усыпальница царя Алексея IV в Трапезуйте//ВВ. Пг., 1923. Т. 23 (1917–1922). 1-14.

Успенский, 1926 — Успенский Ф. И. Ученая деятельность Бориса Андриановича Панченко // ВВ. Л., 1926. Т. 24. 95-102.

Устав, 1864 — Устав Московского археологического общества. М., 1864.

Фадеева, 1987 — Фадеева Т. М. По горному Крыму. М., 1987.

Филимонов, 1859 — Филимонов Г. Д. Археологические исследования по памятникам. М., 1859. Вып. 1.

Филимонов, 1989 — Филимонов С. Б. Краеведение и документальные памятники (1917–1929 гг.). М., 1989.

Филимонов, 1989а — Филимонов С. Б. Историко-краеведческие материалы Архива обществ по изучению Москвы и Московского края. М., 1989.

Филиппов, 1986 — Филиппов М. В. О научной и литературной деятельности архимандрита Антонина Капустина († 1894) // Богословские труды. Сб. 27. М., 1986.212–219.

Филов, 1913 — Филов Богдан Д. Софийската църква св. София. София, 1913.

Фирсов, 1990 — Фирсов Л. В. Исары. Очерки истории средневековых крепостей Южного берега Крыма. Новосибирск, 1990.

Флоринский, 1899 — Флоринский Т. Д. Несколько замечаний о надписи царя Самуила//ИРАИК. София, 1899. Т. 4, вып. 1. 5-13.

Флоровский, 1937 — Флоровский Г. Пути русского богословия. Париж, 1937.

Фома, 1977 — Фома Сплитский. История архиепископов Салоны и Сплита. М., 1977.

фон Фрикен, 1872-85 — Фрикен, А. фон. Римские катакомбы и памятники первоначального христианского искусства. М., 1872-85. Т. 1–4.

Фоикич, 1994 — Фонкич Б. Д. Рецензия на кн. К. А. Паулидиса «Греческий мир Антонина Капустина». Фессалоники, 1993 // Византиноруссика. № 1. М., 1994. 214–216.

Формозов, 1967 — Формозов А. А. Первый русский историко-археологический журнал // ВИ. 1967. № 4. 208–212.

Формозов, 1981 — Формозов А. А. К истории архитектурных раскопок в Киеве в начале XIX в. // СА. 1981. № 1. 312–313.

Формозов, 1984 — Формозов А. А. Историк Москвы И. Е. Забелин. М., 1984.

Формозов, 1986 — Формозов А. А. Страницы истории русской археологии. М., 1986.

Формозов, 1988 — Формозов А. А. О двух документах 1860-х годов, касающихся древнерусской архитектуры // СА. 1988. № 2. 132–137.

Формозов, 1993 — Формозов А. А.  А. С. Уваров и его место в истории русской археологии // РА. № 3. 1993. 228–245.

Формозов, 1995 — Формозов А. А. Классики русской литературы и историческая наука. М, 1995.

Формозов, 1998 — Формозов А. А. Русские археологи и политические репрессии//РА. 1998 № 3. 191–206.

Хозеров, 1994 — Хозеров ИМ. Белорусское и смоленское зодчество XI-XIII вв. Минск, 1994.

Хосроев, 1991 — Хосроев А. Л. Александрийское христианство по данным текстов из Наг Хаммади. М., 1991

Хосроев, 1997 — Хосроев А. Л. Из истории раннего христианства в Египте (На материале коптской библиотеки из Наг Хаммади) М., 1997.

Храпунов, 1997 — Храпунов И. Н. Новая литература об археологических исследованиях в Крыму (Античность, ранний железный век, средневековье) // СА 1997. № 1. 218–223.

Хрушкова, 1980 — Хрушкова Л. Г. Скульптура раннесредневековой Абхазии V–X вв. Тбилиси, 1980.

Хрушкова, 1982 — Хрушкова Л. Г. Три церкви в горной Абхазии (раскопки 1977-79 гг.) // ВВ. 1982. Т. 48.

Хрушкова, 1984 — Хрушкова Л. Г. Раннехристианские саркофаги из Абхазии //ВВ. 1984. Т. 45. 207–210.

Хрушкова, 1986 — Хрушкова Л. Г. Цандрипш: Материалы по раннехристианскому строительству в Абхазии. Сухуми, 1986.

Хрушкова, 1993 — Хрушкова Л. Г. Христианская археология в Восточном Причерноморье // Палестинский сборник. Вып. 32 (95). СПб., 1993.

Хрушкова, 1995 — Хрушкова Л. Г. Новая окгагональная церковь в Севастопо-лисе в Абхазии и ее литургическое устройство // ЛАИВ. 1995. 201–235.

Хрушкова, 1998 — Хрушкова Л. Г. Международные Конгрессы по христианской археологии // СА. 1998. № 2. 207–214.

Хрушкова, 1998а — Хрушкова Л. Г. «Correspondence de Giovanni Battista de Rossi et de Louis Duchesne (1873–1894)». Etablie et annotge par Patrick Saint-Roch (Collection de I’Ecole Franfaise de Rome, 205). Roma: Ecole Fran^aise de Rome, 1995 (рецензия) // CA. 1998. № 3. 223–227.

Худяков, 1933 — Худяков М. В. Дореволюционная русская археология на службе эксплуататорских классов. 1933.

Цветаев, 1883 — Цветаев И. Путешествие по Италии в 1875 и 1880 гг. М, 1883.

Цветаев, 1893 — Цветаев И. Праздник христианской археологии в Риме весною 1892 года. М., 1893.

Цветаев, 1896 — Цветаев И. Римские катакомбы: Из истории изучения их М., 1896.

Церква, 1996 — Церква Богородицi Десятинна в Киевi. До 1000-лiття освячення. Киiв, 1996.

Церковная археология, 1839 — Церковная археология в вопросах и оглавлениях по книге именуемой Новая Скрижаль для употребления в духовных семинариях. СПб., 1839.

Чаадаев, 1991 — Чаадаев П. Я. Полное собрание сочинений и писем. М., 1991. Т. 1.

Чернецов, 1982 — Чернецов С. Б. Эфиопская феодальная монархия в XIII—XIV вв. М., 1982.

Чернецов, 1997—Чернецов А. В. Начало христианства на Руси в свете археологических данных // Slavia antiqua. Т. 38. 1997. 81–93.

Чистотинова, 1994 — Чистотинова С. Л. Федор Иванович Шмит. М., 1994.

Чукова, 1991 — Чукова Т. А. Интерьер в древнерусском храмовом зодчестве конца X — первой трети XIII в.: Основные архитектурные элементы по археологическим данным. СПб., 1991 (Автореферат дисс. канд. ист. наук).

Чукова, 1995 — Чукова Т. А. Алтарные преграды в зодчестве домонгольской Руси//ЛАИВ. 1995.273–287.

Чурчиђ, 1988 — Чурчиђ Сл. Грачаница. Историjа и архитектура. Београд, 1988.

Шереметев, 1908 — Шереметев С. Д. Николай Владимирович Султанов. М, 1908.

Шилътбергер, 1867 — Путешествие Иоанна Шильтбергера по Европе, Азии и Африке с 1394 года по 1427 год. // Записки Новороссийского университета Одесса, 1867. Т. 1, вып. 1. 31–33.

Шифман, 1987 — Шифман И. Ш. Заметки по эпиграфике Пальмиры // ПС. Вып. 29 (92). Л., 1987. 85–90.

Шишкина, 1994 — Шишкина Г. В. Несторианское погребение в Согде Самаркандском // ИИДК. 56–63.

Шкорпил, 1900 — Шкорпил В. В. Три христианских надгробия, найденные в Керчи в 1898 г. // Записки ООИД. 1900. Т. 22.

Шкорпил, 1909 — Шкорпил В. В. Боспорские надписи, найденные в 1908 г. // ИИАК. 1909. Вып. 33.

Шлюмберже, 1985 — Шлюмберже Д. Эллинизированный Восток. М., 1985.

Шмит, 1906 — Шмит Ф. И. Кахрие-Джами. София, 1906. Т. 1: История монастыря Хоры. Архитектура мечети. Мозаики нарфиков. (ИРАИК, т. 11). См. также: Клуге, 1906.

Шмит, 1911 — Шмит Ф. И. Новые веяния в археологической науке на Балканском полуострове // ЖМНП, нов. сер. 34. 1911. № 7.

Шмит, 1932 — Шмит Ф. И. Эски-Керменская базилика // Готский сборник. Д., 1932. (Известия ГАИМК. 12, вып. 1–8).

Шмурло, 1888 — Шмурло Е. Митрополит Евгений как ученый. СПб., 1888.

Щербина, 1896 — Щербина В. Первый киевский археолог М. Ф. Берлинский //КС. Т. 5. 1896, дек.

Юшманов, 1914 — Юшманов В. Русские учреждения в Палестине и Сирии перед началом войны с Турцией // Сообщения ИППО. Вып. 25 (1914). 436–464.

Юшманов, 1915 — Юшманов В. Русские учреждения в Палестине и Сирии во время войны с Турцией // Сообщения ИППО. Вып. 26 (1915). 147, 181, 373–408.

Юшманов, 1916 — Юшманов В. Русские учреждения в Палестине и Сирии во время войны с Турцией (продолж.) // Сообщения ИППО. Вып. 27 (1916). 267–288.

Якобсон, 1940 — Якобсон А. Л. Мангупская базилика// СА. Т. 6. М.-Л., 1940. 205–226.

*Якобсон, 1950 — Якобсон А. Л. Средневековый Херсонес (XII–XIV вв.) М.-Л., 1950. (МИА№ 17)

Якобсон, 1956 — Якобсон А. Л. Армянская средневековая архитектура в Крыму//ВВ. 1956. Т. 8.

*Яко6сон, 1959 — Якобсон А. Л. Раннесредневековый Херсонес // МИА. № 63. М.-Л., 1959.

Якобсон, 1964 — Якобсон А. Л. Средневековый Крым. Очерки истории и истории материальной культуры. М.-Л., 1964.

*Якобсон, 1983 — Якобсон А. Л. Закономерности в развитии раннесредневе-ювой архитектуры. Л., 1983.

Якобсон, 1987 — Якобсон А. Л. Закономерности в развитии средневековой архитектуры IX–XV вв. Л., 1987.

*Янин, 1965 — Янин В. Л. Я послал тебе бересту… М., 1965. (Переизд.: 1997)

*Янин, 1970 — Янин В. Л. Актовые печати древней Руси X–XV вв. М., 1970. Т. 1–2 (в 1998 г. выходит т. 3, в соавт. с П. Г. Гайдуковым)

*Янин, 1977 — Янин В. Л. Очерки комплексного источниковедения. Средневековый Новгород. М., 1977.

*Янин, 1988 — Янин В. Л. Некрополь Новгородского Софийского собора: Церковная традиция и историческая критика. М., 1988.

*Ястребицкая, 1995 — Ястребицкая А. Л. Средневековая культура и город в новой исторической науке. М., 1995.

Abel, 1918 — Abel F. M. Mont des Oliviers: Ruine de la grotte de l’Eleona// RB. Vol. 27. 1918.555-8.

Abramowicz, 1967 — Abramowicz A. Wiek archeologii. Warszawa, 1967.

*Acta, 1997 — Acta XIII Congressus intemationalis archaeologiae christianae. Citta del Vaticano, 1997.

*Actes, 1989 — Actes du XI-е congres international d’archeologie chretienne. Citta del Vaticano, 1989. Vol. 1–3.

Addyman, 1977 — Addyman P.V. York and Canterbury as Ecclesiastical Centres // ET. 499–509.

Addyman, Morris, 1976— Archaeological Study of Church. Ed. Addyman p Morris R. 1976. (CBA RR. 13).

Adhemar, 1974 — Adhemar J. Les Tombeaux de la collection Gaignieres: Dessins d’archeologie du XVIle siecle // Gazette des Beaux-Arts. Paris, 1974. T. 84. № 2.

Age, 1977 — The Age of Spirituality: Late Antique and Early Christian Art, Third to Seventh Century. 1977.

Aharoni, 1962 — Aharoni Y. Excavations at Ramat Rahel, Seasons 1959 and 1960. Rome, 1962.

Aharoni, 1964 — Aharoni Y. Excavations at Ramat Rahel, Seasons 1961 and 1962. Rome, 1964.

*Aklen, 1995 — Akten des XII. Internationale Kongresses fur Christliche Archiologie. (Congresso internationale di archeologia cristiana, 1991, Bonn). MUnster, 1995. Teil 1. (Jahrbuch fUr Antike und Christentum. Erganzungsband 20, 1).

Anaslasov, 1995 — Anastasov G. Croix-encolpions // Akten. 1995.

Andelid, 1973 — AndeliC P. BobovaC i kraljeva Sutjeska: Stolna mjesta bosanskih vladara u XIV i XV stoljecu. Sarajevo, 1973.

Anderson, 1906 — Anderson J.G.C. Paganism and Christianity in the Upper Tem-bris Valley // Studies in the History and Art of the Eastern Provinces. Aberdeen, 1906. 183–227.

Andresen, 1971 — Andresen C. EinfUhrung in die christliche Archaeologie. (Ein Handbuch). GOttingen, 1971.

Antioch, 1934-52 — Antioch on the Orontes: Excavations. Princeton, 1934-52. Vol. 1–4.

Apolloni-Ghetti, 1951 — Apolloni-Ghetti B.M., Ferrua A., Josi E., Kirschbaum E. Esplorazioni sotto la confessione di San Pietro in Vaticano eseguiti negli anni 1940–1949. Cittadel Vaticano, 1951. Vol. 1–2.

Aquileia, 1993 — Gli Scavi di Aquileia: Uomini e opere. Udine, 1993. (Antichite Altoadriatiche; 40).

Arens, 1965-66 — Arens F. Beigaben in Bischofsgrabern // Mainzer Zeitschrift 1965-66. № 60/61. 118ff.

Arnold, 1988 — Arnold C. J. An Archaeology of the Early Anglo-Saxon Kingdoms. London-New York, 1988.

Ars Sacra, 1950 — Ars Sacra. Kunst des fruhen Mittelalters: Ausstellung. (Katalog von A. Boeckler). MUnchen, 1950.

Aston, 1973 — Aston, Margaret. English ruins and English History: the Dissolution and the sense of the past // Journal of Warburg and Courtland Institutes. 1973. Vol. 36.231–255.

Atti, 1940 — Atti del IV Congresso Internationale di Archeologia Cristiana. Roma, 1940. Vol. I.

Ausgrabungen, 1975 — Ausgrabungen in Deutschland, gefordert von der Deuts-chen Forschungsgemeinschaft 1950–1975. 1975. Bd. 2.

Avi-Yohan, 1954 — Avi-Yohan M. The Madaba Mosaic Map. Jerusalem, 1954.

Avni, 1993 — Avni G. Christian Secondary Use of Jewish Burial Caves in Jerusalem in the Light of New Excavations at the Aceldama Tombs // ECC. 265–276.

Badawy, 1978 — Badawy A. Coptic Art and Archaeology. Cambridge, 1978.

Bagatti, 1938 — Bagatti B. Tempera dell’antica basilica di Getsemani // RAC. 1938. Vol. 15. 153-62.

Bagatti, 1952 — Bagatti B. Gli Antichi edifici sacri di Betlemme in seguito agli scavi e restauri praticati dalla Custodia di Terra Santa (1948–1951). Jerusalem, 1952.

Bagatti, 1971/84 — Bagatti B. The Church of the Circumcision. Jerusalem, 1971 (пер. с итал. изд. 1965 г; переизд.: 1984 г.).

Bagatti, 1977 — Bagatti В. Note sull’iconographia di «Adamo sotto il Calvario» //LA. 1977. Vol. 27. 5-32.

Bagatti, AUiata, 1984 — Bagatti B., Alliata E. Gli Scavi di Na^aret. Jerusalem, 1984. Vol. 1–2. [SBF. Coll. Maior. 17].

Bagatti, Milik, 1958 — Bagatti B., Milik J.T. Gli Scavi del «Dominus Flevit»: La necropoli del periodo romano. Jerusalem, 1958. Pt. 1.

Bagatti, Piccirillo, Prodomo, 1975 — Bagatti B., Piccirillo М., Prodomo A. New Discoveries at the Tomb of Virgin Mary in Gethsemane. Jerusalem, I975. (SBF. Coll. Min. 17).

Bakirtzis, 1990 — Bakirtzis Ch. Byzantine Ampullae from Thessaloniki // BP. 140–149.

Baldovin, 1987 — Baldovin J.F. The Urban Character of Christian Worship: The Origins, Development and Meaning of Stational Liturgy. Roma, 1987. (OCA 228).

Baldwin Brown, 1903 — Baldwin Brown, B.G. The Arts in Early England, 1903-1937. Vol. 1–5.

Ballu, 1897 — Ballu A. Monastere Byzantin de Theveste. Paris, 1897.

Bandmann, 1951 — Bandmann G. Mittelalterliche Architektur ais Bedeutung-strager. 1951.

Bargellim, 1970 — Bargellini P., Morozzi G., Batini G. Santa Reparata: La Cat-tedrale risorta. Firenze, 1970.

Barnea, 1995 — Barnea I. Menasampullen auf dem Gebiet Rumaniens // Akten. 1995.509–514.

Baruffa, 1993 — Baruffa A. The Catacombs of St. Calixtus. Vatican City, 1993.

Baruffa, 1994 — Baruffa A. Giovanni Battista de Rossi: L’Archeologo esplora-tore delle Catacombe. Citta del Vaticano, 1994.

Bauch, 1976 — Bauch K. Das mittelalterliche Grabbild. Berlin-N.y, 1976.

Baudrillart, 1912 — [Baudrillart A.] Dictionnaire d’histoire et geographie eccle-siastique. Paris, 1912-.

Baumgarten, 1892 — Baumgarten P.M. Giovanni Battista De Rossi fondatore della scienza di archeologia sacra. Roma, 1892.

Beckwith, 1963 — Beckwith J. Coptic sculpture. 300-1300. Lond0n, 1963.

Bell. Ramsay, 1909 — Bell G.L., Ramsay W.M. The Thousand and One Church. London, 1909.

Berder, 1988 — Berder M. Un Itineraire au Mont des Oliviers // Le Monde de la Bible. 1988. Vol. 55. 10–31.

Beresford, Hurst. 1976 — Beresford M.W., Hurst J.G. Wharram perCy ; a Case Study in Microtopography // Medieval Settlement: Continuity and Change, [ed. P.H. Sawyer]. London, 1976. 114–143.

Berthier, 1942 — Berthier H. et al. Les Vestiges du christianisme dans la Numidie Centralc. Paris, 1942.

Beslagic, 1982 — BeSlagiC S. Stecci: Kultura i umjetnost. Sarajevo, 1982.

Beuman, 1965 — Beuman H. Grab und Thron Karls des Grossen zu Aachen // Carl der Grosse. Dilsseldorf, 1965. Bd. 1.9-25.

Beyond the Pharaohs, 1989 — Beyond the Pharaohs: Egypt and the Copts in the 2nd to 7th Centuries A.D. Providence, 1989.

Biddle, 1976 — Biddle, Martin, The Archaeology of church: a V/idering horizon // Addyman, Morris, 1976. 65–71.

Biddle, 1986 — Biddle, Martin. Archaeology, Architecture and the cult of Saints in Anglo-Saxon England // Butler, Morris, 1986.

Biddle, 1994 — Biddle, Martin. The Tomb of Christ: Sources, methods and a new approach//СВАТ. 73-148.

Biddle, 1998 — Biddle, Martin. Das Grab Cristi. 1998.

Bieberstein, 1995 — Bieberstein K. Die Hagia Sion in Jerusalem (Zur Entwicklung ihrer Traditionen im Spiegel der Pilgerberichte) // Akten. 1995. 543–551.

Binding, 1985 — Binding G. Die Domgrabung Koln… // ZAM. 1985. Bd. II 201 ff.

Binding, Untermann, 1985 — Binding G., Untermann M. Kleine Kunstgeschichte der mittelalterlichen Ordenbaukunst in Deutschland. 1985.

Binski, 1996 — Binski, Paul. Medieval Death: Ritual and Representation. London, 1996.

Binum, 1995 — Binum, Caroline. The Resurrection of the Body in Western Christianity. 200-1336. N.Y., 1995.

Bittel, 1939 — Bittel K. Grabung im Hof des Topkapi Sarayi // Jahrbuch des Deutschen archaologischen Instituts. 1939. Bd. 54.

Blair, 1988a — Blair J. Bampton Research Papers Nos. 1–2. Oxford, 1988.

*Blair, 1988b — Minsters and Parish Churches: The Local Church in transition, 950-1200. Oxford, 1988. (ОСАМ. 17. Ed. J. Blair).

Blair, 1992 — Blair J. Anglo-Saxon Minster: A topographical review // Pastoral care before the parish. (Ed. J. Blair, R.Sharp). Leicester, 1992.

Boddington, 1996 — Boddington A. Raunds Fumells: The Anglo-Saxon church and churchyard. London, 1996.

Bond, 1913 — Bond F. An Introduction to English Church Architecture. 1913. Vol. 1–2.

Borgolte, 1985 — Borgolte M. Stiftergrab und Eigenkirche — ein Begriffspaar der Mittelalter-Archiologie in historischen Kritik // ZAM. 1985. T. 13. 27fT.

Bouillart, 1724 — Bouillart J. Histoire de 1’abbaye royale de Saint-Germain-des-Pr^s. Paris, 1724.

Bound, 1988 — Bound C.J. Church and Parish in Norman Worcestershire // Blair. 1988.

Bovini, 1949 — Bovini, Giuseppe. I Sarcofagi paleocristiani. Citta del Vaticano, 1949.

Bovini, 1968 — Bovini, Giuseppe. Gli Studi di archeologia cristiana dalle origina alia meta del secolo XIX. Bologna, 1968.

Brandt, 1977 — Brandt K.H. Ausgrabungen im Bremen St.-Petri-Dom 1974-76. Ein Vorbereicht. 1977.

Braun, 1940 — Braun J. Die Reliquiare des christlichen Kultes und ihre Entwick-lungen. Freiburg im Breisgau, 1940.

Brenk, 1995 — Brenk B. Der Kultort, Seine Zuganglichkeit und Seine Besucher // Akten. 1995. 69-122.

Brent, 1995 — Brent A. Hippolytus and the Roman Church in the Third Century. N.Y.-Leiden-Koln, 1995.

Bridger, Siegmund, 1987 — Bridger C., Siegmund F. Die Xanter StieftsimmunitSt // Beitrage zur Archaeologie des Rheinlandes. 1987. 63ff.

Britton, 1807-26 — Britton, John. Architectural Antiquities. 1807-26. Vol. 1–5.

Britton, 1814-35 — Britton, John. Cathedral Antiquities. 1814-35. Vol. 1–5.

Brooke, 1977 — Brooke C.N.L. The Medieval Town as an Ecclesiastical Centre: General Survey // ET. 459–473.

Brooks, 1977 — Brooks N.P. The Ecclesiastical Topography of Early Medieval Canterbery // ET (1977). 487–497.

Broshi, 1976 — Broshi M. Excavations in the House of Caiaphas, Mount Zion // Jerusalem Revealed: Archaeology in the Holy City 1968–1974. Jerusalem, 1976. 57–60.

Broshi, 1993 — Broshi M. Excavations in the Holy Sepulchre in the Chapel of St. Vartan // ACR. 118–122.

Broshi, Barkay, 1985 — Broshi М., Barkay G. Excavations in the Chapel of St. Vartan in the Holy Sepulchre // Israel Exploration Journal. 1985. Vol. 35. 108–128.

Brosset, 1849-51 — Brosset M. Rapport sur un voyage archeologique dans la Georgie et dans Г Armenie. СПб., 1849-51.

Brosset, 1860-61 — Brosset M. Ruines d’Ani aux X et XI s. 1860-61. T. 1–2. Brown, 1971 — Brown P. The World of Late Antiquity. N.Y., 1971.

Brown, 1981 — Brown P. The Cult of the Saints: Its Rise and Function in Latin Christianity. Chicago, 1981.

Bruce-Mitford, 1976 — Bruce-Mitford R. The Chapter House Vestibule graves at Lincoln and the body of St Hugh of Avalon // Tribute to an Antiquary. 1976. 127—40.

Brulet, 1981 — Brulet, Raimond. Tournai, fouille d’une necropole du Bas-Empire //Archeologia. 1981. Vol. 145, aug. 55–59.

Brulet, 1982 — Brulet, Raimond et al. La Christianisation: Temoignages de l’archeologie. Tournai, 1982. 142–176.

Brulet, 1986 — Brulet, Raimond. Archeologie du Quartier Saint-Brice a Tournai. (Catalogue d’exposition). Tournai, 1986.

Brulet, 1988 — Brulet, Raimond. Nouvelles recherches a Tournai autour de la sepulture de Childeric // RAP.] 988. № 3–4. 39–43.

Brulet, 1992 — Brulet, Raimond. Les Fouilles du Quartier Saint-Brice a Tournai: L’environnement funeraire de la sepulture de Childeric. Louvain-La-Neuve, 1992. Vol. 2.

Brunov, 1926 — Brunov N. Die Odalar-Djami von Konstantinopel // BZ. 1926. Bd. 26.

Brusin, Zovatto, 1957 — Brusin G., Zovatto P.L. Monumenti paleocristiani di Aquileia e di Grado. Udine, 1957.

*Burrows, 1941 — Burrows, Millar. What Mean These Stones? (The Significance of Archeology for Biblical Studies). New Haven, Conn, 1941.

Buschhausen, 1971 — Buschhausen H. Die SpStromischen Metallscrina und Fruhchristlichen Reliquiare. Wien, 1971. Teil 1. (Wiener Byzantinistische Studien. Bd. 9).

Butler, 1884 — Butler A.J. The Ancient Coptic Churches of Cairo. Oxford, 1884. Vol. 1–2. (репринт: 1970).

Butler, 1929 — Butler H.C. Early Churches in Syria, Forth to Seventh Centuries. Princeton, 1929.

Butler, 1986 — Butler L.A.S. Church dedication and the cult of Anglo-Saxon saints in England // Butler, Morris. 1986.

Butler, 1987 — Butler L.A.S. Symbols on Medieval Memorials H AJ. Vol. 144. 1987.

Butler, 1995 — Butler J. The Quest for Becket’s Bones. New Haven-London, 1995.

Butler, Morris, 1986 — Anglo-Saxon Church. Ed. Butler L.A.S., Morris R. London, 1986. (CBARR. 60).

Cagiano de Azevedo, 1977 — Cagiano de Azevedo M. Northern Italy // ET. 475–485.

Calder, 1923 — Calder W.M. Philadelphia and Montanism // Bulletin of the John Rylands Library. 1923. Vol. 7. 309–354.

Calder, 1955 — Calder W.M. Early-Christian Epitaphs from Phrigia // Anatolian Studies. 1955. Vol. 5. 25–38.

Camden, 1607 — Camden, Wiliam. Britannia. 1607.

Cameron, 1997 — Cameron A. Cult and worship in East and West // TRW 96-111.

Caumont, 1831-40 — Caumont A. de. Histoire de Г architecture religieuse, mih-taire et civil au Moyen-Age. 1831–1840. T. 1–6.

Cayrel, 1934 — Cayrel, Pierre. Une Basilique donatiste de Numidie // MEFR 1934. T. 51. 114–142.

Ceci, 1963 — Ceci, Emerico. I Monumenti cristiani di Salona. Milano, 1963.

Charalambos, 1996 — Charalambos P. Early Christian Burials at Philippi // BF 1996. T. 21. 215–228. («Bosphorus», in honor of Cyril Mango).

Chatel, 1981 — Chatel E. Recuel general des monuments sculptes en France: IV-X siecle. Paris, 1981. T. 2.

Chevalier, 1898 — Chevalier U. Le Saint Suaire de Turin, est-il I’original ou unc copie? Chambery, 1899.

Chevalier, 1900 — Chevalier U. Etude critique sur I’origine du saint Suaire de Li-rey-Vhambery-Turin. Paris, 1900.

Chevalier, 1902 — Chevalier U. Le Saint Suaire de Turin: Histoire d’une relique. Paris, 1902.

Chifflet, 1655 — Chifflet, Jean-Jacques. Anastasis Childerici I. Antverpen, 1655.

Chirshman, I960 — Chirshman R. The Island of Kharg. Teheran, 1960.

Christentum, 1963 — Christentum am Nile: Internationale Arbeitstagung zur Ausstellung «Koptische Kunst». Essen, 1963.

Christern, 1976 — Christem J. Die fruhchristliche Pilgerheiligtum von Tebessa. Wiesbaden, 1976.

Christlein, 1978 — Christlein R. Die Alamannen: ArchSologie eines lebendigen Volkes. 1978.

*Church archaeology: Research directions for the future. London, 1996. (CBA RR. № 104. Ed. Blair J., Pyrah C.).

Clapham, 1930, 1934 — Clapham, Alfred. English Romanesque Architecture… 1930, 1934. Vol. 1–2.

Clarke, 1912 — Clarke S. Christian Antiquities in the Nile Valley. Oxford, 1912.

Clarke, 1969 — Clarke B.F.L. Church Builders of the Nineteenth Century. 1969.

Clermont-Ganneau, 1883 — Clermont-Ganneau C. Epigraphes hebraiques et grecques sur des ossuaires juifs inedits // RA (3 ser.). Vol. 1. 1883. 257–268.

Clermont-Ganneau, 1899 — Clermont-Ganneau C. Archaeological Researches 1873–1874. London, 1899. Vol. 1.

Conant, 1956 — Conant K.J. The Original Buildings at the Holy Sepulchre in Jerusalem//Speculum. 1956. Vol. 31, № 1. 1-48.

Constans, 1921 — Constans L.A. Arles Antique // Journal of Roman Studies. London, 1921. № 10.

Cook, 1994 — Cook, Edward M. Solving the Mysteries of the Dead Sea Scrolls: New Light on the Bible. Grand Rapids, 1994.

Cook, 1996 — Cook, Edward M. Qumran: A Ritual Purification Center // BiAR. 1996. Vol. 22, № 6. 39, 48–51, 73–75.

Cooper, 1996 — Cooper N.K. The Frankish Church of Hagia Sophia at An-dravida, Greece // AMG. 27–47.

Coppack, 1990 — Coppack G. Abbeys and Priories. London, 1990.

Corbo, 1972 — Corbo V.C. The House of Saint Peter at Capharnaum. Jerusalem. 1972.

Corbo, 1975 — Corbo V.C. Cafarnao: Gli edifici della citta. Jerusalem, 1975.

Corbo, 1981-82 — Corbo V.C. II Santo Sepolcro de Gerusalemme. Aspetti ar-chaeologici dalle origini al periodi crociato. Jerusalem, 1981-82. Vol. 1–3.

Corbo, 1987 — Corbo V.C. La Chiesa-sinagoga dell’Annunciata a Nazaret // LA. Vol. 37, 333—48.

Corbo, 1993 — Corbo V.C. The Church of the House of St. Peter at Capharnaum //ACR. 71–76.

*Corpus des inscriptions de la France Medievale. Paris.

Correspondance, 1995 — Correspondance de Giovanni Battista de Rossi et de Louis Duchesne (1873–1894). Etablie et annotee par Patrick Saint-Roch. Roma, 1995. (Collection de PEcole Franfaise de Rome; 205).

Couasnon, 1972 — Couasnon C. The Church of the Holy Sepulchre in Jerusalem. London, 1974.

Coulson, 1996 — Coulson M.Y. The Dominican Church of Saint Sophia at An-dravida // AMG. 49–59.

Courcelle, 1936 — Courcelle P. Une Seconde campagne des fouilles a Ksar el K.elb // MEFR. 1936. T. 53. 166-97.

Cramp, 1969 — Cramp R.J. Excavations at the Saxon Monastic Sites of Wear-mouth and Jarrow, Co. Durham // Medieval Archaeology. 1969. Vol. 13. 21–66.

Cramp, 1976a — Cramp R.J. St. Paul’s Church, Jarrow // Addyman, Morris, 1976. 28–35.

Cramp, 1976b — Cramp R.J. Monastic Sites // Archaeology of Anglo-Saxon England. (Ed. Wilson D.M.). 1976. 201–252.

Cramp, Daniels, 1987 — Cramp R.J., Daniels R. New finds from the Anglo-Saxon Monastery at Hartlepool, Cleveland // Antiquity. 1987. Vol. 61. 424–432.

Crawford, 1953 — Crawford O.G.S. Castles and Churches in the Middle Nile Region. Khartoum, 1953. (SASOP; 2).

Crook, 1998 — Crook J. The Architectural influence of the cult of saints in the early medieval West // СТСГ. 116–123.

Crowfoot, 1911 — Crowfoot J.W. Islands of Meroe. 1911. (Egypt Explor. Society; 19).

Crowfoot, 1931 — Crowfoot J.W. Churches at Jerash: a Preliminary report of the Joint Yale-British school expedition to Jerash, 1928–1930. London, 1931. (British School of Archaeology in Jerusalem. Supplement Papers, 3).

Crusader, 1982 — Crusader Art in the Twelfth Century. Ed. J. Folda. 1982.

Cumont, 1895 — Cumont F. Les Inscriptions chretiennes de l’Asie Mineure // MEFR. 1895. T. 15. 245-99.

Curcic, 1984 — CurCic S. Medieval Royal Tombs in the Balkans: an Aspect of the «East or West» Question // GOTR. 1984. Vol. 29.

Dahari, Avni, Kloner, 1987 — Dahari U., Avni G., Kloner A. The Jewish Necropolis of Beth Govrin // Quadmoniot. Jerusalem, 1987. Vol. 78/80. 99-101.

Danielou, 1958 — Danielou J. Theologie du judeo-christianisme. Paris, 1958.

Danielou, 1961 — Danielou J. Les Symboles chretiens primitifs. Paris, 1961. (англ. пер.: Primitive Christian Symbols. 1964).

Daniels, 1986 — Daniels R. The Excavations of the Church of the Franciscans, Hartlepool, Cleveland // ArchJ. 1986. Vol. 143. 260–304.

Daniels, 1987 — Daniels R. Hartlepool // Current Archaeology. 1987. Vol. 9. 273–277.

Dannheimer, 1966 — Dannheimer H. Der Holzbau am Rande des Reihengraber-feldes von Miinchen-Aubing//Germania. 1966. Bd. 44. 326ff.

Dannheimer, 1971 — Dannheimer H. Zur Geschichte von Brenz und Sontheim im fruhen Mittelalter// Fundberichte aus Schwaben. 1971. Bd. 19. 298ff.

Dannheimer, Diepolder, 1988— Dannheimer H., Diepolder G. Aschheim im fru. hen Mittelalter. 1988.

Dauphin, 1984 — Dauphin C. Farj en Gaulanitide: Refuge judeo-chretien? // Proche-Orient chretien. 1984. T. 34. 233–245.

Dauphin, 1993 — Dauphin C. Encore des judeo-chretiens au Golan? // ECC. 69-84.

Dauphin, 1993a — Dauphin C. Dora-Dor: A Station for Pilgrims in the Byzantine Period on Their Way to Jerusalem // ACR. 90-100.

De Vaux, 1938 — De Vaux, Roland. Une Mosaique byzantine a Ma’in // RB 1938. T. 47. 226-58.

De Vaux, 1970 — De Vaux, Roland. On Right and Wrong Uses of Archaeology // Near Eastern Archaeology in the Twentieth Century. Ed. J.A. Sanders. N.Y., 1970 64–80.

De Vaux, 1973 — De Vaux, Roland. Archaeology and the Dead Sea Scrolls. London, 1973.

Dead Sea Scrolls, 1992 — The Dead Sea Scrolls: Forty Years of Research Leiden, 1992.

Deer, 1959 — Deer J. The Dynastic Porphyry Tombs of the Norman Period in Sicily. Cambridge, Mass., 1959.

Dehio, von Bezold, 1892–1901 — Dehio G., Bezold G. von. Die Kirchliche Bau-kunst des Abendslands. 1892–1901.

Deichmann, 1958-76 — Deichmann F.W. Ravenna. Wiesbaden, 1958-76. Bd. 1-4

Deichmann, 1983 — Deichmann F.W. EinfUhrung in die Christliche Archaeolo-gie. Darmstadt, 1983. (итал. пер.: Archeologia cristiana. Roma, 1993).

Deichmann, Brandenburg, Bovini, 1967 — Deichmann F.W., Brandenburg H., Bovini G. Repertorium der christlich-antiken Sarkophage. Wiesbaden, 1967-Vol. 1-.

Deissman, 1911 — Deissman A. Light from the Ancient East. London, 1911.

Deissman, 1912 — Deissman A. St Paul: A Study in Social and Religious History. London, 1912.

Delahaye, 1985 — Delahaye G.-R. Les Sarcophages merovingiens de pierre de-couverts a Paris // Collection merovingiennes de Musde Camavalet. Paris, 1985. 689–699.

Delahaye, 1987 — Delahaye G.-R. Les Sarcophages merovingiens en platre de Villemomble // Cahiers. 1987. T. 35.

Delahaye, 1992 — Delahaye G.-R. Les Sarcophages de platre exhumes autours des cryptes de Jouarre // Cahiers. 1992. T. 40.

Delehaye, 1930 — Delehaye H. Loca sanctorum // Analecta Bollandiana. 1930. T. 48. 5-64.

Delehaye, 1933 — Delehaye H. Les Origines du culte des martyrs. Brussels, 1933.

Delvoye, 1942 — Delvoye Ch. L’Archeologie byzantine en Grece (1928–1940) // Revue beige de philologie et d’histoire. 1942. T. 21, 22.

Delvoye, 1957 — Delvoye Ch. Recherches recentes sur les origines de la basilique paleochretienne // Annuaire de l’lnstitut de philologie et d’histoire orientales et slaves. Bruxelles, 1957. T. 14. 206–228.

Demangel, 1945 — Demangel R. Contribution a la topographie de l’Hebdomon. Paris, 1945.

Demangel, Mumboury, 1939 — Demangel R., Mumboury E. Le Quartier des Manganes et la 1-ere region de Constantinople. Paris, 1939.

Demus, 1984 — Demus О. The Mosaics of San Marco in Venice. Chicago, 1984. Vol. 1–4.

Denkmale, 1962–1978 — Denkmale der Deutschen K6nige und Kaiser. Hrsg.: Schrammberey E„Filtz H., Mutterich F. Mlinchen, 1962–1978. Bd. 1–2.

Dennert, 1938 — Dennert M. Mittelbyzantinische Ambone in Kleinasien // IM. Tubingen, 1995. Bd. 45. 137–149.

Diehl, 1896 — Diehl Ch. Afrique byzantine. Histoire de la domination byzantine en Afrique (533–709). 1896. Vol. 1–2. (репринт: N.Y., 1959).

Diehl, 1923 — Diehl Ch. Les Fouilles du corps d’occupation francais a Constantinople // Comptes rendues: Academie des Inscriptions et belles lettres. Paris, 1923. 241–248.

Dierkens, Perin, 1997—Dierkens A., Perin P. Death and burial in Gaul and Germania. 4th-8th century 11 TRW. 79–95.

Dirimtekm, 1961 — Dirimtekin F. Le Skeuophylakion de Sainte-Sophie // Revue des etudes byzantins. 1961. T. 19. 397–400.

Dolger, 1928 — Dolger, Franz. IX0YC: Das Fisch Symbol in fruhchristlicher Zeit. MUnster, 1928.

Dom zu Regensburg—Dom zu Regensburg. Ausgrabungen. Restaurierung. For-schung. MUnchen-ZUrich, 1989.

Donceel-Voute, 1988-91 — Donceel-Voute P. Les Pavements des eglises byzan-tines de la Syrie et du Liban. Archeologie et liturgie. Louvain-La Neuve, 1988, 1991. Vol. 1–2.

Donceel-Voute, 1994 — Donceel-Voute P. The Archaeology of Khirbet Qumran // Methods of Investigation of the Dead Sea Scrolls and the Qumran Site. N.Y., 1994.

Doppelfeld, Weyers, 1980 — Doppelfeld O., Weyers W. Die Ausgrabungen im Dom zu K6ln. Mayence, 1980.

Doura-Europos, 1992 — Doura-Europos // Syria. Paris, 1992. T. 69. 1-151.

Draws, 1984 — Draws R. In Search of the Shroud of Turin. Totowa, N J, 1984.

Du Bourguet, 1967 — Du Bourguet P.M. The Art of the Copts. N.Y., 1967.

Dubarle, 1985 — Dubarle A.-M. Histoire ancienne du Linceul de Turin jusqu’au XHIe siecle. Paris, 1985.

Duchesne, 1877 — Duchesne L. Etude sur le Liber Pontificalis. Paris, 1877 (Bibliotheque des Ecoles franfaises d’Athenes et de Rome; Fasc. I, 1).

Duchesne, 1889 — Duchesne L. Les Origines du culte chretien. Paris, 1889.

Duchesne, 1906 — Duchesne L. Histoire ancienne de l’Eglise. Paris, 1906. T. 1.

Dugdale, Hollar, 1655 — Monasticon Anglicanum. [Ed. W. Dugdale, W. Hollar, R. Dodsworth], 1655, 1661, 1673. Vol. 1–3.

Duncan-Flowers, 1990 — Duncan-Flowers M. A Pilgrim’s Ampulla from the Shrine of St. John the Evangelist at Ephesus // BP. 125–139.

Duval, 1992 — Duval, Noel. Basiliques chretiennes de Г Afrique du Nord. Paris, 1992. Vol. 1: Algerie.

Duval, 1994 — Duval, Noel. L’Architecture chretienne et les pratiques liturgiques en Jordanie en rapport avec la Palestine: Recherches nouvelles // СВАТ. 149–212.

Duval Y, 1982 — Duval Y. Loca Sanctorum Africae: Le Culte des martyrs en Afique du IVe au Vie siecle. Rome, 1982. Vol. 1–2.

Dyggve, 1928-33 — Dyggve E. Recherches a Salone. Copenhagen, 1928–1933. Vol. 1-2

Dyggve, 1940 — Dyggve, Ejnar. Basilica discoperta: un Nouveau type d’edifice cultuel paleochretien // Atti IV CIAC. 1940. Vol. 1. 415–432.

*Dyggve, 1951 —Dyggve, Ejnar. History of Salonitan Christianity. Oslo, 1951. (Instituttet for sammenlignende kulturforskning; Ser. A, 21).

*Dyggve, 1952 — Dyggve, Ejnar. The Origin of the Urban Churchyard // Classica et Mediaevalia. Copenhagen, 1952. Vol. 13, fasc. 2. 147–158.

Dzierzykray-Rogalski, 1985 — Dzierzykray-Rogalski T. The Bishops of Faras: An Anthropological-Medical Study. Warszawa, 1985. (Faras; 8).

Ebersolt, Thiers, 1913 — Ebersolt J., Thiers A. Les Eglises de Constantinople Paris, 1913.

Eckhart, 1981 — Eckhart L. Die Stadtpfarrkirche und Friedhofskirche St. Lauren-tius von Enns-Lorch-Lauriacum in Ober6sterreich: die archaologischen Ausgrabun-gen 1960–1966. 1981. T. 1.

*Edvards, Lane, 1992 — Early Church in Wales and the West: Recent works in Early Christian Archaeology, History and Place-Names. (Ed. Edwards N.. Lane A.). Oxford, 1992.

Effenberger, 1975 — Effenberger A. Koptische Kunst: Agypten in spatantiker, byzantinischer und fruhislamischer Zeit. Leipzig, 1975.

Enamels, 1996 — Enamels of Limoges, 1100–1350. N.Y., 1996.

*Enciclopedia cattolica. Citta del Vaticano, 1948–1954.

*Enciclopedia dell’ arte medievale. Roma, 1991. Vol. 1–7.

*Encyclopedia of Excavations in the Holy Land. 1975. Vo). 1–4.

Engemann, 1995 — Engemann, Josef. Das Jerusalem der Pilger, Kreuzauffindung und Wailfahrt; Eulogien und Votive // Akten. 1995. 24ff., 223–233.

Erdmann, Zettler, 1977 — Erdmann W., Zettler A. Zur Archaologie des Konstan-zeer Mtinsterhugels // Schriften des Vereins fiir Geschichte des Bodensees und seiner Umgebung. 1977. Bd. 95.

Eltinghausen, 1954 — Ettinghausen E. Byzantine Tiles from the Basilica in the Topkapu Sarayi and St. John of Studios // Cahiers. 1954. T. 7. 79–88.

Evans, 1956 — Evans J. A History of the Society of Antiquaries. London, 1956.

Excavations, 1986 — Excavations at Sarachane in Istanbul. Princeton, 1986. Vol. 1–2.

Faras. 1962-65 — Faras: Fouilles polonaises. Warszawa, 1962–1965. Vol. 1–2 (Faras; 1–2).

Fehring. 1965 — Fehring G.P. Die Ausgrabungen in der Stadtkirche St.Dionisius zu Esslingen am Neckar // Zeitschrift des Deutschen Vereins fur Kunstwissenschaft. 1965. Bd. 19.

Fehring, 1966 — Fehring G.P. Fruhmittelalterliche Kirchenbauten unter St.Dionisius zu Esslingen am Neckar// Germania. 1966. Bd. 44. 354ff.

Fehring, 1967 — Fehring G.P. Das Stellung des fruhmittelalterlichen Holz-kirchenbaues in der Architekturgeschichte // Jahrbuch des Romisch-Germanischen Zentralmuseums Mainz. 1967. Bd. 14.

Fehring, 1972 — Fehring G.P. Unterregenbach: Kirchen, Herrensitz; Sied-lungsbereiche. 1972. Bd. 1–3.

Fehring, 1972a — Fehring G.P. Kirche und Burg, Herrensitz und Siedlung II Zeitschrift flir die Geschichte des Oberrheins. 1972. Bd. 120.

Fehring, 1977 — Fehring G.P. Der Beitrag der Archaologie zum Leben in der Stadt des spaten Mitteialters // Das Leben in der Stadt des Spatmittelalters. 1977.

Fehring, 1988-89 — Fehring G.P. Archaologie des Mitteialters und Naturwissen-schaften // Beitrage zur Mittelalter-Archaeologie in Osterreich. 1988-89. Bd. 4–5.

Fehring, 1991 — Fehring G.P. The Archaeology of Medieval Germany. L.-N.Y., 1991.

Fehring, Stachel, 1967 — Fehring G.P., Stachel G. Archaologische Untersuchun-gen in der Stadtkirche St. Johannes der Taufer zu Crailsheim // Die Johanneskirche zu Crailsheim. 1967. 28ff.

Feld, 1964 — Feld О. Bericht liber eine Reise durch Kilikien // IM. 1963/64. Bd. 13/14. 88-107.

Feld, 1970 — Feld O. Mittelbyzantinische Sarkophage // Romische Quartalschrifit filr christliche Altertumskunde und Kirchengeschichte. Rom-Freiburg-Wien, 1970. Bd. 65. Hf. 3–4.

Ferrua, 1991 — Ferrua A. The Unknown Catacomb: A unique discussion of Early Christian Art. New Lanark, 1991 (нем. изд.: Stuttgart, 1991).

Festugiere, 1959 — Festugiere A.J. Antioche paienne et chretienne: Libanius, Chrysostome et les moines de Syrie. Paris, 1959.

Fevrier, 1966 — Fevrier P.-А. Toujours le donatisme; a quand PAfrique? // Rivista storia e letteratura religiosa. T. 2, № 2. 228–240.

Fevrier, 1989 — Fevrier P.-А. Une Archeologie chretienne pour 1986 // Actes du XI CIAC. Vol. 1. LXXXV–XCIX.

Fevrier, 1989a — Fevrier P.-А. Approches du Maghreb romain: Pouvoirs, differences et conflits. Aix-en-Provence, 1989.

Fevrier, 1991 — Fevrier P.-А. Naissance d’une archeologie chretienne // Naissance. 336–347.

Fevrier, 1991a — Fevrier P.-A. Les Sarcophages decodes du Midi H Naissance. 270–287.

Figueras, 1983 — Figueras P. Decorated Jewish Ossuaries. Leiden, 1983.

Figueras, 1984-85 — Figueras P. Jewish Ossuaries and Secondary Burial: Their Significans for Early Christianity И Immanuel. Vol. 19. 1985. 41–57.

*Finegan, 1981 — Finegan J. The Archeology of the New Testament: the Mediterranian World of the Early Christian Apostles. London-Boulder, 1981.

*Finegan, 1992 — Finegan J. The Archaeology of the New Testament. Princeton, NJ, 1992.

Firatli, 1951 — Firatli N. Decouverte de trois eglises byzantines a Istanbul // Cahiers. 1951. T. 5. 163–178.

Folda, 1996 — Folda J. The Art of the Crusaders. Cambridge, 1996.

Foss, 1979 — Foss C. Ephesus after Antiquity: A Late Antique, Byzantine and Turkish City. Cambridge, 1979.

Fossard, 1978 — Fossard D., Viellard-Troiekouroff М., Chatel E. Recueil general des monuments sculpture en France pendant le Moyen Age (IV–X siecles). Paris, 1978. T. 1.

Franz, 1965 — Franz A. From Paganism to Christianity in Athens // DOP. 1965. Vol. 19.

Frend, 1952 — Frend W.H.C. The Donatist Church. Oxford, 1952.

* Frend, 1988 — Frend W.H.C. Archaeology and History in the Study of Early Christianity. London, 1988.

*Frend, 1996 — Frend W.H.C. The Archaeology of Early Christianity: A History. Minneapolis, 1996.

Frolow, 1961 — Frolow A. La Relique de la Vraie Croix. Paris, 1961.

Frolow, 1965 — Frolow A. Les Reliquares de la Vraie Croix. Paris, 1965.

Funeral Effigies, 1994 — Funeral Effigies of Westminster Abbey. (Ed. Harvey A., Mortimer R.). Woodbridge, 1994.

Fussbroich, 1983 — Fussbroich H. Die Ausgrabungen in St. Pantaleon zu Koln. Mainz, 1983.

Fussbroich, 1991 — Fussbroich H. Metamorphosen eines Grabes. (Grabstatten der Theophanu in der Kirche der ehemaligen Benediktinerebtei Sankt Pantaleon) // KT. Bd. 2.

*Gau/hier, 1983 — Gauthier M.-M. Les Routes de la foi. Fribourg, 1983.

*Geary, 1990 — Geary P.J. «Furta Sacra»: Thefts of the Relics in the Central Middle Ages. Princeton, N.J., 1990. (первое изд.: 1978).

*Geary, 1994 — Geary P.J. Living with the Dead in the Middle Ages. Ithaca-London, 1994.

Gerasa 1 — Gerasa I: Report of the Italian Archaeological Expedition at Jerash: Campaignes 1977–1981 //Mesopotamia. 1983.18–19. 5-134.

Gerber, Dyggve, Egger, 1917-39 — Gerber W., Dyggve E., Egger R. Forschungen in Salona. Vienna. Bd. 1. 1917; Bd. 2, Manastirine, 1926; Bd. 3, Marusinac, 1939.

Gewisswissenschaft, 1979 — Gewisswissenschaft und Archaologie: Untersuch-ungen zur Siedlungs-, Wirtschafts- und Kirschengeschichte. 1979.

Gibson, 1978 — Gibson, Elsa. The «Christians for Christians» Inscriptions of Phrigia. Missoula, 1978.

Gierlich, 1990 — Gierlich E. Die Grabstatten der rheinischen Bischofe vor 1200. Mainz, 1990.

Gilchrist, 1995 — Gilchrist, Roberta. Contemplation and Action: The Other Mo-nasticism. London-N.Y., 1995.

Gilyard-Beer, 1983 — Gilyard-Beer R. Byland Abbey and the Grave of Roger de Mombray // YAJ. Bradford, 1983. Vol. 55.

Gilyard-Beer, 1987 — Gilyard-Beer R. The Graves of the Abots of Fountains // YAJ. Bradford, 1987. Vol. 59.

Ginzberg, 1955 — Ginzberg L. The Legends of Jews. Philadelphia, 1955. Vol. 1–7.

Glory, 1997 — Glory of Byzantium: Art and Culture of the Middle Byzantine Era. A.D. 843-1261. (Ed. Evans H.C., Wixom W.D.). N.Y., 1997.

Godlewski, 1979 — Godlewski W. Les Baptistferes nubiens. Varsovie, 1979. (Fa-ras; 6).

Goldblattkreuze, 1975 — Goldblattkreuze des fruhen Mittelalters. 1975.

Goodenough, 1953-58 — Goodenough E.R. Jewish Symbols in the Greco-Romana Period. N.Y., 1953–1958. Vol. 1–8.

Gough, 1961 — Gough M. The Early Christians. 1961.

Gough, 1985 — Gough M. Alahan: An Early Christian Monastery in Southern Turkey. (Based on the Work of Michael Gough). Toronto, 1985.

Grabar, 1928 — Grabar A. La Peinture religieuse en Bulgarie. Paris, 1928.

Grabar, 1943 — Grabar A. Martirium: Album. Paris. 1943.

*Grabar, 1946 — Grabar A. Martirium. Paris, 1946. Vol. 1–2.

*Grabar, 1949 — Grabar A. Christian Architecture, East and West // Archaeology. N.Y., 1949. Vol. 2. 95-104.

Grabar, 1958 — Grabar A. Ampoules de Terre Sainte (Monza-Bobbio). Paris, 1958.

Grabar, 1966 — Grabar A. Le Premier art chretien (200–395). Paris, 1966.

Grabar, 1967 — Grabar A. Etudes critiques: R. Naumann, «Die Euphe-mia-Kirche» II Cahiers. 1967. T. 17. 251–254.

*Grabar, 1968 — Grabar A. L'Art de la fin de l'antiquite et du Moyen Age. Paris, 1968. Vol. 1–3.

Grabar, 1968/80 — Grabar A. Christian Iconography: A Study of Its Origin. Princeton, NJ., 1968/1980.

Grabar, 1976 — Grabar A. Sculptures byzantines du Moyen Age. Paris, 1976. T. 1–2.

Gray, 1993 — Gray, Margaret. The Trinitarian Order in England: Excavations at T’nelsford Priory. Oxford, 1993. (BAR. British Series; 226).

Greene, 1989 — Greene J.P. Norton Priory: The Archaelogy of a medieval religious house. Cambridge, 1989.

Greene, 1992 — Greene J.P. Medieval Monasteries. Leicester, 1992.

Gregoire, 1937 — Gregoire H. Sainte Salse // Byzantium. 1937. T. 12. 213–224. Grierson, 1962 — Grierson Ph. The Tombs and Obits of the Byzantine Emperors (337-1042)//DOP. 1962. Vol. 16. 3-63.

Grimes, 1952 — Grimes W.F. St. Bride’s, Fleet Street. London, 1952.

Grimes, 1968 — Grimes W.F. The Excavation of Roman and Medieval London. London, 1968.

Groh, 1988 — Groh D.E. Jews and Christians in Late Roman Palestine // BA. 1988. Vol. 51. 80–96.

Grose, 1794 — Grose F. The Antiquities of Ireland. 1794-95. Vol. 1–2. Griinewald, 1991 — Grilnewald M. Die Grabungen an der Stiftskirche St. Paul in Worms. Worms, 1991. (Wormsgau. 1987/1991. Bd. 15).

Gsell, 1901 — Gsell S. Les Monuments antiques de l’Algerie. Paris, 1901. Vol. 1–2.

Gsell, 1911 — Gsell S. Atlas archeologique de I’Algerie. Algiers, 1911.

Guarducci, 1958 — Guarducci, Margherita. I Graffiti sotto la confessione di San Pietro in Vaticano. Citta del Vaticano, 1958. T. 1–3.

Guppers, 1984 — Trier: Kaiserresidenz und Bischofssitz. [Ed. H. Guppers], Mainz, 1984.

Guppers, 1990 — R6mer in Rheinland-Pfalz. [Ed. H. Guppers], Theiss, 1990. Hachlili, 1988 — Hachlili R. Ancient Jewish Art and Archaeology in the Land of Israel. Leiden-N.Y., 1988.

Hachlili, 1993 — Hachlili R. Burial Practices at Qumran // Revue de Qumran. 1993. T. 62. 247–264.

Hahnioser, Brugger-Koch, 1985 — Hahnloser H.R., Brugger-Koch S. Corpus der Hatstinschliffe des 12.-15. Jahrhunderts. Berlin, 1985.

Haiduck, 1992 — Haiduck, Hermann. KirchenarchSologie Beginn und Entwicklung des Kirchenbaues im Kustengebiet zwishen Ems- und Wesermundung bis zum An fang des 13. Jahrhunderts. Aurich, 1992.

Harrison, 1963 — Harrison R.M. Churches and Chapels of Central Lycia // Anatolian Studies. 1963. Vol. 13.

Harrison, 1989 — Harrison M. A Temple for Byzantium. The Discovery and Excavation of Anicia Juliana’s Palace-Church in Istanbul. Austin, 1989.

Harvey, 1935 — Harvey W. Structural Survey of the Church of the Nativity, Bethlehem. Oxford, 1935.

Harvey, 1937 — Harvey W. Recent Discoveries at the Church of the Nativity, Bethlehem // Archaeologia, or Miscellaneous… London, 1937. Vol. 87. 7-18.

Harvey, 1993 — Harvey B. Living and Dying in England 1100–1540: the Monastic Experience. Oxford, 1993.

Heidinga, 1987 — Heidinga H.A. Medieval Settlement and Economy North of the Lover Rhein. Assen-Maastricht, 1987.

Hellenkemper, 1995 — Hellenkemper H. Fruhe christliche Wallfahrtsstatten in Kleinasien//Akten. 1995.258–271.

Heller, 1983 — Heller J.H. Report on the Shroud of Turin. Boston, 1983.

Hepper, Gibson, 1994 — Hepper F.N., Gibson S. Abracham’s Oak of Mamre: the Story of a Venerable Tree // PEQ. 1994. Vol. 126. 94-105.

Hill, 1988 — Hill P.H. «Whithhom» // Current Archaeology. 1988. Vol. 110. 85-

Hiram, 1963 — Hiram A. Die Entwicklung der antiken Synagogen und altchristli-chen Kirchenbauten im Heiligen Land // Wiener Jahrbuch ftir Kunstgeschichte. 1963 Bd. 19. 7-63.

Hiram, 1969 — Hiram A. Synagogenkirchen der Ecclesia ex circumcisione im Heiligen Land // Aktes des VII(1965) CIAC. Citta del Vaticano-Berlin, 1969. 551-558

Hirschfeld, 1993 — Hirschfeld Y. Holy Sites in the Vicinity of the Monastery of Chariton//ECC. 297–311.

Hirst, 1983 — Hirst S.М., Walsh D.A., Wright S.M. Bordesley Abbey: II. Second report on the excavations at Bordesley Abbey. Oxford, 1983. (BAR. Vol. 111).

Hjort, 1975 — Hjort O. The Sculpture of Kariye Jamii // DOR 1975. Vol. 33.

Hoare, 1994 — Hoare R. The Turin Shroud is genuine: the Irrefutable evidence. London, 1994. (l“ ed.: 1984).

Hodges, 1989 — Hodges R. Emporia, Monasteries and the Economic Foundation of Medieval Europe // MA. 57–72.

Hodges, Mitchell, 1985 — Hodges R., Mitchell J. San Vincenzo al Voltumo. Oxford, 1985. Vol. 1–2. (BAR. International Series; 252).

Hoekstra, 1988 — Hoekstra T.J. The Early Topography of the City of Utrecht and its Cross of Churches // Journal of the British Archaeological Association. London, 1988. Vol. 141.

*Holweck, 1924 — Holweck F.G. A Bibliographical Dictionary of the Saints. St.Louis-London, 1924.

Hopkins, 1979 — Hopkins, Clark. The Discovery of Dura-Europos. New-Haven-London, 1979.

Horn, Born, 1979 — Horn W., Bom E. The Plan of St. Gall. 1979. Vol. 1–3.

*Hovard, 1991 — Hovard C. Architecture and the After-Life. New-Haven-Lon-don, 1991.

Hunter, 1976—Hunter M.C.W. The Study of Anglo-Saxon Architecture since 1770: An Evaluation // Proceedings of Camberland Antiquarian Society. Vol. 66. 1976. 129-39.

*lniguez, 1977—Iniguez J.A. Sintesis de arqueologia cristiana. Madrid, 1977.

Ivison, 1996—Ivison E.A. Latin tomb monuments in the Levant 1204 — ca. 1450 //AMG. 91-106.

Jанковиђ, 1985 — Jанковиђ М. Епископье и митрополиjе српски цркве у средньем веку. Београд, 1985.

Jakobielski, 1972 — Jakobielski S. A History of the Bishopric of Pachoras on the basic of Coptic inscriptions. 1972 (Faras; 3).

Jakobs, 1987 — Jakobs P.H.F. Die fruhchristlichen Ambone Griechenlands. Bonn, 1987.

James, 1977 — James E. The Merovingian Archaeology of South-West Gaul. Oxford, 1977. (BAR. Supplementary series; 25/11).

James, 1979 — James E. Cemeteries and the Problem of Frankish Settlement in Gaul // Names, Words and Graves: Early Medieval Settlement. [Ed. P.H. Sawyer]. Leeds, 1979. 55–89.

James, 1980 — James E. Merovingian cemetery studies and some impications for Anglo-Saxon England // Anglo-Saxon Cemeteries. Oxford, 1980. 35–55. (BAR; 82).

James, 1988 — James E. Childeric, Syagrius et la disparition du royaume de Sois-sons // RAP. 1988. № 3-4, 9-12.

James, 1992 — James E. Royal Burials among the Franks // ASH. 243–254.

Janin, 1953 — Janin R. La Geographie ecclesiastique de l’Empire Byzantine: I. 3. Les Eglises. Paris, 1953.

Janin, 1964 — Janin R. Constantinople byzantine. Paris, 1964.

Jerash, 1989 — Jerash Archaeological Project, 1984–1988 // Syria. 1989. Vol. 46.

Jeremias, 1926 — Jeremias J. Golgotha. Leipzig-Gottingen, 1926.

Jeremias, 1966 — Jeremias J. The Rediscovery of Bethesda. Louisville, Kt., 1966.

Jones, 1976 — Jones J. How to Record Churchyards. 1976.

Jones, 1978 — Jones Ch. W. Saints Nicholas of Myra, Bary, and Manhattan: Biography of a Legend. Chicago-London, 1978.

*Journeys, 1992 — Journeys Toward God: Pilgrimage and Crusade. [Ed. B.N. Sorgent-Baur], Kalamazoo, Michigan, 1992.

Judge, 1960 — Judge E.A. The Social Pattern of the Christian Groups in the First Century. London, 1960.

Kahler, 1967 — Kahler H. Hagia Sophia. N.Y., 1967.

Kalavrezou-Maxeiner, 1985 — Kalavrezou-Maxeiner I. Byzantine Icons in Steatite. Wien, 1985. Bd. 1–2.

Kane, 1971 — Kane J.P. By No Means «The Earliest Records of Christianity»… // PEQ. 1971. Vol. 103. 103–108.

Kane, 1978 — Kane J.P. The Ossuary Inscriptions of Jerusalem // Journal of Semitic Studies. 1971. Vol. 23. 268–282.

Karwiese, 1989 — Karwiese, Stefan. Die Marienkirche in Ephesos. Erste vorlau-figer Grabungsbericht 1984–1986. Wien, 1989.

*Kaufmann, 1922 — Kaufmann C.M. Handbuch der christlichen Archaeologie. Paderbom, 1922.

Kaulsch, 1938 — Kautsch R. Der Dom zu Worms. Berlin, 1938. Bd. 1–3.

Kazanski, Perin, 1988 — Kazanski М., Perin P. Le Mobilier funeraire de la tombe de Childeric Ier: Etat de la question et perspectives // RAP. 1988. № 3–4. 13–38.

Keil, 1929 — Keil J. XIII Vorlaufiger Bericht tlber Ausgrabungen in Ephesos // Jahreshefte des osterreichischen archaeologischen Institute. Berlin, 1929. Bd. 24.

Keil, 1931 — Keil J. Antike und Christentum in Ephesos // Von Antike zum Christentum. Stettin, 1931.

Keil, Hormann, 1951 — Keil J., Hormann K. Die Iohanneskirche. Vienna, 1951. (Forschungen in Ephesos; IV/iii.).

Kellia, 1983 — Le Site monastique des Kellia (Basse-Egypte): Recherches des аппёев 1981–1983. Louven, 1983.

Kempf, 1968 — Kempf T. Grundriessentwicklung und Baugeschichte des Trierer Doms // Das MUnster. 1968. Bd. 21. Iff.

Kendrick, 1950 — Kendrick T.D. British Antiquity. London, 1950.

Kenyon, 1991 — Kenyon Fr. The Bible and Archaeology. London, 1991.

Khachatrian, 1962 — Khachatrian A. Les Baptistdres paleochretiens. (Plans, notices et bibliographic). Paris, 1962.

Khachatrian, 1982 — Khachatrian A. Origine et typologie des baptistferes paleochretiens. Mulhouse, 1982.

Khrouchkova, 1981 —Khrouchkova L. Les Baptistferes paleochretiens du littoral oriental de la Mer Noire // Зборник радова Византолошкого института. 1981. Т. 20.

Khroushkova, 1989 — Khrouchkova L. Pitiunt et le littoral oriental de la Mer Noir a l’epoque paleochretienne // Actes du XI CIAC. 1989. Vol. 3.

Khroushkova, 1989 — Khrouchkova L. Les Edifices paleochretiens en Transcau-casie Occidentale // Byzantion. 1989. T. 59. 88-127.

King, 1656—King D. Cathedral and Conventual Churches of England and Wales. 1656.

Kirchenkunst, 1989 — Kirchenkunst des Mittelaltes: Erhalten und Erforhen: Katalog zur Ausstellung des Diozesan-Museums Hildesheim. Hildesheim, 1989.

Kirchenschatze, 1991 — Kirchenschatze in Deutschland und Osterreich. Augsburg, 1991.

Kirsch, 1927 — Kirsch, Pietro. L’Archeologia cristiana // RAC. 1927. 4.49–57.

*Kirschbaum, 1968–1972 — Lexikon der Christlichen Ikonographie. [Ed. Kirsch-baum E.S.J.]. Rom-Freiburg-Basel-Wien, 1968, 1970,1971,1972. Bd. l^t.

Kitzinger, 1960 — Kitzinger E. The Mosaics of Monreale. Palermo, 1960.

Kitzinger, 1990 — Kitzinger E. Mosaics of St Mary of the Admiral in Palermo. Washington, 1990. (DOS; 27).

Klaiber, 1981 — Klaiber W. Archaologie und das Neue Testament // Zeitschrift fllr neuetestamentliche Wissenschaft. 1981. Bd. 72.195–215.

Klauser, 1956 — Klauser Th. Die romische Petrus Tradition in Lichte der neuen Ausgrabungen. K6ln-Opladen, 1956.

Klauser, 1974 — Klauser Th. Gesammelte Arbeiten zur Liturgiegeschichte, Kirchengeschichte und Christlichen Archaologie. MUnster, 1974.

Kleiss, 1965 — Kleiss W. Neue Befunde zur Chalkopratenkirche in Istanbul // IM. 1965. Bd. 15. 149–167.

Kleiss, 1966 — Kleiss W. Grabungen in Bereich der Chalkopratenkirche in Istanbul, 1965 // IM. 1966. Bd. 16. 217–240.

Klijn, 1977 — Klijn A.F.J. Seth in Jewish, Christian and Gnostic Literature. Leiden, 1977.

Kollwitz, Herdejurgen, 1979 — Kollwitz J. Herdejurgen H. Die Ravennatischen Sarkophage. Berlin, 1979. (= Deutsches Archaeologiches Institut. Die Sarkophage der Westlichen Gebiete des Imperium Romanum. Teil 2: Antiken Sarcophagreliefs, Bd. 8, T. 2).

Kondakoff, 1877 — Kondakoff N. Les Sculptures de la porte de Sainte-Sabine a Rome // Revue archeologique. 1877. Vol. 33–34.

Kopp, 1963 — Kopp C. The Holy Places of the Gospels. Freiburg, 1963.

Koptische Kunst, 1963 — Koptische Kunst: Christentum am Nile. Essen, 1963.

Kosel, 1991 — Kosel K. Der Augsburger Domkreuzgang und seine Denkmaler. Sigmaringen, 1991.

Koshelenko a.o, 1995 — Koshelenko G.A., Bader A., Gaibov V. The Beginnings of Christianity in Merv // Iranica antiqua. Paris, 1995. Vol. 30. 55–70.

Kossow, 1635 — Kossow, Silvestr. Patericon. Kijow, 1635.

Koster, 1983 — Koster K. Pilgerzeichen und Pilgermuscheln von mittelalterlichen Santiagostrassen. NeumUnster, 1983.

Kotzche, 1995 — Kotzche L. Das Heilige Grab in Jerusalem und seine Nachfolge // Akten. 1995. 272-90.

Kourkourtidou-Nicolaidou, 1997 — Kourkourtidou-Nicolaidou, Eutichia. From the Elysian Fields to the Christian paradise // TRW. 1997. 128–142.

Kourkoutidu-Nikolaidou, Touria, 1997 — Kourkourtidou-Nicolaidou E., Tourta A. Wandering in Byzantine Thessaloniki. Thessaloniki, 1997.

Kraeling, 1946— Kraeling C.H. Christian Burial Urns // BA. 1946. Vol. 9. 6-20.

Kraeling, 1967 — Kraeling C.H. The Christian Building. Locust Valley, N.Y., 1967. (The Excavations at Dura-Europos; 8, part 2).

Kraus, 1873 — Kraus F.-K. Roma sotterranea. Freiburg, 1873.

Kraus, 1879—Kraus F.-K. Uber Begriff, Umfang, Geschichte der christlichen Archaologie. Freiburg, 1879.

Kraus, 1882–1886 — Kraus F.-K. Real-Encyclopaedie der Christlichen Alterthu-mer. Freiburg in Breisgau, 1882-86. Bd. 1–2.

Krause, 1981 — Krause M. Das christliche Alexandrien und seine Beziehungen zum koptische Agypten // Alexandrien: Kulturbegegnungen dreier Jahrtausende im Schmelztiegel einer mediterranen Grosstadt. Mainz, 1981. 53–62.

Krauss, 1966 — Krauss S. Talmudische Archeologie. Hildesheim, 1966. Bd. 1–3.

Krautheimer, 1937-86 — Krautheimer R. (with Corbett S., Frankl W.) Corpus basilicarum christianarum Romae = The Early Christian Basilics of Rome (IV–IX centuries). Citta del Vaticano, 1937–1977. Vol. 1–5. (Monumenta di antichita cristi-ana; Serie 2).

Krautheimer, 1953 — Krautheimer R. Review of Andre Grabar, Martyrium: Re-cherches sur le cult des reliques et Part chretien antique. Paris, 1943–1946. 2 vol. // Art Bulletin. N.Y., 1953. Vol. 35. 57–61.

* Krautheimer, 1960 — Krautheimer R. Mensa — Coemeterium — Martirium // Ca-hiers. 1960. T. 11. 15–40.

Krautheimer, 1980 — Krautheimer R. Rome: Profile of a City, 312-1308. Princeton, NJ., 1980.

* Krautheimer, 1983 — Krautheimer R. Three Christian Capitals: Topography and Politics. Berkeley-Los Angeles-London, 1983.

*Krautheimer, 1986 — Krautheimer R. Early Christian and Byzantine Architecture. 1986 (пятое изд., с участием С. Чурчича; первое: 1965).

Krauthheimer, 1969 — Krauthheimer R. Studies in Early Christian, Medieval and Renaissance Art. N.Y.-L., 1969.

Kruger, 1971 — Kruger K. H. Konigsgrabkirchen der Franken, Angelsaxen und Langobarden bis zur Mitte des 8.Jahrhunderts: Ein historisher Katalog. Milnich, 1971.

Kubach, Haas, 1970–1972 — Kubach H. E., Haas W. Dom zu Speyer. Berlin, 1970–1972. Bd. 1–3.

Kubach, Verbeek, 1976 — Kubach H. E., Verbeek A. Romanische Baukunst an Rhein und Maas. Berlin, 1976. Bd. 1–3.

Kuhnel, 1994 — Kuhnel B. Crusader Art of the Twelfth Century. Berlin, 1994.

Lasko, 1987 — Lasko P. The Tomb of St. Bemward of Hildesheim // Romanesque and Gothic: Essays for George Zamecki. Woodbridge, Suffolk, 1987. Vol. 1–2.

Lassus, 1947 — Lassus, Jean. Sanctuaries chretiens de Syrie. 1947.

Lavirt, 1962 — Lavin I. The House of Lord // Art Bulletin. N.Y., 1962. Vol. 44. 1-44.

Leblant, 1856, 1865 — Leblant E. Inscriptions chretiennes de la Gaule enterieur au VIHe siecle, remises et annotdes. Paris, 1856, 1865. T. 1–2.

Leblant, 1859 — Leblant E. La Question du vase de sang. Paris, 1859.

Leblant, 1878 — Leblant E. Etude sur les sarcophages de la ville d’Arles. Paris, 1878.

Leblant, 1886 — Leblant E. Recueil des sarcophages chretiens de la Gaule. Paris, 1886.

Leclerq, 1904 — Leclerq H. L’Afrique chretienne. Paris, 1904. Vol. 1–2.

Leclerq, 1907 — Leclerq H. Manuel d’archeologie chretienne depuis les origines jusqu’au VIHe siecle. Paris, 1907. T. 1–2.

Leclerq, Cabrol, 1907–1953 — Leclerq H„Cabrol F. Dictionnaire d’archeologie chretienne et de liturgie. Paris, 1907–1953. Vol. 1-15.

Lehmann, 1938 — Lehmann E. Die fruhe deutsche Kirschenbau. 1938.

Lehmann, 1965 — Lehmann E. Die Architektur zur Zeit Karls des Grossen // Karl desGrosse. 1965. Bd. 3. 30Iff.

Leland, 1549 — Leland J. The Laboryeuse Journey and Serche for Englandes Antiquities… 1549.

Leland, 1710-12 — Leland J. The Itinerary. 1710-12. Vol. 1–9. (2d ed.: 1907; репринт: 1964).

Lemerle, 1947 — Lemerle P. A propos des basiliques paleochretiennes de Grece // Bulletin de correspondence hellenique. Paris, 1947. T. 70.

Lenoir, 1867 — Lenoir, Albert. Statistique monumentale de Paris. 1867. Vol. 1–2.

Leopold, Schubert, 1984 — Leopold G., Schubert E. Der Dom zu Halberstadt bis zum Gotischen Neubau. Weinheim, 1984.

Levy, 1947 — Levy D. Antioch Mosaic Pavements. Princeton, 1947. Vol. 1–2.

Levy, 1995—Archaeology of Society in the Holy Land. [Ed. T.E. Levy], N.Y., 1995.

Litten, 1991 — Litten J. The English way of death: The common funeral since 1450. London, 1991.

Llewellyn, 1991 —Llewellyn N. The Art of Death: Visual Culture in the English Death Ritual. C.1500-C.1800. London, 1991.

Loeschke, 1936 — Loeschke S. Fruhchristliche Denkmaler aus Trier // Rheinische Verein ftir Denkmalpflege und Heimatschutz. 1936. Bd. 29. 91-145.

Loffreda, 1985 — Loffreda S. Recovering Capernaum. Jerusalem, 1985.

Loffreda, 1993 — Loffreda S. La Tradizionale casa di Simon Pietro a Cafamao a 25 anni dalla sua scoperta // ECC. 37–67.

Macridy, 1964 — Macridy Т., Megaw A.H.S., Mango C., Hawkins E.J.W. The Monastery of Lips (Fenari Isa Camii) at Istanbul // DOP. 1964. Vol. 18. 249–315.

Mader, 1957 — Mader E. Mambre: die Ergebnisse der Ausgrabungen im Heili-gen Bezirk Ramat el-Halil in Sildpalestina 1926–1926. Freiburg-im-Breisgau, 1957. Bd. 1–2.

Magen, 1990 — Magen Y. The Church of Mary Theotokos on Mount Gerizim // Christian Archaeology in the Holy Land. New Discoveries: Archaeologycal Essays in Honour of Virgillio C. Corbo. Jerusalem, 1990. 333-42.

Magness, 1996 — Magness, Judith. Qumran: Not A Country Villa // BiAR. 1996. Vol. 22. № 6. 39–47, 72–73.

Majeska, 1984 — Majeska G.P. Russian Travelers to Constantinople in the Fourteenth and Fifteenth Centuries. Washington b.C. 1984. (DOS; 19).

Malbon, 1990 — Malbon E.S. The Iconography of the Sarcophagus of Junius Bassus. Princeton, 1990.

Mamboury, 1925 — Mamboury E. Constantinople: Tourist’ Guide. Constantinople, 1925.

Mamboury, Wiegand, 1934 — Mamboury E., Wiegand Th. Die Kaiserpalaste von Konstantinopel. Berlin, 1934.

Mancinelli, 1981 — Mancinelli P. The Catacombs of Rome and the Origins of Christianity. Firenze, 1981.

Mancini, 1970 — Mancini, Ignazio. Archaeological Discoveries Relative to the Judaeo-Christians: Historical Survey. Jerusalem, 1970. (Publications of the Studium Biblicum Franciscanum, Coll. Min.; 10).

Mancini, 1984 — Mancini, Ignazio. Archaeological Discoveries Relative to the Judaeo-Christians. Jerusalem, 1984 (пер. с итал. изд. 1968).

Mango, 1962 — Mango С. Three Imperial Byzantine Sarcophagi discovered in 1750//DOP. 1962. Vol. 16.

Mango, 1974/85 — Mango C. Byzantine Architecture. Milano-N.Y, 1985. (итал. изд.: 1974).

Mango, 1990 — Mango C. Constantine’s Mausoleum and the Translation of Relics // BZ. 1990. Bd. 83. 51–62,434.

Mango, 1995 — Mango С. The Pilgrim’s Motivation // Akten. 1995. 1–9.

Manns, 1979 — Manns F. Bibliographic du judeo-christianisme. Jerusalem, 1979.

Manns, 1993 — Manns F. A Survey of recent Studies on Early Christianity // ECC. 17ff.

Maoz, 1981 — Maoz Z.U. The Synagogue of Capernaum, a Christian Pilgrimage Site? // The Eight archaeological Conference of Israel. Jerusalem, 1981.

Maoz, 1985 — Maoz Z.U. Comments on Jewish and Christian Communities in Byzantine Palestine // PEQ. 1985. 59–68.

Marchi, 1844 — Marchi G. Architettura della Roma Sotteranea Cristiana. Roma, 1844. (Monumenti delle arti cristianae primitive nella necropoli del cristianismo disegnati et illustrati).

Marco, 1964 — Marco A.A. de. The Tomb of St Peter. Leiden, 1964. (аннотир. библиогр.).

Marec, 1958 — Marec E. Monuments chretiens d’Hippone: Ville episcopale de Saint Augustin. Paris, 1958.

Martigni, 1865 — Martigni J.A. Dictionnaire des antiques chretiennes… Paris, 1865.

Marucchi, 1901 — Marucchi, Orazio, Rossi, Giovanni Battista de. Genni biogra-fici. Roma, 1901.

Marucchi, 1903 — Marucci, Orazio. Elements d’archeologie chretienne. Paris-Rome, 1903. T. 1–2.

Marucchi, 1929 — Marucchi, Orazio. The Evidence of the Catacombs. London, 1929.

Mathews, 1980 — Mathews Th.F. The Early Churches of Constantinople: Architecture and Liturgy. 1980.

Mathews, 1993 — Mathews Th.F. The Clash of Gods. A Reinterpretation of Early Christian Art. Princeton, NJ., 1993.

McRay, 1991 — McRay J. Archaeology and the New Testament. Grand Rapids, Mch., 1991.

Meeks, 1983 — Meeks, Wayne. The First Urban Christians: the Social World of the Apostle Paul. 1983.

*Meer, Mohrmann, 1958 — Meer, F. van der, Mohrmann C. Atlas of the Early Christian World. London-Netherlands, 1958.

Megaw, 1963 — Megaw A.H.S. Notes on Recent Work of the Byzantine Institute in Istambul // DOP. 1963. Vol. 17.

Meisen, 1981 — Meisen K. Nikolauskult und Nikolausbrauch im Abendkunde. DUsseldorf, 1981.

Meistermann, 1920 — Meistermann B.A. Gethsemani: Notices historiques et des-criptives. Paris, 1920.

Meyers, 1988 — Meyers E.M. Early Judaism and Christianity in the Light of Archaeology// BA. 1988. Vol. 51. 69–79.

Meyers, 1993 — Meyers E.M. Aspects of Roman Sepporis in the Light of Recent Archaeology // ECC. 29–36.

Meyers, 1994 — Meyers E.M. Galilee in the Time of Jesus // Achaeology. 1994. № 6.41.

Meyers, Strange, 1981 — Meyers E.M., Strange J.F. Archaeology, the Rabbis and Early Christianity. Nashville, 1981.

Michalowski, 1966 — Michalowski K. Faras: Centre artistique de la Nubie chretienne. Leiden, 1966.

Michalowski, 1967 — Michalowski K. Faras: Die Kathedrale aus dem Wusten-sand. Colona-Einsiedeln, 1967.

Milburn, 1988— Milbum R. Early Christian Art and Architecture. Berkeley-Los Angeles, 1988.

Mileham, 1910 — Mileham G.S. Churches in Lower Nubia. Philadelphia, 1910.

Millingen, 1912 — Millingen, A. van. Byzantine Churches in Constantinople: Their History and Architecture. London, 1912.

Mitchell, 1993 — Mitchell St. Anatolia: Land, Men and Gods in Asia Minor. Vol. 2: The Rise of the Church. Oxford, 1993.

Monneret de Villart, 1935, 1957 — Monneret de Villart, Ugo. La Nubie Medie-vale. Cairo, 1935,1957. [Vol.] 1–2, 3^t.

Montfaucon, 1729 — Montfaucon, Bernard de. Les Monuments de la monarchie franyaise. Paris, 1729. T. 1.

Morey, 1938 — Morey C.R. The Mosaics of Antioch. London, 1938.

Morris, 1979 — Morris R.K. Cathedrals and Abbeys of England and Wales. 1979.

Morris, 1983 — Morris R.K. The Church in British Archaeology. London, 1983. (CBA RR; № 47).

Morris, 1983a — Morris R.K. An Introduction to Church Archaeology. London, 1983.

Morris, 1987—Morris R.K. Parish churches // Urban Archaeology in Britain. London, 1987. (CBA RR; № 61).

Morris, 1989 — Morris R.K. The Church in the landscape. London, 1989.

*Morris, 1992 — Morris J. Death-ritual and Social Structure in Classical Antiquity. Cambridge, 1992.

Moule, 1930—Moule A.C. Christians in China before the Year 1550. London, 1930.

Mount-Athos, 1997 — Treasures of Mount-Athos. (Exhibition catalog). Thessaloniki, 1997.

Muller-Wiener, 1977 — Milller-Wiener W. Bildlexicon zur Topographie Istanbuls. Tubingen, 1977.

Miiller-Wille, 1982 — Milller-Wille M. Konigsgrab und Konigsgrabkirche // Be-richt der Romisch-Germanischen Komission. 1982. Bd. 63.

* Miiller-Wille, 1993 — Miiller-Wille M. Death and Burial in Medieval Europe. Stockholm, 1993.

Murphy-0'Connor, 1986 — Murphy-O’Connor J. The Holy Land. Oxford, 1986.

Myra — Myra: Eine lykische Metropole in antiker und byzantinischer Zeit. (Hrsg. Borchhardt J.). Berlin, 1975. (IF. Bd. 30).

*Naissance — Naissance des arts chretiens. Atlas des monuments paleochretiens de la France. (Ed. P. Perin, B. Young). Paris, 1991.

Naumann, Belting, 1966 — Naumann R., Belting H. Die Euphemia-Kirche am Hippodrom zu Istanbul und Ihre Fresken. Berlin, 1966. (IF. Bd. 25).

*Naumann-Steckner, 1997 — Naumann-Steckner F. Death on the Rhein: Changing burial customs in Cologne, 3rd-7th century // TWR. 143–179.

*Nelson, 1996 — Nelson R.S. Living on the Byzantine Borders of Western Art // Gesta. N.Y., 1996. Vol. 36, № 1.3-11.

*Nestori, 1975 — Nestori, Aldo. Repertorio topografico delle pitture delle cata-cofnbe Romane. Roma-Citta del Vaticano, 1975.

New Discoveries, 1982 — New Discoveries in Nubia. (Ed. P. v. Moorsel). Leiden, 1982.

Newman, 1878 — Newman J.H. An Essay on the Developement of Christian Doctrine. London, 1878.

Nickel, 1983 — Nickel, Joe. Inquest of the Shroud of Turin. Buffalo-N.Y., 1983.

Nisters-Weisbecker, 1983 — Nisters-Weisbecker A. Die Grabsteine des 7.-11. Jahrhunderts am Niederrhein // Bonner Jahrbucher. Kttln, 1983. Bd. 183.

Nubia Christiana, 1982 — Nubia Christiana. Warsaw, 1982. Vol. 1.

Oates, I960 — Oates D. A Summary Report on the Excavations of the Byzantine Institute in the Carije Camii: 1957 and 1958 //DOP. 1960. Vol. 14. 223–231.

О'Callaghan, 1953 — O’Callaghan R.T. Vatican excavations and the Tomb of St. Peter // BA. 1953. Vol. 16. № 46.

Оgas, 1940 — Ogas A. Les Fouilles de Topkapu Saray entreprises en 1937 par la Societe d’histoire Turque // Bulleten. 1940. T. 4. 318–335.

Omont, 1902 — Omont H. Les Missions archeoiogiques fran?aises en Orient aux XVII-e et XVIII-e siecle. Paris, 1902. Vol. 1–2.

Orfali, 1922 — Orfali G. Caphamaum et ses ruines. Paris, 1922.

Orfali, 1924 — Orfali G. Gethsemani: Notices sur PEglise de PAgonie ou de la Рпёге d’apres les foilles accomplies par la Custodie franciscaine de Terre Sainte (1909 et 1920). Paris, 1924.

Orlandos, 1957 — Orlandos A. Les Monuments paleochretiens decouverts ou Etudies en Grece de 1938 a 1954 // Actes du 5-e Congres international d’archaeologie chretienne. Citta del Vaticano-Paris, 1957.

Ornamenta Ecclesiae, 1985 — Omamenta Ecclesiae: Kunst und Kunstler der Romanic. K61n, 1985. Bd. 1–3.

Oswald, 1966 — Oswald F., Schaefer L„Sennhauser H.R. Vor-romanische Kirschenbauten: Katalog der Denkmaler bis zum Ausgang der Ottonen. 1966.

Ottaway, 1983 — Ottaway P. A Burial from the South Aisle of Winchester Cathedral // AnU. London, 1983. Vol. 139 (1982).

Ottaway, 1992 — Ottaway P. Archaeology in British Towns (From the Emperor Claudius to the Black Death). London-New York, 1992.

Ousterhout, 1981 — Ousterhout R. The Church of St. Stefano: A Jerusalem in Bologna// Gesta. N.Y., 1981. Vol. 20. 311–321.

Ousterhout, 1987 — Ousterhout R. The Architecture of the Karie Canuu in Istanbul. Washington, 1987. (DOS. 25).

Ousterhout, 1989 — Ousterhout R. Rebuilding the Temple: Constantine Mono-machus and the Holy Sepulchre // Journal of the American Society of Architectural Historians. 1989. Vol. 46.66–78.

Ousterhout, 1990 — Ousterhout R. Loca Sancta and the Architectural Responce to Pilgrimage // BP. 108–124.

Ousterhout, 1996 — Ousterhout R. An Apologia for Byzantin Architecture // Gesta. N.Y., 1996. Vol. 35/1.

Ovadiah, 1970 — Ovadiah A. A Corpus of the Byzantine Churches in the Holy Land. Bonn, 1970.

Paffgen, 1992 — Paffgen B. Die Ausgrabungen in St. Severin zu Kfiln. Mainz am Rhein, 1992. Teil 1.

Pagan and Christian, 1941 — Pagan and Christian Egypt: Egyptian Art from the First to the Tenth Century A.D. New York, 1941.

Panofsky, 1964 — Panofsky E. Tomb Sculpture. N.Y., 1964. (репринт: 1993).

Parrot, 1955 — Parrot A. Golgotha et Saint-Sepulcre. Paris, 1955.

Parsons, 1989 — Parsons D. Churches and Chapel: Investigating Places of Worship. 1989.

Patrich, 1993 — Patrich J. The Early Church of the Holy Sepulchre in the light of Excavations and Restoration // ACR. 101–117.

Patrich, Arubas, 1993 — Patrich J., Arubas B., Agur B. Monastic Cells in the Desert of Gerasimus near the Jordan // ECC. 277–296.

Paxton, 1990 — Paxton, Frederic. Christianizing Death: The Creation of a Ritual Process in Early Medieval Europe. Ithaca, 1990.

Pelenski, 1914— Pelenski I. Halicz w dziejach sztuki sredniowiecznej. Krak6w, 1914.

Pelerinages, 1995 — Pelerinages et croisades. Paris, 1995.

Pena, 1993 — Pena I. Los Monies у la evangelizacion del mundo rural sirio // ECC. 343–349.

Perin, 1980 — Perin, Patrick. La Datation des Tombes Merovingiennes: Histori-que-Methodes-Applications. Geneve, 1980.

Perin, 1987 — Perin P. Des Necropoles romaines tardives aux necropoles du Haut-Moyen Age // Cahiers. T. 35. 1987.

Perin, 1992 — Perin P. The Undiscovered Grave of King Clovis I († 511) // ASH. 1992. 255–264.

Perin, Velay, Renon, 1985 — Perin P., Velay P., Renon L. Collections merovingiennes: Catalogues d'art et d'histoire du mus6e Camavalet. Paris, 1985.

Perret, 1851-55 — Perret, Louis. Les Catacombes de Rome. Paris, 1851-55. Vol. 5

Peschlow, 1974 — Peschlow U. Fragmente eines Heiligensarkophags in Myra // IM. Tubingen, 1974. Bd. 23/24 (1973-74). 225–231.

Peschlow, 1975 — Peschlow U. Die Architektur der Nikolaoskirche in Myra // Myra. 1975. 303 ff.

Philipson, 1995 — Philipson D.W. Excavations at Aksum, Ethiopia. 1993-94 // AJ. 1995. Vol. 75.

Phillips, 1985, 1995 — Phillips D. Excavations at York Minster. 1985–1995. Vol. 1–2.

Picard, 1988 — Picard J.-C. Les Souvenir des eveques. (Sepultures, listes episcopates et culte des eveques en Italie du Nord des origines au X-e siecle. Rome, 1988.

Pierotti, 1864 — Pierotti E. Jerusalem Explored. London-Cambridge, 1864. Vol. 1–2.

Pinkerfeld, 1957 — Pinkerfeld J. In the Path of Jewish Art. Tel-Aviv, 1957.

Piper, 1867 — Piper F. Mythologie und Symbolik der christlichen Kunst: Einlei-tung in die Monumentale Theologie. Gotha, 1867.

Pixtier, 1990 — Pixner B. Church of the Apostels Found on Mount Zion // BiAR. 1990. Vol. 16, № 3. 16–35.

Pixner, 1991 — Pixner B. Wege des Messias und Statten der Urkirche. Giessen-Basel, 1991.

Platt, 1981 — Platt C. The Parish Churches of Medieval England. London, 1981.

Platt, 1996 — Platt C. King Death. The Black Death and its aftermath in late-medieval England. Toronto, 1996.

Poppe, 1962 — Poppe A. Materialy do slownika termin6v budownictwa staro-ruskiego X–XV w. Wroclaw, 1962.

Poulter, 1994 — Poulter A. Churches in Space: The early Byzantine city of Nico-polis II СВАТ. 249–268.

Pringle, 1993 — Pringle D. The Churches of the Crusader Kingdom of Jerusalem: A Corpus. Vol. 1: A-К (excluding Acra & Jerusalem). Cambridge, 1993.

Radford, 1935 — Radford C.A.R. Tintagel: the Castle and the Celtic Monastery // AnU. 1935. Vol. 15.401–419.

Radford, Swanton, 1975 — Radford C.A.R., Swanton M.J. Arthurian Sites in the West. Exeter, 1975.

Rahmani, 1994 — Rahmani L.Y. A Catalogue of Jewish Ossuaries in the Collections of the State of Israel. Jerusalem, 1994.

Rahtz, Hirst, 1976 — Rahtz Ph., Hirst S. Bordesley Abbey. (First report on excavations 1969–1973). Oxford, 1976. (BAR. 23).

Ramm, 1971 — Ramm H.G. The Tomb of Archbishops Walter de Gray (1216–1255) and Godfrey de Ludham (1258–1265) in York Minster and their Contents // Ar-chaeologia. London, 1971. Vol. 103.

Ramsay, 1895-97 — Ramsay W.M. The Sities and Bishophics of Phrigia. Oxford, 1895-97. Vol. 1–2 (переизд.: N.Y. 1976).

Ramsay, 1896 — Ramsay W.M. St. Paul, the traveller and the Roman. London, 1896.

Ramsay, 1983 — Ramsay W.M. The Church of the Roman Empire to AD 17. London, 1893.

Raoul-Rochette, 1830, 1839 — Rochette, Desire Raoul. Trois memoires les antiq-uites chretiennes. Paris, 1830,1839. Vol. 1–2.

Raoul-Rochette, 1837 — Rochette, Desire Raoul. Tableau des catacombes. Paris, 1837.

*Reallexicon flir Antike und Christentum. (Ed. Klauser Т.). Stuttgart, 1950-.

*Reallexicon zur Byzantinische Kunst. Stuttgart, 1964. Bd. 1-.

Reallexicon, 1880–1889 — Reallexikon der germanischen Altertumskunde. Hrsg. Ludwig Lindenschmidt. 1880–1889. (2d ed.: 1968).

Reich der Salier, 1992 — Das Reich der Salier. 1024–1125. (Katalog zur Aus-stellung des Landes Rheinland-Pfalz). Sigmaringen, 1992.

Resumees, 1991 — Resum6es der Plenumsvortrage und Kurzreferate, 12 Intema-tionaler Kongress flir Christliche ArchSologie. Bonn, 1991 (Sept.).

Rice, 1965 — Rice, David Talbot. The Dark Ages. London, 1965.

Richardson, 1843 — Richardson, Churton. Monastic Ruins of Jorkshire. 1843.

Richmond, 1936 — Richmond E.T. Basilica of the Nativity: Discovery of the Remains of an Ealier Church // QDAP. 1936. Vol. 5. 75–81.

Richmond, 1938 — Richmond E.T. The Church of the Nativity: The Plan of the Constantinian Building: Alterations Carried out by Justinian // QDAP. 1938. Vol. 6. 63–66; 67–72.

Rickman, 1817–1848 — Rickman, Thomas. An Attempt to Discriminate the Styles of Architecture in England from the Conquest to the Reformation. London, 1817. (переизд.: 1819–1848).

Riesner, 1993 — Riesner R. Der christliche Zion: vor oder nachkonstantinisch? // ECC. 85–90.

Robinson, 1926 — Robinson J.A. Two Glastonbury Legends, Ring Arthur and St Josef of Arimathea. Cambridge, 1926.

Robinson, 1981 — Robinson J.M. From the Cliff to Cairo: The Story of the Discoverers and the Middleman of the Nag Hammadi Codices // Colloque International sur lesTextes de Nag Hammadi. Quebec, 1981.21–58.

Rodley, 1985 — Rodley L. Cave Monasteries of Byzantine Cappadocia. Cambridge, 1985.

Rodwell, 1981 — Rodwell W.J. The Archaeology of the English Church. London, 1981.

Rodwell, 1989 — Rodwell W.J. English Heritage Book of Church Archaeology. London, 1989.

Rodwell, 1997 — Rodwell W.J. Landmarks in church archaeology: a Review of the last thirty years//Church Archaeology. York, 1997. Vol. 1. 5-16.

Rodwells, 1985–1993 — Rodwell W.J., Rodwell K.A. Rivenhall: Investigations of a villa, church and village, 1985–1993. Vol. 1–2. (CBA RR. 55, 80).

Rollason, 1989 — Roilason D. Saints and Relics in Anglo-Saxon England. Oxford, 1989.

Ross, 1882 — Ross F. The Ruined Abbeys of Britain. London, 1882.

Rossi, 1861-88 — Rossi, Giovanni B. de. Inscriptiones christianae urbis Romae septimo saeculo antiquiores. Roma, 1857-61,1888. Vol. 1–2.

Rossi, 1864-67 — Rossi, Giovanni B. de. La Roma sotterranea cristiana descritta ed illustrata. Roma, 1864–1867. Vol. 1–3.

Rossi, 1872-92 — Rossi, Giovanni B. de. Mosaici cristiani e saggi dei pavimenti delle chiese di Roma anteriori al sec. XV. Roma, 1872–1892. Vol. 1-23.

Rossi, 1877 — Rossi, Giovanni B. de. II Museo epigrafico cristiano Pio-Lateranense. Roma, 1877.

Rosiovtzeff, 1938 — Rostovtzeff M.I. Dura-Europos and its Art. Oxford, 1938.

Roth, 1978 — Roth H. Archaologische Beobachtungen zum Grabfrevel im Merovingerreich // Zum Grabfrevel in vor- und fruhgeschichtlicher Zeit: Unter-suchungen zum Grabraub und «haugbrot» in Mittel und Nord Europa. 1978. 53ff.

*Rotterdam Papers: A contribution to medieval archaeology. Rotterdam, 1968.

Saeki, 1951 — Saeki, Yoshiro. The Nestorian Documents and Relics in China. Tokyo, 1951.

Sage, 1976/77 — Sage W. Die Ausgrabungen in der Domen zu Bamberg und Eichstatt 1969–1972 // Jahresbericht der bayerischen Bodendenkmalpflege 1976-77. Bd. 17/18. 178ff.

Sage, 1979 — Sage W. Die Ausgrabungen in der Severins-kirche zu Passau-Innstadt 1976 // Ostbayerische Grenzmarken. 1979. 5fF.

Salin, 1952 — Salin E. La Civilisation merovingienne d’apres les sepultures, les textes et le laboratoire. Paris, 1952. T. 1–4.

Salin, 1958 — Salin E. Les Tombes gallo-romaines et merovingiennes de la Basilique de Saint-Denis // Memoires de l’Academie des inscriptions et belles-lettres. Paris, 1958. T. 44.

Sailer, 1946 — Sailer S.J. Discoveries at St. John, «Ein Karim», 1941–1942. Jerusalem, 1946. (SBF. 3).

Salona, 1994 — Salona I. Sculpture architectural recherches archeologiques Franco-Croates. Rome, 1994. (Collection de PEcole Fran?aise de Rome; 194).

Salzenberg, 1885 — Salzenberg W. Altchristliche Baudenkmale von Constantino-pel, 1885.

San Vincenzo, 1-11 — San Vincenzo al Voltumo: The 1980–1986 excavations. (Ed. Hodges R.). London, 1993, 1996. Part 1–2.

Schafer, Stachel, 1989 — Schafer L., Stachel G. Unterregenbach, Archaologische Forschungen. 1989.

Schettini, 1967 — Schettini F. La Basilica di San Nicola di Bari. Bari, 1967.

Schick, 1995 — Schick, Robert. The Christian Communities of Palestine from Byzantine to Islamic Rule. Princeton, N.J., 1995.

Schiller, 1971 — Schiller G. Ikonographie der christlichen Kunst. Gutersloh, 1971–1981. Bd. 1–5. (англ. пер. т. 1–3: Greenwich, Conn., 1971–1972).

Schmit, 1927 — Schmit T.I. Die Koimesis von Nikaia, das Bauwerk und die Mo-saiken. Berlin-Leipzig, 1927.

Schnapp, 1996 — Schnapp A. Discovery of the Past. London-N.Y., 1996.

Schneider, 1936 — Schneider A.-M. Byzanz: Vorarbeiten zur Topographie und Archaologie der Stadt. Berlin, 1936. (IF. Bd. 8).

Schneider, 1941 — Schneider A.-M. Die Grabung im Westhof der Sophienkirche zu Istanbul. Berlin, 1941. (IF. Bd. 12).

Schneider, 1944-45 — Schneider A.-M. Funde in der Buyuk Resit Pasa Caddesi // ArchSologischer Anzeiger. 1944-45. Bd. 59–60. 75.

Schneider, 1951 — Schneider A.-M. Die altesten Denkmaler der romischen Kirche // Festschrift der Akademie der Wissenschaften in Gottingen. Berlin-Heidel-berg, 1951.

Schuhmacher, 1925 — Schuhmacher K. Siedlungs- und Kulturgeschichte der Rheinlande. 1925.

Schwarz, 1984 — Schwarz K. Fruhmittelalterlicher Landesausbau im ostlichen Franken zwischen Steigerwaid, Frankenwald und Oberpfalzerwald. 1984.

Seeliger, 1985 — Seeliger H.R. Christliche Archaeologie cder spatantike Kunstgeschichte? Aktuelle Grundlagen fragen aus der Sicht des Kirchengeschichte // RAC. 1985. № 1–2. 167–187.

Sennhauser, 1979 — Sennhauser H.R. Kirchen und Kloster // Ur- und fruh-geschichtliche Archaologie der Schweiz. 1979. Bd. 4. 133fF.

Sevcenko, 1983 — Sevcenko, Nancy P. The Life of Saint Nicholas in Byzantine Art. Torino, 1983.

Shadid, 1995 — Shadid 1. The Islamic Pilgrimage // Akten. 1995. 340–347.

Shinnie, 1955 — Shinnie P.L. Excavations at Soba. Khartoum, 1955. (SASOP. 3).

Shinnie, 1961 — Shinnie P.L., Chittick H.N. Ghazali — a Monastery in the Northen Sudan. Khartoum, 1961 (SASOP. 5).

Silberman, 1996 — Silberman, Neil Asher. The World of Paul // Archaeology. N.Y., 1996. № 6.

Simon, 1986 — Simon E. Die Konstantinischen Dekengemalde in Trier. Mainz, 1986.

Simpson, 1828 — Simpson F. A Series of ancient baptismal fonts, chronologically arranged. 1828.

Sinai, 1990 — Sinai: Treasures of the monastery of Saint Catherine. 1990.

s'Jacob, 1954 — s’Jacob, Henriette. Idealism and Realism: A Study of Sepulchral Symbolism. Leiden, 1954.

Smith, 1973 — Smith R.H. A Sarcophagus from Pella: New Light on Earliest Christianity // Archaeology. N.Y., 1973. Vol. 26. № 4. 250–256.

Smith, 1974 — Smith R.H. The Cross Marks on Jewish Ossuaries // PEQ. 1974. Vol. 106. 53–66.

Smith, McNicoll, 1981 — Smith R.H., McNicoll R.H. The 180 Seasons at Pella of the Decapolis // BASOR. 1981. Vol. 243. 1-30.

Snively, 1996 — Snively S. Early Christian Tomb Cult in Greece: An Episcopal Connection? // AIA 98th Annual Meeting. Abstracts. 1996. Vol. 20. 111.

Snyder, 1985 — Snyder G.F. «Ante Pacem»: Archaeological Evidence of Church Life Before Constantine. Mercer, 1985. (2d ed.: 1991).

Sodrni, 1993 — Sodini J.-P. La Contribution de l’archeologie a la connaissance du monde byzantin (IV–VIIe siecles) // DOP. 1993. Vol. 47.

Soteriou, 1940 — Soteriou G.A. Die Altchristlichen Basiliken Griechenlands // Atti del IV CIAC. Roma, 1940. Vol. 1. 355–380.

Southhouse, 1671 — Southhouse T. Monasticon Favershamiense. 1671.

Sox, 1978 — Sox D. File on the Shroud. 1978.

Sox, 1988 — Sox D. The Shroud Unmasked. 1988.

Spdtantike, 1979 — Von der Spatantike zum fruhen Mittelalter: aktuelle Prob-leme in ArchMologischer Sicht. (Ed. Wemer J., Ewig E.). 1979.

Speed, 1614—Speed J. Catalog of Religious Houses in England and Walles. 1614.

Spencer, 1968—Spencer B.W. Medieval pilgrim badges // Rotterdam Papers 1968. 197–153.

Spieser, 1984 — Spieser J.M. Thessalonique et ses monuments du IVe au Vie siecle: Contribution a J’etude d’une ville paleochretienne. Paris, 1984.

Spitalfields Project, 1993 — The Spitalfields Project. 1993. Vol. 1–2. (CBA RR. 85–86).

Stavrou, Weisensel, 1986—Stavrou Th. G., Weisensel P.R. Russian Travelers to the Christian East from the Twelfth to the Twentieth Century. Columbus (Ohio), 1986.

Stein, 1967 — Stein F. Adelsgraber des 8. Jhr. in Deutschland. 1967.

Stevenson, 1978 — Stevenson J. The Catacomb: Rediscovered Monuments of Early Christianity. London, 1978.

Stoepker, 1990 — Stoepker H. Church archaeology in the Netherlands: Problems, prospects, proposals // Medieval Archaeology in the Netherlands. Assen-Maastricht, 1990. 199–218.

Strange, 1977 — Strange J.F. The Capemaum and Herodium Publications II BASOR. 1977. Vol. 226. 65–73.

Strange, 1983 — Strange J.F. Diversity in Early Palestine Christianity // Anglican Theological Review. 1983. Vol. 65. 14–24.

Striker, 1966 — Striker C.L. A New Investigation of the Bodrum Cam»’ and a Problem of the Mirelaion // Annual of the Archaeological Museums of Istanbul. 1966. Vol. 13–14.210–215.

Striker, 1981 — Striker C.L. The Myralaion (Bodrum Camii) in Istambul. Princeton, 1981.

Striker, Dogan Kuban, 1975 — Striker C.L., Dogan Kuban Y. Work at Kalender-hane Camii in Istambul: Fifth Preliminary Report (1970–1974) // DOP. 1975. T. 29.

Stroud, Kemp, 1993 — Stroud G., Kemp R.L. Cemeteries of the Church and Priory of St Andrew, Fishergate. York, 1993.

Strzygowski, 1900 — Strzygowski J. Orient oder Rom. Lpz., 1900.

Strzygowski, 1902 — Strzygowski J. Hellas in des Orients Umarmung. MUnchen, 1902.

Strzygowski, 1904 — Strzygowski J. Koptische Kunst: Catalogue general des antiques egyptiennes du Musée du Caire. Vienna, 1904.

Strzygowski, 1917 — Strzygowski J. Altai-Iran und Volkerwanderung. Lpz., 1917.

Strzygowski, 1918 — Strzygowski J. Die Baukunst der Armenien und Europa. Wien, 1918. Vol. 1–2.

Strzygowski, 1920 — Strzygowski J. Ursprung der christlichen Kirchenkunst. Lpz, 1920.

Strzygowski, 1927 — Strzygowski J. Byzanz und die ostchristlichen Kunst // Belvedere. 1927. Hf. 60.

Stukeley, 1725 — Stukeley, William. Itinerarium curiosum. 1725.

Styger, 1930 — Styger, Paul. Die Methode der Katakombenforschung // Monatro-sen. 1930. № 1–2, Oct. 1-14.

Styger, 1933 — Styger P. Die Romischen Katakomben. Berlin, 1933.

Styger, 1935 — Styger P. Romische martyrergrufte. Berlin, 1935. Bd. 1–2.

Suhling, 1930 — Suhling, Friedrich. Die Taube als religioses Symbol im christli-cher Altertum // Romische Quartalschrift. Supplementheft 24.1930.

Sukenik, 1947 — Sukenik E.L. The Earlies Records of Christianity // AJA. 1947. Vol. 51.351–365.

Szaraniewicz, 1883 — Szaraniewicz I. Trzy opisy taroksi^ziescego grodu Halicza w 1860, 1880 i 1882 гг. Львив, 1883.

Tarnanidis, 1988 — Tamanidis I.C. The Slavonic manuscripts discovered in 1975 at St Catherine’s monastery on Mount Sinai. Thessaloniki, 1988.

Tatton-Brown, 1989 — Tatton-Brown T. Great Cathedrals of Britain. Frome-London, 1989.

Tavano, 1997 — Tavano S. Aquileia e Gorizia: Scoperti — Discussioni — Perso-naggi. (1870–1918). Gorizia, 1997.

Taylor, 1820 — Taylor J.l.S. Voyages pittoresque et romantiques dans 1’ancienne France. 1820–1863. T. 1-24.

Taylor, 1965, 1978 — Taylor H.M., Taylor J. Anglo-Saxon Architecture. 1965, 1978. Vol. 1–3.,

Taylor, 1993 —Taylor J.E. Christians and the Holy Places: The Myth of Jewish-Christian Origins. Oxford, 1993.

Taylor, Gibson, 1994 — Taylor J.E., Gibson Sh. Beneath the Church of the Holy Sepulchre, Jerusalem. London, 1994.

Tchalenko, 1953-58 — Tchalenko G. Les Villages antiques de la Syrie du Nord. Paris, 1953-58. Vol. 1–3.

Testa, 1962 — Testa E. II Simbolismo dei Guideo-Cristiani. Gerusalemme, 1962.

Testa, 1962a — Testa E. Le Grotte mistiche dei Nazareni e i loro riti battesimali // LA. 1962. Vol. 12. 5-45.

Testa, 1964 — Testa E. La Piscina probatica, monumento pagano о giudaico? // Terra Santa. 1964. Vol. 40. 311–316.

Testa, 1964a — Testa E. Le «Grotte dei Misteri» giudeo-cristiane // LA. 1964. Vol. 14. 65-144.

Testa, 1972 — Testa E. Graffiti della Casa di S. Pietro. Jerusalem, 1972.

Testini, 1958 — Testini P. Archeologia cristiana. Parigi-New-York, 1958. (2-e изд.: Edipuglia, 1980).

Teteriatnikov, 1984 — Teteriatnikov N.B. Burial Places in Cappadocian Churches //GOTR. 1984. Vol. 29.

Teteriatnikov, 1996 — Teteriatnikov N.B. The Liturgical Planning of Byzantine Churches in Cappadocia. Roma, 1996. (OCA, 252).

Texier, 1847 — Texier Ch. L’Architecture byzantine. Paris, 1847 (см. также: Texier Ch., Pullan R.R. Byzantine Architecture. 1864).

Thessalonique, 1987 — L’Art de Thessalonique et des pays balkaniques et les courants spirituels du XlVe siecle: Recueil des rapports du IVe colloque Serbo-Grec. Belgrade, 1987.

Thiede, 1992 — Thiede C.P. The Heritage of the First Christians. Oxford, 1992.

Thomas, 1971 — Thomas Ch. The Early Christian Archaeology of Northern Britain. London, 1971.

Thomas, 1981 — Thomas Ch. Christianity in Roman Britain to AD 5000. Ber-keley-Los Angeles, 1981.

Thomas, 1988 — Thomas Ch. Tintagel Castle // Antiquity. 1988.421–434.

Three, 1991 — Three South Etrurian Churches: South Cornelia, Santa Rufina and San Liberato. [Ed. Neil Christie]. London, 1991.

Tisserant, 1959 — Tisserant E. Eastern Christianity in India. Calcutta, 1959.

Toker, 1989 — Toker F. K. Early Medieval Florence Between History and Archaeology//MA. 261–283.

Toker, 1997 — Toker F. K. Krautheimer Made Me Do It: Solving the Toughest Archaeological Problem of Medieval Florence // Colledge Art Association: Abstracts. New York, 1997.

Torp, 1953 — Torp Hj. The Vatican Excavations // Acta Arch. Vol. 24. 1953. 30-

Toulotle, 1888 — Toulotte E. L. G. La Geographic de l’Afrique cretienne. 1888.

Toynbee, 1971 — Toynbee M. C. J. Death and Burial in the Roman World. Ithaca, 1971. (репринт: 1996).

Toynbee, Ward Perkins, 1956 — Toynbee M. C., Ward Perkins J. The Schrine of St. Peter and the Vatican Excavations. London, 1956.

Trier Dom, 1980 — Trier Dom. Ed. Ronig F. J. 1980 (= Rhein. Verein flir Denk-malpflege und Denkmalschutz, Jahrbuch 1978/79).

*Tsafrir, 1984 — Tsafrir Y. Eretz-Israel from the Destruction of the Second Temple to the Moslem Conquest. II: Archaeology and Art. Jerusalem, 1984.

Tsafrir, 1995 — Tsafrir Y. Jewish pilgrimage in the Roman and Byzantine periods //Akten. 1995. 367–376.

Tummers, 1980 — Tummers H. A. Early Secular Effigies in England. The Thirteenth Century. Leiden, 1980.

Tzaferis, 1975 — Tzaferis V. The Archaeological Excavations at Shepherds’ Field //LA. 1975. Vol. 25.5-52.

Tzaferis, 1983 — The Excavations at Kursi-Gergesa. Jerusalem, 1983.

Underwood, 1959 — Underwood P. A. Notes on the Work of the Byzantine Institute in Istambul: 1957 // DOP. 1959. T. 13.

Underwood, 1966, 1975 — Underwood P. A. The Kariye Djami. N.Y., 1966. Vol. 1–3; Princeton, 1975. Vol. 4.

Vaivre, 1988 — Vaivre J.-B. de. Les Tombeaux Iev6s pour Gaignieres dans les provinces de l’Ouest a la fin du XVII siecle // Recherches et Creations. 1988. T. 18. 57–75.

Vanderkam, 1994 — Vanderkam J. The Dead Sea Scrolls Today. Grand Rapids, 1994.

Vasa Sacra, 1984 — Scheffler W. Vasa Sacra aus FUnf Jahrhunderten. Berlin, 1984.

Vasiliev, 1948 — Vasiliev A. A. Imperial Porphyry Sarcophagi in Constantinople // DOP. 1948. T. 4.

Vego, 1962–1970 — Vego M. Zbomik srednjovjekovnih nadpisa Bosne i Herce-govine. Sarajevo, 1962–1970. Ки. 1–4.

Vergessene Zeiten, 1990 — Vergessene Zeiten: Mittelalter im Ruhrgebiet. Essen, 1990. Bd. 1–2.

Viaud, 1910 — Viaud P. Nazareth et ses deux eglises de l’Annonciation et de Saint-Joseph d’apres les fouilles recentes. Paris, 1910.

Vican, 1982 — Vican G. Byzantine Pilgrimage Art. Washington, 1982.

Vican, 1995 — Vican G. Early Byzantine Pilgrimage devotionalia as Evidence of the Appearance of Pilgrimage Shrines // Akten. 1995. 377ff.

Vieillard-Troiekouroff, 1976 — Vieillard-Troiekouroff M. Les Monuments re-ligieux de la Gaule d’apres les oeuvres de Gregoire de Tours. Paris, 1976.

Vieillard-Troiekouroff, 1995 — Vieillard-Troiekouroff M. A propos de quelques monuments funeraires precarolingiens et caroiingiens (Sarcophages, cenotaphes, epi-taphes) // Cahiers archeologiques. 1995. Vol. 43.

Vincent, 1936, 1937 — Vincent L.H. Bethleem sanctuaire de la Nativit6, d’apres les fouilles recentes // RB. 1936. T. 45. 551–574; 1937. T. 46. 93-121.

Vincent, 1957 — Vincent L. H. L’Eleona, sanctuaire primitif de l’Ascension // RB. 1957. T. 64.48–51.

Vincent, Abel, 1914 — Vincent L.-H., Abel F.-M. Jerusalem: Recherches de to-pographie, d’archeologie et d’histoire. Vol. 2: Jerusalem nouvelle. Paris, 1914–1926. Vol. 1–2.

Vlaminck, 1900 — Vlaminck В. A Report of the Recent Excavations and Explorations conducted at the Sanctuary of Nazareth. Washington, 1900.

Vogue, 1865–1877 — Vogue E.-M. de. Syrie Centrale. Paris, 1865–1877.

Vogue, 1876 — Vogue E.-M. de. Syrie. Palestine. Mont Athos. 1876.

Voigtlander, 1989 — Voigtlander K. Die Stiftskirche St. Servatii zu Quedlinburg. Berlin, 1989.

Wacha, 1995 — Wacha G. Die Mittelalterliche PlattflSsche aus Zinn, gefunden in Feldkirchen (Kamten) // Carinthia I. Klagenfurt, 1995. Vol. 185. 251–303.

Waele, 1935 — Waele F.J. de. The Fountain of Lema and the early Christian cemetery at Corinth // AJA. 1935. Vol. 39. 352–359.

Walker, 1990 — Walker P.W.L. Holy City, Holy Places? Oxford, 1990.

Wallace-Hadrill, 1975 — Wallace-Hadrill J. The Graves of kings: an Historical note on some archaeological evidence // Wallace-Hadrill J.M. Early Medieval History. Oxford, 1975. 39–59.

Walters, 1974 — Walters C.C. Monastic Archaeology in Egypt. Warminster (Eng.), 1974.

Ward-Perkins, 1940 — Ward-Perkins J.B. London Museum Medieval Catalogue 1940. Ipswich, Suffolk, 1993. (репринт: 1993/

Ward-Perkins, 1949 — Ward-Perkins J.B. The Shrine of of St. Menas in the Maryut // Papers of the British School in Rome. London, 1949. Vol. 17 (n.s. 4). 26–71.

Ward-Perkins, 1954 — Ward-Perkins J.B. Constantine and the Origins of the Christian Basilica // Papers of the British School at Rome. 1954. Vol. 22.

Ward-Perkins, 1993 — Ward-Perkins J.B. Memoria, Martyr’s Tomb and Martyr’s Church // Art, Archaeology and Architecture of Early Christianity. N.Y.-London,

1993. 20–37.

Warren, Conder, 1884 — Warren C., Conder C.R. The Survey of Western Palestine. Jerusalem, 1884.

Washe, 1992 — Washe B. Monseigneur Louis Duchesne (1843–1922). Rome, 1992. (Collection de l’Ecole francaise de Rome; 167).

Watts, 1991 — Watts, Dorothy. Christians and Pagans in Roman Britain. London-N.Y., 1991.

Weidemann, 1995 — Weidemann M. Itinerare des Westlichen Raumes // Akten. 389–451.

Weitzmann, 1976 — Weitzmann K. The Monastery of Saint Catherine at Mount Sinai: the Icons. Princeton, 1976. Vol. 1: From the 6 to the 10lh century.

Weitzmann, 1986 — Weitzmann K. The Contribution of the Princeton University Department of Art and Archaeology to the Study of Byzantine Art // Byzantium at Princeton: Catalogue of an exhibition. Ed. S. CurCid, A.S. Clair. Princeton, 1986. 11–30.

Wellbeloved, 1829 — Wellbeloved C. Account of the Abbey of St. Mary, York. York, 1829.

Wenzel, 1962 — Wenzel M. Bosnian and Herzegovinian Tombstones: Who Made Them and Why // Sudost-Forschnungen. MUnich, 1962. Bd. 21.

Wenzel, 1965 — Wenzel M. Ukrasni motivi na steCcima. Sarajevo, 1965.

Werner, 1935 — Wemer J. Munzdatierte austrasiatishe Grabfunde. 1935.

Werner, 1964 — Werner J. The Frankish royal tombs in the cathedral of Cologne and Saint-Denis // Antiquity. 1964. Vol. 38. 201–215.

Werner, 1977 — Wemer J. (ed.). Die Ausgrabungen in St. Ulrich und Afra in Augsburg 1961 bis 1968. 1977.

Wessel, 1963 — Wessel К. Koptische Kunst: Die Spatantike in Agypten. Recklinghausen, 1963 (London, 1965).

White, 1988 — White W.R Skeletal Remains from the Cemetery of St. Nicholas Shambles, City of London. London, 1988.

Whittemore, 1933-53 — Whittemore T. The Mosaics at St. Sofia at Istanbul Paris-Oxford, 1933-53. Vol. 1–4.

Wiegartz, 1975 — Wiegartz H. Keiserzeitliche Relief-Sarcophage in der Nikolaos-kirche // Myra. 1975.161–251.

Wilkinson, 1972 — Wilkinson J. The Tomb of Christ. An Outline of the Structural History // Levant. London, 1972. Vol. 4.

Wilkinson, 1977 — Wilkinson J. Jerusalem Pilgrims before the Crusades Warminster, 1977.

Wilkinson, 1978 — Jerusalem as Jesus knew it. London, 1978.

Wilkinson, 1981 — Wilkinson J. Peregrinatio Aetheriae = Egeria’s Travels Newly translated with supporting documents and notes. London, 1981.

Wilkinson, 1988 — Wilkinson J. Jerusalem Pilgrimage, 1099–1185. London, 1988.

Wilkinson, 1995 — Wilkinson J. Visits to Jewish Tombs by Early Christians // Akten, 1995. 452–465.

Williams, 1849 — Williams G. The Holy City: Historical, Topographical and Architectural Notice of Jerusalem. London, 1849. Vol. 1–2.

Willis, 1849 — Willis, Robert. The Architectural History of the Church of the Holy Sepulchre at Jerusalem. London, 1849 (также в: Williams, 1849. Vol. 2)

Wilpert, 1930 — Wilpert J. Erlebnisse und Ergebnisse im Dienste der christlichen Archaeologie. Freiburg, 1930.

Wilson, 1964 — Wilson D.M. A Ring of Queen Amegunde // Germania. 1964. Bd. 42. 265–268.

Wilson, 1978 — Wilson J. The Shroud of Turin: The Burial Cloth of Jesus Christ? Garden City, N.Y., 1978. (2nd ed.: The Mysterious Shroud. 1986).

Wiseman, 1997 — Wiseman J. The Post-Roman World // Archaeology. N.Y., 1997. № 6.

Wolf, 1993 — Wolf S.R. Archaeology in Israel // AJA. 1993. Vol. 97. 150–152.

Wood, 1994 — Buildings archaeology: Applications in practice. [Ed. Wood J.].

1994. (Oxbow Monograph; 43).

Woodward, 1836 — Woodward S. An Account of some discoveries made in excavating the foundations of Wymondham Abbey // Archaeologia. London, 1836. Vol. 26. 287-99.

Wright, 1957 — Wright, Ernest G. Biblical Archaeology. Philadelphia-London, 1957.

Year 1200 — The Year 1200. N.Y., 1970. Vol. 1–2.

Yildiz-Otuken, 1996 — Yildiz-Otuken S. Die Nikolaoskirche in Myra in Licht der neuesten Forschungen // Fremde Zeiten: Festschrift fur JUrgen Borchardt, II. Wien, 1996. 227–238.

Yildiz-Otuken, 1997 — Yildiz-Otuken S. Demre-Myra// AJA. 1997. Vol. 1.

Young, 1988 — Young B.K. Sacred Topography and Early Christian Churches in Late Antique Gaul // First Millenium Papers. Oxford, 1988.219–240.

Zadora-Rio, 1989 — Zadora-Rio E. The Role of Cemeteries in the Formation of Medieval Settlement Patterns in Western France // MA. 1989.171–186.

Zayadine, 1986 — Zayadine F. (ed.). Jerash Archaeological Project, 1981–1983. Amman, 1986. Vol. I.

Zeit der Fruhen Habsburger, 1979 — Die Zeit der Fruhen Habsburger: Dome und Kloster. 1279–1379. Wien, 1979.

Zettler, 1988 — Zettler A. Die fruhen Klosterbauten der Reichenau: Ausgrabungen, Schriftquellen, St. Gallen Klosterplan. 1988.

Сокращения

ААИК — Архитеетурно-археологические исследования в Крыму. Киев, 1988.

АДСВ — Античная древность и средние века

АН — Академия наук

*АРВ — Архивы русских византинистов в Санкт-Петербурге. Спб., 1995.

АС — Археологический съезд

ВВ — Византийский временник

ВДИ — Вестник древней истории

ВИД — Вспомогательные исторические дисциплины

•ВХЛИ — Восточиохристианский храм: Литургия и искусство. Спб., 1994.

*ВЭ — Византиноведение в Эрмитаже. Л., 1991.

ГВК — 1000 години од востанието на Комитопулите и создаваньето на Самоиловата државе. Ciconje, 1971.

ДРИ — Древнерусское искусство (непериодическая серия)

ЖМНП — Журнал Министерства народного просвещения

ЗВОРАО — Записки Восточного отделения РАО

ЗООИД — Записки Одесского общества истории и древностей

ЗОРСА — Записки Отделения русской и славянской археологии РАО

ИА — Институт археологии

ИАА — Историко-археологический альманах Армавирского археологиче

ского музея. Армавир-Москва, 1996. (Вып. 2).

ИАК — Императорская Археологическая комиссия

ИАЮЗК — История и археология Юго-Западиого Крыма. Симферополь, 1993.

ИБАИ — Извъстия на Болгарски археологический институт. София.

ИВРК — Иерусалим в русской культуре. М., 1994.

*ИЕИ — История европейского искусствознания. Вторая половина XIX — начало XX века. М., 1969. Ки. 1–2.

ИИАК — Известия Императорской Археологической комиссии

ИИДК — Из истории древиих культов Средней Азии: Христианство. Ташкент, 1994.

ИППО — Императорское Православное Палестинское общество

ИРАИК — Известия Русского археологического института в Константинополе. Т. 1-16.

ИРАО — Известия РАО

КС — Киевская старина

КСИА — Краткие сообщения Института археологии

КСИИМК — Краткие сообщения Института истории материальной культуры

ЛАИВ — Литургия, врхитектура и искусство византийского мира. СПб., 1995. (Труды 18 Международного конгресса византинистов. Под общей ред. К. К. Акентьева).

МАК — Материалы по археологии Кавказа

МАО — Московское Археологическое общество

MAP — Материалы по археологии России

МИА — Материалы и исследования по археологии СССР

МИАЭ — Материалы по истории, археологии и этнографии Таврии. Симферополь.

МКХА — Международные конгрессы христианской археологии

ООИД — Одесское общество истории и древностей

ПИАК — Проблемы истории и археологии Крыма. Симферополь, 1994.

ПИПГ — Проблемы истории пещерных городов в Крыму. Симферополь, 1992.

ПКНО — Памятники культуры. Новые открытия

ПО — Палестинское общество

ППС — Православный Палестинский сборник. СПб. (тж. ПС)

ПС — Палестинский сборник. Л. (тж. ППС)

ПСРЛ — Полное собрание русских летописей

РАИК — Русский Археологический институт в Константинополе

РАН — Российская Академия наук

РАНИОН — Российская Ассоциация научно-исследовательских институтов общественных наук РАО — Русское археологическое общество

РВ — Российское византиноведение: Итоги и перспективы. М., 1994 (Тезисы докладов Международной конференции к 100-летию «Византийского временника» и РАИК, 1994).

РХВ — Россия и христианский Восток. М., 1997. Вып. 1.

СА — Советская археология

СПП — Северное Причерноморье и Поволжье во взаимоотношениях Востока и Запада в XII–XVI вв. Ростов на Дону, 1989.

СТСГ — Сакральная топография средневекового города. М., 1998 (Известия Института христианской культуры средневековья; Т. 1).

ТМАО — Труды Московского Археологического общества

ТОДРЛ — Труды Отдела древнерусской литературы

ТРУАК — Труды Рязанской ученой архивной комиссии

ХВ — Христианский Восток: Серия, посвященная изучению христианской культуры народов Азии и Африки

ХДА — Христианские древности и археология

ХПВ — Художественные памятники и проблемы культуры Востока. Л., 1985.

ЦА — Церковная археология: Материалы Первой Всероссийской конференции в Пскове 20–24 ноября 1995 года. СПб. — Псков, 1995. Ч. 1–3.

ЮТАКЭ — Южно-Туркменская археологическая комплексная экспедиция

АС — The Archaeology of Cathedrals. [Ed. T. Tatton-Brown, J.Munby]. Oxford, 1996. (ОСАМ, 42).

ACR — Ancient Churches Revield. Jerusalem, 1993.

AJ — Antiquaries Journal. London (ранее: Journal of the Society of Antiquaries ofLondon)

AJA — American Journal of Archaeology. Boston. Archaeological Institut of America (1885 -

AMG — Archaeology of Medieval Greece. 1996. (Oxbow Monographs; 59).

ArchJ — Archaeological Journal. London. (BAA, Royal Archaeological Institute of Great Britain and Ireland). 1844—.

ASH — The Age of Sutton Hoo: The Seventh Century in North-Western Europe. Woodbridge, 1992.

BA — The Biblical Archaeologist

BAA — British Archaeological Association

ВАС — Bulletino di archeologia cristiana

BAR — British Archaeological Report

BASOR — Bulletin of the American School of Oriental Research. Chicago

BF — Byzantinische Forschnungen. Amsterdam

BiAR — Biblical Archaeology Review. Washington

BP — Blessings of Pilgrimage. Urbana-Chicago, 1990 (сборник)

BZ — Byzantinische Zeitschrift Cahiers — Cahiers archaelogiques fin de Pantiquit6 et Moyen Ages. Paris. 1945-.

CAr — Church Archaeology. York, 1997–1998. Vol. 1–2.

CASS — Corpus of Anglo-Saxon Stone Sculpture in England. [Ed. R. Cramp] Oxford-N.Y., 1984-1995-. Vol. 1-5-.

CBA RR — Council for British Archaeology. Research Report

СВАТ — «Churches Built in Ancient Times». Recent Studies in Early Church Archaeology. [Ed. Kenneth Painter], London, 1994.

CIAC–Congresso Internationale di Archeologia Cristiana

DI — Deutsche Inschriften

DA — Dictionary of Art. (Ed. by Jane Turner). L.-N.Y., 1996. Vol. 1-34.

DOP — Dumbarton Oaks Papers. Washington

DOS — Dumbarton Oaks Studies

ECC — Early Christianity in context: Monuments and documents. Jerusalem, 1993. (SBF. Collectio Major, 38).

ET — European Towns: Their Archaeology and Early History. [Ed. M.W. Barley]. London-N.Y.-San Francisco, 1977.

GOTR — Greek Orthodox Theological Review

GP. I–II — The Great Palace of the Byzantine Emperors. First report. London, 1947-49; Second report. Edinburgh, 1958.

IF — Istanbuler Forschungen. Berlin

IM — Istanbuler Mitteilungen

KT — Kaiserin Theophanu: Begegnung des Ostens und Westens um die Wende des ersten Jahrtausends. KOln, 1991. Bd. 1–2.

LA — Studium Biblicum Franciscanum Liber Annus.

MA — Medieval Archaeology: Papers of the 17th Annual Conference. (Center for Medieval and Early Renaissance Studies). Binghamton, N.Y., 1989.

MAMA — Monumenta Asiae Minoris antiqua. (Ed. Buckler W.H., Calder W.M.). London, 1928–1988. Vol. 1–8.

MEFR — Melanges d’archeologie et d’histoire de I’Ecole franfaise de Rome

MPC — Minsters and Parish Churches: The Local Church in Transition. 950-1200. [Ed. J. Blair], Oxford, 1988. [ОСАМ, 17]

MSBK — Museum fur SpStantike und Byzantinische Kunst: Staatliche Museen zu Berlin. Mainz, 1992.

NBAC — Nuovo bulletino di archeologia cristiana. Roma: Pontificia commis-sione de archeologia sacra, 1895–1922. Anno 1-28.

OCA — Orientalia Christiana analecta. Roma, (серия монографий)

ОСАМ — Oxford University Committee for Archaeology Monograph

PEQ — Palestine Exploration Quaterly. London

QDAP — Quaterly of the Department of Antiquities in Palestine

RA — Revue archeologique

RAC — Rivista di archeologia cristiana. Roma : Pontificia commissione de archeologia sacra. 1924. — Anno 1-.

RAP — Revue archeologique de Picardie

RB — Revue biblique

SASOP — Sudan Antiquities Service, Occasional Papers

SBF — Studium Biblicum Franciscanum (Pulications)

TRW — The Transformation of the Roman World AD 400-900. Ed. L. Webster, M. Brown. London, 1997.

YAJ — Yorkschire Archaeological Journal

ZAM — Zeitschrift fur Arch&ologie des Mittelalters. Köln, 1973-.

КРАТКИЕ СВЕДЕНИЯ ОБ АВТОРЕ

Леонид Андреевич Беляев (род. 1948 г.), доктор исторических наук, руководитель сектора в Институте археологии РАН. Специалист по городской археологии, древнерусской культуре, истории архитектуры и строительства, иконографии. Обладает обширным опытом полевых исследований храмов и монастырей средневековой России (особенно Moсквы), а также восточнохристианских памятников (Крым), античных и средневековых объектов Средней Азии и Поволжья. Автор книг «Казанский собор на Красной площади» (1993, в соавт. с Г. А. Павловичем); «Древние монастыри Москвы (XIII — начало XV вв.) по данным археологии» (М., 1994, 1995, удостоена премии памяти митрополита Московского и Коломенского Макария (Булгакова) за 1997 г.); «Русское средневековое надгробие» (М., 1996) и других.

Примечания

1

Пособие предполагает достаточно полное знание общей истории (особенно истории религии), археологии, истории культуры и искусства. Развитый справочный аппарат должен помочь читателю преодолеть новый информативный барьер. Основу аппарата образуют развернутые примечания (так сказать, второй уровень текста), а индексы как общий ключ к тексту и примечаниям позволят легко найти имя, топоним, определение незнакомого понятия или предмета в сложной по структуре книге. Рекомендуемая литература ориентирована на справочные издания, развернутая же библиография имеет целью снабдить информацией для самостоятельных исследований (основные источники заимствования из отечественной и зарубежной литературы указаны и в начале глав).

(обратно)

2

Древо Креста почиталось в середине IV в. (известна надпись на памятном камне (мензе?) из Северной Африки с датой 359 г. и упоминанием реликвий, в том числе «древа Креста из земли обетованной, где Христос был рожден»; см. гл. Ш-2). «Отчет» о работах Елены стал, видимо, известен позднее. Евсевий много говорит о ее благочестивом поведении, но не об археологических занятиях. К счастью, их сохранил в письме к другу, галльскому хронисту Сульпицию Северу, Паулин Ноланский. Он рассказывает о том, что по прибытии в Палестину Елена включила в свои поиски места Страстей и Распятия, хотя никто не мог указать, где они находились. Посоветовавшись с местными христианами, она призвала наиболее ученых из евреев, чтобы они рассказали ей «об их несмываемом преступлении, коим они, несчастные, даже гордились». Рассказы подтвердило божественное откровение императрице и раскопки начались. Они были успешны. В глубоком раскопе, заложенном отрядом воинов и добровольцами, обнаружили три креста. Один из иих был признан животворящим. Этот эпизод известен уже Амвросию Медиоланскому и историку Руфину, затем легенду переработал Созомен Саламанский («Церковная история» 440 г.). Ои добавил к списку находок гвозди и надпись «Иисус Назаретянин Царь Иудейский».

(обратно)

3

Августин вообще интересовался древностями. К северу от Карфагена, на Утическом берегу, он нашел «коренной зуб человека такой величины, что если бы он был разделен на части, соответствующие нашим зубам, то из него можно было бы сделать сотню зубов. Думаю, однако же, что это был зуб какого-нибудь гиганта» («О граде Божьем» XV, 9). Как все образованные люди его эпохи, Августин знал сообщения Фукидида о вложении костей циклопов в качестве жертвы в храмы.

(обратно)

4

Например, в Константинополе в 511 г., в правление Анастасия (491–518), возник спор между патриархом Македонией и монахом Севером, позднее патриархом Антиохийским, основателем монофизитства. Север считал Христа воплощением Слова, неспособного к физической смерти, а эпизоды Евангелий предлагал толковать символически (например, кровь и воду из раны Христовой как «воды спасения» для человечества). Одиако Македонии опирался на текст Евангелия от Матфея о том, что Христос еще не был мертв в момент прободения, и потому в человеческом воплощении все-таки мог умереть. Север не решался отрицать слова Евангелия и был в растерянности. Тут на помощь пришло исследование древностей. В библиотеке императорского дворца нашлась копия Евангелия от Матфея, открытая в правление императора Зенона (474–491) на Кипре, где она была выкопана вместе с телом «святого Барнабы» — и не содержала спорного пассажа! Север торжествовал — 7 августа 511 г. Македония сместили и изгнали.

(обратно)

5

Основано на: Taylor, 1993; Manns, 1993; ЕСС, 1993.

(обратно)

6

К началу 1950-х гг. исследовали 7 местонахождений рукописей. Опираясь на одни и те же тексты, в кумранитах видят представителей не только ессеев, но и других религиозных и общественных течений Иудеи. Открытие не оставило равнодушным буквально иикого, оно вызвало неожиданную реакцию даже в шовинистических кругах России (поучительный и забавный эпизод: Маргулев, 1994). Ситуацию несколько улучшил выход в 1991 г. давно ожидавшейся публикации текстов рукописей, часть которых ранее была недоступна для изучения, но обилие проблем интерпретации все равно заставило дать симпозиуму 1992 г. в Граце (Австрия) характерное название: «Кумран нигде» (Тантлевский, 1994, 10). Традиция русской кумранистнки возникла вскоре после открытия первых рукописей трудами Иосифа Давыдовича Амусина (Амусин, 1960; Амусин, 1964; Амусин, 1983 и др.). Издавались русские переводы текстов (Тексты, 1971–1996) и популярных книг Г. Штолля, А. Донини и др. Последнее фундаментальное исследование текстов принадлежит И. Р. Тантлевскому (1994).

(обратно)

7

De Vaux, 1973. В 50-е гг. тексты вызвали такой энтузиазм и доверие к информации, что предпринимали даже специальные экспедиции на основе сведений, в них содержавшихся. Так, известный «медный свиток» со списком сокровищ, якобы спрятанных в разных местах Палестины, вызвал две экспедиции 1956-60 гг. — которые, конечно, сокровищ не нашли (Аллегро, 1967).

(обратно)

8

Стратиграфически выделяют три периода, из которых первый распадается на две части: Iа, около 20–40 лет, не дающий нумизматического материала, но по керамике не отличающийся от следующего — Ib, который датируется монетами правителей Иудеи (с 223 г. до н. э. по 37 г. н. э. и керамикой примерно от 150 г. до н. э. до нач. I в. н. э. (или несколько шире, от 200 г. до н. э. по 68 г. н. э.)). Фазу IЬ Завершает землетрясение 31 г. до н. э. II период связан с восстановлением поселения ок. 4 г. до н. э. — 6 г. н. э., а завершает его захват римлянами (X легион из Кесарии) летом 68 г. III период, римский (до сер. 80-х гг.) и «повстанческий» (132–135), кончается в 30-х гг. II в. н. э. Очень важна и датировка кожи и льна, из которых сделаны рукописи, методом радиоуглеродного датирования, проведенная в 1990-91 гг.: даты в интервале от 209–117 до н. э. по 21 до н. э. — 61 н. э. (кожа; лен дал дату 33 г. н. э. плюс-минус 200 лет). (Амусин, 1960а; Амусин, 1983; Тантлевский, 1994).

(обратно)

9

Кладбище Кумрана описывают как один большой и два или три маленьких участка, которые могли быть и независимыми некрополями. Число общинников оценивают в 150–400 человек, но Дж. Патрик снижает его до 50–70. Число вскрытых на большом кладбище могил, в которых погребены только мужчины, недостаточно для окончательного суждения об обряде целибата (26 из примерно 1100), тем более что на маленьких кладбищах есть детские и женские могилы. Динамику трудно прослеживать из-за отсутствия в мужских погребениях инвентаря (в женских он тоже скуден). Все тела, кроме одного, лежали головой на юг (ессеи думали, что рай — на севере), в нише восточной стены могилы, которые прикрывал кирпич или галька. Могилу сверху отмечал большой камень (Тантлевский, 1994, 39–42; Hachlili, 1993).

(обратно)

10

Вокруг материалов работ сложилась совершенно авантюрная ситуация. Отец Ролан де Во умер в 1971 г., так и не написав отчета; его посмертная публикация носила обобщающе-интерпретационный характер (De Vaux, 1973). В конце 1980-х гг. Французская Библейская школа пригласила бельгийского археолога Роберта Донселя подготовить отчет на основе записей, фотографий и находок де Во. Супруга Донселя, Паулина Доисель-Вут, на основе этих данных выступила с новой интерпретацией памятника, не получившей широкой поддержки, но находки де Во «узурпировала», утверждая, что отчет просто невозможно написать: монеты из раскопок утрачены, как и дневники; сами объекты пережили уже две «реставрации». Библейская школа поспешила выпустить в свет то, чем располагает — фотографии, листы обмера, суммарные описания из дневников де Во.

(обратно)

11

Поддержку гипотезе оказали труды французского теолога Даниелу. В диссертации он проанализировал письменные источники и обосновал идею особой иудео-христианской теологии, на которую опирался Багаггги. Даниелу обратившись к археологическим материалам, высоко оценил работы Багаггги. (Danielou, 1958; Danielou, 1961).

(обратно)

12

Гипотеза существования памятников иудео-христиаиской церкви стала популярной раньше, чем была доказана научно (библиография до конца 70-х гг Manns, 1979). Ее часто пересказывают, не анализируя (Strange, 1983; Meyers, Strange 1981; Meyers, 1988; Groh, 1988). Посетители святых мест регулярно получают от издательства францисканцев литературу, в которой гипотеза подается как доказанная. Научное сообщество затронуто ею меньше, и даже францисканцы, поддержав идеи Багатти, дали высказаться их противникам; в журнале францисканской школы (LA) ведется оживленная полемика.

(обратно)

13

В 1989 г. в диссертации «Критический разбор археологических материалов, относящихся к палестинскому иудео-христианству римского и византийского периодов» она в открытую бросила вызов школе Багатти-Теста, показав, что их интерпретация символов лишена научной точности (Taylor, 1989). Критике подверглись и раскопки Корбо и Лоффреда. Позже Тэйлор опубликовала монографию «Христиане и Святые места: миф об иудео-христианском происхождении» (Taylor, 1993), а недавно, совместно с Гибсон — специальную книгу по объектам раскопок на территории храма Гроба Господня. Taylor, Gibson, 1994.

(обратно)

14

Более полное владение материалом позволяет сторонникам гипотезы время от времени отбивать «критические атаки». Так, когда Мейерс и его коллеги бегло обобщили результаты раскопок в Галилее (Meyers, Strange, 1981), их обзор подвергся суровой отповеди со стороны францисканцев из Италии, непосредственно работавших в Галилее.

(обратно)

15

«Кокким» типичны для погребений иудеев с I в. до н. э. по 135 г. н. э. Мертвых сначала хоронили в нишах-подбоях, а позже кости собирали для вторичного захоронения, складывая в каменные или керамические оссуарии. Традиция прервалась в 135 г., с изгнанием евреев из Иерусалима.

(обратно)

16

Оссуарий — каменный или керамический прямоугольный ларец для хранения костей, один из характернейших артефактов Палестины периода Второго храма (исчезает во II-IV вв.). Их хранили в родовых склепах на специальных лолочках или внутри ниш, вместе с традиционными «дарами погребенному» {монетой, светильником и др.). Кости складывались таким образом, что внизу лежали длинные трубчатые, а наверху — череп. Размеры оссуариев соответствуют их функции (60-80x40-50x30-40 см, детские меньше). Часто их украшает трехгранно-выемчатая резьба, по крайней мере с одной стороны и на крышке (архитектурные и растительные мотивы, геометрические орнаменты, особенно круги и розетки). Их символический смысл вызвал в науке оживленную длительную дискуссию и по сей день не выяснен; прототипом композиций могли служить каменные саркофаги эллинистического периода и древиие гробницы Ближнего Востока (Figueras, 1983; Hachlili, 1988; Rahmani, 1994; DA. 17,54–55).

(обратно)

17

(Рецензии на Bagatti, Milik, 1958, см.: RAC, 1964, v.30. 268; IEJ, 1961, v.ll, 91–94.) Отпали и аналогии Сукеника: уже в 1946 г. было доказано, что «кресты» Помпей и Геркуланума есть просто отпечатки деревянных конструкций на верхних частях стен; а имена, находимые на оссуариях (в том числе имя «Иисус»), были популярны в I в. не только у христиан (Kraeling, 1946; 18–19). Собственно христианский ономастикон не выделяется до конца III века, когда греки в Египте начали брать при крещении имена из обоих частей Завета. Неверным оказалось и первое чтение «граффити Сукеника»: в нем отсутствует горестное восклицание и читаются вполне обычные на оссуариях имена (Капе, 1971).

(обратно)

18

Он предположил, что эта последняя буква еврейского алфавита, «тав» (писалась как маленький крест или греческая буква «хи»). По мнению Багатти, «тав» стала иудео-христианским вариантом символа креста. На самом деле изображения «тав», когда они достоверны — символ избранности (основа — текст книги Иезекииля, 9:4; есть масса свидетельств важности буквы «тав» в раббинистической традиции).

(обратно)

19

Подробное описание открытия: Mancini, 1984. Позже все стелы (кроме двух) были убраны из экспозиции. Известны и другие публикации Теста надписей на камнях, сейчас считающихся поддельными (Тэйлор, 1993).

(обратно)

20

Эрнст Гуденаф, исследуя скальные и пещерные гробницы, отмечал остатки погребальных ритуалов, причем в надписях «пещера» часто имеет значение «гробница» (Goodenough, 1953-8, IV, 93–94, VI, 179). Это продолжалось и в византийский период, и в ранний арабский, и даже при крестоносцах. Византийское пещерное кладбище есть, например, в Хорват Мидраш, в 2.5 км к северу от Хирбет эль-Айн.

(обратно)

21

Этерия полагала, что не только Иисус родился в пещере, но и Мария жила в Назарете именно в пещере. Игумен Даниил пишет, что Мария с Иосифом провели два года после рождения Христа в пещере в Вифлееме. «Пещерными жителями» описывали Иоанна Крестителя и Елизавету. По местным поверьям византийского времени Тайная вечеря тоже состоялась в пещере, где Христос и был арестован. На этих местах в византийскую эпоху охотно возводили церкви.

(обратно)

22

В Эль-Табха (древний Гептапегон), на западном берегу Галилейского озера, ЯОД руинами храма IV в. лежит пещерная церковь, вероятно, отметившая место Стречи Иисуса с учениками после Воскресения (Иоанн 21), что объясняет прорезанные прямо к воде ступени (Корр, 1963; Wilkinson, 1981, 196–200). В IV в. была построена подземная капелла в деревне Бейт-Сахур вне Вифлеема, на месте, где ангел благовествовал пастухам рождение Мессии (Tzaferis, 1975; Корр, 1963; Mancini, 1984, 104а). В Курси (Гергеса) раскопана капелла IV в., отмечаю - пещеру, где, по преданию, жил евангельский бесноватый (Tzaferis, 1983).

(обратно)

23

Как пример возьмем важную в гипотезе Багатти-Теста серий граффити на СТснах гробницы в Бетфаге, недалеко от Масличной горы в Иерусалиме, прямо выявленных Теста теологическими символами. Изученные здесь погребения, по-видимому, одновременны (совершены в похожих нишах), однако среди иих один комплекс не окончен, а другой явно принадлежит византийскому времени («византийские» кресты в кругах, высеченные на стенах, и византийская керамика). Граффити найдены только в одном из склепов, круглая блокирующая дверь которого характерна для больших иудейских гробниц раннего периода. Сами граффити крайне невыразительны и вряд ли требуют обращения к нумерологии и буквологии гностиков, примененных Теста (Taylor, 1993).

(обратно)

24

В Германии (Тюбингенский университет) можно назвать Р. Ризнера, Б. Пикснера и других. Итальянская школа не выработала общей точки зрения на иудео-христианство, как и французская. Труды кардинала Даниелу легли в основу «гипотезы Багатти-Теста» — зато П. Тернан отозвался о раскопках в Капернауме и Назарете с немалым скептицизмом, придя к самому пессимистическому выводу о памятниках христианства в Галилее ранее IV в. Более терпимо относятся к интерпретациям в духе «францисканской гипотезы» ряд археологов, ведущих регулярные полевые исследования: Э. Пеш, К. Дофэн. Дофэн трактует, например, совмещение христианских и иудейских символов на притолоках здания, раскопанного ею на Голанах, как признак иудео-христиаиских воззрений (Dauphin, 1984; Dauphin, 1993). То же можно сказать о полевых исследователях из Испании, таких как Ц. Видал и Ф. Диес. Последний вел раскопки в храме Гроба Господня в Иерусалиме, придя к «сенсационным» выводам об обнаружении «грота Адама» (см. ниже). Археология Израиля ежедневно приносит новые открытая и кое-кто из местных археологов (например, А. Хирам) пытался интерпретировать некоторые синагоги Галилеи как церкви иудео-христиан (Hiram, 1963; Hiram, 1969, Ср.: Maoz, 1981; Maoz, 1985), но их коллеги отнеслись к этому скептически. Соседство на надгробиях еврейских и христианских символов предпочитают объяснять разными периодами их появления (кладбище в Бейт Говрин, раскопки Амоса Клонера; погребения, открытые Г. Авни в долине Гехимон (ср. его интерпретацию того же материала как иудео-христианского: Dahari, Avni, Kloner, 1987). Работы израильтян составляют, пожалуй, наиболее яркую часть и в сборнике, посвященном Теста (отметим материалы раскопок Й. Магена в Самарии; его же обзор материалов по горе Гаризим; греческие надписи из самарийских синагог, опубликованные Лией ди Сеньи; исследования монастырей Палестины и Сирии: ЕСС. 1993, 91-230, 231–239, 277–311).

(обратно)

25

Первый надежный список общин Палестины — в составе Никейского собора (325), где ничего не говорится ни о длительности их существования, ни об их численности. Для конца III в. наиболее серьезный свод «Книга о палестинских мучениках» Евсевия.

(обратно)

26

Пример — известная церковь над «бассейном Вирсавии», шедевр византийской инженерии, с арками под опорами южной и северной стен, поднятыми со дна бассейнов. В «языческий» период оба бассейна и фот между ними были местом служения Серапису, а до этого — святыней иудеев, славившейся исцеляющей силой. В ранний византийский период грот связали с изгнанием демонов Соломоном, а при постройке церкви — с памятью чуда исцеления Христом расслабленного. Vincent, Abel, 1914, 669–742; Jeremias, 1966, Testa, 1964.

(обратно)

27

Основано на: Couasnon, 1974; EEHL, 1975; Ousterhout, 1989; McRay, 1991; 1993; Patrich, 1993; Taylor, 1993; Biddle, 1998 и др. (см. в подразделах).

(обратно)

28

Настоятельница монастыря в Галлии, Этерия (Эгерия, Сильвия), совершила поездку в Палестину и провела там три года в 380-х гг. Описание ее паломничества, «Peregrinatio ad loca sancta», стало важнейшим источником по сакральной топографии и ранней литургике (Помяловский, 1889; Wilkinson, 1981). Тяжелые испытания выпали и на долю св. Иеронима в путешествии на восток (374); его спутник, Иннокентий, умер, едва достигнув Антиохии.

(обратно)

29

Предписания Никейского собора 325 г. перечисляют постройки, необходимые для каждодневной жизни в паломническом комплексе: атриум должен быть окружен зданиями, чтобы доставить пищу и пристанище пилигримам; необходимо помещение для епископа, сады, бани, портики и колоннады. Конечно, римские дороги изобиловали и «светскими» тавернами, но последние пользовались плохой репутацией у христиан, да и вообще у состоятельных клвссов римского общества. Григорий Нисский прямо запрещал христианам даже приближаться к подобным местам, считая их особо опасными, упоминая особые христианские пристанища а восточных провинциях (380-е гг.).

(обратно)

30

Своеобразным аналогом труда Винсена и Абеля для русского читателя был общий обзор христианской археологии в Палестине Н. П. Кондакова (Кондаков, 1904). Автор, ставивший широкие археологические задачи, после подробного ознакомления с проблематикой храма Гроба Господня с полным правом писал: «мы доселе не в силах даже мысленно восстановить его облик» (Кондаков, 1904, 143). Среди ранних раскопок важное место занимают исследования «на русском месте», подтвердиашие, что в начале I в. н. э. Голгофа находилась снаружи от городской стены. (Подробнее: гл. V).

(обратно)

31

Надзор за реставрацией 1960-х гг. вела группа архитекторов («Объединенное техническое бюро»), представлявшая интересы основных общин, контролирующих храм: римско-католической, православной греческой и армянской. Программы работ на участках разного подчинения взаимно утверждались. В 1961 г. в разных частях здания было прорезано 13 траншей до фундамента и дренажный туннель по оси север-юг от францисканского монастыря до огромной цистерны, находящейся под площадью перед входом в церковь. В 1960-69 гг. В. Корбо вел исследования в «католических» частях церкви: в северном вестибюле Анастасиса и галерее над ним; в часовне Видения Деве Марии и всех помещениях францисканского монастыря, примыкающих к ней с севера и востока; в северной галерее над «Колоннами Девы Марии» и в часовне Обретения Креста. В 1966 г. армянская церковь начала небольшие раскопки в южной части Анастасиса и к востоку от часовни св. Елены (позднее здесь построена часовня св. Вартана). Раскопки продолжались с 1975 по 1981 г. под руководством Магена Броши. Отец Флорентино Диес Фернандес (Испания) также исследовал этот участок, особенно на последнем этапе работ, и вел раскопки к востоку от Голгофы. В 1970 г. греческая епархия работала в кафоликоне под руководством архитектора Анастасия Экономопулоса, а в 1977 г. — в восточной части Голгофы (вместе с X. Катсимбинисом). (Couasnon, 1974; Corbo, 1981-82; Patrich, 1993; Broshi, 1993; Biddle, 1994; Biddle, 1998).

(обратно)

32

Информация о судьбе гробницы и о храме Гроба Господня времени Константина в основном базируется на письменных источниках, особенно «Жизни Константина» Евсевия. Книга III (25–40) подробно описывает историю места казни и погребения Иисуса. Гробницей служила пещера в скале, над которой был построен храм Венеры. Описание самой пещеры не приводится. Далее описана постройка базилики Константином, который приказал полностью очистить место от остатков языческого храма и запретил использование любых его частей при строительстве нового.

(обратно)

33

Известен и ряд более поздних сооружений: двухэтажные здания к северу от Анастасиса и внутреннего двора (Куаснон определил их как монастырские кельи, а Корбо — как резиденцию патриарха). Источники (Пилигрим из Бордо, 330 г.; Кирилл Иерусалимский, 347–348 гг.; Этерия и др.) упоминают баптистерий; их традиции следует Куаснон, помещая раннюю крещальню юго-западнее Анастасиса, на месте трех греческих часовен XI в., которые мало исследованы (считают, что их фундаменты сохранили остатки прежде находившихся здесь римских терм с характерным трехчастным делением). Корбо, указывая на ряд находок (среди них и купель) предложил искать баптистерий к северу от Анастасиса.

(обратно)

34

Выяснилось, что две колонны Ротонды (их высота сегодня достигает 3.5-3.6 м) когда-то принадлежали одному стволу, который, соответственно, был вдвое длиннее. Куаснон счел, что колонна двойной высоты была разрезана только в XI в., при восстановлении храма. Тогда получается, что первоначальные опоры Ротонды возвышались на 7.15 м и над амбулаторием (внутренним обходом) не было галерей. (Примерная высота «двойной» колонны, аключая базу и капитель, составит ок. 10.5 м, что соответствует сохранившейся высоте стены Ротонды). Крышу несли легкие деревянные балки, а центральный объем над Гробом Господним поднимался на значительную высоту и был увенчан куполом. Эта реконструкция опирается на представления о римских мавзолеях (Констанции, дочери Константина, и императрицы Елены, его матери). Корбо, напротив, полагает, что колонна разрезана во времена Константина и что шесть подобных колонн когда-то украшали фасад языческого храма. В его реконструкции высота колонн времени Константина, как и сегодня, 3.5 м, а галерея, подобная современной, имеет деревянные перекрытия. Однако никаких остатков предполагаемой галереи IV в. пока не обнаружено.

(обратно)

35

На одном из гладких каменных блоков была обнаружена одна из самых известных находок: изображение очень типичного торгового судна римского периода, с надписью, прочитанной как «DOMINE IVIMUS». Предполагается, что она восходит к латинской версии Псалма 121:1: In domum Domini ibimus («Пойдем в дом Господень»), и сделана паломниками, посетившими святыню, когда фундаменты базилики еще только возводились. Надпись по-латыни свидетельствует, что паломники былн родом из западной части Римской империи. Как трактовку, так и самое чтение в настоящее время оспаривают (Gibson, Taylor, 1994).

(обратно)

36

Евсевий описал в атриуме колоннаду, однако никаких ее признаков пока нет. Согласно источникам (Пилигрим из Пьяченцы и др.) слева от входа в базилику, в атриуме, помещалась сокровищница храма, где хранились реликвии (крест Распятия; табличка с надписью «Царь Иудейский»; копье и губка; чаша, которую благословил Инсус на Тайной Вечере; святыни, связанные с жизнью Богоматери).

(обратно)

37

Самая ценная реликвия, остатки Креста, была перевезена в столицу Персии Ктесифон; после победы императора Ираклия в 628 г. она была возвращена в Иерусалим. Серьезные работы по реконструкции храма начали еще при персах под руководством Модеста, аббата монастыря св. Феодосия. Они состояли в основном в усилении конструкций, поддерживающих крышу, н замене сгоревших деревянных перекрытий сводчатыми; при захвате Иерусалима мусульманами (638 г.) храм, видимо, не пострадал. Между 679 и 688 гг. паломник Аркульф описал Анастасис как круглую церковь с тремя стенами; на средневековых картах их изображают именно как три концентрических окружности. Однако следов таких стен археологически не прослежено. Возможно, паломник имел в виду три сегмента стен между тремя парами столбов, а иллюстраторы неправильно поняли текст (мнение Куаснона). Реликвии хранились теперь во внутреннем дворе между Мартирионом и Анастаснсом, а не в атриуме базилики. Видимо, и службы, ранее совершавшиеся в первом атриуме, были перенесены во второй, или в базилику.

(обратно)

38

Мелитон Сардский, посетивший Элию Капитолину в конце II в., подчеркнул, что место распятия Христа находится в середине города, но не упомянул о храме Адриана как об ориентире, отметив зато, что Голгофа была на месте улицы с колоннадой. Евангелия отчетливо помещают Голгофу вне Иерусалима (поскольку близ места казни была могила, то внутри города ни по еврейским, ни по мским законам она находиться не могла), но детально о планировке не говорят Район форума и место храма Адриана до первой половины 40-х гг. действительно лежат вне города, что установлено при раскопках на «русском месте» в 1880-х гг. (третья городская стена охватила их только при Агриппе I). (Подробный разбор: Taylor, 1993).

(обратно)

39

Данные о постройке Адрианом храма Венеры на месте смерти и погребения Иисуса основаны на сообщении Евсевня о засыпке района казни, о последующих раскопках IV в. и возведении, уже на новой насыпи, базилики Константина. Археологически открыта часть ее структур и основания храма Адриана, в этом сомнений нет. Но даже допущение непрерывного существования в Иерусалиме христианской общины с середины I по начало IV в. не снимает вопроса о конкретных точках распятия и погребения, ведь поклоняться этим святым местам местные жители не могли почти три столетия. Голгофой, возможно, тогда называли довольно большую площадку, на которой построили комплекс IV в.

(обратно)

40

Раскопки показали, что западная стена южного нефа Мартириона перекрывала прямой доступ к скале Кальвария. На вершину скалы велн ступени, упоминаемые текстами VI в. — их остатки, перекрытые поздними постройками, найдены на северной стороне скалы. Сводчатый четырехстолпный киворий над Голгофой был построен при восстановлении города после персидского завоевания 614 г.; в XI в. с востока к нему пристроили стену. Согласно "Бревиарию" нач. VI в., на вершине скалы был водружен золотой крест, украшенный драгоценными камнями — crux gemmata, созданный императором Феодосием II в 420 г. Саму скалу окружала ограда, покрытая золотом и серебром. Для реального распятия кого бы то ни было ее форма мало подходила (это высокий, от 12 до 5 м, узкий пик), но она была удобна для организованного движения пилигримов.

(обратно)

41

Для евреев Голгофа не была центром мира: в середине земли был Иерусалим с его Храмом, амфалос же мог помещаться на горе Мориа, также как могила Адама (Ginzberg, 1955, 126–127; Klijn 1977, 9; Jeremias, 1926, 34–39).

(обратно)

42

Христианская традиция, однако, связала Голгофу с могилой Адама не позже III в. благодаря Оригену. После него легенда появится у многих отцов церкви; Епифаний украсит рассказ, указав, что череп Адама и впрямь был выкопан на месте Голгофы. Но никто из более ранних авторов легенды не приводит; важно, что о ней ничего не знает и Евсевий; она устойчиво прослеживается с конца IV в. В то же время сцена «Воскрешение Адама» появляется в иконографии (Bagatti, 1977).

(обратно)

43

Warren, Conder, 1884, 319-31; Walker 1990, 104. Гроб Господень, как н Животворящий Крест, открыли лишь после сноса храма Венеры. То, что строители храма нашли пустую могилу в местности, использованной когда-то для погребений, естественно. Почиталась ли гробница до Адриана, неизвестно, не сохранилось следов каких-либо попыток оформления ее прн расширении города в 41 г., когда это место попало внутрь городской черты.

(обратно)

44

Vincent, Abel, 1914, p. 12; Parrot, 1955. Думают, что Константин, получивший знаменитое победное знамение, с самого начала уделял больше внимания Кресту, чем Гробнице: базилику строят не над ней, а дальше к юго-востоку; комплекс известен ранним авторам именно как церковь Святого Креста, а не Гроба Господня, и престольный праздник Мартириона, даже после постройки Ротонды вокруг Эдикулы, приходился на день Обретения Креста. Это с 348 г. подтверждает и традиция, иногда указывающая место обретения Креста под апсидой базилики.

(обратно)

45

Обнаруженные монеты, фрагменты стекла и керамики византийской эпохи (типичные находки в паломнических комплексах: в склянках хранили святое масло, из керамики делали лампы и посуду для приношений) прямо свидетельствуют о периоде с IV в. и позже. Теста же использовал находки как terminus post quern, поскольку ничего ранее IV в. в пещере не было! (Taylor, 1993).

(обратно)

46

Действительно, Этерия описала в Гефсимании прекрасную церковь на месте, где молился Христос, построенную между 379 и 384 гг.; о ней говорят и другие паломники. Виллибальд последним упоминает церковь в 724-5 гг.; примерно через 20 лет она будет разрушена землетрясением. Но византийские и средневековые пилицзимы ясно отличали «Гефсиманию» (пещеру и ее окрестности, в которые включен также сад и «могнла Девы Марии») от места «Моления о чаше», которое видели выше н южнее по горе, за пещерой — возможно, там и стоял храм, упоминаемый Этерией и Виллибальдом (Vincent, Abel, 1914. 301-37; Meistermann 1920; Orfali 1924; Kopp 1963. 345; Ovadiah 1970. 84-5; Bagatti, 1938).

(обратно)

47

Самая ранняя датированная деталь — надгробная надпись «Евфимин» (V в.); траншей 1973 г., прорезанные западнее гробницы, в армянской части храма, открыли мозаичный пол с надписью VI в.: «Могила Касия и Адия». Результаты начатых Греческим патриархатом в 1990-х гг. раскопок пока неизвестны. В 670 г. Аркульф описывал церковь как построенную в двух уровнях, причем нижняя часть сводчатая, с алтарем слева и Гробницей Девы Марии, вырубленной в скале, — справа. Овадия считал, что церковь была октагональной, но эта гипотеза не общепринята. (Bagatti, Piccirillo, Prodomo, 1975; Berder 1988,29).

(обратно)

48

От первоначальной церкви ничего не сохранилось, однако ее реконструируют (по описаниям паломников, рисунку Аркульфа и археологическим исследованиям Уилкинсона) как ротонду с отверстием по центру купола, которую крестоносцы заменили октагональной постройкой. (Vincent, Abel, 1914. 337; Crowfoot, 1941, 30–34; Ovadiah, 1970, 71–83; Abel, 1918, 555-8; Vincent, 1957; Wilkinson, 1981, 49–50).

(обратно)

49

«Сион» («Храм») — разумеется, не та гора, на которой стоял Храм Ветхого Завета (восточный холм Иерусалима). Но в текстах I в. н. э. оба холма начали вдруг путать н название «Храм» переместилось на нынешнюю гору Сион. Его и восприняли византийцы. Поучительный пример для изучающих топонимику!

(обратно)

50

В 1859 г. Пьеротти открыл наружную обстройку здания (Pierotti, 1864, I, 210-28), а Винсен предложил датировать его «византийским периодом», что было поддержано (Vincent, Abel, 1914, 421-81; Dalman, 1935, 316-18). Проводивший архитектурное обследование 1951 г. Якоб Пинкерфельд (Pinkerfeld, 1957, 128-30; Finegan, 1992, 236-41) хотел видеть здесь синагогу, в чем его убедила найденная в углу «ниша Торы». Археолог-бенедиктинец Пикснер предложил «средний путь», трактовав руины на горе Снон как остатки «храма апостола Иакова», главы иудео-христианской церкви (Pixner, 1990). Не исключено, что это остатки известной источникам базилики на горе Снон: все материалы позднее IV в.; собранные фрагменты граффити — греческие, и, видимо, принадлежат паломникам. Из двух обнаруженных полов верхний — мозаичный, V в., нижний — гладкий, вероятно, IV в. В кладке много вторично использованных блоков, свидетельствующих о разборке очень крупных сооружений. «Ниша Торы» — в нетрадиционном месте; она слишком велика и напоминает скорее нишу аркосолия (если реставрация базилики была связана с переносом сюда мощей св. Стефана в 415 г., ниша могла предназначаться для раки) (Murphy-O' Connor, 1986). Фрагментарные исследования показывают, что крестоносцы вели строительство на горе, надстраивая древние кладки или развивая сохранившиеся ячейки зданий византийского времени: в 1899 г. были открыты части стен и портал византийского периода; в 1935 г. появились новые участки, отвечавшие намеченным осям единого комплекса. В 1983 г. севернее аббатства Успения Богородицы была найдена часть церкви св. Марии, построенной крестоносцами. Дискуссия, библиография: Taylor, 1993.

(обратно)

51

Внимание Багатти привлекли открывшиеся мозаики полов. Поскольку донатором одной нз них оказался некий Конон, в нем попытались увидеть одного из легендарных «родичей Христа» II в. Но ясно, что здесь не может быть прямой хронологической связи. Утверждение, что меньшая из пещер посвящалась «дьякону Конону», необоснованно — средневековье не дает никаких данных для этого (игумен Даниил, например, назвал меньшую пещерку «гробом Иосифа»). Мозанки содержали, кроме донаторских надписей, много изображений крестов в венках, что, по мнению Багатти, позволяло определить верхним пределом постройки 427 г. (в 427 г. специальным эдиктом Феодосия II было запрещено располагать кресты на полах), но это считают не очень надежным. Общая «стилевая» дата мозаик не выходит за пределы V–VII вв. и Тэйлор приводит массу исключений, в том числе кресты в венках и с монограммами, «дотягивающих» до VII–VIII вв. (Taylor, 1993, 241–242); сам Багаттн указывает примеры в Сирии (их, правда, нет в Риме, где запрет подействовал сразу, даже несколько раньше указа). Это интересный случай археологической проверки действенности императорских эдиктов.

(обратно)

52

Правда, среди них есть и армянские тексты, но они, как и вообще все ранние армянские надписи Палестины, должны датироваться в пределах IV в. Армяне посещали Святую Землю и во II-III вв., но писали они только по-гречески (армянский алфавит введен Месроп-Маштоцем около 404 г.; в середине V в. в Иерусалиме возник первый скрипторий; мозаики с буквами армянского алфавита датируются VI–VII вв.).

(обратно)

53

Самый известный из рисунков (мужская фигура с высоко поднятой рукой) трактован почти анекдотически (как иудей с кипой в руке), хотя даже фотографии позволяют рассмотреть изображение солдата в шлеме, со щитом и римским знаменем — в позе, иконография которой не вызывает сомнений — она очень обычна на ранних византийских монетах. Одно из древнейших депинто прочтено просто неверно и легко «перечитывается» как молитвенное обращение к Христу; граффити, посвященное Деве Марии, отнесено Тэйлор к эпохе Эфесского собора 431 г.

(обратно)

54

«Купель» под церковью Иосифа немного больше (2.05x2.20), 2 м глубины и тоже со ступенями. Стенки с обмазкой, а пол, ступени и окружающая поверхность выложены мозаикой. Сопоставлять это сооружение с очистительными бассейнами-миквами, как делал Теста, нельзя: мозаика при этом исключается, ее не использовали из-за опасений осквернения через трещины. Зато выложенная мозаикой емкость — обычная черта хорошо организованных виноделен. Необходимо добавить, что раннехристианская постройка есть только под комплексом базилики Марин — ниже церкви св. Иосифа аналогичного здания нет. Этот «дом Иосифа» начали почитать только при крестоносцах, тогда же была построена и Церковь. Первая идентификация комплекса как «мастерской Иосифа» относится к XVII в.

(обратно)

55

Следует отметить, что до IV в. ни христианских, ни иудейских святынь Нагрета источники не упоминают. Позже Назарет попадет в итинерарии, хотя не особенно в них выделяется; Евсевий только называет его; но Этерия уже говорит о святилище, саде, пещере (дом Марии) и алтаре в ней. Есть сообщения о дружеских отношениях между евреями и неевреями в городе; евреи участвовали в торговле реликвиями, показывали в синагоге скамью и книгу, по которой Иисус учился читать и писать, и т. п. Однако во время захвата города персами они приняли участие в разрушении церквей, а после реванша византийцев в городе, кажется, остались только церкви. Есть сообщение ХIII в. о том, что церкви Назарета перестроены нз синагог. (См. Taylor, 1993).

(обратно)

56

Церковь Богородицы на горе Гаризим построена после самаритянского восстания 484 г. (археология: Magen, 1990; Ovadiah, 1970, 140). Она была гораздо больше и репрезентативнее; вероятно, здание в Капернауме ей подражает. Овадня включал сюда же храм над «гробницей Девы Марии» в Гефсимании (см. выше).

(обратно)

57

Среди надписей 151 греческая, 13 сирийских, 2 латинских (?), 10 арамейских (якобы оставленных евреями, но на самом деле это тоже греческие тексты, сначала неверно прочтенные). Лоффреда и Корбо предоставили интерпретацию граффити Теста (Testa, 1972; Strange, 1977).

(обратно)

58

Древнейшие слон дают дату II-I вв. до н. э. Следующий слой I в. до н. э. — нач. II в. н. э. соответствует каменно-земляным полам: на поверхности каменного пола лежит керамика с датой между I и III вв., то есть этот пол (учитывая подстилающие слои) положен в конце I — нач. II в. Затем следует свита «белых полов», в которые вмазаны фрагменты керамики раннего периода правления рода Ирода. Их вновь перекрывают каменные полы, на поверхности н между которыми— уже монеты Констанция II (341–346), принесенные западными паломниками, другие монеты н керамика IV–V вв. Обживания этих полов не видно, но лежит слой разрушения с монетами IV–V вв. По сути дела, Корбо усвоил «белым полам» дату (I в.) только на основании нескольких мелких фрагментов светильников. Итак, первые земляные полы созданы в I в. и только в конце его надложены камнем. Онн использовались по меньшей мере до III в. Затем какую-то часть здания перестроили, комнату расширили и появились три уровня «белых полов», за которыми последовал новый каменный. Выше уже идут полы IV — нач. V в. Дата для «белых полов», видимо, колеблется от начала III до середины IV в. и не восходит к I в.

(обратно)

59

Капернаум был центром паломничества, но реликвия его в точности неизвестна. Источники говорят не только о «доме Петра», но и о «доме Иоанна Евангелиста» и о «доме Зеведея, Иоанна н Иакова Зеведеевых»; Пилигрим из Пьяченцы (VI в.) единственный упоминает церковь на месте дома Петра, но называет ее «базиликой». Нельзя исключить возможности существования в Капернауме нескольких храмов с важными реликвиями (например, на участке, принадлежащем православным, нашли золотую тессеру, что может указывать на существование там базилики).

(обратно)

60

Марк и Иоанн не говорят о Вифлееме, Лука и Матфей описывают историю Рождества по-разному, а Иоанн даже говорит о иеверии многих в Мессню на том основании, что он рожден не в Вифлееме. Но уже в конце 240-х гг. Ориген писал о рождении Иисуса в самом Вифлееме и о пещере, которую там показывают. Идея о рождении Спасителя именно в пещере, возможно, имеет символиколитературное происхождение.

(обратно)

61

Комплекс разрушили в ХII в. и самое место его забыли. Но только что пришло сообщение о раскопках вновь обнаруженного «Храма Кафизмы» V в. На него наткнулись при строительстве дороги еще в начале 90-х гг., но полное раскрытие стало возможным лишь сейчас. Археолог Рина Авнер из Управления древностей Израиля пишет, что это была самая большая из известных октагональных церквей (173 фута). Ее стены окружали святилище с собственно «кафизмой» — небольшим скальным выступом (6 футов в поперечнике), прорезанным несколькими небольшими нишами и окруженном низкой стеной. (Краткое сообщение: Sacred Stone // Archaeology. 1998. № 1. P. 28).

(обратно)

62

Согласно Иерониму (письмо 395 г.), она ранее почиталась язычниками как святилище божества Таммуз, которого он отождествлял с Адонисом.

(обратно)

63

Раскопки проводились в основном в 1930-х гг. Выяснилось, что церковь обновляли неоднократно; великолепный мозаичный пол, частью сохранившийся, был настлан в V в. (Harvey, 1935; Harvey, 1937; Richmond, 1936; Richmond, 1938; Vincent, 1936, 1937; Bagatti, 1952; Taylor, 1993).

(обратно)

64

Первый известный случай экспонирования археологического объекта с помоста! По типу это октагональное здание восходит к римской мемориальной архитектуре (мавзолей императора Диоклетиана в Сплите и др.), являясь одним из первых примеров ее воздействия на раннехристианскую.

(обратно)

65

Созомен дает описание настоящего оргиастического праздника «нечестивцев», которые еще в V в. «возлияли вина, сожнгали благовония, приносили в жертву козленка, овцу или петуха», зажигали светильники перед источником Авраама и предлагали ему вино, золото, мнрру и благовония.

(обратно)

66

Тель-Захария (где, согласно Созомену, было обретено в 415 г. его тело) и Кфар-Захария (по определению Уилкинсона, древний Кфар-Захарня — это современный Хорваг-бейт-Дирхим). В окрестностях нынешней Тель-Захария (или Тель-Азека, 7 km к северу от Тель-Годед) еще в конце XIX в. открыта пещера, на стенах которой имелись обычные для византийского периода «паломнические граффити»: кресты, куфические надписи, имена; аналогичные граффити собраны на склонах противолежащей горы Хирбет Медавнр в скальной часовне (изображают Богородицу и молящиеся фигуры). Граффити в основном датируются VI в. (исследования вел Макалнстер на рубеже веков; библиография: Taylor, 1993).

(обратно)

67

Предположение, что это — храм резиденции византийского епископа Дора поддержала находка скипетра из слоновой костн с завершением в виде руки в характерном благословляющем жесте, один из пальцев которой украшен перстнем.

(обратно)

68

Обряд инкубации — «священного сна» в храме — был известен медицине древней Греции; у христиан он соединился с традицией молитв, поста и бдения. Похожие обряды описаны в житиях, особенно в рассказах о чудесах, приписываемых св. Артемию (VI в.). Этот святой являлся во сне перед больными в портике посвященной ему церкви Константинополя и либо исцелял их, либо предписывал лечение.

(обратно)

69

Наиболее знамениты ампулы из коллекции соборов Боббно и Монца в Италии, сделанные в Иерусалиме, на них изображены пещера Рождества в Вифлееме, крест Голгофы и храм Гроба Господня; более поздние ампулы встречаются при раскопках и на Руси, особенно в Новгороде. Каждый пилигрим жаждал увезти домой хотя бы кусочек священной реликвии: Этерия описала паломника-энтузиаста, который в храме Гроба Господня откусил кусочек Креста, когда целовал его, и покинул церковь с этой частицей во рту.

(обратно)

70

Основано на: Голубцов, 1995, Dyggve, 1951, Kraeling, 1967, Andresen, 1971, Stevenson, 1978, Macinelh, 1981, Deichmann, 1983; Frend, 1996, Schnapp, 1996, подробнее см в подразделах.

(обратно)

71

Основано на: Snyder, 1985, Mitchell, 1993, Frend, 1996, Silberman, 1996

(обратно)

72

Основано на: Frend, 1952; Frend, 1996; Дилигенский, 1961; Каптерева, 1980.

(обратно)

73

Основано на: Clarke, 1912; Frend, 1996; Nubia Christiana, 1982; Faras, 1, 11; Da. 7. 818–830.

(обратно)

74

Основано на: Никитин, 1984; ИИДК, 1994; Пигулевская, 1979.

(обратно)

75

Основано на: Snyder, 1985/91; Frend, 1996; Toynbee, Ward-Perkins, 1956; Ka-t уфман, 1964; Хрушкова, 1998а; Сен-Рок, 1998

J157

(обратно)

76

Основано на: Krautheimer, 1969; Krauthheimer, 1986; Mango,] 974; Frend, 1996; Сен-Рок, 1998; Хрушкова, 1998, а также трудах МКХА.

(обратно)

77

Основано на: Августин (Никитин), 1986; Ершов и др., 1987; Пятницкий, 1991; Васильевский, 1994; Басаргина, 1995; Медведев, 1997; АРВ; ВЭ и др.

(обратно)

78

Основано на: Myra, 1975; Соколовский, 1861; Антонин, 1884; Из истории, 1998; АРВ, ВЭ и др. Общая история путешествий по христианскому Востоку ученых из России еще не написана; см. каталог выставки в Москве: Русские путешественники, 1995, и сводку: Stavrou, Weisense! 1986.

(обратно)

79

Основано на: Бок, 1901; Кондаков, 1904; Голенищев, 1987; Восточное Средиземноморье, 1988; Каковкин, 1991; Басаргина, 1991; АРВ; Вялова, 1997.

(обратно)

80

Основано на: Айналов, 1905; Он же, 1915; Гриневич, 1927, Якобсон, 1950, Он же, 1959; Он же, 1964; Романчук, 1986; Формозов, 1986; Воронов, 1978, Кузнецов, 1962; Кузнецов, 1977; Ковалевская, 1981; Марр, 1934; Уварова, 1894, Хрушкова, 1986; Она же, 1993; Дресвянская, 1968; Никитин, 1984, ИИДК. 1994 и др.

(обратно)

81

Основано на Комеч, 1987, Muller-Wiener, 1977, Krautheimer, 1983, Kraut-heimer, 1986, Mathews, 1980, Mango, 1985a, Frend, 1996

(обратно)

82

Основано на: Комеч, 1987; Krautheimer, 1986; Краутхаймер, 1998; Harrison, 1989; Mango, 1990; Высоцкий, Шелов-Коведяев, 1995.

(обратно)

83

Основано на: Fehring, 1977; Guppers, 1990; Fehring, 1991, Thiede, 1992; MUller-Wille, 1993; Frend, 1996; Naumann-Steckner, 1997.

(обратно)

84

Основано на: Brooke, 1977; Brooks, 1977; Stoepker, 199 °Cagiano de Azevedo, 1977, Krautheimer, 1983; Baldovin, 1987; Wienberg, 1991; Young, 1988; о некрополях Северной Италии до начала XI в подробное исследование, библиография' Picard, 1988.

(обратно)

85

Основано на Morris, 1983, Rodwell, 1981; Rodwell, 1989, Rbdwell, 1997, Coppack, 1990, Greene, 1993 Biddle, 1976, Tatton-Brown, 1989, MUller-Wille, 1993; CAr

(обратно)

86

Главы IX, X в части истории русской археологии как науки во взаимосвязи в культурой основаны на исследованиях А. А. Формозова (1984, 1986, 1995 и Др.), Г. С. Лебедева (1992), Л. С. Клейна (1993), Л. А. Алексеева (1996); в части изучения иконописи и фресок — на монографии Г. И. Вздорнова (1986), архитек-чуры— на книге Т. А. Славиной (1983), тема «русские древности и художники» затронута М. М. Раковой (1979). Вопросы развития реставрации храмов разобраны в коллективной монографии, за возможность знакомства с частью рукописи второй искренне благодарю А. Л. Баталова и А. С. Щенкова (Баталов, 1998).

(обратно)

87

Основную литературу см. в начале главы IX

(обратно)

88

Издания, рекомендуемые как учебные или справочные, выделены звездочками

16 Зак 3363 481

(обратно)

Оглавление

ПРЕДИСЛОВИЕ КО ВТОРОМУ ИЗДАНИЮ

ИЗ ПРЕДИСЛОВИЯ К ПЕРВОМУ ИЗДАНИЮ

* * *

ВВЕДЕНИЕ

О жанре и структуре

РАННЕХРИСТИАНСКИЕ ДРЕВНОСТИ

  ГЛАВА I. ПАЛЕСТИНСКИЙ ПРОЛОГ

    1. Ранняя церковь в Палестине и проблема иудео-христианства[5]

      Кумран

      «Францисканская гипотеза»

      Оссуарии и стелы

      «Теория пещер»

      Итоги дискуссии.

    2. Сакральная топография христианской Палестины[27]

      Паломничество и христианские древности

      Храм Гроба Господня: архитектура и археология

      Ротонда

      Мартирион

      Проблемы локализации и датировки

      Скала Кальвария

      Легенды о «пещере Адама» и других святынях

      Археология и Гроб Господень

      По холмам Иерусалима

      Назарет

      «Дом апостола Петра» в Капернауме

      Вифлеем

      Мамре приключения «Авраамова дуба»

      Бейт-Захар

      Паломнический комплекс (Дора-Дор)

  ГЛАВА II. В РИМЕ И ЗА ЕГО ПРЕДЕЛАМИ

    1. Сложение «римской школы»[70]

      Все дороги ведут в Рим

      Ученые спускаются в катакомбы

      «Отец христианской археологии»

      Русские ученые в гостях у де Росси

      «Программа» И. В. Цветаева

      «Французская колониальная археология»

      Северная Африка

      Де Вогюэ и раннехристианская Сирия

      «Прощание» с католической археологией

    2. Эпоха коренных перемен

      Спор о катакомбах продолжается

      Памятники Салоны

      Открытие Дура-Европос

      ******

    Примечания к главе II

  ГЛАВА III. ЦЕРКОВНЫЕ ДРЕВНОСТИ «ДИССИДЕНТОВ»

    1. Путешествие с апостолом Павлом в Малую Азию[71]

      Уильям Рамсей

      Общество и христианство Средиземноморья в древностях I-II вв

      Путешествия Гертруды Белл. Бин Бир Килиссе

    2. Донатизм и североафриканское христианство[72]

      Проблема донатизма

      Стефан Гзелль. Памятники Типасы

      Сельские церкви Нумидии

      Карфаген и работы Делаттра

      Магриб, закат христианства

    3. Монофизиты в долине Нила[73]

      Археологи в «царстве пресвитера Иоанна»

      Древнейшие монастыри

      Путешестия в Нубию

      Фарас и Ибрим: от вождей древности к позднему средневековью

      «Египетские библиотеки»

    4. Несториане в глубинах Азии[74]

    Примечания к главе III

  ГЛАВА IV. МЕТОДЫ, ГИПОТЕЗЫ И ФАКТЫ

    1. Римская школа: между апологетикой и объективностью[75]

      «Конфессиональная опасность»

      Метод римской школы в зеркале протестантской критики

      «Классическая археология versus христианской»

      Что скрыто под базиликой святого Петра?

    2. Век великих дискуссий[76]

      Международные конгрессы христианской археологии: великий дискуссионный клуб

      «Действо о Базилике и Мартирии»

      ******

    Примечания к главе IV

ДРЕВНОСТИ ХРИСТИАНСТВА НА ВОСТОКЕ СРЕДИЗЕМНОМОРЬЯ И В АЗИИ

  ГЛАВА V. РУССКАЯ НАУКА И ХРИСТИАНСКИЙ ВОСТОК

    1. От первых коллекций до Русского археологического института в Константинополе[77]

    2. Паломники, писатели, исследователи[78]

      Забытые раскопки: Миры Ликийские и саркофаг епископа Николая

      Православное Палестинское Общество и Русская духовная миссия в Палестине

      Раскопки 1883 г. в Иерусалиме

    3. Археологичекие путешествия по Ближнему Востоку и Египту в 1890-1910-е гг.[79]

      За древностями коптов

      Последние заграничные экспедиции. Трапезунд

    4. На переломе

    5. В границах Российской империи и СССР: Крым, Кавказ, Средняя Азия[80]

      Кавказ

    Примечания к главе V

  ГЛАВА VI. ОТКРЫТИЕ ВИЗАНТИИ

    1. Начало работ в Константинополе[81]

      В Стамбуле после войны

    2. Ранняя архитектура Константинополя [82]

    3. «Археология» реликвий

    4. Новые предприятия

    5. За пределами Константинополя

      Славянские соседи Византии

      Греция

      Ближний Восток

    Примечания к главе VI

СРЕДНИЕ ВЕКА

  ГЛАВА VII. ИЗУЧЕНИЕ ЦЕРКОВНЫХ ДРЕВНОСТЕЙ ФРАНЦИИ, ГЕРМАНИИ И ИТАЛИИ

    1. Церковные древности Франции41

      Король Хильдерик: последний язычник или первый христианин?

      Королевские погребения у франков

      Попробуем найти Хлодвига?

      Роже де Ганьере, его предшественники и продолжатели

      От Великой Французской революции — к XX веку

    2. Церковные древности Германии[83]

      Как поделить историю

    3. Исследование церковной топографии и древностей в Италии: XX век[84]

      Церковная топография «христианского города»

      Епископальные комплексы

      Флоренция в «темные века» и загадка «Санта Репараты»

      Римские «титулы»

      Сельские монастыри и храмы Италии

    Примечания к главе VII

  ГЛАВА VIII. ЦЕРКОВНЫЕ ДРЕВНОСТИ БРИТАНИИ[85]

    1. «Монастырская археология»

      Средневековые опыты

      Диссолюция как способ «формирования объектов»

      Ученые и антиквары Англии в конце XVI–XVIIIe

      XIX век: архитекторы и археологи

      Царство архитекторов: и «Историзм» конца XIX — начала XX в.

      «Монастырская археология» последних десятилетий

    2. «Церковная археология» в послевоенной Англии

      Храм и Мировая война

      Начало комплексных исследований

      Проблема некрополей

      «Приходские древности» в историческом контексте

      Натурные исследования 1970-90 гг

      Церковь, общество и археология

      Новые методы в архитектурной археологии

    Примечания к главе VIII

ДРЕВНЯЯ РУСЬ

  ГЛАВА IX. ИЗУЧЕНИЕ ЦЕРКОВНЫХ ДРЕВНОСТЕЙ РУСИ[86]

    1. Пробуждение интереса

      Средневековая традиция

      От Татищева до Карамзина Первые находки

      Рисовальщики. Путешественники. Краеведы

    2. Общество и церковные древности в середине XIX в.

      Оппозиция культур

      «Религиозный историзм» середины XIX в.

      Проблемы «художественной археологии»

    3. Церковные древности и сложение археологических организаций

      Имена и книги

    4. Археология церковных древностей в послереволюционный период

    Примечания к главе IX

  ГЛАВА X. АРХЕОЛОГИЯ ЦЕРКОВНОЙ АРХИТЕКТУРЫ[87]

    1. Первые раскопки

    3. Архитекторы-реставраторы середины XIX века

    4. Архитекторы на раскопках: конец XIX— начало XX в.

    5. «Архитектурная археология» в XX в.

    Примечания к главе X

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

БИБЛИОГРАФИЯ[88]

Сокращения

КРАТКИЕ СВЕДЕНИЯ ОБ АВТОРЕ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg