Литвинов Александр Максимович Германский вермахт в русских кандалах
Павшим и живым, жизни свои и здоровье положившим за великий Советский Союз, посвящаю
Предисловие
Все, написанное Александром Литвиновым, глубоко личностно, ибо увидено, услышано им, выстрадано и художнически осмысленно. За его плечами сложная, строгая жизнь, и ему удается страницы своей биографии превратить в страницы литературных произведений, когда факт бытия становится фактом искусства. Свои произведения А. Литвинов создает на средства собственной души — в них он сам и строитель, и строительный материал.
Детство на оккупированной территории, послевоенное лихолетье — главная тема его творчества. Но он не повторяет сказанного в литературе на эту тему, у него свой угол зрения на все, казалось бы, известные события.
О жестокости войны, о силе православной нравственности, о всепрощении русской души пишет автор в романе «Германский вермахт в русских кандалах», в котором показывает, как оттаивают окоченевшие в смертоносной стуже войны людские сердца, как оживают в них милосердие, человечность.
Пишет Литвинов емко, бережет слово, понимая, что от Слова — прямая дорога к образу. Подчас в небольшом рассказе (к примеру, «Спекулянт») умеет сосредоточить обилие уникального материала, оказать большое эмоциональное воздействие на читателя.
Иван Уханов
От автора
Россия — это секрет, покрытый
тайной, помещенной внутри загадки.
Уинстон ЧерчилльЭта книга зрела во мне много лет и особенно остро просилась написанной быть, когда на глаза попадались разноречивые измышления «правдивых очевидцев» о пребывании военнопленных немцев в Советском Союзе.
Основой книги явились мои воспоминания, рассказы фронтовиков, рассказы самих военнопленных немцев, документы Российского Государственного Военного Архива по лагерю № 327 немецких военнопленных, организованному в моем родном городе Новозыбков, Брянской области в мае 1945 года в бывшем здании школы № 2 по улице Цветная.
Территория школы была превращена в лагерную зону с двумя предзонниками, обнесенную оградой «в один кол с двадцатью двумя нитками колючей проволоки».
В это же время в здании школы № 1 был организован спецгоспиталь № 5799, прикрепленный к лагерю. Лагерь рассчитан был на 600 человек, спецгоспиталь — на 700 койко-мест.
Впечатления детства крепко вошли в мою память, и живы они до сих пор. Из таких впечатлений сильнейших был для меня расстрел немцами евреев города и района в январе-феврале 1942 года.
Из синагоги, куда им приказано было собраться и все ценное взять с собой, несколько дней подряд гоняли только мужчин невеликими партиями, чтобы могилу копать. По улице нашей путь пролегал кратчайший до опушки Карховского бора, где немцы взрывали мерзлую землю, а мужчины обязаны были котлован углублять. Вечером же, чтобы мужчин обратно не гнать в синагогу, — их убивали в этой же яме-могиле.
И пулеметное ржание с эхом испуганным билось над нашей окраиной в небе морозном.
В день последнего расстрела толпу евреев — женщин и детей — повел старый раввин. То был сильный и гордый старик! До сих пор он идет по заснеженной улице нашей! И сколько мне жить суждено, он в памяти будет моей постоянно идущим!
А. Литвинов
Немцы пленные в городе
— Ух ты! Вот это да-а!
— Эсесовцы, наверно!
— Эсесовцы черными были!
— Черными и страшными!
— И с черепками ходили!
— С черепами, салага!
— Солдаты СС были в сером, а в черном — офицеры СС!
— И красивыми были, когда маршировали просто так!
— Ага, когда были в касках и с автоматами!
— И страшными были, когда партизана вешали на Доске почета!
— Ух, да! В майке драной стоял партизан, а руки завязаны сзади!
— Да! Он стоял как герой Советского Союза!
— А морозяка был какой!..
— А немцы в бабьих платках и в тряпках закутаны были.
— А партизан босый стоял на бочке железной!
— Да! И бочка к ногам прилипла, когда машина отъехала!
— «Прилипла». Примерзла! Салага!
— А тот партизан был Витя Кононов с Харитоновской улицы!
— Витю Кононова немцы на земле распяли!
— А ты-то откуда знаешь?
— А нам Антонина Васильевна еще в первом классе рассказывала!
— А нам бабушка рассказывала!
— Бабушка…
— А может, эти немцы ненастоящие!
— Или какие-нибудь французы из двенадцатого года!
— Ага! Шведы из-под Полтавы!
— А может, это, как радио сказало, — военные преступники?
— Нашел преступников! Гляди, доходяги какие!
— А кто ж они теперь?
— Да никто! Просто пленные фрицы…
Из-под горки накатом медленным поднимается в улицу сыпанина шагов, и колонна понурых людей в грязно-серой одежде форменной путь свой топчет самодельными обутками.
Это их деревянные подошвы выбивают на булыжниках дороги такой мрачный и чуждый слуху, непостижимой грусти клекот. И унылый этот клекот над колонной висит их общим жребием.
Сквозь решетку калитки чугунной глядит на немцев мальчик лет восьми.
— Бабуля, — шепчет он старушке сухонькой, — это фашисты те самые?
— Да какие это фашисты, — вздыхает бабушка Настя. — Несчастные люди.
— А фашисты где?
— Ну, дак война ж закончилась, и нету их.
— Совсем-совсем нету? А куда ж они делись, бабуля? Столько фашистов было! Целая Германия фашистов была, а теперь сразу нету!.. А еще там были немецко-фашистские захватчики. А эти куда подевались?..
Бабушка Настя молчит.
А мальчик, притихнув, взглядом из прошлого смотрит на немцев теперешних. Их понурое смирение ему обманом кажется, очередной коварной хитростью этих пришлых, не наших людей, имя которым было — фашисты!
Сквозь нестройный, рассыпанный шаг слышит мальчик из прошлого грохот проходивших тут полчищ. Их ревущие пасти моторов, гусеницы и колеса сотрясали тогда эту вот мостовую, стекла, и стены, и души людей!
И пришедшее с пленными прошлое не дает ему верить, что те самые немцы, что фашистами были, пропали с войной.
Вот же они! Поравнялись с калиткой! Те самые!
И страх из прошлого нагрянул! От калитки отпрянул мальчик, готовый наутек пуститься, да наш охранник показался с карабином. И заметил мальчик, что у немцев этих вид уже не тот. Что они сегодня без овчарок, без оружия, без орлов и фашистских знаков. И не сами идут, а их принудительно гонят, как скот.
— А кто ж они теперь, бабуль?
— А горе одно, — вздыхает бабушка Настя и себе же мысленно противится: «Это сейчас они «горе одно», а когда при оружии были да в силе своей — горе нам было всем! И могли они все, и умели! И стрелять, и вешать умели, и насильничать… Им все было можно, а нам — все нельзя!
И жить было тож нельзя…»
Завздыхала бабушка Настя, загорюнилась от пасмурной печали мыслей налетевших. Могильным холодом войны из прошлого пахнуло. Что пережито и потеряно — оживать стало в подробностях. И сама же испугалась, что вот разбудит в себе хроническую боль пережитой оккупации, и видения из прошлого явятся, одно страшней другого. И лишится она покоя на долгие ночи и дни. И никакой валерьянкой не залить тогда, не убаюкать рыдающее сердце.
— Царица Небесная! — вслед колонне крестится бабушка. — Матерь Божья! Заступница Усердная, прости ты их и помилуй, супостатов несчастных. Ни нам, ни врагам нашим не посылай, Матушка, такого. Пресвятая Богородица, избави людей твоих от бед и прегрешений…
Стучат деревяшки по булыжникам, бредет понурая колонна, а вдоль ее пути скелеты убитых домов стоят, мертвым безмолвием заселенные…
У взорванного и проросшего травой завода остановились немцы, разобрали привезенный инструмент и вошли в зону руин, огражденную фигурами конвойных.
И вместе с далеким гудком лесопилки и зычным звоном вагонного буфера у путейских мастерских понеслось по округе жестяное царапанье лопат да тупые удары ломов и кирок.
— Валерик, иди снедать! — зовут мальчика завтракать.
Валерик не слышит. Сквозь бурьян он крадется к немцам, чтоб разглядеть их теперешних, когда у них кирки и лопаты, а у наших — оружие.
И в памяти разбуженной проснулось прошлое так явственно и зримо. То было здесь. Недавно, вроде, и давно…
Под городом уже гремели наши пушки, и немцы в спешке отступления все, что могли, уничтожали.
Валерик с матерью на огороде прятался и бегающих с факелами немцев из зарослей малины наблюдал: и робкие хвосты дымов над крышами, и проблески огня сквозь буйство зелени садовой, и крики слышал, выстрелы и слезы, где немцам поджигать мешали.
Потом все занялось! Костром округа запылала, и тучи дымные затмили солнце, и черный мрак упал на землю неузнаваемо-чужую. И плач людской смешался с яростью огня, стрельбой и свирепой жестокостью немцев.
Не во сне и не в страшном кино, а на его глазах метались люди в панике пожаров и внезапных, безвинных расстрелов. Их надрывные крики впивались в душу с гудением огня, стрельбой и воем обезумевшей скотины по дворам, потому так безжалостно-больно вонзились в память те мгновения.
И взгляд его, страхом охваченный, был немигающее острым, и ужас творимого немцами не давал ему плакать.
Вот рухнула крыша соседнего дома, и пламя утробно заржало, ввысь устремляясь столбом раскаленного дыма.
Вспыхнул порохом тополь над домом, и в радостном реве огня знакомый скворечник растаял.
Вдруг нежданно и жарко его дом охватило огнем! И обмер Валерик с испугом и криком в глазах, наблюдая, как дом пожирается пламенем, как ползут языки золотые по ставням и стенам. И вот уже облако дыма гудит и клубится над бурей огня. И нет больше дома!..
Из хаоса звуков прорвался к Валерику голос собаки.
— Мамка, мамка! Буяшка зовет! — стал упрашивать маму вернуться во двор и собаку с цепи отпустить.
Мать была неподвижна и нема. Безучастно глядела, как тает в огне ее собственный дом, будто это преступное действо было сном мимолетным. И лишь частые блики огня оживляли слезинки на лице омертвелом.
И Валерику вдруг показалось, что мамка его никогда не очнется и прежней не станет! И горько заплакал, пугаясь грядущего.
Крик собаки окончился стоном, от которого вздрогнула мамка и в себя возвратилась:
— Уходить надо, сыночка! Быстро! Немцы спалят и нас с тобой!..
— А Буяшка?
— Буяшка сгорел…
И с пожитками, что второпях нахватала, и сыном, она прочь заспешила, «Отче наш» про себя повторяя.
Дымом затянутый сад был сумрачно-чужим и страшным. Даже куры бездомные на ветках его казались наваждением недобрым. И домашние кошки, озверенные страхом, враждебно глядели на хозяев бегущих. Опрокинутый улей вылился пчелами. Поросенок с осмоленным боком смачно чавкал на грядке морковной…
Видя все это, мать даже шаг не замедлила, будто шла не своим огородом.
Лишь у парка замешкалась, у высокой ограды. И быстро решившись, пожитки оставила и с Валериком вместе в лазейку протиснулась между прутьев отогнутых, и на брошенный узел прощально взглянула, и, кусты обойдя, вышла прямо на немцев.
Вышла и обомлела.
Один из солдат, будто этого ждал, заступил ей дорогу.
Она сына прижала к себе, словно спрятать могла за сплетением рук своих и, ни к чему не готовая, сжалась.
А солдат начал лапать и тискать ее, растерянную и молодую, и Валерика больно прижал автоматом.
Мать. как могла, отбивалась, а Валерик заплакал, замахнувшись на немца.
— О! Рус иван! — крикнул немец. На шаг отступив, он под хохот вальяжно лежащих солдат на траве, дал над мальчиком очередь из автомата.
— Ахтунг! Ахтунг! — раздалась команда, зовущая к вниманию, и бросились немцы к машинам, от которых тянулись провода к заводу.
В тяжелых снах еще долго потом на Валерика падали стены завода и сгорающе-больно умирал его собственный дом, и плакал Буяшка, прикованный к будке цепями.
Острота пережитого сгладилась временем. За новыми днями прошедшее спряталось, но трясущийся в руках у немца автомат — вмерз в Валеркину душу навечно.
Фашисты несчастные!
От охранников прячась в бурьяне руин, ребятня разглядывала немцев настороженно: страх из прошлого еще над ними властвовал.
И Валерик глядел на немцев, никого вниманием не выделяя. Для него они были безликими, друг на друга похожими, как солдатские каски.
По их движениям вялым он видел, как им противно что бы то ни было делать. Но приказано рушить остатки стен, завалы разбирать и выносить на площадку щебень, для погрузки на машины.
И лишь от безысходности, с оскалом немощи, кувалдами тяжелыми вгоняли клинья в глыбы стен упавших, вгоняли как во что-то злое, им враждебное, взамен усталость получая и тупую претерпелость в лицах.
— И не страшные они, — говорит себе Валерик. — Даже бедные какие-то. Может, это другие немцы! Не те, что были при фашистах!..
Пленных немцев впервые увидел он прошлой зимой из окна квартиры тети Геры, где они с мамой Новый год встречали.
В сумерках заиндевелой улицы возник нарастающий скрип и глухой перестук деревяшек промерзших. И пошла на искристую наледь дороги черная масса пронзенных морозом людей. Мелким шагом они устремленно спешили, руки спрятав рукав в рукав. И дыхание стылое над колонной курилось и таяло в тумане огней.
И казалось Валерику, с этим визгом пронзительным так стучат не колодки, к ногам примерзшие, а сами немцы, на морозе околевшие, в тесноте колонны стукаясь плечами.
Ни лиц, одеревенелых на морозе, ни льдистых полусонных глаз через глазок, отогретый в окне, он не видел. Но холод подступившей ночи, что так нещадно мучил пленных на дороге, ознобом прошил его тело, и оно содрогнулось, наполняя Валерика жалостью и состраданием:
— Мам, а немцы замерзнут если, то убитые все «оживлятся?» — с верой в высокую жертвенность этих мучений, спросил он.
— Нет, сыночек, никто не воскреснет уже…
— А зачем тогда немцев морозят?
— А затем, что так надо! — тетя Гера сказала, берясь за бутылку.
— Надо? — Валерик задумался. — А надо кому, тетя Гера? Товарищу Сталину?
— А товарищу Сталину это зачем? — тетя Гера гримасой брезгливой сломала красивые губы и глазами «бодучими» на Валерика глянула. — Это надо другим в назидание… захватчикам всяким там, разным. Только так!.. Ну и сын у тебя, Аленка! Чистый профессор. Давай за него и за нас!
И запомнил Валерик прошедшую зиму: елкой нарядной в квартире тети Геры, громким концертом в мамином Гороно, радостью подарков сказочных с конфетами и пряниками тульскими и колонной пленных немцев, омертвелых на морозе с колодочным визгом на укатанном снегу…
…Ребятня, наглядевшись на немцев теперешних, заговорила безоглядно-смело, детского злорадства не скрывая:
— Так вам и надо, фашисты несчастные! Будете знать!
— Арбайтен, арбайтен! Шнель, шнель!
— Хенде хох, дойче швайне!
— Немцы говорили «русише швайне!» — машинально отметил Валерик, радуясь смелости товарищей, кричавших сейчас из бурьяна те самые противные слова, что когда-то выстреливались в русских, может быть, даже этими немцами.
— Матка, млико! Матка, яйко!
— Дафай яйка! Дафай шпек!
— Алле эршисен! Алле эршисен!
— Гитлер капут! Паразиты фашистские!..
В тени под стеной сержант показался и папиросу вынул изо рта:
— А ну-ка смылись быстро! Быстро, я сказал!
— Да? А моих браточков повесили и папку в деревне заместо партизан!
— А у нас усих поубывалы! Тильки я пид печкою сховався у дровах!..
— А почему вы за них заступаетесь, дяденька? Они же фашисты! — прокричала девочка с козой. — Они наш дом сожгли без спроса! И тетю Галю в Германию согнали! А вы заступаетесь! Это не честно…
— Кто пикнет еще — заберу в НКВД, — теряя запал командирский, негромко добавил сержант, но дети, онемевшие сразу, попятились и спрятались в бурьяне.
«Заберу в НКВД», — передразнил сержанта Валерик, отползая подальше в бурьян. Он уже собирался домой стрекануть, как у немцев большой перекур наступил, и они к бачку с водой по очереди потянулись. И меж собой заговорили. Хоть и негромко, но Валерика морозом обожгло от звуков речи ихней. Той самой, что в памяти держалась, прикованная страхом.
— Разбегутся сейчас! — испугался Валерик и с панической спешкой по руинам стал шарить глазами. — Только трое с винтовками наших!..
Охранники же, отыскав себе тень, табаком пробавлялись, не проявляя беспокойства.
И Валерик посмелел и поближе подобрался к узкоглазому солдату.
Положив карабин на бедро, тот занят был головоломкой из проволочных кренделей, замысловато свитых. Пытаясь их разнять, он с тихой усмешкой морщил нос, в себе удерживая раздражение.
По приказу сержанта один из пленных взял канистру на плечо и через улицу пошел на бугор к колодцу с журавлем.
— Удерет же сейчас! — у Валерика вырвалось, но узкоглазый охранник, не бросая забавы своей, только глянул на пленного, проходившего мимо.
Такая беспечность охранника насторожила Валерика. И, над бурьяном поднявшись и вытянув шею, стал зорко за пленным следить, пока тот к колодцу ходил, и канистру водой наполнял, и плелся обратно, по земле колодками шаркая.
И удивился Валерик такому смирению немца, и обрадовался. Но сомнения оставались, и развеять немедленно их могла только бабушка Настя, соседка добрейшая по бараку, в котором жил и Валерик с мамой.
Бабушка знала про все на свете. И не как-нибудь знала по-книжному, а как понятней тебе и доступней.
Но вместо бабушки улыбчиво-внимательной увидел он поникшую старушку, что сидела на ступеньках крылечка барачного, и руки ее ничем заняты не были.
Бездельную бабушку видел Валерик впервые:
— Что ж ты, бабуля, сидишь просто так?
— Дак села вот, внучек ты мой, и сижу, — не поднимая глаз от рук, в подол опущенных, проговорила она с горечью.
— Опять заболели ноги?
— Не ноги, дитенок ты мой, а душа! Принесла их нелегкая на глаза мои… Германцев этих. И все во мне перевернулось заново…
И понял Валерик, что обеда сегодня бабуля готовить не будет и его, Валерика, на угощение не позовет.
Выходит, зря он с таким аппетитом проглотил стакан молока и хлеб, что мама на обед ему оставила. Вместе с завтраком съел и обед, в расчете на бабушкин «борщик» щавелевый.
И половичок подножный к очередному базару бабуля плести не будет, а надолго застынет перед иконой, сделавшись еле заметной в мерцающем свете лампадки. И шепотком своим ласковым будет в молитвенный лад вплетать имена сыночков своих «дорогеньких» да мужа «свого», войною загубленных.
И обо всем на свете бабуля забудет. Забудет и то, что после гудка лесопилки и звона вагонного буфера подтянуть надо гирю на ходиках, иначе цепочка с гвоздем на конце в часах как попало застрянет.
Вздохнул Валерик потерянно и пошел уже было котенка искать ничейного, чтобы время быстрей пролетело до заветного часа, когда мама с работы вернется, — да вспомнил, зачем приходил:
— Бабуль, а пленный фриц, что ходит за водой, может удрать?
— А куда ж удирать ему, внучек ты мой? — усмехнулась невесело бабушка Настя. — Куда удирать-убегать, когда Россия — аж до самого Берлина! Все Россия и Россия!..
И с печалью добавила:
— И косточки русские по всему белу свету раскиданы! Куда ни глянь…
— А почему Россия теперь до Берлина, бабуль? А где Германия?
— Ну, дак немцев Господь наказал, и Германии той больше нету.
— Господь наказал? — с почтением к Богу Валерик переспросил. — Всю Германию наказал?
— Да, всю чисто. А за то наказал, что бандитов своих против солнца с войной посылала. А кабы с миром, дак была б с благодатью.
Что такое благодать, Валерик не знал. Ему больше нравилось «против солнца с войной». Против солнца! И солнце за нас воевало! Здорово!
— Теперь ни старой Германии, ни новой, — как о своем родном вздыхает бабушка Настя. — Нет и России той самой. Кругом разор и кругом беда. Что у немцев беда, что у нас…
— А как же теперь без Германии? Что там будет? Совсем ничего?
— Да новая будет, даст Бог. Намордуются немцы у нас, натерпятся плена, дак так за работу возьмутся, за Германию так ухватятся, что, может, похлеще, чем мы за свое ухватились.
— Нет, не похлеще, бабуля! Потому что уже лесопилка работает, электростанция, бочки делают на «Засолке», работает баня, «Гвоздилка», механический цех на заводе и много в городе чего…
«O, Mein Gott! Зачем мы связались с иванами!»
Они в город вошли как руины, как калеки и нищие, как нужда и утраты войны. И боями истерзанный город видел в них не убийц и насильников прежних, а несчастных заложников, обреченных на кару за бандитский разбой той, исчезнувшей ныне, фашистской Германии.
И чем больше их ела тоска, давило бремя подневольной жизни, чем несчастней гляделись они — тем безвиннее были в глазах наших женщин!
И женщины наши, хлебнувшие немецкой оккупации, пережившие столько смертей, не отрицали, что горе вокруг сотворили фашистские немцы. Немцы! Но не эти…
И хлебным пайком заработанным люди делились, не зная, что эти поникшие пленные ежедневно имеют по 600–800 граммов хлеба и что кормят их лучше, чем в городе люди способны кормиться.
Но пленные брали, и люди от чистого сердца им подносили и верили искренне, что помогают «несчастным солдатикам» выживать на чужбине.
Быстро освоились немцы и, как должное, стали встречать добрый взгляд своих бывших врагов и великое русское всепрощение.
И те самые немцы, что смотреть на советских привыкли сквозь прорезь прицела, — смотрели теперь на них с дистанции руки, протянутой за подаянием.
И было не важно, что им подносили: довесок хлебный, огурец или морковинку — они все с благодарностью брали, «данке шен, данке шен!» повторяя, невидящим оком взирая на раны порушенной жизни чуждого им народа.
Германская совесть молчала, греха не ведая и угрызения.
А глаза насмотрелись за годы войны, и руки натворили всякого. Было страшно и весело, и «застрелиться хотелось»…
Но прошлое в прошлом, а «конца судьбы не избежать». В мире нынешних ценностей все сместилось и перемешалось… И в стаде этом подконвойном все равны. Стучит колодками и трус, и доблестный храбрец!
И взглядом своим не дерзи! И выкинь из сердца злобу! Выкинь и позабудь, иначе ты сам от нее почернеешь. Радуйся тем, что живешь. Такая уж выпала доля тебе на этой войне. И никого не вини, что плетешься плененной скотиной. А деревянный этот клекот под ногами одинаково всех убивает своей неумолимой безысходностью.
А где-то в московском чулане валяются штандарты вермахта «непобедимого» и рейха «тысячелетнего», а желудь гитлеровских нибелунгов раздавлен сапогом красноармейца.
И дух великого разбоя кровь больше не зверит и нервы не щекочет. Может быть, ими проклят тот дух? И многажды раз проклят день тот и час, когда их германский сапог наступил на Советскую землю?..
Когда же «дубина народной войны» стала люто гвоздить «механизированные полчища убийц, грабителей и мародеров» — прозрение к немцам пришло: «Зачем мы связались с иванами! Зачем затеяли войну, где холодно! Где дороги плохие! Где такие снега, а в распутицу грязь непролазная! Где страшные леса! А в лесах партизаны-бандиты, беспощадные убийцы, не умеющие воевать по правилам!..» То ли дело «галантный поход» в веселую Францию! Было сытно! Тепло! И не страшно!
…Усталый, безрадостный взгляд. Улыбаться они разучились еще в том, достопамятно-черном для них сорок третьем, когда грянул февраль! И великой Германии замерло сердце, смиряясь с вестью прискорбной с морозных степей Сталинграда.
Приспущены флаги. И на ту высоту былую им уже не подняться! И дух непобедимости растерян в боях проигранных! Взамен в солдатах угнездился страх, тоска, неверие, болезни, вши… И если где-то прощальным вскриком трещал «патрон последний», никто там не кричал «Зиг хайль!» И флаг со свастикой не развевался.
Кто ж виноват, что жизнь бесцельной оказалась! А мужество напрасным! И кто же знал, что все закончится позорным русским пленом! И самодельными колодками с подошвами из досок, обделанных брезентом прорезиненным…
И как счастливы те, что погибли в начале войны! Где-то в Польше. Во Франции где-то… Они верили только в победу и не верили в то, что сейчас.
Ах, либер Готт! Как все прекрасно начиналось! Над Европой вставала немецкая весна! И удача на крыльях люфтваффе летела! «С вечно молодым и блистающим символом — свастикой!» И не было преград!
«Ни одна мировая сила не устоит перед германским напором. Мы поставим на колени весь мир. Германия — абсолютный хозяин мира. Мы будем решать судьбы Англии, России, Америки. Ты — германец! И как подобает германцу, уничтожай все живое, сопротивляющееся на твоем пути».
И «22 июня 1941 года мы сделали Германию на десятилетия, если не на столетия, неоплатным должником России».
Угрюмым стадом подконвойным бредут они под перестук унылый. Что им до планов тех проваленных, когда день нынешний бьет беспощадно и безжалостно терзает. Надо выжить сегодня! И Бога молить за сегодняшний день! Молить Бога и быть начеку, чтоб обломком стены не пришибло случайно. Да вот ногу еще обмотать чем-то мягким, чтоб колодка до кости ремнем не протерла. И боль, зажимая зубами, — терпеть!.. Пока потертость на ходу кровить не перестанет и рана под ремнем ороговеет и жесткой станет как копыто, помогая солдату плененному свою долю вышагивать.
И так с молитвой каждый день. И молятся неслышно и незримо. И Бога просят об одном: послал бы силы выжить!
Выжить, чтобы вернуться домой и увидеть своих, кто сумел уцелеть. И духом Родины наполниться! И звуками насытиться, и вкусами! Дать отдохнуть глазам и успокоиться среди своих…
И выжить, чтобы строить, строить, строить! Растить! Выращивать и только созидать! Руин и горя в Фатерланде не меньше, чем в России.
И никакой войны!
До кровавой отрыжки они этой войной накормились!
По роковой несправедливости судьбы, уже на излете войны англоязычные душители фашизма самолетными тучами небо Германии закрыли и города немецкие, и веси бомбовыми семенами засеяли. И на местах жилых кварталов взошли руины, смерть и горе. О! Майн Готт! За что нам такие муки!
И кажется немцам, что загублено бомбами теми столько шедевров германских, что все англоязычники на свете за все существование свое не создали подобного и вряд ли создадут, живи они еще хоть тыщу лет.
Немцам больно за погибшее свое, и не мучает гибель чужого. И не считают преступлений за собой, когда из славянских святынь с цивилизованным понятием и смаком выдирали драгоценности в азарте мародеров-победителей, не чувствуя вины и не предвидя наказаний.
…Идут бывалые солдаты разгромленного вермахта, и многие не сами сдались в плен, и в колодки влезли не по доброй воле, но ходить научились в них и по команде — бегать!
И, муками своими просветленные, с отеческим прощением взирают они в прошлое свое и вспоминают образы желанные. Те образы, нетронутые временем, что так запомнились в последний тот момент прощальный.
Людей тех, может, нет в живых, но память все еще хранит былую радость и печаль былую…
И мыслям нет конца!
И такая тоска по родному!..
А советские земли в руинах…
А советские земли в могилах…
На руинах копаются пленные немцы…
На остывших пожарищах дети резвятся…
А на тяжких работах мордуются бабы, вырывая страну из разрухи!
А две уцелевшие школы с большой территорией вокруг опутаны колючей проволокой с вышками для часовых. И по ночам в черном и слепом от темноты руинном городе прожекторы пылают, освещая паутину лагерей и портреты товарища Сталина над воротами с его же словами: «Гитлеры приходят и уходят, а народ немецкий, а государство Германское остаются».
Немцы эти слова наизусть заучили. И, завидев портрет еще издали, ощущают в себе, как слова эти сами в мозгу оживают, и молитвой звучат по-русски, и звучат обещанием, в души надежду вселяя.
А из мертвых руинных глазниц неотрывно на немцев глядит гибельный ужас убитого!
Не прощают убийцам ни пепел, ни камень руин!
«Бабуль, почему этот немец знакомый такой?»
Начало лета было жарким и голодным, и ребятня бараков шныряла по озерным отмелям и корзинами ловила мелочь карасевую. Насадив на лозовые прутья, рыбу пекли на костерках и, обжигаясь, ели с костями и горелой чешуей.
Было весело и в меру сытно.
От общего улова и ничейным котятам, что в руинах наплодились, выпадало рыбешкой поживиться. Следуя за рыбаками, они настырным кошачьим хором продирались сквозь прибрежную осоку, с потешной брезгливостью стряхивая с лапок липкий, как деготь, озерный ил. Отяжелев от съеденного, они укладывались на одежках своих кормильцев и засыпали по-детски глубоко и безмятежно.
А на взгорок к колодцу с журавлем ходил все тот же немец молодой, с белесыми от седины висками. Ходил себе и ходил, пока не разглядел его Валерик. Так пристально и так нежданно.
В тот день было жарче обычного, и рыба что-то не ловилась. Отложив корзины, ребятня бултыхалась в мутной заводи, оглашая округу визгом и беспричинным смехом.
Накупавшись вволю, Валерик с котенком ничейным в кустах сирени забавлялся. Он руку запускал в траву, и котенок комком игольчатым впивался в шевелящиеся пальцы. Валерик до визгу хохотал, пугая котенка, но через минуту все повторялось сначала.
Наигравшись первым, котенок хвост распушил и боком по тропинке к колодцу понесся. Валерик за ним.
Котенка он настиг у запыленных колодок немца.
Холодея от страха, Валерик в кусты метнулся: так близко к пленным он еще не приближался.
А немец канистру с плеча опустил, присел на нее и котенка ручищей гладит. Ладонь его киркой да кувалдой в лопату разбита, и кожа на ней, как на пятке, наверно, не чувствует шерсти кошачьей.
А котенок глазищи на немца наставил и тянется, что есть мочи, и когтями штанину терзает, и пронзительно просит есть.
Улыбается немец и нестрашным становится.
И вниманием пристальным глаза мальчика наполнились, и мысли заметались: таким знакомым лицо немца показалось! Забыв о котенке и страх потеряв, Валерик на пленного смотрит и вспомнить старается, где мог видеть его! И горько ему, и досадно, что не может ответить себе, отчего этот немец знакомый такой!
А пленный погладил котенка, вздохнул отчего-то и, не глянув на мальчика, словно здесь его не было, размеренным шагом по стежке побрел. И канистра поплыла над ним, ветки сирени цепляя.
Удаляясь, колодки затокали, и голодным комком покатился за немцем котенок ничейный.
— Знакомый такой! — шепчет вслед уходящему немцу Валерик. — Знакомый! Немец, вы кто? Почему вы знакомый такой?..
А внутри нетерпением все переполнено. Все торопится в нем и ответа немедленно требует!
И на всем белом свете в такие минуты, кроме бабушки Насти, никто не поможет.
— Бабуль, почему этот немец знакомый такой?
— А какой такой немец?
— Что охранникам воду таскает.
— Ну, дак топчется тут каждый день, вот тебе и знакомый. И не знакомый он вовсе, а похож на кого-сь. А когда он похож, то глядится тебе как знакомый… Ну, дак ты разглядел, на кого он похож?
— Нет, — вздыхает Валерик. — Он, бабуля, не хочет разглядываться. Но похож очень- очень!
И бабушка Настя усмиряет спокойствием горечь его нетерпения:
— Ну, похож и похож, что ж поделать теперь… Только ты не спеши: быстро, внучек ты мой, хорошо не бывает. Видала я немца того. Немец как немец, пленный, да и все. Ни на кого не похож, сдается мне. Разве что на родню германскую, да, может, еще на артиста какого… Дак может-таки на артиста? — смолкает она, ожидая ответа.
— На артиста? — вспоминает Валерик героев кинокартин, что «крутят» солдаты на выгоне, растянув полотно между двух тополей. — Нет, бабуля, артисты у нас не такие. Они ж все герои! А пленный тот — просто немец! Разве немцы похожи на русских героев!
— Дак, может, ты его при немцах видел! — шепчет бабушка Настя и рот прикрывает ладошкой, будто остерегается, что еще что-то скажет опасное.
— При немцах? — растерянно смотрит Валерик на бабушку.
— Да не вот тебе сразу сейчас вспоминай, а по-тихому! Раньше к немцу тому приглядись, чтоб никто не мешал. Обязательно вспомнишь, если видел когда…
— Я когда еще вспомню, бабуля! А мне надо сейчас!
— Ну, понятное дело, — соглашается бабушка Настя. — Только как же помочь тебе, внучек ты мой? Германца ж не спросишь, на кого он похож. Да он и не знает. Это ж все будто сбоку глядится… Кто да как и на кого похож.
— И ты не знаешь, на кого похожа?
— А Бог с тобой, милок! — нарочито пугается бабушка Настя. — С каких это грехов мне знать, на кого баба Настя состарилась! Наверно, на бабу Ягу! А вот раньше дак с мамкой покойницей схожа была, — бабушка Настя светлеет лицом, на икону глаза поднимает и Царствия Небесного у Бога просит родителям своим. — Батюшка глянет, бывало: «Вылитая мамка в девках!» И глазами засветится-засветится!.. А потом и запечалится. Вот как матушку нашу любил.
И с улыбкой вздыхает она, и лицом молодеет. Видно, с той глубины, где она свою юность хранила, поднималась к ней светлая радость. Неувядающая радость, чистая. Одна из тех необходимых радостей, что помогает человеку жить.
— Бабуль, а ты разве была молодой?
— Эва! Внучек ты мой! Да какой завлекалкой была! Сколько радостей было! А сколько печали да слез…
И в подол опускает глаза, будто внемлет далекому звону тех красивых, ушедших времен. И молчит.
— А я на кого похож?
— На трубочиста, — вздыхает бабушка с лучистыми смешинками у глаз.
— Я ж на полном серьезе, бабуля!
— Все говорят, «на мамку», — крутит бабушка головой и поджимает губы. — А мне сдается, что на папку, хоть я его и не видала.
— Конечно, на папу! Только папа у нас над столом неразборчивый, а хорошего мамка в тумбочке прячет, потому что последняя карточка. А какой настоящий мой папка — не знаю.
— Дитенок ты мой дорогенький! — трагически бабушка шепчет. — Ай-яй-яй! Доведись тебе папку где встретить, дак не узнаешь!
— Не-а! — от слезной жалости к себе Валерик готов разреветься.
— Ну, не горюй, милок. Этому горю мы лад найдем. А к немцу тому приглядись хорошенько. Не спеша приглядись. Бог даст, и вспомнишь, на кого он похож, раз душа того просит.
Последний путь раввина
Перекрестившись в кустах, как бабушка Настя учила, и пересиливая робость, Валерик за немцем с канистрой последовал, с надеждой вблизи разглядеть знакомость его непонятную, что никак разрешиться не может: на кого этот пленный похож?
«А может, ты его при немцах видел?» — неслышно бабушка напоминает, но глянуть в прошлое Валерику не хочется. Оно и так при нем, как старая болезнь.
Когда гроза и небо разрывают молнии, и гром над головой — ему бомбежки вспоминаются. И в шуме ветра и дождя он слышит свист летящей бомбы. И ожидание удара — страшней грозы!
Но прошлое нахлынула нежданно, когда Валерик по дороге на базар «за щавельком на борщик» глазами набежал на синагогу, и хмурое строение ему минувшее напомнило.
То было той самой фашистской зимой, когда в ошалелый мороз в стенах лопались бревна и земля под ногами, немцы гнали людей, опоясав конвоем с собаками.
Стыло позднее утро. В белой дымке искристой висло солнце над городом. А по улице люди в домах, приморозившись к окнам, прикованно ждали. В ожидании скучном Валерик на стуле стоял и в оконном стекле для подгляда глазок языком выгревал.
А на стеклах морозная шуба под ногтем соскребалась гулко, и глазок отогретый моментально мутнел и льдился. Сквозь него да сквозь рамы двойные ничего ж не увидишь.
— Ах ты, Боже мой, Боже! — запечалилась мамина мама, бабушка Дуня. — Надо б выйти к забору да в щелочку глянуть!
— И мне надо б, — со стула Валерик сползает.
— Ты, наверно, забыл, что сказал полицейский вчера?
Нет, Валерик того не забыл.
У колодца, когда дед Митяй их бочонок на санках водой наполнял, пробегал полицейский:
— Мы тут завтра погоним жидов, дак детей не пускайте на улицу. И собак привяжите! Постреляем иначе!..
— А зачем? — подал голос Валерик.
— А затем, что так надо! — раздраженный морозом, убегая, сказал полицейский. — Ишь, мудрец!
— Надо… Мам, а «надо» такое зачем?
— Тише, сыночка, тише…
— Дак это ж все Гитлеру ихнему надо! Да фрицам «фашицким», — поднимая ведро из колодца, баба в рыжем тулупе сказала. — Вот зачем они выгнали Хайкиных всех, и Полонских, и Каца с детями? И Апартиных всех, и Шаронов? А у Шнитмана при смерти матка лежала, дак и той помереть в своей хате не дали. Приказали забрать… Левка Шнитман понес свою бабку, як ляльку… Да сказали одеть надо все, что получше, и самое ценное взять. И всех в синагогу согнали. Теперь синагога набита битком и фабричная шестиэтажка… А там посдирали с них золото всякое, и шубы содрали, и теплое все. Рвали золото с пальцами будто бы… И серьги… дак прямо с ушами!..
Резкий взрыв сквозь морозную дымку прорвался с окраины, стекла в окнах домов содрогнулись.
Люди глянули в сторону леса, где клубилось и реяло облако взрыва:
— Третий день они мерзлую землю взрывают! Все могилу копают живым. Да не фрицы ж копают, а сами жиды. Одни мужики… День копают, а вечером их под расстрел. Прямо там, чтоб назад не гонять, да другие б не знали, что за яма их там дожидается…
То было вчера. И вчера оно не было страшным.
А сейчас под окном пробежал кто-то с плачем, и улица стихла.
— Там их гонят, наверно, а мы тут сидим! — мама с бабушкой засуетились, затоптались у вешалки, одеваясь. — Господи Праведный, где ж твои партизаны! Где попало взрывают, а где надо — их нету! Ах ты, Боже мой, Боже!
И Валерика быстро одели да к забору все вместе.
А заборные щели жгут морозными струями, и глаза заплывают слезой.
Вот прошли по дороге два немца с собакой. У овчарки красивой и страшной от мороза опущен хвост, морда в инее…
Тут внезапно возник и поднялся над улицей плач разногласый, похожий на стон. И в ответ по дворам, как пожаром взвихренные, морды вытянув в небо, псы по-волчьи завыли, смертным ужасом души людей наполняя.
— Слышишь, внучек? То наши соседи с домами прощаются! — пояснила Валерику бабушка Дуня. — Глянь-ка через дорогу! Видишь Кацевых кошку в окне? Чует все, животинка несчастная…
И заплакала бабушка Дуня.
И толпа повалила по улице в окружении немцев и готовых к атаке собак.
Впереди шел высокий старик в желтой тряпке вокруг головы. Нос, клювастый, сухой и горбатый, на морозе уже побелел. Уши в инее, пейсы и борода.
— Это батюшка ихний, раввин, а по-нашему — поп! — шепчет бабушка. — Весь расхристанный, Боже ты мой! Видно, все пораздал до последней одежки… И ботинки на нем без шнурков! И хламида какая-то драная…
Спрятав руки рукав в рукав, шел старик, гордо подняв лицо, и нацеленный взгляд его был где-то там, впереди. Своим мысленным взором он прошел много раз этот путь до могилы. Вот конец уже улицы… Там дорога налево свернет, перейдет переезд и на взгорок полезет за железной дорогой. И на самой опушке притихшего бора, где бездонным провалом зияет могила, — оборвется дорога земная!
У могилы той — пропасти, если горло ему не прострелят, как раввину Исааку, он успеет сказать, как молитву, прощальное слово! И, сраженный морозом, он подпиленным деревом рухнет, не склонив головы перед гоями.
Надо только народ довести! Доглядеть, чтоб в паническом страхе не стали скотами! Не просили б пощады у псов!..
За себя он спокоен. Он дойдет, даже кровь если в жилах замерзнет…
За раввином, сцепившись локтями, шли шеренгой мужчины. Они плотно друг к другу шагали нешироким, размеренным шагом, взбивая ногами снежную наметь дороги.
За мужчинами, как за оплотом, мелким шагом шли женщины, дети и старые люди в каких-то лохмотьях и ветхом тряпье, что им кинули вместо одежды добротной.
И стон над толпою, и плач, и вой по дворам взбудораженной своры!
И только овчарки конвоя, морозом прижатые, шли молча, с достоинством злобным толпу надзирая.
А синие гребни сугробов дымились искристою пылью и лизали дорогу языками сыпучего снега. Этот туго податливый снег забирал у идущих последние силы. И падали люди. Их никто не пытался поднять. Обходили.
За толпой бортовые машины подбирали упавших домерзать на уже околевших.
Но детей не бросали и мертвых несли…
Тут калитка открылась, и с улицы псиная морда просунулась и, увидев приникших к забору людей, враждебно ощерилась и зарычала.
За овчаркой во двор по-хозяйски ввалился немецкий солдат, тряпьем замотанный до глаз и инеем проросший. Притаптывая валенками снег, на Валерика палец наставил в перчатке протертой, сказал «пух!» и глухо заржал из-под тряпок.
— Берта, шли! — сказал он собаке, спокойно глядевшей, как, высунув морду из будки, яростным лаем исходит дворняжка. — Шли, шли! Тут юде нима…
И людскую толпу, окруженную псами, погнали в могилу…
В дом вернулись. В пороге столпились, как гости, и никто не решался раздеться, будто ждали чего-то еще.
На душе у Валерика было плаксиво и страшно.
— А Фаиночка в ботиках так и пошла, — тихим лепетом мама сказала.
В этот миг с недалекой окраины, куда люди с раввином ушли, пулеметы заржали раскатисто, и над лесом со стоном и хохотом заметалось, заплакало эхо.
А на утро другого дня, едва рассвело, дед Митяй заглянул. Шапку снял у порога. И в прихожей, не найдя иконы, перекрестился, на печку глянув.
— Доброго утречка вам, — комкая шапку в руках, на веник в углу загляделся.
— С чем пожаловал, дядя Митяй? — подошла к нему мама.
— Седни вот… у колодца Рябой полицай бабам всем рассказал, как жидов убивали вчерашних, тех самых. Из пулеметов стреляли как. И когда уже всех перебили, и собралися все полицаи и немцы шнапса выпить по рюмке, как из тех, что убитыми были, из ямы-могилы, выскочил мальчик и кинулся в лес наутек!..
И в голосе деда послышалась радость моментная! Он даже рукою взмахнул, будто шапку подкинуть хотел к потолку! Но тут же, как птица на взлете подбитая, дед поник опечаленно-тихо:
— А куда ж утекать, когда снега кругом по макушку…
Дед Митяй замолчал, и мама не выдержала:
— Что же с мальчиком, дядя Митяй?
— А что может с мальчиком быть, когда гады кругом с пулеметами да с револьверами! Один офицер, Рябой называл его звание, стрелял в него несколько раз! И убил. А другой офицер это все поснимал на какую-то «лейку». Я не знаю, что это такое…
И запомнил Валерик, как со стоном болючим охнула мама. За одежки цепляясь руками, что с вешалки висли, она сьехала на пол, в никуда устремившись глазами.
— Да! — будто только что вспомнил, задержался Митяй на пороге. — Рябой полицай насмехался, что дитенок тот, хлопчик — как будто Фаинин сынок… Той самой подружки твоей…
…А колодки под пленным скрипят, и на камнях дорожки кривятся. И пятки его, что копыта, большие и плоские, в трещинах. И кровь запеклась в этих трещинах, застеклянела. И мосластые ноги его из коротких штанин в глаза лезут Валерику. И весь этот немец усталый и пасмурный не кажется больше чужим и враждебным.
«Конечно, не мог он расстреливать наших! Бедный-пребедный такой…»
А немец в бурьяне обочном зонтик тмина сорвал и так нюхает жадно, что и шаг придержал и бредет отрешенно.
И зонтик такой же понюхал Валерик, но немецкой особости не уловил и радости не испытал, той самой, что немец почувствовал, встретив родины запах.
А короткая радость для немца тоской обернулась. С лицом отрешенно-далеким с журавлем управлялся нескладно и канистру водой наполнял, как попало, обливая колодки и ноги, и штанины потертые.
И во всех его действиях вялых тупая усталость гляделась. И рабское было в его отрешенном смирении и претерпелое.
Но вот к колодцу девушка пришла. Поставила на лавку ведра и, опершись на коромысло, стала немца разглядывать, не скрывая жалости скорбной.
И стряхнув унылую вялость, немец сделался выше и даже стройней. Его крепкие руки принудили журавля наклониться и глянуть в колодец, где с отчаянным лязгом железных шарниров летела в холодную пропасть бадья. И ныряла, и с радостным всхлипом всплывала, и вверх возносилась, отряхиваясь на лету.
Пленный немец улыбкой расправил лицо, будто он в другой мир перекинулся, где нет ни колодок, ни плена!
Он водой ее ведра наполнил.
Она улыбнулась ему благодарно.
Он сказал ей «пожалуйста».
И смотрел завороженно девушке вслед, и, наверно, запомнить хотел этот миг скоротечный и все то, что глаза его страстно вбирали. И, душу свою обжигая, вспоминал что-то очень свое…
Уже девушку скрыли кусты, а немец стоял, устремленный глазами. Стоял… И невольно вздохнул тяжело и со стоном придавленным.
Дети стайкой притихшей, что к колодцу напиться пришли, наблюдали за пленным.
Немец снова наполнил бадью, сам напился и жестом руки пригласил и детей к водопою.
Было жарко, и детям хотелось напиться, но к бадье подойти, что была в руках немца, — никто не решался.
И Валерик отважился! Страх пересилив, он немцу доверился. Покосившись на руку его, что за клюв журавля держала, глянул в темно-прозрачную бездну бадьи и стал пить сквозь свое отражение, торопливо глотая колодезный холод.
И тут, вопреки своей воле, его голова с глазами открытыми окунулась в бадью! По макушку! С ушами ухнула!
В испуге паническом от бадьи отскочил Валерик, а в уши хохот ребятни ударил. В пылу обиды он готов был уже реву дать, да немца смех услышал! И солнце щекотно запуталось в ресницах мокрых, когда он на пленного глянул, в улыбке ставшего еще знакомее.
И страх потерялся. И обида прошла. И улыбнулся Валерик.
А немец, радости его не разделяя, поднял канистру на плечо и зашагал к руинам с лицом далеким и чужим.
Но мальчик видел, как смеялся немец. Нестрашным его видел и таким похожим! Вот только на кого?..
И вспыхнуло в душе желание с похожим немцем познакомиться! Но как это сделать — Валерик не знал.
— Бабуль, а как надо знакомиться?
Бабушка Настя на коленях передник ладонью расправила и, на узоры его рукодельные глядя, сказала, как вычитала:
— Здороваться начни, внучек ты мой. А там и разговор придет. И все само собою образуется.
«А воши у немцев были свои, бабуль, или наши так грызли?»
— Бабуль, а немец тот знакомиться не хочет! — потерянно сказал Валерик, и в голосе его слеза звучала. — Я ему «здравствуйте, немец», а он на меня только глянул и все! А ты говоришь: «Здороваться начни, внучек ты мой!» — скопировал он бабушку Настю. — Вот я начал, а он не начинает!
Разделяя досаду Валеркину, бабушка Настя звезду зеленую в половичок вплетала, и лучики ее с пристрастием особенным разглаживала да расправляла, будто не было дела важней на сейчас. И молчала.
Для него означало молчание это, что надо сесть и притихнуть.
Присев на порог, он с раздражением заметил:
— Ты вот молчишь, молчишь, потом и скажешь: «Не торопись, мой внучек, не спеши. Быстро — хорошо не бывает. Где-то мы обмишурились, раз не вышло по-нашему. Обсказать надо все да обдумать…»
— Дак обдумать никогда ж не мешает, — замечает бабушка шепотом и запоздалый совет подает: — Наперед забежал бы и — «Здравствуйте, немец!»
— Забегал я два раза! — горько морщится мальчик. — И «здравствуйте» говорил, а он чешет себе…
— Что чешет? — не поняла бабушка.
— Ну, дальше идет…
— А… Что ж поделаешь, внучек ты мой. Знать, забота грызет-поедает. А забота у них одна: скорей бы товарищ Сталин домой отпустил.
— А зачем? — насторожился Валерик. — А кто кирпичи добывать на развалинах будет? Кто?
Бабушка Настя только вздохнула на это.
— Набомбили, навзрывали, а теперь и не здороваются.
— А может, он по-нашему не понимает. Может, воевал на той стороне Германии, на стороне от нас далекой, вот тебе по-русски ни бельмеса!
— Да что ты, бабуля! Разве можно не понимать, когда говорят тебе «здравствуйте!»
— Это по-нашему «здравствуйте», а по-ихнему «гутен так».
— А ты откуда знаешь?
— Сводил Господь, — вздыхает бабушка. — Да и как было не знать, когда над душой стояли: «Матка, яйко! Матка, курка! Матка млико! Шнель, шнель»!
— Вот это да, бабулечка! — ошеломленный мальчик глядит на бабушку глазами удивленными. — И ругаться умеешь по-немецки?
— Да Бог с тобой, внучек! На кой нам это!
— А вот дворница школьная — умеет!
— Да что ты говоришь! Прямо так и кроет по-немецки?
— Прямо так, бабуля! Залетает в уборную на перемене: «А ну, век отсюда, курцы сопливые! Лос, лос! А то за ухо щас да к директору!..»
— Ну, ты подумай! И разбегаются?
— Еще как! «А то курить научились, а шайзу махэн мимо дырок делают!»
— Ну, мимо дырок нельзя. И в уборной должна быть культура.
— Бабуль, а что ж ты молчала, что по-немецки умеешь?
— А что говорить, внучек ты мой? Чем хвалиться? Ихние ж слова сами в уши запихивались. Хочешь, не хочешь… Их как погнали от Москвы, дак целых два дня через нашу деревню бежали. А зима на дворе! А мороз! А немцы эти и голодные, и холодные, да еще и перепуганные. А что тряпок на них понамотано было! Все ж теплое у нас позабрали. Тулупы, да платки, да валенки, да что бабы связали. И все это на себя понапялили да намотали. И смех, и грех! Чистые французы в двенадцатом году… Понабьются, бывало, в избу немчуры, нима знать уже сколько! И вот тебе печь кочегарят и нашу картошку и варят, и жарят, и на шомполах смалят.
Вот как хотелось есть! И ни «млика», ни «яйка» уже не пытали. Знали, что выели все, когда на Москву наступали.
Были рады картошке пустой, а то и просто в печке огоньку да кипяточку в котелке. И ни песен уже, ни музыки и ни ха-ха!..
А как отогреются трошки, пораздеваются и вошей бьют… Ну, дак люди ж, хоть и немцы. И все «шнель» да «шнель»! Одни уходят, другие приходят. И за эти два дня, что бегли через нас, все заборы попалили, все сараи. И картошку поели всю чисто. Даже на посев не оставили, — вздохнула бабушка Настя.
— Слава Господу Богу, что деревню спалить не успели: крепко быстро бежали… Но надо правду сказать: когда от Москвы удирали, то уже не хамили, как раньше. А то, бывало, начнут на столе ногтями вошей давить, аж треск стоит! Во нечестивцы какие! Или по хате пройдет без штанов! До печки пройдет и обратно. Просто так пройдет, на потеху. И ни стыда тебе, ни совести! Или хором заржут среди ночи! От ихнего хохота волосы дыбом вставали, а дети заиками делались…
А то портить воздух начнут все разом по сговору. И хохочут, и смотрят на нас. А мы от стыда за немцев готовы были провалиться сквозь землю, а им хоть бы хны!.. Вспоминаю вот, внучек ты мой, будто грех на душу принимаю, так больно…
У нас учительница старенькая жила, от господ еще осталась, дак по-ихнему умела говорить. Вот и пытает у немцев: «Что ж вы и дома бьете вошей на столе, где едите? И воздух портите? И без штанов по хате ходите? И творите насилие над бабами на глазах у детей? И Бога не боитесь?»
А немцы как загогочут! «О, как можно! То Германия! То наш дом! А дома мы немцы другие! Немцы настоящие! Дома такого делать нельзя!»
Дома, значит, делать нельзя, а в чужой стране, куда ты бандитом вломился, — делать можно! Выходит, что в Германии своей они живут по одному закону, а в России — по другому, по закону бандитскому, по закону хамства. А еще написали, что с ними Бог…
— А Бог, бабуля, с нами или с немцами?
— Господь, внучек ты мой, всегда с людями. И пока они люди — с ними и Бог! Наш Господь многомилостив и терпелив. Да, видно, у Бога терпение кончилось к супостатам германским, раз они до сих пор в колодках шлындают…
— Бабуль, а воши у них тоже были немецкие или наши так грызли?
— Воши, внучек ты мой, что грехи — у каждого свои. Куда ж от них деться, — вздыхает бабушка и нужный лоскуток подбирает придирчиво, взглядом далеким ничего не замечая.
— А тетка пришла из барака, так он и ведра ей налил, и разговаривал, и улыбался даже, — с нескрываемой ревностью сказал Валерик, напоминая бабушке свою заботу главную.
— Вы только подумайте! о — изображая возмущение, хлопает бабушка ладонью по коленке. — И что ж говорил этой тетке твой немец?
— «Пожалуйста» сказал.
— И все?
— И все.
— Разговорчивый какой! А что ж там за тетка была?
— Да стрелочница… Леньки Пузатого сестра, — нехотя ответил Валерик.
— Алка? О! Дак она девка видная, — весомо подмечает бабушка. — С ней и немой заговорит, не то что немец твой… Ну да ничего. Бог даст, и ты с тем немцем познакомишься. Еще и друзьями станете. Глядишь, немцу отдушинка выпадет на время плена. А плен, рассказывали мужики, убивает солдата страшней болезни всякой. Лекарство тут одно — свобода! А ее-то и не дают…
Фриц Мюллер
Бабушка Настя вернулась с базара с удачей. Половички свои подножные продала до единого и купила гостинцев на выручку. Себе чаю китайского, да конфеток-подушечек, да воблы, чтоб посолониться, а Валерику яблоко красное.
— А у нас еще зеленые висят, — обнюхал яблоко Валерик.
— Это ж наша торговля подкинула с юга.
— А юг — это где виноград или там, где арбузы?
— Где виноград!
— А…
— И в церковь зашла, внучек ты мой, да солдатиков помянула, смертью храбрых погибших: сыночков да мужа свого… И за тебя замолвила словечко перед Богородицей-Матушкой.
— Да? — замер Валерик. — И что ты сказала ей?
— Чтоб дала тебе долю счастливую да здоровья хорошего.
— А-а, — потерял интерес Валерик и мысленно добавил: «Велосипед бы лучше попросила…»
И тут, распарывая небо, устремилась к бараку звенящая песня моторов!
Спрятав яблоко за спину, Валерик за калитку выскочил, где неба было больше!
Краснозвездными шмелями неслось звено ИЛов. Штурмовики шли низко. Пели пропеллеры в матовой дымке кругов, и звезды горели! Наши звезды!
— Здорово как! Ура-а! — задыхаясь нахлынувшей радостью, Валерик закричал, ища глазами, с кем бы счастьем таким поделиться!
Рядом стоял и с прищуром враждебным вслед глядел уходящим ИЛам пленный немец с канистрой в руке. Тот самый, загадочно-знакомый, с лицом далеким и суровым.
Но Валеркина радость была выше суровости немца и, покрывая улетающий рокот моторов, он крикнул восторженно:
— Здравствуйте, немец!
Пленный вздрогнул, угрюмо воткнулся в Валерика взглядом и глядеть стал прицельно. И тень орла, когда-то споротого с кителя, на мальчика глянула.
И осекся Валерик, теряя радость. И попятился. Спиной на калитку наткнулся неправильную, — потому что на улицу открывалась, а не во двор, как другие калитки, — и она, щеколдой брякнув, предательски захлопнулась. Отступать было некуда, а стоять под глазами немца у Валерика не было сил. Надо было что-то делать немедленно. И с отвагой, идущей от страха, он сказал совсем не то, что приготовил:
— Здравствуйте, фриц…
Стушевавшись, он окончательно расстроился и готов уже был заплакать, как пленный спросил:
— Вас, вас?..
И ухо подставил, готовый еще раз услышать, что мальчик сказал.
— Здравствуйте, фриц, — кривя губы и еле слышно повторил Валерик.
— Гутен так, — серьезно сказал немец и по-русски добавил: — «Здрастуй» унд привет.
И на землю канистру поставил, и сел на нее. И, глядя под ноги себе, покивал головой:
— Йа, йа… Ихь бин Фриц Мюллер. Йа есть Фриц Мюллер.
И на Валерика палец наставил:
— Иван?
— Нет, — закрутил головою мальчик. — Я Валерик…
— А, Валерик! Зер ангенем, Валерик. Очень приятно, Валерик, — подобрел глазами немец. — Ихь бин Фриц Мюллер, — сказал он и руку свою в мозолях коржавых Валерику подал.
Валерик протянул свою, а в ней было яблоко красное.
— О! Данке шен! Что есть большой спасибо! — тронутый щедростью мальчика, улыбнулся немец, как улыбался когда-то котенку ничейному. — Данке, данке… «Понимаш»?
Валерик кивнул. Он знал эти слова. Их говорили немцы еще до плена и говорят сейчас, когда русские женщины по своей отзывчивости на страдания других выносят пленным кто редиску, кто морковинку из несозревшего еще огорода. И надругательства забыв смертельные, угощает врагов своих бывших ими же не единожды расстрелянная и сожженная, моя партизанская Брянщина!
Яблоко Фриц разломал на две половинки неравные и протянул их Валерику. Тот потянулся за меньшей.
— Гут, — Фриц кивнул головой с одобрением и большую взял себе. Есть не стал, а, ладонями обхватив и закрыв глаза, вдохами тихими запах яблока впитывать стал, как недавно впитал запах тмина.
А Валерик свою половинку куснул и затих, не решаясь жевать, не будить чтоб застывшего Фрица хрустом яблока. Чтоб вот так, не спеша и доступно, оглядеть от волос поседевших до мозолей на босых ногах, вдетых в дугообразно прибитые к деревянным дощечкам-подошвам куски прорезиненной ткани.
Верх стопы от терзаний в обутке такой откровил, отболел, на ходу задубел, превратился в копыто приросшее.
И руинная пыль, вместе с кровью засохшей, заполнила трещины в пятках…
И похожесть его непонятная еще резче просилась разгаданной быть.
В эту минуту из солнечной дали призывом на обед протаял голос лесопилки, и звоном радостным пропел вагонный буфер.
— О! Зер гут! — подхватился с канистры немец. — Обед! Майн миттагэсэн! Майн обед гу-гу, унт бум-бум-бум, елки-палки!
И, Валерке подмигнув по приятельски, дольку яблока спрятал в карман и канистру поднял на плечо:
— До «свиданя!»
— До свидания! — улыбнулся Валерик и кусочек откусанный яблока, что во рту до сих пор находился, стал жевать.
Так неожиданно просто свершилось знакомство, и так радостно было Валерику, что невольно шепталось вслед уходившему Фрицу:
— Фриц, я буду вас ждать!..
— А радости — полные штаны! — из кустов появился Сережка-ремесленник. — Он, может, батю твоего убил, а ты ему лыбишься, как последний фраер!
Валерик обомлел от слов таких убийственных и потерял улыбку.
А Сережка с гримасой презрения мастерски сплюнул сквозь зубы:
— Салага…
Но не было обиды на Сережку, такого празднично-счастливого.
«В «ремеслуху» Сережку приняли! — Валерик догадался. — На слесаря будут учить для завода. И форму новенькую выдали! Эх, мне бы так, когда вырасту!..»
С горящими буквами «РУ» на сияющей пряжке ремня Сережка стал недосягаемо-значительным среди барачной ребятни в своих «зачуханных» и перелатанно-подогнанных одежках. И сказанные им слова Валеркин праздник опечалили.
— А вот и нет! — безжалостным словам не хочет верить мальчик. — Все напридумал…
А у барака ребятня и женщины, Сережку окружив, наряд казенный щупали, ремень и пуговицы трогали, фуражку примеряли, как свою, оглядывали парня, будто куклу в окне артели «Индпошив».
И жаль Валерику, что нет его сейчас с другими у барака, и не известно, посчастливится когда ремень Сережкин подержать, примерить, и на пряжку хукнуть, и рукавом туман дыхания смахнуть…
Журавлик подбитый
Валерик уже засыпал, а мама, лампу привернув, затихла над диктантами учеников, по русскому «оставленных на лето», когда в комнату бабушка Настя зашла «на огонек»:
— Слыхала, Алена? Вчера Иван возвратился с войны, Сережкин отец? — зашептала она, считая Валерика спящим — Он по бумагам казенным пропащим без вести считался. Надька, бедная, батюшку с Троицкой церкви замучила. Как да как мужика поминать? Ти во здравие, ти за упокой? А его ранило так, что память отшибло напрочь! А документов при нем никаких! Вот и лежал, пока вспомнил. Да будто не сам и вспомнил, а сослуживцы подъехали да ему и напомнили, кто он такой и откуда. И в кисете махорочном все награды его привезли и документы. А если б друзья не заехали да не узнали? Сколько б еще вспоминал — одному только Богу известно…
Мама, слушая бабушку Настю, подняла взгляд на папин портрет, неразборчивый и побуревший, что висел над столом, и пронзительно-остро глазами в него впилась, будто заставить хотела фотокарточку заговорить.
Дорогие черты на портрете, испорченном временем, даже она различать перестала.
«Там очки только летческие, а не портрет, — про себя отмечает Валерик. — А папу хорошего она в тумбочке прячет, потому что последний. А это портрет самодельный. Его сделал какой-то Уваров. Тоже летчик и папин друг. Выпускники училища фотографировались на аэродроме. Фотокарточка папина со временем стала коричневой, «потому, что Уваров ее в закрепителе не додержал», — мамка так говорит и вздыхает: «Мальчики милые, где вы теперь?»
— Дак, может, и твой где от раны страдает. Лежит где-нибудь, и вспомнить не может…
— Лежит, — повторила потерянно мама.
И видит Валерик, как рука, с карандашиком-клювиком над тетрадью застывшая, задрожала, и выпал из пальцев безвольных тот карандашик, и рука омертвело на стол уронилась.
— Ты что это, девка, поникла! — зашипела гусынею бабушка. — Не дело, милая, не дело! Боже тебя сохрани непотребной печалью душу мутить! Грех это, девка моя, унывать да никнуть!
И, ручонкой сухенькой по плечику маму гладя, продолжала нашептывать:
— Чтоб ни что, а веру терять нельзя! Дите у тебя еще малое, да и сама не успела расцвесть: ни баба, ни девка…
— Какое цветение, бабушка! — поморщилась мама плаксиво.
— Дак о том же и говорю, что ни жизни, ни ласки мужицкой не бачила. Подразнили да позабавили, — вздохнула бабушка сочувственно, — губы помазали только, а отведать не дали как следует… И все равно не горюй! Может, сейчас, в это самое время, Степан твой домой возвращается. Из чужедальних земель! А дорога сейчас, сама знаешь, какая… Так что, милая, жди, — притаенно вздохнула она. — Доля наша такая — ждать да терпеть… Дак теперь уже скоро, раз кругом замирение вышло. На земле тишина устоялась. Налютовался народ. Притомился. Семена хромого из барака соседнего, что кашляет ночами, американцы из плена спасли…
— А почему американцы? — полез на подушку Валерик. — А наши «катюши» где были? И самолеты, и танки? Где?
— Ну, дак они ж были там, где им было надо, — на Валерика бабушка глянула, — а он был аж на той стороне Германии, где американцам ближе.
О той стороне Германии Валерик ничего не знал и спрашивать не стал, потому что в это самое время в голове зародилась правдоподобная сказка, навеянная бабушкиной вестью и загадочной похожестью Фрица.
«А может, Фриц не настоящий немец! И вовсе может быть не немец он, а русский! Знакомый наш какой-нибудь! Мамкин или тети Геры… А на фронте ему отшибло память. И без памяти в плен попал. И немцем сделался без памяти! И теперь понарошку у немцев живет! И нет никого рядом с ним, кто бы напомнил ему, что он русский!..»
Бабушка Настя ушла, а мама к окну обернулась и в неба квадратик глазами вонзилась.
«А ночью заплачет, — отметил Валерик. — И опять под подушкой, чтоб я не услышал. Очень больно заплачет, как тогда, на 1 Мая…»
В пивном павильоне, куда они с мамой зашли за ситро после парада солдат гарнизона, подошел к ним полковник при орденах и медалях, и мама, увидев его, растерялась. А тот целовать ее начал при всех, и Валерику так не понравился сразу!
Мама тут же заплакала. Прошептала, что рада живым его видеть, называя полковника Ваней.
— Что ж ты плачешь тогда, если рада! — рассмеялся полковник.
— По привычке с военной поры, — улыбнулась она, промокая платочком глаза. — Мы тогда отмечали слезами и горе, и радости наши…
— Да, Леночка, я понимаю… А могли бы вот быть сейчас вместе! — на Валерика глядя, сказал офицер. — Этот мальчик, понятное дело, твой сын. Как две капли похож на Степана. А мог — на меня… Но в тот день! Лена, помнишь тот день?
— Помню, Ванечка, помню… Вы на лодках приплыли за мной, кто быстрей, с того берега озера. Разом приплыли со Степой. Ты крикнул тогда: «Выбирай! В какую войдешь, тот и муж твой!» Я в Степанову лодку шагнула…
— Ты меня на Степана тогда променяла, — с незабытой обидой сказал офицер.
— Никого не меняла я, Ваня, — перестала она улыбаться и плакать. — Все значительно проще: я любила Степана с нашей первой минуты. До тех лодок еще! И люблю до сих пор…
После встречи той мамка не спала всю ночь, выходила во двор и в курилке сидела, и тихо скулила, словно так нестерпимо живот донимал или зубы мучительно ныли.
И сегодня заплачет, потому что все смотрит и смотрит на небо, как журавлик подбитый, что объездчик Кудрявцев привез из болот. И журавлик живет теперь в школьном «живом уголке». Все курлычет и смотрит на небо журавлик и здоровым крылом бьет по воздуху с шумом, и с подскоком по кругу бежит, и не может взлететь, потому что другое крыло, спеленатое тряпицей черной, — навсегда омертвело…
Истерзанный волей, ему недоступной, и с клювом раскрытым, и плачем в глазах, снова в небо глядит устремленно…
«И мамка глядит, как журавлик, — одеялом укрывшись до глаз, смотрит с болью Валерик на мамку свою и придумать пытается, чтоб такое сказать или сделать ей доброе. — Может, с Фрицем ее познакомить? Он бы к нам приходил! Мы бы все вчетвером пили бабушкин чай, «на травинках настоянный», и «подушечки» ели «по две на стакан». А потом бы пошли за мороженым в город!..»
И в мечте своей Фрица увидел Валерик не в колонне, как ходят по городу пленные, а среди городских, что воскресными днями толпятся на площади у пивных павильонов, киосков и лавок базарных или в парке, когда выступает военный оркестр.
Среди чисто одетых людей увидел он Фрица в мундире затертом.
Из кургузых штанин его ноги в колодках торчали. И руки длинней рукавов. И ладоней больших и шершавых ему некуда деть!..
Бедный Фриц, он был так унизительно нищ и обношен, так измучен неволей по сравнению с мамой нарядно-красивой, что Валерик неслышно заплакал от жалости к немцу.
И Сережка Валерику вспомнился, и слова его очень обидные…
— Мам, а кто такой фраер? — спросил он, за шепотом слезы скрывая.
— Нахватался словечек… По-немецки — жених, а что на жаргоне оно означает, не знаю. Тебе это важно?
— Да Сережка все… Говорит, что мой Фриц на войне убил нашего папу.
— Что за фриц у тебя появился?
— Ну, который…
— И только без «ну»!
— Который воду конвою носит! — проговорил он отчетливо.
— А, — потеряла она интерес к его немцу. — Папа летчиком был, а твой немец, наверно, простой пехотинец. Разве мог он достать папу нашего в небе?
— Не мог! — засмеялся от счастья такого. — Конечно, не мог! А я так боялся… «Молодец моя мамка! Знает, как надо сказать, чтобы нам было здорово!»
А на утро за мусорным ящиком, где Сережка «бычок» папиросы с оглядкой докуривал, Валерик сказал, глядя в пряжку зеркально-блестящую с притягательно-четкими буквами «РУ»:
— И не мог он убить папку нашего, понял!
— Почему?
— Потому, что наш папка был летчиком, понял! И летал высоко!
— А, может, твой немец зенитчиком был, — затянулся со смаком Сережка.
И слова его грянули так неожиданно страшно, что у мальчика рот сам собою раскрылся, и слеза, не спросясь, навернулась, и горем таким затянуло глаза, что Сережка, из жалости, стал успокаивать. Но по-своему, будто бы мальчик ему не поверил:
— У них знаешь, какие орудия были! А какие зенитки! Мне папка всю ночь про войну говорил. Такое рассказывал!.. Мог! И как еще мог…
Досмолив свой окурок «до фабрики» — до красной надписи на мундштуке «Дукат, г. Москва», — ушел Сережка в «ремеслуху», оставив на дорожке ошеломленного Валерика, который чуть не задохнулся от правды такой возможной. И глазами потрясенными все глядел на стенку мусорного ящика с бурыми точками гвоздей, проступивших сквозь побелку известковую.
Ибрагим
По улице в это время сыпанина шагов потянулась с деревянным глухим перестуком, и Валерик, с желанием Фрица увидеть, побежал за калитку.
Колонна понуро брела на работу. Фриц и Валерик друг друга увидели. И улыбнулся Валерик, а Фриц кивнул головой, как знакомому, и кепки потертой коснулся рукой, будто честь собирался отдать, да раздумал и устало глаза опустил, став таким же, как все. А двое идущих с ним рядом на Валерика просто взглянули.
И только пожилой и лысый немец помахал ему кепкой.
Другие и вовсе не подняли глаз, отрешенно упертых в булыжник дороги. Все так буднично вышло, безрадостно…
К тому же еще узкоглазый охранник на Валерика глянул недоброжелательно и карабин за ремень перекинул с плеча на плечо, давая понять, что ему охранять поручили не клубнику в питомнике за переездом Карховским, а бывших врагов!
Задирая плечо с карабином, в сапогах кособоких, этот нерусского вида солдат, низкорослый, с пронзительно-черными щелками глаз, вызывал у Валерика чувство тревоги, будто за этим охранником, также скребя сапогами, подбиралась опасность.
И стало казаться Валерику, что такой карабин тяжеленный одному Ибрагиму достался. Это он, своей тяжестью, ноги скривил и сплющил глаза.
«Бедный чурка, — жалко ему Ибрагима, — зачем тебе дали такой карабин тяжеленный? Ходил бы ни с чем!»
С нехорошей усмешкой взирал Ибрагим на Валеркину радость и дергал губой, редко утыканной черной щетиной.
От своих наблюдений за Ибрагимом на душе у Валерика сделалось пасмурно, и все, что Сережка сказал в отношении Фрица, вспомнилось и зазвучало: «Он, может, батю убил твоего, а ты лыбишься как последний фраер!» — стало повторяться в голове, требуя опровержения.
И Валерик потребность почувствовал Фрица увидеть немедленно! Прямо сейчас!
На руины прокрался он, когда уже спала роса, и полуденным зноем пылало белесое небо.
Среди знакомых запахов и звуков, царивших в буйстве диких трав, он чувствовал себя недосягаемо далеким от глаз, с недобрым замыслом прищуренных.
Огляделся, и к немцам поближе прокрался, и на гребне кирпичного щебня, поросшего белой полынью, залег, Фрица высматривая.
А вокруг онемевшее горе руин, чернобыльем поросшее. Из бурьяна торосились ломти порушенных стен, паутиной повисли тенеты конструкций на обломках бетонных столбов, словно кости завода убитого, омытые сотней дождей, среди павших строений свой век дотлевали.
Эти останки цехов немцы рушили, выносили к машинам, грузили. Кирпичную кладку обрушенных стен разбивали на глыбы отдельные, а глыбы — на кирпичи.
Вот его Фриц, с кем-то еще, рушит кирпичную глыбу. Бьет кувалдой по клиньям стальным и морщится страшно, и зубы от злости ощерил.
«А, может, твой немец зенитчиком был! У них, знаешь, какие орудия были! А какие зенитки! Мог! И как еще мог».
И Валерик готов согласиться с Сережкой, что Фриц мог зенитчиком быть. И сбить самолет тоже мог!
Но вот он, усталый и потный, лицо вытирает какой-то тряпицей и, отрешенный, из рук выпускает кувалду, садится в тенек под стеной и загнанно дышит.
— Нет, не мог! — уверяет себя Валерик. — Он же бедный такой и замученный. Всем лопаты раздали, а Фрицу — дак сразу кувалду тяжелую. Очень это нечестно! Конечно, не мог!
И тут над Валериком кто-то внезапно и громко так гаркнул, что мальчик, испугом на ноги подброшенный, взвизгнул от страха и сжался.
— Во, как я тебя выследил, суслик! — сказал Ибрагим узкоглазый, снимая с плеча карабин. Его щелочки глаз окончательно слиплись от смеха. — На секретном объекте поймал! Ты что делаешь тута?
— Ничего я не делаю! Только смотрю!
— А я думал, украсть чего хочешь.
— Нет! — Валерик прилежно мотнул головой, толком не понимая, что тут можно украсть: здесь же не сад и не огород! И не клубничные гряды питомника!
— А смотришь почто далеко? Иди ближе смотри.
У Валерика съежились плечи невольно, и мольба появилась в глазах, что не хочет он к немцам спускаться, что пока еще страшно ему. Но ствол карабина зрачок свой нацелил Валерику прямо в лицо.
— А ну, быстро пошел, говорю тебе я!
Не своими ногами ступая по откосу сыпучему, стал Валерик спускаться к работавшим немцам.
А немцы, завидев идущих, работу оставили, но, поз не меняя рабочих, застыли, будто играли в «Замри!»
Фриц и двое других уже поджидали Валерика:
— О, русишь малышка…
— Дас ист Валерик.
— Валерик малышка…
Перед Фрицем остановившись, Валерик сказал ему «здравствуйте» и «мне к вам разрешили».
Но тут Ибрагим возмутился:
— Пим дырявый, ты чо ему выкаешь?
Его щелочки глаз приоткрылись от злости, и Валерика стал передразнивать: «Драстуйте!», «Мине к вам разрешили!»
— Он же взрослый! Он старше меня! — растерялся Валерик.
— Дур-рак ты! Он же пленный! Твой враг! Фашист недобитый! А ты ему выкаешь! А ну, быстро скажи ему «ты»!
Валерик совсем потерялся и смотрел то на Фрица, с мольбой о поддержке, то, с опаскою, в ствол карабина, что черным зрачком глядел ему прямо в лицо: а вдруг сейчас выстрелит!
И тут за кирпичную глыбу присел немец старый и лысый и ладонь приложил к губам, чтоб охранник услышать не мог, зашептал:
— Фриц унд Валерик есть «братя». Вы «братя». Можно «ты». Можно, можно…
Валерик все понял и, улыбаясь сквозь слезы, робко поднял глаза на охранника и, еще не уверенный в том, что делает правильно, еле слышно сказал:
— Ты, Фриц…
Ибрагим взбеленился:
— Ты куда говоришь это мне! Ах ты, падла худая!.. Смойся с глаз, а то щас застрелю!
И клацнул затвором, и топнул ногой, и свистнул вдогонку Валерику.
В стыдливом бессилии замерли немцы, следя по отмашке бурьянистых трав, как убегал от них мальчик обиженный.
А лысый и старый немец, что подсказкой Валерке помог, сокрушался:
— Ах, либер Готт! Либер Готт!
Из тени сторожки, куда немцы сносили кувалды, ломы и лопаты перед уходом с работы, сержант показался:
— Что за шум, Ибрагим?
— Да суслика нашего мало-мало учил…
Ванька-вставанька
Забегать на руины Валерик теперь не решался: там Ибрагим ему мерещился в бурьяне, и в шорохе травы его смешок недобрый чудился. А если подольше послушать бурьян, то стук ружейного затвора слышался, будто тот узкоглазый охранник где-то прятался рядом, а может быть, уже и целился!..
И вспоминая момент тот печальный, когда Ибрагим его выследил, напугал и к пленным привел, а потом и прогнал, клацнув затвором вдогонку, Валерику делалось стыдно, будто сделал он что-то недоброе на виду у товарищей Фрица.
Потом вовсе казаться стало, что не бурьян за спиной так шумел и мотался хлестко, когда он бежал по руинам, а то пленные немцы, вслед ему глядя, смеялись.
«И Фриц раздружится со мной», — Валерик сокрушался, глядя, как тяжело идет с канистрой или бредет в колонне его Фриц, такой знакомый и опять далекий.
Очень хотелось Валерику выбежать и поздороваться, но боялся, что спросит он голосом Леньки Пузатого, улыбаясь при этом ехидно: «А мировенски Ибрагим тебя вытурил с наших развалин!»
Под действием такого наваждения Валерик начал немцев избегать. И в очередь ходить за хлебом согласился, когда бабушка «базарить» отправлялась. Только в обычные дни, не базарные, бабушка в очереди «парилась» за себя и за Валерика с мамой.
О чем только не думалось Валерику, чего только не слышал он, стоя в очереди долгой! Сколько раз уже, в сказках Валеркиных, папка с войны возвращался! Был он в фуражке с кокардой и почему-то с петлицами, вместо погон. И лицо неразборчивым было, как на старом, поблекшем потрете, что висел над столом. Все втроем они в город ходили, «Трактористов» смотреть. Пили ситро и лизали мороженое, но радости не было ни у кого…
Всякий раз, до открытия лавки, проходила колонна пленных, и вместе с другими стучал колодками и Фриц, унынием общим охваченный. И Валерику больно было видеть Фрица подавленным.
Но вот однажды колонна поравнялась с лавкой хлебной, и немцы глазами уставились в очередь, кого-то высматривая. И тут кто-то застил Валерику видимость, и чья-то рука его потащила от стенки.
«Я тут стоял!» — готов был закричать Валерик, как над собой увидел немца старого, того, что выручил его подсказкой на руинах.
— Гутен так, братишка! — сказал немец с негромкой радостью, и лицо его, всегда далекое, улыбкой сморщилось. — Не боись! Не боись! Я есть Отто Бергер. Фриц унд Бергер — друзя! Ты есть наш братишка! Горошо?
Улыбаясь, Валерик кивнул головой.
А Бергер медленно ладонь раскрыл коржавую, и там, среди скрюченных пальцев, увидел Валерик похожего на русскую матрешку человечка рыжего с мордашкой синеглазой в конопатинках. Глаз один был прищурен с лукавством, другой глядел с детдомовским бесстрашием.
— Дизес русиш Ванушка! Дизес гешенк тебе! Подарок! — на ушко, будто глухому, сказал Бергер и приплюснутым пальцем на ладони своей уложил человечка на бок. Но палец убрал — и поднялся Ванюшка! И будто при этом обоим успел подмигнуть.
— Здорово! — восторга не сдержал Валерик. — Вот это да!..
— Дизес Ванька-вставанька!
— Ванька-встанька это! — засмеялся Валерик, принимая в ладони раскрытые игрушку веселую. — Спасибо, что мне…
— Тебе, тебе! Ты гороши малышка. Ты есть русский братишка нам!
И пальцами-крючьями по голове Валерика погладил:
— Дети есть гороши люди. Бергер иметь драй киндер. Вот! — показал он три пальца, когтисто согнутых. И люди увидели руки его. И головами кивали в молчании.
— Домой тебе надо, немец, — сказала негромко одна и на солдата-охранника глянула мельком. — Баба дома тебя заждалась…
— Баба? А-а! Моя фрау? Моя фрау Дора… Ах, либер Готт!..
И с тоской несказанной махнул он рукой. И побрел за колонной, не замечая охранника, что его поджидал на дороге.
Но знакомо для уха привычного, под конвойным подковка цокнула, и Бергер запнулся, встревоженный, будто клацнул затвор у него за спиной. И этой тревогой разбуженный, пряча голову в плечи и локти к себе прижимая, стариковской трусцой побежал за колонной ушедшей. Бежал, как от пули последней, спиною подлет ее чувствуя. Все бежал по тому бесконечному полю войны, что до вдоха последнего не исчезнет из памяти и будет являться солдату в дни памятных дат, в дни всеобщих торжеств и в печальные дни личной скорби, являться по поводу и самозванно, когда нагрянет одиночество последнее…
Бергер бежит неуклюже. На лысинах булыжников колодки кособочатся. И старого немца Валерику жалко до слез: «Сейчас они все засмеются над ним! Вся очередь смотрит!»
Но никто не смеялся над немцем, что в деревяшках своих все еще не умеет бегать.
Очередь только сказала негромко:
— Отпустили б уже их домой. Что им каторгу тут отбывать? Кто-сь делов натворил, а простого солдата на муку отдали!
— А что ж это дал ему немец? — очередь вспомнила.
— А ну, дай-ка нам глянуть!
Не хотелось Валерику отдавать в чьи-то руки игрушку дареную, да чья-то ладонь перед носом возникла, и глаза ребятни любопытной принудили. Он вздохнул, подчиняясь. И будто птичку живую боясь упустить, осторожно ладони раскрыл и засмеялся невольно, увидев мордашку с прищуром.
— Это ж подарок, — опасаясь за Ваньку-встаньку, очередь предупредил, чтоб знала, какую ценность в руки забирает.
— Додумались же фрицы! — усмехнулся кто-то. — Фарфоровую перечницу так на Ваньку-встаньку переделать!
— И в дырочки волосики всучили!..
— И пробочку свинцовую приладили, чтоб все было чин-чинарем!..
— А у нас на базаре такие же самые, только что лысые и деревянные.
И, возвращая игрушку Валерику, баба заметила голосом скучным:
— Делать нечего немцам твоим…
Валерик готов уже был возмутиться и рассказать этой бабе, как тяжко приходится немцам добывать кирпичи на руинах, да очередь ожила и к двери колыхнулась, и радостный возглас родился у каждого: «Уже запускают!»
«Господи, хоть бы мне хлеба хватило!» — подумал с надеждой Валерик и про себя стал читать «Отче наш», что от бабушки выучил.
Хлеба досталось, и даже с довеском ему повезло. Продавец однорукий ему подмигнул по-приятельски, когда подбородком Валерик достал до прилавка высокого. И довесок краюшечный к буханке пришелся.
«Ух, как я его слопаю!» — с ожиданием радостным продавцу улыбнулся.
Может, ради улыбок детей и откладывал эти довески продавец однорукий. И довески его, с острым хрустом поджаристой корочки, как гостинцы, несли детям радость. И от радости той сам глазами добрел.
— Вот тебе однорукий, а работает, как автомат, — отзывались о нем мужики.
— И в белой рубашке всегда и при галстуке, не иначе тебе инженер, — судачили бабы. — Вот что значит счастливая женка! Не нарадуется…
— Оттого и счастливая, что дождалась с войны…
Обнимая буханку с довеском, с Ванькой-встанькой за пазухой, сквозь тиски мужиков, наблюдающих очередь, выбрался мальчик на улицу. Прямо на Ванечку-нищего вышел. На глаза его ждущие. Их нельзя обойти и нельзя не заметить!
Знал Валерик, что нищий, стоящий за милостыней, пока в лавке не кончится хлеб, не жует подаяние, чтоб удачу не съесть: «Ванечка с вечера, значит, голодный, а скоро обед».
К животу прижимая буханку, разломал свой довесок краюшечный и меньшую часть протянул, было, Ванечке, да глаза его скорбные встретил. И жар ощутил от стыда полыхнувшего, будто бабушка Настя с Богородицей-Матушкой, глазами нищего на него сейчас глянули.
И Валерик вздохнул виновато и, себя пересилив, но не глянув на Ванечку, дал ему больший кусок.
— Спаси, Господи, вас, — хлеб принимая в ладошки мурзатые, сказал он Валерику, обращаясь на «вы».
— Рубай на здоровье… мой довесок поджаристый.
Дядя Ваня и пленный Бергер
Дядя Ваня впрягает Монголку в повозку и ухмыляется, слушая новость от бабушки Насти:
— Ох, мастерица, Васильевна, новость копеечную обернуть любопытством целковым! Мне б твой талант, дак ездил бы с планом всегда.
— Ну, дак и взял бы в помощницы.
— Взял бы, да крепко боюсь, что вместе с костями и тебя как-нибудь, ненароком, выгружу с воза в утиль.
— Ох, Ванюша, язык у тебя! Кинь собакам, дак есть не станут: один яд! — улыбается бабушка Настя.
Дядя Ваня смеется сипло и прокуренно кашляет, проклиная табак и простуду окопную.
— Ваня, зашел бы когда, я б тебе травок от кашля дала. Перестал бы выматываться.
В паузах кашля, дядя Ваня-корявочник матом увесистым, словно знахарь отъявленный, свое нездоровье зашептывает. И Валерику кажется, будто и вправду за травкой придет, вот только приступ сейчас перетерпит и в повозку Монголку впряжет… Но кашель проходит, Монголка в упряжке, и дядя Ваня — добытчик находок утильных, человек, государству нужнейший, со двора выезжает серьезным.
На подушке с пружинами дядя Ваня сидит, как на троне, и самосадной цигаркой дымит. Это он после приступа кашля душу отводит.
Расправив усы и бородку пригладив, на едином дыхании и ноте единой, зазывалку исполняет:
— Эх, тряпки, тряпки, тряпки-корявки, кости, медь, железо дава-ай!
Подымит самосадом, продышится и заводит опять зазывалочку, детвору искушая тряпки-корявки из дома тащить, медь и железо…
Когда дядя Ваня, вернувшись с войны, устроился в артель «Утиль» по городу корявки собирать, лом металлический и кости, родной его сын Сережка-ремесленник на отца обиделся горько, считая такую работу делом позорным и не достойным участи фронтовика.
— Теперь надо мной все впокатушку смеяться будут! Все ребята! Вся школа! И все из-за тебя! — чуть не плача, кричал он вдогонку отцу, выезжавшему со двора.
— Бабуль, а ты будешь смеяться над Сережкой за то, что отец его корявочником ездит?
— Да Боже упаси! Разве можно осмеивать труд человека, если труд этот праведный!
— А Сережка обиделся и даже плакал в кустах. И матерился жестоко, точно так, как ругается сцепщик вагонов Пашка Карякин, из барака соседнего.
— Тут сказать только можно одно: «Кто не был молод, тот не был глуп».
В то прошедшее время, чтобы отцу сделать больно, Сережка свернул самокрутку и закурил перед ним.
Отец, запрягая Монголку, негромко заметил:
— На первой же стометровке подохнешь и школу свою опозоришь…
— А ты меня уже опозорил, что тряпки-корявки свои собираешь! Работы другой не нашлось тебе в городе!
— На другие работы, сынок, у меня уже нету здоровья: война из меня все повысосала. Да и на воздухе свежем мне хорошо. Бог даст, протяну еще сколько, если только осколки в грудях не начнут ворошиться.
— А ты больше кури! — с пробудившейся жалостью крикнул Сережка и с губ самокрутку сплюнул. — Одну за другой сосешь. Вот и брось!..
— Э, сынок, я цигарку, наверно, с собой заберу. Только эта забава осталась. Да кобылка вот эта. Да работа не по звонку. А ты говоришь…
После разговора этого дядя Ваня стал бороду отращивать, а дошкольник Витяшка объявил всему свету, что дядя Ваня обличие меняет:
— Мамка, гляди! Дядя Ваня забородел! Это чтоб не умываться! Вот хитрый какой! — Смеется Витяшка. — Мам, давай и я забородею!
За спиной дяди Вани сундук на повозке трясется. Окованный жестью, травой и цветами расписанный, он кажется детям таинственно-сказочным. В нем чего только нет! Там и лески шелковые разные, и крючки рыболовные, и свистульки глиняные, и сухое печенье, и на палочках сладкие петушки да рыбешки…
Никто из детей в тот сундук не заглядывал. Даже сам дядя Ваня крышку полностью не поднимает, будто стесняется женщин, что внутри на той крышке столпились и так улыбаются радостно с тех открыток заморских.
Валерику кажется, что дядя Ваня-корявочник только спать и обедать заходит в барак, а живет он на улице вместе с Монголкой гривастой да с утильным добром, да богатством, что прячет в том самом своем сундуке.
И Монголка его, раскрасивая от копыт до расчесанной гривы, шею выгнув картинно, по булыжникам цокает.
— Задается подковками новыми! — смеется Валерик. — Это ж тебе Отто Бергер такие поставил. А то бы хромала на копытах-лепешках и без подков.
В начале лета еще, когда Бергер и несколько немцев пленных помогали мастерам дорожным улицу булыжником мостить, мимо них проезжал дядя Ваня-корявочник, еще безбородый, на повозке разбитой, погоняя худую Монголку веревочным кнутиком.
— Ах, либер Готт! — увидев копыта Монголки разлапистые, Бергер крутнул головой сокрушенно. — Кобылка ходить больно! Дас ист шлехьт!
— Без тебя знаю, что плохо, знаток нашелся, — пробурчал дядя Ваня, смущение пряча за грубостью.
Но когда услышал от немца: «Давай инструмент, Иван, подковы унд гвозди. Я ремонтир буду делать!» — остановился дядя Ваня…
— Дак подковы и гвозди есть. Инструмент, говоришь? — задумался дядя Ваня, прикидывая, что в куче той отобранного из утиля инструмента, может быть, и нужный найдется. — Там его полсарая… Кто бы знающий глянул! Сынок! — дядя Ваня окликнул охранника, что под деревом сидел и нехотя курил, пытаясь дымом табака прогнать навязчивую дремоту. — Сынок, отпусти на минутку вот этого немца со мной, а? До барака только? Я только ему инструмент покажу — и назад. Отберет, какой надо, — и все. А то, видишь, кобылка хромать уже стала. Так и совсем перестанет ходить…
— Не положено, — с сонной тяжестью в голосе отозвался охранник. — А как удерет!..
— Что сказал? — Бергер к уху ладонь приставил.
— Да салага еще, — дядя Ваня расстроился. — Говорит, что ты удерешь.
— Ха! Либер Готт! — горько усмехнулся Бергер и с нервным всхлипом вздохнул, натруженно и больно. — А куда «удерешь», не сказал? Он думает, конечно, что в Германия. А где Германия теперь? Там или тут? Где немцев больше сегодня? В Дойчланд или в Россия?.. Хо! Удерет… Ах, либер Готт! Гони инструмент, Иван. Я ремонтир буду тут, — указал он пальцем в землю перед собой.
— Раз такое дело, то — момент! — оживился дядя Ваня и впервые, может быть, телега его загремела утилем, и Монголка, по-коровьи раскидывая ноги, неуклюже затрусила вдоль улицы и глазом удивленным косилась на хозяина, с которым разучилась бегать.
Из привезенного дядей Ваней инструмента Бергер отобрал необходимый и даже умудрился направить его, найдя нужные камни в куче дорожных булыжников.
— Лошадка твоя куется на руках. Кобылка тихая. Монгол…
— Монгол, монгол! — поддакнул дядя Ваня. — Я и назвал ее Монголкой…
И в окружении окрестной детворы, дорожных мастеров, зевак-прохожих, пленных немцев, что трудились на дороге, и охранника, лошадиную ногу зажимая между ног своих, Бергер обрубил и зачистил наплывы, загладил рашпилем и стрелку под каждым копытом навел аккуратную.
А копыта передние подковал подковами новыми, дядей Ваней припасенными заранее.
— У нас там коней понагнали, наверно, со всей Европы. А мастеров не хватает, — следя за умелой работой немца и проникаясь к нему расположением, заговорил дядя Ваня. — А кони, что те слоны, только что хобота нету. Куда ж нам громадных таких! Хотели раздать по колхозам, дак одна председателька так и заплакала: «Их же травой не накормишь, когда нам самим нечего есть!» — И для чего таких громадных вывели? Может, пушки таскать? Дак война уже кончилась. У них же подковы, наверно, по пуду каждая. Ей-Богу, правда! Как у слона…
— То першерон французский. Он любит овес, овощ унд галантный обхождений.
— Кто ж не любит обхождений…
Закончив работу, Бергер отступил от кобылки на пару шагов и, склонив голову набок и брови насупив, работу свою оглядел. И что доволен, вида не подал. Пожаловался только, вытирая пот со лба и шеи каким-то лоскутом цветастым:
— Практик нет. Практик надо. Работать надо. Я есть специалист, — с тихим уважением к себе поведал Бергер, убедившись, что плен этот каторжный мастерство в нем убить не сумел. — Ветеринар военный должен делать все!..
— Ну, ты, брат, молодец! Монголка моя будто в обуви новой! Не узнать!
— Алес гут! Запрягай, Ванюша. Русский гусары в 14-ом годе угощали жженкой за хороший работа.
— Женкой? — удивился дядя Ваня. — Бабу давали?
— Напиток такой крепкий! — усмехнулся Бергер.
— А, — с некоторым смущением улыбнулся дядя Ваня. — На манер самогонки?
— На манер гороший ликер! Там ром, спирт, цукер!.. Поджигают, и все горит!
— Скажешь тоже, «поджигают!» — впрягая Монголку в повозку, не поверил дядя Ваня. — Будут тебе русские добро такое зря переводить… А ты откуда знаешь, что меня Иваном зовут?
— О, это просто: русский — значит, Иван. Немец — значит, Ганс, значит, Фриц. Значит — фашицкая морда.
— Точно. А мы с тобой кто?
— А мы — просто люди, — сказал Бергер раздумчиво. — Когда нет политик, когда нет война — то люди гороши…
— Спасибо тебе, солдат, — пожал дядя Ваня Бергеру руку. — Ты меня здорово выручил. А звать тебя как?
— Отто. Отто Бергер, ветеринар.
— Спасибо тебе, Отто. Магарыч за мной. Слушай, а где ты так русскому наловчился?
— О! Это Россия… В четырнадцатом годе и больше еще… Война, плен…
— Ты же мастер, Отто! Из-за какого хрена ты тут камни ворочаешь!..
Собрал инструмент дядя Ваня и уехал, а бригадир дорожный пачку достал «Беломора», сам закурил и объявил перекур.
А Бергер присел на бордюрный камень, и прошлое им овладело.
Этот русский Иван невзначай напомнил про копыта каких-то коней с подковами, «как у слона», что русские брать не хотели в колхозы. Сказал и, наверно, забыл. А вот он, Отто Бергер, не может забыть ту груду тяжелых копыт с большими подковами от першеронов французских. Сами лошади съедены были месяца за два до плена.
Будто сами собой оживают события прошлого. Он уже не противится этому, потому что плененный солдат живет прошлым и сказочным будущим, что когда-нибудь может случиться, если Всевышний время отпустит ему.
То было зимой 43 года под Сталинградом, в степях. Оглохшие от канонады, они только видеть могли, как по снежной степи на позиции вермахта русские танки пошли и лавина штыков.
Вот русский, в шинели промерзшей, от мороза и ветра красный, бежит на него с винтовкою наперевес, и штык ее жалом начищенным вихляется в такт его бега!
А Бергер, как завороженный, к штыку приморозился взглядом. И сил никаких уже нет надавить на курок винтовки: так он оголодал. И так замерз, что холода вовсе не чувствует.
Русский не тронул его. Не посчитал за солдата. Принял, наверно, за кучу тряпья, проросшего инеем.
Уже перед пленом, забытая всеми, ветеринарная служба, как могла, выживала. Случайно в снегу, за пищеблоком заброшенным, нашли груду копыт. Радость такая нахлынула! И в этом же пищеблоке стали варить те копыта прямо с подковами: чтобы их оторвать, ни у кого из них уже не было сил. Громадные копыта французских першеронов с тяжелыми, блестящими подковами, наверно, запомнились всем, кому помогли они выжить. Варили и согревались. И… О, майн либер Готт! Как страдали наши бедные желудки!..
Когда озаряется память, и видения прошлого, будто заново, жить начинают, он слышит, как входит в сознание голос русского радио! О, как тогда оно разлагающе действовало: «Каждые семь секунд в России погибает один немецкий солдат!»
И до сих пор он ловит себя на том, что невольно отсчитывает эти секунды!
А голоса немцев из плена! Незнакомых, а подчас и знакомых товарищей: «Ваша судьба в ваших собственных руках! Сдавайтесь!»
Они не знали, что ждет их в плену. Эта самая неизвестность и сдерживала сдачу в плен. Да еще приказ Гитлера от 3 января 1942 года…
Потом полуживых, потерявших способность сопротивляться пособирали их русские по разным блиндажам, землянкам, капонирам…
И вот формируются колонны. Вот все построились по четыре в ряд. Здесь перемешалось все на свете: пехота, танкисты, авиация, разные чины, шинели и маскхалаты, солдаты старые и молодые, высокие и низкие, без вещей и с ранцами на спине, каски, пилотки, фуражки…
В то самое время он растерял все награды свои и среди них медаль «За зимнюю кампанию на Востоке 1941–1942 гг.», которую солдаты назвали «Орденом мороженого мяса». Вспомнил об этом на лазаретной койке. Вспомнил без сожаления.
А вот еще, что никак забываться не хочет!.. Когда их по льду за Волгу гнали, все оборачивались в трепетном страхе: с торцовой стены уцелевшей коробки руинной смотрела им вслед Мадонна. Какой-то художник ее написал, но для пленных солдат она была нерукотворной иконой.
«Я шел, и она мне вдогонку смотрела. И жутко мне было за прошлое, за солдатский мой грех перед ней. О детях думал, о жене, что в Гамбурге остались!.. Я плакал и каялся. И кто-то еще плакал рядом…
А солнце кроваво-красное уходило в закат, а мы все плелись бесконечною степью, по белым просторам русской земли пестрой рекою текли.
А мороз за 40, и ветер навстречу.
Тела истощенные. Вши, сыпной тиф, дизентерия, потеря сопротивляемости организма. Около двух месяцев не получали нормальной пищи. А теперь люди умирали с куском хлеба в руках и колбасой. Пищи не принимал организм. А в лазаретах русские врачи боролись за наши жизни и сами от нас заражались».
И в итоге раздумий своих, как озарение, вывод явился:
— О, майн либер Готт! Да ведь Сталинградская битва — это ловушка, мастерски устроенная русскими! Они заманивали нас, отступая до самой Волги! А мы, солдаты, стали невольными жертвами этой трагедии.
Этим своим «озарением» поделился Бергер с Иоганном из Кюстрина, который занимался на курсах антифашистов. Иоганн его выслушал и повел в комнату, где на столах лежали подшивки антифашистских газет: «Фрайес Дойчланд» и «Нахрихтен» — на немецком языке для немцев, «Миттайлунген» — для австрийцев, «Йегос-зо» — для венгров, «Альба» — для итальянцев, «Гранул либер» — для румын.
Иоганн раскрыл на закладке подшивку «Фрайес Дойчланд» и указал абзац, отмеченный карандашом:
— Читай, что сказал фюрер 8 ноября 42 года в обращении к своей «старой гвардии»: «Я хотел достичь Волги у одного определенного пункта, у одного определенного города. Случайно этот город носит имя самого Сталина. Но я стремился туда не по этой причине. Город мог называться совсем иначе. Я шел туда потому, что это весьма важный пункт. Через него осуществлялись перевозки тридцати миллионов тонн грузов, из которых почти девять миллионов тонн нефти. Туда стекалась с Украины и Кубани пшеница для отправки на север. Туда доставлялась марганцевая руда. Там был гигантский перевалочный центр. Именно его я хотел взять, и — вы знаете, нам много не надо, — мы его взяли! Остались незанятыми только несколько незначительных точек. Некоторые спрашивают: а почему же вы не берете их побыстрее? Потому, что я не хочу там второго Вердена. Я добьюсь этого с помощью небольших ударных групп!»
Бергер не знал, что сказать Иоганну, он теперь сожалел запоздало: «И зачем я сказал о своем озарении? Теперь на душе пустота, будто меня обокрали…»
Ландаренчиха-бабушка и Себастьян
Ландаренчиха-бабушка уронила ведро в колодец: веревка оборвавшись нежданно.
Пригорюнилась бабушка, настроением сникла. Безо всякой надежды на добрый успех, опустила в колодец шест с набитыми гвоздями на конце в виде крючьев и, сколько силенок было, помутила водицу: не ведро, чтоб достать, а привлечь мужиков отзывчивых да скорых на помощь.
Мужики подходили, находили ведро, царапали его крючьями-гвоздями и даже как-то его поддевали, и до поверхности воды оно всплывало, но подниматься на шесте не хотело.
Докурив папиросу наспех, сержант подошел. В колодце шестом поводил, усмехнулся смущенно и отошел.
И пропала надежда достать то ведро.
А мастер дорожный, скорчив гримасу, словно лимон проглотил, так и сказал, крутнув головой:
— Мать, ить ведро засосет капитально, если сейчас не поднять. Чистить придется колодец тогда. И баста!
Бабка глянула так откровенно враждебно на мастера, что у того потерялась цигарка с губы и «шмякнулась прямо в колодец», — как Валерик потом рассказывал бабушке Насте и маме. И что мастер сконфузился сразу, а Валерику стало смешно, но он не смеялся при взрослых.
Тогда Себастьян, худой, белокурый немец, у сержанта спросил разрешения попытаться достать то ведро.
— Валяй, — усмехнулся сержант.
Колодками шаркая, Себастьян подошел к мужикам, обступившим колодец. Кивком головы поздоровался с ними.
— Дайте немцу судьбу испытать! Может, выпадет счастье! Вот будет потеха, ить его за ногу! — без особой веселости засмеялся дорожный мастер.
Ему никто не ответил: все внимание взял на себя этот немец.
Себастьян покивал головой на слова и усмешки товарищей-немцев, поднял шест из колодца, оглядел его гвозди, вбитые в качестве крючьев, и тут же, на срубе, поправил булыжником, как молотком.
И, шест опустив, стал прощупывать дно осторожно, будто мину искал. И нащупал. Крючья стали царапать ведро, приноравливаясь. И вот, к изумлению всех, оно на крюке оказалось.
На поверхность ведро вышло боком. Замерло, воду с песком выпуская, и медленно, вместе с шестом стало вверх подниматься.
Все притихли, казалось, дышать перестали. Лишь глаза продолжали с повышенной страстью смотреть на ведро, будто само оно к ним возносилось, а не руки его поднимали, и к ведру тому мягко и цепко крались по шесту.
И когда подхватили ведро сразу несколько рук — неподдельная радость явилась за такую удачливость немца! Разом заговорили и закурили, угощая друг друга. А Себастьяна — с особым почтением. И разошлись, улыбаясь, словно после спектакля хорошего, не слушая, что там немцу кудахчет счастливая бабка.
Себастьян не курил, но папироску у каждого взял, кто ему предлагал. «Данке шен» говорил и прятал в нагрудном кармане.
Ландаренчиха защебетала от радости:
— Ах ты, Боже, мой Боже! Что ж мне дать тебе, милый ты мой!..
— Успокойся, мамаша, — сказал ей сержант. — Их кормят как надо.
— По ним не видать, что их кормят!
— Дело тут не в кормежке. По дому тоска заедает…
— По дому тоска — не дай Бог! Это хуже болезни, когда человек сам себя изнутри поедает. Сынок, — обратилась она к Себастьяну, — скажи, милый ты мой, хоть как тебя звать? Я в церковке свечку поставлю во здравие. Как твое имя?
— Имя?.. А! Себастьян. Рей Себастьян Юган…
— Севастьян, значит!.. Ну, дай тебе Бог здоровья, Севастьян. Гостинец теперь за мной!
— Везет же немцу этому, а? — не то пошутил, не то позавидовал мастер дорожный. — Салага еще зеленый, а везучий какой!
Себастьян понял все, что сказал в его адрес мастер дорожный. Усмехнулся сначала, а потом и задумался: может, и вправду везет!
В вермахт призвали его в феврале сорок пятого года, когда войска генерала Черняховского шли на взятие Кенигсберга.
После ускоренной подготовки на курсах пулеметчиков его, в составе молодого пополнения, направили в Пиллау, в 3-ю танковую армию, которая вела «жестокие бои с превосходящими силами русских». Эта газетная формулировка того времени запомнилась, наверно, всей Германии. Бои действительно были жестокими. Стремительное наступление русских было тому причиной.
А Себастьян считал виновниками отступления вермахта солдат пятого года службы. Еще со времен Сталинградской битвы он запомнил их раздавленными и безвольными.
Один такой инвалид, бывший вояка из 6-ой армии, после ампутации обмороженных ступней, вернулся в селение. Молчаливо сосредоточенный в себе, он выбирался на воздух и днями сидел перед домом на стульчике, тупо уставившись перед собой немигающим взглядом, и постоянно что-то жевал. Видом своим поникшим он убивал настроение в окружающих.
«Вот такие трусы зачем-то продолжают жить, а погибли самые лучшие!»
Вся Германия помнит, как погибли те самые лучшие.
3 февраля 43 года это случилось. Флаги Германии приспущены. С замиранием сердца Родина слушает сообщение верховного командования вермахта: «Сражение в Сталинграде закончено. До последнего вздоха верная своей присяге, 6-я армия под образцовым командованием генерал-фельдмаршала Паулюса пала перед лицом превосходящих сил врага и неблагоприятных обстоятельств. Под флагом со свастикой, укрепленным на самой высокой руине Сталинграда, свершился последний бой. Генералы, офицеры, унтер-офицеры и рядовые сражались плечом к плечу до последнего патрона. Они умирали, чтобы жила Германия. Их пример сохранится на вечные времена».
Себастьян поверил в искренность слов этого сообщения: только так должны сражаться солдаты Великого рейха!
В первых же боях Рей Себастьян проявил выдержку и отвагу, удивив солдат бывалых. Его пулеметный расчет отбивал атаки русских с хладнокровием дерзким. Даже когда остался один, он не покинул позиции без команды.
Когда 3-я танковая армия потеряла всю свою технику, уцелевших бойцов доставили морем в Штеттин, а оттуда в Берлин, где они стали ядром новой танковой армии, которая также называлась 3-й.
«За проявленную храбрость и самоотверженные действия» в боях, в составе пулеметного расчета подразделений танковой пехоты, Рей Себастьян был награжден орденом «Железный крест» 1 класса и «Штурмовым знаком».
В Берлине Себастьян попал под бомбежку и был ранен осколком в плечо. Рана была не опасная, но заживала медленно: угнетали тяжелые вести с фронтов.
Под бравурную музыку радио, сводки с фронтов завершались печальным итогом: «Отошли на заранее укрепленные позиции!»
«Мы отчаянно деремся, вызывая огонь на себя! А рядом гибнут старые люди, женщины, дети! — приходило на ум Себастьяну в минуты сообщений с фронтов. — Гибнут они потому, что не ушли с фронтовой полосы. А сейчас уходить уже некуда! Русские всюду! Во имя чего мы деремся сейчас? Кого защищаем от русских? Нашего фюрера? Или немецкий народ, который бессмысленно гибнет вместе с нами?..»
9 апреля русские взяли Кенигсберг.
В качестве снотворного стали давать какую-то микстуру хмельную, а сами раненые прибавляли к ней свою долю спиртной бурды, доставляемой в госпиталь предприимчивыми торгашами.
В вермахте Себастьян притянулся к спиртному.
Когда рана зарубцевалась, его определили в Берлинскую армию. Так он стал защитником укрепленного Александерплаца, в качестве первого номера пулеметного расчета.
25 апреля Берлин был полностью окружен русскими войсками. Известие это удручающе сказалось не только на Себастьяне.
В полуподвальном помещении толстостенного дома старинного, где находился его пулеметный расчет и еще какие-то расчеты, в том числе и два артиллерийских, появились консервы мясные и овощные, сигареты английские лучших сортов «Аттика», «Нил», шоколад в коробках круглых с надписью «Шокакола». С особой осторожностью солдаты принесли в мешках бутылки с коньяком, бенедиктином, ликером…
Но даже охмелевших и сытых защитников этого дома не покидала трезвая мысль, что они продержаться здесь могут до прямого выстрела русской самоходки или танка.
Александерплац был превращен в настоящую крепость. Улицы в этой части столицы были перекрыты баррикадами или защищались минными полями. Кварталы же разбомбленных домов были превращены в пулеметные гнезда или в укрепления, где минометы прятались и танки.
Здесь шли яростные уличные бои, и русские продвигались очень медленно, но 29 апреля они взяли Александерплац.
Себастьян помнит, как русские ворвались в полуподвал, как ударили по каске, оторвали от пулемета и швырнули на пол. Он какое-то время лежал присмиренный.
Автоматным очередям русских резко вторило эхо бетонной коробки и с болью жестокой в голову втыкалось. Остро хотелось пить.
Холод цементного пола его успокоил, и он в ожидании, что его непременно пристрелят сейчас, внезапно уснул.
Носком сапога его подняли и наружу за шиворот вывели.
«Вот где меня расстреляют! У бочки этой зеленой, прострелянной!..»
Площадь и укрепления, только что взятые русскими, были затянуты дымом удушливым. До полного выгорания бушевали пожары.
Всех, кто мог ходить, русские выгнали из укрытий и стали обыскивать.
У рядом стоящего с Себастьяном унтер-офицера русский обнаружил за поясом «Браунинг» и сунул унтеру под нос кулак с зажатой в нем находкой:
— У, гад!
У Себастьяна, помимо солдатской книжки, опознавательного знака и платка носового, засохшего в комок, нашел пару кусочков сахара в обертке и все вернул.
Тот, кого обыскали, отходил к баррикаде из каких-то бетонных блоков и хлама железного.
Пока он, в толпе солдат и офицеров, дожидался участи своей, рядом возникла девочка лет девяти в грязном тряпье. Она просила чего-нибудь поесть.
Себастьян отдал ей сахар.
— А это тебе зачем? — на его награды указала.
Он на минуту задумался, не зная, как быть. И тут перед глазами возник эпизод, как два солдата СС, перед последним штурмом русских, переодевшись в гражданское, прощались с наградами. Френчи держа за плечи, они поцеловали ордена и знаки, свернули мундиры, стянув рукава узлом, и, убегая, швырнули эти свертки в окна пылающего дома.
Себастьян покрутил головой: у кого бы спросить? Все были в шинелях, в отличие от него, и как они поступили с наградами своими, ему не было видно.
Рядом стоящий солдат пожилой коротко бросил:
— Сними все.
И он снял с себя орден «Железный крест», «Штурмовой знак» и знак «За ранение». Минуту какую-то держал на ладонях награды свои и, поцеловав орден и пересилив себя, все отдал девочке этой.
— Опознавательный знак ей отдай, — подсказал пожилой солдат. — Пусть знает.
— А звать тебя как? — спросил девочку Себастьян, отдавая свой личный знак.
— Анхен, — ответила и как возникла внезапно, так и пропала.
А Себастьяна вместе с другими подержали у ворот Бранденбургских, отделили солдат от офицеров, в колонны сформировали и дальше погнали. Был потом стадион с наспех сколоченным отхожим местом, регистрация, санобработка, дали попить и поесть. А через время какое-то началась дорога дальняя в обычных товарных вагонах и вагонах для перевозки скота.
А кого-то везли на открытых платформах. Крышей у них было небо, стенами — стороны света, обвитые «колючкой», с часовыми, готовыми стрелять на поражение.
А весна ликовала буйством зелени и цветов!
На полях невозделанных, вдоль Одера, по обоим его берегам, ярко-красное пламя маков поразило тогда Себастьяна. Будто кровь здесь убитых солдат проступила на солнечный свет! Проступила и засияла! И засияла той радостью праздничной, той самой, что каждый солдат, здесь погибший, в своей жизни земной недопраздновал.
Дойчланд уплывала на запад, а их снова везли на восток.
…На утро другого дня Ландаренчиха-бабушка вышла к пленным с гостинцем: яблок вынесла целый подол. И сама удивлялась, как только фартук ее не порвался!
— Паданцы, правда, но яблоко сладкое, — извинилась она за гостинец не первого качества. — Ешьте, берите да передайте другим. Может, не хватит кому, дак что ж… Не обессудьте. Хоть по яблочку. А тебе, Севастьян, — во! На-ка! — протянула ему яблоко отборное и вареный початок кукурузы.
— Спасибо, матка, спасибо, — обрадовался Себастьян вниманием таким нежданным.
— Ешь, Севастьян, на здоровье. А киюшку, — указала она на початок, — я маленько тебе посолила, чтоб смашнее была да в охотку. В казарме ж такого тебе не дадуть…
И будто сама говорила с собою, протягивая яблоко сержанту:
— И за что Господь его карает? Отпустили б. Нихай бы ехал к матке своей. Какой из него работник?
— Работник он точно никчемный, но у Гитлера был пулеметчиком знатным. Один только Боженька знает, сколько он наших ребят уложил. Награды за это имеет и звание обер-ефрейтора. Вот оно, дело какое, мать ты моя сердобольная…
— Так, так, сынок, так… Ясное дело: нажимать на курок здоровья большого не надо.
Сержант, как начальник конвоя, с новой колонной ушел на руины, а молодой охранник, что на дороге наблюдал за пленными, изнывая от зноя и безделия, к бабке прицепился, все еще стоявшей на дороге и с материнской печалью глядевшей на униженных пленом немецких солдат:
— Ты кого это, бабка, подкармливаешь?
— А дитенка чьего-сь… — спокойно ответила старая женщина. — Чтоб ихним маткам да молодицам легче ждалось.
— Вы тут, видно, хорошо с ними жили, с фашистами?
— Хорошо, сынок, жили. Крепко хорошо, — говорит она с печалью в голосе. — Хлопчики, детки мои, все трое в партизанах сгинули. Чему ж было не жить… На-ка вот, погрызи, — достала она из-под фартука яблоко. — Да не лайся. При немцах вот сад сберегла. В печь не пустила, когда от простуды легких дочунька моя помирала. Зимой… За великий грех считала деревья кормящие губить. Забор спалила, сарай, а сад сберегла. Думала ж, что хозяин вернется с войны. Дак вот не вернулся… А «финаген» явился и весь мой сад от деревца старого до единого кустика пересчитал. И такой налог написал, что… До двадцатого велено грошики в кассу отнесть… Ну, дак вот одно деревце только осталось… Да петуха еще помиловала. Для голоса оставила, заместо часов, а он, стервец, соседских кур напропалую топчет и днями домой не является!..
— Привлекут тебя, мать, за то, что срубила сад, — с сочувствием сказал солдат, со смаком доедая яблоко.
— Э, сынок… Дальше могилы меня привлекать уже некуда.
И глаза опустив на босые ноги, мокрые от росы, с приставшими листочками мокрицы, более себе, чем кому-то, сказала раздумчиво:
— Да и то сказать, нажилась я тут сама с собой. Накуковалась…
С этой вот самой поры, по утрам, когда клекот колодочный тишину будоражит, за калитку выходит старая женщина и колонну немцев поджидает с озабоченным видом, будто сказать собирается что-то важное и неотложное.
— Гутен морген, матка! — негромко приветствуют пленные.
— Гут, гут, — отвечает раздумчиво. — Трудиться пошли? Идите, идите, раз натворили такого. Эту войну вы надолго запомните… И маткам вашим, и бабам больно достанется эта наука.
И крестит их вслед:
— Помилуй их, Господи, и сохрани. И прости супостатов несчастных. И меня, грешную, прости, если что не так делаю…
Велосипед
Была у дяди Вани заветная мечта: когда-нибудь приобрести велосипед свой собственный! С детства мечта эта в нем зародилась, с той самой поры, когда по бульвару Дворянскому прокатываться стала барынька на дамском «Диаманте», на глазах вечерней публики и фабричной ребятни.
То был не просто велосипед какой-то заграничный, а лунная красавица на двух колесах, с ободьями зеркальными и спицами из солнечных лучей.
От заднего щитка, колесо с двух сторон закрывая, радужная сетка натянута была с бахромою белой, как снег. А рама белизной искрилась, будто мрамором белым отделана. И вся эта прелесть на солнце сияла красотою нездешней.
И барынька-девочка, под стать велосипеду, вся в белом, восседала, как на троне, и плавно ехала, как будто бы парила, не наделяя никого вниманием надменным.
Но мальчика фабричного, что так открыто ею любовался, — приметила. И всегда, на дорожку бульвара въезжая, сначала его находила глазами на ограде чугунной, рядом с тумбой афишной. А когда его не было там, огорчалась болезненно.
И вот, довольная прогулкой и собой, однажды перед ним остановилась. И улыбаясь из-под шляпки белой, спросила голосом приятным и негромким:
— Мальчик маленький, я тебе нравлюсь? Да, мальчик?
И маленький Ваня ответил с восторгом:
— Да! Очень! Только багажника нету зачем-то!..
— Багажника?.. Ах, багажника… — увядая улыбкой, потускнела красивая барынька и домой повернула.
А для мальчика Вани бульвар опустел без ее «Диаманта».
— Надо же! — дядя Ваня в усы усмехается. — По ранению все позабыл, что было со мной на войне. Почти все позабыл, а что в детстве случилось — до подробностей помню. Вот какие дела!..
В Германии он отыскал «Диамант», о котором мечтал, но домой привезти помешало ранение тяжкое. А мечта поднялась еще выше и воплощаться уже не хотела в те поделки шаблонные, что стояли сейчас в магазинах. Удалилась мечта навсегда, оставив лишь почтение особое к деталям и узлам велосипедным.
В сарайчике копился инструмент от колуна и кувалды-балды до заморского штангенциркуля. А по стенам и в ящике в углу — велосипедные детали разных марок собирались.
Сколько б еще копилось это все, да на совете семейном решили поросенка завести.
Освобождая сарай, дядя Ваня раздал инструмент, а Сережке сказал, указав на детали, по стенам висевшие:
— Из этого всего велосипедного, может быть, хоть один соберете…
Сережка и вся ребятня из бараков кинулись два собирать, но родился один, да и то без щитков получился.
Одуревший от счастья, Сережка пустился гонять меж бараков, а за ним, забегая на грядки и клумбы цветочные, ребячья ватага неслась да щенята ничейные, с еще не окрепшим, визгливым лаем, пугая кур и сонных кошек.
Дядя Ваня с Пахомычем улыбались, на кутерьму эту шумную глядя.
Притихший и пасмурный подошел к ним Валерик.
— А ты почему не кричишь и не бегаешь, а? — Пахомыч спросил.
— А я не умею кататься, — признался Валерик.
— А что там уметь! — дернул плечом дядя Ваня. — Вот как все откатаются — и поезжай.
И Валерик решился. Когда все откатались, отбегались, и Сережка, довольный и потный, повел велосипед в сарайчик, Валерик за руль ухватился:
— А я когда буду кататься?
— А ты ж не умеешь!
— И теперь мне всю жизнь не уметь!
— Всю жизнь, всю жизнь… — стушевался Сережка напором Валеркиным. — До педалей еще не дорос!
— И Толян не дорос, а катался!
— Он умеет и ездил «под раму».
— И я буду «под раму!» — решился Валерик, будто этот прием езды, стоя на педалях, сам собою научит любого на мужском велосипеде.
— Под раму, так под раму, — вздохнул Сережка. — Закатывай штанину, да быстрей. Так и быть, один круг пробегу, а то некогда мне.
«Знаем, куда тебе некогда! Сначала чуб прилизывать будешь, потом штаны гладить с мылом, и бежать в спортзал, где Валечка-гимнастка тренируется. А мне только кружочек…»
— Ну, что ж ты копаешься! Некогда мне!
Валерик смолчал. За руль ухватившись, он встал на педали.
«Боженька миленький, помоги!.. Здорово как, и не страшно почти, когда рядом Сережка и держит рукой под седло! Эх, бабушка Настя не видит и мама! И за нами никто не бежит. За другими дак бегали… Ой, как быстро кончается круг!»
— Все! — подтолкнул напоследок Сережка в надежде, что мальчик сам остановится.
Валерик и начал тормозить, крутнув педалями назад, но цепь слетела, а стежка, такая знакомая, неожиданно вниз наклонилась, толкнув велосипед вперед.
Замешкался Валерик, не соскочил на землю вовремя, а велосипед, набирая скорость, по стежке среди кустов на улицу рванулся, с каждым метром свой бег убыстряя!
— Стой! Нельзя на улицу! Голощапов оштрафует, что без номера!
«Это не я! Это все он!» — хотел было крикнуть Валерик, да страх дыхание перехватил.
Велосипед по камням и вымоинам стежки летел прямо в узкий прогал между красно-кирпичным столбом калитки неправильной и громадным кустом сирени.
— Остановите меня! — в панике Валерик закричал. Соскочить с велосипеда на скорости уже страшно было. И бросить машину жалко: вдруг рассыплется на те железки, из которых ее сегодня собрали!
Валерик слышал шлепки босых ног за собой и какие-то крики бегущих, а велосипед летел все быстрей, и в сторону свернуть кусты мешали.
— Ну, звезданусь сейчас, мамка моя! — всему свету закричал Валерик, и жутко ему стало от собственного крика. И только глаза успел закрыть перед веткой, стебанувшей по лбу, как пулей вылетел на улицу.
Открыл глаза: перед ним колонна пленных плелась с работы.
— А-ай! — успел прокричать Валерик, как был подхвачен на лету с велосипедом вместе.
— Вот это да! — вздохнул он с облегчением, переходя от испуга к радости. Все очень быстро свершилось, как прыжок с прибрежной ивы в зеленую темень воды.
Ребята увели велосипед, а Валерика немцы обступили:
— О, братишка!
— Братишка ходил таран дойче колонна!
— Здарова! — сказал ему Фриц и руку подал, улыбаясь.
— Здравствуй, — ответил Валерик, как равному.
— Ах, либер Готт! — подошел к нему Бергер. — Так ездить нельзя: можно нос разобешь! — добавил он строго и пальцем погрозил, но глаза улыбались при этом.
Даже сержант конвоя усмехнулся, крутнув головой. И, гимнастерку под ремнем оправив, по-домашнему просто скомандовал:
— Ладно, пошли, а то жрать охота!
И колонна построилась быстро, и под свою сыпанину шагов потекла восвояси.
— Ауф видэрзеэн! — помахали Валерику немцы.
— До свидания! — поднял руку Валерик.
Своему освобождению от надуманных страхов он тихо радовался, немножко чувствуя себя героем.
И заметил Валерик, что у охранников вместо карабинов наганы в кобурах затертых. И опять самый тяжелый наган Ибрагиму достался. Вон как тяжко идет Ибрагим, припадая на ногу нагруженную. И ремень поясной отвис под тяжестью нагана: так и гляди, что вниз соскользнет, а там и штаны за собою потащит!
И засмеялся Валерик, без штанов Ибрагима представив.
— А напылили! Что тебе стадо прогнали! — пробурчала какая-то тетка с ридикюлем обшарпанным и вуалью на шляпке. — Все нянчимся да цацкаемся с ними! Перестрелять бы сволочей, как они нас убивали!.. Будьте вы прокляты, гады! — вслед им плюнула тетка.
А Валерик насупился от обиды на тетку «ругачую».
Гроза и гость нежданный
В тот вечер случилась гроза. Валерик с ногами сидел на кровати, с восторгом и страхом смотрел, как под ливнем и ветром к земле приседали кусты за окном и белыми громами молний лопались черные пропасти туч.
— Красивая нынче гроза, да, сынок? — подсела к Валерику мама.
— Да… Только строгая очень и страшная, будто бомбежка.
— Бомбежку еще не забыл?
— Не забыл. Она забываться не хочет. Когда буря или гроза…
— «Или гроза», — целует сына в макушку. — Пропах ты костром и болотом. Надо голову завтра помыть. И сходим в кино…
— И купим ситра и мороженого!
— И мороженого, тормошитель ты мой. Господи, как хорошо, что ты есть у меня. Как бы я жила одна?..
— Работала б…
— Работала!
И тут кто-то в дверь постучал. Бесцеремонно, с расчетом на грохот грозы.
— Кому-то плохо опять. И бегут все сюда. Ведь уже не война, а бегут по привычке. А у нас валерьянка вся вышла…
Мама встала с кровати и свету прибавила в лампе. Откинув крючок, она дверь отворила и в темень спросила:
— Кто там? Идите сюда. За валерьянкой, наверно? Я бутылочку бабушке Проне отдала… Да под ноги смотрите, а то половицы у нас провалились…
Из ночной темноты коридора на маму надвинулся череп с глазницами впалыми и оскалом зубов металлических. Словно ожил тот череп и с будки сошел трансформаторной.
— Господи, Боже Ты мой! — отшатнулась она от двери. — Да у нас и подать-то вам нечего, — с испугу сказала неправду, приняв пришельца за позднего нищего.
Валерик готов уже был отдать яблоко, что под подушкой лежало, как страшила покашлял в кулак и сказал приглушенно:
— Леночка… только не бойся. Не пугайся, пожалуйста. Я только вот тут постою. Я зашел повидаться и все… Извините, что поздно…
Валерик дышать перестал и забыл про грозу, а мама спросила испуганным шепотом:
— Кто вы?
— Я — Женька Уваров, — сказал он не сразу и смолк, наблюдая с пытливой тревогой, как она отзовется на имя его.
Но лицо ее мукой страдало, и в глазах узнавания не было.
— Женька Уваров, — повторила она машинально. — А вы где его видели?
— Да я это, Леночка… Я — Уваров, — сказал он и шумно вздохнул.
— Женька Уваров? — не скрывая сомнения, переспросила и, пальцы в щепотку собрав, к губам поднесла по привычке, когда размышляла о чем-то. Ее память, хранившая образ Уварова, образ Женьки-спортсмена, военного летчика, балагура, красавца, закадычного друга Степана, признавать не хотела в этом призраке прежнего Женьку Уварова.
— Женька Уваров, — повторила она, пристывшая взглядом к лицу его жалостно-страшному.
— Меня люди боятся теперь узнавать… Кто узнает — не знает потом, как отделаться… Вот такие дела, бляха-муха, — вздохнул притаенно пришелец, — Повидался, теперь и пойду. Извините…
Сказал, продолжая на месте стоять и смотреть на нее неотрывным, взывающим взглядом. С ноги на ногу переступил, отчего половицы прогнившие чавкнули несколько раз по-болотному от воды дождевой, подступившей под них.
А буря все ярилась, все свирепела, и ливень по стеклам хлестал, и молнии темень терзали. И казалось, что даже барак, напуганный грохотом грома, вот-вот рухнет под диким напором грозы.
Живое все сникло и спряталось.
— Куда вы пойдете? Вон какая гроза… У нас переждите, — предложила из жалости, зная со слов, что якобы есть среди нищих калеки, что себя выдают за друзей-сослуживцев погибшего мужа, брата, отца… и по городу бродят маршрутом, намеченным ради хлеба куска, чарки водки, пристанища…
— И не стойте там. Проходите…
«Раз уж пришли…» — недосказанным слышалось.
И во всей ее позе застывшей неверие было к нему.
— Я, пожалуй, пойду, бляха-муха…
— Да нет уж! Извольте войти!
И вот он вошел. Высокий и жалкий в худобе своей со следами ожогов. При свете его искалеченность резала глаз.
Чтоб Валерика не напугать лицом своим выжженным, повернулся спиною к нему. Но и сзади его голова, без волос, с остатками ушей, гляделась жалкой необычностью.
«Под Котовского бреется, как базарный мильтон Голощапов», — с неприязнью отметил Валерик и подушкой закрылся.
Пришелец был в заношенном хэбэ солдатском, в обмотках и желтых ботинках добротных.
«Второй фронт», — отметил Валерик. — у них подковки спереди и сзади».
Ничего примечательного, кроме ботинок, на пришельце Валерик не нашел, если не считать этих шрамов противных, которые сами навязчиво лезли в глаза. И ни одной награды на нем не было, ни нашивки даже за ранение. Для человека, войной покалеченного, — это необычным казалось и подозрительным даже.
«Значит, это предатель из плена, а мамка впустила!.. И вон как в лицо ему смотрит!»
И увидел Валерик, как губы ее растянулись и некрасивыми стали, и, как девчонка в обиде горькой, она заскулила протяжно и тихо, продолжая его узнавать. И мамка его обхватила страшилу руками, и головой в гимнастерку уткнулась, и завыла со стоном надрывным.
Когда еще мамка так плакала больно!
— Что с тобой они сделали, Женечка родненький! Господи, где Твоя правда! За что ж они так! Женечка родненький! Миленький мой!.. За что ж они так! Ну, за что!
— За то, что я — русский, — негромко сказал человек, — за то, что бежал сколько раз. За то, что власовцы к себе не заманили. За то, что собаки меня не догрызли! Что в крематории не догорел! Что не сдох, когда жить уже было нельзя!
— Господи, как же ты выжил? — отстранилась она от него.
— Да я толком и сам не знаю, — пожал он плечами, удивительно быстро успокаиваясь. — Наверно, меня всякий раз не до конца убивали…
Валерик видел, как мама сжалась вся и глазами распахнутыми на пришельца глядела, будто это она от мучений его защитить не сумела и теперь вот страшилась вины своей. На лице ее было страдание, а в глазах нетерпение. И, кулачки прижимая к груди, прошептала просительно:
— Женечка, Женя… Скажи мне, как на Духу… Степа мой где? Где мой Степа? Вы вместе там были! Говори, где Степан мой! Жив? Погиб? Говори! — зачастила она, не давая открыть ему рта. — Он такой же, как ты? Да? Такой же? Они тоже его, как тебя?.. Ну, что ты молчишь! Говори!
Глядя в пол, Уваров плечами пожал и руки виновато уронил.
— Как ты не знаешь? Боишься сказать? Они его тоже так мучили?..
— Я не знаю, Аленка, не знаю, — с виноватостью в голосе на войне уцелевшего ответил Уваров. — Я ничего про Степана не знаю. В том бою его не было. Сопровождать мы летали, а он на разведку готовился. Был жив-здоров…
— А потом?
— А потом я в плену оказался…
— Тебя сбили!
— Нет, не сбили меня, — с достоинством сказал Уваров, не желая равняться со сбитыми летчиками. — Я сам на таран пошел… И вина моя в том, что вот я стою перед тобой, а не Степан… Живой стою! И знаю, что ты сейчас думаешь: «Лучше бы Степа вернулся, чем ты!» Бляха-муха!..
— Да, Женечка, что ты! Что ты! Прости, но я так не сказала!..
— Все так не говорят, но все так думают. Только одна мне сказала прямо: «Что с того, что ты выжил там? А здесь ты нам ни на что не пригоден!»
— Люди жестокие, Женечка! Прости нас. И меня пойми. С начала войны только несколько писем. Только несколько!.. Я их выучила назубок… По ночам как молитву читаю… А как только нас освободили, я стала писать и нашла его часть через военкомат. И пришло извещение, что без вести пропал… Женечка, как это так? Без вести? И рядом никого? Разве бывает такое?
— Бывает, Аленка. И всякое было. Случилось что с ним за линией фронта, вот тебе и «без вести». И моим бумажка пришла, что я без вести канул… Из наших никто ж не видел, как я ганса таранил. Потому что смотреть было некому, бляха-муха… Год 41-й. Немцев в воздухе было — что комарья на болоте…
Обхватив подушку и забыв о грозе, во все глаза смотрел на них Валерик и расплаканную мамку не узнавал.
— А я так обрадовалась, что узнаю про Степу, — сквозь слезы она улыбнулась печально. — Боялась и радовалась. А выходит, что зря…
— Да не зря, если с радостью вспомнила, — Уваров сказал бодрым голосом. — Значит, вернется Степан. Может, он… Да мало ли что вытворяет наш СМЕРШ! Или НКВД… Сколько хочешь, про это могу рассказать.
— Вот сядем сейчас и расскажешь нам все по порядку, правда, сынок? Дядя Женя Уваров — папин друг и товарищ по школе. Они вместе учились на летчиков. Вместе служили и воевали. Красавец и спортсмен был дядя Женя наш… А немцы, видишь, как его…
— Это собаки меня обглодали, — как о деле пустячном сказал он с усмешкой. — После побега последнего…
— У тебя и голос другой, — печально заметила мама.
— Я вообще говорить не мог…
«А может, это не Уваров!» — подумал Валерик. Ему очень хотелось, чтоб дядя Женя Уваров был другим. Чтоб завтра пришел к ним Уваров другой. Настоящий летчик с наградами на кителе! С кокардой на фуражке! Такой, как на плакате у Дома пионеров. Они б тогда втроем пошли в кинотеатр «Октябрь» мороженое есть и пить ситро! А ребятня барачная от зависти б немела!..
— У меня теперь все изменилось, — без особой печали поведал Уваров. — И голос, и сам я не тот…
— Ничего, ничего! — уверенным тоном ободрила мама, выставляя на стол, что было к выходному приготовлено. — Слава Богу, что ты теперь дома! А все остальное будет как надо!
Уваров крутнул головой недоверчиво, ничего не сказал на слова ее бодрые, а кашлянул извинительно и с опаскою настороженной, готовый убрать моментально, если отвергнет хозяйка, на стол поставил заткнутую пробкой газетной водки бутылку початую. И, держа на ней взгляд стерегущий, выжидательно замер.
Заметив бутылку, она, как ни в чем ни бывало, два граненых стакана подала на стол.
Уваров вздохнул облегченно, сел к столу и чистить таранку начал, с собой принесенную.
Последний бой Евгения Уварова
— Когда нас поймали после побега последнего, хотели расстрелять, — начал он повеселевшим тоном. — Перед всем лагерем чтоб… Да передумали. Там у них мастер на выдумки был…
— Женечка, «там» — это где?
— В Маутхаузене, — просто сказал Уваров. — Вместо расстрела — собакам решили нас кинуть, ротвейлерам. Зверей тех, наверно, неделю до нас не кормили. Одни зубы кругом. И рвут, и режут, как ножами, — будто о ком-то другом, так бесстрастно рассказывал он о себе. — Помню, что низ живота прикрывал да подбородок к груди прижимал, чтобы горло не вырвали… А потом я упал… А другие упали потом на меня. Закрыли меня от зубов…
Уваров мельком на Валерика глянул и большую таранку положил перед ним на подушку.
«Вот это ручища! — поразился Валерик. — Достал не вставая!»
Глаза Валеркины успели рассмотреть эту руку. Была она рубцами перевязана, словно красный шпагат к ней пришили. Как попало пришили. Безжалостно и неумело.
И содрогнулся Валерик, когда этот шпагат зашевелился перед ним: «И как это мамка смотреть на него не боится?»
Все, что на завтрашний день припасалось, мама на стол подала. И хлеб, и картошку «в мундире», и помидоры, и огурцы малосольные стояли хоть и в глиняной посуде, но зато на своей рукодельной салфетке, на другие несхожей. И от этого та же картошка и помидоры казались вкусней и желанней смотрелись, чем у тети Геры в мисках ее и тарелках каких-то саксонских.
И даже остатки повидла в банке стеклянной, что Валерик на завтра оставил, мама подала на стол.
«На дне там вкуснятина самая!» — насупился он и таранку отставил: не чистить же ее в постели! Такую здоровенную! Пусть даже с икрой. Да и сил не хватит, чтобы кожу с нее содрать!
Но мама тут же поняла его нахмуренность и повидло его любимое вместе с салфеткой розовой перед ним на тумбочку поставила. И кружку молока с горбушкой хлебной подала.
«Здорово как!» — глазами благодарной радости на мамку свою посмотрел.
И с улыбкой, смысл которой всем понятен, она его поцеловала в лоб и голову к щеке своей прижала.
Уваров, разливая водку по стаканам, сказал проникновенно:
— Вылитый Степа… Когда получил от тебя письмо… ну, то самое, где ты ладошку сына обвела карандашом, — так радовался! «Вот какой у нас с Аленкой мужик растет!» И всем эту ладошку показывал. «Теперь и погибнуть не страшно, — сказал мне тогда. — Аленка моя воспитает как надо…» Вот как он верил в тебя…
— Правда, Женечка? — прошептала она. — Так и сказал? Степушка мой…
Уваров взглянул на нее, кивнул головой и вздохнул.
— Расскажи мне про Степу, Женечка. Как он воевал? Как вы там жили?
— Да как все воевал… Ганса свалить тогда было непросто, но ему удалось. Прилетел возбужденный и радостный: «Бляха-муха, ты где! Я сто девятого «мессера» сбил! Видели все! Это в честь сына!» — и обниматься полез, как медведь… Я Степану завидую. Что бы с ним ни случилось, я уверен: он в плен не попал. Воевал он достойно… А у меня все пошло кувырком, сикось-накось и набекрень, бляха-муха…
Она слушала голос его приглушенный, и капельки слез зрели сами собою и таяли, будто впитывались в морщинки у рта и снова зрели. То ли от дыма табачного, то ли от правды такой беспощадной.
— Свой МИГ-3 я потерял в 41 году, 27 июня в районе Зарасай, когда немцы взяли Двинск… Пошел на таран, когда меня хотели посадить. Облепили со всех сторон и знаки подают, чтобы сдаваться шел… Ну, в общем, немца того, что больше других над безоружностью моей насмехался и ржал безнаказанно, я винтом ср-рубил ему хохотальник вместе с фонарем кабины! Бляха-муха! Ох, как они от меня шарахнулись! Врассыпную!.. Ну, падал потом, не раскрывая парашюта. Тянул до земли, как мог, чтоб в воздухе не расстреляли. Немецкие летчики это с радостью делали. Насобачились… Для них летчик на парашюте — цель для упражнений была. А тут еще взбешенные моим тараном…
Приземлился нормально. В лесу на полянке. Стожок сена в сторонке. Сориентировался. Парашют в стожок запрятал. Осмотрел пистолет и на восток подался.
Уваров умолк и, глядя куда-то вбок, мимо взгляда ее стерегущего, о край стола ладонь потер безжалостно, словно дико она зачесалась.
— И вот пошел ты, Женечка, а дальше?
— А дальше… Вот не хотелось мне заходить на тот хутор! Не хотелось заходить! А зашел… И конец, бляха-муха!.. — скрипанул он зубами железными и, наверное, выругался б, да компания была не та. — Как увидел дымок из трубы, а за пряслом коров, сразу жрать захотелось! К молочку потянуло! Думал же — свои!..
Говорил он отрывисто. Громко. Отчего его голос надтреснутый грубо звучал и скандально, будто мог его слышать тот, невидимый кто-то, кто так больно и круто его жизнь изувечил.
— Что бы мне было его обойти! Этот хутор, пропал бы он пропадом! Ну, пошел бы не жравши! Не сдох бы! Зато б вышел к своим. И летал бы! Летал, а не гнил… Или, может, погиб, как другие. Достойно. Чтоб домой написали: «Пал смертью храбрых ваш Женька Уваров».
Он отпил из стакана, успокоился быстро: знать, от частых рассказов о муках своих грубеет душа, восприятие гаснет и боль притупляется. Рот прикрывая и носа остаток, улыбнулся глазами:
— В общем, вышла фигура моя не того пилотажа… Меня там скрутили литовские сволочи и немцам свезли. На повозке. Как ба-ра-на! — с болью сказал и головой покрутил. — Но кувшин молока и хлеба краюху мне дали. Я дотронулся только до них… И судьба покатилась моя по концлагерям.
Лагерь в Литве, потом Бяла Подляска, Демблин, Люблин и Маутхаузен. Побеги и наказания. Все, как у классика…
Затянулся он жадно махорочным дымом, отпил из стакана и сказал доверительно:
— А ты знаешь, о чем я все Бога прошу? Чтоб вернул меня в бой тот последний. Сказка, конечно…
— Почему в тот последний?
— Потому, что там жизнь моя кончилась. Вместе с МИГом моим она врезалась в землю. Меня смерть не берет, потому что нет жизни моей. Отнимать у меня уже нечего…
Поругиваясь глухо, гроза уходила в ночь, и последние точки капели с дремотным покоем долбили жестянку какую-то.
— И вот итог, — негромко заговорил Уваров. — Физически работать не могу, потому что весь искалечен. Профессии никакой. Я летчик-истребитель в прошлом. Сейчас никто. Бывший военнопленный. А раз так, то пенсии мне не положено. Ни прописки мне, ни работы, ни пенсии…
— И как же ты живешь, Женечка?
— А кто тебе сказал, что я живу? Выбит я отовсюду, бляха-муха… И вот тут я вину свою чувствую в том, что выжил. И еще в одном вина моя, что боем увлекся. За ведомого отомстить поклялся. Мы их бомберов заставили бомбы вытряхнуть, где попало, когда парочку «юнкерсов» подожгли… Горючка была на пределе уже… Боекомплект израсходовал, а тут эти «мессеры» и свалились на нас, когда домой уже шли…
— Да не стесняйся ты, Женечка, — попыталась она отвести его руку, прикрывавшую рот безгубый и нос укороченный. — Я за войну нагляделась.
Уваров руку отвел, но тут же приставил снова:
— Не могу я уже. Привык. Стыдно мне за себя… покалеченного. Представляешь, Аленка? Мне стыдно! В том вины моей нет, что меня изувечил враг. Ты знаешь, когда я впервые задумался, что задачу свою, как солдата, попавшего в плен: стоять за товарищей насмерть и выжить — я выполнил. То был мой крест. И нес я его, как в присяге записано, «не щадя своей крови и самой жизни…» А теперь никому я не нужен… В плену таких мыслей не было. Там надо было выжить. И мы выживали. Назло тем подонкам немецким. Нужна была воля и все такое… То была моя борьба, мое сопротивление немцам. Моя задача солдата.
Остаток водки из бутылки он вылил в стакан и выпил:
— Всякий раз неожиданно быстро кончается, — усмехнулся Уваров невесело. — Вроде много сначала, и радуешься, а потом вдруг ни радости той, ни бутылки, ни жизни… Между прочим, Аленка, американцы своих из плена с военным оркестром встречали! Бляха-муха… Героями их принимали!
— Ты рассказывай, Женечка, нам интересно, — легонько коснулась она болезненно-красных рубцов на руке. Он руку отдернул свою, словно обжегся, прикосновений ее опасаясь. С минуту они помолчали:
— Ты не стесняйся меня, — попросила она. — И на прошлое не озлобляйся.
— Я не знаю, Аленка, кто и как там устроен, но во мне все жестокое, злое, что накопилось в плену, стихает и гаснет в сознании, и острота притупляется. Вроде мое к ним уходит прощение без воли моей и желания… Сознанием я понимаю, что тем палачам нет пощады. А душа чувствует иначе: не хочет она нести в себе черную память. Очиститься хочется ей. Кто во мне победит — душа или ум?..
— Вот бабушка Настя сказала б тебе, что душа победит, потому, что мы — русские люди, и душа наша мести не терпит. И я с ней согласна… А как ты свободу встретил?
«Свобода» Евгения Уварова
— Свобода пришла в Маутхаузен пятого мая. Эсэсовская охрана удрала, а поставленная вместо нее австрийская полиция драпанула, кто куда, как только узнала, что американцы подходят. Ну, мы тут же собрались и коменданта выбрали и заместителя и все, что необходимо для самоуправления. Все выбранные — наши офицеры русские. Правда, ненадолго. Пришли американцы, и наше управление лагерем сместили.
Нашли какого-то англичанина. Смех один! Одного единственного нашли среди военнопленных! Его и назначили… Потом среди наших слухи пошли, что дома нас ждет Сибирь, потому что мы не военнопленные, а предатели Родины. Кое-кто собираться на запад стал…
В пальцах окурок гася, усмехнулся Уваров:
— И тут я впервые почувствовал убожество свое, бляха-муха! Ко мне никто не подошел задумку обсудить, чтоб на запад податься. Обсудить, как это было всегда. И не важно, что нами готовилось: побег там или что, — всегда у меня собирались… А тут не пришли даже те, кто верил в меня безоглядно! Оно и понятно! На запад податься — не побег совершить из концлагеря: жизнью не рискуешь… Хотя были слухи, что кого-то уже расстреляли за это. Говорили, что будто бы англичане ребят выдавали, кто пытался на запад через ихнюю зону пройти. Ребята из нашего лагеря уходили через американцев. До момента этих побегов на запад мне доверяли… Потом я не нужен им стал, бляха-муха…Обидно мне было… Со мной в Маутхаузене были товарищи по Морицфельду. Это лагерь в Восточной Пруссии, где из нашего брата власовцы летчиков набирали себе. Кое-кого им сманить удалось… Даже героя Советского Союза одного…
— Склонить к предательству? — спросила мама.
— Да считай, как хочешь, теперь… Я раньше тоже так думал, а сейчас считаю, что к предательству тому, что было у нас в Морицфельде, толкали не власовцы, а наше правительство да наши органы! Наши ведь к офицерам из плена относились еще беспощаднее, чем просто к солдату. Пришьют тебе 58–10, и твой след потерялся навеки… А если ты власовец, то безо всякого — к стенке!
Впервые тогда во мне мысль появилась, что я — человечий огрызок. В полном смысле этого слова, бляха-муха. Не догрызли меня псы ротвейлеры… А ты знаешь, Аленка, что я понял, вернувшись домой? Открылась мне горькая истина: гитлеровская машина в размахе своем уничтожала нас физически. А всякая физическая техника обречена давать сбои. И, благодаря этим сбоям, многих она живыми выпустила. Вот меня, например… А вот наша машина сбоев не дает! Потому, что в человеке, прежде всего, убивает личность! Убивает в нем Человека и волю его! Волю к сопротивлению этой машине. Вселяется страх за родных и близких тебе людей! А против этого страха ты бессилен. Ломают моральный хребет и, тем самым, превращают человека в организм биологический. И биологическая масса эта существует, трудится в поте лица, чтобы значиться на хорошем счету у своих палачей. Возможно, среди обреченных кто-то и уцелеет, но редко кто из них сохранит человека в себе, пройдя машину наших органов.
— Женечка милый, так нельзя говорить, — остановила его мама, подушечками пальцев касаясь его болезненно-красных рубцов на руке. — Опасно это очень.
— Да я понимаю… Наших концлагерей опасаясь, многие подались на запад. Я не про то, что мне на запад хотелось! Плевать мне на него! Я за каторгу свою насмотрелся на жизнь эту западную. Настоящим русским делать там нечего. Мне только горько было, что друзья от меня отвернулись… Те из них, кто на запад хотел, — ушли. Со мной не попрощались. Они меня не стали замечать. А знаешь почему? Да потому, что кончилась борьба. Отпала потребность в единой сплоченности братства солдатского. Законы другие вступали в жизнь. Чуждые нам законы западного мира, когда каждый должен выживать в одиночку.
— Женечка милый, а что было потом?
— А потом было тринадцатое мая сорок пятого года. Нас погрузили в эшелон и отправили к нашим. Недолго так проехали, и остановка. Помню, как обрадовался, когда наших увидел! Погоны и форма другая! Мы к ним с радостью, а они к нам мордами казенными и с подозрением. Остудило нас это здорово… Они по улыбкам нашим саданули кулаком недоверия… СМЕРШевцы, одним словом…
Нас там отсортировали. Туда солдат и сержантов, сюда офицеров. Думал, домой меня отпустят. Куда там! Оставили. Других дальше погнали, а у меня раны болеть стали. Меня в лазарет при пункте этом сортировочном… Не знаю, сколько б я пробыл там и куда потом делся, не попадись на глаза одному полковнику. Важному такому, самодуру со свитой.
И там же, в свите его, и наше начальство толпилось. А я площадку подметал перед столовой…
Уваров усмехнулся чему-то и продолжал:
— Увидел меня полковник этот и вроде как оторопел. И вроде даже челюсть у него отвисла жирная, бляха-муха. «Что это?» — спрашивает тихо. И в голосе наивность детская!.. Но вижу, что притихла свита и, вроде как, неловко ей из-за меня. Не доглядели, что «это» с метлой полковнику попалось на глаза. А меня заело, что я уже не человек, а «это». Ну, думаю, гад, постой же. Я и так-то страшный, — сам себя в зеркале пугаюсь, — а тут еще рожу скорчил, чтоб попротивней было, раз дело такой оборот принимает… «Кде вы это взяли, я спгашиваю?» — допытывается и через плечо на свиту смотрит. Куражится, гад, я же вижу! А наше начальство молчит. «Кде?.. И как это попало сюда?» И все это ласковым голосом, тихим таким. А кругом тишина… Видно, знали уже самодура того и, в угоду ему, из себя напуганных корчили.
И тут я метлу, как винтовку, приставил к ноге и доложил: «Прибыл в эшелоне, товарищ полковник!» «Из плена?» — спрашивает вкрадчиво, будто не знает, что за люди тут находятся.
«Из Маутхаузена», — говорю.
«На комиссию немедленно и за вогота, если чист. Сегодня же отпгавить…» Да как гаркнет неожиданно: «Вон!» Я аж вздрогнул. Помню, даже метлу выронил. «Вон!» у него получалось отменно. Отработанно натурально… Хорошо, что бумажку мне в зубы дали, а то б еще в какой лагерь попал… Вот и все в основном. Доехал до Гомеля. Работать маляром устроился в бригаду женскую. Всей бригадой меня как ребенка жалели. Малярил на отделочных работах, пока раны не заболели снова. В больницу попал. Работать не могу, а инвалидность не дают.
В Гомеле рассчитался, хоть и не отпускали меня женщины. Звали назад приезжать. Под расчет мне ботинки вот эти дали, а то совсем было не в чем…
На прошлой неделе в город приехал своих повидать. Повидался, навидался, аж сердце заходится… Я всех повидал, а меня почти никто не видел. Не узнают потому что… Родная сестра на порог не пускала! Собачка соседская сразу признала, а моя сестренка — нет! Валерьянкой дуреху отпаивали. И как только войну такую пережила собачка та? А сестренка моя, Олюшка, до сих пор, наверно, сомневается, что я тот самый братик Женька, что ее на погоршках носил… Я из дома куда ухожу, за калитку глазами проводит, и в плаче трясется, и рот зажимает ладошкой.
Он улыбнулся, вспомнив что-то из детства, наверно. И вздохнул тяжело и намучено.
— Хороша у тебя сестричка, Женечка. Самостоятельная. После бомбежки той, когда ваши погибли родители вместе с моими в одном бомбоубежище, — выживала она в одиночестве. Правда, соседи выручали, чем могли. К себе в цех работать взяли на спичечную фабрику. И в школу вечернюю уговорили. Теперь вот в пединституте нашем учится. И какой красавицей выросла!..
…Солнце сияло вовсю, когда проснулся Валерик. После грозы вчерашней за окном было утро умытое.
Дверь в коридор была настежь открыта. Барак еще спал. Начинался воскресный день.
С распухшим носом и глазами воспаленными сидела мама за столом, а дядя Женя выбирал из банки, где вчера еще было повидло, окурки для последней самокрутки.
Валерик вспомнил, что на сегодня у них с мамой намечен поход в кино с покупкой мороженого на вафельных кружочках и «от пуза» ситра. Но дядя Женя не уходил, и это портило всю красоту намеченного праздника.
Теперь говорила мама. Старалась говорить уверенно, чтобы дядю Женю убедить, что все теперь будет иначе, потому что на его стороне и закон, и горком комсомола, и какая-то конституция, которая виделась Валерику высокой и строгой женщиной, похожей на тетю Геру, мамину подругу детства.
Дядя Женя докуривал самокрутку из окурков и тупо глядел на пустую бутылку. Левый глаз постоянно слезился, и руки его по карманам без устали шарили. Забывались и с нервным повтором снова искали что-то. Плечи его опустились, и весь его вид поникший говорил, что маминых слов он всерьез не берет. Он так и сказал, перед тем, как уйти, обернувшись в дверях:
— Никуда б не ходила, Аленка. Мне уже не поможешь. Боюсь, что себе навредишь. А у тебя еще сын, вон какой, подрастает. Ты лучше его береги и себя.
И, забыв ладонью рот закрыть безгубый, подмигнул Валерику в знак прощания. И частокол его зубов железных, как с черепа смертного, блеском холодным сверкнул. И недоброе предчувствие в Валерика вселилось, будто хорошее все и красивое, что жило с ними до сих пор, до этого момента, теперь покинет их и пропадет бесследно.
«Вот зачем он из плена вернулся? — подумал Валерик, глядя, как, шаркая ботинками, тяжело уходит дядя Женя, а мама голосом усталым говорит ему что-то вслед. — Всем теперь будет плохо, оттого что он выжил».
Утро дождливое
Каждое утро, обгоняя колонну пленных, входит в улицу сыпанина шагов с деревянным глухим перестуком, и Валерик, подхваченный радостью, за калитку несется.
Завидев Валерика, Фриц улыбается. У Фрица красивые зубы, от того и улыбка заметная, а не как у дяди Жени Уварова — передние зубы железные с черными обводами десен, а настоящие выбиты в Морицфельде, когда он летчиком власовским быть отказался.
На улыбку Фрица и Валерик улыбается, а Отто Бергер, что Ваньку-встаньку подарил, поднимает кепи над собой.
И, глядя на них, то же самое делают немцы другие, невольно вступая в игру. И жестов таких и улыбок с каждым разом все больше становится.
— Эва как величают тебя! — удивляется бабушка Настя. — Будто «фюлера», внучек ты мой! Скажи ты на милость! Вот и послал Господь немцам отдушинку. И на том, слава Богу…
И за калиточный столб Валерик уже не прячется, когда проходит Ибрагим с наганом, а, пригасив улыбку, пережидает, настороженным взглядом провожая скособоченные сапоги охранника.
Но однажды, поравнявшись с Валериком, Ибрагим дико гикнул и топнул ногой! И так это вышло нежданно, что Валерик с испугу на решетку калитки метнулся и ударился больно. И крепился, чтоб реву не дать, и досадовал, что опять на виду у всех Ибрагим напугал и обидел так больно
И впервые Валерик с неприязнью открытой на охранника глянул. Ибрагим засмеялся и дальше пошел, как ни в чем ни бывало.
А колонна притихла в молчании хмуром и глаза на сержанта наставила. А сержант папироски мундштук потискал зубами и сказал мимоходом Валерику:
— А, не связывайся!..
И Валерику сделалось легче. Не оттого, что уменьшилась шишка на лбу или вовсе болеть перестала, а что сержант наконец-то заметил его. И сочувствие в голосе слышалось, и осуждение поступка Ибрагима.
С той поры Ибрагим стал ходить по другой стороне дороги, а сержант — по Валеркиной.
Валерик говорил сержанту «здравствуйте», а тот головой кивал и подмигивал.
И охрана, и немцы привыкли, что рядом с калиткой стоит босой мальчик в коротких штанишках и всем улыбается искренне.
Но вот среди жаркого лета выдалось несколько пасмурных дней. Ночью выпавший дождь улегся в колдобины мутной водой. Была в воздухе сырость и грязь под ногами.
В манере своей понурой брели на работу немцы, и колодки, как лыжи, с машинальным бесстрастием по камням и лужам тянулись деревяшками мокрыми.
Временами на колонну падал мелкий, как мошка, назойливый дождь, наполняя ознобом до пяток промокших людей, и колонна убыстряла шаг, и куцые воротники мундиров поднимала, и на мокрые шеи повыше натянуть старалась.
И в который раз убеждались немцы, что к солдату, униженному пленом, и погода бывает беспощадна.
Но вот впереди, над кустами сирени, показались барачные крыши, и немцы в колонне высматривать стали знакомого мальчика у калитки. Но мальчика не было, и калитка мокла в одиночестве.
Хотя и понятно всем, что в дождливую морось никому не захочется выйти из дома без дела, тем более, пленных каких-то встречать.
Но часто с понятным мириться не хочется. Даже под летним дождем душа, обделенная радостью, мерзнет. Уныние вторгается без спроса. И день этот пасмурный еще угрюмей кажется, и время, как мокрая туча, стоит неподвижно.
Колонна уже поравнялась с калиткой, когда из куста сирени выбрался мальчик знакомый:
— Хх-ы! — улыбнулся Валерик сержанту.
— Ну, ты гвоздь! — крутнул головою сержант и, откинув полу плащ-накидки, пожал Валерику руку. — Силен, бродяга! Ей-Богу, ты — молодец!.. Знаешь что?.. Давай приходи к своим немцам. Разрешаю!.. Прямо щас! Прямо щас вот иди и сушись вместе с ними… А то замерзнешь еще… Выполняй!
И вместе с немцами Валерик прошел на руины завода.
Он уже успел заметить, что Бергер лучше других пленных по-русски говорит. Это ему сержант приказал, чтобы немцы костер развели в разбитой коробке какого-то цеха. И Бергер скомадовал четко с указанием, кому и что делать. И все завертелось: принесли, притащили старые шпалы, обрезки досок, сложили все в кучу большую, чтобы вокруг нее места хватило всем, полили соляркой, и роскошный костер запылал, обдавая уютным теплом сиротливо притихших людей.
Дым и лохмотья огня уносились в дыру в потолке, и в пустом над- этажном пространстве обогретое эхо смеялось.
— О! Зер гут! — оттаяли немцы, невольно огню улыбаясь. И руки потирали, будто вбежали с мороза. И на месте затопали, и песок на бетонном полу завизжал, захрустел под колодками, словно наст промороженный.
— Тепло-тепло — зер гут! Мокро-мокро — зер шлехьт! — глядя на Валерика, говорили они, радуясь теплу.
— А мокро-мокро потому, что вы ходите медленно, — негромко заметил Валерик Фрицу. — Плететесь, как черепахи. А надо быстро ходить, как ходят солдаты. Тогда не успеешь промокнуть.
— О, братишка! Дойче золдат марширт горошо, — с холодной усмешкой заметил Бергер. — Но это не есть дойче золдат на сейчас… Это беда…
И обсуждать стали немцы, что сказал этот русский мальчишка и что ему Бергер ответил.
И, на мальчика глядя с симпатией глазами потеплевшими, улыбнуться пытались чему-то. Такая доброжелательность немцев помогла Валерику быстро освоиться в среде незнакомой.
Этот русский мальчишка забавной новинкой пришелся для немцев, особенно для пожилых. С теплотой невостребованной они наблюдали за ним и вспоминали, наверно, таких же своих, что накрепко в память запали в тот горький момент расставания, в тот тяжелый момент начала разлуки большой.
Побуждала иных любознательность слушать, как он говорит, чтобы за ним повторять слова русские, стараясь понять их значение и мальчика нехитрый интерес.
— Дойче пленный плетеся черепаха! — заглушая звуки костра, для всеобщего внимания заговорил товарищ Бергера и Фрица, Пауль Шварц. — Ничефо, ничефо! Имморген, завтра поступит команда: «Шфарц, нах Дойчланд! Шфарц, нах хауз! Шфарц, домой! Домой! Домой!» Унд Шфарц делать так.
И затопал на месте Шварц, высоко поднимая ноги, и руками замахал, показывая, как размашисто и быстро пойдет он в свою Германию, под стук колодок повторяя:
— Пум-попум! Пум-попум! Пум-попум!..
С пониманием немцы смотрели на Шварца и головами кивали с неверием, что это «пум-попум!» когда-нибудь наступит.
— Фриц, а вас уже скоро отпустят домой? — тихо спросил Валерик, когда Шварц перестал шагать и неожиданно замер, будто в костер засмотрелся.
— Шфарц это знает, братишка, — снова нашелся Шварц и руки вытянув перед собой ладонями вместе, затих, прося тишины.
— Грос фюрер тофарищ Сталин…
— А товарищ Сталин не фюрер и не грос, а просто вождь, — дергая Фрица за рукав, отважился Валерик Шварца перебить. — Скажи ему, скажи!
— О, ферцаен зи, братишка! Простите, братишка! Тофарищ Сталин, кохда Фриц Мюллер марширт домой, нах Дойчланд? Тофарищ Сталин гофорит: «Скоро, скоро, скоро, скоро, скоро!..»
И при каждом «скоро» ладони Шварца все дальше отдаляются одна от другой, пока руки его на весь размах не разошлись по сторонам и не упали, безвольно повиснув.
На какое-то время говор людских голосов потух, и лишь под колодками немцев, уступавших друг другу место у костра, пронзительно скрипел песок, морозя душу.
И в этом человеческом безмолвии, как и в голодной ярости огня, где дерево сгорало в прах, выгорала жизнь этих людей, бесцельно и бездарно.
В глазах неунывающего Шварца сквозь отблески костра немцы видели до боли всем знакомую, глухую безнадежность.
И Валерик усмотрел и почувствовал, как эти люди беззащитны и как они с долей своею свыклись, что готовы и дальше терпеть это рабство в покорности и созерцании тихом, наполняясь тоской по далекой, истерзанной Родине, еще более ставшей для них Святой и Великой.
И дух протеста в мальчике заговорил против неверия этого стыдного:
— А вот бабушка Настя сказала, что скоро немцев отпустят домой!
— Вер, вер сказала? Кто сказала? — заговорил, как проснулся, всегда молчаливый и тихий Вальтер, которого Валерик считал больным, таким обиженным он выглядел всегда. Понурившись, стоял он у костра, стараясь не мешать другим, и не притопывал колодками, как все. И задубелые ладони и пальцы, что огню он показывал, казались неживыми. Сейчас Вальтер с пытливой мольбою смотрел на Валерика:
— Вер сказала? Вер? Кто сказала?
— Бабушка! Бабушка! — опередив Валерика, прокричал Себастьян по-немецки, на Вальтера палец наставив. — Смотрите! Смотрите! Ему все еще плохо в России! Ты так сюда рвался! Столько хлеба дает тебе Сталин, что одному не сожрать! Зачем тебе Фатерланд! Зачем тебе домой! С твоей женой спит русский солдат! Там без тебя порядок, и все как надо! А ты жри свой хлеб и подыхай в России! Ты Германии не нужен!
С колючими точками черных зрачков в красных бликах костра Себастьян гляделся диким. И слова его, отрывистые, громкие и не понятные Валерику, вонзались в уши.
И грустный Вальтер, которого кричащий Себастьян через костер пронзить пытался пальцем, кепи мокрое надел и, в дымящемся паром мундире, вышел под дождь.
У радостно пылавшего огня застыли люди в молчании гнетущем.
И по тому, как еще больше потускнели немцы, Валерик догадался, что сказано было сейчас что-то злое и очень обидное, что касалось не только Вальтера и Себастьяна.
Через минуту вошел сержант, а следом Вальтер.
— Стоять тут! — сержант приказал, указывая Вальтеру место у костра. Немцы тут же расступились, пропуская Вальтера к огню. — И будешь тут, пока не высохнешь!.. Это касается всех! Просохнуть, прогреться, а потом за работу… А если еще кто тут вздумает залупаться!.. Доложу начальству, чтобы в карцер упекли на хлеб и воду! Бергер, переведи…
Бергер заговорил по-немецки, а сержант взял из костра пылающий кусок доски, прикурил беломорину с жадным причмоком и, подняв ворох искр, воткнул головню в самое пекло костра.
И пошел, было, на выход сержант, да обернулся. Нашел глазами притихшего Валерика рядом с Фрицем, Шварцем и Бергером и с ободряющей улыбкой подмигнул:
— Грейся, братишка!.. Обсохни! Тут тебе Ташкент…
Немцы сняли мундиры и, распялив их на руках, стали сушить перед жаром костра.
Вальтера никто уже не трогал, и Валерику было приятно, что сержант заступился за немца, такого поникшего и беззащитного.
— Эх, елки-палки, — морщится Фриц, мундир разглядывая на просвет. Сквозь материю, не раз заштопанную и перелатанную, виден был огонь костра, отмечая места будущих прорех.
Мундиры у других имели вид не менее плачевный, и Валерик, глядя на Фрица, тоже сморщился от жалости к немцам: «Эти тряпки дядя Ваня уже и на корявки не возьмет!»
Валерик как-то спрашивал бабушку Настю, почему пленным немцам новой формы не дают?
— А какой такой новой, внучек ты мой? Если новой той самой, дак ее уже нету, наверно. А новой другой — видно, не из чего шить. Все ж и в Германии той поразбито, как и у нас. Дак мы хоть вместе в России своей, а немецкие бабы одни там кукуют. Мужики-то ихние у нас вон мордуются… Вот и ходят они, в чем их Гитлер родил… А русские наши мундиры батюшка Сталин поганить на немцах не дает.
«Поганить не дает!» Батюшка Сталин не видит, что Фриц и все другие немцы как нищие ходят! Он не видит, а мне стыдно!»
Разглядывая мундир свой на просвет, Шварц заговорил, чтоб и Валерик слышал:
— Тофарищ Сталин гофорит: «Не готели жить по-немецки, будешь жить по-софецки. Будет плохо, гофори разгофорку: «Арбайт махт дас лебен зюс!» — То значит: надо ишачить, чтобы жисть стала сладкой и много шастья было!
И, подав руку Валерику, представился:
— Ихь бин Пауль Шварц.
— Валерик.
— Зэр ангэнем, Валерик, — пожимая мальчику руку, Пауль скупо улыбнулся.
— Мне тоже приятно, — кивнул Валерик. Слово «ангэнем» он уже знал от Фрица, когда знакомился с ним.
В это время проломы в стенах коробки осветились солнцем, и немцы в обсохших мундирах, шаркая колодками, стали расходиться по рабочим местам, где их уже поджидал строительный мастер Иван Кузьмич, хозяин работ на руинах.
— А ты чего здесь? — нахмурился Кузьмич на Валерика.
— А мне сержант разрешил, — глядя на сбитые носки сапог Кузьмича, поежился Валерик.
— Разрешил, разрешил! — подтвердили немцы.
— Не положено это, вообще-то, — мастер в гармошку собрал морщины на лбу. — И какой тебе тут интерес! — пожал он плечами и тут же, словно забыв о Валерике, стал объявлять задание на день:
— Значит так, солдаты! Рушить стены сегодня не будем: трактор забрали у нас на другие дела. А будем мы все разбирать, что вчера наваляли! И все выносить на площадку к машинам! Знаю, что выносить на себе — дело паршивое, хуже коросты… Но деваться нам некуда. А все потому, что время идет, жизни нет, а жить надо… Так что сегодня у нас все, как вчера. Поехали!
И тут же немцы, кто был помоложе, не спеша потянулись к будке сержантской за инструментом. От группы Бергера пошли Пауль и Себастьян белобрысый, что обидел немца неприметно-тихого.
— Фриц, а зачем вон тот, что с Паулем пошел, обидел вон того, большого?
— С Паулем — есть Себастьян, а большой — есть Вальтер.
— А зачем Себастьян обидел Вальтера?
— Вальтер «хенде-хох» унд марширт ин русиш плен.
— Сам сдался? Молодец Вальтер!
Фриц усмехнулся одной половинкой лица:
— Геноссе Сталин говорит: «Вальтер молодец! Вальтер гороший немец. Кушай, Вальтер, Сталина хлеб, за это тебе…» Хлеб кушай за плен больше.
— Сталинский хлеб за плен? — не знал такого Валерик. — А больше — это сколько? На сколько больше?
— На больше сто грамм! — ухмыльнулся Фриц неприязненно.
— Да-а! А говоришь — «Сталинский хлеб!» Я думал, на буханку больше.
— Хо! На буханку! На буханку геноссе Сталин… О! — показал Валерику десять растопыренных пальцев. — О, скоко Вальтер! Вальтер, Вальтер, Вальтер!
— Десять вальтеров взял на буханку! И хорошо! — одобрил Валерик. Он твердо верил в то, что если товарищу Сталину надо было взять на буханку десять каких-то вальтеров, то, значит, их всегда надо брать ровно десять и не меньше!..
Другое дело Себастьян. Этот уж точно сам не сдавался, потому и спросил Фрица, без всякой симпатии к немцу белесому:
— А Себастьян не сам сдался?
— О, найн! — с подчеркнутой симпатией к Себастьяну сказал Фриц. — Себастьян золдат Берлинен армее. Себастьян держал Александерплац.
— Себастьян есть дер эрсте — первый номер пулеметного расчета МГ-41, — поясняет Бергер, складывая в штабель очищенные Фрицем кирпичи. — Маршал Жуков приказывал брать дойче золдатен у Бранденбургских ворот. Всех дойче золдатен, что держали Берлин… Унд Себастьян марширт ин русиш плен.
— Ух, ты! Себастьян видел маршала Жукова?
— Больше «нет», чем «да», — пожимает плечами Бергер.
— Отто, а почему Вальтер за себя не заступился? Звезданул бы Себастьяну по кумполу, чтобы знал!
— Нельзя, — Бергер крутит головой. — Нету момент. Момент придет, Вальтер звезданет…
— А когда он придет?
— Сталин будет знать…
Себастьян и Пауль принесли рабочий инструмент: кирки, лопаты, ломы, две кувалды. Одну кувалду, ручкой вверх, Пауль поставил перед Валериком:
— Дас ист гешенк тебе, подарок!
— Пауль, расскажи, как тебя взяли в плен, — попросил Бергер, ухмыляясь.
— Да ну его на хрен! — с неприязнью бросил Пауль подхваченное от русских выражение скандальное.
— Братишка будет хотеть, — поддержал Бергера Фриц.
— А, — отмахнулся Пауль, взял лопату и стал вместе с другими срывать завал мелкого щебня, чтобы добраться до кладки фундаментной.
Кладка такая на извести сравнительно легко, почти без потерь, на кирпичи разбиралась. Для немцев это — чистая находка: дневная норма добычи кирпичей, если повезет, могла быть выполнена без обычной каторжной долбежки, убивающей силы и нервы.
— Пауль Шварц есть радист, золдат генерала Венка, — говорит Бергер и с приятностью смотрит, как умело владеет лопатой его камрад. — Генерал американцам сдался, а Пауль ин вальд, в лес пошел.
— А в лесу партизаном был?
— Дойчланд нима партизан, — встревает Фриц и вздыхает, будто сожалеет, что в Германии не было и нет партизан. — Пауль зихь ферштекен, от русиш золдатен.
— Что ж он так плохо зихь ферштекен? Прятался плохо?
— Прятался горошо, абер кушать надо! Кушать ходил. Кукареку дибрил.
— Петуха украл?
— Шварц царап за петух и сел,
— Съел живьем!
— На костер! — хмурится Фриц. — Бауэр приходил, русиш золдатен приходил унд Шварц плен.
— А Бауэр — это кто?
— Кол-хоз-ник! — на Валерика щурится Фриц.
— Колхозник? Немецкий колхозник выдал Пауля нашим солдатам? — сомневается Валерик. — А вот наш колхозник никогда бы не выдал нашего солдата!
— А выдал бы если? — спрашивает Бергер.
— Тогда партизаны б его расстреляли.
— Бауэр есть хозяин! — на Валерика Бергер глядит назидательно и щелкает языком. — Хозяин!
— Но Пауль же ваш солдат!
— Война капут. Золдатен нету. Шварц есть диб! Шварц есть вор! — в такт своих слов кивает Бергер головой.
— И бауэра вашего не расстреляли за предательства?
— О, найн! Нельзя расстреляли! Бауэр имеет филе коров, много коров, — удивляется Бергер непонятливости мальчика и повторяет со значением, что бауэр — это хозяин!
Но понятие «Хозяин» Валерика не трогает. Оно не доступно ему в том весомом значении, которое органично сознанию Бергера, и что именно это, он пытается мальчику преподнести! Потому и не может понять, что для Валерика понятие «Хозяин» — обычное слово, звук.
Но возмущает мальчика то, что Бауэр, выдавший врагу солдата своего, не понес наказания! И мало того, этот крестьянин-предатель продолжает оставаться, как и прежде, почитаемым в своем селении! Этим самым поощряется предательство! Вот с чем никак согласиться не может дошкольник Валерик:
— И все соседи с ним здороваются?
Бергер разводит руками: дескать куда ж им деваться?
— А я бы не стал… И Толян бы не стал! И даже Ленька Пузатый здороваться с гадом не стал бы!
И с детской беспощадной укоризною добавил:
— А ваши немцы здороваются с ним!
Фриц и Бергер делают вид, что поглощены работой и на вопросы, чуждые им, отвлекаться не желают.
Солдатская песня и герои Германии
По желанию Валерика, немцы припасли для него кирочку, такую же, как у всех. Теперь он, на пару с Фрицем, очищал кирпичи от известкового раствора. Между делом и разговор сам собою вязался. Иногда мальчик напевал строевую песню, многогласый припев которой доносился со стороны заозерной, где было училище летчиков.
Вот как сегодня:
— Эх, ты, ласточка-касатка быстрокрылая! Ты, родимая сторонка наша милая! Эх, ты, ласточка-касаточка моя, быстрокры-и-ла-я-а!
Фриц слушает мальчика и ухмыляется. Он даже в сторону Валерика не смотрит, чтоб не смущать.
Фрицу нравятся русские песни. И Бергеру нравятся, и Шварцу.
— Это курсанты молодые на плацу строевой занимаются, — поясняет Валерик, откуда песня взялась. — Там порядок! А дисциплина! Будь-будь! Потому что старшины там! Брат ты мой! Настоящие командиры! Крутят «солнышко» на турнике только так! А на брусьях что вытворяют! Вот это мастера! Будь спок! Потому, что смелые. Они все сильные и здоровые. Они, наверно, потому и красивые, что их кормят вкусно! Да, Фриц?
Фриц тяжело вздыхает и соглашается, вспоминая время свое, когда был красивым, здоровым и сильным. То было задолго до колодок русского плена.
— Салаги молодые еще только из столовой вылетают, а старшина им: «Становись!» И, как миленькие, становятся и к месту прилипают! «Р-р-няйсь! Сирна! И нэ крутысь! С места с песней! Шагом ырш!»
А поют курсанты так, что у дяди Вани-корявочника мурашки по коже бегут. Да, да, Фриц! Он сам признавался в курилке.
— О, йа, йа… Русиш песня гут, — соглашается Фриц. — Абер золдатен песня — зер гут!
И неожиданно для Валерика, с приятным акцентом, Фриц негромко заводит русскую «Катюшу». А после первого куплета умолкает и спрашивает:
— Зо? Так?
— Так, но зачем она тебе? — пожимает Валерик плечами. — Это ж песня не строевая, не солдатская! Под нее ж не маршируется.
— Не маршируется «Катюша», — соглашается Фриц. — Унд зер гут, что не маршируется. Унд «Роза Мунда» не маршируется, абер гороша песня.
— «Розу Мунду» у нас итальянцы пели.
— Унд дойче золдатен пели.
— А наши курсанты на вечерней прогулке, знаешь, какую поют?
— Знаешь, знаешь! Цига-ночка, Аза, Аза…
Валерик подхватывает:
— Цыганочка черноглаза, черная фартовая, на картах погадай, эх!
И оба смеются, глядя друг на друга.
Бергер и Шварц, утомленные однообразием работы, перестают стучать ломами и глядят из траншеи на них непонимающе тупо. Фриц и Валерик их не замечают.
— «Цыганочку» они поют, когда идут из бани мимо вашего лагеря. А на плацу ее петь нельзя: замполит сожрет!.. На плацу поют: «Пропеллер громче песню пой, неся распластанные крылья! За прочный мир в последний бой летит стальная эскадрилья!» — смеется Валерик. — Молодые курсанты поют, которые еще не летают, а только поют про пропеллер и крылья!.. Они самые послушные… А старшекурсники такие хитрые! Пока отцы-командиры моются-парятся в бане, курсанты в рюмочную залетают! А в рюмочной Маруся! «Сама, раскрасавица душа!» Так они ее называют. Подлизываются, «чтобы водочки накапала по полтораста грамм на душу каждому!» А к водочке дается бутерброд. Но курсантам бутерброд какой-нибудь не нужен! Они просят у Маруси бутерброд «генеральский».
— О! Генерал-бутерброд! Зер гут! — отзывается Фриц с сознанием дела.
— Ты, наверно, думаешь, что генеральский бутерброд — это что-то такое? — Валерик крутит пальцами перед собой. — А вот и нет! Все просто. Берешь сто грамм водки, и тебе тут же дают кусок черного хлеба с маслом, а на нем, на масле сливочном, кусок селедки «залом» лежит! И скрылечек лимончика сверху или кружочек яйца! Вкуснотища! Закус — мое почтение!
— Братишка махает сто грамм? — улыбается Фриц.
— Ты что! Детям и курсантам водку в рюмочной не наливают! А ты думал, для чего курсанты с Марусей сюсюкаются? Вот для того, чтобы водочки дала горло полудить. Чтобы песня звучала. Понятно? А ты надумал уже вон чего!.. А вам после бани водку дают?
— Найн, — потерянно вздыхает Фриц. — Не дают.
— Курсанты-старшекурсники тоже б водку не пили, да Суворов им приказал: «Солдат, продай штаны, но после бани выпей!» — так говорят курсанты. А может, они все напридумали, чтоб Марусю обдурить и выпить! И молодцы! Правда, Фриц! Зато как они идут после бани в училище! Залюбуешься! И поют: «Прощай, Маруся дорогая, я не забуду твои ласки! А может быть, в последний раз, я вижу голубые глазки!»
А Маруся стоит у окна и во всю радость улыбается! Да, да, Фриц!
Валерик на минуту замолкает и, глядя на Фрица, сидящего на стопке кирпичей, излагает мечтательно:
— Вот бы мне таким вырасти и стать курсантом летного училища нашего… Они все там мировенские! Сильные и стройные. Весь город смотрит, когда они идут. А песни так поют, что «аж душа заходится!» — так бабушка Настя говорит. Правда, правда, Фриц!
Фриц, оставаясь в мыслях своих, машинально кивает головой.
— Фриц, а ты свои песни солдатские знаешь?
— Знаешь, знаешь… Дойче песня ферботен.
— Ферботен? Запрещена? А почему запрещена? Кто запретил? Немецкий замполит? Как в училище? Замполит запретил курсантам «Марусю» петь и «Цыганочку». Но после бани они для Маруси «Марусю» поют вдохновенно. Да, Фриц! Так мамка моя говорит. Вдохновенно…
Фриц молчит и сосредоточенно вытирает пот с лица тряпицей чистой.
Валерик знает, что Фриц стирает свои «носовые тряпочки» каждый вечер, потому они чистые и пахнут хозяйственным мылом.
— Вы, наверно, поэтому скучные, что песен своих не поете? Да, Фриц?
Фриц пожимает плечами и, в нудном однообразии машинальных движений, очищает кирпичи от старого раствора и думает о чем-то своем.
Чтобы вывести Фрица из задумчивости грустной, Валерик негромко заводит мелодию, что в памяти застряла не спросясь, когда в кирпичном доме, который сегодня тоже в руинах, было варьете для летчиков Люфтваффе:
— А-ай-ли, ай-ля айли-айля! А-ай-ли, ай-ля айли-айля!..
Фриц хмурится и прикладывает палец к губам:
— Ферботен.
— Варум ферботен? — глядит на него Валерик. — Почему запрещено? Это ж не «Лили Марлен» ваша фашистская!
— Ах, Лили Марлен! — оживляется Фриц потеплевшим голосом и ладонь вытянутой вверх руки его становится отражателем фонаря над головой. — Медхен Лили Марлен унд юнге, парень. Унтер штрасенлатерне. Унтер лампочка.
— А, под фонарем! — догадывается Валерик. — Девушка ждет парня!
— Йа, йа! Девушка, парень… Больше никто. Где фашист? — как всегда пожимает плечами Фриц. — «Лили Марлен» ферботен! Елки-палки…
Свесив с колен руки, Фриц замирает, роняя кирочку.
— Фриц, ты опять улетел в Фатерланд?
— О, йа… Энтшульдиген зи бите. Звиняюсь, пожалуста! — вздыхает Фриц. — Медхен «помнил». Зер шенес медхен. Красивая-красивая. Ферштеен, братишка?
— Да понимаю я, — развязным тоном бывалого повесы говорит Валерик, подражая разбитному баянисту Гоше, которого на самом деле зовут Пашей. — В нашем бараке тоже была одна задавака, а когда ее папка вернулся с войны Героем Советского Союза, им сразу квартиру дали и радиолу. Мировенскую такую радиолу! Самую лучшую в мире! С таким огоньком зеленым…
И себя же перебивает:
— Фриц, а у немцев герои Германии были?
— Герои Германии?
— Которые грудью амбразуру ДОТа закрыли, как Александр Матросов. Или самолет таранили, как дядя Женя Уваров. Только Героя ему не дали, потому что он в плен попал… Зато Виктор Талалихин герой, и Зоя Космодемьянская, и двадцать восемь Панфиловцев, и много других, я только не знаю, их сколько. А у вас такие были?
Фриц пожимает плечами и спрашивает недоуменно:
— Амбразуру грудю?
— Чтобы победить!
— Хох! Победить! Победить иметь ваффе!.. Оружие.
— Эх ты, Фриц! Не понимаешь! — с превосходством человека бывалого улыбается Валерик. — Вот смотри. У меня кончились патроны и гранаты, но зато я ближе других подполз к твоему ДОТу. Я бросаюсь на амбразуру грудью, и ты не видишь, куда стрелять! Понял? Пока ты соображаешь, подбегают мои товарищи и гранатами твой ДОТ взрывают. И тебе капут!
— И тебе капут! — наставляет Фриц на Валерика палец. — Тебе капут ближе.
— Да, мне раньше капут, — соглашается Валерик. — И пусть. Зато я стал Героем Советского Союза! Навечно! И навечно зачислен в список части. Понял? И на вечерней поверке командир первого отделения первой роты ответит так: «Гвардии рядовой Валерий Семенцов, совершая подвиг, пал смертью храбрых за свободу и независимость нашей Родины, Союза Советских Социалистических республик!» Понял? И обязательно имя героя называют, который совершил подвиг.
— Подвиг? — переспрашивает Фриц.
— Ну да, подвиг! Каждый Герой Советского Союза совершил подвиг. Как Александр Матросов, как Зоя Космодемьянская…
— Йа, йа, — головой кивает Фриц и обращается к Бергеру, когда они с Паулем поднесли на носилках выбитые кирпичи: — Отто, «Подвиг»…Вас бедойтет дизес ворт?
— Что означает это слово? — Бергер переводит на русский, чтобы Валерик знал, о чем спросил его Фриц, пожимает плечами и продолжает уже по-немецки: — У нас нет такого, Фриц. Это все русские секреты. Как они живут — это подвиг. Как они воюют — подвиг тоже. Без подвига русские не могут… И еще… Идейная жертвенность — отличительная черта русской нации!
— Зачем ты спрашиваешь, Фриц? — удивляется Валерик. — Ты что, не знаешь, что такое «подвиг»?
— Йа, йа, — раздумчиво кивает Фриц.
Помогая себе жестами при небогатом запасе русских слов, Фриц стал рассказывать о том, как они, солдаты зенитного дивизиона, не хотели верить рассказам бывалых танкистов о том, как русские с гранатами и какими-то бутылками ползли против танков вермахта. Поджигали и подрывали танки и сами гибли под танками, и от взрывов собственных гранат.
— Херцлихь лахен! — смеялись от сердца. — Дойче панцирь унд русиш граната! Ха-ха-ха! Дойче панцирь унд русиш бутылка! Ха-ха-ха! Ох, либер Готт!
Фриц вздыхает и удрученно кивает головой каким-то мыслям своим, навеянным воспоминанием.
— А дальше, Фриц?
Дальше Фриц рассказал, как он видел убитых русских, что с гранатами шли на танки. И фельдфебель-танкист сказал: «Они ползали жечь наши танки». Фельдфебель тот много курил. Он не был трусом. Он имел «Э-КА», «Железный крест»… Потом у него стал крест деревянный. Фельдфебель тот сказал: «Сегодня русский капут. Унд завтра русский доползает до мой танк».
— Ам морген панцер батальон марш-марш ин ангриф…
— Утром танковый батальон пошел в атаку, — переводит Бергер.
— Йа, йа. Унд фельдфебель капут. Танк капут… Бутылка, граната… Ихь бин нихьт херцлихь лахен…
— Больше Фриц не смеется после этого.
— Йа, йа. Абер ихь ферштее нихьт русиш золдат!
— Он не понимает русского солдата, — переводит Бергер.
— А что тут понимать, Фриц?
— Варум грудю ДОТа? ДОТа надо каноне! Пушка! — прикладывает он руку к глазам, будто смотрит в бинокль и командует:
— Цель нумер айнс! Фоэ!
Рубит воздух рукой и добавляет:
— Унд алес капут ДОТа.
— А если пушки нету? — не соглашается Валерик.
— Пушки нету — война нету.
— Это у вас нету, а у нас — есть! И мы победили, а не вы!
Фриц и Бергер спешно очищают кирпичи, чтобы норму закрыть на сегодняшний день. И почему-то лица их становятся суровыми. А кирпичи очищенные от себя откидывают, как что-то враждебное им и ненавистное.
Итальянцы
С интересом наблюдает Валерик, как ловко работает Фриц: с приросшим старым раствором кирпич вертится будто бы сам в руках немца, а кирочка знает сама, с какой силой и куда ударить:
— Ну, ты насобачился, Фриц!
— Арбайтен, арбайтен!
— Ты на войне тоже делал все быстро?
— Бистро, бистро — зер гут. Тихо, тихо — зер шлехьт.
— На твоих кирпичах просто слабый раствор, наверно, поэтому быстро так чистишь, а мне достаются вон с какими нашлепками!
Фриц кивает головой, уйдя в работу. Лицо строгое, брови нахмурены.
— А ты мог бы эсесовцем быть, а, Фриц?
— Хо-о! — Фриц на небо мельком глянул.
— Ты был бы тогда настоящим фашистом, да, Фриц?
Прекратив работу, Фриц угрюмо глядит на Валерика.
— Ты бы тогда мне сказал, куда подевались ваши фашисты.
— Война капут, фашист капут, — говорит он негромко, но подчеркнуто внятно, давая этим понять Валерику, что разговор об этом он вести не хочет.
— Да? А вот как ты думаешь: если опять война, фашисты снова найдутся?
— Размер моего жалования не позволяет мне иметь собственное мнение, — по-немецки произносит Фриц бытовавшую в вермахте поговорку.
Валерик не понял, что сказал Фриц, но расценил по-своему усмешку его с прищуром:
— А может, ты сам был фашистом… ну, немножко совсем!
— Фашист есть итальяно, золдат Муссолини!
— Да какие они фашисты! — оживляется Валерик. — Они при немцах в Бурковском саду дровяной склад охраняли, твои итальянцы. И к нам прибегали погреться, когда зима была. А бабушка Дуня их кормила борщом.
И вспомнил Валерик ту зиму морозную и тех итальянцев, что охраняли склад дровяной в Бурковском саду. Как вечерами морозными забегали к ним итальянцы погреться. И становились веселыми, отведав борща, и пели песни свои итальянские, и с бабушкой не соглашались в том, что борщ придумали русские или хохлы! И на своем языке именно маме пытались внушить, что борщ — еда итальянская!
«Ну, нихай буде так! — с итальянцами вместе бабушка Дуня смеялась. — Трошки подъели — и добре. Да службу не забывайте, а то, не дай Бог, проверка нагрянет, а вас там и нету!»
В день дежурства они приходили вечером, когда мороз начинал лютовать. Приходили всегда с дровами: каждый по плахе нес. Во дворе они с дедушкой плахи распиливали, раскалывали, в дом заносили с радостным воем, убегая от стужи. И грубку топили. И перед топкою на пол садились и грелись. А чтоб немецкий патруль за окном не услышал, они свои песни красивые пели негромко.
И Валерик рассказывал, как однажды с дровами пришли итальянцы и вина принесли. Вино им из дому прислали, из Италии к Рождеству.
Как всегда, растопили грубку, угостили деда, бабушку и маму. Выпили и закусили борщом. Отогрелись и песни запели негромко. А потом и уснули на полу возле грубки.
А бабушка переживала за них: «Не будила бы хлопчиков, дак время менять караул. Новый придет вот-вот! Придет, а нет никого на часах! Вот вам и трибунал! Поднимайтеся, хлопцы!»
— Баста!
Итальянцы с трудом поднялись и ушли с неохотой, глянув с ознобом на окна, обросшие инеем. Ушли, а винтовки, что поставили в угол, у печки, где ухваты и кочерга, там и остались стоять.
Дедушка Федор за те винтовки да следом: «Эй, камрады! Пушки забыли опять!»
Помнит Валерик, как наши город бомбили в ту зиму. И бомбили всегда по ночам. А зимой, в январе-феврале 43 года, бомбили четко через ночь. Накануне той ночи «бомбежечной» растекался народ из города по окрестным селениям на ночь.
Немецких частей тогда в городе не было, а были одни патрули да итальянцы, что дрова сторожили да уголь.
В ту страшную ночь, которую люди в городе считали «выходной» от бомбежки и не прятались, и с города не уходили, прилетела наша бомбежка, и много народу погибло безвинно.
— А мы с мамой и дедушка с бабушкой набрались страху до ужаса! — рассказывал Валерик, вспоминая ту ночь под нашими бомбами. — Утром дедушка Федор пошел ставни на окнах открыть и тех итальянцев нашел под окнами нашего дома убитыми. И зачем они к нам прибегали? Наверно, погреться, Один был маленький, с голосом толстым таким, а другой был Антонио. Мамка моя ему нравилась очень. А бабушка ей говорила: «Ты, девка, гляди, а то вот увезет тебя этот Антошка в Италию, будешь знать тогда, как улыбаться!»
А мамка тихонько посмеивалась: «Да пусть увозит! В его Италии тепло, и печку топить не придется».
От тех итальянцев печальных мелодия песни осталась, что они напевали у грубки, прежде чем задремать.
Бывает, что и теперь, мама выводит тихонько мотив той песенки, что в войну была «Розой Мундой».
Кузьмич
Разбирая руины и руша остатки стен, немцы должны были глыбы кирпичные не просто разбить-расколоть на куски поменьше, а умудриться разделить те куски или глыбы на отдельные кирпичи, очистить их от старого раствора, вынести из руин на площадку и в штабели сложить по сотням, а в конце рабочего дня приемщику сдать. Также и щебень, в какой обращалась большая доля кирпичных стен, выносился на ту же площадку, куда подъезжали машины.
При выполнении нормы пленный право имел на паек полновесный. Бывали случаи, и все чаще в последнее время, когда немцы бригадами не выполняли нормы добычи кирпичей очищенных. Но никто из немцев не помнит, чтобы не выдали русские им полновесную норму питания. И немцы уверовали, что русские пленных солдат голодными не оставят, как бы плохо они ни работали…
Со временем у немцев появилась сноровка, пришел опыт с мозолями кровавыми… Но чего эта школа им стоила!
На конечном этапе этой нудной долбежки, изнуряющей силы и нервы, стоял приемщик — фигура наиглавнейшая! Таким приемщиком у немцев был Кузьмич, строительный мастер одного из объектов завода.
На Кузьмича, немногословного, воевавшего командиром саперной роты, немцы глядели с уважением особенным. И уважение это вызвано было не притворством, не преклонением перед властью оценщика их нелегких трудов, а мудростью человека, способного понять бесправного.
Кирпичи в штабелях Кузьмич не пересчитывал и никогда не проверял, сколько трехчетверок, а то и половинок, вместо целых кирпичей, вложено в середину почти каждого штабеля. Видел Кузьмич, с каким упорством каторжным и надсадным напрягом сил достаются немцам эти кирпичи.
Но дня не проходило, чтобы пленных не снимали на разную погрузку: то металлического хлама, то щебня мелкого, то крупного, а то и кирпичей уже очищенных… кому-то на частные нужды.
Образцовый пример отвлечения пленных от работы основной подавал сам начальник лагеря: машину под номером таким-то приказывалось загрузить тем-то, а под номером таким-то загрузить… И въелась система порочная, порождавшая в людях нервозность, а то и страх от возможности невыполнения установленного плана, потому что погрузочные работы в норму выработки не засчитывались.
— Ну, дак и хрен с ним, сынок, — по фронтовой привычке самокрутку досмаливая до обжигания губ и кончиков пальцев, Кузьмич внушал сержанту. — Наш кирпич не на стройку ж идет, а в Горкомхоз на заборы да печки там разные. На это дело и половняк сгодится, а трехчетверки на «ура» пойдут. Главное — чтоб не было задержек ни в кирпиче, ни в щебенке. Да чтоб немцам зачет был всегда полновесный… Так что пару машин припиши Горкомхозу. И половняк, как пятьсот кирпичей. Никому же нет дела, что немцы твои сегодня грузили щебенку, а не кирпич выбивали. Вот иди, докажи!.. А нам на работе нужен порядок и покой, при таком бардаке. А ты думал как? Постой, постой, — перебил он себя. — Кто-то еще за щебенкой несется без грузчиков. И опять по записке, наверно…
Окутанный пылью, ЗИС трехтонный перед кучей щебенки замер.
— По записке, я спрашиваю?
— Ага, дядь Кузьмич! — выскочил шустрый Володька-шофер. — По вчерашней, — пояснил, открывая борта.
— По вчерашней… Говорю, многовато лопат прихватил.
— Все как надо: шесть штук. По два немца на борт…
— По два, значить, немца. Они что, уже стали твои эти немцы? А где твои грузчики, спрашиваю!
— Дак обед же у нас, дядь Кузьмич, — усмехнулся Володька.
— Вот же, едрена Матрена, — крутанул головою Кузьмич. — Не понять нам, «ни разу неграмотным»… Ты сегодня обедал?
— Нет еще, — перестал улыбаться шофер. — На обед мне без щебня нельзя заявляться: я же строюсь. У меня ж там бригада… придет после смены. Люська нынче борща наварила… А что пытаешь, дядя Кузьмич?
— А то, дорогой, что сегодня ты борщ будешь есть, а они вот, — Кузьмич указал на немцев притихших, — не жравши останутся. Им, может, хлеба по норме не выдадут завтра! А все потому, что машины грузили по записочкам разным! Жаль, что я не видал… А твои работяги, видимо, пиво сосут, едрит-твою в корень!..
— Грузчики лес разгружали, дядя Кузьмич, — негромко ответил шофер, поднимая борта, — Лично мне на фундамент под дом вот эта машина нужна позарез. Ну, а раз твои немцы голодными будут… Хрен с ними. Я сюда их не звал! Они, твои немцы, братов моих поубивали, пока я воевал. Всех троих… Двоих на фронте, а Лешку, мальчишку еще, — на дубе повесили и бумажку на грудь прицепили с надписью «Партизан!». А корзинку с грибами к рукам привязали. Потешались над Лешкой убитым, а может, и фотографировались…
Вскочил в кабину, и взревел мотор! И рванулся ЗИС остервенело! И по руинам, поднимая пыль, бортами загремел!
От слов тех горьких, тихо сказанных, и послушания шоферского заходил, затоптался Кузьмич по площадке. И, вскинув глаза вслед пылившему ЗИСу, крикнул с болью свое запоздалое:
— Ну, давай мы их всех перебьем к такой матери! Давай станем немецким зверьем! Поступим так, как они поступали с нами! Легче, думаешь, будет тебе, а?! Эх, солдат…
Немцы, пристально следившие за всем происходящим, после слов Кузьмича, как по команде, перекур устроили.
Иные все еще на Кузьмича глядели и за ЗИСом следили, что, так безжалостно терзаясь на ухабах, пылил между руин, проросших чернобылом. В той торопливости горячей, с которой гнал его водитель, вряд ли немцы разделяли боль обиды горькой и потаенную печаль потерь невосполнимых.
Их просто побуждало любопытство.
Вот замер ЗИС. Осела пыль. Шофер полез на кузов и на крышу кабины лопаты сложил, чтоб не побить их камнями. На землю спрыгнул и выдирать из бурьяна стал некрупные куски кирпичной кладки, войной раскиданные по земле.
— Сынок, — Валерика окликнул Кузьмич. — Сгоняй-ка до ЗИСа. Володьке скажи, чтоб подъехал сюда. Мол, Кузьмич поможет нагрузить…
Улыбаясь от радости, Валерик летел к ЗИСу, напевая: «А назад я поеду в кабинке! А назад я поеду в кабинке!..»
Помочь загрузить щебнем машину подошли Бергер и Шварц.
Фриц какое-то время раздумывал, но, когда за лопату взялся Кузьмич, подошел к машине.
— Фриц, ты видишь какие лопаты у нас? Совковые! — подает ему лопату Валерик. — Это лопаты «стахановские», потому что громадные. Вы такие лопаты возьмите себе в Фатерланд, чтобы машины грузить побыстрей.
Как только кузов загрузили по уровень бортов закрытых, шофер оттаял и даже улыбнулся:
— Душевное тебе спасибо, Иван Кузьмич… Вот, возьми папиросы мои! Не давись ты махоркой!
— Много ты понимаешь! — отмахнулся Кузьмич и полез в карман за кисетом. — Папиросами вашими я не накуриваюсь, да и кашель от них. Угости-ка лучше немцев перед обедом.
— Это щас! — метнулся Володька в кабину ЗИСа и нашел под сидением узелок. В нем водки бутылка и закуска нехитрая: огурцы, лук зеленый, вареные яйца и молодая картошка «в мундире». — Годится, Иван Кузьмич?
— На троих — в самый раз! Отдай Отто. Да не бойтесь: все ушли на обед, а сержант сделал вид, что не видит.
— Большое вам данке шен, мужики! Хватаните-ка перед обедом. Правда, стаканчик один, — суетился шофер, развернув узелок на подножке кабины.
Немцы переглянулись, и Бергер одобрил:
— Гут.
Водку выпили молча и быстро. Поровну лук разделили с картошкой. Съели. Огурцы в карманы убрали, собираясь поесть на ходу.
Кузьмич и Володька курили в сторонке.
— А что ж вы, товарищи немцы, порядки свои нарушаете?
Немцы глянули на Кузьмича и жевать перестали.
— Нарушаете! Работать вздумали в свое обеденное время!
— Нарушаем? Нарушаем, — бесшабашно махнул рукой Бергер. — Потому, что теперь мы больше немцы русские, чем немцы сами по себе…
Письма из Фатерланд
— Фриц, а почему Шварц читает Бергеру свое письмо? Одно и то же письмо. Прячутся за стену, и Шварц читает шепотом, а Бергер слушает и вздыхает, будто это ему написано. Он даже плачет тихонько, когда Шварц письмо читает вон того немца седого о его детях, седому пишет кто-то.
— То Иоганн из Кюстрина.
И Фриц рассказал, как сумел, что дети Иоганна нашлись, а фрау поляки убили палками, когда немцев выгоняли из Польши… Фрау взяла в детскую коляску больше вещей, чем разрешили поляки.
— Вот собаки! И что теперь будет полякам? Расстреляют?
Фриц усмехнулся одной половинкой лица и неразговорчивым сделался, монотонными ударами кирочки сбивая раствор с кирпича, а Валерик стал глазами искать Иоганна.
Ему жаль Иоганна задумчиво-тихого. На Валеркин «гутен так» Иоганн по-русски отвечает с присущей ему тихой вежливостью:
— Здравствуй, сынок.
Его письмо о гибели жены и детях так зачитали, что оно на изгибах протерлось, но Иоганн обклеил изгибы бумажкой прозрачной и снова пошло письмо ходить среди немцев, о правде жестокой рассказывая.
Несколько строчек в письме затушевано было цензурой, но не очень старательно, и немцы сумели прочесть. И теперь знали все, что в замаранных строчках написано было о том, как поляки изгоняли немцев (женщин, стариков и детей) из земель, захваченных Германией по Одеру и Нейсе. Как выгоняли немцев из Кюстрина, снова ставшего польским Кюстшином.
Изгоняли палками с жестокостью мстительной.
Письмо, кем-то написанное от имени детей, потрясло Иоганна. Он стал задумчиво-тихим, неразговорчивым, переживая горе свое в одиночестве тихом. Начал, было, курить, но Бергер его одернул:
— Зачем здоровье убиваешь, Иоганн? Ты хочешь, наверно, чтоб детей твоих Сталин воспитывал!
Ничего не ответил тогда Иоганн, но бросил курить. И Бергера как-то спросил:
— Как ты думаешь, Отто, они убивали ее на глазах у детей?
Бергер не знал, что на это ответить, и только плечами пожал.
Иоганн и не ждал ответа, опираясь на лом, он был устремлен глазами в даль руин и видел сейчас в своем воображении, как разъяренные «недочеловеки» убивают палками его маленькую Эльзу на глазах у визжащих от страха детей.
И почему-то вспомнилась давняя просьба жены, когда он в письме сообщил, что за взятие Харькова награжден Железным крестом первого класса. Эльза просила: «Ты где-нибудь там, на Украине, земли кусочек какой-нибудь хороший подбери. Это нам пригодится для счастья».
А Кузьмич, когда Бергер письмо показал и передал содержание, заметил, почесав под фуражкой затылок:
— Удивляюсь, как наша цензура его пропустила. Письмо это жутко печалит, если ты правильно мне перевел.
— Перевел, перевел! — поддакнули немцы. — Гут перевел.
— Ну, и поляков надо понять. Когда-то и вы не цацкались с ними. Вот у вас и получилось: за что боролись, на то и напоролись. А русский плен, хоть и каторжный, да не ваш Бухенвальд или Освенцим. Так что не гневите Бога, ребята, когда вас тыкают мордой в ваше собственное говно.
Потупив глаза, в молчании хмуром немцы нехотя потянулись к рабочим местам. Не ожидали они от Кузьмича правды такой обнаженной.
— А Отто, письма чужие читает когда, то плачет. А из Дойчланд ему никто не пишет, — пожаловался Кузьмичу Валерик.
— Так до сих пор и не пишут? — насупился Кузьмич. — Дак, наверно, там нету в живых никого. Союзники Гамбург в пыль превратили, едри их в корень! А потерявших семью, как Бергер, в нашем лагере, наверно, половина. А сколько такого горя у нас! Не дай Бог.… А Фриц нашел своих?
— Еще не нашел.
— Дак там же искать, наверно, некому: одни бабы, старики да дети. А запросов мильоны! От каждого пленного, почитай…
Фриц, никогда не читавший на перекурах писем чужих, однажды бережно извлек из кармана нагрудного конвертик, склеенный из обложки тетрадки школьной с таблицей умножения, а из конвертика письмо, в гармошку сложенное и прозрачной бумажкой по изгибам проклеенное.
— А я видел, как Бергер читал письмо это самое с конвертиком синим, когда в траншее сидел, будто прятался от кого-то. Чужое письмо читал и плакал опять. Зачем плакал? — пожал плечами Валерик.
— Зачем плакал! Зачем плакал, — повторил Фриц, передразнивая Валерика. — Дас ист письмо красива девушка!
— Вот если б она прислала тебе!
— Ах, прислала тебе, прислала тебе! Нима «прислала тебе». Фрейлин Анна Мерингу прислала.
Используя свой небогатый русско-немецкий словарь, жесты и мимику, Фриц рассказал, как некоего Меринга Карла разыскала любимая девушка из Франкфурта-на-Одере и прислала это письмо с обещанием ждать его возвращения, чтоб за него выйти замуж.
Двадцатилетний унтер-офицер Меринг Карл Эрих собрал группу в 28 человек из немцев, австрийцев и одного американца и в декабре 45 года бежал с ними из руин, используя подвалы и проходы в заводских коммуникациях.
Через три месяца, где-то в середине марта 46 года, в лагерь доставили самого Меринга и двоих обер-ефрейторов: Пауля Фридриха Франца и Шрайбера Гельмута Отто. Они были как скелеты и плохо стояли на ногах. Задержанных провели перед строем лагеря и отправили, как было сказано, в лагерь другой, режимный. Судьба остальных из группы Меринга неизвестна.
А красивое и светлое письмо девушки Анны каким-то образом стало достоянием военнопленных лагеря.
— А зачем же они побежали зимой, когда нечего есть и мороз?
Фриц плечами пожал и развел руками, смиренно глянув на небо.
— Они до Германии не добежали, наверно, да, Фриц?
— Не добежали, — думая о своем, машинально ответил Фриц.
Он не признался Валерику, что Меринг звал его с собой. А когда увидел Меринга и тех двоих перед строем после их поимки, он благодарил Бога, что лишил его воли и смелости отважиться на побег.
Потеряв настроение, Фриц убрал письмо в карман.
— Ты не будешь читать его больше, да, Фриц?
— Будешь…
— И тебе не надоело одно и то же?
— Письмо Фатерланд надоело! — переспросил он шепотом. — Письмо майн либер Фатерланд надоело! О, братишка, елки-палки!
Без багажа переживаний по малости лет, мальчик не мог себе представить, что может испытывать военнопленный, держа в руках письмо! Пусть даже не свое, но письмо с далекой Родины, ставшей для невольников недосягаемо желанным.
Поникший Фриц ему не нравится, и Валерик в такие минуты пытается его растормошить своим новым вопросом или рассказом о том, что сейчас ему ближе:
— А мамка моя как садится читать письма папины с фронта, так сразу плаксивой становится. И улыбаться не может, хоть какую ей хохму рассказывай. Даже не хочет мороженого, когда в кино приходим.
И все другие печалятся тоже, когда письма с войны перечитывают. А бабушка Настя сказала, что в каждом солдатском письме, даже в самом геройском, душа истерзанная плачет по родным да по любимым… Фриц, а у тебя душа есть? Она тоже плачет, потому что истерзанная? Да, Фриц?
Фриц тюкает кирочкой машинально и, наверно, не видит ни кирочки, ни кирпича, потому, что глядит в никуда и молчит непривычно долго.
— Фриц, и ты бы послал запрос. Вот Бергер уже послал. Ему скоро ответ придет. Обрадуется Отто! Ты меня слышишь, Фриц?
— Отто запрос, запрос унд запрос, — тихо вздыхает Фриц. — Ответ нет, нет унд нет. Нигорошо.
— А может, там плохо искали! Вот на четвертый раз лучше пошарят, глядишь — и найдут! Я когда что потеряю, то ищу аккуратно: и за тумбочкой, и под кроватью. И нахожу обязательно. Даже то нахожу, чего никогда не искал… Фриц, у тебя сейчас треснет кирпич! Что ты тюкаешь в одно место!..
Фриц приходит в себя и, насупившись, молча работает.
— А другие ваши немцы переписывают письма чужие на длинные бумажки. Складывают их гармошкой и прячут в конвертики. И дают друг другу читать, как книгу. Они уже раз по сто читали эти письма и опять берут и читают, будто в первый раз…
Фриц в молчании кивает головой и понимающе вздыхает.
— Фриц, а вот другие читают газету, у кого нет писем своих, а ты не читаешь. Почему? Возьми и читай газету свою.
— То «Фрайес Дойчланд». «Фрайес Дойчланд» читай унд читай! — И по-немецки добавил: — Очень больно читать, когда нет тебя там.
— Ты вот бубнишь себе под нос, а мне не переводишь. Не честно так!.. Я тебе все говорю. Даже что думаю. Вот раньше я думал, что ты повыбрасывал письма свои…
— Ох, елки-палки, братишка! Письма Фатерланд повыбрасывал! — Фриц качает головой и на Валерика глядит непонимающе.
— А что тут такого? Я думал: еще пришлют!
— Нету пришлют! Нету читай! — показал он пустые ладони с досадой человека, обделенного главной радостью на чужбине — отсутствием вести из дома родного. — Ихь хабе кайне бриф! Письмо найн! Убиты?.. — пожимает плечами и в глубину руин невидяще смотрит.
— А ты оставайся у нас, если твои потерялись, — не зная, как утешить Фрица, предлагает Валерик. — У нас еще много развалин. Работай и работай себе…
— «Оставайся у нас», — подражает Валерику Фриц. — Развалин, развалин. Майн либер Дойчланд есть сама развалин, елки-палки!
Оба, недовольные друг другом, умолкают.
Близится полдень.
Немцы, как по команде, начинают выносить из руин кирпичи, добытые ими за первую половину рабочего дня.
С носилками добытых кирпичей подошли Бергер и Шварц.
— Отто, — обращается Валерик к Бергеру, — тебе скоро из Фатерланд придет большой ответ. От фрау Доры твоей придет. Вот будет здорово!
— Думаешь, что придет? — по лицу Бергера короткой улыбкой промелькнуло оживление. — О, майн Готт, братишка. Ты есть большой Веселишка! Ты есть Ванька-вставанька наш.
И голосом тихой печали сказал по-немецки, на небо взирая:
— Мои письма теперь облака, когда дует вествинд, ветер западный. Дует из Фатерланд. Облака — мои белые письма. Я читаю в них все, что хочу. Никому так не пишут, как мне…
Половинка булочки с невкусием
Распродав половички подножные, с особым, праздничным настроем бабушка Настя идет в гастроном, что напротив базара оконной витриной приманивает. В кулачке кошелек с капиталом она под передником держит в кармане. И перед тем, как что-либо купить, она обойдет все прилавки, все витрины просмотрит. Любуется роскошью праздничной пищи, ей на выбор предложенной. С ананасами банки да с крабами, что на полках по стенам расставлены, взглядом потрогает. А всего-то и купит на свой капитал наторгованный лишь селедочку «пряную» да конфеток-«подушечек» к чаю.
И радостью светится бабушка, и все улыбается ей. И, соборным крестам поклонившись, уходит домой.
Торгует она на толкучке недолго, притомиться не успевает: половички у нее раскупают еще до обеда, потому что плетет их «с душевным почтением к делу» и цену большую не просит, как мастерицы другие.
И, довольная коммерцией такой, гостинец приносит Валерику и добрую новость, а когда и придумку свою.
— Вот иду я по городу, внучек ты мой, и дивуюсь: сколько ж разных домов из развалин подняли! Да сколько новых уже заложили! Новых домов! Думали, будто заводу не встать. Пропал, мол, завод. Так и будет в бурьяне лежать до скончания века. А он уже встал и дымит на все небо! И на весь белый свет живым гулом гудит!.. Ну, пока половина цехов. И не сами пока управляемся, а пленные немцы в помощниках ходят… Ну, дак незачем было с войной к нам ломиться! Не надо злодействовать было!
Прости ты их, Господи, супостатов несчастных, — крестится бабушка Настя и Валерика пальчиком манит к себе.
Это значит, сказать что-то хочет таинственно-важное. Шепотком своим ласковым будет вшептывать в ушко Валерику новость свою, отчего по спине у него расползутся мурашки щекотные!
И, дыхание сдерживая, терпит он бабушкин шепот. И взгляд ее терпит, с прищуром пронзительным, проникающее-остро направленный прямо в Валеркин глаз.
И, как всегда, пытки такой не выдерживая, смеется Валерик.
Бабушка смех принимает за радость на новость свою и легонько Валерика от себя отстраняет и, собою довольная, от души улыбается.
А новость сегодня была вот какая:
— Ларечница Галя сказала, что завтра хлебец пшеничный будут давать по всем магазинам, — заговорчески шепчет Валерику в ушко.
— А пшеничный — это какой?
— Это как вкусная булка, только поболее булки и намного сытней.
И, заметив, что новость ее у мальчика радости должной не вызвала, хмурится и добавляет:
— Намного сытнее и слаще. Намного!
Валерик не верит, что булка какая-то может вкуснее быть хлеба обычного. Он уже пробовал булку. Мама зимой приносила с работы, почти каждый вечер, половиночку булочки серой. Всякий раз половиночка новая похожа была на вчерашнюю. И с аккуратностью той же, что и вчерашняя, была отрезана от целой какой-то. И серой была, как вчерашняя, и, как вчерашняя, так же горчила, заставляя Валерика морщиться.
И мысль смешная возникла, что будто бы мама приносит ему всякий раз одну и ту же половинку, возникающую вновь.
И убеждение вызрело в нем, что где-то такой же малыш и с таким же невкусием поедает другую половинку и мыслям таким же смешным улыбается так же.
И еще приносила мама пять чайных ложечек сахара. Сахар быстро съедался, и булочка серая, будто нарочно, горчила сильней.
И только почтение к пище всякой, созревшее в нем от недоедания частого, не позволяло ему показывать маме, с каким невкусием он булку эту доедает, когда внезапно сахар «уедается».
Объясняя Валерику эту горечь невкусия, мама заметила, что мука оттого горчит, что хранилась неправильно.
— А неправильно — это зачем?
— Затем, что хранить было негде. Все ж порушено было. Склады разбомбили, а что уцелело от бомбы, немцы взорвали потом… Слава Богу, что хлебозавод заработал, и хлеб теперь в городе свой. А то, что немножко горчит, — не беда! Потерпим и горькую эту муку доедим, и новую в город муку завезут, хорошую и сладкую! — праздничным тоном закончила мама свое объяснение.
— И сахару уже не дадут? — на маму смотрит он с тревогой.
— Кто тебе сказал, что не дадут? — насторожилась она.
— Потому, что булки из сладкой муки…
— Вот ты о чем! — улыбнулась она. — Дадут, сынок, сахару. Обязательно дадут. Скорей мы сами себе откажем во всем, но детей накормим. Такое, сынок, государство у нас.
— А у нас государство — товарищ Сталин?
— И товарищ Сталин, и мы, сынок.
— И я? — с радостным ожиданием смотрит Валерик.
— И ты, когда подрастешь.
— Жалко, что я не государство. Я б тогда Фрица домой отпустил съездить.
— А почему только съездить? Насовсем бы его отпустил.
— А как же я без него? — растерялся Валерик, не представляя свою жизнь без Фрица и немцев. — Нет, мамочка, Фрица нельзя насовсем…
Фотография
— Сынок, у папы нашего сегодня день рождения, — негромко, будто бы самой себе, проговорила мама и вздохнула притаенно. — Надо бы фотокарточку папину отнести в фотографию, чтоб размножили и увеличили… И повесим одну над столом и над кроватью твоей другую…
И добавить хотела: «Чтоб не плакался бабушке, что отца не узнаешь». Но не сказала. И, собою довольная, что удержалась, зажгла керосинку, поставила чайник и к тумбочке села причесываться.
Летнее утро воскресного дня входило в комнату солнечной радостью.
— Мам, а мы с тобой будем всю жизнь вместе-вместе?
— Всю жизнь…
— И бабушка Настя с нами, да, мам?
— И бабушка… А что ты шептал у окна утром сегодня?
— Молитву «Отче наш».
— И тебе все понятно в молитве?
— А бабушка Настя сказала, что молитву понимать не надо, а молиться надо, да и все.
— Молиться, да и все, — раздумчиво повторила она. — Молиться, да и все…
— Мам, а почему тетя Гера не учительница, а прическа у нее учительская, точно, как у тебя?
— Учительской прически нет, мне кажется… Просто русские учителя всегда одевались просто, просто жили и причесывались просто.
— Просто-просто! А почему просто?
— Диктовали доходы жить скромно.
— И тебе диктуют?
— Еще как…
Потом они пили кофе ячменно-желудевый с молоком, и Валерик маму развлекал, рассказывая разные истории из жизни ребятни барачной:
— Вчера пионеры шли на стадион. Со знаменем шли…
— Надо говорить «под знаменем», сынок…
— Да, под знаменем, с барабаном и горном. Но горнист у них слабак! Толян говорит той дылде с галстуком…
— Пионервожатой, наверно?
— Да, вожатой: «Давай я погорню как надо!» И ногу выставил вперед, как Сережка-ремесленник делает, и руку на бедро… А знаешь, мам, как Сережка на горне горнит! На школьном дворе выдавал! И не что-нибудь там пионерское, а «Слушайте все!» Мировенски! Даже Валечка, наша гимнастка, бежала пробежку и замерла сразу! И слушала!.. И на Сережку смотрела так! Так, мам, смотрела!..
— И пионервожатая Анатолию погорнить разрешила?
— Не разрешила, мамочка! Она так посмотрела на Толькину ногу и так ехидно хихикнула, что она взяла и покраснела!
— Кто покраснел, сынок?
— Толькина нога. Да, мамочка! От стыда, что грязная и в цыпках…
Валерик смотрел на сдержанно смеющуюся мамку свою и радостной заботой был охвачен: что бы такое еще рассказать!
— А ты знаешь, мам, как Сережка-ремесленник с Валечкой-гимнасткой подружился?
— Подружился? Да ведь они с детства в одном дворе живут.
— То было не в счет. А вот когда Сережка в Валечку влюбился и стал чуб полотенцем приучивать, чтоб лежал, вот тогда они друг друга замечать не стали. А мы это видели все и молчали… Пикни попробуй про Валечку, что она из окна за Сережкой подглядывает, когда он в ремеслуху чешет, — Сережка тут же по кумполу даст. Или Сережка за ней из кустов… А вечером чуб полотенцем приучит и мимо окошек прочешет, будто на танцы идет. Это, чтоб Валечка видела, а сам в кусты, за ящик мусорный. Покурит и на спортплощадку школьную — в баскет играть или в волейбол.
— И как же они подружились, сынок?
— А девчонка, большая такая из нашей газеты «Ударник», Валечку в спортзале спросила — про самую мечту ее большую…
— Заветную?
— Да, заветную. И Валечка сказала: чтобы занять ей первое место на самых больших соревнованиях и чтоб играли в ее честь Гимн Советского Союза.
— Значит, она добьется этого, раз имеет такую цель.
— Она уже добилась, мамочка! На больших соревнованиях по спортивной гимнастике в институтском спортзале! Там еще мужик самый главный такой в белом костюме был, как начальник из области. Он всем объявил, что Валечке нашей, из команды «Буревестник», дается первое место. Все сразу захлопали…
— Зааплодировали.
— Да, зааплодировали. А мы все из бараков наших так закричали «Ура!», что тетки за красным столом поморщились даже. Вот… Но это ж не самое главное, мамочка!
— В чем же дело? Рассказчик ведь ты.
— А в том, что когда Валечка встала на самую высокую тумбочку и снова все стали хлопать… Ой, аплодировать! И тогда наш Сережка-ремесленник на трубе по всем правилам выдал Гимн Советского Союза! Прямо со шведской стенки! Весь почти первый куплет!
— Молодец Сережа.
— Да, мамочка. Все мы в зале встали и аплодировали. И даже судьи за красным столом тоже встали. А сначала вставать не хотели и все переглядывались и на Сережку бурчали: «Куда милиция смотрит! Безобразие форменное!»
А Валечка плакала и улыбалась.
— Красиво они подружились, сынок, — с теплой грустью заметила мама.
— Наверно… Теперь они вместе ходят на тренировки, на танцы. А когда мимо нас проходят — мы молчим, как ни в чем ни бывало.
Потом Валерик убрал и помыл посуду, а мамка, сразу поскучневшая, из верхнего ящика тумбочки достала старый ридикюль, в котором хранились документы и папины письма с фронта. Торжественной стала мамка и строгой.
«Сейчас будет папины письма читать и про ситро с мороженым забудет, и про кино, и фотографию…»
В том ридикюле девять писем-треугольников со штемпелями красными «просмотрено военной цензурой», но когда мама берет их в руки, то забывает обо всем на свете. И в эти часы и минуты живет жизнью прошедшей, старой болью по-новому мучаясь.
«Наизусть уже знаю каждое, — как-то бабушке Насте призналась, — а вот тянет к ним, хочется в руки взять и читать опять и опять. И ничего поделать не могу. Да и не хочу. Уже читаю наизусть. И голос его слышу, и заново страдаю, и живу…»
— Я б тебе прочитала, что папа писал, — посмотрела она на сына, сидевшего в позе обреченного терпения. Вздохнула и промолчала.
— Мам, а муж стрекозы — стрекозел?
— Ты сам стрекозел бессовестный! Я ему письма отцовские с фронта хочу почитать, а он в облаках летает!..
— Потому, что рассказываешь и читаешь одно и то же!
— Одно и то же? — с тихой растерянностью переспросила. И руки с письмом уронила в подол, и глаза отвела к окну, и будто самой себе проговорила потерянно: — А ничего другого у нас и не было… Да и быть не могло, сынок.
И горькое чувство обиды, что из счастья того, что было им судьбою отпущено, они принять успели лишь толику малую, как война по семье рубанула безжалостно…
Слеза набежала туманом непрошенным.
Вот как это сыну подать, чтобы понял?
— Мы с папой твоим повстречались не просто случайно, а так на роду нам написано было. Так бабушка Дуня всегда говорила, мама моя… Помнишь бабушку Дуню, что в бомбежку погибла? Не помнишь, конечно. Тебя угощала узваром из груш. И дедушку тоже не помнишь… Они в 43-м погибли, в бомбоубежище, когда мы с тобой дежурили в больнице.
И зуб заболел у Геры совсем неспроста, а так суждено ему было! — убежденно сказала она и взглядом, как синее небо, на Валерика глянула и улыбнулась. — Чтоб я лишний билетик пошла продавать! В кинотеатре «Октябрь» тогда шли «Трактористы»… Только я стала Герин билет отрывать, как слышу голос такой… Особенный очень.
— Ты посмотрела и сразу влюбилась! — попытался Валерик своим нетерпением ускорить рассказ.
— Откуда ты знаешь? — улыбнулась она.
— Это все уже знают.
— Правда? — с простодушием детским удивилась она.
— А потом ты расстроилась, что его потеряла.
— Да, — призналась она со вздохом, в который раз ту сладкую быль вспоминая. — Я продала билет ему, засмущалась и в кинозал убежала. Села на место свое и думаю: «Какая же я ненормальная! От красивого летчика убежала». Ужасно расстроилась! А он сам и нашелся перед сеансом. Даже ойкнула, помню, от радости. Честное слово! Совсем упустила из виду, что места наши рядом. Потеряться нельзя ему было…
И с печалью добавила:
— А теперь оказалось, что можно…
И невольно ушла в то далекое прошлое, что всегда вспоминается ей, с той минуты прощальной… Остро врезалась в память и болью на сердце легла та минута, когда, пересилив себя, из объятий своих отпустила Степана!.. Вот он в форме… Уходит… Сапоги, гимнастерка, пилотка, небольшой чемодан… Калитку открыл, и вдруг на секунду какую-то на нее обернулся, и замер! Ее образ, наверно, запомнить хотел навсегда. Больше не было слов. Подмигнул, улыбнувшись, и вышел. Будто просто ушел за калитку, как всегда уходил, чтоб вернуться в положенный час. И калитка закрылась за ним с тем же стуком обычным.
А теперь ни калитки той, ни его самого…
Но грезится ей до сих пор, и с годами все явственней кажется, что губы его прошептали ей что-то особенное. И все эти годы она догадаться пытается, что он мог ей так тихо сказать?
«И зачем я, дуреха, так громко ревела! Не расслышала! И не спросила!»
Она ридикюль свой открыла и, в нем покопавшись, фотокарточку парня достала в белой рубашке с расстегнутым воротом.
— Кто это, сынка моя? Узнаешь? — вздохнула она притаенно.
На Валерика парень знакомый с открытой улыбкой смотрел. Пораженный, Валерик дышать перестал, с фотографии глаз не спуская.
— Фриц, — прошептал еле слышно, словно спугнуть опасался явление это.
— Да что ты, Валерик. Это же папа твой! — строго сказала она.
— Да Фриц это, мамочка! Что ты, не видишь? Это мой Фриц!
— Что с тобой?.. Осторожно, Валерик! Не надо руками! — умоляла она, пытаясь из рук его цепких фотографию вызволить. — Порвешь, не дай Бог! Последняя ведь!..
— Дай мне, пожалуйста, мамочка! Я Фрицу ее покажу!
Потом никто из них не мог себе ответить, как это все произошло, что, фотография порвалась.
Свою оторванную часть Валерик тут же выпустил из рук, словно боль причиняла ему. И, с матери глаз не спуская испуганных, к спинке кроватной прижался.
Оброненную сыном часть фотографии она подняла с пола и на белой салфетке, на тумбочке попыталась сложить. И сложила. И ладонью прижала. И поникла над ней. И заплакала горько, с придавленным стоном:
— Я всю жизнь берегла, — услышал Валерик слова ее слезные. — А ты взял и порвал. Вот зачем? Ну, скажи вот, зачем? — допытаться хотела, как девчонка настырная. — Ведь примета плохая: фотографию рвать и терять… Эх, ты!..
И в досадном бессилии, что дело уже не поправить, некрасивая, вся в слезах, она больно крутнула Валеркино ухо:
— Вот тебе! Вот! Чтобы знал, как руки свои распускать!..
Крутнула и напугалась. И плакать не стала. С мольбой и болезненной жалостью на Валерика глянула. И, удивленная терпением его, в себя возвратилась, с виноватостью в глазах.
— Я только Фрицу хотел показать, — сказал он шепотом, глаза потупя. Он не плакал. Больнее боли всякой было то унижение, что испытал не от кого-нибудь там, а от мамки своей. Мать его никогда не била и даже за уши не драла, как барачные папки и мамки. Те почем зря трепали и стегали ремнем… Мама же метод такой воспитания считала сугубо порочным.
Валерик был на высоте, а ребятня барачная не верила: что это за мамка, что сына не лупцует? Наверно, по ночам дерет под одеялом, чтоб слышно не было!
— Все эти штучки не для нас, — авторитетно заявил в курилке дядя Коля. — Если Толика мого не драть, дак он развинтится совсем. Тогда его мне не свинтить и не отладить.
Когда дядя Коля вернулся с войны, переполненный радостью Толик, чтоб хоть чем-то отца угостить, пока сестры за мамкой на фабрику бегали, забрался в соседний сад, где скороспелые наливки рассыпчатую сладость набирали. Отец отведал яблочек да и спросил, откуда они взялись? Мамка купила?
Счастливый Толик и признался.
И тут же, за собой горшки с геранью увлекая, метнулся из окна и, ветер обгоняя, понесся к озеру, где ребятня барачная корзинами вьюнов ловила. И там, распираемый радостью, Толик, с веселыми слезами на глазах, снял штаны, уверяя друзей, что на правой его ягодице есть отпечаток звезды с пряжки ремня отцовского.
Просто сказать, что отец пришел с войны почти здоровым — радость безмерная мешала и сиротская ревность товарищей-сверстников.
Синяк ребята видели, а звезды — нет.
И, разглядывая худой Толькин зад, Валерик уточнил:
— И не синяк это, а красняк. А звезда не отпечаталась, потому что через штаны. Надо было штаны тебе снять…
И вот теперь он сам обижен матерью и оскорблен.
Валерик на тумбочку поднял глаза, посмотрел на салфетку, на мамину руку и увидел, что парень меж маминых пальцев глазом веселым глядит. И на маму обида прошла.
— Сыночек, какому ты фрицу хотел показать? Что там за фриц у тебя? Господи, Боже ты мой… Пленный немец какой-то и все?
— Он не просто фриц или немец какой-то, а Фриц настоящий. Его так зовут. Фриц Мюллер.
— И что? Зачем вот ему фотография нашего папы? Скажи вот, зачем?
— Чтоб он вспомнил…
— Что вспомнить он должен, сынок?
— Что он — папка наш, — шепотом маме поведал задушевную тайну свою.
— Что? — с горькой мукой неверия она усмехнулась болезненно. — Папка наш? Пленный немец какой-то — наш папка?
И великая сила той сказки, что в нем утвердилась уже, обратившись в мечту, и просилась быть признанной всеми, — поднялась на защиту, обрела убежденный напор с такой верой, что мамка его потеряла усмешку неверия.
— Да, мамочка, да! Его ранило, как дядю Ваню, и память отшибло. И забыл, что он русский. И к немцам попал. Он теперь у взаправдашных немцев живет понарошку. Ходит мимо барака, а вспомнить не может. Потому что Буяшка сгорел и наш дом… Мамка ты, мамка! Как ты не можешь понять, что нашему папке не на чем вспомнить себя! Он же меня не запомнил! А тебя он увидит и вспомнит все сразу! И «Трактористов», и что ты билетик продала ему… Ну что, тебе жалко ему показаться? Познакомилась бы! Он бы сразу все вспомнил!
И шепотом тихим добавил:
— И что папка наш — тоже бы вспомнил.
— Хорошо, мой сыночек, — прошептала она, жаркой верой его покоренная. — Хорошо… Познакомлюсь я с ним. Только прежде ты мне покажи того немца. И прости меня, сынка моя. Не сдержалась я, миленький мой…
Свадьба
Фотокарточку склеил дядя Женя Уваров.
«Фриц, конечно, не хуже бы сделал, — подумал Валерик, — но у него нету клея такого. Мамка хвалит теперь дядю Женю, а он задается».
— Так аккуратно, что даже рваного следа не видно! Какой ты у нас молодчинушка, Женечка!..
— Да это же клей все резиновый, — отвыкший от доброго слова, говорил дядя Женя Уваров, как оправдывался. От смущения он попытался с ноги на ногу переступить, и колени его слегка приподнялись одно за другим, но ботинки, как желтые глыбы, отделяться от пола никак не хотели.
«Как петух Ландаренчихи-бабки, когда в смолу асфальтовую вляпался, — подметил Валерик. — Петух так же дергал ногами и крыльями даже махал, а ноги его оставались в смоле и двигаться не хотели… Радуется дядя Женя, что мамка к нам пригласила. Он голодный и картошку рубает с «мундирами» прямо, не чистивши, ест. Будто бы в тех шелупайках картофельных, как он утверждает, «самый цимус содержится…»
Теперь фотографий отцовских, в рамках картонных, было в комнате две. Одна над столом, вместо той «неразборчивой» старой. Другую — на тумбочку мама поставила и сказала при этом:
— Чтоб не путал отца своего с Фрицем каким-то.
«С Фрицем каким-то! И не какой-то он, а настоящий! Жаль, что ты дяде Жене доверила фотографию склеивать!»
— А Фриц, зато, ходики бабушке Насте отладит… когда-нибудь. Вот….
Но мама с Уваровым заняты были своим разговором и Валеркиных слов будто бы не расслышали.
Дядя Женя внушать продолжал, что резиновый клей — это вещь! Это вам не конторский кисель:
— Ну, что еще склеить? Давайте, пока флакончик при мне. Испаряется быстро, мерзавец. На бензине же он потому что. А бензин не какой-нибудь там, а наш! Авиационный! Я его нюхаю вместо духов, ей-Богу! Может, мне не поверите, но такое приходит из прошлого! Сказка сплошная! А сказка была потому, что мы со Степой тогда военными летчиками были. Пилотами Военно-воздушного флота Советского Союза! И воевали достойно. Любой из нас готов был идти на таран, чем сдаваться врагу.
— А на таран — это страшно? — Валерик спросил.
— Знаешь, брат, все так быстро случилось… Как вспышка! Было жутко и весело, что погибаю героем… Вот мой МИГ-3, рев мотора. Вот немец на «мессере». Вот он жестами мне объясняет, чтоб я шел на посадку за ним. И ржет во всю харю немецкую! Вот брызги летят от фонаря его кабины и хари его фашистской. Глохнет мотор моего самолета. Тишина. Немцы шарахнулись по сторонам. Я вываливаюсь из кабины и падаю… Мне казалось тогда, что за мной наблюдает весь Советский Союз, в том числе и товарищ Сталин. И Неля…
Усмехнулся Уваров и головой покрутил бесшабашно:
— А теперь вот этому самому верить не хочет никто! Бляха-муха. Свидетелей не было. Погибли они, мои братья-товарищи. А я как докажу? Я ж не летчик теперь. Я теперь человеческий мусор. Дядя Ваня меня не возьмет на корявки. Если на кости только. Они у меня в комплекте. Кроме зубов. Зубы мои за Одером, в Морицфельде, а железные в Гомеле вставили. Зубы имеются, да бывает, что есть ими нечего…
— Встретиться с Нелей ты не решился, конечно, — попыталась мама сменить разговор.
— Дак вот получается что… Будто я выжил нарочно, чтоб выпить на Нелиной свадьбе. В прошлом невесты моей. И я действительно выпил за новое счастье ее и за светлую память о летчике Женьке Уварове.
На Уварова мамка глянула с любопытством.
— Дело тут, видишь, какое, Аленка, — раздумчиво начал он. — Там, в плену и на фронте, знать было надо солдату, что его дома помнят и ждут. Ждут и любят, «всем смертям назло». И я утвердился в том, что ту девочку-школьницу, простушку наивную, я всем сердцем люблю. И что она меня любит — мне было жизненно важно считать. Я так и считал… Хотя до войны мои чувства к ней были обычными, как к сестренке, не более. Красивую девочку рядом было приятно иметь. И еще, мне казалось, что из всех моих девушек именно Неля меня будет ждать. Она ж на меня так влюбленно глядела!
— Эта влюбленная девочка вызывала дикую ревность у поклонниц твоих настоящих, — заметила мама. — Наверно, для этого ты держал при себе эту школьницу-куклу… Потолки вот картошку. Сегодня толченка у нас с салом и луком, а к ней огурцы малосольные. Нашей бабушки Насти любимое блюдо. «Вкуснотище!» — название этой еде.
«Обжираловку мамка готовит, чтоб накормить дядю Женю».
— Неля моложе меня на одиннадцать лет, — разминая картошку в кастрюле, продолжал дядя Женя. — Эта разница в юности очень заметна. Но это мне не мешало всех красивых любить и попутно за Нелей ухаживать… Извини меня, Леночка, я Степану завидовал… Ты мне нравилась очень.
«Разве можно такую красивую мамку любить некрасивому!» — возмутился Валерик, насупившись.
— Расскажи-ка нам лучше, как на свадьбу попал. Пригласила тебя или сам напросился?
— Что ты, милая, что ты! — ужаснулся Уваров. — «Напросился»! Ты скажешь. Я издали думал взглянуть. Постоять в стороне незамеченным.
— Что ж тебя потянуло туда? Просто выпить?..
— Ну, и выпить, конечно. И душу свою потерзать… Да я и сейчас не могу рассказать, что сильнее меня притянуло к дому Нелиному, до боли знакомому еще с довоенной поры. Да еще как притянуло!..
Закончив картошку толочь, на Степанов портрет, что на стенке висел перед ним, загляделся. И будто портрету рассказывать стал:
— Чтоб меня не узнала, на глаза нахлобучил пилотку… Сколько раз я Нелечку видел на рынке, у здания банка. Она в банке работает кем-то… То были тайные встречи мои, из-за дерева. Посмотрю, потерзаюсь и… радуйся, Женька. А тут тебе — свадьба!
Спрятав руки в карманы, Уваров поддернул штаны:
— Ну, пока я топтался у самых ворот, Ромка-Зис подрулил, однорукий водитель «Катюши» с двумя орденами Славы. Это он от прислуги узнал, куда столько рыбы она закупает. И про свадьбу узнал. И про то, что в летах женишок, но человек благородный — начальник Рабкоопа какого-то. И что инвалидам войны, но не всем, поднесут по стаканчику водки.
Базарную братию нашу известие это очень взбодрило.
Ромка увидел меня и орет: «Чо, Летун, долго целишься! Газуй-ка за мной!.. А морду пилоткой зачем зачехлил? Чтоб не узнали?»
Я смолчал, от кого я тут прячусь. И что Нелю когда-то моею невестой считал. Ромка об этом не знал. И что я Уваров — тоже не знал. Для всех на базаре я был Женька Летун, или просто Обкусанный… А пилотку, действительно, я распустил и спрятался в ней вместе с ушами. И, как из норки, выглядывать стал, опасаясь быть узнанным Нелей.
И тут гости съезжаться стали. На бричках, на подрессоренных! А кони — одно загляденье, такие красивые кони! Только чины из райкома на «Победе» подъехали… В общем, там состоялся роскошный заезд.
Для гостей настоящих парадные двери открыли. Для шпаны, вроде нас, — калитку во двор. Во дворе, у крыльца, стол с бутылками водки, хлебом и салом на блюде. У штакета базарные братья-калеки закуску жуют. И к чарке идут по второму заходу.
А я двор как увидел, так сразу особость свою ощутил, что тянулась из прошлого. Вроде, как право имею на отдельный прием, — усмехнулся Уваров. — А тут и обида в груди загорелась, что не я тут женюсь. Ну и всякие мысли такие. И мандраж появился: а ну, как узнают меня, такого обкусанного!..
Прислуга налила нам с Ромкой по граненому водки. Захорошело под сало с хлебцем и луком зеленым. И душа от страха избавилась.
Тут братишки базарные после чарки второй языки развязали: стали счастья желать молодым и хороших детей.
А во мне застарелая ревность проснулась…
— Да откуда она у тебя, Женечка милый? — мамка ему улыбнулась, стол застилая праздничной скатертью. — Ты ж ее никогда не любил, а просто придумал все, потому что тебе так хотелось. Или, может быть, надо было.
— Это все так, но после выпитой водки вылезти мне захотелось! Что-то сказать или сделать, чтоб она вышла к нам. Поглядеть на нее захотелось, как на женщину праздничную!
Вот я Зису и брякнул. Мол, скажи, пусть невеста покажется. Я принес ей привет от Уварова, ее бывшего друга.
— А где ты видел его?
— На войне.
— Чудишь, Летун, — Зис усомнился, но прислуге сказал мою просьбу.
— Итак, самое вкусное и интересное впереди! — улыбнулась мама, будто на утреннике детском объявляла следующий номер. — А сейчас мыть руки и к столу!
И пока ели картошку толченую, вприкуску с огурцами малосольными, за столом молчание царило.
— Да-а. Простейшая пища, а благодать на душе величайшая, — подчищая тарелочку корочкой хлеба, Уваров нарушил молчание. — Спасибо, Аленка, за хлеб и за соль. И пошли ты им, Боже Всевышний, здоровья да счастья нормального.
— Никак сделался верующим?
— Война и концлагерь особенно заставили в себя заглянуть. И такая надежда на Бога была! О! Аленушка! На себя, на товарищей да на Бога! В душе молитвы сами сочинялись. Вот чем для нас обернулся атеистический материализм…
И все-таки, признаюсь: Неля иконой была у меня… Постоянно перед глазами. Я вознес ее в своем воображении. Мне так надо было, чтобы выжить…
— Что же было на свадьбе дальше? Неля все-таки вышла к вам?
— Да, она вышла, — наблюдая, как вращаются чаинки в его стакане, раздумчиво начал Уваров. — Красивая до слез. С высоты крылечка оглядела нас. Наверно, сама угадать пыталась, кто пришел к ней с приветом.
А Ромка-Зис меня к крыльцу толкает: «Вот, это он привет тебе принес!»
Уваров по привычке потрогал пальцами свое лицо, словно хотел убедиться: на месте ли то, что сгореть не успело, и продолжал:
— До сих пор не пойму, чего больше во мне тогда было — стыда или страха, нахлынувшего с ее появлением! Вдруг узнает меня! За штакет палисадника я ухватился. Стою. Из-под пилотки гляжу на нее неотрывно. И как плачу — не чувствую. Ромка-Зис мне цигарку в рот вставил и шепчет на ухо: «Что ты плачешь? Она нам и так по стакану нальет и без слез!»
А я перед взглядом ее беззащитен… Вот понимаю мозгами, что не узнает меня. Все понимаю, а стыдно! А который внутри у меня сидит, прежний Женька Уваров, хочет броситься к ней! Хочет обнять ее всю раскрасивую, до боли сердечной желанную! И с последними силами, как на пытках, старался себя удержать! Уродство ж мое куда денешь!..
Усмехнулся чему-то Уваров и головой покивал:
— Вот человек как устроен, Аленка. Над ним палачи надругались, искалечили, как хотели. И в том, что он нынче калека, — вины его нет. А он, уродством раздавленный, в муках живет постоянных! И вину за собой ощущает, что извергам тем дал себя покалечить, когда уже не было сил защищаться. И казнится виной не своей… И на людях стыдится себя самого…
— Как говорит наша бабушка Настя, не терзайся. И зла не держи. Зло нам жизнь очерняет и болезни скликает… Расскажи-ка мне, Женечка, как она тебя приняла?
— Как пьянчужку, наверно… Видит, что у забора топчусь и рук не могу оторвать от штакета, брата позвала:
— Сенечка, миленький! Вон тому поднеси, у забора, солдатику. За наше счастье пусть выпьет… Господи, как же его так война покалечила! Он привет мне от Жени принес. Да, солдатик?
Ромка-Зис сказал «да» и похлопал меня по плечу.
— Сколько ж им подносить? — Сеня гудит в коридоре. — Твои нищие гады, наверно, по третьему кругу пошли. Ну-ка, я гляну, кто там…
И Сенечка вынес пузо свое на крылечко. Помордел. Голова с животом слилась, штаны на подтяжках. Щеки как у бульдога и, наверно, видны со спины. Вот такой теперь Сенечка-братик, которого мы защищали со Степой.
— Этот? — Сенька глядит на меня, и сытая харя его лошадиною мордой становится. — Этого я не видал. Его б до завтрева оставить, чтобы заместо похмелюги показывать гостям. Глянешь — и враз отрезвеешь, прости меня, Господи!
— Глупости все это, Сеня, — говорит она брату. — Пусть выпьет несчастный.
И ручкой мне машет. Я подошел. Была — не была… Она мне стакан наливает. А глаза мои сами слезятся, будто сквозь дым гляжу на нее. Вижу так близко. Волнуется, вижу. Стакан подает, а рука… Рука не девчоночки-школьницы, а женщины в силе. И вижу: рука неспокойная…
— Где ты Женечку видел, солдатик? — меня тихо так спрашивает.
— Мы в одном с ним полку воевали, — говорю другим голосом, не похожим на собственный мой. Мне казалось тогда, что хитрость моя удалась. — По двадцать с лишним вылетов имели.
— А потом? — громче спрашивает.
— А потом он в Прибалтике где-то упал.
— Его сбили, и он погиб?
— Да брешет он все, сестренка! — скорчив рожу брезгливую, Сеня брюхатый вмешался. — Он же за рюмкой приперся, ханыга! Да он Женьку и близко не видел!.. Чем вот докажешь? Ну-ка, соври!
— Сеня, иди к столам. Это мой праздник, иди.
На меня ненавидяще зыркнул тот Сеня и смылся. А мне стало легче, что узнать во мне прежнего Женьку они не способны.
— Ты скажи мне, солдатик, Женя погиб или что?
Набрался я духу и бухнул:
— Погиб, — говорю, — бляха-муха!
«Бляха-муха» ко мне прицепилась на фронте, так что я не боялся быть узнанным.
— Ты это видел?
— Видел, — говорю. — Я был в том бою.
— Как он погиб? Самолет отказал или что? Парашют не раскрылся?
— Он в воздушном бою «мессершмитта» таранил, когда закончился боекомплект.
— Да! — сказала с радостью. — Фашиста таранил! Такой был Женечка мой! Никто другой так не сумел бы! Спасибо, солдатик, что с души моей камень снял.
А сама улыбается, слез не стыдясь. И такая красивая!.. Лучше прежней. А мне горько и больно за себя покалеченного…
— Значит, погиб, — в раздумии проговорила тихо. — А мне приснилось, что Женечка будто бы жив, что в плену… А он погиб, как сокол настоящий! — говорит она громко и наливает мне стакан. И рука моя в жгутах ожоговых к стакану потянулась по чистой скатерти белой. Она в руку мою уставилась глазами большущими, брезгливо содрогнулась и от стола отшатнулась, но справилась с собой. И губы собрав в пучок, уже не глядя на руку мою, а куда-то вбок, помолчала, пока я стакан выпивал. Вздохнула с облегчением, как мне показалось, и проговорила, почти шепотом:
— Ну, миленький, прощай, — сказала. Налила мне еще стакан и сала шмат на скибку хлеба положила. Я выпил и трезвым пошел со двора.
— Прощай, мой хороший! Прощай! — сквозь слезы сказала мне вслед, каким-то голосом уже другим. А у меня внутри перевернулось все.
В ту ночь я не ложился спать…
— Говоришь, не узнала тебя? — глядя в окно, мама в раздумье прошептала. — Скорей, рисовалась она… А, пожалуй, боялась признаться, что узнала тебя. Вот как бы она потом от тебя отвязалась! Вот как? Видно, этого больше всего и боялась…А я б только Степину тень увидала!.. И закричала б, наверно, заголосила во всю мою душу истерзанную… А ты говоришь, что любила…
Мамка у калитки
Она за калитку не вышла, как Валерик просил, а встала за куст сирени, чтобы тайком, незамеченной глянуть. Волнуясь, она поднялась на носочки, хотя и так хорошо была видна входившая в улицу колонна.
Сыпанина шагов, как дробь барабанов, все сильней нарастала, подступала все ближе. И росла неуверенность: сможет ли без подсказки найти среди пленных похожего на Степана?
— Сыночек, ты рядом будь! — прошептала Валерику и настороженной птицей, тут же готовой взлететь, затихла.
Вот колонна все ближе.
«Господи, Боже ты мой! — засуетилась она. — Они же сейчас пройдут, и я не успею узнать!» Лихорадочно шаря глазами по лицам унылым, она в ветку сирени вцепилась.
— Мамка, смотри второй ряд!
Она охнула, как обожглась! И дыхание замерло в ней. Не готовой она оказалась сходство такое встретить!
И пальцы ее задрожали, к губам поднесенные. И глаза ее ждущие распахнулись! Все, что видели, — жадно вбирали! Да возможно ли сходство такое!
С ненасытной пытливостью в немца глазами вонзилась, до боли сердечной, до горькой обиды, в душе отмечая, что это не он! Что видит одно беспощадное сходство!..
И, видимо, крикнули что-то глаза ее страстные, иначе б зачем было немцу тому столько раз на калитку оглядываться!
— Господи, что ж это? Господи!.. — пораженная сходством немыслимым, простонала она. — Как похож! Господи, как он похож… Не верится даже, что это не Степа… Поседел только очень. И походка тяжелая…
И с ревом, по-бабьи, ей так закричать захотелось, чтоб мир этот злой и жестокий распался бы вдребезги, и к людям обиженным правда б явилась. Чтоб стихшее в ней, отстонавшее, все отболевшее, что как в сундуке, в ее сердце слежалось, — вдруг бы вышло наружу с этим криком отчаянным, душу из пут вызволяя!
На дорогу хотелось ей выскочить! Прямо в колонну!
«Может, это и вправду Степан? Увидит и вспомнит! Воскреснет, и вспыхнет забытая радость!.. О Господи, что это я!.. — простонала, хватаясь за сердце. — Совсем потерялась…»
Колонна прошла, а она все глядела ей вслед, не чувствуя слез.
— Похож, правда, мам?
— Но, сыночка, это ж не он!
— Да он это, мамочка! Фриц!
— Но Фриц же не папка, сыночек! — с волной протестующей боли взмолилась она, сознавая горячность свою, но сейчас не могла удержаться.
— А ты с ним познакомься! Может, и вспомнит, как только увидит тебя! — стоял на своем Валерик, внушая ей то, во что сам уже веровал. — Ты только скажи, и мы с Фрицем придем.
— Да, да, — машинально она обещала и, смежив глаза, воскресить попыталась увиденное. И колонна опять потекла перед ней, охватив ее душу смятением. Все еще не затихшее в ней взбудоражилось с новою силой, всколыхнулось и обострилось, словно в прошлом своем побывала.
Потрясенная, уходила она от калитки, и поникшим плечам было холодно и одиноко. Хотелось, чтоб кто-то ее пожалел. И ревом хотелось реветь. Отреветься, чтоб сразу за все! И за то, что тот немец так больно похож на Степана, и что муку вселила в себя, и что с этой минуты образ мужа стал зыбким и слиться стремится с образом немца, а там и погаснуть грозится беззащитной свечой на ветру… Но слез уже не было.
И стала она по утрам выходить на работу пораньше, чтоб в сирени тайком постоять, потерзать свое сердце и прошлое вспомнить. И шептать как молитву с тихой болью и жалостью к пленному:
— Господи, как он похож!.. Как похож!.. Господи, Боже ты мой, что же мне делать? Как же мне жить, Боженька Милостивый?
И под сладким наплывом чувств, что годами таила в себе и держала в смирении, вышептывать стала с греховною радостью:
— Будто Степушка мой!.. Как соскучилась я по тебе!.. Этот немец!.. Он не знает, что я наблюдаю за ним. Наблюдаю и плачу… Привыкаю, наверно, к нему! Боже мой, я когда-нибудь так закричу! Так завою! И вырву его из колонны! Из отупелости рабской!.. На меня чтобы глянул глазами Степана! А там — будь что будет! Вот только не вижу, какие глаза у него. А вдруг голубые, как были у Степы!
«Были», — впервые сказала себе и не огорчилась, что о муже подумала, как об ушедшем навеки.
А дома спросила Валерика:
— Сынок, а какие у Фрица глаза? Цвета, какого?
— Какого? — пожал он плечами.
— У нас троих — глаза голубые!
— У меня, у тебя и у Фрица?
— У меня, у тебя и у нашего папы! — строго взглянула на сына. — При чем же тут Фриц?
— А зачем тогда спрашиваешь? — Валерик обиделся. — Какие да какие? Простые! Взяла б, да и познакомилась. Тогда б не спрашивала и не подглядывала из сирени.
Слова эти больно ее стеганули. Смутилась и покраснела, не зная, что сыну ответить. Подошла к умывальнику и, намочив полотенце, к лицу приложила:
«Как девчонка краснею. Чуть что — и, пожалуйста, как светофор… Ну, Валерик!..»
И на Степанов портрет увеличенный, что висел над столом, глаза подняла. И тепла, что всегда исходило от улыбки его, — не почувствовала.
— Почему ты на папу глядишь подозрительно?
— Другая какая-то стала она… фотография. Смотрит куда-то мимо… И не мне улыбается. И чужой он какой-то… Нездешний…
Валерик лишь молча вздохнул, вину понимая свою. Не порвал бы он карточку, улыбался бы папка маме, на нее и смотрел бы…
Антифашисты
Во всеобщем немецком безвеселии выделялся Вальтер своим поникшим безволием. И в глазах его серой печали не теплился луч даже робкой надежды на избавление от унижений со стороны товарищей по плену.
Глядя на Вальтера, и Валерику делалось скучно. И хотелось ему немца подбодрить, сказать что-то доброе, даже веселое, но, кроме «гутен так», в голову ничего не приходило.
Ему и нравился Вальтер, что сам себя сдал в русский плен, и не нравился, что он такой безответный и сникший.
И Валерику было обидно за Вальтера, что за насмешки разных там себастьянов товарищ Сталин дает только сто граммов хлеба.
«Сто граммов, — прикидывал Валерик, — это довесок хороший. Интересно, ему горбушку дают или мякишку?»
Фриц сказал, что не только Вальтер получает Сталинский хлеб, есть и другие, кто в русский плен добровольно пошел. Но они не заметны, а может, не интересны для пересмешников злых или опасны и умеют себя защитить.
То же самое бабушка Настя сказала, когда Валерик поведал ей про бедного Вальтера:
— Дак этот твой немец, наверно, по первости не сумел защититься, когда над ним начали злобно смеяться. Дал потачку насмешникам. А в этом деле спуску давать нельзя. Тут, дитенок ты мой, или пан, или пропал, если хочешь быть и дальше человеком…
И все привыкли, что Вальтер — человек неисправимо-виноватый, и поведением своим он будто бы согласен с приговором таким. И виноватость эта рабская, осознанная им, даже голос его сделала придавленным.
Когда Вальтер в плену оказался вместе с остатками роты своей, жуткий страх на него навалился. Страх возник как прозрение: что теперь будет с его семьей? Согласно приказу фюрера от 3 января 42 года, все отступающие офицеры и солдаты будут, как изменники, расстреливаться эсэсовцами и гестаповцами, находящимися во второй позиции. Теперь Вальтер предатель и трус и подлежит расстрелу. И кто докажет, что Вальтер не отступал и не сдавался в плен, а его запахал русский танк вместе с его пулеметным расчетом. Что похоронная команда русских вытащила Вальтера из-под раздавленного танком пулеметного гнезда.
Вальтер не сомневался, что фюрер семью уничтожил. И тяжесть вины позорной, непоправимой вины, — ежедневно давила его.
Но семья отыскалась нежданно, и Вальтер воспрянул и будто воскрес. И воскрешение это был отмечен лагерным начальством.
Пленные немцы в то утро без охраны привычной пошли на работу. И не колонной пошли, как всегда, а повзводно. И с боку каждого взвода шел человек безоружный в черном мундире.
— Слава те, Господи! — перекрестилась бабушка Настя. — Уразумил-таки Бог начальников наших: пленных немцев принять за людей! Сколько ж можно гонять их стадом скотинным! И все под дулами винтовок да револьверов…
В слове «револьверов» ударение бабушка сделала на первое «о».
— Да рванье б это скинуть с них, с колодками вместе. А то командиров в мундиры одели, хоть и в черные, а солдатиков бедных в лохмотьях оставили. Видно, батюшка Сталин не знает…
— Ты ж говорила, что батюшка Сталин не дает на немцах нашу солдатскую форму поганить! Говорила? Говорила…
— Ну, когда-сь говорила, наверно… Ну, дак и что? — Уклоняется бабушка Настя от прямого ответа. — Дак с тех пор немцы с нами сдружились! Да и мы их врагами уже не считаем. Какие ж это враги? Скорей, обездоленные. Германия ихняя вон аж где! И бабы там ихние, и дети… если выжили. А мужики все в России… шлындают тут по развалинам… Хоть и не часто мы им помогаем, а все ж угощаем. И не вот тебе с шиком каким угощаем, а по бедности нашей, чем Бог посылает. Но зато от души. И немцы это видят и понимают… А чтой-та за люди такие в черном, а, внучек ты мой? Откуда взялись?
— Мам, а кто эти в черном?
— Это антифашисты, сынок. Против фашизма они боролись.
— А как боролись? Прямо строчили из автоматов?
— Наверно, вели подрывную работу в тылу.
— Взрывали все, как партизаны?
— Скорее всего, против фашизма народ поднимали.
— А кто ж их сюда прислал?
— Их, пожалуй, набрали из числа военнопленных. Твой приятель не попал в число антифашистов?
— Наверно, не попал. А было бы здорово, если бы Фрицу дали такой мундир! Старый мундир его весь продырявился…
И замер Валерик на полуслове: сбоку взвода, где шли его немцы-друзья, Вальтер Эрих Карл шагал, в черную форму одетый. На рукаве повязка с буквами «КВ».
— Вот это да-а! Вот это номер! А Фриц… Эх ты, Фриц! Смылся бы в плен, как Вальтер, был бы сейчас бы командиром!
А мама с тротуара вглядывалась в проходившего Фрица. И о чем толкует с бабушкой Настей Валерик, не слышала. В ту минуту она не способна была видеть и слышать кого-то еще.
«Вот он сейчас пройдет, и взгляды не встретятся наши! Однако глянул мельком! И будто бы улыбнулся украдкой! Вот что бывает, когда на глаза попадаемся часто! Привыкаем друг к другу. Мне он становится ближе… Будто Степушка мой… Себя обманываю я заведомо умышленным обманом. Но как приятно обмануться, когда ты этого желаешь! Боже мой! И в этом весь мой грех!»
«В мамкиных глазах грустинки плачут», — отметил Валерик, наблюдая, как его мамка глазами провожает Фрица.
И еще уловил Валерик, как глянул на мамку Фриц. Глянул так, будто взглядом своим ненасытным решился вобрать ее всю: с прической, платьем и туфлями белыми!.. И тут же глаза опустил.
«Стесняется Фриц, — догадался Валерик. — А мамке нельзя быть нарядной такой и красивой: испугается Фриц и знакомиться с нею не станет».
А колодки стучат по булыжникам, сыпанину шагов отбивая. Немцы не в ногу прошли, но дисциплину в строю соблюдали: никто не держал в карманах рук, как бы они ни торчали из рукавов, истрепанных пленом.
— Степаныч! — окликнул Валерика дядя Женя Уваров. — А ты знаешь, кто это вот перед нами идет? Кто это колодками скребет по нашей мостовой?
— Как будто не видите! Пленные немцы…
— Нет, дорогой! Это не просто пленные немцы! Это германский вермахт в русских кандалах! Вот это кто! И что это такое!
И палец в рубцах ожоговых дядя Женя кверху заострил и на Валерика взглянул многозначительно.
Валерик ничего не понял из того, что Уваров сказал мимоходом. Его заботило другое: как будет командовать Вальтер на заводских руинах?
А когда увидел Вальтера нового и голос услышал его измененный, то невольно отметил, что немец как будто бы даже подрос. Стал говорить уверенно и твердо, словно ждал возражений и, с крепнущей волей воскресшего в нем командира, готов был тут же пресечь любой протест.
— Теперь Вальтер даст кое-кому прикурить, да, Фриц?
— Вальтер есть фельдфебель, — уточнил уважительно Фриц.
— Да? Ну, теперь Себастьяну капец! Фриц, а что это за буквы у Вальтера на рукаве?
— КВ — командир взвода, — сказал Фриц и добавил, что за командирство Вальтер получает еще сто грамм хлеба.
— Ого! Куда ж он его столько ест?
И заметил Валерик, что немцы, которые «мухлевали», закладывая в штабели кирпичей половинки и трехчетверки, — стали спешно, но так, чтобы Вальтер не видел, свои штабеля очищать от кирпичного боя, по-воровски озираясь.
Началось это после того, как Вальтер приказал Себастьяну погрузить на машину свой штабель, в котором середина забита была половинками.
— Вас ист дас? — негромко спросил тогда Вальтер. — Что это?
Себастьян, улыбаясь кисло, на Вальтера не глядел и пальцы мял, будто они замерзли под взглядом командира взвода.
— Вернешься в Фатерланд и будешь так же мухлевать? Должен, по-твоему, так поступать настоящий немец? — спокойно заметил он Себастьяну по-немецки, но слово «мухлевать» по-русски произнес.
— Вальтер дал Себастьяну по кумполу, — заметил Бергер.
— А я думал, орать начнет! — зажмурился Валерик, будто готовился услышать крик ужасный.
— О, братишка. Убивать можно тихо, и Вальтер это знает. Он гороший солдат. Он получил из Фатерланд большую радость: в деревне у него все живы — фрау, дети, папа, мама… и старый пес… А Вальтер думал, что погибли все.
И Бергер вздохнул с застарелою болью и привлек Валерика к себе:
— Вальтер не боится ничего теперь. А где моя фрау? Где мои дети?.. О, майн Готт…
— Письмо тебе пишут дети твои и фрау, — нашелся Валерик.
— Ты горошо говоришь. Ты есть комиссар.
— Отто, а почему ты не командир? Разве ты не антифашист?
— Отто есть ветеринар. Отто есть специалист. Отто не гочет быть никто. Антифашист не есть специалист.
— И Вальтер не специалист?
— Вальтер есть гороший командир.
Валерику было приятно, что беззащитного в прошлом Вальтера, которого так жестоко обижал Себастьян, командиром сделали.
— Фриц, ты бы, наверно, был командиром получше, чем Вальтер!..
— Йа, йа, — Фриц соглашается и тут же внимание Валерика отводит от себя, указывая в сторону бачка с водою питьевой. — Вальтер курит!
И Фриц в пол-лица гримасу состроил, похожую на усмешку, показав этим самым неодобрение: вот, мол, только стал командиром, как сразу заважничал. Мы работать должны, а он в это время может курить сколько хочет! А ведь раньше совсем не курил!
Но Валерика это не трогало. Он уже знал, что командир взвода освобожден от работы. Заботило другое:
— Фриц, а ты мамку видел мою?
— Йа, йа, — Фриц покивал головой.
— Красивая мамка моя, да, Фриц?
Продолжая прилежно очищать кирпичи, Фриц только брови вздернул да головой покивал бессловесно.
— А давай сбегаем в гости к нам! Давай! Познакомишься с мамкой моей! Ты только Вальтеру скажи, чтоб тебя отпустил по-нормальному.
— Ферботен сбегаем, — крутит головой Фриц, явно не желая встречаться с той женщиной, красивой и молоденькой, что по утрам за ним подсматривает из кустов.
— Ферботен? А как же тебя сержант отпускал за водой? До самого колодца отпускал! А это дальше, чем до нашего барака!
— Гороший сержант — есть камрад.
— А «камрад» — это кто?
— Братишка золдатен.
— Солдатский братишка? Вот здорово! Это все потому, что он был хороший товарищ, тот красивый сержант. Алке-стрелочнице очень нравился, но дослужился до дембеля и уехал домой, на Кубань. А Ибрагимка остался: будет завод охранять… Фриц, а ты в каком полку служил? Номер полка был какой?
Фриц прекращает работу и настороженно смотрит на мальчика.
— Что ты так смотришь? Номер полка забыл, что ли?
— Йа, йа! Забыл, забыл! — с поспешностью, удивившей Валерика, Фриц закивал головой, оставаясь встревоженным.
— Ну, ты даешь! А мне надо точно знать, и Толяну надо.
— Кому надо знать? Кому?
— Мне надо знать и корешу моему, Толяну. Может, ты воевал в триста тридцать втором полку! — пишет Валерик на песке 332 и в число это тычет пальцем. — Вот в этом самом, что замучил нашу Зою Космодемьянскую!
— О! Найн, найн! — светлеет лицом обрадованный Фриц. — Дизер полк нету! Полк сразу нету! Зоя капут, унд полк разбежали!
— Разогнали?
— Расформировали тот полк, братишка, — пояснил Бергер, направляясь к бачку с водой. — Солдаты боялись в нем воевать: Сталин приказал из 332 полка никого в плен не брать, а стрелять на месте.
— Здорово как! Товарищ Сталин молодец! Фриц, а Сталинский хлеб от горбушки дают или мякишку?
Фриц усмехнулся:
— Вальтер будет сказать.
— С Вальтером я не дружу. Вот если бы ты сдался в плен, ты бы сказал: горбушку дают или мякишку.
— Ихь бин дойче золдат, елки-палки! — на Валерика глянул строго.
— А чей тогда Вальтер солдат?
Фриц поднимает брови и молчит, продолжая усердно сбивать старый раствор с кирпича.
— И Вальтер немецкий солдат, — за него отвечает Валерик. — Только сначала он был фашистом, а когда сдался в плен — антифашистом стал. Так? А сам улыбаешься!.. Вот был бы сейчас антифашистом и командиром!.. Ну, хоть бы на такусенький кусманчик сдался в плен, — большим пальцем Валерик показывает малую часть мизинца своего. — И был бы у тебя мундир, как у Вальтера, а этот, старый твой мундир мы бы дяде Ване сдали на корявки, за крючки и леску.
— О, «старый твой мундир дяде Ване на корявки!..» «Старый твой мундир!» — есть кусманчик Дойчланд! Такусенький кусманчик! — И Фриц показал Валерику кончик мизинца, в точности повторив его жест. — На корявки дяде Ване! Елки-палки… Ферботен!
И с возмущением наигранным крутнул головой.
— Ну и ходи оборванцем!
— Ихь бин дойче золдат! Йа не есть оборванцем! Мундир — есть мундир!
— Твой мундир дядя Ваня на корявки уже не возьмет, — замечает Валерик укоризненно. — Бабушка Насти за вас, за пленных, переживает: «На наших немцах уже не мундиры, а одно название. Хоть и супостаты они, а мне за них стыдно, будто я довела их до такого позора».
— А «супостаты» — дизер что? — спрашивает Фриц с интересом.
— Супостаты? Бабушка Настя сказала, что супостаты — это враги. Все наши враги — это супостаты. А у немцев супостаты есть?
— О-о! — с готовностью вскидывает голову Фриц и, заострив указательный палец кверху, поясняет: — Дас ист Дойчланд.
— Понял: твой палец — это Германия.
— Унт дизе, — другой рукой Фриц обводит пространство вокруг вызывающе задранного кверху пальца. — Супостаты, супостаты, супостаты!..
— Все вокруг немцев — супостаты? — не хочет верить Валерик. — И мы, все русские? И товарищ Сталин?
— О! Найн! Найн! — категорически не соглашается Фриц. Снимает с головы кепи, кладет ее на стопку кирпичей, и перед ней на колени становится, и руки складывает в молитвенную позу: — Геноссе Сталин есть Дойчер Готт!
— Товарищ Сталин немецкий Бог?
Фриц утвердительно кивает головой.
— А своего Бога, немецкого, вы куда подевали?
— Дойчер Готт ин русиш плен, — сказал и голову потерянно повесил.
— Вот это номер!..
Примчавшись в барак, Валерик прямо с порога выпалил бабушке Насте:
— Бабуля, Фриц говорит, что у немцев Бог — наш товарищ Сталин! А ихний, немецкий Бог в русском плену сидит!
— Да что ты говоришь! — всплеснула руками бабушка Настя, выражая этим свое удивление крайнее. — Так прямо и говорит?
— Так прямо, бабуля.
— Что ж это с ним такое? — перешла на шепот бабушка. — Наверно-таки, радио наслушался. А может, где в газетах прочитал… А ежели разобраться по-тихому, внучек ты мой, дак так оно и быть должно! И слава Богу, что наш батюшка Сталин у них на божницу поставлен, а не басурманин какой-ся!..
Каска вермахта и год 41-й
При разборке руин, среди прочего хлама военного, попадались солдатские каски обеих воевавших армий. Две хорошо уцелевшие каски Валерик немцам принес.
Бергер и Шварц, увидев каски, за своей потянулись, с орлом и свастикой, и, приняв ее в четыре руки, разглядывать стали в молчании.
А когда возвращали Валерику каску, оба, как по команде, вздохнули. И глазами провожали, пока он нес ее показывать Фрицу.
— Фриц, а как по-немецки «каска»?
— Каска? — в руки взял он каску вермахта. — Дер хельм.
— Дер хельм? Хельм… Хельм, — повторил Валерик, пробуя на слух чужое название известного предмета. Подумал и сморщил нос. — Нет, Фриц, каска есть каска, а не «хельм» какой-то!
— Йа, йа, дер хельм, дас ист дер хельм.
Фриц на каску с орлом и свастикой смотрел глазами притомленной радости, будто друга военного среди узников нынешних встретил. В руки принял ее как родную, что была с ним в боях и походах. И коржавыми пальцами, ставшими трепетно-чуткими, стал ее обтирать осторожно, будто прошлого прах на ней был, а не пыль и песок этих русских руин. Оглядел ее всю и огладил и напротив себя уложил под метелки бурьяна. И вздохнул тяжело от возникших в душе отголосков былого.
— Фриц, ты был самым-самым немецким солдатом! Да, Фриц?
Фриц кивнул с пробудившейся гордостью и мундир свой истертый одернул, потоптался на месте и сел, и в каску глазами воткнулся, очевидицу жизни его изувеченной.
— Ты воевал просто так? Да, Фриц? И не убивал никого?..
Нахмурился немец. Лицо его стало недобрым. Он снова ушел в себя.
…Где-то уже после Минска, в лесах, они вышли на лагерь детей в красных галстуках. С ними девушки были. Тоже в галстуках красных… Девушек этих в сарай отвели, заполненный сеном, и там их стали ласкать на правах победителей! А девушки стали свирепо кусаться! Кричать!..
На визг и надрывные крики девчат детвора набежала! И тогда лейтенант приказал всех детей, что в лагере были, согнать в конюшню и закрыть.
Но девушки как озверели! Не хотели отдаваться победителям!
— Их надо слегка придушить, — посоветовал медик. — И они перестанут брыкаться!
И действительно, дело пошло по совету медбрата.
Они подустали тогда от работы такой: девушки все, как одна, были девственницы. Такие вот эти «недочеловеки!» И ржали потом жеребцами, кровью девственниц помеченные!..
Фриц до сих пор вспоминает девчоночек тех и сожалеет даже, что их пришлось наказать «за сопротивление желанию германского солдата»!.. Вместе с детьми пионерского лагеря и народом той деревеньки их закрыли в конюшне.
И чтобы с плачем, и ревом, и надрывными криками разом покончить, лейтенант приказал ту конюшню бензином облить и поджечь огнем трассирующих пуль из пулеметов!
Помнит Фриц, как жутко кричали дети и с болью надрывной выли собаки.
Потом этот мальчик, глазастый от страха, из-под стрехи горящей выпал перед ними. Лейтенант мимоходом мальчика пытался пристрелить, но в его «люгере» закончились патроны. И кивком головы лейтенант приказал это сделать ему, Фрицу Мюллеру. И Фриц это сделал. И, кажется, что улыбался при этом… Не улыбался тогда только тот, кто не верил в победу! А таких Фриц не видел в то время. То время!.. Оно в память вошло навсегда! Какое красивое лето! И жуткая поздняя осень, с убийственно-страшной зимой под Москвой!
Сколько было пожогов потом, примерных расстрелов. Сколько было карательных акций совместно с частями венгерскими и отрядами из Украины западной… Все это было потом, когда в этих русских лесах развелись партизаны — бандиты, мешавшие немцам воинский долг выполнять, как положено! Да, многое было потом… И самое скверное было тоже потом…
Теперь ему, Мюллеру Фрицу, когда смотрит на жаркие угли костра, — вспоминается год сорок первый! И тот самый малыш из огня так пронзительно смотрит! Это все потому не выходит из памяти, что Мюллеру Фрицу увидеть пришлось неуемную радость в глазах малыша! «Он думал, наверно, что останется жить, раз спастись удалось из конюшни горящей…» И потом, когда он, Мюллер Фриц, по мальчику очередь дал, в трех шагах от себя… И когда горстью пуль малыша шибануло под стену конюшни, уложив наповал, в глазах еще радость светилась. Огромная радость, что не успела погаснуть в прострелянном сердце его!
Он тогда задержался над телом мальчишки: то была его первая жертва, которую видел так близко. Его первая зримая жертва во славу Великого Рейха! Первая доблесть на этой враждебной земле Мюллера Фрица, солдата Германии!
— Запомни, Мюллер, — сказал в тот момент лейтенант. — «Жестокость сегодня означает спокойствие завтра!» Так говорит наш фюрер, Адольф Гитлер!
«Тогда все было просто. За нас даже думали боги земные и заранее нам отпускали грехи! Стреляйте! Стреляйте! Стреляйте! — призывал и приказывал Герман Геринг. И мы выполняли любые приказы, не ведая вины… И наш лейтенант, и все мы выполняли приказы верховного.… Однако жестокость тех дней нам спокойствия не принесла…»
— Фриц, ты куда-то опять провалился!
Вздрогнул Фриц! На Валерика тупо уставился, будто вот этот мальчишка из прошлого вышел и голос подал. Тот не озвученный голос, который он, Мюллер Фриц, расстрелял у конюшни горящей.
Он какое-то время молчит, невидяще глядит перед собой. Кирпич и кирочку брать в руки не желает: они ненавистны ему!
А мертвые скалы руин дыбятся в небо и перед ним громоздятся. И скалам не видно конца! Их преднамеренно столько в этот город собрали. Для плененного вермахта! Инструмент первобытный! Долбежка тупая превращается в пытку! Однообразие нудное бьет постоянно! Можно свихнуться с ума!
— Фриц, а давай-ка в обед на озеро смоемся! Купнемся! Давай?
— Купнемся, — машинально Фриц повторяет, оставаясь в себе. Проделки того сорок первого года для него обернулись хроническим страхом: а ну, как найдется свидетель тех кровавых затей и на дознании русским расскажет! Кем после этого станет Фриц Мюллер для них? А если еще выплывет сельская школа с тяжелоранеными на полу! Тех раненых русских они выбросили через окна прямо в яму, что русские женщины, под дулами ружей немецких, в молчании злобном копали. Могилу копали для раненых красноармейцев… еще живых!
Но потом отказались те женщины землею живых засыпать! Пришлось и женщин расстрелять. И бросить пришлось в ту же яму. А все потому, что нужна была школа под лазарет для раненых парней из вермахта! Лишь только школа уцелела на отшибе сожженного села да каменная церковь.
К полудню жарко становится, и Фриц колодки снимает с ног и ставит рядом с каской. Но убирает поспешно колодки за спину: не вяжутся рядом атрибуты войны и позора.
Фриц садится на землю и мягкой полынью сметает песок с ног запотевших.
И видит Валерик, с какой неподдельной любовью, с прилежанием и удовольствием Фриц разминает ступни и массирует пальцы, в отдельности каждый, будто игрушки любимые перебирает.
Устав заниматься ногами, Фриц спиною к стене прислоняется и взглядом застывшим сквозь каску глядит в тот далекий и славный период начала войны.
— А в колодках твоих ноги мерзли зимой?
Фриц оттаял глазами, поморщился так, словно боль той прошедшей зимы к нему снова вернулась:
— Мерзли, мерзли унд мерзли, — кивает головой. — Русиш зима… О! Майн Готт! Будет скоро зима, будет Фрицу капут, елки-палки!
— Ты не бойся капут! — заверяет Валерик. — Мы дадим тебе валенки. Старые. Ты разрежешь и будешь носить, чтоб налезли… Как Пахомыч у нас. Он и летом их носит, и в валенках спит. А на валенки в дождь надевает бахилы.
Благодарной улыбкой Фриц расправил лицо.
— А вот эти рубцы от болячек морозных, да, Фриц?
— О, найн, найн! Ист яр айн унд фирцихь, — Фриц пальцем на песке вывел число «41».
— А, я знаю! Это год сорок первый. Война началась тогда.
— Йаволь, братишка! Фриц марширен, марширен, марширен! Унд быстро, быстро! Лос, лос! Давай, давай!
И зазвучала в голосе проснувшаяся радость тех дней безжалостных — и страшных, и веселых! И, помогая себе жестами и мимикой и шлепая ногами по песку, Фриц рассказал, как ежедневно приходилось большие переходы совершать по нескольку десятков километров при полной выкладке и пешим ходом. Все потому, что танки и машины тонули в русском бездорожье, а лошади в повозках пароконных выбивались из сил.
О, как ноги болели к вечеру! А потертости гноились!.. А утром распухшие ноги с притихшею за ночь болью не хотели втискиваться в обувь…
— И тебе было здорово больно, да, Фриц?
— Нам было больно. Нам было весело и страшно. И было так прекрасно, как никогда потом! — с заметным удовольствием сказал он по-немецки. — Ах, либер Готт! Елки-палки…
С улыбкой, едва уловимой, закрывает глаза, вспоминает бои и походы того сорок первого года.
— Больно, больно унд больно, — раздумчиво Фриц продолжает и на каску с орлом поднимает глаза. И высокий настрой от того легендарного прошлого, запылавшего в памяти, утихает и гаснет, превращаясь в глухую тоску: «А какая силища была! О майн Готт! Какой материал людской! Какая техника! И все так бесследно исчезло!.. Не иначе, как в землю ушло…»
И наблюдая за Фрицем, с какой нескрываемой нежностью гладит он шрамы тех лет, когда был молодым и здоровым солдатом, как с притаенною грустью смотрит на каску свою с орлом и свастикой, мальчик видит и чувствует, что теперешний Фриц гордится Фрицем года сорок первого.
— Фриц, а куда вы так быстро спешили?
— Нах Москау, — говорит машинально, притянутый к прошлому мыслями.
В глазах Валеркиных недоумение:
— Да!.. Ты шел на Москву? Эх ты, Фриц!
— Приказ…
— Чей приказ? Гитлер ваш приказал?
Фриц откровенно кивает.
— А зачем ты приказ выполнял? Ты же знал, что он — Гитлер!
— Ихь бин дойче зольдат. Адольф Гитлер — дойче фюрер! Сталин есть русиш фюрер.
— Товарищ Сталин не фюрер, а вождь! А Гитлер твой — фашист! Понял? И капут ему давно… А в Москву не пустили фашистов двадцать восемь панфиловцев и все наши солдаты. Они потому, что присягу приняли, понятно! Клятву дали сражаться насмерть! До последнего дыхания! До последней капли крови!
Присяга
— Фриц, а у немцев клятва была?
— У немцев все была. Хойте нету, нету унд нету…
— Я знаю, что сегодня у вас нету… Тогда вы нашу возьмите! Клятва у нас мировенская! Теперь она присягой называется, потому что войны уже нету. Но зато у нас лучшая в мире присяга! Будь спок! Я ее выучил назубок! Мы на деревьях сидели, когда курсанты училища присягу принимали на плацу. Там было их столько, курсантов!.. До самого обеда хватило!.. И Ленька даже выучил.
А салаги-курсанты по книге читали. По красной такой, с гербом золотым СССР. И там еще знамя стояло и автоматчики…
А потом командир приказал нас в училище пригласить. Всех ребят. Дали каждому сладкого чая по кружке солдатской и белого хлеба. Вот было да!.. Я стану тоже курсантом, чтобы летать, как мой папка… Он пока не вернулся с войны…
— Не вернулся с войны? — Фриц повторил.
Валерик кивнул головой, и губы невольно стянулись.
— О-о, братишка, майн Готт… Не горевай! Ты будешь гороши пилот. Братишка будешь русиш ас!
— Я в нашем училище буду учиться. Присягу я знаю уже. Хочешь, сейчас прочитаю, и ты сразу выучишь, хочешь? Только каску надену свою, было чтобы по-правдашнему.
Фриц головой покивал понимающе.
Валерик нарвал бархатно-мягкой полыни белой, свернул жгутом и в каску вложил. Каска оделась в самый раз.
Фриц догадался, что для Валерика это было делом привычным:
— Зер гут! Очень горошо!
Валерик вытянулся в струнку и сделал руки «по швам»:
— Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик…
При этих словах Фриц поднялся, выронил из рук кирпич и кирочку и стал по стойке «смирно»
Валерик этого не ожидал и запнулся, смутившись.
— Битте, битте, братишка, — серьезно сказал Фриц. — Присяга есть «Ахтунг!»
Это ободрило Валерика, придав его затее законную необходимость. Он поддернул штанишки и посерьезнел.
— Я, гражданин Союза Советских Социалистических республик, — начал он, стараясь четко выговаривать слова, как требует мама, — вступаю в ряды Рабоче-Крестьянской Красной Армии, принимаю присягу и торжественно клянусь быть честным, храбрым, дисциплинированным, бдительным бойцом, строго хранить военную и государственную тайну, беспрекословно выполнять все воинские уставы и приказы командиров и начальников. Я клянусь добросовестно изучать военное дело, всемерно беречь военное и народное имущество и до последнего дыхания быть преданным своему народу, своей Советской Родине и Рабоче-крестьянскому правительству.
Я всегда готов по приказу Рабоче-крестьянского правительства выступить на защиту моей Родины — Союза Советских Социалистических республик и, как воин Рабоче-Крестьянской Красной Армии, я клянусь защищать ее мужественно, умело, с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой жизни для достижения полной победы над врагами.
Если же по злому умыслу я нарушу эту мою торжественную присягу, то пусть меня постигнет суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение трудящихся.
Валерик вздохнул и каску снял:
— Вот так вот. Понял?
— Йаволь, братишка! Ихь ферштее дихь!.. Алес гут. Абер… Присяга есть, Сталин нет.
— А зачем?
— Сталин — рейхсмаршал! — и Фриц глазами показал на небо.
— Тогда я не знаю, — пожал плечами Валерик. — А про товарища Сталина никто не говорил. А где там скажешь? Там все словами занято… Без товарища Сталина, значит, надо. А ты свою присягу знаешь?
— Знаешь, знаешь…
— Тогда расскажи.
— Расскажи?
— Да, расскажи. И свою каску надень, чтоб по-правдашнему было.
— Гут, — согласился Фриц. Оглядевшись по сторонам, прямо на кепи надел свою каску и принял стойку «смирно»
Вытянулся и Валерик.
И жесткие слова этой присяги зазвучали. И в руинах отозвались черным хохотом войны. И осколками из прошлого рубанули Валеркин слух. И опять перед мальчиком немец, только босой и безликий. Та же каска и тот же мундир, только потертый изрядно. Да вот еще камни руин за спиной рисуют картину прошедшей войны:
— Я клянусь перед Господом Богом этой священной присягой, что буду безропотно подчиняться фюреру немецкого государства и народа Адольфу Гитлеру, верховному главнокомандующему вооруженными силами, и, как храбрый солдат, буду всегда готов пожертвовать своей жизнью во имя этой присяги! — закончил Фриц и каску снял.
— Здорово, — сказал Валерик, не признаваясь, как ему было тревожно. — Только зачем ты Адольфа Гитлера называл? Ты что, ему клялся?
— Алес Дойчланд…
— Вся Германия клялась Гитлеру? — усомнился Валерик. — Вся-вся?
Фриц кивнул.
— И антифашисты?
— Антифашисты? — переспросил он и по-немецки ответил: — Я не видел их там.
Атака
В День Победы и в День освобождения области от немцев, фронтовики надевали боевые награды: кто на костюмы, кто на пиджачки, а кто на армейскую форму, на этот случай сбереженную, и выходили на площадь. И становился город праздничным!
— Дядя Вася, как много вы наград навоевали! — замечает Валерик, осторожно касаясь пальцем иностранного креста на груди дяди Васи Суровикина. — Почти как у Пахомыча!
Суровикин Василий на сапогах своих хромовых бархоткой блеск наводит, поставив ногу на приступок крыльца:
— Дак наш же Пахомыч воевал в полковой разведке. А там или грудь в крестах, или голова в кустах! А я и в пехоте был, и связистом, и плацдарм на том берегу Днепра держал… А героя, как видишь, не дали!
— А немцев вы много убили?
— Что-то мне об этом говорить не хочется, парень… Тяжесть на душу ложится, когда они вспоминаются сами собой… У Фрица бы лучше спросил, сколько он наших людей загубил?
— Я спрашивал, а он говорит: «Ихь бин золдат!» И все.
— А ты спроси у него, сколько раз он в атаку ходил? Спроси-ка, спроси! Он не скажет тебе, сколько наших убил, но сколько в атаку ходил — обязательно скажет. Скажет! Потому, что гордится солдат тем, что в атаку ходил и остался в живых. А что в каждой атаке ему пережить приходилось, только он один знает, да еще Господь Бог… Когда разрешалось орать, я орал, что во мне было духу! Этим я из души своей страх выгонял! И другие орали! Но были такие атаки, когда мы шли в тихаря. Ночью ходили. Чтоб ни-ни! Ни шороха, ни звука. Или ползли по-пластунски! И в любом разе дойти, добежать, доползти до него надо было как можно быстрей, чтоб эта пытка скорей завершилась, да чтоб того немца увидеть и убить его первым! Успеть убить его первым, чтобы он не убил меня…
— И вы успевали, дядь Вася?
— Успевал, брат, как видишь… А кем твой Фриц воевал?
— Артиллеристом. А что?
— А то, что он просто за пушкой сидел и по нашему брату стрелял. Но знак «За атаку», пожалуй, имел. Они у них были четырех степеней, с числами 25, 50, 75 и 100. Цифры показывали, сколько дней в боях провел солдат. Вот он провел в боях дней тридцать, и дают ему знак «За атаку» со степенью «25».
— А в атаку когда вы бежали, кричали «ура»?
— Да поначалу кричишь «ура», а дыхалка сбивается когда, дак что попало кричишь. Для меня было главным, чтоб я голос свой слышал в общем крике. Раз я кричу и бегу, значит, я еще жив. Но в атаку мы больше ходили пешком. А бежать надо было у самых окопов, если, конечно, он к себе подпускал.
Суровикин поспешно достал папиросу, прикурил и несколько раз затянулся подряд, будто дымом табачным хотел отогнать подступившие к сердцу картины кровавой резни — рукопашного боя.
— После атаки, бывало, завидуешь тем, кого с «передка» в лазарет отправляют. «Эх, — думаешь, — мне бы, грешным делом, ранение легкое, чтобы в госпиталь угодить. Отоспаться чтоб, отдышаться хотя бы сколько деньков! Чтоб от этой войны отойти, будь она проклята! А что Господь тебя в живых оставил — как-то не думалось… А бывало, вернешься в окоп после госпиталя, и страх такой одолевает! Боишься убитым быть… А потом привыкаешь, отдаешь себя в руки судьбе… И так всю войну, когда ты на передке, живешь-существуешь на пределе… А сейчас удивляться приходится: Господи, как же я выжил и как уцелел!..
— Дядя Вася, а «передок» — это что?
— Это первая линия окопов, передовая. Перед нею полоса нейтральная, а дальше — немцы.
— А немцы тоже кричали «ура»?
— Да, вроде как тоже кричали. Да кто их там разберет. Они больше молчком надвигались… И всегда, сколько знаю, шли в атаку под градусом. Шнапс им давали. Тоже, наверно, от страха. Но русского штыка всегда боялись: рана от него заживает хреново… Немцам давали мощный стимулятор первитин от страха. Он и сон снимает… Я у них видел эти таблетки в стеклянных трубочках.
Разговор этот вспомнил Валерик однажды, когда Фриц из столовой вернулся, стебельком травинки в зубах ковыряя.
— Фриц, я вот только спрошу сейчас, а ты сразу: «Ихь бин золдат».
— Ихь бин дойче золдат, — уточняет Фриц и садится под стену.
— Ты в атаку ходил хоть раз?
— А… ди ангриф? Атака, — кивает головой Фриц и с достоинством бывалого солдата пальцем пишет на земле «75».
— Это столько раз ты в атаку ходил! Честно-пречестно?
— Ходил? Найн ходил! Фриц артиллерист!
— Я теперь знаю: у тебя был знак «За атаку», а на нем число 75.
Фриц кивает головой.
— А сколько раз тебя ранило?
Фриц показал пятерню растопыренных пальцев и глаза закрыл, прислонившись к стене. На всю жизнь он запомнил тот жуткий момент, когда ранен был первый раз! Ранен был русским штыком! А ведь тот русский солдат мог и убить Фрица Мюллера!
В сорок первом где-то под Минском уже, на опушке лесочка березового, когда солнце клонилось к закату и приготовился к ужину дивизион, как русские вышли из поля ржаного или пшеничного… Без выстрелов вышли, без криков. А на винтовках примкнуты штыки. Они шли убивать убежденно, уверенно, как заходит хозяин в собственный хлев к Рождеству кабана зарезать.
Лейтенант из кустов только вышел, на брюках ремень поправляя, как русский солдат вырос рядом и с выдохом, будто вилы вгонял в копну сена, всадил в него штык свой граненый. Упасть лейтенант не успел, как русский еще раз ударил штыком прямо в горло. И Фриц это видел! И видел, как жало штыка сквозь шею прошло и глянуло мельком наружу.
Это так испугало его: «Так близко! Так явственно, зримо действовал русский штыком. И как быстро и просто тот русский убил лейтенанта! Как быстро свершилось возмездие за детей и за тех девочек в галстуках красных! Грехи, значит, ходят за нами! Ходят за нами наши грехи! Подкарауливают и наповал убивают!»
Охваченный страхом, Фриц растерялся и винтовку не снял с предохранителя, как другой русский штык уже перед ним оказался! И, скорей машинально, чем сознавая, винтовкой успел отбить удар штыка, нацеленный в грудь! И штык раскаленной болью, разодрав мундир и рубаху, с хрустом вошел ему в бок и между ребер застыл на мгновение.
— Хак! — русский выдернул штык.
«О, Боже! Меня защити! Прости и помилуй!»
Безвольным кулем оседая и роняя винтовку, Фриц испугался безмерно, ожидая второго удара штыком. И, навзничь упав, сжался от боли и страха, сковавшего разум и лишившего действий.
Тот русский запомнился Фрицу: пот на красном лице и пилотка на самом затылке. Решимостью стиснуты губы и отвага — лихая отвага в глазах!
«Что за сила ее там держала, ту пилотку, на самом затылке? — загадкою неразрешенной всплывает тот явственный факт, навечно застрявший в сознании. — И по возрасту русский был мне ровесник, наверно. Не старше…»
— Ты почему не стрелял? — хотел допытаться у Фрица фельдфебель.
— Мюллер был уже ранен, — кто-то ответил.
— Потому и был ранен, что не стрелял!
— И русские не стреляли.
— Потому, что стрелять было нечем, — усмехнулся фельдфебель. — Надо знать: если русский пошел в штыковую, значит, кончились боеприпасы. Остался только штык.
И фельдфебель добавил заученную фразу: «Так себя не беречь способны только «недочеловеки».
Фриц тогда не согласился с ним. И несогласие это пронес сквозь войну, невольно проникаясь к русским завидным уважением, все больше сознавая, что сам на подвиги такие не способен. Не способен потому, что очень бережет себя.
Рана долго не заживала, и Фриц на себе испытал последствия от русского штыка.
Из таких вот моментов «его война» состоит и в памяти жить продолжает. И события жизни военной пробуждаются сами, без участия воли его и желания.
Когда перекур объявляется и немцы, побросав инструмент, спешат под стену от солнца, Валерик вопросом посылает Фрица в прошлое:
— Фриц, когда ты в атаку бежал, что кричал?
— «Ура!»
— «Ура» — это наши кричат! — говорит убежденно Валерик и отстраняется, будто бы уличает Фрица в неправде.
— Унд дойче золдат «Ура»
А действительно, что еще можно кричать, как не «Ура», — приходят оба к такому выводу.
— Фриц, а если немцы и русские кричат «Ура!», то зачем мы друг с другом воюем?
Фриц пожимает плечами:
— Дас ист нигорошо.
— «Нигорошо», — копирует Валерик.
Фриц половиной лица усмехается и «против шерсти» Валерика гладит.
— Фриц, а когда товарищ Сталин тебя домой отпустит, ты в какую Германию поедешь? В американскую или в нашу?
— В нашу, в нашу!
— Молодец, Фриц! Тогда и я к тебе в гости приеду, а ты к нам. Приедешь к нам, Фриц?
— Пока не гочется, — извинительно вздыхает Фриц.
«Зачем же вы столько руин набомбили!»
Сегодня бабушка Настя подняла Валерика рано: еще Гимна радио не играло. Отвела полусонного к лавке хлебной и поставила в очередь, занятую ею заранее, а сама пошла супчик на скорую руку готовить да на базар собираться.
— А когда хлебец возьмешь, дак на участок слетай и накопай картошечки к обеду, внучек ты мой. Да воды наноси из колонки бидончиком. Да с Божьей помощью и пол протри. Да по грядке огуречной не топчись, а с борозденки руками пошарь. А сделаешь, как говорю, дак будешь молодцом!
— А зачем ты мне напоминаешь, когда я сам все знаю!
— Дак это ж я самой себе напоминаю: может, старая бабка что забыла, дак ты и подскажешь, внучек ты мой!
И скорыми шажками поспешила бабушка к бараку, здороваясь с людьми доброжелательно.
Наставляет Валерика бабушка делать все аккуратно, а не чтоб как попало. Не забывает и слово похвальное вовремя вставить, и улыбнуться к месту.
Приятно Валерику чувствовать взрослым себя, ответственным парнем. Когда в него чувство такое вселяется, он хлебный довесок не ест на ходу, а терпит до дома. И злую овчарку, по кличке Пантера, не дразнит, хоть она напряглась и одним глазом из щели заборной за Валериком наблюдает и ждет: вот он сейчас на нее замахнется и «ух!». И тогда она зубы ощерит и лаем зайдется, привязь цепную терзая… Но мальчик, один из «пугателей», мимо проходит…
Дом отцовский сгорел, а участок под садом остался. И бабушка с мамой там грядки разбили, засеяли и засадили. И огород теперь кормит, и вот-вот созреет сад.
Сегодня он Фрицу принес с десяток морковинок, в озере мытых.
Напрягая гусеничный трактор, немцы рушат остатки стен. Глыбы кирпичные падают с грохотом тяжким, и белесая пыль облаками взвихряется и в бурьян оседает, будто прячется в нем.
Упавшие глыбы немцы зубилами да молотками разбивают на меньшие, расклевывают на отдельные кирпичи, чтобы выполнить норму дневную. А в глыбы монолитной прочности они кувалдами вгоняют клинья самокальной стали. Но с каждым часом работы изнуряющей кувалды наливаются тяжестью свинцовой, а клинья, едва вбитые в тело глыбы, враждебно гудят, оставаясь неподвижными.
А белое солнце в полнеба пылает огнем беспощадным!
Намахавшись кувалдами, немцы под стену садятся, в тенек отдышаться.
О, майн Готт! Как обрыдла им эта работа! Эти кувалды! Проклятый этот кирпич в монолитно-железной кладке! Эти глыбы, что отбирают здоровье и силу до состояния тупой опустошенности!
Прибитый жарой и усталостью, плетется под стену Фриц. Садится, как падает, и закрывает глаза. Выпростав ноги, лоскутом из кармана вытирает лицо и шею и обессилено руку роняет с тряпицей цветастой.
— На морковинки вот погрызи, — предлагает Валерик.
— Молодец, — шепчет Фриц и жестом показывает, чтоб Валерик сам положил ему в карман мундира эти морковинки, закрывает глаза и, отдавшись усталости, отрешенно молчит.
«Ухайдакался Фриц! — отмечает Валерик. — И немцы другие уже доходягами стали. Меня не хотят замечать…. А тут еще столько развалин! Да в городе сколько!.. Бедные немцы, зачем же вы столько руин натворили? Набомбили зачем, навзрывали?»
Задремавший Фриц пожевал губами.
— Ты, наверно, уже хочешь есть, потому и молчишь. Потерпи. Я тоже всегда хочу есть, но терплю. Что ты чмыхаешь носом и усмехаешься? Монголка так делает, когда ей в нос травинку всунешь. Она тоже чмыхает, но не улыбается…
Валерик говорит негромко и осколком кирпича почесывает цыпки на ногах: «Быстро как замурзатились! Потому, что без мамки. Перед школой придется отпаривать и тереть кирпичом, мамка так обещала. Собственноручно, сказала, буду тереть… Хотя, у меня пустяковые цыпки! А вот у Толяна! Вот то цыпки! Аж синие! Когда мокрые…»
Перекур закончился. Разбитые жарой и усталостью, немцы встают, с омерзением, вяло бредут они к стенам упавшим, какое-то время раздумывают: то ли они собираются с силами, то ли пытаются время тянуть. Наконец поднимают кувалды, как ненавистное что-то, и немощно бьют по клиньям почти неподвижным.
И так в течение дня.
Перед обедом большой перекур наступает. Немцы, что разбивали кирпичные глыбы, в тенек забираются и в блаженной истоме онемевшего тела лежат без движений и мыслей.
— Я домой ухожу, а то скоро обед. На площадку машины пришли за щебенкой. У них грузчиков нету, так что вам за погрузку по рюмке горелки нальют. Собирайся. Машину погрузишь и остограмишься перед обедом.
Фриц тяжело вздохает и в полудреме шепчет по-немецки что-то.
— А я думал, ты меня не слышишь. А ты слышишь и молчишь. Ты как дядя Ваня-корявочник. Спросишь его: «Дядя Ваня, дадите мне крючок номер третий за вот эту медяшку или за железяку?» А он молчит. Ты думаешь, что он не слышит. А он уже не говорит нарочно, что крючки и леску он дает только за кости и тряпки-корявки. Мы это знаем, но спрашиваем. Потому что не можем костей набрать и тряпок, когда мяса никто не ест, а тряпки мы сами носим…
Не отошедший еще от дремы тяжелой, Фриц продолжает сидеть с закрытыми глазами и поникшей на грудь головою. Мундир его ветхий распахнут. Синяя майка, в темных разводьях пота, прилипла к телу… Но рука уже ищет в кармане платок носовой, чтобы вытереть шею и в бисерках пота лицо.
«Разве это тот самый немецко-фашистский захватчик? Солдат Адольфа Гитлера? — глядя на Фрица сморенного, не хочется верить Валерику. И не хочется думать, что Фриц когда-то в наших солдат стрелял. — Стрелял, но не убивал! Убивали немцы другие. Немцы фашистские! Они же и зверства творили, и злодеяния, как сказали об этом по радио».
Мадьяры Витязя-Локутушнандера
— Зверства! Зверства и злодеяния! — Валерик пробует на слух звучание этих слов, что до прихода немцев в город были одним только звуком! Война наполнила кровью и плотью истерзанной истинный смысл этих слов. — Зверства и злодеяния!
Это, наверно, то самое, что творили немцы, когда фашистской зимой евреев на расстрел гоняли в Карховский лес! Или что вытворяли мадьяры-каратели, когда стояли в жактовских домах по улице Привокзальной и в домах по улице Кузнечной, — вспоминает Валерик. — Почти все лето года сорок третьего они на партизан ходили.
Дед Кондрат говорил, что было их там, «мадьяров тех, аж цельный батальон» из 36 венгерской дивизии, которой командовал генерал Витязь-Локутушнандер. Его убили партизаны, когда пошли на прорыв из окружения. Запомнил Валерик имя его потому, наверно, что получил впечатление сильное от траурно-парадной церемонии, когда на лафете артиллерийском везли тело генерала в собор отпевать.
«Хайра, мадяр!» — будто бы с этим призывным кличем «Вперед, мадьяры!» Витязь-Локутушнандер повел солдат своих на партизан в атаку, но очередью пулеметной был срублен наповал. Такой слух исходил от самих мадьяр. Для того чтобы гибель своего генерала, командира венгерской дивизии, гляделась героической.
Полицаи же тайком распространили другое. Командир венгерской дивизии был убит партизанским снайпером на своем командном пункте в ходе карательной операции против партизан, где-то в лесу, за Каменкой-речкой.
И под вечер того же дня, когда остатки мадьяр из лесов вернулись с убитым своим генералом, — пьянка у них началась! Пили тихо, печальную тризну справляя по командиру дивизии.
А на утро другого дня в порядок себя привели и на машинах немецких уехали, чтобы гроб с телом бывшего комдива на родину отправить.
С торжественных тех похорон мадьяры вернулись под изрядным хмельком: тишину и покой душа уже отвергала!
И загудела пирушка разгульная!
Разделились мадьяры на солдат и офицеров. Шумно гулянье пошло! Песни кричали! Смеялись и опьянело ржали! Потом началась перебранка и поднялась стрельба, когда пьяные глотки «Хайра, мадяр!» заорали.
Тогда из двух двухэтажных домов они вышли на воздух!
И первым делом собак постреляли, которые к ним во дворы забегали и поживу искали в мусорных ямах, что были при кухнях походных.
Потом по домам пошли. Девушек стали хватать, молодых и пригожих женщин. И всех, кто им попадался, силой в казармы тащили. Попутно каких-то старух пристрелили, что бросились дочек своих защищать.
Женщин они отпустили попозже, потому что под окна мадьярских домов с ревом и плачем нагрянули дети и с ними старухи бесстрашные!
И плакали бабы, глаза вытирая стыдливо, когда от мадьяр выходили к детям.
А Тамару-красавицу, внучку бабки Ефремихи, офицеры не выпустили, а после себя солдатам отдали. А солдаты-мадьяры ее в баню с собой увезли. И только к вечеру, на другой уже день, привезли полумертвую и в бабкину хатку внесли на конской попоне вонючей.
У оконца той хатки приземистой она и лежала. И на лицо ее бело-бумажное все приходили смотреть прямо с улицы. А потом умерла.
С Тамарой округа прощалась в Троицкой церкви, где ее отпевали в белом гробу.
— Як царевна, красавица наша! Уся в белом и в белом гробе!
— Это ж Колесник хромой сделал краску из творога с известью.
— Девку какую угробили, живодеры «мадярские»!
— Богородица-Матушка наша, помоги партизанам бандитов мадьярских угробить! Чтобы вражьи злодеи ни путей, ни дорог из наших лесов да болот не нашли. Чтоб в болоте том каждому жаба дала цы-цы!
И прокляты были мадьяры в день тот многажды раз!
А на утро другого дня, после тех похорон и шумной попойки, мадьяры в леса ушли с пулеметом «максимом» на каждой повозке.
И люди глядели им вслед с хозяйскою жадностью: им было жалко повозок добротных и красавцев коней.
Сколько мадьяр возвратилось из леса — не видел никто.
Так бесславно пропала в лесах, под Новозыбковом-городом, мадьярская банда карателей и ее командир, генерал Витязь-Локутушнандер.
…Подошли машины за кирпичом и щебенкой, и Валерик Фрица разбудил.
Когда по записке начальника лагеря машины загружены были и тут же ушли, Фриц опят сел под стену в тенек и притих.
— Фриц, ты когда-нибудь видел мадьяр?
Фриц молчит.
— А я видел мадьяр настоящих. И знамя ихнее видел, когда они за гробом генерала шли. По улице Красной гроб везли прямо в собор. Ленька-полицай сказал маме, что это лафет орудийный, а не повозка, на которой гроб везли. И коня вели. И знамена несли. Одно было знамя мадьярское, а другое — фашистское, ваше! Красное тоже, как наше, только свастика в белом кругу.
Бабушка Дуня сказала, что его повезли в собор отпевать, а потом самолетом в Мадьярию, потому что тот Витязь был князем… А сзади шли строем солдаты…
— Эскорт, — Фриц уточнил.
— Фриц, а почему так бывает, когда не стреляют и не бомбят, и ничего не горит, когда все хорошо, то и немцы красиво шагают, и даже мадьяры красивые. А когда начинают стрелять и бомбить, то становится страшно и хочется тоже стрелять! Когда долго бомбили, то мы с Лешкой под печкой сидели. А под печкой пылища! Все трясется и вот-вот обрушится, все на тебя. Земля тоже трясется… А ты знаешь, как страшно ждать, когда бомба свистит! Будто она на тебя летит и вот-вот своим взрывом накроет.
Дед Кондрат говорил: «Когда ухнет и печка подпрыгнет, это значит, опять пронесло! И скоренько читай «Отче наш», чтоб успеть дочитать до того, как опять засвистит!»
Так противно свистят ваши бомбы немецкие! А наши как ветер шумят, но все равно очень страшно. Нас бомбили и ваши, и наши…
Немцы бомбили нас ночью, железнодорожную станцию только. А больше бомбить было нечего. А бомбы летели, куда им хотелось. И все, что при станции было, — все разбомбилось. Ты же видел… Мы из-под печки когда по утрам выползали, то улицы не узнавали… Вот тогда нам сказали по радио, что Гитлер хотел Ленинград разровнять по земле. А Москву затопить водой! Это что, и подвалы залить? А там же котята ничейные! И собаки! Эх ты, Фриц! Нашел, у кого быть солдатом!
— Братишка, ты есть комиссар, — вздыхает Фриц, не открывая глаз. — Красный, красный, гросс комиссар.
— Фриц, а где ты по-русски так говорить научился?
— Россия…
— Ты как бабушка Настя. Советский Союз для нее — это «сплошная Россия». Убери ноги в тенек, а то сжарятся. Я бы водички подал, да кружка сидит на цепи…
Фриц лениво жует морковку Валеркину и улыбается скупо.
— Фриц, а ты когда в плен сдавался, сам руки поднял или наши солдаты приказали тебе показать «хенде-хох»? Показать «руки вверх»
— Найн «хенде-хох». Ихь вар фервундет, братишка.
— Фервундет, — произносит Валерик, к звучанию слова прислушиваясь. — Фер-вун-дет… А «фервундет» — это что по-русски?
— «Фервундет» — раненый, — Бергер переводит.
«Да, я был ранен тогда…» — вспоминает Фриц июль 1943 года, когда мощная лавина танков и мотопехоты вермахта с Орловского плацдарма, заняв Малоархангельск, рвалась в направлении на Поныри. Сопротивление русских было яростным. Среди личного состава танковых формирований пошел холодный ропот утерянной надежды на победу: в первые три дня боев вермахт потерял чуть ли не половину своей техники…
Фриц машинально кирочкой стучит, очищая кирпичи от старого раствора, а перед глазами проходит его прошлое, когда он еще оставался хоть и раненым, но солдатом Великого Рейха.
Ранили его 14 июля, а на следующий день русские развернули мощное наступление в направлении на Орел. Малоархангельск был отбит, и остатки разгромленных танковых дивизий, бросив раненых и убитых своих камрадов, с боями откатились на исходные позиции.
Он не помнит, как среди раненых оказался на полу классной комнаты сельской школы. От потери крови он временами проваливался в обморок и на все, что с ним происходило, смотрел глазами наблюдателя стороннего. Вот он видит себя на голом полу навзничь лежащим. Голова его в танковом шлеме. Штанина на левом бедре распорота, и выступает оттуда обмотка бинтов с пятном проступившей крови, хищно облепленной мухами.
А канонада тяжелых разрывов, дальних и ближних боев, глухо колотит по пологу неба и землю трясет бомбовыми накатами, то приближаясь, то затихая. То грохотом вспыхнет внезапным, словно испугавшись тишины возникшей. То в окна воздушной волной шибанет горький запах горящих хлебов.
Когда канонада с особенной яростью сотрясает и воздух, и землю, и кажется, что вот сейчас эту школу накроет смертельным ударом, — все, кто еще в сознании, пробуждаются и замирают, напряженно уставившись в потолок.
Жарко и душно, хоть окна без стекол. Мухи злые и наглые налетели на запах мочи и крови. Неприкрытые участки тела облепляют, лезут в лицо, глаза, нос… Стоны, и тихая ругань, и шепот дыхания спящих. Хочется сразу и пить, и курить, и есть, и сходить по-большому. По-малому все неходячие делают под себя… Теперь уже и по-большому… Оттого тут вонища стоит и мухи навозные…
Скурили березовый веник, что был в пороге. Хоть и смутно, но Фриц это помнит. Какие-то травы курили, снимая со стен. Это было днями раньше, когда с ними был медбрат.
А сегодня, с полудня, канонада боев удалилась куда-то и пришла безнадежность. Кто мог хоть как-то ходить — ушел, не известно надеясь на что. Неходячие — стали ждать. Ждать какого-то чуда или конца неизбежного.
В открытый проем двери видно пожарище черное, уставленное голыми печами с белыми шеями труб в дождевых потеках. Таким теперь стало селение, выжженное немцами при отступлении.
«Сгорело все, наверно, потому, что тушить было некому, или наши не дали», — подумал Фриц. Но, присмотревшись, увидел людей и над трубами дымы, едва заметные в мареве дня.
«Топят печи. Пищу, наверно, готовят. И столько детей!.. И что-то роют. Укрепления строят? Похоже, что блиндажи… Нам не понять этих русских…Они даже там выживают, где жизни быть не должно! О, Готт… А что будет с нами!..»
Он опять в забытье провалился, а когда пелена безразличия сонного с глаз его спала, Фриц увидел, как из окна на него, будто взглядом живым, смотрит пристально крест православный с маковки храма соседнего.
«И Бог у них свой!» — с завистью ребенка обиженного подумал о русских. Рана и голод ослабили волю его и тело. С тех пор как ушел медбрат, прихватив с собой остатки какой-то еды, раненых никто не кормил. Голод потом притупился, но жажда мучает, не затухая.
— Надо русских позвать, — подсказал кто-то в дальнем углу.
— Сил уже нет, — прошептал кто-то рядом.
— Может, на выстрел кто-то придет…
— Русский на выстрел придет и убьет…
И год 41-й встал перед Фрицем, и школа такая же сельская с русскими ранеными на полу! И женщины с глазами ненависти жгучей, что могилу копали под окнами этой же школы. И мальчик глазастый немигающе-пристально из конюшни горящей глядит на него… И девушки! Девушки в галстуках красных…
«О Готт! — взмолился Фриц. — Иваны теперь будут мстить нам за все! И будут правы! И за это селение, что наши сожгли вчера. Видно, время пришло мое за все рассчитаться сразу…» — подумал он с безысходностью обреченного.
У кого-то из раненых мысль зародилась, что с наступлением ночи за ними придут и вынесут всех в безопасное место, где уже будет автобус стоять санитарный. Так было всегда. Так должно было быть и на этот раз. И насущная мысль, воплощенная в слове, надежду вселила в сердца, ждущие чуда.
Но сумерки еще не наступили, как в проеме двери показался священник-старик в одеянии черном с крестом на груди. Постоял и не злобным, но пристальным взглядом прикоснулся к каждому и вышел. А через какое-то время недолгое пришла грузовая машина с солдатами. И когда в помещение класса вошли эти русские, стоны и вздохи болезные стихли. Немцы поднапряглись, не желая врагам показывать слабость свою. Никто воды не просил.
— Русские пришли, — в тишине возникшей кто-то прошептал, и все устремились глазами в открытый проем двери.
«Так близко я их никогда не видел, — отметил Фриц. — Эти без оружия и касок. Зачем они здесь? И для чего на них фартуки черные?»
И понял, зачем на них фартуки, когда русские стали раненых немцев сносить на кузов ЗИСа и укладывать, а тех, кто еще мог сидеть, усаживали спиной к кабине.
Когда эти русские подошли к нему, перекинулись парой слов, повернули на правый бок, Фриц поморщился: такой аммиачный запах старой мочи и сладковатая вонь гниющей раны шибанул ему в ноздри! Ко всему привычные русские умело положили его на брезент и на кузов ЗИСа отнесли. И жестами Фриц попросил, чтоб и его посадили спиной к кабине. И тут он почувствовал острую боль, когда одежда с кожей стала отдираться с ягодиц и спины, разъеденных мочой. И он опять провалился куда-то…
Чтобы всех увезти одним рейсом, тех, кто еще мог сидеть, усадили спиной к кабине. Остальных уложили в ногах сидящих. Подняли задний борт и небыстро поехали.
И тишина улеглась на пепелищах деревни сожженной.
И красно-красное солнце уходит к закату. Тает зной. Отдыхает земля. Чище воздух от пыли осевшей. Ни единого звука пичужки пернатой — всех разогнала война.
А Фрицу не верится, что смогли эти русские уничтожить такую армаду новейших танков, штурмовых орудий и то неимоверное множество легких «хетцеров» — истребителей танков, на одном из которых он наводчиком шел в свой последний бой и уцелел, удивительно счастливо! В тучах пыли, не различая дороги, а скорей по наитию, вел механик машину в общем потоке ревущих громадин. Экипаж в напряжении смотрит в щели, забитые пылью. Ждет удара снаряда русского. И вот он! От удара мощнейшего машина содрогнулась и, теряя гусеницу, завертелась на месте, зарываясь в землю катками. Подставив борт огню русской артиллерии, машина заглохла.
«Экипаж покинул машину, превысив скорость, отработанную на занятиях!» — Фриц с улыбкой вспоминает этот случай и продолжает удивляться: а куда же с танка делся экипаж? На броне он один оказался. Не рискнул нырять в тучу пыли, чтобы раздавленным быть, стал ждать, на удачу надеясь.
И тут ветер подул боковой, и Фриц разглядел, что танков армада топчет ниву созревшей пшеницы.
Он тут же с брони соскочил и в сторону, что было духу, пустился и чуть на трассу курсового пулемета не нарвался! И внезапно упал, теряя сознание…
«Скорей всего, что наши отошли для перегруппировки сил», — успокоил себя и с облегчением почувствовал, что рана, неосторожно потревоженная русскими, тоже успокаиваться стала. И он опять ушел в забытье, убаюканный жалобным стоном машины, ползущей на скорости малой.
В таком состоянии ехал какое-то время, пока в ноздри ему не вошел отрезвляющий запах недавнего боя: смрадный запах горящей резины, смазки, запах взрывчатки и сгоревшего пороха. К этой мешанине запахов, которую лучше назвать вонью, четко примешивался запах мяса горелого и запах крови.
И Фриц открыл глаза:
— О Готт! — у него невольно вырвалось, когда перед ним развернулось пространство большое, как степь, уставленное танками в стихийном беспорядке. И он узнал «пантер» своих и «тигров». Узнал и «фердинандов», в растоптанном кустарнике застывших.
«Эти «фердинанды» нашего 654 тяжелого батальона истребителей танков!» — с горечью узнал он свои боевые машины, словно своих камрадов, павших смертью героев, увидел. А вон там, за русскими «тридцатьчетверками», на выезде из воронки, ствол орудия в небо задрав, застыло мощное изделие «штурмгешютц» — штурмовое орудие на базе танка. А рядом легкий истребитель танков «хетцер» с потерянной гусеницей… И русские «тридцатьчетверки», «самоходки»…
Он тупо смотрел на поле побоища, наполняясь обидой жестокой. И фюрера слова, озвученные накануне наступления, сами собой в мозгу заговорили: «Мои солдаты! Колоссальный удар, который будет нанесен сегодня утром советским армиям, потрясет их до основания…»
Рядом сидящие раненые издавали какие-то звуки, не в силах сразу оценить, что здесь происходило.
В этой операции вермахта все нацелено было на уничтожение русских танков. Многие артиллеристы с полевых орудий были переподготовлены и включены в экипажи новейших танков и самоходных штурмовых орудий, таких как «штурмгешютц», у которых почти не было боеприпасов осколочно-фугасного действия. Были только боеприпасы для уничтожения танков противника.
«И русские такую же цель имели, но они подготовились лучше. А главное в том, — теперь соображает Фриц, — что у русских была уверенность в свою победу. А мы уверенность былую в боях проигранных оставили».
Дымкой тяжелой подернуто поле побоища в красно-кровавом закате вечерней зари. Пространство от края до края заполнено гулом русских тягачей, кузнечным звоном молотов, голосами солдат, что там и сям снуют вокруг бронированных сотворений человеческого разума, теперь убитых, изувеченных, сожженных…
Объезжая воронки, машина ползет по дороге сквозь поле сражения. Рядом с Фрицем молодые солдаты потрясены и молчат, наблюдая, как русские стаскивают в воронки убитых немецких солдат. От усталости и однообразия бесцеремонно творят свое дело могильщики, не заботясь, в каких позах трупы засыпаны будут землей.
А вот ремонтники русские уже развернули мастерские на колесах и восстанавливают все, что можно оживить в условиях походных, в том числе и трофейную технику.
— А гордость Германии, наши лучшие танки, переплавят на русскую сталь! — слабым голосом Фриц сокрушается, старается для немцев молодых, передать им свое состояние. — Как это больно видеть и сознавать! Теперь уж многие поймут, что на полях под Орлом и Курском была убита последняя надежда немцев на победу в этой войне…
Поникшие немцы молчать продолжают, не отрывая глаз от застывшей картины, где дней несколько тому назад махины стальные убивали друг друга яростно.
Но вот машина остановилась, и молодой шофер, еще мальчишка, из кабины выпорхнул и, на бегу пилотку поправляя на голове, наголо остриженной, к ремонтникам помчался.
«Вот сейчас бы ударить по этим иванам-ремонтникам бризантным снарядом!» — с горькой обидой и злостью от своего бессилия, зашевелился во Фрице артиллерист. Он знал хорошо свое дело. И сколько было боев, где он этот снаряд применял! Но первый бой, скорей похожий на убийство безответное, запомнился ему, наверно, потому, что до коликов пришлось смеяться! Его накануне взяли из пехоты и, по-фронтовому быстро, показали, что надо и чего не надо делать у орудия. И потому он все еще подвержен был восторгу, видя убийственную мощь артиллерийского огня.
То было в 41-ом, в июне, когда остатки разбитых дивизий Красной Армии вырывались из окружения. Русские бежали к лесу по открытому полю, а его орудие из засады било по ним бризантными снарядами. От души тогда смеялись немцы, наблюдая в бинокль, как падают и кувыркаются русские и корчатся в конвульсиях, пораженные разрывами у них над головами…
«Да, в первые дни войны мы могли себе позволить подобные выходки для смеха. Но потом боевое везение стало нас покидать все чаще… И мы сначала понять не могли, что это возмездие идет за нами…»
Мальчишка-шофер от ремонтников вернулся, восторгаясь трофейным пистолетом. И так, и этак вертел его в руках и наконец в траву куда-то выстрелил несколько раз перед тем, как четвертым по счету в кабину вскочить.
«Walther P38, калибра 9 миллиметров», — узнал он пистолет, что мальчишка-шофер добыл для забавы. И уточнил машинально:
— 8 патронов, прицельная дальность 50 метров. Такой самый был у меня до ранения. Лучший пистолет войны, если не считать русского «ТТ».
Объезжая воронки, машина куда-то все ехала, удаляясь от поля невиданной битвы. Несмотря на ухабы, Фриц пытался дремать.
И вот неожиданно, только сейчас, осознал, что эта машина не просто идет к своей цели, она увозит его из войны!
И такая тоска навалилась по тому, безвозвратно утраченному! Жестокому! Беспощадному! Но по своему родному, армейскому миру, в котором варился он почти пять лет!..
«Фрица Мюллера вспомнят еще!» — подумал он о себе со значением. И гордость почувствовал, и осознал, какого солдата матерого в его лице германский вермахт потерял.
А проезжая останки обуглено-черных строений какой-то деревни, подумал безрадостно: «Русские меня заставят жить, чтобы на каторжных работах до смерти уморить!»
И надежда затеплилась: если выживет в русском плену, то уж точно увидит Фатерланд!
«Бабуля, а сколько на небе богов?»
— Бабуля, а Иисуса Христоса…
— Не Иисуса Христоса, а Иисуса Христа.
— Ну, Иисуса Христа кто распинал? Фашисты?
— Не фашисты, а тож супостаты подлейшие… Царь Ирод и слуги его. А Пилат все сидел и глядел.
— А почему «Пилат» ты говоришь? Надо «пират» говорить, — поправляет бабушку Валерик.
А бабушка на это улыбается:
— Пират — это разбойник, а Пилат — это имя начальника воинского.
— Бабуля, а Иисуса Христа они как распинали? Прибивали гвоздями? Прямо в руки и ноги? Как Витю Кононова немцы?
— Так, внучек, так. Но партизана Кононова Витю на земле распяли. К земле пригвоздили штыками. И в рот ему кол забили, чтоб палачей своих немецких не пугал батюшкой Сталиным.
— А Иисусу Христу тоже забили кол?
— Нет, внучек ты мой, не забили. Бог-отец приказал одной мухе, чтобы села на лоб Иисусу Христу. Она так и села, а палач муху принял за шляпку гвоздя и не стал туда гвоздь забивать.
— Муха та молодец! А зачем тогда мы убиваем липучками мух?
— Дак теперь уже мухи не те! То были библейские мухи, старинные, — с почтением к мухам библейским бабушка пальчик вверх заостряет и со значением продолжает: — Больше наших были те мухи. Гораздо больше!..
— Бабуля, а сколько на небе Богов?
— Бог на свете один, внучек ты мой, — ласково бабушка Настя внушает и по головке Валерика гладит.
— Совсем-совсем один?
— Да, совсем один. Бог единый для всех, только в трех ипостасях: Бог Отец, Бог Сын и Бог Дух Святый!
Три ипостаси понял он как три нарядные одежды Бога и разъяснений не потребовал. Но мучило другое:
— А какому Богу тогда молится Фриц? Немецкому?
— Я же сказала, что Господь один! Один для всех! — терпеливо внушает бабушка.
— И для немцев, и для русских?
— Для всех!
— Ты с ним по-русски говоришь, Фриц по-немецки, а кто-то по-кадетски, и всех Он понимает?
— И всех Он понимает, потому что Он — Бог!
— А где ж Он учился этому?
— Зачем же учиться Ему, если Он Бог! — терпение теряет бабушка. — Заведешь ты меня во грех! Угомонись, дитенок!
— Всех Он понимает!.. — не соглашается с бабушкой Валерик. — А что ж Он немцам разрешал нашу станцию бомбить и наш город! Сколько они наших поубивали! А сколько поумирало ленинградских детей из детского сада, что домой не успели уехать, когда немцы пришли! Немцы из них высасывали кровь для фрицевских летчиков. Остался только Моцарт да Семка с Акробатом, которые в госпитале выступали. А девчоночки маленькие все поумирали.
Насупившись, бабушка Настя молчит и с особым пристрастием в мешке с лоскутами копается.
— А немец летел нашу станцию бомбить и молился, чтоб наши зенитки промазали и его самолет не сбили.
И девушки наши, зенитчицы, что в доме Сиволобихи стояли, тоже Богу молились: «Господи, помоги нам немца «фашицкого» сбить! Не дай ему станцию разбомбить! Тут эшелоны стоят на фронт и раненых поезд». Вот что делать Богу, когда все Его просят с разных сторон?
Бабушка Настя безмолвствует.
— А продавщица пивная в Голубом Дунае, когда мужики затолпятся вокруг, после бани, кричит: «У меня ж не двадцать рук! Что мне теперь — разорваться прикажете!»
А дядя Сережа-труба, что из духового оркестра, говорит: «Она специально так пыжится, чтоб мы кружки брали с недоливом под пеной».
А может, богов на небе несколько, да ты не знаешь, бабуля?
К Валеркиному удивлению, бабушка продолжает молчать. И это его укрепляет в правильности созревшего вывода:
— Один Бог немцам помогает, другой Бог — нашим, а тот Бог — американцам…
— Не дури ты мне голову, дитенок, — негромко, но твердо, без тени сомнения, бабушка наставляет. — Бог как был один для всех, так Он один и остается! Сколько б таких мудрецов, как ты, на свет ни появлялось!
— А почему тогда немцы с русскими воюют, если Бог у них один? Не разрешил бы — и все!
— Ну, дак люди — что дети неслухмыные. Шкодят и шкодят. Что немцы твои, что не немцы. И видно, зло накопилось великое, — бабушка Настя вздыхает, постепенно успокаиваясь. — И у нас накопилось, и у немцев. Как гроза! Собиралось до кучи все черное, собиралось да и грянуло! И грянуло так, что грозе той, войне — самой сделалось страшно! Вот оно, горе какое, внучек ты мой. Непотребное люди творят и думают: все, мол, простится. А Господь разумеет по-своему. И по-своему шлет наказание.
Эва! Немцы твои до сих пор шкандыбают в колодках. Так в библейские веки шкандыбали греховники разные. Это Бог им послал наказание! За гордыню послал, за невинную кровь, прости их, Царица Небесная, — крестится бабушка Настя, на икону взирая. — А ты говоришь… Они ж, немцы твои, на весь мир замахнулись! Всех прикончить хотели! А Господь и не дал!
Бабушка губы поджала и подбородок свой сухенький двиганула вперед:
— На пути супостатов Русь Святую поставил!
И вздохнула. И вспомнила, видно, что-то печально-тревожное:
— Телами да жизнями нашими мир заслонил от погибели. Вот как вышло по Божьему замыслу. А то счастье построить хотели на море кровей! Не построишь! А все потому, что Бога в душе не хранили и Божьего страха в душе не держали. А страх перед Богом — это не страх человека трусливого! Это страх во спасение! Спасительный страх! Ты живешь, отвечая за каждый свой вдох, за поступки свои да за помыслы. Перед Богом ты отвечаешь, а значит, и перед собой. При такой к себе строгости ты позорного дела не сделаешь, не замыслишь греховного, зная, что Бог за тобой наблюдает! — погрозила кому-то пальчиком, — Что Он рядом с тобой и в душе твоей царствует!.. Вот как, внучек ты мой, надо жить…
Она тихо вздохнула, перекрестилась и на икону взглянула, будто пытала у Богородицы: «Верно ли я проповедую?» И, укрепившись, продолжила:
— Вот и немцы… Земли захотелось им нашей! Ну, Господь им и дал, что хотели забрать у нас силой. Вон за городом поле громадное унавожено немцами. И места свободного много осталось!..
— А там, бабуля, уже ни крестов и ни касок. Там теперь стойло городского стада, куда бабы приходят в обед, чтоб коров подоить… Бабуля, а кто же главнее: наш Батюшка Бог или базарный лягаш Голощапов?
— Свят, свят, свят! — напуганной курицей всполошилась бабушка Настя. — Господи, Боже Ты мой! Царица Небесная, Богородица-Матушка, прости Ты дитенка мого неразумного!.. Да про такое и думать нельзя! Это ж, внучек ты мой, грех несказанный, Голощапова-пьяницу с Богом ровнять!
И глазами, и жестами показала козявистость Голощапова и высь несравненную Господа Бога!
— А что же ты с Господом Богом на «ты» говоришь, а Голощапову выкаешь?
— Ну, внучек ты мой, тут дело другое! — оттаяла бабушка. — То власть! А власть — это дело казенное и беспощадное, как топор… Ее не разжалобишь и не переспоришь. Вот и выкаю Голощапову, чтоб отвязался скорей…
А с Богом у нас разговор во спасение. Когда-сь на Руси обращение было друг с другом только на «ты». Даже нищий любой говорил царю «ты». Вот такой на Руси был порядок, как бывает в семье…
А выканье к нам завезлось из-за моря. Из неметчины разной. Да мало ли гадости разной к нам нанесло! Один табачище в какие грехи нам обходится!.. От нерусского все это. Вот и маемся до сих пор на манер чужеродный…
— А почему не живем, как Бог говорит?
— Дак греховная плоть не дает. К наслаждению тянет телесному да к богатству…
— Наслаждение — это когда тебе вкусно?
— И вкусно, и сладко… И греховно по самые уши…
— Бабуль, а почему мы так не живем, как живут казаки на Кубани? Там виноград и арбузы! И много всего!.. В кино показали.
— В кине, внучек ты мой, все красиво да гладко, а в жизни — бугры да канавы… Вот и выходит, что одно дело — думать да хотеть, а другое — делать да уметь.
В курилке
Под столбом с электрической лампочкой фронтовики соорудили курилку на армейский манер: по периметру квадрата лавочки вкопали, а в центре врыли бочку с водой.
Вечерами, когда позволяли дела и погода, тянуло в курилку бывших солдат, покурить да в компании братской о жизни текущей свое осторожное слово сказать. А то и просто так, табачком обменяться, ни о чем поговорить. И в этих разговорах «ни о чем» на первом месте стояла война.
Как правило, первым являлся дядька Микола с кисетом самосада. Его появление было сигналом для всех, кто из оконец барачных наблюдение вел за курилкой.
Рассаживались. Закуривали…
У каждого курево было свое, как и война — у каждого «своя».
— Городские наши власти решили Троицкую церковь в спортзал для школы переделать, — дядя Ваня-корявочник новость принес.
— А мы жизнями рисковали, когда спасали чужие храмы. Собор, например, Святого Стефана, — обнимая Валерика под бушлатом, возмутился Пахомыч. — А тут уцелевшее свое ломаем, будто к школе нельзя спортзал пристроить!
— У нас политика такая, богоборческая.
— Богоборческая… Богоборцев бы этих в наши окопы! Сходу бы в Бога поверили! И в Царство Небесное… И скажи ж ты на милость: никакая война не берет ни клопов, ни тараканов! Прекрасные люди погибли, а эти — выжили! Да еще у власти оказались, чтобы всеми людями рулить!
— А что ж там за собор такой, Пахомыч?
— Да ихний же собор.
— От кого спасали?
— Спасали, чтобы взрыва не случилось. Собор Святого Стефана, что в городе Вена, — красивейший собор из всех красивых, что мне довелось повидать за войну на ихнем западе! Так вот, его немцы заминировали и хотели взорвать. И все подготовили так, чтоб фугас, что они под алтарь загрузили, взорвался б, когда люди заполнят собор и служба начнется! Во «изуиты» какие! Изверги настоящие… Ну, православные наши храмы немцы взрывали да грабили — это себе объяснить я могу, хоть и сердце мое не желает принять объяснение то… Но тут же — свое! Своей веры собор уничтожить хотели и своих же людей, австрийцев, угробить!.. Ну и напихали под алтарь всяких авиабомб, да мин противотанковых, да ящиков с тротиловыми шашками. Столько смерти туда нагрузили, что если б рвануло! Ох, погибло б кругом и людей, и домов…
Пахомыч с усмешкой крутнул головой:
— Дак венцы ж не верили, что собор заминирован! Не верили даже, когда мы в ящиках стали тротил выносить. Но поверили сразу, когда авиабомбы увидели!.. Вокруг собора такая толпа собралась! А я тогда с другими стоял в оцеплении, а потом добровольно пошел тот фугас выносить и всю красоту разглядел. Этим собором теперь любуются все. И вряд ли известно кому, что русский солдат красоту эту спас для мира людей.
— Австрийцы знают наверняка, кто им подлянку такую готовил, — метнул дядя Коля спичку в бочку с водой. — Знают! А может, уже и забыли. Доброе дело русских людей в Европе не принято помнить.
— И все-таки, наша Победа многих заставила думать, — заметил раздумчиво дядя Ваня-корявочник.
— А разве думалось мне тогда, в сорок первом, что немец будет передо мной на коленях стоять и руки вверх, и голосом, уже дохлым, еле слышно сипеть: «Гитлер капут!» А в сорок втором под Сталинградом такое вот и было как раз. Голодные, полузамерзшие, полуживые немцы. Навоевались, нажрались русской земли, мать их в загривок!.. Я их не жалел ни тогда, ни сейчас. Врагами они мне были, врагами и остались, — вспомнил свое дядька Микола.
— Ну, а с пленными как ты работаешь?
— А что пленные? Горе одно… Разве это солдаты те самые? Они уже немцы другие. Хотя… Кажется мне, что не все нахлебались плена. Есть и такие, что, вернувшись домой и отъевшись сосисок и пива отпившись, опять захотят «дранг нах остен» проделать.
— Вряд ли… Они не скоро еще дойдут до пива свого и сосисок. У них руин не меньше, чем у нас: постарались братишки по классу. Американцы да англичане бомбили их со страшной силой. Уже и не надо было, а бомбили! Стирали в порошок соперника по капиталу!
— А Дрезден кому соперник? Там столько музеев было!
— Дак, может, в том и соперник!
— А на ихнем западе что ни правитель, то дикарь несусветный. Хоть бы тот же Наполеон. Это ж надо было так вызвериться, чтобы стрелять из пушки по Сфинксу Египетскому! И отбил-таки нос тому Сфинксу. Покалечил изваяние, дикарь цивилизованный. И как он еще не взорвал пирамиды?..
— На пирамиды у Франции пороху не было.
— В Успенском соборе Московского Кремля конюшню устроил, культурный француз! А Кремль вообще хотел взорвать! Кабы не дождь, да не казаки набежали, так и взорвал бы Кремль, корсиканский недоросток!.. А еще говорят, что Наполеон тот — велик и гениален!
— Мужики, а в чем же его гениальность? Ведь он же убийца!
— Да, убийца, бандит, но как разнаряжен был красиво! А какие там женщины были при нем! А солдаты как были красиво одеты! И пукали пушки, нестрашные издали! Знамена, знамена в дыму сражений! И рядами солдатики падают, падают… А поэты, прикормленные да приласканные, взахлеб воспевают убийство, что творилось по велению французика на барабане.
— Но Пушкин наш, Александр Сергеевич, подметил четко, что «гений и злодейство — две вещи несовместные».
— А, наверно, в том его гениальность, что умудрился уложить на полях сражений да в русских снегах громадные миллионы людей со всей Европы! В учебнике сына написано, что только французских солдат погибло более двух миллионов!
— Но Гитлер переплюнул всех наполеонов! И почему-то не пишет никто, что он гениальный! А ведь трупами Европу завалил!
— Не спеши свистеть! Времена в истории бывают всякие. Найдутся еще подлые писаки и «черных кобелей отмоют до бела!» Еще и Гитлера поднимут… и воздвигнут.
— Вот с каких теперь немцев спрашивать за кровавые зверства?
— Дак может их всех расстрелять… было надо? Вон их сколько по городу топчется… А по Советскому Союзу сколько их! Почти все мужики Германии у нас в плену! Они, с Гитлером вместе, представить себе не могли, что в русском плену будут землю колодками шкрабать. А может, с ними и нам поступить было надо, как они поступали с нами! Мы имеем на это право? Наверно, имеем, если по ихним законам жить: око за око, зуб за зуб, кровь за кровь!..
— Так поступить мне, например, душа не позволит… Русская совесть моя, — негромко сказал дядя Коля, Толькин отец, воевавший наводчиком противотанковой пушки.
— А как же ты бил их на фронте? Не за хрен же собачий дали две «Славы» тебе и орден «Красной Звезды»?
— Там они были с оружием! Да и гляделись иначе. Там убивать надо было, иначе б они нас… А безоружных, пленных… не могу. Мне душа не позволит руку на них поднять…. Но тех зверей, что целые деревни наши с людями, от мала до велика, живьем сжигали, — душил бы голыми руками! Хотя… в начале войны мы немцев в плен не брали…
Помолчала курилка.
— А вот бы взяли наши генералы да и приказали тебе убить пленных немцев! Этих самых, что ходят по городу? Что бы ты делал?
— А я тебе так скажу: ни у России, ни у товарища Сталина не было и быть не может таких генералов!
— Зато у нас был генерал, что гнал солдат на немецкие пулеметы. Убийство творил заведомо преступное, солдат обзывая трусами. Товарищу Сталину пришлось его в звании понизить, чтоб не лез в дела армий и фронтов.
На пару затяжек курилка умолкла. Никто не хотел былое горе из братских могил поднимать.
— А вот американцы вообще хотели немцев кастрировать. Сам Рузвельт, ихний президент, предлагал еще в сорок четвертом году всех мужиков и баб немецких поголовно кастрировать.
— Я что-то, мужики, в кастрацию эту не особенно верю, хотя немцы про это мне говорили серьезно.
— У меня среди немцев есть один рассудительный малый. Вот он рассказал, что в Америке план уже был разработан, как надлежало делать все по плану тому, чтобы в два месяца немцев всех, мужиков и баб, поголовно кастрировать. И, наверно, так бы и сделали, да Рузвельт умер скоропостижно… И Черчилля английского сняли с должности. Он тоже хотел расправиться с немцами…
— А фамилия того, кто план тот придумал, такая, как у нашего главврача больницы…
— Кауфман, что ли?
— Да, да, Кауфман! Потому и запомнил.
— А еще американцы хотели превратить Германию в одно большое картофельное поле.
— Вот, наверно, поэтому ж они, американцы да англичане, так беспощадно бомбили Германию!
— А нам замполит еще рассказывал, что будто бы Черчилль советовал всю верхушку нацистскую без суда и следствия похерить, перестрелять, как при попытке к бегству!
— Дак и похерили б! Если бы не товарищ Сталин да не мы! Не армия наша. Вот сказал тогда товарищ Сталин, что надо судить трибуналом главарей фашистских, — и все умылись! Сказал, что Германия должна быть страной самостоятельной, — и ни одна западная рожа не хрюкнула! А не хрюкнула потому, что Советский Союз был державой сильнейшей и порядок в мире держал. Так что нихай немцы помнят, кто их сохранил как нацию и Германию сберег как государство!
— Не верится мне, что немцы помнить будут все доброе, что мы для них сделали. Про свой бандитский поход на Советский Союз правду ж они не расскажут потомкам, потому что в кровавом позоре стоит эта правда в германской истории! А там и гляди, что найдутся продажные твари и Россию начнут мазать дегтем. Да еще нам в вину поставят, что уничтожили ихний фашизм! Сейчас бы царили они над Европой, а может, и миром! А мы им не дали! Костями и кровью своей им пути перекрыли…
— И все же к населению немецкому относились мы по-человечески! Не как победители беспощадные, имевшие право на мщение, а как освободители с добром в душе…
— С добром в душе, говоришь? А вот радио на днях сказало, что на западе пишут уже, будто русские варвары немок насиловали. И будто тех немок нашли, что до сих пор еще плачут!
— А что их насиловать было, когда они сами вешались на нас! Даром! За просто так! Правда, мы сами носили им мыло, тушенку, разную кашу в брикетах… Даже махорку брали. Весь запас, что был у старшины в каптерке, наши хлопцы немкам отнесли. А то, что наша кухня кормила их борщом да кашей с тушенкой, — в счет не берется!
— Я по радио слышал, как эти немки, перебивая друг друга, на весь мир заявили, что их русские постоянно насиловали, постоянно! Как это понимать?
— Однако, интересно что при таком массовом насилии, которое немки, якобы, вытерпели в прошлом, Германия не объявляет, сколько детей от русских парней родилось!
— Это их послевоенная тайна!
— Пора бы немкам алименты затребовать у Советского Союза!
— Дак ведь, скорей всего, кричат и плачут те, кто не способен был рожать. И которых, наверно, наши солдаты обошли вниманием. А им очень хотелось, потому что за рождение детей им платили и не спрашивали, кто папаша.
— Спасибо пусть скажут русским солдатам и солдатам-союзникам, что помогли таким образом кровь освежить и возродить германскую нацию здоровой.
Слушая дядьку Миколу, вспомнил Пахомыч встречи с американцами в майские дни сорок пятого года. В одну из таких встреч ребята через нашу переводчицу спросили одного американского сержанта: «Это правда, что американские солдаты насилуют немок?»
— За солдатами нашими немки буквально охотятся! — осветился улыбкой сержант. — Вы же, русские, всех мужиков забрали в Россию, а немкам что делать? Вот и хватают наших солдат! А у нас шоколад, сигареты, виски, консервы! Есть возможность немецкую женщину в клуб привести, в ресторан…. Но существует маленькое «но». Не все немецкие женщины желают с неграми встречаться. Опасаются, что приплод оказаться может с африканским загаром. Наверно, поэтому негры-солдаты насилуют немок безжалостно!
— А что значит «безжалостно?» — решила уточнить переводчица наша.
Сержант указал на негра-солдата, лизавшего глазами переводчицу, и, засмеявшись, ответил:
— Вот он — негр! Подойдите к нему, сами спросите!
Переводчица вроде как засмущалась, а негр белозубо заржал.
Пахомыч вздохнул, улыбнувшись приятному прошлому.
Концерт Победы
— А можно, ребята, я покурю вместе с вами, как на фронте бывало? — пришла в курилку Полина Григорьевна, воевавшая медсестрой. — Война до сих пор вспоминается, не спросясь у меня. Все куда-то ползу, все кого-то тащу, а в руках уже силы не стало… и просыпаюсь в поту, будто за раненым ползала под обстрелом… А то приснится, будто свой карабин потеряла или притащила раненого без винтовки и надо за ней ползти. Пытаюсь забыть все жестокое, страшное. Хочу, чтоб опять унесло меня в май 45-го года, на ту самую площадь перед Рейхстагом! Ах, какой состоялся концерт на ступенях Рейхстага поверженного! О концерте том многие слышали, а я там была! То был концерт Победы нашей! Не возражаете если, то я расскажу…
— Валяй, Григорьевна! — разрешили бывшие солдаты.
— Так вот…. Помню колонны Рейхстага, от копоти черные, побитые осколками да пулями. Под ногами куски камней и разный мусор… Над нами тучи дыма: Берлин — сплошной пожар! А мы стоим перед этим Рейхстагом все: солдаты, офицеры, генералы, девочки наши, сестрички… А на душе у меня такая радость! Господи, слава Тебе! Я дошла до Берлина! Дошла до Рейхстага и осталась живой! А сколько ж нас не дошло!..
Бывало, в те самые дни победные, когда мы немцев в их собственном Берлине добивали, подкатит к горлу комок ни с того, ни с сего да сердце так пеканет! Потому что погибшие, как живые, перед глазами стоят!.. Девочки, ребята… Господи, слава им, павшим! Самым красивым! Самым умным и смелым!..
Перед концертом выступил Жуков. Все мы хлопали яростно и кричали «ура» Так кричали «ура», что, наверно, весь мир «ура» наше слышал. Нашу радость такую невиданную!..
Потом выступал Эйзенхауэр. Тоже хлопали. Потом вышел де Голль. Хлопали. Еще кто-то потом выступал… Кто — не помню уже.
А когда на ступени Рейхстага вышла наша Русланова! Боже, что тут началось! Радость такая у всех всколыхнулась! И Русланова, Лидочка наша, заплакала… Нас там было — невидимо сколько! А баянистов собралось, наверно, со всех фронтов! А Русланова наша, красавица русская!.. Как Россия сама на ступенях Рейхстага стоит! Стоит и поет!
Господи, как она пела!.. Солдаты многие плакали… И я плакала. Да что там солдаты… Полковники и генералы не вытирали слез! А сколько ж она перепела песен! Не сосчитать! Вот как поет где-нибудь Россия в уголке своем песню, дак и ту она спела. По нашим просьбам пела. Помню эту вот… совсем забытую… Кто-то из солдат пожилых попросил: «Ехал на ярмарку ухарь-купец», дак и ту она спела. Разухабистая русская песня над Рейхстагом немецким! Кто бы подумать мог, что такое случится!.. То праздник был нашей Победы! Триумф невиданный в истории России. И счастлива я, что была на концерте Победы. Была как солдат, как творец нашей общей Великой Победы! Вот и концерт тот славный не могу уже вспомнить без слез…
«Я, ОСТ — Остаток Сталинских Тварей»
Когда пришел в курилку дядя Женя, шел разговор о бомбе атомной.
— Говорят, радиация — это гадость такая, — говорил в это время дядя Ваня-корявочник, — что ни запаха нет у ней, ни вкуса. А ты как думаешь, Жень?
— А я навестил своих школьных дружков, — оставив вопрос без ответа, начал свой разговор дядя Женя, давая понять этим самым, что зря мужики по-пустому мозги напрягают, а вот то, что он скажет сейчас — достойно внимания. Видно, то, с чем пришел, его больше той бомбы заботило.
Усевшись, Уваров достал из кармана жестянку из-под ландрина, набитую самосадом базарным и газеткой нарезанной, и «козью ножку» свертывать стал:
— Кто выжил, кто погиб, а кто, как я, отвоевался. Но есть и другие. Младшие братья моих погибших дружков. Один ушел в партизаны, другой в полицаи подался. Партизан, когда наши пришли, приписал себе год и ушел добровольцем на фронт. Но струсил на фронте и домой прибежал. Его в сорок третьем судили и вместо расстрела дали пятнадцать лет: учли, что не было ему восемнадцати, когда дезертировал с фронта.
И полицая судили. И тоже дали пятнадцать лет, потому что и ему в сорок третьем году восемнадцати не было. Умудрился от немцев скрыть, что еще восемнадцати не было, когда в полицию напросился, чтоб только в Германию его не погнали батрачить. Вот, бляха-муха, дела! — ядовитой усмешкой перебил он себя.
— Что ж тут веселого, Женя?
— Я бы, может, по двадцать дал! — подкинув кверху коробок манерным жестом, дядя Гоша прикурил от спички, внезапно запылавшей у него между пальцев.
— По двадцать! — крутнул головой Уваров. — Это как посмотреть. А если задуматься очень, то вот получается что. Двое Родину предали и товарища Сталина! А Родина и товарищ Сталин их, можно сказать, простили. Врагов своих простили, бляха-муха! И только по пятнадцать дали…
— А может, немцы вынудили парня в полицию идти? — заступилась Полина Григорьевна.
— Вынудили, значит? — Уваров исподлобья на сказавшую глянул с какой-то ехидной радостью. — А что ж Советский Союз они не вынудили сдаться? Меня не вынудили власовским летчиком стать! А вынуждали! На морде моей написано, как они это делали!
Мужики примолкли, уставившись в бочку с водой, словно понять не могли, зачем она здесь оказалась!
А Валерик почувствовал, что все мужики притихшие настороженно ждут от Уварова слова опасного, чтоб сыпануть наутек по баракам. Такое не раз уже было.
Даже табачный дым к небу теперь подниматься боялся и котенком напуганным между курильщиков продирался под лавку.
— Откантуются на лесоповале и сорок первую годовщину Великого Октября будут встречать уже дома. И будут жить как люди. И спать на перинах. Кто? Дезертир и предатель! Их обнимать будут теплые бабы… А мои братья-товарищи в холодных могилах по разным Европам да по Азиям разным догнивают безадресно. А государство родное ихним родителям не дает на буханку хлеба. Нельзя! Потому что без вести пропал ваш сын или кто там еще. А вдруг он не просто без вести погиб, а в плену оказался! Да, не дай Бог, в плену том проклятом выжил «всем смертям назло!» Да, не дай Бог, вернулся домой живым! Тебе тут такую проверку устроят! Каждый день на допрос, а то и на дню по два раза. До чего-то дознаться хотят, что тебе самому не известно… «А не признаешься, как хочется нам, дак ты у нас вот как запляшешь! Ни прописки тебе, ни работы, ни пенсии!»
Он усмехнулся чему-то:
— Ну, ладно… Там были враги…
Он произнес эту фразу, призывая войти в его исповедь здравым рассудком и сердцем открытым. Чтобы поняли люди, как больно ему быть никем среди рабски покорных людей, среди глаз, сострадающих боязно.
— А тут? — продолжал он негромко. — Вроде бы все свои, но я до сих пот ощущаю, что я ОСТ, неполноценный житель своей страны. И память моя, до сих пор воспаленная, кричит мне оттуда, из Маутхаузена, что я тот самый, лагерный Остаток Сталинских Тварей, подлежащий уничтожению! Я на русской Родине своей, но я неполноценный, недочеловек, «унтерменшен», будто надо мной до сих пор нависает черное крыло Маутхаузена. Не верится даже, что мы победили! Радости нет от Победы той главной! У меня ее кто-то крадет каждый день!.. Крадет нашу радость и нашу Победу!.. Вот таким отношением вражеским к несчастным мученикам плена…
Кремационные печи фирмы «Топф»
На следующий вечер, по просьбе Полины Григорьевны, Уваров рассказывал о кремационных печах.
Забыв о чадящей цигарке, невольно вздохнул, уходя от «сегодня» в жестокое прошлое. И голосом сдавленным, будто прошлое снова его ухватило за горло, рассказывать стал:
— В крематории Биркенау однажды с трупами вышла заминка: вовремя не подвезли, а печам ферботен простаивать. Запрещено! Кремационные муфельные печи фирмы «Топф» должны работать непрерывно, днем и ночью при одинаковой температуре! Это необходимо, чтобы огнеупорные материалы сохранялись дольше! В течение примерно десяти часов каждая печь сжигала более тридцати трупов.
Изучить устройство и работу печи фирмы «Топф» у меня было время. В топки загружалось топливо — кокс. Трупы загружались в муфели с противоположной стороны топок. А муфель имел вид лежащего горизонтально пенала с чугунной дверцей. Размер этого пенала был рассчитан на один труп. Трупы подавались в муфель в горизонтальном положении, для этого они укладывались на специальный поднос. Дверца открывалась, и труп вкатывался в муфель печи вместе с подносом.
Я у одной такой печи стоял. На подхвате стоял при загрузке… Эсэсовец, из лагерной команды, приказал меня живого на поднос раскаленный бросить, чтобы печь не простаивала! Чтобы в ней постоянно что-то горело! Я, сколько сил моих было, сопротивлялся! Яростно сопротивлялся, пока меня ловили и гонялись за мной по крематорию. Да и товарищи не больно-то хотели меня живого в печку закатить. На мое счастье и каталку ту заело! Это на эсэсовца подействовало. Он заржал и разрешил мне дальше жить…
То было в Биркенау. Там крематорий был из нескольких печей… Вот голова моя маленько подгорела, но не успела окончательно сгореть… А вылечил меня наш русский доктор, тоже пленный. Он меня потом определил в состав лейхенкоманды. Это была особая команда из военнопленных. Мы собирали трупы по баракам и доставляли в крематорий или в яму.
Уваров бросил в бочку «козью ножку» догоревшую и спешно начал свертывать другую.
В молчании хмуром мужики на рубцы его рук глядели, на торопливые пальцы с остатками ногтей, недогоревших в Биркенау.
— До крематория у нас был Морицфельд, — продолжил он, прикурив от поднесенной кем-то спички. — Всех летчиков свезли туда. Построили нас на плацу. И помню, многовато нас там оказалось… И тут же два попа откуда-то явились. За ними мальчик нес перед собой что-то накрытое. Облачены были все трое по-церковному.
Вдоль строя нашего прошли вперед-назад. Кадилом покадили. Один из попов проповедовать стал, чтобы все мы пошли защищать землю русскую от большевиков. Потом власовец вышел в форме немецкой с погонами майора и нашивкой «РОА» на рукаве.
Мы впервые узнали тогда, что сформирована немцами Русская Освободительная Армия, то есть РОА, или армия власовская…
Человек несколько вышло из общего строя. И все. Больше нет добровольцев!.. Тогда нас по группам разбили, и власовцы вместе с попами нас агитировать стали…
— К предательству, значит, склоняли, — кто-то заметил.
— А может, искали трусливых.
— Там среди тех трусливых, по-вашему, — на сказавшего искоса глянул Уваров, — был герой Советского Союза, между прочим. Я его фамилии не знаю…
— А ведь они, гады, воевали особенно яростно, — Суровикин заметил. — И сильней смерти боялись к нам попадать! И настоящих фамилий своих перед расстрелом не называли: спасали родных от беды и позора.
— А все потому, что наше НКВД разбираться не хотело ни с ними, ни с нами, пленными! К стенке — и весь разговор!
— А если задуматься сильно да вспомнить, что на войне с нами было, то невольно поверишь, как безжалостно было НКВД к нашему брату.
— А если разобраться, дак виноваты не солдаты, а командиры те бездарные, что армии свои к войне не подготовили, а потом сдавались, бросив все и всех! Я вот читал опубликованное из дневника генерал-полковника Гальдера — начальника генштаба сухопутных войск Германии. Дак вот он записал в 41-м году, что русские всюду сражаются до последнего человека. Лишь местами сдаются в плен, в первую очередь там, где в войсках большой процент монгольских народностей. Часть русских сражаются, пока их не убьют…
— Суровикин! Василий! Расскажи, как вы держали в окружении дивизию немцев в 41 году в Белоруссии! Расскажи. Многие ж думают, что наши войска бежали без оглядки!
— Это национальная литовская дивизия разбежалась до вступления в бой, когда узнала, что немцы взяли Вильнюс… А мы с тяжелыми боями отходили, но под Порозовом, Новым Двором, Лысковом…с 28 по 30 июня 41 года мы их крепко зажали. 134-ю пехотную дивизию немцев окружили и держали. А бои какие были! Снаружи одни немцы перли, чтобы наше кольцо разорвать, а изнутри вырывались другие, вооруженные до зубов и сытые. А мы питались чем попало: кониной в основном да зерном с полей, если собрать удавалось. Голодали. Некоторые солдаты просто падали от голодного обморока… Но когда эта дивизия из нашего кольца выскочила в районе Лыскова, мы собрали богатые трофеи! Обзавелись оружием немецким: к нашим пулеметам и винтовкам уже не было патронов. Но главное — достались нам продукты! Там была и копченая колбаса, и рыбные консервы, и паштеты, и сало, и всякие сыры, и шоколад, и ром, и шнапс… И все это в прекрасной упаковке, чтоб не испортилось… А потом под Ружанами немцы хотели нас остановить и уничтожить. Вот где битва была! До рукопашной доходило! И бегали они от нас еще как! Мы как-то по настроению боя почувствовали, что надо рвануть вперед за отступающими немцами. И рванули! И вышли из окружения. Потом бои в Беловежской пуще…Они нашу пущу не забудут до гроба, если кто из них выжил…
— А как воевали части Русской Освободительной Армии на Западном фронте — об этом рассказ особый: непростой и нескорый, — свой рассказ продолжил Уваров. — Как держали союзников на пути к Берлину и как союзники потом мстительно убивали «вручную» русских ребят! Человек пять одного убивали, безоружного пленного, русского власовца. Может, когда-нибудь немцы расскажут, как сражались русские ребята на западном фронте против союзничков наших — американцев да англичан… Сдерживали американцев, чтоб наши войска без помощничков взяли Берлин. Слава им, безвестным героям. И среди власовцев были патриоты настоящие… Ну, а нас из Морицфельда опять в Маутхаузен бросили. А рядом Биркенау с печами… и я на каталку стал укладывать трупы.
Над курилкой повисло молчание.
— Потом был побег. Нас поймали и собакам ротвейлерам бросили. Тех зверюг, видно, век не кормили. Всех прикончили, а мной подавились. Скорей всего, звери наелись, наверно… Или, если быть точным, я первым упал, а все на меня уже падали. Каждый закрыл меня жизнью своей…
Валерик смотрел, как цигарка забытым предметом дымилась в руке дяди Жени и в пепел седой превращалась. И на ботинки тот пепел падал, на те самые, желтые, что имели подковки и спереди, и сзади.
— Только наши ребята — советские, русские продолжали в плену бороться. Безвестно… Американцы своих из плена встречали с военным оркестром, как героев встречали. А наши встречали проверками СМЕРШ. И, пройдя все чистилища, — в душе твоей радости нету от свободы полученной. Оглядишься вокруг, по карманам пустым пошаришь, и еще страшней становится в своей родной стране, когда видишь, что ты нищий и бесправный. И, несмотря на то что ты вернулся в дом родной, постоянной прописки тебе не дают. Только на две недели! И работы тебе не дают: по закону неписаному, тебя держат чужим! Ты — чужой своей Родине, за которую кровь проливал! А пришел инвалидом — хрен тебе в рыло, а не пенсию!.. Один кабинетный дядя так и сказал: «Кто тебя покалечил, у того и пенсию клянчи!»
— Женечка, как же ты, милый, живешь? — спросила Полина Григорьевна.
— А кто вам сказал, что я живу?.. Я даже нищим быть не имею права! А вот те, что лес под Тобольском пилят, те — сыны Отечества. Только маленько свихнулись с пути. Отпилят свое, подвыпрямятся, вернутся домой и в дружную семью народов СССР вольются, чтобы дальше предавать и гадить, но уже незаметно. Но гадить и предавать, потому что с кривой душой существо двуногое праведно жить не способно!
Обжигающий пальцы окурок дядя Женя выбросил в бочку.
— Если б мы знали, что дома нас за людей не считают, многие б не выдержали плена, не сражались бы в концлагерях за жизнь товарищей, за дух солдата Красной Армии. Мы внушали себе и другим, что Родина верит нам и надеется, что мы и в плену продолжаем свою войну с гансами до последнего дыхания…
«До последнего дыхания» — все равно, что до последней капли крови, — размышляет Валерик. — Так и в партизанской клятве говорится. И в солдатской присяге «до последнего дыхания». Тут было все ему понятно: солдат должен сражаться, пока не погибнет.
А вот на торжественном построении в честь партизана и комсомольца Владимира Зеболова, воевавшего разведчиком в партизанском соединении Сидора Ковпака, старшая пионервожатая, по прозвищу Дылда, сказала, что советские партизаны сражались до последнего патрона.
«До последнего патрона…» — застряло в голове Валерика, создавая впечатление недосказанности. — А что потом?»
И вот, когда на поляне героев в очередной раз собрался пионерский отряд и Дылда дошла до «последнего патрона», Валерик спросил:
— А что потом?
Дылда посчитала, что это спросил кто-то из пионеров и на секунду задумалась, собираясь с ответом:
— Ну, что-нибудь делает… чтобы врагу не достаться живым.
И, недовольная тем, что ее перебили, и своим замешательством, потребовала голосом окрепшим:
— Это кто у меня спросил?
— Это я, — просунул голову Валерик между стоявшими в первом ряду пионерами в чистой форме и при галстуках красных. А Валерик, как и вся ребятня, набежавшая с округи, был в трусах и майке.
— Мальчик, ты нас не отвлекай! — строго глянула Дылда и, разглядев, что он не по форме одет, добавила в голос возмущение: — Ты посторонний? Чей это невоспитанный?
— Да он из бараков!
— Ах, из бараков! Оно и видно! Дежурные! Проводите его за ворота!
— Да их тут много… Лучше не надо, Розалия Львовна…
Он так и не узнал, что надо делать, когда останется патрон последний. Стрелять в самого себя? А зачем, когда можно убить еще одного врага и пойти в штыковую!
И вот подходящий момент наступил, и Валерик не выдержал:
— А до последнего патрона если?
— Что до последнего патрона? — на секунду запнулся Уваров. — А, в смысле «до последнего патрона!» Это Геббельс солдатам своим внушал, чтоб они сражались до последнего патрона. А потом… Немцы ж не мы, иваны русские. Немец — отличный солдат, но амбразуру собой не закроет и на таран не пойдет, когда боекомплект закончится. А когда вразумили себе, что войну проиграли, «хенде-хох» научились делать и «Гитлер капут!»» кричать.
— А что наши кричали, когда сдавались? — Валерик спросил.
— А что было нашим кричать, когда командиры бездарные сдавали в плен дивизии и армии даже. Говорят, в сорок первом под Киевом наши растяпы сдали в плен сотни тысяч солдат! Вот и крикни об этом! Попробуй!..
И заскрипели тут лавочки, и, как вихрем подхваченные, по домам сыпанули фронтовики бывалые.
— Ты, Женька, гремишь, как пустое ведро. Тебе люди неправду прощают из жалости. А как было дело, не знаешь. А я был в тех боях, и в плену побывал, и бежал, слава Богу, удачно… Два месяца с половиной мы были в боях непрерывных…Два с половиной месяца непрерывных боев мы держали немца на себе, это тебе не хухры-мухры! Подвижные были бои. А в последние дни мы заняли оборону. Каждый вкопался в ячейку свою… А у нас к тому времени уже ни патронов, ни снарядов, ни сухаря, ни крошки хлебной… Да жара и не капли воды…Причем же тут командиры? Они были с нам. И командиры, и политруки. Что в рукопашную, что в штыковую — ходили с нами. А без воды да без еды, руки винтовку уже не держат, и без помощи сторонней тебе из ячейки не выбраться. Но ты еще солдат, потому что в патроннике винтовки твоей сидит патрон, хоть и последний… А вместо немца того, на кого ты патрон заготовил, бомбовой налет тебя с землей смешать нацелен, а после танки… Немцы свои части с передовой меняли, а мы день в день, ночь в ночь должны были держать его на прицеле. Не спавши и не евши…Вот это нервы какие. А главное в том, что Гитлер больше двух месяцев не мог наступать на Москву! Не мог! Потому, что мы его за одно место держали. Жаль, конечно, что народу столько полегло, — с печалью закончил дядька Микола и ушел.
Ушел и Уваров, аккуратно опустив в бочку окурок.
Пахомычева радость
В курилке остался Пахомыч, да у него под бушлатом Валерик:
— А ты, почему не бежишь по домам? Разве не страшно тебе?
— А меня, сынок, уже не страшит ничто. Ни жизни, ни страху во мне не осталось…
— Почему ж они быстро ушли, а, Пахомыч? На войне они смелыми были, а теперь испугались чего-то, что дядя Женя сказал… Они уже трусами стали?
— Да не трусы они! Позиция нынче другая, чем на фронте была. Враг там видимый был. И каждый знал, хоть и примерно, но знал, откуда он попрет и чем шарахнет по тебе. И многое зависело от тебя, да еще от товарищей. И боялся солдат на войне быть убитым да в плен, не дай Бог, угодить. А тут — человек в окружении. Кто друг, а кто враг — сразу не разберешь! А когда разглядишь да поймешь — будет поздно… Сейчас загреметь по статье политической можно за просто так. И ни слуху, ни духу от тебя не останется. Ни детям, ни близким твоим ходу не будет. И мужики берегутся поэтому. Женька правильно все говорит, да правда его опасная. Слушать нельзя. А ну, как услышат уши грязные! И пропал человек. И пропал ни за что! Просто слово сказал опасное.
— А мои уши мамка всегда проверяет, чтоб чистыми были.
— Она молодец, твоя мамка, — Пахомыч глядит на закатное солнце. — За Женьку пошла заступаться. Она комсомолка смелая. Тебе не рассказывала, как у немцев работала, нет?
— Нет, — мотает головой Валерик. — А как работала? Как учительница?
— Нет, дорогой мой, похлеще. Она партизанам документы добывала разные, когда в городской управе работала. Вот такие дела, милый ты мой. Ну, ты иди, сынок, спать, а я еще посижу, позорюю. На солнышко вот погляжу, как оно с неба уходит…
— А что на него глядеть? Оно еще завтра будет и послезавтра, — зевая, сказал Валерик.
— У тебя еще будет много… солнышков.
— А у тебя?
— А мои, брат, кончаются. Последняя шеренга подходит к концу.
— Но ты ж не болеешь, Пахомыч, а только кашляешь. И то по ночам…
— Дак, сынок, я уже не болею, — с ласковой грустью гладит Пахомыч мальчика по голове. — Догораю я, милый ты мой. Вот, как солнышко это сейчас догорает. Незаметно и тихо… Но нам унывать нельзя! — взбодрил он себя улыбкой. — Хорошего да настоящего в жизни находится больше, чем прочего разного. Правда, это начнешь понимать, когда в жизни всего нахлебаешься, милый ты мой. Да пройдешь сквозь болячки да горести, но только не через войну, не дай Бог… Мне в разведке пришлось воевать, в полковой. Мужик я здоровый был: пятьдесят четвертый размер хэбэ носил. Сейчас не верится даже, какой я здоровый был. А во время патрулирования, уже в городе Вена, после Победы, напоролись на эсесовцев переодетых. Мы у них документы хотели проверить, а они по нам — огонь на поражение… Меня потом чуть откачали. А все потому, что расслабились мы, потеряли напряг боевой. Мол, война уже кончилась, расслабуха полнейшая и долгожданная радость… А война, брат ты мой, до сих пор не затухла и невидимо тлеет. И мы хоть и мирные люди, а должны быть всегда начеку, чтоб не проспать, когда фашисты недобитые опять захотят пострелять.
Вздохнул притаенно Пахомыч, высвобождая Валерика из-под бушлата:
— Брат ты мой, на самом деле уже поздно. Иди-ка ты спать. А утром пойдем мою радость встречать-провожать…
Они встретились утром, и Валерик спросил:
— А почему говоришь «встречать-провожать?»
— Это сам ты увидишь сейчас. Ты, может, и видел ее, мою радость, да пролетел мимолетом. Не разглядел.
— А где ж ее надо разглядывать? Что ли, у тебя под бушлатом?
— Не отгадал! Вот давай-ка к «Гвоздилке» пойдем, и сам ты увидишь.
— А радость — это когда тебе весело?
— Точно! Без команды улыбаешься и сам того не замечаешь.
— А по команде разве можно улыбаться?
— Можно, брат. Даже можно смеяться. Только нельзя из-под палки любить да радоваться, милый ты мой.
Они подошли к воротам артели «Гвоздь», именуемой в народе «Гвоздилкой», и сели у ворот под деревом вязом.
— А почему «Артель «Гвоздь» на вывеске написано?
— Потому, что артель была создана для производства гвоздей деревянных. Гвоздь был ее главной продукцией. Отсюда и «Гвоздилка». Это сейчас, когда разбогатела артель да обзавелась станками разными, выпускает, кроме гвоздей, еще и колодки деревянные для фабрик обувных, деревянные дуги для конской упряжи и на железном ходу повозки… Вот ты их увидишь сейчас.
— А почему деревянные гвозди, а не железные?
— А все потому, что сапоги для солдат да ботинки рабочие шьются на гвоздях деревянных. Обувь такая воды не боится потому, что гвозди набухнут когда, то держат подметку лучше всяких гвоздей металлических и воду не пропускают… А вот отгадай, из какой древесины гвозди те вырабатывают? Из дерева какого?
— Из дуба!
— А вот и нет! Из березы!.. Однако внимание! Щас ворота откроют, и полуторка выйдет, а за ней наша радость. А шофер на полуторке — мой товарищ. Знаешь, где мы с ним подружились?
— На войне.
— Оно-то так, да не совсем… В соборе Святого Стефана, что в городе Вена! Вот где… А разговорились когда да узнали, что мы из нашего города, то и вовсе братьями стали! Он тогда был сапером, а я в оцепление был поставлен, чтоб к собору людей не пускать. Они ж, эти венцы, не верили, что немцы собор заминировали, когда отступали! Да я ж об этом рассказывал… О! Ворота уже открывают.
И вот показалась полуторка и тихо пошла из ворот.
Приподняв фуражку, Пахомыч поздоровался с шофером.
— Здоровья тебе, Иван Пахомыч! — в ответ прокричал шофер из кабины. — У меня осколок вышел! Тот самый, что мешал ходить! Мелкий! А ты как? Вижу, что живой! И слава Богу! Отстреливаться будем до конца!
— Да, да, дорогой! Будем… пока пороху хватит. И тебе здоровья, Виктор Федорыч!
Шофер не слышал слов Пахомыча, но продолжал широко улыбаться.
А за полуторкой, одна за другой, покатились повозки белесые. Оглобли свои неокрашенные друг на дружку закинув, будто девицы красные в хороводе веселом вслед за мамкой-затейницей появились себя показать. И тут же колесами новыми, сталью кованной ошинованными, одна за другою в припляску пошли по булыжникам улицы. И перепляс этот звонкий за ними пошел-полетел музыкальною россыпью-трелью.
Прохожие останавливались, привлеченные зрелищем звонким. Улыбались невольно, тихой радостью наполняясь.
И было Валерику необъяснимо хорошо.
— Здорово как, Пахомыч! Будто много людей в ладошки хлопают!
— Вот, брат! Это и есть наша радость! Вот мы встретили радость и тут же ее проводили. Все как в жизни. Вот как сейчас. И насильно удерживать радость нельзя: она вянет и гибнет, как роза в букете, — проговорил он раздумчиво, что- то свое вспоминая.
— А куда покатились повозки?
— На станцию. Погрузят в вагоны и по колхозам… Ты вот, наверно, заметил, что люди не все останавливались и не все улыбались, когда наша радость тут проходила?
— Не все. Одна тетка дак морщиться стала, будто голова у нее заболела от шума.
— Точно, милый ты мой! А все потому, что для одних эта пляска колес — радость светлая, а для других — просто шум. Это значит, что сердце имеет глухое. А надо, чтоб в сердце твоем была песня! Вот когда твое сердце поет, тебе тогда все улыбается: и эти деревья, и дом, наш барак, и вся улица эта. И ты сам веселеешь душой, несмотря ни на что. И плевать на все горести, трудности! Ты уверен, что их победишь! А все потому, что сердце имеешь поющее, и в душе твоей радость живет. Правда, она не всегда там бывает. Куда-то уходит на время, когда возникают заботы. Уходит и снова приходит. Ты светлеешь лицом и на мир веселее глядишь! И всегда, даже в пасмурный день, твое доброе сердце свой солнечный лучик отыщет. И на людях — ты человеком глядишься, а не мымрой болотной. И ты готов на посильную помощь другим. Бескорыстную помощь! И людям приятно становится оттого, что живешь среди них. И все, что ты доброго делаешь людям, радостью в сердце твоем отзывается. А радость и есть настоящее счастье. Отсюда и сердце поет. Вот как оно получается, когда твое сердце поет!
— Пахомыч, а твое сердце поет?
— Поет.
— А почему ж я не слышу?
— Ну, это ж так говорится, что у кого-то поющее сердце. Это не значит, что оно в голос поет песню какую-нибудь! Просто человек живет с радостью. Ну, бывает, что и поет вместе со мной! Иногда я мурлычу.
— А я знаю, какую ты любишь. «Эх, вы, косы, эх, косы русые, сарафан из миткаля. Губы алые Марусины, песни звонче соловья!..»
— Да, брат, — кивает головой Пахомыч. — Юность тогда вспоминается…
— А бондарь, дедушка Кондрат, когда клепочки тюкает топориком, знаешь, что напевает? Он тюкает и молчит. Молчит, молчит, а потом и затянет: «Ах, ты, моя милка, да черноброва, по тебе походя палочка дубова!»
И оба смеются.
— Ты такой добрый, Пахомыч. Ни на кого не злишься. Тебя тетка так больно толкнула, там, вчера у ларька, что чуть не упал! А ты ей улыбнулся, да еще извинился, будто ты виноват. Разве можно так жить?
— Можно, милый ты мой, очень можно. Никакую обиду в себе не держи. Не отравляй себя ядом. От гнева да зависти только горести да болезни… Вот я так и живу. Да и как еще жить, когда понимаешь, что день этот нынешний, может, последний в обойме твоей. Может, солнышко завтра возьмет да и встанет уже без тебя…
Лунная ночь
Луной настоянная ночь явилась. И ночь уже не ночь, а сумрак голубой в серебряной печали, светлой и волшебной.
И шорохи знакомые, и звуки в ночи этой таинственными стали. И домовые с ведьмами явились, из темноты гляделками уставились и стали шарить по углам без спроса.
Вот кто-то занавеску тронул, и скрипнул форточкой открытой, и лунный луч нечаянно задел, и он запел чарующе и нежно струной незримой. И, пением охваченный своим, луч покачнулся в тишине безмолвной и оживил причудливые тени.
Вот кто-то маятник невидимой рукой попридержал у ходиков настенных. Они споткнулись, сбили шаг и заспешили, чтоб не отстать от времени, что мимо пробегало.
И в тишине прозрачной ночи внезапно гиря на цепочке вздрогнула!
И незнакомым стало все знакомое!
А ходики спешат и спотыкаются, словно нищий Алеша-танкист на ногах-деревяшках торопится. Вытянув в сивой щетине кадык, и глазами вперед забегая, и боль зажимая в оскале зубов, летит как в атаку к другому ларьку, где еще хлеб раздают развесной и должны быть довески к буханке.
Спешит, чтобы видом своим бессловесным довески те взять у людей, чтоб племянников, вечно голодных, накормить долгожданной «чернушкой».
И жарким дыханием давится, хватая воздух растопыренными ноздрями. И тощая сума из-под противогаза голодной пустотой с плеча свисает. И сотрясается она, и по шинельке ерзает заношенной, когда ее хозяин второпях, сосновыми ногами заплетаясь, в мучительном шаге-броске на костыли с размаху падает…
И Ванечка-нищий, племянник Алеши-танкиста, в лунной печали возник бессловесным, таким, как стоит у ларька.
— Ванечка, где же твой папка? — мимоходом кто-нибудь спросит, подавая мальчику хлебный довесок.
— На войне потерялся, — прошепчет он тихо и так глянет своей синевой неморгающей, будто ты виноват, что папка его с войны не вернулся…
И тут же, в сумерках лунных, глаза проявились Ванюшкины над иконой Божьей Матери, и сиянием синим заполнили ночь, и глядеть на Валерика стали немигающе-пристально.
И Валерик почувствовал виноватость свою перед Ванечкой, когда вареным раком его угостил.
В ладошки раскрытые принял Ванечка рака! С восторгом счастливым разглядывать стал, забыв обо всем на свете. И казалось, что рак на Ванюшу бусинки глаз навострил, свесив с ладошек клешни и шейку.
За все свое тяжкое детство Ванюшка, наверно, впервые так радостен был. И тут же Валерик вмешался:
— Да что ты глядишь на него! Его ж надо есть! Вот так!
И оторвал у рака шейку. И чистить стал, колупая панцирь, как Ванечка плачем зашелся беззвучным, с ужасом глядя то на шейку в руках Валеркиных, то на остатки рака в ладошках своих.
— Ему же больно! — прошептал сквозь слезы и дуть на рака стал, словно ту боль, одному ему ведомую, пытался унять. И радость былая в глазах темной синью подернулась.
— Да что ты, Ванюша! Он же вареный! На базаре бабуля купила! Да что ты ревешь! — огорчился Валерик и предложил: — Хочешь, шейку вот эту срубаем вдвоем?
Ванечка так головой закрутил протестующе, что Валерик поморщился.
— Ладно, — вину сознавая свою, вздохнул он. — Пошел я тогда.
И откуда-то бабушкин голос шепотком долетел до него: «Ну и дай ему рачка другого, что за пазухой держишь, раз дитенка обидел».
На ладонях Ванюшкиных рак другой появился, а Валерик ушел огорченный, что «таких двух рачищев отдал», пересилив себя.
А Ванечка целого рака уложил на приступку ларька, шейку расправил и клешни и что-то шептать ему стал, припав животом к земле. И улыбался даже с застывшими слезами на ресницах.
Но не было уже той прежней радости. Той самой первой, искренней и светлой, уже не было.
Случилось это у ларька, в котором уже хлеб не продавали. И не было людей, так плотно обступавших его утром. Был только Ванечка- нищий да его дядя, Алеша-танкист. Намотавшись за утро в многотрудных бросках за довесками хлебными, руки раскинув и костыли с деревяшками ног, отважный танкист дремал, изнеможением и нищетой прибитый…
Как-то мимо ларька проходила колонна немцев, и Валерик, завидев Фрица, поприветствовал его:
— Эй, Фриц, хай!
— Хай, хай, — махнул рукой Фриц. — Пока!
— Пока, пока!
— Ты что это пленного дразнишь, мерзавец такой! — Алеша-танкист, хищно вытянул шею в Валеркину сторону. — Как вот щас перепояшу костылем, будешь знать, как пленных обижать!
— Я не дразню! — отскочил Валерик. — Его так зовут!
— А… — тут же успокоился Алеша-танкист и глазами впился в хлебный довесок на буханке чьей-то, отходящей от ларечного окошка.
А потом пришла очередь всем удивиться, когда появился на улице Ванечка в новых штанах.
— Что ж ты довесков не просишь? — выйдя с хлебом из лавки, удивился Валерик, заметив стоящего Ванечку в очереди. — И штаны у тебя мировенские…
— А потому что товарищ Сталин нам помогает, — на ушко Валерику ответил Ванечка шепотом, — потому что наш папка был на войне командиром большим и в плен никогда не сдавался.
— И мой папка был… Его тоже убили…
— А моего — не убили! Он сам погиб смертью храбрых на заграничной земле! За товарища Сталина и за Родину нашу, понятно!
Ванечка радостью был переполнен, но вел себя сдержанно, видно, не верил еще до конца в перемены счастливые:
— Мамке сказали начальники, что наш Петька суворовцем будет. И я буду, когда подрасту.
Сказал и вздохнул притаенно:
— Наша мамка теперь на заводе работает и хорошо получает. А базар теперь тетка другая метет. Мамка метлу ей отдала свою, и совок, и лопату… А дядю Лешу забрали в больницу, чтоб железные ноги приделать.
Он помолчал, глядя на босые ноги свои, от цыпок отмытые, и, доверительно глядя Валерке в глаза, негромко, но твердо сказал:
— Я буду всегда как мой папка. А в школе учиться буду как Володя Ульянов. Мамка сказала, что нам теперь плохо нельзя… быть. А довески просить было, знаешь, как стыдно! О-о… Ты не знаешь…
И своим же словам покивал головой Ванюша, и глазами товарища старшего, хватившего лиха сверх меры, на Валерика глянул, по-взрослому:
— Я так боялся, что меня будут нищим дразнить… все время.
— И дразнили?
— Ого, еще как! Малышня из домов НКВДешных.
…Впечатления прожитых дней лунной ночью становятся ярче, значительней, будто сказка волшебным огнем и печали, и радости высветила, оттого и глядится по-новому все.
«Спят уже все и ночи не видят красивой и сказочно-чудной, будто в царстве Царицы Ночной… И Сережка-ремесленник спит. Голова полотенцем обвязана: так он чуб приучает лежать. И стрижется «под бокс», и в секцию ходит по бегу, потому что влюбился в Валечку, из барака соседнего. И бросил курить. Вот как трудно живется взрослым!..»
Перед иконой Божьей Матери Смоленской Одигитрии, над тумбочкой с Евангелием, уютным светом огонек лампадки теплится, оберегая бабушкин покой, и веки тяжелит дремотой ласковой.
— Теплится, а не горит, — говорит себе Валерик, засыпая.
— А так мамка моя говорила, — голос бабушки Насти из лунной дали наплывает. — Да оно и понятно, что теплится, а не вот вам горит-полыхает! Это ж не в печке дрова, а Божий огонь. Затеплен для души и для молитвы.
И в голове Валеркиной сама собой молитва шепчется, что научила бабушка. Играючи все вышло, невзначай.
— Вот лампадку затеплим сейчас, и молитовку будешь за мной повторять. А будешь молодцом, дак выучишь. И молитовки этой хватит тебе на всю жизнь…
— Такая длинная!
— Не длинная, а важная. Вот за мной повторяй: «Отче наш, иже еси на небесех».
— Отче наш, иже еси на небесех, — неуверенно начал Валерик.
— Повторять надо внятно! — строго бабушка смотрит и пальчик торчком заостряет. — Ты ж не с кем-нибудь там говоришь, а с Господом Богом самим.
Валерик вздыхает и глядит на икону с почтенным смирением, повторяя за бабушкой Настей:
— Да святится имя твое.
— Да святится имя твое.
— Да приидет царствие твое.
— Да приидет царствие твое.
— Да будет воля твоя, яко на небеси и на земли.
— Да будет воля твоя, яко на небеси и на земли.
— Хлеб наш насущный даждь нам днесь.
— Хлеб наш насущный даждь нам днесь.
— И остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должником нашим.
— И остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должником нашим.
— И не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго.
— И не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго.
— Аминь.
— Аминь.
— Это ж меня еще девочкой наш хороменский дьячок, мой крестный отец Никодим, научил по написанному. Я бойкая была и слету все запомнила!
И Валерик запомнил молитву и в себе ее держал, как щит, как волшебное слово, что безотказно ему помогало пересилить неуверенность, страх или робость в тот самый момент, когда все от него поступка ждали.
Валерик уверовал, укрепившись молитвой, будто сам Господь Бог, наблюдая за ним с высоты, особенно в солнечный день, ободрял и способствовал лезть по дереву скользко-мокрому до сука, что над бездной озерной навис корабельною реей. И, воздухом грудь наполнив, солдатиком смелым в черную пропасть лететь на виду у студенток пединститута, что тут же жарились на солнцепеке…
И еще в глубине ледяной улыбаться себе и Богу, поплавком из воды вылетая.
То была его победа! Самая первая с Богом в душе!
Все уже спало в ночи, когда на громкий стук в барачную дверь бабушка Настя вышла, да вскоре вернулась, крестясь и шепча молитву:
— Бедолагу нашего ищут, — прошептала она. — Голощапов и с ним еще двое каких-ся… Вот долюшка выпала мученику! Царица Небесная!
— Он в курилке опасное слово сказал. Не ругался, а только сказал. И товарища Сталина вспомнил…
— Матерь Божья! — на икону закрестилась бабушка. — Заступница усердная! Прости ты его и помилуй, горемыку несчастного.
И с болью в голосе, спросила:
— Ти пьяным был, мученик наш?
— Не пьяным. Только несло самогонкой, «чемергесом» вонючим…
— И где они эту отраву находят! Вот наказание…
Бабушка, наученная жизнью, вникать в подробности не стала, а, укладываясь на постели, сказала:
— Бог даст, не найдут до утра, дак хоть на воле выспится…
Воля! Она виделась Валерику бескрайним, как море, простором с высокой травой и цветами. А в середине простора должен был спать-отдыхать богатырь святорусский, раскинув могучие руки.
Вот только представить не мог дядю Женю на воле такой живописной: не богатыристый он был потому что!..
«Не дай Бог, заметет его «черный ворон», — как-то заметил с опаской Пахомыч. — И не покажется больше дядя Женя в курилке. И словом своим негромким не вспугнет фронтовиков бесстрашных и баб атаманистых».
А Валерику виделось, что в ночи этой лунной дядя Женя Обкусанный в развалинах прячется, а Голощапов и «с ним еще двое каких-ся» ищут его, в ночи по руинам шарят, черную темень обнюхивая.
И тут, среди ночи, барачная дверь проскрипела не в полную силу. Кто-то знающий дверь приподнял и прошел темнотой коридора до соседней двери и затих.
— Вот Господь выдал ночку, — заворочалась бабушка Настя, вставая с постели. — Замок нащупает сейчас и в крик!..
И, крючок с двери откинув и дверь приоткрыв, бабушка сказала в темноту:
— Сюда иди, Алена! На сундуке вон спит…
— А я не сплю уже! — с радостью вскочил Валерик.
— Мы с ним колхозом живем, — тихо сказала бабушка, когда Валерик в проеме двери увидел мамин силуэт.
— И как же вы тут? — спросила она почему-то шепотом.
— Да мы-то что, — вздохнула бабушка. — Где вот ты столько дней пропадала, что ни духу, ни слуху не было?
— Я у Геры была… Боялась домой идти. Если, думаю, будут брать… то пусть где-нибудь заберут, не на глазах у барака.
— Свят, свят, свят! — на огонек лампадки закрестилась бабушка Настя. — Из каких же грехов ты надумала это, девка моя? Разве можно так думать!
— Да, бабушка, да! Как врагов народа забирают ночью. Тихо берут, а знает весь город…
— Пресвятая Богородица! Сколько ж ты натерпелась от придумок своих! Садись-ка вот лучше да травок попей…
Захлопотала бабушка, забренчала кастрюлькой да чашками. Занавески раздвинула, лунную бледность впустила.
— Бабушка, что я наделала! — будто бы против воли, вырвалось из нее. — Я им такое сказала! Такое… Мне страшно теперь…
— Царица Небесная, — с тихим смирением бабушка молвила, будто в том, что сказала мама, не было причин для тревоги и страхов. — Ну, дак что ж теперь делать, раз высказала. Значит, так тому быть суждено… И цить! — повысила бабушка голос. — Разок всплакнула — и будя… Ну, дак нашла, что искала?
— Нет, — крутнула мама головой, точно так, как делает это Валерик, — Все испортила только, мне кажется. Утром снова пойду…
— Ну, не спеши страшиться, — ласково сказала бабушка. — Не за себя ж ты убивалась. Глядишь — и помилует Боже. И все повернется в пользу твою. Не унывай! А мы тут всякого напередумали…
Такой напуганной и беззащитной Валерик мамку свою не видел. Он впервые почувствовал, как она сейчас бессильна. Его всезнающая, смелая мамка, которая не боялась ни грозы, ни бомбежек, ни немцев фашистских, теперь оказалась беззащитной девчонкой, обиженной «казенными людями».
В голубовато-зеленом оттенке луны все казалось картинно-неправдашним, и верилось, что тревоги ночные исчезнут, как только засветится утро.
— Сыночек, пойдем-ка домой, а то я боюсь там одна, — попросила она Валерика неуверенным голосом, и ему стало жаль свою мамку до слез.
Уже в постели своей он долго не мог уснуть: тревога матери ему передалась.
А мать, не раздеваясь, всю ночь провела на ногах, как на дежурстве. На каждый стук случайный вздрагивала и с кровати вскакивала. А гул машины проходящей у двери пережидала, руки к груди прижимая: опасаясь, наверно, что сердце вот-вот сейчас выскочит.
Себя измотав окончательно, разбудила под утро Валерика:
— Сынок, я сейчас ухожу к тете Гере, потом в НКВД, — зашептала она, губами сухими щеки его касаясь. — Я дяде Жене не помогла… Я, наверно, ему навредила. Теперь они его в какой-нибудь колхоз погонят. Ушел чтобы с глаз… Они ему скажут еще… А ты бабушку слушайся. А я утром к начальству пойду. Достукалась я до того, что они теперь сами меня вызывают… А ты меня жди. Я, может быть, скоро…
— А скоро — это когда? Сегодня, как после работы?
— Не знаю, сынок. Ничего я не знаю теперь, — растерянно говорила и на сына смотрела глазами глубокой печали.
И Валерик теперь понимает, как ей уходить не хотелось!.. Он запомнил лицо ее строгое, губы сухие, стянутые страхом, и воспаленные глаза в пасмурном свете зари.
Мама ушла неожиданно быстро.
На щеке Валеркиной досыхала мамина слезинка, и запах маминых духов еще в комнате жил.
Лунная сказка закончилась явью печальной и пасмурной, с тяжкой тревогой на сердце.
Самолетик
Наступил у Валерика праздник нежданный. Самый светлый и самый красивый: подарил ему Фриц самолетик! Истребитель, совсем настоящий, с золотистым пропеллером из банки консервной.
На двух шасси с колесиками-пуговичками стоял на ладони Фрица и настоящей краскою блестел. В глазах Валеркиных и радость, и неверие, и так настырно подмывает нетерпение:
— Это мне насовсем?
— Па-жа-лу-ста, — сказал Фриц, а Шварц добавил с галантным жестом официанта: — Бите зер, братишка!
А Бергер смотрел бессловесно на Валеркину радость и с теплой улыбкой кивал головой.
— Здорово! — забрал Валерик в руки самолетик. Глаза уже не отрывались от игрушки, и самому уже на месте не стоялось. Но как уйти, чтоб не обидеть друзей?
— Флиген, флиген! Летать, летать! — пришел на помощь Шварц и смешно замахал руками, будто крыльями, и на месте запрыгал. — Быстро, быстро! Шнель, шнель!.. Пока, пока унд будь здоров!
— Ауф видерзеен, братишка! — помахал рукою Бергер.
И, подняв над головой самолетик, помчался Валерик по руинам, по стежкам и тропинкам, и пропеллер рокотал в руке его радостной. А еще выше и далеко впереди летело сердце Валеркино, счастливое до слез!
А за Валериком по сторонам (откуда они только набежали!), бурьян сминая и поднимая пыль, неслась орава ребятни барачной, глазами самолетик обнимая.
Войной осиротелая, обделенная детством с игрушками, она своим воображением, фантазией своей любую железку, консервную банку превращала в игрушку желанную! А тут самолетик такой! Как настоящий!
И свой самолетик теперь начнет мастерить себе каждый, мольбой и слезами на помощь старших призывая.
Но такого, сотворенного с любовью и понятием, уже не сделать никогда и никому.
И все, что до этого было, Валерику виделось скучным и серым, будто вся его прошлая жизнь в подвальных сумерках прошла, без солнечного света и тепла. Сейчас же был полет души с фантазией правдоподобной.
— Не иначе нашел где? — бабушка Настя на игрушку кивнула, когда Валерик забежал в барак напиться.
— Это Фриц подарил.
— Не тот ли немец, что охранникам воду носил?
— Тот, бабуля, Фриц!
— Ну, дак узнал, на кого он похож?
Напившись воды, Валерик беспечно ответил:
— Нам это уже не надо!
— Ну, дак и помолись Царице Небесной, что послала тебе радость нежданную. Ишь, игрушка какая красивая!
— Потом, бабуль. А еще когда пошлет?
— Это, внучек ты мой, одному только Богу известно.
— И Фрицу, — с убеждением добавил и полетел к колодцу с журавлем.
— Храни тебя, Господь, — вслед перекрестила его бабушка. — Дитенок ты мой неприкаянный…
Ходить шагом Валерик теперь не мог: не давал истребитель. Для полета нужна была скорость.
Как-то вечером, курилку пролетая, натолкнулся на дядю Женю.
— Ух, ты! — взбодренный толчком, воскликнул дядя Женя и, бодая взглядом игрушку Валеркину, спросил с интересом разбуженным:
— Где ты «мессера» взял сто девятого, Степаныч? Точная копия ганса, бляха-муха! Такого вот самого я таранил тогда, в сорок первом!.. Такого точно! Шварц сработал?
— Фриц.
— А… Фриц твой в самолетах знает толк! Аэродромником служил или зенитчиком… А что ж он МИГа моего не сделал или нашего ИЛа? Или ЯКа? Не знаешь?
И, качнувшись к Валерику, сказал доверительно, с нескрываемой радостью:
— Потому что в печенках они у него! И будут там до гробовой доски! Бляха-муха… Но это тебе не понять, Степаныч. Пока не понять. И очень хорошо…
«Не понять — и не надо», — подумал Валерик и тут же забыл, что Уваров сказал.
И захватила игрушка Валерика! Забыл и немцев, и ничейного котенка. И так улетывался за день, что ноги забывал помыть, и едва солнце касалось домов заозерных, его уже сваливал сон. И во сне продолжая летать, светлой радостью своею улыбаясь.
А что мама его вчера не вернулась из НКВД, обнаружил лишь утром, когда проснулся у бабушки на сундуке.
— Бабуля, а мамка домой не пришла почему?
— Дак вот не пришла, как видишь, — с раздумием грустным бабушка Настя ответила. — Бог даст, может все обойдется?..
И снова рокочет пропеллер, и рвется рука в поднебесье, и старые стежки-дорожки несутся навстречу. Всем истребитель хорош! Одно только плохо, что нет на нем звезд.
И карандашиком мамкиным для тетрадных отметок нарисовал Валерик звезды. Но они получились такими корявыми, что Сережка-ремесленник даже поморщился:
— Ну и халтура! Ты намазюкал?
— Карандашик соскальзывал, — признался Валерик.
— Пошли к нам, — уверенной рукой забирая игрушку, сказал Сережка. — У меня рацуха появилась.
— А рацуха — это что?
— Рационализаторское предложение, салага, — сказал Сережка с превосходством, по слогам проговаривая слово это новое, чтобы не сбиться.
— Вот моя рацуха, — указал на календарь-плакат, прибитый гвоздями с бумажками на внутренней стороне входной двери квартиры.
Вверху плаката летело звено реактивных истребителей, и на их высоких килях красные звезды горели. Самолет на переднем плане был больше других, и больше других были звезды на нем.
— Ничего, что звездочки разных размеров, зато с настоящих самолетов, — сказал Сережка, лезвием бритвы вырезая большую звезду.
— И тебе не жалко? — с замиранием сердца Валерик спросил.
— А чего жалеть, если для дела. Так Антон Филиппыч говорит, наш мастер.
— Еще как для дела!.. А ты видел когда самолет реактивный?
— А кто ж его может увидеть? Реактивный же он — как молния: миг — и нету. Один только звук!
Поверх Валеркиных звезд карандашных Сережка с мылом наклеил настоящие звезды! И самую большую из них — на киль.
— Здорово! — восхитился работой Валерик. — А дядя Женя говорит, что это «мессер» немецкий.
— Ну и что? — звезду старательно приглаживая, сказал Сережка. — Был немецкий, стал советский!
И, довольный работой своей и каламбуром удачным, от души рассмеялся, а с ним и Валерик.
«Сережка — парень мировенский!» — с восторгом глянул он на старшего товарища, испытывая радость оттого, что такой авторитетный парень помогает ему, как равному.
И несколько дней пролетело еще, наполненных солнечной радостью, пока не нагрянул печальный тот день.
Провожая колонну пленных, с летящим самолетиком в руке, забежал Валерик на улицу Садовую, где был детский дом имени Надежды Константиновны Крупской.
Опомнился, когда окружили его детдомовцы стрижеголовые, и лететь самолетику стало некуда. И неба над ним не стало, и воздуха в груди. И руки к самолетику чужие потянулись! И Валеркины пальцы, на самолетике стиснутые, с безжалостной силой разжали.
От своего бессилия и наглости напавших он задохнулся, было, возмущением и какое-то мгновение смотрел оторопело вслед детдомовцам, убегавшим за калитку с большим пионерским значком над воротами.
Кинулся Валерик друга спасать, но у ворот дежурные детдомовцы постарше надавали ему «щелобанов» и больных подзатыльников. А когда он в сквозной глазок калиточный глянул, в него оттуда плюнули.
Уткнувшись в глухой детдомовский забор, он выплакал все свои слезы и, ко всему безразличный от потери такой, побрел, было, к дому, но от калитки с глазком его окликнули:
— Эй, ты, шкет! Подь сюда!
Он подбежал с воспрянувшей надеждой, что вот этот высокий детдомовец с повязкой дежурного самолетик вернет! Но тот деловито сказал:
— Вот ответь. Мы с тобой друзья до гроба, за одно или за оба?
— А что надо говорить?
— Ты за одно или за оба?
— Заодно.
— Грамотный шкет! — усмехнулся дылда и больно ухватил Валерика за ухо и стал трясти его, повторяя: — За одно! За одно!..
Валерик даже плакать не стал, что очень удивило дылду, и он спросил, отпуская ухо:
— Гудит, как телеграфный столб, да?
Валерик кивнул.
— А если б за оба, то гудело бы как самолет!
На него у Валерика обиды не нашлось. Смешались в нем все ощущения дня. В жизни его сознательной дороже и желанней игрушки еще не было. Не было и потери более невосполнимой.
Когда Валерик пришел к баракам, из кустов уже выглядывала ночь, а в курилке тетя Маня из литейки добивала «дурака» последнего. Она крыла картами наотмашь, как молотобоец:
— А это тебе на погоны!
И прилепила проигравшему шестерки на погоны.
— А я говорил тебе: «Не садись под нее — объегорит!» — смеялся и пальцем грозил проигравшему дядя Ваня-корявочник, никогда не игравший в карты.
Все игроки были на месте, а у столба под лампочкой вместо Пахомыча сидел кто-то другой.
— А где Пахомыч? — спросил Валерик, и все примолкли.
— Э, милок, — вздохнула тетя Маня, собирая карты в колоду. — Вспомнил когда… Я ж тебя звала с Пахомычем проститься, а ты мне крикнул: «Потом!» — и ускакал с тарахтелкой в руке. Так что вот. Пахомыч помер…
— Пахомыч помер… — не поверил он ушам своим. — Как помер?
— А так и помер. Девять дней отмечать скоро будем, Царствие ему Небесное… А ты вон когда вспомнил! Друг, называется…
«Пахомыч, миленький, прости, пожалуйста!» — прошептал Валерик, подняв к небу глаза.
«Если меня на небо заберет Господь, ты вон на те Плеяды погляди, их еще Стожарами зовут. На одну звездочку там прибавится. А я на вас оттуда гляну через звездочку, как в дырочку-щелочку. И все будет как в песне: «Мне сверху видно все, ты так и знай…» И меня не забывай. Нет-нет, да и глянь на небо. Когда хорошо тебе будет, ты глянуть на небо забудешь, а вот когда трудно!..»
— А если не заберет?
— Господь забирает к себе всех солдат и войной поврежденных… Заберет. У Него как в Уставе… Расписано все. В этом деле, браток, не бывает осечки.
— Пахомыч, миленький, мне плохо без тебя, — не замечая слез, протяжно проскулил Валерик, глядя в звездное небо.
Впервые ему не было страшно говорить и думать об умершем, наверно, потому, что покойником его не видел. Он в памяти Валеркиной живым остался. И превратился в звездочку небесную, как обещал.
Все печальным и скучным стало без Пахомыча. И даже котенок Ничейный, из кустов, подбежавший к Валерику, такой «побольшевший» уже и пушистый, не радовал.
И с паникой в душе он вспомнил, что долго так мамка домой не приходит! И одиночества холод почувствовал. И осознал, впервые может быть, что люди, тебе дорогие и близкие, могут уйти насовсем, незаметно и тихо, когда ты сам безоглядно счастлив и переполнен бесконечной радостью.
Бабушка Настя
— А я ж тебя, внучек ты мой, все жду-дожидаюсь, — на крылечко барака вышла бабушка Настя. — Что ты никнешь один-одинешенек на приступках холодных! Заходи-ка, милок, да будем вечерять. Похлебаем сырокваши с «дубовой кашей» и в люлю, спать-почивать… «Дубовая каша» — значит, перловая.
— А «сырокваша» — это что? — повеселел Валерик.
— Это сквашенное молочко сырое, не топленое и не кипяченое.
— А мамка это называет простоквашей, а тетя Гера — кефиром.
— Оно и то и другое хорошо, внучек ты мой. Бери-ка ложку да придвигайся к столу, а то уже сундук тебя ждет-дожидается.
После ужина бабушка Настя показала Валерке сундук, сняв с него покрывальце лоскутное:
— Вот ты глянь-ка, какой он старинный! Солдаты спасли от пожара да мне и отдали. Сам сундук был пустым, а в скрыне его лялька лежала, куколка детская. Я потом отдала ее девочке, сиротиночке-беженке, хоть и привыкнуть успела к куколке той самодельной… Тяжко бывает и больно, когда добрую вещь потеряешь, а когда вот подаришь с добром — на душе благодать.
— А я не дарил, — шмыгнул носом Валерик. — отняли детдомовцы.
И бабушку Настю спросил:
— А мой Бог их накажет, бабуля?
— Что ты, внучек ты мой! Что ты! Горше нет наказания, чем отца-мать потерять! Куда ж их наказывать больше, сиротинушек бедных? Нельзя! Над ними сама Богородица-Матушка ходит в заступницах.
— А что ж они бандитствуют? Отнимают да еще и плюются!
— В том вины ихней нету, внучек ты мой. Виноваты наставники ихние да горе наше военное. Мог бы и ты стать детдомовцем, да миловал Бог.
Бабушка крестится и шепотком читает «Богородицу».
— А Пахомыч зачем так умер?
— Как это, «зачем так умер?» Помер, как все, только в больнице. Его «скорая» чуть довезла. А помер… А все оттого, что Господь ему столько той жизни отмерил на белом свете гостить.
— А почему гостить, а не жить, бабуля?
— Дак живут, внучек ты мой, там, где жисть протекает вечно. Где некуда спешить. Где радость сплошная, без воздыханий и горестей. Только вот жисти такой нигде на земле теперь нету. Да и на кой она сдалась, житуха такая! Собака от жисти такой, и та от жиру бесится…
К ночи готовится бабушка Настя: вот лампадку затеплила перед иконой, занавеской оконце задернула, взяла дверь на крючок и попутно рассказывает:
— Я по бедности, внучек ты мой, робею перед ценами, а нищим да убогим подаю. А мученику нашему Евгению хотела рублик дать, дак не берет! «Я, — говорит, — милостыню не прошу. Чарку водочки, бабушка добрая, за здоровье твое — я выпью! А милостыню нищим отдай!» Во, какой гордый! — заостряет подбородок бабушка. — С копейки, — говорю, — с маленькой, капитал собирается. А он хохочет: «Капитал собирать моей жизни не хватит! Вот что государство даром сделает, так это меня похоронит, когда копыта отброшу. И все будет чин-чинарем!»
И бляху с мухою добавил.
Постелив Валерику постель на сундуке, предложила:
— Пока мамка твоя правду ищет, переходи-ка, внучек, ко мне жить. Дак вместе нам будет дружней.
И перешел Валерик к бабушке Насте на сундук ночевать, да и жить остался. И новые обязанности принял с радостью. Стал ходить за водой на колонку, что поставили перед бараками; за хлебом выстаивать очередь, которую бабушка занимала еще до часу того раннего, когда хозяйки в стадо коров выгоняют. Научился у бабушки чистить картошку, «чтоб сходила с ножа шелупаечка ленточкой тонкой, как бумажки полосочка». Научился владеть керосинкой и картошку варить к тому часу, когда бабушка с рынка приходит.
О потере своей было горько и стыдно кому-то рассказывать, но Фрицу пришлось рассказать.
— Детдомовцы? Вер из дас?
— Кто такие детдомовцы? Беспризорники бывшие, — с неприязнью поведал Валерик. — Их милиция повылавливала по вагонам да станциям разным, и теперь они в детском доме живут за забором. Шпана…
— Матка нихьт? Батька нихьт? Йа?
— Да, никого у них нету! Ни матки, ни батьки!
— О-о! Детдомовцы! — с пониманием кивает головой Фриц. — Матка нихьт, батька нихьт. Елки-палки! Жалко зачем? Другой делать?
— Нет, — замотал головою Валерик. — Никакого другого не надо.
После потери Валеркиной ребятня барачная еще потарахтела самоделками, на самолеты не похожими, и делом настоящим занялась: в лесу созрели ягоды, пошли грибы.
Ходил и Валерик с ребятами. Грибы приносил и малину, чернику и бруснику, а потом подошла и дурника. Так называлась по-местному голубика-ягода.
Бабушка Настя сушила все, что он из леса приносил.
— Зима — поедаловка жадная! Все подъест, подберет! Так подъест, что запасов тех мало окажется, — говорит, разминая картошку. — Чуешь, чем пахнет?
— Керосином, — нюхает воздух Валерик, глаз не спуская с кастрюли с картошкой.
— Что керосином — то ясное дело. Этим добром все бараки воняют. По всему свету белому дух, наверно, один… А я вот про это. Про картошку толченую. Нима знать, как толченку люблю, и нет от нее никакого спасу! Летом люблю со сметаной. Зимой — люблю с салом поджаренным да лучком позолоченным, да огуречик соленый мелко-мелко скрошить и дать припуститься ему на сковородке, чтоб он с сальцем да луком сдружился. И тогда вкуснотищу эту в картошку толченую влить да и вымешать! За ухо не оттянешь! А мне без зубов в самый раз. Съела бабушка зубы, остался язык да губы…
— А у нас картошка получается невкусная, — вспоминает Валерик. — Сверху как кисель, а в середке — сырая.
— Потому что мамка твоя больно быстро в коммунизм торопится. А надо на медленном огне. Это сначала на сильном, а как закипит, фитилек убавь, и нихай млеет. Тогда и керосину меньше спалишь, и картошка созреет как надо. И вкусной будет, и духмяной… Только главное помни: когда варишь картошку — никогда ее не соли! Иначе картошка свой вкус потеряет, а ты не прочувствуешь радости должной. Да не забудь в картошку, пока варится, головку репчатого лука положить. Нечищенного репчатого лука. Раз несколько слегка надрезать луковицу вдоль. А сварится когда — лучок убрать… Бери-ка ложку да садись: будем толченку эту есть да смаковать. Со сметаной! Смашная! За ухо не оттянешь…
— А «смашная» — это как?
— Вкусная, значит… Да вот огурчики соленые бери. Прошлогодние, правда, зато не купленные, а Коротчиха угостила. Огурцы у нее — монастырской засолки! Потому, что подвал холоднющий…
— Бабуля, а ты…
— Когда я ем, я глух и нем! Такой у нас порядок за столом! — с наставительной улыбкой обрывает его бабушка, и ложку, как свечку, держит, и глазами показывает, чтобы ел и помалкивал. — Да не хватай, внучек ты мой, не спеши: еще подбавлю.
«Это она просто так ложку держит, — успокаивает себя Валерик. — Будто вот звезданет по лобешнику! Шутит. Она бабушка добрая».
И вдруг от мысли, внезапно возникшей, жевать перестает и, запрет позабыв, со слезой навернувшейся бабушку спрашивает:
— Бабулька, а если б не ты, куда б я тогда?
— А ты ешь да ешь, сыночек ты мой, — говорит она голосом тихим. — Не робей. «Мы просто так не пропадем и на войне не затеряемся, а если Родина прикажет — мы без патронов отстреляемся!»
И глазами светится бабушка Настя, и поясняет, забыв про запрет:
— Так всегда говорили девочки-снайперки наши. Целый взвод. И все, как одна — доброволки! А красавицы были какие! Что там артистки твои! Многие погибли, Царствие им Небесное… А вот светлая память о них вместе с нами живет… И ни одна из них в плен не отдалась: или гранатой подрывались, или из наганчика застреливались…
— А зачем?
— А чтобы в плен не попадать, да мук не принимать, да чтоб хвашисты грязные не надругалися над ними… А что ихних снайперок, немецких, дак и в мешках приносили спеленатыми куклами, и так приводили. И в слезах, и в соплях! Глядеть было гадко.
— Если ты воевала, то где ордена и медали твои?
— Э-э, внучек ты мой, орденов я не навоевала, а вот только медалька одна. Это главврач, наш хирург, за труды мои… «За боевые заслуги» государство меня наградило, хоть я ни разочку не стренула…
— А что ж ты не носишь, когда на Девятое мая все носят?
— Дак они ж воевали, кто носит. Им Слава, и Честь, и Почет, заступникам нашим. А медалька моя — это память про тех, кому я помогла, как могла… Моя скорбная память о сыночках моих и Никитиче…
— Бабуля, все бараки зовут тебя бабушкой. А ты, если по-правдашнему, то бабушка чья?
— Дак если по-правдашнему, то ничья, — вздыхает она.
— А так не бывает, — в глаза ей заглядывая, наставительно шепчет Валерик. — Если ты бабушка, значит чья!
— Оно-то так, — кивает головою бабушка, — а на самом деле я бабка ничейная. По старости в бабушки вышла…
— Тогда нашей будь! — нашелся Валерик. — Я теперь всем скажу, что ты — бабушка наша.
— Ну, нихай будет так, — соглашается. И, дождавшись, когда он картошку доест, обещает: — А трошки погодя чайку попьем с подушечкой-конфеткой…
Валерик улыбается, и радость его порождает вопрос:
— Бабуля, откуда ты здесь стала жить?
— Приблудилась я, внучек ты мой, — усмехается бабушка Настя. — А если по правде сказать, то пришла сюда с госпиталем, вслед за фронтом, которым командовал сам генерал Рокоссовский, — со значением пальчик вверх заостряет. — Ежели б, внучек ты мой, не война, дак в ваших краях мне никогда не бывать… И сыночки мои — соколочки были б живы, и муж мой Никитич… Царствие им Небесное, заступникам нашим, и вечная Слава, — крестится бабушка, вплетая жгуты лоскутков в цветастое поле нового коврика, и неспешно рассказ продолжает. — За паек солдатский судна выносила из-под раненых… И мамкой для них была, и матушкой. И не по-русски обращались, дак понимала…
Она вздыхает, с легкой грустью вспоминая ушедшее:
— Госпитальный главврач особо ко мне относился. Жалел и берег, как родную мамку свою. При переездах следил, чтобы я не затерялась.
Бывало, и в машину к себе брал или в вагон, когда на поезде. А раз, дак прямо в танке ехала. Во страху натерпелась!
— Прямо в бой? — морщится Валерик, представляя маленькую бабушку в ревущем танке среди танкистов и снарядов.
— Да не в бой, — остудила бабушка его воображение, — а через речку только. Весна ж была, а немец все мосты повзрывал. А госпиталь тот — эва где! Аж на той стороне!.. И танк запомнила, как назывался: ИС. Иосиф Сталин, значит…
— ИС-2 или ИС-3, бабуля? — уточнить пытается Валерик.
— Мне сказали, что Иосиф Сталин — и все, — перешла она на таинственный шепот. — А два или три — это, внучек, тогда еще было секретом.
— А… — с пониманием Валерик соглашается.
А тем временем бабушка, свой рассказ продолжая, вспомнила светлое что-то из службы своей госпитальной, и заметил Валерик, как глаза у нее потеплели от изведанной радости в прошлом.
— А какого геройского парня я выходила! Внучек ты мой! Танкиста! — тряхнула она кулачком. — Совсем безнадежного!.. Сначала он раздушил броневую машину немецкую, а потом всю колонну стал топтать да терзать! Да так расходился, что ихним бензином сам и облился. И таким клубком покатился огненным, что немцы с ним ничего не могли поделать!
— И все погибли?
— Бывает, что и гибнут, внучек ты мой, — говорит она тихо и поджимает губы. — Все ж таки война!
И тут же голосом бодрым, будто бы посвежевшим:
— А вот смелых да отважных защитников Отечества сам Господь по полю битвы ведет невредимо! И нашего сокола Бог миловал. Дружки через нижний люк его выпихнули, да тем и не дали сгореть. А потом уже я выхаживала такого обгорелого. Дак будто бы и дружки его уцелели.
— Не дружки, бабуля, а экипаж.
— Экипаж-то экипаж, да без дружбы на фронте, да без товарищей на войне не воюется. Вот потому и Армия наша сильная, что дружба у ней настоящая. Сам погибай, а товарища выручай! Вот оно как, внучек ты мой. И что я тебе расскажу, — прерывает она себя. — Командира того, танкиста, я таки выходила! Оделся, помню, перед выпиской, красавец красавцем! При орденах да при медалях, капитаном стоит. И радостный такой, будто едет на свадьбу с любимой… Таким на войну и уехал… Как уж война его приняла — Бог его знает. Может, и не доехал… А может, до полной Победы сражался. Хотелось бы знать…
Бабушка Настя смотрит в окно, привлеченная стуком мяча: это парни меж бараков в волейбол играют.
— Хлопцы у нас больно бравые! — замечает она. — Да и девки красавицы. К ребятам крепким да ладным так и липнут глазами. Ты замечаешь?
— Замечаю, — вздыхает Валерик, толком не понимая, что надо там замечать? Но согласиться с тем, что красивыми только являются девки какие-то, а не мамка его, — он не может и добавляет:
— И мамка моя красивая, но она ни к кому не липнет.
— Не липнет, — соглашается бабушка Настя. — Потому, что ждет и надеется, что вернется твой папка.
— А он вернется, бабуля?
— Дак надо, чтобы вернулся…
— Надо, бабулечка. Знаешь, как надо!..
Тетя Гера
В самый азартный момент, когда ребятня во все стороны мчалась от калитки неправильной, где водивший малыш, в кепку спрятав лицо, считал, глотая окончания: «Двена, трина, четырна…», подглядывая, кто и куда убегает прятаться, летящего со всех ног Валерика выхватила из игры в жмурки властная рука тети Геры:
— Ну-ка, Семенцов, передохни, — негромко сказала она, остро пахнув табаком и духами. — Сказать пришла, что мамка сегодня домой не придет. Начальство послало ее дней на несколько в командировку. Она прибегала домой, да тебя не нашла. Вот такие дела.
И пальцами нежными подбородок его обхватила, и в глаза ему глянула:
— Все уловил?
Запыхавшийся мальчик лишь кивнул головой. Так близко впервые он видел глаза ее серые, с глубиною зрачков непроглядной. И красивые губы в помаде — как розы бутон до конца не раскрытый. И кожу лица, до которой ему дотянуться хотелось… И вся эта прелесть собою довольной красавицы отзывалась в Валеркином сердце ожиданием радости: тетя Гера всегда приходила с гостинцем.
«Красивая тетя Гера, — отметил Валерик и тут же себе уточнил: — Но мамка моя красивее».
Сейчас не верилось ему, что тете Гере приходилось сидеть в болоте и в уголь самой зарываться на тендере паровозном, когда была партизанской разведчицей.
— Подчиняешься с этой минуты бабушке Насте. Она уже в курсе.
И, с приятной заботой в лице, в свой портфель заглянула, зашуршала бумагой.
И самый ничейный котенок догадался бы сразу, что гостинец ему подбирается. И екнуло радостью сердце! И чтоб не просто молчать попрошайкой застывшим, он деловито спросил тетю Геру:
— А дней на несколько — это на сколько?
— Под пистолетом не скажу…
— Под пистолетом, как партизанка?
— Точно… Она тут гостинец тебе передала… Мамка твоя.
И, портфель опустив на землю, тетя Гера достала пакет, и ждущим рукам Валеркиным его обхватить помогла.
— Извини, что всего понемножку. Зато от души. Сам ешь. Бабушку я угостила.
Из пакета так празднично пахло, будто в нем уместились все праздники мира! Засветилась улыбкой Валеркина радость, и забылось, что надо «спасибо» сказать.
«Здорово как, что она не погибла и в плен не попала, как дядя Женя», — подумал Валерик, и вопрос сам собой напросился:
— А фашистские немцы почему вас не брали в плен?
— Мы их тоже не брали, — наводя порядок в портфеле, шепотом сказала она, словно все еще было тайной то, о чем они говорили, и входивший во двор дядя Ваня с Монголкой мог услышать. — Хотя офицеров из болота вылавливали… для допроса. И шисен потом, как они нас. Мы к себе их не звали, бандитов немецких.
— Тетя Гера, а партизаны имели присягу?
— А ты думал, что партизаны — это сброд блатных и шайка нищих? Ошибаешься, Семенцов! У нас клятва была такая, что похлеще воинской. Наша присяга партизанская клятвой называлась! Понял!
— Понял. А вы помните клятву свою?
— Еще как! На всю жизнь… Вот слушай клятву нашего отряда партизанского «Смерть немецким оккупантам».
Тетя Гера у ног портфель поставила, встала по стойке «смирно»: «Я, гражданка Советского Союза, верная дочь великого русского народа, вступая в ряды Красных партизан, клянусь беспощадно бить немецких бандитов и до последней капли крови сражаться и победить!»
— Вот так. Эту клятву мы сами придумали еще в сорок первом, когда мерзли и дохли от голода… Потом с «Большой земли» нам привезли другую. И не клятвой она называться стала уже, а присягой, но я ее не помню. Нам она показалась беззубой и длинной, и в ней уже не было ни «верной дочери», ни «верного сына», ни «великого русского народа»… И вместо слова «немцы» твердить стали «гитлеровцы» или «фашисты»… А зачем это знать тебе, а, Семенцов?
— Так просто… Я подумал, что воевать без присяги нельзя.
— Верно подумал, Семенцов. Родине присягают один раз и на всю жизнь. И до последнего дыхания ты должен быть ее верным солдатом и врагов не щадить. Ферштее зих?
— Йа, йа… Ихь бин ферштее зих, — серьезно сказал Валерик и вздохнул. — Дас ист зер шлехт, тетя Гера.
— А война всегда зер шлехт… Однако! — вскинула брови. — От кого ты немецкому навострился?
— От Фрица и других.
— А, это тот самый пленный? — спросила голосом вкрадчивым. Таким же голосом и тетка молодая из аптеки Валерика пытает: «Мамка замуж еще не вышла?» «Нет», — мотает головой Валерик. «А какой-нибудь дядя к вам ходит? Такой черненький, с усиками?» «Никто к нам не ходит, одна тетя Гера». «А, это большая такая, военная…» — теряет тетка интерес на какое-то время и угощает мятным леденцом.
«И зачем она спрашивает?» — ломает голову Валерик, но вопрос этот сам отпадает, как только леденец во рту растворяется.
— Этот немец действительно так похож на отца твоего? — привлеченная фырканьем лошади, тетя Гера глядит на дядю Ваню, что затертую конскую сбрую перебирает и о чем-то незлобно Монголке бурчит, да в красивую женщину ненароком глазами стреляет.
Валерик молчит, потому что понятно и так: ответа она не ждет. Делать здесь уже нечего ей. Надо лишь, перед тем как уйти, «закруглиться красиво», как любит она говорить. По-хозяйски окинув Валерика взглядом, решает, что надо б ему рубашку в штанишки заправить. А чтобы удобно ей было — перед ним приседает на корточки.
И ее сапожки хромовые, и портупея, почти новая, с морозным скрипом отозвались на ее присядку низкую, и две коленки полные из-под юбки натянутой на Валерика выставились.
«Как две лысины Голощапова», — отметил он и не сдержал улыбки.
— Мне бы вашего Фрица как-нибудь показал, — говорит тетя Гера, и Валеркин смеющийся взгляд на себе перехватывает.
— Ты это чего, Семенцов? — встает она резко и привычным движением юбку одергивает.
— Голощапова вспомнил базарного, — признается Валерик. — Милиционера. Голова у него бритая и круглая. И на солнце блестит… Когда потная.
— Фу! — тетя Гера брезгливо морщится и с прищуром глядит на Валерика. — Как мои коленки жирные?
Из-за пакета выглядывая, Валерик поджимает губы, как делает бабушка Настя, и головой кивает.
— У, бесстыдник! — сдерживая улыбку, говорит тетя Гера и, подхватив портфель, уходит со двора. — Держитесь тут с бабкой. Я еще появлюсь…
Как нежданно возникла, так и ушла не попрощавшись.
— Оч-чень плотная дамочка, — говорит дядя Ваня кобылке своей, глазами провожая тетю Геру. — Сноровистая. За просто так в оглобли не заманишь… Сама видишь, что не наш коленкор… Ну, шевелись, голуба ты моя!
И добавляет ласково:
— Едрит-твою налево…
Тетя Гера Каховская при немцах была в партизанах. В партизанском подполье, как она о себе говорила. Было время, когда Валерик не мог представить себе, как могла такая тетя большая умещаться в подполье каком-то? Ведь под полом так мало места!
Тетя Гера теперь капитаном работает в военкомате и после получки, раз в месяц, заявляется к маме, чтобы душу свою отвести. Для отвода души тетя Гера приносит в портфеле пузатом, кроме конфет, колбасы и селедки, бутылку коньяка армянского, которого всегда бывает мало, и бабушка Настя, сокрушаясь, идет в лавку за новой бутылкой, про себя бормоча о бешеных деньгах и девке распутной.
Всякий раз к коньяку мама ставит на стол небольшие кубарики из зеленого стекла. И всякий раз тетя Гера взрывается:
— Отставить!
И подметил Валерик, что голос ее, приятный и ласковый, в такие моменты шутейные грубовато-командным становится и в тесноте комнатенки мечется, сотрясая стекла оконца барачного.
И, будто бы испугавшись проделки своей, тетя Гера ладонями рот прикрывает, а в глазах ее серых ужас веселый смеется.
— Опасаюсь я искренне, Ленка, — говорит она шепотом, — что когда-нибудь я развалю твой барак своим рыком. Вот потеха получится! Тебе тут же квартиру дадут. А пока извини, по-партизански я выпью.
Смеясь, она берет обычный граненый стакан, становясь похожей на большую шалунью счастливую.
А еще тетя Гера любит с Валериком подурачиться. Неожиданно резко пригнувшись и руки расставив, как ловят обычно кур, тетя Гера идет на Валерика, чтобы сцапать:
— Семенцов! Ты, игрушка моя распрекрасная! Иди, я на ручках тебя потетехаю!
И смеется раскатисто-громко, а Валерик смущается, вылетая из комнаты пулей. И «потетехаю» стало противным ему, «насмехательским» словом!
Потом они с мамой, обнявшись, партизанские песни поют. И всегда в начале «Шумел сурово брянский лес!» Содержание этой песни диктовало исполнителям петь ее с бодрым подъемом, тишины не стесняясь, но подруги поют негромко и очень душевно. Особенно красиво получается песня о партизане, где были такие слова: «На опушке леса старый дуб стоит, а под тем под дубом партизан лежит. Он лежит — не дышит и как будто спит. Золотые кудри ветер шевелит. А над ним старушка мать его сидит, наклоняясь к сыну, тихо говорит: «Ты когда родился, батька немцев бил, где-то под Одессой голову сложил. Я ж одна осталась, пятеро детей. Ты был самый младший, милый мой Андрей…»
Дальше были «Грустные ивы», «На позицию девушка…», «Землянка».
Потом они шепчутся тихо и плачут, вспоминая погибших. Не зажигая света, шепчутся до темноты.
Валерик знал, что мамка его не была в партизанах, она только в городской Управе немецкой работала, и что с тетей Герой она встречались в Троицкой церкви и какие-то ей документы отдавала…
А когда город освободили от немцев, мамку и тетю Геру на допросы стали вызывать и даже хотели обеих отправить в лагерь, но заступился командир партизанского отряда Музыченко. Он письмо написал аж самому Ворошилову, и тогда мамку и тетю Геру перестали «таскать» на допросы и на работу разрешили устроиться.
Прощаясь, мамка и тетя Гера крепко обнимаются, словно на дело опасное порознь уходят и могут не встретиться больше.
Добрая тетя Гера Валерику нравится очень. Наверно, потому, что с ее появлением в комнате к мамке праздник является: она радостно смеется, как девчоночка, а тетя Гера становится еще красивее! А когда, распрощавшись с мамкой, она уходит домой, на столе остаются конфеты и колбаса, потому что тетя Гера любит только коньяк и селедку.
Соседи по бараку и заводской гудок
С того самого дня, когда мама пошла хлопотать за Уварова и домой не вернулась, — соседи Валерика сразу заметили, будто настал у него продолжительный праздник. День рождения будто бы, нескончаемый.
Кто блином угостит, а кто яблоком; кто янтарной, как стружка сосновая, полоской таранки очищенной; а кто на обед позовет, пока бабушка Настя в базарной отлучке находится.
Угощали Валерика будто бы невзначай, мимоходом. Вот как Сережкин отец, дядя Ваня-корявочник:
— На-ка вот, — пробегавшему мимо Валерику протянул карамельку в зеленой обертке. — «Дюшес» называется. Это гостинец от зайца.
— От какого?
— Да пробегал там… В поле, когда я Монголку стреноживал на ночь.
— А… Спасибо, — кивает Валерик, не зная, как ему быть с карамелькой: сразу в рот положить или спрятать в карман на минутку?
— А ты разверни карамельку — и в рот, пока сорванцы не отняли, — дядя Ваня советует. Валерик совет выполняет.
— Теперь порядок, — говорит дядя Ваня и лезет в карман за кисетом. — Теперь иди, сынок… Добегивай.
Валерик так и делает. Бегает, где ему хочется, и никто его домой не загоняет. Хоть целый день купайся в озере, хоть у Фрица на работе сколько хочешь будь. Бабушка Настя разрешает. Правда, он теперь чистит картошку, носит воду в бидончике от колонки, с утра стоит перед лавкой за хлебом, а перед сном в комнате протирает пол мокрой тряпкой и моет ноги холодной водой или купается в озере. И сколько хочешь бегать — уже не бегается.
— Молодчинушка, внучек ты мой, — не забывает похвалить его бабушка Настя. — Работящий такой да удалый. Видно, в папку пошел…
— И в мамку, — добавляет Валерик, потому что так хочется, чтобы мамка увидела, как он пол этот моет.
А бабушка хвалит Валерика, хвалит!.. И чтобы она не заметила, что у него от похвал все ликует внутри и смеется, под кровать забирается с тряпкой и себе самому улыбается, и пол вытирает с особым старанием.
— Вот мамка вернется домой и сыночка «свого» не узнает. И спросит: «Чей же это парнишка, работящий такой да удалый? Дак ти ни Валерик мой?»
— А вернется когда, бабуля?
— Я так думаю, что уже скоро…
— «Скоро» бывает долго…
— Долго для тех, кто без дела живет, внучек ты мой. А мы с тобой с делом всегда. Не сидим, сложа руки, слава Те, Господи, — крестится бабушка и молитовку шепчет короткую.
Уходя на базар, она оставляет Валерику супчик «картошешный» или картошку в «мундире», да горстку тюлек с «цибулей» и на травках настоянный, с патокой чай.
— А к обеду, Бог даст, сама буду.
Валерику с бабушкой жить хорошо. Одно только плохо, что одиноко без мамки и в комнате нечего есть. А у бабушки все по часам.
Правда, соседи барачные хоть и не часто, но замечают, когда в животе у него с невероятною силой собирается голод…
— Бабка Настя базарить ушла? — не отрываясь от доски стиральной, пытает его тетя Маня, развернув постирушку на скамейках курилки.
— Ушла, — кивает головой Валерик, наблюдая за полетом шмеля над цветочными клумбами и частными грядками.
— Побегай-ка в трусах пока, а мне штаны давай, — приказывает тетя Маня. — Постираю, и к обеду высохнут.
Валерик тут же подчиняется.
Полногрудая тетя Маня за постирушками да готовкой свой отпуск проводит. Рыпит доской стиральной и сквозь распахнутые окна с соседками перекликается, да песню строевую напевает, песню юности своей военной: «Дальневосточная, опора прочная, союз растет, растет непобедим…» Надюша! — обращается она к жене дяди Вани-корявочника. — Ты белье кипятишь когда, клей добавляешь конторский?
— А как же! — вытягивается из окна худощавая тетя Надя. — Всегда! Как закон! Иначе спецовку не отстирать! Да и так добавляю обычно…
— «…и все, что было нами завоевано, — продолжает свое тетя Маня, — мы никогда врагу не отдадим…» А что тебе бабка на обед оставила, а, Валерик?..
— Суп, — говорит он и замечает шмеля еще большего. Шмель сходу влетает в тыквенный цветок и стремительно ползет в глубину его оранжевую. — Ну, если ужалит!..
— «…стоим на страже всегда-всегда, а если скажет страна труда,
прицелом точным…» А суп какой? «…врага в упор! Дальневосточная! Даешь отпор! Краснознаменная! Смелее в бой! Смелее в бой!..»
— Суп? — переспрашивает Валерик, внимание которого поглощено ловкими проделками шмеля внутри звезды цветочной. Вот выползает из ворсистого недра с пыльцой на лапках и, гулом охваченный, тяжело отрывается и улетает. — Во дает!.. Бомбовоз настоящий!..
И только сейчас замечает, что тетя Маня доской не рыпит и даже песню свою не мурлычет, а наблюдает за ним с добродушной ухмылкой.
— А, суп! — вспохватывается Валерик и, подражая бабушке Насте, говорит: — «Картошешный».
— «Картошешный», — вздыхает тетя Маня. — Приходи-ка сегодня к нам. Как завод прогудит на обед, и приходи. Пообедаешь с моими чем Бог послал.
Валерик с благодарной готовностью кивает головой. Ему приятно обедать в семье тети Мани и дяди Вовы. В молчании сосредоточенном сидеть среди двоих парней широкоплечих, рослых братьев самой тети Мани, известных на заводе слесарей-монтажников. Сидеть и едой насыщаться, черпая борщ или суп из отдельной глиняной миски аккуратной ложкой алюминиевой.
Ложки эти алюминиевые, в заводской литейке, сформовала и отлила сама тетя Маня — для себя и всего барака.
Подпирая под локоть руку с ложкой, будто бы смотрит тетя Маня в окно увлеченно, ничего вокруг не замечая, но только мужчины заканчивают с первым, тут же картошку ставит на стол. Молодую картошку с укропом! И помидоры с огурцами и свежей капустой, помятой слегка, и вся эта вкусность живая сдобрена сметаной домашней.
— Ох, матушка моя! Вот объедение! — не скрывает восторга сам хозяин дома, худощавый и верткий, небольшой мужичок, удивлявший Валерика: «Тетя Маня такая большая… и братья. А муж ее, дядя Володя, будто не муж, а ребенок с цигаркой во рту…»
Дядя Володя рассказывал как-то в курилке: «Она ж меня выкрала у японцев. Я не чаял дожить до утра, а она: «Цить, сынок, не стогни. Спасемся, если потерпишь!» А я знай себе плачу: «Кинь меня, милая! Кинь! Сестренка, спасайся сама. Все равно я помру!..» А она так уверенно: «Я тебе вот помру! Только вздумай! И цить! На свадьбе моей плясать еще будешь!..» И как в воду глядела!.. Нам помогло, что бой рядом начался. Всю ноченьку бой тот гремел!.. И ракеты, и фонари на парашютах! И япошек погнали!..
— Ну, и плясал? — пытали мужики.
— О, брат, да еще как плясал! И пляшу до сих пор! И плясать, видно, мне до последних деньков! Да… Вот этаким, значит, макаром Маша моя возвратилась домой и с Победой, и с мужем Володькой, то есть со мной.
Приглашение на обед к тете Мане является разрешением: оставленный бабушкой супчик «картошешный» с лучком зеленым и укропом немедленно съесть и долгожданным насладиться насыщением. И ложку облизать, и пальцем котелок подчистить! И за такое безкультурие приятное никто ругать не будет.
Все, что в качестве обеда бабушка оставляла, Валерик съедал с большим понятием и чувством. Не торопясь, съедал, совсем не так, как голодные люди едят в кинофильмах.
Те, киношные голодные, по мнению Валерика, никогда, наверно, и не голодали! Иначе хлеб они не щипали бы и пальцами в рот не запихивали, а кусали бы аккуратно, не теряя ни крошки и, — не жевавши почти, — впитывали целиком! Даже запаху хлебному не дали б даром улетучиться!
Вот он, Валерик, хоть сейчас показал бы, как надо есть хлебушек тот с голодухи, да и другое съестное все!
Этим своим несогласием поделился Валерик с Сережкой-ремесленником.
— Дак артистов тех заставляют раз по двадцать, а может и больше, хлеб тот жевать! Им глотать уже некуда! У людей аппетита нет, а их все заставляют! — высказал Сережка причину недостоверной игры артистов. — Режиссера б того, кишкомота, в буханку мордой засунуть! Знал бы тогда, как артистов мучить!
— А ты откуда знаешь?
— В «Комсомолке» вычитал. Артистка одна, красивая очень, рассказывала… Лидия Смирнова, кажется. Раз по двадцать — это еще мало! А то на мороз голяком, не хотел?
— Прямо девчонок голыми? — морщился Валерик сострадательно.
— А ты думал!
— А нам этого в кино дак не показывают!
Каждую субботу и воскресенье, как только стемнеет, «крутят» военные на городском выгоне бесплатное кино, растянув между двух тополей полотнище белое. Приходи хоть весь город! Только б не было дождя.
Вместе с барачной ребятней смотрел Валерик и «Кощея Бессмертного», и «Она защищает Родину», и «Сына полка», и «Радугу», и «Секретаря райкома», и «Александра Невского», и «Чапаева» и даже «Лисички» трофейные. Помимо «Лисичек», все наши фильмы были про войну, про настоящих героев. И сколько б раз ни повторялись фильмы, самым благодарным зрителем оставалась ребятня!
В бараке уютно и тихо, когда все на работе. Только примусы фурчат в коридоре, да в комнате бабушки Насти за стенкой «тарелка» поет: то голосом Лемешева, то Бунчикова, то Козловского, а то хором Пятницкого разольется.
Куда-то торопятся ходики, цепочкой вздрагивая на ходу.
— Это ж я для них и музыку, и голос оставляю, чтоб не скучали да исправней ходили, — объясняет Валерику, для чего она радио оставляет включенным, когда из дому уходит. — Дак все равно прибрехивают малость: то раньше гудок заводской загудит, то позже… назначенного часа.
— А ты их в мастерскую отнеси, — советует Валерик.
— Да Боже сохрани! — пугается бабушка Настя, будто артистка киношная. — Там их подменят! Может, и хорошие дадут, да не мои! А это ж семейная память! Вот часы остались да икона Божьей Матери Смоленской Одигитрии. Все богатство мое…
Притаенно вздохнув, она вспоминает:
— По этим часам Никитич мой с сыночками вставал. По ним на работу шли. И на войну ушли по этим вот часам. Все разом ушли. Только и видела их…
Крестится бабушка Настя и на икону с поклоном взирает:
— Царствие Небесное заступникам нашим… Было еще колечко обручальное, дак на Победу отдала, чтоб самолетов наделали. Тогда мы все посдавали, что было у кого за душой. Кто на танки посдавал, а кто на пушки да самолеты для фронта…
Да еще на облигации подписывались. На три зарплаты аж! Дак зато раздавили бандита какого! Кто б это сделал за нас?.. А ты говоришь, часы отнеси… Как же я без них останусь хоть на день? Без памяти той святой? Они ж для меня как живые! Нет, внучек ты мой, без памяти жить нельзя!..
— А у нас ходиков нету! — в тишину говорит Валерик, располагаясь с котелком за маминой тумбочкой. — Мамка не любит чаканья часов. У нас будильник громкого боя!..
Суп «картошешный» съедается быстро, и теперь до гудка заводского ничто к бараку его не привязывает.
Можно и к Фрицу слетать, и в футбол поиграть мячом самодельным. Попрыгать солдатиком смелым с высокой ивы в пропасть озерную, на глазах у студенток пединститута, и на песке раскаленном всласть поваляться, пока не грянет гудок заводской.
Гудок возникает над миром не вдруг, не как выстрел, а постепенно, с набирающим силу шипением. Белым паром по крыше котельной он течет из короткой трубы с набалдашником. Сквозь шипение то металлический звон прорастает, все усиливаясь, пока не зайдется неистовым ревом и звоном железным. И, воздух собой сотрясая и дав себе волю, гуляет под небом гудок возрожденный! Гудок настоящий! Все как положено быть при заводе таком и трубе, достающей до самого неба!
Пугался Валерик по первости и к земле приседал, если рев заставал у котельной. На корточках так и сидел, ладонями уши закрыв, боясь шевельнуться, наблюдая за облачком пара, когда перестанет клубиться.
И вот затихает гудок. И воздух, тем ревом взвихренный, еще долго, как пьяный, шатается меж бараков, цехов и сирени. И долго еще из ушей не выходит рев тот железный.
Но гудок заводской для Валерки — не просто рев из короткой трубы с набалдашником, что из крыши котельной торчит. Рев гудка — это голос котлов-великанов, что в котельной огонь поедают. Тех самых котлов, что тащили со станции «Сталинцы» мощные, надсадно небо прожигая раскаленными струями выхлопов да ребордами гусениц вминая булыжник дороги!
И под тяжестью черных махин визжали полозья бревенчатые, и серый дым из-под них сочился, пропитанный духом смоловым. И дерево белесыми мазками себя на камнях оставляло, и канаты стальные гудели, как гитарные струны!
И даже ветер с листвой перестали шептаться, когда те котлы перед новой котельной остановились!
То представление невиданное было и яркий праздник на всю жизнь для ребятни барачной!
А бабушка Настя силу гудка к заводской трубе относит:
— Вот она, матушка наша! — на трубу с почтением смотрит. — Всю войну отстояла! И выстояла! Что тебе русская баба! А сколько ж осколков в ней позастряло! Одному только Богу известно. На человека б если, дак помер бы давно. А она дымит себе, да и гудит еще как!
— Бабуля, гудит не труба, а гудок, — поправляет Валерик, которому Сережка-ремесленник все объяснил, как только пустили котельную и вся ребятня барачная сверяла точность подачи гудка по ходикам своим настенным. — И паром он гудит, а не дымом.
— Ну, не знаю, — с легким недовольством отзывается бабушка. — Не знаю, как там гудок твой гудит, а только без трубы никакого б гудка не было. Как ни спрошу, бывало, соседа, когда завод заработает, а он: «Когда гудок загудит, бабка Настя». А когда ж он загудит? — пытаю. «А когда трубу починим». О, как!..
И многозначительно палец указательный в небо заостряет. И торчит над головой у нее этот палец, как громоотвод на трубе заводской.
От такого сравнения Валерик улыбается, а бабушка Настя улыбку его по-своему расценивает. Хмурится и категорически утверждает:
— Труба, выходит, всему голова, внучек ты мой! А ты говоришь…
Фриц и ходики бабушки Насти
— Гутен так, матка! — здоровается с бабушкой Фриц и ставит на лавку ведро с водой.
— Гутен, гутен, — улыбается бабушка. — А я и думаю: куда это внучек с ведром стреканул? А оно вон что, оказывается… Ну, дак это и есть твой немец?
— Да, бабулечка, это Фриц.
— Да все они фрицы… А звать его как?
— Так и звать его — Фриц!
Фриц глядит на бабушку Настю и кивает головой.
— Он не просто Фриц, — поясняет Валерик, — а Фриц Мюллер.
— Вон оно что. Ну, Мюллер, дак и Мюллер! Спасибо, что водичку принес. А то дитенок мой когда еще наносит бидончиком, помощничек мой.
И неожиданно замечает сходство в лицах Фрица и Валерика: «Ах ты, Боже ж Ты мой, Боже! Вот тебе и знакомый! Как две капли воды!.. Пресвятая Богородица! Разве бывает такое! — шепчет себе под нос бабушка, словно молитву читает. — Ай- яй- яй…»
Справившись с удивлением, наливает в кружки компот Валерику и Фрицу:
— Угости-ка вот товарища узваром. Да и сам хлебни.
И хлеба ломтик, аккуратно отрезанный, немцу подает:
— На-ка вот. С хлебцем оно сытней.
— Найн, найн, матка, — отстраняет Фриц бабушкину руку с хлебом. — Клеб найн. Нам кармешка гут.
— Вас хорошо кормят да, Фриц? — уточняет Валерик.
Фриц кивает головой, отхлебывая из кружки узвар:
— Кармешка луче.
— А нас никто не кормит. Мы сами едим…
— Ну, лучше, дак и лучше, — поджимает бабушка губы, и кусочек хлеба под салфетку убирает.
А Фриц с интересом бабушкину комнату оглядывает, и на ходиках старых взгляд его замирает. Глаза переводит на гирю в виде шишки еловой, на которой подвешены ножницы и зеленая гильза от патрона винтовочного с торчащим гвоздем из нее:
— Матка, матка!
— А, часы! Известно, что надо ремонтировать, да где мастера взять…
— А Фриц — мастер! Правда, Фриц? Отремонтируй бабушке часы!
Фриц улыбается и кивает головой.
— Молодец, Фриц! Они хорошие, только идут не туда! А ты, бабулечка, не бойся, он отремонтирует! Он же мастер мировенский!
— Ну, раз мастер, дак и делает нихай, — соглашается бабушка с легкостью, удивившей Валерика. — Знаю, что отладит.
— Откуда ты знаешь, бабуля?
— Ну, дак видно ж… Да и тебе больно хочется.
— Хочется, бабулечка! Знаешь, как хочется!
— Покажи ему наш инструмент. Там кусачки хорошие, что монтер оставил, как подарок. Может, что и сгодится…
Хоть и заметила бабушка, с какой бесцеремонностью уверенной Фриц снял со стены часы, отцепил маятник и гирю с довесками, а с тревогой справилась не сразу. Доверила немцу, а ревность, как за дитя свое родное, в руки чужие попавшее, не покидала ее, пока Фриц колдовал над часами. На переднике руки сцепив, в немом изумлении замерла, за руками немца наблюдая. Не понимая его действий, она все же чувствовала, что немец делает именно то, что часам ее надо сделать. И только вскрикнула нежданно: «Ой, Боже ж Ты мой!», когда Фриц неожиданно быстро сунул палец в лампадку, что теплилась перед иконой, и что-то смазал в часах.
— Ничиво, матка, — успокоил он бабушку. Собрал часы, заправил цепочку с гирей без довесков прежних, повесил ходики на место и маятник качнул.
Часы пошли размеренно и четко.
— Алес гут, матка.
— Дай тебе, Господи, здоровья, сынок, — с тихой радостью вздохнула бабушка. — Да сохранит тебя Царица Небесная от всяких бед. И я помолюсь, чтоб домой ты пришел невредимым… Такие ж руки золотые сгодятся всюду!
Но Валеркина радость была настолько большой и высокой, что сказать ничего не мог из того, что хотелось. А все потому, что слезинки мешали, в глазах заблестевшие, и в горле мешало что-то. И все ж прошептал:
— Вот видишь, бабулечка?..
Ничего не ответила бабушка Настя, а лишь напоследок спросила у Фрица:
— Дома кто-нибудь есть из живых?
Фриц плечами пожал:
— Письмо нет…
— Батюшка Сталин, Бог даст, скоро домой вас отпустит. Там и отыщешь своих, если война не побила. И то хорошо, что хоть сам уцелел. А домой, видно, хочется незнамо как!
Фриц головой покивал.
— Жалеешь, наверно, что с Гитлерюгой связался?
Фриц ничего не ответил, а только в сторону глянул с усмешкой лукавой.
Бабушка поняла это по-своему:
— Эва, ты как! Мало, выходит, в колодках тут шлындаешь! Вон в каком рубище ходишь рабом подневольным, и все тебе мало… Ну, гляди, дорогой, под Богом Всевышним ходишь…
И на Фрица глянула, как на непонятое что-то и чужеродное.
Когда вышли они, бабушка взглядом их провожала с крылечка барачного, пока за кустами сирени не скрылись:
— У немца этого так и осталась походка солдатская. Не гляди, что в плену столько лет шкандыбает в колодках, а форс соблюдает! Согнулся вот только.
И спросила Валерика вечером:
— Мамка видела немца твого?
— Видела. Я показывал.
— Да что ты говоришь! — удивилась она. — И что ж она?
— Плакала очень, — не сразу ответил Валерик. — Ночью… А Фриц все равно оставаться не хочет.
— Дак не видел же мамку твою, вот и не хочет!
«Да видел он мамку! Все равно он не хочет!»
— А ты бы взял и показал бы им друг друга! Глядишь, и остался бы немец, как миленький… Хотя как же останется он, когда родина вон его где!.. Да и мамка твоя не пойдет за него… Что я, баб своих русских не знаю?
Бабушка это сказала и замолчала. И тишина навалилась звенящая, а в тишине этой ходики шли не сбиваясь. Напоминали они теперь бабушке Фрица с походкой солдатской и какой-то ухмылкой лукавой.
Белый начальник на руинах завода
Рабочий день клонился к вечеру.
Добытый и очищенный кирпич немцы складывали в штабеля, выносили щебень из руин.
Сегодняшний день у них был бы похож на вчерашний и на все прошедшие, если б не эта «Победа» белая, что так медленно, будто крадучись, — пыль чтобы не поднимать, — к ним сейчас приближалась.
Немцы без команды перекур устроили.
«Победа» вошла на площадку и встала.
— Вот это да-а! — засиял улыбкою Валерик. Теперь он без помех и сколько влезет, может разглядывать эту красавицу! К ней же в городе не дотолпиться: таких машин всего лишь две!
Но подойти к машине можно будет, когда начальство выйдет из нее. А что «Победа» привезла начальство, любой котенок мог бы догадаться!
И вот, после паузы недолгой, правая дверка машины открылась, и снизу вытянулся хромовый сапог, начищенный до блеска. Сапог завис, будто в раздумии: стоит ли пачкать сияющую праздничность свою!
«Ну, что же вы!» — поторопил Валерик пассажира.
И человек подчинился. И сапог отважно ступил на землю, по щиколотку утонув в кирпично-известковую пудру. Рядом встал другой сапог, и, крякнув, появился сам приехавший.
«Это казенный человек, раз на «Победе» разъезжает. Начальник!» — словами бабушки Насти определил Валерик человека, оглядывая галифе его и китель «командирского покроя». Не считая сапог, приехавший был во всем белом.
«Сейчас «разгон» будет давать, а может «нахлобучку!» — вспомнил он рассказы мужиков в курилке о начальниках больших и разных.
Казенный человек, руками поясницу подперев и слегка откинувшись назад, стал оглядывать пространство, очищенное от руин, и немцев, что глядели на него усталыми, потухшими глазами.
И тут появился Вальтер откуда-то и скомандовал немцам:
— Ахтунг!
Немцы нехотя шевельнулись. Глазами вялыми глянули на Вальтера: с чего он орет, как перед фюрером? И, будто бы проснувшись, на Белого начальника уставились с дежурным интересом: такого еще не бывало тут!
— Отставить! — махнул рукой начальник. На месте потоптался и со словами «А ну, разреши-ка, сынок!» легко вскочил на штабель кирпичей, у которого стоял Валерик. Со штабеля перешагнул на остаток кирпичной стены и по ней, по кирпичам выступающим, как по ступенькам, еще выше поднялся.
От начальника вкусно пахло табаком и чем-то еще непонятно-душистым, что еще больше возвысило гостя в глазах Валеркиных.
«А фуражка как у товарища Сталина! И сапоги… уже белые наполовину. И никого он не будет ругать, потому что совсем не похож на «ругачего» этот начальник Белый».
Тихо, не хлопая дверкой, из «Победы» вышел шофер и, закурив папиросу из пачки «Север», пошел «пройтись».
— А ты зачем здесь? — озирая руины, спросил Валерика Белый начальник голосом вежливым и нестрашным.
— А я Фрицу помогаю!.. Вон тому, который ломом долбает.
— Тут их много, кто «долбает», — продолжая руины оглядывать раздумчиво, будто себе самому, проговорил приехавший. — Только надо говорить «долбит», а не «долбает»… Я так полагаю, что твоего немца Фрицем зовут, верно?
— Так точно! — по-военному ответил Валерик, указывая на Фрица. — Вот он, без кепки. У него еще волосы седые…
— Седые, говоришь? — раздумчиво проговорил начальник Белый. — Они тут у всех седые…
Сказав это, он по-спортивному бодро сошел со стены, спрыгнул со штабеля и к немцам пошел, чтоб самому убедиться, чем же тут занято столько мужчин, когда город нуждается в специалистах и просто в рабочих руках.
С отставанием на полшага, следовал Вальтер за ним.
А немцы, держа глазами Белого начальника, свечками стояли по руинам.
Сверкающая никелем белая «Победа» и во всем белом этот властный человек зародили в них надежду на перемены добрые в их каторжной судьбе.
Пока Белый начальник в сопровождении Вальтера руины осматривал, немцы работу оставили и к «Победе» потянулись. И с сознанием дела оглядывать стали, и руками дотрагиваться, и кивать головами одобрительно. И совершалось это все в молчании.
И только Иоганн из Кюстрина, оглядев красавицу «Победу», высказал вслух итог своих наблюдений:
— Дас ист гут русиш авто «Победа»!
И добавил, подмигнув Валерику:
— Русский «Победой» победил опять.
И тут Шварц нашел останки немецкого солдата. Нашел сначала контуры заваленной траншеи с немецкими винтовочными гильзами. Копать стал дальше и вышел на пару сапог, лежащих рядом носками внутрь. От сапог в глубину завала уходили две истлевшие штанины серо-зеленого цвета.
Немцы, оставив «Победу», обступили траншею и, не сговариваясь, стали дружно и с такой поспешностью срывать завал, будто не прах под ним лежал, а помощи просил живой еще солдат.
Убрали глыбы. В два счета срыли мелкий щебень. Дальше все делал Шварц. Где лопаткой короткой, где голыми руками, пока на дне траншеи не проступили останки ничком лежащего солдата в каске.
Осторожными пальцами Шварц расправил погон на истлевшем мундире.
— Обер-ефрейтор! — с восхищением сказал Себастьян, а Шварц снял с головы кепку, вытянулся, как по команде «смирно», и очень душевно произнес непонятное Валерику слово:
— Камрад…
— С нами Бог — за фюрера, народ и рейх! — усмехнулся Вальтер, прибежавший узнать, почему в одном месте сразу столько столпилось! У бачка с водой он, под звук набегающей в кружку воды, произнес, ухмыляясь язвительно:
— Может, скомандовать: «Каски для молитвы снять!»
И тут Себастьян Вальтеру бросил в запальчивости на своем языке:
— Если бы все мы были такими!..
— …то лежали бы рядом с ним! — продолжил Вальтер. Брякнул кружкой по крышке бачка и побежал к начальнику.
Кто-то из пленных предложил копать дальше, потому что руки обер-ефрейтора вдоль головы тянулись вглубь завала.
Шварц покопал и нашел пулемет.
— О-о! — невольно воскликнул каждый солдат с восхищением.
— Да-а! — нежданно для немцев, сказал за спиной у них Белый начальник. — Пулемет МГ-39 я знаю…
И затоптались на месте немцы, будто застали их за делом недозволенным, однако расходиться не хотели.
— Распорядитесь, пулемет занести мне в машину, в багажник, — обратился он к Вальтеру. — А прах солдата прикажу сегодня же захоронить… Если при нем обнаружится личный знак, сообщим на родину.
Немцы на пару шагов отошли от траншеи, ставшей могилой обер-ефрейтора. Невеселые лица стали вовсе угрюмыми. Сила какая-то властная тянула к огневому рубежу павшего с оружием в руках германского солдата.
Может быть, эти немцы плененные на себя примеряли участь обер-ефрейтора? И в траншее лежащим каждый мог видеть себя?
«Он погиб как герой, потому что был верен присяге!» — может кто-то подумал. А кто-то, наверно, заметил с безысходной печалью: «Его гибель бессмысленна, если мы проиграли войну!»
У двуликой медали войны стороны резко враждебны, и каждая в отдельности имеет свой удел. Удел поверженных — печален и жесток: героев нет у побежденного народа. Погибшего героя прах зароют в общую могилу без должных почестей и без обряда…
Белый начальник собрался, было, сказать что-то важное, как в ближних руинах, где ползал бульдозер, с грохотом рухнуло что-то, и серое облако пыли взвихрилось.
— Кто мог там быть? — с тревогой спросил он, ища глазами кого-то.
Немцы, с тупым безразличием, только глянули мельком на клубы пыли и опять глаза навели на начальника. Это отчасти его успокоило, но глаза продолжали кого-то искать:
— Где же этот?.. А, вот он ты! — отыскал он Валерика рядом с Фрицем. — Немедленно марш домой! Чтоб ноги его больше здесь не было! — нашел он глазами Вальтера и пальцем погрозил. — Это приказ! Никаких посторонних на заводе быть не должно! Завтра здесь будет охрана и определенный режим!.. А вы мне нужны не здесь, а на стройках города! И все, что там заработаете, пойдет вам на сберкнижки. Живые деньги вы получите на руки перед отъездом домой!..
Немцы с тупым недоверием слушали эти слова, без интереса заметного.
«…Перед отъездом домой!» — невольной издевкой звучало в душе каждого пленного. Пожилые уже не верили, что у них хватит жизненных сил дотерпеть, дострадать до дня того светлого, когда их в дорогу отправят, чтобы вернуться домой:
«Может быть, и наступит тот день возвращения, если к моменту тому меня не сожрет дистрофия или болячка какая…»
А Валерик бежал до барака и плакал слезами обидными.
— О, Степаныч! Это ж кто тебя так огорчил? — остановил дядя Женя Валерика у калитки неправильной.
— Начальник прогнал!
— Фараоны! У них власть! — погрозил кулаком дядя Женя и, чтоб не упасть, за калиточный столб ухватился. Он был пьян и безгубого рта за ладонь не прятал.
Желтых ботинок с подковками на ногах уже не было, а что-то грязное, схваченное во многих местах проволочными скрутками и с трудом похожее на обувь было вдето на босу ногу.
— Тяну на бреющем, Степаныч, с провалом в штопор. Не могу высоту набрать, бляха-муха… Я твою мамку жду. Сказать надо, чтоб не ходила к фараонам за меня хлопотать, а то ж ее заметут, ротвейлеры подлые…
— А мамка домой не приходит! Сколько дней уже все не приходит!
И с прорвавшейся горечью, что давно уже в нем собиралась и когда-то должна была выйти наружу, с беспощадностью детской он прокричал:
— Из-за вас это все! Сами вы к нам не ходите! Понятно!
— Да? — перестал дядя Женя раскачиваться и лоб приложил к столбу кирпичному. — Правильно! Я так и сделаю щас! Будь спок, Степаныч! Чикаться не буду…
От столба оторвавшись, не разбирая дороги, заспешил он стремительно к руинам пустоглазым, оступаясь и путаясь в бурьяне. И так устремился направленно, так уверенно, будто заранее знал, что ждет его там и что потом с ним случится. Оступившись, он свалился в бурьян и затих…
«Вот зачем я такое обидное крикнул! Зачем! Вот зачем!»
Подбежал к дяде Жене, за плечо стал его тормошить:
— Дядя Женя, простите меня! Простите! Я так не хотел! Оно вышло само! Вставайте! Что вы так на земле? К нам идите. В нашей комнате будете спать. Я открою. А чего же вы плачете?
— Да ударился я, бляха-муха, — прошептал он, вставая. — Ты иди. Я теперь дотяну…
…Уже вечерело, когда, умывшись на озере, Валерик к бараку пришел, его встретила бабушка Настя:
— Молочко свое выпей, и спать. Тебе завтра в очередь надо за хлебцем вставать. Дак ложись. А как хлебец получишь, полбуханки Коротчихе-бабке отдай: я у нее позычала, когда Гера была. Наша ителлигентка всегда без хлеба является. Для виду конфеткой мусолится, а селедку рубает, как дядя ломовой. По рыбине целой да коньяка по бутылке. И смашно так все уговаривает, но не жадная: последнее разделит. Видно, горя хлебнуть довелось. А может, и смерть свою видела да ее и пересилила.
— А разве такое бывает, бабуля?
— Бывает, внучек ты мой, — бабушка Настя вздохает. — У людей смелых да праведных… Девка она честная и правильная, потому и несчастная.
— А почему, когда люди хорошие, то плохо живут?
— А кто ж его знает, дитенок ты мой. Да и рассуждать уже некогда: солнышко наше ушло на покой, значит, и нам пора в люлю. Надо теперь «Отче наш» прочитать да «На сон грядущим». А когда ляжешь, тихонько скажи: «Спать ложуся, крестом крещуся. Ангелы на боках, Пречистая Божая Матерь в головах». И будешь спать себе с Богом до самого утра.
Пауль Шварц
Как и обещал Белый начальник, оказавшийся Первым секретарем горкома ВКП(б), немцы работали теперь на стройках города по своим гражданским специальностям. Трудились они и в бригадах с местными рабочими и в чисто немецких бригадах.
Пауля Шварца, работавшего столяром до призыва в вермахт, направили в деревообрабатывающий цех завода. И там же, пройдя профессиональную проверку, право получил самостоятельно работать на станках.
Среди станков, изготовленных в России, с теплой радостью встретил он станок германский, модели «Рейсмус». Как давнего друга встретил! Утром кивком головы здоровался с ним, а после смены таким же манером прощался. И следил за ним с аккуратностью мастера дела.
Ходил теперь Пауль на работу с удовольствием: в столярке работать — не на руинах выматываться! Уровень работы другой! И русское дерево также пахнет духмяно, как пахнет дерево в родной Фатерланд.
А в Советской стране было то настоящее время, когда из руин и пепла города поднимались, деревеньки и села. Строилось и возрождалось все, что было так безжалостно порушено этой, самой жестокой войной.
Наряду с казенным строительством, с неимоверной натугой и надрывом сил, шумело повсеместно строительство частное, обреченное рассчитывать на собственные силы: что материалы добывать, что выполнять различные работы по строительству.
Но было все-таки надежнее всего недостающее искать на тех же государственных объектах, путями неисповедимыми.
При таком положении дел пленные немцы невольно оказались на волне событий. Они тут же подпитывать стали строительство частное из казенных источников, хоть и грешным путем, но к обоюдной радости сторон.
Работавшие возчиками на конях возможностей имели больше, чем безлошадные камрады. Они открыто и без опасений могли возить между объектами и пару листов кровельной жести, и в ведрах какую-то краску, и доску половую, обработанную в заданный размер. И все это добро, хоть и с оглядкой, умудрялись доставить по подворьям частным еще до гудка на обед или до конца рабочей смены.
Неиссякаемый спрос имели столярные изделия, которые частник вынужден был изготавливать сам или в какой-то артели заказывать. Но у немцев заказывать было почти что бесплатно.
И немцы со строек несли и везли самое нужное. И до того, как идти по гудку в заводской Дом культуры, куда им обед привозили, спешили сначала к заказчику сбегать, унося-увозя заказ припасенный. А платой за все, что им удавалось «сдибрить» для частного сектора, со скидкой на послевоенную бедность, была упрощенная форма оплаты: чарка водки да миска борща.
Борщ в этом крае варили отменный! При отсутствии мяса, умудрялись стряпухи борщ варить бесподобный на отваре свежайших грибов, если на них был сезон. А сезон на грибы в этой местности был с дней весенних до первых морозов. И водилось в тех Брянских лесах изобилие разных грибов: от сморчков и строчков, веселушек весенних, до говорушек осенних и поздних рядовок. А какие водились там рыжики! Сладкие грузди! А белые! Боже ты мой!..
Для отвара под борщ молодые маслята годятся. Бульону они отдают всю янтарную прелесть и вкус несравненный! Отменный бульон создают и рядовки осенние.
А что за поджарка к картошке отваренной из маслят получается! Если с репчатым луком да со сметаной слегка притушить!
Такой «перекус» предобеденный немцам пришелся душевным блаженством.
Пауль Шварц исключением не был. Как настоящий «дойче золдат», он охотно включился в полезное дело своих камрадов.
Перед обедом, колодками шлепая, спешил он маршрутом намеченным, неся подмышкой прикрытую фартуком раму оконную, на детали разобранную.
За поясом, под кителем, небольшой молоток и стамеска. В кармане — горстка нагелей деревянных. Клей столярный готовился у заказчика. Было все необходимое при нем, чтобы у заказчика раму собрать в минуты какие-то, выпить водки стаканчик граненый, закусить на скорую руку борщом или чем-то другим, что на этот момент поднесет Всевышний рукою хозяина дома или хозяйки, и с духом приподнятым на свой обед спешить, уже официальный.
Пауля Шварца знала теперь вся округа и на русский манер звала Павлом. Сколько окон улыбалось ему белизной новых рам, когда он проходил по Привокзальной улице, по Харитоновской!
Это подспорье в жизни его подневольной возникло нежданно.
Окончив работы столярные на водонапорной башне, с группой своих товарищей возвращался Пауль в лагерь Привокзальной улицей. По улице этой, кроме дяди Вани-корявочника да кареты «скорой помощи», никто не ездил, и потому ее проезжая часть, заросшая травой, была самым излюбленным полем футбольным для детворы. А не любил транспорт разноколесный Привокзальную улицу потому, что она, ни с того, ни с сего, втыкалась в бок Харитоновской улице с роскошной лужей, не всегда проезжей.
Приотстав от группы, чтобы пройтись одному, Пауль был в своих мыслях, когда перед ним пролетел мяч и врезался в шибку окна домика одноэтажного, с потемневшим от времени срубом.
Обескураженный внезапностью, остановился Пауль.
Ребятня, услышав звон оконного стекла, разбежалась и попряталась.
И тут, провизжав ступеньками крыльца, на улицу с ухватом выскочила женщина:
— Ах, раз так вашу мать! Ну, бандиты несчастные! Ты погляди, что наделали, а! Людечки добрые, гляньте! Целую шибку выбили напрочь! Ну, это ж надо! Все теперь! Баста! В милицию пойду! Так и знайте, бандиты! Вот кто теперь будет стеклить, а?..
Она запнулась, услышав свой вопрос. «А действительно, кто теперь будет стеклить? Да и стеклить уже нечего: старая рама распалась…»
— Ой, мамочка родная, Царица Небесная… А я вот мячик ваш на мелкие кусочки сейчас покрошу…
Возбужденная женщина с ухватом еще что-то гневное крикнуть хотела, да увидела Шварца в позе созерцания смиренного.
— А ты чего тут? Глядишь, как эти бандиты окна бьют?.. Хотя, что это я… Это ж немец, — приходя в себя, проговорила устало. — Господи, Боже Ты мой, — пригорюнилась женщина, уходя во двор.
— Матка, матка, ихь ремонтир! Йа, йа ремонтир, — руку к груди прижимая, Шварц предлагал свою помощь.
— Ремонтировать? Раму? Ты? Разве умеешь?
— Йа, йа… Ремонтир, — достал он из нагрудного кармана складной метр, и в палисадник вошел, и раму стал замерять. И карандашиком с мизинец стал записывать в блокнотик самодельный из оберточной бумаги.
— Ну-ну… Замеряй, замеряй, — бесцветным голосом проговорила она, успокаиваясь. От возникшей надежды подобрела глазами: может и в правду он что-нибудь сделает путное!
— Алес гут, матка, — закончив замерять всю раму с выбитой шибкой, улыбнулся Шварц. — Морген тут, — поклевал он пальцем в землю перед собой. — Зафтра.
— Завтра меня не будет! Работаю я завтра! — как глухому сказала она громко в надежде, что от громкости сказанного он лучше ее поймет. — Дежурю я завтра, сутки! Дети мои будут дома, если придешь! Понял?
Пауль кивнул.
— А не будет детей!.. Вот, гляди, где будет ключ лежать! Вот под этим камнем! — отвернула она плоский валун у крыльца, и Шварц увидел на земле оттиск ключа, что достала она из кармана передника и держала теперь в руках.
— Гут, матка, гут, — покивал головой и впервые ей глянул в глаза коротким, но жадным взглядом. И губы ее, улыбнуться готовые, увидел так близко. И лицо, в обрамлении белой косынки, ему показалось очень красивым и почему-то знакомым.
— Ты хоть скажи, как тебя звать? Ну, как имя твое?
— А… Шфарц. Пауль Шфарц.
— Ага, Пашка, значит! — улыбнулась она. — А я — Лиза. Просто Лиза, и все.
И, разглядывая немца, продолжала спрашивать:
— Жениться успел до войны? Фрау есть у тебя?
— Фрау? Найн, — замотал головой и скупо усмехнулся Пауль.
— Молодой еще… А сколько ж тебе лет, интересно?
— Лет, — повторил он, соображая. — А, лет! Фюнф унд цфанцихь яре. Дфадцать унд фюнф, — показал он открытую пятерню.
— Двадцать пять, значит. Молоденький. А мне уже скоро за тридцать…
И, словно увидела зримо печальную правду озвученных слов, она умолкла, теряя улыбку. Опираясь рукой на черенок ухвата, доходившего ей до подбородка, глядела она то на ключ, что вертела в руках, то на немца. И Шварц притянулся взглядом к руке ее с ключом. И сколько б они молчали еще, да маленькая девочка в калитку голову просунула:
— Тетя Лиза, отдайте им мячик! Они больше не будут! Честное октябрятское!
И весомо добавила, перекрестившись:
— Ей-Богу, правда! Вот вам истинный крест.
— Вон он, в цветах, — устало сказала Лиза. — Иди забирай.
Девочка нашла в цветах палисадника мяч самодельный из обрезков пористой резины, сшитых в клубок, и за калитку прошмыгнула.
— До сфиданя, матка. Надо шнель, шнель. Зафтра ремонтир тут.
— Ну, тогда будь здоров, коли, не шутишь…
Когда на другой день он спешно вошел во двор Лизиного дома, на ступеньках крыльца его поджидала девочка лет девяти, очень похожая на Лизу.
— Здравствуйте! — сошла девочка с крыльца. — А мамка мне все рассказала.
— Гут, — кивнул Шварц и, не мешкая, развернул фартук на половицах крыльца.
Девочка с интересом и полным доверием наблюдала, как незнакомый ей немец собирает оконную раму из деталей, только что им принесенных. Как с отработанной ловкостью вгоняет в готовые отверстия деревянные нагели, сшивая детали в соединениях, предварительно промазав их клеем из банки. И вот она, чистая, праздничной свежести рама, собрана и пахнет свежей хвоей.
Когда рама плотно встала на свое место взамен старой, девочка невольно просияла радостью:
— Данке шен, гэр Пауль
— Пожалуйста, — кивнул он.
И под вечер, уже после работы, когда Пауль в фартуке принес в размер нарезанные стекла, девочка встретила его с той же улыбкой приветливой. И оставалась при ней улыбка эта, пока Пауль стекла закреплял кусочками жести, нарезанной в виде треугольников, забивая их в раму легкими, по стеклу скользящими ударами стамески.
Когда Пауль закончил работу, девочка протерла стекла и, от окна отступив, не сдержала восторга:
— Здорово как! Будто праздник пришел!
И мечтательно высказалась, поведя рукой по окнам с рамами старыми:
— Вот бы все окна так сделать!
Он жест ее понял. Ничего не сказал, только брови вскинул, собирая инструмент и свертывая фартук.
— До сфидания зафтра, — сказал он, уходя за калитку.
— До свидания! Завтра уже мамка будет! Приходите.
На другой уже день, перед самым гудком на обед, Лиза в фартуке цветастом, от ожидания похорошевшая, с крыльца смотрела в конец улицы, откуда должен был явиться Пауль.
Кубарик водки был уже наполнен. На рушнике коврига хлеба дожидалась. Тут же миска малосольных огурцов да молодая картошка в махотке глиняной, а на сковородке маслята, в сметане тушенные с репчатым луком. Сметанку свекровь собрала в деревне, урвала от сдачи государству молока за корову.
Пятилитровый чугун борща на грибном отваре своего дожидался на припечке.
— Ты смотри-ка! — приятно улыбнулась Лиза, когда в конце улицы увидела Пауля. — Бежит Павлуша! Молодец! Какой парень, хоть и немец!..
Так и встретила его с подковыркой:
— А я уже думала, что не придешь!
— О, не придешь! — глазам ее Шварц улыбнулся. — Нельзя «не придешь!»
И тут же, у ног ее, на половицах крыльца, развернул фартук с деталями новой рамы.
— Дак, может, сначала поел бы? Что ж ты, скорей за работу!
— Надо скорей, матка, скорей, — мельком глянул на нее, собирая раму. Она невольно залюбовалась движениями рук его в сухих мозолях. С сочувствием болезненным поморщилась на черный кровоподтек под ногтем большого пальца на левой руке…
Вот он раму собрал, вынул старую из проема и новую поставил. Закрепил. Обернулся к Лизе и с ее улыбкой встретился:
— Алес гут, матка.
— Да какая ж я тебе матка! Лиза я! Ли-за! Запомни!
— Йа, йа, Лиза, Лиза.
Потом он умывался под рукомойником во дворе, а она, с полотенцем в руке, стояла рядом и непроизвольно Пауля сравнивала с кем-то другим. Когда он умылся, и Лиза подала ему полотенце, он приятно удивился:
— О, гут…
— Теперь ты сияешь, как новый пятиалтынный, — пошутила она.
Пауль дословно не понял, что она сказала, но улыбнулся, входя за ней в дом.
Они сели за стол, и Лиза наполнила миски борщом.
— Давай-ка тяни, — пододвинула к Паулю с водкой стакан. Себе в половину кубарик наполнила. Они чокнулись. Выпили, и Пауль смачно крякнул, чем Лизу рассмешил:
— Ты, брат, пьешь и крякаешь, как русский мужик! Наши научили?
Пауль, хрустя огурцом, пожал плечами:
— Сама пришла!
— Сама пришла…
Все было вкусным на этом столе! Но особенно борщ на отваре грибном!
— Это ж свекровь, еще утром, сгоняла в сосонник и набрала масляток молоденьких. А я вот и сварила… А хлеб тебе нравится наш, деревенский? Нравится? Он желудевый. Дубовые желуди бабы в деревне вымачивают, еще прошлогодние, сушат да в ступах толкут. Потолкут, потолкут да просеют, и снова толкут. А потом добавляют вареную бульбу да трошки муки… Ай, да что это я! Тебе знать ни к чему, как наши бабы в деревнях мордуются, детей растят да стожильно ишачат в колхозе… А дети мои хлеб этот любят, за милую душу! Лучше всякого другого магазинного…
Лиза ела спокойно и обстоятельно, как подобает здоровой женщине, знающей цену пище насущной, не заботясь о том, все ли он понимает из того, что ему тут рассказывает.
Пауль борщом насыщался, глаз не поднимая от миски. Он только на Лизу мельком глянул, когда испарину пришлось смахнуть со лба. Взглянул и улыбнулся благодарно, принимаясь за грибы с картошкой.
— Гурки уродились сеголето, так что ешь, не стесняйся, — на огурцы указала она. — Свекровь мастерица солить что грибы, что гурки. Оно уже с роду ведется: как пошли огурцы урожаем, дак и грибов по лесам не собрать. Коси хоть косой! По бочке в погребе стоить и того и другого. Так что знай про закуску. Забегай. Гостем будешь…
— Гут, матка, гут. Ох, Лиза, Ли-за!
— Ну, то-то же… Давай доедай-ка все да беги в столовую свою на казенный харч.
— Не, — покрутил он головой. — Шабаш. Найн «доедай».
— Дак, может, выпьешь еще?
— Найн.
— Ну, не знаю тогда… Отдыхай.
— Надо бистро! Шнель, шнель. Надо бегать!
— Ну, беги, Павлуша, раз такое дело. Забегай когда…
И, смутившись, добавила:
— Детей в доме нет, как видишь: в пионерский лагерь отправила…
— Забегай зафтра, — указал он на крыльцо. — До сфиданя.
Заменив в доме рамы на новые и застеклив, Пауль со стройки принес белой краски и все новое в доме покрасил.
— Господи, в хате моей не помню, когда пахло краской! — улыбалась Лиза. — Где удалось раздобыть, Павлуша?
— Дибрил, — спокойно признался Пауль.
— Стибрил, значит… Украл. А что поделаешь, если краска такая не всегда в магазине бывает, когда все кругом строится.
Как-то, в настроении приподнятом, сбросив с ног колодки самодельные, Пауль заменял на крыльце половицы прогнившие и мотив «Катюши» без стеснения насвистывал, как проходившая мимо Лизина свекровь бросила ему с упреком горьким:
— Вот еенного мужа убил на войне, сыночка мого, дак теперь помогай, немецкая морда твоя! Помогай, помогай!..
Приблизительно Пауль понял, что именно старая женщина высказала, и молоток опустил на замахе. И на шляпку гвоздя загляделся, теряя приятный настрой.
А свекровь обратила внимание на ноги его в серых, сухих мозолях и в трещинах пятки:
— Во ноги как ухайдакал! Срам один. Господи милостивый, как мордуют людей! Может, и за грехи, дак годи уже, довольно…
Через пару минут она кинула Шварцу ботинки добротные:
— Обувай вот… Как там тебя?
— Пауль это, мам! — выбежала Лиза на крыльцо. — Ты ему ботинки Петины даешь, а ему ж нельзя носить наше. Русское им нельзя. Я уже давала, дак не берет. Ферботен, говорит.
— Йа, йа! Ферботен, ферботен, матка! — подхватил Шварц и головой покрутил. Было видно, что ему очень хотелось эти ботинки обуть. Неважно, что их когда-то носил Лизин муж, русский солдат, на войне убитый немцем каким-то. Пауль обул бы их с радостью, но есть запрет: плененный враг отбывать обязан наказание за преступления кровавые той армии, в которой был солдатом, и должен оставаться в той же форменной одежде, в какой он в Советскую землю вломился.
— Ну, дак хоть ему френч залатай, раз нельзя нашу обувь носить, — пробурчала свекровь недовольная. — И штаны на нем — латка на латке! Дак заштопай, ти что…
Город строится
О! Майн либер Готт! Наконец-то немцев переодели! Вместо тряпья, что было когда-то формою вермахта, одели их в темно-синие комбинезоны. На голову — кепи такого же цвета. А вместо колодок тех самодельных, «на березовом ходу», — дали ботинки добротные с кожаным верхом.
И ежемесячно каждый теперь расписывался в ведомости денежной и знал, сколько советских рублей, заработанных созиданием, на его имя в сберкассу пойдет и сколько получит он на руки перед отъездом в свою Фатерланд.
Основное строительство в городе велось на промышленных объектах. И на каждом объекте теперь работали немцы.
И если раньше колонны унылых, не в ногу бредущих людей горожанам казались безликою массой, в которой каждый был неразличим, потому что потребности не было в этом, то теперь эти немцы воспринимались иначе.
На стройки являлись уже не просто гансы, фрицы, вальтеры, но Гансы, Фрицы, Вальтеры! Потому, что каждый стал необходим, как исполнитель работы специальной, входящей в общее дело.
И каждый немец стал заметен. В нем горожане человека разглядели. Теперь имя каждого немца зазвучало, хоть подчас и на русский манер.
И стали немцы улыбаться чаще. И возникла у них потребность русские слова запоминать и выражения, чтобы те, с кем работаешь, и тебя понимали.
С немцами в помощниках возрождалась промышленность города.
И только вздыбленные руины городских кварталов, как забытые могилы, все еще бурьянились и безжизненно молчали. Лишь иногда, разбуженные ветром, угрюмо гудели арматурой изувеченной да неуютными дождливыми ночами выли голосами бездомных собак и кошек. Было там сумно и пустынно.
Но вот на руины кварталов перебросили женщин. Наших, стожильных советских женщин! Всегда их бросали туда, где было все непосильное и неподъемное! Бросали безжалостно, как что-то чуждое всем, но живучее, не имеющее права в нечеловеческих условиях труда и быта погибнуть или сломаться, как способна ломаться очень ценная техника железная!
С молодым задором и творческой выдумкой, после обучения в училищах ФЗО, на стройки пришла молодежь.
И кварталы домов подниматься стали, вырастая из руин и пепла.
С пуском электростанции в дома и бараки пришло электричество.
Город строился в радостном темпе. На глазах у людей росли этажи. Увлеченный всеобщим подъемом, трудился каждый на месте своем, с терпением нужду переживая, как временную неурядицу, потому что мечтою желанной его будущее согревало.
Вальтера повысили в должности, и теперь его рота успешно строила бойлерную станцию и прокладывала нити инженерных коммуникаций.
Как-то к бойлерной на черной лошади и бричке черной подъехал Берман-герой. Немцы, как дети, проявили интерес к нему, будто век не видали камрада, хотя в лагере деться некуда друг от друга. Интерес этот вызван был тем, что Бермана переодели. На нем был темно-синий комбинезон и такого же цвета кепи, а на ногах добротные рабочие ботинки. И работал он теперь в ветеринарной лечебнице и был несказанно доволен. Одно было плохо: он не знал ничего о семье своей, затерявшейся в Гамбурге перед самым налетом англоязычников.
— Сейчас радио сказало, что в Венгрии на выборах победили коммунисты, — пришел с новостью бригадир монтажников Суровикин. — Скоро вся Европа будет нашей. Во дела! Туда-сюда, и вы домой поедете. Будете сами решать, какую Германию строить.
— Нам решать? — закрутил головой Берман. — Нам? Нет… Немец будет хотеть, а Сталин будет смотреть? О-о! Такой нет никогда… Сталин будет хотеть! Сталин будет говорить! А немец будет делать стойка «смирно» унд рука под «козырку».
— Я бы поспорил с тобой на бутылку, дак ты ж убежишь в свою Германию, — пошутил Суровикин.
А Мюллер Фриц, в составе бригады городских рабочих, трудился электрогазосварщиком на теплотрассе. После тупой и опротивевшей долбежки на руинах — эта работа была настоящая! Примерно такая же, что была у него в Фатерланд на заводе Volkswagen-Stadt DS KDF Wagens до призыва в вермахт!
С Фрицем теперь Валерик встречался не часто: были заняты оба. Фриц — настоящей работой, Валерик — походами в лес за грибами да ягодами.
А Себастьян напросился работать на лошади возчиком, за что девчата из ФЗО прозвали его подводником. И на вопрос непонятливого поясняли:
— Дак на подводе ж работает!
И добавляли задиристо:
— Рыжий!
Руководить Строительно-монтажным правлением, в котором трудились Валеркины немцы, был назначен Иван Кузьмич.
Как-то на перекуре Кузьмич спросил Фрица:
— Вот ты скоро, наверно, уедешь домой, а мне хочется знать, что тебя удивило у нас? Удивило же что-то тебя, а, Фриц?
— О, йа, йа! Удивило, удивило, Кузьмич! Кушать нету, хата нету, абер колыска, колыска, колыска! Киндер, киндер, ребятенка, елки-палки! Русиш фрау — дас ист гут матка!
— Ну, это, брат, дело такое…. Вот вернетесь домой, и у вас будут те же колыски и ребятенки! В этом деле, наверно, бабы везде одинаковы. Хотя, вряд ли… Наши русские бабоньки на плечах своих вынесли все: и детей, и войну, и страну… Какая баба в мире способна на это?
И себе же ответил:
— Да никакая! Только женщины наши способны так безоглядно собой рисковать. А пожалуй, и жертвовать…
И добавил раздумчиво, вспомнив что-то свое:
— Сознательно и безоглядно жертвовать собой.
А Мюллер Фриц утаил, при себе оставил самое искреннее. Не признался, что этот народ и эта страна с каждым днем становятся ему милее.
Как-то к новому дому, где немцы и городские строители выполняли отделочные работы, Себастьян на подводе доски привез. Стопкой сложил у стены и на них же присел отдохнуть, поставив лошадь под дерево в тень.
— Досок еще подвези, да бери без сучков: на подмостки ребятам, — вышел Кузьмич из подъезда. — А пока что дак чаю зайди хлебни. В жару самый раз. Девчата на скорую руку сварганили… Хотя ты уже пива хватил. Ну и зря: теперь будешь потеть. И раскиснешь…. Я вот все собираюсь спросить…
Себастьян прислонился к стене и смежил глаза в полусонном блаженстве:
— Валяй, хер Кузьмич.
— Не хер, а товарищ Кузьмич! Хоть я и знаю, что по-вашему «хер» означает. Но, если еще назовешь меня хером, я конвой позову из лагеря, когда ты, в сотый раз, нахлебаешься пива или еще какой дряни, и прямым ходом пойдешь на «губу». Уловил?.. Вижу, что уловил.
Кузьмич закурил, отвернувшись от Себастьяна.
— Хер Кузьмич! Ох! Пожалуйста, дайте простить! Прифычка, дизер нигорошо!
— Да, хотел вот спросить, а теперь настроения нету, — обернулся к нему Кузьмич и заметил у немца синяк под глазом. — Кто это тебе фонарь засветил?
— А, латерне…Фонарь… «Лисапета, шмякнулся!»
И улыбнулся извинительно.
— «Лисапета»… Что-то я сомневаюсь, чтоб так шмякнуться с велосипеда! Наши, наверно, подвесили? Или, может, это Ванюшка Панин тебе заехал? У него не заржавеет! Его красавица тут штукатурит?
— Да тут я, тут, дядя Ваня! — в оконном проеме второго этажа появилась девушка в спецовке. — Как чуть что, так сразу Ванюша Панин! А Ванюша тут ни при чем! Рыжий сам напросился!
— Напросился за дело или по дурости? — строго глянул Кузьмич на девушку.
— Ого! Да еще как за дело!
— Никак опять из-за тебя, синеглазая? — нахмурился Кузьмич.
— Не из-за меня, а я сама! А Ваня ни при чем! Это я ему врезала в глаз! А что мне было делать, дядя Ваня? Мы с Надей танцуем, а он все меня хватает и хватает! Я сказала, чтоб он отцепился, что он папку убил моего, а теперь танцевать со мной лезет! Ну и толкнула его…
— И он успокоился?
— Куда там! Раздухарился! Стал кричать, что если б они победили, то он приказал бы меня привести к нему! Я бы вот тут, перед ним, стояла, и он бы делал со мной, что хотел!
— И тут появился Ванюшка твой? — прищурился Кузьмич.
— Ванюша с Костей рамы вставляли на втором этаже, — появилась в окне девушка вторая. — А Рой этот ваш на велике Ванюшкином катался и где-то, наверно, упал… неудачно. А оттого, что мы его толкнули, синяка бы не было.
— Ты все понял? — посмотрел Кузьмич на подошедшего Вальтера.
— А, чепуха, — махнул рукой Вальтер и дал команду заканчивать работу и строиться в лагерь.
— Дак выходит, что он сам на кулак напросился. Жаль мне его: старательный парень. Но замашки нацистские в голове еще бродят… А вы, красавицы! Кто вам разрешил в рабочее время танцы устраивать?
— Дак мы ж только вальсик один. На заводе радио «Березку» заиграло, концерт по заявкам был. Дак всего ж один вальсик, дядь Вань. Мы штукатурили и танцевали. И все по-тихому было хорошо, если б рыжий не привязался.
— Он тут всем говорит, что в Берлине его ждет красавица Анхен! — сказала девушка вторая. — Если ждет, то нечего таращиться на нас!
— Одно другому не мешает, — ухмыльнулся Кузьмич.
А Себастьян в это время погрузил в короб телеги обрезки разных досок и реек, что заранее припас, сказал кобылке «лос» и рядом пошел.
— Видал, Кузьмич! Он с нашей кобылой уже по-своему шпрехает! — пошутил бригадир Суровикин. — Но лошадку жалеет: всегда норовит в тенек поставить, чтоб не перегрелась да не закипела.
— А кому это он отходы повез? — спросил Кузьмич.
— Да старухе одной. Ландаренчихе-бабке. Она как-то ведро упустила в колодец, а он и достал. И теперь помогает во всем. Вот на зиму дрова запасает. Дети ее в партизанах погибли, а мужик на войне…остался.
Спецмероприятие «Большой вальс»
Из подъезда вышел Иоганн из Кюстрина, что из бригады электриков. Чтобы не пачкать новый комбинезон, он выпросил у Кузьмича черный фартук и теперь, сняв его на виду у всего двора, аккуратно складывал и прятал в боковой карман…
— Ну, вы там все доделали? — с лавочки напротив спросил его Кузьмич. — Или опять не хватило выключателей и розеток?
— Не хватило, — с печальной миной на лице признался Иоганн.
— Ребята домой уносят, — пояснил Суровикин, присаживаясь рядом с Кузьмичом. — Что выключатели, что розетки — белые аккуратные, новые. В магазине нарасхват… Иоганн, главное — крепите розетки намертво, чтоб зубами не выдрать было… Да иди с нами посиди. В ногах правды нет. А до гудка еще несколько минут…
Иоганн подошел и сел рядом с Кузьмичом.
— Мне тут один немец, из приехавших сегодня, сказал, что видел тебя в Москве в 44-м году, — обратился Кузьмич к Иоганну. — Было такое?
— Было.
— И что ты делал в Москве? — оживился Суровикин.
— Долго, долго ходил…
— Эва чего! — удивился Суровикин. — На экскурсии по Москве?
— Да, на экскурсии по Москве с пешим и конным конвоем.
— А, дак ты был участником спецмероприятия «Большой вальс», — догадался Кузьмич. — «Правда» печатала о том, как пленных немцев прогнали по улицам Москвы во главе с полковниками и генералами. И я запомнил, что было вас там аж 57 тысяч. Так дело обстояло, Иоганн?
— Так, — кивнул Иоганн. — Мы, немцы, это называем «Сталинским вальсом».
— Ты все по-немецки да по-немецки с нами, а сейчас по-нашему заговорил. Откуда так русский знаешь?
— Мама у нас была русская. Гувернанткой служила у богатого немца. А папа был польский ксендз, в костеле города Легница. В Кюстрине, под бомбами, они погибли вместе…
— А тебя где взяли в плен?
— Под Минском.
— О! Это ж наша операция «Багратион»! Рокоссовский там сделал «кыркыдык» вашей группе армий «Центр».
— А я помню, что были тогда разговоры, — достал Кузьмич пачку папирос «Север» и желтым, обкуренным ногтем расколупал ее, достал папиросу за мундштук, — будто большая колонна немцев во главе с генералом каким-то попыталась вырваться из окружения…
— Пачку папирос надо открывать с другой стороны, чтобы папироску брать не за мундштук, который ты в рот суешь, а за табак, дорогой ты мой Иван Кузьмич, — подсказал Суровикин назидательно. — Тогда табачок и размять можно хорошо. Или, как сейчас, губами бери из пачки, а не грязными руками! Вашему брату «махорочнику» тяжко приходится к папиросам привыкать!
— Заноза ты, Василий. Не перебивай… И будто бы наши, против этой колонны, вывели на прямую наводку полк «катюш» и дали залп. Что ж там осталось от колонны той! Или писаки газетные прибрехнули насчет «катюш», или с прорывом было что-то не так.
— Да, попытка прорыва была…хотя нам и без «катюш» приходил капут… И как только я уцелел, — пожал Иоганн плечами. — Не верится даже… А к прорыву нас подтолкнула сама обстановка в Минском котле. Леса под Минском были забиты нашей техникой, остатками разбитых дивизий, окруженными, напуганными, голодными…Тогда нам показалось, что основная армия русских ушла вперед, и появилась надежда, что нас еще не сегодня убьют…Но русские держали нас в окружении, хотя бои уже ослабли. Чтобы с голоду не умереть, мы отважились по ночам подходить к лесным деревенькам, что были внутри котла, и просить чего-нибудь поесть… Хлеба, картошки, чего дадут. Люди сначала боялись нас, таких грязных, обросших, дурно пахнущих и вооруженных…Вши заедали нас…Но крестьяне в деревнях были добрыми и нас подкармливали, делились последним. Война их сделала нищими…
— Эта ваша война, и вы, немцы, сделали их такими, — перебил Иоганна Суровикин.
— Василий, не мешай человеку высказываться. А ты, Иоганн, крой дальше правду-матку.
— А дальше нас все больше стало подходить и просить, а у крестьян уже нечего было давать нам, и тогда наши солдаты стали отбирать силой все, что они хотели взять. А потом и насиловать женщин стали и девушек… и малолетних девчушек… От безнаказанности наши солдаты зверели! Стали убивать, кто им мешал. Делали это холодным оружием, чтобы не было шуму, как им казалось…И я перестал подходить к деревенькам…Я понял, что обычным пленом этот разбой не закончится: русские нам отомстят!
— Как же так… Не верится даже! Под носом у наших войск! — не сдержался Кузьмич. — Проглядели, выходит. И что же наши, в конце-то концов?
— Власти в Минске узнали, что немцы выходят к населению, грабят и зверствуют. Власти призвали партизан, вернули им оружие, и партизаны вошли в кольцо окружения и пошли по знакомым лесам, где воевали…Кто еще лучше знал леса! Пошли партизаны охотиться на нас, как на зверей… И то оказалось для нас самым страшным! Они прочесывали лес, каждый кустик и каждое древо, каждый танк, каждый броневик, каждый автомобиль, — лес наполнен был нашей техникой. Автоматные очереди сливались с эхом в единый рев. Партизаны вели огонь на поражение. В плен они не брали… Они беспощадными были к нам. Насмотрелись партизаны на разбой наших солдат…Их можно было понять. Но нам-то хотелось жить!
— Вот же сволота! Бандит, насильник, убийца, а жить, зверюга, хочет! — ядовито усмехнулся Суровикин. — Вот что их толкнуло на прорыв из котла! Убийцам жить захотелось! И кто ж их организовал и повел?
— Василий, у них же, в лесах под Минском, генералов было до хреновой бабушки. И все отъявленные главари, и потому высоких званий!
— Уже в плену я узнал, что прорыв организовал командир 78-й Баден-Вюртенбергской пехотной дивизии генерал-лейтенант Траут, любимчик фюрера. Остатки своей разгромленной дивизии он сделал костяком «прорывной» колонны. Но прорыв захлебнулся в собственной крови. Русские хорошо нас встретили…
— Дак ты и в эту «прорывную» колонну умудрился попасть? — с укоризной спросил Суровикин. — Бедный ты, бедный Иоганн. И действительно, как ты еще уцелел!
— Видно, кто-то за тебя молился усердно, — тихо сказал Кузьмич.
— Моя маленькая Эльзочка…
— Ухажерка, наверно, твоя, — пошутил Суровикин.
— Жена…
— А, это которую поляки палками убили за то, что она взяла вещей сверх меры! — вспомнил Кузьмич. — Мне ж то письмо, что прислали тебе дети об этом самом, Бергер пересказал… До сих пор не могу вразумить, сколько вещей можно в детскую коляску положить, чтобы оказалось сверх меры? Сверх какой меры?
— Видно, у тех поляков давно на немцев руки чесались! — подсказал Суровикин. — Но зачем при детях убивать! Это ж голый фашизм!
— А может, поляки хорошо запомнили, как их когда-то выгоняли немцы с польской земли, из родных домов, — заметил Кузьмич.
Помолчали.
— Я вот сегодня у Мюллера Фрица, — Кузьмич легонько толкнул Иоганна плечом. — спросил у Фрица: что тебя удивило у нас? И Фриц мне ответил, что его удивило. А тебя что-нибудь удивило у нас? Что-то ж, наверно, упало на душу?
— Упало на душу, Иван Кузьмич, и удивило. Удивили меня сами люди. Как они от пайка, что по карточкам получают, нам кусок хлеба отламывают… В лесах под Минском люди тоже делились с нами последним… Но там, может быть, из страха перед нами, вооруженными! Но сейчас мы никто! Мы бывшие ваши враги! А у вас дети, что всегда хотят есть. И вы знаете, что нас кормят лучше, но не верите этому.
— Люди не верят, что пленных могут кормить лучше. Наши пленные в ваших лагерях сотнями тысяч с голоду гибли. Вот и не верят… Да и не только поэтому. Вера у нас другая, человеческая! И сам Бог у нас по-человечески наш!..
— Да что ты ему толкуешь, Кузьмич! К немцам понятие пришло не от наших слов, а от кулаков наших крепких, да от нашего всепрощения. Хотя наше это самое всепрощение они принимают за нашу слабость… И не только немцы, а вся Европа так считает. Себя, разумеется, они ставят выше нас! А все потому, что гонору у них больше, чем сами весят…
— А во мне еще с тех самых пор вопрос торчит как заноза: почему у вас банки консервные почти у каждого на поясе бренчали?
— Потому, что у нас котелки отобрали.
— Котелки отобрали? — удивился Кузьмич.
— А ты думал, откуда они вдруг появились у нас! — усмехнулся Суровикин. — Наши прежде всего у них котелки отбирали. Тесаки мы еще отбирали у них, а так…больше брать было нечего.
— А как это вышло у вас, Иоганн? Тут Василий не к месту встревает…
— Когда мы сложили оружие, нам приказали сложить и свои котелки в отдельную кучу. В другую кучу мы побросали свои ранцы и что в них было. А как питаться без котелка? Крышка котелка служила нам кружкой. В котелке осталась ложка… Мы стали собирать банки консервные, обжигать их на костре…Это еще там, в лесу, под Минском. А на стадионе «Динамо» нас кормили из тарелок и кружек. Покормили нас хорошо. Дорогой, в эшелоне, нас кормили как попало…А на стадионе дали кашу с мясом, сало, хлеб, кофе и сигареты. Утром снова дали кашу с мясом, с тушенкой, сало, хлеб, кофе и сигареты. Было теплое солнечное утро и красивая Москва! А нам твердили, что Москва в руинах… Потом кое кто из нас обнаружил в себе присутствие поноса Их оставили на стадионе, а всех остальных построили и вывели к Белорусскому вокзалу. В 10 часов мы начали движение по главным улицам Москвы. Было это 17 июля, в понедельник 1944 года.
По бокам нашей колонны пошли солдаты с примкнутыми штыками на винтовках и конные казаки с шашками наголо… Правда, шашки они потом убрали в ножны… Бредем мы огромной толпой и не в ногу. Как попало идем и глазеем по сторонам. И наваждение напало на меня. Как потом оказалось, не только на меня. Слова фюрера в голове моей возникли и его же голосом заговорили.
Хоть и не стал Иоганн вслух произносить слова фюрера, но ему пришлось помолчать, пока сам фюрер звучал в голове: «Солдаты, перед вами Москва! За два года войны все столицы континента склонились перед вами. Вы прошли по улицам лучших городов. Осталась Москва. Заставьте ее склониться. Покажите ей силу вашего оружия. Пройдите по ее площадям. Москва — это конец войны! Москва — это отдых! Вперед! Да здравствует победа!»
— И как по команде, у нас в колонне начался неудержимый понос. Понос жесточайший при непрерывном движении! Мы испражнялись на ходу… А на тротуарах дети, девушки, красивые женщины и красивая Москва под солнцем… Последним рядам в колонне нашей идти по мостовой было скользко от наших испражнений…Правда, те из нас, кто был в сапогах или у кого штанины снизу были подвязаны, какое-то время вышагивали, неся испражнения…
— А я понять не мог, для чего за колонной немцев пустили поливо-моечные машины, — признался Суровикин и усмехнулся. — А теперь Иоганн разъяснил.
— В конце нашего пути стояли пустые эшелоны. Мы погрузились, и нас развезли по лагерям.
С явным облегчением закончил свой рассказ Иоганн и вздохнул.
— А дети твои где сейчас? — погасил Кузьмич окурок и папиросу умудрился достать из пачки губами. Суровикин с ухмылкой отвернулся, чтоб не смущать прораба. — И кто там за ними сейчас доглядае?
— Они в государственном детском доме.
— Домой тебе надо, парень… Детей растить. Судьбу свою строить.
— А может, ему еще трошки хочется! — пошутил Суровикин.
— Что хочется? — не понял Иоганн.
— Повоевать тебе еще, наверно, хочется!
— Это мне очень больно, Василий… Так говорить…сегодня.
— Ему это больно сегодня! А когда нам было больно, вы орали свое и не слышали нас! Вот когда вы дозрели, немцы! Вот как надо было вас мордой тыкать в ваше собственное говно и в вашу собственную кровь! А в 41-м ваши бандиты сжигали наши деревни и села! Заживо сжигали с бабами, детями, стариками! А вы саперными топорами, что с длинными ручками, рубили наших раненых солдат! Прямо на земле рубили! На куски рубили! По живому! Танками давили! Гусеницами по земле раскатывали раненых, еще живых солдат! А на Орловщине детей малолетних за ножки хватали и били обо что попало и в колодец бросали! Изощренно убивали для наслаждения кровавого! Ребеночка надо было не просто убить, а за ножки и обо что-то ударить! И обязательно в колодец! Вот бы ты попался в руки тех матерей, что детей своих доставали потом из колодцев!.. Вот бы попался!..
Стараясь успокоиться, Василий встал:
— И что обидно! Сейчас уже находятся такие, что не верят в то, что творили у нас немецкие бандиты. Особенно не верят те, что вернулись с «экуации»: «Не могли немцы малолетних деток убивать и бросать в колодцы! Жуть какая-то! Даже подумать страшно!» А вы поднимите Акты, что составлялись по приказу Государственного Комитета Обороны! Как только Красная Армия освобождала от немцев город или какой-то населенный пункт, сразу же составлялся Акт злодеяний немецко-фашистских бандитов за время оккупации. Акт составлялся подробный, с указанием имен и фамилий уничтоженных наших людей: расстрелянных, сожженных, повешенных, угнанных в Германию. Указывались номера и названия воинских частей германского вермахта, кто исполнял эти зверства. Указывались разрушения, и подводился итог убыткам… Кто не верит мне, пусть почитает те Акты. Они в каждом городе и районном центре хранятся… В местных газетах те Акты печатались…
— Старуха моя сберегла газетку с Актом, — вздохнул притаенно Иван Кузьмич. — Хранила для сына и дочки, когда вернутся с войны. А пришел один я.
А Суровикин Василий молча ушел, только рукою махнул в сердцах да в сторону сплюнул.
— А ведь ему еще нет и тридцати, нашему Василию, — негромко, будто себе самому, проговорил Кузьмич, толкнув Иоганна плечом. — А он уже белый, как лунь…
На озере
В обеденный перерыв они подошли к тому месту озерной заводи, где под метровой толщью воды бомбовая воронка зияла черной пропастью непроглядной. В этом месте никто не купался.
— Здесь баб нету, можно и без штанов! — раздевается Валерик.
— Баб нету — нигорошо, — вздыхает Фриц и раздевается тоже.
И видит Валерик на спине и ногах его давние шрамы, как у дяди Жени.
— Русиш бомба, — поясняет Фриц, тыкая пальцем в шрамы. А шрам на боку гладит бережно: — Русиш штык.
— Наш солдат тебе врезал штыком? Ух, как сильно! А ты ему что?
— Ништо, — с лицом виноватым Фриц подернул плечом.
— Наш солдат убежал? Вот это да! — с интересом смотрит Валерик на шрам. — Значит, кого-то еще штыком саданул! И тебе было больно, да, Фриц?
Для Валерика было привычным видеть наших фронтовиков, войной покалеченных. Но ему и в голову не приходило, что среди немцев-солдат есть калеки такие же и с не меньшей жестокостью поврежденные войной. По его пониманию, немцев сразу убивало наповал, в точности, как было в кино.
И твердо уверен был, что отметины плена на теле имеют как наши пленные, чудом выжившие в немецких концлагерях, так и пленные немцы.
Но, тело Фрица оглядывая, Валерик не находил того, что на себе показывал Мишкин отец.
— Фриц, а где твое клеймо? Тебе где его поставили? Номер твой где?
— Вас, вас? — топчется Фриц по песку, не понимая: что это ищет братишка на теле его?
— Клеймо твое где? — продолжая оглядывать Фрица, Валерик хлопает кулаком по ладошке. — Печать твоя где?
— А, штемпель! — Фриц догадывается и тут же возмущается: — Штемпель — нигорошо! Штемпель — на скот! Ихь бин золдат! Ихь бин дойче золдат! Ихь бин менш! Ихь бин че-ло-век! Елки-палки!..
— Мишкин отец тоже человек, — не замечая раздражения Фрица, говорит Валерик, пытаясь ягодицы его рассмотреть, но тот не дается, прикрываясь одеждой.
— Я только глянуть хотел, куда тебе штемпель поставили! И что наши тебе написали там! А ты зажилил и не даешь посмотреть. А вот Мишкин отец все показывал нам. Ему на самый зад штемпель поставили немцы ваши, а на руках цифры и буквы «ОСТ». Острым ножом делали и заливали тушью, чтоб никогда не стерлось…
Насупившись, Фриц в землю смотрит и молчит.
— А ты знаешь как немцы «ОСТ» переводят на русский? А-а! Не знаешь! А это значит: Остатки Сталинских Тварей! Понял? Мишкин отец рассказал и дядя Женя. А тебе это делали наши?
— Не делали штемпель никак, — глухо говорит Фриц, тиская в руках комбинезон. И видом своим обиженным показывает, что расхочется ему купаться, если Валерик не отстанет сейчас же.
— Ну, не делали и не делали, — словами бабушки Насти говорит Валерик примирительно. — Купаться давай, а то Вальтер не любит «опоздателей».
Фриц вошел уже в воду по колено, как из динамика заводского грянула песня знакомая.
«Не уйдет чужеземец незваный, своего не увидит жилья…» — пел хор имени Пятницкого, и Валерику показалось, что Фриц под этими словами пригнулся даже.
— Йа, йа…Дойче золдат не увидит жилья, — печально смотрит он в сторону завода, откуда доносится песня. — Не увидит Дойчланд…
— Ты увидишь, — успокаивает Валерик и тащит в воду за собой. — Ты хороший, потому что…
— О! Гороши… Война нет — алес гут. Все гороши!
При слове «война» в Валеркиной памяти невольно встают горящие руины, дрожащая под бомбами земля и похороны скорые, чтоб успеть прибраться до налета нового. И беженцы из разных областей: старые люди да женщины, а с ними томятся дети, недоеданием прибитые, с застывшим ожиданием в глазах.
И нищие у каждой лавки, где хлеб по карточкам дают.
— Фриц, а в Германии нищие есть?
— В Германии все есть унд очень хуже есть…
— А почему хуже?
— Мюллер тут, Бергер тут, Шварц тут… Плен, плен, плен! Ах, майн Фатерланд… бабка, дедка, ребятенка…
— И вы придете домой, как Мишкин отец пришел. Он тоже был в плену. На немецком заводе каком-то работал. Худой-худой пришел. Одни кости без зубов. И дядя Женя Уваров был в плену. Там его ротвейлеры обгрызли. Их немцы баландой кормили. Всех пленных баландой кормили…
Сказал и на Фрица глянул:
— А баланду тебе дают?
— Найн, — крутит он головой и плечами пожимает, словно жалуется, что не дают ему русские отведать какой-то ему неизвестной баланды. — Дают рыбу, рыбу, рыбу!
— Ого! Везет же вам!
С удовольствием вспомнил Валерик несколько «вкусных» дней, когда заводская округа отоварила карточки рыбой соленой. И не какой-нибудь рыбой, а настоящей треской!
Все бараки тогда рыбу жарили! И тушили ее с помидорами! С луком! На примусах готовили и прямо во дворах на костерках, подставив пару кирпичей под сковородку. Во объедаловка была!
А бабушка Настя ела треску прямо соленую, не вымачивая. Ела и батюшку Сталина благодарила, что «народов своих не забывает».
Такого праздника Фрицу не понять.
К Валеркиной радости, Фриц по-русски поплыл саженками. И в воронку нырял, в ту самую, что из воды черным глазом уставилась в небо.
Немногие из заводской округи кидали себя в эту бездну холодную. Не струсил и Фриц! Он даже, к Валеркиной радости, в кулаке достал песку со дна воронки. Здорово как! Только жаль, что никто из ребят не видит геройства его.
Накупавшись, в блаженном ознобе, они улеглись на песке.
— Фриц, а вот на тебя пикировщики бомбы бросали прицельно или так… с высоты прямо сыпали?
Фриц понимающе кивает головой, садится и на тыльную сторону ладони набирает камешков. И ладонь в самолет превращается: отставленный палец большой и мизинец отставленный изображают крылья самолета.
И вот самолет-ладонь с камешками-бомбами летит:
— У, у, у… Иду, иду, иду, — гудит самолет и медленно летит, приближаясь к Валерику. Сдерживая смех, тот крепится в ожидании чего-то веселого впереди.
— Кляйне швайне. Ви хайст дас аух русиш? — спрашивает Фриц.
— Кляйне швайне? Как это называется по-русски? Поросенок.
Фриц кивает головой, и самолет продолжает лететь:
— Иду, иду, иду, поросенок несу!..
— Поросят несу, несу… Их же много! — поправляет Валерик.
— Поросят несу, несу, несу! — продолжает лететь самолет. — Дас ист зенитка! — кивает Фриц на указательный палец другой руки, направленный на самолет с земли, ставший стволом зенитки:
— Кому? Кому? Кому? — дергается палец Фрица, изображая откат ствола зенитного орудия при выстреле. — Кому? Кому? Кому?
В это время самолет делает крен, и с характерным воем сирены, камешки-бомбы на зенитку падают:
— Вам! Вам! Вам!
И довольные, оба валятся на песок.
Отсмеявшись, некоторое время молчат.
— А самолет сбили? — еле слышно спрашивает Валерик.
— Йа, йа… Капут. Алес капут. Самолет капут. Зенитка капут, — вытягиваясь на горячем песке, блаженно жмурится Фриц, не придавая значения словам своим.
— Фриц, а самолет был наш?
— Йа, йа… Наш, — машинально отвечает Фриц и закрывает глаза.
— Это твой «наш», а наш — это наш! — говорит Валерик с горечью.
— Йа, йа, — соглашается Фриц. — Наш — это наш…
— А зенитка была твоя?
— Твоя, твоя… — шепчет Фриц и засыпает.
Валерик какое-то время смотрит на раскинутого Фрица на песке, худого и мускулистого, и говорит еле слышно, только себе:
— А в самолете был папка мой… А ты из зенитки его…
Валерик вздыхает потерянно, собирает одежду свою и уходит.
Фриц открывает глаза и в небесную высь глядит немигающе-пристально. И чувствует он, как повязаны прошлым душа и мысли, и тяжко стянуты путы эти, до горючих шрамов на совести и теле.
Кобылка соловая
Толян сидел на мостках и, свесив ноги в воду, с настырным терпением глядел на неподвижный поплавок. Толстый конец удилища был защемлен между досками настила.
— Ну, как? — подошел на цыпочках Валерик.
— Не какавши… — пробурчал Толян, подавленный отсутствием клева. — А какие подходили карасищи! И рты уже открывали, чтобы червяка сожрать!..
— И что?
— Дак они ж не дураки! Как увидели, что червяк на нитке, плюнули и к мосту ушли! А у моста мужики вот такенных таскают! По лопате! А все потому, что леска у них невидимая или конский волос…
— Ну и давай у Монголки надергаем!
— Я уже дергал, — вяло признался Толян. — Дак он же черный. А черный волос заметен в воде. Надо белый искать. А белых коней нету в городе, дядя Ваня сказал.
— А мы к Бергеру сходим давай, в ветлечебницу. Он найдет, вот увидишь.
Отто Бергер сидел на ступеньках крыльца ветеринарной лечебницы, и на каждой коленке его верхом сидело по малышу. Бергер напевал детям немецкую песенку о розе, и коленки его, вместе с сидящими на них малышами, раскачивались мерно, в такт неторопливого мотива:
— Розляин, розляин, розляин рот. Розляин ауф ден хайден!
И пожилой этот немец, и дети вовсю улыбались друг другу.
Увидев подходивших ребят, Бергер, придерживая детей, объявил:
— Дойче автобан цу энде! Конец! Нима Дойче дорога! Пошел русиш дорога! Колдобина! Колдобина! Колдо-выдол-бина! Ямка, ямка, бух! Канава…
Коленки Бергера стали так подбрасывать пассажиров на предполагаемых ухабах, насколько для действий таких у него хватало сил. Дети смеялись до визгу. Смеялись и те, кто еще не ехал по русской дороге, а только дожидался своей очереди.
— Ох, русиш дорога! О, майн Готт! Дядя Тото «хотеет» подышать, — извинительно улыбаясь детям, Бергер ссаживает их с колен.
— Гутен так, Отто, — здоровается Валерик. — Как дела?
— Здоров, здоров, братишка, — вздыхает Бергер, вставая. — А дела наши швах, — махнул он рукой в сторону свободной коновязи. — Пусто. Работы нету…
Пожимая руку Толяну, Бергер сказал детям, что это Валеркин товарищ или просто — кореш.
Приход ребят детей опечалил.
— Дядя Тото, вы их тоже будете катать? — девочка с красным бантом спросила. Потупясь, она с интересом следила за тем, как большие пальцы ног ее босых, будто бы без ее согласия, пытаются вковыряться в утолоченную землю и этим самовольством вызывают у хозяйки своей удивление.
— О, детка, детка. Дядя Тото имеет дохлы ноги: русиш дорога ехать больно. Дядя Тото просит отпуск иметь.
— А тогда давай дойче автобан! — не унимались дети, с недовольством поглядывая на пришедших ребят.
— Ладно, козявки! — оборвал детей Толян. — Мы по делу!
— Отто, нам нужен конский волос, — начал Валерик. — Под крючок для карасей.
— Белый, — уточнил Толян. — Или белого коня где найти?
— Белого коня… Карасей, — Бергер раздумчиво глянул на небо, перевел взгляд на притихших детей. И, будто они ему подсказку дали, улыбнулся:
— Белого коня нету совсем. Серый конь есть! Серый конь в яблоках! Белый конь молодой не бывает. Белый конь, когда бабушка. Белый, когда дедушка… Волос бывает такой…
Он сморщил нос и, потирая подушечки пальцев, большого и указательного, дал понять ребятам, что волос от лошади старой, хоть он и белый, но качества уже низкого…
Заботой своей устремленные, ребята дольше не могли оставаться у Бергера: надо было искать подходящую лошадь, а точнее, подходящий хвост.
Прощаясь с ребятами, обронил неуверенно Бергер, что где-то в городе видел кобылку соловую. Но чья она и где искать, не знает.
— Алес гуте! — пожелал им Бергер всего хорошего.
— Алес гуте! — невпопад закричали дети, довольные, что теперь никто им не будет мешать кататься с дядей Тото по автобану.
От Бергера друзья пошли на Сенной базар, куда, на лошадях в основном, свозилось на продажу сено, солома разных злаков и прочий корм для животных, а также дрова и торф.
Но базар был пуст: ни души, ни хвоста!
Да и какая торговля в разгар сенокоса, когда лошаденка любая в хозяйстве на счету!
Вконец удрученные, убитые жарой, друзья направились к городской водокачке, что дыбилась башней у Дома пионеров. За спиной водокачки был тенистый сквер из старых деревьев.
Хозяином водокачки и бригадиром водопроводчиков является высокий чернявый мужик с характером строгим, по фамилии Рубан. Толянов отец дядя Коля и дядя Рубан друзья с войны. Идя с базара, дядя Коля навещает фронтового друга. За куревом они «ворошат былое», как выражается дядя Рубан. Иногда курят в молчании, взирая на черный обелиск партизанам, замученным в гестапо.
В сквере стоит гаубица Степана Смолякова. Он купил ее за свои деньги и прошел с ней боевой путь от Ельца до Берлина.
Но сильнейшим центром притяжения внимания и пробуждения гордости за поколение победителей является танк Т-34, что в сквере стоит рядом с пушкой и грудью ориентирован на восток, откуда пришли полки Красной Армии, освободив город от немецкой оккупации.
В кирпичном основании водонапорной башни размещались мастерская слесарная водопроводчиков. Там стоял верстак с тисками и приспособлениями для гибки и резки водопроводных труб, ручной сверлильный станок и водяной насос с электроприводом для подачи воды из скважины в водонапорный бак. Бак представлял собой куб, клепанный из листовой стали, утепленный стекловатой и обшитый тесом. Кирпичное основание было выбелено светлою охрой, а водонапорный бак выкрашен был в темно-зеленый цвет. Крыша этой башни увенчана была двухметровым шпилем с флюгером. Широкая часть флюгера имела надпись на просвет «1900». В любое время водокачка готова была напоить жаждущего: кран, на доступной высоте от земли, никогда не запирался на замок. А для наполнения бочек водовозов и пожарных машин находилась на двухметровой высоте поворотная металлическая труба-хобот. И водопроводный кран этой трубы-хобота имел литой чугунный маховик с четырьмя спицами.
Ребята намеренно пошли мимо коновязи горкома партии.
Уткнувшись в подвешенные торбы, лошади монотонно жевали. Обычные лошади. И хвосты у них были обычные, масти не- подходящей.
Лошадей озирая, друзей машинально замедлили шаг. И тут их лица осветились радостью охотников, напавших на добычу долгожданную: среди лошадей обычных, будто взялась из сказки, стояла лошадка ухоженная, соловая красавица с роскошным хвостом соломенным!
Красоту свою чувствуя, она голову гордо держала и только гривой потряхивала, да хвостом, как снопом тугим по ногам стегала, мошкару отгоняя.
Кобылка была впряжена в легкую бричку с откинутым верхом. И бричка сама, и дуга, и оглобли, и два колеса, и сбруя упряжная — были черного цвета с заклепками и позументами под золото жаркое, скрытое лаком.
— Вот это да-а! — конопатинки Толика по лицу разбежались от улыбки счастливой.
— Ух, ты! — на шепот сошел Валерик, словно спугнуть боялся видение это.
Глаз Толяна упал на хвост ее светлый, да и присох неотрывно:
— На шухаре будь! — приказал он Валерику. А сам, оббежав коновязь, огляделся и подошел к кобылке по-хозяйски. Шелковистую россыпь хвоста принял в руку, будто струны прозрачные:
— Вот это волос, Валерка! Вот это да! Под крючок самый цимус! Пару волосиков намотаю на палец… Пару, чтоб кобылка не дергалась…
Намотал и резко дернул вниз! Но слабо дернул: волос крепко сидел в репке хвоста.
«Значит, волос надежный, раз крепко сидит! Не то, что у клячи корявочной!»
Рвал теперь резко и сильно по одному волоску, собирая их в левую руку. Сам себе улыбался Толян, и сердце его ликовало.
На Толяна кобылка косилась, морганием глаза отмечая потерю каждого волоса, да ушами прядала, выжидая с терпением, когда ж эта пытка закончится!
Увлекся Толян и упустил осторожность. Озираться даже не стал, надеясь на безнаказанность. А Валерик тут и закричал голосом придавленным:
— Шухар, Толян! Смывайся! Сзади мужик какой-то!
— Да щас, погоди!..
Еще волосок напоследок собрался рвануть, как кто-то безжалостно-больно, будто клещами, за ухо схватил Толяна. Без слова и брани схватил! И Толяну почудилось, что этот кто-то его от земли оторвал и все продолжал поднимать с нарастающей болью и гулом в ушах! И так крутанул его бедное ухо, что Толян обомлел, услышав за болью пронзительной оглушительный хруст в голове.
Сквозь слезы успел разглядеть галифе темно-синее с красным кантом и сапоги, до блеска стального начищенные.
«Лягавый! — холодом ахнуло сердце Толяна. — Батю теперь затаскают!»
И Толян заскулил: так ему еще не было больно и страшно:
— Дяденька, дяденька! — чтобы как можно скорее разжалобить да прощение вымолить. — Я не знал, что она — это ваша! Ей-Богу, не знал! Я, дяденька миленький, больше не буду! Ей-Богу, не буду!
— Усек! — табачною вонью курильщика злостного дохнул на Толяна мужик. И выпустил ухо из пальцев-клещей. И коленом Толяну поддал под зад, чтобы понял: пора уже «когти рвать», пока «дяденька» не передумал.
Друзья только в сквере, за деревом прячась, в себя пришли, отдуваясь тяжко от бега стремительно-быстрого.
— Ух, ты, как ухо твое! — покрутил головой Валерик, изображая жаркое сочувствие. — А мужик этот кто?
— Сам начальник НКВД Яшка Петренко, — поморщился Толян, ладонью прижимая к голове болью набухшее ухо. Стиснутый кулак другой руки сжимал соломенно-светлую прядь хвоста кобылки соловой. Это обоих и радовало, и пугало.
— Сам начальник НКВД, — повторил Валерик, вслушиваясь в звучание слова «НКВД». — Да-а! Он же мог тебя арестовать! И посадить!
— Мог, — обреченно кивнул Толян.
— А почему ж не посадил?
— Почему, почему… Потому, что под рукой «черного ворона» не было.
— Ух, ты! — обмер Валерик и на Толяна глянул, как на героя. — Вот это да-а!
А тот человек в галифе, отвернул от коновязи лошадь, в бричку сел и, хлопнув вожжами по крупу кобылки, дал ей волю, чтобы рысью пошла.
И стуком копыт отмеряя время, отставив хвост и гриву пустив по ветру, красивой песней летела кобылка, отдав себя людям на любование.
Кости из песчаного карьера
Было утро выходного дня.
Не спеша, дядя Ваня впрягает Монголку в повозку. Сережка-ремесленник в кустах на тропинке поджидает Валечку-гимнастку. Детвора, макая соломинки в мыльную воду, что в банке консервной, пускает пузыри.
В это время по улице строем школьники проходят, дружно поют и шагают в ногу. С ними девушка шагает с боку, задорно поет и руками машет с песней в лад:
Взвейтесь кострами, синие ночи!
Мы пионеры, дети рабочих.
Близится эра светлых годов.
Клич пионера: «Всегда будь готов!»
Клич пионера: «Всегда буди готов!»
Радостным маршем, с песней веселой
Мы выступаем за комсомолом.
Близится эра светлых годов.
Клич пионера: «Всегда будь готов!»
Клич пионера: «Всегда будь готов!»
— Ты смотри как идут! — вспыхнул восторгом дядя Ваня-корявочник. — Вот что значит маршевая музыка! И как эта музыка бодрит и дух поднимает! Да еще детские голоса! Радость сплошная! Едрит-т твою налево! Вот это жисть! Эх!
И весомо тряхнул кулаком дядя Ваня.
— Дак это из нашей школы! — выходит из кустов Сережка-ремесленник. — Юннаты они. Юные натуралисты. И с ними учительница… Только пришла из института нашего и уже дружит с десятиклассниками…
— А куда пошли? — спрашивают дети.
— На озеро. Там на лугу всяких бабочек много и таракашек-букашек… А какие там лягушки громадные! С мою фуражку! И все зеленые…
— Сереж, а правда, что французы лягушек едят? Мамка говорила!
— Правда.
— Бедные французики. Они, наверно, морщатся страшно…
— А каких они едят? Зеленых или жаб, как у нас под полом?
— Сереж, а лягушек есть… они и детей заставляют?
— А идите вы! С вами только свяжись, — по тропинке Сережка уходит в кусты.
К восторгу малышни барачной, в этот же день на столе курилки появилась пол-литровая бутылка с озерной водой и тремя серебристыми уклейками — подарок барачной детворе от юннатов. Дети сгрудились вокруг бутылки, соприкасаясь головами, и руками трогали стекло, пугая рыбок, и, увлеченные зрелищем, радостно смеялись.
К столу подошел Толян и небрежно заметил:
— Это не рыба.
На это дети возмутились:
— Сам ты не рыба!
— Ты что, не видишь?
— Это рыба, только маленькая!
— Они вырастут и больше бутылки будут!
— Гляньте на него! Он еще к нашему бараку пришел!
— Не рыба! А что ж это?
Толян на это сквозь щель в передних зубах мастерски сплюнул:
— Сикилявки!.. Настоящая рыба ловится у моста! Мужики карасей вот такенных таскают!
— По лопате! — подсказал Валерик. — Потому, что у них настоящая леска и крючки, как у дяди Вани в сундуке за кости…
И когда под вечер дядя Ваня-корявочник только въехал во двор барачный, как его ребятня обступила с находками:
— Дядечка Ванечка, а за медяшку такую большую вот эту ты мне крючочек дашь третий номер?
— Дядя Ваня, а мне за это… сказали от бомбы! Ты за это мне что?
При слове «бомбы» дядя Ваня тут же прекращает копаться на телеге и видит под ногами у детей стабилизатор погнутый от бомбового оперения.
Дядя Ваня молчит, раскладывая на повозке собранный за день утиль, но дети не отстают.
— Дядя Ваня, за этот рельсик ты нам дашь крючок и леску?
— На этом рельсике дедушка ваш косу отбивает. Так что несите рельсик домой, пока дед не задал вам тарновки!
— Дядя Ваня, а за этот утюг тяжеленный такой мне бы…
— Леску, крючки, сковородки на кости меняем и на тряпки-корявки, — дает дядя Ваня казенный ответ.
— На кости и тряпки-корявки, — передразнивает Валерик, но тихо, чтоб дядя Ваня услышать не мог. — Лучше б сказал где их взять, если мяса никто по баракам не ест, а тряпки мы сами носим «до последней возможности», как говорит тетя Маня, что в литейке работает…
— А дядя Ваня только за тряпки крючки выдает и за кости! — друг другу жаловались дети. Так им хотелось больших карасей «по лопате» наловить у моста…
— Будем кости искать, раз дело такое, — по-хозяйски решил Толян.
А кости сами нашлись. На ремонт булыжной мостовой стали завозить самосвалами песок из ближнего карьера. Прямо от эскаватора. И в этом песке оказались кости, которые дорожные рабочие откидывали на обочину. Дети их подобрали, а познав, откуда кости взялись, на песчаный карьер набежали и все подобрали, что на виду лежало. И с богатой добычей к дяде Ване явились, заранее улыбаясь от радости той, что обязательно явится к ним в виде крючков и лески.
Принесенные кости оглядел дядя Ваня с особым вниманием. Какие из них в руках повертел и с раздумием тихим, чадя самокруткой, спросил:
— В песчаном карьере набрали?
— В песчаном!
— Там еще много в песке, только надо копать, — Валерик сказал и дети поддакнули.
Затоптав самокрутки окурок, расстелил дядя Ваня на земле мешковину и стал на ней кости выкладывать, согласно порядку, ему лишь известному. Все с вниманием пристальным за руками его следили. И «костяшки свои» узнавали, и вслух заявляли, на сколько крючков рыболовных потянет находка его.
— Эти костяшки мои очень тоненькие, — прошептал извинительным тоном Валерик, когда дядя Ваня стал выкладывать на мешковине находку его. — Они легкие очень и пожелтели зачем-то… Мне бы хоть крючочек один…
Дядя Ваня на это только носом сопел, дело свое продолжая. Кости на мешковине рисунком своим детям что-то напоминали, но понять до конца мешала незавершенность этого творения. Но дети уже настороженно замерли. И тут на глазах у детей дяди Ванины руки сложили скелет человека. Дети замерли разом и дышать перестали.
А когда дядя Ваня нашел на телеге гнутый чайник с отбитым носком и поставил его на место головы скелета, дети прочь сыпанули, страхом подстегнутые!
А дядя Ваня снял картуз, постоял над костями, пошептал одному ему ведомое, да, видать, нашептанного мало оказалось, еще и круто руганулся.
Гнутый чайник швырнул на телегу, мешковину вместе с костями свернул и поехал со двора на улицу в молчании скорбном без песни той, зазывалочки. Только нещадно смолил самокрутку да кашлял и что-то злое нашептывал.
Убегая, Валерик столкнулся с Ирочкой, по прозвищу Сексотка, что жила по соседству в новом доме у озера. Она уже в школе училась, но сверстники с ней не дружили, отчего Ирочка дружбу искала среди детворы помоложе, не упуская момента сверстникам мстить беспощадно.
Над малышами она издевалась с недетским злорадством и выдумкой. Полноватая и краснощекая, с тяжелой, трамбующей землю походкой, полногубая, с недетским угрюмым взглядом исподлобья, Ирочка была одинока в школьном детстве своем. При ней даже взрослые умолкали и чаще всего расходились: опасались, что девочка эта способна мамашке своей донести даже то, что людям самим не известно.
— Ага, Вареник, попался! Теперь все будут знать, как ты шкелетные кости менял на крючки!
— Я не менял! — растерялся Валерик. — Я не успел…
— Менял, менял! Я видела! Вот теперь будет тебе!
— Что будет?
— А вот как придут шкелеты ночью! Мертвые шкелеты из могилы! Да как заревут: «Отдавай наши кости, Вареник!» Вот тогда ты узнаешь, как кости менять на крючки!
— Я просто отдал дяде Ване, — шепчет Валерик, придавленный наглостью Сексотки.
— А шкелеты не будут брехню твою слушать! Они из тебя будут кости вытягивать! Вот так вот будут кости вытягивать, — хотела она показать, как выцарапывать будут скелеты из Валерика кости свои, но он увернулся от пальцев ее. И тогда, чтобы мальчика напугать окончательно, она применила свой старый прием.
— А я вот скажу кому надо, и в нашу школу тебя не примут! Ага!
— Что ты скажешь? — похолодел Валерик.
Ирочка голосом «страшным» ему прошипела:
— А то, что ты вор! Воришка! Что ты все у людей воруешь!
— Это ж неправда…
— Ну и что, что неправда, — усмехнулась Ирочка злорадно. — А мне поверят. Потому, что мама моя в НКВД работает. Не то, что твоя в «гороне» каком-то.
— И не в «гороне», а в Гороно. В городском отделе народного образования моя мамка работает, понятно!
— Ну и что! Все равно главней НКВД, а не Гороно! Вот так вот! Съел, Вареник сопливый!
— Я не сопливый!
— Ну и что! Все равно тебя не примут в нашу школу. Узнаешь потом, как кости шкелетов менять на крючки!
И ушла, злорадно ухмыляясь.
А Валерик весь вечер был тих и задумчив.
Бабушка Настя расспросами не докучала, даже когда отказался от предложения «похлебать сырокваши», а, забыв помыть ноги, тихо улегся на сундуке.
Ночью Валерик метался во сне. Снились тяжелые сны. Он плакал, стонал, от кого-то во сне отбивался и свалился на пол вместе с постелью и закричал:
— Они уже глядят в окно! Вот же они! Вот!
— Кто, детка моя!? Кто?
— Скелеты! Скелеты! Скажи им! Я кости отдал дяде Ване!
И выскочил в коридор, и закричал во весь голос испуганный:
— Дядя Ваня! Отдай кости скелетам! Скелеты пришли за костями!
— Что такое? Какие скелеты?
— Дядя Ваня! Скелеты солдатские! Кости! Отдайте им кости!
Валерик сходу обхватил кого-то из взрослых, прижался, ища спасения.
— Сыночек ты мой, — выбежал в коридор Дядя Ваня. — Кости! Я их похоронил! Я их в братской могиле зарыл, прикопал там, и все…
Валерик успокаивался трудно. Кто-то из соседей дал ему кружку узвара. Пригорюнившись, бабушка Настя стояла среди других как виноватая. Дядя Ваня мальчика отвел в комнату бабушки Насти и спать уложил. И Валерик внезапно уснул.
— Во как извелся дитенок, — бабушка Настя вздохнула.
— Вспомнил, наверно, что-то, — дядя Ваня кисет достал, направляясь на выход. — Что-нибудь из военного времени вспомнил, что видеть пришлось… Да еще эти кости с карьера песчаного… В гражданскую… банды по нашему краю гуляли. Разные маруси да зеленые… Человеческие жизни ничего не стоили. Бывало, что и до карьера песчаного людей не доводили…
Мамка «почужела»
Вечерело.
Припав животами к настилу дощатому и удочки отложив, друзья наблюдали за жизнью в воде.
— Толя, Толь, а война там у них бывает?
— Нет, такой, как у нас, не бывает.
— Да? — И, не задумываясь, спросил: — А почему?
— Потому, что они без войны пожирают друг друга. Сожрут втихаря, и порядок! И опять тишина…
Металлический цокот копыт по булыжникам привлек внимание друзей. Они подняли головы: вдоль улицы рысью летела кобылка та самая!
— Во газует!
— Кобылка, Толян! И мужик тот! Лягавый.
— А рядом кто, видишь, сидит?
— Баба какая-то!
— «Баба!» Глазки разуй!
И осекся Валерик. Только и вымолвить мог свое удивленное «Ух ты!»
— Вот это да! — злорадно Толян усмехнулся и на Валерика искоса глянул. — Маманька твоя теперь с Яшкой Петренко дружит.
Валерик не знал, что ответить.
А лошадка замедлила рысь, и перед тропинкой, что сквозь кусты уходила к баракам, бричка замерла.
Валерик молчал онемело: это мамка его из брички шагнула, а главный НКВДешник за ручку попридержал. И оба они улыбались, прощаясь.
— Теперь она всех арестовывать будет, — с тяжелым вздохом изрек Толян, когда, развернувшись, бричка умчалась обратно. — По ночам будет ездить теперь в «черном вороне» мамка твоя…
— А вот и нет! — Толяновым глазам, прищуренным с жестоким осуждением, Валерик бросил несогласие свое. — Моя мамка хорошая!
И побежал к бараку, не слушая, что там кричит ему Толик вдогонку.
Но домой не пошел, а сел у мусорного ящика на лавочку, переживая огорчения от слов обидных, что Толик сказанул про мамку. И только вот сейчас Валерик понял, почему соседи к нему охладели. А все потому, что мамка для них страшной стала! Страшной и чужой оттого, что с НКВДешником стала дружить.
«Дядя Ваня как будто не видит меня и «Как жисть молодая?» не спрашивает, и карамелькой не угощает.
И молодая тетка из аптеки, что про дядю усатого спрашивала и мятным угощала леденцом, сказала холодно, когда Валерик с нею поздоровался: «Ты обознался, мальчик, я тебя не знаю!»
И тетя Маня на обед не приглашает! И Сережка не дает на велике проехать! Все теперь в бараках нас не любят!..»
Когда загорелся фонарь над курилкой, и Валерик домой направился, на него малышня налетела с вопросом:
— Ты за Луну или за Солнце?
— За Солнце, — буркнул Валерик.
— А-а! — с дружной радостью закричали дети. — Он за Солнце! За пузатого японца! А мы все за Луну! За Советскую страну! Понял!
— А Солнышко завтра возьмет и не встанет. И останется ночь навсегда.
— А почему это не встанет? — спросил Витяшка, и притихла малышня.
— Потому и не встанет, что обидится на вас, дураков!
В комнате свет горел в абажуре зеленом, разливая уют и покой.
Охваченный ревностью к НКВДешнику, Валерик хотел поздороваться с мамкою сдержанно, а увидел и тут же растаял:
— Мамка, — тихо сказал он с порога. — А я тебя видел. Тебя Яшка подвез…
— Не Яшка, а Яков Ефимович, — уверенным тоном мама поправила. — Я у него теперь буду работать. Все это время я на учебе была…
За голову руки закинув, поверх одеяла лежала она на кровати, чего раньше такого не делала и Валерику не разрешала.
На тумбочке, рядом с кроватью, на блюдечке треснутом, папироса лежала надкуренная и погашенная. Рядом спички и зеленая с золотом пачка «Герцеговины флор».
«Мамка моя почужела! Стала курить, как тетя Гера. И водочным чем-то воняет! Это все потому, что связалась с легавыми НКВДешниками!»
— Там, на тумбочке, ужин: консервы и блинчики с овощами. Все поешь. Наголодался, наверно, тут с бабкой своей.
«Ух, ты! Треска копченая в масле! Вот это да! И блинчики! Раз, два, три штуки!»
Поужинал Валерик обстоятельно, не торопясь. Съел все, что мамка ему припасла, а, наевшись, спросил:
— Мам, а где ж ты все это взяла?
— В нашей столовой.
— А в нашей — это в какой?
— Там, куда завтра пойду на работу. Посуду клеенкой накрой и ложись, чтоб не греметь. Завтра помоешь…. И, пожалуйста, выключи свет: мне надо раздеться.
— А что тут мыть! Две тарелочки маленькие. Они чистые: я их уже облизал.
— Ты тут с бабкой совсем одичал. Спать ложись. Завтра поговорим.
Но тут же спросила:
— Ты за хлебом ходил или бабушка?
— Я и бабушка. Очередь с вечера занимали… Мам, а соседи со мной раздружились и перестали здороваться, — тихо сказал в темноту, как пожаловался.
— Мы скоро отсюда уедем, сынок. Нам к Октябрьским квартиру дадут в новом доме на площади.
— И бабушку с нами возьмем! — оживился Валерик.
— Нет, не возьмем, — твердо сказала мама. — Она нам чужой человек.
«Чужой человек! — горьким эхом в Валеркином сердце откликнулось. — Наша бабушка Настя — чужой человек! Пошутила, наверно, мамка!»
— Как же мы будем без бабушки? Мамка, ты что?..
— Будет так, как сказала!
И все огорчение этого вечера, что в нем собиралось, накопилось и вот наконец-то наружу рванулось:
— Ну и едь в свою новую квартиру, а я буду с бабушкой жить!
«Сейчас будет учить уму-разуму!» — только подумал Валерик, как мама усталым голосом тихо сказала:
— Спи, сынок, завтра поговорим.
На душе у него успокоилось, и вспомнилось очень важное:
— Мам, а в очереди бабы сказали…
— Не бабы, а женщины!
— Ну, женщины…
— И без «ну»! Да что с тобой сделалось! Каким ты в школу пойдешь невоспитанным! Чувствую, что за тебя мне придется краснеть постоянно.
— А ты не красней. Ты сама невоспитанной стала: начни тебе что-то рассказывать, как тут же перебиваешь… бестактно.
— Вон ты как закрутил! — усмехнулась она. — Однако, брат, ты растешь…Ну, и что там в очереди было?
— Мадам Казимириха в очереди тебя кралечкой назвала. И сказала, что если ты замуж не выйдешь, то скоро завянешь. Мам, это правда?
— Правда, сынок, — еле слышно вздохнула она.
«Значит, папка домой не вернется!» А вслух прошептал:
— Я не хочу, чтоб завянывала.
— Завянывала, — повторила она раздумчиво.
— Я тогда к бабушке жить перейду, — сказал он серьезно.
— А как же я?
— А ты будешь с этим… с замужником жить.
— С замужником! — улыбнулась она в темноту. — Надо, чтоб и тебя тот замужник любил.
— За Фрица тогда выходи!
— За Фрица нельзя, сынок.
— Почему? Потому, что ты стала НКВДешницей? И по ночам тебя дома не будет.
— Чего это ради? — холодно сына спросила.
— А того, что ты… в «черном вороне» будешь ездить и всех арестовывать.
— Кто тебе это сказал? — встрепенулась она, и кровать отозвалась испугом.
— Я скажу, а ты его заарестуешь, — в темноту прошептал Валерик.
Она повернулась в подушку лицом и затихла, тишину нагнетая звенящую.
Бергера нету
Валерик, печалью придавленный, в одиночестве тихом в курилке сидел, когда проходил мимо дядя Ваня-корявочник.
— Дядя Ваня, а Бергер умер.
— Бергер? — остановился корявочник. — Это который?
— Что вашей Монголке подковы подбил.
— Это немец тот? — прошептал дядя Ваня, присаживаясь рядом. — Что потом в ветлечебнице был? Дак я ж его знал! Его еще Оттою звали… Дак помер, говоришь? Ах, ты, батенька мой! Едрит твою налево! И как же это с ним такое, а? Какой ветеринар был правильный!..
— Он ответ получил из Фатерланд.
— Откуда получил?
— Да из Германии, что у него семья погибла под бомбежкой, а старший сын под Берлином убит.
— Под Берлином, — машинально повторил дядя Ваня, оставаясь в думах своих о коротких встречах с умершим немцем. Потирая колено, занывшее раной разбуженной, дядя Ваня закуривать стал. — То-то сегодня я гутентакаюсь с Фрицем твоим, а он куда-то на небо глядит и молчит.
— Утром ветер был из Германии, и Фриц на облака глядел. Он привет принимал от родной Фатерланд, — сказал Валерик. — Отто Бергер придумал это, будто те облачка были письмами от немецких детей и фрау… А Фриц говорит, что дойче солдаты теперь свою радость имеют, когда дует вест.
— Вон оно как! — крутнул головой дядя Ваня. — С понятием немец тот был. Да… Бывало к ветлечебнице подъедешь…
— А под Берлином убит, значит, он по нашим стрелял? — Глядя на бородатый профиль, Валерик попробовал вопросом вывести дядю Ваню из раздумий. Но тот, углубленный в себя, только мундштук папиросы покусывал да смотрел куда-то в жухлую траву, где под ранней луной мятый бок консервной банки отсвечивал.
— Он стал курить очень много и тем утром не проснулся, — добавил Валерик. — А Фриц сказал, что Бергера похоронили на кладбище, где все пленные немцы схоронены. Мы туда в воскресенье пойдем. И Себастьяна возьмем.
— А это кто? — очнулся дядя Ваня.
— Который из колодца вытащил ведро бабки Ландаренчихи. А Володька-шофер сказал, что даст на поминки Отто огурцов и картошки «в мундирах». А Кузьмич возьмет с собой сала и для разбега водочки пару бутылок. И еще он сказал, что водки, сколько ни бери, — всегда мало! И заранее угадать — дело самое дохлое: ее не хватает всегда! Дядя Ваня, а водки всегда почему не хватает?
— Водки всегда не хватает? Дак ее ж не хватает всегда! — развел он руками. — Это ж гадость такая, сколько ни пей! Вот потому ж ее и не хватает…
Помолчали.
Потянуло дымком от бараков: люди ставили самовары на шишках сосновых, опустив в самовар, под крышку, букетик богуна.
Дядя Ваня достал пачку «Севера». И, прежде чем прикурить папиросу, взял ее за табачную часть и в гильзу подул, в пальцах легонько помял-покрутил, табачок разминая.
— Что, на папиросы перешел? — как-то бабушка Настя заметила.
— Да, чтоб с газетой не возиться.
— А с папиросы тебя кашель еще хлеще добивает. Бросал бы курить!
Дядя Ваня лишь рукой махнул, прикуривая папиросу.
И вспомнил Валерик шофера с белой «Победы», что Бергера угощал когда-то вот такими же самыми папиросами «Север».
От нечего делать, тот шофер с «Победы» подошел к Валерику и со словами «А это что у тебя?» — ткнул пальцем в пуговицу на груди.
Валерик прижал подбородок, чтобы разглядеть, что там может быть, как шофер цепко схватил его за нос.
Валерик знал этот прием. Все барачные так хохмили с пионерами из городского лагеря. Знал, но рассмеялся!
Довольный шуткой своей, заулыбался шофер и прогулочным шагом пошел вдоль траншей, в которых работали немцы, кирпичи выбивая из фундаментной кладки какого-то здания.
На «Победе» приехавший Белый начальник приказал подбежавшему Вальтеру пленных собрать.
Немцы поспешнее, чем всегда, стали выходить из руин, и только Бергер не выбрался из траншеи, продолжая работать.
Шофер присел на корточки у края этой траншеи и с терпеливым интересом стал наблюдать, как этот пожилой, с потной лысиной немец короткими и точными ударами лома умудряется выбивать из старинной фундаментной кладки целые кирпичи. И, если какой-то внезапно ломался, Бергер сокрушенно качал головой и цокал языком, будто этот разбитый кирпич был частью его самого и своим разрушением боль причинял нестерпимую.
Почувствовав взгляд на себе, Бергер поднял глаза на шофера и, на лом опираясь, попытался выпрямить спину.
С минуту они созерцали друг друга в молчании. Не найдя враждебности во взгляде русского, Бергер покивал головой, подводя свой итог взаимному разглядыванию, и вздохнул.
Шофер протянул пачку «Севера» с торчащей из нее папиросой.
Бергер мотнул головой отрицательно.
— Сколько лет тебе, немец?
— Пиисят, — усталым шепотом ответил он и показал пятерню растопыренных пальцев, которые от лома и кайла уже не разгибались и сухими, костлявыми крючьями цепенело торчали из ладони.
Русский кивнул понимающе:
— Сам ты родом откуда?
— Гамбург.
— А где воевал?
Бергер глаза опустил на колодки свои, на штанины обтрепанные и тихо сказал:
— Сталинград…
— Сталинград! — оживился шофер, будто друга-окопника встретил. — Меня ранило там! Первый раз.
— И меня там… капут приходил, — Бергер кивнул головой и поднял глаза на шофера.
— Мы, выходит, друг в друга стреляли, — с короткой усмешкой крутнул головою шофер. — Хорошо, что стреляли хреново, а то б…
— Да, хорошо, что хреново, — согласился Бергер и притаенно вздохнул. — Ванюша, давай будем курить.
— Потянуло курнуть? Так в окопе бывало…. От всякого страха — первейшее средство, — протянул папиросу шофер и зажженную спичку поднес. И первая затяжка отразилась на лице Бергера болезненной гримасой отвращения, но папиросу не бросил.
— Эх, солдат, не идет тебе курево, — шофер посочувствовал. — А делать что ты умеешь, кроме этого вот, где стоишь?
— Я есть ветеринар.
— Ветеринар! И тюкаешь ломом тут! А зовут тебя как?
— Бергер. Отто Бергер, ветеринар.
— Ладно, Отто. Держи вот, — протянул шофер пачку папирос. — Покуришь потом. У меня больше дать тебе нечего. Угостить тебя нечем…
— А… давать мне не надо, — печально поморщился Бергер и жестом руки протянутую пачку отстранил. И недокуренную папиросу выронил. И руку к сердцу приложил.
— А, болит, — догадался шофер.
У Бергера губы стянулись невольно, и он виновато кивнул головой.
— А меня, бывает, так прижмет, что ни вздохнуть, ни на помощь позвать сил не хватает. Да и некого звать… А семья твоя где? Они живы?
Бергер плечами пожал.
— Не знаешь… А мои все погибли, — усмехнулся шофер виновато и покивал головой, будто повинен был в гибели их. — Все погибли… А мне все не верится. В хату, бывало, войду, и тут же детей голоса! И сердце заходится болью такой, что хоть плачь! И плакал… И душу выматывал. А потом свою хату продал. Вот продал свою хату — и все! Вместе с их голосами. Вроде как я их предал! Бросил! Думал, что успокоюсь. Забуду. Какое там! — поморщился он. — Тянет к себе моя хата! Так тянет!.. И дети мои по ночам стали спрашивать: «Папка, что ж ты к нам не идешь? В нашей хате чужие люди, а ты все под окнами ходишь да все стоишь и стоишь перед хатой!..»
Шофер прикурил папиросу погасшую и продолжал доверительно:
— И ты знаешь, меня среди ночи пытают. Сердце рвут, на куски разрывают! И ночами, бывает, я к хате своей прихожу. И стою. И на окна гляжу. А светятся если, то будто и я с ними вместе сижу за столом… со своими моими… Скоро, наверно, приду, если не брошу курить. Да… А женка, ну, баба моя — все молчит. Ни голосочка, ни шепота. Перед глазами стоит постоянно. Вот закрою глаза и стоит… в платье ситцевом, что купил перед самой войной. И никак не пойму: то ли плачет она так бесслезно, то ли горько так мне улыбается!.. Ты чего это, Отто? Плачешь никак? Я ж тебе про болячки свои рассказал, а ты вон что надумал. Что за дела…
Опираясь на лом, Бергер взглядом невидящим в стену траншеи глядел, и слезы текли по морщинам, и губы дрожали.
— Ты вот что, солдат. Ты держись, — не зная, как немца утешить, попросил его русский шофер. — Нам обоим хреново. Но тебе обещаю: в ветлечебнице будешь работать. Ты понял меня? Я подскажу кому надо. Вон тому подскажу, хозяину города. Он был ротным моим под Сталинградом. Нам обоим тогда повезло. И тебе повезет, и всем твоим немцам: будете скоро ходить без конвоя! Я тебе слово даю, что ты первый пойдешь без конвоя работать. Будь спок! Это значит по-русски — будь спокоен, солдат, не тушуйся!
Шофер к «Победе» пошел, а Бергер, не веря его словам, ладонью шершавой по лицу размазывая слезы, шептал и горько усмехался:
— Без конвоя? Ах, либер Готт! Без конвоя! Когда это было, что Бергер ходил без конвоя! Мне кажется теперь, что не было такого никогда!..
— Не верится даже, что Бергера нету, — прошептал Валерик, глядя на звезды. — Он, наверно, сейчас, как Пахомыч, через звездочку-щелочку смотрит на нас…
Дядя Ваня вздохнул, выходя из раздумий, и, домой направляясь, сказал, как итог подводил своим размышлениям:
— Вроде как и потухла война: не бомбит, не стреляет, но солдат своих убивать продолжает, потому как сидит она в каждом из нас. То болячкой сидит, то осколком…. И выбивает безжалостно нашего брата, будто мы до сих пор у нее под прицелом…. И едрит же твою налево, не сбежать от нее и не скрыться!.. Вот же гадость какая, эта война!
Наши немцы домой уезжают
О том, что вот прямо сейчас, с поездом Москва — Гомель, в отдельном вагоне, его немцы уезжают домой, Валерик узнал от Алексеевой Аллочки, дочки начальника лагеря:
— Я б тебе раньше сказала, дак тебя же носило где-то!
До прибытия поезда времени оставалось немного, когда Валерик прибежал на станцию.
Автобус, что немцев привез, стоял пустым на площадке пакгауза, и никакого вагона отдельного, в котором уехать должны были немцы, рядом не было. Лишь у автобуса, на опрокинутом ящике с гнездами для бутылок, сидел знакомый шофер и книгу читал.
— А где немцы? — с замиранием сердца спросил Валерик, опасаясь, что поезд уже ушел.
— Душевная вещь, — оторвался от книги шофер. — Ты когда-нибудь это читал? «Рыжик» называется? У сына взял почитать и вот не могу оторваться…. А ты что говоришь?
— Немцы уехали?
— Да вон они стоят, — книгой шофер указал на вагон пассажирский, что стоял от перрона на дальнем пути. Двери вагона были закрыты, и вокруг ни души.
— Там же нет никого!
— Да все они с той стороны, — спокойно ответил шофер и в книгу уткнулся.
И действительно, с противоположной стороны от перрона окна и двери вагона были открыты. В дверях стояли охранники в форме НКВД, а из окон, с опущенными стеклами, немцы улыбались провожающим.
Перед вагоном Валерик увидел красивую Лизу. Стояла она отдаленно от всех провожающих и уголок косынки на палец то навивала, то распускала, и наматывала вновь, не отрывая влажного взгляда от Пауля Шварца в окне.
Обхватив пятерней подбородок, Пауль Шварц немигающее тупо смотрел на нее.
Проводить знакомых немцев к вагону стали люди подходить. Девичья бригада штукатуров подошла, прямо в спецовках:
— Эй! Севка! Рыжий! Уезжаешь?
— Не верится, что едешь домой! Навоевался, Савоська!
— Привет тебе от Люськи из «Голубого Дуная». Хотела придти, да ей пиво привезли «Жигулевское» из Куйбышева, а ты уезжаешь. Эх ты! Савоська!
— И от ребят тебе привет! От Ваньки Панина привет тебе огромный!
Девчата смеются незлобно.
— На кобыле твоей работает ненец другой! Тоже зеленый, как ты!
— И белобрысый такой же!
— Савоська, а может, останешься? Мы тебя женим на Люське! Киндерята пойдут! Оставайся!
— Не останется он! Там Анхен его ждет, дожидается!
Девчата смеются дружно. Себастьян кивает головой и печально улыбается:
— Кузьмич фитиль поставит, что смылись с работы! — говорит Себастьян.
— А мы так и скажем, что тебя провожали в Фатерланду твою. Он простит. Кузьмич у нас человек настоящий…
К вагону подходит решительно Ландаренчиха-бабушка и подает Себастьяну узелок с початками, а охране поясняет:
— Это ж я ему киюшек сварила на дорожку. Ен любя киюшки, так что нихай посматуя.
Себастьян быстро передает кулек кому-то в вагоне.
— Дак что я хотела сказать… За то, что дров мне заготовил на зиму, я молиться буду, чтоб Господь послал тебе здоровья да счастья и доброй дороги. А приедешь домой, дак зря не болтайся, а как поправишься трошки да отойдешь от плена, дак, туда-сюда, и женись. За тобой догляд нужен, чтоб заботился кто. Да девку бери работящую, раз ты в деревне живешь. За красотой не гонись, а чтоб здоровой была и тебя уважала. А уже когда женишься, то семью береги и в чужой огород не заглядывай. А то я тебя знаю: ты хлюст еще тот!
— Ой, матка… Ты добрый матка, — твердил Себастьян, высунувшись из окна. — Я буду поминать твоя, матка. Ты добрый матка…
— А не заладится что или жить будет негде, дак сюда приезжай. Я хату тебе отпишу, и живи. И женишься тут. У нас вон сколько девок свободных! Пол-России, а может, и больше…. Да ты не приедешь, я знаю…. Фатерланда твоя не отпустит. Ну, да ладно…. Когда обживешься, дак гостем приедь. Да не вздумай с войной к нам явиться! Гляди, Севастьян! — И Ландаренчиха-бабушка над собою руку воздела с угрожающим перстом: — Кости мои с того света подымутся! Роду вашему не животать! Так и знай…А напоследок прости меня, Господи, грешную. И ты прости, сынок. Прости! — Окончательно бабка расстроилась…
— А где Фриц? — торопливо забегал глазами по окнам Валерик. — Фриц!
— О! братишка тут! — кто-то крикнул в глубине вагона, и в окне показался Иоганн из Кюстрина. Всегда серьезный, сейчас он был озабочен особенно.
— Иоганн! Фрицу скажи, что я тут!
— Фрица забрали… другой лагерь, — негромко сказал Иоганн.
— Забрали? — похолодел Валерик. — Другой лагерь…
Он знал, за что и куда забирает НКВД, и разом пропало желание о чем-то Иоганна спрашивать. Кого забирали в тот самый «другой лагерь», назад никто не возвращался. «Забрали!.. Другой лагерь…»
— Прощай, сынок! Ты настоящий русский братишка! Нам очень жаль, — сухо сказал Иоганн и скрылся в окне.
Валерик глаза уронил на песок под ногами. Глухая тяжесть придавила к месту. И пустоту он почувствовал среди этих людей суетливых.
— Дас ист фюр дихь! — сказал незнакомый голос над Валериком, и к ногам его упала пряжка от ремня солдата вермахта.
Валерик пряжку поднял. Он знал, что на ней по-немецки написано вокруг орла, держащего свастику в когтях. «Готт мит унц!»
— Бог с нами! — прошептал Валерик, глянув на пряжку, и сунул ее в карман.
— Это для тебя! — сказал другой уже голос. — Он передал…
Валерик даже голову не стал поднимать, чтобы увидеть, кто эту пряжку ему бросил: это теперь не имело значения, раз «Фрица забрали…в другой лагерь». Да и глаза, отяжеленные слезами, глядеть на людей не хотели.
Паровоз маневровый, приближаясь к вагону, гудком посигналил, и охранники дали команду стекла в окнах поднять, а сами в тамбурах двери закрыли.
— Мужиков запечатали и повезли к ихним бабам, — среди провожающих кто-то заметил потерянно. — Дождались-таки праздника немцы!
«Москва-Гомель» пришел без задержки. К нему уже где-то был прицеплен такой же вагон, как и этот, в котором домой уезжали Валеркины немцы без Фрица.
Людям с перрона оба вагона казались пустыми: ни в окнах, ни в тамбурах — ни единой души.
Вот красавец «Суворов», — паровоз марки «Су», — прогудел на прощание, плавно стронул вагоны и, медленно бег набирая, на запад пошел под разрешающий жест руки семафора.
— И подались наши немцы к себе восвояси! — перекрестила бабка Ландаренчиха ушедшие вагоны. — Навоевались и намыкались. Вломились бандитами, а назад проводили тишайшими. Повезли с собой горькую радость до слез да печаль без конца и без края…
А Валерик держал руку с пряжкой в кармане и смотрел неотрывно вслед вагону последнему, ощущая потерю в себе несказанную.
Собачкин хлеб
— Сынок, что ж ты подвел тетю Маню? — в комнату мама вошла с настроением испорченным. — Щавель так поздно принес… Почему? Разве не знал, что мужчины придут на обед?
— Знал, — Валерик потупился, — а потом и забыл…
— А забыл почему?
— Потому. На базаре там все, потому что… А мне стыдно про это сказать, — посмотрел он на маму.
— Стыдно? Что-то сделал не так? И боишься? Валерик, сынок! Ты правды не бойся. Правда — великая сила. Наша газета в стране, самая главная — «Правда». И всегда говорить надо правду!
— А если правда плохая?
— Правда, сынок, всегда хорошая! Какой бы горькой она ни была! Правда — это не какая-нибудь грязная ложь! Правды боятся только трусы и наши враги!
— Ну, тогда…
— И, пожалуйста, без «ну». Сколько можно поправлять тебя?..
Валерик вздохнул, наполняясь решимостью, и выпалил:
— А дядя Женя твой на базаре хлеб у собачки отнял и съел. А еще раньше штаны снимал и все показывал… Две палки красные, как ноги… И Голощапова ротвейлером назвал.
И слушая, как звоном тоскливым плачет в ушах тишина, добавил шепотом:
— Дядю Женю поэтому Обкусанным зовут, а Голощапова — Ротвейлером…
И поникла мама от слов его, и качнулась к окну, будто в спину ее толкнули. И, голову запрокинув, в осколок неба вглядываться стала до слезящейся боли в глазах. И, пальцы сцепив перед собой, закаменела.
И в позе этой застывшей услышал Валерик стон бессилия перед жестокой неправдой людей.
Виноватость свою чувствуя и жалость к матери, поскучнел Валерик. Хотелось успокоить ее, да не знал, подступиться как к такой отчужденно-далекой и строгой.
«И всегда в небо смотрит! Молится, что ли?.. А может, улететь собирается? Без меня и без никого. Мамка ты, мамка моя!.. Тебе так плохо, что даже не плачешь, как раньше…»
И вспомнил невольно, что бабушка Настя сказала, когда они в День Победы клали скромный букетик цветов полевых к столбику с красной звездой на братской могиле:
— Ты пытаешь, чего это бабы не плачут, как раньше? Плачут, внучек ты мой. Наши вдовы солдатские уже плачут без слез: до последней слезинки повыплакали. Душа без слез и воздыханий теперь надрывается в муках. Стоном стогне неслышно… А это горше всего…
— Сынок, это правда, что дядю Женю не пускают жить в собственном доме? — шепотом спросила мама.
— Это когда тетя Оля вышла замуж за инженера железнодорожного, а дядя Женя сам перешел жить на чердак, где дрова лежат в сарайчике. Он взял к себе иконы, граммофон и книги. А еще альбом с фотографиями. Там такие офицеры в царской форме старинной! И тетеньки с крестиками на косынках. И «1914 год» написано…
— Ты уже был там?
Валерик кивнул виновато.
— Что-нибудь взял? — негромко спросила, испытующе глядя на сына.
— Нет, — крутит головой Валерик. — И Толян ничего не взял. Он только ножик в руках подержал и все, потому что иконы смотрели на нас. Было страшно брать что-нибудь и стыдно.
— Не смей обижать дядю Женю, сынок! И ребятам скажи. Его так обидели больно… и государство, и люди… Может, мы его на ужин пригласим?
— А за ним приходили и сказали идти на допрос.
— Идти на допрос? — с испугом в голосе она переспросила. — На допрос! Сколько ж можно допрашивать?
— Они часто зовут, но потом отпускают. Он только дойдет до моста или базара, как опять возвращают. Подлетает на бричке НКВДешник: «Эй, ты, Уваров! Следователь вызывает! Бегом!»
Дядя Женя плечами пожимает: «Я ж только от него!» «Сказано, бегом! Растак твою так!..»
— Господи, и что они хотят узнать у калеки несчастного?
— Фамилии летчиков, что к власовцам ушли.
— Да?.. — замерла она, прислушиваясь к тишине, и шепотом спросила: — А ты откуда знаешь?
— Он Пальме, собачке соседской, рассказывал, что они хотят узнать.
— Уж ты скажешь, сынок! «Собачке рассказывал…» Собачке рассказывал, а им нет? Да когда это было такое?..
— Когда мы с Толяном в малине сидели, а дядя Женя курил на чурбане у сарайчика… А Пальма напротив него сидела и слушала. И хвостом подметала, и на нас все поглядывала… «Им ни в чем признаваться нельзя, — Пальме сказал дядя Женя и кулак показал. — Нельзя, потому что погибнешь потом». Вот он и молчит, а они его на допросы таскают и выспрашивают. Особенно рыжий какой-то… А Сережка-ремесленник говорит, что наш дядя Женя — герой настоящий. Его, наверно, пытают, а он молчит, как молодогвардеец! Он, может быть, в концлагере у немцев был Олегом Кошевым или Сергеем Тюлениным. Только мы не знаем этого… А Сережкин отец, дядя Ваня-корявочник, дяде Жене штаны отдал. А потом и мы все что-нибудь подарили…
— А ты что отнес?
Валерик втянул голову в плечи и еле слышно признался:
— Майку папину синюю…
— О, Господи! Последняя память из дома ушла!
— Потому что надо было быстро, а тебя не было, — сдерживая слезы, шепотом заговорил Валерик. — А дядя Женя увидел майку отцовскую и черную печать внизу военную… к лицу приложил и сидел так, пока мы ушли…
— Ты правильно поступил, сынок, — справившись с собой, негромко сказала мама. — Ты молодец, но брать без спроса — все равно, что украсть. А краденая вещь — не подарок…
И видя, что Валерик, облокотившись на стол, беззвучно плачет, сказала подобревшим голосом:
— Но дяде Жене можно, потому что он папин самый лучший друг… Отнеси-ка ему огурцов и картошки. Да оставь на постели, чтоб нашел в темноте… Боже мой, довели человека, что хлеб у собак отнимает… Ах ты, Господи, Боже Ты мой… Ты хоть знаешь, сынок, как сохранилась та папина майка? Не знаешь… У нас же тогда все сгорело, когда отступали немцы. А майка с разным бельем в саду на веревке висела. А теперь и она ушла. Папина вещь последняя…
Что-то еще говорила мама, но Валерик ее не слышал. Перед глазами воскресла картина прошедшего дня, и момент тот печальный, когда он, со щавелем в авоське, пробегал мимо столов под зонтами на дощатом помосте. И дядю Женю заметил, следившего за кем-то из-за дерева.
И Валерик бег свой замедлил, а потом и вовсе юркнул за ларек, распираемый любопытством: за кем дядя Женя подсматривает? «Шпиона, наверно, выслеживает, как наш разведчик Николай Кузнецов! На офицера, что ли, смотрит, что пиво пьет?.. Или на женщину его?»
На помосте, за единственно занятым столиком, офицер допивал кружку пива. На него, улыбаясь, смотрела красивая женщина и ситро неохотно тянула из стакана граненого.
Мальчик, ровесник Валеркин, в одной руке держал тарелочку с нетронутым ломтиком хлеба, а в другой — остаток котлеты. Мальчик вяло доел котлету, а ломтик хлеба, показав собачке рыжей, что в тени барьера лежала, на пол бросил и ногой от себя отодвинул, дескать, на вот, возьми, этот хлеб уже твой.
Собачка понюхала воздух и в запахе хлебном учуяла запах котлеты, и облизнулась, не трогаясь с места. Она была сыта, и хлебный дух ее не трогал, но приманивал запах котлеты.
Когда офицер допил пиво, и троица ушла, собачка лениво поднялась и направилась было к хлебу, да кто-то внезапно и грозно по настилу дощатому топнул ногой.
Собачка поджала хвост и за барьер метнулась, продолжая наблюдать за человеком, идущим к столу, под которым лежал ей обещанный хлеб.
Это шел дядя Женя к тому ломтику хлеба. Вот ботинок растоптанный рядом с хлебом поставил, наклонился к ботинку, будто собрался поправить шнурки, каких не было вовсе: заменяли их скрутки из проволоки. Наклонился, и хлеб подобрал, и в горсти за пальцами спрятал. Выпрямился, глянул по сторонам, и хлебную дольку обдул, и в рот положил. И локтями о стол опираясь, спрятав лицо в ладони, затих, охваченный вкушением медленным во рту растворенного хлеба.
Потом, оглядевшись по сторонам, стакан ситра, что мальчик оставил нетронутым, выпил и невольно вздохнул, стыдом придавленный.
И, руки сложив на столе, уткнулся в них головой обгорелой и замер.
Уваров и девушка из Вербного
— Солдатик! — Уварова окликнули, когда он уходить собрался. — Ходи-ка сюда!
Он огляделся: у такого же столика под зонтом улыбалась ему девушка высокая с уложенной косой на голове. Красивая смотрела на него доброжелательно.
И приманился к ней Уваров.
Смущаясь внешности своей, он подошел. Стараясь не смотреть на хамсу, что аппетитно красовалась на газете, на несколько картофелин, в «мундирах» сваренных…
— Подсоби вот пополудничать.
«Видела, значит, как я хлеб у собаки отнял и как его съел…»
— Извиняйте, что хлебца нима. А бульба своя, слава Богу.
И тряпицу с картошкой очищенной к нему присунула:
— Ешь, миленький… Ище бульба е, да чистить вот некому. На меня не гляди: я уже подкрепилась, слава Те Господи. Думала ж, вот-вот помру! Нима знать, як хотела есть, пока заседали в райкоме. За посевную бригаде нашей дали грамоту, а колхозу сказали, чтоб выдал нам премию. Дак на премию этих вот тюлек купила, да «подушечек» к чаю, да кой-чего моим девкам… Председатель жалея нас. А как не жалеть! И сеголета хлебушек жать нам придется серпами… Ручками этими вот, — сказала и руки убрала под стол. — Что в войну было так, что сейчас… Хоть бы нам лобогрейку какую прислали… Вроде как МэТээС обещал нам косилку прислать… И даже комбайн обещали, да мы им не верим.
— Дайте, я вам почищу, — плохо слушая, что говорит эта девушка, сморенный голодом, Уваров предложил. И первую картошину отправил в рот, забыв очистить.
— Ты из плена?
Уваров кивнул.
— Допросы прошел?
Опять кивнул, держа глазами хамсу на газете.
— Ты ешь, солдатик. Это все твое. Тюлька добрая… Правда, на бочке написано было, что будто бы это хамса. А можа камса?.. Да какая нам разница! Было бы в поле с чем выйти. Слава Богу, что бульба своя. Да есть огурцы, помидоры там, разная зелень… А тебе, видно, негде работать? И жить не дают?
Он молча кивал и ел с наслаждением. Хамсу, которую девушка тюлькой назвала, ел целиком, с головой и хвостом, и картошку не чистил. С насыщением крепло решение: идти в этот самый колхоз. Немедленно, прямо сейчас, вместе с девушкой этой, которой в глаза посмотреть не решался. А очень хотелось.
Она, будто мысли его прочитала, подождала, когда съедена будет картошка и тюлька, предложила негромко, к нему притулившись плечом:
— А пойдем к нам, солдатик, в колхоз. После тех лагерей, что прошел, наш колхоз тебе будет нестрашным. Пойдем… У нас люди хорошие. Добрые. Одни бабы почти, инвалиды да дети… Намучились и настрадались…
— А ты кем там, в колхозе? — отважился все-таки глянуть на девушку.
— Полеводом. А что? Может, и правда пойдешь?
— Деваться мне некуда…
— А ты не горюй. У нас уже двое таких. Сразу в примы пошли. Один тоже танкист обгорелый, как ты…
— Я летчиком был. Но это мне немцы… лампой паяльной. Немки чтоб не заглядывались и русские бабы боялись, — попробовал он отшутиться, но девушка приняла это всерьез:
— Твоя правда, солдатик. Но в глазах красотинка осталась. Хоть и трошки, а есть…
И, словно на что-то решившись, улыбнулась:
— Девкам нашим и этого хватит. С лица воду не пить, а рубцы — не грехи, на потомство не переходят.
— А что за радость спать с корявым? Обезьяна и та приличней…
Она не ответила. Своему улыбнувшись чему-то, сказала:
— В наше Вербное, если надумал, то надо итить, а то солнце аж вон уже где. Нам к мосту торопиться надо. Наши девки там будут, только ты не тушуйся… Может, нам повезет на удачу твою, дак на попутной доедем.
И мысли продолжила вслух:
— Нам бы искорку хоть. Уголек бы горящий, а огонь мы раздуем! Девки так истомились по жизни!.. По семье своей истосковались. Наши хлопчики канули в братских могилах да без вести пропали, кто где… А ты будешь жить, где понравится… Такой худенький больно… Но мы тебя бульбой откормим! — улыбнулась она с притаенною грустью в глазах, и Евгению стало уютно с красавицей этой.
— Ты возьми меня лучше к себе… Возьми как товарища. Я знаю, где место мое: женихаться не стану… А в колхозе могу трактористом, шофером, если мне разрешат на права… А не шофером, дак я на любом агрегате смогу!
— Добре, хороший мой, добре. Разберемся, где тебе быть… Вот прибудем домой — и в баню. Седни день у нас банный: девки должны были луг докосить… Ты париться любишь?
— Я боюсь раздеваться, — угрюмо заметил Уваров. — Мужики разбегутся, как глянут. Маленько меня не догрызли собаки после побега, и когда еще власовским летчиком быть отказался… Нас поймали тогда…
— Я сама тебя, миленький, вымою, — глядя в глаза ему, тихо сказала, осторожно касаясь рубцов на щеке. — Ты хочешь, чтоб я тебя вымыла?
Он даже кивнуть головой постеснялся. Но впервые за многие годы в глазах его засветилась счастливая радость…
Рассказы
Солнце в борозде
— Ну, с Богом, девки!
Старая Дуриманиха поплевала на заскорузлые ладони, костлявые пальцы ее обвили ручки плуга, сухой, нацеленный взгляд привычно ухватил край борозды:
— Помоги нам, Царица небесная! Пошли…
Пятеро баб впереди плуга натянули тяжи, столкнулись плечами, разошлись и, упираясь до боли в костях, пошли медленными, грузными шагами, прикованные тяжестью земли так, что и глаза уже ни на что не поднимались.
Тяжко бабам в лямке, а еще горше в ней, когда дети рядом. А они тут стоят вдоль борозды с корзинами. У кого картошка с сиреневыми глазками, у кого прошлогодняя листва из соседнего березняка.
И у каждого — глаза, с пронзительной болью на матерей своих глядящие.
— Что вы стоите, лупоглазые?! — строго выговаривает детям Дуриманиха. — Кладите бульбочку, как учила вас. Да листьев не жалейте. Да не стойте так! Душемоты! Прости меня, Господи, грешную…
Сама она идет за плугом широким мужским шагом. Опыленные песком, ее босые ноги уверенно оставляют цепочку следов на влажном дне борозды. Научилась Дуриманиха ходить по земле за свои пятьдесят с лишком, покрестьянствовала. Разве что на бабах не пахала, так вот тебе и это.
А над головой — звенящий жаворонками весенний день в разгаре. От развороченных, полузасыпанных окопов с искореженным военным хламом, от перепаханной войной опушки березняка тянется до самого проселка узкая лента свежевспаханной земли. Рядом с сосняком еще одна, за речкой другая.
И бабы в упряжках. И дети рядом.
«Кадась мужики на конях пахали, — размышляет про себя Дуриманиха, — дак ти посвистывали, ти кнутом погоняли скотину, а тут бабы. Забавлять надо. Песню спеть?.. Одной не поется. Песню петь, что работу делать, гуртом надо. Слов каких-ся пошукать?..»
— Не горюйте, девки! — бодро, нараспев затянула Дуриманиха. — Лето не за горами! Уже и зелень всякая пробивается: крапивка, лебеда, сныточка, а там и щавелек подойдет. Сеголета уже не помрем, слава тебе, Господи. Как не считайте, а главное — дожить до бульбы. Вот ее в земельку посадить надо первей всего, спасительницу нашу. Казенную, правда…
Дуриманиха примолкла. Вспомнилось ей, как дождливой апрельской ночью, пробиваясь по разбитым войсками дорогам, пришла в Красуху военная машина и человек в дождевике приказал солдатам, вылезшим из-под брезента, выгрузить семь мешков картошки.
— Это ваш семенной фонд, товарищи, объяснил он собравшимся бабам и детворе. — Все. что насобирали…
— Что ж только семь мешочков, сыночек ты мой? — спросила Дуриманиха того человека. — Дети ж у нас, ай не бачишь?
— Прости, мать, но только семь. Знаю все, но больше не могу… Другим не хватит.
И, провожая глазами седьмой мешок, жмурясь от лившего с неба нудного, не по-весеннему холодного дождя, как заветную мечту, обронил людям надежду:
— Может, разживусь где, подброшу еще… Картошки и зерна. Только б, товарищи, земля не пустовала.
Пошел было к машине, да вернулся и будто хотел еще сказать что-то напоследок да передумал и в тягостном молчании остановился, уставившись на черные лужи под ногами.
У каждого свое горе, сынок, — глядя на человека, тихо сказала Дуриманиха, — а у тебя, видно, все наше горе сошлось и все заботы. Вон какая гора…
И от чистого сердца посоветовала:
— Ты бы в церковку сходил, сыночек ты мой, оно б и полегчало.
— Хех, мать! — грустно усмехнулся человек. — Да я б весь иконостас соборный свечками заставил. — И, скрывая вздох, подытожил: — Не мелочился б…
Бабы, высвечивая из темноты глазами, глядели на своего спасителя, смахивая горько-соленые капли дождя.
И шагая сейчас по борозде, поняла Дуриманиха, что за тяжесть давила того человека. Он уже тогда, сквозь дождливую глухомать ночи, видел сегодняшнее ласковое солнце и уродливо придавленных к земле баб перед плугом. Потому так долго не решался спросить:
— Вы у меня тож безлошадные?
Из темноты выступил дед Поликарп и виновато развел руками, бессловесно за весь колхоз извинился.
— Ладно, отец, — сказал человек в дождевике, садясь в кабину. — Завтра придешь в районную ветлечебницу. Скажешь, что от Кондратьева. Может, найдут тебе чего…
— Кондратьева найдут? — Из-за шума дождя и гудения мотора не понял дед.
— Коня тебе дадут! Бракованного, правда… Ну! — И человек извиняюще махнул рукой: мол, война, отец, не обессудь.
— А! — обрадовался, аж затопал на месте дед. — Дай-то, Бог, сынок! А Кондратьев это кто?
— Да я это… Не будут давать, в райком зайдешь!
И уехал, как растаял, не дослушав радостного бабьего всхлипа.
А картошечку ту перебрали, обдули каждую и снесли в уцелевшую церковь под замок и решетки от себя и детей.
А накануне сева, вымели дети с опушки березняка прошлогоднюю листву и перегной, какой поддался, выскребли до белесой земли, до корней. И добро это по краям поля разнесли под скорбное молчание голого березняка. Он уже ничему не удивлялся, березняк этот, изведавший на себе месячное стояние фронта, когда его седые березы были ориентиром для тех и наших орудий.
Из обрубленных траншеями и воронками корней его, вместе с молодым соком, поднималась к вершинам гудящая боль. И боль эта, омывая ржавеющие в телах берез осколки, стекала на землю, такую же взорванную и не единожды убитую. И если удивлялись чему березы, так только тому, что сквозь их пробитую кожу все еще течет березовый сок, а не кровь, убитых под ними солдат.
Спохватилась Дуриманиха, своего молчания испугалась, когда под плугом затрещали, налитые горьким молоком, белые корни сурепки.
— Не зарывай! — единым стоном выдохнули бабы.
— Девки, родненькие мои! — заголосила Дуриманиха, словно ее плугом перепахали. — Сурепка проклятущая все чисто переплела! Во как трещит, стерва паршивая!.. Потерпите, миленькие! Вот уже конец борозденке…
За плугом Дуриманиха говорит с бабами ласково, гладит их словом, будто болячку заговаривает.
Туго наплывая на отвал, хрустит перевитая сурепкой почва, нехотя рассыпается, и узловатые пальцы корней, молочные на изломе, враждебно торчат из пахони, грозя людям и будущему посеву.
Внутри у Дуриманихи все в ком сжимается, когда борозда врезается в этот зеленый край поля. Старуха готова бросить плуг, ухватиться за тяж и отвести душу перед бабами. Да знает, что и на борозду ее не хватит.
И душа ее, сжатая чужой тяжестью и болью, вместе с бабами в упряжке надрывается. И отрадно вздыхает, когда прямо в лямках валятся бабы у проселка на седую гриву прошлогодней мычки.
— Слава тебе, Господи, — крестится она над бабами полегшими, — еще на одну борозденку прибавилось.
Отдышались бабы, выпростались из лямока и в который уже раз осторожно, как рану, стали щупать и гладить взглядами осиротевшие остатки некогда богатой Красухи.
Скорбная пустота пожарищ да голые ребра стропил, чудом уцелевшего гумна на отшибе за мертвой глыбой чужого танка; стыдливая нагота печей с непривычно длинными, в бурых потеках шеями труб; скрипучая жердь колодезного журавля; величественный купол колокольни с ореолом галдящего воронья; одинокая белизна уцелевшей церкви с могильными крестами за спиной; ползающие дети на бугорках землянок; зеленая дымка распускающихся дубов-инвалидов; сочная зелень колхозного выгона, которую некому топтать…
И снова на лемехе трещит сурепка, стоят дети с корзинами вдоль борозды, и тяжкое, сдавленное дыхание баб перед плугом забивает жаворонка песню.
Впереди всех, по самой середине, идет высокая, жилистая Варвара. Обмотанная пенькой и тряпками лямка ее, заканчивается, гудящей до самого плуга, проволокой.
И проволок таких у плуга пять.
В правое плечо Варваре жарко и торопливо дышит двадцатилетняя Вера.
Следом за ней, с надсадным выдохом, почти зависая над самой землей, готовая и руками помочь себе, идет приземистая, неопределенного возраста глухонемая Кулина. Временами, когда особенно яростно трещит на лемехе сурепка, а жилы у баб наливаются болью, она перестает дышать, словно запирает в себе оставшиеся силы. И мычит потом, и надсадно стонет, и долго отдышаться не может.
По левую руку от Варвары в упряжке Надежда. С тех пор, как муж ее, пропавший без вести, письмом объявился, вызывается на самые тяжелые работы.
Всю зиму Надежда валила для колхоза лес на строительство, теперь пашет бессменно. Воспрянула баба от доброй вести, очнулась, как живой воды напилась. Даже по никудышным, убогим харчам, она выглядит крепкой и статной. Перелатанная одежда на ней всегда подогнана и опрятна.
Всю осень и голодную зиму жила с Надеждой в землянке старая свекровь да могильная тишина, а с первой зеленой травой появились два белобрысых племянника, задумчиво-тихих от постоянного недоедания.
— Куда ты их приперла! — испугом всполошилась свекровь. — В городе хоть карточки, а тут помрут!
— Беспризорные они там! — отрезала Надежда. — Нинка днями на заводе. А мы тут все на глазах. Выживем.
За Надеждой, в отличии от всех разутых баб в упряжке, жамкая бахилами, идет Городская. Тихая и незаметная. Кажется, что и дышать она в лямке боится, и на землю не валится в конце полосы, как другие, а сдерживая стон, медленно садится, чтоб кому-нибудь не помешать.
До сих пор не верит Городская своему счастью, что голодный колхоз пригрел ее с детьми, когда в освобожденном городе не стало им жизни после суда над мужем-полицаем.
За все времена и столетия нашли-таки бабы себе занятие, когда каждая клеточка тела коробится и стонет, придавленная неимоверной тяжестью работы. И только руки, хлопотливые бабьи руки, как ненужные плети висят. Да неспокойно висят. Чтобы хоть чем-то помочь бабе, они медленно, в такт ее тяжких шагов, раскачиваются, боль убаюкивают.
«Жалко девок, — журится Дуриманиха, — да одной жалостью сыт не будешь. Обещали председательке трактор откуда-сь пригнать, дак когда это еще будет!.. А землица пустует. Бурьянится. Совсем за войну одичала… А лошаденку-таки дал Кондратьев».
Все тогда кинулись на шлях поглядеть, что за коня ведет дед Поликарп. А увидели и притихли.
Плелась за дедом, устало мотая головой и широка расставляя задние ноги, с большим животом соловая кобыла. Она была настолько худа, что, казалось, ее острые кости вот-вот проткнут кожу и рухнет кобыла рядом с заляпанными грязью лаптями деда Поликарпа. Остановившись, она отрешенно закрыла глаза и, отвесив нижнюю губу, казалось, уснула.
— Она, Поликарп, хоть и брюхата, — сказал колхозный кузнец дед Никифор, — а видать, тебе ровесница.
— Ага! — взорвался Поликарп, которому за долгую дорогу пришлось наслушаться всякого, особенно от проезжающих мимо солдат. — Семнатка, твою двадцать! Думал, задарма тебе рысака далуть? Слава Богу и за это. А чем зубы скалить, дак лучше б копыта ей прибрал. Вон как разлапились.
Дети, обступив кобылу, гладили ее, выщипывали неотлинявшую, торчащую клочьями старую шерсть, сгоняли мух, облепивших ноздри и слезящиеся глаза.
— А звать ее как? — спросили у Поликарпа.
Дед снял тяжевую оброть, развел руками:
— Кобыла да и все.
— Звездочка! — наперебой закричали дети, указывая на белое пятно на лбу. Кобыла открыла глаза и только сейчас заметила людей и зеленые пучки травы в протянутых к ней руках.
— Может в плуг ее? — глядя в землю, будто с ней он советовался, а не с притихшим колхозом, сказал Поликарп. — Все ж таки подмога…
— Христос с тобой, хрен ты старый! — загалдели бабы. — Она ж вот-вот! На сносях! Подмога!.. Подмога от нас ей треба!
— А как гектары на нее дадуть? — крутнул головой дед.
— Не дадуть! — стояли на своем бабы. — Кондратьев заступится!
И спасли животину от плуга, а сами влезли в него, и ни конца этому ярму не видно, ни края.
— А Кондратьев этот наш будет или прислали откуль? — спросили Дуриманиха, когда бабы, напившись березовику и отдышавшись, присели у колод.
— Наш, — за всех сказала Надежда. — Из партизан.
— Тож-то, — довольная ответом, сказала Дуриманиха. — Даром что большой человек, а слово свое держит. Пошли ему, Господи, здоровья да детей хороших, — перекрестилась она, глянув на молчавшие вершины берез.
— Нету у него никого, — негромко ответила Надежда. — Когда немцы узнали, что Кондратьев командир партизанского отряда, похватали всех и детей стали мучить на глазах у его бабы. Чего они добивались, никто не знает, только ничего, видать, не добились, раз из гестапо привезли домой. Повязали всех и хату подпалили… И стояли с собаками, пока крыша обвалилась… Ходит теперь Кондратьев на пожарище свое. Сядет на камень, что перед крыльцом лежал и махру смалит…
Печально примолкли бабы, чужое горе к своему примеряя.
— А Васька ваш картошинку спрятал, — заглядывая в усталые глаза Варвары своей грустной синевой, тихо проговорила маленькая Ирка, дочка Городской.
— Васька, негодяй паршивый! Положь сейчас же! — стукнув кулаком по коленке, строго сказала Варвара.
Восьмилетний Васька, потупясь, стоял у костерка, только что им разведенного, и молчал. А двое его младших братьев, не в силах скрыть заговорщицкой радости, припав к земле животами, дули в костер.
— Они ее уже пекут… — все с той же грустной безысходностью выдала тайну братьев девочка и тяжело, по-взрослому вздохнула:- И съедят…
Паразиты несчастные, для вас же пашем! — всхлипнула Варвара, понимая и меру Васькиного греха, и то, что его к этому вынудило. Она тяжело стала подниматься, но ее сухо и властно остановила Дуриманиха:
— Сядь! Остынь, Варвара!
А Варвара хоть и послушалась, но все еще кипятилась, пока Дуриманиха не подала ей кружку березовика. Не Ваську ругала Варвара, а все еще смириться не могла с долей своей вдовьей да с безотцовством детей. Затихла промеж баб, успокоилась с виду, а в памяти прошедшая зима встала и тот морозный январский день.
Сожженный немцами колхоз, кое-как успевший зарыться перед зимой в землянки, собирал теплые вещи для фронта.
В церкви было тихо и безветренно, но настоянный на морозе камень, наполнял внутренность храма до остроты колючим холодом. Поздний рассвет играл в инее стен и золоте алтаря.
Перед иконой Божьей Матери горела лампадка, освещая лицо учительницы, писавшей что-то на листе грубой, разлинованной бумаги. Сзади и по сторонам от нее стояли бабы с последним, что у них осталось и что могло относиться по оценке военного времени к разряду теплых вещей для фронта.
Писавшая поминутно прятала кулак с не видимым в нем карандашом в рукав, дышала в него осторожно, боязливо косясь на зыбкий огонек перед иконой. Казалось, и огонь лампадки ежился от холода, временами застывал, как примороженный.
Всякий раз, когда учительница дышала на пальцы, глаза ее извиняюще моргали стоящим вокруг бабам и лику иконы, участливо на нее глядевшим.
— Игнатьевна, надень варежки, — шепотом советовали ей бабы.
— Что вы, голубушки, — в тон им вздыхала учительница. — Нельзя. Пишу ведь…
Васька неслышно подошел к столу, снял с головы отцовскую шапку и положил перед собой.
— Надень шапку, Иванов, — машинально сказала учительница, продолжая писать. — В нашей церкви можно…
— Надень, надень, — зашикали бабы.
— Я папке принес послать, — не отрывая взгляда от шапки, негромко проговорил Васька.
Учительница перестала писать, посмотрела на Ваську, забыв подышать на окоченевшие пальцы, а бабы затихли разом.
— Спасибо тебе, сынок, — почему-то шепотом и очень серьезно, как взрослому, сказала она. — Папка твой знает, что ты настоящий парень, но шапку такую носить ему по форме не положено. Это фрицы носили бабьи платки… Ты же знаешь.
Притихшие бабы, казалось, дышать перестали. Все замерло. Лишь в разбитые шибки задувало искристую пыль с морозных сугробов да метался, вспугнутый тишиной, огонек лампадки.
— Надень шапку, сынок, — с материнской заботой попросила учительница. — Нам выдержать надо эту зиму. До весны дожить, чтобы пахать и сеять. Красную Армию кормить, чтоб победа пришла скорей… Надень шапку, сынок, до весны еще далеко.
Васька молча, стесняясь баб, подскреб к себе пальцем отцовскую шапку, вздохнул, отходя от стола.
— У них и вправду сдавать нечего. Варвара чуть выхватила детей из огня, — сказал кто-то из баб, а стоявшая сзади молодуха, прошептала со стыдливой неприязнью за свою нерешительность: «Прости меня, Феденька», — достала из-за пазухи меховые рукавицы:
— Запиши и от нас, девк, — твердо, на всю церковь, сказала она. — От семьи Федора Ковалева.
А Васька так и вышел из церкви с непокрытой головой.
Вот в тот самый день и получила Варвара похоронку на мужа, вернувшись из леса. И, как полоумная, метнулась за околицу сгоревшей деревни да у дуба, где простилась с Николаем, выла и ревела с ветром и дубом в обнимку.
А для Васьки отец еще воевал, освобождал покоренные державы, помогал жить, верить в людей и будущую победу.
Только перед самой посевной Васька нашел похоронку под жердями материнского топчана. Узнал правду об отце и надолго потух. Редко когда улыбнется, словно во сне забудется, да спохватится — и опять бездонная грусть в глазах. Стал по ночам выходить из землянки, долго и пристально глядеть на дорогу
— Может лунатиком сделался мой Василек? — с тревогой забежала Варвара в кузницу к деду Никифору.
Дед, чадя махоркой и щурясь на краснеющие угли в горне, спросил:
— Плачет по батьке?
— Если б же плакал, а то молчит, как каменный.
— Значит, характером набирается, — уважительно сказал дед, несколько раз качнув мехом, пока угли не заискрились. — Детство в нем выгорает. Закаляется, значит, Васек твой… Ума и горя набрался он не меньше, чем мы с тобой. Значит, бумажке той казенной не верит и батьку, видно, крепко ждет.
И горьким стыдом полыхнула Варвара от слов этих, словно чужими глазами на себя глянула и увидела ту самую предательскую смиренность, которой не поддался ее Васька, не допустил до сердца и один боролся, в мыслях заставляя отца своего жить, подниматься в атаку, чтобы вместе добывать ту самую большую и окончательную победу.
И сейчас ощутила Варвара на себе недетскую проницательность сыновнего взгляда, словно Васька отцовскими глазами ей в душу заглядывал с тем самым, присущим отцу серьезным спокойствием.
И смяло это Варвару, и устыдило в ее никчемной суетливости, вызванной больше нечеловеческим горем, нежели необходимостью.
Со стороны деревни донесся, приглушенный расстоянием, дребезжащий звон.
— Обед! — со всех сторон поля закричали дети. — Звонило ударило!
Бабы разобрали еловые лапы в окопчике, достали мешок с ведерным чугуном, глиняные миски с емкими деревянными ложками и завернутую в домотканое полотенце тяжелую ковригу, из желудей и травы, испеченного хлеба.
Тут же, из полотенца, выпал в обшарпанных ножнах, тяжелый, с орлом и свастикой тесак.
Расстелили рядно.
Бабы и дети, с затаенным молчанием, следили, как, прижимая к сухой груди, резала Дуриманиха ковригу, как ломались на тесаке ломти и тяжело падали старухе в подол и разостланное по рядну полотенце, как раздавала она этот хлеб каждому, стараясь никого не обделить.
Перекрестившись, Дуриманиха размешала варево, чтоб отстоявшаяся молочная забелка вся разошлась в чугуне, налила детям в миски.
Бабы подсели к чугуну и стали, не торопясь и уступая друг другу, черпать юшку, осторожно отхлебывая с ложек стянутыми, пересохшими губами.
Дети, ни к чему не притрагиваясь, обиженно молчали, исподлобья поглядывая на Дуриманиху. Это заметила глухонемая Кулина и, заглядывая в глаза старухе, осуждающе замычала, покручивая головой.
— Да уж и в самом деле, Дмитриевна, — тихо сказала Городская, — раздайте все. Пусть хоть обед для них будет обедом.
Дуриманиха положила ложку, строго глянула на притихших детей, достала все из того же мешка, где был чугун, мешочек с сухарями и, отвернувшись, чтоб не видели дети, сколько еще в нем осталось, отсчитала по штуке каждому, а бабам дала по два.
Думала ж на вечер оставить, — объяснила она бабам свою задумку. — Теперь что ж… Все равно раздадите.
Глухонемая засияла радостью и два сухаря своих стала ломать и раздавать детям. А те куски, которые об коленку не ломались, ровняла зубами, обкусывая лишнее, чтоб каждому досталось поровну.
Дети в молчании благодарно кивали ей, и только городские сказали «спасибо».
Бабы по сухарю припрятали, а другой разломали и положили в общую кучку, вызвав у Дуриманихи хмурое неодобрение.
— Доведете маток своих до могилы, лупоглазые, — холодным шепотом сказала она, подливая из чугуна детям, которые теперь дружно ели свой «дубовый» хлеб, наперегонки захлебывая его темно-зеленым варевом, приберегая сухари, как лакомство.
— Тетя Надя, — подала голос дочка Городской. — А ваш Лешка совсем не жует. Хлебает и хлебает!..
— Да нихай, — устало отмахнулась Надежда. — На здоровье…
— Ага! На здоровье, только много…
— Не лайтесь, еще налью, — успокоила детей Дуриманиха и пообещала: — Я вам, за хорошую работу, березовик сахарином подслащу.
Дети ели шумно. Бабы не спеша. Обветренные, в тонких трещинках запекшейся крови губы, не пускали в рот ложку. Ни плакать не давали, ни смеяться.
А хлебная сладость настоящего сухаря, воскресила в бабах сказочную прелесть былой пищи, вкус и запахи которой, не смогли притупить ни это варево, ни хлеб из вымоченных, высушенных и старательно перемолотых желудей, травы, кореньев иван-чая и Бог знает с какой еще добавкой, внесенной в пищу проворной на выдумку русской бабой, когда кругом голодные глаза детей, глядящие на все с неуемной жаждой жизни.
— Подъел немножко, сынок? — спросила Городская у сына, когда опустели миски и чугун, из которого Дуриманиха несколько раз подливала детям.
Пятилетний Алик, виновато глядя в землю, отрицательно покрутил головой и, не в силах высказать матери своего состояния, молча пошел к ожидавшей его сестре, взялся за ручку ее корзины. Даже от березовика, подслащенного сахарином, отказался. С утра березовик этот у него под самым горлом колыхался, разве что без сахарина.
Большие животы детей, разбитые печеной и вареной травой, водой и березовым соком, будут теперь мешать им в работе, не вызвав ни малейшего чувства сытости.
Поели, не поели бабы, а рады, что дети перекусили.
И снова выстроились вдоль борозды глаза детей, и снова их матери влезли в проволочные портупеи плуга, и потекла у баб перед глазами земля, дети и, как боль нескончаемая, бесконечная борозда.
Звонило ударило конец обеда.
Вспомнилось Дуриманихе, как на уцелевшей перед пепелищем сельсовета березе появилось это самое звонило — рваный кусок щита немецкого орудия.
Старый Поликарп теперь каждое утро ударяет в него большим, непотребных размеров, гаечным ключом с чужими буквами, и звонило враждебно огрызается, раскатисто и зычно. Дед скалит обкуренные зубы и тоже злится:
— Ичь, стерва!
— Никак гавкает на тебя, дед?
— Дак ведомо ж — нерусское. — И, кладя ключ под березу, основательно добавляет: — Гадость… — Но звонит исправно, в положенное время и даже утром, хотя все бабы и ребячье население собираются до его зова.
— И чего звонить, коли все тут? — спрашивают деда.
Порядок такой.
А пошел этот порядок с того раннего утра, первого дня освобождения, когда к березе с ведром молока пришла тетка Гарпина, сберегшая в лесу от немцев единственную, на весь колхоз корову:
— Гукай-ка девок, Поликарп.
Тут-то и сладил дед звонило, а когда на его зов собрались из леса люди, Гарпина сказала, кивнув на ведро с молоком:
— Вот, девки, детям разберите. Хоть болтушку какую забелите и то слава Богу…
Дуриманиха глянула за речку, где пахала ее ровесница тетка Гарпина, да никого и не нашла. Только лента вспаханной земли, упираясь в ельник, подсыхала на солнечном ветре да дети, кропотливыми муравьями копошились вдоль незапаханных борозд.
— Тоже притомились девки, — отметила Дуриманиха. — Выше меры и конь не скача.
Дойдя борозду, она умышленно, дольше обычного осматривает плуг, поправляет тряпки и пеньку на лямках, притаенно вздыхает, глядя на отрешенно застывших на земле баб у костра.
Притрусив борозду листвой и посадив в нее картошку, потянулись к костру и дети.
— Вот как присядем, дак и бегуть, а как мы в лямку, дак и стоять перед душой! Ну!.. — с грустной болью сказала, как пожаловалась, Варвара, увидевшая подходивших к ним детей. — Господи Праведный!.. Да сядьте вы где! — остановила она их. — Дайте хоть дыхнуть без вас!..
Дети остановились, неслышно посовещались и, как усталые старички, медленно пошли к колодам с березовым соком.
— Дак, может, под лопату сажать будем, а детей отпустим? — скорей для разговора, чтоб отвести душу да самим себе доказать необходимость того, что они сейчас делают, спросила Надежда.
— Под лопату оно интеллигентней, ясное дело, — осторожно замечает Дуриманиха, возясь с плугом. — Правда, сколько ж тых лопат надо? Да сколько баб? А землищи-то сколищи! Истосковалась она, бедная, может, горше, чем мы…
— А, дак нихай жилы лопаются, так, по-твоему? — с раздражением от голода и усталости, вскинулась Варвара. — Света белого глаза уже не бачуть! Сердце уже камнем по голове бухает!..
— Ладно вам, женщины, — проговорила Городская негромка, стеснительно, будто не делила она с ними на равных эту же лямку. — На собрании решили.
— А ты уже и погавкать нам не даешь! — набросилась на нее Варвара. — Может, выболится скорей, а ты все женщины да женщины… Женщины — это когда жисть по-людски да платье по фасону, а в этих тряпках да при такой каторге одно только и подходит, что «бабы».
— Не расходись, Варвара! Цить! — хлопая ладонью по зеркалу отвала, строго сказала Дуриманиха. — Может, без этой вот борозды, без каторги твоей, некому б было на хронте стрелять.
— На хронте, на хронте, — незлобно передразнила ее Варвара. — А у нас тебе что тут? Не хронт? Если не горше…
Бабы без агитации все понимали. Замолкли и затихли, остановив глаза на догорающих головешках костра.
— Господи Милостивый! — пригорюнилась Варвара. — Нечто ж я баба? — тихо пожаловалась она себе, будто рядом с ней никого не было. — Паровоз я стожильный. Задубела и высохла, как хряпка какая… И пот уже мой кобылой воняет. Даст Бог, мужика встрену где, дак сраму не отберусь: забыла уже куда и что, и как это бывает. Вот вам истинный крест, — перекрестилась она, валясь спиной на пашню. — Все чисто забыла…
Видя, как крестится Варвара, перекрестилась и глухонемая Кулина.
С поникшими в подоле руками, кулем сидела она у костра и, вытянув перед собой ноги, глазами следила за бабами, особым чутьем улавливая смысл разговора.
На слова Варвары только вздохнули бабы да еще больше притихли.
Молчала и Дуриманиха. Свесив с колен сухие руки, она по-мужски сидела на краю борозды, задумчиво глядя на свои, изуродованные работой и временем худые, мосластые ноги, с выпирающими костями больших, загнутых пальцев. «И куда все подевалось?»- подумала она без всякой к себе жалости, силясь только понять, когда ж она так безоглядно себя растратила, да вспомнить не могла.
Тяжело и с болью вздохнула двадцатилетняя Вера и Дуриманиха подняла голову.
В стороне, сложив под грудями руки, на корточках сидела Вера и ритмично, как убаюкивают ребенка, покачивалась.
Дуриманиха все поняла. Заметили это и другие бабы.
— Эх, Веерка ты Веерка неслухмяная, — подсела к ней Надежда. — Говорила тебе, дурочке: «Намотай на лямку тряпок побольше», дак не послушала. Девки, — обратилась она к бабам, — давайте за плуг ее поставим: грудь дурочка намулила.
— Наподбрикивалась, — присела перед Верой Дуриманиха. — Покажь.
Вера наотрез отказалась показывать набухшую болью грудь и села к старухе боком..
— Во-во, — осуждающе сказала Дуриманиха. — Все мы брыкаемся, пока молодые… Ты вот слухай нас, девк ты моя. Мы уже во как объезжены, а тебе еще детей рожать. Что ж это за матка без грудей? Они ж не только для красы. Мужикам нравятся цицастые бабы, это так, да только помни и другое: здоровье дитенка в маткиных грудях. Вот оно как…
И, тяжело поднимаясь с земли, приказала:
— Марш за плуг!
— Не пойду я за плугом. Сказала — и все…
Бабы осуждающе заговорили, поднялись, расправляя подолы.
— Вот горбачевская порода, — покачала головой Дуриманиха. — Хоть стреляй… Не пойдет, значит, за плугом.
— У-у! Так, так, так! — затопала ногами глухонемая Кулина и рукой потянулась за речку, в сторону косогора, где вдоль ленты вспаханной земли, прижавшись плечами, медленно, почти на месте, топталась упряжка тетки Гарпины. Издали казалось, что пятеро, гудящими на солнце струнами, тянут шестую, к ногам которой привязана тонкая нитка борозды. И борозда эта незаметно, как растет в кроснах холст, приматывается к ширине вспаханной полосы.
Вот так медленно перебирать ногами они будут до конца делянки и, чтобы надышаться духом воскресшей земли, рухнуть у прибрежных кустов лозняка. И снова, не чувствуя себя, подняться над землей и тянуть эту тяжкую нитку борозды общего колхозного счастья.
И слово «колхоз», может быть, впервые после своего рождения, имело то самое первоначальное значение, когда каждая картофелинка, каждое зернышко были общей радостью и надеждой на будущее счастье и удачу.
Порой казалось, что бабы застывали на месте и каменели, превращаясь в стонущий монумент непокоренности. И столько в них было жизни, столько надежды и веры в эту землю, что все живое вокруг, уцелевшее после фронта, не могло уже погибнуть и затеряться.
Дуриманихины бабы, не отрываясь, смотрели на Гарпининых, словно в кино себя увидели да глазам своим верить не хотели.
— Что ж, девки, — с тихим вздохом подытожила Дуриманиха, — когда и они нас разглядывают, как вытягиваемся тут… Деваться ж некуда.
Не отвечая на слова старухи, смотрели бабы через речку на Гарпинину упряжку, пока та не утонула в прибрежных кустах.
Пришло время самим борозду начинать.
А бабы молчат и с места не двигаются. Словно вспугнуть боятся тишину предвечернюю и робкое начало соловья над речкой.
И тогда Городская высказала вслух то, о чем они все думали и не решались сказать:
— Может, завтра запашем? — И, глядя, как мучается Вера, робко пожаловалась:- Ноги как-то ослабли… И страшно мне, женщины, что вот… упаду на глазах у детей.
Услышав это, Дуриманиха скупо креститься стала, отвернувшись от баб и молитвенно зашептала:
— Матерь Божая, Заступница Усердная, прости и сохрани ты нас грешных. Не дай, Матушка, пропасть бабам твоим замордованным. Смилуйся, Царица Небесная! Одна ты заступница наша…
А вслух добавила раздумчиво и ласково:
— Дак, может, и хватит на сегодня… Да и звонило вот-вот ударит: по солнцу видать…
Но вместо ожидаемого звона, тронули тишину робкие удары топоров. То, сохраненный бабами, мужской молодняк деревни под началом Никифора и Поликарпа, начал строить свою новую Красуху.
— Чуете, девки! — навострила слух Дуриманиха. — Сладил-таки Никифор топоры! До утра не дотерпели! На ночь глядя, ухватились за работу!
Бабы к деревне обернулись, а глухонемая опять за речку тычет.
А там, от прибрежных кустов лозняка, уже с другой стороны пахони, тяжело поднималась по косогору Гарпинина упряжка.
И вспомнилась Дуриманихе колхозная сходка перед посевной, когда Гарпина, с церковной паперти тряхнула кулаком:
— Фрицы спалили нашу Красуху! Скот сожрали! Детей наших согнали на проклятую чужбину! Постреляли! Попалили все! Гитлер нас уже похоронил. Дак нет же, фашицкая твоя морда! Не быть по-твоему! Пока хоть одна русская баба живет на этом свете, будет жить и Россия!
И, опустив руки к подолу, негромко добавила всхлипывающим бабам: — Одни мы на свете теперь. До самой победы одни. Хоть плачь, хоть не… Так что и сеять нам, и строить нам. И земельку на себе пахать, тоже нам. А там, Бог даст, государство поможет…
И, глядя сейчас, как путается ветер в подолах Гарпининых девок, поняла Дуриманиха, что не уйдут ее бабы сегодня с поля, пока не запашут последнюю картофелину в своей борозде.
— Без перекура пошли, — сквозь задубелые губы, дыханием одним, сказала Вера
— Дак строиться ж надо, девки, — сказала Варвара буднично, как говорила когда-то, что ей надо доить корову или кормить поросенка. — Пора на свет Божий из наших могил.
— Вот что, милые вы мои, — не переставая глядеть за речку, тихо, будто одной себе, сказала Надежда. — Загадала я…
— Что ты загадала? — насторожились бабы.
— А вот запашем эти две борозды, будет у нас счастье…
— Ну дак и запашем, — спокойно сказала Варвара. — Куда ж деваться?
— А нет, до захода солнца надо, — сказала Надежда и замолчала, встретившись с распахнутыми глазами Веры.
Бессловесно охнула Городская. Каким-то чутьем поняла смысл Надеждиных слов глухонемая Кулина и стала еще меньше и незаметнее.
— Ти ты сдурела, девка? — покачала головой Дкриманиха. — Да и солнце уже за лес валится…
— Надя, — тихо выдохнула Вера. Воспаленные губы ее, обшитые тонкими нитками трещинок, были боязливо неподвижны. — Ты правду говоришь?
— Да не сама я придумала, — все так же тихо продолжала Надежда. — Толкнуло меня что-сь… Топоры вот ударили — и толкнуло. Может, и Гарпининых так, — кивнула она за речку.
Вера обвела глазами притихших баб, посмотрела на солнце:
— Дак что ж мы стоим?
— Оно так и так запахать борозду надо, девки, — сказала Варвара, тяжело нагибаясь за своей лямкой. — А ну как заморозок ночью ударит!
И, видя, как приняли бабы Надеждину задумку, похолодела Дуриманиха: «Они ж помрут в борозде за счастье свое, а до захода запашут! И никакие болячки, никакая сила их не остановит!.. Господи Милостивый, детей хоть выпровожу с глаз! Чтоб не бачили, как матки ихние вытягиваться будут!»
И кинулась через пахонь:
— Ну, детки мое, слава Богу! Корзинки теперь в окопчик сложите да с мешочками за травкой идите за гумно… Там сныточка подросла, лебеда, а на выгоне щавелек уже выскочил. Идите, деточки. Надо ж к завтраму что-сь варить… А ты, Василек, — заспешила она, невольно глянув где солнце, — крапивки на борщик собери. Ну, идите с Богом…
Усталой, размеренной походкой шел Васька по лугу к тому месту, где паслась Звездочка. Шел и спиной видел, как влезает в лямку его мать, как прилежно расправляет на груди своей из тряпок и пеньки подушку и как ночью потом, во сне, будет стонать и метаться ее большое, раздавленное плугом тело.
— Да не лугом идите, где кобыла, а проселком! Чтоб быстрей! — кричит вслед Дуриманиха. — И подорожник там! Дак и его нарвите! Да травку переберите, а не чтоб как попало!..
Васька не слышит старуху. Его воображение рисует самый мощный в мире трактор с плугами на все поле и новую Красуху, по самые крыши утонувшую в садах. Все рисуется складно, только бабы Красухинские улыбчивыми не получаются и мужики не хотят снимать с погонами гимнастерок и спускаться на землю с фотографий.
Вроде и нехотя влезли бабы в лямки, а как впряглись, так и замолчали. Вздохнули, как могли глубоко и в который раз под произнесенное Дуриманихой: «Помоги нам, Царица Небесная!»- уперлись ногами в землю, и качнулась она навстречу.
И неисчерпаемое бабье упрямство, простое в естестве своем — выжить, выкормить, — потекло вместе со свежим пластом в истосковавшуюся почву.
Гудят ноги. Просит воздуха одеревеневшая под лямкой грудь. В тяжком напряжении делается каждый шаг. Пашут бабы, тянут за собой никем не изведанную тяжесть. Упорно идут, устремив горящие очи на красный лик заходящего солнца. И такие круги перед глазами, что и глядеть нельзя, и зажмуриться страшно.
Все остановилось! Все замерло!
Остались на свете только бабы, да солнце, да земля, упираясь в которую, крутят они ее и не дают ей остановиться уже который год подряд за эту долгую, проклятую войну.
Последнюю борозду пошли без перекура. Тянет баб вперед, не давая ни упасть, ни передохнуть, Надеждина задумка, Мало уже осталось! Вот и березняк уже!
А багровое солнце, большое, как кровавая мозоль к концу дня, медленно, но заметно уходит за лес.
— Не успеет оно, девки! Не успеет, миленькие мое! — радостным криком заходится Дуриманиха. — Мы допашем первей! Допашем!
И допахали.
И как были в упряжке, так и повалились на землю, отдавшись истоме освобожденного от ярма тела. И не было слаще желания, как прильнув к прохладной пахони, оставаться так — без движений и мыслей.
Сквозь слезы улыбалась Вера; повалившись навзнич, молча смотрела в предзакатное небо Варвара; никого не стесняясь, плакала навзрыд Городская; спрятав в руки лицо, ничком лежала глухонемая Кулина: на коленях стояла перед разостланной косынкой счастливая Надежда; обернувшись к жаркому кресту колокольни, молилась старая Дуриманиха.
Наспех косынку поправив и чтоб не заметили бабы, как дрожат ее пальцы костлявые, в кулачки их свернула.
Да глаза чтоб оттаяли от усталости мутной, взгляд устремила в предзакатную даль окаёма.
А топоры над Красухой стучат слаще музыки всякой и сухим перезвоном лесины поют окоренные. Эти стуки и звоны забытые отдаляют печаль пережитого и вселяют надежду, что когда-нибудь в эту деревню с фронтовиками живыми вернется и светлое счастье.
— Слава тебе, Господи! — Дуриманиха крестится, соловьиную музыку слушая. — Весна настоящая, девки!.. Красота!
Отдышались бабы. Тяжело подниматься стали.
Перед плугом так истоптались, что телом и кожей не ощутили легкости должной, когда из лямок повыпростались.
Уже и от пахании отошли, а лямка все держит. Так за день сдавила, что и во сне не отпустит. Ни вздохнуть не даст, ни выпрямиться эта железная портупея!
Оглянулись бабы на пашню. Остановились.
Из всех борозд, влажной смуглостью выделялась последняя, засеянная надеждой будущего счастья.
И казалось бабам, что солнце не ушло на покой, не догорело за лесом, а запахали они его в борозду, оттого-то горит она так и неслышно стонет.
Стонет тем самым стоном, что неслышно исходит от бабы самой, непосильным трудом замордованной. То рыдает душа, с красотой и здоровьем прощаясь.
А завтра, ни свет, ни заря, полусонные бабы снова на пашне сойдутся, как бойцы по тревоге, напялят вериги жестокие и с Царицей Небесной упрутся в страдалицу землю, и качнётся она им навстречу, новый день начиная.
И, глядя на баб устремленных, остановится в небе изумленное Солнце.
«СПЕКУЛЯНТ»
У лавки, где отоваривали хлебные карточки, бабы спекулянта били. Били с криком, плачем, с накопившейся болью, словно все горе и обман этой военной поры разом прикончить решили. Крепко мужика били, а он угрюмо и безответно молчал. Только головой крутил, от кулаков уклоняясь, да глаза жмурил от стольких в замахе поднятых на него рук. А кулаки злыми камнями падали ему в лицо, голову, разбитый нос и губы.
Били за то, что под видом мыла продавал, брусочками нарезанный, плотный, как застывшее сало, смазочный солидол. Только крайняя нужда да неопытность в подлостях тыла могли так ослепить мужика, принявшего солидол с какой-то добавкой за настоящее мыло. С доверчивостью фронтовика, не знавшего подвохов и пакостей среди солдат окопного братства, принял он от красномордого старшины из команды аэродромных интендантов это мутно-серого цвета зло, так похожее на мыло. Прихваченное холодом, оно и мылилось на пальце, как настоящее.
Комиссованный с фронта по ранению, он с головой провалился в нужду прифронтового края — растерзанной немцам Брянщины. И мыло это да шапка сухарей были сказочным подарком подгулявших аэродромников за починенную им проволочную ограду вокруг склада.
Растерялся тогда мужик, ошарашенный таким подарком редкостным, и глаза его доброй радостью засветились.
— В город бы теперь, да продать! — невольно вырвалось у него. — Куча грошей! И видя, с какой безоглядностью принял мужик этот обман, как он мучается, не находя слов благодарности, потерял старшина хмельную веселость, и сытая краснота его физиономии потускнела.
— Может, не возил бы в город, а? — сказал он с непонятной мужику тревогой. — Пущай! — повелительно сказал кто-то из стоявших за спиной старшины интендантов в теплых бушлатах и меховых унтах. Их сытая сила, взбудораженная самогоном, маслила глаза и просилась наружу. — Продай, продай! — лихо, по-купечески разрешил все тот же голос. — Расскажешь потом, как торговал. И уже вслед мужику, когда худые, запеленатые обмотками ноги его, путаясь в заиндевелой траве, заспешили к бугоркам землянок сожженного колхоза, добавил негромко с ехидной усмешкой:
— Расскажешь, если башку не свернут за мыло такое. Не видел мужик, как заливалась шкодливым смехом хмельная компания, и молчаливым столбом тупо глядел ему вслед старшина.
Не чувствуя пронзительного холода, ветром гулявшего под куцей, потрепанной шинелькой, прикидывал мужик, как на вырученные за мыло деньги купит он пару трофейных шинелей у лучшего друга партизан лесника Самохи, и бабы деревни сошьют кое-какие одежки его ребятишкам.
Он представил детей своих, всех троих, сидящих в землянке перед огнем печурки, голодных, притихших, вечно ждущих, и окончательно укрепился в решении своем: мыло продать в городе, на толкучке, чтоб подороже.
«Добро такое бабы с руками оторвут!» — глядя на кубики дареного мыла, пристывшие к куску фанеры, прикидывал тогда мужик, взвешивая свою нужду с нуждой чужою.
«И оторвут», — думал он теперь, припертый к стене полукругом разъяренных баб, и, беззвучно шевеля губами, неслышно оправдывался перед глухими в ярости людьми. И грудь свою, не до конца пробитую осколком, узорчатой кошелкой прикрывал. А с утра так гладко все катилось. И бригадир отпустил, и до города на попутной добрался, и мыло нарасхват пошло. Но полдесятка кусков себе на хозяйство оставил-таки.
«Потом же не купить!» — вовремя осадил он в себе пыл торговца ходовым товаром, с болезненной осторожностью выбираясь из толкучки.
И хоть стянуло голодом живот и ноги подкашивались, а душа пела. Два кармана денег наторговал мужик на этом мыле. Уже и глазами повеселел, и голову привскинул.
— Повезло раз, повезет и дальше, — с верой в удачу сказал он себе и пошел сыновьям гостинцы искать. У рядов с горшками и глиняными свистульками баба похлебку продавала. Сидела она на возу, обхватив валенками двухведерный чугун, закутанный в ватник, и сноровисто вытирала после покупателей миски и ложки серой застиранной тряпицей.
Живительный дух, что сочился из-под крышки чугуна, наполнял воздух ароматом незатейливой пищи.
Совсем обрадовался мужик горячего перехватить, и словно теплей ему под куцей шинелькой стало. Похлебка какая ни есть — не болтушка на хвойном отваре, чем кормилась сожженная деревня. Один только дух какой сытостью веет!
Перед бабой с чугуном, среди зевак и покупателей, стояли два беспризорника в подпоясанных проволокой немецких солдатских френчах с подрезанными рукавами и полами и в натянутых на уши красноармейских пилотках. До крови расчесанные худые ноги детей, вставлены были в разновеликие женские ботики. Одному на вид было лет шесть, другому — года три.
Старший, положив руки на грядку телеги, шептал что-то безразличной к нему торговке, взглядом поглощая все, что переливалось в миски покупателям.
Младший, просунув руку сквозь грядку, тянулся к чугуну. Мурзатая ладошка его сморщилась лодочкой в просящем ожидании. Весь он прикован был к этому необъятному чугуну и сытному в нем бормотанию похлебки. Ему больно было смотреть на еду — так хотелось есть, и слезы на глаза выступили сами, но баба их не видела.
— Тетечка, капни хоть братанку трошки, — уже в который раз попросил старший неуверенным голосом. — Сказала, в детдом идите! — рявкнула тетка так зычно, что мужик вздрогнул. — Там накормят! И марш отседова, а то милицию свистну. — Ну и крыса ж ты тыловая, — негромко, с усмешкой крепко стоящего на земле человека, сказал мужик. — Дитенку тебе супа жалко, а? — Жалко! — с наглым вызовом сказала баба, сузив глазки. — Тебе не жалко, дак и заплати за ихний суп. — И заплачу. На! Лихо откинул мужик полу шинели, сунул руку в карман армейских брюк, куда деньги складывал, а там ветер холодный. Такой холодный от пустоты, что аж сердце зашлось, и, казалось, притихло оно, к очередному горю прислушиваясь.
Хватился мужик за другой карман — и там пусто. И шинель пропорота чем-то острым.
— Вытянули, — сказал он себе, а выходило, что украли последнюю возможность хоть как-то детей своих от стужи спасти. И горькое чувство досады разлилось в нем, словно только что с высоты его выбили, с той самой, что так мучительно и трудно штурмовал он, не щадя себя. И будто опять в какой-то яме оказался, что снилась ему по ночам, и до тяжкого стона он рвался из нее, детей пугая.
— Вот какое дело, хлопцы, — тихо сказал он братьям-беспризорникам, показывая порез шинели. — Вытянули денежки… Некоторое время, не слыша ничего вокруг, мужик потерянно глядел в землю перед собой, шевеля пальцами в пустых карманах.
С болезненной жалостью смотрел на него старший из братьев, притулившись к колесу телеги; безудержно и тихо
плакал младший; поджав губы, понимающе качала головой торговка; из подошедших зевак кто-то протяжно присвистнул. Мужик вздохнул с горестной усмешкой, словно наперед был уверен в таком исходе дела, и, не отрывая взгляда от пестрого булыжника под ногами, полез в кошелку:
— Мыло возьмешь? — За мыло давай, — с готовностью сказала торговка. Поплевала на палец. Помылила, Понюхала. — Из нехти, видать, — поморщилась она, но мыло прибрала, и миску, не вытертую после очередного покупателя, мужику наполнила. И ткнула в похлебку ложку, кем-то облизанную. Мужик только головой крутнул, но цепляться не стал — настроения не было. Но будто невзначай, и только самому себе, заметил:
— Что-то похлебка твоя дохлятинкой пованивает… — А ты не прислухайся, а ешь да ешь! Это кости… Мы их с бойни берем и вывариваем… Да с огурчиком. Какая похлебка без огурца… В ожидании похлебки младший пританцовывал на месте и нервно похохатывал, а старший робко, еще не совсем уверенно держал наготове руки. И тревога в глазах, и радость. А когда мужик поставил на землю миску, старший негромко, но с душевной радостью прошептал заученное от взрослых:
— Храни вас Бог, дядя. — Бог, — на все согласный, кивнул головой младший, глазами и пальцами впиваясь в миску с похлебкой. И как только миска была поставлена на землю, лег рядом, поймал в ней ложку, крепко сжал в кулаке черенок ее и замер, ожидая команды. — Рубайте, сынки, — тихо и ласково, будто детям своим, сказал мужик, потягивая старшему прихваченную с воза ложку. — Я, — сказал младший, не в силах больше держать в себе и боль голодную, и радость. — А вы, дядя? — спросил старший. — Ешьте на здоровье, — не зная, как ему быть, сказал мужик. Опустился, было, на колени и ложку приготовил, да так и не смог заставить себя хоть раз зачерпнуть из миски, над которой нависали головы братьев в пилотках. Забористые деревянные ложки они наполняли до краев, в несколько приемов выхлебывали их и шумно выдыхали, поглядывая на мужика оттаявшими глазами. Он бессловесно поднялся и, с набухающей в груди обидой и злостью на свою невезучесть и разлитую в мире несправедливость, глянул на торговку.
— На, на, на вот! На, — заспешила торговка, протягивая мужику миску похлебки. — Ухарь-купец. Видно, с фронта недавно. Не научен? «Не научен», — эхом повторилось в голове мужика и пропало. А из миски, что держал в руках, выматывая нутро и душу, ударил запах свиного сала и жареного лука. Обхватив ладонями теплый черепок миски, стал мужик тянуть из нее маленькими, экономными глотками забытое в деревне варево. И проснулось изголодавшееся нутро, притупленное горько- смолистой кислотой хвойного отвара, «дубовым хлебом» из желудей и половы, разными болтушками да затирушками, заглушавшими не проходящее чувство голода. И такая слабость ударила мужику в ноги, что он тут же и сел, где стоял. Из-под сонных, полуприкрытых век посмотрел на братьев, перед которыми на гладком, как лысина, булыжнике, красно- золотой глазурью блестела пустая глиняная миска.
Старший, с притомленным старанием, долизывал ложку.
Младший спал, прижавшись к брату. На лицах обоих и копоть, и грязь, и печаль, и тревога.
«Даже ложку не стал облизывать», — машинально отметил мужик, глядя на отрешенно поникшего малыша. И тихо сказал, как посоветовал:
— А может, и правда в детдом? При слове «детдом» братья, как от палки, встрепенулись, испуганно озираться стали. — Шли домой, — с плаксивой настойчивостью подступил к брату младший. — Шли! — Пойдем сейчас, пойдем, — поправляя пилотку на брате, тоном взрослого сказал старший и продолжал, будто подсказывал тому, как мужику ответить. — Нельзя нам, скажи, в детдом. А то нас папка с фронта не найдет. — А куда ж вы теперь? — А домой, скажи. Лежанку топить. Соседский дом разбомбило — и дров теперь! Все таскают. И, забыв о мужике, торопя друг друга и озираясь, братья перебежали открытую площадь базара и скрылись в руинах. «Да, — грустно подумал мужик, поднимаясь с земли, — все сейчас ждут. Кто батьку, кто мамку. И мои голодные ждут». И таким стыдом по сердцу полыхнуло, что аж в пот мужика бросило, что дал себя обокрасть какому-то урке, врагу какому-то.
— Ты, наверно, из деревень тех партизанских, что немец спалил, а? — спросила торговка. — Из тех, — сказал мужик, как отмахнулся, и потерянно побрел с базара, спиной ощущая недобрым счастьем налитый глаз вора. И чтобы избавиться от этого морозящего спину ощущения, за руины кинотеатра свернул. И так ему в деревню захотелось! Прямо сейчас! Без гостинцев и денег.
— Хоть и тяжело у нас, да горе свое на всех делим, — сказал он вслух, словно спорил с кем-то. — И каждый на счету поэтому. Не заблудится, не потеряется. А тут… И бригадир-матерщинник вспомнился, что так не хотел отпускать его в город, да бабы настояли, и отпустил…
— Но к вечеру чтоб, как штык, стоял тут! — обдав мужика злым самосадным дымом, приказал он. И, стукнув костылем по срубу, пояснил, уже бабам: — Пол стелить начнем. Я райкому школу обещал к Новому году. Счастливой находкой оказался для нищей, сожженной деревни бригадир этот, воевавший саперным комбатом. На редкость мастеровой был. И что сам умел, торопился другим передать. Спешил, словно воинский эшелон его стоял под парами и вот-вот готовился к отходу прогудеть. Оттого и матерился, наверно, и сиплое горло драл, что боялся к минуте этой не успеть.
Научил кузнеца долота да стамески из гусеничных пальцев мастерить, топоры из рессорных листов ковать. А дизельное топливо не сгоревших танков чадило теперь в гильзовых светильниках, освещая могильную пустоту зарывшейся в землю деревни.
А у речки, под кручей, баню на фронтовой манер сладил.
— Погреб какой-ся с виду, а внутри-то как ладно! — удивлялись бабы и всей деревней лезли в этот погреб с великой радостью. И щелок, что мыло заменял, бабы с особым настроением к банному дню готовили, собирая золу со всех печурок и печей. Колхозом жили, колхозом и в бане мылись.
— Ничего, братва, — до ногтей досасывая окурок, твердил людям саперный комбат, — главное — вовремя окопаться.
И окапывались.
Пообкусала война бригадира, но до сердца не догрызла. Саперный комбат продолжал воевать с нуждой, разрухой, болью человеческих потерь и собственных ран. И новый его бабий батальон стожильно корячился, накатывая свежие лесины на сруб новой жизни.
Отступая, спалил немец колхоз, а за связь с партизанами — кого повесил, кого расстрелял. Горем и болью всю землю засеял.
Из рассказов односельчан знает мужик, что в ту лихую годину погибла и жена его. А троих детей его по семьям разобрали. Так и жили сыновья в разных землянках, пока не пришел он с фронта. Перед самыми морозами пришел. Только и успел, что землянку отрыть — блиндаж на длительную оборону от стужи.
Сколько ж радости было, когда они все вчетвером на лапнике еловом спать завалились! В собственной землянке! Потом и лежанку сладили по всем правилам. Но не было еще ночи такой, чтоб дети мамку не вспомнили. Они уже не плакали. Притерпелись по семьям чужим, научились таить свои боли. Но память жила, тлела слабым угольком в каждом из них и вспыхнула, когда они в семейный костерок соединились.
Вот и остались мужику от жены трое детей да кошелка узорчатая.
Да и в колхозе — одни дети, да бабы, да мужики-инвалиды. Да батюшка лес. И на лес этот вся надежда была. Всех он кормил, чем мог, вместе с бабьей находчивостью, подстегнутой голодными глазами детей.
Было, что и войска помогали. Только не хватало войск тех на сожженную Россию. Война еще шла. Строились сами. Сами лес валили, на себе и выволакивали. Сами на себе и пахали. Кругом все сами, потому и неодолимы были.
И ни трудодней тебе, ни выходных. Ни пайков, ни хлебных карточек.
Первой стройкой воскресшего колхоза была школа. И в каждой землянке в любую минуту знали, сколько положено венцов сруба, сколько дед Поликарп рам оконных сладил, сколько и чего отковал кузнец Никифор…
В раздумьях своих, с появившимся желанием раздобыть детям на гостинец хлеба, свернул мужик к лавке, где и по карточкам- то не всегда удавалось пайку свою вырвать. А мужику- колхознику карточки и вовсе были не положены. Знал об этом, да вот подошел. Уж больно силен был дух этот хлебный в голодном воздухе города.
Оглядел мужик тучу людскую, обложившую лавку, и, как туман под солнцем, растаяла его надежда на хлебный гостинец детям.
Потоптался мужик, на баб городских поглазел, и потянуло его к инвалидам, что под стеной лавки торговали всякой всячиной. Кто самосад продавал, кто россыпью спички и, обмазанные серой, фанерные кусочки к ним. Пожилой, с запоясанным под ремень пустым рукавом шинели, придерживал ногами вещмешок, из горла которого торчал стакан с крупными, серо-стеклянными кристаллами соли.
Мужик знал недешевую цену этому продукту. Детям лучше всякой конфеты пошло б. Бессолье вконец замучило. Похлебка с головой селедочной пасхальным лакомством стала.
— Сколько? — не удержавшись, приценился мужик. — Сто, — коротко бросил инвалид и отвернулся, словно в грустном облике мужика его безденежье увидел. — Быстро ж тебя обломали, браток, — сказал мужик, с трудом отрывая взгляд от стакана с солью. — А тебя еще нет? — глухо, с застарелой озлобленностью, сказал инвалид, переступив с ноги на ногу. — Погоди, нарвешься. Холодной беззащитностью на мужика повеяло от слов этих, и рана в груди тоскливой болью отозвалась. Знать, помяла- таки базарная толкучка, как он ни берегся. А пуще раны душа оскорбленная страдала. Кражей обижена была.
Хлеб в лавке еще не давали, и очередь обсуждала последнюю сводку Совинформбюро и местные новости. Тут же ребятишки играли в орлянку.
А напротив лавки, на виду у толпы, надев награды поверх заношенных армейских шинелек, сидели инвалидынищие. В ожидании подаяния хлебных довесков, голодными глазами они толпу сторожили, подставив небу пустые картузы.
Мужик собрался, было, к большаку податься, чтоб попутную до деревни искать, как молоденького инвалида увидел в танкистском шлеме.
Не совсем еще уверенно токая свежестроганой ногой-деревяшкой, танкист подпрыгивал на здоровой ноге, обутой в просторный, не по размеру, хромовый сапог, и не то пел чтото, не то выкрикивал. Он, казалось, не шагал, а натыкался деревяшкой на землю, и маленькое, почти детское тело его сотрясалось вместе с висевшей на нем шинелью, а черно-тяжелый, с бугристо-хмурыми складками танковый шлем норовил соскользнуть с головы его. Ковыляя мимо девчат, он ущипнул одну из них пониже спины. Та, не раздумывая, с ходу, огрела танкиста кулаком по спине. Оглянулся на нее шутник, и ахнула девчонка: одна половина лица танкиста смеялась и жила вместе с ним, другая, полусгоревшая, стянутая красными рубцами, с застывшим на выкате глазом, была мертва.
— Эх, красоточки! Хорошо тому живется, у кого одна нога. Сапогов не надо много и порточина одна! — заорал танкист, и сморщилась улыбкой живая сторона его лица. К раненым да покалеченным жалость у баб под рукой лежит, и, как малым детям, многое им прощают. И бабы из очереди, боясь невзначай обидеть танкиста, головами кивали да поддакивали.
— Так, так, Сенечка. Так. Правда твоя, миленький… — Вот как на людях, дак и храбрится, а как один останется, дак и тоскует, — сказал кто-то из очереди. — В госпиталь на танцы зайдет, станет в сторонке под деревцем и плачет. Тихо так, чтоб не видел никто. А вместе с ним и глаз тот плачет… — Бери конфеты, пехота! — предложил мужику танкист, воткнувшись в него безжалостно-пугающим зрачком. — Деньги вытащили, — не контролируя себя, пожаловался мужик, смущаясь прицельной неподвижности глаза. — Да и хрен с ними, — бесшабашным голосом сказал танкист. — Были бы мы с тобой, а деньги будут. — Что ж ты без костылей храбришься? — не удержался мужик. — А как упадешь? — А, — махнул рукой танкист, — больней не будет. — И, оторвав от земли деревяшку, видно, трудно еще было прыгать на ней, пояснил: — Не замозолилась еще. А живая моя за Сожью- рекой осталась. — И я за Сожью осколок поймал, — потянуло мужика на откровенность. — Прямо грудью поймал. Притерпелся б, может, коли б осколок этот был наш, а то ж фрицевский. Вроде как гадюка под сердцем без твоего спроса живет и выжидает. Момента выжидает, стерва. — А вырезать если? — Не берутся, — отмахнулся мужик. — Да и шут с ним. Вот маленько края бы его притупить. И жить можно. — Возьми-ка вот детям, пехота, — сказал танкист и жестом фокусника вытащил из рукава шинели несколько тонких и длинных, как церковные свечи, палочек-конфеток, крахмально- белых, с розовыми прожилками. — И бабу подсластишь, чтоб добрей была. Да бери! — грубо добавил он, видя, что мужик колеблется. — Это мне полюбовница начпродова подзаработать дает. Знает, выдра, что не выдам. А мне и деваться некуда. В Гришкином стакане, — он кивнул в сторону безрукого с солью, — две моих пенсии. — Ну, дак и у меня гостинец найдется, — заторопился мужик выбирая под рогожкой самый большой кусок мыла. — На-ка вот. Сгодится, думаю. Танкист взял мыло. Осмотрел и обнюхал его.
— Твое, значит? — тихо спросил он, подозрительно прицелившись в мужика глазом. — Да мое, мое. Бери! Больше было, да продал сегодня… — И, заметив непонятную ему настороженность танкиста, добавил: — Бери, я тебе говорю. Сгодится.
— Сгодится? — крутнул головой танкист. — Дуришь кого, дешевка? Бабы! — закричал он чуть не плача от непонятной мужику злобы. — Вот оно, мыло солидольное! Вот чем белье свое сгадили! Спекулянтская морда! А еще — «осколок у меня в грудях». Видали гада? Танкист швырнул на землю мыло и тыкать в него деревяшкой стал.
Бабы тут же, одна за другой, из очереди к ним потянулись. Пригляделись к мылу, помылили на пальце. Принюхались и на все лады заголосили, словно обрадовались, что нашли наконец зло это злощастное.
— Твое это мыло, ну? — из общего крика, уловил мужик вопрос и, толком не понимая, что происходит, утвердительно кивнул, тревожно глотнув кадыком. И, как огонь, вскинулись бабы. К стене мужика приперли. Инвалиды, которых они с крутой бесцеремонностью отогнали, топтались в стороне, ругая свою немощность и бабью беспощадность.
А бабы уже и кулаками над головой трясти стали. В их крике было столько слез и горя, сколько за войну обманута была доверчивостью своей по человеческой жизни истосковавшаяся русская баба.
Громче всех, доходя до визгу, старалась маленькая, подвижная бабенка, не стоявшая от возбуждения на месте и оттого походившая на спугнутую с гнезда трясогузку. Прижимая к груди костлявые, раздавленные работой, в красных трещинках кулачки, она суетилась сзади баб, словно выбирала момент для безответного наскока на мужика и, как раненая птица, кричала жалобно и больно.
— Все белье сгадила его мылом! — жаловалась она, хотя мыло то она купила у кого-то другого, может быть, у настоящего жулика, но беда оставалась бедой, и только боль и безысходность метались в крике ее. — Век теперь не отмыть! Ни щелоком, ничем! Кричали все разом, и каждая свое. А мужик, выступая над бабами, ошалело крутил головой, глазами перебирая изуродованные криком лица. Он и в мыслях не допускал быть бабами побитым. И когда кинулись на него сразу и остервенело, с обидой и удивлением озираться стал. Не от боли, от стыда не знал куда деться.
Охнул мужик, и голова его от ударов заметалась. И податься не зная куда, пятками стену скреб, словно вылезти из себя хотел, скрыться от злобы людской и унижения. Шапка, сбитая наземь, как часть его самого, терзалась бабьими ногами.
Когда из носа мужика пошла кровь, Визгливая всполошенно заметалась, и в крике ее больше было стона, чем слов. Мужик по-прежнему молчал. От ударов уже не уклонялся, а, закрыв глаза, теряя силы, ждал. Визгливая, так ни разу и не ударившая мужика, уже не кричала, а, не замечая слез, нервно постукивала друг о друга красными кулачками да с каждым ударом вздрагивала, словно не мужика, а ее били так безжалостно и хлестко.
И тут подошла Гашка, мужичьего вида баба, в желтых американских ботинках и колом торчавшей из-под флотского бушлата юбке из трофейного камуфлированного брезента. Она постояла. Послушала, Докурила. Окурок прислюнила и спрятала в карман. Раздвинув баб, сразу, как по команде притихших, шагнула к мужику, прикрывавшему грудь раздавленной кошелкой.
— Не знал я, бабы, — как на исповеди, пробубнил мужик сквозь разбитые, одеревеневшие губы. — Подлости такой не знал. Предали меня с этим мылом, — сказал он усталым Гашкиным глазам. Гашка, не вслушиваясь в слова его, без особой злобы и прилежания, а скорей по необходимости, — подняла кулак свой, такой же ржаво-красный и тяжелый, как искореженное бомбами железо путей, с которым она имела дело, и кувалдой этой ударила мужика в скулу. Потом еще. А когда Гашка отработанно поддела мужика коленкой, он сник и, скользя спиной по иссеченной осколками стене, сел, выпустив кошелку.
Бабы, отшвырнув кошелку, кинулись топтать ее.
И только Гашка да Визгливая растерянно застыли перед мужиком. Шинель, коробом наехавшая на него, распахнулась, и на баб с безжалостным укором боевые награды глянули, плотно друг к другу прижатые, как солдаты в строю.
— Эх, кобылицы вы несчастные, — голосом тихой печали запричитала старушка из очереди. — Защитника нашего так измордовали. Грех на вас, бабы. Ой, грех какой!.. Украдкой, исподлобья, стыдясь друг дружки, поглядывали теперь бабы на мужика, в груди которого свистело и стонало, и с каждым вздохом жаловалось израненное тело.
Засуетились бабы. Одни уйти поспешили и в очереди скрыться, другие искали сочувствия среди хмуро молчавших людей. Отходя от дурмана избиения, возвращались бабы в то молчание, в ту грустно-покорную тишину в себе, что стала их спасительной силой и в работе, и в нещадной военной нужде.
И только Гашка, наморщив лоб, с гримасой досадной промашки, все еще стояла над мужиком.
— Отматерил бы хоть, — злым шепотом пожаловалась она себе. Отойдя в сторону, она села на кирпичную глыбу и долго прикуривала, шаркая лопатообразной ладонью по зажигалке. Раскинув по земле ноги со спущенными обмотками, беспомощно лежал мужик, привалившись к стене, и потускневшим взглядом глядел на свою растерзанную кошелку.
Визгливая подняла ее и в месиве раздавленного мыла нашла узелок с гостинцами, развязала и расправила его на камне. Под ревностным взглядом мужика, она переложила до последней крупинки остатки растоптанных конфетных палочек в свой застиранный лоскут и, подавая мужику, сказала, скрывая неловкость:
— Поклал бы куда половчее, может, и уцелели б. Мужик только головой повел и дрожащими пальцами стал запихивать узелок в нагрудный карман гимнастерки. Пальцы его не слушались, и Визгливая сделала это сама, присев перед ним на корточки.
— Прости нас, — прошептала тихо, чтоб другие не слышали. И, стыдясь этого, тут же грубовато-громко потребовала: — Вставай! Не придуряйся! Мужик закрыл глаза и отрешенно, совершенно обессилив, уронил голову на грудь.
С глухим состраданием глядела каждая на мужика поверженного И разбитое лицо его, превращенное в сплошной синяк, и беспомощно раскрытый рот с хриплыми стонами, и короткая окопная стрижка, и блеск наград — все это на баб навалилось гнетом жалости женской и тяжкой вины, что во гневе своем не всегда справедливы были.
От взглядов этих мужик тревожно задвигался, на локтях приподнялся и глаза открыл широко и удивленно. Не мог понять и поверить, что это он, распростертый, на земле лежит. Стал было подниматься, и затрясло его кашлем, которого он так боялся. Гашка, видя, как заходится мужик, выплюнула цигарку:
— Господи Праведный! На кой же Ты хрен свалил на нас все на свете! Своим же и морды бьем… Казалось, последнее тепло жизни выбил из мужика этот кашель. Не осталось уже здоровья. Да и откуда ему было взяться, когда на высотах да высотках, на свирепых плацдармах и безымянных проселках, на полях да опушках пролил он здоровье свое. Одна боль осталась, да дрожь предательская, да тошнотная слабость.
Внезапно мужик успокоился. Затих.
В себя пришел, когда несгоревший танкист совал в рот ему горлышко фляжки солдатской с горячим чаем. Выставив перед собой деревяшку, боком к мужику сидел он на земле и сквозь слезы улыбался.
— Ну, вот и очухался! — обрадовался танкист. — А то говорили… Да ты пей, пей! Я и обмотки перемотал тебе. И умыл. А ты все никак, — по-детски беспомощно жаловался он мужику. — А чаек помог. Муся в буфете намешала. Это ей спасибо. На сахарине, правда, зато горячий. Мужик не отвечал. Полежал немного, отходя от беспамятства, и, пока не растратилось тепло от выпитого чая, подниматься стал. Трудно поднимался мужик, с передышками, жмуря глаза от колючего звона в ушах.
— Бабы тебе довесков хлебных напихали в карман. Дак перекуси. А я еще за чайком сбегаю. И, припадая на деревяшку, танкист затопал в сторону подслеповато освещенного окна станционного буфета. Держась за стену, мужик наконец-то встал. Выпрямился, как мог. Огляделся. Кругом ни души. Пятью ударами проголосил на станции вагонный буфер, и тут только заметил мужик сквозь натекающую на глаза пелену, что вечер уже и надо спешить на большак.
Глазами отыскал разодранную кошелку. Пестрые узоры ее потухли, затоптанные и загаженные. Мужик виновато опустил голову и что-то нашептывать стал. Не то молитву читал про себя, не то прощения вымаливал. А когда поднял голову, жадно и боязно глянул на таявшую где-то в сумерках вечера дорогу к большаку и ее протяженности испугался. Тревога душу охватила. Заторопился. До комендантского часа не успеть боялся. Затаскают же потом, беспаспортного!.. Всем достанется, а бригадиру больше всех, что на день отпустил своей волею.
И, собрав все, что не устало еще в нем жить и мучиться, сказал, что говорил себе перед атакой, прежде чем выскочить из окопа под пули:
— Ну, пронеси, Господи! Шагнул мужик от стены и, как слепой, расставив руки, осторожно зашаркал ногами, словно лед под ним был, а не околевшая на морозе, бесснежная земля. Прочь подался мужик. Голодный, обманутый, чуть живой от побоев. Так и пошел он, боясь упасть. Знал, что потом не подняться ему.
От непроходящего звона в ушах пухла голова. Поднявшись под самое горло, спешило и обрывалось торопливое сердце, качалась и в стороны шарахалась дорога.
— Солдат! Прости, что я гадом оказался! — долетел до мужика виноватый голос несгоревшего танкиста.
На ответ у мужика сил не было.
Злобный ветер сдувал иней с мертвых стеблей придорожного бурьяна, завывал в путанице оборванных проводов, высвистывал из мужика последние крохи тепла.
Темень щупая глазами жадными, он уловил надсадный стон грузовиков, идущих в гору, скупые проблески машинных фар, прижатых светомаскировкой.
И с этого мужик повеселел и к большаку, как мог, заторопился. Но слабость, что предательски копилась в нем, застила глаза, клонила в сон и этим нагнетала страх. Требовалась отрезвляющая мысль! Молитва требовалась на сейчас, как в том броске под пули из окопа!
И вспомнил он того, кто ближе был к нему:
— Господи, не покидай меня! Не дай мне, Господи заснуть на ходу! Я ж упаду!.. Боже мой добрый! Упаду, и мне не подняться! Погибну я, Господи!.. Хоть напоследок дай мне с сынами повидаться! Ну, последний раз! Пронеси меня, Боже!..
Его подобрали солдаты, когда, в конец обессиленный, в колею дорожную свалился.
«Вот опять повезло! — с благодарностью к Богу, подумал мужик, согреваясь на кузове среди солдат. — Подобрали славяне, не дали погибнуть. Теперь до землянок до самых подкинут…»
— Старшина! А где его высадить надо?
— А там, где белая церковь стоит среди голого поля. Там указатель: село «Красуха»… Село там было до немцев…
Станция Новозыбков
Название станции этой вонзилось в солдата осколком внезапного взрыва, и ватная слабость ударила в ноги, и солнечный луч затянуло туманом, когда прочитал он могильные строчки казенной бумаги.
«Ваш сын, красноармеец Сергей Федорович Савельев 1925 г. рождения, уроженец города… убит 24 сентября 1943 г. и похоронен на западном скате высоты 108.0 в районе станции Новозыбков, Орловской обл…»
«Убит, — морозя душу, застучало в голове. — В районе станции Новозыбков… Станция Новозыбков…»
Руки безвольно упали и сам бы он навзнич свалился, да стенка окопа не дала. Спиною сдирая песок, он сел на патронный ящик и, выпростав ноги, уставился взором невидящим в черное горлышко стрелянной гильзы. Тупая усталость подмяла солдата. И будто бы время, и солнце, и жизнь от него отвернулись.
— На-ка выпей-ка вот, — подошел старшина с котелком. — Лейтенант приказал тебе порцию выдать с довеском. Тут грамм двести почти. Так что выпей.
Водку выпил солдат как микстуру, брать открытую банку тушенки не стал, а, роняя табак, непослушными пальцами стал цигарку сворачивать.
— Лейтенант приказал насчет дров напилить-наколоть. Тут, в лесу, недалече, так что следуй за мной. Там с Иващенкой будешь на кухне. У него под Клинцами семью разбомбило, а узнал только щас…
Тот наряд дровяной, лейтенантом придуманный, он тогда отработал с трудом. Без охоты пилил и колол, ощущая, как копится в нем отвращение к резким движениям. Набрякшая болью душа суетой оскорблялась и смехом. Стал солдат сторониться курилок и шутников батальонных. Сделался будто нездешним. Словно старый, израненный волк, зализывал горе свое в одиночестве. И только взбодрился, когда началось наступление, загорелись бои скоротечные и бои затяжные, и солдат превратился в машину. И сузился мир до размеров прицела, и страх потерялся, и зыбкая радость, что грела его после каждого боя, как благодарность судьбе за то, что опять он в живых оказался, — пропала. Но радость другая вселилась с огнем беспощадной отваги. И меткость, и ловкость нашлись, когда пулемет, содрогаясь, огнем заходился и лаем железным, будто воля солдата вселялась в него, и желание страстное — бить фашистскую сволочь, разить наповал — и его, пулемета, заветным желанием стало. Солдата не пули не брали теперь, ни осколки. Заговоренным как будто бы стал. И вот батальон, в боях поредевший жестоко, отведен был на отдых и, пополненный личным составом и техникой, собирался под Гомель отбыть, как солдат получил от убитого сына письмо. И душа, утомленная тлеющей болью, застонала открывшейся раной.
— Господи Боже ты мой! Мать моя матушка! — прошептал, не готовый к такому событию. Руку сына узнал по особенной букве «в». «Так вот с первого класса и въелась: не то «в», не то цифра «8», — отметил солдат, вспоминая, как Сережка однажды вернулся из школы по уши в чернилах испачканный. На бабушкин вскрик: «Ой, ратуйте мяне, люди добрыя!»- ответил с готовностью:
— А потому что был урок чистописания! А буква «в» не получалась, как Антонинушка хотела. А Ленка-задавака все толкалась и мою букву называла головастиком. А чернильница твоя непроливашка стала проливашкой, вот…
И деду, хмуро сосавшему трубку погасшую, доложил:
— Но Антонине Васильевне я не наябедничал, дед. Воспоминание это вызвало ком под горлом, и тоска охватила. Солдат засмолил самокрутку, но легче не стало. Конверт оглядел. Как насмешку печального случая, обнаружил, что дату отправки письма на штемпеле не разобрать.
— А, гляди не гляди!..
Обкуренным ногтем общипал край конверта. Два листочка достал вдвое сложенных. Тот, что почерком сына написанный был — развернул. И тревога, и радость, и горькое зелье неверия хлынули в душу. «Здравствуй, папка! Как я рад, что мы нашлись!..»
Письмо зазвенело Сережкиным голосом. Голосом школьной, домашней поры. Буквы слиплись и строчки забегали.
— Что-сь с глазами неважно становится, — пробурчал с нарочитою грубостью. Переждал, пока сердце утихло и бухать в висках перестало. «Это наш политрук тов. Власов тебя разыскал, пошли ему, Господи, счастья дойти до Берлина. Он неверующий и сердится, что я вспоминаю Бога, но Бог мне всегда помогает. При подрыве моста, в партизанах еще, мы удачно прикрыли отход. Пулемет мой работал как новый и ни разу его не заело. То был мой первый бой, и я убивал впервые врагов настоящих. Все запомнил до мелочей. По команде мы все перестали стрелять, и такая на нас тишина обвалилась! Было слышно, как падал снег. В партизанах мы все научились молиться, но делали это тишком, кто как мог, но Господь помогал. Сразу хочется много сказать, но начну по порядку. Во первых строках моего письма спешу уведомить, что я жив и здоров, чего и тебе желаю быть здоровым…»
И могильные строчки той самой казенной бумаги, что застили свет и так больно изранили душу солдата, поблекли и съежились. Солнечный зайчик надежды пугливо забрезжил: может, сын не убит! Может, вышла ошибка! Может однофамилец! Господи Боже ты мой… Или пусть даже ранен жестоко, но выживет! А иначе никак нам нельзя!.. Вот бы как-нибудь так получились, чтоб на станцию глянуть ту самую…
Как хотелось ему, чтобы сказка сбылась! А взамен он готов уже принять в себя раны сына и в землю зарытым быть «на западном скате высоты 108.0, в районе станции…» той самой. Но мешало предчувствие: тот листок, что в конверте лежит, пронзит неминуемой правдой — прямой, беспощадной, как штык. А пока что глаза продолжали по строчкам бежать, и письмо говорить продолжало. «В настоящее время служу в Красной Армии, куда нас забрали почти всей бригадой «Смерть немецким оккупантам!», как только мы вышли из Брянского леса под Навлей. Приписал себе год и пошел добровольцем со всеми ребятами. В партизанах я стал пулеметчиком. Знаю все пулеметы немецкие, наших два и мадьярский один. Награжден партизанской медалью, а недавно меня и Василича представили к медали «За отвагу». Но больше всех наград я хочу с тобой встретиться, папка! Где угодно. Хоть даже в бою. Солдатами встретиться. А Василич читает, что я пишу, и говорит, что лучше всего встречаться на отдыхе, где есть настоящая баня, самогонка и бабы. Василич — это мой второй номер. Он, как и ты, с 900-го года. «Приглядае за мной, як за малым дитенком», это у него такой говор. Он из Гомельской обл. Домой написал два письма, и оба лежат в вещмешке. Тов. Власов говорит, что наш район еще под немцем. Каково им там! За войну я всего нагляделся, аж страшно за них. А еще тов. Власов говорит, что свои города и деревни мы освобождаем, а не берем. А брать будем города немецкие. Вот будет здорово, папка! Брать города немецкие! В партизаны я попал случайно, хотя и мечтал попасть, но не знал где искать. А весной 42-го года немцы согнали в город молодежь со всего района, кто спрятаться не успел, да в вагоны запихнули — и в Германию. А партизаны на каком-то разъезде нас отбили. А мамка бедная думает, что я на каторге немецкой. Вот бы с тобой заявиться домой на побывку! Клавка наша, наверно, большая уже и соседская Ленка. Дед ее вовремя спрятал в лесничестве, может и выжила. Я так соскучился по мамке, по Ваське и Клавке, и по тебе. А ты на запрос тов. Власова написал такое скупое письмо. Эх ты, папка. Не веришь, что это я? Сейчас докажу. Помнишь, кто-то отцу Никодиму из Троицкой церквы в трубу кобеля запихнули перед Пасхой? Это мы тогда с Петькой наделали горя. Нашухарили по дурости. Петька тогда проболтался девчатам, и отец его выдрал, а меня Петро не выдал. Мы и в партизанах были вместе. Только я при Макарыче был, при пулеметах, а Петя в разведку ходил. И однажды, под Рождество, он в отряд не вернулся. Его в Навлю послали, чтоб узнать от подпольщиков наших, сколько прибыло немцев-карателей. На базаре с ним встретились Алла Грошева и Валя Пихтер, те самые наши подпольщицы. И Петя, наверно, от радости, что с Аллочкой встретился и что так хорошо все идет, печеного хлеба купил на заначку свою из трофейных рейхсмарок. Самовольно купил, командир не приказывал. А на выходе из базара полицаи придрались: ты куда столько хлеба несешь? Партизанам? Петя сказал, что на свадьбу, что женится, что он из Борщева и что дома его заждались. Отшутиться хотел, но в том полицейском наряде был один из Борщева. Петя выхватил свой парабеллум и двоих уложил. Вот и все. Это Аллочка все нам потом рассказала». Солдат стиснул зубы, с суровым прищуром взглянул в никуда и мыслям, и чувствам каким-то своим покивал головой. И вздохнул с накопившейся болью и гневом:-Ах вы, деточки… Родные деточки… Вот что выпало вам… Кто бы только подумал такое?.. «Полицаев мы тех уничтожили, папка. И теперь у меня свой учет приконченным гадам фашистским и прихвостням ихним. А Петькиной мамке я письмо напишу обязательно. А еще я напомню тебе. Когда маленьким был, я мамкино платье порезал на наряды для Ленкиной куклы. Такое красивое платье с цветами? Вспомнил? Тогда мне влетело. Мое левое ухо с тех пор больше правого».
— Господи Боже ты мой! Что ж ты помнишь такое, сынок дорогенький! — застонал и закашлял солдат. Так ему еще не было горько и стыдно за поступки свои. — Прости меня, детка моя…«
Ужин Василич принес, — шмыкая носом, стал вышептывать дальше солдат. — Пшенная каша с тушенкой. Все так вкусно и мало. Никак не наемся. Зато сладкого чая от пуза. После чая приятно сухарик погрызть. В армии мне хорошо. И одет, и обут, и накормлен. А в партизанах, бывало, и по неделям не ели. Особенно плохо нам было прошедшей зимой, когда нас в болота загнали. Но мы из блокады пробились и разбили их к сучьим потрохам! Зимой из болот выходили по горло в воде, потому что фрицы минами лед повзрывали. Даже сами не верим теперь. О нас тогда «Правда» печатала. Все стараюсь о главном тебе написать и вижу, что снова не то. Это все потому, что соскучился очень по всем. Мамка мне снится, Васька и Клавка. И соседи мне снятся. И по тебе я соскучился, папка ты папка мой! Мы должны обязательно встретиться…»
— Встретимся, сыночка, встретимся. Не разминемся теперь, — солдат прошептал, вытирая глаза от такого едучего дыма табачного.
«Я б сегодня еще пописал, да уже вечереет. Завтра, Бог даст, допишу. Буду писать тебе письма большие, чтоб читал, как прочетную книгу А сейчас уже солнце садится прямо в черные дымы пожаров. Это город горит впереди. Разведка сказала, что опять перед нами 396-й пехотный полк немцев 216-й пехотной дивизии. Ну и хрен с ними, правда, пап! Побьем и на этот раз. Главное, к завтраму выспаться надо. Нам приказано станцию брать». На этом письмо обрывалось.
— Вот зачем отложил на завтра! Ну, писал бы себе и писал! Подумаешь, солнце садится! Милый ты мой! Сынок дорогенький! Твое «завтра» ушло в бесконечную вечность. А вот нам как тут быть?.. — плаксиво и с болью солдат застонал и вокруг огляделся, будто звать собирался кого-то, с кем бы мог разделить свое горе. Несколько раз прочитал он последние строчки письма и надолго затих, будто грохот ушедшего боя услышал, стоны и крики идущих в атаку солдат и железный, карающий стук пулемета. Как хотелось солдату сейчас, чтобы стук этот не захлебнулся, не порвалась бы строчка его! А прислушался: сердце стучало так часто и больно, ныло привычно плечо от приклада и сам он вспотел, словно был в настоящем бою. В конверте еще был листок из блокнота, исписанный мелко рукой незнакомой. Листок этот выскочил сразу, как только солдат распечатал конверт. Не читая, уже догадался, что в себе он принес. Потому и оставил. На горький последок оставил. «Многоуважаемый Федор Никитич! Вынужден Вам сообщить, что Ваш сын, красноармеец Савельев Сергей Федорович пал смертью храбрых…»
— Сколько ж раз погибать тебе, сынка моя дорогая! — невольно солдат простонал. — Что я мамке твоей напишу, Господи Боже ты мой…«
Во время наступления на город Новозыбков красноармеец первого стрелкового батальона Сергей Савельев из станкового пулемета отбил три контратаки немцев. Своими смелыми действиями подавал пример стойкости и бесстрашия. Когда батальон, уничтожая противника, вышел на открытое поле жел. дор. путей станции Новозыбков, из амбразур жел. дор. блок-поста ударили два пулемета немцев, ведя по нам кинжальный фланговый огонь. Батальон залег на открытом пространстве путей. Пулеметные амбразуры от огня наших орудий были закрыты двумя подбитыми паровозами. Подавить одну из амбразур гранатами отважился политрук роты т. Власов, но был тяжело ранен. Тогда пошел сержант Курмангалиев, но был убит. Секунды шли, а два пулемета врага продолжали нас убивать на открытом пространстве путей. И тогда пулеметный расчет Савельева почти в упор открыл огонь по амбразуре. Немецкий пулемет заглох. Слева от блок-поста батальон поднялся в атаку. Истекая кровью, ваш сын Сергей Савельев, вел по амбразуре огонь, пока билось его сердце. Мы, живые остатки батальона, заверяем Вас, Федор Никитич, что пролитая кровь Вашего сына даром не пройдет. Победа будет за нами. Немецко-фашистскую гадину мы разобьем и уничтожим. По поручению бойцов и командиров, политрук роты, младший политрук Максимов».
Забыв про цигарку, солдат неподвижно сидел, в никуда устремленный глазами. Перед ним, как в кино, бесконечно большой батальон шел в атаку, и крики «Ура!» заглушали стрельбу и разрывы. Только сына представить не мог в гимнастерке и за пулеметом. Он никак не вязался с войной, потому так, печалью охваченный, слез не чувствуя, молча глядел в никуда. И в душе, просветленной несчастьем, затеплилась гордость за сына. И мелко исписанный листик блокнотный потом показал старшине. Тот на мелкие строчки пощурился, прочитал и сказал:
— Отлучусь на минуту, Никитич. И пропал, прихватив и письмо. Но к обеду нашелся:
— Щас читали письмо нашей роте. Ну, твое, что товарищи сына прислали. Где всегда, на опушке. Бабы с речки пришли, что портки нам стирают. Ребятня набежала… Думали ж, будто солдаты концерт собралися давать, а тут, значит, это письмо. Ну, дак бабы всплакнули. А личный состав закурил без на то разрешения. А Евсей, с деревянной ногой, матом крыл по чем зря. Вот такой у нас был политчас… Щас уже третьей роте, наверно, читают.
Помолчал, потоптался, чадя самокруткой:
— Ты б домой отослал эти письма. Нихай матка утешилась бы, что Сережка геройски погиб, а не канул безвестно, как с дерева лист.
И добавил раздумчиво:
— Оно легче, наверно, погибнуть, чем живым твою смерть пережить.
«Пожалуй надо отослать домой эти письма, пока не затерялись, да не потёрлись в кармане, — согласился солдат с советом старшины.
— Отошлю от Серёжки привет прощальный… Знать должны, как геройски погиб… Ни одна похоронка не скажет так, как сказали товарищи…»
С первых дней его службы военной, так уж сложилось, что только подумает о домашних своих, так первой из всех жена появляется и обязательно такой, какой видел ее в ту минуту последнюю. Вот она с другими бабами к сельсовету подбегает. Прямо с нивы колхозной. В сарафанчике выгоревшем с проступившими веснушками на лице распотевшем, с прижатым к подолу серпом. И так запаленно дышит, что ни дух перевести, ни слова сказать. Только и успела выкрикнуть:
— Куда ж ты, Иван?..
— А!.. — В досаде махнул он рукой, стараясь через головы товарищей и хвост пыли еще раз увидеть ее напоследок, в душе надежду лелея из района домой вернуться.
И запылил грузовик военкомовский с мужиками колхозными, будто в город поехали на экскурсию с обязательным возвращением к вечеру. А в городе, в военкомате, как солдату с досады казалось, оглядели врачи непочтительно. Ткнули трубкой в спину и в грудь для блезиру и — марш! Все! Здоров! Под команду «Раздевайсь!» «Одевайсь!» словно эти мужики-колхозники родились солдатами. Хотя может оно так и есть: кому ж больше под ружье становиться приходится? Мужикам деревенским да фабричному люду. Тут же на вокзал да прямиком в эшелон! И «до свиданья города и хаты!» И ругая войну ненавистную, смириться не может солдат, что так скоро и без упреждения его от жены оторвали, что не дали с зазнобой законной своей по-мужски распроститься. Оттого-то и трудно ему на войне так приходится и раны такие болючие на долю его выпадают. Его уже ранило дважды. Первый раз под Москвой. Рана, вроде, пустячной была да промерз на снегу. И на койке пришлось поваляться, отоспаться да вылежаться…
А второй уже раз на той бойне под Курском принял порцию лиха. В мозгу застряло жуткое мгновение. То самое, когда он, откинув диск пустой, цапнул рукой по голой крышке патронного ящика, где должен был лежать другой, уже полный диск — а диска на месте и не нет! А немецкие каски к окопу ползут! Уже можно гранату бросать с положения лежа! И страх, и злость, и суматоха в солдате загорелись разом! Он матерно крикнуть собрался, да глаза на товарища набежали, на своего второго номера и на тот самый диск ожидаемый, что из рук омертвелых на живот убитого свалился. И горько стало солдату, и обидно, и за так умирать не хотелось. Но успел-таки цапнуть заправленный диск и на место поставить, и очередь дать в самый раз, когда ихний фельдфебель привстал с колотушкой-гранатой для броска…
В этот самый момент перед ним полыхнуло. Звука не слышал, только яркая вспышка глаза ослепила и по каске шарахнуло чем-то. И ни грохота боя ни белого света…А в себя пришел от звона птичьего.
— По началу сробел! — вспоминает солдат. — Напужался!.. После стольких боев — тишина вдруг такая. Эти птички! А ну, как те самые райские? Вроде радоваться надо, что ты в рай угодил, а с другой стороны: если рай — значит крышка тебе! Но так хорошо лежится. И нигде ничего не болит, а на душе тревожно: что тут ждет меня в этом раю? Страшит незнаемое очень. Было раннее утро. В каком-то саду. Прислушался. Русский говор доносится. Слава те, Господи! Может и рай, да всёж-таки русский! Наши! — слетела тревога с души. — Теперь оклемаюсь…
В судьбе его военной времена госпитальные светлыми днями высвечивались. И не верится даже, что солдата тянула из госпиталя в батальон свой пехотный. А вернулся — товарищей старых почти не застал:
— Твои братья-товарищи окопались навечно под городом Бежицей. Никаким артобстрелом их оттуда не выбить… Потом из рук и плеч солдата доктора осколки выколупывали. Сначала самые большие и кровянистые, а мелкие, как перловая сечка осколки оставили. Надоело докторам колупаться с ними. Сами, говорят, выйдут, как навоюешься. А сейчас нам некогда. Вон сколько вас лежит за палаткой!..
— Оно и верно, — согласился солдат. — Войне еще и конца не видно. Еще раз двадцать убить могут, так что стоит ли докторам надрывать зрение и терпение мучить своё на солдате каком-то, время тратить на мусор осколочный, да еще и воевать ему не мешающий. Конечно же сойдет и так! — без обиды солдат размышлял…
— Браток, заверни папироску, — подошел к вагону раненый из санитарного поезда только что прибывшего. — Уши опухли, так хочется. Может потом насобачусь. — показал он глазами на руку свою, прибинтованную к шине. Нахмуренный болью, он глазами воспалёнными терпеливо следил за пальцами солдата, не выдавая раздражения, пока несколько крошек махорки не просыпались на пол вагона и раненый охнул, как от боли внезапной.
— Ты, браток, с табачком торовато обходишься, — с окопной скупостью курильщика, заметил раненый. Подобрал бы, наверно, до крошки единой, да не было сил. Убаюкивал руку свою, как ребенка, переминаясь с ноги на ногу.
— Вот когда я под Курском был ранен, — начал было солдат, но раненый его спросил:.
— А где там под Курском?
— Под Прохоровкой самой…
— А… Ну, там я не знаю. А вот что на нас пёр! Я на Центральном был…
— Ясное дело, браток, — усмехнулся солдат. — Мне тоже казалось, что на мой пулемет вся Германия лезет. Глаза жмурятся сами, как тот бой вспоминаю.
— Держи-ка, браток, — протянул самокрутку и дал прикурить. Наконец-то дождался затяжки желанной. Затянулся и тут же поник головой и плечом притулился к вагону.
— Ослаб, ты, браток. Видно крови порядочно вытекло… Оттого и мутит с затяжки.
— Да… А утром и думать не думал, что муки бывают такие. На «Ура!» летел, как жеребец табунный, — улыбнулся печально и глянул мельком на солдата.
— И не добёг… А то б… Но наш батальон через Сож перешел. Переправился. Так что мы ему хвост накрутили, хрен ему в рыло…
— А ты где на гражданке работал?
— Конюхом был я в колхозе, — раненый поднял глаза на солдата.
— Ну, брат! Конюхом и с одной рукой справишься. Было б за кем там ходить.
— Дак в том-то и дело… Раньше в армии кони какие были! Загляденье! А сейчас ни у нас, ни у немца хороших коней не осталось. Все чисто повыбили. На чем подниматься колхозам?..
— Государство поможет.
— А ты думаешь, что государство обретается где-сь в небесах? Государство, браток, — это ты, да я, да наши бабы… Ты вот будешь своё довоёвывать, а мне свой колхоз поднимать… спаленный немцами. Выходит, что мы с тобой и есть государство то самое. Будь здоров, солдат. Домой возвращайся живым. Воюй аккуратно..
Перед дверью вагона, где с кухней солдат разместился, ротный остановился:
— Савельев, на маршруте у нас Новозыбков. Остановка там будет. Последняя перед фронтом. Я там сориентируюсь. Может, сбегаешь к сыну… навестишь.
«Сбегаешь к сыну», — как о живом отозвался ротный, и горькая правда опять стеганула по сердцу.
— Спасибо, сынок, — еле слышно и не по уставу ответил солдат, благодарный судьбе, что к сыновней могиле его допускает проститься. После слов командира время будто бы остановилось. Эшелон то часами стоял на каких-то пустынных разъездах, пропуская другие составы, то в ночь уходил. И темень пугая пронзительным ревом гудочным и лязгом железных суставов, летел, черно-масленой грудью пронзая поздней осени версты продрогшие. В кулаке сберегая цигарку от встречного ветра, с притерпевшейся болью солдат наблюдал, как проносятся мимо врагом поруганные земли. Эти руины, пожарища эти на картах войны населенными пунктами значатся. А на деле — могилы да печи. И дождями размытые, с голыми шеями труб, сиротливо стоят эти печи меж могильных бугорков землянок, словно бабы наши русские в непристойной наготе на позор врагами выставленные. Но замечает солдат, что жизнь копошится кругом, и дети смеются звонко, хоть и одеты в старье перешитое, а там уже трубы дымятся с побеленными шеями. И этот, войной сотворенный разор, уже не кажется солдату неподъемным. А Сережкина станция рисовалась значительной, не похожей на то, что сейчас перед ним проплывало. И вот, отгудев тормозами, замер бег эшелона, и грохот железа затих. И понял солдат без подсказки, что перед ним Новозыбков.
— Мать моя матушка, — прошептал и пилотку стянул с головы перед морем порушенной жизни. Руины и пепелища пожарищ. А из руин, что каменели вокруг, среди уцелевших церквей, торчали деревья рукастые, вскинув к небу голые пальцы ветвей. Будто все, что прошло перед ним за дорогу, не пропало за пыльным хвостом эшелона, а сошлось в этом месте, и сгрудилось разом все горе войны в этот город и станцию эту.
— А ты думал, сыны наши гибнут за какие-то там города красоты несусветной? — к проему двери подошел старшина.
— А кому тогда эти вот станции брать-отбивать? Мой Степа погиб за какую-то там высоту, а Лукашина сына убило еще в эшелоне… Ты давай не терзайся, а сбегай, куда разрешил тебе ротный.
И солдат побежал, до сипоты гоняя воздух прокуренными легкими. Высота отыскалась сама на той стороне эшелона. Будто берег высокий над рельсовой речкой поднялся и горкой разлегся напротив вокзала. На окраине горки увидел кресты под березами и огромную клумбу земли, обнесенную дерном, листвой побуревшей притрушенной, с обелиском дощатым под красной звездой. Сняв пилотку, едва отдышавшись, он долго глядел на звезду, будто сын воплотился в нее. Неотрывно глядел, пока ноги держали. Потом на колени осел и холодную сырость земли ощутил обжигающе-остро. Все не так, как мечтал он увидеть. Не курган этой взрытой земли, а могилку отдельную, даже пусть со звездой в изголовье, но в сторонке, под сенью берез. А теперь… Теперь они тут, породненные смертью, сыновья и отцы, чьи-то деды и внуки — единое целое. И отныне одна у них Слава, одна Родина-мать. Здесь навеки родная земля.
— Вот и встретились, сынка моя дорогая, — сказал он омытой дождями звезде. — Ах, ты мать моя матушка! Родненькие…
— Ты, Никитич, вставай, — сквозь печальную музыку ветра в ветвях он расслышал слова старшины. — Нам еще за сынов до Берлина итить.
Попрощался с могилой солдат, с сыном мысленно распрощался. Глаза оторвал от звезды надмогильной с трудом, будто к сердцу уже приросла. В мире звезд она стала солдату дороже других. Безымянным проулком спустились они с высоты. — Может, этой вот стежкой твой Сережка бежал с пулеметом? — Может…
Шел солдат отрешенно. Перед ним проявлялась то солнечно-белой, то черной звезда надмогильная, образ сына собой застилая. И подумал солдат: кто бы к братской могиле потом ни пришел и с какой бы печалью не вспомнил погибших, перед ним будет вечно звезда пламенеть! Даже пусть она будет в облупленной краске, потемневшей от стужи и влаги — она есть и останется символом вечным, знаком доблести павших за Великий Советский Союз. Батальонцы тем часом блок-пост обступили. Молодые солдаты, еще не видавшие боя, с холодным почтением трогали пулями кусанный бетон, на место немца-пулеметчика вставали, с раздумчивой серьезность на лицах глядели в амбразурный зев. Смекалистые знатоки и балагуры догадки выдвигали, как это русский пулеметчик изловчился «укапутить» в бетон одетого фашиста-пулеметчика!
— Если пули пошли вот таким рикошетом, значит, бил он из той вон воронки! Где колесная пара торчит из земли. Видишь?
— А может он шарахнул разрывными!
— Скажи еще, что из карманной пушки! Расстегнул кобуру, что пониже пупка, вынул и застрелил! «И ржут, — без обиды подумал солдат и улыбнулся невольно. — Как дети. А впереди ждут окопы. А может, сходу в атаку пошлют! Они знай себе ржут да хохмят. А подумать, дак правильно делают! Все же, как ни считай и что ни говори, а молодые солдаты — это герои войны!»
В стороне эшелона раскололся ружейный выстрел, и по этой команде солдаты бегом возвратились в вагоны. Тревожа станцию короткими гудками, с глухим перестуком на стрелках, на первый путь заходил санитарный с фронта. Вагоны с красными крестами в кругах белесых были усеяны пробоинами свежими, заметными издалека. Разбитые окна брезентом затянуты.
— Вас опять обстреляли, браток? — спросил машиниста осмотрщик вагонов.
— Бомбили под Добрушем. Только вырвался, глядь — «фоккер» заходит. Без помех отстрелялся, паскуда. Как мне тендер не продырявил…
И добавил увесисто:
— Курва фашицкая! Машины и люди с носилками уже вдоль платформы стояли. Дышало и двигалось все по отработанной схеме. Кто-то властный, согласно законам войны, непрестанно следил, чтобы схема не сбилась. Вынесли девочку в форме военной. Над карманом нагрудным медаль «За отвагу». Две косички вдоль щек. В сапожках хромовых. Будто спящая. С носилок положили на брезент. Все, кто был рядом обнажили головы. Пилотки сняли даже те, кто умерших и «фоккером» убитых выносил.
— Из нашего вагона девочка…
— «Фоккер» очередь дал на последнем заходе, а она несла судно…
— Вертела папироски нам, безруким, а послюнить стеснялась…
Раненых вывели. Вынесли. А тех, чьи жизни погасли на пути к этой станции, сносили на кузов ЗИСа, чтобы, в путь провожая последний, на детей своих глянуть могла скорбным небом Советская Родина. Разбитый поезд отвели в тупик. А паровоз-солдат, через какое-то время недолгое, заправившись водой и углем, увел другой состав с крестами милосердия, гудком прощальным осеняясь, как крестом, под небо черное войны, судьбе неведомой навстречу. И станция зажила прежней жизнью. Под кубовой с мазутной надписью на стенке «кипяток» солдаты котелками забренчали. Гармошки инвалидов зарыдали под самодельные куплеты о войне, о танке и братишке-самолете. А женщины — ремонтники путей, со страдальческой гримасой отвращения к тому, что они делают сейчас, закинув к небу подбородки и шеи вытянув, шажками семенящими, длинный рельс понесли на ломах к тому месту путей, где какое-то время назад зияла воронка от бомбы.
— Ой, ты мать моя, матушка родная! — отозвался солдат на видение это молитвенным шепотом. — Бабоньки наши! На вас теперь держится все: и страна, и война! Господи Боже ты мой! Погляди на святую правду! На другой бы народ такое — подох бы давно!
У раненых, что очереди ждали на посадку в санитарные машины, как будто невзначай солдатские бушлаты расстегнулись, а из-под них заполосатились тельняшки.
— Морская пехота! — солдат догадался. — Братишки! Ребятушки с форсом! И воюют отчаянно!..
Перехватив внимание солдата, у костерка, что напротив дымился, гармошка тихо распахнулась. Перебором прошлась, помурлыкала, в себе отыскивая что-то, зазывно-тихо повела мелодию знакомую, кого-то явно поджидая. И тут, над военным людом, над платками, над взрытой бомбами землей, детский голос, красивый и звонкий взлетел:
Дрались по-геройски, по-русски
Два друга в пехоте морской!
Один паренек был калужский,
Другой паренек костромской!
Морская пехота, что сгрудилась в кучки, на голос мальца обернулась, убрала цигарки, забыла про раны, в молчании строгом застыла.
Они точно братья сроднились,
Делили и хлеб, и табак.
И рядом их ленточки вились
В огне непрерывных атак!
И солдату увиделось, что толчея станционная в суете своей обыденной притихла, вроде как затопталась на месте, на песню наткнувшись. И заметили разом и гармониста в бинтах под фуражкой с околышком черным, и малыша-оборванца, не поднимавшего глаз от углей костерка у ног его босых.
В штыки ударяли два друга
И смерть отступала сама, — пел оборванец, и шея его тонкая вслед за песней из лохмотьев вытягивалась и струной натянутой звенела:
А ну-ка, дай жизни, Калуга!
Ходи веселей, Кострома!
— Ах ты мать моя матушка! — не удержался солдат от восторга.
— Пичуга такая! А вон как за душу берет!
— И я так умею! — услышал солдат.
Перед вагоном стоял паренек лет семи в армейском кителе с полами обгорелыми. Из-под пилотки нахлобученной глаза лукавились усмешкой:
Ты, подружка дорогая, как твои делишки?
— Слава Богу, ничего, будут ребятишки!
Не дожидаясь согласия солдата, прокричал паренек и затих в ожидании улыбки одобрения, как награды, на которую рассчитывал. Но солдат только брови нахмурил, будто крик этот болью застрял в голове. Паренек потускнел, понимая, что выдал не то и пора уходить. Но от кухни уйти просто так невозможно, когда впалые щеки прилипли к зубам. И запахи хлебные сводят живот. Может, этот солдат подобреет? Вон как слушает песню, аж окурок цигарки погас на губе. А босые ноги парнишки стоять не хотели на месте, жили будто бы сами по себе. Когда холод студеной земли до макушки, наверно, добрался, парнишка достал из-под кителя теплый осколок доски, на него встал ногами, и короткая радость блаженства на лице промелькнула худом и совсем невеселом. Солдат, краем глаза за ним наблюдавший, смягчился и даже от песни отвлекся:
— Кто ж этот хлопчик?
— Это Ченарь, бездомник! Окурок! — поспешно ответил парнишка с заметною радостью, что солдат не обиделся.
— Шпана станционная. Они в развалинах живут с собаками. Собаки, что звери, но их не грызут, Они с ними вместе ночуют, чтоб не замерзнуть в камнях. Клянчат кости в буфете собакам, а собаки их греют за это.
— Отменно поет, — крутнул головой солдат, отдавший внимание песне.
— Это все говорят, а бабы дак плачут даже, когда Ченарь поет им «Над озером чаячка вьется! Ох, негде бедняжечке сесть…» И знают, что будут реветь, а просят. Без гармошки поет. Анисим говорит, что эта песня без гармошки чище бреет. А может, и Анисим плачет, да за бинтами не видать.
«И как еще жив этот хлопчик? — глаз не сводя с оборванца поющего, подумал солдат.
— Другим хоть какая, но хлебная норма дается, — он же вообще ничего не имеет, потому что нигде человеком не значится. И поет. Да поет еще как!»
Со мною возиться не надо, — он другу промолвил с тоской. — Я знаю, что больше не встану, в глазах беспросветная тьма…
— Ченарь, говоришь? Че-на-арь, — протянул солдат, пробуя слово на слух. — Ченарь… Да не Ченарь же он, а Кенарь! Канарейка, значит! — обрадовался солдат отгадке найденной. — Птичка такая есть певчая. Овсяночного напева, скажем, или дудочного. Понял? А то «ченарь»… А что ж он в детдом не идет? Не берут? Или что?
— Да брали их сколько раз! Собак перестреляют, а их в детдом Дзержинского. А они из детдома смываются, хоть и кормят там мировенски, и едут на фронт. Там их ловят и снова в детдом. Они снова на фронт под чехлами, под танками, чтоб фрицев кокошить, как наш сын полка Ваня Солнцев. Я бы тоже подался на фронт, да братан у меня еще маленький.
— А где ж твой братишка?
— У бабки Петровны на печке. Их там тьма! — хохотнул паренек.
— Все ж большие пошли на «Все для фронта!», а малышнят посносили к Петровне. А куда же еще! Помещений под госпитали не хватает. Ничего. Терпимо, — вздохнул паренек. — Только есть больно просит малышня. И часто… Большие ж неделями не приходят. Работают день и ночь. Карточки бабке оставят и все. А ты, бабка, как хочешь, так и корми малышнят.
У костерка напротив отзвучала песня. Солдаты принялись вертеть цигарки. Явился гомон одобрения.
— Товарищи-братцы! — загудел высокий гармонист в бинтах, которого парнишка называл Анисимом. — Накормите мальца. Чего тепленького дайте.
В подставленную малышом пилотку упало несколько обломышей сухарных. Из солдат пожилых кто-то вбросил кусочек сахара. А старшина артиллерийский к груди его приставил котелок с перловой кашей. И ложку выхватил из-за голенища. И шваркнул ею по груди, для верности, что чистая, и в котелок воткнул:
— Копай, сынок!
И кулаком тряхнув, сказал, что чувствовал:
— Не просто там поет, как тот артист! А с вывертом души! Шрапнелью по сердцу аж! Тридцать- двадцать…
— А Ченарь там кашу рубает уже… — вздохнул паренек. Но солдат не расслышал. Он смотрел на Ченаря-Кенаря, как тот обстоятельно ел, котелок обнимая. Отдавался еде, как минутой назад отдавал себя песне. Для детей войны не было пищи невкусной, — ее просто всегда было мало.
— Дядь, а дядь, — напомнил о себе парнишка. — Хочешь, «яблочко» сбацаю на зубах? Сбацать?
— На моих, что ли?
— Не, на моих. Во! Из дыры, лопнувшего по шву рукава, появилась грязная пятерня, и по верхним зубам полуоткрытого рта в знакомом ритме сухо застучали ногти чистых кончиков пальцев.
— Эва как! — удивился солдат. — Да на щербатых-то!
— Это они щербатые, что сахару не ем. Вот кончится война, и сразу всего будет много, как было до войны. И сахару, — добавил он раздумчиво. Рукава его просторного кителя, подпоясанного ремешком брезентовым, на глазах солдата собрались в гармошку и ткнулись в вырезы карманов, засаленных до черноты.
— А зовут тебя как? — спросил солдат, проникаясь к парнишке симпатией.
— А на что тебе, дядь? Все равно забудешь.
Солдат согласился. Заглянув за полог, где сипло дышал старшина и временами сотрясался кашлем заядлого курильщика, — жестом руки парнишку пригласил в вагон. Тот взлетел воробьем, показав, что прием этот им отработан изрядно. Солдат указал где сесть, чтоб подальше от глаз посторонних. Из термоса каши наскреб в котелок и шепнул:
— Расход от завтрака остался. Остыла, знамо дело… Зато это ж горох! Вот только маловато, братец мой… А это, — протянул солдат брикетный кубик, — маманьке отнеси.
Не отрываясь от зажатого в коленях котелка с едой, парнишка прошептал, пожав плечами:
— Мамку бомба убила. Солдат покачал головой понимающе и тут же выругался круто, не боясь разбудить старшину:
— Так, значит. Ну, все равно забирай, — сказал, хотя гороховый брикет уже лежал в кармане паренька. Пошарил в вещмешке и стал совать в карман парнишке пару кусочков колотого сахара.
— Тут у меня «бычки»! В другой давай.
— Цить ты! — поморщился солдат и указал на ноги старшины.
— Куришь?
— Да нет. Это Анисиму на черный день, — кивнул парнишка на большого гармониста, что беспризорнику аккомпанировал. На забинтованной с глазами голове его фуражка угнездилась с шиком. В оставленной щели между бинтами торчал дымящийся окурок. В руках Анисима гармошка пела нежностью, наверно потому, что женщинам играла, ремонтникам путей, вгонявшим в шпалы костыли кувалдами.
— Вишь, на гармошке шпарит. Артиллерист! — парнишка с уважением сказал. — Уйму «тигров» укокошил. Там под шинелью у него все «Славы». От простого до золотого. А дед Кондрат сказал, что наш Анисим выше всякого героя.
Парнишка глянул на солдата, на его несколько медалей, что висели над карманом гимнастерки:
— Конечно, наш Анисим выше. Вон он какой. Незрячий. Под бинтами одни только ямки. Он пушку в болоте держал на плечах, а друг стрелял по фрицевским танкам. Друга в куски разорвало, а наш Анисим вот каким остался. Он тут при госпитале. А домой не хочет ехать. Говорит, что жена у него раскрасавица и другого найдет себе быстро. А его и пугалом на поле не возьмет никто: надо кормить потому что. А нянечка одна жене его всю правду написала. Теперь жена за ним приедет. Анисим ничего не знает, а мы все ждем.
Солдат, в дверную поперечину вцепившись, в раздумчивости хмурой парнишку слушал и смотрел на инвалида, на руки с пальцами веселыми, плясавшими на клавишах гармони под известный мотив «Трех танкистов». Только слова были друге в этой песне. Анисим выборочно пел. И бас его из-под бинтов с табачным дымом вырывался. И трудно было разобрать: бинты ли так горят или он сам еще дымится, так больно опаленный войной:
Во зеленом садике Катюшу
Целовал ефрейтор молодой!..
Подхваченная эхом голосов команда «По вагонам!» полетела.
— Пошел я, дядь, — поднялся паренек. — «По вагонам!» кричали.
— Постой, сынок, — захлопотал солдат. — Рядом с тобой картошка в ящике. Давай возьми. Мелкая, правда…
— У вас же норма, дядь! — засуетился паренек, ища глазами ящик. — Так нельзя! А то навоюешь!
— Возьми, возьми, да живо!
И видя, как заторопился паренек, хватая суетящимися пальцами картошку, солдат лопатой-пятерней картофельную мелочь зачерпнул и запихнул ему в карман.
— На всю араву теперь хватит! — глаза парнишки засияли радостью. — Спасибо тебе, дядька!
И лягушонком сиганул с вагона.
— Вот Петровна зарадуется! — парнишка погладил карманы отвисшие. — «Кормилец ты наш и поилец, — скажет. — Тебя, видно, Бог нам послал во спасение…» А когда ухожу на станцию, говорит на дорожку: «Не трогай чужого и не бойся никого», — проговорил он, подражая неизвестной солдату бабке Петровне, сделав ударение на первое «о» а слове «никого».
Ему так не хотелось расставаться с солдатом! Ступив ногами на осколок доски своей, спросил:
— А ты батьку моего не встречал?
— А как фамилия?
Паренек назвал свою фамилию, но за длинным, прощальным гудком паровоза, солдат не расслышал, а переспрашивать не стал. Сколько фамилий таких на фронте, а сколько отвоевалось и успокоилось под холодным безымянным дерном.
— Может, где и встречал… Да ты не того! Живой он! — убежденно заверил солдат. — Живой — и никаких! Так и стой на этом и другого не думай! — погрозил он пальцем. — Живой он — и все! Воюет!
Состав вздрогнул. Отдуваясь дымом и паром, то буксуя, то упираясь надсадно, паровоз тяжело стронул и, медленно ход набирая, потащил эшелон на запад под призывный жест поднятой руки выходного семафора.
— Храни тебя Бог, дядька! — крикнул солдату паренек от баб заученную фразу и поднял над головой пятерню с чистыми кончиками пальцев.
— Да, да! Спасибо, сынок! Спасибо! Держись, сынок! — солдат потряс крепко сжатым кулаком. — Мы, в рот им дышло!.. Отомстим за все! За все, сынок!
И под тяжкий перестук состава, Анисим рванул на гармони «Прощание славянки».
КАК ХОЧЕТСЯ ЖИТЬ
Брату моему Виктору
и сверстникам его,
изведавшим рабства
немецкого на заводах
фирмы «Фольксваген»
Я — ОСТ 3468. ОСТ потому, что я русский. Мне от роду 14 лет. Во мне страх и глухая тоска. И тяжелая слабость в ногах.
Я тележку качу по проходу меж гудящих прессов. В тележке моей тяжеленной обрубки стальные — листовые отходы работы прессов.
А вокруг меня немцы. За прессами стоят тоже немцы. Это «Фольксваген»- завод.
Мамка родненькая, тут Германия самая страшная!
По проходу за мной ходит с палкой хохол-полицай, надзиратель мордастый. Я боюсь его палки! Бьет меня без разбора, Бьет не только меня, но мне кажется, что меня бьет сильнее и чаще других.
Бьют не только хохлы-надзиратели, но и немцы-охранники бьют.
Бьют за то, что совок к концу дня стал тяжелым и просыпался мусор железный; что, держась за тележку, я стоя уснул на секунду какую-то; что распухшие ноги я долго в колодки вдеваю; что голову поднял и выпрямил шею и глянул в глаза полицаю-предателю.
Бьют по самым болючим местам. Иногда просто так палкой врежет и матом покроет, чтобы сон от себя отогнать.
Под одежками-тряпками наши голые кости. И палками бьют по костям… Все по старым болячкам! Для новых болячек на наших костях уже нету места.
Враги вокруг нас день и ночь, день и ночь.
Ждем отбоя, как самую светлую радость. В темноте хорошо пошептаться друг с другом. Помечтать… Вот придет наша Красная Армия — и мы будем ловить полицаев и немцев-охранников! Посмеяться тихонько можно…
Внезапно приходит сон. А во сне мы и стонем, и плачем, и родным своим жалимся, жалимся…
Мамка родненькая! Вечно хочется есть. Есть и спать. И забиться бы в щелочку маленькую, чтоб не видел никто и никто б никогда не нашел.
И мне кажется: я никогда не наемся. И домой никогда не вернусь.
Если б я знал, что ждет меня тут, я б не дался тогда полицаям, что пришли и забрали меня 12 мая 43-го года.
Не вспоминал бы тот день, да он забываться не хочет.
Мы только сели обедать все вместе: Вася, Петя, Шурик и вы с теткой Полькой. А Клаве, как мамкиной дочке, ты борщ отнесла в ее комнату. Только сели — они и явились!
С винтовками двое.
Я твой борщик щавелевый только попробовал, мамка моя! Пару ложек успел отхлебнуть. Тарелка моя почти полная так и осталась стоять. Там и ложка моя. И хлебца кусаник остался.
Теперь кажется мне, что обед недоеденный тот до сих пор меня ждет на столе.
Те полицаи по дороге сказали, что застрелят меня, если я побегу. Лучше б я побежал!
До отправки в Германию нас под охраной держали в здании банка по Коммунистической улице.
Охраняли полицаи, с утра уже пьяные, поэтому нам удалось убежать. Помнишь, как прилетел я домой? Я тогда не один убежал. Со мной были хлопцы из Людкова и с нашей Замишевской улицы. Перед этим побегом нам передали тайком, что в задней стенке уборной, что во дворе у забора, оторваны доски и держатся только на верхних гвоздях.
Когда вывели нас на прогулку во двор, все, кто знал и не струсил, в уборной доски раздвинули — и через забор в огороды. И все, кто удрал — по домам разбежались. Вот дураки.
Нас, как котят, похватали и в банк. И охранять стали немцы уже, а не те полицаи.
А 15 мая во дворе банка построили нас и девчонок и под немецким конвоем погнали на станцию.
По Первомайской погнали, потом по Кузнечной.
На Первомайской, у почты, нашу соседку увидел. Обрадовался! А как настоящее имя ее — я не знал. Только прозвище помнил. И крикнул:
— Говнокопиха! Тетечка! Ради Бога прости! Я не знаю, как тебя звать!
— Ульяна я, детка моя! Ульяна! Куда ж это гонят вас, родненький? А… Наверно в Германию гонят?..
— Дак в Германию, тетечка! Мамке скажи, что нас гонят уже! Нихай прибегая на станцию!
— Скажу, деточка! Щас же скажу!
И заплакала тетка Ульяна. И побегла скорей на Замишевскую улицу. А мне стало как будто бы легче….
У железнодорожного клуба, когда нас по Кузнечной гнали, к Вальке Высоцкому, что с Харитоновской улицы, собачка домашняя кинулась. Провожать прибежала вместе с сестрами Валькиными — Алкой, Надькой и Людкой.
Как собачка та рыженькая к Вальке ластилась! Как она ему руки лизала! Скулила, как плакала.
Мы вокруг Вальки с собачкой столпились. Колонна смешалась и остановилась.
И тут немец носатый к нам в колонну вломился. Раскидал, расшвырял нас по-зверски и собачку ногой из колонны вышиб сапогом своим кованым.
Закричала собачка пронзительно-больно, а нам сделалось страшно. Мы притихли. А Валька заплакал…
Каждый понял, что ждет его там, в той Германии.
А потом на Вокзальной улице, у фонтана сухого, где скверик, деда Быстряна увидел с козой. Всегда мы смеялись над ним и дразнили, что веником мух от козы отгоняет. И зачем мы дразнили? Вот дураки. Прости меня, дедушка миленький, что дразнил Козлодоем…
Сколько дуростей делал я, мамка моя!.. А тебе сколько крови попортил!.. Прости меня, мамочка родная… Только на каторге этой понял, что ты, моя мамка, — святая… Сколько раз ты спасала меня в Неметчине этой фашистской. И я теперь знаю: всегда ты со мной. Где-то рядом. Среди гула прессов я дыхание слышу твое. И голос твой слышу. Только слов разобрать не могу. А мне говорить с тобой хочется. И я говорю, говорю, будто ты меня слышишь. И я все рассказываю, и в мыслях письмо составляю тебе, мамка родненькая. Каждый день составляю. Большое-большое письмо. На всю мою муку! Единственное.
Мысленно мы в Новозыбкове… И бываем везде, где нам хочется быть. Видим всех… Видим все, чем вы там занимаетесь… Я вот вижу свой двор, вижу кур с петухом-драчуном. На цепи вижу Эрика нашего. Вот тетка Полька что-то курам сыпанула, а Эрика не покормила.
«Тетка, опять про собаку забыла!»- крикнуть хочется мне.
«А будь он неладен, собака такой! — тут же слышу в ответ. — Пользы нет! Одно гавканье только…»
Я всегда в Новозыбкове, мамка моя…
В день тот последний, когда нас пригнали на станцию, то запихнули в вагоны товарные, где до нас были кони. Немцы мокрый навоз как попало убрали, а вонища осталась!
Конвоиры смеялись и носы воротили, а нам было некуда деться.
Ты успела к вагону, когда двери еще не закрыли.
Я помню глаза твои, мамка… Ты говорила мне что-то, говорила… Меня подбодрить старалась. Улыбнуться пыталась. А я глаза твои помню, как они плакали сами собой, мамка родненькая…
Кто нас провожать пришел, перед дверями вагонов столпились. Стали советы давать, как нам быть в той Германии, будто они уже там побывали. Заторопились. Заговорили все разом, потом стали кричать.
Помню, что ты успела сказать:
— Гляди там, сыночек. Крепко не бойся чего… Я тут буду молиться. А ты на рожон там не лезь. Будь похитрей и себя береги…
А как тут беречь себя, мамка моя — не сказала.
Когда двери вагона закрыли, мы из люков под крышей попеременно выглядывать стали. И видели, как на перроне длинный такой офицер успокаивал вас. Он по-русски сказал, что в Германии нам «будет очень прекрасно».
После слов его все, кто пришел провожать, заплакали больно…
И тут поезд пришел «Москва — Гомель», и наш вагон к пассажирскому поезду подцепили. Все мы в городе знали, что поезда до Москвы не доходят, а только до Брянска. Что Красная Армия гонит фрицев назад и скоро придет в Новозыбков.
Когда тронулся поезд, девчачий вагон заревел. Так ревел, что мы слышали даже в вагоне своем, пока поезд не разбежался и грохотом все заглушил.
Когда прибыли в Гомель, нам дали напиться воды. И только напились, как налетела бомбежка. Наши бомбили!
Того самого немца носатого, что собачку ударил, убило!
— Так ему, гаду и надо! — сказали мы все.
Мы за дорогу сдружились. Друг для друга мы братьями стали.
С нами ехал Толик Дыбенко из Людкова, а с нашей Замишевской улицы — Толик Улитин. А Юрка Присекин был с Ленинской улицы. А с Харитоновской улицы были Валька Высоцкий и Володька Курлянчик…
А потом был Бобруйск. А в Бобруйске комиссия. Немцы-врачи в нас искали заразу какую-то. Каждый очень хотел, чтоб нашли у него. Не нашли…
Потом была Польша и лагерь какой-то. Наших девчонок оставили там, а нас потащили дальше.
Через неделю в Германию прибыли. Привезли прямо в город, в штадт КДФ, завод Фольксваген, Лагерь номер 925, Stadt DS KDF Wagens.
Хлеба дали и грамм по сто хамсы. Как все это съел — не заметил: в поезде нас почти не кормили.
Потом в баню. Из бани — в бараки. В бараках по штубам, по комнатам. В каждой штубе по 30 человек.
На нашу одежду каждому нашили цветки. Мне досталась ромашка белая.
Обули нас в деревянные колодки-долбленки. Немцы их называют клумпами.
Бегаем в них, как стучим молотками по полу цементному.
В этих клумпах-колодках по первости до крови натирали ноги. Перемучились крепко, пока на ходу потертости не откровили да не замозолились. Теперь на ногах мозоли, будто копыта приросшие.
Помолись за меня, мамка родненькая! Ноги мои стали пухнуть. Будто водой набираются к вечеру. И к утру до конца не проходит опухлость. Обуваться мне больно. После подъема в строй стал опаздывать. А хохол-полицай специально стоит надо мной. Ждет предатель. Ждет, чтобы палкой огреть или своим сапожищем меня в строй зашвырнуть.
Спим на нарах, на досках голых. В чем работаем, в том и спим. Ни подушек, ни простыней.
Если кого убивают в кацете, то одежду его нам бросают. Перед расстрелом раздевают догола. Пристрелят и в яму. Яма глубокая. Засыпают не сразу, а когда наполнится.
Яма стоит и ждет.
Из новозыбковцев наших, вчера убили Толика Сергиенко с Привокзальной улицы. Он что-то съел на кухне, когда там работал. За это его расстреляли… Теперь он в той яме лежит. Лежит на боку, присыпанный чем-то белым, и щеку ладонью от нас закрывает…
А мы присмотрелись и видим, что глаз у Толика открыт…
В три тридцать утра подъем. Начало работы в четыре утра. Работаем до 20 часов. Отбой — в 23.
До отбоя бьем вошей и одежду латаем. На ней латка на латке…
Раз в неделю вошепарка. Пока наши одежки жарятся, нам делают баню. Загоняют в коробку по 50 человек и четверо полицаев по углам поливают нас из шлангов. Мы корчимся под холодной водой, а немцы охраны и полицаи гогочут.
Вместо мыла дают каустическую соду.
В бараках, где спим, на завтрак — болтушка. В ней лягушки и пиявки… Воду немцы для нас достают из пруда. Для смеху, наверно. Прямо с тиной и всем, что поймается.
Кто-то ест, я не ем… Нас много таких, кто не ест ихний завтрак, фрюштюк с пиявками вареными. «Данке шеен», — говорим, хватаем свой хлеб и бежим на работу. Полицаи и немцы хохочут и палками нас подгоняют, чтоб бежали быстрей.
На работе мы ждем обеда.
Столовая на заводе. Там болтушку дают настоящую. В ней брюква, отруби и полова какая-то… На ужин опять болтушка и хлеба сто грамм.
У меня есть чахоточный немец знакомый, что на маленьком прессе работает. Как его звать — не говорит Ему сало по норме положено. Иногда и меня угощает. Очень тонкий-претоненький листик прозрачного сала дает и хлебца кусочек с коробочку спичечную. На станину пресса положит и пальцем покажет, и все озирается, чтоб никто не заметил. Иначе накажут его, что русского кормит.
Для меня это праздник. Но такое бывает нечасто.
Когда ему нечего дать, он украдкой разводит руками, морщит заботой лицо и вздыхает.
Когда пересмена, к этому немцу частенько заходит военнопленный француз. Он рассказывает что-то по-немецки и смеется, а немец только головой кивает и пресс готовит к передаче сменщику. Он серьезный всегда, этот немец чахоточный.
Я выгребаю обрубки из-под пресса и жду, когда француз уронит в бункер для меня пару вареных бульбинок «в мундире» или сухарик. А бывает и кусочек сахара. Эти пленные французы всегда что-нибудь нам приносят.
Труднее всех русским. Если Красная Армия где-то опять одержала победу, обеда нам нету. Немцы злятся и зло вымещают на нас.
Русских здесь называют Остатками Сталинских Тварей. А сокращенно — ОСТ.
Но немцы уже не те, что были в 43-м. Одни злобствуют люто, другие придавлены страхом.
Раньше, когда мы по цеху стадом бежали к тележкам своим, немцы-рабочие громко смеялись и подгоняли нас криками:
— Шнель, шнель! Лос, лос!
Теперь, когда Красная Армия близится к нам, а эхо разносит по цеху не сыпанину шагов, как было раньше, а шагом единым наши колодки стучат, потому что мы бегаем в ногу теперь — немцы уже не смеются. Они хмуро глядят из-за прессов. Слушают молча наш грохот колодочный.
Да и мы изменились. Знаем теперь, за что и когда нас они могут убить.
Оттого, что мы в страхе всегда, мы к нему притерпелись. Только к побоям привыкнуть, наверно, нельзя…
Есть тут рыжий один из охраны немецкой. Адольф! Этот бьет с наслаждением. Врежет палкой и смотрит, как корчишься ты. А в глазах звериная радость:
— Руссишь швайне, табе горошо?
Этот рыжий Адольф все косился на Тольку Дыбенко. Среди нас Толик самый здоровый и крепкий и этим не нравился рыжему фрицу. И однажды, без всякой причины, налетел на Дыбенко и стал избивать.
А Толик в фашистскую хорю смотрел без боязни. Не кричал и не плакал! И рыжий совсем озверел! Убил бы, наверно, да мастер один помешал. Поднял Толика с пола и в каптерку свою отвел. Теперь мастер на сварщика Толика учит.
Мамка родненькая, я молюсь постоянно, чтобы выжить. Две молитвы я знаю теперь. Друг у друга мы научились еще по дороге сюда. Дома учить не хотел, когда ты заставляла. Ты за все меня, мамка, прости…
И прости меня, мамочка родная, если я не вернусь. Не дождусь Красной Армии. Если тут меня палкой прибьют. Или может свалюсь от болезни какой. Меня просто пристрелят тогда, а лохмотья мои другим отдадут. В том не будет вины моей, мамка моя…
Как мне стыдно бывает, когда меня бьют. Стыдно мне оттого, что я не могу защититься, а ты смотришь и смотришь… На меня непрестанно все смотришь. На меня и на нас…
Мамка родненькая! Ты икона моя! Ты в синем угаре пролета стоишь над прессами! И муки видишь мои и наши. А может, и плачешь неслышно, как там у вагона… Я плакать уже не могу: полицаи и немцы повыбили слезы из нас.
Только осталась во мне последняя просьба к Богу:
— Боженька миленький! Я — ОСТ 3468! Сделай так, чтоб меня не убили сегодня! И сегодня и завтра! И потом! И всегда! Если б ты только знал, как мне хочется жить!..
Комментарии к книге «Германский вермахт в русских кандалах», Александр Максимович Литвинов
Всего 0 комментариев