«Королевская Франция. От Людовика XI до Генриха IV. 1460-1610»

Королевская Франция. От Людовика XI до Генриха IV. 1460-1610 (fb2) - Королевская Франция. От Людовика XI до Генриха IV. 1460-1610 (пер. Е. Н. Корендясов,В. А. Павлов) (История Франции) 2252K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Эммануэль Ле Руа Ладюри

Эмманюэль Ле Руа Ладюри КОРОЛЕВСКАЯ ФРАНЦИЯ (1460-1610) от Людовика XI до Генриха IV

К ЧИТАТЕЛЮ

В настоящем томе из нашей серии книг по истории Франции, как и в следующем, озаглавленном «Старый порядок: от Людовика XIII до Людовика XV (1610-1774)», рассматривается так называемый новый период нашего прошлого, иначе говоря — период постмедьевальной и предновейшей истории.

Обе книги определяют границы длительной исторической эпохи: она начинается со смертью Карла VII (1461 г.), подведшей окончательную черту под гигантским (и в данном случае это определение не является слишком сильным) кризисом Столетней войны, и завершается (все тот же этап новой истории) с кончиной Людовика XV (1774 г.). Действительно, после окончания его царствования начнется под сенью несчастного Людовика XVI слишком растянутая во времени «французская революция», которая, по мнению Франсуа Фюре, длится от Тюрго до Гамбетты (с 1775 г. примерно до 1880 г.). Единство этих трех великих веков, которые выпали на нашу долю, определяется необычайной устойчивостью королевского строя, который отныне чувствует себя достаточно уверенно (несмотря на временные потрясения, провоцируемые Антикапетингской лигой около 1590-х годов). В стране, таким образом, утверждается «классическая монархия», общий и предварительный взгляд на которую излагается далее в порядке проходящих на едином дыхании лет от Людовика XI до Людовика XV.

* * *

Это вступление должно послужить своего рода увертюрой к настоящему и последующему томам в их трехвековом единстве.

Отсюда неизбежное возвращение к некоторым темам, но каждый раз под различным хронологическим углом зрения. В развернутом виде они излагаются во введении к настоящему тому. Затем, и почти сразу, они появляются в последующей главе с материалами демографического, экономического и социального характера, озаглавленной «Возрождение», где речь идет исключительно о периоде с 1460 по 1560 год.

Касаясь же трехвековой эпохи, о которой упоминалось выше (от Возрождения до Просвещения), добавим, что единство наших двух томов на очень длительном отрезке времени является следствием относительного упрочения демографической ситуации, общества, экономики, которые, несмотря на переживаемую время от времени нестабильность, не становятся отныне жертвой феноменов разрушительного апокалипсиса, возникавших в прошлом в период между «черной чумой» и трудными временами Жанны д'Арк или юного Карла VII.

История собственно государства не является — далеко нет — альфой и омегой нашей книги. В ней рассматривается также в чисто социальном плане становление сторон в королевстве при последних Валуа, а затем и при Бурбонах. Тем не менее именно особенности эволюции государства служат оправданием in situ той периодизации, которая придает смысл разделению нашего исследования на два следующих друг за другом тома. В первом из них, озаглавленном «Государство королей», рассматривается эпоха от Людовика XI до Генриха IV, когда аппарат управления и «государственная служба» (словосочетание уже существует) во главе с канцлером функционируют еще, и в особенности, как отправитель правосудия, также как государства растущей «открытости» — слово, которое отнюдь не означает, что структуры, о которых идет речь, непременно справедливы по отношению ко всем подданным. В следующем томе — с 1610 до 1774 года — материал рассматривается через призму того, что зачастую характеризуется упрощенным термином «абсолютизм», хотя это можно было бы, следуя бальзаковской лексике, назвать по-королевски широким «поиском абсолюта», который не всегда увенчивается успехом.

В течение 165 лет — от убийства короля Равальяком до смерти от оспы Людовика XV — королевство вначале предстанет как военное государство при Людовике XIII, и особенно при кардиналахминистрах Ришелье и Мазарини, а затем как административная и даже абсолютная монархия, которой придется пережить различные превратности судьбы в период от Кольбера до триумвирата Эгийона, Мопу, Террея.

ВВЕДЕНИЕ. Классическая монархия

Понятие классической монархии определяет процесс становления французских территорий в период между 1450 и 1789 годами: оно соответствует весьма «удлиненному по времени» Старому порядку, который будет тянуться и разваливаться — то мирно, то с яростным грохотом — с конца Столетней войны до заката царствования Людовика XVI. На протяжении этих трех долгих столетий многие «системы» могли бы служить иллюстрацией общей концепции монархии. В их число помимо французской династии последних Валуа и Бурбонов можно было бы включить для сравнения королевские режимы, правившие в различных государствах Германии и Италии, в Испании, в Англии Стюартов и первых ганноверцев. За пределами Европы японский сёгунат эпохи Токугавы (XVII-XIX века) дает — в чисто внешнем плане — полезные ориентиры.

Первая «центральная» черта подчеркивает сакральный характер монархического института. Ее известными проявлениями являются церемонии коронации (превозносимые со времен Средневековья, чтобы насолить Империи) и касания королем кожных болячек с исцелительными или чудодейственными последствиями. Такое прикосновение включает обширный ряд ритуалов. В Версале столь различные деяния, как прикосновение к ранам золотушных, сбор пожертвований для бедных и вечернее раздевание монарха при свечах, предстают как лечение телесных и материальных напастей. Оно предписывается королем больным и бедным или исполняется первым камердинером при особе Его Величества. Такого рода врачевание неразрывно связано с религиозными обрядами: прикосновению к язвам предшествует причащение короля, немного напоминающее Евхаристию с вином и хлебом, что в принципе могут исполнять только священнослужители. Раздевание короля сопровождается вечерней молитвой дежурного священника и т.д.

Различные ритуалы требуют подбора на определенное время сотоварищей, которых для этого король назначает из аристократов высокого ранга. Таким образом на основании традиционной трехкомпонентнои схемы достигается сопряжение вокруг особы самого суверена как объединителя культов церемоний, идеи о превосходстве высшей военной знати и, наконец, заботы о здоровье, что служит метафорическим источником процветания, в том числе экономического, более широкой общности.

Сакральность суверена имеет и другие, менее церемониальные, но более драматические последствия: король при коронации дает клятву искоренять ересь в своем королевстве. Таким образом, классическая монархия во Франции и в других странах в религиозном плане (по крайней мере в принципе) является веронетерпимой, несмотря на то что время от времени и в течение достаточно долгого периода наблюдается феномен ограниченного сосуществования с еретическим инакомыслием. Такое случалось, например, в различные моменты Религиозных войн или в период действия Нантского эдикта (1598 г.) до его отмены (1685 г.). Тенденции к религиозной монополии тем не менее остаются устойчивыми: они опираются и на апофегму XVI века — «Единый закон, единая вера, единый король», а также и на афоризм «Религия королевства есть религия его подданных» (Cujus regio, ejus religio). Правильно понятый или кажущийся понятым интерес государя вынуждает его отстаивать определенное единообразие веры среди королевских подданных. Он добивается таким образом вечного спасения для самого себя. Государство устанавливает в этих целях религиозное единообразие. Оно заключает пакт социального характера[1] во всех смыслах этого слова с официальной Церковью. Разрушительные последствия, которые порой порождаются таким монополизмом, не осознаются массой ослепленных современников. Макиавелли — вопреки сврему цинизму, а может быть, и благодаря ему — самым первым стал проповедовать насильственное обращение нонконформистов. В этом смысле наши короли, известные как религиозные гонители (например, Людовик XIV), не отличаются особой жестокостью по сравнению со своими коллегами. Испания эпохи Возрождения изгоняет евреев, мавританцев. Англия со времен Елизаветы, ссылаясь на уголовное законодательство, практикует дискриминацию папистов, и не только ирландского происхождения. Далекая Япония в эпоху нашего Людовика XIII уничтожает христианское меньшинство. Пример терпимости голландцев найдет своих подражателей во Франции лишь во времена Бейля или Вольтера. А практические последствия появятся намного позже.

Сакральная сущность монархии, с другой стороны, органически вписывается в целостную систему символов и функций. Возрождение их проясняет: они включают в себя понятие королевского сана и справедливости, которые имеют фундаментальное значение для института суверена в своей целостности. Эта справедливость и этот сан бессмертны или по крайней мере долговечнее эфемерной физической персоны следующих друг за другом королей. Подтверждаются изречения XVI века: «Король, корона и справедливость не умирают никогда» и «Правосудие не прерывается». Чтобы лучше продемонстрировать вечность королевского служения, английские юристы елизаветинской эпохи выдвинули теорию двух тел у короля: одно — смертное, как и у любого человека, а другое — бессмертное, которое воплощает институт монархии. Оно на регулярной основе переходит от предшественника к преемнику. Во Франции (закон 1538 г.) монарх имеет двух ангелов-хранителей: одного — для его частной персоны, другого — для его официального титула. Когда умирает Франциск I, вечность высшего служения представлена манекеном покойника в натуральную величину, который до деталей похож на оплакиваемого усопшего. Манекен облачен в красное, как парламентарии, отправляющие правосудие. Его выносят приподнятым в полный рост, и эту гигантскую куклу располагают на самом почетном месте в погребальном кортеже покойного короля. Члены парламента в ярко-красных одеяниях сопровождают величественную куклу, подчиняясь обычаям и нормам, которые соблюдались при кончине предшествующих королей, как в том, что касается изображения монарха, так и в порядке следования сопровождающих.

Отсутствие скорби или черной одежды подчеркивается пунцово-красными одеяниями судей. Лучше, чем любая речь, эти одеяния напоминают, что правосудие не умирает как главная часть короны или как внешнее и нетленное тело короля. Так проявляются различные аспекты первой функции наших прежних глав государства: сакральность, справедливость, а вскоре и суверенное верховенство. Жан Боден даст позднее, в 1576 году, определение последнего понятия в шести книгах своего труда «Республика». Шпага Франции у главного оруженосца, гарцующего на коне перед изображением усопшего монарха, напоминает о второй — военной — функции, неотделимой от королевского сана.

В XVII веке, после смерти Генриха IV, составляющая правосудия сохраняется: на торжественном заседании Парламента, созванного после гибели Беарнца, принимается решение о возведении на престол Марии в качестве регентши и малолетнего Людовика XIII сразу после убийства (1610 г.). Между тем во времена первых Бурбонов абсолютизм находится на подъеме. Но отныне подчеркиваются, в ущерб обезличенному сану королей, верховенство биологическое и чисто семейное кровное родство, переходящее от отца к сыну, другими словами, утверждается мистика крови.

Теперь уже не так, как во времена Франциска I, когда подлинное прекращение междуцарствия, хотя и краткого, сведенного к нескольким неделям, наступало с момента захоронения умершего короля. Передача власти отныне должна осуществляться в самый момент кончины De cujus: мертвый хватает живого, и новый государь возрождается как солнце, как Феникс во всем своем королевском величии, без промедления, в первые минуты, следующие за кончиной его родителя или родственника по восходящей линии. Дневное светило заслоняется печальным облаком смерти лишь на несколько мгновений. При правлении Людовика XIII наблюдается сосуществование чисто династического утверждения «кровной» природы абсолютного суверена и укрепления и расцвета государства правосудия, характеризуемого ростом численности служилого сословия и увековечением передачи должностей по наследству.

При Людовике XIV и Кольбере возрастают, в свою очередь, влияние и самостоятельность финансовой функции государства по сравнению с судебными органами, роль которых возросла в предшествующие периоды. Но Канцелярия — воплощение законности и справедливости (в принципе) — сохраняет свою первенствующую роль. Однако она утрачивает ряд полномочий в пользу Генерального финансового контролера, один титул которого составляет целую программу и влиятельным обладателем которого станет Кольбер.

Сакральность, справедливость, суверенитет, воинская доблесть, фискальность не исключают, говоря высоким слогом, «народности». Будем точны: король остается полусвященным, представляется Божьим избранником или по крайней мере посланцем Всевышнего. Тем не менее идея об узах, тесно связывающих монархический институт с народом, с «нацией» и, во всяком случае, с королевством, продолжает жить, хотя еще и не приобрела блеска общественного договора, который ему придаст на склоне лет Жан-Жак Руссо. «Король, — пишет Сен-Симон, — находясь на вершине своего могущества, не должен забывать, что его корона — это fideicommis»[2], которая ему собственно не принадлежит и которой он не распоряжается. Он не должен забывать, что получил ее из рук в руки от своих отцов в порядке субституции, а не свободного наследства (я оставляю в стороне условия, устраняемые в результате насилия или верховной властью, ставшей деспотической). Следовательно, он не должен забывать, что не может ее касаться, что в случае угасания легитимного рода, чьи представители мужского пола поочередно являются претендентами на нее по тому же праву, по которому он сам ее (корону) обрел, ни он (упоминаемый король) и никто из них не может распоряжаться наследованием престола, который они никогда не увидят вакантным; что право на это возвращается нации, от которой они сами получили корону, солидарно на всех представителей мужского пола их рода и до тех пор, пока они будут живы. Он не должен забывать, что все три династии [Меровинги, Каролинги, Капетинги] не передавали корону друг другу простым указом (эдитом) или только по своему собственному желанию; что если бы такой властью они обладали, «…то каждый король был бы вправе передавать корону, кому ему заблагорассудится, по примеру Карла VI…» (ненавистный для Сен-Симона пример, поскольку этот сумасбродный король лишил права престолонаследия своего сына в пользу суверена Англии). Французская и европейская традиция с XV по XVIII век твердо настаивает, как и Сен-Симон (консерватор в других вопросах), на определенных правах народа, трех сословий, или, как скажут позднее, нации, в отношениях с государем. Формулируется это по-разному: в XV веке речь идет о гражданском или мистическом теле всего королевства, теле, к которому принадлежит монархия и от которого она зависит. В XVI, более обывательском, веке говорится о браке монарха с королевством; приданое, вносимое королем (т.е. королевский домен), является неотчуждаемым, чего бы ни хотел или ни делал правящий государь, подобно тому как приданое жены является священным для ее супруга. Во всех этих случаях в основе лежит церковная модель, идет ли речь о мистическом теле королевства, аналогичном телу Церкви, или о мистическом браке короля со своими подданными, сравнимом с венчанием епископа с прихожанами своей епархии. В XVII веке такие нонконформистские мыслители, как Клод Жоли (противник Мазарини) и Пьер Жюрьё (гугенот-оппозиционер), идут дальше: они говорят уже о договоре, о пакте между королем и народом.

Не соглашаясь с такими крайностями, французские юристы, даже наиболее официальные, всегда утверждали, что королевская легитимность неизбежно связана с законностью институтов и обычаев, на которые король не может покушаться. И хотя утверждается принцип Princeps legibus solutus est (государь не связан законом), это означает не столько зависимость подданных от произвола одного, сколько утверждение права суверена, за отсутствием иного выхода при иммобилизме парламентов, на инициативу в законодательной области, диктуемую повседневными нуждами вследствие социальных, даже умеренных, изменений. О тираническом произволе и речи не может быть. По крайней мере в принципе. Подданные вправе сказать свое слово, если они не выходят за рамки закона. Им достаточно его превозносить, чтобы защитить свои права и свое имущество.

Конкретно различные формы народного участия находят воплощение в представительном институте трех сословий королевства, именуемом Генеральные штаты. В XV и XVI веках они созывались довольно часто. Но с 1614 по 1789 год они не собирались. Тем не менее их существование будет сохраняться в коллективной памяти как всегда возможный источник легитимности. Национальная ассамблея трех сословий, столь нелюбимая Бурбонами и ставшая фатальной для них на закате их правления, в провинциях дополнялась целой пирамидой различных представительных собраний. Можно оспаривать их демократический характер. Но никто не может отрицать, что они олицетворяли различные сословия, проживающие в той или иной области. Вспомним Штаты Лангедока, в которых заседали бароны, 22 епископа этой провинции и представители городов. Под сенью южных Штатов на регулярной основе функционировали «присутствия», или микрорегиональные ассамблеи в каждой из 22 епархий области. Они формировались так же, как и генеральная ассамблея провинции: в них входили клерки, бароны и мировые судьи городов и поселков. В других «периферийных» землях (Провансе, Бретани, Нормандии) действовали свои ассамблеи. Правда, в Нормандии со второй половины XVII века они уже не созывались вследствие процессов «централизации», получивших развитие при Мазарини и Людовике XIV. На Иберийском полуострове подобным же образом действовали Кортесы Арагона, Кастилии и Португалии, намного пережившие свои французские аналоги. Английский парламент — палаты общин и лордов — возник на основе собраний такого же типа. Его фантастическая историческая судьба в качестве образца для представительных институтов всего мира и праматери парламентов не может скрыть его происхождения: своим особым путем Английский парламент также возник из системы Кортесов и Генеральных штатов. Но созывался он несравненно более регулярно, чем Генеральные штаты во Франции. Наконец, сошлемся на пример действовавшего под эгидой картонного монарха Польского сейма с его правилом liberum veto, когда самый ничтожный магнат мог использовать эту процедуру, чтобы заблокировать любые пожелания собрания, даже если оно выступало единодушно.

Что касается Франции, то, несмотря на абсолютистский фасад, который в XVIII веке постепенно начнет разрушаться, Старый порядок останется (помимо прочего) обществом сословий, или «штатов». На протяжении длинной цепи поколений король и Генеральные и провинциальные штаты будут лишь видимой частью гораздо более обширного конгломерата, состоявшего из общин, корпораций и представительных институтов. В условиях, когда со времен Ришелье до Людовика XVI Генеральные штаты фактически не созывались, местные парламенты, и в частности Парламент Парижа, превращаются в инстанции национального масштаба. Они участвуют в возрождении мистического тела королевства, прочно «устроившегося в седле» в период с 1715 по 1788 год и демистифицированного после 1789 года.

Монархия в своей классической форме связывается с функционированием двора, центром которого является суверен. Странствующий во времена Валуа при Бурбонах он обосновывается в Париже, в Фонтенбло, особенно прочно — в Версале. Помимо других целей институт двора был направлен на нейтрализацию местных магнатов. В Японии времен Токугавы даймё являлись крупными региональными властителями, обладавшими реальной властью в своих провинциях. Они регулярно отправлялись в Эдо (Токио), чтобы составлять там двор сегуна. Последний таким образом осуществлял регулярный контроль над этими удаленными от центра властителями: периодически пребывая при дворе, они превращались в заложников. Во Франции Людовик XIV обеспечивал привязанность к себе вельможных сеньоров и их послушание, предоставляя им пансион, что обязывало их жить в Версале, по крайней мере в течение определенного времени. Система дорогостоящая, но рентабельная, ибо платой было внутреннее спокойствие в королевстве. Отныне «дворяне группировались вокруг трона как декоративный ордер и говорили тому, кто становился в их ряды, что он собой представляет». Несмотря на эту орнаментальную эволюцию, сеньоры не становились рабами Короля-Солнца. Максимально — марионетками! Их пребывание в Версале позволяет Его Величеству держать в своих руках паутинные нити клиентелистской сети: влиятельнейшие аристократы (Аркур, Конде, Вильруа) находились на вершине пирамидальной структуры почтительных высокородных отношений. Они связывают их с друзьями, вассалами и арендаторами, с крестьянами, сеньорами которых они являются. Двор возвышается над всеми этими переплетающимися нитями как доминирующий и центральный институт: сеньоры — в основании, а монархия — на вершине. Но монархия подчиняет себе не только могучую шпагу рыцарей, но также посох и кропило прелатов. Действительно, епископы, как и сеньоры, челноками снуют между двором и провинцией. Даже будучи набожными и добровольно приверженными своим епархиям, они вменяли себе в обязанность регулярно появляться в ближайшем окружении монарха, опасаясь навлечь его немилость. Но держать таким образом при себе епископов значило обладать возможностью через них манипулировать десятками тысяч викариев и кюре. За неимением специальной бюрократии на местах, эти священники, даже не понуждаемые к тому, выступали в роли добровольных и естественных представителей власти.

Во Франции, а также в Испании и Вене двор возвышался над геометрическим построением иерархических структур. Они служили основанием монархической системы или подразумевались ею. Они никогда не были столь четко различимыми, как накануне их крушения в результате революции. Смысл иерархии имеет несколько аспектов: все более глубокие различия между рангами вдоль вертикальной оси, проходящей от королевской семьи вниз до рядовых дворян, минуя герцогов и пэров, — указывая на различия между духовным и мирским, а также между чистым и нечистым, между законно- и незаконнорожденным. Деление двора на клики и партии, которые возникают вокруг различных ветвей и поколений королевской семьи. Сосуществование таких противоположностей, как христианское отречение от двора и от мира, с одной стороны, и факты женского мезальянса (гипергамии) — с другой: женщины, обладающие крупным приданым, добиваются более видных мужей, чем они сами, и более высокого общественного положения, чем то, которое они имеют от рождения. Они таким образом, как форель, преодолевают целый каскад презрения и пренебрежения. Будучи сравнительно скромного происхождения, но обладая большим состоянием, эти женщины постепенно получали доступ на самые высокие этажи двора.

За пределами двора и правительства для классической монархии характерна лишь частичная, и порой слабо централизованная, система административного управления. В Англии провинциальное дворянство (gentry) зачастую обладает на местах практически всей полнотой власти через посредство мировых судей (justice of the peace). Во Франции губернаторы провинций или их заместители пользовались на местах властными полномочиями, которые им делегировал король. Но они также до начала XVII века были по своему положению автономными или полунезависимыми сеньорами. С разрешения или без разрешения короля они формировали собственную местную клиентуру. Положение изменится, пожалуй, только с введением должности интенданта, которая стала появляться в XVI веке и широко распространилась при Генрихе IV, Людовике XIII, и особенно при Ришелье. По приказу Людовика XIV и Кольбера их начали вводить повсюду и на постоянной основе (после коллапса в годы Фронды). В значительной, по меркам той эпохи, и более скромной, по нашим современным критериям, мере эти интенданты округов, или областные комиссары, предстают как прародители префектов и суперпрефектов, власть которых существенно ослабнет лишь после принятия закона о децентрализации в 1981 году. Эта сеть интендантов тех давних времен будет не без основания охарактеризована Токвилем как воплощение централизма. Однако, когда присматриваешься, как они действовали на местах при 40- или 50-летнем Людовике XIV, становится очевидным, что во многих случаях централизм был лишь в зачаточном состоянии. Возьмем, к примеру, округ Алансон того времени, который находился и неблизко, и недалеко от столицы. Интендант там предстает чаще всего как арбитр, как посредник. Он постоянно лавирует между органами местной и центральной власти: администрация сбора податей с простолюдинов; откупщики по косвенным и соляному налогам; городские общины, Генеральный контролер, находящийся в Версале; королевская армия, расквартированная на отдых в своих зимних квартирах в Нормандии, безденежные солдаты которой промышляют контрабандой соли; епископы, трибуналы бальи… Городская мафия, откупщики, которые существовали и до интендантов, сохраняли основные властные полномочия, которые чисто технически отнюдь не заслуживают эпитета «централизованные». По отношению к ним интендант не предстает в качестве властного хозяина, которому надо беспрекословно подчиняться. Он играет роль скорее посредника, примирителя и, конечно, координатора. Он участвует таким образом в сближении и объединении различных элит, что было одной из отличительных черт правления Людовика XIV. Да, этот монарх и даже его преемники или подчиненные порой претендовали на всемогущество. Однако, несмотря на культ личности государя, компенсирующий de facto реальные слабости власти, классическая монархия остается объективно и субъективно децентрализованной, во всяком случае, менее централизованной, чем политические системы, которые придут ей на смену в XIX веке. И монархия a fortiori менее вездесуща, чем многие режимы XX века, которые нередко вмешивались в сферу частных интересов, в специфические дела гражданского общества.

Сам термин «гражданское общество» побуждает нас сказать несколько слов о некоторых глубинных «субструктурах» в связи с классической монархией в период с XV по XVIII век. К таким «субструктурам» отнесем только демографию и семью.

Классическая монархия неотделима прежде всего от определенного типа демографии, сложившегося в ходе длительного развития. Скажем, что речь идет в основном о трех с половиной веках (1450-1789 гг.), когда катастроф, конечно, хватало, но они не носили такого разрушительного характера, как в предшествующие периоды. Вспомним только первое тысячелетие новой эры с нашествиями варваров, экономическими и демографическими спадами, которые их сопровождали или являлись их следствием, буйным ростом возделывавшихся полей и, по корреляции, крушением разгромленных навсегда старых имперских структур (несмотря на их частичное возрождение в последующие времена, при Каролингах). Чтобы обнаружить второе подобное крушение (хотя и меньшего масштаба), придется спуститься по реке времени до XIV-XV веков, к эпохе «черной чумы» и Столетней войны: в 1340-1450 годах население Франции примерно в нынешних границах гексагона сократилось вдвое — с 20 до 10 млн. человек. Что касается собственно государства, то монархическое древо было надрублено до сердцевины. Королевскую власть поразил кризис, который на первый взгляд казался (и напрасно) непоправимым. И английская, и французская ветви королевского рода претендовали на легитимность. Борьба между ними проходила на территории королевства. К концу этого испытания, после 1453 года, постепенно было восстановлено территориальное единство, возобновился экономический и демографический рост, построение классической монархии могло начаться или продолжаться в более благоприятных условиях.

Так постепенно вырисовывается единство этого исторического периода, в рамках которого в 1450-1780 годах будет жить, расти и в конечном итоге развалится великий институт классической монархии. Своеобразие рассматриваемой эпохи сводится к следующему: она не прерывается гигантскими катастрофами, подобными эпидемиям чумы позднего Средневековья или Столетней войны, которые могли бы сократить вдвое, хотя бы на несколько десятилетий, общую численность населения. Конечно, случаются трудные периоды: Религиозные войны, Фронда, голод при Людовике XIV (1694 г., 1709 г….). И то и другое сопровождается сокращением населения Франции, но максимально на десятую часть общей численности. Этого, конечно, достаточно, чтобы породить страдания большинства, но уже недостаточно, чтобы обратить вспять процесс укрепления государственности. Впрочем, общая масса французского населения больше не меняется: из века в век она обеспечивает деяниям государя необходимую и прочную основу. То же самое наблюдалось и в Англии, где с XVI по XVIII век также отмечался значительный демографический рост. Аналогичная ситуация в Испании, несмотря на некоторое умеренное сокращение населения полуострова в конце 1500 — начале 1600-х годов. В Японии численность населения резко подскочит, а затем стабилизируется, и тоже с XVII по XIX век — не ранее и не позднее — после умиротворяющего объединения, которого добилась династия Токугава.

Пример Германии, напротив, дает иную картину: на этом обширном этническом и культурном пространстве классическая монархия в новое время не достигла «нормального» расцвета французского, английского, испанского типа, несмотря на важные достижения в Австрии, Пруссии, Баварии и т.д. В результате мы видим — и этот факт тем более примечателен, — что как раз в сердце Германии в 1620-1650 годах происходит демографическая катастрофа, которая весьма напоминает (только короче по времени) ту, что обрушилась на все западные страны в XIV и XV веках. Сокращение населения в областях между Одером и Вогезами достигало 40%. Отсутствие на территории Германии сильного централизованного государства, способного прогнать или отпугнуть иностранные армии, является одной из причин этого бедствия (которое, в свою очередь, надолго отобьет желание создавать объединенное государство). В этих условиях в период 30-летней войны чужестранные армии могли наслаждаться вволю: они совершали кровавые злодеяния; солдаты и кочующие беженцы служили разносчиками эпидемий; оккупационные войска создавали обстановку неспокойствия, отбирали рабочий скот, уничтожали посевы, усугубляя опасность голода. Чтобы оградить себя от столь опасных рисков, Франция, Англия и Испания после «смутного времени» (XIV-XV вв.) создали относительно прочные классические монархии, вооруженные силы которых были способны превратить национальную территорию в «святая святых». Существование постоянных армий, строительство пограничных крепостей дали весьма существенные результаты: Париж вплоть до 1814 года больше не подвергался оккупации неприятельскими войсками. Вместе с тем превращение территории в святилище имеет свою цену, и в этой связи можно говорить об экстернализации[3] стоимости. Обобщим только что сказанное о Германии: народы, которые не находятся под покровительством классической монархии и сильного государства, имеющего постоянную армию, часто становятся жертвами набегов организуемых на их территории, открытые всем ветрам, военачальниками соседних монархий. Результаты этих набегов зачастую опустошительны: наши соседи по другую сторону Вогезов и Рейна пережили во второй четверти XVII века стремительное ухудшение демографической ситуации и состояние апокалипсиса, когда численность населения снизилась на половину или на треть, с чем другие западные страны, в силу преимуществ определенного уровня объединения страны под сенью монархии, уже не сталкивались после 1450-х или 1500-х годов. То же самое можно сказать и о Польше. В эпоху, которая по французской хронологии соответствует концу правления Мазарини и началу деятельности Кольбера, на эту страну обрушивается демографическая катастрофа, по своим масштабам напоминающая бедствия, переживавшиеся Германией во времена Тридцатилетней войны. И пороки польского государства, не продвинувшегося ни на шаг по пути классической монархии, следует поставить в один ряд с другими факторами, первым из которых является тот, что Польша находилась в окружении русских, скандинавских, а позднее германских этносов. С точки зрения чисто институциональной, во всяком случае, введение в практику принципа liberum veto в 1652 году означало, что все решения Сейма должны приниматься только единогласно. Эта норма противоречит по меньшей мере полуавторитарным структурам наших классических монархий. Ее появление ненамного предшествовало демографическому опустошению Польши в результате войн с русскими и шведами и их нашествий (1654-1667 гг.). И напротив, классическая монархия в течение многих веков своего расцвета постоянно сохраняла минимум демографической стабильности. Она обусловила даже различные периоды роста населения на территориях, где утвердилась.

* * *

Демография не сводится только к известной формуле: «Считайте, считайте своих людей, и считайте как следует». Она включает и ряд положений, относящихся к семейным структурам. Они не могут не находиться в определенной связи с институтом монархии. В классическую эпоху, как и во все времена, королевский дом живет по правилам «расширенной семьи» в самом прямом смысле. Под крышей большого дворца живут монарх, его жена, любовница (если есть таковая), их дети и внуки, а также супруги со своим потомством. По меньшей мере все эти люди, а также вдовствующая королева, пока она жива, регулярно появляются во дворце на более или менее длительное время, чтобы засвидетельствовать свое почтение королю. Кроме того, в обширных помещениях постоянно или временно проживает много слуг и куртизанок.

Такой тип «сверхрасширенной» семьи во главе с авторитетным и почитаемым патриархом в лице обладателя трона полностью соответствует типу подобных, хотя и более скромных семей, существовавших во всем обществе. Конечно, семьи подданных, которые мы имеем в виду, не являются в каждом отдельном случае столь многочисленными, как громадная «фамилия», жившая в Блуа, Фонтенбло или Версале. С учетом этого обстоятельства отметим, что в Южной Франции даже в XVIII веке расширенная семья, включающая женатого сына и его потомство, которая живет в доме старых родителей, — весьма распространенное и даже каноническое явление, во всяком случае, на селе и в горной местности. Напротив, в Северной Франции патриархальная семья оттесняется семьями в составе родителей и их детей. Тем не менее даже в северных областях во многих семьях (помимо отца, матери и их детей) проживает родственник по восходящей или побочной линии, не говоря уж о служанках и прислуге, которых всегда много в дворянских поместьях. Таких «расширенных» семей могло быть в эпоху Старого порядка 10% всех семей области Валансьенн и даже 17% в округе Сент-Омер. Более того, некоторые семьи изначально призваны были стать расширенными, но в момент визита переписчика или кюре — учетчика душ еще могли быть немногочисленными. Любая «расширенная» семья в составе детей, матери, отца и его старой матери-вдовы «начиналась» с того, что была кровнородственным ядром (когда мужчина еще был совсем молодым холостяком и будущая вдова проживала вместе с этим еще неженатым старшим сыном и еще живым супругом в одном доме). Но после кончины вдовы эта же семья вновь становилась ядром и т.д. Таков семейный цикл, и в любом случае последующее естественное или спазматическое расширение семейства всегда остается возможным, в зависимости от перспектив его членов, даже тогда, когда это расширение фактически еще или уже не состоялось.

Присутствует, таким образом, зеркальный эффект: монархия формирует патримониальную и патриархальную структуру. Она основывается, в частности, на большом расширении семейного очага суверена, который на свой манер отражает более простое, но все еще довольно сложное устройство сотен тысяч «расширенных» семей (во Франции каждая десятая семья — «расширенная»), в которых глава семьи является господином не только для своей жены и детей, но также и для прямых и побочных родственников, внуков, прислуги и т.д.

Легитимность монархической власти имеет своим источником также и то, что подданные легко идентифицируют эту власть с иерархическими узами, которым они подчиняются в ежедневной семейной и частной жизни. Могущество обычая…

* * *

Вот еще одна субструктура, явившаяся необходимой опорой монархии, — крестьянская, или сельская, община. Она бесконечно старше наших королевств. Она предшествовала им. И переживет их. Возникшая в далекие и безмолвные протоисторические времена или зародившаяся позднее от того или иного религиозного и местного братства, которые формировались in situ в Средние века (например, братство Святого Духа в деревнях и поселках юго-востока Франции), крестьянская община трансформировалась в важный инструмент властных структур, на которые опирались король и его слуги. Чтобы собрать налоги, государям недостаточно территориальных сеньорий, тысячи которых разбросаны по всей территории страны, поскольку сеньоры склонны оставлять себе те средства, которые обязаны передавать в королевское казначейство. Римская империя в эпоху заката многое потеряла в результате подобной практики со стороны владельцев крупных доменов. Вот почему правительство принимает другое решение, эффективность которого подтвердится историей: обратиться не к сеньорам, а непосредственно к общинам, отстранить дворян-хозяев земли и собирать налоги «у самого истока». Поступая так, государство одновременно повышает роль и социальный статус общин. Но парадокс в том, что другим концом той же палки оно открывает пути для последующих антиналоговых бунтов. Короче говоря, между монархическим государством и общинами завязываются отношения любви и ненависти. Они находят свое выражение в знаменитых лозунгах антифискальных восстаний: «Да здравствует король без оброка и соляного налога!» или «Да здравствует король, несмотря ни на что!». Во всяком случае, в силу хотя бы этих привилегированных отношений с деревней представители власти, и особенно их последнее звено — интенданты, будут вмешиваться во внутренние дела общин, особенно в то, что имеет отношение к бухгалтерии сельской коммуны. Они таким образом будут препятствовать сельским жителям тратить слишком много на свои мелкие муниципальные нужды или на погашение процентов по долгам коммуны. Просто потому, что при вседозволенности Его Величество рискует лишиться части фискальных доходов, ибо крестьяне будут слишком бедными, чтобы платить одновременно двойной обременительный налог: местный и государственный. Такое вмешательство центральных властей в дела сельских общин будет типичным во Франции в так называемые кольберовские 1660-1680-е годы. Тем не менее в отсутствие контролеров и сборщиков налогов, назначаемых государством, крестьянская община при Старом порядке, как это ни покажется парадоксальным, обладала более широкими полномочиями, чем муниципалитеты нашего времени. Она, в частности, сохраняла право формировать налогооблагаемую базу и взимать налоги.

От деревень перейдем теперь к городам, после пешек — к крупным фигурам на монархической шахматной доске. В средиземноморской и германской Европе сформировалась сеть вольных городов: Макиавелли описал германские города как «обладающие широкой свободой, подчиняющиеся императору, когда им заблагорассудится, не опасающиеся никого из своих соседей, будучи окруженными рвами и стенами; имеющие в достаточном количестве артиллерию и на общественных складах продукты питания, воду и дрова на целый год». В Германии в эпоху Возрождения, по словам флорентинца, существование города предполагает наличие толстых городских стен — гарантов независимости коммуны.

Напротив, во Франции и, может быть, в некоторых других странах «добрый» город — характерный признак крупных, подлинно монархических государств XVI века.

* * *

По отношению к «доброму» городу государь — индивидуальный или коллективный — ведет себя в нашей стране более интервенционистски, чем в других странах, в частности в слабой германской Империи. Защищаемые королевской армией от нашествий, наши города со временем откажутся от крепостных стен, и эта тенденция получит особо широкий размах в эпоху Просвещения. В результате такой демилитаризации в городах вместо крепостных стен появятся большие бульвары, благодаря инициативам монарха возрастет безопасность всего государства. Таким образом, в городском бюджете можно будет урезать значительные расходы как на строительство, так и на ремонт городских стен.

В плане политическом «добрый» или просто классический город представляет собой в эти времена смешение власти королевской и чисто городской, своего рода «смешанное общество». Вполне логический компромисс. Сосуществуют два института — королевский и городской: в этих условиях король не может ни задушить, ни даже значительно ослабить влияние именитых горожан. Он столь же нуждается в них, сколь они в нем. Бурбоны будут все больше вмешиваться в выборы городских эдилов, их помощников и других должностных лиц, которые ранее в большей степени контролировала местная олигархия. Королевское участие в городском управлении будет неизбежно расширяться: сотрудничество между городскими элитами и монархической властью станет одним из элементов структур королевства. Тем не менее даже в этой ситуации центральное правительство не устраняет до конца городских нотаблей. Носители королевской власти являются также влиятельными на уровне местного управления.

Вот пример. Донфрон начала XVIII века: уважаемый Сюрланд — мэр и глава полиции, в то же время заместитель представителя интенданта и родственник сборщика тальи[4]. Будучи одновременно представителем города и короля, он по горло занят делами, иногда темными, города, мэрии и близлежащих сел. Учитывая, что в таком положении находилось большое число лиц, можно считать власть интендантства (иначе говоря — монарха в провинции) немыслимой без поддержки городской «мафии», частью которой являются и сами носители власти. Они способны заставить уважать себя; внушая страх и контролируя стратегические звенья общественных отношений, они тем самым укрепляют монархическую администрацию, светской ветвью которой неофициально являются. Интендант Алансона, например, очень счастлив, что может воспользоваться услугами разного рода, которые ему может предоставить Сюрланд. Эти узы, объединяющие городские власти в сообщество, содействуют созданию властных сетей, которые обеспечивают подчинение города государству и деревни — городу.

Чтобы такие и подобные им узы сформировались, необходим определенный минимальный уровень численности городского населения: нормальное функционирование классической монархии и других правящих институтов (Церкви и т.д.) начиная с XV века объективно требует, чтобы по крайней мере 10% населения королевства жило в городах, где располагаются главные учреждения управления, торговли, церковной власти и т.д. Впрочем, этот не подлежащий сокращению минимум в течение веков будет превзойден, и намного: к 1725 году 16% «французов» будут проживать в городах с населением свыше 2000 жителей. И этот показатель превысит 45% в трех регионах (Лионском, Форез и Божоле), в которых наиболее крупными городами станут Лион и Сент-Этьен, намного обогнав многочисленные небольшие города. В начале XVI века лишь чуть больше 10% населения страны проживало в городах, а к 1788-1789 годам — уже около 20%. Особенно заметно росло население Парижа. Здесь накануне Религиозных войн проживало около 300 000 человек, а к концу правления Людовика XIV в Париже и Версале, где находились центральные учреждения монархии, численность населения уже превышала 500 000.

Такая масса людей неизбежно порождает значительный эффект возбуждения, или «индукции», посредством которого классическая монархия подключается ко всей или к части национальной экономики. Райли (Wrigley) и Хайами (Hayami), историки, исследующие XVII и XVIII века, проиллюстрировали это на примерах Лондона и Токио. Но Париж — Версаль, и наша сеть областных и субрегиональных столиц ненамного отстают от них: служилое или бездельничающее дворянство живет в городах, что ведет к дефеодализации сельской местности. Стимулируемое таким образом потребление предметов роскоши умножает численность и повышает квалификацию ремесленников в городском секторе. Париж создает вокруг себя концентрические окружности «экономического мира» в результате воздействия политики на производство: Парижский бассейн в эпоху Бурбонов постепенно принимает другой облик в результате воздействия спроса столицы на вино, древесину, мясо и зерно, что оказало влияние на окружающие фермерские хозяйства, которые, впрочем, себя обеспечивали[5].

Парадоксально, но чем ниже производительность на селе, тем больше хозяйств подпадало под воздействие концентрированного спроса на продукты питания, напитки, топливо и т.д. Горожане должны есть, одеваться, обогреваться. Сельскохозяйственный примитивизм не ослабляет, а, напротив, усиливает воздействие рынка, что бы там ни думали наши уважаемые экономисты. Формировалось зонирование, или система ареалов: на частично концентрических участках в современных пригородах Парижа возделывают сады и виноградники, на равнине Бос осваивают свободные пашни, в Нижней Нормандии сеют кормовые травы[6]. Так материализуется спрос, потребности очень большого города, двойного города Париж — Версаль. Все это было бы немыслимо, если бы до того не проявилась в этой двойной агломерации политическая и прежде всего королевская сущность: классическая монархия во Франции — это также луга Ожа или обширные виноградники Аржантея во времена Людовика XV. Вдоль рек, по которым снабжается столица из близлежащих районов или издалека, появляются пакгаузы и «терминалы»: Руан на Сене, Орлеан на Луаре становятся транзитными центрами. Растущий поток информации пересекает от рынков Иль-де-Франс всю территорию страны, выравниваются региональные цены на сельскохозяйственную продукцию. Разными путями большой столичный город оказывает воздействие на деревню: густонаселенный двойной город Париж — Версаль способствует появлению в зерновых зонах Парижского бассейна, обеспечивающих город хлебом, сельских предпринимателей — крупных земледельцев и сборщиков налогов в сеньориях. У них остается мало общего с традиционным крестьянином, «мулом государства», о котором охотно говорил Ришелье. Это послушное животное должно было производить ровно столько, сколько надо для собственного и своей семьи пропитания. В остальном ему вменялось в обязанность аккуратно платить налоги, особо не жалуясь на их обременительность и не давая поводов говорить о нем что-то иное. Фактически начиная с эпохи министра-кардинала на заливных землях, ориентированных на столичные рынки пшеницы, уже эффективно действовала группа крупных фермеров. Образ «мула государства», возможно, уместный для других регионов страны, безнадежно устарел по отношению к этой фермерской элите (это замечание еще более верно в отношении богатых фермеров Лондонского бассейна: они также работают на нужды столицы; они даже ушли далеко вперед с технической точки зрения и обладают большим капиталом, чем их французские коллеги). Новая метаморфоза «невидимой руки»[7]: классическая монархия невольно формирует новый сельский тип homo oeconomicus. Отныне крупный, экономически мотивированный сельский хозяин стоит выше забот о ежедневном пропитании и уплате налогов; он быстро распространяется и возвышается над сельским плебсом на осадочных плодородных почвах бассейнов, окружающих столицы западных стран.

В связи с такими явлениями концепция классической монархии предусматривает и последствия, которые порождаются ею за пределами собственного круга в экономической и социальной областях. Эти последствия, в свою очередь, сказываются и на рассеянных по всей стране политических структурах местной власти: они лежат в основе существования монархических институтов. Возьмем сельскую общину, о которой уже говорилось: в границах Парижского бассейна она модернизируется по-своему. Земледельцы, торговцы, ремесленники, стимулируемые ростом столицы монархии и соответственно расширением рынка, составляют, как никогда ранее, прочный каркас политической роли муниципалитетов, имеющих решающее значение на микротерриториальном уровне. Через этот канал, а также через налоговую систему монархия способствует укреплению и расширению местных органов власти. Это — паралогизм, но только кажущийся, когда речь идет о власти суверена, которую довольно произвольно характеризуют как централистскую по отношению ко всему и вся. В действительности, инициируя и расширяя торговые обмены, государство вливает новую кровь в крестьянскую общину. Теперь ею управляют более «меркантильные» сельские жители, поведение и взгляды которых далеко не те, какие были у их предков. Для представителей короля община всегда остается самоопределяющимся и привилегированным партнером.

Наряду с королевским государством, оттеняя его роль и даже как его составная часть, действует и другой тип общины. Это — гильдии купцов или ремесленников, корпорации, сообщества, жюранды, даже братства по ремеслу: существование различных профессиональных объединений позволяет опровергнуть избитое утверждение, согласно которому классическая монархия может должным образом развиваться только в такой социальной среде, где много крупных торговцев и мелких ремесленников.

Гильдии начинают особенно активно развиваться во Франции с периода Возрождения, последовавшего за Столетней войной. Это дойные коровы монархической власти. Она вымогает у них различные налоговые платежи в виде штрафов, взносов, за регистрацию уставов и т.д. В то же время монарх в обмен на финансовую поддержку, которую они ему оказывают, дарует жюрандам и гильдиям легитимность. Гильдии же, в свою очередь, за счет этого повышают свой авторитет и сплоченность в городе, в котором в установленные дни и в строгом порядке организуют гражданские или религиозные процессии хозяев мастерских и лавочек. И опять монархия не душит, а поощряет, вплоть до отдаленных уголков провинций, многоплановую созидательную деятельность признанных общин, которые еще долго будут служить фактором роста. Лишь значительно позднее они превратятся в мальтузианский тормоз и в качестве такового будут осуждены Тюрго.

Короче говоря, монархия не мыслит себя без приподнятой на трех опорах общинной плиты, на которой она располагается сама, завязывая в единый узел сельские, городские, ремесленные сообщества.

После этих нескольких замечаний о «субструктурах» монархического института я хотел бы открыть черный ящик и описать не детали механизмов, а совокупность систем, которые приводят в движение этот институт и позволяют ему влиять на общество в целом. Следует различать способы обретения и использования монархической власти, а с другой стороны — стиль работы ее учреждений. Среди этих способов выделяются королевские должности, откупа, наконец, привлечение наемных клерков — предшественников современных бюрократов.

Королевская должность, пишет Ролан Мунье (Mousnier), позволяет ее обладателю выполнять от имени короля «функции, связанные главным образом с деятельностью судебных органов и административным управлением ими». Такая должность учреждается королевским эдиктом или «жалованной грамотой». Ее могут создать только король или соответствующим образом уполномоченные его представители. Тем не менее в некоторых случаях ее может учредить и высокородный сеньор в областях, находящихся за пределами сугубо королевской власти. Занятие королевской должности дает право на почет и привилегии, включая при необходимости предоставление дворянского звания и освобождение от налогов. Эта должность оплачивается подношениями или денежными пожалованиями. Они не очень велики и не могут превышать 2% капитализированной стоимости исполняемой должности. Должность носит стабильный характер: даже король лишь с известным трудом может отстранить ее обладателя. И это ограничивает произвол так называемой абсолютной монархии. Королевская должность «приостанавливает власть властью». Она предвосхищает роль других судебных или парасудебных институтов, которые ограничивают исполнительную и законодательную власти в условиях современной демократии: деятельность Верховного суда и вообще судов в Соединенных Штатах; несменяемость судей, постановления Государственного совета и решения Конституционного совета в современной Франции.

На гребне своей исторической эволюции (XVII-XVIII вв.) королевская должность на вполне законных основаниях может быть приобретена в полную собственность тем, кто хочет стать ее обладателем, а затем может быть перепродана, или завещана, или передана по наследству… Учреждение в 1604 году ежегодного налога, получившего название «полетта» (paulette), ввело в законное русло порядок осуществления этих актов, связанных с передачей по наследству. Потребности монархии в деньгах во время войн XVII века и позднее обеспечивают долголетие упомянутого ежегодного налога. Особенно много должностей и их обладателей появляется с начала XVI века до эпохи Кольбера. Такое увеличение их числа может оправдываться потребностью государства в денежных средствах: в период от Людовика XIII до Людовика XIV государство создает повсюду и распродает все новые и новые органы государственной власти. Оно распределяет их между покупателями, чтобы наполнить казначейские сундуки. Одновременно встают принципиальные вопросы: ведь таким образом происходят укрепление монархического государства и его все более действенный контроль над обществом. В 1515 году был по меньшей мере 4041 обладатель купленных должностей из общего числа 5000 во всем королевстве. А в 1665 году их уже 46 047 — почти в 10 раз больше. Неэффективность реформ 1770 года не позволит Франции отменить институт королевских должностей, как это будет сделано в Пруссии в эпоху просвещенного деспотизма Фридриха II. Эта задача будет решена Революцией 1789 года. В XVII веке королевские должности, как и мануфактуры, будут служить одной из главных сфер капиталовложений французской буржуазии.

Система королевских должностей очень быстро преобразилась, по крайней мере на высшем уровне: в Париже (к которому позднее присоединится и Версаль) королевских служителей очень много и в Парламенте, где они носят мантии верховных судей, и в Королевском совете[8], входящих в высшую группу, принимающую решения; они есть и среди главных докладчиков; вместе с государственными советниками, министрами и государственными секретарями, а также с интендантами провинций они составляют основу государственной власти, исходящей напрямую от королевского величия. Пьер Губе, имея их в виду, говорил о политическом классе, а Пьер Шоню — о техноструктуре. Это выражение имеет смысл настолько, насколько «принимающие решения» на деле не полагаются на простых клерков и служащих, в том что касается исполнения решений, особенно когда они касаются главных вопросов.

После королевских должностей следует сеть откупщиков. Перефразируя Ролана Мунье, скажем, что в соответствии с откупными соглашениями «король отдает в аренду доходы от главным образом косвенных налогов и от своих доменов откупщикам». Отметим мимоходом слово «домен»: монарх вначале поступал как крупный помещик и сеньор Старого порядка на севере Франции. Те считали нормальным уступать свои права, и особенно при сдаче земли в аренду, одному или нескольким фермерам, чтобы избавиться от забот об их непосредственном использовании. С этой точки зрения монархия ведет себя патримониально (по выражению Макса Вебера). Король уступает свое право на взимание налогов и поместье на ограниченный срок (в аренду) в обмен на годовую арендную плату. Разница между суммой, которую суверен получает от своих фермеров, и доходом, который они получают в действительности от налогоплательщиков и других должников за вычетом неизбежных затрат на сбор, «составляет чистую прибыль упомянутых арендаторов». И именно этим мотивом они руководствуются, соглашаясь на такие операции. Государство таким образом избавляется от забот и расходов, связанных со сборами налогов, но зачастую оказывается обворованным своими откупщиками, против которых оно время от времени принимает жесткие меры, прибегая к банкротству или используя чрезвычайный трибунал, называемый Палатой правосудия. Откупщики выдают в счет будущих доходов векселя, способствующие развитию кредита и из-за которых им время от времени угрожает банкротство. Распыление этих «ферм и откупов» в XVI веке затрудняло эффективное поступление налоговых платежей. С 1559 года принимаются меры по укрупнению сдаваемых в аренду откупов в форме «генеральной аренды (откупа)». Эти первые попытки принимают более конкретный характер при Генрихе IV с введением Сюлли «пяти больших подрядов», за которыми в эпоху короля Людовика XIII и Кольбера последовали и другие «амальгамы». Они затрагивали различные секторы: соляного налога (габель), импортных и экспортных таможенных сборов, косвенных налогов на потребление вина, сидра, водки; платежей с королевского домена, который, в свою очередь, подразделялся на домен «телесный» (земли, леса, сеньории) и «бестелесный» (почтовые сборы, а с конца XVII в. — платежи за нотариальные акты). К откупщикам, которые занимаются всеми этими делами, следует добавить дельцов, которые занимаются так называемыми чрезвычайными делами (продажей должностей, переплавкой монет…). Доходы от этих операций идут на расширение «бюджетных» доходов Его Величества в военное время. Добавим, наконец, к ним, вслед за Роланом Мунье, простых, но солидных кредиторов, к услугам которых при необходимости прибегает государство, оказавшись в трудном финансовом положении. И еще есть категория «советчиков», то есть тех, кто выдвигает идеи о новых налогах, предназначенных для пополнения наличными или кредитными деньгами королевского «казначейства». В случае принятия и успешности этих предложений они тем или иным способом вознаграждаются представителями монарха. Эти люди (арендаторы, откупщики, дельцы и советчики) формируют так называемую группу финансистов. Они значительно теснее связаны с государством, чем их нынешние коллеги. Финансисты Старого порядка объединяются вокруг системы откупа, не растворяясь в ней полностью.

* * *

Даниель Дессер (Dessert) разрушил лубочное представление о финансисте или генеральном откупщике как о «возникшем из ничего», сыне слуги или мелком лакее в начале своей карьеры, а затем разбогатевшем, но оставшемся по-прежнему вульгарным до мозга костей. На самом деле финансисты зачастую потомки тех, кто сам получил дворянский титул, либо их предшественники, находившиеся на службе у короля. Финансисты, не имеющие подобных титулов, старались в самом начале своей карьеры приобрести дворянское звание путем покупки королевской должности ad hoc. Но они далеко не миллионеры, зачастую обременены долгами, превышающими в несколько раз их состояние, как, например, Фуке. Да, через их руки проходят огромные суммы, предназначенные для короля или его поставщиков. Но они просачиваются у них между пальцами. Они не занимаются в любом случае первоначальным накоплением капитала, даже желая этого. Они просто получающая, а зачастую теряющая сторона в этой большой системе «дебет — кредит», характерной для фискального дела. Даниель Дессер рассматривает этих высокопоставленных финансистов как один из четырех или пяти «столпов», поддерживающих здание монархии. В их числе — высшая «аристократия двора и шпаги», высшее государственное чиновничество (в мантиях Совета), самые именитые судьи (в мантиях Парламента) и финансовые круги. Эти различные группы связаны между собой семейными узами по принципу (по крайней мере в большинстве случаев) женской гипергамии. (Обладающие большим приданым дочери финансистов выходят замуж за сыновей судей, а дочери судей вступают в брак с высоко стоящими на социальной лестнице молодыми аристократами.) Переплетение семейных связей между руководящими группировками процветает также и на уровне епископата[9]. Здесь толпились обреченные на безбрачие набожные господа, родившиеся в среде различных фракций правящих классов.

Квадрипартизм (примерный) элиты, предстающий перед взором историков, не может заставить нас забыть некоторые унижающие предрассудки: по оценкам общественного мнения, судья «старой породы» весит больше, чем финансист, а придворный сеньор — больше, чем высокопоставленный судья. По крайней мере так было до конца XVII века. Это пренебрежение распространялось на крупных представителей «людей мантии», зараженных снобизмом придворной знати. Оно касалось a fortiori финансистов, пользовавшихся еще меньшим уважением в обществе. «Лучшие земли нуждаются в навозе»,говорила госпожа де Гриньян о женитьбе своего сына на богатой дочери генерального откупщика.

Герцогиня де Шольн (Chaulnes) заявила своему сыну герцогу Пикиньи, который женился на дочери разбогатевшего финансиста Боннье: «Хороший брак, сын мой… Очень хорошо, что вы приобретаете навоз, чтобы удобрить свои земли». Вот так: когда речь заходит о финансистах, общественное неуважение доходит до ссылок на фекальный характер их богатств, как у ловкачей, имеющих дело с королевскими налогами и кредитами. Экскрементные и оскорбительные эпитеты адресовались также незаконнорожденным. Не заходя столь далеко в презрении, согласимся, что классифицировать или выстраивать людей по ранжиру — значит устанавливать иерархию. Устанавливать различия среди слуг и прислужников монархии, между аристократической знатью, королевскими служилыми людьми и финансистами — значит располагать тех и других на лестнице ценностей, которые разделяются современниками. Иерархия может опираться на более или менее точные факты и тем не менее вписываться в глубинные основы образа мышления эпохи. С этой точки зрения Франция — не исключение: «антифинансистские» настроения в Англии, Испании или Австрии почти не отличались от наших.

Налоговые откупа существовали и за пределами королевства. Исторически их значение во Франции увеличивалось по мере укрепления государства: при Мазарини на косвенные налоги приходилось менее четверти или пятой части доходов государства. При Кольбере и позднее они достигали, а порой и превышали половину их суммы.

В некоторых отношениях король, распределяющий должности и откупа, напоминает, повторим это, крупного земельного собственника полусеньориального типа. Крупный участок земли такой дворянин отдает в аренду на короткий срок. Другую часть своих земель разбивает на мелкие участки и за определенную плату сдает в вечное пользование или на срок жизни нескольких поколений, рискуя даже тем, что его потомки сумеют лишь с большим трудом вернуть эти многочисленные и парцеллизированные участки через несколько поколений амфитеотов[10].

После королевских служилых людей, откупщиков, арендаторов и финансистов рассмотрим другой тип (которому предстоит большое будущее) слуг монархии. Эта новая категория, в свою очередь, подразделяется на комиссаров и служащих, которые, соответственно, являются предшественниками наших высших государственных чиновников и госслужащих (напоминая нашу метафору о доменах, отметим: крупные землевладельцысеньоры Старого порядка имели в своем распоряжении помимо ленников и фермеров оплачиваемых служащих).

Королевские комиссары, как указывает их название, получали от суверена обозначенные в письменных патентах властные полномочия для исполнения определенных обязанностей в соответствии с «поручением». Среди них — послы, государственные советники, губернаторы провинций, их заместители и интенданты финансовых округов в областях. Некоторые из них до получения патента занимали королевские должности. Так же обстояло дело с интендантами, многие из которых вышли из генеральных докладчиков. В зависимости от обстоятельств они могли (или нет) получать и доходы от королевской должности, и возможные вознаграждения, причитающиеся им по их новому статусу комиссара. Служащие по своему положению значительно ниже комиссаров. (Но были исключения: некий Пеке, чиновник по ведомству иностранных дел при Людовике XIV и во времена Регентства, был фактически среди принимающих решения, конечно, менее влиятельным, чем его патроны Торси и Дюбуа, но ни в коем случае не второстепенным.) Статус служащих монархии по сути не очень отличается от статуса госчиновников в XIX и XX веках, за тем исключением, что их должностные права и обязанности скорее складывались из практики, чем определялись юридически. «Они получали жалованье, различное по размеру в зависимости от стажа, годовые наградные, пособия в исключительных случаях: на обустройство в Версале, в связи со своими бракосочетаниями или замужеством своих дочерей, пожизненные доплаты (премии) за службу, не подлежащие налогообложению. Их пенсии после выхода в отставку зачастую были равны их окладам и назывались «сохраняемое жалованье», часть которого после смерти продолжали выплачивать вдове, а другую часть — детям». Система служащих уже отвечала до известной степени специфическим требованиям бюрократии. Действительно, чиновники по своему статусу располагались на разных иерархических уровнях: так, «первый клерк» в Версале четко выделялся среди своих сослуживцев. Обязанности, исполнявшиеся служащими, определялись их технической и юридической квалификацией. Их отбор и наем все больше подчинялись универсальным критериям и все меньше зависели от происхождения и даже фаворитизма. Доходы принимали характер платы за наемный труд. Это не прибыль, не доход, а жалованье: оно позволяет получателю «вести достойный и соответствующий его рангу образ жизни».

Представлялось закономерным на этапе формирования этой системы объединять служащих и комиссаров в рядах государственного чиновничества. Но при этом социальная дистанция между первыми и вторыми оставалась значительной. Интенданты смотрели свысока на скромных чиновников, бумагомарателей, работающих в поте лица на самом нижнем уровне пирамиды — в казенных кабинетах в Париже или в провинции. И тем не менее эти две группы были уже достаточно прогрессивными по сравнению со структурами королевских служителей и откупщиков, отмеченных печатью институционального архаизма. В Консульство Бонапарта задним числом была подтверждена общность судеб комиссаров и служащих, окончательно упразднен институт королевских служителей и откупщиков, что было декретировано еще Революцией и обеспечило торжество власти и иерархии наемных чиновников, вышедших из среды служащих старой системы. Был учрежден двухвековой институт префектов: эти высокопоставленные чиновники продлят и усилят роль комиссаров-интендантов, свирепствовавших уже во времена наивысшего подъема классической монархии.

Она, таким образом, представляется организмом неоднородным, в рамках которого бок о бок существовали и королевские служители, и откупщики, и чиновничество. Стиль работы органов королевской власти скорее связан с прошлым, но вместе с тем в нем появляется и нечто новое. Классическая монархия привержена принятию решений по итогам обсуждения на собраниях Высшего совета, других советов управления, на заседаниях судебных инстанций, выборных лиц и т.д. Общественные силы на местах — гражданские или религиозные — также не остаются в стороне. Вспомним многочисленные дебаты в советах городов, в капитулах каноников… Широко была распространена практика управления с использованием советов в Испании: в 1721 году были известны советы Кастилии, финансов, по владениям в Вест-Индии, по военно-морским делам: сословные советы, военный совет и др. Полисинодия[11]во Франции в 1715 году была не радикальным новшеством, а скорее попыткой экстраполяции: число советов, которых и так уже было немало, просто увеличилось; они стали открытыми для аристократии и обрели более широкие властные полномочия. Да, уже в 1718 году с практикой полисинодии было покончено. Но центральная власть (в принципе) осталась приверженной традиционному Королевскому совету с его каноническими подразделениями.

Вместе с тем в монархическую эпоху существует и другой, неколлективный способ принятия решений. Он господствует в армии, представляя собой цепочку индивидуальных и авторитарных решений; они нисходят, как бурный водопад, по вертикали званий и командных должностей. В крайнем случае крупные военачальники, а иногда и сам король накануне сражения собираются для коллективного обсуждения, сидя на лошадях, стоящих по кругу мордами внутрь, а крупами наружу. Пришлось дожидаться исчезновения монархии Старого порядка, чтобы принцип единоличного принятия решений вышел за армейские рамки и стал применяться гражданскими властями[12].

Линии властной подчиненности, которые Бонапарт «прочертит» через министров, префектов, супрефектов и их подчиненных, положат конец обычаю коллегиального управления. Сверху вниз по этим линиям будут передаваться авторитарные решения ответственных деятелей, в том числе и в невоенных областях.

* * *

Короче говоря, классическая монархия в плане осуществления власти и суверенитета предстает как гиперболический образ всего общества, как его наглядная схема, в которой элиты, и в частности дворянство, столь широко представлены, что не остается места для крестьян и в меньшинстве оказываются буржуа или мелкие буржуа. Само собой разумеется, что прямые креатуры монарха сохраняют в высших эшелонах королевского аппарата, ущемляя других, многие рычаги управления. С учетом этого ограничения служилое дворянство, «люди шпаги», придворные, финансисты, писатели, судьи дворянского звания, а также прелаты монополизируют или почти монополизируют все верхние этажи монархического государства. Они без особых проблем сотрудничают в рамках официального или полуофициального истеблишмента с недворянским меньшинством, обладающим высокой квалификацией в различных областях, таких как правосудие, финансы, литература. Эти представители олигархии подразделяются в зависимости от стратегических целей и культуры. Они подчиняются не только своим узкоклассовым интересам, которые могли бы представлять собой нелепые подражания потребностям аристократии. Кроме того, на низовом уровне управленческие службы королевской системы возглавляют самые настоящие разночинцы. Но они не являются простыми исполнителями. Их власть на местах довольно значительна. Социальные конфликты разного рода возникают внутри монархической машины; они отражают и по-своему выражают противоречия, которые пронизывают не государственный аппарат, а общество в целом.

До сих пор мы рассматривали классическую монархию только изнутри или в ее отношениях с сообществами, которые ее окружают. Но она также тесно связана и с технологией своего времени, которая, в свою очередь, неотделима от общественных отношений. Я намерен рассмотреть здесь три области техники, оказавшие большое влияние на эволюцию государственных институтов. Прежде всего, огнестрельное оружие и, естественно, появление постоянной армии. Затем средства информации: бумага (старое изобретение), но особенно печатное дело (только появившееся). И наконец, импорт драгоценных металлов — золота и серебра, который предопределяет существование определенного технологического уровня в горно-шахтном деле в Европе и Америке и в осуществлении трансатлантической навигации. А с другой стороны, импорт драгоценных металлов повлек за собой огромные изменения в фискальной системе, породил враждебную реакцию в обществе.

* * *

Огнестрельное оружие и милитаризация части общества. Новые методы поражения человека и разрушения сооружений, появление массы людей, специально обученных для их использования, стали мощным козырем в руках классической монархии начиная с XV и XVI веков. Испанское королевство в значительной мере обязано им завоеванием Мексики. Япония, возможно, обязана им своим национальным единством, по крайней мере в эпоху сёгуната, поскольку это единство постепенно формировалось в течение второй половины XVI века, в результате сражений, в ходе которых использовалось до 10 000 аркебуз, сделанных по португальским образцам. Что касается Франции, то здесь четко просматривается взаимосвязь между становлением классической монархии в период с конца правления Карла VII до конца XV века и развитием постоянной армии, хорошо оснащенной огнестрельным оружием, показавшим свою высокую эффективность уже при Карле VIII. Повышается огневая мощь, растет численность армии: в XIV веке постоянное ядро королевской армии в мирное время насчитывало всего 2000 человек, после 1450 года — уже от 10 000 до 15 000, а в XVIII веке (тоже в мирное время) — 135 000. Все военнослужащие отныне регулярно (в основном) получают жалованье. Его размер зависит от звания, а не от статуса офицера более или менее благородного происхождения. Появляются артиллерийские части, специализированные подразделения по производству пороха и т.д. Военные расходы монархии растут, что служит основной причиной роста налогов. Расходы на содержание армии, которые трудно установить, достигали уже при Генрихе IV трети королевского «бюджета», половины — при Людовике XIV (до 70% в военное время). Численность королевской армии, обладающей большой огневой мощью на базе легкого и тяжелого оружия, достигла 300 000 человек в военное время (примерно к 1710 г.). Базовое воинское соединение постоянной армии европейской державы в мирное время достигало 1000 человек в XIV веке, десятка тысяч — в эпоху Возрождения и сотни тысяч — в XVIII веке. К концу правления Людовика XIV и при Людовике XV в военное время, в период крупных конфликтов один француз мужского пола из каждых шести или семи человек на постоянной или временной основе служил в армии. Он выступал в роли постоянного солдата, или милиционера, или временного новобранца. С начала и до конца рассматриваемого периода технический прогресс олицетворялся именами крупных администраторов, таких как Бюро в артиллерии (умер при Людовике XI), изобретателя бронзовых пушек и длинноствольных орудий в годы медленного исчезновения средневековых крепостей. А потом Грибоваль на закате Старого порядка также подарит королевству пушки, которым Европа будет завидовать и в годы Первой империи.

* * *

Старые и новые средства информации. Другая серия технологических инноваций, влияние которых на классическую монархию было глубоким, — информационные системы. Они появляются с известным временным разрывом к концу Средневековья: речь идет о бумаге, о книгопечатании, короче — о «галактике Гутенберга». Увлекать писаниной французская королевская власть стала еще в XIV веке, вскоре после появления бумаги. В течение последующего периода в Парижском бассейне появилось множество бумагоделательных машин. Они поставляли бумагу государственным и приравненным к ним учреждениям: Парламент и Сорбонна — крупные потребители печатных произведений и собиратели архивов. Книгопечатание пришло с другой стороны Вогезов. Сразу же оно стало силой централизирующей или, скорее, «бицентристской». Оно, конечно, процветало в Париже, где местные организации и учреждения — общественные, государственные или университетские — находят ему широкое применение. Одновременно оно развивается в Лионе — воротах на Юг. Типографии наводняют провансальские земли лионскими, то есть франкоязычными, печатными материалами, обеспечивая переход Юга на официальный язык власти, то есть на французский. И этот путь был более эффективным, чем все королевские ордонансы, даже из Виллер-Котре. В XVII веке происходит, особенно в Парижском регионе, объединение активных и авторитетных владельцев типографий. Они возобновят союз с государством. С самого начала этот «брак» приобретает репрессивные черты: уже в конце XVI века учреждается официальная цензура, декретируется обоюдоострая процедура — предоставление королевских разрешений, монополий и привилегий на издание книг. Авторы вследствие этого становятся и защищенными, и несвободными. Новые средства информации обеспечивают распространение ' университетского, среднего и даже начального образования; оно необходимо для подготовки офицеров высокого уровня и скромных чиновников для государства или общественных учреждений. Численность этих людей на различных уровнях управления увеличивается. Классическая монархия — носительница образования и инициатор его развития — существует в эпоху, когда 10% мужского населения умеет расписываться. Сам по себе этот процент — только симптом. Он свидетельствует о самом начале распространения некоторых признаков Просвещения, хотя еще и нечетких, затуманенных. Он предполагает растущее глубокое влияние книгопечатания. В течение веков численность образованных постоянно растет. К концу правления Людовика XVI 50% взрослых мужчин умели расписываться. Общество вступает в опасную, штормовую зону: сумма фрустраций, порождаемых относительной сверхобразованностью людей, находящихся слишком низко на социальной лестнице, начинает перевешивать сумму преимуществ, которые извлекает государство от постоянного роста народной образованности. Классическая монархия рискует быть поглощенной пучиной образовательного процесса, развитие которого она одобрила, если не сказать — даже поощряла. Но палка эта о двух концах: книгопечатание и образование в течение долгого периода стимулировали развитие государства, а теперь оказывают дестабилизирующее воздействие. Но в любом случае некоторые потребности и нужды уже неустранимы: с XVI по XVIII век королевские учреждения широко используют афиши, административные циркуляры и формуляры, которые печатаются в типографиях. Нет ни одного учреждения, и особенно королевского, которое не имело бы своих официальных или официозных издателей.

* * * 

Драгоценные металлы. После огнестрельного оружия и новых средств информации третий «скачок вперед», которым воспользовалась классическая монархия, связан с появлением денежных средств в гораздо больших размерах. Может быть, речь идет о более широком применении новых кредитных инструментов: векселя станут весьма полезным средством перевода налоговых доходов из провинции в столицу. Но они существовали в сфере торговли уже с XIV века. С XIV по XVIII век они будут немного усовершенствованы. Однако фундаментальные изменения связаны не с обращением «бумаги», даже банковской, а с массой драгоценных металлов в государственных казначействах и у частных лиц. Длительные и сверхдлительные контрасты конъюнктуры в этом отношении имеют капитальное значение. Возьмем кризис XIV-XV веков, последовавшие за ним возрождение и рост, которые к середине XVI века угаснут. Уже подчеркивалась роль демографического фактора: обезлюдение в 1348-1450 годах, затем подъем и восстановление прежней численности населения к 1560 году. Но свое значение имели и валютно-денежные факторы.

Подъем классической монархии на основе роста налоговых поступлений, принявших более регулярный характер со второй половины XV века, предполагает конец хронического недостатка золота и серебра; он в конечном итоге был устранен благодаря принятию целого ряда технологических мер. Глубочайший кризис ликвидности, большой валютно-денежный голод обрушился на страну в 1395-1415 годах. Причины этого были более или менее на поверхности: торговый баланс Европы с Востоком с 1000 года был постоянно дефицитным вследствие закупок пряностей, шелка, жемчуга, а также в результате паломничества, крестовых походов, оплаты выкупов. Отрицательный торговый баланс еще больше усугубился к 1400 году в результате внутренних катастроф, сопровождавшихся к тому же увеличением закупок пряностей и сокращением поставок суданского золота. Во Франции, которая в этом плане не отличалась от Англии, Испании, Италии, Фландрии и Бургундии, наихудшее десятилетие, самое большое безденежье пришлось на 1392-1402 годы. В Бриуде, в самом сердце изолированного Центрального массива, вынуждены были в 1423-1425 годах изготовлять монеты из свинца. В целом в Западной Европе запасы ценных металлов сократились (цифры приблизительные) в серебряном эквиваленте с 2000 т в 1340 году до 1000 т в 1465 году. И по контрасту подъем, который последует за этими провалами, будет необычайным. Он «превратит в пыль» все предыдущие рекорды: только в Англии запасы в серебряном эквиваленте в 1700 году достигнут 1100 т. Во Франции, где первые признаки роста уже четко проявились в самом начале правления Людовика XI, запасы в серебряном эквиваленте к 1700 году достигли 2500 т, 40% которых ежегодно будут переводиться в государственный бюджет. В целом в Европе в 1809 году запасы в серебряном эквиваленте достигнут 50 000 т, то есть в 50 раз больше, чем в скудном XV веке, и в 25 раз — в «богатом» или, скажем, менее скудном XIV веке. Немецкое и венгерское серебро, а затем золото Антильских островов «спасли» Запад в 1460-1530 годах. Затем, в 1560-1625 годах наступила очередь перуанского и мексиканского серебра. Позднее, в 1720-1780 годах, после нескольких (менее болезненных) спадов в XVII веке примут эстафету золото Бразилии и серебро той же Мексики. Все это было бы немыслимо без широкого технологического прогресса, а также без «крупных открытий» в привычном смысле этого термина: технология создания глубоких шахт начала совершенствоваться с первых лет Возрождения. Немецкие инженеры и публицисты свидетельствуют об этом прогрессе еще в XVI веке. С другой стороны, трансокеанские путешествия, получение сплавов с ртутью в 1500-1570 годах создали условия для первого проникновения в сокровищницы, в частности, серебра Нового Света.

* * *

Эти технические и «металлические» данные позволяют по-новому увидеть перспективы становления налоговой системы. Конечно, она уже имеет весьма почтенный возраст, и все согласны, что монархические государства, включая Францию, «постепенно перешли от чрезвычайного налога для ведения войны к постоянному военному налогу, а затем к постоянному налогу и в мирное время. К 1360 году эта эволюция налоговой системы практически завершается». Но от провозглашения принципа до реального увеличения доходов — большая дистанция. Она будет преодолена лишь более века спустя, после рокового 1360 года. Воспроизведем ход событий, начав издалека: при Филиппе Красивом (1285-1314 гг.) до крупных фискальных изменений — правда, чисто юридических — в 1350-1360 годах общие доходы государства в серебряном эквиваленте составляли 46,4 т, 39% которых обеспечивались за счет королевского домена, а остальное (уже большая часть) — за счет «чрезвычайного» налога, иначе говоря, за счет налогов, которые в этот период еще не были узаконены. В 1355-1356 годах суммы, утвержденные земельными собраниями (исключая домен), достигали 24 т, а в 1430 году усеченная Франция Карла VII имела примерно 52,5 т. Объединенное королевство при том же Карле VII в конце его правления располагало (по оценкам) 75 т: уровень, достигнутый при Филиппе Красивом, таким образом, просто несколько превзойден (+60%). Фискальная революция еще не столь сенсационна. Людовик XI тем не менее собирает более 100 т в серебряном эквиваленте (135 т в военное время; и королевский домен играет незначительную роль; налог в его чистом виде обеспечивает почти всю сумму). Налоговые сборы при Генрихе II к концу 50-х годов XVI века не превышают 190 т. В конце царствования Генриха IV объем налогов уже оценивается в 200 т. Мазарини легко добирается до 1000 т реальных расходов. Эта цифра останется почти канонической до начала правления Людовика XVI, за исключением периодов крупных конфликтов (война за испанское наследство, Семилетняя война). В эти трудные времена расходы достигают 1600 т (в 1705-1710 гг.), затем 1800 т (после 1760 г.). Но столь высокий уровень расходов удерживается лишь в течение очень кратких периодов. Таким образом, подлинная налоговая революция с регулярным увеличением вдвое веса бюджетных средств начинается не в середине XIV века, при Иоанне Добром с его пресловутым выкупом, как это утверждают некоторые историки-формалисты. На самом же деле она развивается начиная с Людовика XI, Генриха II и, в конце концов, при Бурбонах — от Генриха IV до юного Людовика XIV. И это тоже классическая монархия или по крайней мере один из ее основных аспектов. С увеличением государственных налоговых сборов росло антифискальное недовольство — первопричина всех восстаний. Драгоценные металлы, книгопечатание, пушки — эти технологические достижения нового времени оказали всеобъемлющее влияние на классическую монархию. Они направляли и стимулировали ее укрепление, хотя оно и сопровождалось накоплением внешних и внутренних антагонизмов.

Первая часть. РАСЦВЕТ ВАЛУА

I. ВОЗРОЖДЕНИЕ

В этом томе речь идет не только об истории государства и особенно власти, об олицетворяющих их группах людей, объединениях, партиях и т.д., как это может показаться на первый взгляд. Ибо нет государства без гражданского общества, территории, экономики, религии, культуры… Французское пространство, будучи во времена Людовика XI ромбовидным и обретя еще размытые очертания гексагона при Генрихе IV, сохраняло в 60-х годах XIV века в основном (grosso modo) границы, обозначенные в «разграничительном» Верденском трактате, который, как каждому известно, был подписан в 843 году новой эры, внуками Карла Великого. Но прочерченные в ту эпоху в центре империи линии стали реальными границами значительно позднее, в завершение медленного, растянувшегося на несколько веков приближения к ним при Капетингах.

В год смерти Карла VII (1461 г.) Рона, Сона и Шельда обозначали пунктиром границу, которая оставалась подвижной и легко преодолеваемой. Только дофинский отросток, полученный в 1349 году в качестве апанажа, выходил за пределы этой линии к востоку и на другую сторону Роны. Последующие изменения границ, относящиеся к постсредневековому периоду и до конца XVI века, состоятся в Провансе и Лотарингии. В то же время Франция окончательно утратит Фландрию, которая позднее станет частью современной Бельгии. Эти продвижения и отступления напоминают длительную и изматывающую процедуру, к которой порой прибегают провинциальные нотариусы. Можно ли сегодня, в ретроспективном плане, считать их несущественными? Ведь в ту же эпоху или позднее Испания и Португалия, а затем Россия и Англия готовятся завладеть целыми субконтинентами, каждый из которых в 15 или 30 раз обширнее, чем собственно французское обиталище: речь идет о двух Америках, Австралии, Сибири… Но не будем впадать в анахронизм! Если придерживаться простых критериев эпохи Ренессанса, которые не столь требовательны и строги, как наши, французская территория является гигантской: простому человеку 1550-х годов, если, конечно, он не стремится побить рекорд, потребуется целый месяц, чтобы пересечь ее с севера на юг и три с половиной недели — с востока на запад.

Общая площадь территории колеблется где-то между 425 000 кв. км во времена короля Карла Лысого[13], границы королевства которого восстановит Людовик XI, наследник четырехвековых усилий, и 460 000 кв. км «Франции» конца XVI века (против 551 000 кв. км в 1987 г.). Расширение площади, хотя и незначительное, происходит и в силу чисто естественных изменений: в результате аллювиальных наносов Роны и морских течений некоторые средиземноморские и речные порты, такие как Арль, Латт, Монпелье, Нарбонн, оказываются окруженными сушей, хотя в различные периоды Древнего мира и даже Средневековья они принимали крупные суда.

На побережье Атлантики или Ламанша и на реках, которые в них впадают, аналогичные явления (затягивание песком, зарастание водорослями, отступление воды, заиливание водных поверхностей) наблюдаются в Байонне, Люсоне, Ньоре, Бруаже, Лильбонне, Арфлёре и Абвиле или угрожают им. Вода — соленая или пресная — в своей «нормальной» форме отступает. Напротив, начиная со второй половины XVI века, когда она становится льдистой массой, идет наступление. В Савойе (еще не французской), в Дофине в 1590-х годах местные ледники при своем движении даже снесли несколько маленьких деревень. С геологической точки зрения эти явления незначительные. Но они отражают незначительное ухудшение климата. Гнилая погода летом, сильный и все чаще повторяющийся град наносят ущерб урожаю, усугубляют голод или увеличивают число холодных лет. Так было в 1560— 1570 годах, а также в 1709 году и в различные периоды XVII века, в частности в холодные 90-е годы.

«Территориальное» или «пространственное» сознание во Франции пробуждалось медленно. Изобретения Гутенберга позволили начать распространение первых карт королевства. Они поначалу были нечеткими, неполными, посредственными. Издавались они за пределами страны: в Ульме, Нюрнберге и Флоренции в 1480-1500 годах. Собственно французская картография появилась позднее. Важных результатов удается добиться благодаря Оронсу Фине (умер в 1555 г.) и особенно Шарлю Этьенну, издавшему в 1552 году «Путеводитель по дорогам Франции».

С картами или без карт короли и их чиновники имели лишь эмпирические познания и о границах своего собственного домена, который, словно зараженный бактериями роста, стремится постепенно достичь границ всей территории королевства в самом широком смысле этого понятия. Испанская монархия — конфедерация: она объединяет различные короны — Арагонскую, Кастильскую и т.д. Французское королевство — результат аннексий. Оно поглощает различные земли, ранее бывшие княжествами. Постепенно они попадают в административное поле, где напрямую главенствует власть короля. И газ, наполняя шар, обретает его контуры: так была присоединена Бургундия в 1477-1479 годах после насильственной смерти Карла Смелого. С 1470 по 1486 год та же участь постигнет наследство Арманьяка, а также земли доброго короля Рене — Анжу, Мен, Мортен и Прованс. Этот процесс поглощения развивался и в направлении к центру королевства, в результате чего исчезли большие территориальные анклавы, владетели которых в соответствии с духом XV века верили в возможность еще долго сохранять широкую административную автономию и даже независимость. А в XVI, несколько «сдвинутом» веке, который длился с 1515 года до царствования Людовика XIII, под короной короля одно за другим оказались Ангулемское графство, Бретань, провансальские и северофранцузские земли коннетабля Бурбона (Овернь, Бурбонне, Божоле и др.) и, наконец, сложное Бурбон-Наваррское наследство, которое намного выходило за аквитанские границы.

Чтобы найти еще самостоятельные княжества, вскоре потребуется покинуть Францию, пересечь Рейн. И здесь их будет целый легион, вплоть до классической эпохи. По эту сторону Вогезов королевский домен в государственном смысле слова составлял 60% королевства в первые годы правления Людовика XI и в момент прихода к власти Людовика XIII уже контролировал почти 100%.

Демографическая проблема рассматривается здесь в условных границах нашего территориального гексагона в 1700-е годы, формированию которой в середине XV века еще было далеко до завершения. Но эта территориальная условность весьма удобна. Она позволяет на длительном отрезке времени провести сравнения численности населения. «Французское» население, проживавшее на таким образом обозначенной территории, к 1330 году составляло примерно 20 млн. человек. С 1340 по 1440 год целый ряд катастроф (чума, войны, голод, экономические и демографические кризисы, порождавшие и усугублявшие друг друга) обескровил страну: численность населения в обозначенных границах упала до 10 млн. (или меньше?) в самые мрачные годы правления Карла VII. Никогда больше с XII по XX век Франция не будет столь малонаселенной. Период с 1450 по 1560 год — «гипервек» — вклинивается как время медленного, мощного и беспрерывного подъема. Отныне почти все войны ведутся за пределами страны. Хотя короли охотно вступают в войны, они стоят относительно недорого французскому налогоплательщику и не могут разорить страну или сократить ее население (или очень умеренно), как это произойдет позднее, при Людовике XIV, когда будут введены чрезмерные налоги. К 1560 году потолок численности населения достигнет уровня 20 или почти 20 млн. жителей, то есть столько же, сколько было в начале XIV века, до смертоносных войн, эпидемий чумы, всех тех несчастий, начало которым положил 1340 год. Гексагон плотно заселен при Филиппе Красивом; он стал полупустым во времена Жанны д'Арк и вновь заполнился в последние годы правления Генриха II. Что это: история качается, как маятник, или она неподвижна? Оставим в стороне метафору. На самом деле в течение очень длительного исторического периода имело место частичное сокращение населения страны, за которым следовало полное или почти полное восстановление его численности. Обратимся — один раз не в счет — к глубинным процессам: с 1300 по 1715 год численность населения почти постоянно остается на уровне около 20 млн. человек (иногда чуть больше, иногда чуть меньше). Да, она сокращается до 10 млн. в чрезвычайный период катастроф (1340-1450 гг.). Затем теми же темпами возрастает до обычного уровня 20 млн. человек в течение последующего века (1450-1560 гг.). Потом сохраняется на этом уровне, хотя и с незначительными, и чаще всего в положительную сторону, колебаниями, в течение долгого XVII века, точнее с 1560 по 1715 год.

Насколько можно судить, это «правило» 20 миллионов, просуществовавшее более четырех веков, диктовалось и экологическими причинами: учитывая агротехнику (еще достаточно примитивную), определенную регулярность эпидемий заразных болезней в течение этой продолжительной эпохи, воздействие нищеты, голода, фактического нормирования продовольствия, смертоносные инфекции и поздние браки, используемые, за неимением лучшего, как «контрацептивное оружие», — все это обусловливало невозможность существенного превышения роковой цифры «20 млн. душ». Лишь в XVIII веке этот казавшийся непреодолимым барьер был наконец взят. С 1700-1715 годов численность населения начала действительно расти. И это не было, как в XVI веке, просто возвратом к прежнему рекорду. Потолок будет преодолен. В период от Регентства до 1815 года население возрастет до 30 млн. Совсем другое дело по сравнению с периодом от Людовика XI до Людовика XIV. С 1340-х до 1560-х годов демографическая кривая напоминала трассу бобслея. Она то спускалась до самой низкой отметки, то взлетала вверх. К 1450 году процесс начал существенно меняться. Тенденция к повышению постепенно вытесняла тенденцию к понижению.

Если говорить о втором периоде, периоде роста и восстановления численности населения (1450-1560 гг.), то следует учитывать действие трех факторов, а именно: более высокая рождаемость; более ранние браки (что, естественно, продлевает период эффективной деторождаемости у замужних женщин); снижение смертности. В реальности первый фактор как таковой почти не сыграл своей роли. Если измерить приблизительно деторождаемость у женщин интервалом между двумя родами, то прекрасный XVI век мало чем отличался от мрачноватого XVII века. При Франциске I, как и при Людовике XIV, в отсутствие широкого применения противозачаточных средств, молодые супруги не могли рожать больше одного раза в два года. Один ребенок рождался каждые 24 или 30 месяцев — с учетом времени беременности, кормления ребенка грудью, а затем зачатия и вынашивания следующего.

Напротив, под влиянием временно благоприятного экономического развития или в силу старинных обычаев браки при Франциске I были более ранними, чем во времена Короля-Солнца. Нормандские девушки периода Возрождения выходили замуж в среднем уже в 21 год, тогда как в годы Великого века — в 24-25 лет. Эти четыре года разницы позволяли рожать уже на два ребенка больше. Такая прибавка сыграла существенную роль в демографическом буме, наблюдавшемся в первые 60 лет XVI века.

Наконец, смертность в рассматриваемую эпоху, согласно статистическим данным, была меньше, чем в другие времена. Были, естественно, и достаточно благоприятные периоды между 1455 и 1560 годами, в частности до 1520 года. В этот период в отдельные благоприятные годы смертность падала до сравнительно низкого уровня — 30-31%. В результате произошел довольно значительный демографический прирост, на который не смогли повлиять мелкие (?) несчастья последующих десятилетий (после 1520 г.). С 1460 по 1520 год, вследствие сохранения разумного спроса на зерновые со стороны населения, которое благодаря обилию еще свободных земель остается сравнительно разбросанным, голодные годы случаются довольно редко (позднее их станет во много раз больше в связи с достижением демографического пика). Заработки, которые с конца XV века в течение длительного периода были высокими, также подтверждают, что уровень жизни народа оставался «приличным». Это способствует росту числа «простонародья» и снижает некоторые угрозы жизни, поскольку население относительно хорошо питается и, следовательно, менее подвержено физиологической нищете и болезням. Позднее, в 1520-м и последующие годы, когда наступит голод, доходы упадут, питание ухудшится. Но вместе с тем улучшится эпидемическая обстановка. С 1536 года резко на убыль пойдут заболевания проказой, а с 1525 года все реже и реже случаются катастрофические эпидемии чумы. Более длительные промежутки между эпидемиями чумы при Франциске I и Генрихе II объясняются, возможно, принятием строгих карантинных мер в городах. Они оказались сравнительно эффективными, что принесло пользу и крестьянам.

Констатируем, без претензий на детальное объяснение причин, что в период между последними годами правления Карла VII и началом царствования Карла IX в стране произошел резкий демографический рост. Было нормальным, что вслед за веком (с 1340 по 1450 г.) значительного сокращения населения наступил (после 1450 г.) период его спасительного роста.

Вследствие этого навязчивая боязнь смерти, хотя и не исчезнет полностью, перестает беспокоить высших представителей культуры, религии или светского общества — счастливые перемены по сравнению с XV веком, веком погребальных танцев, трупов и мрачных медитаций над разлагающимися останками.

На более скромном уровне населением овладевает броуновское движение. Став более многочисленным, оно не желает жить скученно в одном месте. Оно не знает, куда податься, и бросается во все стороны. Миграционные перемещения обретают различные формы: рост городского населения; транзитная миграция (ремесленники, паломники, школьники или студенты); миграция нищеты (нищие и просто обездоленные большими массами покидают бедные земли Бретани и Руэрга, направляясь к плодородным землям Лангедока, Вексена, Нормандии); заселение деревень; наконец, иммиграция в ранее покинутые, порой многообещающие земли, например в виноградарскую Бордоскую область: многие деревни Жиронды были покинуты во время войн с англичанами. Но начиная с эпохи Людовика XI сюда энергично направляются новые переселенцы, покинув окситанские или франкофонские зоны. Наконец, иногда возникали и эмиграционные потоки. Так, выходцы из Франции (ее южных и центральных районов) заселяли Испанию, и именно в тот момент, когда выходцы из Испании, в свою очередь, эмигрировали в только что открытые земли Америки.

* * *

Весь этот народ надо было кормить, обеспечивать ему минимальный жизненный уровень, за исключением голодных лет. Традиционная агрикультура дает максимум возможного. Производство зерна с 1450 по 1500 год быстро растет. Этот зерновой прорыв стал возможен в результате довольно легко достигнутого освоения земель, заброшенных во времена Столетней войны. Надо было просто выкорчевать кустарники, что не было непреодолимым препятствием. Позднее производство зерна стало возрастать значительно медленнее, и к 1550-1565 годам оно достигло своего потолка. Последние участки поддающейся освоению или свободной земли оказывались окраинными, малоплодородными, труднодоступными, удаленными от путей сообщения и рынков сбыта. Отсюда резкое повышение цен на зерно в XVI веке. Оно усугублялось возросшим спросом, зачастую не находящим удовлетворения. С другой стороны, рост цен стимулировался наличием большого количества золота и серебра (поступавшего из Центральной Европы, а затем с нового континента). Рост дороговизны время от времени порождал голод: он вновь появился после 1520 года. Что касается других отраслей, то растительная продукция становится разнообразнее, но не слишком: виноградники расширяются вблизи портов, через которые идет экспорт (Нант, например), и крупных центров потребления, насчитывающих десятки или сотни тысяч пьющих (Лион, Париж…). В городских зонах растет потребление мяса. В других местах животноводство пребывает в летаргии. Здесь пастбища уступают место посевным культурам, в которых испытывается срочная нужда, поскольку их производство в обычные годы позволяет удовлетворить только минимальные национальные потребности из-за невысокой производительности труда. Но слабое развитие животноводства ведет к недостатку навоза, что, в свою очередь, снижает производство зерновых. Это — пресловутый порочный круг устаревшей агрикультуры, от которой в это время начинают избавляться фламандцы (но не французы) во имя круга добродетельного. Наконец, лесные массивы и к 1550 году остаются огромными. Не исключено, что в это время леса покрывали треть национальной территории. В будущем такое обилие лесов становится удушающим и, напротив, ставит проблемы, так как человек жив не лесом единым. Кузницы, стекольные фабрики, общие потребности в топливе и деловой древесине приведут в последующие века к сокращению лесов. В результате расширятся пахотные земли, легче станет с продуктами питания.

* * *

На селе социальные группы, от которых зависит несколько неадекватное развитие сельского хозяйства, по-разному переносят последствия этого. В регионе от Лангедока до Иль-де-Франса на земельные участки обрушилась волна их дробления. Парцеллы становятся все мельче и мельче. Таков неотвратимый результат демографического роста в «прекрасный» XVI век. При появлении каждого нового поколения происходит новый раздел земельных наделов, так как выживающих детей становится больше умирающих родителей. Наследственное право, базировавшееся на местных обычаях, которые были скомпрометированы в период Возрождения, склоняется к преимуществу одного из сыновей — чаще всего старшего — и в ущерб его братьям и сестрам. Но это лишь в незначительной мере сдерживает топор наследственного права. Отсюда процесс пауперизации, от которого страдают прежде всего мелкие собственники и арендаторы: у каждого из них все меньше гектаров или доли гектара, чем у их предшественников. Во всяком случае, без технологического прогресса производительность гектара земли почти не растет. Количественный дефицит земли не компенсируется качественным улучшением приемов ее обработки, за исключением той или иной локальной ситуации, как, например, в случае с виноградарством вокруг Нанта. Тенденции к обнищанию на селе per capita усугубляются снижением реальной заработной платы: она снижается обыкновенно из-за роста цен, но особенно в результате возрастающего предложения труда, что, с учетом отсутствия заметного увеличения рабочих мест, снижало его оплату. В целом эта двойная тенденция к обнищанию затронула прежде всего сельскохозяйственных поденщиков, прислугу и других разнорабочих, а с другой стороны — мелких землевладельцев, наделы которых сокращаются при переходе от отца к сыну до нескольких гектаров и даже соток. Напротив, крупные фермеры — «аристократы плуга» — оказались на гребне достаточно приличного процветания: состояние рынка им благоприятствует, реальная заработная плата, которую они платят своим батракам, снижается, а рента, которую они обязаны выплачивать земельным собственникам, остается порой стабильной или повышается, но, как правило, в разумных пределах.

* * *

Классу собственников (знать, королевские служилые люди, сеньоры, высшее духовенство, крупные купцы, состоятельные буржуа) принадлежит примерно половина земли (другая половина — крестьянам). Доля этой господствующей группы имеет тенденцию к увеличению в результате политики приобретения новых земель, которую проводят крупные землевладельцы или те, которые хотят стать таковыми. Право старшего сына в дворянской среде и порядок наследования[14] церковного имущества позволяют этому высшему классу избегать угрозы распыления наследственных земельных владений. Он теряет в результате девальвации сеньориальных податей, которые иногда падают почти до нуля. Но восполняет эти потери благодаря частым повышениям реальной арендной платы; благодаря индексации десятины[15]; эволюция последней сопровождает, и не более того, рост (скромный) сельскохозяйственного производства, а иногда само ее существование ставится под угрозу, например, в 1530-1560 годах, в результате первых забастовок[16] крестьян, обязанных выплачивать десятину. Причем в той или иной мере крестьян на это толкают гугеноты.

Сеньории, однако, умели менять регистр: от доминирования сеньориальных податей[17] они перешли к господству земельной ренты, базировавшейся на размере арендных платежей. Скорее организатор, чем паразит, сеньориальная система порой играет роль направляющей силы во времена возрождения деревень и в период Ренессанса вплоть до начала Религиозных войн.

* * *

Ситуация в городах, в торговле, промышленности по сути не отличалась от положения дел на селе и в сельском хозяйстве. Поразителен хронологический параллелизм: начало роста городов с середины XV века и последовавшее затем их быстрое развитие; некоторое замедление к 1515 году при сохранении до 1560 года весьма заметного процветания торговли и мануфактур. Но процветания не для всех! Демографический рост, лежавший в основе этого процветания, выбросил на рынок труда рабочую силу в избыточном количестве, что привело к снижению реальной заработной платы. Обнищание наемных рабочих увеличивало, конечно, прибыли предпринимателей, но в долгосрочной перспективе мешало существенно увеличить массовое потребление, то есть сдерживало массовое производство. (Хотя производство предметов роскоши, например шелка и изделий из него, резко возросло.)

Даже умеренный подъем торговли, городов, мануфактур продлится недолго. Религиозные войны прервали его. Первые бои в 1560-1565 годах были достаточно благополучно пережиты, но в 1567-1575 годах былое оживление городской экономики станет далеким воспоминанием. Оно уступает место застою или крушению. Имеющаяся разрозненная статистика (соляной налог, портовые сборы в Марселе, торговля пряностями в Лионе, экспорт вин из Бордо, пастелевых лепестков из Тулузы, доходы от налогов на судоходство по рекам Луара и Рона) подтверждает эту периодизацию: подъем в течение ста лет, затем стагнация и спад. Общий подъем западных стран, связанный с улучшением в демографии и других областях, обусловил подъем начиная с 1450-х годов деловой активности городов, магазинов, лавочек. И в этом деле роль драгоценных металлов, поступивших из Америки — главного поставщика валютных средств, — была лишь второстепенной (с 1500 г.). Основной прирост импорта серебра из Перу, а точнее — Потоси, действительно произошел примерно в 1560 году.

Привел ли рост несельскохозяйственного сектора экономики, продолжавшийся более века (1450-1560 гг.), лишь к восстановлению высокого уровня, который был отмечен до Великой чумы в 1300-1340 годах? Или речь шла о стремительном преодолении потолка, оставившем далеко позади все рекорды, которые были установлены до наступления «времени несчастий»? В области сельского хозяйства, как было показано выше, речь шла скорее о восстановлении прежнего уровня, чем о подлинном подъеме. Городской сектор из-за большей своей гибкости был ipso facto более динамичным. Однако в некоторых случаях «оживление» даже не было всеобъемлющим. В Бордо, например, объем экспорта вина в «прекрасном» XVI веке оставался ниже, несмотря на внушительный рост, блестящих рекордных показателей начала XIV века. В эти времена этот крупный жирондийский порт регулярно отправлял 850 000 гектолитров в год в северные страны, в частности в Англию. И лишь в середине XVII века эти средневековые рекорды были наконец превзойдены. Напротив, в других районах наблюдались настоящие прорывы, которые оставляли далеко позади показатели времен Средневековья, до времен Великой чумы. Руан, например, включая собственно город и пригороды за пределами городских стен, насчитывал в XIII веке 35 000 жителей, а в 1347 году — возможно, 41 000. Начиная же с 1560 года соответствующий показатель, похоже, достигал 70 000 человек и оставался, с некоторыми взлетами и падениями, примерно на этом уровне вплоть до Революции. Таким образом, с XIII по XVI век имел место подлинный рост, отклонение от многовекового необратимого курса, когда вышеупомянутые мальтузианские потолки, столь разрушительные в аграрной отрасли, почти не сказывались или сказывались незначительно. Беспрецедентные превышения прежнего уровня, о которых идет речь, были особенно очевидны в динамичных областях с большой гибкостью: государственное строительство, культура… Но не будем преувеличивать значение этих скачков, по крайней мере для городов: Франция к 1500 году с ее 10% городского населения еще не преодолела определенной «слаборазвитости», даже по отнюдь невысоким критериям того времени. По контрасту, Испания и Португалия в ту же самую эпоху уже штурмовали океаны и континенты. На границах королевства Валуа появились предприятия капиталистического типа, созданные главным образом итальянцами, нидерландцами, немцами и иберийцами, установившими контроль и над деловым Лионом. Королевские же подданные зачастую сдержанно относились к отдаленным предприятиям.

Не следует преувеличивать роль государства и должного управления в развитии промышленности и торговли. Первые «меркантилистские» тенденции появились при Людовике XI, и до 1560 года шел процесс их формирования. Они сводились к проявлениям «умеренного национализма времен процветания». Речь шла о том, чтобы привлечь на территорию королевства и удержать золото и серебро (со времен Средневековья Церковь считала эти металлы бесполезными, тем более что они порождали ростовщичество, т.е. грех). Речь шла также о запрете предметов роскоши, золотого шитья и шелковых тканей, которые в ту эпоху считались синонимом импорта, сопровождавшегося вывозом и потерей валюты. Речь шла, наконец, о поощрении горнорудной отрасли и производства товаров национальной промышленности, предназначенных для экспорта или внутреннего рынка, в надежде, что это поможет вернуть валюту в страну или воспрепятствовать ее вывозу за пределы королевства.

Карл VII был прежде всего не лишенным ловкости «воссоздателем». Людовик XI был первым, кто разработал некоторые меры экономического порядка, направленные на защиту национальных ресурсов и предпринимательства. В этой области он соответствовал своей эпохе, был сыном начала Возрождения: он, скорее всего, размышлял о нехватке наличности, которая стала очевидной еще в 1400 году. Но решения, которые он вынужден был принимать, чтобы выйти из этой ситуации (так же будут поступать и его преемники), были скорее симптоматическими или гомеопатическими, чем реально действенными. Однако подъем экономики произошел бы и без принятия этих решений, поскольку его корни лежали в глубинных демографических и социальных процессах. Что касается Людовика XI или Франциска I, то их целью в этом направлении было оздоровление финансов королевства за счет возможного роста богатств страны. Когда говорили о богатстве государства, на самом деле думали о доходах правительства. При этом совершенно простодушно считали возможным увеличить богатство страны за счет увеличения доходов правительства.

Особенно ярко эти расчеты государства просматриваются в сельском хозяйстве, которое в этот период было как раз на подъеме. Однако правительственная политика по отношению к крестьянам исчерпывалась предоставлением абсолютной свободы действий, за исключением конфискации через налоговый механизм части сельскохозяйственной прибавочной стоимости (по мере того как она появлялась, благодаря подъему производства в течение длительного времени). Так в различные века формировались «прожорливые» бюджетные стратегии времен Людовика XI и Ришелье. Пришлось ждать… появления в 1760-х годах физиократов, чтобы правительство стало проводить политику поощрения развития сельскохозяйственного производства и чтобы она перестала быть чисто фискальной.

Что касается торговли и промышленности, то здесь робкие шаги правительства попадали на менее благоприятную почву, чем та, которая была у торговых народов фламандского или североитальянского типа. Крупные купцы Франции были, как правило, иностранного происхождения: итальянского — в Лионе, португальского или фламандского — на Атлантическом побережье. Французские коммерсанты занимались в первую очередь внутренней, или «молчаливой», торговлей (silent trade), которая была значительной, конечно, но маломасштабной и о которой мало говорилось. Несмотря на исключительный успех предпринимательства в Лионе (благодаря прежде всего итальянцам и в меньшей мере — немцам), преуспевший коммерсант, а также его сыновья и капиталы довольно быстро «сворачивали» на канонические тропы повышения своего социального положения: покупки королевских должностей, приобретение наследственного дворянства. А для дворян торговать (исключая морскую торговлю, значительную, конечно, по объему) — значит нарушать законы, унижаться.

Во всяком случае, внутренний рынок, имея в виду наиболее прибыльные сделки, оставался узким. После 1500 года в результате обнищания, последовавшего за снижением реальной заработной платы и дроблением земельных участков в ходе наследования, произошло сокращение возможностей роста массового потребления (не устранив их полностью). В то же время рост доходов имущих обусловил рост потребления предметов роскоши. Это, конечно, большой козырь для торговли с дальними странами. Но на пути ее развития возникали труднопреодолимые препятствия. Ведь последовательное развитие «капитализма» потребовало бы постоянного роста массового потребления, как это случится, например, с хлопчатобумажными изделиями после начала промышленной революции. Но ничего подобного не происходило во времена Возрождения.

* * *

Общая картина внешней торговли дает ясное представление об узости ее рамок. Абстрагируемся в данном случае от «импорта» золота и серебра: он лишь указывает на позитивный характер платежного баланса. При таком условии выясняется, что французский импорт в 1551-1556 годах на 54,3% в стоимостном выражении состоял из шелка и шелковых тканей. Этот процент, относящийся только к предметам роскоши, представляется огромным. Он убедительно показывает, что внешняя торговля не имела ничего общего с гигантскими, живущими натуральным хозяйством сельскими массами населения. Действительно, международная торговля более чем наполовину касалась горстки привилегированных потребителей — любителей изделий из шелка. Она оставляла в каменном спокойствии молчаливое большинство подданных короля. Второе место в импорте занимали оружие, изделия металлообрабатывающей промышленности, металлы (на эти три статьи приходилось 20,8% импорта). Эта цифра свидетельствует, конечно, об одной из структурных слабостей Франции, располагавшей меньшими запасами природных ископаемых, чем Германия или Англия (попытки организации горных разработок в Вогезах, серебряных рудников в лионском регионе в период от Людовика XI до Генриха II не могли существенно изменить ситуацию в связи с недостатком геологических ресурсов, хотя королевство и располагало различными месторождениями, в частности, железной руды). Наконец, третьей статьей импорта были пряности, сахар и квасцы (три продукта, также предназначавшиеся для элиты), на долю которых приходилось 8,1% общего объема французского импорта. И это обстоятельство еще раз подчеркивает, что импорт был лишь в незначительной мере связан с массовым потреблением.

Будучи импортером дорогих предметов роскоши, Франция экспортировала, напротив, товары с незначительной добавочной стоимостью: товары первичного сектора (сельского хозяйства и солеварен) или вторичного (промышленности). Проще говоря, экспорт насчитывал всего пять наименований: зерно, соль, вина, сукно, ткани. Вина и соль шли на север. На юг отправлялось немного пшеницы и особенно сукно из Лангедока в Левант. Из мешковины, производившейся в Бретани и в области Лиона, изготовлялись паруса для кораблей, рубашки и саваны. Они отправлялись в Италию, на Средний Восток и в возрастающих объемах в Испанию. И все это не в массовом масштабе: ведь даже при положительном торговом балансе выручаемая от экспорта валюта шла на покрытие значительной части оттока золота и серебра, предназначенных для оплаты ввоза предметов роскоши, шелковых тканей и пряностей, закупки которых интересовали лишь незначительное меньшинство населения. Относительно малозначимый характер импорта, как в зеркале, отражал ничтожный объем экспорта по сравнению с валовым объемом продукции автаркического сельского хозяйства, почти непосредственно за счет которого проживало 80% многочисленного населения страны. Конечно, развивались и некоторые передовые отрасли промышленности, в частности полиграфия в Лионе. Но в стране, где население было в основном неграмотным, в количественном отношении они представлялись незначительными вкраплениями, но оказывали тем не менее решающее дестабилизирующее воздействие на культуру.

В финансовой области достижения королевства представляются при первом анализе достаточно значительными. С 1475 года страна обладала твердой денежной единицей — золотым экю. Турский ливр — счетная единица — девальвировался довольно медленными темпами: в 1475 году он был эквивалентен 22 г серебра, а в 1560 году — 14 г. Но следует, правда, учитывать, что серебряная монета, на которой основываются наши расчеты стоимости денег, также теряла значительную часть своей покупательной способности в результате роста цен на различные товары в XVI веке. Не будем распространяться о причинах роста цен (среди них и инфляционный эффект поступлений американского серебра, но особенно демографический рост, который повышал спрос и таким образом стимулировал рост цен, в то время как предложение потребительских товаров, главным образом пищевых продуктов, оставалось неадекватным). Просто констатируем, что индекс цен в Париже вырос со 100 пунктов в 1510 году до 606 — в 1580 году, то есть уровень инфляции составлял 2,6% в год, что для времен Старого порядка было необычным и значительным. Но это определенно ниже галопирующих темпов в инфляционный XX век, когда в отдельные периоды годовое повышение цен на 10% не было редким явлением.

Вместе с тем инфляция и рост происходили в довольно узких границах: это хорошо видно при анализе объемов чеканки монет — они «поражают» своей фактической скромностью.

При исчислении в турских ливрах и при расчетах на пять следующих друг за другом лет объем чеканки монет превышал 2,5 млн. турских ливров в 1500 году, 3,2 млн. — в 1525 году. К 1550 году эта цифра достигла 6 млн., а к 1575 году превысила 7 млн. Славный рост! Но если учесть инфляцию и пересчитать в постоянных ценах на основе эквивалента, выраженного в пшенице, то получается менее радостная картина: объем чеканки монет в те же пятилетки в пересчете на пшеницу составлял 2,164 млн. лир[18] пшеницы в 1500 году; 1,171 млн. — в 1525-м; 1,544 млн. — в 1550-м и 822 млн. лир — в 1575 году. Последняя цифра относится к наименее урожайным годам во время Религиозных войн. Но три предыдущие цифры, относящиеся к периодам внутреннего мира, не свидетельствуют, однако, о выраженном росте, а скорее наоборот. Чеканка монет, осуществлявшаяся от имени короля, материализовала связь между государством и экономикой. Относительная летаргия в период Возрождения вынуждает исключить всякое восхваление, в том что касается экономических, финансовых и политико-государственных достижений. Верно, банковская система была хорошо организована в Лионе. Оригинальная система платежей на торговых ярмарках позволяла избегать большей части расходов драгоценных металлов. Предприниматели регулировали взаимную задолженность путем бухгалтерских записей. Лион, как финансовая биржа, оказывал влияние на значительную часть территории Франции. Парадоксально, но наряду с Руаном и Бордо Лион был одним из центров страхования морских операций при Генрихе П. В более общем плане нотариально заверенные облигации (на нижнем уровне) и переводные векселя (аккредитивы на вершине) создавали обширную систему ронского кредита, которая позволяла купцам и производителям обходиться без звонкой монеты. К услугам кредиторов различных категорий прибегало само государство, казначеи Франции, генеральные интенданты; буржуазия Парижа через механизм рентных доходов Парижской мэрии[19]; итальянские и немецкие финансисты из Лиона к концу правления Франциска I и при Генрихе II. Судебные процессы против представителей крупных финансовых династий (которые, как в случае с суперинтендантом Санблансе в 1527 г., доводили обвиняемого до виселицы), громкие банкротства, как в случае с Большой сделкой в Лионе в 1558 году, позволяли государству периодически освобождаться от задолженности денежным воротилам, что, однако, не мешало ему вновь обращаться к ним, когда злосчастное банкротство забывалось. Прорывы частных банков к финансированию и управлению бюджетами городов, таможен, сеньорий и церквей не могли скрыть слаборазвитости в целом наших банковских и финансовых структур или просто их полное отсутствие, за исключением Лиона и ряда других более мелких городов. Французы сумеют взять в свои руки финансово-денежную систему, оказавшуюся под контролем иностранцев, только в конце XVI века.

* * *

В географическом плане это смешение передовых отраслей (меньшинство) и отсталых производств (большинство), каковым предстает экономика королевства, достаточно легко определяется: полюсы силы располагаются в обширной северной зоне, в которую входят Нормандия, Иль-де-Франс и север Бургундии (после ее аннексии Людовиком XI). Но еще надо ликвидировать анклавность этого крупного северо-восточного региона. Восстановление французской полосы, соединяющей север королевства с югом, и выход к теплым морям обусловили новый расцвет Лиона, стимулировавшийся также трансальпийскими выходцами.

В XVI веке это послужит одним из оправданий — довольно, правда, невнятным — Итальянских войн. С 1465 года началась стратегическая и масштабная переориентация: при Медичи центр экономического развития перемещается из Женевы в Лион.

В 1502 году уже действовало более 40 флорентийских фирм в месте слияния Соны и Роны. Лион импортирует шелк и шелковые ткани из Италии, металлы и холст — из Германии, сукно — из Англии. А сам экспортирует французский текстиль и скобяные товары. В Лионе производятся печатная продукция и некоторые виды шелковых тканей. Такая экономическая активность повлекла за собой демографический рост, который в пропорциональном плане оказался существенно выше, чем удвоение населения в более общем плане. При Людовике XI население Лиона насчитывало 20 000 человек, а во времена Франциска I — 65 000. Рост населения сопровождался его пролетаризацией, как и в других сельских и городских регионах Франции. Покупательная способность лионского пролетария, исчисляемая в зерновом эквиваленте, снизилась со 110 пунктов в 1510 году до 85 — к 1560 году. А за более длительный срок — с 1505 по 1595 год — покупательная способность населения сократилась примерно наполовину.

Лионское процветание распределялось, мягко говоря, неравномерно. Происходили смещения некоторых торговых потоков: «французская ось» после заката ярмарок в Шампани сместилась из Руана и Парижа в сторону Лиона и юга, пересекая Среднюю и Нижнюю Луару или Савойю. Но и понятие юга, в свою очередь, изменяется и географически, и по существу: он был провансальским и правобережным по Роне, то есть нацеленным на Эг-Морт и другие порты Лангедока (Агд, Монпелье, Латт), через которые поступали пряности и вывозились сукна с севера или из Каркассонна. С включением Прованса в королевство Валуа (1481 г.) Марсель стал единственным и конечным портом для обслуживания торговых потоков между севером и югом Франции, что обусловило снижение роли портов Лангедока. Расширение торговли через Марсельский порт началось уже в середине XV века: ежегодный рост налогов на торговые сделки составлял 5,02% с 1438 по 1465 год, стабилизировался на уровне 1,03% с 1465 по 1515 год, а с 1515 по 1540 год составлял 2,8%. В этих условиях увеличение населения превышало средние показатели по стране: в 1500 году марсельцев насчитывалось 10 000, а в 1554 году — уже 30 000. Город не стал гигантским: марсельцы, которые не обладали размахом своих итальянских друзей или конкурентов, устраивались мелкими ростовщиками и торговцами в странах Леванта и Северной Африки. Они торговали зерном, кожей, добывали кораллы на больших глубинах. На берегах Ласидона сформировалось состояние Форбенов, потомков кожевника Лангра, оказавшегося в Провансе в конце XIV века. Они контролировали мэрию и Канебьер в 1475-1484 годах, пока не сформировали семейный клан, из которого вышли архиепископы, адмиралы и придворные кавалеры во времена Людовика XIV. В целом новые крупные состояния не могли появиться, если бы Людовик XI не аннексировал Бургундию: она открыла Франции большие перспективы по оси Рона — Сона.

Атлантический фасад в принципе давал выход на более широкие горизонты, чем континентальная ось Париж — Лион — Марсель. На первый взгляд они казались бесконечными в условиях безбрежного XVI века. Но, к сожалению, западные порты королевства, в отличие от Антверпена, Лиссабона, Севильи, не сумели принять должное участие в новой трансокеанической торговле. Возьмем Нант: присоединение его к Франции в 1491 году (десять лет спустя после Марселя) давало «благоприятный толчок» к улучшению конъюнктуры, которая и без того в течение ряда веков была позитивной. Внутренние регионы (долина Луары и Париж, где производилась перевалка грузов) становились еще более доступными для нантцев. Однако их достижения оказались скромными. Население этого портового города, престиж которого казался высоким, увеличилось всего с 15 000 (конец XV в.) до 25 000 (конец XVI в.). До начала 1550-х годов здесь нередки эпидемии чумы. Они мешали развитию. Испанские торговцы обосновывались на пристанях нижней Луары. Но 2 000 кораблей (как правило, с ореховым корпусом), которые заходили в Нант, ограничивались — и это уже было неплохо — экспортом вин и импортом соли или трески, морской йод которой облегчал судьбу заболевших базедовой болезнью. Создание Счетной палаты в Нанте в начале XVI века почти не изменило рутинности процесса. Ничего примечательного не наблюдалось и в Бордо. Здесь тоже экспорт вин, соли, оливкового масла, чернослива и пастели из Тулузы и импорт трески, поставлявшейся баскскими рыбаками, финансировавшимися за счет капиталов Жиронды. Естественно, связи между портом при впадении Гаронны в океан и Англией или Нидерландами углублялись. Но структурные изменения города произойдут лишь в XVIII веке с развитием импорта-экспорта колониальных товаров, водки и тонких вин. Эпоха Просвещения в регионе Бордо будет отождествляться с завоевательным мондиализмом мыслителя и виноградаря Монтескье; Ренессанс в Жиронде предпочел в конечном итоге скептицизм сеньора Монтеня.

Как бы парадоксально ни показалось, но в XVI веке подлинной Атлантикой для Франции был Ламанш. Торговцы Руана осознавали возможности Америки и Азии. Но они так и остались бы мелкими торгашами, если бы не опирались на поддержку внутренних районов и мощного парижского рынка, то есть в конечном счете — на протоцентрализованное государство. Руан, увы, задыхавшийся в долине, насчитывавший 45 000 жителей к 1510 году и уже 70 000 — в 1560 году, то есть в три раза больше, чем население Нанта, в конце XV века, когда уже началась эпоха процветания, продолжал торговать классическими товарами: пшеницу и вино экспортировал; соль и сельдь импортировал. С 1475 по 1515 год импорт соли увеличился в 6 раз. Но очень скоро количественный рост стал сопровождаться географической диверсификацией: в 1508 году, спустя всего лишь 16 лет после открытия Америки, мореплаватели Верхней Нормандии заинтересовались Ньюфаундлендом. В 1542 году 60 кораблей покинули нижнюю Сену и направились к этому большому острову для лова трески. В 1517 году был основан Гавр, что расширило возможности торговли, хотя он и строился для других целей. Суконная фабрика в Руане благодаря валяльным машинам расширила производство. Свою продукцию она обменивала на шерсть из Кастилии, квасцы из Центральной Италии, перец и сахар из Лиссабона, Севильи и Мадейры. Моряки Руана стали доставлять красные красители из Бразилии. Другие руанские купцы направятся к Африке, Мадагаскару, Суматре. Их предприятия уступали антверпенским, но намного превосходили возможности Нанта, Марселя или Бордо.

* * *

История королевской власти ограничится характеристикой деловых центров и жизни деревни или изучением взаимосвязей между экономикой и демографией.

Франция в границах эпохи Возрождения насчитывала 1200 «закрытых» городов, то есть окруженных толстыми стенами. Таким образом, один «закрытый» город приходился на 10 000, а позднее, по мере роста населения королевства, — на 15 000 сельских жителей. 500 городов были местопребыванием королевских судов или центрами судебных округов. На вершине сети городов находились 300 «добрых» городов[20], то есть, по всем подсчетам, 3-4 «добрых» города на каждый сегодняшний департамент, или, по грубым прикидкам, один «добрый» город на округ (современный). К числу главных черт «доброго» города относились присутствие военного гарнизона, наличие административных учреждений, деятельность группы представителей правосудия и, наконец, «престиж» городских торговцев в глазах крестьян — ремесленников пригородов. Самым крупным городом был Париж, численность населения которого к концу 1460-х годов достигла цифры 1400 года — 150 000 человек, что представляло большой контраст по сравнению с низкой населенностью города в 1420-1430 годах. Самый большой город Иль-де-Франс постепенно, от поколения к поколению приближался к «рекордной» цифре 300 000 человек, которая была достигнута, вероятно, около 1560 года, а затем снизилась до 200 000 к концу Религиозных войн.

Накануне эпохи, которой посвящена эта книга, король Карл VII покинул Париж, вызывавший у него недобрые воспоминания об англо-бургундских заговорах. По его примеру короли династии Валуа в период Возрождения часто пренебрегали Лувром, и их резиденции располагались на берегах Луары или в Фонтенбло. Это пренебрежение не нанесло особого вреда Парижу, обладавшему собственной динамикой развития и остававшемуся административной столицей королевства, не будучи во всех случаях местом принятия королевских решений.

За этим «главным» городом следовали очень большие города (50 000 жителей), большие (20 000), средние (от 5000 до 10 000) и малые (2000). Нельзя забывать и мелких «сите», которые в крайнем случае насчитывали менее 1000 жителей.

Конец общего спада в середине XV века привел, как это ни парадоксально, к ослаблению ряда городских центров, которые до того, опираясь на свое стратегическое положение и воспользовавшись изменениями торговых потоков, процветали… благодаря Столетней войне. Таковыми были Фуа, Тарб, Байонна. Но в основном в 1450-1560 годах происходило расширение и усиление городов. Это не исключало «голода и сытости», то есть периодов быстрого и замедленного роста.

В период роста некоторые города (Роман, Перигё к концу XV в.) достигли своего прежнего уровня, другие намного превзошли его (например, Руан в течение XVI в.). В конце периода подъема, к 1560 году численность горожан (если говорить о поселениях с населением свыше 2000 жителей) уже несколько превышала 2 млн., но не больше 2,5 млн.

8 городах, где замужество разрешалось в более раннем возрасте, чем это будет установлено в XVII и XVIII веках, рост населения шел естественным путем, если этому не препятствовали зловещие удары эпидемии. Но в основном численность горожан возрастала за счет иммигрантов из деревни. Об этом свидетельствуют непрекращающееся увеличение городского «антропонимического фонда»[21], «фамильные потрясения». В наиболее крупных центрах на иммигрантов (родившихся, как правило, в королевстве) приходилось 30 и даже 40% их жителей. Этот демографический бонус увеличивал численность городских семей: она достигала 4-5 человек на семью (например, в Карпантра в 1473 г.) вместо трех во время спада 1420— 1430 годов. Вновь прибывшие иммигранты пополняли по пре-имуществу активные сферы городской жизни (профессии, свя-занные с питанием, домашняя прислуга, свободные профессии). Некоторые города развивались в результате роста торговли или временного обретения статуса столицы. Например, Тур во времена Людовика XI оказался охваченным лихорадкой земельной спекуляции и раздела земли. Но в некоторых случаях надежды далеко не оправдывались: построенные на крупных реках (Сене, Гаронне) мосты составляли в XIII и XIV веках гордость Руана, Ажена и т.д. Однако многие из них были восстановлены лишь в XVIII веке.

Интеграционный феномен сопровождал рост городов, но в то же время ограничивал (не устраняя полностью) усиление анархии, которую он порождал. Растущее число корпоративных ассоциаций, поощрявшихся королевской властью, объединяло ремесленников, которые в XV веке пользовались еще свободой предпринимательской деятельности. Корпоративизм был особенно развит на севере Франции. Эти профессиональные объединения, основанные на клятвенной верности их членов («жюранды»), платили монарху определенную таксу в качестве налога, что его очень устраивало. После 1500 года корпорации стали сдерживать социальную мобильность, благодаря которой сами они и зародились: их членам стало трудно пробиться в цеховые старшины. Расширение ремесленничества привело, таким образом, к замораживанию корпоративизма, что, в свою очередь, приведет позднее к ограничению роста ремесленного производства.

Однако в 1500-1530 годах динамизм ремесленного производства еще сохранялся. Наряду с цеховыми организациями, теоретически светскими, появились почти повсеместно религиозные или культовые братства. Они пользовались покровительством какого-нибудь святого, возникали «спонтанно или по чьей-то инициативе», носили характер развлекательный, профессиональный, религиозный, политический, театральный, куртуазный, благотворительный, милосердный. Они отличались свободой действий, фантазий, объединяли людей одной профессии, но также одного прихода, квартала, территории. Эти «ячейки» увеличивают также численность развлекательных псевдомонашеских объединений, в которые допускались только светские люди. Они обуздывали с помощью хорошо отрегулированного беспорядка дикий протест, который мог бы возникнуть среди молодежи против сексуальных и семейных порядков.

Такие озорные «аббатства» под названиями «Бонгувер», «Могувер»[22] формировали «диагональную» солидарность. Они объединяли людей от 28 до 36 лет, женатых и холостяков, интегрировали в свои ряды иммигрантов. С 1500 года они стали преподавать правила вежливости в отношениях с женщинами и девушками, которые в праздничные дни пляшут вместе с «миленькими монахами» из «монастыря» Могувера: слабый пол в нежном возрасте уже не замыкается полностью в рамках жизни у очага, в прачечной или на мельнице. Все эти братства, корпорации, псевдоаббатства являлись, на свой лад, школами власти. Они регулировали городскую жизнь и способствовали на низовом уровне относительно гармоничному функционированию городов в глобальных рамках королевства.

Силы общины и взаимного притяжения людей не исчерпываются только братским или псевдомонашеским корпоративизмом ремесленников и молодежи. Их субстанциональность черпается также из городской культуры, которая была присуща и бедным, и богатым горожанам. Из-под ее влияния выпадали только маргиналы и очень обездоленные. Это одноэтажная культура![23] Она, как и церковь — под сводом и на паперти, — объединяет священное и бурлеск; чередует благословение причастия и парад ослов с митрами на головах. Рискуя шокировать христиан-ригористов, эта культура предполагала, что Бог не считает зазорным при случае предаться безудержному смеху. Она укрепляет сплоченность коллектива бесконечными повторениями «сатирических шаржей, нравоучений, клятв, триумфальных парадов на конях». «Голосом и телом» она участвует в прискорбных антиеврейских беспорядках, по крайней мере в некоторых провансальских городах. С точки зрения «общинно-корпоративной» высокая элитарная культура служит дополнением общегородской культуры. Воспевая местную историю, она прославляет городской патриотизм. Что касается Меца и ряда других городов, то об этом свидетельствуют произведения Филиппа де Виньоля или его коллег[24].

Факт, что после «черной дыры» Столетней войны в «добрых» городах с новой силой возобновилась мода на воспитание. И не только среди элиты. Остается полностью в стороне только мелкий люд (40% городского населения). За исключением этой группы все более и более избирательная педагогика предлагает начальное, а с 10 лет — основное образование. Затем следуют курсы нотариата или коммерции. Университет посещает незначительное число молодежи до 28 лет. В каждом крупном городе на рынок труда поступает несколько десятков выпускников университета, которые в лучшем случае занимают престижные или высокооплачиваемые должности. Распространение просвещения, даже на начальном этапе, ориентирует лучшие умы на изучение античных достопримечательностей родного города, которые становятся предметом гордости и поводом для пышных мемориальных празднований. Гордостью города становятся и общественные монументы. Было бы преувеличением утверждать, что речь уже шла о городском благоустройстве. Подобное время от времени материализуется по случаю королевских визитов в возведении на улицах и в переулках декораций из дерева или с использованием тканей. Тем не менее в городах было немало сооружений: крепостные стены, башенные часы (уже стали исчислять время), игольчатая стрела кафедрального собора, мэрия, а также централизованные бордели, работавшие во имя общего блага. Реакция моралистов наступит лишь после 1490-1500 годов, когда сифилис «деборделизирует»[25] улицы и сознание и когда в решении этой задачи очищения в их поддержку выступят первые протестанты.

Воспевая общие институты рынка, Возрождение и особенно Реформация придадут ему определенную направленность. Они будут утверждать, что рынок предназначен для торговли в ее чистом виде, и пытаться исключить из сферы его действия некоторые секторы, такие как любовь (отныне проституция осуждается) и религия (индульгенции предаются позору).

XV век — век столиц, прежде всего Парижа, но также Тура, Авиньона, который даже без физического присутствия папы сохранял остатки былого понтификального, финансового и прочего величия. Упомянем также некоторые города — центры владений «удельных князей, крупных вассалов и властителей периферийных княжеств» (Дижон, Ренн…). После завоевания их французами они перестали быть столичными городами, но их роль была подтверждена Валуа. Без каких-либо колебаний они разместили здесь парламенты, университеты, счетные палаты. В противном случае как бы они смогли установить контроль над провинциями?

В более общем плане в период от Людовика XI до Генриха II лояльность французских городов подтверждалась многократно. Потребуется — и это станет глубоким расколом — проявление религиозного и идеологического противостояния гугенотского происхождения в национальном масштабе, чтобы в ответ сформировалась католическая мятежная «лига» против легитимной династии. Но в начале XVI века положение было совершенно иное: источники лояльности городов были старинными и живучими. Исторически города соперничали в большей степени с местными сеньорами, чем с монархами. Уже к 1500-м или 1550-м годам королевские представители в провинциях сотрудничали с мэриями. Лучшие теоретики монархического централизма в XVI веке жили… в Тулузе[26]. Было бы ошибочным считать этот город (только потому, что находится на юге) сторонником федерализма или независимости.

Типичной в этой области была уже позиция Людовика XI: он изо всех сил поощрял создание городских советов и других органов. Таким образом он эмансипировал городскую элиту. Делалось это не бескорыстно: таким путем король пытался приобщить города к своим политическим проектам, широко прибегая при этом к неотразимому рычагу регулирования освобождений от налогов. Последние же вели к пропорциональному увеличению различных поборов с крестьян — вечной дойной коровы системы. Государственная власть, несмотря на свое стремление к видимому всемогуществу, была de facto децентрализованной и регионализованной. Королевский совет по отношению к городам действовал больше как административная судебная инстанция, чем как Совет министров. «Губернаторы и генеральные представители в провинциях были вице-королями, но не суперпрефектами». В Париже, как и в провинции, парламенты по своим законным полномочиям могли бы играть и роль почти префекта. Но в действительности эти высокие судебные собрания состояли из чиновников-выходцев из местной элиты или интегрированных в нее. И этого достаточно, чтобы отличить их от префектов, которых используют наши власти сегодня.

Зачастую освобожденные от налогов по велению суверена (который считал менее опасным обременять крестьянство) горожане сами себя облагали различными налоговыми сборами, выплачиваемыми либо косвенным путем, либо через механизм коммунальных сборов. Речь шла о налогах на потребление скота, муки, вина и т.д.: чем больше пили в городе, тем больше у города было средств для ремонта окружающих его стен; вино спасало стены, таверны укрепляли крепостные сооружения. Конец XV века — время экономического подъема — был золотым временем для городских финансов. Их объем возрастал с развитием торговли и промышленности. Монархия эпохи Возрождения черпала из этого золотого источника через механизм заимствований или рентных доходов мэрии (Париж, 1522 г.), о которых мы уже упоминали. Проценты на кредиты, которые регулярно выплачивались за счет этих поступлений, давали гарантию получения доходов и безопасности (относительной) семьям кредиторов, которые зачастую принадлежали к сливкам общества или просто к sanior pars[27] города.

Внутригородская интеграция, достаточно сердечное согласие с монархическим центром… Без пояснений такое двойное утверждение было бы упрощением. На самом деле в городе были различные социальные слои: на вершине — sanior pares или senior pars. Они представляли собой элиту в широком смысле, состояли из влиятельных людей и не всегда первой молодости. Это были королевские представители, члены судебного аппарата, крупные купцы. До последней трети XV века они зачастую оставались близкими друг другу. Но после 1500 года между ними произошло размежевание или даже раскол — «предательство клерков». Отныне королевские представители дистанцируются от торговцев, их эндогамия четче обозначается или возрастает. Они становятся дворянами или занимают дворянские должности. Им предоставляются фискальные суперльготы. Но sanior pars, рассматриваемая как единое целое, продолжает тем не менее стоять выше ремесленников, даже организованных. Эта «здоровая часть» с еще большим презрением относится к крестьянам, которые в большом количестве проживали в городах, составляя от 20 до 30% городского населения, особенно на юге. Какие контрасты! Мы уже отмечали, что городская культура в некоторых областях — фольклорной и праздничной — была одноэтажной, доступной почти для всех. Но в ней, с другой стороны, была своя иерархия презрении, которая будет расширяться и приобретать более яркие различия по мере обнищания низов и роста роскоши в верхах и порождать раскол между социальными группами.

Социальная напряженность в городах будет действительно возрастать и ставить перед властями, если не перед самим королем, некоторые проблемы по мере удаления золотых времен больших доходов и высокого уровня потребления плебса, которые достигли наивысших показателей в 1450-1475 годах в результате падения численности населения, а также прекращения войн и быстрого восстановления территорий, поставлявших продовольствие. Нельзя, конечно, рисовать в розовом свете в сущности скромное благополучие. 26 кг мяса в год на душу населения в Карпантра в 1483 году и, пожалуй, несколько больше в северных областях — это еще очень далеко от протеинового рая. Англичане начиная с Джона Фортескью[28] не лишали себя удовольствия посмеяться над потребительскими стандартами французов, которые намного уступали их собственным. Тем не менее, этот в общем приличный (но не более того) уровень жизни во второй половине XV века был более высоким, в том числе по потреблению мяса, чем в период обнищания, который наступит после 1500 года в результате демографического роста во время недостаточного увеличения сельскохозяйственного производства. Свидетельства углубляющейся бедности, которая, конечно, не в новинку, многочисленны. В пространственном отношении резче проступали различия между городскими зонами («Zoning»)[29], которые, впрочем, еще до конца не определились. В результате зонирования бедные выталкивались в предместья и на более высокие этажи домов там, где такие дома были, например в Париже и Лионе. Бедность порождала определенное недовольство, хотя городские бунты уже раньше, во второй половине XV века, перестали быть особо тревожным событием. Их число даже заметно «уплотнилось» в период от Карла VIII до молодого Франциска I. В 1540-х годах они вновь обрели определенную боевитость на Атлантическом побережье Франции, в частности в Бордо. Будь то в период подъема или спада недовольства, этическая структура бунтов сохранялась неизменной в 1450-1560 годах. Она определяет модель мятежей низов: они скорее символичные, чем смертоносные; «они больше разрушают, чем грабят, больше растрачивают, чем обворовывают».

Городское насилие, с учетом всех факторов, выходило за узкие границы простых обвинений в адрес политической, муниципальной, королевской власти. Как простое правонарушение, гражданское или уголовное, это насилие — привычное явление. Оно возникает среди сравнительно интегрированных групп (домашняя прислуга, лакеи, студенты). Оно не ограничивается привлечением маргиналов. Насилие преследуется юстицией, против него ведется скрытая борьба. Но оно пользуется отсутствием профессиональной полиции, которую кое-как заменяют «крики негодования», что давало право любому преследовать воров и покончить с преступлением, опираясь на коллективное высочайшее соизволение городской группы, оскорбленной преступным актом[30].

В итоге в первые годы Возрождения установилось относительное равновесие внутри городов и в их отношениях с высшими властями. Но оно не могло устоять перед новшествами XVI века.

Протестантская Реформация за десятилетие, прошедшее с 1550 года, произведет идеологические изъятия, о которых мало кто мог бы подумать за сто лет до этого. Крепнущее государство начало, с успешной медлительностью, операцию по урезанию прав местных властей. Артиллерия обесценивает роль городских укреплений. Они еще ценились при Людовике XII, но стали менее эффективными при Генрихе II и тем более при Генрихе IV. Часть буржуазии, — та, которая устроилась на королевской службе, «предала» свою социальную группу и сформировала городское дворянство. Она теперь свысока смотрела на добропорядочных торговцев, населявших городские улицы. Наконец, в результате демографического взрыва увеличилось число отверженных. Потеряло значение классическое различие, проводившееся в городах, между «Христовыми бедными», которым всячески помогали, так как они считались детьми города, и чужеродными бедняками, которых цинично оставляли умирать под городскими стенами. В 1560 году прозвучит похоронный звон колоколов в связи с исчезновением известного городского единодушия, которое было, пожалуй, лишь видимым…

II. РОЗЫ И ВОЙНЫ[31]

Сто лет назад, около 1460 года, на престол взошел новый король, который со временем сумел заставить всех уважать свою волю. Но мы пока не на этом этапе. Идеологическо-религиозные конфликты еще впереди. Политическая система легко просматривается во всей своей простоте на уровне как властных структур, так и противостояния интересов.

Политическая среда, в которой протекает правление Людовика XI, уже больше не носит «феодального» характера в полном смысле этого термина. Это, однако, не мешает от имени «нечистокровного феодализма» создавать или восстанавливать из всего, что попадается под руку, рыцарские ордена (Золотого руна Бургундии, Святого Михаила — для французов). Их цель — в сакральных формах и по возможности в рыцарском стиле подчинить высшую знать власти государя. Освобожденной от налогов знати в принципе не приходится жаловаться. A priori власть ее не обманывает, и остается точной апофегма Филиппа Контамина: «Знатность — это и уровень жизни».

Тем не менее с 1460-х годов французская монархия становится жестко административной и налогоненасытной: при восшествии на престол Людовика XI налоги в абсолютном выражении могли показаться невысокими. Но по сравнению с другими регионами Европы налоги во Франции были уже самыми многочисленными и самыми высокими. Понятия государства, нации, родины, королевства или страны (эти слова долгое время оставались взаимозаменяемыми) распространяются и среди элит, и до известной степени в широких массах, включая крестьян. Эти понятия и чувства находят воплощение в личности и верховенстве короля. Они распространяются на одном языке — французском: наряду с местными наречиями его понимают и зачастую на нем говорят повсюду, вплоть до южной Луары. Начинается его долгое продвижение на юг, к нижнему течению Роны и Гаронны, в ущерб наречию «ок»[32]. Что касается монарха, то он не обязан строго уподобляться труднодостижимому и привлекательному образу добродетельного государя. Отныне теоретики признают, что он может прибегать к хитрости и «обманному притворству» при условии соблюдения внешней благопристойности. Макиавелли еще не родился, но уже недалек его час. Государь, если он француз, считается императором в своем королевстве. Он прямой повелитель всех своих подданных4 включая высокопоставленных, обязанности которых теперь более многотрудные, чем были когда-то обязанности всемогущих «вассалов» феодального типа. Революционная волна 1350-1420 годов, которая, к большому изумлению монархов, столь расширила роль представительных собраний, начала откатываться назад. Последние, называемые Генеральными или провинциальными штатами, сохраняют, однако, определенную, хотя и подчиненную роль. Церковь Франции уже давно называется галликанской, то есть национальной, хотя и признает известное превосходство римского первосвященника. То, что церковь теряет в самостоятельности по отношению к суверену, она компенсирует усилением внутренней сплоченности. Что бы ни говорил Мишле, она не стала главной жертвой «режима» возрождающихся Валуа. Во всяком случае, не в большей мере, чем дворянство. Корпус чиновников, alias королевских служилых людей[33], пользуется стабильностью своего положения. Им даже предоставляются должности, подлежащие продаже и дающие право на причисление к своего рода дворянству, признаваемому в частном порядке, но не указанному еще государством, как это будет в следующем веке. В противовес региональным княжествам, которые все еще остаются сильными и влиятельными, королевское государство поощряет самоутверждение городов. Это даже превосходило их желания. И они тем не менее упоминаются в числе лучших пособников Людовика XI в его- борьбе против притязаний владетельных князей на автономию. Но это выйдет из моды во время правления короля, при котором Франсуа Алле[34], звезда Парламента, провозгласит, обращаясь к некогда главным смутьянам, новый девиз почти имперского звучания: «Никому не дано право ограничивать права короля». Действительно, среди важнейших прав монарха было и право вершить суд, то есть подчиняться, хотя и внешне по собственному желанию, этическим императивам правосудия.

* * *

Родившись в 1423 году, «маленький чахлый цветок из французского сада» — будущий король Людовик XI под руководством преподавателя Жана Мажори хорошо освоил латинский язык, христианскую религию, усвоил понимание необходимости относительного счастья для своих подданных и для самого короля. Физические данные и внешний вид наследника Карла VII не впечатляли. Тем не менее, будучи ребенком, он прошел военную подготовку: стрелял из лука, метал копье, фехтовал. Глубоко почитая святых и Богоматерь, он разъезжал по королевству со впечатляющей скоростью почтовой службы своего времени. Хороший наездник, несмотря на приступы геморроя, он был участником всех, даже самых незначительных, паломничеств. Он пользовался этим, чтобы решать свои политические или дипломатические задачи. Человек своего поколения, хорошо смотревшийся на фоне церковной готики, этот христианин, хотя и погруженный в себя, не нарушал цветущий в эту эпоху образ религии. Он распространил по стране чтение молитвы «Ангелуса», «падал на колени» в многочисленных церквах. Пресвятая Дева, кресты, реликвии были его козырями в игре на арене власти, игре, которая далеко не всегда была очень праведной. Людовик составил 66 статей устава Благородного ордена Святого Михаила, своего рода ордена Почетного легиона XV века. Он назван в честь архангела, чье имя носит нормандское аббатство, которое, находясь под угрозой с моря, никогда не попадало в руки англичан. Французский монарх — еще раз напомним об этом — взял за образец орден Золотого руна Бургундии, который сочетал языческую мифологию и христианское рыцарство: Людовик XI присоединил к переживаниям о духовном заботу о дворянстве при условии, что оно подчиняется воле суверена и соблюдает в новом духе ритуалы рыцарского оммажа, поощряемые освобождением от налогов.

Образованный, грозный словоблуд Людовик XI не был человеком духовного или греко-римского Возрождения, каким станет Франциск I. Но этот умный государь, ловко сеявший раздоры среди своих противников, действовал уже в предмакиавеллиевском стиле (флорентийский мыслитель был человеком чистой техники власти, не обремененной никакими этическими или трансцендентными соображениями). Лучше, чем это делали короли-первосвященники (или считавшие себя таковыми) в Средние века, Людовик XI отделял категорию религиозного, к которой он относился с искренним уважением, от категории политического, где хитрость и насилие, даже с церковным благословением, являлись делом обычным. Черный юмор, цинизм и крепкое словцо украшали его переписку. Людовик был способен на любезность и привязанность. Его жестокость, индивидуальная и коллективная, вписывается в нормы того времени. В последние годы его подозрительность усилится. Но он старался щадить народы Франции, а также Италии. В этом плане он неоднократно вел себя безукоризненно. Он вел себя как христианский король в том, что касалось цели, если уж не методов, им использовавшихся. Его мысли были направлены на общее благо в духе Аристотеля или Фомы Аквинского. Но в голове Людовика оно принимало монархическую и национальную форму в противовес региональным интригам, свойственным принцам крови.

Враг принцев и покровитель дворян, Людовик оставался первым дворянином в королевстве. Он считал себя большим охотником, какими будут до 1789 года и следующие Валуа, а затем и Бурбоны. Занятие охотой — это компенсация многочасовых сидений в кабинете. Будучи набожным, Людовик не интересовался женщинами. Институт королевских любовниц, введенный Карлом VII начиная с Агнес Сорель, просуществовал до Людовика XIV (Монтеспан) и Людовика XV (Помпадур, дю Барри). С Людовиком XI же этот институт заглохнет на одно поколение. Наш герой соблазнил нескольких мещанок, что не стоило ему особого труда. Но если он и брал с собой женщину, то брал на охоту, на крупе своей лошади, чтобы умеренный вкус к любовным утехам сочетать с подлинной страстью погони за дичью. Этот холодный супруг с годами стал верным мужем. Напротив, он всегда был плохим сыном, имея, правда, на то определенные основания. Отец не поил его молоком человеческой нежности. Людовик не любил своего родителя Карла VII и выступил против него (1440 г.) задолго до восшествия на престол. Антагонизм или по крайней мере яркий контраст «между поколениями королевской семьи — между отцом и сыном, и даже внуком, — каждое из которых опирается на свою «клику», будет длиться вплоть до Людовика XV, зачастую определяя конфигурацию партийных и политических группировок. Будучи еще дофином, Людовик XI первым представил образец этого.

В течение 22 лет хитроумный король держал в своих руках власть, опираясь на Высший совет, состав которого менялся. В него входили принцы, высшие церковники, крупные сеньоры. Но наряду с ними в этот ареопаг привлекались дворяне невысокого происхождения и даже иностранцы (фламандцы, швейцарцы, итальянцы, иберийцы), а также, как правило, дворяне — представители местной или региональной власти: сенешали, губернаторы. Хотя и в меньшем числе по сравнению с людьми второго сословия, в Совете были представлены также обладатели мантий — парламентских, судебных, финансовые управляющие, другие разночинцы и даже королевские медики, например Адам Фюме, для которого близость к королю означала покровительство и привилегии.

В эти же годы стала утверждаться роль «мастеров прошений» (судебных докладчиков) королевского дворца. Они воплощали собственное правосудие суверена. При Людовике XI их было всего 5-6 человек, а во времена Людовика XIV — уже 70. Эта первоначальная полудюжина свидетельствует о малочисленности государственного аппарата, хотя и не лишенного эффективности. На свежую голову судебные докладчики, действуя под эгидой монарха, рассматривали прошения о помиловании, прощали за то или иное правонарушение. Будучи членами властвующей элиты, они затем занимали должности епископов или сенешалей.

Королевство оставалось, таким образом, правосудным: парламенты были ярким коллективным воплощением короля-судьи. Король в них нуждался, даже несмотря на их полунезависимость, чтобы вести тяжбы с принцами и территориальными княжествами, которые как лоскутное одеяло покрывали четвертую часть королевства. Провинциальные парламенты были созданы и действовали в Тулузе, Дофине, Бордо, Бургундии, Руане, Экс-ан-Провансе и даже в Перпиньяне. В каждом из них заседало 20-30 советников в мантиях. Во главе был Парижский парламент, который стремился, созывая специальные сессии и заседания в Оверни (1481 г.), установить более жесткий контроль над южными свободными землями. Людовик XI, конечно, всячески притеснял это высокое парижское собрание. Он энергично вмешивался в назначение председателей Парламента и даже его рядовых членов. Тем не менее парламентарии укрепляли «нетленный» характер своей собственной коллективной судебной «конторы» через механизм полуофициальной передачи по наследству своих обязанностей. Они сохраняли посты на протяжении всего царствования, отстаивая право на свое существование. А это — главное для самого института.

Правосудие с его машиной, парламентами, находилось на авансцене. Но органы управления государственными финансами благодаря мощному усилению Людовиком XI налогового пресса также получили известное развитие, оставив далеко позади роскошные (относительно) времена, когда налоги еще сильно не давили. При Людовике XI налоговые сборы возросли с 1,2 млн. до 4,6 млн. турских ливров, или, в весовом выражении, с 50/75 т серебра до 100/135 т. Эти цифры свидетельствуют о том, что развивающаяся экономика и демография предоставляли широкие возможности для увеличения налогов. Нечто подобное наблюдалось в эту же эпоху и в Англии Эдуарда IV, где отмечалось динамичное развитие, несмотря на войну Алой и Белой Розы. Людовик обнаружил, что королевство может платить налоги. Более того, французские налоги оказались и не столь гнетущими для торговли и обменов, поскольку к концу режима основным источником ресурсов стали прямые налоги. Косвенные налоги (соляной и различные сборы с обращения товаров) были низкими (14%). Вклад же королевского домена (леса, сеньориальные платежи и т.д.) был вообще незначительным (2%). Знак нового времени!

Что касается расходов, то в обычное время более половины государственных ресурсов предназначалось для армии, ставшей уже регулярной. И мы знаем, что такая ситуация будет продолжаться вплоть до Революции: рука правосудного государства не может быть рукой безоружной. Быть справедливым — значит быть сильным.

Кроме того, крупные расходы (16%) идут на содержание двора и королевского дома, который нельзя упрекнуть в скупости, а также на оплату различного рода привилегий и пенсий (32%). Двор и королевские пособия являются для крупных сеньоров той альтернативой, которая лишает их желания (по крайней мере на это надеются) царствовать по своим законам в собственных провинциях. На расходы, связанные с государственной службой («жалованье») при Людовике XI уходила лишь двадцатая часть всех расходов: служилые (обладатели откупов, судьи и др.) были вынуждены, чтобы округлить свое незначительное жалованье, принимать «благодарственные» или «на прокорм», которые им выплачивали налогоплательщики из рук в руки. Генеральные финансовые инспекторы, депутаты, генеральные сборщики, казначеи и т.д. заполняли налоговую корзину, обеспечивая сбор прямых налогов и платежей с доменов. Все это проходило спокойно, без возмущений благодаря всеобщему процветанию, символом которого стало создание повсюду королем и другими лицами королевских ярмарок, рынков на благо «товара» и для поддержания подданных. У Людовика XI не было нужды время от времени выбирать среди высших финансистов одного или нескольких козлов отпущения, чтобы привлечь их к ответу или казнить и таким образом скрыть тот или иной провал или погасить народное возмущение. Такие персонажи либо отошли в прошлое (Мариньи, Жак Кёр), либо появятся в будущем (Санблансе, Фуке). Однако не следует думать, что сбор налогов проходил как по маслу. В городских волнениях (на мануфактурах Анже и Реймса при въезде короля, в Орийаке, Бурже, Санлисе и Ле-Пюи в 1470-х годах) принимали участие ремесленники, которым втайне сочувствовали и дворяне (эта схема вскоре станет привычной). И те и другие возмущаются злоупотреблениями муниципальной олигархии и лиц, занимающихся сбором налогов от имени монарха. Сельские же жители, за редким исключением, во времена Людовика XI вели себя спокойно. Они почти безропотно платили государственные налоги. Это благодушие деревни наводит на мысль a contrario, что города, когда они начинали «возбуждаться», преследовали в первую очередь цели добиться привилегий, которые спасли бы их от более тяжелых налогов, которые ipso facto перекладывались на глубинку. Мудрая предосторожность: города начинали кричать до того, как с них принимались стричь шерсть. Другой характерный признак социальной или фискальной обстановки, которая не так уж плоха, хотя и нельзя ни в коем случае считать ее идеальной: несколько не очень урожайных лет породят в 1482 году определенные проблемы с продуктами питания. Но это не будет сопровождаться всеобщими массовыми выступлениями ни в городах, ни на селе.

Экономическая политика (это, конечно, громко сказано) Людовика XI направлена (это подтверждается сотней официальных документов) на то, чтобы «создать благоприятные условия для торговли и производства вообще, воспрепятствовать экспорту драгоценных металлов, обеспечить французским предпринимателям строго определенную долю в транспортных перевозках и потеснить различных недругов, воздействуя на торговые обмены». Обстоятельства этому способствовали. Одиннадцатый Людовик был королем в эпоху хорошей и даже замечательной конъюнктуры, к существованию которой он сам никак не был причастен…

В этих условиях налоги сильно выросли (в Анжу за 20 лет они утроились), но оставались терпимыми и сносными. В некоторых отношениях это перераспределение средств и богатств, производившееся государством, даже стимулировало экономику. При этом прежде всего преследовалась цель обеспечить расходы на армию, численность которой увеличивалась. Ее основу составляла кавалерия, базовое подразделение которой называлось «копье» — каждое в составе четырех всадников.

В начале царствования в королевстве насчитывалось 1700 копий, а накануне кончины Людовика XI — 4000 копий, то есть 16 000 кавалеристов. В случае необходимости (войны), помимо элитных кавалерийских частей, численность армии могла возрасти до 60 000 человек. Это мало по сравнению с сотнями тысяч солдат во времена Людовика XIV и миллионными армиями наших мировых войн. Однако все относительно: в те времена достаточно было просто быть более сильным, чем твой сосед. По сравнению с 4000 копий Бретань могла выставить максимум 400; Бургундия Карла Смелого — 2200; Миланская область — сотню… Франция или то образование, которое обозначалось этим словом, располагала в эту эпоху наиболее мощной армией в мире, оснащенной самыми современными пушками, которые выходили из строя (от усталости металла), только произведя не менее ста выстрелов чугунными, а затем и медными ядрами. Причем ядра летели со скоростью звука, в три раза быстрее, чем в годы Столетней войны.

Это могущество на начальном этапе нарастало не само по себе: в 1460-х годах Франция колебалась между чисто французской, английской, даже испанской моделью, то есть моделью монархии, направленной на объединение, но еще не на централизацию, при которой король действительно управляет с помощью группы сорокалетних советников, знати и (в меньшей степени) разночинцев (крупных чиновников и специалистов); а с другой стороны — моделью германского или итальянского типа, где князья и города, действуя на полицентристской основе, не считались с императором (за Рейном), а когда его не было, это не могло компенсироваться присутствием римского понтифика (по ту сторону Альп). Во Франции налицо было много факторов, которые могли бы действовать в пользу расчленения страны и создания своего рода конгломерата княжеств по немецкому образцу: Столетняя война толкала страну именно в этом направлении. Постепенно исчезающий призрак национальной балканизации был окончательно устранен лишь в XVII веке в результате деятельности Ришелье и учреждения Кольбером интендантств[35]. При вступлении же на престол Людовика XI опасность была еще весьма реальной, так как число принцев капетингской крови продолжало увеличиваться по мере разветвления родового древа, от которого они произошли.

Орлеанский дом, основанный братом короля Карла VI, деда Людовика XI, владел землями в Орлеанской области, в Валуа, Ангумуа (всего 5000 кв. км). Этот дом прославится, не создавая особой опасности для трона, благодаря поэту Карлу Орлеанскому и незаконнорожденному Дюнуа, бывшему соратнику Жанны д'Арк. Отношения между этим знаменитым воином и новым королем теплотой не отличались. Дома Анжуйский и Бургундский (о которых речь пойдет дальше) были обязаны своим появлением семейству и наследникам короля Иоанна Доброго, прапрадеда Людовика XI. Провинция Анжу, управлявшаяся славным королем Рене, а также его братом и сыном, состояла из самой области Анжу плюс Прованс и Барруа (всего 32 000 кв. км) с дополнительными землями в Лотарингии и Неаполе. Алансон (6000 кв. км) принадлежал брату первого короля Валуа (умер в 1350 г.). Бурбоны, последующая судьба которых от Генриха IV до Хуана Карлоса сегодня, включая и Людовика XIV, будет невероятно удивительной, произошли от младшего сына Людовика Святого (умер в 1270 г.). Бурбоны обладали 38 000 кв. км в самом центре королевства (земли Бурбонне, Оверни, Фореза, Божоле). Наконец, Бретань. Она досталась от внука брата Людовика VII (умер в 1180 г.), женившегося в 1213 году на законной наследнице герцогства.

Заметим, что по праву женского наследования независимость Бретани имела более солидное юридическое основание, чем бургундские земли. Последним удалось на время выйти из-под власти королевской короны лишь в результате отклонения от норм феодально-династического наследственного права. Это отклонение могло стать и необратимым, но никогда таким не стало.

Риск самоопределения крупных княжеств еще больше усугубился после того, как Людовик XI в 1461 году передал Берри (14 000 кв. км) своему младшему брату «месье Шарлю». Молодой король оказался перед лицом глобальных опасностей в результате претензий на его территории со стороны двух «крутых рогов» (Бретань, Бургундия) и уязвимости «мягкого подбрюшья» — Бурбонне. К проблемам этих разбросанных образований, которые постепенно определили генеалогию Капетингов, прибавлялись другие заботы, связанные с существованием нескольких крупных феодальных родов, не относившихся к монаршей семье и обосновавшихся на юго-западе страны (Альбре, Арманьяк, Фуа).

Центральной проблемой была бургундская, которая будет решена силовым путем лишь в конце 16-летнего правления Людовика XI. Бургундские земли были выделены Иоанном Добрым в 1361 году в пользу своего младшего сына Филиппа Смелого. Это могло бы создать в крайнем случае лишь «франко-французскую» проблему — простой спор между золотолилейным сувереном и его дижонскими кузенами, теоретически подчиненными его персоне как королю Валуа. Однако наследники Филиппа Смелого до крайности запутали дело, расширив свои домены (за счет ловко задуманных браков) вплоть до нидерландских территорий и южных провинций Голландии, где были распространены романские языки: Льеж, Намюр… Таким образом они установили контроль над одним из двух главных центров торгового капитализма — антверпенским полюсом (второй полюс — североитальянские земли, за которые будет бороться Людовик XII). «Бургундская» цивилизация — полуфламандская, полуфранкофонская — утвердилась в XV веке со своими частично централизованными институтами, зачастую скопированными с институтов Валуа: Большой совет, Парламент, Генеральные штаты. Сохранялось влияние и романского права. Утонченный стиль жизни «бургундского» двора послужит образцом для католической Европы, зачарованной золотым руном. Появление этой цивилизации сопровождается расцветом культуры. Она воплощается в трудах историков Шастеллена и Монстреле, в скульптуре Слутера и монастыря Шампмоля, в живописи Ван Эйка («Мистический агнец») и Ван дер Вейдена. Было ли это сформировавшееся государственное образование, где виноделы Бургундии, как отделившиеся от Франции ветви соседствовали с купцами Брюгге на подступах безграничной Германии, жизнеспособным? Могло ли оно составить ядро Лотарингии — посредника между латинянами и германцами? Этого не произошло.

Последующие пять столетий покажут, что государственные образования (за исключением Швейцарии, Лотарингии и Бельгии) будут формироваться на лингвистически различных горных склонах — романском или немецком, идет ли речь о Франции или Савойе, Голландии или Баварии, или просто об Империи[36]. Таким образом, Людовику XI, амбициям территориальной монархии, базировавшейся на франкофонской элите, был брошен вызов — создание смешанного государства. При этом у Валуа сохранялись значительные шансы на победу. И эти шансы не были упущены.

В более широком смысле, с концептуальной точки зрения, гражданская война, так называемая война Лиги общественного блага, которая была развязана против Людовика XI в 1465 году, предоставила возможность выбора: или объединяющая монархия с созданием в будущем централизованного государства, или растрескавшееся зеркало мелких княжеств[37]. Общественное благо — аристотелевское понятие, которое на первый план выдвигает интерес «политического тела», но воинственные заговорщики 1465 года понимали это «тело» буквально как собрание частиц королевской крови, каждая из которых защищает свои собственные интересы под пресловутым (и порой искренне уважаемым) флагом всеобщего интереса. Этот бунт выдвинул на авансцену и такую бесцветную личность, как Карл — младший брат Людовика XI. Восставшие провозглашают его своим лидером. А Людовик XI, еще будучи дофином, во время Прагерии (1440 г.) оказался на политической авансцене как сын, взбунтовавшийся против своего отца Карла VII[38]. Аналогичная ситуация сложилась также и в 1465 году, во времена «общественного блага»: те же самые сеньоры, повзрослевшие на 25 лет, руководят новым мятежом. Но на этот раз на высшем уровне не сын выступает против отца, а брат выступает против брата: Карл против Людовика, а не Людовик против Карла. Королевская семья из-за соперничества между представителями разных поколений или между кузенами вплоть до междоусобицы в самой семье будет и при Валуа, и при Бурбонах служить источником войн между главами семейств, некоторые из них при поддержке крупных сеньоров будут выступать и против своего ближайшего родственника, каковым окажется не кто иной, как легитимный суверен. Действия будут приобретать военный или просто протестный характер. Соперничающие идеи и социальные группы будут олицетворяться тем или иным принцем крови. И с этой точки зрения Лига общественного блага — это уже Фронда, или протестные брожения в аристократической и даже династической среде, которые будут возникать вплоть до XVIII века. И только Французская революция положит конец такого рода выступлениям.

Вместе с тем Лига общественного блага имела и свои особенности: княжества, объединившиеся против мнительного короля, зачастую представляли собой подлинные государства со своими центральными и местными органами управления. Те французские территории, которые станут клиентами Конде, борющимися против короля в 1650-х годах и тем более против принцев Орлеанских накануне 1789 года, таковыми не будут. Явные и скрытые цели Лиги общественного блага носили крайне враждебный государственной централизации характер, поскольку в случае победы несколько наиболее влиятельных принцев получили бы автономию. Но амбиции бунтовщиков распространяются и на высшие учреждения государства, над которыми принцы, как это бывало при Старом порядке, хотели бы установить контроль, преодолев на этом пути все препятствия, даже рискуя перерезать друг другу горло. Одним из главных политических лидеров мятежа являлся Дюнуа[39] (таких лидеров было мало): он выступал за установление контроля заговорщиков над королевскими финансами, распределением королевских должностей, над армией, самим монархом (которого намеревались сместить) и над его правительством. Так уже в эти времена представлялось устройство возрождающегося или классического государства: правосудие, полиция, армия, финансы и высший орган власти. Заговорщики хотели бы, считая это возможным, контролировать центр совместно, а на периферии — каждый свою территорию самостоятельно. Квадратура круга? Тем не менее не будем только умалять их замыслы, считать их «дряхлеющими феодалами». В других условиях контроль знати, и в первую очередь дворянства, над государством мог бы стать отправной точкой эволюции по английскому образцу: аристократия, в ожидании появления других социальных групп, взяла бы под контроль правительственную машину, налоги и т.д. Заговорщики созвали бы Генеральные штаты, что действительно предусматривалось в их манифестах. Если предположить, что такое национальное собрание состоялось бы (что практически исключалось при Старом порядке), оно могло стать ядром представительной системы власти…

Впрочем, замыслы Лиги общественного блага изобиловали противоречиями: можно ли было, стремясь к благу всего стада, при этом желать его побольше обстричь? Один из повстанцев, Немур, выдал истинные замыслы: он наивно заявил, что надо облегчить судьбу народа и в то же время увеличить огромные пенсии, которые двор выплачивал сеньорам.

В период своего апогея Лига объединила против законного монарха большинство семей королевского древа и связанных с ним по прежним бракам. Среди них — Бургундский, Бурбонский, Беррийский, Алансонский, Бретонский дома. Все это формировало континентальный плацдарм (правда, не совсем монолитный) в Северной Франции. К ним присоединялись крупные французские кланы на юге: Альбре, Арманьяк. В марте 1465 года появились признаки антикоролевских волнений в Бретани и в центре. В апреле монарх, опираясь на престиж королевской власти и вооруженные силы, взял инициативу в свои руки. Он занимает стратегические пункты в Берри и Бурбонне, в предполагаемых или действительно повстанческих зонах. Но бретонская и особенно бургундская угроза Парижу вынуждает его в спешном порядке отступить на север, чтобы склонить на свою сторону этот большой город. Недалеко от него, в местечке Монлери, 16 июля 1465 г. между королевскими силами и войсками Лиги произошла битва, не принесшая победы ни одной из сторон. Бургундцы во главе с Карлом Смелым, расслабленные годами мирной жизни, были не в состоянии, одержать победу, испытывая серьезные затруднения вследствие слабого тылового обеспечения (результат слишком мягкого налогообложения). Что же касается Людовика XI, то, обжегшийся, но отнюдь не выбитый из седла, он отступил в зону безопасности, под стены Парижа. Его военная сила и недоверие масс к знати позволили ему завоевать симпатии горожан. Тем не менее он не считает себя достаточно сильным, чтобы наступать. Он медлит, уступает пространство, чтобы выиграть время. Он отдает Нормандию своему непослушному брату Карлу. Позднее, опираясь на свое военное превосходство, он заберет ее обратно. На восточном фланге он уступает Бургундию, враждующую с «бунтовщиками» Льежа и Валлонии. В 1467 году три герцога (Бретонский, Бургундский и Нормандский — новый титул брата Карла) возобновляют гражданскую войну[40] против Людовика XI, который выигрывает ее, так как с самого начала его регулярная армия оказалась более сильной на полях сражений. Однако он использует также для достижения победы деньги, партизанские методы и поддержку зарождавшегося «общественного национального мнения». Бретань вынуждена была принять условия мирного договора, подписанного в Ансени 10 сентября 1468 г. Карл, брат короля, отказывается от Нормандии и Берри (1469 г.). Таким образом, к большому облегчению Людовика XI, исчезает возможность союза между мятежными Бретанью и Бургундией. Между тем весной 1468 года созываются Генеральные штаты королевства. Они подтверждают неотъемлемость Нормандии, то есть безусловную принадлежность этой провинции к домену короны. Принимая такие решения, Генеральные штаты действовали из соображений лояльности к монархии, но также и из солидарности с налогоплательщиками, так как создание крупного удела (нормандского) означало бы недобор в казначейство, то есть увеличение налогов.

Дальше события развивались — и это нельзя было предусмотреть заранее — по логике первых «антифеодальных» побед, хотя и не без осложнений по ходу дела. В Перонне (октябрь 1468 г.), например, во время плохо подготовленного Францией «саммита» Людовик XI, желавший обязательно встретиться с Карлом Смелым[41], оказался против своей воли в полной от него зависимости. Карл Бургундский, возмущенный восстанием в Льеже[42], в организации которого он обвинил Людовика, унизил его, заставив участвовать в подавлении этого мятежа вместе с ним. Потом он отпустил его на свободу. «Загаженная лиса ускользнула из волчьего логова».

Монарх Валуа извлек урок: после Перонна Людовик XI возобновил переговоры, но вел их с еще большей осмотрительностью, чем раньше. Его же противник, страдающий манией величия, напротив, стал совершать ошибки одну за другой. Ладно еще, что в июне 1472 года он потерпел поражение при Бове, жители и даже жительницы которого воспылали патриотизмом. Среди горожанок особо отличилась Жанна Ашетт. И Людовик XI по своему обыкновению в награду за поддержку предложил ряд привилегий этому городу и многим другим. Но Карл Смелый, со своими почти имперскими завоевательскими поползновениями считавший себя Цезарем или Ганнибалом, направился в восточную часть Нидерландов, Лотарингии, Германии и Верхнего Эльзаса. Не питал ли он надежду объединить Нанси и свои фламандские и бургундские владения в единое лотарингское целое? Эти фантастические прожекты привели к тому, что герцог Бургундский погряз в осаде Нойсса в Рейнской области (1474-1475 гг.). Тем не менее король Франции оставался в трудном положении: в июле 1475 года союзник герцога Бургундского английский король Эдуард IV высадился в Кале во главе 23-тысячной армии. Что последует за этим — останется дипломатическим шедевром Людовика: тонкие умные ходы вместо кровавого и дорогостоящего использования силы. Короче говоря, речь шла об элегантном использовании методов: будучи в расцвете своих умственных способностей, прибегнув к хитрости, Людовик XI уже сумел поссорить Карла Смелого с «предателем» Сен-Полем[43], коннетаблем Франции и главным сообщником англо-бургундцев на континенте. Через своих агентов хитроумный король хорошо знал о нерешительности англичан, которые, хотя недавно и высадились на территорию Франции, не были готовы к большой войне. При помощи своей агентуры в британском лагере Людовику XI удалось начать переговоры, затем последовала встреча на высшем уровне, которая на этот раз была прекрасно подготовлена (память о Перонне была еще свежа, полезными были и советы Комина[44], бывшего на службе у бургундцев и перешедшего на сторону короля). Эдуард и Людовик встретились в Пикиньи в августе 1475 года. За огромные деньги, которые были выплачены сразу и позднее, удалось добиться ухода восвояси вторгшейся армии: она вернулась на остров, не поучаствовав в сражениях. В ожидании, пока британцы покинули лагерь, Людовик решил утолить их жажду вином из бочек, погруженных на триста телег. Это было достойно пера Рабле или кисти Брейгеля: столы, ломящиеся от яств и кувшинов, не без умысла окруженные пузатыми приглашенными, неодолимо притягивали к себе вояк с той стороны Ламанша, спешивших предаться чревоугодию. Между тем некоторые гасконцы и другие пытались громко насмехаться над унизительной ситуацией, в которую поставила себя армия Эдуарда. Людовик XI — кого ласковыми уговорами, кого с помощью денег — заставил их замолчать. Ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы у вояк из Лондона сложилось впечатление, будто они потеряли лицо. Великолепное совмещение вакхической мизансцены с деликатной предусмотрительностью. Так закончились — и как блестяще! — более чем столетие длившиеся франко-английские войны. Они возобновятся значительно позднее, к концу XVII века. Богатство Франции, находившейся на подъеме, позволило и позволит за счет налогов выплачивать отступные англичанам, которые они называли «данью» (унизительной для Валуа, но какое это имело значение), обеспечивая таким образом десятилетия английского невмешательства. Но, по правде говоря, северные соседи и не заставляли себя упрашивать, когда речь зашла о том, чтобы, за исключением Кале, впервые замкнуться в блестящей островной изоляции. И Людовик XI интуитивно чувствовал, что англичане предпочитают воздерживаться от континентальных авантюр. В этой ситуации Людовик стал настойчиво заботиться об общем благе подданных королевства, которое трактовалось в соответствии с нормами, конечно обновленными, позднего томизма[45].

В этот же период и в том же духе, но с большими людскими потерями, королю Франции удалось блистательно разделаться с опасными проблемами Бургундии. Много молодежи погибнет ради достижения этой цели. Но тысячи из этих жертв были рейтарами из Швейцарии, Лотарингии или Карла Смелого, а не прямыми подданными короля Франции, всегда стремившегося сберечь своих. И по понятиям той эпохи, как и многих других, в этом главное — побеждать врага ценой жизни других, купленных за большие деньги. Итак, герцог Карл был разбит в Грансоне, затем в Морате швейцарцами, которых насторожила его эльзасская и — в более широком плане — германская политика. Преданный своими подчиненными, он был убит в Нанси (январь 1477 г.) как раз в тот момент, когда его армии потерпели поражение от швейцарско-лотарингской коалиции, которую щедро финансировал Людовик XI. Мечта о Лотарингии рухнула. Привлекательная Мария Бургундская, осиротевшая дочь Карла Смелого, после вполне объяснимых колебаний бросилась в объятия Максимилиана Австрийского, за которого вышла замуж в августе 1477 года, что спровоцировало новые жестокие войны на северо-восточных границах между Австрийцем и королем Франции. Однако вскоре после падения с лошади Мария умирает (1482 г.). В декабре подписывается Аррасский мир: на целые века Австрийский дом воцаряется в Нидерландах, которые упорно отстаивают свою неукротимую идентичность и хранят мрачные воспоминания о военных набегах своих соседей с юго-запада. Франция же приобретает или сохраняет «Пикардию, Булонне, Бургундию» и в хронологической последовательности Артуа и Франш-Конте. Exit Lotharingia. Умирает безумная и прекрасная мечта об общей франко-нидерландской культуре в рамках Бургундии, границы которой должны были бы расширяться до бесконечности. Окончательно изгоняется призрак «великого заговора» — бургундского и бретонского, принцев и герцогов, и даже англичан, — организаторы которого в 1474-1475 годах планировали расчленить королевство и устранить морально или физически самого короля.

В возрождающейся Франции отношения по линии восток — запад неотделимы от оси отношений юг — север, а окситанские диалекты — от лангдойля: при Людовике XI, спустя два с половиной века после Симона де Монфора, Окситания во второй раз была присоединена к королевству. Было бы, конечно, глупо представлять ее как своего рода колонию «Септантриона» (Севера). При Карле VII Юг, и в первую очередь Лангедок, в меньшей мере Бордо, служил средоточием французских свобод, противостоящих англичанам — выходцам с севера. «Неоккупированная зона», существовавшая в 1940-1942 годах, станет лишь абсолютно карикатурным отражением этой ситуации. Тем не менее сохранение лингвистических различий и жизнестойкость окситанских, или провансальских, наречий создавали почву для разного рода сепаратистских тенденций. Однако в 1470-1480 годах по ним будут нанесены решительные удары. Карл Аквитанский, бывший Берри, брат короля, в 1472 году умирает. В 1473 году в Лектуре убит Жан V Арманьякский. Другому, более ловкому крупному феодалу региона Гастону IV из Фуа пришла счастливая мысль умереть в своей собственной постели в 1472 году. Сразу же реальная власть в его пиренейском графстве переходит к прямым представителям Людовика XI. Остается последний из великих Арманьяков — Немур, он же «Бедный Жак». В 1477 году за свое сообщничество с «вероломным» коннетаблем Сен-Полем он был казнен, и при его агонии Людовик XI испытал запоздалое сожаление. После смерти в 1480 году Рене Анжуйского — доброго короля Рене, заслуги которого в культурных достижениях Прованса будут впоследствии преувеличены, — эта южная провинция переходит к королю Франции (минуя промежуточное «царствование» Карла II из Мена). Окончательно Людовик завладеет этой провинцией при далеко не всегда бескорыстном сотрудничестве влиятельной семьи Форбенов в 1481 году. С захватом Марселя, значение которого он хорошо понимает, Людовик XI завершает формирование главной оси французской нации. Эта ось начинается у стен Марселя и идет по рекам Рона, Сона, Луара и по суше до Парижа, через Лион. В действительности эта «линия» начала формироваться уже давно: с 1378 года подбор куртизанов для папского двора в Авиньоне осуществлялся в местах, расположенных вдоль линии Рона — Сона, которая продолжалась далее в сторону Йонны, Сены, Марны, Соммы, Мёза и Мозеля.

От влияния Франции в окситанском крае ускользал только Комта-Венессен, который от людей лангдойля защищало Авиньонское папство. Авиньонская культура от этого только выигрывала. В это время она славилась своей великой школой живописи, сформировавшейся под французским и итальянским влиянием вокруг Ангеррана Шаронтона.

В политическом плане административное закрепление присутствия Валуа на юге путем насаждения представителей Людовика XI было лишь одной стороной дела. Другой стороной являлась культура: книгоиздание на французском языке, в частности, в Лионе позволило добиться того, чего не смогли достигнуть в крестовых походах против альбигойцев в XIII веке, несмотря на их априорно профранцузский характер. На крыльях печатных памфлетов и книг лангдойль достиг берегов Гаронны и побережья Лионского залива. Именно при Людовике XI, с опозданием на 15-20 лет по сравнению с Германией, сначала в Париже, а потом и в провинции будет установлена новая печатная техника. Твердо проводимая хитроумным королем политика «дефеодализации» Франции не смогла бы иметь успех и тем более закрепить его лишь военными или институциональными методами, сколь бы масштабными они ни были. С книгопечатанием начинается объединение подданных короля, хотя и медленнее, чем унификация письменного и даже разговорного языка. Это постепенно, в течение всего прекрасного XVI века, конкретизирует начавшееся слияние севера и юга в пользу только языка севера (языка «ойль»). «Окситанец», по своей, конечно же, французской манере, Людовик XI имел и свою средиземноморскую политику. Оставим в стороне его распри с арагонцами, у которых он вырвал Руссильон (1462-1475 гг.). Но не надолго. Окончательное решение каталонских вопросов будет достигнуто лишь в 1659 году при Мазарини, после девяти веков различного рода отсрочек, начиная с Пипина Короткого: прелату удается наконец присоединить руссильонские земли к королевству Людовика XIV, которые Карл VIII, восстановив завоевания Людовика XI, уступит Испании (1493 г.)[46]. Политику Людовика XI по отношению к Италии можно резюмировать в нескольких словах: держать Папу «в состоянии почтения» и сохранять, действуя как честный посредник, равновесие на полуострове. Если говорить о первой цели, слова «в состоянии почтения» имели различные значения. С одной стороны, Людовик XI стремился лишить французское духовенство самостоятельности и свободы выбора (при назначении епископов, аббатов в монастырях и т.д.), которые оно получило в принципе по буржскому акту «Прагматическая санкция» (1438 г.). Людовик XI (его желания, впрочем, менялись в зависимости от обстоятельств), будучи более могущественным, чем Карл VII в 1430-х годах, то отменял, то вновь признавал Прагматическую санкцию, ранее дарованную его отцом. Он оказывал давление на провинциальных священников, добиваясь избрания епископов из числа своих креатур, которые зачастую являлись крупными сеньорами. Контролируя таким образом прелатов (а с другой стороны, подчиняя себе в светской области представителей судебных профессий, профессиональных корпораций, а также судебные советы при мэриях), Людовик XI приобрел эффективные рычаги контроля над городами[47]. Однако в конечном итоге королевская опека епископата вызвала недовольство Церкви, особенно галликанской[48]. Она ревниво оберегала свою независимость «по всем азимутам» от государства и от Рима. Чтобы усилить свое влияние, Людовик XI вынужден был опираться на третью силу в системе церковной власти (помимо его самого и французской Церкви), то есть на папство. Хотя в его глазах Папа — сомнительный друг, с которым он охотно позволял себе обращаться грубо, он все-таки мог быть и его союзником. Отсюда (среди многих других примеров непостоянства политики) королевский ордонанс от октября 1472 года, который получил название Амбуазского конкордата, промульгированного после переговоров со Святым престолом. Это соглашение признавало за Папой право в течение части каждого календарного года собирать церковные доходы, но при этом он обязался советоваться с королем при назначении на высшие церковные посты, то есть епископов. Таким образом над французской Церковью была установлена совместная монархо-папская гегемония, обслуживаемая королевским духовенством, которое то огорчалось, то радовалось одновременно привилегированному и подчиненному своему положению.

В самой Италии в последние годы правления Людовика его отношения со стремящимся к господству папским престолом тем не менее испортились. Противясь папским устремлениям, Франция с 1478 года стала опираться на сильные «капиталистические» или по крайней мере торговые государства на полуострове: Флоренцию, Милан, иногда Венецию. Людовик XI использует в этих целях чисто дипломатические, а не военные методы. Вопреки репутации жестокого человека, которую ему создадут посмертно (и не всегда без оснований), он в данном случае использовал главным образом мягкие, мирные методы. Полуострову это пошло на пользу, и он обязан Людовику и некоторым другим руководителям многими десятилетиями внутреннего спокойствия, которые оказались небесполезными для великих свершений Возрождения в эпоху Медичи. Напротив, Карл VIII и «добрый» Людовик XII зальют кровью страны по ту сторону Альп. Странно выглядит Людовик XI (хотя хитрый и даже злобный) как государь-миротворец на фоне дьявольских его образов, созданных Вальтером Скоттом и другими представителями романтизма. Государь-миротворец, Людовик XI был также королем в эпоху возобновления развития производства и торговли. Наметившийся в середине века экономический подъем обретет окончательные формы и мощь примерно в 1470-1480 годы.

Людовик XI умирает 30 августа 1483 г. Его сыну и наследнику Карлу VIII всего 13 лет. Он уступает на последующие восемь лет фактическое правление государством (или отдает под «опеку») своей старшей сестре Анне — женщине умной, серьезной, прекрасной шахматистке… Она — вылитый отец, но без его излишней жестокости. Отец говорил о ней, что она — «наименее безумная женщина в королевстве, поскольку мудрых в этой стране совсем нет». Муж этой дамы Пьер де Боже, младший брат герцога Бурбонского, тоже играл немалую роль в этот период междуцарствия или, вернее, регентства. Естественно, в это время должна была проявиться враждебная реакция крупных феодалов против грубых методов усопшего Людовика XI, стремившегося лично за всем следить, все контролировать. В противовес им группа Боже, даже когда она хочет выглядеть либеральной, открыто отстаивает линию на строгое сохранение монаршей власти. Тем не менее Боже вынуждены сотрудничать с двумя враждебными группировками: они сформировались, в частности, вокруг принцев королевской крови. Одна из них поддерживает герцога Орлеанского. Он станет королем Франции под именем Людовик XII после смерти в 1498 году Карла VIII, не оставившего прямого наследника..

Другая камарилья сформировалась вокруг более отдаленных родственников — двух кузенов короля: герцога Бурбонского, старшего брата Боже, и представителя рода Валуа-Анжу Рене II Лотарингского, правнука «доброго короля» Рене по материнской линии. Все эти три камарильи (socialites)[49] стремятся прежде всего к власти: идеологические различия незначительны. Все они по очереди и в противовес друг другу будут требовать созыва Генеральных штатов в соответствии с укоренившейся привычкой высшей знати Старого порядка, независимо от того, оппозиционно они настроены или нет. Это требование в 1483 году первыми выдвинули сторонники Боже, а затем в течение ряда лет — герцог Орлеанский. В действительности же этот персонаж, став 15 лет спустя Людовиком XII, на практике будет проводить ту же политику, что и Карл VIII. Тем не менее позиции, занятые теми и другими после вступления на престол Карла, оказались различными: супружеская пара Боже стала ближе к реальной власти, чем два ее конкурента. Так возникли противоречия. Последняя воля Людовика XI давала преимущества Боже. Но они рисковали быть оттесненными толпой противников и соперников, которые стремились проникнуть в Высший совет, остававшийся таким, каким был после кончины недоверчивого короля. Анна и Пьер столкнулись с такими же трудными проблемами регентства, которые выпадут после них на долю Екатерины и Марии Медичи, Анны Австрийской и Филиппа Орлеанского. Они охотно дали согласие на созыв Генеральных штатов, надеясь противопоставить народную волю (или то, что так называлось), воплощаемую этим представительным собранием, аппетитам принцев Орлеанских, Бурбонских, Лотарингско-Анжуйских и других «феодалов», которые, со своей стороны, стремились отстранить от власти семью новых «регентов».

Генеральные штаты, собравшиеся в Туре в январе 1484 года с участием представителей трех сословий, сформировались по итогам выборов, которые в условиях той эпохи отнюдь не были фиктивными: они проводились по административным округам (бальяжам) или городам.

Бургундский дворянин Филипп По, победив в своей провинции, стал защитником общих интересов Франции. Он воспользовался заседаниями Генеральных штатов в 1484 году, чтобы потребовать в своей знаменитой речи суверенитета «народа», имея в виду представителей служилого люда и дворянства. Он выступил даже против высокопоставленных лиц королевской крови, выдвинув (чисто платонически) принцип выборности королей подданными или штатами королевства — традиционная риторика, навеянная Античностью, средневековой теологией и практикой некоторых европейских стран. Она могла бы при случае даже оказаться революционной, но она устраивала Боже, которые по тактическим соображениям решили сыграть на противопоставлении «народа» принцам.

Другое важное достижение Генеральных штатов в 1484 году — решение о снижении налогов в национальном масштабе. Предварительно Генеральные штаты заручились согласием на это Боже и других советников Карла VIII. только прямые налоги были сокращены с 4 млн. ливров (таков был их примерный уровень в последние годы Людовика XI) до 1,5 млн. в 1484 году. Неслыханное сокращение: оно ослабило королевскую армию, но не разрушило ее. Она оставалась достаточно сильной, чтобы разгромить принцев, если они решатся на очередное безумное восстание. Но столь резкое снижение налогов свидетельствовало и о гибкости государственного аппарата. Он довольно подвижен и компактен, чтобы без тяжелых потерь позволить уменьшить на 62,5% расходы на свое содержание. Правда, служащие той эпохи жили не только за счет королевского жалованья, но и за счет взяток и доходов от семейных землевладений. Монархия в юношеские годы Карла VIII легко перенесла столь радикальное урезание бюджета, которое для наших сегодняшних государств-мастодонтов немыслимо или катастрофично.

В среднесрочной перспективе это ослабление фискального пресса станет одной из причин (среди многих других) последующего стратегического маневра. Вместо войны против Бургундии и Бретани, которые вскоре будут умиротворены, королевская армия с 1494 года приступит к эфемерным завоеваниям в Италии. Она будет жить там за счет местного населения, почти ничего не стоя французскому налогоплательщику.

Последствия снижения налогов будут ощущаться до конца XV века и даже позднее. В своем апогее, то есть в 1482 году, налоговые сборы Людовика XI достигали (включая косвенные налоги) 5,4 млн. ливров, или 130 т чистого серебра. Впоследствии, преодолев минимальный уровень 1484-1485 годов, объем налогов колебался при Карле VIII вокруг цифры 2,35 млн. ливров, то есть 60 т серебра. Это значительно ниже фискальных потолков, зарегистрированных при Людовике XI. Скромные налоговые сборы в пользу наследников этого короля ни в коей мере не препятствовали продолжению военной экспансии на итальянском полуострове за счет, естественно, самих итальянцев.

Более того, эти фискальные феномены происходили на фоне экономического и демографического подъема конца XV — начала XVI века, когда население Франции постепенно увеличивалось, достигая наибольшей численности — около 20 млн., что было в 1320-х, 1550-х или 1560-1720 годах. И с этой точки зрения умеренность «финансового насоса» с 1484 года служила мощным стимулом роста экономики, чему способствовала также долголетняя благоприятная конъюнктура. Люди, прельщенные налоговыми послаблениями, строят, осваивают новые земли, не опасаясь безденежья из-за непомерного налогового бремени.

В марте 1484 года Генеральные штаты распускаются. Ни Боже, ни Карл VIII, несмотря на обещания, никогда не созовут их вновь. Роспуск Генеральных штатов положил конец либеральному периоду регентства, отмеченному решением о сенсационном снижении налогов и благожелательным отношением к жалобам элиты. Происходит поворот к более авторитарному типу правления, но без возврата к методам, порой тираническим, Людовика XI. Во всяком случае, примечательно', что Генеральные штаты (в течение последующих 130 лет они будут собираться нерегулярно, от случая к случаю) не сумели преобразоваться, как у англичан, в систему парламентского контроля, способного надежно ограничивать королевскую власть. Каковы причины этой неспособности Франции и (в более широком плане) континента? Может быть, стоит взглянуть на проблему с другой стороны? В этом случае необходимо отметить исключительность островного примера, «английского чуда»: по ту сторону Ламанша создание Парламента, который в эпоху Ренессанса был в эмбриональном состоянии, станет в итоге «наконец найденной формой» представительной структуры, которую затем можно будет экспортировать (не без труда) в течение нового периода истории в другие страны Европы и за ее пределы. Напротив, возрождающаяся Франция слишком велика, неоднородна и разнолика, слишком слабо объединена, чтобы проводить регулярные выборы Генеральных штатов в национальном масштабе. Налогоплательщики считают, что процедуры такого масштаба слишком дорогостоящи или даже бесполезны и неразумны. Существования провинциальных штатов во многих областях (Лангедоке, Нормандии), некоторые из которых сами по себе сравнимы с небольшими государствами, уже достаточно для счастья подданных, когда им выпадает удача принять в них участие. За пределами окситанской зоны французское дворянство лангдойля, за исключением самых высших и самых почитаемых страт, несколько отстранено от принятия государственных или королевских решений. Но оно удовлетворяется фискальными привилегиями: ему позволено не платить налоги в отличие от британской аристократии, которая вынуждена их платить, как простолюдины (commoners)[50]. Французская знать освобождена и от налогов, и от ответственности. Напротив, английские дворяне являются налогоплательщиками и облечены ответственностью.

С этой же стороны Ламанша положение знати, пусть и несколько униженное, не лишено определенного комфорта, хотя в отдаленной перспективе монархии придется за это заплатить. В самом деле, французская конфигурация не способна породить структуры управления, в которых бы приняла участие знать, а затем и простолюдины, на основе чего после многих зигзагов утвердится Английское королевство.

Французы северных областей, говорящих на «ойль», в свое оправдание могут сослаться на существование оригинальных структур, хотя и не обладавших столь решающими полномочиями, как по другую сторону Ламанша, но благодаря которым власть Валуа вынуждена была считаться и с автономией некоторых элит: мир и влиятельность служилых, «парламентов», (во французском смысле слова) в действительности предоставляли судебным институтам Парижского бассейна и других регионов широкую свободу маневра по отношению к королю. Этим путем влияние и давление низов доходили через посредство судов до самых верхов государственного аппарата.

После завершения работы Генеральных штатов в 1484 году остались открытыми два вопроса, которые благодаря мощи монархии и талантам Анны де Боже будут решены надолго или окончательно в зависимости от того, идет ли речь о гражданской войне или о Бретани.

Прежде всего о гражданской, или «безумной», войне: эта война, плохое повторение войны Лиги общественного блага, длилась с декабря 1486 года до июля 1488 года. Она упростила очертание противодействующих группировок: партии госпожи Боже, ставшей госпожой Бурбон в 1488 году, противостояла группа герцога Людовика Орлеанского, первого принца крови. В 1486 году герцог Орлеанский, будущий король Людовик XII, со всеми своими оппозиционными силами вступил в союз с «королем римлян» Максимилианом[51] и герцогом Бретонским Франциском П. В его лагере оказались главные сеньоры королевства или некоторые из них: коннетабль Бурбон, родственник семьи Боже, быстро отказался от своих авансов, тогда как сир Альбре, граф Ангулемский, кардинал Пьер де Фуа и многие другие остались в партии… Принцам-заговорщикам[52] не хватает — и не без оснований — имеющей капитальное значение поддержки городов начиная с Парижа. Их не поддерживают также Парламент и Университет. И тот и другой опасаются замыслов этой клики крупных сеньоров. После многих военных перипетий Людовик Орлеанский, который не смог противостоять артиллерии и наемникам своих старших кузенов, был разбит в Сент-Обен-де-Кормье (ныне Иль-э-Вилен) вместе со своими бретонскими союзниками (27 июля 1488 г.). «Безумная» война, конечно, не опустошила переживавшую подъем Францию, как это было в годы Столетней войны. Но битву при Сент-Обене нельзя назвать и увеселительной прогулкой: 7000 солдат, из которых 21,4% королевских, остались лежать на поле сражения. Молодой и (пока еще) блестящий стратег Ла Тремуйль из знатной, быстро возвышающейся семьи разгромил коалицию и одновременно армориканцев (что было чревато тяжелыми последствиями для Бретани). Взятый в плен герцог Орлеанский кочевал из одной крепости в другую. Его заточение продлится три года: в июне 1491 года Карл VIII, не предупредив свою сестру Анну Бурбонскую, бывшую Боже, решил освободить узника, который в этот момент содержался в башне Буржа. Оба молодых человека — король и принц — бросаются в объятия друг к другу. Этот политический акт делает честь уму столь часто высмеиваемого молодого Карла. Анна, женщина жестких решений, была застигнута врасплох этим маленьким путчем, в результате которого две до сих пор враждовавшие ветви королевской семьи примирились. Отныне наступает длительный перерыв в аристократических распрях. Присущая им энергия покидает границы королевства и направляется к Италии, которая охотно обошлась бы и без нее. Восстановленное таким образом согласие в клане Валуа вместе с тем сказалось и на поисках окончательного решения бретонской проблемы.

Но эта проблема не единственная: существует южный вопрос, застарелый, но все еще возможный ирредентизм запад-ноокситанских земель, то есть тех земель, которые сегодня мы называем Аквитания и Юго-Запад. Мятежные принцы Комменж, Ангулем, Альбре, Фуа управляют этой обширной зоной от Шаранта до Пиренеи во времена «безумной» войны. Правда, подданные их не слушаются: они больше роялисты, чем регионалисты. В результате успешной зимней кампании 1487 года, которой руководили Анна и Карл, вся зона от Сента до Бордо и от Байонны до Партене была вновь завоевана. Карлу ничего не оставалось, как женить бывшего мятежника графа Ангулемского на грозной Луизе Савойской. От этого брака появится Франциск I.

Следующая проблема — Бретань. Она неоднородна и лингвистически расколота: франкофонная — на востоке и кельтскофонная — на западе. До 1341 года, года смерти герцога Жана III, этот полуостров можно было рассматривать как «безусловную вотчину Французского королевства». Но после кризисного периода возродившийся соблазн обретения независимости красной нитью проходит через годы правления пяти герцогов, начиная с Жана V, который правил 43 года (1399-1442 гг.), и кончая Франциском II. Герцогство чеканит свои монеты. Его собственные институты — Совет в узком составе и Счетная палата славятся эффективностью. Две тысячи (хотя и малотоннажных) бретонских судов свидетельствуют об экономическом возрождении. Они обеспечивают торговлю от Зеландии и английского побережья до Испании. На армориканских берегах в XV веке расцветает блестящее искусство, прославившееся неформальной школой архитектуры и скульптуры Фолгаута[53].

Но никакие культурные и материальные достижения недостаточны для обретения национальной независимости. Во всяком случае, победы Людовика XI, хотя и частичные, в борьбе против принцев крови, которые оспаривали его власть над французской территорией, ставили Бретонское герцогство во все большую изоляцию. По этой причине в 1480-х годах Бретань была обречена на поиски компрометирующих ее союзников за пределами королевства: в Империи, Англии, Испании. Участие герцога Франциска II Бретонского в «безумной» войне в составе аристократической коалиции дало предлог для французского нашествия, которым руководил Ла Тремуйль и которое опустошило полуостров. Бретонцы, как и герцог Орлеанский, были разгромлены при Сент-Обен-де-Кормье. Договор, заключенный в Сабле, или «Садовый договор» (август 1488 г.), и смерть герцога Франциска II (сентябрь) множат ряды женихов, добивающихся руки молоденькой дочери усопшего герцога — Анны Бретонской. Маленькая, хрупкая и образованная, но упрямая девушка (позднее в народе ее назовут «герцогиней в сабо»), Анна хотела бы сохранить в каком-либо виде свободу своего герцогства. Для себя лично она желает мужа-короля, даже императора. В 1490 году, будучи 14-летней девочкой, она решается протянуть руку Максимилиану, ближайшему наследнику императорского титула, от которого ждет поддержки в противостоянии с французами. «Рука в обмен на ногу»: в качестве знака своего согласия имперский жених, задерживаемый в восточной части своих владений, ограничивается направлением в Бретань своего официального представителя, который просовывает свою голую ногу в псевдобрачное ложе, где для проформы возлежит Анна Бретонская. Между тем французы продолжают опустошать герцогство. Они и слышать не хотят о фальшивой свадьбе[54]. Театрально, со сценами, достойными «Илиады» или «Прекрасной Елены», они организуют осаду Ренна, чтобы заставить Анну разорвать свой «одноногий» и платонический брак. Она выходит замуж за Карла VIII в декабре 1491 года и будет ревниво любить его, но без полной взаимности. Так заканчиваются мечты о независимости полуострова и начинается интеграция (по меньшей мере частичная) Бретани в состав королевства, окончательное (и то не совсем!) значение которой определится лишь в 1532 году при подписании эдикта об объединении, а сам эдикт будет обнародован в Нанте после переговоров с государствами региона.

III. ИТАЛЬЯНСКАЯ ОТДУШИНА

В мае — июне 1491 года Карл VIII полностью принимает на себя «дела». Его сестра Анна Боже, затем Бурбонская, долго игравшая основную роль, только родила дочь и несколько отошла от политики. Во всяком случае, она более или менее искренне пытается уйти в тень в связи с последними примирительными инициативами, предпринятыми Карлом. Своим собственным решением он вернул свободу и свою дружбу кузену Людовику Орлеанскому. Весной 1491 года Карл уже действительно «совершеннолетний». Он так невелик ростом, что когда гарцует на лошади, то кажется, что над седлом торчит одна голова. Он некрасив, толстогуб, с большим орлиным носом, длинными волосами, рыжей бородой. Глаза черные, навыкате. Взгляд живой, пронзительный. Лицо очень скоро похудеет, станет еще более некрасивым. Король спортивен, его почерк тверд, он умеет быть величественным и скрытным, мечтательным и загадочным. Но будем справедливы: Карл весьма далек от гениальности. В меру увлекающийся римской и французской историей, мудрыми книгами, житиями святых, книгами по архитектуре, живописи, романами, зная латынь и итальянский язык, он предстает достаточно образованным, во всяком случае, по сравнению со многими французскими властителями, которые в 1490-х годах служили предметом насмешек в этом плане со стороны просвещенной Европы, и особенно Италии. В Высшем совете проницательность не всегда присуща новому королю, которого г-н Кийе, не без преувеличения, характеризует даже как «полнейшего дебила». Карл тем не менее демонстрирует в этом ареопаге радушие, решимость и заразительный оптимизм, скорее «проглатывая препятствие», чем устраняя его.

Карл был заядлым охотником. В его спальне жили и слуги, и собаки, которые грызли обои и мочились на мебель. Игрок и любитель турниров (один из многих предлогов для проведения военных маневров), он насквозь пропитался рыцарским духом и председательствовал на куртуазных собраниях Ордена Святого Михаила под изображением архангела. Он влюбляется во многих дам, но без особой пылкости, лишь умеренно любит свою преданную и привязчивую Анну. Набожность Карла повседневна и глубока, он постоянно обуреваем желанием отправиться в крестовый поход. С 1497 года его набожность удваивается. Из-за этого, хотя вначале у него и были мимолетные увлечения, он не позволяет себе иметь официальную любовницу. Корректный, смелый, способный на нежность и любовь, щедрый, открытый, справедливый, добрый, окруженный воинственной молодежью, прекрасный артиллерист, Карл олицетворял, конечно не без погрешностей, идеал религиозной и справедливой монархии. Монархии, желающей быть воинственной за пределами королевства, но малой ценой. Во всяком случае, этот человек далек от тех стереотипов, которые культивировались до наших дней некоторыми знаменитыми историками. В общем итоге они представляют предпоследнего короля XV века как человека неумного, даже безрассудного.

Внешнюю политику юного суверена можно выразить двумя фразами: нейтрализовать с наименьшими усилиями коалицию трех держав — Империи, Англии и Франции, — которая могла бы взять королевство в тиски, и заставить Италию признать суверенитет над неаполитанскими территориями. Король считает их — обоснованно или нет — принадлежащими Франции по праву наследования вследствие своего анжуйского происхождения.

Что касается Англии, то по условиям Этапльского договора (1492 г.) Франция в очередной раз за крупные деньги выторговывает уход или невмешательство лондонского монарха в дела северных провинций. Этот договор гарантирует, что Бретань, ставшая сателлитом Валуа, больше не будет яблоком раздора между французской и британской монархиями. Меркантильные аппетиты белокурых соседей с Севера войдут в поговорку: но пока они удовлетворены платежами в звонкой монете, осуществляемыми агентами Карла VIII. Во всяком случае, как мы уже отмечали, Англия в начале 1450-х годов вступила в фазу символического превращения в островное государство: безумие Генриха VI начиная с 1453 года послужило прелюдией к сведению счетов в годы войны Алой и Белой розы. Деньги, которые были переправлены через Па-де-Кале сначала Людовиком XI, а затем его сыном, помогли англичанам создать фундамент того, что предопределит могущество Тюдоров и внутри страны, и на море: они откажутся от континентальных авантюр.

На других фронтах в 1493 году некоторые территориальные уступки умиротворяют Империю и на какое-то время — Испанию. Чтобы умаслить эти крупные государства, Франция отказывается за компенсацию в золоте и тюках шелка от тех пограничных столбов, которые установил Людовик XI во Франш-Конте, Артуа и Руссильоне. И здесь также аргумент армориканцев убедителен: эти «уступки» французов на своих восточных (и южных) границах подталкивают Максимилиана на ответные шаги — на отказ (негласный) от претензий на Бретань, которые он мог бы выдвинуть, сославшись на свое краткое «супружество» с герцогиней Анной. Значит ли это, что Франция, «успокоившаяся» таким образом за свой атлантический фасад, принесла в жертву ценные плацдармы, неразрывно связанные с ее «естественными границами» на Западе и Юге? Нет ничего более ошибочного. Три покинутые территории — Артуа, Конте, Руссильон окончательно будут присоединены к королевству намного позднее, при Людовике XIV. Есть что-то от анахронизма в преждевременных заявлениях в конце XV века относительно утраты этих территорий. В 1490-х годах мы еще далеки от образа гексагонального государства, вышедшего далеко за пределы Эна и оси Сона — Рона. История не может предъявить Карлу VIII упрек в том, что он отказался (не зная этого) от геометрического образа страны с шестью фасадами. Терять по-настоящему можно только то, чем действительно владеешь.

Остаются итальянские прогулки молодого короля. Их юридические обоснования представляются в наши дни надуманными, но они не были безосновательными для людей XV века, преисполненных уважения к юридическим тонкостям. По завещанию (безупречному — по мнению одних, спорному — по оценке других) Людовик XI наследовал, рассуждая чисто теоретически, владения Анжуйского дома, включая Неаполитанское королевство и даже чисто «воображаемую» территорию Иерусалима. В январе 1494 года со смертью действительного монарха неаполитанских земель Ферранта I Арагонского встает вопрос о наследовании. Карл VIII решает воспользоваться ситуацией и выдвинуть свои исторические претензии к только что взошедшим на трон наследникам Ферранта[55]. Казалось, складываются благоприятные обстоятельства: принужденная стараниями Людовика XI и Анны Боже к известному послушанию (но не постоянному), высшая знать королевства не в состоянии и не желает замышлять новую грандиозную войну, даже «безумную». Между Карлом VIII и его кузеном Людовиком Орлеанским восстановлена дружба: так была заделана брешь, через которую могли «прорваться» новые гражданские войны между французами. Восстановивший свое единство двор, который приручает уже и высшую аристократию, расширяется вокруг суверена. В годы первой войны в Италии (1494-1495 гг.) численность его будет увеличиваться, роскошь расти и обходиться он будет все дороже. С учетом этих явлений профессиональные придворные, число которых множится, не выглядят просто как бывшие солдафоны или их потомки, вступившие на путь умиротворяющего культурного самообразования при королевском дворе. Эти люди остаются скорее воинами на службе у монархии. Она отвлекает их от междоусобных распрей, чтобы использовать как военную силу во внешних и национальных делах. На самом деле в 1493-м мирном году французы скучают, или скучает скорее голубая кровь, которая бурлит в их жилах. Часть знатной молодежи не прочь пуститься в погоню за приключениями, славой и даже богатством. И удобный случай вводит в грех: герцог Орлеанский при поддержке группы друзей (среди которых маршал Крэвкёр) хочет воспользоваться сложившейся ситуацией, чтобы заявить свои права на Миланское герцогство, которые перешли к нему от бабушки Валентины Висконти. Но Карл VIII отнесся к этому с прохладцей, так как его мысли заняты только Неаполем. Другие дворцовые партии, включая Боже, скрытно, но безуспешно противодействуют лоббистам экспансионизма и экспансионистским прихотям, которые одолевают молодого Карла. Королева Анна не испытывает энтузиазма, думая о расставаниях — даже временных — с мужем, которые наверняка повлечет за собой война по другую сторону Альп.

Анализируя все это, становится ясно, что королевство в начале 1490-х годов находится в поисках или при рождении «средиземноморской политики», которая представляется в виде своего рода огромной морской змеи, протянувшейся через всю нашу историю от Валуа до Помпиду.

Прошли уже времена, когда районы Лангедока и Роны, некогда служившие базой отправления крестового похода Людовика Святого, были последним прибежищем жалкой монархии молодого Карла VII. При Карле VIII Франция, усилившаяся за счет собственной экспансии и приобретений Людовика XI, вновь превратилась в то, что теперь назвали бы сверхдержавой. Действительно природа боится пустоты? Во всяком случае, не вызывает удивления, что этот избыток живой энергии стремится найти выход в том месте, где он встречает меньшее сопротивление и которое его больше привлекает, то есть в возрождающейся и разделенной Италии. Захват полуострова представляется более достижимой целью по сравнению с Англией, Испанией и Империей — тремя мощными и способными на возмездие партнерами.

Конечно, есть и гуманистическая мотивация, но не она является основной. Председатель Парижского парламента Жан де Гане, сопровождающий Карла VIII в его походе по ту сторону Альп, демонстрирует свое стремление «покопаться в итальянских библиотеках». Но эти просветительские заботы мало волнуют штаб и бюрократию армии вторжения. Литературный и художественный расцвет во Французском королевстве станет непосредственным или отдаленным последствием Итальянских войн. Но на начальном этапе не это было главным побуждением в стремлении французов преодолеть перевалы. В Лионе, Марселе и на всем юго-востоке «южная» инициатива молодого короля встречает благоприятный отклик, в том числе у коммерсантов и предпринимателей… Она подпитывается и неумирающей мечтой о крестовом походе, которую безуспешно пытались превратить в реальность Папы Пий II, а затем Иннокентий VIII. Карл VIII, как ребенок, вдохновляемый Святым Франциском из Паолы, воплощал бы тогда в таком походе образ Людовика Святого под опекой «некоей» Анны Боже, которая выступала бы в роли Бланки Кастильской. Эта туманная галлюцинация не столь уж и безосновательна: в 1453 и 1490 годах в Константинополе появляются турки и обосновываются на обоих побережьях Адриатики, то есть в Албании, Отранто и Анконе. Для противостояния этим угрозам необходим не только святой король, но и новый Карл Великий и даже подвиги Роланда, который смог разгромить сарацинов лучше, чем кто-либо. Для полноты аналогии Карл назвал своего старшего сына Карл-Орланд, чтобы придать ему больше набожности и неистовости (как у Орландо), чем он обладал на самом деле.

Перед глазами молодого французского монарха был пример Фердинанда Арагонского: этот король разбил мавров в Гренаде и «обратил в свою веру» маранов (испанских евреев). Таким образом, с благочестивой жестокостью он направил воинственный пыл кастильских баронов против внешнего врага и неверных. Иначе они охотно развязали бы междоусобные войны в самой Испании. В сердце короля Валуа невольное соперничество, короче говоря, любовь-ненависть берет верх в отношениях с арагонцами: со своей утопией о крестовом походе он сознательно пытается имитировать их «религиозное» поведение в Испании. Он копирует также, но по-своему и почти безотчетно их поступки, так как Италия должна стать для него чем-то вроде Америки, но не станет, в то время когда иберийские каравеллы уже достигли Карибского моря. Карл стремится (и вот проявляется нелюбовь вместо восхищения) изгнать арагонскую династию из Неаполя. Он намерен превратить всю Италию в «твердый рог», патронируемый Францией, который перекрыл бы Испании путь к Леванту в пользу наших сограждан. По крайней мере на это надеются в Амбуазе, Плесси-ле-Туре, Лионе. Но не будем насмехаться над близорукостью Карла, которая заставляет его принимать добычу за тень, Америку или Индию за Средиземноморье. В 1490-х годах ни один европейский монарх, за приятным исключением иберийских королей и их итальянских советников, не способен был замыслить такую великую стратегию, которая преднамеренно имела бы трансокеанический масштаб.

Первая итальянская война была отнюдь не плохо подготовлена. Займы у заальпийских городов, выручка от заклада королевских драгоценностей и части королевского домена, а также новые налоги дают 2 млн. ливров, необходимых для подготовки кампании. Знаток проблем военного обеспечения, Карл VIII в сентябре — октябре 1494 года, по окончании подготовки к войне, располагал армией в 40 000 человек, в числе которых 30 000 солдат (наполовину французов, наполовину иностранцев — швейцарцев, итальянцев…). Армия насчитывала 60 пушек, сотню судов, в том числе 10 крупнотоннажных, не всегда, правда, с надежными экипажами, которые пришлось комплектовать и узниками королевских тюрем. Аркебузы заменили арбалеты. Создана качественная метеорология: астрологи предсказывали солнечную и сухую осень. И этот прогноз оправдается.

Впервые с начала (и конца) Столетней войны «Французское государство» держит в своих руках стратегическую инициативу за пределами своих границ — в узком или широком смысле этого слова. И оно сохранит ее до Наполеона III и позднее, если говорить о заморских и колониальных экспедициях, вплоть до маршала Лиотея. Четыре длинных века перехода к действиям… Стоил ли этот несколько странноватый неаполитанский эпизод великой надежды на славу (даже в длительной перспективе) под эгидой аристократии, христианства и королевского величества?

В Рапалло, близ Генуи, французский флот под командованием Людовика Орлеанского и Урфе в сентябре 1494 года впервые высаживает десант при поддержке корабельной артиллерии: она обстреливает отлогий берег прямо с борта. Это — великолепная комбинированная операция. Жители Лигурии знакомятся с французской артиллерией и «яростью войск королевства, среди которых швейцарские наемники отличаются необузданностью и даже варварством». В октябре Карл уже в Миланской области, где посещает образцовую ферму. В ноябре во главе 10 000 солдат он прибывает в Тоскану. Интересуется великолепием возрождающейся Ломбардии, а затем в Плезансе вкушает прекрасные местные сыры. В Пизе удостоверяется в наклонном положении знаменитой башни и без огласки подтверждает часть городских свобод. Во Флоренции, из которой только что изгнаны Медичи, он в компании с Савонаролой, который принимает его за нового Кира, присутствует при последних мгновениях Пико делла Мирандолы. Потрясающая сцена: предновая монархия, преддверие религиозной реформы и энциклопедический гуманизм встречаются в этой погребальной палате. Даже при всем почтении к требованиям национального единства этот прекрасный эпизод выглядит предпочтительнее, чем пошлая интрига в Перонне или комическая «Илиада» осады Ренна. В общем, в тосканских землях Карл принят — по праву или нет — как восстановитель свободы.

В Сиене Карл был дружелюбно встречен местной Волчицей в римском стиле и песнопениями на латинском в честь Девы Марии. А в это время в Мулене Францией правит Пьер Бурбонский, тогда как обе Анны — Бретонская и Божё-Бурбонская — ожидают возвращения (все более желанного) своих мужей и брата. Жена главного воина — королева поглощена своей беременностью и с нетерпением ждет курьера.

В конце декабря 1494 года Карл вступает в Рим, где он совершает возложения рук на сотни золотушных больных и демонстрирует свое послушание папству, но не Папе. Он отдает должное папскому титулу, но ведет себя несколько развязно по отношению к сомнительной личности Его Святейшества (?) Александра VI Борджиа. Карл достаточно добр, чтобы не отстранить его в пользу более франкофильски настроенного преемника. Однако он вынуждает его выдать высокопоставленных заложников, в том числе незаконного сына Папы Чезаре Борджиа. Вечный город подвергается краткой военной оккупации, в общем безобидной, несмотря на несколько крайностей со стороны наемников, тут же приговоренных молодым сувереном к повешению. В этих делах Карл ведет себя, как и его преемники, то есть как галликанский монарх, оставаясь при этом праведным католиком. Он ходит в римские церкви, что выглядит как предвестие его проблематичного посещения Святых мест. В длительной перспективе более важным стало установление контактов с небольшими, но уже почти централизованными государствами, каковыми были Флоренция и Ватикан. Задолго до издания трудов Макиавелли монархия Валуа все чаще будет вдохновляться итальянскими образцами: они станут близки французам благодаря войнам по другую сторону Альп и появлению большого числа иммигрантов с полуострова, оседавших в Лионе или Париже. Заодно правители королевства расстанутся с собственными традициями, специфические особенности которых оказались более феодально-сепаратистскими и децентрализаторскими.

28 января 1495 г. французская армия покидает Рим и направляется на юг. Она обходит небольшой город Фрозиноне, жители которого сожалеют, что не смогли увидеть французского короля. Последний только что был крестным отцом одного еврея в Ферентино. Но утешатся, выгнав из города своего пронеаполитански настроенного епископа.

22 февраля Карл в Неаполе, в «моем городе Неаполе», как он напишет своему зятю Бурбону. Он носит деревянные шпоры, чтобы показать, что «вступает в город как мирный хозяин». Стреляя один-два раза в минуту, королевская артиллерия подавила неприятельские крепости. Забыт ли крестовый поход? Конечно, нет. Тем не менее Валуа в первую очередь утверждает свою власть во вновь приобретенных землях. «Туманному будущему Святой земли предпочитается эфемерное настоящее неаполитанской». Завоеватель защищает евреев, заботится о бедных, демократизирует муниципальные структуры большого города, в котором до того правила только знать. Французские предводители посвящают первую половину дня мессе и местным делам, а вторую — делам двора и сердечным. Многие военные заражаются сифилисом, недавно завезенным из Америки через Испанию[56]. 12 мая Карл, незадолго до того соблазнивший наездницу из хорошей семьи, вновь вступает — на этот раз торжественно — в свой любимый Неаполь. Кавалькада выдержана в строго королевском стиле. Но современники вследствие ряда недоразумений несправедливо приписали ему имперские претензии, что не послужило на пользу делу Франции в Италии и в Европе. Тем временем уже в марте 1495 года обозначились жесткие реалии, противоречившие увеселительному духу, которым до сих пор был проникнут этот рейд по полуострову. Действительно весной 1495 года Карл столкнулся с непристойнейшей «апрельской шуткой», которая не имела ничего общего с весенней: в начале этого месяца было подписано, опубликовано и разослано соглашение о создании лиги с враждебными французским намерениям целями. Она объединила Венецию, Папу, Милан, Испанию и Империю. Прозрение наступило: надо уходить. Конец мая. Королевская армия в тщетной надежде все же сохранить Неаполитанское королевство существенно сократилась, оставив на месте несколько арьергардных гарнизонов. Боевые части насчитывают всего 9000 всадников. Они начинают двигаться на север. У них нет выбора: либо проползти на животе под носом у более многочисленного противника, готового перекрыть дорогу, либо попасть в итальянскую западню. Французские сеньоры стремятся поскорее возвратиться домой: они боятся наступления жары и даже, как утверждают некоторые, обрести рога из-за неверности жен, оставшихся в землях Луары или Сены. Некоторые из них, включая короля, запасаются (но от случая к случаю) сувенирами, предметами искусства, особенно римской эпохи и периода Возрождения. Однако большая часть военных удовлетворилась тем, что в течение нескольких месяцев наслаждалась экзотикой и приветливостью неаполитанок.

Искусство отступления для стратегов проще пареной репы. Карл VIII и его штаб успешно преодолевают это испытание. Длительный поход на север на обратном пути из Неаполя являет собой образец энергичности и разумности. Велик вклад в его успех находящихся на службе у короля швейцарских солдат — лучших солдат той эпохи. Бросок французской армии в сторону Форново, выход из Апеннин в нижнюю часть Па-данской равнины (6 июля 1495 г.), представляет собой блестящее достижение. Он предвосхищает (но с гораздо меньшими людскими потерями) первые итальянские сражения Бонапарта или битву при Маренго.

Правда, речь идет не о завоевании наиболее плодородных в мире равнин в наполеоновском стиле, а о скорейшей эвакуации с этих территорий, преодолевая сопротивление противника, и спешном возвращении в метрополию. В Форново 9000 королевских солдат (под хоругвями Сен-Дени — символа крестовых походов) одолевают 30-тысячную армию противника (главным образом итальянцев), оставившую тысячи погибших на поле сражения. Furia francese (французский натиск) удался лишь благодаря умелым маневрам, которые опытное в такого рода делах командование сумело осуществить во время жаркого сражения. Осенью 1495 года Карл VIII возвращается во Францию, не понеся существенных потерь в живой силе. Территориальный итог операции — ноль. Последние французские гарнизоны будут с позором вытеснены с неаполитанских территорий, которые они сумели удерживать лишь в течение одного лета. Но общие расходы на это предприятие оказались незначительными: ни Францию, ни Италию война не разорила. Льстивая пропаганда наградила Карла VIII массой титулов: и «орудие божественной справедливости», и «глава христианских народов», и «воплощение Давида», и «миротворец», и «новый Карл Великий». Культурные последствия окажутся посредственными, но в длительной перспективе они станут решающими: настолько велика разность потенциалов французской и итальянской цивилизаций. При этом первая значительно обогатится от контактов со второй. Усилилась и военная мощь королевства. Но до скорой своей смерти (1498 г.) Карл больше не ступит ногой за пределы границ. В общем итоге правления неаполитанские фантазии не более чем каприз молодости. Они не сравнимы с 15 годами материального подъема и внутреннего роста, которым существовавший режим, за неимением других особых достоинств, не препятствовал и не мешал. Доходы монархии от «собственного домена», состоявшего из земель, сеньориальных платежей, пошлин и т.п., то есть зависящие от эволюции производства и товарооборота, в финансовом выражении возросли за 1484-1498 годы на 74%. Конъюнктура, таким образом, была благоприятная, хотя рост доходов объясняется также и более полным сбором налогов и других податей. Их размер, который Людовик XI увеличил в 1481 году до 4,6 млн. ливров, затем — до 3,9 млн. накануне своей смерти, в 1484-1486 годах сокращается до 1,5 млн., достигает своего пика — 2,6 млн. ливров в 1494 году и вновь сокращается до 2,1 млн. в 1498 году. В годы своего правления Карл расходует мало, входя в число суверенов, отличавшихся умеренностью расходов, чего позднее будут желать либеральным народам апостолы свободы действий (laisser-faire). Но молодой король умирает весь в долгах, оставив казну пустой, что свидетельствует о том, что если он и брал взаймы у богатых кредиторов, то не обременял настолько же своих налогоплательщиков. Создание ярмарок, судебных должностей, начало составления региональных кутюмов в письменной форме свидетельствуют о том, что государство отдает себе известный отчет об экономическом росте, происходившем в данном случае без его вмешательства, что оно заботится о том, чтобы определить юридические рамки, в которых должны привычно жить разные народности, отказывающиеся (понемногу) от насилия, прибегая с меньшей кровью и меньшими денежными расходами к судебным тяжбам и подчиняясь постановлениям судов. «Молчаливый осмос» начинает сплачивать новые провинции — Бургундию, Прованс и Бретань — вокруг динамичного и порой двуединого образования, каким представляется королевство при Валуа.

Людовик XII, дядя Карла VIII, становится королем по закону престолонаследия после смерти последнего от несчастного случая. Он является внуком Людовика Орлеанского-старшего и Валентины Висконти, что дает ему право претендовать на Миланское герцогство. Он — поздний ребенок Карла Орлеанского и Марии Клевской. Убитый дед, отец — многолетний узник англичан, безденежье, трудная, беспокойная, одинокая юность под строгим контролем недоверчивого Людовика XI — все это не могло облегчить миссию будущего короля. В ранней молодости он был насильно женат, в соответствии с замыслом Людовика XI объединиться с Орлеанским домом, на дочери хитроумного суверена Жанне Французской — девушке достойной, любящей, смелой, но несчастной калеке, бесплодной и набожной. (Многие короли и среди них Людовик XII, Франциск I, Генрих IV были таким образом зятьями предшествующего суверена и в то же время наследниками в первой или второй очереди оного уже в силу Салического закона[57]: по-видимому, предполагалось, что по этой причине их эвентуальная легитимность еще более укрепится. (То есть Салический закон не всегда действовал «сам по себе», когда речь заходила о возведении на престол нового монарха.) Супруг Жанны не ожидал от этого брака ни счастья, ни потомства — это именно то, чего очень желал Людовик XI, враждебно настроенный по отношению к «Орлеанской» ветви и желавший ее угасания. По достижении совершеннолетия Людовик Орлеанский последовал обычаю, согласно которому высокопоставленный член королевской семьи на определенном этапе своей жизни должен вступить в оппозицию, в том числе с применением насилия, к действующему монарху: будущий король Людовик XI, будучи дофином, был причастен к Прагерии, направленной против его отца Карла VII, находившегося в то время на троне; брат короля Карл, младший брат Людовика XI, поступил так же четверть века спустя, выступив против своего старшего брата под предлогом борьбы за общественное благо. В 1480-х годах Людовик Орлеанский стал одним из лидеров «безумной» войны против Карла VIII и особенно против клана Боже. Так нарастала старая неприязнь между Орлеанцем и Анной Боже. Он, как утверждают, поносил ее всячески и даже называл шлюхой. Со своей стороны, после подавления бунтов она прикажет заключить его на долгие годы в тюрьму, обречет на холод, воду, хлеб и сало. Конечно, он заслужил своим неповиновением темницу, где возмужает и состарится. В XVI веке, когда монархия совершенно окрепнет, эти молодежно-феодальные выступления против действующего монарха выйдут из моды. По крайней мере до 1560-х годов, когда она опять проявится в связи с региональными конфликтами. Храбрый, спортивный, заядлый охотник, в меру недоверчивый, авторитарный и порой вспыльчивый, «энергичный и отважный в поступках», одаренный умом выше среднего и достаточно образованный, в молодости безудержный «бабник», на весьма примерный супруг во втором браке с Анной Бретонской (после отмены брака с Жанной Французской), совсем не жестокий (но не на войне), Людовик XII не предстает великим и жестоким макиавеллистом. Он сумел продемонстрировать дружеское великодушие по отношению к Ла Тремуйлю и семье Боже, которые, между прочим, жестоко обходились с ним в годы его молодости. Он вписывается в рамки культуры несколько ограниченной и умеренной монархии — такой, как ее описал его современник Клод де Сейсель[58]. По мнению Макиавелли, возможно упрощенному, надо стремиться к идеалам власти строгой, абсолютной, свободной от этических, религиозных, социальных ограничений… Сейсель — побочный сын савойского маршала, ставший одним из приближенных Людовика XII, — напротив, предлагает государю модель (не лишенную хитростей, даже цинизма) ограниченной королевской власти с тройным тормозом: религиозным, правосудия и полиции. «Полиция» в данном случае означает подчинение указам предшествующих королей: монарх должен соблюдать их, как и те законы, которые издает лично, ибо сам Бог обязан соблюдать установления, которые он промульгирует в своей Вечности. Но не будем тем не менее увлекаться розовой краской при характеристике и правления, и самой личности Людовика XII. Его первой жене Жанне Французской (во время процесса о расторжении брака, который затеял ее супруг-король) пришлось приложить много усилий, чтобы подобрать адвокатов и благожелательных свидетелей. Один этот факт свидетельствует о том, что Людовик, как и другие Валуа, со знанием дела использовал запугивание. Однако это не помешало тому, чтобы в речах проповедников, враждебно настроенных к «аморальному» поведению короля, просматривалось нечто вроде общественного мнения в целом в пользу несчастной отверженной королевы (1498 г.). Впрочем, Людовику XII хватило ума и великодушия, чтобы не свидетельствовать против всех мирян и клириков, которые справедливо осуждали его поведение. Жанна Французская умрет через несколько лет (1505 г.) с репутацией святой, основательницы монашеского Ордена Благовещения.

Людовик XII, король Ренессанса, демонстрирует власть, путешествуя по стране пешком или верхом на коне вместе со своим двором, легко перемещающимся ввиду своей немногочисленности (менее тысячи человек): «Амбуаз, Париж, Анже, Орлеан, Блуа в первую очередь, но также Мелён, Бурж, Тур, Руан, Реймс, Труа, Дижон, Амьен, Абвиль, Сен-Дени-ан-Франс, Нуайон, не говоря уж о многочисленных посещениях Гренобля и особенно Лиона, служат иллюстрацией для всех и каждого странствующего характера этой возрождающейся монархии». Движение и власть — зачем это? В актив Людовика XII запишем, что впервые в современной истории проявляется четко и ясно стремление оценить по справедливости еретиков. С 1501 по 1509 год король поддерживал и защищал единоверцев отца Вальдо от местных властей и особенно властей римских, папских, церковных. Так было положено начало плодотворной стратегии беспристрастности (относительной) и открытости. С тех пор, если оставить в стороне (огромные «исключения») годы правления Генриха II и Людовика XIV, жестко преследовавших религиозных диссидентов, такая политика во многих случаях останется типичной для Французского королевства. Такая позиция «открытости» (по данному пункту) неразрывно связана с приверженностью монарха галликанским нормам поведения, что спровоцирует его на столкновения с Папой, особенно с Юлием И, который откровенно враждебно вел себя во время Итальянских войн. В борьбе с Ватиканом Людовик XII обращается к театральной пропаганде: Пьер Гренгуар пишет против Юлия II пьесу «Игры государя глупцов». В то же время в ход пускается и недавно появившаяся техника книгопечатания: Жан Лемэр Бельгийский, «камердинер» Людовика, публикует в 1511 году в Лионе книгу «Превосходство галликанской Церкви», оскорбившую римлян. Поддержка адептов отца Вальдо неизбежно выражается в позитивных и благожелательных действиях в большей или меньшей степени подвластных королю судебных инстанций. Речь идет и о Большом совете (в национальном масштабе), роль которого Людовик XII окончательно определил в 1498 году, и о классическом Парижском парламенте. Людовик строго следит за развитием ветвей древа юстиции, то есть всех судебных инстанций от парижского Шатле до Парламента в Экс-ан-Провансе. Составление письменных уложений — кутюмов — другая великая идея правления. Ее возглавляет и продвигает кардинал д'Амбуаз, которому помогают, в частности, первый президент и королевский адвокат в Парижском парламенте. Эти двое являются своего рода предшественниками высшей «государственной знати» в лице президентов в бархатных шапочках и служителей короля в Парламенте, которая, как показывают исследования Дени Рише, получит развитие в годы между правлениями Генриха III и Людовика XIV. Придание письменной формы кутюмам ясно выражает суть законодательной власти в данную эпоху, когда больше значения придается констатации того, что делается (по кутюмам в провинциях), чем принятию таких законов, какие должны быть. Ибо в таком случае их выполнение будет в полной зависимости от гипотетической воли короля, что в действительности и случится во времена Людовика XIV и великих кольберовских «кодексов». Написание кутюмов получило особое развитие при Людовике XII и позднее, при Генрихе П. Напротив, упорядочение финансов, чему дал энергичный толчок Людовик XI и которое развернется в полную силу во времена Сюлли и особенно Кольбера, при Людовике XII приостановится. Будучи скорее поборником правосудия, чем финансистом, Людовик XII удерживает налогообложение на уровнях и в объемах значительно менее высоких, чем те, которые наблюдались 20 лет назад, в разорительные времена «Роз и войн». Королевство, со своей стороны, остается вне досягаемости слишком слабого государственного и королевского фиска — настолько многочисленны освобождения знати и городов от налогов. Но вместе с тем королевство и в это время нельзя считать фискальным раем или оазисом справедливости. Все это указывает на то, что Людовик XII представлял собой нечто большее, чем посредственный государственный деятель, каковым его стремятся представить в талантливо написанной и недавно изданной его биографии. Оказавшийся на троне в результате генеалогических случайностей, он про демонстрировал способности, которые, конечно, не достигают уровня гениальности Генриха IV, но позволяют ему занять почетное место в числе дюжины монархов, которые проходят друг за другом в нашей новой истории.

В плане военном или дипломатическом Людовик XII проявлял упорство, настойчивую последовательность в замыслах, постоянную волю поставить военные средства на службу ясно намеченных целей, хотя и не всегда глубоко продуманных и достижимых. «Отец народа», как его назовут, всегда может опереться на французское население, которое в эту эпоху переживает возбуждение от быстрого здорового развития и созидательной активности.

В то же время король не располагает стратегами, на уровне тех планов, которые они призваны реализовать. Ла Тремуйль стареет, и его таланты меркнут. Выдающийся генерал Гастон де Фуа умирает молодым. Немур показал себя полным нулем в Неаполе. Но с военными гениями или без них, сердцевиной замыслов короля остается завоевание Миланской области. С 1495 года, когда Карл VIII думал только о Неаполе, Людовик Орлеанский начал войну за завоевание Миланского герцогства, которое, как он считал, должен законно унаследовать от Валентины Висконти. Окруженный в Новаре войсками Лодовико Моро, Людовик Орлеанский в ту пору был обязан своим спасением финальному броску армии короля Карла, которая обрела второе дыхание благодаря прорыву при Форново.

Став, в свою очередь, монархом (1498 г.), Людовик не видел более срочного дела, чем завоевание «своего» дорогого Миланского герцогства. Но вначале ему надо было расстаться с Жанной-калекой и затем жениться на Анне Бретонской. Решительная сторонница независимости Бретани, она тем не менее была счастлива сочетанию на гербе Франции горностаевых вкраплений Бретонского герцогства с цветами лилий Французского королевства (январь 1499 г.).

Супруг ловко проводит дипломатические приготовления. Он включает в свою игру венецианцев, которые питают надежды получить за это территориальные приращения на границах с Миланской областью. В результате переговоров Папа Александр VI (отнесшийся снисходительно к новой женитьбе Людовика) позволяет на время склонить себя на сторону Франции. Чезаре Борджиа, обольстительный и опасный бастард этого Папы, получает от Валуа заверения, что он добьется руки французской принцессы с юга — Шарлотты д'Альбре, с приятным довеском в виде обширного герцогства и цепи ордена Святого Михаила для молодого супруга. С помощью Людовика Чезаре становится герцогом Валентийским.

Наконец, и швейцарцы выступают в поддержку (временную) замыслов монарха Франции, обуреваемые желанием добиться права контроля над миланской долиной, снабжающей их пшеницей. В этих условиях, которым особую значимость придает союз с венецианцами и савойцами, королевская армия (23 000 человек, в том числе 5000 наемников-швейцарцев) в сентябре 1499 года завладевает Миланом почти без выстрела. Предварительно армия осуществила на равнинной части региона кровавый террор, что вписывалось в военные обычаи эпохи, от которых не отказался и грозный Людовик XII, хотя в мирное время он отличался мягкостью. Так, вступление в регионы по ту сторону Альп сопровождалось насилием, вместе с тем монарх проявлял определенный литературный и художественный гуманизм. Людовик доказывает это в ряде областей, когда оказывает свою моральную и даже материальную поддержку латинистам, эллинистам и итальянистам, таким как Бюде, Сейсель, Ласкари, наперекор галлофильскому шовинизму писателя Жана Буше[59]. Но все это, конечно, еще далеко от восхищенного отношения к классикам гуманизма, которое станет характерным для времен Франциска I…

Повторное завоевание Миланской области в 1499 году было кратковременным. Французы быстро становятся непопулярными. Лодовико Сфорца, так называемый Моро, без особых трудностей возвратился в марте 1500 года в свою столицу, стал ее полным хозяином, изгнав солдат короля Людовика.

Немедленно, не теряя присутствия духа, французский суверен направляет Ла Тремуйля во второй поход по другую сторону Альп. В апреле 1500 года в Новаре в результате предательства Лодовико «выдается» королевским войскам. Удивительная сцена. Сгруппированные по принадлежности к областям или деревням, швейцарские наемники с той и другой стороны принимают совместные решения: они сговариваются выдать Моро, который окончит свою жизнь в Лоше жалким пленником. Милан вновь занят французами под руководством кардинала Амбуаза. Войдя во вкус, французские войска, как когда-то Карл VIII, направляются к Неаполитанскому королевству, которое они в 1501 году, действуя жестоко, завоевывают при вооруженном участии испанцев. Однако вскоре между союзниками возникает ссора. Гонсалве Кордовский, которого, не соблюдая никакой меры, величают «великим полководцем», изгоняет армию Людовика из южных регионов Апеннинского сапога за несколько сражений (Чериньола, затем Гарильяно, где, кстати, отличился в 1503 г. Байяр — яркий прототип благородного воина Франции). Неаполь потерян. Людовик XII, действуя по классическим правилам, вымещает свою злость за поражение на некоторых финансистах метрополии, избранных козлами отпущения. Некоторым утешением служит тот факт, что Милан — жемчужина семейства Висконти — в течение некоторого времени остается в руках солдат короля. Неаполитанские амбиции похоронены окончательно, если не считать их проявления гораздо позже в интронизации в 1735 году неаполитанских Бурбонов — подчиненной ветви Бурбонских древ Версаля и Мадрида.

Северная Италия, где с 1506 года царит мир при обилии хлеба и дешевого вина, тем не менее остается «высшей надеждой и высшей идеей» для вершителей судеб в Блуа и Париже, опирающихся без всяких угрызений совести на уже подавляющее демографическое превосходство Франции, вступившей в эру Возрождения. Являлась ли итальянская земля объектом борьбы за богатство или это был обманчивый мираж? Во всяком случае, генуэзцы, особенно плебейские слои, недооценивали решимость французов в этом деле и в 1507 году попытались взбунтоваться против господства и присутствия своих западных соседей. Французская армия численностью 15 000 человек, в том числе Байяр, перешла через горы и покарала Геную, но не очень строго и не использовав все возможности наказания (весна 1507 г.). Продвижение французов вдоль реки По продолжится в последующие годы: в 1508-1509 годах была создана Камбрейская лига, которая объединила под знаменами крестового похода (вечный предлог!) короля Франции, подталкиваемого Маргаритой Австрийской, германского императора, арагонского короля (бывшего еще накануне союзником Генуи и ведущего двойную игру) и, наконец, Папу… против Венеции, проявлявшей больше непокорности, чем Генуя[60]. Каждый из членов коалиции рассчитывал на расширение своей территории. Поддавшись обману или наущениям, монархия Валуа, обладая крупными пехотными соединениями, предоставляет фаланги для проведения решающих военных операций. Королевские военачальники рассчитывают таким образом укрепить свои позиции в миланских землях, продвигаясь ad libitum к востоку Паданской равнины. Действительно, войска Людовика, который лично участвует в боях, наносят поражение венецианской армии в ходе кровопролитного сражения при Аньяделло (май 1509 г.)[61]. В этой связи на Людовика XII в королевстве обрушивается поток льстивых похвал. Но не лила ли Франция в этом случае воду на мельницу Юлия II, генуэзца по происхождению, пылкого приверженца Ренессанса, просвещенного покровителя Рафаэля, стремившегося к тому же связать свое имя с защитой «Лигурийского» итальянизма против сателлитов королевства лилий? Королю, щедро осыпанному похвалами, вскоре придется на себе ощутить коварство и приступы ярости Папы, материализовавшиеся в перемене союзников. Изменив курс, выдав индульгенцию Венеции, Юлий II, который столь же легко отлучает и канонизирует, как другие благословляют, берет на вооружение лозунг «Изгоняйте варваров». Странное дело, он использует этот лозунг против армий вторжения французской монархии — самой современной в Европе (а в будущем против и швейцарцев, и германцев, и испанцев). Папа Юлий, своего рода Микеланджело в тиаре, вояка, распутник или, как говорили в те времена, «раб рабов» («cerfdes cerfs»)[62], выбрасывает в Тибр ключи Святого Петра и берет в руки меч Святого Павла. В 1510 году он создал враждебную Людовику XII коалицию, в которой помимо Ватикана окажутся швейцарцы (раздосадованные невиданной жадностью французских нанимателей), а также арагонцы, венецианцы и даже англичане. В Равенне (апрель 1512 г.) после артиллерийской дуэли завязалось яростное сражение. Французы выигрывают битву, но проигрывают войну. В битве в возрасте 24 лет гибнет их полководец Гастон де Фуа, блестящий и по-рыцарски благородный племянник Людовика XII, решивший сражаться в самых первых рядах авангарда. Присутствие французов в Северной Италии несколько раньше «прославилось» неслыханной массовой бойней мирных граждан в Брешии. С этого момента оно стало сокращаться повсюду, за исключением нескольких крепостей. Однако весной 1513 года армия Валуа, мобилизовав все силы, во главе с Ла Тремуйлем и Тривуольцио вновь вернулась, но успеха не добилась. Швейцарцы наносят обоим полководцам поражение в битве при Новаре в начале июня. Тем не менее спустя 18 месяцев упрямый Людовик, уже будучи на пороге смерти, все думает о возвращении в миланские земли. Но задачу эту придется завещать наследнику.

Такое упрямство Людовика XII не было ни навязчивой идеей, ни чистой фантазией. Покорить окончательно миланские земли означало бы в действительности установить контроль, по крайней мере частичный, над нижней частью Паданской равнины от Альп до Апеннин. Это означало бы обеспечить королевству получение доходов — хотя бы фискальных — в богатейшем четырехугольнике передового капитализма: Венеция — Флоренция — Генуя — Милан. Правда, с этим четырехугольником конкурировал другой полюс (и с более блестящим будущим) передовой экономики, находившийся вокруг Антверпена, Брюгге, Амстердама… Когда Людовик XI завладел Бургундией, он имел намерения заняться Нидерландами или их южными регионами, но не достиг цели: фламандцы французов не любили. К тому же они уже отчетливо осознавали свою коллективную идентичность. Четверть века спустя Людовик XII решил действовать с другого фланга капитализма — вдоль реки По. Предприняв несколько попыток, одержав несколько побед, Франция в конечном счете потерпела неудачу и на некоторое время была обречена оставаться маргинальной полупериферией по отношению к собственно капиталистическим регионам — Нидерландам и Северной Италии.

Впрочем, в этой второй зоне силы были явно неравны. Людовик XII сталкивается здесь сразу с несколькими противниками: папство (которому Лютер еще не обломал рога) переживает наивысший подъем престижа как носитель культуры, духовности… Облеченное растущей мирской властью, папство как нельзя лучше воплощает сильную, но разобщенную Италию. На юге Апеннинского сапога и на пиренейских границах антифранцузский пыл Папы поддерживает Испания. Венеция, вековой закат которой еще и не начался, пользуется поддержкой крестьян, проживающих на материке. Наконец, швейцарцы, которые в любой момент готовы двинуться на Милан с того времени, как французское присутствие, которое они на первых порах поддержали, стало для них помехой. Людовик XII, следуя своей привычной тактике, придерживался политики малых дел. Она состояла в том, чтобы направлять в Ломбардию на каждом «спазматическом» этапе завоевания армейский контингент численностью до 20 000 солдат. Это слишком мало (к великому счастью), чтобы разорить французского налогоплательщика и подорвать лестную репутацию короля как «Отца народа», сберегающего жизнь и налоги подданных и пользующегося поэтому огромной популярностью в своем королевстве. Но этого также слишком мало, чтобы одержать на полях сражений по другую сторону Альп военную победу. Впрочем, Людовик XII, несмотря на благоговение своей супруги Анны Бретонской перед Папой и Италией, не отказывается от поощрения стремления галликанской Церкви к автономии, чтобы успешнее противостоять козням Юлия И. Такая национальная политика, естественно, отвечает глубинным чаяниям духовенства Франции и большой части светской элиты. В определенном смысле она предвещает антиримские инициативы Лютера и англиканские шаги Генриха VIII, которые увенчаются успехом в соответствующих странах. Но в этом вопросе, в отличие от того, что предпримет позднее (и добьется успеха) английский монарх, король Франции проявит себя слишком нерешительным, чтобы продвинуться далеко вперед: ведь Людовик — не Филипп Красивый[63]. Он, естественно, поддержал дерзкие тезисы Турской ассамблеи епископов (1510 г.) и Пизанского убогого собора (1511 г.), носившие в обоих случаях враждебный Ватикану характер[64]. Однако после смерти неподражаемого Юлия II король встает на путь подчинения (не столь славный…) апостольской столице и откровенной поддержки с 1513 года пропапских тезисов большого собора в Латране[65]. Правда, новый Папа Лев X (менее непредсказуемый, чем Юлий), возведенный на престол в 1513 году, охотно протягивает руку помощи действительно наихристианнейшему королю.

В своем стремлении дестабилизировать Италию, Людовик, с другой стороны, спровоцировал на своих собственных границах несколько незначительных, но болезненных неприятностей. В последние годы правления противники королевства доставляют немало хлопот «Отцу народа»[66]: в 1512 году Арагон окончательно подчиняет себе юг Наварры и таким образом переносит северные границы Испании в наваррской зоне на линию хребта Пиренейских гор. Отсюда антииспанизм династии Альбре — Бурбон — Наварра, который будет еще остро проявляться в поведении Генриха IV. Что касается швейцарцев, то они попытались бросить вызов крепостным стенам Дижона. Ловкий Ла Тремуйль, за неимением других возможностей, добился их ухода ценой денежного выкупа и территориальных уступок. Но эти уступки не были одобрены Людовиком XII. В этом же году Генрих VIII высаживается в Кале и принуждает к постыдному «бегству» французскую армию в «битве» при Гингате, недалеко от Сент-Омера (август 1513 г.). Людовик XII вскоре овдовел, он глубоко опечален кончиной Анны Бретонской в январе 1514 года. Одряхлевший к своим 50 годам, он уладит все проблемы на северном фронте, женившись на обольстительной и галантной Марии Английской, сестре Генриха VIII. «Ничуть не меланхолична и вся в забавах» — ей всего 16 лет. Наихристианнейший король, изнуренный физическим недугом или медовым месяцем, утехам которого он отдается с рвением неофита, уходит в мир иной 1 января 1515 г.

Попав — и в общем неудачно — в итальянское осиное гнездо, Людовик XII тем не менее оказал стране огромную услугу, экспортировав столь лелеявшийся дворянством воинственный пыл и избавив таким образом своих подданных от гражданской войны в 1498-1515 годы (и первое, возможно, объясняет второе). Королевство ведет себя воинственно за своими пределами, в частности в юго-восточном направлении, но, за исключением отдельных вооруженных стычек между частными лицами, оно находится в состоянии глубокого мира внутри своих границ, которые иногда подвергаются лишь мелким нападениям со стороны англичан, швейцарцев… Ни Карл VII, ни Людовик XI, ни даже малолетний Карл VIII не могут похвастаться достижением такого внутреннего мирного спокойствия, которого добился Людовик XII и которое сохранится при Франциске I и Генрихе II, столь же поглощенных внешней политикой. Какое свидетельство неосознанной национальной мудрости! Взаимокомпенсируемые хитрости разума: спокойствие дома, в рамках границ, достигается ценой крупных человеческих и финансовых издержек за их пределами…

Заслуга в этом принадлежит, конечно, королю, но в большей мере — государственному аппарату — гражданскому и особенно военному, который намного усилился за два поколения после Столетней войны: теперь он достаточно силен, чтобы отбить у крупных сеньоров охоту вступать в междоусобные войны. И чтобы они возобновились (значительно позднее, в 1560-1561 гг.), магнатам потребуется такой весомый предлог (еще немыслимый в 1515 г.), как «ересь», или «новая религия».

Кроме того, Людовик XII предпочитает брать в долг, чем увеличивать налоги. С восшествием на престол он вводит существенные налоговые послабления, которые приветствует народ. Скуповатый, он был патологически прижимист: все это на пользу налогоплательщика. Он повысит налоги (умеренно) за счет налогового потенциала бурно развивающейся страны только в последние годы своего правления. Его популярность понятна. Она еще больше возрастет после его смерти в результате и пропаганды, и снисходительности потомков. Контраст в этом плане огромен по сравнению с жестокими 1420-ми или 1560-ми годами. Но что же происходит с самой властью и центрами принятия коллективных решений? Наблюдаются ли здесь единство, относительная гармония или банальные раскол и разногласия? В этой связи следует различать королевскую семью и за ее пределами — политическую элиту в целом.

У семьи есть свои слабые места. С племянником, сыном своей сестры Марии Орлеанской, Гастоном де Фуа Людовик близок и по духу и по крови. Что же касается королевской четы — Людовика и Анны, то здесь царит надежная привязанность и порой горячая любовь, хотя есть нюансы, связанные с некоторыми различиями в стратегии и тактике. Королева доставляет своему супругу чувственное удовлетворение, что обеспечивает семейную гармонию. Телесные прелести Анны, возможно, и преувеличиваются, но она обладает «живым, тонким, рассудительным умом», увлечена литературой и искусством. Королева перенесет, как это было в обычае в те времена, много беременностей. Но выживут только две девочки — Клод и Рене. Анна скончается в 37 лет, прожив короткую, но богатую жизнь. В неудачной «Истории Франции» Лависса об Анне говорится с пренебрежением, она, в частности, названа «прекрасной бретонкой и плохой француженкой». Упрек необоснован. Можно ли требовать от женщины, которая, конечно, гордилась тем, что она королева Франции, но первое замужество которой поначалу было очень тяжким, чтобы она с опережением на три века сжигала себя с улыбкой на устах на якобинском алтаре во имя единства великой страны? В промежутке между двумя замужествами Анна в течение некоторого времени была вдовой, которую никто не ограничивал, и полновластной герцогиней. Сразу после свадьбы с королем Людовиком она настойчиво пыталась сохранить автономию и даже независимость Бретонского герцогства, которым продолжала править. Еще более поразительно, что она, упорная и надменная, пользуясь моментами слабости своего супруга Людовика XII, добивалась уступок в пользу их общей дочери Клод Французской. В 1504 году речь идет о выдаче ее замуж за Карла, будущего Карла Пятого, внука императора Максимилиана и короля Фердинанда Арагонского. В соответствии с договором, заключенным в этом году в Блуа между представителями Максимилиана и королем, ряд территорий Франции или дорогой ценой ею завоеванных (Бургундия, Бретань, Генуя и даже графства Асти и Блуа) должны были быть переданы венценосной чете и, таким образом, изъяты из-под контроля Валуа. Нет более ярких свидетельств того, в каком инфантильном состоянии пребывала нарождающаяся французская дипломатия. Людовик XII, независимо от своей привязанности к королеве, пошел на это, чтобы добиться благорасположения Максимилиана… даже с риском отказаться от своего обещания, которое он не воспринимал полностью всерьез, если это благорасположение потеряет свою привлекательность. В конце концов речь шла еще пока о помолвке, а не о самом замужестве. Более того, с самого начала король Франции держит наготове два решения. В 1506 году, после тяжелой болезни, которая предоставляет случай проверить свою высокую популярность «Отца народа», он решает выпутаться из этой передряги, в которую его втянула Анна. Он созывает в провинции Турень собрание высшей знати и депутатов городов, которое иногда называют, греша большим преувеличением, «Турские штаты». Участники этой ассамблеи, несомненно, привержены нации. Такова распространяющаяся мода. Они готовы исполнять все прихоти власти, чего она и ожидает от их послушного неопатриотизма: совершенно искренне они «нежно» умоляют монарха избежать расчленения страны. И чтобы этого достичь, они просят его выдать дочь замуж за кузена Франциска Ангулемского (будущего Франциска I), который может взойти на трон, если Людовику XII так и не удастся произвести на свет потомков мужского пола[67]. Таким образом, брак Клод и Франсуа стал бы франко-французским решением, союзом кота и мышки королевства. И, следовательно, логично было бы избежать пагубного «брачного союза» — с австро-испано-фламандским Карлом… Поставленная перед свершившимся фактом этой резолюции Штатов, Анна вынуждена проглотить горькую обиду (в действительности свадьба Клод с Франциском Ангулемским состоялась уже после смерти бретонки). В дальнейшем набожная королева будет мучиться угрызениями совести и большими сомнениями, размышляя о войнах, которые ее супруг Людовик вел против Папы… Она решительная армориканка, правоверная католичка, австриячка! Франция, если не последняя, то самая малозначительная ее забота.

Неожиданно в этих делах она нашла поддержку у кардинала д'Амбуаза[68]. Однако он не решается идти в этом далеко. Как показывают эти разногласия между супругами, Анна олицетворяла другую логику, особую феодальную, ультракатолическую ветвь в наборе альтернатив, которые вставали перед королевской системой. Венценосные супруги, как и прежде, питают друг к другу любовные чувства, что представляло контраст по сравнению с галликанским протоцентрализмом, характерным для Людовика XII и его группы. Анна же вписывалась в старое русло тенденций к расчленению территорий и расколу среди принцев, которые проявились, и в гораздо более опасной степени, во времена Прагерии, «общественного блага» и «безумной» войны. Они представляются нам преступными, абсурдными и реакционными лишь потому, что мы судим о них с доминирующей сегодня точки зрения о необходимости национального единства, которое в то время являлось лишь одной из возможных перспектив для «действующих лиц» на дипломатическом игровом поле. Однако, по правде говоря, Анна — лишь слабая женщина, простой симптом, и самое большое, «шум в коридоре». Она все меньше значит в сравнении с энергичной Луизой Савойской, тесно связанной с Людовиком семейными узами и тем фактом, что она являлась матерью Франциска Ангулемского[69]. Эта высокородная дама стремится быть хранительницей французских принципов. И не без оснований: ведь ее сын Франциск, став королем, ее Цезарем, будет выступать в роли их хранителя или зерцала. Луиза будет этим гордиться и извлекать для себя пользу.

При всем этом можно ли утверждать, что идея брака, который не состоится, Клод Французской с будущим Карлом Пятым, была безусловной глупостью? В конечном итоге, став супругом португалки[70], Карл позднее положит начало вековой борьбе Австрийского дома на границах Германии, Испании и Фландрии против Валуа, а затем против Бурбонов. Но если бы Карл женился на француженке, могли бы дела пойти по другому, более мирному, более «европейскому» пути? Глупо задавать подобные вопросы. Пустые мечтания… Как бы там ни было, Анна со своей враждебностью к определенного рода французскому национализму окажется, к сожалению для нее, вне направления развития истории, по воле которой будет расти блоковое противостояние между формирующимися лингвистическими отечествами — Францией, Испанией и даже Германией — под легким покровом слабого императорского единства. Гордая и амбициозная Анна соблазнилась — и ее можно понять — перспективой (иллюзорной?) блистательного союза своей дочери с Карлом Пятым, который через некоторое время в любом случае станет хозяином части Европы и не менее обширной части Америки.

Тайны власти находятся внутри королевской семьи. Но за ее пределами она — ничто без олигархов: владетельных сеньоров, простого дворянства, разбогатевших в одночасье буржуа, alias разжиревшей публики. И те и другие по воле короля входят в состав Высшего королевского совета. В начале правления Карла VIII коалиция высокородной знати и принцев крови во главе с семейством Боже контролировала основную часть правительства и первенствовала в борьбе против запевал «безумной» войны. Но в 1490-х годах их место заняли разночинцы и мелкопоместные дворяне. Среди них выделялись Этьен дю Веек и особенно Гийом Брисонне. Семья Брисонне, торговцев панталонами и чулочно-носочных фабрикантов из Тура, благодаря успехам в торговле, в финансовых делах, в выполнении доверительных миссий, поднялась высоко, вплоть до окружения Людовика XI и Карла VIII. На момент, о котором идет речь, в ее составе пять епископов и один архиепископ. Она завершит свою карьеру в XVIII веке среди людей в мантии, а не при шпаге. Вот еще одно доказательство среди многих других, что для возвышения по социально-политической лестнице не всегда обязателен доступ к высшим авторитетам аристократии наиболее благородной крови. В последнее десятилетие XV века Гийом Брисонне, человек талантливый и богатый, проявляет особое рвение в обогащении, желании занять различные посты, используя для этого деньги или давление. Он предстает фактическим премьер-министром короля Карла VIII. В 1495 году, то есть тогда, когда Папа не может ни в чем отказать французским войскам, оккупировавшим Рим, он становится кардиналом. «Панталонная» профессия отца Гийома послужит поводом для появления язвительных куплетов о Его Преосвященстве.

Восшествие на престол Людовика XII ознаменовалось мощным возвращением дворянства на вершину власти, что, впрочем, не сопровождалось радикальными изменениями принципов правления. Пьер Роган, маршал де Жье (1451-1513 гг.), влияние которого было в апогее в первые шесть лет правления «Отца народа», по происхождению принадлежит к самой высшей аристократии Бретани. Но он — младший из самой младшей ветви и, следовательно, в известной мере выглядит выскочкой. Правда, в эти времена короли не слишком ценят безупречную генеалогию у других. Они предпочитали окружать себя бастардами и младшими по генеалогии, поскольку и те и другие были более податливыми. Хороший солдат, прекрасный командир роты Роган подавил бунт горожан в Бурже. Людовик XI полюбил его за это еще больше и произвел в совсем молодом возрасте в маршалы Франции, позволив ему в течение десяти лет спать в своих покоях. Обогатившись за счет земель неудачливого коннетабля Сен-Поля, Жье проявляет большую тягу к деньгам, ко всем мирским благам. Правда, это широко распространенная черта у властей предержащих: модель бескорыстного руководителя в идеале, а зачастую и в реальности станет обязательной лишь в XIX веке. Следовавшие один за другим короли Людовик, Карл, Людовик не будут покушаться на состояние Пьера де Рогана: до 1503 года он, вместе с кардиналом д'Амбуазом, «мог все» за счет влияния на Людовика XII. Выражаясь современным языком, у д'Амбуаза «иностранные дела и культы», а у Жье — «внутренние и военные дела». Умеющий работать с документами и в боевой обстановке, маршал проявляет проницательность. Он высказывает смелые предложения о создании национальной инфантерии численностью 20 000 человек. Они неосуществимы в ближайшее время, но предвосхищают стратегию будущего, в которой дворянская кавалерия прекратит играть a priori первые роли.

Двойная свадьба объединяет Жье и его сына с двумя сестрами из влиятельного дома Арманьяков. Эта спаренная свадьба — вершина успеха новоиспеченного супруга. Среди коллег из высокородных семей это порождает зависть, которая и ускорит падение маршала. Ловкий карьерист Жье совершает ошибочный ход и сталкивается в 1504 году с королевой Анной, феодально-армориканский и раскольнический менталитет которой противостоит «национальным» тенденциям господствующей группы, в которую входит и наш герой (сторонник брака Клод Французской с Франциском Ангулемским). Анна

Бретонская, которая была и остается ярой сторонницей независимости герцогства, досадует на него за такую позицию. Да, он — бретонец, но это обстоятельство лишь усугубляет в ее глазах его положение давнишнего коллаборациониста французов[71].

С другой стороны, Жье из интриганских соображений и по причинам личного соперничества расстался с влиятельной Луизой Савойской-Ангулемской, матерью будущего короля Франциска I. Он, кроме того, настроил против себя кардинала Амбуаза, своего бывшего соратника, который, огорченный тем, что не стал Папой, решил удовлетворить свои претензии на власть на французской политической сцене. И он терпеть не может с кем-то делиться. Жье с 1504 по 1513 год — год своей смерти — был сначала в опале, затем в почетной ссылке в своем поместье. Это падение, случившееся по окончании громкого процесса, от которого на короткое время его спасает независимая позиция судей Большого совета[72], ни в чем, однако, не повредит его потомкам: представители ветви Рогана будут входить в «суперэлиту» королевства вплоть до эпохи первых Бурбонов.

Жье, он же Роган, входил в состав Высшего королевского совета[73] как олицетворение военной верхушки благородного происхождения. Со своей стороны, высшие круги Церкви представлены в этом органе кардиналом Жоржем д'Амбуазом. Этот неутомимый клерк с 1498 по 1510 год, то есть до самой своей смерти, занимает самые высшие должности в правительстве. Человек власти, из большой семьи, «большой и жирный, с фиолетовым носом, с толстым брюхом и тройным подбородком», Амбуаз, как и Роган, принадлежит к высшей аристократии. Амбуазы обосновались на берегах Луары с 1100 года, имеют влиятельных родственников. В XV веке выходцы из их семьи служат Орлеанскому дому. Поэтому не удивительно, что Жорж д'Амбуаз сделает блестящую карьеру под покровительством одного из Орлеанцев, которого назовут потом Людовиком XII. Среди 17 сестер и братьев кардинала д'Амбуаза (будущего) — уже влиятельные советники Людовика XI и епископы Пуатье, Лангра, Альби. Как раз в этом городе прелат Луи д'Амбуаз, опираясь на епископские сеньориальные права и свое влияние, выступает в суде против местных буржуа (мещан). Он таким образом дает свою интерпретацию, в общем-то, точному тезису, но содержащему массу исключений, согласно которому город и монархия являются необходимыми союзниками против «феодализма».

Судьба Жоржа д'Амбуаза «индексируется» взлетами и падениями карьеры его патрона и интимного друга Людовика Орлеанского. Как и он, Жорж был в затруднении после поражения в «безумной войне». Потом все нормализуется: Амбуаз, куртизан на первых ролях, руководит восстановлением отношений между королем Карлом и Орлеанским домом в ожидании взлета с вступлением на трон Людовика XII. С этих пор он фактически первый министр и вскоре назначен кардиналом при посредничестве не делающем ему чести Борджиа. А позже он — представитель Людовика на зарубежных территориях, оккупированных французской армией. Он почти диктатор в Милане, но вскоре уступает полномочия своему племяннику Шомону д'Амбуазу, молодому военному из этой же семьи. Вместе с тем кардинал поддерживает и стремится укрепить университет в Павии (Ломбардия).

Неудачливый кандидат на папский престол, Жорж находит утешение за это поражение в получении должности римского легата на французских территориях. Это превращает его в первое лицо галликанского духовенства, при сохранении высоких государственных должностей. Создатель Камбрейской лиги против Венеции, кардинал манипулирует различными группировками при дворе с ошеломительной изощренностью. Распрощавшись с надеждой на тиару и избрав для своих амбиций другую сторону Альп, он повергает своего конкурента Жье с помощью Анны Бретонской, «феодальная» ностальгия которой идет вразрез с «национальными» устремлениями маршала. Затем, вновь изменив тактику, он председательствует на церемонии помолвки Франциска Ангулемского с Клод Французской. Эта помолвка делает отныне несбыточной (против желания королевы-бретонки, бывшей союзницы кардинала) всякую надежду на расчленение королевства, будь то в результате отторжения Бретани или Бургундии. Жорж прежде всего француз или роялист, и он скинул Жье только для того, чтобы взять на вооружение проводившуюся этим маршалом объединительную политику. Он в очередной раз оставляет Анну по ту сторону метафорического Куэнона[74] вместе с призрачными пробретонскими иллюзиями. Амбуаз хорошо изучил политику Жье и действовал его методами. В то же время Жорж с радушием относится к проникновению в архитектуру итальянского влияния, что происходит на фоне бурного развития строительства в обстановке общего подъеме экономики. А разве не царствовал кардинал в Милане? В апогее его правления (1506 г.) новенький архиепископский замок в Гайоне, на границах туманной Нормандии, сочетает ультраготику земель Сены с Ренессансом итальянского полуострова, стрельчатую листву с арабесками пилястр. Умирая, он оставляет огромное состояние в 2 млн. золотом и семью, закат которой после его смерти (1510 г.) будет медленным и достойным.

На этот раз чередование представителей трех сословий было как бы соблюдено: после армии, а также высшей знати (Жье), за которой последовало высшее духовенство (Амбуаз), пришла очередь третьего сословия, «разжиревшего народа», также делегировавшего одного из своих представителей в коридоры власти. Флоримон Роберте (родился ок. 1460 г.) — выходец из разночинной семьи: поначалу Роберте были довольно скромными клерками или чиновниками, но со временем, к концу XIV века, вознеслись до влиятельных постов при дворе и в местном правительстве графства Форез. Затем мелкими шажками эта семья достигает желаемого — переходит на службу к герцогам Бурбонским — позднее королям Франции. Какое удачное плавание вниз по Луаре! Пьер де Боже рекомендует Флоримона Роберте Карлу VIII, который поручает этому еще молодому человеку различные дипломатические и финансовые миссии по обе стороны Альп. В результате женитьбы (ок. 1500 г.) Флоримон породнился с влиятельной «галактикой» туренских буржуа и получил дворянское звание. Все это под эгидой семьи Брисонне, которая наряду с другими во второй половине XV века «поставляла» королевству значительную часть административного аппарата. Полиглот (он знал четыре языка: французский, немецкий, итальянский и испанский) и, следовательно, редкая птица, Роберте в начале XVI века стал важной персоной, любимой и ценимой Людовиком XII. Король использует его в качестве первого секретаря. Он «знаток всех досье и всех секретов, фактически премьер-министр, человек более влиятельный и более компетентный, чем кардинал Амбуаз». Высокородные сеньоры любезно и даже заискивающе обхаживают его: люди высокого происхождения умеют преклоняться перед могущественными в данный момент лицами, когда считают это выгодным, и готовы тотчас же ими пренебречь, как только начнет меркнуть их недавно ярко блиставшая звезда.

В середине 1510-х годов Роберте решительно делает выбор, отвергая Анну Бретонскую, в пользу национального союза, символом которого является предполагаемый брак Франциска Ангулемского и Клод Французской. Эта политически удачная и менее счастливая в личном плане свадьба позволит удержать в составе королевства обширные владения Орлеанского дома и армориканский полуостров. Неоспоримый патриотизм Флоримона Роберте не мешает ему, по обычаям того времени, получать подачки от Испании, итальянских городов, австрийского лобби за мелкие услуги. После смерти Жоржа д'Амбуаза Флоримон становится при властителе первым лицом, которому неофициально доверено вести — что совсем немало — и финансы, и иностранные дела. Будущий Франциск I его любит и, став королем, докажет свои чувства, сохранив влиятельность Роберте (но теперь уже не единоличную). Получивший дворянское звание, баронский титул «Брат д'Аллюи», собственник обширных земельных угодий, золотой посуды, несметного количества экю и прочих подношений от лиц, которые его использовали, строитель луарского замка Бюри с украшениями эпохи итальянского Ренессанса, человек изысканного вкуса, Роберте умирает в 1522 году — в расцвете своего могущества. На смертном одре его посетил Франциск I, которому, между тем, он стал родственником[75]. Прекрасная карьера для рода недавних писарей из Фореза. Процессия со 140 факелами сопровождает министра в последний путь. Высокопоставленный чиновник Флоримон, очищенный от плебейского происхождения, — это уже Кольбер, только без его гения и без Короля-Солнца. Становятся понятными льстивые стихи, которые адресует ему поэт Молине:

Прелестное создание, блистательный Флоримон, Сияющее солнце на лазурном троне франка, Твоя ангельская мудрость заботится особо Об общей пользе.

Ведущие государственные деятели — Роган-Жье, Амбуаз, Роберте приобщаются к проблемам правящей олигархии, элиты власти — Королевского совета при Людовике XI, Карле VIII и Людовике XII. При Франциске I этот орган разделится на Совет представителей придворных кланов, который решал скорее юридические задачи, и Высший совет, или «деловой совет», эквивалентом (приблизительным) которого сегодня может являться Совет министров в узком составе. При Карле VII и трех его преемниках это разделение задач между Советом представителей и Высшим советом еще далеко не завершилось. До 1515 года Королевский совет — это «коллективный король», заседающий в присутствии и под руководством суверена. Совет занимается всем: следит за приобретением белого коня для торжественных въездов Карла VIII в какой-нибудь крупный город, но занимается и важными делами — войной в Италии, подавлением городских бунтов и т.д.

Состав Совета меняется по воле короля, так же, как присутствие или отсутствие любого советника. Руководящее ядро состоит из нескольких десятков человек. Обновляется оно медленно, что обеспечивает преемственность. «Ядро», о котором идет речь, было сформировано Людовиком XI, и частично его состав сохраняется вплоть до кончины Людовика XII.

Будучи политической олигархией, Совет состоит из небольшой группы лиц высшего ранга. Они прекрасно понимают интересы Божьи и даже государственные, но не забывают в своих молитвах и себя, проявляя особое внимание к вознаграждениям за свою преданную службу в виде мирских благ, земель, сеньориальных привилегий и драгоценностей.

В социальном плане советники подразделяются на две группы: незначительное большинство составляет знать, которая включает в себя принцев крови и более скромных представителей высших слоев. Довольно многочисленное меньшинство состоит из буржуа или разночинцев — выходцев из «разбогатевшего народа».

Обе группы работают в Совете в полном согласии. Но в повседневной жизни они разделены. Они различаются образом жизни, поскольку дворяне в большинстве своем остаются военными. Их разделяют также различия в проявлениях снобизма, отказ (частичный) вступать в смешанные браки, что не исключает некоторый, чисто женский мезальянс в той форме, как его практикуют богатые разночинки и прочие дочки министров-буржуа, помешанные на замужестве с дворянами. Члены Совета, будь они голубой крови или нет, одинаково преданны монарху. Эта преданность имеет принудительный характер и отличается от вассалитета феодального типа. В 1484 году принцы крови попытались создать в Совете группу, которая была бы предана только им, однако с провалом «безумной» войны органическое единство руководящего ядра восстанавливается. Стратегия Итальянских войн служит ему объединяющим фактором. «Великий замысел» войны на полуострове оказался способным вызвать энтузиазм или по крайней мере аппетит у могущественных и верных.

В первых рядах знати Совета теоретически находились принцы крови. И это прежде всего представители Орлеанского, Бурбонского, Алансонского[76] родов. Эти «агнаты», иначе говоря, «потомки по мужской линии» капетингской крови, владеют богатыми и обширными, передаваемыми по наследству земельными уделами. Они обладают некоторыми признаками суверенных государств, которые центральная власть как раз и стремится уничтожить. Напыщенные «члены Совета с рождения», принцы крови, занимают в этом органе власти маргинальные, а порой и двусмысленные позиции. Дискриминационные меры против них (например, в случае с Людовиком Орлеанским в 1485 г.) свидетельствуют о преимущественно враждебном отношении правящей группы к их претензиям, считающимся чрезмерными, ибо они преследуют цель установить в рамках королевства феодальную и коллегиальную систему, которая была бы на службе интересов и в распоряжении могущественных земельных властителей. Однако уже с конца XV века логика развития французского государства требует совершенно иного. И эта логика одерживает верх. Даже Анна и Пьер Боже, уже сошедшие с вершины власти, находясь на которой они вели честную протоцентралистскую игру, не смогут избежать подозрений со стороны королевских сановников, которые будут упрекать чету Их Высочеств в том, что они демонстрируют большое влияние в Бурбонне и в других регионах. И именно его центральная власть стремится ограничить независимо от прежних заслуг Боже.

В зависимости от обстоятельств, к принцам крови в Совете с его изменчивой конфигурацией присоединяются крупные ленные владельцы не капетингского рода и обладатели обширных периферийных княжеских уделов, такие как Альбре в Пиренеях и Шалоны в Франш-Конте, соблазняемые поочередно Францией или Империей. Режим Валуа отводит этим влиятельным лицам в Высшем королевском совете роль статистов или держит для полноты состава с перспективой последующего изгнания или полного подчинения. «Централизующая» ассимиляция заходит столь далеко по отношению, в частности, к ветви Альбре, что она оказывается буквально поглощенной через брачные союзы королевской семьей. И именно от этой ветви династия получает своего последнего наследника Генриха Наваррского, сына Жанны д'Альбре, и основателя в 1589 году под именем Генриха IV нового ответвления монархического древа Бурбонов.

Можно ли было ожидать для Альбре более катастрофического завершения?

Модель «пылесоса» (французская королевская власть поглощает расположенные на своих границах крошечные княжеские уделы близлежащих иностранных государств, чтобы после их реформирования поставить себе на службу не без пользы для них самих) была задействована и по отношению к обширнейшей Бургундии, которая после расчленения направит в Королевский совет своих лучших представителей. С этого момента они будут довольствоваться плодотворным сотрудничеством с Францией, не обретя в свое время в Дижоне хозяина, который был бы достаточно могущественным и достойным их политических или светских амбиций[77].

Карл Смелый умер, да здравствует Людовик XI или Карл VIII! Такова логика, которой руководствуются бургундские перебежчики. Хитрая сирена из Плесси-ле-Тур щедро заплатила за их предательство. Среди них выделяются знаменитый Комин и несколько звезд поменьше, но также и «королевская братия» Крэвкёр и Рошфор, которые получат в награду за свой переход на Запад и как оплату за свои многочисленные деяния должности маршала и канцлера. Назовем еще несколько лиц, перешедших на сторону Франции и бывших вначале бургундофилами, но в более отдаленных землях (Франш-Конте, Швейцарии, Голландии). Я имею в виду трех Филиппов, названных так из чистого восхищения этим именем и славой Филиппа Доброго, герцога Бургундского. Речь идет о брессанце Филиппе Савойском, alias Филиппе Безземельном (само это прозвище объясняет, что в конечном счете он искал себе кредиторов во Франции).

Речь идет также о швейцарце Филиппе д'Ошбере, который довольствуется среди своих соседей-«иностранцев» крохами, выделяемыми ему швейцарскими простолюдинами. И наконец, упомянем еще германо-нидерландского Филиппа Клевского, он же Филипп — любитель порнографии, если верить знаменитому историку из Тель-Авива Микаэлу Арсгору. Этот Клевский перевертыш, принц Ренессанса, читатель Тита Ливия и Мелюзина, создатель фламандского зоопарка хищных зверей, ценитель картин с изображением обнаженных женщин остается тем не менее ярким приверженцем религии, охотно стегает себя лисьим хвостом (он мягче кнута), чтобы наказать себя за многочисленные отступничества (он служил всем и вся). Во второй половине своей карьеры этот авантюрист высокого полета окажет большие услуги французам[78]. Продолжая анализировать роль знати, представленной в Совете, рассмотрим теперь военных руководителей. Будучи дворянами, они являются или бургундскими уроженцами, или даже «примкнувшими» бретонцами: Эстутвиль, Роган-Жье, Крэвкёр, Бодрикур (сын соратника Жанны д'Арк и Карла VII) придают Совету больше престижности в силу и своего происхождения, и практических знаний, а также гарантий лояльности, которые предоставляет постоянная армия уже нового типа. Благодаря им окончательно исчезает угроза гражданской войны, так называемой «безумной» войны или войны во имя «общественного блага». Такие войны решительно пресекаются этой группой профессиональных солдат. Так формируется на самом верхнем уровне государства (и на других) модель служилой знати. Она содержится за счет королевского правительства, получает от него земли, сеньориальные привилегии в награду за безупречную преданность.

Эта часть знати отличается от социальной группы, которая существовала три века назад под тем же названием: она состоит из преданных людей, а не феодалов в строгом смысле этого слова.

Военная деятельность не является единственным смыслом существования служилой знати. Некоторых из них, людей подлинно голубой крови, монарх использует как руководителей административно-финансовых округов или сенешалей, а также для выполнения доверительных дипломатических или иных миссий. И кроме того, они, если не избегать тавтологии, дают советы в Королевском совете. Монморанси — первые бароны Иль-де-Франс — позорно сотрудничали с Англией во время Столетней войны. Они вновь появляются в Совете в последней трети XV века. Этим они обязаны одному из младших своего рода, известному безграничной преданностью монарху Валуа. В их роду будут коннетабль и даже короли без корон в провинции Лангедок в «смутные времена». Любитель ораторствовать, Филипп По, бургундец, перешедший на сторону Франции, настоящий дворянин, закоренелый холостяк, образец безупречного рыцаря, крестовые походы которого, правда, никогда не выходили за пределы Канебьера, безоглядно блефовал на Генеральных штатах 1484 года в интересах Боже, развивая темы суверенитета народа, используя это прежде всего для обличения принцев крови. Он обогатится членов Королевского совета Валуа. Падение Карла Смелого сыграло роль, хотя и не всегда определяющую, в такой эволюции судеб и перемене клановых приверженностей. на должности советника монархии[79], как и его коллега Аллюэн, который представлял фламандское лобби в Совете (надежды его не оправдаются из-за итальянской политики преемников Людовика XI).

Выше упоминалось понятие «агнаты» по отношению к принцам крови — потомкам королевской семьи по нисходящей мужской линии. Но служилые дворяне, вступая в брак с женщинами из королевской семьи (это знаменитый «королевский брачный союз», лелеемый добропорядочными дворянскими семьями), перестают быть простыми дворцовыми обитателями (гостями дворца суверена). Отныне они сами формируют новые родовые ответвления, также принадлежащие к древу Капетингов. Так разветвляется королевское древо, обширное монархическое родство по мужской линии, включающее как агнатов, так и единоутробных потомков в окружении обитателей королевского дворца, которые колонизуют даже верхние эшелоны аристократии, подступы к Королевскому совету. Одновременно, помимо кровных связей и дворцового застольного братства, эти высокопоставленные персонажи находятся постоянно в положении выручаемых-выручающих по отношению к власти или королевской казне: они предоставляют свои средства казне, когда она пуста, и гребут из нее, с благословения монарха полной мерой, когда это позволяют бюджетные доходы или когда этому дает основание значимость оказанных ими услуг.

Теперь о Церкви, которая также представлена в Совете: Брисонне, Амбуаз, Ла Балю в 1460-1500 годах положили начало традиции превращения кардиналов в министров и государственных деятелей. Эта традиция продлится в XVI веке (Тур-нон), достигнет наибольшего расцвета в XVII веке (Ришелье, Мазарини) и весьма достойно завершится в XVIII веке (Дюбуа, Флёри, Тансен, Берни).

Будучи одновременно и приверженцем «мантий», и сторонником ослабления церковного влияния, Людовик XIV допускает лишь одно отступление от этого правила: настолько он не доверял вообще людям, которые облачались в «красное» (получали кардинальский сан) в Риме и свою лояльность должны были свидетельствовать Папе, а не французскому монарху. В более широком смысле некоторые епископы, имевшие или не имевшие собственный домен, присутствовали в Совете при королях Карле VIII и Людовике XII из соображений политической и технической целесообразности, а не для того, чтобы заниматься духовными или религиозными делами. Среди них помимо Брисонне и Амбуаза фигурируют члены семьи Помпадур — настоящего епископского питомника, — вышедшей из лимузенской знати. Один из них — Жоффруа де Помпадур сумел преуспеть в противостоянии с архиепископом Бордо в результате частной войны, закончившейся победой «помпадурских сил» (гражданские войны к этому времени исчезают, а частные, хотя и случаются реже, на некоторое время переживут гражданские). Большой охотник до барышей, этот Жоффруа, епископ Перигё (затем Ле-Пюи) и ведущий счетовод, был влиятельным членом Королевского совета во времена Боже до тех пор, пока не попал в полуопалу за участие в 1486 году в орлеанском заговоре. Тем не менее семья выйдет из этих епископальных и «советнических» передряг окрепшей и более влиятельной: они окажутся благотворными для расцвета фортуны этого рода.

Между привилегированными сословиями (духовенством и особенно знатью) и разночинцами в Высшем совете находятся еще канцлеры Франции. Среди них — один Брисонне, два Рошфора (бывшие бургундцы), некий Жан де Гане. Их семьи принадлежат к судейской, нотариальной или торговой буржуазии, преодолевающей промежуточные этапы в процессе «одворянивания», впрочем, не всегда обязательные.

В рамках «кадровой политики», которая проводилась королем (или от его имени), семьи канцлеров не совсем чистых кровей приближают нас, наконец, к пресловутому «разбогатевшему народу», отдельные представители которого (Роберте, Брисонне) нами уже здесь рассматривались.

Среди нескольких десятков буржуа или экс-буржуа, которые поочередно присутствуют в Высшем совете в течение десятилетий от Людовика XI до Людовика XII, встречаются интеллектуалы — потомки членов Парламента, эксперты по финансовым, военно-морским, дипломатическим делам, торговый или судейский люд, просто выскочки из семей мясников и даже королевский врач Адам Фюме, который стал докладчиком по государственным делам. Корпус докладчиков формировался из юристов, входивших в Высший совет или состоявших при нем. В Совете заседали люди различного происхождения, потомки «людей мантии», включая врачей, но также и выходцы из неаполитанской коллегии адвокатов (Мишель де Риез) и даже дворянские бастарды (Сейсель).

В целом присутствие представителей «богатого народа» в Высшем совете стало особенно заметным в последние годы правления Людовика XII. Временами они составляли, как это было, например, в период, когда туда входили Флоримон Роберте, Гане, Понше, Котро, Юро, Бон-Санблансе и низкородный дворянин Батарне, доминирующую социальную группу. Однако в начальный период правления Франциска I произойдет отторжение буржуазии: будут отстранены Санблансе и семья Понше. Они станут жертвами гнева нового короля, а также классической охоты на козлов отпущения. В целом в течение полувека — от Людовика XI до Людовика XII — Высший совет достаточно точно отражал многообразие мнений, соотношение сил и снобизм, которые существовали в высших элитах нации. В своей основе эти элиты состояли из дворянского большинства и влиятельного буржуазного меньшинства. При этом первая группа оставалась малоподатливой перед более или менее безуспешными попытками представителей второй группы добиться высшего социального статуса и полной интеграции с дворянством. В Высшем совете царило также взаимное презрение и высокомерие. И в этом плане орган, о котором идет речь, полностью соответствовал своему времени. Несмотря на некоторые отклонения, Совет, как коллективное воплощение мудрости (предполагаемой) короля Франции, придерживался национальной и в целом антифеодальной линии, но ни в коем случае не антидворянской. Опираясь на армию, он пресекал дестабилизирующие попытки, возникавшие по замыслу принцев крови. В Совет назначали только по выбору короля. Такой авторитарный подход фактически предопределял платоническую роль Генеральных штатов, которые в принципе могли бы быть адекватной структурой коллективного представительства. Несмотря на эти недостатки, Совет был относительно «типичным» для правящих классов страны. Они привносили в него мелочность, извечные споры по вопросам рангового старшинства. Совет регулировал процессы их внутреннего размежевания и более фундаментальные распри между голубой и не совсем голубой кровью. Он был менее изолирован от верхних слоев общества в целом, чем его аналог в эпоху «административной монархии» XVII века и государства Людовика XIV. Конечно, это государство будет более обширным, развитым, мощным и организованным, чем небольшой руководящий аппарат в эпоху Валуа. Но Государство-Солнце в результате станет лишь более «величественным» и более изолированным от живых сил, воплощенных в дворянстве, духовенстве, купечестве. Этот отрыв произойдет только в пользу самого Совета, состоящего из высоких представителей «людей мантии» и их потомков, которые заполнят и даже монополизируют Высший совет и его окружение с 1661 по 1715 год.

IV. СТРАТЕГИЧЕСКОЕ НАПРАВЛЕНИЕ — ГУМАНИЗМ И ПЛЮРАЛИЗМ

Франциск I, праправнук Карла V, происходил из младшей ветви рода и не мог бы законно вступить на трон, если бы у Карла VIII и Людовика XII были наследники по мужской линии. Молодой человек воспитывался в семье, где процветали любовь к литературе, увлечение спортом, а порой и различные шалости. Франциск не избежит соблазна проявить себя во всех трех этих ипостасях. Его детство и молодость прошли совсем рядом с центром и высшими эшелонами государственной власти. Он — возможный претендент на трон не только в случае (который и представится), если у короля не будет сына. Но таковым он является и по линии своей матери Луизы Савойской, примыкавшей к древу рода Людовика XI: действительно, она — дочь сестры герцога Боже, который, в свою очередь, является зятем хитроумного короля. Наконец, женившись на «тихой, набожной и милосердной» Клод Французской, дочери Людовика XII, которая за девять лет замужества семь раз станет матерью, Франциск с самого начала дает своему предшественнику, у которого нет наследника по мужской линии, утешение сознавать, что его преемником станет зять. Но это относительное утешение: Людовик не очень любит Франциска.

Наследник короля прошлых времен Карла Пятого, племянник по семейному родству другого короля (Людовика XI) и зять третьего (Людовика XII), Франциск с полным основанием претендовал на высшее положение, которое и займет в 1515 году, после смерти «Отца народа».

Шести футов ростом, широкоплечий, с мускулистыми ляжками, худыми кривыми ногами, плоскими стопами и длинным носом, Франциск обладает живым умом и подвижным телом, он щедр, открыт, но готов пойти и на обман. Он порой наивен, любитель скорее говорить, чем думать. Посредственный латинист. Но проявляет интерес ко всему. Поэт, влюбленный в авторов прошлого, книги которых он заставляет читать ему во время еды, он также любитель свежего воздуха, посвящая утро делам, вторую половину дня — охоте, а вечер — развлечениям при дворе и танцам. Наездник, хороший солдат, посредственный генерал. Он не является жестоким. Его, в частности, протурецкая политика носит уже достаточно светский характер. Она во многом отличается от политики приверженных религиозным ритуалам королей Средневековья.

В этом смысле, и только в этом, он — макиавеллист. Женившись на Клод Французской, затем на Элеоноре Португальской, сестре Карла Пятого, Франциск, с другой стороны, живет почти семейно с герцогиней д'Этамп. Она терпит многочисленные похождения своего любовника, дозволяемые обычаями двора и престижем королевского титула. Франциск, его мать Луиза и сестра Маргарита образуют нерасторжимое трио любви и взаимопонимания: Луиза — властная женщина, интересующаяся всеми делами, обожающая своего «Цезаря», — сумеет управлять королевством железной рукой в период после поражения при Павии, омраченный пребыванием короля Франции в мадридской тюрьме. Принцесса Маргарита Ангулемская, в замужестве Маргарита Наваррская, отстаивает в королевском доме принципы гуманизма и (в области религии) умеренный протестантизм. Видная писательница, защитница первых гугенотов, или «предгугенотов», мистическая Маргарита никогда не преступит черту, отделяющую ее от чистой ереси. Но ее дочь Жанна д'Альбре и внук Генрих IV станут зачинателями бурбонского протестантизма, который до 1610 года (и даже позднее) придаст особый оттенок французской монархии, поскольку она в течение длительного периода будет проявлять благосклонность к обоим культам — папскому и протестантскому (Людовик XIV лишь на время наведет здесь порядок).

Гуманист и защитник династии, Франциск сумел окружить себя когортой пропагандистов, которые заботливо, «по всем медийным правилам», следят за его имиджем и навязывают его общественному мнению или тому, что его заменяет, используя устную, письменную, печатную пропаганду, а также живопись, скульптуру и рисунки.

Государь, как и его отец, избирает своим символом Саламандру — амфибию, которая является воплощением постоянства и цельности. Он — противник злобных чудовищ, всегда готовый поддержать добрый огонь и затушить вредоносный, поддержать праведников и покарать зло. Монарх — «Франциск во всем», король французов, носитель надежды, военной ц культурной славы. Метафорически появившийся на свет от Пресвятой Девы, он телесно является сыном «госпожи Осмотрительность», иначе говоря — Луизы Савойской, бесподобной воспитательницы, «компаса» недавнего дофина, для обучения которого перевели «Киропедию» — роман о воспитании молодого человека, или повесть о морали (принадлежащую перу Ксенофонта), относящуюся к воспитанию, полученному Киром, в которой говорится также о педагогике, монархическом устройстве, качествах, присущих государю как должностному лицу. Справедливый король, Франциск, конечно, вождь, dux, образец военных добродетелей. Избранник Бога, которого Всевышний одарил красотой (он — «прекрасный принц»), обаянием, сделавшим его образцовым дворянином. Благородный герой в саду, охраняемом гесперидами, Франциск предстает таким образом вторым Гераклом и стремится также быть наследником Хлодвига, который объединяет вооруженную лилию с облаченной в доспехи Саламандрой. Император в своем королевстве, рыцарь Франциск не уступает набожному цезарю: второй Константин, он поддерживает — но не более того — мечты о крестовых походах, которые призваны подвигнуть «на великий поход к Иерусалиму». Битва при Мариньяно — и никто не считает это случайностью — совпала с днем празднования Воздвижения Креста Господня. Похожий в этом на возлюбленного, прославляемого в библейской «Песни песней», Франциск как при посещении городов, так и в повседневной жизни женатого мужчины принимает двойное подношение: символической девственности[80] городов и любви, которую питает к нему королева Клод. Его «школьный учитель» Франсуа Демулен возносит его под небесное покровительство неоплатоновского треугольника: красивый, добрый, справедливый. Герой французов, достойных этого имени, обладает иммунитетом против всех опасностей благодаря поклонению ангелоподобному Святому Франциску Ассизскому и архангелу Святому Михаилу, покровителю знаменитого рыцарского ордена.

Приверженец Ренессанса, окруженный целым сонмом символов, Франциск, по примеру своих предшественников, страстно влюблен в Италию, даже обагренную кровью. Как когда-то греческие города перед лицом Филиппа Македонского или как сегодня разделенная Европа перед лицом супердержавы, итальянские города государства (Венеция, Милан, Флоренция, Рим, Неаполь, Генуя, Феррара и Турин) не обладают каким-либо весом в сравнении с крупным государством Валуа. Франциск хочет завладеть Миланской областью, как этого хотел его тесть Людовик XII и он претендует на это герцогство, опираясь на бесспорные династические права своего предка Валентины Висконти[81]. В любом случае Италия — заманчивая добыча, но французы, потерпевшие поражение при Новаре (июнь 1513 г.), были вынуждены покинуть Ломбардские долины. Появление на троне нового короля возродило стремление к реваншу. В 1515 году армия численностью 40 000 человек, предводительствуемая Франциском, переходит через Альпы. В июле она разбивает лагерь в Мариньяно. Французскую армию отличает наличие мощной, мобильной и современной артиллерии под руководством обер-шталмейстера Галио де Женуйяка. Швейцарцы, союзники герцога Миланского Максимилиана Сфорца, были наголову разбиты, если не уничтожены. Одержав эту победу, Франциск триумфально вступает в Милан. В 1516 году он заключает во Фрибурге «вечный» (sic) мир со своими недавними швейцарскими противниками, но не верит в то, что это выражение удачно. Тем не менее этот мир будет соблюдаться. Он откроет границу королевства на центрально-восточном направлении, предоставив французской армии на несколько веков возможность брать в наемники «пушечное мясо» из немецких областей Швейцарии. Что касается принца Миланского Максимилиана Сфорца, то ему ничего не оставалось, как направиться во Францию, где его бывший враг предоставил ему пансион.

Попытка императора Максимилиана восстановить свой контроль над Миланом завершилась неудачей. Однако французское господство в этом городе продолжалось недолго. В ноябре 1521 года Лотрек, брат подружки Франциска, мало искушенный в стратегии, был изгнан из знаменитого города войсками Империи при поддержке самих горожан. В апреле 1522 года в Ла-Бикокке (недалеко от Милана) «грозные швейцарские пехотинцы», нанятые за счет Франции тем же Лотреком и пришедшие усилить королевскую армию в соответствии с новым соглашением о союзе, достигнутом во Фрибурге, были разбиты итальянским полководцем Просперо Колонной. Французы вновь были отброшены на исходные позиции как и в те времена, когда Карл VIII, а затем Людовик XII теряли и опять теряли только что завоеванную ими Италию. Кроме того, в 1520-х годах в самой Франции обстановка обострится: продовольственные кризисы, проникновение лютеранских идей, первые предательства коннетабля Бурбона, который является родственником (дальним) королевской семьи и одним из самых могущественных сеньоров королевства. В апреле 1524 года мелкий провинциальный дворянин Байяр, который сделал карьеру, воюя на стороне монарха, был убит во время трудного отступления французских армий, медленно вытесняемых из Италии в направлении метрополии. На время был оккупирован даже Прованс. Франциск тем не менее не теряет мужества: как новый Ганнибал, он сам во главе многочисленного войска вступает на полуостров, повторив переход через Альпы. Однако французская армия была наголову разбита в битве при Павии (24 февраля 1525 г.) в результате безрассудных действий монарха в отличие от предусмотрительности, проявленной при Мариньяно, когда была проведена артиллерийская подготовка. В ходе этого зимнего сражения, которое сопровождалось самым крупным опустошением рядов французской аристократии со времен Азенкура[82], сам Франциск попал в плен. Пробыв в плену в Мадриде более года, он был освобожден Карлом Пятым в 1526 году в обмен на унизительное соглашение. Впрочем, французский суверен был решительно настроен не соблюдать его условия. И в очередной раз (после счастливого возвращения во Францию) он предпринимает наступление. В августе 1527 года французская армия под командованием того же бездарного Лотрека оказывается в Северной Италии. Затем, спустившись вдоль Итальянского сапога и подвергнув осаде Неаполь, она, как и ее руководитель, завершает эту жалкую кампанию, став жертвой эпидемии летом 1528 года. В соответствии с условиями «Дамского» мира (август 1529 г.), заключенного при посредничестве Луизы Савойской и ее родственницы Маргариты, тетушки императора[83], Франция в очередной раз «отрекается» от решительно неудачливых итальянских амбиций.

Но они продолжают жить! В 1533 году флорентийская принцесса Екатерина Медичи в 15-летнем возрасте выходит замуж за 12-летнего Генриха, младшего сына Франциска. И никто представить себе не может, что спустя три пятилетия смерть старшего брата сделает этого ребенка наследником отца под именем Генрих И. Этот брак сына французского короля с племянницей Юлия Медичи (ставшего в 1523 г. Папой под именем Климент VII) дает предлог для сближения между двором Фонтенбло и Ватиканом. В разговорах с понтификом Франциск напоминает и о своей высшей надежде — вновь завладеть Миланской областью. В который раз!

Таким образом признается, что без поддержки Папы французское господство в Италии невозможно.

Засим следуют действия: король приступает к широкомасштабным военным приготовлениям. Они предусматривают даже создание эфемерных провинциальных легионов за счет рекрутирования крестьян по романскому образцу. В ноябре 1535 года смерть Франческо Сфорца, подлинного герцога Миланского с 1525 года, вновь ставит проблему Миланского наследства. В январе 1536 года французы завоевывают Савойю — аванпост областей на Паданской равнине. Несколько месяцев спустя Карл Пятый в отместку осуществляет краткое вторжение в Прованс, что вызвало большое недовольство коренных жителей юго-востока. После достижения равновесия сил в 1539-1540 годах последует сенсационное — и, скорее всего, притворное с обеих сторон — примирение между Франциском и Карлом. Последний под предлогом сокращения маршрута поездки в свои обширные владения, охваченные волнениями в результате восстания в Генте, пересечет, и даже с большой пышностью, Францию с юга на север. На всем пути ему будут выказывать различного рода любезности и знаки уважения. А иногда его будет сопровождать и сам король. Этот запоздалый «медовый месяц» между шурином и зятем (Франциск во втором браке женат на Элеоноре, сестре Карла) совпадает с возвышением Анн Монморанси, смелого вояки, ставшего коннетаблем в 1538 году, который являлся сторонником по возможности лояльных отношений и мирного сосуществования с Империей.

Несмотря на эту демонстрацию добрых намерений, императорский визит во Францию, каким бы сенсационным он ни казался, на самом деле был просто обманом. В апреле 1540 года Франциск отвергает предложение Карла расстаться с миланской мечтой в обмен на компенсации за счет Нидерландов. В действительности король остается заинтересованным в первую очередь в обладании очагом капитализма (правда, в относительном упадке), который представляют собой Милан и Северная Италия. Он пренебрегает «полюсами» развивающейся экономики, расположенными во Фландрии, и районами значительного роста в Северной Европе. Будучи гуманистом, Франциск стремится быть «италоцентристом». Падение Монморанси в 1541 году способствует усилению при дворе Валуа воинственной партии, которую олицетворяют герцогиня д'Этамп и несколько прелатов, в том числе кардинал Турнон. Матримониальные интриги монарха в Германии также оборачиваются против императора. Речь идет о принудительном браке в 1541 году Жанны д'Альбре, племянницы Франциска, с герцогом Вильгельмом Клевским, являвшимся противником Карла Пятого. А с другой стороны, замышляется скандальный союз между французами и турками, заклятыми врагами императоров и христианского мира. Называют и другие кризисные ситуации.

Последняя Итальянская война времен правления Франциска началась в 1542 году после убийства в июле 1541 года императорскими агентами в Италии двух французских дипломатов (в наше время к этому отнеслись бы с меньшей обидой).

Эта война выявила «шокирующий франко-турецкий союз» (предвестник промусульманской, при определенных обстоятельствах, политики Франции в течение четырех последующих веков). Оттоманские галеры участвуют в осаде Ниццы в 1543 году. Некоторые другие бесперспективные операции повлекут за собой кратковременное появление императорских войск около Парижа, а британцев — вплоть до Булони, которую Тюдоры будут оккупировать в течение некоторого времени. Противоборство с Карлом Пятым завершится в 1544 году, а в 1546 году — с британцами.

Тем не менее у французов сохраняется прочный плацдарм в Италии: с 1536 по 1559 год Пьемонт оставался оккупированным французскими властями и практически аннексирован, послужив испытательным полигоном для нового института региональных комиссаров и интендантов, которому предстояло блестящее будущее.

«Итальянское» упрямство Франциска сегодня нам кажется анахронизмом. Не потому ли, что французская территория с начала XVII века в действительности расширялась по другим направлениям, прежде всего на восток и на север…

Но в контексте того времени и в рамках духовного мира монарха итальянское наваждение, однако, вполне совместимо с политическими и особенно культурными амбициями человека, вкусы которого — а не только его армии — заставляют его смотреть на другую сторону Альп. Быть гуманистом в 1530-х годах значило быть миланцем, флорентийцем, венецианцем, римлянином. И то, что это стремление обретало порой и военные формы, может показаться шокирующим в XXI веке, но в те времена мало кто этим возмущался. Громкий или нет, пацифизм в те времена был неуместен. Правда, и война (несмотря на некоторые ужасающие исключения в течение столетий) была, как правило, менее разрушительной, чем сегодня, вследствие использовавшихся средств и еще «примитивных» (по нашим современным критериям), а потому и малоэффективных технологий…

Более того, если ставить вопрос в рамках сравнения возможного последующего влияния востока и юга, то частично оккупированная французами Италия, так, как это мыслили Карл VIII, Людовик XII и Франциск I, пострадала бы, возможно, меньше, чем в результате клерикального и ханжеского угнетения, которое она пережила в конце XVI и XVII веках, находясь в значительной части под господством реакционной, можно сказать, инквизиторской Испании. В этой перспективе не должны ли мы считать, что Павия в 1525 году была поражением не только для Франции (что само собой разумеется), но также для последующего прогресса свободы на полуострове? Правда, мадридская династия, обеспечивая Миланскую область — арсенал иберийской артиллерии, неисчерпаемым финансированием за' счет средств, поступавших из Америки, много сделает для подъема ее промышленности, металлургии, торговли и даже сельского хозяйства. Но может ли второе служить эквивалентом первого?

Значительно легче, чем на войне, итальянизм побеждает в искусстве. В этой области влияние Франциска I — подчеркнем еще раз — представляется весьма весомым. Первоначальные проекты строительства замка в Шамборе принадлежали, скорее всего, Доменико Кортоне, сформировавшемуся в окружении Медичи. В Блуа французские каменщики, которые построили фасад лоджий, вдохновились, очевидно, творением Браманте в Ватикане.

Начиная с 1528 года Франциск, не отказываясь ни от долины Луары, ни от странствий двора по стране, значительную часть своей руководящей или строительной деятельности переносит в предместья Парижа. Это признак прогресса идей централизации, но также результат влияния фаворита Анн Монморанси, обладавшего обширными поместьями вокруг столицы. Так появляются новые монаршие сооружения: в Булонском лесу так называемый Мадридский замок, задуманный в 1527 году с участием керамиста Джироламо делла Роббиа, славится «своим многоцветным декором, размещенным в медальонах, на фризах, плитах».

В Фонтенбло, ставшем во второй трети века одним из главных центров европейской культуры («новым Римом», как утверждают льстецы), Россо и Приматис демонстрируют маньеристский стиль. Коллекция картин, терпеливо собранных хозяином дворца, включает произведения Леонардо, Понтормо, Микеланджело, Бронзино, Тициана. Королевские агенты, дипломаты или художники, такие как Гийом дю Белле, Аретино и сам Приматиччо, скупают шедевры, ввезенные из-за Альп. Разместившись по распоряжению короля на левом берегу Сены напротив Лувра, надменный Челлини, скульптор, ювелир и медалист, создает на французской земле серию работ, из которых до наших дней сохранились золотая солонка и скульптура нимфы в Фонтенбло. Франциск активен и в библиотечных делах: за большие деньги французские послы в Риме и Венеции заказывают изготовление копий с греческих рукописей для короля Валуа. Библиотека в Фонтенбло, обогатившаяся в огромной мере за счет приобретений королевской четы, включает также коллекции, собранные ранее в Блуа, и книги, конфискованные у коннетабля Бурбона. Официальный издатель Робер Этьенн в 1539 году печатает произведения на греческом, латинском и древнееврейском языках. Монтень, произведения которого наполнены цитатами на древних языках, вряд ли был бы мыслим без предварительного «издательского меценатства» монарха. Начиная с 1530-1540 годов Королевский коллеж (сегодня — Коллеж де Франс), основанный королем, независимо от Сорбонны и в пику ей представляет грамотным слушателям целое созвездие дисциплин и кафедр. Здесь в творческой манере преподают греческий, древнееврейский, латинский языки, медицину, математику и космографию. Демонстрируется государственная воля вывести преподавание и научные исследования из-под контроля Университета, в котором еще доминирует Церковь. Это — начало секуляризации, одно из проявлений прогресса.

В области религии гуманизм Франциска и его сподвижников также основывается на италофилии, тональность которой на данном этапе характеризуется пропапскими чертами. Она не содержит ничего, что могло бы обидеть католиков во времена, когда и Папы, такие как Лев X и Климент VII, проявляют склонность к гуманизму…

В 1438 году, во времена Карла VII, буржская Прагматическая санкция, весьма галликанская по духу, предоставила епархиальному духовенству, и в частности каноникам, право избирать епископов (это не означало, конечно, что король отказывался от любого давления на религиозные учреждения, чтобы продвигать своих кандидатов на епископскую должность). Этот эдикт (по существу, антиримский) предписывал жесткие ограничения на переводы годовых отчислений в пользу Ватикана и другие действия (денежные платежи и судебные апелляции), которые в другие века свободно осуществлялись между французской Церковью и Вечным городом. Впрочем, и те и другие обменивались несколько преувеличенными обвинениями в разбазаривании государственных ресурсов золота и серебра. Естественно, этот кощунственный акт Карла VII в высшей степени раздражал Римскую курию. Впоследствии, при Людовике XI, эта Прагматическая санкция станет своего рода футбольным мячом в игре между Францией и Ватиканом: ее даровали или вновь отзывали, аннулировали или вновь вводили — все зависело от того, находились ли стрелки отношений между Ватиканом и Плесси-ле-Туром на отметке «ясно» или «облачно». После победы при Мариньяно Франциск решил расширить французское влияние в Италии и с этой целью стал заботиться о развитии отношений с Римом, не отказываясь тем не менее от использования (эффективного, но умеренного) своих прерогатив главы галликанской церкви в отношении ультрагалликанцев, каковыми являлись парижские парламентарии. И он решает раз и навсегда «перевернуть страницу» Прагматической санкции.

В соответствии с Болонским конкордатом (1516 г.), заключенным между Францией и Римом на волне блестящей победы при Мариньяно, капитулы каноников были окончательно лишены права принимать участие в избрании епископов. Это означало конец определенной «демократии» или по крайней мере церковной олигархии, даже если она и была лишь обманом зрения. Отныне епископов будет назначать король, а Папа — учреждать епископства. Основными жертвами этого правила станут наживавшиеся на старых порядках каноники и другие, рангом ниже епископа. Происходит, таким образом, дальнейшее усиление королевского централизма. Раньше король полуофициально распоряжался, а теперь официально назначает более сотни епископов, которые в решающей мере будут обязаны ему своим постом и крупными доходами. Ватикан также в 1516 году расширяет свое влияние: он обладает отныне правом голоса в создании епископств вопреки антипапскому «примиренчеству», которым похвалялась галликанская Церковь в конце Средних веков. Две державы — итало-римская и французская, таким образом, шагают вместе. Причем первая извлекает пользу (рикошетом) от корыстных уступок второй. Этот итало-французский континуум достаточно прочен. Трудно себе представить в этих условиях, что Франциск может последовать примеру Генриха VIII и разорвать «бесшовную мантию» римской Церкви. Действительно, зачем ссориться со Святым Престолом, которому королевство многим обязано и в отношении которого король ограничивается более или менее любезными французскими националистическими колкостями? И королевский галликанизм (не смешивать его с парламентским галликанизмом[84]), и Ватикан выигрывают от конкордата, заключенного в 1516 году в Болонье. В то же время другие течения остаются неудовлетворенными: ультрагалликанисты Парламента или Сорбонны, а также представители «французского примиренчества» хотели бы унизить Рим перед всеобщим или Национальным собором, а не только позабавить монарха Валуа. Таким образом, болонский эпизод наносит обиду ультрагалликанистам и «примиренцам». Цизальпино — трансальпийское соглашение — было заключено через голову Парламента и Сорбонны и в ущерб им. Франциск и его верный оруженосец канцлер Дюпра вынуждены были использовать все ресурсы давления, чтобы вынудить строптивую Сорбонну и Парламент, остававшийся сторонником Прагматической санкции, дать необходимую апробацию конкордату 1516 года, который фактически упразднял санкцию.

Оба парижских учреждения в конце концов проглотят пилюлю, сопроводив свое недоверчивое согласие секретными протоколами с изложением своих протестов. Чтобы покончить с этими проявлениями сопротивления, Франциск называет парламентариев «бандой сумасшедших» и угрожает забвением некоторым из них.

Но одно дело — заключить соглашение с Римом, а другое — вступить в борьбу с нарождающейся воинственной ересью. По этому вопросу позиция Франциска и его друзей совершенно четкая, она легко вытекает из предпосылок, которые мы упоминали выше: до тех пор, пока обновление в области духовного идет лишь путями гуманизма (даже протестантского), монарх позволяет это делать и даже поощряет. Но как только возникает явное инакомыслие, которое становится опасным, он начинает жестоко карать.

На этот раз протестантский гуманизм не может появиться только из Италии — она слишком клерикальна или понтификальна, — он появляется из Нидерландов — родины Яна Стандука. В конце XV века он развивал в Париже в коллеже Монтегю учение о Священном писании и о жизни отцов Церкви. Его усилия попадают на благоприятную почву, так как французское общество в последний век Валуа в действительности остается глубоко христианским и проявляет глубокое стремление к божественному.

Духовенство, среди которого есть, конечно, и зараженные абсентеизмом, прелаты и простые священники, сохраняет в целом преданность этим идеям. Инициативы по реформированию церковного института встречают, естественно, на начальном этапе положительный отклик, но в дальнейшем сталкиваются с резко враждебной реакцией. Попытки синтеза христианства и идей Возрождения встретили благоприятный отклик. Во времена Людовика XI Гийом Фише установил в подвалах Сорбонны немецкое типографское оборудование. Он использовал его для издания текстов античности и для того, чтобы сблизить идеи Платона и христианское видение «во имя общей концепции красоты». А Лефевр д'Этапль (умерший в возрасте 80 лет в 1536 г.) издает в экуменическом духе Аристотеля, псалмы и Святого Павла. Нидерландский гуманист Эразм становится в 1490-1500 годах великим европейцем, каковыми много позднее станут Вольтер, Гюго, Золя. Он публикует в 1516 году (год заключения конкордата в Болонье, поистине рубежный год) на основе греческого оригинала Новый завет, который в глазах людей, приверженных букве божественного слова, обесценивает древний латинский перевод Библии (Вульгату) Святого Жерома — гениальное произведение, но с большим количеством ошибок. Жером легко допускал двусмысленность. Эразм, который уже был образцом современного интеллектуала или определенного типа современных интеллектуалов, писал очень быстро, в темпе, согласовавшемся с методами и техникой печатания.

Он стремится выявить подлинное лицо Христа, которое изменили до неузнаваемости различные толкования и предубеждения, сложившиеся в течение веков. Эразм не порывает тем не менее с существующей Церковью, но его публикации первых христианских писаний, соответствующие оригиналу, послужат основанием для обвинений его в том, что он «снесет яйцо, наседкой которого станет Лютер». Во Франции, находясь в ближайшем окружении власти, Гийом Бюде, ярый сторонник политического самодержавия, также развивает, и с большой последовательностью, гуманистические тенденции: в своих трудах он тоже настаивает на существовании тесной связи между античным эллинизмом и откровениями религии. Маргарита, сестра Франциска, объединяет вокруг себя дружеский кружок, в который входят Лефевр д'Этапль и Гийом Брисонне — епископ города Мо. Этот священнослужитель — блестящий представитель нового поколения Брисонне. Он резко отличается от предшествующих поколений этого семейства, которым были свойственны карьеризм и погоня за высокими должностями. Епископ Мо «устраняет образы святых, предпочитает французский язык в литургии, распространяет среди своих прихожан переводы Священного писания».

«Еретическое» нашествие на французские земли начинается с 1519 года, с поступлением в Париж — не без помощи издателей — первых брошюр Лютера в пачках по 100 экземпляров.

Палинодии Сорбонны (которая не осуждает полностью враждебность Лютера к папским индульгенциям), бюрократическая инерция, которую проявляют Парижский парламент и окружение короля, и, наконец, терпимый гуманизм Франциска задерживают до 1523 года первое серьезное неодобрение новых идей. И они используют эту достаточно длительную отсрочку, чтобы пустить корни, прочность которых докажет время. Лютеранская пропаганда усиливается в 1520-х годах, совпадая с разгромом при Павии, предательством коннетабля Бурбона и периодами резкого повышения цен на пшеницу.

Такая кризисная атмосфера не могла не способствовать усилению религиозных противоречий. Лютеранство выдвигало перед христианами на этой стороне Вогезов несколько вопросов первой величины: ставя акцент в соответствии с посланием Святого Павла, которым до сих пор пренебрегали, на спасительной вере, оно отбрасывает ветхий хлам формализма и суеверного ритуализма, которые заслоняют верования каждого. В то же время лютеранство выдвинуло — и это представляло главное испытание — важнейшее требование к верующим: до Лютера можно было соглашаться на словах или в глубине души с определенной церковной культурой, завещанной историей и тесно связанной с живой структурой коллективного общества, можно было уважать принципы этой культуры, отдавать должное ее торжественным церемониям, заниматься благотворительностью, с радостью участвовать в молебнах, различных праздничных мероприятиях… Но после 1520 года, когда Франция, в свою очередь, оказалась под влиянием идей монаха из Виттенберга, уже недостаточно было быть полностью погруженным в культ или в культуру. Делать надо значительно больше и лучше: нужно верить, следуя идеям Лютера. Верить. И только верить. Но достичь чистой, простой веры не так-то и просто, даже если к этому относиться с самым горячим желанием. Сам Паскаль сумел выпутаться из поставленных таким образом проблем лишь благодаря хитроумной находке — пари — которая обессмертила его имя.

Будучи гуманистами, Франциск и его сестра предпочли бы поддерживать мирное сосуществование принципов официальной Церкви и инакомыслия. Это невинное и очень евангелическое пожелание было неосуществимо в долгосрочной перспективе.

Ведь Лютер, логически сворачивает на путь антигуманизма. Действительно, какое значение может иметь языческая античность, от которой хотят спасти и очистить христианскую доктрину? Саксонский предсказатель знакомит с классической культурой, тем не менее осыпает бранью несчастного Эразма, имя которого действительно отождествляется с возрождением греческой и латинской литературы. Он называет его «ядовитым полемистом, эпикурейским кабанчиком, жалким писателем, оглашенным, нечестивцем, болтуном, софистом, невеждой». Он квалифицирует идеи Эразма как «смесь клея и грязи, мусора и помоев», и, как напишет (не без вселенской меланхолии) Жан де Люмо, «придется дожидаться XX века, чтобы Эразм-христианин был вновь открыт».

Значительные силы — лютеранские «слева» и интегристские «справа» — подталкивают к расколу. Но Франциск упрямо противится и лишь скрепя сердце отказывается от примиренческих позиций, каковыми являются, естественно, и его собственные. Много раз, вопреки воле репрессивно настроенных судей, он спасает свободу или жизнь дворянина и набожного интеллектуала, приверженца евангелических идей Луи де Беркена[85]. В 1529 году, воспользовавшись отсутствием короля, Парламент приказывает втайне от монарха сжечь Беркена.

Королю придется смириться со свершившимся фактом: в конечном счете, он нуждается в Папе (и, стало быть, в партии сторонников сожжения еретиков) в целях осуществления своих итальянских замыслов и реализации идей конкордата.

Тем не менее королевский «центризм» еще не сказал своего последнего слова. В 1530 году дело о разводе Генриха VIII с Екатериной Арагонской было передано в Сорбонну для теологических консультаций. Обоснованно или нет, но этот развод обозначит в истории Англии начало «правильного выбора» и потрясающих перемен на острове. Порывая с Римом, британские руководители откроют путь для мощного развития страны в течение двух последующих веков и на другом берегу Ламанша: будут привнесены (хотя к этому специально не стремились) зародыши духовной и интеллектуальной свободы, будет волей или неволей проявляться терпимость по отношению к левому пуританскому экстремизму, который вскоре зародится на уязвимом фланге англиканизма. Произойдет, наконец, частичное обновление экономики благодаря разрешению продажи имущества британских монастырей.

Но в той мере, в какой Франция окажется затронутой (в дипломатическом плане) злоключениями короля Тюдора, Валуа демонстрирует решительные прогенриховские симпатии. Вопреки враждебности Сорбоннского синдика, закоренелого интегриста Беда, Франциск заставит Университет утвердить развод своего лондонского кузена-короля. Конечно, французская монархия имеет для этого основательные причины, которые заключаются в необходимости проявлять уважение, заслуживаемое Великобританией. Но решительность Франциска в этих обстоятельствах — это палка о двух концах. Во-первых, эта решимость носит прогалликанский характер: Франциск, поддержанный и Парламентом, запретил Беда консультироваться с Римом по делу Генриха VIII, так как это чревато угрозой для прав и привилегий Французского королевства. Во-вторых, она идет в прогуманистском русле: Гийом дю Белле, имя и семья которого отождествляются с французским продвижением по пути Возрождения, является одним из главных помощников Валуа и Генриха в этом эпизоде отношений с Сорбонной, а при необходимости — и в борьбе против нее. Легко понять во всем этом деле относительную «беззаботность» короля Франции. В конце концов ни Генрих VIII, ни даже Лютер a priori не дают серьезных оснований для озабоченности сословного общества, каковым является монархическая Франция начала XVI века: английский суверен, самое большее — раскольник, его развод противоречит римским установлениям, но не меняет систему догм. Что касается Мартина Лютера, то он выступает в поддержку церковной иерархии, в которой господствуют епископы, и, таким образом, не посягает на основополагающие структуры «первого сословия», иначе говоря — духовенства. Такое всепрощенчество отнюдь не распространяется на лидеров радикальной Реформации, будь она швейцарской во главе с Цвингли или французской, а вскоре женевской во главе с Кальвином.

Идеи Цвингли и Кальвина действительно направлены на подрыв церковного сословия, которое многие люди, справедливо или нет, до тех пор считали священным. И распространение этих идей в королевстве может лишь привести к обострению взрывоопасных противоречий, несмотря на неоспоримую добрую волю (поначалу) Франциска. В этом, впрочем, заключается основное невезение Реформации во Франции: вместо осторожных шагов с самого начала, как это было у Лютера и Генриха, она сразу приняла революционный характер, взрывающий догмы, иерархию, церковные институты. Даже алтари с их статуями, витражами, сокровищами подверглись вандальскому надругательству. В общем, для успеха Реформации во Франции не хватило одного: ее должны были бы навязать твердо, но осмотрительно сверху — официальные власти, как это было сделано в Саксонии и в Англии. Надругательство над статуей Мадонны в Париже в 1528 году спровоцировало, напротив, первые яростные действия монархии.

Раскол, конечно, еще не был необратимым: в 1533 году на начальной стадии в Париже достаточно еретическая проповедь Никола Копа, бывшего некоторое время ректором Университета и нашедшего убежище в Базеле, вызвала со стороны Парламента лишь умеренные гонения. Впрочем, король сделал все, чтобы сдержать пыл. С точки зрения властей на местах, более опасным было дело с афишами, разразившееся в 1534 году. На этот раз размытая граница между проримскими ортодоксами и реформаторами-«предгугенотами» перестанет быть малозаметной. Теперь она проведена по ниточке, и гильотинный нож репрессий может настолько же легко опуститься, насколько очевидным стало отныне противостояние.

Эти афиши, составленные французским пастором Антуаном Маркуром, находившимся в ссылке в Невшателе, и развешанные в Париже 18 октября 1534 г., содержали нападки или категорическое и полное отрицание «святой мессы», реального присутствия Христа в просвире и, конечно, таинства причастия. Они, таким образом, значительно отличались от (относительного) «поссибилизма», который культивировал Лютер, и сближались с радикализмом цюрихских адептов Цвингли (действительно, Невшатель не так уж и далеко от Цюриха!).

Цвингли, как и Маркур, отвергает и высмеивает присутствие 30-летнего мужчины (Христа) в кусочке теста (Святое причастие). Кроме того, Цвингли полностью отменил епископат в приходе, который он контролировал, в пользу неприметной и глубоко эгалитарной Церкви. Но, как скажет позже один английский монарх, «нет епископа, нет и короля» (по bishop, по king). To есть устранение прелатов в церковной системе ставило под сомнение полусвященную-полумирскую природу личности монарха.

V. НЕТЕРПИМОСТЬ И ОСТАЛЬНОЕ

С делом об афишах (1534 г.) первый рубеж противостояния был преодолен. Наихристианнейший король не может оставить незамеченным такой бурный всплеск. Лично он не проявляет усердия. Но он позволяет разразиться в Париже народной истерии, кампании репрессий и допускает сожжение на кострах еретиков по решению Парламента и с одобрения Сорбонны.

«Биеннале» 1534-1535 годов служит хронологической вехой: с этой даты протестантская Реформация вступает в жестокое противостояние с гуманизмом короля, поскольку, по мнению второго, первая заходит слишком далеко.

Начинает явно вырисовываться образ фанатичного, ультракатолического Парижа, который будет доминировать всю вторую половину XVI века.

Появление в 1530-1540 годах во Франции, затем в Женеве и, в известной мере, в Страсбурге Кальвина и кальвинизма лишь усугубляет напряженность.

Евхаристические теории Кальвина в целом менее революционны, чем рассуждения Цвингли, но церковная теория Кальвина сближается с теориями цюрихского мэтра и находится в оппозиции к лютеранскому полуконсерватизму. Учение Кальвина разрушительно для католической иерархии, хотя в основе и того и другого лежит единая субстанция. В этом-то и заключается загвоздка для Франции эпохи Валуа.

Кальвинистская Церковь, ориентированная на местные административные структуры, завоевывает влияние среди пасторов-гувернеров, докторов-профессоров, пожилых, дьяконов. Эти различные категории в принципе подчиняются муниципальному «цезаропапизму» городского правительства, которое появляется в Женеве в ожидании, пока и в других населенных пунктах примут такие же решения. Женевское правительство, в свою очередь, контролируется из-за кулис Кальвином и его друзьями. И нет лучшего способа высмеять мудреную социальную архитектуру галликанской Церкви с ее многоуровневой «архитектурой», начиная с кардинала и кончая мелким церковным служкой, которому предшествуют архиепископ и каноник. В этих условиях любое примирение, по существу, представляется обреченным на провал. Чистый и строгий кальвинизм предполагает такие изменения в умонастроениях, которые могут быть полностью достигнуты только в рамках маленьких государств или незначительных политических систем (Женева, а позднее пуританские братства в Северной Америке)… Крупные державы (Франция и даже Англия) противятся кальвинизму просто по причине больших территорий, на них невозможно в короткие сроки изменить умонастроения.

В этих условиях перед Кальвином стояла нелегкая задача, и напрасно он посвящает Франциску I введение к своему труду «Наставление в христианской вере». Не действует и то (но кто мог поверить в это в ту эпоху!), что он предстает в роли отца или скорее предка человечества нового стиля, в рамках которого люди, проникнутые Божьей благодатью или благим предназначением и стремящиеся доказать это соблюдением строгости в общественной деятельности, построят самые современные капиталистические общества, включая общество в Северной Америке… Все это, однако, не может поколебать Франциска I (хотя он, стремясь быть тактичным в отношении протестантских князей в Германии, порой снисходителен к тем из своих подданных, которых вскоре будут называть гугенотами). Тем более все это не может заставить парламенты Парижа, Тулузы, Экс-ан-Прованса терпимо относиться к кальвинизму. В результате один за другим с 1540 по 1542 год следуют королевские эдикты против ереси, предназначенные для использования парламентами и церковными властями. Адепты отца Вальдо в горах Прованса, которые присоединились к лагерю протестантов, в 1545 году были частично уничтожены, правда, по инициативе скорее региональных, а не национальных властей. Генрих II, еще менее гибкий, чем его отец, усугубит доставшуюся ему в наследство практику гонений, не превращаясь, однако, в стопроцентно послушное орудие римского понтифика. Гуманизм Франциска, одерживающий победы в культурных областях, робкий и противоречивый в религиозном плане, беспрепятственно развивается на политической сцене, где государи, подданные, император состязаются в подношении даров и в подчеркнутой щедрости.

В Лионе в июле 1515 года на пути в Италию (и в Мариньяно…) монарха приветствовали духовенство, королевские представители, сенешаль, судьи, муниципалитет, буржуа и именитые граждане, местные купцы из Германии, Лукки, Флоренции. И те и другие с радостью встречают «королевский поезд», в котором следуют принцы и сеньоры, военные глашатаи, трубачи и горнисты. В рассказах, скетчах, народных сказаниях излагаются различные эпизоды из Библии, из жизни Хлодвига или из мифов о Геракле — когда он пребывал в саду гесперид.

Все эти темы, навеянные Ренессансом, соседствуют в полной гармонии с историями готической эпохи. Неумеренная демонстрация роскоши и великолепия подарков наблюдается со стороны и городов, и королевского двора. Торжественно-праздничный въезд короля — самое яркое зрелище, которое город устраивает для себя и для короля — средний горожанин может наблюдать раз или два в своей жизни. В незабываемом параде участвуют в торжественном порядке все социальные группы. Это прекрасная возможность укрепить на целое поколение отношения взаимной преданности горожан и продемонстрировать верность монархии.

Такое же зрелище наблюдалось и в лагере «Золотое полотнище» в июне 1520 года на границе с Калезис (Calaisis)[86]. Здесь Франциск I, Генрих VIII, аристократия обеих стран состязаются в пышности, наряду с демонстрацией французским королем своих намерений упрочить (сложная задача) благорасположение английского суверена: в конце концов тяжелые воспоминания о Столетней войне и последующих британских набегах далеко не забыты. Более того, недавнее вступление Карла Пятого на трон Империи, которая теперь становится австро-германо-испанской, делает европейское равновесие объектом трехполюсной игры, то есть игры между Францией, Империей и Англией, последняя из них занимает промежуточное положение и потому обхаживается двумя другими, не стесняющими себя при этом в расходах. Уже довольно старинная традиция «саммитов» между государями в ходе франко-британской встречи в «Золотом полотнище» приобретает особую торжественность благодаря обновленному украшению тканями в неолатинском стиле.

В Ардре, недалеко от места, в котором действительно пройдут встречи, сооружается из дерева круглый театр в римском духе, имитирующем стиль архитектора Витрувия. Что касается обширного жилища самого Генриха в золотом городке лагеря возле Гина, то оно также сооружено из дерева, украшено пилонами в «античной манере» с изображениями Купидона и Бахуса, наливающего прозрачное вино в серебряные кубки. Этот дорогостоящий поворот в сторону Англии, которая вскоре станет еретической, является составной частью гуманистической системы, воплощающей стратегию Франциска.

Еще до встречи в «Золотом полотнище», в ходе выборов императора в 1519 году, денежные расходы короля за счет казны разбогатевшего государства граничили с явной экстравагантностью. И в этом случае гуманистические соображения и древнеримские аллюзии служили дополнением к чисто политической мотивации, продиктованной желанием монарха Франции добиваться короны императора. Разве не был он любимым Цезарем, как его называла мать Луиза, разве не был он также «императором в своем королевстве», как твердили теоретики монархической власти? В таком случае почему бы не стать полноценным императором в границах еще далеко не тронутой червоточиной римско-германской империи? Быть французским кандидатом на этот высший пост и выиграть это рискованное пари значило обрести «исключительный наднациональный титул», стать мирским противовесом римского понтифика и занять наиболее престижный властный пост в христианском мире. Это значило — и было особенно важным — не допустить окончательного объединения Германии и Испании под властью одного Габсбурга, который вскоре станет Карлом Пятым. В этом заключались рациональные мотивы выдвижения его кандидатуры. На первый взгляд этот шаг казался достаточно странным для суверена лилий. Франциск явно недооценивал антифранцузские настроения среди главных выборщиков Империи, будь они из Саксонии или Бранденбурга. Нельзя было быть благополучным франкофонским кандидатом в германофонской стране, даже если «Германия» являлась в это время лишь географическим понятием. Чтобы подкупить всех семерых выборщиков, Франциск впустую израсходовал огромные суммы в звонкой монете — экю (так как семья Фюггеров, патриотов с другого берега Рейна, отказалась принять его векселя и предпочла финансировать кандидатуру Карла). Растранжиренные таким образом 400 000 крон не помешали противнику Валуа быть избранным: любая французская кандидатура была бы снята в конечном итоге. Новый император, урожденный Габсбург, был единогласно избран 28 июня 1519 г.

Является ли в чем-то показательным провал на выборах императора? В области книгопечатания, Реформации, гуманизма «возрождающаяся» Франция в течение долгого времени оказывается запаздывающей, на роли блестящего второго, даже когда речь идет о том, чтобы сделать что-то новое из старого и восстановить старинные греко-латинские или библейские традиции. Но тем не менее по прошествии нескольких упущенных лет или десятилетий эта страна сумеет более или менее удачно воспользоваться появившимся шансом. Так обстояло дело с великими открытиями: португальцы, генуэзцы, испанцы (опираясь на соглашение с Папой, предоставившим двум иберийским государствам право собственности на все неизвестные еще земли и моря на Дальнем Западе), шли впереди на одно или два поколения в том, что касается открытия «дороги пряностей» и нового континента. Но уже в 1500-х годах бретонские рыбаки и купцы Нормандии достигают соответственно Ньюфаундленда, омываемого богатыми треской водами, и Бразилии. Движение начато, и оно будет продолжено. Людовик XI, Карл VIII и Людовик XII интересовались в первую очередь торговыми путями по Средиземному морю. Франциск I тоже не забывает ни миланский юго-восток, ни восток Империи. Вместе с тем он обращает взор и на атлантический запад: в 1517 году этот человек, обладающий безграничной любознательностью, основывает порт Гавр. В 1524 году флорентиец Веррацано, уполномоченный должным образом французским сувереном и профинансированный банкирами Лиона и Руана, с помощью нормандских моряков обследует Атлантическое побережье Северной Америки, следуя вдоль побережья нынешних Вирджинии, Каролины, Мэриленда, Нью-Йорка, Массачусетса, Мэна и до Ньюфаундленда. Картография нового мира делает гигантский шаг вперед благодаря одному путешествию этого мореплавателя. Спустя десять лет житель Сен-Мало Жак Картье, также «уполномоченный» королем, предпринимает первое путешествие по хорошо известному ему маршруту рыбаков до Ньюфаундленда и до устья (еще неизвестного) реки Святого Лаврентия. В результате других экспедиций под руководством Картье, а затем Роберваля на берегах этой реки была основана французская колония. Но она просуществовала недолго, дело сорвалось. Тем не менее позднее, во времена Шамплена (1608 г.), основан Квебек. Франция (за которой по пятам последует Англия) остается первой неиберийской страной, серьезно вовлеченной в освоение Америки. И нет оснований отрицать заслугу в этом прозорливого Франциска I, даже если использованные средства были до смешного незначительными. Но велики культурные последствия: индейцы, которых нормандские или бретонские моряки привозят в Руан, Дьепп, Сен-Мало или посещают с дружескими или враждебными целями на бразильском и канадском побережьях, уже формируют у людей двойной образ туземца — каннибала или добродушного дикаря. Второй образ получит большое распространение в трудах Монтеня, Руссо и даже Леви-Строса. В территориальном плане выбор французов менее удачен: в 1540-х годах они склоняются в пользу арктической Америки, покидая на новом континенте зоны с теплым или умеренным климатом, оставляя их испанцам и англичанам, которые таким образом оставят за собой лучшие земли.

Что касается развития или укрепления государства, то гуманизм, одним из выразителей которого в окружении короля являлся автор труда «Зерцало государей» Бюде, провозглашает лишь весьма общие идеи. Они извлекаются из наследия классической античности… и традиций позднего Средневековья, которые когда-то олицетворяла Кристина де Пизан. Они идут в русле укрепления определенного авторитаризма (хотя еще преждевременно говорить об абсолютизме в буквальном смысле: децентрализованные структуры — дворянские, аристократические, кутюмы, которые столь дороги Клоду Сейселю, остаются еще слишком прочными). Обрисовываются контуры образа государя: он обязан защищать веру в Бога, отстаивать справедливость, мудрость и быть осмотрительным, сообразуясь с реальностью. Эти советы служат поддержкой процесса формирования новой роли короля, который по примеру своих предшественников идет по пути ограничения власти крупных феодалов. Коннетабль Бурбон в 1523 году выражает возмущение в связи с попытками короля наложить руку на его огромные богатства. Он «предает» Валуа и переходит на сторону императора. Не без труда Франциску I удается добиться осуждения коннетабля членами Парламента и присоединить к королевству большую часть Бурбонского наследства коннетабля, которое включает целые провинции в центрально-восточной части Франции. Это дело вызывает в памяти хронологию прошлого: в XV веке Прагерия при Карле VII, Лига общественного блага во времена Людовика XI, «безумная» война при Карле VIII создали серьезную военную угрозу центральной власти. А коннетаблю Бурбону в XVI веке удается сплотить лишь горстку приверженцев. Так проявляется прогресс национального умиротворения и растущего повиновения властям, тем более что это послушание добровольное, поскольку выгодно обеим сторонам — и королю, и его подданным. У французов укореняется привычка жить вместе, избегая гражданских войн. Но им придется опять пережить их в результате появления в 1560-х годах противоречий религиозного характера.

Антифеодализм не означает принципиальную враждебность по отношению к дворянству. Напротив, гуманизм Франциска по сути носит аристократический характер, именно при его правлении в правительстве появляется своего рода «сеньориальная реакция». В конце жизни Людовика XII «разбогатевший народ», состоявший из разночинных богачей и ученых, по случаю получивших дворянский титул, и нескольких мелких представителей дворянства, занимал доминирующие позиции в Высшем королевском совете. Это Гане, Понше, Роберте, Котро, Юро, Бон-Санблансе, имена которых отнюдь не ассоциировались с голубой кровью, стали главными людьми королевства. Замена команды становилась неизбежной: в 1527 году после инсценировки судебного процесса был повешен крупный финансист Санблансе[87]. Он стал козлом отпущения и послужил оправданием необходимости приведения в порядок финансов, пострадавших от королевской щедрости и в результате крупных расходов, последовавших за поражением при Павии. Казни других финансистов, в том числе генерального казначея Жана де Понше, будут продолжаться до 1535 года. Спустя несколько лет изменения будут продолжены. Уйдет канцлер Дюпра, родившийся в доброй буржуазной семье в Оверни и прославившийся, в 1517 году в частности, глубиной своих протекционистских программ, направленных на поддержку национальной промышленности и предотвращение утечки из страны золота и серебра. После его смерти в 1535 году подавляющее большинство в Высшем совете составят крупные сеньоры: «дофин, Маргарита Наваррская и ее супруг Генрих д'Альбре, Монморанси, адмирал Шабо[88], Клод д'Аннебо[89], Клод де Гиз, кардиналы Лотарингии и Турнона». Для Старого порядка такие перемены были привычным делом: за Стадией «буржуазной» (или скорее «людей мантии») в конце правления Людовика XII последовали более «аристократические» периоды во времена Франциска. Таким же образом технократы Людовика XIV уступят место крупным сеньорам при полисинодии в эпоху Филиппа Орлеанского.

Но не следует переоценивать значение таких перемещений: они всегда были обратимыми. Вместе с тем важное положение, которое почти всегда занимал коннетабль Монморанси (несмотря на неоднократные опалы) во времена Франциска I, по-своему демонстрирует ту выдающуюся роль, которую признавал за лучшими представителями знати король, сам выросший среди блестящих аристократов и разделявший систему всех рыцарских и культовых ценностей. Показательно, что пост коннетабля перешел от принца крови (Бурбона) к сеньору не из королевской семьи, хотя и тесно связанной с Капетин-гами (Монморанси[90]): отстраняется один представитель знати, чтобы освободить место для других, правда, не столь высоко стоявших на головокружительной лестнице чинов и званий. Обширное территориальное — в данном случае бурбонское — владение постепенно сокращается в пользу высшего придворного общества, а конкретно — монморансийского, которое обладает целым архипелагом сеньорий.

Однако данное явление характерно лишь для наиболее высокопоставленного эшелона государства. А в глубинах правительственного «Левиафана» непрерывно продолжает набирать силу служилая элита: она не имеет почти ничего общего с сиятельными куртизанскими кругами Фонтенбло или Лувра, черпая свои силы в основном из среднего класса, который уже больше не является в чистом виде буржуазным, но еще и не в полной мере дворянский. Последний сосредоточен в провинциях, в армии или в окружении монарха. Будущие королевские служители, как правило, горожане: они выпускники факультетов права, программа которых была обновлена Гийомом Бюде и Андре Альсиа. Города (в особенности родители школьников), Церковь создают в XVI веке гуманитарные коллежи, где молодые зажиточные горожане изучают латынь. Самые одаренные или самые богатые из них готовятся стать однажды членами новой олигархии на региональном или национальном уровнях. Франциск I, подчиняясь фискальной необходимости, но также и законным потребностям развития государственной службы, распродает налево и направо королевские должности и не испытывает при этом трудностей в подборе полноценных кандидатов для королевской службы — настолько широкое развитие получило среднее образование в течение века и за годы его правления. В начале царствования Франциска I насчитывалось 5000 чиновников, а в 1665 году — 50 000, то есть в 10 раз больше, с темпами роста 1,55% в год. Если предположить, что эти темпы или даже большие сохранялись и в годы правления Франциска I — период процветания и расширения числа служащих, то к концу его пребывания у власти в 1547 году их уже должно было бы быть от 8000 до 9000. Надо учесть, что Франциск, недовольный укреплением судебной ветви власти, на которой гнездилось большинство служилых людей, внес глубокие изменения в финансовую сферу, хотя она в то время была лишь одной из главных ветвей этого большого древа и в полной мере не относилась к центральному стволу. В 1524 году во исполнение серии эдиктов, детализация которых могла бы занять слишком много времени, было создано, а в 1532 году усовершенствовано централизованное казначейство: казначей только что созданного денежного запаса хранит в сундуках за тремя замками в Лувре собираемые «обычные» (с королевского домена) и «чрезвычайные» (от прямых и косвенных налогов) доходы. Кроме того, казначей «нерегулярных» поступлений собирает доходы от церковной десятины, поступлений от займов, но в особенности доходы от продаж королевских должностей, о чем говорилось ранее. Через созданную таким образом систему «денежного запаса» можно в принципе контролировать потоки расходов государственных учреждений, армии и т.д. Я подчеркиваю «в принципе», так как государство остается дырявой корзиной: многие расходы осуществляются на месте за счет провинциальных доходов, которые никогда не попадают в столицу.

Контролируются расходы, но также и приток доходов: чтобы строже следить за их поступлением, в 1542 году законом учреждаются 16 генеральных сборщиков налогов. Их округа вскоре совпадут с генеральными управлениями провинций, в рамках которых позднее прославятся своей деятельностью интенданты. Эта примечательная структурная реорганизация ни в коей мере не повлекла за собой масштабного увеличения налогового бремени, поскольку Франция, переживавшая период экономического роста, выплатила в виде чистых доходов 90 т серебра королю и его представителям в 1515 году и 140 т в 1547 году (реальное увеличение было менее значительным, поскольку металлические деньги тем временем обесценивались в результате общего роста цен, который произошел в годы правления Франциска, и эта тенденция сохранится и после его окончания). Что касается рентных платежей в пользу Парижской мэрии, которые (теоретически) положили начало государственному кредиту во Франции, то эти суммы в общем оставались незначительными. Таким образом, при Франциске I происходит качественное улучшение фискальной системы, которое, как это часто случается, не сопровождалось значительным количественным увеличением налогового бремени. Но именно количественная недостаточность уровня налоговых обложений вызовет финансовые трудности правительства, поскольку масса налоговых платежей оставалась неадекватной по отношению к возрастающим денежным расходам из-за непрекращающихся войн.

В результате этого обзора личность Франциска I, не являясь выдающейся (а кто из наших королей, за исключением Генриха IV, заслуживает этого определения), предстает как безусловно цельная и отвечающая духу своего времени во всем, что было в нем самое лучшее. Отсюда его успехи: происходит разумное сочетание готического архаизма и гуманизма Возрождения, совпадающее со вкусами и потребностями городского общества в эту эпоху… С незначительным числом чиновников (менее 10 000 гражданских служащих) и армией численностью 40 000 человек в военное время (следует сравнить с 50 000 гражданских служащих и 300 000 солдат в военное время при Людовике XIV) в стране поддерживался мир, культура и экономика развивались (87% железоделательных предприятий в 1542 г. насчитывали менее 50 лет существования). Внешние войны, хотя и безрассудные, сердцевины национальной жизни не затрагивали. Короче говоря, государство правило или по крайней мере обеспечивало мир внутри территорий, которые оно контролировало, экономно используя необходимые для этого средства.

Не будем, однако, особо придаваться оптимизму: большие достижения, которые мы отметили, в строительстве замков и финансах, совершенствовании финансовой системы, неудавшиеся войны и многое другое затрагивали прежде всего высшие или средние слои общества. Что же касается классов, которые презрительно называются «низшими», то их положение было иным. В Париже средний заработок чернорабочего в строительстве уже давно достиг своего потолка на уровне около 0,2 сетье пшеницы в день в пересчете, который мы произвели сами, денежного вознаграждения на зерновой эквивалент, чтобы облегчить сравнение одного века с другим. Это было золотое для заработной платы время для поколений людей, которых стало или оставалось мало в 1450-1470 годах, когда именно предложение рабочей силы (ограниченное) диктовало свои законы. Затем последовало жестокое снижение заработной платы рабочих. Тем не менее до конца XV века сохранялись еще остатки от прекрасного прошлого. Катастрофа наступила во времена Франциска I, который, как, впрочем, и его преемники, был тут ни при чем. В действительности проявились железные законы демографического роста, усугубленные неадекватным ростом производства продовольствия и неконтролируемым и не поддающимся контролю повышением цен на зерно: заработная плата чернорабочего в Париже снизилась до 0,08 сетье во времена Мариньяно и даже до 0,06 сетье (т.е. в три раза меньше, чем во времена старого Карла VII или молодого Людовика XI) накануне смерти Франциска I. Не лучшим было положение и в сельских районах под Парижем, в Лионе. Продолжая тему заработной платы в Париже, подчеркнем, что в последнее десятилетие пребывания у власти Франциска I она упала так же низко, как в худшие периоды правления Людовика XIV (1690-е гг. и 1706-1715 гг.) Буржуа де Пари[91] в своих писаниях после поражения при Павии жалуется на голод, эпидемии, отсутствие безопасности, обрушившиеся на столицу и соседние города: он не знает, но предчувствует наступление пауперизации. Что касается лионских типографских рабочих — передового рабочего отряда, то они в 1539 году положат начало современной практике забастовок. Плоды Возрождения созревали не для всех: «подкласс» бедных и бродяг стал во много раз многочисленнее. В Лионе, пытаясь сгладить последствия растущего обнищания, муниципальные власти создали «Благотворительную службу подаяния» (1531 г.), субсидировавшуюся за счет городских средств: она раздавала хлеб, помогала брошенным детям и сиротам. Несмотря на эти мужественные усилия (смехотворные в масштабе королевства), городские бунты — частое явление в XVI веке. Большой продовольственный бунт (la Grande Rebeyne) в Лионе в 1529 году, как раз накануне создания службы подаяния, является наиболее ярким примером. Но уже давно, с самого начала XV века, не было столь крупных восстаний плебейских масс, которые затрагивали бы не только города, что само собой разумеется, но и сельскую местность. А именно это и происходит в 1542 году на Атлантическом побережье в Вандее, Шаранте, в области Бордо, несмотря на относительное фискальное благоволение властей и не менее замечательное фискальное послушание населения. Предлогом было увеличение соляного налога: стало обязательным платить его в полном размере в областях, где до сих пор он взимался в меньшем размере. Антифискальные мятежи начала 1540-х годов были достаточно быстро подавлены, и Франциск I с присущим ему великодушием прощает бунтовщиков (по правде говоря, у него не было другого выбора, поскольку война за рубежом помешала ему довести до конца тапи militari — репрессивную политику, которую он, возможно, предпочел бы осуществить в охваченных волнениями местах). Тем не менее крестьянское восстание против соляного налога явилось тревожным сигналом: в нем нашла отражение ожесточенность мелкого люда. Бедняки не могут согласиться с тем, чтобы новые налоги еще больше подрывали их семейный бюджет, который, как они смутно ощущают, постепенно уменьшается в течение последних двух поколений. Эти выступления предвещают большие крестьянские восстания, которые запылают с регулярными промежутками в 1548-1707 годах в Южной Франции, особенно на юго-западе.

Франциск I умирает 31 марта 1547 г. Накануне он расстался с Анной де Писслё, герцогиней д'Этамп, отношения с которой 20 лет внешне выглядели так, будто они заключили долгосрочное соглашение. «Этот ветреник умел хранить верность». В конце апреля забальзамированное тело короля было перенесено в замок Сен-Клу, принадлежавший кардиналу дю Белле. Изображение усопшего, лицо и тело, исполненное Франсуа Клуэ, заняло место на парадной кровати в специально обставленном зале почета Сен-Клу. В течение 11 дней по монархическому обычаю этому изображению подают пищу. (Кажется, эта идея была заимствована из церемониала усопших римских императоров, в то время как обычай выставлять манекен пришел из поздней готики и похорон Карла VI и Карла VII, в очередной раз обнаружив in vivo синтез Средневековья и Возрождения, столь типичный для эпохи Франциска.) 22 мая изображение короля, хотя и посмертное, в торжественной обстановке в сопровождении представителей всех высших органов власти появляется в Париже. Так обозначается непрерывность монархии и в особенности королевского правосудия, которое символизируется манекеном короля и окружающими его парламентариями в красных мантиях. Во время погребения в Сен-Дени (23 мая 1547 г.) гроб опускают в могилу, символы суверенной власти (корона, скипетр и рука правосудия) располагают на его крышке, затем их снимают. Теперь наконец можно воскликнуть: «Король умер, да здравствует король, да здравствует Генрих II, Божьей милостью король Франции, которому Бог предвещает долгую жизнь!» Манекен Франциска был как второе «тело» Его Величества: он обеспечивал мирную передачу высших знаков власти от умершего государя его преемнику. Бурбоны, которые в этом деле окажутся меньшими формалистами, чем Валуа, после 1610 года постепенно откажутся от этого ритуала — пережитка далекого прошлого — в пользу чисто династической, индивидуальной и кровной персонификации королевских функций, персонификации, которая в будущем неоднократно наносит им ущерб. Нельзя никогда полностью отождествлять идею с эфемерной или телесной личностью одного человека или даже рода. В 1547 году изображение-манекен, которое в междуцарствие символизирует переход власти, придает также суверенитету как таковому конкретное и автономное существование, своевременно отделенное от обоих лиц — мертвого и живого, которые сменяют друг друга на троне через несколько недель. А тот факт, что при изготовлении этому манекену придавалось физическое сходство с первым, а не со вторым, сути дела не меняет.

Итак, усопшему Франциску I наследует в 1547 году Генрих II — строгий и полный сил молодой человек, которого не пугают его новые обязанности. Трудолюбивый, сознающий долг служения короне и делу спасения своих народов, достаточно умственно развитый, прилично владеющий испанским и итальянским, спортивный, как и его отец, с которым у него случались серьезные конфликты, Генрих — весь «из мускулов и костей», опасающийся располнеть, любитель охоты и «Нимврод», он не обладает тем шармом и качествами экстраверта, которые делали популярным его предшественника. Отнюдь не феминистки, а историки прошлого времени будут упрекать его так, будто речь идет о пороке, за связь с Дианой Пуатье, которая была на 20 лет старше его. Они будут, не имея на то особых оснований, высмеивать сыновнюю привязанность Генриха к Монморанси, который, конечно, был посредственным полководцем, наглым, корыстолюбивым и грубым. Но он выступал за сохранение мира и потому зачастую играл позитивную роль. Что касается Дианы, то наша эпоха будет к ней более справедливой. В общем, это был любовный треугольник: в отношении любовницы — чувственность, в отношении жены — преданная любовь: супруга Генриха II Екатерина Медичи была королевой осмотрительной, умеющей держать себя в надлежащих рамках. Она проявит свои качества государственного деятеля лишь тогда, когда станет вдовой и регентшей.

Ситуация при дворе в момент восшествия на престол Генриха II известна: сосуществование — порой антагонистическое — между фракциями Монморанси и Гизов. Тем не менее на ней следует остановиться, так как это имеет методологическую ценность для понимания всех дворцовых конфликтов в течение трех веков Старого порядка.

Коннетаблю Анн де Монморанси уже полных 50 лет. Он является близким фаворитом молодого монарха, сразу снявшего с него временную опалу, в которой оказался по велению предшествующего короля, и имеет много детей. Один — Франсуа — женился на Диане Французской, побочной дочери Генриха II, а другой — Генрих — останется в истории (особенно лангедокской) под именем д'Амвиль или Дамвиль. Он женился на Антуанетте де Ла Марк и, следовательно, стал внучатым зятем любовницы короля: Диана Пуатье в этой связи будет вынуждена в конце концов выступить в поддержку монморансийской фракции. С другой стороны, внучка сестры коннетабля Луиза выйдет замуж за принца Конде, одного из тех Бурбонов, связи которых с протестантами вскоре станут широко известными.

И наконец, та же Луиза вторым браком будет замужем за Гаспаром де Колиньи, от которого родит трех сыновей, также связанных с еретиками и имеющих влиятельное положение в государстве и обществе: один из них, Оде, — кардинал; второй, Гаспар-младший, — адмирал Франции, третий, Анри д'Андело, — генерал-полковник от инфантерии.

Таким образом, четко выявляется монморансийская стратегия: максимально использовать брачные союзы левой руки[92](за неимением лучшего) с королевской семьей, привлечь таким путем в свой лагерь побочную родственницу и любовницу монарха, одновременно завязать другие брачные союзы, правда, более удаленные от королевского рода — с Бурбонами. В идеологическом плане ориентация Бурбонов и позиция семейства Колиньи позволят роду Монморанси продемонстрировать верность знати, Парламенту, а также протестантам, влияние которых, несмотря на политику гонений против них Генриха II, во французском обществе в последней четверти XVI века уже достаточно значительно.

С другой стороны выступают Гизы, происхождение и семейные связи которых относятся к наиболее могущественным и разветвленным. Лотарингские властители, они в то же время близкие родственники монарших домов Европы. Клод де Гиз, отец всех, кто чего-нибудь стоит в этой семье, женился на представительнице Бурбонского дома. Его сын Франсуа в 20 лет станет при Генрихе II одним из крупнейших полководцев Запада. Он будет для нового короля тем козырем, которого столь остро не хватало Франциску I, военный штаб которого зачастую (но не всегда) не соответствовал должному уровню.

Молодой Франсуа де Гиз располагается, таким образом, на противоположной стороне по отношению к убеленному сединами Монморанси, который больше блистает за столом переговоров, чем на полях сражений. Женившись на Анне д'Эсте, Франсуа де Гиз стал внучатым зятем Людовика XII и таким образом породнился с домом Валуа. Клод д'Омаль, младший сын того же старшего Клода, женился на дочери Дианы Пуатье (опять она) — Луизе. Дочь старого Клода Мария вышла замуж за Якова V Шотландского, от которого у нее будет дочь Мария Стюарт, вскоре ставшая женой старшего сына Генриха II, будущего короля Франции под именем Франциск II, чье правление будет скоротечным. Гизы, среди которых есть еще два кардинала, во всяком случае, стремятся путем заключения обычных браков или браков левой руки сблизиться с самыми высокопоставленными семьями Франции, Лотарингии, Шотландии, а также с Римским двором. Их воинственное устойчиво прокатолическое влияние уравновешивает — и даже более того — влияние Монморанси-Колиньи, носившее более умиротворительный и скрытно прокальвинистский характер. Госпожа Лафайет в своем прекрасном эссе о дворцовых интригах, которое предпослано «Принцессе Клевской», использует в качестве главного примера противостояние Гиз-Монморанси, иллюстрирующее парадигмы интриг в окружении монархов: они соотносятся с политико-религиозными антагонизмами и, с другой стороны, связаны с различными ветвями и разветвлениями семьи суверена при Генрихе II, а позднее — при Людовике XIV, естественно, уже с другими действующими лицами.

В военном плане начало правления впечатляет: опираясь на союз со Швейцарией, возобновленный в 1540 году, Генрих вместе с преданными ему Монморанси и Франсуа д'Омалем (который вскоре станет герцогом Гизом) заставляет англичан, проведя комбинированные операции на суше и на море, вернуть Булонь, которую они оккупировали в последние годы правления Франциска I. Более того, французы с согласия шотландской королевской семьи похитили в результате внезапной операции молодую Марию Стюарт, племянницу Гизов, которая отныне предназначается дофину, будущему Франциску II. Триумфальный въезд Генриха II в Руан, состоявшийся в октябре 1550 года, заставляет вспомнить проблему морских, океанских и даже американских перспектив Франции. После успеха с возвращением Булони, который стал, правда, возможен наполовину в результате морского сражения, перспективы эти улучшаются. Инсценировка в Руане сражения между сотнями голых индейцев, несколько десятков которых были действительно доставлены из Америки, а в роли остальных выступали бравые нормандцы с раскрашенными в коричневый цвет телами, обозначает в метафорической манере третью опору (или третье возвращение к источнику) возрождающегося гуманизма: после «вернитесь» в античность и к Библии — вот вам полный портрет Дикаря, а вскоре и Доброго дикаря, который станет столь дорогим Монтеню.

В 1552 году «валуанская» стратегия после шести десятилетий (или около того) средиземноморских авантюр начинает переориентироваться на Восток. Правда, военные силы королевства продолжают сохранять прочные позиции в Пьемонте, оккупация которого, по мнению людей, мыслящих поверхностно, представляется вечной. Французам удается на время даже закрепиться на Корсике (1553 г.). Но как раз военные усилия Франции в Италии, в Пьемонте или на полуострове, свидетельствуют о повороте в сторону реальных границ «метрополии»: миланские и даже неаполитанские амбиции все еще присутствуют в проектах монархии, но лишь в качестве мечты, по-видимому, непотопляемой… но все более и более химерической. Перед лицом габсбургской опасности все острее встает вопрос о союзе с протестантскими государями Германии, представляющемся естественным в умах вершителей из Высшего королевского совета. Наряду с антиримским галликанизмом, столь распространенным во Франции, идеи которого разделял и король в начале 1550-х годов, такой союз может несколько сдерживать воинственный антикальвинизм, который все же (и никто ничего не может сделать) в конце концов воодушевил Генриха. Двойной галльский тропизм — против Карла Пятого и в пользу германских заправил лютеранства — вынудил Генриха II пойти в наступление против Империи на лотарингской или северо-восточной границе королевства, в области, которую иногда называют «австрийской». Отмобилизованная французская армия (40 000 человек) состоит теперь в подавляющей массе (знамение времени) из пехотинцев, появляется новый вид вооружения — пистолеты. В итоге этого путешествия по Германии завоеван благодаря примененной королевскими войсками хитрости город Мец. Франсуа де Гиз отстоял оказавшийся в руках французов город, блестяще отразив контрнаступление осаждавших его войск во главе со стареющим Карлом Пятым, увязшим под стенами лотарингского города в ходе тяжелой зимней кампании (1552 г.). Результатом этого «путешествия по Германии» короля Генриха и «австрийских» более или менее удачных сражений, которые за ним последовали, стало окончательное присоединение к Франции Меца, Туля и Вердена, франкофонских (или «немецких») земель, отныне фактически отторгнутых от Империи. Среди результатов кампании — также «закрепление» савойских, пьемонтских и корсиканских завоеваний (но только на время). Таков впечатляющий итог Восельского перемирия (февраль 1556 г.). Генрих II на короткий период становится арбитром европейских конфликтов. Гизы кичатся своими боевыми заслугами, а Монморанси — репутацией миротворца.

Продолжение будет менее блестящим (но контрудар, возможно, был неизбежным). Не пошла ли Франция по недомыслию на поводу у переполненного язвительностью и недовольством Папы-неаполитанца Павла IV, вступившего на престол в 1555 году и являвшегося непримиримым противником Карла Пятого и еще в большей мере испанцев? Во всяком случае, вновь избранный понтифик затеял серьезные интриги для освобождения своего родного Неаполя от испанского ига. И почему бы не добиваться этого с помощью французов? В конечном итоге Ватикан навлек на себя репрессии, и в сентябре 1556 года началось нашествие испанцев в государства Святого престола. Французская армия под командованием Франсуа де Гиза совершит поход на юг Италии — теперь это уже почти мания, — спеша на помощь Папе. Все так же безумно надеются пройти дальше Рима, чтобы вновь заполучить Неаполитанское королевство, как будто дело происходит во времена Карла VIII. Химерическое наследство Анжуйцев. Французские полководцы Гиз, Бриссак, Монлюк в очередной раз увязают на полуострове. Вдобавок и испанцы рвутся в бой на северных границах Франции. Их предводителем является Эммануэль-Филибер Савойский, который стремится к реваншу над французами: ранее они захватили все его территории в альпийских массивах. У Сен-Кантена (август 1557 г.) ему удается разгромить войска короля Валуа. Вина за это ложится на их командующего Монморанси, который все больше теряет способность руководить сражениями. Гизу ничего не остается, как скорее вернуться из Италии, чтобы восстановить положение. Ему это удается благодаря захвату Кале, находившегося в руках англичан, которые между тем сочли момент благоприятным для объявления войны Франции. В конечном счете Генрих II был основательно потревожен, но не разгромлен. Он оказывается за столом напротив представителей ставшей менее агрессивной сражающейся стороны и подписывает наконец в 1559 году в Като-Камбрези мир. Для Франции он означает «стратегическое отступление» на заранее укрепленные позиции. (Правда, монарх, обеспокоенный протестантскими выступлениями, которые ширились на внутреннем фронте, возможно, хотел мира на границах, чтобы иметь развязанными руки для подавления последователей Кальвина.) Таким образом, в Като-Камбрези Франция вынуждена была вернуть все, что она имела в Италии, в широком смысле слова — Савойю, Пьемонт, Корсику: итальянский полуостров становится в большой мере испано-папским, а Венеция пока остается сама по себе. Однако королевство Генриха сохраняет — и это не мелочи — Мец, Туль и Верден. Город Кале, который столь долгое время — с 1347 года — находился в руках англичан, также возвращается в лоно «матери-родины» или того, что не носит еще этого имени. Два буферных государства — Лотарингия и Савойя — гарантируют лучше (если принять все во внимание) французские границы, чем это могли бы сделать другие завоевания, как, например, аннексия в прошлом Савойи в течение 20 лет. Кроме того, сестра Генриха II выходит замуж за герцога Савойского, упрочивая таким образом традицию матримониальных обменов между Капетингами и Савойцами, которая будет жить еще долго и при королях Бурбонах. Филипп II становится наконец зятем Генриха II. И эта женитьба[93] — один раз не в счет — укрепляет на деле мир между двумя народами. Отступление сопровождается также и другим стратегическим маневром: в глубине души Генрих, может быть, еще и не отказался от Италии. Но мир «Като» означал расставание с мечтой о полуострове, которую Валуа напрасно лелеяли с 1494 года. Последующие события оправдают этот отказ: после смерти Генриха II, погибшего на турнире (10 июля 1559 г.), последуют 35 лет Религиозных войн. Значительно позднее Генрих IV и его преемники проявят некоторые «итальянские» амбиции, но в основном они уже не будут территориальными, по крайней мере вплоть до аннексии Корсики, Ниццы и Савойи, которая состоится соответственно в 1769 и в 1860 годах. Присутствие Габсбургов — как венских, так и испанских — на фламандских, германских и пиренейских границах остается трудным вопросом. Но и в данном случае парижские власти, слишком обеспокоенные внутренними религиозными проблемами, в продолжение почти целого поколения не будут иметь сил и энергии, чтобы заниматься вплотную своими границами на периферии. Отныне и до конца века нация вынуждена будет проявлять умеренность и сдержанность во внешних предприятиях. Кроме того, мир «Като» породит неожиданные последствия: французская знать с 1494 по 1559 год свои силы и энергию использует в военных походах. Сьёр де Монталамбер в 12 лет участвовал в битве при Форново в 1494 году, в 1557-1558 годах в возрасте 70 лет, несмотря на желтуху, он сражался в рядах королевской армии в Нидерландах. Но вот наступает «мирный» 1560 год, и те же самые аристократы, не имея дел вне страны, подталкиваемые обстоятельствами, находят себе применение в истреблении друг друга в гражданской войне. Внешние войны в плане территориального расширения королевства (не без того, чтобы продвижение вперед не сопровождалось менее значительными отступлениями назад) постепенно привели к «расширению культурного пространства», по выражению Кристины де Пизан. Войны, как правило и по определению, протекают «с грохотом и в неистовстве». Они стоят дорого. В этой связи они предстают в качестве одной из косвенных причин укрепления (в общем-то благотворного) государства. Это укрепление в любом случае протекает тихо и мирно, в соответствии со своей собственной логикой. Система достаточно проста: воюющие армии, в нашем случае — французские, нуждаются, конечно, в больших деньгах. В результате экономического подъема, который, хотя и медленно, продолжается по крайней мере вплоть до первых катастроф 1560-х годов, средние классы и правящие группы накопили довольно значительные денежные средства, на которые и обращают свои взоры военные. Чтобы добраться до них, государство продает представителям этих классов и групп за звонкую монету административные и особенно судебные должности, что в чисто институциональном плане отвечает необходимым потребностям королевства, постоянно пребывающего в состоянии хронической административной полууправляемости, усугубленной распространением частного самоуправства. И королевству в своих же собственных интересах приходится с каждым годом все больше увеличивать управленческий аппарат. В этом смысле можно сказать, что войны, как это ни парадоксально, на внешних фронтах подкрепляют внутренний и гражданский мир, расширяя органы правопорядка. Отсюда медленный, но верный рост числа служилого чиновничества. К моменту смерти Генриха II численность служилых людей достигает как минимум 10 000. Этот государственный аппарат, несмотря на истошные крики разного рода публицистов, включая и добряка Рабле, противника «жирных котов», не является ни чрезмерным, ни всепроникающим.

Во всяком случае, правление Генриха II совпадает с великой эпохой финансовых и административных преобразований: за 12 лет пребывания у власти этот монарх в данной области совершил столько, сколько Франциск I, тоже отличавшийся активностью в этом направлении, сделал за 32 года. Да, налоги при Генрихе увеличиваются, но их рост сам по себе не является пагубным, если не считать неравномерного и несправедливого распределения их гнета, который касается в большей мере непривилегированных и сельских жителей. Население внесло в казначейство или, вернее, в различные королевские и полугосударственные кассы 140 т серебра в эквивалентном исчислении в 1547 году и 190 т — в 1559 году. Но с учетом экономического и демографического роста и постепенного обесценения металлических денег по отношению к реальным товарам в период общего повышения цен рост налогов — конечно, значительный — ни в коем случае не является невыносимым. Король играет на размере пошлин, то увеличивая, например, экспортные сборы, чтобы наполнить свои сундуки, то затем, снижая их, чтобы ублажить купцов и третье сословие, что в конечном итоге стимулирует внешнюю торговлю. Бесспорно, дворянство поставляет воинов и, естественно, освобождается — не без злоупотреблений — от налогов. Духовенство, надежно контролируемое после конкордата 1516 года, вносит свои «десятины», которые по сути являются скрытым налогом[94]: они порой достигают 20% отчислений со всех доходов Церкви. Крестьянам приходится платить тяжелые налоги, и они порой протестуют. Средние и высшие классы платят королю значительно больше, чем во времена Франциска I, с учетом платежей по займам муниципалитетов. Наконец, государственный кредит не ограничивается выпуском парижских займов. Недостаточность или неадекватность налогов (которые по своим размерам далеки от того, чтобы содрать все до нитки со всей массы налогоплательщиков) вынуждает Высший королевский совет прибегать в больших масштабах к займам. Фактически или по праву последние обеспечиваются за счет изъятий из королевского домена, но больше всего за счет доходов от налоговых поступлений, которые передаются в распоряжение банкиров-кредиторов. К концу 1550-х годов общая задолженность государственных учреждений, накопившаяся с начала века, достигает порядка 43 млрд. ливров. Это в три раза больше, чем годовой бюджет. Процентные ставки составляют не менее 16%, что, конечно, не устраивает монарха-заемщика. Чтобы управлять всем этим, в Лионе (в значительно большем масштабе, чем в Париже) сформировалась мощная финансовая организация. Ведь лучшие банковские сети трансальпийского происхождения появились раньше и, таким образом, были в наличии в Ронской области. Синдикат банкиров, особенно итальянцев, который уже давно работает «в упряжке» с французским государственным сектором, становится официально договаривающейся стороной в контракте, получившем название «Большая сделка» и подписанном представителями монарха. Обосновавшиеся у слияния Соны и Роны выходцы с полуострова, которым объективно помогло поступление в больших количествах драгоценных металлов из Америки через Испанию, предоставляют суверену займы в золотых или серебряных монетах. В свою очередь, они берут взаймы у зажиточных людей Франции и других стран (дворян и простолюдинов), чтобы пополнить свои запасы наличности. Они возмещают сами себе расходы, а затем делают выплаты своим кредиторам второго эшелона за счет средств, которые извлекают из предоставленных королем фискальных привилегий, в частности, в южных регионах Франции. Эта «черпалка» функционирует почти без сбоев в течение всей жизни Генриха II. Во всяком случае, хозяин Лувра устроился лучше, чем испанский Филипп II, обанкротившийся в 1557 году в результате непосильных расходов на войны, которые он вел против своего французского коллеги. Смерть Генриха II в 1559 году и последовавшие религиозные волнения причинили значительный ущерб Большой сделке, которой уже угрожал острый кризис 1558 года. Позднее встанут проблемы формирования национальной финансовой элиты, которые постепенно будут решены. В XVII веке она станет автохтонной, а не итальянской, парижской или лионской. Но может ли она наконец удовлетворить (grosso modo) «бюджетные» потребности, которые будут возрастать быстрее, чем когда-либо, и, по-видимому, неудержимо? Финансы позволяют понять систему общего управления. Франциск I охотно использовал услуги секретарей по финансам, «служителей, которые готовили и визировали королевскую корреспонденцию», причем по всем сюжетам и вопросам они касались далеко не только денег, валюты или займов. Флоримон Роберте в первой четверти века придал большой вес институту секретарей, главным руководителем которых был он сам. С самого начала правления Генрих II расширяет и систематизирует этот институт, он назначает четырех секретарей по финансам, которых вскоре нарекут «государственными секретарями». Он подбирает кандидатов на эти должности из бывших служителей своего отца (уже активно работавших на такого рода должностях). Назначает на эти посты и новых людей из своего личного окружения тех времен, когда он был дофином, либо из окружения Монморанси или даже Гизов. Речь идет одновременно и об обновлении государственных структур, и о подборе преданных политике Генриха. Каждый из четырех секретарей в соответствии с направлениями розы ветров, а скорее — почтовых дорог, контролирует всю переписку с обширным сектором королевства, в том числе и по дипломатическим вопросам, которые географически соответствуют этому сектору в плане внешней политики. Так, секретарь по Нормандии имел в своем «департаменте» Англию, по Аквитании — Испанию, по Дофине — Италию и т.д. Все заслуживающее внимания пространство внутри страны и за ее пределами распределялось между секретарями и ими курировалось. Четыре руководителя обозначенных таким гибким образом участков являются выходцами из высших или средних слоев «людей мантии», за исключением «классической» знати, которая все еще самоистребляется на полях сражений: власти считают работу пером в том виде, как она выполняется письмоводителями, недостойной для дворян. Государственные секретари, которые наследуют сами себе, подобно «картриджам», являются также выходцами из некоторых «семей мантии», таких как Боштель, Нёфвиль-Вильруа, Роберте, Лобеспин… С 1550 года они занимаются всеми делами и посланиями короля: ведут переписку с послами, командующими армией, губернаторами и генеральными наместниками короля в провинциях и т.д. Во время войны и постоянных переездов короля одни сопровождают двор, другие — штаб и войска во время похода. Им приходится смириться с этим некомфортным «кемпинг-тайм», как выразился один британский посол, не любивший непрекращающиеся переезды. Команда клерков, переписчиков и подручных, помогающих госсекретарям в их работе, насчитывает для всех четырех максимум 30 человек. Это еще одно свидетельство малочисленности государственного аппарата в начале второй половины XVI века, а также в конечном счете и неоспоримой эффективности его с учетом еще довольно скромных размеров всей системы.

Государственные секретари — это богатые люди, владельцы сеньорий. Тем не менее они ведут себя как весьма почтительные исполнители по отношению к таким крупным сеньорам, как Гиз и Монморанси, с полным правом присутствующим в Высшем королевском совете. Несмотря на эту демонстрацию искренней, а порой и притворной смиренности, присутствие на важнейших заседаниях Совета придает госсекретарям значительный вес, который будет возрастать и во времена последующих королей в ущерб высшей аристократии. «Люди мантии», таким образом, отвоюют в высших эшелонах, где обсуждаются и принимаются решения, место, которое они утеряли в пользу «людей шпаги» во времена Франциска I. Во всяком случае, впервые в нашей истории благодаря введению нового института при Высшем королевском совете была создана настоящая министерская структура с распределением обязанностей. Правда, это распределение носит чисто географический и пока еще нефункциональный характер. Но ничто не теряется в ожидании… При Людовике XIV уже будут секретари не только по Нормандии или Аквитании, но также по военным и морским делам, по делам протестантов. Переход к такому положению вещей совпал с эпохой Религиозных войн.

В рамках такого исполнения функций высшими и квазивысшими властями разумно предпринятый Франциском I опыт рационализации финансов был продолжен и систематизирован его преемником. При обручении с государством Франциск I обнаружил в своей свадебной корзине громоздкую и архаичную организационную структуру финансов (т.е. три малочисленные группы: казначеев Франции, главных финансистов, генеральных сборщиков налогов плюс один меняла при казначействе). Он ее упростил, централизовал в несколько этапов, учредил должность казначея государственных доходов. Такая же система была создана на провинциальном уровне. Он разделил национальную территорию на 16 налоговых округов (или главных управлений) вместо ранее существовавших четырех. Развивая политику предшественника, Генрих II внес свой оригинальный вклад, учредив в окончательном виде, по крайней мере с 1556 года, посты финансовых интендантов. Их было сначала двое или трое. При Генрихе II они были простыми распорядителями, набранными из числа «главных управляющих королевского дома, специализировавшихся на финансовых делах». Король, таким образом, заменил почти несменяемых казначеев и генеральных управляющих финансами сменяемыми комиссарами, которые были полностью ему подвластны. Следуя всегда за двором или находясь рядом с ним, финансовые интенданты постоянно следили за доходами и расходами, а также за реальными и метафорическими «сундуками» Управления государственных доходов, через которое проходили все доходы и расходы. Облеченные полномочиями, позволяющими руководить системой финансов, финансовые интенданты уже выступали в роли заместителей государственных секретарей под руководством какого-нибудь из влиятельных членов Королевского совета, таких как Монморанси, которому король мог поручить руководить в общем плане финансами: учреждение финансовых интендантов способствовало таким образом зарождению министерств и специализации на уровне высшей власти, о чем говорилось ранее. В общем, мы присутствуем при рождении или по крайней мере при развитии предбюрократического государства, роль которого подчеркивается в трудах и размышлениях Макса Вебера.

Таким перед нами предстает Генрих II, непохожий на ту распространенную лубочную картинку, где он зажат между Екатериной и Дианой. Было бы неверно упрощать личность монарха: даже если его индивидуальность не отличается чем-то необычным, выдающимся, в его деятельности, с учетом влияния компетентных советников, проявляется стремление создать и поддержать разумное, рациональное, современное, действительно «функционирующее».

Несомненно, плодотворное правление Генриха II положило подлинное начало знаменитому институту интендантов, прародителей нынешних префектов и даже суперпрефектов. Сильное впечатление, произведенное на короля мятежом в Аквитании в 1548 году, когда Парламент Бордо проявил свою полную беспомощность hie et nunc, а затем нужды войн и управления аннексированными территориями вынудили Генриха предпринять первые шаги в этом направлении. Губернаторы и их генеральные заместители были прежде всего крупными сеньорами с большим числом своих клевретов, а по профессии — военными. Юридическая, финансовая культура у них отсутствовала. Поступления ценных металлов и многочисленность людей с университетским образованием подвигли власти на принятие беспрецедентных мер в области и финансовых, и юридических назначений. Генрих назначил помощниками губернаторов и их генеральных секретарей «судебных председателей», генеральных докладчиков, специалистов по судебным и финансовым делам, суперинтендантов или просто интендантов юстиции, которые восполняли изъяны знаний и умения высокопоставленных персон, каковыми были губернаторы. Последние никоим образом не противились такой помощи, получили выгоду и король, и парламенты Бордо и Парижа. Несмотря на наличие (зачастую) у парламентов воли, они были слишком громоздки, слишком много времени уходило у них на обсуждения, чтобы иметь возможность самостоятельно поддерживать порядок в самых удаленных областях сферы своей деятельности. Аннексированные территории (Корсика, Пьемонт) первыми воспользовались учреждением нового института интендантства. После смерти Генриха II, проявившего свои творческие способности в этой области, институт этот сохранится и получит большое развитие в XVII веке.

Более того, в 1552 году военные, а следовательно, и финансовые нужды «путешествия по Германии» дадут основания для создания около 60 гражданских и уголовных судов с продажей ad hoc должностей в пользу Казначейства. Независимо от военной мотивации, которая их породила, эти гражданские суды среднего уровня, существование которых отныне необратимо, заполнили белые пятна на карте. Другими словами, они ослабили последствия недостаточно развитой судебной системы, от чего страдала Франция. Преодолевая ревность Парламента, который рассматривал их как нелояльных конкурентов, эти суды вынуждены были бороться, чтобы завоевать место под солнцем.

Изобретательные администраторы — Генрих II и его окружение (и как не отдать должное за эту изобретательность в осуществлении власти всемогущему Монморанси, который обычно столь низко оценивается потомками) — были одержимы некоей «пространственной» концепцией управления. Она делает их новаторами, хотя бы по сравнению с предшествующим правителем Франциском I. Карл Пятый был человеком своего времени, зачарованным башенными часами, склонным к уединению, в мысли о старости, смерти и вечном спасении. Его сын Филипп II мыслит себя королем территориальным и даже «географическим», приверженцем всего современного. В одном из больших залов, особенно любимом этим государем, во дворце Эскориал все стены были завешаны картами испанской империи от Филиппин до Милана, от Вест-Индии до Испании. Филипп, подобно тому, как делал бы глава империи в наше время, буквально просматривает, словно через видеоскоп, подвластные ему безграничные территории. Генрих II действует в эту же эпоху в границах не такой обширной страны, тем не менее французский король также увлекается созерцанием линий широт и меридианов, пересекающих его территории. Полномочия, которыми он наделяет в начале своего правления государственных секретарей в деле управления провинциями и также, в зависимости от их географического положения, в области дипломатии, распределение регионов между интендантами и судами — все это свидетельствует о том, что команда и ее руководитель сознают значительно лучше роль пространства, чем их предшественники. Правда, в это время гигантскими шагами продвигается вперед картография. Это время, когда Шарль Этьенн впервые публикует «Путеводитель по дорогам Франции» (1552 г.). Кроме того, правление Генриха II было ознаменовано большой работой по составлению и изданию региональных кутюмов. Это — еще одна форма организации территориального правосудия путем установления местной законности, которая до тех пор имела лишь полуофициальное признание.

С высоты птичьего полета сеть органов власти по географическим клеткам представляется в виде конгломерата построек короля и его приближенных. Само собой разумеется, что они сосредоточены в северной половине страны, вдоль Луары, но теперь, конечно, их становится все больше в Иль-де-Франс — этом заповеднике власти, где расцветает государственный аппарат, который стремится быть династичным, семейным и привычным, парижским, предцентрализованным, дворцовым. Большой дворец — это прежде всего обширная столовая: кормить 350 человек в день за королевским столом, как делает Генрих II, — значит добиться признания со стороны высшей знати, которая через клиентелистскую систему сотрудничает в осуществлении управления и контроля над страной. А что касается замков, то архитектурные творения Генриха II и его ближних за 12 лет правления весят столько же, сколько достижения в этой области Франциска, правившего страной больше трех десятилетий. И это — немалое достижение. Несмотря на неравенство в длительности правления, по весу прекрасного строительного камня оба короля стоят друг друга. Правда, Франция в 1550-е годы, находясь на вершине своего богатства (каким бы элитарным и неравномерно распределенным оно ни было), может позволить себе финансировать роскошные постройки. Пьер Леско завершает большой фасад квадратного двора Лувра, «где две прославленные крылатые фигуры на верху здания держат над королевским гербом замкнутую императорскую корону», указывая, что монарх является и «императором в своем королевстве». Но еще важнее то, что в это же время гениальный художник, всемогущий предприниматель Филибер де Л'Орм и несколько других строителей меньшего масштаба начинают, заканчивают, продолжают или тщательно отделывают «кое-какие строения» для великих клиентов: для Генриха II — в Турнели, Булонском лесу, Сен-Жермен-ан-Ле, Фонтенбло, Шамборе, Блуа, Амбуазе; для Дианы — в Ане и Шенонсо; для Клермон-Тоннера, родственника Дианы, — в Анси-ле-Фран; для Монморанси — в Экуане, Шантильи, Ла-Фер-ан-Тарденуа; для Колиньи, племянника Монморанси, — в Танлее; для Гизов — в Жуанвиле и Медоне; для Екатерины Медичи — в Шомон-сюр-Луар и Монсо-ан-Бри… Кому бы ни принадлежали дворцы — королю или его ближним, они завораживают народ. Но обязательными также становятся прямые контакты с простонародьем, общение с толпами народа, праздничные церемонии при посещении городов. В первые годы своего правления Генрих II добросовестно посетил больше 30 городов, в том числе и самые крупные: Париж, Лион, Руан. Для посещаемого города — это еще один повод прошествовать перед монархом в длинной процессии представителей учреждений и объединений: органов правосудия, трибуналов, гильдий купцов и ремесленников, военизированной молодежи. А при случае в них участвуют турки в тюрбанах, швейцарцы, «дикари», а для экзотики еще и «придурки» Руана. В дружеской атмосфере наряду с горожанами в параде участвуют и представители высшей власти: канцлер и главные докладчики, коннетабль со шпагой Франции, солдаты караула, иначе говоря — правосудная верховная власть в сопровождении военной силы. Они идут впереди короля, окруженного принцами крови. Во времена Генриха праздничное вступление в город сохраняет назидательный характер. При этом город обращается скорее к монарху, чем к народу: живые картины, театральные сцены, откровенные намеки из области мифологии напоминают королю, что он призван придерживаться добродетелей в исполнении своей первейшей обязанности, будь они религиозными (набожность, вера) или общегражданскими (мудрость, миролюбие, справедливость, осмотрительность). Добродетели его второй обязанности (сила, смелость, боеспособность) и даже третьей (плодовитость, процветание, счастье для подданных) также являются предметом соответствующих иллюстраций. Этот своего рода театр превозносит также (иногда до тошноты) личности государя в его индивидуальном и династическом воплощении. Генриха сравнивают с Ясоном, обнаруживающим золотое руно, с галльским Гераклом и даже с Зевсом, превращающим ликийцев в лягушек (очевидно откровенное политическое использование греко-латинской культуры. Ведь было бы действительно неприличным и святотатством напрямую сравнивать обладателя трона с Христом, когда, к счастью, есть олимпийские боги, чтобы снять подхалимский зуд, который одолевает верноподданных). Кровь короля, его род являются мишенью особых почестей, эквивалента которым не найти в предшествующем веке. Зарождается настоящий королевский расизм, который Бурбоны вознесут до самых небес. Уже леди Флеминг, кратковременная любовница Генриха, не побоялась заявить в 1550 году, по свидетельству злого на язык Брантома: «Я сделала все, что могла, чтобы, благодарение Богу, забеременеть от короля, и должна сказать, что королевская кровь содержит в себе нечто более приятное и сладостное, чем любая другая. Не говоря уж о такой безделице, как подарки, которые тебе за то преподносят».

Тщательно все взвесив, можно утверждать, что после заключения мира в Като-Камбрези и накануне случайной смерти Генриха королевство находится в равновесии, которого, в сущности, оно никогда и не теряло. Страна — на вершине экономического и демографического благополучия, постепенно нараставшего в течение ста лет Возрождения, благодаря которому были восстановлены и обновлены основы промышленности, торговли, градостроительства. Франция середины XVI века — это империя с обилием хлеба, вин, сукна, тканей и соли, вызывающая восхищение путешественников. В актив монархии надо зачислить и такой важнейший факт: дворянская знать спокойна или на время успокоена. Времена Прагерии, Лиги общественного блага, «безумной» войны и просто недисциплинированности коннетабля Бурбона кажутся — обоснованно или нет — очень далекими. Внешняя политика после нескольких шумных успехов и скоропроходящих неудач переориентируется на восток и северо-восток, где находятся, как показало тщетное использование других возможностей, подлинные шансы государства. Наше будущее на Востоке (но не на слишком удаленном). Юг, хотя и не забыт, отныне в силу обстоятельств рассматривается с большей осторожностью.

Однако прекрасные национальные шпалеры едва скрывают некоторые трещины. Пауперизация, начавшаяся при Франциске I, становится отныне постоянным явлением, она дает о себе знать, и нет оснований, чтобы было иначе, так как длительный демографический рост не сопровождался адекватным ростом богатств (хотя они из века в век и увеличивались), чтобы обеспечить каждому из низших слоев общества достойные доходы, которые отмечались 100 или 80 лет назад. Плохой урожай 1556 года даже породил на севере Франции настоящий продовольственный кризис, такой, какие регулярно случаются с 1520-х годов. Бунты 1548 года в Ангулемской провинции и в области Бордо в связи с ростом соляного налога предвещают цикл крестьянских войн и городских мятежей, которые наложат отпечаток на весь XVII век: восстания на юго-западе в 1548 году (после инцидентов в 1542 г.) были первой ласточкой. Правительство Генриха и Монморанси решилось даже в этой связи действовать по принципу «и нашим, и вашим». И такой подход станет типичным. С одной стороны, оно жестоко подавит бунт ангулемских и жирондистских повстанцев, среди которых были крестьяне, священники, буржуа, мелкое дворянство. А с другой, приказав казнить десятки повстанцев, оно уступит в основном. У юго-западных провинций (до 1789 г.) будут окончательно выкуплены и перепроданы тяжелые соляные налоги северного типа, которые администрация стареющего Франциска и делающего первые шаги Генриха сочла возможным навязать им на первом этапе фискальной прожорливости и иллюзий — преждевременную интеграцию. Восставшие навели порядок в этих гиперуравнительных мечтаниях.

В борьбе с ересью такие полумеры исключены. Нет больше места для колебаний, которыми отличался Франциск I в начале своего правления, когда религиозные конфликты, пока еще недостаточно обнажившиеся, были как «ночное морское сражение», в ходе которого трудно отличить друга от врага, ортодоксию от инакомыслия. Но так было до 1534 года, до дела с афишами. Генрих же с самого начала проводит политику «отлучения», которую детально отработает его далекий преемник Людовик XIV. В королевстве не должно быть места для некатолической веры, называйся она христианской или даже более (гипотетически) христианской, чем официальные верования действующей Церкви.

И тем не менее, несмотря на несколько экстремистских попыток, изложение законодательного обоснования которых займет слишком много места, Франция в 1550-1560 годах при всей своей враждебности к кальвинизму не станет, как Испания, страной инквизиции. Конечно, в соответствии со сложной и порой противоречивой юриспруденцией, которая формируется в течение десятилетия в середине века, церковные судьи рассматривают дела о еретических «преступлениях». Однако последнее слово зачастую остается за светскими судьями, в особенности когда скандал становится публичным. По этим делам нормально функционируют канонические системы апелляции снизу вверх, начиная с местных сеньориальных судей до Парламента, включая местные трибуналы, судебные разбирательства на уровне сенешалей и административно-судебных округов. Так формируется прочная, порой жестокая, антигугенотская традиция французских парламентов на два века вперед, тем более что эти высшие судебные инстанции были очищены или сами решительно избавились от меньшинства судей с протестантскими симпатиями, которые еще встречались в тех или иных местах в начале правления Генриха.

Незначительным, но все же утешением являлось то, что Французское королевство благодаря верховенству гражданских властей, сохраняемому в противовес тому, чем мог бы стать чисто клерикальный произвол, не скатилось до уровня крайнего фанатизма и нетерпимости, которые в течение длительного периода будут характерными для иберийского сообщества, выражаясь в инквизиторской политике.

За десять лет, начиная с 1557 года, жертвами преследования ереси на судебной основе станут сотни людей. Это немного по сравнению с кровавой бойней, которая разразится во время надвигающейся 35-летней гражданской войны. Вершиной репрессий будет погром в чисто парижском стиле гугенотов во время собрания протестантов на улице Сен-Жак (сентябрь 1557 г.). Кульминацией станет и казнь Анны дю Бург (1559 г.), мужественной руководительницы мелких протестантских фракций в Парламенте, которые после гибели «мученицы» будут ликвидированы. Парижский парламент до конца своих дней будет одноцветно католическим.

Однако борьба против ереси имела меньшее влияние, чем рост реформационных течений, главным образом кальвинистского толка. С 1541 года Кальвин постоянно живет в Женеве, что совпадает с годами правления Генриха II (только Кальвин умрет в 1564 г.). Распространение доктрины женевского мэтра приобретает международный характер: она проникла в Венгрию, Шотландию. Франция на этой европейской шахматной доске — лишь одна из многих клеточек. С 1555 по 1565 год из города на берегах Женевского озера во французские владения будет направлено более сотни миссионеров. Франкофония облегчает дело. Между тем авторитетный последователь Теодор де Без придает теориям о предопределении наиболее жесткие формы: они призваны закалить как сталь кальвинистские души по обеим сторонам Атлантики. Принцы из Бурбонского дома обращаются в новую веру. Они кузены, правда отдаленные, — насколько это станет решающим в будущем! — короля Валуа. К женевскому учению присоединяются Колиньи, то есть племянники Монморанси, и другие сеньоры. Духовная культура, начавшееся приобщение к грамоте относительно привилегированных групп населения и, наконец, урбанизация способствуют значительному успеху идей, которые наносят удар по консерватизму неграмотных. Городские дворянские, «профессиональные» (если этим прилагательным обозначить свободные профессии) круги, купеческие и ремесленные классы частично также склоняются к «ереси». Но в больших городах, таких как Париж, как бы в противовес этой тенденции растут очаги католической набожности, роль которых со временем станет значительной. Но как бы там ни было, с 1561 года на французской территории существует более тысячи гугенотских церквей. К концу 1550-х или в начале 1560-х годов (так быстро все меняется) конгломерат лютеранских, цвинглиевских и особенно кальвинистских доктрин насчитывает во Франции (не считая Эльзаса) более миллиона активных или по крайней мере симпатизирующих сторонников, что составляет примерно 5% (а может быть, и больше) населения страны. Эти цифры к концу 1560-х годов возрастут. Но в отсутствие всякой прореформационной склонности центральной власти (Генрих II далеко не Генрих VIII) шансы на то, что вся страна качнется в сторону новой веры, остаются незначительными. Тем не менее, даже если не заходить так далеко, за пределами полуобращенных в новую веру городов уже наблюдается эффект «масляного пятна». В частности, в Севеннах формируются значительные островки сельского протестантизма. Действительно, к северу от городов Монпелье, Ним, Юзес и даже Лодев влияние местных епископов Брисонне, Пеллисье, Сен-Желе, являющихся друзьями, протеже и почти посланцами Маргариты Наваррской, а также всемогущих местных сеньоров, таких как Крюссоль (из рода герцогов Юзесских), тот Крюссоль, который принял новые догмы по искреннему убеждению и по расчету (он — крупный земельный собственник на юге), наконец, слабость административного аппарата в гористых, изолированных, труднодоступных областях — все это создает благоприятные условия для проникновения и постепенного укрепления ереси на хуторах и в селах в 1530-1540 годах. Нотариальные книги содержат указания по наследованию, стереотипные но многозначительные формулировки. И те и другие встречаются в брачных контрактах, в завещаниях. Они позволяют проследить шаг за шагом или обнаружить вехи проникновения в Севенны лютерано-кальвинистской культуры, «нового восприятия», спиритуализм которого становится более свободным и очищенным, менее сосредоточенным на благоговении перед Чистилищем или молитвах за усопших… И вот еще удивительный пример: возьмем новобрачную, которая в силу семейных обстоятельств или по личным мотивам склонна к ереси — случай все более и более частый в этих краях в середине века. Когда она предстанет перед алтарем, ее свадебное платье не что иное, как гонелль (рыба «ночная бабочка») прекрасного желтого цвета. И в основе этой ситуации — любопытный каламбур, о котором недвусмысленно пишут нотариусы: латинское слово luteus означает желтый, оно ассоциируется со словом Luter (закупорить желтой замазкой) или просто с Лютером (Luther). Так пусть будет «платье под Лютера».

30 июня 1559 г. на турнире Генрих II смертельное ранен пикой в левый глаз. 10 июля он умирает. Событие чревато тяжелыми последствиями. Если предположить, что этого несчастного случая не было, то нормальное продолжение правления, по всей вероятности, ознаменовалось бы жестоким преследованием ереси, но без гражданской войны. Пример режимов Лондона и Мадрида во времена Елизаветы и Филиппа II, когда господствующая Церковь — соответственно англиканская и католическая — сумела сохранить контроль и даже практически полностью свою монополию вопреки диссидентским течениям (в данном случае папистскому и протестантскому), представляется достаточно показательным. С учетом такой гипотезы Франция все равно не стала бы, повторимся, страной инквизиции по испанскому образцу. Галликанское и антиримское течение (к которому добавится через 80 лет после смерти Генриха диссиденствующий янсенизм, напрямую вклинившийся в католицизм) было достаточно сильным, чтобы предотвратить столь печальный исход. Впрочем, Генрих II в начале своего правления стал на несколько лет выразителем французской враждебности по отношению к Ватикану. Но к концу жизни он питал лучшие чувства к главе всемирного католицизма.

Такая временная националистическая линия короля Франции нашла поддержку у дю Мулена и Франсуа Рабле, в чьей знаменитой «Четверти ливра» жестоко высмеивались папские подпевалы, прилипалы, лизоблюды и прочие папоманы. Некоторые из принявших новую веру вообразили, что Генрих-папофоб станет симпатизировать протестантизму. Но эти надежды вскоре были развеяны.

Драма лета 1559 года затмила эти схоластические споры. Начинается регентство, поскольку новый король Франциск II еще не достиг совершеннолетия. А при Старом порядке периоды регентства традиционно совпадали с периодами уязвимости государства — по причине междуцарствия, не замедлят разразиться гражданские войны, да еще при наличии непреодолимых религиозных противоречий. Они продлятся более трех десятилетий. Тут же и другое следствие огромного значения в демографическом и экономическом плане. Окончательно завершится яркий и радостный Ренессанс или просто Ренессанс — такой, который расцвел во Франции в 1450-1560 годах. Гражданские войны, которые вот-вот должны разразиться, ускорят по всей стране неизбежный демографический и экономический паралич. Этот паралич сам по себе, возможно, был неизбежным и должен был однажды наступить, как это произошло и в остальных странах континентальной Европы в различные сроки после предрешенного завершения векового и полного цикла развития — «ренессанса», или восстановления. Во Франции точная хронология этого обвала диктуется политическим, королевским, военным событийным рядом в период жестокого двухлетия 1559-1560 годов. Религиозные войны с их разрушительными, обескураживающими, парализующими любые действия последствиями сыграют роль катализатора. Сдвиги на поверхности ускорят неизбежные перемены, которые затронут глубинные основы. По показателям (конечно, упрощенным) эволюции народонаселения и валового сельскохозяйственного производства к 1560 году французское общество достигнет стабилизации и надолго застрянет на этом этапе, что будет проявляться в медленных или резких позитивных или негативных колебаниях; они будут компенсировать друг друга, но не будут ставить под угрозу базисный уровень. И продлится это в течение жизни семи поколений.

Вторая часть. УПАДОК ВАЛУА

VI. РАСКОЛ

Период между 1340 и 1560 годами совпал, как мы помним, с двухвековым демографическим циклом, когда численность населения во всех провинциях сначала упала с 20 млн. человек в 1340 году до 12 млн. к 1450 году, а затем достигла прежнего уровня в канун Религиозных войн. В течение этого периода основные переменные величины, характеризовавшие условия жизни, а проще говоря — доходы сельского населения, столь же головокружительно взлетали и падали. В первой фазе цикла — фазе демографического спада (примерно до 1440-1450 гг.) — одновременно наблюдался соответственный рост реальных доходов. Однако при этом снижались объемы сельскохозяйственной продукции и земельная рента (наклон кривых этого спада — пока он происходил — был различен), а также и цены (в разной степени) на сельские и промышленные товары. Сельскохозяйственная продукция дешевела быстрее, чем промышленная. Для больших земельных владений и сельских хозяйств этого периода характерна тенденция к концентрации и, следовательно, к сокращению численности как тех, так и других при росте их площадей.

В течение следующей фазы цикла (с 1450 по 1560 г.) картина кардинально меняется — вместо спада наблюдаются подъем сельскохозяйственного производства (хотя, естественно, недостаточный), рост земельной ренты и цен, снижение (временами катастрофическое) реальной заработной платы и постепенное дробление земельных участков (как следствие увеличения численности земледельцев, сельских арендаторов и иных держателей земель, в результате демографического подъема).

После 1560 года и вплоть до 1715 года острота и размах этих — до той поры чрезвычайно резких — пиков и спадов значительно сглаживаются, хотя они отнюдь не исчезают полностью. Другими словами, резкие взлеты и падения демографических, экономических, социальных показателей, свойственные этому двухвековому периоду (1340-1560 гг.), не имеют продолжения после смерти Генриха II. И, разумеется, цифра 20 млн. человек остается более или менее стабильной на протяжении всех ста пятидесяти пяти лет, отделяющих правление Франциска II от времени смерти Короля-Солнца. С этого наивысшего уровня — 20 млн. — уже не будет впредь столь же катастрофических спадов и апокалипсических провалов, как затяжной кризис во времена раннего Средневековья. Естественно, религиозные столкновения в 1560-1590 годах несколько снизили общую численность населения королевства. Но спад в этот период — при отягчавших его эпидемиях, военных конфликтах и голодных годах — не был чрезмерно значительным, и его нельзя сравнивать с ужасающими итогами второй четверти XV века. К тому же и возврат к средней норме совершался достаточно быстро. Так, на основе сложных расчетов историк-демограф Жак Дюпакье определяет численность населения в начале XVII века для территории, лежащей в границах современной Франции, примерно в 18-20 млн. человек. Само собой разумеется, что в годы тяжелых испытаний периода Фронды и непосредственно до и после нее, в голодные времена вступления на престол Людовика XIV (1661 г.), и, наконец, во многие годы из последних 25 лет его правления эти цифры более или менее существенно уменьшались. Достаточно напомнить о двух завершающих этот период катастрофах, вызванных неурожаем зерновых в 1694 и 1709 годах, когда численность населения в различных регионах снижалась (впрочем, ненадолго) на 15% в первом случае и на 9% во втором. Однако эти эпизоды не меняют общей картины. В целом численность населения Франции времен четырнадцатого Людовика не только достигла высших показателей эпохи, но даже росла, хотя очень медленно и неравномерно. Прирост был скромным, но ощутимым. Жак Дюпакье, опираясь на результаты работ Национального института демографических исследований, определяет численность населения в тех же географических рамках в 21 млн. при Кольбере и в 22 млн. человек к моменту смерти «Великого монарха». А если брать весь долгий XVII век, то результаты окажутся не столь уж далекими от «нулевого демографического роста», правда, с очень небольшим знаком «плюс». Наши демографы, которые так встревожены нынешним быстрым и бесконтрольным ростом населения стран «третьего мира», смогли бы, конечно, вздохнуть спокойно, если бы этот рост шел теми же сверхмедленными темпами, как во Франции времен четырнадцатого Людовика. Правда, скажем по справедливости, они вряд ли признали бы приемлемыми для нашего времени сами причины, следствием которых были эти «разумные» темпы прироста населения (аскетическое воздержание в добрачный период, поздние браки и, самое главное, голод, эпидемии, налоговые тяготы, войны и нищета).

Добавим, что пока речь идет о «классическом» периоде (1560-1715 гг.), сельская экосистема того времени сохраняла относительную стабильность или же, самое большее, проявлялись некоторые признаки чрезвычайно медленных положительных сдвигов. Спады сельскохозяйственного производства, отмеченные на протяжении этих 150 лет в кризисные периоды, при кратковременных депрессиях, в военное время или при неблагоприятных погодных условиях, временами весьма глубоки (хотя отнюдь не столь катастрофичны, как в бедственном XV в. вплоть до 1450-х годов). Конечно, между 1560 и 1715 годами также неоднократно отмечались неурожаи зерновых, и в частности во время Религиозных войн, Тридцатилетней войны и Фронды, в первые годы личного правления Людовика XIV, войны Аугсбургской лиги и войны за Испанское наследство, «приправленных» голодом 1693-1694 и 1709-1710 годов. В эти периоды производство зерновых ненадолго сокращалось. В некоторые годы производство, видимо, могло снижаться до объемов, равных 80% нормального, «обычного» для тех лет, уровня. Затем возникала необходимость как можно быстрее компенсировать такой спад. Наивысшие объемы производства зерновых, отмеченные в XVI веке, вновь были достигнуты, а временами превышены во времена Кольбера. Но чего-либо похожего на постоянный рост не наблюдалось по меньшей мере до 1715-1720 годов. Так, например, хорошие результаты, которыми были ознаменованы 1665-1685 годы, были сведены на нет новыми спадами, отмечавшимися в последнее десятилетие XVII века и в два первых десятилетия следующего века… Мы остаемся, таким образом, в пределах «нормы» долгого XVII века: катастрофические периоды не столь уж продолжительны, но и подъемы ни разу не оказывались непрерывными, «неуклонными». Однако в некоторых отраслях сельскохозяйственного производства, в частности в виноградарстве Лангедока и в окрестностях Бордо, наблюдался заметный рост. Он обеспечивал подъем или сохранение жизненного уровня сельского населения тех южных областей, где сельскохозяйственное производство было товарным.

На протяжении длительного времени постоянство основных тенденций развития имело своим следствием смягчение, а порой обращение вспять процессов передела земельной собственности. Периоду «галопирующей демографии» между 1450 и 1560 годами сопутствовало ускоренное дробление земельной собственности простолюдинов, тягловых земель, мелких земельных участков. Этот период дробления, в свою очередь, был резким контрастом предшествующей ему фазы концентрации земельных владений, обусловленной в период между 1348 и 1450 годами снижением численности сельского населения.

Ничего подобного не происходило или, во всяком случае, не проявлялось в столь острой форме в период с 1560 по 1715 год. Численность населения все это время остается стабильной при небольших подъемах и спадах, а может быть, и несколько растет к концу этого периода. Но это не идет в сравнение с тем, что происходило в период с конца правления Карла VII до смерти Генриха II, когда наблюдались чрезвычайно резкие демографические спады и всплески. В новых условиях топор наследований перестанет оказывать свое разрушительное действие в XVII веке. В некоторых случаях дело доходит до появления обратных процессов. Так, например, действие новых факторов дает себя знать в Парижском районе: здесь динамизм демографического, экономического, финансового влияния столицы, подкрепленного вскоре воздействием ее версальского сателлита, предоставляет широчайший рынок сбыта для продуктов земледелия территории, равной площади нескольких департаментов нынешней Франции. В том же направлении действует и фактор наличия в самом Париже богатых и могущественных собирателей земельных владений (дворянства, духовенства, чиновников и военачальников и даже купцов), которые стремятся укрупнять свои владения за счет изрядных кусков земель Парижского бассейна.

Так возникают в этих краях новые или расширяются старые латифундии — площадью до ста, а иногда и более гектаров — во времена Генриха IV, Людовика XIII и Людовика XIV; их обладатели-накопители сдают эти земли крупным фермерским хозяйствам в аренду, получая ежегодно земельную ренту, ставки которой устанавливаются по согласию сторон раз в три, шесть или девять лет. Эти хозяйства уже довольно эффективны экономически, хотя из-за недостаточного количества рогатого скота и навоза их продуктивность не поднимается до уровня, достигнутого английскими коллегами — крупными фермерами окрестных земель Лондона. Будучи, по французским меркам, прекрасными сельскими хозяевами, фермеры парижских окрестностей остались известными в нашей истории также и под своими прозвищами «сборщиков платежей для сеньоров» и «деревенских выскочек».

На протяжении длительного времени в эту эпоху складывается система норм для основных источников доходов в сельском хозяйстве и всевозможных вычетов из них. После катастрофического падения уровня реальной заработной платы в аграрном секторе экономики XVI века дальнейшего снижения не происходит и временами отмечаются некоторые положительные сдвиги, в частности, во времена правления Людовика XIII и Людовика XIV. Во всяком случае, этот уровень больше ни разу не опускается ниже рекордно низкой цифры, отмеченной в канун и во время Религиозных войн. Надо ли уточнять, что ниже опуститься ему было бы трудно… Дальнейшее снижение привело бы в конце концов к гибели всего сельского пролетариата от голода.

Если заработки стабилизируются на низшем предельном уровне, то удержания становятся «нормальными», лишь достигнув своего потолка. Сказав это, мы рискуем столкнуться с одним веским возражением. Дело в том, что в XVII веке отмечался несколько повышенный рост земельной ренты, иначе говоря — арендной платы, относительно ее уровня в XVI веке. Отметим, однако, что это повышение, хоть и в самом деле ложилось тяжелым бременем на плательщика, имело сугубо локальный, региональный характер и коснулось, как известно сегодня, лишь областей Лангедока и, может быть, Средиземноморья или Юга в целом, где арендная плата становится чрезвычайно высокой во времена правления Людовика XIII и молодого Людовика XIV. Но разве не происходит это потому, что в этих краях, где налоги взимаются в натуральной форме, что ущемляет интересы землевладельцев, последние находят выход, перекладывая на плечи своих арендаторов, уже несущих непосильную ношу, растущий гнет тягот, увеличенный стараниями министров-кардиналов, Ришелье или Мазарини… В других местах, там, где существует иная налоговая система, и в частности в главных областях Парижского бассейна, земельная рента оказывается во времена трех первых королей Бурбонов совершенно неспособной побить те рекорды, которые она поставила на протяжении прекрасного XVI века, века расцвета Ренессанса, во времена Франциска I и даже Генриха II. Тут можно было бы только отметить, что в тех областях, где преобладали крупные хозяйства, эта земельная рента росла почти автоматически вместе с расширением обрабатываемых площадей, поскольку такие земли включались в сельскохозяйственный оборот в обширных поместьях, принадлежащих представителям «имущего класса» — дворянам, военным и гражданским чинам, высшему городскому сословию. Что же касается денежной ренты, которую можно уподобить процентам, выплачиваемым по своим долгам заемщиком заимодавцу, то она продолжала — на протяжении всего XVII века — тяжко обременять крестьян и их «казну» (она вряд ли заслуживала такого названия — настолько тощими были крестьянские кошельки). Действительно, большинство селян — крестьян и прочих — как и прежде, увязают в долгах, занимая у богатых и не очень богатых, располагающих как в городе, так и в деревне драгоценными запасами звонкой монеты. Однако и в этом отношении положение в XVII веке отнюдь не представляется значительно ухудшившимся по сравнению с предшествующим столетием. Действительно, от века к веку происходило заметное снижение общепринятых долговых процентных ставок, и с 10% в XVI веке они упали в XVII веке до 5,5%, что облегчало положение столь многочисленных на селе должников. Но, с другой стороны, снижались и темпы инфляции. В самом деле, тот продолжительный период роста, «революции» цен, который растянулся почти на весь XVI век, захватив годы правления шести последних королей династии Валуа, в годы первых Бурбонов стал лишь полузабытым и уже далеким воспоминанием. Эти Бурбоны стали современниками процесса остановки роста цен, достигших определенного потолка, и даже некоторого их снижения (при Кольбере), особенно заметного при исчислении цен в граммах серебра. Началась череда периодов с низкой или нулевой инфляцией, короче говоря — фаза дефляции. Первыми ее жертвами как на селе, так и в городе становятся должники: их задолженность не сокращается теперь от удешевления денежных знаков, которое больше не происходит. Дефляция закрепляет эту задолженность. Если сопоставить действие обоих этих процессов — снижения ссудного процента и дефляции, то можно заметить, что результатом становится их взаимная компенсация. Прекрасная операция! Задолженность сельских жителей закрепляется снижением уровня инфляции и тут же облегчается снижением ссудного процента. Подводя итог, можно утверждать, что эта задолженность, хотя и была тяжелым, а порой и невыносимым бременем в своих абсолютных размерах, видимо, не выросла значительно в XVII веке по сравнению с предшествующим столетием. И мы снова приходим к нашей мысли об определенной стабилизации вычетов.

И наконец, рассмотрим последнюю по счету, но не последнюю по значению церковную десятину. Она чаще всего взималась с урожая зерновых. В XVII веке размер десятины также не мог заметно расти ни абсолютно, ни относительно. У нее мог быть прирост только в результате окончания движения за отказ от выплаты десятины, начавшегося в шестом десятилетии XVI века среди крестьян-гугенотов, к которым примкнуло и немало недовольных селян, остававшихся притом добрыми католиками. Конец бойкота десятины и успокоение образумившегося крестьянства, наступившие в классическом веке (после опасных крайностей эпохи Религиозных войн, обостривших все противоречия), пошли, очевидно, на пользу духовенству, главному получателю десятины. По существу, однако, в течение этих двух веков положение мало изменилось и в абсолютных цифрах, и в относительных величинах. В самом деле, в процентном отношении, согласно обычаю, десятина составляла в большинстве областей Франции 8 или 9, а иногда и 10%. Эти цифры меняются от места к месту, но чаще всего остаются в пределах этого коридора. Утверждение, что эти цифры, даже и столь высокие, мало способны к росту в период между правлениями Франциска I и Людовика XIV, означает подчеркивание относительной стабильности реальных доходов духовенства: просто оно возвращает себе в течение боголюбивого XVII века — после бойкота десятины 60-х годов XVI века — тот уровень или объем десятины, которыми его дальние предшественники пользовались в годы Ренессанса, до начала отказов от уплаты десятины. Тем более что общее количество собранного зерна (за вычетом твердой ставки десятины после уборки урожая) не выросло сколько-нибудь заметно с XVI по XVII век.

В отношении этой массы замерших на высшей точке своего подъема удержаний, включающих и выплаты сеньорам, мне известно лишь одно исключение, но оно имеет огромное значение. Речь идет о налоге, и в этом случае можно говорить об очевидном его росте и даже взлете в плане и концептуальном и количественном. Чистые доходы государства около 1560 года достигали почти 200 т в серебряном эквиваленте, затем снова 200 т между 1600 и 1630 годами. При Ришелье и Мазарини они постепенно доходят до 500 т к 1645 году и до 800 т около 1690 года. Достаточно, чтобы толкнуть крестьянство (и горожан) на налоговые бунты. Бунтовщики выступали в особенности против прямых налогов, против косвенных налогов, получаемых через откупщиков, и, наконец, против обременительной постойной повинности — предоставления постоя двигающимся по стране армиям.

Охватывая взглядом в целом весь период с 1340 по 1715 год — а его мы рассмотрим позднее полностью или частично, — приходим к выводу, что общим знаменателем для него с самого начала является становление полнонаселенной Франции, где число жителей в лучшие годы достигало 20 млн. душ, из которых 85-90% — сельское население. Но такой высокий демографический показатель отмечался лишь несколько раз в течение двух первых веков (1340-1560 гг.) рассмотренного периода. Он выглядел чем-то вроде идеальной нормы для того времени или своего рода экологическим потолком, но отнюдь не такой константой, какой он станет на длительный срок позднее, начиная с 1550-1560 годов и вплоть до 1700-1715 годов. В любом случае за этот период технические параметры орудий труда, положение дел в формировании единого языка (резкие диалектические различия), ситуация с религией (доминирующий в крестьянской массе католицизм, несмотря на локальный рост островков распространения сельского кальвинизма) изменяются довольно медленно. Может быть, только намечается медленное и ограниченное движение к товарному сельскому хозяйству, к крупному сельскохозяйственному производству современного, скажем даже — капиталистического, типа. Добавим, чтобы точнее охарактеризовать изложенную здесь периодизацию, охватывающую столь длительные отрезки истории: годы с 1340-го по 1560-й сложились в «большой двухвековой цикл», которому ранее мы дали более подробную характеристику, показав его исключительное значение и скрытые в нем корни дальнейшего исторического развития. Теперь продолжим. Период с 1560 по 1715 год является (по завершении этого «большого цикла»), скорее всего, просто временем закрепления на тех основах, которые были названы: теперь есть надежная демографическая стабильность или очень медленный прирост населения, нередко возникающая депрессивная атмосфера с кризисами тяжелыми, но не продолжительными. И при этом, однако, никаких катастрофических провалов.

Что касается уровня жизни, который остается весьма низким у большинства селян, то в эти годы наблюдается установление некоторых общих средних норм и по населенности территорий, и по уровню доходов и высоких обложений. Даже при преимущественном росте государства и его налоговой системы (следовало бы добавить: и при росте грамотности населения и некоторой капитализации сельского хозяйства) продолжают действовать неизменные правила: чтобы консолидировать общество, необходимо утвердить и как можно шире распространить принцип силы и социального единства, который реально воплотится после трагических Религиозных войн в разросшихся на всех уровнях властных структурах эпохи Бурбонов со времени прихода к власти Генриха IV и до смерти Людовика XIV.

Уточним, что Религиозные войны 1560-1595 годов нанесли довольно чувствительный удар по экономике Франции и ее населению. Конечно, речь не идет в этом случае о катастрофическом провале, как это случилось около 1450 года, когда население страны было сведено к 12 млн. душ (а может быть, и менее того?), о чем мы уже неоднократно упоминали.

В самом деле, к 1600 году, после трех или четырех военных десятилетий, население Франции все еще насчитывает 19 млн. душ в рамках ее нынешних границ и 17 млн. в границах «королевства» того времени. Таким образом, общий итог потерь, если таковые и были, не намного превышает 1-2 млн. человек, считая от демографических максимумов 1560 года. Бурный демографический рост в первые годы XVI века оказался сломленным несколькими бедственными десятилетиями в период между Карлом IX и временем Лиги, но затем уступил место стагнации с несколькими периодами очень плавных спадов и отнюдь не таких провалов, какие случились во времена Изабеллы Баварской и Карла VII.

Тем не менее в тяжелых испытаниях не было недостатка и во второй половине XVI века. Массовые беспорядки, истребление скота и разрушение построек, гибель людей, реквизиция лошадей, прекращение торговли сельскохозяйственными продуктами нанесли существенный ущерб сельскому производству. Конечно, мы не можем судить об этом ущербе по «статистическим данным» той эпохи — их тогда не существовало. Некоторое представление о кризисе, поразившем в то время сельский мир, можно составить, рассмотрев результаты взыскания десятины и арендной платы — двух форм изъятия духовенством и землевладельцами части продукта труда у сельского производителя. Снижение продуктивности сельского хозяйства должно было неизбежно приводить к сокращению объемов и десятины, и арендной платы. И если взглянуть с этой точки зрения на несколько средних цифр, известных для земель, протянувшихся с севера на юг от Камбре до Арля через Париж, Дижон, Клермон-Ферран и Монпелье, то можно убедиться, что в годы низшей точки кризисного периода и в послекризисные годы, то есть с 1580 по 1600 год, по сравнению с высшими показателями предшествующих лет (1550-1570 гг.), сбор десятины и арендной платы упал в северных районах на 30%, на 20-25% вокруг Парижа и на 35-43% на востоке центральных областей и на средиземноморском юге — согласно имеющимся у нас данным по Бургундии, Оверни, Лионне, средиземноморскому югу. Этот спад, как можно заметить, весьма значителен в провансальских землях, поскольку там протестантизм принял особенно острые формы и они стали ареной кровопролитной войны, порожденной религиозным фанатизмом.

Не будем забывать также и о бойкотировании десятины. Мы уже отметили, что эти выступления против десятины выражались в том, что, побуждаемые каким-либо гугенотским или просто антиклерикальным демоном, крестьяне отказывались в 1570-1585 годах от выдачи духовенству некоторой части зерна и иной продукции, которую они обязаны были выплачивать. При этом, однако, арендные выплаты, которые никак не затрагивались антидесятинными стачками, в свою очередь, оказывались уменьшенными в объеме. Следовательно, такое сокращение отражает сокращение общего количества производимого продукта, которым производились выплаты, иначе говоря — снижение валовых сборов сельскохозяйственной продукции. Они снизились по меньшей мере на 10%, а может быть, и на 15% и более по мере того, как Религиозные войны, десятилетие за десятилетием, оказывали свое если не опустошительное, то уж далеко не благоприятное воздействие на обитателей сел и деревень. Следовательно, даже если эти кризисные явления и неглубоки — особенно если сравнить их с ужасающими катаклизмами предшествующего века, — они абсолютно реальны, и, можно сказать, пугающе реальны. Их последствия бывали весьма серьезными: например, периодически наступавшие голодные годы, объяснимые, помимо прочих причин, также и падением объемов валовой продукции. Поскольку ее едва хватало для населения в обычные годы, достаточно было одного неурожайного сезона, обусловленного неблагоприятной погодой, чтобы начался настоящий голод. Снижение валового производства ниже определенной критической черты происходит теперь и чаще, и проще, чем во времена гражданского мира, подобного тому, который царил с 1490 по 1560 год. И нетрудно понять, почему голодные годы учащаются в 1560-1575 и в 1584-1595 годах. При этом некоторая часть бедноты бунтует, поскольку падение производства и доходов само по себе становится причиной недовольства, но действует и косвенным образом: положение бедноты усугубляется под воздействием самых различных факторов, свойственных той эпохе. Так, например, достаточно было незначительно увеличиться налоговому бремени в течение трех последних десятилетий XVI века, чтобы снижение доходов налогоплательщики восприняли как совершенно невыносимое, что привело к «жакерии» и «босяцким бунтам».

Если рассмотреть экономику не сел, а городов, торговлю, промышленность, ремесленное производство, то здесь негативное воздействие Религиозных войн чувствуется значительно сильнее. Перерывы в движении товаропотоков и повреждение дорог воюющими армиями — все это для крестьян было только полбеды, хотя они и лишались при этом части доходов, получаемых в мирное время от продажи своей продукции городу. Но крестьянство способно даже в таких условиях обеспечить свое относительно нормальное выживание или хотя бы нищенское прозябание за счет более или менее полной местной хозяйственной автаркии и меновой торговли. Но в городах, которые могут жить лишь за счет товарообмена или, в крайнем случае, за счет изъятия части продукта, поступающего извне, а иногда и очень издалека, положение складывалось совершенно иначе.

В этом отношении показателен пример Лиона. Этот город подобен зеркалу, которое почти мгновенно, верно, хоть и не очень точно, отражает состояние, колебания и беды рынка не только регионального, но даже и общенационального. Здесь катастрофа наступила очень быстро: взятие города протестантами в 1562-1563 годах привело к волнениям, которые вызвали резкий спад товарооборота, но… только до наступления успокоения в 1564-1569 годах. В свою очередь, это успокоение продлилось недолго. В 70-е годы XVI века, с возобновлением военных действий, депрессия охватывает все новые и новые территории. Вывоз тканей из разгромленных земель Пуату и Лангедока в направлении Соны и Роны сокращается. Основные наземные и водные пути перекрыты из-за действий разбойничьих шаек. На грани разорения лионские купцы умоляют своих кредиторов «предоставить им отсрочку платежей или признать их несостоятельными должниками». И экономика города неумолимо клонится к упадку. «С 1580 года суммы откупных 2,5% на ввозимые товары упали до 3/5 уровня 1571-1575 годов, составляя лишь половину того, что было выручено в 1565-1570 годах и лишь треть рекордных 1522-1523 и 1543-1545 годов». К тому же, здесь речь идет о счете в турских ливрах, которые все это время теряли стоимость. Если считать в стабильных ценах, эти результаты были бы еще хуже. В других местах положение было отнюдь не лучше, будь то к северу, или к югу, в Арле или Шалоне. Если рассматривать положение по отраслям и опять обратиться к примеру Лиона и его области, можно отметить, что торговля сукном и шелком продолжала сокращаться и дошла до самого низкого уровня. Торговля пряностями, которая была столь активной еще в 1573 году, оказалась свернутой в течение тех четырех последних десятилетий века, пока длилась война. Не лучшее положение сложилось в области финансов. К 1560 году в Лионе после многих лет постепенного и прочного обустройства обосновалось множество итальянских и немецких банков. В следующие годы 3/4 их разоряются, и до 1590 года доживает всего два десятка банков. Денежные поступления из Америки, заметно возросшие после 1570 года, мало повлияли на процессы, повлекшие крах первейшей банковской сети королевства. В других местах Западной Европы (в мирное время) эти средства, конечно, стимулировали экономику. Но в государстве времен Валуа, в тех нездоровых условиях, причиной которых на местах являлся затяжной военный конфликт, приток этих средств сопровождался прежде всего стабилизацией или «застоем», иначе говоря — отсутствием уверенного и постоянного роста производства, притом что этот относительный спад совпал по времени с ростом цен, как и повсюду на Западе в XVI веке. Но он был дополнен еще и падением или, если не брать худший вариант, длительным сохранением на низшем уровне реальной заработной платы. Необычайно обильный приток белого металла из Потоси обеспечивает тем временем столь высокую привлекательность золотому экю, что в 1577 году монархия обязывает своих подданных производить сделки в экю (но не в ливрах). Такими мерами надеялись остановить обесценение денег. «Но это была лишь небольшая задержка на пути к инфляции».

Для Лиона, судьба которого в этой ситуации весьма типична, а также и для других французских городов, попавших в аналогичные условия, результатом были 35 лет бедствий или по меньшей мере тяжелых испытаний. Но повторим еще раз: французская экономика избежала полного краха, хотя и не смогла — в отличие от экономик других — стран в полной мере воспользоваться теми условиями, которые сами по себе были бы для нее благотворными, — обильным притоком американских денег и приростом населения, а этот прирост продолжался во многих регионах Старого Света, на долю которых выпала удача сохранить гражданский мир (удача, впрочем, весьма относительная — в Испании, например, отсутствие внутренних волнений сохраняет человеческие жизни, но и свидетельствует о действенности проводимых там против еретических меньшинств репрессий, что в конечном итоге причинит ущерб развитию культуры и общему прогрессу иберийского полуострова). Несмотря на то что кое-где, и в особенности в приморских областях, существовали очаги роста, питаемые развитием крупных международных торговых потоков, характерных для последних лет этого века, можно констатировать, что в целом население и производство во Франции оставались вплоть до конца 90-х годов в продолжительном демографическом и экономическом застое. Были и отдельные моменты регресса, впрочем, незначительные. С возвращением в страну мира при Генрихе IV выявилось, что эти потери легко возместимы.

Итак, начиная с 1560 года для системы характерно отсутствие роста или умеренный регресс (или же по меньшей мере приостановка подъема) прежде всего в результате появления мощного тормозящего воздействия (прямого или косвенного) экзогенного фактора — протестантизма. Этот фактор возник на идеологической почве, точнее — на почве религиозной. В глубинной Франции этот фактор вызывает резкое противодействие. Протестантизм пытаются сокрушить ударами в самое сердце, но искоренить его не удается. Отпор протестантизму дают (далеко не всегда руководствуясь недобрыми побуждениями) адепты воинствующего католицизма, его экстремистского крыла, которые не могут, однако, заглушить голоса тех, кто выражает мнение умеренных кругов галликанской церкви. И вскоре первым результатом этого конфликта становится война, точнее, череда Религиозных войн. А ранее мы отметили, сколь негативными последствиями обернулись эти войны для демографии и экономики страны.

Кто же эти протестанты и сколько их было в начале ужасного десятилетия, последовавшего за 1560 годом? Надо ли, вслед за Жанин Гаррисон, полагать, что во всем королевстве насчитывалось 1400 «еретических» церквей, из коих 800 находились в южных областях, а из 20 млн. «французов» 1,75 млн. мужчин и женщин всех возрастов индивидуально или, чаще, целыми семьями восприняли полностью или частично реформационную пропаганду или подверглись в той или иной мере ее влиянию? Это составляло бы 8,75% всего населения страны. Из этого числа миллион приходился бы на южные области, на четко очерченный в форме полумесяца гугенотский юг, охватывающий Онис и Сентонж, Гиень и Гасконь, Лангедок и Дофине. Даже если считать эти цифры немного преувеличенными и, стало быть, допускающими корректировку в сторону сокращения сомневающимися в них историками, они очерчивают некую высшую количественную границу, дают представление о наибольших возможных масштабах рассматриваемых величин.

В любом случае имеющиеся данные достаточно точны. Следует ли полагать на этом основании, что поддержка гугенотов в основном южанами придает всему движению «провансальскую» окраску? В действительности распространение протестантства, его привлекательность долгое время наблюдается повсеместно. Оно, даже будучи воспринято лишь меньшинством, прочно обосновалось в северных районах, в Нормандии, в Мо и т.д. Почему же при этом еретическое учение столь широко охватило южные провинции? Возможно, там его подавляли не так уж жестоко. Сорбонна и Парижский парламент не имели возможности, не выходя за пределы своих полномочий, первая — осуждать, а второй — вешать и сжигать в Монтобане с той легкостью, с какой они это делали в Понтуазе. И, что более важно, местный сепаратизм областей провансальского наречия, имеющий зачастую религиозную подоплеку, получал поддержку сочувствующих еретикам крупных местных сеньоров, пользующихся некоторой автономией в силу своего положения на периферии королевства, таких как Жанна д'Альбре, Крюссоли… При этом надо сказать, что протестантов, даже южан, не слишком заботили лингвистические проблемы окситанского наречия. В своих Библиях и на пастырских проповедях они без колебаний использовали французский язык и таким образом содействовали процессам интеграции страны, ее офранцуживанию.

В своем большинстве протестант 1560 года — это образованный человек, горожанин или, точнее, «не селянин». «Ересь» находит многочисленных сочувствующих и даже адептов среди духовенства, включая высших церковных иерархов. В 1563 году восемь французских епископов были вызваны на допрос в римскую инквизицию по подозрению в примиренческом или по меньшей мере слишком снисходительном отношении к друзьям и идеям Кальвина. Другая социальная группа, затронутая кальвинизмом больше прочих, — это дворянство, в том числе и сельское. Представители высших кругов аристократической иерархии, вплоть до принцев крови, королевской родни, — Бурбоны-Конде-Альбре-Наварры, примкнув к сторонникам гугенотов, увлекли за собой весь Беарн — домен Наваррского дома. И волей-неволей пришлось всей этой области стать сторонницей кальвинистского инакомыслия, следуя правилу: «Скажи мне, кто из князей тобой правит, и я скажу, какова твоя вера». К примеру, многочисленный дворянский клиентелиат Бурбон-Наваррского дома, разбросанный по окситанским областям юго-запада, в своей значительной части решительно примкнул к кальвинистам и увлек за собой окрестное или зависимое от него крестьянское население. Таково неожиданное отдаленное и опосредствованное наследие, оставленное Маргаритой Ангулемской, сестрой Франциска I, почтенной сторонницей евангелизма, матерью Жанны д'Альбре. Нынешняя Юго-Западная Франция с ее островками протестантизма и сейчас еще сохраняет остатки этого наследия.

Близкое к дворянству и большей своей частью входящее в это сословие офицерство — а многие офицеры были придворными особ королевской крови — многозначительно пополнило ряд протестантов первого поколения. И до того, как парламентам Тулузы и Бордо пришлось подвергнуться «самоочищению» и стать твердой опорой жесткого католицизма, в них было внушительное гугенотское меньшинство. В случае необходимости оно могло застопорить или «саботировать» репрессивные меры против протестантов. К тому же и президиальные суды (новые гражданские и уголовные суды, учрежденные Генрихом II), не будучи уверенными в прочности своего положения перед лицом господствующих парламентских сил, зачастую переходили со всеми своими присными в стан «новой религии», как это было в Ниме, Безье, Сенте… Лиценциаты, доктора и в особенности адвокаты — чаще всего это купеческие сыновья и к тому же сами состоятельные, образованные, готовые со своей социальной ступени шагнуть в дворянское сословие, — выдвигают из своей среды, если верить глубоким исследованиям Жанин Гаррисон, целую армию протестантских пасторов. А на юге судьи и другие должностные лица, составляющие муниципальную олигархическую верхушку, которая держит в своих руках все рычаги власти на местах, способны обеспечить надежное прикрытие кальвинистам от преследований со стороны королевской и церковной власти. И действительно, зачастую движимые побуждениями, обычно свойственными элите, они благоприятствуют распространению новых идей. Так, в Памье в 1556 году они запретили появляться в городе иезуитам, которые были для них «сборищем неприятных и назойливых личностей». Нотариусы, секретари судов и прочий судейский люд, «те, кто носил или мантию, или кафтан», не обладали серьезным интеллектуальным багажом. В южных провинциях их было множество, и даже не имея университетского образования, они достаточно хорошо владели французским языком, хотя, конечно, не без примеси окситанского. Они легко переходят в женевскую веру. В деревнях Лангедока, особенно в районе Севенн, к 1560 году гугенотское ядро состоит, как правило, из местного сеньора, писаря, деревенского судьи, приходского священника-«отступника» и нескольких ремесленников и земледельцев.

Если мы рассмотрим теперь то, что происходило в среде поучающих и поучаемых, или — говоря языком того времени — регентов-наставников и школяров, то обнаружим здесь гораздо более яркую и контрастную картину. В самой середине века тут кипели протестантские страсти. Кипели они, хотя и с несколько меньшей силой, среди книготорговцев и печатников. Правда, после 1560 года настроения здесь меняются. Сыграли ли при этом свою роль репрессивные меры или же стали более эффективными пропагандистские усилия римской Церкви? Во всяком случае, добрая часть университетского люда — этого, по нелестному определению Мишле, «самоуправного сборища педантов» — переходит (или просто возвращается) к неокатолицизму быстро набирающей силу антиреформационной волны. Крупные и мелкие торговцы, а они в Монпелье, как и в Бордо, большей частью евреи или мараны[95], относятся к «ереси» более чем сочувственно. Однако у богатейших негоциантов, занимавшихся торговыми сделками международного масштаба, это сочувствие принимало весьма осторожные формы, поскольку их коммерция при таком размахе становилась уязвимой в условиях, когда рвались торговые связи, когда купцов бросали в тюрьмы и им приходилось иметь дело со многими другими тяжкими последствиями религиозных столкновений и гражданских войн. Что же касается ремесленников — сапожников, кожевников с их вечно грязными руками, текстильщиков, мастеров по работе с металлом и в несколько меньшей степени мясников, булочников и прочих изготовителей съестного, то именно они составляют основную массу адептов реформационной религии. И более того, из них формируются многочисленные отряды главного прибежища гугенотов: с котомкой инструментов за плечами, составляющих весь капитал ремесленника, они легко добираются до Саутгемптона или Женевы, чтобы укрыться от преследований со стороны противников кальвинизма. Они обычно молоды, немного более образованны, чем их старшие товарищи, и к тому же более мобильны. В руках протестантских пасторов они являются человеческим материалом для создания армии борцов за новую веру.

В отличие от этого, свою надежную опору папистские конформисты находят в крестьянской массе, среди селян, составляющих 85% населения королевства. Они более или менее верны своей привычной старой Церкви и, подобно судовому балласту, обеспечивают ее устойчивость и уверенность в победе. Тем не менее несколько небольших сельских районов в Пуату и главным образом в Севеннах дружно переметнулись к сторонникам Реформации. Существенно способствовали этому настроения протестантского экстремизма, возобладавшие среди местных сеньоров и немногочисленных буржуазных и ремесленных меньшинств окрестных городков и торговых сел. И здесь сослужил свою службу — хоть уже в ином контексте — все тот же принцип: «Кто правит тобой, тот и веру дает». Женщины составляют в большинстве своем наиболее консервативную часть населения, приверженную «старой вере», хотя среди них есть и такие видные представительницы реформационного движения, как Жанна д'Альбре или Луиза де Колиньи[96]. Подводя итог, можно сказать, что сопротивляются кальвинизму две силы: женщины и крестьянство. Недостаточная грамотность служит побудительным мотивом их совместных усилий.

В идеологическом отношении французский протестантизм окончательно сформировался в 60-х годов XVI века. Его основные идеи кристаллизуются вокруг концепции жесткой предопределенности, неустанно повторяемой всеми глашатаями кальвинистской доктрины. Теодор де Без (1519-1605 гг.) занял место идейного и политического наследника Кальвина еще до смерти (1564 г.) своего учителя. Характерный факт: Без — выходец из среды бургундского офицерства, ставший парижанином, культурным человеком. Находясь во Франции, он возглавляет после смерти Генриха II гугенотское меньшинство, являясь его идейным руководителем. Он хорошо умеет вести переговоры, примирять спорящих ради достижения нужных компромиссов, которые приходится время от времени находить с католиками, стоящими у власти. Того требует жизнь. Что же касается положений доктрины, то тут он не допускает никакой гибкости и твердо придерживается догматов — положения об извечном божественном предначертании, согласно которому Адам, заранее отвергнутый Богом, осужденный на вечную погибель, закоснел, презренный, «в неправедности и скверне». Среди потомков этого первого человека оказалось лишь несколько «избранных», коих милосердие Христово, одна только Божья благодать предопределяет к спасению. Хотя и отличающиеся суровостью, эти богословские построения не порождают, однако, a priori, пуританства в отношениях полов в духе Викторианской эпохи. Оно появится во французских протестантских кругах несколько позднее. Так или иначе, эти построения укрепляют то холодное презрение, с которым гугеноты относятся к католической Церкви. Они обвиняют ее в том, что предлагаемый ею католикам путь к спасению она видит в участии их в смехотворной благотворительности, в мелких пожертвованиях, но не в вере и благодати.

Можно представить себе, что при каких-то условиях вся Франция целиком — и такое допущение не лишено оснований — стала бы протестантской, как это случилось несколько ранее с Саксонией и Англией. (Но в том-то и дело, что это было «несколько ранее», пока еще не действовали папистские ограничители.) Один такой случай как будто бы представлялся в марте 1562 года, когда армия Конде[97] на короткое время получила возможность захватить Екатерину Медичи и Карла IX. Таким образом Конде-гугенот мог — если бы перешел к действиям — на законном основании использовать монархическую власть в интересах своей партии. Но такой захват, если бы он совершился (а он не состоялся), мог ли обеспечить хоть какую-то возможность прочного успеха и полного и окончательного принятия Францией еретических идей? Этими идеями постепенно стали бы проникаться — опять же если допустить успешность такого путча — королевское законодательство, затем — установления галликанской Церкви и, наконец, вся Церковь в целом. В результате такой переворот, начатый Конде, смог бы, по всей вероятности, привести лишь к новым потрясениям. А ближайшим результатом такого переворота и «реакцией» на него стало бы возникновение большой ультрапапистской революционной партии, такой, какой реально станет Лига… но 20 годами позже. Действительно, Франция была глубоко проникнута католицизмом, будучи частью латинизированного пространства, исконно связанного с римской Церковью. И эта Церковь, в свою очередь, была гораздо менее тесно связана с англосаксонскими и германскими странами, находящимися вне этого пространства и представлявшими питательную среду для протестантства. К тому же радикальный и крайне логичный образ мышления французских интеллектуалов привел к тому, что уже со второго поколения Реформация в XVI веке у нас была доведена, с подачи Кальвина, до таких жестких крайностей, каких не бывало в стране Лютера и во владениях Генриха VIII. Таким образом в королевстве, где правили Валуа, между старой консервативной Церковью с ее римско-латинскими корнями, с одной стороны, и мощными революционными новациями пикардийского женевца — с другой, пролегала слишком глубокая пропасть, чтобы стал возможен массовый переход представителей исконных клерикальных структур на позиции церковных реформаторов, переход, какой совершился бы по тому образцу, которым 30 или 40 лет ранее стали Виттенберг и Лондон[98].

Но даже будучи обречен обстоятельствами и, главное, деятельностью людей на положение религии меньшинства, французский протестантизм демонстрирует необычайную живучесть в некоторых прогрессивно настроенных кругах. Помимо прочих причин эта жизнеспособность обязана той удивительной смеси плодотворного архаизма с соблазнами модернизма, которую представляют собой идеи Кальвина, его последователей и единомышленников. Архаична основная мысль их концепции — жесточайшая предопределенность сущего. Она остается совершенно чуждой нашим современным воззрениям (нечто эквивалентное ей молено, пожалуй, найти — в ее секуляризованной версии — в работах некоторых исследователей — сторонников примитивного генетизма). Зато в XVI веке эта крайняя жесткость находила многочисленных сторонников среди людей, сознание и культура которых, даже будучи весьма примитивными, несли на себе подспудный отпечаток августинства[99] и были проникнуты упованием на милость Божью. Модернистская сторона этой концепции состояла в отказе от иерархии святости в епископальной Церкви, даже — и особенно — высших ступеней канонизации, что нанесло удар по основе давних построений старорежимных церковников. И это не могло не принести удовлетворения некоторой части элиты того времени: культурный подъем, навеянный Ренессансом, предрасполагал ее к восприятию социальных сдвигов, происходивших вопреки клерикальному консерватизму.

В результате сложилось сильное протестантское меньшинство, но также — а именно в этом суть проблемы — мощное католическое большинство. Официальная религия не только не сдавала своих позиций в стране, но давала все больше доказательств крепнущей жизнеспособности. Во Франции 1560 года в тех границах, которые лишь позднее станут государственными, по меньшей мере 16 млн. селян не так уж были подвержены воздействию грамотности, культуры и уж тем более влиянию города… Эти люди были не слишком склонны отрекаться от привычной для их деревни религии. Она им подходила, соответствовала сезонному образу их жизни, цикличности сельского труда: зима и весна, жатва и сбор винограда. В этой религии ценился такой культ святых, который был неприемлем для гугенотов. Святые и повествующие о них жития освящали и давали свое покровительство каждому дню года, каждой профессии и каждой специальности. Еще и теперь наше духовное родство с реформационными пропагандистами той поры сказывается в слишком часто встречающемся отождествлении деревенских святых или их городских собратьев с переряженными идолами запоздалого язычества. Однако в действительности хагиодулия[100] является, как это было доказано недавними исследованиями, подлинным, хотя и своеобразным наследием эпохи ранней христианизации как на Западе, так и на Востоке. Таким образом, располагая издавна многими преимуществами, могучий католицизм во Франции времен трех последних представителей династии Валуа не имел никаких оснований к тому, чтобы признать себя побежденным. Зачем ему или хотя бы его наиболее решительным представителям было отказываться от своей почти полной монополии влияния на умы, которой он располагал до появления кальвинистских и лютеранских смутьянов? Церкви всегда претило самоубийство и даже просто сосуществование со своими противниками. Тем более что начиная с 60-х годов XVI столетия католическая Церковь удачно опробовала некоторые новшества, появившиеся в королевстве. И вскоре эти позитивные сдвиги принесли ощутимые плоды.

Духовенство болезненно воспринимает наступление гугенотов на позиции Церкви. К тому же его доходы, исчисленные в их покупательной способности в постоянных ценах, основательно снизились в результате отказов от выплаты десятины, а также и вследствие реального снижения продуктивности сельского хозяйства. Урожайность падала, поскольку различным образом действовали вызванные Религиозными войнами мешающие сельскому хозяйству факторы.

Несмотря на все эти беды, уже близки признаки духовного подъема, который повлечет за собой подъем и в иных областях. Оставшиеся католическими города — особенно те из них, которые были на границе межконфессионального раздела (в таком положении находятся Авиньон и Тулуза, окруженные с севера, востока и юга «еретиками» соответственно Дофине, Лангедока и Беарна), — сохраняют веропослушание, несмотря на испытания, которым они подвергаются из-за своего соседства с протестантами. Они ограждают себя твердостью в вере римско-католической. В то же время на местах обновление Церкви выражается в реформировании (католическом) многих ее институтов и установлений церковной иерархии. Духовенство начинает борьбу против своих собственных слабостей и отныне отвергает конкубинат священников, совмещение духовных должностей и пребенд, пресекает практики возведения в сан некомпетентных клириков, практику «отсутствующих» (в своем приходе) священников, что чаще всего относилось к епископам. В конце концов все эти усилия оказались довольно успешными — проповеди, чтение которых, конечно, никогда не прекращалось, множились и становились все более полными и яркими. Высшее духовенство само стало выходить к народу с проповедью, хотя до этого не считало для себя зазорным уходить от своей обязанности по донесению слова веры до паствы. Теперь они отправляются к этой пастве пешком, верхом, в портшезе или на муле, невзирая на возраст и старческую подагру. Они не колеблясь пускаются в путь к дальним забытым приходам, расположенным в самых малодоступных местностях их диоцеза. И сколь далеким уже кажется теперь то, совсем недавнее, время, когда скандальное семейство Борджиа позорило трон Святого Петра. Сейчас более настоятельно, чем в недавнем прошлом, требуется соблюдение моральных норм, опирающихся на Божьи заповеди: элите предписывается избегать богохульства, ссор и ростовщичества[101], быть усерднее в служении Богу, заниматься благотворительностью. Хотя дела не всегда соответствовали моральным требованиям, но по крайней мере сами требования были весьма четко сформулированы. В свою очередь, постепенно утверждается сакральный характер этики жертвенности и самоограничения. Некоторые кардиналы в поучение пастве отказываются от традиционной процедуры торжественного вступления в города через городские ворота, где их раньше радостно встречали красивые молодые женщины. Генрих III пошел еще дальше и, подавая пример христианского смирения, отказался пользоваться королевскими подколенным ковриком и креслом, которые полагались ему как самодержцу во время его присутствия на церковных службах. Католическая Реформа (и речь здесь идет, как верно отметили Жан Делюмо и Марк Венар, именно о реформе, а не просто о Контрреформации) развивается в двух направлениях: доктринальном и практическом. Реагируя «логично», начинают превозносить все те реликвии и изображения, которые гугеноты намерены были уничтожить. Культу Богородицы с нарочито подчеркнутым концептом непорочного зачатия отводится еще более высокое место. Большее значение придается зримым формам церковных таинств: мессы рекомендовано служить по возможности ежедневно, чаще приводить верующих к исповеди и к Святому причастию. Все относящееся к Евхаристии восславляется и выставляется на всеобщее обозрение. На алтари ставятся ларчики и дарохранительницы со Святыми дарами. Народные гуляния в последний день Масленицы, схожие с языческими празднествами, естественно, сохраняются. Городок Роман и сейчас хранит память о широкой Масленице 1580 года. Но строгости великопостного периода соблюдаются теперь более тщательно.

При этом дело не сводится только к насаждению чего-то похожего на солдатскую дисциплину. По ряду причин, среди которых и подспудное воздействие протестантства, налицо стремление добиться подлинного духовного пробуждения, воздействия на внутренний мир верующих, чтобы они возжелали очистить свою совесть от греха. И верующие поднимают головы и сбрасывают «старую кожу». Ассоциация кающихся грешников выводит на улицы вереницы верующих, одетых в рясы с капюшоном. Иезуиты, эти мастера педагогики, создают свои первые коллежи[102], где в дальнейшем будет формироваться и правительственная, и церковная элита. Печатаются в тысячах экземпляров книги духовного содержания не только в Париже, но и в дальних провинциальных городах. Театральные спектакли религиозного содержания, а также более суровые спектакли, такие как публичные казни гугенотов, которым предшествуют, если получится, их публичные покаяния, привлекают толпы зрителей и часто подкрепляют их римско-католическую веру, унаследованную от предков. Но в других случаях охваченная религиозным рвением толпа устраивает недостойные побоища или даже антипротестантские погромы (так было в Васси в 1562 г.), или избивает католиков (как в Ниме в 1567 г.[103] А там, где еще оставались группы еврейского населения, например, в Воклюзском регионе, их принуждали к самоизоляции, чтобы они не стали примером для верующих, и подвергали все более грубой дискриминации, к которой вела воспитательная деятельность католиков, видевших в израэлитах убийц Спасителя.

VII. СЕМЕЙНЫЙ КОНФЛИКТ

Итак, во Франции к 1560 году существуют две противостоящие друг другу Церкви: одной привержены гугеноты, другой — сторонники Папы Римского. К первой принадлежит меньшинство верующих, ко второй — большинство. Церкви ожесточенно борются между собой. Какого курса должно придерживаться государство в таких условиях? Будет ли оно поддерживать протестантов? Это было бы немыслимо, хотя некоторые представители правящей верхушки и даже сама Екатерина иногда допускали такую возможность. Или напротив, не должно ли государство встать на путь религиозной нетерпимости и жесткого ультракатолицизма? Или же использовать еще одну, последнюю возможность сыграть примирительную роль в конфликте двух религий? Такова альтернатива: быть ли ему жестким или мягким, ястребом или голубем, герцогом Гизом или канцлером Лопиталем. Этому вопросу суждено долго оставаться актуальным. Конфликт между католиками и гугенотами, кровопролитный или бескровный (в разные периоды по-разному) начался уже в 1520 году. Он обостряется к 1560 году и тянется в различных формах до XVIII века, а в дальнейшем его острота снижается, тональность смягчается.

Жесткая линия, линия грубого подавления проводилась задолго до 1560 года — при Франциске I, во второй половине его правления, и особенно при Генрихе И, продолжателем которого явился и Франциск II (хотя на деле этот королишка при своем недолгом правлении давал действовать в основном сторонникам Гиза — всемогущим экстремистам, собравшимся в его Высшем совете). Много позднее Людовик XIV возродит политику преследования гугенотов, ставшую весьма действенной во времена его личного правления (1661-1715 гг.). Короли — истребители гугенотов! При них протестантофобия все-таки смягчалась и сглаживалась их галликанизмом. И в самом деле, они были далеки от полной поддержки позиций Ватикана. Но, по правде говоря, для повешенного или сожженного на костре кальвиниста плохим утешением было бы сознавать, что он убит по воле галликанской Церкви, душой и телом преданной государю, а не тем духовенством, которое строго следовало предписаниям римской курии.

И наконец, находит воплощение иной подход, более мягкий, который сводится, конечно, не к «терпимости» (рано еще употреблять это слово), а скорее к «сосуществованию», впрочем, чрезвычайно бурному, которое временами перерастало в войны — и холодные, а иногда и горячие. А в некоторые благоприятные и, главное, более поздние моменты это сосуществование приводило к подлинному умиротворению: так было, например, в последние годы Старого порядка. Таким образом, стратегия сосуществования изобиловала многими вариантами. Если брать ее в целом, она выглядит прямым контрастом с периодами умышленных преследований гугенотов в духе крайностей Генриха II или Людовика XIV. Эта тактическая линия стала исподволь применяться, поначалу ощупью, Франциском I в начальные годы его правления вплоть до 1534 года, когда известное дело с «хулительными афишами» положило ей конец. Но уже 26 лет спустя эта тактика была официально и законодательно вызвана к жизни Екатериной Медичи, позднее — Генрихом III и, конечно, Генрихом IV, а также и Людовиком XIII (хотя и не без военных эпизодов). После некоторого «замораживания» правления Людовика XIV примирительные тенденции вновь возобладали в эпоху Людовика XV (отнюдь не без потрясений) и, конечно, во времена Людовика XVI. Небезынтересно отметить, что именно Екатерина Медичи, которая после смерти Франциска II держит в руках всю власть в государстве, как раз и являлась неизменным инициатором политики сосуществования религий. До этой итальянской дамы такая линия была лишь намечена, да и то неофициально, Франциском I, чтобы позднее, еще при жизни этого короля, быть преданной забвению.

Как же объяснить удивительную терпимость (конечно, весьма относительную), проявленную Екатериной Медичи к гугенотскому сообществу в те времена, когда в 1560 году, после смерти своего сына Франциска II, она завладела наконец всеми рычагами власти? А ведь как отлична ее позиция от той, которую занимал нетерпимый Генрих II! Конечно, нельзя в данном случае сводить все только к самой личности «правительницы королевства». В государственном аппарате многие[104]питают симпатии к идее реформирования духовенства, осуществляемого либо самой Церковью, либо извне. Эти люди поддерживают и подталкивают Екатерину, ставшую хозяйкой в королевстве, к примирению, как они себе его представляют. Их влияние в администрации королевства неоднократно склоняет чашу весов в пользу компромисса в результате переговоров. Для них этот компромисс более предпочтителен, чем костры инквизиции и виселицы, применяемые к еретикам.

При этом, однако, особая и, можно сказать, направляющая роль вдовы Генриха II остается неоспоримой. Будучи племянницей двух пап — Льва X и Климента VII, заставших при своей жизни лишь самые первые идейные потрясения, принесенные лютеранством, она с молодых лет оставалась восприимчивой к новым веяниям, пока это ее качество не было изменено или полностью уничтожено воздействием римских событий 1527 года. Ее дядя, папа Климент VII, сам мог служить примером такой открытости, как и все члены семейства Медичи, отнюдь не догматичные и, пожалуй, более открытые к восприятию светлого наследия античности, чем к усвоению обыденных наставлений католических церковников. Воспитанная в двух культурах — французской и итальянской, прожившая годы со своим супругом и его любовницей в своего рода «браке втроем», Екатерина умела с легкостью решать проблемы, возникавшие при подобном сожительстве. Присущее ей неприятие всего испанского мало располагало ее к поддержке того воинствующего ханжества, которое, при содействии Испании и под флагом инквизиции, уже нахлынуло на Италию и теперь — после некоторых своих успехов — ожидало возможности окончательно затопить и владения Валуа. Жена Генриха II, ставшая с 14 лет настоящей француженкой, восхищавшаяся своим свекром Франциском I, делается выразительницей тех требований к Риму, которые выдвигают галликанские националисты.

И наконец, к 1560 году занятое ею в силу обстоятельств положение в высших властных структурах склоняет ее к тому, чтобы отдать предпочтение стратегии протянутой руки. Ведь, желая завладеть всей полнотой власти или хоть частью этой власти — а один лишь Бог мог знать, сколь властолюбива была эта женщина, — она должна была вступить в борьбу со старой командой, сложившейся некогда вокруг Генриха II и Дианы де Пуатье. А эта команда — ее называли «старый двор», — включая в себя, помимо всех прочих, Гизов, маршала Сент-Андре и Монморанси, неоднократно выступала в первых рядах сторонников антипротестантских репрессий. Чтобы отнять у этого «триумвирата» рычаги власти, следовало в какой-то мере отмежеваться от его политики подавления инакомыслия. Так в конечном итоге терпимость стала желательной, хотя и не всегда практикуемой.

В 1561 году, отделяющем смерть Франциска II от избиения протестантов в Васси, Франция стояла перед важным выбором: некоторым уже виделась такая Франция, которая, совершив крутой поворот, стала бы страной, официально принявшей протестантство. Пустые бредни? Если взглянуть на вещи со всей серьезностью, то можно увидеть совершенно четко два противостоящих друг другу лагеря и Екатерину, вырвавшуюся из тисков своей зависимости от Гизов. Она покровительствует гугенотам. Временами, как наваждение, ей приходит в голову мысль: не пора ли вести монархию в лагерь гугенотов, значительно укрепившийся и набирающийся все новых сил? И в самом деле, сотни протестантских церквей возникли по всей стране за несколько лет, последовавших за 1558 годом, годом выхода «ереси» из подполья, куда загнали ее, словно джинна в бутылку, репрессии, предпринятые по велению Генриха II.

С 1561 по 1563 год было издано множество эдиктов, близких по своему характеру к веротерпимости[105], — и это стало замечательным новшеством после жесткой линии, которой придерживались Франциск I (в свои последние годы) и Генрих II. При этом Екатерина действовала, не только руководствуясь логикой своего веровосприятия — не слишком формалистического и ничуть не догматичного, — она работала в дружном, хотя и непродолжительном, сотрудничестве со своим канцлером Мишелем де Лопиталем, которого она, впрочем, опередила в своем законотворчестве в том, что касается сосуществования конфессий. Лопиталь являлся представителем примирительно настроенных умеренных кругов чиновничества государственного и судебного аппарата Франции, насчитывавшего 11000 или 12 000, должностных лиц, для которых он, в своем качестве хранителя государственных печатей, был и ментором, и стентором — и начальником, и выразителем их интересов.

Небезынтересна сама карьера Лопиталя. Этот аппаратный деятель происходил из среды разночинной медицинской интеллигенции, ее верхнего слоя. Он пользовался протекцией некоторых членов семейства Капетингов и группировок, входивших в эту семью — в широком смысле этого слова, — чем и объясняется столь значительное его возвышение. Семья же эта в те времена стала ultima ratio — наиболее весомым аргументом и опорой для всех оппозиционных группировок в стране. Отец будущего канцлера долгое время служил Бурбонам, но опала, которой подвергся коннетабль, предопределила их падение, хотя впоследствии им суждено снова подняться, и мы знаем, каких высот они в конечном итоге достигнут (Генрих IV, Людовик XIV…). Сам же Лопиталь сумел заслужить благосклонность Маргариты Французской — сестры Генриха II и дочери Франциска I. Маргарита была доброй католичкой, что не мешало ей совершенно искренне привечать и протестантов. Лопиталь связан также и с Гизами — он пользуется их покровительством и дружит с дамами этого семейства, среди которых выделяется Анна д'Эсте — супруга герцога Гиза и дочь Рене де Феррара (воспитанной на гуманистических идеях и близкой к сторонникам кальвинизма, отцом которой был Людовик XII). Именно благодаря покровительству Гизов Лопиталь смог сделать столь блестящую карьеру и со временем стать канцлером, не будучи при этом рьяным католиком. Писатель и поэт, пишущий на латыни, Лопиталя по его воззрениям можно отнести к евангелистам эразмовского толка. Превыше всего он ставит единение всех христиан вопреки всем распрям между сторонниками папистов и гугенотов. Королевское государство, по его убеждению, должно быть светским и стоять выше конфессиональных споров. Лопиталь заключает тактический союз, который он желал бы превратить в союз стратегический, с той частью дворянства и третьего сословия, которая оказалась восприимчивой к идеям протестантства.

На собрании Генеральных штатов в 1560 и 1561 годах вместе с этими людьми он предпринимает попытку вернуть государству — для последующей продажи в пользу государственной казны — часть церковной собственности. Эти действия (слабое и отдаленное подобие мероприятий английского короля Генриха VIII, распродававшего монастырское имущество «и скопом, и в розницу»)[106] примирили с правящей группой и гугенотов, и умеренных католиков, желавших, чтобы возродившая свое достоинство, освобожденная от излишних богатств Церковь содействовала своим имуществом спасению Франции и собственному спасению. На коллоквиуме в Пуасси (сентябрь-октябрь 1561 г.) Лопиталь и королева-мать (в этот период она довольно сочувственно относилась к идеям гугенотов, как, впрочем, и ее сыновья) попытались завязать диалог теологов и наиболее видных представителей обеих сторон. Здесь были прелаты и министры, кардинал Лотарингии (тоже из Гизов) и Теодор де Без (гугенот). Камнем преткновения в этой истории явилась догма о присутствии Тела Христова в Святых дарах причастия. Одно лишь сомнение в истинности этой догмы, высказанное Безом, вызвало негодование кардиналов, поднявших голос против святотатства. Особенно усердствовали кардиналы Турнона и Лотарингии, которые вскоре были поддержаны Испанией — и иезуитами, и папистами. Тем не менее в 1561 году Екатерина и Лопиталь сумели создать нечто подобное национальному союзу, члены которого, конечно, не могли искренне любить друг друга. Этот союз имел своих представителей на высших государственных должностях, где мы видим и ультракатоликов (Гизы), и умеренных (Лопиталь), равно как и протестантов (Колиньи, Оде де Шатийон). Странное сожительство католиков и кальвинистов! Эта ситуация должна была иметь свое развитие. В 1561 году сразу за воротами Парижа гугеноты обретают практически полную свободу своей религии. Тем не менее сохраняется значительная напряженность в теологической области: что бы ни думала и на что бы ни надеялась Екатерина, невозможно соединить воду и огонь, наличие и полное отсутствие Тела Христова в Святых дарах причастия. Напряженность сохраняется и в обществе: соперничающие общины приходят в столкновение и уже убивают друг друга во имя Веры. На чашу весов брошены богатства Церкви, разжигающие алчность мирян и опасения духовенства впасть в нищету. На юго-западе страны возникает опасность крестьянской жакерии. Хрупкое единение двух лагерей рушится после избиения протестантов в Васси в марте 1562 года. Это был погром, учиненный солдатами герцога Гиза в его присутствии и в его собственных землях. И в конце 1562 года судьбы королевства, Церкви и даже законной власти висят на волоске. Власть можно взять! Конде и гугеноты могли бы в этот период захватить Карла IX и королеву, с ее собственного согласия, и со временем привести страну в лагерь протестантов. Им не хватило решимости или понимания ситуации, и они упустили эту возможность. История не может угощать подобным блюдом два раза кряду. А Гиз не упустил случая предоставить все шансы католицизму, который одержал свою наполовину урезанную победу, хотя при этом не обошлось без глубоких ран. 31 марта 1562 г. Гиз со своими сторонниками перевозит весь двор, вместе с королевой и королем, практически превращенными в пленников, в столицу. Почти та же судьба постигнет Людовика XVI и его семейство 5 и 6 октября 1789 г., когда их силой заставят покинуть Версаль и вернуться в Париж. Но Екатерина — это не Людовик Капет: не имея достаточно силы, чтобы воспрепятствовать путчистам — парижанам и сторонникам Гиза, она пытается хитростью обойти своих противников.

После событий марта 1562 года французские протестанты, все более активно поддерживаемые Лондоном[107], оказываются отрезанными от королевской власти. Резня в Васси вынудила их бунтовать, что и происходит в Орлеане и Руане. Справедливости ради надо сказать, что они сами только и ждали повода для мятежа. Чтобы помешать их контакту с англичанами, сильная королевская армия (30 000 солдат) победоносно осаждает гугенотский Руан осенью 1562 года. Двуличная, по своему обыкновению, Екатерина сама стреляет по гугенотам, ремесленникам этого города, оборонявшим его стены. Втайне, однако, она мечтает о примирении. Успехи католиков в Руане, а затем в Дрё (в декабре 1562 г.), с одной стороны, и, с другой, насильственная смерть или пленение главных папистских вождей, прозванных «триумвирами» (Гиз, Сент-Андре, Мон-моранси), повлекшие за собой ослабление позиций экстремистов, создали в 1563 году возможность возврата к миру и идеалам Лопиталя. Регентша решает, и политика религиозной терпимости по отношению к гугенотам вновь в чести, хотя и в несколько урезанном виде (Амбуазский эдикт 1563 г.). Вожди протестантов снова занимают места в Высшем совете рядом с католиками, разбившимися на две группы: умеренную и жесткую.

Два года войны — сначала холодной, затем горячей (1561— 1562 гг.) — полезны хотя бы тем, что ярко высвечивают как ее участников, так и руководителей противостоящих друг другу партий. Пока правосудное государство с Екатериной и Лопиталем во главе старается избегать крайностей и, несмотря на трудности на своем пути, силится держаться середины, протестанты или, скорее, их «боевики» все более радикализуются. Их опорой по-прежнему остаются 1400 «прочно стоящих» с начала 60-х годов XVI века протестантских церквей, и эта цифра не будет увеличиваться. Паства этих церквей располагает по большей части минимумом и материальных средств, занимает низкое социальное положение и неграмотна.

Гугенотские области — «гугенотский полумесяц» — охватывают весь Юг (в широком понимании этого географического термина) и, стало быть, несколько защищены как от репрессивных мер, принимаемых Парижским парламентом, так и от слишком частых вторжений королевской армии. Эти плодородные области простираются от Ла-Рошели к Ажену и доходят до Монпелье и Нима, поднимаясь затем на север до Гренобля и даже до Лиона. «Полумесяц» покрывает значительную часть Севенн, но весь центр и Бретань при этом остаются верными традиционному католицизму. Их не затронули новые веяния по причине местной изоляции, невежества жителей и непродуктивности их хозяйств, что характерно для мест с пересеченным рельефом, каменистыми гранитными почвами. Отметим существенное отличие этой картины от того, что мы увидим в XVII веке: пока еще южный гугенотский полумесяц не один во Франции — области по среднему течению Луары и особенно район Орлеана находятся (правда, теперь уже ненадолго) во власти гугенотов; Нормандия все еще склоняется на их сторону, а Орлеан, Каэн, Руан представляют собой оплот протестантизма и часто становятся ареной кровавых событий в начальный период Религиозных войн (1562 г.).

Во главе реформистской партии стоит часть семейства Капетингов (Бурбоны-Конде) и кое-кто из видных сеньоров. Некоторые из них состоят в родстве с королевским семейством, в частности Рошфуко, Роганы и особенно Шатийоны-Колиньи. Они приходятся племянниками самим Монморанси, а один из этих молодых людей связан с династией Валуа благодаря браку с Дианой Французской, побочной дочерью Генриха II.

Бурбоны-Конде, будучи боковой ветвью потомков Людовика Святого, являются воплощением некоторой легитимности претензий на наследование монархии. В этом отношении они выгодно отличаются от Гизов — «феодалов-полуиностранцев», лотарингцев, стремящихся добиться признания себя наследниками Карла Великого. Возглавляют семью Бурбонов несколько вождей. Самый старший из них — Антуан де Бурбон, король Наварры, который, как и его жена, Жанна д'Альбре, довольно долго дружил с «еретиками». Но Антуану, если пользоваться терминологией из области культуры и политики, была свойственна нестабильность — он все еще лелеял надежду вернуть себе те расположенные за Пиренеями территории Наваррского королевства, которые были «украдены» в 1512 году испанцами[108]. И ради этого, рассчитывая расположить в свою пользу набожного Филиппа II, Антуан Наваррский с первых же дней правления Карла IX прекращает свои заигрывания с протестантами и возвращается в лоно римской Церкви «со всем своим достоянием и своими присными». А Жанна д'Альбре, напротив, решительно примыкает к кальвинистам. Мы уже имели случай отметить, что она своей властью обратила в гугенотскую веру свой Беарн согласно известному принципу: «Скажи, кто твой правитель, и я скажу, какова твоя вера». Она включает в ряды протестантов и своего сына Генриха, который со временем станет королем Генрихом IV. И наконец, еще один кальвинист — Луи де Бурбон, принц де Конде, младший брат короля Наварры. Он легко подпадает под влияние окружающих. Нежный с дамами, он не обладает неуклонной римской твердостью, столь необходимой прирожденному вождю гугенотов. Но этот мужественный воин создал костяк военных структур протестантской партии и подзолотил герб Бурбонов — восстановил их военную и политическую репутацию, значительно подорванную после измены коннетабля. В истории восхождения Бурбонов к вершинам власти (что будет окончательно закреплено возведением на престол в 1589-1594 гг. Генриха IV) Конде сыграет существенную вспомогательную, но не главную роль.

Действительно, на первых порах Конде представляет собой переходную фигуру, а затем в решающем 1562 году подлинным вождем гугенотской партии становится адмирал Колиньи. Через Монморанси, который приходится ему дядей, он связан с королевской семьей. Семейными узами он связан также и с Бурбонами, поскольку его племянница Элеонора де Руа замужем за Луи де Конде. Колиньи — тонкий интеллектуал, прекрасный латинист, человек мысли и действия. Ему хорошо ведомы печальные неизбежности гражданских войн, заставляющие его «мятежную» партию пойти на заключение соглашений с елизаветинской Англией. Для протестантских церквей Колиньи — кладезь военной мудрости, ибо еще в правление Генриха II он был одним из военачальников королевской армии. Но ему предстоит иметь дело с сильным противником. Что касается армии, то твердые католики и сторонники Гизов располагают широкими возможностями. Герцог и коннетабль де Монморанси — оба совершенно нетерпимые к еретикам — являются законными командующими королевскими войсками и благодаря этому обладают весомым превосходством над противостоящими им мелкими протестантскими отрядами, набранными «с бору по сосенке» и состоящими из представителей сочувственно настроенного дворянства, простых французов-добровольцев и немецких наемников. Важно еще и то, что Гизы держат в своих руках местные парламенты. И наконец, не портит дела и то, что кардинал Лотарингии, брат герцога Гиза, является одним из высших руководителей французской Церкви. А служители этой Церкви в своем большинстве поддерживают главным образом лагерь ультрапапистов (хотя умеренные епископы, такие как Жан де Монлюк и Морвилье[109], бесспорно, сохраняют еще свое влияние). Общественных групп, выступающих в поддержку католического экстремизма, множество. Они опираются на молчаливое большинство в деревнях и во многих городах. Это большинство чувствует себя глубоко уязвленным уже самим по себе скандальным фактом появления нового религиозного культа, конкурирующего со старым, и горит желанием выразить свое возмущение. Уже с самого начала правления Карла IX появляются некоторые зародыши возникших в дальнейшем папистских лиг. В общенациональном масштабе это известный «триумвират» (Гиз, Монморанси и Сент-Андре). А на региональном уровне действует рыцарь Блэз де Монлюк — французский сторонник Филиппа П. Он вдохновляет на борьбу католиков тех юго-западных областей Франции, где особенно активны гугеноты.

Однако с 1563 года на несколько лет в стране устанавливается мир. Государство снова способно хоть сколько-нибудь эффективно осуществлять одну из своих естественных задач — восстановить гражданское согласие, примирив сторонников короля, гугенотов и интегристов. Начатое 24 января 1564 г. в обстановке разрядки 27-месячное путешествие по Франции, задуманное Екатериной, чтобы показать великое государство своему сыну Карлу IX, само стало важным умиротворяющим фактором, позволившим почувствовать и понять, как относятся подданные к монархии, а монархия — к подданным. Весь двор сопровождал в этом путешествии молодого самодержца. Покинув Париж, все двинулись на восток и через Труа добрались до Бар-ле-Дюка. Отсюда они отправились на юг, двигаясь вдоль Соны и Роны. В суровые зимние месяцы 1565 года король и его двор пересекли весь Лангедок, посетив Монпелье, Каркассонн и Тулузу. Их пребывание в Байонне дает повод для разноречивых толкований: состоявшиеся здесь контакты между французским правительством и Испанским двором дали повод гугенотам считать, что именно тогда была начата подготовка Варфоломеевской ночи. Подозрение было неосновательным, но пророческим. От Байонны через Шаранты путешествующий король и его двор направились в вассальные земли и в Бурбонне. Возвратились в Париж весной 1566 года. В итоге, с учетом всех отклонений от маршрута и возвратов к нему, было пройдено пешком или верхом около 4500 км. По пути вершилось управление страной благодаря присутствию короля и во время происходивших через день остановок кортежа. Традиция такого способа правления давняя и мало чем отличается от метода, который использовал в свое время непоседливый Карл Пятый или, скажем, такой властитель, как марокканский султан Мюлей Хасан, правивший именно так с 1873 по 1894 год. Народ Франции, который королевский двор мог видеть во время своего путешествия, постепенно представал лишь в виде смены провинций и городов. На их обитателей король и его окружение производили тем большее впечатление, чем меньше тратили времени на каждый из городов и каждую из провинций. А если верить описавшим это путешествие великолепным хронистам Бутье, Деверпу и Нордману, его участники отнюдь не пренебрегали возможностью посвятить свое время туристским достопримечательностям (памятникам древности). И это был редкий случай, когда двору пришлось изменить трем обычным направлениям своих прогулок, которыми были до того Шампань, Нормандия и долина Луары. Теперь он оказывается на несколько сезонов в землях, где говорят на провансальском наречии, на языке «ок», — в землях Аквитании, Прованса, Лангедока, над которыми (в каждой области по-своему) «висит угроза» протестантского проникновения. Люди двора пытаются получить реальное представление о королевстве. A priori, на основе знакомства с некоторыми весьма примитивными картами, они приписывали ему форму ромба или квадрата (нынешнего шестигранника в то время еще не существовало). Некоторые из них даже знают, что на территории квадрата проживают по меньшей мере 16 млн. человек (в действительности — около 20 млн. в нынешних границах Франции). Как ни парадоксально, но в текстах того времени этот квадрат становится кругом, речь там идет о «круговом обходе», объезде по окружности. Екатерина и Карл, как они считают, передвигаются вокруг государственных территорий, ставя на них «марку» их принадлежности, демаркируя особенно чувствительные участки границы своим присутствием там. Это были границы с Лотарингией, Савойей, Испанией… Путешествующий королевский двор выглядел, как двинувшийся со своего места городок с населением, которое по численности не станет меньше в течение следующих веков: 15 000 лошадей, от 10 000 до 15 000 человек (из коих три четверти — мужского пола) со всем багажом, нужным для того, чтобы привыкшие к комфорту путешественники не скучали в дороге, и соответствующими запасами провизии, удовлетворяющей их изысканные вкусы… А с ними и эпидемии (в частности, эпидемия чумы, поразившая кортеж в долине Роны).

Но пребывает ли руководство государства на одном месте или путешествует — стратегия его меняется мало. Конечно, уже проходит то время, когда Екатерина и ее окружение искренне или притворно-открыто демонстрировали свои прогугенотские настроения (как то было в 1561 г.). Теперь чаша весов в верховной власти склоняется в сторону католицизма, хотя политика правительства по-прежнему направлена на поддержание хоть какой-то возможности мирного сосуществования противоборствующих религиозных партий. В этом духе выдержан Амбуазский эдикт 1563 года (март). Этим эдиктом закреплялся возврат (временный) к миру. Было официально разрешено протестантство для тех вершащих суд и расправу властителей, которые того пожелают, но лишь в одном из городов каждого судебного округа. При этом на местах людям приходилось лавировать между основными коалициями, состоявшими из родни короля и крупных сеньоров: партией Гизов на востоке страны, коалицией Бурбонов-кальвинофилов, сохранявших свое влияние в Пикардии, в Нормандии и на юго-западе страны, семейством Монморанси с его вотчиной в Лангедоке, но имевшим опору и в самом центре старого домена Капетингов между Орлеаном и Суассоном. Королева-мать сумела (ненадолго) избавиться от представителей крайних течений: в начале 1564 года она удалила из Высшего совета Гизов, католических консерваторов-интегристов, а также и всех Шатийон-Колиньи, гугенотов. Но если судить здраво, то окажется, что после этого она очутилась в еще большей изоляции, чем ранее, — в противоположность Генриху II, который держал при себе обе враждующие партии, используя в своих интересах каждую из них или сталкивая их между собой. Партию сторонников Екатерины, неотделимую от власти и пользующуюся поддержкой высшего духовенства и умеренного чиновничества (Лопиталя, епископа Монлюка, прокурорского сына — епископа Морвилье), можно считать стоящей на правом краю центристов. Она занимает господствующие позиции и укрепляется, находя более или менее твердую поддержку со стороны крупных сеньоров, остающихся или ставших центристами (кардинал де Бурбон, Монморанси). Все эти политические комбинации, строясь и перестраиваясь, приводят к укреплению роли чиновничьих аппаратов государственных секретарей (Лобеспина и обоих Роберте), получивших официальный статус со времен Генриха II и уже являющихся по сути зачатками будущих министерств. Теперь квадрига государственных секретариатов уже не удовлетворяется своим подчиненным положением и той сугубо исполнительской ролью, которая в течение десятилетия, предшествовавшего периоду гражданских войн, казалась их уделом.

Силу этому странствующему правительству дает то, что немного похоже на частично обретенное единство. Но оно остается слабым, находясь в изоляции между молотом Гизов и гугенотской наковальней. Чтобы навести порядок и погасить разгорающиеся конфликты между сторонниками соперничающих конфессий в нескольких провинциях, оно отправляет туда маршалов Франции и нескольких правительственных комиссаров. Им удается несколько успокоить народ, уповающий на то, что на каком-то этапе своего путешествия сам король явится к нему собственной персоной и его целительное присутствие все уладит. В течение первой трети своего правления Карл IX, используя незначительные материальные средства, но задействовав могучий авторитет символа власти, почти сумел сохранить непрочный мир в своем королевстве. Но двойственность его политики остается неизменной. И политика умиротворения, несомненно, действует. Государство, не располагающее достаточными силами и средствами, желало бы стоять над обеими мощными и агрессивно настроенными партиями. Но в то же время появляется искушение раз и навсегда покончить с распространением протестантских идей, уже породивших первые волнения. Почему бы не ликвидировать некоторых наиболее видных руководителей гугенотов, чтобы избежать массового избиения их рядовых сторонников? Как говорили в те времена: одна голова лосося всегда дороже тысячи лягушек. При этом лососем, конечно, должен был стать Колиньи, но расчеты окажутся ошибочными: когда начнется Варфоломеевская ночь, убивать станут всех подряд, без разбора.

Однако ночь Святого Варфоломея со всеми подробностями избиения гугенотов хотя и близка, но еще впереди. А мы, вместе с Карлом IX, еще на некоторое время останемся в «докоперниковом» периоде, когда Солнце обращается вокруг Земли, а король — вокруг центральных областей своего королевства, чтобы подданные могли проявить свое почтение и уважение к нему, а там, где это возможно, были приведены к покорности и повиновению. Изображения короля, вступающего на своем пути в очередной город — а он посетил десятки городов, — представляют его, согласно воззрениям сопровождающих и встречающих, в образе то библейского Давида, поражающего Голиафа, то Соломона, Иешуа, сокрушающего идола Ваала, или Иосафата, сражающегося с моавитянами. Католики не против таких сравнений. В восторге от них и протестанты, знатоки библейских текстов. Обращаясь то к ветхозаветным персонажам, то к именам из Нового завета, принимая облик то царя Израиля, то христианнейшего короля, на своем пути Карл тысячи раз возложил руки на золотушные язвы своих подданных. Он обрел таким образом множество приверженцев, и его харизма действовала как на простолюдинов, так и на элиту нации. Он заявляет urbi et orbi, что правит «благочестиво и правосудно», причем первое влечет за собою второе. Не довольствуясь обращением к иудейско-христианскому наследию, он ищет поддержки и у героев, заимствованных из греческой мифологии (или же, на худой конец, это делает за него сама «общественность») — и в иконографии его торжественных вступлений в города он появляется в облике то Персея, освобождающего Андромеду, то Тесея, уничтожающего Минотавра, то Геракла, убивающего Цербера.

Образы, почерпнутые из истории Древнего Рима, наделяют его чертами мудрых императоров, которые сумели покончить с гражданскими войнами или помешать их возникновению. Это императоры Август, Антонин Пий, Траян, Александр Север. При этом налицо стремление раз и навсегда порвать со всеми имперскими атрибутами, поскольку угроза со стороны Империи Габсбургов еще не устранена окончательно, и поэтому в некоторых случаях Карл изображается в облике вымышленного короля галлов — Паризиуса или Люкдюнуса — или же некоего галльского Геракла, могучего и человечного, в котором угадываются персонажи истории Франции — конечно, Хлодвиг (по причине его крещения), Карл Мартелл и Карл Великий (выступавшие против сарацинов и идолопоклонников-саксонцев), Людовик Святой… и даже Раймунд Тулузский, возглавивший первый крестовый поход.

Это обращение к историческим метафорам, вероятно, могло хоть как-то восполнить слабость реальной военной силы, которой располагала монархия. Но Карл действовал также и путем издания ордонансов, свидетельствующих о логичной последовательности дальнейших шагов власти, хотя и не осуществимых в тот момент: он обязывает епископов и губернаторов проживать в их диоцезах и округах, возвращает себе право взыскания некоторых налогов. Он заявляет о своем праве самому назначать муниципальных чиновников в городах. Такой способ правления при помощи дальних путешествий, приправленных символикой в целях пропаганды и публикацией ордонансов сохранится вплоть до начала 60-х годов XVII века. И к этому времени можно было ожидать переворота, подобного тому, который произведен Коперником: Король-Солнце во славе своей встанет в центре своего государства, чтобы спокойно править им. И все орбиты кардинально изменятся: теперь и двор, и все подданные должны будут обращаться вокруг Его Величества, но не наоборот…

VIII. ТОЧКА ПЕРЕЛОМА

Но до этого еще далеко. В сентябре 1567 года длившийся четыре года хрупкий мир рассыпался в прах. В 1566 году гугеноты (которые и сами не всегда вели себя безупречно) подверглись кровопролитным нападениям католиков в Памье и затаили обиду. Но главное — они напуганы той угрозой, которая исходит от испанских отрядов — знаменитых tercios[110]под командованием герцога Альбы[111], появившихся на северных и восточных границах королевства. Они пришли, чтобы подавить восстание фламандцев — кальвинистов-иконоборцев, стремящихся к независимости, но могут расправиться заодно и с кальвинистами королевства. Французские протестанты опасаются также и швейцарских наемников Карла IX. На швейцарцев возлагалась задача следить за отрядами войск Мадрида и «опекать» их. Но они могли при случае взяться и за искоренение «ереси». На осень 1567 года протестантские вожди Колиньи и Конде наметили проведение действий, которые они считали превентивными, но противники расценили их как агрессивные. Неподалеку от Мо они попытались захватить королеву-мать вместе с молодым королем, опять-таки надеясь сосредоточить таким образом в своих руках всю легитимную власть в монархии. Мысль не новая, и снова неудача. Провал попытки захвата в Мо имел своим следствием возобновление военных действий, хотя и непродолжительных, но весьма ожесточенных. При поддержке своих сторонников в городах и сочувствующей части дворянства, опираясь на дружественные связи с германскими протестантами, гугенотская партия — а теперь это именно партия — смогла совершить настоящий подвиг — мобилизовать 30 000 бойцов из французов и немецких рейтаров. И те и другие выступают против существующего истеблишмента и его вооруженной силы, с которыми теперь и Гизы, и сама Екатерина. Взбешенная попыткой захвата ее и сына в Мо, она окончательно порывает с протестантами, к которым питала симпатию с 1561 года. Теперь гугенотам приходится противостоять еще и ряду видных членов католического меньшинства семейства Бурбонов (например, Монпансье), и части людей из окружения Монморанси (таких, к примеру, как Косее).

Второй Религиозной войне (сентябрь 1567 г. — март 1568 г.) сопутствует выдвижение новой программы: принцы — сторонники Реформации настоятельно требуют созыва Генеральных штатов, которые должны подготовить переход к более «подконтрольной» им монархии, соответствующей по духу предстоящему десятилетию «делателей королевств». Политические требования сочетаются таким образом с требованиями религиозного характера. Такое сочетание чревато далеко идущими последствиями. И уже просматривается перспектива того, что вскоре, в 70-х годах столетия, возникнет полупротестантская область — территория Объединенных провинций Юга. И одновременно подходит к концу целая эпоха (хотя и непродолжительная). Дело в том, что пока еще, и в последний раз, на карту поставлена судьба Парижского бассейна (на всем его протяжении — от долины Луары через Иль-де-Франс и далее до восточной границы). Он все еще мог остаться стратегическим и географическим достоянием гугенотов в случае их победы. В дальнейшем, на протяжении следующих войн, протестантизм будет вынужден отступать к своим базам в южных областях. Отныне он будет способен вернуть себе сильные позиции в Северной Франции лишь при поддержке многочисленных умеренных католиков — так называемых роялистов. Без них он не сможет играть сколько-нибудь весомую роль. Дело в том, что начиная с 1562 — переломного — года «карьерный взлет» протестантизма оказывается заторможенным. Уже схлынула мощная волна новообращений, хотя еще идет процесс консолидации партии, строительства партийных структур. Но это уже далеко не тот период бурного «прилива новых членов», который имел место в конце 50 — начале 60-х годов столетия.

В событийном плане в ходе второй Религиозной войны поражение гугенотов под Сен-Дени в 1567 году показывает их неспособность поставить столицу под свой контроль, хотя в этом сражении убит вставший под знамена войск Карла IX их старый друг-недруг коннетабль де Монморанси, что могло послужить им лишь слабым утешением. И вскоре у обоих лагерей уже не остается средств для содержания своих армий, состоящих по большей части из наемников. Иначе говоря, Франция, а не только казна тех и других, разорена в результате этих опустошительных войн. Мир, который станет лишь перемирием, подписан в Лонжюмо в 1568 году. По его условиям, восстанавливаются некая половинчатая веротерпимость по отношению к еретикам и более или менее мирное сосуществование приверженцев обеих религий, готовых пустить в ход когти при первом же удобном случае.

Третья Религиозная война (август 1568 г. — август 1570 г.), как того и следовало ожидать, не была отделена от второй чем-то, подобным Китайской стене. В период от заключения (отнюдь не чистосердечного) мира в Лонжюмо (1568 г.) и до возобновления военных действий не прекращались притеснения гугенотов, нападения на них, несмотря на проявляемую монархическим государством некую терпимость. В некоторых же — более опасных — случаях это происходило и при прямом пособничестве королевского правительства агрессивным действиям католиков. Но и протестанты отвечают им тем же, как это было осенью 1567 года, когда случилось избиение католиков в Ниме, ставшее уменьшенным прообразом Варфоломеевской ночи, если брать ее зеркальное отражение. В 1568 году гугенотские вожди Конде и Колиньи оставляют свои замки в Бургундии из страха перед Таванном — ультракатоликом и губернатором провинции. Начинается их исход к Ла-Рошели в сопровождении все более многочисленной толпы, состоящей из родственников, друзей и единомышленников. Их переправа вброд через Луару уподобляется чуду перехода евреев через Красное море при их бегстве из Египта от притеснений, чинимых фараоном. Библейские аналогии поднимают дух этого воинства, тогда как католики взывают к помощи того смертоносного ангела, о котором говорится в Апокалипсисе. Против обоих вождей гугенотов, которых вскоре поддержат младший Конде и Генрих Наваррский, выступает, как и прежде, кардинал Лотарингский с примкнувшим к нему юным герцогом Гизом. Екатерина тем временем не перестает вспоминать обиды, нанесенные ей протестантами. Теперь, после их неудачной попытки организовать в Мо ее похищение, эти обиды воспринимаются болезненнее. При этом в силу присущей ей привычки она по-прежнему верит в возможность окончательного компромисса по завершении боев. Помимо Карла IX она может полагаться и на своего младшего сына — герцога Анжуйского, будущего короля Генриха III, который, не будучи одарен способностями большого стратега, не лишен, однако, мужества воина. Зона ожесточенных кровавых боев постепенно смещается к юго-западу, поскольку в Парижском бассейне обновленный католицизм сумел потеснить, подавить и изгнать ересь, и эта область отныне надежно провакцинирована против приступов реформационного недуга. В этой войне Колиньи и Конде проигрывают свои большие сражения (при Жарнаке — 13 марта 1569 г., при Монконтуре — 3 октября 1569 г.). Конде погибает в бою, и роялисты глумятся над его трупом, выставленным на всеобщее обозрение на спине ослицы. В этих отвратительных надругательствах принимает участие и Генрих Анжуйский. И такого рода картины будут не раз повторяться в ходе гражданских войн.

Адмирал Колиньи был неважным тактиком в ближнем бою, но в трудные времена показал себя прекрасным стратегом. Он начинает перестройку своей армии на Юге, который заявляет о своих симпатиях к кальвинизму. Начиная свой «великий поход» (1569-1570 гг.), адмирал спустился в долину Гаронны, где существовало множество гугенотских общин (Клерак, Тоннен, Ажен…). Без колебаний он отбирает здесь имущество, а иногда лишает жизни многих католиков. При этом он опирается на сложившиеся здесь вокруг местной кальвинистской элиты локальные республики в Ниме и Монпелье. С этими новыми географическими козырями французское протестантское пространство принимает свой окончательный вид. На севере его крайней точкой становится Ла-Рошель и ее корсары, бороздящие океан, остающийся во власти католиков. На юге его основная опора — Лангедок и Гиень, а на востоке — Дофине. Колиньи, получив подкрепление для своих отрядов в долине Гаронны и в Лангедоке, теперь может замкнуть кольцо своего маршрута, направившись на север вдоль Роны. Он вступает в Бургундию, откуда бежал двумя годами ранее. Бургундские поборники Святого Духа, ярые католики, тоже пополнившиеся новыми силами, поднимают население на борьбу с «ересью». Но и на этот раз обе стороны — и гугеноты, и паписты, — крайне нуждаясь в деньгах, не имеют больше средств на содержание ни наемников, ни солдат регулярной армии. В этих условиях и был заключен Сен-Жерменский мир (август 1570 г.) — мир непрочный и недолговечный, который вернет течение времени и событий в стране в привычное русло. Этот мир по-прежнему неладно скроен — провозглашены свобода совести (но только теоретически) во всем королевстве, безопасность для мест отправления религиозного культа гугенотов, относительное равноправие обеих соперничающих конфессий. Таким образом, правящая элита кое-как воссоединяется.

Колиньи получает возможность снова влиться в нее на некоторое, теперь уже недолгое, время. Эта элита группируется ныне вокруг сыновей Екатерины и оставшихся в живых членов семейств Бурбонов, Гизов и Монморанси, а также вокруг ряда новых светских и духовных сановников (Лобеспина, Вильруа, итальянца Бирага). Персонажи обеих противоборствующих сторон образуют ядро или входят в непосредственное окружение Высшего совета. Среди католиков постепенно выделяется умеренное крыло, которому вскоре дадут название «политического». В их попытках достичь примирения отчетливо заметны признаки влияния воззрений и трудов Монтеня. В свою очередь, воинственный Монлюк, убежденный антипротестант, проповедует жесткость по отношению к гугенотам: он констатирует, что успехи на полях сражений благоприятствуют утвердившейся религии, но «эти чертовы писаки» со своими бумажками, те, кто подписывает соглашения о перемирии, повышают шансы на сохранение чуть ли не мирного сосуществования с гугенотами. По его мнению, такое сосуществование прискорбно и опасно для истинной веры. В группе молодых принцев и Гизы, и Наварры, Конде, Анжу, Алансоны — все они союзники или кузены, воспитанные в окружении Екатерины, — уже готовятся к междоусобной борьбе и если и достигают примирения, то лишь для того, чтобы в следующий момент успешнее вцепиться друг другу в глотку. Все они погибнут насильственной смертью.

После заключения Сен-Жерменского договора (1570 г.) вновь вступает в свои права привычная логика или, скорее, геополитика Французского государства. Ни для кого, кроме Гизов и их парижских союзников, тесно с ними связанных, и речи быть не может о том, чтобы подчинить королевство имперским ультракатолическим устремлениям какого-то Филиппа II, и поэтому, как это и ранее случалось в периоды разрядки или даже оттепели, коими изобилует история монархии во Франции, с 1570 года для гугенотов в стране наступает время поблажек и послаблений. На непродолжительное время они получают возможность пользоваться некоторой, впрочем, довольно ограниченной, свободой. Правители страны более благосклонно взирают на то, что находится по ту сторону Рейна и пролива Ламанш: на друзей французских протестантов — лютеран Германии, Нидерландов и Англии. Екатерина, как профессиональная сваха, уже присматривается к возможности женить своего сына Генриха, герцога Анжуйского, на Елизавете Английской. А Елизавета, хоть и не очень верит в такую возможность, «развлекает публику», любезничая с французами по этому поводу в дипломатической переписке. Можно же и пожеманничать ради достижения разрядки или взаимопонимания, хоть оно едва отмечено сердечностью. Не останавливаясь перед риском нанести оскорбление Филиппу II, флорентинка задумывается о возможности вернуть себе влияние на Миланскую область (это было давней мечтой ее свекра Франциска I, которым она всегда восхищалась и которому стремилась подражать, в частности предлагая некоторые «новые» решения политических вопросов). Отнюдь не впадая в протестантство, она тем не менее подумывала о перестройке внутренних структур католической Церкви при содействии Англии и Империи, пренебрегая отношением Испании к этим планам.

В осуществлении своих планов она рассчитывает опереться опять же на своего любимого сына — герцога Анжуйского и на троицу своих итальянских советников (Гонди, Невера, Бирага[112]), а также на неизменную группу центристов, состоящую из аристократов и сановников (молодого Монморанси, Лобеспина, Морвилье[113]). Обе группы вскоре разойдутся во мнениях, поскольку итальянцы занимают крайние позиции в своем католицизме, в отличие от умеренных католиков, таких как Лобеспин. А Екатерина желает теперь связать с судьбой французской короны и партию гугенотов, поставив ее в подчиненное положение. С этой целью она вынашивает планы женитьбы молодого вождя кальвинистов Генриха Наваррского из семейства Бурбонов на своей дочери Маргарите Валуа. Старый прием матримониальной стратегии! Он используется ради того, чтобы попытаться такой женитьбой связать всех Бурбон-Конде с интересами старшей ветви рода. Людовик XIV не будет оригинален, когда в свое время решит выдать своих внебрачных дочерей последовательно за трех наследников семейства Конде-Конти. Это своего рода заимствование техники прививки «корзинкой», используемой садоводами, когда на один ствол прививается несколько ветвей так, чтобы они сходились вместе выше пенька-подвоя. Екатерина помышляет о национальном единстве, но, действуя таким образом, тем самым ipso facto исключает из него ультракатолическую партию Гизов. При этом Екатерина — добропорядочная мать семейства — доходит до применения при помощи своего сына, герцога Анжуйского, мер физического воздействия — избиения юной принцессы Маргариты Валуа, когда та позволяет себе влюбиться в молодого герцога Гиза, что грозит поставить под вопрос наваррские планы ее матери.

А у гугенотов Колиньи вскоре после заключения Сен-Жерменского мира возвращается ко двору и пожалован королевской милостью Карла IX. Оставаясь главой протестантской организации, он опирается на высших представителей гугенотского движения, низовые звенья которого сохраняются во многих регионах страны. Организацию питают более или менее регулярно поступающие взносы ее членов. Это, видимо, первый в новой истории Франции пример «партийной» организации (Католическая лига вскоре станет вторым такого рода примером). Адмирал, по правде говоря, отнюдь не ограничивается подражанием Екатерине, которая, как мы видим, поглядывает за Ламанш, замышляя маловероятную женитьбу своего сына на королеве Елизавете. Колиньи прежде всего гугенот, но он к тому же истинный француз и реалист, и он не поглядывает за пролив, и его внимание привлекает лишь то, что находится по эту сторону Ламанша. Здесь он ставит себе целью поддержать только что вспыхнувшее в Нидерландах восстание против испанского владычества. Именно на этой почве он намерен проводить сильную национальную политику. Такая политика не должна быть стеснена всякого рода запретами и ограничениями, которые столь часто выдвигались интегристами мадридской ориентации и противоречили государственным интересам Лувра или Фонтенбло. Колиньи пытается даже осуществить некоторые практические шаги в этом направлении: с горсткой единомышленников-кальвинистов в 1560-х годах он предпринимает попытку (совершенно безуспешную) колонизовать Флориду. Он устремляет свой взор не за пролив, а за океан…

И вот произошло совпадение во времени: Карлу IX, родившемуся в 1550 году, пошел 20-й год, и он был бы рад освободиться от гнетущей материнской опеки. Появление возможности сделать свой собственный политический выбор совпадает по времени с наличием множественности предлагаемых разными поколениями решений. Противоречия между Екатериной и Карлом IX становятся прообразом грядущих расхождений (правда, обратных по своей направленности) между королевой-матерью и другим ее сыном — герцогом Анжуйским, будущим королем Генрихом III, который унаследует трон после смерти Карла. Екатерина, конечно, не прочь потревожить Филиппа II перспективой (весьма, правда, маловероятной) английского брака Генриха Анжуйского. Однако с присущей ей осторожностью она вовсе не склонна пойти на окончательный разрыв с испанцами, что неизбежно случилось бы, возьмись Франция оказывать помощь против них мятежному населению Голландии. Но Карл — молодой человек, жаждущий славы, и ему чужды опасения матери. Что касается смелой политики во Фландрии, то он примыкает к Колиньи, которого ласково называет своим отцом, и полностью поддерживает его планы. Так сходятся линии дворцовых интриг королевы-матери, стремящейся сохранить свою власть, и сына, желающего избавиться от ее опеки, со стратегическими линиями государственной политики, принимающей (или не принимающей) в расчет целесообразность пронидерландской или антииспанской ориентации.

В этой обстановке возникает тонко рассчитанный Екатериной контрзамысел, который так долго и старательно вынашивался ею, что после своего провала обернулся против своей вдохновительницы, породив сокрушительные «побочные результаты». С июля 1572 года королева-мать замышляет убийство Колиньи руками кого-нибудь из окружения Гизов. При этом было бы достигнуто несколько целей одновременно: устранение Колиньи позволяло скомпрометировать Гизов, которых обвинили бы в стремлении продолжать традицию кровной мести, издавна сложившуюся в их отношениях с родом Шатийон-Колиньи (адмирала, как известно, обвиняли в том, что он не скрыл своего удовлетворения при известии об убийстве протестантом Польтро де Мере старшего Гиза[114]). Для Екатерины важно было «заполучить обратно» Карла IX, которого ликвидация Колиньи освободила бы наконец от влияния слишком любимого им наставника и который стал бы вновь прислушиваться лишь к советам своей матери. Таким образом королева достигала двоякой или даже троякой цели, поскольку одновременно избавлялась бы и от Гизов (опозоренных убийством, которое стали бы приписывать им), и от Шатийон-Колиньи, «устраненных» в лице главы их семейства. А брак католички Маргариты Валуа с кальвинистом Генрихом Наваррским, много терявшим со смертью своего фактического опекуна, каким являлся для него адмирал, и уже обреченным на скорый переход в католичество, обещал принести весьма щедрые плоды на ниве руководимой Екатериной борьбы за национальное согласие. Ей досталась бы почетная роль умиротворительницы соперничающих сторон.

Затея во многом спорная, но имеющая, однако, некоторые прецеденты в истории Франции. Попытка политического убийства в 1572 году не первая и не последняя в этом ряду. С точки зрения открывавшихся ею перспектив было бы, возможно, лучше, если бы она удалась. Однако этого не случилось. 22 августа 1572 г. (через пять дней после пышной свадьбы Генриха Наваррского и Маргариты) один из служителей и подручных семейства Гизов — Морвер стреляет в Колиньи из аркебузы, но рана несмертельна. Немедленно все подозрения гугенотов падают сначала на лотарингцев, а затем и на королеву-мать.

Первоначально — и самые надежные свидетели это подтверждают — ничто из того, что вскоре станет ночью Святого Варфоломея, ни в коей мере не замышлялось, хотя предчувствие чего-то подобного уже давно «носилось в воздухе». Но развитие событий все более и более ускользало из-под контроля главных действующих лиц. Потребовалось совпадение разнородных факторов, чтобы все это вместе привело ко всеобщей резне. Не будем, однако, обелять и снимать ответственность со всех и с каждого: «виновными» в этом были умонастроения, свойственные тому времени, — в них таились скрытые причины любого погрома.

Вернемся к рассмотрению развития событий. После неудачного выстрела Морвера Екатерина почувствовала грозящую ей опасность. Вечером 23 августа она говорила с обычными своими приближенными, а также и с некоторыми другими людьми, которые случайно оказались поблизости. Это были прежде всего итальянцы (Бираг, Невер, Гонди-Рец), затем Ангулем (побочный сын Генриха II), Таванн и, конечно, герцог Анжуйский, а также — несколько позднее — и Гизы.

Возникла необходимость пойти на «крайние меры». Чтобы обезопасить виновных (Екатерину, Анжуйского и Гизов), теперь следовало убить уже не одного, а несколько десятков протестантских руководителей, съехавшихся в Париж на только что состоявшуюся свадьбу Генриха Наваррского. Пощадить должны были одних лишь членов королевской фамилии (самого Генриха и Конде). Однако, чтобы начать бойню, нужно было заручиться согласием Карла IX. И в конце концов, поддавшись давлению на него со всех сторон, поздним вечером король уступил уговорам и дал согласие на избиение гугенотских вождей. Убийствами заговорщики надеются устранить всех тех, кто выдвигает обвинения против организаторов покушения и может представлять опасность. Эти убийства совершаются 24 августа 1572 г. между 3 и 5 часами утра. Колиньи и все наиболее видные представители гугенотской аристократии гибнут от рук внезапно напавших на них солдат Гиза и короля. Следовательно, продуманная и организованно направляемая «ночь длинных ножей» завершилась до наступления дня. На данном этапе эта акция была и неблаговидной, и преступной, но все еще позволяла надеяться на возможность держать ее под каким-то контролем, направлять по воле правительства, будь то и воля преступная…

Однако начиная с 5 часов утра 24 августа 1572 г. происходит непоправимое: правители теряют контроль над ситуацией. Теперь на сцену выходит парижский народ, и это слово здесь обозначает отнюдь не только «простонародье», но и прежде всего местных руководителей органов муниципальной власти и отрядов ополчения (приверженцев Гизов) — тут «и полицейское начальство, и командиры квартальных стражников, и их десятники» вкупе с богатыми торговцами, младшими армейскими офицерами, ремесленниками и… проходимцами всех мастей. Королевское правительство хоть и предпринимает несколько похвальных попыток сдержать разгул страстей, но оказывается совершенно не в состоянии обуздать разбушевавшихся горожан, давших волю своим чувствам, созвучным, по их мнению, официальным установкам. В течение нескольких дней — и особенно в воскресенье, 24 августа, в понедельник и во вторник — шло поголовное истребление гугенотов: старых и малых, женщин, детей и нерожденных младенцев, протестантской элиты, среднего класса, ремесленного люда — и разграбление их имущества. Затем мало-помалу накал страстей начинает спадать. Было ли убито в эти дни в Париже, население которого, хотя и поредевшее в ходе войны, все еще составляло почти 300 000 жителей, 3000 или, может быть, 4000 человек? Историки и сейчас продолжают об этом спорить.

В дюжине провинциальных городов, где в период с августа по октябрь 1572 года прошли свои, местные, варфоломеевские ночи, они принимали форму то городских погромов (как в Париже утром 24 августа), то просто массовых избиений, организованных слишком старательными местными властями (как это было поначалу и в столице в первую «ночь длинных ножей»). Однако, как в одном, так и в другом случае ни Карл IX, ни его правительство не имели отношения к этим событиям. И уж в том, что касается провинции, умысла королевской власти обнаружить нельзя.

Эти события освещены в трудах двух историков — Жанин Гаррисон и Наталии Дэвис, причем вторая подчас обогащает нюансами заключения первой. Опираясь на их труды, попытаемся предложить объективный анализ происшедшего.

Варфоломеевская ночь — мятеж на религиозной почве, последовавший за убийствами, совершенными по приказу правителей, и вылившийся в события, далеко перекрывшие по своему значению сами эти убийства. Задачей при этом было прежде всего насильственное восстановление «истинности» — истинной католической веры, поруганной гугенотами. Разве не гугеноты в 1571 году, уже после заключения Сен-Жерменского мира, вызвали возмущение народа разрушением Гастинского креста, воздвигнутого в память о «заслуженном» наказании, которому были подвергнуты двое купцов-протестантов, скрывавших у себя сторонников «женевской веры»? Варфоломеевской ночью надо было очистить Париж от «еретической скверны», от «надругательств над верой», проистекавших не только из действий протестантов, но уже из самого факта их присутствия в столице. И разве они не творили стократ надругательств над скульптурами святых и Девы Марии, не профанировали то, что свято?…

Собравшись в толпы, убийцы совершают над своими жертвами обряд очищения огнем и водой: после 24 августа их тела, живые или мертвые, сбрасывают в Сену или сжигают. Среди парижан многие слишком долго страдали от нищеты и нехватки продуктов питания, вызванных постоянно возобновлявшимися после 1561 года войнами. Им проще всего видеть причину своих страданий в гугенотском движении. Именно оно — помимо своей воли — стало первопричиной всех несчастий. В протестантах видят зачинщиков всех конфликтов, ввергнувших страну в нищету. Само существование во Франции этих безбожных еретиков навлекло на нее Божий гнев (таким образом и сама она в какой-то мере стала грешной). А Божий гнев нашел свое выражение в различного рода катастрофах (голодные годы, войны, эпидемии, наводнения и прочие стихийные бедствия). Выход один — уничтожать кальвинистов, ибо известно: сдохнет гадина — высохнет яд. Последняя книга Пятикнижия и Апокалипсис в горячечных проповедях с алтарей дают десятки образцов текстов, оправдывающих подобные избиения.

Городские массы, жаждущие восстановления порядка в обществе и сакральной иерархии, берут в свои руки отправление правосудия. Они действуют тем более решительно, что королевское правительство само подтолкнуло их к этому, организовав первые убийства, которые несколько позже его же и напугали. Как бы то ни было, среднее звено муниципального начальства не только действовало вместе с убийцами, но и по собственной воле возглавляло их отряды. Разгул насилия таким образом в глазах насильников выглядит как что-то законное, и законное вдвойне, поскольку церковники — особенно в Бордо — всячески раздувают вспыхнувшие страсти.

К тому же Господь дает тому свое благословение: в полдень в понедельник, 25 августа 1572 г., на кладбище Невинно убиенных, в святейшем из всех святых мест, случилось чудо — зацвел боярышник. Теперь убийства творятся ради причастности к святому делу, а не ради собственного обогащения. Грабежи, которыми при этих событиях действительно сопровождаются убийства, играют побочную роль: нельзя серьезно утверждать, будто подспудной причиной этих убийств была классовая борьба, желание бедняков раз и навсегда покончить с богачами. Конечно, во всех социальных группах было немало гугенотов, и больше всего их сторонников — потенциальных жертв резни — было среди высших представителей буржуазии и дворянства. Однако как с одной, так и с другой стороны, как среди убийц, так и среди убитых были и люди состоятельные, и бедняки.

Дегуманизация жертв, мужчин и женщин, в глазах их губителей, позволявшая с еще большей легкостью обрекать их на смерть, проявлялась в надругательствах над телами погибших: им вырезали внутренности, отрезали половые органы и т.п. В первую очередь подобному осквернению был подвергнут труп Колиньи. Никакого уважения к тем, кого не хотели считать людьми и видели в них лишь отребья рода человеческого. Над всем этим воцаряется нечто подобное атмосфере мрачного празднества, которая действует как настоятельный призыв принять в нем участие: колокольный звон зовет парижан к вечерне. А накануне при королевском дворе состоялась свадьба Генриха Наваррского и Маргариты, закончившаяся праздничным балом-маскарадом, ставшим неким прообразом грядущих событий: на нем принцы-гугеноты (Конде и Наваррский) были сначала в облачении странствующих рыцарей, а затем переоделись в турок с зелеными тюрбанами на головах и были низвергнуты в ад тремя сыновьями Екатерины (Карлом IX, герцогом Анжуйским и Алансоном), в костюмах ангелов-воителей, а потом переодевшихся в амазонок, вооруженных луком и стрелами и с обнаженными бюстами.

Стала ли Варфоломеевская ночь переломным событием, с которого начался спад политико-религиозной конъюнктуры, для всего, что было связано с гугенотским движением? В самой постановке такого вопроса содержится ответ: действительно, начиная с 1572 года рост протестантской партии застопорился. В некоторых отношениях она не вернет себе прежнего положения на протяжении последующих веков. Поток обращений в кальвинистскую веру хоть и не иссякает полностью (он будет существовать во все времена), но слабеет год от года. Набирает силу обратное явление — возврат верующих к исконному католицизму. Зачем связывать свою судьбу с делом явно бесперспективным: бежать с тонущего судна свойственно не только крысам. К тому же протестантским группировкам был нанесен убийственный урон в боевых столкновениях и в результате репрессий. Их численность резко пошла на убыль и вследствие массового исхода гугенотов в направлении Женевы, Германии, Нидерландов и Англии. Так волей-неволей протестантская партия была вынуждена взять курс на сохранение численности на уровне примерно миллиона человек или немного меньше (5% населения Франции). Эта норма станет канонической для XVII века, во всяком случае до отмены Нантского эдикта.

Но пострадали в результате всех этих событий не только протестанты. Королевская власть, виновница происшедшего, в свою очередь, справедливо «получила по заслугам» (как ни вульгарно это выражение, оно вполне уместно в данном случае). Уважительное отношение народа к монархии, словно множество нитей, связывало ее с глубинной сущностью страны, оказалось потерянным, эти связи порвались или ослабли. В самом деле, как скрыть тот факт, что сам король Карл IX, подстрекаемый, конечно, своей матерью Екатериной и братом — герцогом Анжуйским, непосредственно виновен в некоторых ночных убийствах, послуживших детонатором катастрофы? Потускнел ореол святости, окружавший личность короля, будь он из рода Валуа или даже самого Капета. Два цареубийства, которые состоятся в 1589 и в 1610 годах, и станут первыми успешными в длинном ряду подобных актов долгой истории рода Капетингов, явятся свидетельством того, что наступили изменения в массовом сознании и, может быть, исчезло навсегда то, что ранее вызывало почтение к действующим институтам государства.

Крушение мифа о непогрешимости монарха происходит прежде всего в умах протестантов, глубоко потрясенных убийствами единоверцев. И само собой разумеется, что в отрицании легитимности королевской власти (подводящем к мысли о суверенитете народа) по-прежнему доминирует — для «еретического» сектора общественной мысли — концепт всевластия Господа. Ибо быть настоящим гугенотом значит оставаться всегда и везде убежденным теоцентристом. Но теперь высшая воля небес будет направлять свою мощь прежде всего представительным собраниям, как дворянским, так и прочим, которые предстают как выразители воли всей нации (они смогут передавать затем свои полномочия монарху по контракту, сохраняя над ним свой контроль). При этом Всевышний больше уже не станет оставлять инициативу в земных делах в руках светского властителя, который, начав с лучших намерений, всегда может впоследствии поддаться своим неблаговидным прихотям.

Среди многочисленных антимонархических памфлетов, вышедших из-под пера женевских сектантов в период, последовавший за ночью Святого Варфоломея, отметим сочинение Теодора Беза «Права государственной власти на ее подданных», французское издание которого вышло в 1574 году. В своем произведении этот выдающийся теолог и глава гугенотской партии оправдывает восстания, признавая их законными, и вновь подтверждает мысль о существовании договора между народом и суверенным правителем. Без считает, что такой договор в любой момент может быть расторгнут народом в одностороннем порядке в том случае, если суверен, — существование которого имеет смысл, лишь пока он служит своим подданным, но не наоборот, — перестанет выполнять свои обязанности или обещания. Без наделяет дворянскую верхушку и городскую буржуазию правом требовать соблюдения прерогатив народа в противостоянии с королем в том случае, если он стал деспотом, как это и произошло, по мнению автора «Прав…», с Карлом IX в кровавые дни 1572 года.

В другом произведении под названием «Взять реванш в борьбе с тиранами»[115] (1577 г.) автор трактует ряд аналогичных вопросов и обрушивается на Макиавелли, которого характеризует как защитника тирании. Более оригинален и столь же проникнут идеями протестантов «Будильник для французов» (по всей видимости, публикация относится к 1575 г.[116]). Его автор предлагает осуществлять наследственную передачу королевской власти лишь с одобрения выдвинутых народом выборщиков. Он одним из первых дает высокую оценку альбигойской ереси XIII века. Он восстает против добровольного рабства, в которое отдают себя народные массы. Этому рабству дает объяснение Ла Боэси в своем памфлете «Один — против». По его мнению, это рабство обусловлено совокупностью различных факторов, которые сводятся им в три группы: во-первых, это обычай и привычка; далее у него следует благоговение, которое подданные питают к религиозной обрядности и всему сакральному, то есть к тому, что поддерживает и венчает тиранию; и наконец, он указывает на механизм умножения страха — деспот окружает себя способными на все клевретами, каждый из которых, в свою очередь, подбирает себе приспешников, так же действуют и они, и в конце концов все население оказывается в руках хорошо организованной сети устрашения, или, как мы сказали бы сейчас, — «аппарата» устрашения.

Приведем в заключение существенные соображения Франсуа Отмана. Этот бывший агент гугенотской партии предлагает в своем труде «Франко-Галлия» (1573-1574 гг.) модель такой монархии, которая была бы ограничена в своих действиях вмешательством ассамблей, представляющих ее подданных, и в первую очередь дворян. Отман опирается при этом на примеры, почерпнутые из истории галлов и франков. Он отвергает древнюю легенду о троянских предках этих двух народов, которая в Средние века позволяла французской знати провозглашать себя потомками троянцев, считавшихся родоначальниками и галло-франков, и латинян, прочих галло-римлян. Часть французского дворянства вплоть до XVIII века будет идти по стопам Отмана и его эпигонов, отрицая троянские корни аристократии и связывая ее происхождение с чисто германскими корнями (еще более, впрочем, мифическими). И все это так, будто германские корни способны были в дальнейшем помочь обоснованию проектов установления опеки над монархией со стороны дворянства и словно Людовик XV смог бы однажды стать Меровеем или Хлодионом Волосатым.

Но если не заглядывать так далеко вперед и вернуться к рассматриваемому нами периоду, то для протестантов весь этот фейерверк идей Беза, Отмана и других погаснет столь же быстро, как сгорает кучка соломы. Как только станет ясно, что у Генриха III не будет ребенка мужского пола, гугеноты, начиная с их идеологов, станут приверженцами крепнущей легитимности их единоверца Генриха Наваррского, потомка Людовика Святого. Но если Беарнец и сумел постепенно добиться признания своих прав на королевский трон, то вовсе не благодаря своему демократизму (хотя ему очень хорошо удавалось польстить нравам широких масс), а благодаря присущему ему обостренному чувству национального единения в духе Салической правды и качеств, унаследованных с кровью Капетингов. Элементы конституционного или даже демократического порядка, найденные гугенотами и оставленные ими без дальнейшей разработки, будут — вот парадокс! — использованы их врагом — Католической лигой, стремившейся передать судьбы страны в руки тех, конечно, кто был бы верен Господу и, следовательно, верен массам и ультракатолическим центрам. От римского интегризма до парижского популизма остается теперь всего один шаг, и он будет легко сделан. Таким образом, можно утверждать, что в этом отношении в дальней перспективе Варфоломеевская ночь оказалась выигрышным делом — после 70-х годов XVI века пути всех великих политических и политико-религиозных новаций, будь то Лига или Фронда, или янсенизм, или, наконец, Французская революция, окажутся все в меньшей степени пролегающими через протестантство, оттесненное на обочину политико-религиозной жизни (Сюлли, Роган, Тальман, Жюрьё, Бейль станут в этом отношении лишь исключениями, подтверждающими правило). По путям обновления двинется (и будет двигаться вплоть до календарного конца XVIII в.) прежде всего многочисленная паства католической церкви, состоящая из церковных фанатиков и сторонников демократизации (взять, к примеру, Католическую лигу), а также из антиклерикалов, вольтерьянцев и даже людей, отошедших от христианства.

В 1574 году ранняя смерть Карла IX привела на трон его младшего брата — герцога Анжуйского, ставшего королем под именем Генрих III. Он молод, привлекателен, умен и даровит, блестящий оратор и рассказчик. Нынешние историки, как нам представляется, отбросили легенду о гомосексуальных наклонностях этого монарха. Просто ему нравились переодевания и использование маски. К тому же теперь не смотрят на маскарадные забавы столь же строго, как в прошлом. Постоянно окруженный «малышами» — в основном своими фаворитами, Генрих с их помощью стремится держать на почтительном расстоянии от себя соперничающие с ними группировки (в частности, тех, кто окружает его брата Алансона, Бурбонов-Конде, Монморанси и самых опасных для него — Гизов). Он приближает к себе смелых, преданных ему молодых людей, любителей поволочиться за женщинами, в большинстве своем выходцев из среднего слоя дворянства, «дворянства второго ряда». Его связывают с ними нежные чувства, без каких-либо патологических отклонений. Генрих — человек образованный и разносторонний, он увлекается вырезанием бумажных виньеток, любит роскошные наряды, пользуется румянами и притираниями, разбирается в зоологии, коллекционирует мелких собачек и экзотических животных. Всем этим Генрих привлекает всеобщее любопытство в 70-х годах XVI века и приводит в замешательство некоторых своих современников. В ранней молодости он показал себя смелым воином, служа примером для подражания. Когда ему исполнилось 30 лет, он вдруг стал проводить много времени за рабочим столом, погруженный в государственные бумаги, как и полагалось человеку, выполняющему высокие государственные функции, или, точнее говоря, что соответствовало тому представлению, которое современники Религиозных войн имели о таком человеке. В этом отношении Генрих III (может быть, по примеру Филиппа II Испанского?) внес свой вклад в создание образа, которому суждено долгое будущее, — образа короля-бюрократа, книжного червя. Чертами этого образа в дальнейшем будут наделять французских самодержцев, а в более широком плане — государственных деятелей периода новой истории, столь отличных в этом отношении от монархов-воинов Средних веков или королей времен Ренессанса. Генрих любил, чтобы соблюдались нормы придворного церемониала, и ввел в употребление обращение к королю — «Ваше Величество». Ел он в одиночестве и, чтобы его не беспокоили за столом, отгораживался от прочих смертных специально сделанной низкой перегородкой. И в этом случае он — последний представитель династии Валуа — выступает как предтеча того представления об абсолютном характере королевской власти, которое сложится в эпоху первых Бурбонов, и особенно при Людовике XIV.

И в своем служении Богу Генрих также проявляет себя как новатор. Его вера глубока, искренна, открыта для внешнего мира. Она приводит его в процессии кающихся новообращенных, в их шествия с самобичеванием в монашеских рясах с капюшоном. Эти показные демонстрации набожности кающихся южан или северян с участием самого Генриха III остаются непонятыми и высмеиваются в Париже. В этом городе Католическая лига к концу своего существования уже заложила основу того стиля католической северной суровой набожности (гораздо менее показной), который будет присущ XVII веку. Сборищу кающихся собратий предстоит еще долгое существование, но не повсеместно, а главным образом на родине стиля барокко (Италия, Испания), а также на юге Франции. И на этот раз сей обширный регион возьмет на себя роль надежного хранилища отживших в других местах обычаев ушедшей в прошлое эпохи — кающиеся и протестанты, эти враждующие братья, надолго обоснуются на нашем юге и будут оставаться там еще и тогда, когда на авторитарном и централистском севере они уже давно будут в большинстве своем либо изгнаны, либо оттеснены. Такова уж извечная «музейная» роль культурных окраин любой страны, южных окраин Франции в данном случае.

Набожность Генриха отнюдь не сводится к его чистосердечной и деятельной вере. В тех провинциях, которые оставались преимущественно католическими, она становится для него одним из средств укрепления своей власти. Конечно, приверженцы Лиги публично демонстрировали свое презрение к набожности короля и высмеивали те приемы, которыми он пользовался, чтобы выказать ее на публике. Они никак не смогут помешать ему заслужить высокое звание христианнейшего короля, ставшее еще одним слагаемым его легитимности, сколь бы ущербной эта легитимность ни была. В свою очередь, и Генрих IV сумеет удостоиться этого титула после своих нашумевших переходов из одной веры в другую и обратно.

Набожный Генрих, естественно, хотел, чтобы в нем видели короля-отшельника, отказывающегося от мирских соблазнов. Не раз он на некоторое время оставлял помпезные церемонии светской придворной иерархии, чтобы скрыться за стенами монастыря или затеряться среди участников той или иной религиозной процессии и вместе с ними умерщвлять свою плоть ради искупления грехов и бед Франции (или своих собственных). Один из близких друзей короля — Анри де Бу-шаж, граф де Жуайез, оставил его двор, чтобы стать монахом Ордена капуцинов. И такой пример был подан не им одним. Такова своего рода константа, постоянно присущая высшей аристократии во французском обществе. Подтверждение тому мы находим в судьбе такого человека, как Ранее, ушедший к траппистам на склоне своей жизни, или герцог Бургундский — внук Людовика XIV, который втайне принял аскезу, оставаясь в вихре светских развлечений Версальского двора.

С одной стороны, религиозность Генриха и его друзей, отказная ее сторона, уводит их от мирских дел и помыслов, но в то же время решительно обращает их ко всему мирскому благодаря принадлежности к Ордену Святого Духа, основанному в 1578 году. Орден был посвящен Третьему лицу Святой Троицы и страстям Христовым, а его членами могли стать лишь представители высшей аристократии. Ему вменяется в обязанность блюсти доброе имя королевского правосудия и высших должностных лиц. В основе своей католический, этот орден дает королю потенциальную возможность собрать вокруг себя целую команду из верных ему людей, не грешивших «ошибками» кальвинистов и не запятнавших себя крайностями Лиги. У ордена большая история — не меньшая, чем история испанского Ордена Золотого руна или английского — Подвязки: вплоть до Великой революции очень многие во Франции станут соискателями голубой ленты Ордена Святого Духа, до появления в 1802 году ордена Почетного легиона, ставшего его светским эквивалентом.

В несколько ином идейном направлении вокруг короля в конце 80-х годов столетия собрался кружок, включавший помимо самого Генриха несколько светлейших умов того времени, и в том числе таких, как Пибрак, Баиф, Понтюс де Тийар[117], Ронсар. Было среди них и несколько дам (Линьероль — супруга маршала Реца), которых можно считать провозвестницами чего-то подобного прециозному феминизму, расцветшему в следующем веке. Это сообщество любителей наук и словесности ведет более или менее последовательно борьбу с астрологией, и Генрих решительно порывает с суевериями Екатерины, все еще нежно любимой им матери. Члены этого сообщества предлагали продуманное толкование основ морали в назидание правителям и народу.

Именно в личной жизни Генриха III, которая была одновременно и частной, и публичной, неразрывно связанной с делами государства, возникла завязка той трагедии, которая вышла далеко за рамки его личных проблем. Генрих любил женщин (и пользовался у них успехом), был способен питать сильные чувства и в то же время не гнушался быстротечных связей. В 1575 году он влюбился в не лишенную очарования скромную лотарингскую принцессу Луизу де Водемон и сочетался с ней законным браком. Будучи женат, с годами король все более строго следует предписанным христианам Церковью нормам супружеской любви и верности. Но брак Генриха и Луизы остается бездетным, и все их надежды на появление потомства скоро рассеиваются. Законы Салической правды определяют, что в этом случае наследовать трон могли лишь Бурбоны, ибо они были хоть и очень дальней, но все же подлинной ветвью генеалогического древа Капетингов. И конкретно таким наследником мог быть именно Генрих Наваррский, гугенот, как и все Бурбоны-Конде, его кузены. Для Генриха III причиной глубоких терзаний стала необходимость выбора между соблюдением легитимности престолонаследия и требованиями правоверного католицизма.

Примечательный факт: для этого весьма набожного монарха первое оказалось более важным, чем второе. Конечно, он дал свой совет Наваррцу о переходе в католичество, что и было единственно верным решением. Но можно понять причины того, что, когда столкнулись противоречия, казавшиеся неразрешимыми, Генрих стал подвержен время от времени мучившей его депрессии, хорошо известной в наши дни. Полемисты обоих противоборствующих лагерей вскоре — и совершенно безосновательно — назовут эти приступы помешательством.

Наконец, следует записать еще один плюс в актив Генриха III, как, впрочем, и в актив Екатерины, его матери, несмотря на всю неоднозначность ее поступков и личности: я имею в виду постепенное продвижение общества к терпимости. Терпимости, которая, разумеется, пока еще весьма относительна — ведь, что бы там ни было, описываемые события относятся к XVI веку! И под этим углом зрения можно видеть, сколь быстро Генрих менялся, взрослел и обретал зрелость. Герцог Анжуйский, франт и повеса 21 года от роду, католик-экстремист, который в ночь Святого Варфоломея в 1572 году способствовал началу первых убийств, давших толчок последовавшему через несколько часов после этого массовому избиению гугенотов в Париже, совершенно преобразился за какие-то пять или шесть лет, став куда более рассудительным королем.

Конечно, эта зрелость пришла к нему под влиянием всех обстоятельств и событий того времени, но надо отдать ему должное: он смог усвоить непростые уроки этих событий. Среди них упомянем поездку незадолго до того ставшего королем Генриха в Польшу (1573-1574 гг.), страну, где спокойно соседствовали самые разные вероисповедания. Да и в самой Франции, приходится констатировать (в поддержку аргументации тех, кто выступал за сосуществование конфессий), все три последние Религиозные войны, уже завершившиеся к этому времени, и те, которым еще предстоит завершиться, заканчивались — каждая — миром хотя и ненадежным, но оставляющим протестантским церквам — воистину неистребимым — определенную возможность продолжения их существования и деятельности в условиях некоторой свободы.

Войны, о которых идет речь, — это, согласно общепринятому порядку их нумерации, четвертая, прекращенная с подписанием Булонского эдикта в июле 1573 года, пятая, завершившаяся заключением в мае 1576 года мира «брата короля» — мира слишком мягкого к гугенотам, по мнению Генриха, и благоприятствующего им — и, наконец, шестая, окончившаяся в 1577 году подписанием в Пуатье нового эдикта. Со временем Генрих III был вынужден констатировать, что «во всех трех сословиях люди не очень склонны беречь единство религии» — они всегда готовы поднять крик, клеймя протестантов, однако теряют весь свой задор, как только речь заходит о том, чтобы из своего кармана дать деньги на дополнительные налоги, необходимые для финансирования сильной армии, которая, может быть, окажется способной покончить наконец с гугенотами.

Достаточно насмотревшись на это, уже к 1577 году Генрих делает для себя надлежащие выводы: теперь он по меньшей мере наполовину пацифист. И к тому же, надо сказать, если он и тверд в вере и весьма набожен, то отнюдь не фанатичен.

Как работал Генрих III? Из кого состояло при этом его окружение? Его связь с матерью остается прочной, но есть и заметное отличие от того, что происходило во времена Карла IX, когда Екатерина Медичи буквально диктовала свою волю молодому королю, частенько терявшемуся в ее присутствии. Но в отношениях с Генрихом у нее остается только почетная роль ближайшей советчицы короля, любящей его и любимой им, привилегированной и тем не менее выполняющей его волю. Мать и сын живут в полном согласии, лишь ненадолго нарушаемом неизбежно возникающими разногласиями. В этих столкновениях родительница выступает то как умеренная сторонница Гизов, то (и это случается чаще всего) как ярый их приверженец или же тайно им сочувствующий, что никак не соответствует взглядам короля. Но своей супругой, скромной Луизой де Водемон, король мог бы только гордиться, если бы не ее бесплодие, создававшее столь существенные проблемы для королевской четы. Происходя из семейства лотарингских принцев крови, Луиза могла бы сблизить своего любящего супруга с теми своими лотарингскими родственниками, среди которых были и Гизы. Но идеологический, религиозный, политический и военный антагонизм, который противопоставлял их семейству Валуа, был столь глубок, что никакая женская рука, даже нежная и родственная, не была способна скрепить то, что Католическая лига готовилась окончательно разрушить.

Рассмотрим, наконец, трудные вопросы, связанные с младшим братом Генриха III — Франсуа-Эркюлем, герцогом Алансонским, ставшим, в свою очередь, герцогом Анжуйским. Фракционная грызня часто является продолжением соперничества между братьями в королевских семьях, и Франсуа не стал исключением из этого правила.

Франсуа был интриганом по характеру, но интриганом неловким, неумелым. Чаще всего он поддерживал партию «политиков», группировавшуюся вокруг Монморанси-Дамвиля и объединявшую в своих рядах, особенно на юге Франции, и умеренных католиков, и гугенотов. Многие историки сурово судят Франсуа-Эркюля, который действительно выглядит как человек малопривлекательный, вероломный и не очень умный. Но следует ли ставить ему в вину то, что он прозорливо предугадал уместность в тех условиях того союза умеренных (папистов, не связанных с Лигой, и протестантов), возросшие силы которого в дальнейшем смогут обеспечить Генриху III его недолгое политическое выживание и, более того, окончательную победу Генриха IV? Вероятно, Франсуа-Эркюль был вовсе не столь глуп, как это представлялось его современникам и неосновательным биографам.

И за пределами узкого семейного круга у Генриха III существуют серьезные трудности с его «окружением». Его дед Франциск I и особенно его отец Генрих II — иначе говоря, Валуа довоенного периода — умели так или иначе распутывать сложные и опасные узлы противоречий, создававшихся мощными семействами Гизов, Монморанси, Бурбонов. Эта троица, проникнутая имперскими устремлениями, имеющая прочные связи с Капетингами, стремилась к такому разделу государственной власти, который был бы всем им выгоден. Но начиная с 1560 года Религиозные войны резко обострили извечные противоречия между этими кланами. Гизы стали поборниками католического интегризма. Наиболее видные из Бурбонов примкнули к протестантам, а Монморанси оказались где-то посередине. Генрих III рисковал оказаться в одиночестве. В таком враждебном окружении он должен был подумать о создании группы своих приверженцев. И он занялся этим, подыскивая себе сторонников среди и «дворянства шпаги», и возведенных в дворянское достоинство чиновников, и простолюдинов.

Военное дворянство — «дворянство шпаги» дало ему группу «миньонов» — любимчиков. Сейчас уже почти полностью отброшены россказни об их гомосексуальных связях[118] с Генрихом, и мы не будем к ним возвращаться. Эти слухи распространялись весьма усердно и полемистами Лиги, и их оппонентами — гугенотами, в равной мере враждебно воспринимавшими ту политику «золотой середины», олицетворением которой начиная с 1577 года постепенно становился король. Монарх действительно любил этих своих приближенных, мужественных бойцов, прекрасно владевших шпагой, осыпал их роскошными подарками. Эти люди — забияки и дуэлянты, но в то же время люди дела, инициативные офицеры — составляют часть или, в трудные времена, весь основной костяк личной охраны Генриха III. Они возвращают ему бодрость духа в те моменты, когда он, как это с ним часто случается, впадает в депрессию. Вне Парижа они правят провинциями и городами, ведут в бой королевскую армию. Один из них — Франсуа д'О[119], вопреки обыкновению, порвал с военной карьерой, как позднее это сделал Сюлли, ради карьеры финансиста. «Миньоны» вполне вписываются в давние, и подчас плодотворные, традиции королевского фаворитизма, ведущие свою 300-летнюю историю со времен Филиппа III Смелого, с 70-х годов XIII века. Эти традиции найдут свое продолжение и в дальнейшем.

Первое поколение драчливых королевских любимцев — Келюс, известный под прозвищем Кейлюс, д'О, Можирон, Дю Гаст, д'Эпине, Сен-Люк, Ливаро, Дентвиль, Сен-Сюльпис — состояло в основном из друзей юности Генриха, хорошо знавших его еще до вступления на трон. Ряды этой группы довольно быстро поредели: одни попали в немилость (заслуженно или нет) получившего бразды правления короля, другие, и их было большинство, погибли, как это случилось с участниками знаменитой «дуэли любимчиков» (2 апреля 1578 г.), в которой они завязали бой против сторонников клана Гизов под пустяковым (отношения с дамами) предлогом. (Не будем забывать, что в ту эпоху политическое убийство являлось одним из самых распространенных способов «обновления кадров». И это положение начнет понемногу меняться, а затем, после 1600-го и особенно после 1660 года, изменится существенно.) Бреши, образовавшиеся в рядах друзей короля и его бывших приближенных после этого первого побоища, открыли путь наверх для новой, второй смены любимчиков, состоявшей из людей еще более деятельных. Из их числа выдвигаются две крупные личности, по своему типу напоминающие Растиньяка, — это Эпернон и Жуаёз[120]. За Жуаёзом постоянно следует многочисленная толпа родственников и приближенных. И тот и другой были выходцами из кругов добропорядочного южного дворянства, но отнюдь не высшей аристократии. Оба они выдвинулись и «поднялись» в Париж по воле монарха, высоко оценившего их смелость, качества характера, преданность, непомерное честолюбие и некоторую эксцентричность. Из них Генрих создал для себя заслон, прикрывающий его от Гизов и всей их камарильи. Обоих он сделал герцогами, давая им важные поручения, высокие военные, гражданские, дипломатические должности, а также и места в государственном и провинциальном управлении, приносившие им и власть, и доходы. Они были и рукой, и шпагой последнего из Валуа. А Жуаёз стал даже свояком короля, поскольку Его Величество женил его на лотарингской принцессе — сводной сестре королевы Луизы. Неоднозначный по возможным последствиям брак, который мог сблизить Жуаёза с Гизами! Но его убили в 1587 году. А карьера герцога д'Эпернона со взлетами и падениями продолжалась еще долгое время и после смерти короля-покровителя вплоть до тех времен, когда министром короля стал Ришелье.

Генрих был непритязательным королем и храбрым солдатом. После коронации он понимает, что его жизнь в Лувре более полезна для королевства, чем смерть — даже героическая — на полях сражений. Он поручает «миньонам» представлять короля в боях, где на их долю выпадает немало ран. Сам же Генрих берет на себя штабную работу, становится старательным штабным писарем. Здесь он трудится в окружении своих приближенных — придворных клерков, преданных и надежных помощников. На смену любимцам со шпагой пришли «миньоны с перьями». С первых дней своего правления Генрих проводит основательную чистку в своем окружении, в результате которой в Высшем королевском совете значительно возрастает число гражданских чиновников. Среди них можно отметить Бирага, Морвилье, Лобеспина, Пибрака и, наконец, Шеверни[121], которому вскоре предстоит стать канцлером. Надо сказать, что государственные секретари еще при предшественнике Генриха начали специализироваться по различным областям управления (жандармерия, хозяйство королевского дома и т.п.), не ограничиваясь рамками территориальных проблем (Нормандия, отношения с Англией и т.д.). Так намечаются контуры структуры наших нынешних министерств, также строящихся теперь, как никогда ранее, на функциональной основе. Одним из самых авторитетных государственных секретарей был представитель семейства парижских коммерсантов XV века Вильруа. Тем не менее он вынужден был, особенно после 1585 года, мириться с первенством фактического премьер-министра, которым стал в это время д'Эпернон. Таким образом, на какое-то время шпага продолжала сохранять некоторое преимущество по сравнению с пером.

После коронации Генриха III 1577-1585 годы были периодом состояния, близкого к миру, хотя и нарушаемому отдельными столкновениями. Такого рода мир был установлен между силами государства, официально считавшимися католическими, объединившимися вокруг короля, и протестантами, точнее говоря — неким рыхлым конгломератом, состоящим из кальвинистов и умеренных католиков, который получил название «политического союза» и имел опору во множестве местных органов власти, разбросанных по широкому пространству южных провинций. Они сильны — хоть и не на всей территории — в Лангедоке, Гиени, Гаскони, Беарне, Дофине, Пуату, Онисе и Сентонже. Сложившись таким образом, эта политически-протестантская система опиралась на значительное число мелких и крупных городов (Андюз, Ним, Монтобан, Ла-Рошель и др.), где верховодили кальвинисты. Не изменяя своей специфической политической окраске, союз стремится заручиться поддержкой наиболее известных родственников короля и видных вельмож, не разделяющих официально принятых воззрений. Среди них Монморанси-Дамвиль — губернатор Лангедока, младший Конде, Генрих Наваррский и даже — на некоторое время — сам брат короля Франсуа-Эркюль, герцог Алансонский. Возникла и сложилась сеть городских собраний и самозванных советов горожан, кооптированных, как правило, из протестантов города, которая назначала или избирала членов следующей ступени властной иерархии совета провинции. Наконец, венчал эту структуру федеральный совет, который должен был помогать советами своего рода «лорду-протектору» Объединенных провинций Юга. Таким «лордом» стал сначала Монморанси-Дамвиль — младший сын коннетабля, ловкий политик и военачальник, хотя и не обладавший высокой культурой и умом (некоторые утверждают, что он был неграмотен…). Оторвав этого человека от его обширного и чисто парижского семейства, его «бросили на губернаторство» в Лангедок, где он прекрасно разобрался в особенностях провинциальных порядков, которые в 70-е годы XVI столетия оставались обычно не очень-то понятными для уроженцев севера страны. Он остается католиком и, стало быть, может объединить вокруг себя и гугенотов, и умеренных католиков, или «политиков». Затем возникла фигура Генриха Наваррского (будущего короля Генриха IV), покинувшего двор Генриха III в феврале 1576 года[122] и перешедшего в протестантство. Он становится общепризнанным, хоть и не во всех случаях Добивающимся повиновения, правителем Объединенных южных провинций. Отныне южные провинции все более укрепляют свои позиции во властных структурах — и военных, и политических.

Если говорить о военной стороне дела, то в середине 70-х годов этого столетия гугенотский и умеренно-католический Юг оставался еще в руках довольно умелых и опытных сеньоров-воинов, таких как Монморанси-Дамвиль в Лангедоке или Ледигер в Дофине. С 1576 года им обоим, при всем их могуществе, приходится перейти в подчинение к Генриху Наваррскому, ставшему верховным вождем всех гугенотов, хотя он далеко не всегда добивается от своих непокорных подчиненных соблюдения дисциплины. Тем не менее Генриху вскоре удается повсеместно упрочить свое командное положение, которое поначалу давало ему довольно скромные возможности. Дело в том, что после смерти своего отца (1562 г.) он становится старшим в роду Бурбонов — теперь он первый принц крови. А в 1584 году умирает Франсуа-Эркюль, последний из братьев Генриха III. Поскольку ни у Франсуа-Эркюля, ни у короля не было детей мужского пола, Генрих Наваррский после этой смерти становится единственным престолонаследником. И хотя ему еще предстоит ждать своего вступления на престол Франции, но уже теперь его авторитет среди сторонников, особенно многочисленных в землях к югу от Луары, заметно возрос. При всем при том стратегических талантов у Генриха отнюдь не прибавилось. Тем не менее одержанная им победа над королевскими войсками под командованием Жуаёза в битве при Кутра в 1587 году дала ему репутацию неплохого полководца.

После 1573 года и до конца века правящая элита Объединенных провинций Юга в политическом и социальном отношении формировалась одновременно и из служилого (военного) дворянства, и из представителей офицерства, которые далеко не все были дворянами или лишь недавно ими стали. Такого рода пополнение правящего круга из разных социальных слоев не отличается сколько-нибудь существенно от формирования правящей олигархии во всем королевстве, как на севере, так и на юге. Это справедливо и для иных процессов, протекавших удивительно похоже как в Монпелье или в По, так и в Париже или в Амбуазе. Вот и перешедшее из рук Монморанси-Дамвиля в руки Генриха Наваррского рыхлое южное политическое новообразование за два десятилетия своего существования проявляет постепенно крепнущую (и уже хорошо знакомую нам!) тенденцию к централизации власти, хотя не следует, конечно, переоценивать соответствующие процессы, учитывая их пока еще зачаточный характер. Утвердившись в своем положении, Генрих Наваррский действует как полагается Капетингу. Первоначально «политико»-кальвинистское административное управление на юге находилось в значительной части в ведении городов. Под нажимом Генриха и его окружения оно все более переходит в руки федеральной администрации. Все больше веса приобретают провинциальные органы в ущерб администрации городов, дворянство возвышается над простонародьем, а сам Генрих — над своим окружением. Но пока еще на Юге возобладают общенациональные протестантские ассамблеи — прообраз тех, которые появятся в XVII веке, и они окажутся достаточно сильны, чтобы суметь навязать в 1577-1585 годах уступившему им Генриху III относительно мирное сосуществование, преимущественно католического королевского Севера и «политического» чисто кальвинистского Юга.

Конечно, это сосуществование изобилует эпизодами кровавых столкновений и разбойных нападений, привычных для южан. Оно сопровождается чередой любовно-политиканских интриг и в Оше, и при малом протестантском дворе в Нераке, интриг, не имеющих ничего общего с пуританством (гугенотское пуританство расцветет лишь позднее). В Нерак Екатерина Медичи отправляется в феврале 1579 года для переговоров с обосновавшимся там Генрихом Наваррским[123], своим зятем. Потребуется опасный период удач Католической лиги в северных провинциях, и особенно в Париже, что произошло несколькими годами позже, чтобы положить конец этому удивительному опыту не очень дружного, очевидно, соседства — «сосуществования» двух противостоящих друг другу частей Франции по обе стороны Луары. Мы имеем уникальную возможность окинуть взглядом весь государственный аппарат королевства во всей его многогранности и в том виде, как он сложился за семь или восемь лет относительного мира, а точнее — к 1579 году, и так или иначе функционировал на протяжении несколько более длительного периода во второй половине XVI века. В перерывах между местными стычками гражданской войны перейдем к рассмотрению того, что претендовало на название правосудного государства, осуществляя свои функции с большим или меньшим успехом и постоянством.

IX. ДРЕВО ПРАВОСУДИЯ

Действительно, именно размышлениям в 1579 году некоего сотрудника одного из государственных секретарей того времени мы обязаны сведениями, позволяющими нам наглядно представить себе структуру государственного аппарата той эпохи во всех ее главных составных частях. Автором этих размышлений, опубликованных в тетрадной форме в 1579 году и переизданных позднее в той же форме в 1608 и 1645 годах, является не кто иной, как Шарль Фигон, которого впоследствии стали именовать Шарлем де Фигоном, возведя, таким образом, как водится, в дворянское достоинство. Его основное занятие — главный счетовод Счетной палаты Монпелье-городка, в котором он не проживает постоянно.

Происхождение его установить трудно: он мог быть родом из парижской адвокатской или прокурорской семьи или, может быть, как предполагают некоторые, имел предков во Флоренции. Одно достоверно: в молодости он был сотрудником того, кто впоследствии станет кардиналом Бертраном, а перед тем был членом Тулузского и затем Парижского парламентов, министром юстиции при Генрихе II. Овдовев, он принял сан кардинала в 1557 году. Позднее он впал в немилость и потерял пост министра финансов после смерти своего венценосного покровителя. В своем политическом падении кардинал не повлек за собой Фигона. В 70-е годы мы находим его на постах секретаря королевы Наварры, руководителя Счетной палаты Монпелье (почетный пост), и, самое важное, он становится одним из приближенных государственного секретаря Физеса. К тому же Фигон — землевладелец, имеет ранг мелкого сеньора на юге Франции. Он приобретает, таким образом, разносторонний опыт, знакомство с административной практикой как в центре, так и на местах, как на юге, так и на севере страны. Стало быть, он имеет прекрасную возможность со знанием дела нарисовать полную картину государственного аппарата своего времени. Его наблюдения и размышления подтверждают, помимо всего прочего, прочность и устойчивость административных и государственных структур, контролируемых королевской властью. К 1579 году эти структуры устояли после почти 20 лет религиозной смуты и теперь готовились выстоять на протяжении предстоящих двух десятилетий, хотя и эти годы будут для них весьма трудными. Сочинение Фигона было опубликовано в Париже издателем Гийомом Овре под названием «Слово о сословных представительствах и об учреждениях правительственных, судебных и финансовых». Слово «органиграмма» Фигону было неизвестно, но само обозначаемое им понятие подразумевается во всех его рассуждениях и представлено им в книге в форме дерева.

Термин «органиграмма» (англ. flow chart), очевидно, не существовал в XVI веке и появится в нынешнем смысле значительно позднее: во Франции в 1940-1950 годах. Однако образ дерева с многочисленными ветвями, создающий наглядное представление об излагаемой концепции, является удобным познавательным инструментом, который будет использоваться вплоть до XX века и который связан, помимо любых эпистемологических построений, с самыми ранними представлениями о мире, с религиозной иконографией и т.п. Дерево появляется как символ Космоса еще в древних священных книгах Индии. Также и Библия, Ветхий и Новый заветы, начинается — с первых страниц Книги Бытия — и завершается — в заключительной части Апокалипсиса — обращением к образу деревьев, райских и прочих. Более того, в Средние века, и в частности в XVI веке, было принято сравнивать Францию, французов и всю династию Валуа с садом или с деревом с мощным зеленеющим стволом, несущим белые цветы, или с огромной лилией.

И в иных областях знания многие авторы также использовали образ дерева, пытаясь составить классификацию различных наук. И можно считать, что такой подход получил весьма широкое распространение в период с III века новой эры и вплоть до эпохи европейского Просвещения. А начало ему было положено еще в период поздней античности греческим философом Порфирием, который в своем труде Isagogé расположил все основные представления в виде ветвей некоего общего ствола. По прошествии долгого времени, а именно в XIV веке, Раймонд Люль сконструировал даже целое древо власти, у которого имелись и корни, и ствол, и ветви, и плоды. Это символическое изображение системы власти составляло часть чего-то похожего на настоящий лес, где произрастали деревья самых различных видов, начиная с весьма земных (например, обычное дерево, о котором можно было составить целый трактат по ботанике) и кончая деревьями божественных высот, таких, как «древо Матери Божьей», в котором отображались различные ипостаси Девы Марии и каноны поклонения Богородице. В конечном итоге Люль сводил свой «лес» к некоему древу познания, в котором содержалось и отображалось «все сущее». Считалось, что такого рода попытки выращивать метафорические леса способны помочь исследователям удерживать в памяти весь спектр различных научных знаний. Труды Люля в этой области были, судя по всему, хорошо известны просвещенным людям XVI века, ибо еще в 1515 году в Лионе появилось их прекрасно оформленное и четко напечатанное издание. Рассмотрим подробнее «дерево власти» Раймонда Люля. По политическим убеждениям Люля можно сопоставить с Фигоном, с его описательным методом изложения. Дерево Люля делится на ветви, каждая из которых крепится соответственно к иерархической либо профессиональной общественной группе, которые объединяются вокруг «ствола», а им является некто иной, как сам император. В «люлевские группы» сведены бароны и рыцари, горожане, советники, прокуроры, судьи, адвокаты, послы и — чтобы никто не был забыт — королевский исповедник и инквизитор. В эпоху Возрождения один автор в Англии применил схемы Люля к своей собственной стране.

Впрочем, из-за Фигона Люль быстро перешел в число авторов прошлого, и прошлого не слишком близкого. К источникам более прямого идейного воздействия на счетовода из Монпелье следовало бы отнести скорее Рамуса, или Пьера де Ла Раме — мыслителя, пользовавшегося широкой международной известностью, убитого в ночь Святого Варфоломея в 1572 году. Мышлению Рамуса свойственны и геометрическая четкость, и способность к визуализации своих представлений, которые хорошо прослеживаются в его книгах, где в типографских изображениях ветвящихся и переплетающихся древовидных структур в сжатом виде изображены основные вопросы логики и диалектики. Методы строгой классификации, предложенные Рамусом, оказали, как представляется, значительное воздействие на теоретические построения Бодена, который, в свою очередь, во многих отношениях был идейным предшественником Фигона как в том, что касалось его теории суверенитета, так и в приверженности к таксономии. Таким образом, есть все основания полагать, что истоки воззрений Фигона восходят — напрямую или через Бодена — к Рамусу.

Тем не менее похоже, что при всем этом Фигон остается оригинальным мыслителем, даже если и допустить с полным основанием, что истоки его трудов следует искать в работах Люля и Рамуса (не говоря уж о возможности иных первоисточников). Действительно, этот счетовод из Монпелье сумел построить такую органиграмму современных ему государственных структур, какой мы не находим во Франции ни в его время, ни в непосредственно последовавшем за ним историческом периоде. К тому же он берется анализировать составные части государственного механизма (структуры юридические, финансовые, военные), тогда как Люль ограничивался в основном рассмотрением общества, которое оставалось в его время и феодальным, и имперским, в духе обычных классических представлений о сословиях, его составляющих. Ну а Рамус не занимался сколько-нибудь существенно политической стороной вопроса.

При такой широте своих познаний и новизне концепций Фигон заслуживает звания предтечи, хотя и малоизвестного и, главное, непризнанного. На протяжении веков попытки построения «древес познания» и органиграмм, представляющих последовательность звеньев в цепях подчиненности и власти, будут продолжены и умножены. Бэкон, Шамбер и д'Аламбер, один за другим, приложили немалые усилия к тому, чтобы прикрепить к одному общему стволу различные ветви науки. В XX веке такие «деревья» (так буквально их и называли) — органиграммы (flow charts) или попросту алгоритмы — прямо-таки процветали в различных областях знания, и в частности в лингвистике (Тесньер, Шомский…), в математике и особенно в информатике, которая обильно оснащалась древоподобными диаграммами программирования. И наконец, техника руководства промышленными предприятиями и «наука» административного управления привели в наши дни к созданию множества органиграмм, предназначенных для отображения организационной структуры фирм и бюрократических органов, с целью упростить задачи управления ими (а именно эту задачу еще в 1579 году ставил себе Фигон в своих работах, носящих отпечаток современности вопреки или же благодаря воздействию на него традиции, унаследованной от Люля, Рамуса и некоторых других).

Итак, Фигон создал небольшую, весьма содержательную книгу, в которую он включил гравюру, изображающую «древо правосудия». Небесполезно привести здесь титульное название этого труда в его полном объеме: «Слово об органах и службах как правительства, так и правосудия и финансов Франции с кратким описанием юрисдикции и компетенции каждого из них». Если такие слова, как «правосудие» и «финансы», не нуждаются в комментариях, хотя второе занимает зависимое положение от первого, то точное определение значения слов «правительство», «правление» может представить некоторые трудности. Напомним поэтому, цитируя Фигона, то, что он писал в своей книге: «истинный режим и правление в нашей республике» включает в себя такие составные части, как правосудие, финансы, полиция (т.е. все то, что относится к администрированию), и, наконец, вопросы военные и дипломатию. Но, с другой стороны, при чтении книги становится ясно, что Фигон имеет здесь в виду штаты, иначе говоря — все три сословия и, в более широком смысле, все социальные группы. Но он рассматривает их лишь через призму тех взаимоотношений, которые они поддерживают с государством — в самом широком смысле этого термина, то есть с государственными, административными и правительственными органами (в современном понимании этих терминов). Столь узкая направленность исследований Фигона сама по себе представляет большую ценность. В этих исследованиях рассматриваются почти исключительно политологические и организационные вопросы, что было редкостью в те времена (1580 г.), и они отнюдь не сводятся к изложению неких общих социологических соображений, элементы которых мы, во всяком случае, без труда можем найти в публикациях многих авторов от Шарля Луазо до Ролана Мунье.

Согласно представлениям Фигона, государство строится вокруг некоего центрального ствола[124] коим является правосудие, воплощенное в канцлере Франции или в его временном заместителе — хранителе печати (министре юстиции). Только при Сюлли в начале следующего века и в особенности при Кольбере произойдут в этом отношении некоторые изменения: канцлер утратит часть своих прерогатив, бывших — как о том свидетельствует «древо» Фигона 1579 года — очень широкими вплоть до 1661 года. Эти полномочия перейдут к тому, кого в период личного правления Людовика XIV станут называть генеральным контролером финансов. Занявший эту должность Жан-Батист Кольбер сосредоточит в своих руках руководство министерствами финансов и внутренних дел, если уместен такой анахронизм — использование нынешних названий для этих учреждений. В результате этих изменений то, что в 1579 году заслуживало названия «государства правосудия» (с учетом более высокого положения канцлера), начиная со времен Кольбера стало все более преобразовываться в государство финансов и полиции (здесь это последнее слово следует понимать в его старом смысле — как администрацию, а не в его нынешнем узком «полицейском» значении). Короче говоря, в старой триаде суверенного правления — юстиция, полиция, финансы — произошло некоторое перемещение акцентов в пользу двух последних. В эпоху Генриха III этого еще не было, и понятно почему: канцлер, которого время от времени замещал хранитель печати, оставался центром всех органов власти.

От центрального ствола в схеме Фигона отходят две главные ветви и несколько менее крупных веток. Эти ветки также растут непосредственно из ствола, но их значение не столь существенно. Главные — две первые ветви. Влево отходит от ствола большая ветвь юстиции: она изображает «верховные суды» парламентов, Парламента Парижа в первую очередь. Вправо идет толстая финансовая ветвь: пройдя через Счетную палату (это аналог Парламента, но следует за ним по своему значению), она приходит в Сохранную казну. Ее «сохранная» сторона не должна вводить в заблуждение — в действительности именно отсюда «вытекают» государственные расходы. После Сохранной казны эта крупная финансовая ветвь устремляется выше и дальше и приводит к «главной приходной кассе». Реально здесь имеются в виду податные кассы различных региональных податных органов. Они представляют собой, как это следует из самого их названия, геометрическое место хранения всех денежных поступлений, которые складываются из сборов и платежей имеющих налоговую, или домениальную основу. Они изображены вверху справа от «древа».

Теперь, чтобы вернуться к существу вопроса, отметим, используя чуть-чуть модернизированную терминологию, что свой исходный «живой сок», или, говоря словами Фигона и Бодена, свою суверенность или величие, это дерево черпает из гумуса, получает их от королевских корней, а также от основания ствола — Королевского совета. Глубокая основа суверенной власти, разумеется, имеет божественное происхождение. Ни народ, ни народное представительство не играют во всем этом никакой роли, если верить квазиабсолютисту Фигону (как далек он в этом отношении от протестантских монархомахов[125], которые еще в 70-е годы XVI столетия стали первыми теоретиками, выдвинувшими идею некоторой суверенности народа, какой-то формы народовластия). Фигон, проповедующий свою концепцию абсолютизма в противовес идеям монархомахов, пытается замалчивать объективно существовавшую действительность: в королевстве и во времена Генриха III, и при его предшественниках и наследниках имелся — и в землях языка «ойль», и в областях Лангедока — хотя и весьма несовершенный, но абсолютно реальный зачаток национального представительства в виде провинциальных и общенациональных штатов. А Фигон даже не упоминает о них в своих построениях, поскольку его взгляд замутнен «абсолютистской» идеологией. Народ, по мнению нашего автора, должен довольствоваться обожанием королевской власти и, естественно, должен быть любим ею. Народ, любящий короля или любимый им, не изображен на рисунке древа государственности.

«Живой сок» древа, поднимаясь снизу вверх, достигает огромной левой ветви, иначе говоря — Парламента, само название которого — Суверенная палата — показывает, что он является и средоточием, и источником суверенности. Затем сок стекает через все тот же Парламент ко множеству свисающих ответвлений: на рисунке Фигона они расположены внизу слева или — если использовать терминологию географических карт — к западу-юго-западу от ствола древа. Эти ответвления приводят к различным административным органам, некоторым официальным лицам и подкомиссиям, подчиненным Парижскому парламенту. К этим ответвлениям подсоединены такие органы, как Дворцовая бухгалтерия, Казначейская палата, уполномоченные порученцы, которым Парижский верховный суд доверяет решение некоторых вопросов местного или регионального уровня. И, что существенно, «живой сок» в северо-западном углу продолжает подъем к органам низшего и среднего звена аппарата юрисдикции. Этот аппарат состоит из многих групп чиновников, которых насчитывалось (не только собственно судебных чинов, но и служащих финансовых органов, расположенных в северо-восточной части «карты», а также чиновников некоторых других специальностей) 15 000, а может быть, и больше, во Франции 1575-1580 годов. (Отметим еще раз экономичность и даже, можно сказать, деликатную умеренность такого государственного аппарата, который имел менее одного чиновника на тысячу «французов» того времени. Это соотношение в наши дни значительно изменилось в пользу чиновничества, если учитывать рост населения, но отнюдь не привело к соответственному повышению эффективности административных служб.)

Ограничимся сейчас рассмотрением собственно аппарата правосудия в его вертикальном изображении. Чтобы лучше понять его функционирование, будем двигаться сверху вниз, начиная с верхних ярусов «листвы», в направлении, обратном первоначальному. «Потоки производных элементов сока», как сказали бы современные ботаники, действительно спускаются вниз в направлении, противоположном движению «живого сока», — от листьев к ветвям, затем к стволу, к его нижней части и к корням. Здесь и находится сам король, действующий по наитию Божьему. Льющийся вниз сок соответствует, согласно интуитивно найденному Фигоном образу, обращениям к правосудию, поступающим от массы управляемых. Используя в какой-то мере техническую, но тем не менее общеизвестную терминологию, можно сказать: речь здесь идет о цепочке ходатайств, исходящих от истцов, обращающихся к правосудию. Эта последовательность апелляций проходит по нисходящим ступеням — от судов низшей инстанции до высочайших судебных учреждений через ряд промежуточных уровней. Иерархия судебных органов дает полную картину разветвлений судебной системы сверху донизу и во всех ее аспектах — от смешного до великого — в пределах того, что изображается на фигоновских рисунках.

Среди «меньших» судей, судей самого низкого уровня, расположенных «на самых верхних ветвях» верхней левой части кроны дерева, выделяются (вне собственно монархической части судебной системы) эшевены, капитулы, консулы и мэры городов. Все они равнозначны эдилам или членам городских муниципалитетов более поздних французских республик. Знамение времени и существенное отличие от XVI века: в наши дни этих официальных лиц никто не может себе представить исполняющими судебные функции, тогда как для людей эпохи Возрождения это само собой разумелось — мэр одновременно был и судьей, и полицейским чиновником по разбору мелких правонарушений и т.п. К категории «меньших» судей Фигон относит также и нотариусов, все значение которых он мог оценить в период своей деятельности на Юге, ставшем для него второй родиной. Он рассматривает их прежде всего как юристов, иначе говоря — так же как представителей правосудия, хранителей святости договоров (они и в самом деле являются носителями такой функции, хоть и выполняют ее по-своему и далеко не всегда). На самом верхнем краю в северо-восточной части созданного Фигоном рисунка помещены судьи сеньорий — «служители сеньоров — верховных судей», как их называли в ту эпоху. Этих весьма своеобразных судей насчитывалось во Франции несколько тысяч. Они подменяли, дублировали государственных чиновников и были заменены ими. От этих многочисленных персонажей, расположенных на дереве вверху слева, последуем вниз вдоль веток от разветвления к разветвлению, следуя за тем, что мы будем называть теперь, используя на этот раз гидрографическую метафору, ручьями и речками жалоб и апелляций. Свое начало эти потоки берут среди тех, кому приходилось иметь дело с юстицией при их обращении с жалобами на решения судов низших инстанций. Мы спустимся, следуя за этими потоками, к пунктам их слияния на все более важных последовательных этапах. Так мы дойдем до королевских судей в более или менее значительных населенных пунктах и затем попадем к большей «речке» — к бальяжам и сенешальствам, возглавляемым соответственно бальи и сенешалями, сходными, судя по размерам территории их округов, с префектами нашего времени, а в некоторых случаях — с супрефектами. И бальи, и сенешали также считались судьями в ту эпоху, а точнее — они председательствовали на заседаниях судов. И те и другие могли к тому же вести и собственно административные дела на территории своего округа (совершенно так же, как городские консулы или капитулы, но с более широкими полномочиями). И наконец, эта вышеназванная «речка» бальяжей и сенешальств становится крупным притоком главной реки, состоящей из парламентов, куда в конце концов стекаются все жалобы, апелляции, обжалования апелляционных решений, приходящие сюда от судов различных низших инстанций. Аналогичные или, скорее, схожие по своей природе с бальяжами «реки» образовывали и президиальные суды, основанные Генрихом II в 50-х годах XVI века.

Говоря о социальных институтах, дата создания которых точно установлена, Фигон, с его складом ума, близким к современному, отмечает в своем «Слове к читателю», что его интересует не столько «диахрония» явлений — происхождение, время создания или изменение рассматриваемых им институтов, сколько то, что он называет «синхронией», — взаимосвязь и взаимодействие различных частей этих административных институтов, «подвластных Его Высочеству королю». В этой связи позволим себе уподобить Фигона структуралистам соссюровского и леви-стросовского толка 1960-1970 годов. Они ведь тоже в своих премудрых писаниях оставляли в стороне и историю, и причины явлений, уделяя все внимание вопросам структуры и системы.

«Реки» Фигона отображают существующую структуру: биржевые советы и судей торговых судов (те и другие образуют судебную систему для коммерсантов), а также портовых старейшин и старост городской и дорожной стражи, в ведении которых находились городские ворота и заставы, взимание таможенных и дорожных сборов, задержание бродяг и других подозрительных, замеченных на границах. На том же уровне в судебной иерархии расположен у Фигона так называемый «суд мраморного стола»[126] — учреждение, в которое стекались апелляционные жалобы на судебные органы Адмиралтейства, коннетабля, Канцелярии маршалов Франции, Администрации вод и лесов. Все четыре учреждения также обладали не только административными, но и судебными функциями в соответствии с основными традициями королевской Франции. Повторим еще раз, рискуя надоесть читателю, что в конце концов все апелляционные жалобы, в которых оспариваются решения «мраморного стола» или президиальных судов, стекаются в Парламент.

В верхней части фигоновской графической картинки, справа от ветви, изображающей президиальные суды, и, можно сказать, к северо-северо-западу, если и на этот раз использовать аналогию с географической картой, обращает на себя внимание крупная ветвь находящаяся прямо на центральной осевой линии канцлерства. Она изображает «всех прево парижских и провинциальных маршалов», иначе говоря — некое подобие нынешней полиции. Институт, о котором пошла речь, связан с высшими военачальниками — маршалами. В те времена он еще слаб (впрочем, не имеет должной оценки и значение финансов государства). Подъем этого института к полиции современного типа начнется лишь с учреждения в Париже в 1667 году при Людовике XIV, поста генерального директора полиции и назначения на это место знаменитого Ла Рейни. И опять мы констатируем, что полный отход от схемы Фигона совершится только в 60-х годах XVII века — через 82 года после того, как «древо правосудия» было изображено нашим автором.

Перейдя теперь к северо-восточной части изображения, мы снова попадаем в финансовый сектор. Но здесь речь уже не идет о «результате» деятельности государственного аппарата в виде «выхода» его продукции — решений (главным образом судебных), исходивших, как мы могли видеть, из северо-западного угла нашей «карты» в ответ на народную жажду правосудия. На этот раз речь пойдет о денежных «поступлениях», о денежных вливаниях в государственный аппарат, осуществляемых путем взимания налогов и сборов самим этим «аппаратом». Такие «поступления» составляют при этом нечто вроде «взносов», выплачиваемых добровольно или в принудительном порядке налогоплательщиками — большей частью сельскими — на содержание монархии. Подчеркнем для начала то обстоятельство, что в 70-е годы XVI века канцлерство оказывает очень большое влияние на финансовые отрасли административного аппарата. Оно потеряет свои возможности надзора за ними лишь столетием позже — в эпоху Кольбера, уступив их генеральному контролеру финансов. В этом отношении во времена Генриха III ствол «древа правосудия» остается реально единым, главным, осевым. Он подчиняет себе — что может показаться странным для нашего нынешнего восприятия — те его ветви, которые имели чисто финансовый характер. (Представим себе, ради пояснения ситуации для читателя, что в 1987 г. министр юстиции возглавил бы и стал руководить через своих чиновников — что для нас немыслимо — министерством финансов.) Времена Кольбера, отделив, если можно так сказать, финансовое дерево от древа юстиции, положат конец верховенству юстиции — ситуация, которая ретроспективно, в свете нынешних представлений, может показаться ненормальной.

Коснемся вкратце нескольких менее значительных веток, которые можно отнести к финансовым ответвлениям. Среди них — королевский Монетный двор (имеющий своего прево), Казначейство, генеральные распорядители финансов (они расположены на северо-северо-востоке согласно картографии Фигона). Все они постепенно теряли свое значение со времен Возрождения, и особенно после реформ Франциска I. Попутно надо отметить, что некоторые из ветвей девальвировались с течением времени — усыхали на своем месте, но, даже высохнув, не отмирали окончательно. Отмеченная здесь феноменальная живучесть хорошо согласуется с давними неизменными тенденциями, характерными для французской административной системы: в ней устаревшее учреждение не устраняют, а оставляют влачить жалкое существование, создавая рядом с ним совершенно новое, молодое и сильное, которое своей конкуренцией окончательно лишает жизнеспособности старую организацию. Именно это происходило во Франции начиная со времен Франциска I и Генриха II в результате возникновения таких молодых захватнических, динамичных и весомых учреждений, какими были Сохранная казна и Генеральная налоговая служба, на рассмотрении которых следует сейчас остановиться.

Оставим в стороне Палату косвенного налогообложения с ее дочерними подразделениями — соляными складами и генеральными контролерами соляного налога, хотя ее значение нельзя недооценивать. Перейдем к «сбережению» и «сборам». Простирающаяся на северо-восток толстая ветвь, на которой изображены узлы Сохранной казны и Управления по сборам, одержала решительную победу в той квазибиологической борьбе, в которой она выступала противницей предшествующих институтов с аналогичными функциями, среди которых нами уже было отмечено Казначейство. Счетная палата (она также расположена на северо-востоке) дорога Фигону — служащему Счетной палаты Монпелье и знатоку королевских учреждений. Она служит связующим звеном между «толстым суком» канцлерства и «крупным узлом» сохранения, если сказать более точно — денежными хранилищами казны. При этом, изображая столь крупно утолщения сохранения и сборов, Фигон четко очерчивает весьма ограниченное пространство, в котором в его время совершались основные действия в области управления финансами.

Отметим, что службы и сохранения, и сборов были основаны относительно недавно, учреждены при Франциске I. Первая (покрывающая если не все, то значительную часть расходов) возникла в 1523-1524 годах. Вторая, состоящая из различных налоговых контор в 16 административных округах, формирует целую сеть первичных пунктов сбора налоговых платежей. Денежные суммы, собранные таким образом налоговыми органами, включают в себя (на северо-восточной ветви дерева, изображенного нашим автором) прямое налогообложение, помещенное с левой стороны ветви (выплаты короне, мыт, талья, суммы жалованья 50 000 человек — военных и гражданских; эти общие цифры хорошо согласуются с численностью французских вооруженных сил XVI века, гораздо менее многочисленных, заметим, чем армии Бурбонов). А косвенные налоги, согласно логике, мы находим справа от этой же ветви. В них входят форэн — такса за вывоз товаров за пределы королевства, а также налоги на соль и вино (габели). На северо — северо-востоке помещены и деньги королевского домена (рассматриваемого как относительно скромный источник дохода). Здесь речь идет, естественно, о земельных и лесных угодьях, выплатах сеньориальных и прочих, причитающихся монарху. Согласно распространенному давнему убеждению (ставшему совершенно неосуществимым на практике), король должен был по возможности «функционировать» на доходы от своего домена, как говорили — «жить за свой счет». A priori Фигон отнюдь не пытается поставить под сомнение эти представления, все еще достаточно популярные в его время. Но фактически он, склонный к описательному эмпиризму, ограничивается четким разграничением различных источников средств из домена короля, разделяя их на разветвления в своем изображении дерева в северо-северо-восточной верхней части его кроны. Здесь отображены сеньориальные выплаты (земельный ценз и ренты, лоды, выплачиваемые сеньору при смене землепользователя, такса с продаж) — все то, что обычно причиталось сеньору с пользователей лена, в том числе и тогда, когда лен предоставляется королем, выступающим в своем качестве сеньора. Здесь же и доходы с лесосек в королевских лесах или, как принято говорить в наши дни, «домениальных» лесах. И наконец, денежные поступления от наложенных чиновниками домена штрафов, осуществленных ими конфискаций, от судебных пошлин и нотариальных записей, таксы за гербовую печать и т.п. На деле зачастую домен плохо содержался по вине тех, кто должен был о нем заботиться. Это слишком часто встречающаяся неэффективность того, что в наши дни назвали бы государственным сектором. Генрих IV, который, сам того не зная, был в этом вопросе предшественником Адама Смита и теоретиков либерализма — противников огосударствления, охотно повторял всякий раз, когда его внимание обращали на какой-нибудь полуразвалившийся дом: «Ну уж это-то мое». Гораздо более существенными были средства, источником которых не был королевский домен. Король черпал их из прямых и косвенных налоговых поступлений — из налогов в собственном смысле, в современном понимании этого слова, как уже указывалось. Из них складывалось более 80% общегосударственных бюджетных поступлений, а доля средств, имеющих чисто домениальное происхождение, была со времен Людовика XI совершенно незначительной. Правда, весомым дополнением к ним становились — в процессе повседневной деятельности государства — займы, кормовые выплаты, десятина с доходов духовенства, дарения Церкви казне и, наконец, доходы от продажи должностей, когда король за некоторую сумму назначал чиновника на уже существующее или специально созданное место. Столь плотное переплетение фискальных ветвей и разветвлений свидетельствует о значительном усложнении государственного аппарата. При этом налоговое бремя росло, но не становилось непосильным в период между правлениями Людовика XI и Генриха III. В пересчете на зерно налоги выглядят довольно стабильными. Огромный рост налогового пресса еще впереди: чтобы он стал реальностью, надо дожить до времен Ришелье и Мазарини. При рассмотрении органиграммы финансовой системы 1579 года прежде всего удивляет ее качественное совершенствование, а не только количественное расширение, что было результатом творческих, инициативных решений, касающихся этой области администрирования, принятых Франциском I и Генрихом II и оставленных ими в наследство королям династии Валуа.

Мы переходим в заключение к юго-восточной части «древа». На этот раз речь не пойдет о доходах или о налоговых «поступлениях», льющихся живительной влагой в государственный аппарат. Здесь, в этой новой для нас зоне, мы имеем дело с расходами, с выплатами, короче говоря — с теми «эффектами», которые финансовые ресурсы производят в самом государственном аппарате и через его посредство. Выплаты, само собой разумеется, осуществляются за счет входящих платежей. Цепочка приход-расход спускается, в полном согласии с логикой, от северо-восточного угла нашей гравюры к юго-восточному ее углу, проходя через крупный стратегический узел Сохранной казны, образующей связующее звено между «поступлениями» и «расходами». Эти последние, в свою очередь, вертикально спускаются к двум неравным участкам вдоль двух ниспадающих ветвей, напоминающих своим видом тяжелую крону плакучей ивы. В непосредственной близости от центрального ствола, справа от него, на юго-востоке, находится королевский двор, дом короля, роль которого как символа все еще сохраняет свое значение (достаточно вспомнить о «кочующем» дворе Екатерины Медичи и Карла IX: почти 15 000 человек — ставшее кочевым население среднего города той поры — двигались по французским дорогам или по тому, что служило тогда дорогами, сплачивая народы в нацию на всем пространстве страны от севера до юга). «Расходы» на содержание этого двора (который далеко не всегда «кочует», а гораздо чаще сохраняет «оседлость») распределены по таким, в частности, статьям: серебряная посуда, различные подарки, псовая охота, конюшня (важную должность главного конюшего доверяют обычно лишь могущественным сеньорам). И наконец, поскольку надо обеспечивать безопасность и королевскому семейству, и всем придворным, в расходы по содержанию этой братии («издержки на королевский дом», как говорит Фигон) входят также и денежные средства, рассчитанные на содержание сотни дворян и охранников (командуют этой охраной, состоящей из отборных бойцов, весьма видные люди; занять такой пост стремятся очень многие). Справа от большого центрального ствола дерева Фигон изображает падающую с северо-северо-востока к юго-юго-востоку еще одну, вторичную, ось, описание которой можно было бы дать, исходя из веберовской концепции «патримониальной монархии». Допустим, что в верхней части картины (на северо-северо-востоке) расположен описанный выше «собственный домен» монархии, из которого исходит минимальный объем средств в счет доходов казны. В нижней ее части вписывается в статью outputs — затрат и расходов — королевский двор: он с лихвой поглощает пресловутые домениальные средства, тратя их на питание, на представительские расходы familia — королевского семейства. Это семейство, по правде говоря, гораздо шире рамок собственно семьи монарха, поскольку окружено множеством придворных, стражников и слуг. Далее на вертикали, спускающейся с северо- до юго-востока по правому краю фигоновской схемы, появляются структуры государства, в которых наши современники могут обнаружить знакомые им черты: сверху — налоговые службы, о которых мы здесь уже упоминали; они являются носителями все тех же, с мелкими исключениями, функций, которым суждено долгое существование. Ниже на схеме — средства от налогообложения, которые устремляются в пропасть расходов государства и почти идентичны наиболее типичным его затратам. Речь идет, в частности, о расходах на содержание армии — главного потребителя денежных средств в дореволюционной Франции; она поглощала до 50% и более королевских «бюджетов». Главные статьи расходов по этой части представлены средствами на довольствие мирного и военного времени, на содержание флота, артиллерии, на создание укреплений… Затем идут затраты на содержание дипломатической службы (расходы на «посольства и дипломатические поездки»), ренты и пенсии (для придворных и прочих лиц, которым режим протежирует), награды, дарования и иные благодеяния (для тех же людей) и, наконец, «жалованье судебных людей и людей финансов», иначе' говоря — денежное содержание чиновников и должностных лиц. Оно весьма невелико в те времена, поскольку эти люди содержали себя — хотя бы частично — за собственный счет, а также на подношения подчиненных — официально легализованные или молчаливо допускаемые. Жалованье, выплачиваемое им государством, составляло, таким образом, лишь часть их доходов, и, конечно, не самую большую. Предложенное Фигоном описание того, что касается расходов — outputs — государства, как видим, хоть и краткое, но достаточно полное. Оно охватывает и королевский двор, и армию, и дипломатию, касается судебной и финансовой бюрократии и даже мздоимства.

Нам осталось теперь поговорить о нижней части схемы Фигона, обо всей юго-западной четверти ее, а также о небольшом участке, расположенном внизу справа (на юго-востоке). Здесь мы находим губернаторов провинций и послов (иначе говоря, представителей короля в стране и вне ее); тут же Великий прево королевского дворца (он является судьей для лиц из королевского окружения), королевский Большой совет, который и дублирует, и венчает собой систему парламентов, перенося по возможности на высший государственный уровень кассационные судебные дела и апелляции; здесь государственные секретари — предшественники появившихся позднее министров, интенданты финансов, которых можно приравнять к нынешним заместителям министра финансов, докладчики по судебным делам в Государственном совете — все они образуют политический класс или «технократическую структуру» королевского государства 70-х годов XVI века. С 1661 года эта структура перейдет из подчинения канцлеру в преобладающее ведение генерального контролера финансов. И наконец, на древе Фигона армия и зарождающийся военно-морской флот присутствуют повсюду и одновременно нигде, поскольку их наличие отображено лишь косвенным, периферическим образом в показанных на нем трибуналах Адмиралтейства и служб коннетабля (на юго-западе схемы), а также упоминанием различных расходов на военные нужды (на юго-востоке). Но при этом следует учитывать, что наш автор никак не включает профессиональных военных в описание своего сугубо «гражданского» и «светского» дерева служб и должностей. Это относится и к духовенству: наличие Церкви, конечно, вытекает с очевидностью из упоминания о десятине, которую она должна выплачивать светскому государству, но этим дело и ограничивается. Тем не менее, присутствие служителей Церкви подразумевается всей этой иконографией, поскольку они выступают посредниками между королем и Богом при помазании, а также и в дальнейшем, освящая законность суверенного правления короля Франции. Фигон, впрочем, дает на этот счет точные пояснения на нескольких страницах, которыми он сопроводил в своей книге гравюру, изображающую дерево. Каким бы ни было это дерево, при всех недостатках оно остается лучшей имеющейся у нас «фотографией» государства эпохи Возрождения, слепком с одного из очень древних режимов и со Старого порядка в полувоенный период 1577-1584 годов.

X. ГИЗ И ЕГО СТОРОННИКИ

Гражданские войны возобновляются с 1584 года на новой основе, теперь сталкиваются уже не две, а три группы действующих лиц: протестанты — сторонники Генриха Наваррского из Объединенных провинций Юга; католики-центристы, часть из них — «политики», часть — сторонники Валуа[127]; наконец, на первом плане католики — сторонники Гизов. Что же значит быть «гизаром» (сторонником Гизов) или просто Гизом в этой Франции «конца века», где происходит поразительная революция Лиги, которая с 1588 года развивается во всех направлениях?

Первое знаменитое поколение Гизов, поколение победителя в Меце и при Кале и всемогущих советников Франциска II, предложило в целом некоторые контуры семейной модели, которая будет расцветать в последующий период: несгибаемый католицизм, дух рыцарства, вкус к власти, компетентность в военной сфере, умение увлечь и повести за собой толпу. Второе поколение, поколение Генриха де Гиза, убитого в 1588 году, придает этим контурам грандиозный размах и трагическое завершение, которое, впрочем, всегда присутствует в судьбах семьи: Франсуа де Гиз, отец Генриха, погиб в 1563 году от удара убийцы Польтро де Мере (который был «управляемым», лишь Бог и Колиньи знают кем). Карьера Генриха, как только он вышел из юношеского возраста, приобретает исторические масштабы начиная с 1575 года (победа над германскими рейтарами в Дормане). С 1584 года в его карьере происходит новый подъем после смерти Франсуа-Эркюля, бывшего герцога Алансонского, младшего брата Генриха III. Эта смерть имеет решающее значение! Отныне для династии Валуа бесповоротно встает проблема преемника. Генрих III, чей брак остается бесплодным, по нормам Салического закона имеет только одного законного наследника, того самого, кого так давно столь многие опасались, — Генриха Наваррского, отдаленного потомка Людовика Святого… и одновременно принца гугенотов. Католическая Франция находится под угрозой. Столь же запутанный спор о преемнике ранее, два с половиной века назад, вызвал Столетнюю войну. Что касается мук общественного сознания, которые возникают при разнице в вероисповедании между государем и его народом, то приблизительный эквивалент этой ситуации встречаем — правда, в противоположном смысле — ста годами позже в Британии, когда Яков II, король-папист, должен будет править подданными, исповедующими англиканство; итогом этого стала революция 1688 года, разумеется, мирная, но глубокая и «победоносная». Это показывает взрывоопасный характер той альтернативы, которая открывается начиная с 1584 года. Первая Католическая лига тем не менее возникает в 1576 году вокруг Перонна. Инициатива Гизов сыграла в ее появлении лишь незначительную роль, движение стимулировали прежде всего губернатор, местное дворянство и все три сословия региона. Для этих сторонников Лиги на начальном этапе главной задачей было помешать Конде, принцу-гугеноту, прийти к власти в Пикардии. Вторая Лига, «истинная», кристаллизуется в Лотарингии через девять лет после этого вокруг Генриха де Гиза и его родственного клана. Движение Лиги возникает также в Париже, на несколько недель позднее, в среде судейских чиновников, кюре и торговцев, приверженных традиционной религии. Это двойное возникновение имеет место в конце 1584 года как логичная реакция на смерть Франсуа-Эркюля. Сформировавшийся таким образом союз приводит в 1585 году к захвату власти и гражданской войне. Действия ведутся по двум осям: Гизы и их сторонники частично устанавливают свое господство в городах, крупных и небольших, и в крепостях в Северной Франции; с другой стороны, ведется вооруженная борьба с протестантами и сторонниками Генриха Наваррского, которые все больше группируются в Объединенных провинциях Юга. В этом втором наступлении королевская армия выступает в качестве союзника, поскольку Генрих III, человек, во всяком случае, очень религиозный, был вынужден заключить договор о послушном союзничестве с Лигой в июле 1585 года по причинам в основном тактическим. «Я их правитель, католик, как это надлежит, поэтому я следую за ними». Увы! В данных обстоятельствах союзник оказывается более опасным, чем враг; суверен ежеминутно боится, что его вытеснит обременительный «друг», которым стал для него герцог де Гиз. Более того, королевская армия терпит жестокое поражение от Генриха Наваррского в Кутра (октябрь 1587 г.). Это поражение не способствует улучшению ситуации, несмотря на почти королевские похороны в стиле высокого барокко, которые Генрих III устроил своему любимчику Жуаёзу, убитому в этом бою. На севере обостряются противоречия между двумя Генрихами (Валуа и Гизом), в то время как на юге третий Генрих (Наваррский) продолжает оставаться причиной конфликта.

Два раза (в феврале 1586 г. и в мае 1588 г.) Гиз с триумфом входит в Париж, столицу католическую и уже охваченную движением Лиги; его встречают с энтузиазмом, во многих случаях даже исступленно. К тому же Гиз чувствует себя — неожиданный ресурс — частично успокоенным некоторой поддержкой, которую оказывает ему Екатерина Медичи; на самом деле королева-мать страдает оттого, что у нее отнимают власть в силу институциональных прерогатив Генриха III, которого она продолжает любить всем сердцем. С другой стороны, она не забывает о своих семейных связях с Гизами, пусть и достаточно отдаленных: она выдала свою дочь замуж за одного из принцев из семьи герцогов Лотарингских, она же стала свекровью другой представительницы Лотарингского дома (королева Луиза, жена Генриха III, происходит из семьи суверенов этого маленького государства). В принципе крайний католицизм лотарингских сторонников Лиги не может оттолкнуть a priori набожную итальянку, которой время от времени еще бывает Екатерина просто в силу воспоминаний о своем происхождении и о своем детстве.

В мае 1588 года второе вступление Генриха де Гиза, имеющего эту символическую поддержку, в Париж вызывает в качестве ответной меры (поскольку Генрих III не испытывает к этому принцу — стороннику интегризма такой же симпатии, как его мать) немедленную оккупацию города королевскими войсками. Как логичную реакцию на свои действия, последние спровоцируют «день баррикад» (12 мая 1588 г.). В выступлении участвуют вооруженные ремесленники, торговцы, стуДенты Университета, судейские чиновники и даже должностные лица городской магистратуры, враждебные присутствию армии. Эти баррикады являются первыми в своем роде, они будут многократно повторяться в последующих веках. Поскольку в Париже фактически господствует Гиз, Генрих III, более хитроумный в этом плане, чем будет Людовик XVI, бежит из столицы в пятницу, 13 мая, в западном направлении, через Новые ворота, пробравшись через Тюильри, который недостаточно хорошо окружен восставшими. Он проводит ночь в Рамбуйе, на первом этапе своего маршрута, который завершится в Блуа. К нему вскоре присоединятся один из его любимчиков (д'О), канцлер, министры, маршалы Франции. Он сохраняет в своих руках многочисленные и сильные козыри, даже если в этот момент ему и недостает поддержки его официального первого министра Эпернона, которого не было в Париже в то время. У суверена остается еще одно средство (и оно не единственное, поскольку могущество монархии в 1588 г. далеко не полностью уничтожено). Генрих III решает для столь необходимого ему укрепления своих позиций воззвать к «глубинке» Франции и созвать Генеральные штаты, которые действительно соберутся в октябре 1588 года. В связи с этим он предварительно идет на риск правительственного кризиса (8 сентября 1588 г.), первого в своем роде. Он отправляет в отставку государственных секретарей и своего канцлера[128], не пользующихся популярностью, а иногда и пособников Гиза. Он назначает на их посты людей менее известных и меньше скомпрометированных. «Наступление обаянием»? Эти действия являются неглупыми, даже если победа короля представляется пока проблематичной в том, что касается созыва и особенно состава Генеральных штатов. Так ли уж поведение короля в этом плане отличается от поведения Гиза или Генриха Наваррского? На протяжении жестокого десятилетия, когда звезды отнюдь не благоприятствуют королям, а ставки в пользу абсолютизма еще не скоро будут сделаны, приходится прибегать к помощи народного представительства: на Юге — для Беарнца, на Севере — по воле Лотарингца, общенационального — по усмотрению Валуа. Отсюда — предусмотренный созыв того, что, конечно, совсем еще не является полностью представительным собранием народа. Однако одно дело — объявить в этих целях созыв Штатов, другое — предварительно повлиять на процесс выборов, манипулировать этими выборами, которые подготавливают и составляют Штаты. Генрих III приложил немалые усилия к решению этой трудной задачи. В этом отношении ему недоставало сети префектов и супрефектов, которую будут использовать республики в XIX и XX веках, чтобы выиграть выборы. Во всяком случае, бальи и сенешали в тот год оказались неспособными это сделать. Гизы, которые пользовались поддержкой городов, в большинстве своем католических, гораздо лучше справляются с этой задачей, чем невезучий Генрих III. Благодаря организационной сети Лиги во многих городах они получают при открытии Генеральных штатов (октябрь 1588 г.) почти всеобщую поддержку избранных депутатов, гораздо большую, чем та, которой пользуются Гизы среди населения страны в целом. В Генеральных штатах, таким образом, доминирует партия Лиги и Гизов, по крайней мере среди представителей третьего сословия и, естественно, священнослужителей. Дворянство в большей степени разделено. В целом ассамблея трех сословий проявляет прежде всего тенденции к самоуправлению. Три сословия, особенно два из них, и прежде всего горожане, четко или неосознанно желают в какой-то степени контролировать королевскую власть, устанавливать законы, регулировать налоги до такого предела, когда финансы будут сосредоточены в сейфе с двумя ключами, один из которых будет у Его Величества короля, а другой — у Их Величеств Генеральных штатов. Речь идет и о том — и это инициатива достаточно революционная, — чтобы собрание, или нация, или народ (в конечном итоге — Лига и Гизы) говорили свое слово при назначении главных должностных лиц Короны: канцлера, коннетабля, интендантов финансов, государственных секретарей. Удивительная смелость! Она вдохновляется многочисленными примерами других европейских стран (Швеции, Польши, Парламента Англии, Ватикана, провинций Лангедока, почему бы и не Кортесов Испании… и даже конституциями Швейцарии и Венеции). Генрих III жестко положит конец этому опасному для него развитию принципа представительства, называть ли его избирательным или демократическим. Он пресекает конкуренцию со стороны Гизов, объективно весьма сильную. 23 декабря 1588 г. он просто-напросто устраняет герцога де Гиза, а затем и его брата-кардинала, устроив печально знаменитую ловушку в Блуа. В этом сенсационном событии дает себя знать социальное и региональное размежевание: преторианская гвардия «сорока пяти», которой поручено убийство герцога, состоит из гасконцев, мало подверженных влиянию Лиги, исходящему из столицы. По своему происхождению они принадлежат к «мелкопоместному» или среднему дворянству, которое зачастую не доверяет крупным аристократам типа герцогов Лотарингских.

В результате этой резни вновь утверждается, в противовес принципам Лиги с ее претензиями на выборность и представительство, упорная воля к протоабсолютизму, который вскоре будет стремиться избавиться от слабостей. Несмотря на свою действительную непопулярность, которая только возрастает после этого убийства, Генрих III в результате этого оказывается гораздо менее ослабленным, чем утверждали. Отныне дискредитированный в моральном плане, он по крайней мере получает то преимущество, что враждебная ему партия обезглавлена. «Дополнительное преимущество»: ненависть католиков-экстремистов, которая обрушивается на Валуа, побуждает его теперь искать союза с католиками-«политиками» и протестантами Юга; они представляются единственным возможным противовесом городам, поддерживающим Лигу на Севере. Поразительный факт: советчицей Генриха III, которая подталкивает его в объятия Наваррца, является не кто иной, как его сводная сестра Диана Французская, побочная дочь Генриха II и вдова одного из Монморанси. Противоборство семей продолжается…

Благодаря резкой смене союзников во время исторической встречи двух суверенов (в Плесси-ле-Тур 30 апреля 1589 г.) Генрих III заключает альянс с Генрихом Наваррским и протестантами: законность наследования короны одерживает верх над католической ортодоксальностью. Это отныне дает Валуа, как бы его ни ненавидели, большое преимущество по сравнению с Лигой: она все еще могущественна, но лишилась своих великих лидеров. Она может теперь рассчитывать только на себя, не имея влиятельных союзников в монархическом лагере, отныне гугенотском. Новая трагедия: 1 августа 1589 г. Генриха III заколол кинжалом монах Жак Клеман, которого толкает на убийство короля преданность католической вере. После этой смерти, которой он отнюдь не желал, Генрих Наваррский становится хозяином положения. Став Генрихом IV, он должен теперь только завершить игру. Еще несколько лет, весьма тяжелых, потребуется для того, чтобы наконец смогла укрепиться на пути к абсолютистской открытости идея Генриха о синтезе в отношении остатков конституционной или по крайней мере контролируемой отдельными группами подданных монархии. Последняя, тем не менее, в течение некоторого времени находилась в числе одной из целей тех действий, которые предпринимали соответственно друг против друга Объединенные провинции Юга и города Лиги на Севере Франции, более или менее объединившиеся под эгидой Гизов.

Разногласия между этими двумя воюющими сторонами касались религии, но не политических концепций, которые соответствовали духу некоторых тенденций той эпохи и были направлены на установление режима власти, основанного на некотором представительстве.

Если абстрагироваться от всех этих событий, нередко с трагическим исходом, фигуры Гизов, и прежде всего двух следовавших друг за другом глав этой семьи, отца и сына — Франсуа и Генриха, представляются более чем привлекательными. Их обаяние и щедрость резко контрастируют с холодностью и отталкивающей тяжеловесностью умершего ранее главы семьи их конкурентов — бывшего коннетабля Монморанси. Рыцарственный Генрих де Гиз спасает нескольких протестантов в Варфоломеевскую ночь (что не мешает ему, разумеется, быть одним из организаторов этой резни). Отец и сын, Франсуа и Генрих, по очереди выставляют напоказ свои знаменитые шрамы на лице, которые служат свидетельством их храбрости на поле боя. Двойная рана! Она усиливает харизму рода. В соответствии с французскими традициями, кстати, не слишком любимыми историками, Гизы, старший и младший, тем не менее служат воплощением духа завоевательной экспансии или национального сопротивления в борьбе на рубежах, в Лотарингии и Шампани, против немецких рейтаров. Франсуа отличается при обороне Меца (1552 г.), а Генрих — в битве при Дормане (1575 г.). Оба они, несмотря на свою репутацию реакционеров, по праву занимают места в патриотическом пантеоне, в котором требования защиты от «германизма», реально необходимые или преувеличенные, будут играть важную роль. Нельзя ли рассматривать Генриха де Гиза в качестве предшественника маршала Жоффра? В чисто военном плане стратегический гений Франсуа и просто искусная тактика Генриха в различных формах проявляются в применении эффекта внезапности, который использовали тот или другой в битвах при Кале, Дрё, Дормане, Вимори, Оно. Очень набожные, оба эти деятеля и — как следствие этого — любой член их семьи окружены «мессианской аурой» в сочетании с другими разнообразными достоинствами: высоким происхождением, красотой, смелостью, непринужденными и изящными манерами, глубокой религиозностью, которая не мешала Генриху, вплоть до последних дней (и ночей) жизни, волочиться за женщинами. Другие члены семьи, однако, ведут себя более сомнительно, например истеричная герцогиня де Монпансье, сестра Генриха Гиза, вооружилась золотыми ножницами, чтобы остричь короля Валуа и таким образом сделать его монахом, лишенным короны.

Окруженные роскошью, Гизы в избытке обладают богатствами, должностями и миссиями, подконтрольными территориями, у них много последователей. Генрих и его семья действуют, подобно игрокам в шахматы. Их комбинации выходят далеко за рамки Франции, они простираются на Эльзас и Страсбург; Гизы доходят до того, что плетут интриги при пособничестве протестантских (да-да!) князей Германии, начиная с известного Иоганна Казимира, сына курфюрста. В 1585 году Гиз даже начал переговоры с Генрихом Наваррским при посредничестве тайного агента, которым был не кто иной, как Мишель де Монтень собственной персоной. Славные простые люди, преданные католической религии, об этом и не подозревали, поскольку, разумеется, никто и не думал сообщать им об этих тайных и более чем странных переговорах. Герцогский двор лотарингского семейства в Нанси функционирует в этом плане как опорный пункт, как центр переплетения европейских отношений, наполовину открытых, наполовину тайных.

Гизы руководят могущественной группировкой, широко представленной на нескольких уровнях: парижском, провинциальном, аристократическом, городском, наконец, на уровне многих регионов. Следует, правда, отметить, что границы этой группировки не определены раз и навсегда: к ней присоединяются многие люди, чувствующие себя обманутыми; как в любой кризисный период, недовольство людей своим уровнем жизни или своей судьбой играет существенную роль в консолидации партии сторонников Гизов. И некоторые друзья Генриха III, даже бывшие его любимчики, в частности д'О, Эпинесен-Люк, а также на некоторое время маркиз де Бове-Нанжи, обиженный тем, что то господствующее положение в окружении короля, которого он сам напрасно домогался, занял Эпернон, переходят в лагерь Лотарингцев: последние обещают де Бове-Нанжи должность генерал-полковника инфантерии… но не держат слова. В результате маркиз вскоре покидает партию Лиги, в которой пробыл совсем недолго.

Вступление или «приход» одних, возможно, компенсируется «уходом» других. Привлекательность Лиги в действительности не мешает последующему возвращению некоторых в орбиту Валуа: так, король-патрон добивается возвращения д'О, предложив ему в качестве награды повышение в иерархии Ордена Святого Духа (январь 1586 г.). Таким же образом могущественный герцог де Невер, после провала плана устроить брак своих детей с представителями молодой поросли Гизов, выдает двух дочерей замуж за влиятельных сторонников короля; сразу же с этого времени Невер и его приближенные становятся потерянными для лотарингцев.

«Сирены» Гизов, однако, заманчивы: даже Екатерина Медичи иногда поддается их воздействию, тем более что ее невестка происходит из Лотарингского дома, а ее дочь вышла замуж за одного из членов семьи герцогов Лотарингских; к этому добавляется обида королевы-матери на то, что Эпернон отобрал у нее значительную часть власти и влияния в ближайшем окружении Генриха III. Наконец, нужно вспомнить, что и сам король в определенный момент счел уместным встать во главе первоначального движения Лиги, чтобы лучше ее контролировать. Разумеется, это были только маневры, они не открывали никаких перспектив. Однако еще в июле 1585 года Генрих III, который склоняется перед силой или мнит себя новым Макиавелли, не без сожалений подписывает договор в Немуре: этот документ ставит протестантскую религию вне закона и таким образом удовлетворяет сторонников Лиги, по правде говоря, ненасытных. С другой стороны, он отдает в руки Гизов несколько крепостей и обещает щедрые субсидии. Чтобы дать оценку этого документа, подписанного в Немуре, попробуем взглянуть на него с точки зрения самих Лотарингцев. Для Генриха де Гиза в 1585 году (и в 1588 г.), для семьи Конде в 1560, 1562 и 1567 годах, для Екатерины Медичи в 1572 году проблема заключается в том, чтобы через письменные документы или физически, вблизи или издалека связать руки королю. «Огонь по штабам» — так можно было бы перефразировать (конечно, в противоположном смысле!) символическую формулировку некоторых революционеров XX века.

Разумеется, нельзя рассматривать ядро партии Гизов как простой оппортунистический центр всевозможных интриг. Гизы, и прежде всего герцог Генрих, глубоко, до мозга костей преданны католической вере, такая же глубокая набожность характерна и для парижской Лиги. Гизы жертвуют в пользу Церкви богатые дары. Несмотря на несколько неудачных попыток случайного сближения с протестантскими князьями Германии и Беарна, они чувствуют как постоянную духовную потребность необходимость борьбы против еретика Генриха Наваррского. Беарнец вместе с Конде действительно отлучен от Церкви папской буллой в сентябре 1585 года. Другой мотивацией такого же типа для герцогов Лотарингских служат страдания католиков по другую сторону Ламанша, преследуемых королевой Елизаветой I, а также казнь Марии Стюарт (февраль 1587 г.). И то и другое вызывает муки и отчаяние у французских католиков, вдохновляет на страстные речи их проповедников, у которых слова «Святой Дух» не сходят с языка, воодушевляет зрелищные «белые процессии», служащие выражением коллективной мистики в духе барокко (эти процессии дефилируют по поддерживающей Гизов Шампани).

В светской сфере организация Гизов представляет собой тройственное «созвездие» и прежде всего она носит феодальный характер. Действительно, движение сторонников Гизов несет в себе много архаичного, оно напоминает гражданские выступления предыдущего века — Прагерию, Лигу общественного блага, «безумную» войну, с тем только исключением, что в гражданской борьбе 1460-х или 1480-х годов вопросы религии не стояли на повестке дня. Генрих де Гиз, как когда-то и Франсуа, привлекает под свои знамена часть дворянства; однако второе сословие в целом, в котором преобладает мелкопоместное дворянство, имеет некоторые причины опасаться «суперфеодальных» претензий лотарингского смутьяна; все окружение, вышедшее из мелкопоместного дворянства, переходит в распоряжение Генриха Наваррского и короля Франции. Последний, не скупясь, раздает своим сторонникам из этой второй группы — мелкопоместного дворянства — титулы герцогов и пэров и ордена Святого Духа. У многих представителей авторитетного сообщества герцогов и пэров, которое будет гениально воспето Сен-Симоном, именно при последнем Валуа впервые появляются основания для иерархического тщеславия.

Во-вторых, группировка Гизов рассчитывает также на традиционную тройственность Генеральных штатов — на три сословия! К великому несчастью короля, Гиз смог добиться того, что среди депутатов, избранных в Генеральные штаты созыва 1588 года, подавляющее большинство составляли его сторонники из представителей если не дворянства, то духовенства и третьего сословия. Перед лицом монархии Валуа, а вскоре и Бурбонов, которая взращивает, не проявляя этого открыто, первые ростки абсолютизма, герцоги Лотарингские, среди прочего, представляют собой, как это ни парадоксально, своего рода конституционную альтернативу, хотя, при этом, ее нельзя назвать либеральной! Начиная с XIV века, приблизительно со времен Этьена Марселя, призрак монархии, контролируемой представительными учреждениями, которые вместе взятые составляют власть Короны, преследовал правящие элиты и власть. Гизы (которых иногда превосходят в этом отношении их самые ярые последователи) отныне воплощают эту старинную мечту в жизнь во время заседаний Генеральных штатов 1588 года, в ходе бурных дебатов, когда три сословия противостоят королю или его сторонникам.

Так ли далека группировка Гизов с этой точки зрения, повторим, от протестантов и «политиков», от которых в других отношениях ее отделяет непреодолимая пропасть теологических разногласий и взаимной ненависти, так же как и потоки пролитой крови? Можно лишь констатировать, что в 1585— 1589 годах на территории Франции выделяются две большие сети представителей регионов: с одной стороны — представители Объединенных провинций Юга — католики-«политики» и протестанты, с другой — представители остальной части королевства, как бы плохо объединено оно ни было, в основном городов и селений, которые, особенно в Северной Франции, признают власть Гизов и Святой католической лиги. Осмелимся в этом плане на сопоставление, которое может и шокировать: Франция 1588 года или ее часть, чтобы избежать немыслимого прихода на трон короля-кальвиниста в лице Генриха Наваррского, хотела бы отдать свою судьбу в руки католического представительства городских, церковных и региональных объединений различных видов, сгруппировавшихся под эгидой Гизов. Так ли отличается эта часть королевства, по крайней мере в этом отношении, от Англии 1688 года? Последняя, чтобы избавить себя от «кошмара» в виде суверена-католика (Якова II), мудро доверит законодательную власть учреждениям, выражающим волю региональных общин: англиканской Церкви, Палате лордов, Палате общин… — все это под эгидой лидера-протестанта Вильгельма Оранского, специально призванного с этой целью, который в конечном счете и займет трон в Лондоне. Но, правда, по ту сторону Ламанша религия в стране миноритарная — католическая — располагает, если не принимать во внимание Ирландию, только ничтожным количеством приверженцев, поэтому все будет проведено мирно и мастерски. Во Франции, напротив, гугеноты весьма многочисленны, велика и накопившаяся ненависть, поэтому не избежать жестоких столкновений. Выходом из этого положения в конце концов станет «открытый» протоабсолютизм, осуществляемый под руководством верховного арбитра, которым станет Генрих IV после 1589-1595 годов.

Остается, наконец, проблема находящейся под руководством Гизов, но не контролируемой ими полностью социальной опоры их движения в городах, в частности в Париже: в мае 1588 года сторонники Лиги изобретают метод и даже просто само по себе сооружение баррикад, которые будут играть важную роль на протяжении долгой истории революций и городских волнений, с XVII по XX век. Тогда в мае, в конце правления Генриха III, эти баррикады имели, кстати, двойное назначение: в действительности буржуазия, под руководством которой они сооружались, предназначила их и для того, чтобы сдерживать плебс из числа ремесленников и простонародья, охваченный жаждой грабежей, и для того, чтобы блокировать передвижения королевской солдатни, которая некстати была введена в Париж.

Лигу как общественную инициативу отличает прежде всего бескомпромиссный католицизм. Это движение впитывает в себя некоторые фрустрации мелкой буржуазии, входящей в Партию шестнадцати[129], служащих прокуратур, мастеров-ремесленников, торговцев, младших офицеров, судейских, особенно типа Лушара, Крюсе, Бюсси-Леклерка. В нем не участвуют крупные чиновники «мантии» из Парламента, которых подозревают в излишней любви к централизованной монархии. Сторонники Лиги привержены средневековым и корпоративным свободам и привилегиям горожан, которым угрожает введение армии, подчиняющейся приказам национального государства. Они готовы идти и дальше, вплоть до определенного «местничества»; каждый из их отрядов своими корнями прочно связан со своим собственным кварталом и поэтому мало способен на стратегические действия в масштабах всей агломерации (именно по этой причине 13 мая 1588 г. Генрих III без особых трудностей бежит из Парижа через западные ворота — тут не были расположены крупные отряды сторонников Лиги, они размещаются на левом берегу Сены, на острове Сите или у городской ратуши). Это усиленное следование «местным» интересам не препятствует тому, что агенты Лиги на деньги Парижа и Гизов объезжают Бос, Турень, Анжу; они пытаются вовлечь в свою сеть различные города, чтобы усилить «дело партии» на уровне различных регионов.

Во всей этой истории поражает глубокая двойственность феномена Лиги: в некоторых отношениях она обнаруживает достаточно отталкивающие черты. Мишле будет позднее возмущаться мерзким клерикализмом этой группировки, исключающим любые проявления терпимости к протестантизму. Но разве англиканская Церковь и «диссиденты» в Англии, где в 1688 году прошла «славная революция», проявляли открытость и терпимость к католикам, составляющим меньшинство на Британских островах, но большинство в Ирландии? Смесь ханжеского фанатизма и популизма, которая проявляется в выступлениях Лиги, напоминает по аналогии, если забежать далеко вперед, исламскую революцию в Тегеране в 1970-1980 годах, также характеризовавшуюся этими чертами. Подобное сближение не делает более привлекательными совместные мероприятия Гизов и городских масс под эгидой Лиги. И без дальнейших сравнений с более поздними периодами много раз отмечалось, что практика Парижской лиги (охота за подозрительными, доносы, символический, а иногда и настоящий террор, организация «секций» по кварталам, работа среди горожан и их подготовка к выступлениям) предвосхищает методы якобинцев, санкюлотов, членов Парижской коммуны в жестокие 1793-1794 годы. От этого до установления родственной связи одного с другим остается только шаг, но весьма длинный.

Вспомнив об этих проекциях в будущее, нужно все-таки ограничиться некоторыми достоверными данными. Прежде всего приверженность Лиги к традициям (городское пространство, сложившееся за века, практика городского контроля, связанного непосредственно с местным снабжением, самоуправлением, проблемами религии) слишком сильна, чтобы можно было одними лишь поспешными рассуждениями спроецировать действия сторонников Лиги за пределы их возможностей — к смертным мукам еще не родившегося тогда робеспьеровского террора.

Тем более что следовало бы смягчить, выделив отдельные нюансы, всю оценку феномена «гизаров», которая могла бы стать слишком негативной. В действительности Лига является по сути «очень французской», во всех смыслах этого слова, хороших и не очень. Благодаря участию городов, поддерживающих Гизов, и действиям губернаторов провинций, являющихся их сторонниками, Лига опирается на регионы севера и востока, которые в некоторой степени играют роль бастионов национальной идентичности (особенно после выявления протестантской оси Сен-Мало — Женева) и останутся опорой социального, экономического, культурного развития в масштабах всей Франции. Среди этих преимущественно поддерживающих Лигу регионов, в основном северо-восточных, в которых во всяком случае говорят на северофранцузском языке (лангдой-ле), назовем Шампань, Бри, Бургундию, Лотарингию (которая еще только соприкасается с Францией благодаря общему языку, Гизам и близости границ), Пикардию, Иль-де-Франс, затем более периферийные — Берри, Мен-Анжу, ближе к югу — небольшую часть Дофине, Лионский регион, Пуату, Овернь, Прованс… Напротив, Лига встречает множество явных трудностей при стремлении распространить свое движение на юге, в Лангедоке, и на юго-западе, в обеих этих частях страны преобладает движение гугенотов и относительно умеренных католиков-«политиков». Правда, Жуаёзы, столь могущественные в Тулузе, проявляют растущие симпатии к Лиге; благодаря неожиданной поддержке этой влиятельной семьи бывшего «миньона» (любимчика) Генриха III Святой союз получает столь необходимую ему точку опоры в розовом городе — в самом сердце Аквитании, которая в основном поддерживает Генриха Наваррского.

Но оставим в покое эту сомнительную опору Лиги на юге и пристальнее взглянем вперед, через большой промежуток времени. Скажем, что в тот день, когда в 1789 году для населения Северной Франции настанет время освобождения, каким бы мучительным оно ни было, от истинного королевского абсолютизма, это население окажется, не слишком хорошо осознавая это, приблизительно в таком же положении, как в 1588 году, в период, когда провинции севера и востока Франции под эгидой Гизов стремились утвердить свою волю к самоопределению или по крайней мере к участию в управлении страной — все это в противовес политике Генриха III.

И тем не менее… Лига не является чисто национальной. Часто стремясь, вопреки целям укоренившегося галликанства, осуществить во Франции декреты Тридентского собора, она неизбежно приобретает «трансальпийский» характер, ее взгляды охотно устремляются к Риму, к государям-понтификам. Более того, Гиз получает от Филиппа II огромные субсидии — сотни тысяч звонких и полновесных экю. Можно ли думать, что золото для них только что выплавлено или отчеканено в монеты на рудниках в Потоси? Гиз, которого испанские дипломаты, ведущие переписку с мадридским двором, обозначают кодовым именем Муций, тем не менее не становится в силу этого простым тайным агентом Испанской короны, служащим осуществлению враждебных планов, которые последняя замышляет против международного протестантизма, и прежде всего против Англии (экспедиция «Непобедимой Армады» к британским берегам, которую ожидала гибель, относится именно к 1588 г.). Феодал, имеющий обширные владения во Франции и в Лотарингии, Генрих де Гиз помимо этого после «дня баррикад» (1588 г.) может твердо рассчитывать на свою огромную популярность в Париже, одном из крупнейших городов Запада. Когда он имеет дело с Филиппом, речь идет о сотрудничестве государства с государством или пэра с компаньоном. Даже более слабый по сравнению с испанским Габсбургом, который с выгодой для себя (но не без дисгармонии) «играет на мировом клавесине» (Европа, Америка, Филиппины…), Франсуа де Гиз тоже обладает, хотя и в меньшей мере, властью почти в национальном масштабе и подчас — в международном. Он может оказывать сопротивление Его Католическому Величеству в рамках их совместного альянса, воздвигнутого на основе религиозного интегризма. Герцог Лотарингии может даже пойти на то, чтобы повысить свои ставки в этой опасной партии, в которой он погибнет от руки убийцы.

Хотел ли Генрих де Гиз действительно идентифицировать себя с Карлом Великим, который якобы был его предком? Таким образом, в один прекрасный день на смену пришедшей в упадок династии Капетингов встала бы зеленеющая ветвь герцогов Лотарингских из династии Каролингов. В действительности, обсуждая этот вопрос, следует удерживаться от риторических преувеличений. Конечно, Гиз сам дал повод услужливым пропагандистам и специалистам по генеалогии, которые прослеживали происхождение герцогов Лотарингских от великого императора и дошли в этом исследовании корней семейства до Хлодиона Волосатого, наследника по прямой линии Цезаря и троянцев! Но в конце концов, несмотря на эти словесные излишества своего окружения, Гиз проявлял некоторое уважение к особе и к сану Генриха III. Самое большее, на что он надеялся, — это стать коннетаблем при особе суверена. Лотарингский принц не пошел на свержение короля Франции в мае 1588 года, он мог бы его совсем сместить, если бы действовал с решительностью, которую в данных обстоятельствах не проявил. Эта снисходительность с его стороны не была оплачена той же монетой и стоила ему жизни (спустя семь месяцев он был убит). Нельзя быть революционером только наполовину: король Валуа в декабре 1588 года не пощадит того, кто позволил ему выжить физически и политически в мае того же года.

Логический вывод: как некогда Людовик XI подрезал крылья амбициям Бургундского дома, Генрих III, а затем Генрих IV положат конец утопическим планам Лотарингии без границ… включающей в свой состав Париж, — эти прожекты какое-то время завораживали самых смелых из клана Гизов. С другой стороны, после поражения Лиги отныне во Франции и даже вплоть до XX века будет закрыта дорога для продолжительной карьеры крупной политической партии клерикального толка или просто католической партии. Последний Валуа, а затем первый Бурбон одерживают верх над Гизами. Ришелье тоже одержит верх над Морильяком. Отныне патриотизм в долгосрочном плане выше католицизма, который тем не менее остается религией подавляющего большинства французов. Страна от этого совсем не проигрывает. Даже если бы победа Лиги привела через некоторое время к удачному превращению монархических институтов в конституционные и представительные, в краткосрочном плане она означала бы господство ханжеской и монопольной нетерпимости, наподобие той, которую воплощали в жизнь Филипп II в Испании в орбите католицизма, и Елизавета I к северу от Ламанша, на территории англиканской Церкви. Трудная победа Генриха III, затем почти полная победа короля-повесы дадут французским гугенотам весьма позитивную передышку почти на сто лет (1589-1685 гг.), которая в масштабах всей страны заложит основы конфессионального плюрализма и идеологического разнообразия. Таков в конечном итоге достаточно удовлетворительный, хотя и достигнутый большими жертвами, результат всех перипетий XVI века: окончательное поражение терпит социально-политическая модель опоры на население многих городов, которая представляла собой один из столпов фундамента Лиги. Это поражение весьма выгодно для системы национально-государственной. Во всяком случае, господство переходит от первой модели ко второй. В итоге оказывается, что победившая модель (национально-государственная) в том, что касается власти, ведет во Франции к усилению абсолютизма, но в сфере духовной культуры, к счастью, порождает полулиберальную модель. Достаточно проанализировать в этом плане эпоху Ришелье, которая по прошествии 30—40 лет явилась прямым результатом падения Лиги. Лидеры протестантов и даже некоторые военные из числа протестантов терпят притеснения от кардинала. Но мыслители и писатели эпохи, в которой начиналось господство барокко и даже либертинажа, могут свободно писать и публиковаться. Франция не становится сразу же похожей на открытую и парламентскую Англию времен Ньютона и Локка. Ей по крайней мере удастся избежать печальной судьбы Испании с ее инквизицией.

Третья часть. ЮНАЯ СИЛА БУРБОНА

XI. ОТКРЫТОСТЬ

Генрих IV, который (теоретически) восходит на трон или на то, что от него осталось, в трагическом 1589 году, символизирует и разрыв, и преемственность с предшествующей династией Валуа. Очень отдаленный кузен Генриха III, он принадлежит к той семье Бурбонов, которая на протяжении трех веков жила в тени власти, часто служа ей, иногда предавая ее, и вдруг в конце XVI века оказалась выдвинутой на авансцену событий, откуда ей скоро не уйти. Беарнец, популист, по-настоящему близкий к крестьянам, которых он хорошо знал во времена своего детства и с которыми охотно встречается впоследствии, Генрих Наваррский навсегда сохранит если не бахвальство, то по крайней мере «скаредность и сердечность», которые принято приписывать его землякам с «малой Родины». Альбре по матери, он унаследовал жизнеутверждающий гуманизм Эразма Роттердамского, который был свойствен его прабабке Маргарите Ангулемской, достойной сестре Франциска I. Он также придерживается кальвинистской религии, которую принимает и энергично распространяет его мать Жанна д'Альбре: мать и сын действительно среди первых, кто подписал Ла-Рошельскую конфессию, которая на века останется символом веры французских протестантов[130].

Монарх Наварры Генрих ведет постоянные тяжбы с Испанией. В 1512 году она присоединила к своим кастильским провинциям наваррские земли по ту сторону Пиренеев — таким образом Мадрид уменьшил то, что оставалось от этого маленького королевства, до территории «величиной с куриную гузку», расположенной к северу от Пиренеев. Тем не менее Генрих, после смерти своей матери остается мини-властелином в региональном масштабе и даже в масштабе половины Франции. Кроме своего наследственного королевства он правит еще Беарном, графствами Фуа и Арманьяк; наконец, от имени короля Франции он является губернатором Гиени[131].

Южанин или, скорее, гасконец, как говорили в то время, он является истинным французом. Браки и родственные узы предков связывают его с Франциском I (на которого он даже немного похож), с Людовиком XI, а также с герцогами Лотарингии и Савойи; благодаря этим связям и наличию многочисленных кузенов он свободно вращается в международной среде франкофонных принцев крови. По своей воле или нет он провел часть детства и отрочества при королевском дворе Валуа, поэтому великолепно пишет по-французски, без каких-либо гасконских оборотов. Несколько раз он меняет свое вероисповедание, переходя из протестантства в католичество и наоборот, его вера в результате этого становится многосторонней и более глубокой[132]. Ветхий и Новый заветы придают форму и смысл его богатому опыту в плане посвящения в веру. Он знает наизусть псалмы и размышляет над ними. Он хочет быть терпимым и готов к диалогу уже в силу своего сознания, требовательного и свободного, воспитанного в духе Реформации. Его приверженность классической культуре, скорее латинской, чем греческой, достаточно велика, но не более; она стоит вне или выше религиозных конфликтов между христианами разных направлений. Она служит ему утешением в поисках нейтральной зоны, общей почвы для двух Церквей. Свободный после своего перехода в католичество, Генрих чаще поощряет католиков, не переставая, однако, больше любить гугенотов.

Генрих является современным и в другом отношении: конечно, у него есть архаические идеалы, он отождествляет себя с героями Плутарха и еще больше с куртуазными рыцарями, чьим олицетворением был Амадис Галльский, которым он восторгается. В конце концов, конница в то время остается королевой на поле боя, даже если она уже и не поставляет туда многочисленных батальонов. Мы видим, как, попав в засаду в городке Оз, Наваррец отстреливается из пистолета направо и налево, в стиле героев вестерна, что и спасает ему жизнь[133].

После несчастливого брака с соблазнительной Маргаритой де Валуа, дочерью Генриха II, он стал зятем Екатерины Медичи. Несходство их характеров приведет к тому, что супруги расстанутся навсегда после нескольких попыток совместной жизни. Генрих надолго останется наполовину холостяком. Одержимый и неутомимый в любви, он возмещает неудачу в супружеской жизни многочисленными романами и интрижками, которым способствует его обаяние в сочетании с королевским титулом. Однако мужская сила в постели не принадлежит к числу его главных достоинств. «Капитан Больших Желаний, он не слишком хорош в рубке дров», — пишет Тальман де Рео. Его главные любовные связи в период приблизительно до 1600 года служат целям политики «надконфессионального» союза, которую он проводит. Католичка Коризанда, графиня де Гиш, побуждает Генриха Наваррского отвоевывать королевство, законным наследником которого он является: она без колебаний игнорирует выговор своего исповедника, к которому должна была бы прислушаться. Коризанда-Химена нашла своего Родриго в лице Генриха. Этот факел в 1590-х годах подхватывает Габриэль д'Эстре, преданно поддерживая политику национального примирения, воплощением которой стал Нантский эдикт. Несчастливый брак Наваррца с Маргаритой предвещал определенное предназначение Генриха: он символизировал (к минимальной выгоде мужа) начало (вскоре потерпевшей провал) политики национального синтеза, которая окажется успешной лишь 20 лет спустя. Екатерина Медичи, женив свою дочь Маргариту (католичку) и Наваррца (гугенота), использовала компромиссы и хитрости, к которым прибегала уже с 1560-х годов; она надеялась достичь если не слияния, то во всяком случае сближения двух партий, которые разделяли королевство. Этот синтез, если следовать планам королевы-матери, должен был осуществиться при гегемонии католичества, при том что в конечном счете Екатерина не стремилась к монопольному положению католической религии. Для достижения этих целей, по желанию хитроумной итальянки, было бы достаточно сделать два «щелчка»: первый вынудил бы Наваррца, ставшего супругом Марго, в итоге принять католичество. Таким образом во главе группировки гугенотов оказался бы лидер-папист, что способствовало бы ее возвращению в лоно национального единства или же оттеснению ее на задний план. Второй «щелчок», явно более сомнительного свойства, состоял в том, чтобы лучше приструнить протестантов, «ликвидировав» Колиньи с помощью наемного убийцы, который, как надеялась Екатерина, сумел бы выстрелить без промаха. Известно, что этого не произошло: Морвер только ранил Колиньи. Этот факт впоследствии, после целого ряда контрударов со стороны протестантов, привел к кровавой Варфоломеевской ночи, которая отсрочила на 20 лет осуществление мечтаний Екатерины об объединении. Стратегические планы королевы-матери, однако, не были лишены интуитивного предвидения будущего: они воплотятся в жизнь в конце века под эгидой перехода Генриха IV в католичество, способствовавшего принятию Нантского эдикта. Наваррец во время своего «перехода через пустыню» опирается прежде всего на партию гугенотов, на ее разветвленную сеть, впрочем, иногда неудобную для него. Речь идет в данном случае об организациях французской реформатской Церкви, чья опора все более смещается к Югу. При всем их дружелюбном отношении они достаточно часто оспаривают решения Беарнца, особенно в конце 1580-х годов и до 1593 года, когда становится явным его сближение с католической Церковью. Они предпочли бы при случае поставить на его место его кузена Генриха I Бурбона, принца Конде, весьма воинствующего протестанта. Тем не менее они вынуждены мириться с лидерством Генриха Наваррского даже из-за следующих друг за другом смертей других вождей гугенотов: Колиньи, Конде, самого Генриха де Конде, скончавшегося в 1588 году от тяжелого ранения. В ближайшее окружение Наваррца они делегировали Дюплесси-Морне, кальвинистского интеллектуала, государственного деятеля и воина, задача которого — направлять деятельность Наваррца — нередко оказывается для него весьма сложной, настолько часты проказы его подопечного. Как и Франсуа Отман, другой протестантский теоретик, Дюплесси-Морне уже отошел от идеологии «демократизма», которой некоторое время после Варфоломеевской ночи придерживались гугенотские мыслители. Этот демократизм протестантов со ссылкой на его божественные истоки все более переходит к лагерю католиков-экстремистов, к Лиге. В 1580-1590 годах Морне начинает вдохновляться чистым роялизмом, первые контуры которого в предшествовавшие десятилетия заложила Жанна д'Альбре в своем набожном королевстве Беарн; она поставила это пиренейское государство под надзор и штандарты Вечного. Такова сила кальвинизма в тот период; он может одновременно вести шахматную партию на трех досках: республики (в Женеве), монархомахии — после 1572 года, и роялизма — после 1584 года.

Принц-«еретик», глава дома Бурбонов, представляет Францию в протестантском «Интернационале». Он возглавляет его южное ответвление. На Севере старого континента этот блок прочно утвердился: он включает в себя мелкие лютеранские государства Германии, елизаветинскую Англию, Шотландию, Соединенные провинции Нидерландов, Женевскую республику, Швецию. Должен ли этот северный блок стремиться к новым европейским завоеваниям, к распространению на южном и западном направлениях, на латинском Юге, который в основном остается невосприимчивым к некатолическим религиозным течениям? Стремления Конде, весьма активного протестанта, охотно направились бы по этому пути. Но Наваррец не разделяет желаний этого принца в отношении экспансии; он предусматривает сохранение статус-кво в отношении границ, мирное сосуществование в рамках Европейского континента, не хочет новых протестантских завоеваний. В этом он отличается от экстремистских и догматических элементов в своей собственной партии; поражение германских рейтаров в Оно (1587 г.) усилиями герцога де Гиза оправдывает ориентацию Беарнца на всепрощенчество, представляя для него в краткосрочном плане большое поражение. Такой же неоднозначный характер, кстати, носит для него и такое событие, как смерть Конде (1588 г.): несчастье для гугенотов… и избавление для их лидера Генриха Наваррского, который из-за этого печального случая лишается своего самого упрямого, самого несгибаемого партнера.

В масштабе самой Франции представительные учреждения гугенотов объединяют делегатов ряда городов, крупных и небольших, в основном юга страны, в которых получила распространение протестантская религия, в то время как крестьянство остается приверженным традиционной католической вере. Эти представительные учреждения уже в силу того, что они состоят преимущественно из горожан, без комплексов используют значительный рост влияния третьего сословия (что, напротив, породит столько проблем во всей Франции в 1789 г.). Этим учреждениям обеспечены поддержка и содействие «прогрессивных» и умеренных католиков Юга, отнюдь не охваченных мистицизмом. Таким образом возникает двойственный характер этого движения, преимущественно в регионах Юга: оно является одновременно демократическим (будет нередко говориться о республике Объединенных провинций Юга) и монархическим (Генрих является королем Наварры, прежде чем станет королем Франции). Эта двойная ориентация свидетельствует о жизнеспособности обширной и разношерстной партии, худо-бедно собравшейся под знаменами Беарнца. В этой партии можно встретить протестантского вождя Ледигера, скрывающегося в горах Дофине, католика Монморанси-Дамвиля в окружении своего родственного клана в Лангедоке и в других землях и, наконец, личного окружения самого патрона — протестанта (а вскоре и католика) Генриха Наваррского, чье влияние распространяется на целый архипелаг территорий — от Беарна до Ла-Рошели, охватывая и Среднюю Гаронну с Аженом и Нераком.

В масштабе всей страны целая коалиция крупных аристократических и герцогских семейств более или менее активно поддерживает Наваррца. Среди них — главы различных семей Дома Бурбонов, в частности Конде, Конти, Суассон, но не кардинал де Бурбон, перешедший на сторону Лиги; затем снова семейство Монморанси и потом, по крайней мере периодами вплоть до своей смерти, «Месье», иными словами — Франсуа-Эркюль, брат Генриха III; наконец, в последние годы правления династии Валуа даже сам король Генрих III, имеющий титул, но не реальную власть, становится сторонником Наваррца. Таким образом, позднее, начиная с апреля 1589 года, сможет возникнуть удивительный альянс двух суверенов против экстремизма Лиги. Наваррец, кроме того, рассчитывает на сдержанные симпатии значительного числа государственных чиновников, людей светских и сторонников галликанства, они стремятся к определенной терпимости и сохранению светской, не подчиненной капризам Рима королевской династии; среди них выделяется Мишель де Монтень. Могущественные члены Королевского совета Генриха III, в частности Шеверни, Бельевр, Вильруа, которых раньше иногда соблазняли «сирены» Мадрида и Лиги, в конце концов, через некоторое время также войдут в растущую группировку того, кто тем временем становится Генрихом IV. Это присоединение высшего «дворянства мантии» объясняется его конъюнктурными интересами, но наряду с этим и недоверием, с которым традиционно крупные чиновники относятся к иезуитской Испании, антигалликанской и антифранцузской. Генрих Наваррский, подобно де Голлю, олицетворяет тенденцию к объединению различных сил, поскольку он один представляет собой общий знаменатель для всех, кто борется с интригами, идущими с той стороны Альп и Пиренеев, и в еще более общей форме — с гидрой против «иностранной партии», которая, по мнению «добрых французов», не лишена параноидальности, включает в себя испанцев, итальянцев, савояров, лотарингцев. Представители этих «инородцев» во Франции и за ее пределами, считается, эксплуатируют королевство, паразитируют на нем, высасывают из него все соки. В противовес Наваррцу, к тому же разделявшему взгляды галликанистов, папство предпринимает решительные враждебные действия, хотя и не всегда последовательно. Неудержимый папа Сикст Пятый отлучает гугенота Наваррца от Церкви в 1585 году. Его преемники будут относиться к Генриху не лучше до той поры, пока Климент VIII не дарует наконец в сентябре 1595 года Генриху IV папское прощение. После смерти «Месье», иначе говоря — Франсуа-Эркюля (1555-1584 гг.), Беарнец находится в положении легитимности… и ее отсутствия. Он действительно предстает по династической линии как законный наследник трона, допуску на который препятствует его кальвинистское вероисповедание.

Следовательно, ведется поиск других решений; Екатерина Медичи, менее предубежденная против Лиги, чем Генрих III, проявляет некоторые симпатии к лотарингским принцам, с которыми она породнилась благодаря замужеству дочери; королева-мать охотно пошла бы на то, чтобы выбрать среди своих внуков по женской линии нового молодого короля Франции. Сторонники Лиги, в свою очередь, переводят этот разговор на кандидатуру Гиза, который является якобы потомком Карла Великого, или же, что более разумно, на кардинала де Бурбона, представляющего папистскую ветвь могущественной семьи, самым лучшим протестантским украшением которой является Генрих Наваррский. Но Салический закон четок, он, несомненно, представляет собой конструкцию чисто французскую (потому что в других местах, в «несалических» странах — Шотландии, Англии, Испании, — и даже в крупных внутренних феодах королевства Капетингов, женщины если и не носили мужские штаны, то, конечно же, могли надеть корону). Тем не менее, согласно этому закону, Беарнец, потомок Людовика Святого, должен в один прекрасный день встать на первое место в Лувре, взять на себя обязанности суверена… если, конечно, он соблаговолит обратиться в католическую веру.

В данном случае генеалогически избранному навязывается стратегия краба, основанная на медленном продвижении боком, на постепенном соскальзывании с гугенотской веры к католической догме, пусть даже и умеренной благодаря галликанству. Вследствие этого ему надлежит предстать в образе нового Давида, конечно, распутника, каким был и его библейский прототип, но в любом случае избранного Иеговой, чтобы, как настоящий гугенот, сражаться с филистимлянами, или сторонниками Лиги, или другими врагами «истинной» гугенотской веры. Настоящий солдат, Беарнец, несмотря на неблагоприятные обстоятельства, становится победителем при Кутра (октябрь 1587 г.). Переход в католическую веру будет впоследствии осуществляться по этапам, вплоть до финального «прыжка».

С этого времени Наваррец предстает перед народом в роли справедливого суверена: он старается (наряду с другими задачами) защитить хлебопашцев от солдат-грабителей, но это ему, разумеется, не слишком удается. Он показывает, что в первую очередь заинтересован в сохранении целостности своего будущего королевства, без всякого «партийного догматизма». Персона Беарнца вырастает в Его Величество Короля, благодушного и естественного, по мере того как повышается роль, возложенная на него Историей. После ужасной смерти Генриха III Генриху IV недостает только католической веры и нескольких побед над Гизами, чтобы стать подходящим монархом. С этого времени он становится все более и более популярным среди французов, вплоть до своей смерти в 1610 году, после которой он будет политически канонизирован. Однако пока годы, которые идут непосредственно вслед за смертью Генриха III, являются очень тяжелыми для того, кто отныне претендует на законное имя короля Генриха IV, в котором ему еще отказывает большинство французов. Сторонники Лиги ставят религию выше нации, в крайнем случае они хотели бы посадить на трон короля-священника, нового Мелхиседека, полностью подчиненного римской Церкви… и Испании. Генрих IV, напротив, может взывать к чувству национализма (которое растет, усиливается), поскольку еще не может отождествлять себя — вопрос еще не назрел — с религиозными убеждениями, которых придерживается большинство французов. Для этого вокруг королевской особы должна сплотиться «критическая масса» сторонников. Пока же крупнейшие сеньоры, такие как Эпернон и Невер, не решаются присоединиться к Генриху, в 1589 году они еще не имеют в отношении его ясных намерений. Даже Ла Тремуйль, лидер гугенотов, подчеркнуто отходит от группировки Генриха, чтобы наказать его за теплое отношение к «ереси» и реализовать в Пуату свои личные амбиции. Осенью 1589 года королю удается, однако, после упорных усилий закрепиться на нормандских землях; таким образом он избавляется от ранее существовавшего заклятия, которое, казалось, обрекало его иметь оплот только на Юге, в Ла-Рошели, в Аквитании. Сможет ли полупобеда в Арке (сентябрь 1589 г.) — высадка английского подкрепления в Дьеппе — открыть нашему герою путь в долину Сены и даже в Париж? Монарх ограничивается в октябре 1589 года короткими вылазками против пригородов мятежной столицы. Его самые надежные базы по-прежнему сосредоточены в долине Луары. В конце 1589 года, несмотря на то что у него появилась шаткая опора в Нормандии, он в лучшем случае является только королем Тура, так же как Карл VII, положение которого было еще хуже и который в канун появления Жанны д'Арк был только королем Буржа. Это сравнение весьма показательно: без католической легитимизации, которая когда-то была дарована Карлу VII Орлеанской Девой, а Генриху вскоре — обращением в католичество, нет возможности обрести реальную королевскую власть. Победа в Иври (март 1590 г.) представляет собой для нового короля успех в этом направлении. Пропаганда Генриха, которая широко прибегает к распространению печатных текстов, тоже использует этот эпизод, чтобы подчеркнуть экуменизм высшей пробы: бог войны в Иври-ла-Батае дал победу Давиду гугенотов в битве против Голиафа Лиги. Еще лучше: Бог дарует лавры победителя монарху христианскому, конечно, официально еще не вернувшемуся в лоно католичества, но уже способному побудить французских дворян, некальвинистское большинство которых все больше переходит на его сторону, следовать за знаменитым белым султаном на своем шлеме. Однако все тянется подобным образом до 1592 года; осторожный Генрих, не получив ничего весомого взамен, не желает отдать гугенотские тузы, которые прочно держит в своих руках, и еще не решается на переход в католичество. Жесточайшая осада удерживаемого сторонниками Лиги Парижа, которую ведет король, доходит до ужасной кульминации в августе 1590 года; потери среди жителей города достигают 45 000 человек (из общей численности населения Парижа 220 000 человек). Это гораздо больше, чем число погибших в Варфоломеевскую ночь! Эта цифра подчеркивает до гротеска то бедственное состояние, до которого дошла Франция или ее часть после трех десятилетий Религиозных войн. «Лига довела нас не до бедности, а до нищенства», — писал в эту эпоху историк Паскье, хотя, конечно, и не совсем беспристрастно, что иногда ему свойственно. В течение первых месяцев 1592 года Генрих еще не достиг «просвета»: испанские солдаты, а иногда вместе с ними и их союзники-савояры рыщут по всему Югу, Бретани, вплоть до Парижского бассейна. А столицу в этот период удерживают господствующие в ней группировки Лиги, хотя они уже начинают подвергаться моральной и политической изоляции. «Люди мантии», такие как Шеверни, крупные вельможи, такие как Невер, становятся под знамена Генриха, чей знаменитый белый плюмаж на шлеме символизирует чистоту французских лилий. Служба пропаганды, которая ведет обработку общественного мнения в пользу Беарнца, не гнушается лить потоки грязи по поводу расового происхождения испанцев, союзников Лиги: их, ревностных католиков, обвиняют в том, что они полумусульмане и полуевреи. Генрих тоже не сидит сложа руки: он рыщет по территории в поисках врагов-папистов, соблазняет богатых монашек, наконец, начинается его великий роман с Габриэль д'Эстре. Ее звезда сторонницы толерантности восходит. В 1591 году папа Григорий XIV совершает довольно неловкий жест: вновь возобновляет отлучение от Церкви, предпринятое когда-то папой Сикстом Пятым по отношению к Наваррцу, но теперь по отношению к королю Франции.

Этот неприятный поступок понтифика, напротив, вызывает некоторую симпатию к «отлученному» у сторонников галликанства, которые преобладают в парламентах и во французской Церкви. Но пока король не начал процедуру обращения в католичество, дело обстоит так, будто раньше ничего и не было. Те католики, которые прежде поддерживали Генриха, даже начинают отходить от него, становясь на сторону другого Бурбона или побочного сына Карла IX. Весьма тревожное развитие событий.

Наконец в апреле 1592 года делается первый шаг. Беарнец, которого подталкивает Вильруа, выступает с обещаниями, призванными смягчить Майенна и сторонников Лиги, среди них и обещание короля изучить в течение определенного срока основные догмы католической религии. Этот демарш, сделанный весной, получает название «уловки». Намечается радикальный поворот: враг дрогнул; полководцы Генриха (протестанты, такие как Тюренн в Лотарингии и Ледигер в Дофине, или католики, такие как Дамвиль в Лангедоке и Эпернон, ставший теперь сторонником Генриха, в Провансе) одерживают победы на всех фронтах отдаленных провинций. В октябре 1592 года, основываясь на своем обещании-«уловке», Генрих IV может даже позволить себе роскошь направить посольство к Папе Римскому. В Париже Парламент, Счетная палата, часть высшего духовенства и буржуазии в октябре 1592 года находятся уже на позициях примиренчества с ярыми сторонниками Лиги. Городская элита отходит от последних; чтобы подмочить их репутацию, она называет их плебеями и простонародьем. Так происходит социальное размежевание между богатыми, или большими, людьми, которые испытывают прилив нежности к законному королю, и средними, или простыми, людьми, многие из которых надолго сохранят верность Святой лиге. Генеральные штаты, созванные Лигой в 1593 году, не смогут уклониться от начала переговоров с сувереном. С протестантской стороны Морне поддерживает идеал (конечно, утопический) воссоединения Церквей, женевской и римской: он проявляет готовность к мирным переговорам, которые, как он надеется, будут способствовать осуществлению его экуменистических чаяний, в реальности тщетных, он льет воду (пусть иллюзорно) на мельницу Генриха IV. Последний, у которого теперь развязаны руки, в мае 1593 года может, следовательно, официально объявить о своем намерении отречься от протестантства и принять католичество. Он информирует об этом — в иерархическом порядке — прежде всего принцев крови, чьи акции непрерывно растут на бирже ценностей, где котируются институты и ранги; потом делается сообщение для народа. В июле 1593 года он отрекается в Сен-Дени, гробнице стольких королей; в данных условиях его искренность не вызывает сомнений… так же как очевидно и то, что это вызвано конъюнктурными соображениями. Переходя в католическую веру, Генрих сохраняет и даже упрочивает то христианское образование, которое когда-то получил от пасторов и Жанны д'Альбре; он просто добавляет к нему «дополнительный фактор», соединяя свои прежние знания Библии и основ христианства с «королевскими таинствами», столь дорогими римской Церкви, самое большее, он сохраняет несколько сдержанное отношение к существованию Чистилища, которое он будет непочтительно называть «хлебом монахов». Покушения на его жизнь по-прежнему, вплоть до 1610 года неудачные, происходят неоднократно. Они — последнее средство борьбы против него для сторонников Лиги или тех, кто придет им на смену[134]. Тем не менее, потребуется еще несколько лет, чтобы уменьшить влияние Лиги в провинциях. Оно произойдет благодаря и использованию грубой силы, и переубеждению, и отказу от былых взглядов. Наконец, и прежде всего, королевской казной будут оплачены большие взятки лидерам движения во главе с Майенном. Генрих будет утверждать (по словам некоторых), что оставил Гизам после краха Лиги только хлеб и публичных девок. В действительности лотарингские принцы, по крайней мере те, кто останется в живых, обогатятся в ходе гражданской войны, получив большие взятки. Что касается высшего духовенства, то оно только и ждет, чтобы его переубедили: начиная с 1594 года Генриха поддерживают 79% французских архиепископов и 86% епископов. Только Папа Римский, которого запугивает и разубеждает Испания, еще тянет с окончательным примирением с Беарнцем, который в принципе все еще остается отлученным от Церкви.

Настоящая власть проявляется вначале… в назначениях на важные должности. Назначив Монморанси-Дамвиля на пост коннетабля (1593 г.), Генрих утверждает стремление монархии вернуть былое могущество и ее военные амбиции[135]; он придерживается также преемственности: Монморанси-отец, бывший одним из арбитров придворных интриг во времена Генриха II, сохранил меч коннетабля до самой смерти в 1567 году. После долгого перерыва его сын получает из рук короля тот же знаменитый меч, с которым его родитель расстался четверть века назад. В феврале 1594 года становится возможной коронация в Шартрском соборе: разве он не посвящен Святой Деве и не соседствует с землями Бурбон-Вандом, столь близкими Генриху IV? Шартр замещает Реймс, который еще на несколько месяцев останется городом Лиги и Гизов. Недостает ли для помазания короля реймсского елея? Будет взят другой елей, столь же ценный, из аббатства Мармутье, прославленного Святым Мартином и папой Урбаном II, который освятил церковь аббатства в 1096 году. Церемония коронации предполагает обычный набор символических процедур, иногда приспособленных к конъюнктуре момента: вместо шести пэров Франции, которых уже давно нет и которые были связаны с шестью ключевыми частями королевства (Бургундией, Нормандией, Гиенью, Тулузой, Фландрией, Шампанью), в ней участвуют шесть светских пэров, представителей высшей аристократии, среди них три принца крови (хорошо превознести только всходящий на трон род Бурбонов, который еще не признают многие французы) и три герцога, среди них герцог де Рец-Гонди, выходец из окружения Медичи. В церемонию коронации со времен Генриха II включена процедура публичной присяги в соборе: согласно этой присяге, король отдает отчет в действиях по осуществлению своей власти только Богу (а не народу), даже и особенно тогда, когда его деятельность преследует цели общественного блага. Передача символов королевской власти (регалий) осуществляется в соответствии с процедурой в строго определенном порядке: сначала шпоры и меч, иначе говоря — атрибуты военной функции. Затем передаются атрибуты первой функции (священный сан и власть суверена) — происходит святое помазание; а после этого королю вручают предметы, символизирующие королевскую власть в подлинном смысле слова: кольцо, скипетр, державу (символ правосудия) и корону. В ритуале вновь подчеркивается важность правосудия, символизирующую его державу передают королю раньше, чем на него надевают корону, главное королевское сокровище.

Коронация становится вехой старта, нового мощного подъема. Начиная с 1594 года на 16 следующих лет определяется главная формула политики; высказывались мнения, что эта политика будто бы перенесла страну в менее напряженную эпоху Анны де Боже и начального периода правления Франциска I (до дела с афишами) или в зрелые годы вдовства Екатерины Медичи под эгидой канцлера Лопиталя, или в некоторые фазы правления Генриха III, отличающиеся относительной толерантностью. В действительности в период с 1594 по 1610 год осуществляется стратегия оттепели — разрядки, или, проще говоря, открытости, хотя в конечном счете и выборочной.

Большим различием между достижениями Генриха IV и попытками слабого Генриха III и не добившейся успеха Екатерины в 1560-1567 годах является то, что Король-повеса имеет реальные средства проводить свою политику, так же как позже их будет иметь для проведения подобной же политики открытости регент Филипп Орлеанский, другой стратег разрядки и оттепели в период между 1715 и 1723 годами.

Открытость осуществляется на трех уровнях: существует если не концептуальная, то фактическая терпимость к диссидентам и элитам, в частности протестантским, что не мешает (а даже, наоборот, способствует!) появлению и укреплению определенного абсолютизма. В дипломатическом плане открытость из-за угрозы внутренних противоречий, конечно, не могла быть универсальной; исключив всякий «овечий» пацифизм, наблюдается, таким образом, ужесточение разрыва или полуразрыва в виде «холодной войны» или обычной войны, смотря по времени, с Испанией Габсбургов, которая символизирует в Европе нетерпимый экстремизм, «закрытость». По контрасту с этим — дружественная политика диалога устанавливается с протестантскими державами Севера, где уже появляются, по крайней мере в Голландии, ростки либерализма капиталистического типа. Наконец, облегчит положение дел и еще больше умиротворит умы спонтанная тенденция после 1600 года к возобновлению экономического роста, которому к тому же способствуют установившийся мир и активное вмешательство в экономику государства правящих кругов под руководством Генриха IV, а затем и Сюлли. Некоторый рост благополучия (несомненно, относительного) смягчает нравы и способствует уменьшению напряженности внутри политической системы.

Нантский эдикт (1598 г.) становится с этой точки зрения краеугольным камнем правления короля. Более того, и уже после кончины Генриха этот текст остается одной из «гранитных опор», установление которой призвано гарантировать самобытность и свободу определенной французской культуры в век классицизма; благодаря подобным образом утвержденному и основанному на терпимости законодательству эта культура не станет замкнутой в монократических структурах католицизма «без окон и дверей», как это имеет место в тот же период в соседней Испании. Отмена Нантского эдикта в 1685 году сама по себе существенно не изменит заложенную основу, ставшую к тому времени необратимой.

Нантский эдикт не мог бы быть принят без предшествовавших ему нескольких военных побед и территориальных приобретений: в Амьене (1597 г.), в Бретани (март 1598 г.); испанцы и сторонники Лиги добровольно или насильно вынуждены признать свое военное или политическое поражение. Таким образом, укрепив свои позиции «справа», Генрих IV, по логике вещей может добиться существенных уступок «слева»: под впечатлением укрепления власти короля стойкие протестанты отказываются требовать у государства условий окончательного мира, которые были бы чересчур льготными для них (таких, как неограниченная свобода совести и т.д.) и тогда неприемлемыми для несгибаемых католиков. Основы компромисса могут быть, таким образом, заложены. Лобби, которое поощряет национальное примирение, во главе с Габриэль д'Эстре способно поддержать Его Величество Короля, твердо решившего навязать государственную волю.

Эдикт предусматривает не полную свободу кальвинистов, а совместное сосуществование (гарантированное законом) двух разновидностей христиан — гугенотов и католиков, меньшинства и большинства; за 40 лет братоубийственной борьбы было сделано все, чтобы помешать этому совместному сосуществованию. Сам текст, приложения к нему и юридические нормы, которые из него вытекают, закрепили на короткий срок за гугенотами места, где разрешено отправление их религиозных служб, в то время как это запрещено в других местах. Гугеноты получают также гражданские права (им широко гарантирован доступ на государственную службу), специфическую юрисдикцию, военные крепостные сооружения и, наконец, корпоративные привилегии, как это полагается для всякой церковной и религиозной организации в обществе Старого порядка, состоящем из «сословий». Французские протестанты смогут через некоторое время регулярно проводить общенациональные политические ассамблеи.

Благоприятная ситуация, создавшаяся таким образом, не является беспрецедентной, но остается исключительной в европейском и мировом масштабах. Разумеется, речь идет только о практике, которая, какой бы гениальной она ни была, будет долго ждать своего философа или теоретика. И даже слишком долго: Бейль напишет по этому вопросу свои окончательные тексты, которые узаконят «права совести, отступающей от норм», только начиная с 1680-х годов, омраченных гонениями на протестантов[136]. Птица Минервы начнет свой полет в сумерках классицизма, в ожидании зари Просвещения. Краткий географический экскурс хорошо показывает подлинно оригинальный характер социально-религиозной практики с тенденцией дуализма, которая почти на сто лет устанавливается во Франции в период неотменяемости или последующей «безотзывности» эдикта, полный освободительный эффект которого приходится на период 1598-1660 годов.

В самом деле, в первой трети XVII века Япония эпохи Эдо, которая на большом расстоянии по времени совпадает с дебютами династии Бурбонов, готовится притеснять христиан; они составляли на юге Японского архипелага значительное меньшинство. Испания в 1611 году изгоняет морисков; с 1492 года изгнание евреев с Пиренейского полуострова стало образцом для их будущей дискриминации в Западной и Центральной Европе. Правители России в середине XVII века будут притеснять протопопа Аввакума и его последователей. Австрия плохо обращается с чешскими и венгерскими протестантами. В Англии 40 000 католиков, которые отказываются отречься от своей веры, поставлены в жесткие, а иногда и в смертельные рамки уголовных законов. Папистская Ирландия пока только находится в ожидании (гонений). Скандинавия в целом нетерпима к католицизму: сохраняются лишь какие-то его остатки в Швеции, Норвегии, Исландии и Дании. Неоспоримый польский плюрализм географически очень далек. Германия после 1555 года демонстрирует религиозную множественность, подобно шкуре леопарда (cujus regio, ejus religio — какова религия государя, такова религия государства), но эта большая страна, разделенная на множество полунезависимых государств и вольных городов, весьма мало подходит для сравнения с королевством Бурбонов, где уже развивается протоцентрализм. Голландцы проявляют ограниченную религиозную терпимость, но не хотят да и не могут экспортировать ее применение.

Итак, после 1598 года Франция сочетает в оригинальных пропорциях религиозный полицентризм и пока еще слабое господство объединяющей монархии. Это смешение непостоянно и плодотворно: протестанты в своем «плодородном полумесяце» Юга Франции, проходящем от Шаранты до Дофине через Гиень и Лангедок, составляют значительное меньшинство городского и сельского населения. Последние исследования Филиппа Бенедикта оценивают общую численность гугенотов во Франции в тот период в 903 000 человек; сюда следует добавить 112 000 беарнцев, которые в принципе все, волей или неволей, приняли протестантство. Многие из кальвинистов принадлежат к городской элите — интеллектуальной, капиталистической — и даже к государственному чиновничеству. С другой стороны, их военные претензии подкрепляются наличием у них ряда крепостей (Ла-Рошель, Монтобан и т.д.); после смерти Генриха, обоснованно или нет, это покажется малоприемлемым для королевской власти; она проявляет склонность к репрессиям, протестанты тут же, в 1620-х годах, поддадутся искушению решить споры путем гражданской войны: их менталитет вообще отличается склонностью к воинственности, особенно у южан, которые легко приходят в раздражение.

Однако с 1598 по 1610 год ситуация еще не является таковой. Дух сосуществования и мира приносит свои плоды без конца: регулярные ассамблеи протестантских церквей Франции собираются раз в каждые три — пять лет. Правительство нисколько не препятствует этому. К тому же Генрих оказывает давление на парламенты, в основном состоящие из католиков, чтобы заставить их утвердить Нантский эдикт. Среди самых громких имен страны есть и протестанты: Ледигер, гугенот, большой друг Беарнца, становится королевским наместником в провинции Дофине, которая давно уже находилась у него в руках. Он назначен маршалом Франции в 1609 году и соблаговолит перейти в католичество лишь гораздо позже, во времена Людовика XIII, когда идеологическое давление станет более настойчивым, и то только после вручения ему меча коннетабля. Некий Луи Тюрке де Майерн, лионский гугенот, в своем труде «Аристократическо-демократическая монархия» (изданном в 1611 г. в конце правления Генриха IV) разрабатывал теории, которые заставляли вспомнить спорные концепции протестантских монархомахов XVI века. Согласно Тюрке, монархия, хотя и имеющая божественное происхождение, осуществляет верховную власть в «феоде всеобщего тела ее народа». Она должна подчиняться пирамиде представительных советов и Генеральных штатов, регулярно созываемых. Автор даже похваляется некоторыми контактами с самим Генрихом IV. В итоге он твердо восстанавливает связь, которая в 1570-х годах тесно объединяла протестантство с первыми демократическими чаяниями.

Конечно, было бы наивным говорить об идиллии между «двумя религиями» в первом десятилетии XVII века. Католическая Церковь продолжает осуществлять давление всякого рода, в том числе с помощью обычного денежного подкупа, чтобы гугеноты, занимающие высокое или низкое положение, переходили в католическую веру. И наоборот, в Беарне и даже в Ниме протестантская нетерпимость продолжает давить на местных папистов; они загнаны в полуподполье в том, что касается отправления их религиозного культа.

И тем не менее это эпоха достаточно мирного «сожительства», вполне заслужившая тот поток ретроспективной ностальгии, которую будут обильно выражать в отношении нее философы — сторонники терпимости во главе с Вольтером, автором хвалебной «Генриады». Кроме того, дух взаимного уважения между конфессиями и внутри конфессий действует, как циркуль: открытый на максимальный свой «размах», он включает в свой экуменический захват не только гугенотов, но и лидеров Лиги, еще вчера бывших «непримиримыми» противниками Беарнца. Привлечение на свою сторону Гизов, Анри де Жуаёза и некоторых других лидеров, вероятно, стоило более 10 млн. ливров, полученных ими в качестве денежного вознаграждения, то есть составляло больше половины годового бюджета монархии, такого, каким он был установлен де-факто в 1600 году… Гражданский мир стоит этой цены. В данном случае ценой больших расходов Генрих проявляет общее желание интеграции и примирения аристократических элит: отныне некий Гиз мог близко соседствовать с неким Сюлли без того, чтобы оба они вцепились друг другу в горло. Людовик XIV в другом плане будет действовать так же, когда станет осыпать пенсиями придворных вельмож, чтобы сделать их зависимыми. Чисто социологический анализ этих явлений был бы, однако, слишком сухим. В действительности первый Бурбон лично обладает тонким чувством справедливости и своевременности, парадоксально соединенных вместе. Листовка, которую он приказал широко распространять при вступлении в Париж в марте 1594 года, представляет собой прекрасный пример этого умения действовать по обстоятельствам: подписавшийся лично король обещал в ней прощение и полную амнистию всем лицам и всей собственности в отношении сторонников Лиги, включая наиболее ярых ее приверженцев, в частности Партию шестнадцати (см. гл. X). Это обещание в целом будет выполнено. Хотелось бы пожелать, чтобы этот пример и в наше время вдохновил лидеров гражданских войн в разных странах, вождей, зачастую мстительных, кровавых, непримиримых…

Помимо законодательных актов сам менталитет правящих классов обогащается в силу культурного многообразия и плодотворного противопоставления: католическую Церковь (галликанскую) стимулирует соревнование с ее гугенотским конкурентом, она уже ощущает на себе первые благоприятные признаки необычайного подъема «века святых»; более того, в ее собственном лоне возникает течение янсенизма, в развитии которого парадоксальным образом участвуют совместно бывшие сторонники Лиги (семья Акари) и бывшие протестанты (семья Арно). Первые привносят в это течение интеллектуальный терроризм, который будет характерен для последователей янсенизма, вторые приобщат к новому движению предшествовавшие кальвинизму теории о всеобщей благодати, первоначально черпавшие вдохновение у Святого Августина.

Новый дар «открытости» представляется плодотворным и позитивным в области дипломатии. Последняя проявляет все большую предрасположенность в направлении севера и востока: маятник французской системы смещается в сторону протестантских государств, они являются в некоторых отношениях либеральными и скоро станут капиталистическими, по крайней мере Голландия, Англия, Женевская республика.

На севере Генрих поддерживает отношения со «своей доброй сестрой Елизаветой», с которой его связывает, несмотря на некоторые превратности, нежная эпистолярная дружба. Генриха вдохновляют, к тому же, типично елизаветинские примеры: он предал смерти Бирона, так же как королева-девственница приказала обезглавить своего бывшего фаворита графа Эссекса (1601 г.). После кончины Елизаветы (1603 г.) Яков I Стюарт становится на свой манер вторым Генрихом IV — конечно, с меньшим умом и блеском, но тоже внимательным к сохранению протестантизма и к укреплению королевского абсолютизма, внедрение которого, по правде говоря, оказывается в лондонских условиях более трудным, чем в парижских. Великие послы по особым поручениям (Морне, Сюлли) перебираются через Ламанш, чтобы подтвердить англофильство Беарнца. На северо-востоке независимость Голландии, купленная ценой крови ее жителей, находит в лице короля Франции бдительного защитника, он готов финансово поддержать борьбу голландцев против Испании. Генрих всеми силами поддерживает также швейцарский альянс в духе Цвингли, поставляющий полки наемников, оплачиваемых Французским государством; он укрепляет тесные связи с Женевской республикой, которая в 1602 году отбивает попытку наступления савойского противника. Что касается этих четырех государств (Лондона, Амстердама, Берна, Женевы), а также Германии, частично лютеранской, и Скандинавии, то все происходит в рамках дипломатических отношений, как будто Генрих и не отрекался по-настоящему от протестантства. Правда, и кардинал Ришелье, столь ревностный католик во всех остальных отношениях, именно в этом плане будет придерживаться политики Генриха, чтобы поддержать протестантских государей, что рассматривается как национальный императив.

Открытость на севере сопровождается закрытостью, по меньшей мере частичной, на юго-западе; конфликт с Испанией, жесткий католицизм которой нисколько не соответствует господствующему во Франции мышлению, красной нитью проходит через всю дипломатию Беарнца и его военную стратегию.

Победа при Фонтен-Франсез (июнь 1597 г.) благодаря смелости Генриха IV, затем повторное взятие Амьена (сентябрь 1597 г.) благодаря тяжелым орудиям артиллерии Сюлли являются, конечно, прелюдией к полному освобождению территории и изгнанию войск Испании. Таким образом, мы подходим к мирному договору в Вервене (май 1598 г.), последовавшему спустя несколько дней после принятия Нантского эдикта: мадридское правительство сохраняет за собой Камбре, Франции возвращены северные территории и Бретань. С интервалом в 40 лет, перечеркнутых, так сказать, росчерком пера, мирный договор в Вервене является как бы возвратом к договору в Като-Камбрези (1559 г.). Пиренеи вновь становятся границей между невоюющими сторонами, однако враждебность по обе стороны хребта в 1600 году сохраняется, в отличие от периода правления Генриха II: при подписании договора в Като он надеялся добиться подлинной дружбы с мадридским правительством на общей основе антипротестантского сверхкатолицизма.

Во всяком случае, мирный договор в Вервене остается ключевой датой: на этот раз религиозные и гражданские войны окончены. Первые, правда, возникнут на короткий период во времена Людовика XIII, но только на Юге[137]. Вторые разгорятся в кратковременное смертоносное пламя во времена Фронды. В целом, тем не менее, национальное пространство с 1598 по 1789 год не будет испытывать больше — даже при Фронде, хотя это и тяжелое время — ни беспорядков, ни внутренних бедствий, сопоставимых с бесконечными военными катастрофами 1560-1598 годов. В XVII веке Франция постоянно ведет войны как при Людовике XIII, так и при Людовике XIV, но только на границах. Вне этих войн для самой нации гражданский и военный мир является основной чертой и счастливым временем на протяжении почти двух веков (1598-1792 гг.). За исключением некоторых шероховатостей, которыми, разумеется, не всегда можно пренебречь… Длительный период спокойствия (относительного) может принести значительную пользу для восстановления и экономического развития.

Тем не менее даже после мира в Вервене сохраняется некоторая напряженность в отношениях с испанскими властями. Она логически дополняет важную разрядку, отмеченную на северных и протестантских фронтах. Действительно, невозможно одновременно добиться английской симпатии и испанской дружбы; нельзя иметь масло и деньги за масло.

Эта напряженность с Мадридом, а также с Туринским двором, союзником Испании, проявляется вначале опосредованно в деле маршала Бирона. Крупный вельможа, «верный соратник» Генриха IV, Бирон приходится родственником Ла Форсу, в свою очередь, влиятельнейшей фигуре в Аквитании; он также де-факто является генералиссимусом, такой же значимой в своем роде особой, какой был коннетабль де Бурбон во времена Франциска I. Маршал организует заговор в пользу Испании при посредничестве Фуэнтеса, губернатора Миланского герцогства, а также в пользу Савойи — и все это с целью «раздела» (фантасмагорического), который отделил бы от Франции лотарингские провинции, часть которых отошла бы к Бирону, по крайней мере он сам так это представляет. В заговоре Бирона участвуют принцы, с ним тесно связан граф д'Овернь, побочный сын Карла IX и, кроме того, по матери сводный брат Генриетты д'Антраг, новой любовницы Короля-повесы. В отличие от Коризанды и Габриэль, Генриетта охотно становится испанофилкой, приводя в отчаяние своего любовника-короля. В заговор вовлечены также некоторые бывшие сторонники Лиги: он представляет собой некую «аристократическую Лигу», однако лишенную той поддержки народа, горожан, которая стала силой движения Гизов. Один Буйон, крупный протестантский вельможа, связанный, к тому же, с протестантскими князьями Германии, симпатизирует группировке Бирона, которая таким образом развивается в двух направлениях: ультракатолическом и скрытно-гугенотском. Разоблачение, арест и казнь маршала, обезглавленного в 1602 году, кладет конец происпанским заговорам. Но они не преминут возродиться из пепла.

Испанофильская тенденция действительно вновь выйдет на французскую арену во второй половине 1600-х годов. Она может делать ставку на некоторое благоволение (но не более) новой супруги короля Марии Медичи; ее поддерживает в этом отец Коттон, иезуит, исповедник суверена. Испанофильство, напротив, наталкивается на противодействие крупных вельмож-протестантов Сюлли, Ледигера и, наконец, Буйона. Крупные податливые чиновники, которые 15 или 20 лет назад были иногда умеренными сторонниками Лиги (Вильруа, Жанен, Сийери), «плавают» между двумя группировками — иезуитской и гугенотской. Королевские шуты, функция которых в принципе состоит в том, чтобы выражать народную мудрость, сами разделены: мэтр Гийом является пацифистом, то есть объективно занимает происпанские позиции. Придворная шутиха Матюрина, «вооруженная с ног до головы, на мосту Пон-Неф» набрасывается на Габсбурга (испанского) на потеху парижских мальчишек. На более высоком уровне Генриетта д'Антраг и граф д'Овернь (теперь заключенный в тюрьму) сохраняют Испанию в своем сердце. Спровоцирует ли дело о наследовании двух германо-рейнских герцогств Клеве и Юлих, ключевых для Голландии, открытый конфликт? Во всяком случае, оно приводит к оккупации герцогства Юлих войсками Филиппа III в июле 1609 года: Испания ведет себя, таким образом, как европейская держава, способная направить сильную армию далеко от своих баз. Франция, со своей стороны, придет на помощь протестантским государствам Севера, которые чувствуют угрозу в действиях католического короля. В мае 1610 года, в канун своего убийства, Генрих IV становится во главе армии численностью около 100 000 человек (что гораздо меньше численности войск в XVI в.), крупный отряд которой готовится выйти в направлении Юлиха против испанских войск. Ситуация обостряется, и интрига Бирона, кажется, вновь вырывается из могилы в час, когда молодой Конде, первый принц крови, сбегает из королевского двора, бежит в Брюссель, а затем по приглашению испанской администрации добирается до Милана. У Конде есть веские мотивы, чтобы так действовать: Генрих IV ухаживает за молодой и очаровательной супругой принца Шарлоттой де Монморанси, дочкой и внучкой двух коннетаблей. Она не равнодушна к авансам, которые ей расточает монарх. Так из-за интриг в связи с маленькой любовной историей, достаточно глупой, вновь возникает сообщничество семьи Монморанси, теперь во времена Бурбонов, как когда-то при Валуа, с партией «добрых французов», враждебно настроенных к своему наследственному врагу за Пиренеями. Предпочтет ли Шарлотта Бурбона-старикашку, короля и патриота, своему супругу-испанофилу? Удар кинжалом Равальяка в мае 1610 года прерывает эти перегруппировки семейного окружения, которые вновь активизируются позднее. Допустим, однако, не будучи убеждены в этом, что Равальяк убил Генриха IV, руководствуясь лишь личной блажью. Во всяком случае, убийца принадлежит антигенриховской группировке (разумеется!), которая является ультракатолической и происпанской. Смертельный жест цареубийцы, следовательно, вписывается в широкую логику антагонизмов, которые противопоставляют определенную часть Франции и Испанию с 1560 по 1610 год.

С этой точки зрения стоит ли искать разгадку сущности режима и оппозиционных течений, которые выступают против него, на знаменитой картине в Лувре: «Две нагие женщины в купальне: брюнетка и блондинка». Блондинка держит кольцо в правой руке, а брюнетка кладет руку ей на грудь. Интерпретация правдоподобна: блондинка Габриэль умерла, так и не сумев надеть обручальное кольцо на свой палец; брюнетка Генриетта д'Антраг готовится занять ее место, добиваясь благосклонности короля и достижения собственных матримониальных амбиций. Служанка в глубине картины готовит пеленку для младенца, который должен родиться. На самом деле, оставив в стороне финальный эпифеномен Шарлотты, этот немой диалог дам напоминает частично «двойную бухгалтерию» Беарнца в политике, эротике и дипломатии: дружественную терпимость к гугенотам, поддерживаемую Габриэлью, с одной стороны; антииспанскую стратегию, с которой исподтишка боролась Генриетта, союзница Мадрида, — с другой.

И все же «третье дано». Имеется «третья женщина» — третье основное направление. Если только не обратиться вновь в протестантство и аннулировать таким образом компромисс, на котором держится режим, то Генрих действительно не может позволить себе роскошь быть чисто пропротестантским королем (во Франции и в отношении стран востока или севера Европы) или, в другом отношении, быть испанофобом, одномерным, одержимым, и не более. Король должен найти среднее, компромиссное решение, благодаря которому он утвердит свой собственный католицизм, недавно подтвержденный при обращении в католическую веру (1593 г.), без того чтобы при этом обращаться к ханжескому фанатизму мадридского типа. Осуществленное таким образом компромиссное решение продиктовано как географией, так и религиозными и светскими причинами: оно находится в Италии, в папском Риме и во Флоренции Медичи.

Брак Генриха IV с Марией Медичи (декабрь 1600 г.), вскоре после смерти Габриэли, ясно подтверждает переориентацию королевской политики, которая к тому же произошла достаточно давно, задолго до брака с Медичи. Мария, которая совсем не глупа, не обладает большими талантами ни своей тети Екатерины Медичи, ни Анны Австрийской (в более позднее время); она, во всяком случае, окружает себя камарильей с Апеннинского полуострова, в которой супруги Кончини играют главную роль, а гугеноты, по определению, не имеют никакого влияния. Она главным образом играет роль символа или «маркёра» в отношении ватикано- или тосканофильских тенденций[138]: и те и другие в силу необходимости в какой-то мере подразумеваются во французской политике в результате изменения позиции самого суверена, семь лет назад присоединившегося к господствующей католической Церкви. После того как Беарнец отрекся от протестантской религии и ему было даровано из Рима отпущение грехов (1595 г.), королевство действительно постепенно сближается с папством, не доходя тем не менее до того, чтобы руководствоваться дошедшими с той стороны Альп декретами церковного Собора в Тренто (направленного против галликанства. — Пер.). Французская партия, финансируемая благодаря экю, посылаемым из резиденции короля — Лувра, образуется в конклаве в результате усилий посла Лувра в Вечном городе. В 1605 году папскую тиару получает франкофил Павел V. Каким далеким кажется время яростного папы Сикста Пятого, который отлучил Наваррца от Церкви в 1585 году!

Тем не менее сохраняется большая проблема Общества Иисуса, другой мощной организации, действующей из-за гор, столь воинствующей во благо Его Святейшества. В конце 1594 года покушение Жана Шателя на Генриха IV вызвало возмущение августейшей жертвы и еще больше — Парламента, весьма враждебного к святым отцам, последователям Игнатия Лойолы. Иезуиты, бывшим учеником которых являлся Шатель, были признаны ответственными за эту неудачную попытку цареубийства, раздавались призывы к их немедленному изгнанию из Франции. Выйдя в дверь, они вернутся через окно. Протестантские страны, в частности Англия, настолько ненавидели иезуитов, что решили в любом случае отказаться от их услуг, какими бы ценными они ни были в культурном плане. Но во Франции, где враждебность к ним была сильной у одной части элиты, они, однако, насчитывали многочисленных друзей среди католического большинства; было бы неразумным в конце концов не использовать время от времени их признанные таланты в области педагогики. Итак, Общество Иисуса возвращается тайно, потом массированно, на территорию Франции с 1602-1603 годов, сначала через Понт-а-Муссон в Лотарингии, затем благодаря высшему коллежу Ла-Флеш. Наконец, после получения всех законных разрешений, Общество Иисуса даже приставляет своего исповедника к Королю-повесе — эта тяжелая задача возложена на иезуита отца Коттона. Исключающая слишком яростное испанофиль-ство, но «по долгу службы» признающая иезуитов с оказываемыми ими услугами, Контрреформация в духе барокко на французский манер определяет уже в последнее десятилетие правления Генриха пределы их культурной экспансии. В самой Франции Общество Иисуса имеет проводников, занимающих важные посты: высшие чиновники Совета (Юро, Вильруа, Бельевр) поддерживают деятельность святых отцов. Напротив, по меньшей мере со сдержанностью, если не с опаской, относятся к иезуитам чиновники Парламента (почти все сторонники галликанства), а также многие интеллектуалы, являющиеся чиновниками по должности, но не по сути, во всяком случае, они находятся в начале пути к янсенизму. Арле, историк Паскье, Арно-старший, а вскоре и младший выступают против последователей Святого Игнатия, которые из-за этого надолго затаят злобу на весь род Арно.

Ставшая в различной степени проримской и проиезуитской, по зрелом размышлении — проитальянской (при всей испанофобии!), королевская политика должна также измениться и по отношению к предальпийской и трансальпийской Савойе; Генрих долго более чем холодно относился к герцогу Савойи, которого считал (и небезосновательно) поддерживавшим испанскую доктрину. Положение осложнилось настолько, что в 1600-1601 годах по французской инициативе была проведена краткая, но энергичная военная экспедиция против Савойи, дошедшая до Шамбери и предварительно подкрепленная артиллерией из 40 пушек благодаря усилиям Сюлли. Вследствие этого по Лионскому договору Беарнец вырывает у герцога Савойского несколько маленьких кусков: Бресс, Бюжей, Вальроне, Жекс. Этот квартет образует в наши дни вместе с Ла-Домб департамент Эн. Однако речь отнюдь не идет, по правде говоря, о ликвидации Савойи. Французы, скорее, хотят тумаками, дружескими или грубыми, подтолкнуть ее к итальянским землям, побудить ее (как это успешно сделает Наполеон III) к приобретению находящегося под властью испанцев Миланского герцогства; мимоходом проявляется особая забота о том, чтобы в противовес Турину и Шамбери гарантировать независимость Женеве, городу как гугенотскому, так и франкофильскому. Период войн с Италией, которые вели короли начиная с Карла VIII до Генриха II, во всяком случае прерывается. Разумеется, Франция испытывает на себе, с радостью или с терпением, итальянское влияние в религиозной, династической, культурной областях. Она поглощает его по гомеопатическому рецепту как противоядие от неперевариваемого экстремизма, который предлагает Кастилия. Католицизм вместо католицизма — лучше уж глотать эту микстуру с другой стороны Альп, чем из-за Пиренеев. Однако для Парижа больше не встает вопрос о присоединении итальянского сапога (разве что частями: голенище, каблучок, верх голенища), как это очень хотели сделать, но тщетно, Валуа эпохи Возрождения. Кожа этого сапожка оказывается действительно очень неподатливой: Испания теперь имеет неодолимые точки опоры в центральном, островном и полуостровном Средиземноморье. Франция отлично может здесь дразнить мадридского Габсбурга, но у нее нет больше ни воли, ни, может быть, сил вытеснить его оттуда.

XII. ЗЕМЛЯ И ГОЛУБАЯ КРОВЬ

Остается рассмотреть последний аспект движения к открытости, составляющего основу политического курса в период правления Генриха IV, который проводился при поддержке значительной части элит. Безусловно, речь идет о терпеливой стратегии «малых шагов», которая носила в большей мере практический, чем догматический характер. Этот последний аспект касается экономики: правящие круги опирались прежде всего на конъюнктурный и спонтанный экономический подъем, типичный для длительного периода послевоенного восстановления экономики. Историки дали этой позитивной фазе название «курица в горшке» (по выражению, которое приписывается Генриху IV[139]), означающее прекрасный период роста благосостояния крестьян и городских жителей. Этот период, очевидно, начался приблизительно в 1593-1594 годах, «курица в горшке» продолжала «тушиться на медленном огне» еще и после смерти Беарнца, возможно даже, этот период длился до большого поворота 1624-1635 годов, когда «завинчивание гаек» в области налогообложения кардиналом Ришелье и начало Францией прямых военных действий вновь вызвали ухудшение положения народных масс. Мы подробнее остановимся на хронологии этой экономической конъюнктуры в последних главах настоящей книги, посвященных подведению итогов экономического, социального, государственного развития Франции в период правления Генриха IV. Пока же рассмотрим только (исходя из тенденций к спонтанному экономическому подъему) проблемы политики активного экономического и финансового вмешательства государства как решающей составной части стратегии открытости, которую начали осуществлять во Франции власти на центральном и региональном уровнях. Наши размышления в связи с этим сконцентрируются на министре Сюлли, представляющем определенную культуру и определенную группу элиты.

Родившийся в 1559 году Максимилиан де Бетюн, барон де Рони, ставший в 1606 году герцогом де Сюлли, протестант по происхождению и по убеждениям, являет собой синтез аристократии и шире — высших правящих классов своей эпохи. Стало ли это одной из причин его успеха, который к тому же объясняется его высоким интеллектом, колоссальной инициативностью, обширными знаниями и техническими способностями в различных областях: он одновременно был аграрником, коммерсантом, тайным агентом, солдатом, придворным, инженером, бухгалтером, автором мемуаров… Короче говоря, это один из тех кальвинистов, одновременно деятельных и многосторонних, чей незабываемый портрет позднее даст в своем эссе о протестантской этике и духе капитализма Макс Вебер. Я говорил о социальном синтезе. Действительно, генеалогия и брачные союзы Сюлли говорят сами за себя: он — человек высокого происхождения, поскольку является прямым потомком славного (хотя и — сильно обедневшего к моменту его рождения) семейства графов Фландрских; первым браком он был женат на симпатичной де Куртене, которая принадлежала к бесспорной, пусть младшей и отдаленной, ветви французской королевской семьи. Но, с другой стороны, по линии своей матери и своей второй жены Сюлли всеми фибрами связан (даже если и не выставляет этого напоказ) с чиновничьей кастой, которая сначала понемногу, затем все больше и больше, постепенно начиная со второй половины XV века, завладела государственными структурами. Сюлли, несмотря на то, что был гугенотом, никогда не порывал связей — одновременно родственных привязанностей и полезных деловых отношений, с другими сыновьями своего отца, которые остались или вновь стали католиками. Чудом выжив в Варфоломеевскую ночь, молодой Рони в 1575 или 1576 году идет на службу к Генриху Наваррскому, рядом с которым сражается в течение 15 лет. Начиная с 1594-1598 годов его патрон Генрих доверяет ему в королевском окружении, затем в Совете по финансам и, наконец, как суперинтенданту финансов полномочия, необходимые для проведения экономических и финансовых мер, которые соответствуют и новой экономической конъюнктуре, и духу правления. Таким образом, Сюлли сокращает прямые налоги, их ставка снижается в среднем более чем на 10% в год в период с 1599 года до смерти короля Генриха IV, в тот самый период, когда национальный доход возрастает. Это отвечает интересам крестьянства. Однако и государство совсем не терпит от этого убытков, поскольку хорошее управление экономикой позволяет повысить косвенные налоги (пошлины, подати, налог на соль), к тому же лучше собираемые при министре Сюлли. Дополнительные поступления от их сбора компенсируют и даже превышают суммы, недополученные из-за снижения сбора прямых налогов. Другие меры, юридические и административные, сопровождают и одновременно стимулируют экономический подъем или восстановление довоенного уровня производства; министр Сюлли принимает меры для списания части государственного долга и снижения устанавливаемой процентной ставки по ренте. Как и позднее — во времена Кольбера и Лоу, снижение этой процентной ставки, которое способствует росту инвестиций, является одновременно и признаком, и стимулом экономического подъема. Особенно новаторской является деятельность Сюлли по развитию дорожной сети и преодолению раздробленности страны благодаря строительству мостов, маяков, каналов и т.д. Конечно, «меркантильные» тенденции, во имя которых государство в своих собственных целях, в частности для повышения налоговых сборов, хочет стимулировать экономику и увеличить поступление денег, не являются чем-то совсем новым — такую политику проводили и Людовик XI, и Франциск I. Но никогда прежде королевская власть и министры не брали на себя в такой степени ответственность за перестройку путей сообщения. Это не виданное до того вмешательство государства в экономику стало развиваться благодаря новым возможностям, возникшим у властей, не поглощенных, как прежде, внешними войнами или гражданской войной. И те и другие отняли немало сил у королей из династии Валуа эпохи Ренессанса и периода религиозных конфликтов. С другой стороны, в последние две трети XVI века наблюдается значительный прогресс в составлении географических карт королевства Франции. Наличие дорожных карт предполагает и концепция территории страны как единого пространства в отличие от чисто феодальной концепции страны как совокупности провинций. Суперинтендант — «главный дорожный смотритель» Франции, будучи с 1599 года первым государственным деятелем, носившим этот титул, Сюлли в конце правления Генриха IV тратил до 5% общей суммы ежегодных государственных доходов на строительство и ремонт дорог и бакенов, на развитие водного и особенно наземного транспорта (маяк в Кордуане, дороги и мосты в Пуатье, начало строительства канала Бриар между Луарой и Сеной). Подобные усилия в истории Франции были беспрецедентными. С этой точки зрения Сюлли своего рода мутант, гораздо более близкий к Кольберу (который тоже был «дорожником») и даже к Администрации мостов и дорог при Людовике XV, чем к традиционным министрам прежних королей династии Валуа. Но быть протестантом — не означало ли это для Сюлли (как в свое время для выдающегося адмирала Колиньи) еще и быть всегда впереди? Под руководством Сюлли начинается развитие (конечно, еще очень ограниченное) службы надзора за путями сообщения, их устройством и содержанием благодаря деятельности целой, уже наполовину наследственной, когорты географов, картографов, математиков, руководителей строительных работ, каменщиков, инженеров; их набирают, отбирают, «обласкивают» усилиями министра. Он подчиняет работу этой группы строгим требованиям бухгалтерской отчетности. Тут же ревниво оберегающие свой авторитет чиновники Казначейства Франции, которые до этого традиционно управляли крупными дорогами, зачастую не слишком активно, начинают пристально следить за Сюлли, что, однако, не мешает этому инициативному руководителю привлечь некоторых из них, без всякой злопамятности, к управлению сетью дорог. После смерти Генриха IV чиновники Казначейства Франции — как организованная корпорация — в конце концов возьмут у Сюлли реванш. Они ликвидируют должность главного дорожного смотрителя, она возродится только при Кольбере. В целом, однако, каковы бы ни были последующие перемены, советник Беарнца проделал большую работу по развитию специализации чиновников (дорожных и прочих), которая сама по себе только и является признаком модернизации государственного управления.

Такую же большую активность и оригинальность проявляет суперинтендант финансов и в сфере градостроительства в столице и других городах. Разумеется, в период парижского Ренессанса в 1540-х годах проводились разделение на участки и спекулятивная продажа королевских земельных владений на востоке этого большого города (на месте бывших королевских дворцов Сен-Поль, Бургундского и т.д.). Однако деятельность Сюлли в сфере застройки городов (сооружение площади Дофин, Королевской площади[140], площади Франции[141]) направлены не просто на то, чтобы выделить в городе участки, пригодные для застройки, прежде всего к выгоде государственной казны, а также финансистов или спекулянтов; они предлагают новую для Франции модель развития городов — создание в столице площадей с монументальными архитектурными сооружениями, местами для гуляний. Весь «современный» Париж, построенный маркизом де Мариньи, если не Оссманом, уже в зародыше (правда, весьма отдаленно) содержится в этом проекте. Добавим, что количество карет, которых при Франциске II насчитывалось в Париже десятки, при Генрихе IV — сотни, настолько возросло, что потребовалось не виданное ранее расширение улиц для их проезда.

Инициативы Сюлли носят в основном практический характер. A priori они ни в коей мере не исключают государственного вмешательства в экономику или поощрения мануфактур. Министр не является, как утверждали некоторые историки, либеральным аграрником, выступающим в принципе против государственной политики поощрения промышленного развития, проводником которой был его современник Бартелеми де Лаффема[142]. На самом деле эти два деятеля близки друг другу. Сюлли не разделяет излишнего догматизма Лаффема в том, что касается приоритета промышленности по отношению к торговле и сельскому хозяйству. Во всяком случае, экономический подъем в первом десятилетии XVII века, который возник, среди прочих причин, как результат мира, установленного Генрихом IV, и соответствующего послевоенного восстановления экономики, не нуждался в мерах, принимавшихся Сюлли; нельзя даже утверждать, что они оказали на этот экономический подъем какое-либо стимулирующее воздействие, разве что крайне незначительное. Сюлли является скорее свидетелем этого экономического подъема, «знаменует» его. С именем Сюлли связан также «новый импульс», который испытывают отныне деятели, принимающие политические и административные решения. Они в большей степени, чем их предшественники, уделяют внимание производству, обращению и обмену материальных благ. Этот «новый импульс» в эпоху Кольбера станет у интендантов общей тенденцией, всеми признанной и в конечном счете весьма плодотворной, хотя и подчиненной фискальным нуждам монархии в долгосрочном и даже в краткосрочном плане.

Весьма творческая в идеологической, дипломатической, экономической областях политика «открытости» (даже очень ограниченная и краткосрочная) не была бы возможной, во всяком случае в то время, без сильного и укрепляющегося государства; это усиление роли государства способно помешать неконтролируемому развитию системы, которое могло бы как раз из-за «открытости» или из-за предоставления излишних льгот привести к распаду, дезинтеграции всей системы. Правление Генриха IV было весьма конструктивным и щедрым на меры, способствующие терпимости и сосуществованию различных догм. Одновременно оно справедливо считается — не следует видеть в этом какой-то парадокс — решающим этапом в укреплении централизованного протоабсолютизма, хотя и характеризующегося «открытостью», пусть этот абсолютизм и далек от ослепительного блеска, типичного для эпохи Людовика XIV.

Именно Сюлли является тем государственным деятелем, который активно способствовал усилению этого централизма, хоть еще и неполного; Сюлли, разумеется, входит в ближний дружеский круг Его Величества. Этот государственный деятель создает свою команду советников (братья Арно, Ноэль Ренюар и др.); они образуют вокруг его особы настоящий кабинет министров. Сюлли назначает в сферы, которые контролирует (сбор налогов и государственные расходы, мосты и дороги, строительство, артиллерия), интендантов финансов, королевских инспекторов дорожного надзора и артиллерии. Они подчиняются ему и даже находятся у него под пятой, это лично преданные ему люди, но к тому же и отличающиеся компетентностью. Это и есть та самая специализация государственной службы, о которой речь шла ранее. Вдохновляясь историей Древнего Рима, Сюлли утверждает королевскую «имперскую» власть даже в самых далеких провинциальных уголках страны. После переходного периода авторитарного управления он ликвидирует или подчиняет себе департаменты финансов в Нижней Нормандии. Он вновь берет на себя инициативу, предпринимая попытки, как это уже делалось в период от Франциска I до Генриха II, создать «электораты» (финансово-податные округа для упорядочения сбора налогов, которые контролировала бы непосредственно королевская власть) на территориях, которые в принципе пользовались правом самоопределения, — в провинциях, участвующих в созыве Штатов, в Гиени и др. Ему удается решить эту задачу во время правления Генриха IV, затем, после смерти короля, он терпит в этом (как и в других своих начинаниях) неудачу. Но в конце концов эти усилия увенчаются успехом уже после падения Сюлли: финансово-податные округа в Гиени будут окончательно воссозданы при Людовике XIII благодаря принятию законодательных мер, которые еще раз покажут правильность инициатив предшественника — Сюлли.

По отношению к кредиторам, финансистам, парламентам и различным судам два соратника — Генрих и Сюлли — широко используют в 1597-1607 годах систему судебных палат. Эту же систему активно использовали, в свою очередь, Кольбер, Людовик XIII, Филипп Орлеанский, но только не несчастный Людовик XVI, который не смог заставить вернуть награбленные богатства, хотя бы частично, откупщиков, ставших постепенно к XVII веку респектабельными и даже аристократами. Это станет одной из многочисленных причин свержения последнего «Капета». Судебные палаты, официально манипулируемые королевской властью, позволяют обойти слишком автономную и даже независимую Счетную палату, на которую возложены финансовый надзор и выискивание неточностей в финансовых документах. Судебные палаты облегчают процедуру частичного списания долгов — основных сумм и процентов по займам, которые были взяты королевской казной. Кстати, Сюлли вернет впоследствии немалую часть этих долгов, особенно кредиторам-протестантам (английским, голландским, германским, швейцарским). Это просто жест благодарности: они оказали поддержку Генриху IV в трудный для него начальный период.

Превозносимое министром наведение порядка затрагивает также и часть королевского домена [земли, поместья, строения, крупные ленные владения (вотчины), службы, фискальные права], отчужденную в период Религиозных войн для того, чтобы финансировать королевскую власть и армию; правительство Генриха старается вернуть лучшие из этих владений. Кольбер будет действовать так же, но с большим успехом, поскольку будет располагать для своих действий 20 годами, тогда как Сюлли — только 10-12 годами.

Наконец, комиссары, назначенные из «дворян мантии» Совета (генеральных докладчиков, государственных советников) и «дворянства мантии» в подлинном смысле слова — судейских чиновников (советников податных судов, чиновников государственной казны), приступают к «подтягиванию» «тальи» — прямого налога (тщательному выявлению злоупотреблений, контролю над освобождением от уплаты налогов, проверке географического распределения налогов). Генрих III уже пытался предпринять эту операцию, но Генрих IV, более уверенный в своей власти, имеет больше возможностей для того, чтобы ее осуществить, хотя бы частично. Косвенные налоги, сбор которых отдан на откуп капиталистам, объединены в пять крупных откупов, установленных королем-предшественником в 1584 году и окончательно определенных в 1604 году. Итак, первый крупный трест — наполовину частный, наполовину государственный — формируется вокруг сбора налога на соль, податей и пошлин, являясь, таким образом, примером, промышленного и торгового секторов, в которых множество мелких и средних предприятий. В этом финансовом секторе Сюлли, правда, лишь на короткое время осуществляет старую мечту Франциска I: обладать денежными резервами, образованными за счет превышения государственных доходов над расходами, сконцентрированными в централизованной кассе — своего рода Сохранной казне, как говорил этот суверен из династии Валуа, или «в сейфах Бастилии» — в случае нашего суперинтенданта финансов. Сюлли, таким образом, накапливает 5 млн. ливров в этой крепости и еще 11,5 млн. ливров — в самой государственной казне; в целом это составляет почти годовой государственный бюджет. Мария Медичи, став регентшей, быстро растратит эти 16 млн. ливров, в частности, на выплату пенсий, на содержание двора, на подготовку к войне, которая была начата покойным Генрихом IV прямо накануне смерти… Это один из способов (другой способ — выплата крупных сумм, пожалованных важным вельможам) предотвратить гражданскую войну, которая угрожает власти вдовы короля. Король действовал так же по отношению к Гизам: умасливал их, чтобы сохранить мир, за счет налоговых поступлений, которые обеспечили начавшееся процветание.

В «бархатных» условиях хорошей экономической конъюнктуры Сюлли, который не всегда был отъявленным скупцом, усиливает блеск политического центра королевства благодаря строительству и особенно реконструкции королевских дворцов (Лувра, Тюильри, Сен-Жермен-ан-Ле, Виллер-Котре). Это происходит одновременно с перестройкой, в соответствии со столичными требованиями, в чисто парижском духе Королевской площади и квартала Пон-Неф. Однако, по мнению Сюлли, концепция королевства должна быть более современной, более общей, менее персонализированной, — то есть концепцией Отечества. Это осознание Отечества одновременно с точки зрения патриотического чувства и в географическом плане приводит к необходимости забот об укреплении границ, что требует весьма значительных затрат на строительство крепостей на севере и на востоке. Окружив себя с этой целью плеядой инженеров, Сюлли на этот раз предвосхищает деятельность Ришелье и еще в большей степени — Вобана. Центральные и региональные управления финансов и фортификаций, которые он создал, успешно действуют и в сфере материального обеспечения армии (лошади, огнестрельное оружие и особенно артиллерия). Артиллерию соединяют с Арсеналом в самой резиденции суперинтенданта — средоточии всех его полномочий, удовольствий, мыслей. Чтобы противостоять Испании, в Марселе и Тулоне сооружают галеры. На базовом уровне в сфере централизации и модернизации государства (дороги, артиллерия, фортификации) на каждом направлении расходы достигают приблизительно миллиона ливров, что составляет 5-6% всего государственного бюджета. Для сравнения отметим, что личное состояние Сюлли, приумноженное благодаря более или менее законным спекуляциям, достигает к концу его карьеры 5 млн. ливров, в то время как состояние крупного финансиста в тот же период в среднем 2-3 млн. ливров. Однако состояние кардинала Ришелье оценивалось в 20 млн. ливров, а кардинала Мазарини — в 35 млн. ливров (друг Анны Австрийской поставил абсолютный рекорд личного обогащения первого министра при Старом порядке). Поскольку премьер-министр уже обошел канцлера как важнейшая персона на службе у государства, Сюлли хочет быть крупным сеньором, богатейшим герцогом, он окружает себя двором, который в миниатюре воспроизводит двор его господина и повелителя Генриха IV. Чтобы достичь еще большего могущества и окончательно придать королевству единство — «один король, одна вера, один закон», что будет означать достижение полного абсолютизма — Сюлли, который, однако, является сторонником монархии, дарованной Богом, не хватает только одного — перехода в католичество. Нужно отметить, к чести этого гугенота и к тому же «папофила», что он никогда на это не согласится. Для него это означало бы пойти против своих убеждений, а они у него остаются кальвинистскими; это означало бы, во всяком случае при жизни Генриха IV, подорвать тот плодотворный компромисс, на котором основывались все правление короля и избранная им политика открытости.

В целом Франции при Генрихе IV и Сюлли сопутствует благоприятный стратегический период. Габсбурги, особенно испанские, по-прежнему враждебны Бурбонам, но они не представляют опасности во внутренней жизни самой Франции, где их друзья — сторонники Лиги — нейтрализованы. С другой стороны, австро-мадридские суверены, напротив, не являются объектом разрушительного наступления Франции: 1590 год уже далеко позади, и еще много времени остается до 1635 года, когда Ришелье объявит Габсбургам «открытую войну». Мир, даже неполный, обеспечивает, таким образом, от Амьена до Марселя условия для динамичного развития монархии и ее администрации, которые идут дальше, чем когда-либо в честолюбивом стремлении к централизму, если не к абсолютизму. Честолюбие тем более неограниченное, что власти обладают значительными по масштабу свободами: локальными, региональными, общественными. К счастью, власть тем временем порождает собственный противовес в 1604 году: «полетта», или ежегодная оплата права, — способ извлечения дополнительных доходов, предложенный под поручительство Сюлли, — узаконивает продажу и особенно передачу по наследству чиновничьих должностей. «Полетта» приносит государству миллион ливров в год, что эквивалентно стоимости целого арсенала тяжелых артиллерийских орудий. Она утверждает создание системы чиновничьей службы, где должности передаются от отца к сыну, которых часто также возводят в дворянство. Эта система способна воспрепятствовать произволу центральной власти. «Дворянство шпаги», придворное и принадлежащее к старинным знатным родам, также приглашают принять некоторое участие в управлении, в «советах», возможно утопичных и призрачных, поскольку в действительности они никогда не появятся на свет, за исключением времени (очень короткого) «полисинодии», еще через сотню лет. Дворянство, находящееся на военной службе, отнюдь не является неспособным к управлению государством (посмотрим с этой точки зрения на успехи на военной службе Сюлли, Ришелье и даже, в более позднее время, Вобана и Шуазёля). Но Франция — это не Англия, где родовое дворянство примет значительное участие в осуществлении власти через законодательное представительство в Палате общин, через децентрализованную и пользующуюся самостоятельностью систему регионального управления — систему мировых судов (justices of the peace). К югу от Ламанша возникновение суверенной системы с зачатками централизма предоставляет все возможности государственному чиновничеству, «мантии», которое часто становится «дворянством мантии», но чье происхождение, более или менее отдаленное, остается буржуазным. Без «мантии» не было бы государства при Генрихе IV и Людовике XIII и даже министерства при Людовике XIV. Во всяком случае, это отсутствие «дворянства мантии» было бы несовместимым со структурами, свойственными государству правосудия и финансов (при Генрихе IV), военному государству (при Ришелье и Мазарини), административной монархии (во времена Кольбера и его преемников).

Мы провели беглый обзор основных событий правления двух харизматических личностей — Генриха IV и Сюлли, что позволит далее провести более глубокий анализ на уровне государства, стратегий, экономической конъюнктуры.

Рассмотрим теперь фундаментальные для понимания успехов этой эпохи вопросы развития сельской, общеэкономической инфраструктуры, социальных групп, социально-политического аппарата.

Итоги эпохи Генриха с точки зрения экономического развития не могут быть ограничены деятельностью только Сюлли. Для подведения этих итогов требуется возвратиться назад: сельская масса (с точки зрения демографической, экономической, производительной…) представляет собой хороший материал для оценки опыта и размышлений. Ясно, что сельскохозяйственное производство сильно сократилось за 35-40 лет Религиозных войн; разрушения, паралич торговли и, следовательно, рынка, снижение поголовья скота, необходимого и в качестве тягловой силы, и в качестве источника для удобрений, привели к сокращению урожая и сбора налога — десятины.

К тому же краткий обзор, который мы дали в главе VI, вопроса об уровне сельскохозяйственного производства в последние годы правления Генриха III и в первые годы правления Генриха IV, снижение, которое отражается в размерах сбора десятины и арендной платы, не затрагивает некоторых секторов сельского хозяйства, поскольку налог — десятина — почти не касается этих секторов, в отношении них не существует сколь-либо значимой документации. Говоря об этих периферийных секторах, я имею в виду, например, тулузскую пастель (вайду) и вина из Шаранты и Бордо. Затяжной религиозный конфликт сказывается на положении дел в этих секторах, как и на производстве других сельскохозяйственных продуктов, таких как зерновые или продукция животноводства. В 1560-1600 годах начинают сокращаться урожаи тулузской пастели. Виноградарство Шаранты приходит в упадок после 1572 года. Не лучше обстоит дело с виноградарством в Бордо.

Сельское население (и все население страны вообще), со своей стороны, «не остается в долгу»: весьма явный демографический спад зарегистрирован во французской деревне за два последних десятилетия XVI века; апогей этих бедствий приходится на «предгенриховское» десятилетие — 1590-1599 годы. Нечего и говорить об определяющей роли комплекса «войны — разрушения — голод — эпидемии чумы» как основного фактора, объясняющего процессы сокращения численности населения. Остается подтвердить цифрами этот феномен. Как об этом пишет Жан Жаккар, «значительное сокращение численности населения является почти очевидным, но каковы его масштабы: 5, 10, 20%? Кто мог бы их подтвердить?». Укажем же, с обычными оговорками, на уменьшение населения к ужасным 1590-1594 годам до 16 млн. человек, но, вероятно, не ниже (цифра уже очень пессимистичная), и это в сегодняшних рамках французского шестиугольника. Последующее возобновление роста населения от этого кажется еще более поразительным: как будто после сильного движения маятника часов произошло увеличение численности населения до 19 млн. человек, по крайней мере к концу правления Генриха IV и во время первого десятилетия правления Людовика XIII в рамках указанных географических границ. Эти цифры, какими бы неточными они ни были, уже сами по себе показывают явный послевоенный подъем: как только утихают религиозные конфликты и заканчивается кровавая борьба Лиги и «против Лиги», сельская экосистема зарубцовывает раны и постепенно восстанавливается. Что касается населения, то в Лангедоке, Анжу, Парижском бассейне, в земле Монбельяр восстановление его роста в мирное время охватывает весь период правления Генриха IV и, кажется, успешно продолжается до середины или конца 1630-х годов. С того времени «старые» высокие демографические потолки XVI века приблизились, были достигнуты, а иногда и превышены: уровень численности в 20 млн. французов, вероятно, достигнут либо восстановлен к 1636 году, к моменту завершения длительного возобновившегося роста. А потом приблизительно с этого времени чума, а вскоре войны и другие катастрофы становятся фоном для установления равновесия, а порой и демографического спада (в частности, после 1640 г.); это равновесие основано на классической триаде: строгая мораль, высокая рождаемость, поздний брак.

Что бы там ни было, приблизительно к 1625 году поднимающаяся (или вновь поднимающаяся) волна роста численности населения логично сопровождается возобновлением роста производства и потребления: национальный «дебит» облагаемой налогом соли в землях, говорящих на диалектах «ок» и «ойль», увеличился в первой четверти XVII века как минимум на 15% (благодаря более или менее успешному восстановлению уровня периода «до Лиги» или «до войны»). Однако к 1624-1632 годам это потребление соли все же достигнет своего потолка или даже начнет снижаться (оно выйдет на свой высокий — генриховский — уровень, только начиная с… 1720 г.). Вина за это, в частности, лежит на кардинале Ришелье, предпринявшем «завинчивание гаек» в сфере налогообложения начиная с 1624-1625 годов. Таким образом, обозначаются конечные или окончательные хронологические границы периода «курицы в горшке» Генриха IV. Она едва на 15 лет переживет короля, который предложил эту метафору.

Вернемся теперь в этот счастливый период, к производству зерна (такому, как оно отражается или «преломляется» в суммах сбора десятины или поступлений платы за аренду и за пользование землей). В этом секторе, так же как и в движении численности населения, и в размерах потребления соли, выделяется период Генриха, который становится полностью благоприятным с 1595-1600 годов: это первая четверть либо первая треть XVII века. Мы встречаем и здесь интересный феномен «национального» единодушия — это повсеместный подъем-восстановление чистых поступлений от десятины и арендной платы (в натуре и с учетом роста цен). Еще раз и здесь метафора «курица в горшке» становится совершенно реальной. Варка на слабом огне этой симпатичной птицы продолжится и после смерти Генриха IV: «национальное» единение. И общий вывод: во всей (аграрной) зоне, затронутой упомянутыми Религиозными войнами, от Камбре — Намюра до Монпелье — Арля, включающей в себя Париж и Клермон-Ферран, между 1600 и 1640 годами происходило позитивное восстановление. Из этого общего итога выделим только Парижский регион. «Зажигательный» динамизм, охватывающий столицу (и распространяющийся вокруг нее), приводит там после 1620 года к настоящему зерновому буму, который бьет все рекорды прошлого века, отныне устаревшие. Если исключить этот регион, в других регионах речь идет не о превышении показателей производства зерна, а лишь о достижении прежнего уровня, имевшего место в период процветания в середине XVI века. Графические кривые «десятилеток» показывают к 1620-1630 годам лишь восстановление прежнего уровня (в Лионе, Камбре) по сравнению с этим старым высшим уровнем. В других случаях (в Намюре, Бургундии, Оверни и даже на средиземноморском Юге) они устанавливают для тех же лет высший потолок, который на 5-10% ниже рекордных уровней середины прошлого века. К 1625 году, когда Ришелье окончательно берет власть в свои руки, чистые поступления от десятины и арендной платы (в натуре и с учетом роста цен) или же, скажем, не вдаваясь в детали, производство зерна в остальной Франции (за исключением Иль-де-Франса) окажутся в лучшем случае равными тем, которые были при Генрихе II и Карле IX. Его уровень восстанавливается лишь по сравнению с промежуточным периодом, другими словами, по сравнению с тяжелыми годами существования Лиги. Но это уже что-то.

Пшеница, конечно, не является единственной культурой в мире. Оливье де Серр отметил это в труде «“Театр” сельского хозяйства и устройство полей» (1600 г.). Этот труд сам по себе является «симптомом» (культурным) возобновления роста производства продуктов животноводства и растениеводства в эпоху Генриха IV — Короля-повесы. Нововведения, в собственном смысле этого слова, в аграрной сфере были не чужды этому периоду: кукуруза, привезенная из Америки через Испанию, появилась в Западных Пиренеях с конца XVI века либо с начала XVII века. Она становится здесь местным продуктом, баскско-беарнским… как и ее современник Генрих IV. Эта новая сельскохозяйственная культура проникла в Южную Францию через Байонну. В 1637 году ее уже выращивают в Тулузе, Кастельнодари и Верфейе. Она заменит в этих местах почти «вымершую» пастель. Кукуруза будет использоваться для снабжения этих регионов продовольствием и стимулирует, помимо прочего, развитие региональной торговли вследствие избытка пшеницы, который возникнет благодаря вытеснению ее кукурузой в качестве продукта питания.

В Нижнем Лангедоке также наблюдается феномен обновления и роста в аграрном секторе: тутовые деревья для изготовления шелка (это дерево, которое Оливье де Серр и Генрих IV хотели бы посадить, несмотря на климатические условия, везде, вплоть до севера Франции), виноградники… В масштабе всей Франции развитие виноградарства стимулируется производством виноградной водки, изготовляемой в Сентонже со второй половины XVI века по заказу голландских торговцев. Виноградная водка, в которой содержание алкоголя в шесть или семь раз выше, чем в вине, представляет собой действительно продукт с высокой добавленной стоимостью, экспорт которого, в частности по морю, является рентабельным. В целом можно допустить, что средний объем сбора винограда во Франции увеличился на треть либо наполовину в период с 1550 по 1665 год: рост наблюдался особенно во время правления Генриха IV и в начальный период правления Людовика XIII.

Процветание при Генрихе и после него приносит выгоды земледельцам, собственникам земли, феодальным сеньорам. В этот период даже заработная плата в сельском хозяйстве выходит на достойный уровень, конечно, в скромных размерах. Реальная оплата труда в сельской местности (выплачиваемая в денежной форме, но пересчитанная нами в зерновых) в Парижском регионе достигла показателя 557,1 в наивысшей точке к 1495 году, когда еще господствовал «золотой период в выплате заработной платы», в последних отблесках позднего Средневековья. Впоследствии, при обнищании трудящихся слоев в период Возрождения и в начале XVI века, эта заработная плата (которая составляла в основном «карманные деньги» или дополнительный доход) снизилась до показателя 161,1 в 1550 году. Религиозные войны и борьба Лиги вызвали еще большее снижение заработной платы — до показателя 69,3 в 1590-1595 годах. В счастливые дни первого периода мира при Генрихе IV она выросла умеренно, а точнее — до 102,6 пункта в 1601-1606 годах, а затем резко — до 110,5 пункта в 1615-1619 годах, позднее данная заработная плата колебалась между показателями от 90 до 123 пунктов в 1625-1666 годах. Заработная плата сельскохозяйственных рабочих, так же как заработки строительных рабочих в Париже, конечно, не достигла, как можно увидеть, показателей высокого уровня жизни в добрые старые времена Карла VIII и Людовика XII. По крайней мере при Генрихе IV, частично благодаря достигнутому миру, наемные работники смогли ощутить восстановление экономики и почувствовать некоторое повышение своего уровня жизни. Это подлинное ощущение будет, наряду с другими факторами, способствовать посмертной популярности Беарнца, старательно поддерживаемой после 1610 года. Осознание небольшого (очень небольшого) благосостояния, его улучшения или «меньшей материальной стесненности» становится по-своему тем более обоснованным, что в XVI веке инфляционный рост цен, опасный для наемных работников, прекратился приблизительно в 1595 году; с тех пор он уступил место длительной стабилизации цен, которая продолжалась до 1690 года (в номинальных ценах) и даже до 1735 года (в ценах, выраженных в серебре). В этом продолжительном периоде стабильности цен каждый волен видеть признак или депрессии, или, во всяком случае, экономической нормализации, или же весьма спорного «всеобщего кризиса XVII века». Наемные работники эпохи Генриха IV не видят в этом злого умысла: их радует процесс дефляции, который фактически сохраняет или даже немного повышает их зарплату, хотя и не доводит ее до высокого уровня, отмеченного в конце Средневековья. Восстановление и даже рост сельскохозяйственного производства и уровня жизни крестьян сопровождаются ростом недовольства среди крестьян. С этой точки зрения правление Генриха IV началось «плохо»: чередой крестьянских восстаний, совпадающих по времени с последними вспышками Религиозной войны или войны с Лигой. Восстание кроканов[143], они же «гонители воров» или «поздно предупрежденные», вспыхнуло в Лимузене, в графстве Тюренн, стране лесов, не имеющей больших городов, и переросло из конфликта, подстрекавшегося и тайно поддерживавшегося крупными местными сеньорами. Вначале, перед вспышкой восстания в собственном смысле слова, местные крестьяне выступали с оружием против бандитов, подонков из числа воюющих солдат, только с разрешения сеньоров. Затем, к 1593 году, они собираются по приходам и вооружаются, не спрашивая разрешения. По воскресеньям они организуют большие митинги среди винных бочек, которые специально прикатывают по этому случаю. Старшины (муниципальные представители) ходят от группы к группе, от бочки к бочке, чтобы обсудить решения пьющих вино; решения принимаются демократически. Начиная с апреля 1594 года повстанческое движение охватывает соседний Перигор.

В июне 1594 года повстанцам была устроена первая бойня, во время которой знать Лимузена буквально «растерзала на куски» большую часть кроканов. В сентябре 1595 года, после нового сражения с дворянами, закончившегося без преимущества какой-либо из сторон, кроканы окончательно возвращаются на свои фермы, чтобы заняться осенними полевыми работами. За время жизни целого поколения они не давали о себе знать: это как раз времена генриховского и постгенриховского умиротворения, сочетавшегося с уменьшением налогового бремени в эпоху Сюлли.

Кроме того, различные эпизоды сельских волнений имели место в других провинциях при правлении Генриха IV в 1589-1594 годах: в частности, в виноградарской Бургундии — выступление «красных шапок» (роялистское), а в «бретонской» Бретани — выступление в поддержку Лиги. В дальнейшем, после наступления мира, режим и монарх смогли «обезвредить бомбу» крестьянских мятежей. «Крестьяне образумились» благодаря достижению национального межконфессионального консенсуса, восстановлению порядка, сокращению до минимума числа бандитов и солдат-грабителей и, наконец, благодаря росту доходов сельского населения, который делает менее ощутимым налоговое бремя, к тому же уменьшенное. Отмечая это, было бы неправильным идеализировать положение крестьянских масс, включая и прекрасный период «курицы в горшке» в конце правления Генриха IV и в начале правления Людовика XIII; на Генеральных штатах созыва 1614 года председатель судебного округа Овернь Саварон, уполномоченный третьего сословия, публично ярко описывает нищету сельских жителей своего региона в присутствии маленького Людовика XIII: «Что вы сказали бы, сир, если бы увидели на своих землях Гиень и Овернь людей, пасущихся, как животные?» Несмотря на литературное преувеличение, такое описание было уместным, учитывая низкий уровень жизни провинций, говорящих на диалекте «ок», в центре и на юго-западе. Впоследствии достаточно будет Ришелье вновь увеличить налоговое бремя, чтобы в 1630-х годах опять спровоцировать «горький сбор винограда» и целый ряд восстаний последователей кроканов в Гаскони.

Процветание в «послевоенную» эпоху, во времена Генриха IV и в начале правления Людовика XIII, резко контрастирует с бедствиями предыдущих десятилетий: оно, конечно, является «манной небесной» для крупных земледельцев, сборщиков арендной платы в поместьях сеньоров, «первых парней на деревне», «фермеров в высоких сапогах», или «матадоров» (как назовут их в XVIII в.), которые представляют собой элиту простолюдинов и уже предприимчивую, даже полукапиталистическую элиту сельского мира. Это (относительное) благополучие зажиточных крестьян демонстрирует способность, свойственную капиллярным сосудам: оно «поднимается» до арендодателей земли, которые заключают контракты на аренду с этими фермерами, другими словами — до поместного дворянства и сеньоров, которые владеют четвертью или пятой частью французской земли, бок о бок с Церковью и буржуазией (другая четверть земли принадлежит им обеим; крестьянство — арендаторы и самые мелкие землевладельцы — контролирует оставшуюся половину земельного фонда). Блистательные судьбы крупных аристократов — Сюлли, Конде, Ришелье, Гизов — не должны в действительности создавать иллюзий. В королевстве Генриха IV из 19 млн. жителей насчитывается, самое большее, 200 000 дворян (включая мужчин, женщин, детей). Из них приблизительно треть связана с семьями чиновников, недавно получивших дворянство. Остальные, которые представляют собой родовое дворянство или знать, на 70% состоят из землевладельцев более или менее благородного происхождения, 20% составляют военные (в основном тоже являющиеся владельцами поместий). Оставшаяся десятая часть обладает максимальным престижем благодаря постоянным контактам, частым или периодическим, с королевским двором. Аграрии или мелкопоместные дворяне голубой крови, которые составляют, следовательно, большинство знатного сословия, «извлекают для себя выгоду» из лесов, виноградников, лугов и в особенности, из зерновых пашен — из расчета три-четыре плуга или 70-80 га на каждую дворянскую семью; они следят за сбором урожая зерна и винограда, продают коконы, прививают яблони или же — еще один вариант, не исключающий предыдущего, — живут за счет земельной ренты, получаемой в экю или зерном, возросшей и «раздутой» после окончания Религиозных войн. Эта арендная плата, а также «часть продукта» с других земель, принадлежащих дворянской семье, поступает от фермеров и арендаторов, за которыми следят, которых субсидируют, которыми непосредственно управляют дворяне-арендодатели. Различные «продукты земли», на этот раз промышленного происхождения — а именно стекло и железо — также контролируются на 80-90% объема национального производства дворянами, которых называют дворянами-стеклозаводчиками или владельцами кузниц; и те и другие «выдвигаются вперед» также благодаря хорошей конъюнктуре при Генрихе IV, при котором в окна вставляются стекла и отливают пушки для арсеналов. Сельский дом дворянина — замок или чаще всего большая богатая ферма — может дать кров семье и слугам, 13-14 человекам, которыми руководят отец семейства и его супруга (или его вдова). Женщина-хозяйка, предусмотрительная управительница, следит за работой и досугом (охота, пение, праздники) в обширном семейном хозяйстве. Мелкопоместные дворяне весьма гостеприимны, что не мешает некоторым из них быть жестокими с крестьянами. Их сможет образумить только введение должностей интендантов провинций со значительными полномочиями, что произойдет позднее, при Людовике XIV. Во времена последних Валуа и первых Бурбонов класс дворян остается еще относительно открытым: простолюдины попадают в него благодаря чиновничьим и офицерским званиям, полученным за службу королю; этот второй способ продвижения в высший класс весьма часто использовался во времена Религиозных войн. Дворянами становятся также, ведя образ жизни сельского дворянина. Таким образом, на протяжении жизни «по векселям» двух или трех поколений стирается облик простолюдина и помещик фактически превращается в дворянина по праву. В эпоху Генриха IV между тем войны заканчиваются, а неформальный престиж королевского двора еще не имеет того блеска, который будет излучать Версаль. Этот промежуточный период, одновременно мирный и сельский, является золотым веком для поместных дворян, которые спокойно получают свою долю богатств деревни, создаваемых в увеличивающихся количествах. Они культивируют добродетели, занятия и ценности, которые сами по себе формируют знаки чести частной жизни. Они устраивают браки по возможности с материальной выгодой, что не обязательно исключает супружескую нежность. Они внимательны и даже предупредительны к своей многочисленной, разветвленной родне. От пэра к компаньону, или от выше- к нижестоящему, они практикуют систему отношений клиент — патрон, проявляют щедрое гостеприимство и даже дружбу, что не исключает, с другой стороны, неискупимой вендетты. Они оформляются в обширные эндогамные группы по примеру герцогов и пэров на верху иерархии, а также по образцу протестантской знати в провинциях Юга. Беспутное поведение некоторых дворян резко выделяется на фоне глубокой набожности всего дворянства; распущенная аристократия, склоняющаяся к атеизму, начинает «робко» появляться лишь после 1620 года. Некоторые из младших сыновей в дворянских семьях, к тому же имеющих прекрасную интеллектуальную и спортивную подготовку, проявляют интерес к службе в королевской армии, в то время как старшие сыновья продолжают заниматься семейными поместьями.

В целом несколько десятков тысяч дворянских родов, даже отличающихся жестокостью в отношениях с теми, кто стоит ниже их, не являются больше или пока еще «головной болью» для правительства. Дворянские мятежи были связаны с Гизами до 1590-х годов, они будут связаны с семьей Конде при Людовике XIII и Мазарини. В промежутке между этими двумя периодами, при Генрихе IV, они временно прекращаются благодаря установившемуся миру или почти всеобщему процветанию, несмотря на попытки (неудавшиеся) заговора Бирона. Чисто реформаторские стремления дворян к участию во власти никак не проявляются у «второго сословия, которое остается глубоко монархистским»; они будут конструктивно решены только в XVIII веке вместе с окончательным формированием аристократического либерализма, который стимулируется примером Англии. Тем более что, если речь идет о первом десятилетии XVII века, именно эпоха Лиги (которая у каждого еще сохранилась в памяти) с лихвой доказала, что «демократия» — во всяком случае, дух представительного участия в делах центрального государства — была выгодна прежде всего наиболее реакционному, а временами и абсурдному католическому фанатизму. Дворянство, кажется, находит решение в другой плоскости: оно бросается в объятия монарха, в общем и целом весьма просвещенного. К тому же монарх только этого и ждет. Он может таким образом распространить ресурсы своего авторитарного патернализма сверху на головы своего дорогого дворянства; он обращается с ним с большим уважением, чем Людовик XIV. В качестве утешения второе сословие всегда имеет возможность цепляться за свои собственные вполне определенные ценности: «они восходят к стремлению к закрытости этой сословной группы путем прекращения возведения в дворянство, к монополии не на представительство, а на назначение на наиболее важные должности в государстве и в Церкви, к явному и видимому разделению на дворян и простолюдинов» к полной выгоде первых.

XIII. ГОРОД, ФИНАНСЫ, ЧИНОВНИЧЬЯ СЛУЖБА

Что касается экономики несельскохозяйственного сектора (промышленного, торгового, городского), то при Генрихе (и после него) также четко проявляется его послевоенный подъем. Это, естественно, относится к Парижу, избавившемуся от волнений, связанных с Лигой: численность жителей в нем сокращается с 275 000 в 1571 году до менее чем 200 000 после осады города в 1590 году; но их она возрастет к 1637 году до 415 000 душ (число, никогда не виданное в столице) и будет более 500 000 к 1680 году. В этом крупном городе, в который поступает большая часть сбора всех налогов, взимаемых в королевстве, экономика, конечно, без особых проблем восстанавливается и начинает развиваться с самого начала мирного периода правления Беарнца, а затем и в правление его сына. Однако наиболее динамичное городское развитие, при котором переплетаются восстановление экономики и подлинный экономический рост, происходит не в столице. В Лионе доходы от дорожных пошлин на каменные мостовые, показывающие интенсификацию торговли, возросли в 1600-1607 годах на 18%, затем в 1621 году — еще на 45% (по сравнению с уровнем 1607 г.). Дорожная пошлина, взимаемая архиепископом Арля, также индексируется по лионским тарифам: поступления от ее сбора увеличиваются на 84% в период начиная с «выхода из войны» в 1596 году, до 1605 года, потом снова возрастают на 21% только за два года (1605-1607 гг.). Даже если бы в этом случае имело место только восстановление экономики (по имеющимся недостаточным данным, весьма неполное по сравнению с «роскошным» сбором этих пошлин при Франциске I), становится ясно, что эпоха Генриха IV ретроспективно могла бы быть отнесена к «золотым» годам для жителей бассейна рек Соны и Роны. В производстве шелковых тканей в Лионе, вытеснивших ткани из Италии, число станков в 1575-1595 годах и до 1621 года более чем утроилось. Город начинает переход от торговой и банковской стадии к мануфактурному развитию. Поддержание на высоком уровне заработной платы в Лионе в 1597-1625 годах (по сравнению с ее серьезным снижением в 1569-1596 гг.) подтверждает мощь этого оживления экономики на землях бассейна Роны.

Это оживление экономики затрагивает также нижнюю Рону… и ее марсельское низовье. Начало экономического роста, а затем и экономический подъем в Марселе в правление Генриха IV и после его смерти, измеряемые сбором налога на соль в порту, были вначале медленными: 15% в 1600-1604 годах по сравнению с 1595-1599 годами, затем происходит ускорение — сбор налога возрастает в 1605-1609 годах на 81% по сравнению с 1600-1604 годами, позже рост налоговых поступлений идет с крейсерской скоростью, а потом — снова ускорение в течение двух следующих «пятилеток» до 1619 года (соответственно, 23 и 30%). Затем подъем достигает высшей точки в 1620-е годы. В целом прекрасная торговая конъюнктура в 1600-1620 годах подтверждается на Средиземноморском побережье. Со стороны атлантического «фасада» также есть достаточно различных показателей оживления экономики: быстрый «взлет» экспорта вин и крепких напитков через Ла-Рошель или Нант, успешная чеканка монет… Главное и более точное свидетельство заключается в экспорте соли из Шаранты на Балтику: он резко упал после 1570 года, но затем, несомненно, сильно возрос начиная с 1595-1596 годов и, конечно, в 1601-1610 годах (в этом случае можно провести примечательную параллель с потреблением соли внутри страны). Это процветание поддерживается торговлей с Голландией, корабли и торговцы которой обосновываются в Бордо, Нанте, Руане, особенно в Ла-Рошели: с 1605-1615 годов большая часть французской соли, идущая на Балтику, грузится на нидерландские корабли. Подобное присутствие Нидерландов, хотя и служащее в действительности обогащению Франции, тем не менее провоцирует у подданных Бурбонов классический рефлекс меркантилизма и даже шовинизма. На смену экономическому национализму кризисного периода, типичному для столь бурной второй половины XVI века, приходит в эпоху Генриха IV и следующую за ней эпоху национализм периода восстановления производства. Монкретьен, один из основателей политической экономии, определяет в своем труде «Договор» 1615 года его основные направления: политика развития мануфактур, политика в области мореплавания, протекционизм. В Совете по торговле Лаффема с 1601 года хочет возглавить промышленную группировку. Результаты достигнуты, что объясняется в особенности, само собой разумеется, благоприятными условиями хорошей и даже прекрасной экономической конъюнктуры. Основные успехи достигнуты в развитии мануфактурного производства шелковых тканей, кроме того — в производстве ковров и тонких тканей. В целом еще нет причин для ликования — королевство остается прежде всего обширным перевалочным пунктом для продукции с низкой добавленной стоимостью: зерна, вина, соли, сукна и грубого холста. Эта произведенная масса, хотя и является немного «недоразвитой», в сумме составляет огромное богатство Франции. И все же Голландия — центр новой, капиталистической Европы — добивается более значительных успехов при меньшей численности населения. Крупные французские морские компании с побережья Атлантики и Ламанша в целом терпят неудачу в Восточной Индии, однако начинают преуспевать в Канаде, идя по следам рыбаков, ловящих треску, и первых миссионеров. В 1608 году Шампленом был основан Квебек — территориальное образование с большим будущим.

В городах одновременный экономический подъем и рост сбора десятины — налога, по определению, церковного — фактически приносит выгоду организации, которая сама по себе является и бенефициарием, и реципиентом, — католической Церкви. В городе времен Генриха IV, где постоянно проходят религиозные шествия по образцу прошлого века, появляются дорогостоящие здания семинарий, на окраинах и за пределами городских стен — мужских и женских монастырей. Рост религиозного рвения мирян демонстрируют возникающие богоугодные заведения: братства Святого Причастия и подобные им, в стиле барокко, «кагуляры» (носящие рясы с колпаками) братства кающихся грешников (черных, серых, синих), которые основываются в основном выходцами с Юга, набирают своих членов из элиты, из простого народа и даже из плебейских кварталов. Город вообще поставляет множество молодых священников дворянского, буржуазного и мелкобуржуазного происхождения, он посылает их в сельские приходы равнинной части страны, которые охотно принимают этих пастырей и требуют еще. Число религиозных месс, оплаченных богомольным народом, «раздувается до неба» в городах «о ста колоколен».

Наряду с католическими святилищами и монастырскими заведениями вне духовной сферы городская мэрия сохраняет, увеличивает и модифицирует свои функции. На собраниях городских старейшин, отмечает Роже Шартье, обсуждаются в основном налоги, проблемы снабжения зерном и вопросы сохранения крепостных сооружений. Муниципальные советники являются также, не будем этого забывать, должностными лицами уголовной полиции: они осуществляют королевскую, феодальную (сеньориальную), парламентскую юрисдикцию на своей собственной земле. Городское чиновничество способствует укреплению престижа своих городов, при этом их действия носят политико-корпоративный характер и опираются на историческую символику. Эта история городов в 1600-е годы начинает все больше интересовать местных эрудитов и других любителей древностей. Внутренние распри, свойственные сообществу жителей в пределах городских стен, остаются классическими: богатые персоны из хороших кварталов против простого народа; государственные чиновники против торговцев «частного сектора»; «коренная» элита против «засланных сверху» важных чиновников — служителей суверена. Что касается выборов или псевдовыборов, то кооптация на высшем уровне одерживает верх над свободным выбором; теоретически посредством этого выбора люди, занимающие местные выборные должности, должны бы быть избранными большинством горожан, которые в принципе обладают правом голоса. В действительности простой народ постепенно отстраняют от местной политики, и не только в силу отсутствия его на общих собраниях. Королевские чиновники, генерирующие и порождающие церковную знать, стараются присвоить себе официальную власть в городе в противовес негоциантам, которые еще в XVI веке часто одерживали верх. Католическая Лига в своих собственных интересах пыталась навязать на местах кандидатов, являвшихся подлинными выходцами из низов, из среднего или из низшего среднего класса. Но у королевской власти другие намерения. Она, конечно, продолжает соблюдать фиктивный внешний декорум, который окружает выборы (какая авторитарная система не делает того же, даже в XX в.!). В действительности вопреки объективно означающему децентрализацию проекту членов Лиги монархия старается оттеснить, хотя бы частично, мелкую буржуазию, чтобы поставить у власти отцов города, — это более приемлемый вариант для государственного аппарата. Муниципальный «милитаризм» сам находится под пристальным надзором авторитарной монархии, она негативно относится к тем прерогативам, которые провинциальные города хотят сохранить в отношении вооружения гражданских лиц. В связи с этим начинает приходить в упадок городская милиция. Этому способствует и относительная пассивность городского населения в период «приукрашенного» спокойствия 1600-1620 годов, который сам по себе попадает в промежуток между двумя циклами городских восстаний: выступлений, связанных с Лигой, — в 1590-х годах, выступлений против высоких налогов — в 1630-1640 годах. Таким образом, в некоей временной гармонии сосуществуют сверху вниз по иерархии городской общины — от богатых до отверженных — «самые могущественные во власти», «честные люди невысокого происхождения» и, наконец, «нуждающиеся и недостойные».

Развитие и даже процветание городов, которые проявляются в первом десятилетии, даже в первой четверти XVII века, накладывают отпечаток на внешний вид города. Саман и дерево во многих случаях уступают место обтесанному камню, даже если Руан как исключение остается верным старым каркасным деревянным стенам, которые затем покрывают штукатуркой. Жилищные условия остаются весьма плохими, но строятся или подвергаются оригинальной реконструкции фасады и внешние элементы — «крепостные сооружения, мосты, набережные, фонтаны, площади». Колокола, часы, статуи украшают не только соборы, но и общественные здания.

Недолговечная и дорогостоящая эстетика праздников оживляет каменные пейзажи новой архитектоники, которые отныне прилегают или «липнут» к средневековому и традиционному центру агломерации. Что касается проведения праздников, то явно заметны изменения: разгульные пиры и религиозные мистерии, в которых достаточно широко участвовало церковное и светское население, сходят на нет и даже исчезают… Праздник превращается теперь уже не в спектакль, который город устраивает сам себе, а в представление, которое местные власти организуют для горожан. Взрыв радости скоро станет залпом фейерверка. В важный период культурного перелома театр сменяет или дополняет старые и вульгарные всегдашние зрелища (дрессировщиков с медведями, смертные казни…). Пьесы появляются во второй половине XVI века и при первом поколении XVII века как литературные произведения, имеющие крепкие местные корни. Таким образом, в Экс-ан-Провансе местные драматурги, «от истоков» не лишенные таланта, например Брюйес и Зербен, представляют местной публике, внимательной и неоднородной, свои провансальские комедии в духе карнавала, написанные в стиле Рабле и на местном диалекте. Кто говорит «театр», тот предполагает, очевидно, окультуривание, иначе говоря — обеспечение минимума начального и среднего образования, финансируемого также благодаря экономическому подъему в городе и общему обогащению в XVI веке. Этот приток средств был, конечно, прерван во время Религиозных войн и возобновился после 1600 года, вслед за их удачным завершением. На достойном уровне коллежи развивались до, во время и после религиозных конфликтов. Муниципальные эшевены (члены магистрата), которые выражали интересы уполномочившей их городской элиты, действительно хотели, чтобы городские дети — выходцы из средних классов и даже наиболее одаренные выходцы из простого народа имели возможность получить образование, которое подготовило бы их к карьере чиновников, торговцев, священнослужителей. Результат должен был в конечном счете превзойти ожидания, поскольку значительное число мальчиков — выходцев из сельского дворянства и обеспеченных сельских слоев — приезжали также учиться в коллеж близлежащего города. Вначале пример подали школьные учреждения столицы, которые в результате различных реформ стали наиболее «продвинутыми» в педагогическом плане. Многие города могли, таким образом, открывать коллежи «в парижском стиле». К 1600-1610 годам, после целого века усилий, одновременно «спазматических» и (в долгосрочном плане) последовательных, сеть средних учебных заведений (с выходом на высшее образование) охватывает всю Францию. Сначала наиболее динамично развивается миноритарная, по сути, сеть прежде всего протестантских учебных заведений, и поэтому в ней доминируют «академии» высокого уровня, особенно на Юге, но также в Сомюре и Седане. В данном случае речь идет о подготовке протестантских пасторов, а также обычных элитных и светских кадров, которые будут управлять гугенотским «контробществом». С другой стороны, сеть коллежей в католических городах получает муниципальную поддержку и финансирование. И наконец, опять же с католической стороны, в соответствии с этой волей городских властей школьная система становится также иезуитской; пока еще нет школ ораторианцев. Городская буржуазия и святые отцы действуют рука об руку, более или менее дружно, в городах с населением в несколько тысяч жителей, которые (помимо прочего) выделяются своими административными структурами; в таких городах имеются окружной суд, финансово-податной округ, епископство. Таким образом, менее чем за сто лет была создана сеть примерно из 200 коллежей различных видов, которая уже активно действовала ко времени смерти Генриха IV и в которой насчитывалось при Людовике XIII 80 000 учащихся — рекордное число для Старого порядка; эта цифра близка к 50 000 — такова была после восшествия на престол Людовика XIV численность государственных чиновников (среди которых было немало бывших учеников коллежей). Чиновничьи должности, которые покупаются, и коллежи, содержание в которых оплачивается, представляют собой мощные капиталовложения, на которые охотно идут французская буржуазия и служилое дворянство, вышедшее из ее рядов или с ее флангов. Большое стремление вкладывать капитал в чиновничью мантию и в среднее образование контрастирует с умеренным интересом, проявляемым тем же средним классом к собственно промышленным, банковским капиталистическим предприятиям. Историография именно в этом, возможно ошибочно, будет видеть конечную цель призвания буржуазии.

На уровне начального образования в городах при Генрихе IV, по крайней мере на севере Франции, насчитывалось большинство или, во всяком случае, значительное меньшинство жителей, способных написать свою фамилию благодаря обучению в небольших школах, церковно-приходских школах пения, у общественных писарей и, наконец, у подпольных учителей, не признанных городскими властями, которые распространяли навыки чтения и письма среди групп мальчишек (они, между прочим, тоже выигрывали от этого, поскольку не болтались по улицам, воруя и бездельничая). Общества Святой Урсулы, возникшие вследствие католической реформы, также пытаются ревностно распространять основные элементы образования среди девочек, которые, конечно, сильно отстают по сравнению с «сильным полом». В целом последовательный рост числа умеющих читать способствует распространению «уток» — брошюр или книжечек с сенсациями, посвященных катастрофам (наводнениям и т.д.) или особо заметным преступлениям (убийству детей…). В период острой политической борьбы, например связанной с Лигой, издаются многочисленные пасквили и листовки, например гневная листовка, которую приказал распространять и вывешивать на стенах Генрих IV по случаю своего въезда в столицу (1594 г.).

Рассмотрим ту область, которую можно было бы назвать общим термином «санитар города». Это медицинская и общественная служба охраны здоровья, которая осуществляет свои функции в соответствии с нормами или предрассудками эпохи и символом которой являются больницы и благотворительные заведения. Охрана здоровья чисто физического или биологического сосредоточена на вопросах обеспечения водой, пригодной для питья, или вывоза грязи и мусора.

В прекрасную эпоху Генриха IV помощь бедным становится, так сказать, обычным делом. Это как бы промежуточный период, который не так уж плох: пик кризиса в жизнеобеспечении в общих чертах уже прошел в злополучные времена Лиги или возникнет в будущем, совпадая с годами правления кардинала Ришелье. Понижение уровня заработной платы является фактом, но оно замедляет свое разрушительное действие, и на какое-то время даже появляется тенденция к небольшому росту благосостояния работающих по найму. В этих условиях сохраняются большие завоевания в развитии города в XVI веке, который был действительно новаторским в решении проблем бедных, проявляя сочувствие к ним. Это относится к процессу частичной секуляризации системы вспомоществования, который начался давным-давно и выразился в выводе из ведения духовенства некоторых больниц и в создании городскими властями служб милосердия и благотворительных учреждений для бедняков. Благодаря выделяемым средствам, объем которых возрастает в условиях экономического подъема 1600-х годов, эти учреждения распределяют помощь, которая с грехом пополам позволяет удовлетворять минимальные потребности 5-7% населения большого города, например Лиона; разумеется, речь идет о самых нуждающихся социальных слоях. Эта помощь предоставляется только местным беднякам. Бедняку, который, к несчастью, живет в лесной местности, ничего не остается, как просить милостыню или повеситься; он вызывает такие же негативные чувства, как сегодня тамил или заирец, только что приехавший «с юга». Конечно, проводимые благотворительные меры не имеют такого размаха, как английские Законы о бедных (Poor Laws)[144], они зависят от денежных поступлений или поступлений в натуре в виде отчислений от «церковного имущества, от налогов, от доходов от лотерей, даров, специальных такс». Что касается содержания бедняков в специальных заведениях, то это радикальное решение уже широко рассматривалось и ранее, но практически оно начнет осуществляться (и лишь частично) только в правление последующих королей.

Снабжение водой, уборка и освещение городских улиц также являются предметом принимаемых мер, неэффективность которых прямо противоречит трогательным благим намерениям. Сооружение декоративных фонтанов, бесспорно украшающих город, вывоз парижского мусора гужевым транспортом в соответствии с генеральным подрядом 1601 года и, наконец, налог на уличные фонари дают весьма скудные результаты в практическом и гигиеническом плане. Необходимо дождаться эпохи Кольбера, чтобы улицы Парижа стали достойно освещаться; дождаться, наконец, наступления XIX века, чтобы каналы и сточные сооружения, вырытые или реконструированные, удовлетворительно снабжали Париж чистой водой и уносили обильные нечистоты.

Говоря о городах, в настоящей книге мы сосредоточили внимание прежде всего на становлении политики или суверенного государства или, в меньшей степени, на собственно экономической и социальной истории городов (и деревни), которую мы в основном рассматривали в предыдущих книгах. Итак, возьмем чиновничье государство, фактически городское в достаточно широком понимании этого понятия. Оно включает два социальных аппарата, которые стоят рядом в центре системы: финансы и чиновничество являются одновременно надстройкой механизма монархии и «бенефициариями», которые получают основнные выгоды от экономического процветания в мирный период правления Генриха IV. Начиная с 1598 года окончательно оформляется группа финансистов, обслуживающих одновременно государство и частный сектор. Сначала это итальянцы, прибывшие из Лиона или с Апеннинского полуострова, например Луи Дадиасето и Себастьян Цамет, «сеньор с восемнадцатью сотнями тысяч экю». Но среди них все чаще и чаще встречаются и французы, иногда гугеноты, а позже в большинстве своем католики, такие как Жан де Муассе, Дени Фейдо, Пьер Лонге… Современный историк Франсуаза Байяр показала механизм их действий: «откупщики, учитывающие векселя или дающие в займы», широко используют подставных лиц, например Анри де ла Рюэля, который был в 1605 году подставным лицом Фейдо при откупе налога на соль; финансисты окружают себя тайной и консолидируются в ассоциацию. Поскольку их собственные капиталы были недостаточными для потребностей государства, которые они должны были удовлетворять, финансисты берут необходимые и даже более значительные суммы в долг окольным путем, через одного из членов своей группировки, специализирующегося на этом виде операций. Короче говоря, они «заполучили в свои руки» сбережения, возросшие в период обогащения в начале XVII века. Какие сбережения? Деньги надо брать там, где они лежат. Финансисты-заемщики находят заимодавцев, которым они внушают доверие, «в классе собственников» (как его гораздо позднее, в XVIII в., назовет физиократ Кенэ), в том самом классе, который владеет половиной земли королевства и держит в своих руках золото, деньги, титулы, чиновничьи должности, духовные звания, торговлю. Говоря иначе, этот класс состоит из «поместного дворянства, “дворянства мантии”, церковных сановников и крупных буржуа». Освобожденные от налогов в своем значительном большинстве — и те и другие через эту функцию заимодавцев — тем не менее вносят на благо государства свою (большую) лепту; они призваны выступать в качестве его «спонсоров», короче говоря — субсидировать его наличными, в чистых денье, хотя и небезвозмездно и с получением впоследствии процента. Монархия может таким образом рассчитывать одновременно на деньги непривилегированных (налогоплательщиков) и на «залежи звонкой монеты», которые контролирует элита, в принципе освобожденная от прямых налогов, поскольку названные «залежи» обнаружены и пущены в оборот финансистами. «Финансовая база государства является гораздо менее узкой, чем ошибочно полагают многочисленные историки». Вся нация вносит свой вклад в казну короля: крестьянская земля, обложенная налогами, и помещичья земля (теоретически свободная от налогов, но дающая деньги для займов). Таким образом объясняются огромные способности к аккумуляции денежных средств, к их «инкассации» (во всех смыслах этого термина), которые характеризуют французскую монархию при Генрихе IV и еще больше при Ришелье и при Людовике XIV — именно тогда, когда, как ошибочно предполагают, это королевство погрязло в острейших финансовых и военных осложнениях. Королевство всегда остается гораздо менее бедным или гораздо более богатым, чем кажется.

Однако за все приходится платить. Богатые заимодавцы не вкладывают свою ликвидность в государственный сектор просто за красивые глаза короля. Кредиторы и финансисты ожидают от своих «государственных» капиталовложений дивидендов, по меньшей мере равных или более высоких по сравнению с тем доходом, который принесла бы, при прочих равных условиях, земельная собственность. Помимо этого вознаграждения, в целом естественного, эти люди ждут от Его Величества или его администрации (как награды за хорошую и верную службу, которую они выполняют подобным образом, в звонкой и полновесной монете) «милостей, даров, пенсий, незаконных доходов, сверхзаконных льгот и назначения своих друзей на чиновничьи должности». Симбиоз между финансами и монархией образуется благодаря взаимной и постоянной циркуляции денежных потоков и милостей. Государство при этом функционирует одновременно и как очень крупная фирма, крупнейшая для своего времени, и как мафиозная структура, как замкнутый круг в форме короны, где переплетены люди финансов и власти. В центре монархо-финансового комплекса находится королевский двор, как кран, из которого льются милости, и как геометрическое сосредоточение раздачи пожалованных пенсий.

Итак, в первой половине XVII века насчитывается несколько тысяч финансистов на несколько десятков тысяч чиновников. Первые в своем большинстве происходят из вторых. Отметим, что этими первыми становятся, как правило, выходцы из чиновничьей среды или из судейского сословия среднего уровня. Историки опровергли басню о денежном человеке — «сыне лакея», эта родственная связь, даже если она встречается, абсолютно не верна для социального происхождения группы откупщиков в целом: она состоит из выходцев из хороших семей, но не из семей высокого происхождения. Презираемые тем не менее за свою «вымогательскую»[145] деятельность, они стараются компенсировать, насколько могут, это презрение, которое их тяготит. Поэтому они «отыгрываются» роскошью своих замков, своих особняков, в первом ряду которых можно назвать прекрасный парижский дом банкира Цамета (улица де Ла Серизе), где часто бывал Генрих IV в свои лучшие и худшие времена. Однако, какими бы ни были попытки продемонстрировать свое богатство, матримониальная блокада сохраняется: она почти всегда мешает дочерям финансистов, хотя у них прекрасное приданое, выходить замуж за принцев или высших аристократов. Эти девушки благодаря браку все же поднимаются на достойный уровень социальной иерархии, чуть более высокий, чем тот, к которому онил принадлежат по своему происхождению. Располагая хорошим приданым, они «заново золотят порой облезший герб» молодых людей и крупной знати из самого видного «дворянства мантии». Когда у государства не хватает денег, общественное презрение, которое окружает финансистов, дает хорошую возможность сделать их козлами отпущения, у которых добровольно или силой изымают несколько сотен тысяч ливров с помощью Судебной палаты, созданной для подобных случаев: четыре палаты такого рода были учреждены в 1597-1607 годах; они заставляют наиболее бесчестных финансистов вернуть награбленное, хотя и не полностью, но щадят некоторых казначеев, даже сильно скомпрометировавших себя, если они находятся в милости при дворе, у короля и его окружения.

Финансы, откуп податей и налог на соль являются постыдными, но необходимыми составляющими Французского государства. Чиновничество, «дворянство мантии», напротив, считается благородной структурой нашей монархической системы. Оно тесно связано с финансами, будь то по общему семейному происхождению или по приданому дочерей финансистов, которое призвано помочь «опериться» молодым чиновникам, вступающим с ними в брак. Конечно, «дворянство мантии» стоит государству определенных финансовых затрат, потому что судейским чиновникам нужно платить жалованье (хотя и небольшое). Но оно приносит, возможно, больше, оно действительно платит в казну знаменитый налог — «полетту», ежегодную плату за право, которое гарантирует передачу по наследству и «продажность» чиновничьих должностей. К тому же еще более значительный доход дает продажа должностей, которые приобретатели определяют как «особые дела»; подобные «дела» представляют в среднем 7,4% доходов государственной казны в 1600-1610 годах, эта доля в бюджетных поступлениях будет еще большей при Ришелье, когда налоговое бремя увеличится. Государство богатеет, строится, развивается и «обрастает ветвями» благодаря предоставлению чиновничьих должностей за деньги. В период процветания при Генрихе, когда растут валовой продукт и национальный доход, спрос на чиновничьи должности со стороны обеспеченных соискателей быстро увеличивается. Это — показатель, который не обманывает: номинальная стоимость налогов более чем утроилась за 15 лет, которые к тому же нельзя назвать инфляционными и которые охватывают период от вступления Генриха IV в столицу до удара кинжалом, нанесенного Рава-льяком. В первые два десятилетия XVII века «особые дела» реализуются на «рынке продавца».

С приблизительно 25 000 чиновников, имевшихся в 1610 году, еще трудно держать крепко в руках королевство, даже «запереть его на замок», как это будет сделано в 1665 году при Кольбере, который сам руководил 46 047 чиновниками (минимальная цифра). Но это королевство уже совсем не является «недостаточно управляемым», как это было еще в 1515 году с 4 041 чиновником (также минимальная цифра), чьими судьбами распоряжался молодой Франциск I. Чиновники располагаются, согласно стратификации судебных должностей, в соответствии с архаичной табели о рангах, которая была установлена сотни лет назад дворянством старинного происхождения. Они образуют элиту, контролирующую государство, земельную собственность, поместья крупных сеньоров, образование. Многие из них, находясь на верхушке группы, входят в ряды служилого дворянства, которое успешно конкурирует с поместным дворянством, старой родовой аристократией. Как говорит Луазо, дарованное по должности дворянство противопоставлено родовому дворянству. Будучи первичными или вторичными элементами «техноструктуры» и политического класса, чиновники представляют собой «питомник» интеллигенции. Французская культура в XVII веке занимает важное место на Западе. Этим она в значительной мере обязана чиновничьему сообществу, основательно воспитанному в духе гуманизма в коллежах иезуитов и ораторианцев, число которых увеличивается везде благодаря католической реформе, спросу буржуазии и монаршим милостям.

Прекрасные рассуждения о чиновничестве, или «дворянстве мантии», в первые годы XVII века даны в сочинениях Шарля Луазо, идеолога государственной службы во времена Генриха IV. В основе государственной системы, такой, как ее рассматривает автор, лежат социальный и моральный порядок в целом и сословия, или «штаты», иначе говоря — один или несколько высших социальных слоев, состоящих из благородных семей, которым вследствии их добропорядочности, происхождения, воспитания и богатства могут быть доверены функции государственного управления. Члены этих групп по назначению короля способны занять ту или иную чиновничью должность или заниматься тем, что Луазо уже четко называет государственной службой. Те же люди, конкурируя со знатью, происходящей из старинных родов, могут также иметь доступ к другой форме власти — сеньории, которая сама восходит к средневековой традиции, в то время как чиновничество — молодое сословие, оно существует не более ста лет. Чиновничья служба предполагает лишь исполнение государственной власти. Другая властная структура — власть крупных титулованных феодалов — сеньория обладает частицей государственной власти, но в этом случае давно узурпированной, в действительности она заключается в осуществлении на местах юрисдикции и полицейских функций через посредство чиновников, представляющих сеньора (здесь опять чиновничьи должности, но уже не королевские) на территории земельного или поместного владения. На вершине этой системы с двойным управлением — омоложенной и староватой — восседает король. От имени Бога он обладает верховной суверенной властью, по определению Бодена, правом управления многими родовыми домами, распоряжения абсолютным и вечным могуществом государства (или, как тогда говорили, республики). Эта суверенная власть тем не менее является абсолютной лишь при поверхностном изучении. Фактически она вписывается во вполне определенные границы, к тому же отвечающие интересам подданных монархии: границы, подобным образом определенные, проложены согласно божественной воле и особенно моральным повелениям религии; они строятся на уважении таких прав человека, как право на свободу, общественная польза и право собственности; потому что монархия ни в коем случае не рабский деспот. И наконец, названные границы определены основными законами королевства, а именно Салическим законом, утвержденным когда-то на основе узаконенного «обычного» права, основанного на старинных обычаях.

Чиновник оказывается зажатым в своего рода «сандвич» между Бурбонами и государственной машиной, пригодностью к работе в государственной машине. Чиновнику, говорят, надо только хорошо держаться! Фактически маленькая частица суверенной власти, которой он обладает, является отблеском королевской суверенной власти, которая сама есть только луч божественной верховной власти. Однако чиновник берет реванш, потому что с 1604 года и даже намного раньше он уже является или становится владельцем своей должности. Он может ее продать и свободно завещать при условии некоторых ограничений, в которых нет никаких злоупотреблений: чиновник располагает по отношению к королю возможностью бесспорного маневра просто на основании владения чиновничьей должностью. «Абсолютная» суверенная верховная власть а ла Боден не должна вводить в заблуждение: в действительности система является протоабсолютизмом, но сильно смягченным ограничениями социологического плана. Конечно, король может в какой-то мере установить порядок во всем этом. Ему достаточно переступить через некоторых строптивых или пассивных чиновников, назначая «комиссаров», полномочия которых по мандату являются ограниченными во времени и чрезвычайными в принципе.

Французская администрация будет насчитывать 50 000 чиновников при правлении Людовика XIII и особенно к началу личного правления Людовика XIV. Она в какой-то мере предвосхищает нашу администрацию: чиновники обладают уже (как и государственные служащие в 1987 г.) гарантией сохранения должности, любимой всеми системой пожизненной занятости на государственной службе… Они имеют даже больше — наследование должности и право на ее продажу. Государственная служба во времена Генриха IV сочетает умеренный, но неоспоримый уровень эффективности (нескольких десятков тысяч человек достаточно для того, чтобы с большим или меньшим успехом держать в руках всю страну) с сильными гарантиями против дегенерации монархии в тираническую сатрапию — и это в основном благодаря одному факту (наряду с другими) — наличию мощного тормоза, каким является система пожизненного и даже «сверхжизненного» назначения чиновников.

В целом, с «дворянством мантии» или с дворянством без мантии, королевская система во времена Генриха IV является открытой, как это уже было в более сложных условиях при Екатерине Медичи и Генрихе III. Эта ее открытость происходит от некоторой автономии чиновничьей администрации, а также благодаря либеральному характеру личности суверена, закаленной в компромиссах, которыми закончилась гражданская война. Беарнец сумел навязать судам Нантский эдикт, несмотря на сдержанное отношение к нему парламентских чиновников; свобода высказываний последних составляет парадоксальным образом другую гарантию сохранения некоторых свобод. Несмотря на эту двойную открытость — чиновничью и королевскую, уже чувствуется сильный уклон к «абсолютизму», пусть и весьма ограниченному, который мудро поставлен в определенные рамки божественным правом, естественным законом и основными законами.

Одновременно открытая и авторитарная монархия в период начала правления династии Бурбонов двулика: в практическом осуществлении власти и особенно в теориях ad hoc известных юристов система добродушного Генриха IV уже предвещает систему Людовика XIV. Не заходя так далеко вперед, отметим: режим предрасположен в случае необходимости к жестким решениям. Они будут превалировать в течение 15, а то и 20 лет после удара кинжалом Равальяка, 15-20 лет после смертельного обрыва периода благотворной оттепели, которую олицетворял Генрих IV. Они будут проявляться через утверждение противоречивых и сосуществующих тенденций: антигугенотской… и антииспанской. Борьба будет вестись на два фронта: против протестантов в Ла-Рошели и против Габсбургов. Это повлечет за собой (в конце концов, в продолжение некоторых намерений Генриха IV) тщательно взвешенный или навязанный выбор политики войны, основанной на чрезмерном повышении налогов. Все это разворачивается в дальнейшем и последовательно на более или менее постоянном фоне частых кризисов, нищеты и роста смертности простого народа, повторяющихся экономических трудностей и, как следствие, восстаний простого народа. Процветание, достигнутое при Генрихе, даже идеализированное ретроспективно, с ностальгией, будет отныне недостижимо. Всё, исчезла «курица в горшке»! За эту чрезвычайно высокую цену во времена министров-кардиналов «раздуваются» французское величие, династическая слава и продолжающийся экономический рост, ускоренный интегрирующим, цивилизаторским, централизующим государством. Столь большая цена, даже за такие высокие ставки, не всем на пользу. Понятно, что a posteriori выкристаллизуется позолоченная легенда о добром Генрихе, предшественнике грозного Ришелье, так же как ранее расцвела позолоченная легенда о Людовике XII после сокрушительного Людовика XI. Таким способом, наряду с другими, подчеркивается преемственность, которая идет от Валуа, во всяком случае, от некоторых из них, к первому Бурбону. У этих разных королей (а также у двух регентш — Анны де Боже и Екатерины Медичи) постоянно проявляется некая политика открытости; исключение тем не менее составляют Людовик XI, Франциск I в конце своего правления и Генрих II. В противовес этому отмечается также с подъемами и спадами неуклонное возрастание потребностей в создании и росте государства, которое должно управлять юстицией, финансами, всем, что связано с войнами. Генрих IV нашел эти требования в «свадебной корзине с французской короной». Он приступает к их решительному и быстрому осуществлению, опираясь на новую идеологию суверенной верховной власти (Боден, Луазо…). После перемен в период второго регентства Медичи[146] ставший совершеннолетним Людовик XIII и особенно кардинал Ришелье придадут этому развитию резкий импульс, одновременно фискальный, католический, галликанский, административный, военный. Этот импульс приведет к усилению государства и его окончательному переходу к высшей мощи (полному абсолютизму).

В течение полутора веков неоднократное осуществление гибкой стратегии открытости проходит через трудный период религиозного сосуществования по согласию или по принуждению; оно проходит также через подъем должностной чиновничьей службы, разделение светских и духовных путей, использование в некоторых случаях старых представительных учреждений, таких как Генеральные и провинциальные штаты. Процесс усиления государства требует постепенного повышения объема налоговых сборов и роста численности вооруженных сил, но еще больше — более совершенной, усложненной системы разделения полномочий центральной и региональной власти. Дороги этой первой модернизации не были ни усыпаны, ни обсажены розами, начиная с Перонна и Павии; шум, ярость и глупость во всей этой эпохе, особенно с 1560 по 1598 год, занимают столько же, если не больше места, чем всепрощенчество и дух беспрерывного движения к прогрессу.

XIV. НАЦИОНАЛЬНАЯ ИДЕЯ

Остается теперь рассмотреть эволюцию нации, точнее — национальной идеи. Два среза, итоги двух периодов: первого, завершившегося к 1460-1500 годам, и второго, закончившегося к 1600-1610 годам, дают возможность провести в точных рамках хронологии настоящей книги сравнительные размышления об этих двух периодах, окончание которых отделено друг от друга почти целым веком.

Для образованных слоев общества к 1500 году Франция была прежде всего галереей предков, троянцев и галлов, перемешанных вместе, что вызывало небольшую франкскую ностальгию. Эти старые псевдотроянцы стали основой мифа, столь же ошибочного, сколь и устойчивого, они способствуют оправданию возвращения к истокам и крестовых походов на Восток (даже ограничившихся Италией, как в случае с Карлом VIII, который был последним королем-крестоносцем). Они служат также распространению презрения к англичанам, потому что те не пытаются искать истоки своего происхождения ни в Трое, ни в «Илиаде». Кроме того, те же самые троянцы совершенно безосновательно принимались «добрыми авторами» в начале периода Ренессанса за древних галлов. Есть чем потешить французское национальное чувство как основу легитимизации королевства!

Нации нужны герои-основатели. Хлодвиг выполнял эту роль для Франции в Средние века и перед установлением абсолютизма. Вождь из династии Меровингов в реальной жизни был коварным варваром. Тем не менее через девять-десять веков после смерти сочувствующая историография наделяет его рыцарской храбростью и монашеской набожностью. Голубка подносит ему святой сосуд, ангел (придуманный позднее) — орифламму и лилии. Король святой и справедливый, как показано, он милостив к беднякам, освобождая их от налогов и излечивая золотуху. Как Святой Стефан в Венгрии, Олаф в Норвегии, он становится предметом культа, не признаваемого Церковью, но признанного официально Людовиком XI. Празднества, посвященные ему, перемещаются на запад, в Муассак и Тараскон, в связи с необходимостью защиты границ монархии, центр тяжести которой в XV веке все больше и больше смещается на юг.

Поклонение королям становится национальным культом, оно не ограничивается одним сомнительным обожанием беспринципного Меровинга. Священные отпрыски правящей династии начинают искать свои корни, предпочтительно у царя Давида, который был первым помазанником Божьим. Французы при благоприятном стечении обстоятельств могут даже надеяться, как и евреи (еще одни возможные предки, по мнению некоторых), на статус избранного народа или на мессианскую роль. В последнем столетии Средневековья появляется привычка, по крайней мере у высших и образованных классов, молиться за короля, который становится, таким образом, отдаленным и высшим членом семьи, своего рода дядей in partibus, которого можно поместить на тот же алтарь, что и предков — троянцев, галлов, франков, даже израэлитов. В иерархо-политическом жизнеописании святых, которое возникает подобным образом, Святой Дени капетингского происхождения в лоне Парижа остается надежной ценностью, хотя и недостоверной (его существование в качестве реального индивида в период высокого Средневековья по меньшей мере сомнительно). Однако его будут обвинять, в силу стечения обстоятельств, в том, что он, со своим большим загородным аббатством, во второй половине Столетней войны запятнал себя коллаборационизмом с англичанами и бургундцами; поэтому ему придется немного потесниться, чтобы уступить место в пантеоне чисто французских святых более молодым и динамичным.

Очень презентабельным кандидатом среди последних является Людовик Святой. Образец самоотречения и христианских добродетелей, носящий власяницу под доспехами крестоносца, противник богохульства, защитник священников и аристократов, гарант устойчивой валюты (как позднее Пуанкаре и Пине), покровитель свобод и гильдии ремесленников, изготавливающих предметы роскоши, Людовик IX ретроспективно становится многофункциональным святым, чей культ распространится от Парижского бассейна до юго-востока и недавно присоединившейся Бретани. Однако он тоже пострадает оттого, что в своей посмертной карьере он (или, во всяком случае, его ревностные обожатели) тоже потворствовал англичанам в XIV и XV веках. Своего апогея поклонение Людовику Святому достигнет во времена Бурбонов, начиная с Генриха IV, и впоследствии, при последних четырех Людовиках, при этом будет подчеркиваться династическая связь ветви Бурбонов с родовым древом Людовика Святого.

Святой Дени — это фигура из прошлого, или уже пройденная. По воле последних королей из династии Валуа он предстает как англофил и сторонник герцогов Бургундских. Святой Людовик предназначен для будущего, ему уготована великолепная карьера при Бурбонах. Период промежуточный украшает Святой Михаил, высокопатриотичный персонаж. Его гора в Нормандии и его монастырь «на краю морских бурь» никогда не были оккупированы англичанами, он свободен от всяких упреков в коллаборационизме. И потом, он наряду с другими «голосами» говорил с Жанной д'Арк. Охранительницы границ, посвященные ему церкви, находятся в Нормандии, но появляются также в Пиренеях, в Бургундии… Иерархическая фигура, он входит в стратификацию ангелов и архангелов, изящный каскад которых, легко принимаемых один за другого, служит моделью для общества, влюбленного в аристократизм и основанного на рангах, небесных и земных. Людовик XI основывает даже в честь этого святого Орден Святого Михаила, объединяющий рыцарство нового времени. Девиз этого общества уже не феодальное подчинение вассала сюзерену, а, естественно, верность королю. Генрих III в эпоху, когда Реформация приводит к некоторой девальвации культа святых, омолаживает и делает модным этот неорыцарский менталитет: он создает Орден Святого Духа.

За конкретными фигурами святых покровителей возникает коллективное понятие «христианнейшего королевства», оно концентрируется, вполне естественно, на самой фигуре и на священной династической ветви «христианнейшего короля». Конечно, в 1987 году Польша и Ирландия с их страстной религиозностью могут дать отдаленное представление о том, какой была та Франция, внутренне стремившаяся стать всецело католической. Мощный подъем французской Церкви, этого церковного общенационального комплекса в широком смысле слова, после 1600 года напоминает, совсем в другом контексте, исторические реалии, весьма похожие на ирландскую и польскую религиозную избранность, уравновешенную, однако, in situ возникновением государства Бурбонов, где уже ощущаются первые зачатки преобладания светского начала. Основы королевства, которое часто называют «христианнейшим», складывались в течение многих веков. Со времен Филиппа Красивого галликанская нация чувствует себя напрямую связанной с Богом, без посредничества Папы Римского, что не уменьшает, а повышает чувство религиозной ответственности. После поражения катаров и средневекового изгнания евреев Франция упрощенно может быть охарактеризована как страна без еретических течений и без специфических иудейских общин; это определение, впрочем, пренебрегает всем прошлым, предшествовавшим XIV веку, когда якобы отсутствие инакомыслия и еврейства было не столь очевидным, как будут позднее утверждать апологеты.

В то же самое время во Франции в многочисленных святилищах и в других местах все изобилует святыми реликвиями… и прежде всего наиболее действенной из них — королевской кровью; самим фактом своей передачи она делает церемонию коронации если не излишней, то по крайней мере чисто декларативной. Превосходство крови утверждается в момент рождения чудо-ребенка, каким являлся Карл VIII, бывший поздним ребенком у родителей, долгие годы не имевших мужского потомства. Значимость крови (и принцев крови), прежде всего крови лиц мужского пола, особенно возрастает после неожиданного извлечения из глубины веков Салического закона. Вырисовывается целая вереница особых знаков этого короля и данного королевства: святое помазание, способность исцелять золотуху, дарованная ангелами эмблема с тремя французскими лилиями, орифламма, иммунитет от отлучения Папой Римским от Церкви, Салический закон, право быть «императором» в своем королевстве, совместное функционирование института Парламента и 12 пэров… Утверждаясь таким образом, генетическая преемственность суверенов, гарантированная Богом, вызывает анемию концептуальной и чисто законодательной основы звания короля, не уничтожая этой основы полностью. Кровь Капетингов в принципе не должна никоим образом обеспечивать собственность на королевскую власть, но в лучшем случае должна давать право на пользование ею в качестве узуфрукта[147], именно этим качеством пользователя узуфруктом на королевское звание все больше будут пренебрегать в XVII веке, чтобы превознести выше избранный род Капетингов, а еще точнее — Бурбонов. Более того, принцип преимущественно наследственный, под знаком Неба, все больше преобладает над принципом представительности, который тем не менее довольно регулярно намечается пунктиром в собраниях Генеральных штатов, прекративших свое существование {terminus ad quern) в 1614 году. Коллетт Бон предлагает социологическую классификацию различных элит королевства в отношении особых знаков и различных символов нации на ее начальной стадии. Францию геральдическую, дворян и священнослужителей, представляют три лилии, дарованные Хлодвигу ангелом, которые символизируют правосудие, честь и мир, эквивалентные еще более древней и священной триаде — мудрость, рыцарство и вера. Франция интеллектуалов и университетских ученых подчеркивает важность культуры и общенационального языка («ойль»), чья конкуренция с латынью в научной сфере еще не достигла триумфального завершения. Наконец, королевство судейских законников и чиновников настаивает на салическом праве, теоретически ведущем свое происхождение со времен Меровингов, но позднее расцветшем во всей своей завоевательной целостности во времена Карла VII. Это право не только ограждает систему престолонаследия; оно также становится делом чести для короля-законодателя, который не ограничивается более тем, что освящает в качестве законов обычаи, он часто присваивает себе право, при отсутствии предусмотренных обычаем квалифицированных и постоянных представителей королевства, устанавливать законы, разумеется, в интересах подданных, как по крайней мере на это надеются и это утверждают апологеты «салического» принципа. Наконец, в целом вся Франция, за которую начиная с 1477 года (первый текст) становится хорошим тоном умереть, эта Франция, как я уже говорил, — плодоносный сад; ее представляют, воплощают и персонализируют как фруктовый сад, вечнозеленое дерево, а еще — как голос или женщину… Из этих символов многие впоследствии исчезнут из памяти, некоторые тем не менее всплывают и сегодня, и прежде всего — важность языка, культуры, затем — воплощение Родины в виде женщины, грациозной и охраняющей, и, наконец, — честь умереть за Францию.

Молитесь за меня, люди добрые, За сиров де Бюэйль, на большой войне убиенных, В бою за Францию и за вас.

Или просто в двух текстах, появившихся незадолго до прихода к власти Людовика XI, так говорится о любви к Франции:

Когда я прахом стану, Франция останется. И, когда по воле Бога взойду На небеса: «Это моя Франция», Моя душа будет любить ее.

По сравнению с этой ситуацией в конце Средневековья, или накануне Возрождения, основы французского национализма в XVI веке и до эпохи Генриха IV расширяются, становятся более содержательными; они включают в себя новую субстанцию, которая накладывается на традиционную суть. Конечно, крестьяне-патриоты существовали уже давно, задолго до того, как Эжен Вебер отметил рост их числа: достаточно посмотреть для этого на антианглийских повстанцев-маки в Нормандии в конце Столетней войны, по их действиям нельзя не признать, что начиная с этой эпохи уже многие жители деревень проявляли «национальные» чувства. Но верным остается и то, что в начальный период Старого порядка «французский» импульс в большей степени проявляется у наиболее образованных или наименее невежественных слоев населения: он процветает среди той меньшей части населения, которая овладевает грамотностью, и особенно среди элит, чье приобщение к культуре усиливается на протяжении всего XVI века. Например, в регионах юга страны с большой скоростью с конца XV века распространяется использование в письменной форме, особенно в печатной, и даже в устной речи французского языка, который они прежде игнорировали. Таким образом, протестантские идеи, но также и новое патриотическое мировоззрение овладевают провинциями юга. Свидетельством тому могут служить гасконец Монлюк, дофинец Байяр. Еще в более общем плане концепция Франции к 1550 году остается связанной, как уже было в XV веке, с прямым влиянием всемогущего Бога, с теоцентрическими и даже немного шовинистическими идеями (Gesta Dei per Francos)[148].

Вместе с тем параллельно в конце правления Валуа и во времена первого Бурбона начинается некоторая секуляризация национальной идеи. Она выражается, в частности, в историографии учреждений, сильно обновленной Этьеном Паскье, до такой степени, что можно говорить, не без некоторого преувеличения, о «рождении истории» в XVI веке, конечно, национальной истории, но в большей мере построенной на подтвержденных фактах, чем на сложившихся мифах. Паскье, безусловно, верит, что Жанна д'Арк послана Богом, но на чисто человеческом уровне подчеркивает светскую значимость государства и парламентов, которые интересуют его больше, чем герои и великие люди. Такие исследования не уменьшают религиозного содержания национальной идеи, но она дополняется приобщением коллективных действующих лиц (представительных собраний, королевских судов), которые не имеют сверхъестественного характера. И наконец, в области символов три лилии Франции приобретают новые и точные значения; они связаны с развитием государства, с тем, как оно изменяется и как функционирует. Трио лилий в начале Возрождения символизировало, как мы это отмечали, правосудие, честь и мир (или ранее — мудрость, рыцарство и веру). Луазо при Генрихе IV совсем просто говорит о трех национальных цветках: «правосудие, финансы и правительство» или, по его мнению, синонимах: «правосудие, финансы и армия». Первый термин (правосудие) остается неизменным от одного периода к другому; третий (армия) при значительном усилии воображения еще может напомнить, весьма отдаленно, рыцарство. Зато второй (финансы) является чем-то совершенно новым по отношению к старинным интерпретациям лилий. Этот вновь включенный третий компонент указывает на подъем как в масштабе всей страны, так и в администрации роли государства финансов: Людовик XI обеспечил ему количественный рост, а Франциск I — развитие различных секторов экономики, за ними следовали и короли-преемники, тем не менее не подвергая сомнению издавна поддерживавшееся превосходство государства правосудия.

С учетом этих подновленных, консолидированных моментов, наступление Реформации и Религиозных войн подвергает понятие французского национализма драматическому пересмотру. Екатерина Медичи, которая в этом отношении оказывается впереди всех, затем канцлер Лопиталь и вскоре Генрих III утверждают, не без вариантов, относительную автономию государства по отношению к религиозным верованиям — и все это исходя из беспрецедентного факта разделения верующих христиан на католиков и гугенотов. Государство и отечество, согласно пожеланиям Лопиталя и его соперников, должны быть в определенных пределах «национально» открыты для отлученных от Церкви, язычников, евреев, турок, а не только для христиан двух направлений — римского и женевского. Затем в 1572 году происходит Варфоломеевская ночь; непредвиденным рикошетом она заставила интеллектуалов, в частности гугенотов, еще более глубоко проанализировать события. Среди протестантских идеологов, потрясенных этим кровавым событием, возникает по-настоящему, под эгидой Франсуа Отмана, течение монархомахии. Особенно бурно развивается оно во время наиболее «кровавых» 1570-х годов: в нем радикально разделяются понятия королевства или Отечества, являющегося легитимным, и образ короля, личный и родовой; причем монарх в некоторых случаях может вести себя как невыносимый деспот. Итак, отныне больше не будут смешивать государя и общество, по воле которого он чего-то стоит, лишь если выполняет свой долг перед всеми остальными. Конечно, это проявление патриотизма с тираноборческими тенденциями длилось недолго, по крайней мере во Франции. Однако оно уже несло в себе зародыш мощного демократического будущего, сохранявшийся на протяжении последующих двух-трех веков.

Возвращение протестантов к наваррскому роялизму, в лоне которого они объединяются с умеренными католиками-«политиками», происходит постепенно с 1575 по 1588 год. И все же для этих двух групп, кальвинистов и «политиков», речь идет совсем не о том, чтобы возродить старинный союз трона и алтаря во имя духовного и идеологического блага последнего. Некий Боден, «тайно-иудаистский», четко отделяет ветвь верховной власти (которая, безусловно, имеет божественное происхождение) от духовного и клерикального «ствола», к которому некоторые охотно хотели бы ее «привить». Наиболее представительные элементы родового дворянства и «дворянства мантии», сгруппировавшись вокруг Беарнца, посвящают себя Франции и государству.

Это посвящение, несомненно, имеет глубокие христианские корни. Тем не менее вышедшие таким образом на сцену чиновники «мантии» и аристократы придают силу, в противовес Риму и еще больше Испании, старинной галликанской идее: она подчеркивает французскую независимость в отношении религии. Являются ли они католиками-«политиками» или гугенотами — и те и другие восходят в своем стратегическом мышлении до экуменизма, не называя его этим словом, тогда не существовавшим.

Напротив, Лига, к несчастью для себя, движется в противоположном направлении и лишает себя национального самоутверждения простым фактом своей промадридской деятельности и из-за явного и четкого предпочтения, которое она отдает религии по сравнению с Отечеством. Сторонники Лиги становятся, таким образом, интеллектуальными маргиналами, иногда они выглядят предателями единства страны. Монархо-махи ранее отделили нацию от короля. Перед лицом разбушевавшихся сторонников Лиги генриховская интеллигенция доходит до того, что отделяет нацию, в ее собственных интересах, от ее католических корней. Нация начинает незаметно принимать свой современный облик, находясь в стороне от таинств, исходящих с Неба, и даже в стороне от династии. Нация стремится стать собственно нацией, даже если ц 1600 году еще далеко до этого.

Обвиненная в отсутствии патриотизма «хорошими французами», сторонниками Генриха Наваррского, происпанская пропаганда сторонников Лиги может быть тем более легко нейтрализована, что в интересах своего дела Лига открыто делает ставку (ошибочно или правильно) на объединение набожного простого народа и низших классов против родовой дворянской и чиновничьей элит, обвиненных сторонниками Лиги в предательстве папизма, иначе говоря — против самой здоровой части (sanior pars) французской структуры. Несмотря на крупные начальные успехи, агитация Лиги в конце концов обрекает ее на изоляцию среди плебеев под огнем тяжелой идеологической артиллерии высших классов. Последние действительно продолжают, несмотря на некоторые разлад и возмущения, прочно держать в руках социальные группы сверху донизу, по всей иерархии рангов и классов. Таким образом, Генрих IV силен поддержкой значительной части элитарных слоев; но он также, ничуть не изменяя своему таланту, является самым популистским среди королей Франции в новую эпоху: он может наконец вырвать плебеев из-под влияния Лиги, добиться единства и сплоченности вокруг своей личности и вернуть королевской власти — удивительная метафора — тот «народный фронт», присущий, по мнению некоего писателя, при Старом порядке монархическому режиму. Это не означает, что королевская власть осуществляется народом. Но происходящая от Бога (хотя и тщательно утверждавшая себя, как мы только что говорили, за пределами чисто церковных структур), королевская власть осуществляется или по крайней мере хотела бы осуществляться, реально или ностальгически, для народа, ее занятием становится защита его гражданских (если не политических) свобод и его земельной и прочей собственности.

Неоспоримо, что синтез национальной идеи происходит, быстро развиваясь, в период приблизительно 1580-1610 годов. Предвещающий возглас: «Да здравствует Франция!» (а точнее: «Да здравствует король, да здравствует Франция!») впервые в нашей истории раздался в Марселе в 1585 году против дебютирующей Лиги. Великие интеллектуалы и правоведы того времени Кокий, Арно, Паскье (но не Боден) поощряют гражданский патриотизм либо принимают его сторону; он еще больше сотрясает мощные позиции интегризма Лиги, которые не смогут долго продержаться, будучи оторванными от национального самоутверждения и подчиненными законам папской веры, пришедшей из-за Альп, поскольку эта вера самоубийственно отвергает приобретения политической или патриотической действительности, всегда более уместные для осмысления этих времен.

Старые формулы Святого Павла из послания жителям Эфеса (4,4) «Одно единое тело и один единый разум, одна надежда, один Бог, один отец…» и особенно «Один-единственный Господь, одна единая вера, одно единое крещение» были заимствованы Гийомом Постелем и популяризированы католической властью в начале Религиозных войн в слегка, но многозначительно измененной форме: «Один король, одна вера, один закон». Постель попросту заменил Господа Бога сеньором-королем и «крещение» — «законом». Конечно, это скромное начало секуляризации, между тем компенсированной строгим религиозным тройственным монизмом, ставшим вскоре чисто католическим и антигугенотским, — «Вера, закон, король», — на явное благо первого термина. Однако долгие испытания религиозным конфликтом в течение четырех десятилетий и затем радужные перспективы, открывшиеся при мирном правлении Беарнца (получавшего силу и энергию возрождавшейся с давних пор Франции, энергию «урезанную», но отнюдь не уничтоженную военным торнадо), после 1595 года заставляют умных людей с меньшей набожностью, но более точно и реалистично давать оценки ситуации или даже национальной структуры. В 1597 году умеренный протестант Жан де Серр может, таким образом, в масштабах всего королевства извлечь некоторые горькие уроки из мощного подъема и трудной консолидации, проходивших на протяжении полутора веков, включая последние 38 лет резни по идеологическим мотивам. Отныне он говорит — правда, не прямо — о необходимости изменить либо смягчить старую словесную триаду, делая ее более прозаичной, более приемлемой и менее унитарной. Таким образом, этот автор теперь уже пишет: «Один король, один государственный закон, одно Отечество» и к этому тут же добавляет: «Одна земля, один воздух, одно происхождение, одно общее отношение к добру и злу, миру и войне». В знаменитой «триаде», где «закон» и «король» вытеснили «крещение» и «Господа Небесного», теперь «Отечество» заменяет «веру». Старый афоризм Святого Павла отныне трижды секуляризирован. Окончательно ли? По сравнению с высокими мирскими достижениями — развитием системы институтов власти и ростом национального богатства — религиозный фактор немного сместился в сторону от центра, продолжая оставаться мощным и даже более активным, чем в предшествующую эпоху. В течение последующих ста лет будет приложено много усилий, чтобы вернуть ему господствующее положение. Это станет одной из целей, так никогда и не достигнутых, периода 1600-1700 годов, обычно называемого «веком святых»: времена молитв, однако, за пределами религиозной сферы совсем не исключают стремления светской и королевской власти к «поискам абсолюта».

ХРОНОЛОГИЯ

1461 г. — Смерть Карла VII. Людовик XI становится королем Франции.

1465 г. — Объявленный мятеж Лиги общественного блага против Людовика XI. Он проводится крупными феодальными домами королевства.

Июль 1465 г. — В Монлери битва с сомнительным исходом между королевскими войсками и Лигой общественного блага.

1467 г. — Возобновление гражданской войны против Людовика XI герцогствами Бретань, Нормандия и особенно Бургундия.

Сентябрь 1468 г. — Мирный договор в Ансени между Францией и Бретанью.

Октябрь 1468 г. — Людовик XI в Перонне терпит унижение от Карла Смелого.

1472 г. — Конкордат, который позднее будут называть Амбуазским, установил совместную власть короля и Папы над Церковью Франции.

1472 г. — Поражение Карла Смелого при Бове.

1472 — 1473 гг. — Смерть крупных феодалов юга — Карла Аквитанского, брата короля, и Жана д'Арманьяка.

Июль 1475 г. — Эдуард IV Английский, союзник Бургундии, высаживается в Кале.

Август 1475 г. — Успешные переговоры между Францией и Англией о выводе британских войск.

1477 г. — Немур, «бедный Жак», последний из великих Арманьяков, казнен как сообщник «изменника» коннетабля Сен-Поля.

Январь 1477 г. — Карл Смелый убит в Нанси.

Август 1477 г. — Мария Бургундская, дочь Карла Смелого, выходит замуж за Максимилиана Австрийского, несмотря на оппозицию Франции.

1480 г. — Смерть Рене Анжуйского, «доброго короля Рене», чьи владения в Провансе возвращены Франции.

Август 1483 г. — Смерть Людовика XI. Его 13-летний сын Карл VIII наследует ему. Фактическая власть принадлежит дочери Людовика Анне и ее супругу Пьеру де Боже, младшему брату герцога Бурбонского.

1484 г. — Созыв в Туре Генеральных штатов. Снижение национальных фискальных сборов. «Демократическая» речь Филиппа По.

1486-1488 гг. — «Безумная» война. Госпожа Анна де Боже, которая впоследствии назовет себя Бурбонской, организовала восстание от имени законной власти против мятежной группировки герцога Орлеанского, будущего Людовика XII, и его союзника Франциска II Бретонского.

Июль 1488 г. — Военное поражение Людовика Орлеанского и его бретонских союзников.

Май-июнь 1491 г. — Окончательное вступление «во власть» Карла VIII.

Декабрь 1491 г. — Анна Бретонская, не без некоторого принуждения, выходит замуж за Карла VIII, идя навстречу стремлению к независимости своих армориканских подданных (Бретань).

1492 г. — Договор в Этапле. Франция приобретает в обмен на деньги невмешательство короля Англии на северной территории Франции.

— Христофор Колумб от имени и по поручению короля Испании осуществляет «открытие Америки» (употребим это выражение, которое возникло лишь позднее, a posteriori). Таким образом, Пиренейский полуостров участвует в великом историческом событии, в противоположность Франции, которая остается в большей степени провинциальной.

1493 г. — Чтобы успокоить «Священную Римскую империю» и Испанию и развязать себе руки в Италии, Карл VIII возвращает прежним владельцам территории, недавно завоеванные Людовиком XI (Франш-Конте, Артуа, Руссильон).

1494 г. — Первая экспедиция в Италию Карла VIII с армией в 40 000 человек.

— Договор в Тордесильясе, заключенный между Испанией и Португалией, разграничивает их зоны влияния в Новом Свете.

Сентябрь 1494 г. — Высадка французских войск в Рапалло, поддержанная морской артиллерией.

Февраль 1495 г. — Карл VIII в Неаполе.

Март-апрель 1495 г. — Враждебная Франции лига[149], в которую входят Папа Римский, Венеция, Милан, Испания и Империя, подготовлена, заверена подписями и о ней объявлено. Карл VIII вынужден покинуть Италию, перед этим нанеся своим противникам поражение при Форново.

1498 г. — Людовик XII окончательно организует Большой совет (Grand Conseil) вид высшего апелляционного и кассационного суда, учрежденного в национальном масштабе.

7 апреля 1498 г. — Неожиданная смерть Карла VIII, не оставившего прямого наследника. Его преемником становится его дядя Людовик XII (герцог Орлеанский), поздний ребенок поэта Карла Орлеанского и Марии Клевской.

Декабрь 1498 г. — Людовик XII наконец получает разрешение аннулировать брак с Жанной Французской (дочерью Людовика XI), чтобы жениться на Анне Бретонской (1499 г.).

Сентябрь 1499 г. — Королевская армия (28 000 человек, в том числе 5000 наемников) в первый раз захватывает Милан. Людовик XII претендует на Миланское герцогство в качестве внука Валентины Висконти.

апрель 1509 г. — Лодовико Сфорца, который в марте вернул себе Милан, при пособничестве швейцарцев становится пленником королевской армии. Столица Ломбардии вновь попадает в руки французов.

1501-1509 гг. — Вальденсы, приверженцы средневековой ереси, из Прованса запрещены Папой и церковными властями, но получают поддержку Людовика XII. Это признак тенденции если не к установлению подлинного духа толерантности, то к политике «открытости» королевской власти.

1501 г. — Французы захватывают Неаполитанское королевство с помощью испанских войск, которыми руководит Гонсалве Кордовский, «великий капитан» (el gran Capitan).

1503 г. — Гонсалве Кордовский изгоняет французскую армию из Южнрй Италии в результате битв при Чериньоле и Гарильяно.

1506 г. — «Турские штаты» (в действительности собрание нотаблей) подсказали Людовику XII, который только этого и ждал, франко-французское решение: Клод Французскую выдадут замуж за Франциска Ангулемского. Таким образом аннулирован неудобный для Франции договор, заключенный в Блуа.

1510 г. — Папа Юлий II организует против Франции лигу, в которую входят швейцарцы, Арагон, Венеция и даже Англия.

1511 г. — Жан Лемэр Бельгийский, преданный Людовику XII, публикует в Лионе трактат «Преимущество галликанской Церкви», оскорбительный для Ватикана.

1512 г. — Открытие Вселенского собора в Латране, откровенно пропапские тезисы которого фактически (ipso facto) обрекают на провал галликанство, по крайней мере в принципе.

Апрель 1512 г. — В Равенне королевские войска выигрывают битву и проигрывают войну. Рушится французское присутствие в Северной Италии.

1513 г. — Вынужденное возвращение армии короля Валуа в Италию. Она терпит поражение в Новаре от швейцарцев; военные неудачи Франции по ту сторону Альп, кажется, повторяются.

1 января 1515 г. — Смерть Людовика XII, который не оставил потомства по мужской линии. Трон наследует Франциск I, потомок Карла V, племянник Людовика XI по браку и зять покойного короля.

Июль 1515 г. — Королевская армия численностью 40 000 человек, имеющая мощную артиллерию, разгромила швейцарцев при Мариньяно. Торжествующий Франциск I входит в Милан.

Август 1515 г. — Генрих VIII Английский, высадившийся в Кале, надсмеялся над «молниями мушкетов» французской армии в битве при Гингате.

1516 г. — На основании Болонского конкордата отныне епископов не выбирают каноники и капитулы епархии; теперь король назначает прелатов, а Папа утверждает их назначение.

— Подписание во Фрибурге мира с бывшим противником ~ швейцарцами. Отныне Швейцария будет снабжать Францию наемниками вплоть до конца правления Людовика XVI.

— Великий гуманист Эразм Роттердамский, голландец по происхождению, для будущего Карла Пятого составляет «Воспитание христианского государя».

1519 г. — Первые брошюры Лютера благодаря развитию типографского дела появляются в Париже пачками в сотни экземпляров.

Июнь 1519 г. — Внук покойного императора Максимилиана избран главными германскими выборщиками (курфюрстами) императором «Священной Римской империи» под именем Карл Пятый. Франциск I, который надеялся быть избранным, вынужден признать себя побежденным.

1521 г. — В ноябре французский полководец Лотрек, брат фаворитки Франциска I, выдворен из Милана войсками «Священной Римской империи», которых поддержали местные горожане.

1522 г. — Выпуск ценных бумаг «первой ренты мэрии» в Париже означает развитие, хотя пока и скромное, «общественного кредита» во Франции.

1523 г. — Первое осуждение лютеранской «ереси» во Франции.

- «Предательство коннетабля Бурбона». Провал попыток этого крупного сеньора показывает упадок некоего «феодализма» гражданской войны, который вновь обретет силу после 1560 г., лишь прикрываясь авторитетом протестантской или католической религии.

1524 г. — Флорентиец Веррацано, направленный Франциском I, проплывает вдоль атлантических берегов Северной Америки и составляет их карту.

1525 г. — Франциск I, который снова перешел через Альпы, потерпел поражение и попал в плен под Павией. Он выйдет из испанского заточения в 1526 г. ценой унизительного соглашения, статьи которого он решает в конце концов не выполнять.

1528 г. — Центр королевской власти перемещается из долины Луары (которая тем не менее не была совсем оставлена) в Парижский регион.

Апрель 1529 г. — Большой продовольственный бунт (la Grande Rebeyne) в Лионе против дороговизны жизни и недостатка хлеба.

Август 1529 г. — По условиям «Дамского» мира, заключенного благодаря стараниям матери Франциска I и тети императора Карла Пятого, король Валуа еще раз отказывается от своих итальянских амбиций, совершенно неудачных.

1530 г. — «Аугсбургское исповедание», в котором изложены по желанию Карла Пятого основные догматы лютеранской веры, отвергнуто католическими теологами.

1531 г. — Основание в Лионе «Благотворительной службы подаяния», финансируемой и управляемой местными торговцами; эта служба должна была обеспечивать хлебом и работой бедных, брошенных детей, всех, кто нуждается в помощи.

Сентябрь 1531 г. — Смерть Луизы Савойской, матери Франциска I; ее обширные владения в Центральной Франции переходят под власть Французской короны.

1532 г. — Объединительный эдикт (L’édit d'union), опубликованный в Нанте после переговоров с провинциальными штатами, закрепляет интеграцию Бретани в королевство Франции, начатую с 1491 г. благодаря браку герцогини Анны с Карлом VIII.

Октябрь 1533 г. — Екатерина Медичи, флорентийская принцесса, племянница папы Климента VII, выходит замуж за сына Франциска I — Генриха, герцога Орлеанского, который позднее будет править под именем Генрих II. Этот союз скрепляет шаткое сближение между французским двором и Ватиканом.

1534-1536 гг. — Жак Картье, выходец из Сен-Мало, от имени и по поручению Франциска I обследует Ньюфаундленд и устье реки Святого Лаврентия в Канаде.

1534 г. — Игнатий Лойола с некоторыми последователями создает в Париже ядро того, что позднее станет Обществом Иисуса, иначе говоря — Орденом иезуитов.

Октябрь 1534 г. — Дело с афишами-пасквилями, развешанными в Париже и весьма враждебными, насмешливыми по отношению к мессе и к догме реального присутствия Христа в Евхаристии (Святом причастии), положит конец, не без колебаний, периоду относительно мирного сосуществования между гуманизмом (королевским) и Реформацией (протестантской).

1535 г. — Смерть Франческо Сфорца, герцога Миланского, возрождает у Франциска I итальянские надежды.

1536 г. — Король Франции оккупирует Савойю и провоцирует таким образом вторжение Карла Пятого в Прованс в качестве ответной меры.

Июль 1538 г. — Дружественная встреча на высшем уровне между Франциском I и Карлом Пятым в Эг-Морте. Французские власти под руководством коннетабля Монморанси будут стараться затем заставить уважать дух договоренностей в Эг-Морте.

Апрель 1539 г. — Забастовка мастеров-печатников в Лионе.

Август 1539 г. — В Виллер-Котре обнародован указ, который в принципе делает обязательным использование «родного французского» языка вместо латыни в государственных и других публичных документах, обязательным становится ведение церковно-приходских книг, где регистрируются акты гражданского состояния — крещения, браки, похороны. До реального применения этого указа еще далеко.

Июль 1542 г. — Франциск I объявляет войну императору Карлу Пятому и начинает двойное наступление на северном и южном фронтах.

Декабрь 1542 г. — Эдиктом, обнародованным в Коньяке, определены 16 главных статей сбора налогов; они являются с налоговой точки зрения реестрами финансовых округов, где впоследствии будут действовать интенданты провинций.

Апрель 1545 г. — Массовая резня (сотни или тысячи погибших?) «еретиков»-вальденсов в Провансе.

Декабрь 1545 г. — Открытие церковного собора в Тренто: он придаст римской католической Церкви тот характерный стиль, который сохранится практически до II Ватиканского собора, созванного через четыре века.

Март 1547 г. — Смерть Франциска I, тело которого будет погребено в мае в аббатстве Сен-Дени; его преемником становится его сын Генрих II.

1548 г. — Народный бунт против налога на соль в Аквитании. Коннетабль Монморанси решительно подавляет его, но бунтари фактически одерживают верх: восставшие провинции будут освобождены от налога на соль до конца Старого порядка.

1550 г. — Помимо своей воли англичане вынуждены вернуть Булонь Франции. Сразу же после этого Руан выбирается в качестве места для триумфального въезда Генриха II.

1552 г. — Благодаря союзу с протестантскими князьями германского мира Генрих II (будучи в самой Франции ярым противником гугенотов) предпринимает с армией «германский поход». Мец оккупирован, затем сохранен за Франсуа де Гизом, несмотря на мощное контрнаступление стареющего Карла Пятого. — Шарль Этьенн, который был врачом, а затем стал типографом, публикует «Путеводитель по дорогам Франции».

1555 г. — Избран папа Павел V, которому почти 80 лет. Будучи враждебно настроенным к «Священной Римской империи» и Испании, он тщетно попытается с французской поддержкой освободить от кастильского гнета свой город Неаполь.

Февраль 1556 г. — Перемирие, заключенное в аббатстве Восель, становится апогеем военной, а затем, на короткий срок, и мирной деятельности Генриха II. Мец, Корсика, Савойя, Пьемонт признаны, правда иногда на небольшой срок, территориями, входящими в состав королевства Франции.

Сентябрь 1556 г. — Испания захватывает территории, находящиеся под властью Папы. Франция в лице Франсуа де Гиза бросается на помощь Его Святейшеству, еще раз увязнув вместе с цветом королевской армии в глубинах итальянского сапога.

Август 1557 г. — Коннетабль Монморанси терпит поражение от Испании в Сен-Кантене. Генрих II выходит из этой ситуации изрядно потрепанным, но совсем не уничтоженным. Герцог де Гиз спешно возвращается с Апеннинского полуострова; в 1558 г. он вновь отвоевывает Кале у Англии.

Сентябрь 1557 г. — Исполнение Компьенского королевского эдикта (июль 1557 г.), который в принципе предусматривает смертную казнь в качестве наказания за ересь, вызывает антигугенотский мятеж в Париже, что приводит впоследствии к заточению за дело протестантства, а затем и к казни шести знатных дам.

Май 1558 г. — На протяжении четырех вечеров подряд тысячи протестантов, возглавляемые королем Наваррским, поют псалмы на лугу Пре-о-Клер, недалеко от Лувра и Тюильри.

1559-1561 гг. — Жан Нико является послом Франции в Португалии, стране, из которой он перенес в «метрополию» употребление табака.

Апрель 1559 г. — Подписан Като-Камбрезийский мирный договор с Испанией. Итальянская авантюра как таковая закончена. Франция вновь завладела Савойей, Корсикой и Пьемонтом. Конфликт между Валуа и Габсбургом отложен в долгий ящик. Сближение с интегризмом Мадридского королевства осуществляется в ущерб французским гугенотам, против которых отныне будут применяться репрессии (имеющие эффект бумеранга).

Июль 1559 г. — Генрих II смертельно ранен во время рыцарского турнира. Этот несчастный случай знаменует для Франции переход от «прекрасного XVI века» к тяжелому и кровавому периоду Религиозных войн. Преемником умершего короля становится молодой Франциск II; Гизы, являющиеся дядьями нового монарха по брачному союзу, вовлекают его в фанатичное антипротестантство.

Декабрь 1560 г. — Смерть Франциска II. Екатерина Медичи, вдова Генриха II, правительница Франции, осуществляет реальную власть от имени своего десятилетнего сына Карла IX, брата покойного короля. В противовес Гизам она проявляет некоторую религиозную терпимость (с переменным успехом).

Декабрь 1560 г. - январь 1561 г. — Созыв Генеральных штатов в Орлеане. Наперекор духовенству, поддерживающему Гизов, королева-мать, канцлер Лопиталь, дворянство и третье сословие демонстрируют открытость, готовность к эффективному сосуществованию с «ересью».

Сентябрь — октябрь 1561 г. — На коллоквиуме в Пуасси осуществляется попытка диалога между протестантскими теологами и католическими кардиналами. Все упирается в проблему реального присутствия Христа в Евхаристии (Святом причастии).

Март 1562 г. — Удивительное перемирие, благодаря которому католики-экстремисты (Гизы), умеренные католики (Лопиталь) и протестанты (Колиньи) сосуществуют в Высшем совете регентши, нисколько не препятствует резне в Васси, своего рода погрому протестантов, устроенному солдатами герцога Гиза в его присутствии и на его собственных землях.

Март 1563 г. — Военные успехи католиков, а также жестокая смерть или пленение интегристских триумвиров (Гиза, Монморанси, Сент-Андре) позволяют временно восстановить религиозный мир (Амбуазский эдикт, март 1563 г.). Вожди протестантов вновь занимают свои места в Высшем совете рядом с двумя католическими фракциями — жесткой и умеренной.

1564 г. — Королева-мать «режет омлет с двух концов»: удаляет из Высшего совета интегристов — Гизов и гугенотов — Шатийонов-Колиньи. Ну а где же сила центра?

Январь 1564 г. — Начало 27-месячного «Тур де Франс», во время которого Екатерина Медичи представляет друг другу королевство и своего сына Карла IX. Ситуация (политически) находится в таком же положении, как до Коперника: Солнце (королевское) вращается вокруг Земли (национальной). Позднее, при мужающем Людовике XIV, ход вещей изменится.

Осень 1567 г. — Протестанты, обеспокоенные угрозой, которую для них представляют войска Испании и короля Франции, возобновляют гражданскую войну до 1568 г. Впервые также они выражают пожелание, чтобы была установлена монархия, контролируемая Генеральными штатами. Это «парадемократическое» требование окажет огромное влияние на последующие десятилетие и даже столетия.

Август 1568 г. - август 1570 г. — Третья Религиозная война. Долгий поход Коли-ньи через Гаронну, Лангедок, ось Рона — Сона. Гугенотский «полумесяц», от Ла-Рошели до Женевы через Монпелье, приобретает окончательную форму. Он изолирован стратегически, отделен зоной неокатолицизма в Парижском регионе от больших масс протестантов севера Европы (Германия, Нидерланды, Англия…).

Август 1570 г. — Сен-Жерменский мир, «нескладный и неустойчивый», переводит стрелки часов в нормальное положение привычных компромиссов: свобода совести (теоретическая) в королевстве; — места отправления религиозного культа и обеспечения безопасности (церкви и крепости) для гугенотов; относительное равенство в правах для соперничающих конфессий. Правящая элита, таким образом, кое-как объединена: Колиньи сможет занять в ней место, но ненадолго.

Август 1572 г. — Неудачное покушение на Колиньи. Посредством ряда «щелчков и толчков», участие в которых Екатерины Медичи было весьма активным, по крайней мере вначале, дело переходит в народный погром и резню гугенотов (около 3500 убитых в Париже, в том числе Колиньи).

1574 г. — Издание во Франции труда Теодора де Беза «Право судей над подданными». Знаменитый протестантский теолог, выступая против ужаса Варфоломеевской ночи, излагает в нем свои соображения относительно идеи «монархомахии» (тираноборства), которая укрепила бы права народа (и Бога) перед королем.

Май 1574 г. — Смерть Карла IX. На престол восходит под именем Генрих III его младший брат, который вначале представлял собой нечто вроде папского угодника, но затем быстро возмужал и стал сторонником гибких идей относительной терпимости, которыми было отмечено начало «правления» Екатерины начиная с 1560 г.

Конец 1575 г. — Смерть Франсуа де Бетюна, отца молодого протестанта Сюлли. Этот последний со следующего года ярко проявит себя на службе у Генриха Наваррского (будущего Генриха IV), которому, по выражению тех времен, он «отдался».

1576 г. — Зародыш Католической лиги появляется вокруг Перонна (Пикардия). Настоящие члены Лиги, в полном смысле этого слова, однако, проявят себя лишь через девять лет. — Жан Боден публикует шесть томов «Республики». Его теория суверенитета концептуально намечает переход от королевского государства к абсолютизму, который тем не менее как таковой утвердился лишь во времена Ришелье.

Май 1576 г. — Вновь вспыхнувшая Религиозная война еще раз заканчивается миром «брата короля» — мирным договором, который весьма благоприятен для гугенотов.

1577 г. — Новый перерыв в Религиозных войнах благодаря изданному в Пуатье эдикту, проявлявшему довольно ограниченную толерантность в отношении гугенотов. Это подтверждается искушенным высказыванием Генриха III, по которому «люди трех сословий поворачиваются к религиозному единству лишь одной ягодицей».

1579 г. — Публикация Шарлем Фигоном «Слова о сословных представительствах и об учреждениях правительственных, судебных и финансовых», — первый пример исследования посредством построения органиграммы (схемы) государства чиновничьих служб, называемой еще «древом юстиции».

Февраль 1579 г. — Екатерина Медичи лично от имени государства (или того, что от него осталось) проводит переговоры со своим зятем-протестантом Генрихом Наваррским при небольшом гугенотском дворе в Нераке, вокруг которого начинают выкристаллизовываться «Объединенные провинции Юга», частично протестантские, частично — умеренно-католические.

1579-1580 гг. — Во время карнавала в городе Романе в Дофине фольклорные обряды смешиваются со смертельными столкновениями разных социальных слоев в городе и в окружающей его сельской местности.

Ноябрь 1580 г. — Мирный договор во Флексе (переговоры вел Франсуа-Эркюль, младший брат Генриха III), заключенный между королем Франции и Генрихом Наваррским, прекращает Религиозные войны на несколько лет в обмен на обычные уступки гугенотам.

1585 г. — Расцвет в Париже и в Лотарингии второй Католической, «настоящей» лиги вокруг Генриха Гиза и столичных судейских чиновников, кюре, торговцев, приверженных традиционной религии как средству сохранения городской самобытности.

Сентябрь 1585 г. — Сикст Пятый, «железный» Папа, выходец из семьи крестьян, отлучает от Церкви Генриха Наваррского, с которым он тем не менее будет весьма обходителен позже, когда обозначатся перспективы обращения Генриха в католицизм.

1586 г. — Большой голод на юге Франции, особенно в районе Центрального массива.

Октябрь 1587 г. — Армия Генриха III (правому флангу которой уже угрожали сторонники Лиги Гиза) разгромлена Генрихом Наваррским при Кутра. При этом погибает Жуаёз, «миньон» короля Валуа.

Май 1588 г. — Появление в Париже «баррикад», славная история возникновения которых при любом волнении будет насчитывать много веков. Генриху III, более удачливому, чем Людовик XVI, удается покинуть столицу, атмосфера которой становится для него невыносимой.

Лето 1588 г. — Поражение у британских берегов испанского флота — «Непобедимой Армады». Ее гибель означала некоторое отступление католической партии в европейском масштабе, еще до того как подобная эволюция произошла во Франции.

Декабрь 1588 г. — Убийство герцога Гиза и его брата по приказу Генриха III.

Апрель 1589 г. — Эффектное примирение (направленное против Лиги) Генриха III и Генриха IV — главы умеренных католиков и лидера протестантов (последний уже находится на пути к обращению в религию господствующей Церкви, которое произойдет достаточно скоро).

Август 1589 г. — Убийство Генриха III монахом-фанатиком. Генрих Наваррский становится его преемником (в принципе…) под именем Генрих IV.

1590 г. — Осада Парижа, поддерживающего католическую Лигу, Генрихом IV, который еще остается протестантом. В столице насчитывается 45 000 погибших, то есть в 13 раз больше, чем было жертв в Варфоломеевскую ночь.

Март 1591 г. — Набожный Григорий XIV, Папа-испанофил, возобновляет отлучение Генриха IV от Церкви. Результатом этого стало присоединение к последнему многих католиков, сторонников галликанства, особенно в парламентских кругах.

Июль 1593 г. — Генрих IV отрекается от протестантской религии в Сен-Дени, бывшем усыпальницей многих королей Франции. В тот же год Монморанси-Дамвиль, «принц политиков», иначе говоря — лидер умеренных католиков, назначен коннетаблем как бы в качестве преемника на этой должности своего отца Анн де Монморанси, умершего в 1567 г.

Февраль 1594 г. — Коронация Генриха IV в соборе Шартра, поскольку Реймс, где обычно проходит эта церемония, еще находится в руках сторонников Лиги.

Март 1594 г. — Генрих IV въезжает в Париж при пособничестве Бриссака, губернатора столицы, назначенного на этот пост сторонниками Лиги. Король обещает и проводит амнистию своих противников и их имущества.

— Манифест кроканов, перигорских крестьян, восставших против гнета городов и налогового бремени.

Январь 1595 г. — Генрих IV объявляет войну Испании: таким образом, вмешательство Мадрида де-факто в дела Франции он клеймит как агрессию, а это оправдывает отныне законный отпор государства противнику.

Май 1595 г. — Сюлли назначен членом Королевского совета по управлению делами и финансами.

Апрель 1598 г. — Нантский эдикт наконец твердо определяет смежные законные права сторонников двух разновидностей христианской религии — католиков и гугенотов. Протестантам предоставлены право иметь места для отправления религиозного культа, гражданские права, специфическая юрисдикция, право иметь свои крепости, корпоративные привилегии.

Май 1598 г. — Подписан Вервенский мирный договор с Испанией, которая отдала обратно города в Бретани и на севере, кроме Камбре. Это означает для Франции конец Религиозных войн, они возобновятся лишь в 1620 г. и на сугубо региональном уровне, особенно на юге.

Апрель 1599 г. — Смерть Габриэли д'Эстре, любовницы короля и ярой сторонницы религиозной терпимости. Освобожден путь для брака Генриха и Марии Медичи, который заключен «по доверенности» во Флоренции в октябре 1600 г., после того как предварительно (октябрь 1599 г.) был аннулирован в суде Рима долгий и неудачный брак Короля-повесы с королевой Марго, дочерью Генриха II.

Январь 1601 г. — Лионский договор положил конец недавнему военному конфликту с Савойей. Королевство Генриха IV увеличивается за счет территорий, которые соответствуют сегодняшнему департаменту Эн. Франция первой половины XVII в. с легким сердцем отказывается от той Италии, на которую так зарились Валуа по причинам в основном наследственным, не имеющим никакого отношения к Бурбонам.

Декабрь 1604 г. — Оплата годового права, названного «полетта», позволяет гражданским чиновникам, которые составляют большую часть правящей элиты королевства, законно продавать или передавать по наследству свою должность. Это назначение на должность не только пожизненное (как сегодня для чиновников), но и касается жизни нескольких поколений. Абсолютизм от этого, к счастью, немного парализован. Налог «полет-та» тем не менее наносит удар по эффективности власти.

Июль 1608 г. — Шамплен, моряк из Бруажа, основывает провинцию Квебек с королевскими привилегиями.

Май 1610 г. — Генрих IV убит Равальяком, католиком-экстремистом. «Этот Равальяк имел рыжую бороду и волосы, немного отливающие золотом. Это тип бездельника, который приметен тем, что одевался он скорее как фламандец, чем как француз. Он всегда носил с собой шпагу. Он был меланхолик, но достаточно бойкий при разговоре» (Тальман. Маленькие истории, глава I).

БИБЛИОГРАФИЯ

Actes du colloque interdisciplinaire consacré à Jean Bodin, Presses de l'université d'Angers, 1985.

Albums de Croÿ, sous la dir. de Jean-Marie DUVOSQUEL, Comté de Hainaut,

Bruxelles, Crédit communal de Belgique, 1986, t. IV.

ANTOINE, Michel, Le dur métier de roi, Paris, P.U.F.,1986.

AUDISIO, Gabriel, Les Vaudois, naissance, vie et mort d'une dissidence (XIIе-XVIе siècles), Turin, Albert Meynier, 1989.

BABELON, Jean-Pierre, Henri IV, Paris, Fayard, 1982.

BARBICHE, Bernard, Sully, Paris, Albin Michel, 1978.

BARDET, Jean-Pierre, Rouen aux XVIIе et XVIIIеsiècles, les mutations d'un espace social, Paris, S.E.D.E.S., 1983.

BARNAVI, Elie, Le parti de Dieu. Etude sociale et politique des chefs de la Ligue parisienne, 1585-1594, Louvain, Nauwelaerts, 1980.

BASDEVANT-GAUDEMER, Brigitte, Charles Loyseau, 1564-1627, théoricien de la puissance publique, Paris, Economica, 1977.

BATIFOL, Louis, Le siècle de la Renaissance, Paris, Hachette, 1828.

BAULANT, Micheline, «Le salaire des ouvriers du bâtiment à Paris de 1400 a 1726», Annales E.S.C., mars-avril 1971.

BORMGARTNER, Frédéric J., Henri II King of France 1547-1559, Durham N.C., Duke University Press, 1988.

BAYARD, Françoise, «Finances et financiers en France dans la première moitié du XVIIе siècle», Bulletin d'histoire economique et sociale de la region Lyonnaise, 1, 1985, pp. 49-56.

BAYARD, Françoise, Le monde des financiers an XVIIе siècle, Paris, Flammarion, 1988.

BEAUME, Colette, he miroir du pouvoir, Paris, éd. Hervas, 1989.

BEAUME, Colette, Naissance de la nation française, Paris, Gallimard, 1985.

BENEDICT, Philip, Rouen During the Wars of Religion, Cambridge University Press, 1981.

BENEDICT, Philip, «La population réformée française de 1600 a 1685», Annales E.S.C., nov.-déc. 1987.

BENNASSAR, Bartholome, Recherches sur les grandes épidémies dans le Nord de L’Espagne a la fin du XVIе siècle, Paris, S.E.V.P.E.N., 1969.

BENNASSAR, Bartholome, he siècle d'or espagnol, Paris, Laffont, 1982.

B???, Yves-Marie, Histoire des croquants. Étude des soulèvements populaires aux XVIIе et XVIIIе siècles dans le Sud-Ouest de la France, Paris-Geneve, Droz, 1984.

B???, Jacques, Navires et gens de mer a Bordeaux (vers 1400 — vers 1550), vol. III, Paris, S.E.V.P.E.N., 1968.

BLUCHE, François et SOLNON, Jean-François, La véritable hierarchie sociale de Vancienne France. Le tarif de la première capitation (1695), Geneve, Droz, 1983.

BODIN, Jean, voir Actes du colloque…

BODIN, Jean, Les six livres de la République, Paris, Fayard, 1986.

BOSHER, John, French Finances, Cambridge University Press, 1970.

BOUDON, Raymond et BOURRICAUD, Francois, Dictionnaire critique de la sociologie, Paris, P.U.F., 1982.

BOUTTER, Jean et DEWERPE, Alain, he tour de France royal: le voyage de Charles IX (1564-1566), Paris, Aubier, 1984.

BRAUDEL, Fernand, Écrits sur L’Histoire, t. II, Paris, éd. Arthaud, 1990.

BRAUDEL, Fernand, La Méditerranee et le monde méditerraneen à l’époque de Philippe II, 4e ed., Paris, A. Colin, 1979.

BRAUDEL, Fernand et LABROUSSE, Ernest, (sous la dir. de), Histoire économique

et sociale de la France, 1.1, vol. 2,1450-1660: Paysannerie et croissance, par Emmanuel LE ROY LADURIE et Michel MORINEAU, Paris, P.U.F., 1977.

BRUN, A., Recherches historiques sur Vintroduction dufrançais dans les provinces du Midi, Paris, 1923.

BRYANT, Laurence M., The king and the City in the Parisian Royal Entry Ceremony: Politics, Ritual and Art in the Renaissance, Geneve, Droz, 1986.

BUISSERET, David, Sully and the Growth of Centralized Government in France, 1598-1610, London, 1968.

BUISSON, Albert, Michel de l’Hospital (1503-1573), Paris, Hachette, 1950.

CALMETTE, Joseph, Les grands Dues de Bourgogne, Paris, Albin Michel, 1949.

CARRÉ, Henry, Sully, sa vie et son ozuvre, 1559-1641, Paris, Payot, 1980.

CHAMPION, Pierre, Paris au temps des guerres de Religion, fin du règne de Henri II, régence de Catherine de Médicis, Charles IX, Paris, Calmann-Levy, 1938.

CHARTIER, Roger et RiCHET, Denis, Representation et vouloir politique: autour des Etats Généraux de 1614, Paris, éd. de l'E.H.E.S.S., 1982.

CHASTEL, Andre, Culture et demeures en France, Conférences, essais et legons du College de France, Paris, Julliard, 1989.

CHAUNU, Pierre, L’Espagne de Charles V, Paris, S.E.D.E.S., 1973.

CHEVALIER, Bernard, Les bonnes villes de France du XIVе au XVIе siècle, Paris, Aubier-Montaigne, 1982.

CHEVALIER, Bernard et CONTAMINE, Philippe, (sous la dir. de), La France à la fin du XVе siècle: renouveau et apogée, Paris, éd. du CNRS, 1985.

CHEVALLIER, Pierre, Henri III, Paris, Fayard, 1985.

CHEVALLIER, Pierre, Louis XIII, Paris, Fayard, 1979, et Marabout, 1980.

Christianisme et Revolution dans l’Allemagne du XVI' siècle, Thomas Muntzer (1490-1525), écrits théologiques et politiques, lettres choisies, traduction et introduction de Joel LEFEBVRE, Lyon, Presses Universitaires de Lyon, 1982.

CLOULAS, Yvan, Catherine de Médicis, Paris, Fayard, 1979.

CLOULAS, Yvan, Henri II, Paris, Fayard, 1985.

COLLOMP, A., La maison du père, Paris, P.U.F., 1983.

CONSTANT, Jean-Marie, Les Guise, Paris, Hachette, 1985.

CONSTANT, Jean-Marie, La vie quotidienne de la noblesse française aux XVI' et XVII' siècles, Paris, Hachette, 1985.

CRETE, Liliane, Coligny, Paris, Fayard, 1985.

CROIX, Alain, La Bretagne aux XVI' et XVIIе siècles: la vie, la mort, lafoi, Paris, Maloine, 1980.

CROIX, Alain, Nantes et le pays Nantais au XVIе siècle, etude demographique, Paris, S.E.V.P.E.N., 1974.

Dal Verrazzano al Cartier alia Scoperta del Canada, Verona, Cassa di Risparmio di Verona, 1988.

DAVIS, Nathalie, Les cultures du peuple, rituels, savoirs et resistances au XVI' siècle, Paris, Aubier-Montaigne, 1979.

DELUMEAU, Jean, Le catholicisme entre Luther et Voltaire, Paris, P.U.F., 1979.

DELUMEAU, Jean, Naissance et affirmation de la Reforme, 2e ed., Paris, P.U.F., 1983.

DELUMEAU, Jean, Le peche et la peur. La culpabilisation en Occident, XIIIе-XVIII' siècles, Paris, Fayard, 1983.

DE MADDALENA, Aldo, Moneta e mercato neV 500. La revoluzione dei prezzi, Firenze, Sansoni, 1973.

DESCIMON, Robert, Qui étaient les Seize?: mythes et realites de la Ligue parisienne: 1585-1594, t. 34, «Extrait des Memoires de la Federation des sociétés historiques et archeologiques de Paris et lie de France», Paris, Klinckieck, 1983.

DESSERT, Daniel, Argent, pouvoir et société au Grand Siècle, Paris, Fayard, 1984.

DE VIC, Claude et VAISSETTE, Joseph, Histoire générale de Languedoc, Toulouse, Privat, 1872-1892, 15 vol.

DE YON, Solange et LOTTIN, Alain, Les casseurs de l’été 1566: l’iconoclasme dans le Nord, Presses Universitaires de Lille, Westhoek, 1986.

DOLAN, Claire, Entre tours et clochers, des gens d'Église a Aix-en-Provence au XVIе siècle, Aix-en-Provence, Edisud, 1981.

DOUCET, R., Les institutions de la France au XVIе siècle, Paris, A. et J. Picard, 1948, 2 vol.

DUBY, Georges, (sous la dir. de), Histoire de la France urbaine, t. II, La ville médiévale, par Andre CHEDEVILLE, Jacques LE GOFF, Jacques ROSSIAUD, t. III, La ville classique, par Roger CHARTIER, Guy CHAUSSINAND-NOGARET, Hugues NEVEUX, Emmanuel LE ROY LADURIE, Paris, Le Seuil, 1980 et 1981.

DUBY, Georges et WALLON, Armand (sous la dir. de), Histoire de la France rurale, t. II, L’Age classique des paysans, 1340-1789, Par Hugues NEVEUX, Jean JACQUART et Emmanuel LE ROY LADURIE, Paris, Le Seuil, 1975.

DUPAQUIER, Jacques, La population française aux XVIIе et XVIIIе siècles, Paris, P.U.F., coll. «Que sais-je?», 1979.

EHALT, Hubert Ch., Ausdruckformen absolutistischer Herrschaft. Der Wiener Hof im 17. und 18.]ahrhundert, Vienne, Verlag fur Geschichte und Politik, 1980.

ÉLIAS, Norbert, ha société de com, Paris, Calmann-Levy, 1974. FEBVRE, Lucien, Le probleme de l’incroyance au XVIе siècle: la religion de Rabelais, Paris, Albin Michel, rééd. 1988.

FEBVRE, Lucien, Philippe II et la Franche-Comté, Paris, Flammarion, coll. «Champs», reed. 1970.

FLANDRIN, Jean-Louis, Families, 2e ed., Paris, Le Seuil, 1984.

FOISIL, Madeleine, Journal dejean Héroard, préf. de P. Chaunu, Paris, Fayard, 1989.

FOISIL, Madeleine, Le sire de Gouberville, un gentilhomme normand au XVIе siècle, Paris, Flammarion, 1986.

FUNCK-BRENTANO, Franck, L’ancienne France, le roi, Paris, Hachette, 1912.

GARRISSON-ESTEBE, Janine, Les protestants au XVIе siècle, Paris, Fayard, 1988.

GARRISSON-ESTEBE, Janine, Protestants du midi au XVIе siècle, Toulouse, Privat, coll. «Le Midi et son histoire», 1980.

GARRISSON-ESTEBE, Janine, Tocsin pour un massacre ou la saison des Saint-Barthélemy, Paris, Centurion, 1968.

GARRISSON-ESTEBE, Janine, Henri IV, Paris, Le Seuil, 1984.

GASCON, Richard, Grand commerce et vie urbaine à Lyon au XVIе siècle, Paris-La Haye, Mouton, 1971, 2 vol.

GAUSSIN, P.R., Louis XI, Paris, Nizet, 1976.

GlESEY, Ralph E., Cérémonial et puissance souveraine: la France du XVе au XVIIе siècle, Paris, A. Colin, 1987.

GlESEY, Ralph E., Le roi ne meurt jamais: les obsèques royales dans la France de la Renaissance, Paris, Flammarion, 1987.

GOUBERT, Pierre, L’Ancien Régime, Paris, A. Colin, 1969 et 1973, 2 vol.

GOUBERT, Pierre et ROCHE, Daniel, Les Français et L’Ancien Régime, Paris, A. Colin, 1984.

GOUBERT, Pierre, Clio parmi les hommes, Paris-La Haye, Mouton, 1976.

GOUBERT, Pierre, Initiation à l’histoire de France, Paris, Tallandier, 1984.

GOY, Joseph et LE ROY LADURIE, Emmanuel, (sous la dir. de), Prestations paysannes, dîmes, rente fonciere et mouvement de la production agricole à l’époque préindustrielle, Paris — La Haye — New York, Mouton, 1982, 2 vol.

GRIMMER, Claude, La femme et le bâtard, Paris, Presses de la Renaissance, 1983 (avec une préf. d'Emmanuel Le Roy Ladurie).

GUENEE, Bernard, L’Occident aux XIVе et XVе siècles, Paris, P.U.F., coll. «Nouvelle Clio», 1971.

GUÉRY, Alain, «Les finances de la monarchic française sous l'Ancien Régime», Annales E.S.C., mars-avril 1978.

HARSGOR, Mikhaël, Recherches sur le personnel du Conseil du Roi sous Charles VIII

et Louis XII, Lille, Champion, 1980, 4 vol.

«Histoire des provinces et des villes», voir le catalogue Civilisations, 1989, coll. «Univers de la France et des pays francophones» des éd. Privat, Toulouse.

HUPPERT, George, Bourgeois et gentilshommes. La reussite sociale en France au XVIе siècle, Paris, Flammarion, 1983.

HUYSMANS, Joris-Karl, Les Grunezvald du musee de Colmar. Des primitifs au

retable d'Issenheim, édition critique par Pierre Brunei, Andre Guyaux et Christian Keck, Paris, Hermann, 1988.

JACQUART, Jean, ha crise rurale en Ile-de-France, Paris, A. Colin, 1974.

JACQUART, Jean, François Ier, Paris, Fayard, 1981.

JACQUART, Jean et BENNASSAR, Bartholome, Le XVIе siècle, Paris, A. Colin, coll. «U», 1972.

KINGDON, Robert M., Myths about the Saint Bartholomew's Day Massacre, 1572-1576, Cambridge (Mass.), Harvard University Press, 1988.

KNECHT, R.J., French Renaissance Monarchy: François I and Henri II, London-New York, Longman, 1984.

KNECHT, R.J., François I, London-New York-Melbourne, Cambridge University Press, 1982.

LABANDE-MAILFERT, Yvonne, Charles VIII, Paris, Fayard, 1986.

LAFON, Jacques, Régimes matrimoniaux et mutations sociales, les epoux hordelais, 1450-1550, Paris, S.E.V.P.E.N., 1972.

LECOQ, Anne-Marie, François Ier imaginaire: symbolique et politique a l’aube de la Renaissance, Paris, Macula, 1987.

LEONARD, Emile, Histoire générale du protestantisme, 1.1, La Reformation (des origines à 1564), t. II, L’etablissement (fin XVIe-XVIIe siècles), Paris, P.U.F., 1961.

LE ROY LADURIE, Emmanuel, Les paysans de Languedoc, Paris, S.E.V.P.E.N., 1966, 2 vol.

LE ROY LADURIE, Emmanuel, Le territoire de l’historien, Paris, Gallimard, 1973 et 1978, 2 vol.

LEWIS PETER SCHEZVEY, La France à la fin du Moyen Age, la société politique, Paris, Hachette, 1977.

LYMAN-ROELKER, Nancy, Jeanne d'Albret, reine de Navarre: 1528-1572, Paris, Imprimerie nationale, 1979.

MACHIAVEL, Le Prince, dans Œuvres completes, Paris, Gallimard, «Bibliothèque

de la Pléiade», 1984.

MARGOLIN, Jean-Claude, L'avènement des temps modernes, Paris, P.U.F., 1977.

Mémoires de Jean BUREL, Journal d'un bourgeois du Puy à l’époque des guerres de religion, publiees et annotees par Augustin CHASSAING, Saint-Vidal, centre d'etudes de la vallee de la Borne, 1983.

MEUVRET, Jean et BAULANT, Micheline, Les prix des céréales extraits de la mercuriale de Paris (1520-1698), Paris, S.E.V.P.E.N., 1960.

MIOLO, Gerolamo, Historia breve e vera de l’affari de i Valdesi delle Valli, Turin, Claudiana, 1971.

MOLLAT, Michel, he commerce maritime normand à la fin du Moyen Age, Paris, Plon, 1952.

MORE, Thomas, Utopia, Paris, éd. Sociales, 1982.

MOSSER, Françoise, Les intendants des finances au XVIIIе siècle, (avec un paragraphe initial sur le XVIе siècle), Geneve-Paris, Droz, 1978.

MOUSNIER, Roland, Le Conseil du Roif Paris, P.U.F., 1971.

MOUSNIER, Roland, Institutions de la France sous la monarchic absolue, Paris, P.U.F., 1974, vol. 1.

MOUSNIER, Roland, 14 mai 1610, Vassassinat d'Henri IV (trente journées qui ont fait la France), Paris, Gallimard, 1964.

MOUSNIER, Roland, La venalite des offices sous Henri IV et Louis XIII, Paris, P.U.F., 1971.

MOUSNIER, Roland, La plume, la faucille et le marteau, Paris, P.U.F., 1970. Mouvements populaires et conscience sociale, XVIe-XIXe siècles, Anvers, actes de colloque de Paris, VII-CNRS, 1984, Paris, Maloine, 1985.

MUCHEMBLED, Robert, La violence au village (XVe-XVIIe siècles), Belgique, S.A. Brépols, 1989.

NEVEUX, Hugues, Vie et declin d'une structure économique. Les grains du Cambresisfin du XIVе, début du XVIIе siècle, Paris, Mouton, EHESS, 1980.

Paris et Catherine de Médicis, sous la direction de M.N. BAUDOIN-MATUSZEK, Paris, Délegation à l’action artistique de la Ville de Paris, s. d.

Pratiques et discours alimentaires à la Renaissance, acte du colloque de Tours, 1979, sous la direction de J.C. MARGOLIN et R. SAUZET, Paris, Maison-neuve et Larose, 1982.

QUILLIET, Bernard, Louis XII, Paris, Fayard, 1986.

RAMSEY, Peter H., The Price Revolution in Sixteenth-Century England, London, Methuen and Co, 1971.

REINHARD, Marcel, ARMENGAUD, André et DUPAQUIER, Jacques, Histoire générale de la population mondiale, Paris, Domat-Montchrestien, 1968.

REISCHAUER, E., Japan, The Story of a Nation, Tokyo, 1981.

ROOVER, Raymond de, L’évolution de la lettre de change, Paris, 1951.

SAINT-SIMON, Louis de Rouvroy, due de, Mémoires, éd. A. DE BOISLISLE, Paris, Hachette, 1879-1928, 41 vol.

SEYSSEL, Claude de, La monarchic de France et deux autres fragments politiques, textes présentés par Jacques Poujul, Paris, Librairie d'Aigences, 1961.

SIMON, Gerard, Kepler astronome astrologue, Paris, Gallimard, «Bibliothèque des sciences humaines», 1979.

STOUFF, Louis, Ravitaillement et alimentation en Provence aux XIVе et XVе siècles, Paris-La Haye, Mouton, 1970.

SUTHERLAND, Nicolas-Mary, The French Secretaries of State in the Age of Catherine de Médici, London, 1962.

SUTHERLAND, Nicolas-Mary, Princes, Politics and Religion, 1547-1589, London, Hambledon Press, 1984.

SUTHERLAND, Nicolas-Mary, Catherine de Medici and the Ancient Regime, London, Historical Association, 1966.

TALLEMANT DES RÉAUX, Historiettes, Paris, Gallimard, «Bibliotèque de la Pleiade», 1980, 2 vol.

TERRASSE, Charles, François Ier, le roi et le règne, Paris, Grasset, 1943, vol. I, 1948, vol. II, 1970, vol. III.

VAISSIERE, Pierre de, Gentilshommes campagnards de l’ancienne France, Geneve, Slatkine, 1975. Villages désértes et histoire économique, XIe-XVIIIe siècles, Paris, S.E.V.P.E.N., 1965.

WEBER, Max, Éthique protestante et esprit du capitalisme, Paris, Plon, 1964.

WOLFF, Philippe, (sous la dir. de), Histoire des protestants en France, Toulouse,

Privat, 1977.

YARDENI, Myriam, La conscience nationale en France pendant les guerres de religion, 1559-1598, Paris, B. Nauwelaerts, 1971.

YARDENI, Myriam, Le refuge protestant, Paris, P.U.F., 1985.

YATES, Frances A., L'Art de la mémoire, Paris, Gallimard, 1975.

YATES, Frances A., Astrée: le symbolisme imperial au XVIе siècle, Paris, Belin, 1989.

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ДИАГРАММЫ И ГЕОГРАФИЧЕСКИЕ КАРТЫ

Савойский дом

Третий Анжуйский дом

Итальянские войны

Бретонский дом

Лотарингский дом

Все двоюродные братья и сестры

пбратья и сестры 410

Примечания

1

Это молчаливое соглашение действительно носит социальный характер: оно содействует в самом прозаическом смысле сохранению социального порядка, отныне базирующегося на безусловной как политической, так и религиозной лояльности верующих.

(обратно)

2

«Дар или наследство, которые получивший их обязан позднее передать другому» (Литтре).

(обратно)

3

Экстернализация стоимости — возложение стоимости того или иного мероприятия на иноземные территории или народы.

(обратно)

4

Талья (франц. taille,) — постоянный прямой налог во Франции XV-XVIII веков. Как временный налог введена в правление Людовика IX (1226-1270 гг.). С учреждением постоянной армии (ордонанс 1439 г.) утверждена как постоянный налог. Талья была двух видов: в Северной Франции так называемая личная талья (taille personnelle) — ею облагалось третье сословие; на юге страны «реальная», или «имущественная», талья (taille reelle) — ею облагалась земля недворянского статуса (terre roturiere), независимо от сословной принадлежности землевладельца (таким образом, дворянин тоже платил талью, если имел недворянскую землю, которая, возможно, принадлежала ранее лицу третьего сословия). В XVII-XVIII веках талью платило преимущественно крестьянство. — Прим. пер.

(обратно)

5

Большинство ферм, и в первую очередь мелких, производили прежде всего для того, чтобы прокормить семью хозяина и на продажу в ближайшем селе. Они могли лишь частично способствовать снабжению городов продуктами.

(обратно)

6

Эти большие «массовые виноградники» (для производства столовых вин) контрастируют с высококачественными виноградниками в Бургундии и т.д. Тучные пастбища для крупного рогатого скота в Нормандии технически превосходят скудные традиционные.

(обратно)

7

«Невидимая рука» Адама Смита («Богатство наций», т. IV, 2) — это равнодействующая стихийных сил, которые в области рынка, экономики и т.д. оказывают благоприятное воздействие на население.

(обратно)

8

Здесь мы сталкиваемся с различием между Парламентом — высшей судебной инстанцией в обширном регионе (в данном случае — в Парижском) и Королевским советом, формирующимся вокруг Высшего совета — предшественника Совета министров нашего времени.

(обратно)

9

Епископат в национальном масштабе действительно является резервом престижных и доходных постов, которые занимают отпрыски, но уже рукоположенные священниками, всех четырех фракций правящей элиты: придворная знать и «дворянство шпаги», обладатели мантий Совета, мантий королевских судей и представители финансовых кругов.

(обратно)

10

Ленники сеньора являются амфитеотами в том случае, когда получают в пользование небольшие наследства или ленные участки, которые сеньоры уступают им и их потомкам на очень продолжительные сроки в обмен на выплату, как правило, небольшого оброка.

(обратно)

11

Полисинодия — замена министров советами в период регентства Филиппа Орлеанского при малолетнем Людовике XV. — Прим. пер.

(обратно)

12

Но не всегда: отношения Ришелье с интендантами уже базировались больше на авторитарном командовании, чем на коллективном обсуждении.

(обратно)

13

Карл Лысый (823-877 гг.), внук Карла Великого, в 843 году поделил вместе со своими братьями, в соответствии с Верденским трактатом, империю Каролингов. Часть территории, которая досталась лично ему, под названием Francia occidentalis, к западу от Шельды, Мозеля, Соны и Роны, совпадает с историческими землями, которые географически представляют собой основу традиционной Франции.

(обратно)

14

Право наследования имущества умершего крепостного, не имеющего законных сыновей, принадлежит его сеньору. Имущество Церкви не может быть предметом наследования, поскольку принадлежит вечным юридическим лицам, каковыми являются аббатства, архиепископства и т.д.

(обратно)

15

Десятина, взимавшаяся в пользу духовенства, составляла определенную долю урожая: как правило — 10%, а иногда — 9%… Вследствие этого объем десятины со временем менялся в зависимости от изменений объема сельскохозяйственного производства, то есть десятина «индексировалась».

(обратно)

16

Крестьянские выступления против десятины во второй трети XVI века состояли в том, что «забастовщики», продолжая полевые работы, отказывались отдавать духовенству зерно в счет десятины. Таким образом, эти крестьянские выступления отличались от первых классических рабочих забастовок, например тех, которые устраивали типографские рабочие Лиона уже с XVI века.

(обратно)

17

Доходы сеньоров в земельной области подразделялись на две части: собственно доходы от самого домена (как и сегодня), который передавался фермеру, платившему арендную плату, и платежи натурой или деньгами, взимавшиеся с ленников мелких парцелл, окружавших основное земельное владение сеньора.

(обратно)

18

Одна лира пшеницы в Париже составляла 1,56 гектолитра зерна.

(обратно)

19

Рентные доходы Парижской мэрии — это капиталы, предоставленные в долг королю частными лицами, по которым проценты выплачивались кредитору регулярно и гарантированно. Эти платежи осуществлялись за счет отчислений от налогов на мясо, рыбу, вина и т.д., которыми распоряжалась мэрия Парижа и которые она гарантировала.

(обратно)

20

«Добрый» город — город королевского домена. — Прим. пер.

(обратно)

21

Понятие «антропонимический фонд» полезно для историков, занимающихся проблемами населения в давние времена и пытающихся определить миграционные потоки и демографические колебания, опираясь на появление новых фамилий в течение десятилетий или поколений.

(обратно)

22

«Bongouvert», «Maugouvert» — сокращения от словосочетаний «хорошее правление», «плохое правление». Эти два юмористических термина при необходимости взаимозаменяемы.

(обратно)

23

Выражение «одноэтажная культура, своего рода единое блюдо» может вызвать недоумение. Однако оно соответствует реальным фактам наших дней в некоторых секторах аудиовизуальной культуры, когда руководитель и простой рабочий порой смотрят одну и ту же передачу эстрадного концерта или футбольного матча.. Аналогичным, но не равнозначным образом воскресная месса, религиозный театр и карнавал объединяют людей разных социальных классов для просмотра одного и того же зрелища в городах эпохи Возрождения.

(обратно)

24

Филипп де Виньоль (1471-1527) родился в буржуазной семье из Меца, автор исторической хроники о Меце и Лотарингии.

(обратно)

25

Глагол или неологизм, который мы предлагаем, может шокировать некоторых читателей. Но как бы там ни было, считается установленным, что сифилис, завезенный во Францию из Америки через Испанию и после Итальянских войн конца XV века, способствовал появлению новой венерической опасности, дискредитации «публичных домов» или борделей в городах. Он способствовал также распространению более «пуританского» (еще до появления этого слова) менталитета или, короче говоря, страха перед ставшей опасной сексуальностью, чего не было в Европе и во Франции до открытия Нового Света.

(обратно)

26

Самым знаменитым среди них был Шарль де Грассай, автор изданного в 1538 году глубоко абсолютистского труда «Закон Франции».

(обратно)

27

Sanior pars — «здоровая часть». Речь идет соответственно о более здоровой (в фигуральном смысле) и более пожилой части населения.

(обратно)

28

Сэр Джон Фортескью — английский юрист, умер в весьма пожилом возрасте около 1479 года. Сведения, которые он собрал на континенте в эпоху Людовика XI, до сих пор представляются, ценными по обе стороны Ламанша для сравнительной социальной истории.

(обратно)

29

Понятие «Zoning» (зонирование) используют сегодня урбанисты и для характеристики системы ареалов в наших городах (богатые — в центре города, бедные — на окраинах; в США — наоборот). Оно просматривалось уже в XVI веке, но в меньшей степени.

(обратно)

30

Широко распространенная в Нормандии вплоть до эпохи Старого порядка практика выражения негодования, похоже, была распространена в Средние века и в других областях Северной Франции.

(обратно)

31

Мы заимствуем (чтобы отразить в заглавии дух расцвета Франции и военных конфликтов) буквальное название сборника политических и нравоучительных текстов, составленного из надиктованных лично Людовиком XI материалов.

(обратно)

32

В Средневековье в землях к югу от линии Ла-Рошель — Гренобль говорили на диалекте «ок» («лангедок»), называемом еще окситанским или провансальским, а к северу от этой линии — на диалекте «ойль» («лангдойль»). — Прим. пер.

(обратно)

33

Эти два термина ни в коем случае не являются синонимами: второй термин действительно означает социальную принадлежность, которая в наши дни обозначается первым.

(обратно)

34

Франсуа Алле, преданный агент Людовика XI, который способствовал его карьере, был архидьяконом Парижа, генеральным адвокатом Парламента, президентом финансов Нормандии, архиепископом Норбоннским, то есть наиболее видным обладателем и гражданской, и церковной мантий. Его девиз, провозглашенный в 1480 году, контрастировал с лозунгом крупного феодала Дюнуа, который в 1465 году еще «осмеливался» заявлять, что ему до короля дела — как до «собачьего помета».

(обратно)

35

Ришелье действительно был сторонником жесткой монархической централизации. А Кольбер будет твердо проводить линию на неуклонное и систематическое укрепление интендантств, которые станут властными представителями короля за пределами столицы.

(обратно)

36

Имеется в виду Священная Римская империя, которая с конца XV века называлась «Священная Римская империя германской нации». — Прим. ред.

(обратно)

37

Связь между Бургундским делом и Лигой общественного блага выражалась в том, что в числе принцев и герцогов, короче говоря — «великих», объединившихся против Людовика XI во имя так называемого общего блага, были не только люди «Бургундии» (в лице Карла, который останется в истории под именем Смелый), но и некоторые влиятельные сеньоры из внутренних регионов и с западной периферии королевства: братья короля из Бурбона, Бретани, Арманьяка, Альбре, Немура и т.д.

(обратно)

38

Во время Прагерии (1440 г.), названной так по аналогии с гуситскими восстаниями в Богемии и Праге предшествующих десятилетий, будущий Людовик XI, будучи дофином, вступил в заговор против своего отца Карла VII вместе с другими принцами крови — Капетингами, в частности с Карлом Бурбонским и Жаном Алансонским.

(обратно)

39

Жан Дюнуа, граф (ок. 1403-1468 гг.) — побочный сын Людовика Орлеанского, брата Карла VI. Герой (вместе с Жанной д'Арк) изгнания англичан при Карле VII. Впоследствии вступил в заговор против Людовика XI, а затем примирился с ним.

(обратно)

40

Три герцога — это Франциск II, который управлял, будучи герцогом, Бретанью в 1458-1488 годах; Карл Французский, младший брат Людовика XI и герцог Беррийский, затем Нормандский (с 1467 г.), затем Аквитанский; и, наконец, Карл Смелый, герцог Бургундский.

(обратно)

41

Карл Смелый (1433-1477 гг.), сын Филиппа Доброго, стал фактическим правителем Бургундии в 1465 году, а официально герцогом — в 1467 году. Строго контролируя свои владения в Нидерландах, Бургундии и Франш-Конте, он воплощал альтернативу, выдвигавшуюся принцами, территориальному и национальному государству Людовика XI и возможность (столь же смутную, сколь и славную) создания цивилизации на двух лингвистических столпах: с одной стороны — нидерландском, с другой — французском. Сегодняшняя Бельгия — напоминание, и довольно солидное, этой несостоявшейся надежды.

(обратно)

42

Жители Льежа были в конфликте и со своим принцем-епископом, и с герцогом Бургундским. В то время как Людовик находился в Перонне, в полной зависимости от герцога Бургундского, последний узнал страшную новость о мятеже в Льеже (октябрь 1468 г.) и возложил, не без оснований, на Людовика частичную ответственность за это. Затем он заставил короля, под угрозой худшего, участвовать в репрессиях бургундцев против Льежа, который в принципе был союзником Франции.

(обратно)

43

Людовик Люксембургский, граф Сен-Поль (1418-1475 гг.), родившийся в знатной семье, был другом, а иногда и недругом (не без колебаний) Карла VII, Карла Смелого и Людовика XI. Коннетабль Франции, муж сестры супруги Людовика, он в конце концов запутался в тенетах своих собственных интриг и окончательно рассорился с королем и с герцогом Бургундским. В декабре 1475 года Людовик приказал его казнить за предательство после решения Парижского парламента, приговорившего его к смерти. Приказав убить своего зятя, Людовик подтвердил в очередной раз «закон» важности раскола внутри королевской семьи как принципа формирования различий между дворцовыми кланами.

(обратно)

44

Филипп де Кожин у дворянин Фландрии. Будучи на службе у Карла Смелого, в 1468 году помог в Перонне Людовику XI выпутаться из затруднений. Позднее, еще молодым, он покинул Бургундию и перешел в 1472 году на сторону короля Франции. Наперсник и советник Людовика, оказавшийся в опале после смерти последнего, он оставил несколько томов ценных мемуаров.

(обратно)

45

Томизм (или философия Фомы Аквинского) выдвигал на первый план, следуя Аристотелю, заботу об общем благе королевства и его подданных.

(обратно)

46

Здесь небесполезно уточнить несколько основных пунктов хронологии, относящихся к Руссильону. Отсутствие таких пояснений может вызвать у читателя недоумение:

а) в эпоху империи Каролингов (появившейся в результате заблаговременных инициатив Пипина Короткого) Руссильон и Каталония представляли собой латино-католический и даже галло-французский анклав в тогда еще исламской Испании. Отсюда, наверное, и франко- центристское тяготение в Перпиньяне и даже в Барселоне,

б) в 1462-1475 годах после многочисленных перипетий, порой кровавых, Руссильон (в том числе Перпиньян) перешел от Хуана II Арагонского к королю Франции Людовику XI,

в) в 1493 году Карл VIII возвратил Руссильон Испании в рамках общей политики разрядки с соседними с Францией державами (в ожидании обострения отношений с различными итальянскими государствами),

г) по Пиренейскому трактату (1659 г.) Испания окончательно уступила Руссильон Франции.

(обратно)

47

Мы отмечали выше, что монархия в эпоху Ренессанса стремилась жестко контролировать судебные профессии, корпорации или гильдии, в частности через механизм различных налогов, штрафов, взносов, оформления лицензий и т.д.

(обратно)

48

Галликанство (от лат. gallicanus, буквально — галльский) — религиозно-политическое движение, сторонники которого добивались автономии французской католической Церкви от папства, ограничения его теократических притязаний. Затрагивало вопросы не только церковного устройства, но и взаимоотношений светской и духовной власти. Возникло в XIII веке, когда французский король Филипп IV Красивый вступил в борьбу с Папой Бонифацием VIII за прерогативы светской власти. Особое развитие галликанство получило в XV веке в связи с усилением французского централизованного национального государства, упадком папской власти. Главные требования галликанства отражены в буржской Прагматической санкции 1438 года, по которой устанавливалась относительная самостоятельность Церкви во Франции и провозглашалось главенство церковного собора над Папами, признавались особые права королевской власти при назначении высшего духовенства и устанавливалась подсудность французского духовенства светскому суду. — Прим. пер.

(обратно)

49

Sodalite — группа, формирующаяся на базе общности интересов, семейных и клиентелистских связей, амбиций и, в известных случаях, идей. Незадолго до своей смерти Жорж Дюмезиль говорил мне, что этот термин может применяться по отношению к кликам, заговорщическим кружкам, камарильям новой и даже современной истории.

(обратно)

50

Англичане незнатного происхождения (commoners), как и французские простолюдины, — это те, кто не принадлежит к двум первым сословиям общества — духовенству и дворянству. Таким образом, по отношению к «простому» народу практикуется дискриминация, которая, между прочим, менее жесткая в Англии, чем во Франции.

(обратно)

51

Максимилиан, сын императора Фридриха III, был избран «королем римлян» Франкфуртским сеймом в 1486 году. Он станет императором только после смерти своего отца в 1493 году.

(обратно)

52

Кстати, следует выделить среди названных магнатов Жана II, герцога Бурбонского и коннетабля Франции (умер в 1488 г.), которого не надо путать с его младшим братом Пьером II, сиром Божё, мужем Анны Французской, дочери Людовика XI, ставшей в результате замужества Анной Боже. В конечном счете в 1488 году она станет Анной Бурбонской, когда Пьер II после смерти своего старшего брата коннетабля Жана II, герцога Бурбонского, унаследует герцогство Бурбонне.

(обратно)

53

Ныне Финистер, округ Бреста, участок Лемевана. Здесь под покровительством герцога работала с 1425 по 1455 год (примерно) скульптурная мастерская, где изготовлялись шедевры, служившие образцами для бретонских художников.

(обратно)

54

В «Садовом договоре» было действительно оговорено, что дочери бретонского герцога Франциска II не могут выходить замуж, не испросив совета и согласия короля Франции.

(обратно)

55

Карл VIII присматривал за Неаполитанским наследством уже давно. В конце января 1494 года наследником Ферранта I Арагонского стал Альфонс II. А после отречения Альфонса (январь 1495 г.) наступила очередь Ферранта II Арагонского, прозванного Ферран-дино, стать сувереном Неаполя.

(обратно)

56

Это событие, получившее длительное продолжение, имеет капитальное значение. Речь идет о появлении «сексуального страха», который постепенно охватывает и «пуританизирует» западную культуру в XVI-XVII веках.

(обратно)

57

Салический закон относится к своду германских законов (действовавших на ныне французских территориях), написанных между VI и VIII веками. Он устанавливал, что наследование земли (но не королевства!) осуществляется по мужской линии. Значительно позднее, в частности при Карле VII, юристы стали использовать его (безосновательно) в качестве решающего аргумента, чтобы отвергнуть претензии англичан на французский трон и установить порядок престолонаследия для отечественных Капетингов и Валуа по мужской линии. И с тех пор этот закон вплоть до Революции считался основополагающим законом французской монархии.

(обратно)

58

Клод де Сейсель (ок. 1450-1520 гг.) опубликовал в 1519 году свою книгу «Французская монархия» — прославление королевского правления согласно обычаям. Он окончил жизнь на посту архиепископа Турина, который занимал с 1517 года.

(обратно)

59

Жан Буше (1476 — ок. 1550 гг.) — поэт и прозаик, автор многочисленной «литературной» продукции. Родившийся в среде мелких юристов в Пуатье, ставший протеже высшей знати, он с туповатой прямолинейностью выступил в защиту чисто франкофонской культуры в «Романе о розе». Утверждал, что троянцы (псевдо-) являлись предками подданных Валуа, — и все это для того, чтобы противостоять влиянию итальянцев, включая Данте и Петрарку.

(обратно)

60

Соглашение о создании Камбрейской лиги было заключено в конце 1508 года. Она объединила против Венеции четыре крупные державы (французскую, арагонскую, папскую и Империю), каждая из которых имела зуб на Венецию и территориальные претензии. Одни считали ее своим традиционным врагом (Папа), другие — ненадежным союзником, которого надо наказать за неверность данному слову и предательство (такова точка зрения императора Максимилиана и его дочери Маргариты, а также французского короля).

(обратно)

61

Около деревни Аньяделло, недалеко от реки Адда, 14 мая 1509 г. венецианцы сначала сдерживали королевскую армию, но в итоге были разгромлены наголову ценой жизни 400 французов против 9000 у их противников. Это была мясорубка, в которой Байяр отличился как умелый тактик.

(обратно)

62

Игра слов: «cerf» — по-французски «олень», но так же произносимое слово «serf» — «раб, слуга, крепостной». И Папа в принципе является «serf des serfs», то есть «служителем слуг Божьих».

(обратно)

63

Филипп Красивый, родившийся в 1268 году, король Франции (1285-1314 гг.), вел чрезвычайно энергичную политику против Папы для установления над Папской областью господства — Франции и французской монархии.

(обратно)

64

В сентябре 1510 года ассамблея французских епископов, созванная в Туре по инициативе Людовика XII, осуждает участие Папы в мирских войнах против государей и, напротив, выступает в поддержку борьбы королей и наций против Ватикана, заранее аннулирует любое папское решение об отлучении, жертвой которого может стать французский монарх, и провозглашает превосходство Всеобщего церковного собора над папством. В ноябре 1511 года церковный микрособор в Пизе, состоявший почти полностью из французов, также предпринимает попытку (несмотря на возмущение пизанцев) ограничить «всемогущество» Святого престола.

(обратно)

65

Всеобщий церковный собор в Латране в мае 1517 года свидетельствует об окончательном подчинении Людовика XII и французских епископов папской власти и подтверждает полновластие Папы в вопросах созыва и роспуска церковных соборов.

(обратно)

66

Прозвище «Отец народа» соответствовало реальной популярности Людовика XII при его жизни, а особенно после смерти, в частности, за его относительно умеренную налоговую политику.

(обратно)

67

Как показывает генеалогическая схема на с. 407 Франциск I после смерти своего отца Карла Ангулемского следует непосредственно за Людовиком XII в порядке престолонаследия. Напомним, что по мужской линии Людовик XII являлся правнуком Карла V, а Франциск I — его праправнуком.

(обратно)

68

Об этой важной персоне министерского масштаба, каковым был кардинал Жорж д'Амбуаз (1460-1510 гг.), см. с. 115.

(обратно)

69

Узы между Французским и Савойским домами стали действительно тесными во второй половине XV века. Более того, герцог Амедей IX Савойский был мужем Иоланды Французской, сестры Людовика XI.

(обратно)

70

Карл Пятый женится в 1526 году на инфанте Изабелле Португальской.

(обратно)

71

Употребление слова «коллаборационист», когда речь идет об отношениях между Францией и еще недавно независимой Бретанью, может шокировать читателя. Тем не менее этот термин «отделяем» от несколько дьявольского контекста, который за ним сохраняется с 1940-1944 годов. Позвольте нам использовать его в нейтральном плане в том, что касается отношений между оккупантом и оккупируемым, которые могут поддерживать между собой две державы, неравные по весу, одна из которых в результате конфликта стала победительницей, а другая — побежденной или просто лишенной суверенитета.

Жан Никола приводит интересные примеры на этот счет в своих книгах о Савойе, касающихся военных отношений этой страны с воинствующей Францией Людовика XIV.

(обратно)

72

Большой совет, создание которого относится к временам Людовика XI, представляет собой grosso modo относительно независимый Верховный суд. Он позволяет королю, в частности, решать, минуя парламенты, некоторые деликатные и общенациональные дела.

(обратно)

73

Напомним, что Высший королевский совет — очень удачное название, которое используют историки, — объединяет вокруг короля ограниченное число его самых близких советников. Но это по преимуществу орган принятия самых важных решений.

(обратно)

74

Река Куэнон, граничащая с зыбучими песками бухты Монсен-Мишель, разделяла Бретань и Нормандию, то есть Францию, по крайней мере до фактического присоединения полуострова к королевству.

(обратно)

75

Примерно в 1496-1499 годах Ф. Роберте действительно женился на Мишель Гайяр, дочери финансиста и важного лица королевского двора. Между тем брат Мишель, или так называемый Мишель II Гайяр, в 1521 году женится на герцогине Ангулемской — незаконнорожденной дочери Карла Ангулемского, отца Франциска I. Роберте, таким образом, становится мужем сестры мужа сестры Франциска I. Иначе говоря, по выражению г-на Арсгора, — «дальним зятем» (по браку левой руки) короля.

(обратно)

76

Орлеанский род происходит от Людовика, герцога Орлеанского, брата короля Карла VI, род Алансонов — от Карла, брата первого короля Валуа — Филиппа VI. Бурбоны не являются Валуа, поскольку происходят от Робера де Клермона, сына Людовика Святого, который в XIII веке женился на бурбонской наследнице.

(обратно)

77

Другими словами, исчезновение Карла Смелого и вместе с ним бургундского герцогского рода в 1477 году вынудило дижонскую элиту окончательно договориться с Францией.

(обратно)

78

Заняло бы слишком много места изложение здесь биографических деталей каждого из трех Филиппов, общая характерная черта которых состоит в том, что на первой стадии своего существования они более или менее верно служили Бургундии, затем перешли на службу Франции и закончили свою карьеру сеньорами иностранных

(обратно)

79

Филипп По, сеньор де ла Рош (1428-1494 гг.), кавалер ордена Золотого руна, служил последовательно Филиппу Доброму, Карлу Смелому, Марии Бургундской… затем Людовику XI, семейству Боже и Карлу VIII. Безупречный аристократ, без единой унции «буржуазности», его демократические идеи могли бы сделать его одним из предшественников (конечно, весьма отдаленным) дворянского либерализма.

(обратно)

80

Во времена Ренессанса символом города зачастую являлась женщина, а точнее — девушка, «девственница».

(обратно)

81

В соответствии с генеалогией Валентина Висконти, дочь герцога Джан-Галеаццо Висконти, который правил Миланом, была одновременно бабушкой Людовика XII и прабабушкой Франциска I по двум родственным линиям. Именно исходя из этого, оба монарха предъявляли свои права на Миланскую область и вели войны за удовлетворение претензий.

(обратно)

82

В Азенкуре (25 октября 1415 г.), который расположен в нынешнем департаменте Па-де-Кале, войска Карла VI были наголову разгромлены английским экспедиционным корпусом Генриха V. Много французских принцев крови и аристократов осталось лежать на поле битвы.

(обратно)

83

Маргарита Австрийская (1480-1530 гг.) является дочерью императора Максимилиана I и Марии Бургундской. Она приходится, таким образом, тетушкой императору Карлу Пятому, который является внуком Максимилиана. Выйдя замуж за Филибера Красивого, герцога Савойского, она установила очень близкие родственные связи с Луизой Савойской, матерью Франциска I. Маргарита, которая в рассматриваемую эпоху является правительницей Нидерландов от имени своего отца Максимилиана, представляет собой своего рода «мост» для организации переговоров и достижения мирных решений между Габсбургами и Валуа.

(обратно)

84

Здесь мы упоминаем различные понятия, которые следует, хотя бы кратко, разъяснить. Королевский галликанизм стремится поставить французскую Церковь и особенно назначение епископов под контроль монарха, предоставляя в то же время минимальную степень верховенства (или по крайней мере влияния) Ватикану. Галликанизм французской Церкви, ее наиболее решительных сторонников, таких как Парижский университет (Сорбонна), стремился — трудная задача — ограничить влияние короля и проводить выборы епископов непосредственно в «низах», то есть духовенством епархии, канониками, что одновременно радикально подрывало и влияние Рима.

Логично, следовательно, выступление Сорбонны против конкордата 1516 года, который она считает слишком умеренным: ее больше устраивает Прагматическая санкция 1438 года, которая полностью совпадает с ее желаниями. Ультрагалликанизм Парламента (в любом случае — антиримский) идет в русле церковного и университетского (или «сорбоннского») экстремистского галликанизма, но идет значительно дальше в общем-то умеренного галликанизма Франциска I. Что касается «примиренчества» (очень модного с XV в.), то его цель состояла в том, чтобы подчинить Папу собору, иначе говоря — епископам, в частности, Франции…

(обратно)

85

Просвещенный читатель Лютера и Меланхтона — Луи де Беркен является типичным примером случайных репрессий и милосердия в 1520-х годах.

(обратно)

86

Калезис — территория, прилегающая к городу Кале, которым с середины XIV века до 1558 года владели англичане. — Прим. ред.

(обратно)

87

Жак де Бон, барон де Санблансе, сын богатого купца из Тура, ставший главным финансистом в 1518 году, был приговорен к смертной казни за растраты Франциска I и в особенности за долги ему самого короля и был повешен 11 августа 1527 г. в возрасте 80 лет.

(обратно)

88

Филипп Шабо, сеньор из Бриона (1480-1543 гг.), друг детства Франциска I, военный и дипломат, с 1535 года в течение некоторого времени был фактически первым министром.

(обратно)

89

Клод д'Аннебо умер в 1552 году. Выходец из старинной дворянской семьи, он выделялся компетентностью в военном деле и привлек внимание Франциска I, присвоившего ему звание маршала и адмирала Франции. Кроме того, его очень ценила герцогиня Этамп, любовница короля.

(обратно)

90

Анн де Монморанси в январе 1527 года женился на Мадлен Савойской, дочери старшего бастарда Рене Савойского, который был сводным братом матери Франциска I Луизы Савойской. Монморанси стал в результате брака левой руки кем-то вроде двоюродного брата короля: нет лучшего доказательства, что королевская семья, включая семейные альянсы, остается средоточием власти и междоусобных стычек.

(обратно)

91

Буржуа де Пари (Никола Версори) — адвокат Парижского парламента, автор книги о здравомыслии (1519-1530 гг.).

(обратно)

92

Брачный союз левой руки означает морганатический брак (во время бракосочетания жених подает невесте левую руку вместо правой). — Прим. ред.

(обратно)

93

Филипп II действительно женится в 1559 году в соответствии с условиями трактата, заключенного в Като-Камбрези, на Елизавете Валуа, дочери Генриха II. Она родит двух дочерей и умрет в 1568 году.

(обратно)

94

«Десятины», выплачиваемые духовенством государству, не надо путать с десятиной, выплачиваемой крестьянами духовенству. Именно эта десятина является источником «десятин», а не наоборот.

(обратно)

95

Мараны — это потомки испанских и португальских евреев, принудительно обращенных в католичество (особенно во время преследований и изгнания в 1490-х годах), но остававшихся более или менее тайно верными своей прежней религии.

(обратно)

96

Луиза де Колиньи (1555-1620 гг.) — дочь адмирала Гаспара де Колиньи, защитница протестантской религии во Франции, потом в Нидерландах.

(обратно)

97

Речь идет о Людовике I Бурбоне, первом из принцев Конде (1530-1569 гг.), родоначальнике принцев Конде. Он был одним из основных протестантских вождей в период Религиозных войн. Людовик — младший сын умершего в 1537 году Карла де Бурбона, старший сын которого Антуан де Бурбон был королем Наварры и отцом Генриха IV, а также прародителем вереницы королей Франции, правивших в 1594-1848 годах. (См. генеалогические таблицы.)

(обратно)

98

Виттенберг (в Саксонии) и Лондон являлись крупнейшими центрами Реформации, получившей впоследствии название «протестантство». Зачинателями этого движения в той или иной степени были Лютер в Саксонии и Генрих VIII в Англии.

(обратно)

99

Основу теологии Святого Августина составляло положение о неколебимой мощи предопределения Божьего, ограничивающего свободу человека.

(обратно)

100

Хагиодулия — религиозный культ поклонения святым.

(обратно)

101

На ростовщичество уже давно Церковь наложила запрет, но его постоянно обходили или прямо нарушали.

(обратно)

102

Во Франции самым первым был Клермонский коллеж в Париже, открывшийся в 1564 году.

(обратно)

103

В октябре 1567 года множество католиков (священников и мирян) было перебито во внутреннем дворе Нимского епископства их противниками-протестантами.

(обратно)

104

Канцлер Лопиталь был прототипом этих умеренных чиновников. Духовенство, представленное в Высшем совете при Екатерине, со своей стороны, также дает примеры умеренных епископов, враждебных к недостаткам католической Церкви, восприимчивых в известных случаях к некоторым аспектам Реформации (среди этих прелатов упомянем епископов Вьенна, Баланса и Орлеана, соответственно, Марильяка, Жана де Монлюка и Морвилье).

(обратно)

105

Среди эдиктов и других официальных документов, отражавших «либеральные» тенденции, можно упомянуть январскую декларацию 1561 года, написанную канцлером Лопиталем, апрельский эдикт 1561 года, очень мягкий июльский 1561 года, январский 1562 года и Амбуазский эдикт марта 1563 года.

(обратно)

106

Ликвидация Генрихом VIII монастырей с возвратом государству и последующей продажей их огромных богатств была одним из первостепенных актов религиозной и политической реформы в Англии, особенно в 1536-1539 годах.

(обратно)

107

В сентябре 1562 года Елизавета оказывает существенную поддержку деньгами и людьми вождям гугенотов. Ею движет стремление поддержать французскую Реформацию, но также и надежда (открыто объявленная) вернуть себе Кале.

(обратно)

108

Напомним, что Фердинанд-католик захватил в 1512 году у Генриха д'Альбре всю Верхнюю Наварру, оставив во владении д'Альбре только Нижнюю Наварру, расположенную к северу от Пиренеев.

(обратно)

109

Жан де Монлюк (1508? —1579 гг.), епископ Баланса, был умеренным католиком в отличие от своего брата маршала Блэза де Монлюка, который более решительно отстаивал позиции римской Церкви, Жан де Морвилье, епископ Орлеана, происходил из судейского сословия, придерживался примирительных позиций.

(обратно)

110

Tercio — ударное ядро испанской армии, треть ее общей численности. В него набирали только испанцев, а не иностранных наемников.

(обратно)

111

Фернандо Альварес де Толедо, герцог Альба (1507-1582 гг.) — испанский полководец, приобретший печальную известность жестоким подавлением протестантов и сторонников независимости Нидерландов.

(обратно)

112

Альбер де Гонди, барон де Рец, был креатурой Екатерины. Он принадлежал к числу ее приближенных — выходцев из Флоренции; Луи де Гонзаг, герцог Невер, происходил из большого семейства мелких итальянских князьков; миланец Бираг сначала занимал пост губернатора Лионе, до того как стал хранителем государственной печати, а затем канцлером (в 1573 г.).

(обратно)

113

Франсуа де Монморанси — сын старого коннетабля, убитого в 1567 году; Клод де Лобеспин — государственный секретарь; Жан де Морвилье — епископ Орлеана.

(обратно)

114

Франсуа де Гиз был одним из крупнейших стратегов и военачальников XVI века. В феврале 1563 года, в то время когда он руководил осадой Орлеана, его убил кальвинист Польтро де Мере.

(обратно)

115

Авторство Дюплесси-Морне под вопросом.

(обратно)

116

Одним из авторов мог быть Никола Барно.

(обратно)

117

Ги дю Фору владелец Пибрака (1529-1584 гг.), был судьей, государственным советником и поэтом; Жан-Антуан де Баиф (1532-1589 гг.) — поэт, пользовался покровительством Карла IX и Генриха III; Понтюс де Тийар (1521-1605 гг.) был поэтом и прелатом.

(обратно)

118

В самом деле, та настойчивость, с которой полемисты тех времен возвращаются начиная с 1576 года к склоняемым на все лады проявлениям гомосексуализма в окружении короля, реальным, а более всего — мнимым, гораздо менее важна для нас в плане проверки их достоверности, чем в иной плоскости — как свидетельство наступавших изменений в культуре того времени. В интеллектуальном окружении короля, среди его сотрапезников и их жен, становится заметен некоторый поворот к феминизму. Ведь при этом гомосексуализм, своего рода проявление мужской «женственности», становился объектом повышенного внимания — пусть и недоброжелательного — со стороны общества. Надо ли отказываться от возможности усмотреть связь между этими двумя идейными явлениями разного порядка — болезненным интересом к гомосексуальности и подспудным феминизмом, которые буквально захватили внимание элиты общества после примерно 1575 года.

(обратно)

119

Франсуа д'О (1535-1594 гг.) происходил из коренного нормандского дворянского рода. Потомственный военный, он так успешно распоряжался королевскими финансами, что Генрих III назначил его суперинтендантом, что редко случалось с представителями столь благородных родов (но надо иметь в виду, однако, также и Сюлли).

(обратно)

120

Жан-Луи де Ногаре (1554-1642 гг.), которому было суждено стать впоследствии герцогом д'Эперноном, получил многие свои почетные и доходные должности еще при Генрихе III; Анн де Жуаёз (1561-1587 гг.), тоже высоко вознесшийся по воле своего господина, оставил после себя большую семью, которая в конце концов склонилась к действенному сотрудничеству с Лигой.

(обратно)

121

Филипп Юро, граф де Шеверни (1528-1599 гг.), — потомок нескольких поколений крупных торговцев, стал канцлером Франции в 1581 году и оставался в этой должности до своей смерти, несмотря на опалу, которой он подвергся в 1588-1590 годах.

(обратно)

122

Этот побег дал Генриху Наваррскому возможность добраться через Санлис и Алансон до своих земель на юго-западе Франции. Организуя свой побег, «беглый принц» смог заручиться содействием многих сообщников, из коих некоторые находились на вершинах власти.

(обратно)

123

Недолгий Неракский мир между Екатериной Медичи и Генрихом Наваррским был подписан 28 февраля 1579 г.

(обратно)

124

Этот ствол — ствол фигового дерева, если позволительна такая шутка по отношению к столь удачно придумавшему его Фигону.

(обратно)

125

Монархомахия (от грен, monarchos — монарх и mache — бой, борьба) — тираноборство. Сторонники этого течения — писатели-публицисты в западноевропейских государствах второй половины XVI — начала XVII века, выступавшие против абсолютизма. Отрицали божественное происхождение королевской власти, считая, что суверенитет принадлежит народу, который на договорных началах передает власть монарху и соответственно имеет право свергнуть его, если он нарушил условия договора (тем самым превратившись в «тирана»), и даже убить. — Прим. пер.

(обратно)

126

В расположенном на острове Сите в Париже Дворце правосудия суды Администрации вод и лесов, Управления коннетабля, Адмиралтейства и Канцелярии маршалов Франции заседали в большом зале за длинным столом из черного мрамора.

(обратно)

127

В некоторые моменты 1584-1589 годов государство Валуа, временно ослабленное, выглядит в конечном итоге только как одна из группировок среди прочих…

(обратно)

128

Смещены со своих постов канцлер (Шеверни), министр финансов (Бельевр) и государственные секретари (Брюлар, Пинар, Вильруа).

(обратно)

129

Шестнадцать, а в действительности несколько сот сторонников Лиги из числа мирян получили свое название со ссылкой на 16 округов, на которые разделена территория Парижа.

(обратно)

130

«В апреле 1571 года Жанна д'Альбре со своим сыном Генрихом Наваррским, будущим Генрихом IV, присутствует на синоде гугенотов в Ла-Рошели, где собрались самые большие авторитеты кальвинистской религии, в первом ряду которых — Теодор де Без. Там была разработана Конфессия — Кредо Ла-Рошели — которая остается по сей день главным символом веры протестантской церкви Франции. На оригинальном тексте Конфессии стоят подписи в таком порядке: Жанны д'Альбре, Генриха Наваррского, Конде, Нассау, Колиньи, затем пасторов…»

(обратно)

131

Точнее говоря, Генрих является сувереном Беарна, Наварры и графства Фуа, владеет герцогством Альбре; ему как сеньору подчиняются сотни ленных владений в Арманьяке. К северу от Луары он является герцогом де Вермандуа и де Бомон, графом де Марли, виконтом де Шатонеф-ан- Тимре; кроме того, он как королевский губернатор совместно с генеральным наместником Франсуа де Матиньоном правит Гиенью.

(обратно)

132

Может показаться парадоксальным утверждение, что многосторонняя (плюралистическая? экуменическая?) вера тем более является глубокой. Однако дело обстоит действительно так в отношении многих людей XVI века, и в частности Генриха IV. Получив отличное религиозное образование в детстве и в зрелом возрасте, Беарнец, возможно, на самом деле впитал в себя «все лучшее» из конкурирующих между собой догм, которые ему последовательно внушали. Генрих был крещен как католик в 1554 году, он находится под протестантским влиянием с 1559 по 1562 год; исповедует католичество (по воле своего отца) с июня по декабрь 1562 года; затем становится протестантом на период с 1563 по 1572 год, потом — вновь католиком, на этот раз по принуждению, после Варфоломеевской ночи (1572 г.); вновь возвращается в протестантство после своего бегства от королевского двора (1576 г.); наконец, окончательно обращается в католицизм в 1593 году. В XVIII веке подобная шестикратная перемена вероисповедания породила бы у него просто скептицизм чистой воды. Но XVI век с его колоссальным стремлением к Божественному еще не заражен духом «негативизма».

(обратно)

133

В декабре 1577 года Генрих с несколькими спутниками попадает в засаду в городке Оз на землях Арманьяка. Местные власти просто опустили поднимающуюся решетку ворот крепости за их спиной, отрезав таким образом от основной части войска. Генрих, угрожая пистолетом и отстреливаясь, смог сдержать натиск нападавших до тех пор, пока не подоспело подкрепление.

(обратно)

134

В целом можно насчитать около 20 покушений на Генриха IV, наиболее известны из них покушение Жана Шателя (1594 г.) и удавшееся покушение Равальяка (1610 г.). Эти попытки убийства исходят из различных общественных кругов, но прежде всего из монашества и мелкой сошки судейского сословия. алеко ушли Средние века, когда особа короля была священной и убийство находилось под «табу». С убийства Генриха III (1589 г.) и гибели Генриха IV (1610 г.) ясно проявляется тенденция цареубийства, которая достигнет кульминации в обезглавливании Людовика XVI в 1793 году.

(обратно)

135

Генрих I Монморанси, граф де Дамвиль (1534-1614 гг.) — младший сын старого коннетабля Анн де Монморанси (1493-1567 гг.); был губернатором Лангедока с 1563 года, маршалом Франции с 1567 года, герцогом де Монморанси с 1579 года, коннетаблем с 1593 года. Ловкий политик, он в конечном итоге в интересах Генриха IV создал в землях, говорящих на диалекте «ок», союз умеренных католиков и протестантов, направленный против Лиги.

(обратно)

136

Пьер Бейль (1647-1706 гг.) твердо выступит в поддержку терпимости в своих «Новостях из Республики Литературы» (июль 1685 г.).

(обратно)

137

Разумеется, на Юге в широком смысле слова; речь идет о том, что я называл гугенотским полумесяцем или плодородным гугенотским полумесяцем — от Ла-Рошели до Виваре, через Монтобан, Монпелье и Алее.

(обратно)

138

Мария Медичи (1573-1642 гг.) — дочь великого герцога Тосканского и Иоганны, урожденной эрцгерцогини Австрийской.

(обратно)

139

Генрих IV говорил, что его цель в том, чтобы у каждого крестьянина была курица в горшке. — Прим. пер.

(обратно)

140

В настоящее время площадь Вогезов (де Вож).

(обратно)

141

Площадь Франции, возникшая в воображении Генриха IV, Сюлли и предпринимателя Клода Шарло, должна была быть построена в форме полукруга на перекрестке теперешних улиц Вьей-дю-Тампль и де Тюренн. Смерть Генриха IV прервала осуществление этого проекта.

(обратно)

142

Бартелеми де Лаффема (1545-1612 гг.) — уроженец Дофине, камердинер (доверенное лицо высокого уровня!) Генриха IV — стал инициатором ряда мер по поощрению мануфактур и торговли, конкретизированных в 1601 году в создании Совета по торговле, чья деятельность, предвосхитившая новые тенденции, носила характер скорее символический, чем практический.

(обратно)

143

Кроканы (франц. croquants) — участники ряда антифеодальных крестьянских движений — получили название от лозунга «На грызунов!» («Aux croquants») — так восставшие называли дворянство, духовенство, королевских чиновников, откупщиков, а возможно, и от названия округа Крок (провинция Марш), где в январе 1592 года началось движение, в 1594-1596 годах охватившее провинции Перигор, Керси, Лимузен, Сентонж, Пуату. — Прим. пер.

(обратно)

144

Английские Законы о бедных — законодательные акты, изданные в 1531-1601 годах (и позже). Они предусматривают налог на каждое домохозяйство с целью оказания помощи самым необеспеченным людям.

(обратно)

145

Незаконное обложение налогом, или вымогательское обложение, является несправедливым, произвольным и несогласованным налогом (таксой).

(обратно)

146

Мария Медичи, вдова Генриха IV, будет регентшей де-юре в 1610— 1614 годах и де-факто в 1614-1617 годах, а окончательно отстранена от власти в 1630 году.

(обратно)

147

Узуфрукт — право пользования вещью с получением от нее плодов и выгод, но с сохранением целостности вещи. Часто применяется в буржуазном праве, во Франции. — Прим, пер.

(обратно)

148

«Угодные Богу действия, совершенные франками, или французами».

(обратно)

149

Венецианская, или Святая, лига — Прим. пер.

(обратно)

Оглавление

К ЧИТАТЕЛЮ

ВВЕДЕНИЕ. Классическая монархия

Первая часть. РАСЦВЕТ ВАЛУА

  I. ВОЗРОЖДЕНИЕ

  II. РОЗЫ И ВОЙНЫ[31]

  III. ИТАЛЬЯНСКАЯ ОТДУШИНА

  IV. СТРАТЕГИЧЕСКОЕ НАПРАВЛЕНИЕ — ГУМАНИЗМ И ПЛЮРАЛИЗМ

  V. НЕТЕРПИМОСТЬ И ОСТАЛЬНОЕ

Вторая часть. УПАДОК ВАЛУА

  VI. РАСКОЛ

  VII. СЕМЕЙНЫЙ КОНФЛИКТ

  VIII. ТОЧКА ПЕРЕЛОМА

  IX. ДРЕВО ПРАВОСУДИЯ

  X. ГИЗ И ЕГО СТОРОННИКИ

Третья часть. ЮНАЯ СИЛА БУРБОНА

  XI. ОТКРЫТОСТЬ

  XII. ЗЕМЛЯ И ГОЛУБАЯ КРОВЬ

  XIII. ГОРОД, ФИНАНСЫ, ЧИНОВНИЧЬЯ СЛУЖБА

  XIV. НАЦИОНАЛЬНАЯ ИДЕЯ

ХРОНОЛОГИЯ

БИБЛИОГРАФИЯ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ДИАГРАММЫ И ГЕОГРАФИЧЕСКИЕ КАРТЫ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg