«Мост через время»

Мост через время (fb2) - Мост через время 6082K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Игорь Эммануилович Чутко

ИГОРЬ ЧУТКО

МОСТ ЧЕРЕЗ ВРЕМЯ

Москва

Издательства политической литературы

1989

ББК 39.53r(2)

Ч-95

Чутко И.Э.

Ч-95 Мост через время. – М.: Политиздат, 1989. 335 с: ил.

ISBN 5–250–00805–4

ББК 39.53г(2)

ISBN 5-250-00805-4

 ПОЛИТИЗДАТ, 1989

Предисловие

Прилетевшие к нам омерзительные высокоразвитые марсиане Герберта Уэллса вдруг все до одного перемерли, Землю обезлюдить не успели. Тупые обыватели насмерть забили гениального человека-невидимку. Рухнули вселенские замыслы инженера Гарина – его изобретению, лазеру, было суждено родиться лишь через тридцать лет. Ни с чем вернулся из VI века домой янки Марка Твена: не осчастливил он подданных короля Артура техникой XIX века, не победил мучителей народа, рыцарей. Упокоился на дне океана в своем «Наутилусе» одинокий капитан Немо: до появления подводных лодок оставалось почти сто лет…

Иначе и быть не могло. Если бы эти литературные герои достигли своих целей – ни у какого Уэллса не хватило бы воображения, чтобы представить себе дальнейшее.

Между тем по остроте эти ситуации вовсе не сказочны. Как полагает историк техники К.Е. Вейгелин, в свою очередь ссылаясь на французских историков, египтяне и китайцы тысячи лет назад уже могли строить летательные аппараты, во всяком случае безмоторные, планеры – их наука это позволяла, – однако почему-то не строили. Сравнительно несложный анализ санскритских легенд показывает, что древние индийцы задолго до изобретения пороха совершали ритуальные полеты на ракетах с ртутными двигателями, однако тем дело и кончилось, преемственности не имело. Предполагается также, что Леонардо да Винчи придумал для Венецианской республики, воевавшей с Турцией, водолазные приборы, но, ужаснувшись, скрыл их. «Как и почему не пишу я о своем способе оставаться под водою столько времени, сколько можно оставаться без пищи. Этого не обнародую и не оглашаю я из-за злой природы людей, которые этот способ использовали бы для убийств на дне морей, проламывая дно кораблей и топя их вместе с находящимися в них людьми…»

Но обратимся от предположений к достоверности, к нашей, недавней. Из первой мировой войны и гражданской мы вышли вконец разоренными и тут же оказались вынужденными готовиться к новой войне, куда более дорогой. Вот соотношение тогдашних наших технических возможностей, средств с возможностями противостоявших нам стран – по книге Г.К. Жукова:

«Не хватало станковых и особенно ручных пулеметов, еще не было автоматической винтовки, а старая «трехлинейка» нуждалась в модернизации. Конструктивно устарела и была сильно изношена артиллерия. К концу 20-х годов она насчитывала только 7 тысяч орудий, и то в основном легких. Зенитной, танковой и противотанковой артиллерии не было вовсе. К 1928 году имелось лишь 1000 военных самолётов, в основном старой конструкции, всего 200 танков и бронемашин. Армия была очень слабо моторизована. Смешно сказать, к концу 1928 года в войсках было лишь 350 грузовых и 700 легковых автомобилей, 67 гусеничных тракторов! Но ведь до 1928 года у нас не было ни автомобильной, ни тракторной промышленности.

В то же время крупные империалистические государства наращивали свои вооруженные силы. В случае войны Англия, например, могла бы выпускать 2500 танков в месяц, Франция – 1500, десятки тысяч самолётов насчитывалось в их военно-воздушных силах, быстро осуществлялась моторизация войск. Словом, наши недавние (и потенциальные) противники далеко ушли вперед в области вооружения по сравнению с первой мировой войной».

Миновало всего лишь девять-десять лет, пишет далее Г.К. Жуков, и Красная Армия, армия страны, занявшей к тому времени по объему промышленного производства первое место в Европе и второе в мире, догнала своих потенциальных противников по технической оснащенности. А так как противники тоже не дремали, спешили и производство развить, и вооруженные силы нарастить, то какими же темпами это делалось у нас?

Очевидно, темпы, трудовой подъем, творческая освобожденность действительно были неслыханные, хотя истинные цифры по ним пока неизвестны. Тем, которые опубликованы до 1985 года, верить нельзя.

…Догнали противников, на отдельных направлениях перегнали, а через три-четыре года боеспособность Красной Армии опять оказалась «недостаточной», нашла слово Большая Советская Энциклопедия в статье о Великой Отечественной войне. И вновь: совсем бы небольшая добавочная оттяжка начала войны, считает Г.К. Жуков, еще каких-нибудь передышечных «два-три года дали бы советскому народу блестящую армию».

Как образовалась эта «недостаточность», чуть было не ставшая роковой, можно увидеть на примере моих героев – военных конструкторов. Их трое, даже четверо, только о четвертом, Л.В. Курчевском, я рассказываю коротко. В конце 30-х годов от всех четверых мы так или иначе «избавились»: Р.Л. Бартини упрятали в тюрьму, П.И. Гроховского лишили конструкторского бюро, потом тоже арестовали, А.С. Москалёва перевели на второстепенные задания, Л.В. Курчевского расстреляли.

Виноват в этом Сталин. Виновато его непосредственное окружение. Виноваты те, кто со всех сторон жался к его окружению. Виноват, кто искренне аплодировал этим кругам. И кто аплодировал им неискренне – тоже виноват. Праведников остаются, наверное, единицы.

Значит, нужно покаяние. Только ведь и этого было не счесть. Каялись прилюдно, келейно, вовсе уединенно, выплакивали глазоньки в подушки, разбивали лбы о каменные полы храмов. А после снова грешили, с просветленной душой, и снова каялись, приговаривая: «Не покаешься – не спасешься»…. И спасались телесно, и отлетали, бывало, от телес не в заработанной петле, а на мягком одре, приняв монашество.

Поэтому кроме покаяния нужен, видимо, также и голый расчет.

История прогрессивно ускоряется; ее знатоки, профессионалы, называют это своим фундаментальным тезисом. Знают даже, как именно она ускоряется: из пяти марксовых общественно-экономических формаций каждая следующая была в три-четыре раза короче предыдущей. Но вот к чему мы сейчас пришли, сколько лет сейчас дается на исправление новых ошибок, на замаливание новых грехов, на раскачку? Границы между формациями размыты, да и вычисленное ускорение колеблется в таких широких пределах, что, может, как раз годов на наш век хватит? Или, может, нам «порядка» дожидаться, пусть хоть полоумного, зато твердого, привычного? А там, глядишь, все само собой потихоньку войдет в берега…

Ответ нашел Р.Л. Бартини, увидев, как ускоряется история техники, неотделимая струя реки всемирной истории. В конце 30-х годов на раскачку давалось семь-восемь лет, сейчас – год-два, если не меньше.

Я считаю это основным в своем рассказе: времени на испытание какого-либо очередного «порядка» у нас не осталось.

Красные самолёты

Роберто Бартини был человек несокрушимой убежденности, человек кристальной души, пламенный интернационалист, сдержавший юношескую клятву «положить все силы на то, чтобы красные самолёты летали быстрее черных».

О.К. Антонов, генеральный конструктор

Глава первая

1

Историки науки и техники слишком поздно заинтересовались Робертом Бартини: когда и его личные архивы, служебный и домашний, в основном «разошлись», а его друзей и соратников почти не осталось. Так что достоверных, бесспорных сведений о нем у нас не очень много, и едва ли они будут значительно пополнены. Особенно сведения о первых 20-25 годах его жизни. Для этого пришлось бы разыскать документы, которые, возможно, еще хранятся в Италии, Австрии, Венгрии, Югославии, Германии, Китае, Сирии, на Цейлоне… В найденных же не всегда совпадают отдельные факты и их освещение, толкования. Даже его фамилия в одних документах пишется на итальянский лад: Орос ди Бартини, в других – Орожди, что больше похоже на венгерскую. Впрочем, здесь, по-видимому, сказывается также разница в написании и произношении. В одних архивных извлечениях он значится уроженцем австрийской, в других – венгерской части тогдашней двуединой монархии, третьи свидетельствуют, что в 1920 году он был репатриирован из лагеря военнопленных под Владивостоком как подданный короля Италии. В 1922 году его боевая группа охраняла от Савинкова нашу делегацию на Генуэзской конференции. Но вот один из друзей Бартини, В.А. Ключенков, перерыл в библиотеках, как он утверждает, решительно все и не нашел ровным счетом ничего о пребывании Савинкова в Генуе и вообще в Италии. .

 – Странно, – сказал тогда Ключенкову Роберт Людовигович. – Я ведь с Савинковым, как сейчас его вижу, там познакомился, в Генуе…

Кому верить? Думаю, что в подобных случаях верить надо Бартини: не раз его память успешно спорила с письменными источниками. Так, по его рассказам, он еще гимназистом побывал в Фиуме[1] на показательных полетах известного русского летчика Славороссова на аэроплане «Блерио», тогда и «заболел» авиацией. Известного? В литературе я при жизни Бартини никаких упоминаний об этом летчике найти не смог, а потом все же оказалось – был такой летчик, Харитон Никанорович Славороссов! Летал на «Блерио» перед публикой в Фиуме в 1912 году, и многие авиаторы хорошо его знали, в том числе М.В. Водопьянов.

Но и сведения, полученные прямо от Бартини, тоже со временем основательно уточнялись. В первые годы нашего знакомства он, вспоминая своих родителей, говорил: «мама Паола», – а в неоконченной автобиографической повести «Цепь» пишет, что это была его мачеха. Бесконечно дорогой ему человек, но все же – мачеха. А маму свою он не помнил, даже имени ее не знал: имя от него скрыли. Впрочем, и в «Цепи», по его словам, он привел о себе только часть правды.

Эта часть, если ее дополнить не вошедшими в повесть устными рассказами Роберта Людовиговича и освободить от необязательных подробностей, получается такой. В 1900 году жена вице-губернатора провинции Фиуме барона Лодовико Орос ди Бартини, одного из богатейших и знатнейших людей Австро-Венгерской империи, решила взять на воспитание трехлетнего Роберто, приемного сына своего садовника.

Супругов ди Бартини связывали взаимная преданность, старинная дружба их родов, общее детство. Но они не любили друг друга. И за это, в чем была убеждена глубоко религиозная донна Паола, их покарало небо – бездетностью. Искупить свою вину они могли, только дав счастье чужому ребенку.

Вероятно, это решение тоскующей донны подкрепилось еще и тем, что малыш был уж очень хорош, судя по его, правда, чуть более позднему портрету. Улыбчивый,

1

ясноглазый, с нежной круглой мордашкой. Целыми днями он самозабвенно, никому не докучая, играл в саду, строил там замки и крепости, катался верхом на сумрачной Алисе, черном ньюфаундленде, и удивительная покорность ему бессловесной твари тоже была признана неким знаком… Словом, все складывалось прекрасно, если бы не упрямство садовника. Просьбу хозяев отдать им Роберто он категорически отверг, почему – не сказал. На содержание мальчика и, по-видимому, еще за молчание он ежемесячно получал откуда-то деньги с посыльным, что свидетельствовало о богатстве плативших или об их желании остаться в тени. Почта не приняла бы перевод от инкогнито.

Тогда вице-губернаторша поручила частному детективу найти этих людей, чтобы попробовать договориться о Роберто непосредственно с ними.

И детектив поручение выполнил. Однако прежде чем доложить о результатах своих трудов, он попросил ее превосходительство собраться с силами.

Дальше идет совсем уже мелодрама. Изложим ее коротко.

…Ребенок, понятно, внебрачный. Его мать, сирота, жила у родственников, не очень состоятельных, но заносчивых мадьярских дворян, гордых своим происхождением чуть ли не от Карла Анжуйского. Грех семнадцатилетней племянницы обнаружился, и разгневанные опекуны увезли ее на север, в Мишкольц, где до разрешения от бремени держали взаперти, чтобы скрыть позор. При родах она впала в беспамятство, а когда очнулась и окрепла, ей сказали, что мальчик умер. В действительности же его тайком отдали в крестьянскую семью.

Молодая женщина не поверила опекунам. Через полгода она нашла сына и уехала с ним к его отцу. Но в родном городе узнала, что ее возлюбленный под давлением семейных обстоятельств женился.

В Мишкольц она вернулась ночью, никого о своем возвращении не предупредив. Ее не ждали, не встречали, на это обратил внимание кучер почтовой кареты. Как установило следствие, до утра она ходила по улицам. И на рассвете, положив спящего Роберто на крыльцо дома опекунов, утопилась.

Мальчика снова отдали тем же крестьянам. А далее судьбе было угодно, чтобы они перебрались в Фиуме, где глава этой семьи стал садовником в резиденции вице-губернатора…

Дойдя до этого места, детектив, с разрешения донны, достал папиросу, но сломал последнюю спичку. Позвонили, и горничная принесла новую коробку. Закурив, он вдруг принялся рассматривать бронзовое основание настольной лампы, затем инкрустацию стола… Пришлось ему напомнить, что рассказ еще не кончен.

 – Совершенно справедливо, не кончен… Но дальнейшее еще тяжелее, поверьте! Поэтому не оставить ли нам все, как оно есть? Советую… О, хорошо, хорошо, повинуюсь! Видите ли.,, отец мальчика – барон Лодовико.

Прошу читателей, закономерно ищущих в подобных повествованиях – об ученых, конструкторах – прежде всего сути дела, рассказа об открытиях и изобретениях, не пропускать эти стороны биографии Бартини. Что было, то было, да и от существа дела они не так уж далеки. Недаром Роберт Людовигович и в своей повести, и в разговорах, казалось, ничем не связанных с теми давними событиями, постоянно обращался к этой теме. А в письме, которое он назвал «Моя воля», найденном при разборе его домашнего архива в Москве, просил: «Собрать сведения о всей моей жизни. Извлеките из нее урок…»

Сведения о его жизни в Фиуме, о тамошнем его окружении многое позволяют прояснить. Понятнее становится чрезвычайная, горькая привязанность вице-губернатора к сыну, «своенравие» Роберто, едва ли возможное при иных, средненормальных отношениях в семье, его невероятная по привычным для нас меркам, уникальная и потому полезная для изучения история.

2

Авиаконструктор Сергей Владимирович Ильюшин, заспорив однажды с дипломниками академии имени Жуковского (Ильюшин был человек властный, резкий, по моим наблюдениям, терпеть не мог, когда с ним спорили, но уж коли приходилось, предпочитал неробких противников), предложил им, таким отчаянно смелым, несколько отвлеченный вопрос: что нужно – какие субъективные качества конструктора – для появления идеи замечательной машины?

 – Знания нужны. Так, принято. Личный опыт. Пожалуй… Хотя самые опытные люди – старики, а конструктор, раз уж ему это суждено, должен выходить в главные годам к тридцати, от силы к сорока. Ну ладно, опыт все же принимаем… Еще что? Ага, интуиция. Умение подбирать помощников. Настойчивость, упорство… Упрямство? Н-да… Ишь вы какие!.. Только ведь все это нужно и хорошему директору, и ученому, и артисту… Еще?

Других соображений не нашлось, да и эти, в общем-то, были неоригинальны. Ильюшин тоже не стал больше никому ничего «растолковывать», зато добавил желающим материал для размышлений – до следующей встречи.

Возьмем, сказал он, крыло самолёта, рассчитанного на скорость 400-500 километров в час. В принципе теория такого крыла была создана уже в начале 20-х годов, ничего ошеломительно нового здесь ожидать не приходилось. В России ее успешно разрабатывал Н.Е. Жуковский, затем до полной ясности, до инженерных методик довели С.А. Чаплыгин, профессор А.П. Котельников, в Германии – известный аэродинамик Треффтц и другие. А самолёты с такими скоростями появились только около середины 30-х годов, и то на первый взгляд неожиданно. Точно так же не могли быть совершенными загадками для западных конструкторов и ученых основные идеи, использованные в 1941-1945 годах в наших танках, артиллерийских и ракетных системах. Например, Т-34, признанный лучшим из всех танков, участвовавших во второй мировой войне, был особенно «живуч», малоуязвим в боях потому, что его двигатель работал на тяжелом топливе, поджечь которое снарядом, тем более осколком, попавшим в бак, труднее, чем легко испаряющийся, легковоспламеняемый бензин. Ничего таинственного в этом моторе нет, и изобрел его немец Дизель давным-давно, так что уж кто, как не его соотечественники, должны были этот мотор применить! Немецкая наука, техника, военное искусство немцев, а также их разведка всегда считались первоклассными, и во многом заслуженно.

Тем не менее в первые же недели кампании на востоке гитлеровцы встретились с образцами советской военной техники, которые ни понять сразу не сумели, ни, когда все же поняли, быстро скопировать. Хотя пытались, как, например, «Катюшу», Т-34, штурмовик Ил-2, мину Ф-10, взрывавшуюся по радиосигналу с расстояния в сотни километров…

Правда, такого оружия в Красной Армии было в первые месяцы войны мало, и отчасти по этой причине летом и осенью 1941 года немцы на востоке наступали. Но уже с нарушением плановых сроков.

И был в этих планах пункт – его записал в своем дневнике Гальдер, начальник Генерального штаба сухопутных войск фашистской Германии: «Разбить русскую сухопутную армию или по крайней мере занять такую территорию, чтобы можно было обеспечить Берлин и Силезский промышленный район от налетов русской авиации». (Англичане отказались от бомбежек Берлина примерно за год до нападения Германии на нашу страну, после нескольких неудачных попыток ответить на бомбежки Лондона.)

На двенадцатый день войны задача эта показалась Гальдеру уже решенной: «…не будет преувеличением сказать, что кампания против России выиграна в течение 14 дней» (запись от 3 июля). А посему в самое ближайшее время, как только война на востоке «перейдет из фазы разгрома вооруженных сил противника в фазу экономического подавления противника, на первый план снова выступят дальнейшие задачи»' – операция против Сирии, политическое давление на Турцию, подготовка наступления через территорию между Нилом и Евфратом и т. п.

8 июля на совещании в ставке Гитлер решил оставлять в Германии все вновь выпускавшиеся танки. Оставлять для «дальнейших задач», уже не в России. 22 июля немцы совершили первый воздушный налет на Москву. В защищенности своей столицы они были уверены: «Ни один камень не содрогнется в Берлине от постороннего взрыва, – заявил тогда Геббельс представителям печати. – Советская авиация уничтожена».

А в ночь на 8 августа авиация Балтийского флота приступила к бомбежкам Берлина.

Первый налет на Берлин, нахально незатемненный, совершили пятнадцать дальних бомбардировщиков ДБ-3Т конструкции Ильюшина с баз на острове Сарема (Эзель). Операция была сложная, строго рассчитанная по времени, потому что даже 20-30-минутная задержка в пути могла обернуться вынужденной посадкой на вражеской территории – горючее кончилось бы. Налеты с Сарема продолжались до 4 сентября, до начала крупного немецкого наступления на Моондзундские острова. С сентября в действиях нашей авиации против Берлина, Кенигсберга, Данцига, Штеттина и других далеких тыловых объектов фашистской Германии приняли участие новые советские бомбардировщики незнакомого гитлеровцам вида. Уже одна дальность их полета – с подмосковного аэродрома и обратно, без посадки, без дозаправки – говорила о высоком совершенстве аэродинамической формы и конструкции этой машины. Более полных сведений о ней в то время не имели ни немцы, ни наши строевые авиаторы. Знали ее только конструкторы, испытатели, командование авиации дальнего действия Красной Армии и личный состав двух полков ВВС.

Но наверняка вспомнили тогда, не могли не вспомнить немецкие специалисты – для этого им надо было всего лишь полистать старые газеты, журналы, отчеты, – что еще в 1936 году на международной авиационной выставке в Париже они видели советский скоростной самолёт «Сталь-7» почти такой же конфигурации. Самолёт не боевой и не какого-либо специального назначения, уникальный – обычный пассажирский, но с летными характеристиками, даже не предусмотренными для машин этого класса в таблице мировых рекордов, ожидавшихся в обозримом тогда будущем: дальность – 5000 километров при скорости более 400 километров в час. Максимальная – 450 километров в час.

Вот для сравнения наивысшие показатели, достигнутые примерно к тому времени. Мировой рекорд 1935 года, установленный на американском «Дугласе ДС-1», тоже двухмоторном пассажирском, – всего 272 километра в час. Третья модификация этого самолёта, «Дуглас ДС-3», впоследствии около двадцати лет строилась у нас серийно, по лицензии, под названием Ли-2 и около сорока лет оставалась в эксплуатации. Почему серийно не строилась «Сталь-7» – один из вопросов историкам. Скорость Ли-2 была повыше, 320 километров в час, но такой она стала позже, в 1938-1939 годах, и все равно, как видим, далеко отставала от скорости «Стали-7». А дальность полета была вдвое меньше.

Этот самолёт, «Сталь-7», и его военный вариант, бомбардировщик ДБ-240, разработало в СССР Опытное конструкторское бюро, которым руководил Роберт Людовигович Бартини – антифашист, политэмигрант.

 – Судьба Бартини, – сказал Ильюшин слушателям академии, – позволит, когда она будет изучена, сформулировать некоторые важнейшие закономерности выявления и становления конструкторского таланта.

После смерти Роберта Людовиговича (1974 г.) большая часть его уцелевших бумаг хранится в Научно-мемориальном музее Н.Е. Жуковского. С 1972 года материалы о Бартини изучаются в Институте истории естествознания и техники АН СССР. Пока нельзя сказать, когда эта работа придет к строго обоснованным результатам. Боюсь, что не скоро, и не по вине ученых. Слишком велика путаница, учиненная за последние сорок лет в нашей истории вообще, в том числе и в истории техники.

Знал ли Ильюшин что-нибудь о Бартини сверх того, что сказал «академикам», мне неизвестно.

3

В начале 60-х годов я работал на заводе, у которого были общие интересы с группой Бартини, в то время полусамодеятельной после очередного «разгона» его ОКБ. Однажды, заболев, Роберт Людовигович попросил кого-нибудь из нас приехать к нему домой. Ехать выпало мне.

До этого я никогда его не видел, но кое-что о нем знал, слышал от ветеранов. И надеясь услышать еще что-либо, причем уже от него самого, без привнесений, неизбежных в устном творчестве, позвонил знакомому историку авиации, бывшему главному конструктору В.Б. Шаврову: какую мне избрать линию поведения, если Бартини вдруг расположится к дружескому разговору?

 – А никакую! – быстро ответил Шавров. – Дипломатия с Робертом совершенно бесполезна, видывал он дипломатов… Спрашивайте прямо, спрашивайте все, что хотите, не стесняйтесь. И слушайте. И привет ему от меня!..

Жил Бартини тогда (и почти всегда) один, отдельно от жены, сына и внука, которых очень любил. Эта загадка, первая из многих последовавших, для меня разрешилась быстро – в тот же день и наглядно: Бартини был категорически неприемлем в совместном быту. Например, желал иметь все свои бумаги, вещи, книги, по крайней мере те, которые у него в работе, постоянно под рукой, разложенными на столах, стульях и просто на полу в диком, на взгляд постороннего, однако самому Бартини хорошо известном порядке. Прихоть, положим, свойственная не ему одному, но раньше я думал, что она все же имеет предел, тем более у человека, проведшего детство в «резиденции».

В солнечный летний полдень в его квартиру с наглухо зашторенными окнами еле пробивался шум с Кутузовского проспекта. В большой проходной комнате слабо и рассеянно светила люстра, укутанная марлей; в дальней комнате, кабинете, над исчерканной рукописью с многоэтажными формулами, над раскрытой пишущей машинкой и грудой эскизов, заваливших телефонный аппарат и изящную модель неизвестного мне самолёта, горела настольная лампа с глубоким самодельным абажуром-конусом из плотной зеленой бумаги. Заметив мое недоумение, Бартини объяснил улыбаясь: у него не суживаются зрачки, яркий свет режет ему глаза – после чего-то перенесенного в молодости. Опять же, когда, где? В Италии, в Австрии, в Чехии, на «галицийских кровавых полях» или уже в России, в плену? Или в то десятилетие, которое он отбыл в сталинских тюрьмах, объявленный шпионом Муссолини?.. Его доброжелательность показывала, что, набравшись терпения, я действительно еще узнаю здесь немало любопытного.

Был он невысок, крепок, хотя уже несколько грузен. Общителен – однако до границы, которую сам ставил. Даже с очень близкими людьми раскрывался не до конца, что выяснилось гораздо позже, когда разбирали его архивы. Работал на износ, до последней минуты и умер, поднявшись от письменного стола: видимо, почувствовал себя плохо, дошел до умывальника в ванной и упал. Там его и нашли два дня спустя, на полу. Но никогда Бартини не спешил в делах, вернее, не суетился, потому что, кажется, все испытал: успехи и провалы, отчаянье и счастье, любовь, дружбу, верность, предательство, – и ни от чего не страхуясь, не открещиваясь, умел отличать истинные ценности от мишуры. По натуре крайне эмоциональный, нервный, он, я думаю, когда-то раз и навсегда заставил себя держаться «в струне». В конце восьмого десятка лет помнил в деталях и что было в детстве, в далеком городе Фиуме, и что произошло год назад на заводе или в министерстве. Разговаривая, следил, понятно ли он высказывается, не потерял ли собеседник нить рассуждений (далеко не всегда лишний для Бартини самоконтроль, и мы к этому вернемся). Дома постоянно носил мягкую рыжую потертую куртку; под курткой, однако, непременный галстук. Узел галстука приспускал, ворот расстегивал… Позволял себе такую вольность, называл ее итальянской, южной.

Среди множества, как говорится, молчаливых свидетелей прошлого в этом доме обращали на себя внимание две любительские фотографии под стеклом в кабинете. Исцарапанные, потрескавшиеся. Их никогда не берегли, возили по всей Европе, по Сибири, надолго оставляли в холоде и сырости, держали в грудах бумаг и, лишь истрепав, спохватились, убрали под стекло. На одной был снят молодой гордый барон Роберто в энергичном байроновском полуобороте – беззаботный наследник богатого отца. В 1922 году в Генуе во время международной конференции очаровательный барон умело, в несколько дней расположил к себе русского князя Феликса Юсупова, савинковца, террориста, одного из убийц Распутина, и помог боевикам Итальянской компартии сорвать савинковский план покушения на делегатов Советской России. На другой фотографии – «лаццароне»[2] Роберто, на этот раз участник операции боевой группы компартии Италии против дружинников Муссолини, сквадристов. Мятая шляпа на затылке, догоревшая сигарета в углу рта, шея обмотана шарфом, а рубашка разорвана на груди сверху донизу… Словом, деклассированный элемент, жалкий, не опасный, а скорее даже полезный для нового премьера страны.

Хорошая была маскировка, профессиональная, но в конце концов полиция все же напала на след диковинного барона, то возникавшего в разных местностях, то вдруг исчезавшего, никуда не уезжая. И в 1923 году в маленькой траттории, кабачке на горной дороге из Монцы к озеру Комо, собралась однажды за столом как бы случайная компания. По виду – крестьяне, сезонники с курортов… Хозяйка принесла им спагетти в мисках, большой запотевший кувшин красного вина, сыр, и вскоре за звоном стаканов и пением никто со стороны уже не смог бы разобрать, о чем там, между прочим, идет тихий разговор. Никто ничего интересного не сообщил утром об этих людях примчавшемуся на автомобилях из Милана патрулю «фашио».

А разговор состоялся такой. Одному из «сезонников», инженеру Роберто Бартини, передали, что он должен уехать в Советскую Россию – без промедления и нелегально. В Москве его ждет Антонио Грамши, делегат Италии в Исполкоме Коминтерна. И сказали, какая будет у инженера дальнейшая работа в России: в авиации, «на самом острие красноармейского штыка».

Там же, на явке в горах, Роберто дал торжественную клятву собравшимся членам ЦК – Террачини, Репосси, Гриеко и Дженнари: всю жизнь, всеми силами своими содействовать тому, чтобы красные самолёты летали быстрее черных!

Для нас, для наших современников, тем более молодых, эта клятва звучит, пожалуй, чересчур торжественно, но она вполне в духе тех лет, тогдашних нравов.

Изображая крепко перебравшего из кувшина, хватаясь за чьи-то плечи, руки, Роберто нащупал дверь, выбрался на дорогу, и вскоре шаги его затихли в густой тьме августовской ночи.

Через несколько дней очень приличный молодой человек родом из России прошел таможенные процедуры в порту Штеттина. Согласно документам, молодой человек возвращался через Петроград к папе, одесскому архитектору, а милейшим спутникам охотно поведал, откровенно ища сочувствия и чуть морщась иногда от боли (не совсем, понимаете ли, удачная операция на желудке), что прожил в Европе десять лет, что задержала его там война, потом русская революция… Увезли его когда-то совсем еще ребенком, погостить у папиных коллег; на чужбине, за столько лет, родной язык подзабылся, приобрелся акцент, нерусские привычки. Впрочем, в Одессе это ему не помешает, город многоязычный. Вы знаете Одессу, бывали там у нас? Она прекрасна, не правда ли? Маленький Париж! Опера, бульвары, знаменитая лестница, купания… И кого там только не встретишь: греков, молдаван, украинцев, евреев, румын – вавилонское столпотворение…

Молодой человек был так трогателен в своей радостной растерянности! Внимательные, полные сочувствия спутники ему верили, в том числе, может быть, и чересчур внимательные, по долгу своей тайной службы. И в начале сентября, напутствуемый самыми добрыми пожеланиями, он беспрепятственно сошел с парохода в Петрограде.

Петроградский сентябрь выдался мягкий, без дождей. Слегка пожелтели парки – не более, чем где-нибудь в Берлине или Лейпциге, и даже сыроватый сквозной ветер на знаменитых проспектах был еще теплым. В самый бы раз осмотреть город, где начались события, так изменившие и судьбы мира, и собственную судьбу Роберто, но долгие экскурсии не входили в составленную для него жесткую программу. В Москве его ждал не только Грамши, но и Ян Берзин: Разведупру РККА нужны были новые сведения о деятельности террористических белоэмигрантских организаций в Италии, а также в Швейцарии и Германии, где побывал Роберто, запутывая следы по дороге в Штеттин.

…Фотографии из папки «1923 год»: Москва, зима. Старый дом в Мерзляковском переулке – общежитие Реввоенсовета СССР. Комнатенка с окном на уровне земли, потолок и стены сшиты отесанными бревнами, чтобы не рухнули от ветхости. Обстановка – стол, тумбочка, койка, табурет, аптечка на гвозде.

Убогость жилья не пугала Роберто, он живал и в ночлежках. Распаковав и разложив нехитрый свой багаж, он прилег на койку и задумался: что было, что стало, что будет дальше?

Ему 26 лет. Что с ним было – он вскоре изложил в автобиографии, вступая в РКП (б) по рекомендации ЦК Компартии Италии. Родился… Семья… Отец, которого Роберто любил и уважал как человека прогрессивных воззрений, хотя и непоследовательного в жизни (королевский сановник). Один из переданных сыну отцовских идеалов: во всех без малейших отступов отношениях с людьми ни при каких обстоятельствах нельзя пользоваться привилегиями, если ты их не заслужил. И решать, заслужил ты их или нет, – не тебе. В 1915 году окончил гимназию, был призван в австрийскую армию, определен в летную школу, превращенную затем в офицерскую школу ускоренного выпуска. В 1916 году на русском фронте попал в плен. В 1917-м, в России, стал убежденным социалистом. В 1920-м репатриирован в Италию, поскольку Фиуме стал итальянским городом. Из-за своих сформировавшихся политических взглядов не вернулся к отцу, уехал в Милан, стал рабочим, был принят на заочное отделение политехнического института. В 1921 году вступил в компартию, после захвата власти фашистами ушел в подполье…

Твердо, на всю жизнь усвоил: партия – не учреждение. Революционная партия – это добровольный союз единомышленников, готовых идти на любые жертвы в борьбе за установление социальной справедливости.

В старом обществе человек богат тем, что он сумел отнять у других, в новом – тем, что он дал другим. Чем больше даст каждый, тем больше будет у всех.

Для победы нового общества решающее значение имеют рост самосознания народа, рост экономических возможностей государства и его военной силы, рост интернациональной солидарности людей труда.

Все это, начала всего этого Бартини нашел тогда в Советской России.

…Быстро, по-зимнему, стемнело. Во дворе зажегся фонарь, скрипя, качался под ветром. Большой крест – тень оконного переплета – вытягивался и сжимался на полу. Блестел лед в углах наружной стены. Комендант позаботился о новом проживающем: возле печки были сложены дрова, приготовлены газеты на растопку.

Что было дальше, в следующие пятьдесят лет, теперь тоже известно, но, как уже говорилось, публикации об этом человеке стали появляться лишь незадолго до его смерти. До конца 60-х годов сведения о главном конструкторе Бартини крайне редко выходили за узкий круг работников опытного самолётостроения, на что, понятно, имелись и веские причины. Его дела и сам он упоминались в некоторых не очень распространенных изданиях, в основном сугубо технических и академических. Упоминались его рекордные и боевые самолёты: экспериментальный «Сталь-6», на котором была исследована возможность значительного увеличения скорости истребителей монопланной схемы, дальний арктический разведчик ДАР, морские разведчики, переделанный из пассажирского «Сталь-7» бомбардировщик Ер-2 (ДБ-240), названный по фамилии В.Г. Ермолаева, ставшего главным конструктором, когда Бартини упрятали в тюрьму. Обсуждались – причем не все участники обсуждений знали, чей проект они рассматривают, – разработанные в тюремном бюро в первые годы войны околозвуковой истребитель «Р» с треугольным крылом и стреловидный перехватчик Р-114 с расчетной максимальной скоростью уже в две скорости звука. После войны – транспортные самолёты, огромная по тогдашним понятиям, да, пожалуй, и по нынешним тоже, сверхзвуковая амфибия «летающее крыло» и другие. Одни из этих машин были построены, летали, многие остались в чертежах, расчетах, моделях, и это в порядке вещей у всех конструкторов, даже у самых благополучных. Все знают, скажем, истребители МиГ-3, МиГ-9, МиГ-15 А.И. Микояна и М.И. Гуревича, а каким «МиГам» достались промежуточные номера? Известны Ил-18, Ил-28, Ил-62, Ил-76, Ил-86, – а что было между ними?..

Кибернетик У. Эшби пишет, что любая самоорганизующаяся система использует прошлое для определения своих действий в настоящем, что предвидение – тоже, по существу, операция с прошлым. Очевидно, это справедливо и для таких сложных самоорганизующихся систем, как коллективы конструкторов. Там также используется драгоценный опыт прошлого для определения действий в настоящем и будущем, в том числе опыт, по разным причинам не вышедший в свое время за пределы ОКБ.

Одна из этих причин – неожиданность некоторых проектов и даже готовых машин, уже испытанных, и успешно. Они или слишком превышали тогдашние практические потребности, или их характеристики оказывались далеко в стороне от ожидавшегося направления развития техники. Годы, иногда многие годы спустя сведения об этих машинах, проектах доходят до историков и до публики, но порой в виде настолько фантастических слухов, что верить им просто боязно, пусть даже они подтверждены какими угодно актами с печатями. Все равно… И уж не подобраны ли эти акты? Знаете, чтобы свою концепцию защитить, показать: смотрите, какими мы великолепными идеями пробросались по чьей-то вине! Не поняли гениев…

Да хоть бы и Бартини взять. Реально ли такое – две скорости звука в начале 40-х годов? То есть около 2400 километров в час. Невероятно! Ну 700, ну от силы 750 километров – это еще было тогда мыслимо: такую скорость показал немного позже Як-3, между прочим, признанный в заключении Научно-испытательного института ВВС лучшим из всех известных тогда отечественных и иностранных истребителей. Ну 800-850 километров, полученных в конце войны на экспериментальных истребителях Су-5 и И-250 со вспомогательными воздушно-реактивными двигателями.., (И то, говорят, на Су-5 эта скорость не достигалась, а лишь могла быть достигнута, если бы в полете не отказал двигатель.) Чтобы даже не превзойти скорость звука, «звуковой барьер», а только приблизиться к нему, требовались и новые двигатели, и новые, непривычные формы летательных аппаратов. Искали новые формы давно, считалось, что не очень успешно и что оптимальные варианты появятся не скоро. Это тоже была ошибка: по крайней мере, один из оптимальных вариантов, о котором мы расскажем дальше, появился задолго до войны, но, видимо, опять же «слишком опередил свое время»; Су-5, И-250, а также наш первый ракетный истребитель БИ-1 по внешнему виду были обычными по тогдашним представлениям самолётами, с прямыми крыльями. Только БИ-1 – без винта, что очень удивило и насторожило летчиков.

Такие сомнения должны возникнуть, они справедливы. Поэтому пройдемся по упущенным чудесам медленнее, с остановками для раздумий. Предварительно замечу только, что в 1943-1944 годах боевой самолёт со скоростью 2400 километров в час (даже, точнее, 2410) начали строить в Германии на фирме Мессершмитта. Стало быть, не считали его фантастикой. Более того, явно надеялись построить его быстро, так как война шла к концу, и самолёт этот наряду с другими видами «оружия возмездия» был нужен гитлеровцам для возможного поворота событий.

4

«Да, мы знали о вашей огромной силе, – сказал в 1967 году на праздновании 50-летия Октябрьской революции Умберто Террачини. – И все же мы не могли не испытывать тревоги и волнения, когда мы видели, что первое в мире социалистическое государство было избрано объектом многочисленных и опасных угроз… В своей борьбе трудящиеся капиталистического мира, которым было трудно помочь советскому народу… сами получали его постоянную помощь, и не только примером и советом. Тем больше они любили Советский Союз, чье падение означало бы тяжелое поражение всего мирового революционного движения на период, который не поддается определению».

Решив, что Роберто Бартини будет работать в русской авиационной промышленности, никто в ЦК Итальянской компартии не предвидел, естественно, будущих масштабов этой работы. Предполагалось лишь его посильное участие как рядового инженера, одного из многих тысяч, в строительстве воздушного флота страны. Можно было надеяться, впрочем, что Роберто – хороший инженер и летчик: кроме авиационного отделения Миланского политехнического института он окончил Римскую летную школу. Еще в институте, выполняя учебное задание, он исследовал аэродинамические характеристики разных профилей крыла и убедился, что эти профили надо не подбирать только на ощупь, как чаще всего делали в то время, ошибаясь и на ощупь же исправляя ошибки, убирая лишние выпуклости и вогнутости, снова испытывая, продувая модели в аэродинамических трубах, пока не находили что-то более или менее удовлетворительное, – а определять и профили, и форму всего крыла главным образом расчетами. Математика это позволяет. Тогда крылья будут без чересчур долгих и дорогих проб и ошибок идеальнейшим образом «соответствовать» обтекающему их воздушному потоку, будут легче рассекать воздух, создавать большую подъемную силу – и скорость, дальность, грузоподъемность самолёта увеличатся.

В России исследования крыльев Бартини продолжил на Научно-опытном аэродроме ВВС РККА, куда был назначен инженером. Разработанные им профили крыльев, а также другие его предложения (новый способ защиты гидросамолётов от коррозии, несколько оригинальных схем летательных аппаратов) высоко оценили специалисты ЦАГИ. При крайней в то время нужде в умелых инженерах, Бартини быстро продвигался по служебной лестнице, ни на день не оставляя и свои сверхнормативные занятия, не вмененные ему в прямую обязанность по службе.

Глава вторая

1

В 1924 году учреждение, ведавшее в стране разработкой и производством самолётов, занимало всего четыре комнаты в доме номер два в Большом Черкасском переулке.

Учреждение это – кажется, оно называлось авиатрестом, – понятно, охранялось: у входа в него сидел инвалид с наганом и выписывал пропуска. Чтобы получить пропуск, надо было назвать свою фамилию, – только просьба была, назвать ее инвалиду погромче, так как он был глуховат после контузии.

Однажды, не заметив эту охрану, с лестничной площадки в коридор учреждения попытался проникнуть озабоченный молодой военный довольно крупного чина – комбриг.

 – Фамилия, товарищ?

 – Бартини. – Военный говорил с сильным акцентом, да еще и гул разносился по высокому коридору.

 – Партийный? Это хорошо… Ну а фамилия-то все же как?

 – Бартини.

 – Эка заладил… А какой партии?

 – Итальянской.

 – О! Итальянскую мы уважаем… Ладно, дуй, товарищ!

И все. Без канители. Под такие воспоминания старики, бывает, умиляются: вот, говорят, какое было время, а! Любые вопросы решались просто, безо всяких там…

Отчасти это верно. Просто, «безо всяких там» решались у нас авиационные дела в начале 20-х годов, и, между прочим, куда более ответственные, чем пропуск в авиатрест. А повелось это не с революции, если кто так подумает, – нет, гораздо раньше: с начала века, с младенческих лет авиации, с той поры перед первой мировой войной, когда в самолёте видели в основном цирковой аппарат для развлечения публики, а не боевую машину. В крайнем случае – спортивный снаряд. В самом крайнем – средство для разведки позиций противника, его коммуникаций и прочего непосредственно вблизи линии фронта… К началу войны авиация России была первой в Европе по числу самолётов, но они оказались технически устаревшими, изношенными и безоружными. Даже штабс-капитану Петру Николаевичу Нестерову, герою, зачинателю высшего пилотажа, на просьбу дать пулеметы его отряду отвечено было сакраментальным российским «не положено» – и хоть головой бейся зачинатель об стенку… Пишу это вовсе не для того, чтобы еще раз в свою очередь кивнуть на тогдашнюю отечественную дикость: она имела место не только у нас. В частности, точка зрения на авиацию остальных членов антигерманского блока была такой же. Французская: «Самолёт, может быть, и хорошее средство спорта, но для войны он ни к чему» (Фош, впоследствии верховный главнокомандующий вооруженными силами Антанты). Английские газеты писали, и уж наверняка проконсультировавшись с кем надо: «Бой самолётов между собой – глупая и бесполезная игра, встретиться она может лишь случайно». Соображения? Пожалуйста! Их пропасть в тогдашней печати – и популярной, и специальной. Бомб, считалось, аэроплан много не поднимет, да и в кабине, в ногах у летчика, много их не уложишь, а другого места для бомб в этой машине ведь нет… Да и не попадешь ими сверху ни во что: летчик бросает их через борт, руками, отрываясь для этого от рычагов управления, не имея возможности хотя бы грубо прицелиться со своей зыбкой, парящей в небе птицы. Бой между аэропланами совершенно бессмыслен: с винтовкой, тем более с пулеметом в них не повернуться, а из пистолета далеко не стрельнешь…

Мировая война шла полным ходом, а об авиации все еще публиковали подобные умозрительные рассуждения, и подписывались под ними порой известные специалисты, бывало что и в генеральских - погонах. Хуже того, принимали наивные, если не прямо злонамеренные решения, по крайней мере в России. Военное министерство, сам «шеф» русской авиации великий князь Александр Михайлович приостановили тогда в стране производство тяжелых бомбардировщиков, проектирование самолёта-истребителя объявили частной, не нужной государству затеей.

В обход ли «шефа» или жизнь в конце концов и ему прочистила зрение, но ставка генералов на авиацию повысилась. Сводились в первое стратегическое соединение, в «Эскадру воздушных кораблей», четырехмоторные «Ильи Муромцы» с пятнадцатипудовыми бомбами (240 килограммов: руками такую не поднимешь) на внешних, дистанционно, из кабины управляемых подвесках, с пулеметами на оборудованных, удобных для стрельбы площадках, а некоторые уже с пушками – и даже с трехдюймовыми безоткатными. Такую опытную пушку, у которой отдача уравновешивалась пыжом, отбрасываемым при выстреле назад, для «Ильи Муромца» сконструировали подполковник Гельвиг и капитан Орановский. Появились уже, причем в России, прицелы для повышения точности бомбометания, а в 1913 году немецкий инженер Шнейдер запатентовал схему и конструкцию синхронного пулеметного привода для стрельбы с истребителя сквозь диск винта, чтобы пули пролетали между лопастями, не повреждая винт…

Не по простым соображениям принимались и первые решения Советского правительства об авиации. О закупках за границей самолётов, лицензий на самолёты и заводское оборудование, об использовании иностранной технической помощи и главное – конечно, о всемерном развитии своей авиапромышленности, сильно пострадавшей от войны и разрухи. Еще в начале 1918 года, 24 марта, была создана «Летучая лаборатория» под руководством профессора Николая Егоровича Жуковского, немного позже возник ЦАГИ (Центральный аэрогидродинамический институт), через два года – Научно-опытный аэродром, преобразованный затем в Государственный научно-испытательный институт ВВС Красной Армии. Организовывались всевозможные летные школы, курсы, с 1922 года приступила к подготовке авиационных специалистов высшей квалификации Военно-воздушная инженерная академия имени Н.Е. Жуковского. В авиационном отделе ЦАГИ под руководством Андрея Николаевича Туполева строились аэросани, самолёты, велись поиски новых высокопрочных сплавов; начала проектирование легких самолётов группа Николая Николаевича Поликарпова; после пятилетнего перерыва вернулся в опытную авиапромышленность Дмитрий Павлович Григорович, конструктор летающих лодок, признанных к тому времени лучшими в мире… И с 1925 года закупки военных самолётов за границей прекратились, больше у нас в этом нужды не было.

Однако в том же 1925 году, в январе, докладывая на Пленуме ЦК РКП (б) об итогах военной реформы, М.В. Фрунзе с тревогой говорил о настроениях, порожденных эпохой гражданской войны, – о все еще бытующей в Красной Армии недооценке военной техники. По всем показателям новейшей, ни в чем не уступающей лучшим иностранным образцам, а то и превосходящей иностранные – бывало уже и такое с нашими образцами. «Я утверждаю, что эти настроения очень опасны…»

Фрунзе смотрел далеко вперед. О том, что авиация армии вообще не нужна, никто уже в то время не мог вслух говорить, не рискуя быть поднятым на смех. Наоборот, ею восхищались, гордились, пели о ней песни, основали массовое «Общество друзей воздушного флота»… Авиационная техника быстро совершенствовалась: строились боевые самолёты всех назначений, строились и гражданские, но тоже обязательно с учетом требований ВВС, для возможного военного применения. Улучшались характеристики машин, повышалась их надежность, усиливалось вооружение, обновлялись оборудование, конструкция, технология, становились легче и прочнее конструкционные материалы. 26 мая 1924 года взлетел первый советский цельнометаллический самолёт АНТ-2 из разработанного нашими учеными сплава кольчугалюминия, в том же году был принят в серийное производство знаменитый стосильный мотор-звезда А.Д. Швецова, переживший потом Великую Отечественную войну (он стоял практически на всех наших легких самолётах) и лишь в 50-х годах отправленный на покой, в музеи. В 1925 году прошел летные испытания двухмоторный бомбардировщик ТБ-1 А.Н. Туполева, послуживший в дальнейшем прототипом всех тяжелых бомбардировщиков как у нас, так и за границей…

Я назвал только малую часть достижений советской авиапромышленности тех лет. Кажется, не было тогда показателя, по которому наша авиация не развивалась бы, и стремительно, за исключением одного: почти не росла скорость истребителей… И некоторые специалисты это оправдывали, ссылаясь опять и на собственный давний военный опыт, и на теорию.

Во-первых, мол, скорость не так уж и важна для истребителя. Рассуждали: на прямой дистанции от пули не уйдешь, пуля все равно летит быстрее, следовательно, истребитель надо делать не столько скоростным, сколько маневренным, чтобы он мог увернуться от атакующего противника и, в свою очередь, подойти к нему с незащищенной стороны. Во-вторых, тоже расчетами и практикой установлено, что конструкция и аэродинамические формы, обтекаемость самолётов уже достаточно хороши, прямо глаз радуют, так что особенно-то ломать голову над их дальнейшим совершенствованием ни к чему. Ничего потрясающего здесь больше не придумаешь, на этом направлении достигнут предел. И, значит, для повышения скорости у конструкторов остается единственное радикальное средство – увеличивать мощность мотора, тягу винта. Причем расти мощность мотора должна гораздо круче, чем скорость самолёта, потому что именно так, намного (в квадратной зависимости) опережая рост скорости, растет сопротивление воздуха летящему в нем, рассекающему его телу.

Были вычерчены простые, наглядные графики, показывающие, сколько нужно лошадиных сил для полета истребителя с той или иной скоростью и на разных высотах, так как плотность воздуха уменьшается с высотой. А чем сил больше, тем, очевидно, мотор тяжелее, тем больше расходует бензина, масла… Которые тоже, кстати, «тянут» немалый вес, да и дороги. Короче говоря, никуда от науки не денешься!

Один из лучших в то время серийных советских истребителей – И-5 Н.Н. Поликарпова и Д.П. Григоровича «давал» меньше 300 километров в час и пробыл на вооружении Красной Армии около десяти лет. Примерно такими же были тогда и лучшие иностранные истребители, строившиеся серийно. Опытный И-8 А.Н. Туполева в конце 1930 года показал рекордную скорость – 303 километра в час, но так и остался опытным, на вооружение не попал. До 1933 года график изменения максимальных скоростей истребителей получается такой: в первое время после гражданской войны скорость росла, и значительно (за три года без малого на 100 километров в час), а потом почти на десятилетнем участке график идет, можно считать, горизонтально. Повышается, но настолько медленно, что нетрудно представить себе, с какими муками доставались тогда конструкторам каждые 10-15 километров в час. Пять лет, с 1925 по 1930 год, – никакого прироста. В 1930 году – чуточный прирост, еле заметный, и опять остановка на два года. В 1932 году – еще километров 15-20…

' Такие временные задержки развития обычны в мировой науке и технике, когда периоды молодости открытий и изобретений, ускоренного движения вперед сменяются периодами замедлений. Потом вновь наступают ускорения, появляются очередные идеи, ломаются привычные представления.

Все это известно, все это верно. Но здесь остановилось развитие главного качества принципиально самого скоростного транспорта – перестала расти его скорость. Можно ли было долго такое терпеть? Причем к началу 30-х годов мнение авиационных тактиков о скорости изменилось, тем более о скорости истребителя. Как же ее увеличить, быстро и существенно? На этот вопрос авиационная наука по-прежнему ответа не давала. Авиационная – не давала, а военная наука в конце 1933 года категорически потребовала: скорость истребителей в ближайшем будущем поднять до 450 километров в час…

Когда конструкторские бюро и НИИ авиапромышленности получили это официальное требование, в Управлении ВВС зазвонили телефоны: уж не машинистка ли там напутала, не стукнула ли наманикюренным пальчиком по четверке вместо тройки?

Но управление стояло на своем: 450! Есть сведения, что наиболее вероятный противник уже приступил к решению этой задачи.

Спор пришлось вынести на расширенное совместное совещание представителей Наркомвоенмора и Наркомтяжпрома, в который входило тогда Главное управление авиационной промышленности. Протокольной записи выступлений, очень бы любопытной, найти пока не удалось, а по свидетельствам устным и печатным (у В.Б. Шаврова в «Истории конструкций самолётов в СССР»), совещание шло так. Вели его, сидя рядом, наркомы К.Е. Ворошилов и Г.К. Орджоникидзе. На стенах зала «промышленники» заранее развесили большие красочные плакаты, подтверждавшие невыполнимость требований ВВС, – таблицы и графики мощностей, тяг винтов, воздушных сопротивлений и прочего, чтобы плакаты эти всем отовсюду были хорошо видны. Чтобы каждый при объективном отношении к делу мог воочию убедиться, что здесь защищают не чьи-то ведомственные интересы, а науку… ей-богу, непонятно даже против чего! Против недоразумения, видимо…

Военные никаких плакатов с собой не привезли. Только на столе перед начальником вооружений РККА М.Н. Тухачевским лежала толстая синяя папка.

Первыми выступили докладчики от промышленности. Их доказательства свелись опять же к сравнению так называемых потребных и располагаемых мощностей моторов. Располагаемые – мощности реальных моторов, наличных и проектируемых, потребные – ясно, что это такое: потребные для достижения той или иной скорости. Графики были вычерчены для всех мыслимых типов истребителей, для разных высот полета, в одних и тех же координатах «скорость – мощность». На малых скоростях, видно было, реальные моторы оказывались достаточно мощными, даже с избытком: кривая располагаемых мощностей лежала выше кривой потребных. (Причем, надо заметить, избыток мощности – тоже не роскошь для истребителя. Ее запас бывает нужен, чтобы в критический момент боя догнать противника или уйти от него, совершить маневр.) С ростом скорости мощность требовалась всё бóльшая: нижняя кривая, поднимаясь, приближалась к верхней. Затем они пересекались. Все! – силы мотора исчерпаны… За точкой пересечения лежала, очевидно, область недостижимого, во всяком случае, недостижимого с обычными моторами, поршневыми, не с какими-нибудь ракетными.

Все это было действительно объективно, просто, наглядно, построено по результатам теоретических исследований, испытаний в аэродинамических трубах, сотен, если не тысяч опытных полетов, а также гонок моторов на земле, в испытательных боксах. Учитывались, по статистике, и возможные при расчетах ошибки: зоны таких среднестатистических ошибок были оттенены бледной штриховкой около кривых, выше и ниже каждой. Можно ведь ошибиться как в ту, так и в другую сторону – из-за неточности измерений и вычислений завысить или занизить результат. С максимальной четкостью было показано, что с реальными, с располагаемыми мощностями моторов истребители еще могут одолеть 350 километров в час, ну а выше – абсолютная химера. Не рассчитывать же всерьез на «лунатиков», на общественников-ракетчиков в подвале на Садовой![3]

Выступили представители промышленности. Мотористы, самолётчики, аэродинамики… Что им можно было возразить?

Дисциплинированные военные сидели тихо, посматривая на свое начальство. Тухачевский, склонившись к синей папке, что-то отмечал в ней карандашом.

Орджоникидзе насторожился: для чего тогда собирались, людей от дел отрывали, если все уже ясно, сказать больше нечего?

 – Товарищ Тухачевский, вам слово! Тухачевский поднялся, но так неохотно, будто через силу…

 – Да, теперь мы наконец все поняли, спасибо. Кривые вот в самом деле пересекаются… Только поймите и нас: видите ли, машина-то такая уже построена! Почти такая. И уже летает. 420 километров в час – вот отчет о ее испытаниях в нашем НИИ!

1

И он передал синюю папку Орджоникидзе.

 – …А вот перед вами, просим любить и жаловать, конструктор самолёта – комбриг Бартини Роберт Людовигович!

Эффект был сильный, любил Михаил Николаевич и умел провести «военную игру» с ошеломлениями… Орджоникидзе, найдя в папке дважды обведенную красным карандашом Тухачевского цифру «420», вспылил:

 – Позор! С глаз долой убирайте все эти ваши «секай-пересекай»! Кончен разговор, записываем решение: принять требование товарища Реввоенсовета!..

(Кому-нибудь это наверняка резанет ухо так же, как клятва Бартини перед эмиграцией в СССР. Но и «товарищ Реввоенсовет» – полностью в духе того времени.)

Так, в 1933 году максимальная скорость наших истребителей подскочила сразу примерно на 100 километров. А дальше с этой новой отметки на графике скоростей опять идут прибавления по 10-15 километров в час, но уже гораздо чаще.

Экспериментальный самолёт «Сталь-6», типа истребителя, был построен в ОКБ НИИ Гражданского воздушного флота, испытали его летчики НИИ ВВС А.Б. Юмашев, П. М. Стефановский и Н. В. Аблязовский. В Главном же управлении авиационной промышленности о нем никто ничего не знал до совещания у Ворошилова и Орджоникидзе. И в Наркомвоенморе об этой машине знали немногие; даже в цехе окончательной сборки НИИ ГВФ она стояла отгороженная от других машин брезентовым занавесом, потому что человеку искушенному один ее вид мог сказать больше, чем следовало. Когда начальник ВВС Я.И. Алкснис, отогнув угол брезента, все же показал ее издалека одному летчику, тот рванулся было к ней, но был схвачен за ремень могучим Яковом Ивановичем. «Я словно увидел там обнаженную девушку, – простодушно поделился потом этот летчик своей радостью с Тухачевским. – Просил, просил Алксниса: «Пустите меня к ней, все равно же показали!» – а он: «Нельзя, еще рано, и зря я тебя распалил, такого-сякого…»

Естественно, тайна нужна была Тухачевскому и Алкснису не для будущего эффекта на совещании, а только чтобы в работе над самолётом обойтись без преждевременных споров. Ради этого пошли и на некоторую вроде бы потерю времени (на самом деле, избежав споров, время выиграли), и на лишние затраты; «Сталь-6» строилась в не очень подходящих для этого условиях НИИ ГВФ, которому боевые самолёты были не по профилю, – там не было крупных авторитетов по ряду вопросов аэродинамики и технологии. Такие специалисты работали в других институтах и конструкторских бюро, в промышленности.

А какие, собственно, новые идеи выдвинул Бартини? Такими ли уж спорными они были? Неужто их нельзя было изложить заблаговременно, привести свои таблицы и графики, обсудить их открыто и построить самолёт дружно, сообща, быстрее – и, может быть, сделать его еще лучше?.. Летчик-испытатель П. М. Стефановский считал, например, что в НИИ ГВФ «Сталь-6» тогда не довели, что скорость этого самолёта вполне могла быть выше еще километров на 20-30.

В среде, далекой от техники, существует стойкое убеждение, что инженерные профессии уже тем основательнее, а заодно и спокойнее всякого рода гуманитарных, что техническую идею всегда можно оценить цифрами, точно, и, следовательно, отстоять или похоронить ее обоснованно. Что хорошо, то хорошо, а что плохо, то уж плохо, не взыщите… Или – или.

Это заблуждение. В технике не больше безупречно объективных критериев, чем в гуманитарных науках. А может быть, еще меньше, потому что завораживающие цифры, как это ни парадоксально, можно при сильном желании подвести под любую инженерную оценку. И тот, кто их подвел, сам часто первым попадает к ним в плен; попавшись, упрямо отвергает все противоположные мнения, забывая старую истину, что математика – как мельница: что в нее засыплешь, то и получишь. Из зерна получишь муку, из булыжников – пыль… Иными словами, чутье и интуиция, а также совесть в инженерном деле играют не меньшую роль, чем методики и расчеты.

Как любой создатель по-настоящему новой техники, Бартини сталкивался с этим все пятьдесят лет своей конструкторской работы. Когда в 1929 году в ЦАГИ рассматривались его первые проекты (три проекта гидросамолётов и экспериментальный истребитель), к всесторонне обоснованному решению – объективному или хотя бы единому – ученые, летчики и моряки так и не пришли. Но интуитивно определили, что, несмотря на веские возражения, есть все же в этих проектах нечто заманчивое, перспективное, а по совести- – не ограничились требовавшейся от них только инженерной оценкой: обратились в ВСНХ и Реввоенсовет с предложением перевести комбрига Бартини на работу в промышленность, пусть временно. Посмотреть, как он сам построит эти самолёты… И предложение было принято, Бартини возглавил Опытное конструкторское бюро. В 1930 году он попал в еще более сложную ситуацию. Решалось, какой эскизный проект передавать на рабочее проектирование: Бартини, чьи самолёты еще никто не видел в воздухе, или известного во всем мире конструктора Дмитрия Павловича Григоровича. Работал тогда Д.П. Григорович в заключении, обвинили его во вредительстве, и отстоять свой замысел ему, понятно, было весьма важно – на карту ставилась его конструкторская судьба, если не более. И победить он мог без особого труда: уже того хватило бы, что Бартини задумал машину невероятных, едва ли достижимых по тогдашним представлениям размеров и веса. Сейчас такой вес неудивителен, он давно превзойден, но мы говорим о начале 30-х годов, поэтому сравним, что в то время было и что предлагалось. Был шеститонный бомбардировщик ТБ-1; правда, готовился уже к первому вылету и семнадцатитонный четырехмоторный ТБ-3, «наиболее выдающийся не только для своего времени», как о нем пишут историки, а Бартини предлагал сорокатонный морской бомбардировщик МТБ-2, да еще и экзотической тогда схемы: катамаран. Двухлодочный, стало быть тоже катамаранный, «морской крейсер» МК-1 А.Н. Туполева весом около 30 тонн («уникальный и крупнейший из числа когда-либо построенных самолётов этой схемы») появился только четыре года спустя.

Так что от авторитетного, несмотря на статус зека, Григоровича его сторонники ждали всего лишь сомнения в осуществимости бартиниевского катамарана. Одно это решило бы спор в пользу Дмитрия Павловича. А он заявил: «Я не сумею сейчас объяснить почему, но чувствую: то, что предлагает Бартини, правильно. Поэтому свой проект я снимаю».

 – О Григоровиче я был наслышан еще в Италии, от институтских преподавателей, – рассказывал Бартини. – При знакомстве он показался мне человеком нелегким. Еще бы! Старый специалист, интеллигент, служивший стране не за страх, а за совесть, и ясно было, что, оклеветанный, он мог бы таить в душе обиду. А ведь не таил! То есть хочу сказать, на всю страну не таил… И, веря в силу здравого смысла, справедливости, что думал о моем проекте, то и выложил, без тактических, деляческих соображений. Редкая способность!..

Но окончательно судьбу проектов и как вести работы дальше решали не Григорович и не Бартини, а руководство их огромного полутюремного так называемого Центрального конструкторского бюро, ЦКБ-39 ОГПУ. Руководство было соответственное. Его идея: собрать в единых крепких стенах по возможности всех наиболее значительных конструкторов и авиаспециалистов, с тем чтобы строить там опытные машины общими дружными усилиями, набрасываясь на каждую «всем миром», по очереди, и, таким образом, не успеешь оглянуться, как обставишь соперников за рубежом. Надежда покоилась опять же на простом основании: не распылять силы, заменить буржуазную конкуренцию соцсоревнованием под надежным присмотром. Ну а такие тонкости, как интуиция, несхожие представления об эстетике технических решений, как, наконец, совместимость и несовместимость характеров людей, да еще людей талантливых, стало быть, – что поделаешь! – знающих себе цену, во внимание не принимались. Наука, формулы для всех едины? Вот и ищите по ним единственно правильные решения…

В ЦКБ собрали и заключенных конструкторов (Д.П. Григоровича, Н.Н. Поликарпова и других), и вольнонаемных, хотя их тоже не всех уговаривали туда переместиться, а просто велели – и делу конец. Бартини в ЦКБ направили из армии.

Не могу себе простить, что не расспросил его как следовало бы, когда он понял истинный смысл этого заведения – одной из первых, еще «деликатных» проб сил в избиении научно-технических кадров? Все думалось, успею расспросить. (К тому же в первые годы нашего знакомства он явно не очень мне доверял, а потом другие вопросы заслонили этот.) Но предполагаю, что если он и понял, то не сразу, упустил время. Что-то запорошило ему глаза, и не ему одному, как известно. Иначе, уверен, он придумал бы выход, по крайней мере для себя. Ведь стреляный был уже воробей – Савинкова с Юсуповым обошел, муссолиниевских профессионалов, еще кое-что весьма существенное значилось на его боевом счету коммуниста, офицера, подпольщика.

В предположении этом меня укрепляет свидетельство Л.Л. Кербера, бывшего заместителя А.Н. Туполева. Году в 39-м, пишет Кербер, доставленный из Бутырок, после лагерей, в спецтюрьму, где заключенные Туполев,

Петляков и Мясищев строили бомбардировщики, он встретил там и Бартини, тоже уже зека, а также многих из тех, кто в свое время отбыл первый срок в ЦКБ-39. Так вот, даже и тогда, восемь-девять лет спустя, «понять Роберт ничего не мог, особенно его поражало, когда его обвиняли в том, что он продал что-то Муссолини. Волнуясь, он переходил на итальянский и что-то быстро говорил на нем. Все время слышалось слово «инконсептибиле» (непостижимо)».

Итак, 1930 год, ЦКБ… Проект катамарана приняли, но построить его Бартини не дали. И вообще ничего грандиозного не вышло из объединения конструкторских сил под покровом ОГПУ, никакого рывка. «Организация была многолюдная и бестолковая, расходы большие, а отдача слабая», – писал впоследствии о ЦКБ А.С. Яковлев.

Конструкторы предлагали другой путь: не трогать коллективы, с трудом сработавшиеся, не разваливать их, насильно совмещая, оставить как есть чувствительный к малейшим помехам творческий процесс, а вот производство – объединить. Составить для него план не последовательного изготовления машин, а частично параллельного. Для этого детали, узлы и агрегаты всех машин изготавливать одновременно, на окончательную же сборку подавать их последовательно, так, чтобы цехи не простаивали и чтобы на сборке не было авралов – чтобы не кидаться там на единственную машину со всех сторон, расталкивая друг друга. Тогда самолёты, хотя и разные по конструкции, опытные, можно будет строить быстро, почти как на серийных заводах, и квалифицированных рабочих для этого потребуется меньше.

Руководители ЦКБ не посчитались с мнением конструкторов и с поддержавшей их парторганизацией. Тогда Бартини послал об этом докладную записку в ЦК ВКП(б).

Через несколько дней его и секретаря парткома вызвал прибывший для этого в ЦКБ большой начальник из ОГПУ, очень важное и хмурое лицо с четырьмя ромбами (минимум генерал-полковник в переводе на нынешние звания, а то и генерал армии). Секретарь был вызван первым, но пробыл он «на ковре» недолго, заявив: «Я здесь представляю парторганизацию, и не я к вам должен приходить, а вы ко мне!» До вполне железного «порядка» еще оставалось семь лет, отпор вмиг стер хмурь с четырежды ромбоносного лица, и Бартини уже предложили стул… Тем не менее за всем этим последовал приказ: Бартини уволить, его группу расформировать.

Узнав об этом, М.Н. Тухачевский и заместитель начальника Главного управления ГВФ Я.Я. Анвельт добились, чтобы Бартини назначили главным конструктором ОКБ НИИ ГВФ.

Но задание он получил другое: разработать экспериментальный самолёт, близкий по эксплуатационным и производственным характеристикам к серийному истребителю и чтобы скорость была более 400 километров в час.

2

Еще раз подчеркнем, что, считая такую машину нереальной, специалисты из Глававиапрома были по-своему правы. Они действительно знали все, во всяком случае больше, чем кто-либо со стороны, о самолётах всех типов и назначений, в том числе и о гипотетическом тогда истребителе, имеющем скорость 450 километров в час. Знали, какого он будет веса, с какой силой встречный воздух будет давить на его крыло, фюзеляж, оперение, шасси, на радиатор системы охлаждения мотора… Силы получались огромными, двигателя, чтобы их преодолеть, не было в наличии. Все это явствовало из расчетов и статистики, уже тогда достаточно богатой. Сейчас методы расчетов стали еще надежнее, тоньше, статистика еще богаче, и вера в них – вера, что любую научную или техническую задачу, если только она «реальная», можно одолеть просто коллективным нажимом грамотных специалистов, без капризных гениев-одиночек, – стала еще крепче. «Я глубоко убежден, – пишет, например, академик И.В. Петрянов-Соколов, – что сейчас изобретатель-одиночка является анахронизмом, более того, он социально вреден…»

Академик, возможно, имеет в виду таких одиноких, часто малограмотных старателей в технике, каким не были ни Туполев, ни Григорович, ни Бартини. Однако нет сомнения, что, если бы ОКБ НИИ ГВФ возглавил не Бартини, а один из тех специалистов (пусть очень хороших, первоклассных), кто считал скорость 450 километров в час несбыточной, она и не состоялась бы. Во всяком случае, в то время не состоялась бы, в 1933 году.

А окажись такой Бартини в полном одиночестве – он ведь все равно не бросит свои замыслы! Станет по возможности работать дома, как и бывало не раз в истории науки и техники, а потом, глядишь, двинется обивать чьи-то высокие пороги, «социально вредить», потому что вдруг да и окажется правым… Что тогда делать академикам?

Среди аргументов, подготовленных в Глававиапроме к спору с ведомством Ворошилова и Тухачевского, одним из самых сильных был предполагаемый вес такого истребителя. Вес получался непомерно большой – и за счет мотора с потребным ему запасом топлива и масла, и за счет конструкции самолёта, которая должна была выдержать аэродинамические и инерционные нагрузки в небывало скоростном полете. Причем значительная доля аэродинамической нагрузки приходилась на «торчащие» во встречном воздушном потоке стойки и колеса шасси и на радиатор системы охлаждения мотора.

Как можно было обойти эти соображения и расчеты?

В одной из рабочих тетрадей Бартини, к счастью, сохранившейся в личном архиве близкого ему человека, есть наскоро записанные тезисы выступления на какой-то конференции, уже послевоенной. Писал он для себя, малоразборчиво, но, зная его позицию в этих вопросах, смысл строк понять можно.

Техника, пишет он, развивается двояко: более или менее длительные периоды улучшений прерываются качественными скачками, диалектически. Улучшения – это «как делать», это следование выработанным методикам конструирования; скачки – «как не делать», «как обойтись без…». Нужны оба подхода, но второй, скачки, соответствующие (в тетради стоит знак равенства) «складкам во времени», культивируется слабо.

Или иначе – это уж я вспоминаю его рассуждения, которые сам слышал, – предположим, сказал он, что у вас никак не решается шахматная задача. И решить ее нельзя, это доказано. А вы, не считаясь с правилами игры, достаете из кармана еще одну пешку – и все у вас получается!.. Прием, разумеется, недопустимый в шахматах, но кто его запретил в технике?

Расставив только законные фигуры в задаче создания истребителя на скорость 450 километров в час, специалисты не предусмотрели, что шасси и радиатор системы охлаждения можно убрать из встречного воздушного потока – совсем убрать, и не на что станет ему давить, – а конструкцию самолёта, применив в ней новое сочетание старых, вполне реальных материалов и новую технологию соединения деталей, удастся сделать необыкновенно легкой. По статистике, такого снижения веса в 1933 году получиться не могло.

Шасси «Стали-6» полностью убиралось в полете, к тому же было не трех-, а одноколесным (впервые в истории нашей авиации) – с одним колесом под фюзеляжем, с небольшим костылем на хвосте и с двумя тоже убираемыми стойками на концах крыльев. Стойки поддерживали самолёт на стоянке, в начале разбега перед взлетом и в конце пробега после посадки. Теперь похожую схему шасси, велосипедную, применяют даже на тяжелых самолётах. Вместо колеса можно было поставить лыжу, об этом просил Тухачевский, так как фронтовому истребителю базой должен был служить не только благоустроенный аэродром с бетонными взлетно-посадочными полосами, но и любая ровная поляна подходящих размеров. «Мы – страна снежная, – сказал Тухачевский Анвельту и Бартини. – Полгода полевые аэродромы в заносах, и расчищать их пока нечем. Не заключать же с противником перемирие на зиму…» Лыжа в полете прижималась к фюзеляжу и тоже практически не давала дополнительного сопротивления.

В безрадиаторной, или, как ее еще называют, испарительной, системе охлаждения мотора «Стали-6» вода, отнимая тепло у цилиндров, не просто нагревалась градусов до 80, как в обычных системах, применявшихся на других самолётах, а все время кипела, испарялась. Пар уходил конечно же в радиатор, но особого типа: в зазор, щель, образованную двойной обшивкой крыла, – там, остывая, снова превращался в воду, которая опять подавалась в двигатель для охлаждения цилиндров. Работать такому мотору было тяжелее, жарче, но на такой режим его и рассчитали. Система получилась довольно сложная, зато во встречный поток ни одной своей частью не высовывалась, как нельзя лучше вписалась в небольшие габариты машины. Это помогло сделать обводы машины плавными, такими, что воздушное сопротивление полету сразу заметно упало. Намного позже немцы применили испарительное охлаждение мотора на рекордном истребителе «Хейнкель-100»; а сейчас такая система, несмотря на ее усложненность, разработана для доменных печей, где радиаторов можно ставить сколько угодно и каких угодно размеров. Значит, оказалась еще и экономически выгодной. Лицензии на нее у нас купили Япония, ФРГ, Голландия, Австралия…

А конструкция самолёта получилась необыкновенно легкой потому, что в ней были применены в наивыгоднейшем сочетании тонкостенные детали из разных сталей, нержавеющей и хромомолибденовой. Очень тонкие стенки этих деталей удалось соединить точечной электросваркой, хотя специалисты были уверены, что стали эти сваркой не соединяются.

До Бартини никто такой самолёт построить не догадался. Именно не догадался, так как все три находки никак нельзя было назвать открытиями, ранее науке неизвестными. Шасси на одном колесе? Бартини всего лишь использовал на суше опыт морской авиации (разумеется, переосмыслив этот опыт): с одной опоры взлетают и на одну садятся «летающие лодки». Убирающееся шасси? И до этого были поднимаемые шасси, назад отводимые, появилось уже и полностью убираемое – пассажирского ХАИ-1 в 1932 году[4]. Что вода, кипя и испаряясь, отнимает тепло у сосуда, в который налита, не дает ему нагреться выше температуры кипения – тоже давно не новость даже для домохозяек, ставящих чайник на плиту. А также что пар, попадая на холодные стенки конденсатора, например зимой на окна, оседает на них каплями, вновь превращается в воду…

И только проблема сварки сталей разных марок потребовала сложного научного решения. Хотя опять же задумались об этом конструкторы не впервые.

Еще в начале века К.Э. Циолковский разработал проект дирижабля с оболочкой из гофрированных железных листов, потом из стальных. По расчетам, такая оболочка могла быть очень тонкой и легкой, потому что сталь была тогда самым прочным конструкционным материалом. Но соединить такие листы не удавалось, их слишком тонкие кромки рвались под болтами и заклепками. Пробовали разные другие соединения, они тоже «не держали» нагрузку, а точечную электросварку тогда еще не изобрели. Даже в конце 20-х годов конструкторы ее еще не освоили. В Англии, куда специальная древесина и дюраль ввозились из других стран (а в случае войны, морской блокады импорт был бы затруднен), некоторые фирмы пытались заменить эти материалы сталью, но тоже без сварки и успеха также не добились.

В те годы у нас в Военно-воздушной академии имени Н.Е. Жуковского начались опыты по точечной электросварке тонкостенных стальных конструкций. Затем в НИИ ГВФ появился отдел опытного самолётостроения, руководил им один из соратников А.Н. Туполева, главный конструктор Александр Иванович Путилов. В этом отделе в 1930-1933 годах были построены два пассажирских самолёта: «Сталь-2» и «Сталь-3». Оба они пошли в эксплуатацию, в серийное производство, а «Сталь-3» летала на линиях ГВФ до самой войны. Самолёты эти были очень легкие, соединения тонкостенных стальных деталей – сварные, точечные.

Оставалось сделать еще один шаг на этом уже обозначившемся пути: объединить в одной сварной конструкции лучшие свойства разных сталей – прочность, пластичность, стойкость против коррозии и так далее. Наивыгоднейшую комбинацию свойств давали нержавеющая и хромомолибденовая стали.

Но сваривать их надо было по-разному. Нержавеющую – быстро, коротким электрическим ударом большой силы, иначе, если процесс хотя бы чуть-чуть затянуть, из капли расплава успевали выпасть некоторые вещества, делающие сталь нержавеющей, и в сварном шве она становилась обычной. А хромомолибденовую надо было, наоборот, варить медленно, слабым током, дающим относительно низкую температуру, иначе перегретая точка, быстро охлаждаясь на воздухе, перекаливалась, делалась хрупкой, и шов рвался. Требования противоположные, то есть режимы сварки несовместимы, стали – несвариваемы. Вопрос исчерпан.

Делясь однажды секретами инженерного мастерства с молодыми конструкторами, приводя характерные случаи «как не делать», Бартини рассказал про старинную гравюру: запечатленный с натуры праздник на Неве – спуск на воду первого парохода. Всем был хорош пароход: изящен, ничего в нем лишнего, нефункционального, – только почему-то с кирпичной трубой… И ясно, что никому эта несуразица в те времена не резала глаз. Видимо, долгий заводской опыт предписывал паровой машине трубу непременно из кирпичей.

Этот разговор с Бартини вспомнил много лет спустя, выступая перед историками техники, известный в прошлом авиаконструктор И.Ф. Флоров. Вспомнил к тому, что сам Бартини обладал удивительным по остроте инженерным зрением, способностью замечать «кирпичные трубы» там, где они вовсе не обязательны, но никому другому почему-то не видны, – и из общедоступных, давно не новых научных истин делать совершенно неожиданные практические выводы.

Так было и со сваркой хромомолибденовой и нержавеющей сталей. Бартини и инженер Сергей Михайлович Попов разработали для этого свою технологию: сначала давали сильный, но такой по времени короткий ток, что хромомолибденовая сталь не успевала перегреться, затем через реостат снижали его до уровня, до температуры, при которой из нержавеющей стали вещества не выпадали. И все получилось по науке, нержавеющая и хромомолибденовая стали соединялись сваркой без применения в этой технологии каких-либо неведомых ранее открытий. Регулирование процесса, своевременную смену режимов поручили автоматике (человек с этим не справился бы), протекали они в сотые доли секунды, так что на вид и на слух ничего особенного в этой сварке не было. Машина работала как всегда, медные электроды сжимали края деталей, сшивали их точками: тик-тик-тик-тик… Точка-точка-точка… А что в ее стрекотании за каждым коротким «тик» следовало чуть более долгое «та-ак» – это цеховых сварщиков не касалось, они этого не замечали, стало быть, не видели. Один из них и сорок лет спустя оставался уверенным, что режим сварки был сплошной, никакой не сменяемый и что когда-то его просто подобрали умельцы, мастера. Пробовали, пробовали – и нащупали…

3

Таким образом, тупик в росте скоростей самолётов был тогда преодолен не столько научно-технический, сколько психологический. И забрели-то в этот тупик лишь некоторые специалисты; остается лишь посокрушаться задним числом, что именно к ним прислушалось их ведомство. Другие в те же годы стремились взять рубеж в 400 километров в час независимо от Бартини – хотя бы потому, что не знали об этой его работе. Вскоре после «Стали-6» скорость более 400 километров в час показали И-14 (АНТ-31 бис) А.Н. Туполева и П.О. Сухого, знаменитый И-16 Н.Н. Поликарпова… Что же, и это застало Глававиапром врасплох?

Строились и за границей самолёты, превосходившие 400 километров в час. Успех их конструкторов в борьбе с теоретически вычисленными «невозможно» помог, как это всегда бывает, двинуть вперед смежные области техники. После обсуждения «Стали-6», например, на которой стоял иностранный двигатель (своего подходящего не было), мы приобрели лицензии на авиадвигатели французской фирмы «Испано-Сюиза»; задание изучить опыт этой фирмы и создать свои мощные двигатели водяного охлаждения получил сотрудник Центрального института авиационного моторостроения В. Я. Климов, впоследствии академик, а с 1935 года – главный конструктор «сотых» моторов и моторов ВК, хорошо знакомых фронтовикам-авиаторам.

На том же совместном совещании представителей Наркомвоенмора и Наркомтяжпрома Г. К. Орджоникидзе предложил дать Бартини заказ на разработку уже настоящего, не экспериментального истребителя, поскольку на экспериментальном не было некоторых агрегатов, нужных боевому самолёту, прежде всего не было вооружения. По этому заказу в ОКБ НИИ ГВФ был спроектирован истребитель «Сталь-8» с максимальной скоростью 630 километров в час, то есть с новым, еще большим скачком скорости – в целых 200 километров… Но достроить «Сталь-8» не удалось, в конце 1934 года работа над ним остановилась. Почему, кто ее остановил – еще предстоит узнать. А пока историки не очень убедительно пишут, что, мол, Аэрофлот, как организация гражданская, тяготился военной темой, а Глававиапрому ее не поручали. Имеется тут, правда, и одно техническое соображение, вернее, тактическое. Утверждали, что испарительное охлаждение слишком уязвимо в бою: достаточно одной пулевой пробоины, чтобы весь пар из системы вышел, и тогда мотор сгорит. Хотя что мешало, скажем, разделить систему на отсеки? Способ этот также давно известен, применяется в кораблестроении, так что заново здесь ничего изобретать не пришлось бы. А может, и на отсеки конденсатор делить не понадобилось бы: степень уязвимости испарительной системы охлаждения, не разделенной на отсеки, была проверена на «Стали-6» в нескольких полетах. В крыле-конденсаторе вырезали кусок обшивки, и оказалось, что пар из этой большой «пробоины» мгновенно не выходит, воду система катастрофически не теряет. Наоборот, воздух туда, бывало, подсасывался, так как в системе возникал вакуум. Летал А.Б. Юмашев, каждый раз дольше чем по полчаса: для скоротечного воздушного боя, как правило, достаточно.

А выигрыш в скорости получился бы гигантский для тех лет. Скоростей около 600 километров в час наши серийные истребители достигли потом лишь в 1939-1940 годах, с такими примерно скоростями они летали в начале войны. Первым у нас за этот рубеж вышел опытный ракетный БИ-1 А.Я. Березняка и А.М. Исаева в 1942 году.

В 1934 году «Сталь-6» была в НИИ ГВФ показана комиссии Коминтерна – как отчет коммуниста Роберта Бартини в верности клятве. От Италии в комиссию входили один из основателей ИКП Эджидио Дженнари и писатель Джованни Джерманетто.

4

Дома у Бартини пустовато, необжито. Хозяину не до этого – некогда ему… Даже книг не так уж много, но место они занимали основное. Книги, в большинстве по естественнонаучным знаниям, – единственное, кажется, что он хранил в относительном порядке: до небывалой для себя высоты в этом смысле дошел – стеллажи в коридоре укрыл пленкой, чтобы реже обращаться к пылесосу. А «ценных» вещей у него не было. Вот разве что несколько искусно сделанных моделей самолётов и гипсовый бюст, тонированный под старую бронзу, на деревянной дорической колонке – портрет Бартини, подарок Андрея Петровича Файдыша-Крандиевского. А.П. Файдыш лепил Королева, Циолковского; как всякий художник, пристрастно искал в своих моделях наиболее ему самому интересные и близкие черты характера. У его «авиаконструктора Бартини» спокойное лицо, сжатый, не привыкший к смеху рот, сдвинутые брови с крутым переломом… Бартини был красив, «по-римски» красив, и в самом деле крайне редко смеялся. А вот что касается спокойствия, то тут, опять скажу, проявлялась не столько его природа, сколько очень тяжело ему доставшееся, выработанное умение загонять вглубь свои взрывчатые южные эмоции, не давать им воли хотя бы на службе. (Дома я не раз видел его расстроенным, даже обозленным. Ему всегда бывало неловко, что он не сумел сдержаться. Спросишь его: «Вы устали?» – «Да, немножко…») От слишком многих людей, обстоятельств зависела реализация его замыслов. Самолёт дорог, решения по проектам требуют, понятно, большой осторожности, и порой достаточно одного чьего-нибудь авторитетного «нет», чтобы работа была остановлена или отложена на неопределенный срок, а вот «да», согласий, почти каждый раз должен быть целый список, с трудом выколачиваемый. Случалось, что на Бартини даже повышали голос, но не бывало, по крайней мере мне не известно, чтобы он кому-либо ответил тем же. Единственный раз, говорят, выходя из некоего важного присутствия, он с силой прикрыл за собой двойные двери, одну за другой, подчеркнуто.

Сам он шутил тоже редко, причем как-то задумчиво… Однажды ему привезли статью о его работах, написанную для популярного издания. Он ее прочитал вздыхая и не завизировал:

 – Здесь слишком много непонятной техники.

 – Ну что вы, Роберт Людовигович! Статья побывала у консультантов, в редакции ею очень довольны…

 – Да? Очень?.. Значит, постеснялись сказать, что огорчены.

 – Хорошо, давайте конкретно: что в ней может быть непонятно и кому? Школьнику, домохозяйке?

 – Да… Кому? Мне непонятно.

…Научная литература, военная, техническая. Художественной почти не видно, хотя Бартини так или иначе ориентировался во всех новинках. Библиотечные, наверное, читал и тут же отдавал. Модели и фотографии самолётов: «Сталь-6», ДАР, «Сталь-7», какой-то большой самолёт в ночных огнях бежит по мокрой бетонной полосе… На стенах рисунки, простым карандашом и в цвете. Автор – Бартини. Насколько они совершенны по исполнению, судить не берусь, а сюжеты – неожиданные для авиаконструктора и не всегда сугубо реалистические. Или их надо было про себя увязывать с чем-то оставшимся «за кадром». Вот потухающий костер в глухом лесу, сквозь сизый дым еле просматриваются склонившиеся над костром скорбные тени. Лицо узника, лежащего за колючей проволокой, кровь стекает с губ.

Олень у горного озера: Вот двое исступленно вперились друг в друга: невероятно жирный и невероятно худой. Торжественное шествие, поющая толпа, впереди – странный персонаж: одна сторона лица у него ласковая, другая – жестокая харя. Дикари катят шестами огромное бревно, на них смотрят великан и девушка. Любовники на траве, рядом, ночью, а в небе над ними горит не то нездешне яркая луна, не то чересчур близкая звезда. Автопортрет; но почему-то на заднем плане – грязное узкое оконце, сквозь которое, с той стороны, в Бартини с ужасом вглядывается молодая женщина…

Зачем все эти отвлеченности и символы человеку, по горло занятому совершенно земным, важным делом?

 – Это еще что! – сказал мне сотрудник одного из проектных институтов, где Бартини работал в 50-х годах. – У нас в городе он обставил свою квартиру, пожалуй, еще чуднее. Одну комнату попросил выкрасить в ярко-красный цвет, другую сам разрисовал таким образом: на голубом потолке – солнце, чуть ниже, на стенах – поверхность моря, волны в белых барашках, кое-где островки. Чем «глубже», чем ниже по стенам, тем зелень воды гуще, темнее, и в самом низу – дно… Камни, длинные полегшие растения, рыбы, всякие прочие донные твари… Уж не знаю, как это стало известно в институте, потому что из самого Роберта слова о его частной жизни было не вытянуть в то время, – но как-то узнали, что в красной комнате, тревожной, он, видите ли, возбуждался, настраивался на фантазии, а в зеленой – отрешался от привычной обстановки: там, сидя на «дне», размышлял без помех…

Должен заметить, что описывали мне это жилье многие, кто бывал тогда у Бартини, и все несколько по-разному. Пусть так. Важно, что в главном свидетельства совпали: квартира была «чуднáя».

Человеческую жизнь Роберт Людовигович считал составленной из примерно двадцатипятилетних, заметно отличающихся один от другого периодов[5]. И сам он после семидесяти пяти заметно изменился, стал, что называется, контактнее. Познакомились мы, когда ему было слегка за шестьдесят, и в первое время я думал, что этого начального знакомства просто еще мало для полной между нами откровенности, но вскоре заметил, почувствовал непреодолимую границу, которую он провел и перед теми, кто был ему гораздо более близок. При этом он вовсе не был бирюком. Наоборот, иногда звонил, настойчиво просил приехать, подолгу не отпускал. Но после семидесяти пяти звонил чаще, очень часто, хотя врачи установили тогда для него строгий щадящий режим. Как раз это его угнетало: он не хотел признавать, что силы его на исходе. Последнее наше свидание (и расставание) прервал шофер: Бартини надо было ехать в КБ. Я попытался подать ему пальто – ничего из этой попытки не вышло:

 – Лет через десять, Игорь!

Известно, оправданно, что старики обычно сосредоточиваются на собственных заслугах, заботах. Также и Роберта Людовиговича тревожило, что не столько заслуги его, о них он мало думал, сколько заботы вдруг да никто не подхватит, и это одна из причин, почему он в последние свои годы стал несколько разговорчивее. Другая причина, по-видимому, все же нездоровье, боязнь подолгу оставаться одному. Но о болезни своей он упоминал без жалоб, а, например, прижимая руку к груди, говорил: «Я его прошу, ну, пожалуйста, ну еще немного постучи…»

Он прекрасно сознавал, что, какие персонально к нему подведенные тихой сапой обстоятельства, помимо тяжких общих в те годы, не дали осуществиться многим его замыслам. (Мне, бывало, «тончайшие знатоки» внутренней политики раздраженно втолковывали, что даже тема Бартини для советской печати и литературы – негласное табу. Не напечатают, не пропустят, а предлог – его найдут, не беспокойтесь… «Как же вы не понимаете? Ведь он итальянец! А наши, выходит, что – хуже?») И знал свой главный недостаток, подводивший его, когда все же открывалась перспектива строить машину: он увлекался принципиальными техническими решениями, проектами, но, как только дело доходило до их материализации, до «железа», терял к ним интерес, чувствуя – и совершенно правильно чувствуя, – что остальное можно сделать без него. Если, конечно, хотеть… И подхваченный, захлестнутый новыми идеями, редко доводил прежние до практических результатов. Про него говорили, что, занимаясь «чистой» наукой, он ощущал себя конструктором, создавал один за другим интереснейшие проекты, а получив для разработки этих машин конструкторское бюро, тут же превращался в ученого, исследователя. Однако он понимал значение своих проектов для развития авиации, не ревновал, когда его идеями пользовались другие конструкторы. И сам не пренебрегал удачными чужими находками, считал, что так и надо поступать для общей пользы. Предлагал даже создавать по-разному ориентированные конструкторские бюро, группы – по творческим склонностям участников. С тем чтобы в одних бюро только проверять «сумасшедшие» идеи, а в других проектировать по оправдавшимся идеям небывалые машины, уже с прицелом на серийное производство, на эксплуатацию.

И считал, как когда-то в ЦКБ, что собственный опытный завод отдельно при каждом конструкторском бюро – это «кирпичные трубы» в организации дела, культ личности, перенесенный в технику: культ главного конструктора. Это все равно, что строить Большой театр № 1 для исполнения опер только Хренникова, Большой театр № 2 для балетов только Щедрина, Большой театр № 3 только для Моцарта… Истинному Моцарту отдельный театр не нужен. «Мой» завод, «моя» машина – и больше ничья!.. Почему же тогда не пишут имя главного конструктора на бортах крейсеров, подводных лодок, сейнеров, ледоколов? Ведь у корабелов исторический опыт подлиннее и побогаче, чем у авиаторов!

Нет, мне кажется, не совсем верно, что Бартини был конструктором в ученом мире и ученым в мире конструкторов или, как про него еще говорят, героем-одиночкой. Будет жаль, если читатели воспримут его таким. Он был оригинальным, как любой крупный талант, как Туполев, Королев, Глушко, Антонов, Ильюшин, Григорович, он порой находил решения задач, перед которыми пасовали просто грамотные инженеры, ученые, хотя бы и собранные в могучие коллективы. И силу свою эту, свой дар ставил высоко. Но одиноким он не был. Как-то я сказал Бартини, что его разыскивает старый инженер, которого он должен хорошо помнить: «Он у вас всю войну работал…»

 – Не знаю такого.

 – Как не знаете? Он же был у вас ведущим по двигательной установке!

 – У меня?.. Что-то вы не то говорите. У МЕНЯ такой конструктор не работал, а вот СО МНОЙ – работал, помню…

Пятьдесят один год прожил Бартини в Советском Союзе, почти сорок пять из них был главным конструктором. С ним работали тысячи специалистов (с ним, а не у него, – он неизменно поправлял меня при таких оговорках, сколько бы я ни оправдывался, что слова эти, «у него», давно въелись в наш обиходный язык) – и он работал с ними. В моих записях его рассказов собраны в самых неожиданных соседствах, с одинаково уважительным к ним отношением, как к коллегам по единому делу создания новой техники, – математик Келдыш, физики Вавилов, Карл Сцилард, Румер, конструкторы Туполев, Лавочкин, Королев, уполномоченный по особо важным заданиям Наркомтяжпрома «пушкарь» Курчевский, «парашютист» Гроховский, менее известные, хотя и не всегда справедливо, главные конструкторы Шавров, Москалёв, Калинин, знаменитые летчики Стефановский, Юмашев, Галлай, Чухновский, профессор Остославский, фотограф Белов, военпред Ключенков, ведущие конструкторы Берлин, Ценципер, Ивенсен, Борин, начальник медницкого цеха Озимков, сотрудники ОКБ Казневский, Косулина, Дмитриев, слесарь-сборщик Пыль, сварщик Моравин…

И еще есть тысячи неназванных. Они не пришлись к слову, а пришлись бы – Роберт Людовигович и их вспомнил бы. В конструкторских бюро, особенно в опытных, объединены после тщательного естественного отбора в основном специалисты самой высокой квалификации, и по меньшей мере каждый десятый из них талантлив. Думаю, что не ошибаюсь. Чем же в таком созвездии отличается от остальных звезд главный конструктор? Чем, кроме врученной ему власти, официального руководящего положения, которое кто-то все равно должен занимать в любом коллективе? Размерами таланта? А как его измерить – талант? Как найти такого человека и вовремя дать ему проявиться, пока он еще не главный конструктор, а, например, студент, летчик, а то и рабочий?

Рецепты на этот счет пока не выписаны, кроме единственного: надо быть внимательным к своим ученикам, помощникам, не забывать, что они работают не у вас, а с вами.

Один такой случай стал уже хрестоматийным – когда преподаватель своевременно заметил в студенте качества главного. А.Я. Березняк учился в МАИ, его дипломным проектом руководил профессор, главный конструктор В.Ф. Болховитинов. Проект не залежался в архиве института, Болховитинов направил его в НИИ ВВС на заключение. Заместитель начальника ВВС Герой Советского Союза комкор Я.В. Смушкевич написал о нем в Наркомавиапром, и Березняка «распределили» в ОКБ Болховитинова, где он вместе с А.М. Исаевым, тоже молодым инженером, разработал ракетный истребитель БИ-1.

Но это случилось давно, еще до войны. Вся авиация в то время была молодой, в ней многое зависело от конструкторского вдохновения. А что сейчас – в эпоху все большей механизации и автоматизации уже и инженерного труда? Когда сами конструкторы иногда говорят: дайте нам только реальные требования на машину и средства – и мы вам любую сделаем общими силами…

Академик П.Л. Капица тоже допускает, что в какой-то мере одаренных одиночек можно заменить хорошо организованными грамотными коллективами, тем более что на практике это и проще, и надежнее, чем иметь дело с «гениями», которые к тому же часто бывают людьми непокладистыми. Но хотя успех дела, говорил П.Л. Капица на XIII Международном конгрессе по истории науки, полностью зависит от качеств всего коллектива, житейский опыт свидетельствует, что зависимость эта очень крутая, то есть очень чувствительная к составу участников такого объединения. Поэтому достаточно упустить хотя бы один большой талант, чтобы творческая деятельность фирмы сразу же стала гораздо менее плодотворной. «Но так же справедливо и обратное: появление даже одного крупного ученого сразу будет сильно повышать эффективность деятельности всего коллектива».

Вот и посчастливилось мне полтора десятка лет близко видеть одного такого, безусловно крупного… Генеральный авиаконструктор О.К. Антонов назвал его однажды, причем с трибуны, то есть тщательно взвешивая слова, гениальным. Ссылаюсь на Олега Константиновича, сам еще подожду с определениями, тем более со столь ответственными.

И сейчас вижу Бартини: пока помню – он для меня жив. Вижу, что он очень самолюбив. В то же время приветлив, быстро к себе располагает почти любого человека, хорошо улавливает ваше душевное состояние, интересы, «понимает» вас. Но сам скрытен, отвечает лишь на некоторые вопросы, остальные спокойно пропускает мимо ушей. Повторять вопросы бесполезно: он их опять пропустит… Я бываю у него примерно раз в месяц, иногда засиживаюсь, и не просто допоздна, а до утра, соображая: не пора ли честь знать? Угадываю это по его реакциям, когда смотрю на часы или встаю. Если нервничает, значит, надо задержаться. Снова углубляюсь в его бумаги. Говорим мы в последние годы мало, разговоры быстро его утомляют, он заметно ослаб. А бумаги – в моем распоряжении, и в них важные детали событий, хотя в основном о его делах мне все давно известно. Бартини работает в кабинете, оттуда доносится его негромкое сердечное покашливание. Телефон звонит все реже; за тяжелой шторой, чуть шевелящейся под ночным сквозняком, стихает уличный шум, на кухне принимается свистеть, греметь крышкой в десятый раз уже, наверное, вскипевший за вечер чайник. Приношу его, зову Роберта Людовиговича. У него и в чаепитии свой вкус, едва ли приемлемый для настоящих любителей: он смешивает в стакане заварку и сгущенный кофе. Минут пятнадцать тратим на вопросы-ответы и расходимся. Часов около трех, слышу, ложится. Уйти нельзя. Если бы можно, он сказал бы, а раз молчит – это надо понимать как просьбу подежурить. Через час устраиваюсь вздремнуть: на диване для меня, будто невзначай, оставлена подушка, свернутое одеяло, в нем белье…

Ну и что? Любой человек дела, тем более талантливый, много работает, как правило, самолюбив, о пустяках не болтает. И все они очень разные, эти люди, так что установить связь их привычек и характеров с оригинальными решениями технических задач затруднительно. Ильюшин, например, сам любил вникать в узкоспециальные вопросы и в сотрудниках КБ ценил такие склонности. Сам, бывало, проверял расчеты заклепочных швов на прочность – не всех, разумеется, швов, но при случае выборочно проверял, – сам выбирал защитные покрытия для деталей и удивлялся, злился, если инженер не мог назвать на память механические свойства или химический состав конструкционных материалов. Как будто все это при надобности нельзя найти в справочнике!..

А Королев, рассказывают, когда у него однажды попросил совета конструктор (и едва ли к Королеву приходили советоваться по какой-нибудь ерунде), встал из-за стола и ехидно предложил:

 – Давай-ка сядь в мое кресло! Садись, садись, не стесняйся… Чувствуешь, как оно припекает снизу, как жжет? Все понял? Ну вот и хорошо, так что теперь иди и сам решай свои проблемы, а мне хватит моих!

А Туполев «видел» технику «насквозь»… Увидел готовую к первому полету опытную машину, сказал: «Не полетит!» – и она не взлетела. Бегала потом по аэродрому, а от земли оторваться так и не смогла. Увидел в ЦАГИ самолёт, подготовленный к испытаниям на прочность, показал пальцем: «Вот здесь сломается!» – и конструкция сломалась именно в этом месте. Форму, аэродинамические обводы бомбардировщика Ту-14, выбранные коллективно лучшими специалистами ОКБ и ЦАГИ, Старик (одно из многих прозвищ А.Н. Туполева), никому ничего не объясняя, изменил настолько, что, по общему приговору, испохабил машину. «Летала же Ту-14 хорошо, – пишет Л.Л. Кербер, – и со временем ее довольно уродливые, на наш тогдашний взгляд, гондолы действительно теоретически обосновали».

О Туполеве, конструкторском старейшине, подобных историй ходит в авиационной среде больше, чем о ком-либо другом. Некоторые из них уже и в психологические труды попали (есть теперь такая ветвь этой науки – инженерная психология), встречаются смешные, вроде истории с Ту-14, а от иных мурашки по спине бегут. В тюрьме группа В.М. Петлякова разрабатывала пикирующий бомбардировщик «сотку», впоследствии названный Пе-2. В первых полетах «сотка» повела себя не вполне как надо бы, что, в общем, нормально – для этого и строят, и испытывают опытные машины: для их доводки. Но условия работы были ненормальные. Петлякова «дернули» к самому Берии, явственно потянуло словом «вредительство»… Специалисты, как ни бились, ничего другого не придумали, кроме капитальной переделки оперения. А это – срыв предписанных сроков.

Позвали Туполева, слава богу, кто-то догадался позвать. Туполев долго ходил возле хвоста «сотки», присматривался, что-то бормотал, грыз ногти… И сказал: капитальная переделка не нужна, а достаточно чуть-чуть нарастить оперение. Добавки стабилизируют воздушный поток, и все будет в порядке. Так и получилось, «сотка» стала в полете устойчивой.

Все эти случаи, в частности с Туполевым, записаны со слов ветеранов авиации. Допустим, в чем-то здесь ветераны преувеличивают, как это водится у бывалых людей: удивили, а дальше дело ваше. Хотите – верьте, хотите – нет… Но вот что вспоминает уже не просто ветеран где-нибудь в курилке, в кругу разинувшей рты молодежи, а академик А. Н, Крылов о кораблестроителе Петре Акиндиновиче Титове. Главный инженер франко-русского судостроительного завода в Петербурге, конструктор крейсеров и броненосцев П.А. Титов, оказывается, не имел не только специального образования, но и просто среднего. Алгебры – и то не знал. Размеры силовых деталей судового корпуса назначал на глаз, иначе не умел, но, как бы потом эти назначенные им размеры ни проверяли расчетами, ошибок не находили.

Сам Туполев уверял, что мать его интуиции – информация и основательно воспринятый опыт десятков поколений конструкторов. Возможно, так оно и было когда-то, а сейчас память электронных машин уравнивает в этом отношении талантливого инженера с просто грамотным и добросовестным. Считается также, и справедливо, что иные творческие споры, в том числе технические, надо попросту вовремя прекращать твердыми словами «делать так!». И все будет в порядке, поскольку очень хороших, даже блестящих выходов из любого положения в технике почти всегда бывает несколько. И ахнет народ в конструкторском зале, ахнут потом корреспонденты: изумительно! Найдено «единственно правильное» решение, «предельно верное»!..

Это бывает. Расскажу, однако, действительно изумительный случай из собственной практики. Я работал тогда в ОКБ генерального конструктора П.О. Сухого. Однажды Сухой просматривал чертежи поворотного стабилизатора будущего истребителя-бомбардировщика Су-7 и сказал нам, что опорный ролик, который при отклонении стабилизатора должен был катиться по рельсу, поставлен плохо: его нужно повернуть так-то и так-то, иначе он не покатится, а станет скрести по рельсу. В высшей степени корректный, в английском, как у нас про него говорили, стиле, Сухой ни на чем не настаивал (хотя в решительные моменты мог сказать в той же безукоризненно вежливой манере: «Я вас прошу – и прошу считать мою просьбу приказанием!»), а всего лишь советовал еще раз проверить взаимное расположение ролика и рельса, когда вся эта конструкция изогнется под воздушной нагрузкой.

Принесли расчеты. Все было проверено-перепроверено.

 – Ну как хотите…

Сделали в цехе стабилизатор, нагрузили его в лаборатории – и ролик стал скрести по рельсу. Прав был Сухой.

Однако опять: ну и что? В чем здесь талант именно главного конструктора? В том, что у него «глаз – алмаз»? Нет, бывают у просто конструкторов, бывают и у рабочих глаза еще «алмазнее». Знал я токарей, безо всяких штангелей и микрометров видевших десятые доли миллиметра в диаметре вытачиваемой детали, знал механиков, которые чувствуют, ухом ловят десятые, а то и сотые доли миллиметра, регулируя зазоры в двигателях…

5

Особенность работы Р.Л. Бартини, то, что в наибольшей степени отличало его от других конструкторов, тоже крупных, особенных, – физико-математический подход к техническим задачам. Способность находить простые, наглядные модели задач (будущих, задуманных машин и условий, в которых им предстоит работать) и делать эти модели, а с ними и задачи доступными научному анализу. Остановимся на истории некоторых его решений, поскольку сейчас путь, который к ним привел, становится Бее более популярным у инженеров.

Еще в Милане, студентом, Роберто аналитически, математически искал наивыгоднейшие профили крыла самолёта. Опять же не открыв тогда никому ранее не ведомую принципиальную перспективу такого анализа, он увидел ее яснее, чем иные признанные авторитеты: практичнее с ней обошелся, не подозревая еще, что и в XX веке исследователям придется защищать не только свои находки, но и способы поиска, и даже инструмент, которым добываются клады природы. Доказывать, что он не колдовской. Для инженера математика – всего лишь инструмент; им задолго до студента Роберто с блеском пользовались в аэродинамике Н.Е. Жуковский, Л. Прандтль, С.А. Чаплыгин, Т. Карман, но в те же примерно годы американский конструктор Роберт Годдард (впоследствии первым запустивший ракету с жидкостным двигателем) в книге «Метод достижения максимальных высот» писал, что математически этот метод непостижим. А директор авиационной школы в Лозанне – что «аэродинамика есть наука вполне эмпирическая», и об аэродинамических законах, – что «нет ничего более опасного, чем применять математический аппарат с целью достичь построения этих законов».

Вот так решительно: нет ничего более опасного! Совершенно то же, что у коллежского регистратора в чеховской «Свадьбе»: «А по моему взгляду, электрическое освещение – одно только жульничество… Ты давай огня – понимаешь? – огня, который натуральный, а не умственный!»

Аналитически найденные профили обтекания Бартини потом применял на всех своих машинах. И, уже проектируя первую из них – «Сталь-6», сделал следующий шаг в этом направлении: приступил к физико-математическому исследованию взаимодействий отдельных частей летательного аппарата, прежде всего крыла и мотора, в воздушном потоке. В то время считалось, что все части самолёта работают автономно, каждая выполняет свою долю работы, не «зная» про доли соседей. Крыло самостоятельно, почти независимо от смежных агрегатов создает подъемную силу, двигатель – тягу, в фюзеляже размещаются грузы, пассажиры, экипаж… Чтобы несколько уменьшить суммарное аэродинамическое сопротивление самолёта, все места соединения его частей, все такие переходные зоны делались плавными, укрывались зализами; каждый агрегат, это уж само собой, делался как можно более обтекаемым. Но для поршневого двигателя с воздушным винтом – считалось, все уже было сделано • – возможности облагородить форму мотора исчерпаны. Речь здесь могла идти лишь о мельчайших усовершенствованиях, хотя в условиях жестокой борьбы за каждый десяток-другой километров в час нельзя было пренебрегать даже ничтожными процентами выгоды. И начиная примерно с 1932-1933 годов, пишет немецкий аэродинамик Г. Бок, «дальнейшее улучшение летных данных пошло по пути применения все более мощных моторов…».

Первой попыткой Бартини объединить функции крыла и мотора, заставить их помогать друг другу как раз я была убранная в крыло система охлаждения мотора на «Стали-6». Не все посвященные в проект Бартини увидели это в полной мере, а вот летчик-испытатель Андрей Борисович Юмашев увидел с первого взгляда, не будучи еще знаком ни с расчетами «Стали-6», ни с интуитивными соображениями конструкторов, ни с сомнениями, которых тоже хватало. По программе испытаний Юмашев должен был сначала погонять «Сталь-6» по земле, потом доложить конструкторам и начальству, как она ведет себя при пробежках, «просится» ли в воздух… Так он и поступил: покатался, порулил на земле, разгоняясь и тормозя. А потом вдруг махнул рукой механикам, которые, как полагалось, бежали рядом, придерживая машину за концы крыльев, – отцепитесь! – и взлетел, не спросив на это разрешения.

Был скандал. Сам главный конструктор скандалил как умел (не очень умел).

Вдохновленный удачей со «Сталью-6», Бартини, работая над дальним арктическим разведчиком, ДАРом, доложил Всесоюзному совету по аэродинамике, что в некоторых случаях воздушное сопротивление может не мешать, а помогать полету: сила сопротивления может повернуться в противоположную сторону на 180 градусов, вместо сопротивления стать дополнительной тягой. Не верите? Но ведь и это в принципе давно не новость – ходят же парусные корабли против ветра! (Говоря строго научно, Бартини предложил не совсем ту же физику явления, что у парусников, но конечный результат похожий.)

На одном из вариантов ДАРа отрицательное сопротивление, дополнительную тягу, рождала мотогондола – большое, особым образом спрофилированное кольцо, внутри которого были установлены двигатели вместе с винтами. Кольцо так выправило поток от винтов, породило такую игру воздушных сил, давящих на него изнутри и снаружи, что к результату, полученному при испытаниях, даже Бартини оказался морально неготовым. Расчеты – расчетами, а вот когда вживе… ну, скажем, когда дуешь на пушинку, а она, вместо того чтобы удаляться, вдруг летит тебе навстречу!

На испытаниях было вот как. Сначала включили укрепленные внутри кольца двигатели, и они дали нормальную, заранее рассчитанную тягу. Затем спереди направили на эту работающую силовую установку мощный внешний воздушный поток от аэродинамической трубы – и вдруг, в нарушение всех привычных представлений, установка рванулась навстречу потоку. Тяга винтов, как показали приборы, словно подскочила на 30 процентов!..

По предложению известного аэродинамика профессора И.В. Остославского, это парадоксальное явление назвали тогда «эффектом Бартини». Сейчас эффект Бартини, уже не называя его так, забыв название, применяют для повышения коэффициентов полезного действия воздушных винтов и турбинных установок.

На пассажирском самолёте «Сталь-7» и соответственно на бомбардировщиках ДБ-240 (Ер-2) и Ер-4 места стыков крыла и фюзеляжа также имели форму примерно четверти кольца. Полные кольца там не получились по другим конструкторским соображениям. Но и эти четвертушки, обдуваемые потоками от винтов, вместе с еще кое-какими аэродинамическими находками сделали машину настолько непривычной для глаза, да и для руки бывалых авиаторов, что взявшийся было за ее испытания летчик вскоре от нее отказался:

 – Она неуправляема!

Тогда, чтобы проверить, так ли это, послушна ли «Сталь-7» рулям, на ней трижды вместе с главным конструктором слетали А.Б. Юмашев, П.М. Стефановский и начальник самолётного отдела НИИ ВВС И.Ф. Петров.

 – В этих полетах я еще раз увидел, как талантлив Юмашев и что значит, когда опытная машина попадает к такому летчику, – рассказывал Бартини. – Заранее Андрей «Сталь-7» не изучал, как и раньше «Сталь-6», спросил только, уже заняв командирское кресло, где какая ручка, где какая кнопка, и – поехали… Выполнил что положено, а после такие вдруг принялся закладывать сверхпрограммные виражи, что тут уж мы все трое на него заорали. Левый вираж делал с левым выключенным мотором, правый – с правым. То есть свались машина при этом в штопор – и нечем было бы ее поддержать, выправить. А Юмашев только усмехался в ответ на наши крики, будто сидел дома… как это говорится, у печки, да?.. И спрашивал: а это что за тумблер, а это для чего?..

…Сам Андрей Борисович Юмашев говорил мне, что дело тут было прежде всего в машине. Она великолепно слушалась рулей. На плохо управляемой он такие колена выкидывать не стал бы, их неспроста запрещала инструкция.

Стало быть, первый летчик, объявивший «Сталь-7» неуправляемой, поступился совестью. По теперь уже непроверяемым сведениям, его заставили это сделать. И до сих пор о «Стали-7» пишут, мягко говоря, вразнобой. В сравнительно недавнем, 1980 года, академическом труде «Развитие авиационной науки и техники в СССР» сказано, что это был всего лишь «следующий самолёт конструкции Р.Л. Бартини… обладавший хорошей скоростью и дальностью полета», но – ни слова, что хорошей в те годы считалась дальность 1250-1500 километров, а у «Стали-7» была 5000 километров! Это надо искать на других страницах, в других трудах. И максимальная скорость 450 километров в час была не просто хорошей, а наибольшей по условиям объявленного тогда конкурса скоростных транспортных самолётов. То пишут там же, что «у самолётов «Сталь» не было никаких преимуществ перед обычными, в основном деревянными», а то – что стальные конструкции получались очень легкими и долговечными. Это ли не преимущества в авиации? Сложноватой, трудоемкой была электросварка, но и ее освоили, причем в серийном производстве. «Она себя оправдала», читаем у В.Б. Шаврова в его «Истории конструкций самолётов в СССР, 1938-1950 гг.».

Почему же «Сталь-7» так и не пошла в серию, в эксплуатацию?

Никакого убедительного ответа на этот вопрос пока не дано, кроме – «по ряду причин» и ссылок все на то же: на отсутствие преимуществ и сложность технологии.

Правда, некоторый свет на «ряд причин» проливает другой рассказ, из других времен – как «в один из январских вечеров 1944 года» Сталин спросил руководителей авиапромышленности, наркома А.И. Шахурина и его заместителя А.С. Яковлева, нельзя ли переделать бомбардировщик Ер-2 в десяти-двенадцатиместный пассажирский самолёт с дальностью 4-5 тысяч километров. Нет, ответили руководители, это нецелесообразно. И хотя Сталин попросил еще раз подумать над его предложением, ответ был прежний: нет, приспосабливать для этого бомбардировщик не следует, а надо разработать специально пассажирский самолёт, новый. К тому же конструктор Ер-2 В.Г. Ермолаев меньше чем через год заболел и умер, несмотря на свою молодость, а без него все же построенный пассажирский вариант Ер-2 остался недоведенным, принят не был, и вскоре конструкторское бюро Ермолаева передали Сухому.

Сплошь вопросы к рассказчикам этой истории. В какой переделке нуждался Ер-2, к чему его надо было приспосабливать, если он сам был переделкой из «Стали-7», пассажирского самолёта именно с теми характеристиками, которые требовались? Ермолаев умер, но Бартини был жив, хотя и в тюрьме, – почему возродить «Сталь-7» не поручили ему? И наконец, деньги, силы кто-нибудь сосчитал в тот лирический январский вечер у Сталина? За окошками-то ведь шла война, рубли и силы полагалось особо экономить, и уже сконструированный, уже испытанный самолёт возродить наверняка было дешевле и легче, чем разработать новый, пусть даже более комфортабельный.

Но «Сталь-7» по крайней мере имела все, что в то время полагалось иметь самолёту: фюзеляж, длинные крылья впереди, оперение сзади, двигатели в мотогондолах… Поэтому можно себе представить, сквозь какой скепсис, сквозь какие препятствия пробивался в начале 40-х годов проект околозвукового истребителя «Р» – бесхвостого, без мотогондол, без фюзеляжа. Так называемое «летающее крыло», причем короткое, очень большой стреловидности. Двигатели, конечно, на «Р» стояли, но их сделали не круглыми в поперечном сечении, а плоскими и целиком слили с концевыми отсеками крыла. То есть это была попытка – по мнению историков, первая в мире – полного газодинамического единства крыла и силовой установки, единства их функций.

Таким же экзотическим казался, трудным был для тогдашнего «глаза» проект истребителя-перехватчика Р-114, да еще и сверхзвукового.

Проекты обсудили, но дальше обсуждений дело не двинулось, и в 1943 году это ОКБ ликвидировали. Через некоторое время организовали для Бартини новое, по-прежнему в тюрьме, и задание дали другое – гражданские самолёты с обычными скоростями.

Надо было ждать. И не столько технических возможностей превзойти «звук» – технические уже были, – сколько перемен в мироощущении, что ли, тех, кто должен был согласиться участвовать в такой работе, дать на нее заказ и средства. То есть опять ждать преодоления психологического барьера, известного своей ролью в истории техники.

Между прочим, раньше этот барьер по большей части кляли за то, что он вечно путался в ногах прогрессирующего человечества, а сейчас и к нему отношение изменилось. Он даже называется теперь в некоторых психологических трудах по-новому: антисуггестивным – сознательным, интуитивным и этическим барьером против внушений, против логически хорошо обоснованных и все же пустых, а то и вредных затей. Важно лишь, чтобы высота этого барьера была оптимальной. При слишком высоком наступает творческий застой, бесплодие, при слишком низком – зря тратятся силы. Хороши бы мы были, легко соглашаясь с любыми, лишь бы новыми идеями, с готовностью раздавая пинки старым, проверенным! Мигом вылетели бы в трубу.

Уже прослеживаются и история развития, и история изучения этого свойства – отбрасывать все, что вызывает чувство недоверия живого существа к окружающему миру, только еще познаваемому, а значит, небезопасному. И оказалось, что его давно учитывали в своей практике врачи, актеры, педагоги и демагоги, – корни его обнаружились в древних оккультно-мистических школах. Причем в гуманитарной области идеи внушаются (по Бехтереву, психическое состояние пересаживается без усилия воли, без ясного осознания воспринимающим) легче, чем в естественной. Основавший в 1919 году фашистскую партию бывший журналист Муссолини некоторое время еще вынужден был писать статьи и доказывать в статьях и речах, что он, только он поведет Италию к социальной справедливости и благоденствию. Через три года, после государственного переворота, итальянцам успешно внушалась более простая истина-лозунг: «Дуче не ошибается! Да здравствует дуче!» А в 30-х годах Джерманетто с горечью рассказал Роберту, что теперь фашизм воздействует на их соотечественников совсем уже просто: весь, например, огромный пассаж в Милане исписан тысячи раз повторенным единственным словом – «дуче»…

Математика, как отражение жизни, тоже и давно смоделировала психологический барьер новому – в известной теореме Гёделя. На нее часто ссылался Бартини. Житейски ее можно истолковать приблизительно так: во всяком классе понятий, как бы он ни был широк, непременно возникают вопросы, ответить на которые удается, только еще расширив сам этот класс понятий.

Иначе говоря, познание мира нескончаемо и драматично, поскольку оно требует не просто накопления знании и расстановки их по предусмотренным для них полкам, а взломов представлений, выходов за пределы привычного круга понятий. «Развитие сознания у каждого отдельного человеческого индивида и развитие коллективных знаний всего человечества на каждом шагу показывает нам превращение непознанной «вещи в себе» в познанную «вещь для нас», превращение слепой, непознанной необходимости, «необходимости в себе», в познанную «необходимость для нас». Гносеологически нет решительно никакой разницы между тем и другим превращением, ибо основная точка зрения тут и там одна – именно: материалистическая, признание объективной реальности внешнего мира и законов внешней природы, причем и этот мир и эти законы вполне познаваемы для человека, но никогда не могут быть им познаны до конца»[6]. И дальше: «Как ни диковинно с точки зрения «здравого смысла» превращение невесомого эфира в весомую материю и обратно, как ни «странно» отсутствие у электрона всякой иной массы, кроме электромагнитной, как ни необычно ограничение механических законов движения одной только областью явлений природы и подчинение их более глубоким законам электромагнитных явлений и т. д., – все это только лишнее подтверждение диалектического материализма»[7].

Не знаю, как было в молодости Бартини (говорят, было иначе), а в старости он не любил словесных боев. Возражения слушал, запоминал, сам их после развивал; умевших возражать ценил. Его противники, в большинстве, это чувствовали и тоже ценили. Но от публичных споров уходил, замыкаясь: считал, что в них рождается не истина, а то, от чего его когда-то увел Тухачевский при разработке «Стали-6».

…Надо было ждать. Технические возможности достигнуть «звука» и превзойти его исследовались в России с первых лет века. С.А. Чаплыгин начал исследовать эти возможности. В Советском Союзе в предвоенные годы над теорией крыла малого удлинения работали академик Н.Е. Кочин, член-корреспондент Академии наук СССР В.В. Голубев, в ЦАГИ – В.П. Горский, А.Н. Волохов, затем Б.Я. Кузнецов, в Военно-воздушной академии имени Н.Е. Жуковского – профессор Г.Ф. Бураго, в МГУ – аспирант Кудашев (в 1941 году он погиб на фронте)… К изучению особенностей полета на больших дозвуковых скоростях приступил в 1939 году также С.А. Христианович, возглавивший затем советскую школу газодииамиков. Во время войны, с 1942-1943 годов, в ЦАГИ и ЦИАМе (Центральный институт авиационного моторостроения) исследовались варианты аэродинамических компоновок скоростного реактивного самолёта. Результаты этих исследований, обобщенные в трудах И.В. Остославского, Г.С. Калачева, М.А. Тайца, Я.М. Серебрийского, Г.П. Свищева, В.В. Струминского, Г.С. Бюшгенса, легли в основу проектов наших первых реактивных истребителей со стреловидным крылом. Надо полагать, практики про все это не слышали, иначе они не удивились бы, увидев проекты Бартини.

Примерно так же по времени развивалась скоростная авиация и на Западе. Первые итальянские реактивные самолёты «Кампини-Капрони» КК-1 и КК-2 взлетели в 1940-1941 годах, английский «Глостер» – в 1941-м, американский «Р-59 Эркомет» – в 1942-м, затем «Р-80 Шутинг стар», затем «Р-84 Тандерджет»… Часть великолепно оборудованного аэродрома на западе пустыни Мохаве в Калифорнии, где климат резко континентальный – в среднем 350 дней в году стоит солнечная погода, – американцы отвели под секретный испытательный центр боевых реактивных самолётов. Потом этот центр назвали «Эдварде» – по имени погибшего летчика-испытателя. И еще один такой аэродром построили в Райт-Филде…

Немалых успехов добились тогда же и немецкие ученые-реактивщики, а также уже и практики. К счастью, большинство их работ так и осталось до конца войны лишь потенциально опасным.

Таким образом, в конце 30 – начале 40-х годов авиация буквально вплотную подошла к зоне скоростей, в которой скачком – сразу впятеро, вшестеро! – поднималось воздушное сопротивление полету. Самолёт вдруг начинало трясти, как телегу на булыжной мостовой, а если мощная двигательная установка все же тянула его дальше, к еще большей скорости, самолёт переставал повиноваться рулям, затем неизвестные (большинству практиков тогда неизвестные) силы валили его набок или бросали носом вниз, в пике, выйти из которого удавалось не всегда.

Это был «звуковой барьер»: для хорошо обтекаемого самолёта – сравнительно узкая полоса скоростей вблизи скорости распространения звука в атмосфере, звуковых волн. Воздух в этой полосе начинал показывать, что он газ, а не жидкость, что он сжимается, как газ, и классическая аэродинамика, в которой сжимаемость воздуха не учитывалась, переставала быть для него законом. Силы менялись, стремительно росли, по-иному, не по-расчетному распределялись по поверхности летательного аппарата: их равнодействующая сдвигалась далеко назад, задирала хвост самолёта, и самолёт входил в крутое пике… Машина «нормальной», то есть привычной для старых авиаторов, конфигурации пробить этот барьер если и могла, то лишь с большим трудом.

Вот тогда и понадобились новые схемы, формы летательных аппаратов, новые профили обтекания. И, естественно, прежде всего их принялись искать для маленьких самолётов. Чем меньше летящее тело, тем меньше ему сопротивляется воздух: истребители почти всегда были скоростнее бомбардировщиков. Маленькими были наш БИ-1, немецкие Ме-262 и Me-163 (начала 40-х годов), первые реактивные «Ла», «МиГи», «Яки». Поликарповский ракетный истребитель, оставшийся, как и бартиниевские, в проекте, прямо так и назывался – «Малютка»… 14 октября 1947 года маленький американский экспериментальный самолёт «Белл Х-1» с ракетным двигателем впервые в истории авиации вышел за скорость звука. Но получилось это у него на большой высоте, где воздух разрежен и слабо сопротивляется полету, получилось после сложного разгона и на очень коротком отрезке пути: прожорливый двигатель Х-1 мог работать с полной тягой только две с половиной минуты. На больший срок ему не хватало запаса топлива на борту, поскольку самолёт был очень маленький. И на высоту эту Х-1 сам взлететь не мог: его туда поднял самолёт-носитель «Боинг Б-29», обычный поршневой.

Так что это был скорее рекорд, победа науки, а не достижение настоящей практики. Но в то же время сигнал, что в научный прорыв на малом участке фронта технического прогресса надо без промедления вводить главные силы: силы конструкторских бюро.

К тому же после войны расстояние во времени между рекордами и практикой значительно сократилось.

Прибавилось умений, сказался военный опыт, авиация развивалась быстрее. Поэтому сразу же после того, как стало известно о полетах «Белл Х-1», наши конструкторы получили задание: срочно решить – сначала хотя бы в принципе, – можно ли будет в ближайшие годы построить тяжелый самолёт весом больше ста тонн, с длительностью полета пять-шесть часов без дозаправки топливом в воздухе, со скоростью в две – две с половиной скорости звука?

Сводная группа ведущих специалистов, собранных из разных НИИ и ОКБ, обследовала тогда, как было объявлено, абсолютно все мыслимые схемы пилотируемых, то есть управляемых человеком, атмосферных летательных аппаратов и пришла к заключению: невозможно!.. В природе не существует пригодная для такого полета схема.

Однако другие специалисты, и в их числе Александр Сергеевич Москалёв, бывший конструктор, а в то время преподаватель Ленинградской военно-воздушной академии (Бартини мне посоветовал заинтересоваться его работами, его судьбой: дальше скажу почему), не поверив в столь опять категорическое «невозможно», провели на свой страх и риск очень дорогое и трудоемкое так называемое комплексное исследование темы – силами нескольких организаций, со многими сотнями опытов, продувок моделей в аэродинамических трубах – и нашли, нащупали нужную схему самолёта.

Поехали в Москву защищать проект. И в Москве узнали, что в это же самое время Роберт Людовигович Бартини без особо дорогих продувок и вообще без существенных затрат нашел очень похожую схему. Главным образом «вычислил» ее, один, сидя за своим письменным столом под лампой с глубоким самодельным абажуром. От их схемы, дорого доставшейся, его отличалась лишь в мелочах, незначительными деталями.

«Н-ну, было приблизительно так…» – сказал Бартини, дочитав до этого места мою черновую рукопись, и недовольно отодвинул ее от себя. Не понравилось ему, что он в ней получался героем, представал в неком ореоле.

А он чудес не творил, по его словам. Я тут с ним не согласен, хотя сам же однажды укрепил его в этой позиции: рассказал ему, а мне это рассказал старый инженер-металлург Б. И. Качурин, как году в 32-м для домен строившейся Магнитки понадобилось отлить сложные детали из чистой меди – фурмы. Считалось, что нашим литейщикам они не под силу. Пригласили доку-немца по фамилии Баушан за пять тысяч золотом. Сел Баушан на стул посреди цеха ножка за ножку и командует нашим: «Fangen Sie an!» – «Начинайте!»

Удивились, что ничего он не показывает, начали, как всегда начинали, продолжили, как всегда продолжали, а немец знай покрикивает: «Arbeiten Sie!» – «Работайте!»

Ну сработали. А на испытаниях под высоким давлением фурмы «потекли». Брак. Еще несколько штук отлили – то же самое… И тогда бригада решила: Баушана гнать в шею, денег ему ни копейки не платить, а дорогому товарищу Иванченко (председателю объединения «Востокосталь») дать твердое рабочее слово – сами фурмы отольем!

И отлили. Очень просто: соблюли технологию. При Баушане от нее привычно отступали, и он, дурачок, этого не замечал, а уж дав слово – выложились.

Бартини в том смысле не творил чудес, что если бы творил, то тогда незачем было бы разбирать и пытаться перенять его методы работы. Да и неправильно называть их «его методами», они общеизвестны, они – тоже технология. А Бартини лишь следовал ей неукоснительно более пятидесяти лет и, как правило, успешно (примеры этих успехов я здесь освобождаю от многих необязательных в популярном рассказе подробностей). Таков же вывод и А.С. Москалёва. «Нет сомнения, – пишет он мне, – что у Роберта Людовиговича была громадная интуиция, знания и талант ученого и конструктора. Свою работу он показал нам на конференции в 1961 году (проект дальнего тяжелого сверхзвукового самолёта. – И. Ч.), и мне неизвестно, когда он до нее додумался, но мы принципиально такое же решение предложили в 1953 году. Вот тогда и было проведено комплексное исследование темы – мы здесь были первые, американцы потом назвали такие исследования комплексным анализом, – оптимизированы параметры, режимы и т.д… Но, в общем, все это чепуха, пишу просто для вашей ясности».

Положим, вовсе не чепуха, только думаю, что приоритет здесь легко не установишь, да и не в этом сейчас наша цель. Документы свидетельствуют, что оба решения были найдены практически одновременно – первый отчет-рукопись Р.Л. Бартини в списке 72 отчетов по этой теме датирован 1952 годом, так что шли конструкторы по технологии, одним путем, независимо друг от друга. У Бартини вначале просто не было возможности проверить в опытах свою найденную «на кончике пера» схему: его ОКБ в очередной раз ликвидировали на несколько лет, но как только такая возможность появилась, он воспользовался ею незамедлительно, хотя появилась она в чужом ОКБ, в другой отрасли промышленности. Провести дорогие эксперименты ему предложил С.П. Королев.

С тех же физико-математических оснований Р.Л. Бартини в последние годы жизни попробовал разглядеть будущее всего транспорта, не только авиационного. В развитии этой техники было несколько революционных скачков: колесо, парус, пар, двигатель внутреннего сгорания, крыло… Между скачками были более или менее длительные периоды накопления опыта, усовершенствований. По многим признакам чувствуется, писал Бартини, что приблизилась пора для нового скачка. Какого?

Любой вид транспорта при сравнении его с другими видами оценивается по нескольким характеристикам: по скорости, дальности, грузоподъемности, зависимости от баз, от погоды и т. д. Корабль наиболее грузоподъемен, но ходит он только по воде и медленно. Ракета летит очень быстро, но на малых расстояниях невыгодна. Самолёт и скорость имеет неплохую, и грузоподъемность его растет, но он слишком пока зависим от погодных условий и слишком привязан к хорошим аэродромам…

Бартини взял эти и другие свойства всех средств передвижения и сгруппировал их, свел к трем обобщенным свойствам. Это и раньше делалось. Скажем, дальность и перевозимый груз объединялись в показатель, измеряемый в тонно-километрах. Точно так же можно объединить, сгруппировать и другие характеристики: скорость, мощность двигателя, расход горючего, ресурс, надежность, комфорт, затраты средств и труда… А именно три обобщенных, не больше, понадобились для того, чтобы изобразить их в объемном масштабном рисунке. Была начерчена обычная пространственная система координат – вверх, в сторону, в глубину, и на этих осях отложены обобщенные характеристики. Для каждого транспорта – три отрезка, как бы длина, ширина и высота, и на них построены параллелепипеды. «Выросли» они из единого угла, из начала координат, получились совмещенными, их было легко сравнить друг с другом, к тому же Бартини нарисовал их разными цветами. Эти фигуры, вид и объем каждой, показали, тоже, конечно, обобщенно, степень совершенства поезда, судна, самолёта, ракеты, автомобиля, трубопровода… Оценить фигуры на вид стоило потому, что некоторые из них получились слишком вытянутыми в ту или иную сторону или чересчур плоскими, тонкими, как бумажный лист. И ясно стало, что одни характеристики того или иного транспорта очень хороши, зато остальные никуда не годятся: например, транспорт движется с огромной скоростью, но сжигает слишком много топлива, или ненадежен, или осиливает только короткие расстояния.

Автоматически отложились на осях и максимальные значения обобщенных характеристик, притом уже достигнутые, и на них тоже был построен параллелепипед. Все остальные фигуры оказались внутри этой максимальной, охватывающей. Так была показана в том же масштабе и в той же размерности степень совершенства пока несуществующего, но в принципе мыслимого транспортного средства, поскольку все его свойства уже сейчас реальны. Скорость у него, как у ракеты, груза он берет столько же, сколько корабль, от погоды зависит не больше, чем поезд, чем трубопровод…

И выяснилось с чрезвычайной наглядностью, что существующие виды транспорта, каждый в отдельности и даже все вместе, заполняют лишь ничтожную часть этого в принципе возможного объема, то есть что все они очень далеки от идеала – и не какой-нибудь там мечты, фантастики, а вполне трезвого идеала.

А дальнейшие расчеты показали, какой транспорт нужно развивать немедленно и всенепременно, чтобы если и не целиком, то хотя бы максимально заполнить этот в принципе возможный объем.

Нужны, оказалось, экранолеты – низко летящие аппараты на воздушной подушке. Но только не обычные экранолеты, давно известные, давно строящиеся, хотя и в малом числе, а с вертикальным взлетом и посадкой. Возможно, они были бы полезнее БАМа.

Бартини позвонил Д. Ф. Устинову, в то время кандидату в члены Политбюро и секретарю ЦК КПСС. Как всегда, Устинов немедленно согласился встретиться, только спросил, кого, по мнению Бартини, надо еще пригласить на разговор, какие ведомства должны в нем участвовать. Все транспортные, было решено, и все поставляющие технику транспорту.

Собрались на следующий же день прямо в девять утра. И все вроде бы прошло замечательно, решения приняли, записали. Но вернулся Бартини удрученный.

 – Можно убрать на полку, – кивнул на рулон с плакатами. – Не понимаете? Пожалуйста, скажу… После совещания Дмитрий Федорович задержал меня одного и говорит: «Роберт Людовигович, только вы уж нас подталкивайте время от времени, а то, знаете, без этого дело замрет…»

И опять, говоря строго, в этой идее не было ничего принципиально нового. Всего лишь брошен чуть более заинтересованный взгляд на старые истины и с несколько иной стороны. В 1971 году, беседуя с корреспондентом «Литературной газеты», Бартини остановился на противоречиях в свойствах самолёта и вертолета.

 – Самолёт хорошо летает, – напомнил Бартини, – но плохо поднимается и садится, вертолет хорошо поднимается и садится, но медленно летает. – И ответил на вопрос, есть ли выход из этих противоречий. – Есть. Выход – в такой конструкции корпуса летательного аппарата, при которой достигается единство противоположностей – единство таких функций, как функции крыла, фюзеляжа, оперения. Я полагаю, со временем под корпусом аппарата вместо шасси начнут использовать аэродинамический экран. Образующаяся при этом воздушная подушка сделает летательные аппараты будущего – экранолеты – всеаэродромными или, если угодно, безаэродромными: они смогут садиться и взлетать всюду… Всеаэродромные и вертикально взлетающие аппараты позволят транспорту сделать новый скачок. По монорельсовым эстакадным дорогам с околозвуковыми; и даже сверхзвуковыми скоростями пойдут поезда, скользящие по высоконапорной воздушной подушке. Таким способом будет осуществляться большая доля трансконтинентальных перевозок. Через океаны основной поток грузов будет переправляться не только сверхзвуковыми самолётами, но и крупными (грузоподъемностью в тысячи тонн) экранопланами-катамаранами…

Понятно, сказал корреспонденту Бартини, что частные задачи будут и в дальнейшем решаться «средствами специального назначения», что его оценка субъективна. «Но я уверен, что правильно организованная служба научного предвидения должна учитывать и подобные субъективные мнения наряду с использованием математических моделей, с тем чтобы в итоге выдать так называемый интегральный прогноз».

Стык грядущего и прошедшего,

Бегущее звено…

Р.Л. Бартини. Цепь.

Глава третья

1

Свою повесть Роберт Людовигович большей частью читал мне вслух, поскольку до перепечатки это была густая машинопись, через один интервал, со множеством исправлений и вставок от руки, почти неразборчивых. А доходя до лирических описаний вольного баронского житья-бытья в Фиуме, Риме, Венеции, иногда откладывал страницы:

 – Ну, там, сами понимаете, особняк, парк, а также еще это, по-нынешнему – обслуживание… Может, я кое-что лишнее отсюда выброшу, чтобы не мешало.

В самом деле, уж очень далеко отстоят друг от друга маленький выхоленный барон с кудрями до плеч, в черном бархатном камзольчике с кружевным воротничком и руководитель Опытного конструкторского бюро, завода, гражданин СССР… Главный конструктор усмехнулся, когда его спросили, не ощущает ли он иногда и сейчас у себя на плечах этот бархатный камзольчик, – как все ..мы временами возвращаемся чувствами в свое детство…

 – А разве Бартини – итальянец? По науке – нет… Если рассматривать человека как биологическую особь, как собрание клеток, то за годы, что я прожил в Советском Союзе, все мои клетки успели смениться минимум трижды: давно ушли в землю все вещества, из которых я был когда-то составлен, и, значит, перед вами не итальянские оливки, а русская картошка!

…Мальчик в теплом средиземноморском городе гуляет с собакой, старой умной Алисой, в саду при вице-губернаторской резиденции, по лужайке, окаймленной подстриженными кустами туи и буксуса; поднимается по мраморной лестнице дома, идет в отцовскую библиотеку, куда вход /ВО всякое время разрешен только ему, любимому Роберто, достает фолианты из темных шкафов, листает. Отрывается от книги, прислушивается, как далеко, на своей половине, играет на рояле донна Паола, мама…

…Главный конструктор, жесткий человек, облеченный большой властью и такой же ответственностью, выходит из подъезда на широком проспекте в Москве, поеживаясь, прячет лицо в воротник от косо летящего мокрого ноябрьского снега, садится в машину, едет на завод.

В то утро мы условились, что я снова приду к нему дней через десять. А через неделю его не стало.

…Роберто ди Бартини в Венеции, в ресторане, в компании богатых молодых людей, веселящихся на карнавале, расспрашивает артиста, мага-гастролера, о его таинственном искусстве – шарлатанство оно или наука? «Примерно пополам», – говорит маг и предлагает обследовать присутствующих на предмет обнаружения у них свойств, называемых телепатическими. Хохот, от которого звенят синеватые хрустальные бокалы: оказывается, по части телепатии пятнадцатилетний Роберто может поспорить с самим маэстро.

Между прочим, не стану относить это к телепатии, но бывало, и не раз, что Бартини отвечал на мои вопросы, возражения раньше, чем я успевал слово вымолвить. Вероятно все же, здесь было просто знание людей.

…И тюремное ЦКБ-29. Не верю, что он этого не предвидел. Спастись, надо полагать, не мог – слишком известен стал к тому времени. Но откуда у него потом и до самого конца брались силы, желание работать? Другого выхода не было? Был, в конце концов он мог и на родину уехать. В Италии он по-прежнему числился в их компартии командированным в СССР, сам Луиджи Лонго вручил ему в Москве значок ветерана ИКП. Талант рвал его вперед, жажда самовыразиться? Или он сохранил какие-то прежние общественные, политические устои?

…И сообщение в «Известиях», в вечернем выпуске 8 августа 1967 года: «В Кремле 8 августа группе товарищей были вручены ордена и медали Советского Союза… Ордена Ленина за заслуги перед Советским государством вручены Маршалу Советского Союза В.Д. Соколовскому, министру судостроительной промышленности Б.Е. Бутоме, министру радиопромышленности В.Д. Калмыкову, генералу армии П.И. Батову, тов. Р.Л. Бартини, постоянному представителю СССР в Организации Объединенных Наций Н.Т. Федоренко».

Тов. Бартини… Больше этого о нем тогда сообщалось лишь в специальных изданиях, не всем доступных.

Но сам он не сомневался, что в конце концов известность к нему придет, широкая, что ее принесут ему и его научные труды, и проекты самолётов, и вся история его превращения «из оливок в картошку». Он очень торопился в последние годы. Некоторые свои работы он закончить не успевал, понимал это и спешил довести их до наивозможной ясности – для тех, кто заинтересуется ими после него. Поэтому на четвертом этапе жизни, после 75 лет, он еще больше упростил свой быт, экономя часы, минуты, и в то же время стал чаще видеться с людьми. Поэтому и повесть писал, хотя и урывками, вставляя в нее популярные рассказы о сложнейших научно-технических делах… А в одно из наших с ним ночных бдений я нашел в бумагах Бартини несколько сколотых булавкой листков – рассказ о его первом вечере в московском общежитии Реввоенсовета: как он, лежа на грубо окрашенной койке, вспоминал тогда о прошлом и пытался угадать будущее, – с размышлениями уже более позднего времени, с позиций много чего с тех пор повидавшего автора. Видимо, это писалось либо как заготовка для повести, либо как материал для биографов, историков.

Писал он, что, когда вступил в компартию, в 1921 году, его отец, также ставший итальянским подданным, был уже государственным секретарем королевства[8]. С отцом Роберто расстался. Сожалея о расставании, не ссорясь, но навсегда. Больше они не виделись, только изредка переписывались. Мама Паола давно умерла. В Аббации, дачной местности недалеко от Фиуме, снимала виллу одинокая тетя Елена, мамина сестра, единственный родной человек, с которым Роберто встретился, вернувшись из русского плена. Он был на нелегальном положении, поэтому сначала послал к ней пекаренка из булочной, вызвал ее на свидание, объяснил, что в лагере под Владивостоком в офицерском бараке числился «совверсиво» – бунтарем, большевиком, и, значит, упаси ее бог проговориться о его плене кому-нибудь из соседей. Для них он просто надолго уезжал, о чужих странах он им порасскажет.

Все в этих местах оставалось прежним, замерло, ничего не изменили в здешнем укладе жизни война, революции, перекраивание карт… Мировой славы курорт на берегу теплой бухты, с трех сторон отгороженной от остального континента изогнутым горным хребтом, прикрывшим ее от северных ветров. Праздная толпа на улочках, островерхие крыши каменных домиков, наклоненная к морю площадь с церковью. На паперти калеки, нищие в лохмотьях. Чистый звон колокола: клим-клан, клим-клан… Внутри храма длинные, потемневшие за столетия скамьи, голоса молящихся возносятся к сводам, колеблются огоньки толстых свечей, плывет слоями сладкий дым ладана, в высоких витражах тусклый свет угасающего дня…

С площади Роберто поднялся к бывшей отцовской резиденции, постоял у ее решетчатых ворот. Рассмотрел сквозь них уходящий за дом сад – мама любила гулять там с черной вежливой Алисой, а подросший Роберто катался по дорожкам верхом на пони. Представил себе, закрыв глаза, покои дома: свои комнаты, будуар донны Паолы с легким запахом туберозы, маминых духов, кабинет отца. В кабинете – застекленные книжные шкафы до потолка, удобные тяжелые мягкие кресла вокруг стола с резными красного дерева подставками для книг, бронзовые часы, их гулкий бой, хрипение перед боем. Большую картину с дубовой ветвью внизу рамы: эпоха Рисорджименто (национально-освободительное движение итальянцев), казнь тринадцати генералов пьемонтской повстанческой армии. Австрийскому сановнику надо было иметь предостаточно отваги, чтобы держать у себя дома такую картину! Пасмурный рассвет, столбы с перекладинами, свисающие с перекладин веревки… Лет через тридцать Роберту, приехавшему работать в Таганрог, местные патриоты в шутку объявили, что это судьба, что у них его ждет успех, так как в Таганроге когда-то жил, правда недолго, Гарибальди.

…Вице-губернатор, убежденный демократ, вольтерьянец, рассказывал сыну, кто и как выращивает пшеницу, строит дома и исцеляет болезни, как несправедливо устроены государства и чего требовали рабочие элеватора, прошедшие однажды с красными флагами по улицам Фиуме. Впрочем, тогда шествие закончилось мирно, только развлекло отдыхающую публику. Рассказывал, по каким законам движутся в небе планеты и звезды, что за сила подняла в воздух крылатую машину – аэроплан, пролетевший как-то в воскресенье по широкому кругу над бухтой, и почему оскудел некогда богатый и могущественный род князей Скарпа, соседей Бартини. Пение множества птиц в запущенном княжеском парке было слышно в хорошую погоду даже на судах на рейде.

Ничто, казалось, не могло всколыхнуть город, сонным он был, даром что на перепутье цивилизаций. Райский уголок, с точки зрения обывателей: никаких изменений не только за годы войны – за века… Поднявшись выше, на каменистую площадку за резиденцией, Роберто увидел вдали растворенные в дымке острова архипелага, пригороды, порт, гостиницы, пансионаты в лавровых рощах, на несколько километров протянувшийся вдоль извилистого берега деревянный помост, снующие возле него белые яхты, катера, лодки. Плавать Роберто выучился в великолепно оборудованной купальне «Анджолина», защищенной сеткой от акул, гимнастике – в спортивном клубе «Кварнеро», для избранных. Мог в любое время, если ветер был не слишком крепок, выйти в море на двухмачтовой вице-губернаторской шхуне «Регина». Тренер по плаванию Карло называл мальчишку «ваша милость»; пожилой, дважды побывавший в кругосветном плавании капитан шхуны при появлении «его милости» брал под козырек, в пути старательно объяснял свои команды и действия матросов. Изучив назначение и устройство парусов, бимсов, шпангоутов, Роберто в своей домашней мастерской построил модель «Регины», капитан и вице-губернатор очень ее хвалили. Развитие человека должно быть гармоничным, считал барон Лодовико, воспитание – трудовым, и его наследник был постоянно занят, к огорчению друзей – Бруно, Ненко, красивой Джеммы. Книги, школа, работа, спорт…

Но мадонна! Не пора ли забыть все, что было и никогда больше не вернется? По крайней мере не думать об этом, лежа на скрипучей железной койке в промерзающей комнатенке пять шагов на семь… Ни к чему такие воспоминания сотруднику Научно-опытного аэродрома, что на Ходынке в суровой Москве, и уж тем более главному конструктору в конце его долгой нелегкой жизни!

Мне в наследство осталось начисто перепечатанное начало его повести. Нет, ничего он о своем прошлом оттуда не вычеркнул, наоборот, еще добавил размышлений.

Невозвратное, в первые двадцать пять лет – экзотическое, оно тем не менее было как-то связано и с его настоящим, и с будущим, сколько бы этого будущего у него ни осталось. И, сравнивая себя в прологе со звеном в длинной цепи своих предков и потомков («Стык грядущего и прошедшего…»), Бартини пишет:

Каждый миг вечен.

Неразрушимо звено

неразорванной цепи

Вечного свершения.

В нем я живу.

А его цепь переплетена с другими, со множеством других, и это сплетение тоже не разнимается ни в каком месте. Оно – одно, единое, целое:

Вселенная существует во мне неотделимо.

Как в шаровом зеркале,

весь мир

во мне отображен.

Впрочем, стихов в повести немного. В основном это проза, и вполне реалистическая, по крайней мере в описаниях деталей.

2

В детстве, в родительском доме, Роберто имел все, чего только могла пожелать его душа, и вскоре привык к этим возможностям, душа его стала желать все новых и новых радостей. Пожелала получить заводную куклу в человеческий рост и музыкальную шкатулку – кукла и шкатулка явились на другой же день. Новый год пожелала встретить в отменном многолюдье – и на детском празднике в доме Бартини танцевал «весь Фиуме». Соскучилась душа – и семейство ди Бартини вместе с тетей Еленой отправилось в путешествие: через прохладные хвойные альпийские перевалы, мимо виноградников и рисовых полей цветущей Италийской низменности. В конце второго дня прибыли в Венецию, город искусства, доблести, умельцев, предприимчивости, страстей, злодейских заговоров, кинжалов, розового мрамора, гондол, карнавалов, цветов – и свинцовых камер подземных тюрем. Приезжих ждут не извозчики, а лодочники. Нехотя расступается перед лодкой зеленая от плесени вода канала, качает поплавки удочек, с мостиков глазеют рыбаки. Семейство поселяется в дорогой и все равно замызганной гостинице, такой ее содержат нарочно, для колорита. Полы в ней из широких каменных истертых плит, электричества нет, по вечерам приносят громоздкие начищенные канделябры со свечами, из ресторана поблизости доносятся запахи лука, чеснока, перегоревшего масла, звуки гитары, хохот… Скучать некогда. Роберто катают по Канале-Гранде, показывают дворцы, везут к собору святого Марка, на площадь, полную голубей, знакомят с Изой, дочерью танцовщицы Айседоры Дункан. Он получает персональное приглашение, как знатный гость, на старую символическую церемонию – обручение города с морем. Мэр Венеции, в облачении дожа, бросает с лодки в море золотое кольцо. Показывают «чудо XX века» – электробиоскоп, фильм о капитане Немо. По просьбе Роберто вице-губернатор приглашает к себе на службу, увозит с собой чету нищих венецианцев и их единственное сокровище – развеселую замарашку Джемму, то нежную, то скандальную… В Роберто пробуждаются еще неясные ему чувства.

Дома, в Фиуме, он решает учиться фехтованию, кавалерской добродетели. Жилистый, небольшого роста, прыгучий, как мячик, популярный в городе тренер громко топает, наступая и отскакивая, командует: «Терца!.. Квинта!.. Кварта!!! Ин гвардия! Аттенти! Брависсимо, юный синьор!..» Через двенадцать лет какой-то офицер в римском кафе оскорбил боевиков компартии. Бартини вызвал офицера на дуэль и отрубил ему ухо. Пригодились уроки, хотя и непредвиденным образом.

В отцовской библиотеке Роберто обнаружил и прочитал толстенную книгу «Невидимый мир» – о жизни мельчайших созданий, и душа его пожелала иметь собственный микроскоп. Перед ним раскладывают великолепные, с цветными картинками проспекты и каталоги главных в то время мировых оптических фирм: Цейсса, Лентц-Вентцлера, Месстера, Химмлера, Роденштока, Буша… Через два месяца на его имя прибывает посылка из Германии. Вскрыта многослойная упаковка, отперт медным ключом продолговатый ящик из полированного дерева с фигурной ручкой. В ящике – волшебный инструмент, золотисто-черный и почему-то пахнущий кедром.

По многу часов почти каждый день Роберто и взявший над ним шефство домашний врач семейства Бартини доктор Бальтазаро проводили у микроскопа в наблюдениях и беседах. Нередко заглядывал к ним, начиная все более тревожиться, вице-губернатор. Интерес мальчика к проникновению в невидимый мир переставал быть просто увлечением, занятия длились порой до глубокой ночи.

Минуло полвека с лишним. В июле 1969 года, тоже как-то ночью, Роберт Людовигович, пошуршав в коридоре пленкой, укрывавшей стеллаж, принес мне оттуда старинную книгу со сломанным медным замочком, с вытесненной на кожаном переплете обезьяньей рожицей и вынул из книги тетрадный листок – схему микроскопа, нарисованную нетвердой детской рукой. И пошло… Приученный уже в разговорах с Бартини к самым неожиданным поворотам темы, я слушал его любовные рассуждения о тубусах, окулярах, апертурах и прочей оптике. Слушал внимательно, терпеливо, уверенный, что все это вспоминается не зря, а имело и, наверное, имеет для него смысл, пока от меня скрытый, – как был скрыт от случайных визитеров смысл отвлеченных картин на стенах его квартиры.

…Доктор и «его милость», юный синьор, рассматривали под микроскопом сверкавшие в растворе, быстро растущие кристаллы соли. Меняли увеличение – четыреста пятьдесят, тысяча двести, две тысячи, но очагов, начал кристаллизации не видели, а единственно убеждались в существовании неудержимого стремления чего-то хаотического к гармонии, красоте, поскольку кристалл красив[9]. Бесконечно малое где-то соединялось с большим – не это ли основа всякого существования?

Да, соглашался доктор, хотя сам же и подводил Роберто к этому вопросу. Но никто пока не знает, где они соединяются и как… И тем более никто не знает, где, как и что вызывает важнейшее в природе явление – переход «мертвого» вещества в «живое». Предполагается лишь, что давным-давно когда-то жизни на Земле не было, а потом она вдруг возникла, возможно, в виде клочков белковой слизи, в еще теплой грязи древних водоемов остывающей планеты. Эти комочки могли вначале состоять из сложных, но одинаковых молекул, а через миллионы лет родилась новая форма живого – клетка, тоже капля жизни, но уже составленная из разных молекул, выполняющих разные физиологические функции. Разделив обязанности, молекулы смогли лучше помогать друг дружке, сообща производили больше движений, успешнее боролись с враждебными внешними силами.

Понятно, что я здесь излагаю не последние взгляды биологов на происхождение жизни, а лишь те, которые в начале века формировали мировоззрение подрастающего Роберто. Кое в чем они отличны, а кое в чем, наверное, совпадают с нынешними. Возникнув, как часть единой природы, объяснял мальчику доктор, «капли живого» немедленно устремились к гармонии, порядку, кооперации, равновесию. А кооперация, усложняясь, становилась сильнее и одновременно «справедливее», то есть, глядя на нее со стороны, равновеснее, дружнее. Разделив труд, молекулы образовали клетку. Затем и клетки разделили труд, сбились в колонию, в комок сначала одинаковых индивидуумов. Их еще можно было разогнать, они выжили бы и друг без друга, но почему-то опять собирались в колонии; и те клетки, которые оказались внутри колонии, оставаясь поэтому полуголодными, пробивались наружу. Пробились – и получился пузырек, замкнутая оболочка из одного слоя клеток: все снаружи. Пузырек плыл в воде, промышляя еду, клетки дружно гребли, толкали колонию, и те из них, которые чаще оказывались впереди по движению, опять получали еды больше, чем задние, наиболее работящие. Сытые ели за всю колонию, обленивались, переставали шевелиться и под давлением встречной воды постепенно вминались все глубже и глубже внутрь пузырька. А задние клетки, гнавшие всю колонию вперед, становились сильнее, потому что, недополучая еды, шевелились энергичнее – тоже за все сообщество. Колония из замкнутого однослойного пузырька превратилась в разомкнутый двухслойный, с хвостом, желудком, с ротовым отверстием впереди…

Доктор готовил препараты заранее, чтобы скорее провести своего ученика по ступеням знания.

 – Подойдите к окуляру, Роберто. Мы не можем увидеть свое прошлое, но, обратите внимание, историческое развитие многоклеточных повторяют их зародыши. Видите: плотный комок клеток, он называется морулой, пустой замкнутый – бластула, двуслойный с отверстием впереди – гаструла. Ее далекого предка великий Геккель назвал гастреей[10]. Это – нечто восхитительное! Это – заключение первого на Земле Общественного Договора: впервые индивидуумы стали членами такой общины, в которой благополучие каждого из них полностью зависит от совместных действий всех во благо всем. Достаток каждого члена сообщества отныне охраняется всей колонией, жизнь его вне общины становится просто невозможной. Гастрея – община и одновременно личность, но личность неизмеримо более совершенная, чем любой отдельный член общины. Она больше чем простая сумма индивидуумов, она – начало того этапа развития жизни на нашей планете, который продолжается и поныне!

Вот какие разговоры велись в богатом, добропорядочном доме вице-губернатора благословенного города Фиуме. , Впрочем, как общедоступные результаты наблюдений, как бесспорные научные истины они излагались во всех гимназиях и училищах. Без выводов, тем более общественных. Выводы каждый ученик мог делать сам, в меру своего разумения. Для большинства все это оставалось обычной нудноватой школьной дисциплиной, которую сдать бы поуспешнее и как можно скорее забыть. Кому она нужна, эта профессорская премудрость, кроме, конечно, тех, кто сам собирается стать профессором?

Родители не спешили знакомить Роберто с грубой прозой жизни, однако и не скрывали от него, что люди живут по-разному, что в мире еще нет полной гармонии. Она пока достижима лишь в нематериальной субстанции и каждым из нас самостоятельно. Донна Паола учила Роберто языкам, тетя Елена музыке. Сам барон Лодовико буквально жил идеями великих французских просветителей – Руссо, Монтескье, Д'Аламбера, Вольтера, читал Гегеля, Маркса, Энгельса и во многом соглашался с ними. Сына он называл гражданином, «ситуайненом», и тоже позволял себе при мальчике рассуждения, которые могли далеко завести незрелый ум. А именно что, согласно Общественному Договору, каждый человек, родившись, сразу получает все права человека, независимо от того, сын ли он короля или пастуха. Все люди ему обязаны, а он, маленький, беспомощный, имеет все права… Зато, став взрослым, он делается обязанным всем людям. «Никто, – говорил барон, ссылаясь на Руссо, – не должен быть настолько богат, чтобы иметь возможность купить душу или тело другого человека, и никто не должен быть настолько беден, чтобы быть вынужденным продавать свою душу или тело».

Отец никогда не подавлял сына своим авторитетом. Даже узнав, что Роберто под влиянием товарищей в гимназии стал покуривать, когда гувернантка в праведном ужасе доложила об этом господину барону, тот подарил сыну пробковый мундштук и коробку душистых египетских папирос: «Если уж тебе нравится это занятие, отныне бери у меня хорошие!» И сын бросил курение – удовольствие перестало был запретным, труднодоступным, утратило прелесть риска.

Однако пользоваться настоящими, крупными привилегиями молодому барону домашние не советовали. Отец ему сказал: «Вот ты любишь спорт, Роберто, участвуешь в соревнованиях, и я горжусь твоими победами. А представь-ка себе, что ты стоишь на старте, приготовился бежать, сорваться с места, и в ряд с тобой стоят еще десять бегунов, и уже поднят пистолет…

И вдруг в этот самый момент к тебе подходят два господина в цилиндрах, во фраках, берут тебя под руки и говорят:

 – Ваше сиятельство! Ваше место не здесь, не с этими людьми! – и ведут тебя на полкруга вперед…

И будет выстрел, и вы побежите, и ты конечно же закончишь дистанцию первым. А дальше – все, что полагается: аплодисменты, круг почета, пьедестал, где на тебя возложат венок…

И ты будешь стоять на пьедестале? Но ведь ты там сгоришь со стыда, Роберто!»

Сын превосходно успевал в гимназии. Пожалуй, слишком успевал, с точки зрения родителей и преподавателей, чересчур быстро и доверчиво – прямо так, как видел и слышал – усваивал знания, не сверяя их с собственным опытом. Да и мало еще было у него собственного опыта, зато памятью природа наделила его, как теперь сказали бы, «фотографической»: он запоминал все с первого раза и навсегда. А также незамутненной совестью. Рассудительный, умевший спокойно взвесить любые обстоятельства, Лодовико ди Бартини, разумеется, поощрял стремление сына к знаниям: они и украшают их обладателя, и что-то постепенно меняют в сложившемся, далеко не идеальном порядке вещей… Но кроме простой суммы сведений, научных идей, многие из которых весьма увлекательны, истинно передовому человеку, считал барон, нужно чуть-чуть скепсиса. Не все в жизни согласуется с самыми мудрыми сочинениями.

Что Роберто эту рассогласованность совершенно не чувствует – его близкие заметили и поняли слишком поздно, когда уже мало что могли в нем изменить. Характер сформировался. Им оставалось только помогать мальчику, потом юноше в каждом конкретном случае, кое в чем осторожно его подправлять, оберегать, ловя своими любящими сердцами все более и более тревожные сигналы предназначенной ему судьбы. Если уж от нее не уйдешь, то пусть она хотя бы настигнет его позже, взрослым, сильным!

Да, некоторые странности в его поведении, в том, как он воспринимает окружающее, можно было заметить еще задолго до гимназии. Например, он ничего не боялся: в пять лет, был случай, темным осенним вечером ушел один в заброшенный парк князей Скарпа, чтобы увидеть фею, жившую, по преданию, в боковой башне пустующего замка. К этой башне, сложенной из небольших ноздреватых валунов, чуть подует ветер – гудевшей внутри на разные голоса, добрые люди и днем-то решались приближаться только компаниями. В парке Роберто заблудился, заснул под папоротником. Искали его с факелами, прочесывали заросли и нашли под утро спящим, в жару и бреду. Нашла черная Алиса. Вице-губернатор подал знак: тише!.. уберите собаку! Подумал, что сын в обмороке от испуга…

Роберто осторожно перенесли домой на руках, около месяца он потом пролежал с высокой температурой. Объяснить бы ему после этого, что просвещенный человек может восхищаться народными легендами, преданиями, но не должен всерьез принимать разных там фей, колдунов, гномов, привидения – все эти остатки древних суеверий. Так нет же, не объяснили как следовало бы – не решились мешать «свободному развитию свободного, имеющего все права гражданина», подавлять его волю. Только мама Паола, чтобы он сам увидел разницу между настоящей фантастикой, научной, и просто сказками, стала, пока он болел, читать ему вслух «Двадцать тысяч лье под водой» Жюля Верна. Книга у них была в немецком переводе. И опять явный симптом какого-то отклонения Роберто от нормы: следя за строчками, он за две-три недели выучился читать по-немецки – но читал после этого, держа книгу вверх ногами, как видел ее с подушки. Пришлось его потом переучивать. (А всего, между прочим, Бартини знал впоследствии семь языков и еще на двух читал, но не говорил.) Футболом, плаванием, фехтованием он также занимался с таким рвением, так ликовал, побеждая на детских соревнованиях, а потом и на взрослых, что и это в конце концов встревожило его родителей. Быть первым в спорте похвально, но не собирается же мальчик, следуя новейшим веяниям, превратить спорт в свою профессию?..

Одно время большие надежды барон Лодовико возлагал на своего друга Бальтазаро. Увлекшись естествознанием, началами философии и историей, Роберто принялся сочинять историю рода Бартини, но повел ее от зарождения жизни на Земле… Там разглядел ее начало. Путаясь, мучаясь, разложив на столе и на полу десятки раскрытых книг, не давая прибрать в своей комнате, он исписал кипу листов: рассуждал о происхождении и назначении жизни, о «воплощении, переплетении и взаимопроникновении вещей». И это в тринадцать лет! Зерно и колос, писал он, – одно, поскольку колос вырос из зерна, а зерно из колоса; мальчик, мужчина и старик – тоже одно… Где оно скрыто, их единое? В первое время старший барон приветствовал это сочинительство, счел его относительно безобидным упражнением ума под надежным контролем (доктора и своим), потом всполошился – у Роберто опять слишком разыгралось воображение, это могло пойти в ущерб учению, делу.

Наряду с такого рода уходами в сторону от дела, временными, как все еще надеялось семейство, наряду с успехами, несмотря ни на что, в полезных науках, особенно в математике, физике и языках, Роберто овладевал и такими умениями, смысл которых был уж вовсе не понятен его близким и учителям. Мог, например, быстро, в одно движение, нарисовать правой и левой рукой две половины какой-либо симметричной фигуры, и, если потом эти половины совместить, они оказывались точными, зеркальными отражениями одна другой, образовывали целую симметричную фигуру. Лекции в гимназии Роберто записывал нормально, как все ученики: слева направо, – а мог записывать левой рукой, справа налево, тоже зеркально, подражая Леонардо да Винчи. И уверял, что все люди так могут: ведь все мы легко делаем симметричные синхронные движения руками!

Странности Роберто не исчезали со временем, наоборот, крепли, углублялись. Я узнал его, как уже говорил, шестидесятилетнего; каким он был в молодости и зрелости, мне отчасти рассказал он сам, но очень скупо, рассказали некоторые бумаги, а главным образом его коллеги и друзья, в том числе старейший его друг, с 1920 года, архитектор Б. М. Иофан. Родился Борис Михайлович в Одессе, учился и долго жил в Италии, и это его биографию, ее подробности Бартини использовал в «легенде», когда эмигрировал в Россию. Недалеко от Рима Иофан построил виллу для барона Роберто ди Бартини, на самом же деле – конспиративную квартиру для компартии.

Не все особенности, тем более странности Бартини были его преимуществами (хотя все они интересны для исследования процессов научно-технического творчества), некоторые из них делали его плохо защищенным. Он, скажем, никогда не ощущал голода, ел по часам, если не забывал взглянуть на часы. А если забывал, то не ел. В старости это с ним бывало чаще, поэтому дома у него, чтобы всегда быть на глазах, напоминать о себе, со стола в большой комнате не убиралась какая-нибудь непортящаяся сухая еда, накрытая салфеткой. Вафельный торт, печенье… Однажды на заводе он упал в обморок, словно заснул, уронив голову на бумаги. Прибежал врач и определил, что Бартини обезвожен, – оказывается, он и жажды никогда не ощущал. Некоторых общепринятых правил поведения, норм он тоже не знал или не признавал. В последнее наше с ним свидание и расставание, когда он одевался в прихожей, я сказал ему, что его пальто пора бы сдать в утиль. Он искренне, без малейшей скромности удивился:

 – Очень хорошее пальто. Греет.

 – А шапка? Ею пол натирать…

 – Хорошая шапка!

Я тогда несколько преувеличивал, пальто и шапка у него не были совсем уж никудышними, но все же, хорошо это или плохо, давным-давно сложились неписаные нормы, в частности, в чем прилично ходить человеку определенного общественного положения, а в чем неприлично. Было бы неловко, например, директору явиться на работу в джинсовой паре. А Бартини все это было безразлично. Подвернулись бы ему джинсы, он и их носил бы. Еще до войны, когда такого рода правила были помягче нынешних, большой аэрофлотовский начальник, увидев входящего к нему в кабинет Бартини, вызвал секретаря:

 – Пожалуйста, оденьте главного конструктора!

Сняли мерку, принесли со склада новенькую летную форму. Бартини переоделся, а то, в чем приехал, оставил на вешалке в приемной.

Кое-кто считал, что страха он не ведал настолько, что был совсем будто бы лишен этого во многих случаях спасительного чувства. В раннем детстве, возможно, у него действительно было так. Потом, мне кажется, иначе: под напором реальностей развитие все же состоялось. Но владел он собой идеально, страх умел подавлять, как и прочие свои душевные отклики на ситуации. Я уже говорил, что видывал его и обиженным, и обозленным. Видел и испуганным. А больше всего он боялся надвигающегося, уже близкого конца. Но таким Бартини бывал только дома, на людях же держался безупречно спокойно, до такой степени, что мог и впрямь показаться бесчувственным, как и чересчур прямолинейным в некоторых вопросах. Самые лучшие отношения с людьми, не говоря уж о плохих, иногда требуют маневра, а он этого не признавал – может быть, не понимал, не хотел понять. И, бывало, ошибался. К счастью, не всегда.

Тратя, безусловно, нервы в делах, он однако же никогда не хитрил, уверенный, что надо лишь истину выявить – и все немедленно само собой станет на свои места. Так было при его столкновении в 1930 году с четырехромбовым тюремным начальником; в результате Бартини, уже главного конструктора, уволили тогда из авиапромышленности. От дальнейших крупных неприятностей его избавили М.Н. Тухачевский и Я.Я. Анвельт, но ничьей административной помощи, то есть не по существу технического и организационного спора, он не искал, а просто встретил случайно на улице Анвельта, и тот спросил, как работается уважаемому главному конструктору…

Стойкость, не думаю, что бесчувственность, вела Бартини и в истории с жалобой одного из летчиков-испытателей на будто бы неуправляемый самолёт «Сталь-7», и в истории с дальним тяжелым сверхзвуковым самолётом. Мнение экспертов по этому проекту он получил такое: заявленные конструктором характеристики машины не подтвердились при испытаниях моделей – и, не имея в то время своего ОКБ, обратился за помощью, но опять же лишь за технической, в другое ведомство, к С.П. Королеву. Обратился, следуя одному из замечательных «четырех конструкторских принципов», – их сформулировал однажды, расфилософствовавшись в перерыве между полетами, шеф-пилот довоенного бартиниевского ОКБ Николай Петрович Шебанов:

 – Для успеха нам нужно, во-первых, многое знать. Нелишне также знать пределы своих знаний, не быть чересчур самоуверенными. Юмор, в-третьих, нам нужен, чтобы не засохнуть, как вот эта ножка стола. И что еще нам очень нужно – это поддержка в трудную минуту!

В начале 30-х годов С.П. Королев работал в моторной бригаде отдела, которым руководил Бартини. В конце 30-х они вновь встретились – в тюремном ОКБ. Роберт Людовигович не считал себя учителем Королева (слишком короткой оказалась их совместная деятельность, да и были у Королева прямые учителя: Цандер, Туполев), но что-то, естественно, он дал будущему конструктору ракетно-космических систем. И Королев этого не забыл, как не забывал ничего хорошего и, говорят, плохого тоже… Исследования моделей дальнего сверхзвукового были повторены в одной из лабораторий С.П. Королева, и характеристики получены те самые, которые «заявил» Бартини.

Роберт Людовигович тоже с готовностью помогал другим конструкторам. Один из многих таких случаев – переделка пассажирской «Стали-7» в дальний бомбардировщик ДБ-240. В переделке он участвовал, можно сказать, технически руководил ею: для этого заключенного Бартини привозили по ночам в его бывшее ОКБ, где главным конструктором после его ареста стал Владимир Григорьевич Ермолаев, ученик Бартини. И при всей трагичности приведших к этому обстоятельств стал заслуженно, так говорил сам Бартини:

«Володя был настоящим главным, самоотверженно трудолюбивым, прекрасно образованным, человеком был хорошим и, безусловно, высокоталантливым. Мы это сразу заметили, как только он пришел в ОКБ. Но пришел он к нам совсем молодым инженером, к тому же в то время в самолётостроении по предложению Поликарпова утвердилась в общем правильная, научно обоснованная система разделения труда: каждый конструктор должен был специализироваться в чем-то одном, работая в одной бригаде – крыла, или оперения, или фюзеляжа, или аэродинамики и так далее. В целом система была рациональная, однако для проявления таланта именно главного конструктора она оставляла мало возможности. Знания конструктора углублялись, производительность его труда росла, зато суживался круг его интересов.

Поэтому, посоветовавшись о Володе, мы направили его сначала в бригаду аэродинамики: рассчитай крыло! Оттуда – в бригаду прочности: рассчитай конструкцию крыла на нагрузки, которые сам же определил как аэродинамик. Оттуда – в конструкторскую бригаду: а теперь выдай чертежи крыла! Оттуда на производство, в цех крыла. И опять к аэродинамикам: рассчитай оперение! В бригаду прочности: рассчитай конструкцию оперения…

И так – по всем бригадам и цехам, по всем агрегатам, в несколько кругов. Очень эффективный прием, уверен, что он и сейчас наилучший».

Я упомянул летчика-испытателя Н.П. Шебанова. Бартини вспоминал его не просто с уважением, а с чувством, мне до этого казалось, совсем Роберту Людовиговичу не свойственным – с нежностью.

Работали они вместе недолго, Николай Петрович испытывал только «Сталь-7», спасенную перед этим А.Б. Юмашевым, И.Ф. Петровым и П. М. Стефановским. В 1938 году спасать ее настала очередь Шебанова.

Бартини был арестован. На собрании в ОКБ, где «народ» клеймил Бартини, нашлись некоторые, предложившие заклеймить заодно и опытную машину («все мы видели – вредительскую»), свезти ее на свалку, чертежи – сжечь.

Слово попросил Шебанов:

– Я не касаюсь Бартини, в нем разберутся доверенные органы. Но давайте обсудим самолёт, поскольку, выходит, мы, наш экипаж, должны были потерпеть на нем аварию. Я понял, что так, хотя здесь и не было пока приведено ни одного профессионального указания, что и когда нас ждало. Но, наверное, какие-то технические соображения у товарищей есть. Вот и скажи нам честно ты, Коля, – ты разработал крыло: где ты в нем навредил?

И ты, Миша, скажи нам как конструктор шасси: когда оно не выпустится или где, в каком месте сломается? И ты, Витя, моторист: когда моторы заглохнут, когда нам выбрасываться с парашютами?

(Имена я здесь заменил, Шебанов назвал другие.)

Все особо бдительные – их нашлось немного, но шумных – мигом прикусили языки. Испытания прошли успешно, и 28 августа 1939 года Н.П. Шебанов, второй пилот В.А. Матвеев и бортрадист Н.А. Байкузов установили на «Стали-7» международный рекорд скорости на дальности 5000 километров.

Как тогда было заведено, по случаю рекорда состоялся прием в Кремле. Сталину представили экипаж и ведущего конструктора самолёта З.Б. Ценципера.

 – А где главный конструктор? Почему его здесь нет?

 – Он арестован, – ни на мгновение не смешавшись (свидетельствовал З.Б. Ценципер), ответил Шебанов.

 – Фамилия? – будто бы уж не знал, заранее не узнал.

 – Бартини. Вступился Ворошилов:

 – Хорошая голова, товарищ Сталин, надо бы сохранить!

Напрасно вступился – говорят, Сталин терпеть не мог прямого заступничества, да еще на людях.

 – У тебя? – к Берии.

 – Да.

 – Жив?

 – Не знаю.

 – Найти, заставить работать!

Берия не знал, жив ли Бартини. Этого и Бартини не знал. В тот день, вечер или ночь – тоже не различить было – следователь вызвал исполнителя, то есть палача. Бартини лежал на цементном полу, щекой в крови. Голову его «хорошую» приподняли за волосы, повернули лицом к свету:

 – Ну чего рыпаешься? Сейчас здесь, – стукнуло по затылку, – будет маленькая дырка, а здесь, – овеяло лицо, – все разворотит…

Сознание погасло на какое-то время, пока не возникло покачивание. Неуместно подумалось: лодка Харона. Но покачивались носилки. Два вертухая были испуганы и осторожны, кто-то ими командовал. Заурчал мотор, железно раздвинулись ворота – Бартини их помнил по воле: с приклепанной звездой. Донеслись ночные звуки улиц, потом, чувствовалось, пошла загородная дорога, шоссе.

Привезли Бартини в Болшево, на сборный пункт специалистов, изъятых из промышленности. Оттуда, подлечив, – в спецтюрьму ЦКБ-29 НКВД.

Планировался кругосветный перелет «Стали-7»: машину доработали, разместили в ней 27 бензобаков общей емкостью 7400 литров, – но совершить перелет не позволила начавшаяся война.

Бартини, случалось, везло, и крупно. Хотя бы в том, что он уцелел. Ходит слух, по-моему, в порядке мифотворчества, что уцелел он тоже благодаря своей фантастической стойкости, смелости, но, как видим, была тут еще и внешняя причина: его велели «найти, заставить работать», то есть сохранить. Только этим, по здравому смыслу, можно объяснить, почему Бартини в тюрьме кое-что сходило с рук, что не сходило другим заключенным, не менее стойким. При всей искаженности сталинских представлений о людях, о способах «заставить» их работать, надвигавшаяся война требовала каких-то действий помимо расстрелов.

В ЦКБ Бартини пытались заставить работать над машиной «103» Туполева, будущим пикирующим бомбардировщиком Ту-2. Туполев сказал:

 – Роберт, давай сделаем им сто третью – и нас освободят.

 – Нет, у меня есть своя, пусть дают под нее КБ!

И не работал, пока ему не дали КБ. Но в итоге туполевцев освободили, а Бартини отсидел все десять лет, день в день, до 1948 года, да еще с поражением в правах на пять лет, до самого 1953-го, года смерти Сталина.

Бартини заставили переделывать «Сталь-7» в дальний бомбардировщик. Это была его машина, его работа, за нее он взялся. Сделали бомбардировщик. Но когда Сталин спросил генерала Н.А. Захарова, как поскорее запустить ДБ-240 в серию, и генерал, несколько замявшись, посоветовал освободить главного конструктора, ответа не последовало, Бартини остался заключенным.

В ЦКБ он корпел над своими чертежами и расчетами, не получив на это разрешения. Замотает шею полотенцем и сидит. (Он всегда носил белые косынки или шарфики, покупал их в Военторге, но а тюрьме шарфиков не было.) И никто его не трогал. Или примется рассказывать анекдоты, не избегал и с политическим духом. Слушатели пугались, а он:

 – Чего нам бояться? Мы уже «там».

Заболев, не вышел на работу, попросил вертухая вызвать врача.

 – Какого еще врача, вставайте!

 – Ты слышал, что тебе сказано? Врача! Марш! И побежал вертухай…

Но это мелкий эпизод, с мелкой сошкой: служивая мелочь в ЦКБ опасалась тамошних заключенных, за них могло нагореть. Были эпизоды куда опаснее. Однажды Бартини привезли к самому Берии докладывать о ходе разработки истребителя «Р», оставили ждать в приемной. Одного оставили, не считая портрета Сталина напротив, над старинными напольными часами. Маятник – туда-сюда, казалось, видно было, как толчками ползет по циферблату большая стрелка.

 – Отсчитываешь мне секунды, – думал Бартини. – Только ведь и ему – тоже отсчитываешь!..

После доклада, объявив свое решение, Берия спросил:

 – Претензии есть?

 – Есть. Я ни в чем не виноват, осужден ни за что.

В полукруглом кабинете окнами на Кузнецкий и

Фуркасовский на третьем этаже знаменитого дома-надгробия на Лубянке десятки подручных «лучшего друга великого Сталина» объяснили взглядами, что сейчас произойдет. «А, тебя взяли, так ты еще и не виноват!»

Было страшно, вспоминал потом Бартини, очень страшно, но еще хуже, что немного затошнило.

Берия подошел к нему почему-то не прямо, а по дуге, вдоль окон, мимо подручных:

 – Бартини, ты коммунист?

 – Считаю, что да.

 – В какое же положение ты, коммунист, вздумал поставить партию? Мы знаем, что ты ни в чем не виноват. И вот мы сейчас тебя освободим, – что нам скажут? Нам скажут: «Вы его арестовали зря, продержали три года в тюрьме…» Не-ет, Бартини, так не будет, мы этого не допустим. А будет так: ты сделаешь самолёт, и тогда мы тебя не только освободим как искупившего свою вину, а еще и орденом наградим!

3

Вернемся, однако, к детству Бартини, поскольку там – истоки его характера.

И внешне, и по сути своей Роберт Людовигович сильно отличался от того итальянца, стереотип которого нам навеяли кино и литература, – смуглого, подвижного, чувствительного, бурно жестикулирующего. Сказались на Бартини – как не сказаться! – полвека, прожитые в СССР, в окружении людей иного склада, иного быта. Тоже справедливо, что он был «Self-made man» – человек, сделавший самого себя. Про Гагарина, когда он побывал в космосе, кто-то из литераторов написал: «Смотрю в его глаза и стараюсь разглядеть в них отблеск никем до него не виданного». Бартини не бывал ни в космосе, ни в землях никому не ведомых; в глазах его (тоже, кстати, не «итальянских» – не темных, а серо-голубых) светились только ум и многоопытность, доступная не ему одному. Опыт, извлеченный порой из самых обыденных вещей, мимо которых другие люди проходили, ничего не заметив.

Доктор Бальтазаро объяснил Роберто, что по теории великого Дарвина и по тому, как ее интерпретирует чуть менее великий Эрнст Геккель, человечество очень еще молодо, находится в самом начале лежащего перед ним долгого пути. Если образно принять пять тысяч лет за один шаг на этом пути, то сделали мы всего двадцать шагов – со времен первого короля, фараона, – а предстоит нам сделать еще пятьсот тысяч шагов.

Какими же они будут, эти шаги?

Все течет, все движется, изменяется. Но когда поэты сравнивают течение жизни с рекой, это не вполне верно. Реки обычно торопливы в верховьях, а ближе к устью, разливаясь, успокаиваются, замедляются. В жизни Вселенной – наоборот. В геологии, в биологии, в истории, наконец, каждая, последующая эпоха была короче предыдущей. Мезозой был короче палеозоя, млекопитающие развились быстрее, чем пресмыкающиеся, гаструла, по-видимому, быстрее, чем бластула… Насмешливый философ Анатоль Франс пишет о многократном повторении исторических явлений и даже событий: по его мнению, все, что было, будет вновь, в той же последовательности, в те же сроки и на тех же самых местах. Между тем матриархат, согласно новейшим исследованиям, занял несколько десятков тысячелетий, патриархат – около десяти тысячелетий, рабовладение – две тысячи лет, феодальный строй – тысячу… Повторения, обратные токи событий в истории бывают, как в водяных и воздушных вихрях, но они неодинаковы и невечны.

Все движется, верно, но движется ускоряясь. Само всемирное тяготение есть, по существу, всемирное ускорение: им держатся и небесные тела в бесконечном пространстве…

(Через пятнадцать лет комбриг Бартини дал своему сыну-первенцу имя Геро. От латинского «g», которым в науке обозначают ускорение. Геро Робертович Бартини.)

…А человек? Каким он станет в дальнейшем, тысяч через триста «шагов»? Куда мы идем и куда можем прийти, спросил Роберто доктора.

Этого никому пока знать не дано. Одни ученые считают, что в грядущих миллионнолетиях человек неминуемо изменится, в чем-то выиграет, а в чем-то, возможно, потеряет. Избавленный машинами от физического труда, он и внешне станет иным. По другим соображениям, не менее, а, пожалуй, более основательным, внешне человек больше не изменится, свой облик он сохранит, занимаясь спортом, но станет умнее, машины и приборы помогут ему пробудить и развить заложенные в нем, но пока спящие, не используемые огромные резервы для самоусовершенствования.

Предсказывают и ужасное, что, мол, создав непредставимую сейчас технику, переложив с себя на нее физический труд, а затем и умственный, люди в конце концов выродятся в ее прислужников – в хилых, безвольных, тупых, ослепнут и оглохнут…

…Тренер Карло учил молодежь в «Анджолине» не только плаванию, но также и общему владению телом и «духом». Рассказывал об индийских йогах: как они развивают свою волю. Запасы воли в человеке, его нравственные силы очень велики, но их надо разведать, освободить, воспользоваться ими.

Однажды Карло устроил своим питомцам воскресную прогулку в горы. Захватили с собой еду, спортивные принадлежности, в том числе самую любимую принадлежность – футбольный мяч.

Добрались до намеченного места. Стали накачивать мяч, и вдруг – бах! – камера лопнула… И никто, оказывается, заранее не позаботился ни о запасной камере, ни о резиновом клее.

Карло всмотрелся в лица мальчишек. Кислые у них лица… Поднял смятый мяч, брезгливо протянул его им:

 – Имею честь представить: ваша властительница. Вы – жалкие рабы этой жалкой тряпки!

Афиши на тумбах обещали захватывающее зрелище, впервые в городе:

ВЫДАЮЩИЙСЯ РУССКИЙ ЛЕТЧИК СЛАВОРОССОВ НА ЗНАМЕНИТОМ АЭРОПЛАНЕ «БЛЕРИО-XI» СОВЕРШИТ СВОБОДНЫЕ ПОЛЕТЫ НАД МОРЕМ И НАД ГОРАМИ!

В теплый и безветренный майский день тысячи жителей Фиуме и курортников собрались за городом на широкой, обрывающейся в море площадке. Носом к обрыву стоял белый «Блерио-XI». Красивая это была машина, «летучая», даже с нашей теперешней точки зрения. Легкий моноплан с очень небольшим числом подкосов, растяжек и прочих частей, не вписанных в обводы.

Летчик надел черную кожаную куртку, пробковый шлем, поднялся в кабину, помахал оттуда публике рукой в перчатке. Два его помощника держали аэроплан за концы крыльев, два других принялись по очереди раскручивать пропеллер: рывком повернут лопасть – и отскочат, словно от опасного зверя, и опять повернут.

Мотор заработал, аэроплан, оставляя за собой синий дым, встряхиваясь на колдобинах, побежал прямо к обрыву. В толпе какая-то женщина закричала от страха, но «Блерио» уже повис над морем, стал удаляться, набирая высоту. Вернулся, сделал круг над зрителями и по огромной дуге, забираясь все выше, опять ушел к горизонту, стал виден только в бинокли. Вернулся, стал снижаться, сел…

Вице-губернатор, Роберто и его друзья Бруно и Ненко познакомились со Славороссовым. Летчик показал им, как устроен аэроплан. Все в машине было продумано, все на своих местах – значит, кто-то все это сумел продумать, сделать.

Роберто перестал в гимназии слушать учителей. На уроках рисовал в тетрадях машины, летающие и другие, придумывал их. Придумывал дальнопишущую машину. Это обычная пишущая машинка, но под каждой ее клавишей установлен электромагнит с контактом и батарейка. Печатаешь – и сигналы по проводам идут к таким же клавишам на другой машинке… Придумал и вычертил дома приливную, или волновую, электростанцию: в море качаются на волнах огромные поплавки, целые баржи, связанные коромыслами с берегом. Энергия качаний передается поршневым насосам, которые поднимают воду в хранилище, высоко над морем. Оттуда она подается на гидротурбины с динамо-машинами.

Это мысли – уже не чьи-то, а его, Роберто ди Бартини. Он хочет повелевать вещами, чтобы не он их, а они были его рабами!

Человек несовершенен, он только начал свой путь, но уже кое-чего достиг. Пересекает океаны, поднялся в воздух, изучает Землю: все, что на ней есть, наносит на карты…

Роберто вычерчивает карту Европы:

 – Папа, а каким цветом наносить государственные границы?

 – Границы?.. О, они, мой мальчик, цвета не имеют. Реки, моря, озера – синие, только разных оттенков, равнины зеленые, пустыни желтые, а границ между государствами природа не предусмотрела, они – позор людей…

И это мысли императорского сановника! Но Роберто знает, что отец тяготится своими служебными обязанностями, выполняет их лишь по гражданскому долгу, что он ни во что не ставит свою ученую степень доктора юридических наук, а любит – химию. В чем же дело, почему он не стал химиком? Где была его воля?

Не все в мире делается так, как надо… А как надо?

В Фиуме всеобщая забастовка портовиков, транспортников и коммунальников. Остановились трамваи, не выехали на улицы извозчики, не машут метлами дворники. Ветер гонит по мостовой пыль, мусор, не горят фонари. Замерли подъемные краны в порту, железнодорожные составы возле причалов, в домах выключен свет, водопровод.

Роберто отправился с отцом в город, увидел на площади колонны хмурых, молчаливых демонстрантов с красными флагами.

 – Папа, это они устроили беспорядок?

 – Они голодны, Роберто, и их дети голодны. А ты ведь помнишь закон развития живого: голодные, обездоленные имеют право бороться за справедливость. Вот они и борются, так что это не беспорядок!

К вице-губернатору явилась депутация от деловых кругов с просьбой, с требованием вызвать войска, объявить в городе чрезвычайное положение.

 – Господа, как вы понимаете, войска прибудут сюда не для парада, а чтобы стрелять. И на насилие бастующие ответят насилием, по своему естественному праву. А их много, очень много, и если они объединятся, вы… мы должны будем отступить. Поэтому, господа, не лучше ли сразу с ними договориться, мирно?

Роберто, притихнув, сидел в глубоком кресле, остаться его попросил отец. Лет через десять – и через целую эпоху: военную – в апреле 1920 года забастовали несколько сот тысяч металлистов и машиностроителей Турина. Осенью, в ответ на локаут, рабочие заняли заводы, создали Красную гвардию и стали налаживать производство. Два-три. месяца предприятия Турина, несмотря на предсказанный им крах, работали без администрации, управляемые фабрично-заводскими советами.

Работали бы и дальше, считал Бартини, если бы соглашатели не раскололи движение. Но опыт остался, опыт решительного протеста.

 – Вот так, – Роберт Людовигович скрестил на груди руки. – Когда весь Турин сказал «нет!», правительство ничего не смогло с ним сделать!

 – Однако же в конце концов сделало… Нашлись, как почти всегда бывало, соглашатели, карьеристы-демагоги…

 – Вы правы. Значит, надо цель, к которой стремятся карьеристы, лишить привлекательности. Надо, чтобы административные посты давали не привилегии и доход, а только дополнительные общественные обязанности. Как было в Турине. А хочешь стать лично богаче – пожалуйста, двигай вперед науку, технику, искусство, производство!

На карнавале в Венеции.

 – Роберто, взгляните, – всполошилась тетя Елена. – Вот этот господин называет себя министром короля Франции Филиппа Восьмого Орлеанского!

 – Что ж, посмотри, Роберто, – сказал вице-губернатор. – Господин не желает признать, что Франция давно обходится без королей и их министров. А вот идет человек, без которого она многое потеряла бы: Эмиль Золя, писатель.

Все в мире меняется, движется, развивается. А весь мир? Меняется ли он в целом, в сущности своей, движется ли куда-нибудь? Было ли у него начало, будет ли конец?

Старый, всем знакомый вопрос. А вот ответ пришел мальчишке в голову новый… Известны четыре ответа: было начало и будет конец; не было начала и не будет конца; было начало, но не будет конца; не было начала, но будет конец. Гимназист Роберто предположил еще одну возможность – что мир одновременно и конечен и бесконечен… Как кольцо или шар и конечны в пространстве, и в то же время не имеют конца.

1915 год, последний класс. Война. Выпускники гимназии, как и ожидали их добрые наставники, – сплошь патриоты, собираются добровольцами на фронт, готовы рыцарски, до последней капли крови биться за свободу, потому что, разумеется, только о ней и хлопочет император Франц-Иосиф!

Так настроены были, никакого сомнения, все выпускники, просто одни об этом кричали с искренним восторгом, другие же помалкивали из скромности.

На последний экзамен не явился ученик, действительно скромный юноша, из тех, кто не кричал, но в добровольцы записался, как все. Из дома ушел, а в гимназию не явился. Дали знать в полицию. Нашли его на бульваре: он сидел на скамейке, смотрел на игравших детей, на прохожих, на облака, на цветы, – как будто все это ему было внове. Через месяц о нем пришло извещение: пал смертью героя.

4

Роберто кончил школу офицеров запаса, подал рапорт о зачислении в школу летчиков. Был принят; да и как его не принять – отличное здоровье, образование, уважаемая семья… Но летчиком он тогда стать не успел: дела у австрийцев на фронте шли неважно, не до авиации им было (ее в то время, напомним, мало кто признавал серьезной военной силой), и тысячу лучших слушателей офицерских училищ, в их числе кадета Бартини, досрочно отправили в окопы, в пехоту. Роберто попал в Буковину.

И если он когда-нибудь все же мечтал о воинской славе, то очень скоро от этих мечтаний ничего не осталось. Его ждали не рыцарские приключения и подвиги, а грязь, бессмыслица, от которой всегда особенно страдают люди, подобные Роберто: все-то на свете им надобно понять, обо всем иметь собственное высокоумное суждение. Озлобленность, унижения, жестокость… Солдат недостаточно молодцевато приветствовал лейтенанта, был за это избит. Не выдержал солдат, дал в морду мерзавцу. Скорый военно-полевой суд, приговор – повешение… Через несколько дней тот же лейтенант остановил кадета Бартини:

 – Почему не отдаете честь?

 – Свою надо иметь! – сдерзил кадет и успел выхватить пистолет быстрее, чем лейтенант. Не успел только сообразить, что никакая сила, кроме разве что чуда, не спасет теперь и его от скорого военно-полевого суда.

Чудо, однако, произошло. Отсидев ночь под стражей, утром кадет услышал свист, визги, крики, конский топот – это шли лавой казаки генерала Брусилова. Дверь подвала гауптвахты оказалась незапертой, часовой исчез. Роберто выбежал на улицу местечка прямо навстречу смуглому молодцу на лошади, с пикой и шашкой. Бросок в сторону, буквально из-под копыт, плашмя на землю, как в футболе, – вот и уроки тренера Карло пригодились! – и молодец проскакал мимо… Невдалеке наступала цепь русской пехоты.

Пленных рассортировали, офицеров отдельно построили в каре. Молодая красивая дама в косынке сестры милосердия, сидя в открытом автомобиле, обратилась к ним по-французски. Роберто переводил ее слова соседям: «Мы надеемся, что с нашими людьми

у вас будут обращаться так же гуманно, как мы с вами…»

От Галиции до Дарницы, что под Киевом, все колонны шли пешком, и офицерская пешком, только заболевших сажали на телеги с соломой. Было тяжело, все это казалось унизительным, и красивой даме в косынке Роберто желал такого, чего в глаза не пожелал бы. Однако впоследствии он вспоминал этот трехнедельный переход с благодарностью судьбе: уже за эти дни в селах и городах по дороге он получил представление о новой для него стране, какого не получишь, глядя из окна вагона.

В Дарнице им подали эшелон, но тоже неторопливый, поэтому дальнейший путь занял еще больше месяца. Зато уж через всю Россию, с запада на восток. Сначала до Иванова; там – отдых, баня, медосмотр, и – дальше… Наконец объявили, что пункт назначения – берег Тихого океана.

Край света… Но некоторое представление о нем Роберто имел (сочиняя в детстве героическую историю рода ди Бартини, отправил на восток гигантские парусники, покинувшие Атлантиду, когда она тонула; правда, так далеко атланты у него не заплыли – пороху у юного автора не хватило и всполошенный барон Лодовико помешал) и теперь поставил себе задачу быстрее освоиться в новых условиях. Мало ли, что еще его ждет!.. На долгих остановках, пока пройдут встречные эшелоны, он все легче объяснялся по-русски с местными жителями, заметил и сам себя поздравил с этим, что, например, в Казани люди говорят не совсем так, как в Киеве и Туле, в Омске – не совсем так, как в Екатеринбурге… И одеваются кое-где по-своему; запомнились ему марийцы – изяществом, с каким они носили самодельную плетеную обувь, лапти. Несмотря на его высоко когда-то оцененные доктором Бальтазаро и гимназическими преподавателями успехи в географии, он впервые почувствовал обширность земли – увидев Волгу, мягкие Уральские горы, где, он знал, добываются руда и красивые камни, Иртыш, Енисей, Лену… Мосты через эти великие реки казались ему бесконечными, перестук колес приглушался, падал далеко вниз, где над серой водой медленно скользили птицы, еле различимые сверху.

Я ему говорил: «Положим, Роберт Людовигович, мосты там и высокие и длинные, но все же не настолько!» Он усмехался: «Наверное. Я просто вспоминаю…» Тайга волнами выходила из-за горизонта, и ей тоже конца не было…

Такие природные богатства – и такая бедность населения! Он ничего еще в то время не понимал в экономике, но это противоречие само в глаза бросалось… Скудные плоды своих трудов выносили на станциях к эшелону тихие женщины, совершенно не похожие на шумных, полных самоуважения торговок на юге Европы. Кто вынесет десяток яиц вкрутую, кто горку картофельных лепешек на салфетке и совсем хорошо, если вареную курицу. Несли пучки бледно-зеленых стебельков со слабым запахом лука, миски с желтыми комочками в воде – их здесь называли серой, жевали ее, как американцы жуют резинку. Продавали молоко стаканами из влажных, прохладных глиняных горшков. Солдаты-охранники не мешали этой торговлишке, жалели не то пленных, не то больше своих соотечественников, – нарушали приказ никого не выпускать на станциях из вагонов, отворачивались, уходили в конец состава. Денег у австрийцев было мало, обмен шел главным образом натуральный: на шапку, ножичек, фляжку… В Тюмени за складной ножик Роберто в котелок шлепнули жидкой пшенной каши, осторожно отмерили ровно ложку, ни капли сверх того, подсолнечного масла. Под стекавшие капли подставляли миску.

Лагерь их оказался под Владивостоком. Пленных офицеров работой там не утруждали, вся их забота была обслужить самих себя. Времени у них оставалось вдосталь, и за четыре года Бартини изучил русский язык уже как следует. Читал газеты; в них ему стали попадаться статьи, подписанные хотя и разными фамилиями – Вильям Фрей, К. Иванов, В. Ильин, Б. В. Куприанов, – но стиль их выдавал одного автора. Выяснилось, кто этот автор: Ленин, лидер русских социал-демократов, большевиков.

Среди пленных и среди солдат охраны тоже обнаружились социалисты, и Роберт (русские называли его Роберт, а не Роберто) с ними познакомился…

И опять полоса неясностей, противоречий в превращениях «его милости». Логика в них ощущается, но далеко не железная: четыре года условия жизни были одинаковыми для сотен пленных, а превращения выпали на долю едва ли не одному Бартини… «Набрался барон социально чуждых идей!» – определил это тогда один из его солагерников, венгр Ласло Кемень.

Чушь. Кемень, ставший потом другом Бартини, сам пожалел о сказанном, сам напомнил об этом, когда они вместе добрались до Италии, получили партийное задание вести в Милане политпросветшколу для венгров, покинувших родину после свержения там советской власти.

Никогда Бартини ничего не «набирался», все узнанное подвергал своему жесткому, жестокому анализу. И не всегда занятая им позиция оказывалась верной, однако легко он ее не занимал и не покидал.

Лично его судьба не обездолила и в лагере, причем даже в сравнении с судьбами других пленных офицеров. Титул, богатство и там давали ему преимущество. Кроме того, Роберто знал, что рано или поздно, вернувшись домой, сможет опять заняться чем его душе будет угодно, ничуть не поступаясь совестью, высокими принципами во мнении людей своего прежнего круга. Следовательно, не под воздействием одних только лозунгов, испытанных несправедливостей и тем более не по воле случая он принял тогда социалистические идеи. И в Италии потом, при множестве в то время политических течений в стране, он едва ли просто потому, что попал в одно из этих течений, примкнул не к реформистскому, а к революционному крылу социалистической партии. Когда же один из левых лидеров, Амадео Бордига, большой мастер выступать на митингах, проявил себя как сектант, Роберто, прежде сблизившийся с Бордигой, оказался не с ним, а с Грамши. Может быть, в те годы, на едва начавшемся новом этапе своей жизни, он принимал решения больше по интуиции. Сейчас этого уже не узнаешь, но, наверное, было так. Как и потом, снова в России, он на первых порах лишь интуитивно разбирался в людях и событиях. У одних, например, читал в глазах: «У меня ничего нет, но это неважно. Зато у нас есть все!» – а у других, случалось: «У вас ничего нет? – ну и черт с вами, обходитесь как вам угодно… А у меня должно быть все!»

Причем второе настроение со временем взяло верх над первым. После разговора у Д. Ф. Устинова о транспорте, хотя Бартини все тогда понял, он тем не менее побывал у одного из транспортных министров. Тот сделал вид, что с трудом вспоминает, о чем идет речь, потом подошел к окну, поманил туда Бартини:

 – А теперь меня выслушайте, я вам реальное положение обрисую. Я езжу на «Чайке», вы – на «Волге», так? Вон, смотрите, кто-то приехал на «Москвиче». А вон те – на трамваях ездят или, пожалуйста, могут на собственных ж… Ну и черт с ними!

Что было своего у Бартини? Из материального, повторю, почти ничего всю жизнь. Лишь насущно потребное, и то меньше, чем в обрез. Состояние, завещанное ему бароном Лодовико, – несколько миллионов в пересчете на доллары, – он через Тольятти передал МОПРу, существовавшей тогда Международной организации помощи борцам революции. В 30-х годах Орджоникидзе премировал его легковым автомобилем: в тот же день Бартини подарил автомобиль пограничной заставе, прочитав о ней в газете…

5

В 1920 году началась репатриация военнопленных из дальневосточных лагерей. Двуединая монархия к тому времени развалилась, в Венгрии регентом стал Хорти, социалисту Кеменю показываться там было ни к чему. Роберто и Ласло представились в Хабаровске начальнику итальянской миссии майору Манейре, назвались братьями по отцу-итальянцу. В миссии имелся список совверсиво, большевиков, составленный добровольными блюстителями в лагерях. Но и майор оказался совверсиво… Показав «братьям» этот список, для сведения, он выдал им проездные документы на японский пароход, зафрахтованный Италией для репатриантов. Это была оплошность: знакомые добровольцы, попавшие на тот же пароход, сговорились прикончить Ласло и Роберто в шанхайском порту, прикончив, для верности утопить, пропажу списать на тамошний преступный мир. Легко и чисто, если бы кто-то не сообщил об этом капитану. Тот вызвал Бартини и Кеменя, передал им поклон от высокочтимого майора Манейры, рекомендательное письмо к итальянскому консулу в Шанхае и ночью в порту сам проводил их на берег.

Энергичный, молодой, быстро идущий в гору инженер-администратор сказал мне как-то, что Бартини он насквозь «просвечивает», как могучая рентгеновская установка – железный лист. И вывод инженера был суров:

 – Видите ли, главный конструктор сейчас – это не только технический талант. И даже не в первую очередь технический. Поясню: современный главный должен уметь двери любых кабинетов, самых высоких, открывать ногой. Если не умеет – не видать ему в жизни счастья… Теперь возьмем Бартини: встретил я его как-то у нас – мыкается по коридорам, к секретаршам в приемные стучится: «Разрешите…»

Да, многих обманывала, особенно на первых порах, бартиниевская мягкость в обращении, потом ошарашивала его несговорчивость, вдруг проявившаяся. Никогда с ходу, а только обстоятельно, не торопясь, подумав, он скажет вам: «Это гениаЛЛно», – и, значит, ваше предложение он будет отстаивать всеми доступными ему немалыми средствами. Или: «Это завираЛЛно», – и, значит, так сему и быть. Впрочем, если его не переубедят новыми основательными доводами. А страстей на поверхности он не признавал, попросту не замечал – они на него совсем не действовали…

И верно, что ничьи двери он ногами не распахивал, однако счастья в жизни не он не видал, а мы от него изрядно недополучили. Упустили мы этого человека. Как сказал один конструктор, кавказец, бывшему (недолго) заместителем министра авиационной промышленности некоему Михайлову, притеснявшему Бартини:

 – Вы хоть осознаете, кому мешаете? Живой гений к вам является, а вы его… Есть глагол, я его сейчас употреблю по нашему, по-аварски, у нас он переходный, в отличие от русского, непереходного. Так вот: вы здесь Бартини – вымираете…

У каждого из нас своя судьба, своя дорога, целиком никем не повторимая. Она связана с нашей внутренней сущностью и в то же время прочерчивается под множеством внешних влияний. Отгородиться от них нельзя. И Бартини, ничуть не стесняясь, признавал, какое значение для него имели его родные, в первую очередь отец. Отцу он прямо подражал, сознательно, например, в отношении к праздникам: барон Лодовико считал, что праздник может быть только в душе, а не в календаре, и Роберт Людовигович, насколько мне известно, даже Новый год, став взрослым, никогда не встречал. Праздниками для него были встречи с Грамши, Тольятти, Лонго, Террачини, Орджоникидзе, дружба с архитектором Иофаном, работа с Юмашевым, Стефановским, Шебановым, Бухгольцем, Шавровым, с некоторыми другими конструкторами и летчиками, с Тухачевским, Барановым, Алкснисом… А были еще и черные силы, их влияние тоже со счетов не сбросишь: Савинков, Юсупов, Бордига… Какими бы они ни были по нравственной и политической шкале, но в смысле одаренности и способности воздействовать на окружающих – далеко не последнего десятка. Были, да и у каждого из нас есть сословные понятия, предрассудки, соблазн открытых к той или иной наследственной карьере путей… Вот и делаемся мы, большинство из нас, лишь исчезающими в конце концов из вида, забываемыми звеньями в длинных цепях наших предков и потомков.

Тоже всего лишь штрих в биографии, но сильно повлиявший на Бартини. В Шанхае он и Ласло Кемень месяц или два пережидали волны репатриантов, опасаясь новых нежелательных встреч. Устроились шоферами к мистеру Ву-у, коммерсанту с европейским образованием и европейскими привычками. Однажды мистер By-у угостил их экзотикой, пригласил в старый китайский театр на странный спектакль, длившийся с перерывами весь день, с утра до вечера. В целом спектакль, хотя и затянутый, странным не был, кроме одного действия, а также перерывов, во время которых оркестр исполнял такое, от чего болели уши и выступали слезы.

Началось действие еще понятно, с обыкновенной интриги. Перед героем, юношей, оклеветали его невесту, сказали, что она ему неверна. Но дальше – юноша вдруг замер, и не на минуту-другую, как любому из нас, наверное, случалось замирать ошеломленно, а часа на три. Совершенно окаменел, сплетя пальцы, а за спиной у него завихрились черные фигуры. Когда этот однообразный вихрь стал надоедать, видимо, даже китайским зрителям, в нем вдруг возникла одна фиолетовая фигура. Затем фиолетовых прибавилось, а черных поубавилось. Затем появились желтые; при этом юноша все еще оставался неподвижным. Но вот кордебалет за его спиной стал почти сплошь желтым – и юноша ушел. Всё. Антракт, и вновь раздались оглушительные визги и скрипы.

Мистер By объяснил: черные фигуры – это горе, гнев, жажда мщения – словом, низкие страсти и мысли. Фиолетовые – сомнения. Желтые – надежды. А умолк герой и замер, чтобы никому не показать свою душевную муку. Обнаружить ее и вообще какие-либо свои глубокие чувства перед посторонними считалось в старом Китае равнозначным потере чести.

Визги в антрактах тоже оказались наполненными смыслом. Искусство облагораживает человека, проникает в него, однако в доверчиво раскрывшегося для светлых воздействий зрителя норовит жульнически влезть и вечно недремлющая нечистая сила. Вместе с искусством не может, оно святое, но может в антрактах. Вот тут-то ее и отпугивает какофония!

Рассказав это, немного погодя Роберт Людовигович вдруг вернулся в разговоре к своей шанхайской жизни, но вернулся издалека:

 – Когда я в детстве спросил отца, каким цветом вычерчивать границы на карте, он ответил, что границы должны быть не вертикальными, а горизонтальными, не между государствами, а между людьми. Он имел в виду – между классами. А у китайцев этих границ, слоев, было больше: у них, например, рикша, толкавший свою тележку, смотрел свысока на рикшу, который тележку тянул. Логика? Пожалуйста: потому что тянет повозку – лошадь. Мне, конечно, это было смешно. Но помните, когда мы с вами ездили в кремлевскую больницу к Иофану, вы, я заметил, с интересом – не с почтением ли, признайтесь? – посмотрели на встретившегося нам там Кириленко, члена Политбюро. А ведь вы с ним одного социального положения, оба служащие! Китайский спектакль мне показался чудным, а маленький мистер By, хотя и пропитанный Европой, был потрясен. Кто из нас выше по культуре, он или я? Не знаю… У меня до тридцать восьмого года была книга, пропала, пока я «загорал», называлась – «Жизнь китайского мандарина, поэта, философа, художника и так далее такого-то…». На самом деле он был просто мандарин, большой чиновник, а поэт, художник и так далее – это его звания, их ему присвоил император. А у нас разве мало званий? Сотни, и достаточно смешных. И чем их больше носит человек, тем, считается, он выше стоит, может смотреть сверху вниз на тех, у кого их меньше. Я видел памятник на кладбище, на памятнике написано: заместитель министра электротехнической промышленности. Что этот заместитель – и там лежит вместо своего министра?

И еще раз, в один из следующих моих приездов:

 – Помню, вас интересовало, видел ли я, что происходит в стране при Сталине. Видел. Но не знал, правильно ли я это вижу. Не так ли, как когда-то в старом китайском спектакле.

…Сингапур, Коломбо, Суэц. На узкой улочке Суэца оборванные, голодные, черные от загара и грязи Ласло и Роберто, медленно идя за толпой сирийских паломников, от которых внешне ничем не отличались, добрели до конторы пароходной компании; одним из ее владельцев был дядя Роберто, тоже Бартини.

Повезло. А то друзья уже решили было присоединиться на время к паломникам: те делились друг с другом едой. В конторе Роберто дали денег, две пары белья, но на всякий случай под расписку, заверенную то ли в полиции, то ли нотариусом. Несмотря на документы, подозрительным показался служащим компании обносившийся племянник богатого дяди.

Из Суэца – в Триест, оттуда – в безмятежно дремлющий Фиуме, к тете Елене…

6

Коммунистом Бартини стал 21 января 1921 года, в день образования Компартии Италии. Работал с венграми, покинувшими родину после падения там советской власти (фотографию «лаццароне Роберто» ему прислал потом в Москву бывший венгерский политэмигрант в Италии Имре Герле), как боевой офицер, знающий военное дело, вошел в боевую группу компартии, созданную незадолго до захвата власти фашистами.

Группа действовала нелегально. Боевики должны были и тактику уличных схваток освоить, и приемы конспирации. Накануне Генуэзской международной конференции, проникнув, чтобы предотвратить покушения, в савинковскую организацию, Роберто до такой степени перевоплотился, что его не узнал, встретив однажды «в большом свете», сам барон Лодовико. Да что там старый барон! Несравненно труднее было обмануть профессионалов – полицейских агентов, фашистов, террористов.

В «свете» Роберто появлялся с князем Юсуповым.

Кто-то приглашал туда савинковцев, знакомил со съезжавшимися дипломатами и их окружением. В это время другие савинковцы, купив в городе парфюмерную мастерскую, готовили под ее вывеской взрывчатку. Командовал ими однорукий знаток этого дела, бывший штабс-капитан.

 – Вы бываете в кино? – спросил меня Бартини. – Я тут посмотрел недавно довоенный фильм «Маскарад». Ничего, знаете ли… И, как это, забилось ретивое… Но вот что заметил, хотя для искусства это и пустяк: надевают они там маски, только глаза масками закрывают – и уже не могут узнать друг друга! Тоже условность, наверное: условливались не узнавать, да?.. Потому что на самом деле вы как угодно переоденьтесь, самым наилучшим образом перекрасьтесь, приклейте усы, бороду, напяльте парик – и вас все равно засекут. Знаете как? По походке… Она так же индивидуальна у каждого, как и лицо, как отпечатки пальцев. А мы закладывали в ботинки твердые зернышки риса под пятки – и походка менялась полностью. Просто, но не дай бог упустить из виду хоть одну какую-нибудь будто бы мелочь! Обернется бедой…

Учились на ходу, предметно, у мастеров. Их было раз, два и обчелся, как во всяком деле, и они обожали, когда им «кланялись». Самолюбие Роберто от этого страдало (он был самолюбив и упрям, таким и остался до конца своих дней), а также из-за того, что мастера, казалось ему вначале, ничего виртуозного, собственно, не проделывали. Знать бы, что надо сделать в каждом конкретном случае, научил бы кто – и, думал Роберто, «любой дурак» сработал бы не хуже.

Вот случай. Группе Роберто поручили изъять портфель у связного савинковцев. Подумаешь, задача! Первая мысль: отнять портфель силой, прищучить связника где-нибудь в темном переулке. Но это боевикам запретили категорически. Вторая мысль: связник – иностранец, живет в гостинице. Найти среди гостиничных служащих коммунистов или сочувствующих партии, проникнуть с их помощью в номер к связнику, когда он отлучится… Попытались. Ничего в номере не нашли: бдительный связник не выпускал портфель из рук ни днем ни ночью. Заперли его как-то ночью в уборной, разыграли сцену, будто бы замок в уборной сам собой защелкнулся, – тоже безрезультатно. Оказалось, он и туда портфель с собой унес.

Пришлось кланяться мастерам. Была тогда в Италии партия не партия, а течение, впрочем организованное, утверждавшее, что и оно тоже за социальную справедливость, только не желает ждать, когда для нее созреют все условия; поэтому, следуя обычаю старинных благородных разбойников, будет отбирать богатства у богачей и оделять бедняков. Вот ему-то, полуразбойничьему течению, и пришлось поклониться.

На свидание с Роберто явился высоченный парень, какими редко бывают итальянцы:

 – Говори, что надо.

 – Портфель изъять.

 – Дальше что?

 – Мне его отдать.

 – Ну и дальше?

 – Больше ничего… Изъять и отдать. И спасибо… Парень молча посмотрел поверх головы Роберто, не снизойдя опустить глаза, и лениво двинулся прочь.

В тот же день Роберто получил распоряжение быть завтра в кафе при гостинице в те минуты, когда, он знал, там подкрепляется связник, всегда за одним и тем же столиком, прижав ногой портфель к стене.

Следом за Роберто в кафе вошел вчерашний парень. Если бы не рост – ни малейшего бы к нему внимания. Деловой человек, озабоченный, спешащий позавтракать, как такие же в основном деловые постояльцы этой средней руки гостиницы. И с портфелем точно таким же, как у связника.

А дальше все произошло действительно просто. Легкая неловкость: пробираясь по многолюдному залу к свободному месту, парень оказался возле связника в тот самый момент, когда там же оказался официант с подносом, полным тарелок. Звон, грохот, крики, тысяча извинений, истерика хозяина, хотя ничей костюм не был испорчен…

Через несколько минут связник приканчивал свой завтрак, но ногой прижимал к стене уже другой портфель. А тот, который он берег, получил Роберто.

 – Но просьба, – сказал парень на прощание, – больше к нам с пустяками не приходите!

Старались довольствоваться своими силами. Может, напрасно, может, благородные разбойники предотвратили бы промашку… Во время одной из операций группы неумело спрыгнувший на ходу с поезда боевик сломал ногу, попался, под пыткой назвал других боевиков.

Ниточка вела к Бартини. И по решению ЦК Роберто уехал в Советскую Россию.

Компартия укрепилась, но в целом революционный подъем в мире остановился, кое-где стал заметен спад. Усиливались националистические настроения, началась подготовка к новой войне.

Роберто поклялся отдать красной авиации «всю жизнь, пока кровь течет в его жилах». Но жизнь могла оказаться очень короткой. Клятву он выполнил бы, но пользы принес бы мало. Однако он и уцелел, и дал нашей технике столько, что, как сказал С. В. Ильюшин выпускникам академии имени Н.Е. Жуковского, «его идеи будут служить авиации еще десятки лет, если не больше». Что он уцелел – случайность, в большой мере случайность, однако и находчивость, и организованность, и выносливость, и, кроме того, взаимовыручка людей общей цели.

Фашисты не прекратили охоту за Бартини, даже узнав, что он уже за границей Италии. На него устроили покушение в Берлине. Была зафиксирована клиническая смерть, но его вернули буквально с того света врачи-коммунисты, а также крепкий организм (уже числясь старым, немного стесняясь молодых, он во дворе ОКБ «крутил солнце» на турнике). В Берлине же, пока он лежал в клинике, у него выкрали документы, чтобы спровоцировать его арест, – не думали, что ему помогут восстановить документы. В 1927 году в Севастополе ему подали чай, отравленный белладонной, но он вовремя уловил в чае посторонний привкус, пить не стал.

Хватало, впрочем, и обычного в авиации риска. На болезни Бартини, усилившейся к его старости, сказались последствия катастрофы, в которую он попал, еще учась в Римской школе летчиков: привязной ремень рванул его тогда по животу. В России он летал и самостоятельно на серийных машинах, и с Юмашевым, Шебановым, Бухгольцем на опытных самолётах, как их конструктор. Однажды при мне к нему приехал бывший его сослуживец по Севастополю, они не виделись больше сорока лет. Я подумал – сейчас они обнимутся, как принято между старыми друзьями. Но нет! Первым делом, сразу с порога: «А помнишь, Роберт, как мы с тобой падали в Черное море?»… Гидросамолёт «юнкерс» вел тогда Бартини и сумел посадить машину с заглохшим мотором не в море, где волнение было слишком сильное, а на мыс у входа в Северную бухту…

В повести «Цепь» он вернулся к своему детскому замыслу: к истории рода синьоров Форми, за которыми угадываются синьоры Бартини.

К сожалению, он не говорил, к чему в конечном счете собирался привести эту повесть. Относился он к ней и серьезно, стало быть ревниво, и в то же время юмористически: видимо, она была для него отчасти тем же, чем и его картинки на стенах в московской квартире и фрески в новосибирской. Причем ее главный герой – явно не сам Роберт Людовигович, а скорее синтез характеров и судеб такого типа. Хотя большей частью все же он. Отдельные ее главы предполагалось отвести С.П. Королеву, А.Н. Туполеву, В.П. Глушко, П.И. Гроховскому, А.С. Москалёву, О.К. Антонову, Л.В. Курчевскому и другим конструкторам и ученым, с которыми так или иначе был связан Бартини, жизнь которых его почему-либо занимала, а затем объединить все это раздумьями об инженерной работе, в том числе и о месте «летучей техники» в нашей цивилизации.

Об этом своем обобщающем намерении Роберт Людовигович тоже прямо не говорил, но думаю, что оно было, и вот почему. Большой пролог к повести он сделал научно-фантастическим, со многими традиционными для этого жанра героями и атрибутами. Едва ли он здесь просто шел по проторенной дорожке, без собственного дальнего прицела. По проторенным он никогда не ходил.

Начинается действие в будущем. В Гималаях, на Гауризанкаре, построен гигантский радиотелескоп, у его экрана собрался Космический совет: в ранее недоступных наблюдателям глубинах Вселенной обнаружена планета – точная, до мельчайших деталей, копия нашей Земли.

Теоретически это возможно, теория допускает многое. Допускает, например, что иголка в стоге сена находится с первой же попытки, допускает, что при беспорядочном перемешивании набора типографских литер из всех тридцати двух букв алфавита они могут вдруг сами, но с исчезающе малой вероятностью выстроиться в «Медного всадника»… И так же реально, хотя и с ничтожной вероятностью, существование двойника Земли в бесконечной Вселенной.

Разрешающая способность и прочие возможности телескопа в Гималаях почти беспредельны. Он перехватывает в пути, в любом месте на дистанции в миллиарды световых лет, несущиеся к нам изображения планеты-двойника и мгновенно доставляет их на экран – изображения подробнейшие, до песчинок и травинок на берегах ее рек, до капель дождя на окнах домов тамошних жителей. Председатель совета, традиционно седой, моложавый, лишь слегка подкручивает штурвальчики настройки, и на экране проходит вся история двойника. Она – тоже копия земной. Ее эпизоды, их изображения давно покинули планету, но не исчезли, не растворились в пространстве, а только улетели вдаль «на крыльях света», то есть со скоростью около трехсот километров в секунду. Совет видит безжизненную лунную эру двойника, затем архейскую, видит прорывы лавы сквозь тонкую еще кору планеты, горячие ливни, образование водоемов, появление в них белка…

Видит все, чему положено было быть в соответствии с нашими знаниями и гипотезами. И сопровождающие рассуждения автора (еще раз напомню: непрямые, это я их здесь хочу несколько выпрямить) сводились опять же к тому, что наш особый интерес к самолётам, ракетам и тому подобным устройствам – это, по существу, интерес к красоте, но высшего порядка. К технике, уже реализуемой, которая когда-нибудь выведет человечество за пределы Земли, земной колыбели, как ее называл Циолковский, и, может быть, опередив физиков, прямо, чувственно изменит наши представления о пространстве, времени, а заодно и о вечности свершений.

В повести рассказана история юноши и девушки, живших давным-давно там, где теперь стоит Риека, бывший Фиуме, их счастливо рожденного сына, необычайно способного. Счастливыми для него оказались самые первоначальные обстоятельства: его родители в брачную ночь подверглись действию космического излучения, вызвавшего когда-то на Земле переход неживой материи в живую. Почему бы не предположить, что те же силы внешней природы могут перевести живую материю на некую более высокую ступень? Если, конечно, не считать, что человек и без того уже сейчас – венец творения.

Длинную цепь потомков этого счастливого сына автор проводит по разным временам, царствам, через войны, открытия, подвиги, ставит перед ними мировые проблемы, когда-то заинтересовавшие маленького Роберто, не забытые и взрослым Бартини.

Глава четвертая

1

Линейку к таланту пока не приложишь, на весы его не бросишь, на электронной машине не просчитаешь. Предлагают ранжировать талантливых людей по их уже свершившимся делам. Василий Гроссман в «Жизни и судьбе» пишет, что к истинно великим научным открытиям «относится то, что совершили Галилей, Ньютон, Эйнштейн». Они – гении, их «открытия делают человека более мудрым, чем природа». Открытия пониже, второго порядка – когда человек воспроизводит то, что уже сформулировано, «выкристаллизовано» природой или Ньютоном, Галилеем, Эйнштейном. Крылья держат птицу в воздухе, реактивная сила толкает голотурию, а человек только использует эти готовые принципы в своей технике. Он, стало быть, не гений, он всего лишь талант. Открыл атомную энергию гений, а создатель первого уранового котла Ферми – не гений, «хотя его открытие стало началом новой эпохи всемирной истории». Открытия еще ниже, третьего порядка совершают и таланты третьестепенные: например, заменяют на судне прекрасный паровой двигатель более прекрасным электрическим, а электрический атомным. А уж какой-нибудь энергичный, знающий свое дело директор, у которого завод работает как часы, – он вообще за пределами шкалы талантов.

Нет, как угодно, роман Гроссмана очень хорош, но в этой табели о рангах – слабина. Талант – природный дар и, есть он или его нет, не зависит от списка деяний, трудов. Кстати, Ньютон тоже был директором производственного предприятия (английского Монетного двора), почти тридцать лет был, и в иных условиях его могли так прижать спущенным сверху планом, что не до науки стало бы Ньютону, все равно гениальному.

Ну хорошо, про кого-то, допустим, твердо установлено, что он – талант. Ну послушали, прочитали о нем, о его достижениях – интересные, допустим, узнали истории, – а дальше что?.. Принять все это к сведению, проникнуться уважением к герою?

Другое дело, если можно воспользоваться его опытом. Но для этого надо выявить, описать метод или хоть что-то последовательное, по которому бывает, что одинокий герой находит дорогу там, где в бессилии, в отчаянии останавливаются тысячи специалистов, целые институты и конструкторские бюро.

Я попробую сейчас рассказать о довольно сложных сторонах конструкторской деятельности, обобщить их «по Бартини». Их не определишь исчерпывающе словом «талант», да и в единый метод решения инженерных задач, в какую-либо систему, по-моему, не уложишь. Назовем лучше их «некоторыми умениями», так будет правильнее. В той или иной степени ими владеет любой инженер, как, наверное, и вообще любой творческий человек. В делах Бартини, в путях к инженерному успеху, которые он находил, эти умения очень заметны, наглядны, но то же самое можно увидеть и в истории машин Лавочкина, Поликарпова, Туполева, Ильюшина, Антонова… Иногда и специально разглядывать их не требуется, так как сами же конструкторы о них рассказывают: сошлюсь в подтверждение на журнал «Вопросы психологии» № 5 за 1973 год, на опубликованную там беседу с А.Н. Туполевым о процессе его работы.

Первое умение, пожалуй, самое простое – умение из множества условий задачи отобрать главные, а остальные отбросить. Держать их в уме наготове, на всякий случай, но в расчет сразу не включать. Это резко сокращает число возможных ответов, порой превращает неразрешимую задачу в элементарную. Если комиссия, изучавшая возможность создания тяжелого дальнего сверхзвукового самолёта, перебрала, как считалось, все мыслимые схемы атмосферных летательных аппаратов, управляемых человеком, то Бартини – один! – физически не мог повторить за ней такой поиск, не мог рассмотреть все подряд возможные схемы, одну за другой. Значит, он должен был исходить из какой-то иной логики, более строгой и экономной. Как в математике, в комбинаторике: если, например, в задаче имеются десять элементов, десять влияющих на решение факторов, то по школьной алгебраической формуле число перестановок из них – больше трех с половиной миллионов. Чтобы последовательно оценить столько возможных решений, одному исследователю не хватит жизни. Но если пять элементов из десяти отбросить как имеющие малое значение, то оставшиеся пять дадут уже только сто двадцать перестановок-решений. Можно приступать к оценкам!

Второе – умение приложить общие закономерности диалектики, в частности о единстве и борьбе противоположностей, к конкретным научным и техническим задачам. Что важнее в технике, в авиации: количество или качество самолётов, скорость машины или дальность, живучесть или простота, легкость конструкции или ее технологичность?

Разумеется, все это важно. Но на практике мы здесь обычно чем-то пренебрегаем ради чего-то, идем на компромиссы.

 – Разумеется, – согласился в одном таком споре Бартини. – Только, предположим, вы получили квартиру – новую, очень хорошую. И газ там есть, и центральное отопление, и ванная, и телефон, и лифт, и метро рядом. Что еще? Ах, да: кран с горячей водой… И вот, предположим, вы приходите сегодня домой. Жена ваша сидит дома в кресле, гладит на коленях кошку, листает журнал. И вдруг вскакивает и кричит: «Едем! Немедленно едем вон отсюда!»

В чем дело? Оказывается, она прочитала в журнале, что в соседнем с вами районе построен дом еще лучше вашего: с электроплитами на кухнях и с балконами-лоджиями.

Что вы скажете жене? Вы скажете: «С ума ты сошла! Живи, где живешь, сиди в своем кресле!»

Но, допустим, завтра вы приедете на завод и там узнаете, что где-то, неважно где, ну пусть в Швеции, испытан истребитель лучше вашего, вообще-то очень хорошего, – что вы тогда сделаете?

Оставите все как есть? Нет! Можете свой выбросить на свалку: он больше никому не нужен…

Каждый разговор с Бартини, и с кем бы он ни говорил, начинался, сколько я помню, с таких вот примеров и образов, проще которых вроде бы не придумаешь. Или перемежался ими. В первое время даже досадно бывало: зачем они ему? И казалось, что, стоя где-то на очень высокой ступени знаний, технического и жизненного опыта, он оттуда не видит разницы между каким-нибудь школьником и все же специалистом, поэтому иной раз неправильно учитывает возможности собеседников.

Кто так думал, досадуя, – ошибался. Никогда Бартини никого не поучал; наоборот, выстраивая свою логику, ждал, уверен был, что у кого-то она другая, приглашал возражать ему. И как раз для этого от самых элементарных понятий, общепринятых, подчас просто житейских, о которых спорить нечего, постепенно, но обязательно приводил разговор к понятиям все менее и менее очевидным. Такой у него был излюбленный прием в полемике, и весьма действенный. «Отработает» один пример, найдет два-три других, примется подходить к вопросу с разных сторон, ни на секунду притом не упуская из виду главный, сложный предмет обсуждения, стараясь этот главный предмет – далеко не бесспорный, если назвать его сразу, – сделать таким же ясным, по крайней мере в постановке, как и простейшие житейские понятия.

Вот как в конечном счете он подытоживает первые два умения в одной из своих специальных работ: «При решении поставленной задачи необходимо установить сколь возможно компактную факторгруппу сильной связи, определить факторы, которые играют решающую роль в рассматриваемом вопросе, отделив все второстепенные элементы. После этого надо сформулировать наиболее контрастное противоречие «ИЛИ – ИЛИ», противоположность, исключающую решение задачи. В математической логике такое уравнение… пишется так… Решение задачи надо искать в логической композиции тождества противоположностей… «И – И».

То есть во всяком случае в ответственных ситуациях, к которым относится и большинство авиаконструкторских, надо выбирать не крайние решения «ИЛИ – ИЛИ», одинаково неприемлемые (разве что для рекордов приемлемые: для рекорда только скорости, или только дальности, или только высоты и т. д., поскольку в них максимально улучшается лишь один какой-нибудь показатель машины в ущерб всем остальным), – а «И – И»: самолётов должно быть И достаточно, И они должны быть по всем основным характеристикам, не по одной какой-либо, намного лучше, чем самолёты возможного противника.

Впервые об этом своем логико-математическом исследовании Бартини доложил на совещании в ЦК ВКП(б) в 1935 году.

 – Не понимаем! – крикнули ему из зала. – Почему не сказать просто, что самолётов должно быть много, хороших и дешевых?

 – А потому, – ответил тогда за Бартини заведующий отделом науки, научно-технических открытий и изобретений ЦК ВКП(б) К. Я. Бауман, – что в Цусимском бою у русских был очень хороший флот, много кораблей с очень хорошими пушками, но только чуть-чуть менее дальнобойными, чем японские… Есть еще вопросы?

…Экспериментальный самолёт «Сталь-6» сделал новые конструкторские идеи такими же ясными, как и старые, бесспорные. Чтобы стать прототипом массового фронтового истребителя, чтобы намного превзойти ожидаемую истребительную авиацию возможного противника, он и скорость имел такую, что в нее не сразу поверили специалисты Глававиапрома, и был по силам крупносерийному производству, и не требовал особо хороших аэродромов, каких на фронте не найдешь. Пассажирский самолёт «Сталь-7» был в своем классе машин и скоростным, и дальности в то время небывалой. В проекте послевоенного тяжелого сверхзвукового самолёта Бартини также сумел объединить и скорость, и «сверхъестественную» дальность, и относительную технологическую простоту, доступность по финансам.

Между прочим, в принципе поиск решений «И – И» вовсе не сложен. Похожие задачи студенты решают уже на первом курсе на семинарских занятиях по математике: берут производную функцию, приравнивают ее нулю и находят икс, затем игрек – координаты оптимума.

Но хитрость здесь вот какая: в жизни, которая все же посложнее математики, такие решения часто скрываются там, куда никто еще не догадался заглянуть. И ладно бы, если бы только так; еще сложнее, что иногда они скрываются там, где по устоявшимся, признанным незыблемыми убеждениям ничего и быть не должно – не может быть… Когда-то считалось, например, что на скоростных самолётах должны стоять моторы обязательно жидкостного, а не воздушного охлаждения, так как жидкостные имели значительно меньшие поперечные размеры (меньший «лоб») и, следовательно, испытывали в полете меньшее воздушное сопротивление. А Поликарпов и вслед за ним Лавочкин сумели применить на истребителях такой мотор воздушного охлаждения (АШ-82 А.Д. Швецова), который повышенной мощностью, тягой, перекрывал увеличенное воздушное сопротивление, к тому же был чрезвычайно живуч и широким своим «лбом» защищал летчика от пуль и осколков при атаках противника спереди. То есть оптимум был обнаружен не в той стороне, куда все смотрели, и это дало нашей армии семейство истребителей «Ла» – одно из лучших, если не лучшее во время войны (Ла-5 и Ла-7). Когда-то не просто считалось, а прямо предписывалось конструкторам, чтобы военные самолёты были как можно более скоростными и высотными – держались подальше от зенитного огня, – а Ильюшин именно тогда, устояв в спорах с господствовавшим мнением, построил свой знаменитый штурмовик Ил-2, сравнительно тихоходный и рассчитанный на боевое применение с очень малых высот, до нескольких десятков метров. Замышлялись в 30-х годах и самолёты с околозвуковой и даже со сверхзвуковой скоростью, хотя до сих пор почему-то считается, что о сверхзвуке, звуковом барьере тогда ничего еще не было известно. Строились и такие, которые и сейчас можно назвать невероятными, если не знать, что они были, испытывались. Например, «таявший» в воздухе, становившийся невидимым…

Бартини в своих машинах также объединял противоположные, иногда взаимоисключающие свойства с помощью неожиданных конструкторских ходов. Мы уже говорили о таких ходах в конструкции «Стали-6». У пассажирского «Сталь-7» и у бомбардировщика ДБ-240 фюзеляж был не круглого сечения и не овального (что только и считалось тогда естественным: все делали такие фюзеляжи!), а треугольного, лишь с закругленными вершинами треугольника, а крылья – «изломанные», похожие на крылья перевернувшейся на спину чайки. В результате они гораздо плавнее, чем у других самолётов, состыковывались с фюзеляжем в его нижних углах, а на взлете и посадке под ними легко образовывалась, удерживалась плотная воздушная подушка, заметно повышавшая грузоподъемность, в частности запас горючего и, значит, дальность самолёта. И шасси, установленное в местах «перелома» крыльев, в их нижних точках, получилось коротким, прочным, меньшего веса. А для дальнего сверхзвукового самолёта Бартини предложил треугольное крыло, но составленное не из прямых сторон, как у обычного треугольника, а с одной изогнутой: с передней кромкой, искривленной по найденному конструктором закону. Это, а также особая закрученность плоскости крыла решили проблему. Похожими впоследствии были сделаны крылья Ту-144, англо-французского «Конкорда» и некоторых других сверхзвуковых самолётов.

И вот здесь – третье умение конструктора: парадоксальность, неожиданность решений. Умение видеть неочевидное.

Но что такое очевидность? Это ведь наши непосредственные ощущения и это долгий опыт человечества. Что же, отказаться от достигнутого, от пройденного пути, не верить глазам, ушам?

Нет. Но глаза и уши – инструменты не безупречно точные, и опыт наш пока, слава богу, не завершен, в природе есть еще многое, далеко для нас не очевидное. В.И. Ленин пишет: «Неизменно, с точки зрения Энгельса, только одно: это – отражение человеческим сознанием (когда существует человеческое сознание) независимо от него существующего и развивающегося внешнего мира… «Сущность» вещей или «субстанция» тоже относительны; они выражают только углубление человеческого познания объектов, и если вчера это углубление не шло дальше атома, сегодня – дальше электрона и эфира, то диалектический материализм настаивает на временном, относительном, приблизительном характере всех этих вех познания природы прогрессирующей наукой человека»[11].

Бартини в наших с ним собеседованиях подходил к этому опять же постепенно, не в один день, с разных сторон. Когда я спросил его, что он думает о нынешнем разделении инженерного труда, о ставшем популярным способе одоления технических проблем «массовой атакой», о талантливых одиночках и их месте в огромных коллективах, он ответил:

 – То же самое, что следовало думать и во времена Галилея. Один человек, как бы он ни был одарен и образован, не может знать и уметь больше, чем тысячи специалистов. Но может в одиночку отказаться от привычных представлений – понимаете? – и посмотреть не вот сюда, куда все смотрят, а во-он туда… Ведь и Галилею когда-то сказали: «Твои стекла показывают пятна на Солнце? Это очевидная ложь!»

Прошло около полугода. Я полагал, что вопрос об одиночках в больших коллективах у нас если и не решен, то, во всяком случае, позиции ясны, когда вдруг Бартини в разговоре, совсем, казалось, не связанном с тем, уже давним, кивнул на картинку на стене – там двое яростно уставились друг на друга, толстый и тощий (раньше я думал, что это – к чеховскому рассказу, потом – что к «Диспуту» Гейне – капуцин и раввин: Бартини любил это стихотворение):

 – Спорят философы. О чем? Да все о том же: что есть истина… Толстый говорит: «Она такая!» Тонкий: «Нет, она такая!» А это в большинстве философских случаев все равно как если бы вы сейчас стали утверждать, что вот этот стакан с карандашами – только правый и никакой другой… Между тем для вас он правый, а для меня – левый, для вас он близкий, а для меня – далекий. Для нас обоих он синий, но придайте ему определенную скорость – и скажется явление Доплера, стакан сделается красным… А может, таким его сейчас и видит кто-то с планеты-двойника?

И еще раз, несколько дней спустя:

 – Представьте себе, что вы сидите в кино, где на плоском экране перед вами плоские тени изображают чью-то жизнь. И фильм вы смотрите хороший, стало быть, забываете, что это всего лишь плоские тени на плоском экране: вам начинает казаться, что это – настоящая жизнь, целый настоящий мир.

А теперь представьте себе дальше, что в зал входит, знаете, очень красивая женщина – фея; она дотрагивается волшебной палочкой до экрана, и мир на нем вдруг оживает: тени людей вдруг увидели себя и все свое плоское окружение! Но, оставаясь на экране, они видят это, как муха видит картину, по которой ползет: сперва, допустим, нос, потом щеку, ухо… И для них это в порядке вещей. Другого мира они не видят, не знают и даже не задумываются, что он может существовать…

Но вы-то, сидящий в зале, вы знаете, что мир – другой! Что он не плоский, а объемный, что в нем не два измерения – ширина и высота, а три: еще и глубина.

Только почему, собственно, вы уверены, что мир именно такой: трехмерный? Это для вас очевидно? Другое – абсурд?.. А для «экранных людей», которые вас не видят, потому что вы не в их плоскости, и не подозревают о вашем присутствии за пределами их мира, для них глубина – абсурд. Так что очевидность – далеко еще не доказательство, и это давно знают художники. Видел я, кажется в «Литературной газете», юмористическую серию рисунков, вроде серий Бидструпа. Человечек на первой картинке; он хочет выйти на свободу, за картинку. Бежит направо – и ударяется в правый ее край, в раму. Налево – а там левый край. Бросается вверх, вниз – везде края, границы… Человечек растерян, задумывается, потом хлопает себя по лбу: нашел! И – уходит в глубину.

Ну хорошо, не будем тревожить фей, искусство – там свои законы. Возьмем вполне реальный случай, наш, из науки и техники: движение столбика ртути в термометре. Столбик во времени, с изменением температуры, удлиняется, сокращается, опять удлиняется… Построим график: ось абсцисс – время, ось ординат – высота столбика ртути. Получим волнистую кривую, у которой каждому моменту времени соответствует какая-то одна высота столбика, одна температура – та, которая была в действительности.

А что, если сейчас взять и совершенно произвольно, не имея на это решительно никакого права, но все же поменять местами обозначения координат? Кривая волнистая, и может получиться дичь: как будто в один и тот же момент времени столбик имел разные высоты, термометр показывал не одну, а несколько температур.

Абсурд. Очевидный абсурд! Это все равно что предположить, будто какой-нибудь электрон может одновременно сидеть вот хотя бы в этом куске мрамора на столе и в спутнике Юпитера… Так не бывает – в том мире, который мы видим.

Но возьмем еще один случай: просто систему координат X – У, и в их поле нанесем ряд последовательных положений одной движущейся точки – в виде прямой линии, параллельной оси X. Будет ли здесь для наблюдателя разница между движением и покоем? Будет. Но не для всякого наблюдателя. Если он смотрит с оси X, движение есть, если же с оси У – движения, очевидно, нет: прямая линия, параллельная оси X, проецируется на ось У в виде неподвижной точки. В одно и то же время точка и движется, и стоит на месте. И это уже как будто не совсем абсурд. Это скорее парадокс. Причем, возможно, в нем заключен какой-то еще не раскрытый нами общий смысл…

Вот что пишет Бартини в одной из своих специальных работ:

«Есть Мир, необозримо разнообразный и необозримо протяженный во времени и пространстве, и есть Я, исчезающее малая частица этого Мира. Появившись на мгновение на вечной арене бытия, она старается понять, что есть Мир и что есть сознание, включающее в себя всю Вселенную и само навсегда в нее включенное. Начало вещей уходит в беспредельную даль исчезнувших времен; их будущее – вечное чередование в загадочном калейдоскопе судьбы. Их прошлое уже исчезло, оно ушло.

Куда? Никто этого не знает. Их будущее еще не наступило, его сейчас также нет. А настоящее? Это вечно исчезающий рубеж между бесконечным, уже не существующим прошлым и бесконечным, еще не существующим будущим…

Мертвая материя ожила и мыслит. В моем сознании совершается таинство: материя изумленно рассматривает самое себя в моем лице. В этом акте самосознания невозможно проследить границу между объектом и субъектом ни во времени, ни в пространстве. Мне думается, что поэтому невозможно дать раздельное понимание сущности вещей и сущности их познания. Фундаментальное решение должно быть единым и общим…»[12].

2

Но опять вопрос, как и об отвлеченных картинках на стенах его квартиры: а зачем все это инженеру, по горло занятому совершенно конкретным делом?

Несколько раз я слышал от ветеранов, знавших Бартини, что он был не совсем таким, каким я его изображаю. Не был он ни воспарившим философом, ни железобетонным большевиком-революционером, не только о том и думал, как бы ему выполнить юношескую клятву. И бесконечно терпеливым не был, и радостей земных не избегал…

Упреки справедливые, если я их заслужил. Верно, Бартини был живой человек, с нелегким характером (по-моему, об этом у меня ясно сказано), с сомнениями, едва ли свойственными истинно железобетонным натурам. Ни во что он просто так не «верил», ни в чем не был полоумно «убежден». Несмотря на свою врожденную смелость, кое-чего и кое-кого боялся, например Берию, но умел держать себя в руках. В детстве как-то черт его дернул объявить, что он прыгнет в воду с высоченной скалы: с нее перед этим прыгнул приезжий взрослый чемпион. Несколько часов Роберто в ужасе простоял на этой скале, под смех зрителей, – и все же прыгнул.

Добавлю, что всю жизнь он очень любил женщин. И они его любили, причем иногда далеко отставали от него по возрасту. Директор завода-смежника, бывавший по-семейному дома у Бартини, вдруг стал строго официальным: оказалось, он решил, что Бартини отбивает у него жену. Узнав об этом, Роберт Людовигович сдержанно, по своей манере, развеселился, потому что глаз он положил не на жену директора, а на его дочку, и успешно.

В ресторанах бывал… Особенно признавал тот, который при Северном речном вокзале, на Химкинском водохранилище. Занимал там столик на веранде, смотрел на воду и, страшно сказать, не спеша употреблял сто пятьдесят граммов. Ее, ее, не цинандали… А бывало и такое, о чем, уж вовсе не знаю, говорить ли. Скажу. В Таганроге однажды приятель купил ему шнурки за рубль старыми. Постановили обмыть покупку – и прогуляли семьсот рублей, целиком бартиниевскую премию, полученную в тот день. Тогда – это надо было суметь: это все равно что и сейчас семьсот, при нынешних ценах. Значит, не вдвоем старались.

Его способность читать невысказанные мысли и его силу воли я тоже не хочу приукрашивать. Бывший сосед Бартини по нарам вспоминал, как блатные у них принялись упорно вязаться к одному хилому политическому. Бартини сказал их главному: «Будешь иметь дело со мной!» – и тот велел своим оставить беднягу в покое. Я эту историю слышал от самого Бартини, и в его изложении сила воли тут была совершенно ни при чем. Не подействовала бы она в той обстановке. Причем была – просто физическая сила Бартини, только что тогда доставленного в тюрьму, еще не отведавшего допросов.

История его детства, говорят мне, тоже остается под большим вопросом:

 – Вы обращали внимание на его руки? Широкие, мощные, руки рабочего человека…

 – Он и был рабочим, в Милане, вернувшись из плена.

 – Нет, такими руки становятся в детстве. Или с такими люди рождаются. Кстати, есть сведения, что и родился он не в Мишкольце, а в Каниже на Тисе, в нынешней Югославии.

 – Ну и что из этого следует?

 – Из Канижи – ничего, кроме уточнения биографических данных, а вот руки!.. Можете не соглашаться, но мы когда-то решили между собой, что, видимо, бароны нашли и усыновили его не трехлетним, а уже узнавшим, что такое труд, бедность, может быть, и голод. И тогда понятнее делается его разрыв со своим классом, уход в революцию, а также его поразительное внимание к чужим нуждам. Свои начальственные пайки у нас он раздавал. Его спросил один шутник:

 – Роберт, а сам-то ты как?

 – Как все.

 – И тебе ничего не нужно?

 – А тебе что нужно?

 – Мне? Мне вечером надо дров напилить, наколоть!

 – Пошли…

И пилили вечером, кололи. Мы назавтра дали прикурить этому шутнику!

3

Бартини был разным. Таким, каким я его знал, таким, каким его знали другие. Был и деловым инженером.

Однажды он вернулся к «итальянским оливкам» и «русской картошке», а от них к своему еще детскому недоумению с «воплощением, переплетением и взаимопроникновением вещей»:

 – Что есть «я»? Руки, ноги – это «я»? Нет, их можно потерять, а «я» останется. Я выпил чай, он, что же, превратился в меня? Тоже нет: он уйдет, а «я» останусь. Сердце? В нем сейчас протезируют клапаны, скоро научатся целиком его заменять, но «я» – никогда не заменят. Голова, мозг? Но есть случаи, когда мозг умер, а человек остается живым, годами, как писал хирург Николай Михайлович Амосов, никто не может уверенно сказать, что это уже не человек, не «я». Другому хирургу, верующему, какой-то, кажется, астроном сказал: «Я все небо осмотрел и не нашел там ни малейшего признака бога», – на что хирург ему: «Я сотни раз оперировал людей и ни в одном из них не нашел внутри ни малейшего следа совести». Совесть – это уж не «я» ли?..

Правда, инженером, как видим, Бартини был незаурядным. Главное, что его отличало: если большинство из нас поднимается к вершинам техники снизу, карабкаясь, обдираясь, срываясь, то он туда спускался с высот науки. А может, и к науке спускался, тем более к прикладной, с высот мировоззренческих. И как раз поэтому, возможно, не очень горевал, когда у него в очередной административной лихорадке отнимали ОКБ: в таких случаях он просто поднимался обратно в свои сферы. Взяли с него клятву строить красные самолёты – и он их строил; перерешили – дело ваше.

Но, безусловно, преданный идее, он не переставал о ней думать, куда бы его ни забросила судьба.

После прежних публикаций о Бартини читатели спрашивают, не высказывался ли он о тех явлениях, которые сейчас стали всем известны. О застое, воровстве, сползании к кризису. Ведь и у него конструкторские бюро отнимали, видимо, те же воры, неучи.

Высказывался. И, как мог, противодействовал сползанию. Работал даже в больнице, лежа, после операции на печени. При мне однажды, еле держа трубку, звонил из больницы, расстроенный, Д. Ф. Устинову и министру П.В. Дементьеву. Когда газеты поливали помоями академика А.Д. Сахарова, удивился: неужели кто-то верит газетам?

– Смотрите, что получается. – Бартини встал, гордо выпрямился: – Вот, по идее, могучее государство, со своей наукой, литературой и прочими неисчислимыми силами. А вон там, – взглянул как бы с колоссальной высоты вниз, к подножию государства, – там один академик, ну пусть еще сотня его единомышленников. И они – угроза государству, если оно право? Не может этого быть. Значит, оно не право…

Были у Бартини также и мысли о том, как остановить наше сползание к кризису. А шел он к ним от своего излюбленного вопроса: «что есть «я»?».

Выглядело это примерно так, в последовательности. Лет двадцать пять – тридцать назад в мире, то есть не только в нашей стране, были составлены увлекательнейшие оптимистические научно-технические прогнозы. К концу 70 – началу 80-х годов, обещали прогнозы, на Луне появится постоянная база, по земным дорогам побегут миллионы дешевых и надежных электромобилей взамен вонючих бензиновых, скорости гражданских самолётов намного превзойдут скорость звука, достигнут пяти, а то и восьми тысяч километров в час… Ученые расшифруют язык дельфинов, откроют гравитационные волны, в десятки раз увеличат прочность металлов, инженеры сконструируют ядерный и ионный двигатели, применение пластмасс сравняют с применением стали, и выплавляться сталь в промышленных масштабах будет не после домен, как сейчас, не из чугуна, а прямо из руды… И так далее. На прогнозах строились планы, они выполнялись и перевыполнялись, влетали в немалую копеечку, а между тем не прошло и полсрока назначенного, как оптимизм приугас, появились сообщения, что прогнозы не оправдаются.

В 1971 году академик А.А. Благонравов и ныне действительный член Международной академии астронавтики В.Н. Сокольский предложили историкам науки и техники помочь прогнозистам: заново осмыслить огромное количество накопленных сведений об отдельных открытиях, изобретениях и попытаться построить по ним модели развития науки и техники, применив для этого логику, философию, социологию, психологию, а если удастся, то и математику. Такие модели, математизация исторических данных, наверняка, позволят лучше увидеть будущее: может быть, не очень дальнее, но то, которое пора включать в научные, проектно-конструкторские, а там, глядишь, и в производственные планы.

Под влиянием ли академиков или по объективной необходимости, а сдвиг в трудах по истории науки и техники вскоре состоялся – от описаний событий, от биографий к их анализу. Причем историки какой-либо одной науки или отрасли техники стали более внимательными к ее взаимосвязям с соседними, вообще с другими видами творчества, в том числе с искусством и литературой.

Но о математике недаром было сказано, что применить ее для построения моделей удастся лишь может быть. А может, и не удастся – хотя бы потому, что перемолоть на ее мельнице все до одного интересные, значительные факты из истории науки и техники невозможно: их слишком много. Стало быть, из них надо выбрать наиболее значительные. А по каким критериям?

Единых критериев, какой-либо их системы не видно и до сих пор. Анализируются, скажем, с позиций истории и прогностики романы Жюля Верна: он и правда многое предвидел, так что тема благодарная; к тому же прошлый век от нас недалек, живет во множестве описаний, в тщательно сохраняемых документах. Но анализируются и совершенно таинственные случаи, преданья старины глубокой – по мельчайшим, еле видимым намекам, штрихам. Откуда, например, в XIII веке ученый монах Роджер Бэкон мог знать, что в предстоявших столетиях будут изобретены автомобиль, телефон, крылатый летательный аппарат, телескоп, что атом делим? Данте, оказывается, в XIV веке имел какое-то представление о скорости света, и основание для этой гипотезы (неужто более, чем гипотезы?) – то место в «Божественной комедии», где, проникшись отвращением ко всему, что «внизу», к аморальному, безобразному, Данте поднимается оттуда и вместе с Беатриче покидает Землю. Сквозь сферы планет их уносит духовная энергия – стремление к совершенству, и вполне материальная – солнечный свет. И летят они со скоростью света… Через двести лет Ариосто пишет о Луне как о подобии Земли: один из его героев отправляется на Луну за потерянным разумом Роланда. Еще через семьдесят лет Кампанелла в утопии «Город Солнца» предсказывает изобретение телескопа и радио – «инструмента для глаза, чтобы наблюдать невидимые звезды, и инструмента для уха, чтобы слышать гармонию планетных движений». Это предсказание историки и сейчас в официальных трудах называют странным. Телескоп, правда, появился вскоре (в 1609 году, телескоп Галилея), но до радио оставалось три века…

Прозрения удивительные. Однако построить по ним обобщенные модели, и построить быстро, удастся едва ли. Слишком эти вершины духа высоки, редки, мосты между ними еле пока просматриваются. Значит, чтобы срочно, в ближайшее же время помочь прогностике, плановикам, практикам, историки должны, ни в коем случае не останавливая глубокие поиски, провести наряду с ними еще и оперативные, пусть менее точные.

4

 – Что вы здесь видите? – протянул мне Бартини лист миллиметровки.

Это был неоконченный график. Горизонтальная ось – «год рождения изобретения», годы взяты с 1665-го, когда возникла идея нитрошелка, и до нашего времени. Вертикальная – «срок реализации идеи (сколько лет ей пришлось ждать)»- И десятка два точек, нанесенных в этих координатах: каждая точка – изобретение. Расположенные левее, давние озарения, находятся также и выше – им приходилось ждать реализации по сто и больше лет. В наше время сроки эти сократились до нескольких лет, до года и меньше.

Бартини задумал очень простую вещь (в принципе простую, но для этого опять надо было посмотреть не «вот сюда», куда все смотрят, «а во-он туда…»).

Есть список изобретений, по которым достигнуто согласие, что в виде идей они родились тогда-то и тогда-то, в практике освоены тогда-то. Список этот – скудный результат многолетних жестоких споров о приоритетах. Он крошечный. Изобретений история знает тысячи и тысячи, а согласие пока достигнуто всего по нескольким десяткам, да и из них в нашей литературе чаще приводятся лишь двадцать – двадцать пять, не больше.

Маловато. А все-таки это уже статистика! Для построения моделей не менее важная, чем ослепительные, но неясно как связанные между собой и какими в свое время потребностями вызванные предвидения гигантов науки. К тому же изобретения в списке не только по значительности не уступают ни одному великому пророчеству, но без них еще и вся наша жизнь непредставима. Паровая машина, фотография, телефон, кино, радио, автомобиль, самолёт, телевидение… Следовательно, их появление было предписано историей, объективным прогрессом материальной и общей культуры человечества.

Известно и без таблицы, что реализация изобретений круто ускорилась со временем. В истории все ускорилось, и развитие техники тоже: это давным-давно объяснил маленькому Роберто доктор Бальтазаро. Список лишь показал в цифрах, что за последние три века сроки реализаций уменьшились даже не со ста, а с двухсот лет до нескольких лет, однако и по нему не сразу уловишь, как именно шло сокращение. Не беспорядочно ли?.. Скажем, одному великому изобретателю повезло – его предложение быстро поняли, применили, а другому не повезло – его сограждане не дозрели до его идеи, она «слишком опередила свое время», поэтому угодила в долгий ящик. Или еще так: одного гения мгновенно оценил свободный народ, возвеличило демократическое правительство, а другого – сгноил в каземате сумасшедший тиран. Демократий становилось все больше, тиранов все меньше – вот и реализации в большинстве своем ускорились!

При беглом взгляде на таблицу думаешь: да, что-то как раз в этом роде и происходило. Изобретения в ней записаны последовательно, от древних и до современных, а сроки реализаций видно, что скачут. Долгий срок, за ним резко укороченный и вдруг снова долгий, да еще в раза в два дольше…

Бартини забрал у меня миллиметровку:

 – Смотрите. Что вы на это скажете – согласитесь или нет?

Карандашом, от руки (а рука у него была – не дрогнет, рука художника), провел между точками плавно снижающуюся среднюю линию – и точки сразу как бы сгруппировались около нее. Некоторые легли точно на нее, некоторые оказались чуть выше или чуть ниже, но стало видно, что все они к ней тяготеют.

Прием самый обычный в любых экспериментах. Так что опять ничего нового вроде бы не придумано, а картина стала яснее.

И следующий шаг – тоже обыкновенный, общепринятый при обработке экспериментальных данных. Немного отступя вверх и вниз от средней линии, процентов на десять отступя, Бартини провел на этих расстояниях еще две линии, превратив таким образом среднюю – в полосу, и слегка ее заштриховал. Точно так же как на графиках потребных и располагаемых мощностей моторов, – помните, представленных Орджоникидзе и Ворошилову? Десять процентов в ту или другую сторону от среднего значения какой-либо величины в технике – вполне, как правило, допустимое отступление «жизни» от теории.

К этой полосе – Бартини назвал ее «закономерностью» – точки притянулись еще нагляднее. Большей частью вошли в нее. Не все, были выпавшие, но таких оказалось немного, тоже в пределах допустимого в экспериментах.

Насколько мне известно, комиссия по наследию Бартини не нашла в его бумагах эту миллиметровку. Не беда. Список тех изобретений опубликован и даже дополнен за прошедшие годы, а «закономерность» я начертил, восстановил, это было нетрудно. Она получилась примерно такой же, как и у Роберта Людовиговича.

5

Сказать о ней можно вот что. Привожу соображения и Бартини (главным образом), и других моих собеседников, и свои.

Она очень жестка. Судя по ней, сроки реализации снижались настолько последовательно, были настолько исторически предопределены, что идея, родившаяся, например, в 1700 году, просто не могла, никак не могла реализоваться раньше, чем через 135 лет (в среднем, еще раз повторю, но с очень небольшим плюсом-минусом), родившаяся в 1750 году – через 90 лет, в 1800 году – через 60 лет. И так далее, той же чередой.

Названий в таблице, точек на графике все же мало, то есть основание у закономерности слабовато. Не слабее, чем в трудах о Роджере Бэконе, Данте, Ариосто?.. Пожалуй. Но там – высокие итоги изучения архивов, литературы, очень сами по себе интересные, однако никого пока ни к чему не обязывающие, а здесь цель – практические рекомендации народному хозяйству, отношение к которым осторожнее и, что поделаешь, ревнивее.

Еще хуже другое: если даже взять последние два столетия, сведений по которым в таблице больше, – сроки реализаций за это время сократились так стремительно (с 90-100 лет в середине XVIII века до одного-двух лет в середине XX), что дальше пользоваться закономерностью, плавно продлевать ее в будущее (экстраполировать) и что-либо по ней прогнозировать затруднительно. Средние сроки, которые она задает, сделались меньше допустимых по здравому смыслу ошибок. Понятно лишь, что до нуля она не упадет, так как между рождением и реализацией любого изобретения всегда будет проходить какое-то время.

Значит, пришла, возможно, пора менять масштаб измерений, определять сроки не в годах, а в месяцах и даже, не исключено в дальнейшем, в неделях.

Ничего особенного. Такое уже бывало: когда ускорившийся ход истории, соперничество, противоборство отпускали на реализацию важнейших научно-инженерных разработок считанные месяцы, а то и дни. Резерфорд в 1937 году был убежден, что атомную энергию никогда не удастся использовать практически, – и менее чем через два года Отто Ган доказал, что удастся, только неизвестным оставалось, в каком виде она явится человечеству. Еще через два года американцы приступили к созданию атомной бомбы; немцы, видимо, тогда же. Те и другие очень спешили. В 1945 году в Германии группа Гейзенберга – Виртца дважды чуть было не осуществила цепную реакцию: в конце января в Берлине и в начале марта в пещере возле деревушки Хайгерлох, куда группу срочно эвакуировали из-за бомбежек. Оба раза ей для «успеха» не хватило одного-двух дней, а также небольшого количества урана и тяжелой воды, которые имелись у немцев, но не были вовремя доставлены в лабораторию.

Конечно, дни в ту весну уже ничего не решали для Гитлера. Но месяцы, начнись работы на несколько месяцев раньше и продвигайся хотя бы чуть-чуть быстрее, могли сказаться… Американцы испытали бомбу в июле, в августе применили.

Заметим, что, по-видимому, времени на создание бомбы ушло как раз столько, сколько и полагалось по закономерности. Не меньше, несмотря на все усилия разработчиков и их правительств.

Двинемся дальше. Закономерность снижения сроков реализаций показывает, когда после рождения замысла должно быть освоено изобретение, по крайней мере крупное. И она же, возможно, предсказывает по обратной связи, когда оно, еще не родившееся, должно родиться… Не конкретное, разумеется, изобретение: пока его нет, оно не изобретение! – но замысел, задача, которая должна быть вовремя поставлена и вовремя решена, чтобы цивилизация не задержалась в своем развитии, не исказилась, сохранила равновесие в мире. (Например, чтобы фашизм, в какой бы ипостаси он и где бы ни возник, был тут же и задушен.) Это – но опять же лишь возможно – облегчит составление прогнозов.

По изобретениям, вошедшим в таблицу, согласие было достигнуто, когда никто, видимо, еще не предполагал, что сроки реализаций снижались, именно как бы скатываясь по наклонной, слегка выбитой дорожке. Дорожка эта, закономерность, выявилась непреднамеренно, поэтому ей веришь больше. И вот здесь – оборотная сторона медали. Закономерность надо бы уточнить, таблицу дополнить. Но при этом как бы не начались подгонки. Кто-то заранее захочет ее подтвердить – и подтвердит, кто-то захочет опровергнуть – и опровергнет, подберет нужные для этого сведения…

А что, если взять дорожку-закономерность такой, какая она уже получилась, и, не мудрствуя, экстраполировать ее в наше и будущее время, не уточняя?

Попробовали. Вышла дичь: дорожка спустилась в нуль, затем ниже нуля – так, будто идеи сейчас можно стало реализовывать до того, как они появились на свет.

Дичь, а между тем в практике она давно не редкость… Перегораживаем реки, поворачиваем их, тратим миллионы – и вынуждены спешно отказываться от этой непродуманной, то есть еще не родившейся, идеи. Строим целлюлозно-бумажный комбинат, зная, что он отравит Байкал; начинаем строить завод, зная, что смета неверна; внедряем метод лечения, не проверив его как положено; позволяем министерству связи тихой сапой вводить явно вредные телефонные и прочие новшества…

Идеи мнимые, разумеется, однако затраты сил и средств на их освоение в практике действительные.

И вот, заведя рассуждения в эти мнимости, в тупик, Бартини вдруг поставил вопрос иначе: а почему, собственно, прогностику интересует только будущая продукция науки и техники? Почему бы не постараться предсказать и тем самым помочь не упустить людей, которые эту продукцию смогут дать? Они, такие люди, изменяются гораздо медленнее, чем машины, приборы и сооружения, если вообще меняются… Техника XX века неизмеримо сложнее техники XIX, но Эдисон, Королев, Тесла, да и Кулибин, да и Ломоносов – явления одного порядка.

Это был поворот темы, новый путь к решению задачи… Логика редчайших, ослепительных вспышек разума – прозрений Данте, Кампанеллы, Кеплера, Сирано де Бержерака (описавшего в XVII веке полет ракеты с человеком на Луну, к тому же еще и многоступенчатой ракеты) – до конца пока не видна, этот мир остается для нас таинственным, странным. Наверное, мы о нем просто очень еще мало чего знаем. Не все мы знаем и о мире изобретателей, гениев подчас столь же великих. Но если то, что они дали человечеству, и правда связано закономерностью, пусть увиденной приблизительно, тогда анализировать эти случаи будет легче. Есть в них, значит, что-то действительно близкое, общее, поддающееся математизации. Стало быть, и модели по ним создать будет легче.

Однако сами по себе изобретения в таблице очень разные. Кино, цемент, капрон, дизель… Что в них общего? По-видимому, только или условия их рождения и реализации, или характеры их авторов, или то и другое вместе.

Эти условия и характеры Бартини предложил смоделировать – сделать такую попытку. Разработать по ним, допустим, набор тестов. И если какой-нибудь никому еще не ведомый старатель-одиночка, может быть впервые постучавшийся во ВНИИ государственной патентной экспертизы, «проходит» по этим тестам, – передавать его заявку наиболее квалифицированным экспертам на рассмотрение вне очереди. Хотя бы так, для начала.

Печальны, трагичны были в далеком прошлом судьбы многих талантливых инженеров. Неизвестными или легендарными остались изобретатели колеса, пороха, мыла, стекла, сам величайший, при жизни признанный Леонардо да Винчи не осуществил множество своих вполне и по тем временам реальных технических замыслов… Вспоминая, читая про удачливых инженеров, доживших до славы и благополучия, мы лишь в редких случаях можем спуститься более чем на двести лет в глубину истории. Кто глубже, кто творил раньше, тех и при жизни в большинстве не знали, и сейчас их ни в каких анналах уже не разыщешь.

Наверное, в XIX-XX веках число неудачников не уменьшилось, поскольку изобретателей стало больше, но наряду с неудачными стали появляться судьбы изумительно счастливые. На примеры не будем тратить время, они известны. Причем счастливые судьбы пошли прямо чередой начиная примерно с середины прошлого века.

По закономерности так и должно было получиться. Когда история отпускала на реализацию технической идеи сто лет – изобретатель умирал намного раньше, и память о нем угасала. К середине прошлого века сроки реализаций спустились до тридцати – сорока лет; можно стало дождаться успеха. И художественная литература, обратите внимание, как раз с этого времени, с Жюля Верна, решительно занялась Сайрусами Смитами, капитанами Немо, а также их живыми прототипами.

Спрашивается, что значит «история отпускала на реализацию сто лет»? Это – максимум. А не позволяла ли она опередить время, поспешить, добиться успеха за те же тридцать – сорок лет и еще скорее?

Нет, почему-то не позволяла… Действительные сроки иногда уменьшались по сравнению со средними, но лишь в пределах все того же не режущего глаз допуска: не более чем на десять процентов. Естественно, что каждое техническое новшество автор и его доброжелатели, меценаты, когда таковые находились, продвигали в практику как могли быстро, насколько это от них зависело, – и все же ни одна реализация не выпала из закономерности далеко вниз, сильно не сократилась за последние двести лет. А вот притормозились, и ощутимо, несколько реализаций, особенно две – ДДТ и капрона. Так что выходит (если это не опровергнут судьбы других изобретений и более точные расчеты), что возможности ревнителей технического прогресса, не исключая и власть имущих ревнителей, всегда были намного скромнее возможностей задержать этот прогресс…

Пожалуй, прослеживается здесь наглядно также и роль личностей в истории науки и техники – неотъемлемой части всеобщей истории[13].

* * *

Бартини хотел ввести эти рассуждения в «Цепь», посмотреть, как на них «ложатся» биографии некоторых крупных конструкторов. Но не успел. Что смогу, я дальше сделаю за него, отчасти воспользовавшись сведениями и материалами, которые он мне оставил. Но прежде всего закончу рассказ о нем.

Об ускорении исторического процесса и что ускорение это графически можно изобразить геометрической прогрессией, экспоненциальной кривой (приближенно вычислив ее) пишет Б. Ф. Поршнев в упомянутой уже книге «О начале человеческой истории». М., Мысль, 1974, с. 32.

6

Весной 1946 года Сталин приказал дать заключенному конструктору Бартини любой, на выбор, опытный завод.

Повторилась в варианте история 1939 года («Найти, заставить работать!»). Приказ был сталинский, ночной, и в ту же ночь Бартини отправили на самолёте по заводам выбирать подходящий. Выбрали, перебазировали туда тюремное ОКБ Бартини, наняли вольных сотрудников и в июле приступили к работе.

Проект, из-за которого все это разгорелось, был опять, скромно говоря, выдающийся. Двухмоторный высотный транспортный самолёт недостижимой, как до этого считалось, вместимости. Чтобы на высоте, в разреженных слоях атмосферы, сохранить нормальное для человека давление воздуха в грузопассажирском отсеке и чтобы конструкция фюзеляжа была при этом достаточно легкой, фюзеляж надо было, по установившимся представлениям, делать обязательно круглым в сечении, круглой трубой. Всякий баллон под внутреннее давление делают, известно, либо круглым цилиндрическим, либо сферическим. Чем большая требуется вместимость, тем, значит, больше диаметр. Но есть разумный предел такому увеличению размеров, им и ограничивалась вместимость.

А Бартини нашел простейшее комбинированное сечение: на вид – овал, но состоял он из нескольких дуг окружностей. Внутреннее давление такая овальная труба держала, как круглый цилиндр, следовательно, оказалась легкой, и вместимость фюзеляжа получилась, какую не ожидали. «По проекту это был первый самолёт, позволявший перевозить танки и грузовики», – записано в трудах историков. (Имеется в виду перевозить танки и грузовики внутри самолёта, потому что на наружных подвесках их уже перевозили раньше.) Высота фюзеляжа была около трех метров, ширина – около пяти. Для сравнения: диаметр фюзеляжа современного Ил-76Т – около четырех метров, Ил-86 – около шести.

За Т-117 перед Сталиным хлопотали Министерство авиационной промышленности, управления ВВС и ГВФ, знаменитые летчики Г. Ф. Байдуков, А.Д. Алексеев, И.П. Мазурук и другие.

Была и еще одна хитрость в этом проекте, тактическая. Двигатели на него намечалось ставить поршневые, АШ-73, применявшиеся на бомбардировщиках Ту-4. Бартини рассчитал: поршневые бомбардировщики сходят со сцены, их скоро заменят реактивные, а серийное производство АШ-73 налажено. Вот и не надо его останавливать. Двигатели очень хорошие, и надо применить их в транспортной авиации, которая еще долго может оставаться поршневой. (До сих пор летают и высоко ценятся поршневые Ил-14.)

Но Сталина известили, что Бартини, мол, покушается на моторы, идущие на бомбардировщики…

Ах так!.. И маршалу К. А. Вершинину, главкому ВВС, пытавшемуся объяснить, в чем дело, отстоять Т-117:

 – Вам что нужнее – бомбардировщики или транспортная авиация?

На «прямой» вопрос Сталина ответ мог быть только абсолютно «прямой»:

 – Бомбардировщики…

И в 1948 году ОКБ Бартини закрыли, опытный Т-117, готовый уже на 80 процентов, пустили в металлолом, Бартини отправили заведовать отделом в НИИ. Да вслед еще и присовокупили начальнику этого НИИ, устно:

 – Вы там проследите, чтобы он какой-нибудь самолёт вам не нарисовал!

Но это уж, правда, не Сталин присовокупил, а старательное начальство пониже.

Бартини в очередной раз поднялся в сферу науки. Где, кстати, он был уверен, творческого человека тоже не заменишь никакими коллективами. А творчество немыслимо без смелости и настойчивости.

В 50-60-х годах он провел любопытное исследование в теоретической физике. Помилуйте, встретили его сообщение специалисты, кто такой Бартини? Авиаконструктор? Зачем же он вторгается в чужую, столь далекую от него область?

А вот вторгся и не остановился, получив такое заключение одного из «ведущих» физиков: «Я этого не понял, а значит, никто этого не поймет!» – и совсем уже наглый отзыв так называемого черного, то есть тайного, рецензента научного журнала: «Предлагаемая статья напоминает мне рекламу мази, которая в равной степени придает блеск ботинкам и способствует ращению волос…»

Статья все же была напечатана в «Докладах Академии наук» (1965 г., т. 163, № 4), называется она «Некоторые соотношения между физическими константами». Впоследствии Роберт Людовигович разработал эту тему детальнее, опубликовал новую статью в сборнике «Проблемы теории гравитации и элементарных частиц» (М., 1966). «Ведущие» физики встретили публикации, насколько мне известно, молчанием, многие «неведущие» заинтересовались… Был еще чудной срединный результат: слух, что нет такого физика, Роберта Орос ди Бартини, что за этим псевдонимом скрылся кто-то из «ведущих».

Мы же сейчас коротко остановимся на этой сугубо теоретической задаче лишь постольку, поскольку метод ее решения, подход к ней Роберта Людовиговича был в точности такой же, как и к задачам техническим. Возможно, что подход этот и есть та часть работы в любом творчестве, которая обычно скрыта, считается бессознательной, а здесь обнажилась.

Бартини предложил единую и очень простую формулу для аналитического определения, то есть для определения расчетом, так называемых мировых, или фундаментальных, констант: скорости света в пустоте, ускорения силы тяжести, массы и заряда электрона, отношения масс частиц и т. д. – десятков физических постоянных, которые до его статей определялись только экспериментальными способами, приближенно, потому что не была известна их природа. Эксперименты обходились недешево, их повторяли, так как требовалось все больше знаков после запятой (все эти константы – бесконечные дроби), но не в этом главная неприятность. Существеннее, что положение сложилось явно ненормальное. Достижения теоретической физики известны, громадны, и почти во все расчеты там входят какие-либо из мировых констант; но никто не знал, почему все же скорость света в пустоте – примерно 300 тысяч километров в секунду, а не 350, не 285, почему ускорение силы тяжести – такое, не больше и не меньше… И получалось, что стройное, прекрасное здание этой науки опирается на слабоватый фундамент. До поры до времени об этом можно было не слишком заботиться, дело и так шло, но в неизвестности, оставленной за спиной, иногда таятся подвохи.

Что и говорить, Бартини наверняка знал физику не лучше, чем сотни и тысячи первоклассных ученых, собранных к тому же в первоклассных институтах и лабораториях. Просто (опять же «просто»!) он и в этом случае отважился посмотреть не туда, куда все смотрят. Видимый нами Мир – четырехмерен: три координаты в пространстве (длина, ширина и высота) плюс четвертая – время. Правда, математика давно уже имеет дело с любым числом измерений, до бесконечности, но представить себе въяве хотя бы следующее по числу измерений пространство, пятимерное, пока никто не в состоянии. Однако можно допустить, что математика как модель жизни все же имеет дело с реальностями.

Это и допустил Бартини, сначала интуитивно. (Между прочим, многие ученые, на которых он ссылался, – К. Гаусс, А. Пуанкере, а из наших современников американский математик и физик, нобелевский лауреат П. Бриджмен – были сторонниками математического интуиционизма, направления в философии, считающего интуицию единственным источником математики, главным критерием строгости ее доказательств.) А затем уже чисто математически пришел к выводу, что наиболее вероятное устойчивое состояние Мира не четырехмерное, каким оно нам представляется, а шестимерное. Оно может быть любым: стомерным, миллиономерным, может как угодно меняться, состояния эти могут переходить одно в другое, но шестимерие для Мира – как самая глубокая и низкая лунка для шарика на изрытой лунками поверхности. И два дополнительных измерения, в нарушение наших привычных, обиходных представлений, имеет время!.. Невозвратимое, неостановимое, очевидно текущее в одном направлении, оно вдруг оказалось похожим не на шнурок, протянутый из прошлого в будущее через настоящее, а на видимое нами пространство – объем, со своими собственными шириной, глубиной и высотой[14].

Практически это привело его к единой формуле для аналитического определения любой из мировых констант с любой степенью точности.

Большую часть этих соображений Роберт Людовигович сформулировал еще в конце 30-х годов. В 1950 году его работы заинтересовали академика С. И. Вавилова, затем академиков М.В. Келдыша и Н.Н. Боголюбова, а до этого его сообщения натолкнули ученых на решение некоторых вопросов оптики[15]. Можно и, наверное, нужно спорить с тем, как он обосновывает свои выводы, но пока что результаты расчетов по его формуле и результаты экспериментов совпали во всем доступном для сравнения диапазоне. (Сравнение было проведено в Объединенном институте ядерных исследований в Дубне.) И в 1962 году Н.Н. Боголюбов написал в редакцию «Журнала экспериментальной и теоретической физики»: «В этой работе автор предлагает простую формулу для определения основных физических постоянных, в которой для подбора служат только несколько целых чисел. Ввиду того, что такой довольно любопытный результат может представить интерес независимо от вопросов обоснования его, считаю целесообразным опубликовать его в «Письмах в редакцию ЖЭТФ».

7

Трудна, сложна, а иному наблюдателю, если он занял стандартную, всем видную, легко находимую позицию, покажется, несомненно, абсурдной дорога от мальчика-барона из города Фиуме до главного конструктора самолётов в СССР. Даже отдельные этапы этой дороги, отдельные ее повороты многим в свое время представлялись абсурдными. По веками утвержденным понятиям, Роберто Орос ди Бартини, единственный продолжатель древнего аристократического рода, наследник богатого отца, должен был стать или офицером, или чиновником, или священнослужителем. А он ушел в естественные науки. Правда, как мы видели, для этого были объективные причины, предпосылки, в том числе круг интересов его семьи. Физикой и химией там интересовались больше, чем богословием; происхождением жизни больше, чем иерархией знатности; сочинения Вольтера и Леонардо предпочитали сочинениям Макиавелли, историю Греции – подлой истории дома Борджиа…

Только ведь и в светлой Элладе были рабы… Родители и доктор Бальтазаро объяснили Роберто, что человечество, по Дарвину и Геккелю, так еще молодо, что золотой век не был, а только будет. Но родители и доктор считали, что золотой век придет когда-нибудь сам собой, а Роберто вырос и понял, что сами собой такие времена не наступают. Отец, человек просвещенный, буквально жил идеалами Монтескье, Руссо, Д'Аламбера, но при всем том оставался бароном и королевским сановником. И никто, кроме сына, не видел в этом нестерпимого противоречия. А сын увидел – с другой позиции, с другой «оси координат». «Выбор мировоззренческой позиции, – пишет академик П.В. Симонов, – есть результат не столько рассудочного ознакомления с различными точками зрения, сколько результат самовоспитания. Это особенно заметно, когда речь идет о человеке, принадлежавшем по рождению к господствующему классу, который оказался способен разделить интересы совершенно иной социальной группы и отстаивать их, как свои».

Началась первая мировая война. Газеты, как всегда и везде, закричали о победе – что после скорой и решительной победы вновь наступит замечательная жизнь: все пойдет по-старому…

 – Не может этого быть! – подумал тогда семнадцатилетний курсант летной школы Роберто ди Бартини. – По-старому? Не может быть, чтобы такая катастрофа ничему нас не научила!

Кончилась война. Считалось очевидным, что изрядно хлебнувший горя бывший фронтовик поселится в родительском доме. Отец ему написал: «Я знаю, что ты стал коммунистом, и все же не хочу, не имею права влиять на твои убеждения. Это – дело твоей совести. Но я прошу: живи у меня. Ведь я теперь один. И я люблю тебя, Роберто…»

Молодой Бартини к отцу не вернулся – не считал для себя возможным жить лучше, чем живут его единомышленники. Он снимал углы, порой бывал рад и месту в ночлежке, работал мостильщиком, шофером, разметчиком на заводе «Изотта-Фраскини»… Пока была возможность – пока не потребовалось уйти в подполье, – учился инженерному делу и летному. Инструктором его был известный впоследствии летчик Донати, мировой рекордсмен.

В 1972 году отмечалось семидесятипятилетие Р.Л. Бартини. Подводился итог третьему этапу его жизни, строились планы на дальнейшее. О прошлом, сказал тогда Роберт Людовигович на одном из юбилейных мероприятий, сведения у нас довольно точные: известно, что было, что из этого было хорошо, а что плохо, где мы ошиблись, а где преуспели…

 – Но, достоверно зная то, что было, мы над этим прошлым уже не властны. О будущем у нас есть всего лишь предположения, но только в будущем мы можем что-то предотвратить, а что-то вызвать к жизни. Можем сделать так, чтобы жизнь стала лучше.

Вот тебе раз! Недавно еще было «неразрушимо звено неразорванной цепи…», а теперь, оказывается, прошлое можно сдать в архив, отделить его от настоящего и будущего… А его, Бартини, собственное прошлое? А что нам за радость от достоверностей истории, к тому же далекой? Вон кривая на миллиметровке выстроилась по весьма спорным данным, далеко не достаточным, тем не менее она, похоже, верна. «Не понимаю, – сказал я Бартини, – где в ваших словах неочевидная истина?»

«Я как-то рассказал вам, – ответил он, – о поразившей меня в детстве модели человеческой истории: про двадцать шагов и пятьсот тысяч шагов. Есть еще одна такая модель, новее и нагляднее. В одной из знаменитых европейских столиц стоит вывезенный из Египта древний обелиск, шестидесятиметровая «Игла Клеопатры». И вот однажды космогонист Джине, автор популярной гипотезы об образовании нашей планетной системы, подсчитал, что если все время существования живой материи на Земле изобразить в масштабе в виде этой иглы, а сверху положить мелкую монету, английский пенни, то в том же масштабе толщина пенни изобразит время существования человека на Земле. А если на монету положить еще и почтовую марку, то ее толщина представит так называемый исторический период жизни человечества. Что же тогда остается на долю хотя бы даже и целых исторических глав – инквизиции, татарского ига, эпохи великих географических открытий?.. И уж подавно – на долю отдельного промелькнувшего на Земле создания, какие бы титулы, какие бы знаки различия на него ни нацепили.

Это, понятно, свидетельствует не о ничтожности инквизиции, или, скажем, Возрождения, или императорского Рима, а только об их месте в череде минувших и предстоящих событий. Как и о нашем месте в череде поколений. Но пока мы живы, от нас зависит, станет ли обелиск выше, наступит ли когда-нибудь золотой век».

 – В целом, говоря о всем современном человечестве, возможно, вы и правы, – воспользовался я этим возвращением Бартини с высоты обелиска в толщину отведенной нам марки. – Но от вас-то, лично от вас что тут зависело и зависит? Не жалеете ли вы, что в двадцать третьем году приехали в Россию? Ваших машин здесь построено было всего четыре-пять, из них лишь один Ер-2 пошел в серию, и то в малую. К тому же и вашим долго не считался. Вашу работу в физике – используют ли? Я не уверен… Разве что негласно используют, не ссылаясь на вас!

 – Вот именно…

И опять прошло несколько месяцев.

Однажды я проводил его домой с вернисажа. Выставка была созвучная с его собственными художественными пристрастиями: картины про то, чего скорее всего никто не видел, но нельзя сказать уверенно, что этого быть не может.

Бартини тяжело, как никогда раньше, опустился на стул, положил голову на руку, задремал. Звякнула чашка с чаем, он открыл глаза:

 – Вот вы говорите – обелиск и что какое нам до него дело, если мы – в марке, а потом нас не будет…

Ничего подобного я не говорил, хотя думал об этом.

 – …И в то же время согласны – как не согласиться! – что возможна математизация рождения идей. Так? Следовательно, мои работы тоже не ушли в никуда, только от меня отчуждены. Но ведь мы с вами не об этом сейчас, правда? Мы о том, что математика предполагает некую заданность ее объекта, рассматриваемого ею явления, а значит, его устойчивость, стремление к равновесию. Ну-ка представьте себе, что в какой-нибудь стране, да еще и в такой, где к власти прорвался очередной фюрер, родилось и с колоссальным опережением заданных историей сроков освоено грандиозное изобретение! Равновесие в мире, следовательно, пошатнулось, нарушилось, страна фюрера сразу получила огромный, возможно, решающий перевес над соседями… Что будет? Почему этого не происходит?.. А с другой стороны, можем ли мы рассчитывать, что равновесие сохранится само собой, без наших усилий? И снова, помолчав:

 – Я убрал из моих статей о константах одно следствие. Прошу вас, когда вы сочтете это уместным, сообщить в любой форме, по вашему выбору, что я, Роберто Бартини, пришел к нему математически, не уверен, что не ошибся, поэтому публиковать его не стал. Оно нуждается в проверке, у меня на это уже не осталось времени. А следствие такое: количество жизни во Вселенной, то есть количество материи, которая в бесконечно отдаленном от нас прошлом вдруг увидела себя и свое окружение, – тоже величина постоянная. Мировая константа. Но, понятно, для Вселенной, а не для отдельной планеты…

Уж не спит ли он опять, подумал я? Не во сне ли с открытыми глазами слышит голоса где-нибудь в храме на старой, наклоненной к морю площади?

 – Вот-вот! Нет, это не то, что вы сейчас заподозрили… Просто я ни проверить это следствие не успеваю, ни сам о нем рассказать. Могу только вас просить. И если оно подтвердится – не в нем ли будет ответ на вопрос, какое нам, живущим в марке, дело до всего обелиска.

***

Величайшим свойством человеческого гения Л.Д. Ландау считал способность понять то, чего мы уже не в силах вообразить.

«Каждый переделывает и изменяет самого себя в той мере, в какой он изменяет и переделывает весь комплекс взаимоотношений, в котором сам он является узлом, куда сходятся все нити». Эти слова А. Грамши я нашел в бумагах Р.Л. Бартини.

 – Не понятое вами остерегайтесь называть неосуществимым, – советовал Роберт Людовигович работавшим с ним конструкторам. – То, что вам представляется недостижимым, может оказаться легко достижимым для других. Я, например, не в силах подпрыгнуть на два метра, а для Валерия Брумеля это не задача.

О.К. Антонов. Все проекты Бартини в высшей степени оригинальны. Но нарочно к оригинальности он не стремился, она рождалась из его подхода к делу… Роберт Людовигович был смел смелостью знания, убежденностью в правоте своих выводов. Он не боялся критики, подчас несправедливой, не боялся гибели части своих замыслов и начинал все снова и снова… Он был богат, безмерно богат идеями и поэтому щедр.

Е.М. Жмулин, заместитель начальника ЦАГИ. Важное значение имеет познание творческой лаборатории Р.Л. Бартини, «генератора идей», создателя оригинальных машин, первооткрывателя новых явлений в природе.

И.Ф. Флоров, доктор технических наук. Опережающий, революционный характер всей деятельности Роберта Людовиговича Бартини хорошо виден на примере развития скоростной авиации, где его самолёты нередко на десятки лет опережали мировой уровень авиационной техники.

И.А. Берлин, бывший заместитель Р.Л. Бартини. Он говорил, что ни в коем случае не следует спорить с заказчиком из-за технических требований к машине. Они не от легкой жизни придумываются, поэтому их не отвергать надо, а, наоборот, перевыполнять!

А.Д. Алексеев, полярный летчик, в прошлом летчик-испытатель в ОКБ Р.Л. Бартини. Он был из тех, кто ни на миг не терялся в неожиданно наступавших трудных обстоятельствах. По этому критерию, почему-то никакими инструкциями не предусмотренному, я проверял летчиков, служа в последние годы инспектором.

Мне прочитали стихи:

В мельканье будней изменяешь бригантине,

Все реже волшебства алеют паруса…

Но вспоминаешь жизнь крылатую Бартини –

И обретаешь веру в чудеса!

Не нужно строго судить их за качество: автор – не профессиональный поэт, а один из руководителей завода, где строились последние самолёты Роберта Людовиговича.

В 1976 году в этом городе увидел свет второй внук Бартини, названный Робертом. Говорят, словно с внука писан детский портрет деда.

Р.Л. Бартини, 1952 год, время поиска схемы тяжелого дальнего сверхзвукового самолёта. Такой схемы не может быть, решила перед этим официальная комиссия, – не может быть по закону природы.

20-е годы, в Италии.

Скрываясь от полиции и дружинников Муссолини, подпольщик барон Роберто маскировался то в люмпен-пролетария, лаццароне, то в гордого «лорда Байрона».

60-е годы, Москва. В «Докладах Академии наук СССР» опубликована работа Роберта Орос ди Бартини по теоретической физике. Никто не знал физика с такой фамилией. Не псевдоним ли это?

Известен был, и то лишь в узких кругах специалистов, Р.Л. Бартини – конструктор скоростного самолёта «Сталь-6», пассажирского «Сталь-7» и дальнего бомбардировщика ДБ-240 (Ер-2).

По вечерам, сначала для отдыха, потом все более увлеченно Бартини писал научно-фантастическую киноповесть «Цепь». Его рисунки к «Цепи». Аллегория: единство Вселенной. Племя покинуло поселок, затопленный при наводнении.

И опять работа. Экипаж опытной «Стали-7» после испытательного полета.

Слева направо: второй пилот В.А. Матвеев, бортрадист Н.А. Байкузов, командир Н.П. Шебанов.

Рисунки к «Цепи». Наводнение кончилось, вода сошла.

Космический Совет у экрана гигантского радиотелескопа в глубинах Вселенной обнаружена планета – двойник Земли

Изобретение колеса.

Аллегория: диспут философов.

70-е годы. Под картинами про то, чего никто не видел, но нельзя сказать уверенно, что этого быть не может.

Размещение людей в десантно-транспортном самолёте Т-117. Фотографу позируют рабочие сборочного цеха.

Графики, выкладки и схемы к докладу о сверхзвуковом, тяжелом, дальнем А-57.

Тяжелый, дальний, сверхзвуковой. Таким он задумывался.

Американский бомбардировщик «Валькирия» ХВ-70, 1964 год.

Дальность – 12 тысяч километров, скорость – больше трех скоростей звука.

Экранолет с вертикальными взлетом и посадкой. Проект Р.Л. Бартини, 60-е годы.

Монорельсовый транспорт на воздушной подушке. Проект Р.Л. Бартини, 60-е годы.

На юбилее. Бартини – 75 лет.

Внук Роберт. 1979 год. Таганрог.

Богиня удачи комдива Гроховского

Я чувствую угрызения совести, когда обнаруживаю, что недостаточно далеко зашел за документ или не дошел до него, за его неимением.

Юрий Тынянов

Глава первая

1

 – Ну знал я, хорошо знал этих ваших Гроховского, Урлапова и весь их цирк! Диплом у них делал, распределен уже был к ним – и еле потом ноги оттуда унес…

Цирк – здесь надо было понимать как что-то зазорное, непорядочное. Как фокусы за жирный государственный счет, как пыль в глаза малограмотному начальству «из рабочих и крестьян», лапшу ему на уши.

 – …Возьмите буксировку лыжников поликарповским У-2 – такие опыты они ставили году в тридцать пятом на замерзшей Москве-реке. Ну ставили, а что дальше? Или подхват людей с земли в воздух, тоже на У-2, – а это чем кончилось? А ничем… Или безопасный, как они его называли, пассажирский самолёт – с целиком отделяемой в случае чего, целиком спасаемой на парашютах кабиной. Или, наоборот, сброс десантников вообще без парашютов, с бреющего полета, с высоты два-три метра. Или вдруг обучение летному делу мальчишек, школьников… Все заглохло, оказалось ненужным, неосуществимым!

Порой слушаешь такое, смотришь в честные глаза ветерана, даже какие-то обиженные, с набежавшей слезой, – и волей-неволей поддаешься внушению, будто слышишь чистую правду. Положим, догадываешься, что не совсем чистую, однако думаешь: дыма-то ведь без огня не бывает! И, может, не дым тут вовсе, а просто некоторая, что ли, субъективность, известный эффект очевидца…

Спросить бы кое о чем… Тем более с ветераном этим, В.А. Ерофеевым, бывшим поликарповцем, я тогда работал в одном КБ, соли с ним съел пуд не пуд, но изрядно и не сомневался, что говорит он только то, что действительно думает.

Надо было спросить, но не получилось у меня, не сформулировалось. Спокойно бы, доброжелательно… Например, почему учебные полеты четырнадцати-пятнадцатилетних мальчишек в мирном небе – цирк, а строевой бомбардировочный полк из восемнадцати-девятнадцатилетних девчонок во время Великой Отечественной войны – не цирк? Разумеется, женский полк – вещь уникальная, и летчиц в него отбирали наверняка строжайше, но ведь и Гроховский, надо полагать, в свою детскую летную школу брал не кого попадя! Или почему опыты с беспарашютным десантированием в 30-х годах у нас в стране – цирк, а такие же опыты в 60-х годах в США – не цирк?.. Допустим, лапшу на уши еще удавалось навесить какому-нибудь тогдашнему выдвиженцу, какому-нибудь товарищу Бывалову из фильма «Волга-Волга», ну а Тухачевскому, Орджоникидзе? Сомнительно… Или командарму Алкснису, военной косточке, летчику, «академику»?..

Ерофеев ткнул пальцем за окно, в огни Ленинградского проспекта:

 – Да вон где они орудовали, видели небось – кирпичные домики слева от прежнего поворота на аэродром? Который домик побольше – там и было их КБ…

И опять как бы самой собой получилось, в жесте проглянуло, в тоне прозвучало, что даже это, такое близкое расположение былого «цирка» от нас, нынешних, многоэтажных, бетонно-стеклянных, солидно орденоносных, ни о чем ином не свидетельствует, кроме как о пустоте былых затей… Два длинных, производственного вида строения как раз напротив, через проспект, стилизованного под средневековье Петровского замка. Вот, кстати, и надежный ориентир, если кто полюбопытствует. Где там в прежние времена был въезд на аэродром, едва ли легко найдешь, это вам теперь уже не всякий местный старожил покажет, а замок – в туристские схемы внесен. Он красив, «суров», «грозен», смотрится тоже подкрашенным ветераном, хотя вспомнить его камням особо нечего. В нем только императоры, бывало, отдыхали, заканчивая гужевое путешествие из Петербурга в Москву, да Наполеон спасался от великого пожара.

Как это часто бывает, история творилась не там, где для нее расчистили арену, а неподалеку.

2

Приблизительно к середине первой мировой войны в давнем, традиционном противоборстве «меча» и «щита», сил наступления и сил обороны, верх повсеместно одержал «щит»: укрепления и пулеметы. Средство против укреплений – артиллерия; но даже когда их удавалось разрушить, наступающим все равно не хватало мобильности, чтобы быстро пройти брешь, – противник успевал закрыть ее резервами и задержать, подавить наступающих пехотинцев и кавалеристов пулеметным огнем. Средство против пулеметов – танки, но их было мало, и они были слишком еще тихоходны, неповоротливы.

Фронты остановились, война зашла в так называемый позиционный тупик, продолжая, однако, уносить ежедневно до 50 тысяч жизней. В создавшихся условиях победу можно было просто вычислить, заранее присудить тому, у кого материальных и человеческих ресурсов больше, кто, по выкладкам, в состоянии дольше выдержать борьбу на измор.

Так и получилось, в точности, как велела арифметика. Богатая Антанта победила менее богатых центральноевропейских союзников.

20-е – начало 30-х годов военная наука посвятила поискам выхода из этого тупика. Особо изучался все же не подчинившийся выкладкам феноменальный опыт гражданской войны и интервенции в России (вместо сплошных фронтов – действия ударных группировок, применение крупных подвижных соединений, конных армий). Однако в прежнем виде, как простое копирование, этот опыт повториться уже не мог: неслыханной мощности новая техника, считалось, не даст ему повториться.

Вывод: в следующий раз победа непременно и даже, смотришь, легко достанется тому, у кого оружие будет еще мощнее и его будет еще больше, заблаговременно. Споры свелись к вопросу, какое именно для этого потребуется оружие – опять же оборонительное или наступательное. «Меч», который повергнет слабейшего к ногам сильнейшего, или «щит», о который слабейший сам расшибет себе лоб. Родились стратегии измора и сокрушения, теории танковой войны, воздушной войны, морской, национальной, экономической, позиционной, молниеносной, тотальной… Глубоко продуманные, убедительные, даже красивые, если забыть, чему они служили, – с учетом экономики, политики, психологии, культуры, подпертые Людендорфом, Ллойд Джорджем и тому подобными авторитетами. Как кто-то верно тогда заметил, послевоенные годы стремительно превращались в предвоенные.

В результате положение Красной Армии перед потенциальным противником оказалось крайне опасным, в сущности, безнадежным, если оценивать силы чисто арифметически, по богатствам стран. Разруху мы преодолели; согласно статистике, к концу 20-х годов промышленность Советского Союза по валовой продукции превзошла довоенный уровень России, но война надвигалась на нас не из старой России, а с Запада, с ним, стало быть, и следовало сравниваться.

Сравнение получалось удручающим даже по нашим статистическим отчетам, возможно, уже тогда приукрасившим достижения СССР. Важнейшего стратегического материала – стали в Соединенных Штатах в 1928 году было выплавлено 52 миллиона тонн, в побежденной, только-только начавшей экономически подниматься Германии – больше 14 миллионов тонн, а у нас – 4,3 миллиона. Электроэнергии, без которой заводы останавливаются, оружие не куется, в США в том же 1928 году было выработано 108 миллиардов киловатт-часов, в Германии – 27,9 миллиарда, а у нас – всего около 5 миллиардов. Наши ученые и конструкторы создали в те годы очень неплохие образцы новой боевой техники, не хуже, а порой намного лучше, чем за границей, однако в строевые части техника эта поступала так слабо, что практически, можно сказать, вовсе не поступала: производить ее серийно, причем, конечно, высокого качества, было, как правило, негде и не из чего. Еще раз приведу цифры из воспоминаний Г.К. Жукова. Танков в случае войны Франция могла бы тогда производить 1500 в месяц, Англия – 2500, а у нас их было 200 на всю армию вместе с бронемашинами. Автомобилей в Красной Армии было 350 грузовых и 700 легковых. Боевых самолётов – 1000, в основном устарелых. Орудий – 7000, большей частью легких…

А еще через десять лет, даже скорее меньше, чем через десять, отставание это настолько сократилось, что, собственно, неизвестно, кто от кого отстал, так как по некоторым видам вооружения, и по количеству их и по качеству, Красная Армия вышла вперед.

Техническая реконструкция сказалась на организационной структуре армии. И наряду с переходом к иному устройству РККА, с ростом численности армии и флота в самом начале 30-х годов в Советском Союзе появился совершенно новый род войск небывало высокой маневренности, предназначенных в первую очередь для глубоких прорывов в тыл противника, – воздушно-десантные войска. Появились впервые в мире, об этом нет и никогда не было споров.

Однако целых тридцать лет затем, до 60-х годов, историки умалчивали, кто у нас создал воздушный десант. И как создал, то есть прежде всего на какой материальной основе. Почему эти войска, немыслимые без передовой техники, появились сначала у нас, а не в какой-либо другой стране с более тогда развитой промышленностью?.. В самых общих чертах наши и зарубежные исследователи сообщали, что в Советском Союзе над воздушным десантом немало поработали М.Н. Тухачевский, В.К. Триандафиллов, П.И. Баранов, Я.И. Алкснис и другие военачальники, а также безымянные «новые молодые революционные кадры. Эти люди, не связанные ни с какими традициями и не стесняемые консервативными силами, могли позволить себе проводить любые новые эксперименты». Так темно писал в своей книге «Внимание, парашютисты!», переведенной у нас в 1957 году, бывший гитлеровский десантник обер-лейтенант А. Гове. Допустим, обер-лейтенант – человек маленький, к секретной информации доступа не имел, писал поверхностно… Но у него, сказано в предисловии к нашему переводу, были весьма осведомленные негласные соавторы – генералы Штудент и Рамке, руководители воздушно-десантных войск вермахта.

В 1967 году в Магадане вышла книга полярного летчика, бывшего летчика-испытателя Михаила Каминского «В небе Чукотки» с большой вводной главой «В «цирке» Гроховского», в глазах невнимательного читателя никакого отношения к Чукотке и вообще к полярной авиации не имеющей. В 1968 году – книга заместителя командующего воздушно-десантными войсками генерал-лейтенанта И. И. Лисова «Десантники», где большая часть исторического раздела также отведена Осконбюро[16], работам Павла Игнатьевича Гроховского. Так было положено смелое начало исследованиям деятельности и судьбы очень крупного конструктора. Безусловно, одного из крупнейших.

* * *

Основные сведения, вошедшие в эту повесть, взяты из архивов и литературы. Сведения о людях, о различных частных, но важных, мне кажется, для понимания существа дела случаях, в том числе о совсем уже давних – о детстве и ранней юности Гроховского, о его происхождении – в большинстве из устных рассказов, включая рассказы Р.Л. Бартини. Других источников у меня не было: думаю, что их вообще больше нет. Бумаги Гроховского, изъятые при его аресте, по-видимому, уничтожены. Единственное, что уцелело, что пока удалось найти, – это проект приказа Гроховского по Осконбюро и стенограмма одного из его докладов. Говорю обо всем этом заранее, чтобы не каждый раз потом сообщать, откуда что я взял. Тем более что и не все здесь объяснишь – некоторые вещи пришлось собирать из фрагментов, отдельных замечаний, беглых ответов на беглые вопросы.

Причем мне повезло: я еще застал в относительно добром здравии многих соратников Гроховского и его жену Лидию Алексеевну, признанную, хотя и нештатную, помощницу во всех его делах. Существенные поправки и дополнения в собранный материал впоследствии внес писатель В.Б. Казаков, за что ему искренняя благодарность.

3

В конце 1928 года или ранней весной 1929-го начальник Военно-воздушных сил РККА П.И. Баранов командировал в Новочеркасск своего уполномоченного, чтобы тот на месте, то есть не по одним лишь записям в личном деле, разузнал все, что удастся разузнать про командира звена 44-й эскадрильи 13-й авиабригады Павла Гроховского.

Непонятно. Что за надобность такая у государственного деятеля в летчике из дальнего гарнизона? Чего такого срочного не хватало Управлению ВВС или лично Баранову в документах по Гроховскому – анкетах, аттестациях и прочем?, .

Гроховский Павел Игнатьевич, 1899 года рождения, из рабочих. Окончил четырехклассное училище в Твери, работал учеником аптекаря в Москве. В 1917 году вступил добровольцем в Ревельский отряд революционных моряков. Служил на линкоре «Петропавловск» Балтфлота, на Волжско-Каспийской военной флотилии, в сухопутных матросских частях И.К. Кожанова и П.Е. Дыбенко – рядовым, затем командиром роты. Участвовал в боях с немцами на Украине, с колчаковцами, деникинцами, с англичанами в Энзелийской операции и снова на Украине, с махновцами. Член партии большевиков с 1919 года, рекомендовал его в партию Кожанов. Последняя должность на флоте – комиссар Черноморского и Азовского побережий. Был тяжело ранен, полностью излечился. Награжден именным оружием, маузером, и бантами «За храбрость». В авиации с 1922 года, летчик-истребитель.

Замечательная биография! И все так и было, скажу, забегая вперед, и тысячу раз было проверено в «кадрах».

Однако…

Впрочем, приведу-ка я лучше собственную запись – слова Лидии Алексеевны в первом же нашем разговоре: 4 октября 1971 года, по моей просьбе. Я тогда уже имел свое представление о Гроховском, но временами, в том числе и в этом разговоре, голова шла кругом от все новой и новой путаницы, несуразицы, противоречий.

Итак, «однако…» – это сказала Лидия Алексеевна.

…Однако «все гораздо, поверь, гораздо сложнее, чем тебе кажется!» – поучал Лиду Гроховскую папа. То есть вначале, в Лидиной юности, еще не Гроховскую, понятно, а Степанову, но в тот раз, про который она говорит, уже Гроховскую, когда она, ревмя ревя и топая ногами, кричала, что, если Павел не застрелился, – завтра же развод!.. А папа, он, вконец ошалев, знай свое: «Все это гораздо сложнее, чем тебе кажется!»

 – Представляете?.. Папа, конечно, не оракул, где ему, бедному, а все же что-то в этих его словах есть, согласитесь, такое, от чего не отмахнешься. Тем более мне в ту пору всего-то-навсего семнадцать стукнуло…

Жила Лида с родителями в Евпатории, заканчивала девятилетку, собиралась учиться дальше, стать инженером. Только еще не выбрала, каким инженером, по какой линии… Потом летчицей – это когда к ним из Одессы перевели морской летный отряд, в котором как раз Павел служил. Но с Павлом она еще не была знакома. Потом капитаном дальнего плавания, потом киноартисткой в белых мехах, потом балериной-босоножкой и уже танцевала в спектаклях, любительских конечно, потом снова инженером… Да, и еще, только совсем недолго, обществоведом…

А на Павла она обратила внимание только в Новый год, на маскараде в гортеатре. Еще подумала: ну нахал, уставился! А весной он говорит: «Лидусь, выходи за меня!»

 – Ни за что! Не хочу вообще замуж, не хочу детей, хозяйства, а хочу учиться!

 – Не будет хозяйства, будешь учиться…

 – И детей не хочу!

 – Не будет детей…

 – Все равно не хочу, и вы на меня не обижайтесь, пожалуйста, вот еще глупости какие!

И вдобавок, чего она ему не сказала, пожалела его, – влюбиться в него она вовсе тогда не влюбилась. Она – девчонка, а ему уже под тридцать было, и он был сутулый, правда немного, и от него «целых две жены ушло», и вторая так даже с ребенком Лонжероном – ну придумал имечко сыну псих-летчик!..

А на большой перемене он дождался Лиду внизу, и они расписались… «Да нет, не на другой день, а недели через две. И не на тротуаре, – послушайте, что это вы выдумываете такое? – потому что все это гораздо, гораздо сложнее (о, господи!) – а просто там возле самой школы загс был… А вечером на набережной – этот выстрел проклятый, от которого папа ошалел… И знаете, если это вам так безумно смешно, я могу и замолчать!»

Лидия Алексеевна явно играла – саму себя сорокатрехлетней давности. Больше такое никогда не повторялось, во всех остальных наших встречах она была абсолютно естественна, умудрена, как ей и полагалось по возрасту и по горькой ее судьбе. И однажды призналась, что в тот раз просто хотела мягко от меня избавиться. Предвидела, что я еще наслушаюсь, если уже не наслушался, злобного вздора про Павла и решу: дыма без огня не бывает… Поэтому надо со мной сразу: мол, увижу дуру дурой, подумаю – значит, верно, сам Гроховский тоже был такой, раз выбрал себе такую… И отвалю. Ну и слава богу, нечего будет силы на меня тратить!

Приехал М.Н. Каминский и бывшие заместители Гроховского – их пригласила Лидия Алексеевна: шумный, тут же пересевший с застонавшего под ним стула на тяжелый табурет профессор И.В. Титов – первый заместитель, по всем вопросам, и моложавый, цыганистый полковник Б.Д. Урлапов, просто зам, но, о чем я уже знал, зам любимый, наиболее доверенный. Умница, с первого же взгляда располагающий к себе лукавец. Собрал нас Э.О. Клеман, главный когда-то у них в КБ начальник по техническим описаниям и инструкциям, а кроме того, неназываемо – по эффектной рекламе, которую все они, и прежде всего сам Гроховский, уважали весьма.

Играла Лидия Алексеевна явно и для них тоже. Как мне показалось, продолжала таким образом спорить с ними о чем-то их давнем. «Я не идеализирую Гроховского, – пишет Каминский конструктору парашютов А.И. Привалову году примерно в 68-м (даты в письме нет). – Могу признаться, что ушел из КБ не только потому, что неудержимо стремился в Арктику, но и потому, что с 1934 года обстановка в КБ становилась нездоровой. Склоки, дрязги, групповщина становились язвами на здоровом теле, это чувствовалось и в летном отряде. Однако через призму лет проступает на первый план не это. Вся эта шелуха облетела, и осталось золото сделанного».

Все четверо помалкивали тем не менее, Лидию Алексеевну видом своим осуждали, но терпели, не мешали ей, пока, уловив опасный порог напряженности, Клеман не крикнул в дверь на кухню: «Давай, Любочка!» – и вмиг на столе зашипела метровая сковорода, зазвенели судки, тарелки, стаканы, и пена поднялась над горлышком шампанского, не успев пролиться в натренированных руках профессора Титова. Тут все разом зашумели, и пошли совсем другие воспоминания, о том, как в эти же самые предвечерние часы устраивались разудалые «перебивки в делах» на Ленинградском тогда еще шоссе, никакой еще не проспекте, как точно так же оранжевое солнце било в окна конструкторского зала на втором этаже их бюро, спускаясь за лес на том краю аэродрома. С танцами устраивались перебивки, под патефон, с чаем, пирожными и прочим понемногу, посылавшимся им иногда удачей в дни получек и премий, чтобы потом, нахохотавшись, работать уже до ночи, а то и до утра.

Перед уходом Каминский отозвал меня в коридор:

 – Я в «Чукотке» рассказал про Павла Игнатьевича только как летчик. Видел я его все же со стороны, не зная многих деталей его конструкторской деятельности. Чтобы в них разобраться, нужен инженер. Возьмитесь! Вдруг получится… Феномен, я бы сказал, Гроховского драгоценен и еще сослужит нашей стране большую службу!

Титов – и тоже антр ну, то есть между нами, прощаясь:

 – Доказывать никому ничего не стану, некогда мне, но для Лидии, вы сами видели, Павел Игнатьевич – кумир. Демон, сверхчеловек, Мозжухин девичьих снов, а она при нем – прямо, действительно, Вера Холодная какая-то в белых мехах… И смешно это немного, и все же скажу вам: а ведь она по-своему права! Поэтому вы ее слушайте, смекая, а я вам подброшу и фактов и соображений.

Урлапов (я проводил его), расспросив по дороге еще раз, чего ради я «вышел» на Гроховского:

 – Знаете, а напишите-ка вы лучше приключенческий роман, а! Отличный может получиться роман в жанре научной фантастики… или не вполне научной… Это я вам говорю, запомните, – что не вполне, поскольку нет ее еще, не существует такая наука, которая объяснила бы Гроховского… Но фамилии героев подберите иностранные и действие перенесите куда-нибудь на Венеру, потому что правде тут все равно никто не поверит. Я бы лично не поверил, не будь она моя!

Взвесив все эти отчасти загадочные советы, попробую тем не менее рассказать правду, какую сам узнал. Разного рода лирика в моем рассказе тоже узнанная: в нее ударялись мои собеседники, наверное, недаром. Тоже правда, если кое-где концы у нас не свяжутся с концами. Значит, мы пока не видим, как они связались в жизни.

А медлить больше нельзя. М.Н. Каминский прав: опыт Гроховского, даже не до конца нами понятый, больше не должен оставаться под спудом.

4

«Descente» – по-французски значит «спуск», «высадка». Если придерживаться этого прямого значения слова, история воздушного десанта уведет нас в непроглядную даль минувших столетий, тысячелетий, и тогда никакой

Гроховский в этом деле не первопроходец и армия наша первой здесь не была. Существует легенда о разочарованном юноше Викториусе: привязал он к поясу, предавшись тоске, корзину с хлебом, себя привязал к парашюту и спрыгнул с ним с края грешной земли в светлое лоно богов. Научно идея парашюта обоснована тоже не в нашем веке и не у нас в стране. «Когда у человека есть шатер из прокрахмаленного полотна шириною в 12 локтей и вышиною в 12, – пишет Леонардо да Винчи (и рисунок шатра дает, и человечка рисует, висящего на стропах под шатром), – он сможет бросаться с любой большой высоты без опасности для себя». Первый исторический, то есть записанный в истории, прыжок с парашютом совершил венецианец Фаусто Веранцио в 1617 году, и после этого прыжки пошли один за другим, в конце концов – бессчетно. Смельчаки «десантировались», причем в большинстве случаев, видимо, успешно, с деревьев, с крепостных стен, с башен, с крыш и из окон домов, с воздушных шаров и начиная с 1912 года с самолётов. Прыгали добровольно и по принуждению, прыгали из жажды познания, из спортивного интереса, спасаясь, по долгу чести, проигравшись. Прыгали ученые, изобретатели, гастролеры-воздухоплаватели за деньги, беглецы из плена, прыгнул однажды преступник Жан Думье, убийца (в 1777 году с Оружейной башни в Париже: прыжком ему заменили смертную казнь), прыгали разведчики, диверсанты, корректировщики артиллерийской стрельбы с подожженных аэростатов, летчики…

Мягкий складывающийся парашют, ранцевый, такой, что его можно было взять в тесную кабину аэроплана, изобретен в 1911 году. Пишут, что изобретатель Г.Е. Котельников, до той поры никакого отношения к авиации не имевший – отставной артиллерийский поручик, актер, – пришел к этой великолепной идее совершенно случайно: увидев однажды, как прохладным вечером дама достала из сумочки крошечный сверток и развернула его в большой шелковый платок. Возможно. И не из-за этого ли красивого случая все ранцевые парашюты с тех пор и до начала 30-х годов делались только шелковыми? А лучшие из них – американского конструктора и предпринимателя Ирвина – так даже из какого-то сверхдорогого японского шелка. Красота завораживает, от нее, бывает, ни глаз, ни мыслей не отведешь, и свои парашюты – спасательные для летчиков – Ирвин продавал нам, Советскому Союзу, по тысяче золотых рублей за штуку.

Много таких не купишь. До некоторой степени выручало нас тут, в страшной тогда нашей нужде, что летчики их и не требовали, не доверяли им, боялись с ними прыгать. Первым или одним из первых в России ранцевый парашют испытал летчик Тернер во время мировой войны и поседел, пока спускался. Первым из наших летчиков-испытателей взял с собой парашют М. М. Громов в 1927 году – сознательно, на всякий случай, как спасательное средство. До этого никогда не брал, а тут поддался уговорам, взял и – вот судьба! – спасся с парашютом, причем со штопорящей машины.

Тем не менее, несмотря на все эти официальные приоритеты, дело развивалось, шло само собой. Жизнь его подгоняла, не герои. «Descentes» совершались одиночками и уже вооруженными группами, с парашютами и посадочным способом, то есть десантники просто выгружались с севшего где-нибудь на подходящей поляне самолёта. Десантировались люди и сбрасывались грузы, прыгали немцы, французы, русские, итальянцы. К концу 20-х годов спасательный парашют стал у нас обязательной принадлежностью, по крайней мере на опытных самолётах, а страх перед прыжками нашим авиаторам помог преодолеть военный летчик Леонид Григорьевич Минов. Его заслуги в этом очень велики: он первым у нас стал обучать летчиков прыжкам, показал, доказал, что при умелом обращении парашют не менее надежен, чем самолёт. Правда, рассказывая о себе, сам Л.Г. Минов ставит слово «заслуги» в кавычки («Теперь о моих «заслугах» в области парашютно-десантного дела», – пишет он М.Н. Каминскому 31 января 1967 года), но его подчеркнутая скромность – это или понимание, что первым он был только у нас в стране, не в мире, или это тоже отголосок досадных застарелых споров, в которых мы сейчас попробуем разобраться.

В большинстве публикаций днем рождения воздушно-десантных войск считается 2 августа 1930 года, но, как видим, и до этого дня все уже было: транспортные самолёты, парашюты, одиночные и групповые спуски и высадки вооруженных людей в тылу врага.

Понятно, группу в десяток-другой умелых и отважных бойцов войсками назвать еще нельзя. Войска – это сотни, тысячи солдат с артиллерией, танками, транспортными средствами. Чтобы доставить такое соединение по воздуху в заданный район за линией фронта и там – с неба на землю, причем быстро и сосредоточенно, требуется специальная техника, надежная и недорогая, то есть ее должно быть много и хорошей. А прежде всего нужна была опять же идея массового воздушного десанта: принципы, хотя бы в первоначальном виде, применения таких войск, их организации, подготовки, тактики.

Идея эта тоже родилась задолго до того, как высшее командование РККА вдруг заинтересовалось рядовым летчиком Гроховским. Ее наметки, проблески видны, например, в давней, еще 1921 года, статье М.В. Фрунзе «Единая военная доктрина и Красная Армия».

Эта мысль Михаила Васильевича настолько интересна, особенно учитывая, когда она высказана – ведь еще гражданская война не кончилась, – что приведу ее полностью: «Анализируя вероятную обстановку наших грядущих военных столкновений, мы заранее можем предвидеть, что в техническом отношении мы, несомненно, будем слабее наших противников. Обстоятельство это имеет для нас чрезвычайно серьезное значение, и мы, помимо напряжения всех сил и средств для достижения технического совершенства, должны искать пути, могущие хотя бы до известной степени уравновесить эту невыгодную для нас сторону…

Некоторые средства для этого имеются. Первым и важнейшим из них является подготовка и воспитание нашей армии в духе маневренных операций крупного масштаба.

Размеры наших территорий, возможность отступать на значительное расстояние, не лишаясь способности к продолжению борьбы, и пр. представляют благоприятную почву для применения маневров стратегического характера, то есть вне поля боя».

А в 1928 году М.Н. Тухачевский, наверняка изучивший труды Фрунзе, провел в штабе Ленинградского округа военную игру «Действия воздушного десанта в наступательной операции», то есть в наступлении крупными силами на широком фронте. И вскоре слово «десант» вошло в употребление уже не в прежнем смысле, не просто как высадка и спуск, а именно как «высадка сухопутных войск, перевезенных морем или по воздуху, на территории противника для военных действий» (Малая Советская Энциклопедия, 1929 г.).

Затем нужна была техника. Что ж, имелись у нас к тому времени, к концу 20-х годов, также и талантливые конструкторы, конструкторские бюро, которые – только поручите! – смогли бы разработать все, что требуется для армии. И разрабатывали. Недоставало нам, как уже сказано, производственных возможностей – добывающей промышленности, энергии, серийных машиностроительных заводов, – а творческих инженерных коллективов было предостаточно, с избытком. В дальнейшем их даже принялись сокращать и объединять, не всякий раз дальновидно. А потом и громить принялись, устраивать тюремные конструкторские «шараги», но об этом я сейчас не говорю, сейчас у нас речь о более или менее нормальной обстановке, решениях.

Спрашивается, зачем вдобавок к крупным специалистам, к уже проявившим себя инженерным талантам понадобился еще и Гроховский – дилетант, нигде, кроме летной школы, не учившийся изобретатель-одиночка? К тому же явно человек нелегкий… Что в нем такое уж драгоценное, чего у признанных конструкторов не замечалось, ухватил тогда своим орлиным взором командарм Ионыч, Баранов?

5

Здесь нам опять остается лишь строить предположения, так как письменных свидетельств, что узнал в Новочеркасске посланец начальника ВВС, у нас нет.

Наверняка доложили Баранову про силикатную учебную бомбу Гроховского. Может, и про то доложили, как она была создана, какие для этого понадобились деловые качества, помимо изобретательских. Силикатная – ее правильное название, в техническом описании, а обиходное – просто глиняная. Гроховский предложил заменить ею цементную учебную бомбу, привозную, заводского изготовления, стоившую двенадцать рублей штука. Выдавали цементные строго по шесть на звено в месяц, на большее – денег не хватало, но учеба на таком голодном пайке получалась никудышняя.

Глиняные, ценой в копейки, взялись делать в Новочеркасске местные гончары – хоть сотнями, хоть тысячами, – и учись, пока не научишься. Бомбы эти начиняли песком и мелом, в начинку добавляли краску, для каждого летчика свою, так что сразу было видно, кто куда угодил, – кто в цель, а кто мимо. Первыми воспользовались глиняными, естественно, сослуживцы Гроховского, и через месяц 44-я эскадрилья заняла совершенно выдающееся место в округе по бомбометанию.

Надо полагать, узнал Баранов также про воздушную мишень Гроховского. Мишенью летчикам и раньше служил продолговатый матерчатый мешок, длинная «колбаса» на буксире, надутая встречным потоком воздуха. Один самолёт ее тянет, другой атакует, стреляет в нее. Но часто бывало, что поток ее сминал, не раздув, и она моталась на конце троса просто как тряпка.

Гроховский вшил во входное отверстие мешка жесткое кольцо – так, что, сброшенный с самолёта, он наполнялся воздухом безотказно. Если до этого буксировщики и с одной-то «колбасой» не всегда справлялись, то теперь легко тянули сразу по три, сразу для трех атакующих самолётов, – и вскоре 44-я эскадрилья вышла на недосягаемое для других передовое место в округе также и по воздушной стрельбе.

И карта Гроховского должна была понравиться Баранову. Раньше ведь как делали? Летчик, получив задание лететь туда-то и туда-то, вычерчивал предстоявший маршрут на обычной карте. В полете она неудобна: чтобы ее развернуть, приходилось бросать управление и надо было удерживать ее в руках – в кабинах легких самолётов иной раз ветер завихривался: кабины тогда делались открытыми, только с козырьками впереди, как на мотоциклах.

Гроховский предложил вещь, которую сейчас каждый автомобилист берет с собой в дальнюю дорогу, едва ли зная, кто и когда эту остроумную вещь придумал. Карту-книгу. А придумал ее Гроховский все в том же 1928 году, и улучшать ее с тех пор больше не понадобилось. Обычная карта с вычерченным на ней маршрутом была разрезана на листы планшетного формата, листы сшиты в книгу. Пролетел отрезок маршрута, перевернул страницу – и лети дальше, карта перед тобой всегда раскрыта. Для еще большего удобства книга крепилась к правому колену летчика, а страницы наклеивались на картон, чтобы вихри в кабине даже и слегка их не трепали, не шевелили.

Обратите внимание – как все просто и изящно! Не менее изящно, чем получилось у Г.Е. Котельникова с идеей ранцевого парашюта. Но главное – просто… Кажется, любой из нас на месте Гроховского сделал бы то же самое – приди только это нам в голову… И дальше вся последовавшая деятельность Гроховского, или почти вся, может показаться изумительно простой. Все разработки ■ – простыми, по крайней мере в замыслах.

Если заглянуть в дальнейшее, в 30-е годы, ненадолго опередив календарную последовательность нашего рассказа, мы увидим, что переведенный в Москву, ставший конструктором Гроховский после нескольких сравнительно мелких разработок получил от Баранова и Тухачевского тему «Воздушная пехота», то есть приказ создать технику для воздушного десанта. Задачу, как мы уже знаем, не новую, и решал ее не один Гроховский. Утверждая, что день рождения воздушно-десантных войск – 2 августа 1930 года, авторы публикаций имеют в виду группу, сброшенную в этот день на учениях войск Московского военного округа. Прыгнули тогда двенадцать человек с парашютами Ирвина, руководили выброской летчики Л.Г. Минов и Я.Д. Мошковский. В том же году начался серийный выпуск отечественных спасательных парашютов М.А. Савицкого, ему помогали Ф.Д. Ткачев, Н.А. Лобанов, И.Л. Глушков и другие.

К этому времени Гроховский, руководивший еще не конструкторским бюро, а всего лишь небольшим отделом в НИИ ВВС, успел, выполняя поручение Баранова и Тухачевского, внести только одно предложение по парашютам, и опять же, как может показаться, очень простое, буквально очевидное. Предложил делать парашюты не из импортного шелка, а из отечественной хлопчатобумажной ткани, не менее прочной, чем шелк, – из нансука или перкаля. Так что, если поддаться очарованию этой простоты, очевидности, если не вникать во всякого рода взаимоотношения, игру самолюбий и прочие психологические дебри, – тогда, действительно, правильно сейчас пишут, что не было в создании воздушного десанта никаких гениальных озарений, технических и организационных переворотов, а было естественное, последовательное развитие в рамках здравого смысла: от героизма – к повседневности, от одиночных прыжков – к групповым, от импортных парашютов – к отечественным, от дорогих – к дешевым, от маленьких спасательных – к большим грузовым. (И Каминский так пишет в первом издании «Чукотки»; во втором – убрал это, видно, передумал.) Одно предложение за другим, дружно, коллективно. Возникали сомнения, трудности, они коллективно же, товарищески преодолевались…

Отличие Гроховского, да и то вначале не очень заметное, было лишь в эффективности, которую сулили некоторые его идеи, а также в энергии, с которой он добивался признания этих идей. Тема «Воздушная пехота» с одним из пунктов – «Десантный парашют из хлопчатобумажной ткани» появилась в плане его отдела незадолго до выброски группы Минова и Мошковского. Через год с хлопчатобумажными парашютами Гроховского прыгнули одиннадцать человек – столько же, сколько на учениях войск Московского округа. Даже на одного меньше. Но если у Минова и Мошковского прыгнули специально подготовленные, обученные военные парашютисты, офицеры, или, как их тогда называли, командиры, то у Гроховского – сотрудники его КБ, люди гражданские, и с ними одна девушка, чертежница Лида Кулешова[17]. Причем большинство из них, зеленая молодежь, прыгали впервые, то есть по уровню подготовки это были, в отличие от авиационных командиров Минова и Мошковского, настоящие пехотинцы, но уже пехотинцы воздушные. Если у Минова и Мошковского участники сброса прыгали сами – сами отсчитывали секунды свободного падения, сами выдергивали кольца, если от них, от их тренированности, слаженности во многом зависела «плотность покидания» самолёта, следовательно, разброс десанта на местности (разбросает парашютистов – и ищи они потом друг друга, собирайся, да еще и под огнем противника), то у Гроховского всю группу сбросил штурман, поворотом рукоятки на пульте управления, с интервалами в полторы секунды – кратчайшими, только чтобы между парашютистами в воздухе образовались минимально безопасные расстояния. Если командиры Минова и Мошковского прыгали с французского самолёта «Фарман-Голиаф» в два приема – по шесть человек: больше «Фарман» не поднимал, а других транспортных самолётов, вместительнее, у нас тогда не было, – то одиннадцать сотрудников Гроховского прыгнули все разом с отечественного тяжелого бомбардировщика ТБ-1, приспособленного в КБ Гроховского для перевозки десантников.

И хлопчатобумажный парашют Гроховского был во много раз дешевле шелкового. Примерно в десять раз. Таких парашютов можно было нашить достаточно без большого ущерба для казны.

6

А вот к чему это вскоре привело. В 1934-1936 годах на маневрах Красной Армии в Белоруссии, под Киевом, под Москвой, в далеком «вражеском» тылу, где даже не слышен был гром орудий, в считанные минуты сбрасывались и высаживались на захваченных парашютистами аэродромах массовые воздушные десанты – до 7500 бойцов со всей нужной им техникой. Хорошо вооруженные, подвижные десантные части захватывали переправы, блокировали дороги, рвали связь, ударами с тыла обеспечивали прорыв обороны и полный разгром «противника».

На осенние маневры 1935 года под Киевом наше командование пригласило иностранных военных наблюдателей. Правильно ли сделало, что пригласило, – об этом сейчас есть два мнения, резко противоположных:

Первое. Это был абсолютно верный военно-дипломатический ход в борьбе против надвигавшейся войны, против угрозы, основанной на представлении, будто Красная Армия слаба, как прежде. Киевские маневры сломали это представление: воздушно-десантные войска оказались внезапной для наших потенциальных противников энергичной мерой противодействия агрессивным планам Гитлера и его союзников, явных и тайных.

Второе мнение. Это была грубая ошибка, если не что-то похуже. Мы собственными руками выдали тогда врагу свою военную тайну огромной важности. До 1935 года ни у кого на Западе не было еще и мыслей о возможности массовых воздушных десантов, только после киевских маневров немцы создали у себя такие войска, разумеется, воспользовавшись нашим столь щедро продемонстрированным опытом. Через пять лет Европа расплатилась за это Норвегией, Голландией, Бельгией, островом Крит, потом расплатились и мы…

Какое из этих двух мнений правильное или, может быть, еще правильнее какое-то третье, пока не решено и, видимо, уже не решится. Мне кажется, что первое. Демонстрация воздушного десанта осенью 1935 года, вместе, конечно, с другими военными, политическими и дипломатическими мерами, помогла отсрочить войну, а впоследствии, так как совсем ее избежать не удалось, по-

вернуть ее на запад, выиграть для нас еще несколько мирных лет.

В 1935 году и еще три-четыре года после воздушно-десантные войска были только у нас. И не то главное, что идея создания таких войск – наша. Сама по себе голая идея если и была когда-либо секретом, то перестала им быть задолго до киевских маневров. О ней уже писали открыто, ее обсуждали – она давно, как это называется в изобретательском праве, «стала известна неопределенному кругу лиц». То есть стала известна всем кому не лень. Американцы еще в 1931 году начали отрабатывать переброску по воздуху солдат и горючего, применили для обслуживания одной из своих авиационных дивизий самолёты-цистерны, самолёты-электростанции, самолёты- кухни, самолёты-мастерские. Англичане в 1933 году перевозили на самолётах уже целые воинские части: однажды перебросили против повстанцев в Ираке батальон – 500 человек на расстояние 1200 километров, с вооружением. Немцы приступили к аналогичным опытам тоже еще до киевских маневров Красной Армии. Сначала отрабатывали посадочные десанты, а с июля 1935 года – парашютные. Из тридцати летчиков, ставших первыми немецкими военными инструкторами парашютного дела, пятеро вскоре разбились, уцелевшие подготовили десантников-стажеров, приданных впоследствии отборному фашистскому легиону «Кондор», посланному против республиканской Испании.

Между прочим, показательный штрих к тому, что пятеро немецких десантников из тридцати разбились. По словам Бориса Дмитриевича Урлапова, за все шесть-семь лет работы в Осконбюро ему ни разу не пришлось стоять в почетном карауле у заколоченного красного гроба, в каких хоронят разбившихся авиаторов. Ни один испытатель техники, разработанной в Осконбюро и в институте, не погиб, во всяком случае не погиб из-за непродуманности, недоведенности какой-либо конструкции. Гроховскому везло, это верно, однако еще, кажется, Суворов сказал: «Раз повезло, два повезло, – помилуй бог, когда-то надо же быть и умению!»

Замечу еще, что и на этом тоже разошлись в оценках Павла Игнатьевича его бывшие соратники, наиболее далеко – Л. А. Гроховская и И.В. Титов. Лидия Алексеевна подкупающе, совершенно по-женски, искренне считала, что везение Гроховского объясняется очень просто: гений он, вот и все! Неповторимый. И никаких предшественников у него не было, ни Минова, никого… Ну, парашют вообще изобрел не он, верно, только ведь это когда было-то? Ну Тухачевский еще, но он обитал где-то высоко и в стороне, так что по-настоящему Гроховский один, на абсолютно пустом месте взял и придумал, а потом с помощью нескольких преданных людей создал воздушный десант. А кто в этом сомневается, тот ненавистник Павла и личный враг Лидии Алексеевны! Мне она заявила, когда я в журнальном очерке упомянул Минова, что я счастливец. Потому что, если бы был жив Павел или кто-нибудь из его братьев, таких же решительных, как он, они меня избили бы!

А Титов в наших последовавших беседах долго не верил в мое согласие скорее с ним, чем с Лидией Алексеевной, и упорно обращался к тому, что Гроховский – явление редкое, но не единственное в мире, в истории. Причем именно этим особенно интересен. Как и Бартини, например… Что будь такой талант единственным, неповторимым – тогда какой нам смысл вникать в его «внутренность»? Любуйтесь на здоровье его «внешностью», его блеском, завидуйте ему и оставайтесь такими, какие вы уже есть. Не дергайтесь, не возноситесь в мечтах! Вы – сами по себе, а Гроховский – сам по себе…

Титов ближе к правде. И «везло» до такой степени не одному Гроховскому. Его конструкторская судьба, пока ее не пресекли в 1937 году, очень похожа, в частности, на судьбу С. В. Ильюшина. Бессменный в течение тридцати лет шеф-пилот ильюшинского ОКБ В.К. Коккинаки получил однажды, будучи за границей, приглашение посетить знаменитую самолётостроительную фирму.

 – Приезжаю к ним, – вспоминал Коккинаки, – вхожу в приемную президента. На стенах – целая портретная галерея. Спрашиваю. Это, мне объясняют, их погибшие экипажи испытателей. Вот, думаю, молодцы-фирмачи – не забывают!.. И тут же: что за черт, думаю, а почему у Сергея в приемной стены пустые? Ах, да! – у нас же ведь нет таких экипажей, погибших! Ни одного не было за всю мою работу в ОКБ…

7

Дело не в том, что идея воздушного десанта принадлежала нам, а в том, что у нас ее материализовали – небывало быстро и, если опять воспользоваться изобретательской терминологией, в таком «объеме применения», который считался категорически тогда недостижимым. И уж тем более недостижимым в Советском Союзе, при его бедности. Семь с половиной тысяч бойцов, доставленных в тыл «противника» на одном из учений в середине 30-х годов (1800 парашютистов и 5700 посадочным способом), – это и сейчас немало. «Сегодня утром, – сообщила «Красная звезда» о восьмитысячном воздушном десанте на маневрах «Двина» 11 марта 1970 года, – участники маневров были свидетелями необыкновенного зрелища…», – при том, что нынешние транспортные самолёты поднимают до ста тонн груза, а некоторые больше. В первой же половине 30-х годов самый грузоподъемный из наших серийных самолётов, четырехмоторный тяжелый бомбардировщик ТБ-3 Туполева, также переделанный в КБ Гроховского для переброски десантов, в лучшем случае нес всего около 6 тонн.

Сам факт выброски многотысячных воздушных десантов не удалось бы надолго сохранить в тайне, это ясно, а не выбрасывать их, не отрабатывать тоже нельзя было. Другой вопрос: как мы создали эти войска? Было ли это секретом до киевских маневров, осталось ли секретом после них?

По-видимому, было и осталось. Даже три года спустя вермахт имел всего лишь один специальный полк парашютистов (у нас к этому времени было уже шесть воздушно-десантных бригад), еще через год, к началу второй мировой войны, – три полка. То есть силы эти Германия наращивала активно, но от нас отставала, и намного. Надо полагать, мешали гитлеровцам, сдерживали их какие-то конкретные просчеты в технической и военной политике, так как принципиальные возможности создания таких войск у них были, во всяком случае, не меньшие, чем у нас: умы, деньги, производство, солдаты… Я не знаю, какими путями шли здесь немцы, англичане, американцы; могу лишь наши результаты сравнить с их результатами, но и это сравнение показательно, косвенно характеризует пути. Голландией, Бельгией, островом Крит немцы с помощью воздушных десантов овладели только в 1940-1941 годах, однако и тогда их потери, особенно на Крите, оказались настолько большими (четыре тысячи убитых и пропавших без вести, почти триста пятьдесят сбитых и поврежденных самолётов – отчасти, правда, из-за плохой подготовки операции), что в дальнейшем они на протяжении всей войны не выбрасывали массовых воздушных десантов. Англичане и американцы впервые смогли применить эти войска только в июле 1943 года – в Сицилии… Недаром, видимо, английский генерал Уэйвелл, побывавший на киевских маневрах Красной Армии, сообщил после них своему правительству: «Если бы я сам не был свидетелем этого, я бы никогда не поверил, что подобная операция вообще возможна».

Возможными подобные операции сделала прежде всего новая техника. Нигде, кроме Советского Союза, ничего близкого по эффективности и надежности еще не было (не считая маленького спасательного «людского» парашюта) и, судя по реакции иностранных наблюдателей, не ожидалось. Новая техника доставляла войска через голову противника на место выброски и высадки и полностью обеспечивала их снабжение по воздуху – все то, что в обычных фронтовых условиях с огромным напряжением делает наземный транспорт.

8

Новую технику, часто абсолютно новую, то есть не имевшую никаких прототипов в старой, всего за каких-то два-три года создали и внедрили в серийное производство и в эксплуатацию конструкторы Осконбюро под руководством Гроховского. И в основном по его идеям.

Всего за два-три года!.. По обнаруженной, напомню, теперь закономерности, по графику, который начертил Бартини, такие сроки реализации крупных технических идей были достигнуты только в середине века, а в начале 30-х годов оставались в среднем вдвое-втрое длиннее. Стало быть, КБ Гроховского и в этом лет на пятнадцать – двадцать опередило мировую практику, да еще и в условиях жесточайшей международной конкуренции военных конструкторов.

Нашлись тогда, следовательно, и моральные стимулы для такого рывка вперед, и материальные. Возможно, они и сейчас пригодятся, если рассмотреть их повнимательнее.

И это было не единичное достижение, не одна какая-нибудь счастливая идея, гениально простая, поэтому относительно просто реализуемая, а десятки идей, уже вошедших в практику, входящих, подпираемых все новыми и новыми идеями. Перечислю хотя бы некоторые из них, «навалом», для обрисовки примерной картины, потому что рассказ о судьбе каждой занял бы слишком много места. Транспортные самолёты, авиационные средства поддержки войск при высадке и в бою, тяжелые многоместные планеры немыслимой, по утверждениям тогдашних специалистов, вместимости; грузовые парашюты диаметром до 60 метров (половину футбольного поля накроет такой парашют: обычный парашют, «людской» – всего 8 метров); специальное оружие, в том числе ракетное; способы и средства, устройства для увеличения грузоподъемности и вместимости серийных бомбардировщиков и разведчиков – чтобы и в них транспортировать солдат, снаряжение, боеприпасы, контейнеры с горючим, артиллерийские орудия, легкие танки, автомобили, горячие обеды в целости и сохранности, не расплескав; устройства для дозаправки самолётов в воздухе, для подхватывания людей и грузов с земли на пролетающий самолёт, для сбрасывания людей и грузов без парашютов, с бреющего полета; автоматические отцепки, замки, мягкие и жесткие упаковки, амортизаторы, смягчающие удар о землю (в том числе ботинки парашютиста на толстой мягкой подошве: много лет спустя такие сапоги сделали для Гагарина, наверное, заново); кассетные авиабомбы и реактивные снаряды; бомбометание с пикирования – на несколько лет раньше, чем до этого додумались немцы и сконструировали свой «Юнкерс-87»; сани с ракетным двигателем; подвесные сбрасываемые топливные баки для самолётов; корабль-амфибия; складной планер, надувной планер, гондола-планер для стратостата; самолёт-таран; экранолет; ветродвигатель с усилением ветра (за границей такие направляющие створки – усилители воздушного потока – появились только сейчас, в 80-х годах); катер-торпедоносец; реактивная тележка, чтобы пускать ее, нагруженную взрывчаткой, навстречу вражеским поездам… И даже непотопляемая полярная станция в виде шара, с секретом ваньки-встаньки, чтобы не перепутала, плавая, где верх, а где низ. Три станции были сконструированы: большая, средняя и малая. Малая – на четырех человек, сбрасываемая с парашютом. Гроховский разработал эти станции по заказу О. Ю. Шмидта, но имел в виду и военные нужды – десанты на севере.

Само собой, осваивать эту особую технику, эксплуатировать ее по крайней мере в первое время должны были люди тоже особые – с повышенным интересом, тягой к необычному, рисковые. Скажем резче: люди авантюрного склада. Чтобы найти тысячи таких смельчаков, прежде всего среди молодежи, увлечь, отобрать их, – чтобы они сами себя нашли и объявились, – по всей стране в те годы были сооружены парковые аттракционы с немалой нагрузкой на нервы, так что это были не просто развлечения. Сконструировали их тоже в Осконбюро: парашютные вышки, парашютные катапульты, «летающие люди», виражные карусели, педальные дирижабли, педальные подводные лодки… Некоторые из аттракционов одновременно были тренажерами в частях, так и называвшихся – частями особого назначения. Двадцать два объекта сдали гроховцы на вооружение и оснащение Красной Армии только в 1932 году, шестьдесят восемь наименований вошли в «Опись заявок и авторских свидетельств изобретателя Гроховского П.И.», составленную по материалам ВНИИ Государственной патентной экспертизы, около двухсот – в список работ Осконбюро и Экспериментального института, выполненных за семь лет, с 1930-го по 1937-й, по идеям Гроховского. Да еще надо, учесть, что среди этих работ – десятки крупных, принципиально новых, так называемых пионерных (на некоторых из них мы дальше остановимся немного подольше: на немногих, чтобы не забивать наш рассказ «техникой»), и что в Осконбюро и институте прорабатывались не только собственные идеи главного конструктора, но и других конструкторов, и даже пришлых, то есть не сотрудников фирмы… Гроховский находил их на стороне, пригревал и опекал.

Знаю, чтó тут, улыбнувшись про себя, подумают искушенные читатели. Подумают: мол, свежо предание, что на некую фирму будто бы являлся кто-то чужой со своей личной идеей и его там принимали будто бы как своего, идею его разрабатывали, причем оставляя ее его идеей. Так не бывает, скажут. Со своими – и то так не бывает: чтобы кто-то, работая «у меня», вдруг оказался «умнее меня»!.. «Не идите в науку, – предостерег когда-то академик И.П. Бардин начинающего изобретателя А.Н. Филиппова, – иначе ваши мысли используют, а вы останетесь ни с чем».

 – Я внял совету академика и прошел трудный, но интересный путь изобретателя-одиночки, испытав все мытарства, уготованные представителям этого племени. Я побывал в десятках кабинетов, похожих на стадионы, видел их хозяев – «капитанов футбольных команд», не брезговавших ничем, лишь бы отпасовать назойливого изобретателя куда подальше. Меня даже вышибали с работы. Я почти год жил без зарплаты, на пенсию инвалида Отечественной войны… Меня заметили после того, как к моим изобретениям проявили интерес в США[18].

Все верно, к сожалению. Встречаются, однако, исключения из этого правила (Р.Л. Бартини никогда ему не следовал) или отклонения от него, поскольку проявляются они в разной мере у разных «капитанов». В ОКБ А.Н. Туполева, например, самостоятельно разрабатывали свои машины, по своим замыслам, хотя и оставаясь под высокой рукой главного конструктора В.М. Петляков, П.О. Сухой, В.М. Мясищев, А.А. Архангельский, В.Н. Чернышов и другие. Некоторые из них возглавили потом самостоятельные ОКБ, прославились. Первый наш ракетный истребитель БИ-1 сконструировали молодые тогда инженеры А.Я. Березняк и А.М. Исаев в ОКБ В.Ф. Болховитинова и тоже потом организовали свои конструкторские бюро…

Я никого не собираюсь представлять здесь святым, уверен, что и Туполев и Болховитинов, давая ход молодым талантам, руководствовались какими-то деловыми соображениями, не только сердцем. Однажды конструктор В.В. Кондратьев, обвиненный ни много ни мало в техническом авантюризме и выброшенный с этой формулировкой из главных конструкторов, намаявшись в «кабинетах-стадионах», вспомнил о своем давнем знакомстве с С.П. Королевым. Позвонил, получил приглашение приехать в любое удобное для себя время.

Королев при всей его занятости рассмотрел проект, никому этого не перепоручая, немедленно, прямо при авторе:

 – Не вижу здесь ничего неосуществимого. Это не прямо по нашей тематике, но может нам пригодиться, так что, если нужен отзыв, дам положительный. А хотите у нас работать – наши ворота для вас всегда раскрыты… Что с вами?.. А-а-а, понятно. Идемте!

И повел Кондратьева в конструкторский зал. К одному конструктору, к другому, к третьему – не подряд, но несколько таких там было, расположившихся обособленно. И каждого из них Королев спросил, чем тот занят, чье задание выполняет, для какого изделия ОКБ.

 – Вам же известно, Сергей Павлович! Ни для какого. Своей темой занят, с вашего согласия!

Королев после, усмехаясь, объяснил это гостю «с суровой прямотой»:

 – Какой мне смысл кого-то давить? Нет смысла. Напротив, есть – поддержать, потому что любая удачная разработка, выполненная в нашем ОКБ, автоматически работает и на меня, главного, причем в самом примитивном понимании: на мою славу… Или, может, я здесь чего-то все еще не постиг, а вот захвалят меня, занаграждают, забоятся – и постигну, и сделаюсь как другие многие прочие…

Гроховский тоже был отклонением, как другие многие не сделался. Вот что записано в истории о самолётах, разработанных под его руководством:

Г-37, «Универсальное летающее крыло». Конструктор самолёта – Владимир Федорович Рентель.

Мотопланер Г-31 «Яков Алкснис» – высотный, 20-местный. Авторы мотопланера – П.И. Гроховский и Б.Д. Урлапов.

Г-39, «Кукарача», – экспериментальный легкий самолёт-бесхвостка со стреловидным крылом. Проект разрабатывали С.Г. Козлов, В.Ф. Болховитинов и А. Е. Каминов по соглашению с П.И. Гроховский.

Г-26 – одноместный истребитель на одноколесном убираемом шасси. Автор – Б.Д. Урлапов.

Г-38 – многоцелевой, с очень мощным вооружением. По идеям П.И. Гроховского конструкторскую разработку вели П.А. Ивенсен и В.И. Коровин.

Но назывались тем не менее все эти планеры и самолёты по Гроховскому, по его имени. То же было принято и у Туполева: все самолёты его ОКБ – «АНТ», то есть «Андрей Николаевич Туполев», а впоследствии – «Ту»…

Хорошо ли это? По-моему, плохо, но все же куда лучше, чем то, о чем пишет А.Н. Филиппов. И опять скажу: я никому не собираюсь приделывать здесь ангельские крылышки, герои мои, надеюсь, и без крылышек останутся истинными героями, заслуживающими изучения и подражания.

Причем Гроховский ревниво следил за присвоением названий. Как говорил Урлапов, «проверял своих подчиненных на авторство»:

 – Заканчиваем предварительную проработку нового изделия. Павел Игнатьевич берет в руку перо, чтобы утвердить схему, обмакивает его в тушь – и не доносит его до чертежа, тушь на пере сохнет. Конструкцию разрабатывать будет мой отдел, автор схемы, непосредственный автор ее принципиальной части – я, и Гроховский это признает. Но спрашивает, будто бы что-то ему только сейчас в голову ударило: «Ну а как мы это назовем?»

Лидия Алексеевна – и то улыбнулась. Очень, видно, похоже сыграл Урлапов встревоженного шефа.

 – Таращусь на него наивно: «Как это – как? Как всегда! Обычный наш индекс, а дальше – какой там следует наш порядковый номер…»

9

Про тех, кто первыми брались осваивать на заводах и в частях технику Гроховского, я сказал: люди авантюрного склада. Все же смягчил, не сказал «авантюристы», хотя разница невелика. Но и решив смягчить, дай-ка, думаю, загляну в словарь: как там оно по-научному толкуется, это понятие?

Не напрасно заглянул. АВАНТЮРА (от французского – приключение), рискованное, сомнительное предприятие, часто с корыстными, бесчестными целями, рассчитанное на случайный успех; действие, предпринимаемое без учета реальных возможностей и в подавляющем большинстве случаев обреченное на провал. АВАНТЮРИСТ… 1) Устар. Искатель приключений; 2) тот, кто склонен к авантюризму; беспринципный делец.

Выходит, не нашел я точного слова… Однако, раз «устар.», заглянем также в старый словарь, Даля, за уточнением.

Повезло. У Даля «авантюрист» наряду с плохим, очень плохим, еще и «землепроходец».

А это уже совершенно другое дело! Землепроходцами в старину назывались Семен Дежнев, Ерофей Хабаров, Афанасий Никитин… Что же, и они не учитывали реальных возможностей? Быть того не может. И объективные возможности, надо полагать, такие авантюристы учитывали, и субъективные, свои, – поэтому и в степях глухих мерзли, но выживали, и до диких брегов добирались. И притом уж, наверное, бескорыстными не были.

…К сорокалетию Победы по телевидению показали документальный фильм о киевских маневрах 1935 года. Показали парад после маневров: идут первые наши десантники. Впереди – хват любо-дорого, за ним – строй хватов не меньших, разве что помоложе и чинами пониже. Ровно идут, но чуточку нахально, как ходит на парадах военная аристократия, матросы. А может, и тельняшки у десантников повелись от Гроховского, бывшего матроса?

К переднему подбегает деваха с цветами. Спружинив поясницей на ходу, цветы хват берет, однако видно, что они ему ну совершенно сами по себе ни к чему, а вот деваха – вот только назначь она ему свидание, вот только назначь и явись…

С 1931 года воздушно-десантную технику осваивали в армии отборные части, так и называвшиеся – опытные отряды, вскоре развернутые в батальоны и бригады особого назначения. Но сначала ее испытывали сами сотрудники Осконбюро. И вместе с ними непременно – главный конструктор, во многих случаях первым, добиваясь на это разрешения начальства, ссылаясь на то, что он еще и летчик. Парашюты испытывал первым, тяжелый десантный планер Урлапова поднял в воздух первым, без парашюта десантировался с бреющего полета первым, вместе с Титовым. И так почти во всех повышенно опасных испытаниях.

Утверждение, которое мне проверить не удалось: что в 1928-1929 годах «начвоздуха» Баранова заинтересовал не только Гроховский, а вообще «деятели» такого типа. В частности, Чкалов, незадолго перед тем уволенный со службы, даже, хотя и недолго, отсидевший в тюрьме за постоянные, упрямые нарушения военных и гражданских порядков. Что и Гроховский, и Чкалов, и еще кое-кто из летчиков и конструкторов угодили в одну и ту же систему срочных мер по укреплению авиации нестандартными личностями и что меры эти были предписаны уже и не авиационным командованием, а бери повыше – командованием РККА,

Знакомы тогда Чкалов и Гроховский не были, в дальнейшем, говорят, стали друзьями, но это навряд ли. А вот соперниками – возможно. Чкалов не одобрял Гроховского за «измену» летной профессии, а кроме того, в глубине души, как человек творческий, досадовал, мне кажется, что вот Гроховский до чего-то додумался сверх самолётовождения, а он, Чкалов, нет. Это, конечно, догадка, не более, но в этом виде приемлема.

Встретились они года через два в Тушине. Чкалову, только что возвращенному в армию, предстояло испытывать то, до чего додумался Гроховский. Испытания начинались на другой день, а пока, после взаимных прощупывающих насмешек, перехода на «ты» и на уменьшительные имена, была устроена автомобильная гонка от Тушина до Центрального аэродрома. То хитрый Паша, рассчитав, что впереди путь вот-вот перекроет регулировщик, притормаживал и потом проходил перекресток на полной скорости, помахивая ручкой застрявшему Вале, то Валя на машине помощнее обгонял Пашу. Милицейские свистки отвлекали их не больше, чем чириканье воробьев… Хорошо, что движение в Москве было тогда несравненно жиже нынешнего, а то, глядишь, рассказывать нам было бы дальше не о чем.

10

«…В Новочеркасске у нас в гарнизоне было кино, была самодеятельность, устраивались танцы. При Павле мне – пожалуйста, куда угодно вместе с ним. Без него – боже упаси и помилуй! Дружить мне разрешалось только с Леной Фиксон, потому что ее муж был в звене у Павла, и, значит, дома они отсутствовали вместе.

Я слышала, что приехали из Москвы, спрашивают про Павла. Знала, как про него говорили: что у него идей в голове и дисциплинарных взысканий в какой-то там карточке, как блох в шкуре у старого козла… Но меня ни о чем не спрашивали. Я – жена, я необъективная. И потом, кто подошел бы ко мне спросить, когда я одна, того Рон разорвал бы. Пес был весь в хозяина: меня считал хозяйской собственностью, а значит, и своей тоже. Так что я только уже выписку из приказа увидела, Павел ее принес: командира звена Гроховского перевести для дальнейшего прохождения службы в НИИ ВВС, летчиком-испытателем. Подъемные получить в части. На сборы – три дня».

В Москве для Гроховских была приготовлена, мало того, отремонтирована комната: при тогдашнем положении с жильем – тоже несомненный признак возлагавшихся на Гроховского особых надежд. (Чкалов, переведенный в НИИ через два года и тоже летчиком-испытателем, долгое время ютился у знакомых.) Комната в коммуналке, соседи, как водится, не сахар, низкий первый этаж, так что в окна с улицы свободно заглядывали, оторопев, прохожие. А не заглянуть – ну можно ли не заглянуть, если там на широких подоконниках выстраивались, например, авиабомбы стоймя на стабилизаторах… И все же комната была своя, отдельная, да еще и в центре Москвы.

Дом этот, дом 23 по 1-му Колобовскому переулку, недалеко от Трубной площади, года три назад заколотили, приготовили к ремонту. Наверное, капитально перестроят изнутри, потом вселят какое-нибудь учреждение. Что ж, настанет пора, когда на нем, в первом простенке справа, если стать лицом к подъезду, появится мемориальная доска. Не может быть, чтобы не появилась. Вот только бы не с казенными словами!

Устроили скандал соседи: новые жильцы ночами напролет жгли у себя двухсотсвечовую лампу, накручивали квартирный счетчик. Гроховский и его молоденькая Лида тут же согласились с недовольными, вызвались платить за электричество любую долю, какую назначит общественность. Бомбы на подоконниках – они законно взволновали и дом, и весь переулок – обследовал актив. Бомбы оказались не фугасными, а всего лишь агитационными, выклеенными из бумаги в несколько слоев, пустыми внутри. Две продольные половины на петлях раскрывались как чемодан. Начинять их предполагалось листовками, бенгальскими огнями и прочими штуками, употребляемыми на праздниках, сбрасывать с самолётов и дирижаблей на парашютиках.

И соседи окончательно утешились, даже сочувствием прониклись, интересом, помочь предложили. Но вот о чем им знать не положено было: в случае чего агитбомбы легко превращались в осветительные.

От прямых служебных обязанностей Гроховского в НИИ сразу же освободили, по-видимому негласно. То есть ставку на него с самого начала делали не как на летчика. Значит, как на конструктора. Он летал, потому что квалификации своей летной терять не хотел, но летал, когда и сколько сам находил для себя нужным. Своими конструкторскими замыслами он в институте увлек юного техника-испытателя Владимира Малынича, и этому тоже не препятствовали, наоборот, и Малынича понемногу освободили от прежних обязанностей. Вдвоем они сконструировали подкрыльный сбрасываемый бензобак, чтобы увеличить таким образом запас топлива на самолёте, увеличить дальность полета; затем подкрыльные носилки для перевозки раненых и еще какую-то подвесную систему для самолёта. Очевидно, секретную (Малынич в одном из писем называет ее «специальной»), но так же, как и бомбы, и носилки, едва ли сложную, поскольку все свои «объекты» они чертили, изготавливали и испытывали по большей части сами, не имея еще для этого ни опыта, ни должного образования, – вечерами, ночами, паля двухсотсвечовую лампу, по выходным… Не было у них ни отдельного рабочего помещения, ни станков и инструмента, помимо самого простого слесарного, ни сейфа для чертежей или хотя бы отдельного шкафа с замком. Зато уже были завистники. Однажды кто-то сунул в портфель Малыничу, где он хранил чертежи, масляную тряпку, после этого работу пришлось уже полностью перенести на Колобовский. Агитбомбы разных устройств выклеивала из бумаги Лида, она же шила для них парашютики на ручной поповской машинке, испытывали их Гроховский и Малынич: сбрасывали их с крыши дома двадцать три по ночам, чтобы зрители не мешали… Я все не мог понять, что это за поповская машинка такая, – у попа реквизированная, что ли, в революцию? Оказалось, старинной фабрики Попова, приобретенная на толкучке.

То есть опять же ничего особенного в этой их деятельности не было, никаких гениальных озарений. Если не каждый, то многие смогли бы заняться такими поделками – только прикажите!

Поэтому, я думаю, начвоздуха Баранова, его сурового заместителя Алксниса (дававшего, случалось, гауптвахту летчикам не только за малейшее нарушение служебных порядков, но даже за несимметрично пришитый подворотничок гимнастерки), наверное, и Тухачевского тоже привлекли вначале не инженерные таланты Гроховского, а какие-то его интуитивно угадываемые личностные свойства.

Так бывает: человека иногда чувствуешь, хотя ничего крупномасштабного он пока не совершил, талант его виден еще не как талант, а лишь как способности, просто сообразительность вместе с духом новаторства…

А если известно, к чему именно он склонен, где обещает сов ер шить крупномасштабное, тогда можно и рискнуть, создать ему пусть минимальные условия для свершений, чтобы он проявился скорее.

Обратимся к свидетельствам о Гроховском. Каким он был, вернее, каким и кому представлялся вблизи и на разных удалениях, с разных позиций, что к нему привлекало и что от него отталкивало. Мнения эти субъективны, но других не бывает. Такие же были и у Баранова, а у нас их больше: мы знаем отзывы и о «раннем» Гроховском, и о «позднем». Сравнивая, сопоставляя их, попробуем решить, каким он был в действительности.

Предвижу недовольство части читателей. Собственно, такие упреки я уже получал после нескольких прежних, журнальных публикаций о Гроховском. Пишите, говорили мне, о деле, пишите подробнее о том, что совершил Гроховский, что он дал стране. Не отступайте от твердо установленных фактов! Реальность – это то, перед чем меркнут любые рассуждения и впечатления!..

О фактах я тоже пишу, иначе просто нельзя, когда рассказываешь об инженере, создателе реальностей. Однако хочу возразить предвидимым недовольным, что они – в ничтожном меньшинстве. Думаю, что не ошибаюсь. А подавляющее большинство из нас интересуют не столько былые научно-технические достижения, сколько именно породившие их ситуации, в том числе человеческие, отраженные во впечатлениях и рассуждениях.

Факты, голое дело, которое сделано, – это все прошло, а ситуации повторяются. И в первую очередь они, то есть человеческая сторона истории, тем более сравнительно недавней, подают драгоценную надежду: а нельзя ли, ощупав обломки преодоленных коллизий, погрузившись в не совсем еще остывшие страсти, заглянуть в будущее? В очень близкое будущее, возможно в свое собственное, и вовремя определить свое в нем поведение.

11

Свидетельств предостаточно. Выберем наиболее характерные, противоречащие одно другому, и мысленно устроим из них общий разговор, высказывания по кругу, чтобы их удобнее было сопоставить и прокомментировать.

Итак, кому и каким представлялся Гроховский? И одновременно – кто его окружал? Немного также – о результатах его деятельности; к некоторым из них мы потом вернемся в других главах.

В.И. Малынич. Наше знакомство состоялось весной 1929 года. Гроховский производил впечатление человека выдержанного, тактичного, предупредительного. С большим увлечением он рисовал передо мной будущее развитие авиации, считая, что самолёт кроме своего основного назначения (по тому времени) может быть использован значительно шире.

В дальнейшем наши встречи после рабочего дня происходили уже за листом миллиметровки или ватмана. К концу года были построены и испытаны… (следуют описания агитбомб, подвесных носилок, подвесных баков, кое-что о «специальной» системе. – И.Ч.).

Успех дела вызвал не только одобрение и поддержку со стороны партийного руководства и командования института. Чего только о нас не говорилось!

 – Гроховский и Малынич ничего своего не создают, они просто просматривают иностранные журналы и сдувают из них все, что можно!

 – Гроховский не столько летчик-испытатель, сколько летчик-предприниматель!

 – Гроховский и Малынич – это люди, которые ходят по институту и патентуют все, что осталось незапатентованным…

Я возмущался, метал громы и молнии, а Гроховский меня успокаивал: «Брось, не обращай внимания на этих юмористов!»

Через год нам отдали в помощь чертежное бюро института, несколько чертежников. Уговаривать никого из них не пришлось. Мы просто приоткрыли перед ними задуманное, да и то не все, – и работа сама их захватила.

Еще через год последовало разрешение на организацию отдельного конструкторского бюро Гроховского, не в системе института. Вот тогда нам понадобились уже настоящие конструкторы, высокой квалификации, со знаниями, которых не имели ни я, ни Гроховский. Однако все наши попытки найти дипломированных инженеров-конструкторов кончались неудачей. Дипломированных пугал слишком очевидный риск, без которого нам было не обойтись: они боялись потерять реноме в своем техническом мире.

И.В. Титов. Мы начали формировать КБ. Мне Гроховский предложил проверять знания поступающих конструкторов и чертежников. А что я здесь мог, когда сам закончил лишь военно-техническое училище, и то недавно?

Однако, смотрю, деваться мне некуда, прятаться не за кого. Взялся за гуж, не говори, что не дюж, глаза боятся – руки делают… А Павлу-то, думаю, Игнатьичу каково?

Первой пришла Лида Кулешова, прямо после средней школы. Я храбро проверил ее знания и признал их удовлетворительными. Позже Лидия Сергеевна, уже ставшая опытным конструктором, призналась мне, что ужасно тогда трусила, считая меня большим специалистом.

Как я на такое решился, как Гроховский мне это доверил – убей, не понимаю! Без него у меня никогда больше так не получалось, хотя я и профессор, и уже давно… А он мне доверил – и не ошибся. Людей мы набирали смело, решительно, не столько по образовательному цензу, сколько по каким-то трудноформулируемым критериям – по нравственным, что ли, по социально-политическим… То есть по знаниям тоже, понятно, однако далеко не в первую голову, поскольку их нам самим не хватало. И вот поди-ка, сейчас вспоминаю, – почти всех отобрали удачно!

После 1935 года мы с Гроховский разошлись во взглядах на дальнейшее развитие тематики нашего института. Я считал, что мы должны ее сузить, должны сосредоточиться на тех задачах, которые уже наши, за чужие не хвататься, а Гроховский – что нет таких задач, которые бы наш институт не решил лучше всех. И мы разошлись идейно, договориться не смогли, я углубился в науку. Но работать я научился у него, у Павла Игнатьевича!

В.Д. Доронин, конструктор, генерал-майор. С Гроховский я не встречался, не успел. Знал о нем, разумеется, – кто же о нем в авиации не знал!.. Человек он был инициативный, но своевольный: упрямо желал делать только то, чего сам желал, а не то, чего от него ждала армия. И в результате практически все, что действительно понадобилось на фронте нашим десантникам, дали им потом мы, в страшной спешке. Мы – накануне войны, во время, войны, а не он заблаговременно, хотя у него было КБ, целый институт, а у нас, простых тогда изобретателей, – только собственные головы и руки…

И.К. Костенко, аэродинамик, историк авиации, кандидат технических наук. Гроховский был выдающимся конструктором десантной техники, в этой области намного опередил свое время, принес большую пользу армии. Например, первым создал многоместный десантный планер. А вот по самолётам ничего сделать не смог. Почему? Да потому, что самолёт – вещь посложнее планера, тем более посложнее любого короба-подвески, или какого-нибудь там амортизатора, или парашюта… А Гроховский был необразован, вот и все!

В.С. Пышнов, профессор, аэродинамик, генерал-лейтенант. Гроховский был излишне самоуверен и пренебрегал достижениями науки и техники. Пока задачи были относительно простыми – дела шли хорошо. А затем затраты стали возрастать, а отдача уменьшаться.

В.Б. Шавров – в книге «История конструкций самолётов в СССР до 1938 года». Опыты по сбрасыванию с самолётов на парашютах автомобилей, артиллерийских орудий, легких танков, бочек с бензином, оружия и хрупких грузов в специальных мешках-барабанах или в коробах, людей в специальных контейнерах производили тогда большое впечатление и побуждали к дальнейшей творческой работе многих изобретателей и конструкторов парашютного дела.

Когда П.И. Гроховский возглавил институт и возможности для конструкторской работы. возросли, он стал заниматься и самолётами… При этом Гроховский обычно задавал схему самолёта, а разработку вели другие конструкторы. Коллектив института («гроховчане», как они себя называли) был дружный, спаянный и творческий.

Как на примере такой творческой работы в институте, характерном примере «дела», остановимся немного подробнее на истории многоцелевого Г-38. Идею этой машины, напомню, дал Гроховский, конструкторы П.А. Ивенсен и В.И. Коровин, «в расчетах прочности и статических испытаниях, – пишет В.Б. Шавров, – участвовали М.В. Орлов и А.Ф. Епишев из СНИИ ГВФ, консультантами были профессора А. К. Мартынов и В.Н. Беляев».

Допустим, И.К. Костенко и В.С. Пышнов правы: Гроховский был необразован, неграмотен. А что же остальные участники работы – тоже неграмотны были?

П.А. Ивенсен – технический руководитель самолётного отдела Экспериментального института. До этого, до Г-38, самостоятельно сконструировал и построил четыре планера, маленький самолёт (авиетку), катер на подводных крыльях. Работал с О.К. Антоновым в ЦКБ по планерам, в ОКБ Р.Л. Бартини – над самолётами «Сталь-6», ДАР, «Сталь-8», «Сталь-7», и не рядовым был сотрудником, а начальником группы общего проектирования. Бартини – он сам мне об этом говорил – не хотел отпускать Ивенсена к Гроховскому. Отпустил только потому, что Гроховский, институт которого был намного больше, мощнее, богаче, чем КБ Бартини, смог назначить Ивенсена фактически главным конструктором по самолётам, себе оставив только, как теперь бы сказали, обязанности генерального конструктора.

М.В. Орлов – начальник отдела прочности СНИИ (самолётного НИИ) Гражданского воздушного флота.

A.К. Мартынов – профессор, сотрудник ЦАГИ, аэродинамик.

B.Н. Беляев – тоже профессор и тоже из ЦАГИ. Специалист по расчетам самолёта на прочность.

Далее у В.Б. Шаврова. К концу 1936 года самолёт был почти закончен постройкой. Однако к этому времени обстановка изменилась… Экспериментальный институт был закрыт, и все работы были прекращены. Мотивом для прекращения постройки Г-38 была слишком большая удельная нагрузка крыла, достигавшая 160 кг/м2.

Справка. В 1934 году Гроховский попал в ту же примерно ситуацию, что и Бартини в 1930-м. Только Бартини должен был по заданию Тухачевского сделать маленький самолёт типа истребителя, одноместный, к тому же экспериментальный, в одном экземпляре, без оружия, лишь бы превзойти на нем 400 километров в час, а Гроховский – с такой же скоростью, но уже настоящий боевой, для серийного производства, тяжелый, двухмоторный и с мощным вооружением: две пушки, четыре пулемета, две стокилограммовые бомбы. Экипаж – пять человек.

И абсолютно то же самое заявили Гроховскому, что по науке максимально достижимая скорость такого самолёта – 300 километров в час. Взявшийся было за решение задачи конструктор (В.Ф. Рентель) ушел из института, Гроховского не переспорил.

По рекомендации Урлапова Гроховский «переманил» от Бартини на эту работу Ивенсена, участника проектирования «Стали-6».

Продумав день и две ночи, Ивенсен предложил: вместо пяти членов экипажа оставить трех, крыло сделать в два раза короче, площадь его – почти в три раза меньше. И тогда, по предварительному расчету (в детали расчета вдаваться здесь не будем), максимальная скорость Г-38 поднимется до 450 километров в час!

Но зато при маленьком, сильно нагруженном крыле, при повышенной удельной нагрузке на квадратный метр его площади увеличится и посадочная скорость самолёта. Чувствительно увеличится: с максимально допустимых по тогдашним нормам 90 километров в час до 120-125 километров в час. А посадка – едва ли не самый опасный участок полета, на посадке самолёты бились чаще всего.

Гроховский призвал на совет Чкалова и Владимира Коккинаки. Как быть? Собственное его мнение, пишет Ивенсен, было: «Ничего, сядут. Наши летчики и сейчас посадят самолёт, тем более хороший, на такой скорости. Научат и других…»

 – Если меня в бою догонят и собьют, – сказал Чкалов, – мне станет все равно, какая у меня была бы посадочная скорость. Если же догоню и собью врага я, то на радостях посажу машину еще и не на такой скорости!

То же сказал и Коккинаки.

После более тщательной проработки расчетная максимальная скорость Г-38 выросла до 500 километров в час: это больше, чем у тогдашних истребителей. К работе привлекли А.К. Мартынова и В.Н. Беляева из ЦАГИ, потому что поиск вышел, как говорится, на самый передний край науки. Орджоникидзе и Тухачевский пообещали за 500 километров представить конструкторов к крупным правительственным наградам. Затем – 550 километров в час, а бомб самолёт смог брать с собой не 200 килограммов, а 500…

И на этом сходство истории Г-38 с историей «Стали-6» кончилось. Построить Г-38 не дали.

В.Б. Шавров опубликовал при жизни, что мотивом для прекращения работ по Г-38 была слишком большая удельная нагрузка на крыло, до 160 кг/м2. Из второго и третьего изданий его монографии, посмертных, слова о «мотиве» убраны. Видимо, потому, что уж очень этот мотив неубедителен для 1936 года: примерно такие же удельные нагрузки для своих новых самолётов принимали тогда и А.Н. Туполев, и Н.Н. Поликарпов, и С.В. Ильюшин… Через три года, в 1939-м, вышел на испытания разработанный в тюрьме самолёт «100» В.М. Петлякова, переделанный затем в знаменитый пикирующий бомбардировщик Пе-2. Удельная нагрузка на крыло «сотки» была 179 кг/м2. Еще через год А.Н. Туполев в той же тюрьме построил самолёт «103», будущий Ту-2, с удельной нагрузкой 226 кг/м2…

Далее у В.Б. Шаврова. …Вскоре стало известно, что Фоккер выпустил в 1936 году самолёт подобной схемы с теми же двигателями и что самолёт этот с успехом демонстрировался. Двухбалочные американские самолёты «Лайтнинг» и немецкие «Фокке-Вульф-189», применявшиеся во второй мировой войне, тоже имели схему самолёта Г-38.

«Фокке-Вульф-189» был разведчиком, в воздушные бои не ввязывался, Г-38 – хорошо вооруженным, скоростным «легким крейсером». Но, переоборудованный, мог стать и разведчиком, недаром его называли многоцелевым. Поэтому В.Б. Шавров их и связывает: схема одна и та же, одни и те же преимущества, следовательно, и задачи могли решаться одинаковые.

И вот что пишет И.С. Конев, маршал, в книге «Сорок пятый»:

«…Те, кто видел ее (немецкого разведчика «Фокке-Вульф», или «раму». – И.Ч.), не могли забыть, сколько неприятностей она доставляла нам на войне. Я не раз наблюдал на разных фронтах действия этих самолётов – они были и разведчиками, и корректировщиками артиллерийского огня – и, скажу откровенно, очень жалел, что на всем протяжении войны мы так и не завели у себя ничего подобного этой «раме». А как нам нужен был хороший специальный самолёт для выполнения аналогичных задач».

Как видим, завести у себя подобное мы могли намного раньше, чем немцы и американцы. Могли – если бы не «мотив для прекращения».

В 1935 году П.А. Ивенсена арестовали, отправили на Соловки (в 1956 году реабилитировали). В 1936 году «прекратили» Г-38. В 1937-м «прекратили» Гроховского. В том же памятном году ликвидировали Экспериментальный институт.

П.А. Ивенсен. Шавров сделал максимум возможного в годы, когда выходила его монография: дал понять имеющим глаза и уши, что «мотив» был просто одним из предлогов для расправы с институтом, с Гроховским, с конструкторами. И с первым расправились со мной, обвинили меня в контрреволюционной деятельности.

В дальнейшем удельные нагрузки намного превзошли ту, которую мы выбрали для Г-38, крылья стали еще меньше по площади. То есть мы шли совершенно правильным, научно обоснованным путем.

Мое мнение о Гроховском?

Ни одного пустого вопроса я от него не слышал. Ни одного вопроса типа «как дела?». Те, которые он задавал, были точны, иногда неожиданны и всегда касались самой сущности обсуждаемой проблемы.

Да, ему трудно было объясняться с некоторыми специалистами, он не владел языком теории. Но в каждом деле он интуитивно видел то, что далеко не всегда удается разглядеть за формулами. А далее – логика собственного мышления и доверие к своим ближайшим помощникам приводили его, как правило, к хорошо аргументированным решениям, хотя часто необычным.

Он никогда не спорил по мелочам, решения принимал без спешки, не быстро, но смело, и кое у кого это порождало абсолютно ложное представление об их скоропалительности, непродуманности.

Память стирает второстепенные детали, но атмосфера, рабочая атмосфера в институте в те далекие дни, как ни странно, не только созвучна сегодняшним задачам, поставленным перед страной XXVII съездом, но в некоторой части похожа на реализацию этих задач, с ориентировкой на всемерное, непрерывное ускорение.

М.Н. Каминский. …Кабинетик был маленький, все его стены были увешаны мастерски исполненными рисунками в красках – иллюстрациями начатых и планируемых работ. Гроховский кончил что-то писать и поднялся, чтобы выслушать рапорт моего начальника. Перед нами стоял сухощавый, выше среднего роста, подтянутый комдив. Черты лица правильные, хорошего рисунка, глаза серо-голубые, чуть выпуклые, волосы прямые, светлые, густые… Быть может, потому, что я уже наслышался всякого о Гроховском, но мне его лицо показалось фанатично-одухотворенным, несмотря на очевидную смертельную усталость, на покрасневшие белки глаз и желтизну курильщика, привыкшего работать по ночам. В общем, лицо человека, живущего за пределами жизненных мелочей.

Меня всегда поражала его деловая демократичность. Нельзя сказать, что он был особенно к нам внимателен: просто он воспринимал окружающих его людей как равноправных участников того, чем сам жил, вероятно, и во сне. Всякое замечание о деле преломлялось в его голове изменением или улучшением его идеи.

Л.Г. Минов – в письме М.Н. Каминскому. Вы правы, кому, как не мне, были известны все работы Павла Игнатьевича в области парашютно-десантного дела. Я очень его ценю как талантливого изобретателя, заслуги которого трудно переоценить. Вся воздушно-десантная техника, начиная с грузовых парашютов и кончая «люльками», кабинами, авиабусами, подвесками для боевой техники, которыми были оснащены начиная с 1931 года первые десантные части, является плодом его творчества и многочисленных экспериментов, порой связанных с риском для жизни, в которых он принимал личное участие.

По долгу своей службы в должности инспектора ВВС по парашютному делу я в 30-х годах имел тесную связь с Павлом Игнатьевичем. Правда, порой между нами пробегали «черные кошки», но уж это было связано с особенностями его характера, который не всегда укладывался в рамки воинских порядков…

О клевете на Павла Игнатьевича я слышу от Вас впервые. Лидия Алексеевна показывала мне документы о его, к сожалению, посмертной реабилитации и справку о причинах его смерти. Я записал данные из этих документов. Советую Вам не обращать внимание на сплетни, толки и слушки кумушек в брюках (а иногда и в военных кителях). Любителей до всякой гадости и пошлости у нас еще много. Им следует понять, что уголовных преступников не реабилитируют, а в лучшем случае досрочно освобождают. Я понимаю, что его семье и его друзьям все это очень тяжело, но что тут поделаешь. Другое дело, если бы кто-то где-то официально выступил с такой клеветой. Он получил бы достойную отповедь. А так что – дать в морду? Или плюнуть в глаза? Если мне кто-либо скажет об этом, поверьте, что я сумею пристыдить носителя сплетен на человека, подошвы которого не стоит тот, кто первым пустил по свету эту грязную версию.

Предложение. Грязные слухи, которые имеет в виду Л.Г. Минов, предлагается по одному не опровергать. Опыт свидетельствует, что это бесполезно. Каминский попытался опровергнуть слух не просто грязный, а еще и фантастически глупый: будто репрессировали Гроховского в 1942 году за спекуляцию трофейными автомобилями… Какие трофейные автомобили в 1942 году? Кто их тогда мог покупать?

Ничего у Каминского не получилось. «Да, – ответили ему, – вздор, конечно. С другой стороны, дыма-то ведь без огня не бывает… Да и что мы с вами знаем? Нич-ч-че-го толком! Темна вода!»

Вода и вправду темна, причем затемнена умышленно. В 1956 году Гроховский был посмертно реабилитирован и восстановлен в партии. Но не был восстановлен в писаной истории. Через двенадцать лет кто-то неназываемый запретил продавать уже отпечатанную книгу «В небе Чукотки» из-за главы о Гроховском. Тираж свалили в подвал. М.Н. Каминский предельно резко, с отвагой человека, не желающего признавать ничьих негласных «указаний», написал тогда начальнику Главного управления по охране государственных тайн в печати (Главлита) П.К. Романову, начальнику Главного политического управления Советской Армии А.А. Епишеву и, наконец, в полной ярости – М.А. Суслову. Но потом, остыв, письмо Суслову не послал: решил, что в эту дверь стучаться не следует. «Как это ни удивительно, – писал он А.А. Епишеву, – но сейчас положение в истории такое: 35 лет назад ВДВ (воздушно-десантных войск. – И. Ч.) не было – потом они появились. Когда и как – неясно. Во всех книжках о приоритете в создании этого оружия, о начальных страницах его истории говорится вскользь, немногими и самыми общими словами.

Я полагаю, что это не случайно. Что среди крупных деятелей военной техники есть люди, создавшие себе имя и положение на идеях и делах Гроховского, что они заинтересованы в искажении исторической истины. Возможно, я ошибался, но, полагая так, прежде чем оформить собранный материал, я обратился с прилагаемым письмом к т. Демичеву…»

П. Н. Демичеву М.Н. Каминский писал раньше, в 1966 году, – • просил помочь опубликовать очерк о Гроховском в журнале.

«…Вскоре, в январе 1967 года, ст. инструктор политуправления полковник Наумов А.Д. сообщил мне ответ: пишите, печатайте! Он даже договорился с редактором журнала «Авиация и космонавтика» относительно публикации этого материала».

«В небе Чукотки» вышла. И «Десантники» И. И. Ли-сова вышли. Но затем, примерно в середине 70-х годов, произошло нечто такое, чего ни с кем другим из восстановленных после 1956 года в нашей памяти, насколько мне известно, не бывало: Гроховский опять почти исчез из вновь выходящей литературы по истории армии и военной техники. Если его кое-где еще и упоминали, то все реже и реже и настолько кратко, глухо, что одним этим практически заново предавали забвению. Язык наш богат, при желании позволяет даже и похвалить так, что не поздоровится от эдаких похвал… Скажем, генерал армии В.Ф. Маргелов хвалит в объемистой брошюре «Воздушно-десантные войска» в 1977 году: «Немало важных работ по совершенствованию выброски воздушных десантов и боевой техники было осуществлено особым конструкторским бюро под руководством талантливого изобретателя, военного летчика П.И. Гроховского». И все.

Больше на шестидесяти страницах – ни слова о Гроховском. Важные работы «по совершенствованию выброски…». Значит, никакой Гроховский не основоположник: и до него кто-то уже выбрасывал десанты, а он лишь включился в проведение этих операций. Так, выходит?

«Нельзя обойти молчанием и работы по развитию парашютно-десантных средств, проводившиеся под руководством П.И. Гроховского Особым конструкторско-производственным бюро, преобразованным в 1934 г. в Экспериментальный институт» (Бирюков Ю.В., Роль Тухачевского в развитии советской авиации и ракетной техники. – Сборник «Из истории авиации и космонавтики», АН СССР, 1975, вып. 25, с. 15).

Тоже всего-навсего развивал, надо понимать, что-то уже имевшееся, кем-то и без него начатое… «Нельзя обойти молчанием», решили историки техники, – и за милую душу обошли. В том же 1975 году и обошли, не откладывая: в 19-м томе Большой Советской Энциклопедии, в статье «Парашют», где в ряду других конструкторов, заслуженно названных, Гроховского назвать забыли. Как не было его… Ну а для объективности вслед за приведенными фамилиями поставлено провальное «и др.».

Единственное, чем можно убить грязные слухи, это рассказать правду и доказать, что она – правда. Задача кажется нерешаемой, пока не найдены все документы о Гроховском, а так как многие из них наверняка пропали, уничтожены, нам остается, видимо, поступить «по Бартини», прежде всего по его первому умению: выбрать в истории Гроховского главные факты среди известных, отбросив второстепенные, и посмотреть, что из этого получится. Возможно, получится опять больше вопросов, чем прямых на них ответов. Не беда. В правильно поставленных вопросах иногда заключены и ответы – для тех, кто захочет их увидеть.

К тому же истина не всегда тем полнее, чем больше собрано документов, мнений, свидетельств, пусть даже самых добросовестных. Правду установить легко, когда, например, ветеран авиапрома В.А. Ерофеев и генерал В.Д. Доронин уверяют, что все сделанное в Осконбюро и Экспериментальном институте оказалось неосуществимым в широкой практике, ненужным воздушно-десантным войскам. Тут достаточно элементарной проверки. Или можно сопоставить это утверждение – что Гроховский делал сплошь не то – с другим утверждением: что будто бы в 1935 году на маневрах под Киевом мы выдали Гитлеру нашу страшную военную тайну. Тут выручает логика, впрочем, тоже элементарная: если Гроховский делал не то, значит, и Гитлер получил от нас не то, поскольку на киевских маневрах применялась в основном техника, созданная в Осконбюро и институте. А если Гитлеру наша тайна пригодилась, если он ею воспользовался, нам во вред, тогда, значит, Гроховский делал именно то, что требовалось воздушно-десантным войскам. Только «ИЛИ – ИЛИ» годится в данном случае, «И – И» – не проходит…

Сложнее, когда абсолютно добросовестные свидетельства не согласуются с материальным миром. Человек видел нечто – собственными глазами видел или слышал об этом от надежнейшего свидетеля и даже кое-какие документы соответственные имеет, даже фотографии! – а этого увиденного и сфотографированного быть не могло… Подобные известия заставляют пускаться в область рассуждений, а то и предположений, которые всегда менее убедительны, чем твердо установленные факты.

Таких случаев в истории Гроховского тоже хватает. Вот один из них:

Командир первой сформированной в СССР авиационной бригады особого назначения (авиадесантной) М.В. Бойцов – в рукописи воспоминаний, по-видимому, неопубликованных. «…Среднего роста, худощавый, светловолосый, с проницательным взглядом голубых глаз, с живой, порывистой натурой, он умел смелость сочетать с глубокой мыслью, а уверенность превращать в активные действия, заражавшие весь коллектив, который любил и уважал Гроховского.

В августе 1935 года, когда я уже сдал командование бригадой… и был назначен начальником авиации пограничных войск, Гроховский по старой памяти пригласил меня присутствовать при испытаниях стрельбы из орудия, установленного на самолёте ТБ-1.

Я хорошо знал эксцентричный характер Гроховского, тем не менее был поражен очередной его сверхсмелой мыслью. /Но он/ объяснил, что опыт проводится с разрешения и при поддержке Тухачевского, /что испытывается возможное/ средство воздействия на воздушно-зенитную оборону промышленных центров противника»,

Справка. В книге «Цель жизни» авиаконструктор А.С. Яковлев пишет, что в конце 1938 года, на заключительном этапе гражданской войны в Испании, где наши боевые самолёты впервые встретились с гитлеровскими, «вышло так, что по всем типам боевой авиации перевес оказался у немцев». Наш скоростной бомбардировщик СБ был хуже немецкого «Юнкерса-88»; пикирующего бомбардировщика, подобного «Юнкер-су-87», у нас вовсе не было; поликарповские истребители И-15 и И-16 уступали «Мессершмитту-109Е» по скорости, а главное – по калибру оружия и дальности стрельбы. Наши были вооружены лишь пулеметами винтовочного калибра, 7,62 мм, а немецкие – 20-миллиметровыми пушками.

Советское правительство, пишет А.С. Яковлев, было крайне всем этим озабочено, Сталин очень болезненно переживал наши неудачи в Испании. Дальнейшее – известно. Полетели головы, причем те, которые Сталин «заставил работать» вместо полетевших еще раньше, до Испании. По прикидкам, всего из авиапромышленности было тогда изъято 280-300 специалистов самой высокой квалификации. Часть из них погубили, часть впоследствии загнали в тюремные КБ…

Между тем пушки на самолёты у нас пробовал ставить еще Д.П. Григорович в начале 30-х годов, немного позже – А.Н. Туполев, А.А. Архангельский, Н.Н. Поликарпов – как раз на истребителе И-16, воевавшем в Испании. Установку 20-миллиметровых пушек предусматривали и Гроховский с Ивенсеном в 1934 году на Г-38.

Конструкции самолётов усложнялись, упрочнялись, делались все менее уязвимыми для пуль и мелких снарядов. Надо было увеличивать калибры авиационного оружия. И их увеличивали, но дело это непростое: с ростом калибра рос вес оружия, его габариты и, что хуже всего, – отдача, то есть сила, приходящая при выстреле на узлы крепления пушки к самолёту. Максимум, достигнутый уже во время второй мировой войны, – 45 миллиметров (пушка НС-45 А. Э. Нудельмана и А.С. Суранова применялась в завершающих боях, в частности за Берлин). Максимальный калибр немецких авиационных пушек времен войны – 30 миллиметров, американских – 37, английских – так и остался 20 миллиметров.

Прочитав записки Бойцова, я был уверен вначале, что поразило его намерение Гроховского испытать стрельбой с ТБ-1 авиационную 20-миллиметровую пушку. Должно было поразить, так как бомбардировщику этому полагались лишь пулеметы почти втрое меньшего калибра – все того же винтовочного, 7,62 миллиметра.

Звоню В.А. Ерофееву, напомню, ветерану, который первым рассказал мне когда-то про «цирк Гроховского». Знает ли Ерофеев что-либо про эти испытания?

 – Еще бы!.. Сам в них не участвовал, но слышал. Только я сейчас посильнее вас поражу: пушка эта была не двадцатимиллиметровая, а семидесятишести – трехдюймовка… Вот так!

 – Какая трехдюймовка? Да и откуда он ее взял тогда, авиационную?

 – В том-то и дело, что не авиационную! Обычную полевую. Наземную взгромоздил на самолёт! Причем сразу две велел установить на ТБ-1, справа и слева в крыле: против вражеских бомбардировщиков и против укрепленных целей на земле. Как решился? А все так же – потому что безграмотным был… И друг Тухачевский его прикрыл, тоже любитель эффектов, попавший из поручиков прямо в командармы, а там и в маршалы!

Значит, как раз об этом пишет М.В. Бойцов, о стрельбах из наземной трехдюймовки в воздухе.

Действительно, думаю, что-то невероятное. Полевая 76-миллиметровая пушка была слишком тяжела, непомерно тяжела для тогдашнего самолёта, пусть даже и бомбардировщика. То есть подцепить такую пушку к ТБ-1, доставить ее к месту десантирования и там сбросить с парашютом еще можно было, но выстрелить из нее в полете? Очень сомнительно… Отдача при выстреле (около 20 тонн!) либо крыло разрушила бы, либо конструкцию крыла пришлось бы коренным образом менять, упрочнять, стало быть, значительно утяжелять, либо делать к пушке сложную, скорее всего тоже тяжелую систему поглощения энергии, силы отдачи. В любом случае дело не могло обойтись без участия отдела прочности института. Спрашиваю бывшего начальника этого отдела, главного прочниста института Алексея Федоровича Епишева. Никогда ни о каких стрельбах из наземных орудий в воздухе А.Ф. Епишев не слыхивал. Может быть, какие-то предварительные проработки Павел Игнатьевич вел, – немцы вон тоже вели такие проработки во время войны, – но до расчетов на прочность дело не дошло. А значит, и до стрельбы не дошло.

М.В. Бойцов продолжает: «…К сожалению, я был настолько занят, что не поехал на аэродром. Проводив Гроховского и пожелав ему успеха, я попросил позвонить мне о результатах опыта.

Через 15 минут в комнату вбегает уполномоченный особого отдела и с тревогой в голосе спрашивает:

– Уже уехал?

 – Кто уехал?

 – Гроховский!

 – Да, он очень спешил. А в чем дело?

 – Он собирается из пушки стрелять с самолёта. Приказано остановить безумца!

…При въезде на полигон уполномоченный был встречен орудийным салютом в воздухе. Едва видимый самолёт после выстрела продолжал полет, сделал круг над полигоном и пошел на посадку».

* * *

Высказывания непримиримые, как видим, а подчас совершенно непонятные. Вывести из них формальным путем мало-мальски объективное заключение о Гроховском, такое, с которым все согласились бы, немыслимо даже сейчас, когда известны дела Осконбюро, института, говорящие сами за себя, и подавно нельзя было, когда дела эти только еще намечались в виде возлагавшихся на Гроховского надежд. Зато нрав будущего главного конструктора уже проявился, и одних он неудержимо привлекал к Гроховскому, других столь же могуче отталкивал.

Глава вторая

1

В попытках разобраться, что же особенное Тухачевский и Баранов углядели в Гроховском – такое особенное, чего у других конструкторов, заслуженных, не замечалось или было недостаточно и чего, возможно, Гроховский и сам в себе не замечал, хотя самоуверенности ему не занимать было, – мне больше всего помог И.В. Титов.

Природа наделила Ивана Васильевича помимо многого прочего еще и счастливой памятью. Во-первых, богатой. Во-вторых, она ко времени доставляла ему из своих глубин сведения, которые психологи называют «топляками», – это по аналогии с утонувшими при сплаве бревнами. Что-то когда-то было, случилось, что-то он слышал или прочитал давным-давно, тогда же и забыл за ненадобностью, и вдруг – всплыло… Причем «топляки» эти, по прямому содержанию бесконечно далекие от вопроса, поднявшего их со дна памяти, по внутренней своей логике, неявной, неизменно оказывались именно тем, что нужно: по цепи самых неожиданных ассоциаций приводили вопрос к решению. Не скажу, что всегда, несомненно, верному, но всегда к любопытному, допустимому.

Думаю, что манера эта – идти к ответам издалека – доставляла Ивану Васильевичу неприятности, тем более в собеседованиях с начальством. (То есть не думаю, а знаю, что доставляла, и сейчас приведу один из таких случаев.) Но мне она нравилась: позволяла не просто соглашаться, или не соглашаться, или спорить с Титовым, а самому поразмышлять над его «топляками». И немного напоминала манеру Бартини.

В марте 1934 года сведениями о Гроховском, опять не бумажными, не анкетными, заинтересовался Наркомат обороны, то есть инстанция повыше Управления ВВС.

 – Скрывать не стану, – сказал вызванному для этого Титову знакомый ему наркоматовский комкор-кадровик. – Скрывать не стану: на всех на вас получен сигнал в связи с последними ЧП[19]. Мне тоже предстоит объясняться по этому поводу, так что помогайте… Засим слушаю вас. И не спешите, соображайте, что говорите. Временем я вас не ограничиваю.

Не спешить так не спешить, а заодно и, правда, понять бы, к чему клонится дело…

В прошлом веке, приступил к раздумьям вслух Титов, в глуши Рязанской губернии выстроились друг возле дружки две деревеньки – Юпитер и Мыс Доброй Надежды. Названия им такие не мужики дали – барин дал. Барин был образованный, и от большого, надо полагать, образования засомневался: а правда ли, что бог един? Может, их много, богов-то, как верили древние?.. И в честь рождения сына выстроил Юпитер – сперва хутор, потом перенес туда еще несколько дворов, и получилась деревня.

Сын барина вырос, стал моряком, отправился в кругосветное плавание, попал в жестокую бурю у берегов Южной Африки. Но корабль уцелел. И когда сын барина вернулся, старик отец в память о его спасении и в благодарность латинским богам, сохранившим ему сына, основал верстах в пяти от Юпитера деревню Мыс Доброй Надежды.

У сына этого моряка побывал в Москве на Остоженке Паша Гроховский, служивший тогда учеником в аптеке. И тот ему чего-то понарассказал про путешествия и подарил картинку из детского журнала «Задушевное слово»: вид Новой Земли, самого большого острова из принадлежавших России. Вода, безлюдный берег, холмы под нетронутым снегом, скалы. Огромные плавучие льдины, и среди них, крохотный рядом с ними, пробирается к берегу парусник.

А Павел Игнатьевич – он, конечно, и в детстве был такой: его только помани чем-нибудь необыкновенным! Вот с этого у него и началось. Картинку из журнала он повесил у себя над топчаном в сенях аптеки, а когда пришла пора призываться – записался в матросы…

 – Ну нет, Иван Васильевич, – ласково сказал комкор. – У нас с вами, я вижу, сейчас с другого начнется. С предупреждения вам, пока устного, за неуместную лирику, за увиливание от ответа на мой вопрос!

Между тем это была вовсе не лирика, а запомнившийся Титову (хотя он, правда, слегка увиливал, тянул время) случай с Гроховским – в нужный момент всплывший «топляк». Потому что, он считал, как раз такие случаи, вроде бы не главные в жизни и службе, и даже отдельные, едва заметные штрихи в поведении дают о человеке более верное понятие, чем его подробная, последовательно изложенная биография.

Собственно, ничего другого, как уже сказано, у нас и нет, кроме случаев, штрихов, мнений. Но в некоторую последовательность они все же выстроились, хотя и не сами по себе, а с помощью иногда отступлений в прошлое, иногда заглядываний в будущее, иногда титовских и не только его «топляков».

2

Дед Гроховского по отцу, участник польского освободительного движения, был в 60-х годах прошлого века сослан в Сибирь вместе с женой и так потом и не вернулся в Польшу. Другой дед, по материнской линии, – сельский дьячок, многодетный, полунищий. «Невелика фигура в компании носителей опиума для народа», успокоил Гроховский жену, заполняя очередную, в очередной раз потолстевшую анкету, где вопросы дорылись уже и до дедов. Но оба поняли, что вот он уже и на крючке: обнажилось пятно в его происхождении, минус, а понадобится – так и вина в глазах «кого следует»… Еще одно пятно: его отец дослужился до начальника станции Вязьма. Не «той», правда, Вязьмы, не настоящей, а крошечного поселка Вязьма в Тверской губернии. Потом, оставаясь железнодорожником, перебрался с семьей в Тверь, на дальнюю окраину города, – так что, видно, и в Твери крупного чина не выслужил, – тем не менее правильно про Гроховского, когда понадобилось, объявили,, что не очень-то он, получается, из рабочих…

Мать – домохозяйка, братьев двое, старших, сестра одна – Катя, младшая. Любил Павел только маму и сестру, остальное семейство и вообще всю свою родню вспоминал неохотно. И детство не любил вспоминать, недоброе оно было. Отец не жаловал сыновей и за них – жену: ему, видите ли, дочь подавай! – и помягчел только, когда появилась Катя. Бабушка, даром что сама когда-то пострадала за справедливость, тоже обижала православную невестку; спохватившись, страстно, по-польски страстно вымаливала прощение, целовала у невестки колени. Друзей в детстве Павел не завел, рос дичком, в сообщества парней по признаку «наш поселок», «наша улица» не входил. Дрался часто. Сам никого не задирал, но когда видел, что драка неминуема, бил первым, без предварительных, как заведено у мальчишек всего мира, угроз. Бил жестоко, бешено, всегда с выдумкой, с маневром, ошеломлявшим забияк, и прежде всего надежно выбивал их вожака. Разумеется, и сам бывал бит с большой злобой.

В пятнадцать лет уехал на самостоятельное житье в Москву, поступил учеником, «мальчиком» в аптеку.

Среди отличий Гроховского от других добившихся большого успеха конструкторов авиационной техники есть определенно, по-моему, связанное с этим еще в детстве проявившимся характером «одинокого волка». Отличие, дающее если не ключ, то, во всяком случае, зацепку для возможного понимания как его исключительной судьбы, так и совершенно несогласуемых, полярных отзывов о нем и упорных попыток вновь предать его забвению.

Он, главный конструктор авиационной техники, не был, оказывается, «влюблен» в авиацию. Она его не «покорила» однажды и на всю жизнь.

Многих, если не всех тогдашних талантливых конструкторов и летчиков покорила, влюбила: их служение ей сильно смахивало на ритуальное. Причем одновременно сами служители этого культа молвой, литераторами и начальством были вознесены до жреческих состояний.

Немного задержимся на этой теме, раз мы ее уже задели. Тема давно больная. Безудержное, бессовестное, порой холопское прославление главных конструкторов, особенно в авиации (Сталин обожал авиацию – поэтому и особенно), привело к результату, прямо противоположному тому, который, видимо, вначале ожидался. Хотели, возвеличив генералов-академиков, возвеличить и их инженерную профессию, а вместо этого унизили ее. Генералу – слава, звезды, золото на грудь и в сундук, сказочные негласные привилегии, на которые у нас завелись большие охотники и, стало быть, мастера. А рядовым что? В сравнении – очень мало чего и редко кому. Ну а коли так…

Впрочем, все это давно известно. Что конкурсы поступающих в технические вузы, по существу, исчезли, что требования к абитуриентам снизились, что в результате пополнения в конструкторские бюро поступают не того качества, какого были когда-то… И что требования к самим главным конструкторам тоже снизились, их звезды и золото подешевели. Еще в 1965 году Р.Л. Бартини сказал Л.И. Брежневу:

 – Здесь у вас, в ЦК, я вижу, все портреты сменились, а у нас в промышленности – какие были, те и есть. Но время не ждет, и их придется менять. Чьи будут вместо? Кого мы знаем из молодых?

 – Пока ничего не получается, – ответил Брежнев. – Мы ввели кое-где институт генеральных конструкторов, думали, что под великими генеральными будут расти самостоятельные главные. Нет, «главный» под «генеральным» тут же превратился просто в высокую должность…

Сейчас появилась надежда, что все это пройдет, жизнь развеет этот абсурд. Но уже наметилась другая опасность, качок к другому абсурду: утверждение, и будто бы страх какое революционное, демократическое, что новые машины в конструкторских бюро создают «все», а главный конструктор при «всех» – просто начальник, администратор. Может быть, он одновременно и инженер, тем не менее называть его автором машины – это все равно подмена: когда искусство управляющего выдается за искусство конструктора.

Гроховский, мы видели, в смысле «генеральства» не был рыцарем без страха и упрека. Не был, где уж там… А все же приведу о нем наблюдение М.Н. Каминского, В 1933 году нового летчика-испытателя представили главному конструктору, но лишь «много позднее я понял секрет обаяния личности Гроховского. Он смело перешагивал границу начальственной недоступности и становился для каждого только старшим, более умудренным товарищем. В своих глазах ты еще ничего не значишь, ты еще ничего не успел сделать в своей жизни, а он и словами, и глазами, и интонацией говорит тебе, что ты можешь многое, что он этого ожидает от тебя и уже уважает в тебе личность. И ты уже не можешь вырваться из плена этого доверия».

Не сомневаюсь, что точно так же относились к молодежи и помощники Гроховского, точно так же растили ее. Каков поп, таков и приход. Мне, никогда не работавшему с «гроховчанами», тем не менее тоже повезло, так что обстановка в Осконбюро для меня понятна, видна. Обстановка редкая, но не уникальная. В 1954 году молодым специалистом я попал в только что созданное ОКБ П.О. Сухого (вернее, возрожденное после «разгона» при Сталине). Состояло оно тогда почти сплошь из таких, как я, поэтому работу нам поручали сложную, в старом коллективе ее выполняли бы конструкторы высоких категорий, а то и ведущие. Но зато и внимание нам уделялось повышенное: нас ускоренно вводили в курс самых ответственных забот, терпеливо делились с нами соображениями, до которых мы самостоятельно дошли бы через годы.

Нашей бригадой расчетов на прочность руководил Н.С. Дубинин, один из немногих сумевших вернуться в ОКБ суховских «стариков» – стреляный воробей и прирожденный педагог, не больно-то веселый юморист.

 – Могу ли я, – принимался он философствовать специально для нас в редкие минуты передышек, поглядывая на часы, – могу ли я без вас, без Саши Соколова, без Люськи Бережной и прочей гвардии один выполнить всю нашу работу? Ответ: могу! Но для этого мне понадобится сто лет… Что отсюда следует? А вот что. Видите подписи под расчетом вертикального оперения и, между прочим, подписи, предусмотренные ГОСТом, государственным стандартом, который не дураки утвердили. Сказано: расчет составил кто? – Чутко составил. Начальник бригады кто? – Дубинин. Заместитель главного конструктора? – Зырин заместитель… Стало быть, я здесь расписался в том, что я начальник бригады, Коля Зырин – в том, что он заместитель главного, а вы – в том, что вы рассчитали оперение, то есть отвечаете за каждую по нему цифру. И правильно, потому что, если отвечать буду я, и не только за ваши, а за все цифры, полученные в бригаде, я должен буду повторить все расчеты, а для этого мне, как уже сказано, понадобится сто лет. И еще сто – Коле Зырину, чтобы он тоже отвечал. Когда же мы в таком случае сдадим машину? И потом – зачем тогда здесь вы?.. И, значит, что же? А очень просто: это значит, что работу вы, в ваших собственных интересах, должны выполнить так, чтобы после в ней легко разобрался следователь!

Гроховского отличала полная бестрепетность перед авиацией, да и вообще перед всей наукой и техникой. Для него они были всего лишь средством для достижения целей. Каких? Военных, политических: он был большевиком. И к политическим целям, стимулам добавились личные, включая азарт, самолюбие, карьеру. Это очень хорошо, что добавились, так всегда было, есть и будет. Вопрос только в соотношении стимулов и в выборе путей к целям, иначе говоря, в нравственности.

…А самолёты Гроховский, перебравшись из тихой Твери в столицу, вскоре увидел. Хозяин аптеки откровенно его боялся, начинал ерзать под ясным, каким-то прозрачным взглядом «мальчика». (Занятная деталь: записал я ее со слов Урлапова, под его ответственность. Он, конечно, не видел, не знал хозяина аптеки, но сам, похоже, ерзал перед Пал Игнатьичем, и не однажды.) Платил вполне прилично, соблюдал выходные и праздники. Дней таких выдавалось немало, и на досугах Павел всю Москву оттопал, изучил все ее Сивцевы Вражки,

Подколокольные и Кривоколенные, Котлы, Сыромятники и прочее. Этими названиями, когда потом вновь поселился в Москве, удивлял молодую жену: у нее, провинциалки, голова от них трещала.

И на Ходынке бывал, правда, не столько на аэродроме, сколько возле, за забором, потому что на аэродром во время показательных полетов зрителей пускали за деньги, а их у Павла все же не хватало. И даже около тех самых кирпичных домиков бывал, которые через полтора десятка лет отдали ему под Осконбюро: стаивал там в толпе, оравшей при взлетах машин. Помнил, называл потом Лиде всякие там летавшие в свое время «Вуазены» и «Ныопоры» и славные когда-то имена ходынских кумиров, в том числе давно исчезнувших Докучаева, Габер-Влынского, Лерхе…

Вот Москва – она действительно влюбила в себя, покорила юного Павла. Только не самолётами, а кинематографом и художественной галереей Третьяковых, а в ней больше всего – полотнами мариниста Айвазовского. Наверное, они тоже впоследствии повлияли на его решение записаться в матросы.

3

Расставлю несколько самых, мне кажется, достоверных и одновременно значительных вех из жизни Гроховского после революции и до 1928 года. Их могли знать Баранов и Тухачевский.

1919-1922 годы

Немцы уходили с Украины. В январе или феврале 1919 года советское командование поставило им условие: они сдают нам, а не белым и не петлюровцам населенные пункты вдоль железной дороги из Донбасса на Екатеринослав, а мы за это беспрепятственно пропускаем их эшелоны на запад…

Для переговоров советская сторона назначила темную, да еще и вьюжную ночь, чтобы немцы-парламентеры, едучи в штаб красных в Чаплино, не увидели, какие силы стоят у нас в этом районе. Силы стояли никудышние, артиллерии же не было вовсе.

Немецкая дрезина прошла так медленно, что ясно было – с нее всматриваются во тьму, вслушиваются.

И хотя наши части заблаговременно отошли от дороги в лее и следы их успело замести, но что-то немцы увидели или как-нибудь иначе разведали. В Екатеринослав они после этого, несмотря на договоренность, попытались прорваться, двинув бронепоезд впереди эшелонов.

И прорвались бы, если бы матросы-балтийцы, народ технически подкованный, не пустили навстречу бронепоезду паровоз без машиниста. Столкнувшись, паровоз и бронепоезд рухнули под откос, и немцы дали слово, что больше соглашение не нарушат.

Я не дознался, кто из красного командования или, может быть, из матросов придумал этот в общем-то технический ход против бронепоезда. Но оживил, вывел заранее куда надо с запасного пути брошенный там, промерзший паровоз и разогнал его навстречу немцам – Гроховский. Он немного умел обращаться с железнодорожной техникой, научился этому еще в Твери, у отца. Титов говорит, что именно после истории с немецким бронепоездом Дыбенко больше уж не упускал Павла из виду.

Через четырнадцать лет Гроховский и конструктор-ракетчик Тверской, пригретый в Осконбюро, разработали дрезину с простым жидкостно-реактивным двигателем специально против бронепоездов. Штука эта, пущенная навстречу бронепоезду, врезала в него 250-килограммовую авиабомбу. *

В том же 1919 году Гроховский впервые увидел, что такое махновщина. Это знакомство, в дальнейшем углубленное, тоже сказалось на его собственном формировании как конструктора. Вернее, как главного конструктора.

Белые заняли Гуляй-Поле, центр махновцев, согнали там на площадь и изрубили на глазах у жителей множество пленных. Махно в очередной раз объявил, что отныне подчиняется советскому командованию – Дыбенко.

Полк Топчия (если я правильно расслышал эту фамилию: в архивах я ее не нашел, так что записал со слов) выбил белых из Гуляй-Поля. И, как это ни жестоко звучит, но если бы красные не помогли Махно, если бы он сам занялся тогда своей «столицей», может, не случилась бы беда похуже гуляйпольской.

А случилась она через несколько дней. Группа Дыбенко освободила Екатеринослав – и тут присоединившиеся к ней махновцы устроили такой грабеж с пьяным разгулом, что все красные части пришлось бросить против них. Ни Махно, ни его штаб не смогли усмирить своих «повстанцев», хотя старались. Оборона города оказалась ослабленной, его пришлось сдать Петлюре.

Гроховский получил отпуск, уехал домой, в Тверь. Когда подходил к дому, были поздние сумерки, на улице безлюдно, только за одним забором, за густой рябиной светился огонек папиросы, слышались голоса, смолкшие, едва он появился. Его, видно, узнали, однако не окликнули, не поздоровались. И он тоже хорош – не поостерегся, забыл про свои малодружеские отношения с тверскими парнями.

А наутро – эсеровский мятеж. Гроховского схватили, конвоир повел его куда-то по направлению к центру, на суд и расправу. Дорога неблизкая, запутанная. Один раз свернули, другой, третий – а там и стрельба перестала быть слышной, и народ, ясно было, ничего еще не знавший про мятеж, перестал их разглядывать. Дело привычное в те времена: шагают двое, один с винтовкой, не спешат. А куда было спешить Гроховскому?

И вот идут они мимо трактира. Мир и благодать. Возле крылечка на припеке собака лежа блох щелкает, к перилам лошадь привязана, из распахнутых дверей – запахи и звуки: машина разлуку играет. Конвоир сглотнул слюну – и Гроховский ему моментально:

 – Зайдем, браток! – и хлопнул себя по карману: деньги у него не отняли, забыли про них, отняли только документы.

Зашли, уселись, винтовку – в сторону, заказали по яичнице с курятиной, полуштоф. Приняли сразу по полной, и солдатик-деревенщина, набив рот, совершенно раскис. Тут Павел за живот схватился:

 – Ой, погоди-ка, милый!

И только его и видели. Домой, понятно, не сунулся, а сразу на вокзал, куда мятежники еще не добрались, – и пламенный привет!

*

Дыбенко отправил несколько рот балтийцев в помощь десантному отряду Кожанова, на Волгу.

В бою за Камышин, на дальних подступах к Царицыну, наступавших моряков разбомбили английские аэропланы. Красные стреляли в них из винтовок и пулеметов: бестолку, высоко… Аэропланы сбрасывали бомбы, улетали в Царицын и буквально через полчаса возвращались. Огонь с земли нисколько их не пугал, наоборот, привлекал. Они явно высматривали, откуда стреляют гуще, эти места и старались накрыть в первую очередь. Попрятавшись кто куда, матросы в бешенстве смотрели на свободно, медленно, как коршуны, кружащие в небе машины. Посверкивали очки у летчиков, глядящих вниз через борт.

Наступление на Камышин возобновилось, только когда красные привели к городу баржу со своими аэропланами. Бывшую нефтеналивную, переделанную в Сормове в нечто вроде авианосца.

Гроховский побывал на ней, впервые увидел самолёты вблизи, подивился их нежности, хрупкости… И вот уж что напрасно – простоте подивился. Так он решил, при тогдашней его действительно неграмотности. Снизу, когда их видишь в небе, они – коршуны, драконы, а на земле, при малейшем ветерке, – рвутся с привязи, легонькие. Что в них есть-то? Деревянные рейки, трубки, натянутое полотно… Были бы трубки да мотор, а остальное, подумалось, любой столяр вытешет, выклеит, и безо всякой притом фабрики, а прямо на верстаке, дома или во дворе. С палубы баржи их спускали и обратно втягивали на тросе, воротом или прямо вручную, «раз-два, взяли», по дощатым пандусам. Все просто, ума не надо…

*

Баржа ушла вверх по реке, красные опять остались без авиации. А она очень бы пригодилась вскоре.

Это уже в октябре было, при защите Астрахани. В октябре погода стояла сухая, только похолодало.

Из окна, бреясь утром, Кожанов увидел комроты Гроховского, осторожно постучал в еле живое, набранное из осколков стекло. Павел вошел, вскинул ладонь к лохматой черной казачьей папахе. Черт его знает, где он ее добыл! Иван Кузьмич подавил в себе досаду, промолчал. Обносились военморы, одеты кто во что горазд, вооружены тоже кто чем…

 – Слышал я, ты партийцем решил стать? Давай, герой, такие нам нужны, видел тебя в делах! А поэтому – вот тебе задание, и можешь считать его партийным. Выполнишь – сам буду тебя рекомендовать!

Задача оказалась не столько на геройство, сколько на сообразительность, по крайней мере в первой своей части. На тактическое мышление, сказал Кожанов. Надо было придумать, как нашей речной флотилии, сплошь мелкосидящей, отогнать или хотя бы заставить рассредоточиться крейсеры белых, закрывшие все выходы из волжской дельты в море. И, естественно, входы в дельту.

Понадобилось же это, и срочно, вот почему. Еще весной по приказу Ленина реввоенсовет 11-й армии и подпольный Кавказский крайком РКП (б) наладили тайную, тем не менее регулярную доставку горючего и смазочных материалов из Азербайджана в Астрахань – прямо из Баку, захваченного интервентами и мусаватистами. «Частные лица» заключали в Баку сделки с нефтепромышленниками, на одной из пустующих пристаней Черного города грузили бидоны на парусные рыбачьи лодки, рыбницы, и отправлялись будто бы в Персию торговать. Отплывали курсом на юг, а, отойдя подальше, поворачивали на север. Шли по многу суток, радуясь туманам и бурям, прижимаясь к берегу, рискуя сесть на мель, разбиться о скалы. И садились, и разбивались, но большей частью все же проходили – вдали от освоенных путей, то есть от охранных кораблей деникинцев и англичан. Так десяток-другой вроде бы жалких суденышек, называвшихся, однако, гордо морским экспедиционным отрядом, за весну и лето 1919 года перевезли в Астрахань тысячи пудов бензина и масел. Больше их республике взять тогда было негде.

А осенью деникинский флот наглухо заблокировал волжскую дельту, расположившись на рейде, да еще и попытался прорваться к Астрахани по глубоким рукавам.

По логике это была чистейшая авантюра – противопоставлять двадцатилетнего матроса Гроховского, неважно, что уже комроты, пятидесятилетнему генерал-лейтенанту Деникину (план блокады Астрахани не может быть, чтобы не утвердил главнокомандующий). Паша Гроховский в «мальчиках» бегал, когда Деникин фронтовые операции проводил в первую мировую войну…

Очень может быть, даже наверняка о действиях против белого флота у красных думал не один Гроховский, но и при всем том как такое в голову могло прийти давать это «партийное поручение» еще и ему?

А кто такой Кожанов в то время? Двадцати трех лет, недоучившийся гардемарин… Правда, по некоторым сведениям, еще и горный инженер, что сомнительно. Когда это он успел стать инженером, служа с девятнадцати лет?

У дочери Гроховского есть старая, мутная фотография тех лет, сделанная, видно, на базаре. Четверо матросов: двое помоложе стоят, двое постарше сидят, один из сидящих – Гроховский. Второй, предположительно, Кожанов. Оба старших – зрелые люди, никак не похожие на пареньков комсомольского, если считать по-нынешнему, возраста. За матросами натянут холст с нездешним пейзажем, как заведено у базарных фотографов, над головой Гроховского – аэроплан. Перст судьбы.

И Лидия Алексеевна пишет в своих воспоминаниях, что Павел всегда был на вид гораздо старше, чем ему полагалось по прожитым годам: в тридцать лет выглядел сорокалетним. Но зато в сорок, под конец его короткого века, оставался таким же, каким был в тридцать.

А может быть, это тоже одно из направлений ускорения – один из возможных ответов на задачу, и сейчас стоящую перед нашей страной? Ускорение не только самого по себе научно-технического прогресса, но и людей, которые его движут. Ускоренное созревание человека, ранняя высокая ответственность – и долгий период творческой зрелости… Решение, напоминающее то, к которому пришел Р.Л. Бартини, обнаружив плавную, математическую закономерность в снижении сроков реализации технических идей.

Гроховский нашел способ, как снять белую блокаду устья Волги. Однако он никогда впоследствии не называл этот способ своим: сначала не до приоритетов ему было, а потом – чего ж о прошлогоднем снеге хлопотать? Новые замыслы подпирали… (Кстати, если бы хлопотал – ему бы с основанием сказали, я думаю, что способ этот давно известен, лет сто, в частности известен был адмиралу С. О. Макарову.) Но как конструктор он здесь проявил себя впервые.

Командованию красной флотилии он предложил совершить диверсию: торпедировать деникинские корабли с рыбниц, все с тех же парусных рыбацких лодок, входивших в морской экспедиционный отряд. Правильнее сказать, не с них, а из-под них. Подвесить под рыбницы, к их килям, торпеды, как бомбы к самолётам, – чтобы сверху ничего не разглядеть было, – и пусть лодки не торопясь, как бы по своим рыбацким делам, потихоньку идут к кораблям белых. Подойдут, развернутся поудобнее и – залп!

Поступило донесение, что один деникинский крейсер отошел от других на несколько миль на зюйд-ост и там стал на якорь. Прямо, как нарочно, на руку красным: чтобы сперва на нем одном проверить замысел и пока с одной лодкой провести опыт. Будет взорван – белые наверняка решат, что он напоролся на мину заграждения, как бывало, и тогда операцию можно будет уверенно повторить разом против всех белых кораблей.

Ночью от берега дул легкий бриз, утихший к рассвету, но еще уловимый, достаточный. Добровольцы, отобранные так, чтобы они знали паруса, сети и все прочее, что положено знать рыбакам, переоделись в брезентовые робы, позаимствованные у местных жителей, и, чтобы еще надежнее успокоить белых, если те вдруг остановят лодку, начнут проверять ее и команду, взяли с собой юнгу под видом сына хозяина рыбницы. И самого «хозяина» взяли, своего человека из Астрахани, бывалого волгаря, на случай, если у белых придется говорить с кем-нибудь тоже бывалым и тоже астраханцем.

Кажется, решительно все случайности предусмотрели, приготовились к ним, только с юнгой промахнулись, и это их погубило. Уж очень мал был юнга, лет десяти всего или даже еще меньше.

А Гроховского Кожанов с ними не отпустил. В экипаже, где каждая пара рук на счету, Павел оказался бы лишним. Настоящего матросского опыта у него не было, на корабле он прослужил всего ничего, да и то не в плаваниях. Не было плаваний: Балтийский флот в то время обезлюдел, матросы уходили на сухопутные фронты разгоравшейся гражданской войны. Ушел тогда и Гроховский с отрядом Дыбенко.

…Море было спокойное, утро ясное. Под слабым ветерком отяжелевшая, с торпедой под килем рыбница шла медленно, парус ее скрылся за горизонтом часа только через два.

Ни к полудню, как рассчитывали, ни к ночи она не вернулась. И взрыв с моря не донесся. Что с ней случилось, стало известно лишь несколько дней спустя.

Перед тем как сблизиться с намеченным для атаки крейсером, «рыбаки» поманеврировали перед ним, возможно переусердствовали – слишком долго оставались у него на виду, привлекли к себе внимание. Им просигналили: подойти для проверки.

Белые осмотрели лодку снизу доверху, ничего не обнаружили и уже разрешили отваливать подобру-поздорову, когда вдруг юнга громко, при офицере, спросил:

 – А торпеду когда пустим?

Их повесили в Петровск-Порте, нынешней Махачкале.

Коротко о том, что произошло дальше. Поняв, что случай с «рыбаками» – это сигнал о подготовке красными более масштабной морской операции, деникинцы попытались ее упредить. Из заастраханских степей на укрепленный район красных двинулись казаки генерала Толстова. Однако в плавнях, кавалерия потеряла свое преимущество, маневренность, – бои затянулись. А вскоре задули сильные, обычные в этих местах осенние северные ветры, вода у берегов Каспия стала спадать, так что деникинский флот не мог уже ни десант высадить в помощь казакам, ни эвакуировать их при надобности.

Воспользовавшись этим, наша 11-я армия нанесла по белым ответный удар.

На главную базу Толстова, на село Ганюшкино, наступали моряки Кожанова. Бои начались во второй половине ноября, в самый ледостав. Но матросов жгла злость, десятки рукавов-ериков они форсировали вплавь и вброд, среди льдин, не тратя времени на сооружение переправ. Погода была – то дождь, то мороз со снегом, то снова оттепель. Казаки, отступая, прорывались к морю, к заготовленным лодкам, чтобы на них добраться до своих кораблей, но берег успели занять красные курсанты и вооруженные рабочие отряды, присланные из Астрахани. Спастись сумели лишь немногие казаки. Толстов увел их обратно в степь, где они потом рассеялись бесследно.

Сказалась ли эта история с рыбницей, с юнгой на Гроховском? Сказалась. На его отношении к молодым сказалась, пожалуй, в первую очередь. Знали ли про нее Баранов с Алкснисом, а может, и Тухачевский? Во всяком случае, могли знать.

Через одиннадцать лет после нее, причем как раз тоже в октябре, очень молодой человек явился в НИИ ВВС по газетному объявлению о наборе сотрудников в конструкторский отдел. Беседовали с поступающими Гроховский и Титов.

 – Урлапов Борис Дмитриевич. Родился в Астрахани, школу кончил в Саратове. Работал в кружке «Парящий полет», строил там планер нашего, вы, наверное, слышали, – Антонова Олега, а также другие аппараты. И свои строил…

 – Стоп, не так быстро! Сколько же вам лет, позвольте спросить, Борис Дмитриевич?

 – Девятнадцать… скоро будет… Ну вот. Люблю физику и математику, знаком с дифференциальным и интегральным исчислениями, с аэродинамическими расчетами, умею летать на планере, знаю слесарное, столярное, обойное и малярное дело…

 – Комсомолец?

 – Давным-давно!

 – Предлагаю вам место чертежника, Борис Дмитриевич, с этого у нас все начинают.

 – Не согласен! Такой работы везде полно, а я хочу конструктором!

 – И никак не меньше?

 – Так берете или нет?

Пришлось взять. «Не то уйдет Борис Дмитриевич, ведь слезами потом обольемся!» – улыбнулся Гроховский Титову.

А еще через год-другой Урлапов стал в Осконбюро проектировать свои самолёты (начав с тяжелого десантного планера), правда, все же под верховным руководством Гроховского. Летчик-испытатель, писатель М.Л. Галлай рассказывает, как, будучи в 30-х годах студентом, он прирабатывал на авиационном заводе в Ленинграде и поразился, увидев, что филиалом КБ Гроховского там «командует юный Боря Урлапов» – заместитель, главного конструктора.

Верно, что такая карьера – исключение, хотя в Осконбюро не единственная. Верно, что к Урлапову Гроховский был более расположен, чем к кому бы то ни было. Но эта особая расположенность проявлялась более всего в том, что Урлапову и работа доставалась такая, и шишки за нее такие, от которых кости трещали. М.И. Гураль, бывшая чертежница в их бюро, парашютистка, рассказывает, как иной раз Боря выползал из кабинета главного в полном изнеможении, малиновый, видно было, что от позора. И все же Борей он стал для «гроховчан» только впоследствии, когда они превратились в ветеранов, большей частью на покое, а во время работы – только Борисом Дмитриевичем называли Урлапова в Осконбюро, утверждает П.А. Ивенсен. Никакого Бори, Бориса: так установил Гроховский с самого начала. Чтобы – никакого амикошонства, мешающего работе, путающего личное и деловое. Решения заместителя главного конструктора Урлапова было приказано считать решениями самого Гроховского… Хотя в нерабочей обстановке и наедине он был для Гроховского Борей.

 – Не улавливаете, почему он меня так опекал, одновременно кроя, как никого другого? – спросил однажды Урлапов нас с Каминским. – Сейчас поймете… Захожу я раз к нему поздно вечером и вижу: сидит шеф в страшнейшем табачном дыму, ссутулившись больше обычного, под морозной струей из открытой форточки. Он тогда опять чем-то недоволен был. Не мной, а попрекать по своему обычаю стал меня. За все вообще попрекать – ну как у таких людей заведено, у бывалых: вы, мол, молодые, на готовеньком норовите проехаться… Я помалкиваю, согласно вздыхаю для вида. С ним ведь ты, Миша, знаешь, – попробуй не согласись! И тут он про эту историю заговорил, про свое фактически первое изобретение – торпеду под килем рыбницы. Вам, говорит он мне, повезло, вы с горем людским не встречались, вы лишь в теории усвоили, кого должны защищать своим делом, вам доверенным. Вас, говорит, обида не терзала, когда вы с винтовкой, а на вас – танки, когда у вас – парусная лодка, а у врага – крейсеры… Вы, говорит, не видели пацаненка на рассвете перед боевым походом, на сходнях, в чужой куртке до колен, с подвернутыми рукавами. Лапкой нам махал пацаненок, в бой шел, как на игру… Он ведь был твой ровесник, Боря, и жил там же, где ты родился, – в вашей Астрахани! И, значит, свободно могло получиться, что я сейчас не с тобой о нем вспоминал бы, а с ним – о тебе…

*

В 1921 году Гроховский, назначенный на важную, но сейчас смешно звучащую должность – комиссара Черноморского и Азовского побережий, ехал в поезде в Бердянск. В общем вагоне.

 – …А Нестора ихнего всем известно, что развело с большевиками: вино развело! – толковал соседям, главным образом соседкам, прокаленный солнцем «ой дядечку» с налитыми, в седом сиянии щеками. – Кабы не вино, был бы Нестор у них и сегодня не скажу, в доверии, а в славе – это точно!

Гроховский жестоко ошибся, полагая, что никто его, примолкшего в углу, будто бы задремывающего время от времени, особо не замечает. Давно заметили, еще с посадки. Посматривал на него говорливый дядечка, быстро ощупывал глазками из-под обвисших полей соломенной шляпы.

Позже, выздоравливая в госпитале, Гроховский по памяти восстановил, «вычислил» свой промах. Что в нем тогда, в вагоне, мог без труда разглядеть приметливый дядька? Парень в новенькой офицерской гимнастерке, еще со слежавшимися складками: значит, только что получил ее в цейхгаузе, у властей. А власть – большевистская. Мастью светел не по-здешнему – москаль! И приехал недавно. Ремень матросский, потертый, – матрос. У Махно тоже бывшие матросы гужевались, но этот прикидывается, что не слушает про Махно, а значит – еще как слушает-то!

Так оно и было: из разговоров в народе Павла Гроховского больше всего интересовали про Махно. Надо было разобраться, на какие слои, на какие настроения можно опереться в борьбе с бандами…

Грозный мандат комиссара давал Павлу, по существу, неограниченные права. «Разберитесь на месте и действуйте по усмотрению!» – было у него еще и устное напутствие, разъяснение к правам. Но этого добра – широких полномочий, как и желания действовать, – у его предшественников, уж наверное, было не меньше, а банды не ликвидированы. С немцами, с гетманом, с Петлюрой справились, с белыми тоже, считай, покончено, а банды, совсем было исчезнувшие, вновь набирают силу!

Что это за сила такая, Гроховский успел повидать в Екатеринославе, а откуда она берется – наслушался теперь, два года спустя, от Дыбенко и Федько.

Все правильно они говорили: в большинстве своем махновцы – бандиты. Удержать их от разбоя никто не мог, даже сам батька. Да и где ему их удержать, если первая доля в награбленном – его доля, в разгулах – он первый. Временами, опомнившись и немедленно вслед за тем впав в истерику, он порол наигрязнейших мерзавцев, расстреливал их десятками, не щадя ни друзей своих, ни родственников. Публично расстреливал и втихую, собственноручно и руками Гаврюши и Левки Задова, клинических садистов. Приказывал им «снять» кого-либо – и они «снимали», как, например, атамана Григорьева, ставшего чересчур самостоятельным. Пьянствовал Махно день и ночь, в лучшем случае пребывал в похмелье, трезвым его видели все реже и реже. Распутничал, и кто-то, чувствовалось, направленно это организовывал: поставлял ему отменную выпивку, пленниц и потаскух под видом пленниц; а его жена – была у него и записанная жена – вела им канцелярский учет.

И внешне он был страшен, паршив. Щуплый, старообразный, с пыльной гривой из-под папахи… Не в этом, понятно, дело, внешность бывает обманчива, однако у Махно не обманывала.

Добавлю, по-видимому, уже из более поздних соображений Гроховского – вряд ли они пришли к нему в 1921 году, – что Махно явно догадывался (малообразованный, он все же тянулся к образованию, должно быть, кое-что знал из истории) или, возможно, обостренно чуял, чем все это грозило кончиться. Его самого «снимут». Аккуратно запорошив ему глаза славой и лестью, полностью его разложив, в чем уже преуспели, «снимут», – чтобы избавиться от его тяжелой власти, свалить на него всю вину, заслужить прощение, а то еще и в герои выйти, и, припрятав капиталы, вольно на них зажить.

Схема стара как мир. Почему же в таком случае Советы трижды заключали с Махно соглашения[20], включали его войско в Красную Армию (в 1919 году, к примеру, уже после истории с Екатеринославом, как третью советскую крымскую бригаду имени батьки Махно) и трижды объявляли его вне закона? А может, и чаще: окончательно порвав с красными, Махно как-то позвонил Федько по телефону из захваченного городка и сообщил издевательски, что не трижды, а раз десять. Вовсе не исключено. Могли помимо центральных органов еще и местные командующие объявлять, от себя, потеряв терпение.

В отряды к батьке помимо швали тысячами шли крепкие крестьяне – главная его опора и надежда. Но основательный мужик не может не заботиться о дальнейшем, о том, чтобы, так или иначе разбогатев, хотя бы и награбив, затем узаконить свое богатство, свое положение, освятить его каким-то «порядком», то есть идеей. А у Махно по части идей была слабина. Вся его программа: свергнуть сначала белых, потом большевиков, а дальше «народ будет сам управлять собой». И армия будет сама собой управлять…

То есть «порядка» не будет, основательный человек моментально должен был это раскусить. Чем же тогда батька привлекал к себе основательных? Если само экономическое положение крестьянина заставляет его идти либо за буржуазией, либо за рабочими, если третьего ему не дано (а что не дано – это Гроховский усвоил, вступая в партию), то что же, тем не менее заманчивое третье, хотя бы по виду надежное, предлагает крестьянину Махно?

К ночи разговоры стихли. Ни свечей, ни керосиновых либо масляных светильников в вагоне не полагалось, да их и не было… Комиссар в самом деле прикорнул. В темноте, просыпаясь при толчках, обдумывал услышанное от разных людей – самых разных, следовательно, в среднем более или менее объективное – и сопоставлял это с собственным, коротким по времени, но уже богатым по содержанию опытом.

Той ночью в медленном вагоне, чуть было не ставшей его последней ночью, Гроховский подошел к выводам, которыми тоже, по-видимому, следует объяснить его дальнейшую судьбу, уже конструкторскую, организаторскую в промышленности. А также странное, мягко говоря, отношение к нему историков и некоторых его бывших коллег. Почему историки о нем молчат, а некоторые бывшие коллеги распускают сплетни и прочие «грязные версии»?

Ясно почему – до 1956 года. Ну а потом, после его реабилитации и восстановления в партии? Наверное, М.Н. Каминский со знанием дела писал, что были влиятельные фигуры, когда-то обокравшие Гроховского, приписавшие себе его достижения, и поэтому заинтересованные в сокрытии самого его имени или, по меньшей мере, в «грязных версиях». Так, наверное, было в 50-60-х годах, может, чуть дольше. А теперь, когда фигуры эти сошли со сцены, влияние утратили, кто мешает восстановить правду о Гроховском?

То есть кое-кто еще старается помешать, но старания эти жалкие. Недавно, 22 ноября 1987 года, в Институте истории естествознания и техники Академии наук СССР был доклад о Гроховском. Затем один из ветеранов сообщил с трибуны, что, насколько он помнит, в 1937 году, уже после увольнения Гроховского, дело об Экспериментальном институте разбирали две комиссии. Первая, под председательством Ворошилова, вынесла решение: работал институт безрезультатно, внедрение его техники в армии – нулевое. Заключение второй комиссии: разбазаривание средств. Поэтому, дескать, институт и ликвидировали.

«И правильно сделали…» – проползло по залу, из рядов.

На громкое, в крик, требование объясниться открыто, выйти на трибуну старичок в зале молча уставился себе под ноги.

Впрочем, первый ветеран, выступавший с трибуны, тоже не ручался, что память его не подвела, что решения комиссий были именно такими. Уж очень они неубедительны. Если институт работал вхолостую, если внедрение десантной техники было «нулевое», тогда как же на этом «нуле» вырос целый новый род войск. Это, выходит, «нуль» своего рода почище будет, чем знаменитый подпоручик Киже…

К сожалению, долгие годы молчали также и друзья Гроховского, его ближайшие соратники. Пробужденные М.Н. Каминским и И.И. Лисовым, наиболее деятельные из них взялись было за свои архивы, за перья, однако слишком поздно взялись – сделать почти ничего уже не успели. Спасибо, кое-что рассказали устно, оставили в рукописях и письмах,

Причем я никого из них не упрекаю. И среди историков не может быть, чтобы не нашлось ни одного за последние тридцать лет, кто пожелал бы исследовать тему «Гроховский». Значит, остается единственное предположение: мешал этому не так кто-то, как главным образом что-то, – мешали какие-то обстоятельства в судьбе этого конструктора, не поддающиеся достаточно строгому научному анализу.

По-видимому, это близко к истине. Я здесь останавливался на военных эпизодах – ну какое они имеют отношение к Гроховскому-конструктору? Характер его сформировали, стимулы ему дали?.. Положим, характер его сформировался раньше, что же до стимулов, то ведь ни Туполев, ни Ильюшин, ни Поликарпов, ни Микоян, ни Сухой в атаки не ходили, бронепоезда под откосы не сваливали, а конструкторами были слава богу. Еще меньше науки в упорном обращении Урлапова, Титова, Клемана, Лидии Алексеевны к эпизодам с махновщиной, к выводам, которые сделал из нее для себя Гроховский и о которых я сейчас расскажу. Известно, что махновщина – это бандитизм, к тому же анархо-кулацкий, так что едва ли кто-либо из ученых еще недавно решился бы связывать махновскую, с позволения сказать, идеологию со взглядами советского главного конструктора. Во-первых, еще два-три года назад им этого не позволили бы, во-вторых, сказали бы, ничтоже сумняшеся: если ваш Гроховский действительно придерживался таких взглядов, значит, правильно его репрессировали!

Сейчас появилась надежда, что тема «Гроховский» будет наконец исследована. Махновщину, как она ни отвратительна, тоже придется изучить со всей объективностью. Хотя бы для того, чтобы не забыть и не исказить прошлое, а за это не пережить его вновь… Я же прежде всего пишу о том, что сам узнал. И не считаю себя вправе только потому опускать услышанное, что тоже порой сомневаюсь в его высокой научности. Мои собеседники на это не согласились бы. Право у меня есть не более, чем на комментарии по мере сил.

…Понятно, думал комиссар, что крестьяне шли в отряды к Махно и снабжали его всем в избытке, когда он выбросил лозунг «Бей помещиков, офицеров и варту!» (варта – гетманская полиция). Понятно, что его отборная конница и тачанки с посаженной на них пехотой легко уходили от малоповоротливых регулярных войск в чистом поле. В степи ничто им не мешало: отмахают сотню верст, рассыпятся по дальним селам и хуторам, оружие схоронят, – и вот они уже обыкновенные мужики, мирные хлеборобы и пасечники. Поди их, ухвати!

Но как они ушли от белых и Петлюры из тесного Екатеринослава? Несколько тысяч ушли: это уже не отряд, а целое воинское соединение, на тачанки его не посадишь. Запертые в городе, как всегда перепившиеся, с награбленным барахлом (ну барахло, положим, повыкидывали), лишенные какого-либо руководства… Махно, вместо того чтобы организовать оборону, отход, сам стрелял из пушки – и не подходи к нему! А потом плюнул на все, ускакал на станцию, погнал свой штабной поезд на Синельниково, не предупредив об этом своего же коменданта, и устроил крушение. Пожар, вагоны переворачиваются, единственный путь отступления оказался перекрытым, а «армия» ушла. Мелкими группами, по одному просочилась сквозь петлюровцев и вскоре вновь Добралась, возродилась как ни в чем не бывало. Еще злее стала.

И войдя в Бердянск, «бригада имени батьки» устроила то же, что в Екатеринославе. На ту беду в Бердянске было полным-полно спиртного, причем отборного, и на него в город полетели безо всякого спроса махновские отряды с фронта, открывая фронт белым. Большевистский ревком решил вылить все винные запасы в море. И вылили. Вино текло к морю по мостовым, по канавам, а вдоль канав стояло на коленях войско, черпало портвейны и коньяки котелками, фляжками, шапками и просто лакало, по-собачьи, выставив к небу обтянутые гузна.

А оборону города при всем том некоторое время удерживало. И ладно бы, кабы против таких же бандитов, петлюровцев, скажем. Нет! – против обученных офицерских частей генерала Шкуро… Недолго, правда, удерживало, но трудно поверить, что хотя бы день, хотя бы час!

Над всем этим Гроховский в ту ночь только задумался, а к решению пришел много позже, через несколько лет, прочитав однажды любопытное сочинение о причине обширности территории России. Не сам даже прочитал, а Лида ему рассказала. Ни. в коем случае не в упрек Гроховскому, а просто тоже как факт: он мало чего читал помимо технической и другой специальной литературы. «Я, страстная любительница чтения, – пишет Лидия Алексеевна, – обычно рассказывала прочитанное Павлу, у которого для книг не оставалось ни минуты. Он слушал с большим удовольствием и говорил:

 – Вот и хорошо, мне и читать не надо – так ты все живо изобразила. И достаточно коротко!»

В общем, не в этом дело: сам прочитал или не сам… Важно соображение, которое он как-то поведал Урлапову, сославшись, а на кого сославшись – Урлапов тогда проморгал по молодости, а потом никак не мог вспомнить: что в России сотни лет, начиная по меньшей мере с Ивана Грозного, слишком себя проявляла центральная власть. Слишком она придавливала людей, возвышаясь над ними повседневной удушливой громадой. И люди, кто только находил в себе силы, при малейшей возможности бежали из-под этой тени куда глаза глядят, во все стороны, занимая все новые и новые места, пустовавшие земли, пока они пустовали. Сперва бежала наиболее свободолюбивая и энергичная часть народа – казаки, за ними монахи, основывая дальние монастыри, за монахами – крестьяне от жестоких бар. А когда таких земель не осталось, когда беглецы достигли где естественных границ, где государственных, это стремление к свободе, к самодеятельности стало нарастать внутри России, как давление в котле, в котором заело предохранительные клапаны. Революция – взрыв котла. Сила вырвалась на свободу колоссальная, но часто незрячая, не знающая удержу, сметающая порой уже не только гнилые, но и жизненно необходимые преграды.

Вывод: направить ее, дать ей зрение.

Непонятно. Махно, что ли, дал зрение этой силе?

 – Ничего он ей не дал, – так в одной из бесед со мной заметил, поморщившись, Бартини. – Он сам ослеп и кончил, как и должен был кончить при любом временном развороте событий. Но махновщина, общественный настрой на нее – это явление, и стабильное, при всей его гнусности. Следовательно, не командовать, а направлять! – вот, по-моему, чему тогда научился Гроховский. Объединять, направляя, и непременно видеть, кого и куда зовешь.

Эту человеческую задачу – правильным ли, нет ли был путь к ней – Гроховский считал впоследствии своей главной задачей уже как руководителя большого коллектива. Решая ее, он и вырос. Здесь, говорил Урлапов, и секрет его обаяния или, как это еще называл М.Н. Каминский, того «плена доверия», когда ты чувствуешь, что от тебя ждут больших дел, и не можешь не оправдать это доверие.

А больше всего, в первую очередь Гроховский надеялся на молодежь. Как в старину самой свободолюбивой, самой предприимчивой частью народа было казачество, так в наше время – молодежь. В 1931 году Гроховский был почетным гостем на IX съезде ВЛКСМ. «Вы первым в стране создали молодежное конструкторское бюро, – сказал ему там генеральный секретарь ЦК комсомола А. В. Косарев. – Члены ЦК считают это немалым вкладом в работу комсомола. Увидите, ваш почин в авиации мы значительно расширим».

Ждать пришлось недолго: по решению съезда комсомол взял шефство над авиацией. Кстати, считается, что по предложению К.Е. Ворошилова. На съезде это предложил Ворошилов, но саму идею выдвинул еще М.В. Фрунзе в 1923 году в статье «Красная Армия прежде и теперь»: «В целях приобретения технических навыков и массовой подготовки летного состава было бы очень хорошо привлечь к органической работе по развитию советской авиации нашу молодежь. Это можно было бы сделать удобнее всего в форме шефства со стороны комсомола не только над морским, но и над авиафлотом».

Поезд дернулся, немного набрал скорость и вдруг резко притормозил. Потом еще резче и с пробежавшим под вагонами грохотом остановился. С багажной полки упала, хлюпнула на полу корзина, оказалось, полная яиц. Яйца вдребезги, завизжала хозяйка корзины, заголосили другие женщины, кто-то поскользнулся в растекшейся жиже.

По потолку и перегородкам бежали блики от огней снаружи, с двух сторон. Поезд стоял, а огни бежали, и быстро. Пассажиры сгрудились в проходах, кричали уже все разом. Отталкиваясь от них, Павел всмотрелся в Окно. Там внизу, за насыпью, неслись всадники с факелами, впереди захлопали выстрелы, приглушенные толстыми оконными стеклами. Мелькнула глупая мысль: а еще сквозняка испугались, окна позадраивали, духоту устроили – вот вам и сквозняк!

Донесся железный топот по ступенькам, распахнулись двери с обоих концов, вагон осветился.

 – Всем ни с места! Приготовить документы, распаковать вещи!

Воспользовавшись давкой, Гроховский успел изорвать комиссарский мандат, клочки засунул на ощупь в какую-то щель. Других документов у него не было, он их нарочно не взял с собой, чтобы не все рвать в случае чего. Да их и не спрашивали, бандиты спешили. Двое, один с факелом, рискуя устроить пожар, другой, поигрывая маузером, вглядывались в пассажиров, разбраковывали их «по чутью», некоторых охлопывали, отбирали оружие и деньги, проверенных гнали из вагона, всех без вещей, чего и следовало ожидать. Вещи – добыча.

Дошли до Павла. И тут что-то за его спиной привлекло внимание бандитов. Быстро оглянувшись, моментально получив за это рукояткой маузера по голове, он все же увидел, как им подавал знаки «ой, дядечку».

Павла вывели из вагона, поставили в небольшую группу в стороне от остальных пассажиров, у стены домика обходчика.

Поезд остановили махновцы, пишет Лидия Алексеевна. (Правда, писала она это в старости, много лет спустя после того, как сама слышала или читала, и едва ли, мне кажется, сверяла свои воспоминания с документами.) По другим сведениям – банда какого-то попа Никандра. Я не слышал и нигде не нашел, что в махновских крупных или мелких отрядных батьках ходили попы. Но может, и ходили.

Допрашивал Гроховского сам Никандр. Павел молчал. Тогда поп неторопливо, заранее наслаждаясь задуманным, снял с себя тяжелый медный крест, взвесил его на руке и быстро, отработанным приемом ткнул им в плечо Павлу. Хруст ключицы, боль… Но ни слова себе пленник не позволил, ни стона. Никандр вздохнул:

 – Нет, нельзя тебе оставаться в живых, матрос. Больно ты строптив, трудно тебе будет на этом свете. Давай лучше сразу на тот… Иди в кучу!

Это значило – к стенке.

Расстреливали на рассвете у домика обходчика. Пуля пробила Павлу грудь. Сознание его не оставило, он еще настолько владел собой, что притворился убитым. Но не выдержал, застонал, когда с него стали стаскивать сапоги.

 – Добей комиссара!

И стало темно, потом холодно.

Сколько он пролежал среди трупов, он не помнил. До вечера, не меньше, потому что глаза открыл, совсем окоченев, опять при свете каких-то огней. К нему шли люди.

Вылечили его в Москве, в госпитале, где теперь Институт скорой помощи имени Н.В. Склифосовского. Пролежал он там несколько месяцев. Тем временем с бандитизмом на юге России было покончено.

 – Мы с ними и за тебя посчитались, браток! – сказал Гроховскому навестивший его в госпитале Дыбенко.

1922-1928 годы

Биография Гроховского до 1922 года наверняка располагала к нему командование. Однако участников гражданской войны было тогда много, в том числе и в авиации, где он вскоре оказался. Были и куда более заслуженные участники. Так что не только его боевым прошлым объясняется вдруг вспыхнувший к нему интерес московского начальства. Прошлое, наверное, принималось в расчет, но не в первую очередь.

Сведений, почему Гроховский после госпиталя покинул высокий пост комиссара и ушел в рядовые курсанты летной школы, у меня нет, а предположения строить не буду. Своих не буду, но одну догадку – не свою – все же приведу. И специально потому приведу, умышленно, что от нее тускнеет героический ореол вокруг его головы, боюсь, уже засиявший. А нам сейчас, в нынешнее наше переломное время, не ореолы нужны, а правда, наивозможнейшее приближение к правде. Так что прольем нарочно воду на мельницу недоброжелателей главного конструктора, поскольку, если эта догадка верна, если она действительно причина его внезапного, фактически самовольного ухода с ответственной военно-политической работы в строй, это не могло не озадачить П.И. Баранова и политчасть Управления ВВС.

И тогда, значит, перевесить это самовольничанье должны были какие-то весьма основательные соображения в пользу Гроховского.

Спрашиваю, какие соображения перевесили, какие могли перевесить – по логике? Одного, другого, третьего недоброжелателя спрашиваю…

 – А очень просто: личные связи, знакомства вытянули его наверх!

Помилуй бог, какие связи? С Кожановым, с Дыбенко? Что же они раньше не сработали, никуда Гроховского не «вытянули»?.. То есть очень может быть, что того и другого спросили о нем, но едва ли отзывы этих деятелей – только военных, не технических – имели здесь большое значение. Выбирался-то ведь не летчик на должность командира звена в Москве с такой же должности в Новочеркасске, а кандидат в главные конструкторы, на одну из ролей, которые становились решающими в мире. На участие в делах, в международном состязании, где ставками были и жизни участников, и, могло так получиться, судьба страны.

…Суровый комиссар двух побережий бросил комиссарство будто бы из-за того, что от него ушла первая жена, безумно любимая.

Истерика случилась? Если домашняя, между женой и мужем, – это допустимо, это можно себе представить. В жизни всякое бывает. Но чтоб такая!.. Нет, «не в образе» она Гроховского.

Альбом с фотографиями первой жены, обнаружив его в вещах, уже в Новочеркасске, взревновавшая Лида собралась сжечь. Но посмотрела на совершенно несчастного Павла и смилостивилась.

Впрочем, кроме несчастной любви есть и другие вехи из тогдашнего его житья-бытья, не соответствующие представлению о суровом комиссаре и вообще о человеке зрелом. Кажется, что, вынужденный в свое время скоростным образом взрослеть, он потом запоздало наверстал упущенное, превратился из комиссара в обыкновенного парня, шалого, влюбчивого, при этом с героической профессией, помогавшей отмыкать девичьи сердца, и Лидино в том числе.

Зашел он как-то вместе с Лидой в клуб военного городка, в бильярдной напросился на партию, прикинулся любопытным новичком-простачком, раззадорил партнеров. И самого из них насмешливого «сделал» всухую. (Случай этот, по словам Лидии Алексеевны, как раз от Павла и попал в фильм «Возвращение Максима»: киношники знали Гроховского, летчики испытательного отряда при Осконбюро не раз помогали им в трюковых съемках.) Оказалось, что еще в поселке Вязьма Павликов дядюшка-игрок заметил в племяннике эти способности, навострил его в бильярде и потом, по секрету от родителей, возил в дальний трактир, где Павлик «делал» ротозеев – за большие деньги.

В записках и письмах Л. А. Гроховской есть несколько таких эпизодов, видно, навсегда восхитивших в свое время юную Лиду Степанову. Был, например, у Павла уже упомянутый пес Рон, – ну, разумеется, как же иначе, – необычайно преданный хозяину, сопровождавший хозяина вечерами на прогулках с невестой Лидой по набережной в Евпатории. Других таких земля не рождала: пес «…невиданной красоты и странной породы. Помесь хорта с доберманом, рослое животное с широкой грудью, с тонкими ногами и острой мордой. Рон носился по пляжу со скоростью ветра, а иногда застывал на парапете темным силуэтом на фоне зари, стройный и великолепный. Удлиненные янтарные глаза смотрели вдаль загадочным взглядом.

 – Рон и я, вот и вся семья! – грустно шутил Павел».

Однако это невиданной красоты и преданности загадочное животное проявилось еще и животным невиданной драчливости, вообще агрессивности, опасным для людей, так что в конце концов его пришлось подарить какому-то тоже выдающемуся любителю странных пород.

И лошади слушались Павла, как никого другого… На стадионе в Евпатории на показательных выступлениях конников местного гарнизона командир кавалерийской части должен был продемонстрировать сложные прыжки через барьеры. Однако что-то случилось с его рыжей: она разнервничалась, заупрямилась. Командир так злился, что зрителям за него неловко стало.

И тут – Павел! Спокойно спускается с трибуны, просит дать ему рыжую, попытать счастья.

 – Берите чертову куклу, только ничего и у вас с ней не получится!

Получилось, еще как получилось! Медленно, шагом, Павел дважды проехал на ней по кругу, гладя ее, шепча ей на ухо ласковые слова, постепенно ее разогнал – и барьер она взяла «как птица».

И не мудрено. Как все у Гроховского: стоило лишь присмотреться – оказывалось немудреным. Так и в этом случае: в гражданскую он тысячи верст проделал в седле, а джигитовке выучился у казаков и у осетин-кавалеристов во время отдыха войск под Астраханью.

А все же, добавлю от себя, мог бы он и пощадить гордость командира конников в Евпатории, не выставлять его на смех перед зрителями.

То же и в большинстве других случаев с ним. Почти в каждом – смесь лихости, мастерства, одаренности с какой-то тем не менее жесткостью. Не жестокостью, а именно жесткостью. Может, так и надо: чтобы тяжело в ученье, легко в бою, но каково было тем, кто испытал это не всегда прошеное обучение на собственной шкуре? Можно ли ждать от них приятных воспоминаний об учителе?

Доставалось и Лиде. Как-то Павел явился к ней с малокалиберной винтовкой:

 – Будем стрелять в цель!

Для Лиды поставил мишенью папиросную коробку на парапет, для себя – спичку воткнул в трещину парапета, в двадцати шагах. Другой кто спичку эту и не разглядел бы на таком расстоянии, к тому же под вечер, при неярком уже свете, а ему это было вполне подходяще. Зрение у него было такое, что афиши на улицах он читал тоже издалека, вплоть до самого мелкого текста: где афиша отпечатана, в какой типографии.

Отстрелялись, и тогда Павел взял Лидину коробку в руку:

 – Давай теперь сюда!

«И я, идиотина, выстрелила, правда, в самый дальний от его руки угол коробки. А если бы?..»

Да уж если бы… Самокритика здесь уместна, как и критика. Нашел себе пару Гроховский.

«Мне теперь удивительно, что я тогда попала под такое могучее влияние. Я, девочка с характером, каковой меня считали».

На их свадьбу, вечером после уроков, Павел привел гостя, друга, «красивого Виктора Пархоменко», тоже летчика. Свадьбы в то время еще не были безалкогольными. «Вечером мы пошли провожать Виктора и мою подругу Маню: они нравились друг другу. По дороге Виктор с чего-то рассердился и стал палить из револьвера по фонарям. Нагрянул военный патруль – и откуда он только вывернулся! Но Павел в ту ночь был дежурным по отряду, у него даже повязка была на рукаве соответствующая. Он успокоил патрульных, сказал, что сам арестует дебошира. Доведя «арестованного» и его подругу до следующего угла, мы повернули обратно и дошли до пляжа».

Оба хороши, оба героя! Скажи мне, кто твой друг… Один напился, другой, вместо того чтобы дежурить в части, отправился жениться. Павел действовал находчиво, но где была гарантия, что красивый, однако в дым пьяный Виктор не рассердится снова, за следующим углом? И неизвестно, на что или на кого рассердится.

«…Дошли до пляжа. Тут Павел повел себя так вольно, что я не помню, как вырвалась и понеслась по пустой, темной Дувановской домой. А пробежав квартал, услышала выстрел. Ну, думаю, все!..»

Дальше – о чем мы уже рассказали. Слезы, топанье, крик: «Завтра же разведусь!», ошалелый папа с его «все это гораздо, гораздо сложнее, чем тебе кажется»…

Не развелась. Уехала с Павлом в Новочеркасск, учиться поступила много позже, уже в Москве. И дочку родила, хотя кричала: «Не хочу детей!» Но и выучившись, по специальности не работала (архитектором), а осталась помощницей Павла, жила его делами. «Влюбиться в него вовсе не влюбилась», так и не влюбилась, но покорно терпела «дикие припадки» его ревности. «Вероятно, причиной их были два прежних неудавшихся брака, хотя о втором он вспоминал без боли, без чувства своей вины. Но это соображение пришло мне в голову только теперь, а тогда единственное, что несколько облегчало его вину в моих глазах, это что за пятнадцать лет нашей совместной жизни он не только как конструктор, но и как Отелло показал себя удивительно изобретательным: скандалы мне устраивал неизменно оригинальные, ни разу не повторился!»

*

А летчиком Гроховский стал очень хорошим. «Мастером в блеске» называл его командир полка в Новочеркасске одессит В.П. Зимм.

Таких, говорят, не бывает: очень хороших летчиков, не очарованных авиацией.

Тем не менее один такой, значит, был… Я ведь не пишу, что он не любил авиацию. Любил, но лишь как средство, а не как цель. Тоже вероятно, что это ему было дано от природы – летать. Ощущение машины было дано, глазомер, отвага… И самолюбие: иначе как первым он ни в чем быть не мог, страдал, пока не становился. А став первым, обожал устраивать эффекты, часто опасные.

Из рассказов В.П. Зимма – в передаче через третьи-четвертые руки, но в непосредственном исполнении их, видимо, уже никто не услышит:

«…К нам он попал из морского летного отряда. Сплавили они его к нам после того, как на празднике в Евпатории он принялся крутить фигуры высшего пилотажа в десятке-другом метров от земли. Люди там со страху на землю полегли все, как один. Хулиган? Еще бы! Однако же фигуры крутил, голову никому не снес и сам не разбился, – а вы бы так смогли? А-а-а, вы не летчик… Ну так представьте себе такое – силой воображения!»

«…Был за это арестован, но, явившись на гауптвахту, тут же с нее ушел самовольно. Босяк, верно? Вот вы и спросите меня, пожалуйста, почему он ушел, и я вам отвечу: потому что на гауптвахте обнаружились неположенные там клопы! Не подписан еще такой устав, чтобы они там проживали… И охрану раскидал – поэтому давайте сейчас сделаем вот что: вызовем его сюда и вместе полюбуемся, какой из него богатырь Стенька Разин. Нет, уверяю вас, далеко не Стенька! И все же раскидал… Его имели право застрелить? Так тем более!»

«…Уже у нас это было. Гроховский вылетел на задание, когда оно было отменено из-за сплошного тумана, полеты были запрещены. Но ведь там, в месте назначения, его ждали, а предупредить их, что он не прилетит, мы не могли, так как другой связи с ними тогда не имели. Шел он на бреющем вдоль железной дороги, ориентировался по столбам, а встречались мосты – перетягивал через мосты, успевал их заметить. Зрение и реакция у него были прямо какие-то звериные… Что? Чкалов в точно таком же полете врезался? Простите, про Чкалова не знаю, а Гроховский долетел – и это важнее, чем взыскание, которое все же я был вынужден на него наложить. Легкое наложил и устное, без записи, только для порядка и чтобы не поощрять. Понятно, на него я тогда наорал, но вам сейчас признаюсь, для вашей ясности: только для порядка наорал».

«…Звено утопил. Вздумал учить своих орлов сверх программы: повел их к Аксаю и аккуратно так чиркнул, снизившись до предела, колесами по воде. Шасси тогда у самолётов неубираемые были. Орлы за ним – и все попереворачивались. Летчики выплыли, а машины пошли на дно. Их потом подняли со дна, и еще хорошо, что целыми… Теперь скажите мне, что я должен был за это с ним сделать? Правильно, умница! Но через несколько дней попросил его свозить на Аксай и меня, показать, как это можно выдержать сантиметры высоты над водой? И сам увидел, как только чуточку брызг взлетело – -только при кратчайшем и нежнейшем касании колесами воды… А потом мы еще с ним и над лесом прошли, по верхушкам деревьев: сбрили верхушки, домой веточки привезли в стойках шасси»…

Так-то оно так, «мастер в блеске». Но, может, правильно подметил М.Л. Галлай, что в этих рассказах Зимма просматривается его горячее желание сплавить Гроховского также и из своего полка. Очень может быть, потому что дошли до нас эти рассказы от уполномоченного, приезжавшего в Новочеркасск по поручению Баранова, и Зимм, наверное, догадался, что для него это шанс зажить поспокойнее.

Смелый, безумно смелый, слышал я не раз про Гроховского.

Чудно. Безумно смелые люди бывают, но они, мне кажется, даже в тореадоры не годятся, не то что в главные конструкторы.

Или еще говорят: Гроховский умел разумно рисковать… Это, чувствуется, ближе к истине, однако, что значит разумный риск? Умеренный, дозированный, заранее точно рассчитанный?

Я спросил об этом П.А. Ивенсена. Он в авиации с 1925 года, у него многое накопилось за плечами, ему есть с кем сравнить Гроховского. И не только авиаторов он знает: за двадцать лет в тюрьмах, лагерях, в ссылке наработался с железнодорожниками, угольщиками… Узнал и ракетчиков.

П.А. Ивенсен. Очень просто. В нашем деле, опытном, если смелый эксперимент прошел успешно, почти всякий скажет: риск был оправданный, разумный. Если же что-либо случилось – будьте уверены, вам скажут: риск был безумный.

Но вас ведь другое интересует: как определить грань разумного риска заранее, до испытаний?

По-моему, это может быть заложено только в человеке, а не в какой-либо методике. Потому что в методиках содержатся уже добытые знания, опыт, а рискованный эксперимент нужен там, где знаний и опыта не хватает.

Если конструктору предлагают что-то новое, неизведанное, а он говорит: «Я отвечаю за эту машину перед страной и никаких рискованных экспериментов не допущу!» – он прав.

Если он идет на риск – он тоже прав. Но не всегда. Вопрос в том, как он на это идет, с каким настроением. И как встречает непредусмотренные ситуации; кажется, это сказал о Бартини летчик-испытатель Алексеев?

…В тридцать четвертом году, зазывая меня от Бартини к Гроховскому, Боря Урлапов как-то уж чересчур умудренно предупредил меня, что они в своем Осконбюро сильно* рискуют и что поэтому я должен сам себя спросить, готов ли я к такому риску.

Я Борю раньше знал как малого хорошего, способного, вполне скромного, а тут – ну, думаю, заливало! Дорос до зама главного и нос теперь дерет. Да что мы, меньше вашего рискуем, меньше твоего я в этом понимаю, что ли?

А вскоре, уже перейдя к ним, я попал на испытания Бориного Г-31 «Якова Алксниса», первого в мире многоместного десантного планера. Вел его Василий Степанчонок, испытатель экстра-класса, взлетел на буксире за самолётом, на длинном тросе. На самолёте отцепщиком летел Боря.

Набрали высоту, а расцепиться не могут. Оба замка заело, со стороны планера и со стороны самолёта. Видим, делают попытки, крутятся, связанные, и вдруг, не расцепившись, начинают падать: впереди, носом вниз, отвесно, самолёт, за ним на тросе – планер.

Я не выдержал, закрыл лицо руками, а когда снова взглянул вверх, – трос был разорван у самого хвоста буксировщика. Как потом стало известно, разорвал его Степанчонок, проделав какую-то мастерскую эволюцию, «устроив» сильный рывок.

Самолёт сел, из него вылезли, буквально шатаясь, летчик Дубровский и Боря.

Но на этом дело не кончилось. За буксировщиком пошел на посадку планер, а у него с носа свешивался без малого стометровый трос. Как с ним сядешь? И лес вокруг аэродрома стеной, высоту при заходе на посадку надо держать, значит, такую, чтобы не зацепиться тросом за деревья. То есть, пройдя лес, надо было очень круто снизиться, прямо-таки шлепнуться на аэродром. Это и без троса сложно, а с тросом?

Степанчонок опять нашел решение. Выскочив из-за леса, скользнул вправо-влево на крыло, сразу таким образом потеряв высоту,

И – опять ужас! Нет, знаете, такого стечения бед я в жизни более не видывал: свисавший с носа планера трос змеей обвился вокруг высокой трубы теплостанции.

Обвился… и соскользнул, развившись. Планер сел. Но эти несколько секунд – вы понимаете?

Так вот. Три ситуации подряд. Многовато… И во всех трех Гроховский – а я наблюдал за ним черт знает каким боковым зрением, – во всех этих ситуациях Гроховский ни в малой степени даже в лице не изменился. Стоял, приложив ко лбу ладонь козырьком, смотрел – и хоть бы тебе что, казалось.

Ну и выдержка!.. Да, он умел встречать неудачи, неожиданности. Делал все, чтобы их не было, но в сознании и где-то еще глубже, в нервной своей сути, был постоянно готов к тому, что неудачи будут, что в его деле они неизбежны.

И все вокруг ждали, понимали, что неудачи у него будут. Кто со страхом ждал, кто сочувствуя, а кто и со злорадством. Жалобы на него шли, предупреждения, доносы… Предупреждения наверняка в большинстве своем обоснованные. Что на них можно было возразить? Насколько мне известно, упорнее, чем кто-либо, его защищали Тухачевский и Орджоникидзе – и то лишь данной им- властью: «Не мешайте Гроховскому!»

Не это ли теперь называют его связями?

Глава третья

1

До войны, в детстве, я жил в Москве на улице Палихе, пересекавшей соседнюю, заспанную Тихвинскую. Дом наш был большой, из нескольких корпусов, детское сообщество многолюдное и почти сплошь, за исключением одного парня, Авы, Августа, решившего стать прокурором, состояло из любителей техники, особенно транспорта. Такие уж мы подобрались. Но любовь эта была односторонней, потому что в то скудное время даже велосипед считался роскошью. В доме имелся один мотоцикл, «Красный Октябрь». На него можно было сколько влезет смотреть: большую часть времени он не ездил, а сидел на цепи, пристегнутый к ограде газона под окном

у своего владельца, тренера по классической борьбе общества «Крылья Советов», но дотронуться – боже упаси! Иногда тренер в кожаных галифе и сапогах прочищал его, продувал какие-то свистульки, молча кося на нас свирепым глазом, и, если продувка удавалась, уносился в треске и дыме. Был в доме и один автомобиль, вишневая «эмка» поэта Безыменского. Поэт с ней не возился, у него для этого был шофер, а у шофера где-то гараж. Так что рассматривать «эмку» было особо нечего: когда она стояла во дворе, то чистая, сверкающая, запертая. И тоже неприкасаемая: дотронешься – тряхнет током.

Любовь наша к технике выродилась в знание паровозов на соседних Савеловском и Белорусском вокзалах – в знание, конечно, тоже издалека, потому что и от ароматных паровозов нас гоняли, – и в знание автомобилей, катящихся по Палихе, Тихвинской и Новослободской. Причем некоторые автомобили проносились по Палихе регулярно, в том числе длинный, теперь уж не вспомню, не то «линкольн», не то «роллс-ройс», с флажком на радиаторе. И еще было – тоже недозволенное прямо, но и прямо не запрещенное проникновение на забытую, видно, свалку технического хлама на чердаке и отчасти прямо во дворе дома три на Тихвинской, соседнего с нашим. Валялось там много чего: токарные и сверлильные патроны, сварочные головки, ржавые короба и прочие конструкции явно небытового происхождения, однажды попался и был поделен аккуратный штабелек истлевших картонок с припоем и канифолью. Из припоя один из отцов помог нам отлить тяжелые наганы: выкрашенные в черный цвет, они не отличались от настоящих. Канифоль же была хороша тем, что, если натереть ею пальцы и слегка дернуть потом этими пальцами девчонку за платье, звук получался, как будто платье разорвалось.

То ли «роллс-ройс», то ли «линкольн» был Гроховского. Лидия Алексеевна назвала его ежедневный утренний маршрут: с Колхозной площади, где они жили, мимо театра Красной Армии, по улице Достоевского, Палихе, Лесной и на Ленинградское шоссе.

 – Я тоже ездила с ним в бюро и, наверное, видела вас на Палихе. Вот бы знать! – бывают же такие пересечения…

Да, действительно Лидия Алексеевна до конца оставалась настоящей женщиной, мечтательницей, несмотря на пережитое. Говорила: «Павел взял бы вас в ЭОЮЛ!»

Нет, не взял бы, он туда других брал: не просто уличных мальчишек, а из колоний.

ЭОЮЛ – это военизированный Экспериментальный отряд юных летчиков при их институте. С формой, звездами, голубыми петлицами, золотым шитьем и всем остальным, что положено. И созданный вовсе не из шефской «любви к детям», не для того, чтобы перевоспитывать покатившихся по наклонной плоскости подростков, а по расчету, в собственных институтских и государственных интересах. Гроховский сам пришел к этому, затем убедил Алксниса (в то время уже командующего ВВС РККА) и секретарей ЦК комсомола, что летную профессию, которая в самом деле сродни цирковой, надо, как и цирковую, осваивать с юных лет, когда и мозги и руки наиболее восприимчивы к такой науке. Ему возражали, но в конце концов решились:

 – Ладно, пришлем вам для опыта хороших ребят…

 – Нет, не надо хороших, – нам нужны трудные!

Словом, Алкснис подписал бумагу руководству знаменитой Болшевской коммуны для беспризорных, что просит помочь комдиву Гроховскому подобрать среди воспитанников коммуны несколько таких, которые подойдут для «исключительной важности и сложности опыта, имеющего большое значение для подготовки авиационных кадров». Об этом же попросил болшевское начальство Косарев, и отряд был создан. Вначале маленький, всего из четверых парнишек от двенадцати лет до пятнадцати, но весьма самостоятельных, с большим беспризорным стажем, имевших уже в колонии по два-три побега. В учение их Гроховский отдал летчику-испытателю Терентию Маламужу, склонному к возне с малолетками, под общую отеческую опеку – сотруднику института, участнику гражданской войны Остапу Никандровичу Нежилу: учлеты стали называть его дядькой Остапом. Учили их на «аврушке» У-1, надежной, прошедшей многолетнюю проверку в летных школах и в то же время строгой, не прощавшей грубых ошибок. С первого же раза, в первом же полете с учлетом Маламуж крутил на ней фигуры под визг мальчишки от восторга и ужаса.

А через год ученики летали на ней уже самостоятельно, с Маламужем в задней кабине, но в управление он почти не вмешивался, просто был наготове. «Все было на полном серьезе, – рассказывает О. Н. Нежил. – Маламуж отмечал, что мальчики необыкновенно сообразительны. Иной взрослый парень за пять часов не поймет того, что они усваивают за несколько десятков минут. У ребят «кошачьи» мягкие движения, они не зажимают ручку, быстро обнаруживают крен, у них какое-то птичье чутье».

Срыв в воспитании случился всего один; ожидали, что их будет больше, намного больше. И то не срыв, а так… эпизод местного значения. Отряд только что был тогда создан, парнишки еще не успели отрешиться от своего гражданского прошлого и однажды ночью залезли в гараж института, принялись там, в гараже, кататься на «газике», принадлежавшем самолётному отделу. Разумеется, поколотили, помяли «газик» о стены, а уж заодно отвинтили от него все, что приглянулось, что сумели отвинтить.

Гроховский присудил: каждый, кто спер какую-нибудь деталь, должен привинтить ее обратно, чтобы все стало, как было, но при этом должен ее изучить, понять ее назначение. Тот, кто раскатывал на «газике», бил его о стены, должен вмятины выколотить, подварить, подпаять и окрасить. И всему отряду предстоит сдать зачеты по выполненной работе. Кто сдаст лучше, тот раньше прыгнет с парашютной вышки.

Такая вот насаждалась у Гроховского педагогика. И не только детская. Однажды Урлапова догнала в Ленинграде, куда он уехал в командировку, телеграмма: срочно, к утру следующего дня, вернуться в Москву. Билет на тот же день достать не удалось, и, зная своего шефа, его отношение ко всякого рода «объективным причинам» невыполнения приказов, Урлапов поехал на «Красной стреле» зайцем. Его поймали, штраф с него содрали и высадили на ближайшей станции. Пришлось ему, – он только попробуй, не вернись!- – дождавшись, когда «Стрела» тронулась, снова в нее впрыгнуть, в другой вагон. И опять вышло то же самое: попался Урлапов; после чего контролеры стали уже специально за ним следить, охоту на него устроили. Как он их ни уговаривал, какими бумагами ни размахивал, его снова и снова хватали, штрафовали, высаживали. Мелкой властью наслаждались. Деньги у него все иссякли, в Москве его сдали железнодорожной милиции, она и доставила его на работу под конвоем, чтобы выяснить, «тот ли он, за кого себя выдает», и взыскать неуплаченный штраф.

Штраф был тут же вынесен в проходную, отдан конвоиру, все прежние Урлапову возместили и приказом объявили ему благодарность за образцовое выполнение приказа. А затем, только уже с глазу на глаз, Гроховский влепил ему устный выговор – за недостаточную находчивость, за то, что Урлапов затеял с контролерами унизительную игру в кошки-мышки, вместо того чтобы ехать достойно, на крыше вагона.

Не знаю, кому еще из главных конструкторов пришло бы в голову требовать такое от своего заместителя. Перебираю наиболее самобытных: Туполев, Ильюшин, Антонов, Бартини, Курчевский… Пожалуй, что Курчевский. Но и тот сам приехал бы хоть на крыше, хоть на буфере, но заместителя своего или вообще кого-либо из сотрудников КБ, если бы тот не решился так ехать, едва ли стал упрекать. Так мне думается.

И с Титовым тоже. Когда организовывался конструкторский отдел НИИ ВВС, Гроховский приказал Титову привинтить к петлицам вместо положенных тому двух кубиков две шпалы. То есть, переведя на нынешние воинские звания, произвел Титова из лейтенантов в майоры. А себе вместо трех кубиков привинтил три шпалы – себя сам произвел в подполковники. Пока отдел временно размещался в Управлении ВВС, где полно и шпал, и даже ромбов (ромбы в петлицах соответствовали нынешним генеральским звездам), новых подполковника и майора никто не замечал, но, когда отдел переехал на Центральный аэродром, заметили. Первым – Титова и велели ему немедленно вернуться в прежнее состояние и то же передать Гроховскому.

 – А я, твой непосредственный начальник, – сказал Гроховский, – приказываю: носи шпалы!

И после еще нескольких продёров «на басах» самовольно привинченные шпалы утвердили задним числом. Правда, тогда с этим было несколько проще, чем теперь: знаки различия в те времена давались в соответствии с должностями, но и тогда право их носить получали, а не захватывали.

Спрашиваю Титова, как им сошло с рук это самоуправство. Он доволен: да, были люди в наше время… И навспоминавшись, нарадовавшись, что они не нам чета, посерьезнел:

 – А что, вы полагаете, не прав был Павел Игнатьич? Тогда подумайте: ну кто в армии – я имею в виду, кто из армейского начальства, с которым нам сразу же пришлось иметь множество дел, а то и собачиться, –

всерьез принял бы главного конструктора – лейтенанта? Да его вмиг по стойке «смирно» поставили бы! Ильюшин, вон, Сергей, когда в главные вышел, два ромба носил…

И флажок на капоте своего «линкольна» Гроховский прикрепил не просто для украшения. Флажок, как известно, положен посольским автомобилям, которые милиция не останавливает, – так вот чтобы и Гроховского не останавливала: он занят не меньше и тоже спешит! На посольских ставятся маленькие государственные флажки, на его машину приделали с эмблемой воздушно-десантных войск, с парашютиками и самолётиком, – но ведь это поди еще разгляди на скорости… На то и был расчет.

2

Неизвестно, что хуже: страсть поклоняться «гениям» или страсть презирать «дураков» и «мерзавцев». А также страсть объединяться, растворять свое «я» в «мы».

После войны замполит полка отборной дивизии истребителей (в обиходе ее называли парадной, командовал ею В.И. Сталин) читал своим офицерам лекцию о разгроме немцев под Москвой. Обрисовал обстановку перед битвой, ужасную для нас. Буквально во всем перевес у немцев. Что было делать?

 – И тогда Верховный главнокомандующий, председатель Государственного комитета обороны Иосиф Виссарионович Сталин напрёг свой гений…

Слушали его в числе других летчиков также участники этой битвы – и верили. Верили вопреки тому, что сами видели.

Выступая по телевидению, академик П.Л. Капица однажды сказал, что наука интересна только неожиданностями: неожиданно были открыты сверхтекучесть, сверхпроводимость… А то, что ожидалось, что включалось в планы, – в большинстве своем тривиально.

И думаешь: кто же в таком случае планирует тривиальности, неинтересную науку? Дураки, не иначе. А кто открывает неожиданное, сверхтекучесть и сверхпроводимость? Гении. А посредине кто в науке?

Мы говорили про удивительные научные прозрения Данте, Ариосто, Кампанеллы… Их изучают, и слава богу, что изучают, хотя практической пользы от этого пока мало. Ясно только то, что и раньше было ясно: Данте, Ариосто, Кампанелла – гении! Не то чтобы совершенно ясно было, поскольку их больше «проходили», чем читали, но в это опять же верилось, и душа была спокойна: нам до них далеко.

Или случай поближе к нам, по крайней мере во времени, – потрясающие строки Андрея Белого, написанные в 1919 году: «Мир рвался в опытах Кюри атомной, лопнувшею бомбой на электронные струи невоплощенной гекатомбой». Вот бы разобраться, какое за этим стояло знание, на чем, возможно, было основано это предвидение? И архивные материалы об Андрее Белом, наверное, целее, чем о Данте, так что работать по ним было бы легче…

Нет. Эренбург пишет: «Может быть, такие обмолвки связаны с природой писателя?» То есть, надо понимать, не всякого писателя, а гениального. Ну и что? Гений, согласиться с этим – и все?

Но дело не только в недоумениях. Вот одна из многих легенд о Туполеве. Его опытный торпедный катер АНТ-4 не развил на мерной миле положенную максимальную скорость. Бились с ним, бились моряки – ничего не получалось. Вызвали Туполева. Приехал Туполев, велел поднять катер из воды, снять с него винт, постучал по лопастям молотком, подогнул их на глазок – и катер после этого даже превысил заданную максимальную скорость.

Мне прислали письмо: как вы смеете называть этот случай легендой? Да о нем вон там-то и там-то пишут как об истинном происшествии в жизни нашей гордости – Туполева!

А потому смею, что, как выяснилось, Туполев действительно попросил поднять недодававший скорости АНТ-4 из воды на свет – и все увидели, не один Туполев, что дно катера обросло ракушками и водорослями, что одна лопасть винта побита о камни. Далее выяснилось, что двигатель дымит – поршневые кольца давно пора было сменить, что винт бьет и, наконец, что в баки залит не тот бензин, не с тем октановым числом.

И тогда халтурщики, уруливая от возмездия, поставили завесу из восхищений: только Туполев, только он мог так вот взять да и подогнуть лопасти винта молотком, безо всяких там ваших ученых расчетов! А нам уж где уж! – мы при гении просто служители-исполнители, тупые, есть такой грех, зато преданные…

3

Неожиданности в истории науки иногда выстраиваются в цепи ассоциаций. Такая цепь может завести очень далеко. Но если по ней не пройти, надо будет удовольствоваться тем, что интересующая вас неожиданность – это просто «обмолвка гения» или случай, выпавший из закономерности.

Возможна ли была стрельба из наземной трехдюймовки с бомбардировщика ТБ-1?

И. И. Лисов (напомню: автор книги «Десантники», генерал-лейтенант, в прошлом – заместитель командующего воздушно-десантными войсками) впервые об этом слышит:

 – А Бойцов утверждает…

 – Матвея Васильевича я прекрасно знал, он слова зря не проронит. Раз пишет, значит, из чего-то стреляли. Но ни в коем случае не из обычной трехдюймовки, ее ставить на самолёт бессмысленно!

То же самое отвечают в артиллерийской академии, в МВТУ, в Институте военной истории… Везде одно:

 – Да вы что! Да при выстреле из обычной трехдюймовки отдача – не меньше двадцати тонн. Пушка либо отвалилась бы от крыла, либо самолёт в другую сторону полетел бы от такого толчка, либо, вы правильно говорите, развалился бы на части!

Однако мне показывают фотографии: полевые 76-миллиметровые пушки в крыле ТБ-1. Как раз это, по словам И. К- Костенко (тоже напомню: аэродинамик и историк авиации, кандидат технических наук), и обозлило Туполева, причем справедливо обозлило, – его замечательный самолёт «испортил неграмотный Гроховский».

Еще фотография: другой туполевский бомбардировщик, тяжелее, четырехмоторный ТБ-3, уже с тремя полевыми трехдюймовками, двумя в крыльях и одной в носу фюзеляжа.

Ничего не понимаю… Может, Гроховский «портил» самолёты лишь на земле, прикидывал, как на них разместятся пушки, а в воздух их все же не поднимали, не стреляли из них?

Как же тогда Бойцов пишет, что стреляли, он сам слышал и видел?

Артиллеристы предложили такую версию: опытные стрельбы в воздухе проводились, но, наверное, снарядами с уменьшенным пороховым зарядом. Дальность стрельбы получалась не та, зато и отдача не та… Только зачем Гроховскому понадобились тяжелые, громоздкие пушки, если они ослаблены?

Вторая версия: самолёты «испортить» Гроховский хотел, примеривался «испортить», но, вовремя увидев, что ничего хорошего из этого не получится, переключился на ракеты. Ими и стреляли с ТБ-3. Потому и главный прочнист Осконбюро А.Ф. Епишев ничего об этом не знал: конструкцию самолёта не пришлось менять, усиливать, так как ракеты сходят с направляющих мягко, без отдачи.

Нет, эта версия тоже не годится. Не мог М.В. Бойцов спутать пушки с ракетами. Если бы он писал свои мемуары тогда же, по горячим следам, в этом случае он еще мог бы нарочно назвать ракетные пусковые установки пушками из-за секретности, а через тридцать с лишним лет (воспоминания Бойцова датированы 1967 годом) – какой там секрет! Все давным-давно рассекречено.

Выходит, полковник М.В. Бойцов, человек не случайный в армии, весьма ответственный в своих утверждениях, видел что-то такое, чего быть не могло?

Маловероятно. То есть попросту невероятно! Что-то наверняка было…

Ищу в литературе: кто у нас в начале 30-х годов занимался стрелково-пушечным вооружением самолётов? Кто мог иметь отношение к делам Гроховского? Но не в литературе, а в собственных записях нахожу несколько рассказов Бартини о Курчевском Леониде Васильевиче, «пушкаре», начальнике Особого технического бюро Наркомтяжпрома.

Как же я сразу-то о нем не вспомнил? С Бартини мы говорили большей частью о тех, кого он намеревался показать в своей киноповести; причем, как правило, его герои либо впрямую были взаимосвязаны работой и судьбами, либо по-человечески походили друг на друга, характерами. (Отсюда, он считал, и сходство их судеб в значительной мере.) И Гроховского он собирался туда ввести. А из оружейных конструкторов – двоих: Курчевского и болгарина Христо Николова Спасова, насколько мне известно, оружейника не авиационного.

Звоню П.А. Ивенсену. Неудача. Ивенсен, работая в Экспериментальном институте, ставя на свой Г-38 и пушки и пулеметы, фамилию Курчевского никогда от шефа, то есть от Гроховского, не слышал. Звоню А.Ф. Епишеву. То же самое, не слышал.

Снова углубляюсь в записи рассказов Бартини о Курчевском – разрозненных, с долгими перерывами, отступлениями, как все рассказы Роберта Людовиговича – и вижу, что, если бы не углубился, кусал бы себе потом локти. Сходство характеров Гроховского и Курчевского очевидно. И судьбы их очень похожи. Как военный конструктор Курчевский возник в те же годы, что и Гроховский. Чуть раньше. Тот и другой были найдены в провинции, вдали от каких-либо центров научно-технической мысли, то есть проявились самобытно. Того и другого решительно поддержали Реввоенсовет и Наркомтяжпром вопреки весьма основательно выглядевшим сомнениям некоторых ведущих деятелей науки и техники. А так как обоим помогал прежде всего Тухачевский, то, по-видимому, и средствами, способами помогал одинаковыми.

И, наконец, тот и другой дали Красной Армии оружие, которого ни одна армия в то время не имела, над которым, судя по всему, никто в мире тогда как следует еще не задумывался. К сожалению, дали ненадолго.

Воспользуюсь этим также для самооправдания. После одной журнальной публикации о Гроховском меня упрекнули: вы, сказали мне, все же преувеличиваете внимание высшего командования РККА и чуть ли не правительства к Гроховскому. Не могло такого быть, свет клином на нем не сошелся!

Правильно, на нем одном не сошелся. И Курчевский – этому подтверждение: к нему командование РККА и правительство тоже были «преувеличенно» внимательны.

Поэтому я сейчас попробую высветить их совместно, хотя бы частично осуществить замысел Бартини. То, что не вполне ясно в Гроховском (документов не хватает), можно увидеть и показать через Курчевского (о котором тоже документов не хватает, но иногда по другим неясностям). И наоборот.

4

В 1924 году в Соловецкий концлагерь прибыла большая партия осужденных специалистов из Москвы. Старшим у них – не по возрасту, а по естественному праву самого умелого и самого к тому же неунывающего – был богатырского сложения бритоголовый «озорник». Так его прозвали спутники. Лагерные порядки тогда были еще буколические в сравнении с подступавшими, поэтому «озорник» немедленно и тоже безо всякого на это мандата вмешался в запущенное хозяйство острова. Назначение же на высокую по местным условиям должность, вроде должности главного инженера, помощника коменданта, состоялось через некоторое время просто как бумажное закрепление и без того сложившегося положения вещей. Леонид Васильевич Курчевский и впрямь знал дело: еще с войны запутанные бесчисленные соловецкие «вопросы» стали при нем быстро распутываться.

Была на острове небольшая электростанция – вот уже лет пять как замерла, запаутинела. Была давно бездействовавшая механическая мастерская, была вечно запертая кузница с кузнецом из монахов. Его вконец уходил молитвами другой монах, схимник, ста десяти лет от роду. (Когда в 1920 году Соловки сделали концлагерем, а чернецы ушли в Валаам, старик с разрешения новой власти остался в своей печоре-землянке. При нем, чтобы его обслуживать, архимандрит велел остаться кузнецу.)

Курчевский в несколько дней с явного, хотя и молчаливого согласия молодого монаха подобрал для схимника другого служку, и вскоре кузница выдала первые гвозди и топоры. Стали оживать промыслы – рыбный, тюлений, для чего были срочно отремонтированы лодки и снасти. Нашлись среди местных жителей и приезжих специалистов плотники, слесари, парусные мастера… Кто чего не знал, шел к Курчевскому, и решение появлялось. Заработала электростанция, слабосильная, но лиха беда начало. Это так встряхнуло коченевших в нужде островитян, вольных и заключенных, что Курчевскому привезли в подарок из Кеми двустволку и разрешили ему свободно охотиться на всей территории Соловков. А главное – не слишком-то приветливые аборигены уверовали во вновь привезенного умельца: отныне все, что решал он, само собой признавалось правильным и неотложным.

Те, кто его знал, с кем мне еще удалось встретиться, почти слово в слово повторяют, что его мгновенно выводили из себя, прямо-таки бесили жалобы на слабости человеческие, на все эти привычные «устал», «трудно», «где я возьму?», «не получается»… Так это было или только впоследствии говорилось ради красного словца, но, по-видимому, он действительно знал, умел и еще – успевал гораздо больше, чем кто-либо другой. Кроме разного рода относительно мелких поделок, вроде, например, генератора, использующего энергию слабых и медленных течений (у жены Курчевского Марии Федоровны сохранилась фотография: Курчевский держит в руках это устройство; на обороте его рукой написано, еще можно было разобрать: «…для получения электричества от малых ручейков»), – так вот, кроме разных мелких поделок он восстанавливает на острове транспорт, железную дорогу, пускает по ней паровоз с двумя вагонами, строит рыболовецкую флотилию из лодок своей конструкции, особой, не боящейся сжатия льдами. На берегу вырастает целая верфь. Для сообщений с материком в трудное время года – примерно с ноября по май, когда Белое море сплошь покрыто дрейфующими льдами, он делает моторную лодку С-1 повышенной проходимости, способную проскакивать, юзом проноситься по небольшим льдинам, и настолько легкую, что через большие ледяные поля ее можно было перетаскивать волоком. И сжатие льдами ей тоже не грозило: Курчевский так подбирал или, может, рассчитывал обводы своих северных лодок, что из ледяных тисков они выскальзывали.

В Двинской губе, году в двадцать пятом, лодка С-1 выдержала жестокое испытание вместе с конструктором и командой: в бурю, зимой, когда в Архангельске, откуда они возвращались, ветер посрывал крыши с домов. Лодку несло среди льдов неизвестно куда, никто ничего не видел, снег все застилал, бил в лицо. Льды сталкивались, лопались, дробились, поднимались из воды, но лодка всякий раз успевала проскользнуть между ними или выскочить наверх, и ее тут же оттаскивали от дыбом встающих торосов. Кончилось горючее; последние литры бензина оставили, чтобы растапливать лед и снег для питья, а ненужный больше мотор, облегчая лодку, сбросили за борт…

Через неделю еле живое суденышко, но все же державшееся на плаву, прибило к погасшему маяку, к островку без людей. Под каменной башней маяка заносило снегом груду пустых консервных банок. Жестяными накладками, вырезанными из банок, скрепили ослабевшие швы лодки, дождались погоды и под парусом вернулись домой.

Из пяти человек команды погиб один – доктор. Решил, что слишком устал, прилег отдохнуть на вахте, заснул, замерз.

Что значит «решил»? Может, и правда смертельно устал, изнемог? Может, зря такие слова ненавидел Курчевский?

Не знаю. Идеальным я его, как и Гроховского, изображать не собираюсь. Могу лишь привести один из «топляков» профессора Титова. Пациент у хирурга, страдая от боли, крикнул: «Лучше сдохнуть!» – и тогда молоденькая, но успевшая всякого навидаться на своей работе медсестра мгновенно и, ничего не скажешь, жестко осекла беднягу: «А вот уж это – как захотите!»

Кстати, Гроховский тоже терпеть не мог «объективные причины», принципиально.

Много лет спустя, став главным конструктором в совсем другой области техники, Курчевский вернулся к идее полярной лодки-вездехода. Его С-2 с мощным авиационным мотором, с воздушным винтом, готовилась для перехода к Северному полюсу. Но Курчевскому мало было сделать лодку – вести ее к полюсу он собирался сам. И имея уже некоторый опыт таких переходов, беломорский, хорошо представляя себе, что его ждет в пути, он пишет о задуманной экспедиции научно-фантастическую повесть для детей.

Повесть была принята, отредактирована (редактор – поэт и видный в то время деятель детских издательств Н. Венгров), после 1937 года пропала и пока не найдена. Мы ее не знаем, но, наверное, там был какой-то центральный герой, смельчак и эрудит, умелец, у которого любое дело в руках спорится, как у героев Жюля Верна.

Едва ли в повести для детей можно было обойтись без такой фигуры, немного наивной с точки зрения взрослых.

Дело в том, однако, что Курчевский сам сильно смахивал на такого героя: тоже никому не поручал «исполнение», себе оставляя только сферу идей, – по крайней мере, вместе с исполнителями непосредственно, головой и руками участвовал во всех этапах работы по любой теме… «Курчевский? Главный? – обрадованно переспросил меня один бывший механик опытного артиллерийского полигона. – Как его не помнить! Придет к нам, бывало, на позицию, скинет пиджак, рубашку, до майки, и не видать среди нас – где он, а где кто!»

Таким он и остался в памяти соратников. Опять же я вовсе не хочу сказать, что это обязательная или пусть желательная норма, чтобы главный конструктор влезал в комбинезон, копался в моторах, сам испытывал вездеходы, становился к пушке на место наводчика, заряжающего, чтобы, сваленный усталостью, засыпал прямо на земле, сунув голову в тенек, под багажник автомобиля… Но Курчевский был таким.

И Гроховский был таким, буквально один к одному. Брался за все, что вдруг привлекало его внимание, после работы запирался дома, чертил, рассчитывал конструкции, не имевшие никакого отношения к воздушному десанту. Законченные, эти проекты валялись потом у него в шкафах. «Зачем ты ломаешь над ними голову? – упрекала его Лидия Алексеевна. – Строить ты их не будешь, они только мешают твоей основной работе!» И для детей Гроховский писал, главным образом в «Технику – молодежи». Хотя не повести, но статьи писал… Их множество найдено сейчас в подшивках журнала предвоенных лет.

…Озорным Курчевского тоже называли правильно. Энергии у него с избытком хватало и на дело и на озорство: на друзей, на охоту, на катера, автомобили, собак, ружья (он и сам их конструировал), розыгрыши, путешествия. Он писал научные труды и рассказы про охоту, печатался в изданиях артиллерийской академии и в журналах «Еж» и «Мурзилка», так что научно-фантастическая повесть – не первый его опыт в художественной литературе. У себя дома в Москве он поселил молодого медведя с Кавказа, любил померяться с ним силами по утрам… Давал прозвища направо и налево и не обижался, когда сам их получал; степенная домработница его друзей, Глухаревых, называла его, совсем не степенного и невыносимо для нее шумного, мордастым: «Там к вам опять этот мордастый явился!» Он мог, так сказать, вполне профессионально прикинуться в развеселой компании пьяным, ловеласом – смеха ради, потому что не пил и не курил никогда, а с женой не расставался ни дома, ни на работе, ни в отпуске: она была его секретарем, мажордомом, шофером, посыльным, охотилась с ним на волков и следила, чтобы он, когда его вызывают в Кремль, отправился туда в приличном костюме, а не как есть – в комбинезоне и в кепке, повернутой козырьком назад…

И у Гроховского Лида была во всем ему помощницей: ездила с ним на маневры и испытания, прыгала с парашютом, покорно просыпалась в любое время ночи, разбуженная, чтобы обсудить только что возникшую у него идею. Однажды Малынич прибежал к ним, тоже обуянный внезапной замечательной идеей, и, только подойдя к дому в Колобовском, спохватился, что ведь ни свет еще ни заря! Но оказалось, что Гроховские давно на ногах, вернее, на коленях: ползают по полу, что-то вычерчивая на большом листе ватмана. И спиртное Гроховский не переносил, кроме виноградного вина… Вот только курил безостановочно и шумным не был. И домработница Лена его ревниво обожала.

– Лена, – просит ее Лидия Алексеевна, – сейчас ко мне подруги придут: поджарьте нам, пожалуйста, яичницу.

 – Не могу, яичница Павлу Игнатьичу на обед, он ее любит.

 – Тогда картошку…

 – А она Павлу Игнатьичу на ужин.

 – Ну хоть бутерброды дайте с колбасой!

 – Чайную дам, а любительская осталась только Павлу Игнатьичу на завтрак…

…Заслуженный изобретатель РСФСР С. Д. Богословский пишет, как в 1919-1924 годах Курчевский руководил мастерской-автолабораторией при Комитете по делам изобретений. «…Трудно было определить границу между домом и автолабораторией. Просторная квартира в несколько комнат была загромождена частями автомобилей, баками, автопокрышками, приборами и инструментами вперемешку с эскизами, книгами и самыми разнообразными ружьями – от шомпольных до штуцеров Голанд-Голанд для охоты на слонов… Приветливые охотничьи собаки дополняли эту несколько сумбурную обстановку в доме, всегда наполненном многими людьми…» Постоянно и запросто приходили в этот дом двигателист, будущий академик Борис Сергеевич Стечкин, авиаконструктор Александр Александрович Архангельский, аэродинамик Владимир Петрович Ветчинкин, хирург Сергей Сергеевич Юдин, будущий генеральный конструктор авиадвигателей Александр Александрович

Микулин, красавец, употреблявший косметику и волосяную накладку, десятки других ученых и инженеров, некоторые уже тогда вошли в славу, некоторых она только еще ждала.

Покрышкой рыжей плешь накрывши

И наведя на брови мат,

С утра не евши и не пивши,

Спешит Микулин на Арбат..,

Просторная квартира на Арбате, 31, была как бы центром коммуны работников автомастерской. Иные там просто жили подолгу, пока не устроятся, иные только столовались от случая к случаю и ночевали, но все это без подробных денежных расчетов, общим котлом. Время было известно какое: война, разруха, на бесперебойное снабжение, даже на регулярную выдачу зарплаты в комитете рассчитывать не приходилось. И Курчевский предложил организовать при мастерской «материально-производственную базу», а попросту подсобное хозяйство в Переславле-Залесском. Своя картошка, овощи, мельница для тамошних крестьян (два фунта с пуда в пользу владельцев мельницы плюс отходы – на корм скоту), рыбная ловля и дичь – и опытная мастерская в Москве была сохранена. Кроме того, заказы, договорные работы на сторону, одним словом, хозрасчет, и в результате в это трудное время, о котором В.И. Ленин писал: «Вся соль теперь в практиках и в практике. Найти людей – деляг (1 из 100; 1 из 1000 коммунистов, и то еще дай бог); превратить наши декреты из грязной бумаги (все равно, и плохие и хорошие декреты) в живую практику – в этом соль»[21], – Курчевский и его маленькая коммуна создают:

несколько автомобилей, собранных из разноплеменных агрегатов. Немецкий кузов и шасси соединяли с американским мотором, американский грузовик – с немецкой коробкой передач и французским мотором и так далее. Тут, собственно, важна была смелость, пример инициативы и, верно, делячества, потому что каждый завод тогда производил что мог, из какого найдется сырья, а готовых технологий, указаний, применимых в сложившейся обстановке, почти не было. Курчевский делал комбинированные автомобили для собственных нужд мастерской, а потом по его стопам пошли другие предприятия;

горючее, вместо отсутствовавшего бензина, – так называемую ханжу. Смесь эфира со спиртом-сырцом. Это был уже рецепт: ханжа распространилась по автохозяйствам; а у Курчевского на ней работали и автомобили, и мотор мельницы в Переславле;

эмульсию для шин: она затягивала в автомобильных шинах проколы и пробоины. Эмульсию заливали в камеры. Осенью 1922 года на Ходынском поле в Москве военная комиссия стреляла из винтовок и револьверов по колесам пробегавшего мимо нее полугрузовика – это были испытания. За рулем сидел Курчевский. Грузовичок с простреленными шинами делал большой круг, выбирая кочки, грязь, колдобины, возвращался, получал новые пробоины, и так несколько кругов, с разной скоростью;

аэромобиль – комбинацию шасси и управления «даймлер-бенца» и авиационного мотора с толкающим винтом сзади. Курчевский носился на этой комбинации по Москве, пугая извозчиков и выдувая на прохожих воду из луж. За езду по городу без разрешения и без номера насиделся под арестом, а комбинацию пришлось перегнать в тихий Переславль, на базу;

новый вариант аэромобиля – в виде большой трубы, в которой вращались воздушные винты. Рассчитал систему профессор В.П. Ветчинкин из ЦАГИ;

в содружестве с С.Д. Богословским – проект крылатой торпеды с ракетным двигателем: первый шаг в сторону боевой ракетной техники. По замыслу торпеда должна была лететь низко над водой по расходящейся или сходящейся спирали, прочесывать густо всю площадь, с тем чтобы на одном из витков непременно встретить цель;

…и модель пушки с усовершенствованным дульным тормозом. Дульная часть ствола пушки заканчивалась специальной камерой с боковыми отверстиями-соплами: пороховые газы, вырываясь из ствола вслед за снарядом, истекали из сопел в обратную сторону, назад, и при удачном подборе элементов камеры отдача заметно уменьшалась. Изобрел дульный тормоз не Курчевский, он только хотел выжать из него все, что удастся.

Каждая из этих работ и любопытна и полезна, но ни одна все же не поднимается до того, что можно назвать блистательной идеей, озарением… Не что-либо выдающееся, а скорее число интересных находок, разработок говорило о возможностях конструктора, притягивало к нему, собирало вокруг него таланты. Но сам он, как уже сказано, не бросал на полпути ни один мало-мальски стоящий замысел: это было противно его жадной до дела натуре. Многое изменилось для него потом с годами; Курчевский стал во главе опытного завода, особого конструкторского бюро, фактически во главе целого проектного института, как и Гроховский, и все равно наряду с основными объектами большого оборонного значения он по-прежнему строит глиссеры, катера высокой проходимости, переделывает легковушку ГАЗ-А в трехосный вездеход на колесном и гусеничном ходу, конструирует охотничьи ружья, карабины, новые патроны и пули, задумывает систему (и на их опытном заводе делают ее действующий макет) централизованной регулировки уличного движения в Москве, будущую «зеленую волну»… Это была и щедрая, безоглядная трата сил, и в то же время своего рода гимнастика, отработка великой инженерной благодати: умения взять голую идею и довести ее до так или иначе действующего образца, модели. Любым умозрительным сомнениям, возражениям, как бы они ни были авторитетны, Курчевский противопоставлял то, что можно увидеть, ощупать, измерить, испытать…

Другое дело – чего это ему стоило. Ведь были же для сомнений какие-то основания, возражали ему не сплошь ретрограды, консерваторы. Но сам он, повторяют мне вновь и вновь, словно никаких сомнений не знал, страха не ведал, а некоторая его эксцентричность, нервозность – ее тоже, видимо, надо объяснить его удивительной, через все края бьющей энергией. Остановить его, заставить оглянуться, тем более повернуть вспять казалось абсолютно невозможным, да и опасным. Попробовал было авиаконструктор Григорович однажды, к тому же по не очень значительному поводу, – и вышла из этой попытки такая ссора, что разнимал их Орджоникидзе. Мало у кого хватало выдержки и просто желания вести с Курчевским какие-либо переговоры – непосредственно с ним вести… Может быть, и Гроховский этого избегал: именно из-за большого сходства их характеров взрыв мог получиться почище, чем с Григоровичем. Конструкторы терпеть не могли, когда Курчевский заявлялся к ним в их тихие залы. «Он все карты нам путал! Его самого идеи захлестывали, и нам он все решения подряд браковал, предлагая все новые и новые, неожиданные, – и в КБ план горел… Он куда лучше чувствовал себя в цехах, со слесарями, монтажниками. Были у нас на сборке такие виртуозы: они его на лету понимали, с голоса, и тут же делали все, что он просил, без чертежей, – и он там с ними вертелся, целыми днями не выходя…»

Как сейчас установлено, это было в конце 1926-го или в самом начале 1927 года поздним холодным вечером, когда население острова давно спало.

Человек десять из доставленных на Соловки вместе с Курчевским – бывшие сотрудники автомастерской на Арбате и с ними кузнец-монах осторожно вынесли из ворот квадратной башни, ближайшей к берегу, две железные треноги, тяжелый ящик на перекладине, сварную ферму с тягами на шарнирах и длинный парусиновый сверток.

Треноги установили у самой кромки льда, придавив их лапы валунами, к верхушкам приболтили перекладину, а к ней подвесили на тягах ферму-люльку. Получились качели.

Курчевский и начальник лодочной станции Борис Эккорев развязали тесемки на свертке, вынули из парусины тускло заблестевшую трубу с раструбом на одном конце. Трубу укрепили на качелях, направив ее узкий конец в море, а раструб – в пологий склон берега. В этом месте берег поднимался хотя и полого, но довольно высоко, так что со стен монастыря никто не мог увидеть эти приготовления, разве только с верхней дозорной площадки квадратной башни… Но на башне и стенах в такую пору никого не бывало: туда только мальчишки забирались, и то днем.

Когда все было готово, Курчевский ушел в крепость и вернулся с комендантом. Заждались их, думали уж, не случилось ли чего с «озорником» в неурочный час.

Комендант спускался по тропинке впереди, увязая сапогами в мерзлом песке, и был сильно раздражен. Он три войны отбухал, и нечего его по ночам без тревоги дергать!

Потом осмотрел качели с трубой. Понять, видно было, ничего не понял, но вопросы придержал. Сел на валун, зевнул в кулак:

 – Ну!

Выстрел смешался с коротким оглушительным воем реактивного двигателя. Струя огня ударила назад, в склон, разбросала мелкие камни. Несколько мгновений спустя с моря донесся звук упавшей болванки или ядра – взрыва не было, там лишь затрещал, ломаясь, лед.

Комендант, человек все же военный, тут же соскочил с валуна. Люлька после выстрела всего лишь слегка покачивалась: значит, никакая сила отдачи на нее не подействовала. Чуть-чуть подтолкнул ее рукой – и она закачалась гораздо сильнее. Заглянул в трубу сзади, откуда в склон ударила струя огня, и увидел конус, сходящийся к маленькому отверстию, а дальше за отверстием – сквозной ствол с белесым кружком дула в конце. И все.

 – Безоткатная, – сказал Курчевский. – Пока модель…

И в ту же ночь утопил пушку в море, отвезя ее подальше. Говорят, он был особенно неспокоен все эти дни – опасался, что и так слишком многим ее показал. Опасался, что идею у него отнимут, а его с помощниками оставят досиживать отмеренное.

* * *

Безоткатная пушка, названная впоследствии динамореактивной (ДРП), раз в пять, в десять легче обычного орудия такого же калибра. Что это значит – понятно. Суть же этого изобретения вот в чем: при выстреле из такой пушки часть пороховых газов отводится назад, в реактивное сопло, и реактивная тяга уравновешивает отдачу.

После зашифрованной телеграммы коменданта Курчевский со всеми, кого он назвал, был переведен в Москву, где получил конструкторское бюро, опытный завод, средства, помощь любых специалистов, по его усмотрению…

И начался самый счастливый период его короткой жизни, – прыжок через десятилетия!

Это не литературная вольность, не преувеличение, а научная истина. «Особый интерес представляют мощные авиапушки (калибра 37 мм и 75 мм), разработанные в начале 30-х годов Л.В. Курчевским. Это были первые в мире динамореактивные авиапушки. Однако на вооружение ВВС они тогда приняты не были – изобретение Л.В. Курчевского опередило свое время на целое десятилетие» (Из истории авиации и космонавтики, вып. 10, 1970 г., с. 6). Немцы впервые применили безоткатные орудия лишь в Критской воздушно-десантной операции, в мае – июне 1941 года, американцы – в конце войны. Потом появились сообщения о действиях таких орудий в Корее. И если, например, в нашей послевоенной Большой Советской Энциклопедии, во втором издании, о них еще никак не упоминается (есть лишь общая статья «Орудие артиллерийское», том подписан к печати в 1955 году), то уже в Малой Советской, через четыре года, о них помещена отдельная статья «Орудие безоткатное».

Десять лет, задолго до войны, пушки Курчевского испытывались и поступали на вооружение Красной Армии, не только ВВС. 76-миллиметровые пушки: батальонная, самоходная, мотоциклетная, легкая мортира; 37-миллиметровая противотанковая, двенадцатидюймовая (305 миллиметров!) «пушка Сарданапала» – и при этом тоже самоходная. Такого же калибра морская пушка для установки всего лишь на легком эсминце, 76-миллиметровые орудия для катера, для танкетки, для тачанки… Орудия эти быстро совершенствовались, и, например, батальонная пушка Курчевского по боевым характеристикам была не хуже американской того же калибра, созданной на десять с лишним лет позже. Одна из находок Курчевского – перфорированная, то есть дырчатая, гильза – для лучшего, более упорядоченного отвода пороховых газов в реактивное сопло (в 1967 году в газетах была опубликована фотография партизан Вьетнама у явно безоткатного орудия; в руках у партизанки – снаряд с перфорированной гильзой). Было сделано откидное запирающее устройство, чтобы заряжать пушку с казенной части, а не с дула, как в первых образцах (заряжание с дула только для опытов годилось, не для боя), затем – сгорающая пластмассовая гильза, чтобы не извлекать ее из ствола после выстрела. Почти через сорок лет после этого в иностранной печати появились сообщения, как о новинке, о подобных «безгильзовых патронах», разработанных на фирмах «Дженерал Электрик» и «Филко-Форд»: такие патроны легче и дешевле обычных, механизмы орудия упрощаются. Была сделана многозарядная пушка с магазином, бикалиберная пушка с сужающимся к дулу каналом ствола – это почти в полтора раза увеличило скорость снаряда при вылете из орудия…

Как ни лют был Курчевский в схватках и спорах, как ни избегал народ этих схваток, но ведь кто-то выступал против Курчевского? Иначе просто не бывает в творчестве и вообще в мало-мальски деятельной жизни. У Бабеля, кажется, есть такой разговор: «Ты без врагов жить норовишь! Это знаешь, что получается? – это скука получается…»

Курчевскому скучать не приходилось. И Гроховскому не приходилось.

Вячеслав Иванович Дудаков, бывший сотрудник Газодинамической лаборатории в Ленинграде, рассказывал, что году в тридцать втором – тридцать третьем в большом зале где-то на Цветном бульваре в Москве состоялся широкий диспут по основным проблемам и путям развития ракетостроения. Устроила диспут газета «Техника». Выступали представители разных конструкторских и научных организаций, разных направлений, доклады, как водится, обсуждались. А за столом президиума, сбоку, сидел известнейший профессор Л. К. Рамзин, заключенный, но работающий в заключении, по ходу выступлений кое-что прикидывал на логарифмической линейке, записывал и после всех речей сообщил свое, понятно, с огромным вниманием выслушанное мнение.

Выступил на диспуте и Курчевский. Категорически не понравилась Рамзину идея динамореактивной пушки. Почему? Показалась неосуществимой, запомнил Дудаков. Впрочем, Рамзину все идеи в тот раз не понравились, кроме одной – идеи будущей «катюши». Разработки Осконбюро по ракетной технике он тоже забраковал: «бесствольный реактивный снаряд», «взлетающие с земли бомбы», «сани с реактивным двигателем», «ракетный двигатель с непрерывной подачей пороховых шашек в камеру сгорания»…

О динамореактивных пушках Рамзин сказал, что они хороши лишь при штучном изготовлении, опытном, а при серийном их отдача все равно будет велика, потому что свойства порохов нестабильны, слишком сильно зависят от температуры и влажности окружающего воздуха, от того, когда и где был изготовлен порох, насколько выдержана была технология… Неизвестно, к сожалению, что именно Рамзин сказал Гроховскому – видимо, то же, что постоянно говорилось почти о всех других его работах: не получится, неграмотно… Например, его парашюты предлагалось «запретить», поскольку хлопчатобумажная ткань, в отличие от шелка, способна слеживаться и гнить, а также потому, что у нас закройщики и швеи малоквалифицированные. Предлагалось запретить сбрасывание с парашютами грузов весом более полутонны, самолёт с посадочной скоростью более 90 километров в час, планер-гондолу для аэростата, бомбометание с пикирования и многое другое. Практически все, что делал Гроховский, непременно наталкивалось на протесты и осуждение.

И ведь, действительно, большей частью протесты были обоснованными. Хлопчатобумажная ткань в самом деле слеживается и влаги боится больше, чем шелк; огромный грузовой парашют, раскрывшись, мог, и правда, зацепиться за оперение самолёта… То же и с Курчевский – свойства порохов, верно, нестабильны, сильно меняются в зависимости от многих обстоятельств…

И снова все тот же вопрос, с которого мы начали: на что рассчитывали Орджоникидзе, Тухачевский, Баранов, Алкснис? Почему они, зная обоснованные доводы ведущих специалистов, таких, как профессор Рамзин, давали тем не менее возможность работать, помогали «необразованным» Курчевскому, Гроховскому?

…С непостоянством свойств порохов своевременно столкнулись и разработчики «катюши». Задача и там была решена. Наибольшая заслуга в ее решении для «катюши» – Ю. А. Победоносцева (создание методики расчета горения пороховых зарядов в камере с соплом и работы по внешней баллистике ракетных снарядов), для динамореактивных пушек – Л.В. Курчевского. После этого отдача самых мощных безоткатных орудий практически свелась к нулю: на испытаниях в различных условиях они стреляли со специального маятника, как и первая модель, соловецкая, в 1926-1927 годах, – и маятник не качался, только вздрагивал. Из такой пушки можно было стрелять хоть с рук, если ее поднять.

Исследования велись не на ощупь. Под руководством начальника теоретического отдела профессора Б.С. Стечкина в ОКБ разрабатывались научные основы проектирования безоткатных орудий, обобщался опыт. Курчевский написал книгу «Теория ДРП» с предисловием Тухачевского: не знаю, как сейчас думают артиллеристы, а двадцать лет назад Борис Сергеевич Стечкин считал эту работу все еще не потерявшей практического значения. По существу, это была частная сторона общей теории ракетного двигателя на твердом топливе, поэтому не мудрено, что с Курчевским держал постоянную связь Г.Э. Лангемак, главный теоретик на фирме, где разрабатывалась «катюша». Так и принято было, что дело это в принципе единое: только реактивный снаряд летит как бы вместе с орудием, а снаряд Курчевского оставляет орудие на земле.

На одном из домашних вечеров-воспоминаний о Курчевском ветераны с интересом встретили предположение, что хотя озорство и вспыльчивость были изначальными свойствами их бывшего шефа, но впоследствии и они стали у него рассчитанной тактикой. Условия работы ухудшались, «наверху» все более «командовали» личности вроде Г.И. Кулика, начальника Главного артиллерийского управления. Выполнять их требования Курчевский не мог, не нанося ущерба делу, а каждый раз оспаривать – видел, что бесполезно. Вот тут ему и пригодилась его явочным способом узаконенная стихийность. Допустим, пренебрег он очередной командой – ну что с него, сами понимаете, возьмешь? Дикий он… Может «насмешку сделать», а может и кое-что похуже, вплоть до рукоприкладства. Ремнем может отхлестать. Был такой случай: выбежал в коридор сперва какой-то инспектор, за ним шеф распояской, загнал того на сейф в конце коридора и гвоздил там пряжкой по натяжке, – пожарные на вой сбежались…

Людей на работу он принимал тоже сам, не считаясь ни с какими шелестящими «мнениями». И в документы, дипломы смотрел не в первую очередь, сначала – на «морду-личико». Кое-кто обижался. Вот, например, что рассказывает бывший его заместитель, начальник конструкторского отдела Константин Константинович Глухарев о том, как Курчевский предложил ему перейти к ним в ОКБ с довольно высокого поста в армии: «О должности – потом. На кого потянешь, тем и будешь…» Обидно, по нашим привычкам, но разве не справедливо? Чем больше умеешь и успеваешь, чем лучше работаешь, тем тебе и зарплата начислится большая, тем выше поднимешься. Как только проявишь себя. Никаких иных мерил для этого на заводе не существовало: ни срока пребывания в прежнем разряде или категории, ни социального происхождения, ни так называемой средней зарплаты по предприятию, ни свидетельства об образовании… Никто, кстати, не знал, какой диплом был у Курчевского, даже Мария Федоровна не знала, жена. Вспоминали по моей просьбе, не соглашались друг с другом… Только недавно выяснилось: согласно справке из архива, Л.В. Курчевского в 1913 году отчислили с физмата Московского университета за невнесение платы. После второго курса.

Вот и все его официальное образование. Побольше, чем у Гроховского, но ненамного. И все равно не то образование – не инженерное. Курчевский сам «стал тем, на кого тянул», и так же расставлял своих помощников. Гвардия завода – универсалы, те, кто никакого дела не боялся, как и главный конструктор. «Приходилось быть и слесарем-механиком, и специалистом по сборке пороховых зарядов, и уметь грамотно обращаться с капсюльными втулками, с боеприпасами и другими артиллерийскими средствами», – пишет Б.П. Киреев, бывший механик-испытатель. «Надо понять, – говорил академик Б.С. Стечкин, – что деньги в те годы – это для нашего ОКБ было далеко еще не все. Партия и правительство нас ценили, потребности наши учитывали, деньги нам давали, много денег. Но при всем том надо было организовать и каждый день обеспечивать полную неожиданностей опытную работу в условиях строжайшего фондирования материалов и оборудования. И Курчевский ее обеспечивал… Это сейчас любой тебе станок пожалуйста, а тогда чуть что – кланяйся Германии!»

23 ноября 1987 года на заседании в Институте истории естествознания и техники опять докладывалось, что на бомбардировщики ТБ-1 и ТБ-3 Гроховский ставил наземные 76-миллиметровые пушки. Я спросил: «А не пушки Курчевского?» – «Об этом сведений нет».

Удивительно. Очередная тайна. Пытался применить то, что не годилось (и никто не остановил «безумца»), наверняка зная, что уже есть то, что годится.

Из динамореактивных пушек можно было стрелять с самолёта, не очень меняя его конструкцию, не очень ее упрочняя. Сделать только узлы крепления пушки, чтобы они держали ее собственный вес.

Первыми такие пушки получили истребители И-4 (АНТ-5) А.Н. Туполева и «Z» («И-Z») Д.П. Григоровича. Разработали их в 1931-1932 годах специально под 76-миллиметровые ДРП, и не тайно, как в те же годы разрабатывали «Сталь-6» Р.Л. Бартини, а по государственному «Плану ЦКБ № 7». Опытные полеты со стрельбами в воздухе оказались не сплошь удачными, да и пушки были еще однозарядными, что кое-как терпимо на земле, а для истребителя недопустимо: выстрелив два раза (пушек было по две и на И-4 и на «Z»), он возвращался на аэродром для перезарядки. Тем не менее в 1933 году «И-Z» пошел в серию. Значит, был очень нужен… Истребители должны были стать пушечными, поскольку живучесть и броневая защита боевых самолётов выросли, их уже не «брали» пули и мелкие осколки. Нужны были пушки – срочно и большого калибра. Насколько вовремя была поставлена эта задача, показывает статистика второй мировой войны: 20-миллиметровый снаряд делал в типичной самолётной конструкции пробоину диаметром 30-40 сантиметров, 23-миллиметровый – уже 60 сантиметров, 37-миллиметровый – около метра. Один 30-миллиметровый снаряд авиационной пушки был, по дальнейшим уточненным оценкам, так же эффективен, как шестнадцать 20-миллиметровых.

П.А. Ивенсен говорит про Гроховского: а все же элемент безумства в его балансировании на грани риска был… Безумству храбрых поем мы песню, ведь так?

Безумство храбрых – это уже классика, с ней не больно-то поспоришь. Так что, может быть, Гроховский действительно пробовал поднимать в воздух обычные полевые пушки и стрелять из них. Может, и правда, какими-нибудь ослабленными снарядами… (Кстати, через десять лет, уже в ходе войны, немцы тоже попробовали устанавливать на самолёты 75-миллиметровые наземные пушки. И тоже безуспешно.)

Но вот чего он никак не мог – это пройти мимо пушек Курчевского!

А он и не прошел. Загадка тут в другом: почему Епишев и Ивенсен об этом не слышали (и сомневаться в их словах ни в коем случае нельзя), в то время как «гроховчанин», по сравнению с ними совсем незаметный, рядовой, Петр Васильевич Ильинский не только слышал, но и записал, что в Осконбюро изучалась возможность применения в воздушном десанте пушек Курчевского. Причем записал давно и сам, безо всяких, видимо, наводящих вопросов. А то, бывает, спросят ветерана, помнит ли он то-то и то-то, и он вдруг такое начинает «помнить», что уши вянут.

Рукопись Ильинского у меня, попала она ко мне не от него, а от Э.О. Клемана. Но самого Петра Васильевича я когда-то встречал еще по конструкторским делам, не литературным. Он был суховат по натуре, что в данном случае хорошо: сухие люди обычно ответственнее за свои утверждения. В его записях – только факты, сопровождаемые четкими рисунками и схемами, причем большей частью выполненными не от руки, а с помощью чертежных инструментов. И даже, уверен, в каком-то масштабе, то есть с соблюдением пропорций, хотя и с непроставленными размерами. Приведена там и схема ДРП.

После первых опытов со стрельбой из таких пушек в воздухе была разработана уже специально авиационная 76-миллиметровая динамореактивная пушка, автоматическая, с магазином на шесть снарядов, седьмой – в стволе. Она устанавливалась на новом истребителе Д.П. Григоровича ИП-1 (истребитель пушечный), пошедшем в серию. Параллельно в ЦАГИ под общим руководством А.Н. Туполева создавались тяжелые истребители АНТ-23 и АНТ-29 под динамореактивные пушки калибром уже 102 миллиметра. АНТ-23 был «рамой», как и Г-38 Гроховского и Ивенсена, – с пушками внутри балок: реактивные струи при выстреле выводились из балок за хвост самолёта, чтобы не подожгли оперение. Непосредственно с Курчевский в авиационном отделе его ОКБ объединились для работы над пушечными истребителями конструкторы Лавочкин, Люшин, Шавров, Черановский и другие – некоторые из них уже имели свое имя в авиации… Как и с Гроховским объединялись.

Сейчас образцы пушек Л.В. Курчевского можно увидеть в ленинградском Военно-историческом музее артиллерии, инженерных войск и войск связи. В Великой Отечественной войне ДРП не применялись. Наверное, их ждала другая судьба, если бы Курчевский уцелел после 1937 года; с другой стороны, у немцев и американцев пушки эти тоже «пошли» не сразу, хотя можно убедительно ответить на все приводимые теперь в литературе задним числом оправдания задержки. Пишут, скажем, что в воздушных боях динамореактивные пушки оказались менее эффективными, чем появившиеся вскоре ракеты, но это ведь общие слова – «менее эффективные», так как многое зависит от условий применения оружия, от характера цели. Если цель – большая площадь: колонны войск, например, скопление техники, – тогда ракеты эффективнее, но если цель мала, если это танк или дот, тогда действенность РС-ов, очевидно, сильно падает. (Разумеется, тогдашних РС-ов, без самонаведения.) Еще сложнее, когда цель при этом сама имеет скорость, сравнимую со скоростью ракеты, да еще и маневрирует. Все это и сейчас остается в значительной мере справедливым – сейчас, при современной электронике и автоматике – и уж подавно было справедливым тогда. Ракета летит далеко, но на первых сотнях метров гораздо медленнее, чем обычный снаряд (ракеты «катюши» после схода с направляющих были видны в полете), а между тем в первую очередь от скорости пули, снаряда зависели тогда и вероятность попадания в подвижную цель, и бронебойность… Через тридцать с лишним лет американцы хотели сделать основным самолётом для воздушных боев во Вьетнаме тактический истребитель «Фантом», вооруженный только ракетами с инфракрасным самонаведением, – и ошиблись, вынуждены были спешно устанавливать на него пушку. Места для нее на самолёте не было, к нему пришлось приделывать контейнер снаружи. Контейнер испортил аэродинамику «Фантома», снизил его скорость, дальность, ухудшил маневренность, но с этим примирились, потому что ракеты мазали на близких расстояниях.

Немецкие и американские авторы писали, что длинное и яркое пламя и дым выдают позиции безоткатных орудий. Но тот же недостаток имеют и просто реактивные установки, однако это не помешало их применению. Были и упреки помельче: что безоткатные орудия все же тяжеловаты, тяжелее реактивных установок, что они заряжаются с дула, что у них расход пороха повышенный, что они небезопасны – при испытаниях имели место несчастные случаи…

Весили они, верно, побольше, чем легкие рельсовые направляющие РС-ов. Но ведь это все же пушки, и преимущества их как пушек были бесспорны. Кроме того, впоследствии, с улучшением конструкционных материалов, с получением новых, упрочненных сталей вес безоткатных орудий уменьшился: батальонная 76-миллиметровая пушка Курчевского весила 180 килограммов, а через десять лет американская пушка такого же калибра весила уже всего 75 килограммов.

Заряжание с казенной части – это вопрос конструкторский, непринципиальный. И у Курчевского, мы говорили, уже были опытные образцы таких пушек.

А полностью, абсолютно безопасной опытной техники, тем более военной, вообще не бывает. Рискуют летчики-испытатели, рискуют даже испытатели новых «Жигулей», рискуют и артиллеристы… В 1934 году при испытаниях танкетки с ДРП в стволе пушки взорвался снаряд, погиб инженер Адольф Янович Нейланд, почти оглох сидевший рядом с ним Оскар Фридрихович Каплюр. Портрет Нейланда висел потом в кабинете Курчевского. Но и после этого случая продолжала рисковать Мария Федоровна Курчевская, жена главного конструктора. Она была верной, повседневной помощницей Леонида Васильевича и, наверняка боясь, тем не менее водила на испытательный полигон грузовики с опытными снарядами.

Однако какие бы соображения в пользу ДРП сейчас ни приводить, а история подтвердила, что профессор Рамзин был прав, когда говорил о больших трудностях с реализацией идеи таких пушек. Безоткатные орудия получались в то время у Курчевского, а у других конструкторов, уже без него, почему-то не получались. К другим это, видно, непростое умение пришло спустя десятилетия.

Почему без него не получались? Наверное, потому же, почему без Гроховского сникла воздушно-десантная техника. Мы были первыми и по времени, и по совершенству этой техники, и по ее количеству, а когда она понадобилась – ее у нас оказалось мало. «Поэтому в начале войны, – пишет Г. К- Жуков, – задачи авиадесантных войск могли выполнять только старые авиадесантные бригады, объединенные в новые корпуса, а большинство личного состава новых соединений использовались как стрелковые войска».

В том, что динамореактивные пушки получались у Курчевского (включая, заметим, и ручное «безотдачное гладкоствольное ружье» – то, что впоследствии сконструировали немцы: фаустпатрон; схему этого ружья также приводит П.В. Ильинский), несомненна заслуга Тухачевского. Конструктор В.Г. Грабин вспоминает, что в 1933 году Тухачевский собирался будто бы вообще ликвидировать классическую артиллерию, заменить ее динамореактивной. Едва ли так: что-то тут недосказано, от чего-то Грабин явно уводит читателя. Ошибка Тухачевского, если он и вправду такое задумал, слишком элементарна. Досадно, очень досадно, что из-за протестов старых работников артиллерийской промышленности мемуары Грабина долго не публиковались (не считая сокращенного, как раз и вызвавшего протесты журнального варианта в «Октябре» в 1973 году), а теперь уж автора ни о чем не спросишь, без него исправления не внесешь. Нет, не протестовать надо было, не запрещать книгу, а спорить с ней – открыто, печатно, и тогда, возможно, хотя бы отдельные недоумения рассеялись бы.

В.Г. Грабин пишет, что впоследствии ошибка была исправлена, очевидно уже без Тухачевского. «Но, восстановив в законных правах классическую артиллерию, мы, к сожалению, прекратили на некоторое время работу по созданию динамореактивных пушек. В первые годы войны Государственный комитет обороны СССР поручил Центральному артиллерийскому конструкторскому бюро возобновить работу по ДРП. ЦАКБ успешно справилось с этой задачей…»

Вы что-нибудь поняли?

Когда именно «ЦАКБ успешно справилось с этой задачей», поставленной в первые же годы Великой Отечественной войны, если в войне этой динамореактивные орудия с нашей стороны не применялись? Курчевский посмертно реабилитирован в 1956 году – почему же еще через пятнадцать – двадцать лет, вспоминая довоенную динамореактивную артиллерию, работу над которой «мы, к сожалению, прекратили на некоторое время», Грабин забыл сказать, что работа эта была Курчевского, и ничья другая?

Не потому ли, почему и Гроховского кое-кто постарался вновь «забыть»?

По словам К. К. Глухарева, динамореактивные пушки решено было возродить в 1942-1943 годах. Создали комиссию под председательством Ворошилова, разыскали, свезли в Москву уцелевших соратников Курчевского. Но ничего не получилось: ни чертежей не нашли, ни образцов орудий. Все оказалось уничтоженным. (Много лет спустя несколько образцов все же нашли, те, которые сейчас в Ленинграде, в музее артиллерии.) И. Курчевского заменить никто не смог – никакое ЦАКБ… Комиссия регулярно собиралась, пила чай, ела бутерброды, написала доклад, представила его Государственному комитету обороны. Сталин доклад прочитал, захлопнул, толкнул его по столу к Ворошилову:

 – Вместе с грязной водой выплеснули и младенца! Глухарев же сказал мне, что есть такой чудной слух,

будто Курчевский дожил до 1943 года. Кто-то будто бы видел его на фронте, в форме полковника, разумеется «в сопровождении», и что он там налаживал «катюши». Константин Константинович сам себе не верил, но, чувствовалось, втайне надеялся: а вдруг! Вдруг – чудо, и кто-то еще о нем слышал?

Все же я спросил об этом Б.С. Стечкина.

 – Неужто вы допускаете, что такое могло быть, – удивился старый академик. – О юноша!.. Да если бы Леонид Васильевич дожил до 1943 года, он и потом уцелел бы, так как был до зарезу нужен. Стал бы и генеральным, и все такое прочее… А раз не стал, значит, не дожил. Насколько я понимаю свойства его личности, с ним все решилось быстро. Услышав, в чем его обвиняют, он, вероятнее всего, засадил чернильницей в башку следователю. Ну а что было дальше – говорить нечего…

По-моему, Б.С. Стечкин, тоже хлебнувший тюремной баланды, не предполагал, каким был конец Курчевского, а точно знал.

5

Что было бы, если бы?..

 – Нет, – скажут, – вы уж давайте о том, что было! К фактам ближе, к делу… Не то все эти если бы да кабы далеко заведут, откуда потом не выберешься!

Значит, надо, чтобы не завели. Совсем же не смотреть в эту сторону, совсем не ступать на этот зыбкий путь, согласен, нельзя, потому что в истории, где опыты в чистом виде не повторяются, а учить должны, иначе как с помощью «если бы» не понять, чем приходилось расплачиваться за то, что могло бы быть, но было упущено, погублено.

В Великой Отечественной войне наши воздушно-десантные войска применялись ограниченно – вот какое сейчас найдено обтекаемое слово. Что таким и будет применение – ограниченными- специалистам стало ясно давно, еще накануне неизбежной войны. «Сочетание парашютных десантов, захватывающих аэродромы, с посадочными десантами, использующими их, является страницей, вырванной из книги о Красной Армии, которая первая продемонстрировала эти методы в широких масштабах на маневрах 1935 года», – писал военный обозреватель Г. Российский 19 мая 1940 года в газете «Нью-Йорк тайме».

А если бы страницу не вырвали?

Динамореактивная артиллерия с нашей стороны во время войны совсем не применялась, поскольку работу над ней «мы, к сожалению, прекратили», раскаивается В.Г. Грабин.

А если бы не прекратили?

Или чуть-чуть повернем вопрос: что в свое время помешало В.Г. Грабину и тем, кого он еще подразумевает под «мы», прекратить ту же самую работу – создание боевой ракетной техники, но просто другого конкретного объекта: «катюши»?

Что было бы, если бы и «катюши» у нас не было?

Может быть, в таком повороте вопрос окажется сейчас ближе к фактам, к делу.

И.В. Титов попросил прокатить его по местам их прежней деятельности с Гроховским. Мы побывали возле Управления ВВС при Баранове и Алкснисе, Наркомтяжпрома при Орджоникидзе, в Колобовском, от Колхозной площади проехали по маршруту Гроховского в Осконбюро: через площади Коммуны, Борьбы… На углу Перуновского переулка и Тихвинской я притормозил:

 – Знаете, что было в этом доме? Здесь начиналась «катюша».

 – Зайдем?

Собственно, в «катюшинской» истории, тоже предостаточно запутанной, это лишь одна из версий, хотя сейчас наиболее признаваемая: что в 1921 году, чуть ли не с ведома В.И. Ленина, на Тихвинской, дом три, обосновалась «Лаборатория для разработки изобретений инженера Тихомирова» – пороховых ракетных снарядов. Трудились в ней двое – сам Николай Иванович Тихомиров и присланный ему в помощь знаток ракетного дела, бывший офицер Владимир Андреевич Артемьев.

То ли из-за секретности, то ли по малости своей и незаметности, но лаборатория их у окрестного населения слыла не лабораторией, а просто починочной мастерской.

Лет пятнадцать назад дом этот снесли, не посчитались с просьбами ветеранов-ракетчиков отдать его под музей. Мы с Титовым побывали там буквально накануне выселения перед сносом. Иван Васильевич подкупил тамошних старожилов тем, что он человек «их времени», я – тем, что знал, что там было в «их время». Но от воспоминаний о лаборатории они как-то все уходили. Уж мы и так и эдак… Рассказали им, что Тихомиров был лет шестидесяти, с большой белой бородой, с темными, грустными, как будто восточными глазами. Голос имел, говорят, – густой бас. Артемьев – намного моложе, но вида нездорового, бритый, глаза словно припухшие, лицо твердое, в резких складках…

Нет, с достоверностью никто из стариков таких людей уже не помнил. Мелких предприятий, самых разных, в этих местах при нэпе было не сосчитать: окраина города, народ здесь обитал в основном мастеровой… И бритых, и бородатых хватало. Только навряд ли, нам сказали, те двое работали в самом доме, так как неверно пишут, что он был нежилым. Внизу в нем всегда, еще «с дореволюции», были «квартиры», то есть комнаты в общем длинном коленчатом коридоре, а второй этаж сразу, как объявили нэп, заняла чайная богатого человека Федотова, пьяная, шумная, – и сомнительно, чтобы в таком развеселом месте кому-то дозволялось приготовлять пороховые смеси, хотя бы и в лабораторных дозах. Здесь во всякое время музыка гремела и песни, здесь – мы сами сходили, убедились – на стенах в бывшем парадном подъезде сквозь слои позднейших побелок упрямо проступала трактирная экзотика – цветы и райские птицы.

Так что лаборатория, полагали старики, была, наверное, не в самом этом доме, а по соседству. До войны в глубине их двора стояли в ряд сараи с дровами и прочим, а еще раньше, чего я уже не помнил, в том же ряду – какая-то деревянная халупа, развалина, тоже причисленная к их «строению» и, значит, тоже под номером три… Вот не там ли? Не оттуда ли всякие ее остатки, которые мы после находили?

Может, и там, в развалине, потому что по одним известиям лаборатория была великолепно оснащена, имела целых семнадцать станков, химическое и пиротехническое оборудование, по другим – средств Тихомиров с Артемьевым почти не получали, «мастерскую они содержали на собственные деньги… работали тогда они ночами, в холодном, нетопленом помещении, при плохом свете, недоедали, недосыпали. Чтобы «не прогореть», изготовляли в мастерской детские игрушки, продавали на рынке свои вещи…» («Красная звезда», 13 сентября 1967 г.).

Побывали мы и на месте развалины. Титов ковырнул сырую глину носком.

 – Что, ржавую ракету хотите найти?

 – Да… Все как у нас было…

Прошли по Тихвинской. Тогда, совсем недавно, кажется, там еще можно было увидеть следы прежней Москвы, представить себе окраинный старомосковский быт. Горбатая булыжная мостовая, палисадники за штакетником, крылечки под железными навесами, церковь… В ней, надо полагать, склад или тоже, смотришь, какая-нибудь мастерская. В конце улицы, в переулке направо, – маленький Минаевский рынок. Это сюда, значит, ходили торговать нажитым и самодельными игрушками два немолодых человека, и никто там на них не обращал внимания – мало ли таких…

 – Все как у нас…

Сдал Иван Васильевич, сильно сдал, и прямо на глазах. То ему все некогда было, новые дела его звали, а тут – в лирику впал. А может, так и надо, подводя итоги… Заговорил про какую-то дачку, отданную под их Осконбюро после НИИ ВВС. В Петровском парке стояла дачка, теперь тоже снесена. По утрам они в ней печи топили, днем хлопотали о далеком будущем, казавшемся близким, вечером вешали на ее дверь амбарный замок. Потом работали где-то в районе Масловки, летом – прямо во дворе, придавив чертежи кирпичами, а под навесом играл патефон, чтобы дело шло живее. На заборе пацаны висели, любопытничали.

И «топляк» Иван Васильевич поднял, без этого не обходился. Будто бы Алексей Толстой, когда писал «Аэлиту», под видом мастерской инженера Лося изобразил что-то и правда существовавшее в те времена. Не Тихвинскую ли?

Не думаю. Если Толстой и впрямь срисовал своих героев с реальных ракетчиков, тогда прототипом инженера Лося ему скорее всего послужил не Тихомиров и

не Артемьев, а знаменитый Ф. А. Цандер. Лось с Цандером и внешне – одно лицо, и оба одержимы космическими далями. «Но мы летим на зов», – гордо заявляет иностранному корреспонденту инженер Лось в убогом сарае, еле освещенном лампочкой в жестяном конусе. «Вперед, на Марс!» – не уставал призывать Цандер, работая в комнате, где, вспоминают его соратники, «было все, что относилось к производству на заре ракетной техники, только не было окон и дневного света». «…Люди шарахаются от меня, как от бешеного», – жалуется инженер Лось. Астра Фридриховна Цандер рассказывает, как однажды, завидя ее отца у подъезда, кто-то завопил: «Вот он, вот он, смотрите, идет, межпланетными путешествиями занимается!..»

Чем занимались в своей лаборатории Тихомиров и Артемьев, никто посторонний знать не мог, да и не требовалось Толстому у них бывать: тот же антураж, как видим, его встретил бы и у Цандера, и у Гроховского, и у Курчевского в автомастерской, и вообще в любом тогдашнем такого рода творческом заведении. Помните? Пустынная набережная реки Ждановки, захламленный железом двор и сарай, где инженер Лось построил свою ракету и откуда улетел на Марс… Но там хоть река была, набережная была, торжественные длинные тучи «будто острова, лежали в зеленых водах неба», – в общем, красиво, – а на Тихвинской, когда мы по ней ходили, только галки кричали в голых липах.

Все эти мои соображения после, в машине, Титова не трогали. Он и сам знал, что слух насчет «Аэлиты» – скорее всего ерунда, просто любопытная, как он выразился, фиоритура, не более. Другое ему запало тогда в душу: то, с чего я начал эту главку. Решительно все было одинаковым у них с Гроховским и у ракетчиков, в том числе и человеческие судьбы. Гроховского уничтожили – и основных наследников Тихомирова уничтожили (сам Н. И. Тихомиров умер в 1930 году). Гроховского обокрали – и наследников Тихомирова обокрали: приписали их заслуги некоему А.Г. Костикову, будто бы единолично создавшему наше ракетное оружие перед самой войной. Тем не менее «катюша» успела к 1941 году, хотя и впритык, а воздушные десанты применялись в войне «ограниченно».

Судя по его дальнейшим высказываниям, он очень хотел в этом разобраться. Но и тут не успел.

Напомню, что также и в моем рассказе было обещано больше вопросов, чем ответов. Разумеется, в конце концов ответы будут найдены. Да и я еще надеюсь принять участие в поисках,

Глава четвертая

1

Переведенный из Новочеркасска в НИИ ВВС, Гроховский в первое время мог целыми днями бить баклуши – если бы ждал заданий. Эта воля продолжалась месяца три-четыре; к нему, он чувствовал, присматриваются. Ну что ж, он себя проявлял: когда хотел – летал, когда хотел – конструировал что хотел, но то и другое с максимальной отдачей сил. И тоже присматривался.

Весной 1929 года Баранов предложил ему, а понимать надо было – приказал сосредоточиться на технике для будущих воздушно-десантных войск.

С парашютами тогда Гроховский был знаком лишь теоретически, думал о них то же, что и большинство других летчиков: вещь малонадежная – тряпка. Может не раскрыться, может лопнуть, в воздухе неуправляема, подвластна всем ветрам… Для десанта такое не годится, разве только для высадки разведчиков, диверсантов. А десант должен будет высаживаться сгруппированно и там, где ему укажут.

Но служба есть служба. И первым делом Гроховский испытал парашют на себе. Заранее рассчитал прыжок, был уверен, что достаточно точно. По расчету получилось, что, если покинуть самолёт на высоте 1200 метров в тот момент, когда он подойдет по ветру со стороны села Хорошева к границе Центрального аэродрома, приземление состоится как раз в центре летного поля.

Расчет подвел. Гроховского унесло не только за аэродром, но и за Ленинградское шоссе, за дома на другой стороне, чуть за трамвайные провода не зацепило. Верно, значит, что вещь эта, парашют, – ненадежная для десанта. Угодил он в огород рядом с цыганским табором. Цыгане обрадовались гостю с неба, принялись петь и плясать вокруг Гроховского, а тем временем цыганки изрезали «Ирвин», растащили куски шелка на юбки и шали. За подаренный таким образом цыганам парашют Гроховского потом обязали заплатить. Сумма – приблизительно его двухгодовая зарплата; так что едва ли он сам выкрутился из этого положения, скорее всего долг с него в конце концов списали. Как многое с него в дальнейшем списывали – и никогда об этом не жалели, до 1937 года.

И еще трижды прыгнул Гроховский, с каждым разом уменьшая высоту, потому что, чем меньше высота, тем скорее десантники приземлятся, тем труднее противнику встретить их, перестрелять в воздухе, не дать собраться.

Четвертый прыжок едва не стал для него последним. Несмотря на уточненные расчеты, Гроховского опять унесло порывами ветра за границу аэродрома, швырнуло там на ограду из колючей проволоки. Зацепившись за нее, он хлопнулся спиной о землю. Паралич, госпиталь.

В госпитале, едва зашевелились руки, он снова приступил к расчетам, наброскам будущих конструкций, своих. А как только поднялся, его вызвал Баранов.

Разговор в Управлении ВВС состоялся втроем: в нем участвовал Тухачевский. Телефоны, чтобы не мешали, были переключены на адъютанта в приемной.

Ветераны утверждают, что Гроховский уже тогда развернул перед высшим начальством буквально всю картину своих предстоящих работ. Всю – за исключением, может быть, отдельных фрагментов, деталей, мелких вспомогательных объектов, понадобившихся и сконструированных впоследствии.

То есть он сам видел как бы наяву и Тухачевскому с Барановым изобразил неудержимые никакой мыслимой обороной, надежно защищенные истребителями сопровождения и собственным бортовым оружием армады тяжелых самолётов, несущих через линию фронта тысячи солдат, изобразил небо над вражеской территорией – сплошь в парашютах, маленьких «людских» и огромных грузовых; мягко приземляется и тут же вступает в бой могучая техника (это во времена, когда и немогучей-то у нас было кот наплакал) – пушки, броневики, танки, причем уже с экипажами внутри, с уже заведенными в воздухе моторами… Приземляются автомобили, тягачи, тачанки, кони (прирожденный кавалерист О. И. Городовиков, успевший переговорить с Гроховским, категорически потребовал, чтобы – и кони, и тачанки!), кухни, контейнеры с боеприпасами, горючим, продовольствием, медикаментами. Связные самолёты перебрасывают по воздуху телефонные провода между уже действующими командными пунктами, штабами частей и соединений, тыловыми службами – эти штабы и службы тоже доставлены вместе со всем их оборудованием в заранее намеченные места расположения за фронтом, на вражеской территории. А сверху доносится слышный на многие километры вокруг голос командующего: его самолёт оснащен громкоговорящей радиоустановкой…

Неужто картина рисовалась такой? И Тухачевский с Барановым слушали, не вернули фантазера на твердую почву?

Видимо, да, рисовалась… То есть очень может быть, что рисовалась, поскольку через каких-то пять-шесть лет, срок очень небольшой даже и по нынешним темпам мирового технического прогресса, почти все «нафантазированное» тогда Гроховским стало реальностью.

Значит, так. В 1921 году прыжки с парашютами в нашей военной авиации были запрещены в приказном порядке: после гибели воздухоплавателя Молчанова, спрыгнувшего со старым «Жюкмесом» с привязного аэростата. Сняли запрет только через шесть лет, в 1927 году, когда со штопорящего истребителя спасся с парашютом летчик-испытатель М. М. Громов. Тем не менее еще два года никто из наших авиаторов не решался доверить свою жизнь «тряпке», во всяком случае добровольно, не учился прыжкам. Первыми добровольно прыгнули в 1929 году Л.Г. Минов в Америке и П.И. Гроховский у нас. А через пять-шесть лет мы настолько далеко ушли вперед в этой технике, сконструированной в основном в бюро Гроховского, настолько далеко вперед ушли в создании воздушно-десантных частей и соединений, что на киевских маневрах показали все это иностранцам – без опасения, что кто-либо на Западе обгонит нас, воспользовавшись нашим опытом!

В самом деле: с Тухачевского, Якира, Егорова давно сняты обвинения в политических и уголовных преступлениях, сляпанные в 1937 году, – так нельзя же продолжать, не утратив здравого смысла, обвинять наших высших тогда военачальников в элементарном непонимании, что такое военная тайна, в непонимании, что можно, а чего нельзя показывать потенциальному противнику! Уж, наверное, они разбирались в этом не хуже нынешних охранителей секретов.

Способы формулировать, предъявлять подобные обвинения разнообразны, от прямых авторитетных заявлений до фигур многозначительного умолчания, поджимания губ. Дескать, все это гораздо, гораздо сложнее, чем вам кажется… Один из способов: работы, которые всячески поддерживал, развивал Тухачевский, описывать в художественной литературе (в технической – труднее) эдак снисходительно, вприпляс, ерничая.

Делаются попытки рассказывать так и о работах Гроховского. И о самом Гроховском тоже – раз уж совсем предать его забвению пока не удалось.

Вот примеры, беру их из книги И.И. Шелеста «Лечу за мечтой». Беру с сожалением, так как автор – летчик-испытатель, человек особой, рыцарской профессии, стало быть, должен иметь особо высокие понятия о чести. Сам И.И. Шелест не знал Гроховского, пишет о нем с чужих слов. Думаю, что и уцелевших «гроховчан» не знал, иначе был бы осторожнее. Словом, от летчика-испытателя прежде всего надо ждать помогли в восстановлении справедливости: надеясь на это, и беру примеры именно из его книги:

«Вообще, как мне тогда казалось (не И.И. Шелесту, возможно, а рассказчику. – И.Ч.), Гроховский воспламенялся быстро идеями – их у него всегда было достаточно, – но горел не так уж долго».

«По своему низкому коэффициенту полезного действия идея эта в те годы не могла не вызвать скептических улыбок».

«Однажды этот одержимый человек решил испробовать новую парашютную систему для сброса легкового автомобиля. В качестве «подопытной свинки» он использовал лично ему принадлежащий «газик», совершенно новенький, незадолго до этого подаренный наркомом тяжелого машиностроения Серго Орджоникидзе». (Так в тексте. На самом деле Г.К. Орджоникидзе был наркомом тяжелой промышленности.)

«Газеты поторопились весьма лестно отозваться о надувном планере».

«Однако будем справедливы, больше всего и небезуспешно Павел Гроховский занимался всевозможной десантной техникой».

Полагаю, что после таких высказываний представление о Гроховском, если до этого ничего о нем не знать, составится действительно как об одержимом чудаке, наивном, безграмотном, лихо тратившем народные деньги с чьего-то странного одобрения. Уж не вражеского ли? Еще и «газиками» его одаривали… Идей, видите ли, у него всегда было достаточно, и всевозможной техникой он занимался небезуспешно. Вроде бы сказано не без похвалы, а в то же время, и особенно в соединении с быстрым воспламенением идеями и столь же быстрым легкомысленным угасанием, – лучше бы, ясное дело, их у него было поменьше. Оно бы дешевле обошлось. Или даже, еще лучше, вовсе бы их у него не было, сплошная бы получилась экономия…

В таком же стиле пишет И.И. Шелест и о Курчевском – про то, как 19 мая 1932 года на истребителе И-12 (АНТ-23) «Бауманский комсомолец» взорвался при испытаниях снаряд в стволе динамореактивной пушки:

«Главной особенностью этого невиданного для той поры самолёта были две трехдюймовые безоткатные пушки Курчевского, расположенные в балках-трубах. (Уже неверно: самолёты с ДРП такого калибра были тогда больше года, как виданы. – И.Ч.).

Применение подобной, можно сказать, тяжелой для одноместного небольшого самолёта артиллерии было настолько смело, дерзко, что в случае успеха самолёт мог бы стать самым мощным в огневом отношении самолётом-истребителем, не знающим себе равных».

И далее в этом рассказе – как прекрасного летчика И.Ф. Козлова, который интуитивно сомневался в этих пушках, все же уговорили испытать их в воздухе, как снаряд взорвался, как Козлов еле-еле посадил развороченный взрывом самолёт. И все. Повествование свелось к мастерству летчика Козлова, «случая успеха», выходит, не было, поэтому неизбежный вывод: и самый мощный в огневом отношении самолёт-истребитель у нас тогда не появился. Только поэтому, значит… А кто виноват? Курчевский, кто же еще! Он сделал пушку, которая взорвалась, это в его изделии не зря сомневался прекрасный летчик Козлов…

Подобные изображения (еще раз: надеюсь, что не собственные И.И. Шелеста, а чьи-то, лишь в его передаче) чаще всего объясняются желанием возвыситься, для этого непременно кого-либо унизив. Предпочтительно того, кто уже не может ответить. Дескать, полюбуйтесь, дорогой читатель: мы с вами видим, какие они там были смешные, малограмотные, а сами они этого не видели. И Орджоникидзе не видел, и Тухачевский. Значит, мы с вами, дорогой читатель, во-о-он как высоко забрались в своем умственном развитии, выше Тухачевского и Орджоникидзе, и теперь смотрим окрест здраво, мудро… От нас всяких этих чудо-пушек и парашютов никто не дождется – шиш!

* * *

Прочитав это у Шелеста, Титов поднял очередной «топляк». Вот уже второй век существует и обрастает всяческой лирикой легенда про то, как Наполеон Бонапарт не понял гениального Роберта Фултона, изобретателя парохода. Фултон предложил императору перевести французский парусный флот на паровую тягу. «Никакая другая проблема, – пишет очень серьезный исследователь А.З. Манфред, – не стояла для наполеоновской Франции так остро, как проблема морского соперничества с Англией. Все задачи борьбы против Англии в конце концов упирались в несомненную слабость французского флота по сравнению с английским. Какие спасительные возможности открывало предложение Фултона, если бы Наполеон принял его предложение! Быть может, многое в борьбе Франции с Англией пошло бы иначе. Но Наполеон и его министры не оценили предложения Фултона; зато в Англии и Америке их значение сразу поняли. В 1807 году по реке Гудзон пошел первый пароход Фултона «Кларемон»».

Англичане и американцы сразу поняли – значит, что же, они построили тогда паровой военный флот?

Нет, не построили. Англичане, к которым с согласия французов перебрался Фултон, в свою очередь с богом отпустили его в Америку. «Кларемон» был не флотом, а речным судном со скоростью в три-четыре раза меньше скорости парусника. Первый боевой пароход Фултона «Демологос» американцы на короткое время применили против англичан в 1812 – 1814 годах, и то лишь как тихоходную плавучую батарею береговой обороны.

А легенда все живет, хотя уже известно, кто ее пустил по свету, кому и зачем она понадобилась. Это сделал, считает доктор исторических наук В.С. Виргинский, маршал Мармон, изменивший Наполеону. О безграмотности и непонятливости Наполеона Мармон сообщил в мемуарах (опубликованы в 1857 году), чтобы оправдать свою измену. «Я дважды вмешивался, но мне не удалось поколебать этого мнения Бонапарта. Нельзя даже представить себе, что произошло бы, если бы он дал себя вразумить и… использовал бы флотилию паровых судов в качестве составной части проектируемых средств вторжения». Что же, дается понять, оставалось делать умному маршалу? Единственно – перебежать от глупого главнокомандующего к неприятелю…

Историю эту И.В. Титов поднял еще и как иллюстрацию к бартиниевской закономерности снижения сроков реализации крупных технических идей. Действительно, Фултону не помогли французы, не помогли англичане, сдержанно помогли американцы (пароходы по Гудзону в 1807 году пошли коммерческие, а не военные), но никто и не мешал активно. И назначенные, если Бартини прав, сроки реализации появившихся тогда идей оказались соблюденными: 40-50 лет. Парусные боевые флоты, несмотря на изобретение Фултона, продолжали совершенствоваться до середины прошлого века; только после этого их стали вытеснять флоты паровые, как и предписывала закономерность. После Крымской войны 1853-1856 годов.

2

Специалисты по парашютам, по авиации судили о Гроховском так же, как профессор Рамзин о Курчевском. В том и другом случае судьи были совершенно правы. И не будь Гроховский еще и по характеру Гроховским, его задавили бы в споре – как булгаковские поэт Бездомный и редактор Берлиоз чуть самого дьявола не свели с ума, доказывая ему, что его нет.

Свои доказательства, что хлопчатобумажных парашютов, нансуковых и перкалевых, быть не может, специалисты представили научно-техническому комитету ВВС в 1930 году.

Все было верно в их доказательствах. Что хлопчатобумажные ткани, в отличие от шелка, гигроскопичны, то есть склонны отсыревать, гнить, склонны слеживаться. Что единственные проведенные к тому времени испытания единственного сшитого в отделе Гроховского парашюта из перкаля – сброс манекена с самолёта, мешка с песком – это очень мало. Да и испытания не были всесторонними и официальными. Также верно было, что парашюты у нас в стране тогда никто толком не умел кроить и шить; между тем ошибись раскройщик хотя бы на 5 миллиметров (ну здесь, пожалуй, специалисты перехватили, ошибка в 5 миллиметров в раскрое едва ли испортит парашют) – и жизнь парашютиста повиснет на волоске. Это про перкаль. А нансук вообще пригоден разве что на портянки, да и от них порядочный солдат отвернется: он скользкий, нансук, в сапоге собьется…

 – Парашют из нансука испытан? – спросил председатель НТК П.С. Дубенский.

 – Не успели, – ответил Гроховский.

 – Где там успеть, если он еще не сшит! – крикнул главный специалист по парашютам. – Ничего у них нет, кроме голых идей, а уже заставляют нас терять время на обсуждения, уже требуют массового заказа!

 – Нельзя ли яснее: что значит ничего нет? – поморщился Дубенский.

 – Разрешите, – поднялся Гроховский, – пригласить всех в демонстрационный зал. Там наши парашюты. Лучше один раз их увидеть, чем много раз о них слышать.

В зале на длинных столах были разложены перкалевый, нансуковый и шелковый парашюты. Перкалевый – белоснежный, в искрах, хотя и чуть менее белоснежный, чем шелковый, – был очень красив. Нансуковый – немного серее, зато мягче. Никаких огрехов в них не обнаружилось в сравнении с шелковым «Ирвином»: ни в швах, ни в размерах. И силовым воздействиям оба хлопчатобумажных не поддались, хотя разорвать их пытались: наступая ногами на ткань, тянули стропы по одной через плечо. Способ наивный, конечно, но уж – что было… Так рассказывал Титов.

 – Решение пока принимать не будем, – заключил Дубенский. – Дождемся всесторонних испытаний.

Главный специалист насторожился, воспрянув.

 – Когда назначим испытания? – спросил Гроховский.

 – Когда будет готово по нескольку парашютов, тех и других, – удивился Дубенский. – Какие тут вам нужны объяснения? По одному испытать – мало!

 – Значит, через год, – подхватил главный специалист, – потому что, как мне сейчас сообщили, первый перкалевый они шили больше двух месяцев…

 – Значит, – перебил его Гроховский, – испытания, если вы согласны, товарищ председатель, проведем завтра. У нас готовы три парашюта из перкаля и шесть из нансука.

На другое утро приехавшую на испытания комиссию из сотрудников Управления ВВС, НТК и спецов-«парашютистов» встретили на Центральном аэродроме марши из репродукторов.

 – Ох, любит Гроховский эффекты!

Тоже верно было замечено, хотя и с ехидством. Числилась за Гроховский любовь к эффектам – не всегда полезная, однако же и не вредная.

С двух ТБ-1 предстояло сбросить по шесть одинаковых манекенов, мешков с песком. Шесть на американских «Ирвинах», шесть на нансуковых, Гроховского. Какие «Иваны Песковы» с каких ТБ будут сброшены – об этом Гроховский на всякий случай, от сглаза, велел Титову никому не говорить. Впрочем, хитрить и не понадобилось: два одинаковых самолёта подошли к аэродрому издали, вместе, так что отличить их один от другого уже и сами Гроховский с Титовым не смогли.

Манекены предстояло сбрасывать попарно, по два в каждом заходе, ТБ должны были лететь крыло к крылу, чтобы все внешние условия сброса и спуска были одинаковыми – высота, ветер, его направление на «Иванов».

Сбросили первую пару. Все в порядке. Вторую… Плохо дело! Один парашют раскрылся не полностью, и манекен, грохнувшись на землю, лопнул.

 – Вот тебе и нансук!

Что творилось в душе у Гроховского, неизвестно, он, как говорит Ивенсен, умел и в случаях похуже скрывать свои переживания.

С остальными парами обошлось.

Самолёты улетели. Конструкторы, комиссия, все, кто был на аэродроме, бросились к лопнувшему манекену. Впереди Дубенский, его, как начальство, не обгоняли. Сперва он шел быстрым шагом, потом, забыв про свои титулы, – бегом.

 – Ошибка! Не раскрылся – «Ирвин»…

Но не таковы были специалисты, и прежде всего главный из них, чтобы сразу сдаться:

 – Требую проверить, как были уложены парашюты и кто их укладывал!

И опять – требование совершенно справедливое.

 – А вот это я вам сразу скажу, – не стал скрывать торжества Гроховский. – Все парашюты, как наши, так и «Ирвины», укладывали не мы, а Минов – тоже сторонник шелка..,

На пути к массовому воздушному десанту конструкторам предстояло решить две принципиальные задачи: как доставить тысячи солдат и сотни тонн грузов по небу во вражеский тыл, к месту выброски, и как там все это спустить с неба на землю. Гроховский начал со второй, с парашютов, упаковок, амортизаторов и прочего. А через год наглядно убедил начальство, на что он способен, к чему готов, решая первую.

Специальных транспортных самолётов для этого, достаточно вместимых, у нас тогда еще не было. Их и во всем мире еще не было. Незадолго перед тем вооруженная группа офицеров Л.Г. Минова десантировалась, напомню, с французского самолёта «Фарман-Голиаф» в два этапа: шестерых человек «Фарман» выбросил, улетел, прилетел – еще шестерых выбросил. А больше он не вмещал и не поднимал.

Гроховский переделал бомбардировщик ТБ-1 в одиннадцатиместный десантно-транспортный. Поступил по принципу Бартини: очевидным, естественным считалось размещать людей внутри фюзеляжа, а Гроховский разместил их снаружи под крыльями, и не сидящими, а лежащими. Разумеется, пассажиров так возить нельзя, среди них могут быть и старые, и малые, и больные, но кто сказал, что нельзя здоровых солдат?.. К крылу ТБ подвешивались одиннадцать фанерных кабинок-люлек, над местом высадки они опрокидывались одна за другой, поворачивались на петлях, выбрасывали парашютистов. Управлял этим штурман со своего места поворотом рукоятки на пульте. Крыло было «испорчено», его аэродинамика нарушена, скорость ТБ снизилась, но транспортному самолёту она нужна не в первую очередь, ему груза побольше поднять бы и перевезти. И Гроховский это получил. Он с самого начала не молился на замечательную технику, а поступал с нею, как виртуоз музыкант с совершенным инструментом: открывал в ней все новые и новые возможности звучания и одни усиливал, когда находил нужным, другие приглушал.

Через несколько лет он прошел по этому пути еще дальше, до предела: превратил уже не тяжелый бомбардировщик, а легкий двухместный разведчик Р-5 в пятнадцатиместный десантно-транспортный «объект Г-61». Один десантник в обычной кабине за летчиком или перед летчиком, четырнадцать – в подвесных, лежа. Р-5, конечно, усилили для этого, упрочнили.

Даже Алкснис, а уж он верил в Гроховского – успел поверить при всей своей суровости, – даже он на этот раз опять засомневался:

 – Не фантазируйте, Гроховский! Всему своя мера в конце концов!..

Однако попробовать согласился. Согласился на это также Поликарпов, ознакомившись с расчетами и чертежами:

 – Все правильно. Вряд ли земля отпустит такую тяжесть, но попробовать можно.

И только летчики, как это ни удивительно, испытывать Г-61 отказались. Три летчика, один за другим… Так что в первый раз поднимать Г-61 пришлось самому Гроховскому. То есть не лететь пришлось – летать он всегда был готов, – а выпрашивать на это разрешение опять же у Алксниса. Полностью загруженный «Иванами Песковыми» самолёт должен был оторваться от земли, пролететь по прямой и сесть, на большее Алкснис не согласился.

Приехал он на аэродром вместе с Поликарповым, когда Г-61 уже был готов к полету, стоял на старте с уже закрытыми подкрыльными кабинами. С места он тронулся плавнее, чем обычный Р-5, разбегался медленнее, дольше. Так и должно было быть: машина стала процентов на сорок тяжелее, шутка ли! Поликарпов все еще сомневался, что взлетит.

Взлетела – между колесами и землей появился просвет. Прошла как полагалось по заданию, села…

И вот тогда-то, когда, казалось, все опасности миновали, состоялось еще одно испытание, неожиданное, сверхпрограммное испытание нервов наблюдателей. Откинулись на петлях носки-обтекатели подвесных кабинок, и там, в кабинках, Алкснис и Поликарпов увидели не мешки с песком, как ожидали, а людей… Четырнадцать молодых сотрудников института решили показать начальству, до какой степени они сами верят в успех своей работы.

Возмутительно. Черт знает что!

И объяснения Гроховского – черт знает что!.. Видите ли, какой-то разгильдяй не привез к назначенному сроку мешки с песком, Алкснис же с Поликарповым должны были прибыть с минуты на минуту. Вот и кликнули клич, нашли добровольцев…

Однако успокоимся. Дело прошлое, им теперь не возмущаться надо, а учиться на нем.

Без знаний новую технику не создашь. Интуиция – само собой, а без знаний все равно не обойтись. Они, конечно, добываются, и необязательно в учебных заведениях. Гроховский спал не более четырех, от силы пяти часов в сутки, из года в год. Его изможденный вид, что сразу бросилось в глаза Каминскому, – вид постоянный, как на фотографии в бессрочном паспорте.

И все же он по-прежнему многого не знал, так и не вернул недобранного в детстве, когда полагается сидеть за партой.

А технику создавал…

«Гроховскому трудно было говорить с некоторыми специалистами, – пишет П.А. Ивенсен, – он не владел языком теории».

Языком не владел. А самой теорией? Может, теорией владел, как Пушкин английским языком? Говорить по-английски Пушкин не мог, стеснялся своего выговора, но по-английски читал.

Не исключено, что так же было и у Гроховского с теорией.

Хорошо образованный по меркам 30-х годов Урлапов получил от Гроховского задание: подумать над тяжелым десантным планером максимальной вместимости и грузоподъемности, который можно будет тянуть на буксире все за тем же разведчиком Р-5.

«Я воспользовался расчетным методом немецкого профессора Липпиша, впоследствии, кстати скажу, главного реактивщика у Мессершмитта. Воспользовался! – ишь ведь как я изящно выразился, тоже забыв, как было дело… А было оно так, что перевод статьи Липпиша «Буксировка планера» я не сам нашел, а мне его дал Гроховский вместе с заданием.

Читаю, считаю, рисую… И получилось, что на планере можно будет перевозить на буксире, то есть дополнительно к грузу на самолёте, целую тонну. Грандиозно!

Бегу к Гроховскому.

 – Ну кому он нужен, такой планер? – скучно протянул Павел Игнатьевич. – Я вас о чем просил? Просил найти вариант, предельный по грузоподъемности. А вы мне что принесли? Стандартное решение!

В душе я ужас до чего оскорбился, но вслух говорю:

 – Большую грузоподъемность получить нельзя, так как люди просто не вместятся в планер, в приемлемый по габаритам отсек фюзеляжа. Или фюзеляж придется недопустимо раздувать, утяжелять. Так неизбежно получается по вашему же Липпишу!

 – По моему, как вы говорите, Липпишу мне кто угодно предложит то же самое. Прочитает его статью – и готово, предложит. Она опубликована, всем доступна… А вы забудьте про Липпиша! Вот узнали профессорский взгляд – и теперь найдите свой… Словом, Борис Дмитриевич, я потому и поручаю это вам, что мне нужен вариант на тонну семьсот, и не меньше!»

Такой вариант, на тонну семьсот груза, Урлапов нашел, не раздувая фюзеляж, а совсем от него отказавшись, заменив его легкой балкой – только чтобы на ней держалось оперение. А людей разместил в крыле, лежачих.

«Вот видите! – с некоторым даже упреком встретил меня шеф (за то, что я слишком долго думал). – А теперь комплектуйте бригаду, приступайте к разработкам. Назначаю вас главным конструктором самолётного отдела».

И было тогда Борису Урлапову чуть за двадцать…

* * *

В середине 1937 года Гроховского сняли с должности начальника и главного конструктора Экспериментального института, понизили в звании из комдивов в полковники, послали «командовать» хозяйственным управлением Осоавиахима, организации вроде нынешнего ДОСААФа. То есть от конструкторской работы отстранили. В 1942 году арестовали. Умер он в 1946 году. Так, во всяком случае, по справке, которая, возможно, врет.

Институт без Гроховского проработал немного более года под руководством Титова, затем был расформирован. Спасти его Титову помогал ЦК ВЛКСМ, но сделать тоже мало что мог.

За пять – семь лет, начиная с 1930 года, наши воздушно-десантные войска получили всю нужную им технику. Дали ее в основном Гроховский, его соратники и смежники. За последовавшие три – три с половиной года она, естественно, устарела и износилась, но за это спрос уже не с Гроховского. Обвинять сейчас в этом его – то ли наивность, то ли кое-что похуже: провокация.

3

Сейчас найдено несколько статей Гроховского, написанных на вынужденном досуге, опубликованных в последние предвоенные годы. Пишет Павел Игнатьевич главным образом, конечно, о своих идеях. Многие из них десятки лет спустя родились во второй раз, в третий. Новые авторы подавали на них заявки в патентные ведомства, и – не тут-то было: обнаруживался приоритет Гроховского полувековой давности.

Эти статьи интересны для истории, а некоторые и для современности, но они лишь отчасти голос самого Гроховского, потому что отредактированы. Насколько расстарались редакторы, что оставили от автора – теперь уж не определишь.

А между тем услышать, вернее, «увидеть» его голос можно. Сохранились два документа; один из них, черновик приказа по Осконбюро, приводить не будем – он обычный для такого рода документов, зато на втором остановимся. Это стенограмма выступлений на совещании 17 марта 1934 года в Центральном совете Всесоюзного общества изобретателей и в ней – первозданные, никем не выправленные, не выглаженные страсти, живая речь Гроховского, его оппонентов и сторонников. Их голоса.

Жаль, что документ этот нельзя привести здесь целиком: в нем все же слишком много техники, понятной лишь специалистам. Не инженеру и не историку трудно будет за техническими рассуждениями разглядеть человеческую сторону дела.

Так что никуда не денешься, изложим существо стенограммы в основном своими словами, с цитатами, и прокомментируем ее.

Прежде всего, в какой степени серьезным и авторитетным было совещание. Очень серьезным, высокоавторитетным, об этом можно судить уже по составу участников. В списке 59 человек, из них трое из ЦАГИ, пятеро из НИИ ВВС, четверо из военных академий, пятеро от Дома ученых, двое из Госплана, четверо из Управления военных изобретений РККА. Персонально: А.Н. Туполев, Л.В. Курчевский, К. А. Калинин (авиаконструктор, ныне полузабытый, но в те годы широко известный, впоследствии тоже погибший в заключении), изобретатель железнодорожного тормоза И.К. Матросов, председатель НТК ВВС П.С. Дубенский…

Общее господствовавшее настроение. Незадолго до совещания (оно и созвано было в связи с этим) потерпел аварию при спуске советский стратостат «Осоавиахим-1», установивший мировой рекорд высоты, 22 тысячи метров, погибли стратонавты П.Ф. Федосеенко, И.Д. Усыскин, А.Б. Васенко. Похоронили их на Красной площади, урны с прахом героев установили в Кремлевской стене члены Президиума проходившего в те дни XVII съезда ВКП(б).

Несколько раньше плохо кончились высотные подъемы стратонавтов также и за границей.

Под свежим впечатлением от всех этих аварий и катастроф собравшиеся обсуждают проект Гроховского – стратопланер.

Первым, как положено, докладывал автор. Верный своей любви к эффектам, Гроховский сразу же ошеломил аудиторию заявлением, воспринятым, видимо, не иначе как нахальное: что все сделанное до тех пор в мире для завоевания больших высот никуда не годится. Стратостаты лопались, гондолы отрывались от оболочек, падали и разбивались, стратонавты задыхались на высоте из-за отказов кислородных приборов… И все эти случаи везде в мире – в Америке, у нас, у знаменитого Пиккара[22] – абсолютно закономерны. Иначе, объявил Гроховский, и быть не могло, потому что стратостат 30-х годов нашего века ничем не отличается от древнего воздушного шара. «Как нашими конструкторами, так и американскими был взят старый шар XVIII века с прибавлением только герметической кабины». Чтобы он поднялся выше, с него, как и встарь, сбрасывают балласт – лишний вес. Чтобы шар спустился обратно на землю, в его оболочке, в самом верху, открывают клапан, выпускают часть газа, для этого к клапану из гондолы протянута длинная веревка. Эта веревка может оборваться, клапан может заесть – как тогда спуститься?

(Представляю себе, как возмутилась аудитория! Как у нее руки зачесались… Доклад прямо напрашивается на возражения, и опять вполне научные.)

…А если оборвутся стропы, на которых гондола подвешена к оболочке? Это тоже бывало. Все, конец, спасенья нет! Гондола камнем падает на землю, разбивается в лепешку.

Позор! Аэропланы и дирижабли непрерывно совершенствуются, а стратостаты законсервировались!..

«Мною лично предлагаемый проект сводится к следующему»:

Берется оболочка существующего стратостата, но из нее выбрасываются клапан и клапанная веревка. Их больше нет, стало быть, они нас больше не подведут. Оболочку наполняем водородом с таким расчетом, чтобы она поднялась на заданную высоту и подняла туда груз, людей. Балласт ей при этом тоже не нужен, так как спускать ее потом на землю не потребуется: ее задача – в единый прием, безо всяких остановок в пути прибыть в расчетную точку в небе, и только. На землю стратонавты спустятся без нее, потому что к оболочке подвешивается не беспомощная гондола-шар, а планер с герметической кабиной!

Все ли всем ясно?

Ясно ли, что планер в любой момент, в соответствии с программой или в случае возникновения аварийной обстановки, отцепляется от оболочки и летит вниз совершенно самостоятельно, нисколько не боясь этого полета? Сначала в сильно разреженной атмосфере, где крылья его еще не держат, он пикирует носом вниз, отвесно. Затем, набрав скорость и достигнув плотных слоев атмосферы, переходит в режим нормального планирующего полета.

Система эта практически абсолютно безопасна. Гарантия безопасности тройная. Во-первых, сам планер. Планер – это уже не то, что шаровая гондола, обреченная без оболочки. Вторая гарантия: если и с планером что-то случилось, – мало ли что, как и с любым летательным аппаратом? – тогда мощный парашют срывает с него герметическую кабину (она может отделяться от планера, соскальзывать с него по специальному рельсу) и целиком, с экипажем внутри, спускает ее на землю. И третья гарантия: если что-либо случилось также и с мощным парашютом, или с рельсом, или с замками, держащими кабину на планере, тогда кабина раскрывается, раскалывается пополам, как орех (раскрывающее ее устройство тоже предусмотрено), и стратонавты покидают ее с индивидуальными спасательными парашютами.

Или, предположим, в кабине отказал кислородный прибор, вы задыхаетесь («кислородный аппарат должен работать так же надежно, как сердце, но этого очень трудно достигнуть в настоящее время»). Чтобы на обычном стратостате снизиться до высоты, где вы сможете открыть люк, глотнуть наружного воздуха, вам понадобятся два-три часа: за это время вы понимаете, что произойдет?.. Стратопланер же вы в таком случае, отцепив его от оболочки, переводите в резкое пике – и через 6-7 минут достигаете высоты 7-8 километров. Пожалуйста, открывайте люк!

С предлагаемой системой мы решим множество проблем или приблизимся к их решению. По расчетам, стратопланер, перейдя в режим нормального, хотя и безмоторного полета, сможет «ощупать» над землей круг диаметром не менее 1100 километров и совершить посадку в любом месте на земле внутри этого круга, на любом аэродроме, по выбору пилота. Следовательно, увеличивается безопасность посадки. Расширяются научные возможности стратонавтов: сидя в обычной гондоле, они могут брать пробы воздуха, исследовать космические лучи и тому подобное только в точках на линии подъема и спуска стратостата, а находясь в стратопланере – во всей зоне его полета.

А приблизит нас стратопланер, выложил в конце Гроховский свой главный, прибереженный эффект, к решению самой важной проблемы в авиации: к созданию стратосферного самолёта!.. Заграница идет к этому с земли, то есть намерена создать аппарат, который прямо с земли будет вынесен моторами сквозь плотные слои атмосферы на большую высоту. Таких моторов пока нет, когда-нибудь они появятся, но, дожидаясь их, мы упустим время. Дождемся – и только после этого полетим в стратосферу? Только тогда примемся изучать особенности полета на больших высотах, с большими скоростями, измерять силы вибрации и прочие неизвестные нам сейчас воздействия на такой самолёт, искать его наивыгоднейшие формы, размеры, конструкцию?

Нет, мы должны опередить заграницу в этой предварительной научной работе! Если мы поднимемся в стратосферу, сидя в планере, подвешенном к шару, пройдем, таким образом, плотные слои атмосферы, на высоте отцепимся от оболочки и, спикировав, разогнавшись, перейдем к планированию на большой, недостижимой пока в моторном полете скорости – это и будет полет в стратосфере. В таких полетах мы заранее проведем исследования, необходимые для постройки стратосферного самолёта, и подготовим кадры для такой авиации.

Справка. Р.Л. Бартини читал эту стенограмму сначала просто с удовольствием, хотя и посмеиваясь:

 – Ведь он их поддразнивает, вы согласны? Только зачем?

А дальше, дойдя до «самой важной проблемы»:

 – Вот это да! Не снизу, а сверху – с другого конца предлагал идти к решению задачи! Оттуда, куда никто не отважился посмотреть… И, возможно, был прав.

Также П.А. Ивенсен рассказывает, что году в тридцать пятом, на Соловках, он однажды подумал, что приближается пора реактивной авиации. Раньше он никакого отношения к этой проблеме не имел и считает, что мысль эта, да еще и в столь неподходящем месте, была ему навеяна чем-то виденным на свободе, но в свое время не задевшим его внимания:

 – Не у Гроховского ли? Нет ли у вас в материалах о нем каких-либо упоминаний о такой его деятельности? Ведь, работая над проектом стратопланера, наверняка рассчитывая строить потом в Осконбюро также и стратосферный самолёт, он должен был учесть, что такой летательный аппарат скорее всего будет реактивным или ракетным!

Есть у меня такое упоминание – в материалах П.В. Ильинского, под номером пять. Изобретатель Тверской в 1933 году разрабатывал в Осконбюро жидкостный ракетный двигатель. Ставить его собирались, я об этом упоминал, на дрезины с 250-килограммовыми бомбами, против бронепоездов. Но затею с дрезинами Гроховский позже отменил, решив, пишет Ильинский, что для ЖРД это слишком узкое применение.

И следом еще одно упоминание, номер шесть: о пороховом ракетном двигателе уже самого Гроховского. Шашки в двигатель, чтобы управлять его тягой (а это нужно прежде всего на пилотируемых, «человечных» летательных аппаратах), предполагалось подавать дозами из магазина.

Как же откликнулась аудитория на возможное решение «самой важной проблемы в авиации»?

Досадно признать, но реакция была слабоватая. Несколько вопросов-ответов, утонувших во взрывах споров о других применениях стратопланера. Наибольшее внимание стратосферному полету уделили, как и следовало ожидать, авиаконструкторы А.Н. Туполев и К.А. Калинин. Мнения их разошлись, поэтому очень интересны исторически. (Только еще раз: цитирую, ни слова не выправляя, не переставляя, живую речь, записанную стенографически. Это ведь тоже любопытно.)

А.Н. Туполев. Вопрос ясный. Можно построить самолёт, который будет летать. Здесь ничего хитрого нет. Построить самолёт, который будет иметь герметичную гондолу, можно. Повторяю, и гондолу построить можно, и самолёт построить можно. Деревянным его, в конце концов, можно построить, но вопрос упирается в моторное хозяйство. Здесь это хозяйство решается как безмоторное. Вопрос о том, что это есть изучение самолётной части в стратосфере, это фикция, самообман. Мы сами себя обманываем, что приближаемся к разрешению этого вопроса. Проведение полета в стратосфере самолёта заключается в его моторной части… а не в самолётной. Самолётная часть такая же будет здесь, как и наверху. Эта ценность является перевернутой наизнанку. Мы не с того конца подходим. По полету в стратосферу на самолёте нужна большая работа. Такая работа ведется за границей и у нас не в ЦАГИ, а в ЦИАМе.

К.А. Калинин. А.Н. сказал, что это есть идея, вывернутая наизнанку, что планер поднимать не нужно. Я считаю, что хотя мы тут имеем безмоторный аппарат, но мы тут вовсе не начинаем с другого конца. Если бы мы сегодня имели мотор и могли на этом моторе подняться на 15-20 километров, то оттуда спуститься нужно. Оттуда вы будете спускаться без мотора, его надо прикрыть для того, чтобы снизиться. Следовательно, вы будете совершать планирующий полет… С этой стороны я считаю, что самолётчик приобретает очень много. Напрасно А.Н. от этого отмахивается. Самолётчик приобретает очень много на этой нисходящей ветви управляемого полета из стратосферы… Почему не забежать вперед и не накопить опыта от такого спуска на управляемой машине?..

Я от имени той организации, в которой я работаю, именно от Харьковского завода должен заявить, что если доля этой работы, в части выполнения самого планера, будет нам предложена, то мы сделаем все возможное, чтобы в наименьший срок и качественно эту работу выполнить.

…И, наконец, сказал Гроховский, «с тактической точки зрения имеется масса соображений, которых я здесь не буду касаться: их берется проработать Академия Воздушных Сил».

Справка. По свидетельству В.И. Малынича, о тактических соображениях Гроховский через две недели доложил на Всесоюзной конференции по изучению стратосферы (31 марта – 6 апреля 1934 года) – о стратопланере с реактивными двигателями. По-видимому, только не с реактивными, а с ракетными. Из дальнейшего видно, что Гроховский скорее всего докладывал о полетах на очень большие высоты, где реактивные двигатели, использующие кислород воздуха, работать не могут. Там нужны ракетные, для безвоздушного пространства. Такие «стратолеты», скоростные ракетные истребители-перехватчики, смогут, считал Гроховский, подолгу дежурить в стратосфере, подвешенные к шарам, не расходуя горючее.

Я уже ссылался на высказывание историка техники Ю.В. Бирюкова, что «нельзя обойти молчанием и работы… П.И. Гроховского». Приведу еще один абзац из этой же научной статьи, он идет сразу вслед за процитированным:

«Работы этих крупнейших коллективов, как и коллектива Л.В. Курчевского, еще ждут своих исследователей. Несомненно, что эти исследования во многом обогатят историю советской авиационной и военной техники, а возможно, и историю космонавтики, поскольку, например, Н.А. Рынин писал, что Гроховский разрабатывал оригинальный проект космического корабля, который он называл «Летающей планеткой», но пока найти каких-либо подробностей по этому проекту не удалось».

Обидно, что не удалось. Самого Н.А. Рынина спросить о каких-либо подробностях, конечно, уже нельзя было (профессор Николай Алексеевич Рынин умер в 1942 году), но, право же, стоило снять телефонную трубку и позвонить еще живым тогда – в 1975 году – И.В. Титову, Э.О. Клеману, Б.Д. Урлапову…

Позвонил им я. Клеман и Урлапов помнили этот проект, в Осконбюро он шел под названием «Аэролет» (а то, в самом деле, «Летающая планетка» – название странное, не инженерное). По схеме это было «летающее крыло» большой стреловидности, то есть такой самолёт, какими сейчас проектируют и уже строят космические летательные аппараты многократного применения. Аэролет должен был, отцепившись от стратостата, пикировать в плотные слои атмосферы, где включались его ракетные двигатели, и затем, скользя по атмосфере, как по льду, еще больше разогнавшись таким образом, снова взмывать – уже на огромные высоты, до 50 километров. Практически в космос, хотя слово это, «космос», в проекте не употреблялось.

Тоже любопытно, что на конференции по стратосфере в 1934 году выступил делегат от отдела военных изобретений РККА С.П. Королев с докладом «Полет реактивных аппаратов в стратосфере».

Через год Королев по заданию Осоавиахима построил двухместный планер СК-9, удививший знатоков-планеристов высокими запасами прочности конструкции и высокой нагрузкой на крыло, характерной скорее для самолётов, чем для планеров. Разумеется, удивил: про это мало кому тогда полагалось знать, что на самом деле СК-9 задумывался для последующей переделки в самолёт-ракетоплан. Несколько позднее, уже в 1936 году, замысел получил дальнейшее развитие: было решено поднимать королевский аппарат на большую высоту с помощью тяжелого самолёта и там, на высоте, запускать. После выработки топлива СК должен был по инерции подниматься еще выше и оттуда планировать вниз. Цель – исследовать стратосферу, динамику и аэродинамику высотного скоростного летательного аппарата, состояние человека в таком полете.

Переделка СК-9 началась в 1936 году, и не в общественной организации, Осоавиахиме, а в государственном Реактивном научно-исследовательском институте, РНИИ. Шла с остановками. Как недавно об этом писалось, в большинстве случаев, вероятно, вынужденно, примерно так: в июле 1938 года работа приостановилась из-за ранения Королева при стендовых испытаниях. Может, что-то такое и было, но, помимо ранения, Королева еще и репрессировали. Сидел он одно время вместе с Туполевым, около года занимался там, в ЦКБ-29 НКВД, самолётами, а не ракетопланами.

Впервые ракетоплан РП-318-1 полетел 28 февраля 1940 года.

Все это ни в малейшей мере не означает, что Королев как-либо воспользовался идеей Гроховского. Но означает, что идея была своевременная, продуманная. Ведь никому не придет в голову утверждать, что и Королев был неграмотным.

И тем не менее читатель, даже успевший расположиться к Гроховскому, в этом месте может ощутить собственное внутреннее сопротивление замыслу со стратопланером. Ну ладно, может подумать читатель, говорил Гроховский горячо, убежденно и был прав, утверждая, что до 1934 года все мировое воздухоплавание застыло во младенчестве, что стратосферу весь мир завоевывал тогда не с того конца.

Допустим. Ну и куда же потом девалась идея Гроховского? Допустим, что ЗДЕСЬ никто эту его идею не понял, не оценил. Ну а ТАМ что же?.. Почему ОНИ не додумались до этой идеи, как сейчас кажется, простой? Или почему не прознали про нее, предложенную фактически во всеуслышание?

Не знаю. Не знаю настолько, чтобы однозначно сказать: вот она, причина!

Но и подъемы на стратостатах, обратите внимание, во всем мире вскоре прекратились: после 1935 года. Без крупных, решительных усовершенствований стратостаты себя изжили. Ссылаюсь на Большую Советскую Энциклопедию, на таблицу к статье «Стратостат».

Также завоевание больших высот снизу, с земли, оказалось делом долгим, что и предвидел Гроховский. Гораздо более долгим, чем год-два, назначенные противниками Гроховского на том совещании, в марте 1934 года.

4

Гроховский, свидетельствует стенограмма этого совещания, ценил как ответы на задачи, так и приближения к ответам. Возможно, к причине, по которой стратопланер «не пошел» ни ЗДЕСЬ, ни ТАМ, нас приблизит еще один пример – разумного риска, на грани разумности.

Это пример частной идеи, но вошедшей в общую – стратопланера. Кроме того, она не пропала.

А.Н. Туполев на обсуждении сказал: герметическая кабина стратопланера наверняка будет сложнее и тяжелее обычной шаровой гондолы стратостата, потому что шар – самая выгодная в природе форма тела, самая экономная во всех отношениях. (И верно: в природе все тела стремятся принять форму шара – небесные тела, капли жидкости, пузыри в воде…)

Единственный в смысле безопасности недостаток шаровой гондолы – она беспомощна без оболочки. Ну так давайте снабдим ее, гондолу, а не сложную кабину стратопланера мощным спасательным парашютом – вот и все! Легко и просто. И будет то же самое: лопнет ли оболочка, оторвется ли от нее гондола, прибор ли кислородный откажет – в любой такой ситуации гондола устремится вниз (а какая разница: пикирует или просто падает камнем?), достигнет плотных слоев атмосферы, выбросит мощный парашют, и он мягко доставит ее на землю.

 – Здорово! – сказал мне один знакомый летчик, узнав об этом давнем предложении Туполева. – Идея спуска космических кораблей, начиная с «Востока»! И ведь когда предложена!..

Туполеву ответил Урлапов. А кто он такой был тогда, Урлапов, чтобы спорить с Туполевым? Двадцатичетырехлетний, так и подмывает сказать – мальчишка. Образованный, этого у него не отнять было, но уж больно дерзкий. «Осмелюсь возразить профессору Туполеву», «Мне кажется, что выступление профессора Туполева звучит в диссонанс…», «Кажется так, профессор Туполев?»… И надо было бы, и трудно было на него обозлиться: он какой-то, черт его знает, такой, что увидишь его – и улыбнешься, а не гадость скажешь! Очень немаловажный настрой в любых спорах, и в строго научных тоже…

В бой Урлапов бросался дважды, рассказывал, гулко похохатывая, Иван Васильевич Титов, – каждый раз по знаку Гроховского, заметному только для них троих. Также и Титов – по знаку шефа. Гроховский правильно рассчитал, что никто лучше его Бори (он все же так называл Урлапова среди своих и в неслужебной обстановке) не снимет раздражения аудитории, коли уж оно возникнет, а Титов подкупит ее своей основательностью, практичностью, «рабоче-крестьянской правдой-маткой». Найдет нужным – и против шефа попрет… Так что роли свои они распределили заранее, продуманно. А когда и кому из них выступить – это совсем просто. Это Гроховский, их режиссер, покосится, скажем, на Урлапова и, как они условились, будто бы рассеянно достанет коробку папирос. Значит, внимание! Уберет коробку, будто бы спохватившись, что курить в зале нельзя, и, значит, – вперед, Боря!

В первом своем выступлении Урлапов с весьма важным видом (вид тоже был заранее отрепетирован) рассказал, почему решено превратить в стратосферный летательный аппарат сначала планер, а не самолёт. Объяснил он это высоким аэродинамическим совершенством планеров. Безмоторный полет – давно уже не «баловство молодежи», заявил кудрявый Боря под смешки зала, давно уже не только спорт, а планер – «не простенькая легкокрылая машина из дерева и полотна». Это – «классическое произведение инженерного авиационного искусства, а планеризм – это отрасль авиации, способствующая развитию наших моторных самолётов». Отсюда со всей очевидностью следует, что «и в вопросах развития стратосферной авиации планеризм должен…» И тому подобное.

А тем временем смешки в зале стали стихать. Гроховскому из президиума хорошо видно было, как народ перешептывается, что-то передает друг другу на ухо. Это «что-то» шло от Титова: он, опять же по договоренности, пустил по аудитории, состоявшей все же в основном не из авиаторов, что кудрявый оратор – это не кто-нибудь, а главный конструктор многоместного десантного планера Г-31, причем первого в мире.

Главный конструктор? В такие годы? Первого в мире?!

Отношение к Урлапову стало не только невольно доброжелательным, но и предельно серьезным. Второе его выступление было выслушано уже в полной тишине: ни скрипа стула, ни сдавленного кашля… Очень коротко, сугубо по-деловому он заметил, отвечая на предложение Туполева снабжать парашютом шаровую гондолу стратостата, что просто раскрыть большой парашют над падающей камнем гондолой не удастся. Гондола весит около полутора тонн, и купол парашюта при раскрытии над такой тяжестью неизбежно лопнет. С планера же спасти герметическую кабину, даже если она будет намного тяжелее, можно.

Для этого разработан метод Гроховского, так называемый «метод срыва», пока единственный для сбрасывания больших грузов с парашютом,

Привести подробности Урлапов тогда не имел права. Сейчас они уже не секрет.

Дело было так. Тяжелее становились сбрасываемые грузы, соответственно росли диаметры парашютов. Десанту не в десяток-другой бойцов, а настоящему, массовому, предназначенному для крупных операций в тылу врага, требовалось мощное вооружение, как часы налаженное снабжение по воздуху.

До поры до времени все шло благополучно: росли грузы, увеличивались купола парашютов, – пока не случилось то, о чем через сорок лет с досадной неосторожностью поведал II. И. Шелест: как «однажды этот одержимый человек решил испробовать новую парашютную систему для сброса легкового автомобиля…».

Пожалуй, процитирую дальше это место в книге Шелеста. Смотрите, как можно в общем и целом говорить правду и в то же время с помощью недосказанностей, смещения акцентов, юмора сделать так, что правда станет хуже неправды. Так сделать, что читатель подумает: а-а-а, вот он, значит, какой был, этот Гроховский! То-то я о нем никогда ничего раньше не слышал… Значит, и не надо было слышать, – туда ему и дорога, в забвение!

«Газик» подвесили на специальном помосте под фюзеляжем самолёта ТБ-3. На борту вместе с летчиками находился и сам владелец автомобиля. Самолёт, сделав круг, набрал высоту над Центральным аэродромом, вышел против ветра, и конструктор нажал кнопку сброса…

На этот раз Гроховскому не повезло. Парашюты огромной площади, которые уже были испытаны не раз на сбросах орудий, в силу какой-то случайности не раскрылись…

Кувыркаясь, «газик» падал, словно игрушечный автомобильчик, уроненный мальчишкой с балкона. Но «газик» все же был настоящий: приближаясь к земле, он увеличивался в размерах.

Он ударился об угол недостроенного тогда бывшего здания аэропорта.

Гроховский проследил до конца его падение с самолёта. Перед ударом он сказал пилоту спокойно, не повышая голоса:

 – Ремонту не подлежит!»

Да, почти все так и было. Более того, обожавший эффекты Гроховский вздумал сам сброситься в этом своем «газике», сидя за рулем, чтобы, приземлившись и отцепив от автомобиля парашют, подкатить к Тухачевскому с рапортом.

Однако Тухачевский, заблаговременно узнав об этом замысле, категорически запретил трюк. «Газик» сбрасывайте, но без человека!

И как в воду глядел…

Только вот никакая «сила случайности» в этой истории не присутствовала. И огромной площади парашюты, не раз уже испытанные, были хотя и огромными, но значительно уступали по размерам «газиковому», потому что до этого сбрасываемые грузы, в том числе орудия, были значительно легче «газика». А также парашют над автомобилем не «не раскрылся» почему-то, а лопнул, раскрывшись.

После этого была срочно, за два дня, проведена серия новых испытаний, разумеется, уже не с автомобилями, – и при грузах весом больше 500 килограммов все парашюты лопнули.

Снова обратились к расчетам, привлекли к этому специалистов из ЦАГИ, из НИИ ВВС и обнаружили, что так и должно было получаться – по науке, безо всяких случайностей, что есть предел веса сбрасываемого груза: как раз около полутонны. Если же он больше, купол должен лопнуть от рывка при раскрытии. Или парашюты надо увеличивать до практически неприемлемых размеров: настолько, что по весу они станут равными грузам.

Под сомнением оказалась сама идея оперативного воздушного десанта. Без тяжелого вооружения, оснащения, ему в тылу врага делать нечего.

Не решаясь до конца поверить расчетам, еще надеясь, что вдруг в них ошибка, вдруг эксперимент их не подтвердит, опровергнет, сшили сто двадцать парашютов снова из лучшего, наипрочнейшего шелка. Но все они тоже полопались, как и велела теория.

Есть золотое инженерное правило, выведенное хотя и опытным путем, но абсолютно точное. Его то ли сам сформулировал, то ли где-то вычитав, услышав, немедленно им воспользовался знаменитый конструктор авиадвигателей А.А. Микулин и держал его потом вывешенным над своим столом в ОКБ, начертанным крупными буквами на ватмане. Когда ватман желтел, его заменяли новым с тем же изречением: «Не боритесь с силами, а устраняйте их!»

Имеются в виду, конечно, вредные силы, вообще вредные воздействия. Не усложнять, не утяжелять машину, сооружение, чтобы оно устояло под вредными воздействиями, а избавляться от них – вот по-настоящему инженерное, конструкторское решение.

Так поступил Бартини, разрабатывая «Сталь-6»: убрал из воздушного потока радиатор и шасси – и не на что стало потоку давить, вредные силы исчезли.

Так поступил Курчевский: убрал силу отдачи – и не нужны стали его пушкам сложные, тяжелые противооткатные системы.

Такое же решение нашел и Гроховский.

Купол не выдерживает воздушного удара, рывка при раскрытии. А раскрывается парашют, удар испытывает после того, как груз, сброшенный с самолёта, некоторое время падает свободно, разгоняясь.

Значит, пусть он не падает свободно, не разгоняется – тогда и удара не будет!

Легко сказать… А как это сделать?

Раскрывать парашют сразу после того, как замки подвески груза к самолёту отщелкнулись, груз освободился, нельзя. Купол зацепится за самолёт. Так бывало с парашютистами, слишком рано дернувшими за кольцо; и с Гроховским так получилось в его первом еще прыжке, в 1929 году: хорошо, стропа тогда оборвалась, зацепившись за хвост самолёта.

Сократить время свободного падения, чтобы разгон был покороче, удар послабее? Не вышло. Вес грузов предстояло увеличить настолько, что и при минимальном времени свободного падения – только чтобы дать самолёту уйти – рывок получался слишком сильным.

Можно было применить систему парашютов поменьше, вместо одного большого, чтобы они, раскрываясь один за другим, последовательно разделили один сильный удар на несколько слабых. Или оставить один большой парашют, но раскрывать его постепенно, не сразу.

Можно бы… Однако система при этом настолько усложнялась, что о массовом ее применении в то время «вопрос отпадал».

(Идея А.Н. Туполева о парашюте для шаровых гондол стратостатов – это действительно здорово, и не может быть, чтобы ее тогда не заметили. Но осуществилась она почти через тридцать лет, когда и техника стала иной, в том числе автоматика, и материалы для парашютных куполов стали иными.

Не стоит углубляться в сравнения, они получатся слишком специальными. Замечу только, что, как пишет конструктор вертолетов И.А. Эрлих, в 1963 году Королев попросил его разработать роторную посадку космического корабля, то есть посадку на вертолетном винте. И именно для того же, о чем говорил Гроховский в 1934 году, предлагая для этого планер: чтобы приземлялся корабль не там, куда его принесет парашют, а там, где захочет приземлиться экипаж корабля.)

Оставалось – изменить порядок сброса. И это предложил техсовету Осконбюро сам Гроховский, явившись утром после очередной ночи без сна, протирая платком воспаленные глаза… Сначала, не отцепляя груз, сбросить парашют, чтобы он вытянулся в потоке за самолётом, раскрылся и сам без удара, мягко стянул груз с узлов подвески.

 – Возражайте!

5

Были возражения, нет ли… Наверное, были. Затем началась работа.

Провели расчеты. Не зацепится ли раскрывшийся парашют за хвостовое оперение самолёта? Откуда безопаснее стягивать груз, где его лучше крепить: под фюзеляжем, под крылом, в нишах фюзеляжа или крыла? Как во время сброса вести самолёт: строго «в горизонте», или с набором высоты, или со снижением? А может, надо скользить в ту или другую сторону?

Опыты ставились пока с малыми грузами. Летал А.Ф. Анисимов – говорят, лучший тогда мастер пилотажа, соперник Чкалова, и счастливый соперник. Проходили опыты неизменно благополучно, однако не было уверенности, что это везения не «в силу случая». Никак почему-то не рождалось так называемое ощущение машины: то есть у конструктора – что он влез в шкуру созданной машины, а у летчика – что он слился с ней душой и телом.

Чтобы заполучить это ощущение, летчик Сергей Афанасьев и парашютист Георгий Шмидт предложили Гроховскому очередной опыт на грани разумного риска: пусть парашюты выдернут из ниш, сделанных для экспериментов в крыле ТБ-1, не грузы, а их – Афанасьева и Шмидта.

Пошли и на это. Парашютисты выдергивались из ниш в крыле справа, и на всякий случай, для страховки, Анисимов в этот момент нежно, без малейшего толчка давал самолёту скольжение влево, чтобы как можно дальше отвести от смельчаков оперение. Оно проносилось мимо парашютистов со скоростью примерно 100 километров в час: заденет слегка – и нет человека…

А если раскрывшийся огромный купол почему-либо накроет оперение? Самолёт станет неуправляемым!

А если парашют почему-либо не сдернет груз с узлов крепления на самолёте? Если, например, замок заест или груз застрянет в люке? Тогда самолёт резко затормозится со всеми вытекающими последствиями. То есть рухнет на землю…

Однако вопросы эти были уже непринципиальными, требовали от конструкторов и летчиков не озарений, а просто работы, предусмотрительности, грамотности. Иначе говоря, так или эдак, а решались. Надо было только решать их быстрее.

Впрочем, и на этом этапе требовалось остроумие, вдохновение. Например, было придумано, как безо всякой автоматики гарантированно и вовремя открывать замки крепления груза на самолёте. Для этого одну из строп парашюта сделали чуть-чуть короче остальных и вплели в нее тонкий стальной трос. Он шел по стропе к замкам и отпирал их за доли секунды до того, как парашют раскроется полностью. Вдобавок и защелки замков сделали менее прочными, чем трос, чтобы, если защелка почему-либо все же не отойдет, если ее заест, трос попросту ее оторвал.

И так далее.

Предстояло последнее испытание, оно должно было определить судьбу нового метода – «метода срыва», или «парашютного срыва», как его назвали. Надо было сбросить груз весом в тонну, подвешенный к фюзеляжу ТБ-1.

На этот эксперимент даже Гроховский пока не отваживался без разрешения. А будет оно или нет, зависело от того, что покажут контрольные расчеты и продувки в аэродинамических трубах, проводившиеся в ЦАГИ,

Глава пятая

1

И вот – первые после войны известия о Гроховском: в книгах М.Н. Каминского и И.И. Лисова, в нескольких журнальных статьях и очерках. Кроме того, по заданию президиума Федерации парашютного спорта авторитетная комиссия написала доклад о зарождении и развитии воздушно-десантной техники в СССР. Доклад для специалистов: в нем профессионально, без лишней «литературы» изложены причины, почему и как мы в 30-х годах оказались в этой технике первыми. Изложены предпосылки создания воздушного десанта, военно-теоретические и морально-политические, рассказано о подготовке кадров, о технических и организационных проблемах, о наиболее удачных их решениях – и об особой во всем этом роли главного конструктора, комдива П.И. Гроховского.

Только на один, естественно, неизбежно возникающий вопрос комиссия не отвечает: почему до 1967 года имя Гроховского нигде не упоминалось? Ни в военно-исторических трудах, ни в широкой печати… Ни одного экспоната в военных музеях… Реабилитировали Гроховского, в партии восстановили – и опять постарались забыть. В докладе об этом говорится лишь как о досадном научном упущении: «Это вольно или невольно приводит к замалчиванию приоритета Советского Союза…» Генерал И.И. Лисов в своей книге пишет только о военных делах и о технике, человеческой стороны почти не касается. Дальше всех в разборе причин столь дикого положения продвинулся М.Н. Каминский, но и он видит в этом главным образом недосуг, равнодушие, зависть соперников и тому подобное.

Однако замечаю, что, как только Каминский от фактов, от описаний и характеристик отдельных событий и личностей переходит к общим оценкам и выводам, его уверенность в своих словах – естественная, располагающая уверенность специалиста, к тому же участника работ, – вдруг ослабевает. «Это мои личные соображения», «Но это, так сказать, мои личные эмоции», «Я не историк», «Я не историк Советской Армии», «В рамках воспоминаний я не стремился вдаваться в дебри исторических изысканий», «В этих записках далеко не полностью освещен только один аспект…»

Что ни шаг – то оговорка, предупреждение, извинение. В чем дело? Похоже, что или автор чего-то не знает – чего-то очень существенного, чуть ли ни самого важного – и все время имеет это в виду, или он действительно боится, что личные чувства, стариковское умиление собственной славной молодостью помешают ему быть объективным.

2

На том бы и порешить с досадой, если бы не другие свидетельства и суждения, устные и письменные, частные и официальные… Некоторые я уже привел раньше; сейчас их дополню и попытаюсь подвести им итог, пусть предварительный. Михаил Николаевич Каминский прав: феномен Гроховского драгоценен и еще может сослужить стране службу, а между тем суждения об этом феномене, собранные вместе, явили буквально по каждому вопросу полную гамму оценок: от максимально положительных до категорически отрицательных, осуждающих, обвиняющих.

Такого я еще не видывал!

Получилось примерно следующее:

…Что можно сказать в целом о заслугах Гроховского перед армией, перед страной?

Они огромны! (Обыкновенно следует длинное перечисление заслуг.) Однако он ведь делал не что сам хотел, а то, что ему поручали, что полагалось делать в соответствии с нашей оборонной концепцией тех лет. И вообще он работал не один – вы понимаете?.. И даже их вовсе не было, его заслуг, поскольку в Великой Отечественной войне воздушно-десантные войска применялись весьма ограниченно, да и то чаще всего не по прямому их назначению… Правда, сам Гроховский здесь ни при чем, но если рассматривать факты и оценивать их конечный результат, то он таков.

…О его важнейших разработках?

Они блестящи! Без его техники у нас в 30-х годах просто не было бы воздушного десанта как такового. Гроховский смотрел не только в завтра, а на десятки лет вперед; в частности, его метод «парашютного срыва» больше тридцати лет оставался основным методом сбрасывания больших грузов с самолётов, возможно, и до сих пор остается основным, А такие его разработки, как беспарашютное десантирование с бреющего полета, как подхват людей и грузов с земли на самолёт, – все это десятки лет спустя стало возрождаться, разрабатываться на новой технической основе… С другой стороны, в 30-х годах достаточной технической основы для этого не было, во всяком случае в начале 30-х, но она безусловно появилась бы и без поспешных, крайне рискованных, в худшем значении этого слова, партизанских действий Гроховского!

…Что о нем можно сказать как о специалисте, инженере?

«…Одаренный большим талантом и фантазией, – читаем в докладе комиссии президиуму Федерации парашютного спорта, – Гроховский обладал столь же большой технической эрудицией, сколь и огромным чувством нового», был человеком «выдающейся одаренности и большой личной отваги» (М. М. Громов). «С другой стороны, кустарщина, недооценка науки, неоправданный риск – все эти пережитки ранних лет развития авиации. В 30-х годах это нужно не идеализировать, а осуждать» (из отзыва профессора В.С. Пышнова на одну из работ о Гроховском) .

…Как о человеке, руководителе творческого коллектива?

Заражающая вдохновенность, вера в людей, внимание к людям! Молодежь к нему так и липла, разговоры о том, как у него выдвинулись и выросли Титов, Урлапов, буквально лишали покоя тогдашних выпускников учебных заведений!.. Но это были не природные свойства Гроховского как личности, а скорее трезвый, холодный расчет. Нужного ему работника он сначала завораживал действительно дивными картинами своих замыслов и, между прочим, лестью, как Павла Ивенсена, а потом откровенно переманивал окладом и перспективой роста. Ведь что нужно любящему свое дело специалисту, а молодому и подавно? Проявить себя нужно, вырасти скорее… Если же ему сразу при этом и платить побольше – да он тогда всех своих девчонок забросит!

И уже не я спрашиваю, а меня спрашивают: «Как вы думаете, почему, слыша неправду про Гроховского, а то и откровенную клевету на него, столько лет молчали его ученики, друзья, бывшие соратники?

3

Думать здесь можно разное. Одни не умели рассказать, другие не решались, третьи, как у нас заведено, полагали, что начальству виднее…

Жаль. Ведь человек-то какой! Какая личность, какая биография, какие инженерные успехи, кто бы и что бы там ни говорил… Оригинальность, неожиданность решений – только бы в заслугу ему поставить: какой же талант не оригинален? Не имел, видите ли, формального высшего образования – так и в этом он не одинок. Например, академики Н.Н. Боголюбов и Я. Б. Зельдович тоже как-то обошлись без высшего. Говорят, Гроховский и по существу не знал многого, что знает любой молодой специалист. Возможно. А что такое знания? Сумма сведений? Если уж продолжить сравнение конструкторов со знаменитыми физиками, то, как пишет П.Л. Капица, великий Резерфорд по обширности фактических знаний уступал куда менее творческим своим коллегам. Известно, что Эйнштейн однажды не смог ответить на конкретные вопросы-тесты, по которым Эдисон подбирал сотрудников в свою лабораторию, и Эдисона это озадачило.

Спрашиваю: бывало ли, что «ненаучные», «безграмотные» идеи Гроховского вдруг оказывались научными?

 – Что за вопрос? Еще бы!.. По-моему, мы только о таких случаях целый уже час с вами беседуем… Нет, ну а все-таки…

Единственное, на чем сближаются оценки (большинство), дойдя до чего спадают споры, – это что в организации дела Гроховский шел такими путями, какими ходить нельзя. Видимо, это и есть главная причина глухого неприятия Гроховского миром специалистов, долгого противоестественного молчания соратников Павла Игнатьевича. Годы миновали, уже и десятилетия, но и сейчас почти каждый его шаг на этих путях вызывает, в общем, понятный протест: а что, если все начнут так поступать? Да разве можно эдакое показывать, не осудив? А если не осуждать – так лучше, пожалуй, и вовсе не показывать…

Это действительно было бы неприемлемым – если бы все принялись поступать, как Гроховский. Нельзя допускать анархию! Для него законы не были писаны ни в малых делах, ни в мельчайших, ни в делах государственной важности. Нельзя водить не на привязи псов, которые на людей бросаются (Рон в Новочеркасске), нельзя ездить в поездах без билетов, а тем более на крыше вагона, нельзя гонять на автомобиле по городу так, чтобы пассажир потом (пассажиром у Гроховского был Клеман), ощупав себя, без памяти от радости, что остался цел, благодарил водителя:

 – Спасибо за две поездки…

 – За какие две?

 – За первую и последнюю!

Нельзя никому разрешать такую езду, и неизвестно, кто ее разрешил Гроховскому и почему в Москве перед его то ли «роллс-ройсом», то ли перед «линкольном» цепочкой зажигались зеленые огни. Кто и почему разрешил Гроховскому флажок на радиаторе, сбивавший с толку регулировщиков? Нельзя на авиационном празднике «брить головы» публике, укладывать ее, несчастную, на траву, нельзя топить самолёты в Аксае, нельзя летать, когда полеты запрещены… Нельзя, нельзя, нельзя! – иначе жизнь перевернется вверх ногами и непонятно станет, где закон, а где разбой…

И все же хотя вообще-то нельзя, но время от времени и кое-кому – можно. Чкалову можно было, Анисимову, Гроховскому… Курчевскому можно было. Иногда подобные «можно» называют разбоем, иногда – молодой лихостью, иногда – высшей степенью мастерства. Все равно: для летчиков-истребителей в те времена и при удачных исходах это, подразумевалось, – доблесть, Гроховский же остался таким, сделавшись главным конструктором, то есть перейдя в существенно иное качество. Следовательно, что это было для него в его новом состоянии: по-прежнему лихость, везение или мастерство? Или еще что-то?

Как главный конструктор он «сразу, без малейших колебаний», пишет П.А. Ивенсен, согласился увеличить посадочную скорость самолёта с максимально допустимых 90 километров в час, узаконенных по соображениям безопасности, до 120-125 километров в час, и это вполне могло показаться лихостью, хулиганской надеждой на авось. На самом деле он, совершенно очевидно, ждал этого предложения: переговорам с Ивенсеном предшествовали споры с В.Ф. Рентелем, расчеты Б.Д. Урлапова. Сейчас посадочные скорости превзошли 300 километров в час… Решив, и тоже, говорят, «смело», чисто умозрительно, что скоростной самолёт должен не столько парить в воздухе, как орел, сколько нестись, как камень, он позволил сделать крыло «рамы» Г-38 вдвое короче, увеличил удельную нагрузку на крыло процентов на тридцать. С тех пор удельные нагрузки выросли более чем втрое, и самолёты летают уже не как камень, а как снаряд… Все мы знаем, во всяком случае, представляем себе, догадываемся, как тщательно, по какой выверенной методике готовят сейчас подопытных животных к полетам в космос. Их выбирают из множества кандидатов, тренируют, за ними долго наблюдают на земле. В полете десятки датчиков следят за их состоянием, их обслуживают десятки автоматов. А сотрудники Гроховского подманили чайной колбасой на аэродроме ласкового приблудного пса Куцего, посадили его в авиабус, кабинку для беспарашютного десантирования, и сбросили на бреющем полете. Пес уцелел, но с аэродрома исчез. И сразу же после этого сбросились Гроховский с Титовым – причем Чкалов отказался их сбрасывать, согласился только Анисимов. О нынешних подготовках человека к первому опытному полету и говорить не приходится: каждая мелочь в таких случаях продумывается и стократно проверяется, для испытателей шьют скафандры точно по мерке, в особых случаях делают специальные кресла, тоже по мерке. А Гроховский с Титовым захватили с собой по овчинному кожушку, чтобы не так жестко было лежать в фанерном отсеке авиабуса, и полетели. Гроховский свернул кожушок, подложил его себе под голову (чутье? везение? мастерство?) и остался невредимым, а Титов лег на расстеленную овчину животом и при ударе авиабуса о землю разбил себе нос о собственный кулак. Ритуалы встреч героев, победителей, в общем, тоже придуманы не зря: все эти ковровые дорожки, рапорты, вступления оркестра, митинги… А Титов стоял перед оператором кинохроники, подхватывая платком струю крови из носа и не чая, когда же кончится эта потеха для всех, кроме него.

Недопустимый эксперимент. Сорок лет спустя Титов признал, что, будь он в славной, такой издали романтической молодости хоть чуточку грамотнее, ни за что не решился бы на это безумство! Плюнул бы и ушел бы с аэродрома вместе с Чкаловым…

Не правы, кругом не правы были Гроховский с Анисимовым! В первую очередь Гроховский, конечно, – как главный конструктор, как всему в бюро голова… Он же и Анисимова выпросил у командования в летный отряд при Осконбюро: Чкалов, мол, это хорошо, однако Анисимов – еще лучше. Ну и получил, кого хотел.

Они были совершенно под стать друг другу. Слушаешь, читаешь про Анисимова и что-то поразительно знакомое узнаешь. Вникаешь – так и есть: противоречия… Не столь, пожалуй, резкие, непримиримые, как в рассказах о Гроховском, но тоже предостаточные. С одной стороны, «непревзойденный мастер техники пилотирования», сам «Валерий завидовал Саше», «он возвышался над нами, как дуб над порослью», с другой – «не был силен в теории», от времен первой мировой войны «унаследовал воззрения, что полет – это искусство, которое служит рыцарскому воздушному бою, а летчик – артист высшего класса и не должен унижать свое искусство ничем, кроме работы в воздухе». С одной стороны, надежнейший партнер в полетах, друг, у которого безупречно срабатывало «то, что ныне именуется производственной этикой», с другой – «заводился с пол-оборота, распалялся, переходил в разговоре с доказательств на фольклорную лексику».

Мне говорят: «Ну и что? Это же вообще портрет того поколения авиаторов. Анисимов отличался от большинства из них высокой летной одаренностью – и ничем иным!»

Золото – слова, не серебро! «И ничем иным…». Так же, как Гроховский, Курчевский, Бартини… Все они именно и отличались высокой одаренностью. Только вот что это такое, высокая одаренность, как ее увидеть в человеке, причем вовремя, а не вслед? Как создать ему условия для раскрытия его таланта, не опоздать с реализацией его возможностей, если большинство его коллег, а также крупнейшие авторитеты не только «ничего иного» в нем не видят, но и просто грамотным его не считают.

И начальство порой терялось, не зная, что делать с Гроховским. Как и с Анисимовым. Несколько лет Анисимов возглавлял пятерку истребителей, открывавших воздушные парады над Красной площадью, потом его отстранили от пятерки – после того, как он самовольно, разозлись, видите ли, на кого-то, угнал к Гроховскому бомбардировщик с серийного завода. На заводских летчиков разозлился, вздумавших проверять мастерство самого Анисимова! А они поступали по правилам, ничего не вздумали… Еще и легко отделался благодаря своим прежним заслугам: по закону ему полагался трибунал, пишет Каминский. От парадной пятерки Анисимова отстранили, ни в какие престижные и демонстрационные полеты (очень он их любил – эффекты) больше не пускали. Но когда французской кинофирме «Ша-Нуар» понадобился летчик высочайшего класса – для съемки трюков – и когда, не найдя такого аса у себя в стране, фирма попросила о помощи командование наших ВВС, назначили Анисимова.

Съемки прошли нормально, трюки Анисимов выполнил. А последний эффект приберег на конец, сверх программы, не для камеры. Сделал три огромные мертвые петли подряд, одну за другой, выходя из каждой на предельно малой высоте. Когда выходил из третьей, перед ним оказался взлетавший Р-5. Столкновения Анисимов избежал, Р-5 спас, взяв в сторону, но сам разбился. У него не было запаса высоты.

4

Значит, все же бесстрашие и везение до поры до времени выручали Гроховского и таких, как он? Стихийный талант?..

Было это. Стихия была, отвага, везение. Но уж очень долго и последовательно ему везло и уж очень крупной, еще раз повторим, оказалась достигнутая цель: не просто новый замечательный технический объект или несколько объектов, а новый род войск. Не единоличный, понятно, но один из основных создателей воздушно-десантных войск – Гроховский. Вряд ли для такого дела достаточно было лишь смелости, везения и стихии. И на фотографиях Гроховский – типичный «церебральник», как таких людей называют психологи: «мозговик», интеллектуал. Нервный, усталый, внутренне настороженный.

Да, очень бы сейчас пригодились наивозможно полные, не отрывочные воспоминания его друзей, соратников. (Отрывочные есть.) М.Н. Каминский не относит себя к близким соратникам, но и его первые же впечатления, когда командир летного отряда представил его Гроховскому, никак не вяжутся с представлением о стихийной силе. Не без трепета переступил новый летчик порог кабинета главного конструктора, «увидел еще молодого, приятной внешности и спортивного вида человека…

Так вот он каков, этот человек, который отныне волен распоряжаться моей судьбой и даже жизнью!.. Я смотрел ему в лицо и бессознательно пытался определить, добрый он или жестокий, сердечный или хитрый, поддержит в трудный час или нет?..»

Однозначного ответа на свои вопросы Каминский не получил ни тогда, ни впоследствии, да и не мог получить. Слишком для этого многогранным оказался Гроховский. Добрым, сердечным с теми, кто, как и он сам, умел дело делать, жестоким с людьми ограниченными, ленивыми, хитрым и резким с теми, кто ему сознательно мешал… Он был, если говорить о наиболее, по-моему, объективных отзывах, человеком привязчивым, верным, но и требовательным – в той же мере к другим, в какой и к себе. И болезненно самолюбивым. Б.Д. Урлапов рассказывает, что Гроховскому нельзя было на какую-нибудь его непродуманную идею (среди сотен его идей встречались, естественно, и недостаточно продуманные) ответить попросту: «Чепуха, Павел Игнатьевич!» Нельзя! – разозлится, и надолго… Можно было только: «Это гениально! Но… тут еще требуется помозговать…» А помозговав, опять: «Гениально! Вот смотрите, что мы здесь можем получить… И все же надо дополнительно учесть еще то-то и то-то…» И так до тех пор, пока он сам не скажет: «Знаешь… а ну ее к черту!»

Таким образом, и сейчас невозможно определить исчерпывающе, каким он был. Чтобы разом причислить его к ведомству света или к ведомству тьмы, к раю или к аду. Он был всяким: талантливым, страстным, отважным, деятельным, очень полезным для армии, для страны и в то же время, что называется, «тяжелым» – упрямо не желал признавать никаких для себя ограничений: ни технических норм, если они были просто предписаны, а не убедительно для него обоснованы, ни выводов науки, опять же если он не считал их достаточно строго обоснованными, ни воинских уставов, ни правил, вплоть до законов, обязательных для всех граждан. Работал в крайне трудных условиях; случалось, что не выдерживал, падал духом, – и тогда его поддерживали Тухачевский, Баранов, Алкснис…

Однако и они были не всесильны. Орджоникидзе забрал Осконбюро в Наркомат тяжелой промышленности, когда в армии обстановка для Гроховского стала окончательно невыносимой и он для армии стал окончательно неприемлемым. И правильно, что неприемлемым, – армия немыслима без железной дисциплины, в «гражданке» с этим все же немного легче.

Значит, до этого Тухачевский, Баранов и Алкснис как-то все же разрешали Гроховскому нарушать дисциплину, уставы и законы?

Значит, как-то разрешали.

Почему? Как?

В целом, видимо, все потому же: ради главной цели, ради создания воздушно-десантных войск.

Пишут, что долгое время после киевских маневров внезапное появление этих войск, да еще и в стране, считавшейся безнадежно отсталой, называли на Западе русским чудом. Ну да, конечно, а только опять же что за ним стоит, за этим словом «чудо»?

В рассказе Карела Чапека слабая футбольная команда вдруг принимается выигрывать у всех сильных. Победы ей вымаливает болельщик, тихий, набожный мальчик:

 – - Господи, сделай, чтобы гол забили наши! И на поле происходят чудеса в духе старика Хоттабыча.

С мальчиком беседуют. Оказывается, что он ничего не понимает в футболе. Ему объясняют, какая это замечательная, честная игра, какие в ней действуют правила… Он в них разобрался и с этого момента молится грамотно:

 – Господи, сделай так, чтобы наши забили гол – но по правилам! Сотвори чудо – но честно!

Не тут-то было. Слабая команда проигрывает. Чудеса по правилам не сотворяются…

Гроховский нарушал нормы в технике. Но он обыкновенно и предлагал то, что в нормы не укладывалось. Иногда просто ни в какие не укладывалось. Следовательно, оставалось одно из двух: либо отказываться от идей, либо от норм. Баранов и Алкснис обязаны были держаться в рамках уставов, законов, приказов, следить, чтобы все их подчиненные держались в этих рамках, и в то же время обязаны были позаботиться о резком усилении военной авиации. На законных же путях усиление достигается, как правило, постепенное, а не резкое; к тому же законы известны и загранице, она тоже усиливается… В конце 20 – начале 30-х годов, Красная Армия оказалась в таком положении, что, не изменись оно круто, мы понимаем, «что было бы, если бы», чем могло кончиться дело. Именно в те годы у нас был найден выход из позиционного тупика, разработаны основы глубокой операции, удара одновременно по всей глубине обороны противника. Но для этого нужны были первоклассно оснащенные, небывало маневренные войска, в том числе воздушно-десантные. Учения и маневры показали, что в некоторых случаях воздушный десант может решить исход операции, а глядишь, и кампании. А то, что в минувшей войне воздушные десанты применялись с нашей стороны ограниченно, глубокие операции проводились, как правило, без десантов, – так за это пришлось расплачиваться. Жаль, что не тем, кто был в этом виноват.

…И Тухачевский, Баранов и Алкснис шли на нарушения норм. Недопустимые нарушения – и все же допустимые.

Не в этом ли секрет крупных внезапных, с неожиданной стороны пришедших успехов, причем не только в технике, что вовремя были замечены, подхвачены утверждения, непроверяемые узаконенными теориями? Были замечены люди, способные выдвинуть такие идеи и взять на себя за них ответственность?

Если в этом, тогда здесь и ответ на вопрос: что уж такое особенное Баранов и Тухачевский увидели в 1928 году в командире звена истребителей, провинциальном изобретателе-одиночке Павле Гроховском?

5

Гроховскому разрешалось многое, чего нельзя разрешить всем. Но единственным исключением он не был: такие же особые права явно имели и Курчевский, и Анисимов, и, по-видимому, если говорить о мире техники, еще несколько десятков человек, не меньше. Причем права такие не даются: дать их никто никому не имеет права. Они сами образуются, неписано. А затем, образовавшись, применяются уже не только в служебной деятельности. Гроховский у железнодорожного переезда фольклорно, вполне по-анисимовски обложил шофера «роскошного», как пишет Лидия Алексеевна, «лимузина», ни малейшего внимания не обратив на пассажира. Обложил заслуженно, но пассажиром оказался Орджоникидзе. Сошло. Орджоникидзе сказал только: «Знаете, товарищ Гроховский, все бывает, я уже и сам отругал товарища шофера»… Курчевский приехал на Кавказ охотиться, а у него там отобрали ружья, потому что поблизости отдыхал Сталин. Курчевский написал ему: «Вы нам здесь мешаете…»

Сошло. Ружья вернули, охоту разрешили. Но, может быть, верно говорят, что потом и это Курчевскому икнулось. Другого кого-нибудь, не Анисимова, действительно, как минимум, из армии уволили бы за угон самолёта, как уволили Чкалова за его штуки. Впрочем, и Чкалова через некоторое время вернули…

Скажут: ну это все выходки бытовые или местного значения, а то и просто выдумки, занятные хохмы! Государственных дел они ведь не очень-то касаются…

Возможно. Однако они создавали вполне определенную атмосферу вокруг того же Гроховского, под их сенью проходили вещи все более и более серьезные. Угон самолёта – это не выдумка, а правда, выходка далеко не местного значения: рисковал летчик-испытатель Осконбюро Анисимов не только собственной буйной головушкой. За особо ценные технические предложения, за особо ценные консультации Гроховский выплачивал премии и гонорары немедленно, тут же, на месте, при всем честном народе вручал конверты с большими деньгами, не согласовывая суммы ни с какими финансовыми и плановыми органами, – и это ему также сходило с рук. Переделывал, «портил» самолёты других конструкторов как сам считал нужным, не всегда спрашивая на это согласия авторов. Кто-то протестовал, жаловался, а кто-то смотрел на это спокойно. Получится – можно будет сказать: «Видите, какие модификации допускает наша машина! Вот какой мы ее сделали перспективной!» Не получится – Гроховский всю ответственность брал на себя.

Как ему это позволяли, в какой форме – рецептов, понятно, для этого универсальных не было. Форма каждый раз отыскивалась, бывало, что с большим трудом. Однажды, рассказывают, Алкснис уже в отчаянии пришел к Тухачевскому: как все же быть с Гроховский?

 – Что, опять?

 – Опять…

И Тухачевский ответил, не имея на такой ответ ни малейшего права:

 – Яков Иванович! Ты ведь – большой начальник… Вот и постарайся не прижимать Гроховского!

А Орджоникидзе, когда на него «повесили» Осконбюро, подчинил Гроховского не Глававиапрому, а Главному военно-мобилизационному управлению. Для того, предполагает П.А. Ивенсен, чтобы специалисты авиапрома поменьше вмешивались в дела Гроховского. Фактически Гроховский оказался в подчинении непосредственно у наркома, так как в промежуточной инстанции, в ГВМУ, никто ничего в технике не понимал и понимать не хотел.

Во что обходились эти старания обеим, так сказать, сторонам – Гроховскому и начальству?

В день окончательного, решающего испытания метода «парашютного срыва», завернув в Осконбюро по дороге на Тушинский аэродром, Гроховский получил от дежурного только что присланное с нарочным заключение ЦАГИ – категорически отрицательное: метод ненадежен, парашют может захлестнуться за хвостовое оперение самолёта, самолёт погибнет.

Лететь нельзя! Однако оставалась несоблюденной одна формальность, та же отдушина, которую впоследствии оставил, сохранил для Гроховского Орджоникидзе. Осконбюро и ЦАГИ подчинялись разным управлениям, в то время даже еще разным наркоматам: ЦАГИ – Наркомтяжпрому, Осконбюро – Управлению ВВС РККА, Алкснису. Из Управления же ВВС официальный запрет еще не поступил: было раннее утро, Алкснис еще на службу не приехал. Но, понятно, копия заключения уже легла к нему на стол, и, значит, запрет последует без задержки. Не письменный, в этом нет нужды, а просто грянет телефон – и кончен бал…

Упреждая звонок, Гроховский с Урлаповым бросились на аэродром. Там возле самолёта с уже прогретыми моторами, с подвешенным к фюзеляжу и предназначенным для сброса «объектом Х-43» – большой железной бочкой с песком весом в тонну – их ждал Анисимов.

«Гроховский… в глубокой задумчивости обошел самолёт кругом, – пишет Каминский со слов Урлапова:

 – Ну что же! Двум смертям не бывать, не так ли, Александр Фролович. Рискнем?! – сказал, как бы советуясь…

Анисимов с ответом задержался. Казалось, у него на языке вертелся вопрос: получено ли разрешение Алксниса? Он даже губы облизнул по привычке, прежде чем спросить, но… вопроса не задал. Чуть помедлив и козырнув Гроховскому, летчик направился к входному люку».

Вот какое было взаимопонимание без слов у летчика с главным конструктором! Прямо идеальное… А задай Анисимов свой вопрос – что ему смог бы ответить Гроховский? Соврать? Это было не в его характере. Сказать правду? Тогда полет не состоялся бы.

Так что почему бы ей и не быть такой, сцене на аэродроме в Тушине? Такой трогательной… Мне Борис Дмитриевич Урлапов добавил, что, оказывается, Гроховский с Анисимовым еще и «долго, молча смотрели в глаза друг другу».

Я этому тогда немедленно поверил. Так бы и продолжал верить, если бы не Титов.

 – Боря, – сказал он с упреком, и Урлапов тут же одарил нас одной из самых своих очаровательных улыбок. – Боря! – повторил Титов, – ты хоть при мне-то перестань раскидывать чернуху!

И выяснилось, что никакого долгого смотрения в глаза друг другу в Тушине не было, потому что об отрицательном заключении ЦАГИ все четверо – Гроховский, Титов, Урлапов и Анисимов – узнали еще накануне вечером по своим приятельским связям-каналам в ЦАГИ и обо всем условились заранее, тогда же. Потому и моторы Анисимов прогрел еще на рассвете: чтобы лететь, пока Алкснис не запретил испытания…

Остальное – все правда, все «по Урлапову».

Самолёт набрал высоту. Когда он вышел на последнюю прямую, нервы у Гроховского все же сдали. Он прислонился к новому своему, опять подаренному наркомом Орджоникидзе «газику», снял фуражку и так ее сжал, что пальцы побелели.

Кончились испытания наилучшим образом: тяжелый «объект Х-43», сброшенный методом «парашютного срыва», благополучно приземлился. Только час спустя уж очень кричал по телефону Алкснис: «Вы что, Гроховский, думаете – победителей не судят? Судят! Чтобы другим неповадно было!»

Вот так. Чтобы другим неповадно было – чтобы все так не поступали…

Гроховского не судили ни в тот раз, ни в предыдущие и многие последовавшие разы. Но и как рассказать о нем правдиво, с пользой, ничего не приукрашивая и в то же время не черня, его соратники не знали. До сих пор не знают – те, кто еще мог бы о нем рассказать. Поэтому и строго научная его история все еще ждет своего исследователя.

Начальник и главный конструктор Осконбюро ВВС РККА комдив П.И. Гроховский.

1919 год, Астрахань. Сидят: комроты Павел Гроховский (в папахе) и, предположительно, И.К. Кожанов.

Александр Фролович Анисимов, летчик-испытатель.

Сброс парашютного десанта на учениях в 30-х годах.

Г-37 П.И. Гроховского и В.Ф. Рентеля. Испытал самолёт В.П. Чкалов.

Мотоцикл, подвешенный к «брюху» бомбардировщика.

Самолёт Р-5 с подвесными кабинками для десантников. Вынужденная мера во времена, когда специальных десантно-транспортных самолётов не было.

Уж если главный конструктор сбрасывал с хлопчатобумажными парашютами жену, значит, верил в надежность своей техники! Л. А. Гроховская после очередного прыжка.

Тухачевский передает Гроховского в Наркомтяжпром. По свидетельствам, Орджоникидзе в этот момент, что на фотографии, сказал: «Во как хорошо будет у нас Гроховскому!»

Перед одним из первых испытаний бомбометания с пикирования. Бомбы подвешены к истребителю.

Заместитель главного конструктора Б.Д. Урлапов. Возраст – чуть больше двадцати лет.

Домик в поселке Вязьма Здесь родился П.И. Гроховский

П.И. Гроховский в 1937 году, незадолго до «разгона» Экспериментального института.

Первый заместитель главного конструктора И.В. Титов.

П.И. Гроховский с парашютистками-рекордсменками Анной Шишмаревой (слева) и Галиной Пясецкой. 1935 год.

Л.В. Курчевский с Г.К. Орджоникидзе и К.Е. Ворошиловым на испытательном артиллерийском полигоне.

Полярная лодка-вездеход С-2. На ней Курчевский собирался сам дойти до Северного полюса.

Испытания автомобиля повышенной проходимости.

76-миллиметровая безоткатная динамореактивная пушка на легковом автомобиле.

«СТРЕЛА»

Это

Почти неподвижности мука –

Мчаться куда-то со скоростью звука.

Зная прекрасно, что есть уже где-то

Некто,

Летящий

Со скоростью

Света!

Леонид Мартынов

Примеры, только примеры, не более: безоткатная артиллерия, «Сталь-6», ошеломившее иностранных специалистов появление воздушно-десантных войск в СССР. Годы: конец 20-х – начало 30-х, когда Советский Союз должен был догнать и даже – задача ставилась так – перегнать весь мир. А прежде всего своих наиболее вероятных противников. В переводе на бартиниевскую «закономерность» – наша техника, отставшая от этого графика, должна была в него вернуться.

Военная техника не только вернулась, но и заметно опередила график. Особенно авиация.

Глава первая

1

Последнее слово – лететь или все же остеречься – государственная комиссия по традиции и по неоспоримой справедливости оставила за летчиком-испытателем. Летчик Б.Н. Кудрин был знаменитый. К тому же славился как раз тем, на что комиссия в душе возлагала: главную надежду в то далекое солнечное утро: любовью ко всякого рода авиационной экзотике. Испытывал и триплан (три крыла, одно над другим), и «параболу», похожую на половину летающей тарелки, и огромный планер – модель сверхтяжелого по тогдашним измерениям двенадцатимоторного семидесятитонного АНТ-26 А.Н. Туполева…

На этот раз, однако, любовь к экзотике спасовала перед осторожностью. Побеседовав в сторонке с заводским летчиком А.Н. Гусаровым, в задумчивости походив вокруг диковинной машины, Кудрин объявил, что нет, ничего не выйдет. Что самый ее вид глубоко ему отвратителен – ни крыльев у нее настоящих, ни хвоста… Все, для него дело решенное!

Так что пришлось срочно, поскольку Москва торопила, назначать на испытания другого летчика.

Уговорили заводского, Гусарова, менее опытного, к сожалению. Созвонились, согласовали, назначили. Но сделано это было ни в коем случае не в укор признанному мастеру, поскольку мастерство – мастерством, а нервы – нервами. Никто не мог осудить Кудрина, как никто не смог бы в случае чего разделить с ним его судьбу.

Да и у комиссии, грешным делом, отлегло от сердца, когда он отказался. Конечно, успех – это хорошо бы, а если неуспех? А ежели… боже упаси! – да по нынешним временам?

В тот же день подтвердилось, что Б.Н. Кудрина чутье не подвело. В руках у заводского летчика машина при рулёжке по аэродрому вдруг перевернулась на спину. Осталась цела, но испытания пришлось отложить: в пилотский фонарь решили вделать прочный стальной обод, чтобы подстраховать летчика на случай, если она опять перекувырнется. А там, может, теплилась такая надежда, Москва передумает…

Не передумала. Снова приступили к рулёжкам. Получилось. Затем к подлетам: Гусаров должен был сначала оторвать машину от земли – только чтобы образовался заметный .просвет между колесами и землей, – затем еще раз, но тоже на метр-полтора, не более, и осторожно попробовать действие рулей.

Это было 7 августа 1937 года на запасном аэродроме тяжелых бомбардировщиков. Место выбрали по всем статьям подходящее: оборудованное и в то же время глухое, подальше от лишних глаз. Теперь там Воронежский аэропорт.

Разогнавшись, дав газ, летчик на несколько лишних секунд придержал машину на земле, чтобы оторваться, проносясь мимо наблюдателей. И малость перестарался, передержал. Скорость набежала сверх потребной для взлета; поэтому вместо того, чтобы только слегка подлетнуть, «отвратительная» взмыла сразу метров на пятнадцать – двадцать и чуть опять не перевернулась, но уже в воздухе, что было бы намного хуже: бросило ее в крутой левый крен!

Однако тут же выровнялась непонятно каким чудом и села… Даже летчик не сумел потом толком объяснить свои правильные действия, очевидно автоматические. А в результате, больше на себя не надеясь, тоже наотрез от нее отказался.

Очень было похоже, что на этом в ее деле придется поставить жирную точку. Что в самом замысле, в принципиальной схеме «Стрелы» скрыт какой-то органический порок. И большие знатоки так присудили, правда, не единогласно. «Стрелу», переправленную на грузовике в Москву на суд начальства, продолжали защищать профессор Н.Е. Кочин, будущий академик, и сотрудники ЦАГИ аэродинамик В.П. Горский и прочнист В.Н. Беляев (в прошлом постоянный консультант П.И. Гроховского).

Быть может, только благодаря их энергичной защите «Стрела» вновь взлетела – 28 августа, с третьим летчиком, Н.С. Рыбко – с Центрального аэродрома в Москве. Оторвалась хорошо, нормально прошла над низкими строениями на краю летного поля, поднялась опять метров на двадцать, но выше – ни в какую!.. Едва не врезалась в некстати подвернувшийся пятиэтажный дом, все же перевалила и через него и, непрерывно угрожающе покачиваясь с крыла на крыло, ушла по прямой на северо-запад. Летчик явно не решался развернуть ее и сесть там, где взлетел: боялся, видно, тронуть рули на столь малой высоте, да еще и при непонятной качке.

Кто к телефону бросился звонить вдоль предполагаемой трассы, кто к связному самолёту, кто к санитарному «пикапу»… Однако поспел звонок из Тушина, с тамошнего аэродрома: «Стрела» благополучно приземлилась, заведена в ангар, охраняется. Летчик пришел в себя, курит сидит, вот только любопытные его одолевают…

Вопрос казался решенным бесповоротно: летать «Стрела» как следует не может, испытания прекратить!

Но она опять полетела, причем именно уже как следует. И еще несколько раз летала, набирала высоту до полутора тысяч метров, делала виражи, развороты, пикировала… Словом, испытания прошла по полной программе.

Через тридцать лет Бориса Николаевича Кудрина спросили, не жалеет ли он, что когда-то отказался от «Стрелы». А то ведь смотрите, сказали ему: получается, что это был первый в мире летательный аппарат – узкий бесхвостый треугольник, по схеме наиболее пригодный для достижения очень больших скоростей, гиперзвуковых. По-видимому, в дальнейшем такими же будут и космические пилотируемые корабли многократного применения, как земные, так и для других планет с атмосферами.

 – Не может быть! – взволновался старый летчик. – Не может быть, что первый!.. Я вас прошу: в Москве живет большой знаток истории авиации Шавров Вадим Борисович – ему я поверю. Сам я уже не в силах с ним связаться, поэтому узнайте, пожалуйста, вы: что он об этом думает?

 – Уже спросили. Как раз Шавров это и предполагает.

Жестоко поступили со стариком. Помолчали бы – небось не убыло бы… Ну а теперь, когда его нет, можно признать: отважный человек, не единожды сознательно рисковавший, он все же упустил свой поистине звездный час. «…Мы просто не успели или, вернее, не смогли воспринять психологически самолёт «Стрела», – пишет другой летчик-испытатель, А.П. Чернавский, свидетель событий 28 августа 1937 года на Центральном аэродроме. – Мы не были готовы, опять же психологически, работать на машине такого типа. Винить нас в этом нельзя, нас надо просто понять. Бипланы со стойками, расчалками, и вдруг стремительный, изящный треугольник!» (письмо в Воронежский авиатехникум, 1976 год. Взято из неизданных воспоминаний А.С. Москалёва, конструктора «Стрелы»),

2

 – А они нас почему не поняли? – хмуро бросил Москалёв, когда я отчеркнул это место в его рукописи. – Мы ведь им и расчеты представили, и акты лабораторных испытаний, и заключения!

Я сказал, что письмо Чернавского – поступок редкостно порядочный. То есть бывало, что человек признавал свою ошибку, слепоту, но почти всегда частично, ссылаясь либо на объективные обстоятельства, либо на чью-то еще большую ошибку, вину. Словом, оправдываясь. Здесь же никаких самооправданий, только объяснение.

Москалёв, чуть не опрокинув стул, принялся метаться из угла в угол, снова сел. Нет, не то я ему говорил, не то, чего он ждал… Я его сравнивал с другими, его ситуацию – с такими же, как думал; а он считал свою – особенной. И, возможно, был прав.

Коротко обрисую эту ситуацию. Правда, не всю, не до конца. Ничего не скрою, но всю ее, со всеми ее приводными пружинами, шестеренками, даже сам Москалёв не знал, и, боюсь, никто уже не узнает хотя бы потому, что утрачен, по недосмотру уничтожен несколько лет назад основной документ: отчет № 28 ЦАГИ за 1938 год о летных испытаниях «Стрелы».

Прежде всего, никакого «вдруг» в истории «Стрелы» не было. К машине этой Александр Сергеевич шел минимум четыре года, причем минимум три из них – с ведома Главного управления авиационной промышленности Наркомтяжпрома. И простоты не было.

Не было в истории «Стрелы» и того стандарта (по крайней мере, так часто пишут о технике), когда у «профессоров» задача никак не решалась, а потом пришел некто свободный от профессорских знаний, заблуждений и все мгновенно решил.

Даже в историях Гроховского и Курчевского можно усмотреть этот стандарт: Гроховский нигде не учился, Курчевский – недоучился… Даже про Бартини можно сказать, что он самоучка, так как высшее образование получил заочно, выкраивая для этого время от погонь за Савинковым и Муссолини.

Москалёв был, можно сказать, дважды «профессором»: окончил в Ленинграде физмат университета и технологический институт. А в авиацию пришел как раз потому, что увидел в ней возможность приложения самой высокой науки.

На этом обстоятельстве есть смысл задержаться подольше. Дипломная работа Москалёва на физмате в 1928 году: исследование пневмотранспортировки сыпучих грузов – зерна по трубам. Время от времени зерно почему-то устраивало в трубах пробки. Ничего не «выдумав», просто воспользовавшись уже существовавшей тогда теорией таких потоков (вихревой теорией Прандтля), Москалёв получил рациональные размеры труб, их закруглений на поворотах и прочее. Однако практики ничего из этого тогда не взяли, работа украсила собой лишь архив физмата. После университета, на авиазаводе, перед Москалёвым поставили задачу: почему при наборе высоты перегревается мотор самолёта И-2 бис Григоровича? Эту задачу Москалёв решил, тоже ничего не выдумав, а просто обработал давно известную статистику и получил оптимальные размеры радиатора. Но с заводскими практиками в результате поссорился. Впрочем, практики и раньше, когда Москалёв только пришел на завод, объявили, что это – зря, что «универсанты» им ни к чему.

То же самое, только в более сложном варианте, получилось у Москалёва и в его родном Воронеже, куда он уехал из-за болезни. В 1931 году он организовал там небольшое конструкторское бюро, начав с общественного, молодежного. Строить предложил пассажирский самолёт с мотором в сто лошадиных сил, таким же, какой стоял на уже прославленном учебном У-2 Поликарпова. Но если У-2 с этим мотором поднимал только двух человек, то САМ-5 – пятерых. Если на У-2 летчик и ученик (или пассажир) сидели в открытых кабинах, то в САМ-5 – в закрытой, застекленной, в тепле и прочем комфорте. Скорость САМ-5 была такая же, как У-2, зато дальность – в четыре с лишним раза больше…

Практики забраковали проект, не желая слышать ни про какие расчеты и продувки в аэродинамических трубах, на том единственном основании, что, по опыту, пятиместного самолёта с таким слабым мотором быть не может. До тех пор не было, а значит, и не может быть.

Но он все же появился. Отстоял его молодой, но уже авторитетный член президиума Центрального совета Осоавиахима С.П. Королев: он почему-то увидел и услышал доказательства… Так же, напомню, как впоследствии, уже в 50-х годах, увидел и услышал доказательства, что дальний тяжелый сверхзвуковой самолёт Р.Л. Бартини – реален.

На САМ-5, вернее, на его модификациях было установлено несколько международных рекордов. Один из рекордов установил Николай Демьянович Фиксон, друг и сослуживец Гроховского по Новочеркасску.

Не правда ли, все вопреки привычному стандарту? Стандарт – это когда практик, любитель, предлагает нечто необыкновенное, а профессора и бюрократы это нечто осмеивают, губят; здесь же как раз наоборот: практики отшивают профессора с его «завиральными» идеями…

Также удивляет, что отшивали практики профессора во времена, буквально перенасыщенные неожиданными авиационными идеями. А некоторые из них были настолько перспективны при всей их необычности, экзотичности, что сейчас к ним возвращаются уже другие конструкторы, не всегда, к сожалению, вспоминая своих предшественников. Например, к составному «самолёту-звену» В.С. Вахмистрова: на поднятом в воздух тяжелом авианосце базировались легкие машины – с него они взлетали, на него садились. (Несколько таких уцелевших «звеньев» СПБ – скоростных пикирующих бомбардировщиков, комбинаций тяжелых ТБ-3 с истребителями – успешно применялись во время войны, хотя тоже ограниченно.) Или к бесхвостому «летающему крылу»: такими по современным прогнозам станут в недалеком будущем большие транспортные самолёты. Сейчас в США появился проект уже целого такого летающего аэропорта – гигантского «крыла», постоянно курсирующего над страной по заданному маршруту; а маленькие вспомогательные самолёты доставляют на него и спускают с него обратно на землю пассажиров и грузы. Так что идея жива.

Наивное было время – начало 30-х годов, говорят ветераны авиации. Наивное, но золотое, как детство! Государство и общественность поддерживали тогда решительно все предложения энтузиастов, даже сумасшедшие, с точки зрения признанных знатоков науки и техники. Испытывались самолёты с параболическими крыльями, с дисковыми, с автомобильными моторами, с лодочными… Еще бесконечно далеко было до массового любительского автомобилизма, а уже десятки крошек для любительской авиации – их тогда прозвали небесными блохами – кувыркались в облаках над опытными аэродромами. Самолёты создавались и, как им положено, на прекрасно оборудованных заводах, и в подвалах жилых домов, и в сараях, и в полунэпманских мастерских, а то и, глядишь, прямо у кого-нибудь дома, в комнате со сдвинутыми в сторону шкафами, на ссуду наличными под оригинальную идею. Обсуждались презанятные проекты городского воздушного транспорта: аэродромы предлагалось устраивать на площадях и на крышах высоких зданий, взлетать с катапульт, с качелей, с каруселей; а чтобы сократить пробег аэропланов-такси после посадки – пускать им навстречу поток воздуха мощными вентиляторами, или струи воды, или заставлять их бежать по подпружиненной гребенке, или устраивать под асфальтом и под аэродромами-крышами магнитные ловители самолётов…

…А Москалёву пытались помешать. Он преподавал в авиатехникуме, в Воронежском университете заведовал кафедрой аэромеханики, то есть был осведомлен о тогдашних мировых достижениях этой науки, в частности о теоретических и лабораторных исследованиях околозвуковых и сверхзвуковых скоростей полета.

В августе 1933 года, побывав в Воронеже, начальник Глававиапрома П.И. Баранов предложил Москалёву подумать об истребителе-перехватчике с предельно достижимой скоростью. И не только подумать, а приехать осенью в Москву за официальным правительственным заказом на такой истребитель.

К несчастью, до заказа дело не дошло, а то, может, судьба этого замысла оказалась бы другой. В сентябре Баранов погиб в авиационной катастрофе, без него переговоры не состоялись, разрабатывать истребитель Москалёв предпочел инициативно, не по заказу.

Ровно через год в главк был представлен проект истребителя «Сигма» с двумя поршневыми двигателями, В дальнейшем Москалёв рассчитывал заменить их реактивными. (Их ждали, над ними уже работали многие конструкторы, в том числе в только что тогда созданном Реактивном научно-исследовательском институте, РНИИ.) Чтобы моторы лучше тянули на большой скорости полета, винты для «Сигмы» предусмотрели особые: высокооборотные, со сверхзвуковыми саблевидными лопастями. (Замечу, что о таких винтах несколько лет назад появились сообщения как о новости, причем не нашей, а зарубежной.) Схема самолёта – треугольное «летающее крыло» очень большой стреловидности. Максимальная скорость – околозвуковая: 1000 километров в час.

И это в пору, когда скорости истребителей едва-едва, после более чем десятилетних титанических трудов перевалили за 400 километров в час!

Да кто он есть-то, этот Москалёв, такой умный?

Объяснялся с ним начальник опытного отдела Глававиапрома И.И. Машкевич:

 – Александр Сергеевич! Мы-то тебя серьезным человеком считали, а ты нам – с твоим-то реноме – вдруг ерунду какую-то принес!

 – Ну что ж, – ответил человек с пошатнувшимся реноме, – пусть пока полежит тут у вас как заявка. А там посмотрим…

Так ли мирно прошло объяснение? Не верится. При нашем знакомстве, уже в 60-х годах, Москалёв, высокий полковник в лихо заломленной на затылок фуражке, показался мне вовсе не покладистым, тем более не робким. Но надломленным. Отчасти, видимо, историей «Сигмы» – «Стрелы», хотя ему и помимо этого много чего выпало на долю.

…Больше полувека исполнилось его идее, и давно ясно, насколько она была провидческой, но и сейчас, даже крупные авторитеты в технике не решаются признать тогдашнего, далекого Москалёва умным. (Я здесь слегка упрощаю некоторые рассуждения, как устные, так и печатные, нисколько, прошу верить, не меняя их смысла.) Нет, говорят авторитеты, вы уж, пожалуйста, не возражайте, а слушайте, и внимательно! Так вот: правильно пишет ваш летчик Чернавский, что в то время, в эпоху действительно в основном бипланов с расчалками, никто не мог ни знать, ни предвидеть, что на скорости, близкой к скорости звука, возникают внезапные, скачкообразные, крайне опасные кризисные явления – встречный воздушный поток вдруг уплотняется, самолёт перестает слушаться рулей, его затягивает в пике… И что избежать этого, преодолеть так называемый звуковой барьер можно, сделав крылья стреловидными. Человечество еще не располагало такими сведениями, потому что, собственно, нужда в них еще не возникла, на повестке дня в авиации не стояла тогда скорость звука. Откуда же Москалёв, один, мог их взять?

Следовательно, это была просто здоровая нутряная логика. Она и подсказала Москалёву вещь, в общем, вполне очевидную и без науки, – что с увеличением скорости полета рассекаемый крылом воздух как бы густеет, его сопротивление крылу возрастает и в конце концов рассекать его становится удобнее косым ударом, а не прямым.

 – Вспомним «Поединок» Куприна, – сказал мне один такой авторитет, доставая из шкафа томик, – вспомним тамошнего офицера-кавказца… Вот, смотрите, как этот простой джигит безо всякой теории учит кавалеристов не рубить глиняное чучело по-мясницки, а резать его, отдергивая при ударе шашку назад. Да еще и подбирать угол наклона плоскости шашки к плоскости удара, то есть по нашей, по авиационной, терминологии подбирать угол атаки… У других рубак шашки вязнут в сырой глине, а у этого, как его, Бек-Агамалова, – глядите, читаю: «Ромашов слышал только, как пронзительно свистнул разрезанный воздух, и тотчас верхняя половина чучела мягко и тяжело шлепнулась на землю. Плоскость отреза была гладка, точно отполированная». Ну? Чем это вам не работа стреловидного крыла в уплотнившемся, загустевшем воздушном потоке?.. Необязательно тонкая фантазия, какой, видимо, обладал Москалёв, но и самая скудная должна, думается, нарисовать нечто подобное!

Примерно к тому же свелись и все прочие обсуждения истории «Сигмы». Что такой проект был и уже тогда, в 30-х годах, видимо, осуществимый – этого отрицать нельзя. Но до сих пор считается, что зачался он и впрямь непорочно – в нечаянном, счастливом соприкосновении наблюдательности и интуиции. А научных обоснований решительно никаких тут не было и быть не могло… Наблюдательность: то, что изображено в «Поединке» Куприна. Счастливый случай: попавшие к Москалёву как раз в 1933 году, после разговора с Барановым, отчеты фирмы Круппа об опытных отстрелах артиллерийских снарядов с головками разных очертаний. Интуиция: догадка, что если скорость самолёта приблизится к скорости снаряда, то и форма самолёта должна будет приблизиться к форме снаряда, к форме его головной части, рассекающей воздух…

Проще некуда. Чего тут было не понять? И неужто об этом не шла речь тогда, в 1934 году, в Глававиапроме?

Шла, разумеется. А была или нет строго научная основа у проекта – напомню про косвенное, но, по-моему, убедительное указание, что была. Прошел еще год, и в сентябре – октябре 1935-го о стреловидной форме околозвуковых и сверхзвуковых летательных аппаратов было доложено в Риме на Международном конгрессе аэродинамиков. От Германии докладывал доктор А. Буземан, от США – профессор Т. Карман, чье имя звучит для авиаторов так же, как имя Н.Е. Жуковского. Стало быть, соответствующие исследования начались гораздо раньше. Что же, выходит, наши ведущие специалисты о них не знали, а администратор, по-нынешнему уничижительно выражаясь, «бюрократ» П.И. Баранов – знал?

Не могло быть, что только он и знал!.. Тем более что на конгрессе в Риме, обсуждая всякого рода кризисные явления на «звуке», ученые ссылались на опубликованную в России еще в начале века работу С.А. Чаплыгина «О газовых струях». (На больших скоростях, когда воздух уплотняется, его уже нельзя считать упрощенно несжимаемой жидкостью, а надо считать сжимаемым газом.) В 1919 году в промерзшем, голодном Петрограде Н.Е. Жуковский доложил Комиссии особых артиллерийских опытов, что сдал в печать статьи «Движение волны со скоростью большею скорости звука» и «О скачке давления в открытом канале», академик П.П. Лазарев – о теоретических и экспериментальных исследованиях скорости звука, С.А. Чаплыгин – о приближенном интегрировании дифференциальных уравнений, также для газодинамических расчетов…

Таким образом, нельзя поверить, что наши специалисты в 1934 году ничего не знали про теоретические обоснования проекта «Сигмы». И что до сих пор не знают. Да и Чаплыгин еще жил в 30-х годах, и академик Лазарев жил. Значит, ерундой «Сигму» тогда объявили, а сейчас исказили ее историю по каким-то иным соображениям, не научным.

3

В 1944 году в освобожденных от гитлеровцев странах начал работать объединенный англо-американский комитет и различные экспертные комиссии по немецкой науке и технике. В 1946-1947 годах об этом была сделана на Западе целая серия докладов, в том числе об авиации Германии. Настал мир, доклады были сугубо деловые, уже без пропаганды, поэтому в них так и сквозило уважение, хотя все-таки часто невольное, к немецким ученым и инженерам.

В самом деле: еще в начале второй мировой войны в боевых действиях применялись, и успешно, все те же истребители-бипланы со скоростями 400-450 километров в час; еще в конце войны скорости 700-750 километров в час считались хорошими, очень хорошими для серийных истребителей (быстрее летали только реактивные, но их были тогда единицы, погоды они не делали), – и вдруг оказалось, что немецким конструкторам уже известно, как поведут себя летательные аппараты на вдвое больших скоростях: на скорости звука и на вдвое больших, чем «звук». Оказалось, что в Германии вот уже несколько лет, как изучали эти скорости в лабораториях Фолькенроде, Геттингена, Детмольда, Гамбурга, Травемюнде, Пенемюнде, в гигантской аэродинамической трубе Отцале в Альпах, снимали подробные технические фильмы о полетах крылатых ракет, о падениях экспериментальных бомб с большой высоты (чтобы они успели, падая, как следует разогнаться). Что немцы умели с точностью до процента определять параметры сверхзвукового потока в любой точке любого обтекаемого таким потоком профиля, учитывать влияние на поток различных физических и геометрических факторов и еще многое другое и, как результат, уже строили не менее восьми опытных боевых реактивных самолётов и не менее семи, сверх того, проектировали.

Прорыв намечался ошеломительный. (Неизвестно, чего он нам стоил бы, продержись Германия чуть дольше.) Особенно если учесть, что еще осенью 1940 года Гитлер велел заморозить все опытные работы, не обещавшие принести практической пользы вермахту к началу войны с Советским Союзом. Решение это Гитлер подтвердил «приказом № 32» от 11 июня 1941 года и снова, через три недели после нападения на СССР, «приказом № 32-6»: ввиду скорого окончания войны приступить к сокращению вооруженных сил, к перестройке промышленности, сократить выпуск военных материалов и т. п.

Долго ли, коротко ли оставались в силе эти приказы, но развитие германской военной промышленности они наверняка притормозили. И уж, во всяком случае, на последнем этапе войны немцам было не до дальней перспективы, они, естественно, рвались к быстрым эффектам. Следовательно, все эти их реактивные «хейнкели» и «фокке-вульфы» были, что называется, на выходе. И, значит, реальным числился также истребитель «Егер LP-13» – узкий бесхвостый треугольник, рассчитанный на скорость, по одним сведениям, 1650 километров в час, по другим – 1955, по третьим – 2410 километров в час…

Разработкой Р-13 руководил доктор Александр Липпиш, главный конструктор реактивного Мессершмитта-163, одного из двух немецких реактивных истребителей, успевших принять участие в войне. Тот самый Липпиш, статью которого о буксировке планеров Гроховский когда-то порекомендовал. Урлапову… Работы над треугольным истребителем велись с 1944 года сначала в Дармштадте, потом в Мюнхене, потом в Прине. Метались, понятно, из-за бомбежек, эвакуации – и все-таки на что-то надеялись.

Надежды не оправдались, построить этот истребитель Липпиш не успел. В 1945 году союзники нашли в Германии только продувочную модель Р-13 и готовый экспериментальный планер DM-1, примерно той же формы, для предварительного изучения треугольника в полетах.

Летали на DM-1 уже американцы. Как и предусматривалось программой исследований, тяжелый самолёт-носитель поднимал планер на большую высоту и там сбрасывал. При спуске, при разгонах и прочих эволюциях планера в воздухе определялись летные характеристики новой схемы. То есть в точности как предлагал Гроховский для стратопланера: только сбрасывали DM-1 не с шара, а с высотного самолёта, каких не было во времена Гроховского.

Неизвестно, что именно замерили американцы в полетах DM-1, какие выводы сделали по испытаниям. Писать об этом прямо, наверное, было запрещено, однако появились кое-какие косвенные известия. В частности, что за последние перед тем годы развитие традиционных конструктивных форм самолётов опять подошло к некоему пределу: все, что можно было убрать из воздушного потока, все, что можно было сгладить, зализать, убрано, сглажено, зализано, и теперь настала пора подумать об отказе от агрегатов, не дающих в полете подъемную силу, – от фюзеляжа и мотогондол. Оставить одно крыло, в нем разместить грузы, оборудование, двигатели, на нем – оперение… И даже пилота расположить в крыле лежа, чтобы он лучше вписался в обводы. В 1946 году Г. Соули, инженер крупнейшего тогда в Америке авиационного исследовательского центра, вроде нашего ЦАГИ, доложил на съезде одного из технических обществ, что для достижения очень высоких скоростей полета, выше 3200 километров в час, наилучшей схемой будет «летающее крыло» большой стреловидности – узкий треугольник. Доклад был напечатан в том же 1946 году в журнале «Авиэйшн ньюс»; а через два номера этот журнал сообщил, что в Соединенные Штаты из поверженной Германии вывезены как драгоценные трофеи восемьдесят шесть немецких военных конструкторов и ученых, и первым в их списке значился доктор Александр Липпиш. Был там в списке и уже известный тогда Вернер фон Браун, конструктор баллистической ракеты Фау-2 (впоследствии директор американского Центра космических полетов, руководитель разработки ракет-носителей «Сатурн» и кораблей «Аполлон»).

Через два года у нас вышла книга сотрудника Ленинградской военно-воздушной академии А.Г. Бедунковича «Проектирование самолётов», где также сказано, что сверхзвуковые летательные аппараты будут предположительно бесхвостыми, с короткими треугольными крыльями, «как, например, в проекте конструктора Липпиша «Егер Р-13»…». И дан рисунок Р-13. И еще сказано, что «до 1947 года в авиационной литературе не было опубликовано сведений об испытаниях подобных самолётов в полете».

Опасливый, дипломатичный оборот – «не было опубликовано…». Намек для очень понятливых или осведомленных. Осторожное, в пределах дозволенного тогда в открытых публикациях, напоминание, что еще в 1937-1938 годах в Советском Союзе прошел испытания самолёт – и не планер, а «живой» самолёт, – удивительно похожий на Р-13: москалёвская «Стрела», так называемый аналог «Сигмы» 1934 года!

То есть, наоборот, Р-13 был удивительно похож на «Стрелу». И немцы наверняка об этом знали, поскольку летала «Стрела» даже над Москвой, и не раз.

Тем не менее до сих пор эту схему называют иногда в литературе, и в нашей тоже, схемой Липпиша.

Я не зову назад в эпоху «Россия – родина слонов», не утверждаю, что до Москалёва эта схема никому не была известна. Как яблоки падали вниз, не дожидаясь внимательного взгляда Ньютона, так ив технике короткие по размаху скошенные обтекаемые поверхности – давно не новость. Такими с незапамятных времен бывали подводные части судов, таким задолго до Москалёва, случалось, делали оперение самолётов… Да что там оперение! В.Б. Шавров показал мне однажды старый, можно сказать, старинный чертежик узкого треугольника, вроде бумажного монаха, с пририсованной к нему завихренной струей сзади: летательный аппарат с реактивным двигателем, авторы – Батлер и Эдварде, английский патент 1867 года…

Но тогда, в прошлом веке, такой аппарат, очевидно, никому еще не был нужен. А «Сигма» через семьдесят лет очень понадобилась бы.

4

Пятьдесят лет назад здоровая нутряная логика, на которую теперь ссылаются авторитеты, подсказывала авиаторам, во всяком случае большинству из них, совсем не то, что сейчас подсказывает. В то время треугольник «не смотрелся». Назвали его стрелой, но мало ли как до сих пор называют самолёты, для красоты и для страха, – миражами, огневержцами, драконами, быками, саблями, вулканами, крепостями и суперкрепостями, звездами и суперзвездами, каравеллами, кобрами, гадюками… Настоящая стрела, пущенная из лука, в воздухе держится не на крыльях, летит в заданном направлении по инерции, не считая стабилизирующих сил оперения, поворотов-разворотов и прочих фигур, потребных самолёту, делать не может…

Нашлись против «Стрелы» и научно обоснованные возражения, расчеты. По ним тоже выходило, что лететь ей не на чем – крылья у нее слишком малы и коротки. Фактически их нет. Единственно только: при разбеге между ней и землей образуется так называемая воздушная подушка, слой поджатого, уплотненного воздуха – вот по нему она, как по горке, и взберется, возможно, на своих рудиментарных треугольных отростках метров на 10-20, не выше. Но ведь это же, товарищи, не полет!

К тому же именно так и получилось в третьей попытке. 20 метров… Значит, этим расчетам надо было противопоставить другие, этой очевидности – иное видение. Надо было отважиться посмотреть не туда, куда все смотрели. В точности как, разрабатывая после войны тяжелый дальний сверхзвуковой самолёт, Р.Л. Бартини посмотрел не туда, куда смотрела комиссия из крупнейших специалистов. Как упорно «не туда» смотрели Гроховский, Курчевский…

В истории верно записано: были у Москалёва и наблюдательность, и интуиция, и счастливый случай с крупповскими отчетами вовремя ему помог. Он сам об этом говорил, мне в частности. Но говорил он не только об этом – однако тут его почему-то немедленно переставали слышать.

Проект истребителя «Сигма», 1934 года, остался в архиве Глававиапрома как заявка. К сожалению, в те далекие времена у нас не было обычая подавать заявки на изобретения официально – в патентное ведомство. Гроховский подавал, но он и в этом был исключением, а Москалёв впоследствии кусал себе локти.

Через два года, осенью 1936-го, в какие-то наши инстанции поступили агентурные сведения, что за рубежом начата разработка летательных аппаратов с треугольными крыльями, сильно отведенными назад. Глававиапрому поручили разобраться, что это могут быть за аппараты, для чего. Но инстанции были не самые высокие, дел у главка и без их поручений хватало, так что разбирательство затянулось, заняло еще полгода, пока начальник Глававиапрома М. М. Каганович (сменивший П.И. Баранова) не получил задание уже прямо от Сталина – доложить…

Только тогда и вспомнили, что такие же крылья были в проекте «Сигмы».

Между прочим, вот еще одна загадка в этой истории: почему надо было вспоминать покоившуюся в архиве «Сигму», если в это же самое время на Харьковском авиационном заводе конструктор К.А. Калинин разрабатывал тоже скоростной, тоже бесхвостый треугольный самолёт большой стреловидности – К-15?.. На заводе разрабатывал, не в техникуме, так что в главке не могли об этом не знать.

Но пишу, что сам смог узнать, – по совету Геродота; «Я обязан сообщать все, что мне говорят, хотя верить всему не обязан».

Вспомнили… 7 мая 1937 года Москалёва вызвали в Москву, 8-го «заслушали», затем доложили наверх… А еще через несколько дней велели строить аналог «Сигмы»: маленький самолёт той же формы для экстренных предварительных испытаний. Срок – максимум два с половиной месяца. Тут же и название аналогу присвоили: «Стрела».

Спасибо, что хоть позволили сделать ее нескоростной, упрощенной, маленькой (из Воронежа в Москву ее потом, в августе, перевезли целиком, не разбирая, в кузове пятитонного грузовика), с надежным, отработанным мотором, то есть не с каким-нибудь капризным опытным. И винт, пропеллер для нее годился обычный, с прямыми лопастями.

Виктор Павлович Горский за те же два с половиной месяца, пока самолёт строился, успел продуть в трубах ЦАГИ его модель и подтвердил все основные аэродинамические расчеты, их результаты. Во всяком случае, переделывать «Стрелу» не пришлось. Виктор Николаевич Беляев проверил расчеты «Стрелы» на прочность, сам согласился и государственной комиссии доказал, что, несмотря на некоторые отступления от действовавших тогда норм, самолёт в воздухе не развалится. После первых двух напугавших комиссию полетов Николай Евграфович Кочин помог убедить руководство не ставить на «Стреле» крест, испытания продолжить. И третьего летчика помог в этом убедить, Николая Степановича Рыбко. А то настроение у испытателей уже складывалось такое, что, откажись от полетов еще и Рыбко, четвертого найти не удалось бы.

Итак, первые в мире испытания в воздухе самолёта этой схемы состоялись в 1937-1938 годах сначала недалеко от Воронежа, потом в Москве, потом над замерзшим Плещеевым озером и снова в Москве. Впервые взлетев, «Стрела» чуть было не перевернулась через крыло – это сказалась реакция вращающегося винта. Обычный самолёт парирует ее длинными крыльями, как танцор на льду раскинет руки – и замедлит, остановит свое вращение; а при коротких крыльях летчик должен был веселее шуровать рулями. Гусаров и шуранул, причем рефлективно, даже не заметив, что сделал это в ответ на мгновенный страшный крен машины. Выправил ее, посадил, а уж после, услышав про крен от свидетелей, представив себе, что могло случиться, – испугался.

В Москве все пришлось начинать сызнова: рулёжки, пробежки, подлеты… Видели это Чкалов, Громов, Чернавский, многие другие летчики. Некоторые из них сами пробовали рулить, чувствовали, что машина «просится в воздух», но лететь не решались. Общее их заключение было: иметь с ней дело – все равно что мед с бритвы лизать. Николаю Рыбко охота – пусть лижет… При осторожных подлетах члены комиссии, летчики, конструкторы ложились на землю, чтобы точнее засечь мгновение, когда появится просвет между колесами и землей. И все же опять спорили, появился или нет, пока «Стрела» не оторвалась на целый метр.

К счастью, Н.С. Рыбко имел помимо летного еще и техническое образование, закончил авиатехникум – редкость тогда среди летчиков – и с помощью Горского разобрался, почему в первый раз не смог заставить «Стрелу» подняться выше 20 метров. Не из-за воздушной подушки. Дело в том, что на самолётах с обычными крыльями высоту после взлета набирают, выдерживая угол (угол атаки) в 8-10 градусов, а «Стреле», треугольному крылу, требовался вдвое больший. Таких углов летчики боялись, потому что, передрав нос, обычный самолёт валился набок, на крыло: при взлете – сразу разбивался, на высоте – входил в штопор. Указателей углов атаки в то время не было, привычные 8-10 градусов летчики устанавливали ориентировочно, по проекции какой-нибудь заметной детали капота на горизонт. Прием этот, угол этот становился у опытного летчика настолько привычным, что отступить от него душа не позволяла.

Для «Стрелы» изготовили прибор, измеритель угла. Самодельный, но на первых порах удовлетворительный.

Рыбко долго сидел в кабине, приноравливаясь, продумывая полет. Просил поднять хвост, опустить, снова поднять… Сверял ощущения с показаниями прибора. И наконец сказал, что готов к еще одной попытке.

Направление полета и на этот раз было выбрано, как и в первый, от Всехсвятского, где Центральный аэродром, на Тушино, чтобы в случае каких-либо неожиданностей опять лететь на тамошний аэродром по прямой, не разворачиваясь. И день для полета выждали такой, когда ветер дул со стороны Тушина навстречу «Стреле», помог ей взлететь.

Было это незадолго до Октябрьского праздника. На Центральном аэродроме маршировали, готовились к параду слушатели академии имени Жуковского, так что полет состоялся на глазах у многих квалифицированных зрителей.

Взлет прошел легко. После нескольких секунд выдерживания Рыбко, все же обмирая, сильно потянул ручку на себя, увеличил угол. (Сейчас, много лет спустя, у больших самолётов с треугольными крыльями носы фюзеляжей делают опускающимися при взлете и посадке, чтобы круто задранный нос не мешал летчику видеть землю.)

«Стрела» послушно пошла вверх. На высоте 1200-1500 метров Рыбко тоже сначала с опаской, потом все более уверенно стал делать фигуры. И совсем управление бросал: отпускал ручку, педали, чтобы проверить, как полагалось по программе испытаний, насколько самолёт устойчив без вмешательства летчика. «Стрела» вела себя безупречно, летела, не отклоняясь в стороны, только немного покачиваясь с крыла на крыло, – с земли это было видно по солнечным бликам.

Как и в двух прежних полетах, не совсем обычной была посадка: сажать «Стрелу» пришлось, все время газуя, поддерживая увеличенные обороты двигателя, иначе она снижалась слишком быстро, могла «приложиться». В 1946 году упомянутый уже Г. Соули, инженер исследовательского центра в США, доложил об этом как о новейшем, причем предварительном выводе американских ученых. И что максимальная подъемная сила треугольного крыла достигается иногда при больших углах атаки, чем крыла обычного, прямого, длинного. И что «хуже обстоит дело с боковой колебательной неустойчивостью, особенно на малой скорости…».

Колебательная неустойчивость, покачивания самолёта с крыла на крыло, впоследствии была названа «голландским шагом». Москалёва она встревожила, хотя покачивания были легкими, по-видимому, неопасными. Все же причину их нашли и устранили, увеличили вертикальное оперение.

5

Треугольный боевой самолёт Москалёв строить не стал, отказался от этого предложения. Схема была правильной, перспективной, но околозвуковая скорость – все-таки недостижимой без реактивных двигателей. А на меньших скоростях треугольник был не лучше традиционных схем.

Опыт засекретили, «Стрелу» по указанию Москвы сожгли.

В счастливой уверенности, что теперь-то ее не забудут, хоть и сожгли, и засекретили, что вот, мол, придет пора, появятся реактивные двигатели – и тогда «Стрела» возродится из пепла, как птица Феникс, Москалёв вернулся в Воронеж. Нахлынули новые заботы, от которых он, как смущенно выразилась одна его бывшая сотрудница, стал несколько шалым. Носился по разным «точкам» на мотоцикле (ОКБ в техникуме, университет, аэродром…), не всегда замечая, что брючины у него забрызганы маслом, мог явиться на работу в одном

черном, другом желтом ботинке или непричесанным. Скажут ему – он причешется, но, лишней секунды не теряя, пятерней…

Пора пришла, реактивные двигатели появились, однако скорость звука первыми превысили все же не мы, а американцы – 14 октября 1946 года… У нас во многих трудах по истории авиации «Сигма» и «Стрела» вообще не упоминаются, словно их и не было: даже в академическом, значит, надо понимать, архивыверенном коллективном труде «Развитие авиационной науки и техники в СССР» («Наука», 1980 г.). Не думаю, что историкам отказала память, а вот практикам, чересчур засекретившим опыт, возможно, со временем действительно отказала; и первый наш ракетный истребитель БИ-1 они сделали в 1941 году снова традиционным, прямокрылым. Разбился он, приблизившись к скорости звука, потеряв управляемость, втянутый в непреодолимое пике, – как ему и полагалось по науке. Это мог, вероятно, предвидеть К.А. Калинин (недаром он задумал свой К-15 тоже треугольным, большой стреловидности), но его к тому времени погубили в тюрьме. Москалёва сия чаша миновала; он клялся, что предупреждал конструкторов БИ-1 о звуковом кризисе. И Рыбко то же самое мне говорил. Но авторитеты сейчас опять же уверяют, что никаких таких предупреждений быть не могло, поскольку и в начале 40-х годов никто еще ничего не мог знать об этом кризисе, о звуковом барьере.

Далее не совсем ясно, как наша авиапромышленность откликнулась на известие о Р-13 Липпиша – Мессершмитта. В 1944-1945 годах, когда реактивные и ракетные двигатели стали сравнительно надежными, ОКБ Москалёва разработало по схеме «Сигмы» проект ракетного истребителя РМ-1 на скорость 2200 километров в час, то есть почти на две звуковых, однако до постройки самолёта дело опять не дошло. Зато дошло до весьма замысловатых организационных перипетий. В их подробностях – в два счета запутаешься, поэтому скажу в целом: если на проектирование «Сигмы» понадобился год, если «Стрелу» сконструировали и построили всего за два с половиной месяца, то лишь вопрос, где строить РМ-1, «стоял» целых три года, с середины 1945-го до середины 1948-го. И достоялся: приказ вышел – РМ-1 не строить, завод у москалёвцев отнять, то есть фактически ликвидировать их ОКБ. После чего Москалёв ушел преподавать в Ленинградской военно-воздушной академии. Звал его С.П. Королев к ним, в новую отрасль, в ракетное ОКБ, первым заместителем главного конструктора, но Москалёв в сердцах решил совсем покончить с этой деятельностью, конструкторской.

В академии он защитил диссертацию по теории сверхзвукового крыла (малого удлинения) и все же некоторое время еще надеялся: а вдруг его позовут обратно в промышленность? – поэтому оставался вольнонаемным преподавателем. Потом понял, что не позовут, и надел погоны. Правда, еще через пять лет, в 1957 году, тогдашний министр авиационной промышленности П.В. Дементьев спросил его мимоходом, не хочет ли он вернуться.

 – А что изменилось?

– Ну, мы еще об этом поговорим…

Не поговорили.

Единственное практическое применение «сверхзвуковой» диссертации Москалёва – важное, но в то же время смешное. Рыбакам она пригодилась. В то время им отдали немецкие трофейные минные тральщики, скорость которых была почти вдвое больше, чем рыболовных. Думали, это хорошо, уловы возрастут, а оказалось, что на такой скорости распорные доски – они держат раскрытыми тралы-мешки – теряют устойчивость, закручивают сети. В НИИ Рыбосудопроект принялись, больше по интуиции, менять размеры и форму досок, места их крепления к тралам… Ничего не получалось. «Явились изобретатели, – пишет Москалёв, – и запутали дело окончательно». Наконец кто-то догадался спросить гидродинамиков, или, что то же, аэродинамиков. Их нашли в академии, а тамошнее начальство нашло Москалёва.

Рассчитали, поварьировали формами досок, продули доски в аэродинамических трубах. Наилучшим образом повела себя треугольная доска, похожая на крыло «Стрелы». Такие и пошли в эксплуатацию.

6

Ну хорошо, в начале 30-х годов, во времена «Сигмы», мы были страной отсталой, потом нам помешали ошибки, обнаглевшая административная система, нас подсекли репрессии… А что же за границей? Почему они, богатые, умные, сильные, не построили тогда такой самолёт, да еще и получше? Конгресс аэродинамиков в Риме провели – ну и дальше что, практически?

А почему Петр Ионович Баранов, которого в авиации уважали и наверняка прислушались бы к нему, не поручил «прощупать» предельно скоростной истребитель, например, Туполеву? Небось туполевский проект или поликарповский никто не осмелился бы назвать ерундой… Москалёв же, хоть он и был тоже главным конструктором, но еле заметным главным: таких бюро, как у него, в авиапроме в те годы насчитывалось более трехсот. И занималось это крохотное ОКБ не скоростными самолётами, а учебными, связными, пассажирскими.

Пока на эти и многие другие совершенно правильные вопросы нет столь же правильных, убедительных ответов. Есть обоснованные, но не абсолютно доказательные. Из них наименее спорный: не могли наши специалисты в 30-х годах, во всяком случае во второй половине 30-х, не знать того, что уже весь авиационный мир знал. Знали это Москалёв и Калинин, знал, сидя в тюрьме, работая в «шараге», Бартини (и тоже получил в 1942 году мнение специалистов с воли: таких крыльев быть не может!), за границей знали те, о чьих работах сведения дошли до Сталина, знали Мессершмитт и Липпиш… Да и как иначе! «Стрела» наверняка была сфотографирована в полетах в 1937-1938 годах.

В защиту «не могли знать» иногда приводится еще одно соображение. «Стрела», дескать, летала все-таки на малой скорости, намного меньше звуковой, а теоретики – чего с них взять? Бумага все терпит, практически же проверить их выкладки тогда не удавалось: не было в то время потребных для этого сверхзвуковых аэродинамических труб.

Неверно, трубы такие уже тогда появились. Была сверхзвуковая труба в Геттингене, была и у нас, в ГИРДе С.П. Королева. Заработала в 1933 году. Позднее, но тоже еще до войны, в Реактивном НИИ была построена труба с воздушным потоком в несколько скоростей звука.

Стало быть, по крайней мере РМ-1 загубили и москалёвское ОКБ разогнали не из-за научного неведения, а с какими-то «деловыми» целями. С какими – понимание придет, и думаю, что оно не за горами. Многие документы утеряны, многие уничтожены, но найдутся другие, найдутся копии. Так всегда бывает. Найдутся – хотя бы в частных архивах.

Глава вторая

1

Поиск частных архивов опять привел меня к Вадиму Борисовичу Шаврову.

 – А зачем они вам? Диссертацию пишете? Не советую – ее все равно угробят.

 – Всего лишь статью…

 – Не пропустят.

 – Да и, наконец, сам хочу докопаться!

 – Это другое дело.

Куда девались его семьдесят семь тогдашних лет! Только что сидел, поникнув, в своем вольтеровском кресле – и вдруг единым упругим махом оказался на столе, достал со стеллажа, из-под самого потолка, перевязанный тесьмой раздувшийся скоросшиватель.

 – Читайте, выписывайте.

И вновь сник в кресле, время от времени косясь на меня из-за спинки: каково впечатление?

Труды В.Б. Шаврова знакомы всем, кто так или иначе интересуется историей авиации. Писал он крайне сжато, справочно, однако с бесчисленными непротокольными подробностями, почти всякий раз ссылаясь на их источник: «По словам такого-то…» Казалось бы, отстранялся, избегал собственного к ним отношения, оценок, а в действительности давал оценки уже самим отбором подробностей. Такую он изобрел для себя разновидность эзопова языка.

В распухшем скоросшивателе он пошел еще дальше: не назвал некоторых участников событий, которые описывал. «Академик», «генерал», «консультант» – и не более. Я спросил его, кто же они такие, помимо должностей и званий.

 – Не скажу. Потому что, в отличие от вас, я намерен стать доктором наук, увеличить свою пенсию. Вот стану – и тогда все скажу, что знаю… ,

Докторской степени он не дождался, так что фамилии унес с собой. Возможно, в дальнейшем они объявятся, как и документы по Москалёву.

Перейду к существу дела.

Есть красноречивая характеристика самолёта: его аэродинамическое качество. Оно показывает в цифрах, насколько совершенны формы самолёта, его крыло. Выше аэродинамическое качество, – значит, скорость выше, двигатели для этого требуются менее мощные, топлива они жгут меньше.

И дальность беспосадочного, бездозаправочного полета, следовательно, увеличивается.

В начале 50-х годов наши крупнейшие авиационные теоретики решили, что в обозримой тогда перспективе, в течение 10-15 лет, нельзя будет построить тяжелый сверхзвуковой самолёт с дальностью 12-14 тысяч километров. Для такого полета требовалось аэродинамическое качество, ни в коем случае не достижимое. Вдвое, а то и втрое ниже – вот на что можно рассчитывать, от силы… Это было объявлено только что открытым законом природы, бороться с которым так же бессмысленно, как, например, с законом сохранения энергии. Или нужны другие двигатели, мощнее и экономичнее.

С крупнейшими теоретиками, во главе с «академиком», как его назвал Шавров, не согласились ленинградские ученые и Р.Л. Бартини в Москве. Об этой работе Бартини я рассказал в «Красных самолётах», а Шавров в распухшей папке – о работе ленинградцев, причем в своей манере, с весьма любопытными подробностями.

За технической задачей создать такой самолёт стояли, как почти всегда в авиации, две политические: гражданская и, к сожалению, военная. Гражданская привела (но действительно, как и предвидели теоретики, лишь через 18-20 лет) к дальним сверхзвуковым пассажирским Ту-144 и англо-французскому «Конкорду», военную попытались решить американцы. В октябре 1946 года их фирма «Конвэр» получила заказ на бомбардировщик «дальнего проникновения», носитель ядерного оружия. Собственно, не на бомбардировщик, а тоже сперва только на исследование принципиальной возможности его создания. И в точности так же, как впоследствии наши теоретики, фирма пришла к выводу, изучив около десяти тысяч схем, что сверхзвукового самолёта с такой дальностью быть не может. Задание фирме изменили, бомбардировщик «Хастлер» В-58 она построила компромиссный. На большую дальность он летел с дозвуковой скоростью и лишь на короткое время, по замыслу – в зонах противовоздушной обороны мог развивать приблизительно две звуковых. К тому же и дальность его без дозаправки топливом в воздухе оказалась втрое меньшей, чем по первоначальным требованиям.

Ленинградцы взялись за эту тему в 1952 году и через два года пришли все к тому же: в ближайшее время дальний сверхзвуковой самолёт построить нельзя. Чего и следовало ожидать, так как для начала они просто повторили поиск московских ученых и американских фирмачей – перебрали, изучили, продули в трубах существовавшие схемы, а «посмотреть не туда» не отважились.

Неясно, кто именно проводил в Ленинграде это первое исследование и где – в НИИ, в КБ, в учебном заведении? Видимо, не в академии. Возглавлял группу какой-то заведующий кафедрой (в академиях – начальники, а не заведующие), по Шаврову – человек «бешено самолюбивый», к тому же «виртуоз по части формальной логики», прозванный за это Цицероном, способный убедить кого угодно и в чем угодно. Случалось, он такие заключения на свои работы выколачивал, что сами рецензенты потом не верили: «С ума я сошел, не иначе, когда такое подписывал!..»

На этот раз, однако, отчет его группы не утвердили, тему у них забрали, предложили ее Москалёву. Десять дней дали Александру Сергеевичу на раздумье, а на одиннадцатый приказом начальника академии П.В. Родимова при инженерном факультете была создана проблемная научно-исследовательская лаборатория НИЛ-1 – первая такая в системе военно-учебных заведений. Против нее, против этой работы выступило большинство ведущих сотрудников академии – начальники кафедр конструкции и прочности самолётов, теории двигателей, аэродинамики… И приглашенный Цицерон-златоуст выступил против. Соображения были: выше лба уши не растут, Москва не глупее нас, в Москве – ЦАГИ, ЦИАМ, испытательная база, а у нас что? Учебные стенды, нет даже плохонькой сверхзвуковой трубы…

Но логика нужды оказалась сильнее цицероновой, нужда заставила еще раз проверить неутешительный вывод московских теоретиков.

То есть опять повторилась ситуация, к которой мы здесь все время обращались, и выход из нее был усмотрен тот же. Как Баранов и Тухачевский в 1928 году нашли Гроховского, как Баранов в 1933 году выбрал для необыкновенного задания Москалёва, так вновь – Родимое. Как Баранов имел возможность, если бы пожелал, дать заказ любому конструктору, самому тогда имени-

тому, так и генерал-полковник Родимов мог и, очевидно, должен был связаться, раз уж возникла такая надобность, прежде всего не с забытым Москалёвым, а с процветавшим Туполевым, с Мясищевым, с Ильюшиным…

Однако в ситуации середины 50-х годов – ситуации общей, исторической, но наверняка влиявшей на все частные, в том числе и в Ленинградской военно-воздушной академии – была важнейшая особенность: как раз к этому времени ослабла сталинская административная система. Наступила, хотя и ненадолго, оттепель, расширились возможности для инициатив, но и ссылаться на темное, сковывающее давление свыше стало труднее. Решения пришлось принимать самим, только уж и отвечать за них тоже самим, во всяком случае, перед собственной совестью.

Так вот, в этих новых, небывало благоприятных условиях опыт Москалёва, очень, мы видели, похожий на опыт Бартини, Гроховского и Курчевского, повторился как по писаному. От великолепного начала до ничем здравым необъяснимого конца. С поставленной задачей Москалёв справился, нужную схему дальнего сверхзвукового самолёта нашел (а в Москве с задачей справился Бартини), тем не менее построить такой самолёт не смог, не дали ему.

Догадавшись по моим вздохам, что я дочитал папку, Шавров выглянул из-за спинки кресла:

 – Что, оценили Роберта?

 – Вы хотите сказать – Москалёва?

– А робертова закономерность! Смотрите: ставку сделали не на саму технику, то есть не на стандартные о ней представления, а на человека, способного через них перешагнуть!

 – …И самолёт не появился.

 – Но мог появиться… Значит, по какой-то пока неясной причине опять сдали позиции.

 – Так ведь и американцы их едали…

 – Ошибаетесь. Напоминаю: «Валькирия». А вслед за ней – «Конкорд»!

2

Шавров в запале не совсем корректно противопоставил нам американцев, потому что если у них после «Хастлера» был все же построен сверхзвуковой стратегический бомбардировщик «Валькирия», то у нас – того же назначения М-50 В.М. Мясищева, причем взлетевший на целых четыре года раньше. Как «Валькирия», так и М-50 в серию не пошли, остались в опытных экземплярах. И экземпляров было построено по два. «Валькирия» стоит теперь в музее и М-50 – в музее. Не сообщается, почему эти бомбардировщики не стали серийными. Возможно, ракеты их вытеснили, а возможно, оказались ненужными, так как политическая обстановка в 60-х годах потеплела.

Наш пассажирский сверхзвуковой Ту-144 тоже по характеристикам был не хуже «Конкорда». Правда, нашего давно нет, а «Конкорд» до сих пор летает, но еще вопрос, хорошо ли, что летает, так как он явно невыгоден коммерчески: весит при взлете без малого 200 тонн, а его полезный груз – всего около 13 тонн. Сам себя, получается, носит, отравляя атмосферу. Горючего «Конкорд» сжигает почти 120 тысяч литров за рейс, 100 тонн, и это для того лишь, чтобы перевезти 120-130 пассажиров. Нет, лучше обойтись без такого транспорта!

Только ведь Москалёв и не должен был думать о пассажирских перевозках. Перед ним, перед офицером, стояла другая задача: возможен ли такой бомбардировщик, создадут ли его американцы и, если возможен, сумеем ли мы остановить их своим? А для бомбардировщика «полезный» груз в 10-15 тонн вполне достаточен, тем более когда груз этот – ядерный.

Москалёв был, безусловно, человеком бойцовского склада. Не таким беззаветно напористым, как Гроховский и Курчевский, но упорным – ничуть не менее. Судьба, видно, отметила сходство Москалёва с Бартини, подбросила им одну и ту же задачу. Только Бартини – снисходительный олимпиец; отталкивали его – он вновь окутывался облаками на высоте, а Москалёв был нервнее, пожалуй, моложе душой. Задачу они оба решили, и оба нарвались на «не может быть». После этого Бартини, получив приглашение поработать над темой еще, в ЦАГИ, ответил: «ЦАГИ – храм науки, но слишком мраморный храм», – и уехал в дальний сибирский институт; а Москалёв опять ринулся в многолетний бой, в котором ему отбили руки уже окончательно.

Бой прошел в несколько раундов. Как мы уже условливались, не буду, излагать их детально – ; не для специалистов пишу. Остановлюсь на некоторых ключевых моментах и на эпизодах.

Начался бой в феврале 1956 года внезапно, на одной из рядовых конференций по общим проблемам авиационной техники. Вопрос о дальнем сверхзвуковом полете был там задет мимоходом: мол, от крупнейших теоретиков известно, что такой полет в ближайшее десятилетие невозможен… «Разозлившись», Москалёв сообщил, что найдена схема самолёта, развития «Сигмы» – «Стрелы», дальность которого будет не 6-8 тысяч километров, а 16-18, при скорости примерно в три звуковых.

Аудитория, не подготовленная к такому повороту разговора, ограничилась сомнениями.

Второй раунд, через полгода, – уже специальная конференция по дальнему сверхзвуковому полету. Сами крупнейшие не прибыли, но выступили их сотрудники: того, что предлагает Москалёв, «не может быть», так как открыт закон природы… И так далее.

Третий раунд: в Ленинград приехал «академик», изучать материалы лаборатории. Побывал в Ленинграде и генеральный конструктор В.М. Мясищев. Договорились начать в его ОКБ проектирование такого самолёта. По-видимому, с этого и началась разработка бомбардировщика М-50.

Четвертый раунд: научно-технический семинар 13 января 1957 года у министра авиационной промышленности П.В. Дементьева. Новый доклад Москалёва, с выводом: правительству дано ошибочное заключение, что дальний сверхзвуковой самолёт невозможен. С этим выводом согласны генеральные конструкторы Туполев, Мясищев и Сухой. Москалёва предупреждают, что по нему подготовлен мощный удар. В перерыве министр Дементьев предлагает ему вернуться в промышленность.

Москалёв:

 – А что у вас изменилось? – но его перебивают, Дементьева уводят в сторону.

После перерыва первым выступил улыбающийся, чем-то довольный «академик». Поздравляю, сказал он, ленинградцев, они на верном пути: мы получили примерно такие же результаты. Работу надо продолжить – совместно.

 – Но как же с дальностью? Кто прав – они или вы?

 – У них она великовата, ее надо проверить…

И все. И никакого удара. Ленинградцы сидели растерянные: их вроде бы похлопали по плечу и одновременно слегка оплевали. Причем все верно сказал «академик», ни к единому его слову не придерешься. Проверить результаты надо, потому что аэродинамические трубы в Ленинграде никудышние. Лучшие из советских – в НИИ «академика», поэтому надо бы проверить вместе…

Удар, и действительно мощный, был нанесен еще более чем через год: продувками модели самолёта в трубах НИИ опровергнуты все расчеты ленинградцев. Закон природы, с ним шутки плохи!..

Как же это? Ведь чуть ли не каждый день представитель ленинградцев в НИИ сообщал: все идет наилучшим образом, получается все, что ожидалось.

Причину обнаружили тошнотворно пошлую. Весь год представитель пил без просыпа, ни в какие исследования, продувки не вмешивался, протоколы подписывал не читая, их ему прямо в гостиничный номер приносили, где он валялся опухшенький.

Представителя уволили в запас, отправили на принудительное лечение. Ленинградцы притворились, что поверили продувкам, и через некоторое время предприняли «диверсию»: дождавшись прекрасного дня, когда «академика» в институте не было, вывезли оттуда продувочную модель. Когда ее уже погрузили в машину за воротами, из проходной выскочил заместитель «академика»:

 – Назад! Звонил академик, приказал вернуть!

 – Извините, но нам некогда, нас ждут…

И увезли модель в другой институт. Новыми продувками расчеты ленинградцев подтвердились.

…А время шло, уходило. Пятый, шестой, седьмой раунды… Новый институт, подтвердивший расчеты, – непрофильный, его заключение отклонили. У «академика» нашлись свои люди в армии. Москалёва вызвал Родимов, начальник академии. Со всеми отчетами велел явиться. Предупрежденный адъютантом Родимова, что у генерала сидит другой генерал, и чуя неладное, Александр Сергеевич вошел в кабинет печатая шаг. Приезжий генерал был тот самый «генерал», не названный в папке по фамилии, какой-то очень главный, московский. Родимов курит, хотя никогда не курил.

Чтобы не проявить своих чувств, Москалёв доложил предельно строго, только факты. И видит: «генерал» все равно его не слушает. Родимов спросил, какие факты, какие отчеты из принесенных утверждены. Только Москалёв собрался ответить, как «генерал» перебил;

 – Достаточно! Товарищ полковник, вы свободны… то есть «выкатывайтесь!».

Товарищ полковник щелкает каблуками, направляется к двери. А дверей две, одна за другой, для звуконепроницаемости. Прикрыв за собой первую, Москалёв погодил со второй и услышал:

 – Товарищ генерал, я запрещаю вам шельмовать академика! Приказываю прекратить!

Так вот напрямки, даже без солдатского юмора.

Эквилибристика «академика» тоже оказалась незамысловатой. Просто взял он да и подправил график, построенный по результатам продувок. В натуре график шел выше, показывал, что характеристики самолёта растут, его аэродинамическое качество растет, и тогда верхушку графика срезали, стерли ее резинкой, завернули вниз. А цифры в таблице замеров, по которым график был начерчен, исправлять не стали – от лени, от наглости. Понадеялись, что никто эту таблицу разглядывать и сличать с графиком не будет.

В шавровской папке написано, что поймал «академика» на жульничестве Москалёв; Бартини мне говорил, что Туполев, на очередном совете у министра. Крикнул:

 – Э-э-э, куда повел? Он не так должен идти!

И что Дементьев поднялся, подошел сзади к Туполеву, ткнул пальцем в «академика», на этот раз застывшего от испуга:

 – Андрей Николаевич! Объясни ты ему, что строить самолёты очень, очень трудно!..

3

Ну и что?

А ничего, ровным счетом, как бывало не раз и до сих пор то и дело бывает. «Генерала» со временем отправили на пенсию намного выше средней зарплаты по стране; «академика» хотя и отставили от авиации, уж очень его там не терпели, но тут же приставили к другой науке, заслали с глаз долой в Новосибирск и там выбрали в настоящие академики (до этого он был, оказывается, членом-корреспондентом, а «академиком» Шавров его называл для краткости).

Иногда слышишь: «А вы чего бы хотели? Крови жаждете, сталинщины?»

Нет, не сталинщины, не дай бог, и не крови, но закона. За свои дела каждый должен отвечать полной мерой. Закон, принятый Верховным Советом, а не Сталиным, должен исполняться, никто не должен увильнуть от закона «в связи с уходом на пенсию» или «в связи с переходом на новую работу». А кто успел уйти-перейти – того вернуть, судить. Даже если умереть успел – все равно судить, заочно, чтобы другим впредь неповадно было, чтобы наследники их впредь останавливались. И никаких сроков давности тут быть не должно.

Сверхзвуковой самолёт по схеме, которую предложили Москалёв и Бартини, у нас так и не построили. (М-50 Мясищева был не совсем таким.) У американцев тоже ничего не вышло в итоге, но почему мы должны оглядываться на американцев? Согласно закономерности Р.Л. Бартини, никто не может опередить друг друга далеко и надолго; но эта же закономерность показывает, как легко, как часто в прошлом удавалось отстать, а также, скажу еще раз, что сейчас времени на исправление подобных ошибок практически не осталось.

…В.М. Мясищева в 1960 году назначили начальником ЦАГИ. Он этого не хотел, считал себя конструктором, а не ученым, – тем не менее назначили… ОКБ у него отняли, М-50 в серии строить не стали.

Р.Л. Бартини через несколько лет снова получил ОКБ, но для разработки другого самолёта, не дальнего сверхзвукового.

Ленинградскую военно-воздушную академию примерно в те же годы перепрофилировали, она стала не авиационной, так что москалёвская проблемная лаборатория НИЛ-1 ей сделалась ни к чему. Проблему «закрыли».

Руки А.С. Москалёву отбили, а нервы у него еще долго сгорали. В конце 70-х годов он ехал в Минск через Москву, и я перехватил его между двумя поездами. Расположились на скамейке во дворе возле Белорусского вокзала. Под гомон гулявшего детского сада он наскоро рассказал мне то, что частично вошло в эту повесть. Что бой продолжается, только уже на поле истории. Он и не знал раньше, что поле это дрожит от топота. Не должны мы, почти кричал он, срывался на крик, не должны мы, не имеем никаких оснований считать себя в России ниже кого бы то ни было в мире. Заноситься перед миром, как делалось при Сталине, – позор, но и принижать себя, а такие настроения усиливаются, – позор. И что когда-нибудь это изживется, только, наверное, уже не при нем, не при Москалёве.

Потом, спохватившись, бросился на перрон. Состарившийся, ссутулившийся, но по-прежнему могучий, во всяком случае духом. Дух нес его через две ступени в подземном переходе.

Поезд мягко тронулся, Москалёв кивнул мне за окном.

Главный конструктор А.С. Москалёв. Воронеж, 30-е годы.

Пассажирский САМ-5 бис, 1934 год. Самолёт пятиместный, с закрытой кабиной, а мотор – всего лишь стосильный, как на учебном У-2 (По-2).

Л. С. Москалёв возле САМ-5 бис перед началом летных испытаний.

«Стрела», 1937 год. Реконструкция, так как фотографии самолёта не сохранились.

Схема «Сигмы» 1934 года, рисунок Москалёва. Расчетная скорость – около 1000 километров в час.

Схемы «Стрелы», рисунки Москалёва.

Продувочная модель истребителя Липпиша-Мессершмитта «Егер LP-13», 1944 год. Сходство Р-13 со «Стрелой» очевидно.

«Стрела», рисунок Москалёва.

На подступах к «Сигме»: истребитель-перехватчик САМ-7, построенный в 1934 году. Расчетная скорость – 500 километров в час. Москалёв ожидал еще большей, но испытания не были закончены.

Узкий бесхвостый треугольник известен с тех пор, когда был изобретен бумажный голубь. Но применить эту схему для сверхзвукового полета первым догадался, видимо, А.С. Москалёв.

Игорь Эммануилович Чутко

МОСТ ЧЕРЕЗ ВРЕМЯ

Редактор В. Е. Вучетич

Младшие редакторы Я.М. Жилина, Л.В. Масленникова

Художник В.И. Савелло

Художественный редактор П.В. Меркулов

Технический редактор В.П. Крылова

ИБ № 5753

Сдано в набор 07.12.88. Подписано в печать 02.03.89. А00027. Формат 84х1081/32. Бумага типографская № 1. Гарнитура «Литературная». Печать высокая. Усл. печ. л. 19,32. Усл. кр.-отт. 22,37. Уч.-изд. л. 20,14. Тираж 100 000 экз. Заказ № 4344. Цена 1 р. 20 к.

Политиздат. 125811, ГСП, Москва, А-47, Миусская пл., 7.

Ордена Ленина типография «Красный пролетарий». 103473, Москве, И-473, Краснопролетарская, 13.

Приложение

Газета «Вечерняя Москва» опубликовала 2 апреля 1988 г. фрагмент из книги Игоря Чутко «Мост через время», однако в окончательный ее вариант он почему-то не вошел. А познакомиться с ним стоит.

Наши публикации

САМОЛЁТ-НЕВИДИМКА

Игорь Чутко

Сегодня мы печатаем отрывок из книги авиационного инженера и журналиста Игоря Чутко «Мост через время», готовящейся к выпуску в Политиздате. Автор специализируется в литературе по истории науки и техники. Он автор повести «Красные самолёты» - об одном из крупных авиаконструкторов Роберте Бартини.

Книга «Мост через время» посвящена жизни и делам известных советских конструкторов. В публикуемом отрывке рассказывается, как полвека назад в Советском Союзе был испытан самолёт, исчезавший в воздухе из вида, своего рода невидимка.

* * *

Самолёт привезли на аэродром ночью. Прожекторы контрольно-пропускного пункта осветили гусеничный тягач, многоколесную платформу-прицеп, на платформе - тщательно зачехленный фюзеляж и отдельно крылья в ложементах, тоже полностью зачехленные. Стойки шасси, колеса, лопасти винта - все было обернуто брезентом. Как защита от дождя и пыли такая старательная упаковка была явно лишней. Брезент защищал самолёт от чересчур любопытных взглядов.

Судя по общим проступавшим формам и размерам, это был легкий моноплан с мотором воздушного охлаждения. Наверняка не боевой самолёт и не скоростной… Ворота распахнулись, и тягач потащил платформу направо по широкой просеке, в опытный ангар.

А утром в военном городке появился пожилой человек, для которого немедля освободили целую комнату в комсоставском общежитии. Фамилия его была Дунаев. Была ли она настоящей?.. Кто знает.

Комнату Дунаева сделали особенно уютной, доставили туда мягкую мебель, ковер, цветы, электроплитку и даже фарфоровый чайный сервиз. Повесили плюшевые шторы и час выбивали пыль саперными лопатками, развесив шторы на футбольных воротах.

Обитатель комнаты привез с собой и прикнопил к стенам картинки. В точности такие же по настроению и манере исполнения, какие много лет спустя я увидел дома у выдающегося конструктора Р.Л. Бартини. Спросил Роберта Людовиговича, не он ли скрывался тогда под фамилией Дунаев? Тот, странно улыбаясь, поспешил развеять мои предположения, но это ему до конца не удалось.

Иногда по вечерам Дунаев появлялся внизу, в бильярдной, но не играл, а садился в кресло в стороне, непрестанно курил и устало щурился на игру. В первое время его стеснялись, а потом однажды кто-то с ним заговорил, и оказалось, что это - можно, что он даже рад этому. В дальнейшем, едва он спускался, игра сама собой замирала, стулья сдвигались, и начинался разговор - «в высшей мере философский», как вспоминал очевидец капитан Вагуль. Разговор обо всем на свете, и в первую очередь, об авиации.

Картинки его некоторые видели, заходя к нему по разным соседским надобностям, но спросить, что они означают, стеснялись. На одном рисунке, рассказывал тот же капитан, было изображено глубокой красноватое ущелье: солнце не доставало до его дна, где брели две согбенные человеческие фигурки - брели туда, где не то стены совсем смыкались, не то тень все покрывала. На другом было море. волны в барашках, остров. На острове - невероятно высокая башня уходила сквозь подсвеченные снизу облака. И на кончике башни, за облаками, чуть ли не среди звезд - белый огонь… На третьем рисунке - сам Дунаев: его слегка горбоносый профиль на фоне серебристо-светлой неземной местности, а на удаленном плане, над этой местностью, - какие-то тоже небывалые летательные аппараты.

Приближалось время испытаний самолёта. Дунаев больше не спускался в бильярдную, домой возвращался регулярно за полночь. И хотя опытный ангар жил своей особой, скрытой от непосвященных жизнью, но база все-таки - единая войсковая часть, так что все ее службы постепенно охватила ощутимо возраставшая напряженность. Никто вроде бы никому ничего определенного не сообщал, но все знали, что со дня на день произойдет нечто. И когда этот день наступил, на краю летного поля собрался весь мало-мальски свободный личный состав.

Да, конечно, секретность. Но, если машина в воздухе, как ее скроешь?

Вывели новый самолёт и два «И-16». Один из них был двухместный, «спарка», в его переднюю кабину влез кинооператор с аппаратурой.

По сравнению с зализанными, скоростными «И-16» новый самолётик мог показаться связным или учебным, словом, простеньким, если бы не ярко блестевшая обшивка. А в остальном - вроде привычного «У-2», только моноплан. Подкосы, расчалки, две кабины без фонарей, с козырьками. Пришел летчик, потолковал с механиком, занял свое место. Приехало начальство, с ними Дунаев. Он стал немного впереди, один.

Необыкновенное началось, едва заработал мотор. Донеслось ослабленной расстоянием: «От винта!» и «Есть от винта! », потом из патрубков по бокам капота вырвались синие струи первых выхлопов - и тут же, одновременно с нарастанием оборотов, самолёт начал растворяться в воздухе… Истаивать, исчезать из вида!

Что он разбегается, отрывается от бетонки, набирает высоту, теперь можно было определить лишь по перемещению звука в пространстве. Следом немедленно взлетели оба «И-16». Один стал догонять невидимку, неизвестно как ориентируясь, скорее всего исходя из предварительной договоренности о маршруте, а «спарка» крутилась невдалеке, оттуда снимали. С земли все это тоже снимали, одновременно с нескольких позиций.

Но погони не получилось: «И-16» потеряли невидимку. И зрители с земли его потеряли. Несколько раз над полем, над городком, в совершенно пустом небе проносился то близкий, то дальний звук его мотора - только и всего. Небо оставалось пустым.

Погоня за невидимкой стала совершенно бессмысленной, и тогда истребители сели, отрулили с полосы. Летчики подошли с докладами к командиру. Тот их выслушал и вовсе не по-уставному развел руками.

Как выяснилось потом, съемка с земли тоже ничего не дала. Операторы наводили объективы на звук, все небо обшарили, но ни в одном кадре после не обнаружилось ничего, кроме птиц и облаков.

Вскоре он тоже сел. Слышно было, как самолёт катился по бетонке, как остановился невдалеке от начальства и развернулся. Это уже стало видно: за бетонкой полегла трава под воздушной струей от невидимого винта.

Обороты упали, мотор стал затихать, и самолёт опять сгустился на полосе, как джинн из арабской сказки, приобретя прежние очертания.

Любая магия требует разоблачения. В данном же случае «разоблачение» не понадобится. Обратимся лучше к документам, воспоминаниям конструкторов, летчиков.

«Невидимый» самолёт строился в 1937-1938 гг. в Академии имени Жуковского в Москве. У него была прозрачная обшивка из оргстекла французского производства – родоида. Силовые элементы конструкции также были оклеены родоидом, покрытым с внутренней стороны зеркальной амальгамой, а капот, кабины, колеса и прочие части окрашены белой краской с алюминиевым порошком и отлакированы. Руководил этой работой начальник кафедры академии, профессор С.Г. Козлов.

Продолжения она, однако, не имела, осталась экспериментом, поскольку, как считалось тогда, слишком опередила свое время.

Да, наверное. Смелые проекты, слишком опережающие очевидные потребности своего времени, редко получают немедленный выход в практику. Зато они рисуют перспективу, без которой нет последующих крупных достижений. Во всяком случае, «невидимый» самолёт вписал свою строку в историю отечественной авиации.

«Вечерняя Москва» от 2 апреля 1988 года

Примечания

1

Фиуме (впоследствии переименован в Риеку) до окончания первой мировой войны принадлежал Австро-Венгрии, был центром провинции. После войны передан Италии. После второй мировой войны отошел к Югославии.

(обратно)

2

Так называют в Италии люмпен-пролетариев.

(обратно)

3

На Садовой-Спасской улице в Москве, в подвале дома № 19, с 1932 года работала ГИРД – группа изучения реактивного движения. Организовал ее Осоавиахим, предшественник нынешнего ДОСААФа. Начальником ГИРД был С.П. Королев.

(обратно)

4

Как утверждал В.Б. Шавров, полностью убирающееся шасси первым в СССР разработал все же Бартини для самолёта «Сталь-6». Проект был обсужден в ЦКБ весной 1930 года.

(обратно)

5

К удивлению своему, такую же периодизацию я обнаружил, когда Бартини уже не стало, в книге историка и социолога Б.Ф. Поршнева «О начале человеческой истории» (М., 1974, с. 26-27): «Эмпирически наш современник знает, как быстро происходит обновление исторической среды, в которой мы живем. Если ему сейчас 75 лет и если разделить его жизнь на три двадцатипятилетия, то они отчетливо покажут, что каждый отрезок много богаче новациями, чем предыдущий».

(обратно)

6

Ленин В.И. Полн. собр. соч., т. 18, с. 197.

(обратно)

7

Там же, с. 276.

(обратно)

8

В 1919 году Фиуме был захвачен отрядом итальянских националистов Д’Аннунцио, отошёл к Италии.

(обратно)

9

«Мостик» от этих рассуждений к своему прямому делу, к самолётостроению, Роберт Людовигович попытался перекинуть позже, месяца, помнится, три спустя. К авиации, сказал он, вообще ко всяким летучим устройствам и их создателям люди относятся почему-то с особенным интересом. Почему? Не потому ли, прежде всего, что летательный аппарат красив – причем наивысшей в технике красотой: целесообразностью? Не один лишь Туполев, или Сухой, или Королев, а и любой мало-мальски опытный авиатор почти безошибочно судит о самолёте по вовсе как будто не техническому критерию: «смотрится» машина или «не смотрится».

Но ведь и танк, и корабль, и паровоз целесообразные! Более того, навсегда останутся красивыми для людей и «Санта Мария» Колумба, и венецианские галеры. А вот аэропланы начала века могут сейчас умилить разве только историков авиации.

К сожалению, на этом моя запись оборвалась. Не думаю, что я тогда чего-то недописал, – скорее всего Бартини недоговорил.

(обратно)

10

Гастрея («гастреа» – произносил Бартини) – предположенный Геккелем общий предок всех земных обитателей, мешкообразный двуслойный организм, обитавший в водоемах.

(обратно)

11

Ленин В.И. Полн. собр. соч., т. 18, с. 277.

(обратно)

12

Приведу в подтверждение длинную, но, смотрите, любопытную цитату из старого номера журнала «Коммунист» (1974, № 6, с. ПО – 111). Роберт Людовигович сказал мне про эту статью в последний мой к нему приезд: «Современная физическая мысль упорно ищет пути дальнейшего развития и углубления важнейшего понятия «пространство – время». В новейшей физической литературе уже наметились контуры ряда перспективных концепций, которые нацелены на далеко идущее развитие основ физического миропонимания. В самом деле, среди современных астрофизиков все более укрепляется убеждение в том, что в скором времени космология приведет нас к такому пересмотру устоявшихся пространственно-временных представлений, которые будут даже более радикальными, чем революция, ожидаемая всеми на микрофизическом уровне… Как оказалось, даже существующая физическая теория пространства – времени (общая теория относительности) еще таит в себе немало неожиданностей и предсказаний, которые физики только еще начинают сколько-нибудь подробно анализировать…»

(обратно)

13

Вывод, что реализация изобретений ускоряется со временем, оспаривает, например, Г.Д. Данилин в обзоре «Ускорение темпов научно-технического прогресса: миф и действительность». Институт научной информации по общественным наукам АН СССР, 1984.

(обратно)

14

В такое трудно поверить, поэтому опять приведу длинную цитату: «Человек может видеть мир не только таким, каким он существует в действительности, но и таким, каким он может быть. Иными словами, существует не только репродуктивное, но и продуктивное восприятие, а в зрительной системе имеются механизмы, обеспечивающие порождение нового образа. Изучение этих механизмов и законов порождения образа • – задача специального раздела психологии, который в последние годы получил название «визуальное мышление»… Визуальное мышление – это человеческая деятельность, продуктом которой является порождение новых образов, создание новых визуальных форм, несущих определенную смысловую нагрузку и делающих значение видимым. Эти образы отличаются автономностью и свободой по отношению к объектам восприятия» (Зинченко В.П., Мунипов В.М., Гордон В.М. Исследование визуального мышления. – Вопросы психологии, 1973, № 2).

(обратно)

15

Профессор Ю.Б. Румер разработал теорию пятимерной оптики. В 1945 году заключенные Ю.Б. Румер и Р.Л. Бартини представили в Академию наук СССР работу «Оптическая аналогия в релятивистской механике и нелинейная электродинамика».

(обратно)

16

Осконбюро, или ОКПБ – Особое конструкторско-производст-венное бюро ВВС РККА. С 1934 года – Экспериментальный институт Наркомтяжпрома по работам РККА.

(обратно)

17

Лидия Сергеевна Кулешова (теперь Епишева) стала таким образом первой советской парашютисткой. Через пять дней в следующем групповом прыжке участвовала Л.А. Гроховская.

(обратно)

18

Андрей Никифорович Филиппов – заведующий межотраслевой лабораторией при НАМИ. Пятым по счету получил недавно учрежденное самое теперь высокое для «этого племени» звание в стране: заслуженного изобретателя СССР.

(обратно)

19

ЧП – чрезвычайное происшествие. Два раза получилось, что парашюты Гроховского, слишком поспешно раскрытые, зацепились за оперение самолётов. В первом ЧП купол разорвался и парашютистка, сотрудница Осконбюро М. Гураль, благополучно спустилась на запасном. Во втором случае летчик сумел посадить самолёт с парашютистом на хвосте.

(обратно)

20

В 1934 году в Запорожье Гроховского и Урлапова остановил на улице некий Костя, бывший анархист, знакомый Гроховскому по прежним временам. Разговор у них зашел про Махно: тот незадолго перед тем умер в Париже. Урлапов после несколько раз «приставал» к шефу с вопросами. По словам Бориса Дмитриевича, Гроховский понимал, что соглашения заключались вынужденно, однако что к ним вынуждало? И других Урлапов расспрашивал – историков, военных, – ясности ни у кого не было. «По словам т. Троцкого, – известил В.И. Ленин актив Московской организации РКП(б) на совещании 9 октября 1920 года, – вопрос о Махно обсуждался весьма серьезно в военных кругах и выяснилось, что ничего, кроме выигрыша, здесь ожидать нельзя. Объясняется это тем, что элементы, группировавшиеся около Махно, уже испытали на себе режим Врангеля и то, что он им может дать, их не удовлетворило, Договор наш с Махно обставлен гарантиями, что против нас он не пойдет. Здесь получилась такая же картина, как с Деникиным и Колчаком: как только они затронули интересы кулаков и крестьянства вообще, последние переходили на нашу сторону» (Полн. собр. соч., т, 41, с. 340).

(обратно)

21

Ленин В.И. Полн. собр. соч., т. 54, с. 180.

(обратно)

22

Огюст Пиккар (1884-1962), швейцарский конструктор стратостатов и батискафов, физик. На стратостате своей конструкции в 1931-1932 годах поднимался на высоты до 16 370 метров.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Красные самолёты

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

Богиня удачи комдива Гроховского

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

«СТРЕЛА»

  Глава первая

  Глава вторая

Приложение

  САМОЛЁТ-НЕВИДИМКА Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg