«История религии в 2 томах»

История религии в 2 томах (fb2) - История религии в 2 томах [В поисках Пути, Истины и Жизни + Пути христианства] 2057K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Александр Владимирович Мень

ИСТОРИЯ РЕЛИГИИ в 2 томах

ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА

Творческое наследие Александра Меня поражает своей многогранностью и широтой научного кругозора. Когда окидываешь взглядом проделанную им работу в области библиологии, религиоведения, истории культуры, литературы, то удивляешься громадному объему его труда. Видный деятель Русской Православной церкви, библеист, богослов, проповедник, он за свою недолгую жизнь сделал столько, что было бы по силам только целому коллективу.

Его глубокие теоретические исследования сочетались с активной проповеднической деятельностью. Он жил предельно насыщенной жизнью: служил в храме, писал книги и статьи, читал лекции в школах и вузах, выступал по радио и телевидению. Отец Александр без остатка отдавал себя служению Богу и людям.

Будущий пастырь родился в 1935 г. Уже в ранней юности Александр ясно осознал, что станет священником. В школьные и студенческие годы он жадно пополнял и расширял свои религиозные познания. Не следует забывать, что пора его юности пришлась на разгул атеизма, когда государство и общество оказывали на верующих невероятное давление. Сохранить, защитить веру в таких условиях значило совершить нравственный подвиг.

Удивительным внутренним благородством была отмечена вся деятельность Александра Меня — пастыря и ученого. Человек энциклопедических знаний, он был открыт великой Правде. Главный труд его жизни — серия книг по истории религии, а также книга об Иисусе Христе «Сын Человеческий». В них отец Александр прослеживает духовную историю человечества, поиски смысла бытия. В своих работах он показал, что эти искания есть не что иное, как восхождение к Истине, а Истина — это Христос.

Крупнейший ученый–библеист, Александр Мень мечтал написать учебник по истории религии. Трагическая гибель священнослужителя в 1990 г. помешала осуществлению этого плана. Грандиозный замысел не был завершен, но остались книги отца Александра, его бесценный научный архив. Работа по созданию учебника была продолжена друзьями и близкими Александра Меня.

Предлагаемые вниманию читателей учебные пособия, объединенные общим названием «История религии», составлены по материалам книг, написанных отцом Александром. Составители сочли своим долгом сохранить его неповторимую интонацию, которая так памятна всем, кому выпало счастье слышать этого незаурядного человека.

В первой книге «В поисках Пути, Истины и Жизни» исследуются истоки религии, рассказывается о первоначальных верованиях — от доисторической мистики до представлений о живом Боге. В книге повествуется о возникновении древней израильской религии, давшей миру освобождающий огонь Света и Истины, о приходе Мессии в мир, о Его земной жизни и победе над смертью. Мы осознаем, что духовные искания человечества воплотились в личности и учении Иисуса Христа, что Его рождение по самым глубинным причинам стало началом новой эры — эры торжества Истины.

Вторая книга «Пути христианства» охватывает I тысячелетие по Р.Х. В ней рассказывается о распространении христианства, о миссионерской деятельности учеников Иисуса, о первой христианской империи, об Отцах Церкви, о причинах великого церковного раскола, о крещении Руси. Автор раскрывает тайну приобщения к Церкви тысяч и тысяч людей через любовь, что сегодня чрезвычайно важно для духовного возрождения России.

Александр Мень не идеализирует христианство, он показывает реальную картину жизни Церкви, не скрывая ее драматических сторон:борьбы мнений, раскола, ересей, вспышек фанатизма. Высочайшая нравственная позиция автора позволяет объективно освещать все эти вопросы.

Том 1

I. ИСТОКИ РЕЛИГИИ

Ты создал нас для Себя, и мятется сердце наше, доколе не успокоится в Тебе. Августин

ВВЕДЕНИЕ

В духовной жизни человека трудно найти фактор, который играл бы более важную роль, чем религия. В поисках Бога человечество исходило немало дорог, пройдя путь от мироотрицающей мистики до богоотрицающего материализма. И лишь тогда, когда путь этот был пройден, наступила, выражаясь библейским языком, «полнота времён». Мир подошел к Откровению величайшей тайны, и человеку был указан путь к совершенной жизни.

Однако человеку была дана свобода выбора — принять Евангелие или отвергнуть его. Свобода осталась неприкосновенной; ее залогом было историческое уничижение Иисуса Назарянина, Его крестная смерть и неслыханное в своей парадоксальности учение, принять которое было невозможно без подвига веры.

Тщетно люди прилагали к христианству привычные им мерки: одни требовали знамений, другие — философских доказательств. Но Церковь устами апостола Павла отвечала: «Мы проповедуем Христа распятого, для иудеев — соблазн, а для эллинов — безумие» (1 Кор 1:23).

Не человеческой, а Божественной вестью вошло Евангелие в историю человечества. Покорив многих, для иных оно осталось соблазном или безумием. Некоторые, приняв его, потом отступились. Но идти миру было, в сущности, уже некуда. Оставалось лишь снова и снова бродить в потемках заблуждений, которые увлекали человеческий дух в дохристианские времена. Отход от Христа на деле означал возврат к Будде или Конфуцию, Заратустре или Платону, Демокриту или Эпикуру.

Поистине прав был Экклезиаст, когда говорил: «Нет ничего нового под солнцем» (Еккл 1:9). Рассматривая любое из учений, возникших за двадцать веков, мы убеждаемся, что все они сводятся к повторению чего–то уже пройденного.

Рецидивы доевангельского сознания еще слишком часто дают о себе знать и среди христиан. Они проявляются и в отрешенном спиритуализме[1], и в авторитарной нетерпимости, и в магическом обрядоверии. Это вполне объяснимо: ведь две тысячи лет — срок ничтожный для того, чтобы преодолеть «язычество» и осуществить хотя бы часть задач, поставленных миру Богочеловеком. А они поистине абсолютны и неисчерпаемы. Можно сказать, что «закваска» Евангелия только начала свое преобразующее действие.

* * *

История не знает ни одного народа, который был бы совершенно лишен веры. Даже атеистов нельзя считать людьми по–настоящему неверующими. Идеологические мифы, которые принимаются ими на веру, — это, по существу, перелицованная религия. В результате возникают «верования» атеизма, пытающиеся привнести смысл в бессмыслицу, предназначенные примирить человека с тем, что он по своей природе не может принять.

Есть что–то трагическое и таинственное в стремлении атеистов укрыться от бездны равнодушной Вселенной, от пустого холодного неба. Тут не просто страх и тревога, но неосознанное тяготение к тому, что догматика материализма отрицает, а именно к Смыслу, Цели, разумному Началу мира.

Дух человека веками стремился к красоте, добру и чему–то Высшему, достойному поклонения. Можно ли видеть в этом лишь пустой самообман? Не естественнее ли признать, что подобно тому, как тело связано с материальным миром природы, так и дух тяготеет к незримой Реальности? И разве не показательно, что, когда человек отворачивается от этой Реальности, вместо нее возникают суеверия и секулярные[2] «культы»? Иными словами, если человек уходит от Бога, он неизбежно приходит к идолам.

Плохо, когда пустуют храмы, однако еще хуже, когда храмы полны, но пустуют сердца. Внешнее исполнение обрядов — далеко не всегда показатель благополучия веры, и, напротив, слабая посещаемость храмов отнюдь не доказывает ее упадка. К тому же внешние формы церковной жизни всегда менялись в прошлом, будут меняться они и в дальнейшем.

Даже потеряв Бога, люди страстно ищут абсолютного–И только религия остается наиболее личностной из всех форм человеческой деятельности. Поэтому именно в ней дух, затерянный в лабиринтах цивилизации, вновь и вновь обретает для себя прочную основу и внутреннюю свободу. Личность, т. е. высшее проявление человеческого, всегда будет находить оплот в Святыне.

Знаменитый физик Макс Борн, говоря о пропасти, в которую катится цивилизация, подчеркивал, что лишь религиозные идеи могут вернуть здоровье обществу. «В настоящее время, — писал он, — только один страх вынуждает людей сохранять мир. Однако такое положение неустойчиво и должно быть заменено чем–то лучшим. Нет необходимости искать где–то далеко принцип, который мог бы стать более прочной основой для устройства наших дел… В нашей части мира этот принцип содержится в христианской доктрине».

Люди, говорящие о «гибели религии», либо близоруки, либо намеренно закрывают глаза на действительность, либо, наконец, являются жертвами дезинформации.

Сегодня, как никогда, актуально звучат слова апостола Павла, сказанные две тысячи лет назад:

«Нас почитают умершими, но вот, мы живы» (2 Кор 6:9).

ПРИРОДА ВЕРЫ

Бытие и вера

Что же такое вера? Ученые и богословы определяли ее по–разному и порой очень противоречиво. Религию связывали с чувством нравственного долга (Кант), с чувством зависимости (немецкий богослов Шлейермахер); английский мыслитель Рассел определял ее как страх перед неведомым и т. д.

Мы, конечно, не будем останавливаться здесь на мнении «просветителей», будто религия есть продукт намеренного обмана. От этого взгляда давно отказались и сами атеисты. Зато гораздо упорнее держались они за другую концепцию XVIII в., согласно которой религия — это плод невежества первобытного человека, не знавшего законов природы. Подобные утверждения еще встречаются довольно часто в антирелигиозной литературе. Однако вера живет и тогда, когда знания человека о природе становятся полнее; ее исповедуют люди, стоящие на самом высоком уровне интеллектуального развития.

На особенности верований того или иного народа в значительной степени влияют исторические, географические и этнические факторы. Но религия превалирует над ними: этим объясняется та поразительная духовная общность, которая нередко возникает у народов, разделенных психологическими, расовыми и историческими барьерами. И наоборот, два народа могут составлять расовое, экономическое, историческое и географическое единство, а по своему религиозному сознанию существенно различаться. «Главные барьеры между народами, — пишет английский философ и историк Кристофер Даусон, — не раса, язык или география, но различие духа: эллины и варвары, иудеи и неиудеи, мусульмане и индуисты, христиане и язычники. Во всех этих случаях существуют разные концепции действительности, разная мораль и разные эстетические нормы, словом, разный внутренний мир. В основе каждой цивилизации лежат два духовных фактора: исторически сложившаяся общность мысли и действия и внезапное озарение пророка или мыслителя.

Но если интеллектуальные и духовные изменения приносят ощутимые результаты в материальной жизни народов, то чисто внешняя материальная перемена дает ничтожный положительный эффект, когда она не имеет корня в культуре и психологии. Хорошо известно, что влияние современной материальной цивилизации на примитивные народы обычно не ведет к культурному прогрессу. Наоборот, если оно не сопровождается процессом духовной ассимиляции, оно разрушит культуру, которую завоевало».

Отрыв культуры от ее религиозных основ не может остаться без роковых последствий. Подлинный культурный расцвет немыслим без интенсивной духовной жизни.

Чем была бы история Израиля без Библии и чем без Библии была бы европейская цивилизация? Чем была бы западная культура без католичества, индийская — без ее религий, русская — без православия, арабская — без ислама? Кризисные и упаднические явления в культуре, как правило, бывают связаны с ослаблением религиозного импульса, что приводит творчество к деградации и омертвению.

Большинство определений религии говорит почти исключительно о психологических предпосылках веры, но нас интересует сама ее сущность.

Религия есть преломление Бытия в сознании людей, но весь вопрос в том, как понимать само это Бытие. Материализм сводит его к неразумной природе, религия же видит в его основе сокровенную Божественную Сущность и осознает себя как ответ на проявление этой Сущности.

Материальное бытие очевидно для нас — но как мы можем узнать о Бытии Божественном? Мы не видим и не слышим Высшего Бытия, откуда же нам известно, что оно реально?

Вера представляет собой такое состояние человека, когда он убежден в существовании чего–либо, не основываясь при этом на каких–либо внешних фактических и формально–логических доказательствах, т. е. интуитивно.

На пороге последней тайны

Познавая природу, человек во многом опирается на интуицию; она тем более важна в сфере, относящейся к самой сущности бытия. Великий католический мыслитель Фома Аквинат говорил, что если бы путь человека к Богу проходил только через философское, абстрактное мышление, то вера осталась бы уделом ничтожнейшего меньшинства. На деле же мы видим, что религиозность присуща и неграмотному индийскому крестьянину, и европейскому ученому, достигшему вершины современных знаний. И происходит это именно потому, что духовное познание есть плод живой интуиции.

Религиозный опыт можно в самых общих чертах определить как переживание, связанное с чувством реального присутствия в нашей жизни некоего Высшего Начала, которое направляет и делает осмысленным наше существование. Это ощущение дается через непосредственное «видение»,исполненное такой же внутренней достоверности, какую имеет видение собственного «Я». И, только проходя через интеллектуальное осмысление, этот опыт кристаллизуется в понятия и символы.

Плотин, выдающийся философ эллинистического мира, так говорил об этом: «Когда мы видим Бога, то видим его не разумом, а чем–то более высшим, чем разум».

Религиозное переживание нельзя свести ни к какой другой сфере человеческого духа. Точнее всего его можно определить как чувство благоговения. Эйнштейн говорил, что «самое прекрасное чувство связано с переживанием Таинственного… Человек, которому это ощущение чуждо, который потерял способность удивляться и благоговеть, — мертв. Знание о том, что есть сокрытая Реальность, которая открывается нам как высшая Мудрость и блистающая Красота, — это знание и это ощущение есть ядро истинной религиозности».

Самое важное состоит в том, что человек через себя и в себе открывает иное, отличное от природы бытие. И чем интенсивнее и совершеннее процесс человеческого самопознания, тем более достоверным становится этот невидимый мир. «Подняться к Богу, — говорил французский философ Габриэль Марсель, — это значит войти в самих себя, более того, в глубину самих себя, — и себя же самих превзойти».

Наше духовное «Я» — окно в мир вселенского Духа. Как гармония человека с природой является основой его жизни на земле, так Единение с Высшим определяет его духовное существование. Анри Бергсон видел в мистическом опыте не только прорыв к Божественному Единству, но и залог дальнейшего становления человечества.

Происхождение Вселенной всегда волновало людей, особенно людей науки. Жан Жак Руссо еще двести лет назад писал: «Ум путается и теряется в этой бесконечности отношений, из которых ни одно не запуталось и не потерялось в массе. Сколько нужно абсурдных предположений, чтобы выводить всю эту гармонию из слепого механизма материи, случайно приводимой в движение! Напрасно те, которые отрицают единство замысла, обнаруживающегося в отношениях всех частей этого великого целого, прикрывают свои нелепости абстракциями, координациями, общими принципами, всякими эмблематическими терминами; сколько бы они ни старались, я не могу постичь систему существ, подчиненных столь незыблемому порядку. Я не в силах верить… чтобы слепая случайность могла произвести разумные существа, чтобы немыслящее могло произвести существа, одаренные мышлением».

Известно и признание Эйнштейна: «Моя религия — это глубоко прочувствованная уверенность в существовании Высшего Разума, который открывается нам в доступном познанию мире».

Материалисты ставят на его место нечто, называемое ими «материей». Но если этой «материи» присущ разум, то это уже не материя…

Технические открытия и научные теории XIX в. на первых порах, казалось, могли служить подтверждением материализма. Тем не менее он неизменно оставался уделом популяризаторов, а также философов, плохо знакомых с наукой, или ученых, плохо знавших философию. В XX в. под влиянием открытий в области физики и биологии материализм вынужден был сделать уступку: «материей» было объявлено все, что имеет объективную реальность.

Но главный внутренний «нерв» материализма остался неизменным. Этим нервом было бо–гоотрицание. На первом плане оказывались не научные и философские проблемы, а эмоциональный пафос богоборчества.

У Маркса протест против религии диктовался его политической борьбой, так как он отождествлял религию с реакцией. Таким же глубоко эмоциональным, далеким от всякой «научности» был и атеизм Ленина.

«Научное мировоззрение», на которое ссылаются атеисты, само по себе весьма спорное явление. Нет доказательств, что все бытие поддается анализу науки. Корни мировоззрения всегда уходят глубже научного уровня — в веру, в то или иное убеждение.

Теперь уже никто не ищет в Священном Писании ответов на вопросы химии или геологии, а христианство не ставит себя в зависимость от непрестанно меняющихся научных представлений. Человек обращался к Богу и тогда, когда считал Землю плоской, и тогда, когда считал ее планетой, находящейся в центре мира, и тогда, когда поставил на это центральное место Солнце…

Главный спор материализма и религии лежит за пределами экспериментального исследования и относится к проблеме возникновения мироздания. Материалисты утверждают, что Вселенная бесконечна во времени и пространстве. Но какой научный опыт может проникнуть в беспредельное и безначальное? Можно ли согласиться с утверждением материалистов, что творческое Начало, находящееся вне пространства, не могло создать бесконечную Вселенную?

Со времен Средневековья богословы высказывают мнение, что Вселенная могла и не иметь «начала» во времени, ибо сам творческий акт по природе своей является вневременным.

Чем больше развивается естествознание, тем яснее становится, что познание самих основ мира лежит за пределами науки. Поэтому не приходится удивляться тому, что для большинства подлинных творцов науки, для всех, кто содействовал ее движению вперед, идея создания мира Богом была полна глубокого смысла и жизненного значения.

К высшей Реальности человека приобщают и внутренний духовный опыт, и пути разума, и развитие науки.

«Пожалуй, самым непосредственным доказательством совместимости науки и религии, — писал Макс Планк, — является тот исторический факт, что именно величайшие естествоиспытатели всех времен, такие люди, как Кеплер, Ньютон, Лейбниц, были проникнуты глубокой религиозностью».

Карл Линней, создатель биологической классификации, говорил, что в многообразии мира живых существ видит силу Творца. Ломоносов называл веру и знание «дочерьми одного Отца». Паскаль, Ньютон, Фарадей были богословами. Пастер заявлял, что он молится в своей лаборатории, а Ф. Бэкон считал, что «малые знания удаляют от Бога, большие — к Нему приближают».

Человек перед Богом

Божественная Реальность остается сокровенной и не подавляет человека необходимой очевидностью, и это сохраняет нашу свободу перед Богом. Постижение Его совершается постепенно, в строгом соответствии с готовностью человека к мистической Встрече. Бог как бы сокрыт от непосредственного восприятия. Шаг за шагом входит Он в сознание людей через природу, любовь, чувство тайны и переживание Священного. С этим связано и историческое многообразие религий, которое отражает различные фазы и уровни Богопознания.

Тем не менее, у нас есть право говорить о единстве религий. Оно связано и с единством человеческой природы, и с родственностью переживаний, которые вызывают чувство Высшего и мысль о Нем. Пусть зачастую вера затемняется эгоизмом, корыстью, примитивным страхом — ее подлинное ядро, благоговение, роднит между собой и язычника, и последователя высших мировых религий. Даже атеист в какие–то моменты своей жизни оказывается причастным к этому чувству и испытывает близость «неведомого Бога» (см. Деян 17:22–23).

Для того чтобы соприкоснуться с Божественным, необходима особая внутренняя духовная и нравственная подготовка. «Душа никогда не увидит красоты, если она сама прежде не станет прекрасной, — писал Плотин, — и каждый человек, желающий увидеть прекрасное и божественное, должен начать с того, чтобы самому сделаться прекрасным и божественным». Великие святые потому и были «боговидцами», что их души были действительно инструментом богопознания. И такими инструментами являлись миллионы чистых сердец, искренне любящих Истину. Различие в богопознании религиозных гениев, таких, как Франциск Ассизский, Тереза Авильская, Мей–стер Экхарт, Серафим Саровский и оптинские старцы, и обыкновенных людей заключается в следующем: первые всем своим существом приобщались Божественной жизни и сами становились ее носителями, для вторых же встреча с Богом была подобна мгновенной вспышке молнии, вслед которой наступает мрак. Сознание первых восходит на такие ступени созерцания, где бессильны человеческие слова и мысли. Поэтому–то, когда они пытаются поведать нам о постигнутом, они с трудом выражают лишь тысячную часть того, что пережили.

Встреча с Богом происходит в жизни каждого человека, и религиозный опыт есть опыт универсальный, всечеловеческий. Разница состоит лишь в том, к какому результату приводит эта встреча, готов ли к ней человек или проходит мимо нее. Призыв Незримого часто воспринимается человеком сквозь призму предрассудков и недоверия ко всему, что выходит за пределы повседневного. Иногда этот призыв раздается в душе вялой, ограниченной, прикованной к примитивным интересам и целям; в обоих случаях он поистине остается «гласом вопиющего в пустыне» (см. Мф 3:3; Мк 1:3; Лк 3:4; Ин 1:23), ибо душа, не ответившая на Божественный призыв, есть духовная пустыня.

«Я жил, — говорит Лев Толстой в своей «Исповеди», — только тогда, когда верил в Бога. Как было прежде, так и теперь: стоит мне знать о Боге, и я живу; стоит мне забыть, не верить в Него, и я умираю». Переворот в сознании верующего человека, совершившийся благодаря его встрече с Вечностью, отражается на всем его существе и на его деятельности. Пророк Исайя или Будда, Мухаммад или Савонарола, Гус или Лютер и другие духовные вожди радикально изменяли ту социальную среду, в которой жили, и эти изменения пережили века.

История всех времен и народов, говорит Макс Планк, весьма убедительно свидетельствует о том, что из непосредственной, незамутненной веры, которую религия внушает своим последователям, живущим деятельной жизнью, исходили самые сильные стимулы и значительные творческие достижения, причем в области социальной не меньше, чем в области искусства и науки. Действительно, невозможно переоценить вдохновляющую роль веры в жизни великих мыслителей, поэтов, художников, ученых и реформаторов.

Верующий не закрывает глаза на мировое зло, но при этом он отказывается признать его непобедимым. Он может смело сказать словами Альберта Швейцера: «Мое знание пессимистично, моя вера — оптимистична». Благодаря этому наша простая человеческая жизнь, несмотря ни на что, сверкает красками вечности.

Слово «религия» происходит от латинского глагола religare, что значит «связывать». Она есть сила, связующая миры, мост между тварным духом и Духом Божественным. Укрепленный этой связью, человек оказывается активным соучастником мирового созидания. Бог не порабощает человека, не сковывает его волю, а, напротив, дает ему полную свободу, включающую и возможность отвергнуть Его, искать своих путей.

В единении с Богом человек обретает полноту бытия, а не жалкую покорность. «Когда человек, — замечает историк религии Отто Пфлейде–рер, — в свободном повиновении отдает себя Богу, он не боится потерять через это свою человеческую свободу и свое достоинство, а, наоборот, верит, что только в союзе с Богом он может поистине стать свободным от тяготы мира, от тисков природы вне нас и от еще худшего ига природы внутри нас… Повиновение Богу есть свобода, — сказал уже Сенека».

Жизнь в вере неотделима от борьбы за торжество добра, борьбы за все светлое и прекрасное; она должна быть не пассивным ожиданием «манны небесной», а мужественным противостоянием злу. Религия есть подлинное основание нравственной жизни. В природе мы не находим основ для этических принципов. По остроумному замечанию биолога Томаса Гексли, и преступник, и добродетельный человек одинаково следуют природе, причем первый — в большей степени. Могут возразить, что нравственность диктуется долгом перед обществом. Но ведь само сознание этого долга есть, в свою очередь, не что иное, как нравственное убеждение, в то время как именно отрицание осмысленности бытия, отрицание Бога есть путь к торжеству безграничного эгоизма и взаимной борьбы.

Часто и мучительно люди ставят вопрос: почему в мире так много зла? Как совместить Откровение о всесилии Творца и благости Божией со злом, царящим на земле? Боль и гибель, постигающие любое живое существо, накладывают страшную печать на всю нашу жизнь. Смерть захлестывает жизнь, хаос — организованность. Мир созидания постоянно подрывается силами разрушения.

Христианство согласно с тем, что бытие в самом себе несет черты несовершенства, что кос–могенез неотделим от борьбы полярных начал. Но Библия, говоря о мире как о творении Бога, рассматривает Вселенную в плане динамическом, в перспективе ее совершенствования. Ветхий Завет знает о силах Хаоса, но он не обожествляет их, а видит в них лишь тварное начало, которое противится замыслам Творца. Бог, согласно Библии, не может быть источником зла. Оно есть нарушение тварью божественных предначертаний, а не просто «промедление на пути к совершенству», как говорил Эфраим Лессинг.

Образы чудовища Хаоса и Сатаны, которые мы находим в Писании, означают, что катастрофа совершилась в мире духовном. Именно там возник очаг демонического «своеволия», мятеж против гармонии, который отозвался на всей природе. «Вся тварь, — говорит апостол Павел, — совокупно стенает и мучится доныне…» (Рим 8:22). «…Потому что тварь покорилась суете не добровольно, но по воле покорившего ее» (Рим 8:20). Эти слова указывают на зависимость нынешнего состояния природы от вселенского Грехопадения. Не является ли и само необратимое природное время с его жестокой неумолимостью своего рода недугом мироздания? Ведь Апокалипсис предсказывает, что в грядущем Царстве времени не будет (Откр 10:6).

Подобное представление может показаться отрицанием Божественного Всемогущества. Но христианство учит, что любой акт Бога по отношению к миру есть Его самоограничение или, как говорили Отцы Церкви, «кенозис» («умаление») Абсолютного. Именно «кенозис» оставляет место тварной свободе, которая не позволяет исказить образ своего Создателя.

«Безрелигиозное сознание, — говорит Н.Бердяев, — мысленно направляет дело Божие и хвастает, что могло бы лучше сделать, что Богу следовало бы насильственно создать космос, сотворить людей, неспособных ко злу, сразу привести бытие в то совершенное состояние, при котором не было бы страдания и смерти, а людей привлекало бы добро. Этот рациональный план творения целиком пребывает в сфере человеческой ограниченности и не возвышается до сознания смысла бытия, так как смысл этот связан с иррациональной тайной свободы греха. Насильственное, принудительное, внешнее устранение зла из мира, необходимость и неизбежность добра — вот что окончательно противоречит достоинству всякого лица и совершенству бытия, вот план, не соответствующий замыслу Существа, абсолютного во всех Своих совершенствах. Творец не создал необходимо и насильственно совершенного и доброго космоса, так как такой космос не был бы ни совершенным, ни добрым в своей основе. Основа совершенства и добра — в свободной любви к Богу, в свободном соединении с Богом, а этот характер всякого совершенства и добра, всякого бытия делает неизбежной мировую трагедию. По плану творения космос дан как задача, как идея, которую должна творчески осуществить свобода тварной души».

Творение есть преодоление Хаоса Логосом [3], которое устремлено в Грядущее. Итак, борьба — закон миротворения, диалектика становления твари.

ЧЕЛОВЕК ВО ВСЕЛЕННОЙ

Творение, эволюция, человек

В представлении многих древних народов Творец — это мастер, который своими руками изготовляет необходимую для жизни утварь. На некоторых египетских рельефах можно видеть изображение бога Хнума, делающего человека при помощи гончарного круга. В Индии и Греции считалось, что мир родился из недр Божества.

Только библейское учение противопоставило язычеству и пантеизму[4] всех оттенков идею творения как акта Божественной Воли, Разума и Любви. Этот акт есть звено, связующее Абсолют со всем тварным. Согласно Писанию, созидательная мощь слова Божия, вызвав тварь из небытия, постоянно питает ее и поддерживает ее существование.

Библия рисует космогенез[5] как восхождение от низшего к высшему, от неорганического к высокоорганизованному существу — к человеку. Это понимание истоков Вселенной облекалось, естественно, в форму, соответствующую уровню знаний и типу мышления той далекой эпохи, когда писалась Книга Бытия. Однако дело здесь не только в эпохе. Священный автор говорит о тайне, которая в силу своей природы лучше всего может быть выражена символически. «В начале сотворил Бог небо и землю» — эти слова Писания не есть констатация научного факта, это язык Мифа в высочайшем и священном значении этого слова. Картина, образ, символ, заменяющие абстракцию, — способ, необходимый для выражения непостижимого и присущий языку всех религий.

Интуитивные прозрения, облеченные в миф, нередко опережают развитие науки. Именно в Библии, в отличие от греческих, вавилонских, индийских писаний, мы впервые находим понятие о мире как об Истории, Становлении, Процессе. Мифы и философские системы древности, по существу, стояли вне прошлого и будущего; для них Вселенная вместе с богами, людьми и низшими существами пребывала в бесконечности круговоротов и циклов. Библейским же пророкам первым открылась внутренняя устремленность мира к совершенству.

В XIX в. появилась теория Дарвина. Противники религиозной веры с восторгом уверовали в дарвинизм и с ожесточением обрушились на библейские «дни творения». Дарвинизм стал жупелом, которым пугали благочестивых людей.

Одним из первых понявших подлинно религиозное значение эволюционной идеи был не кто иной, как дед Чарльза Дарвина — поэт и натуралист Эразм Дарвин. «Мир, — писал он в своей «Зоономии», — развивался… образовывался постепенно из небольшого начала, увеличивался благодаря деятельности присущих ему сил… Какая это возвышенная мысль о безграничной мощи великого Зодчего, Причины всех причин, Отца всех отцов. Существа существ! Ведь если бы захотели сравнивать бесконечность, то должны были бы признать, что больше бесконечной силы нужно для создания причин действия, чем для создания самих только действий». В этих словах заключена самая суть христианского подхода к эволюции. Согласно Библии, само существование мира зависит от Творца и постепенно питается его созидательной мощью. Отсюда — понятие о «продолжающемся творении».

Эволюция христианского сознания — это не просто движение вперед, но и возвращение твари на пути, предначертанные Творцом, ибо развитие направлено на создание человека, чье призвание — одухотворить мир и сделать его открытым для новых творческих деяний Бога. Таков смысл развития с точки зрения веры; наука же лишь изучает формы и этапы становления природы; она еще далека от того, чтобы познать все закономерности эволюции.

После возникновения материальных структур вторым чудом природы стала жизнь, которую Эрвин Шредингер называет «самым прекрасным шедевром, когда–либо достигнутым по линии Господней квантовой механики».

Третьим чудом явился человек. Это было еще более чудесным переворотом, чем возникновение жизни. Впервые в истории планеты та Сила, которая движет мирами, — космический Разум, скрытый за миром явлений, — отобразилась в личностном, тварном существе. До сих пор мироздание — и мертвое и живое — только слепо–бессознательно следовало по пути эволюции, но с появлением человека Вселенная в его лице стала обладательницей духа, разума, творческого дара, ей открылся путь высочайшего восхождения.

Антропогенез[6] был уникальным явлением, и все современное человечество представляет собой один вид. Однако едва ли возможно установить, каким образом произошел этот качественный скачок. По–видимому, эволюция психики не может заполнить пробел между разумом высшего животного и личностным интеллектом человека. Этот шаг, по верному замечанию Пьера Тейяра де Шардена, «должен был совершиться сразу». Разумеется, развитие умственной деятельности приматов подготовило среду и условия для этого переворота. Но дух, самосознание личности как таковые — чудо в мире природы, и именно они делают человека человеком.

Наука может пытаться восстановить последовательные ступени в развитии мозга — но не более того. Сам же мозг был лишь необходимым инструментом, способным уловить тончайшие вибрации нематериального плана бытия, стать орудием духа.

В тот момент, когда в существе, обретшем форму человека, впервые вспыхнул свет сознания, когда он стал личностью, произошло соединение двух мировых сфер: природы и духа. «Прах земной» (как называет Библия психофизическое естество человека) сделался носителем «души живой» (Быт 2:7).

Образ и подобие

«И сотворил Бог человека по образу своему, по образу Божию» (Быт 1:27). Библия всегда говорит о Боге как о Начале невидимом. Тема человеческого богоподобия на протяжении веков привлекала внимание богословов, философов и ученых различных школ, исследователей Священного Писания.

Хотя на всей организованной материи можно видеть отпечаток ее разумного происхождения, разум в природе — это, скорее, незавершенная «программа», он безлик, «диффузен», распылен. Только на человеческом уровне он становится подлинным «образом и подобием» своего Творца. Вселенский Божественный Разум — Логос, — проявляющий себя в эволюции мира, более всего отображен в личностном разуме и сознательной воле человека.

Божество открывается людям как Сила, превышающая механическую причинность: как высшая Свобода и высшее Творчество. И то и другое присуще человеку.

Бог, открывающийся как абсолютное Совершенство, приобщает человека к процессу вечного совершенствования. Разумеется, этот процесс не может ограничиваться малым отрезком временного бытия; бессмертие человеческой личности есть залог ее богоуподобления.

Христианская антропология признает в человеке три уровня, которые соответствуют трем основным аспектам познания и тройственной структуре реальности. Первый, наиболее связанный с внешней природой уровень — тело; второй, пограничный — душа, или психика; третий, самый глубокий —дух. Дух образует человеческое «Я» и те высшие свойства человека, в которых отражен «образ и подобие Божие». Первые два измерения — общие у человека и других живых существ. Духом же обладает лишь он один среди всех известных нам творений. Тело и психика изучаются естественнонаучными методами (тело, во всяком случае, всецело); дух же раскрывается преимущественно в процессе интуитивного постижения и самопознания.

Первым свойством духа является то, что он реализуется через «Я», через личность, живущую во взаимосвязи с другими личностями. Христианское учение признает бесконечную ценность каждой отдельной личности, но при этом считает необходимым единение человеческих личностей, образующих в своей совокупности высшее духовное Целое. В христианстве это называется «соборностью», т. е. таким состоянием Целого, в котором все части сохраняют свою индивидуальность и ценность, не нивелируются.

Другим свойством духа является сознающий себя разум. Именно он способен воспринимать и осмысливать общие закономерности развития природы и общества, причинно–следственные связи бытия, смысл происходящих в мире процессов. Сознательная, разумная активность настолько отличает людей от природы, что для обозначения человечества применяется термин «ноосфера»[7].

Третье свойство духа — свобода. Только человек может быть «хозяином своих поступков» и нести за них ответственность. Животное не выбирает — выбирает лишь человек. Только для него существует нравственная оценка поступков.

Разумеется, не следует забывать, что сила волевой энергии человека и относительная свобода его от природных факторов тесно связаны с уровнем его духовного развития. Человек способен реализовать свою потенциальную свободу только благодаря развитию, упражнениям, воспитанию в себе высших духовных задатков. В противном случае он как бы отрекается от своего дара. Тогда он действительно всецело подпадает под действие низменных инстинктов и общественных условий. Он оказывается неспособным противопоставить что–либо ни своей биологической природе, ни своему окружению. Ведь разум — это также потенциальная способность человека, и если он не подвергается воспитанию, то потенция остается в зачатке. Примером этого могут служить дети, которых вскармливали животные. Несколько таких случаев известно и изучено. Выяснилось, что великий дар разума у них подобен зерну, которое бросили в почву, лишенную влаги и питательных веществ.

Итак, индивидуальное становление, развитие человека есть обязательное условие для выявления его высшей природы. Одна из основных особенностей человека заключается именно в преодолении чисто биологических рубежей. На это указывают запросы людей, которые неведомы животным. Природа человека такова, что изобилие земных благ не удовлетворяет его желаний и не сдерживает страстей. Человек ищет в жизни полноты и совершенства, которых не может ему дать одно лишь природное бытие. И дело тут совсем не в обществе и не в «общественных отношениях». У человека, который уже познал свободу, появляются высшие, сверхприродные интересы и влечения. В этом — залог его бесконечного развития.

Желание обрести свободу настолько сильно в человечестве, что даже марксисты, склонные к детерминизму[8], грезят о «прыжке из царства необходимости в царство свободы». Мало того, Маркс утверждал, что это царство «лежит по ту сторону сферы собственно материального производства». Тем не менее он продолжал считать «базисом» свободы социальное и экономическое переустройство. Нет сомнения, поиски оптимальных общественных систем могут служить делу подлинной свободы, но опыт показал, что без признания прав личности и духовных оснований этих прав идея освобождения превращается в свою противоположность: в диктат, насилие, рабство.

Подобная деградация связана еще и с тем, что в человеке наряду с потребностью в свободе живет боязнь ее. Без ориентации на Вечное свобода может пугать и вызывать тоску по рабству. «Человек обречен на свободу», — говорил Жан–Поль Сартр, и в этих словах ощущается скрытый ужас. Но подлинная вера не страшится свободы. Она сознает всю трудность этого дара и радостно идет ему навстречу. Пусть даже иные представители религии превращают ее саму в уютную клетку, где извращается вера. «Комфортабельный атеизм и комфортабельная вера, — по словам Э. Мунье, — встречаются в одном болоте. Для того, кто верен Евангелию, остается всегда живым завет апостола Павла: «К свободе призваны вы, братья» (Гал 5:13)».

Реализацией духовного начала выступает и стремление к творчеству, неотделимому от истории человеческой культуры. Н. Бердяев в книге «Смысл творчества» считает творчество главной отличительной чертой человека, «позволяющей ему прорываться через этот мир к миру иному».

В процессе творчества человек приобщается к мировому духовному бытию, и тут с необычайной силой проявляется его богоподобная сущность. Так, Микеланджело, работая над своими фресками, видел в этом труде священнодействие, которым руководит Дух Божий. По словам Флобера, художники являются «органами Бога», посредством которых Он Сам открывает Свою Сущность; Мицкевич в своем творчестве чувствовал «силу, не от людей идущую». Бетховен свидетельствовал, что в моменты музыкальных озарений «Сам Бог говорил над его ухом». А. К. Толстой посвятил Божественной природе творческого вдохновения стихотворение: «Тщетно, художник, ты мнишь, что творений своих ты создатель…»

Ценность подлинно художественного произведения заключается прежде всего в том, что его автор создает некий новый, свой собственный мир. Краски и формы, звуки и слова становятся языком духа.

Не случайно творчество для христианства имеет значение космическое: в нем человек как бы продолжает Божественное дело созидания. Это уже не «Земля» или «Вода» с их темной стихийной жизнью, а сознательное существо, творящее свой «второй космос» и тем самым соучаствующее в творчестве Бога.

Именно поэтому созидательный процесс открыт беспредельному совершенствованию. Именно поэтому каждый мастер, закончив свой труд, испытывает неудовлетворенность, которая побуждает его к новым творческим поискам.

Все наше земное творчество есть радость, переплетенная с глубокой тоской по совершенству и идеалу. Мы ощущаем в себе огромные возможности, осуществить которые полностью нам не дано. Горизонт и устремления безграничны, а человеческая жизнь коротка, как мгновение. Это касается не только творчества, но и свободы, и разума.

Откуда же такое несоответствие? Является ли оно неустранимой трагедией духа? Если бы наше тяготение к истине, добру и творчеству имело лишь призрачную основу, оно не владело бы человеком с такой силой. Поскольку эти порывы вложены в нас, они должны иметь возможность для реализации. Только в перспективе бесконечного развития человеческой личности, далеко за пределами нынешних условий ее бытия, обретает она подлинный простор. Только тогда разум, совесть, свобода, творчество приводят человека к вершинам подлинного богоуподобления. Иными словами, вопрос о возможностях человека есть вопрос о его бессмертии.

Человек: смерть и бессмертие

Во все времена людям было свойственно сознание неразрушимости духа. Это сознание такое же древнее, как и сам человек. Ритуальные погребения у охотников каменного века говорят о начальных фазах веры в бессмертие. А в наши дни у такого «первобытного» (в смысле отношения к цивилизации) народа, как, например, бушмены, представление о бессмертии имеет вполне определенные черты. Согласно их религии, после кончины дух умершего еще некоторое время живет у его могилы и может время от времени появляться и разговаривать с родственниками мертвеца, оставаясь невидимым. Такой подход, при всей кажущейся примитивности, уже содержит основы учения о бессмертии, характерного для большинства мировых религий.

Повсеместное распространение веры в то, что смерть не есть полное уничтожение личности, — факт, заслуживающий внимания. Он свидетельствует о почти врожденном чувстве бессмертия «Я», пусть даже не всегда ясно сознаваемом. Иногда его пытаются связать с инстинктом самосохранения, и, разумеется, какая–то связь здесь действительно существует. Однако мысль о бессмертии — не просто биологический феномен. Прежде всего она — проявление духа, интуитивно ощущающего свою целостную природу.

Одним из распространенных доводов, направленных против идеи бессмертия, является то, что вера в бессмертие, в потустороннее ослабляет волю человека, отвлекает его от земных задач. В значительной степени этот довод порожден извращениями той идеи, которую он оспаривает. Ведь не случайно и Ветхий Завет, и Евангелие столь скупо говорят о посмертии: человек должен в этом мире осуществлять свое призвание, а не пассивно ожидать загробной жизни. Горизонт бессмертия только делает перспективу более широкой и труд — более осмысленным. Однако неверно понятое учение о вечной жизни может подорвать творческую активность людей на Земле.

Обычно материалисты связывают веру в бессмертие с уровнем науки прошлых эпох. У людей, живших тысячи лет тому назад, считают они, вера в бессмертие возникла в результате непонимания законов природы и общества. Люди не знали биологических причин смерти, не могли научно истолковать человеческое сознание. Однако неясно, почему в этом случае развитие знаний не привело к опровержению идеи бессмертия. Ведь трудно предположить, что такие ее защитники, как Джозеф Томсон, открывший электрон, или Эрвин Шредингер, создатель волновой механики, знали законы природы хуже, меньше, чем пещерный человек или древний египтянин.

Многие крупнейшие представители человеческой мысли разделяли и философски обосновывали учение о бессмертии.

Гибель тела открывает сознанию путь к переходу в другую форму существования. Материалисты обычно говорят, что со смертью сознание «угасает», но это не более чем плохая метафора. Ведь и в чисто физическом плане бытия «угасание» отнюдь не означает аннигиляции[9], а лишь переход одной формы материи или энергии в другую.

Поскольку дух, как мы видим, способен оказывать огромное воздействие на жизнь тела, то вполне возможно представить его как силу, использующую центральную нервную систему в качестве своего инструмента. Мозг в данном случае окажется чем–то отдаленно напоминающим трансформатор или конденсатор.

Когда приемник или электрическая установка выходят из строя, это вовсе не означает, что радиоволны или электроэнергия «испарились», «исчезли». Нечто подобное происходит, по–видимому, в соотношении мозга и духа. Разумеется, смерть и разложение мозга нарушают его контакт с духом. Но значит ли это, что дух больше не существует? Может ли доказать это «молчание могил»?

Единый организм биосферы растет, одолевая смерть, но одна за другой отмирают и сменяются его клетки. Иное бессмертие — в ноосфере. Для нее части столь же важны, как и целое. Она выступает не как безликая масса, а как единство мыслящих индивидов.

Смерть настигает животное и делает его своей жертвой, и в человеке гибнет только животное начало. Дух же его, говоря словами Тейяра де Шардена, «ускользает и высвобождается». То, что дух оказывается в состоянии пережить распад тела, есть закономерность и важнейший шаг космоса на пути к сверхприродным мирам.

Но если бессмертие — настолько важное для эволюции свойство духа, если оно так желанно для человека, то почему наши представления о судьбе личности после смерти столь неясны и бедны содержанием? На это существует два ответа. По мнению одних, человечеству еще суждено когда–нибудь глубже проникнуть в эти тайны; они лишь мало исследованы, но в принципе — рационально познаваемы. Согласно другой, более вероятной точке зрения, здесь проходит рубеж, который мы не можем преодолеть, находясь по эту сторону бытия. Как невозможно эмбриону понять всю сложность и многогранность человеческой жизни, так и в нашем ограниченном бытии трудно представить иные миры иначе, как в виде символов. И все же развитие личности еще здесь, в земной жизни, приближает ее к созерцанию сверхчувственного мира. Поразительные взлеты человеческой мысли уже являются предчувствием и переживанием бессмертия. Это как бы луч света, который освещает и путь отдельной души, и историю всего человечества. Вопреки тем, кто считает смерть человека концом его жизни, дух в самом своем бытии открывает перспективу вечности. Маленький отрезок, который предстоит человеку пройти по земле, раздвигается в безмерность, когда он ощущает свое бессмертие и единение со Вселенной и Богом. Он трудится, зная, что все прекрасное и подлинное, возникшее в этом мире, достигает в грядущем высочайшего расцвета.

Посмертие невозможно представить себе пустым бездействием, томительной и однообразной «прогулкой в райских садах» — оно явится процессом непрерывного становления и восхождения к вечному совершенству.

«Уверенность в том, что мы продолжаем жить вечно, — говорил Гёте, — вытекает у меня из самого понятия деятельности. И если я, не зная устали, буду деятелен до самого конца, то природа, когда теперешняя моя форма уже не сможет выдержать тяжести моего духа, обязана будет указать мне новую форму существования. Пусть же Вечно Живой не откажет нам в новых видах деятельности, аналогичной тем, в которых мы уже испытали себя. А если Он по–отцовски дарует нам воспоминание обо всем справедливом и хорошем, к чему мы стремились и что уже создали, тогда и мы, конечно, очень быстро ухватимся за зубцы мировой шестерни».

Эти слова великого поэта и мыслителя напоминают нам о том, что посмертие тесно связано со всей земной жизнью, подобно тому, как наследственность и условия существования в теле матери влияют на рождение и жизнь человека. Земное существование дано нам не случайно и не бесцельно. Формируя свой дух на путях жизни, мы готовим его к вечности. И эта подготовка должна выражаться в нашей деятельности на земле. Еще философы Индии и Греции поняли, что кроме физических законов существуют и законы духовно–нравственные и что они действуют с определенной последовательностью. Каждый несет в посмертие то, что он уготовил сам себе здесь. Семя с червоточиной никогда не даст здорового растения. Зло и духовная убогость на земле эхом отзовутся в нашем запредельном бытии. Поэтому призвание каждого человека — уже здесь стремиться к «спасению свой души», т. е. к приобщению к Божественной Жизни. В этом мы должны видеть не эгоизм, а естественную, заложенную в человеке потребность. Эгоизм же, напротив, есть препятствие к этому приобщению.

Но Библия открывает нам и нечто большее. Символ Древа Жизни, который появляется на первых ее страницах, означает потенциальное бессмертие всего человеческого существа, а вместе с ним и всей природы. Человек, согласно Писанию, есть духовно–телесное единство. Поэтому его роль в мироздании не может ограничиться сохранением и совершенствованием одного духа среди общего разложения материи. Незримая энергия, которой он наделен, в земной жизни еще не реализует всех своих возможностей.

Через свое тело человек слит с природным космосом. Эволюция биосферы — это побег от смерти, история же человека — это путь к воскресению и одухотворению материи. Следовательно, неразрушимость духа есть лишь этап, а не вершина прогресса. Эту мысль с парадоксальной резкостью выразил Н. Бердяев: «Вера в естественное бессмертие сама по себе бесплодна и безотрадна, для этой веры не может быть никакой задачи жизни, и самое лучшее поскорее умереть, смертью отделить душу от тела, уйти от мира. Теория естественного бессмертия ведет к апологии самоубийства. Но великая задача жизни предстоит в том случае, если бессмертие может быть лишь результатом мирового спасения, если моя индивидуальная судьба зависит от судьбы мира и человечества, если для спасения моего должно быть уготовано воскресение плоти».

Хотя в этих словах, очевидно, есть спорные моменты, они справедливо указывают на более высокое призвание человека, чем просто выход за пределы материального мира. Преодолеть силой духа косность материи, преобразить ее, возвести через себя на более высокую ступень развития — в этом космическая задача ноосферы, а венец ее устремлений — победа над телесной смертью в природе. Человечество должно было найти путь к бессмертию, стать в мироздании «первенцем из мертвых».

Но этого не произошло. Избегает распада лишь дух; смерть же по–прежнему сохраняет свою власть над ноосферой, разрушая тело человека как любую другую структуру.

Что же затормозило движение и роковым образом повлияло на духовную жизнь и историю мира? Христианство называет эту катастрофу первородным грехом, или поврежденностью человеческой природы.

Перед лицом Сущего

Возвышая человека как «владыку твари» (см. Быт 1:26—28), Библия тем не менее далека от его идеализации. Она одинаково отрицает как приравнивание его к животному, так и лжегуманистическое его обожествление. Очевидную двойственность природы человека, выраженную в поэтической формуле: «Я — царь, я — раб, я — червь, я — Бог», Библия связывает с особого рода духовной болезнью, постигшей человечество на заре его существования. Именно она ослабила и частично парализовала силы, изначально заложенные в ноосферу, отдалила людей от Бога, поставила их в отношения вражды с природой и самими собой. Гармоничный ход развития человека был нарушен, чем и объясняется многое в его истории и современном состоянии.

Мировые войны, уносящие десятки миллионов жизней, массовые убийства мирного населения, тоталитарные режимы, вырастающие из новых вспышек стадных инстинктов, небывалое озверение и ненависть сословная и национальная. Вспоминаются слова Тютчева: «Не плоть, а дух растлился в наши дни». Нигилисты прошлого века глумились над Апокалипсисом, называя его «произведением сумасшедшего». Могли ли они предполагать, что эпоху, которую они так ждали, придется описывать терминами этой провидческой книги?

В своей жизни человек, сознает он это или нет, всегда стоит перед выбором. «Согласились бы мы, — пишет С. Франк, — чтобы Бог с самого начала создал нас такими, чтобы мы автоматически, сами собой, без размышления и собственного свободного решения, как эта река, исполняли его веления? И был ли бы тогда осуществлен смысл нашей жизни? Но если бы мы автоматически творили добро и по природе были бы разумны, если бы все вокруг нас само собой и с полной принудительной очевидностью свидетельствовало о Боге, о разуме и добре, то все сразу стало бы абсолютно бессмысленным, ибо «смысл» есть разумное осуществление жизни, а не ход заведенных часов. Смысл есть подлинное обнаружение и удовлетворение тайных глубин нашего «Я», а наше «Я» немыслимо без свободы, ибо свобода, спонтанность, требует возможности нашей собственной инициативы, а последняя предполагает, что не все идет гладко, «само собой», что есть нужда в творчестве, в духовной мощи, в преодолении преград. Царство Божие, которое получалось бы «даром» и было бы раз навсегда предопределено, совсем не было бы для нас Царствием Божиим, ибо мы должны быть свободными соучастниками Божественной славы, сынами Божии–ми, а тогда мы были бы не то что рабами, а мертвым винтиком какого–то необходимого механизма».

Пользуясь данной ему свободой, человек не только изменил своему призванию, но оказал ему сознательное сопротивление. Библия изображает это в виде посягательства на плоды «древа познания добра и зла» (Быт 2:17), а мотивом нарушения запрета называет желание людей «быть, как боги» (Быт 3:5). Это символическое изображение вечно живой человеческой истории и, возможно, в высшей степени — нашей современной истории. Отпадение, противопоставление своей воли воле Творца не сделало людей богами, а, напротив, подорвало их первозданные силы, отделив их от Древа Жизни. Закон распада и смерти настиг и покорил человека.

Страсти, «воля к власти» терзают дух человека, который стремится к ложному самоутверждению — как бы вновь разыгрывается драма первочеловека. И не отражается ли предмирное грехопадение в нашей горделивой мечте создать мир по своему плану и замыслу? Не есть ли «карамазовский бунт» — уверенность, что мы сотворили бы Вселенную лучше, чем Бог, — лишь слабое эхо предмирного Бунта? Не звучит ли в наших умах, как и в первые дни, змеиный шепот: «Будете, как боги»? Древо познается по плоду, отец лжи — по своему воздействию на людей…

Вся история человечества стала возвратом к утраченной чистоте, но при активном участии собственных сил. Прежде шла борьба хаоса и порядка, жизни и смерти, теперь — борьба между добром и злом. Учение о грехопадении утверждает, что грех праотцев — это прототип греха для всех веков.

Тем не менее, как в космогенезе силы Хаоса не в состоянии были прервать процесс становления, так и человек не целиком покорился демонизму и злу. Извращение путей не привело к его окончательной гибели. В нем сохранился здоровый корень, жажда совершенства и познания, стремление к добру, тоска по Богу. В этой неполной утрате первоначальных даров и заключен залог дальнейшего поступательного движения Адамова рода.

Да, поистине жизнь наша — «юдоль плача» и мир «лежит во зле» (1 Ин 5:19), но даже и в этом несовершенном и скорбном мире осуществляет Свою созидательную цель Божественный Логос. Само страдание, сама дисгармония вызывают в человеке протест, побуждают искать пути их преодоления. В борьбе и преодолении куется человеческий дух.

Христианство не считает страдание добром. Христос утешал страждущих и исцелял болящих. Но на таинственных путях Промысла даже зло может обернуться добром. Недаром многие мыслители говорят, что только в «пограничных ситуациях», перед лицом смерти, отчаяния и страха выявляется подлинная человеческая сущность. Величайшие победы духа рождены были в горниле страданий. На этом пути Бог не оставляет человека одиноким, укрепляет его, озаряя его труд и борьбу светом Откровения. И наконец, творящий Логос Сам входит в мировой процесс, соединяясь с Адамом через Воплощение. Он страждет и умирает вместе с ним, чтобы привести его к пасхальной победе.

«Мужайтесь — Я победил мир», — говорит Христос (Ин 16:33). «Победа, победившая мир, — вера наша!» — восклицает Церковь устами апостола Иоанна, прозревавшего Царство Божие (1 Ин 5:4).

II. МАГИЗМ И ЕДИНОБОЖИЕ

Религиозный путь человечества до эпохи великих Учителей

ДОИСТОРИЧЕСКИЙ МИР

Зарождение религии

Кто не замечал той удивительной перемены, которая происходит в природе с наступлением ночи?

Эта перемена особенно чувствуется в летнем лесу. Днем его оглашает многоголосое щебетание птиц; легкий ветер раздвигает ветви берез, открывает безоблачную синеву, солнечные блики проскальзывают сквозь зеленый сумрак листьев, играют среди мха. Поляны напоминают уголки тихого и величественного храма. Яркие пятна бабочек и цветов, стрекотание кузнечиков, аромат медуницы — все это сливается в радостную симфонию жизни, которая захватывает каждого и невольно заставляет дышать полной грудью…

Совсем иначе выглядит тот же лес ночью. Деревья приобретают зловещие и фантастические очертания, голоса ночных птиц похожи на жалобные стоны, каждый шорох пугает и заставляет настораживаться, все проникнуто тайной угрозой и враждебностью, а мертвенный свет луны придает порой этой картине оттенок, близкий к видению бреда или кошмара. Природа, такая гармоничная и дружелюбная при свете солнца, внезапно как бы поднимается против человека, готовая мстить, уподобляясь древнему чудовищу, с которого сняты чары заклятия.

Этот контраст мог бы стать символом той перемены, которая произошла в мироощущении наших далеких предков, на заре человечества. Врата мировой тайны закрылись перед ними, их покинуло ясновидение и духовная власть над царством природы. Они очутились одни в огромном враждебном мировом лесу, обреченные на тяжелую борьбу и испытания.

Величие и красота истории человеческих поисков утраченного Бога заключаются в том, что человек постоянно испытывал неудовлетворенность, никогда (пусть и бессознательно) не забывал той «райской страны», которую покинул. Впервые осознав себя в мире, он «видел Бога лицом к лицу» (Быт 32:30). Теперь эта непосредственность общения нарушилась. Духовная катастрофа воздвигла стену между людьми и Небом. Но человек не утратил своего богоподобия, не утратил способности хотя бы в слабой степени познавать Бога. На ранних этапах в первобытном богопознании еще ясно жило ощущение Божественного Единства. У многих примитивных племен, сохранивших быт своих далеких предков, сохранились и следы единобожия.

Но это не было уже первоначальное лицезрение Единого. Религия — восстановление связи между человеком и Богом — начинается в истории человечества после Грехопадения. Библия не случайно в истоке всякого проявления религиозного чувства, т. е. культа, ставит жертвоприношение. В нем отразилось пусть смутное, но сильное стремление человека загладить свой грех и восстановить единство с Богом. Жертвуя Незримому часть своей пищи, которая добывалась с таким трудом, люди как бы заявляли о своей готовности следовать велениям Высшей Воли.

Но обрести прежнюю гармонию было труднее, чем потерять ее. Постепенно в сознании первобытного человека Бог становится далеким и безличным. В повседневной жизни люди все больше и больше внимания уделяют природному миру.

В мире демонов и духов

В мышлении первобытного человека живет чувство родства всех живых существ.

Идея братства человека и животного нашла свое выражение в широко распространенных мифах, согласно которым предки людей имели смешанные человеко–звериные черты. Индейцы верят, что эти существа могли легко менять свой облик. В анализе подобных легенд прочно установилось понятие «животные–люди».

Эта вера оказала огромное влияние на общественный уклад древних. Она объясняет возникновение такого своеобразного явления, как то–темизм. Тотем — это, как правило, животное, которое считается предком и покровителем данного племени.

Источник тотемизма — вера в духовное единство с природой. Он имел широкое распространение в различных частях света. Следы его обнаруживаются не только у примитивных племен Азии, Африки и Америки, но и у цивилизованных народов; например, запрет на убийство коров в Индии — отголосок седой старины, когда эти животные были священными тотемами[10].

Первобытный человек повсюду видел сокрытую одушевленность: и в стволах деревьев, и в лесных животных, и в беге облаков. Для него взаимодействие вещей в мире — это не только взаимодействие видимого, но в то же время — и более всего — взаимодействие невидимого. В журчащем ручье, в пламени костра обитали духи, враждебные или добрые, а иногда и нейтральные.

Здесь — корни того странного на первый взгляд верования, которое в науке получило название фетишизма. Фетиши, т. е. священные предметы, сопровождают всю жизнь первобытного человека. Это может быть и камень, и зуб животного, и даже череп родственника. В них обитают духи, и человек, обладающий фетишем, заручается их поддержкой. Однако, как и тотемизм, вера в фетиши не какая–то особая религия, как думали некоторые исследователи.

То, что неодушевленному предмету придается сакральное[11] значение, вытекает из общей веры в одушевленность мира. Очень часто фетишизм связан с верой в тотемы. Иногда какой–нибудь фетиш приобретает значение талисмана. Он противопоставляет силе силу, вредоносному влиянию — свое, защитное. Вера в значение таких амулетов проходит через все века человеческой истории.

Постепенно фетиши приобретают человекоподобный облик. В них просматриваются человеческие черты предка или духа. Такие фигурки особенно часто встречаются у африканских народов. Это прототипы будущих идолов. Но попытки установить контакт с духовным миром не ограничивались талисманами, фетишами или тотемными изображениями. Существовал и мистический способ общения с духами, который и составляет главный, непреходящий интерес в первобытной религии.

С течением веков духовная интуиция у первобытных людей ослабевала. И поэтому из их среды стали выделяться люди, обладающие особой мистической и оккультной[12] одаренностью.

На них была возложена миссия посредников между человеческим родом и окружающим его миром демонов и духов.

Доисторические мистики

Всякая религия складывается из трех основных элементов: мировоззрения, жизненных нормативов и мистического чувства, которое находит внешнее выражение в культе.

Разумеется, слово «культ» мы здесь должны понимать очень широко. Даже в тех религиях, где внешние их выражения сведены к минимуму, все же какой–то «культ» существует. Человеку свойственно связывать свои внутренние переживания с какими–то действиями, во что–то их «облекать». Отсюда и слово «обряд» (от «облечь», «обрядить»). В общении между собой люди никогда не могут избежать хотя бы самой простой формы обряда. Но обряд помогает не только человеческим контактам, но и нашей устремленности к Высшему.

Стремясь обрести утерянную полноту непосредственного созерцания Бога, люди пытались вернуться к прежнему состоянию при помощи плясок, ритмичной музыки, массовых радений. Это была попытка как бы приступом овладеть крепостью духа.

Люди кружились в такт ударам первобытных барабанов; все обыденное переставало существовать, казалось, что душа летит далеко и освобождается от гнетущих пут. По существу, это была попытка механическим путем обрести духовную свободу и могущество. Но в этой попытке трогательна та сила неутомимой жажды высшего, которая не давала человеку погрязнуть в полуживотном состоянии. Пожалуй, пандемия[13]исступленных танцев в наши дни — это тоже пусть уродливое, но отражение духовной неудовлетворенности и стремления вырваться за пределы обыденности.

У большинства же «диких» народов мы застаем следующую стадию развития — шаманизм. Здесь на первое место выступают избранники, те, кто пытается проложить путь к сверхчеловеческим силам.

Экстатические состояния транса делают шамана медиумом[14] и ясновидцем, соплеменники прибегают к нему для разрешения различных житейских вопросов. Он безошибочно указывает, где найти в тайге пропавшего оленя, куда нужно отправиться, чтобы иметь успех в охоте.

Шаманизм — не простое суеверие, а одна из древних попыток человека прорваться к потерянному Эдему. Но чаще всего эти попытки приводили его на скользкий путь оккультизма, и, стремясь овладеть миром наших духов, он сам оказывался в их власти.

Магическое миросозерцание

Для первобытного человека не существовало резкой границы между сверхъестественным и естественным. Мир был един, и силы видимые переплетались в нем неразрывно с невидимыми. Пожалуй, дикари были кое в чем мудрее нас. Многие из нас до сих пор считают, что, если утром взошло солнце, — это естественно, но если оказывается возможным установить контакт с сознанием умершего человека, — это уже нечто сверхъестественное. Между тем в полном смысле слова сверхъестественным в мире ничего назвать нельзя. Одному плану бытия свойственны одни законы, другому — другие. Физики показали нам, что микромир сильно отличается от макромира и мегамира[15]. Легко предположить, что и другие измерения Вселенной, трансфизические[16] и духовные, будут иметь свои особые черты. Когда столкновение этих планов становится явным, происходит то, что называют чудом.

Но нас интересует в древней магии не столько соотношение планов бытия и законов мира, сколько субъективные, внутренние мотивы, которые руководили доисторическим магом.

В магизме скрыто присутствует та духовная тенденция, которая коренится в первородном грехе человечества: поставить себя в центре мироздания и заставить служить себе его силы.

Именно поэтому магизм явно посюсторонен. Высшим благом для него являются блага земные. Предел желаний мага — процветание здесь, на земле. И если в магическое миросозерцание и входит вера в бессмертие, то она носит исключительно грубо–чувственный характер.

Маг очень часто противостоит священнику. Это понятно. Внутренняя направленность магизма и религии — противоположна. Жрец — прежде всего посредник между людьми и духовным миром. Он обращается к Божеству с молитвой.

Для мага же радости мистического богообращения — пустой звук. Он ищет только достижения могущества в повседневной жизни — на охоте, в земледелии, в борьбе с врагами. Этот антагонизм оставался даже тогда, когда магия стала переплетаться с религией.

Магизм ждет от Неба только даров, Природу (включая незримые силы) он хочет поработить, в человеческом обществе он воцаряет насилие. Племя и власть становятся над духом. Человек сливается с родом, подпадая под гипноз «коллективных представлений».

Народы, не дерзнувшие в течение тысяч лет изменить хотя бы на йоту установившиеся каноны, — жертвы «коллективных представлений» магизма, которые парализовали творческую активность и религиозный гений человека, ибо только в сознании личной ответственности и духовной свободы находит он свое высшее призвание как образ и подобие Творца Вселенной.

ПЕРВЫЕ ЦИВИЛИЗАЦИИ

От магов к обожествленным царям. Египет в IV—III тысячелетиях до Р.Х.

Магические представления обладают колоссальной силой. И если учесть ту власть, какую имел магизм над душами людей, то поразительная устойчивость первобытного мира становится не такой уж загадочной.

Вероятно, в этот долгий период человек чувствовал себя ближе к природному миру, чем в последующие века. Но, имитируя в своих обрядах жизнь природы и тем самым как бы участвуя в ее процессах, он предстоял природному миру не как человек, а, скорее, как часть этого мира.

Но вот около шести тысяч лет назад совершается почти внезапный перелом. Дремлющие силы духа сделали первую попытку освободиться.

С внешней стороны этому перелому, вероятно, содействовали массовые переселения племен. Переселенцы, которые были чаще всего и завоевателями, покидая обжитые земли, оказывались в новых природных условиях, сталкиваясь с неведомыми народами и верованиями. А это всегда вносит свежую струю в сознание людей. То, что испокон веков они считали незыблемым и прочным, оказывалось в новой обстановке призрачным и преходящим.

Именно в результате племенных миграций, скорее всего, и родились первые великие цивилизации. Во мгле доисторической ночи вспыхивают три светоча: культурные центры, возникшие на берегах Нила, Евфрата и Инда.

Мы можем составить себе довольно ясное представление о жизни в Египте, Двуречье, Индии, местах древнейших оседлых цивилизаций, лишь с III тысячелетия до Р.Х.

Здесь впервые родился город — скопление жилищ, как бы в страхе жмущихся друг к другу, обычно обнесенных стеной. Город — двуликое и трагическое детище двойственной истории человечества — стоит у ее истоков. «Городская революция» есть рубеж исторического и доисторического миров.

Если в пещере, шалаше, палатке из шкур человек еще жил среди окружающей его природы, то за стенами города он впервые создал свой собственный мир. Город помог человеку познать самого себя. Он способствовал высвобождению Личности. Он — проклятие истории, и он же ее благословение. Стены оторвали человека от мира, но дали ему возможность по–новому взглянуть на этот мир. В городе человек был подавлен монотонностью созданного им самим муравейника, но в городе же раскрылось внутреннее богатство его духа. Сократ и апостол Павел, Шекспир и Достоевский — дети города.

Однако «городская революция» не привела еще к «революции духа». Во времена основания городов и великих переселений в традиционных представлениях многое, вероятно, было нарушено. Но когда жизнь в городах вошла в устойчивое русло, старые тенденции снова взяли верх. Это особенно наглядно можно проследить на примере древнего Египта.

Египет — рубеж между Африкой с ее фетишами и колдунами и Средиземноморьем, очагом великих духовных движений. И население Египта также сложилось из обитателей двух континентов. Осваивая долину Нила, египтяне затратили огромные усилия на то, чтобы приспособить эти заболоченные, нездоровые места для обитания. Поразительна неисчерпаемая энергия египтян и их соседей шумеров в борьбе с природой. Они побеждали ее там, где иной раз даже человек наших дней опускает руки.

Одного не смогли победить египтяне: наследия первобытных понятий и верований.

Египтянин, окруженный миром таинственных существ, которые смотрели на него глазами кошек, сов, баранов, крокодилов, искал способы покорить эти существа, использовать сокровенные силы в своих целях. Люди, полностью овладевшие всеми тонкостями чародейства, приобретали над народом огромную власть.

Духовные руководители Египта — жрецы — не только не смогли освободить его религию от многобожия и магии, но освятили незыблемый социальный строй как сакральное установление. Власть в Египте всегда признавалась божественной, так как считалось, что она вела свое происхождение от сверхчеловеческих существ.

Полагают, что великий сфинкс в Гизе есть символическое изображение сына Солнца — божественного царя. Если это так, то это один из наиболее выразительных символов кесарского самодержавия. Люди сами приняли эту божественную власть. Пусть династии порой свергались, но неприкосновенным оставалось верование в то, что человек, стоящий на вершине социальной пирамиды, обладает ключом от счастья своих подданных. Не только власть фараона была как бы частью космического устроения, но и весь социальный уклад Египта как бы получил высшую санкцию. Сословная иерархия становится незыблемой. На протяжении трех тысяч лет сохраняется консервативный уклад в политической, социальной и религиозной жизни.

Египетская религия сохранилась навсегда как странное смешение возвышенных прозрений и самого примитивного язычества. Все попытки преодолеть язычество в Египте потерпели поражение. А на северо–востоке, между Тигром и Евфратом (в Месопотамии), зародилась другая великая цивилизация.

Земля Сеннаарская. Государства Двуречья между IV и II тысячелетиями до Р.Х.

Библия говорит о «земле Сеннаарской», или, правильнее, «земле Шинеар», как о месте, где сложилась первая цивилизация. Здесь, согласно Писанию, был построен город Вавилон (см. Быт 10:10). На протяжении многих веков слово «Шинеар» ровно ничего не говорило людям, читавшим Библию, точно так же, как названия сеннаарских городов: Ур, Эрех, Аккад. И лишь сто лет назад выяснилось, что библейская «земля Шинеар» действительно может быть названа колыбелью современной цивилизации. Из мглы тридцативекового забвения выступили народы, которые обитали на берегах Евфрата, в области, называвшейся Шумером. Одним из этих народов были шумеры, пришедшие, как предполагают, со стороны Персидского залива, а другим — семиты–аккадцы, пастухи–кочевники, заселившие северную часть долины на несколько веков позже шумеров. К 2000 г. до Р.Х. обе эти народности окончательно слились в одно целое. И хотя централизованное государство возникло в Шумере позже, чем в Египте, в том, что касается влияния на дальнейшую историю человечества, первенство шумеров в настоящее время не подлежит сомнению.

Шумеры и аккадцы через своих преемников вавилонян передали грекам, евреям и другим народам основы своей науки, литературы и культуры, понятия о Вселенной и некоторые религиозные представления.

Современные названия дней недели и деление круга на градусы, греческие легенды и библейская символика — все это восходит к древнему Сеннаару.

Египет хорошо защищали пустыни и море. Сеннаар, напротив, был открыт для нападения степных кочевников и воинственных горцев. Поэтому «городская революция» в Месопотамии носила особенно интенсивный характер. Города пришельцев сразу после своего возникновения превращались в военные крепости.

Каждый город с окружающей его маленькой областью был фактически независимым и имел собственных местных богов, которые считались его настоящими хозяевами. Боги жили в храмах или на вершине зиккурата — ступенчатой башни.

Как понимал житель Сеннаара положение и роль человека во Вселенной?

На первом месте стояли боги. Человек был создан для того, чтобы своими жертвоприношениями служить им. Он — низшее существо, бесправный раб, участь которого определена раз и навсегда. Человек ощущал себя эфемерным существом, которое ненадолго приходит в мир и потом навсегда исчезает в мрачной Преисподней. Возникало глубокое противоречие между духовным обликом народа, одаренного, трудолюбивого, творческого, и его понятием о назначении человека.

Ни шумеро–аккадцы, ни вавилоняне не смогли разрешить это трагическое противоречие. Великая древняя культура, несмотря на все свои технические достижения, в итоге пришла к глубокому неисцелимому пессимизму.

На этом сумрачном фоне ярко выделяются первые просветы в мир Божественного Откровения, пробуждающаяся жажда Бога, живой молитвы, не похожей на магию заклятий. Как бы ни именовался бог, к которому простирал руки человек: Энлиль, Шамаш или Син, — это был бог истинный.

«Милосердный, милостивый Отец, в руках которого жизнь всей земли, — начертано на одной табличке из Ура, — Владыка, Божество Твое, как далекое небо, как широкое море… Твое слово вызывает к жизни правду и справедливость, а люди начинают говорить истину».

Через эту личную религиозность человек находил выход из царства демонов и законов, колдунов и царей, разрушения и смерти, бессмыслицы и отчаяния. Но в целом Месопотамия, подобно Египту, оказалась не в состоянии преодолеть бремя старого язычества. Проблески единобожия так и остались здесь только проблесками.

ВОСТОК И ЗАПАД ВО ВТОРОМ ТЫСЯЧЕЛЕТИИ ДО Р.Х.

Пастушеские народы. Арьи в Индии. Около 2000–1700 гг. до Р.Х.

На заре второго тысячелетия до Р.Х. весь цивилизованный мир пришел в смятение. Орды пастушеских народов появились на границах государств старой культуры.

Из аравийских пустынь хлынули кочевники–амориты, наводнившие Двуречье; в Малой Азии появляются хетты; ахейцы вторгаются с севера на Балканский полуостров; у порога Индии появляются скотоводческие племена арьев.

Эта эпидемия нашествий не могла пройти бесследно для человечества. Она глубоко потрясла старые цивилизации и старый строй мышления. Дотоле замкнутые в узком мирке привычных представлений, часто существовавшие в изоляции, народы внезапно оказались друг перед другом.

Около 2000 г. до Р.Х., во время всеобщего переселения народов, арьи спустились с Иранского плоскогорья и двинулись на юг в поисках новых земель для своих стад. Они знали, что за хребтами и ослепительными пиками Гималаев находится чудесная страна, похожая на волшебный сад. Но туда вел трудный путь через ущелья и горные перевалы. Продвигаясь к заветной цели со своими стадами, повозками и лошадьми, арьи оказались в сердце высочайших в мире Гималайских гор, в царстве вечных снегов, обвалов и туч.

Арьи укрепились в Кашмире, потом продвинулись на юг, в Пенджаб, и, наконец, после многолетней и жестокой борьбы стали полновластными хозяевами Северной Индии, поработив коренных жителей, частично же истребив их или оттеснив на юг.

К счастью, несмотря на то, что археология не располагает какими–либо свидетельствами о жизни арьев, следы их культуры не потеряны. О них рассказывает древний сборник гимнов, называемый Риг–Веда.

Арьи были народом музыкальным, любили пение. В каждом роду или племени певцы и сказители пользовались большой любовью. Эти народные поэты — риши — слагали религиозные гимны, сказания, поучения. Риши были не просто поэтами. Они сознавали себя пророками и ясновидцами, сердцам которых открывается высшее знание («веда»[17] — ведение, знание).

Гимны Риг–Веды разнородны, а порой даже противоречивы. Неожиданные духовные взлеты, пламенные порывы к Богу и правде чередуются с примитивным чародейством, грубой чувственностью и ярко выраженным многобожием. В Риг–Веде упоминается более трех тысяч богов, и многим из них приписываются свойства Верховного Начала. Каждый из богов поочередно как бы становится Богом.

Это странное смешение двух религиозных подходов объясняется тем, что ведические гимны были записаны в эпоху разложения и упадка единобожия. Их можно сравнить с прекрасным храмом, превращенным рукой осквернителя в жилой дом. То тут, то там мы находим следы былого великолепия, изящные капители, остатки лепки, уцелевшие колонны. Все это лишь части храма, самого его уже нет. Точно так же в Риг–Веде мы обнаруживаем остатки первоначальной веры в Единого Бога.

Но хотя Бог все больше и больше ускользает от сознания приверженца ведической религии, это не означает угасания в нем живого религиозного чувства.

С трогательным доверием обращается риши к Богу и сокрушенно кается в пристрастии к вину, к азартным играм, в склонности к насилию и распущенности.

Как много, казалось бы, обещают эти порывы! Радостное предчувствие охватывает нас. Не здесь ли мы можем начать странствие по той дороге, которая поведет нас через тернии к звездам? Но торжествовать рано. Вот впереди маячат странные тени. Дорогу преграждают, кивая головами и гримасничая, причудливые фигуры духов. Как зачарованный смотрит на них человек… В глазах у него темнеет. Он не находит в себе энергии, чтобы решительно оттолкнуть эти влекущие, завораживающие лики: они окружают его… Он в сетях… Он сбился с пути.

Люди, стихии и боги. Индия, 1700–1500 гг. до Р.Х.

Первоначально арьи успешно продвигались на юг, сметая на своем пути туземные племена «дасью», но уничтожить их арьи не могли хотя бы из–за численного превосходства туземцев. Постепенно оседая в завоеванной стране, они смешивались с дравидами и другими индийскими племенами, перенимая их обычаи, воззрения, традиции.

Если судить по некоторым намекам в Риг–Веде, времена, когда арьи удовлетворялись простыми алтарями под открытым небом, ушли в прошлое. На завоеванной земле выросли первые колоннады индо–арийских храмов, и народ склонился перед первыми изваяниями божеств.

Религиозные воззрения базируются на знании причинно–магической связи между вещами; полностью и строго соблюдая сложную церемониальную систему, можно управлять стихиями и богами, как своими слугами. Огненная жертва может вызвать молнию и гром, возлияние молока — дождь.

Эта иллюзорная власть над миром неизбежно приводит к полному порабощению человека. Магические представления сковывают его сознание и постепенно гасят в нем подлинно религиозную мысль. К счастью, индо–арийская культура не задохнулась под гнетом магизма, а стала незаметно прокладывать себе дорогу. В ведический период эта дорога разделилась на два направления. С одной стороны, неудовлетворенное религиозное чувство обратилось к космической мистике бытия, огня, жизни. С другой стороны, выход из тупика люди начали искать через философское мышление.

«Какому богу вознесу я мольбу?» — спрашивает риши. Откуда и для чего появился мир? Никто этого не знает. Быть может, человек лишь игрушка неведомых сил, и ему суждено вовеки тщетно разгадывать мировую загадку, сидя у беспредельного океана Истины…

Великая всемирно–историческая заслуга древнеиндийских мыслителей в том, что они преодолели этот кризис и дерзнули, не останавливаясь на полдороге, вступить в храм Вечного и Безусловного, в храм Абсолюта.

Но не на этом пути суждено было обрести человечеству утраченное единение Земли и Неба. Не от языческого космизма, не от мистиков, поднявшихся до вершины Сверхбытия, шло спасение. Не здесь, в Индии, а там, на Западе, на стыке трех материков незаметно подготавливалось величайшее откровение в истории человечества.

Начало Ветхого Завета. Авраам. Двуречье — Ханаан, ок. 1850–1800 гг. до Р.Х.

Голос Духа порой бывает самым тихим голосом, и самые незаметные события нередко оказываются его величайшими деяниями.

В то самое время когда орды арьев с боями продвигались по индийской земле, а на Евфрате амориты положили начало Вавилону, толпа пастухов в пестрых одеждах, подгоняя овец и коз, двигалась по дорогам Сирии. Из Северной Месопотамии, где обитало племя арамеев, пастухи направлялись через пустынные области на запад, в землю Ханаанскую. Этих людей возглавлял вождь Авраам. Их было немногим больше трехсот человек (Быт 14:14), и уход их едва ли был замечен.

Между тем это внешне неприметное событие открывало новую главу в истории всемирного Богоискания. Авраам и его люди — новые герои нашей повести, которые едва ли сами догадываются о том, какое будущее ожидает их народ.

В одном древнем тексте Авраам назван «хаибри». Возможно, наименование «евреи» (ибри), которое стали прилагать к Авраамову племени, утратившему свою принадлежность к арамеям, связано с наименованием кочевников — «хабири» (о них упоминают документы Египта, Палестины, Месопотамии). Долог был их путь, прежде чем перед ними зазеленели виноградники и горные луга земли Ханаанской. Здесь их ждали опасности и трудности, бродячая жизнь «хабири», обреченных скитаться среди чужих и, быть может, враждебных племен.

Пришельцам придавала мужества их вера в особое небесное покровительство. Эта вера не была теорией, философским умозрительным исповеданием монотеизма[18]. Она сводилась к верности своему Богу избранников Элогима, единого вечного Творца мира. Со стороны могло показаться, что это просто религия группы людей — клана или племени. Но в этой верности Авраама и патриархов[19] Одному уже содержалось зерно религии Единого.

Религия Авраама приняла форму Союза (берит), или Завета, с Богом. Согласно Библии, Бог обещал, что придет время, когда потомки Авраама уже не будут изгнанниками в чужом краю, — став народом, они получат во владение землю Ханаанскую.

Но обетование это не носило узкоплеменного характера, подобного многим языческим прорицаниям. Величие и слава избранных Богом людей связывались с благом всех племен и народов. «И благословятся в тебе все племена земные» (Быт 12:3) — таково было одно из самых поразительных пророчеств древнего мира.

Невидимые нити протягиваются от шатров Ханаана к берегам Иордана, где восемнадцать веков спустя прозвучат слова: «Верующий в Сына имеет жизнь вечную» (Ин 3:36).

Так среди сумерек многобожия возникла та точка в истории мира, которая должна была расти, расширяться и превратиться в конце концов в народ Завета, в народ Божий, в ветхозаветного предтечу Церкви.

Пожалуй, ничто так ярко не символизирует то непоколебимое основание, на котором утвердилась ветхозаветная религия, как рассказ о жертвоприношении Авраама.

Однажды, повествует Книга Бытия (Быт. 22), Бог обратился к своему избраннику: «Возьми сына своего единственного, Исаака, которого ты любишь, и пойди в землю Мориа и там принеси его во всесожжение на одной из гор».

Авраам не поколебался. Он пошел на эту жертву с такой же твердостью, с какой смотрел в глаза смерти во время своих военных походов. Он слишком верил своему Богу, чтобы проявить малодушие.

И вот идут они к месту жертвоприношения, отец и сын. «Отец мой, — спрашивает Исаак, — вот огонь и дрова, а где же ягненок для всесожжения?» «Бог усмотрит Себе ягненка для всесожжения, сын мой», — отвечает Авраам. «И шли они вместе и пришли на место, о котором сказал ему Бог, — повествует Библия. — И устроил Авраам жертвенник, разложил дрова и, связав сына своего Исаака, положил его на жертвенник поверх дров». И только собрался патриарх нанести роковой удар, как услышал голос Божий: «Не поднимай руку на отрока и не делай над ним ничего, ибо теперь я знаю, что ты боишься Бога и не пожалел сына своего единственного для Меня».

В истории жертвоприношения Авраама мы должны видеть отображение той горячей преданности Богу и вере, которая была присуща Аврааму и его людям, преданности, не страшившейся никаких жертв.

В столкновении с исполинским сфинксом природы народ–богоискатель сумел отстоять независимость духа. Язычество Востока и Запада воспринимало мир как нечто неподвижное и статичное; магизм замыкал его в вечном круговороте циклов. В религии же потомков Авраама внутренняя структура мироздания раскрывалась как Становление, Динамика и Развитие.

Сыны Израиля. Ханаан — Египет, ок. 1750—1680 гг. до Р.Х.

Одним из первых более или менее достоверных событий раннееврейской истории был второй «исход», или новое переселение из Месопотамии. Новая арамейская волна двинулась с севера около 1750 г. до Р.Х. Патриархом этого клана был Иаков, носивший также имя Израиля. Предание считает Иакова потомком Авраама, наследником его обетовании. Во всяком случае, он принимает Авраамову веру и при вступлении в Ханаан приказывает закрыть идолов, которых его род постоянно возил с собой. Иаков тяготеет к местам, где некогда жил и приносил жертвы Богу Авраам; он живет в Сихеме и Вефиле.

Иаков возглавлял союз родов, или колен[20], которые именовали себя Бене–Исраэлъ, т. е. Сыны Израиля.

По большей части существование Бене–Исраэля было мирным, размеренным. Повседневная жизнь их была неразрывно связана с овцеводством. Ради своих стад они оставались кочевниками; овцы были главным богатством: они кормили и одевали, их давали в приданое, приносили в подарок друзьям. Красивый ягненок без порока считался самой лучшей жертвой Небу.

Время от времени все племя начинало длительный переход в поисках новых пастбищ.

Музыка и пение были постоянными спутниками еврейских пастухов. Человек пел о Боге, о своем Незримом Отце, о Его милосердии и справедливости, о том, что только Ему должны принадлежать все молитвы мира.

Около 1700 г. до Р.Х. Ханаан огласился боевыми кликами. Полчища вооруженных до зубов аморитов появились в его пределах. Азиатов манил Египет, богатая плодородная страна. Их стремительный натиск не встретил никакого сопротивления. Боевые арабские скакуны, неведомые до этого времени жителям Египта, несли грозных всадников по земле фараонов. Со стуком катились легкие колесницы, врезаясь в растерявшиеся отряды египтян, пылали деревни, рушились стены древних храмов; ошеломленные египтяне взирали на все это со страхом и недоумением. Пришел конец их самостоятельности. Неведомое племя гордых и неумолимых врагов установило свою власть над страной. Египтяне называли их Хе–кау–Хасут — «иноземные цари», откуда произошло позднейшее название «гиксы», или «гиксосы».

Ханаан после того, как через него прошли гиксы, стал небезопасным местом для мирных пастухов. Никто не мог быть уверен в завтрашнем дне. Множество селений было стерто с лица земли, посевы выжжены, пастбища вытоптаны копытами гиксских коней. В довершение всего началась сильная засуха. Сыны Израиля оказались перед угрозой голода.

У них оставался последний выход: двинуться по пути, проложенному гиксами, и искать приюта в Египте, как делал это в голодные годы Авраам.

В стране фараонов издавна существовало обыкновение селить на границах «мирных варваров», терпевших бедствия на своей родине. Это делалось века спустя и для охраны рубежей Римской империи. Для гиксских царей такие переселения были особенно желательны, так как они предпочитали опираться на своих соплеменников из Азии.

Согласно преданиям, сам патриарх Иаков возглавлял переселение в «Землю Мицраим», как называли евреи Египет. Израильтянам была предоставлена для жительства область Гошен, или Гесем, на востоке нильской Дельты, которая славилась своими обширными лугами; там обычно пасли стада, принадлежавшие дворцовому хозяйству. Часть царского скота была передана в ведение пришельцев, и они, таким образом, были приняты на государственную службу.

Такая милость по отношению к чужеземцам имела, согласно Библии, и некоторые особые причины. В эти годы первым министром фараона был израильтянин по имени Иосиф.

По преданию, Иосиф был продан своими братьями палестинским купцам и после ряда драматических перипетий попал ко двору, где был вознесен на самую вершину социальной лестницы. Эта головокружительная карьера человека из народа, да вдобавок чужеземца, вероятно, была характерна для эпохи господства азиатской династии.

Когда засуха и голод привели израильтян к границам Египта, Иосиф сделал все, чтобы они могли поселиться на пастбищах фараона.

Мы легко можем представить себе этот рубежный момент в истории Израиля.

Чужими, беззащитными, заброшенными в большом враждебном мире должны были чувствовать себя израильтяне, впервые вступая на египетскую землю. Но они верили, что благословение Бога, Бога их отцов, пребывает на них, что незримый Дух оберегает и ведет их. Эту веру они связывали с Авраамом, предания о котором передавались из поколения в поколение.

Звездными ночами, сидя у входов в свои шатры, они слушали рассказы об Аврааме и его сыновьях, об их воинских подвигах, странствиях, об их любви, соперничестве и дружбе. То были времена, когда небожители часто посещали людей, когда можно было видеть лестницу, по которой они спускались на землю.

Божественное Солнце. «Еретик из Ахетатона» Египет, ок. 1580–1406 гг. до Р.Х.

Все великие державы, созданные лишь силой оружия, рано или поздно оказываются непрочными и распадаются. Эта участь ждала и царство гик–сов. Оно постепенно слабело и теряло контроль над завоеванными областями. Полунезависимые цари Фиваиды — Южного Египта — исподволь собирали силы для того, чтобы выступить против гиксов.

Теперь у египтян, как и у гиксов, были боевые колесницы. Египтяне полностью усвоили военную тактику гиксов, и в 1578 г. до Р.Х. на азиатов двинулось уже внушительное войско, многочисленное и дисциплинированное. Под его ударами гиксы покинули свою столицу и отступили на восток. Победа окрылила египтян: настал их черед, гиксское владычество привело к египетской экспансии.

После упорной трехлетней осады был взят Шарухен — последняя крепость гиксов. Среди холмов и долин Сирии появляются боевые колесницы фараонов, рвущихся на север.

Египет становится империей, в состав которой входят многочисленные народы Африки и Азии. Повсюду были поставлены египетские правители и верные Египту туземные цари. Малейшее сопротивление приводило к жестокими расправам. Так борьба Египта за национальную свободу превратилась в порабощение народов.

С возвышением Фив возросло значение фи–ванского богаА–мона. Этот местный бог был отождествлен жрецами с богом Ра, т. е. возведен в ранг общенационального божества. Фиванские жрецы стали оказывать ощутимое влияние на политическую жизнь.

Господство национальной религии казалось безраздельным. Вся страна — от фараона до последнего крестьянина или раба — была проникнута ее духом. И никто не мог ожидать, что начало мятежу против бога–триумфатора будет положено в царском дворце, в доме «возлюбленного сына Амона».

История Египта не знает более противоречивой и сложной фигуры, чем царь–реформатор Аменхотеп IV (1424–1406 гг. до Р.Х.) Не будет преувеличением сказать, что Аменхотеп был человеком богато одаренным, если не гениальным. Никто из мудрых жрецов и ясновидцев Египта не дерзнул с такой решительностью восстать против многобожия и магических верований. В эпоху кровавых войн и уничтожения покоренных народов он провозгласил равенство всех племен и стран перед Богом.

Фараон удалил от себя всех приверженцев старых культов; теперь его окружали не жрецы и аристократы, а только единомышленники. Он ощущал себя пророком Солнца, проповедником новой истинной религии, верховным жрецом высшего единого Бога, живым воплощением которого является солнечный диск — атон. Жена царя, Нефертити, очевидно, целиком разделяла его взгляды.

В знак полного разрыва с прошлым царь изменяет и свое имя. Отныне он будет не Аменхотепом, аЭхнатоном, что значит «Угодный Солнцу». Он приказывает повсюду истреблять священные символы и надписи. Выскабливают не только имя Амона, но и слово «боги». Запрещаются все звероподобные и человекоподобные идолы, закрываются храмы богов. Столица Египта переносится из Фив в город, возникающий на пустом месте по замыслу царя–реформатора, — Ахетатон, «Небосклон Солнца».

Увлеченный своими преобразованиями, преследуемый одними и теми же мыслями, царь, возможно, плохо следил за событиями. Вероятно, и в людях он разбирался недостаточно хорошо. Его постепенно окружили лживые ничтожества, хитрые выскочки, которые наперебой восхваляли «учение царя», усердствовали в служении новому божеству и тем приобретали доверие фараона.

Умер Эхнатон молодым, на восемнадцатом году своего царствования. Перед смертью он, вероятно, осознал неудачу своего дела. У него не было ни сыновей, ни энтузиастов–продолжателей.

Трагедия Эхнатона заключалась в том, что, отказавшись от магических верований, он не отказался от их плода — обожествления власти. Он полагал, что достаточно одного его слова, чтобы «истина» восторжествовала. Но проповедь веры, когда она ведется с трона, не может найти настоящего отклика в сердцах. Награды и угрозы божественного властителя — вот к чему сводилась такая проповедь. И все же Эхнатон не может не быть нам близок как человек, отважившийся посягнуть на мир богов, человек, ощутивший живое дыхание Единого.

Тайна Лабиринта Остров Крит, ок. 1600–1400 гг. до Р.Х.

Одновременно с появлением на историческом горизонте арьев и семитических племен на севере Балканского полуострова началось переселение ахейцев — предков греческого народа. Их передвижение на юг длилось несколько веков. Ему предшествовало установление в южной части полуострова власти критян. Культура Крита оказала впоследствии огромное влияние на зарождавшуюся греческую культуру, и поэтому, прежде чем говорить о греках, мы должны остановиться на их предшественниках, критянах[21].

Остров Крит представлял собой как бы мост между Европой и Азией.

Уже около 2000 г. до Р.Х. на Крите возникли первые государства. Они были изолированы друг от друга горами, и лишь через несколько десятилетий произошло их объединение.

В своих преданиях греки рассказывали, что Крит объединился в правление жестокого царя Миноса.

Цари династии Миноса не боялись завоевателей и не строили приморских укреплений. Грозный флот в гаванях острова был сам по себе надежной стеной. Да и сам Лабиринт был не хуже любой крепости. Впервые это причудливое сооружение было построено около 2000 г. до Р.Х. Лет через двести его разрушило землетрясение, но оно было снова восстановлено. На одной из фресок этого дворца мы видим и самого царя. Его фигура выделяется на багряном фоне. Это атлетически сложенный молодой человек без бороды, с длинными, почти до пояса, волнистыми волосами. Что он делает? Какой момент его царственной жизни хотел запечатлеть художник? Царь ступает среди высоких, похожих на сахарный тростник растений, над которыми летают бабочки. Одна рука его прижата к груди, другая отведена далеко назад. Что это? Царь на полевых работах? Но где же тогда коса или корзина с зерном? Их нет. Перед нами символическое действо.

Властелин Крита не сеет и не жнет. Он имитирует труд своими движениями. По общему мнению ученых, это изображение магического ритуала. Подобно африканским колдунам и фараонам Египта, этот царь–жрец, живущий среди роскоши в Лабиринте, окруженный армией послушных рабов, на короткое время как бы превращается в крестьянина. Он совершает колдовской обряд, который принесет плодородие земле.

Человек всегда искал зримого воплощения высших сил. Эта жажда породила царей–богов Египта и Аккада, она окружила волшебным ореолом и династию Миноса; отсюда идет прямая линия через спартанских царей к «великому первосвященнику», как именовался римский император. Эти представления жили и в средневековой Европе. Достаточно вспомнить, что французский король имел «наследственный дар исцеления». Эта линия тянется до нашего времени, хотя и претерпевает существенные внешние изменения. Слепая вера народов в гений своих вождей, глубокое и всеобщее убеждение, что они видят все и ведут общество к процветанию, — это печальное явление XX столетия уходит своими корнями в те отдаленные времена, когда люди верили, что от воли царей–жрецов зависят плодородие земли и благополучие народа.

Около 1400 г. до Р.Х. ахейцы вторглись на Крит и образовали там государство с центром в Микенской крепости, но это не означало гибели миносской культуры. На развалинах миносской цивилизации расцвела культура древней Эллады.

Утро Эллады. Олимпийцы. Греция до 1400 г. до Р.Х.

Греческие племена переселились на Балканы около 2000 г. до Р.Х., в эру великих семитических и индоевропейских миграций. Пришли они из тех земель, где обитали предки арьев, иранцев, хеттов, двумя путями: через северные горные дороги и через острова Эгейского моря вторглись эллины на Пелопоннес и в Фессалию. Хотя до нас почти не дошло легенд, связанных с этим временем, очевидно, что сначала туземцы оказали грекам отчаянное сопротивление. Кто же были эти туземцы? Что они не принадлежали к эллинским племенам, — это, кажется, понимали и сами греки, называвшие их пеласгами.

На пути греческих переселенцев было два старинных святилища: дельфийское и додонское. В Додоне, у огромного столетнего дуба, заклинатели вопрошали какое–то древнее пеласгийское божество. Шелест листьев и потрескивание ветвей служили ответом, который истолковывали заклинатели. Греки не уничтожили этого святилища.

Оракул в Дельфах был посвящен Богине–Матери. Он находился в руках прорицательниц, которые, приходя в состояние исступления, прорекали волю божества.

Хотя эллины подчинили себе пеласгов и другие местные племена, они долгое время были бессильны перед миносской державой, властители которой были хозяевами морей, а эллины всегда испытывали перед морской стихией суеверный страх.

Но, несмотря на это, ахейцы в конце концов все–таки стали мореплавателями. И прежде всего нанесли удар военному могуществу миносской державы. Около 1400 г. до Р.Х. греческие корабли показались у берегов Крита. Владычеству Лабиринта пришел конец. Отныне Крит, в свою очередь, стал одной из греческих провинций.

Ахейцы сделали грандиозную попытку не только политически восторжествовать над всей Эгеидой, но и духовно освободиться от крито–пеласгического влияния. Ахейские цари были не» колдунами, как на Крите, а племенными вождями, делившими власть над кланами с военачальниками и старейшинами.

Божества отдельных кланов и местностей — олимпийцы, всегда мыслились как совершенно обособленные существа. Они ничем не напоминали индийский пантеон[22], который был, скорее, многими ликами Единого. Здесь сказались особенности греческого национального мышления; оно гораздо легче воспринимало конкретное, изолированное, чем общее и единое. Быть может, известную роль играло здесь природное окружение. Семит формировал свое богопознание на фоне молчаливой пустыни, индиец — в царстве тропиков, где все сплеталось в единую многоликую и многоголосую стихию. Горизонт же грека был всегда ограничен горными хребтами; вся его страна была похожа на сеть изолированных мирков, отрезанных друг от друга холмами, скалами, заливами. Поэтому ахеец был склонен почитать в первую очередь местное божество, а божество соседа казалось ему таким же независимым, как и его родная долина, отрезанная от других.

Борьба богов и титанов. Греция между 1400–1200 гг. до Р.Х.

Появление Зевса и олимпийских богов не было простой заменой природных, хтонических[23]божеств божествами племенными. Новый пантеон знаменовал важнейший этап греческой религиозной истории. Разум в образе совершенного человеческого существа засиял среди клубящихся туч первобытной ночи. Бог лазурного сияния, бог, подобный молнии, пронизывающей мрак, является в лице «промыслителя Зевса». Это рождение нового, более просветленного «древнего» религиозного сознания запечатлелось в знаменитом мифе о Титаномахии — борьбе богов и титанов. В сознании ахейцев совершился переход от хтонического, природно–стихийного к разумному, человечно–гармоничному богопониманию.

Величайшее всемирно–историческое значение Зевсовой религии заключалось, прежде всего, в провозглашении примата света, разума и гармонии над тьмой, иррациональностью и хаосом. В этом отношении она прямая предшественница учения о Логосе как разумном творческом начале во Вселенной. Но до появления этого учения было еще далеко. Логизму в греческом сознании предшествовал антропоморфизм[24]. В олимпийцах человеческое начало было идеализировано и возведено в космический принцип. Это было огромным шагом вперед, но одновременно таило и большую опасность. Угадывая в Божественном разумное начало, ахейцы привнесли в него все многообразие чисто человеческой ограниченности и чисто человеческих слабостей.

Их живой, подвижный ум, склонный к юмору и созданию красочных картин, не мог удержаться от искушения рисовать жизнь богов по образу беспокойной и разгульной жизни своих разбойников — богатырей.

Особенно серьезным недостатком Зевсова пантеона было отсутствие ясных этических принципов. С глубокой первобытной древности этика шла рука об руку с религией. Нравственный же идеал олимпийцев был настолько шаток, что уже через несколько поколений вызывал протесты и насмешки у самих греков.

В странах Востока религиозные откровения исходили всегда из среды духовной элиты. Эгейский же мир долгое время жил лишь массовым религиозным сознанием. Дух магии пронизал античную религию и пережил самих олимпийцев.

В микенскую эпоху происходит незаметный поворот к магическому пониманию молитвы и жертвы. Начинает развиваться институт жречества. Правда, в Греции жрецы никогда не составляли могущественной корпорации, как, например, в Египте. Но значение их постепенно возрастало. Наиболее характерной чертой эллинских жрецов было то, что они почти всегда оставались «служителями культа» в самом узком смысле этого слова. Если египетское духовенство было средой, в которой культивировались богословская мысль, медицина, математика, если израильское духовенство боролось за нравственное воспитание народа, то греческие жрецы были по преимуществу устроителями жертвоприношений.

Нигде не было так развито искусство предсказания, как в античном мире. Оракулы и гадатели были неизменными спутниками жизни и царей, и крестьян, и воинов, и торговцев. Ключ к толкованию таинственной воли богов видели и в снах, и в полете птиц.

Магизм, как правило, посюсторонен. Это мировоззрение делает наибольший упор на этой жизни, считает высшим благом богатство, здоровье, благополучие. Такое механистическое миропонимание — антипод духовного, мистического; оно глубоко материалистично в своем постижении ценностей бытия. И если в некоторых культурах, проникнутых магическими элементами, как, например, в египетской, и существовала живая вера в загробный мир, то он рисовался точной копией мира земного.

Народ Завета

«Дом рабства». Моисей. Египет, ок. 1300–1230 гг. до Р.Х.

На историю слишком часто смотрят как на естественно–природное явление и поэтому думают, что в ней определенные причины неизбежно должны производить соответствующие следствия. Однако если в мире физических явлений мы действительно имеем дело с такими незыблемыми закономерностями, то в истории иногда может произойти нечто совершенно непредвиденное, противоречащее всему, имевшему место до сих пор. Наглядным примером тому могут служить судьбы религии Единобожия.

Почти четыре столетия обитали племена Бене–Исраэля на заболоченных лугах Гесема. На полях Гесема бродили несметные стада, принадлежавшие Большому Дому[25]. Израильтяне были обязаны следить за ними, перегонять их на новые пастбища, докладывать египетским чиновникам об их состоянии и численности, организовывать поставки скота для нужд двора. Так было при гиксах. Быть может, это положение сохранилось и при новой династии.

Уберегли ли жители Гесема свое единственное духовное наследие — древнюю веру предков? То, что предания об Аврааме и патриархах дошли до следующих поколений, может служить косвенным доказательством того, что израильтяне не утратили памяти о религиозном Откровении, данном их праотцу.

Некоторые элементы язычества все же проникли в их религию. Охраняя свои стада, израильтяне боялись вреда, который могли принести духи пустыни. В их представлении эти страшные существа, злобные и мстительные, скрывались за болотами и насылали болезни и смерть. Они рисовались воображению израильтян в виде сатироподобных демонов; их царем был козлоликий бог Азазел[26]. Чтобы уберечь себя от этих рогатых призраков, пастухи усердно задабривали их, принося жертвы и ограждаясь заклинаниями.

Часть израильтян стала переходить к оседлому образу жизни. Вероятно, у них получила распространение и письменность.

Как бы ни были далеки израильтяне от египетских дел, положение в стране не могло не коснуться их. Вскоре после политического упадка, связанного с «еретиком из Ахетатона», начался новый, и последний, подъем Египта. Снова войска фараона двинулись в Палестину. Начались усиленные строительные работы. Пастухов Гесема пригнали на стройки и заставили тесать камни, делать кирпичи и таскать тяжести. Так кончился спокойный период жизни Бене–Исраэля, и сыны его оказались в «Доме рабства».

В народной памяти эта пора запечатлелась как гнетущий кошмар. Особенно тяжело пришлось израильтянам, когда на престол вступил Рамсес II (1301–1334 гг. до Р.Х.).

Рамсес был родом из Нижнего Египта, Дельта была постоянной его резиденцией, и он решил построить там большой укрепленный город.

Если правители, наученные горьким опытом восстаний и беспорядков, стремились сделать для туземцев работу не столь изнурительной, то для рабов и инородцев, какими были израильтяне, пощады не было.

Свободные пастухи, израильтяне не привыкли к подневольному труду в городах. Известно, с какой быстротой тают небольшие народы, когда неумолимые законы «цивилизованного мира» грубо вторгаются в их жизнь. С ужасом стали догадываться израильские рабы, что непосильная барщина, наложенная на них фараоном, ставит конечной целью искоренение их племени. Так навсегда нарушилось безмятежное существование поселенцев Гесема. Притеснения обычно служат сплочению гонимых. Под влиянием жестокого угнетения у израильтян проснулось национальное самосознание. Они вспомнили, что они лишь пришельцы в египетской земле, что их предки некогда пришли сюда с Востока. Теперь они с тоской глядели туда, где за Тростниковым морем и Горькими озерами жили их свободные братья. Но где можно было найти спасение? В Ханаане? Он находился в руках египетских ставленников. Дальше на север, к хеттам? Но с ними фараон заключил договор, согласно которому хеттский царь обязался выдавать Египту всех беглецов. Оставался только Синайский полуостров, его дикие и суровые горы, его безводные пустыни. Но от одной мысли о них обитателей влажной Дельты охватывал ужас.

Однажды среди израильтян распространился слух о неизвестных агитаторах, которые появлялись то на стройках, то среди поселенцев Гесема, призывая народ покинуть «Дом рабства» и идти в пустыню поклониться Богу Авраама, Богу отцов. Люди эти принадлежали к левитам — израильскому племени, тесно связанному с египтянами; у многих из них были египетские имена. Египетским было и имя их вождя Месу, или Моисея, который даже внешне был похож на египтянина.

Так появляется на исторической арене человек, с именем которого связано происхождение ветхозаветной религии.

История Моисея была записана впервые лишь в Х в. до Р.Х. Прежде она казалась историкам целиком сотканной из легенд, но в последствии стало очевидным, что в основных чертах все рассказанное о нем Библией выдерживает яркий свет исторической критики.

По своему воспитанию Моисей был связан с Египтом. Трудно предположить, чтобы предание измыслило эту деталь. Библия говорит, что, будучи выходцем из египетской среды, будущий вождь Израиля не забыл, однако, своего азиатского происхождения. Когда он увидел, как на стройке египетский надзиратель избивает израильтянина, он в порыве гнева убил мучителя. В результате ему пришлось бежать, и он, перейдя границу (что было не так просто в те времена), скрылся в единственном малодоступном месте — в Синайской пустыне.

В своих скитаниях по пустыне он столкнулся с еврейскими племенами мадианитян. Это были кочевники–скотоводы, иногда водившие купеческие караваны в Египет и Палестину. Они обитали близ священной горы Синай, на юге полуострова. Моисей был радушно принят бедуинами; их шейх, жрец Рагуил–Иофор (Иетро), приютил беглеца, и Моисей вкусил всю прелесть безмятежной жизни свободных скотоводов. Он женился на дочери шейха и пас его стада на склонах Хоребских гор. И именно там в нем совершился таинственный переворот, превративший его в вождя и пророка.

Для нас навсегда останется тайной, что пережил египетский беглец среди безмолвия Хоребских гор, но мы знаем, что отныне он становится верным служителем Бога Незримого, Бога — Властителя человеческих судеб. Бога, возложившего загадочную историческую миссию на него, Моисея, и на его народ. Это тот Бог, которому молились люди в незапамятные времена. Веру в Него свято хранили предки Израиля. Он — Бог, открывшийся Аврааму, Бог праотцев. Он пребывает выше бытия и жизни. Он — Сущий, имя Его Ягве.

Библия рассказывает, что Моисей однажды забрел далеко в горы и оказался в каком–то древнем святилище. Там из недр терновника, охваченного невиданным неопаляющим огнем, он услышал голос Божий, призывавший его на служение. Смущенный и испуганный, Моисей пытался уклониться, но голос властно требовал, чтобы он шел как вестник Неба к своему угнетенному народу и избавил его от рабства. Он должен привести евреев сюда, к святой горе, и Ягве даст им во владение страну, текущую молоком и медом.

Путь к Синаю Египет — Синай, ок. 1230 г. до Р.Х.

Около 1230 г. до Р.Х., в третье лето царствования сына Рамсеса II, фараона Мернептаха, Моисей появился среди израильских рабов. Он заговорил о Боге евреев, о Том, Кому поклонялись Авраам и его предки, когда были свободны, о том, что Бог обещал освободить их из «Дома рабства» и привести в землю, где некогда обитали их отцы. Он призывал народ покинуть Египет и отправиться в пустыню «на три дня пути», чтобы там совершить великое жертвоприношение Ягве, Богу Израиля.

С первых же шагов он был встречен недоверчиво и даже враждебно. Волнения, вызванные его проповедями, заставили египтян усилить надзор и прибавить работ.

Упорная борьба, которую бесстрашный левит вел с египетскими властями, окружена поэтическими преданиями: однако из них можно заключить, что на первых порах он преуспел довольно мало. Но вот сама судьба пришла на помощь Израилю. В стране вспыхнула эпидемия, которая окончательно расстроила порядок и послужила поводом к анархии.

Моисей дал сигнал к исходу. Поспешно совершив традиционный обряд, израильтяне со своими стадами, а также разноплеменные рабы, работавшие вместе с ними, двинулись из окрестностей Рамсеса и Суккота. Моисей не повел их прямо на восток, потому что там, на «филистимской дороге», располагались цепи египетских фортификаций. Во время своих странствий он хорошо изучил район и, проходя через пустынные местности, умело избегал пограничных постов. Наконец беглецы раскинули лагерь недалеко от крепости Этам. Дальше путь был закрыт. Единственным спасением было сняться с места и углубиться в пустыню к берегам Тростникового моря. Бегство продолжалось всю ночь.

Когда Мернептах узнал, что Израиль и другие еврейские племена скрылись на востоке, он, не теряя ни дня, погнал колесницы к берегам Тростникового моря. О местоположении Израиля ему, очевидно, донесли из Этама. Теперь пустыня «заперла» евреев. С одной стороны были непроходимые камышовые топи, с другой — надвигались колесницы фараона.

Раздались крики ужаса… «Разве мало было гробов в Египте, что ты привел нас умирать в пустыню?» — бросали беглецы упреки Моисею. Но вождь верил в то, что Небо спасет его народ даже и в этот отчаянный момент. «Не бойтесь, увидите спасение Ягве», — воскликнул он и, не медля более ни минуты, повел израильтян через топи.

Невзирая на то, что над топями собрались тучи и надвигался настоящий ураган, египтяне продолжали погоню. Возможно, они и успели бы настигнуть часть беглецов, но с каждым шагом им было все труднее и труднее пробираться в сгустившемся мраке. Тяжелые колесницы застревали в вязком иле, гроза бушевала, ветер переменился и теперь гнал волны на преследователей. Только тогда поняли египтяне, какая опасность им угрожает, и поспешно повернули обратно. Но вода настигла их.

Израильтяне, которые тем временем уже стояли на сухой возвышенности, наблюдали за отчаянными попытками всадников и не верили своим глазам. Произошло нечто такое, чего не ждали ни евреи, ни египтяне. Всего час назад израильтяне были на волосок от гибели. Преследователи беспощадно расправились бы с ними; но вот теперь Ягве спас Свой народ и остановил грозного врага. Это несомненно было чудо, хотя внешне действовали обычные стихийные силы.

Имеет ли право современный человек смотреть свысока на эту уверенность беглецов в особом покровительстве неба? История небольшого племени, чудом уцелевшего среди превратностей судьбы и ставшего носителем Единобожия среди языческих народов, поистине изумительна. Для тех, кто отрицает внутренний смысл в судьбах народов, здесь — лишь какое–то необычайно счастливое стечение обстоятельств. Но христианство оценивает ветхозаветную историю с иной точки зрения и признает в ней проявление того незримого Разума, Который направляет ход мироздания, человеческую историю и судьбу отдельной личности.

Все дальнейшее путешествие Израиля среди безводных долин и гор сопровождалось страхами и неожиданными радостями.

На границе пустыни Син, у предгорий Хоривского хребта, караван вступил в пустынную местность и долгое время продолжал путь, не встречая ни колодца, ни ручья. Путников мучила жажда. Ропот недовольства перешел в открытое возмущение. Было мгновение, когда в Моисея едва не полетели камни. Это был критический момент: власть над взбунтовавшейся толпой ускользала из рук вождя.

В эту трудную минуту Бог вновь пришел на помощь Своему избраннику. Моисей приказал долбить известковую скалу шестами, и, когда после долгих усилий образовалась впадина, он сильно ударил своим посохом и в образовавшееся отверстие хлынула ключевая вода. Раздались радостные возгласы. Путники были спасены.

Все эти на первый взгляд незначительные события сыграли колоссальную роль в судьбе сынов Израиля, непрерывно пребывавших между страхом и надеждой.

Десять заповедей. Синай, 1230–1200 гг. до Р.Х.

Какова же была конечная цель Моисея? Он решил дойти до тех самых мест, где пас стада во время бегства, где прозвучал для него голос Божий. Он хотел там, у святой горы, вдохнуть в Израиль новый дух, вдохнуть веру, энергию, смелость. Он хотел привести к подножию Синая своих соплеменников, как бы говоря: «Боже! Вот люди, которых Ты призвал меня спасти. Я привел их к Тебе».

Через несколько дней после остановки у Синая вождь велел готовиться к великому моменту: люди заключали торжественный союз с Богом. Это было нечто неслыханное, ибо в сознании восточных народов человек был совершенным ничтожеством по сравнению с Божеством, и заключение между ними союза было бы невероятной дерзостью.

Но здесь Сам Владыка жизни устами Своего пророка объявляет условия этого поразительного договора: «Если вы будете слушаться гласа Моего и соблюдать завет Мой, то будете Моим уделом из всех народов, ибо Моя вся земля, а вы будете у Меня царством священников и народом святым» (Исх 19:5—6).

Так рождается народ Завета, народ Божий; из семени Авраамова выходят первые, еще слабые ростки Ветхозаветной Церкви, прародительницы Церкви Вселенской. Отныне история религии будет уже не только историей тоски, томления и поисков, но она станет историей Завета, диалога между Творцом и человеком.

Библейское предание рисует величественную картину заключения этого священного Завета.

Народ покинул лагерь и подступил к самой подошве горы. Все в трепете устремили взоры на ее вершину, над которой повисли непроницаемые тучи. Время от времени среди них вспыхивали молнии, и удары грома отдавались среди расселин трубными звуками…

Между тем Моисей отделился от народа и стал подниматься все выше и выше к синайской вершине. Вот он уже скрылся среди утесов, уходя туда, где неистовствует гроза и буря, где густой сумрак окружает божественную Тайну.

Но вот Моисей снова в лагере Израиля. В торжественной тишине провозглашает он Божий Завет и кропит народ жертвенной кровью в знак заключения Союза.

Заповеди, начертанные на двух каменных плитах — скрижалях, гласили:

1. Я — Ягве, Бог твой, который вывел тебя из земли Мицраим, из Дома рабства. Ты не должен иметь других богов пред Лицом Моим.

2. Ты не должен делать себе никакого изображения божества.

3. Ты не должен употреблять понапрасну имя Ягве, Бога твоего.

4. Помни день субботы, чтобы праздновать его.

5. Почитай отца и мать.

6. Ты не должен убивать.

7. Ты не должен распутничать.

8. Ты не должен красть.

9. Ты не должен давать ложного свидетельства на ближнего своего.

10. Не желай дома ближнего твоего, ни жены его, ничего, что у ближнего твоего (ср. Исх 20:1–17).

Какие простые на первый взгляд слова! Но если нам они кажутся чем–то само собой разумеющимся, то для древнего мира они звучали небывалым откровением. Достаточно вспомнить, какие отношения между человеком и божеством царили в Египте, Вавилоне, Греции, чтобы понять, насколько необыкновенными должны были представляться современникам священные законы, начертанные на скрижалях. Эти два невзрачных, грубо отесанных камня имели неизмеримо большее значение для духовной истории человечества, чем тысячи искусно украшенных ассирийских и египетских памятников.

Величайшая заслуга Моисея перед человечеством заключается в том, что он осмелился провозгласить утраченный Закон, открыть забытые пути к Богу, не устрашившись противодействия и непонимания. Он говорил, обращаясь не только к Израилю, а ко всему миру, к будущим векам.

Моисей понял, что его людям необходим внешний знак присутствия Божества. Им нужен был символ Бога, который бы шел перед ними и вселял в них бодрость (Исх 32:23).

Библия прямо говорит, что мысль о создании этого символа была внушена пророку свыше (Исх 25).

Итак, в один прекрасный день вождь приказывает изготовить священный Ковчег Завета. Его переносят в особый шатер, или Скинию, которая устанавливается вне лагеря.

Внешне Ковчег выглядел довольно скромно: это был ящик, сколоченный из деревянных досок, длиной немногим больше метра. Снаружи он был обит металлом, над его крышкой простирали крылья керубы, или херувимы, — фантастические существа с львиным телом, ликом человека и крыльями орла. Они склоняли свои головы над Ковчегом, а их крылья служили престолом, на котором незримо восседал Бог Израилев. Вероятно, керубы были изображением духов бури, которая в израильской поэзии обычно сопровождала Богоявления.

Когда народ снимался с лагеря или выступал в сражение, левиты шли впереди и несли Ковчег на шестах, продетых в его боковые кольца.

Наконец наступило время покинуть Синай. Теперь перед Израилем стояла новая цель: захват территории в стране, где в древности обитал Авраам. Табор кочевников превратился в военный лагерь.

Моисей сделал решительный шаг. Он послал разведчиков на восток, чтобы узнать, можно ли рассчитывать на успех вторжения. Разведчики вернулись, неся роскошные плоды Земли Обетованной[27]. Кочевники с восхищением смотрели на огромные виноградные кисти, на гранаты и смоквы. Но разведчики наговорили таких страхов о жителях Палестины, об их силе и смелости, об их неприступных крепостях, что кочевников охватила паника, перешедшая в новый мятеж против Моисея.

Наконец, после долгих скитаний, около 1200 г. до Р.Х., Моисей решил, что пора начать наступление на север.

Оставалось пересечь этот сверкающий и извилистый рубеж — Иордан, за которым начинается желанный Ханаан! Но здесь завеса истории опускается и скрывает от нас могучую фигуру Моисея…

Загадочные тени витают над могилой пророка. Он умер не от болезни и не от старости. Место его погребения осталось неизвестным.

Земля Обетованная. Ханаан, ок. 1200—1125 гг. до Р.Х.

Вскоре после смерти Моисея израильтяне почувствовали, что они уже не могут больше жить в Заиорданье. Колена теснили друг друга; узкая полоса земли, ограниченная с одной стороны аравийскими степями, а с другой — Мертвым морем и Иорданом, не могла прокормить массы кочевников и их скот. Не обещал ли Моисей привести свой народ в страну, «текущую молоком и медом»? Не отдан ли Ханаан Самим Ягве во владение Израилю? Теперь пришло время, и нужно было решаться.

После смерти Мернептаха Египет охватила анархия. Власть Египта в Ханаане почти не ощущалась; местное население было ослаблено раздорами и войнами. Момент был самым благоприятным для похода израильтян на запад.

Хананеи были близкими родичами евреев и финикийцев. Они, очевидно, так же, как и израильтяне, пришли некогда из пустыни, но в Палестине жили уже более тысячи лет.

Раскопки показали, что Ханаан был в отношении искусства и религии типичной страной синкретизма[28]. Здесь не было национальных богов, а почитались преимущественно боги соседей. Среди развалин найдены фигурки Гора, Хатор и других египетских богов, а также изображения вавилонской Иштар.

Иошуа, сын Нуна, который стал во главе израильтян после смерти Моисея, глубоко верил в то, что обетование сбудется и что странники обретут наконец желанное пристанище. Народ разделял эту уверенность. Хотя авторитет нового вождя был несравним с авторитетом Моисея, тем не менее Иошуа был признан большинством колен.

Главным препятствием, которое нужно было преодолеть на пути в Западную Палестину, являлся Иерихон. Его циклопические стены возвышались среди пальмовых рощ в двух часах пути от Иордана. Не было никакой надежды миновать его без боя.

Иошуа колебался недолго; в один прекрасный день по его сигналу был поднят Ковчег, свернуты палатки, и израильтяне двинулись на запад к берегам Иордана.

До сих пор остается загадкой, как мог пасть столь надежно укрепленный город. В Библии сохранилось поэтическое сказание о том, как стены его рухнули от звуков израильских труб. Возможно, здесь, так же как и на Иордане, произошло землетрясение, открывшее внезапно брешь в стене. Легко представить себе то впечатление, которое должен был произвести подземный толчок, расколовший стену как раз в момент приближения Израиля.

События разворачивались быстро, триумфальный марш Ковчега продолжался.

Бог Израилев и язычество. Палестина, 1125–1025 гг. до Р.Х.

Итак, обетование, данное Аврааму, исполнилось. Земля, которой так долго владели египтяне и хетты, теперь стала землей Израиля. Но главные трудности были впереди. Соединившись с хананеями фактически в один народ, израильтяне — вчерашние кочевники — волей–неволей стали воспринимать цивилизацию туземцев, а вместе с ней и их верования. Таким образом, подобно арьям в Индии, победители едва не оказались в положении побежденных.

Совместная жизнь израильтян и хананеев быстро привела к распространению язычества среди народа Ягве. Так возникло двоеверие, столь свойственное народам низкой культуры, воспринявшим высокую религию.

Неизвестно, как бы пошла духовная история Израиля, если бы не новое потрясение, которое всколыхнуло все колена.

Появились еще одни претенденты на землю, «текущую молоком и медом», и на этот раз не сравнимые ни с кем из обитателей Ханаана по силе. Это были филистимляне.

Филистимляне были воинственным и энергичным племенем, уже хорошо освоившим обработку железа. Они занимались морским промыслом и пиратством. Около 1080 г. до Р.Х. они начали решительное наступление на восток, тесня как израильские, так и халдейские племена.

Кто мог остановить эту волну? Вооруженные чем попало крестьяне разбегались, едва заслышав грохот боевых колесниц и завидев украшенные перьями шлемы. Филистимляне обложили данью почти весь Ханаан, и покоренным оставалось лишь вести партизанскую войну, неожиданно нападая на филистимские отряды или поджигая их посевы.

Господство филистимлян стало у прочным и казалось окончательным. По городам были расставлены вражеские гарнизоны, и повсюду хозяйничали сборщики дани. Переживавший глубокий духовный кризис Израиль оказался теперь лишенным и политической независимости.

Все эти события послужили как бы внешним толчком, способствовавшим возникновению нового религиозного движения, которое носило довольно странные формы, но благодаря которому Израиль вышел из состояния упадка и духовного умирания.

Последователей этого движения называли Бене–ха–Небиим, «Сынами пророческими». Слово «наби» означало вестника Божьей воли. Но если раньше ясновидцы и прорицатели выступали как одинокие посланцы Неба, то теперь новые пророки собирались толпами на богослужения, ходили по дорогам страны, распевая боевые псалмы и призывая народ к верности Богу отцов.

Мы очень мало знаем о деятельности Сынов пророческих и о людях, которые возглавляли их движение, предание связывает с ними фигуру последнего крупного еврейского вождя эпохи Судей — Самуила. В одном месте Библия даже прямо изображает его руководителем общины пророков (1 Цар 19:20).

Самуил, несомненно, считал своей главной задачей духовное сплочение израильтян.

Согласно преданию, ясновидец добился даже общенародного раскаяния и клятвы покончить с языческими богами. Идолы были выброшены, и с того времени «Сыны Израилевы стали служить одному Ягве» (1 Цар 7:4). Но религиозный Завет оказался слишком слабым объединяющим началом для израильских колен. Возникла нужда в «сильной руке», в светской власти. Старейшины подняли перед Самуилом вопрос о необходимости избрать царя. И ок. 1025 г. до Р.Х. по их настоянию Самуил выбрал правителя Израилю.

Теократическое царство. Сионский завет Палестина, 1020–950 гг. до Р.Х.

Вся Библия проникнута духом протеста против автократии. От времен Моисея политическим идеалом религиозных учителей Израиля оставался свободный союз верных, для которых единственным авторитетом является Закон Божий. Это была теократия[29], но не в смысле правления духовенства, а в смысле подлинного Боговластия. В теократическом правлении, основанном Моисеем, уже находились зародыши религиозной общины, Ветхозаветной Церкви и одновременно такого общества, которое построено не на произволе монарха, а на конституции и законе, ибо заповеди Ягве были равно обязательны как для простых крестьян и горожан, так и для предводителей, вождей, царей. В этом отношении Библия резко противостоит почти всему Древнему Востоку: в Ветхом Завете монархия приемлется лишь как терпимое зло, как несовершенное установление, порожденное грехами и слабостью людей.

Однако политическая обстановка, угроза филистимского нашествия — все это, несомненно, повлияло на Самуила и примирило его в конце концов с необходимостью избрать царя. Но он хотел, чтобы кандидат был выдвинут им самим. Однажды, когда к нему за советом пришел молодой крестьянин Саул из колена Вениаминова, он принял решение поставить именно его «правителем народа» (1 Цар 9:16).

Избрание Саула получило общее признание. Однако Самуил, как повествует Библия, предупредил всех израильтян, что они могут надеяться на благополучие только в том случае, если будут по–прежнему видеть в Ягве своего Высшего Царя и чтить Его Завет. «Если же вы будете делать зло, то и вы, и царь ваш погибнете» (1 Цар 12:25). Иными словами, царь был уравнен перед Богом со всеми его подданными.

Особое место в ветхозаветной религии принадлежит Давиду, зятю Саула, которому суждено было сменить его на троне и совершить переворот во всей истории Израиля, хотя он не был ни пророком, ни учителем веры. Он — основатель Иерусалима как духовного центра Израиля, великий религиозный поэт–псалмопе–вец, его имя связано с зарождением библейского мессианизма, составляющего самую суть Священной истории.

Саул — первый «правитель народа Божия» — погиб на поле битвы. Народное собрание в Хевроне около 1000 г. до Р.Х. провозгласило царем над всеми коленами тридцатилетнего Давида.

Дружина Давида уже имела большой боевой опыт. Когда филистимляне появились на равнине Рефаимской, воины Давида сумели напасть на них с тыла и нанести тяжелое поражение. До самого Газера преследовали израильтяне неприятеля. Эта победа положила конец зависимости Израиля. Впоследствии несколько кампаний Давида на западе полностью обессилили филистимлян и принудили их заключить мир.

Военные успехи Давида привели к созданию империи, объединившей не только родственные евреям народы — амонитян, идумеев и моавитов, но и области арамеев–сирийцев. Северные соседи — финикийцы вступили с Давидом в дружественный союз.

Но самым большим достижением Давида было создание общеизраильской столицы. Царь обратил свой взор на мощный замок Сион, возвышавшийся над потоком Кедронским на высокой скале. Замок был назван «Град Давида», а окружавшему его городу было возвращено древнее название Иерусалим.

Все эти годы Ковчег находился на хранении в частных руках. Давид решает торжественно перенести его в новую столицу и тем самым сделать Сион Святым Градом.

Около 995 г. до Р.Х. произошло торжественное перенесение «Трона Ягве» в Иерусалим. Воскрешая традицию кочевой эпохи, Давид не внес Ковчег в дом, но поставил его под сенью походного шатра.

Перенесение Ковчега Завета на гору Сион явилось событием исключительной важности. Был основан духовный центр ветхозаветной религии, которому со временем суждено будет играть огромную роль. Иерусалим станет Святым Градом народа Божия, а впоследствии — Церкви. И хотя Иерусалим существовал уже за пятьсот лет до Давида, но сделал его тем, чем он стал, только Давид, перенеся в него Ковчег Завета.

В одном древнем тексте, приписываемом Давиду, Бог заключает с «предводителем народа» Завет. От вождя требуется праведность и страх Божий, и тогда Бог исполнит обетование, говорящее об идеальном царе рода Давида, который станет основателем Царства Божия на земле. В течение веков эта вера в Грядущего Царя и Царство будет все более и более просветляться и одухотворяться. Когда через десять веков Иисус Назарянин явится среди людей, он будет назван Помазанником, Мессией, сыном Давида.

В 961 г. до Р.Х. Давид умер — сошел в могилу один из самых одаренных и выдающихся людей Израиля. Во многом принадлежа миру суеверий и кровной мести, миру узкому и ограниченному, он внес свой вклад в создание народа Божия, дав ему Святой Град.

Сын Давида Соломон был мало похож на отца. Выросший в роскоши и не изведавший жизни, он вступил на престол, когда ему еще не было двадцати лет. Он не знал ни войн, ни трудностей, ни опасностей. Мать имела на него большое влияние, и он очень считался с ней. Очевидно, прислушивался он и к голосу пророка Нафана, который способствовал его вступлению на трон. И, вероятно, лишь после смерти Нафана он решился осуществить мечту отца: построить в Иерусалиме храм Ягве.

Храм строился несколько лет и был освящен в 950 г. до Р.Х. Он отличался благородной про стотой форм, был сложен из тесаных камней, внутри обшит ценным деревом, на которое была наложена позолота.

Как зримая, земная обитель Божия храм представлял собой Вселенную. Золотые светильники были звездами, два медных столба с узорными капителями символизировали силу произрастания; карнизы были украшены рельефами цветов, плодов, животных, херувимов (т. е. духов стихий).

Следует заметить, что все эти подробности храмового устройства были навеяны финикийским и египетским искусством. Но самой замечательной особенностью Соломонова храма были не эти заимствованные украшения, а то, что он был уникальным храмом, в котором отсутствовало изображение Божества.

Храм был построен на горе Мориа, рядом с Сионской горой. Перенос Ковчега в Дом Божий был превращен Соломоном в общенародный праздник.

Предание повествует, что во время освящения Дом Господень наполнился блистающим облаком в знак Богоприсутствия.

Священная история. Израильское царство, 950—930 гг. до Р.Х.

Царствование Соломона было временем расцвета литературы. Этот расцвет был ярким свидетельством новой ступени в умственной и духовной истории народа. Именно в эти годы и были впервые изложены основы веры народа Божия, его понимания человека, мира и Бога.

С того времени, когда Бог открылся Израилю в событиях Исхода, странствований и завоевания, именно события истории в первую очередь становятся свидетельством Божественного Промысла. Поэтому и символ веры Израиля получает форму исторического повествования, сначала устного, а в царствование Соломона — письменного. Неизвестно, как называлась эта первая Священная история и кто был ее боговдохновенный автор. В библейской науке его принято называть «ягвистом», так как он предпочитает употреблять имя Божие Ягве и считает, что его знали еще до Моисея.

Ягвистический Бытописатель[30] был одним из апостолов Ветхого Завета. Обращаясь к своим современникам, он нес им возвышенную истину, но говорил с ними на языке, понятном самым широким кругам. Среди страниц, написанных человеческой рукой, едва ли можно где–нибудь еще встретить такое изумительное сочетание народной формы с глубоким духовным смыслом. Правы поэтому те, кто называет Бытие книгой и для младенцев, и для мудрецов.

Священная история для ягвиста — это драма, разыгрывающаяся между небом и землей, между Богом и человеком. Он утверждает примат человека в Творении. Бог сначала творит человека, а потом создает для него райский сад Эдем и всех животных.

Человек оказывается, с одной стороны, частью земли, а с другой — особым духовным творением Божиим. Это двуединство бытия человека Бытописатель подчеркивает не раз. Не как раб и не для праздности поселяется человек в Эдеме, а для того, чтобы возделывать и хранить его. Посреди Эдема возвышаются Древо Жизни и загадочное Древо Познания добра и зла.

Для ягвиста Древо Жизни — прежде всего источник бессмертия. Бог не закрывает человеку путь нему и тем самым продолжает свое особое попечительство о человеке. Он запрещает ему лишь вкушать плоды Древа Познания, предупреждая, что это грозит человеку гибелью.

Создав животных «из земли», т. е. из того же вещества, что и человека, Ягве приводит их к нему, чтобы «видеть, как он назовет их» (Быт 2:19). Наречение имени в лексиконе Древнего Востока означало проявление власти. Цари–победители обычно давали покоренным царям новые имена. Таким образом, здесь ясно утверждается царственная власть человека над миром. И не только власть. Осмотрев всех животных, человек не нашел себе «помощника, подобного ему» (Быт 2:20). Проще невозможно было выразить уникальность человека в природе.

Человеку может быть равен только человек. И поэтому Ягве создает ему «помощника» из него самого. «Вот это кость от костей моих и плоть от плоти моей» (Быт 2:23), — говорит человек, когда видит жену. Рассказ завершают слова ягвиста, которыми освящаются любовь и брак: «Оставит человек отца своего и мать свою и прилепится к жене своей; и будут два одна плоть» (Быт 2:24).

Первая женщина, по выражению ягвиста, «мать всех живущих» (Быт 3:20). Эта краткая формула опровергает все сомнения относительно единства человеческого рода.

Ягвист решительно не принимает мысль о том, что зло создано Богом. Напротив, в творении все прекрасно и гармонично, хотя и не окончено. Земля обнажена и пустынна, но она ждет человека–творца, и на ней появляется Эдем, начало мирового цветения. Человек не только господин природы, окружающей его, но и господин над своей собственной природой. Его плотская, стихийно–чувственная жизнь протекает естественно и гармонично. Об этом свидетельствует нагота первых людей, которым нечего было стыдиться. Древо Жизни, от которого человек еще не вкусил, ожидало его. И если вспомнить о многогранном значении этого символа, то можно думать, что оно обещало не только вечную жизнь, но и приобщение к высшей мудрости.

Осененный Божественным благословением, призванный быть владыкой мира, человек, согласно Библии, получает предостережение от Ягве. Ему угрожает гибель, если он вкусит от Древа Познания добра и зла. Эта заповедь есть как бы пробный камень для испытания преданности человека воле Творца.

Бог — предмет зависти, Бог–соперник, Бог как нечто чуждое — вот что рождается в помраченном грехом сознании человека и толкает его на преступление заповеди. То, что этот надлом в отношении человека к Богу произошел в самом начале существования человека, подтверждает магизм, паразитирующий на религии уже в самые ранние эпохи предыстории.

Ягвист знает, что человек пошел на преступление под воздействием враждебных сил. Но кто они, эти силы? Следует признать, что ягвист не мог найти для них более подходящей маски, чем маска змея.

Змей соблазняет Еву нарушить запрет. Их беседа передана с такой неподражаемой живостью, с таким тонким знанием человеческой психологии, что остается на века типичным образом соблазна и падения. Змей заставляет женщину усомниться в истинности того, что сказал Творец, и она делает выбор, доверяя больше змею, чем Богу…

Отныне Эдемский сад закрыт для людей. Херувим и огненный меч охраняют доступ к Древу Жизни (Быт 3:24). Херувимы были олицетворением бури, и статуи их ставились как стражи дворцов и святилищ. Точно так же и «пламенный меч» обозначает атмосферный огонь, охраняющий запретные сферы. Эти древневосточные образы должны означать, что человек был лишен богообщения и вечной жизни.

Нередко представляют дело так, будто грех обрек человека на труд. На самом деле, как мы видели, человек еще в Эдеме вел активную созидательную жизнь. Но отпадение от Бога наложило проклятие на землю, и труд из радостного превратился в мучительный и тягостный. Природа вооружается против человека, и он принужден добывать себе пропитание «в поте лица» до тех пор, пока не возвратится в землю, из которой был взят (Быт 3:17—19).

Вслед за первой трагедией Священная история говорит о второй: о братоубийстве. Если первый бунт был направлен прямо против Бога, то теперь человек идет против человека.

Но и в этом преступлении обнаруживается искажение религиозного сознания. Когда Каин и Авель принесли жертвы, Ягве благосклонно принял дар Авеля, а Каиново приношение отверг. Каину было досадно, «и поникло лице его» (Быт 4:5). (Причина предпочтения Авеля не указана, но она, несомненно, содержалась в утерянной части рассказа.) Охваченный злобой Каин решился убить брата, который якобы похитил у него благословение. Ведь жертвоприносителей было только двое, и со смертью Авеля Каин мог рассчитывать на особое внимание со стороны Бога. Само же убийство он надеялся скрыть от Ягве. Таким образом, Каинов грех коренился в наивном убеждении, что небесные дары можно получить путем насилия и обмана. Это убеждение, столь характерное для магизма, ягвист разрушает тем, что показывает Всеведение Бога, Который проникает в глубины человеческого сердца и видит истинные мотивы поступков. Ягве еще до братоубийства предупреждает Каина, что «у дверей грех лежит» и надо «господствовать» над ним (Быт 4:7). Поэтому в отношении к Богу человек должен руководствоваться только искренностью и чистосердечием.

В шестой главе Бытия ягвист говорит о брачном союзе людей со сверхчеловеческими существами. Замечательной чертой сказания является то, что здесь люди действуют уже совершенно независимо от Бога. Если еще Каин лицом к лицу говорит с Ягве, то «сыны богов», женщины и их потомки исполины действуют уже вполне автономно, так, будто бы Бога не существует. Растление захватывает человеческий род, и зло торжествует.

Однако Бытописатель показывает, что в мире царит закон воздаяния. За преступлением следует наказание: Адам лишается Древа Жизни; Каин изгоняется в бесплодную пустыню; исполины и весь развращенный род человеческий также не могут избежать возмездия.

Библейский автор говорит о катастрофе, допущенной Небом за человеческие преступления. Ной и его семья спасаются не благодаря прихоти или конкуренции богов, — он избран как единственный праведник среди развратившегося людского рода.

Был ли потоп всемирным? Те, кто ищет в Библии фактов геологических, будут разочарованы; здесь поэтическая оболочка сказания заслоняет внешние детали. К тому же понятие «мир» было для древних весьма ограниченным, оно не шло дальше Средиземного моря и Двуречья. При этом надо отметить, что Библия часто употребляет слово «земля» и даже «вся земля» для обозначения только лишь одной локальной местности.

Потомки Ноя в библейском повествовании стали родоначальниками трех основных языково–племенных групп древности: семитов, яфетидов и хамитов[31]. Этими племенами для автора Книги Бытия ограничивалось человечество.

Сказание о сынах Ноя завершается последним актом богоборческой драмы: строительством города Вавилона и сооружением Башни. Она оказывается недвусмысленным символом империй, подчинивших себе людей путем насилия. Сплочению человечества в Боге и через Бога строители «Вавилона» противопоставляют единение внешнее, на чисто человеческой основе, и для этого воздвигают свою исполинскую Башню. Со времен вавилонян, фараонов и ассирийцев, персов, македонцев и римлян вплоть до конца нашего столетия высятся на дороге истории обломки этих недостроенных имперских башен.

Башня–империя есть символ попытки «устроиться без Бога на земле». Вновь и вновь хлопочут строители, вновь и вновь озабочены решением задачи «устроения» общества (чтобы нам не рассеяться по лицу земли), но вновь и вновь сходит Господь «посмотреть город и Башню» (Быт 11:4—5), и неизменно плоды демонической гордыни рушатся, точно сделанные из песка.

Но именно тогда, когда завершается рассказ о Башне, Бытописатель впервые говорит о возможности спасения человечества. Не рассуждая как богослов и не дерзая говорить о сокровенном, он лишь исповедует веру.

Ягвист и его единомышленники отвергли языческие концепции о круговороте и цикличности, разрушили миф о статичной Вселенной и увидели мир и человечество как историю, драму, становление, как прелюдию к Царству Божию. Это учение будет углубляться и одухотворяться великими библейскими пророками.

Борьба за веру. Пророк и царь. Израиль и Иудея, 930—850 гг. до Р.Х.

В последние годы царствования Соломона Северные области стали очагом непрестанных волнений. Одно из самых значительных восстаний было вдохновлено пророком Ахией из Силома, побудившим к мятежу эфраимита Иеровоама.

Фараон, который состоял в союзе с Соломоном, умер, и теперь царствовал Сусаким I (935— 914 гг. до Р.Х.). Смуты в еврейском царстве внушали ему надежды на успех.

Началась цепь братоубийственных войн. Палестина снова стала добычей соседей. Единству Израильского царства был положен конец. Сусаким I не упустил случая вмешаться в борьбу Севера и Юга. Вероятно, призванный на помощь Иеровоамом, он вторгся в Палестину, взял богатый выкуп у иудейского царя Ровоама, а потом прошел как победитель и по землям своего недавнего союзника. Воспользовались ослаблением Израиля и сирийцы Дамаска.

Иеровоам I (922—901 гг. до Р.Х.) оказался во главе северного Эфраимского, или Израильского, царства, по размерам гораздо большего, чем Иудея, и где сосредоточивалось основное крестьянское население.

Уступив языческим инстинктам толпы, Иеровоам низвел ягвизм на уровень примитивной земледельческой религии. Деревянный бык, покрытый листовым золотом, превратился в настоящего идола, которому оказывались божеские почести.

Однако, с какой бы быстротой ни распространялась языческая эпидемия, оппозиция созрела не менее быстро. Вновь появились общины пророков, именовавшиеся, как и встарь. Сынами пророческими. Среди них был Илия Фесвитянин.

Он пришел с Востока, с границ пустыни. Вид его поражал с первого взгляда: смуглое лицо, обрамленное косматой гривой волос, простая пастушеская власяница; движения его стремительны, он резок, импульсивен, весь в порыве, как бы в огне и буре.

Его имя означает «Мой Бог — Ягве». В этих словах — кредо загадочного странника, альфа и омега[32] его учения.

Илия произвел огромное впечатление на современников, быть может, самое большое после Моисея. Его окружал ореол легенд и тайн. Народ смотрел на него с каким–то суеверным страхом. Столетия спустя он продолжал свое странствие по земле. Говорили, что он явится помазать на царство Мессию. Евреи оставляли для него прибор за трапезой; он взирает на мир с византийских фресок и русских икон.

Илия сохранился в памяти людей как заступник гонимых перед сильными мира сего, как пророк униженных и оскорбленных. Это сделало его имя бессмертным.

Илия был как бы вторым Моисеем Израильской религиозной истории. В решительный момент, когда угроза язычества была самой серьезной, он нанес по нему сокрушительный удар.

Исполинская фигура Илии стоит, как маяк, на стыке двух эпох. Он был суровым воином, высоко поднявшим знамя Моисея, и своей борьбой расчистил путь великим еврейским пророкам.

Но ни Илию, ни пророков, которые пришли ему на смену через столетие, нельзя рассматривать как изолированные явления. В то время уже все человечество как бы просыпалось после магического сна, готовясь освободиться от власти демонов, тяготевшей над миром. Авторы Упанишад и Будда, Лао–цзы и Заратустра, Анаксагор и Сократ одновременно с Амосом и Исайей готовились открыть миру новые пути Богопознания.

II. У ВРАТ МОЛЧАНИЯ

Духовная жизнь Китая и Индии в середине первого тысячелетия до Р.Х.

КИТАЙСКАЯ ФИЛОСОФИЯ

На берегах Хуанхэ Китай, VIII–VI вв. до Р.Х.

Высокий желтолицый старик с длинной бородой, густыми черными бровями и голым шишковатым черепом. Таким запечатлели его китайские художники. Нередко его изображали сидящим на быке, который уносил его в далекие неведомые края. По преданию, последним, кто видел старика, был начальник пограничной заставы, получивший от него на память удивительную книгу «О пути к добродетели». Расставшись с ним, мудрец отправился куда–то далеко на Запад. Фигура его растаяла, подобно призраку, среди горных проходов. С этого дня никто о нем больше не слышал.

Он был известен всем под прозвищем Лао–цэы, что значит «Старое дитя» или «Старый мудрец». Временем его рождения многие считали 604 г. до Р.Х.

Свое учение философ изложил в «Дао дэ цзине» — книге «О пути к добродетели».

Лао–цзы родился в стране, само название которой уже давно стало синонимом всего консервативного, рутинного, неподвижного.

В китайской религии, как и в большинстве языческих культов, сохранились следы первоначального единобожия. Китайцы знали о некоем Верховном начале, которое называли Тянь (Небо) или Шан–Ди (Господь). Характерно, однако, что это Высшее начало почиталось праотцем народа, как бы главой огромной семьи китайцев. Поэтому к нему подобало относиться с таким же, если не с большим, уважением, как к вану[33] главе рода или старшему в семье. Это «почтительное» отношение выражалось, в частности, в жертвоприношениях Небу. Царь, будучи потомком Верховного Царя Неба, был одновременно и верховным жрецом. Его приближенные и главы родов также имели жреческие полномочия и совершали ритуалы, посвященные богам и духам. Поэтому не было необходимости в особом священническом сословии.

С VIII в. до Р.Х. в Китае настало неспокойное время; старинные песни полны жалоб на неурядицы и междоусобицы. Соперничество феодальных князей, жестокость и произвол, рост преступности, грозные стихийные бедствия — таковы были черты эпохи.

И тогда–то появляется «Старый мудрец» Лао–цзы и без назойливости суетливых «ученых», без шума, как бы шепотом на ухо всему миру сообщает открывшуюся ему тайну вещей.

«Есть бытие, — говорит он, — которое существует раньше, нежели небо и земля. Оно недвижимо, бестелесно, самобытно и не знает переворота. Оно идет, совершая бесконечный круг, и не знает предела. Оно одно только может быть матерью неба и земли. Я не знаю его имени, но люди называют его Дао».

Дао буквально означает «Путь», но в китайском языке оно обладает таким же многогранным смыслом, как греческий термин «Логос». Им обозначали правило и порядок, смысл и закон, высшую духовную Сущность и жизнь, пронизанную этой Сущностью.

Поскольку Дао — духовное начало, его невозможно постичь ни зрением, ни слухом, ни осязанием. Все видимое бытие бесконечно ниже его. Поэтому философ осмеливается назвать Дао Небытием. Оно не существует так, как существуют горы, деревья, люди. Его реальность превосходит реальность земного и чувственного.

«Смотрю на него и не вижу, а потому называю его Невидимым. Слушаю его и не слышу, поэтому называю его Неслышимым. Пытаюсь схватить его и не достигаю, поэтому называю его Мельчайшим… Оно бесконечно и не может быть названо. Оно снова возвращается в Небытие. И вот называют его формой без формы, образом без существа… В мире все вещи рождаются в бытии, а бытие рождается в Небытии».

Мудрец созерцает Дао, не выходя из дома: «не выглядывая из окна, он видит естественное Дао». Условием «достижения Дао» является самоуглубление и духовное очищение. «Кто свободен от страстей, видит его чудесную тайну»; тот, кто достигает созерцания Божества, сливается с Ним воедино, обретая вечный покой. «Человек с Дао — тождествен Дао», он как бы покоится в лоне бытия, наслаждаясь неизреченной тишиной и ощущая, как в его душу вливается сама Вечность.

Люди терзаются алчностью, завистью, честолюбием. Правители угнетают народ, соперничают друг с другом, поднимают войска, чтобы захватить чужие земли. Философ обращается к царям и полководцам, кричащим о своих триумфах: «Прославлять себя победой — это значит радоваться убийству людей… Если убивают многих людей, то об этом нужно горько плакать».

Вообще вся человеческая деятельность представляется Лао–цзы бесплодной суетой. Люди торопятся, копошатся, мятутся, а Дао пребывает в божественной безмятежности. Не двигаясь, оно движется, не делая, оно творит.

Человеческие знания, науку и просвещение, обычаи и социальные нормы цивилизации — все это Лао–цзы безоговорочно отметает.

Рассказывали, что некоторые последователи Лао–цзы уходили в горы и жили там, погруженные в созерцание и безмолвие. Они восседали неподвижно среди скал многие годы; лица их омывал дождь, ветер расчесывал волосы, их руки покоились на груди, обвитые травами и цветами, растущими прямо на их теле.

Говорят, что Конфуций, всю свою жизнь посвятивший пропаганде древних обрядов, посетил однажды Старого мудреца, и тот убеждал изумленного Конфуция в том, что все его попытки усовершенствовать общество путем искусственной регламентации обречены на бесплодие. Для того чтобы достичь совершенства, нужно возвыситься над всем временным и спокойно плыть по течению великой реки Жизни. «Голубь белый не потому, что он каждый день купается».

Быть может, наиболее прямыми духовными наследниками «Дао дэ цзина» явились люди искусства. В атмосфере умеренности и здравого смысла китайские поэты умели, сбросив все путы, сберечь священное безумие, которое завещал им Лао–цзы. Они внимали голосу Дао и отдавались его баюкающему шепоту. А художники искали в красоте природы той священной «естественности», которая возвращала их в лоно Целого. С каким–то поистине религиозным благоговением китайские живописцы изображали природу: причудливые скалы, побеги бамбука, пестрых бабочек, золотых рыбок и птиц.

Для европейца, который хотел бы найти путь к пониманию самого ценного, что есть в душе китайской культуры, эти изумительные шедевры могут послужить первой ступенью. Здесь, как нигде в Китае, мы обнаруживаем те общечеловеческие духовные корни, которые являются залогом сближения всех народов.

По заветам предков. Китай, 551–479 гг. до Р.Х.

Имя Конфуций — латинизированная форма китайского имени Кун–цзы, т. е. учитель Кун. Он родился в княжестве Лу около 551 г. до Р.Х. Семья его принадлежала к старинному аристократическому роду, к тому времени почти разорившемуся.

Конфуций в душе всегда был служилым человеком, честным чиновником, его постоянно заботили непорядки в стране. Под влиянием того, что он видел на службе, и того, что он нашел в старых книгах, у него сложилось убеждение, что народ давно сбился с дороги и что только возврат к древнему укладу жизни может спасти его.

Конфуций не задавался вопросами о смысле жизни, о Боге и бессмертии. Его не волновали тайны природы и трагичность человеческого существования. Главным для него было найти путь к спокойному процветанию общества.

На вопрос, существует ли бессмертие, Конфуций уклончиво отвечал: «Мы не знаем, что такое жизнь, можем ли мы знать, что такое смерть?»

Конфуций считал, что человек должен научиться без всяких наказаний следовать правилам гуманности и этикета. Гуманность и этикет упрочают семью; в свою очередь, это создает мир в государстве, а государство, в котором все благополучно, принесет человеку счастливую жизнь.

Таким образом, перед нами первая в истории попытка построения автономной морали, которая не связана с религией и Откровением. Здесь обнаруживается ахиллесова пята конфуцианского учения. Выступая против тех, кто желал строить общество только на насилии и страхе наказания, Конфуций захотел утвердить его на чисто этических принципах, между тем сами эти принципы оказывались у Конфуция без опоры. Он верил в то, что человек по природе больше склонен к добру, чем ко злу, и надеялся на эффективность нравственной проповеди.

В то время как Лао–цзы проповедовал «недеяние» и первобытную простоту, Конфуций настаивал на необходимости активного вмешательства в ход событий.

Конфуций постоянно указывал на необходимость нравственного авторитета правительства. «Правление есть исправление, — говорил он князю. — Если вы будете показывать пример справедливости, то кто осмелится поступать несправедливо?.. Если вы не будете алчны, люди не станут воровать».

Но как направить правительство по пути осознания его нравственного долга? У Конфуция и на это был готов ответ. Правитель должен иметь возле себя ученого, который руководил бы его поступками, был бы голосом его совести и блюстителем традиций. Такую роль советника Конфуций, естественно, предназначал себе.

Постепенно Конфуцию пришлось убедиться в том, что князья меньше всего интересуются его наставлениями. С тех пор он окончательно «познал веление Неба»: пусть ему не суждено быть министром, он найдет другой способ служить народу.

Начались годы скитаний. Конфуция повсюду сопровождала большая толпа учеников, которые делили с ним тяготы кочевой жизни.

Ученики похоронили Конфуция со всей строгостью древнего погребального ритуала. Впоследствии над его могилой был воздвигнут храм, где многие поколения приносили жертвы перед его поминальной доской[34].

Конфуцианский идеал — не просто экзотическая философия, а первая попытка сформулировать учение о том, что конечная цель человека — чисто земная, что нравственность может быть укреплена независимо от религии, что все высшие запросы духа могут быть устранены из сознания, а трагичность жизни преодолена созданием гармоничного общества. Совершенно очевидно, что эта доктрина — общечеловеческий соблазн, а не просто китайское изобретение.

Китай, таким образом, выдвинул два крайне противоположных решения проблемы жизни. С одной стороны, Лао–цзы возвестил миру о тайне Высшего Бытия и призвал к мистическому созерцанию. А с другой — Конфуций объявил высшей ценностью земное существование и увидел спасение в устойчивом общественном режиме.

ИНДИЯ ОТ БРАХМАНИЗМА ДО БУДДЫ

«Тайное учение». Индия, ок. 800–600 гг. до Р.Х.

В ту эпоху, когда в Израиле пророк Илия боролся с Ваалом[35] а в Ионии Гомер воспевал Троянскую войну, в лесах Индии, окружающих города и селения, появляются толпы странных обитателей; почти обнаженные, прикрытые лишь длинными космами спутанных волос, с исхудалыми лицами, — новые насельники джунглей могут показаться лесными духами, порождениями диковинных тропических чащ. Индийцы называют этих пустынников муни.

В Индии к тому времени воцарилось самое грубое идолопоклонство: над алтарями стали воздвигать устрашающих кумиров, творцами которых руководило болезненное воображение.

Если в эпоху Риг–Веды кровавые жертвы были редки, то теперь человеку, который дарил богам негодных коров, грозили адом. Вознося жертву на алтарь, человек обращался к божеству со словами: «Если ты дашь мне — я дам тебе, если ты наградишь меня — я награжу тебя», и таким образом он заключал «контракт» с потусторонними силами.

Это была болезнь, свойственная, как мы видели, всем древним религиям. Но в одних случаях мертвящий магизм погребал родник духа под пирамидой обрядов, в других же — жажда истины вновь прорывалась через все наслоения. Эта жажда и привела в джунгли молодых индийских отшельников.

К шалашам отшельников бесконечной вереницей текли ученики, и здесь, вдали от страстей и шума, в сказочном царстве тропических чащ, «гуру»[36] вели долгие беседы с юными богоискателями.

В чем сущность мудрости муни, ради которой ученики оставляют светскую жизнь и ее удовольствия?

Мы никогда не узнали бы об этом, если бы индийские гуру не сохранили записей своих бесед, размышлений, притч, мистических поэм. Они были впоследствии включены в веды под общим названием «Упанишады».

Претендуя на познание всех тайн природы и человека, авторы Упанишад слишком пренебрегали разумом. Сколь бы ни была глубока сила интуиции, она всегда нуждается в помощи разума как начала кристаллизующего и дополняющего то, что открыто созерцанием.

Страницы Упанишад пестрят вопросами, их несметное число, одни порождают другие. Порой кажется, что это голос самого человечества, вопрошающего и испытующего, для которого весь мир — загадка.

За всеми вопросами Упанишад кроется один, который и тревожит более всего: есть ли смысл в человеческом существовании? Как связан тленный с Нетленным, с Вечностью? Ведь только через эту связь человек приобщается к подлинной жизни.

За пределами всего тварного и ограниченного мистическому оку открылась Реальность, которую Лао–цзы называл Дао, Будда — Нирваной, каббалисты[37] — Энсофом, христиане — Божественной Сущностью, Божеством.

На чем зиждется мироздание? — ставят вопрос Упанишады. И они же дают ответ: только на Брахмане[38], хотя Вселенная и не сознает этого. Аскет Уддалака объяснил это своему сыну, прибегая к сравнению с деревом. «Как эти соки не знают различий и не говорят: я сок этого дерева, я — сок того дерева, точно так же, дорогой мой, все эти творения, входя во сне в Сущее, поистине не знают этого и не говорят: мы входим в Сущее». Бессознательное состояние, транс — вот что приводит мир и человека к их подлинному истоку, к неподвижной божественной Субстанции.

В творении Упанишады видят не что иное, как рождение, эманацию, излияние мира из недр Абсолюта.

«Как паук выпускает из себя и вбирает в себя паутину, как растение возникает на земле, как волосы возникают на голове человека, так из Непреходящего возникает все в этом мире».

Тем самым зачеркивается грань, которая отделяет Абсолют от твари, они оказываются по своей природе тождественными.

Тут мы видим коренное отличие брахманизма от библейского Откровения, утверждающего чудо творческого акта как основу отношений Бога и мира. Слово Творца вызвало Вселенную из небытия. Мир не есть Божество, и именно поэтому между Несозданным и тварью возможны встреча, союз, диалог. В брахманизме такому отношению нет места, ибо все есть Бог.

Мир создан Разумом и Любовью, поэтому он наделен свободой. И даже тогда, когда, пользуясь этой свободой, он удаляется от Бога к небытию, он продолжает оставаться в сфере Любви. «Так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного…» (Ин 3:16). Высшая любовь оказывает свое творческое воздействие и на падший мир.

Не так понимали основу миротворения ясновидцы Индии. Опьяненные священным мраком экстаза, единожды прикоснувшись к мистической чаше, они оказались не в силах постичь истинное назначение зримого мира. Он утратил для них всякую ценность.

Человек должен навсегда отбросить все, что связывает его с миром, вооружиться методами созерцательной йоги, поднимаясь по ступеням экстаза.

Отрешенному чужды не только обряды, но и все, чем живут люди: ненависть и любовь, добро и зло. Он бесконечно далек от слабых и невежественных, он — сверхчеловек.

Естественно поэтому, что брахманская религия не вышла за пределы отшельнических скитов.

Провозвестие Кришны. Бхагавад–Гита. Индия, ок. 600 г. до Р.Х.

Постоянный гнет обыденности давит на сознание человека; большинство из нас значительную часть своей жизни не может вырваться из–под ее ига. Чувство обыденности есть величайшая ложь, затмевающая наше сознание. Эта серая отрава искажает подлинную картину мира, пропитанный ею человек утрачивает чувство тайны, чувство чудесного, он перестает ощущать дыхание Вечности, он забывает что она где–то рядом. Мы так же легко погружаемся в суетный поток обыденности, как забываем, что земля наша есть лишь планета, проносящаяся в ледяной пустоте Вселенной. Кто знает, не явилось ли чувство обыденности как бы защитной реакцией слабеющего духа перед могучим натиском высшей реальности бытия? Быть может, мы уже неспособны постоянно выносить ее свет? И вот наши духовные глаза закрылись, наша интуиция притупилась, исчезли лики и живые духовные силы, серая пелена опустилась на все; воцарилась обыденность… но время от времени дух, просыпаясь, делает отчаянные попытки освободиться от лживой иллюзии обыденности, вернуть себе утраченное мироощущение, в котором вновь заговорят мертвые вещи, в котором все зазвучит, затрепещет, обретет таинственный и многозначительный смысл. Как вспышки молний, эти возвраты духовного видения освещают наш унылый путь. Если бы смерть застала нас в такую минуту, как ничтожна была бы она тогда, как безболезненно было бы ее жало! В минуты духовного просветления мы ее не боимся. Но кто может похвалиться, что это просветление сопутствует ему всегда? Даже величайших святых оно покидало.

И вот во мраке между двумя озарениями неземных светов мы стараемся удержаться от падения, продолжать свой путь, призывая на помощь всю силу разума и воли.

Ответом на этот вопль души, на это стремление к Богу явилось в Индии новое религиозное течение, связанное с именем Кришны Васудевы. Время его жизни относят обычно к VI в. до Р.Х. Никаких записей от него не осталось. Памятником учения Кришны является Бхагавад–Гита, т. е. «Песнь Господня» — одно из величайших произведений религиозной поэзии всех времен и народов.

В чем же отличие кришнаизма от брахманизма? Оно заключается в том, что, согласно Кришне, к совершенству ведет не только мистическая отрешенность, но и бхакти — любовь, благоговение, вера.

Всякий, кто с доверчивым сердцем прибегает к Богу, не погибнет, кем бы он ни был.

«Ищущие у Меня крова, Хотя бы они были дурного лона: Женщины, вайшьи, даже шудры[39]. Идут путем высочайшим».

Вот поистине голос Божий! Любовь человека не тщетна, молитва его не бессмысленна, упование его не ложно.

Возвышенно учение Гиты о вере спасающей, о личном любящем Боге, благороден призыв ее к действию и бескорыстию, трогательной теплотой дышат ее строки, когда она касается этих предметов, строки, иногда называемые «индийским евангелием». Но все это не должно заслонить того факта, что это — лишь отдельные огоньки во мраке языческой ночи. И нигде эта тьма не предстает с такой силой, как в самой Гите!

Рядом с образом высшего благого Бога мы видим в ней вновь Сверхсущее Начало, которое извечно вращает мир, как на гончарном круге. В бесцельной космической игре, в круговороте Вселенная то рождается из Молчания, то вновь исчезает в нем. Непреходящий ввергает излившийся из него мир в колесо кармы, и горе тому, кто восстает против божественного кружения. Ради чего и для чего совершается это кружение? Нет конца, смысла и цели у бытия. Ничего изменить невозможно.

Учение Гиты не послужило началом духовного переворота в Индии. Пусть и сейчас мы восхищаемся многими ее строками — не следует переоценивать ее положительной роли в религиозной истории. Люди немудрящей и простосердечной веры не пришли через Кришну к единобожию. Мифология, как и прежде, продолжала громоздить монстров и наполнять храмы безобразными кумирами. Так постепенно складывался индуизм — эклектическая религия современной Индии, в которой безнадежно перемешаны идеи великих мистиков и поэтов с извращенным народным суеверием.

ЖИЗНЬ И ПРОПОВЕДЬ БУДДЫ ГАУТАМЫ

Шакийский отшельник. Северо–Восточная Индия, ок. 530 г. до Р.Х.

Народ видел в отшельниках носителей духовной жизни и мудрости. И именно потому, что отшельники были искателями истинной жизни, отвергавшими жизнь ложную, и пришел к ним юноша, которого они стали называть «Шакия–муни», или «Шакийский отшельник». Его имя было Сиддхарта, а фамильное прозвище Гаутама. Он родился около 563 г. до Р.Х. близ Гималаев, на границе Непала. В Лумбини, неподалеку от города Капилавасту, и доныне сохранился памятник с надписью: «Здесь родился Возвышенный».

Отец Сиддхарты Шуддходана был раджой полузависимого княжества. Мать Сиддхарты умерла через несколько дней после его рождения. Раджа, безумно любивший ее, перенес все свое чувство на сына. Его рано стал тревожить характер ребенка. Еще мальчиком Сиддхарта любил предаваться смутным грезам и мечтам; отдыхая в тени деревьев, он погружался в глубокие созерцания, переживая моменты необыкновенных просветлении. Эти сладостные мгновения врезались в его память на всю жизнь. Боги, гласит предание, незримо окружали Возвышенного и внушали ему любовь к мистической жизни.

Шуддходана решил любым способом отвлечь сына от его мыслей и настроений. Для этого он не жалел средств. «Для меня, — вспоминал впоследствии Будда, — во дворце родителя моего были устроены пруды, где цвели в изобилии водяные лилии, водяные розы и белые лотосы; благовонные одежды из тонкой ткани носил я; из тонкой ткани был тюрбан мой и верхнее и нижнее платье; днем и ночью осеняли меня белым зонтом из опасения, как бы прохлада, или зной, или пылинка, или капля росы не коснулись меня. И было у меня три дворца: один для зимнего житья, другой для летнего и третий для дождливой погоды года».

В тех редких случаях, когда царевич покидал свои сады и дворцы, по приказанию Шуд–дходаны с его пути прогоняли всех нищих и больных. Люди должны были одеваться в лучшие одежды и с радостными лицами приветствовать Сиддхарту.

Но возможно ли спрятать жизнь от юноши, который с ранних лет задумывается над ее тайнами, можно ли скрыть от него ту печальную истину, что все вокруг полно страдания? Своими усилиями Шуддходана сделал только еще нежнее и уязвимее душу сына. Легенда рассказывает, что однажды царевич, гуляя со своим возницей Чанной, неожиданно увидел дряхлого старика и, пораженный его видом, стал расспрашивать слугу о старости. Он был потрясен, когда узнал, что это общий удел всех людей.

Царевича охватило отвращение ко всему, ничто не могло возвратить безмятежного детства. Мир, жизнь оказались неприемлемыми. Это было восстание против самых основ мироздания, мятеж надысторического значения.

«И вот, — рассказывал Будда, — еще в расцвете сил, еще блестяще–темноволосым, еще среди наслаждений счастливой юности, еще в первую пору мужественного возраста, вопреки желанию моих плачущих и стенающих родителей, обривши голову и бороду, покинул я родной дом свой ради бесприютности и стал странником, взыскующим блага истинного на несравненном пути высшего мира».

В то время ему шел тридцатый год.

Изучив философские системы и поняв, что они не могут помочь разрешить мучившие его проблемы, Гаутама захотел обратиться к йогам–практикам.

Целый год он жил среди них, наблюдая их сверхчеловеческие подвиги, ведя с ними беседы, размышляя об их удивительном пути. Кое–что очень понравилось ему. Одного не мог он понять: почему многие отшельники, изнуряя свою плоть, стремятся не к высшей свободе от страданий, а к лучшему возрождению в будущем или к временному блаженству среди светлых небожителей. Эти цели казались ему недостойными.

Покинув своих наставников–йогов, Гаутама уединился в джунглях, чтобы самому бесстрашно ринуться по пути самоистязания.

Для изнеженного аристократического юноши это было подлинным героизмом. Но он решил, что не остановится ни перед какими испытаниями ради того, чтобы достигнуть просветления и познать истинный путь спасения. Шесть долгих лет он бродил в чаще, почти ничего не ел, лицо его стало страшно, оно почернело и невероятно исхудало, кожа сморщилась, волосы выпали, он стал похож на живой скелет.

И вот в один прекрасный день, когда после многочасовой неподвижности Гаутама пытался подняться, ноги, к ужасу наблюдавших эту сцену друзей, отказались его держать, и он замертво свалился на землю. Все решили, что это конец, но подвижник был просто в глубоком обмороке от истощения.

Отныне Гаутама решил отказаться от бесплодного самоистязания.

Счастливый случай помог ему. Дочь одного пастуха, сжалившись над аскетом[40], принесла ему рисовой похлебки. Гаутама принял ее подаяние и впервые за долгое время утолил свой голод. С этого момента он навсегда отказался от крайностей аскетизма и признавал полезными лишь умеренные его формы.

Весь день он отдыхал в тени цветущих деревьев на берегу реки, а когда солнце склонилось к западу, устроил себе ложе среди корней огромного баньяна и остался там на ночь.

И тут произошло самое значительное событие в жизни Гаутамы. Раздумья и муки, искания и самоотречения, весь его внутренний опыт, чрезвычайно изощривший и утончивший душу, — все это как бы собралось воедино и дало плод. Явилось долгожданное «просветление». Внезапно Гаутама с необыкновенной ясностью увидел всю свою жизнь и почувствовал всеобщую связь между человечеством и незримым миром. Вся Вселенная как бы предстала перед его взором. И всюду он видел быстротечность, текучесть, нигде не было покоя, все уносилось в неведомую даль, все в мире было сцеплено, одно происходило от другого. Таинственный сверхчеловеческий порыв уничтожал и вновь возрождал существа. Вот он, мучитель мира! Вот он, «строитель дома»! Это Тришна — жажда жизни, жажда бытия. Это она возмущает мировой покой. Сиддхар–те казалось, что он как бы присутствует при том, как Тришна вновь и вновь ведет к бытию ушедшее от него. Теперь он знает, с кем нужно бороться, чтобы обрести избавление от этого страшного мира, полного плача, боли, скорби. Отныне он стал Буддой — Просветленным.

С этого момента и до последних дней Гаутамы мы будем встречаться с удивительным воздействием его на души людей. Самые невероятные притязания, самые горделивые эпитеты по отношению к себе, провозглашение своей святости и совершенства — все это не только не вызывало возмущения у большинства его слушателей, а, напротив, обладало для них особым очарованием и притягательностью.

Однажды Будду спросили, какова посмертная участь одного великого подвижника. Он ответил лишь, что для человека, который изжил в себе тяготение к психофизическому бытию (нама–рупа), нет ни рождения, ни смерти. Таким образом, главный упор Будда делает на то, что уже здесь, при жизни, человек может обрести состояние бесстрастия, покоя, просветления, т. е. стать причастным нирване.

Можем ли мы сказать с достоверностью, что понимал сам Будда под словом «нирвана»?

Будда сравнивает нирвану с «миром и мудростью», а его ученики считали величайшей заслугой учителя это овладение страстями и обретение «дивного бессмертия».

Итак, единственная достойная человека цель — это освобождение, свобода от всего, и в том числе от самого себя. Для этой цели Будда предлагает «восьмеричную систему».

Что же заключено в «восьмеричной дороге», которую предлагает Будда? Это:

1. Правильные взгляды, т. е. взгляды, основанные на «благородных истинах».

2. Правильная решимость, т. е. готовность к подвигу во имя истины.

3. Правильная речь, т. е. речь доброжелательная, искренняя, правдивая.

4. Правильное поведение, т. е. непричинение зла.

5. Правильный, т. е. мирный, честный, чистый, образ жизни.

6. Правильное усилие, т. е. самовоспитание и самообладание.

7. Правильное внимание, т. е. активная бдительность сознания.

8. Правильное сосредоточение, т. е. верные методы созерцания и медитации.

Овладение этими принципами рассматривалось Буддой как некий ряд постепенно восходящих ступеней.

На вершине лестницы, ведущей к нирване, мы находим высшее просветление, состояние самбодхи (самадхи), когда все человеческое исчезает в человеке, когда угасает его сознание, когда оцепеневает его тело, когда над человеком не властны никакие законы, ибо он погружается в непостижимое «безветрие» нирваны. Цель достигнута: кончен поток, погас вечно трепещущий огонь.

И тут–то обнаруживается во всей своей беспощадности леденящее душу «открытие» буддизма: человек одинок, невыразимо одинок в этой жизни. Все пусто и бессмысленно. Нет Бога над нами, «в небе нет пути», некому молиться, не на кого надеяться, никто не вольет сил в слабеющего человека, который идет по своей темной стезе. Неоткуда ждать помощи. Человек, спаси себя сам! Не пустая ли это фраза? Можно ли вытянуть самого себя за волосы?

Спасение и обретение нирваны Будда обещал только аскетам, покинувшим свой дом и освободившимся от всех привязанностей. Кроме подвига личного совершенствования, монахи обязаны были заниматься усиленной пропагандой идей учителя. И, разумеется, встречая интерес и сочувствие, они не могли всех ввести в орден. Поэтому возникла проблема буддистов–мирян.

Будда решил эту проблему довольно просто. Истинными его последователями оставались монахи, а «упасаки» — миряне, принявшие его учение, — оказывались, так сказать, на положении «оглашенных»[41], готовящихся к посвящению. В отличие от монахов мирянам давался простой этический кодекс Панча Шила (Пять заповедей), сводившийся к следующему:

1. Воздерживайся от убийства.

2. Воздерживайся от воровства.

3. Воздерживайся от блуда.

4. Воздерживайся от лжи.

5. Воздерживайся от возбуждающих напитков.

Помимо этих заповедей, похожих на те, которые провозгласил Моисей на восемь веков раньше, «упасаки» должны были блюсти верность Будде, его учению и ордену.

Вероятно, любовь к опрятности была привита Гаутаме с детства, поэтому он восстал против обыкновения аскетов своего времени ходить вечно грязными. Путешественников и в наши дни пугает вид этих диких фигур, с ног до головы покрытых пеплом, коровьим пометом и грязью. В буддийском же ордене строго следили за личной гигиеной монахов, и помещения, в которых они жили, постоянно содержались в образцовом порядке и чистоте.

Эти благоустроенные колонии, где люди жили, предаваясь размышлениям, созерцаниям и поучительным беседам, привлекали всех усталых и угнетенных. Буддийские монастыри многим казались обетованной землей, в которой можно было наконец обрести мир и свободу.

На последних часах жизни Гаутамы лежит печать непреодолимой трагичности. Он умирает не как Сократ, верящий в бессмертие, не как мученик, скрепляющий кровью свое учение и торжествующий над злом, а как человек, признавший мировое зло и подчинившийся ему. Все преходяще, все течет! Ищите в этом утешение! Вот итог…

Энергичная миссионерская деятельность монахов приводила к буддизму много новообращенных. Народ все больше тянулся к этой новой религии, которая обещала спасение независимо от касты, не отягощала избытком обрядов, проповедовала доброту и кротость.

Гаутама стремился развенчать преходящую жизнь, представить ее как царство страданий, смерти и уродства. Но его последователи посвятят себя заботам о людях и их благе на земле. Они станут трудиться над созданием буддийской культуры.

Отвергнув Бога–Творца, Будда признал природу и человека бесцельным коловращением призраков, мельканием «дхарм»[42], нескончаемым, никому не нужным потоком. И он был прав, ибо, если нет Бога Живого, Вселенная заслуживает уничтожения, жизнь и сознающие себя личности должны исчезнуть навсегда. Это для них лучший удел.

Такова главная причина, почему религия столь возвышенная, как индийская, не могла стать преддверием к Евангелию.

И все же жизнь и проповедь Гаутамы были одним из величайших событий в истории духа.

Значение Просветленного отнюдь не исчерпывается нравственным или философским содержанием его учения. Величие Будды и его предшественников заключается в том, что они провозгласили спасение главной целью религии. Мудрец, проникнутый состраданием ко всему миру, он поистине достоин любви и благодарности человечества, хотя и не был в силах спасти его. Впрочем, кто из людей смог бы совершить это?

IV. ДИОНИС, ЛОГОС, СУДЬБА

Религия и философия Древней Греции

ДРЕВНЕГРЕЧЕСКАЯ РЕЛИГИЯ

Очеловеченные боги. Греция, X—V вв. до Р.Х.

Мыслители Древней Греции создали своеобразную картину мироздания и определили характер ные для своего времени всеобщие закономерности жизнедеятельности человека. Эллинистический мир стал первым полем деятельности апостолов, когда они обратились с проповедью к язычникам. Вышедшее из библейской страны Слово Божие было принято людьми античного общества, и на этой почве возрастала Вселенская Церковь. Мученики и апологеты, учители и Отцы Церкви в большинстве своем были сынами греко–римского мира. Отцы Церкви говорили, что Бог открывал людям истину постепенно, и главные достижения античности в этом направлении — это древнегреческая философия и жажда новых идеалов, вызванная неудовлетворенностью языческими верованиями.

Что же представляла собой древнегреческая религия и почему в сознании людей, почитавших Зевса, Афину и других олимпийцев, возникло стремление к чему–то новому?

Самые древние культы у всех народов мира были связаны с почитанием Богини–Прародительницы, а также стихийных сил природы. В истории большинства древних религий есть исключительно важный переломный момент, когда человек, впервые осознав священный характер мирового порядка, гармонии и разума, противопоставляет их иррациональным силам хаоса. Этот момент запечатлен в мифах о борьбе богов. Против стихийных демонов первобытного общества выступают божества человекоподобные, созидающие стройную иерархическую систему мира. В представлении эллинов боги–победители поселились на Олимпе, который стал уже не столько горой, сколько некоей небесной областью. Обитатели Олимпа мыслились как существа, во всем, кроме бессмертия, сходные с людьми. Мифы красочно рисуют их жизнь среди войн и соперничества, интриг и пиров, любви и ненависти. Победа олимпийцев над темными силами Матери–Земли отразила гордое самосознание человека–борца, человека–деятеля и устроителя жизни, узнавшего о своем превосходстве над природой. Триумф человекоподобных богов в примитивной форме заявлял о вере в высшую значимость духовного начала.

Однако победа Олимпа, как гласит сказание, не была полной: сразив титанов и чудовищ, боги не решились посягнуть на саму Богиню–Мать. Верховная власть осталась за ней. И над всем продолжала тяготеть неизбывная Судьба, которую невозможно было ни постичь, ни одолеть, ни умолить. Она представала все той же Богиней–Прародительницей. Именно здесь корень того фаталистического[43] чувства, из которого родилась античная трагедия, воспевшая тщетный поединок человека с Неведомым.

«Илиада» и «Одиссея» Гомера были для греков настоящей энциклопедией, откуда многие поколения эллинов черпали свои религиозные понятия. Главная тенденция гомеровской религии — очеловечение богов — находила живейший отклик среди жителей греческих городов–полисов.

Однако постепенное преодоление культа человеческого начала в древнегреческой религии позволяет ей подняться над простым антропоморфизмом. Бессмертие, поддерживаемое волшебным напитком, и необоримая сила олимпийских великанов являлись лишь чисто внешними признаками, отличающими богов от людей.

Процесс сближения между двумя мирами — Олимпом и родом смертных — прослеживается и в религиозном искусстве Греции VII—V вв. до Р.Х.

Появившиеся в начале этого периода храмы сооружались по образу жилищ и обычно отличались не очень большими размерами. Строя их, греки хотели предоставить Зевсу или Посейдону «дом» в пределах своего города. Возводя обиталища для богов, греки надеялись сделать бессмертных своими согражданами, покровителями полиса. Для грека вселение бога в храм было одним из средств очеловечения его, почти насильственного удержания бога в полисе. Бывали даже случаи, когда статуи богов приковывали цепями, чтобы помешать им покинуть жилище.

Эта же тенденция к стиранию границ божественного и человеческого наметилась и в культовых изображениях. Если от старых примитивных идолов веяло чем–то загадочным, сверхъестественным, то в дальнейшем мы видим образы все более земные, понятные, человечные.

Божество, изваянное из камня, наделенное прекрасным земным ликом, живущее в собственном доме, мыслилось в значительной степени как друг, защитник и сосед грека. Олимп и город оказались рядом; ведь недаром мифы постоянно говорили о любви и браках между бессмертными и людьми.

Слишком земные боги оказывались существами почти того же порядка, что и смертные. Между тем люди не могут долго довольствоваться идеалом, который не возвышается над их уровнем. То, перед чем человек может склониться, не унижая своего достоинства, должно превосходить его, а этого нельзя было сказать о гомеровских богах. Поэтому естественно, что взор мыслящих греков все чаще стремился проникнуть в таинственные небеса над Олимпом.

Но что они могли найти там? Из поэм Гомера им было известно, что боги бессильны перед решением Судьбы, а следовательно, она правит миром. Вселенная, таким образом, являет собой как бы систему всеобщей зависимости. Раб подчинен человеку–господину, человек — игрушка богов, боги подвластны Судьбе. Удел человека — рабство не только физическое, но и духовное. Человек как раб предстоит богам не с чувством смирения, а скорее как невольник. Смирение рождается из веры в благость высших сил, между тем никаких признаков благости Мойры[44] у Гомера нельзя было найти. Ее предначертания — лишь прихоть, не имеющая цели и смысла, которая превращает мир и действия человека в абсурд.

За красочными картинами гомеровского эпоса можно различить скрытую мысль об обреченности людей и народов. Оборона Трои бесполезна — ее жребий предопределен; Ахиллес знает о неизбежности своей ранней гибели, Одиссей — об участи своих товарищей. И что удивительного, если у певца, прославляющего могучих витязей, внезапно прорывается скорбное восклицание:

«Меж существами земными, которые дышат и ходят, Истинно в целой Вселенной несчастнее нет человека!..»

Даже поэт Анакреонт, стяжавший славу своими игривыми стихами, неожиданно как бы проговаривается:

«Умереть бы мне! Не вижу никакого Я другого избавленья от страданий».

Так греки пришли к мысли о том, что земная жизнь — это долина скорби.

Египтянам и индийцам были чужды подобные представления благодаря вере в бессмертие. Гомеровская же религия, говоря о страшной Преисподней, ожидавшей людей после смерти, внушала им лишь тоску и ужас. Перед лицом смерти человек переставал быть активным членом общества, оказывался беспомощным у края пропасти.

Дионис. Европейская Греция, ок. 650—550 гг. до Р.Х.

Древние греки любили повторять: «Мера, мера во всем». Но не являлось ли это частое обращение к «мере» результатом того, что они ощущали в глубинах своей души силы, совершенно противоположные разуму и порядку?

Эпоха, о которой мы рассказываем, была временем духовного брожения и зарождения духовной мысли. У греков этот период (VII—VI вв. до Р.Х.) ознаменовался тягой к мистическим культам. Человек, путешествовавший тогда по Элладе, не мог не заметить, что повсюду происходит нечто странное и непонятное. Горные леса стали временами оглашаться пением и криками: то были толпы женщин, которые носились среди деревьев с распущенными волосами, одетые в звериные шкуры, с венками из плюща на головах; в руках у них были тирсы — палки, обвитые хмелем; они предавались исступленным пляскам под звуки первобытного оркестра: визжали флейты, звенели литавры, поднимался дурманящий дым от сжигаемых конопли и смолы.

Ночью колеблющийся свет факелов освещал фантастические картины шабаша. Полуголые девушки с остекленелым взглядом рвали зубами мясо трепещущих животных. На этих диких лесных празднествах женщины, слишком долго жившие взаперти и порабощенные городом, брали реванш: насколько суровы были к ним общественные законы, настолько велик был энтузиазм их разнузданных радений. Едва раздавался призывный клич, как они переставали быть матерями, дочерьми, женами; они покидали свои очаги и прялки и с этого мгновения всецело предавались оргиям в честь Диониса (Вакха).

Дионисизм показал, что под покровом здравого смысла и упорядоченной гражданской религии клокотало пламя, готовое в любой момент вырваться наружу. Люди верили, что пляски вакханок принесут плодородие полям и виноградникам. В дни радений служительницы могущественного бога пользовались покровительством и уважением.

Приверженцы Диониса чувствовали себя снова, подобно своим далеким предкам, детьми не городской общины, а Матери–Земли. Дионисизм проповедовал слияние с природой, в котором человек всецело ей отдается. Когда пляска среди лесов и долин под звуки музыки приводила участников вакханалий в состояние исступления, они купались в волнах космического восторга, их сердца бились в лад с целым миром. Тогда упоительным казался весь мир с его добром и злом, красотой и уродством.

«Счастлив, если приобщен ты Оргий Матери Кибелы; Если тирсом потрясая, Плюща зеленью увенчан, В мире служишь Дионису».

Все, что видит, слышит, осязает и обоняет человек, — проявления Диониса. Запах бойни и сонного пруда, ледяные ветры и обессиливающий зной, нежные цветы и отвратительный паук -— во всем заключено божественное. Разум не может смириться с этим, он осуждает и одобряет, сортирует и выбирает. Но чего стоят его суждения, когда «священное безумие Вакха», вызванное опьяняющим танцем под голубым небом или ночью при свете звезд и огней, — примиряет со всем! Исчезает различие между жизнью и смертью. Человек уже не чувствует себя оторванным от Вселенной, он отождествился с ней, а значит — с Дионисом.

Здесь мы видим искаженные проявления жажды Божественного, неистребимой в человеке. И чем меньше способны идеи века утолить ее, тем сильнее может оказаться взрыв. Когда душа не находит подлинно высокого призвания, ее порывы могут принимать самые устрашающие и уродливые формы.

Мистика Диониса родилась из стремления найти в природе вечную жизнь и спасение. Но в конце концов она лишь низводила человека до уровня животного. Впрочем, и это не совсем верно. Полного возвращения к бессловесным для человека быть не может. То, что естественно для зверя, у людей нередко становится болезнью, безумством и извращением. Им не дано безнаказанно отрекаться от разума, от совести, от духа. Человеку открыт один единственный путь — путь к восхождению. Попытка же спуститься вниз, к чисто травоядному способу бытия, несет лишь иллюзорное освобождение.

Орфики. Афины, ок. VI в. до Р.Х.

До нас дошли созданные в V в. до Р.Х. «Орфеевы гимны», в которых содержится новое религиозное учение, попытавшееся соединить в себе гармонию и стихию, увидеть верховное Единство. Они восходят к мифическому герою — Орфею, поклоннику Аполлона. О нем говорили, что от матери своей, музы Каллиопы, он получил волшебный дар: «Его игра и пение покоряли стихии. Когда он путешествовал с аргонавтами, волны и ветер смирялись, зачарованные дивной музыкой».

Об Орфее рассказывали, что, пытаясь вернуть на землю свою жену Эвридику, погибшую от укуса змеи, он спускался в Преисподнюю. И даже там его лира творила чудеса: чудовища закрывали свои пасти, успокаивались злобные Эринии, сам властитель Аида был покорен Орфеем. Он согласился отдать ему Эвридику, но с тем условием, чтобы певец шел впереди, не оглядываясь на нее. Однако Орфей не мог преодолеть наплыва чувств и обернулся, Эвридика была увлечена в бездну, на этот раз навсегда.

Безутешный, скитался певец по земле, не находя покоя. Но вскоре и его самого настигла гибель. Во Фракии он встретил толпу безумствующих вакханок, которые в припадке исступления растерзали Орфея. Каллиопа со слезами собрала окровавленные куски тела и погребла на вершине горы Пангея. Лишь голова певца вместе с его неразлучной лирой упала в море, и волны вынесли ее на остров Лесбос. Там, в расселине скал, она изрекала пророчества.

Учение орфиков исходит из того, что в мире есть два противоположных начала — Аполлон и Дионис. Один олицетворяет единство и стройность, другой — многообразие и раздробленность. Но в то же время в орфизме присутствует и идея верховного Единства, хотя она имеет еще языческий характер. Это обожествленная стихия, предвечное мировое лоно. В некоторых текстах оно именуется Хроносом, Временем. Хронос породил светлый Эфир неба и клокочущий Хаос. Из них родилось космическое яйцо, которое содержало в себе все зародыши Вселенной: богов, титанов и людей. Этот образ характерен для древнего политеизма, утверждающего, что мир не сотворяется, а рождается сам.

Когда гигантское яйцо раскололось, продолжает орфическое сказание, из него вышел сияющий Протогонос — Первородный — бог, объемлющий собою все природное многообразие.

В борьбе богов и титанов Зевс поглотил Первородного и стал единственным мировым Божеством. Он вступает в союз с Преисподней, и от ее царицы рождает съшаДиониса–Загрея. Это не новый бог, а другая ипостась Зевса, его мощь, «одождяющая сила»; отсюда формула орфиков: «И Зевс, и Аид, и Солнце, и Дионис — едины».

Миф повествует, что однажды титаны ополчились против Диониса, который пытался ускользнуть от них, принимая различные облики. Когда он обернулся быком, враги настигли его, растерзали и сожрали. Нетронутым осталось лишь сердце — носитель Дионисовой сущности. Принятое в лоно Зевса, оно возродилось в новом облике, а небесные громы спалили мятежников.

Из оставшегося пепла, в котором божеская природа была перемешана с титанической, возник человеческий род. Это означает, что человек искони был существом двойственным.

Здесь, несомненно, отразился опыт религии Диониса. В момент священного безумия человека подстерегало дремавшее в нем «титаново» начало. Именно оно приводило людей к озверению и к победе плотских желаний. Блаженство человека — в крылатом парении духа, его несчастье — в подчиненности плоти.

Так в греческом сознании совершается переворот, и взгляд на природу человека приближается к индийским воззрениям. Если в гомеровские времена важнейшим считалось тело, а душу мыслили чем–то ущербным, нетвердым и слабым, то теперь именно она провозглашается высшим началом.

Тело — это гробница, считали орфики. Душа подавлена им и влачит в его тесных границах жалкое существование. Даже и в смерти не освобождается она от тисков титановой природы. Эта низменная природа заставляет душу вновь возвращаться на землю, и нет конца страданиям духа — Дионисовой искры.

Подобно прочим мифам о страждущем божестве, орфизм заключал в себе одно из великих прозрений дохристианского мира. Миф о смерти и воскресении бога — это проекция на религию природных циклов, и одновременно это смутная догадка о том, что мир, удалившийся от Бога, не оставлен Им на пути страдания, что Божество состраждет творению, снисходит к нему, чтобы принять его муки и вывести к истинной жизни.

Орфики учили, что человек сам должен идти навстречу Дионису–спасителю. Этому служили мистерии, державшиеся в строжайшей тайне. Участвуя в них, посвященный становился ближе к Дионису. В жизни орфики стремились развивать в себе начала добра, бороться с титаническим началом. Этому служили ограничения в пище, особые принципы аскезы — так называемая «орфическая жизнь».

Пифагор. Южная Италия, 540–500 гг. до Р.Х.

Примерно в то время, в конце VI в. до Р.Х., появился первый религиозный мыслитель Эллады, своего рода пророк — Пифагор (580—500 гг. до Р.Х.).

В городе Кротоне (на юге Италии) он стал излагать свое учение и основал Союз, или братство. На Пифагора смотрели как на чудотворца. Одетый в белые одежды, он поражал всех «важностью вида». О нем рассказывали, что он проникал в загробный мир, беседовал с духами. Учение Пифагора было обращено к посвященным и хранилось в тайне. Но все же основные его мысли дошли до нас.

Пифагор учил, что душа бессмертна, но переходит из тела в тело, все в мире повторяется через определенные промежутки времени.

Центром его учения было понятие гармонии, навеянное культом Аполлона, бога искусств, света и соразмерности. Двуединство Аполлона и Диониса является основным принципом космоса. Этим словом (от греч. слова со значением «устраивать», «украшать») впервые назвал Вселенную Пифагор.

Верховным божеством философ почитал некое огненное Единство, пребывающее в самом средоточии космоса; это пламенное Целое образует множественность миров, состояний и качеств. Значение Пифагора заключается в том, что на место каприза, произвола и неустойчивости, которые усматривала в мире олимпийская религия, он поставил идею закономерности. Пифагор считал, что разум человека может постичь эту закономерность, что человеческий дух основан на тех же законах, что и космос. Высший порядок, скрытый от взоров невежд, способна открыть человеку музыка. Пифагор учил своих последователей внимать «гармонии сфер».

Один из пифагорейцев говорил, что есть «божественное знание», приобщающее человека к вселенской гармонии. Это знание может быть выражено только на языке математики. Она рассматривалась как каркас космографии, как путь к выведению единой формулы мира, которая тождественна с музыкальной гармонией.

Пифагор указывал и на возможность настройки души–инструмента в унисон с небесной симфонией. Им являлся особый уклад жизни, который требовал просветленности, гармоничности и меры в поступках, чувствах и мыслях. Пифагореец должен был воспитывать в себе целомудрие, сдержанность, миролюбие, уважение к древним учениям, строго следить за собой, заглядывая в свою душу, проверяя совесть. Человеку следует помнить, что его бессмертная душа есть арена противоборства враждующих сил. Их нужно привести в равновесие. Того, кто не смог перестроить свою душу по принципам гармоничности, не минует возмездие. Лишь совершенная жизнь может принести душе блаженство в этой жизни и в будущих воплощениях.

Образованный Пифагором союз представлял собой настоящий религиозный орден со своей обрядностью, иерархией, учением для посвященных; членов его связывали строгая дисциплина и послушание. Особое значение придавалось развитию музыкальной культуры и математических знаний, углубленным размышлениям–медитациям.

Идеи Пифагора о Едином, о гармонии, вечных основах мироздания, о бессмертии духа оказали плодотворное воздействие на развитие античной философии и науки. Не обладая столь могучим религиозным даром, как Индия или Израиль, Греция все же сумела завоевать для мира великие духовные сокровища в сфере познания и религиозной мысли.

ГРЕЧЕСКАЯ ТРАГЕДИЯ

Эсхил. Афины, 525–456 гг. до Р.Х.

С начала V в. до Р.Х. о самых трудных жизненных проблемах заговорил греческий театр. Он стал и храмом, и трибуной, и книгой. Создателем греческой трагедии был Эсхил (525—456 гг. до Р.Х.).

В центре творчества Эсхила стоит трилогия о Прометее — титане, дерзнувшем похитить у Зевса огонь для людей. Древний миф послужил Эсхилу канвой для воплощения своих самых сокровенных дум.

Завязка драмы — первая часть трилогии, до нас не дошла. Вторая ее часть, трагедия «Прикованный Прометей», начинается с того, что Зевс, не властный убить Прометея, приговорил его к вечной пытке.

Бездушные исполнители царской воли — Власть и Сила — приводят великана к скале: Гефест, хотя всем сердцем состраждет ему, не в состоянии ослушаться Зевса. Острое лезвие пронзает грудь Прометея, руки его накрепко притягиваются цепями к камням; и другу людей, как бы распятому над шумящим морем, остается лишь ждать, когда орел Зевса спустится терзать его.

Пока грохочут удары молота, пока палачи совершают свое дело, Прометей хранит молчание. Но едва они уходят, как титан разражается громкими воплями и укорами. Он зовет весь мир в свидетели, взывает к Матери–Земле, к Эфиру, к быстрокрылым ветрам, рекам и волнам: «Смотрите, что ныне, бог, терплю я от богов!»

На зов страдальца откликается хор морских Океанид, они уговаривают Прометея подчиниться. А добродушный Океан говорит: «Не лезь ты на рожон, не забывай, что правит никому не подотчетный царь».

Но не таков Прометей, он знает, что терпит за доброе дело и не собирается отрекаться от него. Он предвидел свою участь, но тем не менее пошел на нее во имя человеколюбия. Он тверд, как скала, о которую у ног его тщетно бьются волны. На уговоры Гермеса, которого Зевс посылает выведать известную лишь Прометею тайну будущего, титан отвечает:

«Не думай, что из страха перед Зевсом Я стану бабой, буду умолять, Как женщина, заламывая руки, Чтоб тот, кого я ненавижу, снял С меня оковы. Не бывать тому!»

Судьбу Олимпа, о которой поведала Земля Прометею, он не откроет своему мучителю.

В трагедии все как бы сосредоточено на том, чтобы показать царя богов мстительным тираном. Прометей кричит, что он ненавидит всех богов, что у Зевса «справедливостью служит произвол», что расправа над заступником людей — всемирный позор владыки Олимпа.

В заключение трагедии Зевс исполняет свою угрозу — и скала с казнимым, среди воя и блеска молний, проваливается в Тартар.

Симпатии зрителя были, конечно, на стороне Прометея. А что же Зевс? Может, божество — не хранитель мира и промыслитель, а страшный палач? Ведь некоторые народы свыклись с такой мыслью, о чем, например, свидетельствует культ Молоха.

Но Эсхил не делает такого вывода. Он говорит: если Зевс таков, то против него надо восстать во имя добра и свободы. Эсхил взывает к вольнолюбию и мужеству греков, к их чувству человеческого достоинства, произносит приговор деспотизму и поистине божественным ореолом окружает того, кто отдает себя за людей, во имя их спасения. Не случайно, что в скале Прометея иногда усматривали античный прообраз Креста Христова.

Третья (ныне утраченная) часть трилогии — «Освобожденный Прометей» — посвящена примирению богов. Зевс сохранил свой трон, но лишь потому, что отказался от зла, изменил саму свою природу. Так решила Судьба, и это уже не просто слепое течение событий, а торжество Правды: Судьба требует того же, что и нравственное чувство человека. У Эсхила она перестает быть враждебным началом, а является принципом нравственного Миропорядка. Верховный бог в единении с Мойрой олицетворяет Провидение. Этому провидению Эсхил оставляет прежнее имя — Зевс. Он не хотел вводить новую религию, но стремился обновить старую. Его исповедание веры сводится к тому, что не тирания темных и злых сил господствует во Вселенной, но божественная Правда.

Софокл. Афины, V в. до Р.Х.

Младший современник Эсхила, другой великий трагик — Софокл (497—406 гг. до Р.Х.) жил в эпоху расцвета Афин при Перикле и в последующие годы Пелопоннесской войны и эпидемий. Еще недавно казалось, что свободная жизнь в свободном цивилизованном обществе ведет к окончательному триумфу человека, к спасению от всех мировых зол. Но пришло непонятное и грозное несчастье, беспощадно уничтожая все планы и мечты. Умирает от чумы в расцвете сил Перикл, не осуществив и половины своих замыслов.

Софокл не может, как Эсхил, верить в Провидение, Справедливость и гражданские идеалы — все это рухнуло перед лицом неведомых сил. Под непосредственным впечатлением смерти Перикла Софокл пишет драму «Царь Эдип».

Трагедия воскрешает одно из древних фиван–ских сказаний. В Фивах свирепствует мор. Отчаявшиеся люди приходят к своему царю Эдипу, прося спасти их; ведь Эдип — великий герой и защитник народа, его избрали монархом после того, как он победил кровожадного Сфинкса, разгадав его загадки.

Эдип посылает вопросить оракула и получает ответ, что бедствие навлек живущий в Фивах убийца прежнего царя. Лая. Но кто этот человек? Эдип клянется, что разыщет его и уверенно берется за дело; он вызывает старого прорицателя–слепца Тиресия и умоляет его открыть имя преступника. И вот тут–то начинает надвигаться неотвратимое…

Софокл настраивает зрителя на ожидание подкрадывающейся беды. То, что сюжет ему известен, не умаляет напряжения. Напротив. Предугадывая развязку, зритель испытывает волнение от каждой случайно оброненной фразы, каждого намека. Кажется — вот слово, один шаг, и все останется в тайне, но нет — это всего лишь короткая передышка, и Рок снова продолжает свое наступление.

Тиресий колеблется, он не хочет открывать имя убийцы, царь настаивает, приходя в раздражение, а затем и в ярость. Тогда пророк осторожно намекает, что в самом Эдипе есть «кое–что, достойное укора». Но властитель глух ко всем предостережениям: он неотступно требует ответа и наконец получает его:

«Заставлю же тебя Я приговор свой собственный исполнить: Беги от нас: не говори ни с кем — Ты кровью землю осквернил, ты проклят!»

Эдип поражен, но ни на секунду не сомневается, что пророк лжет. Это заговор! Тогда Тиресий удаляется, всенародно объявив, что Эдип — убийца своего отца и муж своей матери. Настороженный царь останавливает слепца:

«Эдип. Слова твои загадочны. Тиресий. Умеешь ты хитрые загадки разрешать. Эдип. Над счастьем ли Эдипа ты смеешься? Тиресий. То счастие тебя погубит».

Гнев царя обращается на брата жены, Креонта: это его происки, он хочет завладеть престолом. Но в дело вмешивается царица Иокаста. Она смеется над пророчеством: ведь Лаю было предсказано, что он падет от руки сына, и поэтому он приказал бросить ребенка в лесу связанным. Убит же Лай был вовсе не сыном, а разбойником на перекрестке дорог. Можно ли после этого верить оракулам?

Упоминание о перекрестке заставляет Эдипа вздрогнуть; он начинает торопливо расспрашивать, как выглядел Лай, как совершилось убийство. И каждый ответ наполняет его ужасом. Невероятная догадка закрадывается ему в душу. Страх овладевает и царицей.

Эдип велит найти последнего свидетеля — старого слугу Лая, которому приказали умертвить младенца–царевича. А сам тем временем рассказывает Иокасте, как до прибытия в Фивы он встретил на перекрестке дерзкого старика на колеснице, который не хотел уступить ему дорогу. Старик хлестнул Эдипа плетью, а тот в приступе ярости поверг наглеца наземь и без труда расправился с его рабами. Что, если этот убитый старик и Лай — одно лицо? Но все же Эдип продолжает еще надеяться. Быть может, это — ошибка, совпадение? Он готов ухватиться за любую возможность. Иокаста утешает его, напоминая, что сын ее и Лая погиб еще в младенчестве.

Теперь ждут старого пастуха. А тем временем речитатив хора звучит как погребальная песнь:

«Гордость рождает тиранов, И многих, насытив безумьем, Выше, все выше ведет их К обрыву в пропасть».

Зритель уже готов к катастрофе. Перед ним Эдип — мечущийся, страдающий, страстно желающий доказать себе свою невиновность. Между тем он уже обречен.

На мгновение тучи рассеиваются. Из Коринфа прибывает вестник, который сообщает, что умер Полиб — отец Эдипа. В несчастном царе вновь оживает надежда. Он объясняет гонцу, что бежал из Коринфа, потому что ему было предсказано, что он убьет отца и женится на матери. Но раз царь Полиб умер своей смертью, то бояться нечего. Правда, еще жива мать… Но тут вестник, думая утешить царя, открывает ему тайну: Эдип не родной сын коринфской четы — он был найден ребенком в лесу и усыновлен Полибом… От надежд не остается почти ничего. Окончательно уничтожит их старый пастух, готовый уже предстать перед Эдипом.

Напрасно Иокаста умоляет мужа прекратить расспросы; в ослеплении он как бы забывает об опасности, которая кроется в признании очевидца. Он надменно заявляет, что не стыдится низкого происхождения:

«Но знаю: в том, что я дитя Судьбы, Всем радости дарящей, нет позора. Судьба мне мать и время мне отец: Они Эдипа сделали великим Из малого. Я родился от них И не боюсь узнать мое рожденье!»

Увы! Это последние слова Эдипа–царя, больше он не будет говорить как власть имеющий. Сейчас он узнает, какая «мать» ему Судьба, и родится новый Эдип: Эдип–преступник, Эдип–человек, искалеченный Судьбой.

Угрозами вырвано признание у пастуха. Да, он, Эдип, был сыном Лая, тем самым, которого тот решился умертвить, боясь исполнения пророчества.

«Горе, горе! Я проклят!» — кричит обезумевший царь. Но Судьба готовит еще один удар: Иокаста повесилась во дворце. С воплем врывается Эдип в спальню жены–матери и застежками ее пояса выкалывает себе глаза: он не хочет больше видеть ни людей, ни солнца, он просит увести его, спрятать.

«Ночь беспредельная, Неотвратимая! Тьма несказанная, Смерти подобная! Еще в ней ярче образы кровавые, Еще сильнее боль воспоминанья!»

Аполлон отомстил за пренебрежение к его пророчеству. О, зачем не был Эдип убит ребенком? Зачем чужая жалость спасла его? Он — сын, он — и муж, дети его — его братья. «Нет, нет! Нельзя об этом говорить… Из людей не вынес бы никто моих страданий».

Весь этот кошмар отцеубийства и кровосмешения усугубляется для него мыслью о скверне, влекущей за собой проклятие. Но он сам казнил себя.

В последних сценах трагедии перед зрителем уже не гордый и вспыльчивый властелин, а согбенный слепец, погруженный в тихую скорбь. Он уходит из города как зачумленный. А хор говорит о тщете человеческого счастья, о непрочности жребия смертных, о всевластии Судьбы, которую не может преодолеть никто, даже победитель Сфинкса.

Снова Мойра вырастает над миром как маска Горгоны[45]. Она — не высшая благая Воля, она — лишь неумолимый порядок вещей, перед которым человек бессилен. Такова, согласно Софоклу, правда жизни. У Софокла Мойра меньше всего похожа на небесный Промысел. Она просто действует как закон причинных связей, равнодушный к миру человека. Совершилось преступление — не важно, сознательно или невольно; оно — реальный факт и влечет за собой столь же реальные последствия. Здесь источник античного «страха судьбы», немыми свидетелями которого остались маски греческого театра. Конвульсивные гримасы этих бредовых ликов говорят о всепоглощающем ужасе человека, подавленного Неведомым.

Но, рисуя борьбу Эдипа с Роком, Софокл не мог стать на сторону Судьбы. Поэтому поражение Эдипа он изобразил, глубоко сочувствуя герою.

Страдание делает несчастного царя прекрасным, зрители плачут вместе с ним. Фатум побеждает Эдипа лишь внешне. Внутренне же он остается свободным; скорби и муки очищают его. Он выразитель духовного начала, нравственной воли человека. Зритель видит его духовную силу и ощущает его невиновность, хотя в трагедии об этом не сказано почти ни слова. И таким образом Эдип одновременно оказывается и жертвой, и победителем Судьбы.

ДРЕВНЕГРЕЧЕСКАЯ ФИЛОСОФИЯ

Возникновение философии Малая Азия, 650—540 гг. до Р.Х.

Формирование философии как самостоятельной области знаний позволило мыслителям древнего мира познавать законы бытия человека, развития природы и Высшего начала независимо от религиозного откровения. Прежде всего разделение науки и веры позволило им развиваться, не препятствуя друг другу. Эмпирическое знание, изучение природы и отвлеченная мысль требуют своих «правил игры», и вторжение религиозных доктрин в эту область сковывало науку. Религия же не зависит от науки, и эмансипация науки и философии от опеки богословских теорий открывает новые возможности как для знания, так и для веры.

При этом не следует забывать, что наука и метафизика не бывают абсолютно автономными. Человек, постигающий истину, — не гносеологический[46] механизм: в своих усилиях разрешить мировые загадки он часто исходит из интуиции. Научное знание развивается по формально–логическим законам, постулатом его — сознает это человек или нет — являются некие недоказуемые утверждения, которые он принимает как очевидные для себя. Иными словами, отправной пункт науки связан с верой.

Разделение двух видов познания реальности во многом помогло уяснению их границ и природы. Но рубежи нарушались, и возникали конфликты. Теологи пытались навязать науке свои теории, а представители естествознания и философии, забывая об априорности[47] научных посылок, неоправданно наделяли разум всемогуществом, видя в нем единственный орган познания для всех измерений бытия.

Такой «рационализм» действительно можно назвать «первородным грехом» мышления. Его ошибка заключается в том, что он объявил разум высшим судьей, игнорировал все пласты реальности, кроме эмпирического и умопостигаемого. Рационализм рассекал живой познающий субъект — человека, сужая его возможности. Человек знал, насколько «научная» картина мира зависит от чего–то иного, нежели наблюдение и логика, а именно — от внутренней установки, ориентира мыслителя, его видения реальности — веры.

После всего сказанного, быть может, покажется странным утверждение, что главной целью греческой философии было искание Бога. Но в действительности к Нему как к первичной реальности были обращены взоры величайших умов античности. Древнегреческие мыслители должны были занять место жрецов и пророков, возвыситься над народными верованиями. Начав с отрицания частных черт язычества, эллинские мудрецы в поисках цельного миросозерцания стремились выработать идею высшего Единства. Вокруг этого вращались и античная наука, и философия. С самых первых шагов они отказались от служения только практическим нуждам, а поставили на первое место бескорыстную жажду истины.

Уверенность в существовании единого верховного Принципа для всей Вселенной явилась стержневой линией греческой философии. Вспомним по аналогии, с какой борьбой утверждался монотеизм в Израиле, вспомним, что идея многобожия оставалась господствующей в большинстве старых цивилизаций, и тогда мы сможем оценить подвиг греческих философов и понять трудности, которые стояли на их пути. Интуиция Единства не имела для них той достоверности, какую дает Откровение, и тем напряженнее должны были быть усилия интеллекта, строившего свое незримое здание.

Из всей богатейшей греческой философии мы остановимся только на учении трех мыслителей: Гераклита, Сократа и Платона.

Гераклит. Эфес, 540–470 гг. до Р.Х.

Гераклит (ок. 554—483 гг. до Р.Х.) исходил из того, что существует единый закон, на котором основана вся Вселенная. Бытие есть космический процесс. «Все течет», нет ничего постоянного: жизнь сменяется смертью, бодрствование — сном, расцвет — увяданием, холод — жарой. То опускаясь, то поднимаясь, проносятся волны бытия, в каждый миг все вступает в новую фазу или форму существования. «Нельзя в ту же реку войти дважды».

Для Гераклита противоречие являлось одним из коренных свойств мироздания. «Борьба — отец всему и царь». «Борьба всеобща… все рождается через распрю». Но творческая сила «распри» не просто в противостоянии и противоборстве полюсов, а в их соединении. «Расходящееся с самим собой приходит в согласие, самовосстанавливающуюся гармонию лука и лиры». Так через двойственность образуется единство, которое в процессе становления снова поляризуется для нового синтеза. «Из всего возникает единое, и из единого — все», — утверждал Гераклит. «Этот космос, тот же самый для всех, не создал никто из богов, ни из людей, но он всегда был, есть и будет вечно живым огнем, закономерно разгорающимся и закономерно погасающим». Огонь у Гераклита — не просто принцип единства, проступающий за видимой картиной мирового процесса, он «разумен» по своей природе; это верховное Божество (не совпадающее с мифологическим Зевсом) и «судия» мира. Этот вселенский закон Гераклит впервые назвал Логосом, что значит: слово, мысль, закон, разум. Логос у Гераклита — это начало, определяющее все процессы быстротечного мира, рациональная его сущность, сходная с тем, что человек осознает в себе как разум. По аналогии с человеческим мышлением Логос мира проявляет себя как «замысел, устроивший все». Источником Логоса, по учению Гераклита, несомненно, является вселенский Огонь.

Для Гераклита Божество не есть живое личностное начало, но, скорее, Сила, неотделимая от самого космоса. Он полагал, что через определенные, очень большие промежутки времени космос возвращается в изначальное огненное состояние и потом рождается из Огня… Следовательно, истории нет, впереди нельзя ждать новых ступеней к совершенству. Состояние Вселенной, созидаемой борющимися силами, состояние человечества, погруженного в «распрю», представлялось Гераклиту вечным.

Как же согласовать эту картину бессмысленно кипящей Вселенной с высшим Разумом, с Логосом? Ответ Гераклит дает решительный и весьма суровый: «Для Бога все прекрасно, хорошо и справедливо, а люди одно приняли за справедливое, а другое — за несправедливое». Это означает, что Божественное бытие живет своей жизнью, что оно не связано с человеком, не считается с ним. Люди — лишь страдательные существа, порожденные космической «игрой в шашки». Верховный Огонь «отрешен от всего», находится по ту сторону человеческих ценностей.

Гераклит пытался построить теологию, не отделяя Божественного от природы, духа от материи. Естественно поэтому, что черты природного мира: внеморальная закономерность и детерминизм — были перенесены им и на высшую Реальность.

Сократ. Афины, вторая половина V в. до Р.Х.

В отличие от Гераклита Сократ (ок. 470—399 гг. до Р.Х.) искал истину не в природе, а в человеке. Что такое сам человек? Для чего он живет и как он должен жить? Существует ли истина, или она — мираж? Вот вопросы, которые рано стали занимать Сократа. Он искал великого, прекрасного и истинного, но говорил так просто, прибегал к таким обыденным примерам и сравнениям! Он учил людей добру, но беспощадно издевался над ними. Эта двуликость Сократа многих сбивала с толку, а ведь именно в ней можно видеть ключ к пониманию личности философа. Не заставляло ли его надевать личину простачка, играть комедию, почти юродствовать какое–то особое целомудрие и скрытность? Быть может, ирония и неуемная говорливость помогали ему оберегать тайный огонь души? Не случайно Сократ, с виду безобидный говорун, оказался настоящим «возмутителем спокойствия» Афин.

Это было время кризиса афинской демократии, всеобщего равнодушия к высоким идеалам, попрания прав человека. И вот на афинских площадях стал появляться коренастый человек с отвислым животом; казалось бы, его курносое лицо с глазами навыкате и толстыми губами могло вызывать только жалость и насмешку у греков, большое значение придававших внешней привлекательности. Но его огромный лоб как бы говорил о могучем уме. Сократ нередко обращался к первому встречному и несколькими вопросами втягивал собеседника в дискуссию. Его манера вести спор располагала и заинтриговывала, он, казалось, готов был дать спорщику положить себя на лопатки. Однако в итоге Сократ приводил в замешательство любого острослова.

Первым делом философ попытался изобличать самоуверенный догматизм и начал с искреннего признания: «Я знаю, что ничего не знаю». Ради своей миссии Сократ пренебрегал всеми жизненными удобствами, став чем–то вроде нищенствующего подвижника. Но он не был аскетом, его самоотречение было поиском свободы: он отворачивался от всего, что порабощает и связывает.

На фронтоне Дельфийского храма была надпись: «Познай самого себя». Греки понимали смысл этого афоризма так: «Познай, что ты только человек». Сократ же вложил в него иное содержание: человеку нужно начинать исследование бытия с себя. В самом деле, какой толк гадать о пространстве, атомах и движениях звезд, если твоя собственная жизнь для тебя все еще загадка? Искать ее разрешения следует не в космосе, а в недрах человеческого духа. И цель эта была для него не отвлеченной, но конкретно–жизненной; он сознавал ее как поиск человеком высшего блага. Люди, по его мнению, слишком мало ценят сокровище, которым владеют, — они не знают своей души и лишь поэтому оказались беспомощными и слепыми в мире вещей. Отсюда — и «ужас Рока», и безнадежность.

Какова цель твоей жизни? — спрашивал Сократ. — В чем видишь ты ее назначение и что считаешь счастьем? Твои друзья жаждут богатства, славы, удовольствий? Но проверь хорошенько — это ли цель, достойная человека? И как легко все это утратить!

Беседуя с молодежью, мудрец шаг за шагом развенчивал ходячие идеалы и показывал их обманчивость. Своим судьям он потом скажет: «Ведь я только и делаю, что хожу и убеждаю каждого из вас, и молодого, и старого, заботиться прежде всего не о теле и не о деньгах, а о душе, чтобы она была как можно лучше».

Преходящие блага не могут составлять подлинного счастья, но это не значит, что истинное добро обнаружить невозможно. Оно тождественно высшей мудрости, которая делает жизнь человека совершенной. Вы, говорит Сократ, блуждаете лишь потому, что не открыли основ добродетели, заложенных в нас. Обратитесь к себе, к своему разуму, и он научит вас мужеству, покажет вам необходимость воздержания, умеренности, правдивости. Вы поймете, что по отношению к людям следует быть справедливыми, а по отношению к высшим силам — благоговейными.

Итак, Сократ верит в благой смысл человеческого существования. Он лишь говорит, что этот смысл не лежит на поверхности, а дан как задача. Инструментом ее решения служит у философа диалектика — поединок доводов.

Вот он останавливает приглянувшегося ему человека и задает вопрос. Он внимателен, серьезен, порой прикидывается наивным, спрашивает, возражает, уточняет.

«А что, друг, ты понимаешь под таким–то словом? А не будет ли ошибкой толковать его так?» Его оппонент знает, что такое благо и мудрость. Пусть же скорей просветит он бедного Сократа! — И все дальше и дальше увлекает он спорщика. «Да, да, это так», — вынужден соглашаться тот. Но мудрец не довольствуется частной победой, он продолжает: «Давай–ка рассмотрим этот вопрос тщательнее. Ты следишь за мной? Следи внимательно!»

И вьется, развертывается нить аргументов, определений, выводов. Собеседнику становится не по себе, он так привык к шаблонным словам, что никогда особенно не вникал в их значение. Доводя мысль собеседника до абсурда, Сократ показывал, что тот родил «пузырь», а не настоящее дитя, и увлекал его к дальнейшему анализу, помогая «произвести на свет истину». Поэтому свой метод Сократ называет маевтикой — духовным акушерством; таким образом он побуждает собеседника самого открывать истину. Человек должен найти в себе и высвободить чистую мысль, «она требует ясной причинно–следственной связи и обоснованности заключений». Таким образом Сократ разрабатывал начала индуктивного[48] способа познания.

Несмотря на веру в возможность познания истины с помощью разума, на иронию, Сократ недвусмысленно подчеркивал, что метод его имеет границы и не претендует заменить мистическое познание. Человеку дан разум, это его достояние, а высшее открывается иным путем. Сам же он «совет от богов ставил выше всех человеческих отношений». В нем жила вера в высшее Благо. Сократ понимал его как небесный Промысел. И отнюдь не диалектика открыла Сократу этот аспект верховной Сущности; источник его видения нужно искать в личном духовно–нравственном опыте мудреца.

Религиозная интуиция Сократа составляет душу всей его философии. Поскольку Бог есть Добро, образованный им мир предназначен для радости, гармонии, для блага. Отражение в человеке духовного Божественного принципа позволяет людям быть разумными и творческими существами. А боги — это те тайные силы, которые влияют на жизнь человека. Но все они подчинены единому божественному Благу. Напрасно люди надеются подкупить их дарами, не отрекаясь от зла. Боги — помощники человека, но они могут содействовать ему только в добре, ибо только оно есть высшая цель богов и людей.

Из всего этого видно, что Сократово «богословие» стоит ближе к библейскому учению, чем все, чего достигла античная мысль до Сократа. Сократ показал, что вера и разум совместимы, что религия не есть нечто иррациональное, однако пример самой его личности показывает, что ни вера, ни нравственность не строятся одной лишь логикой. Таинственное обаяние исходило от того Сократа, который часами мог стоять, погруженный в созерцание, который предчувствовал будущее, слышал голос «даймониона» (какого–то божественного существа в себе), — верил в реальность божественного Добра. И особенно от того Сократа, который пошел на смерть ради истины.

Смерть мудреца. Афины, 399 г. до Р.Х.

Сократ прививал слушателям умение критически мыслить. За это он был объявлен опасным совратителем, внушающим юношам неуважение к отечественным обычаям и вере, пренебрежение к авторитетам.

В годы, когда Афины потерпели поражение в Пелопоннесской войне, что привело к усилению внутренних беспорядков, Сократ оказался «козлом отпущения», на ком можно было сорвать накопившееся недовольство. Нашлись люди, которые подали на него жалобу в суд за то, что он «портит молодежь, не признает богов». Друзья советовали Сократу составить «апологию» — защитительную речь на суде, но философ отказался. «Если я буду предан казни несправедливо, — говорил Сократ, — то это будет позором для тех, кто предаст меня казни». Пусть он не смог покорить невежество и ненависть силою своего разума, в его распоряжении остается союзница сверхчеловеческая — его смерть, смерть мудреца и честного человека.

На суде Сократ заявил: «Если бы теперь, когда меня Бог поставил в строй, обязав, как я полагаю, жить, занимаясь философией и испытуя самого себя и людей, я бы вдруг испугался смерти или еще чего–нибудь и покинул строй, это был бы ужасный проступок». Сократ сравнил себя с оводом, подгоняющим тучного и обленившегося коня. И если афиняне, рассердившись на него, как люди, внезапно разбуженные ото сна, убьют его, то они всю остальную жизнь проведут в спячке. Он пророчит своим судьям, что их постигнет кара пострашнее той смерти, к которой они приговорили философа: вечный позор как душителям свободы и разума. Мужественное и независимое поведение Сократа на суде вызвало озлобление толпы, и его приговорили к смерти.

В последние часы Сократ вел с учениками привычную дружескую беседу. Он не осуждал своих палачей, а жалел их. Несомненно, вера в Провидение не покидала Сократа, и в эти предсмертные минуты она восторжествовала над естественным человеческим страхом смерти. Он сам совершил омовение, чтобы избавить от хлопот тех, кто будет его хоронить. Не изменившись в лице, не дрогнув, принял он чашу с цикутой и со словами молитвы о том, чтобы «переселение» в иной мир совершилось благополучно, неторопливо осушил кубок.

Так закончил свой долгий жизненный путь этот удивительный человек, неутомимый искатель истины. Он уверовал в разум, но с улыбкой встретить смерть помогло ему доверие к благости Высшего начала. Принимая яд, он не знал, что ожидает его за гробом, но до конца предался небесной воле. Это и было источником его мужества и спокойной радости, которые так поразили учеников. Не случайно Отцы Церкви называли Сократа «христианином до Христа».

Платон. Поиск истины. Афины, Мегары, Египет, Сицилия, 399–387 гг. до Р.Х.

Ученик Сократа Платон (427—347 гг. до Р.Х.), потрясенный смертью учителя, продолжил его дело — поиск истины. Он пишет «сократические» диалоги, стремясь воссоздать живой, творческий процесс поисков.

«Творения философов значительно позднейших давно уже пожелтели и высохли, спал их нарядный убор и стоят перед сознанием оголенные их схемы, как мерзлые деревья зимой. Но живы и будут жить претрепетные Диалоги Платона. И нет такого человека, который хотя бы одно время жизни своей не был платоником. Кто ведь не испытывал, как растут крылья души?» — писал о. П. Флоренский[49]. Трудно перечислить всех мыслителей от Аристотеля и Отцов Церкви вплоть до наших дней, которые так или иначе не испытали бы на себе влияние Платона. Христианские философы рассматривали учение Платона как пролог к Новому Завету.

Платоново учение о высшем Божестве, духовном мире и бессмертии духа несомненно способствовало осмыслению Евангелия античным миром и помогло формированию христианской философии; однако «идеализм» таил в себе угрозу извращения христианства тем, что вносил в него идеи, глубоко ему чуждые. Из них можно назвать три основные: отвлеченный спиритуализм, родственный индийскому, пантеистическое течение и отсутствие духа свободы, без которого христианство немыслимо.

Платон был человеком деятельным. После гибели Сократа он едет в Мегары к знаменитым философам, изучает математику, пифагорейскую теософию[50], древнюю орфическую мудрость, посещает Египет. Он не только напряженно ищет истину — он стремится претворить ее в жизнь и для этого едет на остров Сицилию, в Сиракузы, чтобы попытаться построить идеальное государство.

Но, не найдя поддержки у правителя Сиракуз и потерпев неудачу в своих замыслах, Платон возвратился в Афины. Во время путешествия его продали в рабство, но кто–то, выкупив Платона, спас его.

Платон пришел к выводу, что конфликт между поборниками правды и людьми, живущими лишь по своим прихотям, неизбежен. Значит, «тот мир, в котором праведник должен умереть за правду, — не есть настоящий мир. Существует другой мир, где правда живет», — писал Вл. Соловьев[51] в исследовании о Платоне. Отказываясь признать хаос видимого бытия в качестве последней истины, Платон всем своим существом тянулся к тому незримому миру, в котором предчувствовал свою небесную отчизну.

Платону было около сорока лет, когда к нему пришла слава. Он становится знаменитым на всю Элладу, к нему едут ученики. Недалеко от Афин ученики Платона приобрели небольшое имение с рощей, посвященной герою Академу. Там философ беседовал с учениками, работал. С тех пор этот приют мысли — Академия — много веков будет притягивать самых разнообразных искателей мудрости: из нее выйдут Аристотель и Зенон, Плутарх и Климент Александрийский, Василий Великий и Григорий Богослов.

Идея двух миров. Афины, 387–370 гг. до Р.Х.

Каких бы тем ни касался Платон, основное, что неизменно влекло его, — это существование вечной духовной Реальности. Мысль Платона родилась из страстного протеста против дурной действительности; вырваться из тьмы в мир лучезарной Истины было для него вопросом жизни и смерти. В мучительном кризисе напряжение его духа достигло той крайней черты, где грубый покров вещей дает трещину и открывается достоверность высшего плана бытия.

Сущность своего учения Платон, нередко обращавшийся к образному «мифологическому» языку, передал в такой картине. Люди как бы находятся в темной пещере, во всю длину которой тянется широкий просвет. С малых лет у них на ногах и на шее оковы, так что они не могут двинуться с места и видят только то, что у них перед глазами. А так как они обращены спиной к свету, то и видят лишь тени от предметов, попадающих между источником света, горящим в вышине, и их темной пещерой. Таков наш видимый мир. Люди, привязанные к чувственным представлениям, принимают тень за подлинную действительность, и, освободившись от оков, не сразу могут освоиться с мыслью, что есть высший, недоступный ощущениям мир, и только постепенно оказываются в состоянии познавать его.

А познать высшую Реальность человек способен потому, что он не исчерпывается телом; в его душе есть некая точка — дух, или, как его называет Платон, «ум», который является пересе–чением двух миров. Человек в своей земной жизни принадлежит одновременно двум измерениям. «Душа» лишь на определенный срок связана с тленным телом, а сама она, в отличие от тела, подобна «божественному, бессмертному, умопостигаемому». Она есть главенствующее начало в человеке и призвана управлять телом. После же разлуки с телом душа уходит в подобное ей самой место, божественное, бессмертное, разумное, и, достигнув его, обретает блаженство и впредь навеки поселяется среди богов. Затем по причине стремления к жизни душа претерпевает новые воплощения (метемпсихоз) и лишается своей роли в общении с божественным. Избежать «круга рождений» помогает философия, лишь одна она способна «освободить» душу, она делает жизнь мудреца возвышенной и учит не бояться смерти. Способность человека познавать высшее есть припоминание (анамнесис) того, что душа вынесла из запредельных сфер. В частности, по Платону, и мысль о божественном Единстве является именно припоминанием того, что «некогда видела наша душа, когда она сопутствовала Богу, свысока глядела на то, что мы теперь называем бытием, и поднималась до подлинного бытия».

Платон говорит, что каждому физическому явлению в мире соответствует какой–либо из наших органов чувств. Значит, и разуму должны соответствовать реальные умопостигаемые объекты — эйдосы. Они постигаются не рассудком, а особым умственным зрением, обращенным к незримой реальности непосредственно, интуитивно.

Сократ говорит о Божестве как о высшем Благе и красоте. Размышляя об этом, Платон идет по тому же пути. Тот, кто хочет постигнуть Красоту и Добро в их последней глубине, то есть постигнуть Бога, должен напрягать свое «умственное зрение», подниматься ввысь, «не привлекая в ходе размышления ни зрения, ни иного какого чувства». И, лишь освободив свой дух от тленного, разум может познать, что есть истинная Красота в вечной сущности, сама в себе. «Познаваемые вещи могут познаваться лишь благодаря Благу; оно же дает им бытие и существование, оно — за пределами существования, превышая его достоинством и силой». Здесь удивительным образом сходятся пути умозрения и мистики; исходной точкой для Платона служил не только интеллект, но и мистическое видение сверхчувственного мира.

Тот день, когда Платон впервые провозгласил, что видимое бытие укоренено в Невидимом, стал великим в истории человеческой мысли. Это открытие определило основные пути западной философии.

Однако при истолковании связи духа и материи у Платона возникли трудности. Если душа на земле — изгнанница, а тело для нее только обуза и от него происходят все мыслимые виды зла, то высшая цель мудреца — готовить себя к смерти, к моменту, когда он наконец избавится от постылого бремени. А до того он может находить счастье в «воспоминаниях» о встречах с горним[52] миром.

Нетрудно понять, каким препятствием стал «идеализм» для принятия Воплощения и Воскресения. Учение Церкви о Богочеловечестве, о таинствах, освящающих материю, и о грядущем бессмертии целостного человека должно было казаться «идеалистам» унижением чистого духа, совершенного в своей бесплотности.

Государство. Афины — Сиракузы, 370—354 гг. до Р.Х.

Платон верил, что в сфере эйдосов есть некий высший архетип Государства. Этот «Идеальный Полис» мыслился им в виде слаженного организма, все части которого связаны и служат друг другу.

Платон считает, что государственный порядок есть воплощение морального состояния граждан. А сами нравственные принципы коренятся в том вечном Добре, которое должно определять жизнь каждого человека. Отсюда вывод, что социальное переустройство неотделимо от внутреннего преобразования людей. Это была глубокая идея, верность которой трудно оспаривать. Если отрицать объективное значение справедливости, то непонятно, например, почему плохо неравенство и угнетение, — ведь горькие для одних, они вполне устраивают других. Поэтому отказ от единой правды обычно приводит лишь к смене форм несправедливости .

Эти мысли Платон развил в своей книге «Государство». Философ утверждает, что общество складывается не случайно, а потому что люди нуждаются друг в друге. Труд есть нечто связывающее людей. Поскольку основы справедливости нужно искать в мире духовном, то для управления городом более всего подходит человек, приобщенный к истинной мудрости. Значит, управлять государством должны философы, познавшие мир эйдосов. Другие люди будут охранять государство, третьи — трудиться.

Особое значение придает философ воспитанию, цель которого — заставить представителей каждого класса знать свое место. Дети сразу после рождения отбираются у матери и отдаются на воспитание государству. Читать им дают только строго проверенные книги. Люди владеют всем сообща. Отменяется семья, воины вступают во временные браки по указанию правителей. Люди воспитываются так, чтобы не знать личных потребностей и всегда быть готовыми жертвовать всем для отечества. Поэты, которые не отвечают духу государства, изгоняются. Ради блага людей стражи будут зорко наблюдать за тем, что едят граждане, во что одеваются, как развлекаются.

Заботясь о «народе», Платон, по–видимому, совершенно не принимает в расчет личность. Он властно ломает старое, диктует, свергает, ибо люди для него — неудачно поставленные фигуры на шахматной доске, которые необходимо расположить в правильном порядке. Философу важна не каждая из них, а общая схема, которую он чертит с решительностью полководца. Платон уверен, что едва только будет установлен предложенный им порядок, как в государстве воцарится счастье. Над тем, какой ценой оно будет куплено, он не задумывается.

Одним словом, Платон создал проект «закрытого» авторитарного государства, которое определяет для всех граждан цели, интересы, вкусы и даже моду. Функции власти расширены Платоном до бесконечности: он присваивает ей право распоряжаться и в экономической, и в культурной, и в религиозной сферах. Таков мрачный итог попытки обрести гармонию без свободы.

Свобода требует от человека подвига, творчества, ответственности, здесь же все ясно, все решено, на все вопросы заранее готов ответ. Отдаться такому безмятежному существованию было старым искушением человечества. Не раз, тяготясь своей свободой, люди были готовы променять ее на «чечевичную похлебку»[53].

Особенно остро «боязнь свободы», неумение и нежелание ею пользоваться сказываются в переходные эпохи, когда человек сбрасывает оковы, а потом не знает, что делать дальше; тогда он готов ради покоя и порядка снова вернуться к рабству.

Платон совершил попытку претворить свои идеалы в жизнь. Она оказалась неудачной, и это было благом, потому что в случае успеха Платон оказался бы в числе исторических преступников. Потому что добро без свободы неизбежно оборачивается злом.

Логос и Хаос. Афины, 354–347 гг. до Р.Х.

В последние годы Платон пытается понять, что собой представляют силы Добра и Зла в устройстве Вселенной. Он утверждает, что мир сотворен Демиургом (Создателем). Верховный Разум, или Логос, творит целостный мир по образу эйдосов, а в конечном счете — по образу совершенства. Космос сотворен как «единое видимое живое существо», обладающее разумом и душой. Вселенская душа была создана первой и послужила объединяющей основой для космоса. Таким образом, миротворение есть процесс активности Логоса в царстве вечного Хаоса, но черты несовершенства остаются неизбежными в нашем «наилучшем из миров». Создание Вселенной закончено, но полностью изгнать из нее хаотическое начало не под силу и самому Демиургу, ибо оно связано с властью Ананке — Необходимости… Человеку не остается ничего иного, как примириться с фактом несовершенства. Мятеж против зла, апокалиптическая надежда — все это оказывается чуждым Платону, наследнику магического миросозерцания.

Величие Платона заключалось в прозрении высшего духовного мира, где человек находит свою небесную родину. Но кроме солнечного света Логоса в его сознание проникает и обманчивый лунный свет дионисического дуализма; позади же всего грозно сверкают звезды ночного неба — Судьба и Необходимость.

V. ВЕСТНИКИ ЦАРСТВА БОЖИЯ[54]

Библейские пророки от Амоса до эпохи реставрации, VIII–IV вв. до Р.Х.

ВВЕДЕНИЕ

В Библии мир предстает перед нами как незавершенная и «открытая система», которая развивается по восходящей линии. Пророки первыми оценили ход времени и поняли, что земные события представляют собой историю борьбы Сущего за Свое творение. Конечная цель этой борьбы — полное торжество Божественного Добра. Первоначально пророки считали залогом победы устранение всяческой неправды из мира, но постепенно они осмыслили будущее Царство Божие как примирение Творца и человека, единение их в высшей гармонии. Они видели в человеке активного сподвижника Бо–жия. Служение высшей Воле требовало от пророков деятельного участия в жизни окружающего мира. И прежде всего они выступали как непримиримые враги заблуждений их современников.

Пророки совершают уникальную религиозную революцию, безжалостно низвергая привычных языческих кумиров. Они никогда не делают культа из «отечественной старины» как таковой. Упорному тяготению израильтян к язычеству они противопоставляют веру в Единого, магическому пониманию богослужения — религию духа, национальной узости — универсализм.

Пророки объявили себя продолжателями религиозного учения Моисея, которое все же оказалось не в силах победить грубый натурализм и крестьянские суеверия израильтян. Для того чтобы проповедь Моисея была услышана и принята во всей Палестине, необходимо было новое духовное возрождение народа. Начало этому процессу было положено деятельностью пророка Амоса.

ДО ПЛЕНА

Пастух Амос. Северное Израильское царство, 760–755 гг. до Р.Х.

Израильский пророк Амос, первый из пророков в истории Ветхого Завета, пишет на пергаменте книгу, в которой излагает свои знаменательные видения и вещие предсказания.

По отдельным дошедшим до нас сведениям попытаемся представить себе жизнь Амоса до его призвания. Он был родом из Текои, небольшого городка в Иудее, находившегося в нескольких километрах от Вифлеема. Городок этот располагался на самом востоке населенной части страны. «Далее, — говорил блаженный Иероним, живший в тех местах, — нет ни одного селения… На этой сухой песчаной земле совсем не родится никаких плодов. Поэтому вся она наполнена пастухами, так что бесплодие земли вознаграждается обилием скота».

Но если Амос и был в полном смысле слова человеком из народа, бедным пастухом, то мы ошиблись бы, предположив, что он был невежествен. Напротив, этот простолюдин обладал широким кругозором, был довольно грамотен, тщательно изучал Писание и хорошо знал жизнь окружавших его людей.

Однажды, около 760 г. до Р.Х., с ним произошло нечто, что вынудило его внезапно оставить тихую жизнь в горах и появиться в шумных городах Эфраима. Амос ушел из иудейской земли на север.

Сам Амос говорит о потрясшем его душевном перевороте как о главном событии своей жизни. В одно мгновение, словно вспышки молнии, озарил его необычайно яркий свет: как буря, как гудящее пламя пожара пришло к нему слово Господне.

«Я не пророк и не Сын Пророческий», — говорил Амос. Он не учился у прорицателей, не принимал посвящения от людей.

Пророком его сделал только Бог. В этом проявилась одна из существенных черт библейского Откровения, которая становится особенно ясной при сравнении с другими религиями.

Когда человек задумывался о непонятных ему явлениях природы или искал помощи в своих земных делах, он издавна обращал свои взоры к Божеству. Посещение оракулов и аскетические подвиги, философские искания и совершение ритуальных церемоний — все это в первую очередь говорило о заботах людей, их трудностях, недоумениях и устремлениях. Считалось, что благосклонность богов покупается жертвами, и это было, в сущности, единственное, что могло привлечь их внимание к людям.

Совершенно иной религиозный мир раскрывается в Библии.

Ягве — незримый и созидающий миры, ни на мгновение не остается равнодушным к Своему творению, особенно же к человеку, в котором запечатлен Его образ. Начало диалога с человеком всегда принадлежит Богу.

Божественное Откровение звучит как голос Личности, Которая может вступать в контакт с человеком, но тем не менее бесконечно превосходит всё человеческое.

«Он есть Тот, Кто создал Орион и Плеяды, Кто превращает тьму в утро и день — в непроглядную ночь… Строит Он в небесах чертоги Свои, и своды Свои утверждает на земле; Созывает воды морские и разливает их по лицу земли. Ягве — имя Ему!» (Ам 5:8; 9:6)

Амос даже избегает называть Сущего Богом Израилевым. Это имя ограничивало бы Его рамками национальной веры. Амос предпочитает именовать Его Саваофом, Богом Воинств, что означало «Властитель звездных миров», «Господь Вселенной».

То, что Бог «возвещает человеку Свои замыслы», означало вовлечение людей в процесс всемирного созидания. Ягве властвует над миром и открывает людям Свою волю через пророков. Амос утверждает, что Он «не делает ничего, не открыв Своей тайны служителям Своим, пророкам» (Ам 3:7). Через пророков Творец освобождает мир от слепоты и открывает людям возможность участвовать в исполнении Божественных планов.

В Бетеле Амос собирает толпы слушателей, вызывает панику среди духовенства, приводит в смятение весь город.

Что же могло вызвать резкое противодействие властителей проповеди Амоса? Угрозы против царского дома? Несомненно. Но этого мало. Такие угрозы вообще нередко произносились пророками. Самое большое негодование, видимо, вызвало пророчество о гибели Израиля.

Обращения Амоса к народам полны горечи и гнева. В чем же Господь обвиняет через него язычников? Отнюдь не в том, что они исповедуют ложные религии. Их грех заключается прежде всего в попрании человечности. Пусть они заблуждаются относительно Бога, но они должны различать добро и зло. Это то, что апостол Павел назовет законом совести у язычников.

Пророк напоминает о резне, учиненной в захваченных городах, о жестоком обращении с пленными, об издевательствах над беззащитными женщинами и детьми. Все это не останется без возмездия: Бог — Судия мира, и все люди ответственны перед Ним.

Ответственность означала высокое достоинство и причастность к замыслам и делам Творца. Преступления народов есть не просто нарушение земного порядка, но прежде всего противление воле Божией относительно мира и человека.

ЛЮДИ РАВНЫ ПЕРЕД ЛИЦОМ БОЖИИМ — вот благовестие иудейского пастуха Амоса. Чтобы осознать всю новизну и смелость его проповеди, стоит вспомнить, что в те времена египтяне и индийцы называли иноплеменников «сынами дьявола», а греки считали варваров «прирожденными рабами». Но что говорить о древности, когда и сейчас, через двадцать восемь веков после Амоса, ненависть, презрение и отчужденность продолжают порой разделять народы.

У Амоса мы не находим еще проповеди мировой религии, но его универсализм явился важным шагом в направлении к ней. Он считал, что Израиль не потому стал народом Божиим, что он лучше других, но потому, что ему было предназначено принять Откровение, быть его сосудом и носителем.

Это не имеет ничего общего с вульгарным национальным мессианизмом, ибо по своей физической природе израильтяне ничем не отличались от эфиопов и филистимлян. Горькое разочарование ждет тех, кто говорит: «мы лучше других», «мы особые». Правда Божия нелицеприятна.

Самого Амоса новое видение мира потрясло до глубины души. Быть может, и сам он когда–то не был свободен от общепринятых иллюзий. И с тем большей силой стал он теперь проповедовать о неизбежности Суда Господня. Вавилонские поэты прославляли богатырей, египетские — богов, фараонов и женщин, Гомер воспевал доблесть своих героев и их оружие; Амоса же — великого поэта Востока — вдохновляет мысль о Божественной справедливости. Правда — его единственная царчца и героиня.

«В это скверное время, — говорит Амос, — благоразумные помалкивают». Он прекрасно сознавал, какую ненависть возбуждают его речи, но молчать не мог даже перед лицом обвинений и угроз.

Внешняя набожность ни на йоту не оправдывала израильтян в глазах пророка. Религия, в которой подразумеваются сделки людей с божествами и вымогательства, есть оскорбление Неба. Люди должны навсегда расстаться с надеждой, будто от Бога можно откупиться.

«Ненавижу Я, презираю праздники ваши, не приемлю каждений на торжествах ваших! Если принесете Мне всесожжения и дары ваши, Я отвергну их и не взгляну на жертвенных тельцов. Удали от Меня шум песен твоих, звукам арфы твоей Я не стану внимать; Но пусть, как вода, потечет правосудие и справедливость, как могучий поток». (Ам 5:21–24)

Некоторые исследователи пытались толковать служение Амоса как создание своего, рода «этической религии» и видели в нем лишь социального реформатора, боровшегося с угнетателями с помощью религиозной фразеологии. Но такие попытки лишены всякого основания.

Амос — боговидец, для которого служение правде есть прежде всего исполнение Божьих велений. Он знает надмирный сверхчеловеческий источник добра, и для него Бог и правда едины. В проповеди Амоса социальный протест есть не основное, а вторичное, производное от веры.

В сознании древних мысль о грехе чаще всего сливалась с нарушением установленных правил. Для Амоса же грех есть зло, внесенное в отношения между Богом и человеком.

Не просто «совесть», не просто «гуманность» необходимы человеку, но живое познание Бога, слышание Его слова. И в то же время принятие небесного Слова невозможно без исполнения заповедей.

«Дома из тесаных камней вы построили, но жить в них не будете! Виноградники прекрасные развели, но вина от них пить не будете, Ибо знаю Я, каково множество преступлений ваших и как тяжки грехи ваши». (Ам 5:11)

Амос предвидел, что Израиль будет изгнан со своей земли, которой он оказался недостоин.

Вряд ли он мог знать подробности событий, происходивших далеко на севере, на берегах Тигра. Тем более восхищает его историческое пророчество. Военный мятеж привел на престол Ассирии Тиглатпаласара III (745—727 гг. до Р.Х.). Его руками была создана невиданная доселе военная машина, подчиненная строгой дисциплине и содержавшаяся на средства государства.

Такая армия была практически непобедимой, и после почти столетнего перерыва началась новая серия походов. Тиглатпаласар в это время ввел еще одно новшество: он понял, что прежняя политика взимания дани приносит мало пользы, и предпринял уже настоящую оккупацию завоеванных земель, уводя из них местных жителей и поселяя там чужеземцев. Такой перетасовкой населения царь хотел исключить возможность возникновения национальных очагов сопротивления. Оторванные от родины люди быстро ассимилировались и превращались просто в «подданных царя».

Недалек был день, когда такая участь должна была обрушиться на Израиль.

Откровение любви Божией. Пророк Осия Самария, ок. 750—740 гг. до Р.Х.

В своих пророчествах Амос был не одинок: в Эфраиме появился проповедник, говоривший о близкой гибели Израиля. То был Осия, младший современник Амоса. Вероятно, он жил в Сама–рии и проповедовал в одном из ее святилищ; есть основания полагать, что он был священником. Религиозное состояние народа и богослужебная практика были ему хорошо известны. Но из того, что Осия говорит о пророках и священниках, можно заключить, что он принадлежал к тем людям, которые осознали духовный кризис Израиля и не желали мириться с застоем и вырождением веры.

Осия смотрел на Синай как на верный ориентир в религиозной жизни народа. Он проверял Моисеевыми заповедями события своего времени и должен был прийти к таким же печальным выводам, что и Амос. Однако Осия не стал лишь предсказателем мрачного конца, не был он похож и на надменного мудреца, который, подобно Гераклиту, бесстрастно судит о людских безумствах с высоты своего превосходства.

Осия временами готов кричать от терзающей его скорби; он охвачен горем, возмущением, страстной тоской по гармонии и миру.

Какие–то не совсем ясные для нас события в жизни Осии подготовили его душу к восприятию новых глубин богопознания.

Что же произошло с Осией? Он рассказывает о своей жизни довольно сбивчиво: в одном месте говорит, что женился на «блуднице», в другом — о своей любви к неверной женщине. Вряд ли перед нами аллегория. По–видимому, и «блудница», и «неверная жена» Осии — одно и то же реальное лицо.

Для Сократа неудачный брак едва ли мог быть трагедией; и дело здесь не столько в личном характере философа, сколько в том, что грек, как правило, не ждал от женщины духовной близости и понимания.

Между тем в Израиле женщины не были безмолвными рабынями. Жены некоторых пророков разделяли со своими мужьями их служение. Поэтому нет ничего странного в том, что Осия искал в своей жене сочувствия и духовной близости. Но вместо этого он нашел легкомыслие, равнодушие и грубость. Кажется, что на какое–то время между мужем и женой произошел полный разрыв. Согласно обычаю, Осия мог обратиться к суду, строго каравшему неверных жен, но любовь не позволила ему сделать это; напротив, она в конце концов взяла верх над горечью измены, и Осия вернул жену в дом. Светлый эпилог Книги пророка Осии говорит о том, что сильное и чистое чувство победило после всех испытаний.

Нравственные страдания, через которые прошел Осия, стали тем опытом для души, в результате которого раскрылся пророческий дар.

Для Осии религия — не столько долг или обязанность, сколько прежде всего любовь к Богу. У него, первого в Священном Писании, брак, любовь мужа и жены становятся символом союза Бога с человеком. В браке есть и долг, и обязанности, но сущность его — в таинственном единении двух существ. Такова и вера. В ее основе лежат не требования, а любовь: доверие, привязанность, неразрывные узы. Здесь Осия предвосхитил уже апостола Павла и Иоанна Богослова.

Трагедия Израиля — в его измене любви Божией.

Но не только прямое отпадение в язычество составляет в глазах Осии измену народу Божия. Он видит ее в искажении самого почитания Ягве. В этом он целиком единодушен с Амосом, проповедником религии Духа.

«Сделали себе литых кумиров, — иронически говорит пророк, — из своего серебра, по своим понятиям, изделие художника. Говорят им: приносите жертву! Человек, целуй тельцов!» (Ос 13:2).

Возмездие готовится руками самих грешников, которые, «посеяв ветер, пожнут бурю» (Ос 8:7). Еще яснее, чем у Амоса, у Осии выражена мысль о том, что в самом отступничестве от Бога уже заложена кара. Не Бог–мститель явится с бичом для воздаяния, а сам грех обрушит его на преступника. Бог лишь создал такое положение вещей в мире, при котором наказание за грех неотвратимо.

Но в тот самый момент, когда приговор кажется уже готов, среди упреков, сетований и зловещих предсказаний неожиданно звучит голос Божий. И это уже не голос непреклонного Судии, а слова, исполненные бесконечной жалости и сострадания.

«Как предам Я тебя, Эфраим? Отрекусь ли от тебя, Израиль?.. Повернулось во Мне сердце Мое, Разгорелась во Мне жалость Моя». (Ос 11:8)

Пророку, любовь которого преодолела все муки измены, явилась неугасимая любовь Божия. Он — возлюбленный. Он — всепрощающий:

«Он уязвил — и Он же исцелит, Он ранил — Он же и перевяжет раны». (Ос 6:1)

Отвергнутый и преданный людьми. Бог страдает. Вот непостижимая тайна, открывшаяся пророку Осии. Это страдание — боль неразделенной любви, оно свидетельствует о сокровенных узах, связующих творение и Творца.

Мы нужны Ему! Не чудо ли? В силах ли мы понять эту мысль?

«Божество не страдает, страдание есть признак несовершенства», — говорят в смущении философы. Нет, отвечает им пророк, есть Божественное страдание. Бог страждет из–за нашего несовершенства.

Перед лицом страстей Господних преображается человек. Уже не черви мы, попираемые ногами, не забытый островок мира, а дети Божий, которых Неизреченный держит на руках, которых ОН с болью проводит через испытания, чтобы обратить к раскаянию. Такими увидел людей Осия. Если Амос бросает грешников в бездну ужаса, то Осия возносит кающихся к вратам Неба.

«Я — Бог, а не человек!» — говорит Ягве (Ос 1:9). Это звучит, как удар грома. Но при этом Непостижимый и Вечный, Он полон какой–то глубочайшей живой человечности. Он есть Правда, и поэтому — Судия, но Он же сострадает грешникам. Он же останавливает стрелы гнева; Его любовь сильнее закона воздаяния.

Пророк не только ясновидец любви, но и провозвестник свободы, которая раскрывается в том, что Всемогущий ждет обращения людей Своих.

В эпоху греческой тирании, основания Рима и ассирийских нашествий, в отблеске кровавого заката Израиля Осия, последний пророк Север–я ного царства, говорит о Боге, который есть Любовь и ждет от человека ответной любви. И когда Сын Человеческий войдет под кровы отверженных, презираемых и грешных, он напомнит законникам, кичившимся своим благочестием, эти великие слова Осии: «Милосердия хочу Я, а не жертвы…» (Ос 6:6; ср. Мф 9:13; 12:7).

Исайя и «бедняки Господни». Иерусалим, 742—735 гг. до Р.Х.

Столб дыма над Храмом, зубчатые стены, опоясывающие крепость на холме; крутые выжженные солнцем склоны; волнистая цепь гор замыкает долину. Таким был Иерусалим за восемь веков до Рождества Христова. К тому времени он пережил долгую историю, а впереди его ожидала удивительная судьба. Здесь пересекутся пути многих народов и культур; в течение трех тысячелетий его будут оспаривать друг у друга люди трех материков; к его святыням станут приходить исповедующие три мировые религии.

Город Давида и Христа, город Обетования и Евангелия, Иерусалим от самых своих истоков связан со Священной историей.

В атмосфере этого легендарного города и вырос первый великий пророк, проповедовавший в Иудее, — Исайя. Как Сократ — детище Афин, так и Исайя неотделим от Иерусалима, дух которого ощущается во всех его проповедях, в его учении о святости Божией, об Остатке Израиля и о Мессии.

В биографии Исайи отражена в каком–то смысле история его родного города в ту эпоху. Исайя был призван на служение, когда ему было около тридцати лет, и с тех пор на протяжении почти полувека он оставался духовным отцом Иерусалима, советником царей, неподкупной совестью нации.

Исайя по праву должен быть признан одним из крупнейших писателей Израиля. Его монологи дышат огромной эпической силой.

Когда мы обращаемся к Книге пророка Исайи в ее современном виде, то должны помнить, что это сборник речей, составленный его учениками. Не все в этом сборнике принадлежит самому пророку, часть написана его последователями. Для того чтобы выделить подлинные проповеди Исайи и расположить их в хронологическом порядке, потребовалась работа нескольких поколений богословов. Для составителей древней антологии важно было прежде всего сохранить учение пророка и его школы. Между тем литературный анализ книги помог восстановить последовательность речей в связи с этапами духовного развития и биографией Исайи.

Исайя родился в Иерусалиме около 765 г. до Р.Х. и, по преданию, принадлежал к царскому роду. Даже если это легенда, во всяком случае, он, несомненно, был из аристократической семьи, и та роль, которую он играл в городе, указывает на его знатное происхождение.

Молодость Исайи совпала с годами сравнительного благополучия страны. Однако не в этом видел он знак благоволения Божия. Разделяя общую веру в избранность Сиона, он не связывал ее с ханаанскими легендами и народными поверия–ми. Храм в его глазах был местом особого Богоявления, местом, где Господь открывается людям.

Однажды, когда Исайя молился в Храме, как бы зарница разорвала тьму, и открылось ему, что Сущий здесь, что Он воистину обитает среди Своего народа, идет рядом с человеком.

Что это было? Интуитивное чувство Всевышнего? «Божественная тайна разлита во всем» — кто в минуты просветления хотя бы раз, хотя бы в слабой степени не ощутил этого?

С Исайей же произошло другое. Пророк пережил Богоприсутствие не как трепетное касание незримого, но как реальную, явную почти до боли близость Иного, близость, вызывающую мистический ужас. Это было что–то очень мощное и вместе с тем очень личное, пронизывающее, как пристальный взгляд, подлинное обнаружение Бога рядом с собой. Он, Ягве, шествующий над Синаем и морем, превыше облаков, ветров и звезд, непостижимым образом пребывает в этом суровом святилище среди лампад и золоченых херувимов, обитает в этом Доме и на этой горе, в этом святом граде.

«Я видел, — говорит Исайя, — Господа, сидящего на престоле высоком и вознесенном, и края риз Его наполняли храм». (Ис 6:1).

«Горе мне, я погиб! — пронеслось тогда в сознании Исайи, — ибо я — человек с нечистыми устами и среди народа с нечистыми устами живу, а глаза мои видели Царя Ягве Воинств…» (Ис 6:5). С детских лет его учили, что созерцание Сущего подобно вхождению в огонь.

Но вот через облака курений к Исайе прилетел один из серафимов. В его руках угль от жертвенника, которым он коснулся уст пророка, и все существо Исайи пронизал очистительный огонь.

«Кого пошлю Я? Кто пойдет для Нас?» — прозвучал в глубине голос. Исайя не колебался: «Вот я, пошли меня!» (Ис 6:8).

И тогда он услышал страшные слова о народе слепом и глухом, народе с черствым сердцем, который отвернулся от Бога. Пророк должен возвещать слепцам волю Ягве, но все будет тщетно, ибо они не станут слушать. И все же Исайя обязан говорить. «Доколе, Господи?» — опечалился Исайя. Ответ звучал как приговор:

«Пока города не будут разрушены и опустеют, дома останутся без жителей. И земля не обратится в пустыню, пока не удалит Ягве отсюда людей и вся страна станет безлюдной…» (Ис 6:11)

Хотя греховный человек и не в силах созерцать Бога, но Исайя, очищенный, уже с сыновним дерзновением говорит: «Вот я, пошли меня!» Пророк не тонет в Боге, но и не лежит перед ним распростертый ниц, он предстоит Ему и становится соучастником Его деяний.

Явление в Храме было откровением святости Божией. Бог свят — вот альфа и омега провозвестия Исайи, его символа веры.

В Упанишадах и у Платона мы тоже находим мысль о том, что Божество в своей сущности не может быть определено никаким земным понятием. У Исайи эта несоизмеримость Бога и мира выражена в слове «кадош», «святость». Но при этом Сущий не перестал быть для пророка Богом Живым. Он есть Личность, действующая в мире, хотя Лик Его и образ Его действий совершенно иные, нежели у людей. Человек может знать лишь Его волю, но самого Его познать он не в состоянии. И если возможен союз между Творцом и творением, то только потому, что Бог сам ищет его, начиная диалог с человеком. Учение о «святости» напоминало о том, что тайна Божия «всецело иная». Оно предостерегало людей от создания воображаемого Бога по своему образу и подобию.

Радость, рожденная посещением Божиим, омрачалась для Исайи сознанием несоответствия народа идеалу «святости». В применении к людям «кадош», «святость» означала «посвященность Богу». Народ Ягве должен был принадлежать Ему целиком и следовать Его путями. Но что же?

«Виноградник Ягве Саваофа — это дом Израилев, и мужи иудейские — любимое насаждение Его. Он ждал правосудия, а здесь — кровопролитие, Он ждал праведности, а здесь — вопль». (Ис 5:7)

Если мы сравним проповедь Исайи с речами Амоса, то сразу бросится в глаза их существенное различие. Для Амоса День Ягве — это лишь тьма, разрушительный вихрь, Исайя же усматривает в нем и нечто другое. Обетования Божий не отменяются целиком: среди всеобщего разложения и надвигающейся беды должен сохраниться святой Остаток Израилев. Именно в нем и осуществится все то, что предсказано некогда народу Божию. Ядром возрождения народа Божия станут люди, верные «святости», люди, посвятившие себя небесному Царю.

В те годы все более явственно давало о себе знать религиозное направление, известное под названием «эбионим Ягве», «бедняки Господни». Именно в них мог видеть пророк тот святой Остаток, который будет спасен во время всех исторических потопов.

Пастушеский идеал с его простотой и свободой отвергал узурпацию власти и обогащение. Угнетатель, вероотступник и «пожиратель бедных» нередко был представлен в одном лице.

Однако бедность, порожденную праздностью, Библия недвусмысленно осуждала (Притч 28:19). Неимущий, исполненный злобы, зависти и алчности, не мог быть причислен к «беднякам Господним», которые не считали свою бедность проклятием, а по–своему даже гордились ею.

Поборники истинного благочестия группировались нередко вокруг Храма. Это были и «бедняки Господни», и люди, которые называли себя «анавим». Слово это буквально переводится тоже как «нищие», но по смыслу означает «кроткие» и «смиренные».

Смысл слов «кротость» и «смирение» сильно изменился от неправильного употребления и ложных ассоциаций; смирение легко отождествляется теперь с ханжеской елейностью, низкопоклонством, унизительной покорностью. Между тем смирение в библейской ветхозаветной и христианской традициях лучше всего может быть понято как духовная трезвость и доброта, противоположные опьянению гордыней.

«Кроткие», как и «бедняки Господни», были замечательным явлением в духовной жизни дохристианского мира. Ведь то было время могущества Ассирии, время изощренной жестокости и организованных массовых убийств. Если в XX в. тупое насилие и попрание человечности приобретает небывалый размах, то чувство нравственного возмущения, которое вызывают любые акты бесчеловечности, отличает нашу эпоху от прошлых веков.

Иное дело — эпоха пророков. Анналы тех времен с эпическим спокойствием повествуют о гнусных надругательствах над человеком. Но именно в то время и пробудились в мире силы добра. В эпоху Ветхого Завета к созидателям Царства Божия принадлежали анавим и эбио–ним, в которых Исайя усмотрел святой Остаток Израиля.

Слова «анавим» и «эбионим» и в евангельские дни будут обозначать тех, кто сознательно вступил на путь добра и нестяжания, и именно поэтому через восемь веков после Исайи в Своей Нагорной проповеди Христос прежде всего обратился к «нищим», «кротким», гонимым и ищущим правды; и о Себе Он скажет: «научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем, и найдете покой душам вашим» (Мф 11:29).

Слово о Мессии. Иерусалим и Самария, 736—727 гг. до Р.Х.

Мысль о спасении и потребность в нем могли появиться только на определенном этапе духовной истории, когда люди пришли к убеждению, что Вселенная не есть лучший из миров. Именно тогда возникли учения, предлагавшие, каждое на свой лад, способы освободиться от фатальной власти зла: от страдания, бессмыслицы и смерти.

В Израиле тоже жила мысль о спасении. Но для еврейских пророков спасение было не политической утопией и не отказом от мира, а означало жизнь с Богом. Они говорили о спасении только потому, что верили в пришествие самого Бога в мир.

Грядущее всегда было путеводной звездой для людей Ветхого Завета. Пророк Нафан предрек вечное царство Мессии из дома Давидова; но так как вечность присуща только Богу, это Царство и явится Царством Божиим.

Кого в те времена израильтяне называли мессией? «Мессия», или правильнее «машиах» (по–гречески «Христос»), означает «помазанник», то есть человек, посвященный Духом Господним на служение. Так именовали пророков, священников, но главным образом — царей.

При совершении обряда помазания употребляется елей, масло оливы. Как огонь был символом духовной мощи, а вода — знаком очищения, так елей знаменовал сохранение. Елей, возлитый на избранника, означал постоянное пребывание на нем Божественного посвящения. Его совершали во время торжественной коронации, поэтому в сущности каждый иерусалимский монарх был «мессией». Однако пророчество указывало на Мессию необыкновенного, Того, Который некогда воцарится в нерушимом Царстве, одесную Ягве.

«Ибо из Сиона выйдет Учение и Слово Ягве — из Иерусалима. И Он будет судить между племенами, говорить ко многим народам; И они перекуют мечи свои на плуги и копья свои на серпы. Не поднимет меча народ на народ, и не будет больше учиться войне». (Ис 2:3–4)

Эти слова о «мече и орале» (плуге) нередко повторяют и в наши дни, с той лишь разницей, что начало пророчества опускается. Между тем библейский поэт не отделял желанный конец кровопролитий от духовного возрождения мира. Пророчество говорит о том, что зло может быть побеждено только тогда, когда люди примут Учение и Слово Господне.

Это было особенно необходимо в те дни, ибо период относительного спокойствия кончился и Иудея вступила в полосу войн. Две великие державы — Ассирия и Египет — готовились к решительной схватке, причем перевес был явно на ассирийской стороне. Перед обоими еврейскими царствами стояла трудная задача: определить свою позицию, пребывая между молотом и наковальней.

Именно в этот критический час пророк Исайя сделал попытку повлиять на царя Ахаза. В присутствии всех окружающих он торжественно провозгласил явление «знака от Ягве», указывающего на неприкосновенность святого града.

«Слушайте! Дом Давидов! Мало Вам испытывать людей, что вы испытываете Бога моего? И все же даст Сам Господь вам знак: вот некая Жена зачнет, и родит Сына, и даст ему имя Эммануил («С нами Бог»). Маслом и медом будет он питаться, пока не научится отвергать злое и избирать доброе. Но прежде чем отрок научится отвергать злое и избирать доброе, будет опустошена земля…» (Ис 7:13–16).

Пророк требовал от царя подвига во имя веры. Но помощь ассирийцев была поставлена выше помощи Ягве. Царь иудейский, не уповая на Господа, доверился монарху великой державы.

Большинство иудейских царей мало походило на идеального Помазанника. Рождение младенца, которого нарекут «С нами Бог», знаменовало не только спасение Сиона от врагов, но и наступление в будущем Царства Божия.

Итак, венец спасения — Божие Царство, властитель его — Мессия–Христос. Тема эта сначала входит в Ветхий Завет робко и неуверенно, но постепенно слышится все громче, захватывает все большее пространство и наконец становится ведущей в уповании Израиля. Мессия–Личность… Помазанник, Который восстановит мир между Творцом и людьми.

Самария и Сион 715–688 гг. до Р.Х.

В 715 г. умер царь Ахаз, и его сын Езекия, которому тогда было уже около двадцати пяти лет, наследовал ему.

Новый царь с первых дней правления связал политику с идеями «партии реформ». Есть все основания считать, что Исайя сразу же стал близким к царю человеком и вдохновил его на проведение религиозных преобразований.

Согласно Библии, Езекия в первый же год своего правления объявил о всенародном и торжественном праздновании Пасхи в городе Давида. До сих пор она не была связана с Иерусалимом. Семьи в каждом городе и селении устраивали в этот день священную трапезу, установленную со времен Исхода. С этим торжеством издавна соединяли праздник Опресноков, когда выпекали пресный хлеб перед уборкой ячменя. Этим праздникам — пастушескому и земледельческому — Езекия хотел придать характер Сионского торжества. Как воспоминание об избавлении от рабства Пасха должна была отныне стать днем прославления свободы, днем благодарственных молитв в Доме Господнем. Под влиянием Исайи царь стремился также пробудить в народе дух покаяния. Объявляя свою волю перед собранием священников, Езекия сказал: «Над отцами нашими тяготел гнев Ягве, и вот теперь я хочу заключить Завет с Богом, чтобы Он отвратил от нас Свой гнев». Таким образом, возвращение к чистоте древней веры стало главным девизом преобразований.

Езекия энергично содействовал религиозному просвещению. При нем был расширен штат писцов, занявшихся приведением в порядок священных книг. Писцы Иерусалима, именовавшиеся «слугами Езекии», собрали речи пророков, предсказывавших падение Самарии, составили новую Священную историю, соединив два ее варианта — северный и южный. Они выпустили сборник изречений «Мудрости». Этот сборник, приписываемый Соломону, знаменовал появление нового жанра в библейской литературе. И не случайно возник он в годы мира и развития просветительства. В Книге Притчей мы не найдем ни проповеднического пафоса, ни бурных обличении, ни мучительных борений души. Вся она — земная, уравновешенная, спокойная; в книге намечен не просто правильный путь жизни, но такой, который был бы в согласии с волей Творца. Поэтому этика Притчей совпадает с нравственным идеалом пророков.

Не более двух лет продолжался спокойный и плодотворный период. Влияние Исайи было парализовано людьми, сорвавшими дело реформ. Ассирийцы уже десять лет не тревожили Палестину, и Исайя пытался любой ценой предотвратить участие Иудеи в готовящейся войне. Но он был отстранен, его советов не спрашивали. В Иерусалиме полным ходом шла подготовка к войне, конец которой оказался плачевен: Езекия и его союзники не только не одолели Ассирию, но потерпели полное поражение. Страна была разорена, тысячи людей угнаны на чужбину. Приходилось признать, что прав был Исайя.

И когда, вероятно около 688 г. до Р.Х., ассирийский царь Синаххериб (Сеннахирим) вторично вторгся в Иудею, Езекии рассчитывать было не на что. Но именно тогда, когда исчезли все земные шансы на спасение, в Исайе произошла внезапная перемена: он стал вестником надежды и утешителем народа; он был отныне уверен, он знал, что нечестивому врагу не дано сокрушить Остаток Израилев.

Тайна и доныне окутывает дальнейшие события похода Синаххериба. Мы знаем лишь одно: какие–то загадочные обстоятельства разрушили все планы завоевателя.

При раскопках Лахиша была обнаружена огромная братская могила. В ней лежали беспорядочно сваленные останки более чем полутора тысяч людей.

Представляется наиболее вероятным, что на армию Синаххериба обрушился противник, перед которым он был бессилен, — эпидемия. Синаххериб больше не возвращался в Иудею.

Спасение Иерусалима подняло как никогда авторитет Исайи. Его школа стала одной из влиятельнейших в городе. Казалось, все испытания позади и Израиль окончательно вышел на верный путь. Но прозорливый пророк знал, что это не так.

Роду Давидову суждено пасть и возродиться. Лишь малый обрубок, пенек, останется от некогда мощного ствола. Это будет пределом унижения народа и царского дома, но в корнях Бог все же оставит жизнь, и в один прекрасный день из полумертвого пня выйдет Нецер, молодая весенняя поросль.

Исайя, как и прежде, не называет Мессию царем, ибо в его пришествии окончательно будет явлено, что единственный Царь — это Господь. Все, чем прославится Нецер, придет непосредственно от Ягве. И мудрость, и богопознание, и благочестие — все это деяния Духа. И сам Помазанник будет действовать силой духовной.

Заключительные стихи величественного гимна, лебединой песни Исайи, не оставляют сомнения в том, что для пророка мессианская эра означает уже не просто свободу и справедливость. Она принесет мир не только как прекращение войн и борьбы, но мир в его глубочайшем, священном смысле.

Библейское слово «шалом» (мир) означает полноту жизни.

«И младенец будет играть у гнезда гадюки, и в нору аспида дитя вложит руку. Не будут больше творить зла и бесчестия на святой Горе Моей, Ибо земля наполнится познанием Ягве, как море наполнено водою». (Ис 11:8–9)

Нередко можно слышать снисходительное замечание, будто Исайя со своей верой в грядущее «в наивной форме» предвосхитил современные идеи социальной справедливости. История европейской культуры доказывает, что эти идеи находятся в прямой связи с Библией.

Пророки, жившие в эпоху духовных и социальных катаклизмов, накануне гибели их отечества, перед лицом торжествующей тирании, узрели Царство Божие. Их проповедь была безумием в глазах мира, даже самих пророков поражала открывшаяся им тайна.

Языческая реакция. Сокровенная Тора. Ниневия — Иерусалим, 687—640 гг. до Р.Х.

Вера, построенная только на чуде, по существу перестает быть истинной верой. Знамение как бы несет посягательство на свободу человека и принудительно навязывает ему спасение.

После ухода ассирийцев современники Исайи, вероятно, прониклись надеждой, что Ягве даст наконец последний бой Ассуру. Но скоро им стало ясно, что ангел Господень не довел расправу до конца, скорее наоборот: мало того, что Синаххериб на несколько лет пережил Езекию, но и царствование его сына Асаргаддона стало апогеем могущества Ниневии.

В Иудее возобладали сторонники проасси–рийского курса. Наметился возврат к политике Ахаза. В кругах иудейской знати большое распространение в то время получил культ астральных [55] богов.

В Иерусалиме быстро расплодились всякого рода заклинатели, маги и знахари. Но самым страшным был возврат к культу Молоха. В долине Генном (Геенне) у юго–западной стены Иерусалима были поставлены жертвенники, на которых все чаще стали совершать чудовищный обряд детоубийства.

Язычество справляло свою последнюю, но самую бурную вакханалию на Святой Земле.

Пророк Исайя не дожил до этих мрачных дней отступничества.

Вместе с религиозными реформами были отвергнуты и социальные требования пророков. Беззаконие и произвол воцарились в стране.

Тем временем в Иерусалиме стала возрождаться религиозная оппозиция. В дни гонений те, кто остался верным Богу, искали в преданиях Моисеева времени руководства и поддержки.

Сформировавшаяся в бурные критические годы и написанная от лица Моисея Тора, или Пятикнижие (первые пять книг Библии), пронизана духом борьбы. О единстве Божием и верности Творцу в ней сказано так, как говорят лишь перед лицом опасности, угрожающей вере.

Возрождение пророчества. Призвание Иеремии. Иерусалим, 640—622 гг. до Р.Х.

Дело пророков, долгое время казавшееся погибшим, в этот тревожный час начало возрождаться. Первым выступил пророк Софония, знатный иеруса–лимлянин из школы Исайи. Во время богослужения в Храме, где полагалось славить Бога и царя, он возвестил, что чаша беззаконий переполнена.

Это те самые слова, которые и доныне потрясают слушателей латинского гимна «День гнева»:

«День тот есть День гнева, День скорби и тесноты, День ужаса и опустошения, День тьмы и мрака, День тучи и мглы, День трубы и боевого клича против крепостей и высоких башен. И стесню Я людей, и они будут ходить, как слепые, за то, что совершили против Ягве». (Соф 1:15)

Ослабление Ниневии и проповеди Софонии произвели глубокое впечатление на молодого царя Иосию. Когда ему исполнилось шестнадцать лет, он впервые всенародно объявил, что отвергает иноземные культы и будет отныне следовать вере своего праотца Давида.

Борьба за духовное возрождение шла рука об руку с борьбой за независимость и объединение страны. Казалось, рассвет Израиля, которого уже отчаялись ждать, наконец наступает.

Только один человек в Иерусалиме не разделял общей радости и надежды. Это был Иере–мия, сын Хилкии, молодой левит из Анатота.

Подобно тому как у смертного одра Северного царства Израиля стоял великий пророк Осия, так и фигура Иеремии скорбным силуэтом символизирует конец Иудейского царства. Свидетелю его последнего взлета в годы Иосии, очевидцу Иерусалимской трагедии, Иеремии, суждено было присутствовать при агонии страны и покинуть ее вместе со своим народом. Хотя он и не обладал призванием вождя, как Моисей или Илия, не был великим поэтом и основателем школы, как Исайя, тем не менее он оставил неизгладимый след в ветхозаветном религиозном сознании. Не случайно о его жизни и личности Библия говорит больше, чем о других пророках. Но если бы мы захотели искать у него каких–то новых доктрин, то нас ждало бы разочарование: почти все, чему учил Иеремия, было уже сказано его предшественниками. Однако при внимательном чтении его книги нетрудно уловить одну важную черту, которая объясняет тайну его влияния: от главы к главе в ней все яснее вырисовывается яркая индивидуальность автора.

Иеремия — посланник, сохраняющий за собой право особого мнения о том, что ему велено возвещать. Дальше любого пророка отстоит Иеремия от восточного мистицизма с его растворением личности в экстазе.

Мы находим в нем человека, который познал тайну непосредственной живой беседы с Богом.

Неприступный Царь Славы, явившийся Исайе, грозный Судья, вещавший устами Амоса и Софонии, в судьбе Иеремии приближается к человеку, преодолевая дистанцию, открывая Свой живой Лик.

Робость и колебания овладели Иеремией, когда он понял, какой трудный подвиг возлагается на него: он не мог не сочувствовать решению царя Иосии покончить с язычеством в стране, но при этом ясно видел, сколь поверхностным оставалось «обращение» масс.

«Удивительное и страшное делается в этой стране, — говорит Иеремия, — пророки пророчествуют ложь, священники господствуют с их помощью, а народ Мой любит все это» (Иер 5:30—31).

Иеремия не был демагогом и не умел льстить народу. Во имя Израиля он начал борьбу с самим Израилем и не замалчивал его грехи, потому что хотел спасти его. Патриоты возмущались его речами, предпочитая слушать тех пророков, которые от имени Ягве сулили им новые победы. Между тем Иеремия больше, чем какой–либо из пророков, любил свой несчастный народ и многострадальную землю. Такая же суровая любовь позволила Данте назвать Италию рабой и домом разврата.

После ряда неудач Иеремия понял, что его призывы бесполезны, и вернулся в родной городок без всякой надежды на подлинное возрождение Израиля. Но вскоре в Иерусалиме произошло событие, которое, казалось, могло поколебать его пессимизм.

Иерусалимская реформа. Иудея и Израиль, 622—609 гг. до Р.Х.

Царю Иосии шел двадцать шестой год, он был молод, смел, энергичен и почти освободился от опеки старых сановников. При дворе образовался тесный круг поборников реформ.

Царь замыслил осуществить капитальную реставрацию Иерусалимского храма; во время этой реставрации там была найдена книга Торы.

Через несколько дней после находки глашатаи объявили в Иерусалиме, что царь созывает народ в Храм. Поднявшись на возвышение, Иосия громогласно объявил, что в Храме найдена священная книга Торы, в которой Бог возвещает свой Завет Израилю. Царь велел подать ему свиток и стал читать.

Это был знаменательный час в истории Израиля. Рожденный не как нация, а как община верных, народ Божий возвращался теперь к своему истоку. Здесь, перед вратами Храма, после долгих лет забвения и отступничества вновь обозначилась его особая судьба; здесь из национального племенного единства возникало единство иное, духовное, которого чаяли пророки и которое шесть веков спустя будет утверждено на этой самой земле и в этом святом граде.

До нас не дошли сведения о событиях, которыми были наполнены тринадцать лет, прошедшие между находкой Торы и смертью Иосии. Все это время усилия реформаторов, вероятно, не ослабевали. Дух социальной справедливости, которым Тора была проникнута, становится отныне идеалом Иудейского царства. Впервые в истории государство приняло столь человечные законы, защищавшие интересы беднейших слоев населения. Напомним, что в том самом году, когда была обнародована Тора, в Афинах ввели законы Драконта[56], отличавшиеся небывалой жестокостью, о которых сами греки говорили, что они написаны не чернилами, а кровью.

Неудивительно, что эти новшества привели Израиль к быстрому расцвету. И все же Иеремия не стал энтузиастом иудейской реформы. Вероятно, он вообще невысоко ценил внешние перемены в культе и введение новых законов. Трудность его положения заключалась в том, что он не мог быть противником нововведений, но, как человек тонкий и проницательный, видел их слабые стороны и не очень верил в их результаты.

Для пророков самым главным было «богопознание» в целом. Их религиозный идеал можно, пожалуй, сравнить с девизом блаженного Августина: «Люби Бога и поступай как знаешь». Иными словами, образ жизни должен как бы сам собой вытекать из веры.

Но далеко не для всякого человека пригоден такой путь, и порой он может таить в себе даже опасность своего рода морального релятивизма[57]. Поэтому священникам необходимо было создать свою Тору; она была записана, вероятно, в эпоху Иосии. Это так называемый «Закон Святости», охватывающий 17—26 главы книги Левит.

Так же, как Книга Завета и Второзаконие, Закон Святости представляет собой нечто вроде расширенного толкования Моисеева Декалога. Главная мысль кодекса созвучна пророку Исайе:

Ягве — свят, Он бесконечно возвышается над миром. Но поэтому и все, посвященное Ему: жертва, город, народ, — должно отделиться от мира, стать сакральным, чистым, достойным Бога. Живя среди мира, народ Божий должен ощущать себя «святым», т. е. принадлежащим Богу и отгороженным от языческого мира.

Духовная община не сможет укрепляться и возрастать, если не сумеет в чем–то обособиться от мира, в чем–то найти свой путь, свой образ жизни. Для этой цели священники старались окружить всю жизнь израильтян системой норм, которая делала бы ее в корне отличной от жизни язычника.

Наиболее строго Закон судит о трех видах преступлений: идолопоклонстве, суевериях и грехах плоти. Это вполне понятно и в плане историческом, и по существу.

В те годы мировые события тоже могли представляться как знак близости мессианской эры. Мидийский царь в союзе с Вавилоном начал кампанию против Ассирии. Никогда еще не обрушивался на ассирийцев столь сокрушительный удар. Ненависть к империи была столь велика, что она вряд ли могла рассчитывать на серьезную поддержку.

Даже язычники усматривали в судьбе Ассирии кару за ее преступления. Катарсис исторического воздаяния явился как бы благой вестью для тех, кто в мучительном недоумении смотрел на разгул грубой силы.

Крах Ассирии открывал перед египетским фараоном возможность восстановить контроль Египта над сирийскими областями.

Осенью 609 г. до Р.Х. египетская армия выступила на север. Когда царь Иосия получил сообщение о том, что египтяне идут по его земле, он немедленно велел собрать войско, чтобы преградить путь фараону.

Это была ошибка: иудейский царь не рассчитал своих сил, противопоставив их огромной, хорошо обученной армии. К тому же исход битвы был предрешен с самого начала: при первых же выстрелах египетских лучников Иосия, стоявший впереди на колеснице, был тяжело ранен. Лишенное своего вождя иудейское войско в беспорядке отступило. Истекающий кровью Иосия был доставлен в столицу и вскоре умер. Вся страна оцепенела в горе.

Пророк Иеремия написал траурную элегию на смерть царя–реформатора. Он любил Иосию, но к таком исходу дела был готов, ибо не верил в скорое прощение Израиля, считая, что только горькая чаша разочарований, разрыв с патриотическими иллюзиями принесут Израилю исцеление от духовных недугов.

Иеремия против Иерусалима. Иудея, 609–597 гг. до Р.Х.

В эти годы патриотизм, обезоруженный крушением политических надежд, стал вырождаться в болезненный национализм. Как это нередко бывает, бедствия подогревали национальное чувство народа.

Исподволь стали возрождаться старые языческие обряды. Кое–где крестьяне вновь старались умилостивить ваалов, опасаясь засухи, а женщины отыскивали заброшенные амулеты Астарты.

Впрочем, это были уже, скорее, тени прошлого, которые не могли изменить общей картины набожности и спокойствия. В стране царил мир. Египетское иго не было слишком тяжелым, оно ограничивалось взиманием подати.

И тогда–то Иеремия вновь был призван выступить против Иерусалима. Как и прежде, не без колебаний решился он возобновить борьбу со своим народом. Внутренний голос не давал ему покоя, пока он не согласился идти и говорить. Иеремия вынужден был сказать людям самое страшное и непонятное для них. От его слов почва должна была уйти из–под ног любого набожного иудея: пророк объявил войну двум последним кумирам — идее национального превосходства и слепой вере в народную святыню. Одним из первых среди учителей человечества Иеремия возвестил чисто духовную религию, которая, признавая символы, храмы, обряды, по существу стоит выше их. Пророку надо было показать, что стены Храма и камни алтаря не имеют ценности сами по себе. Он готовился развеять миф о нерушимости Дома Ягве, чтобы напомнить о богопознании, заслоненном внешними проявлениями культа.

Особенно оскорбили слова Иеремии служителей храма. «Смерть ему!» — кричали они; толпа росла, угрожая пророку расправой.

С этого времени создалось странное на первый взгляд положение: защитниками Иеремии стали светские люди, а пророки и духовенство превратились в его смертных врагов.

Мрачные мысли посещали Иеремию в эти дни, он в который раз убеждался, что все его усилия разбиваются о глухую преграду.

Выступая против священников и власть имущих, Иеремия не замалчивал и грехов простого народа. В нем он видел источник постоянного возвращения к язычеству. Многие из «людей земли», которые еще недавно своими руками разбивали фетиши и выбрасывали домашних божков, теперь мучились суеверным страхом и чувством вины. Комета или любое иное необычное явление пугали людей.

В конце концов Иеремия настроил против себя все сословия, но действовать иначе он не мог. «Сострадательнейший из всех пророков», как называл его св. Григорий Богослов, он хотел бы жить в мире со всеми, однако Бог требовал от него иного. «Горе мне, мать моя, — восклицал он, — что ты родила меня человеком, спорящим со всею землею. Все проклинают меня» (Иер 15:10; ср. 20:14).

И вот, наконец, Иеремия выступил с прямыми обличениями царя Иоакима.

«Не будут оплакивать его, говоря: «О брат мой! О брат мой!» Не будут оплакивать его: «О государь! О владыка!» Ослиным погребением будет погребен он, вытащат его и бросят далеко за ворота Иерусалимские». (Иер 22:18–19)

Легко догадаться, в какую ярость привело это пророчество царя. Быть может, пророку удалось вовремя скрыться, а дальнейшие события отвлекли внимание Иоакима. Словом, Иоаким не решился казнить Иеремию, но запретил пророку выступать в Храме с речами и вообще покидать свой дом.

В это время на царя обрушились новые тревоги и заботы. Иудея была слишком слаба, чтобы претендовать на полную самостоятельность, и нужно было решать, к какой из борющихся великих держав — Египту или Вавилону — примкнуть. Египет находился на грани полного разгрома.

Для Иудеи самым естественным шагом было бы встать под эгиду Вавилона, и Иеремия объявил, что это ее единственный путь к миру.

В январе 597 г. до Р.Х. регулярные войска халдеев стояли уже под Иерусалимом, и в их стан прибыл сам царь Вавилона Навуходоносор. Иеремия настойчиво призывал иудейского царя скорее просить мира.

16 марта ворота Иерусалима открылись, и из них вышла процессия, состоявшая из царя, царицы и высших сановников Иудеи. Одетые в траурные одеяния, они вступили в халдейский лагерь. Навуходоносор принял их сурово, как изменников, но никого не казнил. Он пощадил Иудейское царство, однако во избежание мятежа велел переселить в Вавилонию большинство военачальников, гарнизон города, строителей, оружейных мастеров, а также почти всю знать и богатых людей. Таким образом Навуходоносор надеялся искоренить проегипетскую партию.

Иеремия знал, что среди высланных было немало людей, которые верили ему и сочувствовали его делу, таких, как, например, молодой священник Иезекииль. Пророку хотелось как–то поддержать их, укрепить и направить на верный путь.

Иеремия убеждал своих соотечественников не отчаиваться, держаться стойко и не строить иллюзий: плен будет долгим, как человеческая жизнь, он кончится лишь через семьдесят лет. Все это время иудеи должны жить верой в грядущее освобождение, очищать свою душу покаянием и искупать богоотступничество. И лишь после этого Ягве снова вернет людей своих.

Иеремия оказался прав. Именно люди, составляющие первую партию переселенцев, прошедшие через испытания и сохранившие веру, заложили фундамент возрождения Израиля.

Небесная колесница. Иезекииль. Вавилон, 597–590 гг. до Р.Х.

Перед иудейскими поселенцами в Вавилоне стояла трудная задача: оставаться верными своей религии, не имея религиозного центра. Они остро нуждались в вожде и духовном руководителе. Таким наставником стал для них Иезекииль.

Лишенный Храма священник, чья деятельность в ссылке поневоле ограничивалась тесными рамками общин переселенцев, Иезекииль, в отличие от Иеремии и Исайи, был скорее собеседником и писателем, нежели народным трибуном.

Что прежде всего заботило Иеремию и других пророков, живших в Иудее? Они стремились преодолеть остатки ханаанских суеверий и сохранить внешний мир ради углубления церковных реформ. Вавилон в глазах Иеремии был «бичом Божиим», заявляющим о себе лишь грубой силой. Иезекииль же жил бок о бок с этим огромным центром цивилизации, которая уже сама по себе требовала осмысления.

В пятый день летнего месяца таммуза в 592 г. до Р.Х. обитатели поселка Тель–Абиб увидели священника Иезекииля, потрясенного, изменившегося в лице. Долгое время он оставался немым. К старейшинам, собравшимся к нему услышать волю Божию, он обратился с помощью знаков. Но вот однажды его уста снова открылись, и он поведал старейшинам о необыкновенных видениях, посещавших его все это время.

В Ветхом Завете до Иезекииля только Моисей и Исайя были причастны к созерцанию Славы Господней в ее непереносимом для смертного величии. Но если тогда она являла себя на Горе Божией и в Доме Божием, то теперь она предстала пророку видением колесницы на равнинах языческой Халдеи. Это должно было означать, что для нее нет границ; несущие ее херувимы обращены ко всем странам света, она абсолютно свободна и не привязана ни к какой земле. Пребывание ее на Сионе было лишь особой милостью Божией.

О другом видении Иезекииль рассказал вскоре после того, как оно посетило его (Иез 8—11). Перед Иезекиилем выросла огненная фигура, которая подняла его в воздух. И вот он уже перенесен в Иерусалим, к северным воротам Храма. Но это был не видимый город, столица Иудеи, а, скорее, Иерусалим сокровенный. «И вот там — Слава Бога Израилева, подобная той, которую я видел на равнине». А повсюду, как в Вавилоне, возвышались идолы; в каком–то странном секретном зале вожди народа кадили фрескам, изображавшим звероподобных богов Востока.

И тогда Слава Господня сошла с колесницы и стала у порога Храма, а по городу пошли губители, поражая отступников. Один из них брал раскаленные угли из Меркабы, небесного Ковчега, и пригоршнями бросал их на город. Когда все было кончено, херувимы простерли свои крылья, офаны — колеса, полные живых глаз, пришли в движение.

Слава, уносимая живой колесницей, покидала оскверненное грехом место.

Это было страшное зрелище: исчезало то, что со времен Моисея было упованием Израиля, разрывался Завет, закрывались врата, дом оставался пуст. «Господи Боже, — возмолился пророк, — неужели Ты хочешь истребить Остаток Израилев?» Ведь не все изменили, ведь покаялись многие!

Итак, отныне путь Израиля, указанный через пророка, — это путь странствующей Церкви, которая следует за незримой колесницей Божией. Она должна осознать свое прошлое, должна помнить, что от нее самой зависит — быть ли с Богом или удалиться от Него.

И Иезекииль, и Иеремия — оба, таким образом, прониклись мыслью, что временным очагом Израиля становится Халдея. Они были уверены, что дни Иерусалима сочтены. События в скором времени оправдали их предвидения.

Крушение. Иерусалим, 588—587 гг. до Р.Х.

В этот период временной передышки, когда оживились надежды на благополучное окончание вновь вспыхнувшего противоборства Вавилону, на родине Иеремии, в городке Анатоте, началась распродажа земельных участков; владельцы, вероятно, хотели покинуть опасные места. Родные предложили Иеремии выкупить часть земли, которую он мог приобрести по праву родства. Пользуясь тем, что в окрестностях Иерусалима стало спокойнее, престарелый пророк решил отправиться в путь. Однако в воротах он был задержан стражей. Начальник караула, принадлежавший к военной партии, обвинил Иеремию в желании перейти в стан противника (в город просочились слухи, что снова приближаются халдеи). Он был жестоко избит и брошен в подвал дома Ионатана, царского писца.

Неизвестно, сколько дней пробыл пророк в заключении, но за это время положение в городе круто изменилось. После первого же столкновения халдеи вынудили отступить войско фараона и снова блокировали Иерусалим. На этот раз жителям города ждать помощи было неоткуда…

Над подземельем, где в смертных муках томился пророк, уже начиналась агония Иерусалима. Проходили месяцы, у осажденных стала ощущаться нехватка продовольствия; халдеи готовились к решительному штурму.

Как–то ночью, возможно, по совету одного из друзей Иеремии, пророка привели во дворец. «Нет ли слова от Ягве?» — спросил его царь. Он окончательно убедился, что предсказания Иеремии исполняются. Узник был изнурен заточением, обессилен душевной борьбой, но, когда от него потребовалось свидетельство, он призвал всю свою твердость и сказал лишь то, что знал как истину: «Ты будешь предан в руки царя вавилонского». Царь приказал оставить Иеремию в караульном помещении при дворе. Узник стал пользоваться относительной свободой и постепенно приходил в себя.

И тогда–то в душе пророка пробудились новые силы и совершился перелом. Четверть века говорил он только о бездне, в которую падает Иудея, теперь же, когда стало уже видно дно этой бездны, пророк впервые заговорил о спасении. Он даже подтвердил свои надежды определенными действиями. При посещении родственников, к изумлению всех, он пожелал заключить формальный договор о покупке земли.

Пророк во всеуслышание объяснил свой поступок: «Так говорит Ягве Саваоф, Бог Израи–лев: дома, и поля, и виноградники снова будут покупать в этой земле».

Вероятно, к этому времени относится и пророчество Иеремии об «Отрасли Давидовой» — Мессии. «Вот наступят дни, — сказал Ягве, — когда Я восстановлю для Давида праведную Отрасль, и он воцарится как царь, и будет поступать мудро, и будет производить суд и правду на земле. В дни его Иуда спасется, и Израиль будет жить безопасно» (Иер 23:5—6).

Много месяцев стояли халдеи под Иерусалимом. Царь решился на последнее средство: под покровом ночи со всей семьей и оставшимся гарнизоном он незаметно вышел через восточные ворота, находившиеся у дворцового сада. Однако бесшумно миновать вражеские цепи им не удалось: бегство было замечено, и за ними устремилась погоня. Теперь Иерусалим стоял открытый для врагов. Вавилонские войска двинулись по улицам города…

15 августа 587 г. до Р.Х. халдейские солдаты закончили разрушение городских стен. Кедровый дворец и все крупные здания Иерусалима были преданы огню. Храм подвергся полному разгрому. Дом Ягве солдаты подожгли. В огне погибла и древняя святыня Израиля — Ковчег.

И на развалинах живет надежда. Иудея — Египет. 587–580 гг. до Р.Х.

Бедствие пробудило религиозную совесть людей: они каялись в своих грехах, давали обеты Богу, сокрушались о том, что слушали голоса ложных пророков, нарушали уставы Торы. А колонны пленных все уходили одна за другой.

Эти люди, лишившиеся дома, были подавлены и озлоблены. У большинства из них родные либо погибли, либо были угнаны. Они решительно не могли понять, как это могло случиться, что Ягве допустил гибель Храма и Иерусалима.

Через несколько дней иудеи разбили лагерь на египетской территории близ города Тафнэ. Как раз в этом самом месте шесть веков назад устроил первую стоянку Моисей после Исхода. И вот превратности судьбы снова забросили злополучных скитальцев в землю Мицраим.

Израиль и его религия, казалось, шли к своему естественному концу. Не так ли, или почти так, угасали другие древние народы и погибали божества? Нашествие завоевателей, рухнувшие города и храмы, распад нации… А в нашей повести о пророках не хватает как будто бы лишь эпилога; умрут Иеремия и Иезекииль, растворятся изгнанники среди чужих племен, а слова и дела библейских провидцев, подобно памятникам Вавилона, Египта, Финикии, станут лишь достоянием невозвратного прошлого.

Но случилось иное, неожиданное, по–человечески трудно объяснимое.

Изгнание и плен оказались не концом дороги для Израиля, а ее поворотом. Это был не финал истории народа Божия, а начало ее новой главы. Не случайно Иезекииль узрел Славу Господню, пребывающую вне Храма и Града, но там, где в живом сердце светит живая вера.

А среди колоннад языческих храмов, среди иудейских солдат и египетских крестьян, в дельте Нила, на перекрестке трех материков, старый пророк Иеремия, прошедший неизмеримые страдания, исполняется радостью Грядущего. Время исчезает. Ветхий Завет смыкается с Новым…

«Вот наступают дни, говорит Господь, когда Я заключу с Израилем и Иудой НОВЫЙ ЗАВЕТ. Он будет не таким, какой Я заключал с их праотцами, когда взял Я их за руку, чтобы вывести их из земли Египетской. Хотя они нарушили Мой Завет, Я оставался в союзе с ними, говорит Господь. Но вот Завет, который Я заключу с Израилем после тех дней, говорит Господь; Я вложу Закон Мой в них самих и на сердцах их напишу его; и стану Я для них Богом, а они будут Моим народом. Не нужно уже будет им учить друг друга познанию Бога: все они от малого до великого будут знать Меня, говорит Господь, ибо прощу Я беззакония их и не буду вспоминать грехов их» (Иер 31:31–34).

ПЛЕН И РЕСТАВРАЦИЯ

«На реках вавилонских». Халдея, 580—575 гг. до Р.Х.

Около 580 г. до Р.Х. Иудея представляла собой мрачное зрелище: она опустела в буквальном смысле этого слова. Остались брошенные поля и виноградники, среди которых лишь изредка можно было встретить хижины нищих и разоренных крестьян. Обезлюдевшие города походили на огромные свалки битого кирпича.

Среди изгнанников в Вавилоне нашлось немало таких, которые в конце концов склонились перед чужими алтарями. Они перестали принадлежать к народу Ягве, не видя в этом ни пользы, ни смысла. Деятельность пророков меняет направление. Если прежде им приходилось чаще всего обличать, то теперь они приступили к делу врачевания.

Когда в Халдею пришла весть об осаде Иерусалима, Иезекииля постигло семейное горе: внезапно заболела и скончалась его жена, которую он очень любил и называл «отрадою очей». На похоронах пророк ко всеобщему изумлению, вопреки обычаю, сдерживал слезы. Когда же его спросили о причине этого, он ответил, что хочет дать «знак» Израилю, призывая его мужественно встретить несчастье и смириться перед высшим предначертанием. Иезекииль принимает на себя пастырскую роль.

Совместная молитва и слушание проповеди в день Господень, субботу, превратились в стержень, вокруг которого вращалась вереница обыденных дней. Когда мы осознаем христианский храм не только как святыню, но и как место братской встречи, где звучит Слово, то нужно помнить, что начало этого восходит к Иезекиилю и основанной им синагоге, где в течение веков сосредоточивалась духовная жизнь диаспоры (рассеяния).

Никакая эпоха в истории Ветхого Завета не породила столь сильного покаянного движения, как годы изгнания. Лучше всего о нем можно судить по знаменитому 50–му псалму, заключительные строки которого прямо указывают на плен.

Автор его ясно сознает, что сам человек не способен полностью освободиться от греховности, и видит спасение в благодатной силе Божией. Лишь она может искоренить врожденную человеческую нечистоту и омыть сердце. Здесь слово «сердце» впервые появляется в Ветхом Завете, указывая на грядущее чудо духовного просветления:

«Помилуй меня. Боже, по великой милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих изгладь беззакония мои. До конца смой с меня беззакония мои и от греха моего очисти меня, Ибо беззакония мои я знаю и грех мой всегда предо мною. Пред Тобой одним согрешил я, и лукавое пред Тобой сотворил я, Так что прав Ты в приговоре Своем и справедлив в суде Своем… Сердце чистое создай во мне. Боже, и дух правый обнови во мне. Не отринь меня от лица Твоего и Духа Твоего Святого не отними от меня. Верни мне радость спасения Твоего и Духом Твоим владычным утверди меня. Научу беззаконных путям Твоим, и нечестивые к Тебе обратятся…». (Пс 50:3–6,12–15)

Служение Богу псалмопевец понимает так, как о нем учили Моисей и пророки: жертва есть знак союза с Творцом, но она лишь внешнее проявление. Истинная жертва — эта вера и чистое сердце:

«Господи! Отверзи уста мои, и уста мои возвестят хвалу Тебе, Ибо не желаешь ты жертвы — я бы дал ее — и ко всесожжениям не благоволишь, Жертва Богу — сокрушенный дух, сердца сокрушенного и смиренного Бог не уничижит. Обнови, Боже, по милости Твоей Сион, и да воздвигнутся стены Иерусалимские; Тогда угодны будут тебе праведные жертвы, возношения и всесожжения, тогда возложат на алтарь Твой тельцов». (Пс 50:17–21)

Видение Града Божия Халдея, 573 г. до Р.Х.

Четырнадцать лет прошло после сожжения Храма и двадцать пять — после увода первой партии пленных.

Трагедия, разыгравшаяся в Иудее, постепенно уходила в прошлое; для детей переселенцев единственной реальностью была окружавшая их жизнь. По всем человеческим расчетам трудно было ожидать каких–либо перемен, но Иезекииль неустанно говорил об обещанном чудесном освобождении Израиля.

В дни печального двадцатипятилетия плена, в 573 г. до Р.Х., Дух Божий снова перенес пророка в Иерусалим.

Описанию этого Нового Иерусалима и посвящены последние главы Книги Иезекииля. Читающий их наталкивается на массу цифр, многочисленные промеры и точные детали.

Это одновременно и план, и проект, и целая программа. В схематическом чертеже зашифрован призыв пророка, обращенный к народу. Так, например, он очерчивает Град Божий правильным квадратом. Это означает гармоническое совершенство и в то же время крестообразную простертость к четырем странам света (символ вселенскости).

Но если так, не правы ли те, кто считает Иезекииля реформатором–утопистом, подобным Платону?

Утописты пытались наметить черты совершенного общественного строя в рамках действительности, которая их окружала. Иезекииль же основное внимание уделяет не столько социальному строю, сколько необходимости полной перемены ориентации жизни. Мы слышим от него призыв сделать духовную жизнь центром человеческого существования.

Град Божий созиждется уже не на Сионе, а на земле, расположенной между границами колен, и называться он будет не Иерусалимом, но Ягве–Шамма, «Господь здесь». Это — заключительный аккорд книги, и в нем сосредоточено самое существенное в видении пророка.

Врата, в которые вошла Слава, наглухо закрываются; только таинственный голос из глубины Храма свидетельствует о том, что внутри святилища пребывает вечный огонь Божества. Казалось бы, Бог здесь, близко, но в то же время Он далек и страшен в Своей неприступности. Человек по–прежнему не может, увидев Его, остаться живым. Перед нами — признак подлинного понимания Иезекиилем природы Божественного.

Если даже перед зрелищем космической бездны человек испытывает трепет, если сердце его порой сжимается от созерцания бесконечного океана творения, то что же должен он ощущать, приблизившись к тайне трансцендентного?[58] Сверхчеловеческая мощь, абсолютное сверхбытие, — несоизмеримая с тварью «святость». Тут исчезают все антропоморфные лики Вечного и рождается чувство священного ужаса, благоговения, смешанного со страхом. Тем, кому библейский образ Бога кажется чересчур «очеловеченным», нужно перечитать те страницы Библии, где говорится о «святости» Ягве.

Единственное, что непосредственно связывает Славу и окружающий мир, — это «река жизни», которая вытекает из–под порога Храма. Она струится по Святой Земле, ширясь и углубляясь, вплоть до самого Мертвого моря, воды которого она очищает от горечи. Образ живой воды (который мы снова встречаем и в Апокалипсисе) означает неиссякаемый поток благодатной силы; она не только наполняет человека, но и омывает мир, изгоняя из него горечь греха.

Изображенная Иезекиилем Церковь может быть названа Вселенской, хотя ядром ее и остается Израиль. Пророк говорит о том, что входящие в нее «герим», иноплеменники, имеют равную долю с иудеями (Иез 47:22—23). И не случайно поэтому Град Божий открыт четырем странам света.

После 571 г. до Р.Х. мы больше уже ничего не слышим о Иезекииле. Вероятно, он вскоре умер. Но миссия его была к тому времени выполнена. Лучшие силы в изгнании целиком приняли его программу: омывшись от исторических грехов, вновь собраться на возрожденной земле, воздвигнуть храм и готовиться к великому Дню.

«Ветхозаветный евангелист». Халдея, 562—550 гг. до Р.Х.

Тут мы приближаемся к самому таинственному месту Ветхого Завета и в то же время самому возвышенному, где более всего он связан с Евангелием.

В унылом затишье плена раздается голос нового избранника Господня, который возвещает Израилю «новое и сокровенное» (Ис 48:6). Ни прежде, ни после него в дохристианском мире мы не встретим такой глубины прозрения, силы и свободы духа. Он — величайший учитель, богослов и поэт Израиля.

Но кто же он, этот человек? Казалось бы, в Ветхом Завете о нем должно быть сказано больше или хотя бы не меньше, чем о Исайе и Иеремии.

Но тут, как ни трудно этому поверить, обнаруживается поразительный факт: непроницаемая завеса скрывает лицо пророка, даже имя его остается нам неизвестным.

Его проповеди и гимны включены в Библии в Книгу Исайи, и долгое время их приписывали иерусалимскому пророку. Но даже и тогда, когда выяснилось, что это — ошибка, загадка безымянного провидца осталась неразрешенной. Условно его принято теперь называть Исайей Вторым, или Второисайей.

Быть может, он носил то же имя, что и пророк VIII в. до Р.Х., а впоследствии их отождествили? Но это предположение нечем подтвердить.

Возможно, что пророк намеренно укрылся за авторитетным именем.

Скорее всего, перед нами не просто псевдоним, а свидетельство духовной преемственности, глубокой ученической связи.

Из всех наименований Израиля Второисайя предпочитал слово «эвед», служитель, и это вполне понятно, ибо для него народ Божий был прежде всего посланником Бога в мире.

«Дух Владыки Ягве на мне, ибо Он помазал меня. Благовестить кротким послал он Меня, исцелять сокрушенных сердцем, Объявлять пленникам свободу и освобождение — узникам, Возвещать желанный год Ягве и День воздаяния Бога нашего, Утешать всех опечаленных». (Ис 61:1–2)

Для Исайи Второго «Израиль» — понятие не однозначное. Есть два служителя Господня. Один действительно часто отпадал от Бога, но существует и другой Израиль: Израиль пророков и боговидцев, Израиль верных и стойких, Израиль «кротких» и «бедняков Господних». Он–то и явится подлинным Эвед–Ягве, исполнителем на земле небесной воли.

В какой–то момент он начинает различать во главе избранного народа таинственное Лицо, воплощающее в себе высшее призвание Израиля. То — великий Пророк, на котором почиет божественное помазание.

Уже Исайя Иерусалимский сознавал, что Мессия должен действовать иначе, нежели земные цари, а последователь его говорит об этом с ясностью, не оставляющей места сомнениям.

Но Мессия, как его видит пророк, станет не просто наставником народов. Одними поучениями исцелить греховную болезнь невозможно; для этого нужен особый подвиг Слуги Господня. Кроткий Учитель будет Заступником, Ходатаем за человечество.

Мессия разделит участь гонимых пророков, и Его страдания за людей таинственным образом принесут им спасение.

Как это будет? Пророк не знает, но он видит почти воочию Чистейшего из всех на земле. Который отдает Себя в руки злых сил лишь затем, чтобы стать Искупителем грешников.

Зрелище поруганного Слуги ужасает самого провидца. Он стоит потрясенный, вместе с земными царями и народами изумляясь добровольной жертве:

«Он же взял на Себя наши немощи и понес наши болезни; Думали мы, что Он поражен, наказан и унижен Богом, а Он изранен был за грехи наши и мучим за беззакония наши». (Ис 53:4–5)

Это не растерянная, ничего не понимающая жертва, а Мученик, свободно и сознательно приносящий Себя на заклание:

«Он принял на Себя кару для спасения нашего, и ранами Его мы исцелились. Все мы блуждали, как овцы, каждый своею дорогой, но Ягве возложил на Него грехи наши. Истязуем был Он, но в муках не отверз уст; как агнец, ведомый на заклание, и как овца перед стригущими ее — безгласна, Так и Он не отверзал уст Своих». (Ис 53:5–7)

Здесь порог и граница Ветхого Завета.

Новый Завет, говоря об Искуплении, обращается к образам и языку Второисайи. Евангелисты и апостол Павел принимают его символы Агнца и Жертвы, которые отныне становятся неотделимы от попыток выразить тайну Спасения.

Нельзя обойти молчанием и то, что агнец в Ветхом Завете был жертвой, приносимой людьми. Именно с таким непорочным агнцем сравнивает Второисайя Слугу Предвечного.

Не представляем ли мы себе в таком случае Бога в виде деспота, требующего крови для того, чтобы смыть оскорбление? Древние и средневековые богословы, видевшие в жертвенном обряде лишь умилостивление, задабривание, почти что подкуп грозного Божества, приходили порой к чудовищным и абсурдным толкованиям, вроде того, что крестная Кровь была выкупом дьяволу за человека.

Но если таков смысл Искупления, то как совместить его с Любовью?

Библия указывает на жертву как на древнейшее проявление благочестия (Быт 4:3).

С отдаленнейших времен кровь означала для людей принцип жизни. Ритуалы с участием крови знаменовали закрепление «кровной», жизненной связи их совершителей. Главным в жертве был знак сопричастия Высшему, сочетания людей с Ним и через Него — между собой.

Вкушая во время священнодействия плоть животного, древние искали все того же: обретения единства с Богом, ощутимого отождествления с Ним.

Следовательно, идея кровавой жертвы имела в основе своей не столько сделку, сколько жажду подлинного богообщения.

В свете этого становится понятным, почему величайший пророк Ветхого Завета, а вслед за ним и Новый Завет дорожили этим символом и обращались к нему, когда говорили о спасении мира.

Следуя Иеремии и Иезекиилю, пророк Второисайя видел в освобождении Израиля знак приближения Царства Божия. Исход из Вавилона как бы сливался в его глазах со всеобщим спасением. Здесь сказалось то сокращение исторической перспективы, которое было столь свойственно многим провидцам. Но и сама ошибка пророка имела значение для современников. Вера в то, что искупительное деяние Бога должно совершиться сегодня же, придавала словам Исайи Второго особую силу.

Вскоре после первых выступлений до него дошли волнующие вести с востока. Над народами и царствами поднималась фигура, в которой Второисайя увидел вершителя Божиих судеб.

То был Куруш Ахменид, или Кир II Великий, персидский царь, перед которым одно за другим склонялись государства Азии. В отличие от прежних покорителей мира, он не оставлял после себя сожженных городов, не угонял людей на чужбину, не разрушал храмов. Многие приветствовали Кира как желанного освободителя. Его появление несло Израилю долгожданную свободу.

Была и другая причина, по которой события в Иране могли привлечь внимание пророка. Незадолго до этого в персидских землях зародилось новое религиозное учение, созвучное библейскому.

Пророк Авесты и пророк Библии. Иран и Халдея, ок. 560—546 гг. до Р.Х.

В Рождественском повествовании евангелиста Матфея есть загадочное место: некие «волхвы с востока» приносят свои дары вифлеемскому Младенцу.

В евангельском подлиннике слово «волхвы» звучит как «маги», что обычно означает людей, искусных в чародействе. Однако какие побуждения могли привлечь в Вифлеем языческих заклинателей?

Между тем в античные времена слово «маг» имело довольно определенное значение: так именовали жрецов иранской религии, которая ко времени Рождества Христова была широко распространена не только на Востоке, но и в самой Римской империи.

Оригинальность Ирана, как и Израиля, заключалась в его религии.

Вещественных памятников эта религия почти не оставила. Единственным свидетельством о ней, дошедшим до нашего времени, является священная книга парсов, небольшого племени, бежавшего в Индию от преследований мусульман. От них–то и получила Европа «иранскую библию» — Авесту. Название это означает то же самое, что и Веды, «знание», но, разумеется, речь в ней идет не о науке, а о знании духовном.

Первое знакомство европейцев с Авестой произошло в XVIII в. Проходили годы, появлялись новые переводы Авесты, на ее основе составлялись словари, и становилось ясно, что пестрота этой книги является, как и в Ведах, результатом напластования многих разнородных слоев.

Хотя значительная часть Авесты была записана на рубеже эпох и даже в средние века, но в ней содержится немало такого, что пришло из глубокой древности. Эти архаические ее пласты вводят в уже знакомый нам мир. Там фигурируют арийские боги неба, огня, земли, солнца, вод: Агура, Митра, Хаома, Нима. Это не кто иной, как Асура, Митра, Сома, Яма арьев. Очевидно, мифы о них в Авесте являются отголосками тех времен, когда предки иранцев составляли одно целое с арьями, двигающимися на Индостан. Даже само название Ариана (Иран) происходит от слова «арья».

Когда произошло их разделение, точно установить невозможно (скорее всего, где–то в начале II тысячелетия до Р.Х.), но религиозные традиции долгое время напоминали о родстве обеих ветвей[59]. Мы не будем подробно останавливаться на этих ранних формах язычества.

Отметим две особенности веры иранцев, ибо впоследствии им суждено будет сыграть важную роль.

Первая черта — огнепоклонство. Его следы археологи находят уже в древнейших поселениях Хорезма, одного из очагов иранской культуры. Неугасимый огонь был у обитателей Ирана и сопредельных областей старым священным символом. Чистое пламя заменяло сакральные изображения и знаменовало вечный свет Божественного. Огонь почитался космической стихией, подобно тому, как у других народов — вода. Древние германцы, родичи арьев, верили в то, что мир некогда сгорит в огне, чтобы возродиться к новой жизни. Этот миф, запечатленный в германской Эдде, у индийцев принял форму веры в «кальпы», огромные периоды, между которыми мир поглощается Божеством.

Вторая черта — сохранение наряду с пантеоном культа верховного Бога. У индо–арьев Его называли Асура–Дьяушпитар. Впоследствии отождествленный с богом неба Варуной (Ураном, Перуном), он стал именоваться «Асура Вишваведа», Господь Всеведущий.

В Иране его чтили под именем Мазды Агуры (Агурамазды), что также означает Всеведущий, или Всемудрый, Господь. Но, как и в Ведах, образ Господа Всеведущего у иранцев был заслонен сонмом богов, а богини земли и водных пространств считались его супругами.

Таков был фон, на котором в Иране возникло мощное религиозное движение, превратившее старые, не слишком оригинальные верования в новую религию спасения. Впоследствии, претерпевая разные изменения и перерождения, она стала государственным культом персов, оказала влияние на поздний иудаизм и проникла в религию римлян. Ей в конечном счете обязаны своим возникновением альбигойство, богомильство, павликианство[60] и религия русских «волхвов». Отголоски ее можно встретить в новейших оккультных и философских системах.

О происхождении этой религии говорят Гаты — гимны. Форма и язык Гат указывают на их древнее происхождение. Эти псалмы, родственные ведическим и библейским, отмечены чертами личного поэтического творчества.

Гаты говорят нам о пророке, который властно стучится в двери языческого храма, чтобы изгнать оттуда богов. Он называет себя Заратустрой.

Верховный жрец парсов именовался Зарату–стрема, то есть Высочайший Заратустра, и, следовательно, слово это — не личное имя, а скорее, титул, или почетное наименование, как Будда или Христос. Поэтому, если какой–либо человек называл себя Заратустрой, это вовсе не означает, что он — лицо вымышленное.

Авеста знает и личное имя своего пророка. Она называет его Спитамой.

Кем же был Спитама? Сам он нигде не называет себя жрецом, магом, ибо эти звания передавались только по наследству, и маги, подобно израильским левитам, составляли замкнутый клан. Не принадлежа к магам по рождению, Спитама говорил о себе как о «мантраме», псалмопевце, и лишь в одном месте (и то это спорно) он называет себя «избранником».

Согласно легенде, Спитама двадцати лет от роду ушел из дома и поселился в уединении на территории нынешнего Азербайджана.

В отличие от брахманов и греческих философов, его волновали не столько отвлеченные вопросы, сколько мечта об установлении на земле истины, мира и справедливости. Эта черта роднит его с пророками Израиля.

Окраины Ирана в годы молодости Спитамы были постоянно охвачены смутами и войнами. В одной из частей Гат мы слышим голос «Души Быка» (существа, символизирующего мирных крестьян), которая жалуется Мазде на беды, причиняемые набегами врагов. «Душа Быка» ждет, что Мазда пошлет в мир человека, который принесет людям справедливый порядок.

Для Спитамы губители–номады[61] и древние боги, которым они поклонялись, составили одну сатанинскую рать. Он называет этих богов старым арийским термином «дэвы» (боги), но в его устах это уже не боги, а демонические силы.

После десятилетних молитв, размышлений и вопрошаний Заратустра открыл для себя в лице древнего Мазды Агуры Бога, Творца Вселенной и Правды.

Итак — единый Бог? Значит, мы можем признать в Заратустре брата и единомышленника израильских пророков, языческого предтечу Христа на иранской земле? По существу это вполне допустимо.

Тем не менее, мы ошиблись бы, поставив знак равенства между Гатами и Ветхим Заветом. При всем поразительном сходстве они существенно отличались в ряде основополагающих пунктов.

Хотя пророки Библии и признавали необходимость нравственной активности человека, однако они утверждали, что истинного спасения можно ожидать только от Бога. Поэтому они так настаивали на бесплодности политической деятельности и считали, что нельзя возлагать надежды на «коней и колесницы» (ср. Пс 19:8).

Спитама искал могущественного покровителя, который стал бы его последователем. Он был уверен, что без такой поддержки не добьется успеха:

«Я знаю, о Мазда, почему я бессилен! Это потому, что у меня мало стад и мало людей. Я обращаю к Тебе мою жалобу, выслушай ее, Агура: Окажи мне помощь, которую дал бы друг своему другу, Научи меня Правде и обладанию Благой Мыслью». (Ясна 46:2)[62]

Наконец неожиданно пришел большой успех. Сам властитель Бактры Виштаспа, которому подчинялись Хорезм, Согдиана и другие соседние земли, уверовал в миссию Заратустры и принял его при своем дворе.

Теперь Спитама мог свободно возвещать свое учение. Но одной проповеди ему казалось мало. По его мнению, с поклонниками дэвов нужно вести войну с оружием в руках. Поклонник дэвов — это ничтожный «неарий», «двуногое», «человек–насекомое».

«Тот, кто отнимет у него власть или жизнь, о Мазда, Преуспеет на пути благого учения». (Ясна 46:4)

Впоследствии ненависть к многобожникам и дэвам была провозглашена первым пунктом символа веры заратустризма:

«Проклинаю дэвов, исповедую себя поклонником Мазды, заратустрийцем, врагом дэвов, последователем Агуры».

«Людей–насекомых» следует беспощадно истреблять, но между единоверцами должно царить полное согласие. «Клятвенно обязуюсь быть верным маздеистской вере, прекратить военные набеги, сложить оружие, заключать браки между своими, быть верным праведной вере, которая из всех существующих и будущих — величайшая, лучшая и светлейшая, которая — от Агуры и Заратустры» (Ясна 12:2,9).

Библейские пророки говорили о моральной ответственности язычников перед Богом, допуская тем самым некоторый элемент уважения к их религиозному сознанию. Заратустра же, напротив, абсолютно непримирим.

В результате проповеди Заратустры вели к религиозным войнам.

Таково первое отличие иранского пророка от пророков Библии. Второе связано с пониманием Заратустрой проблемы зла.

В знаменитой «Гате добра и зла» торжественно звучат слова учителя, который открывает единоверцам начальные принципы бытия:

«Изначала, как близнецы, явили себя два Духа, Один — добрый, другой — злой, в мысли, слове и деле; И между ними обоими правильно избирают Мудрые, но не глупцы. И когда эти два Духа встретились, То установили вначале жизнь и не–жизнь И то, что в конце концов худшее бытие назначается злым, А следующему Правде — Благая Мысль». (Ясна 30:2–4)

Таким образом Заратустра, этот страстный борец против зла, как бы отдает ему невольную дань, объявляя его изначальным.

Из этих слов явствует, что в одном из близнецов, по–видимому, следует видеть самого Мазду, ибо именно ему принадлежит титул «облеченный в небесную твердь» и наименование «Святейший Дух». Его извечный противник именуется Насилием, Ложью. Впоследствии Насилие и Ложь будут объявлены в заратустризме ипостасями злого духа, которого назовут Ангра или Ангра–Майнью (греч. «Ариман»), что означает «Дух–Противник».

Слово это родственно «сатане» (противнику) в Библии. Но если сатана — это существо, отпавшее от Бога во имя самоутверждения, то Ангра–Майнью — вечный соперник Бога, нечто вроде второго, «злого», Творца. В одной из более поздних глав «иранской библии» говорится, что Мазда создал все прекрасные земли для обитания людей, а Ангра–Майнью в противовес ему сотворил воинственные племена, колдунов, суеверия, зимнюю стужу и другие бедствия.

Но как же согласовать это с монотеизмом Спитамы? Почему, будучи поклонником единого Бога, он усмотрел в злом начале некий самодовлеющий, самосущий принцип?

Дуализм (двоебожие) не был созданием самого Спитамы. Скорее всего, он явился у пророка уступкой древней традиции.

Картина Вселенной как арены борьбы, в которой созидается мировая структура, была великим открытием человеческого духа, подлинным проникновением в суть сотворенных вещей. Но ахиллесовой пятой всех этих учений являлось обожествление хаотического начала, неизбывный страх перед ним. Поэтому космическая битва представлялась нескончаемой.

Во всем внебиблейском мире один Заратустра хотя и принял эту теорию, но все же отверг ее пессимизм. Его живая вера в Бога открыла ему грядущую победу Добра. Здесь он снова приближается к Библии.

Если греки достигли высочайшей вершины в философском осмыслении идеи Бога, если индийцы пришли к высочайшему пределу «естественной мистики», то, исключая библейское Откровение, в религии Заратустры мы видим наибольшее приближение к Богу Живому. И все же это было «человеческое, слишком человеческое» приближение. Идея священной войны омрачала его чистоту, а уступка традиционному дуализму оставляла уязвимое место, обрекавшее заратустризм на поражение.

Наиболее благотворным и долговечным оказалось учение Заратустры о нравственной свободе. Не слепое, уныло–покорное исполнение предписаний, но сознательный и ответственный выбор доброго начала должен побудить человека встать в ряды воинов Мазды.

Но мечтам пророка о грядущем торжестве его учения не суждено было сбыться. При его жизни маздеизм не распространился дальше Бактрии, а религиозные войны кончились вторжением врагов в Бактру и гибелью престарелого Заратустры.

Около 546 г. до Р.Х. Бактрия вошла в состав персидской державы Кира. Присоединение ее, по свидетельствам Геродота и Ктесия, произошло мирным путем.

Кир всюду проводил гуманную политику: с уважением относился к местным обычаям и верованиям, не допускал массовых убийств и пыток пленных, в городах сохранялось самоуправление, подати устанавливались умеренные.

Слухи об этих событиях не могли не дойти до иудейских пленников в Вавилоне. Второисайя пристально следил за успехами нового повелителя Востока. После ассирийских и халдейских зверств Кир казался посланником всеобщего мира. Если он придет в Халдею, плен Израиля, несомненно, кончится.

Понимая, вероятно, что схватка Кира с Вавилоном неизбежна, Исайя Второй решает обратиться прямо к персидскому царю. В то время пророчествам, исходившим даже от иноземных провидцев, придавали большое значение. Поэтому слово иудейского мудреца должно было быть небезразлично Киру.

Купцы из Ирана часто приходили в Вавилон, и эхо религиозного брожения, возникшего вокруг учения Спитамы после присоединения Бактрии, могло дойти до Второисайи.

Ни один из библейских пророков не возвращается с такой настойчивостью к теме миротворения, как Исайя Второй. Создается впечатление, что это не случайно, что пророк уже знаком с иранским учением о двух духах и хотел как можно яснее утвердить единобожие. Кажется, что он с кем–то спорит, когда с неистовым жаром и страстью говорит о том, что у Бога нет «двойника».

Но в таком случае пророк делает Бога ответственным и за мировое зло. Не звучит ли это кощунством?

Бог для пророка — источник жизни и блага, зло же проистекает от измены Ему.

Второисайя знает о том, что Богу противостоят злые силы. Единственный из всех авторов Библии он прямо говорит о космической битве Творца с чудовищем Хаоса (Ис 27:1; 51:9).

Но борьба Хаоса с Богом и победа Творца — это не схватка «близнецов», как у Заратустры, а торжество Царства Божия над злой волей твари, над силами, которым была дарована свобода, но они извратили пути Создателя.

И все же для людей того времени, да и для многих в наши дни, ответ Заратустры казался более убедительным. Однако не все то, что просто и ясно для интеллекта, соответствует глубинной тайне. Изобразить ее в виде логической модели вряд ли возможно. Второисайя определяет границу для разума, пытающегося охватить тайну Божиих судеб, он говорит о неисповедимой безмерности Творца, о непостижимости Высшего. Восхищенное смирение, рожденное панорамой мироздания, — вот один из верных путей к Богу. Это изумление лучше самой остроумной метафизики приводит к подлинному соприкосновению с верховной Реальностью Сущего.

Таким образом, мы видим, что если восстание против бога в Иране могло вызвать радость и сочувствие у израильского пророка, то искушению поставить рядом с Богом некоего «близнеца» он противился всеми силами души.

Конец неволи. Вавилон, 546–538 гг. до Р.Х.

Неизвестно, дошли ли до Кира пророчества Второисайи, и если дошли, то как он к ним отнесся. Но вот пришло время, когда пророк мог проверить, насколько его надежды основательны. После присоединения Бактрии армия Кира двинулась на Вавилон. Персидский царь к тому времени уже знал, что и Вавилон не окажет сопротивления.

12 октября 539 г. до Р.Х. персы вступили в Вавилон, сдавшийся на милость победителей. Порядок в оккупированной столице был образцовый: Кир приказал строго следить за тем, чтобы не было грабежей; храмовые здания оцепили войска, охраняя их от посягательств. Персидский царь даровал городу неприкосновенность и в своем манифесте объявил себя почитателем бога Мардука, чем окончательно покорил жрецов.

Иудейский пророк мог торжествовать: люди теперь воочию убедились, что «муж правды», чей приход он приветствовал, действительно был освободителем, а не тираном. Но с другой стороны, манифест Кира недвусмысленно показал, что никакой надежды на его обращение к Богу нет. Человек, который принес жертвы Мардуку, вернул городам их идолов и сблизился с жрецами, вряд ли собирался отказываться от язычества. Это было большим разочарованием для пророка, крушением затаенных его надежд.

Впрочем, было бы несправедливым по отношению к Киру сказать, что он забыл о пленниках, которые так ждали его. Вскоре же после своей победы он принимает иудейскую делегацию, а весной 538 г. до Р.Х. издает эдикт, касающийся евреев. В указе объясняется, что все иудеи, если они того пожелают, могут вернуться на родину предков.

Итак, после полувека, прошедшего со времени крушения Сиона, ворота неволи распахнулись.

Пока «исход» был невозможен, евреи о нем часто говорили и платонически мечтали о свободе. Но вот он стал реальностью, и страх перед неизвестностью, колебания, сомнения завладели многими: как уходить из богатой цивилизованной страны, где теперь под эгидой Кира жизнь должна течь мирно и спокойно? Как решиться идти в эту пустую заброшенную Иудею, где нет ничего, кроме развалин? Здесь, в Вавилоне, к услугам каждого все плоды высокоразвитой культуры, там — глухая провинция, одичавшая за десятки лет запустения. Если для тех, кто в ней родился, воспоминания еще что–то говорили, то для «детей изгнания» земля отцов — лишь миф.

На субботних собраниях Второисайя выступал с речами, которые мы теперь назвали бы сионистскими. В центре его проповеди стояло не просто национальное возрождение; для него «исход» был религиозным подвигом общечеловеческого масштаба. Его убеждения можно было бы кратко выразить так: единый Бог всего человечества предназначил израильтянам роль Его благовестников в мире.

Состоятельные люди не хотели и слышать о том, чтобы покинуть Вавилон. Для них это означало разорение. Самые патриотически настроенные из них ограничивались тем, что вносили пожертвования на оснащение каравана.

Что мог возразить пророк на логичные доводы рассудительных людей, считавших «исход» безумной затеей? Он мог лишь ссылаться на то, что дело Божие не может оказаться тщетным. Все преграды рассеются, как дым, перед силой Господней. У Ягве — Свои замыслы, и Он знает, каким способом их осуществить:

«Мои мысли — не ваши мысли, и пути ваши не таковы, как пути Мои; Но как небо выше земли, так и пути Мои выше путей ваших». (Ис 55:8–9)

В эти лихорадочные дни мыслями Второисайи целиком завладевает древнее сказание об Исходе; он живет им, в его глазах оба события — старое и новое — как бы сливаются воедино. Времена Моисея проецируются на эпоху Кира. Пророк изображает странствие Израиля в Землю Обетованную в чудесном виде: пустыня расцветает, как сад, превращаясь в Эдем.

Зачарованный этим неземным видением, пророк сумел заразить своими чувствами равнодушных, убедить сомневающихся, укрепить слабых. К весне караван был готов выступить в путь.

Возвращение. Первые трудности. Иерусалим, 538—530 гг. до Р.Х.

И вот Дамаск уже позади, караван шел теперь прямо на юг, продвигаясь по краю пустыни.

При вступлении в Иерусалим всех охватили радость возвращения и печаль при виде унылых равнин на месте бывшего Храма и царского дворца. Город мечты предстал перед ними в виде голого холма, на котором среди обломков и щебня рос колючий кустарник.

Весной следующего 537 г. до Р.Х. явилась наконец возможность приступить к строительству Храма. В основу плана положили описание Иезекииля. Закладку Храма превратили в праздник.

Между тем жители Самарии проведали о том, что творится в Иудее, и прислали людей, предлагая помощь в благочестивом деле. Посланцы говорили, что самаряне давно уже приняли религию израильтян и их приверженность к культуре Ягве насчитывает полтора века.

Знаменательный час! Не начинается ли сбываться пророчество о народах, которые придут на Сион воздать честь единому Богу?

Но именно в этот исторический момент черная трещина разверзлась между иудейской общиной и миром…

Самарян встретили с откровенным недружелюбием и подозрительностью, принять их помощь решительно отказались.

В чем же крылась причина этого неожиданного отказа? Почему были преданы идеалы пророков?

Вожди общины сомневались в чистоте веры всех тех, кто избежал плена, сыграла роль и исконная вражда между Севером и Югом. И наконец, восточные колонисты в Самарии наряду с Ягве чтили и богов своей родины. Вожди общины стремились во что бы то ни стало соблюсти чистоту веры.

Вне всякого сомнения, Второисайя был удручен исходом переговоров. Он ждал миссионерского подвига, который примет на себя Израиль как Слуга Божий, но сам народ не созрел для этого.

Пророк вступил в борьбу с духом исключительности и изоляционизма.

Люди Ветхого Завета не были какими–то особенными существами, сделанными из иного материала, чем прочие. Писание не случайно изображает их во всей их человеческой немощи и противоречивости. Им так же, как и нам, были свойственны духовные взлеты и духовное бессилие. Воздвигая свой Храм, они соперничали, ссорились, ревновали, искали выгод, уклонялись от трудностей. Но именно потому, что они были такими же, как мы, история их осталась столь жизненной и важной для нас. Слабые и земные, они проходили путь нелегкого восхождения, порой сбиваясь и падая.

Сколько раз Исайя Второй вынужден был признавать, что надежды его напрасны! Но видение золотого Града горело перед ним и в конце его земного странствия. Не этот нищий город, лежащий в развалинах, но Новый Иерусалим остался нерушимым оплотом его веры, предметом его любви.

Здесь мы должны расстаться с Второисайей — таинственным безымянным гигантом Библии. Выше него ветхозаветное сознание уже редко сможет подняться.

Второй Храм. Иерусалим, 530—428 гг. до Р.Х.

После многолетнего бездействия в Иерусалиме вновь приступили к прерванным работам на горе Божией. 12 марта 515 г. до Р.Х. состоялось торжественное освящение Второго Храма, приуроченное к празднику Пасхи. О периоде между 515 и 445 гг. до Р.Х. Библия молчит. За это время под новыми ударами судьбы волна начавшегося было в Иерусалиме мессианского брожения спала.

Но это имело и свои положительные последствия, неудача заставила задуматься лучших людей Израиля о его судьбе. Об этом свидетельствует одна из самых удивительных книг Ветхого Завета — Книга пророка Ионы.

Нас не должно вводить в заблуждение то, что ее обычно помещают среди пророческих писаний; это произведение относится к совсем иному жанру, к разряду «агад» — так именовались еврейские назидательные сказания и притчи.

Главной целью агады являлось поучение. Исторические книги[63] Ветхого Завета тоже преследовали эту цель, но они заключали в себе подлинные факты, взятые из летописей. Агада же, по существу, равнодушна к исторической достоверности своего рассказа. В ней идея целиком заслоняет историю.

Агадическая форма библейского учительства прежде мало принималась в расчет толкователями Книги Ионы, они хотели видеть в ней описание подлинных событий. Такой подход неизбежно отвлекал от главного: скептики превращали историю незадачливого пророка в мишень для насмешек, а его защитники изыскивали способы доказать, что человек может пробыть невредимым три дня в желудке «большой рыбы». И рыба, и фантастическое растение, вырастающее за одну ночь до размеров дерева, говорят о том, что перед нами аллегория, назидательная легенда; и если с их позиции рассматривать книгу, то насмешки над ней окажутся бессмысленными. Она заключает в себе идею, которая ставит этот шедевр на одно из первых мест в Ветхом Завете.

Что побудило автора написать Книгу Ионы, догадаться нетрудно. Наиболее пламенные мес–сианисты Иудеи ожидали, вероятно, что языческие крепости падут, поверженные космической бурей. Но все осталось на прежних местах. Многие усмотрели в этом отказ Ягве от Своего слова и открыто роптали. Как мог Он пощадить язычников?

И вот, отвечая этим заносчивым и угрюмым людям, тщетно ожидавшим гибели чужеземных монархий, израильский учитель пишет Книгу Ионы.

В ней рассказывается о пророке, которого Бог послал проповедовать в самое языческое пекло: в Ниневию. Ниневия названа не случайно, ибо она осталась в памяти Израиля как чудовище, хуже которого невозможно и придумать.

Получив небесное повеление, Иона отнюдь не намеревался заботиться о спасении ниневи–тян. Человек пылкий и темпераментный, он и не скрывал причин своего непослушания: ему слишком хорошо известно, что Ягве — Бог «благой, долготерпеливый, многомилостивый и отменяющий бедствия», поэтому можно рассчитывать на то, что Он пощадит грешников, если они раскаются.

Рассудив так, Иона без лишних слов садится на купеческий корабль и решает «бежать от лица Ягве» в далекий Тарсис, в Испанию. Но его наивная уловка напрасна: Бог посылает бурю, и Иона догадывается, что корабль может пойти ко дну из–за него. Он просит купцов бросить его в воду, и едва они выполняют его просьбу, море утихает.

Строптивый пророк не утонул: Ягве послал гигантскую рыбу, которая проглотила Иону и через три дня выплюнула на берег. И здесь Бог снова приказывает Ионе идти в Ниневию.

Понимая бесполезность противления, Иона отправляется в путь. В Ниневии он в точности выполняет поручение Ягве, объявив, что если город не отвратится от своего нечестия, то через сорок дней его постигнет гибель.

«И поверили ниневитяне Богу, — повествует рассказчик, — и объявили пост, и оделись во власяницы, от великого до малого» (Иона 3:5). Сам грозный царь ассирийский встал с трона и, сняв мантию, сел в рубище на пепле. Во всеобщем посте приняли участие не только люди, но даже и скот.

Такое искреннее сокрушение, разумеется, отвело от нечестивцев гнев Господень. Но Иону такой результат его же проповеди глубоко возмутил. В запальчивости он стал пенять Богу: «Не это ли говорил я, еще когда был в земле своей?» Он предвидел, что Ягве помилует ниневитян.

«Неужели это тебя столь огорчило?» — спросил Господь. Иона молчал, но его молчание было весьма красноречиво. Надеясь втайне, что небесный гром все же поразит Ниневию, пророк разбил палатку у ее стен и стал наблюдать, что будет дальше.

Тогда Господь преподал урок упрямцу: в одну ночь Он вырастил тенистое растение, которое спасло Иону от немилосердного полуденного зноя. Эта неожиданная прохладная тень очень обрадовала Иону. Но наутро следующего дня червь подточил растение, и оно завяло. Автор сказания продолжает:

«Когда же засияло солнце, навел Бог палящий ветер с востока, и солнце начало жечь голову Ионы так, что он стал просить себе смерти и сказал: лучше мне умереть, нежели жить! И сказал Бог Ионе: неужели ты так огорчился из–за растения? Отвечал он: очень, даже до смерти! Тогда сказал Ягве: ты жалеешь растение, над которым не трудился и которого не выращивал, которое в одну ночь выросло и в одну же ночь засохло. Мне ли не пожалеть Ниневии, города великого, в котором более ста двадцати тысяч человек, не умеющих отличать правой руки от левой, и множество скота?» (Иона 4:8— 11).

Таков конец книги, и ответ на вопрос Бога напрашивается сам собой: Создателю дороги все народы, и даже такой грешный, как ниневитяне, а спасение язычников для Него не менее важно, чем спасение иудеев.

В этой книге впервые преемники пророков, книжники, заявили о себе как о новой духовной силе. Однако взглядам, высказанным в Книге пророка Ионы, будет постоянно противиться дух нетерпимости, привнесенный в иудейство книжником из Вавилона Эзрой, провозглашенным в 428 г. до Р.Х. религиозным главой иудеев.

Эзра трактовал Закон как договор: Бог дал людям предписания относительно всей их жизни, но они пренебрегали условиями Завета. Выполнив от слова до слова все, что требует Закон, Израиль станет достойным своего избранничества и будет снова в милости у Бога.

Следует отметить, что законничество породит узость сухого буквализма, фарисейское самодовольство и высокомерие. Увлечение внешними правилами и обрядами будет порой принимать гротескные формы. Эзра требовал от иудеев безусловной изоляции, полного отделения членов общины от иноплеменников, считая обособление от языческого мира основным условием спасения Израиля. Он окончательно превратил Израиль из нации в своего рода религиозный орден.

Говоря о борьбе двух течений в иудействе — пророческого универсализма и законнической обособленности, проще всего счесть Эзру лишь злым гением Израиля, погубившим дело пророков. Но после возвращения из плена иудеям необходимо было на некоторое время уйти в себя, погрузиться в размышления. Плодами реформы Эзры воспользуются мудрецы, книжники и раввины, которые в течение столетий станут трудиться над духовным воспитанием народа. Реформа Эзры позволит им не тратить сил на борьбу с языческими влияниями.

VI. НА ПОРОГЕ НОВОГО ЗАВЕТА

От эпохи Александра Македонского до проповеди Иоанна Крестителя

БУДДИЗМ, ЙОГА И ИНДУИЗМ

Ашока Индия, 272–232 гг. до Р.Х.

Определенные моменты истории можно обозначить словами: торжество духа. Таким временем, бесспорно, был расцвет буддизма в Индии при царе Ашоке (272–232 гг. до Р.Х.).

В начале царствования он проявил себя как человек суровый и даже жестокий. Согласно легенде, добиваясь трона, царь умертвил своих сводных братьев и без колебаний казнил неугодных людей. Во время войны с восточным княжеством Калингой Ашока перебил более ста тысяч человек и угнал в плен сто пятьдесят тысяч. Рассказывали, что пленных он подвергал страшным пыткам и посылал на каторжные работы.

Но наконец все эти зверства стали тяготить самого Ашоку. По преданию, мужество некоего монаха–буддиста, попавшего в царские застенки, пробудило в царе угрызения совести и способствовало коренной перемене как характера, так и политики Ашоки.

Около 264 г. до Р.Х. царь принял буддизм, и последующие годы его правления не перестают вызывать удивление.

Обратившись к Будде, дхамме и сангхе[64], Ашока торжественно объявил, что потрясен горем людей, пострадавших от войны, и что расправы, подобные последней войне, никогда больше не повторятся. Он требовал, чтобы ему сообщали о делах в любое время, не боясь оторвать от работы и отдыха. Заботился Ашока и о здоровье подданных, сажал рощи, строил лазареты, по его приказу было вырыто много новых колодцев. Главной своей задачей Ашока считал «обеспечение счастья в этом и том мире».

Правление царя–буддиста — явление почти неправдоподобное, исключительное во всей мировой истории. Оно показало, какой силой могут стать религиозно–нравственные принципы, реализованные в жизни общества.

Заслуги царя–буддиста несравненны, и не на нем лежала вина за противоречия, обнаружившиеся в доктрине Будды, когда она вошла в соприкосновение с миром.

«Царственная йога» Патанджали. Индия, ок. 180 г. до Р.Х.

Одних йога интригует своей экзотикой и небывалыми феноменами, других в ней привлекают способы сохранить и укрепить здоровье. Но, хотя во всем этом немало от профанирующей [65] моды, сам по себе интерес к йоге вполне оправдан. Если буддистская мораль представляет собой одну из вершин дохристианской этики, то йога сконцентрировала в себе тысячелетний опыт самоуглубления и психотехники, не имеющий себе равных в древности. Став школой духовной собранности, аскезы и созерцания, она неоспоримо заняла свое место в ряду великих достижений человечества.

Еще в III тысячелетии до Р.Х. на индийских печатях изображались фигуры, сидящие в йогической «позе лотоса». Это доказывает, что йога зародилась в доарийские времена среди аборигенов страны.

Важнейшие принципы йоги сформулировал гуру Патанджали, автор «Иога–сутры».

Размышляя о Божестве, человек не мог не задавать себе вопрос: почему Оно недоступно людям с такой же очевидностью, как явления видимого мира или достижения мира внутреннего? На это брахманизм отвечал: Священное близко, Оно рядом, Оно во всем, Оно в тебе; но ты не в состоянии созерцать Его, ибо весь погружен в ложное и бренное. Поэтому ты можешь узнать о Нем лишь из писаний или собственных умозаключений. Непосредственное же восприятие Бога должно предваряться подготовкой, которая сделала бы тебя способным к постижению тайны Единого и Вечного. Этой–то цели и служит йога.

В процессе медитаций и упражнений не Бог открывается людям, но — человек обретает самого себя. К Небу нельзя подняться одними человеческими усилиями. И если природу (в том числе и собственную) мы исследуем сами, то Богопознание есть встреча и взаимодействие двух начал, двух воль. В «Иога–сутре» же все начинается и кончается человеком.

Индуизм. Индия между II в. до Р.Х. и сменой эпох

Выход индуизма на авансцену истории совершился почти без борьбы, как бы незаметно. Этому способствовала, во–первых, склонность индийцев сближать различных богов, что создавало терпимость между их почитателями. Вторая особенность индуизма тоже связана с пантеистическим мирочувствием. Любая вера стремится найти средства для одоления дистанции между человеком и Высшим. Пантеизм же просто игнорировал эту дистанцию. Убеждение, что все миры пронизаны Божеством и тесно спаяны между собой, создавало чувство близости Священного; поэтому религии, населявшие Вселенную сонмами духовных сил, всегда имели особую притягательность.

Вместе с архаическими богами вернулись и многие доарийские обычаи. Первобытный тотемизм обрел второе дыхание, хотя истолковывали его уже по–новому: поскольку Бог может проявляться во всем, то горы, растения, животные должны восприниматься как Его воплощения. Нигде, кроме, пожалуй, Египта, культ животных не держался так стойко, как в Индии. Почитание коров, обезьян, змей и по сей день остается неотъемлемой чертой индуизма.

Впитав в себя разнородные обряды, верования и суеверия, индуизм стал сам походить на фантастическое переплетение форм, украшающих фасады индийских храмов, где боги и демоны, люди и звери образуют единый узор — картину многоликого бытия.

Мифы об аватарах[66], чарующие легенды о Раме и Сите, о любовных похождениях пастуха Кришны были лучшими проводниками индуизма, который отдавал должное всем сословиям, занятиям и возрастам. Эта емкая религия привлекала всех: отшельников и воинов, земледельцев и горожан. Она открывала двери вековым церемониям, признакам и обычаям. Индуизм стал верой народа, он неразрывно сросся с его богатой культурой и питал ее. Все это обеспечило индуизму победу над последователями Будды.

Такова была духовная ситуация на берегах Ганга, когда там появились первые проповедники Евангелия. Но если эллинистический мир был их миром, то Индия осталась для апостолов чуждой и малопонятной. Поэтому успех миссии был там весьма ограниченным. Лишь много веков спустя христиане научатся ценить духовную мудрость Востока и смогут говорить с ним на его собственном языке.

ГРЕЧЕСКАЯ МЫСЛЬ

Человек в меняющемся мире. Запад и Восток, IV—III вв. до Р.Х.

Из всех периодов древности прообразом XIX и XX вв. в наибольшей степени может служить цивилизация эллинизма.

Первым потрясением для греков стало «открытие мира». В походах Александра Македонского они столкнулись с многими народами древней утонченной культуры. Воины и пришедшие вслед за ними торговцы и колонисты на каждом шагу сталкивались с удивительными для них явлениями. Миновав пустыни и заснеженные хребты Азии, они попадали в города со странной, на их взгляд, архитектурой; их поражали звуки неведомых языков, чужеземные верования и обычаи. Диковинные идолы, алтари огнепоклонников, индийские аскеты, человеческие жертвы, с одной стороны, и запрет приносить в жертву даже животных — с другой, непонятные законы и обряды — словом, было от чего прийти в замешательство.

Еще раньше философы подточили веру в незыблемость устоев государства. Разрушительные идеи софистов, проекты Платона, исследования Аристотеля привели греков к убеждению, что гражданский порядок — нечто условное, целиком зависящее от воли людей. Политическая жизнь полиса лишается традиционных точек опоры, народу становится все труднее нести бремя свободы.

Этим пользуются диадохи — полководцы, преемники Александра. Македонец показал им заразительный пример. Образ юноши, покорившего полмира и объявившего себя богом, стоит перед ними как предел честолюбивых мечтаний.

Навсегда прошли времена маленьких царств или республик, где для решения дел на площади могли собраться все полноправные жители. Не удался и опыт федерации, свободного союза стран. Многонациональная империя — эта гробница свободы — по самой своей природе требует сильной власти. Непрочность связи ее частей, спаянных лишь силой оружия, постоянно дает о себе знать. Поэтому правительству приходится держать наготове машину подавления и увеличивать аппарат чиновников.

Дерзкая мечта Александра перемешать все население державы, превратив его в один народ, управляемый царем–богом, не осуществилась. Однако и эллины, и «варвары» отныне оказываются в одной упряжке как царские подданные. Это положение, ранившее самолюбие греков, компенсируется для них тем, что эллинистическая культура становится ведущей в Азии и Северной Африке. Ее каноны прочно выкристаллизовались за века: от крито–микенского периода до времени Перикла и Аристотеля. Она покоряет своей удивительной цельностью и завершенностью.

Двинувшийся при Александре на восток поток греков–переселенцев не иссякает в течение столетия после его смерти. Покровительствуемые царями колонисты из Афин, с Архипелага, из Ионии проникают все дальше в глубь Азии и Африки. Простонародный язык греков (койне[67]) начинает играть роль универсального. Он позволяет грекам хотя бы отчасти ощущать себя дома всюду: и у берегов Аму–Дарьи, и у границ Индии.

Мир постепенно становится эллинским; в то же время меняется и само эллинство: стремление к комфорту, чувственность, изнеженность и любовь к роскоши сменили простоту и строгость, которые ценились прежними поколениями. В литературе и искусстве также намечается тяга к изысканному, возбуждающему нервы, эротическому. Многие писатели того времени указывают на признаки повсеместного нравственного упадка.

В развитом обществе отход от религии всегда сопровождается разгулом суеверий. Заклинатели, знахари, толкователи снов и маги прочно и надолго обосновываются в городах. Мыслящие люди ищут ответа у философов, влияние которых возрастает как никогда раньше. Философия впервые становится популярной во всех слоях общества. Философы заняты не судьбой Вселенной и человечества, а участью индивида. Среди эллинистических мыслителей мы прежде всего видим моралистов и учителей жизни. В этом они сближаются с мудрецами Индии и Китая, которые проповедовали в ту же эпоху.

Греческая философия выступает теперь не столько как наука для любознательных, сколько как панацея, сулящая человеку спасение и внутренний мир. Четыре школы времен эллинизма: скептическая, эпикурейская, киническая и стоическая — получают широкое распространение в массах.

Эпикур и скептики Афины и Элида, III в. до Р.Х.

Сын бедного афинского переселенца Эпикур (341—271 гг. до Р.Х.) провел детство на острове Самое, родине Пифагора. Мать его была заклинательницей злых духов и зарабатывала на хлеб своим искусством. Эпикур еще ребенком вынужден был сопровождать ее, когда она ходила по домам, воюя с демонами, и ужас от постоянной близости чего–то зловещего повлиял на мальчика: отечественная религия предстала перед Эпикуром в отталкивающем виде, отождествляясь с ремеслом матери.

Высылка эмигрантов из Афин заставила Эпикура в 322 г. уехать в Малую Азию. Там он скитался несколько лет, изучая философию, читая лекции и терпя порой крайнюю нужду. Постепенно у него сложилась собственная система взглядов. Стержнем эпикурейства стала не космология, а новое отношение к жизни.

В тридцать два года Эпикур начинает проповедовать свою доктрину и излагать ее письменно. Летом 306 г. он возвращается в Афины, где быстро находит учеников, ставших его преданными и любящими друзьями. Неизменно спокойный и просветленный, он делает их как бы членами одной семьи. По примеру слушателей Платона и Аристотеля они приобретают для Эпикура участок земли близ Дипилонских ворот. Туда, в тенистый сад, сходятся все желающие принять участие в беседах мудреца. Философ угощает их хлебом и родниковой водой и учит находить радость в самом простом и необходимом.

О чем же велись беседы среди мирт и цветов Эпикурова сада?

Начать с того, что философ, считая Вселенную скоплением атомов, тем не менее всегда отклонял обвинения в нечестии или атеизме. «Боги существуют, — заявлял он. — Познание их — факт очевидный. Но они не таковы, какими представляет их толпа».

Эпикур не признавал ничего чисто духовного и даже природу богов рассматривал как материальную.

Их бытие рисовалось ему вершиной мирового совершенства, и потому он считал их свободными от такой тяжкой обязанности, как руководство миром. Мир людей и мир богов, согласно Эпикуру, — две почти ничем не связанные сферы. Следовательно, это должно устранить всякий страх перед божественным. Столь же бессмыслен и страх перед Судьбой.

Человек должен выкинуть из головы и мысль о смерти. «Смерть, — доказывал Эпикур, — не имеет никакого отношения к нам: ибо то, что разложилось, не чувствует, а то, что не чувствует, не имеет никакого отношения к нам». Смерть не касается ни живых, ни мертвых, «так как для одних она не существует, а другие — уже не существуют».

Покончив, таким образом, с «самым страшным из зол», Эпикур пребывает в уверенности, что нашел секрет счастливой жизни. Тщеславие, властолюбие, алчность, распутство — все это, по мнению философа, болезни, которые изнуряют человека, лишая его внутреннего равновесия. «Благополучие и счастье не в обилии денег, не в высоком положении, не в должностях каких–либо или силе, но в свободе от печали, в умеренности чувств и расположении души, полагающих (всему) пределы, назначенные природой».

Проповедуя воздержание, Эпикур полагает, что нравственное поведение естественно для человека, что сама природа его направлена к добродетели. Он проходит мимо трагических конфликтов личности, которые с такой силой изображали Софокл и Еврипид.

Эпикур не признает ничего, что стояло бы над людьми, требуя от них борьбы с миром и с собой. Библейский Иов восставал против зла, требовал справедливости, ибо знал, что мир и человек имеют высшее предназначение. Эпикур же не верит ни в осмысленность мира, ни в конечную Правду и кротко приемлет жизнь такой, какова она есть.

Так же, как эпикурейство, кратчайший путь к нерушимому внутреннему миру предлагал и скептицизм.

Патриархом скептиков считается Пиррон (365—275 гг. до Р.Х.) из пелопоннесского города Элиды. Подобно Эпикуру, он искал секрет счастья, понимая его как свободу от оков мира.

Признав, что чувства не дают подлинной картины бытия, а разум не способен давать неоспоримые доказательства, скептики возвели сомнение в принципы, полностью отрицая объективную ценность любого теоретического утверждения. Они считали, что мы обречены жить одними «мнениями», что нет рационального критерия, который был бы достаточно прочным фундаментом мировоззрения. В этом бесспорная заслуга пирронистов в истории мысли.

Практический же смысл философского скепсиса виделся в воздержании от суждений, в невозмутимости, бесстрастии. В этом пункте Пиррон сомкнулся в Эпикуром, и греческая мысль еще раз пересеклась с буддийской. Путь Пиррона вел к тупику, между тем как человек искал выхода, искал решения коренных жизненных проблем.

«Жить согласно природе!». Афины и Коринф, V—III вв. до Р.Х.

Принято думать, что толпы оборванных молодых людей, которые слоняются по дорогам и улицам больших городов, появились только в нашу эпоху, пресыщенную цивилизацией. Между тем античный мир тоже знал своих «хиппи»; они во многом были похожи на нынешних, хотя, в отличие от них, исповедовали ясную и законченную философию опрощения.

Подобные взрывы отвращения к цивилизации сопровождали ее многие века, от Лао–цзы до Руссо и Толстого. Это явление неслучайное; оно тесно связано с противоречиями, изначально присущими цивилизации.

Самая серьезная попытка «вернуться к природе» исходила из мысли, что человек должен искать руководства и чем–то, стоящем над ним. В качестве такой основы часто называли «естественный Порядок», отражающий Божественное бытие. «Все выходит хорошим из рук Мироздателя, все вырождается в руках человека», — говорил Руссо, выступая против условностей и искусственности цивилизованной жизни. В Греции выразителями этого протеста стали киники. Теоретические основы их учения довольно слабы; кинизм не столько теория, сколько способ существования. А в эпоху, когда люди теряли почву под ногами, этот вызывающий и в то же время равно доступный и беднякам, и пресыщенным образ жизни помогал самоутверждению личности.

Среди киников наибольшую, правда, несколько скандальную известность получил Диоген Синопский (400—323 гг. до Р.Х.). Желание опроститься приняло у него гротескные формы. Человек образованный, писатель и моралист, он стал ходить по улицам полуголым, ночевать в большом кувшине из–под зерна («Диогенова бочка»), лакать воду, как собака, отправлять естественные нужды при всех, заявляя: «Что естественно, то не постыдно». Он даже пытался есть сырое мясо.

Одно огорчало его: мало было людей, желающих следовать его примеру. Он ходил по улицам с фонарем среди бела дня, заявляя, что тщетно ищет хотя бы одного настоящего человека.

В III в. до Р.Х. кинизм стал очень популярен. Но именно тогда это учение начинает деградировать. Киники незаметно превращаются в «циников» в современном смысле слова. Они проповедуют животный эгоизм, учат равнодушно переносить смерть близких. Уроки трудолюбия сменяются оправданием паразитизма, аскетизм — умением жить за чужой счет.

Цивилизация несет в себе много темного — но не такова ли участь всего созданного человеком? Пороки цивилизации — его пороки. В то же время нельзя не признать, что и в цивилизации человек реализует заложенные в нем творческие возможности. Киники, как говорится, вместе с водой выплескивали и ребенка. Негативное отношение к городской жизни они переносили на культуру вообще, отдавая предпочтение полуживотному образу жизни, а это было уже настоящим посягательством на дух и культуру.

Тем не менее, кинизм не прошел бесследно в истории мысли. Очистив его от юродства и крайностей, стоики положили некоторые его принципы в основу своего мировоззрения, ставшего самым влиятельным в эпоху эллинизма.

Первые стоики. Афины, 315–200 гг. до Р.Х.

Нравственная дилемма для стоиков удивительно проста. Им непонятна драма воли, которая в своих метаниях парализует разум. Для них бессмыслицей звучали бы слова апостола Павла: «То, что ненавижу, то люблю», ибо они считали, что разум желает только добра. В силу же разума они верили беспредельно.

Стоицизм стал своеобразной формой бегства от мира. До конца последовательный стоик свободен от привязанностей, как йог или буддистский монах. У него нет семьи, нет желания славы, нет жажды наслаждений. Удовольствие в его глазах — глупость. Он суров, трезв, ничему не удивляется, ничего не страшится. Он равнодушен к любым превратностям жизни. «Ваше счастье — не нуждаться в счастье», — обращается он к людям.

Создать новый тип религии стоицизм был не в состоянии, да, в сущности, и не претендовал на это. Для большинства своих сторонников он оставался только «идеологией», а религия — это жизнь.

МУДРЕЦЫ ВЕТХОГО ЗАВЕТА

Человеческая мудрость и Премудрость Божия. Иерусалим, 420–400 гг. до Р.Х.

Книги Библии, написанные между 400 и 200 гг. до Р.Х., говорят о напряженной духовной жизни: о спорах, исканиях и новых поворотах религиозной мысли. Притчи, Иов, апокалиптические писания, Экклезиаст подобны пикам подводного хребта, подножие которого скрыто в глубинах вод. По ним мы можем хотя бы отчасти судить о том, чем жил тогда Израиль.

Мудрецы спокойно делали свое дело: собирали древние притчи, слагали псалмы и поэмы, составляли антологии. Для них важнее всего было не опровергать кого–то, а делиться своими думами о человеческой жизни и ее путях. Так возникла Книга Притчей Соломоновых.

Один современный писатель заметил: когда переходишь от чтения Пророков к Притчам, кажется, будто спускаешься с неба на землю. И в самом деле, эта книга содержит главным образом мысли о семейной жизни и воспитании детей, о занятиях горожан и земледельцев, о дружбе и честности, бедности и богатстве, трудолюбии и праздности.

За житейскими сентенциями книги стоит нечто гораздо большее, чем кажется на первый взгляд. На примере Притчей мы видим, как Откровение, не ломая естественного хода человеческой мысли, медленно проникает в ее недра и в конце концов приводит к познанию воли Творца.

У греков мудрость подчас сама по себе считалась добродетелью. В Книге Притчей, наоборот, именно добродетель почитается истинной мудростью, ибо мудр не тот, кто имеет много знаний о мире (что это в сравнении с самим миром?), а тот, чья жизнь согласуется в велениями Божиими. Нарушение Его воли есть безумие или род самоубийства.

При этом мудрец вовсе не склонен считать добро «естественным» и легким. Он слишком хорошо знает предрасположенность человеческой натуры ко злу. Людям отнюдь не свойственно повиноваться голосу совести и разума.

Этот библейский реализм не позволяет мудрецу искать источник нравственности в самом человеке. Опорная точка этики должна находиться выше, в сверхприродном мире. Выбирая между добром и злом, которые человек обнаруживает в себе, он должен следовать добру как закону, установленному Творцом. Подлинная мудрость неотделима от веры, от стремления выполнять заповеди. Мудрость как исполнение велений Сущего противостоит греху и немощи в человеческом бытии.

Уже не первый раз в дни скорбей и сомнений обращался Израиль к Сущему. И вот снова он возвышает голос, чтобы говорить со своим Господом. Этот поразительный диалог мы находим в самой трагичной и героической книге Библии, книге, носящей имя Иова.

Иов. Иудея, ок. 400 г. до Р.Х.

Книга Иова, поражающая глубиной мысли и поэтической красотой, издавна привлекала богословов и философов, художников и поэтов. Ее перелагал Ломоносов, Гёте использовал ее сюжет в прологе своего «Фауста», Пушкин говорил, что в этой книге заключена «вся человеческая жизнь»; он специально изучал еврейский язык, чтобы переводить «Иова».

Почему страдает невинный?

Великие греческие трагики — современники автора Книги Иова — чаще всего искали ответа на этот вопрос в идее родового возмездия или в тайном, пусть даже неосознанном, грехе (как то было с Эдипом). Индийцы ссылались на перевоплощение и Карму[68]. Ничего подобного нет в Книге Иова. Она отрицает наследственную вину, а в прологе Сам Ягве признает героя «непорочным, справедливым, богобоязненным и далеким от зла» (Иов 1:8). Бог как бы гордится его верностью и, указывая на Иова Сатане, называет его Своим «служителем». Тем самым вопрос о трагической судьбе праведника поставлен в предельно ясной, безоговорочной форме.

Иов — не помазанник, не пророк, не мученик, взявший на себя грехи людей; он просто человек, один из многих. Поэтому все попытки видеть в нем прообраз Христа лишены основания. Единственное, что выделяет Иова, — праведность. И не она ли должна была, согласно общепринятым взглядам, оградить его от всякого зла? Между тем он — безупречный и чистый — подвергается самым жестоким испытаниям. Значит ли это, что человек не может больше рассчитывать на справедливость? Кто же в таком случае Он, Вершащий пути мира, и какое место Он предназначил на земле человеку? Иов как бы говорит от лица Авеля и всех идущих за ним жертв.

Трудно почувствовать всю глубину отчаяния Иова, если не знать иудейских представлений той эпохи о человеке. Для Библии человек — не «пленный дух», но целостное живое существо, единство духа и плоти.

Когда разрушается связь духа и плоти, человек, по мнению иудеев, фактически исчезает. Египетские жрецы, греческие философы и последователи индуизма уже давно прониклись верой в то, что бытие личности не кончается с последним вздохом. Пусть они понимали посмертие по–разному, но это было обширное духовное пространство, которое развертывалось перед человеком, сознававшим себя бессмертным.

Ветхий Завет этой перспективы был долго лишен. Свет веры озарял для иудея только земной мир. Подлинной жизнью в его глазах обладал один Сущий. Все остальное получило от Него лишь временное бытие. Смерть возвращала плоть земле, а душу увлекала в царство теней, куда не проникал свет Божий.

Отсутствие веры в бессмертие приводило к осознанию ценности жизни и земных дел. Если человек хотел познать полноту бытия в отпущенный ему срок, он должен был творить добро и удаляться от зла. Здесь, пока он жив, он и пожинал плоды им совершенного. Эти жесткие рамки явились одним из величайших духовных испытаний Израиля, но в то же время они предохраняли его от мечтательного спиритуализма. Так садовник иногда ограждает со всем сторон растение, чтобы укрепить его.

Кто знает, не имеет ли ослабление чувства бессмертия в наши дни такого же провиденциального[69] смысла? Ведь верой в иной мир слишком часто злоупотребляли в ущерб нравственным требованиям религии. Характерно, что Евангелие мало говорит о посмертии, хотя оно постоянно подразумевается. Это значит, что мысль о вечности не должна вытеснять у людей мысли о нравственных задачах временной жизни.

Иов — человек, который ничего не знает о Священной истории и не хочет слышать о грядущих поколениях. Он вопрошает Бога о себе. Раздавленный горем и лежащий в пыли, на самом деле он стоит во весь рост. Иову было бы легче, если б он знал, что виновен. Но он сознает свою правоту, и это самое ужасное. Ведь он считал, что Бог не мог так поступить с ним. А раз это случилось — то рушится все… Он один, абсолютно один — во власти снедающей его боли.

В Книге Иова уже содержится весь «карамазовский» бунт против Бога и мира, в ней дан и полный набор экзистенциальных[70] характеристик человека. Он хрупок, ничтожен, задавлен страхом и неуверенностью. Мир для него полон ужаса; это кошмар, от которого невозможно пробудиться.

В своих жалобах и обвинениях Иов доходит до самого края пропасти; кажется, что вот–вот он сорвется, и тогда ничего не останется, кроме бунта.

Самое непостижимое, что этот человек, призывавший Бога на суд, оставался все же человеком веры.

Со дна бездны Иов обвиняет Бога в жестокости, втайне надеясь, что ошибается.

Доверие Иова составляет самую суть его отношения к Богу. Хотя и разум, и чувства говорят ему, что все вопли напрасны, он не перестает взывать. Молчание Неба не может поколебать праведника.

И вот внезапно из налетевшей бури раздается глас Господень.

Явившись Иову, Бог не снимает покрова с тайны. Значит ли это, что ответов вообще не существует? Нет, но в данном случае все объяснения были бы неуместны.

Иов мог бы услышать о бессмертии человека, о воздаяниях в вечности, о воскресении, но ведь его мучило и иное: почему Бог допускает зло в мире?

В речах Ягве мы находим лишь едва уловимый намек на ответ. Он говорит только о том, что автор знает. А знает он пока одно: мысль человека не в силах вместить всех замыслов Провидения.

Все пути Творца направлены на конечное благо мира, сколь бы загадочными они ни казались людям.

По существу к этому сводится весь монолог Ягве. Но гораздо важнее для понимания книги — реакция и ответ самого Иова на Богоявление. Он «кладет руку свою на уста» (Иов 39:34), склоняется в смирении и благоговении. Почему?

В присутствии Господнем все вопросы отпали сами собой. Выразить эту тайну оказалось не под силу даже такому великому поэту, как автор Книги Иова. Творение его прекрасно именно этой недосказанностью и целомудрием.

Книга Иова не отрицает Божией справедливости; она лишь показывает, что не все объясняется только воздаянием. В этом ее огромное значение в истории Ветхого Завета. Она была создана, когда старое богословие переживало трагический кризис.

Экклезиаст. Иудея, ок. 350 г. до Р.Х.

Книга Иова свидетельствует о брожении умов и жарких спорах, волновавших Израиль, когда мыслящие люди пытались найти разрешение жгучих проблем, избегая ссылок на Закон и Священную историю. В напряженной духовной борьбе сталкивались противоположные точки зрения. Но даже и на этом фоне свободных дискуссий Экклезиаст мог показаться книгой вызывающей.

«Род уходит, и род приходит, а Земля остается навек. Восходит солнце, и заходит солнце, и на место свое поспешает… Все — одна маета, и никто рассказать не умеет, — Глядят — не пресытятся очи, слушают — не переполнятся уши. Что было, то и будет, и что творилось, то и творится, И нет ничего нового под солнцем. Бывает, скажут о чем–то: смотри, это новость! А это уже было в веках, что прошли до нас». (Еккл 1:4–10)

Охваченный каким–то жестоким наслаждением, вглядывается поэт в картину вечного круговорота. Кажется, что он забыл все, о чем возвещали пророки Израиля. Это мироздание, которое созерцает человек, лишенный света Откровения… В этом мире жизнь теряет смысл и значение.

Главное, что отличает этику Экклезиаста от этики пророков, — это ослабление уз между религией и нравственностью. Пророки черпали в вере силу для проповеди действенного добра. Человечность и вера были для них неотделимы. Здесь же этой связи столь ясно не ощущается.

У Экклезиаста нет вдохновения, даруемого верой, и ему остается рассчитывать лишь на обычные земные радости.

Но именно тут он терпит самое жестокое поражение. Все, что манило и соблазняло его, на поверку оказалось «суетой».

Он построил себе прекрасные дома, посадил виноградники, цветники, сады, среди которых били фонтаны. Он накупил рабов и наложниц, окружил себя певцами и певицами. Глаза его день и ночь радовали сокровища.

«Ни в чем, что очи мои просили, я не отказывал им, Ни от какой я радости не удерживал сердце… Но оглянулся я на дела, что сделали руки мои, И на труды, над которыми трудился, — И вот, все — суета и погоня за ветром!» (Еклл 2:10–11)

Этот мрачный припев о суетности лейтмотивом проходит через всю книгу.

Представление иудеев о том, что Сущий — все, а человек ничто, приняло у Экклезиаста крайнюю, отрешенно–холодную форму. Бог кажется равнодушным к миру, которому Он предоставил кружиться по предписанным законам без всякой цели. Неизвестно даже, желает ли Он блага своим творениям. Даже когда человек надеется, что есть какой–то нравственный миропорядок, он ошибается. Нет настоящей награды добрым, да и сама награда в этом мире — что она, как не суета сует?

Едва ли во всей литературе еще найдется книга с таким безысходным мирочувствием. Без пафоса, спокойно и беспристрастно Проповедник уничтожает все опоры жизни, оставляя людям лишь жалкое подобие надежды. Ведь именно благополучие в этой жизни считалось обещанной Богом наградой. Но если этот единственный дар отравлен, — к чему он?

На первый взгляд кажется непостижимым, как могла подобная книга попасть в Библию. Известно, что учители иудейства много спросили, прежде чем решились дать ей место рядом с творениями мудрецов, Пророками и Законом. Тем не менее они это сделали.

Иерусалимский философ поднес людям чашу с горьким напитком, но то был напиток исцеляющий. Уверенность в том, что высшее благо ограничено земными пределами, была преградой на пути израильской религии. Экклезиаст разрушил это препятствие.

Ценность воды по–настоящему познается в пустыне, жажда вечности пробуждается, когда человек отдает себе отчет о мимолетности земного. В этом заключается великий смысл отрицательного опыта Экклезиаста.

ИУДЕЙСТВО И ЭЛЛИНИЗМ

Эллинизация. Книга Даниила Иудея. 168–166 гг. до Р.Х.

Настали дни, когда маленькой крепости Ветхого Завета, раздираемой спорами, предстояло выдержать самый яростный штурм, какой она когда–либо испытала в прошлом.

Антиох IV Эпифан, второй сын Антиоха Великого, — одна из наиболее странных и демонических фигур времен эллинизма. Необычными были и характер, и судьба Антиоха.

После гибели брата Селевка IV, убитого царедворцами, Антиох стал властителем сирийской державы Селевкидов. Рим одобрил его кандидатуру, надеясь сделать его послушным орудием. Но впоследствии сенаторы поняли, что просчитались.

Заветной мечтой Антиоха IV была тотальная эллинизация государства. Он стремился навязать дорогие ему греческие обычаи и культы и подавить национальные очаги сопротивления.

Серьезных препятствий своим замыслам царь не встретил. Камнем преткновения оказалась одна Иудея.

В библейской традиции Эпифан стал прототипом Антихриста. Начиная с Книги Даниила до Иоаннова Апокалипсиса священные писатели будут придавать Врагу Божиему черты Антиоха. Этот человек не только впервые в истории решил полностью искоренить иудейскую религию, но и был первым царем после Александра Македонского, который всерьез воспринимал свой божеский титул. Бог Израиля был для него противником, которого надлежало свергнуть с престола.

Осенью 168 г. до Р.Х. Антиох велел прекратить службу в Иерусалимском храме и разослал по городам эмиссаров с указом: все живущие во владениях царя отныне должны считаться «одним народом и оставить свой закон». Евреям запрещалось читать Писание, соблюдать субботу, совершать обрезание и даже просто называться иудеями. Нарушившего указ ждала смертная казнь.

Правительственные чиновники разъезжали по стране, чиня расправу. Свитки Библии, которые попадали им в руки, рвали или предавали огню.

Однажды в тайных убежищах, где писцы прятали свитки Библии, появилась новая книга. Она подоспела вовремя. Ее с жадностью читали, переписывали и пересказывали. Причину вызванного ею волнения нетрудно понять: она рассеивала мрак и возвращала доверие к Промыслу Божию, действующему в земных событиях.

Книга носила имя Даниила, мудреца. Даниил знает, что приближение Божиего Царства будет сопровождаться разгулом зла и беззакония, что в мире есть тенденция к вырождению, что в нем действуют разрушительные силы, но ни на минуту не забывает, что рядом с этим нисходящим потоком пролегает русло другого, восходящего, цель которого — Царство Господне. Провидец говорит о конце истории как о новой ступени на пути человечества. Грядущее созидается в противоборстве двух начал и в торжестве небесного Града найдет свое осуществление. Этот Град явится не для того, чтобы все повторилось вновь, а чтобы открыть твари мир Божественного света.

Книга Даниила, рожденная в тяжелую годину, насквозь проникнута ощущением великой схватки добра и зла. Ее слова повторит Христос, говоря о закате ветхозаветной эры, ее язык станет языком иудейских и христианских апокалипсисов.

Подобно живой воде падали слова Даниила в измученные души. Грядет Сын Человеческий, Который положит начало новому миру. И особенно окрыляло их пророчество о судьбе людей, сохранивших верность до последнего дыхания. Они погибли, но смерть их — только временный сон. В день Суда…

«Многие из спящих во прахе земном пробудятся: одни для жизни вечной, другие на вечное поругание и посрамление. И разумные будут сиять, как светила на тверди, и обратившие многих к правде — как звезды, вовеки, навсегда». (Дан 12:2–3)

В конце времен архангел Михаил, покровитель ветхозаветной Церкви, ополчится на сатанинскую рать и одолеет ее. Вообще всей Книге Даниила свойственно чувство близости незримых сил, участвующих в мировой драме. Пророку открыто, что дела человеческие определяются духовной битвой, которая идет во Вселенной между силами света и тьмы.

Отделившиеся. Иудея, 160–63 гг. до Р.Х.

Традиционная респектабельная праведность (сэдека) оставалась для высшего духовенства и знати чем–то непревзойденным. Быть может, поэтому они называли себя «садокитами», или саддукеями.

В практической жизни саддукеи проявили себя гибкими прагматиками, преследующими своекорыстные цели и склонными к уступкам. Они окружили себя роскошью, зато народ считали нужным постоянно держать в узде. С этой целью саддукеи отстаивали суровые принципы древнего уголовного права.

В борьбе за прочное место при дворе они превратились в активную политическую партию. Совет старейшин, или Синедрион, состоял в основном из ее членов. Естественно, что в народе к этим черствым, надменным людям относились почти враждебно.

Фарисеи обособились не только от правящей верхушки, но и от всех, кто, по их мнению, мало знал или плохо соблюдал Закон.

Фарисеи были «тончайшими толкователями Закона», но толкование их было особого рода. В отличие от саддукеев они не смотрели на Писание как на мертвую реликвию или строго зафиксированный кодекс; по крайней мере в принципе фарисеи исходили из мысли, что вера не может ограничиваться рамками книги. Они утверждали, что живая духовная преемственность, или церковное Предание, играет роль не меньшую, чем канонические книги.

Разумеется, устное Предание легче засоряется человеческими домыслами, «преданиями» с маленькой буквы. Чтобы избежать этого, фарисеи стремились сохранить связь между поколениями книжников и разработать принципы изъяснения Библии. Но именно здесь проявилась скованность их духовного творчества. «Предания старцев» были канонизированы и возведены в ранг общеобязательной истины.

Фарисеи не дали погаснуть духу благочестия в народе, предотвратили его вырождение в светскую нацию, управляемую светскими царями. Благодаря им Библия не превратилась в фетиш, а осталась подлинной книгой жизни.

Синагоги и школы оказались со временем целиком в руках фарисеев. Именно им народ был обязан всем лучшим, что выросло в его недрах на пороге Нового Завета.

Воздавая должное фарисеям, их не следует, однако, идеализировать. В этом течении слишком большое место занимали казуистика и риту–ализм, которые подрезали крылья свободному пророческому вдохновению.

Третье направление в иудаизме — ессейс–кое. Полагая, что власть имущие и весь народ сбились с истинного пути, и ожидая скорого суда Божия, они образовали своего рода «Церковь внутри Церкви».

Эта секта с трудом укладывалась в рамки традиционного представления об иудаизме. Монастырский устав, форменная белая одежда, общность имущества — ничего этого не знала история Израиля.

Древние историки говорят, что у есеев не было ни денег, ни рабов; трудились все. Идеалом была строгая набожность.

Происхождение и история этого полумонашеского ордена долго оставались загадкой. Только в середине XX в. находки в пустыне на побережье Мертвого моря пролили новый свет на ессейское движение. Большинство историков признало, что кожаные манускрипты и развалины поселков, обнаруженные в районе Кумрана, принадлежали ессейским общинам.

Исследование кумранских свитков навело историков на след вождя или даже основателя секты. Имя его остается тайной; в текстах он фигурирует как Священник, Избранник, Взыскующий Торы, Единственный Учитель, а чаще всего как Учитель Праведности.

Он задумал основать общину «сынов света», веря, что когда явится высший Судия, все «выразившие готовность присоединиться к избранникам» будут спасены.

Первые следы поселения на берегу Мертвого моря относятся к сороковым–тридцатым годам II в. до Р.Х. Это означает, что Учителю удалось получить во владение участок земли в Кумране. Он призывал всех «верных Закону» выйти, подобно Аврааму, из среды грешников, чтобы готовить себя к последним дням.

Люди, поселившиеся в Кумране, любили называть себя просто «Израилем», ибо считали, что лишь они достойны этого славного имени. Старый Завет нарушался уже многими поколениями. Здесь, в пустыне, ессеи надеялись заключить с Богом Новый Завет, который будет принят непорочным Остатком, бедняками, чающими Дня Господня.

Но, готовясь к вступлению в Царство Божие, кумранский Учитель в конце концов создал настоящий культ исключительности. Его стремление соблюсти чистоту веры привело к отталкивающей сектантской гордыне.

Нравственный облик ессеев омрачает не только эта тенденция. Их законническое буквоедство оставило далеко позади даже самых закоснелых формалистов среди фарисеев.

На рубеже II и I вв. до Р.Х. ессеи стали поселяться и в городах. У этих сектантов, живших «в миру», естественно возникали контакты с иностранцами. Некоторые ессеи даже пытались распространять свои взгляды.

Тем не менее исход из пустыни части ессеев не означал отказа от принципа обособленности. Они по–прежнему относились к людям иного толка с осуждением и неприязнью. Особенно враждебны они были к саддукеям. Впрочем, и фарисеев они не щадили, называя их «толкователями скользкого».

К этому времени Рим пережил борьбу вокруг реформы Гракхов и диктатуру Суллы, подавил восстание Спартака и начал развернутым фронтом вести наступление на Восток. В 66 г. до Р.Х. Гней Помпеи сломил военную мощь Понта и Кавказа, а через два года появился в Сирии.

Иудеи уже понимали, что избежать нового иноземного владычества не удастся. Стоял лишь вопрос: кого из претендентов на трон признает римский полководец. Один из них, Аристобул, допустил ряд тактических ошибок, и Помпеи принял поэтому сторону другого, Гиркана. Однако Аристобул не согласился с этим решением, и когда Иерусалим открыл римлянину ворота, он укрепился в храмовой цитадели, готовясь выдержать штурм.

Три месяца длилась блокада; наконец 10 октября 63 г. до Р.Х. крепость была захвачена. Римские солдаты ворвались в святилище. Даже в самом Храме они встретили отчаянное сопротивление. Среди общей сумятицы лишь священники продолжали совершать богослужение.

Аристобул был взят в плен и отправлен в Рим. Помпеи же после захвата Храма проник в Святая Святых. Но, удовлетворив свое любопытство, он ни к чему не притронулся, ибо римляне привыкли терпимо относиться к чужеземным культам.

Рим шел к созданию мировой державы. Открылась новая глава истории, и уже народилось поколение, которому предстояло быть современником евангельских событий.

РИМ, ГРЕКИ И ВОСТОК

Душа и вера римлянина. Италия, ок. 650 г. до Р.Х.

Поразительные успехи римлян вызывали восторг и зависть современников. Попытки разгадать секрет латинской фортуны в свое время предпринимали Полибий и Августин, Монтескье и Гегель. Муссолини думал, что сумеет воскресить былое величие Рима, однако жизнь показала тщетность этой мечты. Хотя многие элементы древнеримс–кого духа не умерли, — что–то главное ушло безвозвратно.

Что же представляли собой строители Orbis Romanum, «Римского мира»?

В старину говорили, что у него есть второе, тайное, имя, которое можно найти, прочитав слово Roma по–восточному: справа налево. Тогда оно будет звучать как Amor, Любовь. Дух Рима столь же парадоксален и двойственен, как и все значительные явления мировой культуры. В самом деле, римляне, не обладая религиозным гением, слыли благочестивым народом и гордились этим; Рим в течение трех веков преследовал Церковь, но он же стал одним из всемирных центров христианства. Его цивилизация была еще более светской, чем у греков, однако отцы Церкви считали Рим оплотом веры.

Нераздельность гражданского и религиозного духа благотворно сказывалась на нравственной стороне жизни римлян. Их традиционные добродетели: верность, честность, скромность, мужество, уважение к старшим — повсюду вызывали удивление. Отношение римлян к закону не было чисто светским. Сама приверженность порядку вытекала из веры в его высший смысл.

Однако религия, которая питала гражданское и правовое сознание Рима, сама пострадала от засилия римского права.

Формальный долг как главный стимул действия воцарился у латинян и в области веры, обедняя и сковывая ее. Предстоя Высшему, человек только выполнял своего рода повинность. Сердце его при этом оставалось почти безучастным. Римская молитва едва ли даже заслуживает этого названия; она ограничивалась механическим произнесением формул и предписанными жестами. Цицерон с полным правом говорит, что «вся религия римского народа разделяется на жертвоприношения и гадания». Ее считали неотъемлемым элементом гражданского строя. Человек, небрежный в ритуалах, рисковал оказаться в числе врагов государства.

Латинское слово religio означает «связываю»[71]. Священнодействия связывали людей с богами и между собой. Но эта связь носила формальный характер. Полагали, что, соблюдая до тонкости все церемонии, человек честно выполняет условия договора с высшими силами. В этом римлянин был не меньшим педантом, чем любой иудейский законник. Жизнь его опутывали тысячи запретов и ограничений, освященных древностью. В частности, жрец Юпитера не должен был прикасаться к лошади, тесту, бобам, не имел права проводить вне дома более трех дней, завязывать узлы на одежде и т. д.

В общем, без преувеличения можно сказать, что ранняя римская религия представляла собой форму, почти лишенную содержания. Безотчетное преклонение перед Божественной Тайной не развилось в подлинную веру, а осталось в зачатке, в ожидании иных времен. Однако ни ритуальное законничество, ни слепая преданность традиции не смогли погасить в римлянах стремления найти нечто более одухотворенное, чем их официальный культ. Это стремление в конце концов обрело свою цель в христианстве. Но прежде чем Евангелие пришло к римлянам, они пытались утолить свой духовный голод, обращаясь к верованиям этрусков и эллинов, азиатов и египтян.

Этруски, Сивилла, Карфаген. Италия, 650–204 гг. до Р.Х.

Цивилизация этрусков до сих пор остается загадкой. Они заявили о себе в Италии лет за сто до основания Рима, но никто не знал, откуда они пришли. Эти наставники римлян, смешавшись с другими италийскими племенами, исчезли как народ задолго до нашей эры. С тех пор улыбающиеся статуи и расписанные гробницы хранят молчание, подобно руинам Крита; из девяти тысяч сохранившихся этрусских надписей большая часть не расшифрована.

Фрески и мозаики в гробницах рассказывают о подземных духах и демонах, об отвратительных чудовищах, населявших этрусскую преисподнюю.

Уверенность в том, что боги могут открывать будущее, побуждала римлян относиться с величайшей серьезностью к «технике» предсказания. Этруски слыли в этом непревзойденными мастерами: их часто приглашали, чтобы узнать волю богов.

Страбон, географ из Понта, перечисляет много других обычаев и обрядов, которые Рим унаследовал от этрусков. Но ни один из них не выходит за рамки первобытных церемоний. Следовательно, контакт с Этрурией не мог по–настоящему обогатить религию римлян.

Некоторые свои очистительные обряды Рим заимствовал у греков. Юг Италии был к VI в. до Р.Х. уже густо заселен эллинскими колонистами.

Аполлон стал первым олимпийцем, покорившим римлян. Одна из причин его популярности заключалась в том, что Аполлон издавна считался богом, дарующим очищение от скверны. Поэтому Тарквиний I (615—578 гг. до Р.Х.) сам объявил себя поклонником Аполлона. При нем в Риме появились священные книги, якобы доставленные царю Сивиллой, жрицей эллинского бога.

Согласно легенде, одна из пророчиц, жившая в Эритрее, получила от Аполлона бессмертие при условии, что никогда не увидит родной земли. После этого Сивилла обосновалась в Кумах, где ее окружили заботой и уважением, а ее предсказаниям внимали как гласу самого Аполлона. С годами Сивилла почувствовала, насколько тягостна для нее вечная жизнь. Куманцы сжалились над вещуньей и привезли ей горсть эритрейской земли. Взглянув на нее, Сивилла упала навзничь и испустила дух. Она обрела наконец желанный покой.

Вместе с книгами Сивиллы в устойчивый италийский мир проникла первая апокалиптическая струя, правда, пока еще очень слабая. Поклонники Аполлона верили, что в борьбе богов Аполлон выйдет победителем. Из намеков античных писателей можно заключить, что Сивилла предрекала конец очередного периода в десять веков и наступление новой эры.

В 609 г. до Р.Х. в Риме была провозглашена республика. Войска этрусков, пытавшиеся вернуть трон изгнанному римлянами царю Тарк–винию, потерпели поражение. Постоянным правительством стал патрицианский сенат.

Даже у иудеев, которые редко восхищались языческими державами, мы находим высокую оценку республиканского строя римлян. Нравственная строгость и порядок приобретались ценой жестокого режима, в котором было тесно творчеству и таланту. Роль священной автократии заменял диктат гражданской дисциплины.

Энергия нации, сдавленная государственным механизмом, неизбежно искала выхода во внешней экспансии. От защиты Рима республика перешла к наступательным действиям. Неодолимая жажда завоеваний, казалось, заставляла римский народ постоянно расширять рубежи страны.

Еще в IV в. до Р.Х. римляне заключали союзы с карфагенской державой. Но после покорения Италии оба государства неизбежно должны были превратиться в соперников. Решался вопрос, кто будет господствовать в водах западного Средиземноморья.

Новый враг был необычен. Если прежде Рим, как правило, имел дело с родственными ему народами, то в Карфагене он встретил мир глубоко чуждый и отталкивающий.

Карфаген подчинил туземные берберские племена нумидийцев и постепенно распростра нил свои владения по всему северному побережью Африки.

То был настоящий оплот коммерсантов. Через огромный порт шли торговые пути со всех концов света. Сюда, на границу черного материка, везли слоновую кость и мрамор, посуду и ткани, драгоценные камни и благовония, ковры и оружие. Военная мощь Карфагена опиралась на армию наемников, которых вербовали из сицилийцев, греков и берберов.

Рим был куда беднее и слабее Карфагена, которому его плантации, таможни и флот приносили несметные богатства. Поэтому сенат долгое время предпочитал жить в мире с Африкой. Лишь когда римляне окрепли и прямые интересы держав столкнулись, война стала неминуемой.

Смертельная вражда римлян к пунам (так называли они финикийцев) объясняется, впрочем, не только политическими причинами. Им были ненавистны сам дух и религия Карфагена.

Изуверские обычаи, извращения, человеческие жертвы и ритуальная проституция сохранялись у пунов вплоть до эпохи эллинизма.

Рассказывают, что Ганнибал поверг на алтарь Ваала три тысячи имерийцев. Участь эта постоянно ждала сотни юношей и девушек из лучших карфагенских семей.

Римляне отнюдь не были людьми мягкосердечными, но все же карфагенские обычаи внушали им слишком большую гадливость, чтобы примириться с ними.

Исход борьбы двух колоссов был предрешен. Когорты римских граждан заставили отступить африканских наемников.

Африка, Испания, Сиракузы оказались теперь в руках консулов. Триумфальный парад, которым был встречен победитель Ганнибала Сципион Старший, превзошел все, что прежде видели римляне. Но в те дни еще кое–кто мог праздновать победу, хотя и другого рода. Человек, сокрушивший Карфаген, был пленен греческой культурой и решил содействовать ее торжеству на латинской земле. Отныне судьба сурового Рима будет прочно связана с эллинским гением. Конец Пунических войн был ознаменовал началом греко–римской эпохи, которая принесла победителям много новых тревог и неожиданностей.

Эллинизм в Риме Италия, 204–120 гг. до Р.Х.

Римская история уже перестала быть историей Италии. Кельты, испанцы, берберы, сирийцы и греки оказались под эгидой Капитолия. Победители сохраняли традиции покоренных народов. Как и Александр, они чувствовали, что их державе кроме насилия нужны какие–то иные объединяющие начала. Сами они могли дать миру немного. Единственное, что привлекало всех, — это права, связанные с римским гражданством, но до поры жителям провинций его давали медленно и неохотно.

Как и прежде, римляне продолжали верить, что неукоснительное соблюдение обрядов обеспечило торжество империи над всеми ее соперниками.

Между тем традиционная религия не удовлетворяла уже самих греков. Эллин смотрел с надеждой не столько на Олимп, сколько на таинственные культы Востока.

Прошло немного времени, и латинянам с их серьезностью в делах культа пришлось убедиться, что греки относятся к своей религии довольно легкомысленно. Светский дух лишил мифологию греков мистического ореола, а философы, хотя и пытались спасти ее, сеяли немалый соблазн, и постепенно скептицизм стал заражать само римское общество.

Рост вольнодумства сопровождался ослаблением нравственных устоев. Перемены в образе жизни сильно повлияли на характер римлян. Навсегда прошли времена, когда послы царя Пирра могли застать римского военачальника в деревне за приготовлением похлебки из репы. Побывав в Карфагене, Коринфе и Пергаме и насмотревшись на заморскую роскошь, люди не желали больше жить, как их отцы; они полюбили комфорт, изысканный стол, увеселения. А здоровая крестьянская мораль и спартанские привычки прежних поколений забывались.

Войны снизили цены на рабов. Их было теперь много не только в рудниках и на стройках, но и на полях. Труд стал казаться презренным занятием, достойным лишь невольника. Знатная молодежь предавалась праздности, устраивала кутежи, соревновалась во всевозможных пороках, к которым Рим прежде питал отвращение. Исчезла хваленая римская честность: политики стали вероломными, воины помышляли больше всего о грабежах, купцы не брезговали ничем ради наживы.

Цирковые представления и бои гладиаторов превратились в кровавую страсть римлян. Правительство рассчитывало тем самым нейтрализовать агрессивность масс.

Но, разумеется, далеко не всегда можно было утихомирить безработных. Народные собрания нередко выливались в драки и поножовщину.

Надвигались годы переворотов, гражданских войн и диктатуры. За власть над народами Риму, как и каждой империи, приходилось платить дорогой ценой.

Попытки синтеза. Италия, 120–80 гг. до Р.Х.

Образованные римляне не хотели слепо копировать чужое, а стремились создать собственное мировоззрение на основе сплава эллинства и латинства. В этом им помогли стоики, которые в то время вели повсюду энергичную пропаганду своего учения. Мудрецов, одетых в ветхие плащи, поборников умеренности и воздержания, можно было встретить в домах консулов и в тавернах, на базарах и в школах.

Первым проповедником стоицизма в Риме был грек Панеций (185–110 гг. до Р.Х.), уроженец острова Родос.

Бог и Вселенная, учил Панеций, едины и вечны. Логос, внутренний закон мироздания, пронизывает все, в том числе и человека. Гармонична жизнь, которая соответствует космическому строю, Логосу. Когда наступает смерть, все элементы человека возвращаются в круговорот природы и только память потомков хранит его образ.

Счастье мудреца — в равновесии; он должен ценить дары природы, а в час испытаний сохранять спартанскую невозмутимость.

Панеций, как и прочие философы–греки, относился к народным верованиям пренебрежительно, а его друг историк Полибий открыто заявлял, что религия создана для того, чтобы держать толпу в повиновении.

Римляне же не могли отмахнуться от этой проблемы. Им нужно было ясное и последовательное ее разрешение.

Поэтому, когда ученик Панеция Посидоний Апамейский (135—51 гг. до Р.Х.) предпринял реформу Стои[72], снова сблизив ее с религией, у него нашлось больше последователей, чем у всех других мыслителей того времени.

Жители Родоса, где поселился философ, гордились им. Слава о Посидоний гремела по всем эллинским городам. На остров отовсюду съезжались люди послушать его лекции. Среди них были и известные политики, такие, как Помпеи и Цицерон. На многих производило впечатление, что столь ученый человек защищает идеи Бога и бессмертия.

Посидоний стал основоположником религиозного стоицизма.

Источником идей Посидония была интуиция высшего духовного Бытия, которое пребывает за видимостью преходящего. Но это Бытие, в отличие от нирваны буддистов, связано с материей. Вслед за Платоном Посидоний считал Вселенную целостным организмом, «живым, разумным, одушевленным и умопостижимым». Она насквозь пронизана «жизненной силой» Божества, или «огненной пневмой» Мировой Души. Как Бог является внутренней сущностью Космоса, так и дух человека есть посланец Логоса, гость из нездешних сфер в царстве природы. Он родствен всемирному Духу и лишь временно связан с телом. Человек познает и Сущее, и Вселенную именно в силу своей причастности им обоим.

У Посидония космическая иерархия существ подчинена закону круговорота, и в этом философ остался истинным сыном язычества. Стремясь соединить науку и религию, Посидоний сохранил в своей системе и древний миф о мировых циклах.

Динамика вселенского вращения, по мнению философа, всецело зависит от Божества, Которое одновременно его Судьба. «Судьба, — говорит Посидоний, — это непрерывная цепь причин сущего, или Разум, согласно которому управляется мироздание». Рок действует с помощью закона всеобщей симпатии, т. е. взаимосвязи всех частей Космоса. Поскольку же она охватывает каждый уровень бытия, то движение небесных тел должно сказываться на событиях, происходящих на земле. Отсюда оставался один шаг до признания астрологии, шаг, который Посидоний и сделал. Учением о «симпатии» он оправдывал демонологию, ворожбу и искусство предсказания.

Когда главнокомандующего Суллу называли «Счастливым», — в это прозвище вкладывали особый смысл. На счастье смотрели как на дар светил и Рока. Сам Сулла, который, не смущаясь, грабил храмы, верил в свою звезду и не расставался с талисманами. А его соперник Марий повсюду возил с собой сирийскую прорицательницу. В авгуров больше не верили, но зато верили в магию и гороскопы.

Те десять веков, которые, согласно Сивилле, начались с Троянской войны, истекли в 83 г. до Р.Х. Для римлян это означало конец человеческого рода, последний акт драмы, предначертанной вечными звездами. Надвигалась ночь.

Те, кто прежде уповал на государство, теперь опускали руки, теряя интерес к жизни. Участились случаи самоубийств. Последователям Эпикура и стоика Панеция смерть сулила покой небытия. Цицерон откровенно высказывался в этом же духе.

Если раньше римляне видели смысл жизни в исполнении гражданских обязанностей, то теперь такой взгляд перестал их удовлетворять. Человек как бы обретал наконец самого себя, все чаще задумываясь над собственной судьбой и ее значением. Откуда я пришел, для чего я живу, куда иду, что ждет меня после смерти?

Новый, индивидуальный характер веры требовал и новых форм общности. Повсеместно стали множиться чуждые политике братства, союзы, тайные клубы, которые сближали людей теснее, чем государство и национальность.

Одной из характерных особенностей возникающих по всей империи союзов явилось почитание восточных божеств.

Люди Запада объединились вокруг богов, чтимых в Сирии и Египте, Фригии и Персии, наделяя их новыми именами.

Приверженцы Митры собирались на молитву в подземельях и пещерных храмах. Стены их украшали знаки зодиака и космические символы. Кульминацией богослужения был момент, когда отдергивалась завеса и «братья» созерцали статую Митры; как правило, его изображали в момент заклания им гигантского быка.

Римские солдаты охотно прибегали к покровительству этого могучего бога, и возвращаясь из походов, заносили семена митраизма во все уголки империи.

И поныне в Африке, в Британии, на Дунае и Рейне сохранились остатки пещерных митреумов. Они сооружены по единому плану, что указывает на единство обрядов и учения рассеянных повсюду братств.

Иудейские миссионеры. 140–50 гг. до Р.Х.

В Италии еврейские эмигранты, военнопленные и отпущенники стали селиться уже с III в. до Р.Х. Приглядываясь к этим людям, римляне отмечали их пуританские нравы, которые сами ценили и от утраты которых давно страдали. Бросалась в глаза нетерпимость евреев к порокам и извращениям, занесенным в Рим из греческих городов. По своему устройству ветхозаветные общины чем–то напоминали культовые братства, которые с известного времени завоевали популярность у римлян. Правда, в синагогах не совершали тайных церемоний, зато там звучали вдохновенные молитвы и гимны; там можно было вступить в беседу, познакомиться с учением, которое давало ответы на основные вопросы жизни. Молитвенные дома отличались от храмов тем, что доступ в них был открыт всем и каждому.

Многих римлян раздражало, что подвластный народ держится независимо, не теряя своего достоинства. Одни упрекали иудеев за их богатства, другие — за нищенство; одни обвиняли в «субботней лени», другие — в чрезмерной динамичности. Таким образом, антисемитизм (вопреки распространенному мнению) возник задолго до христианства, еще в античную эпоху. Нападки на евреев начались, когда религия Завета добилась первых побед в языческой среде. Иными словами, одной из причин античного антисемитизма было появление «прозелитов».

Термин «прозелиты» есть греческий перевод слова герим, «пришельцы». В эллинистическую эпоху так называли всех неевреев, исповедовавших иудаизм. Прозелит иудейской религии должен был целиком преодолеть старое сознание, отказаться от жертв Олимпийцам и от гражданских ритуалов. Он безоговорочно вверял себя Единому — Творцу неба и земли, о Котором учила Библия. Держаться с корректной терпимостью, поздравить язычника в день его праздника — вот самое большее, что мог позволить себе человек, принявший иудаизм. В остальном между ним и его прошлым компромисс исключался.

Именно в этом пункте и возникла главная напряженность, которая впоследствии вызвала столкновение Рима с христианами.

Иудейская миссия в Риме сопровождалась столь же острой борьбой, как и эллинизация. Но в обоих случаях ни вражда, ни меры правительства не могли создать глухой плотины: число прозелитов возрастало по всей империи.

«Наши законы, — писал Филон, — привлекают к себе всех: варваров, иноплеменников, греков, обитателей материка и жителей островов, на Востоке, Западе и в Европе». Особенно много обращенных появилось в Антиохии и Дамаске, но главным центром иудейской проповеди стала Александрия.

Прозелитизм был одним из самых удивительных явлений римской жизни. Ведь в той или иной степени он приобщал неофитов к иудеям, а доводов против этого было достаточно много. Народ Библии после ста лет свободы снова был лишен независимости и в диаспоре (рассеянии) не раз терпел притеснения. Каждый, вступивший с ним в диалог, мог рассуждать так же, как через тысячу лет князь Владимир: если вы находитесь в столь незавидном положении, не значит ли это, что религия ваша ложна или Бог отвернулся от вас? И все же вера Ветхого Завета оказалась столь притягательной, что вопреки этим соображениям прозелитизм продолжал распространяться.

Человекобог. Римская империя, 66—7 гг. до Р.Х.

Человечество томилось перед пришествием Избавителя. Но если одни ждали в Его лице вестника иного мира, то другие были готовы искать спасения у земного повелителя и бога.

Такие фигуры, как Цезарь, Август или Наполеон, всегда становились объектами идолопоклонства, принимавшего формы массового психоза. За них были готовы отдавать жизнь и с их именами на устах шли на гибель. Секрет гипнотического влияния вождей кроется не только в их умении владеть толпой, в их неистовой энергии и обаянии. Они покоряли и тем, что в них как бы воплощалась мощь стихийного, дочеловеческого мира. Они шли к своей цели, принося в жертву целые народы, — и побеждали. Это вызывало трепет, смешанный с обожанием, и породило демоническую мистику абсолютизма. Здесь источник культа авторитарных вождей всех времен. Для них массы были лишь средством, но именно эти массы, влекомые первобытным инстинктом, шли за ними, словно послушное стадо.

В 29 г. до Р.Х. появились уже первые храмы, посвященные гению здравствующего императора. Как всегда. Август действовал с оглядкой, прикидываясь, что уступает воле народа. Сначала алтари ему воздвигали не в Риме, а в восточных провинциях, где издавна привыкли к поклонению монархам. Прошло немного времени, и египетские жрецы услужливо обосновали теорию божественности цезаря. Даже в Иудее Ирод выстроил два храма богу Августу.

Но и тогда не все пали жертвой массового безумия: есть глухие намеки, указывающие на наличие оппозиции.

В самом деле, почему цезарю под конец жизни приходилось ссылать поэтов и конфисковывать неугодные ему книги? Для чего был издан закон против памфлетистов? Значит, кого–то уже начинали раздражать безудержные славословия.

ПРЕДДВЕРИЕ

Земная власть и тайна мессианства. Иудея, 37—7 гг. до Р.Х.

Как бы в ответ на эти притязания человекобога прозвучала иная песнь, которую услышали пастухи Вифлеема. Она звала всех, кто не поклонился лжемессии, она возвещала о наступлении подлинного Царства Божия, о мире между землей и Небесами. По словам евангелистов, Иисус Христос родился «во дни царя Ирода» (см. Мф 2:1; Лк 1:5).

Это правление было ознаменовано последней в истории Израиля попыткой создать светскую монархию, попыткой, которая потерпела крах. Через тридцать лет после коронации Ирод, прозванный Великим, все еще жил в страхе и ожидал удара в спину.

Все свои незаурядные способности Ирод отдал тому, чтобы превзойти соседних властителей и доказать, что он заслуживает царского звания. Он восстанавливал города, строил крепости, дворцы, ипподромы. Его энергия и фантазия были неистощимы. Август признавал, что Ирод создан владеть всей Сирией и даже Египтом.

Надеясь снискать любовь набожных людей, царь приступил к осуществлению грандиозного проекта: полной реконструкции Храма. Никогда еще Дом Божий не достигал такого великолепия.

Красота столицы Ирода поражала не только паломников–иудеев, но и иностранцев, приезжавших в Иерусалим. Многие из них, например консул Агриппа и полководец Вителлий, приносили жертвы в Храме, где для язычников был отведен особый двор. Сам Август присылал в дар Храму драгоценные сосуды. Жители могли гордиться своим городом и его жемчужиной — Домом Господним.

Царю были, конечно, благодарны за его заботы, особенно в дни голода или когда он очищал дороги от грабителей. Но все же и его самого считали чем–то вроде разбойника, восседающего на престоле Давида.

Жизнь царского двора — а она ни для кого не была секретом — вызывала всеобщее отвращение. Вокруг Ирода день и ночь плелись интриги. Мысль о том, что его не считают достойным власти, стала у царя навязчивой и лишала его сна.

Чем мрачнее становилось царствование Ирода, тем крепче было упование.

Среди «чающих Утешения» евангелист Лука называет старца Симеона и пророчицу Анну; к ним же, по–видимому, принадлежали священник Захария, его жена Элишева (Елизавета) и, наконец, юная Мариам из города Назарета.

Назарет был хорошо знаком первым христианам: многие посещали это тихое селение среди холмов, где, казалось, замерло само время. Назарет не слышал тяжелой поступи легионеров и пронзительных звуков фанфар. Только цикады звенели среди олив и рожок пастуха сзывал на заре рассеявшееся стадо коз.

Немалый смысл заключен в том, что это забытое людьми место стало точкой пересечения неба и земли. Назарет напоминает об иных мерилах великого, нежели те, к которым привыкла человеческая суетность. Как вселенское пламя созвездий и галактик зарождается в глубинах микромира, так и ось духовной истории прошла в те дни не через Рим, Александрию или Иерусалим, а через неприметный поселок, окруженный виноградниками.

Маршировали когорты, вопила чернь в амфитеатрах; сенаторы и шуты, вакханки и поэты, торгаши и философы рукоплескали стареющему Августу. Бродил по своему дворцу сумрачный Ирод; спорили, склоняясь над свитками, иудейские книжники. Обитатели империи внимательно следили за финансовыми сделками и ристалищами. Мало кто из них слышал о далеком Назарете, и, конечно, никто не знал о доме, где скрытая от мира и открытая Богу душа пережила неизъяснимую Встречу. Между тем спустя века мысли миллионов людей будут прикованы к Ее бедной келье. Август и Ирод уйдут в прошлое, а Она пребудет вечной Спутницей человеческого рода.

«В шестой же месяц послан был Ангел Гавриил от Бога в город Галилейский, называемый Назарет, к Деве, обрученной мужу именем Иосиф, из дома Давидова; имя же Деве: Мария». (Лк 1:26–27)

Это как бы первая вспышка света, света Славы Божией. По преданию, она застигла Деву у назаретского колодца. А затем наступает безмолвие, полное трепета и священного ужаса, охватившего Мариам.

«Она же была смущена этой речью и размышляла: что же это за приветствие?» (Лк 1:29)

И тогда приходит вторая волна — весть об избранности и призвании:

«Не бойся, Мария, ибо Ты обрела благодать у Бога. И вот зачнешь во чреве, и родишь Сына, и наречешь Ему имя: Иисус. Он будет велик и наречется Сыном Всевышнего; и даст Ему Господь Бог престол Давида, отца Его; и будет царствовать над домом Иакова вовеки, и царству Его не будет конца». (Лк 1:30–33)

В жизнь Мариам вошло Нездешнее. Сама Она не тотчас смогла вместить и осмыслить этот опыт; не раз еще будет охватывать Ее страх и изумление перед лицом свершившегося.

Тайна Иисуса неотделима от тайны Девы.

Дохристианский мир сделал все доступное человеку, чтобы постичь смысл жизни и обрести Бога. Отныне же ему явлен Сам Неизреченный, и явлен воистину божественным образом — без насилия над разумом и волей людей.

Отверженный и гонимый, «не имеющий, где преклонить голову» (см. Мф 8:20; Лк 9:58), Христос влечет к Себе лишь тех, кто свободно полюбил и принял Его, кто узнал Его под «образом раба» (Флп 2:6—7). Как белый цвет поглощает спектр, так и Евангелие объемлет веру пророков, буддистскую жажду спасения, динамизм Заратустры и человечность Конфуция. Оно освящает все лучшее, что было в этике античных философов и в мистике индийских мудрецов. При этом христианство — не новая доктрина, а Весть о реальном факте, о событии, совершившемся в двух планах — земном и небесном. Ограниченное местом и эпохой, оно выходит за пределы временного.

К нему сходятся все дороги, им измеряется и судится прошлое, настоящее и будущее.

VII. ИИСУС ХРИСТОС

Начало христианства. 7 г. до Р.Х. — 30 г. по Р.Х.

ВВЕДЕНИЕ

Первые исторические свидетельства о христианах мы находим у римских историков Корнелия Тацита (55–120 гг.) и Светония (70–140 гг.). Тогда же о христианах писал римский чиновник Плиний Младший (61—113 гг.). Хотя эти свидетельства написаны в пренебрежительном и даже грубом тоне, они определенно указывают на то, что при Тиберии был казнен Христос (ок. 30 г.), что «смятение среди римских иудеев началось из–за некоего Христа» (ок. 50 г.) и что в 64 г. при Нероне и в 112 г. при Траяне были гонения на христианские общины, которые стали уже достаточно многочисленны, так что римское правительство было вынуждено обратить на них внимание.

Однако для того чтобы узнать о самом начальном периоде христианства, нам следует обратиться к источникам, написанным самими христианами. Самые древние из них — Евангелия — повествования об Иисусе Христе, написанные в период от 40 до 90 г. по Р.Х. Именно из них мы узнаем о событиях, связанных с возникновением христианства, определившего не только культуру, но и весь облик современной цивилизации. Само слово «евангелие» в переводе с греческого означает «радостная весть». Два из четырех канонических Евангелий были написаны учениками Иисуса Христа, а два других — учениками этих учеников. Евангелия входят в состав второй части Библии, называемой Новым Заветом.

«Есть книга, — написал незадолго до смерти Пушкин, — коей каждое слово истолковано, объяснено, проповедано во всех концах земли, применено ко всевозможным обстоятельствам жизни… Сия книга называется Евангелием, — и такова ее вечно новая прелесть, что если мы, пресыщенные миром или удрученные унынием, случайно откроем ее, то уже не в силах противиться ее сладостному увлечению и погружаемся духом в ее божественное красноречие».

Пролог 63—4 гг. до Р.Х.

Весной 63 г. до Р.Х. на дорогах Палестины появились колонны римских солдат. Командовал армией сорокатрехлетний полководец Гней Помпеи. Разгневанный коварной политикой правителей Палестины, Помпеи быстрым маршем двигался на Иерусалим.

После трехмесячной осады была разрушена одна из башен храмовой цитадели, и римляне хлынули в ограду Храма. Пользуясь правом победителя, Помпеи решил осмотреть знаменитый Иерусалимский храм, в том числе и Святое Святых, место, куда раз в год мог входить только иудейский первосвященник. В напряженной тишине отодвинулась завеса. Удивлению Помпея и его офицеров не было границ. Они ожидали увидеть нечто необыкновенное. Но там было пусто. Там обитало Незримое… Со странным чувством смущенные римляне покинули Храм, не прикоснувшись ни к чему.

В то время собственные древние верования и мифы стали вызывать у многих римлян насмешку. Религия теряла свое влияние, превращаясь лишь в гражданскую обязанность. Поэтому, познакомившись с религиями Востока, римляне жадно потянулись к ним. Оккультные учения, магия, астрология и ворожба находили множество последователей. Религия Израиля — иудаизм — была единственной, почитавшей не сказочных героев и обожествленные силы природы, а Единого Бога — Творца всего видимого и невидимого. Этот Бог говорил о Себе людям через сотворенный Им мир, а также открывался мудрецам и пророкам как Духовное Начало, предъявляющее человеку высокие нравственные требования. В иудаизме были строго запрещены любые изображения, кроме растительного орнамента. Одной из главных особенностей иудаизма была вера в то, что в определенное время Бог пошлет Своему народу Мессию–Избавителя, Который освободит народ от всякого зла и будет почитаем всеми другими народами земли. В последние десятилетия перед началом новой эры это ожидание распространилось по всей Римской империи.

ОТ ВИФЛЕЕМА ДО КАПЕРНАУМА

Рождение Иисуса Христа. Назарет 7 г. до Р.Х. — 27 г. по Р.Х.

В современной хронологии тех или иных событий время обозначается числом лет, прошедших либо до начала «новой эры», либо после: «до н.э.», «н.э.». За начало новой эры было принято время Рождества Иисуса Христа. Такой порядок летосчисления был предложен в VI в. по Р.Х. и вскоре был принят всеми европейскими странами. До этого все страны Средиземноморья вели летосчисление от времени основания Рима. Так, само рождение Иисуса Христа, как полагали, произошло в 747 г. от основания Рима. Уже в нашем веке из сопоставления всех исторических сведений о событиях того времени было установлено, что рождение Иисуса Христа произошло ранее даты, принятой в VI в. Таким образом, в настоящее время можно утверждать, что Рождество Христово совершилось в 7—6 гг. «до Р.Х.».

Евангелия от Матфея и Луки содержат рассказ о рождении Иисуса во время правления царя Ирода. Два других Евангелия, от Марка и от Иоанна, начинают свое повествование с того времени, когда Иисус уже выходит на проповедь Своего учения. Ему было около 30 лет.

Царь Ирод Великий правил Иудеей с 37 г. до Р.Х. по 4 г. по Р.Х. Захватив власть при поддержке римлян против воли народа, он тщетно стремился завоевать у него популярность. Ирод развернул большое строительство; за тридцать три года его царствования страна получила автономию. Честолюбивый и жестокий, Ирод постоянно жил в атмосфере страха, опасаясь заговоров. Жертвами его подозрительности стали жена и двое сыновей.

В правление императора Августа ему было приказано провести перепись по всей Палестине. Каждому семейству надлежало для этого прийти в город, откуда родом был глава семьи. Так Иосиф и Мария оказались в Вифлееме, небольшом древнем городе, неподалеку от Иерусалима. Мария ждала ребенка. Из–за большого скопления людей невозможно было найти места в доме. Марии и Иосифу пришлось остановиться в пещере, служившей загоном для овец. Там Мария родила своего Сына — Иисуса. Местные пастухи — первые, кто увидел Младенца, — рассказывали о необыкновенных явлениях, которые привели их в пещеру.

Когда Мария пришла с Младенцем в Иерусалимский храм для выполнения очистительных обрядов, прозорливый старец Симеон предсказал ее Сыну великое будущее. Симеон благословил изумленных родителей и добавил, обращаясь к Марии: «Вот Он лежит на падение и на восстание многих в Израиле… Тебе же самой душу пройдет меч» (см. Лк 2:34—35).

А через два года с Востока в Иерусалим пришел небольшой караван. Мудрецы–астрологи, называемые волхвами, расспрашивали у всех, где находится родившийся Царь Иудейский, так как они видели на небосклоне новую необыкновенную звезду. По их мнению, она свидетельствовала о рождении в Иудее великого Царя, Которому они и пришли поклониться. Слух об этом дошел до Ирода. От первосвященников он узнал, что, согласно пророчествам, это могло произойти в Вифлееме. Призвав к себе волхвов, Ирод узнал о времени появления звезды и повелел им разузнать все о Младенце и затем сообщить ему. Властолюбивый старик планировал уничтожить неожиданного соперника. Евангелие рассказывает, что после поклонения Младенцу Иисусу волхвы не возвратились к Ироду, а отошли в свою страну другим путем.

Разгневанный царь отдал безумный по жестокости приказ уничтожить в Вифлееме всех младенцев в возрасте до двух лет. Когда речь шла о власти, он не останавливался ни перед чем.

Однако Тот, Кого искали убийцы, был уже далеко от города. Семья Иосифа скрылась вскоре после ухода волхвов. Они отправились в Египет — один из ближайших центров, где жили иудеи вне Палестины и где нередко спасались преследуемые Иродом.

Когда спустя несколько лет известие о смерти Ирода (4 г. по Р.Х.) достигло Египта, Иосиф вернулся на родину и поселился на севере Палестины, в небольшом городке Назарете, где жил с Марией прежде.

Как жила семья Иосифа в Назарете? Лишь Матфей и Лука очень немного рассказывают о детских годах Иисуса. Во всяком случае, Иисус с детства постоянно видел людей, заботливо охраняющих свои стада, виноградарей, подвязывающих лозы, сеятелей на весенних полях, жнецов с серпами, срезающих колосья. Позднее эти картины послужили образами для Его притч. Как и Иосиф, Иисус стал плотником. Иосиф умер, вероятно, когда Иисусу было около двадцати лет. Во время служения Иисуса Его называли «Сыном Марии», что означало, что Иосифа уже не было в живых.

Становление любой личности, а особенно необыкновенной, всегда загадка; тем более нам не дано проникнуть в тайну души Иисуса. Одно только кажется бесспорным: Он был свободен от внутренних конфликтов, которые с детских лет терзают человека. Вероятно, в свободные от труда часы Иисус, как и позднее, в годы проповедничества, любил уходить в уединенные места для молитвы. Там, на холмах Назарета, полный духовных и телесных сил, Он только ждал знака, чтобы бросить в мир первые семена Своей проповеди. И знак был подан.

Предтеча. Иисус в пустыне 27г.

Однажды группа людей, состоящая из представителей духовенства и религиозных учителей, вышла из ворот Иерусалима и отправилась по дороге, ведущей к берегам Иордана. Предпринять это путешествие их побудил слух о молодом пустыннике Иоанне, называвшем себя «голосом вестника».

Иоанн происходил из священнического сословия. Он рано остался без родителей. Весьма вероятно, что он был усыновлен ессеями, которые нередко брали на воспитание сирот и, укрываясь в уединенных местах, вели аскетический образ жизни.

Иоанн также вел жизнь аскета. Он одевался в грубую пастушескую одежду из верблюжьей шерсти, не стриг волос, не пил вина. Его пищу составляли сушеная саранча и дикий мед. Когда ему исполнилось тридцать лет, он покинул пустыню, пришел в долину Иордана и начал свою проповедь. «Покайтесь, — говорил пророк, — ибо близко Царство Небесное!» (Мф 3:2). Его слова сразу же нашли широкий отклик. К реке толпами шли люди из окрестных городов и сел. Пророк говорил о Суде над миром, и, казалось, все вокруг Иоанна дышало предчувствием близости великих событий.

Символом вступления в мессианскую эру Иоанн избрал обряд погружения в воды Иордана. Подобно тому как вода омывает тело, так покаяние очищает душу. Иоанн требовал от людей переоценки всей жизни, искреннего раскаяния. Перед омовением (греч. «баптизо», рус. «крещение») люди исповедовали свои грехи.

Чего же хотел Иоанн? По свидетельству иудейского историка Иосифа Флавия, Иоанн учил народ «вести чистый образ жизни, быть справедливыми друг к другу и благоговейными перед Богом». О себе Иоанн говорил, что он послан для того, чтобы приготовить народ к приходу Божьего Посланника — Мессии, а он, Иоанн, — Его Предтеча.

Слушая Иоанна, народ постоянно находился в ожидании. Многие знали, что Мессия долго будет оставаться неузнанным. Слова Иоанна: «Он стоит среди вас» (Ин 1:26) заставляли учащенно биться сердца. В это самое время на берегу среди толпы появился Человек из Назарета. Это была символическая встреча. Отшельник во власянице с изможденным лицом воплощал собой тернистый путь дохристианской религии, а новое откровение приносил Человек, Который внешне, казалось, ничем не отличался от любого простолюдина из Галилеи.

После крещения Иисус тотчас покинул берег Иордана и углубился в пустыню. Там, среди голых безжизненных холмов. Он провел в посте более месяца. По пути на север, в Галилею, Иисус на короткое время снова побывал в том месте, где проповедовал Иоанн. Когда Иоанн увидел Его, он сказал, обращаясь к окружавшим его людям: «Вот Агнец Божий, Который берет грех мира» (Ин 1:29). Слово «Агнец» напоминало о пророках, которых преследовали и убивали. Иоанн повторил свое свидетельство в кругу учеников, после чего Андрей и Иоанн стали искать встречи с Иисусом. Они пришли в дом, где Он остановился, и провели там весь день. На следующий день Андрей отыскал брата своего Симона–Петра и с восторгом заявил: «Мы нашли Мессию…». Поразительная весть быстро распространилась среди галилеян, которые пришли на Иордан. Скорее всего, эти простосердечные люди решили, что найденный ими Царь скрывается лишь до поры до времени, но придет час, и Он займет престол, а они, узнавшие Его, стяжают великую славу в мессианском Царстве. Итак, на север, в Галилею, Иисус пришел уже не один, а в сопровождении Своих приверженцев.

Галилея. Первые ученики. Весна 27 г.

Вначале могло показаться, что проповедь Иисуса была лишь продолжением миссии Иоанна Крестителя. Оба говорили о близости Царства Божьего, оба звали народ к покаянию и приняли в качестве обряда водное омовение — крещение. Но в отличие от Иоанна, Иисус Сам шел навстречу людям. Он обходил города и селения. По субботам Его речь звучала в молитвенных домах, а в остальные дни — под открытым небом. Иной раз толпа была настолько велика, что Иисус садился в лодку и оттуда обращался к расположившему на берегу народу.

Живя в Галилее, Учитель неизменно вставал рано и встречал восход, уединившись в горах. День Иисуса был заполнен напряженным трудом: до самой темноты за Ним по пятам следовали больные, ожидая облегчения недугов, уверовавшие жадно ловили Его слова, скептики задавали каверзные вопросы или вступали с Ним в споры, книжники требовали разъяснения трудных мест в Библии. Порой Иисусу и Его ученикам некогда было и поесть. Однако в Евангелиях только дважды говорится, что Учитель сильно устал. Обычно же мы видим Его неутомимым и полным энергии. «Моя пища, — говорил Он, — есть творить волю Пославшего Меня и совершить дело Его» (Ин 4:34).

Глубоко человечным рисуют Христа евангелисты. Он скорбит, удивляется, радуется, обнимает детей, любуется цветами. Речь Его дышит снисходительностью к слабостям человека, но Своих требований Он никогда не смягчает. Он говорит с нежностью и добротой, но может быть строг и даже резок. Обычно кроткий и терпеливый, Иисус беспощаден к ханжам. Тем не менее внутренний разлад Ему чужд. Он всегда остается Самим Собой. Иисус далек от болезненной экзальтации, от исступленного фанатизма, свойственного многим подвижникам и основателям религий. Просветленная трезвость — одна из главных черт Его характера.

Писателям никогда не удавалось создать убедительный образ героя, если портрет его не оттенялся недостатками. Исключение составляют евангелисты, и не потому, что они были непревзойденными мастерами, а потому, что изображали непревзойденную Личность. Иисус не отворачивался от мира, не прятал от него сокровищ духа, а щедро отдавал их людям. «Когда, — говорил Он, — зажигают светильник, не ставят его под сосуд, но на подсвечник, и светит всем в доме» (см. Мф 5:15; Мк 4:21; Лк 8:16; 11:33).

Нередко слова Его звучали величественным речитативом, напоминая гимны древних пророков. Он часто говорил афоризмами, ставил вопросы, не пренебрегая и логическими доводами. Особенно любил Иисус примеры из повседневной жизни — притчи. В них наиболее полно запечатлелось Его учение. Рисуя перед людьми знакомые картины природы и быта, Иисус нередко предоставлял слушателям самим делать выводы из Его рассказов. Так, избегая абстрактных слов о человеческом братстве. Он приводит случай, когда пострадавший от разбойников иудей получил помощь от иноверца–самарянина. Подобные истории западали в душу и оказывались действеннее любых рассуждении.

Вероятно, все первые последователи Иисуса были молоды. Старшинство принадлежало рыбаку родом из города Вифсаиды — Симону. Иисус дал ему прозвище Кифа, камень, что по–гречески звучит как Петр. Другим учеником был Андрей, брат Симона–Петра. Два других ученика, братья Иаков и Иоанн, также были рыбаками. В Ка–пернауме находилась таможня. Посетив ее, Иисус встретил там сборщика налогов — мытаря Матфея и сказал ему: «Следуй за Мной». Матфей сразу присоединился к ученикам Иисуса. Позднее этот человек, вероятно, первым начал записывать слова Христа. Кроме этих пяти учеников, среди приверженцев Иисуса были и другие, все они происходили из Галилеи. Южанином был только уроженец города Кериота[73] Иуда. Именно ему поручил Иисус хранение средств общины. Тем самым Он, быть может, хотел подчеркнуть Свое доверие Иуде.

Имя этого человека стало символом низости и вероломства. Однако сомнительно, чтобы Христос желал приблизить к Себе морального урода, существо, нравственно безнадежное. Драма Иуды была связана с потерей веры в Учителя, разочарование породило в нем чувство озлобленности и толкнуло на предательский шаг. Во всяком случае, считать, что Иудой руководила только алчность, — значит неправомерно упрощать евангельскую трагедию.

Благая Весть

Иисус Христос называл Свое учение Радостной, или Благой, Вестью (греч. Евангелие). Он принес миру не новые философские доктрины и не познание тайн потустороннего. Он в корне изменил само отношение людей к Богу. Благая Весть Иисуса говорит о высшем призвании человека и о радости, которую дарует ему единение с Творцом. Неисчерпаемое богатство Евангелия вкратце обрисовать нелегко, поэтому мы остановимся лишь на главном.

Небесный Отец и Богосыновство. Проповедь Иисуса обращена не к «массам», не к безликому муравейнику, а к каждой отдельной личности. В толпе духовный уровень людей снижается, они оказываются во власти стадных инстинктов. В каждом человеке заключен целый мир, бесконечно ценный в глазах Божиих. «Кто из вас, имея сто овец и потеряв одну из них, не покидает девяноста девяти в пустыне и не идет за пропавшей, доколе не найдет ее?.. Говорю вам, что так на небесах радость будет больше об одном грешнике кающемся, чем о девяноста девяти праведниках, которые не нуждаются в покаянии» (см. Мф 18:12–14; Лк 15:4–7).

Из всех имен, которыми в Писании называется Творец, Иисус предпочитает слово Отец. От Христа люди узнают, что с Создателем Вселенной можно говорить один на один, как с любящим Отцом, Который ждет ответной любви. Ни храмовое действо, ни даже совместная молитва не могут заменить общения с Богом наедине, сокровенной беседы с Отцом. В единственной молитве, которую дал Иисус ученикам. Он учит молиться простыми словами с любовью и доверием (см. Мф 6:9–13; Лк 11:2–4).

ОТЧЕ НАШ, КОТОРЫЙ НА НЕБЕСАХ! Мы дети Твои, и у Тебя наша отчизна. ДА СВЯТИТСЯ ИМЯ ТВОЕ. Пусть пребудет в нас благоговение к Твоей священней тайне. ДА ПРИДЕТ ЦАРСТВО ТВОЕ, ДА БУДЕТ ВОЛЯ ТВОЯ И НА ЗЕМЛЕ, КАК НА НЕБЕ. Мы ждем, чтобы Ты воцарился во всем Своем Творении, чтобы исполнился Твой замысел и Ты один стал нашим Царем и Господом. ХЛЕБ НАШ НАСУЩНЫЙ ДАЙ НАМ СЕГОДНЯ. Поддержи нашу жизнь сейчас, ибо мы верим, что о завтрашнем дне Ты позаботишься. И ПРОСТИ НАМ ДОЛГИ НАШИ, КАК И МЫ ПРОСТИЛИ ДОЛЖНИКАМ НАШИМ. Сыновний долг, который мы так плохо платим Тебе, есть ответная любовь. Научи нас любить и прощать друг друга, как Ты любишь и прощаешь нас. И НЕ ВВЕДИ НАС ВО ИСКУШЕНИЕ, НО ИЗБАВЬ НАС ОТ ЛУКАВОГО. Огради нас от зла, идущего извне и от нас самих. ИБО ТВОЕ ЕСТЬ ЦАРСТВО И СИЛА И СЛАВА ВОВЕКИ. АМИНЬ.

Заметим, что на первое место в этой молитве ставятся не человеческие желания, а воля Господа. Обращаясь к Нему, люди не должны искать только своего. В Евангелии проблема зла — практическая проблема, жизненная задача.

Заповедь любви. Зло, с которым человек соприкасается теснее всего, живет в нем самом:

склонность к насилию, слепая мятежность, ищущая самоутверждения за чужой счет и безграничного простора инстинктам. Это зло питается ощущением собственного «я» как единственного центра, имеющего ценность. Растворение «я» в стихии общества, в коллективе, казалось бы, ограничивает бунт индивида, но при этом нивелирует, стирает личность. Выход из тупика — в библейской заповеди, данной еще в Ветхом Завете, задолго до Иисуса Христа: «Возлюби ближнего твоего, как самого себя» (Лев 19:18; Мф 5:43; 19:19; 22:39; Мк 12:31; Лк 10:27). Она призывает к борьбе против эгоистических начал, к признанию ценности другого «я». Заповедь любви к ближнему конкретизируется Иисусом в простом правиле: «Во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, поступайте и вы с ними» (Мф 7:12; Лк 6:31).

Евангелие — это не формальная схема «добродетели», которая сводится к одним запретам. Блаженный Августин, живший в IV в. по Р.Х., писал: «Люби Бога и поступай как хочешь», то есть отношение к людям должно органично вытекать из веры. Познавший Бога не может не любить Его творение.

А как должны поступать ученики Христовы, если сталкиваются с проступками других людей? При виде слабостей ближнего человек должен не выносить ему приговор, а сострадать, памятуя о собственной греховности. «Не судите, — предостерегает Иисус, — чтобы и вы не были судимы, ибо каким судом судите и какою мерою мерите, так будет отмерено и вам» (Мф 7:2; Мк 4:24; Лк 6:38).

Приближая к Себе грешников, Иисус хотел пробудить в них раскаяние и жажду новой жизни. Нередко Его доброта и доверие совершали подлинные чудеса.

Старое и новое. Для людей, слушающих Иисуса, было важно решить, как соотносится Его учение с древним Моисеевым Законом. Религиозные учители Израиля времен Иисуса, фарисеи и книжники, часто прибавляли к Закону сотни мелочных правил. Иисус, напротив, возвращал Ветхий Завет к его истокам — к Десяти заповедям Синая, подлинному Моисееву наследию, сохраненному пророками. Иисус углубляет и дополняет этические требования Закона. Если Закон воспрещал убийство, то Иисус призывает изгонять из сердца ненависть — корень преступления. Если Закон осуждал нарушение верности в браке, то Иисус говорит об опасности порочных чувств. Если Закон требовал соблюдения клятвы, то Иисус вообще считает ее излишней: «Да будет слово ваше да, да; нет, нет, а что сверх этого, то от лукавого» (Мф 5:37).

Людям свойственно ненавидеть врагов, но ученики Иисуса Христа должны побеждать зло добром. Им следует бороться с мстительными чувствами. Мало того, они должны делать добро своим обидчикам. «Да будете сынами Отца вашего Небесного, ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных… Итак, будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный» (Мф 5:45; 5:48). Вот захватывающая дух высота, куда Иисус призывает человека.

Еще в самом начале Своего служения Иисус утвердил новое отношение к женщине.

Для Сократа женщина была лишь тупым, назойливым существом. Будда не разрешал своим последователям даже смотреть на женщин. В дохристианском мире женщины чаще всего оставались молчаливыми рабынями, жизнь которых была ограничена изнурительным трудом и домашними заботами. Не случайно в одной из иудейских молитв были слова: «Благодарю Тебя, Боже, что Ты не создал меня женщиной…» Христос возвращает женщине отнятое у нее человеческое достоинство и право иметь духовные запросы. Отныне место ее не только у семейного очага. Поэтому среди ближайших последователей Иисуса мы видим немало учениц.

Впоследствии, когда настал час испытаний, первые женщины–христианки не покинули Господа, как другие Его ученики. Женщины были на Голгофе в момент Его смерти, проводили Учителя до места погребения, им первым была открыта Пасхальная тайна.

Евангелие разрушило преграды, разделяющие людей. Каждый, становящийся христианином, приобретает как бы второе гражданство, входит в народ, в котором «нет ни эллина, ни иудея… но все и во всем Христос» (Гал 3:28; Кол 3:11).

Земная жизнь и жизнь вечная. Уверенность в том, что существует иная жизнь, которая продолжается и после распада тела, жила в сознании людей с глубокой древности. Платон, например, утверждал, что наш земной путь есть лишь прелюдия вечности.

Ветхозаветная религия в этом отношении представляла собой исключение. Очень долго она не находила ответа на вопрос о посмертной участи человека. В Ветхом Завете было создано представление о Шеоле, сумрачном царстве мертвых, Преисподней. Настоящее же «продолжение жизни» видели главным образом в потомках. Только в IV в. до Р.Х. Израиль услышал благовестие о вечной жизни. Но не «бессмертие души» открылось ему, а грядущее возрождение, воскресение всего человека — новое небо и новая земля, где будет царствовать правда и все злое будет побеждено.

Иисус Христос полностью подтвердил веру в воскресение мертвых. Однако, постоянно указывая на реальность «будущего века». Он не проповедовал отвлеченного спиритуализма, для которого земная жизнь — призрак.

Евангелие учит не только о потустороннем, но и о том, как нам должно жить сегодня. Бессмертие, воскресение, Царство Божие, о которых говорит Евангелие, неотделимы от того, что совершается в этом мире. Если человек станет пренебрегать своим земным служением, это будет изменой его призванию. С другой стороны, тех, кто все силы отдает только материальному, ждет неминуемая катастрофа. Жизнь коротка и может оборваться в любой момент. И в любой момент человек может быть спрошен о том, как он прожил свою жизнь, на что употребил он данные ему способности и таланты.

Иисус призывал Своих последователей: «Не собирайте себе сокровища на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут, но собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют и где воры не подкапывают и не крадут, ибо, где сокровище ваше, там будет и сердце ваше» (Мф 6:19—20).

Во времена пророков вокруг них группировались люди, которые называли себя «духовными бедняками». Они не были нищими в обычном смысле этого слова, но праведниками, желавшими освобождения от суетности и стяжательства. Такими же, по словам Иисуса, должны быть и Его ученики: «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное» (Мф 5:3). «Нищие духом» — избравшие добровольную бедность, чтобы стяжать благодатные дары духовные, — нищие ради духа.

Царство Божие. Что же такое Царство Божие, Весть о котором занимает столь важное место в проповеди Иисуса? В иудаизме это понятие нередко связывали с внешним торжеством Израиля и фантастическим благоденствием на земле. Пророки же верили, что воцарение Бога прежде всего изгонит всякое зло и преобразит Вселенную. В апокалиптической литературе, повествовавшей о конце истории, переплетались оба воззрения. Но то, что начало Царству положит приход Мессии, было общим чаянием почти всех иудеев.

Иисус говорит о Царствии Божием, иногда называя его также Царством Небесным, как о Своем Царстве, Своем господстве в мире и в сердцах людей. Царство Божие «не от мира сего» (Ин 18:36), оно выше всего преходящего. Сокрушая власть зла, оно несет на землю законы Неба. Эту духовную реальность нельзя ставить в один ряд с каким–либо земным счастьем. Земное счастье хрупко, немного нужно, чтобы развеять его. Царство Божие — это жизнь в правде Божией, именно такая жизнь приносит человеку наивысшее удовлетворение и счастье. Царство Божие наследуют миротворцы и сострадательные, чистые сердцем и гонимые за правду. Там утешатся плачущие, обогатятся «нищие ради духа», насытятся алчущие Истины.

Таким образом, Благая Весть Иисуса Христа есть весть о спасении от духовной смерти, о приобщении мира к Божественной жизни как высшей его цели. Это Царство уже приходит в наш мир, если в душах людей воцаряется Господь. Оно приносит вступающим в него не забытье, а светлое, радостное чувство близости Отца Небесного.

«А Я говорю вам…» Возможно ли, посильно ли для людей то, к чему зовет Евангелие? Ведь человек, даже полюбив идеал, часто не находит в себе сил подняться до него. Другое могучее притяжение владеет им, пригибая к земле: человек стремится к богатству, носит на шее камень заботы, проводит отпущенное ему драгоценное время жизни, погрязая в мелочах.

Кто же может проложить путь к Царству? Кто подведет к нему человека?

Но вот люди слышат слово Иисуса Назарянина: «Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них…» (Мф 18:20). Значит, Он — Мессия? Долгожданный Утешитель Израиля? Все видели, что Иисус проповедует «как власть имеющий, а не как книжники и фарисеи» (Мф 7:29; Мк 1:22). Как понимать Его слова: «А Я говорю вам…»? Иисус не только Пастырь; Он — Дверь, Врата, через которые входят овцы. Так учил Он о Себе Самом.

Он — Посредник, соединяющий Небо и землю. «Никто, — говорит Иисус, — не приходит к Отцу, как только через Меня» (Ин 14:6). Но почему же тогда Он действует столь осторожно, почему скрывает от народа Свой сан, запрещает называть Себя Мессией?

МЕССИЯ

«Не мир, но меч». Весна 28 г.

«Жизнь Иисуса, — говорит Гилберт К. Честертон, — стремительна, как молния. Это прежде всего драма, прежде всего — осуществление». Действительно, ученики не могли не чувствовать, что у Иисуса есть некий план, подобно далеко идущему плану полководца. Он требовал от них решимости стоять до конца. Его Евангелие не имело ничего общего с мечтательным благодушием и расслабленностью.

Бой с царством зла будет нелегким. Против Мессии восстанут все грехи и предрассудки, укоренившиеся в людях. Целеустремленность Иисуса одновременно пленяла и страшила учеников. Впрочем, Его слова они истолковывали по–своему, думая, что Учитель намекает на революционный взрыв, за которым последует Его коронация в Иерусалиме. И когда Иисус направился туда на Пасху, они решили, что настанет день, когда Царствие Божие будет «взято силой» (Мф 11:12).

Иерусалим в те годы был под властью посланца Римского императора — прокуратора Понтия Пилата. Его жестокость, алчность и самодурство были известны повсюду. Инциденты, вызванные беззакониями прокуратора, не раз кончались массовой резней. Каждую Пасху правитель ждал восстания и потому на праздник каждый раз приезжал из своей резиденции, Кесарии, в Иерусалим, где мог лично следить за порядком. Опасения Пилата были вполне основательны. Он располагал небольшим войском в три тысячи человек, а националисты–зелоты и их сторонники только ждали вождя, который поднял бы народ против римлян.

По–видимому, ученики Иисуса втайне хотели, чтобы именно Он стал этим вождем. Однако Учитель, казалось, полностью игнорировал проблему чужеземного владычества. Его тревожило не политическое, а духовное состояние народа. Появившись в Иерусалимском храме, новый Учитель сразу привел всех в замешательство. Свив из веревок бич, Он выгоняет за ограду Храма овец и волов, предназначенных на продажу для жертвоприношения. Он властно требует покончить с бесчинством вблизи святыни: «Не превращайте дома Отца Моего в дом торговли!» (см. Ин 2:16).

Первый визит в Иерусалим закончился лишь столкновением с религиозными вождями. Когда Иисус толковал Закон в духе учения пророков, книжники обвиняли Его в покушении на «предания старцев». Когда Он говорил, что милосердие угоднее Богу, чем обряды, в глазах фарисеев это был подрыв всей системы ритуалов благочестивой жизни.

Может показаться странной такая слепая преданность букве и форме. Однако нужно учитывать, что обрядоверие — упорный недуг, коренящийся в глубине человеческой психики. Потому–то в истории бушевало столько страстей вокруг ритуалов и было пролито столько крЬви из–за разногласий в религиозных церемониях. Сходная болезнь, подобная навязчивому неврозу, поражала нередко и христиан, которые забывали, что для Христа любовь к Богу и людям несравненно выше любых внешних предписаний.

Приверженцы буквы, ритуала и старины во все времена отличались косностью. Драма фарисеев связана с типичным проявлением того, что впоследствии стали называть «фарисейством». Иерусалимские старейшины, как брахманы Индии или русские староверы, жили в постоянном страхе «осквернения». Про них говорили, что они готовы «очистить само солнце». Но, думая своей набожностью приблизить времена Мессии, вожди Израиля, сами того не сознавая, отвернулись от Того, Кто принес им Весть о спасении.

С тех пор Иисус еще не раз посетит Иерусалим, но признан там не будет. В его общину войдут преимущественно галилеяне, жители северной части Палестины, а жителям юга Он останется чужд.

Знаки присутствия Царства Мессии. Весна–лето 28 г.

Авторы Евангелий свидетельствуют, что народ «дивился» учению Иисуса; но не меньшее впечатление производила Его сила, побеждающая стихии и недуги. О Нем рассказывали в первую очередь как о Чудотворце. Впоследствии и христиане нередко готовы были видеть в чудесах главное доказательство сверхчеловеческой природы Иисуса. Однако Сам Он отклонял подобную мысль. Иисус давал понять, что власть над природой входит в замысел Божий о человеке. Если человек достигает единения с Духом, для него нет ничего невозможного. В чудесах открывается глубина вещей, иное измерение, где преодолены законы тленного мира и царствует свобода. Когда люди соприкасаются с этим измерением, то, по слову Христа, их «достигло Царство Божие» (Мф 12:28).

Тот, кто хочет доказать, что явления, называемые чудесами, немыслимы, не учитывает, как мало еще известно о тайнах бытия. Но почему даже люди, которые склонны верить самым удивительным сообщениям о йогах, рассказы Нового Завета воспринимают скептически? На это есть духовная причина. Принятие Евангелия требует внутреннего выбора, перемены всех жизненных установок.

Иисус нередко указывал на тесную связь между состоянием тела и души. Исцелив паралитика, Он предупредил его: «Вот, ты выздоровел; не греши больше, чтобы не случилось с тобою чего хуже» (Ин 5:14).

В ту бурную переломную эпоху широкое распространение получили психические болезни. Если Ветхий Завет почти не знает их, то Евангелия наводят на мысль о какой–то эпидемии душевных недугов. Особенно страшен был загадочный вид безумия — одержимость, или беснование. Больной кричал неестественным голосом, говорил от лица бесов, живущих в нем, уверяя иногда, что в нем живет целая армия демонов. Христос одним Своим присутствием поразительно действовал на этих несчастных; иной раз достаточно было одного Его властного слова или прикосновения, — и душа освобождалась от владевших ею темных сил.

Слух об исцелениях в Галилее с самого начала стал вызывать беспокойство у иерусалимских блюстителей Закона. Когда Учитель во второй раз посетил Иерусалим, Своими поступками и речами Он вызвал еще большее негодование. На этот раз Он уже открыто возвестил, что чудеса есть знак Его Высшего посланничества. Жизнь и благословение исходят от Бога, поэтому и Тот, Кто послан Им на землю, призван исцелять и давать жизнь.

Этих речей правоверные уже не могли стерпеть. Мало того, что Назарянин нарушает Закон, Он еще и называет Себя Сыном Божиим. Книжники обступили Его и потребовали, чтобы Он дал такое «знамение с неба» (см. Мф 12:38; 16:1; Ин 2:18), которое убедило бы всех. Но Иисус отверг это требование. «Род лукавый и прелюбодейный ищет знамения, — сказал Он, — и знамение не дается ему, кроме знамения Ионы пророка» (Мф 12:39). В этих словах содержался намек на события, о которых рассказано в ветхозаветной Книге пророка Ионы. Проповедь Ионы среди жителей ассирийской столицы Ниневии имела своим результатом раскаяние ниневитян, наказание Божие было отменено, и город был спасен от неминуемой гибели. Смысл слов Иисуса в том, что сама Его проповедь есть знамение, то есть знак призыва Бога, обращенного к людям. Для тех, кто этого не видит, будут бесполезны и любые другие знаки любви Божией.

Двенадцать учеников. Смерть Иоанна Крестителя. Осень 28 г. — весна 29 г.

Если не считать коротких путешествий в Иудею, Иисус в течение года не покидал Галилеи. Но уже с самого начала Иисус готовил учеников к мысли о более широкой проповеди Евангелия. Для этой цели и были избраны Двенадцать. Иисус назвал их посланниками, по–гречески — «апостолами». Каждый их день и каждый шаг отныне будут принадлежать только Богу и людям. Они пойдут к страждущим, неся им духовное и телесное исцеление. Кров и хлеб они получат от тех, кто примет их как посланцев Иисуса Христа.

Когда Двенадцать, разделившись по двое, ушли в соседние города, Иисус остался один. А вскоре Ему сообщили о гибели Иоанна Крестителя. Ирод Антипа, властитель северной части Палестины, вступил в брак с женой своего брата Иродиадой. Для этого Ироду пришлось развестись со своей первой женой, дочерью союзного набатейского царя, что вызвало разрыв дипломатических отношений с Набатеей. В самой Иудее поступок Ирода вызвал единодушное осуждение.

Иоанн Креститель, еще будучи на свободе, открыто высказывался против этого кровосмесительного брака. Он не переставал упрекать Ирода и после того, как тот заточил его в крепость. Поэтому узник продолжал быть опасным для Иродиады. В день рождения Ирода, когда пир был в разгаре, Саломея, дочь Иродиады, к неописуемому восторгу всех гостей, исполнила зажигательный сирийский танец. «Проси у меня, что хочешь!» — кричал пьяный царь. Саломея, по совету матери, потребовала: «Подай мне сейчас же на блюде… голову Иоанна Крестителя». Лицо Антипы помрачнело. Однако, желая сдержать слово, данное при гостях, он приказал телохранителю спуститься в темницу. Скоро тот вернулся с окровавленной головой Иоанна в руках. Ее положили на блюдо, а Саломея отнесла страшный дар матери.

Так погиб предшественник. Предтеча Иисуса. Ему было немногим более тридцати лет. Но он умер, как жил, — несгибаемым свидетелем правды Божией.

С тех пор Ирода Антипу стал преследовать страх. Услышав об Иисусе, он уверял окружающих, что это восстал из мертвых казненный им праведник.

Тайна Иисуса. Лето–осень 29 г.

Однажды после молитвы Иисус обратился к Двенадцати с вопросом: «За кого почитают Меня люди?». «Одни за Иоанна Крестителя, — отвечали они, — другие за Илию, а иные за Иеремию или одного из пророков». «А вы за кого Меня почитаете»? От лица всех ответил Симон–Петр: «Ты — Мессия (греч. — Христос), Сын Бога Живого!». «Блажен ты, Симон, — торжественно проговорил Иисус, — потому что не плоть и кровь (т. е. не человеческая природа) открыли тебе это, а Отец Мой, Который на небесах. И Я говорю тебе: Ты — скала (греч. «петрос»), и на скале этой построю Мою Церковь, и врата адовы не одолеют ее» (см. Мф 16:13—18).

Вопрос Иисуса: «За кого почитают Меня люди?» — звучит и сегодня; и сегодня многие готовы видеть в Нем только пророка или учителя нравственности. Но в чем же тогда заключалась неповторимая притягательность Иисуса Христа? Только ли в Его моральной доктрине? Ведь возвышенную этику предлагали и Будда, и Сократ, и Сенека.

Здесь мы вступаем в область наиболее таинственного и решающего во всем Новом Завете. Здесь внезапно разверзается пропасть между Иисусом Христом и всеми философами, моралистами, основателями религий. Любой из них осознавал себя всего лишь человеком, обретшим истину и призванным возвещать ее. Они ясно видели дистанцию, отделявшую их от Вечного. А Иисус? Со спокойной уверенностью этот Учитель, чуждый фальши и экзальтации, провозглашает Себя Единственным Сыном Божиим. Он говорит не как пророк от имени Сущего, а как Сам Сущий.

Чтобы лучше понять суть исповедания Петра: «Ты — Христос, Сын Бога Живого», — следует вернуться к далекому прошлому.

Согласно Библии мир уже давно пребывает в состоянии упадка и нуждается в исцелении. Осознание несовершенства мира привело к развитию «учений о спасении»[74]. Их можно свести к трем типам. Для одних (Платон) выход заключается в лучшей организации общества. Для других (Будда) — в мистическом созерцании и бегстве от жизни. Третий путь был открыт в Израиле и Иране. Там существовала уверенность, что зло одолимо, что в грядущем наступит преображение, которое есть высшая цель жизни человека.

Писание изображает духовную катастрофу, поразившую мир, в рассказе о грехопадении первых людей, которые пожелали властвовать над миром независимо от их Создателя, иными словами, «быть, как боги». Грех уничтожил или ослабил многие дарования человека, он распространялся, как эпидемия, всюду пуская свои ядовитые корни.

Центральное благовестие Библии заключено в том, что Бог не покинул падшего мира. Он призывал праведников, которые среди тьмы и безумия сохраняли верность Ему. Они знали, что наступит день, когда падет преграда, отделившая мир от Бога. Создатель мира Сам войдет в мир, станет явным и близким людям. Предварит же вселенский переворот явление Мессии–Христа. Но когда пророки пытались описать явление Мессии–Спасителя, то Он рисовался большинству из них в образе могучего триумфатора. Лишь немногие изображали Его без внешнего блеска.

Иисус открыл, что Богоявление совершилось в Нем Самом, что именно Он есть обещанный Мессия. Безмерное и Всеобъемлющее обрело человеческий лик и голос в Плотнике из Назарета, «Сыне Бога Живого».

Он проходил по земле, не подавляя людей силой Своего могущества, сохранив неприкосновенной человеческую свободу. Не рабов, а сынов искал Иисус, братьев, которые бескорыстно по любят Его и пойдут за Ним. Если бы Мессия явился «во славе», если бы никто не смог отвернуться от Него, это было бы принуждением.

Камнем преткновения явилось и то, что проповедь Иисуса не была одобрена официальными церковными властями. Наставники и иерархи ветхозаветной Церкви остались глухи к Евангелию. Они оказались в плену традиции, данной, по их мнению, раз и навсегда. Они не допускали сомнений в своей непогрешимости, а в результате стали врагами дела Божия. Сам факт приговора, вынесенного Христу религиозными вождями Израиля, — величайшая трагедия человечества.

НАВСТРЕЧУ ГОЛГОФЕ

Много званых — мало избранных. Сентябрь–декабрь 29 г.

Чудеса, творимые Иисусом, Его смелая проповедь, само обаяние Его Личности привлекали к Нему множество народа. В Евангелиях имеется даже несколько указаний на то, что люди хотели сделать Его царем. Но Иисус пришел не для того, чтобы установить земное царство, основанное на внешнем могуществе, а для того, чтобы открыть сердца людей Богу, добру. Этим объяснялась холодность Иисуса к шумным проявлениям народного восторга. Массовый энтузиазм вспыхивает легко и легко делает своей добычей тех, кто жаждет подчинения и ищет кумиров. Не таковы должны быть дети Его Царства. Христос ждал от каждого духовного и нравственного подвига.

Отказ Иисуса идти навстречу страстям толпы и согласиться на роль популистского вождя, по–видимому, вызвал упадок Его влияния в Галилее. Было ясно, что чья–то рука направляет против Него людей. Его уже не допускали, как прежде, свободно проповедовать в синагогах. Иисус был вынужден навсегда покинуть Капернаум. В Назарет путь Ему был также закрыт. Кольцо быстро сжималось. Осенью Иисус идет в Иерусалим на праздник Кущей, но не явно, а как бы тайно.

Праздник длился уже четыре дня и был в самом разгаре. Неустанно звучала музыка, трубили трубы, перекрывая людской гомон; над жертвенниками Храма поднимались клубы дыма от сжигаемых приношений. Отмечался конец жатвы, народ веселился и пел, пировал и молился. Все свободные места в Иерусалиме были усеяны шатрами, наскоро сооруженными из веток. Рядом стояли верблюды, повозки и мулы. Во время праздника вспоминалось также то время, когда народ скитался по пустыне и жил в шатрах (церк. — слав. «кущах»).

Внезапно внимание присутствующих привлек спор, который вели книжники в одном из углов галереи. Всех поразил неизвестный человек с галилейским выговором. «Не Тот ли это, Кого ищут убить?» — догадывались иерусалимляне. Но почему Он действует открыто?

«Если пребудете в Слове Моем, — учил Иисус, — то вы воистину Мои ученики, и познаете истину, и истина сделает вас свободными! (Ин 8:31—32). Истинно, истинно говорю вам: всякий, делающий грех, есть раб греха» (Ин 8:34). По–видимому, людей, которые признали в Иисусе посланца Божия, нашлось немало, и это предотвратило покушение на Него в праздник Кущей. Исцеление слепого от рождения человека поколебало и некоторых фарисеев. То, что этот странный Учитель обладал такой силой, не могло быть случайностью. Но, упоенные чувством собственного превосходства, эти люди не могли распознать Живую Истину, пришедшую к ним в лице Иисуса Назарянина.

До середины декабря Иисус беспрепятственно приходил в Храм, окруженный толпой учеников. Ночи Он проводил у своих друзей в селении Вифании в окрестностях Иерусалима, а днем проповедовал в притворе Соломоновом. Однако в праздник Хануки произошло новое столкновение. В этот день праздновали победу восстания Маккавеев над язычниками. Героические подвиги прошлого давали пищу мечтам о могучем вожде, который опрокинет власть римлян. Толпа ожидала от Иисуса решительных политических действий. Вместо этого Иисус говорил: «Вы не верите, ибо вы не из овец Моих (Ин 10:26)… Я и Отец — одно» (Ин 10:30). Ропот ужаса прошел по толпе. Он делает Себя Сыном Божи–им! Нужно немедленно покарать Его за богохульство. На этот раз Иисус лишь чудом избежал смерти.

Час близится. Декабрь 29 г. — 2 апреля 30 г.

До Пасхи оставалось около трех месяцев, но жить вблизи столицы Иисус уже не мог. Он ушел на время зимних дождей в Заиорданье. Учитель и ученики находились за Иорданом в сравнительной безопасности.

Весной пришло известие, что опасно болен Лазарь, брат Марфы и Марии. В доме этих людей в Вифании Иисус нередко останавливался, когда бывал в Иерусалиме. Потребовалось не более двух дней, чтобы достигнуть Вифании. Иисус еще не вошел в селение, как навстречу Ему выбежала Марфа. «Господи, — плача говорила она, — если бы Ты был здесь, не умер бы брат мой». «Где похоронили его?» — спросил Иисус. Люди повели Его к склепу, заваленному по обычаю каменной плитой.

«Отвалите камень», — приказал Учитель. Вход в пещеру открыли, Иисус поднял глаза к небу и погрузился в молитву… «Лазарь, выходи!» — воскликнул Иисус, и голос Его, словно удар грома, отозвался в иных мирах. Когда у порога пещеры показался умерший, закутанный в погребальный саван, люди в ужасе попятились. «Развяжите его и пустите идти», — сказал Иисус в наступившей тишине (см. Ин 11).

В этом событии Иисус показал ученикам Свою власть над жизнью и смертью. Воскрешение Лазаря должно было подготовить их к Пасхальной Тайне.

Однако нашлись люди, которые сочли своим долгом донести о происшедшем в Синедрион. Немедленно был созван совет высшего иудейского духовенства. Саддукеи, правящая священническая аристократия, опасались, что движение вокруг Назарейского Учителя перерастет в мятеж и вызовет карательный поход римлян. Иосиф Кайафа, первосвященник, заявил, что «лжемессию» следует устранить без колебаний. Лучше смерть одного человека, чем бедствие, которое обрушится на весь народ. По–видимому, дело отложили, узнав, что Иисус покинул деревню.

Дней за десять до Пасхи Иисус объявил ученикам, что намерен прибыть в Иерусалим раньше праздника. В путь собрались быстро и шли почти не останавливаясь. Иисус словно спешил навстречу смерти. Дорога вилась среди холмов. Кое–где стали появляться люди, направляющиеся в Иерусалим. Постепенно Иисус оказался во главе большой толпы богомольцев. Многие узнавали Его и радостно приветствовали. А иные приближались и просили принять их в число учеников.

В пятницу 31 марта путники вошли в Вифанию, где был устроен праздник в честь прибытия Учителя. Собрались многие Его друзья. Когда миновала суббота, Иисус стал готовиться к вступлению в город. Иисус выбрал для этого ослика, животное, которое издавна было символом мира. Вместо седла на спину ослика положили одежды, и, сев на него, Иисус стал приближаться к въезду в Иерусалим. Царь, возвещающий мир, Он ехал безоружным, в окружении паломников, которые кричали: «Осанна Сыну Давидову!». Ученики ликовали. Наконец–то настал долгожданный день!

Иерархи пришли в полную растерянность. Такого бурного проявления народной любви к Галилеянину они никак не ожидали. Между тем Иисус проехал по праздничным улицам и, сойдя с ослика, вошел с учениками в ограду Храма. От Него ожидали каких–то слов и поступков, но Он молча осмотрел святилище, как Царь, желающий проверить Свои владения. Утром, в понедельник, снова придя в Храм, Он сделал то же, что и три года назад: велел торговцам покинуть пределы Дома Божия. Когда продающие и покупающие стали возмущаться, Иисус опрокинул столы менял с деньгами и скамьи с птицами, предназначенными для продажи.

Это было первым делом Мессии, открыто явившегося народу. Оно было обращено против унижения Храма. Вторым делом стало исцеление больных, которые со всех сторон облепили Иисуса.

Однако с каждым днем апостолы все яснее осознавали, что Мессия находится в Иерусалиме, как во враждебном лагере. Ночь они проводили чаще всего в Гефсиманской роще на окраине города. Но по утрам Иисус снова приходил в шумный город, где Его ждали слушатели и подстерегали противники.

В среду Иуда тайно проник во дворец первосвященника Кайафы. Он предложил иудейским властям свой план: схватить Иисуса ночью вне города, не привлекая внимания толпы. Вероятно, Иуда сообщил, что Иисус, по его мнению, намерен провозгласить Свое Царство в день Пасхи. Теперь Иуда вознамерился даже извлечь выгоду из своей измены и взял предложенные ему тридцать Серебреников. Получив деньги, он как ни в чем не бывало вернулся к Учителю.

Пасха Нового Завета. С вечера 5 до ночи на 7 апреля 30 г.

Утром в четверг Иисус велел апостолам готовиться к Пасхальной трапезе — празднику, ежегодно совершаемому в воспоминание об избавлении от египетского рабства. Он хотел успеть встретить Пасху в кругу учеников и придавал большое значение этому последнему в Его земной жизни празднику. Иисус послал учеников в город к одному из Своих тайных последователей, чтобы те в его доме все приготовили к священной трапезе.

Когда настал вечер, Иисус и ученики по тогдашнему обыкновению возлегли на низких ложах: Иоанн рядом с Иисусом, напротив Него — Петр; поблизости находился и Иуда. Священное событие Великого Четверга, которому предстояло стать главным таинством христианской Церкви, запечатленным в молитвах и гимнах, в творениях Джотто, Дионисия и Леонардо, происходило в обстановке непритязательной простоты.

Иисус произнес молитву над пресным хлебом. «Это хлеб страдания, который ели отцы наши в земле Египетской», — повторил Учитель традиционные слова священной ветхозаветной трапезы. На сей же раз Пасха возвещает о страдании Иисуса Христа, Мессии. Как разломлен этот священный хлеб, так будет отдана Его плоть в руки палачей. «Возьмите — это тело Мое, ломимое за вас, — проговорил Христос и добавил: — Это совершайте в воспоминание обо Мне».

Но вот Иисус взял в руки общую чашу с вином и сказал: «Пейте от нее все. Это есть Кровь Моя Нового Завета, за многих изливаемая для прощения грехов… Совершайте это всегда в воспоминание обо Мне». Апостолы передавали чашу по кругу. Так совершалась Пасха Нового Завета. Воспоминание об избавлении от египетского рабства стало воспоминанием об избавлении от рабства греха, избавлении, которое получает человек, верующий в Иисуса Христа и соединяющийся с Ним в своей жизни. Важнейшим знаком этого соединения стало таинство хлебопреломления или благодарения (греч. Евхаристия). С пением псалма они покинули дом и по спящим улицам направились к воротам (см. Мф 26:26–28; Мк 14:22–24; Лк 22:17–20).

Ночь в Гефсимании. С 6 на 7 апреля 30 г.

Иисус с учениками направился из города к Елеонской горе. Перейдя Кедронский овраг, они вошли в Гефсиманский сад. Это было небольшое частное владение, обнесенное стеной, где находилась оливковая роща. Войдя в ограду, ученики стали располагаться на отдых. Иисус отошел в сторону и, упав на колени, начал горячо молиться. Он молился. Апостолы спали. А на улицах Иерусалима уже раздавались шаги стражи.

Спустя некоторое время сад осветился фонарями и факелами, послышались шум и голоса. У входа показалась толпа людей. Впереди шел римский офицер с солдатами, за ним — вооруженные храмовые служители. Вперед протиснулся Иуда. Он обещал дать знак, чтобы при аресте в ночном саду не произошло ошибки.

«Приветствую Тебя, Равви!» — сказал он, целуя Учителя. «Друг, вот для чего ты здесь, — промолвил Иисус. — Поцелуем ли предаешь Сына Человеческого?» (см. Лк 22:47—48).

Стража немедленно окружила Иисуса. Грубые руки опутывали Его веревками.

ЧЕРЕЗ СТРАДАНИЯ И СМЕРТЬ К ВЕЧНОМУ ТОРЖЕСТВУ

Суд Синедриона Ночь и утро 7 апреля 30 г.

Конвой доставил Узника к первосвященнику Кайафе. Остаток ночи Иисус терпел издевательства архиерейской челяди. Наступило утро. У Кайафы был собран «Малый Синедрион», состоящий из двадцати трех человек. В него входили священники со старейшинами. Судьба Иисуса была предрешена заранее при полном единодушии всей коллегии.

Выступали свидетели с обвинениями типа: Он хотел разрушить Храм, Он запрещал платить подать кесарю. Но все это не давало повода для вынесения смертного приговора. Сам Иисус не произнес ни слова. Ждать дальше Кайафа не мог. «Заклинаю Тебя Богом Живым, — воскликнул он, — скажи нам: Ты ли Мессия, Сын Благословенного?» — «Я», — был ответ. Это было беспримерное свидетельство, Иисус редко столь прямо говорил о Своем мессианстве (см. Мф 28:3–64; Мк 14:61–62).

Разодрав одежду, как было принято делать при горестном известии или кощунстве, Кайафа вскричал в лицемерном ужасе: «Какая нам еще нужда в свидетелях? Вы слышали хулу? Как вам кажется?» — «Повинен смерти», — решили члены Синедриона. Но совет не имел права казнить кого бы то ни было. Оставалось предать Иисуса в руки Пилата для суда по римским законам.

Суд прокуратора. Голгофа 7 апреля 30 г.

Утром в пятницу Пилату доложили, что мятежник, который был арестован накануне вечером, доставлен. «Какое обвинение вы выставляете против этого Человека?» — спросил Пилат. Когда он понял, что Иисус является в их глазах проповедником ложных теорий, он сказал: «Я не нахожу вины в этом Человеке». Он понял, что имеет дело с Проповедником, Который едва ли опасен для римской власти. Пилат решил наказать Иисуса плетьми и затем отпустить ради праздника Пасхи. Однако народ, подговариваемый архиереями, стал требовать, чтобы отпустили Варавву, бунтовщика, известного в городе. Варавву не только знали, но и считали героем, а Иисус был пришелец, имя Которого мало что говорило горожанам.

Едва на помосте появился Иисус, жестоко избитый плетьми, над площадью пронесся крик: «На крест! Распни Его!», «Отпусти нам Варавву!». Обвинители Иисуса выдвинули новый, самый веский аргумент: «Он называл Себя Мессией — Царем. Если ты его отпустишь, ты не друг кесаря». Пилат понял, что речь идет о его собственном благополучии. Желая показать, что он действует не по закону, а в угоду просьбам, прокуратор велел принести воды и, как требовал восточный обычай, демонстративно умыл руки: «Не виновен я в крови Праведника». Осужденный был передан в руки солдат.

По узким улицам Иерусалима двигалась процессия, вышедшая из претории, резиденции прокуратора, в полдень пасхальной пятницы 7 апреля 30 г. По жестокому правилу осужденные сами несли перекладины крестов, на которых их распинали. Истерзанный бичами, Иисус шел медленно. Выйдя из города, повернули к холму, недалеко от дороги. За свою форму он получил название Голгофа — «Череп». На его вершине должны были поставить кресты. Римляне всегда распинали осужденных вдоль людных путей, чтобы их видом устрашить непокорных.

Распятие было одной из самых бесчеловечных казней, изобретенных древним миром. Осужденного нагим прибивали к столбу с перекладиной и оставляли на медленное умирание. Нестерпимо болели раны, солнце жгло голову, мучило удушье.

Солдаты сорвали с Иисуса одежду, оставив лишь набедренную повязку. Осужденного положили на крест. Послышался страшный стук молотков, которыми в запястья рук и в ступни вгоняли огромные гвозди. Стоявшие рядом услышали слова Иисуса: «Отче, прости им, ибо не знают они, что делают» (см. Лк 23:34). После того как кресты с распятыми были подняты вертикально, конвою предстояло ждать последнего вздоха осужденных. Между тем подул ветер. Хмурые тучи заволокли небо. Казалось, само солнце скрылось, чтобы не видеть безумия людей. К трем часам дня стало темно, как в сумерках.

Последние слова Иисуса были: «Отче, в руки Твои предаю дух Мой…» (Лк 23:46). Внезапно у Страдальца вырвался крик. Потом голова Его упала на грудь, сердце остановилось. Он был мертв. Сын Человеческий выпил Свою чашу до дна. Голгофа опустела. Двое тайных учеников Иисуса, Иосиф и Никодим, богатые, уважаемые люди, получили у Пилата разрешение взять тело Иисуса. При помощи слуг тело сняли с креста и перенесли в соседний сад. Участок принадлежал Иосифу, который заготовил здесь себе склеп.

Усопшего завернули в погребальные пелены, внесли в пещеру и завалили вход круглой каменной плитой. Две женщины из числа близких учеников присутствовали при этом.

А апостолы? Они ничего не знали о месте погребения. Ужас сковал их. Пока их не трогали. Но долго ли это продлится? Еще больше их терзала мысль, что Тот, Кто свидетельствовал об истине и обещал привести их в Царство Божие, лежит теперь бездыханный. Значит, Иисус не Тот, за Кого они Его принимали, не Мессия, не Божий Посланник?

Победа над смертью. 9—14 апреля 30 г.

Много непостижимого хранят анналы[75] истории, но самое невероятное в ней — жизнь Иисуса Назарянина. Справедливо считают, что тайна смерти и воскресения Христа выходит за пределы, доступные человеческому знанию. Однако есть факты, находящиеся в поле зрения историка. В тот самый момент, когда дело Иисуса Христа, едва зародившись, казалось, навсегда погибло, а Его ученики потеряли веру, — все внезапно и коренным образом меняется. Те, кто только что покинул Учителя и отрекся от Него, смело возвещают о Воскресении Иисуса Христа. Свидетельства апостола Павла вместе с пасхальными повествованиями Евангелий демонстрируют реальный факт духовного воскресения учеников и подвиг их на проповедь Благой Вести.

Синедриону понадобилась своя официальная версия. Было объявлено, что ночью ученики Иисуса похитили Его тело и стали говорить, будто Он жив.

Но если бы апостолы участвовали в подлоге или знали о нем, откуда взялась бы у них сила духа и смелость отстаивать сознательный обман даже перед лицом смерти? А не могло ли случиться, что тело Иисуса было унесено кем–то другим? Сторонники этого мнения забывают, что то же самое думали ученики и впали в еще большее уныние. Перемена в них произошла лишь после того, как они увидели Воскресшего Иисуса.

Выражение апостола Павла «тело духовное» (1 Кор 15:44) является, по–видимому, ключевым для понимания Пасхальной Тайны. Оно означает, что в саду Иосифа произошла единственная в своем роде победа Духа, которая, не уничтожив плоти, дала ей новую, высшую форму существования. Для апостолов Воскресенье стало залогом неодолимости Добра, олицетворенного в Иисусе.

Евангелия рассказывают нам, как Иисус приходил к ученикам, когда они находились в запертом доме, присоединялся к ним на пути в соседнее селение, появлялся на берегу Галилейского моря. Каждый раз это была реальная встреча, открывавшая ученикам глаза на присутствие Иисуса. В эти светлые дни апостолы окончательно утвердились в вере. Из Двенадцати только Фома не видел Господа. Когда он слушал восторженные слова других учеников, ему трудно было разделить их чувства. Не произошло ли ошибки? В один из последних дней Пасхи ученики собрались вместе в одном доме. Двери были плотно заперты: страх преследований еще не утих. И опять все внезапно увидели Иисуса. Он обратился к Фоме: подойди, протяни руку, проверь!

«Господь мой и Бог мой!» — только и мог вымолвить апостол. Он не помышлял больше о доказательствах. «Ты потому уверовал, — сказал Христос, — что увидел Меня. Блаженны не видевшие и поверившие» (см. Ин 20:24~29).

Последними словами Воскресшего Господа на 40–й день после Пасхи были: «Идите, научите все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Святого Духа, уча их соблюдать все, что Я поведал вам; и вот, Я с вами во все дни до скончания века» (Мф 28:19–20).

Пронеслись века…

Возникали и рушились империи, гибли цивилизации, менялся облик земли, но Церковь, основанная Иисусом Христом Назарянином, возвышается, как скала, среди этого клокочущего моря. Вера, которую в первые дни исповедовало всего несколько десятков человек, движет сегодня миллиардом жителей земли, говорящих на разных языках и создавших бесчисленные формы культур.

Христианство соединило мудрость Афин и чаяния Востока с мечтой Рима о всеобщем «согласии»; оно осудило угнетателей, возвысило женщину, способствовало искоренению рабства. Христианская «закваска» превратилась в Европе и Новом Свете в источник динамизма, которого не знали все предшествующие пятьдесят тысяч лет существования человека.

Грозы и ураганы проносились над Церковью, внешние и внутренние опасности подстерегали ее. Властолюбие вождей и язычество толпы, мирские и аскетические соблазны, натиск открытых противников и грехи христиан, распри и расколы — все это порой, казалось, ставило под удар само существование Церкви. Но она выдержала все исторические битвы и кризисы.

Тайна ее неодолимости в Сыне Человеческом, Который, по слову апостола, «вчера и сегодня и во веки Тот же» (Евр 13:8).

Непросветленное сознание человека ищет внешнего величия, покоряется зримой силе; но не это дает ему Евангелие. Каждая душа, обретшая Иисуса Христа, отныне знает, что человек — не одинокий скиталец в черной космической пустыне, а дитя Божие, соучастник Божественных замыслов. В Нем сокровенный и непостижимый Творец стал близок нам, и это наполняет жизнь радостью, красотой, смыслом. Нет больше «пугающего безмолвия бездны», над всем — свет Христов и любовь Небесного Отца.

Том 2

Глава I. Распространение Благой Вести

«В силе Духа». (Иерусалим 30–35 гг.)

Пролог

Веллий Патеркул, бывалый ветеран и приближенный Тиберия, сидя в своей библиотеке, заканчивал книгу, посвященную истории Рима. В ней он обозревал путь, который — через войны и революции — привел город на семи холмах к положению мировой державы. Веллий не скупился на похвалы Августу и его преемнику за то, что они «возродили старинные обычаи», укрепили законность, и на многие века принесли Риму славу. Историк был уверен, что главное в жизни людей решается на полях сражений и в кабинетах политиков. Ему и в голову не могло прийти, что в тот самый момент, когда он дописывал последние строки своего труда, далеко в Иерусалиме создавалось нечто новое — и кем? — горсткой ремесленников и рыбаков с Тивериадского озера.

Даже там, на окраине империи, в этом странном восточном городе, их не принимали всерьез. Месяц назад расправа над их Учителем, казалось, покончила с очередным мессианским движением. Первосвященник Иосиф Кайафа был на этот счет вполне спокоен, несмотря на фантастические слухи, которые одно время ходили по Иерусалиму, но мало ли что говорят в суеверной толпе. Понтий Пилат вернулся в Кесарию сразу после Пасхи и погрузился в дела; забот и беспокойств у него хватало — инцидент с «Царем иудейским» очень скоро стерся из памяти.

Между тем квартал в восточной части города, где у друзей, родных и новых единоверцев поселились Петр с учениками, жил своей, особой жизнью. Это была как бы большая семья, имевшая «одно сердце и одну душу» (Деян 4: 32).

Согласно Деяниям, в Иерусалим прибыло около ста двадцати галилеян. Возможно, их было и больше, но по традиции это число считалось минимальным для создания отдельной общины. Таких братств, или хабурот (товариществ), объединявшихся для молитвенных трапез, в Палестине и за ее пределами существовало много. Церковные и гражданские власти относились к ним вполне терпимо.

Степень обособленности общин была разной, а некоторые из них — как, например, обитавшие у Мертвого моря — почти совсем порвали связь с остальным миром. Но община учеников Христовых, которые получили прозвище назаряне, не походила ни на одну другую. Она не была просто общиной набожных людей, и, кроме того, они не собирались изолировать себя от Храма и отеческой Церкви.

Они остались в ней не по инерции, которую не смогли преодолеть. Отход от Ветхого Завета означал бы для учеников отход от Самого Господа, Который жил и учил на основе богооткровенной веры. Сам приход Его был исполнением библейских обетований. Апостолы надеялись, что установленный Им Новый Завет за короткое время распространится на весь народ Божий; но и после того, как это не случилось, Церковь продолжала сохранять прочную связь с наследием Израиля через Предание и Библию.

Если в синагогах мужчины молились отдельно, а раввины не допускали женщин в свои школы, то апостолы не хотели нарушать волю Господа, Который всегда был окружен не только учениками, но и ученицами. Поэтому по домам верные молились все вместе, как бы предвосхищая слова Павла: «нет мужеского пола, ни женского: ибо все вы одно во Христе Иисусе» (Гал 3: 28).

Мариам, Мать Господа, забота о Которой была возложена на Иоанна Зеведеева, была окружена почитанием, хотя по–прежнему смиренно держалась в тени. Этим объясняется двойственность Ее образа в Новом Завете. С одной стороны, Она — избранница Божия, «благословенная между женами», а с другой — Хранительница тайны, о Которой знают очень немногие. Словно Она Сама упорно избегала человеческой славы.

Несомненно, впечатление, оставленное Ее личностью, было огромным. Этим объясняются легенды, которые окружили имя Марии уже в первых поколениях христиан.

Как и в дни Пасхи — горькие и радостные — с Ней были неразлучны Ее сестра, Саломея, Мария Магдалина и другие галилеянки. Все они последовали в Иерусалим с апостолами. Но с этого момента следы их теряются. Быть может, эти женщины, хранившие удивительные воспоминания, продолжали свое скромное служение в общине, а некоторые из них вернулись в Галилею. Кто были люди, слушавшие их рассказы об Учителе? Кого согревал огонь их веры? Этого мы не знаем. Дело Божие часто совершается неведомыми путями и через незаметных людей.

Господь говорил о призвании Двенадцати, которым при наступлении Царства Божия надлежит играть роль патриархов и основателей истинного Израиля, Церкви Нового Завета. Но библейское число было нарушено. Один из них — Иуда — отпал, соединился с врагами Иисуса, а потом исчез. Было известно, что он погиб, но молва изображала его смерть по–разному.

Поэтому Петр на одном из собраний объявил о необходимости найти другого человека на место Иуды. Убежденный, что конец предателя был предсказан в Писании, апостол предложил заменить его учеником, который был с Иисусом с первых дней и видел Его воскресшим. Как ни странно, оказалось, что таких только двое — Иосиф Варсава и Матфий. Другие возможные кандидаты, видимо, остались в Галилее.

Чтобы решить на ком из двоих остановиться, прибегли к ветхозаветному обычаю: бросили жребий, молясь, чтобы Бог Сам указал достойнейшего. Жребий выпал Матфию, и он был «сопричислен» к Двенадцати. Этим актом апостолы засвидетельствовали свою веру в обетование Христово.

Огонь Пятидесятницы

В Иудее наступало лето. Виноград еще не созрел, но нивы в окрестностях Иерусалима уже пожелтели. Шел к концу срок шавуот, недель, предварявший праздник Пятидесятницы. В этом году он падал на 29 мая.

Торжество издавна было приурочено к началу уборки пшеницы; в Храме перед алтарем священники клали жертвенные хлебы, испеченные из зерна нового урожая. Но помимо этого в день Шавуот вспоминалось дарование Закона. Раввины говорили, что глас Божий звучал с Синая на семидесяти языках, по числу народов земли. И словно в подтверждение этой легенды Иерусалим во время праздника поистине становился многоязычным. Сюда собирались представители «всего Израиля» с разных концов света, а также разноплеменные прозелиты[76]. Иные богомольцы не покидали Иерусалим со дней Пасхи.

Праздничное воодушевление царило и среди назарян. Все они были полны необыкновенной радости и надежды, уверенные, что Бог предназначил их для великого свидетельства. Ночь Пятидесятницы полагалось проводить за чтением Торы. Но верные в своем кругу, конечно, и прежде читали Слово Божие, отыскивая там места, указывающие на Христа. Каждое событие Его жизни, Его смерть и воскресение обретали новую перспективу в свете пророчеств. Быть может, в их распоряжении были и небольшие сборники мессианских текстов: такие книги в то время уже существовали, в частности — у ессеев.

С наступлением праздничной ночи апостолы читали и молились в горнице главного дома их собраний. Жилище это принадлежало, по–видимому, иерусалимлянке Марии, матери Иоанна Марка (позднее — спутника Петра и Павла).

Приближался рассвет… Внезапно что–то произошло со всеми присутствующими. Словно небесный огонь пронизал их. Это было похоже на то, что случалось с пророками в момент их призвания. Безусловно, подобный ни с чем не сравнимый опыт может быть описан только иконными образами. Поэтому евангелист Лука[77], говоря о схождении Духа Святого, пользуется библейскими символами Богоявления: «шум с неба, как бы от несущегося сильного ветра», «разделяющиеся языки, как бы огненные»(Деян. 2: 2 — 3).

Посторонние же наблюдатели могли видеть только, как толпа галилеян, легко узнаваемых по гортанному говору, вышла из дома и, громко славя Бога, направилась в Храм. Там, стоя среди колонн Соломонова притвора, они продолжали молиться и петь.

Громкое проявление чувств было принято на Востоке. Но все же галилеяне привлекли внимание многих. Их восторженное славословие разрывало рамки языка. Казалось, они говорили на неведомом наречии. Но поразительно, что этот лепет экстаза стал внятен людям, сердца которых были открыты. Они понимали — понимали, хотя многие из них давно забыли родной язык, живя вдали от Иудеи, а другие и вовсе не знали его. Для скептиков же чудо, как всегда, оставалось закрытым. Они презрительно насмехались, говоря, что эти галилеяне просто пьяны.

Что означает «говорить на иных языках»? Установить в деталях, что произошло утром Пятидесятницы 30 года, едва ли возможно. Св. Лука лишь передает сказание о событии, бывшем за полвека до того, как он писал свою книгу. Вряд ли апостолам была дарована постоянная способность владеть языками других народов. Вероятнее всего евангелист описывает случай глоссолалии: так называли речь людей, охваченных экстатическим состоянием. Если принять эту гипотезу, становится понятным, почему учеников сочли пьяными. Ведь и апостол Павел говорил, что для случайно зашедших на собрание говорящие «незнакомыми языками» могут выглядеть как безумцы (см. 1 Кор 14: 23). Но это лишь внешняя сторона явления. Важно другое: многим, не знавшим арамейского, необычное славословие апостолов было понятно. Весть шла от духа к духу, минуя языковые барьеры. В этом феномене как бы предчувствовался всемирный дух Евангелия, который преодолевает границы стран и племен[78].

Но почему Лука описывает событие Пятидесятницы как уникальное? Он должен был хорошо знать, что глоссолалия в христианских общинах нередко сопровождала молитву осененных Духом. Значит, не в самом «говорении языками» заключалось чудо. В церквах Дух сходил лишь на тех людей, на которых апостолы возлагали руки. Здесь же сила Божия действовала без посредников. Чудо заключалось в полном перерождении учеников: еще вчера боязливые и нерешительные, они стали отважными благовестниками Мессии.

Нужно было особое излияние Духа, чтобы дать зародившейся Церкви начальный порыв, движение, неодолимую мощь. Без этого воздействия стремительное растекание ручьев новой веры было бы невозможным. За два–три десятка лет Благая Весть разнеслась от Азии до Гибралтара — вот зримый и очевидный результат творческого излияния Духа. И еще: настоящее свидетельство началось только тогда, когда умолкли «незнакомые языки».

Свидетельство Петра

Петр поднимается на возвышение. Толпа затихает. Десятки глаз впиваются в него — с изумлением, тревогой, вопросом. Рыбак и прежде говорил с народом по велению Учителя, но здесь не галилейская деревня, а духовный центр Израиля, перед ним люди, приехавшие из далеких славных городов. Его могут услышать знаменитые книжники. Однако он уже не тот Симон, каким был прежде. Сначала он кажется маленьким на фоне огромных зданий и народной массы. Но вот он как бы вырастает, голос его властно гремит под сводами портика, словно перед толпой — опытный народный трибун. Словно древний пророк явился внезапно в Иерусалиме.

«Мужи израильские! — торжественно провозглашает апостол, — Выслушайте слова сии: Иисуса Назорея, Мужа, засвидетельствованного вам от Бога силами, и чудесами, и знамениями, которые Бог сотворил через Него среди вас, как вы и сами знаете, — Сего, по определенному совету и предведению Божию преданного, вы взяли и, пригвоздивши руками беззаконных, убили. Но Бог воскресил Его, расторгнув узы смерти, потому что ей невозможно было удержать Его» (Деян 2: 22–24).

Петр снова ссылается на Писание и заканчивает речь грозными словами: «Итак, твердо знай весь дом Израилев, что Бог соделал Господом и Христом Сего Иисуса, Которого вы распяли» (Деян 2: 36).

Апостол умолкает. Несколько мгновений над толпой царит гнетущее молчание. Если этот человек прав, то совершившееся — нелепо, страшно. Вряд ли стоящие здесь видели Назарянина, но некоторые могли быть в городе во время Пасхи. Казнь галилейского Учителя оставила их равнодушными. Но теперь они верят Его апостолу, принимают его слово сразу, не колеблясь. Они захвачены не богословскими доводами, а силой, исходящей от этого человека, похожего на Амоса и Исайю. Для них ясно, что через него к ним обращается Сам Бог.

— Что нам делать? Что делать, мужи братья? — раздается хор нестройных голосов.

— Покайтесь, и да крестится каждый из вас во имя Иисуса Христа для прощения грехов, — и получите дар Святого Духа; Ибо вам принадлежит обетование и детям вашим, и всем дальним, кого ни призовет Господь Бог наш (Деян 2: 38 — 39).

Никто не удивляется. Омовение давно стало общепринятым знаком духовного очищения, открывающим путь в новую жизнь. Его практиковали многие наставники, в том числе и Иоанн, приходивший из пустыни.

Все происходит непостижимо быстро. Толпы людей, предводительствуемые Петром, спускаются к каменной аркаде, где ручей образует Силоамское водохранилище. Оно разделено на две половины — мужскую и женскую. Апостолы крестят всех кающихся. Идут длинные вереницы паломников. Некоторые принимают крещение прямо в храме, в бассейне, микве, устроенном для омовений. К вечеру число обратившихся достигает трех тысяч человек.

Богомольцы не расходятся. Они готовы слушать. День за днем они с жадностью внимают Симону–Петру и другим апостолам. Они узнают, что Царство Божие уже пришло, что Спаситель принес им примирение с Богом, что Он ждет от них чистоты сердца и сострадания друг к другу и скоро явится, чтобы судить живых и мертвых.

Кайафе, разумеется, донесли о случившемся, да и сам он мог заметить: происходит что–то неладное. Но праздник, собравший в городе столько народа, был опасным временем для принятия жестких мер. Поэтому на первых порах члены Синедриона заняли выжидательную позицию. Они надеялись, что скоро беспокойные галилеяне и их взбудораженные сторонники покинут столицу, а потом волна энтузиазма спадет.

Но расчеты властей не оправдались.

Христос говорил ученикам, что, если будут иметь веру, они сотворят знамения большие, чем творил Он Сам (см. Иоанн 14: 12). Сила Духа не только в слове, но и в деле. Ученики осознали это не сразу. Все началось с того дня, когда Петр и Иоанн встретили у ворот Храма нищего калеку, который попросил у них милостыню. Помогать страждущим было заветом Учителя, и Симон дерзновенно сказал: «Серебра и золота нет у меня; а что имею, то даю тебе: во имя Иисуса Христа Назорея встань и ходи». И с этими словами поднял нищего. “ И вдруг, — пишет Лука, — укрепились его ступни и колена, и вскочив, стал, и начал ходить, и вошел с ними в храм, ходя и скача и хваля Бога» (Деян 3: 6–8). В притворе Соломоновом исцеленный не отходил от апостолов, а народ с ужасом и восторгом окружил их.

И снова тысячи крещеных.

Первые испытания

Как и следовало ожидать, исцеление, совершенное апостолом, произвело в городе больше шума, чем его проповедь. Лука пишет, что «выносили больных на улицы и полагали на постелях и кроватях, дабы хотя тень проходящего Петра осенила кого из них» (см. Деян 5: 15). Власти с беспокойством осознали, что продолжается история Назарянина. Нужно было действовать без промедления.

Верховный трибунал, Синедрион, находился в руках саддукейской партии, представителей высшего духовенства и знатных военачальников. Они с подозрением смотрели на все религиозные новшества, к которым относили и веру в грядущее воскресение мертвых. Саддукеи неплохо ладили с римской администрацией, стремясь при этом подавлять мятежные настроения в народе. Именно они осудили Иисуса и выдали Его прокуратору. Видя, что ученики Распятого вновь начинают сеять смуту, первосвященник приказал взять под стражу Петра и Иоанна.

Смелые ответы галилеян, «людей некнижных и простых» (Деян 4: 13), удивили Кайафу. «Справедливо перед Богом — слушать вас более, нежели Бога? Мы не можем не говорить того, что видели и слышали» (Деян 4: 19 — 20), — сказали они первосвященнику. Хотя праздник прошел и люди стали разъезжаться, Кайафа все еще побаивался народа и, пригрозив, отпустил апостолов. Но скоро он пожалел об этом и снова отдал приказ об аресте.

Лука пишет, что «ангел Господень» освободил Петра и Иоанна из тюрьмы и они добровольно отправились в Синедрион предстать перед старейшинами. Было ли то в прямом смысле чудесное освобождение, или двери тюрьмы тайно открыл кто–то из людей, сочувствовавших проповедникам, — на этот раз им грозила серьезная кара (Деян 5: 19 — 20).

Кайафа обвинил их в подстрекательстве: «Вы наполнили Иерусалим учением вашим и хотите навести на нас кровь Того Человека». Так, не называя имени Иисуса, будут отныне говорить о Нем противники учения Христа в Иудее (Деян 5: 28). Казнь Иисуса начала забываться, теперь же в Синедрионе опасались, что речи назарян и исцеления ими больных вновь напомнят о Нем и могут обратить негодование толпы против законной власти. Но время, когда Петр, дрожа, прятался у ворот дома Кайафы, миновало. Теперь апостол твердо стоял на своем: «должно повиноваться больше Богу, нежели человекам» (Деян 5: 29). Саддукеи были в ярости.

Поддержка апостолам пришла с неожиданной стороны. На защиту назарян встали фарисеи в лице их вождя, раббана Гамалиила. О нем впоследствии говорили, что с его смертью исчезло благоговение перед Законом и перестали существовать воздержание и чистота. Фарисеи, вопреки распространенному взгляду, не были сплошь заклятыми врагами Христа. Среди них было немало Его тайных и открытых последователей[79]. А старая их распря с саддукеями лишь усилила желание Гамалиила освободить Петра и Иоанна. Он заявил, что об истинности нового учения может судить только Бог. Уже не раз являлись сектанты и обманщики, которые выдавали себя за посланцев неба, но все были скоро забыты. «И ныне говорю вам, — сказал раббан, — отстаньте от людей сих и оставьте их: ибо, если это предприятие и это дело — от человеков, то оно разрушится. А если от Бога, то вы не можете разрушить его; берегитесь, чтобы вам не оказаться и богопротивниками» (Деян 5: 38 — 39). Совет мудрого фарисея произвел впечатление, тем более, что Кайафа знал — Пилат едва ли еще раз уступит саддукеям и санкционирует новые расправы.

Петр и Иоанн были наказаны тридцатью девятью ударами бича; согласно закону, это означало, что дело исчерпано и человек прощен. Жестокое бичевание не сломило апостолов; они шли к братьям, «радуясь, — как пишет Лука, — что за имя Господа Иисуса удостоились принять бесчестие» (Деян 5: 41). Синедриону же оставалось ждать дальнейшего развития событий.

Угрозы властей не были главным испытанием для Церкви. Самое трудное было организовать и направить жизнь новообращенных, которых насчитывалось уже несколько тысяч. Большая часть галилеян и присоединившихся к ним не имели в Иерусалиме ни постоянного крова, ни заработка. Покидать город апостолы не хотели, потому; что Сам Господь велел им оставаться там двенадцать лет. В любом случае они не могли бросить крестившихся на произвол судьбы. Приходилось и наставлять их, и поддерживать, и заботиться об их пропитании.

Ни опыта, ни особых талантов ученики не имели. Все делалось силой Духа, чудом.

Одним из таких чудес оказалась любовь. Крепкие сердечные узы соединяли верующих, которые были не «единомышленниками», а братьями и сестрами. Каждый готов был поделиться последним. Кто побогаче, — продавалимущество или землю и нес вырученные деньги апостолам в общую казну. Другие предоставляли свои дома, кормили самых бедных. Разумеется, таких людей было меньшинство, но в материальном отношении община держалась на них. Особенно много сделали для общины Мария, мать Марка, которую Петр любовно называл «своей матерью», и ее родственник Иосиф Варнава, левит, приехавший с острова Кипра. Это был человек возвышенной, благородной души, позднее ставший другом Павла. Его называли «сыном утешения». От него Лука мог слышать рассказы о первых годах Церкви в Иерусалиме.

Среди этих преданий Лука приводит одно печальное, показывая, что община не состояла из идеальных людей. Некие Анания и Сапфира, желая прослыть благодетелями Церкви, принесли Петру деньги, вырученные от продажи имения. По их словам, они отдали все, чем владели. В действительности же часть серебра супруги утаили. Придя к Петру, Анания ожидал, что ему воздадут почести, как Варнаве, но вместо этого апостол, проникнув в мысли обманщика, сурово обличил его. Предание гласит, что Анания, а за ним и его жена были настигнуты внезапной смертью (см. Деян 5, 1 — 11). Возмущение апостола Петра не было случайной вспышкой гнева. Передавая его грозные слова, Лука дает почувствовать, как болезненно переживала Церковь измену идеалу: ведь Анания и Сапфира «солгали Духу Святому», который жил в них.

Обращает на себя внимание и упрек Петра: «Приобретенное продажею не в твоей ли власти находилось?» (Деян 5: 4) Другими словами, жертвы, приносимые апостолам, являлись добровольными, и никакого жесткого устава, вроде кумранского, который бы требовал обязательного отказа от собственности, в Церкви не было. Иерусалимская община ценила лишь свободное проявление братской любви.

Вечерами все собирались в домах; торжественно, как на Пасху, преломлялся Хлеб, звучала благодарственная евхаристическая[80] молитва, напоминавшая о страстях Христовых; из рук в руки передавали Чашу.

Первый мученик Стефан. Обращение Савла (Иерусалим — Дамаск, 35 — 37 гг.)

Эллинисты

Уже в день Пятидесятницы среди крестившихся оказались первые уроженцы стран рассеяния. К тому времени они составляли большую часть израильского народа. Из семи или девяти миллионов евреев, населявших Римскую империю, в Палестине жило — по самой завышенной цифре — полтора–два миллиона человек.

В античную эпоху два народа — греки и иудеи — выбрали себе судьбу странников. И тем и другим скромные пределы их бедной земли стали тесными. Греков можно было встретить от Атлантического до Индийского океана; евреи так же селились по всему Средиземноморью и дальше на восток, вплоть до Парфии. Пути караванов и места поселений народов–странников почти всегдасовпадали. Живя рядом с эллинами, иудеи восприняли многие элементы их цивилизации. Тех, чьим родным языком стал греческий, называли эллинистами. Но библейскую веру они сохраняли и стремились хотя бы раз в году посетить Храм, а иные, приехав в Иерусалим, навсегда оставались на родине предков.

Однако слиться с местными жителями эллинистам мешало плохое знание отеческого языка; к ним относились если не с презрением, то свысока, поэтому они предпочитали селиться в особых кварталах и иметь собственные синагоги. Среди нескольких сот молитвенных домов столицы немалое число принадлежало выходцам из Египта (Александрии и Кирены), Антиохии и Малой Азии. Особую группу составляли «либертинцы», потомки римских вольноотпущенников.

Эти люди читали Писание только в греческом переводе, держались обычаев, усвоенных на чужбине, а самые образованные были причастны философии и литературе, которая возникла на базе сплава иудейства с эллинством.

Вхождение эллинистов в Церковь явилось важным событием. Породив немало трудностей, оно в то же время расширило умственный горизонт общины и внесло в нее новые веяния.

Главная трудность заключалась в том, что люди из диаспоры находились в определенной изоляции; языковые и культурные преграды делали их отличными от евреев, — так называли говоривших на арамейском языке. А это не могло не отразиться и на их положении в среде назарян.

Принято считать, что Лука дал идеализированную картину жизни первой общины, в действительности жеон не скрывал ее темных сторон, как это видно из эпизода с Ананией и Сапфирой. Не умалчивает он и о трениях, возникших между группами евреев и эллинистов. В чем конкретно выражались эти трения, мы не знаем. Евангелист лишь указывает, что в результате грекоязычные христиане стали жаловаться на собратий. Они уверяли, что при ежедневной раздаче хлеба их бедняки, особенно вдовы, оказываются в пренебрежении.

Было ли это так, или упреки возникли из–за подозрительности эллинистов, но апостолы поняли, что, если не будет найден выход, им придется, «оставив слово Божие», постоянно вникать во все бытовые нужды братства. Поэтому апостолы решили пойти по пути разделения труда: собравшись вместе с другими старейшинами, они предложили создать совет из «семи мужей», имеющих доброе имя, мудрых и исполненных Духом, и возложить на него заботы о хлебе.

Предложение сразу же приняли. Оно вполне соответствовало традиции. У иудеев городские общины возглавлялись коллегией «семи добродетельных мужей». По этому образцу и избрали Семерых для служения[81]. Чтобы впредь не было почвы для распрей, остановились на кандидатах–эллинистах: Стефане, Филиппе, Прохоре, Никаноре, Тимоне, Пармене и Николае.

Как и при поставлении членов иудейского Совета, на них были возложеныруки с молитвой, чтобы Дух Божий содействовал им в труде. Иными словами, то была не просто административная должность, а своего рода сан. По–видимому, каждый из семи рукоположенных, «служа столам», совершал в качестве главы собрания и Евхаристию. Сами апостолы едва ли могли успевать всюду, если учесть, что число верных достигло к тому времени восьми тысяч.

Таким образом проблема, казалось, была решена. Препятствий для дальнейшей жизни и развития Церкви не было. Народ относился к благочестивым, добрым и ревностным в Законе назарянам с любовью и уважением. Власти больше не предпринимали враждебных действий. За последователями Христа был молчаливо признан статус независимой общины. Ничто, казалось, не предвещало новых испытаний. Правда, впереди открывалась трудная перспектива проповеди иноплеменникам. Но с этим не спешили. Жатвы на родине было еще много.

Некоторые историки Церкви утверждают, что Христос не завещал ученикам вселенской миссии. Действительно, вначале Он говорил, чтобы апостолы не проповедовали среди самарян и язычников, но Он же предсказывал, что люди придут в Царство Божие от востока и запада (см. Мф 8: 11). Если игнорировать эти слова и повеление, данное Воскресшим: «идите и научите все народы» (Мф 28: 19) — нельзя понять, откуда возникла у христиан мысль о такой миссии. Ускорил же ее неожиданный кризис, вызванный проповедью Стефана.

Выступление и гибель св. Стефана

Среди Семи св. Стефан явно занимал ведущее место и, быть может, был их старейшиной. Все они посвящали себя не только хозяйству, благотворительности и евхаристическим трапезам, но и возвещению слова Христова. Филипп даже прямо назван в Деяниях благовестником. Но Стефан оказался самым энергичным. Исполняя древний завет Писания и закон Церкви — заботиться о бедных, — он в то же время активно выступал как проповедник.

Говоря о сущности веры, Христос не упразднял Закон и ритуал, но указывал на преимущество главного — доверия и любви. Он называл Храм домом молитвы, хотя не считал сами камни и пышное убранство святилища чем–то безусловным. Здания могут быть разрушены, неразрушимы лишь дух и истина. Он Сам воздвиг Церковь за три дня, ибо Его воскресение дало ей новую жизнь.

Учение Христово о второстепенности внешнего культа и сделал св. Стефан центром своей проповеди. Свободно владея лишь греческим языком, он чаще всего приходил для бесед в синагоги своих земляков, эллинистов. Многим его идеи были по душе; живя вдали от Храма, их предки сумели сохранить и углубить веру.

Однако были среди репатриантов и другие. На земле отцов они стремились превзойти в набожности самых крайних ортодоксов. Слова Стефана задели их за живое. Начались жаркие споры. Чем очевидней обнаруживалась правота Стефана, опиравшегося на пророков, тем сильнее было раздражение противников. Через грекоязычные синагоги прошла трещина раскола. Разумеется, правоверные взяли верх, тем более, что им удалось нанести Стефану удар в спину.

В Синедрион явились доносчики, которые обвинили его в оскорблении святыни Храма и хуле на Закон. В это время в Иерусалиме начинались волнения. Жестокость Пилата превзошла все пределы и чуть не довела народ до крайности. Были спешно отправлены гонцы к наместнику Сирии Вителлию с требованием убрать прокуратора. Вителлий понял, что дело приняло опасный оборот, и велел Пилату ехать в Рим для отчета, а на его место временно послал некоего Марцелла.

Непродолжительный момент безвластия был самым подходящим для разгула фанатизма. Возбужденная толпа, подстрекаемая эллинистами, набросилась на Стефана и повела его к Кайафе. «Этот человек, — кричали обвинители, — не перестает говорить хульные слова на святое место сие и на Закон… Мы слышали, как он говорил, что Иисус Назорей разрушит место сие и переменит обычаи, которые передал нам Моисей (Деян 6: 13 — 14).

Стефану задали вопрос: признает ли он себя виновным? Но он категорически отверг навет. Стоя перед судьями, он чувствовал прилив сверхъестественного вдохновения, и лицо его напоминало грозный лик ангела (см. Деян 6: 15). Защитительное слово он начал издалека. Он хотел показать, что явление Иисуса было подготовлено всей историей народа Божия и что его смерть не есть прискорбная случайность. Он напомнил о Завете с Авраамом, об избавлении и Законе, данном через Моисея, о земле обетованной и постройке Храма. В то же время он подчеркивал, как часто люди противились воле Божией, говорил о братьях, продавших Иосифа в рабство, об израильтянах, возмутившихся против Моисея, о золотом тельце, о соблазнах идолопоклонства. У Бога великая цель. Она далеко не достигнута сооружением Храма.

Взор Стефана устремился поверх озлобленной толпы к неземному видению, сверкнувшему перед ним. «Вот я вижу, — воскликнул он, — небеса отверстые и Сына Человеческого, стоящего одесную Бога!» (Деян 7: 56).

Яростный рев был ему ответом. Фанатики затыкали уши, чтобы не слышать его. Ни о каком суде не могло быть и речи. Здание осаждала толпа. На Кайафу перестали обращать внимание. А он, хотя и мог вызвать стражу, хладнокровно выдал эллиниста на самосуд.

Стефана вытащили из зала и с дикими криками поволокли к воротам города (кто–то вспомнил старый обычай совершать казнь за стенами). И там учинили расправу: он был сброшен со скалы, а обвинители добили его, бросая камни…

Перед смертью Стефан молился за своих убийц.

Но одной жертвой зачинщики не удовлетворились. Они начали в городе настоящую охоту за сторонниками Стефана. По–видимому, разыскивали они в основном эллинистов, причем не щадили и женщин. Но апостолов никто не тронул. Слишком очевидным было уважение галилеян к Храму, чтобы и их обвинять в кощунстве.

Св. Лука пишет, что из города в эти дни бежали все верные (см. Деян 8: 1). Но, по–видимому, большинство укрылось в Вифании и других соседних селах и вскоре вернулось. Только эллинисты во главе с Семью служителями навсегда покинули Иерусалим. Одни отправились в города севера и приморья, другие совсем уехали из Иудеи в родные места, в частности, в Антиохию.

Таким образом, гибель св. Стефана послужила невольным толчком для дальнейшего распространения Церкви. В результате трагедии произошло и другое великое событие. Как выразился блж. Августин, молитва первомученика была услышана и даровала христианству апостола Павла.

Когда убийцы расправлялись со св. Стефаном, они сложили одежды к ногам молодого фарисея, Савла Тарсянина. В самой казни он не принимал участия, но, вызвавшись сторожить одежды, хотел этим показать свое отношение к ней. Савл не был жесток, однако уверенность в справедливости кары делала его непоколебимым. Если и закрались в душу фарисея какие–то сомнения, он решительно подавил их и принял участие в розысках эллинистов–назарян.

Савл Тарсянин

Как и Стефан, Савл[82] не был уроженцем Иудеи. Он вырос в диаспоре, в столичном киликийском городе Тарсе, где тесно соприкасались Восток и Запад, процветали философия, спорт и торговля. Семья Савла имела потомственное римское гражданство, о чем напоминало второе латинское имя Тарсянина — Павел. Однако он гордился, что не стал эллинистом, а был «евреем из евреев»: сохранил отеческий язык и традиции предков.

И вот он стоит у края обрыва, с тяжелым чувством глядя на неподвижное, покрытое кровью тело Стефана. Все кончилось. Но все ли?

Скоро Савл узнает, что какие–то набожные евреи сумели унести тело и похоронить его с почестями, а ведь побитых камнями не оплакивают. Значит, у Стефана есть немало сторонников. Нужно сокрушить их сразу, пока не утих гнев горожан и не прибыл новый прокуратор.

Пусть уважаемый Гамалиил против насилий. Он хотя и раббан, но может ошибаться. Желательно только, чтобы не было бесчинств, а отступников судили по закону. Совет и Кайафа пойдут навстречу. Они сильно обеспокоены подрывом авторитета Храма.

На собрании старейшин Савл «подает голос» вместе с членами саддукейской партии,хотя они и враждебны ему как фарисею, а потом фактически возглавляет преследования. Многих назарян бросают за решетку; в ожидании процесса их принуждают отречься и проклясть имя Иисуса. Но Савлуэтого мало. Начав действовать заодно с саддукеями, он идет до конца. Ему сообщили, что зараза ереси перекинулась дальше, что одним из ее центров стал Дамаск, где она нашла почву среди многолюдной еврейской колонии.

Савл понимает, что медлить нельзя. Он является к Кайафе с просьбой дать ему полномочия: он разыщет сектантов в Дамаске и под стражей доставит в Иерусалим. Кайафе такая мысль не приходила в голову. Его больше всего заботило то, что творилось под боком. Но ему нравится неукротимое рвение молодого книжника. Благодаря ему есть надежда, что к приезду прокуратора в городе воцарится спокойствие. Первосвященник охотно дает Савлу письма к главам дамасских синагог и назначает его своим шалуахом — посланником.

Таинственны изгибы судьбы: через неделю этот шалуах–инквизитор превратится в иного посланника, в апостола Иисуса Христа.

На пути в Дамаск

Незадолго до Пасхи Савл в сопровождении людей, данных ему Кайафой, выходит из ворот города. Фарисей, одушевленный своей миссией, отправляется в дальний путь как защитник и слуга Закона Божия. Им владеет праведный гнев (который, быть может, скрывает тайное смятение). Его враг — не только поверженный Стефан и другие эллинисты — отступники, но, как и Кайафа, он хотел бы стереть из памяти народа само имя Иешуа Ханоцри, распятого лжемессии.

Идти приходится ночью, чтобы не измотала жара на долгих сирийских дорогах. Продвигаясь вперед среди мрака, Савл погружен в мучительные раздумья. Освободиться от них трудно, и все же он тверд, никаких признаков колебаний. Они идут больше недели. Дамаск уже близко. По широкой равнине, окружающей город, раскинулись виноградники, поля и фруктовые сады. Савл и его спутники больше не делают привалов. Идут торопливо, не обращая внимания на полдневную жару. Фарисей обдумывает, с чего ему начать беседу со старейшинами, как доказать им необходимость строгих мер, как потом повести в Иерусалим виновных.

Внезапно знойная тишина как бы раскалывается. Непонятный звук, вспышка света, на миг затмившая солнце…

Когда люди приходят в себя, они видят своего начальника неподвижно лежащим посреди дороги. Они бросаются к нему, поднимают, а он шарит вокруг себя, словно слепой. Им приходится вести Тарсянина под руки. Не так рассчитывали они вступить в Дамаск. Их вел пламенный ревнитель и судья; теперь это беспомощный человек, замкнувшийся в себе, ослепший.

Все теряются в догадках: что произошло?

Много лет спустя, как бы отвечая на этот вопрос, Павел писал: «Избравший меня от утробы матери моей и призвавший благодатию Своею, благоволил открыть во мне Сына Своего» (Гал 1: 15 — 16).

Евангелист Лука, вероятно, не один раз слышал от апостола рассказ о пережитом им у порога Дамаска. Сам Господь настиг его и повернул на новый путь. «Он услышал, — пишет Лука, — голос, говорящий ему: Савл, Савл! что ты гонишь Меня? — Он сказал: Кто ты, Господи? — Господь же сказал: Я Иисус, Которого ты гонишь. Трудно тебе идти против рожна[83] “ (Деян 9: 4 — 6).

В Дамаске Савл просит товарищей отвести его на Прямую улицу, к некоему Иуде. Провожатые повинуются, все еще пребывая в недоумении. Три дня живет Тарсянин у Иуды, не принимая пищи, в состоянии, близком к шоку. Глаза его по–прежнему застилает тьма.

На третий день его отыскивает уважаемый в городе иудей, по имени Анания. Неизвестно, где и когда он стал христианином, но мы знаем, что молва уже донесла до Анании имя гонителя. И все же, повинуясь велению Божию, он осмелился предстать перед этим страшным человеком. Он входит в дом Иуды, справляется о Савле, а когда его подводят к слепому фарисею, восклицает: «брат Савл! Господь Иисус, явившийся тебе на пути, которым ты шел, послал меня, чтобы ты прозрел и исполнился Святого Духа!»

«И тотчас, — пишет Лука, — как бы чешуя отпала от глаз его» (Деян 9: 17 — 18).

В этот же день Тарсянин принимает крещение во имя Иисуса. Потом, согласно Деяниям, Павел открыто заявляет себя исповедником новообретенной веры. Но в Послании к Галатам сам апостол вносит уточнение. По его словам, он сначала удалился в Аравию, в соседнее Набатейское царство (см. Гал 1: 17).

По–видимому, он был не в силах немедленно идти к тем, кто ждал его как сурового стража правоверия. Душа Павла ищет уединения. Ему нужно прийти в себя, осмыслить все, что с ним случилось.

В Набатее Павел остается недолго. Его кипучая энергия не терпит жизни в бездействии. Он вновь появляется в Дамаске и приходит в субботний день в синагогу. Разумеется, все готовы с почтением выслушать посланца Синедриона, который, едва прибыв в город, почему–то скрылся. Что он скажет? Будет ли опровергать заблуждения новой секты или сразу потребует кары для ее членов?

Но вместо этого фарисей — ко всеобщему изумлению — говорит, что сам стал последователем Иисуса. Он прямо именует Его Сыном Божиим и Помазанником.

Ошеломленные люди, переглядываясь, спрашивают друг друга: «Неужели это тот самый Савл?» Но почтение к гостю из Иерусалима мешает им прервать его речь.

День за днем Тарсянин проповедует, учит, спорит. Вся колония в растерянности. Однако время идет, и на исходе третьего года старейшины дамасской общины теряют терпение. Они задумали своими средствами избавиться от Савла и «согласились убить его» (Деян 9:23).

В это время город был передан римлянами во владение набатейского царя Ареты IV. От его лица в Дамаске стал править этнарх, или наместник, которому 

доносят, что некий иудей сеет волнения в народе. Этнарх велит найти Павла и отдает приказ охранять все ворота. Но друзья Тарсянина ночью спускают его по стене в большой корзине, в результате чего ему удается избежать расправы.

Он мог бы возвратиться на родину, в Тарс, но сначала нужно, преодолев себя, побывать в Иерусалиме, где он «гнал Иисуса» и Его Церковь.

Обратный путь из Сирии в Иудею стал пыткой для Савла. Ведь в Сирию он направлялся с горделивым чувством борьбы за правое дело, а теперь возвращается с сознанием вины, вспоминая о Стефане и зная, что в Иерусалиме одно его имя внушает назарянам ужас.

Савл возвращается один. В пути он спрашивает себя: как примут его новые единоверцы? Не сочтут ли его обращение коварным ходом лазутчика, который, проникнув в их среду, намерен их погубить? Первая же встреча с учениками показывает, что опасения не были напрасными. Павла сторонятся, с ним не желают говорить; ни одна душа не верит в его искренность. Все помнят об участии неистового фарисея в деле эллинистов, хотя лично с ним знакомы немногие.

Полный горечи, Павел уже готов покинуть Иерусалим. Верующие правы; на их месте он сам бы думал так же. Но на помощь Павлу неожиданно приходит Иосиф Варнава, попечитель Иерусалимской церкви. Этот скромный и самоотверженный киприот проявляет удивительную чуткость. Он сумел разгадать Павла, понять, что его приход к вере — великое приобретение для братьев. После разговора с Тарсянином он почти насильно ведет его к Петру.

Впервые два будущих столпа христианства оказываются лицом к лицу — рыбак из Капернаума и ученый раввин, коренной израильтянин и человек, воспитанный в греческом мире. На первый взгляд они такие разные. Но Христос соединяет их.

Павел знакомится и с Иаковом, но ни с кем из Двенадцати больше не ищет встречи. Зато в доме Марии он проводит с Петром две недели. Все это время они беседуют и молятся вместе. Фарисей согрет сердечностью Кифы.[84] Апостол не превозносится перед новообращенным, не гордится тем, что знал Иисуса в дни Его служения. Прежде всего им дорого не то, что Мессия жил на земле, а что Он живет с ними здесь, сейчас, и будет жить всегда.

Вместе с Петром Павел посещает Дом Божий; там — во время молитвы — он вновь захвачен чувством близости Христа. Снова в сердце фарисея звучит Его голос. Теперь ему окончательно ясно его призвание, — в Иерусалиме его слово не найдет отклика, Господь посылает его «далеко к язычникам» (Деян 22: 21).

Язычники… Многоликий мир народов, не ведающих Бога. Они издавна угрожали Израилю, а он отгораживался, пытаясь их игнорировать. В этом окружении ветхозаветная Церковь сознавала себя чем–то вроде ковчега, обуреваемого со всех сторон волнами потопа. Если и были попытки прозелитизма, они выражались в принятии отдельных людей на борт своего корабля, в превращении их в иудеев.

Но теперь по воле Христа границы Церкви расширяются. Савл призван не просто к «спасательной операции» над отдельными душами. Перед ним глобальная задача: идти в самую гущу языческого мира, пронизать его светом Евангелия.

Приехав в родной город, Павел, по–видимому, рассказал семье о совершившемся в нем перевороте, но сочувствия не встретил. Во всяком случае, мы больше ничего не знаем о его домашних. Возможно, они перестали помогать ему. К счастью, Савл мог сам прокормить себя. По обычаю, раввины обучали бесплатно, а добывали средства ручным ремеслом. В мастерской отца Павел научился делать палатки, которые хорошо раскупались поставщиками армии и купцами.

Проповедь Павла в тарсийских синагогах также не имела успеха: он разделил жребий многих пророков, отвергнутых в собственном отечестве. Но годы, проведенные в родном городе, не были для апостола бесплодными. Собственно, тогда и сформировался Павел, которого мы знаем как учителя веры.

Что означало для него Евангелие Иисуса Христа? Прежде всего, новый этап, или фазу, единого Откровения, начало которого восходит к праотцу Аврааму. Но если раньше воля Господня открывалась только в Законе и в учении, переданном пророками и мудрецами, ныне Сам Бог говорит с людьми через Помазанника.

Источником духовной силы Павла была жизнь во Христе. Именно он, «не знавший Господа по плоти», постиг и раскрыл сущность Евангелия, как никто до него. В этом великий урок и упование Церкви.

Самаряне, прозелиты, язычники (Палестина — Сирия, 36 — 43 гг).

Св. Филипп и ап. Петр в Самарии

Неожиданное обращение Павла, отставка Кайафы и приезд в Иудею прокуратора вернули жизнь Церкви в мирное русло. Кроме того, над всей страной нависла угроза, и внутренние религиозные конфликты отошли на задний план. Осенью 37 года солдаты провозгласили императором двадцатипятилетнего Гая Калигулу. Его любили за воинскую храбрость, но вскоре оказалось, что новый цезарь — настоящее чудовище, так стали называть его сами римляне.Психически больной человек, маньяк и садист, он всерьез возомнил себя богом и потребовал, чтобы в честь него повсюду строились алтари и храмы.

В империи со времен Августа к этому уже привыкли, но евреи, разумеется, воспротивились приказу и отправили в Рим депутацию во главе с Филоном, надеясь добиться отмены распоряжения. Калигула встретил посланцев издевательствами и велел наместнику Сирии Петронию поставить царскую статую в самом иерусалимском Храме. Если потребуется, ему разрешалось применять насилие. Иудея закипела, народ готов был взяться за оружие. Петроний оттягивал время, понимая, что, если он выполнит волю Калигулы, войны не миновать. Агриппа I, внук Ирода Великого, живший при дворе императора, убеждал его не идти на крайние меры. Наконец, все вздохнули свободно, — 24 января 41 года заговорщики расправились с Гаем и возвели на престол Клавдия.

За это время, полное тревожных ожиданий, многие назаряне возвратились в Иерусалим и жили там, не испытывая притеснений. Правда, жизнь общины изменилась; теперь общность имущества была заменена организованной заботой о бедных членах общины.

В это время до апостолов дошла поразительная весть: эллинист Филипп, один из Семи, крестил в Самарии первых лиц неиудейского исповедания.

Историки и биографы Савла Тарсянина часто склонны видеть в нем главного инициатора обращения язычников, чуть ли не единственного, кто «вывел Церковь на широкие просторы мира». На самом деле он отнюдь не первый вдохновился мыслью о проповеди народам. Начало ей было положено эллинистами, покинувшими Иерусалим после гибели Стефана. Их миссия шла концентрическими кругами: от самарян к прозелитам и, наконец, к язычникам. Они были уверены, что надо спешить, чтобы до нового явления Христа разнести повсюду весть о Нем.

Филипп играл среди этих проповедников ведущую роль. Молодой и энергичный, готовый при любых обстоятельствах возвещать о Христе, он целиком посвятил себя делу евангелизации.

Узнав об обращениях среди самарян, Петр и Иоанн Зеведеев немедленно отправляются в Самарию. Иерусалимский центр чувствовал свою ответственность за все происходящее в Церкви. Путь апостолов недолог: два — три дня пути — и они на месте.

Отыскав Филиппа, апостолы убеждаются, что Бог благословил его отважное начинание. Ему удалось добиться быстрого успеха и сломать стену отчуждения. Быть может, помогло и то, что Филипп не был коренным иерусалимлянином и говорил по–гречески. Язык этот самаряне понимали хорошо: со времен Помпея и Ирода их столица подверглась сильной эллинизации и получила название Себастии.

«И была радость великая в том городе» (Деян 8: 8), — замечает св. Лука. Филипп учил, исцелял больных, крестил новообращенных. В их числе оказался и некто Симон Гиттонский, который слыл пророком и заклинателем. Эта странная личность пользовалась у самарян огромной популярностью. Симон на первых порах был неразлучен с Филиппом, и это, должно быть, еще больше способствовало евангельской проповеди.

В истории фигура Симона как бы раздваивается. В Деяниях он выглядит человеком простодушным и суеверным. Однако соотечественник гиттонца, св. Юстин (родившийся ок. 100 г.), изображает его теософом — мистиком, автором запутанной оккультной доктрины.[85] Рассеянные у других античных писателей сведения о Симоне крайне противоречивы. Одни утверждали, что он был апологетом [86] самарийского культа, другие — что он верил в некое верховное божество, в сравнении с которым библейский Бог — существо низшее и несовершенное.

Позднее заклинатель много странствовал и вводил в свою систему различные элементы модных тогда учений. В Александрии Симон познакомился с воинствующими антиеврейскими писаниями Апиона и приспособил его взгляды к своим. Так, он якобы утверждал, что «всякий верующий в Ветхий Завет подлежит смерти». Если это верно, значит, Симон посягал на саму Тору. Однако в момент встречи с Филиппом он находился еще в процессе исканий и готов был примкнуть к новому движению.

Исцеления, которые совершил Филипп, поразили Симона, жадного до всяческих чудес. Но еще большее впечатление произвел на него апостол Петр. Самарянин увидел в рыбаке могущественного кудесника, владеющего главными секретами «секты». Когда Петр прибыл в Самарию, он стал собирать на молитву новокрещеных. На каждого апостол возлагал руки, и Дух Божий осенял их. Это была как бы самарийская Пятидесятница. Люди непостижимо преображались, ощущая на себе десницу Господню.

Гиттонец вознамерился во что бы то ни стало овладеть этой, по его мнению, магической властью. Он явился к Петру с деньгами, прося посвятить в тайну низведения Духа. Апостола его предложение глубоко оскорбило. Значит, самарянин смотрел на благодать Христову как на волшебный дар, который может быть механически передан или куплен!

— «Серебро твое да будет в погибель с тобою, — вырвалось у Петра, — потому что ты помыслил дар Божий получить за деньги!» (Деян 8: 20).

Симон был растерян, испуган и стал просить прощения. Однако едва ли его раскаяние было искренним. Когда он понял, что не сможет занять в общине место, на которое рассчитывал, он отделился и основал собственную секту. Впоследствии ее считали христианской, хотя она не имела ничего общего с Евангелием. Согласно преданиям, Симон многие годы противодействовал ап.Петру и даже в Риме продолжал соперничать с ним.[87]

Отцы Церкви видели в Симоне Гиттонском «родоначальника всех ересей». Действительно, его теософия — насколько можно судить о ней — открыла длинный ряд попыток подменить христианство пестрой смесью народного суеверия и гностического оккультизма. Люди тех дней, как и в каждую кризисную эпоху, тянулись ко всевозможным тайным учениям, которые могли бы «все объяснить». Это позволило симонианам просуществовать несколько столетий.

Между тем Петр и Иоанн завершили свою миссию среди новокрещеных и вернулись в Иерусалим. По дороге они уже сами обращались со словами благовестия к жителям этой области. Посещение Самарии показало, как строго Церковь оберегает свое духовное единство. С тех пор апостолы и их преемники будут внимательно следить за всем, что происходит в рассеянных общинах, и сохранять с ними живую связь.

Крещение первого иноплеменника

Через двадцать лет после описываемых событий евангелист Лука познакомился с Филиппом в Кесарии. От него он и узнал о дальнейшем ходе проповеди в Палестине. В частности, Филипп рассказал ему об одном эпизоде, которому придавал огромное значение. Он покинул Самарию внезапно, повинуясь велению свыше. Бог указал ему дорогу на юг, ведущую из Иерусалима в Газу. Это могло показаться бессмысленным, так как со времени разрушения Газы войсками Александра, город и его окрестности оставались безлюдными. Но благовестник знал, что Господь призывает его туда не случайно.

В самом деле, на старом заброшенном тракте показалась одинокая колесница. Она явно принадлежала чужеземцу: в Иудее ими давно не пользовались. Филипп, не раздумывая, поравнялся с едущим и зашагал рядом. В коляске сидел темнокожий, причудливо одетый человек и читал вслух развернутый свиток, но, как бывает при долгой однообразной езде, попутчики разговорились. Приезжий оказался евнухом, царедворцем эфиопской царицы Аксума. На его родине давно существовала иудейская колония, и немало эфиопов склонилось к возвышенному единобожию Библии. К их числу принадлежал и этот вельможа, который возвращался из паломничества в Иерусалим. Минуя Газу, он держал путь вдоль моря в далекую черную Африку.

Эта удивительная беседа представителей столь чуждых культур стала возможной лишь благодаря двум факторам: еврейской диаспоре и распространению эллинской цивилизации. Оба спутника знали греческий язык и имели общую веру. Эфиопский пилигрим читал перевод Книги Исайи. Филипп заинтересовался, понятно ли ему написанное. Тот ответил, что хотел бы получить некоторые разъяснения, и предложил эллинисту сесть к нему в колесницу.

Замечательно, что Филипп не столько предлагал чужеземцу новое учение или правила жизни, а, как выражается Лука, «благовествовал ему об Иисусе» (Деян 8: 35). Слова его были так убедительны, что спутник, увидев при дороге водоем, вырытый, вероятно, пастухами–кочевниками, прямо спросил: «Вот вода, что препятствует мне креститься?» (Деян 8: 36).

Филипп всегда действовал быстро и по наитию. Он пренебрег тем, что все наставление эфиопу свелось к дорожной беседе, и что тот, строго говоря, даже не был прозелитом. Настоящими прозелитами считались лишь полностью вошедшие в иудейскую общину, а евнухов в нее не принимали. Словом, он был готов перешагнуть через все правила. Остановили лошадей, и оба — эллинист и африканец — вошли в воду… Так в семью учеников Христовых вступил первый представитель народов, которым еще древний пророк обещал спасение.

В ранней Церкви сохранилось предание, что именно этот человек, крещенный Филиппом, положил начало христианству на своей родине.

Последующие годы Филипп провел в городах Израиля, расположенных у берегов Средиземного моря, где продолжал проповедовать. В Кесарии он нашел себе жену и надолго обосновался в этом эллинизированном городе. У него было четыре дочери, которые прославились пророческим даром. Вокруг Филиппа образовалась община верных, ей суждено было иметь долгую и славную историю, связанную с именами Оригена, Памфила, Евсевия.

Центурион Корнилий

Как мы уже говорили, опыт в Самарии установил традицию посещать новообразованные церкви. Около 40 года возникла необходимость посетить палестинское приморье. Апостол Петр, на сей раз один, снова отправился в путь, «обходя всех» (Деян 9: 32). Главная его цель заключалась в заботе об устроении молодых общин; для них же приход Петра был дорог прежде всего тем, что в нем люди видели свидетеля жизни и воскресения Мессии. Лука говорит о двух чудесах, совершенных Петром в приморье, слух о которых разнесся далеко по округе. Апостол продолжал дело Учителя.

В Яффе он задержался надолго. Тамошняя церковь состояла в основном из бедного люда, близкого душе апостола. Он выбрал себе жилье у одного кожевника, в квартале, который, по мнению раввинов, считался «нечистым».

Деяния подчеркивают, что в этой «церкви бедняков» люди отличались особой сердечностью и по возможности помогали друг другу. Единственным состоятельным членом яффского братства была некая Тавифа, но и она отдавала все силы на служение людям. Вместе с набожными вдовами она шила одежду для неимущих.

В языческую Кесарию ап. Петр попал при необычайных обстоятельствах. Правоверные евреи не любили этот город, где жил прокуратор, где их взор оскорбляли статуи и имперские эмблемы. Быть может, и Петр не решался идти туда, тем более, что церкви там еще не было (Филипп пришел в Кесарию позднее). Но Бог судил иначе.

Однажды знойным полднем апостол поднялся на кровлю дома кожевника, чтобы совершить положенную в это время молитву. Кончив, рыбак хотел сойти в горницу, где женщины готовили ему обед. Но в это мгновенье он словно в полусне увидел, как перед ним опустился большой кусок ткани, привязанный за четыре угла. В нем были животные, запрещенные в пищу Законом. «И был глас к нему, — пишет св. Лука, — Встань, Петр, заколи и ешь». Апостол увидел в этом испытание его набожности и решительно отказался. «Нечистая пища» не коснется его уст! Вековые традиции, которые помогали ветхозаветной Церкви отделяться от язычников, Петр впитал с молоком матери. Традиции эти были освящены кровью мучеников. Но таинственный голос сказал: «Что Бог очистил, того не почитай нечистым». Три раза повторялось видение. Петр недоумевал, но скоро убедился, что оно имело глубокий смысл (Деян 10: 9 — 18).

Апостол еще не вошел в дом, как к воротам приблизились три незнакомца: римский солдат и с ним еще двое. Они сказали, что их послал кесарийский центурион[88] Корнилий. Их господин давно и искренне верит в единого Бога и дружит с иудеями. Он принадлежит к «богобоязненным», или полупрозелитам, которые, не выполняя всех обрядов Закона, заменяют их делами милосердия. И ныне Бог повелел ему встретиться с неким Петром, живущим в Яффе у кожевника.

Приглашать в дом язычников и бывать у них в гостях, даже у верующих в Бога, значило поступать вопреки принятым обычаям. И Петр, наверное, заколебался бы, не находясь под впечатлением странного видения. Не говорило ли оно о воле Божией, позволяющей нарушить старый порядок? Он радушно принял римлян, оставил их у себя, а наутро последовал за ними в Кесарию. Чтобы подчеркнуть важность встречи, он взял с собой несколько еврейских братьев из Яффы.

Шли они вдоль морского побережья быстро, не задерживаясь. И наконец перед ними открылась панорама города с таможнями, театрами и дворцами. Рыбак впервые оказался в городе, где все говорило о присутствии римлян. Корнилий уже ждал их, собрав, как на праздник, родных и ближайших друзей. Это был командир привилегированной Италийской когорты, в которой служили добровольцы из римских граждан Италии (основную массу гарнизона составляли сирийцы, греки и самаряне); но, забыв о гордости офицера и римлянина, он встретил галилейского рыбака у порога и по–восточному склонился перед ним до земли. «Встань; я тоже человек», — поднял его смущенный Петр и вошел в дом.

Увидев собравшихся, он сразу предупредил их, что его приход вызван особыми обстоятельствами. «Вы знаете, — сказал он, — что Иудею возбранено сообщаться или сближаться с иноплеменником; но мне Бог открыл, чтоб я не почитал ни одного человека скверным или нечистым» (Деян 10: 24 — 28).

Завязалась беседа, во время которой Корнилий рассказал о бывшем ему видении. Апостол сразу понял, что попал в среду людей, отмеченных глубокой верой. Он был поражен, — старые представления отступали перед новой реальностью. «Истинно познаю, — признался он, — что Бог нелицеприятен, но во всяком народе боящийся Его и поступающий по правде приятен Ему. Он послал сынам Израилевым слово, благовествуя мир через Иисуса Христа; Сей есть Господь всех» (Деян 10: 34 — 36).

Присутствующие могли слышать о Человеке, Которого прокуратор казнил лет десять назад, и вот теперь они узнают, что «Бог воскресил Его», что Он явился избранным свидетелям, которые ели и пили с Воскресшим. «О Нем, — заключил Петр, — все пророки свидетельствуют, что верующий всякий в Него получит прощение грехов именем Его» (Деян 10: 43).

Римляне стали славить Бога и горячо молиться. Их состояние было так знакомо Петру! Не так ли Дух Божий окрылил апостолов в день Пятидесятницы.

— «Кто может запретить креститься водою тем, которые, как и мы, получили Святого Духа?» — воскликнул Петр. (Деян 10: 47).

Было время, когда для вхождения в Завет необходимо было «стать иудеем». Теперь Бог открывает иные пути, ибо Иисус Назарянин — «Господь всех». Границы народа Божия раздвигаются, доходя до края земли.

Апостол оставался в доме Корнилия несколько дней. Крестив центуриона и его близких, он беседовал с новообращенными как друг, ел с ними за одним столом. Хотя формально полупрозелит входил в разряд иноверцев и, следовательно, трапезу с ним делить было нельзя, для Петра центурион стал братом. Галилейский рыбак не знал, что в это время далеко на юге колесница уносит на родину первого африканца–христианина.

Если в Кесарии апостол забыл о всех условностях, то по возвращении в Иерусалим ему о них напомнили. Двенадцать и старейшины уже знали, что Симон «ходил к людям необрезанным и ел с ними» (Деян 11: 3). На Петра посыпались упреки. Гордые древними традициями иерусалимляне продолжали жить в старом мире. Апостолу пришлось оправдываться, ссылаясь на видение и на сошествие Духа на «язычников».

«Выслушавши это, — пишет Лука, — они успокоились и прославили Бога, говоря: видно и язычникам дал Бог покаяние и жизнь» (Деян 11: 18). На самом деле «успокоились» они ненадолго, и понять их чувства легко: ведь Закон был дан свыше. Может ли одно видение перечеркнуть то, чем люди жили веками? Старейшины были уверены, что войти в Церковь можно только став сначала иудеем. Само понятие крещеный язычник было для них парадоксом.

Инерция консерватизма будет не раз возникать в христианстве, меняя свои облики и формы.

Св. Варнава в Антиохии

Итак, иерусалимляне решили, что случай с кесарийским офицером — исключение. Но не прошло и года, как их вновь смутило очередное известие, которое принесли люди из столицы сирийской провинции, Антиохии.

Речь шла о некоторых эллинистах, добравшихся до Финикии и Кипра. Сначала они проповедовали только среди евреев, но в Антиохии рискнули обратиться со словом благовестия прямо к язычникам: не к прозелитам и не к богобоязненным, вроде Корнилия, а к людям, которые чтили римских, греческих и сирийских богов (Деян 11: 20). Этот дерзкий поступок не укладывался ни в какие рамки.

Мало того, что миссия внутри Израиля была далека от завершения, — разве возможно приобщать к Церкви Нового Завета тех, кто даже не ведал об истинах Завета Ветхого?

По уже сложившемуся обычаю, в Антиохию решили отправить посланца. Остановились на Иосифе Варнаве, — все знали его такт и умение быть на высоте в самых сложных ситуациях. Именно он принял Павла, когда другие готовы были от него отвернуться. К тому же Варнава происходил с острова Кипр и хорошо знал те края.

Неутомимый ходок, Иосиф, вероятно, предпочел пеший путь через Дамаск и Хамат, который можно было преодолеть за две недели. Приближаясь к Антиохии, он едва ли догадывался, что идет в город, который будут называть второй столицей христианства.

Рим и Иерусалим по сей день играют большую роль в мировых событиях. Антиохия же — вся в прошлом, и сейчас на ее месте ютится захолустный арабский поселок. Но в дни апостолов она была «жемчужиной Востока», резиденцией римского наместника всей Сирии и Палестины. Прошло немногим более 300 лет, как эллинистические монархи возвели и укрепили город на реке Оронте, чтобы связать Средиземноморье с Востоком. Императоры Рима продолжали расширять и украшать Антиохию.

Подходя к ней, Варнава мог видеть ровные ряды зданий, утопавших в зелени садов и общественных парков. Среди кипарисов и миртовых деревьев белели роскошные виллы знати. Стены города примыкали к розоватым скалам горы Сильпия, а с другой стороны — к широкой судоходной Оронте.

Многоэтажные дома Антиохии были богато украшены. Нередко встречались арки и колонны, обложенные листовым золотом. Мастера, украшавшие этот третий по величине (после Рима и Александрии) город, приноравливались к грубоватым вкусам заказчиков. Культурный уровень был не высок. Столица Сирии по сути не знала ни выдающихся ученых, ни писателей, ни художников.

Почти четверть миллиона жителей населяло Антиохию. На рынках, как говорили, можно было познакомиться с обычаями всех стран. Кроме сирийцев, свои кварталы имели греки, римляне, финикийцы, евреи. Древний эротический культ Астарты с его шествиями и исступленными оргиями переплелся с привозным, эллинским культом. Знаменитая роща Дафне, посвященная Аполлону, привлекала массу путешественников со всего света.

Антиохийская публика отличалась живым, свободным нравом. Ей ничего не стоило освистать прославленного актера или сбросить на землю статую императора. Но до серьезных бунтов дело доходило редко. В городе шла торговля, устраивались спортивные состязания и спектакли, изобретались всевозможные увеселения. Праздники часто продолжались всю ночь. На улицах до утра не гасли фонари. Притоны заманивали клиентов. Кабачки, таверны, а также куртизанки, флейтисты и танцовщицы составляли неотъемлемую часть антиохийской жизни.

Таким был город, который позднее стал родиной св. Игнатия Богоносца и св. Иоанна Златоуста, а также родиной отшельников и аскетов.

В этом царстве суеты и разгула, смешения народов, языков и вер евреи составляли замкнутый мир, как бы город в городе. Но при всей замкнутости они не могли избежать частых контактов с греками, сирийцами и другими язычниками. По словам Иосифа Флавия, антиохийские евреи, «привлекая к своей вере множество эллинов, сделали их, до известной степени, частью своей общины».

Чтобы попасть в иудейский квартал, посланцу Иерусалима пришлось пройти почти шесть километров по центральному проспекту, который пересекал Антиохию. Вдоль него стояли статуи и тянулась крытая колоннада, защищавшая от зноя и непогоды. Через час после того, как Варнава миновал ворота, он был уже среди своих на Сингонской улице.

Встреча с братьями изумила Иосифа. Он не только нашел большое число язычников, крестившихся прямо из «эллинства», но увидел, что эти люди горят духом ревности и веры. Все сомнения отпали. Сама жизнь доказала правоту смелых эллинистов, не побоявшихся ввести в Церковь тех, кто еще вчера чтил идолов.

Возможно ли было отвергнуть этих людей, ушедших из мира суеверий и разнузданных нравов ради чистой жизни во Христе? Апостол, пишет Лука, «увидев благодать Божию, возрадовался и убеждал всех держаться Господа искренним сердцем, ибо он был муж добрый и исполненный Духа Святого и веры» (Деян 11: 23 — 24).

Варнава остался в городе, послав в Иерусалим сообщение, что община Антиохии процветает. Как представителя Церкви–матери его молчаливо приняли в число наставников. Но иметь дело с «эллинами» было труднее, чем с иудеями, воспитанными на Слове Божием. Одного отвращения к прежней жизни было недостаточно. Нужно было полностью перестраивать нравственные и религиозные понятия неофитов, учить их, словно младенцев, что порождало массу вопросов. В какой мере вводить их в религию Завета? Чем заменить им правила и обряды, данные Писанием и отцами Израиля? И вообще, должны ли они стать чем–то вроде прозелитов в лоне Церкви?

Верующие из евреев продолжали жить по Закону, то есть регламентировать свой повседневный быт указаниями отеческой религии. Это неизбежно отделяло их от новокрещенных из язычников. Словом, трудностям и проблемам не было конца. Иосиф понял, что справиться с ними одному не под силу.

И тогда он вспомнил о Тарсянине, которого когда–то так радушно принял в Иерусалиме. Вот уже несколько лет, как он удалился в родной город, и о нем ничего не было слышно. Рассчитывая отыскать Павла, Варнава покинул Антиохию и двинулся по северной дороге в Тарс.

Антиохия (40 — 45 гг.)

Варнава призывает Павла в Сирию.

Еще раньше, когда Иосиф Варнава жил на Кипре, он, вероятно, бывал в Тарсе и даже знал семью Павла. Теперь, придя в этот город, левит легко нашел его и предложил отправиться с ним в Сирию. Тарсянин, должно быть, воспринял это предложение как призыв свыше, — не имея успеха на родине, он давно томился по иному поприщу, и поэтому без колебаний дал согласие. Вскоре антиохийцы могли приветствовать нового члена своей Церкви.

От иерусалимцев о Савле они слышали много удивительного и противоречивого. Его прихода ждали с волнением и любопытством. Однако при первом знакомстве Тарсянин едва ли мог произвести сильное впечатление. Рядом с Варнавой, высоким, осанистым человеком со спокойно–величавой манерой держаться, в наружности которого язычники находили сходство с Зевсом, Савл выглядел скорее невзрачно: экспансивный и резкий, он был маленького роста, со сросшимися бровями и крупным горбатым носом. Ему было немногим больше тридцати, но он уже облысел, а в бороде мелькала седина. Только серые глаза таили какую–то притягательную силу.

Савл был приведен в Антиохию как бы в роли помощника Варнавы, но прошло немного времени, и он с молчаливого согласия всей церкви оказался в числе ее руководителей. Видимо, сыграли роль и его подготовка (он был единственным богословом среди братьев), и сама необыкновенная личность Тарсянина. Антиохийцы скоро поняли, что имеют дело с настоящим пророком милостью Божией. Само чудо его призвания, его встречи с Воскресшим, властно повернувшим жизненный путь Савла, вызывало в памяти сказания об Амосе и Исайе.

По всему было видно, что Савлом владела единственная возвышенная мысль, захватившая его целиком. Каждый свой шаг он словно совершал в реальном присутствии Господа. Отрешенность от земного соединялась в Савле с поразительным здравым реализмом. Духовидец и мистик, парящий в сфере тайн и высоких умозрений, он, однако, был мало похож на утонченного мечтателя, каким его изобразил на своем полотне Эль Греко. Апостол стал первым из тех подвижников Церкви, которые умели, живя в Боге, твердо стоять на земле. Он не уклонялся от решения важных практических задач, обнаруживая недюжинный организаторский дар. Под невзрачной внешностью крылась железная воля, которая не раз проявлялась в критических обстоятельствах. Павел умел сохранять хладнокровие — стоял ли он перед толпой, судьями или находился в опасности. Однажды, когда кораблю, на котором плыл апостол, угрожала гибель, из всех людей на борту только он не потерял самообладания и всех спас (см. Деян 27: 31 — 44).

Жизнь без семьи, без дома могла бы иссушить его душу, сделать сумрачным и замкнутым, но этого не случилось. Св. Павел был не лишен юмора и подчас неожиданной шуткой умел разрядить напряженную атмосферу; будучи вспыльчивым от природы, он научился сдерживать себя, проявляя при этом удивительные смирение и такт. Мы знаем немало людей, к которым апостол испытывал чувство глубокой привязанности и дружбы и которые отвечали ему тем же. У этого нелегкого, как многие гении, человека с годами появились преданные и самоотверженные ученики, «дети», как он порой называл их. Но насколько велика была их любовь, настолько сильна была и ненависть его противников. Показательно, что именно Павел, а ни Варнава, ни другие миссионеры, больше всего страдал и от иудеев, и от язычников. Даже со стороны единоверцев он, как мы увидим, нередко встречал непонимание и осуждение.

Одаренностью, знанием Библии, размахом замыслов апостол стоял на голову выше своего окружения, и возможно из–за этого, чувствовал себя одиноким. Но одиночкой он никогда не был. Павла неизменно видели в гуще людей: общение было его стихией.

Одной из важнейших задач, стоявших перед антиохийской общиной, было определение статуса крещеных язычников. Надо ли требовать, чтобы они приняли всю совокупность ветхозаветных правил жизни, весь сложный конгломерат церковных уставов иудейства? Павлу было известно, что некоторые учителя иудаизма считают необязательным для прозелитов как обрезание, так и выполнение всех уставов Торы. Возвещая о Христе язычникам, апостол полностью одобрял этот взгляд. Он руководствовался отнюдь не тактическими соображениями, как это склонны утверждать некоторые его биографы. В отличие от Востока греко–римскому миру был чужд обряд обрезания, однако его нельзя было считать непреодолимым препятствием — ведь каждая древняя религия имела свои табу и свои бесчисленные ритуалы. Требование к обратившимся в иную веру принимать ее обычаи никого не удивляло, это считалось в порядке вещей: в глазах язычников религия и священные церемонии составляли одно целое. Напомним, что народы, принявшие ислам, приняли вместе с ним и «печать Авраамову», обрезание.

Заметим также, что массы доверяли только древним религиям, поэтому проповедник нового вынужден был ссылаться на авторитеты, освященные временем. Доктрина, не имевшая исконных корней, казалась подозрительным, чисто человеческим изобретением. Такую роль «исторического фундамента» играл для крещеных язычников Ветхий Завет; таким образом, у новообращенных язычников не было веских причин отрицать заповеданные в Библии обряды.

Позиция св. Павла в отношении Закона определялась, с одной стороны пророческой формулой: «милосердие выше жертвы», — а с другой — его взглядом на священную историю. Поскольку наступила новая мессианская эра, когда Бог «творит все новое», прежний Закон становится «ветхим». Христос заключил с верными иной Завет, в свете которого все древние культовые установления меркнут, как звезды при восходе Солнца. Для тех, в ком воцарился Дух Спасителя, магические священнодействия политеизма — мусор, и даже сакральные символы Ветхого Завета по большей части — пройденный этап.

Эта решимость — пойти наперекор тысячелетним устоям — могла родиться только у человека, который был навсегда пленен Иисусом Христом. «Во Христе Иисусе, — скажет апостол несколько лет спустя, — не имеет силы ни обрезание, ни необрезание, но вера, действующая любовью… новая тварь» (Гал 5: 6 — 7; 6: 15).

В Иерусалиме назаряне еще не отделяли себя от иудейской общины и приходили молиться в Храм, но у антиохийцев положение изменилось. Возникло братство людей, фактически независимое от синагоги, пестрое по своему составу. Впрочем, члены его смотрели на «Израиль Божий», церковь Иудеи, как на свою прародительницу. Святой город, где жили Двенадцать, естественно признавался оплотом веры. Подобно иудеям диаспоры, антиохийские христиане поддерживали с Иерусалимом постоянные контакты. Связующим звеном служили посланцы–апостолы и странствующие пророки.

В начале 40–х гг. несколько таких пророков прибыло в столицу Сирии и один из них, по имени Агав, возвестил наступление голода по всей Римской империи. Церковь–мать и без того находилась в стесненных обстоятельствах, поэтому было решено заранее собирать пожертвования «братьям, живущим в Иудее». Так была продолжена ветхозаветная практика организованной помощи бедным (см. Деян 11: 27 — 30).

Действительно, по берегам Средиземного моря вскоре прокатилась волна неурожаев. Император Клавдий едва обеспечивал хлебом свою столицу. Но особенно тяжким положение было на окраинах. Бедствие вот–вот могло распространиться и на Палестину. Однако прежде чем там разразился голод, над иерусалимской церковью пронеслась другая буря.

События в Иерусалиме

В то самое время, когда Агав пришел к антиохийцам, в Иудее сменилось правительство. Желая успокоить страну, возбужденную безумствами Калигулы, Клавдий вместо прокуратора послал туда своего приближенного Агриппу, внука Ирода Великого, и дал ему титул царя. Пятидесятилетний Агриппа, ловкий интриган, сумевший в свое время уцелеть в роли наперсника Калигулы, понял, что настал наконец его час. Молодость его прошла среди придворной римской знати, но сейчас ему нужно было срочно менять образ жизни. Агриппе хотелось выглядеть настоящим иудейским монархом. Всеми средствами он силился доказать Иерусалиму свое правоверие. С этой целью марионеточный царь задумал начать расправы над инакомыслящими. А их в стране было немало.

Из всех направлений назарянское было самым беззащитным. Поэтому царь в первую очередь обрушился на него. Это происходило в третий год его правления, весной 44 г. По доносу был арестован галилеянин Иаков, сын Зеведея, и вскоре казнен. В чем заключался донос, неизвестно, но мы знаем, что Иаков, как и его брат, был человеком пылкого характера (откуда и их прозвище «Сыны громовы»). Возможно, доносчик воспользовался каким–нибудь неосторожным словом в адрес властей. Так исполнилось пророчество Христово: первый из Двенадцати «испил чашу», о которой много лет назад говорил ему Учитель.

Видя, что Синедрион, перед которым Агриппа всячески заискивал, одобрил эту меру, царь на ней не остановился. Он отдал приказ взять под стражу Симона бар–Иону, главу назарян. На сей раз было задумано провести показательный процесс, однако его отложили на послепасхальные дни.

Истинное правосудие Агриппу не интересовало, поэтому из казематов Антониевой крепости путь Петра мог вести только на плаху. Вся церковь находилась в горестном ожидании. Верные молились, собравшись в доме Марии, родственницы Варнавы.

Но случилось невероятное.

Таинственная рука вывела Симона из крепости, и, лишь оказавшись на ночной улице, он понял, что происходящее не сон. По спящему городу он добрался до дома Марии. Лука описывает его появление столь живо, что в его словах ясно слышится отзвук рассказа очевидца. «Когда же Петр постучался у ворот, то вышла послушать служанка, именем Рода; и, узнавши голос Петра, от радости не отворила ворот, но, вбежавши, объявила, что Петр стоит у ворот. А те сказали ей: в своем ли ты уме? Но она утверждала свое. Они же говорили: это Ангел его. Между тем Петр продолжал стучать; Когда же отворили, то увидели его и изумились. Он же, дав знак рукою, чтобы молчали, рассказал им, как Господь вывел его из темницы, и сказал: уведомьте о сем Иакова и братьев. Потом вышед пошел в другое место» (Деян 12: 13 — 17).

В этом рассказе обращают на себя внимание слова об «Иакове и братьях». Очевидно, уже тогда Иаков занял ведущее место среди назарян. Теперь, когда Петр вынужден был покинуть Иерусалим, руководство общиной легло на плечи Брата Господня, который стал фактическим ее главой. Скорее всего, ап. Петр вместе с неразлучным Иоанном нашли убежище в своей родной Галилее. С этого времени они будут появляться в Иерусалиме лишь как почетные гости.

После загадочного исчезновения узника из крепости Агриппа, должно быть, постарался найти и арестовать Иакова. Но осуществить это намерение ему не удалось. В Кесарии царь вел переговоры с финикийцами. Там во время пышного праздника, устроенного в честь императора, Агриппа внезапно почувствовал себя плохо и был вынесен из театра. Через пять дней он умер в страшных мучениях. Не исключено, что он был отравлен одним из своих царедворцев, подкупленным послами Тира.

Опасность, нависшая над иерусалимской церковью, на время была отведена. Но через два года в Иудее начался голод, которого все так страшились. Узнав об этом, антиохийцы направили туда Варнаву, чтобы он отвез братьям деньги, собранные заранее. В Деяниях сказано, что Иосифа сопровождал и Павел, но сам апостол не упоминает об этом. Возможно, он лишь проводил Варнаву до границы страны.

Возвращаясь, Варнава взял с собой юношу Иоанна Марка, сына Марии, который приходился ему двоюродным братом.

Миссия Павла и Варнавы (Кипр — Галатия, 45 — 49 гг.)

На Кипре

Между тем вожди антиохийских христиан задумались над необходимостью проповеди в соседних землях. Опыт их церкви показал, что есть реальная возможность возвещать Евангелие не только иудеям, но и эллинам, и тем, кого греки называли варварами. Нужно было спешить. Чем больше людей войдет в Церковь до скорого пришествия Господа, тем вернее они исполнят Его повеление.

Однажды, когда братья собрались для совершения вечери Господней, Дух Божий возвестил им через одного из пророков: «Отделите Мне Варнаву и Савла на дело, к которому Я призвал их» (Деян. 13, 2). Никто не сомневался, в чем оно заключается. Слово Христово должно «расти и распространяться». Был объявлен пост, и все горячо молились об успехе нового начинания. Во время молитвы старейшины по библейскому обычаю возложили руки на избранных. Теперь они считались посланцами антиохийской церкви, ее апостолами.

Но куда идти? С чего начать? Варнава предложил отправиться сперва на ближайший остров Кипр. Это была его родина, и там миссионеры могли бы без труда отыскать себе пристанище. Взяв в качестве помощника Марка, они, не откладывая, пустились в дорогу.

До Селевкийского порта по реке ходили лодки и небольшие суда, но трое путешественников предпочли живописную горную дорогу, которая тянулась среди рощ и источников. Римляне вымостили ее гладкими плитами для удобства прохождения караванов и продвижения войск.

Не прошло и дня, как Варнава, Савл и Марк уже спускались к Селевкии, откуда, не мешкая, пошли к пристани, где теснились паруса и мачты купеческих кораблей; сообщение между Селевкией и Кипром было постоянным. Договорившись с хозяином судна, миссионеры вечером поднялись на борт.

И вот удаляются за кормой горы побережья, озаренные закатом. Корабль, подняв паруса, выходит из бухты, беря курс на юго–запад. Так было положено начало долгим путешествиям «апостола народов». Едва ли, глядя в широкую морскую даль, он мог предвидеть,что ждет его впереди, едва ли мог вообразить свои странствия, во время которых он пройдет расстояние во много тысяч километров. И как? На утлых суденышках, на мулах, а чаще всего пешком, ночуя под открытым небом и на постоялых дворах, питаясь горстью маслин или лепешками, испытывая тысячу неудобств и опасностей.

Впоследствии, оглядываясь назад, Павел будет вспоминать, как часто он был на краю гибели.

— От иудеев пять раз дано мне было по сорока ударов без одного, три раза меня били палками, однажды камнями побили, три раза я терпел кораблекрушение, ночь и день пробыл во глубине морской, много раз был в путешествиях, в опасностях на реках, в опасностях от разбойников, в опасностях от единоплеменников, в опасностях от язычников, в опасностях в городе, в опасностях в пустыне, в опасностях на море, в опасностях между лжебратиями, в труде и в изнурении, часто в бдении, в голоде и жажде, часто в посте, на стуже и в наготе. (2 Кор 11: 24 — 27).

Ничто не мешало ему мирно трудиться в Антиохии среди ревностных и любящих друзей. Но жребий был брошен; вера в свое призвание, воля, энергия, невероятная выносливость направляли Павла и помогали в течение двадцати лет вести такую жизнь. Он выбрал ее по велению Божию и по велению собственного сердца.

Поездка на Кипр не была еще осознана как начало миссии среди язычников. Окончательно план такой миссии созрел лишь в ходе путешествия и оформился в 49 году после встречи с апостолами в Иерусалиме.

На вторые сутки корабль вошел в Саламинскую гавань Кипра. Будучи перевалочным пунктом между Сирией и Западом, этот покрытый горными лесами остров последние сто лет принадлежал римлянам. Кипр называли островом Афродиты, хотя под ее именем здесь почиталась великая богиня Азии Астарта. Были тут и многолюдные еврейские колонии. В одной из них прежде жил Варнава; он сразу же ввел своих спутников в круг иудеев–киприотов, и миссионеры стали посещать саламинские синагоги. Там они рассказывали о великих событиях, совершившихся в Иерусалиме, говорили о близком приходе Мессии и, видимо, их слушали с доверием и интересом: первые семена Евангелия могли быть здесь брошены еще местными эллинистами.

Шли дни, и Павел стал торопить друзей. Его неудержимо влекло дальше, туда, где раскинулись чужие, неведомые земли. Его посещали сны и видения: в них он искал знаки, указывающие путь.

Варнава не стал противиться, — инициатива явно переходила в руки Павла. Быть может, уже тогда Марку было не по душе, что его брат — пророк и учитель, которого так почитали в Иерусалиме, — оказался целиком под влиянием Тарсянина. Но как бы то ни было, оба левита согласились с желанием Савла покинуть Кипр.

Чтобы достигнуть западного порта, путешественникам пришлось пешком пересечь весь остров, пройдя почти сто километров. К морю они вышли у Ново–Пафоса, где находилась резиденция римского проконсула.

Пока миссионеры ждали попутного корабля, идущего на Запад, их неожиданно пригласили в дом самого правителя, Сергия Павла, который оказался человеком ученым, любознательным, интересовавшимся восточными религиями. В его окружении находились еврейские заклинатели, и он искренне верил их прославленному искусству. Особым покровительством Сергия Павла пользовался некто Бар–Иешуа, по прозвищу Элима.

Видимо, проконсул и к проповедникам христианства отнесся как к посвященным в новый вид магии. Он захотел встретиться с Варнавой и Савлом, чтобы узнать об их учении. Однако Бар–Иешуа испугался, что его авторитет в глазах правителя будет подорван. Когда апостолы пришли на прием к Сергию Павлу, заклинатель постарался всячески очернить их перед патроном. Савл не остался равнодушным: впервые в жизни он говорил о вере перед знатным римлянином, и какой–то знахарь встал у него на пути! Пристально глядя на мага, апостол буквально приковал его к месту грозными словами:

— Вот рука Господня на тебя, ты будешь слеп и не увидишь солнца до времени! (Деян 13: 11).

Тут же все присутствующие увидели, как Бар–Иешуа стал в ужасе шарить вокруг себя руками.

В Деяниях вскользь сказано, что проконсул «уверовал», но скорее всего он лишь проявил благосклонность к проповедникам. Лука не говорит, что он принял крещение, а миссионеры не стали задерживаться на острове, что было бы естественно, окажись обращение Сергия Павла серьезным.

Ближайшей к Кипру страной была Малая Азия, ее южное побережье. Именно туда отплыли апостолы и вскоре высадились недалеко от города Пергии. Кипр еще мог казаться продолжением знакомых библейских земель Сирии–Палестины, но теперь, сходя с корабля, путники попали в совершенно иной мир. По пристани сновали люди в странных, непривычных одеждах и говорили на непонятных языках. Вокруг простиралась болотистая равнина, пропитанная малярийными испарениями, а вдали призрачными силуэтами высились горы. Апостолов ждали нелегкие переходы по пустынным дорогам, где каждый встречный мог оказаться грабителем: в здешних лесах бродили грозные исаврийские разбойники. Римская цивилизация лишь слегка коснулась этих глухих краев, населенных полудикими воинственными племенами. Однако Савл и Варнава знали, что в некоторых городах есть еврейские общины и можно двигаться по стране, переходя от одной общины к другой.

Римляне называли эту провинцию Галатией, хотя настоящие галаты, или галлы, обитали севернее, в самом сердце полуострова.

Миссионеры двинулись берегом вверх по течению реки и через несколько километров достигли Пергии, большого благоустроенного города с форумом, дворцами, театрами и акведуками. Сюда кроме торговцев и римских колонистов часто приходили паломники, которых привлекал храм Артемиды. Эту богиню чтили в Малой Азии с незапамятных времен.

Иоанн Марк пришел в ужас, узнав, что они собираются дальше углубляться в это царство лесов, гор, неведомых народов и языческих богов. Его охватила тоска по родине: захотелось вновь очутиться в Иерусалиме, в доме матери, среди своих. Он наотрез отказался идти дальше. Тщетно Савл и брат пытались его уговорить; Марк вернулся назад и сел на корабль, отходящий в Иудею (см. Деян 13: 13).

Варнава остался верен Тарсянину и теперь, уже вдвоем они вышли на тракт, ведущий из Пергии прямо на север. Вероятно, они узнали, что в Антиохии Писидийской живет много евреев. Но если диаспора служила путеводной нитью для апостолов, то невольную услугу оказал и Рим.

Малая Азия, населенная многими арийскими племенами [89], до ее захвата турками всегда отличалась смешанным населением. Хетты, киммерийцы, галлы, греки вели здесь войны, создавая и разрушая государства. Копыта боевых коней топтали эти плоскогорья и долины задолго до того, как сюда вторглись персы и фаланги Александра. Невозможно представить миссию Варнавы и Павла вне Римской империи. Почти в те самые годы, когда они начали свое странствие, Филон с восторгом писал: «Рим положил предел бесконечной путанице и изменениям, происходившим от бесконечной борьбы государств и держав, объединяя племена народов и силы князей». Конечно, не все было так прекрасно, как казалось философу, но нельзя не признать, что единый римский закон и порядок были фактором, неоценимым для миссии, а международный греческий язык позволял изъясняться людям в любой точке империи.

Впрочем, напомним, что благовестники шли по ее варварской окраине, а влияние центра доходило лишь до городов. Главными каналами связи между ними были римские военные трассы. Именно по ним, никуда не отклоняясь, шли Савл и Варнава.

Основание галатийских церквей

Они шагают по широкой мощеной дороге: два человека в походных плащах, с посохами в руках; один — высокий, статный, другой — приземистый, сутулый. Шагают день, второй, третий. Их изредка обгоняют всадники и почтовые повозки, встречаются торговые караваны и отряды солдат. Дорогу по плоскогорью обступают пологие, поросшие лесом холмы, пересекают реки, через которые приходится перебираться на лодках. Луга сменяются скалами, рощами и кустарниками. На третий день слева открылся простор большого озера, за которым синела далекая горная гряда.

Около недели продолжали апостолы свой путь, пока не спустились в долину, утопающую в зелени рощ. У склонов горы, вокруг языческого храма лепились дома. Кое–где были видны следы присутствия римлян: мощный водопровод, портики тяжелых административных зданий.

Это была Антиохия Писидийская, еще при Августе получившая статус колонии. Отдохнув в гостинице и осмотревшись, миссионеры узнали, где находится синагога, и в первую же субботу направились туда.

Община, затерянная в языческой стране, встретила их как желанных и почетных гостей. В то время между очагами диаспоры поддерживалась постоянная связь; курьеры купцы, учители Закона приносили книги, новости, распоряжения Синедриона, собирали церковные пожертвования. Любой из таких новоприбывших имел право обратиться к собравшимся в синагоге со словом назидания, что и было предложено апостолам, тем более, что Павел отрекомендовал себя раввином, учеником знаменитого Гамалиила.

Лучшей возможности нельзя было и представить. Поднявшись на амвон, Павел заговорил. Проповедь была столь новой, столь неожиданной и непривычной, что апостолов пригласили в следующую субботу вновь говорить в синагоге. Они вышли на улицу, окруженные толпой, которая проводила их до гостиницы. Люди были явно взволнованы и задавали вопросы; приход гостей из Иудеи стал событием в их тихой провинциальной жизни.

Первый век по Р. Х. принято изображать как время религиозного упадка и равнодушия, но на самом деле его отличал дух богоискания и жажды истины. Бушевавшие столетиями войны утихли, жизнь входила в мирное русло. Имперские поборы уравновешивались тем благополучием, которое принесло быстрое развитие земледелия, путей сообщения, торговли и ремесел. Но человек жив не единым хлебом. Культ цезаря и старинные верования не способны были утолить духовный голод. Поэтому слова новой проповеди нашли в Галатии благоприятную почву.

Молва о Павле и Варнаве разнеслась по всему городку. Уже не только прозелиты, завсегдатаи синагоги, но и массы людей, никогда там не бывавших, заполнили в очередную субботу скамьи и двор молитвенного дома.

Начальники общины с возрастающей досадой смотрели на это скопление иноверцев. Они считали проповедь гостей своим внутренним делом. В течение многих поколений они привыкли ревниво охранять свою веру от посторонних. Сознание причастности к древней культуре, заключенной в стенах добровольного гетто, делало их похожими на тех христиан–традиционалистов, которые во все времена с недоверием относятся к неофитам. Лука прямо говорит, что эти люди «исполнились зависти» (Деян 13: 45).

Павел и Варнава ощутили, как вокруг них выросла стена враждебности. Уходя из синагоги, они высказались прямо: их не желают слушать здесь, они пойдут к тем, кто их примет.

С этого дня проповедники стали собирать народ в домах прозелитов и язычников и вести с ними беседы. Тех, кто уверовал, они крестили. Однако враги не собирались терпеть это. С помощью влиятельных матрон, близких к иудейской общине, они добились, чтобы власти выдворили пришельцев из города. Формальный повод найти было нетрудно: римские законы запрещали вводить новые культы.

Итак, вспыхнув однажды, конфликт уже не ослабевал, сопровождая апостола на протяжении всей дальнейшей жизни.

Две причины побудили путешественников отправиться дальше на юго–восток, в область Ликаонии: во–первых, в пограничном городе этой области, Иконии, было много евреев, а апостолы не отказались от своего правила — начинать проповедь с них; во–вторых, именно туда вела единственная трасса юга Галатии, протянувшаяся вплоть до родины Павла, Тарса. Миновав плоскую выжженную солнцем равнину, благовестники через несколько дней уже входили в Иконию. Окруженная садами, она была похожа на оазис в пустыне.

Там повторилось то же, что в Антиохии Писидийской. Сперва беседа в синагоге, после которой «уверовало великое множество Иудеев и Еллинов» (Деян 14: 1), а затем новая волна враждебности. Вероятно, посланные вдогонку апостолам люди сумели восстановить против них и еврейскую общину, и римскую администрацию. Впрочем, сразу добиться изгнания проповедников враги на сей раз не смогли: слишком велико оказалось число обратившихся и сочувствующих. Поэтому Павел и Варнава задержались в Иконии на несколько недель.

Им удалось сплотить первый кружок христиан, ядро будущей церкви. По молитве миссионеров больные получали исцеление. Следуя завету Господа, Его служители исцеляли не только дух, но и тело. В их глазах человеческие недуги были симптомом всеобщей греховности людей, подпавших под власть демонических сил. Вот почему наряду с проповедью молитва над больными была важной стороной евангелизации.

Сам Павел редко крестил неофитов, предоставляя это Варнаве; он считал своим главным делом «служение словом». Но это не значит, что он считал крещение чем–то второстепенным. Хотя крещение очень рано стали называть языческим термином таинство, оно в корне отличалось от мистерий, процветавших в эллинистическом мире. Обряды мистерий означали причастность человека к сокровенным силам умирающей и воскресающей природы. Между тем евангельское крещение, как и его прообраз — крещение прозелитов, было вступлением в общину народа Божия, в общину, где действовал Дух Христов. Входя в нее, новообращенный соединялся с Самим Господом.

Тем временем в Иконии вокруг проповеди христианства не утихали распри. Легенда утверждает, что апостолов в конце концов приговорили к изгнанию: на них подал жалобу знатный икониец, невеста которого Текла решила последовать за Павлом. Но, согласно Деяниям, Павел и Варнава сами тайно скрылись из города, узнав, что «язычники и Иудеи со своими начальниками устремились на них, чтобы посрамить и побить их камнями» (Деян 14: 5).

Возвращаться в Антиохию было невозможно. Приходилось двигаться дальше в глубь горной страны, туда, где обитали уже одни язычники. Не без тревоги приблизились миссионеры к Листре, небольшому ликаонскому городку. Они с трудом понимали местный язык. Здесь жили горцы, родичи древних хеттов, царство которых пало много веков назад; но народ, хотя и подвергся эллинизации, сохранил много черт прежнего уклада. Синагоги не было, а значит и прозелитов тоже. Павел и Варнава впервые столкнулись с подобной ситуацией. Они тщетно пытались найти контакт с ликаонцами, говоря, что принесли им весть о спасении, но слишком мало общего было у них с этими людьми, чтобы рассчитывать на успех. Однако отступать Павел не собирался.

Перелом произошел неожиданно при обстоятельствах, которые могли бы вызвать улыбку, если бы едва не стоили апостолу жизни.

Среди слушавших св. Павла был неизлечимый больной, человек с парализованными ногами. Уловив в речах иудея слово спасение, он ухватился за него как за последнюю надежду. Апостол заметил это и, пристально взглянув на листрянина, как делал в таких случаях, властно приказал ему встать. Раздались громкие крики изумленной толпы, произошло чудо — больной неуверенно поднялся на ноги. Все пришло в движение — ликаонцы стали о чем–то возбужденно переговариваться, о чем — миссионеры не могли разобрать.

Вскоре к воротам города потянулась торжественная процессия. Впереди шествовали жрецы в венках, они вели быков; алтарь Зевса, стоявший у входа в Листру, поспешно украшали гирляндами, раздавались нестройное пение и возгласы. Только теперь миссионерам втолковали, что происходит: оказывается, суеверный народ вообразил, что к ним явились сами боги, как, по рассказам, это бывало в старину. Величественного почтенного Варнаву приняли за Зевса, а Павла, который говорил от лица обоих, за его посланца — Гермеса.

Апостолы пришли в полное отчаяние. Разодрав одежды, как делают евреи при горестном известии, они бросились в середину толпы, умоляя прекратить кощунство. — «Что вы это делаете? — кричали они по–гречески. — И мы — подобные вам человеки!» (Деян 14: 15) — Смысл этих слов наконец дошел до собравшихся. Толпа была разочарована и полна недоумения. Праздник сорвался. А людям так хотелось верить.

Подобного оборота дел миссионеры никак не ожидали. Стало очевидным, что здесь еще рано говорить о Христе. Но трудности миссии в Листре были вознаграждены замечательным обращением. Павел встретил там благочестивую еврейскую женщину Эвнику, которая была замужем за ликаонским греком. Вместе со своей матерью она приняла крещение. Когда апостол бывал у Эвники, его беседы внимательно слушал ее сын Тимофей, мальчик лет пятнадцати. Мать с детства привила ему любовь к Писанию, хотя, видимо, считаясь с отцом, не подвергла сына обрезанию. Удивительные речи человека, пришедшего с родины предков матери, заворожили подростка. Он сразу всей душой привязался к Павлу. Пройдет несколько лет, и Тимофей станет его «сыном», любимым учеником и надежным помощником.

Только Павел и Варнава начали осваиваться в языческом городке, как деятельность их снова была прервана. Фанатики из Антиохии и Иконии легко догадались, где пролегает маршрут миссионеров, и скоро объявились в Листре. Они больше не стали жаловаться властям, а решили сами расправиться с Павлом. Им удалось подбить толпу горожан, которая внезапно окружила Тарсянина и начала забрасывать его камнями. Павел упал и потерял сознание, а убийцы, думая, что он мертв, вытащили его за ворота города и оставили в поле.

Об этом сразу же узнали Варнава и горстка листрийских неофитов. Они бросились искать тело и, найдя неподвижного окровавленного Павла, стали оплакивать его смерть. Вероятно, среди них был и мальчик Тимофей. Когда они стояли убитые горем, Павел вдруг начал подавать признаки жизни. С помощью друзей он поднялся на ноги, и под покровом темноты его отвели в дом. Раны оказались не опасными, и на другое же утро Павел смог покинуть город. Вместе с Варнавой они отправились дальше на юго–восток, в соседний город Дервию.

Апостола вдохновляла мысль, что он пострадал за Христа, как двенадцать лет назад — эллинист Стефан. Быть может, шрамы, оставшиеся от листрийского избиения, он и называл впоследствии ранами Христовыми, которые он носит на себе.

В Дервии преследователи оставили его в покое, видимо, думая, что он мертв. Там он основал еще одну общину, состоявшую, как и в Листре, почти из одних язычников. Приобретя в городке «достаточно учеников» (Деян 14: 21), миссионеры собирались идти дальше по римскому тракту до Тарса, где могли бы отдохнуть и затем пешим путем добраться до Сирии, до Антиохии Сирийской.

Но внезапно возникло новое препятствие. С апостолом случился припадок тяжелой болезни, которая время от времени к нему возвращалась. Сам он считал, что этот недуг послан ему для смирения. «Дано мне, — пишет он, — жало в плоть, ангел сатаны, удручать меня, чтоб я не превозносился. Трижды молил я Господа о том, чтобы удалил его, но Господь сказал мне: «довольно для тебя благодати Моей, ибо сила Моя совершается в немощи» (2 Кор 12: 7 — 9).

Что это была за болезнь — узнать невозможно. Ясно только, что она периодически повторялась. Некоторые биографы считают, что, подобно другим великим людям истории, например Цезарю и Наполеону, Павел страдал приступами падучей болезни. Другие склоняются к мысли, что «жало в плоть» — это малярия, которой Павел заболел в болотистых низинах Памфилии.

Как бы то ни было, от возвращения восточным путем миссионеры отказались. Вероятно, в этом решении сыграла роль не только болезнь Павла. Апостол чутко прислушивался к внутреннему голосу: он постоянно ощущал Христа как таинственного Спутника его апостольских трудов. Вот и теперь что–то, о чем умалчивает Лука, заставило его решиться на рискованный шаг: невзирая на опасность, возвращаться прежней дорогой, чтобы утвердить молодые общины.

Пока он был еще слаб после болезни, миссионеры оставались в Дервии, где братья окружили Павла трогательной заботой. Когда апостол окреп, миссионеры тронулись в обратный путь: опять через Листру, Иконию и Антиохию Писидийскую. Надолго задерживаться в городах они не могли: приходили и уходили, избегая посторонних глаз. И все же в главном они преуспели: не только поддержали дух христиан, но поставили им старейшин, пресвитеров.

Этот акт означал новый этап в их апостольстве. С него начинается история дальнейшего укоренения Церкви на языческой почве.

Пресвитер не был руководителем Церкви, такое руководство появилось позднее; его главное служение заключалось в возглавлении священной Трапезы. Пресвитеры с самого начала не были выборными лицами — их поставляли апостолы, подобно тому как Сам Христос выделил для Себя Двенадцать.

Таким образом считалось, что апостолы передали пресвитерам, возглавляющим священную Трапезу, тот дар, который они в свою очередь получили от Самого Христа. Другие служения внутри братства определялись способностями — харизмами: одни становились пророками, другие — учителями, третьи — благовестниками; но в сущности все были равноправны. Такое сочетание духа братства и апостольского авторитета обеспечивало церквам жизненность и прочность.

Из Писидии апостолы, пройдя к морю, достигли порта Атталии и оттуда отплыли на корабле прямо в Сирию. Так кончилось их первое, пробное путешествие.

Вернулись они с триумфом победителей. Все благодарили Бога за то, что Он открыл сердца язычников для Евангелия. Это был великий праздник антиохийской церкви, и вместе с тем торжество молодого христианства.

Спор о Законе. «Апостол народов» (Сирия — Иудея — Малая Азия, 49 г.)

Начало спора

Радость, воцарившаяся в Антиохийской церкви, была вскоре омрачена. На одном из молитвенных собраний появились братья из Иудеи и своими речами привели всех в замешательство. Выступая как блюстители чистоты правоверия, они заявили крещеным из язычников: если вы не обрежетесь по обычаю Моисея, вы не можете спастись. Другими словами, каждый, кто хочет стать полноценным христианином, должен прежде войти в лоно иудейства.

Их мнение не было голословным утверждением или просто предрассудком: из Писания ясно вытекало, что обряды ветхозаветной Церкви заповеданы свыше и притом — «на вечные времена». Сам Господь Иисус выполнял их и учил, что каждая буква Закона имеет смысл и Его приход не упраздняет Торы.

Возражать против таких веских аргументов было трудно. Но поколебать св. Павла они не могли. Миссионеру было ведомо нечто большее, чем буква Закона. Формальной правоте ортодоксов он смело противопоставил откровение, внутренняя достоверность которого была для апостола бесспорной. Оно говорило, что единение с Богом во Христе уже не требует как обязательного условия старых знаков причастности к народу Божию, тем более для неевреев.

Павлу было необычайно важно, как отнесется к его словам Варнава, поскольку его друг принадлежал к числу самых уважаемых членов Церкви–матери. Иосиф, видимо, не без колебаний поддержал его. Однако прочие иерусалимляне продолжали настаивать на своем; дискуссия неизбежно превращалась в распрю. Верующие были растеряны и обескуражены: с одной стороны, слово Иерусалима пользовалось уже высоким авторитетом, а с другой — успехи миссионеров в Галатии доказывали, что Бог благословил их начинания. Ни старейшины, ни новообращенные Антиохии не считали себя способными разобраться в сложном богословском споре. Естественно, возникла мысль отправить в Иудею посланцев Церкви, чтобы там они получили окончательное разъяснение.

Всем, конечно, хотелось включить в делегацию Варнаву и Павла, но Тарсянин не знал, стоит ли ему принимать участие в этом щекотливом деле. Впоследствии он сам подчеркивал, что дал согласие только «по откровению» (Гал 2: 2). В качестве представителя от крещеных «эллинов» взяли некоего Тита, ставшего потом помощником апостола.

По дороге на юг они посетили общины в Финикии и Самарии, основанные эллинистами четырнадцать лет назад; повсюду их встречали с почетом.

Но что ждало посланцев в Иерусалиме? Едва ли они надеялись найти там такой же прием. А Павлу и Варнаве нетрудно было догадаться, какой отпор они получат в столице Иудеи.

Иерусалимская церковь. Св. Иаков Праведный

За годы, истекшие со дня памятной Пятидесятницы, у общины Иерусалима сложились собственные прочные традиции. Две волны преследований не сломили ее; к тому же после смерти царя Агриппы I положение назарян намного улучшилось. Во главе фарисеев находился тогда либеральный учитель Иоханан бен Заккай. Он славился терпимостью и считал, что даже язычники могут быть спасены добрыми делами. Иоханан сторонился экстремистов, призывавших к войне с Римом; своей главной задачей он считал укрепление веры и благочестия. Девизом его были слова: «Служи Всевышнему не из страха, а из любви». Влияние Иоханана отчасти объясняет, почему многие фарисеи сблизились с назарянами, а некоторые — приняли крещение. Этому также немало способствовал Иаков, Брат Господень.

С тех пор как в начале сороковых годов Петр и другие апостолы покинули город, престиж назаретской семьи сильно возрос. Члены ее, особенно Иаков, были настоящими образцами древнего отеческого благочестия. Его считали чуть ли не тринадцатым апостолом, которому Христос открыл некие тайны наравне с Кифой и сыновьями Зеведеевыми. Брата Господня называли Цадиком, Праведным, и Облиамом, оплотом народа. Уже при жизни он стал легендарным. Говорили, что этот почтенный старец — живое олицетворение Закона, ради которого созданы небо и земля. Он был назиритом, посвященным Богу от рождения: не пил вина, не стриг волос, воздерживался от мяса. Когда Иаков проходил по улицам, его приветствовали, как первосвященника; он якобы и одевался как архиерей, в льняной эфод и имел право входить в Святое Святых. Такого человека фарисеи не могли ни в чем упрекнуть. Он поистине «превзошел их в праведности» (Мф 5: 20). Его строгое соблюдение Торы было в глазах ревнителей серьезным аргументом в пользу учения назарян.

Следуя примеру Иакова Праведного, верные, сплотившиеся вокруг него, по–прежнему называли дома своих молитвенных собраний синагогами, как и раньше, они пунктуально выполняли все обряды, хранили субботу и ограничивались лишь дозволенной Законом пищей. Как и в первые дни, они рассчитывали на скорое обращение всего народа, который из грешного Израиля должен будет превратиться в «Израиль Божий».

Огромным преимуществом церкви св. Иакова было то, что она хранила подлинные предания о евангельских событиях. В этой среде хорошо помнили притчи и изречения Иисуса; именно отсюда выйдут в мир первые рассказы и записи, которые составят основу Евангелий.

Тем не менее, приверженность к обрядовому благочестию невольно отдаляла церковь св. Иакова от духа Христовой свободы. Можно сказать, что, сохранив бесценное евангельское богатство, она куда меньше проникла в его сущность, чем апостол Павел. Иерусалимляне слишком дорожили культовой оболочкой веры, формой, в которой крылась опасность застоя.

Легко вообразить, как огорчило этих набожных людей известие из Антиохии. У них в сознании не укладывалось, что есть где–то целая община собратьев по вере, которые пренебрегают Законом Божиим. Кроме христиан из фарисеев, больше всех, вероятно, негодовали те, что называли себя эбионитами, бедняками. Они не откололись от Церкви и выражали тенденцию крайнего законничества. Эбиониты хотели сохранить порядки первых дней общины: отказывались от частной собственности, жили на подаяние.

Ядро эбионитов образовалось, видимо, из обращенных в христианство ессеев, которые принесли с собой склонность к суровому аскетизму. Естественно, что антиохийцы, отказавшиеся от обрезания, были для ревнителей Закона вольнодумцами и вероотступниками.

Обо всем этом с тревогой думал Павел, когда за холмами показались стены Иерусалима.

«Апостольский собор»

Прибыв в город, посланцы решили повидаться с наиболее влиятельными братьями, которых почитали столпами Церкви. К счастью, в Иерусалим в этой время приехали Петр и Иоанн Зеведеев.

Итак, Павел второй раз встретился с Кифой, но теперь не как вчерашний враг и новичок, а как проповедник и пастырь, немало потрудившийся для дела Божия. В беседе также приняли участие апостол Иоанн и Иаков Праведный.

Тарсянин рассказал им о чудесных явлениях благодати в Сирии и Галатийской провинции, о том, как они с Варнавой открыли дверь веры иноплеменникам, а под конец, употребив свое любимое выражение, спросил: «не напрасно ли я подвизаюсь?» (Гал 2: 2).

Рассказ его произвел сильное впечатление. Однако частной беседой, которую Павел считал решающей, ограничиться не удалось. Поборники традиции не желали соглашаться с тем, что считали вредным новшеством. Кто хочет войти в Церковь Нового Завета, твердили они, обязан сначала принять знак первого Завета — Моисеева. Они, в частности, потребовали этого и от Тита.

Павел сопротивлялся всеми силами. В Послании к галатам апостол позднее писал, что они с Варнавой «ни на час не уступили и не покорились» этим «вкравшимся лжебратьям», как он с горечью называл своих бывших сотоварищей по фарисейству, «приходившим подсмотреть за нашею свободою, — писал он, — которую мы имеем во Христе Иисусе» (Гал 2:4—5). Всегда готовый идти навстречу в том, что считал второстепенным, Павел в данном случае проявил непреклонность.

Чтобы дело не зашло в тупик, пришлось созвать общий совет старейшин Иерусалимской церкви, возглавляемый тремя столпами. Вероятно, число собравшихся было так невелико, что они могли разместиться в одном доме. Это собрание и вошло в историю под именем «Апостольского собора».

Началось собрание с острой полемики. Лука упоминает о нем вскользь, говоря лишь о «долгом рассуждении» (Деян 15: 7), но мы уже знаем, какие доводы должны были приводить оппоненты антиохийцев и что опровергнуть их было непросто: за ними стояла буква Библии и ссылка на Самого Христа. Правоверные могли указать и на пример месопотамского царя из Адиабены, мать которого недавно посетила Иерусалим: уверовав в единого Бога, он принял и обрезание, несмотря на то, что либеральные иудеи его отговаривали. Разве не будет этот человек служить живым укором для язычников, принявших христианство?

Нас не должно удивлять, что первый серьезный кризис в Церкви возник в связи с обрядами. Людям легче отказаться от убеждений, чем от обычаев: это объясняется законами психологии. Хотя обряд есть то русло, по которому чаще всего текут реки духовной жизни, сохранять ритуалы проще, чем верность духу. Так, русские старообрядцы предпочли идти на костры и в застенки, лишь бы удержать двоеперстие и семь просфор. А в памяти Израиля, в том числе и христиан, еще свежи были воспоминания о мучениках маккавейской эпохи, которые погибли за Закон.

По прошествии многих столетий кажется, что спор, разделивший Церковь, мог бы быть предотвращен, если бы Христос точно определил место Закона в Своем учении. Но, вспомнив, что Он проповедовал исключительно среди иудеев, для которых Тора была аксиомой, мы поймем, почему Он не мог высказаться до конца. Сначала Господь говорил о том, что пришел «восполнить» Закон, затем определил новое отношение к мести и клятве, запретной пище и разводу и, наконец, указал на две главные заповеди в Торе. Все это уже содержало предпосылку для пересмотра Моисеева Закона.

Закон был дан Богом, и только Бог может изменять и тем более отменять его. В таком случае именно Мессия, Сын небесного Отца, имеет эту власть: «А Я говорю вам…». Дальнейшее конкретное переосмысление Ветхого Завета в свете Нового Христос предоставил ученикам, которым обещал содействие Святого Духа.

На иерусалимском собрании 49 г. со всей очевидностью была явлена эта небесная помощь.

Произошло чудо, когда слово взял Симон бар–Иона, чья приверженность традиции ни у кого не вызывала сомнений. Ожидали, что первый среди апостолов поддержит ортодоксов, но вместо этого Петр высказался в пользу свободной практики антиохийцев. Он напомнил, как крестил в Кесарии необрезанных и Дух Божий почил на них в его присутствии. Это доказывало, что воля Господня — принимать в Церковь даже тех, кто не соблюдает иудейских обрядов. Согласие с Кифой выразил и апостол Иоанн.

Затем Павел повторил — уже для всех собравшихся — свой рассказ о миссии, и старейшины невольно умолкли, слушая его.

Среди историков бытует мнение, что на этом «собор» завершился. Полагают, что Лука присоединил к его описанию отчет о другой встрече старейшин в Иерусалиме. Но эта гипотеза сомнительна, поскольку игнорирует важную практическую проблему, которая несомненно должна была быть поднята: если можно крестить иноплеменников, не требуя от них обрезания и подзаконной жизни, то как в этом случае им общаться со своими собратьями–евреями? Ведь каноны, которые регламентировали каждый шаг иудея, прежде всего обособляли верных от окружающего мира. Например, употреблять мясо, не выпустив из него кровь, было для иудеев столь же нечестиво, как для христиан последующих поколений есть скоромное в Великую Пятницу.

В конце концов, св. Иаков предложил компромиссный вариант: еврейские христиане останутся при отеческих устоях, а прочих ограничить минимальными правилами.

— Полагаю, — сказал, поднявшись, Иаков, — не затруднять обращающихся к Богу из язычников, а написать им, чтобы они воздерживались от осквернения идолами, от блуда, удавленины и крови (Деян 15: 19 — 20).

Это был, в сущности, вполне традиционный выход из положения. Подобные упрощенные заповеди назывались Ноевыми, и издавна считалось, что, соблюдая их, уверовавший иноплеменник может быть спасен.

Таким образом, Брат Господень, а с ним весь «собор» положили начало первой национальной Церкви, в данном случае — израильской. Этот шаг заключал в себе как большие перспективы, так и немалый риск. Плодотворной была готовность Церкви учитывать религиозные и культурные особенности просвещаемых ею народов, но одновременно возникала угроза самозамыкания общин. Правда, пока существовала империя, эта опасность была незначительной: в пределах державы все народы сплачивала единая греко–римская культура. Однако позднее угроза возросла. Большинство церковных расколов, порой принимавших обличие ересей, выражало центробежные тенденции поместных церквей.

Вероятно, апостолы, предчувствуя опасность разделений, предложили узаконить обычай, который бы стал залогом церковного единства. «Узнавши о благодати, данной мне, — вспоминал потом ап. Павел, — Иаков и Кифа и Иоанн, почитаемые столпами, подали мне и Варнаве руку общения, чтобы нам идти к язычникам, а им — к обрезанным, только чтобы мы помнили нищих, что и старался я исполнять в точности» (Гал 2: 9 — 10). Попечение о нуждах матери–Церкви, особенно о ее членах, избравших добровольную нищету, стало актом, закрепившим связи между ней и новыми общинами.

Было составлено послание, которое Павлу и Варнаве поручили отвезти в Антиохию.

В иерусалимской встрече лично для Павла оказалось важным то, что столпы открыто и перед всеми признали его право благовестника народов. «Подать руку общения» — означало в древности заключить договор; тем самым статус Тарсянина и Варнавы был утвержден и одобрен, роли распределены. Иаков оставался главой иерусалимских христиан, Кифа и сын Зеведеев продолжали свою проповедь среди иудеев, а Павел с Варнавой направлялись на обращение язычников.

«Апостол народов»

В Сирию посланцы вернулись с чувством глубокого облегчения. Вынужденное отступление ортодоксов было большой победой, ставшей поворотным пунктом в истории молодого христианства: Господь указал новые пути, о которых иные не подозревали, а иные их даже страшились.

Пророки еврейской общины Иуда Варсава и Сильван, часто называемый сокращенно Силой, подкрепили своим авторитетом изложенное в послании. Они молились и проповедовали среди антиохийцев, а затем отбыли на родину. Казалось, все споры утихли.

Вскоре Сильван вторично посетил Антиохию: по–видимому, он почувствовал большое расположение к Павлу. Пророк пришел вместе с ап.Петром, начинавшим новый обход иудейских общин. Братская атмосфера антиохийской церкви покорила Кифу. Рыбак вошел в ее жизнь со свойственной ему открытостью, а когда верные собирались для трапезы и Вечери Господней, он садился с ними за стол, не спрашивая, кто еврей, а кто грек. Однако неожиданно мир снова был нарушен.

Ортодоксы в Иерусалиме настояли на том, чтобы Иаков послал нескольких людей проверить, насколько строго проводится принцип двух церквей. Каково же было их смущение, когда они увидели, что сам Петр ест «нечистую» пищу вместе со всеми, забыв о долге правоверного иудея. Их косые взгляды и ропот в свою очередь смутили апостола. Опасаясь дальнейшего соблазна, он вообще перестал приходить на общие трапезы. Такую же тактику избрал и Варнава.

Павел был возмущен: нельзя допустить, чтобы обветшалые перегородки разделяли единых во Христе. За Трапезой Христа все различия должны быть забыты! Тарсянин и не пытался совместить это убеждение с установками «собора»; он надеялся, что Господь скоро явится в мир, и все недоумения отпадут сами собой. Но он боялся, что поступок ап. Петра и Варнавы сведет на нет то ценное, что было достигнуто в Иерусалиме.

Стало очевидно, что собор оставил многие вопросы открытыми. Павла все это тяготило; его неудержимо потянуло туда, где он смог бы начать все заново, не оглядываясь на старозаветных церковников.

Он предложил Варнаве вторично посетить общины, основанные ими в южной Галатии. Варнава, также огорченный происшедшим, рад был покинуть Антиохию.

Начали собираться в дорогу. Иосиф пожелал снова взять с собой Иоанна Марка, который вместе с Петром и Сильваном недавно пришел в Антиохию. Но Павел наотрез отказался: он помнил, как молодой левит бросил их в самом начале путешествия и считал Марка ненадежным попутчиком. Но теперь Варнава предпочел Павлу брата, заявив, что в таком случае они с Марком отплывают на Кипр. Едва ли им руководила простая обида; видимо, миролюбивый Иосиф боялся, что, оставшись с Павлом, он обречен участвовать в распрях и попадать в трудные положения.

Так разошлись пути двух замечательных людей. С этого времени Варнава исчезает из нашего поля зрения. Он продолжает трудиться для Евангелия, но уже без Павла; с годами ссора забылась, и апостол с большой теплотой отзывался об Иосифе и Марке. Однако ход событий уже нельзя было изменить. Тарсянин становился главной фигурой в миссии среди язычников.

От случившегося пострадали оба. Впрочем, Павла в какой–то мере утешил готовый отправиться вместе с ним Сильван . Это была неожиданная удача. Пророк Иерусалимской церкви мог рассеять подозрения ортодоксов; кроме того, Сильван, как и Павел, имел римское гражданство, что было немаловажно для путешествия по империи.

Апостол Петр остался в Антиохии. Пробыв там некоторое время, он последовал примеру Павла. В сопровождении жены и Иоанна Зеведеева он посетил ряд иудео–христианских общин за пределами Сирии, а позднее, вероятно, побывал даже в Греции. На Кипре он отыскал Марка, который стал служить апостолу в качестве переводчика: греческий язык Петр знал плохо.

Судьба же прочих из числа Двенадцати покрыта тайной. Лука ничего не говорит о том, где они жили после 42 г. Согласно поздним легендам, Андрей, брат Петра, проповедовал в Малой Азии и Причерноморье, Фома — в Парфянских странах и Индии, а Фаддей и Матфей — в Сирии. Сам факт апостольских путешествий не вызывает сомнений, но достоверность рассказов о них, заимствованных из гностических книг, весьма спорна.

Трудно объяснить, почему люди, бывшие живыми свидетелями земной жизни Спасителя, словно растворились в массе верующих и о них почти ничего не известно. Однако этот факт придает их судьбе особое величие: их участь — пример исполнения слов Христовых: «Если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода».

Для Павла же начинался период самостоятельных миссий. Последующие годы принесут ему много радости и горя. Порой ему будет казаться, что против него вооружился весь мир. Иудеи проклянут его как отступника от Закона, еврейские христиане будут смотреть на Тарсянина как на вольнодумца, язычники станут преследовать как возмутителя спокойствия. И даже после смерти апостола народов споры вокруг него не утихнут. «Так неповторимо ярок весь образ этого человека, что «Павлов вопрос» останется навсегда одним из центральных вопросов христианской истории, источником вдохновения для всех, «камнем преткновения и соблазна» для многих». Эти слова православного богослова можно поставить эпиграфом ко всей жизни св. Павла.

«Идти к язычникам»

Обдумывая новые, более широкие планы, св. Павел избрал пеший маршрут, который вел из Антиохии в Галатию через горные перевалы. Покинув столицу Сирии, они с Сильваном прошли вдоль побережья, посетили родину апостола, а оттуда двинулись в горы. Хороший римский тракт позволил им благополучно миновать угрюмые ущелья Киликии. После спуска в долину они свернули на запад и добрались до Ликаонии. Там Павла ждала радость: его церкви продолжали жить. В Листре он нашел молодого, полного сил помощника. Тимофей, сын Эвники, которого он обратил еще в первый свой приход, вырос и стал любимцем всей общины. Услышав о нем много хороших отзывов, апостол захотел взять его с собой. Он крестил Тимофея и, вероятно, по совету Сильвана, согласился, чтобы тот прошел через обряд обрезания, который был совершен в соответствии с Законом, определяющим национальность человека по матери. Этим шагом Павел хотел продемонстрировать свою верность «собору» и защититься от нареканий.

Когда биографы говорят, что апостол Павел был немощным, слабым человеком, они забывают, каких невероятных усилий требовал от него труд благовестника. Пересекая страну, они с Сильваном и Тимофеем покрыли за сравнительно короткий срок такое же расстояние, какое отделяет Москву от Кавказа. За скупыми строками Деяний надо суметь увидеть бесконечные пыльные магистрали среди холмов и плоскогорий, на которых они порой изнывали от зноя, а ночами дрожали от холода под каким–нибудь деревом, если не успевали отыскать придорожную гостиницу.

Но с каждым шагом томительного пути Павел убеждался, что его ведет нездешняя сила, что Дух Христов как бы соединяется с его духом. «Все могу в укрепляющем меня Христе», — говорил он (Фил 4: 13). Это переживание нельзя было сравнить с сухим изучением деталей Закона. Тогда Бог переживался как грозный Отец, повелевающий и взыскательный, а теперь через Своего Сына Он изливает силу, спасение и любовь. Точно Сам Воскресший живет и действует в Своих посланниках.

Наконец, после изнуряющей жары, среди сосен у горы Иды потянуло благодатной свежестью; в небе показались чайки. Впереди на высоком холме появился укрепленный римский городок Троада. Под его стенами и улицами спала вечным сном знаменитая Троя Гомера. Выйдя на прибрежный песок к искрящимся лазурным водам Эгейского моря, трое путников могли видеть вдали очертания островов, которые служили мостом между Азией и Европой. Не настало ли время воспользоваться им? Не для того ли привел их Господь сюда, на Илионское побережье?

Миссионеры остались в Троаде надолго. Но вот Павлу снится сон, яркий, как сама реальность. С ним заговорил человек в македонской одежде и стал настойчиво просить: «Приди в Македонию и помоги нам» (Деян 16: 9). Значит, конец колебаниям. Именно эта страна ждет их за широкими морскими просторами.

Лето 49 г. было на исходе, когда путешественники нашли корабль, отплывавший на Балканы. Теперь их уже четверо: в Троаде они встретили греческого врача Луку, который взялся проводить их до Македонии. Христианин, крещеный, вероятно, в Антиохии, он не раз бывал здесь по делам, связанным с его профессией: в древности странствия были обязательны для ученых мужей.

Лука оказался для Павла счастливым приобретением. Он был нужен не только как врач (вспомним, что апостола мучили приступы болезни) и не просто как проводник; в нем Тарсянин нашел надежного помощника и друга.

Обладая легким характером и добрым сердцем, врач оказался незаменимым спутником. Быть может, он не всегда понимал Павла, — такой была участь большинства знавших его, — но он искренне к нему привязался. В Кн. Деяний его любовь к апостолу чувствуется в каждой строке, посвященной Павлу. Благодаря этой книге, мы обладаем более точными сведениями о последующей миссии Павла: Лука описывает ее уже как очевидец и участник.

Странствия апостола не были легкой прогулкой; и корабль, на который они взошли, не походил на современные комфортабельные суда. Пассажиры теснились на крошечной палубе среди тюков, канатов, огромных глиняных кувшинов, в которых перевозили зерно, оливковое масло, вино. В открытом море такие парусники были не очень надежны, поэтому капитаны предпочитали каботажное плавание, боясь потерять берег из виду. Впрочем, путь предстоял недолгий.

Павел начинает проповедь в Европе (Балканские страны, 49 — 52 гг.)

В тот же вечер, идя при попутном ветре, корабль достиг скалистого острова Самофракии, где бросили якорь, а на следующий день он уже входил в гавань македонского порта Неаполиса. Но останавливаться в этом перевалочном пункте Павел не захотел, предпочитая города с более стабильным населением, в которых легче было бы устроить опорный центр для миссии. Поэтому, сойдя на берег, они двинулись дальше, поднимаясь в горы, и через несколько часов вышли на Эгнатийскую военно–почтовую дорогу, соединявшую Причерноморье с Адриатикой. Она пересекала область, где сейчас сходятся границы Югославии, Болгарии и Греции и где еще не было ни одного христианина.

Македонские церкви

Македония сильно отличалась от засушливых земель Эллады или Иудеи с их голыми ландшафтами. Широкая дорога вела миссионеров через тенистые дубовые и хвойные леса, мимо речушек и лугов, а над всем этим в сизой дымке парила вершина Пандея, на которой были уже заметны первые полоски снега. В окрестностях ее жил выносливый, спокойный, здравомыслящий народ пастухов и земледельцев.

Через несколько часов спустились в долину и вошли в Филиппы. При отце Александра Великого здесь селились золотоискатели, а потом Август расширил поселок, предоставив его своим ветеранам, и дал ему статус имперской колонии в память о победе над республиканцами.

После того как Лука позаботился о ночлеге, стали обдумывать план дальнейших действий. Собираясь проповедовать язычникам, Павел не думал отступать от прежней тактики: идти сначала к иудеям. Однако выяснилось, что в Филиппах их почти нет. Не насчитывалось и десятка мужчин, который был необходим для основания синагоги. Лишь ничтожная горстка лиц, исповедовавших иудейство, собиралась для молитвы за городскими воротами у ручья.

Дождавшись субботы, миссионеры отправились к указанному месту. На берегу они нашли нескольких женщин, — почти все они были замужем за язычниками. Павел подсел к ним на траву и, расспрашивая каждую о ее жизни, постепенно перешел к тому главному, ради чего прибыл в Филиппы. Он говорил о Мессии, о прощении грехов, о благодати и о скором пришествии Спасителя в мир.

Так, под открытым небом, среди прибрежных ив и камней, под тихий плеск воды прозвучало евангельское слово, первое, которое услышали жители восточной Европы.

Особенно полюбилась Павлу Лидия, прозелитка из малоазийского города Фиатир. Она первая приняла крещение во имя Иисуса; «Господь, — пишет Лука, — отверз сердце ее» (Деян 16: 14). Лидия сразу же вызвалась помочь миссионерам и заставила их поселиться в ее доме. Нарушив свой принцип, Павел не только согласился принять это гостеприимство, но и в дальнейшем пользовался материальной поддержкой Лидии. Она торговала пурпурной тканью, которая тогда ценилась очень высоко, и ей было необременительно давать кров и пищу четырем путешественникам. Павел смело принимал ее помощь, потому что был уверен в бескорыстии и душевной доброте Лидии.

Через некоторое время обратилось и несколько мужчин: Эпафрас [90], Климент и другие. Они проявили такую же веру и преданность апостолу, как и женщины. Среди филиппийцев Павел смог наконец по–настоящему отдохнуть: он чувствовал себя, как в родном доме. И в дальнейшем эта церковь редко причиняла ему серьезные огорчения. Где бы он ни странствовал, воспоминания о филиппийских христианах согревали его душу, наполняя нежной признательностью. Поистине они были подарком для пастыря, которому предстояло выдержать еще столько мытарств, обид и терзаний.

Апостол Павел не принадлежал к числу людей, умеющих своей проповедью зажигать массы, подобно Лютеру, не был он и популярным святым, о котором народ складывает легенды. Его таланты более всего раскрывались в личном контакте или в кругу небольшой общины. Тогда его природная застенчивость исчезала, он становился мудрым наставником, другом, отцом.

Обстановка в Филиппах более всего этому способствовала. К тому же дух гражданской сплоченности и порядка, царивший там, облегчал его задачи. За несколько месяцев Павел создал крепкую общину и поставил для нее блюстителей: епископов и диаконов.

Однако не всегда проповедническая деятельность Павла и Сильвана в Филиппах протекала мирно. Два обращения были связаны с бурными событиями, в результате которых миссионерам пришлось покинуть город.

Все началось с того, что каждый раз, когда Павел и его спутники шли к ручью, где по–прежнему собирались верные, за ними увязывалась девушка, рабыня одного римлянина. Она возбужденно кричала:

— Сии человеки — рабы Бога Всевышнего, которые возвещают нам путь спасения! (Деян 16: 17).

Апостол, видя, что она одержимая, некоторое время не обращал на нее внимания, но постепенно его стало тревожить, как бы подобный странный эскорт не вызвал недовольства горожан и не вооружил бы их против христианской общины. В конце концов, терпение его истощилось. Однажды, услышав за собой знакомые вопли, он резко обернулся и именем Иисуса велел безумной замолчать. Сила его слов произвела немедленное целебное действие: рабыня утихла, пришла в себя и послушно вернулась в дом своих хозяев. Но тут–то обнаружилось самое неприятное: оказывается, в Филиппах многие принимали бессвязное бормотание больной за пифийские пророчества. Девушке задавали вопросы и платили за гаданье деньги, которые шли в карман ее владельцев. Заметив в ней явные признаки выздоровления, они поняли, что лишились дарового дохода и задумали расквитаться с проповедниками.

Подбив нескольких соседей, они подстерегли Павла и Сильвана на улице и силой потащили на городскую площадь к преторам, в местную магистратуру. Луку и Тимофея не тронули, приняв их, видимо, за слуг. Владельцы рабыни умолчали перед преторами о своей главной претензии, боясь, что их поднимут на смех, и поэтому просто заявили:

— Сии люди, будучи Иудеями, возмущают наш город и проповедуют обычаи, которых нам, Римлянам, не следует ни принимать, ни исполнять (Деян 16: 20 — 21).

Преторы, видя воинственное настроение собравшейся толпы, не потрудились выслушать чужеземцев: они велели тут же сорвать с них одежду, привязать к столбам и бить палками. После чего, обессиленных и окровавленных, обоих бросили в городской каземат, причем для большего устрашения ноги им забили в колодки.

Придя в себя в темноте среди арестантов, миссионеры не упали духом. Пострадать за Господа было для них честью. Когда они стали молиться и петь, люди в камере были поражены поведением новых заключенных.

В полночь тюремщик проснулся от подземного толчка. Землетрясения — большие и малые — в тех местах не редкость, и в первую очередь он подумал о камерах, за которые отвечал. Прибежав на место, римлянин, несмотря на темноту, сразу же понял, что двери открыты. Значит, узники разбежались. Законы предусматривали смертную казнь охраннику, если он упустит заключенных. Не желая кончить дни с позором, тюремщик выхватил было меч, но его остановил голос из темноты:

— Не делай себе никакого зла, ибо все мы здесь (Деян 16: 28)! Это крикнул Павел, который угадал намерение сторожа.

Принесли факелы, и, действительно, оказалось, что арестанты на месте. Римлянин понял, что эти чужеземцы остались, чтобы не ставить его под удар. Это так подействовало на тюремщика, что он, низко поклонившись Павлу и Сильвану, освободил их закованные ноги, вывел из камеры и привел в свое жилище. Там он как мог омыл и перевязал раны чужеземцев и забросал их вопросами. Он уже слышал, что они возвещают о каком–то спасении, и спросил, как его достигнуть. Снова зазвучали слова о Христе, но уже не у тихой речки, а в полутемной комнате, где собралась семья охранника, и где она была крещена. Филиппийская церковь обрела еще несколько душ.

Колебания почвы больше не повторялись. Наутро преторы, считая, что достаточно проучили чужаков, прислали приказ отпустить их. Это значило: «инцидент исчерпан, можете убираться восвояси». Но Павел сообразил, что, если дело кончится таким образом, на филиппийских христиан падет тень: их наставники уйдут с пятном бесчестия. А в римской среде с этим нельзя было не считаться. Поэтому он с возмущением заявил ликторам, которые принесли приказ:

— Нас, Римских граждан, без суда всенародно били и бросили в темницу, а теперь тайно выпускают? нет, пусть придут и сами выведут нас! (Деян 16: 37).

Слова civis Romanus sum, я — римский гражданин, имели как бы магическую власть во всех концах империи, тем более в колониальном городе — этом Риме в миниатюре. Наказать имеющего римское гражданство можно было только после правильного судебного разбирательства. Преторы поняли, какую допустили оплошность, не вникнув в это дело. Им ничего не оставалось, как лично прийти к арестованным, извиниться и вежливо попросить покинуть город.

Миссионеры вернулись в дом Лидии, где их уже не чаяли скоро увидеть, и после прощальной беседы тронулись в путь. Луку Павел оставил в Филиппах, чтобы он помог общине утвердиться в вере.

Снова выйдя на Эгнатийский тракт, Павел, Сильван и Тимофей пошли лесами, а затем вдоль побережья на запад. Дней через пять они спустились к бухте залива, где раскинулся город Фессалоники, большой порт, столица одной из македонских областей. Жители его занимались не только торговлей; пригород его был цветущим плодородным, истинным раем для крестьян. Именно тут апостол и решил продолжить дело благовестия.

Еврейское население Фессалоник было значительным. Появившись в синагоге, Павел почти месяц беспрепятственно вел с ними беседы. Как пишет Лука, он «открывал и доказывал» (Деян 17: 3) им, что Мессия должен был пострадать за грехи людей и что этот Мессия есть Иисус, распятый в Иерусалиме и воскресший. «И некоторые из них уверовали, и присоединились к Павлу и Силе, как из Еллинов чтущих Бога, великое множество, так и из знатных женщин немало» (Деян 17: 4).

В результате образовалась большая община, в которой преобладали греко — македонцы. В основном это были земледельцы, портовые рабочие, ремесленники и мелкие торговцы. Особенное впечатление на неофитов произвело пророчество о скором пришествии Спасителя. Они готовы были сами включиться в проповедь Евангелия, чтобы спасти и других. Фессалоникийская церковь стала первой церковью–проповедницей. Впоследствии македонцы, главным образом из этой общины, часто будут сопровождать Павла в его странствиях. Года два спустя апостол с удовлетворением писал, что его приход в Фессалоники «был не бездейственный» (1 Фес 2: 1), что братство тамошних христиан стало «образцом для всех верующих в Македонии и Ахайи» (1 Фес 1: 7).

Поражение в Афинах

Несомненно, в Македонии апостол был взволнован встречей с новым для него латинским миром, но Афины, куда он пришел поздней осенью 50 г., должны были поразить его еще больше. Он увидел истинную Элладу, без признаков чужеземного влияния, гордую своим великим прошлым. Правда, пора ее расцвета осталась далеко позади. Междоусобицы и нашествия завоевателей разорили страну, население поредело и обнищало.

В центре города буквально на каждом шагу Павел видел статуи богов и героев, покрытых уже потускневшей краской, но все еще величественных. Однако у апостола они не вызывали ничего, кроме возмущения. Никогда еще символы язычества не обступали его таким плотным кольцом. В довершение всего он ощущал приближение приступа хронической болезни.

Тем не менее, апостол не мог долго бездействовать и решил попытаться благовествовать в этом городе идолов.

Встреча с евреями в маленькой афинской синагоге прошла мирно, но бесплодно. Больше заинтересовала Павла агора, главная площадь Афин. Он наблюдал, как по ней группами прохаживались студенты и туристы, как философы и ораторы, расположившись в тени портиков, собирали слушателей. Это был своего рода древний Гайд–парк, место свободного обмена мнениями.

Хотя философский гений Афин к тому времени поблек, имена и книги великих мудрецов здесь не были забыты. Их наследие изучали и вокруг их идей велись споры.

Не без смущения отважился Павел войти в контакт с этой публикой, полной снобизма и склонной к язвительным шуткам. Сам того не подозревая, он последовал примеру Сократа: начал гулять по агоре и вступать в разговор со случайными людьми. Через несколько дней им заинтересовались преподаватели стоической и эпикурейской школ. Они заметили, что Павел знаком с некоторыми элементами их доктрин. Но дух его бесед показался афинянам настолько странным, что они не могли взять в толк, чему он учит.

Отправной точкой своей речи он сделал алтарь, замеченный им в городе, алтарь, посвященный «неведомому богу» (Деян 17: 23). Такие жертвенники народ ставил, когда не знал, какое божество благодарить или умилостивить. В глазах Павла они были символом духовных поисков язычества. «Сего–то, Которого вы, не зная, чтите, я проповедую вам» (Деян 17: 23), — сказал он афинянам.

Кто же этот таинственный Неведомый? Он есть, продолжал апостол, «Бог, сотворивший мир и все, что в нем, Он, будучи Господом неба и земли, не в рукотворенных храмах живет, и не требует служения рук человеческих, как бы имеющий в чем–либо нужду, Сам дая всему жизнь и дыхание, и все; от одной крови Он произвел весь род человеческий, для обитания по всему лицу земли, назначив предопределенные времена и пределы их обитанию, дабы они искали Бога, не ощутят ли Его, и не найдут ли, хотя Он и недалеко от каждого из нас; Ибо мы Им живем и движемся и существуем» (Деян 17: 24 — 28).

Полагая, что мост наведен, Тарсянин перешел к самому трудному. «Итак, — сказал он, — Бог ныне повелевает людям всем повсюду покаяться; ибо Он назначил день, в который будет праведно судить вселенную, посредством предопределенного Им Мужа, подав удостоверение всем, воскресив Его из мертвых»(Деян 17: 30 — 31).

Тут Павла прервали. Одни откровенно смеялись: чего еще ждать от восточных суеверий? Другие уклончиво говорили: «Об этом послушаем тебя в другое время» (Деян 17: 32). Они явно потеряли интерес к чужестранцу: выслушивать про какого–то воскресшего означало для них пустую трату времени.

Павел должен был признаться, что потерпел полное поражение. Надменность скептиков оказалась более непроницаемой, чем фанатизм ревнителей Закона. За исключением двух — трех обращений, в том числе одного члена Ареаопага, в Афинах Павел не имел никакого успеха. Уверовавших было так мало, что они не смогли образовать даже небольшой общины.

Тимофей приехал вовремя, чтобы ободрить своего наставника. Он рассказал о делах в Македонии, о гонениях и стойкости верных. Душа Тарсянина рвалась к ним, но состояние здоровья и угроза новых конфликтов остановили его. Он предпочел снова остаться один, отправив Тимофея назад к македонцам. Сам же апостол намеревался довести задуманное до конца: впереди его ждала южная Греция с главным городом в Коринфе. Там Павел и условился о встрече с Тимофеем.

«Веселый Коринф»

Апостол был рад уйти из Афин. Простившись с любимым помощником, он шел один по дороге, глядя на золотистые скалы, холмы, изрезанные козьими тропами, на чахлые оливковые деревья. Здесь каждая местность напоминала о событиях эллинской истории. Но Павел думал о другом: что ждет его в Коринфе? Он чувствовал себя уставшим, больным и подавленным. Никаких иллюзий относительно этого города он не питал. Всем было известно, каков он, «веселый Коринф», куда приезжали продавать, покупать и сорить деньгами. Расположенный на перешейке между двух морей, город издавна слыл притоном для всякого сброда. В отличие от тихих Афин, грезивших о былом, он достиг при римлянах прежнего благоденствия.

У Истмийских ворот посетители Коринфа могли видеть памятник Диогену, вид которого мог лишь усилить мрачные предчувствия Павла. Ведь именно этот мудрец ходил средь белого дня с фонарем по Коринфу, утверждая, что ищет, но не находит человека. Однако все обернулось неожиданным образом, и апостолу повезло больше, чем философу. Именно в Коринфе Павел был вознагражден за провал в Афинах.

Первый сюрприз ожидал миссионера на одной из иудейских улиц. Там он познакомился с неким Акилой и его женой Прискиллой.Оба оказались христианами.

Уроженцы Причерноморья, супруги попали в Грецию после долгих скитаний. Прежде у них была мастерская в Риме, но недавно цезарь Клавдий приказал иудеям покинуть столицу, и Акила с Прискиллой нашли пристанище в Коринфе. Здесь они занялись своим ремеслом, изготовлением палаток. Для апостола эта встреча была большой удачей. Теперь он мог спокойно работать вместе с новыми собратьями.

Узнал он и других обитателей еврейской колонии, но, наученный горьким опытом, действовал с большой осторожностью. Коринфская синагога считалась самой знаменитой в провинции Ахайи, и ее раввины пользовались немалым влиянием. Павел сделал все от него зависящее, чтобы прежде времени не вступать с ними в конфликт. Только когда, наконец, прибыли Сильван с Тимофеем, он почувствовал себя увереннее и стал на собраниях открыто говорить об Иисусе как о Мессии, Который в уничиженном виде предварил Свой последний приход. Эффект превзошел все ожидания. Крестился сам начальник синагоги Крисп с семьей. На радостях Павел, вопреки своему правилу, лично совершил над ним таинство. Принял христианство и уважаемый член общины Юст, в доме которого рядом с синагогой Павел гостил. Но все это не избавило Тарсянина от выходок противоположной партии. Под ее давлением Криспа отстранили от должности, заменив неким Сосфеном, и началась кампания травли миссионеров.

Тогда Павел продолжил свою проповедь в доме римлянина по имени Гай. В знак начала нового этапа миссии он сам крестил его, а также Стефанаса, первого грека, обращенного в Коринфе. Последнего Павел назначил руководителем молодой церкви.

Итак, налицо был парадокс: в беспутном и легкомысленном Коринфе нашлось больше душ, искавших веры и спасения, чем где бы то ни было прежде. Убедившись в этом, апостол решил остаться в городе подольше. Число христиан быстро увеличивалось, и они нуждались в более продолжительном попечении.

Полтора года прожил Павел в Коринфе, где его пастырский дар развернулся в полную силу. Он трудился с огромным напряжением, отдавая всего себя делу евангелизации. Позади были сотни километров пути и десять общин, основанных им лично, от Малой Азии до Балкан. Почти в одиночку он совершил невозможное и знал, что в этом проявилась ощутимая помощь свыше. В Коринфе работа с людьми была нелегкой, но он слышал голос Христа: «Не бойся, но говори и не умолкай, ибо Я с тобою, и никто не сделает тебе зла; потому что у меня много людей в этом городе» (Деян 18: 9 — 10).

Не забывал апостол и о других своих «детях». Он не смог побывать за это время в Македонии, но еще раз послал туда неутомимого Тимофея. Юноша выполнил поручение, после чего Павел принялся за дело, важнейшее в его жизни и бесконечно важное для всей Церкви. Он сел писать послание фессалоникийским христианам. Быть может, первое свое послание.

Пастырь церквей и благовестник свободы (Коринф — Эфес — Иерусалим — Антиохия, 51 — 54 гг.).

Послание св. Павла

Еще у ветхозаветных общин, разбросанных по миру, вошло в обычай обмениваться посланиями. Поскольку в римскую эпоху регулярная почта служила лишь государственным нуждам, личные письма развозили нарочные. У Павла в таких людях недостатка не было: Тимофей, Тит и другие помощники в любой момент готовы были отправиться с драгоценным свитком туда, где их ждали с надеждой и нетерпением.

Письма Павла составляли как бы часть его миссионерской проповеди, хотя в основном они преследовали пастырские цели: с их помощью апостол на расстоянии продолжал руководить жизнью новообращенных. Он взял себе за правило обращаться не к старейшинам церквей, а ко всем верующим, чем подчеркивал их общую ответственность за дело Божие.

Четыре Евангелия сложились уже на исходе апостольского века, поэтому наследие Павла — самое раннее из известных нам письменных документов Церкви. Письмо в Фессалонику было получено христианами, жившими всего через двадцать лет после земной жизни Спасителя.

Тимофей, не медля, отвез письмо в Македонию. Но едва он возвратился оттуда, Павел вынужден был снова писать фессалоникийцам. От своего верного ученика он узнал, что кто–то распространил в общине текст пророчества о скором наступлении конца мира. Пророчество приписывали самому Павлу. Нужно было как можно скорее пресечь соблазн, успокоить людей, привести необходимые разъяснения.

Во втором послании апостол, говоря о конце мира, несомненно, имел в виду как ветхозаветные предсказания, так и слова Иисуса. Он разъяснил смысл этих пророчеств, где говорилось о временном торжестве врагов Божиих, которые будут попирать удел Его. Выражаясь современным языком, эти пророчества указывали на рост демонического полюса истории по мере приближения Суда. Напоминая библейское учение о царстве лжемессии, Антихриста, Павел сдерживал нетерпение тех, кому казалось, будто плод уже созрел.

Павел ясно дал понять, что время Антихриста еще впереди.

Отвергая бесплодные гадания фессалоникийцев, он настоятельно просил их не отходить от того, что им было проповедано. Он даже не побоялся ради этого употребить фарисейский термин. «Стойте и держите предания, — писал он, — которым вы научены или словом, или посланием нашим» (2 Фес 2: 15). Верность изначальному благовестию должна служить для них ориентиром, лекарством от иллюзий.

Особенно подчеркивал Павел оздоровляющую роль трудовой жизни, поскольку хорошо знал презрительное отношение к ней в греко — римской среде: на труд смотрели как на унизительную повинность, недостойную благородных людей (2 Фес 3: 6 — 13). Апостол категорически отверг попытки оправдать этот взгляд наступлением последних времен. Он сам всегда трудился, не покладая рук, и к этому же звал своих учеников.

В Иерусалим через Эфес

Прошло уже восемнадцать месяцев с тех пор, как Павел поселился в суетливом шумном Коринфе. Христиан здесь было теперь больше, чем в любом другом городе, где апостол проповедовал прежде. После стычки с синагогальным начальством он все теснее сближался с греко — римским населением. Далеким сном казались теперь страны Сирии и древний Иерусалим. Однако Тарсянин не намеревался создавать изолированную Эллинскую церковь. Он не забывал о долге сохранять единство всех верных. Этот долг и заставил его разлучиться с коринфянами, среди которых он столь успешно трудился, и снова вернуться на Восток.

Летом 52 г., когда навигация была уже в разгаре, он отправился в Кенхреи, порт Коринфа, захватив с собой Акилу и Прискиллу; Сильвана и Тимофея он оставил в городе продолжать дело евангелизации.

Прежде чем плыть в Иудею, апостол, однако, захотел хоть ненадолго побывать в городе своей мечты, Эфесе. Целую неделю плыл парусник, лавируя среди островов архипелага, пока не приблизился к берегам Азии. Из гавани Павел и его спутники, идя пешком вверх по течению реки, добрались до Эфеса.

После прохладного морского ветра жара и духота города казались особенно гнетущими. Повсюду стояли тучи пыли, поднимаемые вереницами повозок, которые тянулись от ворот и к воротам. Эфес поражал всех, кто впервые оказывался на его улицах среди леса колонн, пышных памятников и статуй. Утонченность Афин, коммерческий дух Коринфа, размах многоязычной Азии — все соединялось здесь подле гигантского святилища Артемиды, одного из семи чудес света. Толпы паломников, купцов, погонщиков мулов, моряков теснились вокруг лавок. Хотя праздники в честь Артемиды уже миновали, город жил кипучей деловой жизнью.

Еврейский квартал Эфеса находился под непосредственным покровительством Рима; он был обширным и процветающим. Вопреки ожиданиям, миссионеров здесь встретили очень радушно; Павел уже отвык от столь почтительного отношения со стороны соплеменников. Его беседа в синагоге произвела хорошее впечатление (наветы врагов сюда еще не достигли). Павла даже просили остаться в Эфесе подольше, но он объяснил, что связан обетом посетить Иерусалим на праздник Пятидесятницы и принести в Храме жертву; только после этого он снова может приехать в Азию.

Оставив вместо себя Акилу с женой, чтобы те исподволь готовили почву для проповеди, Павел на лодке вернулся в гавань и оттуда отплыл в Иудею.

Лука говорит о дальнейшем его путешествии очень кратко. По словам евангелиста, «Побывав в Кесарии, он приходил в Иерусалим, приветствовал Церковь и отошел в Антиохию» (Деян 18: 22). Такое нежелание вдаваться в подробности кажется странным: ведь встреча с Иаковом и иерусалимскими христианами была важным событием в жизни Тарсянина. Видимо, Лука, избегавший описания конфликтов, умолчал о прохладном приеме, оказанном его учителю в церкви Иакова. Сам Брат Господень не мог отказаться от общения с Павлом, хотя последний уже прослыл хулителем Закона, но нашлись, наверно, и такие, которые усмотрели в его приезде открытый вызов древнему благочестию. Не пора ли поставить на место этого вольнодумца, вместо того чтобы мирно беседовать с ним, как делает Иаков? По какому праву он, не знавший Иисуса, осмеливается идти против вековых устоев? Почему он не стал смиренным учеником истинных апостолов? Тарсянин утверждает, что Сам Иисус являлся ему, но разве этого достаточно? Может ли он равняться с теми, кто жил рядом с Мессией? Скорее всего, этот лжефарисей и лжеапостол — замаскированный враг Церкви.

Перешептываниями за спиной Павла христиане — законники не ограничились, а задумали принять против него серьезные меры. Едва Павел, удрученный и опечаленный, отбыл в Антиохию, они начали действовать. Иаков, памятуя о «cоборе», вряд ли одобрял фанатиков, но старец был уже не в состоянии удержать их. Они поспешно отправились в те города, где проповедовал Павел, начиная с Галатии, и всюду убеждали новокрещеных эллинов, что Тарсянин обманул их, — для спасения недостаточно только креститься, а надо принять и Закон Моисеев.

Благовестник свободы

Ничего не подозревавший апостол, окруженный друзьями, уже почти год жил в Сирии, когда, точно гром среди ясного неба, на него обрушилось известие из Галатии: верные ему люди сообщали, что его дело — на грани развала. Простодушные галаты поддались увещаниям противников Павла, отреклись от своего учителя и поспешили принять обрезание.

Новость эта больно ранила апостола. Что делать? Отменить обещанную поездку в Эфес и вместо этого торопиться в Галатию? Но прежде следует написать послание своим первенцам, которые, увы, оказались такими нестойкими. Потрясенный известием, обиженный и раздосадованный, он садится диктовать.

Поначалу может показаться, что задето самолюбие проповедника. Но дело не в этом: он вынужден отстаивать свой авторитет не ради себя, а ради открытой ему Истины. Несмотря на охватившие его чувства, он не отрицает, что соперники проповедуют Благую Весть; апостол лишь указывает, что в их устах она получает превратный смысл. Наиболее резкий отпор дает Павел методам лжебратии, которые, пользуясь его отсутствием говорят о нем неправду, желая очернить его. Он трудится не для себя, а для Бога, его послали не люди, а Сам Христос, служителем Которого он избран от утробы матери. Павел еще раз подчеркивает, что учение, которое он возвещал галатам, — не человеческая доктрина, а Откровение Божие.

Порицатели Павла напоминали, что и Сам Христос соблюдал Тору. Да, отвечает апостол, Христос подчинился Закону, но одновременно возвысился над ним. Как Человек Он прошел человеческий путь «подзаконной жизни»,но не ради порабощения букве, а ради любящей сыновней покорности Отцу. Он — единственный Избранник, истинный Сын, посланный, уничиженный, отдавший Себя служению Отцу, поэтому Он дарует всем верящим Ему радость усыновления Богу.

А как вы — сыны, то Бог послал в сердца ваши Духа Сына Своего вопиющего: «Авва Отче!» Посему ты уже не раб, но сын, а если сын, то и наследник Божий через Иисуса Христа… Итак стойте в свободе, которую даровал нам Христос, и не подвергайтесь опять игу рабства. (Гал 4: 6 — 7; 5: 1).

Рабством апостол называет сведение веры к системе, канону, формальному правилу, то есть к тому, что было всего доступнее людям. Но этот несовершенный вид веры отжил свой век. Бог заложил начало новому миру. Он здесь, сейчас…

Спешно отправив послание с доверенным лицом, апостол и сам собирается в дорогу, чтобы личным присутствием залечить раны, нанесенные незрелым душам. Тем не менее эфесский план остается в силе. Павел идет туда пешком — через весь полуостров, с намерением посетить города галатов.

В третий раз пробирается он знакомой дорогой, петляющей среди гор и ущелий по бесконечной полудикой стране.

Какие конкретно общины он посетил, мы точно не знаем, как не знаем и насколько преуспел. С тех пор он больше не встречался с галатами и, видимо, не писал им. Единственный намек на результаты его прихода можно найти во Втором послании к коринфянам, где Павел говорит о пожертвованиях галатийских церквей в пользу Иерусалима (1 Кор 16: 1). В то же время есть свидетельства, что ортодоксальное направление так и осталось господствующим в Малой Азии вплоть до конца I века. Это видно из Апокалипсиса, а Второе послание ап. Петра, обращенное к христианам Понта, Галатии, Каппадокии, Асии и Вифинии, показывает, что тамошние христиане уже не считали учителем одного Павла.

Не потому ли у него пропало желание заходить в Дервию, Иконию и Листру? Во всяком случае, он, не останавливаясь, пересек земли внутренней Галатии и Фригии, а оттуда повернул на запад, к побережью.

Осенью 54 г. он уже снова в Эфесе — конечной цели своего третьего путешествия.

Эфесский центр. Смуты в Коринфе (Малая Азия — Греция, 54 — 57 гг.)

Павел и Аполлос

В Эфесе Павел первым делом поторопился увидеть Акилу и Прискиллу, своих верных соработников. Долгожданное свидание с друзьями было особенно приятно после огорчений, споров, а также изнурительного путешествия. За это время супруги вполне освоились в асийской столице, однако без апостола не предпринимали дальнейших шагов в деле проповеди. Было, впрочем, одно исключение. Посещая по субботам синагогу, они встретили там удивительного человека, еврея из Александрии по имени Аполлос. Блестящий знаток Библии и философии, он покорял всех своим красноречием и начитанностью. По сути дела, Аполлос был уже христианином. Он воспринял начатки Евангелия, по–видимому, от уверовавших во Христа ессеев и с тех пор проникся миссионерским рвением неофита. Быть может, Аполлос застал еще в живых своего великого земляка Филона, который применял искусный метод аллегорического толкования священных книг. Этод метод, позднее усвоенный многими Отцами Церкви, помог ему яснее увидеть связь между двумя Заветами. В Эфесе вокруг Аполлоса сгруппировалась небольшая община человек в двенадцать, разделявшая его взгляды.

Невзирая на то, что Аполлос вполне мог претендовать на роль учителя, он с благородным смирением выслушал двух ремесленников, которые «точнее объяснили ему Путь Господень». Когда же александриец должен был ехать по своим делам в Грецию, Акила дал ему рекомендательное письмо к коринфским братьям, надеясь, что его знания и дар слова будут полезны для Церкви.

Выслушав рассказ друзей, апостол Павел сразу почувствовал, что в лице Аполлоса найдет ценного единомышленника, который в чем–то имеет перед ним преимущество. Александриец гораздо лучше понимал мир эллинов, чем сам Павел, получивший чисто раввинское образование. Апостол стоял выше ревнивого соперничества, и появление неожиданного сподвижника только порадовало его. Впоследствии он писал коринфянам: «Я насадил, Аполлос поливал… Насаждающий же и поливающий суть одно» (1 Кор 3:6,8). С такой же готовностью принял Павел и учеников Аполлоса. Узнав от них, что они никогда не слышали об истинном крещении в Святом Духе, он наставил их в вере и подготовил к таинству. Во время молитвы он возложил на них руки, как делали первые апостолы, и все новокрещеные «стали говорить иными языками и пророчествовать». Они словно родились заново, обретя то, чего им не хватало в учении Аполлоса.

Вернувшись из Коринфа, Аполлос, конечно, сразу же захотел увидеть знаменитого просветителя народов. Закутанный в льняной египетский плащ он входит в ворота мастерской Акилы. Двор завален тюками и связками веревок. Гостю приходится перешагивать через них, пробираясь к затененному углу двора. Там, на циновке, наклонившись, сидит лысый маленький человек средних лет в рабочей одежде. На голове вязаная ермолка; горбатый нос, седеющая борода; руки, привычные к труду, быстро перебирают и скручивают черную шерсть, которая предназначена для походных палаток. Отдельно сложены узлы готовой ткани; за ними придут от купцов, чтобы нести их на рынок. Человек поднимает серые, покрасневшие от напряжения глаза и смотрит на Аполлоса.

Аполлос и раньше слышал, что Тарсянин неказист с виду, но все же был невольно поражен этой обыденной картиной и этим странным лицом. Из дома выходит Акила и знакомит их. Но едва завязывается разговор, Павел мгновенно преображается. Теперь уже нет сомнений: перед Аполлосом тот самый неутомимый путешественник, муж Духа, который прошел через моря и земли, твердой рукой разбрасывая повсюду семена Царства Божия.

С этого дня Аполлос активно включается в труды апостола. В многолюдном Эфесе, население которого достигало тогда четверти миллиона, не считая приезжих, жатвы и в самом деле много. Здесь легко затеряться, а именно это и нужно. Власти «вольного города» давно привыкли к потокам богомольцев, бродячим проповедникам, представителям самых разных культов. Отцы же синагоги, хотя и охладели к Павлу, особенной враждебности пока не проявляли.

Куда опасней могли быть взрывы языческого фанатизма, характерные для мест массового паломничества. Весной в Эфесе устраивали пышные праздники в честь богини Артемиды. Они сопровождались конскими бегами, спортивными состязаниями, выступлениями певцов и поэтов. Торжественные процессии проходили по центральному проспекту у подножия огромного театра, направляясь в храм, расположенный в северном пригороде.

Сам идол Артемиды, которую чтили по всей стране, был скрыт от народа стенами и оградой из 120 высоких колонн. Говорили, что он упал прямо с неба. Был ли то метеорит, или архаический фетиш, но традиционный облик богини был всем хорошо известен: изображавшие ее фигурки продавались в дни праздников на всех углах. Чем — то они походили на кисть винограда, поскольку мать — кормилицу представляли со множеством грудей, казалось, готовых напитать весь мир. Несметные богатства накапливались в сокровищницах ее храма. Римляне это знали, но смотрели на Эфес как на свою казну, хотя оставляли за столицей Асии видимость автономии.

Первые эфесские христиане не могли не видеть, как ревниво относится народ к своему национальному культу. Малейшее его оскорбление могло привести к кровавым погромам. Но Павел сознательно и последовательно старался не задевать чувства язычников, что позволяло ему жить и работать в безопасности.

На вершине успеха

Никогда еще Павел не пользовался такой популярностью, как в эти три года пребывания в Эфесе, и нигде с такой силой не проявлялся его дар исцеления. За ним постоянно ходили толпы, как четверть века назад — за Иисусом. Порой достаточно было приложить к больному платок или пояс апостола, как наступало выздоровление.

Но была во всем этом и теневая сторона. Молва, разносившая по городу славу Тарсянина, разжигала суеверные страсти. Надо сказать, что Эфес издавна был средоточием оккультизма и магии. На его улицах повсюду можно было видеть объявления знахарей, астрологов и толкователей снов, приглашавших всех, кто хочет узнать будущее или добиться удачи в делах. Существовала даже особая литература по ворожбе, именуемая «Эфесскими писаниями». Шарлатанство и игра на легковерии были здесь обычным явлением.

Рано или поздно знатоки магии должны были увидеть в Павле опасного конкурента. Некоторые странствующие иудейские знахари пытались, подражая ему, лечить именем Иисуса. Однажды такие эксперименты кончились плачевно: какой–то одержимый бросился на злополучных целителей с криком: «Иисуса я знаю, и Павел мне известен, а вы кто?» — и сильно избил их (см. Деян 19: 15).

Как мы уже знаем, под руководством Павла работал целый отряд самоотверженных миссионеров. Кроме Акилы, его жены и Аполлоса, а также старых друзей Тита и Тимофея, прибывшего из Коринфа, источники называют многих лиц из разных стран империи.

Полагаясь на их поддержку, Павел вернулся к своему давно выношенному плану: снова обойти берега Эгеиды: Асию, Македонию, Ахайю, затем отправив в Иерусалим денежную помощь, через Рим достичь западной границы цивилизованного мира — Испании. Путешествие в римскую Африку и Египет Павел, видимо, отложил на самый конец миссии, чтобы таким образом завершить полный круг по экумене.[91] Если бы это намерение удалось, то все Средиземноморье услышало бы скоро весть об Иисусе.

Кризис в Коринфе

Осуществление столь далеко идущего замысла Павел начал с того, что послал впереди себя Тимофея и Эраста в Македонию, назначив им встречу в Коринфе.

Коринфская церковь внушала ему наибольшую озабоченность. Сильван по какой–то причине покинул город (позднее он присоединился к ап. Петру); новообращенные были предоставлены сами себе. Павел написал им письмо, которое до наших дней не сохранилось, но содержание его известно. В нем он строго приказывал бойкотировать тех членов общины, которые предавались распутству, пьянству или участвовали в языческих праздниках. О возможности подобных явлений он мог легко догадываться, памятуя о нравах «веселого Коринфа».

Братья были смущены посланием, вообразив, что учитель велит им вообще порвать любые контакты с внешним миром. Но Павел потом разъяснил, что он лишь боялся проникновения в церковь «коринфской заразы». А к «внешним», по его мнению, приложимы иные мерки. «Ибо что мне судить и внешних?.. — писал он. — Внешних же судит Бог» (1 Кор 5: 12 — 13).

Тревога апостола не была напрасной. Когда ранней весной 57 г. он уже собирался в Македонию, из Коринфа приехали слуги богатой христианки по имени Хлоя. Они рассказали, что в общине неблагополучно. Один брат взял в жены свою мачеху, несмотря на то, что и еврейские и римские законы осуждали такой брак как кровосмешение. В Коринфе же на это смотрели сквозь пальцы. Ослабление нравственных устоев сказалось и на братских вечерях. Богатые люди, принося к столам больше других, спешили сами насытиться, а иной раз возвращались домой пьяными. Мало того, среди верующих вспыхнули споры, приведшие к образованию настоящих фракций в общине. Кое–кому настолько полюбились толкования и проповеди Аполлоса, что они объявили себя его последователями. А с тех пор как в Коринфе побывали ученики Петра (или, быть может, сам апостол), некоторые отшатнулись от Павла и стали именоваться Кифиными. Смотрите, говорили они, Тарсянин не смел брать у нас деньги, как Петр и прочие апостолы, значит, он сам признает, что они выше него. И вообще Павла нельзя понять: то он идет против Закона, то соблюдает еврейские обычаи. Свободу и миссионерскую гибкость Павла они расценивали как двуличие.

Сам апостол Петр, если и побывал в Коринфе, вряд ли был повинен в подрыве авторитета Павла. Смиренный и добрый, он не любил превозноситься над другими, поэтому действия партии Кифиных были целиком на их совести. Разногласия привели еще одну группу христиан к отказу связывать себя с именем любого апостола; они считали себя просто Христовыми.

Эти новости расстроили Павла гораздо больше, чем смуты в далекой галатской глухомани. Разрушительные силы поколебали большую, подающую надежды церковь. Хотя большинство коринфян сохранили верность своему наставнику, факт раскола сам по себе был печальным симптомом. Павел увидел в нем не только посягательство лично на него, а измену чему–то неизмеримо более важному — духу Церкви. Тарсянин давно поборол свойственную ему нетерпимость, но теперь он должен был проявить удвоенные самообладание и такт, чтобы справиться с неожиданной бедой. Поездка в Македонию была на время отложена.

Пока Павел размышлял, как поступить и ждал, что Господь укажет ему путь, в Эфес приплыли на корабле трое старейшин коринфской церкви: Стефанас, Фортунат и Ахаик, горячо преданные апостолу. Им удалось развеять его горькие думы и убедить, что смута — не более, чем болезнь роста, усиленная беспокойным характером коринфян. Итак, в Грецию все же можно было не спешить, а сначала идти — как запланировано — через македонские земли. За это время безотказный Тимофей, со свойственными ему мягкостью и чуткостью, сможет подготовить его посещение Коринфа.

Павел хотел, чтобы Аполлос, которого коринфяне настойчиво звали к себе, принял их приглашение; это было бы жестом доброй воли. Но александриец, смущенный тем, что невольно подал повод к смуте, предпочел остаться в Эфесе.

Прощаясь с посланцами Коринфа, апостол вручил им письмо ко всей общине, в котором высказал свое отношение к расколу, а также ответил на недоуменные вопросы верующих. Коринфян волновало многое: каким должен быть евангельский взгляд на супружество? Допустимо ли есть пищу, взятую от трапезы в честь богов? Кто важней в Церкви — апостолы, пророки или учители? Действительно ли мертвые оживут в День Суда, или это надо понимать иначе?

Вместить все эти проблемы в одно послание было непросто; поэтому оно получилось очень длинным, почти целой книгой; в Новом Завете — это Первое послание к коринфянам.

Истинное основание Церкви

Призывая в письме к единомыслию, апостол Павел отнюдь не желал сковывать свободу коринфян жестким догматизмом. «Ибо надлежит быть, — писал он, — и разномнениям между вами, дабы открылись между вами искусные» (1 Кор 11: 19).

Не навязанные аргументы (будь то чудо или голос рассудка), а свободная любовь к Тому, Кто умер за людей, закладывает основу веры. В Иисусе, пригвожденном к позорному столбу, нет ничего, что влекло бы к себе людей принудительно; ведь человека обычно прельщают либо внешняя мощь, либо мощь разума, а на Голгофе мы видим предел унижения. Но именно так явил Себя озлобленному миру Сын Божий.

К тому же апостол не помышлял об изменении существующих порядков в мире. Его вообще мало волновало то, что совершалось среди неверных. Так или иначе, дни «века сего» сочтены. Каждому лучше оставаться в том положении, в каком он был. Еврей ли он, иноплеменник, свободный или раб — все это уже не имеет значения. Важно только одно: «пусть каждый пребывает перед Богом».

Читая Тацита, Светония или Иосифа Флавия, поражаешься, насколько древний мир был похож на наш, сколько в людях было злобы, цинизма, равнодушия, бесчеловечности. И на этом фоне Павел кажется вестником, пришедшим из иного мира. Даже рядом с писаниями просвещенных и гуманных литераторов и философов тех дней слова ремесленника из Тарса кажутся чудом. Не за «смягчение нравов» или изменение социальных установлений ратует он, а провозглашает истину, которая воспринималась как неуместная, почти безумная. Он называет любовь единственным выходом для заблудившегося мира. Любовь выше сверхъестественных знамений, выше подвигов и экстазов. Говоря о ней, Павел становится не только пророком, но и поэтом.

«Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я — медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества и знаю все тайны и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, — то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею — нет мне в том никакой пользы. Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, Любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает. Хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится. Но мы отчасти знаем, и отчасти пророчествуем;. Когда же настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится… Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицом к лицу… А теперь пребывает сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше». (1 Кор 13: 1 — 10, 12 — 13).

Этот гимн — вершина благовестия Павла. Он вылился из недр его существа на одном дыхании, как у человека, пораженного ослепительным светом. В его словах слышатся восторг открытия и удары молота, сокрушающего все, что заслоняет центр Благой Вести. Диктуя эти строки о любви, Павел, возможно, впервые поднялся на одну высоту с евангелистами.

Тернии пастырства (Малая Азия — Македония — Греция, 57 — 58 гг.)

Конфликт с коринфянами

Заканчивая большое послание, ап. Павел просил коринфян позаботиться о сборе средств для бедных Иерусалима. Он советовал, чтобы они, по примеру галатов, откладывали, кто сколько сможет, каждый первый день недели. Эти деньги он намеревался отправить в Иудею вместе с сопроводительным письмом или же отвезти их лично.

Но все сложилось не так, как думал апостол. Побывав в Коринфе, Тимофей привез плохие вести. Ни его приход, ни послание Павла не утихомирили раздоры. Апостол понял, что придется ехать самому, и притом немедленно. Не дождавшись Пятидесятницы, он отправился морем прямо в Коринф.

Путешествие не было удачным: у архипелага корабль попал в бурю. Это казалось недобрым предзнаменованием. Действительно, встреча в Коринфе оказалась более тяжелой и мучительной, чем можно было предполагать. Лука вообще умалчивает о ней.

Еще раньше Павел спрашивал коринфян: «Чего вы хотите: с жезлом прийти к вам, или с любовью и духом кротости?» То, что он узнал от Тимофея и что сам увидел, заставило его высказаться со всей суровостью. Результат был плачевный. Община в целом осталась глухой к его упрекам, а один из братьев даже оскорбил апостола. Неизвестно, что больше всего послужило причиной ссоры, но Павел покинул город в самом мрачном состоянии духа, с чувством напрасно проделанного труда.

Вернувшись в Эфес, он написал коринфянам письмо, полное горечи, и попросил Тита отвезти его. Теперь он снова укрепился в первоначальном намерении — идти к македонцам. Тимофея и Эраста он послал впереди себя, а Титу назначил встречу в Троаде, в том самом городе, откуда в 49 г. начал путешествие в Европу.

Пятидесятницы — своего любимого праздника — он так и не смог провести в Эфесе. Новые события понудили его ускорить отъезд.

Бунт эфесских ремесленников

Наступило лето 57 г., и люди со всех концов провинции наводнили Эфес, привлеченные праздниками в честь Артемиды. В такое время легко было вызвать беспорядки, чем и воспользовались враги Павла.

По рассказу св. Луки, некто Димитрий, серебряных дел мастер, собрал своих товарищей на сходку и предостерег их от опасности, которая исходила из училища Тиранна, где проповедует некий иудей, который уже «совратил немалое число людей, говоря, что делаемые руками человеческими не суть боги». А ведь они, мастера, только и живут Артемидой, изготовляя для паломников сувениры в виде храма или богини. Если так будет продолжаться дальше, они останутся без заработка.

Это было, конечно, преувеличением, причем смехотворным. В сравнении с сотнями тысяч язычников, христиан в Эфесе насчитывалась жалкая горстка. Очевидно, Димитрия подкупили или настроили люди, видевшие в Павле соперника, — целители и знахари, которые уже не раз пытались убрать его со своей дороги.

Речь Димитрия подействовала на его слушателей, как огонь на солому. Ремесленники шумной толпой высыпали на улицу, выкрикивая традиционный эфесский лозунг: «Велика Артемида Эфесская!» К ним мгновенно присоединились толпы горожан, всегда готовых к бурным демонстрациям. Кто–то пытался найти Павла, но дома его не оказалось. Тогда схватили Гая и Аристарха и потащили их силой в театр. Скамьи, рассчитанные на 20000 человек, сразу же заполнились: воцарился хаос. «Одни кричали одно, а другие другое; — пишет Лука, — ибо собрание было беспорядочное, и большая часть собравшихся не знали, зачем собрались».

Услышав рев толпы и узнав, что друзья подверглись опасности, Павел поспешил в театр, готовый отдать себя на самосуд черни. Однако по дороге его заметили члены городской управы, с которыми он был в дружбе, и уговорили не идти на верную смерть. Они обещали собственными мерами предотвратить мятеж и спасти Гая и Аристарха.

В театре тем временем творилось нечто невообразимое. Иудейская община, боясь, что ярость язычников, как это не раз бывало, обрушится на нее, отправила некоего Александра заявить, что Павел и его единоверцы не имеют к ней никакого отношения. Поднявшись на трибуну, Александр сделал знак рукой, желая говорить, но едва узнали, что это еврей, все снова стали оглушительно скандировать: «Велика Артемида Эфесская!» Крик этот продолжался почти два часа, и, когда люди уже выдохлись, на помост вышел эфесский «секретарь», своего рода греческий мэр города.

Он начал говорить спокойно, объясняя, что на Артемиду и храм никто не посягал. Приведенные два человека не оскорбляли богиню и не совершали никакого кощунства. А если у чеканщиков есть жалоба на кого–нибудь, они должны подать ее в суд законным порядком. Затем он перешел к прямой угрозе. Эфес — вольный город, но он подчиняется Риму. Если демонстрация не прекратится, говорил он, «мы находимся в опасности — за происшедшее ныне быть обвиненными в возмущении, так как нет никакой причины, которою мы могли бы оправдать такое сборище» (Деян 19: 40).

Эта здравая речь утихомирила народ. Постепенно все стали расходиться по домам, покидая театр. Гая и Аристарха отпустили.

С души Павла свалился камень, но все же он не был спокоен. Ему стало ясно, что из Эфеса нужно уходить немедленно.

Апостол в Македонии

Все эти события: происки врагов, споры в Коринфе, неудачная поездка туда, буйство толпы в Эфесе — вконец измотали Павла. Печальный, он расстался с учениками и пешком отправился вдоль побережья на север в Троаду, надеясь, что Тит уже в городе.

Но его ждало разочарование. Верного помощника в Троаде не оказалось. Это еще больше расстроило Павла, нуждавшегося в дружеском слове. «Плоть наша, — писал он потом об этих днях, — не имела никакого покоя, но мы были стеснены отовсюду: отвне — нападения, внутри — страхи» (2 Кор 7: 5). Он даже не нашел в себе сил для проповеди и общения с братьями Троады, ради чего собственно и прибыл в город, а, торопливо простившись с ними, отплыл на корабле в Македонию.

Морской переход, дорога среди гор и лесов, — и наконец он снова в милых сердцу Филиппах. Здесь, в тихом городке, он нашел людей, всегда понимавших и любивших его, а главное — тут были Тимофей, Эраст (быть может, Лука) и Тит, подоспевший из Коринфа с радостной новостью. Письмо, написанное в слезах, пробудило совесть братьев. Они просили прощения и выражали надежду, что еще раз увидят у себя апостола.

Обрадованный Павел готов был забыть все, однако отложил поездку до осени. Ему хотелось, чтобы коринфяне глубже ощутили свою вину, да и сам он еще не вполне успокоился.

Лето он провел в странствиях по Македонии и проповедовал даже в соседней Иллирийской земле (нынешней Албании). Однако мысли его постоянно были заняты Коринфом. Тем же летом он написал туда послание, которое Тит охотно взялся отвезти (в Новом Завете это Второе послание к коринфянам). Он был очень расположен к коринфским братьям и всеми силами стремился послужить их примирению с учителем.

Послание явилось не только апологией апостола, но также и разъяснением миссии благовестника. В нем Тарсянин как никогда подробно описывает свои злоключения, трудности и опасности, которые постоянно сопровождали его. Сколько раз он был на волосок от гибели! И тем более грустно ему видеть неблагодарность своих чад. Он медлит идти к ним, только «щадя» их.

Нигде с такой глубиной не открывается таинство священства, как в этом послании. С одной стороны, немощный страдающий человек, а с другой — власть Духа Божия, которая делает посланца соработником Христа Спасителя. Оправдание и примирение совершаются через пастыря душ как через орудие Господне. Именно сейчас в апостольской проповеди осуществляется высшее предначертание: «Вот теперь время благоприятное, вот день спасения». Сам Христос повелевает Павлу стать выше буквы и учить о свободе детей Божиих.

Апостол в который раз возвращается к дням своего призвания, вспоминает о видениях, которых нельзя описать словами, о помощи свыше, которая являлась именно в момент болезни или неудач. «Когда я немощен, то я силен», — говорит он. И это не парадокс, а реальность его жизни.

Павел знал свою особенность: в личном общении он мягче, чем когда пишет. Поэтому он не жалел, что в предыдущем письме был так резок. «Если я опечалил вас посланием, не жалею, хотя и пожалел было; ибо вижу, что послание то опечалило вас, впрочем на время. Теперь я радуюсь не потому, что вы опечалились, но что вы опечалились к покаянию» (2 Кор 7:9). Достаточно жестким было и это — четвертое по счету письмо. Но все же в нем преобладает надежда на добрые плоды его суровости. А Тит, со своей стороны, укрепил его в мысли, что назрело наконец время побывать у коринфян лично.

Хотя наступала зима и корабли не ходили, апостол все же решил больше не откладывать путешествие. Поэтому он отправился пешком, как в первый раз, минуя Афины.

Письма и время сделали свое дело. Примирение было полным.

Три месяца прожил апостол в Коринфе. Когда же приблизилась весна 58 г., он смог, не торопясь, подвести итоги. Пройдены Эгейские берега, и не один раз, собраны пожертвования. Пришла пора, посетив Иерусалим, начать проповедь в западных областях империи. Разумеется, нельзя было миновать Рим, который Павел давно хотел посетить. Однако в Риме уже существовала большая община, основанная другими миссионерами, а Павел предпочитал трудиться там, где люди еще не слышали Благой Вести. Ввиду этого он счел своим долгом написать христианам Рима, чтобы изложить им свое Евангелие.

Гонения

В послании Павел говорил о бессилии человека, неспособного выполнить Закон Божий, о спасающей вере в Иисуса Христа, которая дает человеку оправдание перед Богом. «Как мы умерли во Христе, — писал Павел, — так и воскреснем с Ним».

Весной 58 г. апостол двинулся из Коринфа в обратный путь и пришел в Иерусалим. В этом городе у него было слишком много врагов. Когда он находился в Храме, кто–то крикнул: «Этот человек нарушил запрет и ввел язычников в святое место!»

Возбужденная толпа, скорая на расправу, тут же напала на апостола. Услышав шум, начальник гарнизона послал солдат, и они вырвали Павла из рук черни. Для разбирательства инцидента Павла как римского гражданина решено было отослать в Кесарию к прокуратору Феликсу. Узнав, что арестованного хотят на пути отбить и умертвить, трибун отправил с ним отряд солдат. Прокуратор убедился, что Павел не виновен перед римскими законами и разрешил ему жить свободно, но не выпускал из своей резиденции, надеясь получить за него выкуп от единоверцев. Вскоре сменивший Феликса другой прокуратор вынес Павлу оправдательный приговор. Однако апостол, втайне надеясь попасть в Рим, потребовал императорского суда. По такому требованию любого римского гражданина обязаны были доставить в столицу на суд цезаря.

Осенью 60 г. Павел, Лука и другие его друзья в сопровождении конвоя отбыли из Кесарии в Италию. Плавание затянулось, и только весной апостолы впервые вступили на италийскую землю. По Аппиевой дороге Павел пришел в Рим. Целых два года он жил в столице, проповедуя Царствие Божие.

В 63 г. Павел был, по–видимому, оправдан и уехал из Рима. Он вновь посетил церкви в Греции и Малой Азии и, наконец, побывал на западной границе империи — в Испании.

Тем временем римскую церковь постигло большое испытание. Летом 64 г. в столице вспыхнул страшный пожар, из четырнадцати районов города уцелело только четыре, тысячи людей погибли или лишились крова. Народная молва обвинила в поджоге цезаря Нерона; его жестокость и сумасбродство были известны всем. Говорили, что он хотел сжечь Рим, чтобы на пепелище построить новый город Неронополь. Устрашенный император стал искать способ успокоить ярость римлян. Зная, что в городе есть сектанты, именуемые христианами, он объявил их виновниками бедствия. Начались массовые аресты и пытки верующих.

Незадолго до этого в Рим прибыл апостол Петр. Опасаясь за его жизнь, христиане умолили его бежать из города. Но, как рассказывает предание, на Аппиевой дороге он увидел Самого Христа и на вопрос апостола: «Куда Ты идешь, Господи?» Христос ответил: «Иду в Рим, чтобы Меня распяли во второй раз». Петр вернулся и вскоре был схвачен. Казни христиан Нерон превратил в кровавое развлечение для народа. Осужденных бросали на арену цирка на растерзание зверям, их сжигали и распинали.

Исполнилось пророчество Христа: пастырь Церкви — Симон Петр — был связан и отведен на место казни. Он был распят вниз головой в угоду изощренным палачам.

За два года до смерти Петра фанатики убили Иакова, брата Господня. Один за другим уходили из жизни очевидцы евангельских событий. Но как раз в это время земная жизнь Иисуса была описана учеником Петра и Павла — Марком. Он собрал в своем Евангелии рассказы Петра и предания Иерусалимской церкви.

Люди на Востоке умеют хранить устную традицию в течение долгого времени, поэтому слова Христа и события Его жизни были донесены первым поколением христиан в их первоначальной чистоте. Вслед за Евангелием Марка появились и другие Евангелия. Этим маленьким книжечкам предстояло покорить народ и разнести всему миру Благую Весть о Спасителе.

В 66 г. Иудея восстала против Рима. Началась ее четырехлетняя борьба с могущественной империей. По–видимому, в это самое время апостол Павел снова приехал в Рим. В связи с войной к иудеям и христианам относились с подозрением. Вскоре апостола арестовали и отправили в ту же тюрьму, где незадолго до этого находился Петр. Поскольку Павел имел римское гражданство, над ним велось законное следствие. Нам неизвестно, в чем его обвиняли, но Павел знал, что дни его сочтены. Всеми покинутый, он ждал смерти. Римская церковь была разгромлена. Никто не выступил на его защиту. Только врач Лука оставался с ним до конца. Однако апостол не пал духом. «Я знаю, в Кого уверовал», — писал он в Эфес Тимофею. — «Я уже становлюсь жертвой… Подвигом добрым я подвизался… Веру сохранил. А теперь готовится мне венец правды…».

За воротами Рима апостол язычников, благовестник любви и свободы взошел на эшафот. Но преградить путь благовестию было уже невозможно.

Гонение при Нероне было первым серьезным столкновением римской власти с христианами. Впоследствии преследования христиан принимали различный характер, то переходя в настоящие массовые репрессии, то угасая. К примеру, в начале II века император Траян рекомендовал не разыскивать последователей нового учения специально, но непременно наказывать их, если они попадаются. Языческая власть боролась с христианством, карая преимущественно не рядовых верующих, а руководителей церквей. Одним из мучеников стал епископ Антиохийской церкви Игнатий (ок. 35 — ок.107 гг.), за которым закрепилось прозвище Богоносца.[92] Сохранилось несколько его посланий к церквам различных городов: Игнатий написал их во время этапа, когда его под конвоем везли в Рим. Он писал о единстве Церкви, распространившейся к тому времени по всему Средиземноморью; о центре христианской жизни — Евхаристии, связывающей всех верующих невидимыми узами; о роли епископа как предстоятеля поместной церкви. На пути в Рим Игнатия встречали христиане, которых не арестовывали, но пытались устрашить зрелищем казни их лидера. Христиане хотели освободить Игнатия, подкупить солдат или отбить его у них, но он удерживал их, говоря: «Не лишайте меня возможности разделить страдания с Христом».

В Риме Игнатий был осужден на смертную казнь. Его бросили в цирк на растерзание диким зверям.

Слово Божие росло и распространялось

Казалось, такая расправа над христианами должна была сломить их дух. Но события развивались совершенно иначе: число христиан увеличивалось, общины возникали во многих городах империи. Среди деятелей Церкви наряду с простыми людьми были и высокообразованные представители античной культуры. Таким был Иустин Философ (ок. 100 — ок.165 гг.), происходивший из богатой сирийской семьи и получивший хорошее эллинское образование. Освоив греческую философию, Иустин продолжал искать Истину и обрел ее, обратившись к чтению Ветхого Завета и Евангелий. Но, став христианином, он всерьез задумался над тем, как отнестись к той могучей цивилизации, которая шумела вокруг — к Риму с его наукой, техникой, политической системой, правом, философией, искусством. Проблема соотношения христианства и античной культуры волновала тогда многих христиан и решалась по — разному. Многие, подобно выдающемуся церковному писателю Тертуллиану (ок. 160 — ок. 220 гг.), полностью отрицали языческое наследие. Напротив, Иустин видел в древней культуре Греции и Рима предвозвещение Евангелия, находил в ней много важного и ценного. Он не считал возможным отбрасывать без оглядки все, что было прежде создано человеком. Однако такое отношение не мешало Иустину вести полемику с языческими философами. В конце концов, один из его оппонентов нашел легкий способ утвердиться в споре: он попросту донес на Иустина властям, и Иустин был арестован. Правивший тогда Марк Аврелий, хотя и был человеком высоких нравственных качеств, по недоразумению считал христиан темной сектой и поэтому санкционировал их преследование.

Иустина вызывают в суд. Диалог между ним и судьей крайне лаконичен:

— Какую философию ты преподаешь?

— Я преподаю новую философию — философию Христа.

— Это запрещенное учение. Одумайся, или ты будешь наказан.

— Мне обдумывать нечего. Выполняй свой долг.

Судья выносит приговор. Вместе с Иустином на смерть пошли и его ученики.

Но погасить репрессиями искру новой философии уже невозможно. В Церковь приходит большое число образованных людей. В конце II века в Александрии, в одном из крупнейших городов империи, где в тесном соседстве жили египтяне (копты), евреи и греки, создаются школы катехизации, предназначенные для подготовки новообращенных к крещению. Первым катехизатором был Пантен, впоследствии отправившийся миссионером в Индию. Его преемником был Климент Александрийский (ок. 150 — ок.215 гг.), получивший блестящее языческое образование в Афинах и глубоко проникнутый античной философией. Подобно Иустину, Климент пишет о синтезе Откровения и античной культуры, о соотношении веры и знания, о гармонии сердца и разума. Он напоминает христианам, что разум дан человеку Богом и только трусливые души могут бояться познания.

Постепенно в Александрийской Церкви складывается богословская традиция, во многом определившая дальнейшее развитие христианской мысли на Востоке и на Западе. Среди значительных ее представителей — Ориген (ок. 185 — ок.254 гг.), ученик Климента. Когда Ориген начал преподавать в катехизаторской школе, он не имел еще духовного сана, однако на его беседы собирались толпы народа. В своих многочисленных богословских трудах Ориген чувствовал себя свободным мыслителем: догматы веры, по его представлению, давали ему возможность и право искать самые различные истолкования. Не случайно впоследствии не все в наследии Оригена было принято Церковью. Тем не менее во все века христианские богословы различных направлений обращались к нему как к одному из авторитетнейших авторов. Ориген первым в истории Церкви составил подробное изложение христианского вероучения. Помимо этого он положил основание изучению Священного Писания, разработав методики толкования Библии. Понимая многослойность ее текста, он предполагал и многоплановость интерпретации.

Увеличение численности христиан во всех провинциях Римской империи, сопровождавшееся возрастающей способностью новой религии противостоять господствовавшей идеологии, не могло оставлять равнодушными тех, в чьих руках была сосредоточена государственная власть. Поэтому римские императоры периодически ужесточали преследования христиан, стремясь уничтожить Церковь или по меньшей мере приостановить ее рост. Первоначально гонения имели более или менее локальный характер. Это были эпизодические массовые репрессии в тех провинциях, где деятельность христиан вступала в явные противоречия с политикой властей, как, например, в Лионе в 177 г.

Попытка поголовного истребления христиан в масштабах всей страны была впервые предпринята в 249 г. императором Децием, который затеял совершить проверку всех граждан на лояльность: каждый должен был публично принести языческое жертвоприношение — бросить крупицу ладана в курильницу перед статуей божества. Для христианина совершение такого обряда было немыслимо: любое поклонение иному божеству означало измену Христу. Результатом стали массовые казни христиан. Наступило время сурового испытания веры. Многие приняли тогда мученическую кончину, кто–то отрекался, иные же скрывались, стремясь не только сохранить собственную жизнь, но и спасти Церковь от полного уничтожения. Однако гонения не смогли сломить христиан и даже не разрушили их единства.

Известно, например, что вынужденно оказавшийся на чужбине карфагенский епископ Киприан, известный церковный писатель, продолжал руководить Карфагенской церковью, существовавший в условиях полной конспирации. Через два года, когда волна репрессий начала спадать, Киприан вернулся в Карфаген, где в 258 г. принял мученический венец: он был казнен во время очередного гонения при императоре Валериане, который после безрезультатного запрета на массовые собрания христиан приказал уничтожить все духовенство, а также знатных мирян. Приказ императора не был исполнен до конца, хотя многим церковным деятелям стоил жизни.

Короткий период относительного затишья был прерван в 303 г. эдиктом императора Диоклетиана, решившего, что сохранить разваливающуюся империю можно путем подавления инакомыслия. Эдикт предписывал повсеместное разрушение христианских храмов и сожжение рукописей Священного Писания. В 304 г. новым эдиктом император потребовал физического уничтожения всех христиан. Начались массовые казни, иногда оборачивавшиеся истреблением целых городов. Однако умирающее языческое государство не в силах было потопить в крови живую веру. Энтузиазм мучеников лишь способствовал популярности христианства.

С отречением Диоклетиана от престола в 305 г. репрессии ослабевают. Вскоре наступает перелом в истории Церкви. Во главе римского государства становится Константин, в прошлом соправитель Диоклетиана.

Глава II. Церковь и государство.

Первая христианская империя

Константин Великий (ок.274–337)

В 313 году в Милане был опубликован эдикт, свидетельствовавший о перемене религиозной политики Рима. В этом документе, подписанном соправителями империи Константином и Лицинием, говорилось о признании христианства равноправным со всеми другими религиями. Христиане получили право свободно исповедовать свою веру, а конфискованное у них во время прежних гонений имущество возвращалось или возмещалась его стоимость. Государством предоставлялась церкви материальная помощь. В дальнейшем, одержав победу над Лицинием в борьбе за трон и став в 323 году единодержавным властителем Рима, Константин последовательно проводил прохристианскую политику. В условиях равноправия религий положение Церкви значительно окрепло и, хотя количество христиан в империи не превышало еще и десятой части населения, они стали играть в ее жизни не последнюю роль. Приближался час рождения империи христианской. До сих пор ведутся споры о том, был ли император Константин верующим человеком или же его благожелательное отношение к Церкви определялось политическими соображениями. Покровительствуя христианам, император проявлял терпимость и к язычникам, так в 324 году он выпустил монеты с языческими мотивами. Крестился Константин незадолго до смерти в 337 году, сохранив при этом титул Великого Понтифика — верховного языческого жреца империи. Вместе с тем как римский император он понимал, что ему нужна государственная религия, которая может стать объединяющей силой империи. Такой религией он хотел сделать христианство.

Император щедро одаривал духовенство, освобождал его от повинностей, восстанавливал разрушенные храмы и строил новые. Это вызывало у христиан понятное восхищение. Император, покровительствующий Церкви, — чего еще можно желать? Историк Евсевий, современник и первый биограф Константина, говорит об этом времени, как о самых счастливых днях, до которых дожила Церковь. Однако христиане порой не замечали, что при внешнем благополучии в Церкви имеет место процесс разрушения подлинно христианского сознания и нравственности.

Быстрая христианизация римского общества часто носила формальный характер. Многие крестились в угоду императору, под влиянием моды или просто из корыстных побуждений, когда, по словам русского философа А.Хомякова «христиан–мучеников заменили христиане–льстецы». Духовенство почувствовало себя на положении жрецов, стало стремиться к почестям, богатству, власти. Императорская казна широким потоком текла в церковную кассу, и это еще больше разжигало алчность духовенства. Христианская жизнь, которая ранее столь разительно отличалась от языческой, стала постепенно сама походить на языческую. Любители кровавых зрелищ, цирка и после перехода в христианство не оставляли своих привычек.

В 330 году император Константин на месте города Византия основал новую столицу. Константинополь быстро стал центром религиозно–политической жизни Востока, а с захватом Рима в V веке германскими племенами и единственным оплотом греко–римской культуры. Древний и пресыщенный Рим все более хирел и развращался. Перенос столицы на восток только усилил этот процесс. На фоне нравственного распада империи быстро росло количество христиан и усиливался авторитет Церкви. Используя эти обстоятельства в своих целях, сыновья Константина стали еще больше благоприятствовать Церкви, запретив посещение языческих храмов и принесение жертв. Одновременно император стал считать себя вправе свободно вмешиваться во внутрицерковную жизнь, направляя ее в выгодное для себя русло. Над христианством нависла угроза порабощения государством. Так начала создаваться государственная церковь, которая впоследствии стала, по словам историка, «бессмысленным и гнусным орудием» в руках властителей, превратившись в гонительницу инакомыслящих.

В 361 году на императорский трон взошел император Юлиан, прозванный «Отступником». Человек образованный, но склонный скорее к неоплатонизму, чем к христианству, Юлиан лишил христианскую Церковь привилегий и восстановил свободу всех религий, в том числе и языческих культов. Но правление его продолжалось всего три года, да и ход истории уже был необратим. Последующие императоры восстановили привилегии Церкви, а император Феодосий I в 381 году окончательно придал христианству статус государственной религии, а Константинопольским эдиктом 392 года язычество было запрещено.

Таким образом, с первых же веков путь христианской Церкви имел как положительные, так и отрицательные черты, которым суждено было проявляться в последующие века. И все же самому духу христианства были чужды отрицательные тенденции, коренящиеся в греховной природе человека. Истина Христова, положенная в основу Церкви, помогала ей преодолевать опасности и соблазны на ее пути. В итоге даже процесс обмирщения Церкви, приведший ко многим печальным явлениям, вместе с тем служил главной цели христианского благовестия — освящению мира именем Христовым. Впервые языческое государство и общество были подчинены принципу единой и всеобъемлющей Истины, которая медленно, но неуклонно занимала свое место в мире. И хотя грешный человек порой воспринимал Истину только внешне, а внутренне яростно сопротивлялся ей и искажал ее, мир обрел возможность преобразиться. «Христианство, — писал русский философ Вл.Соловьев, — не было и не могло быть для людей готовым совершенным порядком вещей, к которому им оставалось присоединиться… Христианство поставило перед человеком его абсолютный идеал, дало ему окончательную задачу для его собственной работы». В этом и состоял главный итог Константиновской эпохи.

Символ веры

Новая эпоха, наступившая с объявлением христианства государственной религией, поставила перед Церковью и новые проблемы. Ведь с первого же момента своего существования христианство представляли различные течения, часто не во всем согласные, а порой и конфликтующие друг с другом.

Но если во времена гонений эти течения объединялись, чтобы выстоять в трудной борьбе с общим врагом, то теперь объединяющее начало исчезло.

Поэтому Церкви пришлось сконцентрировать свое внимание не столько на вопросах нравственных (в морализме и строгости соперничали почти все христианские течения), сколько на вопросах собственно христианского вероучения как стройной философской системы, что встречалось и раньше, но теперь христианство вышло за рамки тесных кружков и школ и богословие стало достоянием широких масс. При этом не только язык эллинской философии стал языком христианского богословия, но и сам эллинский дух с присущим ему полемическим задором и неодолимой тягой к систематизации, нашел себя в христианстве. Подобно тому как в Греции на площадях происходили оживленные споры и столкновения различных партий, так и новая христианская догматика стала предметом ожесточенной борьбы. Словопрения и идейные схватки среди представителей различных христианских течений разгорались вокруг вопросов Воплощения, триединства, искупления, тайны Церкви и других основополагающих понятий христианства.

Перед Церковью встал вопрос: какое из течений внутри христианства действительно представляет неискаженную Истину Христову? Где истинная Церковь, — православие, а где ересь? [93]

Ответы на эти вопросы и составляли главное содержание последующей эпохи церковной истории — эпохи Вселенских Соборов (IV–VIII вв). В борьбе с различными отклонениями от христианской истины Церковь разрабатывала понятийный аппарат христианского богословия, с помощью которого излагала и уточняла положения христианского вероучения. Эти положения суммировались и закреплялись в кратких формулах или символах веры.

Первым и серьезнейшим испытанием для внутрицерковной жизни явилась арианская смута, буквально потрясшая христианский мир.

Арианство и первые Вселенские Соборы

В 318 году Александр, епископ Александрийский, прочел местным пресвитерам проповедь о тайне Святой Троицы. Ему стал возражать ученый–аскет и известный проповедник пресвитер Арий. Стремясь подчеркнуть абсолютное единство Бога, Арий учил, что Сын был не предвечен, а сотворен Отцом, из чего следовало, что Сын Божий отличен от Отца и не обладает полнотой Божественности. Подходы Ария к решению христологических [94] вопросов коренились в греческой философии и носили сугубо рационалистический характер. Подобные взгляды решительно противоречили складывавшемуся учению Церкви, которое отстаивали богословы Рима и Александрии.

Талантливый проповедник и поэт, Арий стал страстно пропагандировать свои идеи. Между его сторонниками и противниками разгорелась напряженная борьба. Дело доходило до уличных столкновений. Волнение охватило всю Церковь, в связи с чем появилась необходимость общецерковного решения возникших проблем.

Летом 325 года император Константин за государственный счет в городе Никее созвал всеимперский съезд представителей Церкви. Съезд этот и вошел в историю как Первый Вселенский Собор.

На Соборе впервые сошлись воедино императорская и епископская власти. Ученый и историк Евсевий Кесарийский и испанский епископ Осий возглавляли Собор вместе с императором. Среди присутствовавших были и живые свидетели прежних времен, пострадавшие от гонений исповедники веры, суровые отшельники и осторожные придворные богословы. На Собор съехались не менее 200–300 епископов, среди них и Арий с группой поддерживавших его епископов во главе с Евсевием Никомидийским. Арианам противостояло большое число епископов во главе с Александром и его секретарем Афанасием, молодым талантливым архидиаконом, впоследствии патриархом Александрийским. Наибольшее число участников Собора занимали компромиссную позицию; их возглавлял Евсевий Кесарийский.

Афанасий показал себя самым решительным противником взглядов Ария. Прежде всего, он отверг положение о рациональной познаваемости Бога, заложенное в арианстве. Не уступая Арию в образованности и умении аргументировать свои выводы текстами из Священного Писания, Афанасий обрушивался на тех, которые, по его словам, хотят достичь невозможного,«предаваясь пытливости и желая исследовать глубины Божии, которых никто не знает, кроме унижаемого ими Духа Божьего». Но из этого не следует, утверждал Афанасий, что Бог совершенно скрыл свое лицо. Оно открыто для истинного разума, которое воспринимает Откровение. Основное же внимание Афанасий посвятил христологическому вопросу: опровергая заблуждения Ария, он утверждал равность, предвечность и единосущность Христа с Отцом.

В результате многочисленных дискуссий на Соборе был выработан Символ веры. В нем говорилось о Боге–Вседержителе — Творце всего мира, о Сыне Божием, воплотившемся в Иисусе Христе.

Церковная истина нашла здесь свое полное выражение. Христос был признан Единосущным Отцу и одновременно Человеком, жившим в определенный момент истории (поэтому в Символ веры и вошло имя иудейского прокуратора Понтия Пилата). В тексте Символа была зафиксирована, хотя и кратко, вера в Святого Духа.

Наиболее решительное сражение произошло в связи с введением в текст Символа слова единосущный. Для Ария, а также Евсевия Никомидийского и других представителей партии ариан согласиться с этим было бы равносильно признанию Христа равным по сущности Богу. Это они сделать не могли. Участники Собора стали обсуждать возможность замены нового понятия.

Евсевий Кесарийский и его сторонники предложили заменить слово единосущный на подобосущный, но Осий и Александр при поддержке Афанасия были неколебимы. Они понимали, что на их плечи ложится ответственность за сохранение истинного христианского учения. И они победили. Истина как будто восторжествовала, но император Константин совершил трагическую ошибку, в очередной раз подменив суд Церкви судом императорским. Увидев, что большинство членов Собора склонилось на сторону нового Символа, Константин отправил в ссылку непокорных арианских вождей. Собор был закрыт. Но оказалось, что это только начало борьбы.

Через некоторое время арианство стало опять набирать силу и вскоре почти повсеместно одержало победу. Успеху арианства содействовало ближайшее окружение Константина. Сыграли свою роль и интриги арианского духовенства, и ошибки православных. В течение почти полувека ортодоксия была гонима правительством и ее защитников можно было пересчитать по пальцам. Огромную роль в отстаивании христианской истины сыграл Афанасий, избранный предстоятелем Александрийской кафедры. Опираясь на авторитет своего сана, он занялся активной проповеднической и литературной деятельностью, за которую ему пришлось немало пострадать в период господства ариан.

Собственно, принципы, провозглашенные на Никейском Соборе, были спасены Афанасием. Оставаясь почти в одиночестве, он победил потому, что отстаивал Истину.

Однако арианство еще не было сломлено, хотя и стояло на пороге своей гибели, с каждым днем распадаясь на бесконечные толки и секты. Окончательному угасанию арианства препятствовала поддержка его правящей династией. По–прежнему государство активно вмешивалось в дела Церкви, против чего вели борьбу великие отцы и учители Церкви, прежде всего, Василий Великий, Григорий Богослов и Григорий Нисский.

В 381 году был созван II Вселенский Собор в Константинополе, на котором император Феодосий I утвердил Никейский Символ. Там же, на Константинопольском Соборе, Никейский Символ веры был дополнен определением о Святом Духе. Таким образом, православное понимание веры в единую и нераздельную Троицу было окончательно сформулировано. Кроме того, в Символе веры нашло отражение православное понимание Церкви, веры христиан в спасительную силу крещения и спасение через искупительную смерть Христа. Этот Символ веры, получивший название Никео–Константинопольского, был утвержден на Халкидонском Соборе 451 году, и с тех пор он является официальным Символом веры нынешней православной Церкви (а также в слегка измененном виде католической Церкви). И сегодня он читается верующими на каждой литургии — основной церковной службе.

В переводе на русский язык Никео–Константинопольский Символ веры звучит следующим образом:

Верую во единого Бога Отца, Вседержителя, Творца неба и земли, всего видимого и невидимого.

И во единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единородного, от Отца рожденного прежде всех веков, Света от Света, Бога истинного от Бога истинного, рожденного, несотворенного, единосущного с Отцом, Им же все было сотворено.

Ради нас, людей, и ради нашего спасения сошедшего с небес и воплотившегося от Духа Святого и Марии Девы и вочеловечившегося.

Распятого же за нас при Понтии Пилате и страдавшего и погребенного.

И воскресшего в третий день по Писанию.

И восшедшего на небеса и сидящего одесную Отца.

И снова грядущего со славою судить живых и мертвых, Его же царству не будет конца.

И в Духа Святого, Господа животворящего, от Отца исходящего; Ему с Отцом и Сыном воздаем поклонение и славу.

Он же вещал через пророков.

И в единую, святую, соборную и апостольскую Церковь.

Исповедую единое крещение и оставление грехов.

Ожидаю воскресения мертвых.

И жизни будущего века.Аминь.

Василий Великий (ок.330–379)

Культурный мир раннего средневековья представлял собой, если воспользоваться образами пророка Исайи, «волнующееся море, которое не может успокоиться и воды которого выбрасывают грязь и ил». На фоне хаотической жизни, где еретики смешались с сектантами, а государи диктовали вероучительные формулы, где по поводу метафизических тонкостей на базарных площадях шли настоящие бои, а язычники всеми силами старались взять реванш, выделяется величественная фигура Василия, епископа Кесарийского, названного Церковью Великим.

Его судьба как продолжателя дела Афанасия Александрийского была тесно связана с судьбой друга юности Григория, который впоследствии занял патриаршую кафедру Византии. Вместе штудировали они эллинскую премудрость в Афинах, где с ними учился и будущий император Юлиан, вместе проходили школу отшельнической жизни в гористых лесах Понта.

Но уже тогда стала проявляться разница в их характерах и устремлениях. Василий был энергичной деятельной натурой. Глубокий государственный ум, благородный облик и блестящее красноречие позволили ему не только долгое время удерживаться на кафедре одного из крупнейших городов Востока, столицы Каппадокии, но и активно отстаивать православие от многочисленных языческих и еретических соблазнов. Когда язычник Юлиан стал императором, Василий, бывший тогда еще пресвитером, оказывал ему вместе с отцом Григория открытое противодействие. Чтобы заручиться поддержкой христиан, Василий объехал поселения монахов в Египте и Сирии. Результаты поездки оказались весьма успешными: строгая аскетическая жизнь самого Василия производила впечатление даже на монахов. При всей своей кипучей энергии он высоко ценил плоды монашеской жизни — недаром значительную часть своего времени он посвящал разработке правил монастырского общежития, в которых гармонично сочетались созерцательная, молитвенная жизнь с принципами совместного труда, благотворительности и воспитательной деятельности.

Когда Василий стал архиепископом Кесарийским, христианский мир буквально раздирался спорами и интригами. Соборы и богословские съезды следовали один за другим. На соборах многочисленные противоборствующие стороны осуждали, проклинали друг друга, спорили, зачастую забывая даже о предмете спора. Национальная, политическая, культурная, религиозная и догматическая розни превращали христиан в «овец без пастыря». Неудивительно, что в этих условиях не просто было отстоять в борьбе со сторонниками Ария единственно верный путь для Церкви.

Василий был воспитан на твердых никейских традициях и с самого начала своего епископства повел литературную борьбу с арианством. В своем учении о Троице он твердо отстаивал православную традицию, хотя порой, пытаясь примирить различные течения в самом православии, проявлял непоследовательность. Главная заслуга Василия Великого состоит в том, что он окончательно определил богословскую терминологию, принятую Церковью.

Правивший в это время император Валент, покровительствуя арианству, начал административно насаждать его на Востоке, особенно среди варваров. Встретив сопротивление Василия в Малой Азии, он решил арестовать кесарийского архиепископа. Но восставший народ освободил Василия, и Валент не решился подписать приговор о его изгнании.

Между тем Василий, чтобы показать свою полную независимость от императора, выстроил в окрестностях города госпитали и училища, которые разрослись в большое поселение, названное Василиадой. Архиепископ обращался к народу с пламенными речами, поддерживал православие во всех его центрах, поощрял молодых христиан. Вдохновенное служение литургии принесло Василию широкую известность. Стоя перед престолом, он весь отдавался молитве. Именно Василий Кесарийский одним из первых установил строгую последовательность литургических священнодействий.

Религиозный гений епископа Кесарии не уступал широте его ума. Но настоящей стихией епископа Кесарии были борьба с лжеучителями, а также административно–церковная деятельность. Чтобы укрепить свою епархию в сложных условиях борьбы с арианами, он рукополагал в епископы ближайших сподвижников. Так, когда потребовалось заместить вновь учрежденную епископскую кафедру в местечке Сасимы, выбор Василия пал на друга юности Григория.

Григорий Богослов (330 — 389)

Григорий Назианзин, более известный в истории Церкви под именем Григория Богослова, родился в семье епископа из каппадокийского города Назианза. По характеру Григорий был человеком, диаметрально противоположным Василию Кесарийскому. Если великий кесариец любил пустыню лишь как место молитвенного отдохновения после битвы, то Григорий в уединенном созерцательном монашестве видел идеальный для себя образ жизни. Разностороннее образование и блестящий поэтический дар ставили его вровень с талантливейшими писателями того времени. Тонкий психолог, он обладал способностью улавливать и анализировать самые глубокие душевные переживания своих современников.

Поэзия Григория переносит нас с шумных улиц Византии и Александрии в совершенно иной мир — мир тишины и умиротворения. Высшую радость и обретение сердечного покоя он находит в жизни во Христе, в молитве и монашеском подвиге. Григорий страстно любил природу, и она часто была для него источником поэтического вдохновения и философских размышлений. В атмосфере ожесточенной политической и религиозной полемики, которой заполнены страницы книг того времени, тихий свет поэзии Григория Назианзина подобен дуновению свежего ветра.

Однако Григорий вовсе не стремился скрыться от мира, отгородиться от волнующих его современников проблем в монашеской келье. Даже в уединении горькие думы о судьбах Церкви не оставляли его.

Водоворот событий втянул Григория в поток церковно–политической жизни, что было для него непростым испытанием. «Лучше мне было бы бежать к диким зверям!» — в отчаяньи писал он. Кроткий молитвенник вынужден был выйти на поле боя. В самые тяжелые минуты Григорий обращал свой взор ко Христу, у Которого находил поддержку и утешение.

Сочинения Григория делятся на три группы: собрание стихотворений, письма и богословские произведения — слова. Особенно важными для Церкви стали «Пять слов о богословии», названные так самим автором и давшие ему имя Богослова. В них Григорий защищал православное учение о Троице против ариан и других еретиков.

По существу, учение о Троице Григория тождественно учению Василия Великого, но отличается большей последовательностью. Помимо троичного богословия, Григорий внес значительный вклад в христологию. В своих построениях он полагал возможным постичь Божественное только через Откровение: будучи тонким знатоком античной философии, он допускал лишь очень ограниченное использование логически–рациональных методов познания. В целом отношение его к философии было критическим; Григорий сокрушался, что эллинистическая мысль глубоко проникает в христианство.

В 379 году Григорий был поставлен патриархом Константинополя. Но положение его было непрочным. Восточное христианство раздирали распри и интриги, которые усугублялись растущей подозрительностью к Западу. Поскольку Григорий продолжал дело Василия Великого и искал примирения с Западом, он пришелся не ко двору. После Собора 381 года, созванного императором Феодосием I, он был вынужден покинуть столичную кафедру и умер в 389 году вблизи Назианза.

Христианство и мир

«Берегитесь закваски фарисейской». Как показывает дальнейший путь Церкви, это предостережение Христа стало пророческим.

Христианство, которое входило в жизнь общества, но не стремилось преобразить его, стало рабом общества, рабом мира. Сам же мир на рубеже средневековья испытывал глубочайший кризис и упадок. Наряду с зарождением феодальных отношений, давших толчок развитию материальной цивилизации, оживлению экономической жизни, бурному росту городов, культура роковым образом угасала. Языческий мир изжил себя: его представления о мире выродились в крайние формы скептицизма и в дикие суеверия. Церковь, казалось, была призвана спасти культуру, но компромисс, который она заключила со старым миром, определил ей иную судьбу. Общее разложение не миновало и церковь: священнослужители в своей деятельности руководствовались исключительно честолюбивыми помыслами, миряне же напоминали скорее толпу фанатиков, чем членов Церкви Христовой. Те же, кто свято оберегал в душе огонь Истины, были зачастую бессильны остановить этот процесс.

Христианству было суждено выстрадать и пережить и гордость князей Церкви, и горькое унижение и бессилие перед лицом мировой истории. Такая судьба постигла Церковь как жестокая кара за грех исторического христианства, пропитавшегося языческим духом, но одновременно она явилась великим уроком будущим поколениям христиан.

Григорий Назианзин первым почувствовал пропасть, которая разделяла историческую церковь и подлинную Церковь как Тело Христово. Антагонизм между церковными кафедрами Запада и Востока все более обострялся. Рим был суров, правоверен, но настаивал на своем главенстве. Александрия от благородной и просветленной христианской свободы скатывалась к суеверию и нетерпимости и наряду с Антиохией соперничала с Римом за первенство в христианском мире. Константинополь объявил себя вторым Римом, но и его раздирали богословские распри и церковные интриги. Падение нравов в Византии было ужасающим: повсюду царили коррупция и разврат.

Вынужденно покидая II Вселенский Собор 381 года и отрекаясь от патриаршества, Григорий Богослов предостерегал: «Восток и Запад разделился на две противные стороны и есть опасность, что они составят разные уделы по своему упорству во мнениях».

Все происходящее, по словам Григория, есть результат смешения Евангельской вести со старым языческим образом жизни и даже с языческими моральными понятиями: общество ищет «не иереев, не созидателей душ, а копителей богатств, не жрецов чистых, а могущественных представителей».

За Константинопольским Собором последовал период окончательного духовного разделения Церкви на Восточную и Западную.

Латинское христианство

Римской Церкви поначалу удавалось активно насаждать христианскую идею в народах Западной империи, но в итоге папский престол сам заразился мирским духом.

Папы стремились утвердить свое первенство в христианском мире, основывая свои притязания на предании об основании римской Церкви апостолом Петром. Кроме того, немаловажное значение имел и статус Рима как столицы некогда могущественной Римской империи: епископ царственного города должен был обладать и царским достоинством. Именно эти причины лежали в основе притязаний Рима на первенство.

В своей церковной деятельности папы опирались на силу государства, но, постепенно обретая могущество, начинали ставить себя выше светской власти — тем более, что Западная империя была сильно ослаблена.

Ярким выразителем идеи папства в IV веке был папа Дамас. Современник Григория Богослова и Василия Великого, он занимал папский престол с 366 по 384 год. В конкурентах у него недостатка не было: кафедра св. Петра очень рано стала почетным и доходным местом. Один языческий чиновник даже заявлял: «Я перейду в христианство, если меня сделают римским епископом». Об образе жизни некоторых римских первосвященников с возмущением отзывался Григорий Назианзин. Клирики, по его словам, вступали «в соревнование с консулами, губернаторами и знаменитыми полководцами, которые не знают, куда расточить свое богатство и роскошествуют из достояния бедных».

Таким образом, получить папскую тиару Дамасу было нелегко. Не останавливаясь на подробностях его возвышения, упомянем только, что столкновения между его сторонниками и партией его конкурента Урсина завершились настоящим побоищем и штурмом собора, где засел Урсин. На месте побоища, по свидетельству историка Аммиана Марцеллина, осталось около 150 трупов.

В итоге Дамас взошел на папский престол, то есть, по словам того же историка, «стал получать доходы, обеспеченные щедростью матрон, выезжать на колеснице, одеваться в пышные одежды и давать банкеты, превосходящие пищею императорский стол».

Могли ли римские христиане спокойно взирать на происходящее? Во время понтификата (пребывания на папском престоле) Дамаса с суровым обличением нравов, царящих в империи, выступили виднейший проповедник Амвросий, епископ Миланский, и знаменитый аскет, писатель и ученый Иероним из Стридона, причисленный Церковью к лику «блаженных».

Амвросий Медиоланский (340–397)

Происходя из знатного римского рода, Амвросий получил прекрасное образование и стал имперским губернатором Миланской области. В 374 году он по настоянию народа занял место епископа Миланского, проявив себя выдающимся церковным деятелем и бесстрашным проповедником. Амвросий был не только известным богословом, но и прекрасным дипломатом, — он умело отстаивал православные ценности перед властями, часто находившимися под влиянием ариан. В то же время в принципиальных вопросах он бывал бескопромиссен: так, Амвросий бесстрашно поднимал свой голос против бесчинств императорской власти.

Амвросий был главным борцом против умирающего язычества. Он твердо отстаивал Никейский символ, написав несколько трактатов в защиту православия. Прекрасный знаток античного наследия, Амвросий в своих проповедях и письменных трудах широко использовал понятия греческой философии. Амвросий был сторонником аллегорического метода толкования библейских текстов и написал многочисленные комментарии к Священному Писанию. Учение Амвросия о Св.Духе считается значительным вкладом в христианское богословие. Принадлежит ему и книга «Об обязанностях священнослужителей» — по существу, первое руководство по христианской этике.

Огромный вклад Амвросий Медиоланский внес и в церковное пение. Он перерабол музыкальную систему греков и ввел так наз. антифоны (попеременное пение двух хоров).

Блаженный Иероним (ок.348–ок.420)

Папа Дамас, не лучший из римских первосвященников по образу жизни, был человеком либеральным и образованным. Виднейшие епископы на Востоке и прежде всего Василий Кесарийский, надеялись, что Дамас, пользовавшийся широким влиянием, поможет им победить арианскую ересь. Ожидания в известной мере оправдались: так, Дамас помог преодолеть раскол в Антиохии, вызванный арианскими спорами. В 382 году папа Дамас вознамерился подготовить новый перевод Библии на латинский язык.

Прослышав об энциклопедических познаниях священника Иеронима из Стридона, а также о прекрасном знании им языков, папа вызвал его в Рим, сделал своим секретарем и поручил подготовить новый перевод. Перевод, сделанный Иеронимом, получил название Вульгаты и до сих пор является авторитетным и общепризнанным в Западной Церкви. Кроме того, Иероним составил множество толкований на Библию; он написал знаменитое сочинение «О великих мужах» по модели античных жизнеописаний, где привел сведения о христианских писателях апостольских времен и их основных сочинениях.

Однако научные и литературные занятия не могли заставить Иеронима относиться равнодушно к окружающей обстановке. Общество и Церковь западной столицы произвели самое отталкивающее впечатление на молодого ученого. В своих открытых письмах с необычайной резкостью он обличал римское общество, по остроте сарказма и сатирическому дару не уступая Свифту. Неудивительно, что клирики возненавидели Иеронима, и он быстро нажил себе врагов.

Иероним беспощадно издевался над восточной роскошью, проникшей в Рим. Яркими красками он обрисовывал римских патрициев, щеголявших в пышных одеждах, подобно персидским сатрапам. «Бедные» матроны, лишенные возможности носить роскошные платья с вышивками, изображающими сцены из мифологии, выходили из положения, по словам Иеронима, заменив сатиров и вакханок евангельскими святыми. Мужчины же, пишет Иероним, весь свой досуг проводили в кабаках и за игрой в кости. Пиры сопровождались такими же безумными оргиями, как и во времена Нерона.

Особенно доставалось от Иеронима духовенству. Описывая образ жизни одного клирика, писатель рассказывает: «Он выходит с рассветом из дома, чтобы засвидетельствовать свое почтение богачам и почти врывается к людям, когда они еще в кроватях. Увидев подушку или изящный платок, или какой–нибудь предмет домашней мебели, берет его в руки и восхищается им, сожалея, что у него нет ничего подобного, пока они не вынуждены будут отдать ему эту вещь, так как каждый боится обидеть этого разносчика сплетен в обществе спален. Он ненавидит целомудрие и пост, за обедом имея самые изысканные явства, рассказывает с варварским акцентом ходячие скандалы и анекдоты, поспевая всюду и всегда, знает и расскажет последние новости».

Однако, обличая недостойные стороны общественной и церковной жизни, Иероним сам впадал в крайность — прославляя, к примеру, в своих трудах чрезмерный аскетизм. Причины, которыми Иероним объяснял создавшееся положение, были весьма вески. С одной стороны, он видел, что общество по–настоящему не усвоило христианства, а с другой — что напряжение и упадок общественной жизни в немалой степени зависели от вопиющей неравномерности в распределении материальных благ. Поэтому Иероним выдвинул свое знаменитое положение: «Богатство и землевладение есть ограбление бедных».

Литературное наследие блж. Иеронима огромно. Помимо перевода Библии, это библейские комментарии, переводы других книг, исторические трактаты, богословские эссе. Энциклопедические познания блж.Иеронима, широкие сведения из истории, географии и других наук, использованные им в комментариях к Священному Писанию, делают его предвестником и отцом библейской критики[95] в ее современном понимании. Многие работы Иеронима посвящены апологетике и защищают учение Церкви, как от язычества, так и от еретических учений: пелагианства, оригенизма. Одним из первых Иероним написал трактат о христианском монашестве.

Восточное христианство

В то время как в Риме возрастающее влияние папского престола приводило к обмирщению Церкви, на Востоке Церковь практически замкнулась в себе, предоставив миру идти своим путем. Императоры исходили из политических соображений, принимая ту или иную сторону противоборствующих церковных течений. Фактически они проводили религиозную политику теми же средствами, что и языческие государи. После последней попытки объединения империи во время правления Феодосия, при константинопольском дворе восторжествовало православие.

Однако, как ни странно, это повлекло за собой события, не имеющие ничего общего с духом христианской любви и терпимости. Так, искоренение остатков ереси, а также отношение к иудеям, упорно не желающим принимать христианство, приняли совсем не христианские формы. Кроме того, духовенство православной империи стало считать своим долгом вмешиваться в политическую жизнь — и часто не для того, чтобы отстаивать христианские принципы, а из чисто корыстных интересов.

Всего лишь три года спустя после II Вселенского собора, в 384 году правитель Максим, стремясь подчеркнуть свое православие, по навету врагов обвинил епископа Прискиллиана в ереси и казнил его. Против казни Прискиллиана решительно протестовали Амвросий и монах Мартин, который пользовался огромной популярностью на Западе. Мартин добивался аудиенции, протестовал, но все было тщетно: первый инакомыслящий погиб за свои убеждения от рук христианского палача.

Как мы помним, в 392 году император Феодосий окончательно запретил язычество. За отправление языческого культа как в храмах, так и в частном порядке были назначены штрафы и конфискации. Хотя при самом Феодосии эти законы применялись редко, позже они сыграли свою печальную роль.

Особенно остро стоял вопрос о языческих храмах. Разрушение и закрытие храмов вызывало сильное возмущение народа, который был христианизирован еще в очень малой степени. Знаменитый софист–язычник Либаний писал императору письма в защиту храмов, часто представлявших собой великолепные памятники искусства. При этом он не без оснований замечал: «На счет чужих бедствий роскошествуют те, которые, как они утверждают, угождают своему Богу бедностью».

Но все выступления оставались без ответа, как и протесты Мартина, заветы Григория Назианзина, и громовые проповеди Иеронима. Более того, в Александрии началась ожесточенная кампания насильственного искоренения язычества. Последним прибежищем старых культов был грандиозный храм Сераписа, при котором имелась знаменитая библиотека.

Феодосий, обеспокоенный процветанием этого центра языческой жизни, отдал распоряжение разрушить его. За дело взялся Александрийский епископ Феофил — одна из самых зловещих личностей в истории средневекового христианства, яркий пример фанатизма и нетерпимости в тогдашней государственной церкви. Его грубые издевательства над египетской религией привели в Александрии к открытому столкновению между христианами и язычниками, в ходе которых были многочисленные жертвы с обеих сторон. Христианские фанатики разрушили храм Сераписа и сожгли Александрийскую библиотеку — крупнейшую сокровищницу мировой культуры. Феофил торжествовал, выставляя на всеобщее обозрение статуи поверженных языческих богов.

И наконец, в союзе с византийским двором Феофил организовал бешеную травлю нового патриарха восточной столицы Иоанна Златоуста, роль которого в церковной жизни Византии сравнима с ролью блж.Иеронима в Риме.

Иоанн Златоуст (ок.347 — 407)

Иоанн родился в аристократической семье в Антиохии, где и провел большую часть жизни. Воспитанный благочестивой матерью, Иоанн рано полюбил уединение. Курс наук он проходил у знаменитого Либания, бывшего также учителем Василия Кесарийского, Григория Назианзина и Юлиана Отступника. Необыкновенная ясность мысли, острота ума, железная логика Иоанна сделали его любимым учеником Либания, который видел в Иоанне своего преемника. Однако талантливый юноша избрал иной путь. Крестившись в 21 год, он стал монахом.

Поначалу пламя веры увлекло Иоанна в пустынную местность, где он жил, добровольно перенося самые суровые лишения. Однако со временем взгляды Иоанна претерпели некоторые изменения. Он понял, что чрезмерный аскетизм нередко превращается в самоцель; впоследствии он писал: «Не говори мне: столько–то дней постился, того–то и того–то не ел, вина не пил, ходил в рубище. Но скажи нам, переменился ли твой сварливый нрав на незлобивый и твое бесчувствие на сострадание? Ибо когда душа полна злобою, что пользы в истощении тела?»

В Антиохию Иоанн вернулся с подорванным здоровьем. Но годы отшельничества не прошли для него даром. Он пришел в мир окрыленный, с несокрушимой волей, неспособной на компромиссы. И это внутреннее горение определяло в дальнейшем весь ход его жизни.

В Антиохии на Иоанна быстро обратили внимание и стали прочить ему блестящую духовную карьеру. Однако Иоанн, чувствуя, что еще недостаточно подготовлен к священническому сану, всячески сопротивлялся. Свои взгляды на роль пастыря в Церкви он изложил в сочинении «О священстве», где говорит о величайшей ответственности перед Богом, которая ложится на плечи иерея. Священник «должен знать все житейское не вращающихся в мире и вместе с тем должен быть свободен от всего более иноков, живущих в горах. Так как ему нужно обращаться с мужами, которые имеют жен, воспитывают детей, владеют слугами, обладают большими богатствами, исполняют общественные должности и облечены властью, то он (священник) должен быть разносторонен. Разносторонен, говорю, но не лукав, не льстец, не лицемер; должен иметь полную свободу и смелость, однако же, когда потребуют обстоятельства, должен уметь и приноровляться с пользою». Когда в 386 году Златоуст стал антиохийским пресвитером, он строго следовал этим правилам.

Великий проповедник, за что он и был прозван Златоустом, Иоанн главным образом толковал послания апостола Павла. Сохранилось около 640 проповедей на тему библейских рассказов, в которых особое внимание он уделял морально–практическим выводам.

Златоуст обладал необычайным даром владеть колоссальной аудиторией. Именно этот дар, соединенный с глубокой верой и твердыми нравственными принципами, в значительной степени обусловил возведение его на престол Константинопольского патриарха в 397 году. Однако даже Иоанн Златоуст, великий деятель Церкви, был порой не свободен от безрассудного гнева и нетерпимости. Так, Златоусту приписывается ряд проповедей, направленных против евреев, где он жестоко и несправедливо говорит о них и их вере. Эти проповеди сыграли немалую роль в будущей антиеврейской церковной политике, не имеющей ничего общего с учением Иисуса.

Тем временем против Иоанна, без устали обличавшего неправедность и коррупцию императорского двора и клира, ополчились буквально все высшие слои общества. Особенно усердствовали императрица Евдоксия и Александрийский патриарх Феофил. В 403 году они собрали церковный собор, который осудил Иоанна Златоуста в ереси, и его отправили в ссылку. Через некоторое время Златоуста вернули из ссылки, но вскоре он вновь лишился епископской кафедры и был снова сослан; через три года Иоанн Златоуст умер.

К началу V века империя окончательно распалась на Западную и Восточную. Христианский мир, и сама Церковь, пребывали в тяжелейшем кризисе, погрязнув в роскоши, интригах, коррупции. Епископ Феофил продолжал творить беззакония, пока не умер в 412 году. Дело Феофила продолжил его племянник Кирилл, унаследовавший от дяди слепой фанатизм, ненависть к памяти Златоуста и злобу к иноверцам. По его инициативе были закрыты храмы сторонников обвиненного в ереси римского богослова Новациана, а сами они были изгнаны из города. Кирилл лично руководил избиением евреев в Александрии и разрушением их синагог. И наконец, он запятнал себя тем, что подстрекал толпу на убийство женщины–философа Гипатии: по свидетельству очевидцев, эту благородную и талантливую девушку, которая преподавала греческую философию в Александрии, схватили и обнаженной поволокли по городу, после чего зверски убили.

Казалось, Евангельская Весть окончательно оказалась погребенной под тяжестью людских грехов, и страстный голос немногочисленных подвижников Церкви не находил отклика в сердцах толпы. Но это только казалось. Дух Божий незримо делал свое дело, и Слово Спасителя пробивало путь сквозь мерзость и мрак.

Монашество

Восточное монашество

При общем упадке религиозно–нравственной жизни в IV веке, монашество явилось той средой, которая сохраняла неповрежденным учение Христово; из монашеских обителей, словно из благодатного источника, исходил евангельский свет, озаряя погрязший в грехах мир. Чтобы увидеть эти обители, мы снова должны обратиться к Египту.

Эта древняя земля даровала миру удивительные откровения и великие проявления человеческого духа. Здесь, в пустынной Фиваиде, на севере Египта, появились первые монахи.

Но что же послужило непосредственной причиной возникновения монашества? Прежде всего, печальное состояние общества и церкви, о чем уже было сказано выше. Официальная церковь уже не казалась верующим якорем спасения: с одной стороны, без разветвленной церковной структуры обойтись было нельзя, с другой же, такая структура казалась очень далекой от Царства Божия. Верующий христианин в рамках официозной церкви неизбежно испытывал чувство болезненной раздвоенности между землей и небом, чувство трагической неудовлетворенности своим бытием.

Многих христиан, особенно остро ощущавших греховность и безумие общества, которое называло себя христианским, захватило желание покинуть его. Люди жаждали снова обратиться к Евангелию, души их вновь запросили «хлеба жизни», а не суетных мирских благ.

Немаловажную роль играл и сам ход исторического и экономического развития. Христианские церкви все больше стали заполняться варварами, принесшими с собой полуязыческие обряды, которые были невыносимы для особо благочестивых христиан. Возрастающая роскошь жизни на Востоке вызывала обратную тягу к простоте, к аскетизму. Повсеместно усиливалось стремление оставить мирские дела и, подражая Господу, отправиться в путь с легким сердцем, не связанным никакими узами.

Приводило людей в пустыню и глубокое раскаяние, чему можно найти множество примеров в агиографической литературе (житиях святых). Например, знаменитый пустынник Моисей Мурин (Мавр) был когда–то невольником, затем бежал от своего хозяина и стал предводителем разбойничьей шайки. После того как его кровавая слава уже гремела по окрестностям, Моисей внезапно уверовал в Господа, удалился в монастырь и посвятил остаток своей жизни подвигам аскетизма и покаяния. Та горячность, которая когда–то сделала Моисея грозой караванов, теперь превратилась в неутолимую жажду духовного очищения.

Отшельнической жизни, погруженности в молитву способствовали и климатические условия ближнего Востока. Сухой теплый воздух, большое количество пещер в горах, богатые рыбой воды Нила и плодовые деревья позволяли отшельникам без труда добывать себе пищу и целиком отдаваться молитвенному созерцанию.

Основателем монашества считается св.Антоний Египетский, которого церковная традиция именует также Антонием Великим.

Антоний Великий (ок.250 — 356)

Св. Антоний происходил из зажиточной александрийской семьи. Он с ранней юности стремился к духовной жизни. Житейские заботы, не обещавшие ничего, кроме бесплодного мучительного беспокойства, вызывали у него отвращение. После мучительных колебаний, раздумий и поисков он сделал свой выбор. Услышанные в храме евангельские слова «раздай все» определили его дальнейшую судьбу.

Продав имение и раздав деньги нищим, Антоний покинул город и удалился к старцу–отшельнику. Но, стремясь к полному уединению, Антоний поселился в пустой гробнице, в отдаленной местности, где стал проводить дни в молитве, посте и размышлениях. Однако не следует полагать, что жизнь Антония ограничивалась молитвой. По словам современников, он «праздности терпеть не мог и работа не выходила из его рук почти весь день». Антоний считал труд составной частью монашеского подвига, и друзьям, которые два раза в год приносили ему хлеб, он взамен отдавал сделанные им корзины.

Но путь в Царство Божие был для Антония нелегким. Его мучили сомнения и сожаления об оставленном мире, видения и демоны искушали его, обещая мирские наслаждения. В холодные звездные ночи, когда тени бежали по молчаливой пустыне, Антония охватывал ужас. Ему казалось, что враг наступает на него, давит со всех сторон. Дикий вой и хохот шакалов в ночном мраке, казалось, исходили от самого дьявола. От страшных звуков, образов, картин, которые представлялись его взору, он не раз терял сознание и порой лишь приход друзей приводил его в чувство. Иногда в душе зарождалось искушение: не покинуть ли эту ужасную пустыню, эту суровую обитель, полную таинственных звуков и ужасных призраков? Ведь в городе его ждали люди, он мог дать им утешение и избавиться от духовной пытки. Но святой не сдавался. Антоний полагал, что остановка на полпути будет означать победу тьмы, и принял вызов. Постепенно он укрепился в духовной жизни, и искушения перестали мучить его.

Слава о необыкновенном отшельнике стала распространяться по всему Египту. К нему начали приходить ученики из самых дальних краев, а некоторые пожелали поселиться неподалеку, чтобы под его руководством вести отшельническую жизнь. Так, в 305 году вокруг Антония образовалась первая монашеская община.

Антоний не оставил подробных наставлений о монашеской жизни, но всей своей жизнью заповедал ученикам отречься от земных благ, полностью предаться Воле Божьей, посвящать каждый день труду и молитве. К Антонию стали приходить за советом люди всех сословий, даже язычники желали получить от него наставления. Обращался к нему и сам император Константин.

Будучи человеком образованным, Антоний хорошо знал проблемы мира и Церкви. Несколько раз он покидал пустыню: в 311 году, во время гонений за веру при императоре Максимине, он появился в Александрии, чтобы ободрить единоверцев, а в 351 году — чтобы поддержать православных в борьбе с арианами. Таким образом, Антоний не замыкался целиком в отшельничестве, а делился обретенным духовным опытом с миром. Прожив в пустыне более 85 лет, Антоний мирно скончался в возрасте 105 лет.

Антоний Великий основал отшельническое (анахоретское) монашество. По установленному им порядку подвижники, под руководством опытного наставника, жили уединенной жизнью в отдельных хижинах или пещерах. Такие общины подвижников назывались лаврами (отсюда сохранившиеся до сих пор названия крупных православных монастырей — Троице–Сергиева Лавра, Киево–Печерская Лавра и др.). Но еще при жизни Антония появились общины другого типа — общежительные (киновийные).

Основателем общежительного монашества считается другой великий подвижник — Пахомий Великий.

Пахомий Великий (ок.290–346)

Пахомий родился в семье язычников, в Фиваиде. Будучи солдатом, он познакомился с христианами, которые произвели на него глубокое впечателение. По окончании военной службы в возрасте 20 лет Пахомий крестился. Слава египетских подвижников разбудила в нем желание отшельнической жизни, и он поселился в уединенном месте близ Нила. Вскоре к нему присоединился его брат Иоанн. Здесь же у Пахомия возник замысел основать монашескую общину–монастырь (греч. киновия), где монахи жили бы вместе, проводя свои дни в молитве и труде. В основе этого замысла лежало несколько обстоятельств: совместный труд был намного эффективнее, вместе было легче противостоять грабителям, да и в духовной жизни можно было поддержать друг друга.

К тому времени о Пахомии и его благочестивой жизни стало известно по всему Египту, и к нему примкнуло множество учеников. Жить в одном монастыре стало тесно, и Пахомий основал несколько монастырей на берегах Нила. Он организовал и первый женский монастырь, где настоятельницей стала сестра Пахомия, Мария.

Пахомий первым ввел устав монашеской жизни, подчинив ее строгим правилам. В обязанность монахам вменялось проводить дни в труде и молитве, читать книги духовного содержания; последнее обстоятельство сыграло в дальнейшем огромную роль в деле сохранения монашеством культурного наследия. Монахи обязаны были следовать определенным правилам относительно одежды, пищи и сна, кроме того, им запрещалось покидать монастырь. Пахомий старался обособить монастыри от мира, обнеся группу домиков–келий стенами.

При Пахомии молитвенная жизнь монахов стала подчиняться четкому распорядку. Богослужение совершалось дважды в сутки, в первый и последний дни недели совершалась литургия, и монахи причащались Св.Тайн. Настоятели монастырей вели с братией беседы на духовные темы.

Монахи возделывали землю, работали в кузницах, на мельницах, плотничали, плели корзины и цыновки. Средства на жизнь они добывали самостоятельно. Монахам не дозволялось иметь ничего собственного; пищу и одежду они получали из общих средств монастыря. Таким образом, Пахомий ввел в монашескую жизнь твердый принцип, получивший в русской традиции название нестяжательства.

Не всем было легко выполнять строгие правила общежития, и Пахомий установил для желающих вступить в общины годичное испытание. Однако тяга среди христиан к монашеской жизни была очень велика, и уже при Пахомии число монахов в основанных им монастырях достигло 7000 человек.

Распространение монашества

И отшельническое, и общежительное монашество быстро распространялось по всему Египту, а потом и по другим странам. Современник св.Антония, Аммоний основал общину в Нитрийских горах, в нескольких десятках километров от Александрии.

Среди нитрийских монахов особенно знаменитым стал Макарий Египетский (ок.300 — 380); как и св.Антония, его прозвали Великим. В прошлом простой пастух, он обрел высочайшую мудрость и первый теоретически обосновал духовные преимущества монашеского образа жизни. Идеи Макария стали фундаментом христианского понимания аскетизма. Произведения Макария, чуждые старомодной риторике и усложненным философским конструкциям, представляют собой изумительный образец ясного и прозрачного стиля. Его молитвы («Боже вечный» и др.) в полной мере отражают святость этого великого подвижника.

Любимый ученик св.Антония, Иларион в первой половине IV века перенес монашество на свою родину, в Палестину, где основал первый монастырь около Газы. Отсюда монашество распространилось по всей Палестине и Сирии. Как мы уже знаем, Василий Великий, ознакомившись с жизнью местных монахов, написал монашеский устав, получивший всеобщее распространение. В V веке монашество было распространено по всему востоку.

Наивысшего расцвета помимо Египта монашество достигло в Сирии. Известно, что уже во времена Златоуста отшельники останавливали карательные отряды Феодосия на подступах к Антиохии. Школа учеников Иоанна Златоуста насаждала монастыри по всему сирийскому побережью.

У отрогов Синая зазвучали гимны отшельников. На том месте, где по преданию Моисей беседовал с Богом, небо казалось ближе. Зеленые оазисы с финиковыми пальмами давали приют не только отдельным поселенцам, но и большим общинам. Как писал великий подвижник Нил Синайский, проживший здесь немало лет, «вид рощи и приветное пение птиц и чистое веяние свежего ветра успокаивает меня подобно качающейся колыбели».

Не случайно монашеский аскетизм носил здесь несколько иной характер, чем в Египте. В писаниях сирийских подвижников больше поэзии, любви к природе и созерцания. В полной мере дух сирийского монашества выразила поэзия великого аскета Ефрема Сирина.

Ефрем Сирин (ок.306–ок.373)

Ефрем родился в Низибии, на территории современной Турции. Родители его, по–видимому, были язычниками. По ложному доносу Ефрем попал в тюрьму, где ему было дано откровение, после которого он отправился к Иакову Низибийскому — знаменитому отшельнику, миссионеру и борцу за православие — и был рукоположен в дьяконы (возможно, Иаков в 325 году брал с собой Ефрема на Никейский собор). Много лет Ефрем вел в горах подвижнический образ жизни, изучал Священное Писание. В 363 году, когда Низибия была взята персами, Ефрем поселился в Эдессе, где поучал народ и читал проповеди язычникам. От него остались множество толкований на Священное Писание и другие сочинения. Кроме того, Ефрем составил удивительной красоты молитвы и песнопения. Будучи высокообразованным богословом, он способствовал победе Церкви над многочисленными ересями, процветавшими в Сирии, так как эта страна находилась на стыке всех древневосточных миров и культура ее впитала самые разнообразные религиозные течения и верования.

Если египтяне удалялись от мира в пустыни и горы, Ефрем избрал себе иной, деятельный образ жизни. Он был подвижником, который большую часть жизни посвятил общественному служению. В годы тяжелых бедствий, осады и голода, сирийский пророк появлялся на стенах Эдессы и своими жаркими речами поднимал дух населения. Немалое влияние на призвание и характер служения Ефрема Сирина оказали и его переписка, а затем и личная встреча с великим святителем Василием Великим.

Возможно, Ефрему не довелось испытать той мучительной внутренней борьбы, которую переживали анахореты. Но зато он в полной мере ощутил всю глубину развращенности, царившей на Востоке. Не раз святой подвергался настоящим нападениям падших женщин. Но его душа была настолько чиста, что он мог обратить на праведный путь даже самых последних грешников. Если Антоний был борцом с силами зла, терзавшими его в песках пустыни, то Ефрема можно назвать пророком покаяния, неустанно взывающего к людям с призывом обратиться к Богу. По учению Ефрема, человек, живущий в мире, должен прежде всего отрезвиться, очнуться от дурного сна, должен провести полную переоценку своей жизни и покаяться. Проповеди покаяния, этой первой ступени на пути к Царству Божию, по существу, и посвятил св. Ефрем свою деятельность.

Подобно пророку Иеремии, он плакал о тех беззакониях, которые совершались вокруг него. Скорбь его была велика и наложила свой отпечаток на его творчество: он стал словно совестью человечества перед Богом, и поэтому уже столько веков дивные строки Ефрема Сирина живут в сердцах людей.

Крайности аскетизма

Восточные монахи, удалившись от греховного мира, стремились очистить душу перед Богом, принести покаяние за себя и за всех людей. Они вели аскетическую жизнь, наполненную трудом и молитвой, а свободное время уделяли чтению Священного Писания. Но многим из них этого казалось мало: в надежде обрести духовное прозрение и прощение у Господа, получить блаженство на небесах, они по собственной воле подвергали себя «подвижничеству во славу Божию» — самым суровым лишениям и истязаниям. Некоторые монахи практиковали такие формы подвижничества, как почти полный отказ от пищи, ношение тяжелых цепей–вериг, отдание себя на съедение гнусу и комару и т. д. Часто такие самоистязания переходили все разумные пределы. Известный святой, аскет Симеон Столпник несколько месяцев жил закопанный по шею в землю, а потом провел более 35 лет на верхушке восемнадцатиметровой колонны — столпа. Отшельник Аммон был известен тем, что с начала отшельничества ни разу не раздевался и не мылся. И хотя чувства и стремления этих подвижников можно понять, вряд ли подобное самоумерщвление плоти есть путь к Божественной гармонии в человеке — гармонии, предполагающей единство души и тела. Следует признать, что, хотя многие из учителей Церкви, даже самых выдающихся, приветствовали такого рода крайний аскетизм, в целом он был Церковью отвергнут. Жизнь духа и плоти должна подвергаться строгому контролю воли и разума и не выходить за разумные пределы. В противном случае чрезмерный аскетизм может привести и приводил не только к высотам духовного прозрения, но зачастую и к крайне негативным результатам. Основная цель аскетизма — очищение сердца, и подвижники только временно отгораживались от жизни, чтобы достичь ее. Извращение идей аскетизма, их абсолютизация возводили этот уход от жизни в постоянный принцип. Проклятия огульно обрушивались на все, что было ценного в наследии прошлого и в мирской жизни настоящего. Не случайно крайний аскетизм часто практиковался христианами–фанатиками, которые порой не останавливались ни перед чем, даже перед убийством людей, в которых им виделись враги Христа.

Такая нетерпимость и фанатизм совершенно чужды истинному духу Церкви. Жизнь во Христе возможна лишь там, где она открыта человеческой свободе и культуре. И все лучшее, что было создано человеком, Церковь призвана сохранить и пронести через тысячелетия.

Западное монашество

Традиционно считается, что монашество на Западе стал распространять Афанасий Александрийский во время своего изгнания. Западное монашество значительно отличалось от восточного, хотя поначалу его организация на Западе строилась по египетскому и палестинскому образцам (в частности, огромное влияние оказала на Запад жизнь св.Антония). Холодный климат вынуждал монахов в гораздо большей степени заботиться о жилище и запасах еды на зиму. В итоге западное монашество стало развиваться по более практичному пути, без крайностей аскетизма, присущего Востоку. Характерной для западного монашества чертой стало принятие монашеского пострига священством различных поместных церквей, в связи с чем литургическая жизнь, церковное служение, стали главным стержнем и основой жизни в монастырях.

Распространению монашества на Западе всячески содействовали блж.Иероним, Амвросий Медиоланский, позже блж.Августин. Однако первым, кто разработал правила монашеской жизни на Западе, был Иоанн Кассиан.

Иоанн Кассиан (ок.360–435)

Иоанн, скиф по происхождению, будучи еще совсем молодым, стал монахом. Сначала он поселился в Вифлееме, потом приобретал духовный опыт у египетских отшельников. Около 399 года Иоанн переехал в Константинополь, где стал учеником Иоанна Златоуста. Уже рукоположенный в дьяконы, Иоанн был направлен константинопольским священством в Рим, чтобы просить заступничества у папы Иннокентия I за Златоуста, который подвергался сильным притеснениям. В Риме Иоанна рукоположили в священники. В 415 году он основал в Марселе монастырь св.Виктора, где был аббатом (настоятелем) до самой смерти.

Хорошо зная правила монашеской жизни Востока, Иоанн Кассиан осознавал необходимость их переработки применительно к особенностям западной религиозной жизни. В 417–429 годах он написал свой основной труд, в котором подробно проанализировал и систематизировал как духовные, так и практические задачи монашества: организацию молитвенной жизни, экономических основ жизни монастырской общины; требования к питанию, одежде монахов. «Правила Кассиана», как их называли, сохраняли свое значение до IX века, наряду с установлениями Василия Великого и постановлениями св.Пахомия.

Иоанн Кассиан допускал возможность существования, как и на Востоке, двух типов монашества: анахоретского (отшельнического) и киновийного (монастырского). Однако фактически на Западе утвердился только второй тип — монастырский. Так, первые монахи в Италии и Галлии не стремились совсем удаляться от мира, придавая большое значение евангелизации языческого населения и стараясь являть образцы христианской жизни посреди развращенного мира. Помимо Иоанна Кассиана, выдающийся вклад в становление и организацию монашеской жизни внес св. Мартин Турский.

Мартин Турский (ок.335–397)

Мартин Турский родился в языческой семье. Во время службы в армии, ему было видение Христа. Вскоре он крестился, а затем стал вести монашескую жизнь. В 370 году он основал первый монастырь в Галлии. В 372 году Мартин становится епископом города Тура, но потом вместе с учениками вновь возвращается к монашеской жизни. Его усилиями монашество распространилось по всей Галлии. Благодаря активной евангелизации Мартина и его учеников была создана епархиально–приходская система, оказавшаяся очень эффективной, особенно в сельской местности.

Помимо укрепления монашества, Мартин много сил и времени отдавал борьбе с еретическими движениями, проявляя при этом гуманность и терпимость. Так, когда император нарушил данное Мартину обещание не казнить обвиненного в ереси епископа Присциллиана, Мартин прервал все отношения с испанскими епископами, пока не получил новых заверений, что гонения не повторятся.

Будучи необыкновенно популярным в народе, Мартин Турский почитается как покровитель Франции.

Значение монашества

«Возьмите иго Мое на себя», — учил Христос (Мф 11: 29). Человек должен сам довершить дело своего спасения, и монашеское подвижничество осуществляло великую и благородную задачу, направляя этот процесс. Оно способствовало воплощению идеи, которая была средоточием Церкви — идеи Царства Божия. Достигая порой сверхчеловеческими усилиями истинного Богопознания, монахи несли свою миссию в мир. Это был величайший подвиг на пути к обновлению человека — подвиг, который требовал больших жертв и отречения от многих мирских благ. Такое отречение было необходимо монашеству как служителю человечества и провозвестнику Св. Духа. Порой оно принимало неоправданно крайние формы, приводившие к тяжким и не имеющим ничего общего с христианством последствиям. Но по духу своему и историческому значению монашество стало великой преобразующей силой. Оно создало очаги глубокой и страстной веры, которые будут веками питать Церковь.

Христианская культура

Мы уже знаем, что многие великие отцы и учители Церкви получили классическое образование и прекрасно знали эллинистическую литературу. Усвоив античную культуру, впитав в себя многовековые ценности, накопленные разными народами, Церковь принесла в мир новую культуру — христианскую. С самого начала она связывала элементы культуры Запада и Востока. В ней нашли место религиозная поэзия Израиля, платоновский идеализм и александрийская филология.

Но христианская культура не являлась простым конгломератом прежних культур, и не могла им быть. Языческие религии, античная философия, идеалы античного общества уже не удовлетворяли духовным потребностям многоязыкой и многоликой ойкумены. Быстрое распространение новой веры, нашествие варваров, приближающийся крах империи создавали ощущение нестабильности, отвращали людей от привычных статуй языческих богов, заставляли отказываться от традиционных представлений о красоте. И язычники, и христиане инстинктивно чувствовали неразрывную связь античной культуры с языческими культами. Поэтому набиравшая силу Церковь, и прежде всего ее монашеское крыло, отвергала наследие античного мира. При этом эмоции христиан, особенно необразованных и фанатичных, не знали меры. Прекрасные статуи, произведения искусства уничтожались, образованнейших язычников — ученых и поэтов — изгоняли, а то и лишали жизни.

Но языческий мир и его культура, а тем более культура эллинистическая, которая давно приобрела самоценное значение, не думали сдаваться. Религиозная реформа Константина не повлекла за собой гибели язычества, которое перешло в оборону и воспрянуло на короткий период при императоре Юлиане Отступнике. Последние поборники язычества порой были не менее тверды в своих убеждениях, чем христиане. Слава и величие древнего Рима, родовая гордость, традиционный для языческой аристократии высокий уровень классического образования поддерживали их.

Важно отметить, что при победившем христианстве вся система образования, по существу, оставалась языческой. В условиях общего упадка культуры на Западе, усиленного нашествием варваров, и образованные язычники, и просвещенные христиане были озабочены сохранением остатков прежней учености. Школа стала связующим звеном между греко–римской культурой и новым христианским обществом. Аналогичная ситуация сложилась и на более благополучном Востоке. Византия унаследовала от греко–римского мира классическое образование. До VII века там процветали высшие школы, созданные по античному образцу, где преподавались риторика, латинская грамматика, философия.

В свою очередь Церковь не могла оставить вне сферы своего влияния обширные области жизни, где не угас античный дух. Ее усилиями прекрасные художественные, философско–литературные, музыкальные формы эллинистической культуры наполнялись новым содержанием.

Постепенно побеждаемое язычество проникало в сферы нарождающейся христианской теологии, философии и в богослужебную практику. Так, на стыке двух эпох, в борьбе, которая была сопряжена с великими достижениями и безвозвратными потерями, рождалась христианская культура.

Храмовая архитектура

Первые христиане еще в период гонений совершали богослужения в уединенных местах, катакомбах, частных домах. Со временем, когда появилась возможность исповедовать свою веру открыто, богослужения стали проводиться в базиликах, или залах общественных собраний, которые ранее принадлежали состоятельным членам общины. Начиная с IV века начали возводить и новые христианские церкви. Первыми строителями храмов, по преданию, являются Константин Великий и его мать Елена. Они построили много церквей на Святой Земле, затем в Константинополе.

Архитектурной основой возводимых церквей послужили все те же базилики. Они представляли собой вытянутые прямоугольники с двумя открытыми галереями–кораблями (нефами) по бокам. Нефы обрамлялись рядом стройных колонн. Там же находились комнаты для уединенной молитвы. По образцу иерусалимского храма в передней (восточной) части базилики находилось алтарное пространство, перед которым возвышалась арка. Углубление за алтарем (апсида) было открытым или задергивалось завесой. Центральную часть храма занимал неф, куда во время службы допускались крещеные, а в западной части (портике) находились оглашенные, то есть те, кто готовился принять таинство крещения. Крышу базилики венчали обычные гладкие скаты. Чаще всего форма такой базилики была крестообразной.

Кроме продолговатой, вытянутой формы, в христианской архитектуре рано утвердился тип храма круглой формы — ротонды, со сводчатым потолком и куполом сверху. Такая форма храма также являлась наследием античности; чаще всего ее использовали при строительстве баптистериев (крещален) и церквей–памятников на могилах христианских подвижников. Со временем форма круглого храма стала господствующей на Востоке; Запад же остался верен, главным образом, базиликальной форме.

Изобразительное искусство

Самые ранние произведения христианской живописи — это росписи стен в римских катакомбах. Молодое христианское искусство дышало страстным огнем веры, но не выработало еще своего стиля. Нередко на стенах можно было увидеть изображения античных и христианских сюжетов, когда рядом с Орфеем и Эротом предстают ветхозаветные и евангельские святые. Нередко новые христианские образы символизируются привычными языческими: Орфей изображает Христа, Амур и Психея предстают как символы бессмертия души. Античный мотив пастуха превратился в исполненный глубокого христианского содержания сюжет «Доброго пастыря» — Христа, пасущего свою паству.

Кроме сюжетных, появляются и отдельные изображения символического характера, полные тайных намеков и сложных ассоциаций: виноградная лоза означает кровь Христа, корзины с плодами — вечность духовной жизни. Наиболее излюбленным символом раннехристианского искусства становится рыба — буквы соответствующего греческого слова ихтис являются начальными буквами фразы «Иисус Христос Бога Сын Спаситель». Птица символизирует бессмертную душу, а венок — победу Христа над смертью. Символические изображения составляют декоративные узоры стен и потолков катакомб, а потом и церквей.

Впитывая и перерабатывая античные традиции, христианская Церковь одновременно отходила от иудейских представлений об искусстве. Почему Израиль так упорно отрицал изображение Бога? Для него эти изображения носили слишком реалистический, законченный, земной характер: для невыразимого, трансцендентного места в них не оставалось — и любое изображение воспринималось как языческий кумир. Для христианства же как религии Богочеловечества, религии, которая учит о Боге, воплотившемся в мире, изобразительное искусство становится его неотъемлемой частью.

Но, следуя Евангелию, искусство должно было отобразить небесное такими земными средствами, которые бы отражали могущество первообраза. Как бы ни были прекрасны реалистические образы, они не в силах передать Божественную сущность, поэтому в христианском искусстве начинается поиск новых форм изображения.

Живописные композиции начинают упрощаться, стиль их грубеет, но зато они приобретают большую выразительность. Одновременно, как в силу своеобразия культурных традиций Запада и Востока, так и в результате все большего обособления Западной и Восточной империй, начинают проявляться различия в изобразительном искусстве.

В странах Западной Европы и Средиземноморья была глубоко укоренена античная культура, и новое христианское искусство строилось по единым античным образцам, с их многофигурными сценами и сложной композицией. На Востоке, в странах Малой Азии, где античные традиции мало привились, храмы были почти лишены фигурных изображений — убранство храмов составляли кресты, орнаменты, изображения животных, причем выдержанные в стиле народных традиций данной местности. На стыке этих двух культур — сохраняя позднеэллинистические традиции и элементы искусства Египта, Сирии, Ирана, — рождалось великое искусство Византии.

Главные формы ранней византийской живописи — монументальная храмовая живопись (мозаика и фреска). Мелкие разноцветные кубики смальты, составлявшие мозаики, выкладывались под особым углом, чтобы они, отражая свет, мягко переливались, создавая особо торжественную и изысканную цветовую гамму. Живописные образы в мозаиках и на фресках отходят от принципа «похожести», «спиритуализируются» (одухотворяются). Античные пропорции постепенно нарушаются: на изображенных лицах появляются странно расширенные, неподвижные глаза; сами лица удлиняются. Цвет фресок становится как бы более «плоским», усиливается контрастность цветов, схематичность изображения, смещается его перспектива. Пока эти изменения еще не слишком заметны, но они уже создают прочный фундамент для зарождения будущей абсолютно новой формы живописного искусства — иконописи.

Схожие изменения претерпевает скульптура. Для своих сюжетов, в частности, изображений Христа и евангелистов, молодое христианское искусство использовало традиционные формы пластики: античной погрудной статуи, портрета–бюста. Для изображения христианских сюжетов широко используются рельефы на саркофагах. Поначалу евангельские персонажи и сцены передаются, как в ранних мозаиках, в античном духе: Христос и апостолы похожи на античных героев, с их красивыми и безмятежными лицами. Однако со временем рельефное изображение становится все более и более плоским, условным: фигуры уступают место символическим изображениям виноградной лозы, рыбы и т. д. Впоследствии скульптура больших форм постепенно перестает интересовать византийских мастеров, особенно опасавшихся ее «идольской» природы, и пластическое искусство продолжает развиваться главным образом в малых формах — прикладного и ювелирного искусства. В восточных православных Церквах — преемницах Византии — церковная скульптура встречается очень редко. На Западе же традиционная скульптура крупных форм, составлявшая наряду с храмовой архитектурой основу античного искусства, неизменно занимает центральное место в убранстве католических храмов.

Церковная музыка

В жизни Церкви, особенно в богослужении, музыка очень рано стала играть важную роль. И это не случайно — язык звуков порой говорит гораздо больше слов. Он обращается не к рассудку, часто неокрепшему, а к самым тайникам души, ее скрытым струнам.

Музыка последних веков существования Римской империи была тесно связана с языческими культами. Она была неотъемлемой частью культуры, от которой христианство старалось отказаться. Поэтому Церковь искала новые формы музыкального выражения. Развитие западно–христианской музыкальной культуры отличалось от восточно–христианской: на Западе культовая, храмовая музыка всегда противопоставлялась светской, в Византии же такого противопоставления не было. Церковные песнопения можно было услышать не только в храмах, но и на площадях, торжественных приемах, даже на ипподроме. Церковная музыка проникала в повседневную жизнь византийцев, а мирские музыкальные мотивы и жанры обогащали ее.

Практически все исследователи раннехристианской культуры сходятся во мнении, что свои музыкальные формы древняя Церковь заимствовала у еврейской синагогальной службы. Это неудивительно, если помнить, что Церковь старалась отказаться от языческих музыкальных форм и что первые христианские общины сформировались в иудейской среде. Для публичного чтения текстов Священного Писания в синагоге выработался особый вид речитатива — соединения собственно чтения вслух с протяжно–распевной декламацией. Подобная манера чтения Псалмов называлась псалмодией. Поскольку Псалтирь осталась наиболее популярной ветхозаветной книгой в христианском богослужении, то приемы псалмодии естественно закрепились в церковном пении древних христиан. Также Церковь усвоила из синагогальной практики пение аллилуй — вступительных и заключительных частей молитвы. Как в синагогальных, так и в церковных песнопениях участвовали солист и община.

Во многих древних церквах пела вся община, но со временем из нее начали выделяться особые группы певцов — хоры. Важнейшим заимствованием ранней Церкви у синагоги является и утвердившееся в церковной практике попеременное пение двух хоров (антифонное пение), хотя история введения антифонного пения, да и сам смысл слова антифон, как его понимали христиане в первые века нашей эры, до сих пор не совсем ясны. По церковному преданию, на Западе антифонное пение ввел в богослужение Амвросий Медиоланский, а в греческой Церкви — Иоанн Златоуст, хотя и здесь исторические источники противоречивы. Сначала церковное пение было простым, более речитативным, но со временем мелодика начала все более усложняться. Как и в синагогальной службе, пение не сопровождалось музыкальными инструментами (традиция исключительно вокальной церковной музыки закрепилась в православной Церкви). В первые века в песнопениях участвовали женщины, однако эта традиция опять же закрепилась только в Восточной Церкви; в римско–католической Церкви, начиная с VI и до начала нашего века, хоры составляли только мужчины и мальчики.

В формировании музыкальной культуры не последнюю роль играла борьба Церкви против ересей, в частности, арианства. Прекрасно понимая важность музыки для восприятия религиозных идей, многие еретики сочиняли гимны, в ответ на которые слагались песнопения такими великими христианскими подвижниками, как Василий Великий, Григорий Назианзин и многими другими. Выдающуюся роль в упорядочении структуры богослужения и соответственно в его музыкальной организации сыграл Иоанн Златоуст. Предание приписывает ему введение в литургический обиход акафистов (хвалебных песнопений, исполняемых молящимися стоя) и тропарей (песнопений, содержание которых связано с тем или иным праздником или событием). Мы уже знаем, какое исключительное значение для раннехристианской поэзии имеет творчество Ефрема Сирина. Предание говорит, что он сочинил более 10000 гимнов.

Кроме синагогального богослужения немалое влияние на раннецерковную музыку оказало античное музыкальное наследие. Мы уже упоминали о жанрах светской музыки, нашедших место в церковном богослужении, особенно восточном. Важное место в культуре христианства занимала еще и такая область, как музыкознание, например, ранневизантийские музыковедческие сочинения основывались целиком на положениях древнегреческой музыкальной теории. Даже ранние отцы Церкви, резко отрицательно относившиеся к языческому искусству (например, Климент Александрийский), безоговорочно признавали авторитет Аристотеля в музыкознании. Так на стыке еврейской и античной культур формировалось христианское музыкальное искусство, за многие века давшее миру произведения удивительной духовной глубины и красоты.

Церковное богослужение и таинства

В церковном богослужении находят свое законченное и гармоничное выражение все виды христианского искусства. Храмовая архитектура, музыка, поэзия, облачения священнослужителей - все посвящено единой цели — прославлению Господа.

В предновозаветную эпоху у иудеев стали повсеместными молитвенные трапезы вне Храма, которые сопровождались чтением Библии и беседами о вере. Главной частью трапезы было благословение хлеба и вина, а также благодарственная молитва. Подобные трапезы, получившие название агапы (вечери любви), проводили и первые христиане, но их содержание уже имело ярко выраженный христологический характер: верующие вкушали хлеб и вино, вспоминая Тайную Вечерю, и произносили благодарственную молитву, посвященную искупительному служению Христа.

Агапы послужили основой раннехристианской литургии, центральные моменты которой не изменились и по сей день. Литургия — главное богослужение христиан, проводимое обычно по воскресеньям. Богослужение делится на две части: открытую для всех (литургию оглашенных) и закрытую, торжественную (литургию верных). Состоит литургия из библейских чтений, пения псалмов, проповеди, просительных и отпустительных молитв и Евхаристии. По завершении литургии оглашенных все не имеющие права присутствовать на второй части, в частности, некрещеные, должны были покинуть Храм (до сих пор обе части литургии символически разделяются древним возгласом: «Двери, двери!», обращенным к оглашенным, хотя уже в VI веке две части литургии перестали разделяться). Центральной частью литургии верных является Евхаристия — таинство приготовления и освящения жертвенной трапезы, когда хлеб и вино под действием Святого Духа превращаются в Святые Тайны — Тело и Кровь Христовы. В конце Евхаристии верующие причащаются Святых Тайн. Евхаристия служила и служит напоминанием о крестной жертве Христа, объединяя христиан в едином Теле Христовом — Церкви.

По существу, структура и основное содержание христианской литургии были едиными для всех древних церквей, хотя сами ритуалы, конкретные молитвы различались. Порядок евхаристических молитв, возможно, был впервые оформлен св.Григорием Кесарийским. Другой древний чин (порядок) литургии с объяснением ее значения оставил нам св.Кирилл Иерусалимский. На Западе господствующей стала римская литургия. Миланская литургия, которую предание приписывает св.Амвросию, близка восточным — иерусалимской, антиохийской и другим. Среди довольно многочисленных литургий на Востоке закрепились в Церкви и сохранились до настоящего времени, прежде всего, два константинопольских варианта — св.Иоанна Златоуста и св.Василия Великого (литургия Иоанна Златоуста является сокращенной и несколько измененной версией литургии Василия Великого).

Евхаристия является одним из важнейших христианских таинств, или священнодействий. К таким священнодействиям в различные эпохи причислялось разное количество христианских обрядов. Но уже на раннем этапе существования Церкви имели место семь обрядов, которые с течением времени (окончательно к XIII в. на Западе, а позже и на Востоке) получили в христианской Церкви статус таинств. Помимо Евхаристии, к таинствам причисляются:

крещение, — знак вступления человека в Церковь. Проводится обычно после длительной (около года) подготовки;

брак, — освящение супружеской любви и семейной жизни Церковью;

покаяние, — примирение грешника с Богом через исповедание и отпущение грехов;

миропомазание, — помазание маслом в знак схождения Духа Божьего на члена Церкви;

рукоположение, — возложение рук на христианина, который посвящается в священническое или епископское звание, тем самым осуществляя преемственность церковного служения от апостолов Христа.

елеоосвящение, или соборование, — помазание маслом над больными в знак освящения их тела и души.

Участие в таинствах составляло раньше и составляет сегодня основу жизни христианина, освящая ее и наполняя духовной силой.

Развитие христианской философии и богословия

Классическая культура и Церковь

Св. Василий Великий в своем обращении к юношеству призвал изучать классическую поэзию и науку, но изучать критически. Так святой, а в его лице и вся Церковь, определил свое отношение к старой литературе: критерием ценности для христианина должно быть соответствие ее основным христианским принципам. Есть много прекрасного у поэтов, но не все полезно. «Не забывайте, — говорит Василий, — что и у роз есть шипы». Размышляя о великом древнегреческом поэте Гомере, Василий замечает, что призывая к добродетели, поэт на самом деле подменяет истинное внутреннее благородство внешней красивостью. Подобный же разлад он находит у Еврипида. Причины тому Василий Великий видит в беспочвенности греческой этики, отсутствии у нее опоры на фундаментальные нравственные категории, вытекающие из веры в Единого Бога.

Только у немногих античных философов, считает Василий Великий, можно найти начала подлинно нравственного учения. В этом смысле Василий выделяет Платона и Диогена, говоря даже о наличии у греческих философов теоретического основания аскетизма, правда, понимаемого вполне в эллинском духе.

Блестящий знаток классической культуры, Василий Великий выводил из ее философских достижений положения зарождающейся христианской философии. В своих беседах о сотворении мира, получивших название «Шестоднев», он показал ограниченность античной мысли, которая выводила происхождение материи от материи же (именно об этом учили Фалес и Анаксагор). В основе бытия, говорит Василий Великий, лежит Воля Бога. Материя не вечна; Вечным может быть только Абсолютное Бытие — Бог.

Великий молитвенник и создатель литургии, учитель нравственности и глубокий мыслитель–богослов, отшельник и епископ, Василий Великий проявлял живой интерес и к вопросам природоведения, уделяя им значительное внимание. Описания растительного и животного мира в его произведениях свидетельствуют о его энциклопедических познаниях в естественных науках; порой он ставит вопросы, относящиеся, скажем, к биологической сфере, которые, кстати, до сих пор не получили ответов. На примере Василия Великого мы можем убедиться, что Церковь относилась к миру и природе не только поэтически, но и поощряла их изучение как важный элемент мировоззрения христианина.

Другим представителем Церкви, который сыграл важную роль в развитии христианской философии и богословия, был брат Василия, Григорий Нисский.

Григорий Нисский (ок.330 — ок.395)

Григорий, родившийся в Каппадокии, в городе Кесарии, был младшим братом Василия. Его и сестру Макрину Григорий называл своими учителями. Получив хорошее классическое образование, он преподавал риторику, но под влиянием Григория Назианзина посвятил себя христианскому служению. По просьбе Василия Григорий священствовал в его епархии — Каппадокии, а потом был рукоположен в епископы, заняв в 371 году вакантную кафедру в Ниссе. Он принимал активное участие в борьбе с арианами, за что был смещен с кафедры императором Валентом. В 378 году он продолжил свое епископское служение, помогая становлению церквей в Палестине и Аравии, одновременно отстаивая православные богословские взгляды: известно, что на Константинопольском Соборе 381 года Григорий защищал Никейский Символ против Аполлинария Лаодикийского, учившего о неполноте человеческой природы Христа.

Достижения Григория Нисского как общественно–церковного деятеля вряд ли можно признать особенно выдающимися. Здесь брат затмил его. Однако как замечательный философ и богослов Григорий Нисский внес поистине великий вклад в христианскую мысль. Он разрабатывал учения о Воскресении, о Божественной благодати, Именах Божиих. Глубоки его христологические разработки и учение о Троице. Он писал труды по аскетике и о мистическом единстве с Богом. Как и его брат, большое внимание Григорий уделял строению мира, сотворению вселенной Богом. Мир, по его учению, разумен и человек есть воплощение разума в природе. Его мысль, его ум воплощаются в слове, прообразом которого является Логос — Слово Бога. Волею Логоса творится мир.

Говоря о происхождении зла, Григорий отказывает ему в самостоятельном бытии. Зло появляется там, где отсутствует добро. Но при этом зло — не просто отрицание добра, оно рождается внутри человека. Но ведь Бог — единственный Творец всего и вся. Как Бог мог стать причастным злу в природе человека? По мнению Григория, «только зло гнусно по природе своей. А порядок природы, установленный Божественной Волей и законом, далек от упрека в пороке». Все дело в противоречии плоти и духа человека: только дух может постичь Божественную Любовь,тело же ограниченно. Спасение же человека совершил Христос, соединивший в себе Божество и человечество, плоть и Дух в единое целое.

Григорий Нисский, Василий Великий и Григорий Назианзин — три великих деятеля Церкви, которые в христианской традиции получили название «каппадокийских отцов». Они заложили основы богословия Восточной Церкви, являясь в то же время яркими выразителями идей одной из двух богословских школ того времени, а именно Александрийской.

Александрийская школа

Предшественниками учителей Александрийской школы были эллинизированные иудейские богословы, философы и писатели Александрии — крупнейшего центра еврейской диаспоры (рассеяния). Одним из первых представителей этого направления был Аристобул (II в. до н.э.), который вместе со своими последователями усвоил аллегорический метод толкования древних текстов, впервые разработанный греческими философами. Самым плодовитым и влиятельным иудейским богословом Александрийской школы был Филон Александрийский, живший в I веке.

Христианская Александрийская школа выросла на базе катехизического училища в Александрии, которое возглавлял выдающийся богослов Климент Александрийский (ок. 150–ок.215). В своих апологетических трудах Климент впервые обосновал принцип усвоения христианством элементов античной культуры, в частности, философии. Корифеем Александрийской школы стал и его преемник Ориген, признанный впоследствии учителем Церкви. Ориген, богословское, филологическое наследие которого для Церкви бесценно, с исключительной последовательностью проводил принцип аллегоризма в толковании библейских текстов. И хотя Церковь осудила некоторые его положения, влияние Оригена на богословов древней Церкви было огромным. Его последователями стали не только «каппадокийские отцы»; великие западные богословы — св. Амвросий Медиоланский, блж. Августин, блж.Иероним — также многое почерпнули у него. Виднейшим представителем александрийской теологии стал Кирилл Александрийский (ок.370–444).

Главной характеристикой богословия Александрийской школы было настойчивое подчеркивание единства личности Христа, нераздельности в Нем двух природ, Божественной и человеческой. Вместе с тем александрийские богословы не смешивали две природы во Христе. Для Кирилла Александрийского Бог–Логос, предвечно существовавший Иисус Христос, остался тем же самым, каким был до воплощения в человека. Он присоединил к Себе человеческую природу, не изменяя Своей Божественной природы.

Дело осложнялось тем, что богословский язык для нарождающегоя христианского богословия был недостаточно разработан. Кроме того, сам по себе сложнейший вопрос о соединении в Богочеловеке двух природ с трудом поддавался человеческой мысли, точному ее выражению. Желание подчеркнуть единство личности Христа александрийскими богословами все же порой приводило к затушевыванию различия трех лиц, или ипостасей, Единого Бога — Отца, Сына и Св.Духа. Заслуги в разработке учения о Троице, как прежде всего о трех неслиянных ипостасях Божества, принадлежат в первую очередь богословам Антиохийской школы.

Антиохийская школа

Развитие Антиохийской школы завершилось несколько позднее Александрийской. В отличие от последней богословы Антиохийской школы настаивали на буквальной и исторической интерпретации Священного Писания. Что же касается учения о Троице, то особенности изложения догматов антиохийцами можно проследить на примере «Огласительных слов» Кирилла Иерусалимского (ок.315–386), одного из ранних писателей этой школы.

В основу своего богословия Кирилл кладет Никейский Символ веры и излагает христианскую догматику ясно, живо и просто. Он хорошо знает Писание, но не злоупотребляет цитированием.

Бог, по Кириллу, пребывает во всем сущем, но одновременно, будучи Творцом, Он вне мира. Во имя спасения людей Бог воплотился во Христа, став настоящим, полным, совершенным Человеком. Бог спас мир и будет судить его в конце времен. В мире же существуют силы Антихриста, которые будут вести борьбу с Царством Божиим до конца истории, когда потерпят окончательное поражение.

Среди других представителей Антиохийской школы можно выделить Диодора Тарского, Феодорита Кирского, Феодора Мопсуэстского. Все они подчеркивали полноту человечности Христа, особенно настаивая на неправомерности смешения двух Его природ. Богословие Климента Александрийского, который, прежде всего видел во Христе нераздельность Божественной и человеческой природы, порой вызывало сомнение у антиохийских богословов. Они усматривали в идеях Климента попытку затушевывания человечности Христа. Но и самих антиохийцев обвиняли в умалении Божественной природы Спасителя, попытках представить Его только человеком.

Таким образом, общими трудами Александрийской, Антиохийской и других школ в жарких спорах великих богословов близился к завершению раннепатристический период, «золотой век» христианского богословия. Подвести его итоги и наметить новые пути развития суждено было на Западе блж.Августину, а на Востоке — христологическим соборам.

На рубеже эпох

Крах западной Римской империи

Римская империя стояла на пороге своей гибели. Императору Феодосию лишь ненадолго удалось задержать натиск варваров. Но с его смертью (395 г.) и окончательным разделением империи на западную и восточную, всякое сопротивление было уже тщетным. Правители Рима, чувствуя могущество подвластных народов, стали искать в них опору. Германцы и галлы наводнили армию. Однако не столько внешнее нашествие грозило крахом некогда могущественной империи, сколько ощущение внутренней катастрофы.

«Мы заботимся об обращении готов и вандалов, — писал в V веке марсельский пресвитер Сальвикон, — но чем мы сами лучше них или в чем можем сравниться с ними?» Уже Иоанн Златоуст заметил тучи, готовые разразиться грозой над Вечным городом. По единодушному свидетельству современников, духовное состояние людей было крайне жалким. Массовый атеизм сочетался с нелепыми суевериями. Новое христианское искусство только нарождалось, античное же вырождалось и было представлено по большей части самыми примитивными и безвкусными формами.

Рим наполняли тысячи безработных бродяг, живших за счет подачек и проводивших дни в цирке. Любовь к кровавым зрелищам возрастала, свидетельствуя о полном крахе культуры и все большем одичании людей. Так, однажды толпа растерзала монаха, который пытался прекратить побоище гладиаторов.

Население игнорировало воинскую повинность, и армия разлагалась. Солдат стали набирать из крестьян и даже рабов, что в свою очередь приводило к обнищанию сельского хозяйства.

В 410 году войска Алариха взяли Рим штурмом. Впервые за много столетий нога победителя вступила на почву Вечного города. Это событие до сих пор продолжает волновать историков. Почему пала могущественная Империя? Тому много причин — экономических, социальных, культурных. Мир вступал в новую фазу своего развития — феодализма, и не существовало сферы жизни, не подвергшейся решительной ломке. Вобрав в себя новые территории и народы, империя стала заложником собственного могущества. Но ни Аларих, ни другие варвары не были настоящей причиной краха. Римская империя явилась примером наиболее грандиозной и в итоге неудачной попытки единения людей разных культур и религиозных убеждений. Попытка обрести единство за счет принятия общей религии — христианства, которое должно было уравнять нации и соединить всех во Христе, носила чисто искусственный характер. Рим не дорос до истинного христианства и принял его только внешне. Духом истинной Церкви не прониклись даже большинство ее вождей, оставшихся в плену старых привычек и представлений.

Но все же семена христианской культуры стали давать первые всходы, что дало повод язычникам обвинять Церковь, говорить о христианстве, погубившем Рим. Общий упадок в стране, которая недавно стала христианской, вызвал у христиан Запада лишь горечь и недоумение. Их охватили сомнения в правильности пути. Блж.Иероним рыдал, когда до него дошло известие о гибели города; многие же видели в катастрофе возмездие истории, карающую руку Божию. И только в 426 году увидела свет знаменитая книга «Град Божий», написанная гиппонским епископом Августином и объяснявшая христианскому миру трагические события.

Блаженный Августин (354 — 430)

Блж. Августин — одна из наиболее значительных личностей в истории христианства. Он был именно тем человеком, о котором говорят: «душа эпохи». Его дух наложил неизгладимую печать на все дальнейшее развитие культуры и Церкви, как Запада так и Востока. Путь, который привел его к Христу, был сложен, но и плодотворен: обладая огромными дарованиями писателя и психолога, Августин сумел проанализировать свои поиски, отразив их в бессмертных творениях, вошедших в число шедевров мировой литературы. Среди этих произведений особенно выделяется «Исповедь», в которой великий учитель Церкви рассказывает о своем жизненном пути и призвании.

Сын язычника и христианки, Августин родился в Тагасте (нынешний Алжир) и получил неплохое образование. Уже юношей он едет в столицу северной Африки Карфаген, где с удовольствием предается светской жизни. Но скоро эта жизнь ему наскучила, и Августин все больше начинает задумываться о смысле человеческого существования. Постепенно его неосознанные желания складываются в стремление к счастью и гармонии — особенно на него повлияли книги Цицерона. Августин приходит к выводу, что только истинная мудрость, и именно философия, может дать человеку настоящее счастье.

В своих духовных поисках Августин, разумеется, не преминул обратиться и к Библии. Однако поначалу его путь познания не был успешным. Библию он изучал в кругу манихеев — последователей очень влиятельной в ту эпоху религии, смеси иранского зороастризма с христианством и восточными культами. Основной чертой манихейства был его дуализм — вера в две высшие силы, управляющие миром и вечно противостоящие друг другу. В качестве злой силы у манихеев выступал Бог Ветхого Завета, а в качестве доброй — Бог Нового Завета. Кроме того, манихейство видело подлинную реальность лишь в явлениях материальной природы, одухотворяя солнце, луну, планеты и растения. По существу лишенное подлинных философских корней, оно чаще всего сводилось к грубому материализму. Не удивительно, что на какое–то время приняв эту концепцию, Августин в ней скоро разочаровался: «Этот материальный мир и его чувственные формы, от которых я и в мыслях своих не мог отрешиться, так угнетал мой дух, что, задыхаясь под ним, я уже не мог дышать чистым воздухом животворящей истины».

Вскоре Августин в качестве преподавателя переезжает из Карфагена в Рим, а в 384 году в Милан. С этого времени в жизни его происходит коренной перелом.

Августина поражают проповеди Амвросия Медиоланского поразили Августина и он начинает понимать, какая пропасть лежит между манихейством и христианством. Однако он не имел достаточных оснований принять парадоксальное учение Церкви о Боговоплощении. Лишь познакомившись с Аристотелем, Платоном, философами–неоплатониками, он осознал ту глубину нематериального бытия, в которой и открывалась Божественная тайна. Настоящим же откровением для него стало чтение посланий апостола Павла: Августин почувствовал, как Благодать Божья влекла его и как упорно он ей сопротивлялся. Постепенно Бог, которого так давно жаждала душа его, вернулся в его сознание.

Но прежние привычки не легко отпускали его. Августин молился о спасении, тайно надеясь, что не будет услышан. Лишь после тяжелой внутренней борьбы Августин решился: в 387 году он был крещен свт.Амвросием. Через год он принял монашество, а через два — священство. Так Церковь Христова приобрела мыслителя, сыгравшего выдающуюся роль в ее истории.

Августин проявил себя на различных поприщах. В 396 году он занял епископскую кафедру города Гиппона, оставаясь на ней до самой смерти. Августин основал первый в латинской Африке монастырь и активно проповедовал христианство. Церковное служение он сочетал с огромной литературной работой.

Наследие Августина состоит более чем из 100 названий. Это полемические труды, направленные против ересей, буквально раздиравших Церковь, прежде всего против манихейства, донатизма и пелагианства, а также упорно сопротивлявшегося римского язычества; труды по экзегетике Священного Писания, догматическим вопросам, историософии, христианской этике. Сохранились около 400 его проповедей и множество писем, автобиографические произведения. Практически не было такой сферы христианской жизни, на которую идеи Августина не оказали бы глубокого влияния. Но все же наиболее оригинальным и ценным многие исследователи полагают вклад Августина в учение о Церкви. После взятия Рима Аларихом учение это нашло полное завершение в книге «О Граде Божием». Слово Августина прозвучало тогда голосом надежды в общем хаосе, отчаянии и смятении. Он решительно отверг и высмеял жалобы язычников на то, что христианство погубило Рим, указывая что общественные бедствия потрясали мир еще задолго до Христа.

Падение Рима должно, по Августину, лишний раз показать: «град земной» и все, что с ним связано, преходяще. Только Град Божий существует вечно. Что же такое Град Божий? Это всеобщее единство во Христе — то Царство Небесное, о котором возвестил Спаситель. Оно имеет двоякий смысл: как идеальное Царство Духа и как высшая цель истории. С древнейших времен история человечества представляла собой историю борьбы двух градов. Человеческий град полон любви к себе, это град цивилизации и всего земного; град же Божий целиком живет в свете истины. В драматической борьбе Град Божий преодолевает ограниченность града земного. Церковь, воплощение Града Божьего, странствует на земле, одухотворяя ее, освящая град земной.

В сущности, полагает Августин, любые мечты о Церкви как о некоем завершенном, идеальном христианском обществе останутся мечтами. Становление Града есть реальный процесс, но только как подготовка будущего Царства: полноты бытия можно достигнуть лишь с полным освобождением от оков падшей человеческой природы. Августин в момент общего отчаяния показал, что с пришествием Христа история не кончилась, а началась и что никакие потрясения не могут остановить ее ход. Так, он вселил надежду в христиан Запада, одновременно указав Церкви на ее великую задачу.

Эфесский и Халкидонский Соборы

Когда Августин умирал в 430 году, вестники средневековья уже стояли у ворот его города. Великое переселение народов стронуло с места полчища гуннов. Развязка приближалась.

Именно тогда Церковь пережила последний кризис, совпавший с завершающим этапом истории древнего мира, — кризис, в ходе которого на III и IV Вселенских соборах оформились и закрепились основные вероучительные положения Церкви, и тогда же определились формы церковной жизни на Востоке и Западе.

Этот этап в жизни Церкви характеризуется тесным взаимопроникновением общественно–политической и религиозной сфер. В решительный момент нашествия варваров Церковь оставалась, по словам Амвросия Медиоланского, «неподвижной среди волнений мира. Волны разбивались о нее, не будучи в состоянии покачнуть». Чтобы сохранить такую непоколебимость в условиях краха империи, церковной организации необходимо было превратиться в единую, жестко централизованную иерархическую структуру. Образцом для подобной централизации послужила римская императорская власть.

В царствование довольно безвольного императора Феодосия II Каллиграфа Византийским государством фактически руководила его сестра Пульхерия, энергичная, умная и глубоко верующая женщина. Свою главную опору Пульхерия видела в Церкви, которую бы возглавлял преданный и волевой иерарх. Таковым ей представлялся Несторий, который занял патриаршую кафедру Византии в 428 году. Это был один из образованнейших людей своего времени, решительный и обладающий даром красноречия. Заняв патриарший престол, он мечтал о возвышении ее до уровня римской кафедры.

Однако укрепление авторитета Нестория было приостановлено: вокруг него разгорелась догматическая дискуссия. Будучи воспитанником Антиохийской школы, Несторий говорил, что Пресвятая Дева Мария не может именоваться Богородицей: поскольку Мария была человеком, а Богу от человека родиться невозможно, то и подобное именование неприемлемо. Однако такое именование было уже достаточно популярным в народе. Оно получило поддержку и со стороны традиционных соперников Антиохийской школы — александрийских богословов, и прежде всего Кирилла Александрийского. Горячо отстаивая положения православного учения, Кирилл, известный своей бескомпромиссностью, порой проявлял нетерпимость к мнению оппонентов и даже агрессивность. К тому же не лишенный и честолюбия, он желал усилить влияние александрийской кафедры за счет Византии. Спор о Богородице положил начало более обширной полемике, коснувшейся различных догматических положений.

Учение Нестория было признано еретическим. Ученые до сих пор спорят о том, насколько оно было таковым на самом деле. Фактически значительные расхождения между спорящими сторонами явились результатом неточной терминологии, да и сами споры в большой мере были вызваны церковно–политическими причинами. Во всяком случае, в последующие века отношение к Несторию изменилось и он получил признание как честный и искренний христианский мыслитель, пусть в чем–то и ошибавшийся.

Выпустив ряд открытых писем против Нестория, Кирилл заручился поддержкой папы Целестина, и император Феодосий вынужден был прислушаться к их совместным заявлениям. В 431 году в Эфесе в храме Богоматери был созван Собор, получивший название III Вселенского.

Антиохийское духовенство во главе с епископом Иоанном, естественно, желало оправдать Нестория, но антиохийцы не успели приехать на Собор вовремя. Кирилл поспешил открыть соборные заседания без восточных епископов. Будучи не особенно разборчивым в выборе средств, Кирилл сделал все, чтобы его линия восторжествовала. Таким образом Несторий был низложен. В Константинополе Иоанн, епископ Антиохийский, подал апелляцию императору, жалуясь на незаконность действий Кирилла и его партии. В итоге Иоанн созвал свой, альтернативный собор, получивший название «соборика». Началось страшное смятение.

Спор должен был решить император. Но Пульхерия приняла сторону Кирилла. Население города также было на его стороне — и в результате смещение Нестория с кафедры было подтверждено. Тем не менее восточно–сирийские провинции продолжали держаться учения Нестория и создали свои самостоятельные общины. Это явилось первым толчком к разделению внутри восточного христианства.

Прошло около 20 лет, но внутрицерковная борьба не утихала. В эти годы окрепла новая ересь — монофизитская. Ее сторонники учили об одной природе Христа, Божественной, отрицая полноту Его человеческой природы. Они считали, что Божественная природа поглотила в Нем человеческую. В то время самой авторитетной фигурой на европейском Западе был папа Лев Великий. Под влиянием папы императором Маркианом был издан эдикт о созыве в 451 году в Халкидоне Собора для решения всех догматических и церковных вопросов.

Значение Халкидонского Собора, получившего название IV Вселенского, поистине огромно. Здесь была окончательно утверждена богословская формула, отражавшая единство во Христе Бога и человека. Это единство было понято как ипостасное (нераздельное и неслиянное) соединение.

Именно на этом Соборе, как мы уже указывали, была утверждена та форма Символа веры (т.н. Никео–Константинопольский Символ веры), которую и по сей день исповедует православная Церковь. Тем не менее Халкидонский Собор имел и печальные последствия для единства восточного христианского мира. После уже упомянутого отделения восточно–сирийской, «несторианской» Церкви, решения Халкидонского Собора не были приняты армянской, сирийской (яковитской), египетской (коптской), эфиопской и индийской церквами. Эти церкви получили название нехалкидонских. Часть из них осталась влиятельной по сей день, а от некоторых сохранились только немногочисленные общины. Византийская же и римская церкви, принявшие решение Халкидонского Собора, называли себя православными, подчеркивая приверженность древнему правому (правильному) апостольскому учению.

Хотя это разделение и не имело таких последствий для христианского мира, как последующий великий раскол 1054 года, все же единство Восточной Церкви в определенной степени оказалось подорванным, что сказалось на ее историческом пути.

Однако после тяжелой и напряженной борьбы, полной ярких побед и горестных поражений, сопряженных с потерями, Церковь все же сохранила главное — она осталась носителем идеи Богочеловечества, призванной преобразить мир. А человечество вступило в новую эпоху, не менее противоречивую и трагическую, — эпоху средневековья.

Глава III. Эпоха Средневековья

Средние века, то есть период от гибели Рима до реформации и Возрождения (хотя ученые до сих пор спорят об определении этого понятия и исторических границ Средневековья) — чрезвычайно насыщенный и противоречивый период в истории христианства. За это время окончательно разделились Восточная и Западная церкви, избравшие самостоятельные пути развития. В средневековье сложилась и оформилась структура церковного управления, утвердились принципы и формы взаимодействия церкви и государства. Деятельность церкви во всех ее аспектах получила юридическое оформление; духовная жизнь стала регламентироваться четкими правилами. Новые экономические и социальные отношения оказали сильное влияние на культурное развитие стран, входивших в состав бывшей Римской империи. Естественные науки, поэзия, философия, искусство — буквально все сферы жизни испытали невиданный подъем. Светская и духовная составляющие средневековья, взаимно обогащая друг друга, оставили нам величайшее культурное наследие. Оно легло в основу нашей нынешней цивилизации, которую принято называть христианской. Однако развитие средневекового общества вовсе не было таким однозначно ровным. Его христианская окраска зачастую является лишь внешней, скрывая вовсе не христианское содержание.

Так, наряду с величайшими достижениями средневековья не менее очевидны те поистине уродливые явления, которые оно породило. В самом мировоззрении Средних веков (часто отождествляемом нынешними любителями «старины» с истинным христианством), по существу, и кроется причина тех ложных и нехристианских элементов, которые впоследствии впитала европейская культура. Какова же была основная болезнь средневекового сознания? Ответ надо, по–видимому, искать в ограниченном усвоении христианства европейскими народами.

Западное христианство в эпоху раннего средневековья

Благовестие нехристианским народам

К началу V века в христианство было обращено, по–видимому, не менее двух миллионов человек. Представители уже окрепших первых христианских Церквей Рима, Константинополя, Малой Азии направлялись в самые отдаленные края, чтобы нести народам Радостную Весть.

Около 300 года крестился правитель Армении Тиридат и на армянский язык был переведен Новый Завет. Армения стала первым государством, официально провозгласившим себя христианским.

При Константине Великом христианство распространилось в Эфиопии, Грузии и даже Индии. Многочисленные христианские общины стали появляться на западе — в Италии, Карфагене — и на юге Европы. На Эльвирском Соборе 300–306 годов присутствовали делегаты из южной Европы, в частности из Испании. В том же IV веке христианские проповедники развернули широкую деятельность на севере Африки.

Особое значение для судеб западной Церкви имел процесс христианизации Британских островов и центральной Европы. Известно, что епископы–кельты представляли Британию уже на церковном Соборе 314 года. Еще до вторжения западных готов в Римскую империю, среди них началась миссионерская работа. Эта работа неразрывно связана с именем посвященного в готские епископы христианина–арианина Ульфилы (ок.311–383), который перевел на готский язык Священное Писание. Его служение оказалось очень успешным: среди готов, вошедших в Рим, было уже немало христиан. Много сделал для распространения Евангелия среди тевтонских племен Мартин из Тура (ок.317–397). Его миссия была особенно важна для западной Церкви, которой угрожали набеги воинственных тевтонов. Однако уже в миссии Мартина Турского проявилась нетерпимость, чуждая духу Евангелия. Мартин объединил подчиненных ему монахов в отряды, которые разрушали и сжигали языческие капища. На протяжении последующих веков христианскому миссионерству будет часто сопутствовать практика крещения «огнем и мечом».

Показательными в этом отношении являются также обращение и деятельность короля Хлодвига (481–511) — первого франкского короля, принявшего христианство. Обращение Хлодвига произошло при следующих обстоятельствах: перед битвой с алеманами, еще одним германским племенем, Хлодвиг, потеряв надежду на помощь «родных» богов, воззвал ко Христу: «Если ты поможешь мне победить врагов и если я на деле испытаю Твое могущество, то я уверую в Тебя и приму крещение во имя Твое». Он победил, а затем под влиянием святителя Ремигия и своей жены в 496 году принял христианство. Теперь участие в междоусобных войнах Хлодвиг обосновывал иначе: так, он двинул войска на Алариха, ссылаясь на арианство последнего. Однако результатом миссионерской деятельности среди франков, какими бы методами она ни проводилась, было вхождение почти всей Галлии (территория нынешней Франции) в христианскую Церковь.

Уникальную роль в развитии западной христианской культуры сыграли ирландские монастыри. Считается, что христианство в Ирландию принес св.Патрик (ок.389 — ок.461), который попал туда из Британии в возрасте 16 лет. Жители Ирландии исповедовали религию друидов — сложный конгломерат пантеистически–языческих представлений, лежавших в основе развитой и до сих пор во многом загадочной культуры. С 432 по 461 год Патрик благовествовал среди ирландских кельтов и несмотря на противодействие местных жрецов сделал Ирландию опорой кельтского христианства. Позже главным образом ирландские монахи, как наиболее подготовленные и образованные, направлялись в разные уголки европейского континента, чтобы распространять Евангелие. Сами же ирландские монастыри стали основными «книжными» центрами раннего средневековья на Западе, где хранились, переписывались и изучались древние рукописи.

Двоеверие варваров

Когда варвары разрушили Рим и стали хозяевами положения в Европе, перед Церковью встала задача не просто формально приобщить эти народы к христианству, но привести их к истинной вере и вселенскому единству. Церковь и здесь столкнулась с трудностью двоякого рода.

Те варвары, которые уже приняли христианство (например, готы) держались преимущественно арианства. Это еретическое учение, более рационалистическое в сравнении с православным и соответственно более доступное для простого человека, утвердилось среди готов довольно прочно — тем более, что их просветитель Ульфила, как мы знаем, был арианином.

С другой стороны, подлинное принятие Евангельской Вести требовало перерождения человека, покаяния и нравственного очищения. Для образованных язычников поиск религиозных и этических основ жизни был естествен: многие из них ощущали острое противоречие между традициями отцов и подлинным идеалом. Часто в процессе длительных духовных поисков они приходили к Единому Богу во Христе. Подобная раздвоенность была чужда миру варваров. Вольные дети лесов — готы, лангобарды, франки — не признавали никаких правил и ограничений в удовлетворении своих желаний. «Они не знают никаких приказаний, никакого управления, но делают все по своему произволу», — писал о германцах Тацит. Примитивное право и дикарская мораль, разумеется, не способствовали их нравственному прогрессу и пониманию духа и задач христианства. Понятие добродетели для них сливалось с понятием силы. Таким образом, индивидуализм и господство сильного определяли мировоззрение варваров.

Что касается религиозных верований варваров, то они представляли собой смесь грубого пантеизма и наиболее примитивного язычества. Древние германцы верили в грозного бога Вотана, который носился по лесам в сопровождении воинственных дев–валькирий. Другой бог, неудержимый Тор, гремел в небе и насылал на землю дожди. Жизнь богов, по представлениям германцев, проходила в битвах и оргиях. Люди верили, что леса населяли гномы, эльфы и ведьмы, а в жилищах обитали домовые. По всей северной Европе почитались священные камни, деревья, рощи. Германцы были близки к природе, им трудно было расстаться с верой в природных духов. Если античный пантеон исчез сам собой, то германские божества оставались жить в народном сознании.

Христианские миссионеры, обращая варваров–язычников в христианство, не слишком заботились о глубине их обращения. Чтобы деятельность продвигалась успешнее, они сознательно или бессознательно шли по пути компромиссов: не отрицая языческих богов, они отождествляли их с демонами и населяли ими преисподнюю. Таким образом, старые языческие верования у миллионов новообращенных «христиан» не исчезли, а только видоизменились. Стала бурно развиваться демонология, когда бесы наделялись космическими чертами языческих духов. И наоборот, многие мелкие божества незаметно приобрели статус святых покровителей.

Духовенство соответственно начало играть роль языческого жречества. Раннехристианское понимание роли пастыря как предстоятеля перед Богом за всю общину, облеченного правом совершения таинств, сменилось верой в то, что только через священника может происходить общение с Богом. Священнику стала приписываться особая магическая сила. Такое понимание роли священнослужителей не могло не сказаться на их морали. Духовенство в варварских странах в значительной своей части быстро превратилось в своего рода касту колдунов, алчных и властолюбивых.

Таким образом, христианизация Европы росла не столько вглубь, сколько вширь, за счет механического присоединения к Церкви новых земель. Любопытно, что при этом миссию распространителей христианства брали на себя не только духовные лица, но и вновь обращенные христиане из варваров — и в этой миссии роль креста, как уже указывалось, нередко выполнял меч. Тем не менее принятие христианства даже в такой форме имело большое значение для варварских народов Европы. Тот же Хлодвиг, хотя и представлял себе Христа кем–то наподобие Бога–воина, старался изменить свои языческие привычки и умерить свою жестокость. По сообщению епископа Григория Турского, он «приказал своим никого не грабить ни на месте, ни в походе, и не присваивать собственности чьей бы то ни было».

Христианизация Европы создавала единую основу для возрождения цивилизации, рухнувшей вместе с Римской империей. Христианство становилось тем религиозно–идеологическим фундаментом, на котором строились новые экономические отношения. Однако будучи фактически двоеверием, христианство полуязыческого образца не могло стать движущей силой подлинного духовно–культурного возрождения.

Духовенство все более проникалось светскими интересами. Подобно тогдашней знати, оно стало проводить время в пирах, охоте и войнах. Образованность среди клира катастрофически падала, а алчность и распутство процветали.

В этот период особенно возросла роль монашества, как носителя просвещения, как института, чуждавшегося мира и его соблазнов. Монашество было призвано стать оплотом Церкви в суровые дни раннего средневековья. Однако по–разному понимая цели и характер своего призвания, прежнее монашество не представляло единой духовной силы и было достаточно разобщено. Монашеству требовался новый устав, который бы строго регламентировал все стороны его жизни и четко определил его место в жизни Церкви и общества. Создать такой устав выпало на долю св.Бенедикта Нурсийского.

Св.Бенедикт Нурсийский (ок.480 — ок.543) и западное монашество

Монашество, под руководством св. Афанасия Александрийского и св. Василия Великого, было главной опорой Церкви на Востоке. Точно так же стараниями Бенедикта из итальянского города Нурсии оно стало играть важнейшую роль в духовной жизни Запада.

Будучи еще совсем юным, Бенедикт вел аскетическую жизнь. Жил он в пригородах Рима. К 30 годам стал аббатом монастыря. Он повел решительную борьбу со злоупотреблениями и светскими нравами, которые к тому времени проникли за монастырские стены. Но монахи не собирались отказываться от сытой и удобной жизни. Бенедикту пришлось снова удалиться в места своих юношеских подвигов. Вскоре к пещере, где жил молодой отшельник, стали стекаться люди, жаждавшие духовного утешения. Многие из них селились здесь же, в той благодатной атмосфере, которая царила около св. Бенедикта. Так появилось несколько новых монастырей. Но не обошлось без интриг, и Бенедикт с несколькими друзьями около 520 года поселился на горе Монте–Кассино. Там он начал активную миссионерскую деятельность и на месте храма Аполлона построил обитель, где прожил до конца дней. В этой обители он и создал свой знаменитый «Устав монастырской жизни».

Подобно восточным подвижникам, Бенедикт предписывал всем монашествующим заниматься физическим трудом. «Праздность есть враг души, — говорил он, — и вследствие этого братья должны заниматься разною работою, а в известные часы — чтением священных книг». Бенедикт определил два основных занятия монахов — помимо физического труда они должны были заниматься просвещением и духовным образованием и, конечно, строго соблюдать часы молитвы. Устав св.Бенедикта был достаточно суров, что соответствовало задачам монашества того времени. Многие его положения, кажущиеся ныне несколько странными, вытекали из условий жизни того времени: так, монахи должны были спать одетые и с ножами за поясом, чтобы быть готовыми отразить внезапное нападение разбойников. Они должны были носить самую простую одежду, ограничиваться минимальным количеством еды. На сон отводилось только несколько часов: ночью монахи служили длинные службы. Однако устав св.Бенедикта никак нельзя назвать жестоким и бесчеловечным. Он не содержит сверхтребований, характерных для раннехристианских аскетов, предписывает проявлять снисходительность к слабым братьям и чередовать труд с кратковременным отдыхом. В предисловии к уставу св. Бенедикт пишет: «Мы желаем устроить школу служения Господу, и мы надеемся, что в этом уставе не заключается ничего жестокого и тягостного».

Монашество, взявшее на себя большую ответственность и призванное играть важную роль в Церкви, должно было быть хорошо организовано. Поэтому св. Бенедикт разрабатывает иерархическую структуру монастырского служения, со строгим и беспрекословным подчинением низших рангом служителей высшим. Бенедикт первым вводит монашеский обет, который, подобно воинской присяге, должен придать большую ответственность вступающему на путь служения и отречения от мира. Согласно уставу, настоятель монастыря не должен злоупотреблять своею властью. Рядовые монахи могут давать ему советы, и он обязан прислушиваться к ним.

Разработанный св.Бенедиктом устав значительно усилил монашество как главный оплот Церкви. Пройдет время, прежде чем исторические условия на Западе заставят пересмотреть монастырские правила, разработанные св.Бенедиктом. Но для кардинальных изменений в жизни и практике Церкви требовались пастыри самого высокого ранга, которые соответствовали бы великим и далеко идущим христианским задачам. Именно таким пастырем стал папа Григорий I, названный впоследствии Церковью Григорием Великим.

Григорий Великий (ок.540 — 604)

Монашество стало истинным очагом церковной жизни, и поэтому именно из монашеской среды выдвинулся молодой и талантливый клирик, которому под именем Григория I суждено будет занять римскую кафедру и стать одним из самых великих пап в истории Церкви.

Григорий происходил из патрицианского рода Анициев, получил прекрасное образование и в молодости был префектом Рима. Но в нем с ранних лет жило стремление к созерцательной и духовной жизни. Как говорит его биограф, «оставив внезапно светский образ жизни, он удалился в монастырь», вступив в орден бенедиктинцев.

Дарования Григория и его подвижническая жизнь обратили на себя внимание папы Пелагия II. Григорий был послан на несколько лет в Византию в качестве представителя римской кафедры. Будучи почетным гостем в богатой восточной столице, он старался вести скромный образ жизни. Сложная дипломатия при дворе, борьба с ересями, отстаивание интересов Рима — все это блестяще удавалось Григорию . Но лишь тогда он чувствовал себя в родной стихии, когда, по собственному выражению, «бросал якорь у берегов молитвы, в то время как волны светской жизни обуревали его душу». В 585 году Григорий вернулся в Рим и стал аббатом монастыря. Когда в 590 умер папа Пелагий, сенат, народ и клир единодушно возвели всем известного аббата на кафедру св. Петра. Григорий противился избранию всеми силами, но все же согласился стать новым папой. Нелегко пришлось ему на высоком посту. Впоследствии Григорий с грустью заметил: «Постоянно я силился отказаться от мира, от плоти, чтобы духовно созерцать небесное благословение… Но буря искушений мгновенно низринула меня в пучину тревоги и страданий». Действительно, ситуация в этот момент была крайне сложная. Мы уже знаем, как новообращенные страны неуклонно погружались во тьму язычества, как оскудевали в них духовная жизнь и просвещение. Церковь на Востоке все более подчинялась византийскому императору и одновременно теряла связь с германизированным Западом.

Достижение единства Церкви, хотя бы внешнего, становилось первоочередной задачей. Григорий сознавал, что его дарования могут способствовать ее решению. Тем не менее он был далек от политических крайностей большинства своих преемников, и как монах на первое место ставил духовные ценности. «Другие первосвященники, — писал о нем знаменитый средневековый историк Беда Достопочтенный, — обращались к тому, чтобы строить и украшать церкви золотом и серебром, он же был весь предан заботам об обогащении души». Глубокое личное смирение и доброта почти никогда не покидали Григория, и в том, что он именовал себя «рабом рабов Божиих», не было никакой фальши — Григорий действительно чувствовал себя призванным служить своим братьям во Христе.

Однако глубокое стремление к единству Церкви не мешало Григорию I отстаивать примат (приоритет) своей кафедры. Град Божий виделся ему единой Церковью, которую он предполагал достичь традиционными методами — продолжением объединительных традиций Римской империи. Естественно, что Рим в его глазах являлся центром и главой христианского мира. И когда византийский патриарх Иоанн стал именовать себя вселенским епископом, Григорий искренне возмутился. В письме к императору Маврикию он с гневом замечает:«Петр получает ключи царства небесного и, несмотря на это, не называется вселенским апостолом, а святейший муж, сотоварищ мой по священству, Иоанн желает называться вселенским епископом!» Так стала зримо проявляться борьба за первенство между константинопольской и римской кафедрами, которая привела затем к печальным последствиям.

Большое значение для христианства имело учение Григория о священстве. Священник, полагал он, должен жить в двух сферах:«стремясь ввысь, не оставлять и ближних своих». При этом священник отличается от мирянина только готовностью без остатка посвятить свою жизнь Богу:«Кто еще не отрешился совершенно от земных страстей, тот пусть отрекается принимать на себя звание посредника или ходатая в Церкви Божией». Всякие представления о каком–то особом превосходстве пастыря над мирянином Григорий решительно отвергал: «Человек превознесен природою только над бессловесными животными, а между собою люди по природе одинаковы и равны». Однако эти важнейшие положения не нашли полного понимания в средневековой церкви: бытовавшие среди новообращенных христиан раннего средневековья языческие представления о священнослужителе, как о некоем маге, имеющем особую связь с Богом, сохранились вплоть до нашего времени.

Значительный вклад, помимо объединительной миссии в Церкви, Григорий Великий внес в упрочение монашества. Известна его миссионерская активность, прежде всего в Англии. Он поощрял реформы в христианской литургии, написал известное духовно–нравственное руководство для пастырей.

Не все в деятельности Григория Великого может быть признано положительным. Прибегая к помощи государства в попытках объединить Церковь, папа Григорий немало способствовал будущему закреплению за Церковью светской власти, превращения папского престола в военно–политическую силу. Провозглашая равенство священников и мирян, он в то же время своими церковными преобразованиями поднимал духовенство на небывалую высоту, фактически наделяя его и светской властью. К недостаткам Григория Великого можно отнести и его пренебрежение искусством, а также дохристианским философским и литературным наследием. Тем не менее папа Григорий был одним из наиболее выдающихся деятелей Церкви, оставивших в ее истории значительный след. Во многом именно благодаря ему были очерчены дальнейшие пути развития Церкви на Западе.

Византия эпохи императора Юстиниана

Цезарепапизм

В то время как Рим объединял под своим духовным началом среднюю и северную Европу, Византия стремилась к созданию Града Божия на Востоке. Правители Византии видели себя наследниками римских императоров, а свое государство — огромной христианской империей по образцу Римской. Это стремление, казалось, почти полностью осуществилось в царствование императора Юстиниана (483–565).

Прийдя к власти в 527 году, этот император правил «вторым Римом» до самой смерти. Человек чрезвычайно честолюбивый, умный и образованный, он остался в истории христианства властителем, в значительной мере повлиявшим на судьбы Церкви.

В первую очередь Юстиниан считал своей задачей усиление военной и политической мощи Византии. В ходе завоевательных походов он покорил вандалов, разбил остготов; варвары потеряли северную Африку и значительную часть Испании. Ему удалось присоединить к Византии народы Балканского полуострова. Границы Византии стали приближаться к границам Римской империи. В своих эдиктах Юстиниан именовал себя императором франкским, алеманским и прочими титулами, подчеркивая свои претензии на господство в Европе.

Юстиниан прекрасно понимал значение церковного единства для укрепления имперской мощи. Будучи только соправителем Византии, он решительно боролся с монофизитами, в связи с чем наладил связи с римским папой Иоанном, которого с почетом встретил в своей столице. В 544 году Юстиниан издал направленный против монофизитов эдикт «Три главы». Внес он вклад и в опровержение несторианства.

По отношению к Церкви Юстиниан формально соблюдал принцип симфонии, предполагавший равное и дружественное сосуществование Церкви и государства. Однако, по существу, он достраивал то огромное здание имперского абсолютизма, необходимой частью которого должна была стать Церковь. Христианство было важно для Юстиниана только как инструмент укрепления византийской государственности. Соответственно, император присвоил себе право свободно назначать и смещать епископов, устанавливать удобные для себя церковные законы. Иначе говоря, для Юстиниана роль Церкви сводилась к обслуживанию государства, и такое явление в истории получило название цезарепапизма. Формальное закрепление принцип цезарепапизма получил в знаменитом законодательном кодексе, который охватывал все аспекты жизни империи и получил название «Кодекса Юстиниана».

Искренне считая, что христианство и христианское государство можно укреплять силой, Юстиниан не останавливался ни перед чем. Через два года после своего вступления на престол он приказывает закрыть университет в Афинах. Он запретил евреям читать Ветхий Завет на древнееврейском языке. В своих указах Юстиниан заявляет, что «справедливо лишить земных благ того, кто неправильно поклоняется Богу». Именно Юстиниану принадлежат печально знаменитые слова о еретиках: «с них достаточно и того, что они живут!»

Подобная религиозная политика Юстиниана, мало соответствуя христианскому духу, порой и в практических делах приводила к результатам, на которые не рассчитывал император. Так, беспощадно борясь с еретиками, он и сам впоследствии был признан еретиком — его эдикт «Три правила» был осужден Константинопольским Собором 553 года. Юстиниан настроил против себя многих восточных клириков, склонявшихся к монофизитству, и папу на Западе. Именно это послужило в большой степени причиной разрыва Рима и Константинополя, который продлился до 610 г.

Цезарепапизм, родившийся еще в период первых вселенских соборов, все более завоевывал себе место в Византии. Он фактически парализовал духовную силу Церкви и почти лишил ее подлинной социальной значимости. Церковь целиком растворилась в земных делах, обслуживая потребности правителей государства. В результате вера в Бога, духовная жизнь стали существовать автономно, отгородившись монастырскими стенами. Искренне верующие христиане вместо освящения мира бежали от него — как когда–то это делали первые монахи–анахореты. Отрыв же веры от жизни еще более усугубил печальное состояние византийского общества.

Византийские нравы

Византия претендовала на право преемника Римской империи и в определенном смысле добилась своего — но не только за счет завоевания огромной территории. Византийский монарх обладал неограниченным господством, подобно римскому императору. Он стоял выше законов. Жители империи представляли из себя «рабов его величественности», а унизительные церемонии поклонения императору–христианину были скорее достойны языческих царей Египта, считавших себя сынами богов. Деспотическое правление некоторых императоров превращалось в настоящее торжество террора, все более деморализуя общество и способствуя падению нравов. Духовные запросы людей оскудевали. Жители Константинополя проводили дни в цирке, где они в азарте делились на партии, провоцирующие беспорядки и кровопролития. На ипподромах зрители яростно вопили: «Богородица, дай нам победу!»; нанимались колдуны, чтобы напустить порчу на коней. В цирке выступали артисты–мимы, изображавшие самые непристойные сцены и, не смущаясь, богохульствовали. В городе процветали притоны, кабаки, повальное пьянство, разврат. С непомерной роскошью императорской знати и высшего духовенства соседствовала ужасающая бедность. Любовь к труду и общность интересов как будто бы совершенно исчезли из народной жизни. Не раз во время уличных потасовок византийцы чуть ли не сжигали свою столицу.«Лентяи и пролетарии из народа, — замечает византийский историк Лев Диакон, — имеют привычку во время смут обращаться к грабежу имуществ, поджогу домов и убийству сограждан». Жизнь же погрязшего в роскоши двора состояла из непрерывной цепи переворотов, шантажа, убийств, пыток.

В течение длительного периода в Церкви раздавались только редкие голоса против этих бесчинств, не находившие поддержки в обществе. Любопытно, что распущенность нравов странным образом уживалась с повсеместной демонстрацией благочестия. Население Византии благочестиво пело «Святый Боже» перед началом цирковых представлений и проявляло удивительную склонность к богословствованию. Так, по словам историка Агапия, толпы бездельников на базаре и в пивных рассуждали о Боге и Его сущности. По остроумному замечанию русского философа Вл. Соловьева, в Византии было больше богословов, чем христиан.

Отказ Церкви воздействовать на духовную жизнь общества привел к падению нравов византийцев. Над христианским миром, который хранил Божественные заповеди, но не исполнял их, уже нависала неизбежная кара. В 614 году грозным предостережением стало символическое событие: персы взяли штурмом Иерусалим и увезли крест Христов в качестве трофея в свою столицу. Но это было лишь предвестием более важных событий, потрясших Византию и весь христианский мир.

Однако противоречивый характер христианства византийского образца принес не только отрицательные, но и положительные плоды. В стенах монастырей, где вынужденно сосредоточивалась вся подлинно духовная жизнь общества, созревали замечательные плоды восточного христианства.

Подвижники Востока

Наиболее характерным и выдающимся представителем византийского монашества этой эпохи является Иоанн Лествичник (579 — .649). Происхождение его точно не известно. Из довольно скудной биографии Иоанна, написанной его современником Даниилом, мы узнаем, что он пришел в монастырь на Синае шестнадцатилетним юношей и уже в 20 лет был пострижен. По–видимому, Иоанн, получивший прозвище «Схоластик», обладал большими познаниями: его произведения полны примеров и образов, заимствованных как из литературы, так и из практической жизни. По словам биографа, «обладая внешней (мирской) мудростью, Иоанн учил небесной простоте». Юноше–отшельнику многие предрекали великое будущее; после продолжительного уединения он стал давать советы и наставления окружающим монахам и затем стал духовным руководителем иноческого общежития. О его жизни этого периода до нас дошло еще меньше сведений. «Спал он, — рассказывает Даниил, — столько, сколько было нужно, чтобы не повредило ему от бодрствования, а перед сном много молился и писал книги. Когда его учительская деятельность вызвала нарекания, он перестал наставлять иноков. Но, как только его попросили об этом, он начал снова держаться прежнего образа жизни».

Наибольшую славу Иоанну Лествичнику принесла его знаменитая книга «Райская лествица» — руководство для монашества.

Иоанн решительно разграничивает монашескую этику и мирскую. Монахов он, в сущности, исключает из жизни человечества, называя их жизнь «духовно–ангельской». К мирянам он почти не обращал своего слова: для них, по его мнению, достаточно исполнения основных моральных принципов. «Делайте все доброе, — увещевает он мирян, — что можете делать, никого не упрекайте, не крадите, не лгите, ни перед кем не возноситесь, ни к кому не питайте вражды, не оставляйте церковных собраний, к нуждающимся будьте милосердны. Если так будете поступать, то уже недалеко будете от Царства Небесного».

Другое дело — жизнь христианина–инока. Бог требует от него гораздо большего. Ссылаясь на евангельский пример с богатым юношей, Иоанн говорит, что если мирянину достаточно исполнять заповеди, то подвижнику нужно «оставить все», вести совершенно особый образ жизни, целиком посвятив ее Богу. Наставления монахов–аскетов, которые должны «бежать от мира и не оглядываться вспять», - основная задача, которую поставил перед собой Лествичник. Однако его «Райская лествица» содержит положения, чрезвычайно важные и актуальные для всего христианского мира. Лествичник показал, что христианское послушание и «отсечение своей воли» не есть какое–то раболепство перед людьми и Богом, а великий подвиг обуздания своего эгоизма, своей самости. Оно ведет к достижению христианской любви, понимаемой как выход за пределы человеческой ограниченности.

Главным и необходимым чувством для обретения святости перед Богом Лествичник называет «страх Божий» или любовь к Богу. Это означает, что при осознании человеком величия и святости Бога он старается справедливо и объективно оценить себя и свои недостатки. «Солнечный луч, — говорит Иоанн, — проникнув через щель в доме, освещает все так, что видна тончайшая пыль, носящаяся в воздухе: подобно этому, когда страх Господень приходит в сердце, то показывает ему все его грехи». Самосовершенствование инока, по Лествичнику, требует непрерывной духовной работы, преодоления своей греховности, последовательного восхождения по духовной «лествице» на небеса — отсюда название его книги и именование Иоанна Лествичником, закрепившееся в церковной традиции.

Близким по духу к Лествичнику был палестинский отшельник св. Варсонофий Великий (ум. ок. 563 г.), родом египтянин. В молодые годы он жил в крупном городе, видимо в Александрии, знал несколько языков, был хорошо знаком с Библией и достаточно образован.

Избрав путь аскетического и мистического подвига, Варсонофий стремился максимально отречься от всего мирского. Начиная с 540 года он жил в совершенной изоляции от внешнего мира. В суровой борьбе с собственными страстями и суровыми природными условиями Варсонофий закалял свой дух. «Если напишут тебе, — говорил он одному брату, — о тех искушениях, которые я вынес, думаю, что не вынесет этого твой слух, а, может быть, в настоящее время никто не вынесет».

Никто не допускался к нему, кроме единственного доверенного лица, через которого Варсонофий осуществлял духовное руководство большой монашеской общиной. Забота его о братьях и любовь к ним были столь велики, что Варсонофий молил Бога или принять их в Его Царство, или погубить и его самого. Хотя Варсонофий и не видел лиц послушников, он знал все нюансы их духовной жизни и в молитве принимал на себя тяжесть человеческих грехов.

Наивысшей целью подвижника (да и вообще каждого христианина) Варсонофий называет обретение путем внутреннего совершенствования Духа Божия. Дух Божий выводит человека на истинный путь и возводит его ввысь, «даже до седьмого неба, где (человек) удостаивается видеть неизреченные и страшные вещи, которые никто не может видеть, кроме достойных этой меры».

Если под воздействием душевной болезни или гипноза человек может совершать вещи, на которые он был бы не способен в обычном состоянии, учил Варсонофий, то при стяжании Духа человек может созерцать невидимое, исцелять больных и даже воскрешать умерших.

По его словам, человек, достигший подобной духовной высоты, возвращается к Творцу, становится «братом Иисуса». Однако, путь этот уготован, по мнению Варсонофия, не всем, а только избранным.

Ученик Варсонофия, авва (отец) Дорофей (ум. 620), записавший его поучения, в большей мере посвятил себя задачам социального служения, не пренебрегая и «внешними» вещами. Это касалось как его служения (например, стараниями Дорофея был устроен госпиталь), так и творчества: «Душеспасительные наставления» Дорофея в основном относятся к мирянам и лишены специально монашеской окраски. Монашество, по Дорофею, есть только один из путей христианского подвига. Подвижником можно назвать и богослова, и ученого, и борца за веру, и благотворителя, и миссионера, и проповедника христианской нравственности и, наконец, каждого христианина, который ведет ежечасную борьбу за господство своей духовной природы над физической.

Аскетизм, считает авва Дорофей, предполагает развитие воли как орудия для поддержания духовной сущности человека. Совесть, по его словам, есть первая предпосылка этой сущности, «естественный закон», позволяющий различать добро и зло.

Подобно многим подвижникам, Дорофей считает необходимым осознание людьми того факта, что кара за грех неотвратима. Но если на начальной стадии духовного развития страх возмездия играет важную роль, то по мере совершенствования человека страх исчезает. Дорофей приводит слова св. Антония: «Я уже не боюсь Бога, а люблю его».

Любовь к Богу и ближнему — это единое целое. Важнейшее положение христианского учения звучит у Дорофея еще более определенно, чем у его учителей: «Представим себе, что мир есть круг, центр которого Бог, радиусы — пути жизни людей. Когда люди приближаются к Богу, то они приближаются друг к другу». В этих удивительных прозрениях авва Дорофей близок автору выдающихся философско–религиозных произведений той эпохи — ареопагитик.

Псевдо–Дионисий Ареопагит (2–я пол. V в.)

Лучшие достижения византийской литературно–философской мысли нашли свое воплощение в ареопагитиках — произведениях, написанных от имени бывшего язычника Дионисия, который слышал проповедь апостола Павла в афинском ареопаге, принял христианство и стал первым епископом Афин.

Судя по содержанию ареопагитик, они не могли быть написаны ранее 2–й половины V века. О настоящем авторе практически ничего неизвестно, поэтому в научной литературе его принято называть псевдо–Дионисием Ареопагитом.

Основная идея, лежащая в основе миросозерцания Ареопагита — Всеединство и Гармония, созидаемые мировой любовью, «святой любовью, которая есть сладостное излияние невыразимого единства и не признает ни начала, ни конца. Это как бы вечный круг, в котором добро служит одновременно и плоскостью, и центром, и радиусом, и окружностью».

Человек в своем ограниченном бытии может и должен приобщиться к великому «кругу любви», который есть Божественное бытие. Но пути приобщения к этому бытию различны. Ареопагит выделяет три возможных пути:

первый путь состоит в познании благости Божьей, которая символически отражена в Священном Писании;

второй путь лежит через изучение тварного мира, на котором запечатлена Божественная любовь. Любовь Бога воплощается в красоте: «Материя, получив существование из прекрасного по существу, сохраняет в распределении своих частей некоторые следы постоянной Красоты». Продолжая развивать основную идею христианства, идею обожения мира и плоти, Ареопагит полагает, что материя как творение Божие участвует в мировом добре. Отсюда, по мысли Дионисия, недопустимо пренебрежение общественными вопросами, которое было свойственно современному ему византийскому христианству;

третий путь — это путь христианского совершенствования или «делания» — высший и наиболее трудный. Он требует от человека полного отречения и от себя и от всего земного. Человек должен избавиться от материальных ощущений и представлений. Он должен полностью отрешиться не только от законов мира, но и разума, ибо Высшее невыразимо. «Абсолютное и блаженное незнание и составляет знание Того, Кто превышает все объекты человеческого знания», — говорит Псевдо–Ареопагит. Только достигшему полного «незнания» человеку удается познать Бога, Который таинственно снизойдет в его душу. Таким образом, псевдо–Дионисий впервые стал разрабатывать тему христианской мистики как таковой. Он первым привел в законченный вид воззрение на христианское богослужение, как на сложную систему символов и священнодействий, таинственно выражающих скрытые Божественные тайны.

Мистика Ареопагита имела особое значение для жизни восточной Церкви. Большую популярность она приобрела не только благодаря своей глубокой философской основе. Она как бы обосновывала оторванность религиозно–монастырского служения от общественной жизни Византии, одновременно предлагая путь духовного возвышения — не только отдельного человека, но и земной Церкви в целом.

В результате практика отречения и мистического постижения Абсолюта, ставшая уделом исключительно монахов и почти неизвестная простому византийцу, стала господствующей в византийской Церкви. Различные ее аспекты выражены в сочинениях, составивших ареопагитики: «Об именах Божиих», «О таинственном богословии», «О небесной иерархии» и некоторых других. Их содержание повлияло на средневековую христианскую мысль. В период борьбы с ересями — монофелитством и иконоборчеством — выдержки из сочинений Ареопагита зачитывались на Вселенских соборах. В VIII, IX и последующих веках у него черпали идеи выдающиеся христианские мыслители как Востока — Иоанн Дамаскин, Исаак Сирин, так и Запада — Ансельм Кентерберийский, Бонавентура, Фома Аквинат.

Церковное искусство Византии

Среди замечательных достижений византийского христианства одно из первых мест по праву занимает церковное искусство, впитавшее в себя глубокую веру, тонкие богословские построения и великое художественное мастерство.

В 537 году в Константинополе состоялось торжественное освящение собора св. Софии. Создание этого шедевра византийского зодчества было поистине знаменательной страницей в истории Церкви. Его грандиозная архитектура, гениально воплотившая в себе идею христианства, была подобна застывшему гимну во славу Творца. Дивные мозаики, сверкающий самоцветами алтарь, гигантские арки, как бы висящие в воздухе, солнечные лучи, льющиеся через многочисленные окна, — все это делает собор, по выражению современника, «величайшим храмом Божиим», в котором воплотилось во всем своем великолепии восточно–христианское искусство.

Храм св. Софии производил и поныне производит необыкновенное впечатление. Недаром ему посвящались восторженные описания и оды; по выражению одного поэта, «Тот, кто однажды вступил за порог божеcтвенного храма, тот никогда не захочет его покинуть». Здесь собирались церковные соборы, совершались наиболее торжественные богослужения. На киевских князей в период их обращения в христианство оказали влияние величие и красота собора св. Софии. Даже когда Византию захватили турки, Магомет II пришел сюда вознести молитву Аллаху.

Помимо прекрасных памятников церковной архитектуры, византийские мастера оставили нам изумительные по красоте образцы мозаики, такие, как в императорском дворце в Константинополе (V–VI вв.), в церквах Сан–Витале и Сан–Аполлинаре в Равенне (VI в.). При богатстве и разнообразии красок, они удивительно гармоничны. На фресках в Равенне мы видим шествующих в таинственной процессии святых жен, экспрессивные фигуры грозных пророков со свитками, Моисея в виде могучего юноши среди диких скал, ангелов с опущенными крыльями. Некоторая удлиненность форм на золотом фоне, огромные задумчивые глаза, застывшие позы придают изображениям неповторимое обаяние. Фигуры несколько статичны, но дыхание вечности передано с необыкновенной силой.

Характерной чертой византийского искусства было стремление поразить зрителя ослепительной роскошью. Мастера использовали в своих работах баснословное количество мрамора, эмали, драгоценных камней и золота. Впоследствии, к сожалению, эта традиция во многом выродилась в безвкусные произведения, соревнующиеся количеством затраченного на них золота, но на раннем этапе роскошь художественных произведений сочеталась с ювелирным мастерством их исполнения.

Не менее замечательным было искусство миниатюры, получившее в VI веке широкое распространение. В миниатюрах, иллюстрирующих манускрипт Косьмы Индикоплова «Христианская топография», мы находим изящные и легкие фигуры святых и пророков при идеальном соблюдении пропорций и с сохранением индивидуальных черт каждого изображенного персонажа.

Влияние византийского искусства на искусство последующих веков было огромным. Его черты прослеживаются в соборе св.Марка в Венеции, в ахенском соборе в Германии, в соборе св. Софии Киевской и произведениях, рожденных мастерами других стран.

Ислам и завершение христологических споров

Глубокий кризис, в котором пребывало византийское общество, имел тяжелые последствия. Лишенное духовной опоры, общество разлагалось во всех сферах и, прежде всего, в той, которую с ужасом и презрением отвергало византийское христианство, — сфере общественно–политической. И именно отсюда возникла угроза самому христианству. В аравийских просторах родилась новая религия — ислам, которая быстро завоевала множество сторонников и превратилась в главного противника стран христианского мира. Рождение ислама неразрывно связано с именем его основателя — арабского пророка Мухаммада.

Мухаммад (ок.570–632) и экспансия ислама

Мухаммад родился в городе Мекке и в юности занимался торговлей. Женившись на богатой вдове, он смог много времени посвящать размышлениям о религии. Будучи впечатлительным и духовно одаренным человеком, Мухаммад пережил несколько видений, которые стали для него откровением свыше. Однако он долго сопротивлялся призывавшему его голосу и даже замышлял самоубийство. Лишь в 610 году, в сорокалетнем возрасте Мухаммад впервые выступил в Мекке как пророк, но особой популярности не снискал. Гораздо больший успех его проповеди имели среди паломников, прибывших в Мекку из Медины. Это усилило враждебность к Мухаммаду местных жителей, и в 622 году он был вынужден с ближайшими сподвижниками бежать в Медину, где возглавил религиозно–политическую общину. В начале духовные помыслы Мухаммада были устремлены к Иерусалиму, как и у многих евреев, проживавших в Мекке. Однако он не нашел у них поддержки, и статус священного города перенес на Мекку.

Поставив своей целью искоренить язычество в родном городе, Мухаммад, возглавлявший уже большое число сторонников, объявил жителям Мекки священную войну (джихад). После многочисленных сражений, проходивших с переменным успехом, Мекка наконец в 630 году была повержена. Мухаммад вернулся в Медину, где и скончался два года спустя.

Будучи с юности знаком с иудаизмом и христианством (в его монофизитской форме), Мухаммад соединил положения этих религий в своем учении. При этом он лишил иудаизм присущей ему национальной окраски, а из христианства выбросил идею троичности и искупления по благодати. Осознавая себя посланником и доверенным Бога, он начал проповедовать новую религию — ислам. Долг человека, по Мухаммаду, — всеми силами стремиться исполнять закон Бога, всецело ему подчиняясь.

Нравственные законы рисовались ему в виде простых и естественных ограничений человеческих страстей.

Страстная и могучая натура, Мухаммад, по мере роста числа своих сторонников, все более проникается политическими задачами и целями. Он объединяет многочисленные арабские племена в единый народ и ставит перед ним задачу подчинить мир истинной религии — исламу. Безгранично преданные своему пророку, полные энтузиазма и энергии, арабы быстро стали грозными врагами ближайшего соседа — Византии.

При дворе правившего в то время Византией императора Ираклия становление новой силы в Аравии поначалу приветствовалось, так как император надеялся через нее ослабить позиции главного врага — персов. Однако уже в 633 году арабы разбили самого Ираклия и взяли Дамаск, а в 637 войска халифа Омара стояли уже под стенами Иерусалима. Иерусалимский патриарх Софроний согласился на капитуляцию с условием сохранения святынь, связанных со страданиями и смертью Христа. На месте Храма Соломона спустя несколько десятилетий была построена мечеть, получившая название «мечеть Омара» и сохранившаяся до настоящего времени.

За короткий период арабами были завоеваны Антиохия, Египет, одержаны победы в Африке. Были взяты острова Кипр и Родос. В начале VIII века пала Испания. Отчаянно сопротивляясь, Византийское царство неуклонно уменьшалось в размерах и слабело год от года.

Монофелитство и борьба с ним. Латеранский и VI Вселенский Соборы.

Население восточных христианских провинций приветствовало приход арабов. С одной стороны, это объяснялось сильным влиянием монофизитской ереси среди христиан Армении, Персии, Аравии и близлежащих стран, с другой — близостью монофизитства к воззрениям ислама. Положение императора Ираклия было отчаянным, и тогда умный и энергичный патриарх Константинопольский Сергий предложил ему сделать уступку восточным странам и установить союз (унию) с господствовавшими там монофизитами. В 638 году Ираклий обнародовал «Изложение веры», в котором предлагал христианскому миру признать во Христе две природы, но единую Божественную волю. Таким образом, старая монофизитская ересь об одной Божественной природе во Христе была преодолена, но ценой появления новой ереси, которая получила название монофелитства [96]. Суть новой ереси, по существу, оставалась той же — Божественное во Христе подавляло человеческое. В итоге церковное учение о Богочеловечестве Спасителя оказывалось выхолощенным. Новые догматические положения, призванные сплотить христианский мир перед лицом грозного ислама, вызвали яростные споры и ожесточенное сопротивление у части православных, но, по горькой иронии судьбы, они никак не улучшили политическое положение Византии.

В 647 году константинопольский патриарх Павел и император Констанс II подготовили эдикт, который запрещал под угрозой самых суровых наказаний вести какие–либо богословские споры о волях Христа. Фактически этим эдиктом подтверждалась незыблемость монофелитской ереси.

В результате богословских уступок еретикам на Востоке защитниками православия оказались лишь небольшие группы наиболее последовательных и стойких христиан. Их возглавил монах и личный секретарь императора Максим, вошедший в историю Церкви под именем св.Максима Исповедника (ок.580–662). Горячее содействие в защите православных взглядов Максиму оказывал другой выдающийся святитель, беззаветно преданный делу Церкви папа Мартин I, занимавший римский престол с 649 по 655 год.

После долгих лет безуспешной борьбы Максим в 680 году выехал из Византии на Запад, надеясь найти в Риме опору. Папа Мартин I, поняв всю серьезность сложившегося положения, созвал в Латеране Собор, фактическим руководителем которого стал Максим Исповедник. На Соборе были зачитаны сочинения Псевдо–Дионисия Ареопагита, в которых блестяще обосновывалась идея святости и божественности материи и твари, говорилось о том «благодатном обожении, ради которого все существующее строено и пребывает». Слова Псевдо–Ареопагита оказались одним из весомых аргументов против еретиков, стремившихся через умаление человеческой воли Христа унизить тварную природу человека. Сам Максим решительно заявил, что «во Христе соединились два естества и из них составилась сложная ипостась, сохраняющая в себе обе природы, из которых сложена, невредимо как целое». В итоге на завершающем заседании Собора его участники единодушно отвергли новую ересь.

Результаты Латеранского собора были расценены в Византии как государственная измена. В Рим послали солдат, которые ворвались в храм, арестовали папу Мартина I и привезли его в Константинополь, откуда он был сослан в Херсонес, и умер там в 655 году. Св.Максима сослали в суровую Скифию, где он «пробыл до конца своих дней» (умер в 662 г.).

Казалось, что упорство защитников православной веры сломлено: даже римские папы — преемники мужественного Мартина I — перестали протестовать против богословских нововведений. Однако в 668 году на византийский престол взошел император Константин Погонат. Несклонный к монофелитству, он обратился к папе с просьбой прислать делегацию в Константинополь для обсуждения и мирного разрешения продолжающих волновать Церковь проблем, а позже, в 680 году, манифестом императора был созван Вселенский собор.

После длительных дебатов участники Собора окончательно осудили монофелитскую ересь, признав у Спасителя две природы и две воли — Божественную и человеческую. VI Вселенский собор (680–681) положил конец христологическим спорам, которые на протяжении нескольких веков раздирали Церковь. Однако Церкви предстояло пережить еще одно испытание: преодоление новой ереси, имеющей иные корни.

Христиане под мусульманским владычеством

Мы уже знаем, что в VII веке значительная часть Византийской империи, в том числе многие духовные центры христианства оказались на территории, захваченной арабами. Постепенно начался процесс смешения арабских завоевателей с подвластными народами. В результате множество жителей этих стран, исповедующих разные религии, приняло ислам, но и ислам подвергся влиянию древних традиций. Так создавалась многогранная и богатая мусульманская культура, впитавшая в себя византийско–христианское наследие, персидское духовное творчество, еврейскую религиозную мысль. В свою очередь и арабская культура оказала значительное воздействие на духовную жизнь Азии, Южной и Восточной Европы. Наиболее ярким примером такого воздействия является культура Испании X века в период правления династиии Омейядов.

Взаимопроникновению культур в немалой степени способствовал достаточно продолжительный период веротерпимости (хотя и ограниченной), проявляемой в первое время мусульманами по отношению к покоренным народам. Основные религиозные группы захваченных территорий Византийской империи — христиане и евреи — имели возможность посещать храмы и синагоги, свободно молиться. Именно в период мусульманского господства зародились и пережили расцвет центры христианской культуры, давшие Церкви плеяду замечательных подвижников, писателей, поэтов и мыслителей.

В Месопотамии, этом древнем очаге мировой культуры, на родине вавилонской религии, астрологии, еврейской мистики — каббалы, сирийского гностицизма, снова, как во время Ефрема Сирина, закипела интенсивная духовная жизнь. Традиционный восточный мистицизм сочетался здесь с тяготением к рационализму. Непреодоленные на Востоке ереси — несторианство, монофизитство, монофелизм — ориентировались на рационалистические построения, склонялись к рассудочным схемам. Не случайно особую популярность приобрели творения Аристотеля, рационалистическая основа которых противопоставлялась идеализму Платона. Труды Аристотеля стали переводить на арабский язык и комментировать, что сыграло важную роль для развития философских и естественно–научных знаний на Востоке. Благодаря латинским переводам Аристотеля, наследие великого греческого мыслителя оказало влияние на всю последующую европейскую философию.

В Дамаске, одном из крупнейших арабских центров, почти вся интеллектуальная и художественная элита состояла из византийцев–христиан. Халиф Валид I, которому принадлежит инициатива создания первых значительных произведений арабской архитектуры, пользовался услугами христианских мастеров. Например, Омейядская мечеть в Дамаске, построенная Валидом, показывает, что мусульманское искусство своим становлением в значительной мере обязано искусству византийскому. Так, в декоративном оформлении мечети нет еще тех замысловатых узоров (арабесок), которые столь характерны для последующего искусства ислама; колоннада также носит ярко выраженные византийские черты.

Не меньшее влияние на ислам христианство имело и в других сферах. Так, известно, что финансовыми делами Валида I управлял грек, ревностный христианин; сын этого грека, Иоанн, после смерти отца стал губернатором Дамаска и первым министром халифата.

Подобная терпимость способствовала развитию христианской культуры — она не только не находилась в упадке, но и переживала расцвет. Наиболее ярко это проявилось в творчестве двух великих христианских мыслителей — святых Исаака Сирина и Иоанна Дамаскина.

Исаак Сирин (ум. около 700 г.)

Св. Исаак родился в Ниневии. В годы ранней юности он удалился вместе с братом в монастырь Мар–Матфея. Но даже строгая монастырская жизнь не удовлетворяла Исаака. Несмотря на просьбы брата, ставшего настоятелем монастыря, он поселился в пустыне. Однако о его аскетических подвигах прослышали жители Ниневии. Они упросили Исаака стать у них епископом, и он согласился. В епископы его посвятил глава восточно–сирийской Церкви, находившейся под влиянием несторианства. Пробыв епископом только пять месяцев, Исаак оставил кафедру, по–видимому, из–за догматических разногласий с руководством Церкви. Не последнюю роль в решении Исаака сыграла и его непреклонность в вопросах нравственности. Когда он пытался протестовать против нехристианской жизни своей паствы, ссылаясь на заветы Христа, ему отвечали: «Оставь ты свое Евангелие!». Исаак удалился сначала в горы, а потом в монастырь Раббан–Шаббор. Там он и пробыл до конца своих дней, ослепнув от ученых занятий и изнурительных постов.

Сначала труды Исаака, написанные на сирийском языке, оставались почти незамеченными. Только позднее взоры христианского мира привлек этот замечательный подвижник, философ и мистик. Труды его оказали огромное влияние на христианскую мысль как Востока, так и Запада.

Обладая тонкой и впечатлительной натурой, Исаак развил свой внутренний мир до такой степени, что его называли «вершиной». Богатейший опыт самонаблюдения, анализ скрытых механизмов человеческого сознания позволяют считать св. Исаака великим христианским психологом.

Св. Исаак полагал возможным обсуждать духовные проблемы только с людьми, имеющими в этом определенный опыт, с теми, кто «вкусил сладости духовных дел». Помогая людям в поисках Бога, он разработал особый путь познания высших миров, во многом напоминающий восточные пути постижения Всевышнего. При этом духовное просветление он напрямую связывает с христианской этикой, поступками человека.

Значительный вклад Исаак Сирин внес в христианское понимание соотношения разума и веры. Св. Исаак показал всю ложность положения «философствующего разума», который удовлетворяется лишь внешними, поверхностными заключениями. «Философствующему разуму» он противопоставляет «духовное знание», основанное на религиозной интуиции. Именно такое знание делает человека свободным и независимым от материальных законов. По смыслу своему знание противоположно вере, но оно может быть и путем к ней, когда становится «духовным знанием». «Духовное знание» не постигает материальные законы, но рассматривается св.Исааком как высшее.

Исаак — решительный сторонник абсолютного господства духа над материей. Жизнь в Боге и стяжание божественной мудрости — для него единственный подлинный и прямой путь познания, остальные же — либо ложные, либо окольные. Истинный путь есть простота, вера, доверие к Богу. Сомнению, характерному и необходимому фактору научного исследования, здесь нет места: когда человек обретает «меру веры», он чувствует реальность невидимого более, чем реальность своего «я», и тогда «отвратить от Христа его уже нечему». В высшей своей фазе вера сливается со знанием. Человек знает и видит то, что закрыто для других.

Ключ к истинному познанию, полагает Исаак, есть любовь к людям и миру. «Что такое сердце милующее? — задается он вопросом, — Горение сердца у человека о всей твари, о людях, птицах, животных, демонах и о всех созданиях. При взгляде на них очи человека наполняют слезы от великой и сильной жалости, объемлющей сердце». Заглядывая в будущее, подвижник, не без сожаления, думает о том, что новое небо и новая земля прийдут на смену природе, окружающей нас. Он говорит о стройном ходе времени, о развитии тварей, о прекрасных цветах, о шумной хлопотливой жизни людей. Все это исчезнет. В конце мировой эволюции войдут в силу совершенно новые отношения: «Наступит другой век, и воспоминания о первой этой твари не прийдут совсем никому в сердце». Для чего же нужны страдания в этом мире? Так св.Исаак подходит к центральной философской проблеме - «теодицее» или богооправданию, — и решает ее в истинно христианском духе: страдания нужны для развития и реализации нашей свободной воли. Мир есть кузница, в которой куется человеческий дух, чтобы выйти за грань подсознательного, стихийного бытия и вступить в Царство Божие, Царство вечного и неизреченного Света.

Св. Иоанн Дамаскин (ок.675 — ок.749)

В лице Иоанна Дамаскина византийская Церковь стяжала себе неувядаемую славу. Будущий великий поэт, крупнейший богослов и борец за православие, Иоанн родился в Дамаске, в богатой христианской семье. Отец его защищал права христиан в суде халифа. Иоанн получил разностороннее и глубокое образование: отец позаботился, чтобы преподавателем даровитого и впечатлительного мальчика был христианин. С этой целью он выкупил раба–монаха, под руководством которого Иоанн изучил философию, математику, астрономию и музыку.

Сначала Иоанн сменил отца на его должности, затем удалился в монастырь св. Саввы близ Иерусалима, где и прожил до самой смерти.

Духовно–поэтическое наследство Иоанна огромно и составляет бесценное сокровище Церкви. Церковное предание называет Иоанна автором замечательных церковных песнопений, в которых христианский мир черпает мудрость, силу и утешение. Считается, что он составил пасхальный канон и службы других праздников; могучий гимн «Воскресение Христово видевше», звучащий как мужественное исповедание всего христианского мира; исполненные глубокого покаяния, замечательные надгробные молитвы вошли в плоть и кровь церковного богослужения. Лаконичность и живость его языка, сочетание трогательного лиризма с глубиной мысли — все это делает Дамаскина величайшим поэтом Византии и всего христианского мира. Не случайно его прозвали «златоструйным».

С поэзией Дамаскина тесно сливается и его музыкальная деятельность. Ему принадлежат первая церковная система нот, а также оформление большинства христианских песнопений в сборники «Типикон» и «Октоих». Он одним из первых составил календарь дней памяти христианских святых и подвижников.

Еще более Иоанн Дамаскин известен как богослов. Его фундаментальный труд «Источник знания» состоит из трех частей: в первой, «Диалектике», излагаются философские идеи Аристотеля, во второй, «Книге о ересях», перечисляются и анализируются учения, противоречащие христианству, а в третьей, «Точном изложении православной веры», систематизируется православное вероучение.

Большое влияние на Дамаскина — богослова и философа — оказала греческая мудрость через произведения псевдо–Дионисия Ареопагита. Так, Иоанн подчеркивает, и это роднит его с неоплатониками, всеприсутствие Божие, Его имманентность миру: «Бог в самом себе заключает всецелое бытие, как бы некоторое беспредельное и безграничное море сущности». Но одновременно в произведениях Иоанна настойчиво обосновывается трансцендентность Бога, противоположность Творца и твари. Иоанн преграждает путь пантеистическим тенденциям (Бог есть мир), которые стали проникать в средневековую христианскую философию. Увлекался Дамаскин с юности и идеями Аристотеля; он даже составил сборники из сочинений великого грека.

В учении о Творении Дамаскину близка идея о непосредственном создании лишь «первой материи», то есть основных стихий, из которых уже произошло все разнообразие существующих в мире форм.

Очень высоко Дамаскин оценивает призвание человека и его роль во вселенной. Единый с миром органическим, человек в то же время наделен могучим и свободным духом. Он создан «для союза природы видимой и невидимой». Дамаскин глубоко раскрывает понятия образа и подобия Божиего, возвышающие человека над остальным творением. Образ Божий — это разум и свободная воля человека, подобие Божие — это его добродетельные поступки. Бог не может предопределить всех действий человека, поскольку тот обладает свободной волей, но Он их предвидит.

«Точное изложение православной веры», которое опиралось на решения соборов и следовало учению виднейших отцов Церкви, прежде всего Григория Богослова, написано Иоанном в конце жизни. Это произведение явилось последним словом восточной христианской мысли древнего периода. С тех пор развитие богословской мысли на Востоке приостановилось; напротив, на Западе богословие начинает бурно развиваться. Являясь крупнейшим мыслителем этого переходного периода, Дамаскин оказал огромное влияние не только на будущие поколения восточных, но и западных богословов, в частности Фомы Аквината. До сих пор сочинение Иоанна Дамаскина является основным источником основ христианского вероучения для православной Церкви.

Свою жизнь монаха и церковного писателя Иоанн провел в борьбе с христианскими ересями и нехристианскими религиями. Помимо «Книги о ересях», его перу принадлежат труды, посвященные полемике с мусульманами, манихеями, несторианами, монофизитами. Но наиболее выдающийся вклад Иоанн внес в борьбу против иконоборчества — новой ереси, потрясшей Церковь в VIII веке.

Иконоборческая ересь

В 717 году, когда ислам завоевывал Азию и угрожал Европе, на пошатнувшийся византийский престол взошел Лев III Исаврянин (675–741). Этот талантливый и отважный император приложил максимальные усилия для возрождения мощи империи. Арабы, стоявшие уже под Константинополем, были отброшены его войсками, и внешнеполитическое положение Византии значительно окрепло.

Не теряя времени, Лев Исаврянин решительно взялся за внутренние реформы и, в частности, обратил пристальное внимание на Церковь. При этом он столкнулся с очень характерным явлением церковной жизни: почитание реликвий (останков святых и священных предметов) и икон приняло небывалые размеры, превратившись, по существу, в суеверие.

Священным изображениям, иконам, призванным помочь человеку проникнуться молитвенным духом и приблизиться к Богу, воздавались порой такие почести, что подлинный смысл христианского искусства стал подменяться языческим идолопоклонством.

Неудивительно, что культ икон в своем извращенном виде стал прекрасной мишенью для насмешек мусульман, придерживавшихся строгого монотеизма. Для Льва, очевидно, было чрезвычайно важно опровергнуть обвинения в идолопоклонстве, возводимые против христиан. Взгляды императора были вполне православными, и он мог бы внести заметный вклад в остаивание христианских истин, если бы к его борьбе с идолопоклонством не примешивались и иные, политические мотивы.

Церковные историки полагают, что борьба Льва Исаврянина против чрезмерного почитания икон явилась только частью его обширных замыслов по реорганизации всей государственно–церковной системы Византийской империи. В частности, Лев стремился ограничить в правах и влиянии высшее духовенство, занимавшее ведущие государственные должности. Духовенство же зачастую ловко использовало суеверия и языческие привычки паствы в целях своего обогащения и усиления влияния. В результате одной из форм соперничества светских правителей Византии с духовенством и стала борьба против «иконопочитания». Впрочем, не исключено также, что Льва Исаврянина подвигло на это событие, которому он придал мистическое значение. Летом 726 года произошло вулканическое извержение на Средиземном море, которое император принял за знак свыше, усмотрев в нем гнев Божий за почитание икон.

Таким образом, по сути верная идея, направленная на пресечение идолопоклонства, выродилась в беспощадную и неправомерную борьбу с почитанием икон как таковых, в борьбу за уничтожение священных изображений.

В том же 726 году император обнародовал указ, в котором запрещалось воздавать поклонение иконам как божественным изображениям и давалось указание вешать их в храмах на значительной высоте. Эта мера, своевременно проведенная самой Церковью, могла оказать только положительное влияние. Однако часть духовенства, искавшая выгоду в сохранении суеверий, сумела нейтрализовать императорский указ, и на практике он не исполнялся. Более того, императора стали обвинять в оскорблении христианских святынь. Взаимное противоборство сторон накалялось и привело к иконоборческой ереси — император вообще наложил запрет на церковные изображения. Солдаты и полиция стали разбивать иконы, вследствие чего по всей стране вспыхнули мятежи. Лев и сменивший его на престоле Константин Копроним жестоко подавляли народные волнения. Гонения на монастыри и иконы приняли повсеместный характер. В 754 году Константин Копроним созвал в Константинополе Собор, на котором иконопочитание было отвергнуто.

Христианские мыслители поняли всю опасность новой ереси. Вопрос, по сути дела, заключался не в самих иконах. Отрицая божественные изображения, иконоборцы тем самым отрицали возможность воплощения Духа и одухотворения материи, что противоречило основам православного учения. Поэтому крупнейшие деятели Церкви повели решительную борьбу против иконоборчества. Папа Григорий II, а за ним и папа Григорий III решительно осудили эту ересь. Григорий III приказал прекратить сбор подати в Византию, дав понять, что отныне он не считает себя подданным византийского императора. Выступление Григория III поддержала вся Италия.

Часть самых стойких греческих христиан была солидарна с папой. Византию охватили пожары междоусобиц. Правительство ответило новыми взрывами преследований. Как это всегда бывает, наиболее суеверная и темная часть толпы, которая недавно сама превращала иконы в идолов, теперь участвовала в разгромах церквей и монастырей. Спасая иконы, многие христиане рисковали жизнью. Константинопольский Патриарх Герман, известный церковный поэт, был репрессирован. По преданию, художник–иконописец Лазарь был страшно изувечен и брошен в тюрьму, где, несмотря ни на что продолжал заниматься живописью. Многие кончали жизнь на плахе, других растерзала толпа.

Однако Церковь не сдавалась. Лучшие ее представители самоотверженно отстаивали истины Православия. Огромное значение для преодоления ереси иконоборчества имело творчество Иоанна Дамаскина, который стремился догматически и философски обосновать значимость и необходимость икон в христианской жизни и в богослужении. Дамаскин рассматривал религиозную живопись двояко: как объективный процесс, запечатлевающий реальность мира, и как субъективный, раскрывающий внутренний мир художника. Живопись для него, подобно Евангелиям, передает религиозные истины, воспринятые через веру художника. «Бог, — писал Дамаскин, — для нашего спасения истинно сделался человеком; не явился только в человеческом образе, как являлся Аврааму и пророкам, но по существу и истинно стал человеком, жил на земле, общался с людьми, творил чудеса, страдал, был распят, воскрес и вознесся на небо — и все это происходило реально, было видимо людьми и описано в память и поучение нам, не жившим тогда». Евангелия отразили жизнь Христа на земле. А так как, продолжает Иоанн, не все умеют читать, то иконы «служат нам братским напоминанием». Часто случается, пишет Дамаскин, «что мы и не думаем о страданиях Господа, но как только увидим икону Распятия, вспоминаем о спасительном Его страдании, и преклоняемся не перед веществом, а перед Тем, Кто изображен».

Иоанн Дамаскин четко сформулировал христианское понимание иконы, и его концепция впоследствии утвердилась в Церкви. Однако иконоборцы были настроены решительно. Стараниями византийского двора Дамаскин лишился доверия халифа и вынужден был оставить общественную деятельность. Тем временем гонения усиливались. Происходили повальные аресты. Преследуемые монахи массами уходили в Испанию, где папа уже стоял на пороге своей политической независимости; те же монахи, которые остались в Византии, составили вместе с верными православию христианами большую антиправительственную партию, стремившуюся добиться самостоятельности Церкви. Эту партию возглавил игумен Студийского монастыря Феодор Студит (759 — 826), один из наиболее выдающихся деятелей в истории восточного христианства.

Вселенский Собор (787 г.). Окончательная победа Православия

К концу VIII века движение иконоборцев идет на убыль. Регентша византийского престола Ирина, женщина красивая, властная и коварная, была ревностной почитательницей икон. Кроме того, чтобы добиться трона, она нуждалась в поддержке влиятельных церковных деятелей. В это время на константинопольскую кафедру был возведен патриарх Тарасий, который согласился занять ее при условии, что иконопочитание будет утверждено на Вселенском Соборе. Ирина, уже ставшая императрицей, созвала Собор, который открылся в 786 году в Константинополе, под председательством патриарха Тарасия. На Соборе присутствовали легаты папы Адриана I. Однако между сторонниками и противниками иконоборчества произошли столкновения, Собор был сорван и открылся вновь только через год. Епископы–иконоборцы получили на Соборе прощение, а на последних заседаниях было составлено определение о почитании икон, где говорилось: «Мы неприкосновенно сохраняем все церковные предания, утвержденные письменно и неписьменно. Одно из них заповедает делать живописные церковные изображения, так как это согласно с историей евангельской проповеди, служит подтверждением того, что Бог–слово истинно, а не призрачно вочеловечился, и служит на пользу нам». Иконы были признаны «напоминательными начертаниями» — почести им разрешалось воздавать только как образам. Тем самым Собор, отвергнув ересь иконоборчества, вместе с тем преодолел крайности иконопочитания, когда иконы рассматривались чуть ли не в качестве идолов.

Ирина вернула из ссылки Феодора Студита. Прекращение иконоборческих гонений принесло ей большую популярность в народе. Положение Ирины настолько укрепилось, что даже франкский король Карл, который тогда был близок к зениту своей славы, искал ее руки. Однако политическая ситуация быстро изменилась. Запад усиливался, арабы в период правления халифа Гарун–аль–Рашида процветали, а Византия продолжала слабеть. В 802 году Ирина была свергнута и отправлена в ссылку. На византийский трон взошел бывший министр финансов Никифор, которого вскоре сменил Лев Армянин и начал новые гонения на иконопочитателей. В конце 814 году солдаты подвергли поруганию икону Спасителя над воротами дворца. Император велел убрать ее. Патриарх Никифор отказался это сделать и ночью созвал собор из 70 епископов, завершившийся молитвой в храме св.Софии о предотвращении грядущих бедствий. После этого патриарх Никифор был лишен кафедры и сослан, несмотря на протесты епископов и обличительную речь Феодора Студита.

Предчувствия не обманули патриарха. В 815 году новый патриарх Феодот торжественно провозгласил в соборе св. Софии законность иконоборческих эдиктов. Началась жестокая реакция. Закрывались монастыри, конфисковывались их земли, монахов ссылали или казнили. Арестовали и Феодора Студита, который мужественно обратился к императору: «Оставь церковь пастырям». Монастырь Студита, настоятелем которого он являлся много лет, где он создал школу и больницы, был разгромлен. Феодора долго держали в застенках, пытали. Он не умолкал. В результате его выслали. Вернулся в Византию он через много лет и вскоре, в 826 году, умер.

Однако гонения постепенно стихали. Жена императора Феофила, пришедшего к власти в 829 году, была иконопочитательницей. Она способствовала возведению в 843 г. на константинопольскую кафедру монаха Мефодия, который собрал собор и подтвердил решения VII Вселенского собора об иконопочитании.

На этом закончилась история ересей в Восточной Церкви. Пройдя долгий путь борьбы поочередно с арианством, несторианством, монофизитством, монофелитством, иконоборчеством и другими ересями, Православие в Церкви окончательно победило. 11 марта 843 года Церковь впервые праздновала торжество Православия. С тех пор это событие ежегодно отмечается в течение первой недели Великого Поста, которая носит название «недели Торжества Православия».

Но, помимо положительных итогов развития византийского христианства, выявились и его крайне отрицательные черты. Сам факт, что императоры остались решающими судьями в жизни Церкви и что именно от их воли зависела судьба Православия, свидетельствует о победе цезарепапизма в Византии. С IX века христианство Византии все более удаляется от мира — на гору Афон, в пустыни и за крепкие каменные стены монастырей. Одновременно исчезает из жизни Церкви и религиозная активность мирян, выгодно отличавшая Византию от варварских народов Европы VIII века. Резко снижается уровень богословия, уменьшается грамотность населения, которая раньше была почти всеобщей. Когда–то христианство принесло в Византийскую империю приюты, богадельни, бесплатные школы, дома для нищих — все это постепенно приходит в упадок и исчезает. Духовная жизнь Востока начинает замирать. Наследие греков, Византии, перейдет к славянам — отныне им и народам Западной Европы предстоит определять будущее Церкви. 

Папское государство и религиозная жизнь Запада в VIII–IX веках

Церковная жизнь Византии отличалась крайне противоречивым характером. Укрепление православной веры, преодоление ересей сопровождались отрывом Церкви от мира, замыканием христианской духовности в стенах монастырей — все это приводило к нравственному упадку в обществе. А что происходило на Западе с Римской Церковью?

Византия, находясь в упадке, тем не менее мечтала покончить с самостоятельностью римского престола и занять, наконец, ведущее положение в жизни Вселенской церкви. Арабы лелеяли замыслы о захвате новых европейских земель. Вторгшееся в Италию еще в конце VI века германское племя лангобардов мечтало о римских сокровищах; опасность их вторжения, как дамоклов меч, постоянно висела над городом. Другие германские племена, франки, были непредсказуемы: в любой момент они могли оказаться и союзниками, и врагами папы.

Когда папа Григорий III мужественно противостоял иконоборческой ереси, усиленно навязываемой Львом Исаврянином, он обратил свои взоры на франков. Франки, посчитал Григорий III, могли бы стать единственными защитниками римского престола от Византии и, главное, от натиска лангобардов. Он послал письмо франкскому полководцу Карлу Мартеллу с просьбой оказать ему помощь, указывая на величие и святость своей кафедры.

Однако на этот раз дело обошлось без вмешательства франков. Флот, посланный Львом Исаврянином против непокорного Рима, был рассеян бурей, а с лангобардами удалось достичь соглашения. Вскоре и папу, и Льва Исаврянина, и Карла Мартелла настигла смерть. В 741 году на римской кафедре оказался папа Захарий I. Видя возрастающее могущество франкских королей и по–прежнему опасаясь происков Византии, папа Захарий включился в активную деятельность по усилению церковной власти среди франков. Он направил к ним епископа Бонифация (680 — 754), которого впоследствии Церковь причислит к лику святых. Бонифаций всю жизнь мечтал быть миссионером среди язычников и готов был отдать жизнь за проповедь Слова Христова. Но у дальновидного и искушенного в политике папы были иные планы: не столько отвращать крещеных франков от языческого образа жизни, который они фактически вели, сколько распространять и укреплять свое влияние.

Однако Бонифация недаром называют апостолом германцев. Проводя политику объединения под эгидой престола св. Петра, он прежде всего стремился вернуть франков на путь истинного христианства. С этой целью он созвал собор духовенства, на котором запретил священникам ношение оружия, участие в войнах, охотах, а также ввел безбрачие для духовенства.

Тем временем Захарий I, вполне удовлетворенный тем, что франкская Церковь присягнула ему в верности, пошел на еще большее сближение с королем. Теперь престарелый Бонифаций был ему не нужен, и он отпустил его проповедовать язычникам во Фризию, где тот и погиб. Однако плодами трудов Бонифация с успехом воспользовался как сам папа, так и сын Мартелла, Пипин Короткий. Последний, опираясь на возросший авторитет папы, решил добиться трона, свергнув правящую династию Меровингов. Захарий I еще в 752 году официально помазал Пипина на царство руками св. Бонифация, но решительный момент наступил при следующем папе, Стефане II (752 — 757), когда лангобарды двинулись на Рим. Город св. Петра находился на краю гибели, и Стефан срочно отправился во Францию к Пипину. Здесь произошла их историческая встреча: представители двух в будущем враждебных миров — Германской империи и папства — пали на колена друг перед другом, Стефан вторично помазал Пипина и узаконил его династию.

Вслед за этим Пипин появился в Италии, и лангобарды вынуждены были отступить и подписать договор. Но лишь только Пипин удалился, они вновь осадили Рим. Где было искать спасения? В Византии в этот момент царил разгул иконоборцев. Оставался Пипин; папа Стефан посылал ему одно отчаянное письмо за другим, говоря, что король обязан своим коронованием апостолу Петру, но письма оставались без ответа. Тогда хитроумный папа написал послание, которое оказалось действеннее всех предыдущих. Послание начиналось словами:

«Петр, призванный к апостольству Иисусом Христом, Сыном Бога Живаго, трем сиятельным князьям… Мне, Петру, недостойному служителю Бога… Он дал мне моих франков, как мой народ по преимуществу, как моих приемных детей… Не судите иначе, дорогие мои дети, и будьте уверены, что я так же предстою перед вами, как если бы вы видели меня телесными очами, живым и действующим во плоти… Поручаю вам город Рим, овец Христовых, населяющих его, и Святую Церковь, которую Господь предоставил моим попечениям. Спешите, не теряйте ни минуты, летите, чтобы отнять его от неистовства лангобардов».

Это удивительное послание заставило дрогнуть сердца простодушных франков. Войска Пипина двинулись в Италию и разгромили лангобардов. Рим был спасен. Но кроме этого Пипин в благодарность за свое коронование подарил папе те области, которые принадлежали византийскому императору (Равенна, Анкона и 12 других городов). Так, в 756 году образовалось папское государство. Папа стал не только верховным духовным пастырем, но и светским государем. Рим окончательно отделился от Востока.

В 768 году Пипина Короткого, которому папа даровал сан патриция, покровителя Рима, сменил на престоле его сын — умный и решительный Карл Великий (742–814), сразу же обративший на себя внимание всего христианского мира. В Византии образовалась партия, стремившаяся заключить с ним тесный союз. Могучий халиф Гарун–аль–Рашид искал с ним дружбы. Отношения же пап к Карлу было двойственным: он мог стать надежным защитником веры и Церкви, однако успешная завоевательная политика и растущее могущество Карла делали его одновременно опасным противником папства. Тогда хитроумный папа Стефан II вспомнил о «Константиновом даре».

«Дар Константина»

Трудно сказать, когда именно родилась легенда о «Константиновом даре». Ученые до сих пор не пришли к единому мнению в этом вопросе. В этой легенде идет речь о чудесном избавлении императора Константина Великого от проказы по молитвам римского епископа Сильвестра (314–335). В благодарность за исцеление Константин Великий якобы своей грамотой предоставляет кафедре наместников Петра «власть и почести императорские», а также «первенство» в отношении всех церквей. Кроме того, в грамоте говорится: «Мы предоставляем и оставляем блаженнейшему первосвященнику Сильвестру, вселенскому папе, все провинции, Италии и западных областей, страны и государства, и всем божественным нашим и государственным постановлением определяем, чтобы они были в его ведении и в ведении его преемников и обещали навсегда пребывать под властью римской церкви». Отдав, таким образом, римскому престолу все западные земли, Константин Великий, согласно легенде, «удалился на восток».

Первые упоминания о грамоте Константина восходят к началу IX века, и с тех пор она играла важную роль в формировании отношений Западной Церкви и государства. Тем не менее с самого начала документ резко критиковался. На первых порах критики признали недействительным содержание грамоты, не оспаривая ее подлинности; при этом они ссылались на то, что Константин не отказывался от власти над Римом, что он крестился в пору преобладания арианства и т. д. Лишь с XV века подлинность документа подверглась сомнению, а в XIX веке католические богословы окончательно согласились, что документ подложный.

По мнению многих ученых, происхождение грамоты относится ко времени папы Стефана II. Такая грамота могла бы помочь папе подтвердить свое право на земли и власть ввиду возрастающей мощи Карла Великого. Она лишала франкских королей возможности вернуть когда–то «подаренные» земли, а также пресекала притязания византийских императоров на Италию. В переговорах с Карлом Стефан II постоянно упирал на то, что он добивается только восстановления утраченного, дабы «утвердить и поддержать справедливость», — с этой целью он и мог предъявить «грамоту Константина».

Религиозная жизнь в империи Карла Великого

Карл Великий благоволил к Церкви, сравнивая ее с душой, а государство — с телом человека. В лице императора франков римская Церковь, и соответственно папское государство, получила надежного защитника земельных владений. Император узаконил церковную десятину, которой стало облагаться все население. Теперь Церковь концентрировала в своих руках огромные денежные средства.

Тем не менее попытка римского престола утвердиться во власти, даже с помощью легенды о «Даре Константина», практически не удалась.

Приняв на себя миссию «защитника Церкви», Карл быстро подчинил ее себе. Для военного укрепления и политического процветания своей державы он использовал проповедь христианства. Под этим флагом Карл начал опустошительные войны, стремясь покорить всю Европу. Придворный ученый и богослов Карла Алкуин (ок.735 — 804) возлагал на его походы большие надежды как на средство распространения христианства, и не напрасно: победоносная война с саксами закончилась тем, что саксы приняли христианскую веру и соединились с франками в один народ. Карл Великий подчинил себе всю Италию до Рима, большую часть Германии и всю территорию современной Франции. В «Песне о Роланде» с гордостью говорится, что после похода Карла «язычников там больше не осталось. Все крещены, кто от меча не пал». Такая же судьба ждала и другие народы, покоренные Карлом Великим.

Во внутренней политике Карл показал себя столь же выдающимся государственным деятелем, как и полководцем. Значительно увеличив территорию империи, он стал проводить в жизнь решительные социально–религиозные реформы.

Несмотря на то, что Бонифаций и Пипин ранее всячески стремились поднять нравственный уровень духовенства, ко времени царствования Карла мало что изменилось. Клирики продолжали вести фактически светский образ жизни, увлекались охотой, участвовали в войнах. Распущенность нравов, царившая в обществе, почти в полной мере была присуща и духовенству. Поэтому, будучи решительно настроен продолжить дело Бонифация, Карл не мог опираться во внутренних реформах на клириков. Более того, он совершенно игнорировал авторитет и власть духовенства. Непрестанно читая «Град Божий» блж.Августина, ставший его настольной книгой, Карл мечтал о государственном устройстве, где сосуществовали бы две власти — светская и духовная — но при непременном господстве власти светской. Вместе с тем нельзя недооценивать, что Карл Великий воздвигал государство на религиозном фундаменте; для него было очевидным, что государственное устройство должно подчиняться христианским принципам. Тот факт, что Карл хотел принять мператорскую корону от папы, говорит о многом.

Карла Великого, несомненно, можно назвать одним из выдающихся христианских правителей в истории. Человек острого ума, широких взглядов, обладавший многочисленными талантами, он, казалось, был призван осуществить закладку фундамента для Града Божьего на земле, построения «христианской империи». Несмотря на то, что Карл христианизировал народы Европы с помощью меча, он вместе с тем приложил огромные усилия к духовному исправлению общества и Церкви. Карл всячески способствовал повышению уровня пастырской проповеди, которая должна была стать доступной простому человеку и служить ему руководством в жизни. Он категорически запретил духовенству принимать участие в светских делах: торговле, войнах, а также посещать харчевни и кабаки. Симония, то есть продажа церковных должностей, строго наказывалась. Карл поощрял благотворительность, заботу о бедных. Образ идеального Града Христова стоял перед его мысленным взором.

Особое внимание Карл уделял развитию культуры. В то время Византия имела безусловное превосходство над Западом в области просвещения, науки и искусства. Когда в Восточной Империи был воздвигнут храм св. Софии, звучали гимны Дамаскина, работали такие выдающиеся богословы, как Максим Исповедник, Феодор Студит, Псевдо–Дионисий Ареопагит, на Западе франки, по их собственному признанию, пребывали во тьме невежества. Карла такое положение никак не устраивало, и он приложил максимальные усилия к развитию религиозной и светской культуры. За 14 лет его правления культура Запада пережила невиданный подъем, получивший название «Каролингского возрождения». Во главе его стоял обладавший энциклопедическими познаниями английский ученый и богослов Алкуин, специально приглашенный Карлом из Йорка вместе с другими известными учеными. Следуя призыву Карла не только не пренебрегать научными занятиями, но со всею кротостью и благими намерениями перед Богом «предаваться им полезно», Алкуин основал дворцовую школу в Ахене, где дети королевской семьи и высших придворных могли получить достойное образование.

Однако просветительская деятельность Алкуина не ограничивалась кругом знати. Опираясь на систему римского образования, Алкуин заложил основы будущих средневековых школ и университетов. Он же ввел начальное образование для народа, основой просвещения которого стала Библия. Именно в этот период Новый Завет начинают переводить на народный язык с непонятной латыни, осуществляется унификация канонического текста Библии, проводится реформа литургии, устанавливается богослужение по единому римскому образцу. По совету Алкуина Карл Великий призвал пап учреждать монастырские школы, чтобы толкователи Священного Писания были образованными людьми.

Преддверие схоластики. Иоанн Скотт Эриугена (ок.810–ок.877)

Усилия Карла Великого и Алкуина по развитию западной культуры дали мощный толчок развитию философии и богословия. В этот период стали закладываться основы схоластики, богословской системы, которая в течение нескольких веков будет безраздельно господствовать в западной мысли. Крупнейшим представителем предсхоластики — так ученые называют период с 800 по 1050 год — стал Иоанн Скотт Эриугена.

Иоанн Скотт Эриугена родился в Ирландии. О жизни его известно не много, зато после него остались многочисленные труды, дающие представление об этом выдающемся мыслителе. Он известен как переводчик на латинский язык Григория Нисского и псевдо–Дионисия. К произведениям последнего он составил комментарии. Известны также комментарии Иоанна Скотта на Евангелие от Иоанна и произведения философа Боэция. Эриугена также написал трактат о свободных искусствах.

В своей работе «О Божественном предопределении», завершенной в 851 году, Эриугена доказывает, что предопределение существует только к добру, но не ко злу. Благодаря дарованной ему свободе воли, человек может грешить — но зло, не являясь физической реальностью, не предопределяется Богом.

Основным трудом самого Иоанна Скотта является «О разделении природы». Написанная между 862 и 866 годами, книга представляет диалог между учителем и учеником и отмечена сильным влиянием латинских и греческих авторов–платоников: блж.Августина, Псевдо–Дионисия, Максима Исповедника. В ней пять частей: в первой автор размышляет о Боге, о Его непознаваемости и о возможностях человеческого языка описать Божество; во второй обсуждаются различные вопросы бытия, сотворенного и несотворимого; третья посвящена проявлениям Бога в мире, а четвертая и пятая связаны с судьбой человека — его изначально безгрешным состоянием, грехопадением и возвращением к Богу во Христе.

Веру Иоанн Скотт считает предпосылкой к знанию, хотя познание Бога невозможно вне Его проявлений. Бог есть «сверх–бытие», «сверх–разум», «сверх–жизнь». Бог присутствует во всем творении, но не сливается с ним: «Он творит все, не переставая в то же время быть выше всего. Таким образом, производит Он все из ничего из своей сверх–сущности». Обладая рационалистическим складом ума, преклоняясь перед разумом, Иоанн Скотт в то же время стоит на пороге, отделяющем рациональное познание от мистического озарения. Разум сам по себе ничто, и только в свете Божественного Слова он может быть принят в качестве руководящего начала. Но что есть Божественное Слово? Прежде всего, это боговдохновенное Священное Писание. С другой стороны, в соответствии с представлениями Церкви того времени, Божественное Слово было неотделимо от авторитета Церкви и ее учителей. Однако разум каждого человека Эриугена рассматривает как первичный по природе, отдавая ему предпочтение перед наследием отцов Церкви. Таким образом, Эриугена выстраивает иерархию постижения смысла: самое высшее — это Священное Писание, затем идут разум и авторитет отцов.

Труды Эриугены ожидала трудная судьба. Работа «О Божественном предопределении» была осуждена поместными соборами IX века. Представления философа о всеприсутствии Бога в мире вызвали обвинения в пантеизме: главная книга Эриугены «О разделении природы» была осуждена поместными соборами XIII века, приговорена к сожжению. Впервые напечатанная в Оксфорде в 1681 году, она она была тут же помещена в «Индекс запрещенных книг». Хотя элементы пантеизма действительно сильны в произведениях Эриугены, и через них проникли не только в средневековую, но в ренессансную и даже современную мысль, его синтез теологии и неоплатонических идей явился важной вехой в развитии западноевропейской философии.

Конец империи Карла Великого

При всех видимых достижениях Карла его замыслы по созданию просвещенной и счастливой христианской империи не удались, более того, привели к довольно печальным результатам. Когда император распространил свою власть на Италию, римский престол, избежав таким образом византийского диктата, попал под диктат германский. Отводя папе римскому почетное место, Карл гораздо выше ставил самого себя. Подобно византийским императорам, он полагал возможным давать Церкви указания по догматическим вопросам. Когда же в 800 году папа Лев III возложил на него, тогда еще короля, императорскую корону, Карл фактически стал диктатором в создаваемом им «Граде Божием», а папы — лишь игрушками в замыслах императора. Объявляя христианство государственным законом, Карл ввел наказание за его нарушение. Вследствие этого западное христианство, подобно византийскому, стало чисто внешним, легко управляемым атрибутом государственной власти.

Неудивительно, что подобное христианство не стало внутренним религиозным стержнем империи. После смерти Карла Великого она стала приходить в упадок. Уже в 817 году сын Карла Великого, Людовик Благочестивый, разделил империю между тремя сыновьями, оставив за собой лишь верховную власть. Междоусобные распри внуков Карла Великого привели к новому разделу империи в 843 году (так наз. Верденский договор). На образовавшихся территориях начали складываться будущие крупнейшие европейские государства — Франция, Италия и Германия.

Западная Церковь на рубеже II тысячелетия

С распадом империи Карла Великого папское государство в начале получило некоторые преимущества. Обладая к тому времени определенным влиянием, а также избавившись от диктата всесильного императора, оно стало самостоятельной политической единицей на международной арене. На какой–то период Рим сам начал диктовать военно–политические решения европейским правителям. Однако такое положение продлилось недолго.

Развал империи Каролингов вверг Европу в состояние феодального раздробления и упадка. Появились десятки независимых королевств, которые все более обособлялись и вели между собой непрерывные войны. Вдобавок, Европа непрерывно подвергалась нападениям норманнов, что мешало наладить торгово–экономическую жизнь.

На Риме, который мыслил себя силой политической, такая ситуация отразилась крайне болезненно. Если раньше Карл диктовал свою волю папе, но одновременно и обеспечивал римскому престолу защиту, считая его важным инструментом своей политики, то теперь папское государство оказалось предоставленным самому себе. Священный престол стал местом столкновения интересов феодалов в борьбе за власть и влияние. Это привело к резкому падению нравов высшего духовенства, усилению коррупции. О нравах, царящих в Риме, рассказывали самые чудовищные истории. Епископы, архиепископы, аббаты, подражая светским феодалам, командовали войсками, охотились, жили в роскоши и разврате. Опять широко распространилась симония: стала возможной покупка не только кардинальского, но и папского сана. За 150 лет на престоле св.Петра перебывало 50 наместников.

Еще в 60–х годах X века папа Иоанн XII попытался сохранить раздираемое феодалами папское государство и свою власть. Пользуясь среди клира поддержкой партии реформистов, которая стремилась пресечь злоупотребления на римском престоле, Иоанн XII стал умолять о помощи германского короля Оттона I. Оттон I в это время предпринимал попытки восстановить Римскую империю и продолжить тем самым объединительную политику Карла Великого. Германский король уже захватил Нормандию, разбил сильное венгерское войско; значительные европейские территории попали под его контроль. Зная о глубокой религиозности Оттона I, реформисты в Риме надеялись, что приход короля восстановит авторитет папства. В итоге Оттон I двинулся в Италию и, разгромив войска феодалов, в 962 году был коронован Иоанном XII императорской короной. В том же году было провозглашено создание Священной римской империи во главе с германским королем. Перед этим по специальному договору Оттон I признал притязания папы на светские владения в Италии, но верховным сеньором этих владений провозглашался император. Вводилась обязательная присяга папы императору, что и являлось выражением подчинения папства империи. Светская власть, по существу, присвоила себе право «инвеституры» — назначения и утверждения в сане иерархов Церкви. Во время соответствующей церемонии епископ должен был преклонить колени перед светским государем и получить от него кольцо и посох в знак своей власти. Таким образом, Церковь на Западе попала в полную зависимость от государства.

Клюнийская реформа и новая социальная политика Церкви

В условиях, казалось бы, полнейшего церковного упадка, на рубеже X и XI веков в Западной Церкви началось реформаторское движение за ее оздоровление. Центром такой борьбы стал монастырь Клюни во французской Бургундии.

Клюнийская реформа должна была укрепить церковную организацию, привести в порядок ее материальную базу, строго регламентировать отношения Церкви со светской властью. Церковь, полагали реформаторы, должна выйти из–под контроля государства, стать, как когда–то при папе Николае I, могущественной силой. Поэтому папа как наместник Бога на земле провозглашался высшим арбитром в светских и мирских делах.

Монастыри изымались из собственности светских лиц и даже епископов, что способствовало централизации церковного управления.

Помимо укрепления правового и хозяйственного статуса Церкви, клюнийцы требовали коренного изменения ее внутренней, духовной жизни. Они выступали за строжайшее соблюдение церковных обетов, сурово осуждали продажу церковных должностей, обличали нравы духовенства и требовали для него введения безбрачия. В эпоху реформаторского движения началась сначала осторожная, скрытая, а потом и явная борьба с двумя наиболее распространенными и позорными явлениями в средневековой Церкви: ордалиями (судами Божиими) и бесчинствами феодалов.

«Суды Божии» заключались в проверке невиновности подсудимого огнем, водой, раскаленным железом и другими варварскими способами. Вера в правомерность таких методов испытания была чрезвычайно сильна, и Церкви стоило большого труда приостановить ордалии: ненависть к ведьмам и еретикам, проистекавшая из языческих суеверий темного, необразованного народа, была повсеместной. Так, по сообщению одного из средневековых монахов, в XI веке «по приказанию короля и определению народа» было сожжено несколько вольнодумцев (через несколько веков практика сожжения еретиков станет обычным делом).

Надежды клюнийцев в значительной степени были окрашены в мистические тона: к 1000 году ожидалось наступление конца света. В народе возрастало ожидание второго пришествия Христа и установления Его тысячелетнего Царства (такие настроения получили названия хилиастических милленаристских). Усилились аскетические настроения, тяга к чистой жизни, искуплению грехов.

Аскетический идеал многим христианам казался единственным путем спасения, особенно на фоне той бездны одичания, в которую погрузились феодалы и духовенство. Нищенствующие монашеские общины росли с небывалой быстротой. Христиане страстно предались подвигам самоотречения и аскезы, как когда–то, на заре монашества. По всей Европе бродили странствующие проповедники, которые призывали к покаянию и обличали власть имущих; религиозно–мистические чаяния смыкались со стихийными требованиями социальной справедливости. Так началось мощное народное религиозное движение, завершившееся лишь в XIII веке.

Церковь под влиянием клюнийцев не осталась в стороне от зова времени и пыталась преодолеть или хотя бы ослабить нравы, царившие среди феодалов по отношению друг к другу и особенно к бесправным беднякам. В 1024 году поместный собор запретил войну и военные действия, по меньшей мере в течение одного дня в неделю, и провозгласил «анафему тому, кто грабит имущество бедных». Собор 1041 года подробно разработал систему периодических перемирий, так называемого «божьего мира». Событие это имело немаловажное значение в феодальном обществе, где непрерывно велись войны «всех против всех». Уделяли большое внимание клюнийские монахи и образованию клира, для чего при монастырях были организованы школы подготовки духовенства, отличавшиеся строгой дисциплиной.

Представление о необходимости существования мира в лоне христианской Церкви, с одной стороны, и уверенность в первенстве кафедры св. Петра, с другой, привели к возрождению среди клюнийцев прежней идеи о построении Града Божьего. Человечество, полагала Церковь, должно жить единым союзом под знаменем Боговластия, теократии. Однако под Градом Божиим понималась видимая Церковь, церковная организация, — отсюда вытекала необходимость достижения политической свободы и независимости Церкви. Осуществить столь грандиозные планы можно было только под руководством необычайно сильной личности, которая соединяла бы в себе твердость и дальновидность политика с приверженностью лучшим культурным и религиозным традициям. Такую личность Церковь обрела в лице клюнийского монаха Гильдебранда, будущего папы Григория VII.

Григорий VII (ок.1020–1085)

Будущий папа родился в бедной итальянской семье, в городе Тоскане. Подобно апостолу Павлу и Иоанну Златоусту, он был маленького роста и довольно невзрачен на вид. Образование получил в монастыре св.Марии в Риме и был посвящен в монахи бенедиктинского ордена.

На горячую и впечатлительную натуру юного монаха (недаром он выбрал для себя имя Гильдебранд, что означает яркое пламя) глубокое впечатление произвели реформаторские начинания клюнийцев. С тех пор он вынашивал грандиозные планы по реформированию Церкви. Благодаря выдающимся способностям и известности, Гильдебранд в 1046 году стал помощником папы Григория VI и остался при нем во время изгнания его в Германию. После смерти Григория VI он поселился в одном из клюнийских монастырей, где получил нравственную закалку и стал еще более бескомпромиссным: так, когда император поставил папой клюнийца Льва IX, Гильдебранд, по–видимому, настоял на том, чтобы новоизбранный папа спросил согласия народа. Лев IX явился в Рим в сопровождении Гильдебранда, в одежде кающегося, и объявил, что не займет престола, пока народное собрание не снимет с него вины поставления светским лицом. С этих пор Гильдебранд стал самой влиятельной фигурой, во многом определявшей реформаторскую политику нескольких пап. Отказавшись претендовать на святой престол, он, будучи архидиаконом и занимая должность папского казначея, фактически осуществлял контроль над выборами очередного папы.

После смерти Льва IX в 1054 году в атмосфере внутренних смут, междоусобиц и анархии он развернул кипучую деятельность. Полагая реформирование Церкви слишком важным для судеб мира, Гильдебранд в своей борьбе широко использовал все возможности, в том числе и достаточно сомнительные. Так, чтобы подорвать зависимость св.престола от итальянских феодалов, архидиакон щедрыми денежными подачками настроил население Рима против папы Бенедикта X, поставленного баронами. Гильдебранд принес его в жертву своему делу. Папа был низложен и умер нищим в приюте для бедных, а феодалам отныне было запрещено выбирать папу. В результате традиция симонии Гильденбрандом была успешно преодолена.

В другом случае кардинал Гумберт (это имя мы еще упомянем, когда речь пойдет об окончательном разделении церквей), сторонник целибата, посоветовал Гильдебранду запретить мирянам посещать службы женатых священников и всячески их унижать. С этой целью были задействованы шайки потаров (оборванцев), занимавшихся грабежами по всей Италии. Идея Гумберта привела к успеху — медленно, но верно целибат закреплялся в церковной практике.

После смерти папы Александра II в 1073 году Гильдебранд наконец сам согласился занять папский престол под именем папы Григория VII. С этого момента началась его активнейшая церковно–политическая деятельность, во многом определившая судьбы Церкви, да и Европы в целом.

Первым этапом его деятельности в качестве папы было окончательное запрещение браков среди духовенства. Он считал необходимым оcвободить священнослужителя от семьи, которая отвлекала его от духовных дел. Стремление повысить нравственность клира вылилось в массовую борьбу с женатым духовенством. Это были самые мрачные страницы деятельности Григория: имели место грабежи, поджоги, убийства женатых священнослужителей. Тщетно сыпались на папу проклятия и пророчества; но он оставался верен себе: «цель оправдывает средства».

Теперь Григорию оставалось реализовать последний, самый трудный пункт своей программы — возвысить римский престол на прежнюю высоту. Неуклонно проводя политику подчинения светского государства св.престолу, папа развил активнейшую внешнеполитическую деятельность. Он вел переговоры с Византией и даже наладил контакты с князьями Руси. Испанцев он уверял, что их Церковь основана Петром и Павлом, и поэтому неизбежно входит в юрисдикцию Рима. В польском королевстве, где влияние Рима значительно усилилось, Григорий отлучил от Церкви и низложил короля Болеслава Смелого, давая понять, что папа есть царь царей, а римская Церковь — мать церквей.

Однако мечта о всемирной власти первосвященника, объединившего в своих руках оба меча, духовный и светский, неизбежно должна была столкнуть интересы Григория VII с Германской империей, которую не устраивало подобное положение вещей. Началась борьба не на жизнь, а на смерть.

Император Генрих IV не только не согласился прекратить практику продажи духовных должностей, но и, созвав в 1076 году Собор в Вормсе, отверг папскую власть. В ответ папа отлучил его от Церкви, сняв со всех немецких феодалов обязательство в верности Генриху. «Папа скорее пожертвует жизнью, чем оставит королевский венец на главе нераскаянного грешника», — заявил Григорий. Генриха покинуло большинство вассалов, и его положение стало безвыходным. Чувствуя, что с папой бороться трудно, он сам отправился в Италию и прибыл к замку Матильды в Каноссе. Григорий VII укрепился там, ожидая нападения императора, но Генрих, «сняв все королевские украшения, без всякой пышности, с босыми ногами стоял в ожидании приговора римского епископа, постясь с утра и до вечера». Это было кульминацией унижения империи перед папством. После некоторого колебания Гильдебранд простил Генриха.

Однако смирение Генриха оказалось показным. Как только политические обстоятельства изменились в его пользу, конфликт вспыхнул с новой силой. На этот раз успех был на стороне исператора. В Риме начались беспорядки, и папе пришлось обратиться за помощью к норманнам, которые, идя к нему на помощь, попутно грабили целые области. В конечном итоге Григорию VII пришлось бежать с немногими друзьями; смерть застала его в то время, когда на римском престоле уже сидел новый папа.

Несмотря на поражение Григория VII, его идея освобождения Церкви от государственной зависимости уже обрела плоть и кровь и получила окончательное утверждение на I Латеранском Соборе 1123 года. Реформы, которые отстаивали Григорий VII и клюнийцы, оказали важнейшее влияние не только на положение Церкви по отношению к светской власти, но и привели к глубоким положительным изменениям во внутренней жизни Церкви, ее духовном и культурном облике.

Развитие философии и богословия на Западе. Ансельм Кентерберийский

Никакие реформы не дали бы результатов, если бы Западная Церковь не осознала, что необходимо поднимать религиозную культуру народа и способствовать просвещению суеверных и неграмотных масс. Помимо организации школ для духовенства, в монашеских кругах начали изучать античную философию, читать произведения еврейских и арабских мыслителей. В просветительской деятельности поддержку монахам оказывали и некоторые папы, особенно Сильвестр II, занимавший римский престол c 999 по 1003 год, а позже и Григорий VII.

После периода упадка в монастырях и церковных школах реформированный клир ревностно занялся науками. Тип епископа–солдата уходил в прошлое. Уже к концу XI века в Западной Церкви появилось больше выдающихся философов, богословов, историков и поэтов, чем за несколько предшествующих веков.

Духовное и культурное наследие Церкви подготавливалось в тиши монастырских школ и библиотек. Особенно прославилась монастырская школа в Санкт–Галлене, на территории нынешней Швейцарии. В ней велась основная работа по переписке книг. Монахи–переписчики пользовались особым уважением: для их работы всегда был готов отдельный зал, а над столом висели изречения, подобные следующему: «Чудесное занятие — писать книги, и пишущего ждет верная награда». Переписчики были окружены ореолом благочестивых легенд. Так, про одного монаха рассказывали, что когда у него догорела свеча, пальцы его засияли таинственным светом. Монастырские библиотеки хранили огромные коллекции сокровищ мировой культуры; помимо христианской, здесь были представлены произведения античной и арабской литературы. Книжным делом занимались не только монахи, но и монахини.

В монастырских школах вырабатывались новые педагогические принципы обучения. Если раньше успех воспитания видели в суровости учителя, то теперь влиятельные мыслители, в частности, знаменитый философ и педагог Ансельм Кентерберийский (речь о нем пойдет чуть ниже) восстал против мнения, что основа воспитания — плетка; он особенно настаивал на предоставлении ученикам свободы в развитии. Искусственные и суровые условия, по его словам, калечат души.

В сфере богословия ученые искали ответы на наиболее волнующие проблемы нравственно–религиозной жизни, на хилиастические настроения и аскетические движения, возникшие в ответ на упадок предыдущих веков.

Новые задачи, которые поставили перед Церковью клюнийцы и папа Григорий VII, требовали большой теоретической, умственной работы. Философские споры уже начали вновь волновать умы и требовали разрешения. Переводы греческих писателей, особенно Иоанна Дамаскина, давали Западу неисчерпаемый источник новых идей и размышлений. Бурный рост арабской философии требовал достойного христианского ответа. Философы искали новые формы выражения богословских понятий, прежде всего задаваясь вопросом о границах познания, о соотношении разума и веры.

Свое наиболее полное выражение философско–религиозные искания эпохи нашли в системе выдающегося философа и богослова Ансельма, епископа Кентерберийского (ок.1033 — 1109).

Ансельм прожил долгую и богатую событиями жизнь. Он был видным церковным деятелем и мыслителем, проводником идей Григория VII в Англии. В 1099 году он предпринял попытку соединения церквей, а незадолго до своей смерти стал свидетелем первого потока крестоносцев, двинувшихся в Палестину.

Ансельм снова в полной мере ввел в богословие идеи блж.Августина. Отдавая дань зарождавшемуся увлечению рационализмом, Ансельм стремился доказать Бытие Божие простым рассуждением. Сначала Ансельм считал свое желание искушением, но в конце концов изложил в книге «Прослогион» рациональные доказательства Бытия Божия так, как он их видел.

Первое доказательство Ансельма сводилось к понятию абсолютного, совершенного Добра и Блага. Благо проявляется в самых различных фактах бытия. Но оно должно существовать и само по себе, как независимое благое существо. Это Существо и есть Бог.

Второе доказательство связано с причинностью вещей в природе. Всякая вещь в мире имеет причину. Мир же, как сумма вещей, тоже должен иметь причину, но такую, которая сама была бы уже беспричинна и обладала творческой мощью, то есть сама была бы способна стать причиной. Эта безусловная конечная первопричина и есть Бог.

Третье доказательство заключается в понятии и различении степеней совершенства. Один предмет совершеннее другого, а раз есть сравнительное совершенство, то должно быть и несравненное совершенство, которое есть Бог.

Наконец, четвертое доказательство Ансельм излагает следующим образом: «Даже безумец должен признать, что в его уме есть идея о существе, выше которого нельзя представить себе ничего… И, несомненно, что этот объект, выше которого нельзя представить ничего, пребывает не в одном только уме, потому что если бы он пребывал только в уме, то можно было бы, по крайней мере, предположить, что он пребывает также и в действительности. И такое условие делает существо высшим, чем существо, пребывающее только в мышлении…Поэтому–то наверняка существует такое существо, выше которого ничего нельзя представить ни в мышлении, ни действии».

Стремление Ансельма облечь вероучительные положения в рациональную систему приближало средневековую богословскую мысль к святоотеческому наследию. При этом Ансельм вовсе не переоценивал возможности разума. Безусловный сторонник догматического авторитета, Ансельм считал, что его доказательства совершенно не обязательны для христианской веры. Действительно, мученики шли на костры отнюдь не во имя «конечной причины» и «необходимого следствия». Только тогда, когда вера становится живым опытом, она начинает обращаться к разумным, логическим предпосылкам — и вероучение, таким образом, есть лишь теоретическое обобщение, осмысление веры. Уже имея веру, нужно, по словам Ансельма, «познавать то, во что веришь».

Помимо вопросов логического обоснования Бытия Божьего, проявлений Бога в мире, Ансельму Кентерберийскому принадлежат детально разработанные концепции о первородном грехе и Искуплении — концепции, во многом определившие пути развития схоластики.

Своеобразным было понимание Ансельмом сущности зла и свободы воли человека. Если свобода до сих пор традиционно рассматривалась, как свобода выбора между добром и злом, то Ансельм исходил из учений апостола Павла и блж.Августина: все добро исходит от Бога, свобода же — это свобода сохранения добра. Тайна св.Троицы также была предметом размышлений для Ансельма — в Божественном Логосе ему виделись вечное самопознание и самолюбовь Бога.

Если Иоанн Скотт Эриугена только приближался к основным методам и идеям схоластического богословия, то Ансельма Кентерберийского часто называют отцом схоластики. Признанный крупнейшим западным богословом в период между блж.Августином и Фомой Аквинским, Ансельм Кентерберийский оказал значительное влияние на многих выдающихся теологов и философов, в том числе и современных.

Восточная Церковь на рубеже II тысячелетия

Византия в это время переживала свой последний культурный расцвет. Наступила пора, когда она должна была стать наставницей больших и малых народов, вручая им свое духовное наследие. Византийские миссионеры несли христианскую весть по всему миру, отправляясь в далекие земли - к арабам, евреям и славянам. Со всех стран света шли паломники и в саму Византию. Пораженные величием и красотой древней империи, многие из них обращались в христианство. Византия, этот «Париж средневековья», как ее потом называли, с честью выполнила свою миссию.

Со времен патриарха Фотия империя практически восстановила прежнее величие. Границы были хорошо защищены, государственный аппарат усилился, а власть Вазилевса (царя) достигла своего апогея. При дворе вошли в моду классические традиции, давшие этой эпохе название «византийского ренессанса». Столица поражала своей почти сказочной роскошью и великолепием. Полная парадного блеска, роскошных храмов, драгоценных украшений, сверкающих дворцов, она производила неотразимое впечатление на гостей.

В неменьшей степени пробудилась умственная и духовная жизнь Восточной империи. Ученые, богословы, философы, поэты, историки и ораторы создавали шедевры литературы и искусства. Император Константин VII Багрянородный, занимавший византийский трон с 913 по 959 год, сам занялся титаническим трудом, приводя в порядок всю сумму знаний своей эпохи. Обладая недюжинным литературным талантом, он написал ряд медицинских, исторических и сельскохозяйственных трактатов. Он одним из первых стал относиться к истории не как к отвлеченной науке, а как к конкретному знанию, необходимому для практической жизни. Он собрал воедино множество жизнеописаний святых, подобно знаменитому поэту Симеону Метафрасту — автору огромной агиографической поэмы, основанной на народных преданиях и фольклоре. В эту же эпоху писал выдающийся хронист и историк Лев Диакон, а архиепископ Кесарийский Арефа собирал сочинения греческих мыслителей.

Влияние Церкви на общественную жизнь в этот период значительно усилилось. Союз Церкви с государством отличался особой прочностью, хотя Церковь и занимала подчиненное положение по отношению к светской власти. Выборы патриарха зависели от императора, епископы не имели личных владений. Доходы Церкви определялись опять же милостью императора — эти обстоятельства не давали духовенству возможности уподобиться феодалам, как на Западе.

Монашество в Византии было несравненно более многочисленным, чем на Западе. Каждый император, видный сановник, полководец возводил свои монастыри, наделяя их богатыми владениями. Крупнейшие монастыри вмешивались в политику, светские же лица в борьбе за власть искали поддержки монашества.

Как и на Западе, в Византии усилились мистические настроения, особенно среди обездоленных масс. Множество крестьян в ожидании конца света предаются духовному созерцанию, принимают монашеские обеты. Центром духовной, мистической жизни Византии, а потом и всего Востока становится Афон.

Афон

Происхождение этой своеобразной монашеской республики в Греции, на берегу Эгейского моря, уходит корнями в далекое прошлое. Заселение святой горы, Афона, отшельниками началось очень рано, возможно с IV века. Монашество здесь прошло через все фазы развития: отшельничество, затем создание лавры и, наконец, монастырей со строгим уставом. Основателем уставного монашества на Афоне считается св.Афанасий Афонский, при котором возникает знаменитая Лавра, названная в 960 году его именем. В XII веке Афон уже становится общепризнанным центром византийского монашества, духовно–мистической жизни Востока.

Основание Лавры связано со следующей легендой: отличавшийся строгостью жизни, любовью к молитве и уединению византийский полководец Никифор Фока и монах Афанасий, с которым сурового воина связывала крепкая дружба, решили провести остаток дней в каком–нибудь из монастырей. С этой целью Афанасий выбрал гору Афон, которая вдавалась в море и казалась оторванной от всего мира. Но жизнь Никифора сложилась иначе: ему пришлось возглавить византийскую империю; к тому же страстная любовь привела его к женитьбе. Афанасий очень скорбел об «отступничестве» своего друга. Но Никифор Фока и на престоле продолжал вести скромный образ жизни, был воздержан, спал на звериной шкуре и не позволял себе никакой расточительности. Желая загладить вину, он всячески одаривал маленькую обитель на Афоне. В 963 году там возникли и другие монастыри, но Никифор издал указ, в котором запрещал строительство новых обителей.

Афону принадлежало великое будущее в деле сохранения и приумножения восточного духовного наследия. Пережив века вражеских нападений, пожаров, монастырь, вернее, большая группа православных монастырей, существует и сейчас, привлекая большое количество паломников. По словам историка, «из года в год — на всем христианском Востоке стремление к затвору привлекало на Афон все новые и новые толпы, склоняло наиболее гордые головы под суровый устав Афанасия и оказывало непобедимое очарование даже на души царей».

Особенно важная роль Афону выпала после падения в XV веке Византийской империи, когда вся духовная жизнь греческого Востока сконцентрировалась в стенах монастырей на этой святой горе.

Но только усилий афонских монахов было бы недостаточно, чтобы восточное христианство сохранилось и приумножило свои духовные богатства. Эту задачу в период угасания и окончательной гибели Византийской империи приняли на себя славянские народы.

Христианизация славян. Свв.Кирилл и Мефодий

Словно в преддверии упадка и последующей гибели Византийской империи восточное христианство стало распространяться и укрепляться среди юных народов, только еще обретающих свою государственность и религиозно–национальную идентичность. Речь идет, прежде всего, о распространении христианства среди славян. Эта миссия неразрывно связана с именами двух братьев, будущих святых Кирилла (ок.826 — 869) и Мефодия (ок.815 — 885).

Братья родились в греческом городе Солуни (Салоники), в семье видного военачальника, близкого к императорскому двору. Мефодий, старший брат, служил в славянском гарнизоне, где изучил местный язык. В разгар борьбы с иконоборческой ересью он стал монахом, удалившись в малоазийский монастырь Олимп.

Константин, младший брат, с ранней юности стал проявлять необыкновенную даровитость, прекрасную память и любознательность. Еще мальчиком он полюбил творения Григория Богослова, постоянно читал их и знал многое наизусть. Как одаренного ученика Константина отправили в византийскую Академию, организованную Вардой при имераторском дворе. Там он вместе с юным престолонаследником Михаилом III учился у лучших наставников (в том числе у будущего патриарха Фотия) и, как говорит житие, «вскоре был обучен всей мирской мудрости: грамматике и гомеровской поэзии, риторике и философии, арифметике и астрономии, музыке и всей эллинской науке и был на удивление учителям своим из–за такой быстроты ума своего прозван впоследствии Философом, т. к. преуспел в философии более других. Но не только же в эллинском языке был премудр, но и в других языках: римские писания изучил хорошо и сирийские диалоги,и другие иностранные изучил языки».

Видя блестящие дарования Константина, императорский сановник Феоктист хотел женить его на своей родственнице и способствовать его карьере при дворе. Однако у Константина были совсем другие намерения. Он тайно отправился на берег моря в один из монастырей и принял иночество с именем Кирилла, под которым и стал известен в истории христианства. Но юного философа убедили, что с его знаниями и дарованиями он может принести огромную пользу Церкви, не удаляясь в монастырь. Кирилл вернулся в Константинополь и получил место преподавателя философии и библиотекаря храма св. Софии. Огромная эрудиция и проповеднический талант позволили молодому ученому одержать несколько ярких побед в диспутах и сделали его имя широко известным. Когда в 851 году один мусульманский эмир обратился к императору с просьбой прислать к нему опытного наставника–христианина, выбор пал на Кирилла.

По возвращении Кирилл провел несколько лет в монастыре Олимп, где настоятелем был его брат Мефодий. В 860 году по инициативе патриарха Игнатия и поручению императора, братья отправились к хазарам, которые просили прислать миссионеров. Миссия была успешной: братья не только обратили в христианство много хазар, но и способствовали возвращению в Константинополь пленных греков.

В 863 году, в период патриаршества Фотия, братья отправились с миссией в славянские земли. С этого момента начинается самая славная страница их жизни. Проработав три года сначала в Моравии, а потом в Паннонии, братья обращали язычников, утверждали в вере и нравственности новообращенных. Но главная их заслуга состояла в том, что братья на основе греческого алфавита изобрели славянскую азбуку, фактически став создателями славянского языка и письменности. Они перевели на славянский язык части Священного Писания, использовавшиеся в богослужении и основные церковные службы. Кирилл создал школы для молодежи, где преподавание велось на славянском наречии.

Однако усилившееся именно в этот период противостояние Восточной и Западной церквей чрезвычайно усложнило просветительскую деятельность братьев. Латинизированное немецкое духовенство, которое имело свои виды на славянские земли и опасаясь византийского влияния, обвинило Кирилла и Мефодия в ереси. Предлогом для обвинений было введение славянского языка в богослужение; по утверждению немецкого духовенства, воздавать хвалу Господу можно только на трех языках — еврейском, греческом и латинском — тех, на которых была сделана надпись на Кресте Господнем.

В 868 году братья отправились за поддержкой к папе Адриану II в Рим. Папа поддержал миссионерскую деятельность Кирилла и Мефодия, подтвердил право служить по–славянски, освятил славянские книги. В Риме слабый здоровьем Кирилл заболел и скончался, перед смертью взяв с Мефодия обещание продолжить начатое в Моравии дело.

Мефодий, возведеннывй в сан архиепископа Паннонии, все более расширял миссионерскую деятельность. Тем временем политические и церковные распри разгорались. По обвинению в нарушении иерархических прав на Паннонию и Моравию, в 870 году Мефодий был вызван на собор немецких епископов в Баварию, где подвергся побоям и провел около трех лет в темнице. Лишь в 873 году новый папа Иоанн VIII заставил баварский епископат освободить Мефодия. В последующие шесть лет при активном участии Мефодия славянская Церковь значительно расширилась, охватывая территории Чехии и Польши. Одновременно прямой и принципиальный Мефодий боролся с распущенностью светских правителей, чем вызвал их недовольство. По–прежнему плело против него интриги немецкое духовенство, продолжая обвинять его в ереси. Но главным противником Мефодия стал его собственный помощник — рукоположенный папой в епископы немец Вихинг. Вынужденный защищаться от постоянных обвинений, Мефодий тем не менее активно занимался церковной и просветительской деятельностью. В 883 году он приступил к переводу на славянский язык полного текста Священного Писания, отдельных произведений святоотеческой литературы. Так, в трудах и борьбе, он и встретил смерть, настигшую его в 885 году.

Со смертью Мефодия его ученики подверглись гонениям, как и неокрепшая еще славянская Церковь. В итоге на западно–славянских землях византийское христианство не утвердилось: западные славяне примкнули к германско–романскому миру. Однако деятельность солунских братьев получила дальнейшее развитие у южных славян, куда отправились многие ученики Кирилла и Мефодия — у сербов, болгар, а потом и у русских, соединивших в недалеком будущем свои судьбы с византийской Церковью. Для русской православной Церкви, всех восточных церквей — как, впрочем, и для всего христианского мира, — свв. Кирилл и Мефодий являются одними из самых любимых и почитаемых святых.

Великий церковный раскол

К эпохе Карла Великого ясно обозначилось отчуждение между западным и восточным христианством, хотя сам процесс отчуждения начался многими веками ранее.

Когда Константин Великий в 330 году перенес столицу Римской империи в Константинополь, он тем самым заложил основу политического, а затем и церковного разделения империи на Восток и Запад. Император Феодосий в 395 году ввел раздельное управление западной и восточной частями империи. С вторжением варваров и падением западной Римской империи в конце V века политическое разделение стало полным и окончательным. Церковь формально оставалась единой (что выражалось в созыве Вселенских соборов), но фактически в своем управлении она тоже раскололась на восточную и западную. Как мы уже знаем, на Востоке процветал цезарепапизм, когда императоры, по существу, управляли восточной Церковью, становясь «папами». На Западе же папы все больше сосредоточивали в своих руках финансовую, военную и политическую власть, превращаясь в светских государей (такое положение некоторые историки определяют как «папоцезаризм»). В итоге на Востоке Церковь стала важным придатком и инструментом светской власти, а на Западе, наоборот, — государство рассматривалось как инструмент церковной власти.

Неудивительно, что подобное различие во взглядах провоцировало непрекращающиеся конфликты.

Другой важной причиной раскола была внутрицерковная борьба за первенство кафедр, за влияние во Вселенской Церкви. Из нескольких крупнейших церковных кафедр, существовавших в первые века, быстро выделились две, представлявшие столицы империй, римская и константинопольская, и повели многовековую борьбу.

Важной, но не решающей причиной, были богословские разногласия, которые издавна существовали между Востоком и Западом. Греческое сознание, в значительно большей степени склонное к теоретическому осмыслению христианского учения, занималось детализацией и формулированием сложных богословских доктрин. По этой причине большинство ересей, раздиравших Церковь, рождалось именно на Востоке. Запад же больше решал вопросы практической церковной жизни. В результате развитие Восточной и Западной церквей имело характерные отличия как в постановке религиозно–богословских проблем, так и в их решении.

Разделение Церквей в немалой мере вызвано причинами культурно–исторического и этнографического характера. Каждая поместная Церковь в определенной мере усваивала традиции, обряды, способ мышления местного населения. Эти традиции не совпадали между собой у разных народов и в разных регионах, что привело к целому ряду обрядово–догматических несоответствий. Хотя подавляющее большинство этих несоответствий являлось лишь выражением церковно–политической борьбы, нельзя не учитывать их собственно религиозный аспект.

Обрядово–догматические различия Западной и Восточной Церквей в период Великого раскола.

К X веку исторически сложились и закрепились в обрядово–догматической жизни Западной и Восточной церквей следующие различия:

1. Различия в Символе веры: Западная Церковь начиная с VI века стала вводить в формулировку Символа веры добавление: «и от Сына» (филиокве), говоря об исхождении Св.Духа. К XI веку эта редакция Символа веры окончательно закрепилась на Западе.

2. Уже к середине II века возникла проблема даты празднования Пасхи. Различные даты празднования Пасхи — главного христианского праздника — на Востоке и Западе, и соответственно несовпадение церковного года препятствовали развитию нормальных отношений между церквами.

3. На Западе в качестве общецерковного рано утвердился латинский язык, на Востоке же общецерковным языком продолжал оставаться греческий. «Разделение языков» вело к богословскому размежеванию.

4. Противостояние Западной Церкви иконоборческой ереси косвенным образом привело к ее вмешательству в дела Восточной Церкви, что в свою очередь усилило напряженность в отношениях между ними.

5. На Западе рано утвердился обычай совершать литургию на пресном хлебе (облатках), в то время как на Востоке она совершалась на квасном хлебе.

6. На Востоке был разрешен брак белого духовенства, т. е. священников, не принявших монашества. На Западе для всего духовенства был установлен обет безбрачия (целибат).

7. Существовали, казалось, и совсем незначительные расхождения, например, правильно ли на Западе соблюдают пост в субботу или можно ли брить бороды священникам: на Востоке духовенство обязано было носить бороду, на Западе же священники могли бриться. И тем не менее даже такие расхождения порой вызывали яростные споры и приводили к крупным конфликтам.

Все вышеперечисленные причины неминуемо вели к формальному расколу Церкви. Трагическая история раскола, завершившая накопленные годами противоречия, состоит из двух этапов. Первый имел место в IX веке и связан с именами папы Николая I и константинопольского патриарха Фотия.

Усиление папской власти на Западе

Замысел построения Града Божия в монархии Каролингов оказался несостоятельным, и империя развалилась. Но народы ее инстинктивно жаждали единства, оно воплощалось для них в лице Церкви, которую представлял римский престол.

Первым, кто стал решительно придавать папству государственно–имперские функции, был папа Николай I, занимавший папский престол с 858 года до своей смерти в 867. Это был человек внушительной наружности, несокрушимой энергии и твердой веры во вселенско–монархическое значение папства. Приняв сан римского первосвященника, он первый из пап венчался трехъярусной короной (тиарой) в знак своего царского достоинства. Раздробленная Европа была бессильна перед умным и волевым «атлетом Божиим», как его называет летописец. Николай I заставил считаться с собой мятежных епископов, баронов и королей. Ссылаясь на примеры Пипина и Карла Великого, он утверждал, что только папа дарует власть императорам. По мнению папы, как Бог господствует над миром, так и папа, его наместник, должен стоять во главе земных царств: все должны припадать к стопам римского архиепископа, как к престолу Божию. Ради этого Николай I, по словам летописца, «повелевал королям и тиранам и покорял их своей власти».

Папа считал своим долгом пресечь епископское своеволие в национальных церквах. Если кого–нибудь отставляли от духовной должности без его ведома, он, невзирая ни на что, заставлял восстановить отлученного, и, наоборот, отлучал неповиновавшихся.

Юридическим обоснованием неограниченной власти пап явился сборник документов, который увидел свет при Николае I и получил название «Лже–исидоровы декреталии». Этот сборник включал в себя уже известную нам грамоту о «Константиновом даре», папские документы и грамоты со времен Климента Римского, отдельные постановления церковных соборов; составление его связывалось с именем Исидора из Севильи — главы испанской Церкви VI века. Документы (в массе своей подложные) провозглашали власть папы над всеми церковными руководителями и давали право любому епископу непосредственно обращаться к папе. Одновременно декреталии провозглашали свободу Церкви от светского контроля, более того, объявляли о подчиненном положении светской власти по отношению к церковной. И в представлении папы, его церковная власть распространялась повсюду. «Атлет Божий» напряженно следил за ходом церковной жизни во всем мире, и, когда до него доходили слухи об успехах или неустройствах Восточной Церкви в далекой Византии или в славянских странах, он считал своим правом и долгом принять в событиях непосредственное участие и направить их в нужное для римского престола русло.

Борьба за константинопольскую кафедру

В Восточной Церкви к концу IX века назревала острая борьба партий. Еще в период VII Вселенского Собора против слишком либерального патриарха Тарасия была настроена вся братия Студитского монастыря — центра оппозиции правительству. Склонность византийских императоров к иконоборчеству заставляла студитов резко осуждать лояльность патриархов по отношению к властям и обращать свои взоры на Запад. Папы того времени с большим уважением относились к греческому православию и оказывали ему поддержку в тяжелые моменты — не случайно Феодор Студит называл папу «божественным пастыреначальником». Но положение изменилось, когда в 847 году на константинопольской кафедре оказался патриарх Игнатий.

По отзыву современника, Игнатий был «отличный монах, но не блестящий патриарх». Он был необразован и не видел особого смысла в образовании, считая, что христианину достаточно вести аскетический образ жизни и постоянно пребывать в молитве. Основной своей целью он полагал укрепление монастырей, что часто делалось за счет других сфер государственной жизни; к тому же в своих оценках и решениях Игнатий бывал резок и несправедлив. В конце концов, его деятельность стала вызывать широкое недовольство в светских кругах.

В это время власть формально принадлежала Феодоре, матери юного императора Михаила III. Последний же находился под влиянием своего дяди Варды, человека порочного и не гнушавшегося никакими средствами для достижения власти. Патриарх Игнатий резко обличал развратное поведение Варды, а однажды не допустил до причастия. Когда же Михаил III отнял у матери власть, потребовав от Игнатия насильно постричь ее в монахини, тот не согласился. Враги ему этого не простили: в 858 году Игнатий был низложен и отправлен в ссылку, а на место патриарха был поставлен государственный секретарь Фотий (ок.820–891).

Талантливый и высокообразованный Фотий понимал, что у Игнатия огромное число приверженцев, особенно среди монашества, и потому обещал почитать его как своего отца. Однако надежды на мирный характер смены церковной власти не оправдались. Игнатий не согласился на добровольное отречение. Его сторонники предали Фотия анафеме. В ответ Фотий собрал Собор, где в свою очередь предал анафеме Игнатия. После чего приверженцы патриарха Игнатия подверглись притеснениям и гонениям со стороны Варды, несмотря на заступничество самого Фотия.

Вступив на патриаршую кафедру, Фотий уведомил об этом лишь восточных патриархов.

Прошло три года, прежде чем в Риме получили какие–либо официальные сведения о происшедших на Востоке переменах, когда отчаявшийся Игнатий апеллировал к папе Николаю I. Величая его «патриархом всех кафедр, наследником князя–апостола», он жаловался на незаконное смещение его с престола. Письмо к папе послал и Фотий, оправдывая свое патриаршество вынужденными обстоятельствами и подчеркивая, что престол он занял против воли.

Папа Николай I отправил в Константинополь двух легатов разобраться с ситуацией на месте. В 861 году состоялся Собор с их участием, на котором патриаршество Фотия было признано законным. Игнатий опять послал в Рим апелляцию; папе написали также император и Фотий. Николай I на этот раз заявил, что он не давал своим легатам полномочий решать дело, и не согласился с соборным решением. В 863 году он осудил Фотия, низложил его и признал законным патриаршество Игнатия. Фотий, естественно, с решением Рима не согласился.

В это время происходили и другие церковно–политические события, еще более осложнившие отношения Рима с Константинополем. Папа принял под церковно–административное управление Болгарию, что привело Фотия в крайнее негодование: он посчитал, что папа посягает на исконно восточные земли. В 867 году Фотий отправил послание восточным епископам, где жаловался на «латинян», затаптывающих истинную христианскую веру. Он вспомнил о многочисленных теологических расхождениях между Востоком и Западом, объявив западное вероучение ложным и смертельным для христианства. Именно в этом послании богословские противоречия двух церквей впервые сформулировали в явном виде и им придали такое значение (любопытно, что ранее, в 861 году, письмо Фотия к папе, напротив, отличалось либеральностью в подходе к обрядово–догматическим вопросам). Тогда же Фотий созвал Собор, на котором папа Николай I был предан анафеме.

Далее события развивались с калейдоскопической быстротой. На константинопольском престоле сменилось несколько императоров, а на римской кафедре — несколько пап. За долгие годы церковно–политической борьбы Фотий был смещен, потом опять восстановлен в сане патриарха и, наконец, в 886 году смещен окончательно. После этого борьба Рима с Константинополем несколько затихла — с тем, чтобы через полтора столетия разгореться вновь и закончиться самым печальным образом.

Разделение Церквей в 1054 году

Второй этап борьбы крупнейших церковных кафедр и окончательное разделение церквей связано с именами еще двух выдающихся представителей Рима и Константинополя — папы Льва IX и патриарха Михаила Керуллария.

Благодаря клюнийскому реформаторскому движению и поддержке немецких королей папство к середине XI века значительно окрепло. Особый авторитет римский престол обрел при понтификате папы Льва IX, занимавшего его с 1048 по 1054 год.

До своего избрания папой Лев был немецким епископом и долго отказывался от возведения на папский престол. Лишь по настоянию императора Генриха III он согласился стать папой. Способный руководитель, последовательный сторонник клюнийских реформ, он открыто стал бороться с симонией и браками духовенства — его дело впоследствии успешно завершил Григорий VII. Римская кафедра стала постепенно выходить из печального состояния, в котором долго пребывала. Однако постоянную угрозу Италии и Риму составляли норманны, а Генрих III отказался поддерживать папу. Поэтому папа, нуждаясь в политическом союзе с Византией, не мог не желать мира с константинопольским патриархом. Лев IX не хотел быть с ним «на равных» и лишаться церковного и политического первенства Рима, в котором был глубоко убежден. Такое положение никак не устраивало его оппонента — константинопольского патриарха Михаила Керуллария.

Михаил Керулларий происходил из знатной семьи. С юных лет он отличался серьезностью и проявлял склонность к государственной деятельности. Его даже прочили в императоры во время очередного дворцового заговора, участником которого он был. Однако заговор оказался неудачным, и летом 1040 года Михаил Керулларий был лишен имущества и пострижен в монахи. В 1043 году на престол взошел Константин IX Мономах, который приблизил к себе Михаила и сделал ближайшим советником; вскоре Михаил занял и патриаршую кафедру. Отдавшись служению Церкви, Михаил Керулларий сохранил черты властного и государственно мыслящего человека, но был столь честолюбив, что не терпел даже малейшего умаления своего авторитета и авторитета константинопольской кафедры.

Византия, в противоположность Риму, после короткого периода расцвета в X веке стала приходить в глубокий экономический и политический упадок. Положение усугублялось появлением на Востоке нового врага — сельджукских турок, против которых ослабевшая изнутри Византия уже не в состоянии была выстоять. Неудивительно, что ей необходимо было союзничество Запада.

Казалось, в таких обстоятельствах, когда Восток и Запад, объединенные общей христианской верой, нуждались друг в друге, естественен был их союз. Действительно, начался долгий процесс переговоров, который закончился не только неудачно, но и полным разрывом двух ветвей Вселенской Церкви — Западной и Восточной.

Император Константин Мономах попытался заключить договор с папой о совместной защите Италии от норманнов, за что обешал Льву IX вернуть южно–италийские провинции, находящиеся под юрисдикцей Константинополя. Договор собирались скрыть от честолюбивого Михаила Керуллария, так как константинопольский патриарх мог не согласиться на потерю своих владений. Однако Керулларий узнал о готовящемся договоре и решил доказать императору свою независимость и принципиальность. В 1053 году Михаил Керулларий закрыл в Константинополе латинские церкви и монастыри, через которые папа, пользуясь политической ситуацией, стремился распространять латинский обряд. Кроме того по поручению патриарха один из византийских иерархов, Лев Охридский, написал сочинение против латинских обрядов (употребление опресноков, пост в субботу и т. д.) — при том, что разговоры о богословско–догматических различиях между церквами за прошедшие десятилетия, со времени патриарха Фотия, практически не возникали. В ответ папа направил патриарху послание, где указывалось, что в Церкви должны царить мир и согласие: «Различие в обычаях, согласно с местом и временем, не вредит спасению, лишь бы мы были соединены верою и взаимной любовью, которая делает нас достойными перед Богом». Однако папа не преминул указать на грехи прежних константинопольских иерархов, отметил склонность последних к еретическим взглядам и даже привел чисто мифические сведения о том, что когда–то на константинопольскую кафедру была поставлена женщина. По сути, в своем письме папа предлагал константинопольской Церкви почитать римскую Церковь как мать. Политическая ситация была очень острой — и Керулларий, несмотря на обидный тон письма, склонялся к примирению и даже некоторым уступкам. Однако в одном вопросе его позиция оставалась непримиримой: он требовал признать права константинопольского патриарха равными с правами папы. Папа на это пойти никак не мог: он упрекает Михаила Керуллария за употребление титула «вселенский патриарх», который, по мнению Льва IX, надлежит носить только папе.

Конфликт начал разгораться. По поручению патриарха, монах Никита Стифат составляет новое обличение против Западной Церкви. В начале 1054 года в Константинополь прибывает посольство из Рима, полномочное обсуждать вопрос о союзе с Византией против норманнов. В состав посольства входил кардинал Гумберт, который заблаговременно составил опровержение на обличение Стифата. В ходе диспута Стифат признал свою неправоту и его трактат был торжественно сожжен. Однако Гумберт, человек высокообразованный, не проявил достаточно мудрости и такта, чтобы поладить с патриархом и отнестись к нему с подобающим почтением. На созванном вскоре Соборе разгневанный Михаил Керулларий выделил папским легатам места позади греческих архиереев. Папские легаты сочли это унижением и отказались их занять; тогда патриарх прервал с ними всякие отношения.

У императора, озабоченного судьбой договора с Римом, и паских легатов возникла мысль созвать Собор и осудить патриарха. Хотя в один из этих дней папа Лев IX умирает, его послы не идут на компромиссы. 15 июля 1054 года во время богослужения в Софийском соборе, при огромном стечении народа легаты прошли к алтарю и обратились к византийцам с проповедью, жалуясь на упорство их патриарха, после чего положили на св.престол буллу, в которой патриарх и его приверженцы обвинялись в ересях и анафематствовались. Однако население Константинополя поддержало патриарха; начались волнения, чуть не стоившие жизни римским послам и самому императору. Михаил Керулларий созвал Собор, и 20 июля 1054 года на нем была произнесена анафема на всех, «кто трудился над изготовлением буллы», а сама булла сожжена.

Так, взаимным анафематствованием ознаменовался великий раскол Вселенской Церкви на Восточную и Западную. О причинах и характере раскола написаны сотни книг, виновниками объявляются и одна, и другая сторона. Историки до сих пор спорят о событиях тех лет и выясняют, чьей вины было больше — Рима или Константинополя, Западной Церкви или Восточной. По–видимому, вина в равной степени лежала на обеих сторонах, точнее говоря, на Церкви в целом, — в том, что ее историческое развитие очень часто не имело ничего общего с евангельскими призывами. В любом случае, к концу IX века идеологические и церковно–политические предпосылки скорого раскола церквей уже окончательно сложились, а в середине XI века реализовались окончательно.

Образовавшиеся независимые ветви Церкви получили название Католической и Православной, под которыми и известны на протяжении последних десяти веков. Но если Западную Церковь по–прежнему олицетворяет и возглавляет римская кафедра и ее предстоятель — папа римский, то Византия перестала быть оплотом восточного христианства. За несколько веков ее упадка, а затем гибели в XV веке под ударами турок, центр православия переместился на север — в русские земли. Новым оплотом православия стала русская Православная Церковь.

О христианском единстве

Безусловно, разделение церквей — событие глубоко трагичное для сознания всякого христианина, ибо в нем нарушается основной принцип жизни Церкви — ее единство. Многочисленные попытки преодолеть раскол носили по большей части искусственный характер и приводили не к лучшим результатам. Тем не менее задача достижения христианского единства по–прежнему стоит перед христианами Востока и Запада, которые обрели на своем индивидуальном пути бесценный опыт. Эту мысль прекрасно выразил русский философ Н.Бердяев: «Для таинственных целей Промысла религиозная жизнь человечества распалась на два опыта, на два пути. Оба опыта имеют свою миссию и восполняют друг друга, но мы должны понять различие этих опытов и победить вражду на разных путях, мы можем и должны». Воссоединение христиан должно идти по пути взаимопонимания и взаимопознания. Духовный опыт Запада должен стать в той же мере достоянием Востока, как богопознание Востока должно принадлежать Западу. Когда отчуждение исчезнет, падут и вероисповедные перегородки. Только тогда будет и едино стадо — Вселенская церковь, и един пастырь — Христос!

Христианство на Руси

Крещение Руси

Христианство стало проникать на Русь задолго до ее крещения. Существуют неоспоримые исторические сведения, что часть русов была крещена еще в IX веке при Аскольде (ум. в 882). Более того, само крещение Руси носило официальный характер, а константинопольским патриархом Фотием был послан на Русь архиепископ для создания здесь церковной структуры. Однако в этот период на Руси, по–видимому, шла напряженная борьба между христианской и языческой партиями, и окончательно христианство утвердилось более чем через сто лет. Тем не менее, по свидетельству летописей, среди дружинников князя Игоря (ум. в 945) имелось немало христиан, а в Киеве действовала христианская Церковь, где совершались богослужения и приносилась присяга, «ибо многие варяги и хозары» были христианами. В 957 году приехавшая в Византию киевская княгиня Ольга уже была христианкой. У ее внука, князя Владимира (ум. в 1015), еще до крещения четыре из пяти жен были христианками. Много христиан проживало до крещения Руси и в Новгороде, где действовала церковь Преображения Господня.

Русь в IX–X веках была традиционно связана с блистательным Константинополем — Царьградом и со славянами в центральной Европе и на Балканском полуострове. Эти связи в значительной степени определили ориентацию Киевской Руси на восточно–христианский мир. При этом у киевских князей была возможность выбора между различными религиями, так как их исповедующие государства были заинтересованы в контроле над богатыми русскими землями. Именно о подобном соперничестве между крупнейшими монотеистическими религиями рассказывает эпизод из памятника древнерусской литературы «Повесть временных лет». Согласно этому эпизоду (подлинность событий, изложенных в нем, многими учеными отрицается), получившему название «Сказание о Владимировом крещении», в Киев в 986 году пришли представляющие восточное христианство посланцы из Константинополя, миссионеры из Рима, а также представители иудаизма и ислама. Согласно легенде, князю Владимиру больше всего понравилась речь греческого проповедника, однако он еще не торопился принять христианство восточного обряда. На следующий год князь отправил в разные страны посольства, чтобы они на месте могли ознакомиться с каждой из религий. Летопись рассказывает, что латинские и мусульманские обряды не произвели на послов особого впечатления, Константинополь же и греческие церковные службы привели послов в восторг, и они усиленно стали склонять Владимира к принятию христианства восточного обряда. Однако окончательное принятие христианства Владимиром оказалось связанным с военно–политическими обстоятельствами — походом на Корсунь и женитьбой на греческой царевне; условием женитьбы было крещение Владимира. Вернувшись в Киев в 988 году, Владимир разрушил языческие капища и крестил в Днепре народ, после чего начал «строить в городах церкви и назначать попов».

Даже из вышесказанного ясно, что крещение Руси Владимиром не было столь простым и быстрым делом, как его часто представляют. Прежде всего, летописи рисуют нам яркую и противоречивую фигуру князя, который до крещения мало походил на христианского святого. Язычник по натуре и верованиям, он содержал гарем, устраивал оргии, даже приносил в жертвы христиан. Опыт полководца и мудрость политика сочетались в нем с яростью и необузданной жестокостью.

Процессу крещения предшествовали попытки Владимира реформировать языческий культ и даже ввести ислам, о чем есть недвусмысленные упоминания в исторических источниках.

Тем не менее не вызывает сомнений, что, крестившись, князь Владимир перестал быть язычником и стал ревностным христианином. Изменились ли его убеждения в силу данного ему Откровения, пережитого духовного опыта или политических обстоятельств не совсем ясно. Однако он решительным образом отверг язычество и утвердил новую религию. Естественно, люди не могли легко отказаться от прежних многовековых верований — поэтому процесс крещения народа был осуществлен в приказном порядке. По свидетельству митрополита Илариона, «крестились если не по собственной воле, то из страха перед приказавшим». В некоторых местах, в частности, Новгороде, замена традиционного языческого культа новым встречала открытое сопротивление. Но все же Русь оказалась готовой к принятию новой веры.

Впоследствии Владимир активно содействовал укреплению и распространению христианства, а официальной датой крещения Руси традиционно стали считать 988 год.

Начало Церкви на Руси

Славянская Русь представляла собой совершенно своеобразную среду и поэтому вере Христовой здесь суждено было приобрести особую окраску и новый облик. Свет истины, преломившись через призму русского народного характера, вылился в одно из самых ярких и значительных явлений христианства — русское православие. Оно выработалось в процессе роста национального самосознания и исторического развития Руси. Киевский период (до нашествия монголов) стоит в этом отношении как бы особняком от последующей истории, но уже в нем начинает складываться образ святой Руси, ставшей центром восточно–христианского богопознания и жизни.

Как и у варваров, на Руси до принятия христианства жизнь человека была тесно связана с природой. Крестьяне, обрабатывавшие «мать–сыру землю», целиком зависели от нее. Жизнь крестьян была во власти стихий, и отказаться от языческих богов, управлявших ими, — значило поставить под удар самое свое существование. Вместе с тем древнеславянская религия была довольно примитивна и не оказывала большого влияния на народ. Поэтому, когда Перуна в народном сознании в конце концов заменил пророк Илья, переход совершился безболезненно, но одновременно и не слишком осознанно. К тому же пышность византийского православия, усвоенная Русью, способствовала выдвижению на первый план скорее обрядов, а не содержательной стороны христианства. Не случайно, все благочестие героев былин заключается нередко в том, что они «крест кладут по писаному и поклоны ведут по ученому».

Но стихийная природа дохристианских народных верований имела и положительный аспект. Она дала возможность развиться тому чувству близости Бога, близости Христа, Господа–Батюшки, который присутствует не где–то в заоблачных высях, а здесь, на земле, с людьми. Христос помогает и сострадает им. Это чувство естественной и непосредственной близости Христа стало основой русской святости, в целом лишенной страсти и порыва, свойственных западному христианству.

Киевский период был самым воинственным в истории Руси: дружины князей штурмовали Византию; воины–язычники пили из черепов поверженных врагов. В этот момент на Русь пришло христианство, и Русь откликнулась на этическую сторону евангельского учения. В отличие от германцев, она восприняла Христа не как вождя, а как «Милостивца».

Конечно, отнюдь не всегда христианские нравственные законы работали в полную силу, языческое прошлое все время давало о себе знать в народном сознании (что привело к существованию понятия двоеверия применительно к Руси — сочетания христианской веры и языческих верований), и проявляется оно вплоть до наших дней. Столкновение жестокого и воинственного язычества со светлым и исполненным любви духом христианства привело к борьбе, первыми героями и мучениками которой народ справедливо почитает князей Бориса и Глеба — сыновей Владимира.

Свв. Борис и Глеб (оба ум. в 1015)

Когда должен был решиться вопрос, кто будет наследовать Владимиру, один из его сыновей — Святополк — решил захватить великокняжеский престол, насильственно устранив своих братьев Бориса и Глеба. Борис на предложение дружины начать борьбу ответил: «Не подниму я руку на брата старейшего, он мне вместо отца». Это было первое истинно христианское слово, прозвучавшее на Руси. Дружина покинула князя, считая его слова проявлением слабости. Когда убийцы пришли к Борису, слуги, как рассказывает житие, плакали и говорили: «Милый наш господин, дорогой! Ты не хотел противиться брату любви ради Христовой!» Борис был убит, такая же участь постигла и юного Глеба. Русь оценила их смерть как мученичество за веру и причислила братьев к лику святых. Христианская кротость и смирение князей–страстотерпцев помогали русскому народу в течение веков сохранять терпение и мудрость в самые трудные исторические моменты.

Просветительская деятельность Ярослава Мудрого

Киевский трон занял другой сын Владимира, Ярослав Мудрый (978 — 1054), сделавший для Русской Церкви не меньше, чем его отец — но уже на поприще просвещения и укрепления христианства на Руси. Человек широких взглядов, опытный правитель, тесно связанный брачными узами с европейскими государями, Ярослав стремился к упрочению христианства в Киевском государстве и достижению культурного уровня Византии и Западной Европы. Просвещение было жизненно необходимо для Руси, так как она имела очень молодую и неразвитую культуру. Ее удаленность от духовных и экономических центров мира создавала печальную перспективу замкнутости и одичания. Поэтому Ярослав налаживал связи со всеми странами, тепло принимал послов, старался перенять все достижения христианских цивилизаций, особенно заботясь о распространении духовной литературы. Из южнославянских стран стали прибывать священники — греки, болгары, сербы. Они привозили с собой церковную утварь, древнюю религиозную литературу, богослужебные книги, которые начали переводить на славянский язык. Появились книжники, специализировавшиеся на переписывании книг. Одновременно народ начали обучать грамоте — христианская Церковь стала просветительницей Руси.

Ярослав основал большую публичную библиотеку. К его времени относится древнейшая русская рукопись Евангелия (так наз. Остромирово Евангелие). Он выдавал специальные пособия священникам для проповеди народу, создал школу для боярских детей. Просветительское дело Ярослава продолжил его сын Святослав II (1027–1076), который издал «Изборник» — книгу, составленную из переводов на славянский язык отрывков из произведений Василия Великого, Григория Богослова, Иоанна Златоуста, Августина, Максима Исповедника, Иоанна Дамаскина и других Отцов Церкви.

Не меньшая заслуга принадлежит Ярославу Мудрому в деле становления русской правовой системы. Введение христианства сыграло огромную роль для изменения нравственного состояния народа, ранее жившего языческими представлениями о добре и зле. Нормы древнерусского права в их христианском переосмыслении становились нормами права церковного. Ряд таких норм по своей гуманистической природе превосходил даже византийские аналоги — например, законы о браке, убийстве, оскорблении. Такие правила были введены еще Владимиром, но в наиболее полном и детальном виде они сформулированы в так называемом Уставе Ярослава, одним из авторов которого был Иларион — первый русский митрополит.

Становление Церкви на Руси. Христианская культура и искусство

Вскоре после введения христианства на Руси была создана начальная церковная структура в форме митрополии константинопольского патриархата. Ее возглавлял митрополит, присылавшийся из Константинополя и имевший местом пребывания кафедральный собор св.Софии в Киеве. Во многих крупнейших городах — Белгороде, Новгороде, Полоцке и других — были созданы епископии. В течение почти всего XI и XII века русская Церковь управлялась митрополитами греческого происхождения. Это в известной мере делало Церковь независимой от симпатий той или иной партии и власти. Но уже Ярослав сделал попытку изменить это положение и в 1051 году поставил митрополитом русского пастыря Илариона, выдающегося мыслителя и писателя, от которого до нас дошло знаменитое «Слово о законе и благодати». Этот первый дошедший до нас памятник древнерусской литературы свидетельствует, какой духовный подъем испытала Русь и какие великие пастыри окормляли ее, хотя не прошло еще и ста лет со времени крещения народа Владимиром. В форме торжественной проповеди, разделенной на три части, Иларион развивал три идеи: о духовном превосходстве Нового Завета («благодати») над Ветхим Заветом («законом»), о великом значении крещения Руси и роли князей Владимира и Ярослава, о величии Русской земли. Интересно, что в «Слове» князь Владимир превозносится как «новый Константин», а его деятельность приравнивается к деяниям апостолов. По мнению автора, Владимир, мудрый политик и отважный воин, принял христианство по божественному внушению. Литературные достоинства «Слова» высоки; его торжественный стиль выдержан в жанре византийской риторики; в произведении можно обнаружить массу символических параллелей, традиционных приемов византийского красноречия. Не случайно «Слово» сильно повлияло на развитие последующей древнерусской литературы.

Огромное значение для становления русской культуры, литературы, истории имели летописи. Подобно «Слову» Илариона, летописание было проникнуто стремлением осознать текущие события путем обращения к прошлому, поэтому интерес монахов–летописцев к истории своего народа выразился не только в прославлении деяний христианских подвижников, но и подвигов древних языческих князей. Летописцы опирались в своем повествовании на самый разный материал — исторические документы, устные предания. В летописях широко используется народный фольклор: для стиля летописания характерны прямая речь героев, публицистические приемы, использование пословиц и поговорок. В Киеве летописи записывались игуменом Киево–Печерской Лавры Никоном во второй половине XI века; появились свои летописцы и в Новгороде. В начале XII веке киево–печерский монах Нестор собрал летописные своды воедино. Этот свод получил название «Повесть временных лет» и является основным источником сведений для современных ученых–историков.

В быстро возникавших монастырях концентрировались основные силы ученых, писателей, художников того времени. Церковные писцы, зодчие, иконописцы приезжали из Византии и других стран и передавали секреты мастерства русским. Вскоре русские мастера уже самостоятельно воздвигали храмы, писали фрески и иконы, которые приводили в восхищение иностранцев и вошли в золотой фонд мировой культуры.

Ярослав хотел сделать свою столицу Киев такой же великой, как Константинополь. Он построил в Киеве дворец, Золотые ворота и, наконец, величественный храм св. Софии (1037). В этом великолепном сооружении византийские приемы зодчества были творчески переработаны на основе местных традиций греческими и, по всей вероятности, русскими мастерами.

Снаружи храм был увенчан пятью круглыми куполами. Внутренность храма украшает грандиозная мозаика с изображением воздевшей руки Богородицы, словно благословляющей народ. Ее шестиметровая фигура в центре алтарной апсиды как бы поддерживает церковное здание.

Незабываемы мозаичные фигуры отцов Церкви в нижнем поясе апсиды; их лики, светлые одеяния с черными крестами изображены с удивительной тонкостью и гармоничностью. За престолом находится мозаичная композиция «Евхаристия»; художнику удалось замечательно передать стремительный порыв, с которым апостолы направляются к храму.

В те же годы была построена и церковь Спаса на Берестове с барельефами, напоминающими древневосточные изображения, и выдающийся по красоте храм св. Софии в Новгороде с пятью куполами, напоминающими шлемы воинов. Новгородский собор св.Софии окончательно определил рубеж, когда русское религиозное искусство перестало быть только ветвью искусства византийского. Великие соборы XI века сыграли в жизни Руси огромную роль, став центрами духовного просвещения, национальной святыней, знаменем единства русских христиан.

Весь христианский мир стал местом познания и обретения духовного опыта для тысяч новообращенных. Русский народ особенно отличался любовью к святым местам — они зачастую были для него единственными источниками познания и вдохновения. Вчерашние язычники, еще жившие во власти своего прошлого, отправлялись они в те уголки мира, где била ключом благодатная сила молитвы и Духа Святаго, хранимая и приумножаемая подвижниками и святыми. Монастыри Византии, Св. Земли, Афона принимали первые потоки паломников, шедших из далекой Руси приобщиться к сокровищнице христианской веры. И, наконец, духовный уровень русского христианства настолько возрос, что такая же сокровищница появилась и на русской земле. Ею стала Киево–Печерская Лавра — монастырь, которому предстояло быть средоточием веры Христовой на Руси.

Киево–Печерская Лавра

В эпоху князя Ярослава, среди многочисленных паломников–богомольцев, отправлявшихся в нелегий путь к святым местам, был молодой странник Антипа. После долгих скитаний остановил свой выбор на Афоне и вскоре стал там иноком, приняв имя Антония. Его горячая вера и святая жизнь обратили на себя внимание игумена. Настоятель монастыря, как рассказывает летопись, велел Антонию: «Иди на Русь обратно, и да будет на тебе благословение Святой горы, ибо от тебя пойдет много чернецов». Символично, что именно на Афоне — святыне византийского христианства — было дано напутствие будущему основателю русской христианской святыни, преподобному Антонию.

В лесной пещере на берегу Днепра, где Иларион «молился Богу в тайне», Антоний зажег первую свечу Киево–Печерского монастыря. Вскоре о его монашеском подвиге заговорили повсюду. Антоний не замыкался от людей, и многие стали ходить к нему за благословением. Появились и ревностные ученики, стремившиеся во всем подражать святому. Образовалась маленькая община монахов, проводившая дни в молитве, труде и воздержании. В помощь Антоний взял себе одного из подвижников, которого звали Феодосий. Община монахов привлекла внимание князя Изяслава, и он разрешил им построить на горе монастырь. Община разрасталась, и скоро Антоний, привыкший жить в одиночестве, выстроил себе хижину неподалеку. Там он и скончался в 1073 году. Феодосий же собрал до 100 иноков и по благословению Антония ввел в монастыре (названном Печерским — от слова пещера) строгий устав, по образцу греческого студитского, перенеся главные обители монастыря на близлежащую гору.

Преподобный Феодосий (ум. в 1074) — одна из наиболее ярких фигур в светлом сонме киевских подвижников. Боярский сын, он еще с детства пренебрегал мирскими удовольствиями. Феодосия манила жизнь в тихих лесных скитах, в далеких греческих монастырях, о которых рассказывали странники; он мечтал о путешествии в Святую Землю. Однако семья не хотела такой судьбы для сына и всячески препятствовала желаниям мальчика. Наконец, в 1056 году он тайно ушел из дома и, явившись к Антонию, попросил принять его в число иноков. Мать же Феодосия, после бесплодных увещеваний, обращенных к сыну, сама стала монахиней.

Несмотря на свой юный возраст, Феодосий сразу явил подлинный образец любви, послушания и кротости. В 1063 году он стал настоятелем Печерской обители.

Трудолюбие было отличительной чертой святого игумена. Он всегда первым подавал пример во всяком деле. Будучи старцем, Феодосий, по словам жития, «часто ходил в пекарню и веселый духом пек хлеб». В житии преп. Феодосия поражает именно это «веселие духа», отсутствие столь привычной для Востока мрачной аскезы и самоуничижения.

Подвижник хорошо знал Священное Писание, и всегда учил монахов ценить «предание отеческое и чтение книжное». С монахом Никоном, по рассказу летописца, они многие часы посвящали оформлению книг. Таким образом, стараниями Феодосия было положено начало и просветительской деятельности Киево–Печерского монастыря.

Руководство братией было для Феодосия делом первостепенной важности. Он учил их воздержанию как знаку добровольной жертвы Богу. Он говорил им о смысле Иисусовой молитвы «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного», о великой мистической силе, которая заключена даже в самом имени Спасителя. Сосредоточение мысли и чувства на Божественном образе Христа было для Феодосия равнозначно очистительному огню.

Феодосий заботился не только о монахах, но и «о мирских душах, как бы им спастись, особенно о духовных сынах своих, утешая и наставляя приходивших к нему, а иной раз в дома их приходя и благословение им подавая». В лице Феодосия Русь сумела преодолеть недостаток Византии: один из самых великих ее подвижников не замыкался от мира и общества, а поучал народ, боролся с языческими пережитками. «Господь и апостолы, — обращается он к тем, которые проводили новые праздники по старинным языческим обрядам, — заповедали праздновать светлые праздники, но праздновать не телесно, а духовно, чтобы они не работали чреву и пьянству, а молились Богу о своих грехах и кормили нищих».

Всю свою жизнь преп.Феодосий положил на укрепление христианства на Руси. Трогательно было прощание игумена с братией перед смертью. В холодный зимний день, сидя в санях, Феодосий благословлял своих детей перед тем, как предстать престолу Вседержителя. Эта картина на всю жизнь запечатлелась в памяти летописца, который, по собственным словам, был тогда восемнадцатилетним юношей.

После смерти Феодосия лавра продолжала жить тихой и свободной жизнью. «В любви пребывая, младшие слушались старших… так же и старшие с любовью относились к младшим, учили их, утешали как детей возлюбленных," — рассказывает летописец.

Какова была духовная атмосфера в первом русском монастыре, можно судить по словам его воспитанника — автора «Повести временных лет»:

«Все совершается в любви, — пишет он. — Любви ради и грехи исчезнут, любви ради и Господь сошел на землю и распял Себя за нас грешных, взяв грехи наши, пригвоздил Себя ко кресту, дав нам крест, чтобы отгонять им ненависть бесовскую».

Это ощущение величия любви поставило киево–печерских подвижников на ту высоту, с которой они и поныне светят нам своею жизнью, по прошествии почти десяти веков. Свет этот неугасим.

Библиография к 1 тому

1. Библия с приложениями. Брюссель: Жизнь с Богом, 1973—1977 и др. годы.

2. Мифы народов мира. Т. 1–2. М„ 1980–1982.

3. Философская энциклопедия [ФЭ]. Т. 1–5. М., 1961–1970.

4. Абрамова 3. Изображение человека в палеолитическом искусстве Евразии. М., 1966.

5. Авериниев С. С. Эсхатология. — ФЭ. Т. 5. М., 1970.

6. Его же. Поэтика ранневизантийской литературы. М., 1977.

7. Александрийская поэзия. Сост. М. Грабарь–Пассек. М., 1972.

8. Амусин И. Д. Рукописи Мертвого моря. М., 1960.

9. Его же. Находки у Мертвого моря. М., 1964.

10. Античная драма. Сост. С. Апт. М., 1970.

11. Античная лирика. Сост. С. Апт и Ю. Шульц. М., 1968.

12. Аполлодор. Мифологическая библиотека. М., 1972.

13. Асмус В. Ф. История античной философии. М., 1965.

14. Белявский В. А. Вавилон легендарный и Вавилон исторический. М., 1971.

15. Бердяев Н. А. Философия свободы. Смысл творчества. М., 1989.

16. Его же. Смысл истории. М., 1990.

17. Боги, брахманы, люди. Четыре тысячи лет индуизма. М., 1969.

18. Бонгард–Левин Г. М. Индия эпохи Маурьев. М., 1973.

19. Его же. Древнеиндийская цивилизация. Философия, наука, религия. М., 1980.

20. Бонгард–Левин Г. М., Герасимов А. В. Мудрецы и философы Древней Индии. М., 1975.

21. Бонгард–Левин Г. М., Ильин Г. Ф. Древняя Индия. М., 1969.

22. Боннар Ш. Греческая цивилизация. Т. I–III. М., 1958–1962 (М., 1992).

23. Васильев Л. С. Культы, религии, традиции в Китае. М., 1970.

24. Вергилий. Буколики. Георгики. Энеида. М., 1970.

25. Вулли Л. Ур Халдеев. М., 1961.

26. Гегель Г. В. Ф. Философия религии. Т. 1–2. М., 1976–1977.

27. Геродот. История, в девяти книгах. Пер. Г. Стратановского. М., 1972 (М., 1993).

28. Гладков Б. И. Толкование Евангелия. М., 1991.

29. Гомер. Илиада. Одиссея. М., 1967.

30. Гораций. Оды. Эподы. Сатиры. Послания. М., 1970.

31. Де Бройль Л. По тропам науки. М., 1964.

32. Добльхофер Э. Знаки и чудеса. М., 1963.

33. Древнеиндийская философия. Начальный период. М., 1963.

34. Дьяконов И. Общественный и государственный строй Древнего Двуречья. Шумер. М., 1959.

35. Еврипид. Трагедии. Пер. И. Анненского. Т. I—II. М., 1969.

36. Зеньковскии В., прот.» Апологетика. Рига, 1992.

37. Его же. Основы христианской философии. Т. 1—2. М., 1992.

38. Златковский Т. У истоков европейской культуры. М., 1961.

39. Ильин Г. Ф. Религия Древней Индии. М., 1959.

40. Индийская культура и буддизм: Сб. статей. Под ред. Н. И. Конрада и Г. М. Бонгард–Левина. М., 1972.

41. Керам К. Боги, гробницы, ученые. М., 1960.

42. Кессиди Ф. X. От мифа к логосу. Становление греческой философии. М., 1972.

43. Коростовцев М. А. Религия Древнего Египта. М., 1976.

44. Косамби Д. Культура и цивилизация Древней Индии. М., 1968.

45. Кравчук А. Закат Птоломеев. М., 1973.

46. Крамер С. История начинается в Шумере. М., 1965.

47. Кун Н. А. Легенды и мифы Древней Греции. М., 1957.

48. Лосев А. Античная мифология в ее историческом развитии. М., 1957.

49. Его же. История античной эстетики. Ранний эллинизм. М., 1979.

50. Его же. История античной эстетики. Поздний эллинизм. М., 1980.

51. Лосский В. Н. Очерк мистического богословия Восточной церкви. М., 1991.

52. Маркин С. Гомер и его поэмы. М., 1962.

53. Матье М. Древнеегипетские мифы. М. — Л., 1956.

54. Ее же. Искусство Древнего Египта. М., 1964.

55. Ее же. Во времена Нефертити. М., 1965.

56. Матье М., Афанасьев В. К., Дьяконов И. М. Искусство Древнего Востока. М., 1958.

57. Махабхарата. Рамаяна. М., 1974.

58. Нарайан Р. К. Боги, демоны и другие. М., 1974.

59. Паскаль Б. Мысли о религии. М., 1974 (Библиотека всемирной литературы, т. 42).

60. Перепелкин Ю. Тайна золотого гроба. М., 1968.

61. Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Т. 1—3. М., 1961—1964.

62. Поэзия и проза Древнего Востока. М., 1973.

63. Радхакришнан С. Индийская философия. Т. 1—2. М., 1956.

64. Расмуссен К. Великий санный путь. М., 1958.

65. Редер Д. Мифы и легенды Древнего Двуречья. М., 1965.

66. Ривкин Б. И. Античное искусство. М., 1972.

67. Светоний. Жизнь двенадцати цезарей. М., 1964 (М., 1992).

68. Секст Эмпирик. Сочинения в двух томах. Т. 1—2. М., 1975—1976.

69. Сенека Луи,ий Анней. Нравственные письма к Луцилию. М., 1977.

70. Соловьев В. С. Сочинения в двух томах. Т. 1—2. М.: Мысль, 1988.

71. Его же. Сочинения в двух томах. Т. 1—2. М.: Правда, 1989.

72. Тацит. Сочинения в двух томах. Т. 1—2. Л., 1969.

73. Тейлор Э. Первобытная культура. М., 1989.

74. Тейяр де Шарден П. Феномен человека. М., 1987.

75. Тексты Кумрана. Пер. И. Д. Амусина. Вып. I. M., 1971.

76. Токарев С. Первоначальные формы религии. M., 1963.

77. Его же. Религия в истории народов мира. M., 1964.

78. Томсон Дж. Исследования по истории древнегреческого общества. Доисторический Эгейский мир. M.,1958.

79. Трубецкой Е. Смысл жизни. M., 1918.

80. Фаррар Ф. Жизнь Иисуса Христа. M., 1990.

81. Флоренский П., свящ. Столп и утверждение истины. M.; 1990.

82. Франк С. Л. Сочинения, M., 1990.

83. Его же. Духовные основы общества. M., 1992.

84. Фрэзер Д. Золотая ветвь. M., 1980.

85. Хайгпун Д. Тотемизм, его сущность и происхождение. Душанбе, 1958.

86. Хрестоматия по истории Древнего Востока. M., 1963.

87. Хрестоматия по истории Древней Греции. M., 1964.

88. Хрестоматия по истории Древнего Рима. M., 1962.

89. Церен Э. Библейские холмы. M., 1986.

90. Чаадаев П. Я. Полное собрание сочинений и избранные письма. Т. 1—2. M., 1991.

91. Чайлд Г. Древний Восток при свете новых раскопок. M., 1956.

92. Швейцер А. Благоговение перед жизнью. M., 1992.

93. Эпос о Гильгамеше. Пер. И. Дьяконова. M., 1961.

94. Эсхил. Трагедии. Пер. С. Апта. M., 1971.

БИБЛИОГРАФИЯ К 2 ТОМУ

1. Библия. Книги Священного Писания Ветхого и Нового Завета

2. Толковая Библия. Под редакцией Лопухина. Книга 3, Т. 10–12 Стогольм, 1987 г

3. Новый Завет в переводе епископа Касиана(Безобразова) М., 1994

4. Послание к римлянам апостола Павла. Новый перевод с греческого В.Н. Кузнецовой. М., 1993

5. Антонини о.Бернардо. Экзегезис книг Нового Завета. М., 1995

6. Мень Александр, прот. Послания апостола Павла. Ж. «Мир Библии» М., 1994/1(2)

7. Фаррар Ф.В. Жизнь и труды св.апостола Павла. Киев., 1995/1(2)

8. Христианство. Энциклопедический словарь. Т. 1–3 М., 1993,1995

9. История всемирной литературы. Т. 1,2 М., 1983,1984

10. Аврелий Августин. Исповедь. М., 1991

11. Ансельм Кентербрийский. Сочинения. М., 1995

12. Святитель Григорий Палама. Беседы. Т.1–3 М., 1994

13. Святитель Григорий Палама. Триады в защиту священнобезмолствующих.

14. Дианисий Ареопагит. СПб., 1994

15. Макарий Египетский. Новые духовные беседы. М., 1990

16. Творения Аввы Евагрия. Аскетические и богословские трактаты. Б/м, 1994

17. Творения преподобного Максима Исповедника. Б/м, 1993

18. Тертулиан. Избранные сочинения. М., 1994

19. Амман. Путь Отцов.Краткое введение в патристику. М., 1994

20. Болотов В.В. Лекции по истории древней Церкви. Т.1–4. М., 1994

21. Иванов П. Тайна Святых. Введение в Апокалипсис. М., 1993

22. История Византии. Т.1–3. М., 1967

23. Карсавин Л.П. Святые отцы и учители Церкви. М., 1994

24. Карташев А.В. Вселенские Соборы. М., 1994

25. Карташев А.В. Очерки по истории Русской Церкви. Т.1 М., 1991

25. Киприан (Керн) архим. Золотой век Свято–Отеческой письменности. М., 1995

27. Клеман О. Истоки. Богословие отцов Древней Церкви. М., 1994

28. Культура Византии. IV — первая половина VII вв. М., 1984

29. Культура Византии. Вторая половина VII — XII вв. М., 1989

30. Мейендорф Иоанн, прот. Введение в святоотеческое богословие. Вильнюс — М., 1992

31. Памятники византийской литературы. IV — IX вв. М., 1968

32. Памятники византийской литературы. IX — XVI вв. М., 1968

33. Памятники средневековой латинской литературы. IV — IX вв. М., 1970

34. Памятники средневековой латинской литературы. X — XII вв. М., 1972

35. Поснов М.Э. История Христианской Церкви (до разделения Церквей–1054)

36. Флоровский Георгий, прот. Восточные Отцы IV века. М., 19,,

37. Флоровский Георгий, прот. Восточные Отцы V — VIII вв. М., 19,,

38. Шмеман Александр, прот. Исторический путь православия М., 1994

К ПРИЛОЖЕНИЮ I

1. Еврейская энциклопедия, Т.1–16. М.,«Терра», 1991.

2. Мировоззрение талмудистов. М., 1994.

3. Штайнзальц А. Введение в Талмуд. М., 1993.

4. Раби Шимон. Фрагменты из книги Зогар. М., 1994.

5. Штайнзальц А. Роза о тринадцати лепестках. М., 1990.

6. Агада. М., 1990.

7. Трактат Авот. М., 1990.

К ПРИЛОЖЕНИЮ II

1. Коран. Перевод с арабского и комментарии М. — Н.О.Османова. М., 1995.

2. Ислам. Краткий справочник. М., 1983.

3. Ислам. Энциклопедический словарь. М., 1991.

4. Очерки истории арабской культуры. V–XV вв М., 1982.

5. Мусульманину об исламе (обряды и молитвы) М., 1992.

6. Христоматия по исламу М., 1994.

7. Мусульманская священная история. М., 1996.

Примечания

1

Спиритуализм (от англ. spirit — дух) — философское воззрение, утверждающее примат духовного начала мироздания при вторичности, «ненужности» его материального начала. Не является учением христианской Церкви.

(обратно)

2

Секулярный — светский, не относящийся ни к сфере религиозной жизни, ни к церковным структурам; например, секулярное государственное устройство подразумевает, что религиозные воззрения являются частным делом людей, а не их гражданской обязанностью.

(обратно)

3

Логос (греч. «слово»): 1) термин древнегреческой философии, означающий первоначально единство слова и смысла; 2) в христианстве — обозначение Иисуса Христа как второго Лица Троицы; христианское понятие Логоса восходит к первой фразе Евангелия от Иоанна — «В начале было Слово».

(обратно)

4

Пантеизм (греч. «всебожие») — воззрение, характерное для некоторых философских систем и мистических течений, отождествление Бога с «природой», при котором Бог по сути не является личностным.

(обратно)

5

Космогенез (греч. «рождение, происхождение мира») — возникновение Вселенной и представление о нем в религиозных системах и научных теориях; христианский космогенез опирается на начальные главы Книги Бытия, так называемый «Шестоднев». Вопреки распространенному заблуждению Шестоднев никак не вступает в противоречие с научными теориями хотя бы потому, что описывает процессы сотворения мира с позиций, неподвластных строго научному мышлению.

(обратно)

6

Антропогенез (греч. «происхождение человека») — совокупность религиозных или научных представлений о возникновении человечества, а также сам процесс этого возникновения.

(обратно)

7

Ноосфера (греч. «сфера разума») — человечество как разумный компонент биосферы («сферы жизни»); это понятие ввел священник и философ Пьер Тейяр де Шарден в 1927 г.

(обратно)

8

Детерминизм (от лат. «определенность») — философская концепция об объективной закономерной взаимосвязи и причинной обусловленности всех явлений.

(обратно)

9

Аннигиляция (букв. «превращение в ничто») — уничтожение.

(обратно)

10

Тотем (от индейского слова «оджибве», обозначающего «его род») — в некоторых языческих системах представление об общем предке племени или рода: животном, растении, реже — явлении природы или неодушевленном предмете.

(обратно)

11

Сакральный (от лат. sacrum — священное) — относящийся к сфере возвышенного, божественного в противоположность обыденному, «светскому», «мирскому».

(обратно)

12

Оккультный — относящийся к оккультизму, «тайному учению», якобы дающему «посвященным» возможность управлять духами, демонами и космическими силами.

(обратно)

13

Пандемия — эпидемия, охватывающая весь земной шар либо значительную его часть.

(обратно)

14

Медиум (от лат. medium — «середина, промежуток, посредник»): 1) в логике — третий член противопоставления, отношение, соединяющее два других его члена; это понятие закреплено и в других науках, например в семиотике, науке о звуковых системах; 2) в языческих магических представлениях (включая спиритизм) — человек или предмет, посредством которого при магическом ритуале достигается общение с потусторонним миром.

(обратно)

15

Микромир — мир атомов и элементарных частиц; макромир — «видимый» нами физический мир; мегамир — мир космических объектов, звезд, галактик.

(обратно)

16

Трансфизические измерения Вселенной — выходящие за пределы, изучаемые комплексом наук, базирующихся на физике.

(обратно)

17

Значение слова «веда» понятно русскому читателю, поскольку так называемые индоарийские языки родственны славянским (они вместе входят в индоевропейскую семью языков).

(обратно)

18

Монотеизм — единобожие, ср. политеизм — многобожие.

(обратно)

19

Патриархами в библеистике называют Авраама, Исаака и Иакова — праотцев верных.

(обратно)

20

В древнееврейском родовом строе выделялись: «бет–аб» — семья, «миш–паха» — род, клан и, наконец, «се–бет» — группа кланов, или колено.

(обратно)

21

Наукой установлено, что крито–микенская культура, о которой здесь идет речь, была архаической греческой культурой.

(обратно)

22

Пантеон (греч. «многобожие») — все боги, почитаемые в какой–либо языческой религии.

(обратно)

23

Хтонические (от греч. названия земли) божества — боги неба, земли, моря и т. д., обычно считающиеся в язычестве наиболее древними, «первичными» божествами.

(обратно)

24

Антропоморфизм (от греч. «антропос» — человек и «морфэ» — форма) — уподобление человеку.

(обратно)

25

Большой Дом — в древнем Египте так назывался не только дворец фараона, но и все его имущество.

(обратно)

26

Азазел — ср. Азазелло в «Мастере и Маргарите» М. Булгакова, называемого автором демоном–убийцей безводной пустыни.

(обратно)

27

Обетованная Земля (от слова «обет») — земля, обещанная Богом.

(обратно)

28

Синкретизм — в науке, искусстве и религии система, соединяющая в себе черты различных других систем, т. е. смешанная, производная.

(обратно)

29

Теократия — форма правления, при которой власть принадлежит священнослужителям единой (государственной) религии; автократия — правление, осуществляемое одним человеком.

(обратно)

30

Бытописатель — здесь: автор Книги Бытия.

(обратно)

31

Современная наука различает племенное (этническое) родство и языковое родство; при племенных контактах (мирных или военных) одно племя зачастую принимало язык другого, смешиваясь с ним.

(обратно)

32

Альфа и омега — первая и последняя буквы греческого алфавита. Выражение употребляется как обозначение начала и конца, ср. слова Апокалипсиса: «Я есмь Альфа и Омега, начало и конец, говорит Господь» (Откр 1:8); «Я есмь Альфа и Омега, Первый и Последний» (Откр 1:10).

(обратно)

33

Ван — княжеский титул в Древнем Китае.

(обратно)

34

Поминальная доска — в китайской культуре памятником усопшему служила стела с его жизнеописанием, включающим восхваление характера, знаний и деяний.

(обратно)

35

Ваал — языческое божество; часто ваалам приносили человеческие жертвы; об Илии и жрецах Ваала см. 3 Цар 18.

(обратно)

36

Гуру — учитель, наставник в индийской религиозно–философской традиции.

(обратно)

37

Каббалисты — приверженцы одного из течений ветхозаветной мистической философии.

(обратно)

38

Брахман — так в индуизме обозначается перводвижущее начало, первооснова всякого бытия.

(обратно)

39

Вайшьи и шудры — низкие касты и их представители в сложной социальной системе Индии.

(обратно)

40

Аскет — человек, отрешившийся от всего, что считается приятным, ради достижения духовного совершенства.

(обратно)

41

Оглашенные — в христианской церкви те, кто готовится к крещению, считается учеником, но не полноправным членом общины. По правилам, они не должны присутствовать при Евхаристии.

(обратно)

42

Дхармы — первичные элементы бытия и сознания; их сочетания создают жизнь. Цель буддизма — исчезновение дхарм в нирване, переход бытия в небытие.

(обратно)

43

Фаталистический, прил. от сущ. «фатализм» (лат. «судьба», «рок») — слепая покорность обстоятельствам, страх перед собственной активностью, которая якобы либо напрасна (судьба решила иначе), либо может прогневить духов и демонов.

(обратно)

44

Мойра — букв. «участь», «доля», которую люди получают при рождении; богиня судьбы у древних греков.

(обратно)

45

Горгоны — в греч. мифологии три сестры, чудовища, обитающие на краю света; одну из них — Медузу — обезглавил Персей. Взгляд Горгон превращает людей в камни.

(обратно)

46

Гносеология — наука о познании.

(обратно)

47

Априорность — возможность введения научно–теоретических посылок без доказательств; априорные посылки в строго научной теории должны получить подтверждение.

(обратно)

48

Индуктивный способ познания ведет от фактов (частого) к гипотезе, обобщающей эти факты.

(обратно)

49

Отец Павел Флоренский (1882—1943) — священник, религиозный философ, ученый, один из выдающихся мыслителей XX в. Погиб в заключении.

(обратно)

50

Теософия (греч. «божественная мудрость») утверждает, что высшая Истина раскрывается только особо посвященным, подготовленным к этому философскими занятиями людям. Сам принцип теософии противоречит основному смыслу Евангелия, открывающего Бога всем людям.

(обратно)

51

В. С. Соловьев (1853—1900) — выдающийся религиозный мыслитель, философ, поэт и публицист.

(обратно)

52

Горний — высший.

(обратно)

53

За чечевичную похлебку Исав, сын Исаака, променял свое первородство младшему брату Иакову, который и получил вместо него благословение отца (Быт 25).

(обратно)

54

В этой главе цитаты из книг пророков даны в новом переводе.

(обратно)

55

Астральные боги — различные олицетворения стихийных (космических) сил; поклонение астральным богам есть нарушение Завета, ибо поклоняться следует не тварям (сколь бы возвышенны и могущественны они ни были), а Творцу.

(обратно)

56

Русское словосочетание «драконовский закон» (или «драконовские меры») сохраняет имя этого законодателя.

(обратно)

57

Моральный релятивизм — отрицание абсолютных, незыблемых моральных норм.

(обратно)

58

Трансцендентный — запредельный, выходящий за рамки физического мира, превосходящий его.

(обратно)

59

Родство древних индийской и иранской культур доказывается близостью языков; так называемые индоиранские языки выказывают значительную близость в рамках индоевропейской семьи языков.

(обратно)

60

Альбигойство, богомильство, павликианство — течения, возникавшие в христианстве и определенные Церковью как ереси, т. е. взгляды, противоречащие учению Христа и Его Церкви.

(обратно)

61

Номады — пастушеские племена.

(обратно)

62

Ясна — наиболее древняя часть Авесты, содержащая гимны, из которых самыми ранними признаны 28— 34,43—51,53, именуемые Гатами.

(обратно)

63

Историческими книгами традиционно называют Книги Иисуса Навина, Судей и Царств.

(обратно)

64

Дхамма (пали, священный язык древне–индийских культов) то же, что дхарма, мировой порядок, закон, также учение Будды; сангха — буддистская община. Будда, дхарма и сангха — так называемые «три сокровища» буддизма.

(обратно)

65

Профанация в узком смысле слова — исполнение священнических функций лицами, не имеющими соответствующего статуса, т. е. непосвященными; в широком — распространение в упрощенном и искаженном виде сложных специальных воззрений.

(обратно)

66

Аватар, или аватара, автара (санскр.) — в индуистской мифологии бог, пришедший к людям в облике смертного существа.

(обратно)

67

Койне — разговорный язык, на котором общались между собой носители разных греческих диалектов. В койне диалектные особенности были стерты, что способствовало взаимопониманию.

(обратно)

68

Карма (инд.) — закон воздаяния, закон причин и следствий.

(обратно)

69

Провиденциальный — предусмотренный Промыслом Божиим и служащий Его целям.

(обратно)

70

Экзистенциальный (от лат. exsistentia, «существование») — относящийся к бытию.

(обратно)

71

В традициях латинской грамматики основной глагольной формой считается 1–е лицо ед. числа наст. времени, а не неопределенная форма, как в русской и других грамматиках.

(обратно)

72

Стоя — философски–мировоззренческая система стоицизма.

(обратно)

73

В литературе встречаются также написания Кириот или Кариот.

(обратно)

74

В христианском богословии учение о спасении называют сотериологией (от греч. Сотер — Спаситель).

(обратно)

75

Анналы (лат. «ежегодники») — название хроник–летописей; в переносном смысле — исторические материалы, информация (фактическая).

(обратно)

76

Прозелиты — люди, принимающие новую для них религию; в данном случае — это представители разных народов, принимающие иудаизм.

(обратно)

77

Здесь имеются в виду Деяния апостолов, написанные св. евангелистом Лукой.

(обратно)

78

В анализе «говорения языками» выделяются две тенденции: 1) глоссолалия как некая надъязыковая (или межъязыковая?) речь, 2) даруемая Духом способность говорить на незнакомом языке.

(обратно)

79

См. о фарисеях в книге «Сын Человеческий».

(обратно)

80

Евхаристия (греч. благодарение) — одно из семи таинств Церкви.

(обратно)

81

Предание называет их диаконами, но в Деяниях этого слова нет.

(обратно)

82

Савл — слегка измененное имя Саул (Шаул), возможно, указывает на происхождение из колена Вениаминова, где особо почитался царь Саул.

(обратно)

83

Рожон — толстое бревно, которое устанавливали поперек дороги, чтобы прекратить движение; барьер, преграда.

(обратно)

84

Кифа — второе имя Симона, ставшего Петром.

(обратно)

85

Теософия и оккультизм — мистические учения, в утонченной философской форме представляющие магические воззрения.

(обратно)

86

Апологет — обоснователь и защитник какого–либо учения.

(обратно)

87

По имени Симона грех приобретения права на священный сан за деньги стал называться симонией.

(обратно)

88

Центурион (от лат. centum (сто) — сотник, офицер, возглавляющий сотню воинов.

(обратно)

89

Арийские племена — широкое понятие индоевропейских народов; имеются в виду прежде всего хетто–лувийские племена, издревле населявшие Малую Азию. Была ли она их прародиной — науке неизвестно.

(обратно)

90

Полное его имя было Эпафродит.

(обратно)

91

Экумена, или ойкумена (греч.), в античных представлениях — обитаемые части земного круга.

(обратно)

92

Согласно преданию, св. Игнатий был в числе детей, окружавших Христа, Который благословил его, взяв на руки.

(обратно)

93

Православие (греч. ортодоксия) — правильное учение Церкви; ересь (особое вероучение) — отклонение от правильного учения Церкви. Поскольку всякая ересь прежде всего объявляет себя истинной верой, вопрос о ересях в истории Церкви всегда решался Соборами, а не отдельными богословами. При этом следует помнить, что под православием здесь имеется в виду не нынешнее вероисповедание Восточной Церкви, отличное от католического, а общее вероучение Церкви эпохи Вселенских Соборов. В этом смысле вероучение древней Западной Церкви вполне можно называть православным.

(обратно)

94

Христологические вопросы связаны с личностью Иисуса Христа и соотношением в Нем Божественной и человеческой природ.

(обратно)

95

Библейская критика (библеистика) занимается историко–филологическими исследованиями библейских текстов, в частности, проблемами происхождения библейских книг, их авторства и датировки.

(обратно)

96

Монофелитство — еретическое учение, последователи которого исповедовали наличие лишь одной воли в Богочеловеке.

(обратно)

97

Синодальный перевод–перевод Библии, сделанный 1876 г. и одобренный Священным Синодом; в настоящее время наиболее распространенный среди христиан в России.

(обратно)

98

Диетарные(пищевые) законы — кашрут — в иудаизме, опираясь на Тору и Талмуд, вводят классификацию разрешенной и запрещенной пищи и, кроме того, определяют гуманные способы умерщвления животных — шхита.(Прим.ред.)

(обратно)

99

В статье использованы материалы главы Иудаизм в “ Энциклопедии для детей»(том Религии мира), написанной тем же автором.

(обратно)

100

Бог — по–араб. Аллах

(обратно)

Оглавление

ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА

Том 1

  I. ИСТОКИ РЕЛИГИИ

    ВВЕДЕНИЕ

    ПРИРОДА ВЕРЫ

    ЧЕЛОВЕК ВО ВСЕЛЕННОЙ

  II. МАГИЗМ И ЕДИНОБОЖИЕ

    ДОИСТОРИЧЕСКИЙ МИР

    ПЕРВЫЕ ЦИВИЛИЗАЦИИ

    ВОСТОК И ЗАПАД ВО ВТОРОМ ТЫСЯЧЕЛЕТИИ ДО Р.Х.

    Народ Завета

  II. У ВРАТ МОЛЧАНИЯ

    КИТАЙСКАЯ ФИЛОСОФИЯ

    ИНДИЯ ОТ БРАХМАНИЗМА ДО БУДДЫ

    ЖИЗНЬ И ПРОПОВЕДЬ БУДДЫ ГАУТАМЫ

  IV. ДИОНИС, ЛОГОС, СУДЬБА

    ДРЕВНЕГРЕЧЕСКАЯ РЕЛИГИЯ

    ГРЕЧЕСКАЯ ТРАГЕДИЯ

    ДРЕВНЕГРЕЧЕСКАЯ ФИЛОСОФИЯ

  V. ВЕСТНИКИ ЦАРСТВА БОЖИЯ[54]

    ВВЕДЕНИЕ

    ДО ПЛЕНА

    ПЛЕН И РЕСТАВРАЦИЯ

  VI. НА ПОРОГЕ НОВОГО ЗАВЕТА

    БУДДИЗМ, ЙОГА И ИНДУИЗМ

    ГРЕЧЕСКАЯ МЫСЛЬ

    МУДРЕЦЫ ВЕТХОГО ЗАВЕТА

    ИУДЕЙСТВО И ЭЛЛИНИЗМ

    РИМ, ГРЕКИ И ВОСТОК

    ПРЕДДВЕРИЕ

  VII. ИИСУС ХРИСТОС

    ВВЕДЕНИЕ

    ОТ ВИФЛЕЕМА ДО КАПЕРНАУМА

    МЕССИЯ

    НАВСТРЕЧУ ГОЛГОФЕ

Том 2

  Глава I. Распространение Благой Вести

    Пролог

    Первый мученик Стефан. Обращение Савла (Иерусалим — Дамаск, 35 — 37 гг.)

    Самаряне, прозелиты, язычники (Палестина — Сирия, 36 — 43 гг).

    Антиохия (40 — 45 гг.)

    Миссия Павла и Варнавы (Кипр — Галатия, 45 — 49 гг.)

    Спор о Законе. «Апостол народов» (Сирия — Иудея — Малая Азия, 49 г.)

    Павел начинает проповедь в Европе (Балканские страны, 49 — 52 гг.)

    Пастырь церквей и благовестник свободы (Коринф — Эфес — Иерусалим — Антиохия, 51 — 54 гг.).

    Эфесский центр. Смуты в Коринфе (Малая Азия — Греция, 54 — 57 гг.)

    Тернии пастырства (Малая Азия — Македония — Греция, 57 — 58 гг.)

  Глава II. Церковь и государство.

    Константин Великий (ок.274–337)

    Арианство и первые Вселенские Соборы

    Монашество

    Развитие христианской философии и богословия

    На рубеже эпох

  Глава III. Эпоха Средневековья

    Западное христианство в эпоху раннего средневековья

    Византия эпохи императора Юстиниана

    Папское государство и религиозная жизнь Запада в VIII–IX веках

    Восточная Церковь на рубеже II тысячелетия

    Христианство на Руси

Библиография к 1 тому

БИБЛИОГРАФИЯ К 2 ТОМУ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg