«Самоубийство Германской империи»

Себастьян Хаффнер Самоубийство Германской империи

Себастьян Хаффнер, родившийся в 1907 году в Берлине, в 1938 году эмигрировал в Англию и в 1954 году вернулся в Германию. Получивший докторскую степень юрист сначала работал для «Observer», позже для «Welt» и «Stern». Начиная с 1964 года, он написал ряд книг по истории и о современности, которые привлекли широкое внимание. Данная книга — «Самоубийство Германской Империи» — была издана в Западной Германии в 1970 году только один раз и не переиздавалась. Перевод книги вышел в СССР в 1972 году — это одно из немногих напечатанных на русском языке произведений этого автора.

Вступление

Сто лет спустя после создания Германской империи она не значится больше на политической карте мира. Как ни странно, но отнюдь не так легко определить, когда это произошло.

Поражение в 1945 году лишило Германскую империю суверенитета, но не существования. По меньшей мере в течение четырех лет она продолжала призрачно существовать под эгидой совместного управления четырех держав-победительниц. Даже после создания двух ее государств-правопреемников в 1949 году вопрос о их «воссоединении» еще несколько лет являлся темой международной и национальной политики. Это ушло в прошлое, и нельзя сказать точно, когда вопрос был снят с повестки дня.

Еще более странным является то, что в этом катастрофическом процессе истории Германии инициатива на всех решающих этапах исходила от нее самой. Чтобы разорвать Германскую империю, обе крупнейшие державы мира должны были, как два мощных магнита, с Востока и Запада притянуть к себе государственный организм. Но ни Америка, ни Советский Союз никогда не планировали объединиться против Германии. Тем более они не думали выступить в союзе с одной частью Германии против другой, что оказалось необходимым, чтобы стереть Германскую империю с политической карты. Вину за это несет сама Германия, которая не оставила им другого выбора. Германская империя сама покончила с собой.

Конечно, в расчеты немцев не входило покончить с Германской империей, когда они шаг за шагом противопоставляли себя почти всему миру, когда они, потерпев поражение, старались столкнуть победителей в центре своей страны и когда они, наконец, использовали развал коалиции держав-победительниц, чтобы раздельно объединиться с одним победителем против другого. Каждый раз они преследовали совершенно иные цели. И все же они сделали все, чтобы привести свою империю к неизбежной гибели и забаррикадировать в дополнение любую дорогу к синему воссоединению.

Человеком, направившим Германскую империю по пути гибели, был Адольф Гитлер. И если мы хотим понять, почему и как все это произошло, следует сначала понять внешнеполитическую концепцию Гитлера. Как это ни странно, с Гитлером не умерла его концепция. Ее основная идея в течение двадцати лет продолжала определять внешнюю политику Федеративной республики и до сих пор служит мерилом для внешнеполитических взглядов и целей широких кругов Западной Германии. До тех пор пока она не будет осознана как формула самоубийства, Федеративная республика подвергается не меньшей опасности, чем Германская империя. Перефразируя шекспировского Брута, можно было бы сказать:

«О Адольф Гитлер! Ты еще силен. Твой дух бродит…»

Глава первая Внешнеполитическая концепция Адольфа гитлера

Идея Гитлера о создании империи, которая представляла собой синтез национализма и империализма, была откровенно сформулирована им на первой странице его книги «Майн кампф». «Лишь после того, как границы империи будут включать всех до единого немца и не будет больше возможности обеспечить пропитание народа, возникнет моральное право на захват чужой земли. Тогда плуг превратится в меч, а из слез войны произрастет насущный хлеб для потомства».

У большинства немцев 20-х годов такая цель не вызывала серьезного возражения. Цели национализма и империализма были популярны после первой мировой войны, и не только в Германии. Совпадение государственных и национальных границ воспринималось как своего рода естественное право. Борьба великих держав за расширение своих территорий и создание мировых империй рассматривалась как сама собой разумеющаяся, при этом забывалось, что тем самым более малочисленным и слабым народам вновь отказывалось в праве иметь свои собственные национальные государства.

Немцы, которые поздно создали свое национальное государство, с опозданием включились в «мировую политику» и в итоге первой мировой войны чувствовали себя как в национальных, так и в имперских устремлениях обделенными. Они ничего не имели против создания Великой германской империи, границы которой «включали бы всех до единого немца», и не возражали, чтобы эта империя вновь заняла бы свое место в мировой империалистической лиге. Однако после поражения в первой мировой войне их планы стали весьма скромными. Они не видели пути, обещающего успех в достижении этой заветной цели. Но ого видел Гитлер. И когда позже этот путь, казалось, стал реальным, в Германии не было почти никого, кто не был бы готов идти по нему.

Если сформулировать коротко, то внешнеполитическая концепция Гитлера гласила: прочный длительный союз с Англией и Италией; изоляция, а в случае необходимости ликвидация Франции путем войны, а затем, имея прочный тыл в лице Англии и Италии и союзников в лице Польши, Венгрии и Румынии, завоевание, подчинение и колонизация Советского Союза.

Эту концепцию Гитлер разрабатывал шаг за шагом в 1920–1924 годах. В последующие пятнадцать лет она почти не претерпела изменений. В 1933–1938 годах концепция составляла прочную основу его первоначально успешной внешней политики. Лишь идея о «подготовительной» войне против Франции все больше и больше отходила на задний план. Только в 1939 году оказалось, что эта концепция содержала в своем основном пункте, который касался Англии, роковую ошибку.

Ядром гитлеровской концепции было завоевание России, но новый Тройственный союз в составе Германии, Англии и Италии также был оригинальным и важным составным элементом внешнеполитической конструкции. Гитлер создавал необходимые предпосылки и гарантию для похода на Восток; с другой стороны, удар Германии лишь на Восток и отказ от любых других территориальных притязаний должен был сцементировать Тройственный союз.

Было бы неверным утверждение, будто эта своеобразная союзническая политика Гитлера объяснялась лишь идеологическими симпатиями к фашистской Италии и расовым предпочтением по отношению к «нордической» Англии. Его концепция содержала холодный внешнеполитический расчет империалиста. «Судьбы народов прочно сливаются», — писал он, — «но только в случае перспективы на общий успех в смысле совместных приобретений, захватов, короче говоря, путем взаимного расширения сферы господства».

Союзы для Гитлера были всегда лишь союзами между разбойниками, причем между такими разбойниками, которые никогда не затрагивали интересы друг друга и могли обеспечить тыл во время разбойничьих походов. С этой точки зрения Англия, Италия и Германия как империалистические державы казались ему естественными партнерами, поскольку их экспансионистские устремления имели различные направления: Англия стремилась в заморские края, Италия — на юг, в район Средиземного моря, Германия же (в представлении Гитлера) — исключительно на Восток, в Россию. Нельзя сказать, что такое представление было совершенно нереальным.

Гитлер был также готов пойти на жертвы ради желанной общности интересов между Германией, Англией и Италией и устранить путем «великодушного» отказа от односторонних выгод возможные конфликтные ситуации. «С Италией, которая переживает свое национальное возрождение и у которой большое будущее», — писал он, — «Германия должна идти вместе. Для этого необходимо, чтобы Германия в ясной и обязательной форме отказалась от немцев, проживающих в Южном Тироле. Болтовня о Южном Тироле, пустые протесты против приверженцев Муссолини лишь наносят нам ущерб, так как они отдаляют от нас Италию. Политика — это не сантименты, а холодный расчет».

В отношении Англии нужно было проявить еще большую осмотрительность и сдержанность. «Для осуществления такой политики (политики «захвата жизненного пространства» за счет России) в Европе был лишь один союзник: Англия. Для привлечения Англии на свою сторону можно было принести любую жертву, как бы велика она ни была. Нужно было отказаться от колоний и от влияния на море, а также избавить английскую промышленность от конкуренции». Здесь Гитлер изложил свои аргументы в форме критики «мировой политики» кайзеровской Германии и сформулировал их в прошедшем времени, хотя говорил о будущем. И после 1933 года он придерживался этой концепции. Гитлер не проявлял интереса к заморским колониям и ограничил германский флот по договору с Англией до размера, составлявшего одну треть английского флота. Он даже сдержал промышленную конкуренцию с Англией, направив германскую внешнюю торговлю в Юго-Восточную Европу.

Итак, Англия и Италия были для Гитлера партнерами и друзьями, в которых Германская империя нуждалась для достижения своего империалистического господства. Франция же и Россия являлись, согласно его концепции, неизбежными и предопределенными врагами, которых надо было подчинить и уничтожить военным путем. Однако Гитлер в своих планах отводил этим странам разные места.

Завоевание, подчинение и колонизация немцами России были для Гитлера единственной «незыблемой» целью его политики, которой подчинялось все остальное. «Это единственная акция, которая позволяет оправдать кровопролитие перед богом и нашим немецким потомством». Вокруг этого все вращалось, этому все было подчинено. Для Гитлера будущее Германии находилось в России, подобно тому, как для кайзера Вильгельма II оно было связано с морем.

Несмотря на значительно превышающую численность населения СССР, известный русский патриотизм и неоднократно испытанную способность русских воевать, Гитлер не сомневался в успехе своих чудовищных захватнических планов.

Для Гитлера Россия была тем самым объектом, той единственной целью, которую он поставил перед обновленным германским империализмом. Для гитлеровской Германии и для самого Гитлера Россия была врагом не потому, что она ему угрожала или даже мешала, а потому, что он поставил своей целью захватить ее.

Другими были планы Гитлера в отношении Франции. Эта страна не была для него будущим «жизненным пространством» для рейха, он не хотел ее заполучить, хотя и говорил об «уничтожении» Франции, и поэтому никогда не было ясности, что он под этим подразумевал. Для Гитлера Франция была врагом потому, что она не могла, исходя из своих насущных интересов, допустить такого огромного усиления мощи Германии, как это планировал Гитлер, и представляла для Германии опасность с тыла при осуществлении намеченного похода на Восток. В отличие от Англии и Италии Гитлер не верил, что от естественной враждебности Франции можно откупиться и сделать из нее партнера и соучастника грабительства. Поэтому он считал войну с Францией неизбежной, хотя и не связывал с нею истинные цели войны. Для Гитлера «эта вечная и сама по себе бесплодная борьба с Францией» имела смысл лишь «при условии, что в ее уничтожении Германия видит единственное средство, позволяющее наконец создать своему народу условия для возможного распространения в другом месте». Как это ни странно, но война против Франции, даже «война на уничтожение», была для Гитлера якобы мерой обороны. Если бы Франция неожиданно прекратила мешать осуществлению восточных планов Германии, эта мера была бы излишней. И действительно, представляется сомнительным, хотел ли Гитлер войны против Франции, поскольку перед схваткой с Россией она была развязана лишь для необходимой перестраховки. Когда после 1933 года отпала опасность превентивной войны Франции против вооружения Германии, когда Франция в 1936 году пассивно реагировала на оккупацию Рейнской области, а в 1938 году даже активно участвовала в расчленении своего союзника — Чехословакии, Гитлер начал думать о том, нельзя ли в отношении Франции обойтись без войны. Однако на всякий случай он готовил и военный вариант. Так или иначе, но нужно было позаботиться о том, чтобы Франция не играла сдерживающей роли в решающей фазе осуществления экспансии Германии на Востоке.

По-другому складывались отношения с Польшей. Первоначально Польша не числилась в Гитлеровской концепции врагом. Более того, ей, так же как Венгрии и Румынии, предопределялась роль вспомогательного народа в грабительском походе против России. Из Польши Гитлер также намеревался извлечь скромную выгоду. Все три страны получили бы право в порядке вознаграждения за предоставление плацдарма и помощь оружием расширить свою территорию за счет России на Востоке. Правда, в конечном счете они, будучи включенными в огромную великогерманскую восточную империю, стали бы беспомощными государствами, сателлитами Германии, но при соответствующем поведении — с подобием суверенитета и привилегированным статусом союзником.

Польше, которая являлась наиболее крупным из вышеуказанных государств, Гитлер был даже готов заплатить за партнерство серьезными уступками. Первоначально он обращался с Польшей почти так же, как и с Италией. Заключенный Гитлером в 1934 году со своим восточным соседом пакт о ненападении был наряду с отказом от Южного Тироля единственным моментом в гитлеровской внешней политике, который был встречен в Германии с некоторым ропотом. Еще зимой 1938/39 года, когда обстановка стала сложной, Гитлер потребовал в качестве, так сказать, платы за предложенный им на двадцать пять лет союз с Польшей лишь Данциг и экстерриториальное сообщение по «коридору» через ставшую польской Западную Пруссию в Восточную Пруссию. Не вызывает сомнений, что в то время он хотел иметь в лице Польши лучше союзника, нежели врага. Причиной, побудившей его изменить свое мнение и избрать войну против Польши как подготовку к агрессии против России, в том числе как подготовку к ранее планировавшейся лишь в России колонизации, была не отрицательная позиция Польши в вопросе о Данциге, а отказ от союза с Германией. Во внешнеполитической концепции Гитлера место каждого государства зависело от того, как оно относилось к его планам в отношении России. Тот, кто их поддерживал, был другом и союзником. Тот, кто мешал, был врагом, если даже первоначально ему отводилась роль союзника.

Короче говоря, это была концепция, которая имела свою логику. Мистический бред, которым Гитлер обосновывал свою концепцию («высшая раса», «кровь и земля», «жизненное пространство»), можно не принимать во внимание. Конечно, такая концепция была абсолютно аморальной. Но ведь таким был любой империализм, а империализм был не только в Германии. Новым было то, что Гитлер уготовил одной из европейских стран ужасную судьбу, которая до сих пор предназначалась лишь неевропейским народам. Грубо говоря, Гитлер побуждал одного из гостей за империалистическим столом съесть самого себя. С моральной же точки зрения колонизация стран древней культуры, таких, как Индия со стороны Англии или Индокитай со стороны Франции, была не лучше, чем планировавшаяся Гитлером колонизация России. Любой империализм отличается людоедством, и в течение длительного времени это не мешало тем, кто извлекал из такой политики выгоду. Планы Гитлера означали полное изменение соотношения сил в мире и тотальную воину. Они не были секретом: они были со всей ясностью изложены в «Майн кампф», и все речи Гитлера, особенно до 1933 года, были полны намеков на это. В разъяснении нуждается лишь один вопрос, а именно: почему эти планы долгое время не встречали ни в Германии, ни в Европе серьезного возражения и сопротивления? Ведь нельзя отрицать того, что именно внешняя политика Гитлера с самого начала вызвала в Германии восторг и в течение шести лет приводила в Европе от успеха к успеху, что в свою очередь способствовало еще большему опьянению немецкого народа. Почему это оказалось возможным?.

Что касается Германии, то некоторые читатели еще и сегодня, может быть, будут считать этот вопрос странным.

Ведь Гитлер хотел сделать Германию великой и могучей как никогда, и у него были продуманные ясные представления о том, как это осуществить. Разве не было естественным, что подавляющее большинство немцев рукоплескало ему?

Однако так уж естественно это не было. Тщеславная концепция Гитлера таила в себе, не говоря уже о ее аморальности, большой риск для Германии. Доверившись ей, Германия в случае неудачи (а это можно было предвидеть) впервые ставила своё национальное существование под вопрос. Направляя свои мысли об империалистическом завоевании и подчинении на создание великой европейской державы, Гитлер поднял руку на табу. До этого при полном молчаливом согласии для Европы действовали другие, чем для неевропейского мира, критерии: неевропейские народы можно было колонизировать, европейские же — нет. Внутри Европы принцип национального суверенитета действовал в такой же мере, в какой действовал за ее пределами имперский принцип.

Именно Германия извлекла из этого принципа выгоду после своего поражения в первой мировой войне. Как ни старались победители унизить ее и ограничить ее силу, они не затронули самого существования Германской империи. На Парижской мирной конференции ни разу не вставал вопрос о ее разделе или длительной оккупации: столь незыблемой в Европе была идея о национальных государствах даже после четырехлетней страшной войны.

Нарушение Гитлером этого табу могло привести к роковому ответному удару по Германии. Когда колониальная война против России потерпела крах, было вполне естественно, что Россия поступит с Германией так же, как это хотела сделать с ней Германия. План Гитлера означал изменение европейских правил игры, которым Германская империя была обязана в 1919 году своим существованием. В случае проигрыша войны, которую Германия вела по новым, по гитлеровским правилам игры, она не могла надеяться, что выживет.

Чрезвычайно важным, даже историческим, фактом является то, что это само собой напрашивающееся соображение никогда не играло какой-либо роли в дискуссиях среди немецкой общественности в двадцатые и тридцатые годы, и до сих пор этому никто не удивляется. Это объясняет некоторые кажущиеся неясными моменты в истории, а именно: по крайней мере высшие слои Германии, а вслед за ними и неизменное большинство народа всегда мыслили не национальными, а имперскими понятиями. Для них в понятии «Германская империя» «империя» всегда была важнее, чем «Германская», возможность расширить империю — важнее национального единства.

Если бы для немцев самым важным в Германской империи было ее национальное единство, если бы для них речь шла прежде всего о том, чтобы жить как «единый братский народ» под единой государственной крышей, то в 1919 году после сообщения о мирных условиях в Версале по Германии должен был бы пройти вздох облегчения. Ведь было спасено все, что было потеряно: национальное единство и существование империи, за что, как утверждалось, в течение четырех лет шла борьба. Но вместо вздоха облегчения раздался вопль. Этот вопль объяснялся не потерей пограничных областей, не ограничениями вооружений, которые, совершенно очевидно, нельзя было навязать на длительный период, не репарациями, которые выплачивались лишь в течение нескольких лет, не мелкими ограничениями и придирками, которыми, кстати, был богат Версальский мирный договор. В конечном счете, это были нормальные последствия проигранной большой войны.

Германия взвыла, как бык, которого кастрируют, потому что хотя Версальский договор и оставлял за ней право на национальное существование, но он ограничивал ее имперскую карьеру. Германия начала свою имперскую карьеру в первую мировую войну, в течение четырех лет чувствовала себя победителем и даже в 1918 году не чувствовала себя побежденной. Возобновление преждевременно проигранной, необъяснимым образом не удавшейся в последний момент серьезной попытки стать мировой державой — таков был лозунг Германской империи, которая в 1920 году вновь вышла целой и невредимой из войны, поражения, революции и контрреволюции, Те, кто выступали за другое направление, хотели в 1914 году вести лишь национальную оборонительную войну и которые после войны сказали: «нам еще раз удалось спастись, нельзя допустить новой войны», после поражения революции 1918 года оказались бессильными. Задетое имперское тщеславие вновь владело умами и чувствами. Таким было главенствующее настроение, которое было создано не Гитлером, но которым он воспользовался. Гитлер лишь дополнил его внешнеполитической концепцией, которая обещала избежать в следующий раз войны на два фронта, приведшей уже однажды к поражению.

Сложнее объяснить, почему внешняя политика Гитлера и в период с 1933 по 1939 год почти не встречала сопротивления в Европе и, как правило, находила понимание и благожелательность. Ведь идейки «Майн кампф» были известны и за пределами Германии. Если немцам наряду со странным риском они сулили опьяняющие перспективы, то для европейских соседей Германии огромное расширение сферы ее влияния, к которому с такой очевидностью стремился Гитлер, означало на практике не что иное, как оказаться в состоянии беспомощности, неуверенности и зависимости. Гитлер сумел и за пределами Германии понять и использовать имевшиеся там настроения умов и душевное состояние, приспосабливая свои идеи к соответствующим кругам общественности. Он умел поставить себе на службу господствующие тогда в Европе настроения: национализм, страх перед большевизмом и стремление к миру.

Национализм и национальная государственность, «право на самоопределение народов» и тезис «один народ — одно государство» были в Европе первой половины столетия почти политической религией. Мирные переговоры после первой мировой войны полностью основывались на этом принципе. Благодаря ему была ликвидирована побежденная Габсбургская империя, а побежденная Германская империя продолжала свое существование. Выступив с лозунгом создания Великогерманской империи, границы которой «включали бы всех до единого немца», Гитлер нащупал слабое место в Европе. В основе своей здесь не возражали против этого лозунга, и поэтому Гитлер оперировал им в первые годы своего господства. Следует отметить, что, настойчиво выступая у себя в стране с требованием «сбросить цепи Версаля», он за пределами Германии выступал как сторонник полного выполнения версальских обязательств, как «сторонник» обеспечения европейского мирного порядка, который только теперь, после закрепления версальских принципов о национальных государствах, воспринимался всерьез. Плоды этой тактики Гитлер пожал в 1938 году: без сопротивления, более того, при поддержке версальских держав-победительниц он сначала захватил Австрию, а затем Судеты.

Конечно, было ясно, что в гитлеровских планах империя, «границы которой включали бы всех до единого немца», должна была стать лишь трамплином для захвата чужой земли, что Судеты совсем не были «последним территориальным требованием» Гитлера и что он готовился к большому захватническому походу против России. В этом вопросе страх перед такой перспективой уравнивался широко распространенным страхом перед большевизмом в России. Гитлер повсюду выдавал себя и свой рейх за «бастион против большевизма». Правда, от бастиона против большевизма и до крестового похода против него был лишь один небольшой шаг, и этот бастион мог легко перейти в колонизацию России немцами, о чем Гитлер говорил совершенно откровенно. Многие на Западе утешали себя тем, что никогда пищу не едят такой горячей, какой она варится. Но могла ли небольшая Германия поглотить большую Россию, не получив по крайней мере расстройства желудка. Если бы Гитлеру однажды удалось уничтожить большевизм во всем мире, капиталистическая Европа не возражала бы против этого. Во всяком случае, успокаивало то, что угроза войны направлялась на Восток. В определенной мере Гитлеру были благодарны за то, что он вместо реванша против одержавшего победу Запада включил в свою программу захватнический поход против уже однажды побежденного. Востока. Ведь прежде всего все хотели мира для самих себя, а Гитлер именно это неустанно обещал.

Самым большим парадоксом новейшего времени является то, что, в то время как у западных победителей первая мировая война оставила глубокую травму, страшное воспоминание и большое желание — «никогда больше», у немцев, проигравших войну, — лишь гордые воспоминания о ней. В тридцатые годы Германия в отличие от европейского Запада была морально готова к войне. Это был самый крупный внешнеполитический козырь Гитлера, и он знал, как использовать его в полной мере.

Гитлер хотел войны лишь против России; другой войны он не хотел. После 1938 года он, видимо, не хотел войны и против Франции и, уж конечно, против Англии. Англия в свою очередь тоже не хотела войны против гитлеровской Германии. Напротив, начиная с 1937 года Англия активно стремилась к длительному миру с Германией, в котором нуждался и которого желал Гитлер как важнейшей предпосылки для осуществления своего похода на Восток. Но именно попытка достичь «умиротворения» закончилась войной — войной между Англией и Германией, которой не желала ни Англия, ни Германия и которая была для Гитлера ошибочной войной. Эта почти невероятная трагикомическая история до сих пор полна загадок.

Глава вторая Война против Англии — «ошибочная» война

Война между Германией и Англией, которая была объявлена в сентябре 1939 года, но в течение многих месяцев практически не велась, была «странной войной». Ее не хотели обе стороны; они к ней не готовились; у них не было направленных друг против друга военных планов. Никто из них не имел целей в этой войне [1].

Гитлер был далек от мысли стремиться ликвидировать Британскую империю, хотя на практике это и произошло в результате войны. Напротив, он мечтал о разделе мира между тремя империями, которые были бы тесно связаны между собой: заокеанской Британской империей, средиземноморской итальянской империей и восточной германской империей.

Англия в свою очередь также не думала о расчленении Германской империи, хотя оно и явилось одним из результатов войны. Более того, вначале она весьма активно участвовала в создании Великой германской империи путем присоединения Австрии и Судетов и была вполне готова помочь в присоединении Данцига.

Оба государства хотели не войны, а партнерства и сотрудничества между собой. Однако на условия партнерства и формы сотрудничества у каждого из них были свои собственные взгляды, которые оказались затем непримиримыми. И каждый думал, что он сможет навязать другому свои представления. До последнего момента обе стороны не верили, что из-за этого может начаться война, причем война настоящая, война не на жизнь, а на смерть. Обе стороны хотели обмануть друг друга: каждый надеялся, что другой наконец уступит. После объявления войны прошло более полугода, пока блеф стал горькой реальностью.

Гитлер хотел и требовал от Англии лишь «свободы рук на Востоке». Он полагал, что три великих империалистических партнера — Германия, Англия и Италия — не должны вмешиваться в имперские сферы друг друга, но пользоваться так называемым правом полной доверенности. Возможно, что он искренне верил в это и был готов безоговорочно одобрить все, что предпринимала Англия в Индии или Палестине, если бы Англия заняла по отношению к нему такую же позицию в Восточной Европе и Советском Союзе. Но здесь он трижды просчитался.

Первый просчет состоял в том, что, правда, не немецкая, но итальянская «сфера» в значительной степени пересекалась с английской, что ярко показал абиссинский кризис 1935–1936 годов. Встав в этом кризисе на сторону Италии и провозгласив «ось Берлин — Рим», Германия сама ухудшила отношения с Англией.

Еще более серьезным был второй просчет Гитлера: он недоучел того, что английская империя существовала уже давно и в ней даже начался процесс распада, в то время как Германия и Италия еще только собирались путем завоеваний стать империями. Едва ли есть в политике более глубокое противоречие, чем между сытостью и аппетитом, между защитником статус-кво и агрессором. Со стороны Гитлера было наивно ожидать, чтобы Англия заплатила высокую цену за готовность Германии не оспаривать того, что она уже имела. Она была готова на небольшое вознаграждение. За соглашение о соотношении флотов от 1935 года, по которому Гитлер отказывался от новой гонки вооружений на море, Англия проявляла терпение и даже оказывала скрытую помощь в освобождении Германии от военных ограничений Версальского договора, в новом вооружении Германии на суше и в воздухе и в ремилитаризации Рейнской области. Англия считала, что тем самым она достаточно компенсировала отказ Гитлера от проведения обновленной «мировой политики» Вильгельма. Если же Гитлер хотел большего, а именно безмолвного потакания или даже содействия Англии в осуществлении его планов территориальных захватов в Восточной Европе, он должен был за это заплатить больше, по крайней мере предоставить Англии право на участие в решении этих вопросов.

Третий просчет в концепции Гитлера состоял в недооценке того факта, что Англия в силу своего географического положения была не только заокеанской империей, но и европейской державой, интересы которой непосредственно затрагивались при любом изменении соотношения сил в Европе и которая никогда не могла с целью обеспечения своих внешнеполитических интересов и безопасности отказаться от права участия в урегулировании европейских дел. Особенно это касалось положения, когда намеченные изменения, как это со всей очевидностью предусматривали планы Гитлера, направлялись на то, чтобы превратить Германию в господствующую державу континента и тем самым потрясти до основания «европейское равновесие», которое для Англии всегда было идеалом.

Гитлер в своей второй, неопубликованной книге указывал, что «европейское равновесие» не является для Англии непреложной догмой, что Англия уже однажды смирилась с господствующим положением других держав на континенте и даже сотрудничала с ними как партнер до тех пор, пока ее не потянуло за океан. Но и в этом случае как минимум должны были существовать доверительные отношения с этой континентальной державой: Англия никогда и никому не давала на континенте «свободу рук», тем более она не могла этого разрешить стране, в которой господствовала зловещая и необузданная диктатура Гитлера.

И все же нельзя утверждать, что намерение Гитлера избежать войны с Англией и путем отказа от колониальной и морской политики Вильгельма II завоевать «благосклонность» последней не нашло отклика в Англии. Единственным английским политиком, который с самого начала увидел в гитлеровской Германии смертельную опасность, которой необходимо противостоять всеми средствами, был Уинстон Черчилль. Однако в Англии тридцатых годов его голос не был услышан, и своим «подстрекательством к войне» Черчилль скомпрометировал себя. Англия не хотела еще одной войны с Германией, она была более чем сыта Первой мировой войной.

Влиятельные политики из среды правящих консерваторов Англии знали, что новая большая война, закончись она даже победой, разорит английскую экономику, и делали соответствующие выводы. Если уже через пятнадцать лет после своего поражения в первой мировой войне Германская империя вновь стала мощной и даже опасным соперником, то это свидетельствовало о том, что версальский порядок, который должен был обеспечить длительное ослабление Германии, уже нельзя сохранить. Поэтому надо было его пересмотреть, по возможности выполнить в той или иной мере обоснованные требования Германии и создать определенные доверительные отношения с ней, а если это будет возможно — сделать Германию другом.

У Невилла Чемберлена, который в мае 1937 года возглавил английское правительство, был для этого ясный план: Германия должна быть умиротворена. После провала политики «умиротворения» Чемберлена часто изображали наивным, доверчивым мечтателем. Но он не был таковым. Чемберлен был хладнокровным и расчетливым политиком, и у него, как и у Гитлера, была своя хорошо продуманная внешнеполитическая концепция. «Умиротворение» («Appeasement») было в его глазах не простой вечной бесхребетной уступкой. Дословный перевод этого понятия означает «умиротворение», однако в нем есть что-то и от «укрощения, обуздания». Соска, которую суют в рот кричащему ребенку, по-английски тоже называется «Appeaser» — «успокоитель». Чемберлен считал, что он нашел соску для Гитлера.

Чего же хотел Гитлер, по мнению англичан? Конечно, не реванша за поражение Германии на Западе; разве только, если верить всему, что написано в «Майн кампф», компенсации за проигранную Германией победу на Востоке. Но прежде всего — создать великую германскую империю, границы которой включали бы «всех до единого немца», то есть практически присоединения Австрии, Судетов и Данцига. Чемберлен был готов согласиться с этим. Более того, он был готов активно помочь Гитлеру в достижении этих целей, не прибегая к войне.

Чемберлен ожидал от своей политики тройного результата: по меньшей мере временного насыщения Германии; «антанту» с Германией, которая одновременно давала бы Англии право определенного контроля будущих планов Германии, и ясного, всестороннего признания принципа суверенитета национальных государств как основы для мира в Европе. Тот факт, что аншлюс нанес бы многим странам ущерб, Чемберлен воспринимал совершенно спокойно. Его не тревожил и тот факт, что он сделал бы Германскую империю еще более могущественной, чем она была. Германия и без того стала в то время вновь самой сильной континентальной державой в Западной Европе. Чемберлен считал, что лучше сытая, удовлетворенная и сильная Германия, чем голодная и неудовлетворенная.

Политика Чемберлена была в основе своей, как любая английская политика, политикой равновесия сил.

Теперь главными центрами тяжести на чашах весов в Европе были для него не Франция и искусственно ослабленная Германия, как это было в условиях Версальского мира, а вновь окрепшая Германия и Россия. Основой «умиротворительных» расчетов были антибольшевизм Гитлера и его открыто провозглашенные планы завоеваний на Востоке. Они, как рассчитывал Чемберлен, делали невозможными совместные действия Германии и России. И пока оба континентальных гиганта держали друг друга в страхе, Англия вместе с тащившейся в фарватере ее политики Францией могла, как повелось издавна, играть решающую роль. Кроме того, между Германией и Россией по-прежнему существовал старый «санитарный кордон» — балтийские государства, Польша, Румыния и т. д. Этот кордон мог предупредить или по крайней мере осложнить прямое военное столкновение между Германией и Советским Союзом.

Хотел ли Чемберлен такого столкновения? Хотел ли он «отвлечь Гитлера на Восток» и натравить его на Россию? Русские подозревали это тогда и убеждены в этом и сегодня… Допустим, что мысль о войне между Германией и Россией не была чужда для Англии Чемберлена. Сначала война неизбежно связала бы обе воюющие стороны и ослабила бы их; Англия — вместе с Францией — после некоторого выжидания, вооружившись, могла бы играть в такой ситуации роль военного посредника, который оберегает проигравшего от уничтожения и мешает победителю чрезвычайно усилить свою мощь.

Годы «умиротворения», с самого начала превратились в тихую борьбу между Англией и Германией. Англия хотела «умиротворить» Германию Гитлера, но та не хотела быть «умиротворенной»: Гитлер не хотел отказываться от войны с Россией. На практике дуэль между Гитлером и Чемберленом шла из-за этой войны, й Гитлер рискнул пойти на войну с Англией, чтобы не подвергать опасности свои планы войны против СССР.

Внешне же речь шла о следующем: хотел ли Гитлер с помощью ножа и вилки съесть то, что Англия преподнесла ему на тарелке, или он охотнее опорожнил ба кастрюлю руками, бросив кости Англии в лицо. Англия боролась за то, чтобы благодеяниями сдержать Гитлера; Гитлер — за то, чтобы отучить Англию раз и навсегда от «назидательного» вмешательства.

В ноябре 1937 года Чемберлен направил своего ближайшего сотрудника лорда Галифакса к Гитлеру в Берхтесгаден и с большим чувством такта сделал ему блестящее предложение: англо-германское сотрудничество при, разумеется, мирной, территориальной ревизии Версальского договора. Были названы Австрия, Судеты и Данциг. Гитлер охотно выслушал это, но воспринял не как приглашение к танцу, а как зеленый свет для своих действий. Примерно через полгода, в марте 1938 года, после предъявления ультиматума, исчислявшегося часами, вермахт оккупировал Австрию. Чемберлен понял, что он поставлен перед совершившимся фактом. Такого уговора не было.

Английский премьер сделал хорошую мину при плохой игре — так быстро нельзя было заставить его отказаться от своей политической концепции — и решил, что он не даст обвести себя вокруг пальца второй раз. Четырнадцать дней спустя после вступления вермахта в Австрию Чемберлен официально заявил о заинтересованности Англии в вопросе о Судетах. Он был еще готов посредничать в пересмотре границ и улаживании спора, но одностороннее, насильственное решение вопроса со стороны Германии имело бы на этот раз серьезные последствия.

Полгода спустя, в сентябре 1938 года, это привело к серьезному кризису в отношениях между Англией и Германией, который нашел свое временное завершение в Мюнхенском соглашении.

Фактически в Мюнхене речь шла совсем не о Судетах — с их присоединением к Германии Чемберлен был согласен с самого начала, — речь шла о методе территориальных изменений в Европе, о вопросе, предоставить ли Гитлеру свободу рук на Востоке или признать право Англии распоряжаться и участвовать в решениях? И в этом вопросе Чемберлен одержал на этот раз верх, хотя и с большим трудом. Когда на следующий день после заключения Мюнхенского соглашения Гитлер подписал составленное Чемберленом расплывчатое англо-германское заявление, по которому Англия и Германия в будущем намеревались пользоваться «методом консультаций», Чемберлен чувствовал себя победителем.

Но он заблуждался. Спустя полгода Гитлер оккупировал всю Чехословакию, даже не думая прибегать к «методу консультаций». Вновь как гром среди ясного неба произошла военная интервенция, причем на этот раз без оправдания задним числом, как это было год назад в Австрии. Кроме того, на этот раз она была совершена не в отношении территории, заранее отданной Гитлеру. Да и по своему характеру захват был совсем излишним, поскольку беспомощный, раздробленный, списанный западными державами в Мюнхене остаток Чехословакии был и без того игрушкой в руках Гитлера. Это была демонстрация в адрес Англии: мы не допустим, чтобы нас опекали, в своей сфере мы делаем все, что хотим!

Реакция Англии была соответствующей. На этот раз Чемберлен больше не делал хорошей мины при плохой игре. Через четырнадцать дней после вступления немцев в Прагу он сообщил Польше о гарантиях Англии против любого нападения, которое «она будет рассматривать как угрозу своей неприкосновенности и суверенитету». Если вступление Гитлера в Прагу было демонстрацией в адрес Англии, то гарантии Чемберлена Польше были демонстрацией в адрес Германии. Фактически это был чистый блеф: Англия не могла защитить Польшу в случае нападения на нее Гитлера. И это понимал каждый. Заявление о гарантиях было просто сигналом Гитлеру: если вы сделаете с Польшей то же самое, что сделали с Чехословакией, то это будет означать войну с нами.

Но и это было частично блефом. В 1939 году Англия не была в состоянии вести настоящую войну против Германии. Она не хотела и не могла хотеть исходя из своих интересов войны против Германии. Англия стремилась угрозой войны, выраженной в гарантиях Польше, припугнуть Гитлера и вернуть его на путь консультаций. Если бы Гитлер пошел на это, Англия Чемберлена, видимо, была бы готова к новому «Мюнхену» по вопросу о Данциге. Для Англии речь шла не о Данциге и даже не о Польше, а лишь об удержании Гитлера, что сначала планировалось достичь услугами, затем уступками и угрозами и наконец в силу необходимости открытой угрозой.

Но Гитлер был полон решимости идти напролом, раз и навсегда заставить Англию отказаться от попыток сдерживать его. На угрозу он ответил угрозой, на блеф блефом. На гарантию Чемберлена Польше он ответил расторжением англо-германского военно-морского соглашения и пакта о ненападении с Польшей. Гитлер разгадал, конечно, блеф английской угрозы войны, но он и сам не воспринимал всерьез свою угрозу. Учитывая свои интересы, Гитлер не хотел и не мог хотеть войны с Англией. Кстати, в 1939 году он не мог и вести ее, поскольку германскому военно-морскому флоту требовалось еще несколько лет, чтобы подготовиться к войне против Англии.

Так летом 1939 года блеф столкнулся с блефом. Переговоры о союзе с Россией, которые Англия и Германия, опережая друг друга, начали вести летом этого года, должны были показать, кто кого обманет. Ведь только в том случае, если бы СССР выступил на стороне того или другого государства, война, которая надвигалась, но еще реально не воспринималась, перешла бы в другую фазу и обозначились бы победа и поражение. В этой ситуации Гитлер оказался более ловким. Чемберлен вел свои переговоры с Москвой с явным нежеланием. Он ясно давал понять, что не желает союза с Россией, а переговоры призваны служить жупелом для Гитлера. Гитлер же был готов идти до конца. Его не смущало даже то, что в этот момент он поставил с ног на голову свою политическую концепцию и отказался от того, что он годами проповедовал против «мирового большевистского врага». В это время для него главное состояло в том, чтобы успешно выстоять в большой игре в покер против Англии и показать англичанам, что он может действовать и по-другому.

23 августа Гитлер заключил с Советским Союзом пакт о ненападении [2].

Он думал, судя по всему, что игра выиграна, блеф Англии разоблачен. Она напугана ставшей теперь совершенно бесперспективной войной против Германии.

Однако если все расчеты оказались ошибочными и Гитлер сумел в короткий срок заключить союз с Россией, чтобы обеспечить себе тыл дли войны против Запада, то прав был Черчилль, а не Чемберлен. В этом случае гитлеровская империя, не в меньшей мере, чем кайзеровская, становилась для Англии непримиримым и смертельно опасным врагом. Ее надо было обезвредить любой ценой, даже ценой войны, пусть плохо подготовленной, чрезвычайно рискованной и даже в случае победы — разрушительной.

На германо-советский пакт о ненападении Англия ответила тем, что два дня спустя она превратила гарантию Польше в формальный союз. Когда через неделю Гитлер все же напал на Польшу, Англия объявила Германии войну.

Объявлением войны, однако, еще не все было решено. Хотя война и была объявлена, но в течение более полугода практически не велась. В первую военную зиму в военном отношении на Западе ничего не произошло, события эти больше походили на последний акт «умиротворения».

В своем выступлении по радио Чемберлен все еще выражал глубокое сожаление по поводу того, что его надежды на мир потерпели крах, а врагом, против которого надо было бороться, он назвал не Германию и Гитлера, а лишь абстрактные понятия: «двуличная игра, грубая сила, подавление и насилие». За этим скрывался намек, что, может быть, еще можно все поправить, если Германия откажется от двуличной игры, грубой силы и т. д. В октябре, когда закончились бои в, Польше, Чемберлен, правда, отклонил предложение Гитлера о мире, но выразил готовность начать переговоры «с германским правительством, которому можно верить». Не Гитлер, а Германия могла бы еще иметь мир, который обеспечивал ей не только существование, но и все захваты последних лет — Австрию, Судетскую область, может быть, даже Чехословакию и Данциг.

В эту странную мирную первую военную зиму действительно велись зондирующие переговоры между английскими дипломатами и представителями германских оппозиционных кругов, в ходе которых с большей или меньшей надеждой обсуждались планы заключения мира. Однако отныне предпосылкой для этого мог быть лишь военный государственный переворот в Германии, который поставил бы у власти правительство, «которому можно верить». Но для этого отсутствовали все условия, хотя подобные шаткие планы и вынашивались.

Несмотря на все опасения, никто из немецких генералов и консервативных политиков не отважился всерьез выступить против Гитлера. Он был слишком везучим. Для немецких обывателей он стал чудотворцем и мессией, наполовину приемлемым даже для своих критиков и оппонентов.

Военного переворота не произошло, и в 1940 году Гитлер развернул войну на Западе. Сначала он захватил Норвегию и Францию; затем начал воздушную войну против Англии, чтобы создать условия для вторжения, и бомбовую войну против Лондона и других английских промышленных городов, которую англичане окрестили «молнией». Войну объявила Англия, а вела ее отныне Германия.

Характерно, что всеми своими наступательными военными акциями Гитлер по-прежнему стремился в основе своей к тому же, для чего он заключил пакт с Москвой, а именно отбить у Англии охоту к войне и добиться согласия на «свободу действий на Востоке». Каких-либо военных целей против Англии Гитлер не имел ни сейчас, ни раньше. Он не был заинтересован в захвате и оккупации Англии. Она не была «жизненным пространством» для Германии. Мысль о развале Британской империи, результатами которой по положению вещей могли воспользоваться Америка и Япония и, может быть, даже Россия, а не Германия, была для Гитлера совсем неприемлемой. Он не вел и военных приготовлений для войны против Англии. Единственная операция, которая могла обещать ему победное окончание войны, а именно вторжение в Англию, даже в момент ее военной слабости, когда английская армия была разоружена под Дюнкерком, была неосуществимой. Германский флот был слишком слаб, чтобы обеспечить высадку крупного контингента вооруженных сил, а попытка достичь господства в воздухе потерпела крах во время воздушной войны против Англии. Кроме того, план вторжения в Англию был довольно сумасбродной импровизацией, и в той готовности, с какой Гитлер через несколько недель вновь отказался от него, чувствовалось, что решение это было для него облегчением.

Все, что Гитлер мог предпринимать и предпринимал против Англии, сводилось по-прежнему к косвенной, психологической войне. Он выбил из рук Англии «материковую шпагу» в лице Франции, захватив все побережье от Нордкапа до Пиренеи, и взял ее в морские клещи. Вермахт нагнал страху на Англию возможным вторжением («успокойтесь, он придет») и грозил стереть с лица земли английские города. Действительно, в течение всей зимы была исковеркана ночными бомбардировками жизнь жителей Лондона и других крупных городов. Теперь Гитлер надеялся, что Англия наконец поймет бесперспективность «навязанной» ему войны, потеряет всякое желание ее вести и согласится предоставить ему «свободу действий на Востоке». Это было все, чего хотел от Англии Гитлер.

Но так же как призванный запугать Англию пакт с Москвой привел к объявлению войны со стороны Англии, так и все его удары по этой стране имели для Гитлера обратный результат. Войну, которую Англия сначала воспринимала лишь как ошибочный, несчастный случай, почти как недоразумение, теперь она рассматривала как горькую необходимость, а Гитлера и гитлеровскую Германию как непримиримых врагов.

Выражением такого поворота взглядов и настроений, происшедшего после победы Германии над Норвегией, была замена Чемберлена Черчиллем, человеком, который «уже давно это предвидел», Только теперь объявлялась настоящая война, только теперь политические силы Англии были готовы поднять наконец брошенную Гитлером перчатку и направить свои усилия на достижение «победы любой ценой» (Черчилль). И только воздушная война сделала войну подлинно народным делом. То, что должно было заставить английские народные массы требовать мира, привело к их требованию о возмездии, и когда позже возмездие стало жестокой реальностью, они приветствовали ее с определенной ненавистью и удовлетворением.

1940 год казался большинству немцев тогда и считается до сих пор годом самых крупных успехов Гитлера. Фактически же это был год его первого поражения. Именно в этом году война с Англией стала настоящей войной. В конце года ее уже нельзя было избежать.

Сама по себе война с Англией не была еще, конечно, концом Германии. Последняя едва ли могла ее выиграть, но и едва ли могла проиграть. Однако эта война означала, что гитлеровская Германия ввязалась в ошибочную войну. Она вела отныне войну, в которой обе стороны ничего не могли выиграть и которая в лучшем случае после длительного и напрасного кровопролития могла закончиться изнурительным миром.

Но если эта война еще и не означала конца Германии, все же она была концом широко задуманной концепции Гитлера. План его захватнической войны против России отводил Англии место надежного друга Германии. Даже в этом варианте он был игрой ва-банк. Имея в лице Англии открытого врага, такая война становилась самоубийством. Если Германия, которая к концу 1940 года уже прочно завязла в войне с Англией, хотела выстоять с меньшими потерями, она должна была отказаться от всех своих дальнейших захватнических планов. Гитлер должен был даже примириться с мыслью, что он может постепенно попасть в определенную зависимость от своего нового партнера — Советского Союза.

Но именно эта мысль была для Гитлера невыносимой. Он ринулся вперед. Именно 1940 год, который связал его «ошибочной» войной, укрепил его, несмотря на это, а может быть именно из-за этого, в решении начать все же «правильную» войну.

Глава третья Война против России — «правильная» война

В 1940 и 1941 годах у Гитлера не было причин бояться Советского Союза или жаловаться на него. Пакт о ненападении, заключенный в августе 1939 года, функционировал удовлетворительно. Несмотря на отдельные трения, Советский Союз придерживался в отношении Германии исключительно оборонительной тактики и был вполне лоялен. Отношение СССР к Англии было более чем холодным. Значительные и осуществлявшиеся в срок поставки сырья и продовольствия с Востока делали Германию неуязвимой на случай блокады. Желание путем доброжелательного нейтралитета по отношению к Германии не дать втянуть себя в войну полностью отвечало также интересам и позиции Советского Союза. СССР был еще далек от завершения своей индустриализации, и от войны с Германией он не мог ожидать ничего хорошего, напротив — лишь опасаться самого худшего. И недаром в августе 1939 года, когда Россию сманивали обе стороны, она остановилась на Германии. И совершенно правильно писал генерал-майор Эрих Маркс, который 5 августа 1940 года по заданию Гитлера представил первую разработку генеральным штабом похода на Восток: «Русские не окажут нам дружеской услуги — они не нападут на нас».

И все же во второй половине 1940 года Гитлер принял решение напасть на Россию. Это решение, оказавшееся самоубийственным, производит совершенно необъяснимое впечатление. Как мог Гитлер, отягощенный войной с Англией (и угрозой войны с Америкой), начать без нужды еще войну с Россией? Именно он, который в качестве предпосылки войны с Россией всегда проповедовал партнерство с Англией? И все же в этих рассуждениях, в которых неизбежная война с Англией казалась Гитлеру теперь дополнительным аргументом для войны с Россией, есть определенная парадоксальная логика. Целесообразно со всем беспристрастием проследить ход мыслей Гитлера.

Война с Англией достигла осенью 1940 года мертвой точки. Вторжение в Англию с помощью имеющихся средств оказалось неосуществимым. Воздушная война осталась со стратегической точки зрения безрезультатной. По крайней мере в это время Гитлер не мог подступиться к Англии. Но и Англия не могла до поры до времени подобраться к Германии. Она отставала от Германии в области вооружения по крайней мере на два года, и даже при полной мобилизации всех ее сил их никогда не хватило бы для успешного вторжения на континент. Она вынуждена была ждать Америку, которая отставала от Германии по вооружению по меньшей мере на три года.

Таким образом, война на Западе должна была оставаться в ближайшие два-три года позиционной войной и сопровождаться гонкой вооружения. Однако Германию такая перспектива совсем не устраивала по двум причинам.

Во-первых, объединенный англо-американский военный потенциал был больше германского и при полном развертывании неизбежно превосходил бы его. Германия не могла выиграть гонку вооружений, разве только при условии, что она значительно расширила бы свой собственный потенциал.

Во-вторых, благодаря своему преимуществу в вооружении Германия достигла в то время как раз апогея в военном превосходстве, что даже в лучшем случае не могло больше повториться.

Вооружение современного индустриального государства — процесс, занимающий четыре года. Когда-то Черчилль очень образно описал это: «В первый год — почти ничего; во второй — очень мало; в третий — значительное количество; начиная с четвертого — столько, сколько нужно». В 1940 году Англия застряла на втором году своего вооружения («очень мало»), Америка — даже на первом («почти ничего»), Германия же находилась на четвертом («столько, сколько нужно»).

Таким образом, Германия по крайней мере еще на два года была гарантирована от крупного наступления Запада и имела свободные руки. Если бы она использовала эти два года для значительного расширения своего собственного потенциала, она могла бы надеяться, что и позже не уступит своим западным противникам. Однако Германия не использовала эту возможность и поэтому должна была ожидать, что примерно с 1943 года начнет во все большей степени отставать. Итак, она должна была использовать эти два года. Но как и где?

Германия готовилась к войне не против Англии и Америки — у нее не было крупного флота и бомбардировщиков дальнего действия, — а в соответствии с внешнеполитической концепцией Гитлера — к войне на суше против Франции и России. Ее сила заключалась в армии и авиации, которая создавалась как вспомогательное оружие для сухопутных войск, как летающая артиллерия. Однако этот инструмент войны мог быть использован только на континенте, а на континенте имелась лишь одна цель: Россия.

К Англии Гитлер не мог подступиться (тем более к Америке), а к СССР мог. И если бы ему удалось в течение этих двух лет подчинить эту страну своей воле и заставить ее людей и машины работать на Германию, тогда бы он мог надеяться, что в 1943 или 1944 году будет готов к заключительной схватке с Англией и Америкой и успешному отражению попытки англо-американского вторжения.

Такова логика, которой руководствовался Гитлер в 1940 году, когда он свою конечную цель, а именно завоевание Советского Союза, превратил в необходимый промежуточный этап для войны с Англией. Если Германия хотела использовать эти два года не нарушаемой никем свободы действий, созданной ее преобладанием в сфере вооружений, то это могло произойти только путем победоносной войны против Советского Союза, даже если СССР не давал ни повода, ни предлога к подобной войне. Другие агрессивные планы, как, например, план командующего флотом Редера о глубоком вторжении на Средний Восток или проникновении в Западную Африку через Испанию, не соответствовали характеру вооружений Германии, Подобные планы подвергали германскую армию, заброшенную за океан, опасности быть отрезанной преобладающим английским флотом и не обещали даже в случае удачи (что было невероятным) никаких результатов, могущих оказать решающее влияние на исход войны. Нужно было решать: Россия или ничего.

Два других соображения укрепили Гитлера в его решении начать войну против СССР, которая всегда была и оставалась его истинным намерением, и не откладывать поход на Восток до окончания войны с Западом. Первый момент носил психологический характер и состоял в том, что в данном случае отложить означало, видимо, отказаться вообще. Гитлер неоднократно заявлял, что после победоносной войны с Западом и заключения мира ему едва ли удастся «переутомленный двумя крупными войнами» немецкий народ «поднять еще раз против России». Теперь же все равно шла война, и поэтому заодно можно было решить и эту проблему.

Именно для обоснования войны с СССР Гитлер часто прибегал ко лжи, лишь отдельные из его высказываний по этому комплексу вопросов можно принимать за чистую монету. Но и они отличаются правдоподобностью лишь потому, что позволяют разглядеть, что война против Советского Союза всегда оставалась его заветной целью.

Вторым моментом была чрезвычайно неприятная мысль о растущей зависимости, в которую Гитлер неизбежно попал бы от СССР в ходе войны с Западом, если бы он отказался от своего замысла. Правда, с 1939 года СССР вел себя как вполне лояльный партнер и поставщик, и разница между тем, что эта страна добровольно делала для Германии, и тем, что можно было получить силой от побежденной, разрушенной войной и озлобленной России, по крайней мере в первые решающие годы войны, была бы совсем не такой уж большой. Не было также оснований считать, что Сталин нанес бы Германии удар в спину, когда она вела решающую битву с западными державами на побережье Атлантики. Сталин не мог серьезно желать поражения Германии, поскольку она была нужна ему как противовес и заграждение от западных держав, которые внушали ему еще больший страх и недоверие, нежели Германия. Однако можно было ожидать, что Сталин станет поднимать политическую цену за свое доброжелательное отношение и поддержку по мере того, как Германия будет попадать в затруднительное положение на Западе.

Партнерство между Гитлером и Сталиным не было полюбовным союзом, в том числе и со стороны Сталина. Если можно было бы превратить своенравного и самовольного партнера — СССР — в беззащитную и в покоренную, по крайней мере уступчивую, Россию, то Гитлер всегда предпочел бы такой вариант.

Но было ли это вообще возможно? Как раз в этом месте мы сталкиваемся с ошибкой Гитлера.

На войну с Советским Союзом, которую он хотел вести теперь в известной мере лишь как промежуточный этап в войне с Западом, Гитлер перенес без проверки и изменений представления, которые он составил себе с самого начала на этот случай. В то время он надеялся, что сможет вести войну без всяких отклонений и осложнений, в полном согласии с Англией, с прочным обеспечением тыла и концентрированным использованием всех сил Германской империи и будет иметь для этого неограниченное время.

Планировавшаяся ранее война должна была стать войной колониальной, а это значит: особенно жестокой. Разгром русских вооруженных сил был бы лишь первым актом, за которым должна была последовать тотальная оккупация этой огромной страны, полная ликвидация государственной власти Советского Союза, истребление звена руководящих кадров и интеллигенции, создание подвижного германского колониального аппарата и, наконец, порабощение 170-миллионного населения. Сомнительно, был ли вообще, отбросив всякую мораль, выполним подобный план даже при самых благоприятных обстоятельствах. Во всяком случае, это был план, для выполнения которого была необходима жизнь целого поколения.

Теперь же Гитлер имел для войны с СССР всего лишь два года. Но даже и в эти два года четверть германской армии и треть военно-воздушных сил были связаны на Западе. К концу этого срока Гитлер был бы вынужден вновь перебросить большую часть своих войск на Атлантическое побережье, и Россия, если не считать незначительные оккупационные войска, была бы предоставлена сама себе.

В этих изменившихся условиях Гитлер мог, однако, лишь надеяться в лучшем случае выиграть против Советского Союза «европейскую нормальную войну» с ограниченными целями — своего рода расширенный вариант блицкрига против Франции. Этому соответствовали и военные планы, которые предусматривали наступление лишь до линии Волга — Архангельск. Длительная оккупация также и азиатской части Советского Союза по ту сторону Урала, даже в случае военной победы, полностью истощила бы немецкие силы и сделала невозможным продолжение мировой войны.

В условиях ограниченного времени и сил планы Гитлера могли иметь успех только в том случае, если бы русские сделали ему одолжение и, как французы в 1940 году, вступили бы всей силой своих мобилизованных армий в решающую борьбу вблизи границы, вместо того чтобы использовать просторы русской территории. Только в этом случае можно было бы выиграть решающую битву. Кроме того, должно было найтись русское правительство, которое признало бы такое военное решение неизменным и, как правительство Петэна во Франции, предпочло бы длительной отчаянной борьбе быстрое военное перемирие.

Но и в этом случае Гитлер должен был бы, как и во Франции, проявить готовность выставить для такого перемирия приемлемые, «нормальные» условия. Он должен был бы по крайней мере признать авторитет этого русского правительства в своей стране и создать для русского населения в оккупированных областях более или менее нормальные условия жизни. Только в этом случае Гитлер мог надеяться заставить побеждённую Россию пойти на «коллаборацию», подобно тому, как это было с побежденной Францией. Только в этом случае он мог думать о том, чтобы спустя два, самое большее три года вновь повернуться к побежденной России спиной, не опасаясь немедленного развязывания русскими освободительной войны, которая означала бы войну на два фронта в момент англо-американского вторжения.

Это была дилемма, которая вставала перед Гитлером в случае войны с СССР. Даже быстрая военная победа, которая была далеко не само собой разумеющейся, грозила скорее ухудшением, нежели улучшением положения Гитлера в решающей фазе мировой войны, если бы не удалось победу на Востоке тотчас же перечеканить в мир — более того, установить дружеские отношения между побежденной Россией и Германией.

Но любая мысль о подобной политике была для Гитлера весьма далекой. Он по-прежнему находился в плену своей идеи фикс о германском жизненном пространстве на Востоке. Он не признавал или не хотел признавать, что эта идея разрывает теперь рамки его стратегических возможностей. Из-за недостатка времени, который исключал колониальную войну с Россией, он уже с первого дня войны пустил в ход колониальные меры истребления и порабощения. Тем самым он с самого начала показал народу и армии противника, что их ожидает в случае поражения, и вверг их в отчаяние, еще не победив.

Война с Россией была проиграна еще до того, как Гитлер ее начал.

Даже в европейской, «нормальной» войне Россия оказалась бы, очевидно, победителем: численность ее населения более чем в два раза превышала население Германии. СССР также имеет богатые военные традиции, высокую степень вооружения, а для обороны — такое почти непреодолимое оружие, как пространство. Советский Союз совсем не «созрел для падения» — это было молодое, мощно развивающееся государство, которое переживало этап широкой модернизации и индустриализации.

С того момента как русская боевая мораль не ставилась больше под вопрос, Россия с ее военно-техническим равновесием и ее численным и территориальным превосходством не могла больше проиграть войну, а Германия выиграть ее. Даже крупные отступления русских на южном фронте в 1942 военном году никак не меняли положения дел. В ходе этих отступлений не было больше массовых пленений, как это имело место во время крупных поражений в первые месяцы войны. В 1942 году Россия сознательно использовала свое пространство как оружие, долгое отступление завершилось Сталинградом.

Война против СССР, начатая в 1941 году, не имела дипломатической предыстории. В отличие от войны с Англией ей не предшествовали ни спор, ни напряженная ситуация, ни разногласия, ни ультиматум. Кроме как своим существованием, СССР не давал Гитлеру никакого повода для развязывания войны. Начать войну против СССР и вести ее как колониальную войну было единоличным решением Гитлера. Однако следует подчеркнуть, что против этого решения в Германии не было ни малейшего признака сопротивления, как это еще имело место в кризисы, которые предшествовали Мюнхенскому соглашению 1938 года, развязыванию войны 1939 года и походу против Франции 1940 года. Никогда еще Гитлер не имел за собой столь сплоченную Германскую империю, как в своей убийственной и самоубийственной войне против Советского Союза.

Война с СССР не имеет, несмотря на большое число кровопролитных битв, собственной военной истории. Ни разу в ходе войны ее исход не зависел от лучшего или худшего плана отдельных операций, смелости проекта битвы, стратегического таланта того или иного ведущего генерала. Имевший место впоследствии спор о решении Гитлера осуществить в сентябре 1941 года нападение сначала на Киев, а не на Москву является бесполезным. Противоположное решение, даже если бы оно привело к взятию Москвы, не изменило бы ход войны. С того момента, когда русскому народу стали ясны истинные намерения Гитлера, немецкой силе была противопоставлена сила русского народа. С этого момента был ясен также исход: русские были сильнее не только потому, что они превышали численностью, но прежде всего потому, что для них решался вопрос жизни и смерти, а для немцев — нет.

Для немцев речь шла лишь о победе или поражении. Победа была проиграна с того момента, когда русские взяли себя в руки, то есть уже в декабре 1941 года. Однако поражение от русских не означало для немцев, что их страна будет превращена в то, во что превратилась бы Россия в случае нанесения ей поражения Гитлером.

Кроме того, немцы еще могли помешать тому, чтобы русские стали их единственными победителями. После декабря 1941 года, когда контрнаступлением под Москвой русские доказали свою вновь обретенную волю к борьбе, Германия уже не могла выиграть войну, но она могла затянуть ее на годы, пока западные державы не были готовы к вступлению в войну. Немцы могли до известной степени выбирать, кем они хотели бы быть побежденными и кому помочь одержать победу — Востоку или Западу. Они могли даже надеяться использовать Восток против Запада или Запад против. Востока. С этого момента, правда, они поставили бы на карту единство своего государства.

С этого времени западные державы играли для Германии другую роль, и война на Западе изменила свое лицо. Пока Германия боролась на Востоке за победу, она была заинтересована по возможности дольше затянуть активизацию военных действий на Западе, а особенно вступление в войну Америки. Но с тех пор как Германия на Востоке могла бороться лишь за отсрочку поражения, она должна была быть заинтересована по возможности ускорить вступление западных держав в войну, а значит, и вступление в войну Америки. Ведь лишь активное выступление Англии и Америки на европейском театре военных действий давало Германии шанс заменить поражение на Востоке поражением на Западе или даже вызвать большую войну между Востоком и Западом как продолжение войны с Советским Союзом, в ходе которой выступить на той или иной стороне (на какой, сомнений почти не вызывало) и таким образом все же превратить поражение в победу.

Это новое положение Гитлер осознал 6 декабря 1941 года, когда русские начали необычайно мощное контрнаступление под Москвой. «Когда началась зимняя катастрофа 1941–1942 гг., — говорится в военном дневнике главного штаба вермахта, — фюреру и генерал-полковнику (Иодлю) стало ясно, что кульминационный пункт пройден и… больше нельзя достичь победы».

Через пять дней, 11 декабря 1941 года, Гитлер объявил войну Америке. Между этими двумя событиями существует взаимосвязь.

Глава четвертая Объявление войны как зов о помощи

Из всех решений Гитлера самым загадочным является объявление войны Америке. На первый взгляд оно выглядит как чистое безумие.

Гитлер всегда недооценивал Советский Союз («огромный колосс на Востоке созрел для падения»). Но недооценивать Соединенные Штаты Америки и их гигантский военный потенциал ему никогда не приходило и голову. Он знал совершенно точно, что Германия никогда не сможет выиграть войну против Америки. И все же он объявил Америке войну, к тому же в момент, когда Германия уже вела войну с Англией и СССР.

Гитлер знал и другое, а именно, что он вообще не мог вести войну против Америки. В то время как для всех других войн у него имелись детально разработанные планы, для войны против Америки ничего подобною не было — ни плана операций, ни анализа генерального штаба. Объяснялось это следующей причиной: с оружием, которым обладала Германия, она в еще меньшей мере, чем к Англии, могла подступиться к Америке. О вторжении на территорию Америки вообще нечего было и думать. Немецкие бомбардировщики также не достигали Америки. Можно было лишь расширить масштабы подводной войны.

Объявление войны США было не тем, что обычно понимают под таким актом: это было сообщение, что Германия распространяет войну и на Америку. Через три недели после объявления войны, 3 января 1042 года, Гитлер заявил японскому послу Охима с ошеломляющей прямотой, что он еще не знает, как можно победить США. Как бы странно это ни звучало, однако по своему военно-политическому содержанию объявление войны было ни чем иным, как приглашением Америки начать войну против Германии.

Два крупных неожиданных события предшествовали объявлению Германией войны Америке: контрнаступление русских под Москвой 6 декабря 1941 года и нападение Японии 7 декабря на тихоокеанский американский флот у Перл-Харбора. Русское наступление окончательно показало Гитлеру, что он недооценил силы Советского Союза и отныне на долгое время будет сильно занят войной на Востоке, если ему вообще удастся избежать быстрой катастрофы, как это было с Наполеоном в 1812 году. Японское нападение открывало непредвиденную перспективу: внимание Америки будет привлечено к Азии, у нее длительное время не будет сил, чтобы заняться Германией.

Итак, было две причины, которые требовали в этот момент самого смирного поведения по отношению к Америке. Если Германия еще надеялась выиграть войну против СССР или выстоять хотя бы без тотального поражения, для нее именно в это время было важно избежать вступления в войну Америки или в крайнем случае как можно дальше отодвигать его. Нападение Японии, которое отвлекало силы Америки от Германии, еще раз предоставило обнадеживающую возможность для этого. Но именно в этот момент Гитлер и объявил Америке войну, не имея для этого никакого непосредственного повода.

Это решение Гитлера было и остается необъяснимым до сегодняшнего дня. Большинство предпринятых объяснений — мания величия, долгое время подавлявшаяся и неожиданно прорвавшаяся ярость, нибелунговская преданность Японии, стремление иметь свободу рук для подводной войны в Атлантике — не выдерживают никакой критики. И все же есть объяснение этому, причем оно проливает одновременно свет и на многое другое, что на первый взгляд кажется необъяснимым: например одержимость, с которой Гитлер «до последней минуты» продолжал уже проигранную войну, или готовность, с которой послегитлеровская Германия покорно смирилась со своим разделом. С момента объявления Гитлером войны Америке начинается в известной степени послевоенная история Германии. Соображения, лежавшие тогда еще в скрытой форме в ее основе, позднее многие годы определяли внешнюю политику Федеративной Республики Германии, и до сих пор проявляется ее злокачественность.

Решение Гитлера добиться давно ожидавшегося, но затянувшегося вступления Америки в войну было неожиданным, но обдуманным. Между идеей объявить войну и ее осуществлением не прошло и пяти дней. За это время Гитлер полностью пересмотрел политику, которую он проводил в отношении Америки. Чтобы уяснить, почему он это сделал, необходимо сначала понять эту политику, а также политику Америки. Дело в том, что в ходе длительной тайной борьбы, которая предшествовала объявлению Германией войны, лишь один раз Гитлер находился в обороне, а не в наступлении. Инициатива принадлежала Америке.

Американский президент Рузвельт был единственным из всех противников Гитлера, кто действительно хотел войны с гитлеровской Германией и сознательно искал повода для ее начала. С момента нападения Германии на Францию в мае — июне 1940 года Рузвельт был убежден, что германское господство на Атлантическом побережье Франции и германская опасность для Англии являются серьезной угрозой для Америки и ликвидировать ее на длительное время можно лишь вооруженной интервенцией на стороне Англии. Мотивом для политики Рузвельта, преследовавшей цель начать войну против Германской империи, были не антипатия к Германии и не ненависть к фашизму и нацизму. Это также имело значение, но отнюдь не решающее.

Начиная с 5 ноября 1940 года, когда Рузвельт был переизбран на пост президента, он делал все, чтобы поддержать и усилить Англию и шаг за шагом приблизить момент, а затем втянуть Америку в войну. Однако совершенно очевидно, что, несмотря на огромные усилия, ему не удалось до декабря 1941 года достичь своей цели, и нет оснований считать, что в этот период (или позже) он сумел бы это сделать, если бы Гитлер неожиданно не решил выполнить эту работу за него.

В отличие от своего президента Америка не хотела войны. Конечно, она с симпатиями относилась к Англии и сочувствовала ее положению, была готова обеспечить «all aid short of war» (то есть пойти в своей помощи до грани войны), но в войну включиться не хотела; от нее требовали слишком многого. Америка не хотела вести войну из-за Англии. И конечно, она совсем не хотела воевать за СССР.

Когда Гитлер оставил в покое Англию, чтобы летом 1941 года обрушиться на СССР, политике Рузвельта был нанесен на некоторое время тяжелый удар. После того как осенью того же года последствия удара были в определенной степени преодолены, возникла новая угроза для его политики: война с Японией.

Американский президент не был диктатором, он не был всесильным. Рузвельту пришлось проявить все свое большое политическое мастерство, чтобы с помощью все новых идей и приемов заставить американскую лошадь подойти к воде. Но заставить ее напиться не удалось даже ему. Чтобы действительно начать войну против Германии, ему нужна была помощь Гитлера. Но Гитлер до декабря 1941 года и пальцем не пошевельнул, чтобы помочь в этом Рузвельту. Более того, он действовал наоборот.

Положение Рузвельта было метко определено в записках германского посла в Вашингтоне Ганса Генриха Дикхофа, который 6 июня 1941 года писал: «Президент стоит перед сложной дилеммой. С одной стороны, на него все большее давление оказывает Англия, стремящаяся втянуть США в войну, и он внутренне готов к этому; с другой — он не может пока совершить этого шага, так как а) до сих пор не ясно положение в Тихом океане (Япония), б) в общественном мнении страны по-прежнему преобладают настроения против вступления в войну… Из-за преобладающего мнения своего народа он не может пойти на войну, которая в соответствии с конституцией может быть объявлена лишь с одобрения конгресса».

Гитлер был хорошо информирован о ситуации и поэтому соответственно вел себя. Своей пассивностью, сдержанностью и подчеркнутой корректностью он делал трудности Рузвельта почти непреодолимыми. Так продолжалось в течение всего года. Рузвельт неоднократно пытался своими колкостями толкнуть Гитлера на опрометчивые действия, но последний не поддался провокациям. Гитлер был полон решимости не давать Америке повода для войны по меньшей мере до победного окончания войны с Советским Союзом.

Длившаяся тринадцать месяцев (с ноября 1940 по декабрь 1941 года) дуэль между Рузвельтом и Гитлером выглядит забавно, поскольку Гитлер выступил в ней в совершенно необычной роли: полному ярости Рузвельту противостоял кроткий почти как овечка Гитлер. Когда, например, в конце мая 1941 года германская подводная лодка потопила американское судно в южной части Атлантики, Рузвельт в своем послании конгрессу заклеймил этот акт как «международное правонарушение», блокировал все германские активы в США и потребовал закрыть консульства Германии. Гитлер же категорически запретил любые акции германских военно-морских сил против американских судов, находящихся вне установленных зон операций. Он сокращал также район действий немецких подводных лодок по мере того, как Америка расширяла в Атлантике свою зону безопасности. Когда Рузвельт в сентябре отдал приказ стрелять по любой германской подводной лодке, обнаруженной в западной части Атлантики, Гитлер, по приказу которого в это же самое время в Советском Союзе ежедневно проводили широкие операции но массовому уничтожению невинных мирных людей, воспринял и это терпеливо. Он хотел выиграть войну против СССР с целью колонизации и до ее завершения стремился избежать любых осложнений с Америкой. Вполне возможно, что и позже, особенно после начала японо-американской войны, ему удалось бы достичь этой цели, если бы он захотел.

Достаточно ясно представить себе положение Америки после 7 декабря 1941 года и попытаться оценить его глазами американцев, чтобы сказать, что страна не была готова начать неспровоцированную войну против Германии, которую ее президент, руководствуясь государственно-политическими соображениями, считал необходимой. Гитлер не давал ему для этого ни случая, ни повода. И вот Америке бросается самый серьезный вызов, она чувствует себя униженной, но не со стороны Германии, а Японии. Не Германия, а Япония начала войну с Америкой, уничтожив одним ударом большую часть ее тихоокеанского флота и напав на Филиппины и английские Гонконг и Малайю. Разве не естественно, что Америка собрала после этого все силы, хотя они не были еще полностью мобилизованы, чтобы исправить случившееся и отплатить Японии? Как бы выглядело, если бы в этой ситуации Рузвельт оставил Японию в покое и развязал войну против Германии? Ни психологически, ни политически в период между 7 и 11 декабря это было просто невозможно.

Никогда еще Рузвельт и Черчилль так не боялись за свою совместно разработанную стратегию в отношении Германии, как в эти дни. Нападение Японии грозило полностью перечеркнуть ее. Своим объявлением войны Америке Гитлер сам спас эту стратегию, в том числе и германо-японский союз. Этот союз в виде Тройственного пакта от 27 сентября 1940 года (третьим членом союза была Италия) носил следующий характер. Обязательства по союзу вступали в силу лишь в случае, «если одна из трех договаривающихся сторон… подвергнется нападению» (статья 3). Ведь не Америка напала на Японию; та сама была очевидным и признанным агрессором. Таким образом, юридического обязательства начать войну на стороне Японии у Германии не было. Тем более не было морального обязательства: Япония не спросила Германию и даже не предупредила ее о нападении на Америку. Германия была поставлена перед совершившимся фактом, так же как, впрочем, и Япония при нападении Германии на СССР.

В то время Германия напрасно пыталась уговорить задним числом Японию принять участие в войне против СССР (кстати, инициатива исходила от Риббентропа, а не Гитлера, который еще считал, что он один справится с СССР, намеревался один полностью завладеть этой страной). Так же безуспешно Германия, в данном случае сам Гитлер, пыталась зимой 1940/41 года побудить Японию напасть на английские владения на Дальнем Востоке, а именно на Сингапур. Японцы всегда были глухи к таким желаниям Германии: они проводили свою собственную политику. Японцы не могли ожидать и не ожидали, что из-за любви к ним Германия изменит свою сдержанную по ряду серьезных причин политику в отношении Америки. Кроме того, Германия и не могла оказать им военную помощь: она завязла со своими сухопутными войсками в России, а ее скромные военно-морские силы были полностью заняты в Атлантическом океане. Между Германией и Японией никогда не было совместных военных планов. Каждая из них проводила свою собственную политику и вела свои собственные войны. Каждая пыталась извлечь выгоду за счет другой стороны.

Таким образом, нападение Японии на США не было для Гитлера причиной для самоубийственного пересмотра политики в отношении Америки. Оно могло послужить лишь поводом для этого. Причину же мы должны искать в другом мосте. Для этого нам нужно вернуться на один день назад до японского нападения. Япония нанесла удар по Пёрл-Харбору 7 декабря 1941 года. За день до этого, 6 декабря, Красная Армия начала контрнаступление под Москвой, далеко отбросила передовые германские части и одним разом поставила неподготовленную для зимних боев сухопутную армию Германии под угрозу полной катастрофы. Это обстоятельство, а не Пёрл-Харбор было причиной поспешного объявления Гитлером войны Америке. Оно было скрытым зовом о помощи.

Для Гитлера и германского верховного командования наступление русских было полной неожиданностью. Оно означало полный крах плана войны Германии против СССР, на котором основывалась вся стратегия Гитлера. План войны против Советского Союза был планом молниеносной войны. СССР должен был быть не только разбит, но и разбит в короткий срок, так как Гитлер спешил: он был вынужден считаться с усилением Англии, возможным вступлением в войну Америки и вторжением на Западе в 1943–1944 годах.

Однако отныне не было надежды на скорую победу над СССР, хотя в июле, а затем в октябре 1941 года Гитлер считал, что победа уже обеспечена. Германские блицпобеды не сломили оборонительную мощь русских. Более того, Советский Союз, как это теперь доказано, по-прежнему обладал огромной наступательной силой. Немцы же перешагнули апогей своих возможностей. Лучшее, на что они могли еще надеяться, была длительная, изнурительная, почти предрешенная война на Востоке. Но такая война не могла обеспечить достаточную оборонительную силу на Западе. Кроме того, не была исключена быстрая катастрофа, как это было с Наполеоном в 1812 году.

Другими словами, начиная с 6 декабря 1941 года Гитлер впервые был вынужден считаться с возможностью германского поражения. Теперь он должен был выработать планы, которые обеспечивали бы шанс превратить тотальное поражение в частичную победу. Для этого нужно было втянуть в войну Америку, чего он, пока речь шла о победе, пытался по возможности избегать или по крайней мере оттягивать.

План Гитлера был совершенно ясен: в случае быстрой катастрофы нужно было позаботиться о том, чтобы Германия по меньшей мере не полностью попала в руки невероятно раздраженной России, с которой так жестоко обращались. В случае такой катастрофы Запад должен был стать из противника помощником по необходимости. Для того чтобы он стал таковым, нужно было усилить Англию. Даже в самой благоприятной ситуации Англия, не могла составить на континенте противовес победоносному Советскому Союзу. Вместе с Америкой это было возможно, даже если в 1942 году обе западные державы были еще далеки от полного ввертывания своих вооруженных сил. Объявление Гитлером войны Америке было не чем иным, как зовом помощи: «Приходите скорее, пока не пришли русские».

В этом отношении Гитлер не ошибся в американцах. Правда, они планировали вторжение на континент лишь в 1943 году (позже перенесли даже на 1944 год). Их планы штаба предусматривали, однако, вторжение и при имевшихся недостаточных силах уже в 1942 году в двух крайних случаях: как отвлекающая операция в случае угрозы поражения России или как операция по ликвидации последствий германского поражения на Востоке. Они не желали отдать русским Германию и всю Европу.

В это время полного разгрома Германии на Востоке еще не было. Гитлер мог еще надеяться предотвратить его, и зимой 1941/42 года он действительно сумел это сделать. Но хотя война на Востоке и продолжалась, Гитлер должен был с этого времени учитывать свое поражение в России в перспективе. СССР не был разбит одним мощным ударом, а поэтому он неизбежно становился сильнее Германии. Его превосходящая численность населения и пространство должны были со временем сказаться на ходе войны.

Поскольку у одной Германии не хватало сил победить СССР или хотя бы не давать ему передышки, надо было ввести в бой другие, более мощные силы, чтобы по крайней мере держать СССР под постоянной угрозой, а может быть, кто знает, и даже победить в перспективе. Нужна была Америка. Единственным средством втянуть Америку в европейское силовое поле было в этих условиях объявление ей войны.

Конечно, такой шаг означал, что вначале американцы выступят вместе с Англией, а позже и на континенте не против СССР, а против Германии. Изменить это было невозможно. Но американцы и англичане так же не хотели тотальной победы СССР, как и Германии.

Непомерный рост мощи СССР неизбежно вызывал у них недоверие и вновь заставлял думать о старой роли Германии как «бастиона против большевизма».

Если бы все развивалось по плану, то противоестественный союз, навязанный Гитлером Востоку и Западу, мог еще в ходе войны распасться на враждебные стороны. Германия могла стать союзником своего западного противника. Истории известны такие случаи.

Даже при самом неблагоприятном исходе поражение Германии силами Востока и Запада должно было привести к их прямой конфронтации и спору из-за добычи. Это могло обеспечить Германии, даже в случае поражения, возможность вновь играть решающую роль.

Если бы после поражения Германии удалось продолжить войну между Западом п Востоком, когда Запад только что достиг полного развертывания своих вооруженных сил, а Восток был серьезно ослаблен войной, Германия могла бы, выступая на стороне Запада, все же выиграть задним числом свою восточную войну.

Все эти планы имели обязательной предпосылкой вступление в войну Америки. Чтобы заставить ее сделать это, было лишь одно средство: объявить ей войну. Какое дело было до того, что Германия не могла вести войну против Америки и объявление войны было лишь приглашением начать войну против Германии?

В пользу наших предположений говорит не только то обстоятельство, что позже многое, хотя и не все, на что надеялся Гитлер, принимая решения, действительно произошло. За это значительно весомее говорит то, что подобный взгляд вперед полностью отвечает образу мышления и стилю действий Гитлера. Наконец, за это еще более убедительно говорит то, что в действиях Гитлера нашла свое отражение его прежняя внешнеполитическая концепция.

Основная идея гитлеровской концепции всегда носила двойственный характер: главной целью была колонизация Советского Союза; прикрытие тыла с помощью союза с Англией было необходимой предпосылкой для этого. После того как это не удалось, Гитлер попытался достичь своей цели на Востоке без западного прикрытия с тыла. Тем самым он отклонился от своей основной концепции и потерпел крах.

В этой ситуации Гитлер «интуитивно» видел лишь один путь вернуться к своей основной идее — германской колонизации Востока, имея западное прикрытие с тыла. Поскольку западные державы не хотели предоставить Германии «свободу рук на Востоке», надо было в наказание обходным путем, а именно через войну, втянуть их самих в конфликт с Востоком.

Если бы эта конфронтация привела к войне между Востоком и Западом, Запад был бы вынужден превратить Германию, даже побежденную, в свой головной отряд или соответственно обеспечить Германии тыл для основной агрессивной войны на Востоке. И если бы Запад, как этого ожидал Гитлер, в союзе с Германией г. конце концов выиграл войну, то по своему географическому положению лишь Германия, пусть даже ранее и побежденная, могла в перспективе пожать плоды победы.

«С Западом против России» — таковой всегда была идея фикс Гитлера. Это особенно наглядно, хотя и в извращенном виде, проявилось именно в тот момент, когда он перед лицом грозящей катастрофы на Востоке вызвал Америку на войну против Германии, надеясь в итоге все же организовать совместную войну против СССР.

Глава пятая Средняя фаза войны

Начиная с декабря 1941 года, Германия не могла выиграть войну военными средствами. Превосходство коалиции в составе Англии — СССР — Америки было подавляющим, и все военные усилия Германии, в том числе и наступления, являлись с точки зрения глобальной стратегии ничем иным, как операциями, лишь оттягивающими исход войны.

Но война не была еще проиграна. У Германии было два козыря, которые при правильном розыгрыше обеспечивали пусть не победу, но самоутверждение. Одним из них было завоеванное в начале войны господство над Западной Европой, другим — чрезвычайно высокая чувствительность и хрупкость «неестественного» союза между — Советским Союзом и западными державами. С декабря 1941 года исход войны зависел исключительно от того, сумеет ли Германия использовать содержавшиеся в этих козырях возможности.

Если бы Гитлеру удалось примирить, умиротворить и привлечь на свою сторону оккупированную Европу, Германия не только получила бы значительное материальное подкрепление, но и психологически разоружила и парализовала другую сторону, прежде всего западные державы. Если бы удалось, и это было еще важнее, взорвать, как это было в первую мировую войну, превосходящую коалицию противника путем заключения сепаратного мира с СССР, то стало бы возможным успешно защищаться на Западе. Для обоих вариантов в 1942 году имелись хорошие возможности.

Эти возможности исчезли зимой 1942/43 года, когда Сталинград, Эль-Аламейн и англо-американский десант в Северной Африке сигнализировали о повороте войны. В Европе это означало поворот от готовности примириться к сопротивлению. Советский Союз не проявлял готовности заключить сепаратный мир с Гитлером; в лучшем случае он мог бы еще пойти на это с другим германским правительством, которое полностью порвало бы с гитлеровским режимом. Однако Германская империя была в это время не в состоянии произвести такое правительство, и тем самым она приблизила свой закат. Чтобы предупредить такую возможность, Америка и Англия сразу же после своих первых успешных наступательных действий в январе 1943 года выдвинули требование о безоговорочном подчинении Германской империи своим будущим победителям. Осенью 1943 года, после того как созданный в Москве Национальный комитет «Свободная Германия» не привлек в рейхе внимания, СССР тоже присоединился к этому требованию.

Возникновение и исчезновение таких возможностей, а не военные действия на фронтах, которые в конечном счете уже ничего не могли изменить, были решающими моментами во время средней фазы войны. В большинстве работ о второй мировой войне это показано недостаточно полно и поэтому заслуживает более подробного рассмотрения и разъяснения.

Причины и последствия полной политической несостоятельности Германии как оккупирующей державы в Европе, имевшей значение не только для хода и исхода войны, но и до сих пор продолжающей отягощать европейскую политику ФРГ, изучены пока слабо. Считается нормальным, что побежденные и оккупанты остаются врагами. Однако это не совсем нормально, и особенно бросается в глаза, когда сравниваешь Европу Гитлера с Европой Наполеона.

Наполеон, так же как Гитлер, сначала силой захватил и подчинил большинство европейских стран. Наполеон, как и Гитлер, считал необходимым использовать завоеванные страны для ведения дальнейших войн. Наполеону удалось это: «его» Европа функционировала как система, пока не была разбита извне. Из побежденного противника он умел как по мановению волшебной палочки делать союзника. В его армиях в 1812 и 1813 годах сражалось больше немцев, итальянцев и поляков, чем французов, и надо сказать, что сражались они хорошо.

В Европе Гитлера ничего подобного не было. Напротив, первоначально союзные страны — Италия, Словакия, Венгрия, Румыния, Болгария, Финляндия — в ходе войны одна за другой отпадали или превращались в оккупированные страны, которые приходилось удерживать силой.

Следует сказать, что в 1940–1942 годах почти во всех захваченных странах, особенно во Франции, имелась широкая готовность оправиться от поражения и послушно включиться в германский «новый порядок» в Европе. В Европе 1940 года фашизм везде имел своих сторонников, а огромное впечатление от молниеносных побед Германии делало свое дело.

Если Германская империя имела бы в 1940 году какие-либо конструктивные идеи для Европы, пусть даже для фашистской Европы, если бы она действительно установила «новый порядок», пусть даже и реакционный, у нее были бы неплохие возможности в годы ее призрачной военной непобедимости объединить под своим руководством Европу. Но таких идей не было, и ее «новый порядок» вскоре оказался пустой пропагандистской фразой.

Военный захват Европы не был целью Гитлера. Она ему нужна была в войне против Англии. Его заветной целью было лишь порабощение Советского Союза. Европа его не интересовала. Правда, иногда он говорил с подчеркнутым недовольством, что надо «как можно скорее ликвидировать имеющуюся еще в Европе рухлядь мелких государств». На практике же он сам создал новую «рухлядь мелких государств», как это имело место, например, при разделе Чехословакии и Югославии. В годы германского господства нигде даже не было начальных форм или частичного объединения Европы. Не думал Гитлер серьезно и о примирении и мире, не говоря уже о союзе с оккупированными государствами, в том числе и в тех случаях, когда эти государства сами предлагали это победителю, как, например, Франция Петэна.

Все, что оккупированная Европа получила от победительницы — Германской империи, было несколько смягченной формой германского колониального господства. В Польше и оккупированных районах Советского Союза был введен ужасающий террор: принудительный угон рабочих, незаконные аресты, террор гестапо и расстрел заложников. Единственным «общеевропейским достижением» Гитлера было массовое уничтожение евреев, в рамках которого «Европа была прочищена с Запада на Восток» и от которого Гитлер, кажется, серьезно ожидал пропагандистского эффекта. «Наш антисемитизм, — заявил он 22 июня 1944 года перед генералами и офицерами, — распространится на весь мир, так же как в свое время идеи французской революции предшествовали французским армиям и облегчали победы Наполеона. Так же будет и у нас…»

Перед лицом такой мешанины безыдейности, эксплуатации, насилия и преступлений не удивительно, что первоначальная готовность подчиниться и сотрудничать очень скоро остыла во всей Европе и превратилась в сопротивление и партизанскую войну, когда германская непобедимость канула в прошлое и приближавшееся поражение Германии стало очевидным для всех. На рубеже 1942–1943 годов такой поворот стал фактом, возможность «развернуть» захваченную Европу окончательно отпала.

Примерно в это же время отпала и другая, более реальная возможность: досрочный распад большой коалиции. В 1942 году союз между западными державами и Советским Союзом не раз подвергался серьезным испытаниям, и нельзя сказать, что в оценке возможности взрыва «противоестественного» союза между Востоком и Западом Гитлер был так же слеп, как в оценке возможностей проведения конструктивной политики в Европе. Напротив, объявление войны Америке как раз и служило достижению столкновения между Востоком и Западом в Европе и из-за нее, что должно было обеспечить Германии возможность стать арбитром у чаши весов. Если военная политика Гитлера с декабря 1941 года вообще еще имела какую-либо рациональную основу, то таковой был расчет на отсутствие единства среди союзников. Однако Гитлер смотрел, как загипнотизированный, не в ту сторону.

Ему мерещилось, что он вынудит западные державы стать союзниками Германии. Но на это не было ни малейшей надежды до тех пор, пока они не могли активно и решительно включиться в войну против Германии. Гитлер не понимал или не хотел понимать, что единственной державой, у которой в 1942 и 1943 годах могла быть причина выйти из союза, чтобы освободиться от войны, был Советский Союз.

В 1942 году Советский Союз практически один нес на своих плечах всю тяжесть войны против Германии. Как для Америки, так и в известной степени для Англии 1942 год был скорее годом подготовки к войне, чем годом ведения войны. И в 1943 году СССР продолжал нести основное бремя войны. Англия и Америка участвовали в войне лишь частью своих вооруженных сил, причем больше против Италии и Японии, чем Германии. СССР же в эти годы вел войну на своей территории, по-прежнему напрягая все силы в борьбе за свою жизнь и истекая кровью.

Не удивительно, что все это время Советский Союз громко взывал о помощи, об открытии «второго фронта» в Европе, посредством которого Англия и Америка должны были оттянуть германские армии с Восточного Фронта и взять на себя часть бремени. Не удивительно также, что половинчатые обещания и неоднократный перенос срока открытия второго фронта в 1942 и 1943 годах вызывали у СССР подозрения. Одни лишь поставки вооружения не могли его удовлетворить.

Может быть, западные державы сознательно хотели обескровить Советский Союз? От такого подозрения до мысли, что от скорого мира на основе статус-кво СССР может выиграть больше, чем от борьбы до победного конца, тяготы которой должны были нести русские и результаты которой могли быть зачеркнуты отдохнувшими и непострадавшими западными державами, был лишь один шаг.

То, что в эти годы в СССР над этим задумывались, не вызывает сомнений. В Вашингтоне и Лондоне это учитывали и были озабочены, как предупредить русско-германский сепаратный мир. Основным плодом этих размышлений явилось требование о безоговорочной капитуляции Германии.

Автор не ставит перед собой задачу показать правильность и ошибочность споров по вопросу о втором фронте. (В 1942 году у западных держав были уважительные причины для сдержанной позиции, в 1943 году, оценивая положение с точки зрения русских, причины были менее уважительные.) Решающим моментом для Германии было то, что взрывчатый материал, который был внесен из-за этих споров в союз, был действенным лишь в России, и поэтому, так же как и в первую мировую войну, союзников можно было расколоть лишь путем заключения сепаратного мира на Востоке, а не на Западе.

В своем известном приказе от 23 февраля 1942 года (из которого по-прежнему любят цитировать фразу, что «Гитлеры приходят и уходят, а народ германский, а государство германское остается») Сталин давал ему очередной аванс: Советский Союз не ставит себе целью «уничтожить германское государство… Красная Армия имеет своей целью изгнать немецких оккупантов из нашей страны и освободить советскую землю от немецко-фашистских захватчиков». Только это, и не больше. В этом приказе Сталин назвал «вероятным» и «желательным», если война за освобождение советской земли приведет также к свержению «клики Гитлера». Тем самым эти задачи не были обязательными целями войны и условием для заключения мира.

Еще один человек предлагал Гитлеру в 1942 году (6 декабря) закончить «главу бессмысленной отныне войны против России новым Брест-Литовским миром». Им был Муссолини. Реакция Гитлера была характерной: «Если русские получат хотя бы на полгода перемирие для реорганизации своих сил, возникнет новая русская сила, против которой Германии опять придется выступить». (Именно так, а не наоборот: «которая выступит тогда против Германии»; Гитлер сам не верил в то, что говорил.)

Гитлер был и оказался рабом своей бредовой идеи о колонизации Советского Союза. До тех пор, пока на востоке от Германии находилось русское государство, Германия «должна» была выступить против него, если даже была возможность одновременного удара с Запада и опасность быть раздавленной или разорванной Советским Союзом и западными державами.

Гитлера никогда не покидала мысль, что Запад, даже враждебный, всегда является своего рода непроизвольным, невольным союзником Германии. Советский Союз, даже мирный, является неизбежным врагом и его предрешенной жертвой. Это была та бредовая идея, которая лишила Германскую империю последнего шанса пережить войну и в конечном счете вычеркнула ее из списка государств. Рузвельт и Черчилль могли опасаться в 1942–1943 годах сепаратного мира между Германией и Россией. Однако Гитлер сам сделал излишними такие опасения.

Рузвельт и Черчилль не знали этого и, если бы им об этом сказали, не поверили бы. Для них был непостижим и недоступен образ мышления, который скорее ставил на карту существование своей страны, чем отказ от уже явно недостижимой цели завоеваний. Они не только опасались, что из-за затяжки с открытием второго фронта Сталин может пойти на мир, чтобы вырваться из войны, но и предполагали, что Гитлер, особенно после Сталинграда, наверняка ухватится двумя руками за такую возможность спасения. Они не могли и думать, что Германская империя скорее совершит самоубийство, чем откажется от своих планов в отношении СССР. Они серьезно думали о том, как предупредить преждевременный распад большой военной коалиции. Результатом их размышлений явилось требование о безоговорочной капитуляции Германии, которое было провозглашено 23 января 1943 года на совещании в верхах западных держав в Касабланке, приглашение на которое Сталин отклонил.

Это требование исключало любое перемирие или переговоры о мире со стороны западных держав не только с Гитлером, но и с любым другим германским правительством. Оно означало, что война должна вестись до полной победы, что после победы государственная власть в побежденной Германии перейдет в руки держав-победительниц, что дальнейшее существование Германской империи будет зависеть от воли этих держав. Подобного рода требование в межгосударственных, уже не говоря о гражданских, отношениях было беспрецедентным. Однако оно явилось результатом определенной вынужденной логики, обусловленной положением западных держав в январе 1943 года, которое Германия создала сама.

Это положение определялось двумя моментами: выигранной русскими гигантской битвой на уничтожение под Сталинградом, которая, как это стало ясно каждому, означала окончательный поворот войны на Востоке, и принятием на военном совещании в Касабланке решения вновь отложить высадку англо-американских войск во Франции.

По мнению Рузвельта и Черчилля, такая ситуация была чревата двумя опасностями: непосредственной и несколько отдаленной, но также вполне зримой. Непосредственная опасность состояла в том, что у Сталина окончательно лопнет терпение в отношении своих союзников и он может предложить Германии мир на основе статус-кво, который, как они полагали, Гитлер примет в сложившихся условиях с большим облегчением.

Отдаленная опасность состояла в том, что СССР один выиграет войну еще до того, как западные союзники сумеют включиться в нее в полную силу, и тогда к Англии и Америке начнется паника и она породит стремление спасти гитлеровскую Германию от поражения, чтобы сохранить ее как «бастион против большевизма».

Требование о безоговорочной капитуляции было логичным ответом на обе опасности. Для СССР оно должно было явиться своего рода моральным эрзацем за второй фронт, а для Англии и Америки — средством отрезать самим себе любой выход из союза и войны. Кроме того, оно содержало еще и ту выгоду, что можно было отложить до конца войны дискуссии о целях войны и условиях мира, которые способствовали развитию конфликта среди союзников.

Оглядываясь назад, можно сказать, что требование о безоговорочной капитуляции обеспечивало достижение указанных трех целей. Благодаря ему союз между Востоком и Западом действительно продержался до полной победы над Германией. Нельзя также не признать, что ситуация, которая заставила западные державы прибегнуть к этому радикальному средству для спасения находившегося под угрозой союза, была создана самой Германией. Совершенно очевидно также, что тем самым был окончательно предрешен вопрос о существовании Германской империи. После безоговорочной капитуляции она могла на первом этапе существовать лишь как империя держав-победительниц. В случае если бы после победы это единство распалось, как это обычно имело место во всех союзах, Германская империя распалась бы тоже.

Такой представляется картина прошлого в наши дни. Однако в 1943 году еще длительное время было сомнительным, спасли ли действительно Рузвельт и Черчилль своей политикой о безоговорочной капитуляции союз и предотвратили ли сепаратный мир между Германий и СССР. Правда, в своем приказе по случаю 1 мая 1943 года Сталин совершенно определенно поддержал требование западных держав. Однако в июле, после своей крупной победы в грандиозной битве под Курском, русские открыто и демонстративно вновь отмежевались от этой политики: они сделали это одновременно с созданием Национального комитета «Свободная Германия», которое предусматривало предложение о ведении «нормальных» переговоров о мире, правда теперь уже не с Гитлером, а с такой Германией, которая нашла бы в себе силы и разум освободиться от Гитлера.

Позже создание Национального комитета «Свободная Германия» было пренебрежительно оценено лишь как пропагандистская акция. А зря. В условиях 1943 года оно было весьма серьезным политическим актом, с помощью которого Советский Союз подвергал самой серьезной проверке западный союз. Одобренный русскими Манифест Национального комитета читается как сплошная полемика против политики «безоговорочной капитуляции». Многое в нем звучит ныне пророчески: «Если германский народ по-прежнему безропотно и покорно допустит, чтобы его вели на гибель, то с каждым днем войны не только будут истощаться и иссякать его силы, но будет возрастать и виновность его. Тогда Гитлер будет свергнут лишь силой армии коалиции. Но это будет означать конец нашей национальной независимости, нашего государственного существования, расчленение нашего отечества. И пенять нам придется тогда только на самих себя.

Если германский народ вовремя обретет в себе мужество и докажет делом, что он хочет быть свободным народом и что он преисполнен решимости освободить Германию от Гитлера, то он завоюет себе право самому решать свою судьбу и другие народы будут считаться с ним. Это единственный путь к спасению самого существования, свободы и чести германской нации.

Германский народ нуждается в немедленном мире и жаждет его.

Но с Гитлером мира никто не заключит… никто с ним и переговоры не станет вести. Поэтому образование подлинно национального немецкого правительства является неотложнейшей задачей нашего народа… Верные родине и народу силы в армии должны при этом сыграть решающую роль.

Это правительство тотчас же прекратит военные действия, отзовет германские войска на имперские границы и вступит в переговоры о мире, отказавшись от всяких завоеваний. Так оно добьется мира и возвратит Германию в среду равноправных народов. Только оно создаст для германского народа возможность свободного волеизъявления в условиях мира и суверенного разрешения вопроса о государственном устройстве».

Это была антипрограмма на «unconditional surrender» [3]. Она свидетельствовала о готовности России к переговорам о мире с теми силами в Германии, которые сотрудничали в Национальном комитете: коммунистами и военными, которые, как утверждалось в манифесте, «еще год назад считали бы невозможным такое сотрудничество». Было ясно (в манифесте об этом говорилось совершенно недвусмысленно), что не коммунистам, а военным предназначалась «решающая роль». Русские были реалистами. Комитет работал под черно-бело-красными знаменами.

Таким образом, еще в 1943 году Советский Союз открыто говорил о мире с Германией, которая избавилась бы от Гитлера, о мире, который оставил бы неприкосновенными существование и суверенитет Германской империи. Очевидно, что и в июле 1943 года, когда военная победа русских, даже без «второго фронта», была лишь вопросом времени, скорый мир с Германией без Гитлера был для них по-прежнему приемлемее достигнутой в результате неисчислимых человеческих жертв полной победы, которая неизбежно столкнула бы их непосредственно с англичанами и американцами и которая таила в себе новые возможности конфликтов.

Между тем Манифест Национального комитета не нашел отклика в Германии. И тогда в октябре, после трех месяцев напрасного ожидания, русские присоединились на конференции министров иностранных дел в Москве к требованию об «unconditional surrender». Месяц спустя главы правительств трех держав твердо договорились в Тегеране о высадке западных войск во Франции. Длительный кризис в стане союзников был тем самым окончательно снят.

Ничто так отчетливо не свидетельствовало о своеобразной внутренней слабости казавшейся внешне такой сильной Германской империи, как плачевно кончившийся отказ от этого последнего шанса на спасение. Поучительно сравнение с Италией. Она спасла в том же июле 1943 года своё государственное существование с помощью того, что могло бы, возможно, еще позволить и Германии спасти свое существование как государства: путем своевременной смены правительства, которая лишила бы власти диктатора и придала стране возможность выступать на международных переговорах. Италия тоже была фашистским государством, но она, как показали события в июле 1943 года, была еще государством. Она имела все институты: монархию, фашистский Большой совет, армию, которые в момент наивысшего кризиса в вопросе о существовании придали ей необходимую внутреннюю функциональную способность.

Как ни странно это звучит, в свое последнее десятилетие Германская империя прекратила в строгом смысле слова свое существование как государство. На заключительном этапе ее конституционный правопорядок был больше похож на банду, чем на государство, а Гитлер был больше боссом гангстеров, нежели главой государства или правительства.

Смена правительства, слабая или запоздалая попытка осуществить которую была предпринята через год, 20 июля 1944 года, была возможна в Германской империи лишь с помощью убийства.

После того как кризис в союзе великих держав улегся, началась координация союзнической стратегии и было достигнуто единство Америки, Англии и СССР в вопросе о цели войны в форме безоговорочной капитуляции, Германия потеряла осенью 1943 года последний шанс выйти из войны как суверенное государство и хозяин своей собственной судьбы. Полгода спустя, в июле 1944 года, три события положили начало финалу: англо-американский прорыв в Нормандии и русский — на Центральном фронте сухопутных войск, которые приближали превосходящие армии союзников с Запада и Востока к границам Германии; неудача покушения Штауфенберга, которая дала Гитлеру возможность продолжить войну до «последней минуты».

Для Германии это было, конечно, несчастье, а для Гитлера — успех. Ведь лишь такой финал войны, который происходил на территории Германии и нанес ужасный ущерб стране, создавал наконец ситуацию, на которую начиная с декабря 1941 года была направлена вся стратегия Гитлера. Именно в это время, когда Германия уже погрузилась в пучину тотального поражения, он ожидал столкновения западных держав и русских на немецкой земле, которого, как он надеялся, ему удалось достичь, втянув в войну Америку, и от которого он ожидал воскресения уже погибшей Германии и наконец, осуществления своей сокровенной и постоянной концепции: покорения СССР в союзе с Западом.

Глава шестая Финал

Последние пять месяцев второй мировой войны причинили Германии больше страданий и принесли ей больше страха, чем все предыдущие пять лет. При этом все ужасы заключительной фазы войны воспринимались немцами, которым пришлось их пережить, как совершенно бессмысленные, поскольку тотальное поражение было очевидным для всех уже с января 1945 года.

Открыто провозглашенное и жестко проводившееся Гитлером решение продолжать борьбу до «последней минуты» уже тогда было непостижимым для большинства немцев. Оно осталось непонятым до конца войны. В то время уже казалось, что Гитлер, который за пять лет войны как физически, так и психически сильно сдал, под влиянием приближающейся катастрофы лишился рассудка. Такая точка зрения и ныне еще широко распространена.

Но она ошибочна. До последнего вздоха Гитлер оставался таким, каким он был всегда. Он всегда с «хладнокровной» последовательностью, невзирая на потери, доводил все до крайностей, твердо веря в то, что именно этим он опережает, любого противника. Его самым сильным оружием и самой большой гордостью было то, что он никогда не пасовал перед неопределенностью. Если Гитлер и был сумасшедшим — а он, видимо, в определенном смысле им был, — то он был таковым всегда. Его безумие, однако, всегда имело метод и никогда, как в последние месяцы своей жизни, когда Гитлер сознательно пошел на тотальное поражение и разрушение Германии (и свое самоубийство) в качестве средства политики, он не планировал и не применял этот метод сознательно.

Если оценивать ситуацию с точки зрения Гитлера, сопротивление до последней минуты не было бессмысленным. Только такое сопротивление могло привести к итогу, к которому начиная с декабря 1941 года была направлена вся его стратегия: фронтальное столкновение западных держав с Советским Союзом. Такое столкновение, которое с самого начала было слабым местом и внутренним противоречием в расчетах Гитлера, заранее предполагало поражение Германии. До тех пор пока непобежденная Германия оставалась изоляционным слоем между Востоком и Западом, последние не могли прийти к столкновению.

Для политика с нормальным разумом такая логика явилась бы причиной в корне пересмотреть всю концепцию. Однако Гитлер не был политиком с нормальным разумом. Он обладал не знавшей границ смелостью и упорством, которые в предшествующие годы казались ему самому и большинству его соотечественников высшей формой гения. Эти качества он проявил и в этот момент: поскольку поражение Германии являлось предпосылкой для войны между Востоком и Западом, на которую он делал ставку, Германия должна была погибнуть именно в результате поражения, а затем уже продолжать борьбу. Для достижения окончательной победы ни в коем случае нельзя было уклониться от подобного болезненного промежуточного этапа, чтобы спасти что-нибудь «второстепенное» — человеческие жизни, культурные и материальные ценности или даже существование государства.

Здесь-то и образовалась первая брешь между народом и фюрером. В предшествующие годы немцы проявили интуитивное понимание особого «гения» или безумия Гитлера. Именно это позволило побудить их совершить под его руководством нечто необычное — необычно чудовищное и противоречащее человеческому разуму. Но в тот момент, когда встал вопрос о жизни, немцы не хотели больше идти за ним. Как известно, именно это обстоятельство обусловило в последнюю минуту глубокое презрение Гитлера к ним. В итоге немцы все же оказались не в состоянии следовать ему, они не были достойны его и поэтому заслуживали как народ гибели — так выглядели заявления Гитлера в последние дни его жизни.

Правда, так же как и Гитлер, немцы хотели, чтобы в случае поражения их по возможности победили и оккупировали западные державы. Однако Гитлер хотел, чтобы и после поражения, даже не имея территории и государства, немцы продолжали бороться и тем самым по воле или против воли вынудили Запад включить сопротивляющихся немцев как союзников в войну с Советским Союзом. Но немцы больше не хотели воевать; они уже были сыты войной по горло. Вместо того чтобы сражаться, они бежали на Запад и там капитулировали.

Надежда Гитлера на столкновение Запада с Востоком была не такой уж необоснованной: весной и ранним летом 1945 года действительно была опасность (или, если хотите, шанс), что война между победителями могла вспыхнуть сразу же. По крайней мере, один из ведущих деятелей коалиции — Черчилль был, по достоверным источникам, готов и даже стремился к этому. Да и сама мысль продолжать борьбу после тотального поражения, не имея ни государства, ни территории, не была голой фантазией сумасшедшего. Однако у Германской империи Гитлера, которая вела не национальную и революционную, а империалистическую, грабительскую войну, не было для этого ни психологических, ни социальных предпосылок. Гитлер, как всегда, вел большую игру. Он даже поражение хотел сделать победой — конечной победой на Востоке; при этом он проиграл то, что большинству немцев казалось в это время лучшим и еще достижимым: поражение на Западе.

В конце 1944 года армии союзников на Западе и Красная Армия на Востоке подошли к границам Германии, но империя была еще стабильной. Для успешной защиты на обоих фронтах сил уже не хватало, но для одного фронта их, видимо, еще хватило бы: Германия, образно говоря, могла еще выбирать, кто ее победит и оккупирует. У Германии был еще порох в пороховницах. Гитлер использовал его против Запада: наступление в Арденнах в декабре 1944 года было одной из наиболее важных по последствиям военных операций в период второй мировой войны.

Решение Гитлера нанести еще один удар по Западу кажется на первый взгляд парадоксальным. Ведь он хотел продолжить войну против Советского Союза на стороне Запада! Разве не логичнее было сконцентрировать все оставшиеся силы на Востоке и в большей или меньшей степени без сопротивления открыть ворота западным державам? Но это была логика разбитых немцев, а не Гитлера. Он признавал поражение, но желал продолжения войны и лелеял надежду на конечную победу.

Если бы Гитлер продолжал войну против СССР и открыл бы ворота западным державам, они оккупировали бы всю Германию. Немцы с облегчением восприняли бы свою участь, и война была бы закончена. Но это был не тот вариант, к которому стремился Гитлер. Война должна была продолжаться; надо было заставить западные державы продолжить ее против СССР, а для этого они должны были объединиться с Германией, с его, гитлеровской, Германией. Для достижения этой цели война должна была, так сказать, переместиться на Запад — русские на Германию, а немцы — на Бельгию и Францию.

Гитлер хотел поставить западные державы перед выбором: либо в последнюю минуту выступить вместе с ним против Советского Союза, либо остаться у разбитого корыта. Он верил, что они скрипя зубами выберут партнерство с Германией как меньшее зло. Своим наступлением в Арденнах Гитлер хотел им показать, что он не может уже сдержать русских, но их он может и будет сдерживать и даже может отбросить. Либо вы будете вместе со мною стоять на берегах Вислы, либо русские дойдут до Рейна и даже до Ла-Манша. Выбирайте!

Но такой замысел не удался. Не хватило сил. После первых успехов наступление в Арденнах захлебнулось, и в конечном итоге пришлось вернуться на исходные рубежи. Русские же прорвали в середине января ослабленный из-за наступления на Западе германский Восточный фронт и неудержимо двигались к Одеру.

Сталин сам остановил свои армии на Одере. Он, как и Гитлер, считал, что перед лицом быстро несущейся на Запад русской лавины западные державы впадут в панику и могут пойти на союз с немцами. Сталин был полон решимости не допустить этого.

В отличие от Гитлера Сталин был весьма трезвым, хладнокровным и осторожным политиком, который всегда знал меру. Он тоже видел опасность столкновения продвинувшихся вперед армий с Востока и Запада. Ее можно было избежать лишь в результате предварительно заключенных конкретных соглашений о демаркационной линии и оккупационных зонах. Такие соглашения были для него важнее сенсационных военных успехов, которые, чего доброго, могли напугать западных союзников. Он был готов отказаться от соревнования с западными союзниками в захвате Германии и использовал благоприятное военное положение, чтобы достичь договоренности о будущих оккупационных зонах в Германии. Это удалось ему сделать на Ялтинской конференции глав правительств в феврале 1945 года.

Проект соглашения о зонах оккупации в Германии был готов еще в сентябре 1944 года, но ни одно из трех союзнических правительств его до этого не подписало. Каждое из них, видимо, еще втайне надеялось, что военная удача может позволить ему получить более крупный кусок Германии, чем это было предусмотрено проектом соглашения, и тем самым обеспечить большее влияние на будущее политическое урегулирование.

К этому времени советские армии уже находились в глубине Германии, а войска Эйзенхауэра только готовились форсировать Рейн. В такой ситуации Рузвельт и Черчилль должны были быть довольны, что Сталин не добивался изменений в заключенном в сентябре 1944 года проекте соглашения и по-прежнему был готов ограничиться предусмотренным разделением на зоны. Без длительных дискуссий в Ялте была установлена демаркационная линия. Эта линия судьбы была единственным результатом наступления Гитлера в Арденнах.

С самого начала демаркационная линия была границей мира. Какой она будет в конечном итоге, тогда никто еще не знал, но миру между Западом и Востоком она служила с самого начала. Она была призвана предотвратить, чтобы из совместной войны против Германии возникла новая война за Германию, война, которая была бы почти неизбежной, если бы западные и восточные армии, стремясь опередить друг друга, рвались вперед навстречу друг другу с целью включить возможно больший кусок Германии в сферу своего влияния.

В случае честного выполнения Ялтинского соглашения мир между союзниками на первое время был обеспечен, даже если и оставались открытыми почти все политические проблемы, возникшие в результате войны. Если бы оно не выполнялось, противоречивые политические интересы России и Запада почти автоматически привели бы к продолжению войны между победителями. На это Гитлер и надеялся все время. Впрочем, в последние недели его жизни дело выглядело так, как будто его надежда, хотя и слишком поздно для него и, видимо, для Германии, еще могла осуществиться.

Наступление в Арденнах достигло одного: сроки выполнения планов союзников были сорваны. Координированного весеннего наступления не получилось. В январе русские наносили удар за ударом, в то время как западные союзники были еще заняты тем, что вновь готовились к наступлению, сорванному битвой в Арденнах. После добровольной остановки русских в феврале западным союзникам удалось наконец выйти к Рейну. В марте они форсировали Рейн и в первой половине апреля почти неудержимо двигались широким фронтом по Германии, дальше согласованных в Ялте границ зон. В середине апреля американцы были уже в глубине Тюрингии и Саксонии. 13 апреля они переправились под Магдебургом через Эльбу и, так же как русские два с половиной месяца назад, могли теперь двигаться на Берлин. Однако они не сделали этого, как не сделали в свое время русские. В первом случае это объяснялось политическим решением Сталина, теперь же речь шла о военном решении Эйзенхауэра, которое он вынужден был осуществить вопреки бурным настояниям Черчилля.

За день до этого, 12 апреля, от сердечного приступа умер Рузвельт, политика которого была направлена на сотрудничество с Советским Союзом и после войны. На несколько недель Черчилль становился самым влиятельным политиком западного союза. После того как конец гитлеровской Германии стал очевиден, он в отличие от Рузвельта видел в СССР уже не незаменимого союзника, а новую опасность и нового противника, которого необходимо подавить и отбросить всеми средствами, вплоть до продолжения или возобновления войны. Черчилль, который был самым закоренелым и решительным противником Гитлера, настаивал теперь на том, что могло осуществить его последнюю и в то же время самую давнишнюю надежду: военное столкновение Запада с Россией и тем самым обеспечить наконец всегда страстно желаемый союз Англии и Германии. Правда, речь могла идти уже о союзе с побежденной Германией, с Германией без Гитлера.

Часто цитируемое изречение, которое Черчилль сделал якобы в конце войны: «Мы закололи не ту свинью», неправдоподобно. Этого он никогда не говорил и даже так не думал. Для Черчилля никогда не вставал вопрос о пакте с Гитлером или, скажем, с Гиммлером, который в конце апреля совершенно наивно предлагал Западу безоговорочную капитуляцию, продолжая войну на Востоке. Сначала должен был уйти Гитлер. После этого Черчилль был вполне готов начать войну со Сталиным и в этих целях использовать германские войска, как это он сделал с итальянцами после 1943 года, использовав их в борьбе против Гитлера.

В течение всего апреля напряженность в отношениях между Черчиллем и Сталиным заметно обострялась. Черчилль не ограничился постоянными призывами к западным военачальникам продвинуться на Восток настолько, насколько это возможно, не обращая внимания на согласованную в Ялте линию. На фронтах в Италии и Северной Германии, которые находились под английским командованием, велись переговоры о сепаратной крупной военной капитуляции; позже он сам заявлял, что он отдал распоряжение собирать и хранить оружие капитулировавших германских армий, чтобы в случае необходимости вновь вскоре передать его в руки тех, кому оно принадлежало. («Не исключено, что все мы однажды будем настоятельно в этом нуждаться».) В последние недели второй мировой войны ход мыслей Черчилля и Гитлера совпадал. Они оба рассчитывали на столкновение между Востоком и Западом в Германии, и оба работали на это.

Они оба были в конечном счете едины даже в том, что Гитлер как личность стоял на пути желаемого ими изменения союзов и продолжения войны. Решение Гитлера пойти на драматическое самоубийство в имперской канцелярии в Берлине в момент захвата города русскими возникло, как это наглядно видно из его «политического завещания», совсем не в результате лишь личного отчаяния. Это был обдуманный политический акт. Гитлер ушел, чтобы освободить Германии путь к продолжению войны на стороне Англии и Америки. Этим же объясняется назначение на пост президента империи и верховного главнокомандующего не партийного политика, а относительно не скомпрометировавшего себя в глазах Запада «беспартийного» солдата — гросс-адмирала Деница. Этим же объясняются неоднократные заверения в завещании, что он, Гитлер, никогда не хотел войны 1939 года, войны «против Англии, тем более Америки» (соответствующее утверждение о войне против СССР отсутствует). Этим же можно объяснить прежде всего и призыв, который красной нитью проходит через завещание, — ни при каких обстоятельствах не прекращать борьбу, напротив, продолжать ее «не важно где против «врагов отечества». «Многие самые мужественные мужчины и женщины полны решимости связать до конца свою жизнь с моей. Но я их просил, затем приказал не делать этого и принять участие в дальнейшей борьбе нации».

В своем последнем послании из бункера имперской канцелярии он приказывал вермахту: «Задача была и остается обеспечить немецкому народу пространство на Востоке».

Нет никаких сомнений в том, что Гитлер, уходя из жизни, считал, что война продолжается, и надеялся, что без него она будет вестись лучше, чем с ним. Такие надежды имели под собой основу.

Не прошло и недели после смерти Гитлера, еще не была подписана капитуляция, как Черчилль выступил в одном из драматических меморандумов против выполнения Ялтинских соглашений.

«Я опасаюсь, — писал он, — что в случае марша русских по Германии вплоть до Эльбы могут разыграться ужасные события. Предполагаемый отход американских войск в границы зон… означает, что волна русского превосходства расширилась бы с фронта в пятьсот-шестьсот километров примерно на двести километров. Осуществление этого явилось бы самым мрачным событием в мировой истории… Мы имеем в своих руках несколько значительных рычагов… Перед тем как западные державы отойдут с нынешних позиций в предусмотренные границы зон, мы должны получить обязательные заверения по следующим пунктам: Польша, временный характер русской оккупации Германии, вводимый в русифицированных или контролируемых Россией странах дунайского бассейна порядок должен учитывать особые интересы Австрии, Чехословакии и Балкан… Наши надежды мы должны возложить на скорую пробу сил и глобальное выяснение отношений с Россией». Он говорил о «незначительных перспективах избежать третью мировую войну» и «необходимости жесткого языка в каком-либо немецком городе, занятом Америкой и Англией».

Это было именно то, на что надеялся и рассчитывал Гитлер. Но из этого ничего не вышло. Черчилль потерпел фиаско, причем не от немцев, а от американцев и в конце концов от самих англичан. Ослабевшие и уставшие от войны немцы, которые начиная с января массами бежали с Востока на Запад, ждали все же со странным смешением фатализма и злорадства возобновления войны. «Скоро мы вам пригодимся» — такие заявления наиболее часто можно было слышать в беседах между офицерами западных оккупационных держав и немецкими военнопленными.

Правительство Деница, которое в течение 14 дней после безоговорочной капитуляции продолжало исполнять свои функции во Фленсбурге под английским покровительством, делало все, чтобы как можно больше солдат перебросить с Восточного фронта в плен к западным державам и сохранить определенную военную дисциплину и боевую готовность. Матросы германских военно-морских сил, которые считали, что для них война закончена, и самовольно покидали свой корабль, расстреливались как дезертиры по законам военного времени даже после капитуляции 8 мая. За немцами, видимо, дело не стало бы, если бы западные союзники вручили им отнятое оружие для новой войны против Советского Союза.

Но американцы не были к этому готовы. Им предстояла еще главная схватка с Японией, и они стремились разделить эту работу с русскими. У них не было желания начинать вместо этого третью, по их мнению излишнюю, войну против СССР. После длительных колебаний и вопреки протестам Черчилля в конце июня состоялся отвод войск за линию, установленную в Ялте, а в обмен за отвод войск западные войска заняли свои сектора в Берлине, договоренность о которых также была достигнута в Ялте. Тем самым была снята непосредственная военная напряженность между союзниками и сделан поворот от войны к миру. Четырнадцать дней спустя главы правительств трех великих держав встретились в Потсдаме, чтобы уладить политические разногласия и выработать принципы обращения с побежденной Германией.

Они делали это с грехом пополам, с некоторым компромиссом и задней мыслью. Во время конференции в Потсдаме поступило сообщение из Америки об успешном испытании атомной бомбы. У Черчилля вновь появились надежды: имея атомную бомбу, американцы должны были уменьшить интерес к военной помощи СССР против Японии, общее соотношение сил, казалось, изменилось в пользу Запада. Неужели наступила наконец возможность осуществить «пробу сил» и заговорить «жестким языком» с русскими, о чем Черчилль говорил еще в мае? Но еще до того, как это случилось, 27 июля, то есть в разгар работы конференции, поступили результаты состоявшихся за три недели до конференции выборов в Англии. Черчилль был свергнут.

Черчилль был нужен Англии, чтобы вести войну против Германий. Однако при всем восхищении и всей благодарности за то, что он сделал в войне против Германии, она не захотела его услуг для развязывания войны против Советского Союза. Тем самым жребий был брошен. Вторая великая война Германии завершилась отныне окончательно. Германия напрасно дралась до последней минуты. Ужасной ценой человеческих жизней и разрушений заплатила она за то, чтобы Восток и Запад разделили ее для оккупации и управления. Германская империя продолжала еще существовать, но призрачно и без собственных политических органов, как своего рода единое образование, находящееся под верховной властью четырех держав (четвертой оккупационной державой стала Франция), которым она безоговорочно передала свой суверенитет. Государственное существование Германии зависело с этих пор от единства четырех держав, которое совершенно неожиданно продолжалось почти три года.

Глава седьмая Империя четырех держав

«Правительства Соединенного королевства, Соединенных Штатов Америки, Союза Советских Социалистических Республик и Временное Правительство Французской Республики настоящим берут на себя верховную власть в отношении Германии, включая всю власть, которой располагает германское правительство, верховное командование вермахта и любое земельное, муниципальное или местное правительство или власть, все германские власти и германский народ должны безоговорочно выполнять требования союзных представителей и полностью подчиняться всем воззваниям, приказам, распоряжениям и инструкциям».

Указанным Заявлением правительств от 5 июня 1945 года четыре державы положили начало периоду истории германского государства, который длился четыре года и закончился в 1949 году образованием Федеративной Республики Германии и Германской Демократической Республики.

В этот период Германская империя продолжала еще существовать и под иностранным господством. Заявление от 5 июня недвусмысленно констатировало: «Взятие на себя такой власти… не является аннексией Германии».

Оно не являлось также разделом Германии. До конца 1947 года четыре державы, которые совместно управляли Германской империей, не намеревались ее делить. Более того, период четырехстороннего управления еще неразделенной Германии следует рассматривать конечной фазой истории германского государства. Можно сказать, что империя четырех держав была четвертой империей, если считать, что империя Бисмарка была первой, Веймарская республика — второй и гитлеровская империя — третьей.

Всеми силами немцы постарались вытеснить из памяти этот необычный период своей истории. Это было неприятное время для немца: бедствие, повсеместный голод, неуверенность и огромное внутригерманское перемещение народа. И все же именно это безрадостное время еще раз предоставило немцам неожиданный шанс спасти свое национальное единство в условиях развала третьей империи.

Немцы не любят вспоминать эти годы. Это объясняется, видимо, тем, что они даже не поняли упомянутого шанса, но не хотят в этом признаться. Несмотря на голод и борьбу за существование, другие народы, у которых национальное чувство развито более сильно, извлекли бы большую пользу из того факта, что по меньшей мере в течение двух лет четыре державы-победительницы серьезно стремились перестроить и сохранить национальное единство Германии, которая несла на себе тяжелое бремя ответственности и границы которой, правда, были сужены. Если бы немцы проявили подлинное чувство национальной общности и поддержали это стремление, видимо, дело увенчалось бы успехом.

Решение четырех держав управлять Германией как неразделенной национальной единицей было принято уже после победы летом 1945 года и было совсем не простым делом. В ходе войны в центре переговоров союзников находились планы расчленения Германии, а на конференции в Ялте уже было достигнуто единство по вопросу о разделе Германии, однако лишь «в принципе». У союзников были путаные и противоречивые представления о том, как следует разделить Германию, какие создать новые германские государства и как должны строиться отношения между ними и государствами-победителями.

План Рузвельта предусматривал создание пяти беспомощных мелких германских государств: максимально уменьшенной Пруссии, несколько расширенных Ганновера и Гессена, а также Саксонии (с Тюрингией) и южно-германского государства в составе Баварии, Вюртемберга и Бадена. Саарская и Рурская области, а также район Кильского канала должны были быть интернационализированы и находиться под управлением Объединенных Наций.

Черчилль был против возвращения к системе мелких государств. Он выступал за великодушный раздел пополам, но не такой, как он произошел позже по вертикальной границе, а по горизонтальной: на севере — Большая Пруссия со столицей в Берлине (примерно в границах бисмарковского Северогерманского союза), которая была бы обрезана на Востоке и Западе в пользу Польши и Франции и имела бы статус побежденного противника; на юге — конфедерация дунайских государств со столицей в Вене, в которую входили бы Баден, Вюртемберг, Бавария, Австрия, может быть, Венгрия и даже Румыния, в отношении которой он был настроен лучше. В такой конфедерации государств он видел будущего английского союзника и материковый коридор, который явился бы продолжением англо-французской Антанты в Европе.

Сталин последовательно отклонял английский план, который, по его мнению, носил в основе своей антирусский характер. В отношении идеи Рузвельта Сталин не сказал ни да, ни нет. Своего плана расчленения Германии он никогда не предлагал. В конечном счете Сталин был первым, кто открыто отмежевался от всех планов раздела.

9 мая 1945 года он заявил: «Советский Союз торжествует победу, хотя он и не собирается ни расчленять, ни уничтожать Германию».

Преемники Рузвельта и Черчилля тоже отказались летом 1945 года от планов расчленения Германии. Все три державы-победительницы были в это время озабочены тем, что раздел Германии может создать больше проблем, чем решить, и скорее увеличить, чем уменьшить, трения между союзниками. Все трое втайне хотели иметь будущую Германию возможным союзником или по крайней мере полезным буферным государством для защиты от другого победителя. Все три державы, как показала Потсдамская конференция и последующие годы, выступали за сохранение Германии как единого экономического и политического целого, причем каждая из них стремилась, конечно, создать самые благоприятные исходные позиции для реализации своих идей и для своих сторонников, а также для оказания максимального влияния на развитие положения в Германии.

Франция, которая участвовала в управлении и перестройке Германии как четвертая держава-победительница, занимала иную позицию. В сознании французов еще глубоко сидело шоковое состояние 1940 года и печальный опыт многолетней германской оккупации. Франция не желала вновь оказаться лицом к лицу с более мощным и сильным германским соседом. Как минимум Франция стремилась отделить от Германии Саарскую и Рурскую области. Но и в этом случае Германия, по ту сторону Рейна расчлененная, была для нее более желательной, чем единая. Было бы несерьезно ожидать от французов чего-либо другого. И нельзя их упрекать за это. Любой в их положении поступил бы так же. Никто из них не мог тогда (как и ныне) искренне желать продолжения существования или восстановления Германской империи.

Именно Франция во главе с де Голлем безвозвратно перевела в 1945 году стрелки, которые вели к воссозданию будущего общегерманского национального государства. На конференции в Потсдаме было решено сразу же создать под руководством Союзного Контрольного Совета центральные общегерманские департаменты по вопросам финансов, промышленности, транспорта и внешней торговли во главе с немецкими статс-секретарями, которые явились бы, несомненно, начальными органами нового имперского правительства. Франция наложила в Контрольном Совете вето на осуществление этого решения. Другим трем державам не удалось переубедить де Голля. Тем самым было предотвращено «конституирование» дальнейшего существования Германской империи. В последующие годы постепенно становилось все яснее, что уже нельзя было вернуть возможность, упущенную в результате наложения Францией вето в 1945 году.

Однако в эти годы до марта 1948 года в Берлине продолжало работать правительство Германской империи, хотя оно не было немецким, а правительством четырех держав в лице Союзного Контрольного Совета. Контрольный Совет правил еще не расчлененной Германией, хотя она и потеряла восточные области по ту сторону Одера-Нейсе и Саарскую область на Западе.

Надо сказать, что, по крайней мере в первые годы, Контрольный Совет действовал вполне планомерно и эффективно на основе согласованных решений, в которых просматривалась ясная совместная политика. Контрольный Совет осуществил такую реформу империи, какую едва ли лучше сумело бы провести немецкое правительство. Сомнительно, чтобы немецкое правительство могло провести такую основательную политическую работу по расчистке прошлого и обновлению государства, плодами которых пользуются до сих пор как Федеративная республика, так и ГДР. Подобно тому как Наполеон в начале XIX века, четыре державы открыли в середине XX века новую страницу в истории Германии, ликвидировали неразбериху и дали Германии то, чего она не имела до этого: современные, понятные для всех и осязаемые политические институты.

Еще в гитлеровское время Германская империя перестала в строгом смысле слова быть государством, у нее не было больше конституции, государственных институтов с четко определенной концепцией, правовой системы и ясно очерченной системы управления. Она состояла из бурно разраставшихся, как раковые метастазы «государств в государстве», которые перекрывали и подавляли друг друга и существовали рядом друг с другом лишь благодаря единому подчинению Гитлеру. Это были нацистская партия, СС, СА, вермахт, «Рабочий фронт», Организация Тодта и т. д. Каждая организация была «империей» для себя, «вотчиной» таких нацистских главарей, как Борман, Гиммлер, Геринг, Лей, Шпеер, и других, отношение которых к государству едва ли отличалось от отношения могущественных, интриговавших и враждовавших между собой князей к умирающей империи периода барокко.

Непреходящей заслугой правительств четырех держав является ликвидация ужасной, нарастающей неразберихи. Персональная денацификация была проведена в различных зонах по-разному, в отдельных — это был лишь фарс. Что же касается государственной денацификации, прежде всего ликвидации нацистских Организаций и ведомств, в которых Германская империя как государство почти задыхалась, то она была проведена везде одинаково, основательно и надолго [4].

Если ныне любое возвращение к организованной анархии третьего рейха в обоих германских государствах является немыслимым и даже само воспоминание об этом представляется кошмарным сном, то этим мы обязаны четырем державам и их решительной и радикальной деятельности в 1945–1948 годах.

Надо сказать, что правительства четырех держав не только создали пригодную площадку для строительства государства, но и строили на ней. В области юстиции и управления эта работа носила в основном характер реставрации, в то время как в непосредственно политической области она создавала совершенно новую основу. Ее основным результатом явилась «федерализация» и «демократизация» Германии. Другими словами, была создана новая система земель и партий.

Вывод о том, что в первые годы своего совместного господства в Германии четыре державы действительно хотели создать единое германское государство с едиными политическими институтами, следует также из того, что система земель и партий была вначале одинаковой во всех четырех зонах. При этом в вопросах федерализации впереди шли западные державы, а демократизации — русские, но те и другие приспособлялись и присоединялись к соответствующим мерам. Четвертый рейх являлся федеративной республикой, состоявшей из пятнадцати большей частью вновь созданных земель, пять из которых находились в советской зоне. Это была демократическая республика, во всех землях и зонах которой действовали четыре официальные партии: коммунистическая, социал-демократическая, либеральная и христианско-демократическая. Русские уже в июне 1945 года решили создать эти партии в своей зоне; западные державы сделали это с некоторым опозданием.

В 1945, 1946 и даже в 1947 году совместная, направленная на создание нового общегерманского государства политика Контрольного Совета явно превалировала над разногласиями, которые возникали при ее осуществлении в различных зонах по причине противоположных политических принципов, идеологий и интересов четырех держав.

Конечно, в Восточной зоне уже в 1945 году начали проводиться радикальная земельная реформа и широка социализация, чего не было в западных зонах. Однако в федеративном государстве это не было непреодолимым препятствием для единой государственности, не говоря уже о том, что в то время и в западных зонах, и у некоммунистических партий имелись серьезные стремления к социалистическим мероприятиям.

Большое значение имело, пожалуй, слияние КПГ и СДПГ в СЕПГ, которое было осуществлено в советской зоне весной 1946 года. Но и СЕПГ в пяти восточных землях можно, видимо, было бы рассматривать как региональную аномалию в едином федеративном германском государстве, подобно тому как это произошло с ХСС в Баварии. Не это помешало немцам воспользоваться возможностью, которую обеспечивала и первые послевоенные годы союзническая политика, чтобы сохранить государство.

У большинства немцев с самого начала не было желания воспользоваться неожиданно появившейся возможностью. В течение всего времени, пока союзники еще были готовы сохранить единую реконструированную Германию, немцы просто не участвовали в этом процессе. Они вели себя совершенно пассивно и ворчливо и безучастно делали лишь то, что им приказывали. Лишь в 1948 году, когда вследствие холодной войны Восток и Запад отказались от совместной политики, в том числе и в отношении Германии, и перешли к созданию в своих зонах двух раздельных германских государств, немцы вдруг неожиданно вновь проявили рвение. Они вновь неожиданно обнаружили единое германское сердце.

Для, мягко говоря, сдержанного отношения немцев в вопросе общегерманского сотрудничества по линии партий и земель характерными были два примера.

Пятого октября 1945 года в Веннигсене под Ганновером состоялась первая имперская конференция вновь созданной СДПГ. На этой конференций, которая проходила под руководством Курта Шумахера, партия создала Центральное правление для трех западных зон, отклонив требование Отто Гротеволя о создании организации в рамках всех четырех зон во главе с президиумом в Берлине. Тем самым с самого начала самостоятельная СДПГ в советской зоне оккупации во главе с Гротеволем была предоставлена сама себе. Если бы СДПГ конституировалась в то время как общегерманская партия, едва ли было бы так легко осуществить слияние с КПГ. Было ясно, что СДПГ Шумахера, если даже она об этом открыто и не говорила, уже в октябре 1945 года действовала по принципу, который был примерно в тоже время сформулирован Аденауэром: «Восточная зона потеряна на необозримое время».

Шестого июня 1947 года в Мюнхене состоялась первая, и единственная, встреча руководителей пятнадцати немецких земель. Конференция лопнула еще до того, как она началась, так как премьер-министры десяти земель западных зон отказались включить в повестку дня требование премьер-министров земель советской зоны оккупации об «образовании центральной германской администрации». После этого пять министров советской зоны оккупации покинули зал заседаний. Кстати, они представляли земельные правительства, которые были избраны на свободных выборах. Тогда еще не было ни единых списков, ни Национального фронта в тогдашней советской зоне. Один из них был буржуа, трое — бывшие социал-демократы и лишь один — коммунист. Несмотря на это, их западногерманские коллеги даже не захотели их выслушать.

Следует признать, что встреча премьер-министров земель была разрешена американскими и французскими военными губернаторами с колебаниями, различными ограничениями и оговорками и излишняя самостоятельность была чревата для них неприятностями. Но какой другой народ, который действительно стремится к своему национальному единству, можно было бы удержать от того, чтобы не воспользоваться такой возможностью для достижения общегерманского взаимопонимания?

Следует признать также, что 6 июня 1947 года единая политика четырех держав уже отмирала. За день до этого государственный секретарь США Маршалл в своей известной гарвардской речи провозгласил программу восстановления Европы, так называемый план Маршалла. Не исключено, что премьер-министры германских земель и не смогли бы в июне 1947 года сдержать раскольническую политику оккупационных держав, если бы они даже и захотели этого. Но разве не было причины хотя бы попытаться сделать это, если бы они действительно стремились к единству?

И все же совершенно очевидно, что политика четырех держав в 1945–1947 годах, направленная на достижение единства, нашла слабую реакцию у немецких политиков и немецкого народа. Она почти не учитывалась. Немцы не верили в мир. И надо сказать, что, по крайней мере вначале, они имели на это право. С другой стороны, большинство немцев вовсе не хотели мира с союзниками. Такой мир с побежденной, урезанной, хотя и продолжавшей существовать Германской империей был бы, конечно, тяжелым. Большинство немцев не хотели брать на себя как на «единый братский народ» такие трудности и сообща нести их. Они не ожидали больше ничего и от развала единства союзников, если даже при этом окончательно улетучивалось национальное единство.

Начиная с января 1945 года в Германии непрерывным потоком шло переселение народа с Востока им Запад, причем не только с территории восточнее Одеpа и Нейсе, откуда люди выселялись, но и из русской оккупационной зоны, откуда никого не выгоняли. Этому физическому перемещению с Востока на Запад соответствовало и духовное. Немцы бежали от поражения на Востоке к поражению на Западе. Они хотели быть не побежденными немцами, а побеждать вместе с Западом. Тем самым они отказались от Германской империи, так же как они это сделали в отношении оставшихся в Восточной зоне соотечественников, которые для них с этих пор стали своего рода «русскими», точно так же как они сами начали чувствовать себя своего рода «американцами».

Для объяснения этого массового психоза, который до сегодняшнего дня еще не прошел, можно назвать несколько материальных причин, однако они не раскрывают содержания проблемы. Конечно, борьба за существование в Восточной зоне была более жесткой, чем в Западной зоне. Репарационная политика России была (и, надо сказать, обоснованно) более беспощадной, чем политика западных держав. Социалистическая политика в Восточной зоне, подобной которой на Западе ничего не было, сильно затронула интересы «лучших слоев». Но не только экспроприированные помещики и фабриканты бежали на Запад. И в западных зонах после 1945 года был голод. Причина состояла в другом, в полном проявлении идеи, которую в течение двенадцати лет Гитлер внушал всем немцам, а именно: Россия, что бы она ни делала, остается естественным врагом, а Запад, несмотря на соперничество и недоразумения, несмотря на войну и кровопролитие, остается союзником против СССР.

Когда начал распадаться альянс союзных держав-победительниц, от единства которых в послевоенное время зависело национальное единство немцев, в Германии не проявилась озабоченность и разочарование, а наоборот — удовлетворенность и надежда. Немцы не жалели потерянного национального единства. Они надеялись теперь объединиться наконец с Западом против Советского Союза. Что же касается «бедной» Восточной зоны, то она была предоставлена сама себе. Разразившаяся холодная война была именно тем, что предсказывали немцы: они торжествовали и могли теперь, ликуя, заявить своим западным победителям: «Вот видите, разве мы вам об этом не говорили?»

Беззаботно и равнодушно немцы упустили возможность сохранить благодаря неожиданному единству победителей свое национальное государство и свое национальное существование. Но как только начался разлад в стане победителей, немцы обеими руками ухватились за давно ожидавшуюся возможность добиться союза с Западом против СССР. Тем самым свершилось самоубийство Германской империи.

Глава восьмая Раскол

Событием, положившим конец существованию Германской империи, было не ее поражение и передача правительственной власти четырем державам в 1945 году, а создание Федеративной Республики и ГДР в 1949 году. До тех пор пока четыре державы совместно управляли неразделенной империей, она еще существовала, пусть даже и без права на самоопределение и суверенитет. С созданием двух раздельных новых германских государств, заменивших империю, она прекратила свое существование.

Инициатива создания новых государств исходила от четырех держав (по положению дел по-другому и не могло быть), пути которых начиная с 1947 года разошлись. Точнее сказать: инициатива исходила от двух из этих держав — Америки и России, которые в послевоенное время играли решающую роль. А если быть еще точнее, то она исходила лишь от одной державы — Америки. Итак, как это будет показано ниже, инициатива создания сепаратных государств в Германии исходила от Америки, СССР же весьма неохотно следовал за ней.

Естественно, что создание двух новых государств не могло произойти без участия немцев. Если бы немцы упорно держались за свое национальное единство и выступили бы против создания раздельных государств, союзники не сумели бы их заставить это сделать. В действительности же немцы в большей или меньшей мере послушно, в большей или меньшей мере сдержанно сами осуществили создание двух раздельных государств, причем в этом случае западные немцы шли впереди.

Это совсем не означает, что у немцев и союзников были одинаковые мотивы и скрытые мысли по данному вопросу. Конечно, в качестве мотива не приводилось открытое желание покончить с единством национального государства и жить в двух государствах. В то же время немцы спокойно восприняли конец своего единства, хотя, может быть, они и надеялись, что то, от чего они отказались, можно будет еще вернуть. Это не меняет, однако, ничего в том, что для немцев в момент такого решения важнее было нечто другое, нежели национальное единство. Поэтому нет никаких оправданий их действиям, когда они в 1948–1949 годах сознательно отказались от единства. Внутренние сомнения или спекуляции о будущих возможностях не могут изменить свершившегося тогда факта и сделать его несуществующим. Образование Федеративной республики, а вслед за ней и ГДР было в то время концом Германской империи.

Происшедший в 1949 году раскол не имел ничего общего с выдвигавшимися во время войны планами союзников о расчленении Германии. Те планы утратили в 1945 году свое значение и позже не выдвигались, тем более не предлагался раскол на две части, как это фактически произошло в 1949 году. Ни план Рузвельта, предусматривавший более основательное расчленение Германии, ни план Черчилля, предусматривавший линию раздела между Севером и Югом, а не Западом п Востоком, не содержали таких предложений. Да и политическая цель этих планов была другая: они предназначались для того, чтобы исключить Германию как фактор силы. Происшедший же в 1949 году раскол был направлен на достижение противоположного: вновь включить германский фактор силы в европейскую политику. Раскол не был прямым результатом второй мировой войны. Он был лишь побочным продуктом холодной войны, разразившейся в 1947 году между Америкой и СССР.

Холодная война не была запоздалым столкновением вторгнувшихся в 1945 году с Запада и Востока в Германию армий, на которое надеялся Гитлер и которое активно подготавливал Черчилль. И в этом вопросе была нарушена, говоря языком юристов, причинная связь. Вначале западные и восточная державы-победительницы мирно жили в побежденной Германии и некоторое время даже совместно, в какой-то мере дружно управляли ею.

Кроме того, холодная война объяснялась не трениями и столкновением интересов оккупационных держав в Германии, как это часто считают в ФРГ. Напротив, лишь в результате холодной войны с 1947 года стало невозможным проводить совместную германскую политику держав-победительниц, и вместо этого появилась идея создать из западных и восточной зон оккупации новые государства и превратить их в союзников Америки и СССР для выступления одного победителя против другого. Причины холодной войны лежали не в перипетиях оккупационной политики, которая в отношениях между великими державами в широком плане играла относительно скромную роль, а в изменении глобального соотношения сил как результата второй мировой войны.

В результате второй мировой войны не только побежденные Германия, Япония и Италия выбыли из международной политики как великие державы и даже на некоторое время как суверенные государства. Три из пяти держав-победительниц — Англия, Франция и Китай — тоже были не в состоянии после победы проводить самостоятельную политику. Они слишком сильно израсходовали себя и перенапряглись: своей цели — победы они достигли, но сразу же за финишной чертой упали от изнеможения.

Тем самым возникла неповторимая ситуация в мировой истории: на какой-то момент остались лишь две настоящие великие державы — Америка и Советский Союз. Уже это обстоятельство автоматически делало их противниками: среди трех, пяти или восьми великих держав каждый является потенциальным противником, но и потенциальным союзником другого. Если же существует лишь две супердержавы, которые задают всему тон, они не могут не быть потенциальными противниками. Кроме того, если в течение нескольких лет стало возможным довести число великих держав с восьми в 1939 году до двух, неизбежно появлялась мысль, что в конечном счете и двух держав слишком много и лишь одна из них может и должна остаться. Короче говоря, вторая мировая война вновь поставила на повестку дня дремлющую в течение тысячелетий идею мирового господства. В начале сороковых годов эта идея напоминала отборочный турнир, за которым должна была последовать схватка финалистов. Появившаяся в результате второй мировой войны военная техника, апогеем которой явилась атомная бомба, усилила представления, что настало время для создания «one world» — «неделимого мира».

Особенно для Америки такая идея в послевоенные годы стала почти неизбежной. Следует учитывать, что и между оставшимися великими державами — Америкой и СССР — непосредственно после войны не было настоящего равновесия сил. Превосходство Америки было в то время очевидным. Советский Союз нес основное бремя войны. Он потерял около 20 миллионов человек, в то время как Америка — 259 тысяч на обоих театрах военных действий. Промышленность СССР была сильно разрушена, его города лежали в руинах. Американская же промышленность была в ходе войны обновлена и впервые работала с полной загрузкой, города Америки остались невредимыми. Если учесть также значительно превосходивший промышленный потенциал Америки и ее монополию на атомное оружие, то станет ясно, что отказ СССР упасть в изнеможении после войны в объятия Америки, как это было с Англией, и его упорное стремление сохранить самостоятельную и равную роль великой державы были, по мнению американцев, не чем иным, как вызовом и заслуживающим наказания высокомерием.

Если оценивать создавшееся после второй мировой войны положение в мире в 1945 и 1946 годах, то для Америки вопрос о мировом господстве был уже, собственно, предрешен. Казалось, что такой мир, мир американский, уже существовал. Если Америка была готова обращаться с Советским Союзом формально как с равным партнером, помогать ему на тех же условиях, как и другим странам — бывшим союзникам и бывшим врагам, в восстановлении и не выступала против его социалистической системы, то только из «великодушия». Когда же Советский Союз осмелился перенести эту систему на некоторые другие страны, то это было уже слишком. И когда СССР всерьез верил, что может конкурировать с Америкой и утвердить себя политическим и силовым противовесом, он становился в глазах американцев нарушителем мира, которому нужно было недвусмысленно показать истинное соотношение сил. Для этого необязательно было развязывать войну. С точки зрения соотношения сил это, видимо, было даже совсем ненужным. Это можно было сделать с помощью «containment», то есть изоляции, окружения, блокады. В 1947 году блокада Советского Союза стала основной линией американской политики.

Поворотным пунктом был план Маршалла. Америка великодушно предлагала предоставить свою экономическую мощь, которая в результате войны достигла апогея своего развития, на службу восстановления Европы. Правда, этот план предусматривал «сотрудничество» всех сторон, друзей и врагов, как между собой, так и с Америкой. Помощь по плану Маршалла была предложена и России, однако при условии, что та поставит себя на одну ступеньку с этими странами, то есть на более скромную ступеньку по сравнению с давателем помощи и общим благодетелем, которым была Америка. В отличие от Англии и Франции Россия отклонила такое предложение. Вместо этого Молотов потребовал, чтобы экономическая помощь измерялась вкладом, внесенным каждой страной в достижение победы союзников.

Тем самым были созданы новые фронты. Своим отказом стать американским клиентом Советский Союз объявил себя противником Америки. С этого времени Европа распалась на американский и русский лагери. Между ними началась холодная война. Во Франции и Италии из правительств были удалены коммунисты, а в Восточной Европе — некоммунисты. В Германии развалилось правительство четырех держав. В трех западных зонах, которые отныне получали помощь по плану Маршалла, тон задавала лишь одна Америка. Экономический раскол неизбежно вызывал соответствующие политические последствия.

Холодная война развивалась в форме создания блоков. Начиная с середины 1947 года обе великие державы перешли к тому, чтобы прочно и на длительное время привязать к себе страны или части стран Европы и Азии, которые в ходе второй мировой войны были освобождены или заняты их войсками, причем разница между врагом и другом, освобожденными и оккупированными странами вскоре исчезла. Первоначально средством холодной войны была экономическая война, затем политическая унификация и наконец гонка вооружений. Инициатива полностью исходила от Америки.

Холодная война началась с американского плана Маршалла для Западной Европы, которому Россия не могла ничего противопоставить. Затем последовало исключение из политической жизни Западной Европы коммунистов, на что Россия ответила тем же в отношении некоммунистических партий в Восточной Европе. Затем последовала попытка объединить Западную Европу путем создания ОЕЭС (Организация Европейского экономического сообщества) в Париже и организации Европейского совета в Страсбурге, на который Россия ответила организацией сотрудничества восточноевропейских стран в форме Коминформа и СЭВ. Наконец, в 1949 году последовала военная интеграция Западной Европы с Америкой в форме НАТО, на которую значительно позже, лишь в 1955 году, после длительной затяжки вступления в НАТО Федеративной республики, Россия ответила созданием организации Варшавского пакта, в который была включена также и ГДР.

В это время уже начинал просматриваться атомный пат, который постепенно парализовал холодную войну. Перед лицом созданного обеими супердержавами в середине 50-х годов потенциала взаимного тотального уничтожения Америка была вынуждена в начале 60-х годов отказаться от попытки низводить Советский Союз, так же как Англию, Францию, Западную Германию, Италию и Японию, до роли второстепенной державы в американской мировой системе. В условиях системы и равновесия двух супердержав мир успокоился на некоторое время, пока в конце 60-х годов скачок в развитии Китая не возвестил о совершенно новой расстановке сил в мире.

В конце 40-х годов, когда холодная война поставила в повестку дня раскол Германской империи, такое развитие событий предугадать было невозможно. В то время перспективы Америки стать единственной супердержавой казались бесспорными. Особенно в первой фазе холодной войны, когда она велась чисто экономическими средствами, превосходство Америки было неоспоримым. США были в благоприятном положении и могли выступать как благодетель в отношении своих клиентов. Они могли, не нанося себе ущерба, отдать в большом количестве и великодушно часть своих излишков. Советский Союз был ужасно опустошен и обеднен в результате второй мировой войны и был вынужден затягивать все туже пояс, чтобы в возможно короткий срок восстановить свою промышленную основу. Америка могла другим дать, а СССР был вынужден у других брать. Не удивительно, что Америка повсюду в своей сфере нашла добровольных ревностных сторонников.

На этой стадии американского превосходства и «великодушной» американской помощи по восстановлению, которая так впечатляюще контрастировала с жесткой репарационной политикой России, произошел раскол Германии на два раздельных новых государства. Необходимо это постоянно учитывать, чтобы понять ту готовность, с которой западные немцы расстались с существованием Германской империи и национальным единством и «временно» образовали новое государство, в результате чего немцам бывшей советской зоны оккупации не осталось ничего другого, как в свою очередь создать государство.

Инициатива создания германских сепаратных государств совершенно четко исходила от Запада, то есть от Америки, а не от СССР. И с немецкой стороны это были западные немцы, то есть ландтаги и правительства земель западных зон, которые с согласия западных оккупационных держав, действовавших отныне под руководством Америки, в 1948 и 1949 годах шаг за шагом подготовили создание Федеративной республики. В это самое время в советской зоне оккупации предпринимались отчаянные попытки предотвратить создание сепаратных государств и спасти единое национальное германское государство.

Тогда над этими попытками смеялись, а позже изгнали и самое воспоминание о них. Этого отрицать нельзя. Народные конгрессы и Народные советы, которые были созданы в советской зоне (при участии западногерманских организаций и политиков) под руководством коммунистов (но и при участии многих некоммунистов), не были избранными по западному подобию органами. Однако это не изменяет того факта, что в то время они были единственными общественными защитниками сохранения общегосударственного единства Германии. Нельзя также не видеть, что организованные ими в советской зоне народные выступления и решения по вопросам «единства или раскола» достоверно свидетельствовали о том, что большинство населения выступало за единство. Такое большинство совершенно очевидно отражало действительное настроение населения [5].

В 1948 и 1949 годах жителей советской зоны оккупации в Германии мучила, конечно, странная мысль, что их более удобно устроившиеся соотечественники отказались от них. Их не могла не удручать перспектива одним в течение многих лет нести всю тяжесть бремени репараций за войну на Востоке, в то время как западные зоны богатели за счет плана Маршалла и, будучи новым сепаратным государством, вступили в новое, не отягощенное ничем политическое существование. С точки зрения жителей Дрездена, Лейпцига и Магдебурга, этот час должен был стать часом национальной солидарности и национального испытания, часом, когда немцы все как один должны были взять на себя ответственность за последствия совместно совершенных дел. Этим объяснялись и постоянные заклинающие обращения населения Восточной Германии к своим западным соотечественникам поставить превыше всего национальное единство и не следовать американским соблазнам.

В этом случае речь шла не о выборе коммунизма или капитализма. Напротив, коммунисты были единственными восточными немцами, которые могли рассчитывать на то, что в случае раскола они получат определенные выгоды. В восточногерманском государстве они могли, видимо, стать у власти, в то время как в единой Германии они должны были бы примириться на долгое время с ролью оппозиции. Несмотря на это, и коммунисты стремились предотвратить раскол, причем стремились лояльно и даже возглавляли и организовывали это движение. В 1948 и 1949 годах русские не были заинтересованы в расколе Германии, поскольку он отдавал большую часть страны в «американский лагерь». Их больше устраивало иметь солидного плательщика репараций. Было совершенно очевидно, что единая Германия могла своими репарациями больше помочь Советскому Союзу в восстановлении экономики, чем одна советская зона. Призывы к единству, которые все настойчивее звучали в эти годы из Восточной Германии, — это были искренние призывы населения о помощи, а со стороны русских оккупационных властей — искренние обращения к немецкому национальному чувству, которое в данном случае совпадало с их интересами.

Однако все призывы игнорировались. Шаг за шагом в 1948 и 1949 годах шло образование западногерманского государства. Оно началось с учреждения Экономического совета во Франкфурте-на-Майне в феврале и проведения сепаратной денежной реформы в июне 1948 года. Затем последовало создание Парламентского совета в сентябре 1948 года и наконец принятие Основного закона Федеративной Республики Германии 23 мая 1949 года, а также выборы первого бундестага в августе и федерального президента и канцлера в сентябре 1949 года. Надо сказать, что первоначально движущей силой были союзники (под руководством американцев), позднее — все больше и больше сами западные немцы. Нет сомнения в том, что за западногерманскими политиками стояло большинство населения Западной Германии, хотя восточногерманским требованиям и решениям о единстве ни разу не было противопоставлено требование о создании сепаратного государства. Западные немцы также хотели в то время раскола, как восточные немцы — единства.

Такое положение объяснялось определенной жесткой и трезвой неизбежностью, основывавшейся на различных интересах: для западных немцев раскол означал конец материальных лишений; для восточных немцев — рост материальной нужды. После раскола западные немцы отходили к богатому и великодушному, а восточные немцы — к бедному и непримиримому противнику. Одни восстанавливались с помощью Америки, другие — должны были помогать в восстановлении СССР. Чем больше удавалось 50 миллионам западных немцев уклониться от расплаты за последствия разрушительной войны на Востоке, которую вела вся Германия, тем тяжелее приходилось 17 миллионам восточных немцев, на которых приходилась вся тяжесть бремени.

Тот, кто пережил этот этап развития в Германии, тот не вынесет жесткого приговора за решение Западной Германии освободиться от такого развития за счет национального единства. Человечески вполне объяснимо, когда голодный человек хватается за протянутую ему тарелку с мясом. Конечно, это не показатель особой глубины и силы национального чувства. Если за масштаб взять знаменитый национальный призыв Шиллера: «Мы хотим быть единым народом братьев, никакая нужда и опасность не разлучит нас», то в 1948–1949 годах западные немцы не выдержали такого испытания. От нужды и опасности они расстались со своими братьями в Восточной Германии. И уж если кто может говорить о «притязании на единоличное представительство», то это были жители советской зоны оккупации, которые в 1948–1949 годах получили право на такое притязание, поскольку в то время они были единственными защитниками национального единства. Оставленные в беде своими западногерманскими соотечественниками они были вынуждены с опозданием создать 7 октября 1949 года свое государство.

Однако было бы несправедливым объяснять решение Западной Германии пойти «временно» на раскол лишь желанием любой ценой преодолеть материальные лишения. В результате государственного отделения от своих восточногерманских соотечественников западные немцы присоединялись не только к лагерю богатства, но и, как это тогда казалось, к более мощному лагерю. Они считали, что Америка выстоит и выиграет холодную войну. От такой победы американцев в холодной войне они искренне надеялись получить скорое воссоединение с «временно» списанной со счетов Восточной Германией в рамках западного лагеря, включая возвращение потерянных во второй мировой войне восточных областей в Польше, а может быть, как знать, даже обеспечить в конечном счете что-то вроде победы на Востоке задним числом.

За кулисами вновь просматривалась старая гитлеровская концепция: «с Западом против России». Концепция претерпела в течение этих лет несколько внешних изменений, однако ее основная идея осталась прежней. Сначала Германия хотела одна, имея пассивное тыловое прикрытие со стороны Англии, поработить СССР. Затем, когда ей пришлось вести войну на два фронта, Германия надеялась на столкновение Востока с Западом, в котором она, выступая на стороне Запада, играла бы решающую роль. Теперь же все надежды связывались с финальной схваткой Америки и Советского Союза, в которой эта часть Германии могла как слабый вспомогательный народ выступить на стороне Америки и поживиться этим. В этих обреченных на неудачу методах и планах по-прежнему жила старая надежда — надежда, ради которой немцы, начиная с 1941 года, поставили под вопрос свое национальное единство, а в 1949 году в полном смысле этого слова принесли его в жертву.

Глава девятая Упущенное воссоединение

История Германской империи закончилась в 1949 году созданием двух государств-преемников в лице ФРГ и ГДР. Она просуществовала лишь 78 лет, с 1871 по 1949 год. Но так же как империя имела свою предысторию, которая прослеживалась вспять до 1866 года и, пожалуй — до 1848 года, так было у нее и продолжение истории. Завершение произошло в 1955 году и даже в 1961 году. До того как империя была создана, вопрос о ней долго стоял на повестке дня; после ее ликвидации в результате раскола разговор о ее воссоединении продолжался еще двенадцать лет.

История Германской империи после ее ликвидации поучительна, поскольку причины ее гибели давали себя знать как бы вопреки смерти. Воссоединение империи потерпело крах, натолкнувшись на те же неискоренимые ошибочные позиции и спекуляции, которые привели к ее закату. «Если ты толчешь глупца как крупу в ступе, не выпускай из него глупость» (изречение Соломона, глава 27, стих 22).

Создание Германской империи произошло в свое время на Востоке в Пруссии, имевшей тыловое прикрытие со стороны России. Империя закатилась, когда она перестала отвечать «закону, приведшему к ее появлению», и решила создать фронт против Востока. Причина ее гибели состояла в попытке захватить и поработить Советский Союз. Для осуществления этого плана Германия безнадежно пыталась сначала невоенным, а затем принудительным путем получить поддержку и прикрытие Запада. Единственное, чего она добилась, был ее раздел между Востоком и Западом.

Инициатива воссоединить Германию исходила после 1949 года с Востока: до 1955 года — со стороны Советского Союза, затем в течение шести лет — со стороны ГДР. Воссоединение не состоялось, так как ФРГ, так же как до нее Германская империя, по-прежнему стремилась создать фронт против Востока. Она еще питала иллюзорные надежды покорить с помощью Запада СССР или по крайней мере ГДР и потерянные в результате второй мировой войны и отошедшие к Польше восточные области.

Упиваясь этой надеждой, Федеративная Республика Германии отклонила предложение Советского Союза о воссоединении в 1952–1955 годах, а затем предложения ГДР о конфедерации в 1957–1960 годах. Период упущенного воссоединения закончился в 1961 году, когда была сооружена берлинская стена, положившая конец послевоенной истории Германской империи.

Отклонение предложения русских до сих пор остается спорной главой послевоенной германской истории. Мотивы и замыслы основных участников этого события, которых ныне уже нет в живых, никогда, даже в будущем, после опубликования документов, не будут раскрыты полностью. На вопрос «что было бы, если бы..?» невозможно ответить определенно, как это вообще бывает при оценке нереализованных возможностей истории. О том, было ли возможным для немцев в 1952–4955 годах добиться своего воссоединения, если бы они согласились на предложения русских, можно спорить бесконечно. Нельзя забывать, что западные державы тоже имели право сказать свое слово. Ясно одно, что такое предложение русских о воссоединении было сделано, и Федеративная Республика Германии сделала все, чтобы его провалить. Причины, обусловившие позицию обеих сторон, мы можем искать лишь в международной обстановке того времени и их публичных заявлениях.

Международное положение в те годы определялось холодной войной между Америкой и Советским Союзом, которая после начала корейской войны летом 1950 года приняла самую острую форму, граничащую с прямым ведением войны — форму гонки вооружения. Осенью 1950 года, когда Аденауэр выступил с предложением внести свой вклад в оборону, в гонку вооружений включилась ФРГ. Америка приветствовала такое предложение. В Англии, Франции и ФРГ оно было воспринято с раздвоенным чувством. Потребовалось больше года, пока в НАТО договорились в принципе об ограниченной ремилитаризации Германии (в рамках Европейского оборонительного сообщества, которое надо было еще создать) и пока боннский бундестаг одобрил предложение. В феврале 1952 года этот момент наступил: путь к западногерманской ремилитаризации в рамках западного союза был открыт.

В этот момент Советский Союз выступил с сенсационной инициативой. В ноте от 10 марта 1952 года он предложил западным державам «восстановить Германию как единое государство». Предлагалось гарантировать свободную деятельность всех демократических партий, проведение свободных выборов, отказаться от репараций и экономических ограничений. Воссоединенная Германия могла иметь национальные вооруженные силы через год после заключения мирного договора, предлагалось вывести все иностранные войска из Германии. Единственным условием было: «Германия обязуется не вступать в какие-либо коалиции или военные союзы, направленные против любой державы, принимавшей участие своими вооруженными силами в войне против Германии».

Такое предложение было в определенном смысле успехом аденауэровской политики. Это был результат угрозы германской ремилитаризации в рамках западного союза. СССР был готов, по крайней мере так казалось, заплатить высокую, если даже и не самоубийственную, цену за то, чтобы эта угроза не осуществилась.

Но для Аденауэра такая цена была недостаточной. Через шесть дней после получения советской ноты, 16 марта 1952 года, он открыто выступил против советского предложения. Аденауэр заявил: «Цель германской политики по-прежнему состоит в том, чтобы еще больше укрепить Запад, а тогда можно будет начать с Советским Союзом разумный разговор. Я глубоко убежден в том, что и последняя нота Советского Союза вновь является доказательством этому, что если мы и впредь будем проводить такой курс, то недалек тот час, когда Советский Союз будет готов начать такой разумный разговор». Судя по всему, Аденауэр не рассматривал предложения русских о воссоединении при условии германского нейтралитета как разумную основу для переговоров.

Тем самым уже в то время была определена позиция, и в течение трех лет, когда советское предложение являлось предметом международных переговоров, в ней ничего существенного не изменилось. Перед лицом предстоявшего вступления Федеративной республики в НАТО СССР в январе 1955 года проявил несомненную готовность пойти на проведение общегерманских свободных выборов под международным контролем. Одновременно Советский Союз предупреждал, что вступление Западной Германии в НАТО «на длительное время сделает невозможным восстановление единства Германии». СССР не мог пойти на одностороннее отступление и спокойно взирать, как присоединяют всю Германию к НАТО. То, что русские предлагали, не было капитуляцией. Аденауэр же требовал и ожидал капитуляции русских. Его ответ был таким же, как три года назад: «Мы на это не пойдем… Мы стремимся к объединению свободных народов Запада, включая Германию, поскольку убеждены, что только после этого можно будет вести с Советским Союзом обнадеживающие и разумные переговоры».

Вместо мирного договора с воссоединенной Германией в мае 1955 года последовал прием Федеративной республики в НАТО и ГДР — в организацию Варшавского пакта, созданного именно для этой цели. Тем самым параллельное существование обоих государств — преемников Германской империи превратилось в военное противостояние, сохраняющееся до сих пор.

В то время обе стороны допускали ошибки в своих планах. Русские недооценивали силу своих позиций, а немцы, наоборот, переоценивали ее. Русские были готовы предотвратить американо-западногерманский военный союз. Позднее Ульбрихт открыто признавал, что в случае принятия советских предложений для него возникла бы «сложная ситуация». Нельзя забывать, что тогда еще не было атомного пата, напротив, существовала американская монополия на атомное оружие. Мощь Америки еще превосходила силы Советского Союза. И все это происходила через 10 лет после того, как немцы стояли под Москвой и Сталинградом.

Мечта Гитлера и опасения Сталина о возможном объединении захватнических устремлений Германии и промышленной мощи Запада для организации крестового похода против большевизма и колонизации Советского Союза казались в новых политических условиях почти осуществимыми. Совершенно ясно, что Советский Союз стремился не допустить этого. Единственный путь для достижения этой цели Сталин и его непосредственные преемники видели в нейтралитете Германии. СССР нечего было предложить американцам, а немцам было что предложить. То, что СССР предложил немцам, а именно национальное единство, было крайней уступкой, которую он мог сделать, не сдавая своих позиций. Позже русские, возможно, раскаивались в том, что однажды выступили с таким предложением, поскольку их страх оказался необоснованным. Атомный пат положил конец американскому превосходству. Кроме того, русские явно переоценили готовность американцев начать войну и военные способности немцев в послевоенный период.

Русские переоценили также силу национальных чувств немцев. Они считали, видимо, что немцы пойдут на нейтралитет, чтобы сохранить национальное единство. Они не могли себе представить того, что формула Гитлера «с Западом против России» была и осталась в Германии более приемлемой, чем стремление к национальному единству.

Аденауэр с успехом применил эту формулу Гитлера, чтобы отклонить предложение русских о воссоединении. При этом обращении к страху (без западного союза русские уже пришли бы на Рейн) и призыв к прежним захватническим надеждам (с западным союзом мы уже завтра отбросим русских на Буг или к Волге) часто неразличимо смешивались. Аденауэр никогда не разрешал даже вспоминать о том, что не русские хотели захватить Германию, а немцы — Советский Союз. Аденауэр всячески предавал забвению ту истину, что, став на путь нейтралитета, с СССР можно жить в честном мире. Кстати, Австрия успешно использовала эту идею, чтобы заново построить свою политику.

Часто высказывают подозрение, что Аденауэр не хотел воссоединения Германии то ли из-за антипрусского аффекта рейнландца, то ли из-за боязни, что воссоединенная, самостоятельная Германия вновь пустится на новые великодержавные авантюры. Все может быть, но это не было доказано и недоказуемо. В любом случае подобные личные возражения или предрассудки Аденауэра являются частным делом и не имеют исторического значения, так как он их никогда не высказывал. О чем он говорил и чем умел получить большинство в Федеративной республике, как это видно из его крупных побед на выборах 1953 и 1957 годов, — он нагнетал страх перед русскими и ненависть к русским (в 1956 году он открыто назвал Советский Союз «нашим смертельным врагом»). Он безгранично верил в силу Запада, которая могла якобы привести однажды к лучшему и более выгодному объединению, чем это предлагали русские. Аденауэр постоянно обещал немцам такое выгодное объединение, которое он любил называть «освобождением», как результат своей политики. Более того, он обещал даже «освобождение» всей Восточной Европе. Добиться такого «воссоединения» могло позволить лишь объединение «мощи» Западной Германии и Запада, чтобы заставить русских пойти на одностороннее отступление. В то время казалось, что Аденауэр достиг наконец того, к чему все время стремился Гитлер: союза с Западом против Советского Союза.

Конечно, Аденауэр не был Гитлером, а Федеративная республика — нацистским рейхом. Аденауэр был уважаемым демократическим политиком, а Федеративная республика — уважаемым демократическим государством. Однако это ничего не меняло в том, что внешнеполитическая концепция, в основе которой лежал открытый отказ от предложения русских о воссоединении, была прямым продолжением концепции Гитлера «с Западом против России». Лишь расстановка сил в желанном антирусском альянсе неизбежно несколько изменилась. На первое время этого нельзя было избежать. Империя Гитлера хотела играть великолепное соло в сопровождении западного оркестра, Федеративная республика Аденауэра была вынуждена довольствоваться ролью скрипки в этом оркестре. Гитлеровская империя лишь поставила под вопрос национальное единство, аденауэровская же Федеративная республика открыто отказалась от него, правда, в надежде получить его однажды сторицей. Чем больше Федеративная республика своими действиями делала воссоединение Германской империи абсолютно невозможным, тем больше она «теоретизировала» и фантазировала, утверждая, что желает восстановить единство империи. Но тем самым ФРГ, ее политики закрывали и второй, более скромный путь к воссоединению, который после включения ФРГ в Западный союз у нее оставался еще открытым: путь сближения обоих германских государств.

Последний путь оставался открытым на протяжении нескольких лет после отклонения предложения русских. Из Москвы, правда, уже не поступали больше предложения («Мы честно и ясно предупредили немецкую сторону, что… вступление Федеративной республики в Атлантический союз закроет в будущем пути решения германского вопроса», — сказал Хрущев Аденауэру в сентябре 1955 года в Москве), однако из Восточного Берлина с одобрения СССР такие предложения поступали («Воссоединение является теперь делом обоих германских государств»).

27 июля 1957 года премьер-министр ГДР Гротеволь предложил создать союз государств между ГДР и Федеративной республикой. «Конфедерация не требует в начальной стадии создания самостоятельной государственной власти, стоящей над обоими государствами, и исключала бы навязывание общественных отношении одного германского государства другому. Созданный из представителей парламентов обеих частей Германии Общегерманский совет, имеющий совещательный характер, мог бы рекомендовать и проводить такие мероприятия, которые служили бы постепенному сближению обоих германских государств».

По сравнению с предложением русских в 1952–1955 годах указанное предложение было более скромным. Речь не шла уже о проведении общегерманских свободных выборов, и за каждым из обоих государств оставалось право решать самому, как далеко оно хочет пойти по пути воссоединения. И все же предложение ГДР обеспечивало сохранение транспортных и экономических связей, предотвращало широкое отчуждение граждан обоих немецких государств и создавало постоянные общегерманские органы.

Предложение о конфедерации отвечало изменившемуся положению в мире, которое во второй половине 50-х годов все меньше определялось холодной войной и все больше атомным равновесием и стремлением к разрядке между блоками. По крайней мере с кризиса в Венгрии осенью 1956 года, когда американцы сохранили стойку «смирно», стало ясно, что уже нельзя было рассчитывать на давление США на Советский Союз: политика с позиции силы была мертва.

В отличие от этого позиция Федеративной республики во внутригерманской совместной игре все еще оставалась более выгодной. Если в случае с предложением русских о воссоединении играл роль страх остаться один на один с Советским Союзом, то бояться ГДР совсем не было причин. Напротив, выступая с предложениями о конфедерации, ГДР сама шла на еще не осознанный, хотя и ограниченный риск. Имея большую численность населения, более высокий жизненный уровень, экономические возможности для оказания помощи и развития, еще исправно функционирующий шлюз для бегства в Берлине, Федеративная республика имела бы в своих руках, если бы она пошла на предложение ГДР о сближении, основные козыри.

Между тем ФРГ на это не пошла. Она отвергла предложение ГДР о конфедерации еще более высокомерно, чем предложение Советского Союза о воссоединении. Она даже не удосужилась четко высказаться против, так как в этом случае она признала бы, что такое предложение поступило и государство, которое его сделало, существует. Признать это Федеративная республика была не в состоянии. Чем глубже из года в год Германская империя погружалась в историческое прошлое, чем глубже Федеративная республика своим поведением отрезала возможности достичь воссоединения, тем все упрямее она настаивала, что ФРГ якобы и есть Германская империя.

Поскольку же Федеративная республика являлась Германской империей (в границах 1937 года), то естественно, что все другое, что существовало в пределах этих границ, в соответствии с логикой не существовало. В соответствии с лозунгом «чего не должно быть, того быть не может» ГДР не была государством, ее министры — министрами и что они говорили — не говорилось. Отвечать и даже принимать к сведению их предложения запрещалось. Холодная война между Америкой и Советским Союзом может прекратиться, между Федеративной республикой и ГДР — ни в коем случае. Федеративная республика продолжала холодную войну.

Для этого у нее оставалось последнее орудие: шлюз для бегства населения в Берлине. Через «открытую границу» в Берлине из ГДР из года в год, изо дня в день шел отток экономической силы и жизненной субстанции, и можно было предполагать, что, пока граница будет открытой, ГДР однажды истечет кровью и созреет для капитуляции. Именно по этой причине следовало считаться с тем, что граница не может быть вечно открытой.

Поскольку Федеративная республика отклоняла любое взаимопонимание и открыто выступала за ликвидацию ГДР, она должна была считаться с тем, что однажды в Берлине дело дойдет до кризиса. Следовательно, она должна была иметь план, как ей реагировать на такой кризис. Однако когда в 1958 году кризис разразился, оказалось, что она не имела такого плана. Федеративная республика ориентировалась, как и прежде, лишь на силу западных держав, особенно Америки. В Бонне надеялись, что если этой силы уже недостаточно для оказания активного давления на СССР, то по крайней мере для защиты центра давления, которым был Берлин, ее должно было хватить.

Итоги событий показали, что в Бонне заблуждались. Берлинский кризис 1961 года закончился возведением стены, которая хотя и не затронула существования западных секторов в Берлине, но ликвидировала «открытую границу» и тем самым выбила из рук Федеративной республики ее последнее орудие в борьбе против ГДР.

С тех пор существование ГДР стало непреложным фактом, предложение о конфедерации больше не возобновлялось, а претензия Федеративной республики олицетворять по-прежнему Германскую империю превратилась в чистую фикцию. «Германский вопрос» и понятие «воссоединение» исчезли сначала из международного, а затем постепенно и из национального словоупотребления. Так закончилась послевоенная история Германской империи.

Глава десятая Внешнеполитическая концепция Франца Йозефа Штрауса

Самоубийство Германской империи, которое началось в 1939 году, завершилось в 1949 году. В 1955 и 1961 годах оно было дважды, так сказать, скреплено печатью и является удивительной главой всемирной истории. Еще многие поколения в различных частях света будут с изумлением изучать эти события. Едва ли есть другое такое государство, которое с такой готовностью, последовательностью и одержимостью готовило и в конце концов завершило свое падение. Но самое удивительное состоит в том, что и ныне «стремление к своему закату» в основном не пропало.

Федеративная республика — это совсем не Германская империя. Однако она по-прежнему хочет ею быть, утверждает, что она таковой является, и обосновывает это утверждение в основном тем, что упрямо держится за те политические традиции и идеи, которые привели Германскую империю к ее крушению. До тех пор, пока ФРГ это делает, она ставит под угрозу свое существование, жизнь своих граждан, причем в условиях атомного века.

Если Федеративная республика не хочет завершить ужасную историю Германской империи еще более кошмарным эпилогом, если она не хочет уничтожить себя, как это сделала с собой империя, она должна освободиться от самоубийственной традиции Германской империи и понять то, чего не поняла империя: согласиться с тем, что она есть, и довольствоваться тем, что она имеет.

Федеративная республика не является Германской империей, и она не имеет того, что имела Германская империя. Она является одним из двух или, если брать за основу Германскую империю 1939 года, одним из трех государств — преемников Германской империи. Она включает лишь западные области, которые в империи четырех держав 1945–1949 годов составляли западные оккупационные зоны. Ни ГДР, ни Австрия, ни Западный Берлин не принадлежат Федеративной республике. С Западным Берлином у нее отношения особого рода, которые нуждаются в точном определении и кодификации. С Австрией у нее нормальные международные отношения. С ГДР у нее вообще до сих пор нет никаких отношений.

Все это вот уже двадцать лет является прочной реальностью, и когда о ней говорят, то говорят о само собой разумеющейся вещи. И все же до сих пор в Федеративной республике это само собой разумеющееся часто воспринимается как шокирующая провокация. До сих пор не признается ГДР, причем до недавнего прошлого под предлогом, что такого государства нет. В широких кругах Западной Германии по-прежнему говорят о «зоне», во всяком случае об «образовании» или «феномене». Тем самым это государство не ликвидируется, но подтверждается намерение его ликвидировать.

Даже уважение польской границы со стороны ГДР по-прежнему в широких кругах рассматривается как «отказ», как будто можно отказаться от того, чего не имеешь и никогда не имел. Это был бы отказ для Германской империи, если бы она еще существовала. Для Федеративной же республики признание границы по Одеру и Нейсе является таким же отказом, как признание ГДР. До тех пор пока оба эти положения ФРГ рассматривает как «отказ», она тем самым претендует на звание Германской империи. Однако такое притязание несостоятельно — ни юридически, ни политически, ни морально.

Юридическое положение метко сформулировал Эльмар Крауткремер в своей книге «Германская империя после второй мировой войны» (1962 год): «Державы-победительницы 1945 года осуществляли правительственную власть в отношении Германии совместно и де-юре безраздельно, несмотря на все прошлые планы о расчленении. Если же спросить, могли ли четыре державы передать эту власть немцам, то при положительном ответе легальность обоих государств подтверждается, а при негативном — отвергается. В этом случае возникает ситуация, о которой Альфред Гроссер сказал: «Два настоящих государства или ни одного».

Ни между собой, ни в отношении немцев четыре державы не брали обязательств осуществлять государственную власть в Германии, которую они совместно взяли на себя, всегда совместно и создать или сохранить неразделенную Германию. Когда они пошли на создание раздельных государств, они имели на это полное право. На практике никто из них никогда не оспаривал у другого такого права. Обоим государствам — преемникам Германской империи выдано одинаковое свидетельство о рождении. Оно было выдано четырьмя державами, которые сначала управляли Германской империей, а затем определили ей в 1949 году разных немецких преемников.

И политически немцы на Востоке и Западе не могут поставить под сомнение раздельное образование государств, так как они ему не сопротивлялись и совершенно сознательно участвовали в нем. Без немцев и против их воли было бы невозможно создать ни Федеративную республику, ни ГДР. Нет смысла выступать против понятия «самоопределение», так как именно после создания двух государств немцы вновь получили в 1949 году от держав-победительниц право на самоопределение, которое они передали им в 1945 году после безоговорочной капитуляции.

Демократическая легитимация создания германских государств была на Западе и Востоке примерно одинаковой: как боннский Парламентский совет, так и берлинский Народный совет состояли из партийных делегатов, которые избирались не народом, а назначались в соответствии с результатами выборов в землях. Что же касается земельных выборов, проведенных в 1946 году, то в Восточной зоне они были такими же свободными, на основе раздельных партийных списков, как и в западных зонах.

Наконец, Федеративная республика имеет меньше моральных прав, чем ГДР, выступать в качестве единственной преемницы Германской империи и притязать на единоличное представительство. Ведь не кто другой, как западные немцы шли впереди в вопросе раздельного создания государств и тем самым уклонились от расплаты за жестокие последствия войны и репарационных платежей, возложенных на побежденную Германскую империю, в то время как восточные немцы, включая коммунистов, безуспешно взывали к национальной солидарности в тогдашних тяжелых условиях. Перед лицом этого факта преамбула боннского Основного закона, призывающая «оставленных в беде немцев» «добиться единства и свободы Германии на основе свободного волеизъявления», звучит как чистая насмешка. И не ГДР, а Федеративная республика отклонила сделанные русскими в 1952–1955 годах предложения о воссоединении путем проведения свободных выборов, отказавшись тем самым добиться единства и свободы Германии на основе свободного волеизъявления. В то время, когда Федеративная республика предпочла воссоединению союз с Западом, она потеряла всякое моральное право быть чем-то другим, чем она является. По крайней мере с этого времени любое требование Федеративной республики о воссоединении Германской империи, пусть даже в границах 1937 года, является требованием о присоединении чужих территорий.

Конечно, выдвигая такое требование, Федеративная республика весьма изобличает себя в вопросе о праве быть преемником Германской империи: она, так же как послебисмарковская Германская империя, жаждет захватов. При Бисмарке государственная доктрина империи гласила, что «больше нет ничего, что мы можем завоевать мечом». Лишь двадцать лет, то есть до отставки Бисмарка, Германия была удовлетворена достигнутым и свою задачу видела в том, чтобы проводить политику мира и оградить статус-кво Европы от потрясений [6].

После же Бисмарка, с конца XIX века и до крушения Германской империи, не было ни одного момента, когда Германская, империя жила бы в покое и мире как внутри рейха, так и с окружающим миром.

Германия всегда чего-то хотела, чего она не имела и что могла получить лишь ценой тяжелых потрясений мира. От «всемирной политики» эры Вильгельма до аннексионистских планов первой мировой войны, от требований периода Веймарской республики о присоединении Австрии и Польского коридора до гитлеровской концепции колонизировать Россию и поделить мир с участием Англии и Италии нить германских требований ни на минуту не обрывалась. Едва появившись на свет, Федеративная республика сразу же натянула эту нить. С момента своего образования ФРГ требует того, чего не имеет, причем в условиях, когда ее гражданам живется так хорошо, как никогда раньше, а Западная Германия лопается по швам от благополучия.

Могут возразить, что Федеративная республика требует на этот раз того же, что и для других народов считается законной целью: восстановления единого государства немцев, национального единства. Но ведь она от этого отказалась, когда ей в 1952–1955 годах это предложили.

Человечество не забыло, что и в то время, когда немцы имели единое национальное государство, им всегда мало было лишь империи. Для послебисмарковского поколения создание империи рассматривалось как «исходный пункт для мировой германской политики», а для поколения Гитлера империя, «границы которой включают всех до одного немца», должна была служить лишь трамплином для организации великого грабительского похода на Россию. Федеративная республика не позаботилась о том, чтобы мир об этом забыл. За двадцать лет своего существования она проявила не столько интерес к сохранению национальной общности немцев, которую можно было и, вероятно, можно еще укреплять даже в условиях существования двух государств, сколько к сохранению и обострению противоречий между Востоком и Западом и созданию единого западного фронта против Советского Союза.

В политике Аденауэра, Эрхарда и Кизингера по-прежнему просматривалась старая концепция Гитлера: «с Западом против России», концепция, с которой Гитлер связывал создание огромной восточной империи немецкой нации и от которой Федеративная республика тоже, очевидно, ожидала значительно больше, чем только восстановления германского национального государства. Но, как известно, для Германской империи это была формула самоубийства. И для Федеративной республики она может стать таковой.

Со времени создания Федеративной республики эта формула, которая уже во времена Гитлера претерпела некоторые изменения, сохранив основное содержание, пережила два варианта. До 1961 года лозунг «с Западом» означал прежде всего — с Америкой. Во второй половине 50-х годов основное стремление Федеративной республики было направлено на то, чтобы удержать Америку в состоянии холодной войны и противодействовать любым усилиям американцев и русских договориться между собой. По-прежнему питалась надежда, что превосходящая мощь Америки потеснит в конце концов Советский Союз с позиций одного из победителей во второй мировой войне. Это было время, когда Аденауэра иронически называли подлинным министром иностранных дел Америки. Оно закончилось в 1961 году, когда разочаровавший исход берлинского кризиса привел наконец ведущих политиков Федеративной республики к пониманию того, что отныне нельзя рассчитывать на американское давление на СССР.

С тех пор под «Западом», с которым надо идти против СССР, в первую очередь понимается не Америка, а «Европа». Ближайшей целью стало создание союза западноевропейских государств с единым атомным потенциалом, с помощью которого надеются постепенно подкопаться под американо-русское атомное равновесие. Однако совершенно очевидно, что подобная новая атомная сила в лице Западной Европы была бы значительно слабее мощи Америки. Вместе с тем ясно, что эта сила руководилась и управлялась бы не Америкой, а Федеративной республикой как экономически более сильным членом сообщества.

Главным автором и глашатаем этого нового варианта старой концепции является Франц Йозеф Штраус. В своей книге «Вызов и ответ» (1968 год) он совершенно четко объяснил, почему, по его мнению, германская политика силы возможна лишь в союзе с Европой, а не с Америкой: «Если хочешь развить стратегию «военного искусства в условиях мира», что, несомненно, нужно, то это можно сделать лишь в случае, если у тебя достаточно сил. Когда у отдельного государства таких сил нет, оно должно стремиться иметь их в союзе с другими странами, стратегические интересы которых во многом совпадают с твоими. Уже из этого возникает потребность в политическом объединении Европы, поскольку от Америки можно лишь условно ожидать, что она полностью приспособит свою концепцию к европейским потребностям, лишь частично совпадающим с ее интересами».

Возникает вопрос, идентичны ли стратегические интересы Франции, Англии, Голландии, Бельгии и Италии интересам Федеративной республики? Речь идет исключительно о странах, которые удовлетворены тем, что они имеют, и которые ничего больше, чем жить в мире, не хотят. Зачем им начинать новую холодную войну против СССР? Может быть, лишь из-за того, что Федеративная республика ожидает от европейского давления на Советский Союз того, что не дало и не может дать американское давление, а именно расширения Федеративной республики на Востоке?

Об этом Штраус говорит им открыто: «Такая «европеизация германского вопроса» требует, конечно, чтобы требование немцев о свободе их расколотой страны полностью разделялось и защищалось западноевропейским сообществом… Целью европейской политики не может быть объединение Восточной и Западной Европы в условиях свободы, если тем самым не будет одновременно взято обязательство добиться воссоединения народа, две третьих которого живут в Западной Европе, а оставшаяся третья часть является членом руководимого Москвой Варшавского пакта».

Что же обещает Штраус своим вероятным западноевропейским партнерам за поддержку политики вытеснения Советского Союза, плоды которой пожинала бы исключительно лишь Германия? Ничего более, как вытеснение СССР и из негерманских стран Восточной Европы, плоды которого в силу географических причин опять-таки пожинала бы Германия. «Речь идет не только о расколе Германии, но и о расколе Европы. Мы должны думать о том, чтобы Польша, Чехословакия, Венгрия, Болгария, Румыния и т. д. также принадлежали к Европе, как Швейцария, Голландия или Бельгия. Речь идет о том, чтобы путем воздействия на эта страны и в жестких переговорах с Москвой в ходе длительного процесса действовать в том направлении, чтобы эти страны вновь стали составной частью Европы, по крайней мере сначала в том смысле, который выражается в понятии «промежуточная Европа».

Это значит, как поясняет Штраус в другом месте, что сначала она должна стать очищенной от СССР ничейной землей. Позднее ее «национальное стремление к самоопределению» выльется в желание создать крупную политическую единицу в составе всей Европы. Ну а что будет потом? Как будут складываться отношения этой Европы, сгруппированной вокруг возобновленной единой Германии, с Советским Союзом? Об этом Штраус молчит и дает лишь понять, что «оба строя — свободно-демократический строй Запада и тоталитарно-коммунистический Востока — не могут жить в мире друг с другом».

Изложенная внешнеполитическая концепция Франца Йозефа Штрауса для Федеративной республики вызывает фатальные воспоминания троякого рода о внешнеполитической концепции Гитлера. Во-первых, она имеет ту же самую опасную привлекательность, «смелость и великодушие», те же трюки для развития имперской фантазии и ту же способность придать уже имеющемуся и жаждущему внешнеполитическому тщеславию содержание и форму.

Но вторых, эта концепция, так же как и гитлеровская содержит попытку вернуться к тому, что почти уже было достигнуто в ходе последней войны, чтобы задним числом использовать это обстоятельство для очередной войны: в ходе первой мировой войны Германия оккупировала часть России, в ходе второй — она подчинила всю Европу, но в обоих случаях не использовала максимально представившегося шанса. Гитлер возвращался к первому, Штраус возвращается ко второму упущенному шансу.

В-третьих, концепция Штрауса 1968 года, так же как концепция Гитлера 1924 года, упустила из виду решающее обстоятельство.

Ошибка Гитлера состояла не только в том, что он серьезно недооценил силу своего противника. Его ошибка состояла и в том, что он расписал роли между странами, которые фигурировали в его плане как друзья и помощники, прежде всего Англия (не в меньшей мере Польша), не спросив их. Позже, когда они не хотели добровольно играть эти роли, он пытался заставить их это делать.

То, что Гитлер пережил с Англией и Польшей, Штраус может легко пережить с «Европой». Западная Европа была готова вместе с Федеративной республикой встать под американский атомный зонтик. Но это нечто другое, чем встать в затылок Федеративной республике и вместе с ней начать марш на Восток. Если бы Федеративная республика настаивала на этом, она очень скоро пришла бы в конфликт не только с Востоком, но и с Западом. Доктрина Штрауса является не только очевидным военным рецептом. Она, так же как и доктрина Гитлера, вновь является рецептом развязывания «ошибочной» войны. Несмотря на это, до недавнего прошлого она прочно претендовала стать государственной доктриной Федеративной Республики Германии.

С момента смены правительства в 1969 году в Бонне эта опасность пока считается преодоленной. В самый последний момент Федеративной республике удалось избежать пути, который привел Германскую империю к крушению, и встать на новый путь. Она еще раз получила возможность переосмыслить условия своего существования и приспособиться к ним. Но от смены правительства нельзя ожидать чуда. Очень тяжело выбраться из уже накатанной колеи. Никакое правительство не сможет направить политику своей страны в новую колею, если народ по-прежнему мыслит старыми категориями.

Германская империя не потому потерпела крушение, что некто по имени Гитлер развил ошибочную внешнеполитическую концепцию, а потому, что миллионы немцев были готовы воспринять эту концепцию. Трагедия Германской империи состояла в том, что у немцев всегда вызывало восхищение то, что становилось причиной ее и их гибели. Любая политика авантюризма и безграничного тщеславия, которая ставила под вопрос мир и существование государства, считалась патриотической, а политика осторожности, разума и самообладания — непатриотической. В этом, несмотря на пережитую катастрофу, мало что изменилось.

Тот, кто до сих пор в Федеративной Республике Германии призывает немцев «наконец пожалеть самих себя», наталкивается на ощутимое сопротивление. В то же время призыв к упорству и тщеславию, окрыляющая фантазия примитивных расчетов в отношении целых континентов и технологическое измерение сил встречаются аплодисментами, как и сорок лет назад. Граждане ФРГ напоминают того автогонщика, который легкомысленно искалечил свой большой и тяжелый автомобиль и теперь должен ехать на маленьком. Несмотря на это, он по-прежнему не хочет соблюдать правила обгона.

Германская империя мертва, но идеи, из-за которых она погибла, продолжают действовать в Федеративной Республике Германии. Они смердят, издавая трупный запах.

Примечания

1

Примеч. сов. издателя: В корне ошибочная концепция автора. Вторая мировая война возникла как неизбежный результат развития экономических и политических сил на базе современного монополистического капитализма. Попытка реакционных кругов Англии канализировать германскую агрессию на Восток, против Советского Союза в 1939 году потерпела крах. Усилившийся натиск гитлеровской Германии на интересы Англии и других капиталистических стран заставил последние 3 сентября 1939 года объявить Германии войну.

(обратно)

2

Прим. издателя: В 1939 году перед Советским Союзом встала дилемма: либо оказаться перед объединенным блоком Германии, Италии, Японии, Англии и Франции, который, несомненно, в скором времени развязал бы войну против СССР, и таким образом столкнуться один на один с антисоветской коалицией всех крупнейших империалистических держав, либо принять предложение Германии, сделанное ею СССР, и заключить с ней договор о ненападении и таким образом получить хотя бы временную передышку, сорвать планы английских, французских и американских империалистов по образованию единого антисоветского фронта вместе с фашистской Германией и Италией. Заключение советско-германского пакта явилось серьезным ударом по мюнхенской политике правящих кругов Англии, Франции, США и расстроило складывавшийся антисоветский империалистический фронт западных держав.

(обратно)

3

На требование о «безоговорочной капитуляции». — Прим. перев.

(обратно)

4

Автор идеализирует денацификацию и демилитаризацию в западных зонах Германии в 1945–1949 годах, а также в последующие годы. Практически оккупационные державы полностью сохранили военные и другие промышленные концерны, их руководящие кадры — кадры гитлеровского вермахта, нацистской партии. Джордж Уилер, работавший после войны начальником отдела Американской военной администрации в Германии, писал: «Какие виды имел на Германию Уолл-стрит?» И отвечал: «1. Восстановление монополистического капитала под контролем Уолл-стрита; спасение старых капиталовложений и использование всех возможностей для новых инвестиций. 2. Создание антисоветского военного плацдарма. 3. Создание зоны напряжения для ведения холодной войны».

Эта политика западных держав проложила путь фон Таддену и другим неонацистам, оказывающим большое влияние на политику ФРГ. (Джордж Уилер, Американская политика в Германии, Издательство иностранной литературы, М., I960, стр. 47.)

(обратно)

5

Прим. издателя: 91,2 процента высказались за народное требование об обращении к Контрольному Совету от 13 июня 1948 года по вопросу о сохранении единства (в западных зонах проведение опроса было запрещено военными властями); 66,1 процента выступили в поддержку заявления о «Германском единстве и справедливом мире» от 16 мая 1949 года, которое было связано с выставлением единого списка делегатов на Третий народный конгресс.

(обратно)

6

Автор идеализирует Бисмарка. Крупнейший политический деятель и дипломат своего времени князь Отто фон Бисмарк и после воссоединения Германии сверху, «железом и кровью» отнюдь не был поборником мира в Европе, каким его изображает Хаффнер. Чего он действительно добивался исходя из насущных интересов Германской империи, так это нормальных отношений с Россией. Яркую характеристику Бисмарка, его деятельности после воссоединения Германии мы находим в работе одного из крупнейших советских историков А. С. Ерусалимского: «В тот период Бисмарк напоминал Януса, и притом не двуликого, а имеющего три лица. Взирая с надеждой на Англию, он поддерживал близкие отношения и с Россией. В разговоре с русскими дипломатами он говорил «с пренебрежением об Англии и равнодушно об Австрии». Поддерживая и прикрывая австро-венгерскую экспансию на Балканы, он одновременно заверял русскую дипломатию: «У нас нет политических интересов на Востоке…» В то время дружба России нужна была Бисмарку для того, чтобы изолировать Францию». (А. С. Ерусалимский, Бисмарк как дипломат, Соцэкгиз, Москва, 1940, стр. 32.)

(обратно)

Оглавление

Вступление

Глава первая Внешнеполитическая концепция Адольфа гитлера

Глава вторая Война против Англии — «ошибочная» война

Глава третья Война против России — «правильная» война

Глава четвертая Объявление войны как зов о помощи

Глава пятая Средняя фаза войны

Глава шестая Финал

Глава седьмая Империя четырех держав

Глава восьмая Раскол

Глава девятая Упущенное воссоединение

Глава десятая Внешнеполитическая концепция Франца Йозефа Штрауса Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg