«Корона и эшафот»

Корона и эшафот Исторические очерки

От составителей

Сюжет предлагаемой вниманию читателей книги не отнести к числу тривиальных или часто встречающихся в нашей литературе.

В ней повествуется о причинах и обстоятельствах казни шотландской королевы Марии Стюарт, английского короля Карла I, французских короля Людовика XVI и королевы Марии Антуанетты, российского императора Николая II. Но исторический материал книги гораздо шире. На фоне английской и французской буржуазных и Октябрьской социалистической революций авторы показывают исполненные драматизма острейшие столкновения противоборствующих политических сил, гигантские социальные преобразования и катаклизмы, круто меняющие судьбы отдельных личностей и целых народов.

Разумеется, проблема насилия в истории и особенно в ходе революций требует глубокого историко-философского осмысления. В наши дни на передний план стали выдвигаться морально-этические и правовые оценки событий прошлого. И поиск исторической правды.

В книге помещены материалы, как взятые из полузабытых изданий 1918−1920 гг. («Казнь королей», «Процесс Людовика XVI»), так и из современных книжно-журнальных публикаций.

I

Война королев

Англию второй половины XVI века отличало бурное кипение политических страстей. Его эпицентром историки считают противоборство двух королевских династий — Стюартов и Тюдоров, которое видится нам сегодня сквозь некую романтическую дымку. Но оно было жестоким и кровавым, изобиловало интригами, заговорами, политическими убийствами и вооруженными столкновениями. Это противоборство было связано не только со многими внутрианглийскими конфликтами, но и с давним англо-испанским и англо-французским соперничеством.

Итак, наш рассказ — о борьбе двух королевских кланов, о ее главных действующих лицах, о трагической судьбе королевы шотландской Марии Стюарт, первой из высочайших особ нового и новейшего времени, закончившей жизнь на эшафоте.

Ив. Сахаров Жизнь и смерть шотландской королевы Марии Стюарт

I

Жизнь королевы Марии Стюарт богата самыми разнообразными событиями. Ее отец король Шотландии Яков V восстановил королевскую власть и ослабил анархическое могущество знатных дворян: Дугласов, Гамильтонов и др. Между тем его дядя английский король Генрих VIII, введший у себя протестантскую религию вместо католической, стал побуждать Якова V произвести и у себя религиозную перемену и даже предложил ему свою дочь в супруги. Но Яков видел, что, уничтожая духовенство, он тем самым усилит дворянство, а последнего ему не хотелось. Отвергнув тягостную дружбу Генриха VIII, он прибег к защите союза с французским королем Франциском I. Отправившись во Францию, он женился там в 1535 году на Магдалине, дочери Франциска I. Но Магдалина через несколько месяцев после замужества умерла, а в следующем году Яков V вторично вступил в брак с француженкой Марией Лотарингской, вдовою герцога Логвиля, сестрою герцога Франсуа де Гиза.

Теперь католическая церковь в Шотландии стала еще более господствующей. Яков V стал преследовать протестантов строгими законами и наказаниями. Свою жестокость он распространил на самые знатные фамилии королевства. Дворянство, раздраженное этим, искало случая отомстить ему за свои унижения и гонения. Случай этот скоро представился. Генрих VIII, видя, что племянник идет против его желаний и не вводит протестантство, объявил ему войну. Яков V не мог отразить англичан без помощи шотландского дворянства. Вот теперь-то дворяне и решили отомстить королю. Вместо того чтобы противостоять вторгшимся англичанам, дворяне объявили Якову, что война противна интересам государства. Однако король набрал 10-тысячное войско и двинул его к английской границе. Но это войско, встретившись с небольшим отрядом англичан в 700 человек, немедленно обратилось в бегство, желая унизить короля и подвергнуть его поражению. Такое позорное событие свалило короля. Заболев лихорадкой, он через несколько недель умер — в 1542 году, 31 года от роду. Незадолго до своей смерти он получил известие, что его жена Мария Лотарингская разрешилась от бремени дочерью. Это и была Мария Стюарт.

Собравшийся парламент признал Марию Стюарт королевой. А так как ей было всего 5 дней от роду, то парламент вручил главе шотландского дворянства графу Аранскому регентство и опеку над королевой-ребенком.

Теперь образовались две партии, оспаривавшие друг у друга власть, особу и наследство Марии Стюарт, опираясь — одна на поддержку Англии, а другая — на помощь Франции. Первая партия состояла из баронов и дворянства, а вторая имела во главе вдовствующую королеву и кардинала Битона, католического архиепископа Сент-Андрейского предместья. Генрих VIII между тем счел возможным снова начать осуществление своей мечты относительно Шотландии. Он стал просить руки Марии Стюарт для своего сына герцога Валлийского и объявил, что до достижения возраста юная королева находится под его покровительством. Такие притязания Генриха VIII возбудили народное недовольство. Граф Аранский присоединился к вдовствующей королеве и кардиналу Битону. Взоры шотландцев были устремлены на союз с Францией. Узнав об этом, Генрих VIII объявил Шотландии войну и подверг ее границы страшным опустошениям. Хотя он вскоре умер, национальная партия Шотландии решила войти в более тесный союз с Францией. С этой целью партия дала свое согласие регенту и вдовствующей королеве отослать шестилетнюю королеву во Францию для воспитания и обручения с молодым дофином (наследником) Франции, ее одногодком. Французский двор принял это предложение с радостью. Все теперь приобретали те или другие выгоды. Шотландия приобретала защитника, способного поддержать ее независимость; вдовствующая королева надеялась получить впоследствии регентство, а французский двор видел в этом неразрывном союзе верное средство унять Англию. Но больше всех выигрывало шотландское дворянство, буйному господству которого удаление Марии Стюарт и ее замужество в чужой земле должны были особенно благоприятствовать. В 1548 году французская флотилия Генриха II благополучно привезла Марию Стюарт во Францию. Король Генрих II принял ее, как дочь. Он назначил ей содержание, соответствующее ее сану, и стал воспитывать вместе со своими детьми. Между тем французы помогли шотландцам разбить англичан. После этого между Шотландией и Англией был заключен мир (1550 г.). В течение последующих десяти лет французское господство в Шотландии все возрастает. Вдовствующая королева добилась регентства, и все важнейшие должности, к неудовольствию шотландских дворян, заместили французами.

Подросши при французском дворе, Мария Стюарт необычайно развилась. Она была высока и хороша собою. Ее блестящие глаза дышали умом, ее руки в высшей степени были изящны. Она имела нежный голос и благородную наружность, была исполнена грации, говорила с воодушевлением и вообще была уже чрезвычайно привлекательна. Рано выказались в ней прелести, заставлявшие любить ее и делавшие очаровательным даже самое детство ее. Она была воспитана вместе с дочерьми Екатерины Медичи, под надзором ученой Маргариты французской, сестры Генриха II.

Двор, среди которого выросла Мария Стюарт, был самым великолепным, самым изящным, самым веселым, но вместе с тем самым развращенным в Европе. Сохраняя еще некоторые воинственные обычаи средних веков и в то же время приноравливаясь к эпохе Возрождения, он имел характер наполовину рыцарский, наполовину ученый. Ничто не могло сравниться с блеском и шумом этого двора, введенными еще Франциском I, который привлек к нему весь цвет французской аристократии, воспитывая здесь молодых дворян изо всех провинций в качестве пажей и украсив его почти двумястами молодыми девицами и дамами, принадлежавшими к знатнейшим фамилиям королевства. Вся эта толпа придворных беспрестанно переселялась на берега Сены в роскошные дворцы Фонтенбло и Сен-Жермен, частью выстроенные вновь, частью переделанные Франциском I. Подражая отцовскому примеру, Генрих II удержал великолепие и при своем дворе, которым руководила ловкая итальянка Екатерина Медичи. Последняя привыкла к этому еще при Франциске I, принявшем ее в маленький отряд дам-фавориток, с которыми он ездил охотиться за оленями и нередко проводил время в своих увеселительных домах. Но по большей части мужчины смешивались с обществом дам беспрерывно. Королева и ее дамы присутствовали на всех играх и увеселениях Генриха II и его придворных, сопровождали его на охоту. Король также проводил несколько часов утром и целые вечера на половине Екатерины Медичи.

«Там, — говорит историк Брантом, — всегда находилась толпа земных богинь, одна прелестней другой; каждый вельможа говорил с тою, которая нравилась ему больше всех, между тем как король со своими приближенными беседовал с королевою и занимал разговором королеву дофину (Марию Стюарт) и других принцесс…»

Имея официальную фаворитку, короли хотели, чтобы и придворные тоже имели их. Франциск I взял себе в фаворитки сначала графиню Шатобриан, а потом герцогиню д'Этан. Генрих II был страстным поклонником жены великого сенешаля Нормандии Дианы де Пуатье. Но, кроме этих известных фавориток, были и другие. Франциск I, прославившийся своею безнравственностью, отличался тем, что сам любил посещать дам, поступавших к его двору. Его товарищем в этих подвигах вольнодумства и разврата был дядя Марии Стюарт, богатый и разгульный кардинал Лотарингский. Таков был двор, из жизни которого Брантом заимствовал большую часть примеров безнравственности, приведенных им в своих «Светских женщинах». Вот что он писал: «Я слышал, что, как только ко двору являлась какая-нибудь красивая девушка или молодая дама, король или кардинал тотчас же сближались с нею и, чтобы склонить ее, обыкновенно говорили, что сами хотят заняться ее образованием. Прекрасные наставники!.. Тогда говорили также, что из числа состоявших при дворе и поступавших туда вновь дам и девиц почти вовсе не было таких, которых бы не развратило или собственное корыстолюбие или щедрость кардинала; и ни одна из них не оставила этого двора с незапятнанным именем».

В этой-то школе изнеженности и разврата, откуда выходили такие остроумные и порочные короли и принцессы, выросла и воспиталась Мария Стюарт. В детстве своем она почерпала одно только хорошее, но при этом нельзя было не дать ей заметить существовавшего здесь зла, которому она стала невольно подражать впоследствии, потому что виденные примеры рано или поздно отражаются на поступках.

Но сначала она пользовалась только изяществом и образованностью, процветавшими при этом очаровательном и ученом дворе, где дочери короля с любовью изучали языки и искусства и где у каждого государя был свой поэт. Скоро развернулись в Марии Стюарт разнообразные дары ее богатой натуры. В десять лет она удивляла всех своею зрелостью и в письмах ко вдовствующей королеве по поводу шотландских дел обнаружила тонкость ума, необыкновенную для своего возраста. Тринадцати лет она декламировала перед королем, королевой и всеми придворными в зале Лувра латинскую речь, сочиненную ею самой. Уже способная к скрытности, она умела сохранять политические тайны, которые доверяла ей мать. Вот что писал кардинал Лотарингский своей сестре: «Ваша дочь так развилась и развивается еще каждый день в величии, доброте, мудрости и добродетелях, что совершенней ее во всем прекрасном и благородном невозможно и быть, и теперь ничего подобного вы не встретите в нашем государстве ни между аристократками, ни между девушками низшего и среднего классов. Я должен сообщить вам также, что король очень любит ее и всегда находит час времени для беседы с нею, а она умеет занять его разговорами так, как не умела бы занять разговорами двадцатилетняя женщина».

Кроме латинского языка, на котором Мария хорошо говорила, она изучала историю, знала и другие языки, очаровательно пела, аккомпанируя себе на лютне, сочиняла стихи, приводившие в восхищение поэта Ронсара. Обладая живым и вкрадчивым характером, она составляла украшение двора, где все восхищались ею. Кардинал Лотарингский в следующих выражениях описывает своей сестре преобладание Марии Стюарт при дворе, который она сумела подчинить своему влиянию: «Уверяю вас, мадам, что никто не может быть прекраснее королевы — дочери вашей; она совершенно управляет королем и королевою».

Когда принцессе пошел пятнадцатый год, Генрих II стал торопить ее брак с дофином. 31 октября 1557 года он писал государственным чинам Шотландии, приглашая их к выполнению старинного обязательства, данного ими по этому поводу. 14 декабря государственные чины собрались в столице Шотландии Эдинбурге, подтвердили свои обещания и назначили десять комиссаров для того, чтобы они ехали в Париж утвердить брак от имени Шотландии и присутствовать при торжестве. Согласно полученным инструкциям они должны были прежде всего взять с королевы и дофина клятву о нераздельности Франции и Шотландии. Эта формальность была исполнена, и контракт подписан 19 апреля 1558 года на следующих условиях: старший сын, происшедший от этого брака, должен быть королем Франции, если же только от него произойдут дочери, то старшая из них делается королевой Шотландии. Она может выйти замуж не иначе как с обоюдного согласия государственных чинов Шотландии и короля Франции. Дофин имеет право пользоваться титулом и гербом короля Шотландского, и если он умрет на французском престоле, то должен оставить жене своей королеве пенсию в шестьдесят тысяч ливров. Через пять дней после этого бракосочетание происходило в церкви Богоматери в Париже. Кардинал де Бурбон совершил его в присутствии короля, королевы, принцев крови и знатнейшего дворянства. Едва только окончилась церемония, новобрачная, примеру которой последовали и депутаты ее страны, поздравила дофина королем Шотландии. В течение многих дней празднества сменялись одно другим, наполняя Париж движением и радостью. Повсюду прославляли величие блистательной принцессы, которая, казалось, была призвана носить две короны. И кто мог угадать в то время, что не пройдет и десяти лет, как она потеряет эти короны одну за другой и должна будет впасть в бездну несчастий. Этот же французский двор и способствовал ее падению, научив ее двуличию и коварству, которые были для нее впоследствии так пагубны.

II

Через 7 месяцев после бракосочетания королевы с дофином Франции на английский престол взошла двоюродная сестра Марии Стюарт Елизавета (1558). Однако по пристрастному взгляду французского двора Мария Стюарт была тоже законною наследницей английской короны как происходящая по прямой линии от Генриха VII. С опрометчивой поспешностью Генрих II заставил Марию Стюарт принять герб Англии и соединить его с гербом Шотландии. Этим поступком он положил начало страшной борьбе между Елизаветой и Марией Стюарт.

Какова же была Елизавета, соперница Марии? Вот как ее описывает незадолго до восшествия на престол венецианский посланник в 1556 году. «Она одинаково замечательна, как по своей наружности, так и по уму, хотя лицо ее скорее привлекательно, чем красиво. Она высока ростом и хорошо сложена. Цвет лица ее нежен, хотя она довольно смугла. У нее прекрасные глаза, но особенно хороши ее руки, которые она любит выставлять напоказ. Ее ум и проницательность удивительны, и она доказала это уменьем держать себя среди подозрений и опасностей, которые окружали ее. В знании языков она превосходит свою сестру-королеву. Кроме английского, испанского, французского и латинского — в этих они одинаково сильны — она в совершенстве владеет языком греческим и гораздо лучше английской королевы (родной сестры Анны) говорит по-итальянски; последний язык ей очень нравится, и она любит употреблять его». Обладая большими знаниями, Елизавета отличалась разнообразными талантами. Она прекрасно музицировала и восхитительно танцевала. Ее личные достоинства, очарование светлого ума, все прелести блистательного воспитания, особенная оригинальность, необыкновенная грациозность и живое, сильное воображение заставляли видеть в ней замечательную женщину; в то же время тонкость и проницательность ее суждений, глубокая наблюдательность, изворотливый и высокомерный характер, деятельное честолюбие предвещали в ней великую королеву. В самый день своего вступления на трон она показала, кем будет впоследствии. Она с достоинством приняла корону и из приниженности перешла к власти спокойно, без малейшего смущения.

Приняв твердую политику, составившую славу ее правления, она всегда следовала ей и ни разу не уронила ее значения. Нельзя сказать, чтобы она была ревностной протестанткой, но она удалилась от католицизма как от исповедания, угнетавшего ее в детстве и опасного для ее власти.

Она скорее могла ненавидеть его, чем опровергать. Несмотря на то что она читала творения св. Августина и Иеронима и не была знакома с сочинениями Лютера и Кальвина, ей все-таки казалось, что между различными исповеданиями христианской религии, в сущности, очень мало разницы. Поэтому она приняла протестантство больше из политических целей, чем из убеждения. В этом она видела средство привлечь к своей партии общественное мнение, придать ей главнейшее значение в государстве и ослабить враждебную ей партию. Она немедленно окружила себя людьми преданными и опытными. Между ними первые места занимали лорд Роберт Дедлей, один из сыновей герцога Нортэмбленда, назначенный ею великим шталмейстером и до самой смерти бывший ее любимцем, и лорд Уильям Сесил, получивший должность государственного секретаря. Умея сохранять привязанность тех, кого она выбрала, она всегда могла положиться на этих людей. Но при этом никогда ни на минуту не подчинялась влиянию своих любимцев. Она постоянно советовалась с ними, но принятие решений предоставляла себе. Свою волю, подчинявшуюся только личным расчетам или политическим интересам, она выказывала иногда немедленно, часто смело, но всегда повелительно — по-королевски. Такова была королева, сделавшаяся опорой религиозных диссидентов и всех недовольных существующим порядком дел в Шотландии. Мария Стюарт, следуя «дурным советам», вызвала своими поступками горячую ненависть Елизаветы.

Число религиозных диссидентов и недовольных в Шотландии беспрестанно увеличивалось, потому что регентша, Мария Лотарингская, выдав свою дочь за дофина, не считала нужным быть снисходительной к протестантской партии и думала, что может безнаказанно пренебрегать высшей аристократией государства. Она управляла при помощи французских солдат, следуя советам Франции, к которой в это время питали в Шотландии такую же ненависть, какую прежде — к Англии. Когда же на престол вступили зять и дочь Марии Лотарингской, она стала действовать еще неосторожнее.

Генрих II умер 10 июля 1559 года от удара копьем, полученного им на турнире, и оставил корону молодому Франциску II, который совершенно подчинился влиянию кардинала Лотарингского и герцога Франсуа де Гиза. Хотя за 3 месяца до этого (2 апреля) был заключен общий мир и хотя Елизавета была признана по этому трактату королевой, однако же Мария Стюарт не оставляла герба Англии, а теперь даже приняла титул королевы Англии и Ирландии. Это дерзкое и тщеславное присвоение титула заставило Елизавету поддерживать в Шотландии членов высшей аристократии и религиозных диссидентов реформатского исповедания, составлявших в Шотландии английскую партию. С этой минуты между местным дворянством и чужеземными войсками, между протестантами и католиками возник важный вопрос о том, кто одержит верх — аристократия или королевская власть, старый или новый порядок вещей. Отсутствие Марии Стюарт и неблагоразумие Марии Лотарингской дали возможность одержать верх аристократии и пресвитерианской церкви, которые приобрели господство в королевстве.

Это началось тогда, когда в управление государством вступил граф Аранский. Привлекаемый личными интересами на сторону Англии, он условился с другими лордами дозволить чтение библии на языке народном и разрешить евангелическим реформаторам и проповедь. Один из этих реформаторов, Джордж Уншарт, возвратившийся в это время из Англии, куда он бежал в предшествовавшее царствование, стал распространять новое учение. Своим учеником он считал знаменитого Нокса, который был незаменим в деле проповедания и утверждения протестантства.

III

В разгар борьбы с реформатской партией Мария Лотарингская скончалась в 1560 году. Теперь, естественно, влияние французской партии ослабело, и перевес взяла английская партия, стоявшая за союз с Англией. За отсутствием короля и королевы Шотландии управление государственными делами вручено было совету из двенадцати лиц; семь из них назначались королевой, а пять по избранию сословий; парламент также должен был собраться.

Вслед за уничтожением в Шотландии чужеземного господства произошла религиозная революция. Реформаторы во главе с Ноксом потребовали от парламента, чтобы в Шотландии были уничтожены римско-католическая церковь и католическое вероучение о пресуществлении тела Христова в хлебе, чтобы был произнесен осудительный приговор против верования в заслугу дел, в чистилище душ после смерти, паломничество. Словом, парламент должен был уничтожить таинства и обряды католического богослужения и лишить духовенство права заседать и подавать голос в собрании сословий. Парламент в большинстве удовлетворил эти требования; он удовлетворил реформаторов, признав их вероисповедание, удовлетворил и реформатское духовенство, уступив ему часть имущества, принадлежащего католическому духовенству.

Парламент потребовал, однако, от реформатских пасторов разъяснения их веры, которое они и дали. Это исповедание, составленное Ноксом, было почти тождественно с учением Кальвина. Парламент единогласно утвердил его. Победившие протестанты тотчас же выказали нетерпимость и прибегли к насилию. Решениями, следовавшими одно за другим, они отменили католическую церковь и папский суд в королевстве. Они определили суровое наказание для тех, кто станет служить католическую мессу (обедню) или присутствовать при ней, под угрозой в первый раз конфискации имущества, во второй — изгнания, а в третий — смерти. Парламент в отсутствие королевы предоставил соблюдение правосудия и управление государством двадцати четырем выдающимся членам господствующей партии. Одного из них отправили во Францию для представления предполагаемых мер на утверждение Марии Стюарт и Франциска II. Таким образом парламентские акты сделали из Шотландии род протестантской республики, управляемой дворянством и пасторами и находящейся под покровительством Англии. Члены парламента, не стесняясь, говорили: «Королева Елизавета позаботилась о безопасности и свободе Шотландии и потому королевство обязано ей более, чем своей собственной государыне…»

Мария Стюарт и Франциск II, как католики и как государи, не могли одобрить парламентские акты, изменявшие и состояние монархии и народную религию. «Мои подданные ведут себя не так, как прилично подданным. Я — их королева и научу покорности», — воскликнула в гневе Мария Стюарт. Однако вскоре она увидела, что невозможно силой принудить шотландцев к повиновению. Через несколько месяцев после этого неожиданно скончался Франциск 11(1560 г.), король Франции и муж Марии Стюарт. Последняя овдовела на восемнадцатом году жизни. Ее дяди, принцы Лотарингские, потеряли влияние при дворе, когда на престол вступил Карл IX; сама же она сделалась королевой одной Шотландии.

Только теперь она почувствовала, что теряла со смертью мужа. Прежде всего она заметила, что дворянство в Шотландии привыкло к мятежам и захватило власть в свои руки, что ее королевство против ее воли вступило в союз с соседней, прежде недружественной державой, что народ исповедует чужую религию. Обычаи, власть, политика, вера — все ей грозило опасностью. Она предалась глубокой печали и лишь через несколько недель стала принимать иностранных послов, выражавших ей соболезнование и уже делавших ей от различных королей предложения вступить в новый брак. Елизавета послала графа Бедфорда выразить ей сожаление, надеясь, что этим склонит ее подписать парламентские акты о господстве реформаторской религии в Шотландии. Но Мария Стюарт, ответив Елизавете любезным письмом, не подписала актов. Между тем партия католиков предложила ей немедленно вернуться в Шотландию. Через некоторое время Мария Стюарт решила отправиться в Шотландию, скорее не по желанию, а по необходимости. Она страшно боялась этого переезда. 14 августа она села на корабль в Кале. Заливаясь слезами, печально повторяла: «Прощай, Франция!..»

Через 7 дней она благополучно прибыла в Лейтский порт. Ее встретили народ и дворянство, проводившее королеву в замок ее предков, в Эдинбург. Радушие граждан хотя и тронуло ее, но не обрадовало. Она сравнивала бедность и дикость своей страны с пышностью Парижа. Вечером граждане Эдинбурга явились под ее окна, выражая музыкой своих скрипок и пением псалмов радость по случаю ее приезда.

IV

Марии Стюарт пришлось столкнуться с самыми разнообразными затруднениями на шотландском престоле. Ей пришлось вести борьбу с господствующей протестантской партией. Нокс восстал против исповедания ею католической религии. Он, как иудейский пророк в древности, предстал пред ней и напомнил о страшных казнях Божиих за идолопоклонство. Однако королева, напоминая ему об обязанностях подданного и христианина, иронически заметила: «Значит, подданные мои должны повиноваться вам, а не мне; они должны делать то, что им угодно, а не то, что я им приказываю.

Вместо того чтобы быть их королевой, я должна учиться быть их подданною.»

Нокс, отступая, сказал: «Я желаю одного, чтобы государи и подданные повиновались Богу, который повелевает королям и королевам быть отцами и матерями, чтобы питать свою церковь…» Мария ответила: «Не вашу церковь я буду питать, а римскую, которую считаю истинною церковью Божиею…» Нокс обрушился на римскую церковь, но королева, не слушая, немедленно отпустила его. Однако, следуя благоразумным советам графа Джемса и государственного секретаря Летингтона, она объявила в совете, что считает и признает господствующей религией протестантскую, а всякое действие, направленное против нее, будет караться смертью.

Для себя Мария выхлопотала у совета свободу вероисповедания. Вскоре она занялась внутренним распорядком в своем государстве. Лорду Джемсу, наименованному графом Map, по случаю его супружества с дочерью графа Маршала она вверила чрезвычайную власть для восстановления покорности в мятежных округах. Многие фамилии высшего дворянства, как, например, Гордоны, Гамильтоны, графы Гэнтли и др., были недовольны падением католицизма и составили заговор против королевы и Мара. Но граф Map случайно узнал об этом заговоре и арестовал Гамильтонов, графа Босуэла и др. Гордоны и граф Гэнтли собрали небольшое войско и укрепили свои замки.

Королева во главе небольшой армии под предводительством графа Мара отправилась к их владениям, осадила их и одержала полную победу. Представители этих непокорных фамилий были арестованы, а имения их конфискованы. Теперь Марии Стюарт предстояло сблизиться, хотя бы внешне, со своей могущественной соседкой Елизаветой, дабы добиться от нее прав на наследование английской короны. Но, преследуя эти важные планы, Мария Стюарт отдавалась в то же время увлечениям своих лет и своего характера при шотландском дворе, который она оживляла своею молодостью, вкусом, прелестями и грацией. Она перенесла туда обычаи и удовольствия французского двора. Окруженная привлекательными молодыми женщинами из лучших фамилий государства, она занималась то музыкой, то танцами, то соколиной охотой или сочиняла стихи с теми, кто так же, как и она, любил поэзию.

Пылкость, с которою она предалась этим удовольствиям, считалась нечестивою в глазах пресвитерианских пасторов и подвергалась самому строгому осуждению. Сколько раз Нокс публично восставал против пиров и праздников этого веселого двора, который скоро должен был сделаться таким мрачным и печальным.

К несчастью для очаровательной и легкомысленной Марии слишком большая короткость в ее обращении с некоторыми лицами делала ее предметом нескромных покушений. Слишком большая свобода женщины заставляла забывать почтение, приличное королеве. Капитан Генберн позволил себе с ней некоторую дерзкую неделикатность и только бегством избег наказания. Этот пример не удержал однако же несчастного Шателара, дворянина из Дофине; он обладал большим остроумием, хорошо пел и недурно писал стихи. Он прибыл в Шотландию с Дамвилем, влюбленным в Марию Стюарт и сопровождавшим ее в отечество.

Он писал к ней стихи, на которые Мария Стюарт отвечала стихами, что и возбудило в нем безрассудную страсть. Возвратясь во Францию, он не хотел во время междоусобной войны ни идти с Дамвилем против гугенотов, своих единоверцев, ни сражаться с гугенотами против Дамвиля, своего патрона, и воспользовался этим случаем, чтобы возвратиться в Шотландию. Мария Стюарт приняла его очень ласково. Вскоре пылкая страсть юноши дошла до последней степени. Если верить словам Нокса, королева ободряла Шателара своим обращением, неприличным порядочной женщине. В продолжение всей зимы 1563 года он был допускаем к ней в кабинет с большею свободой, нежели кто другой из дворян.

Королева иногда опиралась на плечо Шателара, и эта опасная фамильярность воспламенила его до такой степени, что он решился на все для удовлетворения своей страсти. Однажды вечером он спрятался под кровать королевы. Его там открыли, и Мария ограничилась тем, что запретила ему показываться при дворе. Вместо того чтобы повиноваться, он тайно последовал за королевой в замок Файф и через два дня снова спрятался в ее комнате. Мария Стюарт заметила его в ту минуту, как уже хотела лечь спать. Она начала кричать и звать на помощь. Со всех сторон сбежались люди. В порыве негодования королева приказала Меррею убить Шателара. Меррей успокоил ее и приказал схватить бедного дворянина, который через два дня был приговорен к смертной казни. Это приключение сопровождалось большой оглаской: оно заставило еще больше желать, чтобы королева вторым браком устранила опасность, которой подвергали ее красота и вдовство. Кроме того, к этому ее побуждали необходимость иметь наследника для шотландского трона, молодость, желания подданных и предложения, уже давно делаемые многими принцами Европы. Не прошло еще месяца со смерти Франциска II, как явилось множество претендентов на руку Марии.

Мария Стюарт отказала королям шведскому и датскому, и ее выбор пал на Дона Карлоса, сына Филиппа II, короля испанского. Но вскоре появился при дворе Марии Стюарт фаворит Елизаветы английский лорд Роберт. Его послала сама Елизавета с целью предложить своего любимца в мужья Марии, надеясь таковым образом незаметно подчинить своему влиянию Шотландию. Мария, однако, неохотно пошла навстречу этому браку.

Когда же при дворе появился лорд Дарнлей, урожденный граф Ленокс, королевский отпрыск дома Стюартов и дома Тюдоров по матери, то Мария увлеклась им, тем более что он обладал приятными манерами и изящной наружностью. Он старался угодить всем партиям. По вечерам он танцевал с королевой, а по утрам слушал проповеди Нокса. Поддерживаемый шотландскими баронами-католиками и секретарем королевы итальянцем Давидом Риччо, Дарнлей вскоре одержал верх. Мария Стюарт скоро не могла уже совладать со своею страстью к нему. Когда он заболел, она ухаживала за ним, как за мужем. По выздоровлении его королева решила поспешить с бракосочетанием, несмотря на недовольство партии протестантов и Елизаветы английской. Родственник королевы Марии лорд Меррей составил заговор против этого брака и призвал на свою сторону много дворян и Нокса. Но заговор не удался. Королева возвела 20 июня 1565 года Дарнлея в сан герцога и, получив через два дня разрешение от папы римского, назначила 29 июня днем своего бракосочетания. Накануне этого торжества она передала Дарнлею титул короля, который в тот же вечер был провозглашен герольдами на площадях и улицах Эдинбурга.

На другой день в 6-м часу утра в капелле был совершен обряд венчания. За банкетом потом Дарнлей был упоен счастьем и гордостью. Королева, казалось, меньше требовала для себя знаков внимания, чем для него. Замужество шотландской королевы сильно встревожило протестантов Англии. Тайный совет английской королевы Елизаветы объявил его вредным для интересов протестантской религии и для безопасности государства. Лорд Сесил, секретарь Елизаветы и руководитель английской политики, заявил, что дети от этого брака будут законными наследниками двух королевств и что католики воспользуются этим браком для восстановления католицизма. Для устранения этих опасностей необходимо: 1) не откладывать замужество Елизаветы; 2) принять меры для распространения нового вероисповедания в Англии и Шотландии и 3) поддерживать в Шотландии партию недовольных браком Марии с Дарнлеем.

Елизавете в это время было 30 лет. Имея близкого фаворита графа Лестера, она не хотела и думать о замужестве, тем более что не имела желания разделять с кем-либо своей власти.

После замужества Марии отношение к ней Елизаветы очень охладело. Мария же Стюарт достигла вершины своей славы и власти. Она приблизила к себе графа Босуэла, врага своего родственника графа Меррея, принужденного теперь находиться в изгнании, но первое время ее царствования руководившего всей политикой Шотландии. Она выпустила из тюрьмы графа Гэнтли и приблизила его ко двору. Секретарем стал у нее молодой итальянец Давид Риччо. Вначале он был в качестве камер-лакея. Мария Стюарт очень любила музыку и окружала себя артистами, играющими на скрипке, на лютне, на флейте; у нее были также три певца, и к ним присоединялся иногда Риччо, чтобы петь басом, которого для хора недоставало. Найдя его в скором времени способным к более почетной службе, королева в 1564 году назначила его своим секретарем. Он так хорошо вел государственные дела, что королева очень скоро полюбила его. По его-то совету и устроился брак Дарнлея. Близость к королеве сделала его высокомерным и дерзким. Причиною изгнания Меррея был также и Риччо.

Дарнлей, живший некоторое время в согласии с Риччо, вскоре сделался его смертельным врагом. Человек честолюбивый и пустой, не отличавшийся ни кротостью, ни храбростью, ни умом, он очень скоро потерял любовь Марии Стюарт. Он ошибался в чувствах этого ветреного сердца. Он любил пить, проводить много времени на охоте, был груб и взыскателен. Он принуждал Марию Стюарт разделить с ним корону, то есть уступить ему половину верховной власти. Мария в пылу страсти обещала ему это. Но спустя несколько дней отказала в этом, быть может потому, что находила его неспособным или же потому, что уже не любила его. Не прошло и шести месяцев после замужества, как она уже утратила всякую привязанность к Дарнлею и даже старалась избегать его. Обманутый в своих честолюбивых замыслах, оскорбленный в своей привязанности, Дарнлей приписывал отчуждение от него королевы влиянию Риччо; он думал, что секретарь-итальянец был и советником ее, и любовником. «Я узнал, — говорил он, — что этот презренный Давид обесчестил мое брачное ложе». Поэтому Дарнлей решил отделаться от него. Свое горе он открыл двоюродному брату Джорджу Дугласу, который принял близко к сердцу воодушевлявшую его жажду мщения. Дарнлей послал Дугласа к лорду Рутвену, человеку смелому и гордому и желавшему возвышения своей фамилии, с просьбой принять участие в его мщении. Дело шло о том, чтобы убить Риччо и захватить силою корону. Хотя лорд Рутвен был в это время очень нездоров, однако же после непродолжительного колебания примкнул к заговору, в котором участвовали также лорд Линдсей и другие.

Заговор распространялся в глубокой тайне. Заговорщики вошли в тесное сношение с изгнанными из Шотландии лордами, а также и с Мерреем и пастором Ноксом. Собравшись на границе, они составили союз, который и подписали вместе с королем. В нем объявлялось, что королева совращена с пути злонамеренными людьми, в особенности итальянцем Риччо, поэтому король Дарнлей положил с помощью дворянства и других лиц овладеть этими врагами государства и в случае сопротивления уничтожить их. Дарнлей обязался своим королевским словом поддерживать и защищать своих соучастников даже в присутствии королевы и внутри дворца; графы же и лорды обещали поддерживать справедливые требования Дарнлея, быть друзьями его друзей и врагами его врагов, поднести ему корону, поддерживать протестантское исповедание и сражаться с его противниками. Копии с этого акта были посланы Сесилю, секретарю английской королевы. Елизавета, узнав о заговоре, и не подумала препятствовать ему. Между тем заговорщики собрались в столице Шотландии — Эдинбурге. Самые ревностные из них — пасторы Нокс и Крэг в своих проповедях призывали суд Божий на несправедливых временщиков и ссылались на Библию.

Все посчитали, таким образом, что врагом был фаворит-итальянец при дворе. Через день вечером в покои короля Дарнлея явились в сопровождении двухсот вооруженных людей Рутвен, Мортон, Дуглас и Линдсей. Комнаты короля были внизу, а покои королевы вверху. В 8 часов он поднялся к королеве по потайной лестнице в сопровождении своих соучастников. Все ворота и выходы дворца были заняты вооруженными людьми. Дарнлей первым вошел в маленькую комнату-кабинет королевы. Мария Стюарт сидела за ужином со своей побочной сестрой леди Арджиль и Давидом Риччо; здесь же был дворцовый комендант Роберт Стюарт, побочный брат королевы, лорд Крич, Эрскин и еще двое-трое придворных. Дарнлей встал сзади королевы, которая обернулась к нему, и они поцеловались. Через минуту после этого вошел Рутвен в латах, с лицом бледным и изнуренным болезнью; вслед за ним явились Джордж Дуглас и Патрик Беленден с кинжалами и пистолетами в руках.

Их появление в комнатах королевы в этот час и в таком виде заставило Марию Стюарт угадать мрачное намерение короля и заговорщиков. Она спросила у Рутвена, что привело его и кто позволил ему явиться к ней. Рутвен отвечал: «Вот этот Давид, который сидит здесь в вашей комнате, где он пробыл уж слишком долго. Не угодно ли Вашему Величеству удалить его?» «В чем заключается его проступок?» — спросила королева. «Он нанес, — возразил Рутвен, — величайшее и самое гнусное оскорбление чести Вашего Величества, королю, супругу вашему, и дворянству, и всему народу». Тогда королева отвечала ему, что если он желает обвинять Давида, то она предаст его лордам парламента, и повелела Рутвену удалиться под страхом наказания, как за измену. Но Рутвен, не слушая вовсе ее слов, подошел к Давиду, чтобы схватить его. Последний бросился к королеве с криком: «Государыня, я погиб! Спаси мне жизнь, государыня, спаси мне жизнь!» При этом движении его и преследовании, которому он подвергся, стол был опрокинут на королеву, находившуюся в это время на шестом месяце беременности. Между тем она старалась вырвать Риччо из рук убийц, но кинжалы и пистолеты заговорщиков направились в эту минуту против нее. Риччо ухватился изо всей силы за складки ее платья. Дарнлей оттащил его, и, пока Риччо вели насильно, король удерживал королеву в своих руках, чтобы она не бросилась на помощь к своему секретарю.

Бедного дрожащего итальянца потащили из кабинета королевы через ее спальню в находившуюся рядом приемную комнату. Там находилась большая часть заговорщиков в ожидании своей жертвы. Мортон и Линдсей хотели оставить Риччо до следующего дня, чтобы повесить потом, но нетерпеливый Дуглас поразил его на лестнице кинжалом короля, вскричав: «Вот королевский удар!» В ту же минуту на Риччо бросились и другие, и он пал, пораженный пятьюдесятью шестью ударами стилетов и кинжалов. Его труп был выкинут через окно на двор и положен в комнате дворцового привратника. Узнав об умерщвлении Риччо, королева в порыве скорби и негодования высказала свои чувства к Дарнлею. Она упрекала его в том, что он покровительствовал такому подлому поступку, и в том, что он покрыл ее позором, забыв, что она вывела его из ничтожества и даже возвела на трон; она называла его изменником и сыном изменника.

Дарнлей, в свою очередь, упрекал ее за то, что она вот уже несколько месяцев избегает его присутствия, не хочет оставаться с ним, когда Давид бывает у нее. Потом он прибавил: «Именно поэтому я согласился на такой поступок, как для вашей чести и собственного удовлетворения, так и для того, чтобы избавиться от Давида». «Милорд, — возразила она ему, — вы были виновником оскорбления, нанесенного мне; я не жена вам больше и не успокоюсь до тех пор, пока ваше сердце не будет растерзано так же, как сегодня мое». Рутвен, возвратившийся после ужасного дела, вошел при этих словах. Изнуренный еще более, чем взволнованный, и готовый лишиться чувств, он спросил стакан вина. Потом резко сказал королеве, что Давида убили, потому что он был стыдом для нее, бичом для государства, что гибельное влияние, какое он имел над нею, заставляло ее угнетать дворянство, изгнать удалившихся лордов; находиться в предосудительных и тесных сношениях с иностранными государствами из желания восстановить прежнюю религию и, наконец, что через него же в ее совет были допущены изменники: графы Босуэл и Гэнтли.

Мария Стюарт, униженная таким образом, залилась слезами и отвечала ему с угрозой и горечью: «Эта кровь дорого будет стоить некоторым из вас!» Рутвен, дикая энергия которого, еще более усиленная болезнью, сразившею его через два месяца после этого, отвечал: «Избави Бог! Чем строже будет королева в своем гневе, тем строже будет свет в своем приговоре ей». Лишившись слуги, преданного и дорогого ей, понеся оскорбление своей чести, потеряв свою власть, Мария сделалась пленницею своих врагов.

Графы Гэнтли и Босуэл, узнав, что Меррея и Арджиля ожидают на другой день, и думая, что им грозит участь Риччо, бежали, спустившись по веревке из дворцового окна, выходившего в поле. Графы Атоль, лорды Флеминг, Ливинстон и сэр Джемс Бальфер, находившиеся в Гомруде, когда заговорщики захватили дворец и когда был убит Риччо, тоже спаслись бегством.

События, происходившие во дворце, встревожили жителей Эдинбурга. Городской старшина, извещенный Мельвилем, приказал ударить в набат и с толпою вооруженных граждан явился к воротам дворца, желая узнать, что случилось, и прося позволения увидеть королеву. Но заговорщики отказали ему и грозили королеве, что убьют и ее и выкинут за стены, если она захочет видеть граждан и говорить с ними. Но так как последние настаивали на своем желании, то им отвечали от имени короля, что королева здорова, что с нею не случилось ничего плохого и что убит только секретарь — итальянец, находившийся в сношениях с папою и королем испанским и условившийся с ними ввести в государство иностранные войска с целью покорить его и восстановить католическое вероисповедание. Затем Дарнлей приказал пришедшим удалиться. Они разошлись тогда, и королева без всякой надежды на помощь оставалась в течение всей этой печальной ночи пленницею в своей комнате, не имея при себе даже своих слуг и женщин. Она чувствовала, что ей нужно принуждать себя, притворяться, посеять раздор между своими врагами, чтобы сначала вырваться из их рук, а потом уж отомстить им. И она исполнила это с терпением, хитростью, ненавистью и ловкостью оскорбленной женщины.

Брак королевы с Дарнлеем и умерщвление Риччо повергли Шотландию в бездну заговоров и убийств. В ночь после убийства Риччо Мария Стюарт была погружена в самое горькое отчаяние. В собственном дворце ее сделали невольницей. На утро Дарнлей стал действовать как неограниченный монарх. Он определил распустить парламент и предписал его членам под страхом наказания за измену оставить Эдинбург в течение трех часов. Когда он посетил королеву, то нашел ее в припадке исступления. Трагические сцены на ее глазах, страшные воспоминания и зловещие намерения заговорщиков повергли ее в бредовое состояние. При виде ее положения у Дарнлея снова пробудились жалость и любовь. Он стал просить заговорщиков допустить к ней двух служанок. Мария увидела, что может освободиться только при помощи Дарнлея и своей хитрости и притворства. Когда по ее просьбе явился к ней Меррей, то она бросилась к нему и сказала: «Ах, брат мой, если бы вы были здесь, то не позволили бы поступить со мной так недостойно!»

При тайных свиданиях с Дарнлеем она указала ему, какое жалкое положение займет он среди буйного дворянства, если позволит ему одержать верх над нею, и в то же время указала на опасность, которой он подвергнется со стороны союзных государей, если допустит торжество протестантской религии. Ей нетрудно было привлечь его. Дарнлей был человек пустой и слабый. Резкие и унизительные объяснения между ним и королевой, казалось, были забыты. Мария делала вид, что забыла про обиду. И тогда Дарнлей решился помогать освобождению Марии Стюарт. Это освобождение, разумеется, могло совершиться только при обмане других заговорщиков. Через несколько дней Дарнлей заявил, что королева больна лихорадкой и ей угрожают преждевременные роды, если она не переменит места. В то же время уверял, что она готова исполнить их желания и подписать нужные им акты. В доказательство этому он привел к ней Меррея, Мортона и Рутвена. Мария стала упрашивать их забыть все прошлое, и что она снова будет милостива к изгнанникам и подпишет нужные им условия.

Принужденные уступить желаниям короля и просьбам королевы, заговорщики составили акт в защиту своей безопасности и передали его Дарнлею для подписи королевой. Но в следующую ночь (11 марта) Мария вместе с Дарнлеем и капитаном гвардии Эрскином тайно из Гомруда на заранее приготовленных лошадях отправилась в замок Денбар.

Прибыв туда, она немедленно созвала вооруженных дворян. Заговорщики, узнав об этом, послали к ней лорда Семпля для исполнения данных ею обещаний. Три дня она не давала ответа. Когда же собралось войско, набранное графом Босуэлом, Гэнтли, Атолем, Маршалом и архиепископом Сент-Андрейским, она сбросила маску и 16 марта издала прокламацию против бунтовщиков, которые осмелились обагрить кровью дворец и задержать там ее в плену. Желая раздробить силы врагов, она примирилась с Мерреем, Арджилем и другими на условии, что они не соединятся с убийцами Риччо. Последних она преследовала с неумолимым мщением. Мортон, Рутвен, Линдсей, Дуглас и более шестидесяти других лордов и дворян были преданы суду за участие в злодеянии. Королева пошла с войском на Эдинбург, где были заговорщики. Но последние бежали в Англию.

V

Войдя в столицу, Мария прежде всего запретила графу Леноксу[1] являться ко двору. Летингтон был лишен должности государственного секретаря, а Иосиф Риччо, брат убитого Давида Риччо, стал собственным секретарем королевы. Тело Давида Риччо было предано земле с большими почестями. Так как главные виновники убийства бежали из государства, то королева велела схватить и казнить второстепенных сообщников, карауливших входы дворца. Дарнлей, со своей стороны, должен был публично отречься от участия в убийстве Риччо. В прокламации, выпущенной 20 марта, он восстал против клеветы, приписывающей ему варварское убийство, совершенное в присутствии королевы, и преступный арест благороднейшей особы Ее Величества. Далее в прокламации говорилось, что он, король, в присутствии королевы и лордов тайного совета, ручаясь честью, заявил, что он ничего не знал об этой вероломной измене и не участвовал в ней ни советом, ни приказанием, ни одобрением. Но такое запирательство не возвратило расположения королевы. Оно принесло ему только бесчестье и привело в негодование его единомышленников. Предать их мщению королевы казалось заговорщикам самой подлой изменой. В наказание за предательство они доставили Марии Стюарт две подписанные Дарнлеем бумаги, где предполагалось отдать ему корону и убить Риччо. Раньше королева думала, что Дарнлей совершил переворот под влиянием ревности. Теперь же раскрылось все, и королева с презрением отвернулась от Дарнлея. Он казался ей неблагодарным мужем, коварным заговорщиком и низким лжецом. С этого времени она выказывала ему непреодолимое отвращение. Никто не мог помирить его с ней. Дарнлей был удален от двора.

Приближался конец беременности Марии. 19 июля в замке Эдинбурга у нее родился сын, который через 13 месяцев после того послужил поводом для шотландского дворянства свергнуть ее с престола и потом процарствовал 37 лет в Шотландии под именем Якова VI. После рождения наследника неприязнь между Марией Стюарт и ее мужем увеличилась. В то же время ее сердцем овладела гибельная страсть к графу Босуэлу. Этот дерзкий и опасный человек имел 30 лет от роду. Женившись на Анне Гордон, он сделался зятем графа Гэнтли, обладал большими поместьями и занимал важные государственные должности. Он задумал приобрести во что бы то ни стало любовь королевы и потом жениться на ней. Сначала Мария Стюарт искала в Босуэле полезного и преданного слугу, но скоро нашла в нем любовника и властелина. Благосклонность королевы к нему, быстро возраставшая, к концу лета 1566 года дошла до того, что бросалась в глаза всем. Босуэл господствовал при шотландском дворе и неограниченно управлял волею королевы. Приобретенная им власть и короткость, установившаяся между ним, Гэнтли, Атолем, Мерреем и Летингтоном, возбуждали сильные опасения в молодом короле Дарнлее. Но, видя ненависть жены, Дарнлей уехал в Стэрлинг. С этой поры королева впала в меланхолию, нередко повторяя: «Я хотела бы умереть». Долго не могли разгадать ее тайны. Наконец проницательный Летингтон разгадал ее тайну, сказав близким окружающим: «Сердце королевы разрывается при мысли, что король должен оставаться ее мужем и что она не видит никакого средства избавиться от него».

Между ее приближенными стали зарождаться гибельные замыслы об избавлении королевы от ненавистного мужа. Летингтон составил план столько же искусный, сколько и безнравственный. Этот план официально назывался «Дело о разводе королевы с мужем». О нем сообщили Босуэлу и другим придворным. Босуэл и королева охотно примкнули к нему. Но все знали, что испросить развод у папы нелегко, потому что для этого надо было сослаться на близость родства; не было также основания и начать с Дарнлеем процесс о нарушении супружеской верности или же обвинить его в измене. Мария видела эти затруднения. Но бесстыдный Летингтон попросил королеву предоставить это дело ему и ее друзьям. Организовалось тайное общество, члены которого подписали акт об убийстве короля как молодого сумасброда и тирана, врага дворянства и человека, державшего себя невыносимо по отношению к королеве. Бальфер, Гэнтли, Аджиль и Летингтон подписали его и сдали Босуэлу. Между тем состоялось крещение сына Марии Стюарт и Дарнлея. Королева Англии Елизавета, изъявив согласие быть восприемницей новорожденного, прислала вместо себя графиню Арджиль, а графу Бетворду поручила отвезти золотую купель. Хотя крещение было совершено по католическому обряду, но распоряжался им протестант Босуэл. Дарнлея даже не пригласили на церемонию.

Видя такое презрение к себе, а также с ужасом узнав о возвращении в отечество своих врагов Мортона, Рутвена и Линдсея и о полном прощении их королевой, Дарнлей немедленно уехал в Глазго к своему отцу графу Леноксу. Не успев приехать туда, он заболел оспой. Заговор против его жизни шел безостановочно. Босуэл приобретал все новых соучастников.

Спустя несколько недель после заболевания Дарнлея к нему в Глазго приехала сама королева. Это неожиданное посещение удивило выздоравливающего. Стороною он случайно узнал о заговоре против него. Но усыпленный видимой нежной привязанностью Марии, Дарнлей снова подпал под влияние королевы. В глубине сердца Дарнлей всегда страстно любил ее, и причиной его удаления от двора были столько же мучения ревности, сколько и оскорбленное самолюбие. Когда Мария стала упрекать его за боязливость и подозрительность, выказав при этом больше ласки, чем отвращения, Дарнлей обнаружил перед ней глубокое раскаяние, приписав свои ошибки молодости и неопытности, и обещал не впадать в них более. Он выразил ей, какое удовольствие он испытывает, видя ее около себя, и умолял не покидать его снова. Королева предложила ему переехать в Крэгмилар. Дарнлей обещал это, если она будет жить с ним в супружеском согласии. Она согласилась, но потребовала, чтобы он сохранил это примирение в тайне. После этого, нежно пожав его руку, она уехала.

Такое примирение королевы с Дарнлеем, разумеется, не было искренним. Ослепленная страстью и подчинявшаяся зверским и честолюбивым намерениям своего любовника, Мария отправилась в Глазго с целью коварно овладеть доверием Дарнлея и, выказав ему лицемерное участие, привлечь в Эдинбург и здесь предать в руки его врагов. Подобное вероломство кажется невероятным, но письмо к Босуэлу, однако, доказывает это. Она пишет: «Вы принуждаете меня до такой степени притворяться, что я прихожу в ужас; мало того, вы заставляете меня играть роль предательницы; не забудьте, что если бы не желание угодить вам, то я скорее бы решилась на смерть, чем на подобные поступки… Он хочет ехать со мной не иначе как с условием разделить со мной по-прежнему стол и ложе… если я соглашусь на это, то он сделает все, что мне угодно, и последует за мной».

Чтобы достигнуть брака с Босуэлом, Мария Стюарт не побоялась пожертвовать своею честью, обременить свою совесть, подвергнуть опасности свою особу, заглушить в себе голос сострадания и пожертвовать отцом своего сына. «Да простит мне Бог», — говорила она потом, терзаемая угрызениями совести. Вскоре королева перевезла Дарнлея, по совету Босуэла, не в Крэгмилар, а в Керк-оф-Фильд. Несмотря на предупредительность королевы, Дарнлея не покидали подозрения. Все еще слабого от болезни короля поместили в двухэтажном доме Бальфера. Он занял первый этаж, королева же велела поставить свою кровать в комнате, находившейся под спальнею короля. Устроившись таким образом, хотя и неудобно, возле Дарнлея, королева провела несколько ночей под одной с ним кровлей. Босуэл между тем заботился о приготовлениях к убийству. Чтобы обеспечить себе безнаказанность, он подыскал второстепенных помощников. Орудиями его замысла стали: его лакей, портной, привратник, его брат и два головореза из бывших солдат. Босуэл заказал поддельные ключи ко всем дверям дома Бальфера и привез бочонок пороху, который решено было поставить в комнату королевы и поджечь, взорвав дом.

В вечер на воскресенье 9 февраля королева приказала вынести свою новую бархатную постель, находящуюся в комнате короля, и заменить ее старою. Из ее собственной комнаты она приказала вынести богатое кунье одеяло, которое, без сомнения, она не хотела оставлять перед взрывом. Вечер воскресный она провела с королем, уверяя его, что останется ночевать в доме Бальфера. Пока она дружески разговаривала с Дарнлеем, внизу делались приготовления к убийству. Босуэл распределил все роли между соучастниками. В 10 часов вечера, когда все было готово, королева вспомнила, что она должна быть во дворце на свадьбе свой любимой фрейлины. Простившись с королем, она в сопровождении Босуэла и свиты при свете факелов вышла. Дарнлей с печалью и невольным страхом смотрел на ее удаление. Этот несчастный, инстинктивно предугадывая смертельную опасность, искал утешения в Библии, громко читая псалмы. После этого он заснул, положив недалеко от себя в своей комнате пажа Тэйлора.

Между тем Босуэл, пробыв несколько времени на балу, в полночь возвратился. В сопровождении своих соучастников он через сад прошел к дому Бальфера. Двое часовых, узнав его, пропустили их. Обстоятельства заставляют думать, что двое убийц с помощью поддельных ключей проникли в комнату короля. Услыхав шум, Дарнлей набросил на себя шубу и соскочил с кровати, чтобы спастись бегством. Но убийцы схватили его и задушили. Таким же образом был убит и молодой его паж. Потом они перенесли трупы в маленький фруктовый сад, находившийся по соседству, где они и были найдены на следующее утро. Король был в одной рубашке, а шуба лежала возле него. Окончив это преступное дело, один из заговорщиков зажег фитиль, проведенный в бочку пороха, чтобы, взорвав дом, вернее скрыть следы убийства. Босуэл и другие злодеи отошли тогда на некоторое расстояние, дожидаясь взрыва, происшедшего в третьем часу утра. Услышав страшный треск, все бросились бегом в Эдинбург.

Войдя в свой кабинет, Босуэл в сильном волнении бросился в постель. Вскоре дежурный чиновник постучал к нему и взволнованно доложил: «Дом короля взлетел на воздух, и король убит». Услышав эту весть, Босуэл притворно выказал свое сильное негодование и вскричал: «Измена!» Он оделся и направился с пришедшим графом Гэнтли к королеве. Мария Стюарт, узнав ужасную новость, казалось, впала в безмолвное уныние. Она не обнаружила ни гнева, ни решимости против злодеев, лишь заперлась в своей комнате, сносясь беспрестанно только с одним Босуэлом. Затем тот в сопровождении отряда солдат отправился на место преступления. Жители Эдинбурга, пробужденные взрывом, собрались там уже с самой зари. Они рассеялись вокруг разрушенного дома и по саду, где лежали трупы. Босуэл приказал перенести тела жертв в соседний дом, не позволяя никому приближаться к ним и рассматривать их. Но уже все заметили, что на теле короля не было видимых ран, что он не был ни Обожжен порохом, ни убит падением; что шуба около него не была прожжена и что оба трупа не могли быть выброшенными на такое значительное расстояние без всякого повреждения. Через несколько дней Дарнлей был тайно погребен в Гомрудской капелле.

VI

Как бы сраженная горем, королева Мария поручила тайному совету (состоявшему из соучастников убийства), секретарем которого был Летингтон, уведомить об этом несчастии французский двор.

«Я не знаю, — пишет она своему посланнику при Карле IX, — виновников преступления, но вполне полагаюсь на заботы моего совета в разыскании их». Заручившись сочувствием французского двора, она 12 февраля издает прокламацию, в которой обещает 200 ливров тому, кто доставит ей хотя бы некоторые сведения об убийцах. Голос народный отозвался немедленно: на воротах городской тюрьмы появились афиши, называвшие Босуэла и Бальфера убийцами короля. Другие афиши обвиняли Риччо и других служителей королевы. Королева, однако, не предпринимала никакого преследования убийц, главного же из них держала около себя. Во избежание пересудов она оставила Эдинбург и удалилась в замок лорда Ситона. Переехав туда с Босуэлом, она и не думала предаваться скорби. Спустя две недели после смерти мужа все с удивлением увидали, что двор в Ситоне занят только одними удовольствиями. Обвинительные подозрения народа между тем возрастали все более и более.

Возбужденное следствие об убийстве мужа королевы велось медленно и вяло, да и самый процесс, по-видимому, походил на комедию. Мария даже не убоялась худшего: когда, так сказать, каждый указывал пальцем на Босуэла как на убийцу Дарнлея, когда вывешенные на стенах объявления публично обвиняли его в убийстве, она не старалась даже скрывать того расположения, которое оказывала этому разбойнику. Это был беспримерный соблазн. Но этот соблазн стал бесстыдством, когда Мария вышла замуж за явного убийцу своего мужа. История этого брака — целая бездна преступления и позора.

Королева и Босуэл разыграли комедию похищения королевы из замка. Но кто примет всерьез нападение Босуэла на Марию, когда она поехала в Стэрлинг навестить сына, и взятие ее в плен? Кто будет отрицать, что королева могла силою защититься от Босуэла? Разве она прежде, да и впоследствии не доказала, что обладала способностью и энергией проявлять свою волю и при более трудных обстоятельствах, пролагать себе путь через всякие препятствия. Она, сумевшая после убийства Риччо ускользнуть из Гомруда и убежать из строгого заключения, не могла будто бы спастись от Босуэла? По всем вероятиям, она не хотела этого сделать; ей желалось иметь мужем мошенника, который окончательно овладел ее умом. С бесстыдной поспешностью приступили к заключению греховного союза, и, как только был устроен формальный развод Босуэла с женою, вдова Дарнлея отдала 15 мая свою руку его убийце. На следующее утро на воротах замка был написан пентаметр Овидия: «Mense malas maio nubere vulgus ait» (Распутные женщины выходят замуж обыкновенно «в мае», говорит народ). Что вообще может извинить безумную королеву, так это поведение, которое выказывали дворяне по случаю убийства Дарнлея и брака Марии с Босуэлом. Единомышленники этой аристократии объявили убийцу свободным и пошли еще дальше: 28 лордов, восемь католических и протестантских прелатов и двадцать католических и протестантских графов, баронов и лордов заключили союз, подписали и приложили печати к формальному приговору, оправдывающему Босуэла.

В первой части этого характерного акта они признали совершенно невиновным графа Босуэла в убийстве Дарнлея; затем они подали совет королеве, чтобы она, «принимая во внимание превосходные качества и заслуги Босуэла», сделала его своим мужем.

Что подобный приговор мог еще более укрепить королеву в ее безумных намерениях — дело ясное. Но не менее ясно и то, что все это дело, подстроенное Босуэлом, получило поддержку со стороны партии, состоявшей на английском жалованье и хлопотавшей о погибели Марии. Удивительней всего, что этот приговор 19 апреля был подписан епископом Россом и лордом Геррисом, которые впоследствии выказали себя усердными приверженцами Марии. Или эти люди в то время были не вполне уверены в виновности Босуэла, или для шотландского дворянства различие между правом и неправием было так неясно, что даже лучшие люди из аристократии едва ли понимали его.

Вскоре против убийцы Босуэла вспыхнуло восстание, душою которого был Борлэ. Уже в июле большая часть баронов взялась за оружие. Вальтер Скотт отлично заметил: «Они бросили несчастную королеву в объятия Босуэла, они оставили ее на произвол этого разбойника, не изломав ни одного копья, не обнажив даже меча в защиту ее; но только тогда, когда Мария неразрывными узами была прикована к злодею, они затеяли бунт». Возмущение, если верить показаниям мятежников, было направлено вначале только против мужа королевы, но само собой понятно, что ее интересы были неразрывно связаны с его интересами. Следствием этого было то, что собранное ею войско рассеялось на керберийских высотах, сам Босуэл бежал и королева была захвачена восставшими лордами (15 июля).

Босуэл из разбойника сделался пиратом, у норвежских берегов попал в руки датчан и окончил свою преступную жизнь в тюрьме Мальме. Побежденную королеву мятежники отвезли в укрепленный замок Лoxливен, где она была поручена строгому надзору леди Дуглас, матери графа Меррея. Последний провозгласил себя регентом от имени своего племянника (ребенка-короля). Таким образом, политика Елизаветы окончательно восторжествовала в Шотландии и регент считался только наместником английской королевы. Меррей и его единомышленники объявили лохливенскую пленницу лишенною престола, через посредство грубого Линдсея заставили ее подписать отречение и провозгласили королем ее малолетнего сына под именем Якова VI[2].

Все протесты заключенной королевы были напрасны. Она могла протестовать только против своего отречения от престола как насильно исторгнутого у нее. На ее повторяемые просьбы допустить ее оправдаться перед парламентом в возведенном на нее обвинении не было обращено никакого внимания. Реформатское духовенство осыпало пленницу ругательствами и проклятиями. Нокс и другие проповедники требовали ее смерти. Королева была опозорена и унижена, но не считала себя побежденною. Хотя воспоминание о злосчастном союзе с Босуэлом убивало ее, но дух ее все-таки не падал и назло жестокой леди Дуглас держала себя гордо и с достоинством. Но злоба и ненависть леди Дуглас еще более усилились, когда ее плоть и кровь восстали против нее; ее восемнадцатилетний сын Джордж Дуглас вошел в сношения с пленницей и принялся приискивать меры к ее освобождению. Впрочем, не романтическая страсть, о которой так трогательно рассказывает Вальтер Скотт в своем романе «Аббат», руководила молодым человеком, а скорее корыстолюбие: посредством освобождения Марии он надеялся нажить деньги. При помощи пажа своей матери Вилли Дугласа ему удалось приготовить все необходимое для бегства королевы из Лохливена, а вечером 2 мая 1568 года счастливо его осуществить. Очутившись на свободе, Мария собрала вокруг себя приверженцев, но, к сожалению, всем ее приверженцам недоставало ни мужества, ни умения. Вступив в сражение с войском Меррея при Лонгсайде, они были разбиты наголову и рассеялись.

Королева принуждена была спасаться бегством, через два дня достигла аббатства Дандренанн, и здесь, на свою собственную погибель, она решилась искать убежища в Англии, то есть отдаться в руки своему смертельному врагу. Напрасно лорд Геррис заклинал свою повелительницу не оставлять Шотландии. Дерзкая прокламация, которую Меррей обнародовал против своей побежденной сестры, достигла Дандренанна и произвела на Марию такое впечатление, как будто бы шотландская почва горела под ее ногами. Она написала Елизавете, что возлагает всю свою надежду на Бога и на нее, и 16 мая отправилась в рыбачьей лодке из Дандренанна через Солуэей в Воркингтон. Через десять дней ее встретили в Карлайльском замке лорд Скроуп и сэр Ноллис от имени королевы, но с таким холодным высокомерием, что Мария тут же поняла, что она жестоко ошиблась, решившись искать помощи у английской королевы. Скроуп и Ноллис о своем свидании с Марией сообщили Елизавете следующее: «Судя по разговорам, которые мы имели с шотландской королевой, у нее изобретательный ум и красноречивый язык; кроме того, она обладает гордостью и большою энергией». Это звучало в ушах Елизаветы не совсем приятно, и она решила, что Мария ни под каким условием не должна возвращаться в Шотландию. Теперь Елизавета, с удалением Марии, благодаря своим приверженцам регенту Меррею, Мортону и другим, сделалась полной властительницей Шотландии. Но чтобы не возбудить враждебных отношений со стороны Франции и лишить ее всякой возможности помочь Марии, она старалась показать, что лишенная престола королева пользуется свободой и властью. Подобный маневр был ей необходим для того, чтобы, смотря по обстоятельствам, запугивать неспокойных шотландских баронов.

В действительности же Мария, едва вступив на английскую почву, сделалась пленницей, хотя ей дан был небольшой двор, расходы которого она покрывала своими вдовьими французскими деньгами. Было бы сурово, но не так жестоко, если б Елизавета с самого начала содержала свою сестру под строгим арестом, потому что этим были бы отняты у пленницы средства вести многолетнюю борьбу против своего врага, борьбу, которая с неизбежностью должна была привести к ужасной катастрофе. Что Мария рассчитывала на эту борьбу, не подлежит никакому сомнению. Заключенному в клетку соколу можно сто раз повторять, что он должен покориться своей судьбе и выносить все, что выпало на его долю, но сокол все-таки не перестанет пытаться так или иначе сломать ужасную клетку.

VII

Но клетка была крепка. Сокол только поломал крылья и поранил себя о железную решетку. Девятнадцать лет пришлось Марии питаться тюремным хлебом. По прихоти Елизаветы ее перевозили из тюрьмы в тюрьму, часто в суровую зиму, не обращая никакого внимания на ее расстроенное здоровье и отводя ей холодное и сырое помещение. Фотерингей был последнею станцией ее жизненного поприща, мрачный пуританин Паулет был ее последним тюремщиком. Нужно отдать честь несчастной женщине: она и в заключении упорно и с достоинством вела борьбу со своим врагом. Хотя и постоянно обманываясь, она все-таки не теряла надежду примириться с Елизаветою на каких-нибудь приличных условиях.

Впоследствии, разумеется, ее сердце наполнилось желчью, да иначе и быть не могло. Она видела, как все ее планы рушились, она знала, что все ее друзья или погибли на эшафоте, или томились в темницах и в изгнании. Воображение ее было омрачено, дух упал и тело разбито. Она преждевременно состарилась, волосы ее вылезли, желудок отказывался переваривать пищу, и она с трудом держалась и ходила на своих распухших ногах. Самый сильный удар нанесла ей Елизавета, отдалив от нее сына, ее единственного ребенка. Яков VI, так сказать, продал свою мать английской королеве за несколько тысяч фунтов стерлингов, то есть он получал от Елизаветы пенсион с секретным условием ничего не предпринимать в пользу заключенной. Бездушный юноша откупился от своей сыновней обязанности с открытым цинизмом: «Пусть моя мать, — сказал он, — подавится тем пивом, которое сама наварила».

Однажды только гнев и злоба, накопившиеся в продолжение нескольких лет в груди несчастной женщины, вылились наружу и именно в форме того письма, которое Мария в ноябре 1584 года послала Елизавете. В нем она сорвала лицемерную маску с девственницы-королевы и в не совсем нежных выражениях упрекала ее в распутных связях, которые Елизавета, по рассказам ее бывшей фрейлины, графини Шрусбери, имела с Лестером, Гэттоном и герцогом д'Алансонсюш. Безграничное тщеславие и грубая вспыльчивость дочери Генриха VIII также не были пощажены в этом письме. Вероятно, это письмо не дошло до Елизаветы, потому что шпионы, которыми английские министры Борлэ и Уолсингем окружили несчастную королеву, успели перехватить его. Английские министры считали совершенно излишним раздражать подобным письмом и без того озлобленную Елизавету, которая ненавидела Марию уже за то, что та была пожизненной наследницей на английский престол. Но она опасалась пленницы и имела причины опасаться. Мария, находясь в плену, все-таки предоставляла надежду английским католикам и союзникам папы — французскому и испанскому королям, которые все вместе домогались не только отнять престол у Елизаветы, но и лишить ее жизни. Филипп II Испанский давно уже питал злодейские замыслы против Елизаветы, а иезуитизм, совершивший ужасы Варфоломеевской ночи, был в полном расцвете своего страшного могущества, что вполне подтвердилось 10 июля 1584 года, когда смертельная пуля подстрекаемого иезуитами фанатика поразила грудь Вильгельма Оранского.

Поэтому нужно предположить, что Елизавета в 1586 году не только верила в испанское вторжение и связанное с ним восстание английских католиков, но была убеждена, что эта опасность происходила от происков Марии и ее приверженцев. Не менее, чем в это, верила Елизавета наговорам своих министров, что заключенная принимает живейшее участие в покушении, тесно связанном с высадкою испанцев в Англии, на жизнь Елизаветы и что этим покушением руководит Бабингтон. Подобный заговор действительно существовал, но бессовестный Уолсингем постарался его представить в преувеличенном виде, чтобы погубить Марию Стюарт. Мария и не оспаривала, что она знала о намечавшемся вторжении испанцев и одобрила его. Отчего же ей было и не одобрить его? Оно обещало ей освобождение из восемнадцатилетнего заключения, в котором она содержалась против всякого законного права. Если кто знает, что люди не ангелы и что «любовь к своим врагам» исчезает перед своими действительными интересами, тот не будет удивляться, что Мария носилась с подобною мыслью и готова была пожертвовать жизнью за свое освобождение и за возвращение своих прав. Но несчастная пленница отрицала обвинение в покушении на жизнь Елизаветы и до конца поддерживала это отрицание, между тем как она сознавалась в своей солидарности с великою католическою комбинациею. Когда ее хотели изобличить письмом Бабингтона и полученным от нее ответом, она потребовала подлинных писем, сказав при этом Уолсингему в лицо, что он человек, способный сделать подлог в корреспонденции, перехваченной его шпионами и прошедшей через его руки. Но подлинные письма не были предъявлены, как не были предъявлены и ее письма, заключавшиеся в серебряной шкатулке, отнятой у Босуэла, и адресованные ему.

Вообще весь процесс, проведенный против Марии Стюарт, от начала до конца был насмешкою над всеми правами. Во главе следственной комиссии, назначенной Елизаветою, находились два смертельных врага Марии, для которых главной задачей было лишить жизни подсудимую королеву. Больной и покинутой женщине не позаботились назначить защитника. Все дело было ведено так, что в нем невозможно было отыскать истины. Как только Мария узнала, что ее запутали в заговоре Бабингтона, она потребовала очной ставки как с ним, так и с его сообщниками, но и в этом ей было отказано. Бабингтона и его сообщников поспешили казнить, чтобы тем лишить королеву всякого указания на этих свидетелей. Мария, сознавая свое королевское достоинство, имела полное право не давать ответов своим обвинителям, но она все-таки употребляла все возможное, чтобы доказать всю ложь возведенного на нее тяжкого обвинения. Ее же судьи, например, представлявшие скорее палачей, чем судей, употребляли всевозможную хитрость и подлость, чтобы воспрепятствовать этому намерению несчастной и сделать жертву совершенно беззащитной…

Сахаров Ив. Казнь королей. Живые исторические картины из времен мировых революций и переворотов.

M., 1918. С. 5−28.

С. Цвейг Мария Стюарт

Елизавета против Елизаветы

Итак, цель достигнута: Марию Стюарт загнали в ловушку, она дала «согласие», она преступила закон. Елизавете, в сущности, не о чем больше хлопотать — за нее решает, за нее действует правосудие. Борьба, растянувшаяся на четверть столетия, пришла к концу. Елизавета победила, она могла бы торжествовать вместе с народом, который с радостными кликами валит по улицам, празднуя избавление своей монархини от смертельной опасности и победу протестантизма. Но неизменно к чаше ликования примешивается таинственная горечь. Именно теперь, когда Елизавете остается довершить начатое, у нее дрожит рука. В тысячу раз легче было заманивать неосторожную жертву в западню, чем убить ее, вконец запутавшуюся, беспомощную. Пожелай Елизавета насильственно избавиться от неудобной пленницы, ей сотни раз представлялся случай сделать это незаметно. Тому уже пятнадцать лет, как парламент потребовал, чтобы Марии Стюарт топором было сделано последнее внушение, а Джон Нокс на смертном одре заклинал Елизавету: «Если не срубить дерево под самый корень, оно опять пустит ростки, и притом скорее, чем можно предположить». И неизменно она отвечала, что «не может убить птицу, прилетевшую к ней искать защиты от коршуна». Но теперь у нее нет иного выбора, как между помилованием и смертью; постоянно отодвигаемое, но неизбежное решение подступило к ней вплотную. Елизавете страшно, она знает, какими неизмеримо важными последствиями чреват произнесенный ею смертный приговор. Нам сегодня, пожалуй, невозможно представить себе революционную значимость этого решения, которое должно было потрясти до основания по-прежнему незыблемую в то время иерархию мира. Отправить на эшафот помазанницу божию значило показать все еще покорствующим народам Европы, что и монарх подлежит суду и казни, развеять миф о неприкосновенности его особы. От решения Елизаветы зависела не столько судьба смертного, сколько судьба идеи. На сотни лет вперед создан здесь прецедент — остережение всем земным царям о том, что венчанная на царство голова уже однажды скатилась с плеч на эшафоте. Казнь Карла I, правнука Стюартов, была бы невозможна без ссылки на этот прецедент, как невозможна была бы участь Людовика XVI и Марии Антуанетты без казни Карла I. Своим ясным взглядом, своим глубоким чувством ответственности в делах человеческих Елизавета угадывает всю бесповоротность своего решения, она колеблется, она трепещет, она уклоняется, она медлит и откладывает со дня на день. Снова — и куда ожесточеннее, чем раньше, — спорят в ней разум и чувство, Елизавета спорит с Елизаветой. А зрелище человека, борющегося со своей совестью, всегда особенно нас потрясает.

Угнетенная этой дилеммой, в разладе с собой, Елизавета пытается в последний раз уклониться от неизбежного. Она уже не раз отталкивала от себя решение, а оно все вновь возвращалось к ней в руки. И в этот последний час она опять пытается снять с себя ответственность, взвалить ее на плечи противницы. Она пишет узнице письмо (до нас не дошедшее), где предлагает ей принести чистосердечную повинную, как королева королеве, открыто сознаться в своем участии в заговоре, отдаться на ее личную волю, а не на приговор гласного суда.

Предложение Елизаветы — и в самом деле единственный возможный выход. Только оно могло бы еще избавить Марию Стюарт от унизительного публичного допроса, от судебного приговора и казни. Для Елизаветы же это вернейшая гарантия, какую она могла бы пожелать; заполучив в свои руки признание противницы, написанное ею самой, она могла бы держать неудобную претендентку в своего рода моральном плену. Марии Стюарт оставалось бы только мирно доживать где-нибудь в безвестности, обезоруженной своим признанием, меж тем как Елизавета пребывала бы в зените и сиянии нерушимой славы. Роли были бы тем самым окончательно распределены, Елизавета и Мария Стюарт стояли бы в истории не рядом и не одна против другой — нет, виновная лежала бы во прахе перед своей милостивицей, спасенная от смерти — перед своей избавительницей.

Но Марии Стюарт уже не нужно спасение. Гордость всегда была ее вернейшей опорой, скорее она преклонит колени перед плахой, чем перед благодетельницей, лучше будет лгать, чем повинится, лучше погибнет, чем унизится. И Мария Стюарт гордо молчит на это предложение, которым ее хотят одновременно спасти и унизить. Она знает, что как повелительница она проиграла; только одно на земле еще в ее власти — доказать неправоту своей противницы Елизаветы. И так как при жизни она уже бессильна ей чем-нибудь досадить, то она хватается за последнюю возможность — представить Елизавету перед всем миром жестокосердной тиранкой, посрамить ее своей славной кончиной.

Мария Стюарт оттолкнула протянутую руку; Елизавета, на которую наседают Сесил и Уолсингем, вынуждена стать на путь, который, в сущности, ей ненавистен. Чтобы придать предстоящему суду видимость законности, сначала созываются юристы короны, а юристы короны почти всегда выносят решение, угодное предержащему венценосцу. Усердно ищут они в истории прецедентов — бывали ли когда случаи, чтобы королей судили обычным судом, дабы обвинительный акт не слишком явно противоречил традиции, не представлял собой некоего новшества. С трудом удается наскрести несколько жалких примеров: тут и Кайетан, незначительный тетрарх времен Цезаря, и столь же мало кому известный Лициний, деверь Константина, и, наконец, Конрадин фон Гогенштауфен, а также Иоанна Неаполитанская — вот и весь перечень князей, которых, по сохранившимся сведениям, когда-либо казнили по приговору суда. В своем низкопоклонническом усердии юристы идут еще дальше: не к чему, говорят они, беспокоить для Марии Стюарт высший дворянский суд; поскольку «преступление» шотландской королевы совершено в Стаффордшире, по их авторитетному суждению, достаточно, чтобы подсудимая предстала перед обычным гражданским жюри графства. Но судопроизводство на столь демократической основе отнюдь не устраивает Елизавету. Ей важна проформа, она хочет, чтобы внучка Тюдоров и дочь Стюартов была казнена, как подобает особе королевского ранга, со всеми регалиями и почестями, с, надлежащею пышностью и помпой, со всем благолепием и благоговением, положенным государыне, а не по приговору каких-то мужланов и лавочников. В гневе напускается она на перестаравшихся судейских: «Поистине хорош был бы суд для принцессы! Нет, чтобы пресечь подобные нелепые разговоры (как вынесение вердикта королеве двенадцатью горожанами), я считаю нужным передать столь важное дело на рассмотрение достаточного числа знатнейших дворян и судей нашего королевства. Ибо мы, государыни, подвизаемся на подмостках мира, на виду у всего мира». Она требует для Марии Стюарт королевского суда, королевской казни и королевского погребения и сзывает высокий суд из самых прославленных и знатных мужей нации.

Но Мария Стюарт не выказывает ни малейшей склонности явиться на допрос или на суд подданных своей сестры-королевы, хотя бы в их жилах текла самая голубая кровь Англии. «Что такое? — набрасывается она на эмиссара, которого допустила в свою комнату, не сделав, однако, ни шага к нему навстречу, — Или ваша госпожа не знает, что я рождена королевой? Неужто она думает, что я посрамлю свой сан, свое государство, славный род, от коего происхожу, сына, который мне наследует, всех королей и иноземных властителей, чьи права будут унижены в моем лице, согласившись на такое предложение? Нет! Никогда! Пусть горе согнуло меня — сердце у меня не гнется, оно не потерпит унижения».

Но таков закон: ни в счастье, ни в несчастье не меняется существенно характер человека. Мария Стюарт, как всегда, верна своим достоинствам, верна и своим ошибкам. Неизменно в критические минуты она проявляет душевное величие, но слишком беспечна, чтобы сохранить первоначальную твердость и не поддаться упорному нажиму. Как и в Йоркском процессе, она в конце концов под давлением отступает от позиций державного суверенитета, выпускает из рук единственное оружие, которого страшится ее противница. После долгой, упорной борьбы она соглашается дать объяснения посланцам Елизаветы.

Четырнадцатого августа [1586 года] парадный зал в замке Фотерингей являет торжественное зрелище. В глубине зала возвышается тронный балдахин над пышным креслом, которое в течение всех этих трагических часов должно оставаться пустым. Пустое кресло, немой свидетель, как бы символизирует, что здесь, на этом суде, невидимо председательствует Елизавета, королева Английская, и что приговор будет вынесен сообразно ее воле и от ее имени. Направо и налево от возвышения расселись соответственно своему рангу все многочисленные члены суда; посреди помещения стоит стол для генерального прокурора, следственного судьи, судейских чиновников и писцов.

В зал, опираясь на руку гофмейстера, входит Мария Стюарт, как и всегда в эти годы, одетая во все черное. Войдя, она окидывает взглядом собрание и бросает презрительно: «Столько сведущих законников, и ни одного для меня!» После чего направляется к указанному ей креслу, стоящему шагах в пяти от балдахина, на несколько ступенек ниже пустого кресла. Этой тактической деталью намеренно подчеркнуто так называемое overlordship, сюзеренное превосходство Англии, неизменно оспариваемое Шотландией. Но и на краю могилы протестует Мария Стюарт против подобного умаления своих прав. «Я королева, — заявляет она так, чтобы все слышали и восчувствовали, — я была супругой французского короля, и мне надлежит сидеть выше».

Начинается суд. Так же, как в Йорке и Вестминстере, это инсценировка процесса, на которой попираются самые элементарные понятия законности. Снова главных свидетелей — тогда это были слуги Босуэла, теперь Бабингтон с товарищами — с более чем странной поспешностью казнят еще до процесса, и только их письменные показания, исторгнутые пыткой, лежат на судейском столе. И опять-таки, в нарушение процессуального права, даже те документальные улики, которые должны послужить основанием для обвинения, почему-то представлены не в оригиналах, а в списках. С полным правом набрасывается Мария Стюарт на Уолсингема: «Как могу я быть уверена, что мои письма не подделаны для того, чтобы было основание меня казнить?» Юридически здесь слабое место обвинения, и, будь у Марии Стюарт защитник, ему ничего бы не стоило опротестовать столь явное попрание ее прав. Но Мария Стюарт борется в одиночку, и, не зная английских законов, незнакомая с материалами обвинения, она роковым образом совершает ту же ошибку, которую в свое время совершила в Йорке и Вестминстере. Она не довольствуется тем, что оспаривает отдельные и вправду сомнительные пункты, нет, она отрицает все en bloc, оспаривает даже самое бесспорное. Сначала она заявляет, будто и не слыхала ни о каком Бабингтоне, но уже на следующий день под тяжестью улик вынуждена признать то, что раньше оспаривала. Этим она подрывает свой моральный престиж, и, когда в последнюю минуту она возвращается к своему исходному положению, заявляя, что как королева вправе требовать, чтобы верили ее королевскому слову, это уже никого не убеждает. Напрасно она взывает: «Я прибыла в эту страну, доверившись дружбе и слову королевы Английской, и вот, милорды, — сняв с руки перстень, она показывает его судьям, — вот знак благоволения и защиты, полученный мной от вашей королевы». Однако судьи и не тщатся отстаивать вечное и безусловное право, а лишь свою повелительницу; они хотят мира в своей стране. Приговор давно предрешен, и, когда двадцать восьмого октября судьи собираются в вестминстерской Звездной палате, только у одного из них — лорда Зуча — хватает мужества заявить, что его отнюдь не убедили в том, что Мария Стюарт злоумышляла против королевы Английской. Этим он лишает приговор его лучшего украшения — единодушия, но зато все остальные покорно признают вину подсудимой. И тогда садится писец и старательной вязью выводит на клочке пергамента, что «названная Мария Стюарт, притязающая на корону сего, английского государства, неоднократно измышляла сама и одобряла измышленные другими планы, ставящие себе целью извести или убить священную особу нашей владычицы, королевы Английской». Карой же за такое преступление — парламент заранее позаботился об этом — является смерть.

Отправить правосудие и вынести приговор было делом собравшихся дворян. Они признали вину обвиняемой и потребовали ее смерти. Но Елизавете, как королеве, присвоено еще и другое право, возвышающееся над земным, — высокое и священное, человечное и великодушное право помилования, невзирая на признанную вину. Единственно от ее воли зависит отменить смертный приговор; итак, ненавистное решение снова возвращается к ней, к ней одной. От него не скроешься, не убежишь. Снова Елизавета противостоит Елизавете. И подобно тому как в античной трагедии справа и слева от терзаемого совестью человека хоры сменяют друг друга в строфе и антистрофе, так в ушах ее звучат голоса, доносящиеся извне и изнутри, призывая одни — к жестокости, другие — к милосердию. Над ними же стоит судья наших земных деяний — история, неизменно хранящая молчание о живых и только по завершении их земного пути взвешивающая перед потомками дела умерших.

Голоса справа, безжалостные и явственные, неизменно твердят: смерть, смерть, смерть. Государственный канцлер, коронный совет, близкие друзья, лорды и горожане, весь народ видят одну только возможность добиться мира в стране и спокойствия для королевы — обезглавить Марию Стюарт. Парламент подает торжественную петицию: «Во имя религии, нами исповедуемой, во имя безопасности священной особы королевы и блага государства всеподданнейше просим скорейшего распоряжения Вашего Величества о том, чтобы огласили приговор, вынесенный королеве Шотландской, а также требуем, поелику это единственное известное нам средство обеспечить безопасность Вашего Величества, справедливой неотложной казни названной королевы».

Елизавете только на руку эти домогательства. Ведь она рвется доказать миру, что не она преследует Марию Стюарт, а что английский народ настаивает на приведении в исполнение смертного приговора. И чем громче, чем слышнее на расстоянии, чем очевиднее поднявшийся гомон, тем для нее лучше. Ей представляется возможность исполнить «на подмостках мира» выигрышную арию добра и человечности, и, как опытная и умелая актриса, она использует эту возможность сполна. С волнением выслушала она красноречивое увещание парламента; смиренно благодарит она бога, ниспославшего ей спасение; после чего она возвышает голос и, словно обращаясь куда-то в пространство, ко всему миру и к истории, снимает с себя всякую вину в участи, постигшей Марию Стюарт. «Хоть жизнь моя и подверглась жестокой опасности, больше всего, признаюсь, меня огорчило, что особа моего пола, равная мне по сану и рождению, к тому же близкая мне родственница, виновна в столь тяжких преступлениях. И так далека была от меня всякая злоба, что я сразу же, как раскрылись преступные против меня замыслы, тайно ей написала, что, если она доверится мне в письме и принесет чистосердечную повинную, все будет улажено келейно, без шума. Я писала это отнюдь не с тем, чтобы заманить ее в ловушку, — в то время мне было уже известно все, в чем она могла бы предо мной повиниться. Но даже и теперь, когда дело зашло так далеко, я охотно простила бы ее, если б она принесла полную повинную и никто бы от ее имени не стал больше предъявлять ко мне никаких претензий; от этого зависит не только моя жизнь, но и безопасность и благополучие моего государства. Ибо только ради вас и ради моего народа дорожу я еще жизнью». Открыто признается она, что немало колебаний вселяет в нее страх перед судом истории. «Ведь мы, государи, стоим как бы на подмостках, не защищенные от взглядов и любопытства всего мира. Малейшее пятнышко на нашем одеянии бросается в глаза, малейший изъян в наших делах сразу же заметен, и нам должно особенно пристально следить за тем, чтобы наши поступки всегда были честны и справедливы». Поэтому она просит парламент запастись терпением, если она еще помедлит с ответом, «ибо таков уж мой нрав — долго обдумывать дела даже куда менее важные, прежде чем прийти наконец к окончательному решению».

Честное это заявление или нет? И то и другое вместе; в Елизавете борются два желания: она и рада бы избавиться от своей противницы и в то же время хотела бы предстать перед миром в ореоле великодушия и всепрощения. Спустя двенадцать дней она снова обращается к лорду-канцлеру с запросом, нет ли возможности сохранить жизнь Марии Стюарт и вместе с тем гарантировать ее, Елизаветы, личную безопасность. И снова заверяет коронный совет, заверяет парламент, что иного выхода нет, по-прежнему стоят они на своем. И тогда слово опять берет Елизавета. Какая-то нотка правдивости и внутренней убежденности звучит на этот раз в ее признаниях. Чем-то настоящим, проникновенным веет от ее слов: «Я сегодня в большем затруднении, чем когда-либо, так как не знаю, говорить или молчать. Говорить и жаловаться было бы с моей стороны лицемерием, молчать — значило бы не отдать должного вашему рвению. Вас, разумеется, удивит мое недовольство, но, признаться, я лелеяла надежду, что будет найден какой-то иной выход для того, чтобы обеспечить вашу безопасность и мое благополучие… Поскольку же установлено, что мою безопасность нельзя обеспечить иначе, как ценой ее жизни, мне бесконечно грустно, ибо я, оказавшая милость стольким мятежникам, молчаливо прошедшая мимо стольких предательств, должна выказать жестокость в отношении столь великой государыни…» Чувствуется, что она уже склонна дать себя уговорить, если на нее будут наседать и дальше. Но с присущими ей умом и двусмысленностью она не связывает себя никакими «да» или «нет», а заключает свою речь следующими словами: «Прошу вас, удовольствуйтесь на сей раз этим ответом без ответа. Я не оспариваю вашего мнения, мне понятны ваши доводы, я только прошу вас: примите мою благодарность, простите мне мои тайные сомнения и не обижайтесь на этот мой ответ без ответа».

Голоса справа прозвучали. Громко и явственно произнесли они: смерть, смерть, смерть. Но и голоса слева, голоса с той стороны, где сердце, становятся все красноречивее. Французский король шлет за море чрезвычайное посольство с увещанием помнить об общих интересах всех королей. Он напоминает Елизавете, что, оберегая неприкосновенность Марии Стюарт, она ограждает и свою неприкосновенность, что высший завет мудрого и благополучного правления в том, чтобы не проливать крови. Он напоминает о священном для каждого народа долге гостеприимства — пусть же Елизавета не погрешит против господа, подняв руку на его помазанницу. И так как Елизавета с обычным лукавством отделывается полуобещаниями и туманными отговорками, тон иноземных послов становится все резче. То, что раньше было просьбой, перерастает во властное предостережение, в открытую угрозу. Но, умудренная знанием света, понаторевшая за двадцать пять лет правления во всех уловках политики, Елизавета обладает безошибочным слухом. Во всей этой патетической словесности она старается уловить одно: принесли ли послы в складках своей тоги полномочия прервать дипломатические отношения и объявить войну? И очень скоро убеждается, что за громогласными, крикливыми речами не слышно звона железа и что ни Генрих III, ни Филипп II серьезно не намерены обнажить меч, если топор палача снесет голову Марии Стюарт.

Равнодушным пожатием плеч отвечает она на дипломатические громы Франции и Испании. Куда больше искусства, разумеется, нужно, чтобы отвести другие упреки — упреки Шотландии. Кто-кто, а Иаков VI должен бы воспрепятствовать казни королевы Шотландской в чужой стране, это его священная обязанность: ведь кровь, которая прольется, — его собственная кровь, а женщина, которая будет предана смерти, — мать, даровавшая ему жизнь. Однако сыновняя привязанность занимает не слишком много места в сердце Иакова VI. С тех пор как он стал нахлебником и союзником Елизаветы, мать, отказавшая ему в королевском титуле, торжественно от него отрекшаяся и даже пытавшаяся передать его наследные права чужеземным королям, — эта мать только стоит у него на дороге. Едва услыхав о раскрытии Бабингтонова заговора, он спешит поздравить Елизавету, а французскому послу, который докучает ему на любимой охоте требованиями пустить в ход все свое влияние в пользу матери, говорит с досадою: «Заварила кашу, пусть сама теперь расхлебывает» (qu'il fallait qu'elle but la boisson qu'elle avait brasse). Co всей прямотой заявляет он, что ему совершенно безразлично, «куда б ее ни засадили и сколько бы ни перевешали ее подлых слуг», ей-де «давно пора на покой, замаливать грехи». Нет, все это нисколько его не касается; поначалу чуждый сантиментов сынок отказывается даже отправить посольство в Англию. И только по вынесении приговора, оскорбившего национальные чувства шотландцев, когда по всей стране прокатилась волна возмущения, оттого что чужеземка осмелилась посягнуть на жизнь шотландской королевы, Иаков спохватывается, что роль, которую он играет, слишком уж неблаговидна, что дальше отмалчиваться неприлично и надо хотя бы для проформы что-то предпринять. Разумеется, он не заходит так далеко, как его парламент, требующий в случае казни немедленного денонсирования договора о союзе и даже объявления войны. Но все же садится за конторку, пишет резкие, возмущенные и угрожающие письма Уолсингему и снаряжает в Лондон посольство.

Елизавета, конечно, предвидела этот взрыв. Но она и тут прислушивается больше к полутонам. Депутация Иакова VI делится на две части. Одна, официальная, громко и внятно требует отмены смертного приговора. Она угрожает расторжением союза, она бряцает оружием, и шотландской знати, произносящей эти суровые речи в Лондоне, нельзя отказать в пафосе искренней убежденности. Но им и невдомек, что, пока они громко и грозно разговаривают в приемном зале, другой агент, личный представитель Иакова VI, прокравшись в приватные апартаменты Елизаветы с черного хода, ставит там втихомолку другое требование, куда более близкое сердцу шотландского короля, нежели жизнь его матери, а именно требование признать его преемственные права на английский престол. По словам хорошо информированного французского посланника, тайному посреднику поручено заверить Елизавету, что если Иаков VI так неистово ей угрожает, то это делается лишь для поддержания его чести, а также приличия ради («for his honour and reputation»), и он просит ее не принимать эту демонстрацию в обиду («in ill part»), не рассматривать как недружественную акцию. Для Елизаветы это лишь подтверждение того, что она, разумеется, и раньше знала, а именно, что Иаков VI готов молча проглотить («to digest») казнь своей матери за одно лишь обещание — или полуобещание — английской короны. И вот за кулисами начинается гнусный торг. Сын Марии Стюарт и ее противница, подсев друг к другу, доверительно шепчутся, впервые найдя общий язык, объединенные общими темными интересами — в душе оба хотят одного и того же, и оба прячут это от света. У обоих Мария Стюарт стоит на дороге, но обоим приходится делать вид, будто самая важная, самая священная, кровная их задача — спасти и оградить бедную узницу. Елизавета отнюдь не борется за жизнь данной ей роком сестры, а Иаков VI не борется за жизнь родившей его; обоим важно лишь соблюсти благопристойность «на подмостках мира». De facto[3] Иаков VI давно уже прозрачно намекнул, что даже, в самом прискорбном случае он никаких претензий предъявлять не станет, и этим заранее отпустил Елизавете казнь своей матери. Еще до того как чужеземка-противница послала узницу на смерть, сын узницы отдал ее на заклание.

Итак, ни Франция, ни Испания, ни Шотландия — Елизавета окончательно в этом уверилась — не станут вмешиваться, когда она решит подвести черту. И только один человек мог бы, пожалуй, еще спасти Марию. Стюарт: сама Мария Стюарт. Попроси она о помиловании, Елизавета, возможно, этим бы удовлетворилась. В душе она только и ждет такого обращения, которое избавило бы ее от укоров совести. Все меры принимаются в эти дни для того, чтобы сломить гордость шотландской королевы. Едва приговор вынесен, Елизавета посылает узнице полный его текст, а черствый, рассудительный и особенно внушающий омерзение своей въедливой добропорядочностью Эмиас Паулет пользуется этим для того, чтобы оскорбить осужденную на смерть, — для него она уже «бесславный труп» — «une femme morte sans nulle dignite». Впервые в ее присутствии забывает он снять шляпу — низкая, подленькая выходка лакея, в котором зрелище чужого несчастья рождает заносчивость, а не смирение; он велит ее челядинцам вынести тронный балдахин с шотландским гербом. Но верные слуги не повинуются тюремщику, а когда Паулет приказывает своим подчиненным сорвать балдахин, Мария Стюарт вешает распятие на том месте, где был укреплен шотландский герб, чтобы показать, что ее охраняет сила более могущественная, нежели Шотландия. На каждое мелкое оскорбление врагов у нее находится величественный жест. «Они угрозами хотят вырвать у меня мольбу о пощаде, — пишет она друзьям, — но я говорю им, что, уж если она обрекла меня смерти, пусть будет верна своей неправде до конца». Если Елизавета убьет ее, тем хуже для Елизаветы! Лучше смертью своей унизить противницу перед судом истории, чем позволить ей надеть маску кротости, увенчаться лаврами великодушия. Вместо того чтобы протестовать против приговора или просить о помиловании, Мария Стюарт с христианской кротостью благодарит творца за его попечение. Елизавете же отвечает с надменностью королевы:

«Madame, я от всего сердца благодарю Создателя за то, что он с помощью Ваших происков соблаговолил избавить меня от тягот томительного странствия, каким стала для меня жизнь. А потому я и не молю Вас продлить ее, достаточно я вкусила ее горечь. Я только прошу (Вас, а не кого иного, так как знаю, что от Ваших министров, людей, занимающих самые высокие посты в Англии, мне нечего ждать милости) исполнить следующие мои просьбы: прежде всего я прошу, чтобы это тело, когда враги вдосталь упьются моей невинной кровью, было доставлено преданными слугами куда-нибудь на клочок освященной земли и там погребено — лучше всего во Францию, где покоятся останки возлюбленной моей матери, королевы; там это бедное тело, нигде не знавшее покоя, доколе нерасторжимые узы связывали его с душой, освободившись, найдет, наконец, успокоение. Далее, я прошу Ваше Величество ввиду опасений, какие внушает мне неистовство тех, на чей произвол Вы меня отдали, назначить казнь не где-нибудь в укромном месте, но на глазах у моих слуг и других очевидцев, дабы они могли потом свидетельствовать, что я осталась верна истинной церкви, и тем защитить мою кончину, мой последний вздох от лживых наветов, какие стали бы распространять мои недруги. И, наконец, прошу, чтобы слугам, верой и правдой служившим мне среди стольких испытаний и невзгод, было дозволено удалиться куда им вздумается и там беспрепятственно существовать на те крохи, какими сможет вознаградить их моя бедность.

Заклинаю Вас, Madame, памятью Генриха VII, нашего общего предка, а также королевским титулом, который я сохраню и в смерти, не оставить втуне эти справедливые пожелания и поручиться мне в том Вашим собственноручно написанным словом. Ваша неизменно расположенная к Вам сестра и пленница Мария, королева».

Мы видим: сколь это ни странно и невероятно, в последние дни затянувшейся на десятилетия борьбы роли переменились: с тех пор как Марии Стюарт вручен смертный приговор, в ней чувствуется новая уверенность и сила. Сердце ее не так трепещет, когда она читает свой смертный приговор, как трепещет рука у Елизаветы, когда ей предлагают этот приговор подписать. Мария Стюарт не так страшится умереть, как Елизавета убить ее.

Быть может, она уверена в душе, что у Елизаветы не хватит мужества приказать палачу поднять руку на венчанную королеву, а быть может, это спокойствие — лишь маска; но даже такой пронырливый наблюдатель, как Эмиас Паулет, не улавливает в ней ни тени тревоги. Она ни о чем не спрашивает, ни на что не жалуется, не просит у стражей ни малейших поблажек. Не пытается она и вступить в тайные сношения с чужеземными друзьями; ее сопротивление, ее самозащита и самоутверждение кончились; сознательно препоручает она свою волю судьбе, творцу: пусть он решает.

Теперь она занята серьезными приготовлениями. Она составляет духовную и все свое земное достояние заранее раздает слугам; пишет королям и князьям мира, но уже не с тем, чтобы подвигнуть их на посылку армий и снаряжение войн, а дабы уверить, что она готова неколебимо принять смерть, умереть в католической вере и за католическую веру. Наконец-то на это беспокойное сердце сошел великий покой: страх и надежда, эти, по словам Гёте, «злейшие враги рода человеческого», уже не властны над окрепшей душой. Так же как ее сестра по несчастью Мария Антуанетта, лишь перед лицом смерти осознает она свою истинную задачу. Понимание своей ответственности перед историей блистательно перевешивает в ней обычную беспечность; не мысль о помиловании поддерживает ее, а некое окрыляющее стремление, надежда, что последняя минута станет ее торжеством. Она знает, что только драматизм геройской кончины может искупить в глазах мира ее трагическую вину и что в этой жизни у нее осталась одна только возможная победа — достойная смерть.

И как антитеза уверенному, возвышенному спокойствию осужденной узницы замка Фотерингей — неуверенность, бешеная нервозность и гневная растерянность Елизаветы в Лондоне. Мария Стюарт уже решилась, а Елизавета только борется за решение. Никогда еще соперница не причиняла ей таких страданий, как теперь, когда она всецело у нее в руках. В эти недели Елизавета теряет сон, целыми днями хранит она угрюмое молчание; чувствуется, что ее гвоздит неотступная, ненавистная мысль — подписать ли смертный приговор, приказать ли, чтобы его привели в исполнение? Она бьется над этим вопросом, как Сизиф над своим камнем, а он снова всей тяжестью скатывается ей на грудь. Напрасно уговаривают ее министры — голос совести сильнее. Она отвергает все их предложения и требует новых. Сесил находит, что она «изменчива, как погода»: то хочет казни, то помилования, постоянно добивается от своих советников «какого-нибудь другого выхода», хоть и знает, что другого нет и быть не может. Ах, если бы все было совершено помимо нее, само собой, без ее ведома, без ясно отданного приказа — не ею, а для нее. Все неудержимее гнетет ее страх перед ответственностью, неустанно взвешивает она плюсы и минусы столь неслыханного деяния и, к огорчению своих министров, откладывает решение со дня на день, прячась за двусмысленными, злобными, раздраженными и неясными отговорками, отодвигая его куда-то в неопределенность. «With weariness to talk, her Majesty left off all till a time I know not when»[4], — жалуется Сесил, чей холодный, расчетливый ум не в силах понять эту потрясенную душу. Ибо, хоть Елизавета и приставила к Марии Стюарт жестокого тюремщика, сама она день и ночь во власти еще более неподкупного и жестокого стража — своей совести.

Три месяца, четыре месяца, пять месяцев, чуть ли не полгода тянется негласный спор Елизаветы с Елизаветой о том, чего слушаться — голоса разума или голоса человечности. При таком перенапряжении нервов естественно, что разрядка приходит внезапно, с неожиданностью взрыва.

В среду 1 февраля 1587 года второго государственного секретаря Девисона (Уолсингем то ли заболел, то ли сказался больным) отыскивает в Гринвичском парке адмирал Хоуард и приказывает ему немедля идти к королеве, отнести ей на подпись смертный приговор Марии Стюарт. Девисон достает собственноручно заготовленную Сесилом бумагу и вместе с другими бумагами несет на подпись королеве. Но странно, великой актрисе Елизавете, видимо, уже опять не к спеху. Она притворяется безразличной, она болтает с Девисоном о посторонних предметах, она выглядывает в окно, любуясь ослепительным зимним пейзажем, и только потом, будто невзначай, спрашивает Девидсона — неужто она уже не помнит, для чего велела ему явиться? — с чем он, собственно, к ней пришел. Девисон говорит, что принес на подпись бумаги, между прочим, и ту, про которую ему особо наказывал лорд Хоуард. Елизавета берет бумаги, но, боже упаси, в них не заглядывает. Быстро подписывает она одну за другой — разумеется, и приговор Марии Стюарт. Должно быть, она намеревалась сделать вид, будто среди прочих бумаг невзначай подмахнула и ту, смертоносную. Но тут настроение у этой непостоянной, как погода, женщины меняется, и уже в следующую минуту видно, что все предыдущее было чистейшим кривляньем, игрой: без всяких околичностей признается она Девисону, что лишь для того так долго оттягивала решение, чтобы все видели, с каким трудом оно ей дается. Ну а теперь пусть снесет подписанный приговор канцлеру и там скрепит большой государственной печатью — но только ни с кем ни слова лишнего, — после чего пусть вручит приказ лицу, назначенному для его исполнения. Поручение настолько ясное, что у Девисона нет ни малейшего основания усомниться в твердых намерениях его королевы. Видно, что Елизавета уже свыклась с неприятной мыслью, так обстоятельно и хладнокровно входит она во все детали. Казнь лучше назначить в большом зале Фотерингейского замка. Ни парадный двор, ни внутренний дворик для этого не подойдут. Она снова и снова напоминает Девисону, что приказ надо держать в секрете. Когда после долгих колебаний человек наконец принимает решение, у него становится легче на душе. Так и у Елизаветы обретенная уверенность заметно поднимает настроение. Она явно повеселела и даже изволит Шутить, говоря, что боится, как бы эта грустная весть не прикончила беднягу Уолсингема.

Девисон считает — да и всякий счел бы на его месте, — что вопрос исчерпан. Он откланивается и ретируется к двери. Но Елизавета ни на что не способна решиться и ничего не может довести до конца. Только Девисон дошел до порога, как она зовет его обратно; от ее веселого настроения, от настоящей или наигранной решимости не осталось и следа. Беспокойно мерит она шагами комнату. Нет ли все же какого-нибудь другого выхода? Ведь члены Ассоциации (members of the Association) поклялись предать смерти всякого, кто так или иначе примет участие в готовящемся на нее покушении. О чем же думает в Фотерингее этот болван Эмиас Паулет и его помощник, ведь они тоже члены Ассоциации, разве не прямая их обязанность — взять все на себя и тем избавить ее, королеву, от марающей ее публичной казни? Пусть Уолсингем на всякий случай напишет этой паре и вразумит ее.

Бедняге Девисону становится не по себе. Безошибочное чутье подсказывает ему, что королева, едва сделав дело, спешит от него отмежеваться. Он уже, конечно, сожалеет, что такой важный разговор происходит без свидетелей. Но поделать ничего не может. Ему дано ясное поручение. Поэтому он прежде всего идет в государственную канцелярию и просит скрепить приговор печатью, а затем направляется к Уолсингему, который тут же составляет на имя Эмиаса Паулета письмо в духе высказанных Елизаветой пожеланий. Королева, пишет Уолсингем, к сожалению, усматривает в службе своего испытанного слуги прискорбный недостаток рвения: ввиду угрожающей Ее Величеству опасности со стороны Марии Стюарт ему следовало бы давно подумать, как бы «самому и без нарочитых приказаний», своими средствами устранить узницу. Он может с чистой совестью взять это на себя, ведь он дал клятву Ассоциации, а этим он снимет с королевы тяжелое бремя, ведь всем известно, как ей неприятно проливать кровь.

Письмо вряд ли успело добраться по назначению, и уж, конечно, на него еще не поступало ответа, как в Гринвиче снова переменился ветер. На следующее утро, в четверг, посланец королевы приносит Девисону записку: если он еще не передал приговор канцлеру для скрепления печатью, пусть покамест воздержится до личной с ней беседы. Девисон со всех ног бросается к королеве и поясняет, что вчера тут же выполнил ее поручение и что смертный приговор скреплен печатью. Елизавета, по-видимому, недовольна. Но она молчит и не упрекает Девисона. А главное, двоедушная ни словом не заикается о том, что хотела бы вернуть злосчастный документ с печатью. Она только жалуется Девисону, что это бремя снова и снова валится ей на плечи. Беспокойно шагает она из угла в угол. Девисон ждет и ждет какого-то решения, приказа, ясного и недвусмысленного пожелания. Но Елизавета внезапно покидает комнату, так ни о чем и не распорядившись.

И снова перед нами сцена шекспировского звучания, только Елизавета разыгрывает ее на глазах у одного-единственного зрителя; снова вспоминаем мы Ричарда III, как он жалуется Букингему, что противник еще жив, и вместе с тем воздерживается от членораздельного приказа убить его. Тот же обиженный взгляд, что и у Ричарда III, недовольного тем, что его вассал и понимает и не хочет его понять, испепеляет злосчастного Девисона. Бедный писец чувствует, что почва под ним колеблется, и судорожно хватается за других: только бы одному не отвечать в этом деле всемирно-исторической важности. Он бросается к Хэтону, фавориту королевы, и рисует ему свое отчаянное положение: Елизавета повелела дать приговору законный ход, но видно по всему, что она потом отречется от своего двусмысленно отданного распоряжения. Хэтон слишком хорошо знает Елизавету, чтобы не разгадать ее двойную игру, но и он не склонен ответить Девисону ясным «да» или «нет». Все они, словно перебрасывая друг другу мяч, стараются свалить с себя ответственность: Елизавета — на Девисона, Девисон — на Хэтона, Хэтон, в свою очередь, спешит информировать государственного канцлера Сесила. Но и тот не хочет взять все на себя и созывает на следующий день нечто вроде тайного государственного совета. Приглашены только ближайшие друзья и доверенные советники королевы — Лестер, Хэтон и семеро других дворян; каждый из них по личному опыту знает, что на Елизавету нельзя положиться. Впервые вопрос здесь ставится с полной ясностью: все они согласны в том, что Елизавета, спасая свой моральный престиж, намерена остаться в стороне, чтобы обеспечить себе «алиби»; она хочет представить дело так, будто сообщение о свершившейся казни «застигло ее врасплох». И, стало быть, на обязанности ее верных — подыгрывать ей в этой комедии и словно бы против ее воли привести в исполнение то, чего она, в сущности, добивается. Само собой разумеется, такое кажущееся, а втайне призываемое ею превышение власти чревато величайшей ответственностью, а потому вся тяжесть подлинного или притворного гнева Елизаветы не должна пасть на кого-нибудь одного. Сесил и предлагает, чтобы все они сообща распорядились о казни и взяли на себя сообща всю ответственность. Лорду Кенту и лорду Шрусбери поручается проследить за исполнением приговора, а секретарь Бийл откомадировывается в Фотерингей с соответствующими полномочиями. Таким образом, мнимая вина раскладывается на десятерых членов государственного совета, который своим мнимым «превышением власти» наконец-то снимет «бремя» с плеч королевы.

Обычно Елизавета до крайности любопытна, это едва ли не основная ее черта. Вечно ей нужно знать — и притом немедленно — все, что происходит в орбите ее замка да и во всем королевстве. Но не странно ли: на сей раз ни у Девисона, ни у Сесила и ни у кого другого не спрашивает она, как обстоит дело с подписанным ею смертным приговором. В течение трех дней она ни разу не вспомнила об этом немаловажном обстоятельстве, оно как бы улетучилось из ее памяти, хотя уже многие месяцы она только им и занята. Кажется, будто она испила вод Леты, так бесследно выпало это дело из ее памяти. И даже на другое утро, в воскресенье, когда ей передают ответ Эмиаса Паулета на письмо Уолсингема, она не вспоминает о подписанном приговоре.

Ответ Эмиаса Паулета не слишком радует королеву. Верный страж сразу же раскусил, что за неблагодарную роль ему готовят. Он почуял, какая награда его ждет, если он возьмется устранить Марию Стюарт: королева публично объявит его убийцей и предаст суду. Нет, Эмиас Паулет не полагается на благодарность дома Тюдоров и не хочет быть козлом отпущения. Но, не осмеливаясь прямо ослушаться своей королевы, умный пуританин предпочитает спрятаться за более высокую инстанцию — за бога. Свой отказ он облекает в тогу напыщенной морали. «Сердце мое преисполнено горечи, — отвечает он с пафосом, — ибо, к великому моему сокрушению, я увидел день, когда мне, по желанию моей доброй повелительницы, предлагают свершить деяние, противное богу и закону. Все мое земное достояние, моя служба и жизнь в руках Ее Величества, и я готов завтра же от них отказаться, если на то будет ее воля, так как обязан всем только ее доброте и снисхождению. Но сохрани меня бог пасть так низко, покрыть несмываемым позором весь мой род, согласившись пролить кровь без благословения закона и официального приказа. Надеюсь, что Ваше Величество в своей неизменной милости примете мой всеподданнейший ответ с дружеским расположением».

Но Елизавета отнюдь не склонна принять с дружеским расположением ответ своего Эмиаса, которого еще недавно превозносила за его «неослабное усердие и безошибочные действия»; в гневе меряет она шагами комнату и ругательски ругает этих «чистоплюев, этих брезгливых недотрог»; все они много обещают и ничего не делают. Паулет, негодует она, нарушил присягу; он подписал «Act of Association», клялся послужить королеве, хотя бы и ценою своей жизни. Да мало ли есть людей, которые что угодно для нее сделают, некий Уингфилд, например! В подлинном или притворном гневе напускается она на беднягу Девисона — Уолсингем, хитрец этакий, избрал лучшую участь, он сказался больным, — а тот, чудак, еще советует ей держаться законного пути. Люди поумнее его, отчитывает Девисона королева, думают иначе. С этим делом надо было давно кончить, позор для них для всех, что они тянут.

Девисон молчит. Он мог бы похвалиться, что делу уже давно дан ход. Но он чувствует, что только досадит королеве, если честно ей расскажет то, что она, по-видимому, сама знает, но о чем бесчестно умалчивает, а именно, что гонец со смертным приговором, скрепленным большой печатью, выехал в Фотерингей, а вместе с ним — некий приземистый, коренастый малый, которому предстоит обратить слово в дело, приказ — в кровь: палач города Лондона.

«В моем конце мое начало»

«En ma fin est mon commencement» — когда-то Мария Стюарт вышила это, еще не ясное ей в ту пору изречение, на парчовом покрове. Теперь ее смутное предчувствие сбывается. Только трагическая смерть кладет истинное начало ее славе, только эта смерть в глазах будущих поколений искупит вину ее молодости, преобразит ее ошибки. Уже много недель, как твердо и обдуманно готовится осужденная к величайшему своему испытанию. Совсем еще юной королевой пришлось ей дважды видеть, как дворянин умирает под топором палача; рано поняла она, что ужас этого непоправимо бесчеловечного акта может быть преодолен лишь стоическим самообладанием. Весь мир и последующие поколения — Мария Стюарт это знает — будут взыскательно судить ее выдержку и осанку, когда, первая из венчанных королей, она склонит голову на плаху; малейшая дрожь, малейшее колебание, предательская бледность были бы в столь решительную минуту изменой ее королевскому достоинству. Так в эти недели ожидания собирается она в тиши с душевными силами. Ни к чему в своей жизни эта горячая, неукротимая женщина не готовилась так обдуманно, так спокойно, как к своему смертному часу.

Вот отчего никто не заметил бы в ней ни тени удивления или испуга, когда во вторник седьмого февраля слуги докладывают ей о прибытии лордов Шрусбери и Кента вместе с несколькими членами магистрата. Предусмотрительно сзывает она своих ближних женщин, а также большую часть челядинцев. Только окружив себя верными слугами, принимает она это посольство. Она поминутно хочет иметь их рядом — пусть когда-нибудь поведают миру, что дочь Иакова V, дочь Марии Лотарингской, та, в чьих жилах течет кровь Стюартов и Тюдоров, нашла в себе силы мужественно и непреклонно снести и самые тяжкие испытания. Шрусбери, под чьим кровом она провела без малого двадцать лет, клонит перед ней седую голову и колено. Голос его чуть дрожит, когда он объявляет, что Елизавете пришлось, вняв настойчивым требованиям своих подданных, повелеть привести приговор в исполнение. Мария Стюарт словно и не удивлена недоброй вестью; без малейших признаков волнения, зная, что каждый ее жест будет внесен в книгу истории, выслушивает она приговор, спокойно осеняет себя крестным знамением и говорит: «Хвала господу за это известие, что вы мне приносите. Для меня нет вести более утешительной, ибо она сулит мне конец земных страданий и милость господа, сподобившего меня умереть во славу его имени и его возлюбленной римско-католической церкви». Ни единым словом не оспаривает она приговор. Она уже не хочет как королева бороться с несправедливостью, причиненной ей другой королевой, а лишь как христианка — возложить на себя свой крест; а быть может, в своем мученичестве она возлюбила последнее торжество, еще оставшееся ей в этой жизни. Только две просьбы есть у нее: чтобы духовник напутствовал ее своим благословением и чтобы казнь не пришлась уже на следующее утро: ей хочется как следует обдумать свои последние распоряжения. Обе просьбы отвергнуты. Ей не нужен пастырь ложной веры, отвечает граф Кент, фанатичный протестант, зато он охотно пришлет ей священника реформатской церкви, чтобы тот наставил ее в истинной религии. Конечно, Мария Стюарт отказывается в этот великий час, когда она перед всем католическим миром намерена смертью своей постоять за свое исповедание, выслушивать от священника-еретика его рацеи насчет истинной веры. Менее жесток, чем это бестактное предложение обреченной жертве, отказ отсрочить ее казнь. Поскольку ей дается одна лишь ночь для всех приготовлений, немногие отпущенные ей часы так уплотнены, что страху и тревоге не остается места. Всегда — и в этом дар бога человеку — умирающему тесно с временем.

Рассудительно и вдумчиво, качества, которых ей до сих пор — увы! — так недоставало, распределяет Мария Стюарт свои последние часы. Великая государыня, она и умереть хочет с истинным величием. Призвав на помощь свой безошибочный вкус, свою наследственную артистичность, свое врожденное мужество, не изменяющее ей и в самые опасные минуты, готовит Мария Стюарт свой уход — словно праздник, словно торжество, словно величественную церемонию. Ничего не оставляет она на волю случая, минуты, настроения — все проверяется на эффект, все оформляется по-королевски пышно и импозантно. Каждая деталь точно и обдуманно вписана, подобно волнующей или благоговейной строфе, в эпопею мученической кончины. Несколько раньше обычного, чтобы спокойно написать необходимые письма и собраться с мыслями, приказывает она подать ужин и символически придает ему характер последней вечери. Откушав, она собирает вокруг себя домочадцев и просит налить ей вина. С глубокой серьезностью, но с просветленным челом поднимает она полную чашу над слугами, павшими перед ней на колени. Она выпивает ее за их благополучие, а потом обращается к ним с речью, увещая хранить верность католической религии и жить между собой в мире. У каждого просит она — и это звучит, как сцена из жития святых — прощения за все обиды, которые вольно или невольно ему причинила. И лишь после этого дарит каждому любовно выбранный для него подарок — кольца и драгоценные камни, золотые цепи и кружева, изысканные вещицы, когда-то красившие и разнообразившие ее уходящую жизнь. На коленях, кто молча, кто плача, принимают они дары, и королева невольно растрогана горестной любовью своих слуг.

Наконец она поднимается и переходит в свою комнату, где на письменном столе уже горят восковые свечи. Ей еще много надо сделать с вечера до утра: перечитать духовную, распорядиться приготовлениями к завтрашнему трудному шествию и написать последние письма. В первом, наиболее проникновенном письме она просит своего духовника не спать эту ночь и молиться за нее; хоть он и находится за два-три покоя в этом же замке, граф Кент — так безжалостен фанатизм — накрепко запретил утешителю оставлять свою комнату, чтобы не дал он осужденной последнего «папистского» причастия. Затем королева пишет своим родичам — Генриху III и герцогу де Гизу; в этот последний час на душе у нее лежит забота, особенно делающая ей честь: с прекращением ее вдовьей пенсии домочадцы ее останутся без средств к существованию. И она просит короля Французского взять на себя обязательство выплатить все по ее завещанию и приказать служить обедни «за всехристианнейшую королеву, что идет на смерть, верная католической церкви и лишенная всякого земного достояния». Филиппу II и папе она уже написала раньше. И лишь одной властительнице этого мира остается ей написать — Елизавете. Но ни единым словом не обратится к ней Мария Стюарт. Ей больше нечего у нее просить и не за что благодарить ее. Только гордым молчанием может она еще устыдить своего старинного недруга, а также величием своей смерти.

Поздно за полночь ложится Мария Стюарт. Все, что ей должно было сделать в жизни, она сделала. Всего лишь несколько часов дозволено еще душе погостить в истомленном теле. Служанки на коленях забились в угол и молятся недвижными губами: они не хотят беспокоить спящую. Но Мария Стюарт не спит. Широко открытыми глазами смотрит она в великую ночь; только усталым членам дает она покой, чтобы с бестрепетным сердцем и сильной душою предстать наутро пред всесильной смертью.

На многие торжества одевалась Мария Стюарт — на коронации и крестины, на свадьбы и рыцарские игрища, на прогулки, на войну и охоту, на приемы, балы и турниры, повсюду являясь в роскошных одеждах, зная, какой властью обладает на земле красота. Но никогда еще ни по какому поводу не одевалась она так обдуманно, как для величайшего часа своей судьбы — для смерти. Уже за много дней и недель продумала она, должно быть, достойный ритуал своей кончины, тщательно взвесив каждую деталь. Платье за платьем перебрала она, верно, весь свой гардероб в поисках наиболее достойного наряда для столь небывалого случая; можно подумать, что и как женщина в последней вспышке кокетства хотела она оставить на все времена пример того, каким венцом совершенства должна быть королева, идущая навстречу казни. Два часа, с шести до восьми, одевают ее прислужницы. Не как бедная грешница в убогих лохмотьях хочет она взойти на плаху. Великолепный, праздничный наряд выбирает она для своего последнего выхода, самое строгое и изысканное платье из темно-коричневого бархата, отделанное куньим мехом, со стоячим белым воротником и пышно ниспадающими рукавами. Черный шелковый плащ обрамляет это гордое великолепие, а тяжелый шлейф так длинен, что Мелвил, ее гофмейстер, должен почтительно его поддерживать. Снежно-белое вдовье покрывало овевает ее с головы до ног. Омофоры искусной работы и драгоценные четки заменяют ей светские украшения, белые сафьяновые башмачки ступают так неслышно, что звук ее шагов не нарушит бездыханную тишину в тот миг, когда она направится к эшафоту. Королева сама вынула из заветного ларя носовой платок, которым ей завяжут глаза, — прозрачное облачко тончайшего батиста, отделанное золотой каемкой, должно быть, ее собственной работы.

Каждая пряжка на ее платье выбрана с величайшим смыслом, каждая мелочь настроена на общее музыкальное звучание; предусмотрено и то, что ей придется на глазах у чужих мужчин скинуть перед плахой это темное великолепие. В предвидении последней кровавой минуты Мария Стюарт надела исподнее платье пунцового шелка и приказала изготовить длинные, за локоть, огненного цвета перчатки, чтобы кровь, брызнувшая из-под топора, не так резко выделялась на ее одеянии. Никогда еще осужденная на смерть узница не готовилась к казни с таким изощренным искусством и сознанием своего величия.

В восемь утра стучатся в дверь. Мария Стюарт не отвечает, она все еще стоит, преклонив колена, перед аналоем и читает отходную. Только кончив, поднимается она с колен, и на вторичный стук дверь открывают. Входит шериф с белым жезлом в руке — скоро его преломят — и говорит почтительно, с глубоким поклоном: «Madame, меня прислали лорды, вас ждут». «Пойдемте», — говорит Мария Стюарт и готовится к выходу.

И вот начинается последнее шествие. Поддерживаемая справа и слева слугами, идет она, с натугой передвигая ревматические ноги. Втройне оградила она себя оружием веры от приступов внезапного страха: на шее у нее золотой крест, с пояса свисает связка отделанных дорогими каменьями четок, в руке меч благочестивых — распятие слоновой кости: пусть увидит мир, как умирает королева в католической вере и за католическую веру. Да забудет он, сколько прегрешений и безрассудств отягчает ее юность и что как соучастница предумышленного убийства предстанет она пред палачом. На все времена хочет она показать, что терпит муки за дело католицизма, обреченная жертва своих недругов-еретиков.

Не дальше чем до порога — как задумано и условлено — провожают и поддерживают ее преданные слуги. Ибо и виду не должно быть подано, будто они соучастники постыдного деяния, будто сами они ведут свою госпожу на эшафот. Лишь в ее покоях готовы они ей прислуживать, но не как подручные палача в час ее страшной смерти. От двери до подножия лестницы ее сопровождают двое подчиненных Эмиаса Паулета; только ее злейшие противники могут, как пособники величайшего преступления, повести венчанную королеву на эшафот. Внизу, у последней ступеньки, перед входом в большой зал, где состоится казнь, ждет коленопреклоненный Эндру Мелвил, ее гофмейстер; шотландский дворянин, он должен будет сообщить Иакову VI о свершившейся казни. Королева подняла его с колен и обняла. Ее радует присутствие этого верного свидетеля, оно укрепит в ней душевное спокойствие, которое она поклялась сохранить. И на слова Мелвила: «Мне выпала самая тяжкая в моей жизни обязанность сообщить о кончине моей августейшей госпожи» — она отвечает: «Напротив, радуйся, что конец моих испытаний близок. Только сообщи, что я умерла верная своей религии, истинной католичкой, истинной дочерью Шотландии, истинной дочерью королей. Да простит бог тех, кто пожелал моей смерти. И скажи моему сыну, что никогда я не сделала ничего, что могло бы повредить ему, никогда ни в чем не поступилась нашими державными правами».

Сказав это, она обратилась к графам Шрусбери и Кенту с просьбой разрешить также ее ближним женщинам присутствовать при казни. Граф Кент возражает: женщины своими воплями и плачем нарушат благочиние в зале и вызовут недовольство, ведь им непременно захочется омочить платки в крови королевы. Но Мария Стюарт твердо отстаивает свою последнюю волю. «Словом моим ручаюсь, — говорит она, — что они этого делать не станут. Я не мыслю, чтобы ваша госпожа отказала своей равной в том, чтобы ее женщины прислуживали ей до последней минуты. Не верю, чтобы она отдала подобное жестокое приказание. Даже будь я не столь высокого сана, она исполнила бы мою просьбу, а ведь я к тому же ее ближайшая родственница, внучка Генриха VII, вдовствующая королева Франции, венчанная на царство королева Шотландии».

Оба графа совещаются; наконец ей разрешают взять с собой четырех слуг и двух женщин. Мария Стюарт удовлетворяется этим. Сопровождаемая своими избранными и верными, а также Эндру Мелвилом, несущим за ней ее трен, в предшествии шерифа, Шрусбери и Кента входит она в парадный зал Фотерингейского замка.

Здесь всю ночь стучали топорами. Из помещения вынесены столы и стулья. В глубине его воздвигнут помост, покрытый черной холстиной, наподобие катафалка. Перед обитой черным колодой уже поставлена скамеечка с черной же подушкой, на нее королева преклонит колена, чтобы принять смертельный удар. Справа и слева почетные кресла дожидаются графов Шрусбери и Кента, уполномоченных Елизаветы, в то время как у стены, словно два бронзовых изваяния, застыли одетые в черный бархат и скрывшиеся под черными масками две безликие фигуры — палач и его подручный. На эту величественную в своей страшной простоте сцену могут взойти только жертва и ее палачи; зрители теснятся в глубине зала. Охраняемый Паулетом и его солдатами, там воздвигнут барьер, за которым сгрудилось человек двести дворян, сбежавшихся со всей округи, чтобы увидеть столь неслыханное, небывалое зрелище — казнь венценосной королевы. А перед запертыми дверями замка сотнями и сотнями голов чернеют толпы простого люда, привлеченного этой вестью: им вход запрещен. Только дворянской крови дозволено видеть, как проливают королевскую кровь.

Спокойно входит Мария Стюарт в зал. Королева с первого своего дыхания, она еще ребенком научилась держаться по-королевски, и это высокое искусство не изменяет ей и в самые трудные минуты. С гордо поднятой головой она всходит на обе ступеньки эшафота. Так пятнадцати лет всходила она на трон Франции, так всходила на алтарные ступени в Реймсе. Так взошла бы она и на английский трон, если бы ее судьбой управляли другие звезды. Так же смиренно и вместе с тем горделиво преклоняла она колена бок о бок с французским королем, бок о бок с шотландским королем, чтобы принять благословение священника, как теперь склоняется под благословение смерти. Безучастно слушает она, как секретарь снова зачитывает приговор. Приветливо, почти радостно светится ее лицо — уж на что Уингфилд ее ненавидит, а и он в донесении Сесилу не может умолчать о том, что словам смертного приговора она внимала, будто благой вести.

Но ей еще предстоит жестокое испытание. Мария Стюарт стремится этот последний свой час облечь чистотой и величием; ярким факелом веры, великомученицей католических святцев хочет она воссиять миру. Протестантским же лордам важно не допустить, чтобы ее прощальный жест стал пламенным «верую» ревностной католички; еще и в последнюю минуту пытаются они мелкими злобными выходками умалить ее царственное достоинство. Не раз на коротком пути из внутренних покоев к месту казни она оглядывалась, ища среди присутствующих своего духовника, в надежде, что он хотя бы знаком отпустит ее согрешения и благословит ее. Но тщетно. Ее духовнику запрещено выходить из своей комнаты. И вот, когда она уже приготовилась претерпеть казнь без духовного напутствия, на эшафоте появляется реформатский священник, доктор Флетчер из Питерсбороу — до последнего дыхания преследует ее беспощадная борьба между обеими религиями, отравившая ее юность, сломавшая ей жизнь. Лордам, правда, хорошо известно троекратное заявление верующей католички Марии Стюарт, что лучше ей умереть без духовного утешения, чем принять его от священника-еретика. Но так же, как Мария Стюарт, стоя на эшафоте, хочет восславить свою религию, так и протестанты намерены почтить свою, они тоже взывают к господу Богу. Под видом попечительной заботы о спасении ее души реформатский пастор заводит свою более чем посредственную проповедь, которую Мария Стюарт в своем нетерпении умереть то и дело прерывает. Три-четыре раза просит она доктора Флетчера не утруждать себя, она твердо прилежит римско-католической вере, за которую, по милости господней, ей дано пострадать. Но попик одержим мелким тщеславием, что ему воля умирающей! Он тщательно вылизал свою sermon, в кои-то веки он удостоился такой избранной аудитории. Он знай бубнит свое, и тогда, не в силах прекратить это гнусное суесловие, Мария Стюарт прибегает к последнему средству: в одну руку, словно оружие, берет распятие, а в другую — молитвенник и, пав на колени, громко молится по-латыни, чтобы священными словами заглушить елейное словоизвержение. Так, чем вместе обратиться к общему богу, вознося молитвы за душу обреченной жертвы, борются друг с другом обе религии в двух шагах от плахи — ненависть, как всегда, сильнее, чем уважение к чужому несчастью. Шрусбери, Кент и с ними большая часть собрания молятся по-английски, а Мария Стюарт и ее домочадцы читают латинские молитвы. И только когда пастор умолкает и в зале водворяется тишина, Мария Стюарт уже по-английски произносит слово в защиту гонимой церкви христовой. Она благодарит бога за то, что страдания ее приходят к концу, громко возвещает, прижимая к груди распятие, что надеется на искупление кровью спасителя, чей крест она держит в руке и за кого с радостью готова отдать свою кровь. Снова одержимый фанатик лорд Кент прерывает ее молитву, требуя, чтобы она оставила эти «popish trumperies» — папистские фокусы. Но умирающая уже далека всем земным распрям. Ни единым взглядом, ни единым словом не удостаивает она Кента и только говорит во всеуслышание, что от всего сердца простила она врагов, давно домогающихся ее крови, и просит господа, чтобы он привел ее к истине.

Воцаряется тишина. Мария Стюарт знает, что теперь последует. Еще раз целует она распятие, осеняет себя крестным знамением и говорит: «О милосердный Иисус, руки твои, простертые здесь на кресте, обращены ко всему живому, осени же и меня своей любящей дланью и отпусти мне мои прегрешения. Аминь».

В средневековье много жестокости и насилия, но бездушным его не назовешь. В иных его обычаях отразилось такое глубокое сознание собственной бесчеловечности, какое недоступно нашему времени. В каждой казни, сколь бы зверской она ни была, посреди всех ужасов нет-нет да и мелькнет проблеск человеческого величия; так, прежде чем коснуться жертвы, чтобы убить или подвергнуть ее истязаниям, палач должен был просить у нее прощения за свое преступление против ее живой плоти. И сейчас палач и его подручный, скрытые под масками, склоняют колена перед Марией Стюарт и просят у нее прощения за то, что вынуждены уготовить ей смерть. И Мария Стюарт отвечает им: «Прощаю вас от всего сердца, ибо в смерти вижу я разрешение всех моих земных мук». И только тогда палач с подручным принимаются за приготовления.

Между тем обе женщины раздевают Марию Стюарт. Она сама помогает им снять с шеи цепь с «agnus dei»[5]. При этом руки у нее не дрожат, и, по словам посланца ее злейшего врага Сесила, она «так спешит, точно ей не терпится покинуть этот мир». Едва лишь черный плащ и темные одеяния падают с ее плеч, как под ними жарко вспыхивает пунцовое исподнее платье, а когда прислужницы натягивают ей на руки огненные перчатки, перед зрителями словно всполыхнуло кроваво-красное пламя — великолепное, незабываемое зрелище. И вот начинается прощание. Королева обнимает прислужниц, просит их не причитать и не плакать навзрыд. И только тогда преклоняет она колена на подушку и громко, вслух читает псалом: «In te, domine, confido, ne confundar in aeternum»[6].

А теперь ей осталось немногое: уронить голову на колоду, которую она обвивает руками, как возлюбленная загробного жениха. До последней минуты верна Мария Стюарт королевскому величию. Ни в одном движении, ни в одном слове ее не проглядывает страх. Дочь Тюдоров, Стюартов и Гизов приготовилась достойно умереть. Но что значит все человеческое достоинство и все наследованное и благоприобретенное самообладание перед лицом того чудовищного, что неотъемлемо от всякого убийства! Никогда — и в этом лгут все книги и реляции — казнь человеческого существа не может представлять собой чего-то романтически чистого и возвышенного. Смерть под секирой палача остается в любом случае страшным, омерзительным зрелищем, гнусной бойней. Сперва палач дал промах, первый его удар пришелся не по шее, а глухо стукнул по затылку — сдавленное хрипение, глухие стоны вырываются у страдалицы. Второй удар глубоко рассек шею, фонтаном брызнула кровь. И только третий удар отделил голову от туловища. И еще одна страшная подробность: когда палач хватает голову за волосы, чтобы показать ее зрителям, рука его удерживает только парик. Голова вываливается и, вся в крови, с грохотом, точно кегельный шар, катится по деревянному настилу. Когда же палач вторично наклоняется и высоко ее поднимает, все глядят в оцепенении: перед ними призрачное видение — стриженая седая голова старой женщины. На минуту ужас сковывает зрителей, все затаили дыхание, никто не проронит ни слова. И только попик из Питерсбороу, наконец опомнившись, хрипло восклицает: «Да здравствует королева!»

Недвижным, мутным взором смотрит незнакомая восковая голова на дворян, которые, случись жребию вынуться иначе, были бы ей покорнейшими слугами и примерными подданными. Еще с четверть часа конвульсивно вздрагивают губы, нечеловеческим усилием подавившие страх земной твари; скрежещут стиснутые зубы. Щадя чувства зрителей, на обезглавленное тело и на голову Медузы поспешно набрасывают черное сукно. Среди мертвого молчания слуги торопятся унести свою мрачную ношу, но тут неожиданное происшествие рассеивает охвативший всех суеверный ужас. Ибо в ту минуту, когда палачи поднимают окровавленный труп, чтобы отнести в соседнюю комнату, где его набальзамируют, — под складками одежды что-то шевелится. Никем не замеченная любимая собачка королевы увязалась за нею и, словно страшась за судьбу своей госпожи, тесно к ней прильнула. Теперь она выскочила, залитая еще не просохшей кровью. Собачка лает, кусается, визжит, огрызается и не хочет отойти от трупа. Тщетно пытаются палачи оторвать ее насильно. Она не дается в руки, не сдается на уговоры, ожесточенно бросается на огромных черных извергов, которые так больно обожгли ее кровью возлюбленной госпожи. С большей страстью, чем родной сын, чем тысячи подданных, присягавших ей на верность, борется крошечное создание за свою госпожу.

* * *

…У морали и у политики свои различные пути. Событие оценивается по-разному, смотря по тому, судим мы о нем с точки зрения человечности или с точки зрения политических преимуществ. Морально казнь Марии Стюарт нельзя простить и оправдать: противно всякому международному праву держать в мирное время в заточении королеву соседней страны, а потом тайно свить петлю и вероломно сунуть ей в руки…

И все же нельзя отрицать, что с точки зрения государственно-политической устранение Марии Стюарт было для Англии благодетельной мерой. Ибо критерием в политике — увы! — служит не право, а успех. В случае с Марией Стюарт последующий успех оправдывает убийство, так как оно принесло Англии и ее королеве не беспокойство, а спокойствие. Сесил и Уолсингем правильно расценили реальное положение вещей. Они знали, что другие государства побоятся возвысить голос против подлинно сильного правительства и станут трусливо смотреть сквозь пальцы на его насильнические действия и даже преступления. Они верно рассчитали, что мир не придет в волнение из-за этой казни; и в самом деле: фанфары мести во Франции и Шотландии внезапно умолкают. Генрих III отнюдь не рвет, как грозился, дипломатических отношений с Англией; еще меньше, чем когда надо было спасать живую Марию Стюарт, собирается он отправить за море хотя бы одного солдата. Он, правда, велит отслужить в Нотр-Дам пышную траурную мессу, и его поэты пишут несколько элегических строф в честь погибшей королевы. На этом вопрос о Марии Стюарт для Франции исчерпан и предан забвению. В шотландском парламенте слегка пошумели, Иаков VI облекся в траур; но проходит немного времени, и он уже снова выезжает на охоту на подаренных ему Елизаветой лошадях, с подаренными ему Елизаветой легавыми; по-прежнему он самый уживчивый сосед, какого когда-либо знавала Англия. И только тяжелодум Филипп Испанский спохватывается наконец и снаряжает свою Армаду. Но он одинок, а против него — счастье Елизаветы, неотъемлемое, как это всегда бывает со славными властителями, от ее величия. Еще до того как доходит до боя, Армаду вдребезги разбивает шторм, а вместе с ней терпит крушение и давно вынашиваемый план наступления контрреформации. Елизавета окончательно победила, да и Англия со смертью Марии Стюарт избавилась от величайшей угрозы. Времена обороны миновали, отныне ее флот будет бороздить океаны, направляясь к далеким землям и объединяя их в мировую империю. Множатся богатства Англии, последние годы царствования Елизаветы видят новый расцвет искусств. Никогда королевой так не восхищались, не любили ее и не поклонялись ей, как после этого позорнейшего ее деяния. Из гранита жестокости и несправедливости воздвигаются великие государственные сооружения, и неизменно фундаменты их скреплены кровью; в политике неправы только побежденные, неумолимой поступью шагает история через их трупы.

Цвейг С. Мария Стюарт.

М., 1989. С. 322–394.

II

Ив. Сахаров Казнь Карла I, короля Англии

Историк Гизо пишет: «Революция в Англии удалась, и удалась два раза. Ее зачинщики основали в Англии конституционную монархию; ее потомки основали в Америке Республику Соединенных Штатов. В этих великих событиях нет уже теперь никакой темноты: время пролило на них яркий свет. Сто лет назад Франция вступила на дорогу, открытую Англией; вслед за ней ринулась Европа».

I

Борьба народа с королями в Англии и Шотландии в XVI и XVII столетиях велась в парламентах под знаменем политической и религиозной свободы. Королевская власть династии Тюдоров в свое время очень возвысилась. Парламенты собирались при них реже и находились в большой зависимости от королей. При королеве Шотландии Марии Стюарт (1553–1558) верхняя палата лордов вступила энергично в борьбу с королевой, а при английской королеве Елизавете (1558–1603) даже нижняя палата возвышала нередко голос. Но упадок королевской власти при этой умной и образованной королеве был не особенно еще заметен. Век Елизаветы был для Англии временем процветания духовных и материальных сил государства. Глухая борьба лишь продолжалась в области религиозной: между сторонниками возвышения англиканской церкви, сторонниками католической церкви и пуританами. Елизавета поддерживала англиканскую церковь, следствием чего был ее акт о верховенстве англиканской церкви.

Со смертью Елизаветы иссякла династия Тюдоров на английском престоле, и престол перешел к шотландскому королю Якову VI Стюарту, сыну казненной Марии Стюарт. Новый король, царствовавший под именем Якова I, был сторонником католической церкви и хотел урезать права парламента. В своих речах и обращениях к парламенту он постоянно твердил о божественном происхождении королевской власти и о безбожности сопротивления ей. Но у него появились могущественные противники, во-первых, в лице пуритан, отступивших от обрядов англиканской церкви (отрицавшей свободу религиозного убеждения) и признававших главою церкви только Христа, а не светскую власть, а во-вторых, в лице так называемых индепендентов, требовавших полной свободы для каждой религиозной общины в делах веры. Королю приходилось вести с пуританами и индепендентами упорную борьбу. Между тем казна королевская была пуста. Цена на деньги упала, и доходность с королевских имений понизилась, расходы же на войну с Францией и Испанией возросли. Новых налогов и повышения старых налогов парламент не разрешал. Тогда для пополнения казны Яков I стал прибегать к продаже купцам исключительных прав на торговлю известными предметами (монополии). Но парламент восстал против монополий и принудил Якова отказаться от них. В 1627 году Яков I умер, побежденный в борьбе с парламентом.

II

Его сын Карл I (1625–1649) стал во враждебные отношения к парламенту и к подданным. Сторонник неограниченной монархической власти, король вскоре стал ненавидим за свое политическое вероломство, то есть неисполнение данных им обещаний. На продолжение войны с Испанией и Францией ему нужны были деньги, но парламент не давал их. Король стал собирать налоги без парламентского согласия. Народ между тем отказывался платить, и королю приходилось взыскивать эти налоги путем принуждения: забирать сопротивляющихся в солдаты и матросы и сажать в тюрьму. Заседания парламента вследствие королевских насилий над населением стали принимать революционный характер. В 1628 году на выборах в парламент везде прошли решительные противники правительства. Вскоре парламент представил королю так называемую Петицию о правах.

В ней требовалось:

1) Чтобы всякие денежные взыскания с граждан производились не иначе как с согласия парламента.

2) Чтобы аресты производились только по суду.

3) Чтобы король не прибегал к военным постоям как к средству выжимания из подданных налогов.

Король скрепя сердце утвердил петицию, но, когда парламент потребовал точного ее исполнения, а источников на получение средств для ведения войн с соседями не указал, король распустил парламент. Наиболее фанатичных вождей оппозиции он заключил в тюрьму, и началось одиннадцатилетнее правление без парламента.

Главными советниками короля теперь стали: с одной стороны — бывший вождь оппозиции Томас Вентворт, возведенный впоследствии в звание лорда Страффорда, а с другой — архиепископ Лод. Первый стоял за монархический строй управления Англией, а второй склонялся к католицизму. Страффорд по своим политическим убеждениям близко подходил к Ришелье и подобно ему хотел укрепить королевскую власть и сделать ее независимой от парламента; его сходство с Ришелье увеличивалось еще и тем, что оба эти государственных деятеля не подчиняли свою политику религиозным соображениям и были совершенно равнодушны к религиозным вопросам. Наоборот, для Лода на первом плане стоял вероисповедный вопрос. Не желая возвращения в Англию католицизма, он думал, однако, что англиканская церковь должна стоять ближе к папизму, чем к протестантизму, и жестоко преследовать кальвинистов пуритан.

Вообще время 1629–1640 годов ознаменовалось многочисленными казнями и тяжелыми наказаниями для всех тех, кто осмеливался восставать против политики Страффорда и Лода. Гарантии личной свободы, еще недавно подтвержденные Петицией о правах, на каждом шагу нарушались; налоги стали взиматься без парламентского разрешения. Казалось, что английской свободе приходит конец. Но уже скоро стало выясняться что у короля не было ни средств, ни людей для управления без парламента. В этот момент английской истории во всей силе обнаружилось различие в положении английского и французского королей. Последний имел в подчиненных ему чиновниках послушные орудия своей власти; даже суд находился в руках короля, так как любое дело король мог изъять из общей подсудности и передать правительственной канцелярии. В Англии же вполне укрепившееся местное управление и независимый суд присяжных заседателей явились несокрушимой преградой для королевского самовластия. Всюду король наталкивался на независимых должностных лиц, избиравшихся самим населением, и на судей, не желавших считаться в приговорах с видами правительства.

Беспарламентскому правлению положило конец восстание шотландцев. Его вызвал жестокий образ действий Лода, открывшего гонение на пресвитерианизм (уже прочно там укрепившийся) и стремившегося водворить на его место англиканскую церковь. Восставшие шотландцы стали одерживать победы над королевскими войсками. Вместе с тем королевская казна стала быстро пустеть, и тогда король был принужден созвать парламент (1640).

III

Парламент, собравшийся в ноябре 1640 года, получил название Долгого. С его созывом для Англии начались годы величайшего национального возбуждения. В парламенте сразу обнаружилась очень сильная оппозиция против королевской власти. Вождем ее стал Пим, проводивший две идеи: во-первых, что парламенту принадлежит большее значение, чем королю, и во-вторых, что в самом парламенте руководящая роль должна принадлежать нижней палате. Лишенный всякой опоры у населения, король пошел на все уступки. Он согласился на судебное преследование Страффорда, который был вскоре приговорен к смертной казни и казнен. Король без возражения смотрел на освобождение парламентом заключенных из тюрем и признал статут, объявлявший незаконными все сборы с населения, производимые без согласия парламента. Положение Долгого парламента было укреплено принятием закона, по которому он не мог быть распущен без собственного его на то согласия. Возможность дальнейшего ограничения королевской власти испугала даже многих из членов самого парламента, и уже в 1641 году единодушный дотоле парламент распался на две партии: «круглоголовых», желавших подчинить короля парламенту, и «кавалеров», стоявших на стороне королевской власти.

Король, опираясь на поддержку партии «кавалеров», решился на борьбу с парламентом. Но так как у парламента нашлись свои войска, то разлад между ним и королем должен был принять характер гражданской войны. В этой войне (начавшейся в 1642 году) столкнулись две Англии — старая и новая, резко отличавшиеся одна от другой. В религиозном отношении парламентская Англия была пресвитерианской и отчасти индепендентской, а королевская — католической и англиканской.

Вся страна разделилась на феодальную аристократию, ставшую на сторону короля и опиравшуюся главным образом на верхнюю палату, и торгово-промышленную буржуазию и мелких землевладельцев (йоменов); это были классы, давшие особенную силу нижней палате. Сторонники короля имели перевес на северо-западе Шотландии, где население было малочисленно и где строй жизни сохранил феодальный характер, а сторонники парламента — на юго-востоке, где население было зажиточное и где преобладали буржуазные элементы общества. Состав «круглоголовых» был слишком разнороден, чтобы между ними долго могло сохраниться единение. Пресвитериане и индепенденты скоро разошлись друг с другом. На стороне первых стояли главным образом богатые купцы и крупные землевладельцы, не хотевшие идти далее конституционной монархии и боявшиеся установления полной веротерпимости. Из заимствованного из Шотландии пресвитерианизма они хотели сделать государственную церковь и стали истреблять не только папизм и англиканство, но и все формы сектантства. «Терпимость сделала бы из этого королевства хаос, Вавилон, второй Содом и Египет», — писали пресвитериане в одном из посланий парламенту. Они имели внушительное преобладание в нем и боролись с королем, опираясь на парламент. Индепенденты стремились к установлению республики. Они вербовали своих сторонников главным образом среди крестьян, хотя вождями их были отчасти и радикальные деятели из числа средней буржуазии и дворян. Они не хотели знать никакой государственной религии и опирались главным образом на армию, состоявшую из демократических общественных слоев.

С расколом оппозиции на две партии английская революция приняла новый характер. Борьба парламента с королем заменилась враждой между пресвитерианским парламентом и индепендентской армией, между тем как король потерял всякое значение. Демократическую армию охватило патриотическое настроение: солдаты сознавали себя не наемным войском, а «свободными членами английского народа», собравшимися и оставшимися под оружием с сознанием необходимости защищать свои права и вольности всего народа.

В армии выработалось глубокое демократическое устройство. Солдаты часто собирались на военные собрания и выбирали своих уполномоченных (агитаторов), образовывавших как бы солдатский комитет, ведший переговоры с парламентом и генералами армии.

Громадным влиянием в армии пользовался один небогатый помещик Оливер Кромвель, имевший под своим началом отряды так называемых железнобоких, состоявших из пуритан. Главным образом под его влиянием армия и приобрела свой демократический характер.

Напуганные демократическими требованиями армии, пресвитериане перешли на сторону Карла, но индепендентской армии, еще ранее побеждавшей короля, было нетрудно справиться с врагом.

Битва при Несби положила начало многим победам революционной армии. Король был арестован. Через некоторое время он бежал из-под надзора и вступил в союз с шотландскими феодалами, но это не спасло его. Королевское войско было разбито, а сам он вновь арестован. Армия Кромвеля вступила в Лондон.

IV

Завладев зданием парламента, революционные войска заперли входы в палату, исключили по списку многих ее членов, а некоторых арестовали на квартирах. Те письменно просили нижнюю палату об освобождении. На этот раз пресвитериане были окончательно сокрушены. Таким образом, изгнав сто сорок три депутата, из которых большинство не были арестованы, республиканцы и армия наконец увидели себя во главе власти, как в парламенте, так и в королевстве. Все уступило, все смолкло после этого; никто не оказал сопротивления; никто не подал голоса против республиканцев. Они одни повелевали и действовали в королевстве и могли уверять себя, что все покорилось им, что все одного мнения с ними. Фанатический энтузиазм их достиг высшей степени.

— Подобно Моисею, — говорил Гуг Пегер, читая проповедь перед скудными остатками обеих палат, — вы предназначены освободить народ от египетского рабства. Как может исполниться это предназначение — об этом я еще не имел откровения.

Он закрыл лицо руками, припал к подушке аналоя, лежавшей перед ним, и, внезапно поднявшись, продолжал:

— Вот оно откровение, я сообщу вам его: эта армия искоренит монархию не только здесь, но и в других державах, окружающих нас, и таким образом выведет вас из Египта. Говорят, что мы вступаем в путь, по которому еще никто не ходил. Но припомните Божию Матерь: разве до Нея были примеры беспорочного зачатия? Мы живем в такую эпоху, которая сама послужит примером грядущим временам.

И республиканцы с восторгом предавались этой мистической гордости. Среди этих восторгов, в тот самый день, когда последние остатки пресвитериан были удалены из палаты (7 декабря 1648 года), Кромвель снова занял свое место в палате.

— Бог свидетель, — повторял он, — я ничего не знал о том, что здесь произошло, но так как дело сделано, то я очень рад: теперь нужно поддержать его.

Палата встретила его живейшими изъявлениями признательности. Президент объявил ему официально благодарность палаты за поход в Шотландию против королевских войск. Оставив заседание, Кромвель отправился в Уайтхолл и расположился в собственных покоях короля.

На следующий день армия овладела кассами разных комитетов, объявляя, что принуждена сама заботиться о своих нуждах, чтобы не быть в тягость государству. Через три дня (И декабря) она послала генералу Ферфаксу план республиканского правления под заглавием «Новый народный договор». Армия просила подвергнуть его рассмотрению в общем совете офицеров и потом представить парламенту. Между тем нижняя палата, не испрашивая даже согласия лордов, уничтожила все последние акты и решения в пользу примирения с королем, потому что они могли бы помешать установлению республики.

Наконец снова появились прошения, в которых требовали суда над королем как единственным виновником всего кровопролития, и отряд войска был отправлен из главной квартиры с приказанием арестовать его и привезти из Герст-Кэстля в Виндзор.

V

17 декабря среди ночи Карла разбудил шум: ему послышалось, что опускают подъемный мост и толпа всадников въезжает на двор замка. Скоро все утихло, но король был в тревоге. Не дождавшись рассвета, он позвонил, чтобы позвать своего адъютанта Герберта, спавшего в соседней комнате.

— Вы ничего не слыхали нынче ночью? — спросил Карл.

— Я слышал, как опускали мост, но не посмел без приказания Вашего Величества выйти из комнаты в неуказанный час.

— Узнайте, кто приехал.

Герберт вышел, но скоро возвратился.

— Полковник республиканской армии Гаррисон, Ваше Величество!

Король смутился.

— Вы точно уверены, что полковник Гаррисон?

— Я узнал это от капитана Рейнольдса.

— В таком случае — это верно. Но видели ли вы полковника?

— Нет, государь!

— А Рейнольдс не говорил вам, зачем он приехал?

— Я употребил все старания, чтобы узнать это, но добился только одного ответа, что причина приезда полковника скоро будет известна.

Король отпустил Герберта и через час позвал его снова. Карл все еще был сильно расстроен, в глазах его заметны были слезы, на лице — отчаяние.

— Извините, государь, — сказал ему Герберт, — меня очень тревожит, что Ваше Величество так опечалились от этого известия.

— Я не испугался, — отвечал король, — но вы не знаете, что этот самый человек составил проект убить меня во время последних переговоров. Меня письменно уведомили об этом. Я не помню, чтобы я когда-нибудь видел его или сделал ему какое-нибудь зло… Мне не хотелось бы, чтобы на меня напали врасплох. Это место чрезвычайно удобно для такого преступления. Пойдите и снова постарайтесь узнать, с какими намерениями приехал Гаррисон?

В этот раз Герберт был счастливей. Он узнал, что полковник должен перевезти короля в Виндзор не далее как через три дня, и поспешил сообщить об этом королю. Глаза короля заблестели радостно.

— Слава Богу! — сказал он, — Стало быть, они стали сговорчивее. Виндзор мне всегда нравился, я буду вознагражден за все, что пережил здесь.

Через два дня прибывший полковник Коббет действительно объявил королю, что имеет приказание тотчас везти его в Виндзор, куда Гаррисон уже отправился. Карл не только не жаловался на это, но даже торопил всех с отъездом. Отряд конницы, который должен был служить ему прикрытием до Уинчестера, ожидал его на расстоянии одного поля от Герст-Кэстля. Везде, где он проезжал, многочисленные толпы дворян, горожан и земледельцев встречали его по дороге; одни приходили из простого любопытства и удалялись тотчас по проезде его; другие были глубоко тронуты и громко выражали свои желания, чтобы он был освобожден. Когда он подъезжал к Уинчестеру, мэр и старейшие горожане вышли навстречу и, подавая ему, по обычаю, жезл и ключи города, обратились к нему с речью, исполненною любви. Но Коббет, неожиданно подъехав к ним, спросил, разве они забыли, что палата объявила изменниками всех, кто станет каким бы то ни было образом обращаться к королю. Испуганные мэр и горожане стали униженно извиняться, уверяя его, что они ничего не знали об этом постановлении палаты, и умоляли Коббета испросить им прощение.

На следующий день король поехал дальше. Между Алресфордом и Фарнгэмом стоял в боевом порядке новый отряд конницы, назначенный на смену кавалерии, до сих пор сопровождавшей короля. Им командовал офицер красивой наружности, в богатом вооружении, в бархатном берете на голове, в колете из буйволовой кожи, перетянутом пунцовым шелковым шарфом. Карл, обратив внимание на его наружность, тихо проехал мимо него; офицер вежливо поклонился. Король подъехал к Герберту и спросил: «Кто этот офицер?» — «Полковник Гаррисон, Ваше Величество». Король тотчас же воротился назад и так долго и пристально смотрел на полковника, что смущенный Гаррисон отъехал прочь, чтобы уклониться от взглядов короля.

— Этот человек, — сказал король, обращаясь к Герберту, — настоящий солдат с виду. Я хороший физиономист; его лицо мне нравится: он не убийца.

Когда вечером прибыли в Фарнгэм, где поезд должен был ночевать, Карл увидел полковника в углу залы и дал ему знак приблизиться. Гаррисон повиновался почтительно, но без смущения, с видом суровым и в то же время робким. Король взял его под руку, увел к амбразуре окна, разговаривал с ним около часа и даже сообщил ему об известии, которое Получил о нем.

— Это величайшая ложь, государь! — отвечал Гаррисон, — Вот мои слова, и я могу повторить их: правосудие не должно смотреть на лица, и закон равно обязателен как для больших, так и для малых.

Король прекратил разговор, сел за стол и не говорил более ни слова с Гаррисоном, не подав, однако ж, виду, что он придает его ответу какое-нибудь значение, которое могло бы его обеспокоить.

На следующий день Карл I должен был прибыть в Виндзор. Выезжая из Фарнгэма, он объявил, что желает остановиться в Бэгшоте и обедать в лесу у лор да Ньюборо, одного из старейших своих кавалеров. Гаррисон не смел отказать ему, хотя настойчивость, с какою король требовал этого, должна была внушить ему некоторые подозрения. Действительно, он был вправе иметь их. У лорда Ньюборо, страстного охотника до лошадей, был конь, который считался быстрейшим во всей Англии. Ведя уже давно тайную переписку, лорд Ньюборо присоветовал королю ранить как-нибудь дорогою лошадь, на которой он ехал, и обещал дать ту, на которой он мог бы легко ускакать от своего конвоя и сделать самое горячее преследование напрасным, так как король хорошо знал все тропинки в лесу. Действительно, король во весь переезд от Фарнгэма до Бэгшота беспрестанно жаловался на свою лошадь, говоря, что намерен взять другую. Но, прибыв на место, он узнал, что лошадь, на которую он рассчитывал, так сильно ушиблась вчера в конюшне, что не могла служить. Лорд Ньюборо был безутешен; он предлагал королю других лошадей, которые тоже были превосходны и могли бы годиться для бегства. Но предприятие было опасно даже и с самой быстрой лошадью, так как всадники, сопровождавшие короля, ехали очень близко от него и с заряженными пистолетами. Карл отказался от такого риска. Прибыв в Виндзор, он обрадовался, что возвратился в один из своих дворцов, в котором мог занять свою прежнюю комнату, и почти уже забыл, что был пленником.

VI

В тот же день (23 декабря) и почти в тот же час нижняя палата приняла решение большинством голосов подвергнуть короля суду и назначила комитет для изготовления обвинительного акта. Несмотря на то что присутствующих членов было немного, это предложение вызвало противоречия: одни говорили, что довольно лишить его престола, как это было сделано с некоторыми из его предшественников; другие, не выражая прямо своего мнения, желали бы отделаться от него тайно, чтоб воспользоваться его смертью, не принимая на себя ответственности, но строгие республиканцы требовали публичного и торжественного суда, который бы доказал их силу и торжественно объяснил их правоту. Кромвель, сильнее других желавший такого суда, все еще лицемерил.

— Если б, — сказал он, — кто-либо сделал такое предложение с умыслом, то я почел бы его за самого презренного изменника на свете; но так как Провидение и требования времени довели палату до обсуждения такого предмета, то я молю Бога благословить такое решение, хотя сам я и не расположен немедленно подавать своего мнения!

Палата не решилась предать короля суду без закона, по которому бы он мог быть судим, но признала, что со стороны короля было государственным преступлением вести войну против парламента; и, по предложению Скотта, тотчас же было сделано постановление, которым учреждался верховный суд, чтобы судить короля. В нем должны были заседать: сто пятьдесят комиссаров, шесть пэров, трое верховных судей, одиннадцать баронетов, десять рейтаров, шесть лондонских олдерменов, важные лица республиканской партии в армии и лидеры нижней палаты.

Когда билль этот был представлен на утверждение верхней палаты 2 января, то это собрание, до сих пор столь раболепное и почти признавшее свою собственную ничтожность, выказало некоторое мужество.

— Нет парламента без короля! — сказал лорд Манчестер. — Поэтому король не может быть преступником против парламента.

— Нижней палатой угодно было, — сказал лорд Денби, — включить мое имя в свое постановление, но я скорее дам изрубить себя на куски, нежели приму участие в такой низости.

— Я не люблю вмешиваться туда, где идет дело о жизни и смерти, — сказал старый граф Немброк… — Я не буду говорить против этого билля, но и не соглашусь на него.

Двенадцать лордов отвергли это постановление. Нижняя палата, не получая на другой день никакого ответа от лордов, велела двум своим членам отправиться в верхнюю палату, спросить ее протоколы и узнать решение лордов. Когда палата получила ответ (4 января), она решила, что оппозиция лордов не может остановить дела; что народ после Бога есть источник всякой законной власти и что поэтому нижней палате Англии, избранной народом и представляющей его, принадлежит духовная власть. Новым биллем (6 января) она отдала верховному суду, учрежденному именем одной нижней палаты и ограниченному теперь ста тридцатью пятью членами, приказание немедленно собраться, чтобы распорядиться приготовлениями к процессу.

Верховный суд собирался с этой целью в тайных заседаниях 8, 10, 12, 13, 15, 17, 18, 19 января; председателем был Джон Брадшоу, двоюродный брат Мильтона; весьма уважаемый юрисконсульт, он был важен и кроток в обращении, но отличался узким и грубым взглядом на вещи. Он был фанатик по убеждению и в то же время честолюбив, склонен к корысти в денежных делах, хотя и готов был душу положить за свои идеи. Общее смятение было так велико, что в самом верховном суде обнаружилось неодолимое разъединение: никакими приказаниями невозможно было собрать на предварительные совещания больше пятидесяти восьми членов. Ферфакс был только на первом, из них и более не являлся. Даже многие из числа являвшихся приходили единственно за тем, чтобы объявить свое несогласие. Так поступил между прочим Алджернон Сидней, человек молодой еще, но имевший уже большое влияние в республиканской партии.

Суд, составившийся наконец только из таких членов, которые согласились принять на себя это звание, начал заниматься установлением формальностей процесса. Джон Кит, довольно известный адвокат и близкий друг Мильтона, был сделан генеральным прокурором, и в этом звании должен был выступить как при начертании обвинительного акта, так и во время прений. Элсинг, бывший до тех пор секретарем нижней палаты, отказался от должности под предлогом болезни. Генри Скобелл был выбран на его место. Особенное внимание было обращено комиссией на то, какие полки и сколько их должно быть налицо в течение процесса и где расставить караулы. Они были размещены даже на крышах; везде, где из какого-нибудь окна можно было видеть залу, устроили заставы, чтобы отделить народ не только от судей, но и от солдат. Наконец назначили день (20 января), в который король должен был явиться пред судилищем, а 17 числа, как будто приговор уже был произнесен, палата снарядила особый комитет — осмотреть все дворцы, замки и резиденции короля и составить подробную опись его движимости, поступавшей отныне в собственность парламента.

VII

Когда полковник Уитчкот, губернатор Виндзора, объявил королю, что через несколько дней он будет переведен в Лондон, Карл отвечал ему: «Бог вездесущ и везде равно благ и всесилен». Это известие не поразило его сильным беспокойством. Он прожил 3 недели в самой удивительной беспечности, не получая никаких известий о решениях палат и убаюкивая себя кое-какими вестями, приходившими из Ирландии и обещавшими ему скорую помощь. Уже давно не был он так самонадеян и весел. Только одно обстоятельство смутило его. Почти до последних дней пребывания в Виндзоре ему оказывали почет и служили по всем правилам придворного этикета: он обедал с большим обществом, в народной зале, с торжественными знаками почета. Вдруг было получено письмо из главной квартиры, и весь порядок изменился сразу. Подавать ему стали кушанья небрежно, уже почестей никто не воздавал и обычный этикет трона прекратился совершенно. Карл был глубоко огорчен этим.

В пятницу, 19 января, отряд конницы, под начальством Гаррисона, прибыл в Виндзор, чтобы увезти короля. На большом дворе замка его ожидала карета шестернею. Карл сел в нее и через несколько часов прибыл в Лондон. Со всех сторон его окружала стража; двое часовых стояли у дверей его комнаты; один Герберт был оставлен при короле и стал возле его постели. 20 января, около полудня, верховный суд, собравшись сначала на тайное заседание в расписной палате, готовился привести в порядок последние подробности возложенного на него поручения. Только что кончили молитву, как суду объявили, что тотчас явится король, которого принесут в закрытых носилках. Кромвель бросился к окну, но сразу же воротился бледный, хотя и возбужденный.

— Вот он, вот он, господа! Наступил час великого дела. Решайте скорей! Прошу вас! Что вы станете ему отвечать, ибо он прежде всего спросит вас: чьим именем и какою властью уполномочены вы судить его?

— Именем нижней палаты и всего доброго английского народа, — сказал наконец Генри Мартин.

Никто не противоречил.

Суд торжественной процессией отправился в Вестминстер-Холл; впереди шел лорд-президент Брадшоу; перед ним несли меч и жезл; шестнадцать офицеров, вооруженных секирами, шли перед судьями.

Президент сел в кресло, обитое алым бархатом. У ног его расположился секретарь. Рядом поставили стол, покрытый богатым турецким ковром, на котором были положены жезл и меч. Как только члены суда заняли свои места, все двери были растворены. Толпа хлынула в залу. Когда же восстановилась тишина, прочитали акт нижней палаты, которым учреждался верховный суд, и приступили к перекличке; шестьдесят девять членов были налицо.

«Сержант, — сказал Брадшоу, — введите арестанта».

Король вошел в сопровождении полковника Геккера и тридцати двух офицеров. У решетки было для него приготовлено кресло. Он дошел до него и сел, не снимая шляпы, потом встал и, осмотрев свою стражу и толпу зрителей, снова сел среди всеобщей тишины. Вдруг поднялся Брадшоу:

— Карл Стюарт, король английский! — сказал он. — Нижняя палата английская, в качестве парламента, глубоко проникнутая чувством бедствий, которым подвергался народ, полагая, что вы были главным виновником их, решила преследовать преступление судом; с этим намерением она учредила этот верховный суд, перед которым вы ныне являетесь. Вы сейчас услышите обвинения, которые лежат на вас.

Генеральный консул Кок встал было, чтобы говорить.

— Молчите! — сказал король, дотронувшись тростью до его плеча.

Кок обратился с изумлением и гневом, а король сел спокойно в свое кресло.

Однако Кок стал читать обвинительный акт, который, возводя на короля вину за все бедствия, причиненные первоначально его тиранией, а потом войной, требовал, чтобы он был предан суду как тиран, как государственный преступник и убийца. Когда чтение кончилось, Брадшоу сказал королю: «Сэр, вы слышали акт, обвиняющий вас: суд ждет от вас ответа».

Король: — Я бы желал знать, какою властью призван я сюда. Недавно еще находился я на острове Уайт в переговорах с обеими палатами парламента, обеспеченный общим ко мне доверием. Мы почти решили все условия мира. Я бы желал знать, кто дал вам власть — я разумею законную власть, потому что на свете много незаконных властей, например власть воров и разбойников на больших дорогах, — я бы желал знать, говорю я, какою властью вырвали меня оттуда и с каким намерением? Когда я узнаю эту законную власть, то буду отвечать.

Брадшоу: — Если бы вам угодно было обратить внимание на слова, сказанные судом при вашем появлении, вы бы знали, какая это власть: именем английского народа, избравшего вас в короли, эта власть требует, чтобы вы отвечали.

Король: — Нет, сэр, я отвергаю это.

Брадшоу: — Если вы и не признаете власти суда, он начнет против вас процесс.

Король: — Я говорю вам: никогда не была Англия избирательным королевством. Уже около тысячи лет она есть королевство наследственное. Скажите мне: какою властью призван я сюда? Вот подполковник Коббет. Спросите его, разве он не насильно взял меня с острова Уайт? Я готов поддерживать законные основания нижней палаты не меньше всякого другого. Где же лорды? Я не вижу здесь лордов, чтобы составился парламент. Потом нужен был бы также и король. Разве так приводят короля к парламенту?

Брадшоу: — Сэр, суд ожидает от вас определенного ответа. Если сказанное нами о полномочии нашем неудовлетворительно для вас, то оно удовлетворительно для нас. Мы знаем, что оно основывается на воле Бога и королевства.

Король: — Ни мое мнение, ни ваше не могут решить этого.

Брадшоу: — Суд слышал вас! С вами будет поступлено по его приказаниям. Уведите арестанта! Суд откладывается до понедельника.

Члены суда разошлись; с тем же конвоем короля увели. Когда на другой день суд открыл заседание, то по личной перекличке оказалось только шестьдесят два члена. Суд строжайшим образом предписал публике молчание под угрозой тюрьмы. Тем не менее король при своем появлении был встречен громкими кличами сочувствия. Снова начался прежний спор, упрямый с обеих сторон. «Сэр, — сказал наконец Брадшоу, — мы не допустим ни вас, ни кого другого оспаривать судебную власть верховной комиссии».

Король — Я отвергаю это, покажите мне пример!

Брадшоу встал и с гневом ответил: — Сэр, мы собрались здесь не для того, чтобы отвечать на ваши вопросы: отвечайте о том, что вас спрашивают, виноват или не виноват?

Король — Вы еще не выслушали моих резонов!

Брадшоу: — Сэр, вы не можете представлять никаких резонов против высшего из всех судилищ.

Король — Покажите пример, где не слушают резонов в судебном деле.

Брадшоу: — Сэр, вы забываете: это нижняя палата. Сержант, уведите арестанта.

В это время получались из-за границы представления и делались попытки, которые хотя и были недостаточно сильны и решительны, но тем не менее поддерживали негодование народа. Французский министр передал нижней палате письмо английской королевы Генриетты-Марии, просившей дозволения приехать к своему мужу, чтоб убедить его уступить их желаниям или утешить своими ласками. Принц Валлийский писал к Ферфаксу и к совету офицеров, стараясь пробудить в них хотя искру верноподданнического чувства. Шотландские комиссары протестовали против всего происходившего. Говорили о скором прибытии чрезвычайного посольства генеральных штатов, которые должны были заступиться за короля. Даже Джон Кромвель, брат Оливера, находясь в Лондоне, преследовал генерал-лейтенанта упреками, похожими на угрозу.

Открыли и остановили печатание рукописи под заглавием «Королевские вздохи». Приписывали это сочинение самому королю, который желал поднять восстание в пользу своего освобождения. Со всех сторон, наконец, возникали новые причины к брожению умов.

Ввиду этого республиканцы решили как можно скорее выйти из создавшегося положения, сократить свои прения и предоставить королю явиться пред судом только для того, чтоб выслушать приговор. Из некоторого уважения к законным формам или ради того, чтобы дать новые доказательства вероломства Карла при переговорах, верховный суд употребил 24 и 25 января на взятие показаний, от тридцати двух свидетелей. 25 января король был осужден как тиран, государственный преступник, убийца и враг отечества. В этот день налицо было только сорок шесть членов. Двадцать шестого числа присутствовало шестьдесят два члена, и редакция приговора была в тайном заседании обсуждена и принята. Суд отложил объявление приговора королю до следующего дня. 27 января после двухчасового совещания публичное заседание открылось поименной перекличкой. Когда назвали Ферфакса, то женский голос из галереи отвечал: «Он слишком умен, чтобы быть здесь». Шестьдесят семь членов было налицо. Заседание началось.

Брадшоу начал говорить.

— Господа, — сказал он, — всем хорошо известно, что арестант, предстоящий перед вами, уже несколько раз был приводим в суд, чтоб отвечать на обвинение в государственной измене и других преступлениях, обвинение, выставленное против него именем английского народа…

«Половина народа не участвовала в этом! — закричал тот же голос из галереи. — Где народ? где согласие? Оливер Кромвель изменник!» Все собрание вздрогнуло. Все обратили взоры на галерею. «К черту этих крикунов! — закричал Акстель, начальствовавший над стражею, — Солдаты! Стреляйте в них!» Узнали леди Ферфакс. Все зашумели в зале. Солдаты, расставленные грозным строем, едва могли остановить беспорядок. Когда наконец порядок водворился, Брадшоу упомянул об упорном сопротивлении короля отвечать на обвинения, о всеобщей известности его преступления и объявил, что верховный суд, уже постановивший приговор, тем не менее еще до его произнесения согласен выслушать защиту арестанта, если только король не будет оспаривать его судебной власти.

— Я желаю, — сказал король, — чтобы лорды и члены нижней палаты выслушали меня. Я хочу говорить об одном предложении, которое гораздо важнее для мира королевства и для свободы моих подданных, нежели для моего собственного спасения.

Сильное волнение распространилось в зале. Друзья и враги короля старались угадать, с какою целью он требует этой конференции с палатами и что он может им предложить. Но как бы то ни было, члены суда сильно взволновались. Чтоб отразить опасность, Брадшоу уверял, что просьба короля не что иное, как уловка, чтобы еще раз избегнуть судебной власти комиссии. Завязался долгий и мелочный спор, но Карл все сильнее и настойчивее просил, чтобы его выслушали. С каждым словом солдаты, окружавшие его, становились все шумнее и начали позволять даже грубые выходки по отношению к королю. Акстель громко смеялся и острил. Несколько раз король обращался к ним и старался то движениями, то словами заставить их быть внимательнее и выслушать его. Между тем новое и неожиданное волнение обнаружилось между членами суда. Один из них, полковник Доунс, настаивал, что нужно выслушать короля, но Кромвель горячо возражал ему. У Кромвеля образовалось сторонников больше, и полковнику Доунсу и некоторым другим скоро пришлось замолчать.

Через полчаса суд уже продолжил свое заседание, и Брадшоу объявил королю, что его предложение отвергнуто. Карл почувствовал, что его дело проиграно; он настаивал еще на своем решении, но слабо. Не отвечая на это, Брадшоу объявил королю, что ему сейчас прочтется приговор. Прежде чем читать, он произнес большую речь, в которой торжественно оправдывал решение парламента и припоминал все несправедливости короля. Когда Брадшоу кончил, король опять что-то хотел возразить, но Брадшоу не дал ему говорить, а велел секретарю читать приговор. Верховный суд приговорил короля к смертной казни.

После прочтения приговора Брадшоу сказал:

— Вот мнение, акт и единогласный приговор верховного суда, — и все члены встали в знак согласия.

— Сэр, — сказал король, — не угодно ли выслушать меня?

Брадшоу ответил: — Сэр, вы не можете говорить после объявления акта.

Король еще хотел что-то возразить, но Брадшоу велел увести его солдатам, которые чуть ли не силою увели его из-за решетки.

Уходя из зала суда, Карл увидел на столе раскрытый меч и, обратись к Брадшоу, сказал: «Я этого меча не боюсь, ибо правосудие Бога выше его!»

Из зала суда короля отправили в замок Уайтхолл. Там он просил, чтобы к нему разрешили пропустить жену и детей, а также лондонского епископа Джексона. И то и другое ему было дозволено. В этот самый день верховный суд собрался и определил, что казнь должна быть исполнена во вторник, 30 января, между десятым и пятым часами дня.

Когда нужно было подписать роковой приговор, с трудом смогли собрать комиссаров; двое или трое самых ревностных стояли у дверей, останавливая тех из своих товарищей, которые проходили мимо них в залу нижней палаты, и требовали, чтобы они подписывались. Один Кромвель был весел, шумел и кричал и предавался самым грубым выходкам своей шутливости: подписавшись третьим под приговором, он вымазал чернилами лицо Генри Томсону, который ответил ему тем же. Было собрано пятьдесят девять подписей; некоторые подписи от волнения совершенно нельзя было разобрать. На полковника Геккера, полковника Ганкса и подполковника Фейра было возложено исполнение приговора.

Чрезвычайные посланники генеральных штатов Альберт Иоахим и Адриан Фак-Пау, уже за пять дней до того прибывшие в Лондон, напрасно просили палату об аудиенции; ни официальная просьба их, ни визиты, сделанные Ферфаксу, Кромвелю и некоторым другим офицерам, не помогли. Вдруг их известили, до часу дня, что в два часа они будут приняты лордами, а в три — нижней палатой. Они поспешно оделись и сообщили возложенное на них поручение; лорды и нижняя палата обещали дать им ответ.

Возвращаясь в свою квартиру, они увидели перед Уайтхоллом приготовления к казни. Посланники французский и испанский были у них с визитом, но не хотели принять участие в их представлениях. Первый объявил им только, что уже давно предвидел этот удар, что сделал все, чтобы отвратить его; второй объявил, что не получал еще от своего двора никаких повелений касательно вмешательства, хотя и ожидал их с минуты на минуту.

Рано утром 30 января 1649 года, в одной из комнат Уайтхолла собрались: Кромвель, Геккер, Ганкс, Акотель и Фейр, чтобы заготовить и отправить документ этого страшного процесса, а именно — приказ палачу.

— Полковник, — сказал Кромвель Ганксу, — вам следует написать и подписать.

Ганкс упорно отказывался, несмотря на все уговоры. Тогда Кромвель хотя и рассердился, но сам взял и написал приказ, а подписаться отдал Геккеру, который подписал его без возражений.

…Почти в то же время, после четырехчасового глубокого сна, Карл вставал с постели.

— Нужно скорее вставать, — сказал он Герберту.

Он начал одеваться. В своем смущении Герберт причесывал его не так тщательно, как обыкновенно.

— Причешите меня так же тщательно, я вас прошу, — сказал ему король, — хотя голове моей и недолго оставаться на плечах. Я хочу нарядиться, как жених.

Одеваясь, он велел подать другую рубашку.

— Время теперь такое холодное, — прибавил он, — что я, пожалуй, задрожу: люди подумают — от страха; а я не хочу, чтобы про меня могли сделать такое предположение.

Еще не рассвело совсем, когда прибыл епископ и начал читать молитвы. Король был глубоко тронут и стал молиться еще усерднее. Около 10 часов кто-то постучался в дверь, Карл велел Герберту узнать.

— Это полковник Геккер, — сказал Герберт.

— Впустите его.

— Ваше величество, — сказал, входя, Геккер, — пора.

Через несколько минут они поднялись на лестницу, и король пошел через большую галерею к себе в спальню; здесь его оставили наедине с епископом Джаксоном, который собирался причастить короля Святых Тайн. Несколько индепендентских священников хотели добиться с ним свидания, но Карл их не принял. Ему приготовили обед, но он не хотел кушать. Герберт указал на то, что он ничего не кушал за весь день и может ослабеть.

— Ваша правда, — сказал король и выпил стакан вина, закусив пирогом.

Был первый час ночи. Геккер постучался.

— Идите, — сказал король полковнику, — я следую за вами.

Он пошел через пиршественную залу, где стояли солдаты в два ряда с каждой стороны; толпа мужчин и женщин протеснилась туда и стояла неподвижно за солдатами, молясь за короля. В конце зала накануне был пробит в стене выход к эшафоту, обитому черным сукном; два человека в матросском платье, с масками на лицах стояли у топора.

Король вышел, гордо подняв голову и осматриваясь по сторонам; он искал глазами народ, чтобы обратиться к нему с прощальной речью, но куда только ни «проникал взор, везде стояло войско. Тогда он обратился к епископу Джаксону и Томлисону с короткой речью, в которой между прочим сказал, что единственной причиной народных бедствий было неуважение прав государя и что народу не нужно вмешиваться в государственное правление. После этого он спокойно подобрал волосы под шапочку и; прочитав краткую молитву, положил голову под секиру. Голова упала с одного удара.

— Вот голова государственного изменника, — сказал палач, показывая ее народу.

Глубокий и глухой стон пронесся вокруг Уайтхолла; многие бросились во дворец к подножию эшафота, чтобы омочить платки в крови короля, но вновь прибывшая конница медленно разгоняла толпу. Когда никого не осталось около эшафота, тело подняли и уложили в гроб. Гроб стоял 5 дней в Уайтхолле. Несметная толпа теснилась у дверей, но немногие получали позволение войти. 6 февраля по приказанию нижней палаты гроб был передан Герберту и Мельдмею, которым было разрешено предать его земле в виндзорском дворце, в капелле Св. Георгия, где был уже похоронен Генрих VIII. Перенесение тела совершилось без пышности, но пристойно. На следующий день, 8 февраля, гроб прибыл в Виндзор. На погребении присутствовали: герцог Ричмонд, маркиз Гертфорд, графы Линдсей и Соутгэмптон и епископ Джаксон.

На гробе было вырезано только: «Король Карл 1649 г.».

Когда тело перенесли из дворца в капеллу, небо, бывшее до тех пор ясным и чистым, внезапно переменилось, пошел густой снег, и черный бархатный покров был засыпан совершенно. Слуги короля находили в этой неожиданной белизне покрова символ невинности своего господина. Епископ Джаксон хотел хоронить по обрядам английской церкви, но губернатор замка воспротивился этому, и гроб опустили без всякой церковной церемонии. Когда гроб был опущен в склеп, все вышли из капеллы, и губернатор запер двери. Нижняя палата уплатила 500 фунтов на издержки похорон.

В самый день смерти короля, когда еще не успел выехать из Лондона ни один курьер, нижняя палата объявила изменниками всех тех, кто станет провозглашать наследником престола сына Карла I. 7 февраля палата приняла следующий акт: «Опытом доказано и вследствие того палатою объявляется, что королевское звание на этой земле бесполезно, тягостно и опасно для свободы и поэтому отныне оно уничтожается». Вырезали новую государственную печать, на которой с одной стороны была изображена карта Англии и Ирландии с гербами этих стран, а на обороте — заседание нижней палаты, с надписью, предложенной Генри Мартином: «Первый год свободы, восстановленной благословением Божиим в 1649 году».

Властвовать теперь стала крайняя партия — индепенденты. Кромвель носил титул Протектора английской республики. Он управлял с помощью 10 военных начальников (по числу округов). Кромвель умер в 1658 году. После него наступила контрреволюция. Страна, измученная жестоким управлением Кромвеля, бурно приветствовала переворот, совершенный одним полководцем, в результате которого на престол был возведен сын казненного Карла король Карл II. После него на престол вступил его брат Яков II. Царствование его было трагично. Будучи недальновидным, он хотел восстановить католицизм, за что и был свергнут с престола и изгнан из пределов Англии. Так кончилась династия Стюартов…

Сахаров Ив. Казнь королей. Живые исторические картины из времен мировых революций и переворотов. С. 39–54.

III

А. 3. Манфред Приговор Конвента: «Смерть тиранам!»

XVIII век был переломным в истории нового времени. Еще почти во всей Европе, за исключением Англии и Голландии, господствовал феодальный строй, еще казалось незыблемым и несокрушимым могущество абсолютных монархий, а уже ряд верных примет предвещал их близкое падение.

То здесь, то там в разных концах европейского континента и далеко за его пределами — в Новом Свете, в Америке, на протяжении всего восемнадцатого столетия, в особенности во вторую его половину, вспыхивали крестьянские восстания, плебейские мятежи, народно-освободительные войны. Новые идеи и взгляды, обладавшие огромной силой революционизирующего воздействия, все шире и глубже проникали в сознание масс. Средневековая схоластика, обветшалые представления о божественной природе власти, устаревшие правовые нормы, догматы церкви, мораль, нравы феодального общества — все было подвергнуто осмеянию, дискредитировано, разоблачено.

Страной на европейском континенте, где противоречия между новыми производительными силами и старыми производственными отношениями достигли крайней степени, где напряженность и острота классовой борьбы с неотвратимостью вели к революции, была Франция.

На протяжении столетий развития абсолютистского режима во Франции власть монархии ширилась и укреплялась, достигнув ко времени царствования «Короля-солнца», как называли Людовика XIV (1643–1715), своего высшего расцвета. Но уже последние годы царствования Людовика XIV, на рубеже XVII и XVIII столетий, абсолютистский режим начал клониться к упадку. Причины этого упадка коренились, конечно, не в том, что преемник Людовика XIV — Людовик XV (1715–1774) и Людовик XVI (1774–1792) — уступали по личным качествам своему предшественнику, как это изображали многие историки. Причины были в том, что феодально-абсолютистский строй изжил себя, перестал соответствовать потребностям развития страны.

Совершавшееся, несмотря на все преграды, развитие промышленности и торговли, проникновение капиталистических отношений в сельское хозяйство свидетельствовали о том, что в недрах феодального общества уже сложились достаточно развитые формы нового, капиталистического уклада.

Перед революцией

Вершиной феодально-абсолютистского строя являлась монархия, королевская власть.

Король по-прежнему обладал неограниченной, самодержавной властью; ему принадлежало окончательное решение всех внутренних и внешних дел государства, он назначал и смещал министров и чиновников, издавал и отменял законы, карал и миловал. Людовик XVI, хотя и был человеком слабым и малодушным, любил напоминать о своих самодержавных правах и ссылаться на «божественное начало» своей неограниченной власти. В годы его правления царил полный произвол. Грозные королевские lettres de cachets (тайные приказы об аресте) настигали сотни людей в разных местах королевства, наводя страх на население страны.

Военная мощь Франции казалась внушительной, а ее внешнее положение — солидным и прочным. Брак Людовика XVI с австрийской принцессой Марией Антуанеттой, дочерью императрицы Марии-Терезии, должен был еще больше укрепить положение французского королевства в Европе благодаря союзу двух могущественных держав континента.

Королева Мария Антуанетта, легкомысленная, постоянно искавшая развлечений, казалось, вернула французскому двору его прежний блеск. Одно празднество следовало за другим: балы сменялись пышно поставленными представлениями; королевская охота поражала своим великолепием: в конюшне короля было около 1600 лошадей, которых обслуживали 1400 слуг.

Внешне королевская власть сохраняла свое прежнее могущество.

Огромный бюрократический аппарат абсолютистской монархии охватывал своими щупальцами все области общественной жизни. Этот аппарат был громоздок, сложен и многообразен. Главной функцией его было подавление трудящегося населения и выколачивание из него налогов и всякого рода поборов. Невежественные и продажные чиновники ревностно следили за незыблемостью установленных порядков и подвергали мелочной опеке и контролю производство, торговлю, просвещение, культуру, все сферы духовной жизни и даже частную жизнь подданных короля. «Во Франции монарх говорит, а народ повинуется», — писал один из министров Людовика XVI — граф Верженн.

Монархия сохраняла незыблемым старое феодальное деление общества на сословия. В первое сословие входило духовенство, во второе — дворянство; все остальное население составляло третье сословие. Старая формула гласила: «Духовенство служит королю молитвами, дворянство — шпагой, третье сословие — имуществом».

Тогда как общественная атмосфера во Франции все более накалялась и все большее число признаков предвещало близость революционного взрыва, привилегированные сословия и двор продолжали вести политику, способную лишь его ускорить.

Ко времени вступления Людовика XVI на престол (1774) положение дел в королевстве было уже достаточно плачевным.

Людовик XV, которому приписывали известные слова: «После нас — хоть потоп!» — оставил своему преемнику пустую казну. В стране был голод, и народные волнения, вызванные дороговизной хлеба («мучная война»), в 1775 году приняли грозные размеры.

Людовик XVI начал свое царствование с реформ, но первые же меры в этом направлении, предпринятые его министром Тюрго, а затем Неккером, натолкнулись на решительное сопротивление дворянства и придворной знати, не желавших ничем поступиться из своих привилегий. Более решительного Тюрго король уволил уже в 1776 году, а затем в 1781 году был уволен в отставку осторожный Неккер. Большинство проведенных реформ было отменено, и все пошло не только по-старому, но реакционная политика правительства даже еще больше усилилась.

Казалось, правительство нарочно выбирало меры, которые могли бы усилить негодование буржуазии и народа. В 1781 году оно издало закон, по которому к офицерским чинам в армии могли допускаться только дворяне, чьи предки не меньше-чем в четырех поколениях принадлежали к «благородному сословию». Ныли созданы бессмысленные затруднения в промышленности. Так, в 1784 году королевским приказом было предписано, чтобы производимые в королевстве платки имели ширину, равную их длине. Власти вмешивались и в дела сельского хозяйства, но отнюдь не затем, чтобы защитить крестьянина от новых посягательств помещика; наоборот, они навязывали крестьянину нелепые и стеснительные правила ведения сельскохозяйственных работ. Так, например, парижский парламент в 1786 году издал постановление, запрещавшее жать рожь серпами.

Внешняя политика французской монархии также вызывала недовольство буржуазии. Правительство в 1786 году заключило с Англией торговый договор, который давал некоторые преимущества французским виноделам, но был крайне невыгодным для французской промышленности: он открывал доступ на французский рынок дешевым английским товарам. Договор этот оказал весьма неблагоприятное влияние на французскую промышленность. «Недавно мы заключили с англичанами торговый договор, — писал в 1789 году один из современников, — который, возможно, обогатит наших правнуков, но пока лишил пропитания 500 тысяч рабочих королевства и довел до банкротства 10 тысяч торговых домов».

Двор, аристократия, дворянство все явственнее обнаруживали признаки глубокого разложения, проникавшего во все поры абсолютистского режима. Двоедушный, слабый и лживый король, не желая утруждать себя заботами о государственных делах, передоверял их своей легкомысленной жене. Королева Мария Антуанетта в погоне за развлечениями компрометировала себя и монархию. Незадолго до революции разразился тот скандальный процесс о бриллиантовом ожерелье, на котором рядом с обвиняемым кардиналом де Роганом звучало и имя королевы. Невзирая на голод и нищету трудящихся масс, двор и привилегированные сословия, не задумываясь над завтрашним днем, продолжали тратить свой досуг и деньги на развлечения, балы и кутежи.

Политика расточительных трат, несообразных с поступлениями доходов в казну, привела к быстрому росту государственного дефицита. Калонн и Ломени де Бриенн — государственные контролеры (министры) финансов Людовика XVI, продолжая прежние траты, покрывали текущие расходы с помощью новых займов. К 1789 году государственный долг достиг чудовищной суммы — четырех с половиной миллиардов; уже не хватало денег на уплату процентов по долгам; становилось невозможно заключать новые займы; никто не доверял разорившейся казне. Государство стояло на пороге полного банкротства.

Оказавшись в безвыходном положении, король по совету Калонна созвал в 1787 году собрание нотаблей — принцев, герцогов, пэров и других представителей дворянства, избранных самим королем. Чтобы преодолеть финансовый кризис, Калонн предложил изменение налоговой системы, предусматривающее уплату части налогов привилегированными сословиями. Но, как ни скромна была эта мера, она вызвала возмущение привилегированных сословий, не желавших ничем поступиться. Дворянство, оплот монархии, первым проявило неповиновение королю. Этот открытый конфликт двора с дворянством был выражением того кризиса, который охватил к этому времени верхи старого общества.

Король распустил собрание нотаблей и, оставаясь под угрозой финансового краха и растущих народных волнений, вернул в августе 1788 года к власти Неккера и согласился на созыв Генеральных штатов — собрания трех сословий, не собиравшихся во Франции с 1614 года. На Генеральные штаты возлагалась задача найти пути и средства преодоления финансового кризиса. Созыв Генеральных штатов был назначен на май 1789 года. Вынужденный считаться с растущим недовольством третьего сословия, не рассчитывая более на решающую поддержку привилегированных сословий, король согласился дать третьему сословию двойное представительство в Генеральных штатах.

В 1787–1789 годах кризис в промышленности и торговле переплелся с финансовым кризисом и вызвал всеобщую заминку в делах, закрытие ряда предприятий, свертывание строительных работ, безработицу в городах и т. п. Это совпало со стихийным бедствием, поразившим сельское хозяйство страны. Лето 1788 года оказалось неурожайным, но даже те чахлые посевы, которые созревали на полях, были кое-где уничтожены бурей с крупным градом, пронесшейся над Францией 13 июля 1788 года. Крестьянство было обречено на голод. Вслед за неурожайным летом наступила беспримерно суровая зима, многие реки замерзли; вследствие необычных морозов погибли виноградники.

Народные массы в городе и деревне бедствовали и голодали. В конце 1788 — начале 1789 года в разных провинциях Франции начались крестьянские восстания. В марте и апреле они приняли грозные размеры. Одновременно начались крупные волнения городских низов в Лилле, Камбре, Дюнкерке, на юге — в Марселе, Тулоне, Эксе. Народ требовал хлеба, установления дешевых цен на продукты питания.

27 и 28 апреля 1789 года парижские рабочие, главным образом из Сент-Антуанского предместья, разгромили дом владельца крупной мануфактуры обоев Ревельона и дом другого промышленника — Анрио. Власти двинули против восставших войска. Рабочие оказали им мужественное сопротивление, оборонялись камнями, кусками черепицы. Много рабочих было убито. В провинции выступления рабочих продолжались еще в мае и в июне.

Вся страна была охвачена революционным брожением. Голод, народные бедствия и всеобщее недовольство приближали падение феодально-абсолютистского строя.

Выборы в Генеральные штаты и составление наказов проходили в обстановке крайнего общественного возбуждения.

Несмотря на то что большинство крестьянских наказов не могло быть составлено самими крестьянами (хотя бы вследствие неграмотности), в них тем не менее были отражены ненависть крестьян к феодальным порядкам и их жалобы на бремя непосильных тягот, которые они несли на своих плечах.

Буржуазия в своих наказах требовала широких политических реформ, уничтожения сословного деления, ограничений в торговле и промышленности, политических прав, открывающих ей доступ к власти. Она, претендуя на роль руководителя нации, выступала от имени всего третьего сословия, подчеркивая, что это сословие представляет собой всю нацию.

…Еще горели пожары крестьянских восстаний, еще рабочие Сент-Антуанского предместья в Париже провожали на кладбище своих товарищей, убитых в схватке у дома Ревельона, когда в Париже стали собираться избранные депутаты Генеральных штатов, вызывавших столько ожиданий и надежд.

5 мая 1789 года в одном из дворцов Версаля открылось заседание Генеральных штатов. Разодетые и раззолоченные депутаты дворянства и духовенства расположились по обеим сторонам королевского кресла; депутаты третьего сословия, одетые в скромные черные костюмы, были размещены в задней части зала. Даже эти чисто внешние различия в костюмах и занимаемых местах подчеркивали привилегированное положение первых двух сословий.

Речь короля, встреченного приветствиями, не оправдала возлагавшихся на нее надежд. Он ничего не сказал о реформах и выразил неодобрение «неумеренному желанию нововведений». Такое же чувство разочарования оставил и доклад Неккера: министр, популярный в третьем сословии, обошел молчанием все острые вопросы, не высказав мнения ни о действительном положении страны, ни о задачах Генеральных штатов. Первое заседание было закрыто, не внеся ясности ни в один из вопросов, волновавших собрание и Францию.

…Когда утром 6 мая представители третьего сословия вновь явились во дворец, где накануне произошло открытие Генеральных штатов, то они увидели, что депутаты первого и второго сословий уже организовались — в отдельных залах — в самостоятельные палаты и приступили раздельно к проверке своих полномочий. Примириться с этим значило признать сохранение старого сословного деления и превращения третьего сословия, представляющего огромное большинство нации, в простую треть Генеральных штатов. На эту опасность указал граф Мирабо — депутат третьего сословия.

Начались переговоры между представителями сословий, затянувшиеся на долгое время. Палата дворянства была настроена непримиримо и не шла ни на какие уступки. Но среди духовенства не было такого же единодушия: приходские священники, низшее духовенство были готовы идти на соглашение с третьим сословием. По предложению духовенства от сословий были выдвинуты комиссары, которые должны были договориться между собой. Но снова дворянство, не желая поступаться своими старыми привилегиями, отклонило предложение о переговорах.

Прошло больше месяца со дня открытия штатов.

Страна, с огромным вниманием следившая за происходившим в Версале, обнаруживала признаки нетерпения. Парижане, прибывавшие в Версаль и заполнявшие плотными рядами галереи огромного зала дворца «малых забав», в котором заседало третье сословие, шумно выражали свои симпатии избранникам народа, острыми репликами подбадривали их и призывали к действию.

Народ требовал от депутатов третьего сословия решимости. Палата общин, как стали называть теперь собрание третьего сословия, воодушевляемая поддержкой народа, убеждалась в том, что только смелость способна разрешить затянувшийся и ставший опасным конфликт.

17 июня собрание третьего сословия провозгласило себя Национальным собранием. Оно становилось высшим представительным и законодательным органом всего французского народа. Этот смелый акт произвел большое впечатление. Под его влиянием низшее духовенство решило присоединиться к Национальному собранию. Но король, двор и дворянство, встревоженные этим революционным решением, поспешили принять свои меры. Когда утром 20 июня депутаты Национального собрания пришли, как обычно, ко дворцу «малых забав», они увидели запертые двери и вооруженную стражу, охранявшую входы. Король под предлогом созыва королевского заседания приказал прекратить доступ во дворец, лишая тем самым Национальное собрание практической возможности продолжать свои заседания.

Собравшиеся депутаты и смешавшаяся с ними толпа, шумно выражавшая свое негодование, не желали подчиняться этому произволу власти. С утра шел сильный дождь. Начались поиски помещения. С трудом удалось найти почти пустой, но просторный зал, служивший ранее для игры в мяч. Здесь, в этом зале, Национальное собрание, сопровождаемое добровольно охраняющим его народом, возобновило свои заседания. Народ призывал депутатов к сопротивлению королевскому произволу, к смелости. Сознание опасности, горечь только что испытанного унижения, сочувственное волнение окружавшей толпы парижан воодушевили депутатов-буржуа. Кто-то предложил принять всем клятву не расходиться несмотря ни на что, пока не будет выработана и принята конституция. Собрание торжественно приняло тут же составленный текст клятвы.

Но 23 июня на созванном королем заседании трех сословий Людовик XVI объявил все постановления Национального собрания недействительными, само это собрание — несуществующим и предложил сословиям снова разделиться по палатам, сохраняя прежнюю сословную обособленность.

Подчиниться безропотно этому королевскому приказу? За месяц борьбы буржуазные депутаты стали смелее и решительнее.

Когда король и первые два сословия покинули зал заседаний, Байи, ученый-астроном, избранный в начале июня председателем Национального собрания, объявил его заседание открытым. Однако королевский обер-церемониймейстер маркиз де Брезе предложил депутатам третьего сословия повиноваться воле монарха. Ему ответил гневной взволнованной речью Мирабо: «Пойдите и скажите вашему господину, что мы здесь — но воле народа и оставим наши места, только уступая силе штыков». Де Брезе удалился, и заседание продолжалось. По предложению Мирабо Собрание провозгласило неприкосновенность личности депутатов и покушение на эти права — государственным преступлением.

23 июня монархия потерпела первое поражение, а Национальное собрание одержало значительную победу. Это почувствовалось уже на следующий день, 24 июня, когда большая часть духовенства присоединилась к Национальному собранию. Вслед за ней к Собранию постепенно присоединились и остальные депутаты духовенства, присоединились и дворяне. Король был вынужден санкционировать это соединение трех сословий в Национальном собрании, созданном вопреки его воле.

9 июля Национальное собрание провозгласило себя Учредительным собранием. Оно подчеркивало этим названием свою обязанность учредить новый общественный строй — выработать его конституционные основы. Мирабо в эти дни предавался иллюзиям: «Эта великая революция обойдется без злодеяний и без слез».

Мирабо хотел избежать вмешательства народа, он боялся его. Но он не догадывался в ту пору, что революция, в сущности, и не началась; Франция только вступала в ее преддверие.

Падение Бастилии

Вся страна с волнением следила за борьбой, развернувшейся в Версале. Население Парижа и других городов Франции находилось в непрерывном возбуждении. Газеты, многочисленные брошюры и листовки, выпускавшиеся в те дни, пользовались огромным спросом. У всех пробудился интерес к политике; люди жили нетерпеливым ожиданием перемен. В Париже, на площадях и бульварах, возникали импровизированные собрания. Никому неведомые ораторы произносили вдохновенные речи о свободе, приносили последние новости из Версаля, вслух читали газеты. Стоявшие в Париже войска заражались этим настроением народа. Солдаты на улицах братались с парижанами. Возникали новые организации. В Версале еще в июне буржуазные депутаты Национального собрания создали первый политический клуб. Он был основан группой депутатов из Бретани и потому получил название Бретонского клуба. Вскоре в Бретонский клуб вступили наиболее видные депутаты Собрания. Уже в конце июня число членов клуба превышало 150 человек.

Король и его окружение с тревогой и раздражением следили за развитием событий. Однако они отнюдь не считали свое дело проигранным. Напротив, они вновь готовились к решающему удару.

В Париж и Версаль стягивались войска. Ненадежные части заменялись новыми, верными двору. Парижане и депутаты Собрания с тревогой следили за этими приготовлениями, угадывая в них угрозу Учредительному собранию. Днем 12 июля в Париж проникли известия о том, что накануне король уволил Неккера и велел ему покинуть пределы Франции.

Эта весть вызвала взрыв негодования. Буржуазия и народ восприняли концентрацию войск в Париж и удаление Неккера как переход контрреволюционных сил в наступление. Народ стихийно поднялся на борьбу. Улицы и площади стали заполняться толпами парижан. Уже вечером 12 июля произошли первые столкновения с войсками.

С утра 13 июля над Парижем загудел набат. Ремесленники и журналисты, рабочие и мелкие торговцы, женщины, старики, вооружаясь кинжалами, пистолетами, топорами, камнями, ринулись на улицы. Войска под натиском восставшего народа оставляли квартал за кварталом. Часть солдат перешла на сторону революции. В оружейных магазинах, в Доме инвалидов народ захватил несколько десятков тысяч ружей. Вооруженное восстание ширилось и росло, и к вечеру большая часть столицы была в руках революционного народа.

13 июля выборщики Парижа организовались в Постоянный комитет, преобразованный позднее в коммуну — Парижский муниципалитет. Постоянный комитет в тот же день постановил создать гражданскую гвардию — вооруженную силу революции.

Но исход борьбы был еще далеко не решен. Восемь башен Бастилии, этой ненавистной и грозной крепости-тюрьмы, еще продолжали выситься над восставшим Парижем. Шерла ее пушек были нацелены на Сент-Антуанское предместье — район парижских ремесленников и рабочих. Огороженная двумя глубокими рвами, с поднятыми подъемными мостами, обладавшая сильным гарнизоном, Бастилия казалась несокрушимой твердыней абсолютизма.

Но народ пошел приступом на Бастилию. Из крепости грянул залп. Пролившаяся кровь лишь сильнее воспламенила народный гнев. Рвы были преодолены, пушечными ядрами были перебиты цепи моста. Народ ворвался в крепость; комендант де Лоне был убит; гарнизон сдался. Бастилия пала!

Вечером и ночью на площадях и бульварах расцвеченного огнями Парижа народ с песнями и плясками, с братскими объятиями праздновал одержанную им победу.

Один из приближенных Людовика XVI герцог Ларошфуко-Лианкур явился во дворец, когда король еще спал. Короля разбудили, и Ларошфуко рассказал ему, что взята Бастилия, а Париж во власти восставших. Король спросил: «Это возмущение?» Ларошфуко ответил: «Это — революция, государь!»[7]

И тут впервые король Людовик XVI осознал, что он столкнулся лицом к лицу с таким событием, которого не переживал никто из его предшественников за полторы тысячи лет существования французского королевского трона.

13–14 июля было началом революции. Взятие Бастилии означало ее первую победу.

В народном восстании 13–14 июля участвовали рабочие и купцы, ремесленники и мануфактуристы, мелкие торговцы и журналисты, бродячие уличные музыканты и богатые адвокаты. Люди разных профессий, разного состояния, разного положения, объединенные общим политическим бесправием в рядах третьего сословия, сплотились в единодушном революционном порыве, плечом к плечу выступили против ненавистного абсолютистского режима.

Революция началась так успешно, так относительно легко и быстро одержала первую победу над абсолютистским режимом главным образом потому, что французский народ оказался единым в своей революционной решимости. Революция сплотила в борьбе против феодально-абсолютистского гнета все классово разнородное третье сословие, т. е. подавляющее большинство нации.

26 августа Учредительное собрание приняло Декларацию прав человека и гражданина — программный документ, провозгласивший основные принципы нового, созданного революцией общества. Декларация должна была дать законченные и точные определения «естественных, священных и неотчуждаемых прав» человека и гражданина.

17 статей определяли эти права. «Люди рождаются и остаются свободными и равными в правах», — гласила первая статья. Свобода личности, свобода слова, свобода совести, безопасность и сопротивление угнетению провозглашались священными и неотчуждаемыми правами человека и гражданина. Но таким же «священным» и нерушимым правом было объявлено и право собственности (статья 17-я).

Статья 17-я декларации была направлена не только против неимущих, но и против феодалов и была призвана защитить буржуазную и крестьянскую собственность от их посягательств.

В декларации нашла свое выражение революционная решимость буржуазии, тогда еще молодого, восходящего класса. Вместе с тем в декларации ярче и сильнее, чем в каком-либо другом документе той норы, отразилось влияние многомиллионных народных масс, поднявшихся на борьбу против феодализма. Знаменитая триединая формула «свобода, равенство, братство», извлеченная из декларации 1789 года, громовым эхом прокатилась по всей Европе. В период, когда на всем континенте еще господствовал феодально-абсолютистский порядок, этот смелый манифест революционной буржуазии, провозглашающий юридическое равенство людей, свободу личности и право на сопротивление угнетению, сыграл прогрессивную роль.

Король отказался утвердить Декларацию прав человека и гражданина. В Версаль и Париж стягивались надежные части. 1 октября на банкете в Версале офицеры открыто демонстрировали свою враждебность Учредительному собранию и революции.

В Париже уже давно с тревогой следили за политикой двора. Хотя и в столице большинство населения стояло еще за сохранение монархии, развитие революционного сознания здесь шло быстрее, чем среди депутатов Собрания, принадлежавших в большинстве к верхам имущих классов. С сентября в Париже стала выходить знаменитая газета Марата «Ами дю пёпль» («Друг народа») и ряд других изданий демократического направления. В саду Пале-Руаяль происходили многочисленные собрания. Общественная жизнь столицы кипела. К тому же продовольственное положение в Париже становилось все более тяжелым. В осенние месяцы снова возник острый недостаток в хлебе. Женщины, часами простаивавшие в очередях, резко выражали свое недовольство.

5 октября со страниц газеты Марата раздался призыв к походу на Версаль. Огромная толпа народа, главным образом женщины, двинулась по размытым дождями дорогам в резиденцию короля. Среди жен рабочих, ремесленников, мелких торговцев шла и бывшая актриса Теруань де Мерикур, ставшая одним из популярных агитаторов на импровизированных уличных собраниях Парижа. В широкополой шляпе, украшенной трехцветной кокардой, перетянутая красным поясом, с пистолетом и кинжалом, заткнутым за него, она казалась живым олицетворением революции. Женщины окружили королевский дворец, громко требуя хлеба.

Позднее в Версаль пришла и национальная гвардия во главе с Лафайетом. Колебавшийся Лафайет так и не решил, должна ли национальная гвардия защищать Учредительное собрание от контрреволюционных королевских войск или защищать короля и его семью от парижского народа.

День 5 октября прошел сравнительно спокойно, по утром 6 октября вспыхнуло вооруженное столкновение с, королевской стражей. Народ ворвался во дворец, в покои Марии Антуанетты. Перепуганный король дважды выходил на балкон с Лафайетом, чтобы успокоить возбужденную толпу. Страшась вооруженного народа, Людовик XVI поспешил утвердить Декларацию прав человека и гражданина! По требованию народа король в тот же вечер, окруженный многотысячной толпой, переехал в свой дворец в Париж. За ним последовало и Учредительное собрание.

Переехал в Париж и Бретонский клуб. Здесь он преобразовался в Общество друзей конституции, или Якобинский клуб, как он стал называться по помещению библиотеки монахов-якобинцев, в котором происходили его заседания.

В отличие от Бретонского Якобинский клуб принимал в свои ряды не только членов Учредительного собрания. Он объединял в этот первый период всех сторонников нового, революционного порядка — от Мирабо и Лафайета до Робеспьера. В Якобинском клубе обсуждалось большинство вопросов, рассматривавшихся Учредительным собранием, Якобинский клуб создал ряд отделений в провинции. Его политическая роль день ото дня становилась все более значительной.

Выступление народных масс 5–6 октября второй раз сорвало контрреволюционные планы партии двора и укрепило революцию. Под непосредственным влиянием событий 5–6 октября Учредительное собрание ускорило работу над редактированием разделов конституции, устанавливавших разделение граждан на активных и пассивных.

Соответствовало ли это законодательство Декларации прав человека и гражданина, принятой теми же депутатами всего лишь 4 месяца назад? Конечно, нет. Оно прямо противоречило ей, но буржуазных депутатов это нимало не смущало. Крупная буржуазия стремилась юридически закрепить свое политическое господство.

В самом Учредительном собрании лишь 5 депутатов — представители демократической левой — выступали против этих законов. Самым принципиальным и твердым среди них был депутат от города Арраса Максимилиан Робеспьер (1758–1794).

Развитие демократического движения, рост активности народных масс, непрекращающиеся крестьянские выступления в деревне усилили размежевание внутри бывшего третьего сословия. По мере того как народные массы и их политические руководители двигались влево, господствующая крупная буржуазия и объединившееся в ней либеральное дворянство поворачивали вправо. Их представительство в Учредительном собрании («умеренные либералы — конституционалисты», как их часто называли) превратилось в консервативную силу.

Внешним выражением отделения «умеренных либералов — конституционалистов» от демократической буржуазии было обособление части членов Якобинского клуба в 1790 году в новую политическую организацию — Общество 1789 года. В Общество вошли Мирабо, Лафайет, Байи и другие. Его председателем был избран Сиейес. Оставаясь в своем большинстве членами Якобинского клуба, конституционалисты-антидемократы создали в Обществе 1789 года политический центр тех, кто стремился затормозить развитие революции.

Как бы то ни было, революция шла вперед, и силам абсолютизма приходилось отступать. После событий 5–6 октября эмиграция придворной аристократии, дворянства, князей церкви приняла гораздо более широкий характер. Сначала в Турине, затем с 1791 года в Кобленце — поблизости от французской границы — сложился возглавляемый графом д'Артуа центр контрреволюционной эмиграции.

Кобленц стал осиным гнездом контрреволюции. Здесь плелась паутина заговора против революционной Франции, отсюда расходились тайные нити контрреволюционной конспирации, протягивавшиеся и в Париж, во дворец короля, и в столицы Европы — Лондон, Вену, Берлин, Мадрид, Петербург. Надменные аристократы, вначале в некоем самообольщении рассчитывавшие на быструю реставрацию старых порядков, вскоре должны были убедиться, что революция — это не результат козней Неккера или Мирабо, а движение народа. Они поняли ее силу и движимые ненавистью стали на путь национальной измены.

Уже с конца 1789 года граф д'Артуа и его многочисленные эмиссары стали обращаться к абсолютистским правительствам Европы с настойчивым призывом к вооруженной интервенции против «взбунтовавшейся» Франции. Европейская интервенция становится главной ставкой контрреволюционных сил и за пределами Франции, и в самой стране.

Таковыми же были и тайные расчеты короля и двора. Оказавшись со времени переезда в Париж под наблюдением революционного народа, король лицемерно заверял Учредительное собрание и страну в своей верности новым, революционным законам, в любви к свободе и решимости ее защищать.

В то же время королева Мария Антуанетта через тайных агентов посылала своему брату — австрийскому императору Леопольду письма, в которых умоляла его поскорее выступить для подавления «мятежа» и спасения королевской семьи.

С 1790 года тайно подготавливался план побега короля и его семьи за границу — в лагерь объединенной эмигрантской и иностранной контрреволюции.

Бегство короля в Варенн

Утром 21 июня 1791 года Париж был разбужен гулом набата и тремя пушечными выстрелами. Тревожные сигналы возвещали необычайную весть: Тюильрийский дворец был пуст, король и королева бежали из столицы. Волнение и негодование охватили народ. На улицах, в общественных зданиях разбивали бюсты короля. Массы стихийно начали вооружаться.

Клуб кордельеров единодушно принял петицию к Учредительному собранию, требующую уничтожения монархии. К этому же призывал популярный журналист Бриссо (будущий вождь жирондистской партии). Марат звал массы к революционной борьбе. Все чаще в речах ораторов, в политических выступлениях встречалось требование республики. Волнения перебросились в провинциальные города и в деревню.

Между тем 21 июня беглецы были задержаны в местечке Варенн, недалеко от границы. Карета, быстро подвигавшаяся на восток, показалась подозрительной. В «слугах», сопровождавших карету, сын почтмейстера Друэ узнал короля и королеву. Друэ поднял на ноги окрестное население. Весть о поимке беглецов мгновенно разнеслась по стране, и 25 июня сопровождаемая многочисленной толпой плененная королевская чета была возвращена в Париж.

Король был встречен настороженным молчанием народа. Народ ждал, что будет дальше. Этот вопрос вставал теперь и перед Учредительным собранием, и перед народом. Неудавшееся бегство короля развеяло ореол, окружавший корону, лишило монархию ее традиционного авторитета.

Клуб кордельеров на заседании 21 июня составил прокламацию к народу, опубликованную в форме афиши: за перефразированными стихами из «Брута» Вольтера следовал энергичный призыв к наказанию смертью тиранов. «Свободные французы, составляющие Клуб кордельеров, — говорилось в прокламации, — заявляют своим согражданам, что число тираноубийц в этом клубе равняется числу его членов и что каждый из них дал клятву пронзить кинжалом тиранов, которые осмелятся напасть на наши границы или каким бы то ни было образом посягнут на нашу конституцию».

Это было грозное предупреждение не только иностранным организаторам плана интервенции, но и их контрреволюционным сообщникам внутри страны и — косвенно — бежавшему королю.

Между тем волнения, вызванные известием о бегстве короля, постепенно распространились по всему государству. Крестьяне нападали на усадьбы реакционных помещиков; в пограничных департаментах создавались добровольческие батальоны; провинциальные муниципалитеты, местные отделения Якобинского клуба направляли в Париж петиции, требовавшие отречения короля от власти.

В Париже Клуб кордельеров и «Социальный кружок» возглавили народное движение за республику. Дантон, Шометт, Кондорсе и другие выступали ее горячими поборниками на многолюдных собраниях секций и клубов. В Якобинском клубе шла острая внутренняя борьба.

Консервативное большинство Учредительного собрания быстро поняло, в — чем заключается внутренний смысл борьбы вокруг судьбы короля. 15 июля Антуан Барнав, выступая в Собрании, очень точно определил позицию реакционной крупной буржуазии: «Нам причиняют огромное зло, когда продолжают до бесконечности революционное движение… В настоящий момент, господа, все должны чувствовать, что общий интерес заключается в том, чтобы революция остановилась».

Чтобы остановить революцию, надо было прежде всего спасти и реабилитировать короля. Еще ранее Учредительное собрание выдвинуло лживую версию о «похищении короля». 15 июля после длительных прений оно вынесло постановление, косвенно реабилитирующее монарха.

Это решение вызвало негодование в демократических кругах. Клуб кордельеров составил петицию, призывавшую не признавать власти короля-изменника; петиция обсуждалась на многочисленных народных собраниях.

16 июля делегация кордельеров направилась в Якобинский клуб, призывая его поддержать эту петицию. После долгой внутренней борьбы якобинцы решили присоединиться к петиции кордельеров. Но при обсуждении этого вопроса Якобинский клуб раскололся. Правая часть якобинцев покинула заседание и официально порвала с Якобинским клубом. Она основала новый клуб, получивший (по занимаемому ими помещению) название Клуба фейянов.

Клуб фейянов сделался политическим центром крупной буржуазии. Его лидерами стали Лафайет, Байи и так называемый «триумвират» — Барнав, Дюпор, Александр Ламет, игравшие после смерти Мирабо руководящую роль в рядах партии крупной буржуазии. В состав Клуба фейянов вошло большинство членов Общества 1789 года. Раскол произошел и во всех провинциальных отделениях Якобинского клуба. Большинство членов местных отделений остались верными левой части якобинцев.

17 июля на Марсовом поле собралось несколько тысяч парижан, чтобы обсудить и подписать новый текст петиции, осуждавшей монархию. Собрание проходило спокойно. Но господствующие круги буржуазии решились действовать. По приказу Учредительного собрания и парижского муниципалитета на Марсово поле явились крупные отряды войск и национальной гвардии под командованием Лафайета. Войска открыли огонь по безоружным демонстрантам. Около пятидесяти человек были убиты.

На следующий день Учредительное собрание приняло декрет о суровом наказании «мятежников» и постановило начать судебное преследование участников демонстрации 17 июля.

Расстрел на Марсовом поле имел большое политическое значение. Впервые с начала революции одна часть бывшего третьего сословия с оружием в руках выступила против другой. Крупная буржуазия силой оружия пыталась подавить своего недавнего союзника — народ. Расстрел 17 июля, как и происшедший накануне раскол Якобинского клуба, означал конец относительного единства, существовавшего ранее внутри третьего сословия, означал открытый раскол третьего сословия.

Сбросив с себя фальшивые маски, встав открыто на путь вооруженного подавления народного движения, правое большинство Учредительного собрания после 17 июля перешло в открытое наступление против демократии. Марат, свирепо преследуемый властями, должен был снова укрыться в подполье. Дантон был вынужден бежать в Англию, ряд других демократов тоже должны были скрываться от преследования властей.

Учредительное собрание почти полностью восстановило власть Людовика XVI и дало ему 13 сентября подписать конституцию. 30 сентября Учредительное собрание разошлось. Король в манифесте по поводу роспуска Собрания решился заявить, что «наступил конец революции». Но в одном из последних своих выступлений в Учредительном собрании — 1 сентября — Максимилиан Робеспьер произнес знаменательные слова: «Нам предстоит или снова впасть в прежнее рабство или снова браться за оружие». И когда депутаты Учредительного собрания расходились с последнего заседания, народ устроил горячую овацию Робеспьеру. Народ связывал с именами демократов будущность революции.

* * *

Ожесточенная борьба различных политических группировок в Учредительном, а затем в Законодательном собрании проходила на фоне все более осложнявшегося внешнеполитического положения страны.

Против революционной Франции ополчилась вся реакционная Европа. Монархи Австрии, Пруссии и других держав усиливали свои военные приготовления, намереваясь вооруженной рукой задушить «взбунтовавшийся» Париж. Весной 1792 года войска интервентов вторглись в пределы Франции.

20 апреля 1792 года Франция объявила войну Австрии и Пруссии и призвала народ к оружию.

Огромный патриотический подъем охватил всю страну. В кратчайшие сроки формировались все новые и новые батальоны добровольцев и с задорной песенкой «Çaira», с воинственной «Карманьолой» на устах по всем дорогам Франции маршировали к восточным границам. В Париж вступали отряды федератов из провинции. Марсельцы пришли с новой «Песней Рейнской армии» — воплощением народного гнева и отваги. Созданная Руже де Лиллем, она прошла с марсельскими батальонами через всю страну в Париж и через несколько месяцев под названием «Марсельезы» стала боевой песнью революционного народа, поднявшегося на защиту родины.

После первых неудач победа при Вальми открыла путь к успехам французской революционной армии.

Народное восстание 10 августа.

Свержение монархии

Народное негодование было не только против иностранных завоевателей, вступивших на землю Франции. Народ обрушивал свой гнев и против внутренней контрреволюции и измены, прокладывавших врагу дорогу в Париж. Народные собрания, помещения заседаний секций были переполнены; здесь кипели страсти. Народ, понявший, что от него зависит спасение страны, хотел прежде всего обезопасить тыл. Революционным инстинктом он чувствовал измену и угадывал ее в Тюильрийском дворце.

Якобинцы — вожди революционной демократии — Марат, Робеспьер, Дантон организовывали и направляли народное движение. Марат, давно уже разоблачивший контрреволюционную и антинациональную роль двора, в начале июня потребовал, чтобы король и королева были взяты в качестве заложников. Робеспьер в это же время в своей газете «Защитник конституции» и в Якобинском клубе бросает и другой лозунг — созыв Конвента. Робеспьер разоблачает Законодательное собрание, он нападает на него за то, что оно «не боролось против опасности, угрожающей отечеству», он требует, чтобы Собрание уступило свое место демократически избранному Конвенту, который изменит и исправит конституцию. Дантон, проявивший в эти дни огромную энергию, ратует за отмену деления граждан на активных и пассивных.

Призывы якобинских вождей восторженно подхватывались массами. Не только в Париже, но и в провинции росло и ширилось движение против изменника-короля. Из Марселя и других городов в Законодательное собрание направлялись петиции с требованием отречения короля. Крестьяне, почувствовавшие опасность восстановления власти феодалов-помещиков, шли добровольцами в отряды, поддерживали демократические движения городов.

В Париже в середине июня начали возникать и складываться новые революционные органы. Особенно важную роль играло собрание комиссаров секций Парижа. С 23 июня оно стало регулярно собираться в здании муниципалитета, явочным порядком присвоив себе права нового революционного органа Парижа — революционной Коммуны. Руководящая роль в этих революционных органах принадлежала якобинцам и кордельерам. «Сколько величия было в этом Собрании! — писал Шометт о Коммуне в записках о восстании 10 августа. — Какие высокие порывы патриотизма видел я, когда обсуждали вопрос о низложении короля! Что такое было Национальное собрание с его мелкими страстями… мелкими мерами, с его декретами, задержанными на полдороге… в сравнении с этим собранием парижских секций».

Жирондисты были напуганы размахом движения, но, боясь потерять всякое влияние в массах, пытались примкнуть к нему, чтобы сохранить контроль над событиями. В то же время жирондистские вожди в эти решающие дни антимонархического движения тайком давали советы королеве, все еще надеясь спасти монархию.

В 20-х числах июня требования свержения Людовика XVI становятся все более настойчивыми. Парижские секции, депутации из провинций требуют от Законодательного собрания действий. 25 июня на трибуну Законодательного собрания поднялась Клэр Лакомб, провинциальная актриса, одна из будущих руководителей движения «бешеных». Она потребовала отрешения от власти Людовика XVI, отставки Лафайета и заявила о своем желании вступить добровольцем в ряды армии. Такие же или сходные требования исходили от многих патриотов и целых организаций. Напуганное и растерянное Собрание, утратившее всякий авторитет и реальную власть, все еще пыталось оттянуть неизбежную развязку.

3 августа в Париже стал известен манифест командующего армией интервентов генерала прусской службы герцога Брауншвейгского. Герцог Брауншвейгский раскрывал до конца цель иностранного вторжения. От имени австрийского императора и прусского короля манифест возвещал, что «соединенные армии намерены положить конец анархии во Франции: восстановить законную власть короля и покарать бунтовщиков». Манифест предупреждал, что, если король и его — семья будут подвергнуты малейшему оскорблению, Париж будет предан военной экзекуции и полному уничтожению.

Король и интервенты рассчитывали этим манифестом запугать французский народ. Но они ошиблись. Манифест лишь вызвал взрыв народного гнева и ускорил и без того неизбежное восстание.

В адрес Законодательному собранию комиссары 48 секций Парижа потребовали немедленного низложения Людовика XVI и созыва национального Конвента. Но, уже не возлагая больше надежд на Собрание, трусливо пытавшееся защитить короля, парижские секции с 5 августа стали открыто готовиться к восстанию.

В ночь с 9 на 10 августа над Парижем загудели колокола, раздались пушечные выстрелы. С полуночи народ начал собираться в секциях, а утром вооруженные отряды двинулись к Тюильрийскому дворцу. Комиссары революционной Коммуны, взявшие всю полноту власти в городе, возглавили движение. На подступах к дворцу завязался жаркий бой между восставшим народом и отрядами наемников-швейцарцев. В рядах восставших было убито и ранено около 500 человек, но дворец был взят штурмом. Король отдал себя под защиту Законодательного собрания.

Хозяином положения стала революционная Коммуна. Она возглавила восстание народа и привела его к победе. Члены Коммуны явились в Законодательное собрание и здесь от имени победившего народа продиктовали Собранию его волю.

Людовик XVI лишался трона. Собрание назначило ему резиденцией Люксембургский дворец, но Коммуна своей властью арестовала его и заключила в замок Тампль. Был декретирован созыв национального Конвента, избираемого двухстепенными выборами всеми мужчинами, достигшими 21 года. Старые министры короля были уволены, и Собрание назначило новый Временный исполнительный совет. В своем большинстве совет состоял из жирондистов, но министром юстиции был назначен монтаньяр Дантон. Камилл Демулен в эти дни писал: «Мой друг Дантон, милостью пушек, стал министром юстиции; этот кровавый день должен был для нас обоих кончиться нашим возвышением к власти или к виселице».

10 августа победило народное восстание. Его важнейшим непосредственным результатом было свержение тысячелетней монархии и ликвидация антидемократической системы, установленной конституцией 1791 года.

Сила революции состояла в том, что она была движением широчайших масс, революционной буржуазии, крестьян, плебейства; в том, что она слила воедино демократические и национальные задачи. Развиваясь по восходящей линии, революция вступала в новый этап.

* * *

Народное восстание 10 августа 1792 года изменило соотношение классов во Французской революции.

10 августа была фактически свергнута не только монархия, но и политическое господство фейянской крупной буржуазии. Лафайет, узнав о происшедшем 10 августа, пытался поднять армию и повести ее на Париж. Потерпев неудачу, он бежал из Франции. Другие вожди фейянов также бежали за границу.

Руководящая роль в Законодательном собрании перешла к жирондистам. Центр, поддерживавший раньше фейянов, теперь отдавал свои голоса жирондистской партии.

Но восстание 10 августа, позволившее жирондистам занять командные позиции, было совершено вопреки жирондистам. Непосредственное руководство народным восстанием 10 августа принадлежало Коммуне и ее политическим организаторам — якобинцам-монтаньярам. И наряду с двумя органами власти — Законодательным собранием и Исполнительным советом, после 10 августа третий орган власти — революционная Коммуна, опиравшаяся на революционный народ.

Борьба в Конвенте. Казнь Людовика XVI

20 сентября 1792 года собрался Национальный Конвент, избранный на основе всеобщего избирательного права. В Конвент вошли видные якобинцы: Робеспьер, Марат, Дантон, Сен-Жюст и другие. Всего якобинцы получили в Конвенте примерно 100 мест. Жирондисты, потерпев поражение в Париже, собрали больше голосов в провинции, они получили 165 депутатских мандатов. Остальные депутаты, не примыкавшие ни к одной партии и прозванные «болотом», шли за тем, кто был в данный момент сильнее.

Основная политическая борьба в Конвенте развернулась между якобинцами (Гора) и жирондистами. Сущность ее, как и ранее, заключалась в том, что первые стремились обеспечить дальнейшее развитие революции, а вторые — затормозить ее.

Жирондисты открыто выражали свое недоверие и враждебность революционной столице и Коммуне. Они пытались создать департаментскую стражу — вооруженную силу из провинции, противостоящую революционному Парижу. «Париж должен пользоваться одной восемьдесят третьей влияния, так же как и всякий другой департамент», — заявил в Конвенте жирондист Ласурс. Назначив перевыборы Коммуны, жирондисты рассчитывали на успех, но потерпели поражение. Новый состав Коммуны, собравшийся в декабре 1792 года, был еще более революционным. Прокурором Коммуны был избран Шометт — защитник интересов плебейства.

Якобинский клуб после очищения от фейянов и жирондистов окончательно определился как политическая организация революционной демократии.

Из многочисленных вопросов, служивших предметом полемики между Горой и Жирондой, к концу 1792 года наибольшую остроту приобрел вопрос о судьбе короля. Как поступить с королем? Со времени заключения Людовика XVI в Тампль этот вопрос ждал своего разрешения. Измена короля была очевидна. Но в ноябре 1792 года в тайном шкафу в стене Тюильри были найдены и документальные доказательства его сообщничества с врагами Франции: секретная переписка с иностранными дворами и эмигрантами, различные контрреволюционные и интервенционистские планы и т. п. Еще ранее этого — в сентябре и октябре — различные народные общества в Париже и провинции, и в особенности парижская Коммуна, стали требовать от Конвента суда над королем.

Манфред А. 3.

Великая французская буржуазная революция. M., 1956.

К. Н. Беркова Суд над королем Франции Людовиком XVI

I. Виновен ли Людовик XVI?

На пороге деятельности Национального Конвента его ожидал знаменитый процесс, который вскоре приковал к себе внимание всего цивилизованного мира: это был процесс Людовика XVI.

Законодательное собрание завещало Конвенту две задачи: решение судьбы монархии и решение участи монарха. Декретом 21 сентября Конвент покончил с первой. Была ли разрешена вторая низложением короля? Разумеется, нет. Изображая тогдашнее положение Франции, Карлейль говорит: «В 1792 году французская нация, повергнув отчаянным усилием страшного Голиафа, который рос и развивался в продолжение десяти веков, невольно смотрела на подобную победу отчасти как на чудесный сон, и, хотя скованный гигант лежал распростертый на земле, покрывая своим телом огромное пространство, она не могла удержаться от страха, как бы он не поднялся вдруг и не стал пожирать людей». Тысячелетний Голиаф — монархия — был низвергнут и побежден; но его дух, казалось, поселился в Тампле, чтобы из глубины своей темницы грозить Франции новыми бедствиями. Дух этот воплотился в недалеком, слабохарактерном человеке, который во времена своего блеска чуть не всецело был поглощен охотой и слесарным мастерством, а в заключении — молитвой и семейными делами. Одно слово «ничего» (то есть ничего не добыл на охоте), которым он отметил в своем дневнике 14 июля 1789 года, характеризует его больше, чем целые тома красноречивых рассуждений. Но при всей своей ограниченности и природном добродушии этот человек был королем, а следовательно, — олицетворением всех сил прошлого, поднимавшихся против революционной Франции: во имя его интриговали эмигранты при иностранных дворах; во имя его вело свою подпольную деятельность непокорное духовенство; во имя его надвигались со всех сторон несметные полчища врагов. Если представить себе тот огненный круг, в котором вращалась новорожденная республика, то эпитеты «тиран» и «кровопийца», обращенные к Людовику лучшими людьми эпохи, перестают казаться преувеличенными и смешными. Воспитанный на идеях абсолютизма и лишенный и тени политического чутья, Людовик не мог ни добровольно отказаться от трона, ни стать конституционным монархом, подчинившись требованиям момента; с тех пор как корона «божьей милостью» покачнулась на его голове, он слепо стремился удержать ее. Уже бегство в Варенн обнаружило сношения короля с иностранными правительствами и эмигрантами; это, конечно, не могло не отозваться на отношении к нему народа — ему перестали доверять. Это недоверие постепенно переходило в озлобление. При каждой новой попытке контрреволюционеров Людовик, как центр и естественная опора реакции, навлекал на себя все больше подозрений. Еще никому не было известно, что в то самое время, как французский король перед лицом всего мира объявлял войну Австрии, его тайный агент, Малле дю Цан, спешил с секретными инструкциями к австрийскому и прусскому дворам; но многие уже были уверены в том, что ни пильницкий, ни кобленцский, ни брауншвейгский манифесты не обошлись без участия Людовика. Злополучный брауншвейгский манифест особенно обострил положение дел; после революции 10 августа чувство неприязни к узнику Тампля начало выливаться во враждебных манифестациях. Его уже называли не иначе как Капетом — по имени его предков; на улицах и площадях порой раздавались зловещие крики: «На гильотину Капета!» Депутации от секций, являвшиеся к парижской Коммуне, выражали то же настроение. Измена и казнь Людовика были предметом драматических сцен, которые разыгрывались бродячими актерами. Якобинский клуб энергично требовал суда над низложенным королем. «Вопрос о суде без конца откладывается в Конвенте, — воскликнул один якобинец на заседании клуба. — Я требую, чтобы мы самым решительным образом выдвигали на очередь этот вопрос, пока не будет казнена вся семья бывшего короля. Когда эти головы слетят с плеч, всякие беспорядки прекратятся!» Таким образом, суд над Людовиком XVI становился общенародным лозунгом.

Для членов Национального Конвента, как и для всех французов, уже не могло оставаться сомнения, что король вероломно нарушил ту самую конституцию, на верность которой он не раз торжественно присягал. Однако Конвент все еще не решался возбудить обвинения против Людовика.

1 октября в Конвент явилась депутация от Комитета надзора Коммуны и представила весьма важные документы, найденные при обыске в бюро цивильного листа. Эти документы неопровержимо доказывали сношения короля с эмигрантами и иностранными кабинетами; целая сеть интриг и подкупов всплыла наружу; открылось, что двор израсходовал около полутора миллиона ливров на подкуп депутатов Законодательного собрания. Сообщение Коммуны вызвало в Конвенте взрыв негодования. Дальнейшие колебания теперь являлись преступными. Конвент решил выяснить, на основании найденных документов, степень виновности короля, а также вопрос о его подсудности, то есть подлежит ли король суду, и если да, то каков должен быть состав этого суда. Разработка первого вопроса была поручена экстраординарной Комиссии Двадцати четырех, второго — Комитету законодательства. 6 ноября Дюфриш-Валазе представил доклад от имени Комиссии Двадцати четырех.

Доклад Валазе развертывал картину измен и подкупов двора, направленных на восстановление абсолютизма. Среди документов, представленных Коммуной, находились точные отчеты Булье, которые раскрывали до мельчайших подробностей организацию бегства в Варенн и военные приготовления в лагере Монмеди[8]. Из них видно было, что эта неудачная экспедиция обошлась цивильному листу в 6 миллионов 66 тысяч 800 ливров. Заметка в одном из этих отчетов: «Передано Monsiere, брату короля, по его приказанию, шестьсот семьдесят тысяч ливров» — заставляла подозревать, что король содействовал бегству графа Прованского. Мало того, тот же отчет, помеченный 15 декабря 1791 года, изобличал Людовика XVI в тайных сношениях с прусским двором; оказывалось, что король, прежде чем громко высказаться за войну во Франции, под сурдинку подготовлял к ней иностранные кабинеты. В то же время он организовывал военную силу, на которую мог бы опереться в случае открытия военных действий. Конституция 1791 года назначала королю сверх его швейцарской гвардии лейб-гвардию в тысячу восемьсот человек. Он увеличил ее до шести тысяч и поставил во главе ее ярого абсолютиста, герцога де Бриссака. Узнав об этом, Законодательное собрание немедленно распустило лейб-гвардию и отдало де Бриссака под суд. Но король снова создал ее в Кобленце и продолжал содержать на жалованье. В самой Франции, вопреки конституции, производился набор рекрутов, тайком от Законодательного собрания. Так, квитанции некоего Жилля свидетельствовали о получении им весной 1792 года крупной суммы на содержание отряда рекрутов, по одной тысячи двести ливров в год на каждого. Вообще король не стеснялся в расходах для достижения своих целей: он щедро сыпал золотом на контрреволюционную агитацию, на подкуп депутатов Национального собрания и субсидии роялистской прессе, на поддержку эмигрантов и отвергавших присягу священников; он выдавал значительную пенсию вдове маркиза Фавра, казненного в 1790 году по обвинению в контрреволюционном заговоре, выражая, таким образом, свое сочувствие врагам революции. Чтобы добыть средства на эти огромные издержки, двор старался сбросить с цивильного листа другие, с его точки зрения излишние. Некоторые документы обнаруживали тщетные попытки провести декрет, которым многие расходы цивильного листа переносились на общественный счет. На эти попытки было израсходовано около полутора миллиона ливров.

Доказав с документами в руках виновность Людовика XVI, докладчик Комиссии Двадцати четырех перешел к принципиальной стороне дела. Подлежит ли король наказанию за свои преступления? Не противоречит ли это королевской неприкосновенности, установленной конституцией? Валазе отвечал на первый вопрос утвердительно, на второй — отрицательно. Королевская неприкосновенность, говорил он, вовсе не есть абсолютное понятие. Она имеет целью гарантировать монарху полную свободу в области исполнительной власти, а потому простирается лишь на его административную деятельность; король не несет ответственности за те акты, за которые ответственны министры. Но из этого отнюдь не следует, что он стоит выше закона и пользуется привилегией безнаказанно нарушать его. Если король совершает беззаконные действия, за которые не ответственны его министры, то он не имеет никакого права уклоняться от наказания под предлогом неприкосновенности. Правда, продолжал докладчик, некоторые статьи конституции истолковываются в том смысле, что монарх не может подвергаться другому наказанию, кроме низложения. Но это возражение основано на простом недоразумении. Во-первых, низложение неприменимо к Людовику XVI, так как монархия фактически уже перестала существовать. Во-вторых, те преступления, которые, согласно конституции, караются низложением, как-то: отказ короля присягнуть на верность конституции или нарушение данной присяги, бегство и контрреволюционная деятельность за границей, бездействие в случае ведения войны против Франции от его имени — подобные преступления не составляют главной вины Людовика. Его вина не исчерпывается нарушением присяги, попыткой бегства и т. п. Он призвал неприятеля против Франции, содержал на жалованье внешних врагов и всячески старался увеличить число внутренних, — а эти преступления не предусмотрены конституцией. Король должен судиться за них, как простой гражданин, и понести другое наказание помимо низложения. Какого рода должно быть это наказание — этого вопроса докладчик не касается.

По прочтении доклада Валазе некоторые члены Конвента потребовали его отпечатания. Но тут возник вопрос: следует ли отпечатать только фактическую часть или весь доклад вместе с принципиальной частью, доказывающей, что понятие о королевской неприкосновенности не может послужить препятствием для предания суду Людовика XVI. Мнения разделились. Крайняя правая, в глазах которой неприкосновенность являлась щитом, вполне ограждавшим короля от обвинения и суда за его поступки, требовала, чтобы была отпечатана только фактическая часть доклада. Против этого мнения решительно восстал Дантон.

«Я слышал, — сказал он, — что некоторые депутаты хотят помешать опубликованию принципиальных соображений. Я полагаю, что нужно напечатать весь доклад; вы должны оправдать перед всем миром и потомством тот приговор, который вынесете королю — клятвопреступнику и тирану. В подобных случаях не следует скупиться на издержки по печатанию. Всякое мнение, достаточно зрелое, если оно будет содержать хоть одну хорошую мысль, должно быть опубликовано. Правда, суждения докладчика о неприкосновенности далеко не полны; к ним можно прибавить многое. Нетрудно доказать, что и народы также неприкосновенны, что не бывает договора без взаимных обязательств. Очевидно поэтому, что если бывший король хотел совершить насилие над нацией, изменить ей и погубить ее, то осуждение его согласно с требованиями вечной справедливости. Я не намерен сейчас начинать дебатов и ограничиваюсь требованием опубликовать весь доклад».

Мнение Дантона одержало верх; было решено напечатать весь доклад целиком. Вопрос о неприкосновенности, затронутый в докладе Дюфриша-Валазе, стал теперь важнейшим очередным вопросом. Прения по этому вопросу скоро поглотили все внимание Конвента. Они были открыты докладом Комитета законодательства, который закончил свои работы одновременно с Комиссией Двадцати четырех. Этот доклад был представлен Мелем, на следующий день после доклада Валазе. В нем говорилось:

«Подлежит ли суду Людовик XVI за преступления, совершенные им на конституционном троне? Кем он должен быть судим? Предстанет ли он перед обыкновенным трибуналом, как и всякий другой гражданин, обвиняемый в государственной измене? Будет ли он предан трибуналу, образованному из всех избирательных собраний 83 департаментов? Не лучше ли судить его самому Национальному Конвенту? Необходимо ли, уместно ли предлагать приговор на утверждение всех граждан республики, соединенных в коммунальные или в первичные собрания? — вот вопросы, над которыми долго и серьезно размышлял ваш комитет законодательства. Первый из них — самый простой, и, однако, именно он требует наиболее зрелого обсуждения — не для вас, не для большинства французского народа, который уже изведал всю полноту своей державной власти, но для того незначительного меньшинства, которое усматривает в конституции право на безнаказанность Людовика XVI и ждет от вас разрешения своих сомнений; для тех наций, которые еще управляются монархами и должны быть просвещены вами; наконец, для всего человеческого рода, который устремляет на вас свои взоры, колеблясь между потребностью и страхом наказывать своих тиранов, и ожидает, быть может, только вашего заключения, чтобы прийти к тому или иному решению.

Открывая конституцию, освятившую деспотизм под именем наследственной монархии, я читаю в ней, что особа короля священна и неприкосновенна. Я читаю, что если король не пожелает принести предписанной законом присяги; если он, давши присягу, потом нарушит ее; если он станет во главе какой-либо армии и направит ее против нации; если он формальным актом не окажет противодействия подобному предприятию, которое велось бы от его имени; если, наконец, он, покинув государство, не вернется назад в определенный срок, по приглашению законодательного корпуса, — то во всех этих случаях он считается лишенным власти. Я читаю, что после добровольного отречения или предписанного законом низложения король вступает в класс граждан и подлежит наравне с ними обвинению и суду за действия, совершенные им после отрешения от власти.

Но значит ли это, что король, если он достаточно ловок, чтобы избегнуть перечисленных случаев, может безнаказанно предаваться самым диким страстям? Значит ли это, что он может пользоваться своей конституционной властью для уничтожения самой конституции? Следует ли отсюда, что если, несмотря на тайное призвание чужеземных орд, несмотря на пролитие крови сотен и тысяч граждан, король все-таки потерпит неудачу в своих предприятиях против свободы, то он отделается потерей скипетра, который был ему ненавистен, ибо он не железный; что нация, так долго угнетаемая, так низко обманутая, не будет иметь права в минуту пробуждения поразить его карающим мечом и дать великий пример всему миру? Может быть, таково было действительно намерение лиц, предложивших эти статьи, которые не замедлит привести в свою защиту Людовик XVI. Но если бы от них потребовать объяснения, они ответили бы лишь уклончивыми фразами; они не посмели бы признаться, что стремились вернуть Людовика к деспотизму, соблазнив его подобной безнаказанностью. Эти люди уподоблялись в некоторых отношениях сенатской аристократии Рима, которая, подготовляя народ к рабству частым назначением диктаторов, окружала себя мраком и тайной, как будто она стыдилась, по выражению Жан-Жака, поставить отдельное лицо выше закона.

Посмотрим, каковы были мотивы и цель установления королевской неприкосновенности; это единственный способ понять ее истинный смысл, чтобы судить, можно ли противопоставлять ее самой нации.

Франция, говорили тогда, не может существовать без монархии, равно как монархия — без неприкосновенности. Если бы король мог быть обвинен или предан суду законодательным корпусом, та он находился бы от него в зависимости. А если так, то одно из двух: либо он был бы вскоре свергнут этим корпусом, который, завладев властью, вступил бы на путь тирании; либо он был бы совершенно обессилен и лишен возможности следить за исполнением законов. Во всяком случае, свободе настал бы конец. Следовательно, король должен быть неприкосновенным не в его собственных интересах, а в интересах самой нации. Однако люди, приводившие такие доводы, соглашались, что королевская неприкосновенность могла бы стать опасной для свободы; но они утверждали, что эта опасность устраняется ответственностью министров. Вот какими софизмами старались сбить с толку нацию! Но неужели мы не знаем, что королевская власть долго существовала и у спартанцев, и у других народов древности, не прикрываясь эгидой неприкосновенности? Что их правители были ответственны перед народными трибуналами? Что зависимость и подсудность этих правителей не только не вредили свободе, но служили, наоборот, ее единственной гарантией? Более разумные, чем спартанцы, французы низвергли самое королевскую власть, прежде чем заняться участью виновного короля; французская нация уже доказала, как клеветали предатели, уверявшие, что она нуждается в монархическом правительстве для поддержания своего могущества и славы. Однако вернемся к вопросу о неприкосновенности. По собственному признанию ее защитников, королевская неприкосновенность имела в виду исключительно интересы нации, охрану ее покоя и свободы; она не принесет вреда, говорили они, так как король не может издать ни одного декрета без утверждения министра, а министры, в свою очередь, отвечают головой за всякое преступное действие администрации. Если бы Людовик XVI всегда подчинялся этим ограничениям своей власти, то у него был бы благовидный предлог сказать вам: «Что бы я ни делал, я всегда стремился к счастью нации; я мог, конечно, ошибаться, но меня поощряло сознание моей неприкосновенности при проведении в жизнь моих идей общественного блага. Я предлагал все меры на утверждение министров; я не издал ни одного декрета, не скрепив его их подписью; посмотрите их отчеты — вы увидите, что вся вина падает на них, ибо они одни должны были гарантировать мои ошибки». Но сколь не вправе Людовик держать подобные речи! Как нарушал он закон, повелевающий ему иметь агента, всегда готового отвечать за его ошибки или преступления! Как обращал он против нации прерогативу, полученную им в ее интересах, как искусно обходил он гарантии личной и общественной свободы! Мы давно уже предчувствовали, что чьи-то руки роют могилу нации; но эти руки были невидимы.

Измена нависла над головами всех граждан, оставаясь совершенно незамеченной, гром едва не грянул еще до появления молнии! А Людовик XVI, который, желая обмануть нацию, всеми силами старался возбудить в ней подозрения против достойнейших членов законодательного собрания; Людовик XVI, который, уже считая себя близким к осуществлению своих вероломных замыслов, оглашал эти священные своды своими лицемерными уверениями в преданности свободе, — этот Людовик не должен понести личной ответственности за зло, причиненное им лично! Он скажет, что его личность не может быть отделена от королевской функции; что неприкосновенность его, как короля, за административную деятельность предполагает его личную неприкосновенность за частную деятельность. Я отвечу на это, что он сам оправдал как нельзя более возможность такого отделения. Неприкосновенность его, как главы исполнительной власти, основывалась исключительно на фикции, переносившей преступление и наказание на его агентов; но он сам уничтожал действие этой фикции в том случае, если замышлял свои комплоты без соучастия министров или явных агентов, а также и в том, если скрывал их от активного надзора. А так как основы конституции, принятой Людовиком XVI, не допускают нарушения закона без ответственности, то на Людовика естественно и необходимо падает ответственность за те его преступления, которых нельзя поставить в вину министрам. Далее, конституция наказывала короля за бездействие в случае войны, ведущейся против нации от его имени; Однако вероломный король мог оказывать не действительное, а лишь мнимое противодействие. Следовательно, предстояло решить, было ли это противодействие настоящим или притворным. Но для этого, очевидно, необходимо было рассмотреть поведение короля, судить его. При тогдашнем положении дел это право могло принадлежать только высшей из установленных властей. А значит, бывали случаи, когда сама конституция положительно ограничивала королевскую власть и ставила ее в зависимость от законодательного корпуса. Следует ли отсюда, что последний имел право судить короля за все его преступления? Этого, конечно, требовала логика; но текст конституции говорил противное.

Я — служитель истины и был бы преступен, если бы утаил ее в принципиальной или в фактической области. Согласно конституции, действительная власть законодательного корпуса по отношению к королю ограничивалась правом суда над ним в известных случаях; но и тогда он не мог быть приговорен к другому наказанию, кроме низложения. За исключением этих случаев, особа короля была независима от законодательного корпусами последний не мог присвоить себе никакой судебной функции. Он пользовался лишь правом издавать обвинительные декреты. Но если бы Законодательное собрание и издало такой декрет против Людовика XVI, то к какому трибуналу могло бы оно привлечь его? Поставленный конституцией наравне с законодательным корпусом, король был выше всех остальных властей. Но неужели законодательный корпус был так связан принципом королевской неприкосновенности, чтобы пожертвовать общественным спасением из боязни изменить этому принципу? Неужели он должен был подражать тем суеверным солдатам, которые, увидев в первом ряду неприятельского войска животных, слывших священными в их стране, не осмелились стрелять и тем безвозвратно погубили свободу своего отечества? Спросите отчета у людей 10 августа в сооружении тех плотин, которые они противопоставили потоку измен! Потребуйте отчета у Законодательного собрания в тех декретах, которые отрешали от власти Людовика и заключали его в Тампль! Вы услышите один ответ: мы спасли свободу, воздайте хвалу нашему мужеству! То самое Законодательное собрание, которое обвинялось клевретами деспотизма в стремлении унизить королевскую власть, чтобы усилить и увековечить свою собственную, — это собрание, едва успев совершить свои великие деяния, снискавшие ему славу спасителя Франции, сказало нации: «Мы возвращаем тебе вверенные нам полномочия; если мы и превысили их, — это было временно и только для твоего спасения. Суди нас, суди конституцию, суди монархию, суди Людовика XVI и решай сама, угодно ли тебе сохранить или преобразовать основы твоей свободы».

Граждане, нация сказала свое слово. Нация избрала вас выразителями своей державной воли. Здесь кончаются все затруднения, здесь исчезает королевская неприкосновенность, как будто ее никогда не существовало. Как я, уже указывал выше, эта неприкосновенность имела единственной целью обеспечить энергию исполнительной власти, сделав ее независимой от законодательной. Поэтому Законодательное собрание не имело права судить короля в случаях, не предусмотренных конституцией; поэтому король ни в коем случае не подлежал суду ни одной из установленных властей, которые были все подчинены ему. Но это еще не значит, что он не может быть судим нацией; чтобы вывести подобное следствие, пришлось бы допустить, что конституция ставила короля выше нации или делала его не зависимым от нации. Людовик XVI, пожалуй, возразит нам: «Утверждая конституцию, созданную его представителями, французский народ тем самым признал неприкосновенность, дарованную мне этой конституцией. Он признал, что мне могут вменяться в вину только те преступления, которые совершены после моего низложения. Приняв конституцию, народ связал не только установленные власти, но и самого себя, ибо она не давала ему положительного права судить меня за предшествующие преступления». — Но нет, скажу я в ответ: нация не была связана королевской неприкосновенностью; она даже не могла быть связана уже потому, что между нацией и королем не существовало взаимного договора. Людовик XVI был королем только на основании конституции; нация же была самодержавна и без конституции и без короля. Она обязана своей верховной властью одной природе и не может лишиться ее ни на один миг. Этот вечный принцип указывался в самой конституции. Нация допустила бы отчуждение своей державной власти, если бы она отказалась от права разбирать и судить все действия человека, поставленного ею во главе администрации. Ведь и Законодательное собрание также было неприкосновенным; оно пользовалось независимостью от короля и всех других установленных властей; ни один из его членов не мог подвергнуться судебному преследованию без особого декрета по этому поводу. Но если бы Собрание употребило во зло свою неприкосновенность, свою независимость; если бы нация привлекла его к ответственности за эти злоупотребления, — то неужели, вы думаете, оно могло бы отделаться ссылкой на прерогативу, дарованную ему не в собственных его интересах, а в интересах всего общества? Как неприкосновенность короля, так и неприкосновенность законодательного корпуса имели целью предупредить посягательства одной из этих властей на права другой. Такой порядок должен был привести к равновесию, которое считалось необходимым для поддержания свободы.

Согласно этим принципам, если бы король оставался верен своему долгу, он мог бы апеллировать к нации против всякой меры, угрожающей его неприкосновенности. Но теперь, сам привлеченный к суду нации, каким образом, под каким предлогом может он ссылаться на свою неприкосновенность, которую он получил для защиты нации, а использовал для ее угнетения?

Но разве Людовик уже не судился? Разве он не был наказан лишением конституционного трона? Разве он может быть подвергнут вторичному суду, вторичному наказанию? Это возражение — если нам приведут его — будет неточно.

Если бы конституция оставалась в силе, если бы Законодательное собрание, основываясь на ней, низложило Людовика XVI и назначило ему преемника, — тогда действительно низложение явилось бы карой и вторичное наказание противоречило бы конституции. Но нация, имеющая безусловное право изменять конституцию, поручила своим представителям выработать новую. Облеченные ее неограниченными полномочиями, вы не лишили Людовика, как недостойного, королевского сана, но объявили, что королей во Франции больше не будет; вы уничтожили королевскую власть не потому, что Людовик был виновен, а потому, что свобода невозможна без равенства, а равенство — без республики. Вы, стало быть, не судили Людовика XVI, не наказывали его: вы в данном случае совершенно не принимали во внимание его личности. Он был королем только по милости монархической конституции; он как нельзя более естественно перестал быть королем при первом порыве нации к республиканской конституции.

Но за вами будут отрицать даже право приговаривать Людовика XVI к какому бы то ни было наказанию; вам напомнят Декларацию прав; вам скажут, что никто не может быть наказан иначе как на основании закона, изданного и обнародованного раньше соответствующего преступления, и притом со строгим соблюдением всех его требований. Вас спросят, где тот закон, который можно применить к преступлениям Людовика XVI? Где этот закон! Он находится в Уголовном кодексе. Это закон, карающий преступления должностных лиц — ибо вы знаете, что Людовик XVI, в глазах закона, — не что иное, как первое должностное лицо в государстве. Это закон, поражающий изменников и заговорщиков; это закон, угрожающий всякому, у кого хватает низости или дерзости, чтобы посягнуть на общественную свободу.

Напрасно будут возражать мне, что эти законы, представляющие практические выводы и дальнейшее развитие конституции, неприменимы к преступлениям короля, который облечен неприкосновенностью в силу той же конституции. Они, разумеется, не могли быть применены властями, которые поставлены конституцией ниже короля; но эта королевская прерогатива, очевидно, теряет силу перед лицом нации.

Да и разве эти законы находятся только в новейшем французском кодексе? Разве они не существовали во все времена и у всех народов? Разве они не древнее самих обществ? Монарх повсюду избирался лишь для того, чтобы наблюдать за исполнением законов, защищать собственность, свободу и жизнь каждого гражданина и предохранять от угнетения все общество. Повсюду он являлся неприкосновенным в том смысле, что оскорблять его — значило бы оскорблять нацию, которую он представлял. Но если он нарушал свою присягу, если он сам наносил оскорбление нации вторжением в ее верховные права или в права ее представителей, если он убивал свободу, вместо того чтобы охранять ее, — тогда нация имела естественное и неотъемлемое право призвать его к своему трибуналу и подвергнуть наказанию, достойному разбойника и тирана. У предков наших, кельтов, народ всегда удерживал за собой право судить своих старейшин. Но к чему эта специальная оговорка? Разве право всякой нации судить и осуждать своих правителей не есть необходимое условие общественного договора, возводящего их на трон? Разве это право не является вечным, неотъемлемым атрибутом национального суверенитета? Когда на берегах нижней Сены французский гражданин остановил гроб Вильгельма Завоевателя, обвиняя его в захвате участка земли, и не позволил унести тело этого государя в место погребения, прежде чем ему не вернули его собственность; когда дон Генрих, осужденный кастильскими штатами, понес сперва заочно, а потом и лично самое позорное наказание; когда Жанна Неаполитанская подверглась уголовному преследованию как убийца своего супруга; когда французские короли, привлеченные к ответственности собранием епископов и сеньоров, которые считали себя представителями нации, низвергались с престола и приговаривались к пострижению и пожизненному заключению в монастырь; когда дон Альфонс и один из сыновей Густава Вазы были низложены и навсегда лишены свободы, первый — португальскими штатами, второй — шведскими; когда Карл I сложил голову на плахе; когда все эти монархи и множество других искупали свои преступления позорным или трагическим концом, — тогда не существовало никаких специальных законов, которые определяли бы наказание для виновных королей. Но национальный суверенитет по самой природе своей решает, в случае надобности, там, где молчат писаные законы; он устанавливает род казни за нарушение общественного договора, он карает преступления королей точно так же, как и преступления других граждан. Европейским монархам удалось убедить простодушные нации в том, что их короны небесного происхождения. Они приучили нации видеть в них образ божества, господствующий над людьми, привили им веру в священность и неприкосновенность своей особы и в полную ее неуязвимость для законов.

Однако если бы, например, испанская нация, просвещенная французским гением, поднялась наконец и сказала своему королю: «Первоначально я избирала королей только для того, чтобы сделать из них исполнителей моей воли. Они злоупотребили вверенными им полномочиями и стали деспотами; но я сумею вырвать у них свою державную власть. Я ввела конституцию, которая должна была охранять мои права; ежегодно в собраниях представителей я высказывала свои намерения по поводу войны и мира, По поводу налогов, по поводу всех отраслей администрации; в промежутках между собраниями одно из должностных лиц от моего имени препятствовало расширению королевской власти. Тиран разрушил все мои предохранительные законы; я хотела их восстановить — но была раздавлена внешним могуществом Карла I. После прекращения его династии в Испании я могла бы вернуть свою свободу; но грозные силы двух соперничающих домов предоставили мне лишь выбор нового тирана. Теперь, наконец, я свободна. Предстань перед моим трибуналом и отдай мне отчет во всех королевских деяниях!..» — граждане, если б все это случилось, то неужели, по-вашему, безнаказанность, которой пользовался до сих пор Карл IV, дала бы ему право избежать суда нации?

Если бы австрийский народ, если бы народ венгерский восстал, в свою очередь, и сказал Францу II: «Ты не только властвовал надо мной, по примеру своих предков, но и посягнул на свободу в ее отечестве. Французы объявили себя друзьями всех народов, а ты навлек на меня их ненависть и проклятие. Из опасения, чтобы свобода не заглянула в твои владения, ты задумал изгнать ее из всех углов земного шара. Ты осквернил имущество и кровь мою, расточая их для этой гнусной цели. Ты принудил меня защищать интересы тиранов против интересов наций. Низкий посягатель на права нации, на международное право, на бессмертные права всех народов, тебе остается в удел лишь позорное клеймо неудавшихся замыслов. Но неужели мнишь ты, что, воспрянув наконец от сна, я захочу и впредь разделять твои гнусности? Мне нужно смыть с себя тот позор, которым ты покрыл меня в глазах французов и всех наций; и я могу смыть его только твоею кровью», — еще раз спрашиваю вас, граждане, неужели вы думаете, что венгерский деспот имел бы право противопоставить национальному мщению призрак своей неприкосновенности и молчание писаных законов по поводу преступлений тиранов?

Но разве Людовик XVI находится в более благоприятном положении? Какого злодеяния, какого посягательства против основ общественного порядка не совершил он или, по крайней мере, не поощрял? Когда французская нация впервые пробудилась в 1789 году, то, вместо того чтобы наказать его, как она могла, как должна была сделать, она великодушно оставила его на троне; она думала исправить его своими благодеяниями. В первых статьях конституции она объявила особу короля священной и неприкосновенной.

Конституция была закончена в июне 1791 года. Людовик XVI принял ее целиком; как вдруг он бежал с поспешностью и скрытностью, которые обнаружили его намерение соединиться с деспотами, уже угрожавшими свободе Франции. Учредительное собрание потребовало отчета в его бегстве и планах. Людовик XVI давал лживые объяснения, противоречившие его декларации, но тем самым он признавал, что Учредительное собрание имело право судить и наказывать его. Тогда действительно возник вопрос о суде над ним. Его приспешники ссылались на королевскую неприкосновенность, уже установленную конституцией; они из кожи лезли, чтобы доказать, что эта неприкосновенность тесно связана со свободой. Но вся их аргументация, как я упоминал выше, сводилась к мнимой необходимости поставить исполнительную власть в независимость от законодательной. Они никогда не утверждали, что королевская неприкосновенность, уже во шедшая в законную силу, может быть противопоставлена собранию народных представителей, облеченных верховными правами. Они даже не могли позволить себе подобного утверждения, не впадая в противоречие с деятельностью Учредительного собрания, которое арестовало короля в Варенне, отрешило его от власти, приказало ему дать письменные объяснения по поводу своего бегства и которое не имело бы права принимать ни одной из этих мер, если бы не было убеждено, что королевская неприкосновенность должна преклониться перед верховным трибуналом нации.

Людовик XVI еще раз признал конституцию; но разве эта последняя ратификация была более чистосердечной, чем прежние? Не лучше ли сказать, что все они были игрой, имевшей целью дать ему возможность удержаться на троне и со временем восстановить деспотизм на развалинах той же конституции? Или вы забыли знаменитую декларацию 21 июня? Она объявляла, что король был лишен свободы, Что он всегда принимал конституцию только по принуждению. Таким образом он подавал сигнал иностранным державам прийти на помощь. Они слишком медлили, по его мнению; он решил явиться к ним лично, чтобы ускорить их приготовления к выступлению в поход.

Что было сделано Людовиком после сентябрьского утверждения конституции для уничтожения действия его декларации за границей? Вместо того чтобы призвать обратно, удержать или обезвредить своих братьев и других эмигрантов, которые с самого начала революции выпрашивали от его имени содействие иноземных деспотов, он платил им жалованье за счет нации и парализовал все меры предосторожности со стороны Законодательного собрания; вместо того чтобы предупредить или остановить нашествие пруссаков и австрийцев, он организовал измену во всех пограничных и внутренних крепостях. Не ясно ли из всего этого, что после утверждения конституции, как и до того, Людовик постоянно вел войну с нацией? А теперь он вздумает ссылаться на эту конституцию, которой сам же никогда не хотел подчиняться, на конституцию, которою он пользовался лишь для того, чтобы заливать кровью территорию Франции и подготовлять торжество своих комплотов против свободы!

Как! Если бы тиран заколол мою жену или сына, то никакая конституция не могла бы наказать меня за то, что, повинуясь первому движению души, я ответил на вопль жертв смертью их убийцы, не могла бы запретить мне призвать на его голову все громы законов божественных и человеческих, — ибо права природы выше всяких людских установлений! А между тем целый народ, права которого также покоятся на священных основах природы, не может отомстить предателю, злоупотребившему для гнета и убийства той властью, которую он получил для исполнения верховной воли нации!

Неужели, граждане, вы хотите уклониться от этого великого принципа естественной и общественной справедливости? Разве не указывает вам путь долга все окружающее вас как вдали, так и непосредственно? Разве не начертан он на дымящихся развалинах несчастного Лилля, на воротах Лонгви и Вердена, отмеченных печатью измены и подлости, на следах неслыханных зверств, учиненных каннибалами, которые несколько дней были сильны вероломством Людовика XVI, но затем были уничтожены одним взглядом борцов за свободу? Или вы не видите еще до сих пор отпечатка смертоносного свинца, угрожавшего нации 10 августа в самом святилище законов? Или в ваших сердцах не звучат еще стоны граждан, павших на площадях Тюильрийского дворца, и возгласы многочисленных новых Дециев, которые, жертвуя собой за отечество, унесли в могилу надежду быть отмщенными? Разве глухи вы к голосу Республики, напоминающей вам, что это мщение — одна из первых ваших обязанностей? Разве вы настолько ослеплены, что не видите, как толпятся вокруг вас все народы, все поколения настоящие и грядущие, в безмолвном нетерпении ожидая от вас решения вопроса, может ли исполнительная власть быть независимой от законодательной? Дает ли право королевская неприкосновенность безнаказанно душить граждан и общество? Есть ли монарх божество, чьи удары надо благословлять, или он простой смертный, который должен нести кару за свои злодеяния?

Итак, Людовик XVI подлежит суду. Он должен быть предан суду за преступления, совершенные им на троне. Но кто и как должен судить его? Следует ли привлечь его к трибуналам, действующим в его местожительстве, или к трибуналам тех мест, где были совершены его преступления? Лица, предлагавшие Комитету законодательства подобный способ суда, говорили, что Людовик XVI не должен пользоваться никакими привилегиями. Если конституционная неприкосновенность, поясняли они, не может предохранить его от суда, то почему бы выделять его из массы других граждан при установлении порядка судопроизводства и при выборе трибунала? Им отвечали, что все существующие трибуналы учреждены конституцией; что неприкосновенность короля не позволяет ни одной из установленных властей стать его судьей; что эта неприкосновенность исчезает только перед лицом нации; что одна нация имеет право привлечь к суду Людовика XVI за нарушение конституции; что, следовательно, судить его должен либо сам Национальный Конвент, либо трибунал, составленный всей нацией.

С тех пор Комитет колебался только между двумя последними предложениями. Члены, не желавшие, чтобы Людовика XVI судил сам Конвент, представили проект, который обсуждался весьма долго. По этому проекту Национальный Конвент будет выполнять функции обвинительного жюри[9]; он выберет 6 депутатов, из которых двое будут исполнять обязанности руководителей жюри, а четверо остальных — поддерживать обвинение, если оно будет принято. Людовик XVI предстанет перед барьером Конвента. Два руководителя обвинительного жюри перечислят в его присутствии пункты обвинения, укажут документы, служащие уликой, и представят обвинительный акт, составленный на основании этих документов. Людовику XVI будет предоставлено право лично или через посредство своих защитников высказать все, что он захочет привести в свое оправдание. Затем Собрание примет или отвергнет обвинение.

В первом случае четыре члена Конвента, выполняющие функцию прокураторов[10], будут поддерживать обвинение перед судебным жюри и трибуналом, которые будут образованы следующим образом. Избирательные собрания каждого департамента выберут по два члена судебного жюри. Список этих 166 лиц будет предложен Людовику XVI с правом вычеркнуть 83 из них. Если он не захочет воспользоваться своим правом, то половина имен будет вычеркнута по жребию. Трибунал же будет составлен из двенадцати судей, взятых по жребию из числа президентов уголовных трибуналов восьмидесяти трех департаментов. Судебное жюри даст свое заключение абсолютным большинством голосов. Трибунал вынесет приговор.

Комитет отверг этот проект и принял другой, по которому Национальный Конвент будет сам судить Людовика XVI; но как должен происходить этот суд? Комитету был предложен порядок, переносящий в Конвент различные формальности, предписанные законом для судебных процессов. Согласно этому порядку, Конвент прежде всего назначит по жребию депутатов для отправления функций руководителей обвинительного жюри, прокураторов и судей. Затем все остальные члены Конвента будут размещены по жребию или в обвинительное жюри, или в судебное. Этот порядок имеет то преимущество, что вполне устраняет возможность выполнения различных функций в процессе одними и теми же лицами.

Но действительно ли Национальный Конвент, если он возьмет на себя суд над Людовиком XVI, обязан подчиняться всем формальностям, предписанным для уголовных процессов?

Английский парламент часто упрекают в нарушении формальностей во время суда над Карлом I; но мнения по этому поводу расходятся, и нам чрезвычайно важно выяснить свое отношёние к этому знаменитому процессу.

Карл Стюарт, подобно Людовику XVI, пользовался неприкосновенностью. Он изменил нации, которая возвела его на трон, но, будучи независимым от всех учреждений, установленных английской конституцией, он не подлежал ни обвинению, ни суду ни одного из них — его могла обвинить и судить только нация. Когда он был арестован, вся палата пэров была на его стороне и единодушно стремилась к спасению короля и королевского деспотизма. Палата общин захватила в свои руки всю парламентскую власть, и она, бесспорно, имела на то право при тогдашних обстоятельствах. Но сам парламент был не что иное, как установленное учреждение. Он не представлял нации во всей полноте ее державной власти; он представлял ее только лишь на основании конституции. Он, стало быть, не мог ни сам судить короля, ни передавать право суда над ним другой инстанции. Он должен был поступить так же, как поступило во Франции Законодательное собрание, то есть предложить английской нации Созвать Конвент. Если бы палата общин пришла к этому решению, то для английской монархии пробил бы последний час. Тогда знаменитый публицист, который стоял бы на высоте, если бы не осквернил своего пера апологией монархии и дворянства, — этот публицист не имел бы повода писать: «Интересно было наблюдать тщетные усилия англичан восстановить у себя республику и видеть изумление народа, ищущего демократию, но нигде ее не находящего; любопытно, что после всех волнений, столкновений и потрясений народ принужден был успокоиться на той самой форме правления, которую он сам же уничтожил». Но, к несчастью, палата общин руководилась гением Кромвеля, который хотел сделаться королем под именем протектора; а между тем в Национальном Конвенте он нашел бы могилу своему честолюбию.

Итак, не нарушение судебных формальностей, установленных в Англии для уголовных процессов, но лишь невмешательство национальной воли, лишь протекторат Кромвеля набросили на процесс Карла Стюарта ту отвратительную тень, которая отражается даже в самых философских сочинениях.

Карл Стюарт заслужил смерть; но его могла приговорить к казни только нация или трибунал, избранный ею.

При обыкновенном судопроизводстве формальности считаются гарантией имущества, свободы и жизни граждан; судья, нарушающий их, может быть справедливо обвинен или в игнорировании принципов правосудия, или в желании поставить свой произвол и личные страсти выше воли закона. Но многосложный аппарат уголовной процедуры стал бы, очевидно, совершенно излишним, если бы само общество судило своих преступных членов. Являясь творцом своих законов, общество не может быть заподозрено ни в умышленном игнорировании принципов правосудия, которые добровольно признаны им руководящими принципами, ни в пристрастном отношении к своим собственным членам. Отдельные трибуналы, функционирующие в различных частях страны, конечно, могут руководиться местными интересами, частными побуждениями, или мотивами личной мести. Для устранения по мере возможности этих неудобств и было введено разделение функций, подготовляющих и отправляющих правосудие; для этой цели служат также отводы судей и все вообще формальности, заключающие трибуналы в известные рамки, которых они не вправе переступать. Но все эти частные соображения исчезают, когда речь идет об обществе. Если общество заинтересовано в наказании своих провинившихся членов, то еще более заинтересовано оно в том, чтобы они оказались невиновными. Его сила и слава зависит от того, чтобы сохранить их в своей среде и окружить их всех своей любовью и покровительством, поскольку они не выкажут себя недостойными или не навлекут его мести действиями, противными общему благу. Общество, которое, решая участь своего члена, руководилось бы иными мотивами, кроме тех, которые вытекают из общих интересов, очевидно, стремилось бы к собственной гибели, а общественное целое нельзя заподозрить в стремлении к самоубийству.

Но Национальный Конвент всецело и безусловно представляет французскую республику. Нация дала в судьи Людовику XVI тех людей, которые избраны ею для обсуждения и удовлетворения ее собственных интересов; людей, которым она вверила свой покой, свою славу, свое счастье; людей, которым она поручила предначертать ее великие судьбы, судьбы всех граждан, судьбы всей Франции. Если только Людовик XVI не захочет судей, доступных соблазну иностранного золота, то он не может пожелать трибунала, более беспристрастного и более чистого от всяких подозрений. Отвергнуть компетенцию Национального Конвента или кого-либо из его членов — это значило бы усомниться в самой нации, посягнуть на общество в его основах. Что нужды до частных поступков и мнений, подготовлявших падение монархии? Все французы разделяют вашу ненависть к тирании, все питают равное отвращение к королевской власти, которая отличается от деспотизма только по имени. Людовик XVI чужд этого чувства; вам предстоит судить преступного короля. Но обвиняемый уже не король; он вернулся к первоначальному званию, он — человек. Если он невинен — пусть оправдается; если он виновен — пусть участь его послужит примером для всех наций!

Следует ли подвергнуть ваш приговор над бывшим королем ратификации всех граждан, соединенных в коммунальные или в первичные собрания? Комитет обсуждал и этот вопрос и решил его в отрицательном смысле.

В Риме судьями во всех уголовных процессах были консулы; когда же речь шла об оскорблении величества нации или вообще о преступлении, наказуемом смертной казнью, то приговор предлагался на утверждение народа, который окончательно осуждал или оправдывал обвиняемого. В Спарте, когда царь обвинялся в нарушении законов или в государственной измене, то он предавался трибуналу, состоящему из его соправителя, сената и эфоров; при этом он пользовался правом апеллировать на решение трибунала ко всему. Но ни консулы в Риме, ни цари, сенат и эфоры в Спарте не являлись национальными представителями в полном смысле слова. Они далеко не обладали теми верховными полномочиями, которыми облечен Национальный Конвент, и были недостойны их. Кроме того, под римским или спартанским народом разумелось не что иное, как население столицы республики. Это население, жившее в стенах одного города, как бы многочисленно оно ни было, всегда имело возможность собираться, обсуждать дела, совещаться и выносить приговоры, что совершенно невыполнимо для французского народа. А если так, то каким образом вы предложите ему на утверждение свой приговор? Чтобы принять или отвергнуть конституцию, которую вы представите ему впоследствии, французскому народу не будет надобности собираться массами; каждый гражданин, заглянув в свою совесть, найдет там нужный ответ. Но для решения вопроса о жизни и смерти человека надо иметь под руками письменные доказательства, надо выслушать обвиняемого, если он захочет воспользоваться своим естественным правом самозащиты. Эти два элементарные условия правосудия будут до такой степени невыполнимы, что я считаю излишним приводить бесчисленное множество других соображений, которые точно так же заставили бы вас отвергнуть предложение о ратификации вашего приговора всеми членами республики.

Я ничего не сказал о Марии Антуанетте. Ее имя не упоминается в декрете, послужившем причиной настоящего доклада; оно не могло и не должно было упоминаться в этом декрете. Разве она вправе смешивать свое дело с процессом Людовика XVI? Разве голова женщин, носивших имя королевы Франции, когда-нибудь была более священна и неприкосновенна, чем голова любого бунтовщика или заговорщика? Когда придет ее черед, вы решите, есть ли основание возбуждать против нее процесс, и в этом случае предадите ее обыкновенному трибуналу. Не упоминал я также и о Людовике-Карле[11]. Этот ребенок пока еще невинен; он не мог принимать участия в кознях Бурбонов. Вы должны решить его участь сообразно интересам республики. Вам придется высказаться по поводу великой мысли Монтескье: «В некоторых странах, где особенно высоко ценится свобода, есть законы, нарушающие ее по отношению к одному лицу… Признаюсь, обычай самых свободных народов, каких видел свет, заставляет меня думать, что бывают случаи, когда необходимо на миг набросить покрывало на свободу, как набрасывают его на статую богов».

Может быть, недалеко время, когда для свободных народов не будет надобности в подобных предосторожностях. Потрясение тронов, даже наиболее устойчивых, кипучая и плодотворная деятельность армий французской республики, политическое электричество, которым заряжен весь род человеческий, — все предвещает нам близкое падение монархов и восстановление обществ на их первобытных основах. Тогда тираны, которые избегнут мести народов и не будут подвергнуты примерному наказанию, смогут без всякого ущерба для человечества влачить свое позорное существование. Тогда эти деспоты и всякий, кому вздумается им подражать, будут так же безвредны, как Дионисий[12] в Коринфе.

Я предлагаю вам от имени Комитета законодательства издать декрет на следующих основаниях: 1) Людовик XVI подлежит суду; 2) он будет судим Национальным Конвентом; 3) трем комиссарам, избранным из среды Конвента, поручается собрать все документы, сведения и доказательства, относящиеся к процессу Людовика XVI; 4) комиссары составят обвинительный акт; 5) если Собрание одобрит этот акт, он будет напечатан и вручен Людовику XVI и его защитникам, избранным по желанию обвиняемого; 6) если Людовик XVI потребует сообщения подлинных документов, то они после снятия копий будут отправлены к нему в Тампль, а затем возвращены в Национальный архив двенадцатью комиссарами Собрания; 7) Национальный Конвент назначит день для допроса Людовика XVI; 8) Людовик XVI лично или через посредство защитников предоставит свою защиту, устную или письменную, за собственноручной его подписью и, наконец, 9) Национальный Конвент вынесет приговор поименным голосованием».

Доклад Меля вызвал бурное одобрение со стороны большинства Конвента. Бийо-Варенн предложил собранию немедленно постановить, что Людовик XVI может и должен быть предан суду. Но это предложение встретило отпор со стороны жирондистов, которые находили такой декрет преждевременным. По их настоянию Конвент решил предварительно обсудить дело с принципиальной стороны. Начало прений было назначено на 13 ноября.

II. Конвент решает судить Людовика XVI

Вопрос, к обсуждению которого приступил Национальный Конвент, был поставлен Легионом в следующей форме: «Может ли король подлежать суду?» Первым взял слово представитель правой, Мориссон.

«Граждане, когда перед нами вопрос величайшей важности, вопрос, стоящий в тесной связи с политикой и принципами карательного правосудия, то мы не должны принимать определенного решения прежде всестороннего рассмотрения этого вопроса. И если иной оратор выскажет мнение, несогласное с мнением большинства, то его именно мы и должны выслушать с наибольшим вниманием. Ошибка часто бывает полезна для выяснения истины; это — тень на картине, она нужна для обрисовки контуров. Я указываю вам на это, граждане, в своих интересах. Мое мнение, по-видимому, изолировано, оно противоречит мнению огромного большинства. Но долг повелевает мне заглушить самолюбие; характер наших прений таков, что даже мои ошибки могут принести пользу. Итак, я прошу вас во имя отечества выслушать меня спокойно, как бы возмутительны ни показались вам некоторые из моих соображений.

Граждане, я, как и вы, проникаюсь величайшим негодованием, мысленно перебирая все измены и преступления Людовика XVI. Первым моим желанием и, конечно, самым естественным было бы заставить это кровожадное чудовище искупить свои злодеяния в самых жестоких муках — он заслужил их, я знаю. Не на этой трибуне, где я выступаю как представитель свободного народа, ищущего своего счастья лишь в актах гуманности и правосудия, в актах великодушия и милосердия — ибо вне их нет счастья, — на этой трибуне я должен отречься от самого себя, чтобы повиноваться лишь голосу разума, чтобы сообразоваться лишь с духом и постановлениями закона. Здесь главным моим помышлением должны быть интересы сограждан — этот единственный предмет всех наших совещаний.

Ваш Комитет законодательства, к которому я имею честь принадлежать, задался целью обсудить следующие вопросы: подлежит ли суду бывший король? кто должен судить его? каким образом можно судить его? А я, граждане, не уклоняясь от главного предмета настоящих прений, предложу, со своей стороны, другой ряд вопросов, из которых только первый находится в числе вопросов, поставленных вашим комитетом. Подлежит ли суду Людовик XVI? Я обсуждаю этот вопрос среди народа, который беспрепятственно пользуется своей верховной властью. Я отнюдь не намерен оспаривать его прав и всегда сумею уважать их; но эти права имеют границы, тем более священные, что они указаны самой природой на благо всего человечества.

Единственный закон, которому подчиняется самодержавный народ, это его верховная воля. Но так как направление этой воли обусловливается исключительно стремлением народа к своему благу, а благом для него может быть лишь то, что справедливо, — то его права необходимо ограничены обязанностями, налагаемыми на народ его же собственной справедливостью. Этими принципами я намерен руководиться при рассмотрении вопроса, подлежит ли суду Людовик XVI. Я прекрасно знаю, что короли, по смыслу своего избрания, являлись лишь делегатами народа, обязанными наблюдать за исполнением общей воли и охранять общественное спокойствие всеми средствами, какие находились в их распоряжении; я знаю, что король, провинившийся в измене или в другом преступлении, некогда действительно нес ответственность. Это вполне понятно, ибо в первобытных союзах люди искали только взаимных выгод, а общие интересы, бесспорно, требовали наказания изменников и злонамеренных лиц. Но право судить королей — право неотъемлемое, ибо оно находится в тесной связи с народным суверенитетом, однако на практике подвержено некоторым изменениям. Так, например, нация может постановить известной статьей своего общественного договора, что, несмотря на ее безусловное право выносить приговор при на-7 личности преступления и виновного, обвиняемый будет подвергаться суду и наказанию только на основании положительного закона, изданного до совершения им преступного действия. Так, соседи наши, англичане, с давних пор оправдывают своих преступников во всех случаях, не предусмотренных положительным законом. Так и у нас, со времени введения суда присяжных, был бы оправдан величайший преступник, если бы в уголовном кодексе не нашлось соответствующего закона.

Скажу больше, и это вытекает из моих принципов: данная нация, из суеверия, из невежества, из побуждений так или иначе понятого интереса, может объявить известное должностное лицо неприкосновенным и не подлежащим суду при исполнении своих служебных обязанностей; она может постановить, что, в случае преступных действий с его стороны, единственным наказанием для этого лица будет отрешение от должности. Однако здесь нужно прибавить, что подобное решение может связать народ лишь постольку, поскольку он выражает желание исполнять его.

Согласно нашим установлениям, для возбуждения процесса против Людовика XVI необходимо существование положительного закона, который мог бы быть к нему применен; но такого закона у нас не имеется.

Уголовный кодекс, отменив все предшествующие ему уголовные законы, установил смертную казнь для лиц, виновных в государственной измене. Людовик XVI, несомненно, виновен в государственной измене; он не раз явно нарушал присягу; он хотел поработить нас под ярмо деспотизма; он поднял против нас часть Европы; он предал наши крепости и имущество наших братьев; он умертвил наших благородных защитников; он всюду старался посеять анархию и беспорядок; он осыпал французским золотом наших врагов, составивших коалицию и поднявших оружие против нас; он был причиною гибели тысяч граждан, все преступление которых заключалось в любви к отечеству и свободе. Кровь этих несчастных жертв еще дымится вокруг этой ограды; она вопиет о мщении ко всем французам. Но здесь мы благоговейно преклоняемся перед законом; как бесстрастные судьи, мы хладнокровно ищем ответа в уголовном кодексе. И что же! Этот кодекс не содержит никаких данных, которые можно было бы обратить против Людовика XVI; ибо в эпоху его преступлений существовал положительный закон, представлявший оговорку в его пользу, мы находим этот закон в конституции.

Особа короля священна и неприкосновенна. Неприкосновенность, говорят нам, была введена не для блага королей, а в интересах народа. Действительно, мотивом этого института были общенародные интересы; но он оказался выгодным и для королей. Король, говорят нам далее, являлся неприкосновенным только в силу конституции; вместе с конституцией исчезла и его неприкосновенность. Но это ошибка: конституция сохранилась во всем, что не было уничтожено последующими законами или положительными фактами, каковы отмена королевской власти и учреждение республики.

— Как! — скажут мне, — Людовик XVI беспрестанно нарушал конституцию, он всячески старался уничтожить ее, а вместе с ней и свободу, и, несмотря на все это, вы хотите прикрыть его этой самой конституцией! Да, граждане, я хочу этого. Конституция была законом моей родины и без позволения короля; она была законом потому, что самодержавный народ дал ей свою санкцию и поклялся соблюдать ее до тех пор, пока ему не угодно будет установить другие законы, более соответствующие свободе и равенству.

Наконец, конституция, возражают мне, покрывала неприкосновенностью только те поступки, которые относились к административной деятельности короля и ответственность за которые падала на министров. Король был, если можно так выразиться, только главой своего совета; все делалось от его имени, но он не отвечал ни за какие действия, так как ответственными, каждый в своей области, являлись его подчиненные, министры. Но ведь он мог совершить преступления, не имеющие отношения к его званию первого чиновника в государстве; он мог, как и всякий другой гражданин, вступить в союз с врагами отечества, оказывать им помощь, передавать им французское золото; он мог стать во главе неприятельской армии и направить ее против нации; он мог во главе такой армии производить избиения граждан. Но в этом случае, скажу я в ответ, державный народ определил для него наказание. Наказание это — низложение, которое он, по-видимому, считал более страшным для деспота, чем все остальные кары нашего уголовного кодекса.

Мне говорят: мы не можем не судить Людовика XVI — это наша миссия. Вы ошибаетесь: ваша миссия вовсе не предписывает вам судить Людовика XVI.

Людовик XVI едва не раздавил нас под тяжестью своих измен; свобода, быть может, ускользнула бы из наших рук, если бы трон бывшего короля просуществовал минутой долее; мы обязаны были спасти ее. Но мы не обладали необходимыми полномочиями,[13] а между тем, признавая своим верховным законом благо народа, мы должны были остановиться не раньше чем будут приняты все меры для ограждения свободы и общественной безопасности. Итак, нам оставалось одно: обратиться к народу и предложить ему созыв Национального Конвента. Это и было сделано. Конституировался Конвент; его задачей было декретировать низложение короля, выработать новую конституцию, установить законы, наконец, держать как можно лучше бразды правления в течение своей сессии. Таким образом, Национальный Конвент должен был прежде всего объявить низложение Людовика XVI; но, справедливо полагая, что свобода и общественное благополучие несовместимы с монархией, он отменил королевскую власть вообще. Это означало и низложение Людовика XVI. С тех пор у нас нет королей; и — я твердо уверен — больше никогда не будут они осквернять почву французской республики.

Но является вопрос: входил ли в задачу Национального Конвента суд над Людовиком XVI? Я утверждаю, что нет, ибо суд в общественном порядке есть не что иное, как применение известного положительного закона; в данном же случае не существует положительного закона, а следовательно, и наказания, которое было бы применимо к Людовику XVI. Я свято чту незыблемые законы природы, они лежат в основе всех наших прав. Но так как в обществе естественные права получают реализацию только при известных взаимоотношениях, то во избежание их столкновений пришлось очертить границы, в пределах которых каждая личность пользуется своими правами в наивысшей мере; и эти-то границы устанавливаются только положительным законом.

«Если бы какой-нибудь свирепый король, — сказал здесь один из ораторов, — убил мою жену или сына, то я имел бы, конечно, право убить его в свою очередь».

Да… в момент преступления, потому что вы находились бы тогда под влиянием аффекта, слишком сильного, чтобы устоять против него. Но если бы убийца вашей жены, вашего сына был арестован блюстителем правосудия; если бы он находился под стражей закона; если бы прошло уже несколько дней с момента первого отчаяния, то неужели вы считали бы себя вправе стать убийцей в свою очередь? Нет! Если бы вы это сделали, вы сами совершили бы преступление.

То же относится и к Людовику XVI. Если бы 10 августа я увидел его с кинжалом в руках, покрытого кровью моих братьев; если бы я положительно убедился в тот день, что приказ об избиении граждан был отдан им, то я бы сам поразил его насмерть. Право на это дает мне мое сердце, мои принципы, сама природа; никто не осмелился бы оспаривать у меня этого права.

Но прошло уже несколько месяцев со времени этих ужасных сцен, со времени последних актов его измены и вероломства. Теперь он всецело в нашей власти; он безоружен, лишен средств защиты, а мы — французы; этого достаточно для нас, чтобы заглушить в душе жажду справедливой мести и повиноваться лишь голосу разума. И что же! Разум естественно ведет нас под сень закона. Я уже сказал и повторяю еще раз: закон нем по отношению к преступнику, несмотря на всю чудовищность его преступлений.

Людовик XVI может пасть только под мечом закона; закон безмолвствует — а следовательно, мы не имеем права его судить».

Против Мориссона выступил Сен-Жюст со следующей речью:

«Я намерен доказать, что король подлежит суду; что мнение Мориссона, который отстаивает неприкосновенность, и мнение Комитета законодательства, который предлагает судить короля как гражданина, одинаково неправильны; что его должно судить на основании принципов, не имеющих ничего общего ни с тем, ни с другим взглядом.

Единственной целью Комитета законодательства было убедить вас, что король должен быть предан суду, как простой гражданин. Я же говорю вам, что короля надо судить, как врага; что нам предстоит не столько судить его, сколько поразить его; что, так как он исключен из договора, связывающего французов, судебных формальностей здесь надо искать не в гражданских законах, а в международном праве.

Некоторые из вас, не умея разобраться, увлекаются беспринципными формальностями, которые могут привести к безнаказанности короля, сделать его надолго центром внимания или наложить на его процесс печать чрезмерной суровости. Я должен заметить, что ложные меры предосторожности, всякие промедления, обдумывания и т. п. часто являются поистине мерами неосторожности. Если не говорить об откладывании законодательной деятельности, то самым гибельным из всех видов медлительности будет тот, который побудил бы нас мешкать с королем. Когда-нибудь люди, столь же далекие от наших предрассудков, как мы — от предрассудков вандалов, изумятся варварству того века, когда суд над тираном был каким-то священнодействием, когда народ, прежде чем судить тирана за его преступления, возвел его в сан гражданина. Они изумятся тому, что в XVIII веке проявлялось больше отсталости, чем во времена Цезаря. Тогда тиран был умерщвлен в полном присутствии сената, без всяких других формальностей, кроме 22 ударов кинжала; без всякого другого закона, кроме свободы Рима. А теперь мы почтительно приступаем к процессу убийцы народа, пойманного на месте преступления, с обагренными кровью руками. Кто придает особую важность справедливому наказанию короля, тот никогда не будет основателем республики. Утонченность умов и мягкость характеров являются для нас великим препятствием к свободе. Мы разукрашиваем все свои ошибки и часто в самой истине видим только приманку для своего прихотливого вкуса.

Так каждый из нас рассматривает процесс короля через призму своих личных видов: одни, по-видимому, трепещут наказания за свое мужество; другие еще не окончательно отказались от монархии и боятся примера гражданской доблести, который скрепил бы дух общественности и единства республики. Все мы судим друг друга строго, скажу даже, с яростью. И в то же время, точно желая подорвать энергию народа и стремление к свободе, мы едва касаемся в своих нападках общего врага; зараженные слабостью или преступлением, мы озираемся друг на друга, прежде чем нанести первый удар. Мы ищем свободы, а сами впадаем в рабство друг у друга; мы стремимся к природе и живем вооруженные, как свирепые дикари; мы хотим республики, независимости и единства, а между тем разъединяемся и щадим тирана!

Граждане, если римский народ после шести веков добродетели и ненависти к царям, если Великобритания после смерти Кромвеля увидели возрождение монархии, несмотря на огромную трату энергии, то чего не должны страшиться у нас добрые граждане, друзья свободы, видя, как секира дрожит в наших руках и как народ, в первый же день свободы, чтит воспоминание о своих цепях! Какую республику хотите вы учредить среди нашей личной борьбы и общих слабостей! Здесь ищут закона, который позволил бы наказать короля; но даже при монархическом режиме, если он и был неприкосновенным, то лишь для каждого гражданина в отдельности, ибо между народом и королем уже не существует естественной связи. Иногда нация, заключая общественный договор, может дать своим должностным лицам привилегию неприкосновенности, заставляющую уважать права всех и обязывающую к повиновению каждого. Но эта неприкосновенность должна служить интересам народа; а поэтому никто не имеет права обращать против него ту привилегию, которую он может давать и отнимать по своему желанию. Таким образом, неприкосновенность Людовика кончается там, где начинаются его преступления и народное восстание. Если бы его считали неприкосновенным и после того, если б даже это являлось спорным вопросом, то пришлось бы заключить, что он не мог быть низложен и что он вправе угнетать нас за ответственностью всего народа.

Общественный договор есть контракт граждан между собою, а не контракт граждан с правительством. Не взяв на себя обязательств, нельзя вступить в договор; следовательно, Людовик, который не взял на себя никакого обязательства, не подлежит гражданскому суду. Мнимый договор был настолько деспотическим, что обязывал только граждан, а не короля; подобный договор, конечно, не имеет силы, ибо законно только то, что находит санкцию в морали и природе.

Но даже оставляя в стороне все эти мотивы, побуждающие вас судить Людовика не как гражданина, а как бунтовщика, — какое право имеет он требовать гражданского суда на основании нашего обязательства, в то время как сам он явно нарушил единственное взятое им на себя обязательство — охранять нашу жизнь? Это была бы поистине претензия тирана — требовать, чтобы его судили на основании тех законов, которые попраны им же самим! К чему вам вести следствие и возбуждать процесс о гибельных планах короля, когда его преступления всюду записаны кровью народа, когда потоки крови ваших защитников, пролитой по его приказанию, докатились до ваших ног? Разве не делал он смотра войскам перед решительной битвой? Разве не бежал он, вместо того чтобы помешать им стрелять в народ? И вам предлагают судить его как гражданина, тогда как вы сами признаете, что он не был гражданином!

Судить короля как гражданина! Эта мысль изумит бесстрастное потомство. Судить — значит применять закон. Закон есть юридическое отношение. Какое же юридическое отношение возможно между человечеством и королями? Что общего между Людовиком и французским народом, чтобы щадить его после измены? Встанет когда-нибудь сильный духом и скажет, что короля надо судить не за особые проступки по управлению, а за то уже преступление, что он был королем! Ибо ничто в мире не может оправдать этой узурпации; и какими иллюзиями, какими условностями ни окружала бы себя королевская власть, она является вечным преступлением, против которого имеет право восстать и бороться каждый гражданин; она представляет одно из таких посягательств, которые не могут быть оправданы даже ослеплением целого народа. Такой народ подает пример нарушения законов природы, возложившей на людей тайную миссию повсюду искоренять господство. Царствовать без вины нельзя: безумие такого захвата власти слишком очевидно. Всякий король — мятежник и узурпатор. Разве сами короли иначе относились к так называемым узурпаторам их власти? Разве не судили память Кромвеля, а между тем Кромвель был узурпатором не больше Карла I; ибо если народ столь низко пал, чтобы позволить тиранам господствовать над собою, то корона принадлежит первому встречному и не может считаться более законной и священной на голове одного, нежели на голове другого.

Нам говорят, что король подлежит суду трибунала, как и всякий гражданин; но трибуналы введены только для членов гражданского общества. Какое право имел бы трибунал вернуть стране господина, оправдав его? Как мог бы он ссылаться на общую волю? Граждане, трибунал, который должен судить Людовика XVI, — не судебное учреждение, это — политический совет; законы, которыми мы должны руководиться, — это законы международного права. Судить его должны вы, Людовик — чужой среди нас; он не был гражданином до своих преступлений, он не пользовался избирательным правом, не отбывал воинскую повинность; тем менее его можно назвать гражданином после всех его преступлений. Какое вопиющее нарушение правосудия — возвести короля в звание гражданина только для того, чтобы осудить его! Обыкновенно человек, совершив преступление, выходит из гражданского общества; а Людовик войдет в него именно благодаря своим преступлениям! Не упускайте из виду, что в каком духе вы осудите короля, в таком же и устроите свою республику. Теория вашего суда будет теорией вашего правления; мера вашей философии в этом процессе будет и мерой свободы в вашей конституции.

Повторяю еще раз, короля нельзя судить по законам страны, или, вернее, по гражданским законам. Законы Рима не давали никаких оснований для суда над Тарквинием, законы Англии — для суда над Карлом I. Их судили на основании международного права, с ними поступали как с чужестранцами, как с врагами: вот что оправдывало эти расправы, а вовсе не пустые формальности, в принципе которых лежит соглашение граждан, выраженное в общественном договоре.

Приговор над бывшим королем нет надобности предлагать на утверждение народа. Народ может, конечно, устанавливать законы по своей воле, ибо они важны для его счастья. Но стереть преступления тирании не в силах даже народ: право восстания против тирании есть право личное — весь державный народ не мог бы принудить и одного гражданина простить тирану. Если допустить, что вы великодушно оправдаете его, тогда, действительно, ваш приговор должен быть подвергнут ратификации народа; ибо если даже акт верховной власти не может заставить хотя бы одного гражданина простить тирану, то тем более ваш приговор не может быть обязателен для всего державного народа.

Но поспешите судить короля; ибо нет гражданина, который не имел бы на него такого же права, какое Брут имел на Цезаря. Подобный поступок по отношению к этому чужестранцу был бы не более достоин наказания, чем убийство Леопольда или Густава. Людовик — второй Катилина. Его убийца, подобно римскому консулу, считал бы себя спасителем отечества. Вы видели его коварные замыслы, вы видели его армию; этот предатель был королем не французов, а кучки заговорщиков. Он втайне производил набор рекрутов, он имел своих особых агентов, он смотрел на граждан как на рабов, он был гонителем всего честного и мужественного; он — убийца в Нанси, на Марсовом поле, в Куртре, в Тюильри. Какой внешний враг сделал нам больше зла? Его необходимо судить поскорее; этого требует благоразумие и здравая политика. В нас стараются возбудить сострадание, скоро здесь будут покупать слезы, как на погребальных шествиях в Риме, будет сделано все, чтобы повлиять на нас, вплоть до подкупа. Народ! Если король будет оправдан, помни, что мы недостойны более твоего доверия; ты можешь обвинить нас тогда в измене!..»

Речь Сен-Жюста произвела сильное впечатление на Собрание. Опираясь на провозглашенный Руссо принцип общественного договора, молодой оратор нанес удар авторитету писаных законов. Правая, в лице Фоше, снова сделала попытку спасти этот авторитет. Фоше призывал Конвент отбросить пустые софизмы, которыми хотят его отуманить, и стать на точку зрения законности; а единственная кара, предписываемая законами по отношению к Людовику XVI, есть низложение. Боясь навлечь на себя и свою партию подозрение в роялизме, Фоше старался доказать, что для деспота низложение хуже смерти. Он красноречиво описывал унижение и позор низложенного короля, обреченного влачить жалкое существование среди свободного народа как живой урок тиранам. Казнь же Людовика, говорил Фоше, совершенно нецелесообразна: она окружила бы короля ореолом мученичества и собрала бы новых многочисленных приверженцев вокруг молодого дофина. Такие же взгляды развивал и Розе, доказывавший, что нарушение королевской неприкосновенности не только незаконно и несправедливо, но и не соответствует интересам нации. Но, несмотря на усилия правой Конвента, догмат неприкосновенности все более подвергался резкой критике монтаньяров. На заседании 15 ноября против него выступил один из виднейших представителей Горы — Грегуар:

«Потомство, вероятно, удивится, что можно было сомневаться в том, вправе ли целая нация судить своего первого слугу. Однако уже 16 месяцев тому назад я доказывал на этой трибуне, что Людовик XVI подлежит суду[14]; я имел честь принадлежать к той малочисленной группе патриотов, которая безуспешно боролась против шайки разбойников Учредительного собрания; наградой за мое мужество были свистки. Граждане, выступая теперь в защиту того же дела, я обращаюсь к справедливым людям в надежде, что они выслушают меня снисходительно, с разумным спокойствием.

Докладчик Комитета законодательства, желая подкрепить фактами свои рассуждения, привел вам несколько примеров низложенных королей; история могла бы указать ему гораздо больше таких примеров. Конрад, король римский, император Генрих IV, император Адольф, король Венцеслав, Христиан II Датский и многие другие также видели крушение своих тронов по мановению наций. Но большинство этих фактов ничего не доказывают в данном случае; народы, низвергшие этих тиранов, не имели общественных договоров, которые были бы аналогичны нашему. Чтобы внести в мое рассуждение известную систему, я докажу прежде всего, что всякий конституционный король французов — оставляя в стороне Людовика XVI — подлежит суду за действия, не относящиеся к функциям королевской власти; во-вторых, что, если даже допустить неподсудность короля какой бы то ни было установленной власти, эта прерогатива исчезает перед властью нации. Развив эти принципы, я применю их к интересующей нас личности.

Вопрос о неприкосновенности был предметом бурных прений в последние заседания Учредительного собрания. Защитниками ее были те презренные существа, которые, оскверняя священное звание законодателей, променяли его на звание придворных лакеев, поставивших себе целью набить карманы за счет цивильного листа и разыграть роль мажордомов под охранительной сенью неприкосновенности. Тщетно возражали им, что король может быть неприкосновенным лишь в том случае, если он непогрешим и безупречен; их политическая ересь была догмой для народа, всегда склонного к поклонению королевской власти. Да и к тому же разве они не имели в своем распоряжении штыков и закона о военном положении? Они утверждали, что неприкосновенность — фикция, удачно придуманная для укрепления свободы. Итак, счастье народа должно было покоиться на фикции вместо незыблемых законов природы! Послушать их, эта фикция была необходимой гарантией, обеспечивающей независимость исполнительной власти; они не понимали, что такой взгляд неизбежно ведет к признанию неприкосновенности и за агентами судебной власти.

Личность короля, говорили они, неприкосновенна; следовательно, неприкосновенность должна распространяться и на все его поступки. Ответ был нетруден; законодатели также неприкосновенны, но это относится только к их мнениям. Равным образом неприкосновенны и посланники, но только при исполнении своих служебных обязанностей. Однако их личность тоже неделима. Стало быть, одно из двух: либо и их неприкосновенность должна распространяться на все, либо король, подобно другим народным уполномоченным, теряет свою неприкосновенность в сфере частной деятельности.

Эфоры не были ответственны за свою общественную деятельность, но этим и ограничивалась их неприкосновенность. Что касается английской конституции, то и здесь свидетельства публицистов, законы и обычаи — все опровергает утверждения наших противников. Неприкосновенность короля и ответственность министров — вещи соотносительные. Поэтому во всех случаях, когда, во избежание злоупотреблений властью, существует ответственность министров, имеется и неприкосновенность; когда же отсутствует первая, то исчезает и вторая. Итак, одно из двух: либо пусть королевская неприкосновенность ограничивается областью администрации, либо пусть министры несут ответственность даже за личные поступки короля, ибо закон всегда должен быть в силе, а повсюду, где есть преступление, должно быть и наказание.

Вероломство, измена, убийство — это действительно королевские деяния, если судить по фактам и свирепым привычкам класса людей, именуемого королями; но с точки зрения права эти преступления входят в категорию частных проступков. Если король захочет меня зарезать, то неужели, по-вашему, право сопротивления здесь уничтожается и меч закона прячется в ножны?

Когда приводилось это возражение и многие другие, весьма убедительные, то поборники абсолютной неприкосновенности были вынуждены допустить исключение; тогда только, противореча самим себе, они сознавались, что эта прерогатива относится лишь к административным преступлениям, но не к частным.

Абсолютная неприкосновенность — это нечто чудовищное; оно толкало бы короля на всевозможные злодеяния, обеспечивая ему безнаказанность. Объявить человека неприкосновенным и вместе с тем обязать его к исполнению всех законов, которые он свободно может нарушать, это насмешка не только над природой, но и над конституцией. В главе о королевской власти текст ее гласит, что во Франции нет власти выше закона. Допустить абсолютную неприкосновенность — значит объявить в законодательном порядке, что вероломство, зверство, жестокость ограждены неприкосновенностью; вот почему можно сказать, что, допуская эту фикцию, защитники ее возводили ужасающую безнравственность в элементарный принцип общественного блага.

Переходя ко второму положению, я утверждаю, что неприкосновенность, хотя бы и абсолютная, предполагает одно исключение: она исчезает перед национальной волей. В противном случае придется проглотить следующие нелепости: король — все, державная власть отчуждаема, нация, возвышая кого-нибудь над собой, делает его более могущественным, чем она сама; другими словами, придется признать, что следствие может быть несоразмерно с причиной.

Неприкосновенность короля, как институт политический, могла быть установлена только в видах общественного блага. Она нужна, говорят нам, для разрушения замыслов тех, кто захочет стремиться к высшей власти; неприкосновенность — могила честолюбия. Но ведь если эта прерогатива распространится на все поступки личности, именуемой королем, то она станет могилой нации, ибо превратится в одно из средств для освящения рабства и несчастий народов! А вы утверждаете, что для общего блага король должен иметь право безнаказанно совершать всевозможные преступления! Слыхано ли что-либо более возмутительное? И это говорится в конце XVIII века! Да наконец, хотя вы уверяете, что конституция придает понятию неприкосновенности такой нелепо широкий смысл, ваша же Декларация прав говорит, что всякое социальное различие основано на общей пользе; следовательно, вы впадаете в противоречие с собою; а если так, то я не колеблюсь в выборе между вашими безнравственными законами и вечными принципами разума!

Из всего сказанного ясно, во-первых, что неприкосновенность распространяется только на административную деятельность короля, но никак не на частную; во-вторых, что если даже придавать этой прерогативе абсолютное значение, то и тогда она исчезает в данном случае.

Изложив принципы, я перехожу к их приложению. Королевская власть всегда внушала мне отвращение; но Людовик XVI уже лишен ее. Я отбрасываю всякое враждебное чувство, чтобы судить его беспристрастно. Впрочем, он настолько заслужил презрение, что не остается места для ненависти. Я говорю, что Людовик XVI никогда не был конституционным королем, но не потому, как выразился один из предыдущих ораторов, что у нас не было конституции. Нет, конституция была, правда очень плохая, но все-таки была. Народ утвердил ее своим молчанием и даже гражданскими празднествами; ибо таково было заблуждение или невежество масс, что они видели особое счастье, монаршую милость в том, что король соблаговолил принять 30 миллионов годового содержания и огромные преимущества, связанные с положением первого должностного лица в государстве.

Когда Людовик XVI, покинув свой пост, бежал в Варенн, он оставил нам декларацию, в которой осуждал нашу форму правления и объявлял невозможным соблюдение конституции, что, впрочем, не помешало ему впоследствии признать ее. Эта декларация, представляющая собою настоящее отречение от трона, проливает свет на все его поведение. Вспомните, как он возвел в систему контрреволюционные интриги, как он всегда становился во главе заговоров. По точному смыслу конституции, нарушив присягу, он считается лишенным трона, а кто бесстыднее его играл присягой? Здесь, в этой зале, я говорил законодателям: «Он поклянется во всем и не исполнит ничего». Сбылось ли когда-нибудь предсказание лучше моего! Этот достойный потомок Людовика XI являлся без всякого приглашения в собрание и заявлял, что люди, распространяющие сомнения в его лояльности, самые опасные враги государства; а затем он возвращался в свой вертеп, чтобы там, в этом гнездилище преступлений, замышлять и обдумывать всевозможные измены вместе с Иезавелью и своим двором. Благодаря Людовику XVI и эмигрантам мир узнает лучше, чем когда-либо, что такое слово короля и честь дворянина! Кто скажет, что он препятствовал действиям неприятельской армии, если множество формальных актов подтверждает совершенно противоположное? Если, вопреки декретам Национального собрания, он содержал в Кобленце лейб-гвардию и субсидировал эмигрантов? Если, оставляя наши границы без укрепления, без защиты, он втайне подготовлял войну с иностранными державами и призывал против французской революции целую свору королей? Он подлежал уже низложению как клятвопреступник, как контрреволюционер, и с этой точки зрения не судить его — значило бы пойти против буквы и духа конституции, а за все свои действия после отречения он должен дать ответ перед законом. Он не может здесь прикрываться щитом неприкосновенности.

Граждане, вспомните о мучениках свободы, павших в течение трех последних лет! Найдется ли хоть один родственник, хоть один друг наших братьев, убитых на границах или в день 10 августа, который не имел бы права кинуть труп к ногам Людовика XVI и сказать ему: «Вот твое дело!» И этот человек будто бы не подлежит суду народа! Я порицаю смертную казнь и надеюсь, что этот остаток варварства исчезнет из наших законов. Для общества достаточно поставить виновного в невозможность вредить; обыкновенного преступника вы, конечно, осудили бы на существование, дабы отвращение к своим злодеяниям беспрестанно удручало и преследовало его в безмолвии одиночества. Но разве раскаяние создано для королей? История, которая занесет на свои скрижали преступления Людовика XVI, охарактеризует его одной чертой. В Тюильри были перерезаны тысячи людей, гром пушек возвещал ужасную резню, а здесь, в этой зале, он ел!..

Измены его привели, наконец, к нашему освобождению; и, благодаря небо за то, что оно послало нам Людовика XVI, мы, быть может, должны из любви к угнетенным народам пожелать им своих Людовиков XVI. Но толчок сообщен всей Европе; чаша терпения народов переполнилась; все они устремляются к свободе. Скоро произойдет вулканическое извержение, которое возродит политически земной шар, ибо, по выражению одного философа, мода на королей начинает казаться устарелой; а так как все моды исходят из Франции, то берегитесь помешать спасительному распространению этой последней. Что, если бы в тот момент, когда народы готовятся разбить свои цепи, вы провозгласили безнаказанность Людовика XVI? Европа усомнилась бы в вашей неустрашимости, а деспоты сумели бы воспользоваться случаем для подкрепления того нелепого предрассудка, по которому они обязаны своей короной божеству и своей шпаге.

Я прихожу к заключению, что Людовик XVI должен быть предан суду».

На следующих заседаниях были прочитаны многочисленные адреса из департаментов с требованием головы Людовика XVI. «У наших законодателей, — говорил адрес жителей Краона, — не хватило силы или мужества, чтобы поразить чудовище, которое хотело нас пожрать. Они отрубили несколько голов; но головы возрождаются и будут всегда возрождаться, пока вы не поспешите отрубить их все одним ударом». Адрес из Пюлливера напоминал о гражданах, павших в борьбе за свободу: «Тени наших братьев, павших жертвами вероломства этого низкого убийцы и его сообщников, вопиют о мщении, мы его требуем. Пусть предатель падет под мечом закона!» «Великий преступник остается безнаказанным, — грозно восклицали реннские республиканцы, — этот преступник был королем и убийцей всего народа; его жизнь теперь лишь источник надежды для изменников и пища для новых злодеяний!»

Эти адреса отражали сильное брожение в народе. Безработица, застой в торговле и промышленности, падение курса бумажных денег, спекуляции барышников и скупщиков, которые пользовались общей нуждой для своего обогащения, — все это до крайности обострило кризис в Париже и департаментах. Продовольствие стало одним из самых жгучих вопросов дня. Во многих провинциях происходили на этой почве сильные волнения. Причину своих бедствий народ видел в Конвенте; на него со всех сторон сыпались обвинения в бездействии, в медлительности по отношению к королю, которая не дает ему возможность заняться насущными нуждами народа и поддерживает надежды врагов Франции. Комиссары, посланные Конвентом на места волнений, едва не сделались жертвой народного озлобления. На заседании 30 ноября они отразили настроение департаментов. Поднялся Дантон и указал на связь между брожением в народе и процессом короля. «Суд над бывшим королем ожидается с нетерпением. С одной стороны, республиканцы возмущены тем, что этот процесс кажется нескончаемым, с другой стороны — роялисты волнуются во всех направлениях, и так как они сохранили еще денежные средства и свою обычную надменность, то вы увидите, может быть к великому позору для свободы и к великому несчастью для всей Франции, столкновение этих двух партий… Нам необходимо поспешить с судом над Людовиком XVI». Это требование было поддержано Робеспьером. Он доказывал, что прежде, чем заняться вопросом о продовольствии, необходимо решить участь короля. «Я требую, — сказал Робеспьер, — чтобы последний тиран французов, глава и связующая нить всех заговоров, был присужден к наказанию за свои злодеяния. Пока Конвент будет откладывать решение этого важного процесса, до тех пор он будет поддерживать заговоры и питать надежды роялистов. Вы перейдете к вопросу о съестных припасах лишь по окончании процесса». После этого, по предложению Лежандра, процесс Людовика XVI был объявлен бессменным предметом занятий Конвента.

Неожиданное открытие, сделанное в это время, ускорило развязку. За несколько дней до 10 августа король приказал вделать в стену одного из коридоров Тюильри потайной шкаф для хранения секретных бумаг. Он поручил эту работу одному слесарю, по имени Гамен, и часто помогал ему собственноручно. Существование «железного шкафа», может быть, надолго осталось бы тайной, если бы Гамена не постигла внезапная болезнь. Справедливо или нет, но он приписал свою болезнь отраве, поданной ему королем. Это обстоятельство побудило Гамена выдать тайну. Выздоровев, он отправился к министру внутренних дел Ролану и донес ему о «железном шкафе». Ролан, не сообщив ни о чем Конвенту, один, без свидетелей, вскрыл шкаф и взял к себе документы для предварительного просмотра: он, по-видимому, хотел уничтожить улики против своих друзей, жирондистов. Этот его поступок, в связи с указаниями документов на сношения с двором «самых выдающихся членов Законодательного собрания», сильно скомпрометировал жирондистов. Но и те документы, которые Ролан передал Конвенту, содержали достаточно материала, чтобы уничтожить последние колебания народных представителей насчет королевской неприкосновенности. Они обнаруживали сношения Людовика XVI с его братьями, интриговавшими за границей против революционной Франции, показывали двуличность его в жгучем вопросе о гражданском устройстве духовенства, раскрывая многочисленные подкупы и тайную организацию бегства короля.

Открытие «железного шкафа» вызвало страшную ярость во всей Франции. Особенно сильно было его действие в Париже. 2 декабря парижская Коммуна, которая с 10 августа являлась выразительницей настроения революционных слоев народа, отправила в Конвент депутацию. Оратор депутации выступил со следующей речью:

— Народные представители, одна из секций самодержавного народа, та грозная секция, которая не страшится силы штыков, которая сделала революцию и возобновила ее под своей собственной ответственностью, эта секция посылает нас к вам и обращается к вам нашими устами.

Когда благодаря нашей неустрашимости было разбито конституционное иго, низвергнут чудовищный колосс исполнительной власти и освобождена от рабства верховная воля, — мы остановились и сказали: «Да будет торжественна месть свободного народа, и да послужит эта груда развалин фундаментом общественного благополучия!» Тотчас же собрался весь народ и облек вас своим суверенитетом; вы свободно приняли огромную задачу, возложенную на вас его волей. «Граждане, — сказал он вам, — создайте благоденствие нации, укрепите свободу и равенство на незыблемых основах. Чудовище, которое хотело их уничтожить, теперь в цепях; оно скоро будет предано вашему суду. Я вручаю вам мой карающий меч; помните о моих страданиях; не упускайте из виду моих нужд; мое спасение, мое счастье — вот единственный закон, которым вы должны руководиться; накажите моих убийц, ибо не существует другой неприкосновенности, кроме моей».

Свершители национальной мести, что же медлит рука ваша, которую вы поднимали, произнося клятву мщения? Эта рука ждала лишь меча, почему же теперь, вооруженная мечом, она все еще бездействует? Или она парализована? Или несмотря на нашу неутомимую бдительность среди вас циркулирует еще гнусная чаша Цирцеи? Нет, французы еще не так низко пали в своем собственном мнении, чтобы поверить этому.

Что же задерживает ваши удары: мнение ли нации, мнение ли других народов или один лишь панический страх?

Чем пугает вас отношение нации? Оно уж выяснилось, оно определилось. Устарелые и преступные приличия, презрение или неодобрение бывших дворян, бывших привилегированных, ненависть злобных врагов, малодушие глупцов, — неужели все это может заглушить голос патриотизма и справедливости?

Отношение к нам за границей… но что такое это отношение перед нашими интересами? И кто за границей будет порицать наше правосудие? Лишь народы, распростертые ниц перед своими тиранами, народы, для которых разум всегда был запретным плодом, а истина — оскорблением Величества тирании, народы, никогда не слышавшие проповедь евангелия свободы.

Не поддавайтесь же пустому страху теперь, когда аллоброги[15] и бельгийцы[16], когда соседние народы, стонавшие прежде под железным скипетром, призывают французов как своих освободителей, братски открывая им свои двери. Чего вам бояться теперь, когда наши армии победоносно шествуют от триумфа к триумфу? Разве гнилая лига тиранов, поднявших оружие против французской свободы, уже не покрыла себя позором? Разве не бежит она перед бесстрашием наших благородных защитников? Все эти деспоты, дрожащие на своих тронах, страшатся для себя участи Людовика-Клятвопреступника. Неужели они теперь могущественнее и грознее, чем тогда, когда исполнительная власть оплачивала их преступные усилия, открывала им ворота наших городов, попирала ногами муниципальный шарф и строила козни против Борепэров[17]? О, граждане! Неужели оцепенение сковало ваше рвение, усыпило ваш рассудок? Или преступления Людовика-Клятвопреступника еще не достаточно очевидны? Или ваша ненависть устала и мнит, что она свершила все возможное, изрыгая проклятие против гражданоубийцы — Людовика? Слышите вопли и жалобы его безрассудных сообщников? Вы послали их на эшафот, но они были лишь орудиями заговора. Они ждут там своего вождя. Перенеситесь воображением в наши равнины, утопающие в крови; посмотрите на эти трупы, застывшие с угрозой в неподвижных чертах, они точно упрекают вас в медлительности. Внемлите этим разгневанным теням! Вы должны дать им удовлетворение: они требуют крови коронованного убийцы. Вспомните, какое обещание давали вы им, когда, отправляясь в поход для вашей защиты, они клялись победить или умереть!..

Что же вы медлите? Зачем даете вы время крамоле возродиться из пепла? Спорить о том, подлежит ли суду бывший король французов — это политическое святотатство; это значит вызывать долгие прения; это значит расслаблять волю и подвергать опасности славу нации в течение всех этих дебатов. Разве смерть не может вырвать жертву из ваших рук? Тогда к чему послужат нам все ваши клятвы? Невежество и клевета безнаказанно распространят слух, что французы не посмели судить своего короля, что они предпочли низко отравить его во мраке темницы. Граждане, устраните самую возможность подобного оскорбления. Мешкать теперь — значит добровольно увеличивать продолжительность наших бедствий. Народ, при всей своей терпеливости, может наскучить ожиданием; дерзайте же закончить историю самого возмутительного заговора! Клянемся, мы готовы утвердить ваш приговор!..

Конвент постановил напечатать петицию Коммуны и разослать ее по всем департаментам. Голос народа устами оратора депутации возвещал ему, что время предварительных прений уже прошло, что пора безотлагательно приступить к процессу. На следующий день, 3 декабря, Барбару потребовал, чтобы Людовик XVI был предан суду. Робеспьер, до сих пор почти не высказывавший своего мнения, теперь взошел на трибуну. Он сказал:

«Собрание бессознательно уклонилось в сторону от настоящего вопроса. Здесь незачем возбуждать процесса. Людовик — не обвиняемый, вы — не судьи; вы — государственные деятели, представители нации, и не можете быть ничем иным. Вам предстоит не произнести приговор за или против известной личности, а принять меру общественного спасения, сыграть роль национального провидения. Какой образ действия предписывает здравая политика, чтобы скрепить нарождающуюся республику? Она предписывает внедрить глубоко в сердца презрение к королевской власти и поразить ужасом приверженцев короля. Следовательно, представлять миру его преступления в виде проблемы, его дело — в виде предмета самых внушительных, самых благоговейных, самых трудных дебатов, какие когда-либо занимали представителей французского народа; вырывать бездонную пропасть между одним воспоминанием о его былом сане и достоинством гражданина, — это именно и есть способ сделать его еще опаснее для свободы. Людовик был королем, но затем была основана республика. Пресловутый вопрос, занимающий вас, решается в нескольких словах. Людовик лишен престола за свои преступления; он объявил мятежным французский народ и в наказание призвал против него своих собратьев-тиранов. Победа и народ решили, что мятежником был он один. Следовательно, Людовик не может быть судим: он уже осужден; он осужден или республика не оправдана. Привлекать к суду Людовика XVI в какой бы то ни было форме, это значит возвращаться вспять к монархическому и конституционному деспотизму; это идея контрреволюционная, ибо она ставит под сомнение самое революцию. В самом деле, если Людовик может быть предан суду, то он может быть и оправдан; он может оказаться невинным; даже больше — он предполагается невинным до окончания суда. Но если Людовик может предполагаться невинным, во что превращается тогда революция? Не есть ли она, в таком случае, нечто неопределенное и сомнительное? Если Людовик невинен, то все борцы за свободу превращаются в клеветников, а мятежники становятся друзьями свободы и защитниками угнетенной невинности; тогда все манифесты иностранных дворов являются законными протестами против господствующей клики; тогда и заключение, в котором до настоящего момента содержался Людовик, есть несправедливое притеснение; тогда федераты, парижский народ, словом, все патриоты Франции оказываются виновными; тогда, наконец, великий процесс, который разбирается перед трибуналом нации, процесс между преступлением и добродетелью, между свободой и тиранией решается в пользу тирании и преступления.

Берегитесь, граждане, вас вводят в заблуждение ложные понятия. Вы смешиваете институты гражданского и положительного права с принципами международного права; вы смешиваете отношения граждан между собою с отношением наций к врагу, строящему козни против них; вы смешиваете, далее, положение народа в революционный период с положением народа, обладающего твердым правительством. Мы относим к области обычных идей исключительный случай, связанный с принципами, которые доныне оставались невыясненными. Таким образом благодаря привычке к тому, что обыденные преступления судятся по однообразным правилам, мы теперь склонны думать, что нация ни в коем случае не может судить иначе человека, нарушившего ее права; не видя ни присяжных, ни трибунала, ни судебной процедуры, мы не видим и правосудия. Самые эти термины, применяемые нами к понятиям, совершенно отличным от тех, которые предполагаются обыкновенно, довершают наше заблуждение. Такова естественная сила привычки, что в самых произвольных, иногда даже самых извращенных условностях мы видим абсолютные атрибуты истины или лжи, справедливости или несправедливости; мы совершенно упускаем из виду, что большинство из них обусловливается предрассудками, унаследованными нами от деспотизма. Мы так долго сгибались под его ярмом, что лишь с трудом подымаем голову к разуму, что все, восходящее к этому священному источнику всех законов, принимает в наших глазах вид беззакония, и даже естественный порядок кажется нам беспорядком. Грандиозные движения великого народа, возвышенные порывы добродетели часто представляются нашим робким очам вулканическими извержениями или ниспровержениями политического общества; и одна из важнейших причин раздирающих нас смут кроется, несомненно, в этом противоречии между дряблостью наших нравов, развращенностью наших умов, с одной стороны, и чистотой принципов, энергией воли — с другой, характеризующими свободное правительство, название которого мы дерзновенно присваиваем себе.

Когда нация вынуждена прибегнуть к праву восстания, она возвращается к первобытному состоянию по отношению к тирану. Как мог бы он сослаться на общественный договор? Ведь он сам уничтожил его! Нация может, если пожелает, сохранить этот договор, поскольку он касается отношений граждан между собою; но по отношению к тирану он совершенно теряет силу после восстания и заменяется военным положением. Суды и судебные процедуры установлены лишь для членов гражданского общества. Грубо ошибается тот, кто хочет положить старую конституцию в основу нового порядка вещей: это было бы равносильно предположению, что она пережила самое себя. Какие же законы заменяют конституцию? Ее заменяют законы природы, законы, на которых покоится все общество и благо народа. Право наказать тирана и право лишить его трона — одно и то же. Первое проявляется в таких же формах, как и второе: процесс тирана — это восстание, суд над ним — низвержение его, кара его — та кара, которой требует народная свобода.

Народы судят не так, как судебные палаты; они не выносят приговоров, а мечут громы и молнии; они не осуждают королей, а повергают их в прах, и это правосудие не уступает судебному. Если народ восстает против угнетателей для своего спасения, то может ли он применить к ним такой род наказания, который представлял бы новую опасность для него самого? Мы введены в заблуждение примерами других стран, не имеющими ничего общего с нами. Если Кромвель судил Карла I через судебную комиссию, находившуюся под его руководством, если Елизавета приговорила к смерти Марию Стюарт через посредство судей, то это естественно: тираны, приносившие себе подобных в жертву не народу, а своему собственному властолюбию, стремились обмануть простаков призрачной внешностью; речь шла здесь не о принципах, не о свободе, а лишь об интригах и обмане. Но народ? — какому закону может он повиноваться, если не справедливости и разуму, находящим опору в его всемогуществе?

В какой республике необходимость наказать тирана была спорным вопросом? Был ли призван к суду Тарквиний? Что сказали бы в Риме, если бы кто-либо из римлян дерзнул объявить себя его защитником? А мы что делаем? Мы созываем со всех сторон адвокатов для защиты Людовика XVI; мы санкционируем как законный акт то, что у всякого свободного народа считалось бы величайшим преступлением. Мы сами совращаем граждан в разврат и низость; мы способны когда-нибудь присудить гражданские венки защитникам Людовика XVI, ибо, защищая его дело, они могут надеяться его выиграть: в противном случае вы показали бы миру лишь жалкую комедию правосудия. И мы смеем еще говорить о республике! Мы цепляемся за формальности, ибо не имеем убеждений; мы хвалимся своим тонким чутьем, ибо лишены энергии; мы выставляем напоказ ложную гуманность, ибо чувство истинной гуманности нам чуждо; мы чтим тень короля, ибо не умеем уважать прав народа; мы нежны к угнетателям, ибо мы бессердечны к угнетенным.

Процесс Людовика XVI! Но что такое этот процесс, если не апелляция восстания к какому-либо трибуналу? Когда король уничтожен народом, кто вправе воскрешать его, чтобы делать из него новый предлог для смут и мятежей? И может ли не привести к смутам такой образ действия? Давая оружие в руки поборникам Людовика XVI, вы возобновляете борьбу деспотизма против свободы; вы разрешаете изрыгать хулы против республики и народа, — ибо право защищать павшего деспота влечет за собой право говорить все, что относится к его делу; вы восстановляете все заговоры, вы воскрешаете роялизм и выводите его из летаргического сна. Вы даете возможность всякому свободно высказываться за или против. Что же, стало быть, законнее, что же естественнее, как не пропагандировать те взгляды, которые громко выскажут его защитники у вашего барьера или даже на этой трибуне? Хороша республика, которой повсюду создают врагов ее же основатели, чтобы поразить ее еще в колыбели! Посмотрите, какие быстрые успехи уже сделала эта система! В августе текущего года все роялисты еще скрывались; каждый, кто посмел бы выступить на защиту Людовика XVI, был бы наказан как изменник. Теперь же они бесстыдно подымают свою дерзкую голову; теперь самые обесславленные писаки аристократии снова без боязни берутся за свои ядовитые перья и находят последователей, даже превосходящих их наглостью. Теперь листки и брошюры, предвестники всевозможных посягательств, наводняют восемьдесят три департамента и вашу столицу вплоть до порога этого святилища свободы; теперь вооруженные люди, созванные и удерживаемые в этих стенах — и кем? — эти люди оглашают улицы вашей резиденции мятежными криками, требующими безнаказанности для Людовика XVI; теперь в недрах Парижа имеются шайки, поставившие себе целью вырвать его из рук карающей нации. Вам остается лишь открыть эту ограду атлетам, которые толпятся уже вокруг, добиваясь чести ломать копья во славу королевской власти. Более того: теперь Людовик служит яблоком раздора даже для народных представителей — они высказываются за или против него. Кто мог бы подозревать еще два месяца тому назад, что его неприкосновенность будет спорным вопросом? Но с тех пор как один из членов Национального Конвента, гражданин Петион, предложил серьезно обсудить этот пункт, прежде чем перейти к другим вопросам, с тех пор, говорю я, неприкосновенность, которую заговорщики Учредительного собрания набросили на первые измены Людовика, служит щитом для прикрытия его последних посягательств.

— О, преступление! О, позор! Трибуна Национального Конвента огласилась панегириком в честь Людовика XVI! Мы слышали хвалу добродетелям и благодеяниям тирана. Мы едва успели спасти от слишком поспешного и несправедливого решения честь и свободу лучших граждан. Мало того. Мы видели, как встречены были здесь постыдной радостью самые тяжкие обвинения против народных представителей, известных своей горячей любовью к свободе; мы видели, как они чуть не были растерзаны своими же коллегами тотчас после доноса. И только дело тирана настолько священно, что его обсуждение нельзя ограничивать никакими рамками! Да и что тут удивительного? Это двоякое явление обусловливается одной и той же причиной. Если послушать иных, то процесс будет длиться, по крайней мере, несколько месяцев; он будет тянуться до будущей весны, когда деспоты должны дать нам генеральное сражение. Какое широкое поле действия для заговорщиков! Какая пища для интриг аристократии! Итак, все приверженцы тирании могут еще надеяться на помощь своих союзников; иностранные армии будут придавать смелости судьям, а их золото — искушать верность суда, который решит участь тирана. Мне хочется верить, что республика не один пустой звук, которым нас забавляют; но разве не такие же средства употребляли бы те, кто стремится к восстановлению королевской власти? Праведное небо! Дикие орды деспотизма снова готовы растерзать нашу родину во имя Людовика XVI; Людовик продолжает бороться против нас из глубины своей темницы, а мы сомневаемся, виновен ли он, мы не решаемся поступить с ним как с врагом! Мы спрашиваем, на основании каких законов он может быть осужден, мы приводим в его защиту конституцию…

Но конституция запрещала вам все, что вы сделали с ним! Если он мог быть наказан только низложением, то вы не имели права принимать эту меру без суда над ним; вы не имели никакого права держать его в тюрьме; мало того, он имеет полное право требовать от вас своего освобождения и вознаграждения за потери. Конституция вас осуждает. Бросайтесь же к ногам Людовика, чтобы вымолить его прощение! Что касается меня, я не могу без краски стыда вдаваться в обсуждение этих конституционных тонкостей; я отсылаю их на школьные скамьи, в залу суда или, еще лучше, — в кабинеты Лондона, Берлина и Вены. Я не умею вести долгие прения там, где убежден, что много рассуждать — позорно. Почему то, что так легко разрешается здравым смыслом народа, превращается для его представителей в почти неразрешимую проблему? Вправе ли мы обладать волей, противной воле народа, и мудростью, отличной от его разума?

Я слышал, как все защитники неприкосновенности выражали смелую мысль, которую я и сам не колебался бы высказать: они утверждали, что тот, кто 10 августа умертвил бы Людовика XVI, совершил бы добродетельный акт. Но такое мнение может основываться лишь на преступлениях Людовика и правах народа. Неужели же трехмесячный срок мог изменить и те и другие? Если 10 августа его спасли от народной ярости, то, конечно, лишь для того, чтобы его наказание, торжественно постановленное Национальным Конвентом от имени нации, сильнее подействовало на врагов человечества. Возвращаться к вопросу о том, виновен ли он, подлежит ли он наказанию? — это значит изменять французскому народу.

Иные, пожалуй, были бы не прочь, чтобы функции национального правосудия были выполнены рукой частного лица. Хотят ли эти люди унизить достоинство французской нации, или лишить другие нации примера, способного поднять умы на высоту республиканских принципов, или они преследуют еще более позорные замыслы, — как бы там ни было, берегитесь, граждане, этой ловушки. Всякий, кто посмел бы дать такой совет, сослужил бы службу только врагам народа. Во всяком случае, наказание Людовика может иметь значение лишь постольку, поскольку оно будет носить торжественный характер национального мщения. В самом деле, какое дело народу до презренной личности последнего короля?

Это важное дело, говорят нам здесь; его надо обсудить с разумной и медленной осмотрительностью… Важное дело — проект народного закона; важное дело — участь несчастного, угнетенного деспотизмом. С какой же целью вы предлагаете нам эти бесконечные отсрочки? Неужели вы боитесь оскорбить чувство народа? Как будто сам народ боится чего-либо, кроме слабости и честолюбия своих представителей!.. Как будто народ — подлое стадо рабов, бессмысленно преданное тупому тирану и желающее во что бы то ни стало коснеть в низости и рабстве!

Вы говорите об общественном мнении; но кому же направлять его, кому поддерживать его, если не вам? Если оно заблуждается, если оно неправильно, то на кого пенять вам, кроме самих себя? Или, быть может, вы боитесь разгневать иностранных монархов, объединившихся против нас? О, разумеется, вернейшее средство их победить — это выказывание страха перед ними; почтительное обращение с их сообщником — вот наилучший способ расстроить преступный заговор европейских деспотов! Или вы опасаетесь мнения других народов? По какому же странному противоречию думаете вы, что нации, которые вовсе не были поражены провозглашением прав человека, испугаются наказания одного из самых жестоких его угнетателей?

Возникает новое затруднение: к какому наказанию приговорить Людовика? Смертная казнь слишком жестока, говорят одни. Нет, возражают другие: жизнь еще более жестока; мы требуем, чтобы его оставили в живых. Адвокаты короля, что побуждает вас спасать его от наказания за его преступления — чувство ли сострадания или жестокость? Что касается меня, я питаю отвращение к смертной казни, так щедро расточаемой нашими законами; у меня нет ни любви, ни ненависти лично к Людовику, я ненавижу лишь его злодеяния. Я требовал отмены смертной казни еще в Учредительном собрании; и не моя вина, если элементарные принципы разума показались ему моральной и политической ересью. Но вы, которым никогда не приходило в голову ссылаться на эти принципы в защиту несчастных, приговоренных к смерти скорее по вине правительства, чем по своей собственной, — какой злой рок толкает вас вспоминать о них только теперь, в интересах величайшего из преступников? Вы требуете исключения из закона о смертной казни именно для того, кто один лишь и может оправдать его!

Общественная безопасность никогда не требует смертной казни за обыкновенные преступления, ибо общество всегда может другим путем поставить виновного в невозможность вредить ему. Но когда речь идет о короле, сброшенном с трона ураганом революции, которая далеко еще не упрочена справедливыми законами, о короле, одно имя которого навлекает бич войны на восставшую нацию, тогда ни тюрьма, ни изгнание не могут обезвредить его. И это жестокое исключение из обычных законов, которое допускается справедливостью, обусловливается самой природой его преступлений. С прискорбием высказываю роковую истину: пусть лучше погибнет Людовик, чем сто тысяч добродетельных граждан; Людовик должен умереть, потому что родина должна жить! Мирный, свободный народ, чтимый извне, как и внутри, мог бы внять призывам к великодушию. Но народ, у которого еще оспаривают свободу после стольких жертв, после такой упорной борьбы, народ, законы которого неумолимы лишь по отношению к несчастным, народ, у которого преступления тирании являются спорным вопросом, а республика — достоянием плутов, такой народ должен требовать мести; великодушие, которым хотят вас прельстить, слишком походило бы на великодушие шайки разбойников, делящих добычу.

Предлагаю вам немедленно сделать постановление об участи Людовика. Что касается его жены, вы предадите ее суду, равно как и всех лиц, обвиняемых в таких же посягательствах. Сын их будет содержаться в Тампле до тех пор, пока не утвердится мир и общественная свобода. Самого же Людовика Национальный Конвент должен объявить изменником французской нации и преступником перед человечеством. Я требую, чтобы он, в качестве такового, дал назидательный пример миру на том самом месте, где 10 августа пали благородные мученики свободы. Памятник, воздвигнутый в честь этого события, будет поддерживать в сердцах народов сознание своих прав и отвращение к тиранам, а в сердцах тиранов — спасительный страх перед народным правосудием…»

Речь Робеспьера, по выражению его современника Гара, «склонила весы национального правосудия в сторону казни». Но как ни сильно было ее влияние на Конвент, она не могла заставить его вполне стать на точку зрения оратора. Робеспьер, подобно Сен-Жюсту, требовал, чтобы короля не судили, как обвиняемого, а казнили, как врага нации, захваченного с оружием в руках. Правда, Сен-Жюст и Робеспьер исходили из различных соображений: для первого уже тот факт, что Людовик XVI был королем, составляет непростительное преступление, тогда как второй мотивирует свое мнение необходимостью «принять меру общественного спасения». Как бы там ни было, вывод, к которому пришли оба вождя Горы, был один и тот же. И в этом отношении они оказались совершенно изолированными. Мысль о казни без суда, которая могла бы, пожалуй, иметь успех в разгаре страстей, в один из таких острых критических моментов, каким был день 10 августа, теперь ни в ком не встретила сочувствия. С нею не согласился не только Национальный Конвент в целом, но даже такой экзальтированный демократ, как Марат.

Он представил свою речь в Конвент письменно 3 декабря. Вот эта речь:

«Преступления Людовика Капета, к несчастию, слишком реальны, они установлены, они общеизвестны.

Сомневаться в том, имеет ли нация право судить и наказать смертью своего высшего чиновника, если он прикрылся маской лицемерия, чтобы успешнее интриговать против нее, если он воспользовался для угнетения своих соотечественников властью, которая была дана ему для их охраны, если он сделал законы орудием злобы, направленным против революции, если он употребил деньги, взятые с граждан, на жалованье их же врагам, если он лишил их средств к существованию, чтобы содержать варварские орды, призванные для их убиения, если он организовал шайки кулаков и скупщиков, чтобы истребить население голодом и нищетой, если он стал во главе изменников и заговорщиков, если он обратил против нации оружие, врученное ему для ее защиты, если он замышлял перебить борцов за свободу, чтобы снова заковать народ в старые цепи, — сомневаться в этом при таких условиях — значит оскорблять разум, идти вразрез с природой и справедливостью. Всякое сомнение насчет того, можно ли судить и предать смертной казни деспота, запятнанного всевозможными преступлениями, чудовище, обагренное кровью друзей отечества, — подобное сомнение было бы насмешкой над человечеством и забвением всякого стыда!

Нет, граждане, я не стану оскорблять вас предположением, что среди вас найдется хоть один, который подверг бы сомнению эту истину, — разве только он окажется в том заинтересован. Если вы открыли прения в настоящем великом процессе именно этим вопросом, то это сделано не столько для выяснения спорного пункта, сколько для того, чтобы показать воочию нелепость тех софизмов, которые выставляют в свою защиту креатуры экс-монарха, приверженцы королевской власти и приспешники деспотизма.

Ваш Комитет законодательства доказал, что Людовик Капет подлежит суду, при помощи ряда аргументов, взятых из области естественного права. Этот способ доказательства был необходим для народа, ибо надо привести к одному убеждению всех членов республики различными путями, соответствующими различию в складе ума. Что касается представителей самодержавного народа, они могут рассматривать вопрос только с политической стороны.

Некоторые из предыдущих ораторов, ставшие на эту именно точку зрения, исходили из понятия о первоначальном договоре, будто бы определявшем взаимные обязанности народов государей; они приходили к заключению, что Людовик Капет, нарушив этот договор, был низложен и с того момента вступил в класс простых граждан. Но это ложное заключение, искусственно выведенное из пустого софизма, ибо между народами и их служащими никогда не существовало никаких договоров, хотя между самодержавным народом и его отдельными представителями и была формальная связь. Нация, вверяющая свои права уполномоченным, не входит с ними в соглашение. Она поручает им в интересах общества те или другие функции, от которых они, правда, иногда могут отказаться, но всегда несут за них ответственность и могут быть лишены их против своего желания, по воле нации. Поэтому, каким бы блеском ни была окружена их должность, она всегда является лишь почетной повинностью. Таковы действительные отношения между самодержавным народом и его служащими. Так называемый первоначальный договор — в полном смысле слова продукт воображения. Если подобный договор и возможен, то это только в случае завоевания, когда военный предводитель, сделавшись главой государства, становится грозой народа, то есть когда он заставляет нацию капитулировать. Но неужели мы будем основываться на преступных сделках узурпатора, чтобы установить прерогативы? Неужели мы способны принять результаты узурпации верховной власти первым слугою народа за священные и законные права? А между тем в этом-то и состоял возмутительный договор между французами и их королями; и когда бездумная расточительность Людовика Капета вынудила его созвать Генеральные Штаты для заполнения образовавшейся бреши, а затем восстание нации, вызванное последними его посягательствами, заставила его униженно просить пощады, то народные представители возобновили этот несправедливый договор. Но подобный договор не действителен не только потому, что он противен насущнейшим интересам и священнейшим правам народа, но и потому, что он не был утвержден народом; ибо многочисленные адреса, которые так услужливо подносились королю изменниками-депутатами как очевидные доказательства утверждения конституции народом, все были выпрошены самым низким образом; скажу больше, многие из них предательски посылались контрреволюционной администрацией.

Перейдем к фактам. После тринадцати веков рабства и тирании деспотизм был бы поражен раз навсегда, если бы нация, так долго согбенная под ярмом, могла бы сразу выпрямиться во весь рост и твердо отстаивать свои права. Он был бы поражен раз и навсегда, если бы народные представители имели достаточно мужества, чтобы воспользоваться смятением деспота и его клики, низвергнуть его с трона и восстановить свободу. Но о горе! Эти низкие представители, которые вначале, боясь потерять свои места, притворно противились приказаниям тирана, едва только добившись поддержки со стороны гражданского ополчения, вступили в сношения с двором и стали тратить свою энергию на то лишь, чтобы выгоднее продать себя; они открыли позорный торг неотъемлемыми правами народа. Иные даже простерли свою преступную смелость до того, что предложили дать тирану ужасную привилегию распоряжаться провинциями и торговать их населением, как стадом баранов.

Обхожу молчанием длинный ряд постыдных, несправедливых, репрессивных, тиранических декретов, которые вырывало у трусливого и безрассудного большинства бесчестное и подкупленное меньшинство, стремившееся к укреплению деспотизма под предлогом возрождения страны. Я не буду касаться этих злополучных декретов, опозоривших Учредительное собрание и запятнавших конституцию, — декретов, против которых я не раз восставал с такой горечью.

Кто не знает, с каким коварством плели сеть софизмов неверные представители народа, чтобы сделать короля священным и неприкосновенным, чтобы поставить его во главе исполнительной власти и дать ему право назначения на важнейшие должности, чтобы вознести его выше законов, чтобы вручить ему ключи от национальной казны, начальство над военными силами на суше и на море и самые судьбы государства? Это продолжалось до тех пор, пока они не сбросили маску и, не зная больше никакой узды, не задумали направить против народа обманутую армию с целью перебить его или толкнуть под новое ярмо. Тогда эти мнимые представители самодержавного народа, раболепствуя перед его простым слугой, объявили его врожденным представителем нации и предоставили ему верховную власть. Мало того: не установив для него другого наказания, кроме предполагаемого отречения от трона, они тем самым дали ему полную возможность безнаказанно готовить гибель народа, задушить свободу и в случае надобности стать во главе неприятельских войск. И эту-то уродливую конституцию, которая, правда, скоро исчезнет, как сон, но все же покроет неизгладимым позором своих авторов, которая будет в глазах историка памятником тупости и безумия, если не продажности и злодейства, — эту конституцию хотят сделать оплотом Людовика Капета против предательски обманутой им и едва не погубленной нации!

Однако допустим на минуту эти пресловутые конституционные законы и посмотрим, при каких условиях они избавляют тирана от заслуженного наказания.

Конституция объявляет особу короля священной и неприкосновенной. Но эта неприкосновенность, которую осторожный законодатель оставляет невыясненной и которая приводится теперь в пользу Людовика-Клятвопреступника как патент на безнаказанность, — относилась только к легальной деятельности короля; следовательно, она была лишь привилегией, обеспечивавшей ему свободу от всякой ответственности в сфере исполнительной власти. Единственной целью этого института было облегчить функционирование политического механизма, не позволяя связывать руки тому, кто должен был приводить его в движение.

Жалкие софисты, задумавшие прикрыть эгидой неприкосновенности предателя и изменника, бывшего короля, каково бы ни было ваше ослепление, оно, конечно, не дойдет до того, чтобы утверждать, что законодатели смотрели на неприкосновенность Людовика Капета как на привилегию безнаказанно расхищать общественное достояние, подкупать хранителей власти, блюстителей закона, народных представителей; содержать на жалованье орды шпионов, убийц и разбойников; передавать врагам государства провиант, золото, боевые припасы и оружие, предназначенные для защитников отечества, — словом, как на средство безнаказанно совершать преступления, чтобы затем мирно наслаждаться их плодами. Но если бы даже законодатель и преследовал такие цели, то имел ли он на то право? И однако, именно это право, сами того не подозревая, приводите вы в защиту развенчанного деспота, желая избавить его от суда ссылками на неприкосновенность!

Не будем питать иллюзий: не подлежит сомнению, что Учредительное собрание, путем ли умалчивания, путем ли двусмысленной формулировки законов, старалось — особенно во время пересмотра конституции — оставить королю полную возможность свести на нет общественную свободу. Но благодаря своей трусости, законодатели, продавшиеся двору, не смели действовать открыто. Поэтому конституция, при всей своей уродливости, все-таки содержит довольно точные предписания для того, чтобы предать суду тирана и приговорить его к смертной казни.

Те, кто прикрывается конституцией, ссылаются на Декларацию прав, гласящую, что никто не может быть обвинен, арестован или заключен под стражу, за исключением тех случаев, которые определены законом и с соблюдением законом же установленных формальностей. Отсюда они выводят, что никто не может быть наказан, если нет соответствующего закона, изданного до совершения им преступного деяния. Пусть так. Но они идут дальше и цитируют некоторые статьи конституции, из которых будто бы следует, что Людовик XVI должен остаться безнаказанным или подвергнуться только низложению. Обратимся к самому тексту.

IV ст. Вступив на престол, король, тотчас по достижении совершеннолетия, должен в присутствии Законодательного корпуса присягнуть в том, что он будет верен нации и закону и употребит всю вверенную ему власть на поддержку конституции, декретированной в 1789, 1790 и 1791 годах. Если через месяц после приглашения Законодательного корпуса король не принесет присяги или, раз присягнув, возьмет ее обратно, то он считается сложившим с себя власть.

VI ст. Если король станет во главе какой-либо армии и направит ее против нации или если он не окажет противодействия посредством формального акта подобному предприятию, ведущемуся от его имени, то он считается сложившим с себя власть.

VIII ст. После добровольного отречения или предписанного законом отрешения от власти король вступает в класс граждан и как таковой может быть обвинен и предан суду за действия, совершенные им после отречения.

Но во всех этих случаях речь идет лишь об отказе короля присягнуть на верность законам, об отрицании им своей присяги, о выступлении против нации во главе неприятельской армии — и вовсе не говорится о ведении интриг в самой стране с целью уничтожить свободу, снова поработить народ или перебить его. Здесь нет ни слова ни о захвате денег и скупке хлеба, ни о замыслах разорить нацию и вызвать голод во всей, стране, ни о попытках затормозить правосудие, ни о подкупе общественных чиновников, ни об избиении и покушениях на жизнь множества граждан, друзей свободы. И так как по этому поводу конституция хранит глубокое молчание, то во всех этих случаях король находится на положении простого гражданина: ибо статья, непосредственно следующая за статьей о неприкосновенности, на которую ссылаются защитники Людовика-предателя, говорит, что во Франции нет власти выше закона, что король царствует только в силу закона и что только во имя закона же он вправе требовать повиновения. А отсюда вытекает, что он сам подчиняется закону, как и всякий другой гражданин.

III ст. Декларация прав гласит, что одинаковые преступления караются одними и теми же наказаниями, без всяких индивидуальных различий. Следовательно, законы, относящиеся к простым гражданам, вполне применимы и к Людовику Капету; другими словами, он должен понести наказание, установленное для предателей и заговорщиков.

Наконец, если даже согласиться с тем ложным положением, что Людовик Капет стоит выше конституции во всех вышеуказанных случаях, что ему принадлежит привилегия безнаказанно нарушать все законы, то и тогда несомненно, что статьи, на которые ссылаются в его пользу, содержат достаточно данных для его осуждения.

Конституция говорит, что король может быть обвинен и предан суду за действия, совершенные им после отречения. Но одна из статей ее положительно заявляет, что он считается сложившим с себя власть в том случае, если нарушит присягу быть верным нации и закону и употреблять на поддержку конституции вверенную ему власть. Это значит, что он перестал быть королем с тех пор, как задумал гибель своей страны и уничтожение принятой им конституции. А стало быть, он подлежит суду за все последовавшие затем измены…»

Другая статья гласит, что он считается сложившим с себя власть, если не окажет посредством формального акта противодействия военным предприятиям, ведущимся против нации от его имени. Значит, он сверх того отрекся от трона в тот момент, когда во Францию вторглись австрийцы, пруссаки и мятежные эмигранты; и так как бойня в Тюильри произошла уже после, то его надо судить как изменника отечества и убийцу нескольких миллионов французов, тем более что разбойничьи шайки, опустошившие Францию, были призваны им самим.

Вот больше, чем нужно, чтобы зажать рты официальным защитникам Людовика Капета, которые явятся сюда с конституцией в руках требовать безнаказанности за его злодеяния. Они будут ссылаться при этом на принадлежащую ему привилегию строить заговоры против государства. Да, он действительно купил такую привилегию у неверных представителей народа; но эти низкие фабриканты декретов все же не посмели формулировать ее ни настолько ясно, ни настолько подробно, чтобы спасти его от меча правосудия.

Что касается вас, граждане, избранных нацией не только для того, чтобы отомстить ее насильникам, но и для выработки мудрых законов на место той конституции, которая так долго составляла ее несчастие и едва не привела ее к гибели, — вы не обратите внимания ни на умышленные умолчания, ни на возмутительные декреты этого позорного памятника рабства; вы предадите суду деспота, низвергнутого с трона, и заставите его искупить бесславной смертью длинный ряд своих преступлений. Вы положите в основу суда над Людовиком Капетом неотъемлемые права наций и политическое законодательство всех стран. Не подлежит сомнению, что всякий народ имеет право наказывать своих провинившихся агентов. В какой же свободной стране законы не карают смертью правителей, стремившихся к разрушению государства? Повторяю еще раз, приводить законы в пользу бывшего короля — это значит нарушать их все разом самым вопиющим образом, ибо все законы осуждают его как расхитителя, клятвопреступника, предателя, заговорщика, как тирана, запятнанного всевозможными преступлениями, как чудовище, обагренное кровью своих сограждан.

Он достаточно будет наказан, говорят вам, если останется жить среди свободной нации, для которой он был вождем и стал позором: пусть же он живет, вечно испытывая гнет стыда и раскаяния!

Если бы конституция была закончена и свобода упрочена, если бы зажили раны страны, если бы среди нас царил мир, если бы животворные соки разливались по жилам нашей родины, если бы нация могла, наконец, отдохнуть под сенью мудрых законов и с надеждой смотреть в будущее, — тогда мы, действительно, могли бы вспоминать времена абсолютизма, как тяжкий сон; тогда мы, пожалуй, смогли бы предоставить тирана поздним сожалениям, могли бы обречь его на долгую пытку жизнью, в память тех бедствий, которые он нам причинил, или, вернее, той свободой, которая явилась их следствием. Но, граждане, вы не должны поддаваться софизмам тех, которые стараются сохранить ему жизнь, удерживая над головой его дамоклов меч закона. Одна уже забота об общественном благе должна заставить вас отвергнуть всякое другое наказание, кроме смертной казни, ибо пока бывший король сможет надеяться на какое-либо непредвиденное событие, которое вернет ему свободу, он будет служить связующим звеном для врагов отечества и центром всех заговоров.

Итак, нет ни свободы, ни безопасности, ни мира, ни отдыха, ни счастья для французов, нет надежды для других народов свергнуть иго, пока не падет голова тирана!

Граждане, Людовик Капет не один замышлял гибель отечества; будучи предан суду, он укажет своих сообщников, своих министров, своих агентов, неверных представителей народа, администраторов, судей и генералов, вместе с ним строивших козни против нации. Поэтому его процесс есть вернейшее средство избавить нацию от ее опаснейших врагов, навести страх на изменников, искоренить заговоры и обеспечить, наконец, мир, свободу и процветание страны; иначе все ваши стремления восстановить спокойствие и подготовить царство законов останутся тщетными.

Бывший король подлежит суду — это несомненно. Но кто должен судить его? Простой трибунал, составленный из непосредственных делегатов народа, сказал бы я, если бы можно было поручить простому трибуналу столь важное дело, если бы не было так важно для общественного блага его быстрое решение. Людовика Капета должен судить Национальный Конвент, который представляет всю нацию. Пусть не указывают нам на некомпетентность нашей юрисдикции, ссылаясь на лживый титул народного представителя, который подарили обвиняемому низость, коварство и измена, чтобы вознести его выше законов. Король был лишь первым чиновником в государстве, и на этом основании он не мог требовать никакой прерогативы.

Остается рассмотреть последний вопрос. Как надо судить бывшего короля? Его надо судить торжественно, по всей строгости закона!

Прочь от нас, ложные идеи милосердия и великодушия, которыми хотят польстить национальному тщеславию! Как могли бы мы поддаваться этим чувствам, не навлекая на свои головы порицание нации, а на родину — целые тучи бедствий? Неужели мы оставим бывшему королю возможность снова интриговать против свободы? Простить ему было бы с нашей стороны не только слабостью, но и предательством! От вашего решения, граждане, зависит спасение французов и укрепление республики.

Итак, я прихожу к заключению, что тиран должен быть судим Конвентом и приговорен к смертной казни».

Заседание 3 декабря, на котором был принят декрет «Национальный Конвент будет судить Людовика XVI», стало поворотным пунктом в истории процесса низложенного короля: вопросы о правомерности, до этого волновавшие совесть народных представителей, так или иначе решены; кончен пролог великой исторической драмы; начинался суд над Людовиком XVI.

III. Допрос Людовика XVI

С 10 августа королевское семейство находилось в Тампле, под надзором Коммуны. Башня охранялась снаружи и внутри стражей, набранной из парижских секций. Сообщение между узниками было свободно; они могли гулять по саду в сопровождении муниципальных чиновников. При короле находился его камердинер Клери, который получал жалованье от Коммуны.

Содержание королевского семейства было хорошо обставлено: стол отличался изысканностью и изобилием — он состоял из двадцати блюд. По требованию заключенных им немедленно доставлялись книги, письменные принадлежности и пр. Первые месяцы заключения король проводил в тесном семейном кругу. Его утро проходило в молитве (Людовик XVI, как известно, отличался набожностью) и занятиях с сыном; послеобеденное время посвящалось прогулке и чтению; по вечерам устраивались игры в пикет и карты, отгадывания шарад и тому подобные невинные развлечения. Образ жизни Людовика в тюрьме показывал, что этот человек был гораздо больше создан для тихого семейного очага, чем для бурной политической карьеры. Родись он в бедной семье ремесленника, Людовик XVI был бы добрым семьянином и честным, хоть и недалеким тружеником; родившись на ступенях трона, он сделался деспотическим монархом и совершенно бездарным политическим деятелем. Природные данные короля шли слишком вразрез с его положением; это противоречие только ускорило гибель его и монархии.

К политическим новостям Людовик XVI был довольно равнодушен; известия о победах и поражениях французской армии, о постановлениях Конвента, казалось, мало его интересовали. После учреждения республики один из комиссаров Коммуны, Манюэль сообщил Людовику об этом событии. «Вы уже более не король, — сказал Манюэль, — вот прекрасный случай сделаться хорошим гражданином». Новость, по-видимому, не произвела на короля большого впечатления. Далеко не так покорна судьбе была королева Мария Антуанетта; она из тюрьмы старалась поддерживать сношения с роялистами. Относительная свобода, которой пользовались узники в первое время, благоприятствовала этому; но впоследствии Коммуна, заметив подозрительные сборища перед Тамплем и условный язык, на котором говорили заключенные, приказала разлучить их и усилить за ними надзор. Вскоре после этого у королевского семейства были отняты всякие острые орудия. «Когда королю был передан этот приказ, — говорит протокол Коммуны, — Людовик XVI добровольно обыскал себя и передал комиссарам различные предметы, находившиеся при нем, говоря, что это все что v него имеется; затем, пожав плечами, он заметил, что напрасно его боятся. Впрочем, он не проявил никакой досады. Потом комиссары спустились в помещение Марии Антуанетты; она была со своей невесткой (принцессой Елизаветой). Она отнеслась к решению Коммуны далеко не так равнодушно. «В таком случае, — сказала она с раздражением, — у нас следовало бы отнять и иголки: ведь ими тоже можно уколоться». Она не остановилась бы на этом, если бы принцесса Елизавета не толкнула ее локтем, приглашая к молчанию».

11 декабря утром королю было объявлено, что в этот день он должен предстать для допроса перед Национальным Конвентом. Около часу дня в комнату Людовика вошли мэр Шамбон и прокурор Коммуны Шометт и громко прочли ему соответствующий декрет. Короля больше всего оскорбило то, что в декрете он был назван Людовиком Капетом. «Меня не зовут Капетом, — возразил он, — это имя одного из моих предков, но оно никогда не принадлежало мне; впрочем, этот поступок только следствие того обращения, которое я поневоле выношу здесь в течение четырех месяцев». Мэр, не отвечая ничего, пригласил короля спуститься. Вся дорога прошла в полном молчании.

Перед появлением Людовика в зале Конвента президент[18] обратился к собранию со следующими словами:

«Народные представители, вы сейчас примените на деле право национального правосудия; вы ответственны перед всеми гражданами республики за твердость и благоразумие, которое вы должны проявить в этом важном случае.

Взоры всей Европы обращены на вас. История сохранит ваши мысли, ваши действия. Неподкупное потомство будет судить вас с неумолимой суровостью. Да будет ваше поведение сообразно новым функциям, возложенным на вас. Беспристрастие и глубокое молчание приличествует судьям. Достоинство вашего заседания должно соответствовать величию французского народа. Он даст через ваше посредство великий урок королям и полезный пример нациям, стремящимся к освобождению».

«Граждане трибун, — продолжал президент, обращаясь к зрителям, — вы разделяете славу и свободу нации, к которой принадлежите. Вы знаете, что правосудие возможно только при спокойном обсуждении дела. Национальный Конвент рассчитывает на вашу полную преданность отечеству и на ваше уважение к народному представительству. Парижские граждане, конечно, не упустят этого нового случая показать воодушевляющий их патриотизм. Им стоит только вспомнить страшное молчание, сопровождавшее Людовика при возвращении из Варенна[19], молчание, предвестник суда наций над королями».

Глубочайшая тишина царствовала в зале, когда был введен Людовик XVI. Указав ему на то самое кресло, в котором он приносил присягу на верность конституции, президент приступил к допросу. Он последовательно прочитывал каждый пункт обвинения и, выждав ответ обвиняемого, переходил к следующему.

Президент: Людовик, французский народ обвиняет вас во множестве преступлений, совершенных с целью установить вашу тиранию на развалинах его свободы. 20 июня 1789 года вы посягнули на самодержавие народа, распустив собрание его представителей и разогнав их силою с места заседания. Это доказывается протоколом, составленным в версальской Зале Мяча членами Учредительного собрания. 23 июня, желая продиктовать нации свои законы, вы окружили войсками ее представителей, объявили им две королевские Декларации, разрушающие всякую свободу, и приказали им разойтись. Эти посягательства подтверждаются вашими декларациями и протоколами Собрания. Что вы имеете сказать в свое оправдание?

Людовик: Тогда не существовало законов, которые воспрещали бы мне эти действия.

Президент: Вы выслали войска против парижских граждан; ваши приверженцы пролили кровь многих из них. Вы удалили эти войска лишь тогда, когда взятие Бастилии и всеобщее восстание показали вам, что победа на стороне народа. Речи, с которыми вы обращались к различным депутациям Учредительного собрания 9, 12 и 14 июля, обнаруживают ваши намерения, а избиение в Тюильри служит уликой против вас. Что вы имеете сказать в свое оправдание?

Людовик: В то время я был вправе высылать войска; но я никогда не имел намерения проливать кровь.

Президент: После этих событий, несмотря на обещания, данные вами 15 июля в Учредительном собрании и 17-го в парижской ратуше, вы продолжали свою деятельность против национальной свободы. Вы долго уклонялись от проведения в исполнение декретов 11 августа, уничтожавших крепостную зависимость, феодальный режим и десятину; вы долгое время отказывались признать Декларацию прав человека; вы увеличили вдвое число лейб-гвардейцев и вызвали в Версаль фландрский полк; вы позволяли, чтобы во время оргий, происходивших на ваших глазах, попиралась ногами национальная кокарда, водружалась белая кокарда и поносилось имя нации. Наконец, вы вызвали новое восстание и причинили смерть многих граждан; лишь после поражения вашей гвардии вы заговорили другим языком и возобновили вероломные обещания. Эти факты подтверждаются вашим замечанием 18 сентября по поводу декретов 11 августа, протоколами Учредительного собрания, версальскими событиями 5 и 6 октября и речью, с которой вы обратились в тот же день в депутации Учредительного собрания, утверждая, что вы хотите руководиться его советами и никогда не расставаться с ним. Что вы имеете сказать в свое оправдание?

Людовик: По поводу двух первых пунктов я сделал замечания, которые считал справедливыми. Что касается кокарды, это неверно: в моем присутствии не происходило ничего подобного.

Президент: На празднике федерации 14 июля вы принесли присягу, но не сдержали ее. Вскоре вы сделали попытку подкупить общественное мнение через посредство Талона, который действовал в Париже, и Мирабо, который должен был возбудить контрреволюционное движение в провинциях. Что вы имеете сказать в свое оправдание?

Людовик: Я не помню, что происходило в эту эпоху, но во всяком случае все тогдашние события предшествовали принятию мною конституции.

Президент: Вы израсходовали на подкуп целые миллионы и даже популярность хотели сделать орудием порабощения народа. Это подтверждается докладной запиской Талона, помеченной вашей рукой, и письмом к вам Лапорта от 19 апреля 1791 года, в котором, передавая вам содержание своей беседы с Риваролем, он сообщает, что миллионы, потраченные вами, не принесли никакой пользы. Уже издавна вы замышляли бегство. 23 февраля Лапорт представил вам докладную записку, в которой развивал план побега; эта записка также помечена вами. Что вы имеете сказать в свое оправдание?

Людовик: Я не знал большего удовольствия, как давать нуждающимся; это не имеет отношения ни к каким проектам.

Президент: 28 марта толпа дворян и военных наводнила ваши покои в Тюильрийском дворце с целью способствовать вашему бегству; 18 апреля вы намеревались покинуть Париж и уехать в Сен-Клу. Что вы имеете сказать в свое оправдание?

Людовик: Это обвинение абсурдно.

Президент: Но сопротивление граждан показало вам, как велико было общее недоверие. Вы попытались рассеять его, сообщив Учредительному собранию текст письма, с которым вы обратились к представителям нации при иностранных дворах; в этом письме говорилось, что вы свободно признали представленные вам статьи конституции. И тем не менее 21 июня вы бежали с подложным паспортом, оставив декларацию, направленную против тех же статей конституции; вы приказали министрам не подписывать никаких актов, исходящих от Национального собрания, и запретили министру юстиции выдавать государственную печать. Народные деньги расточались без меры, чтобы обеспечить успех этой измены; она должна была совершиться под прикрытием войск Булье, на которого незадолго перед тем была возложена бойня в Нанси и которому вы писали по этому поводу, советуя ему беречь свою популярность, так как она вам пригодится. Эти факты подтверждаются докладной запиской 23 февраля 1791 года, помеченной вашей рукой; вашей декларацией 20 июня, написанной целиком вами же; вашим письмом к Булье, от 4 сентября 1790 года, и запиской последнего, в которой он отдает вам отчет в употреблении 993 000 ливров, полученных от вас и отчасти израсходованных на подкуп войск, которые должны были вас конвоировать. Что вы имеете сказать в свое оправдание?

Людовик: Я не имею никакого понятия о докладной записке 23 февраля; что же касается моей поездки в Варенн, то я ссылаюсь на заявление, сделанное мною в свое время комиссарам Учредительного собрания.

Президент: После вашего ареста в Варенне вы временно были отрешены от власти — и все-таки продолжали свои интриги. 17 июля Марсово поле обагрилось кровью граждан. Ваше собственноручное письмо к Лафайету, написанное в 1790 году, доказывает существование преступного соглашения между вами и Лафайетом, к которому присоединился и Мирабо. При таких зловещих предзнаменованиях вы начали сеять раздоры; все виды подкупа были пущены в ход. Вы оплачивали пасквили, памфлеты и газеты, вводившие в заблуждение общество, дискредитировавшее ассигнаты и защищавшие интересы эмигрантов. Записи Септейля[20] показывают, какие огромные суммы были потрачены на эти свободоубийственные деяния. Что вы имеете сказать в свое оправдание?

Людовик: Событие 17 июля не имеет ко мне ни малейшего отношения; что касается всего остального, мне это совершенно неизвестно.

Президент: 14 сентября вы притворно приняли конституцию и выразили твердое намерение поддерживать ее, и, однако, вы старались уничтожить ее еще прежде, чем она была закончена. 24 июля в Пильнице состоялся договор между Леопольдом Австрийским и Фридрихом-Вильгельмом Бранденбургским, которые обязывались восстановить во Франции абсолютную монархию; вы умалчивали об этом договоре до тех пор, пока он не стал известен всей Европе. Что вы имеете сказать в свое оправдание?

Людовик: Я сообщил о пильницком договоре, как только узнал о нем сам; к тому же все, что относится к этому предмету, по смыслу конституции касается министра.

Президент: Арль поднял знамя восстания; вы оказали ему содействие отправкой трех гражданских комиссаров, которые своей деятельностью не препятствовали контрреволюционерам, а наоборот, потворствовали им. Что вы имеете сказать в свое оправдание?

Людовик: Инструкции, которые находились при комиссарах, свидетельствовали о том, какого рода поручения были даны им; я не знал ни одного из них, когда они были предложены мне министрами.

Президент: Авиньон и графство Венессенское были присоединены к Франции. Вы привели в исполнение этот декрет лишь месяц спустя; а за этот промежуток страна была опустошена гражданской войной. Комиссары, которых вы посылали туда одного за другим, довершили ее разорение. Что вы имеете сказать в свое оправдание?

Людовик: Я не помню, на сколько времени было отсрочено исполнение декрета; впрочем, этот факт не имеет отношения ко мне лично — он касается комиссаров и тех, кто посылал их.

Президент: В Ниме, Монтобане, Менде и Жалесе с первых же дней свободы происходили сильные волнения; вы не делали ничего для подавления этого зародыша контрреволюции до того момента, когда вспыхнул заговор Дюсальяна. Что вы имеете сказать в свое оправдание?

Людовик: Я отдавал тогда все распоряжения, какие предлагались мне министрами.

Президент: Вы выслали двадцать два батальона против марсельцев, выступивших в поход для подавления контрреволюции в Арле. Что вы имеете сказать в свое оправдание?

Людовик: Чтобы ответить точно на этот вопрос, мне нужны документы.

Президент: Вы поручили начальство над войсками на юге Вигенштейну, который писал вам 21 апреля 1792 года уже после того, как был отозван: «Еще немного, и я навсегда приведу к стопам Вашего Величества тысячи французов, которые снова станут достойны Ваших добрых пожеланий по отношению к ним». Что вы имеете сказать в свое оправдание?

Людовик: Это письмо было написано после его отозвания. С тех пор он не был на службе. Я не помню этого письма.

Президент: Вы содержали на жалованье вашу бывшую лейб-гвардию в Кобленце — это подтверждается записями Септейля; кроме того, несколько приказов, подписанных вами собственноручно, указывают, что от вас получали значительные суммы Булье, Рошфор, Лавогюйон, Шуазель-Бопре, Гамильтон, госпожа Полиньяк[21]. Что вы имеете сказать в свое оправдание?

Людовик: Лишь, только я узнал, что мои лейб-гвардейцы организуются по ту сторону Рейна, я приказал прекратить выдачу им жалования; что касается всего остального, я не помню ничего подобного.

Президент: Ваши братья, государственные преступники, созвали эмигрантов под свои знамена; они набирали войско, заключали займы и вступали в союзы от вашего имени. Вы протестовали против этих действий лишь тогда, когда получили полную уверенность, что не можете повредить их проектам. Ваше соглашение с ними доказывается письмом, написанным рукою Людовика-Станислава-Ксавье[22] и подписанным обоими вашими братьями. Вот это письмо:

«Я написал вам, но только почтой, и поэтому не мог ничего сказать. Нас здесь двое, но мы составляем одно целое, с одинаковыми чувствами, одинаковыми принципами, одинаковой готовностью служить вам. Мы храним молчание, ибо, нарушив его преждевременно, могли бы скомпрометировать вас; но мы заговорим, лишь только будем уверены в общей поддержке — и этот момент близок. Если к нам обратятся от имени этих людей, то мы не станем слушать; если от вашего имени — мы выслушаем, но не свернем со своего пути. Итак, если от вас потребуют какого-либо заявления по нашему адресу, то вы не стесняйтесь. Будьте уверены, что вы в безопасности; мы существуем лишь для того, чтобы служить вам, мы усердно работаем для вас, и все идет хорошо. Даже наши враги слишком заинтересованы в сохранении вашей жизни, чтобы совершить бесполезное преступление, которое окончательно погубило бы их самих. До свиданья. Л.-С.-Ксавье и Карл-Филипп[23]».

Что вы имеете сказать в свое оправдание?

Людовик: Согласно требованиям конституции, я протестовал против всех предприятий моих братьев, лишь только узнал о них. Прочитанное письмо мне совершенно незнакомо.

Президент: Линейные войска, которые вы должны были поставить на военную ногу, к концу декабря состояли лишь из ста тысяч человек; таким образом, вы не позаботились о защите государства от внешних врагов. Ваш министр Нарбонн потребовал рекрутского набора в пятьдесят тысяч человек; но вскоре он приостановил набор на двадцати пяти тысячах, уверяя, что все готово. Однако в действительности не было готово решительно ничего. Преемник его, Серван, предложил сформировать возле Парижа лагерь в двадцать тысяч человек; Законодательное собрание сделало соответствующее постановление, но вы отказались утвердить его. Что вы имеете сказать в свое оправдание?

Людовик: Я сделал в министерстве все распоряжения, которые могли ускорить увеличение армии; в декабре прошлого года списки ее были представлены Собранию; если была сделана ошибка, то вина не моя.

Президент: В порыве патриотизма граждане стекались к Парижу со всех сторон. Вы разослали предписание задерживать их; и однако, наши армии нуждались в солдатах. Дюмурье, сменивший Сервана, заявил, что нация не располагает ни оружием, ни боевыми припасами, ни провиантом, что крепости не в состоянии выдержать осады. Вы продолжали медлить. Наконец, Законодательное собрание запросило министра Лажара, какими средствами он думает обеспечить внешнюю безопасность государства; и только лишь этот запрос заставил вас предложить, через посредство министра, набор 42 батальонов.

Вы поручили командирам войск дезорганизовать армию, возбуждать солдат к дезертирству и к переходу через Рейн, чтобы толкнуть их под знамена ваших братьев и Леопольда Австрийского, с которым у вас было соглашение; этот факт подтверждается письмом Тулонжона, начальствовавшего над войсками Франшконте. Что вы имеете сказать в свое оправдание?

Людовик: Все это мне совершенно неизвестно; в этом обвинении нет ни слова правды.

Президент: Вы поручили своим дипломатическим агентам поддерживать коалицию иностранных держав и ваших братьев против Франции; вы особенно рекомендовали им укрепить мир между Турцией и Австрией, чтобы избавить последнюю от необходимости охранять свою границу с Турцией и таким образом дать ей возможность выдвинуть больше войск против Франции. Этот факт устанавливается письмом нашего посланника в Константинополе, Шуазеля-Гуфье. Что вы имеете сказать в свое оправдание?

Людовик: Г. Шуазель сказал неправду: этого никогда не было.

Президент: Пруссаки приближались к нашим границам. 8 июля вашему министру был сделан запрос о состоянии наших политических отношений с Пруссией; и только после этого, 10 июля, вы ответили, что на нас идут пятьдесят тысяч пруссаков, о чем вы и делаете формальное заявление Законодательному собранию согласно требованию конституции. Что вы имеете сказать в свое оправдание?

Людовик: Я узнал об этом лишь в тот момент; вся корреспонденция проходила через руки министров.

Президент: Вы поручили военное министерство племяннику Калонна, Дабанкуру. Эта мысль увенчалась блестящим успехом: едва появился неприятель, как крепости Лонгви и Верден были сданы. Что вы имеете сказать в свое оправдание?

Людовик: Я не знал, что господин Дабанкур — племянник господина Калонна; не я выводил войско из крепостей, я не позволил бы себе подобных вещей. Я ничего не знаю об этом, если действительно таковы факты.

Президент: Вы подорвали наши морские силы. Множество флотских офицеров эмигрировало; число оставшихся было едва достаточно для обслуживания портов, а все-таки Бертран ежедневно выдавал паспорта. Когда Законодательное собрание указало вам 8 марта на преступность его поведения, то вы ответили, что считаете себя вполне удовлетворенным его службой. Что вы имеете сказать в свое оправдание?

Людовик: Я делал все от меня зависящее, чтобы удержать офицеров. Что касается господина Бертрана, то, ввиду того, что Национальное собрание не заявляло против него никакого неудовольствия, которое могло бы подать повод к обвинению, я не нашел нужным сменять его.

Президент: Вы поддерживали в колониях абсолютный режим. Ваши агенты сеяли в них смуты и контрреволюцию, которая разразилась там как раз в то время, когда она должна была вспыхнуть и во Франции; эти обстоятельства достаточно показывают, что нити заговора сосредоточивались в ваших руках. Что вы имеете сказать в свое оправдание?

Людовик: Если в колониях есть мои агенты, они сказали неправду: я не имел никакого отношения к тому, в чем меня обвиняют.

Президент: Фанатики разжигали волнения внутри государства; вы оказывали им покровительство, явно выражая намерение восстановить при их помощи свою прежнюю власть. Что вы имеете сказать в свое оправдание?

Людовик: Мне нечего на это отвечать: подобное намерение мне совершенно чуждо.

Президент: 29 января Законодательное собрание издало декрет против мятежных священников; вы наложили на него свое veto. Что вы имеете сказать в свое оправдание?

Людовик: Конституция предоставляла мне свободу в утверждении декретов.

Президент: Смуты росли; министр заявил, что существующие законы не дают никакой возможности поразить виновных. Тогда Законодательное собрание издало по этому поводу особый декрет; вы снова наложили на него свое veto. Что вы имеете сказать в свое оправдание?

Людовик повторяет свой ответ на предыдущий вопрос.

Президент: Антипатриотический дух гвардии, которую дала вам конституция, заставил распустить ее. На следующей день вы письменно выразили ей свое удовлетворение. Вы продолжали содержать ее на жалованье. Это подтверждается отчетами казначея цивильного листа. Что вы имеете сказать в свое оправдание?

Людовик: Я содержал гвардию лишь до тех пор, пока она могла быть реорганизована согласно декрету.

Президент: Вы удерживали возле себя швейцарских гвардейцев, но конституция запрещала вам это, и Законодательное собрание категорически приказало удалить их. Что вы имеете сказать в свое оправдание?

Людовик: Я исполнял все декреты, изданные по этому поводу.

Президент: Вы содержали в Париже особые отряды, которые должны были совершать всякие операции, выгодные для ваших контрреволюционных целей. В числе ваших агентов находились Дангремон и Жилль, они получали жалованье из фондов цивильного листа. Вам будут представлены квитанции Жилля, которому была поручена организация отряда в 60 человек. Что вы имеете сказать в свое оправдание?

Людовик: Я не имею никакого понятия о проектах, которые им приписывают; мне никогда не приходила в голову идея контрреволюции.

Президент: Вы хотели посредством значительных сумм подкупить некоторых членов Учредительного и Законодательного собраний. Это подтверждается письмами Сен-Леона и других. Что вы имеете сказать в свое оправдание?

Людовик: Некоторые лица действительно делали мне подобные предложения, но я их отклонил.

Президент: Какие именно лица делали вам эти предложения?

Людовик: Их проекты были так неопределенны, что я не припомню их в данный момент.

Президент: Кому вы обещали или давали деньги?

Людовик: Никому.

Президент: Вы унизили французскую нацию в Германии, Италии и Испании, не сделав ни малейшей попытки потребовать удовлетворения за все оскорбления, нанесенные французам в этих странах. Что вы имеете сказать в свое оправдание?

Людовик: Дипломатическая корреспонденция должна доказать как раз противоположное; впрочем, все это касается министров.

Президент: 10 августа, в 5 часов утра, вы произвели смотр швейцарцам — и швейцарцы первые стреляли в народ. Что вы имеете сказать в свое оправдание?

Людовик: Я делал смотр всем войскам, собранным у меня в этот день; у меня были все установленные власти, департаментское правление, мэр и члены муниципалитета; я пригласил к себе даже депутацию от Национального собрания и затем отправился со своей семьей в залу его заседаний.

Президент: Зачем вы сосредоточили войска во дворце?

Людовик: Все установленные конституцией власти видели, что дворцу грозила опасность; будучи сам установленной властью, я должен был защищаться.

Президент: Зачем вы вызвали во дворец парижского мэра в ночь с 9 на 10 августа?

Людовик: Ввиду слухов, которые циркулировали в то время.

Президент: Вы проливали кровь французов. Что вы имеете сказать в свое оправдание?

Людовик: Нет, милостивый государь, это не я.

Президент: Вы поручили Септейлю сделать значительную закупку хлеба, сахара и кофе в Гамбурге[24]. Этот факт подтверждается письмом Септейля. Что вы имеете сказать в свое оправдание?

Людовик: То, о чем вы говорите, мне совершенно неизвестно.

Президент: Почему вы наложили veto на декрет о сформировании лагеря в двадцать тысяч человек?

Людовик: Конституция предоставляла мне полную свободу в утверждении декретов, кроме того, я одновременно предложил образовать лагерь в Суассоне.

Президент (обращаясь к Собранию): Вопросы исчерпаны. (Людовику Капету): Людовик, имеете ли вы еще какие-нибудь заявления?

Людовик: Я требую предъявления документов, на основании которых я обвиняюсь, и права выбрать себе защитников.

Валазе: (одним из секретарей) предъявляются Людовику следующие документы: «Докладная записка Лапорта», подтверждающая контрреволюционные проекты со стороны Людовика Капета, Мирабо и некоторых других лиц.

Людовик: Я не признаю ее.

Валазе: «Письмо Людовика Капета от 23 июня 1790 года», подтверждающее его сношения с Мирабо и Лафайетом, имевшие целью уничтожение конституции.

Людовик: Я объясню содержание этого письма.

Валазе читает письмо.

Людовик: Это не более как проект; здесь нет и речи о контрреволюции; письмо не предназначалось для отправки.

Валазе: «Письмо Лапорта к Людовику Капету от 22 апреля», касающееся бесед по поводу якобинского клуба, президента комитета финансов и комитета государственных имуществ; дата проставлена рукою Людовика.

Людовик: Я не знаю этого письма.

Валазе: «Письмо Лапорта от 3 марта 1791 года», помеченное рукою Людовика Капета и сообщающее о предполагаемом разрыве между Мирабо и якобинцами.

Людовик: Я не признаю его.

Валазе: «Письмо Лапорта», без даты, написанное его рукой и помеченное Людовиком Капетом; оно содержит подробности о последних минутах Мирабо и о предосторожностях, которые были приняты во избежание огласки весьма важных документов, хранившихся у Мирабо.

Людовик: Я не признаю этого письма, как и других.

Валазе: «Проект новой конституции или пересмотра существующей», подписанный Лафайетом и адресованный Людовику Капету 6 апреля 1790 года; к проекту приписана строка рукою Людовика.

Людовик: Все это уничтожается в силу конституции.

Валазе: Знаком ли вам этот почерк?

Людовик: Нет.

Валазе: Признаете ли вы свое примечание?

Людовик: Нет.

Валазе: «Письмо Лапорта от 19 апреля 1791 года», помеченное рукою Людовика Капета и упоминающее о беседе с Риваролем.

Людовик: Это письмо мне неизвестно.

Валазе: «Письмо Лапорта от 16 апреля 1791 года», содержащее жалобы на Мирабо, аббата Перигора, Андре и Бомеца[25], которые якобы не выказывают благодарности за понесенные для них жертвы.

Людовик: Оно мне также неизвестно.

Валазе: «Письмо Лапорта от 23 февраля 1791 года», помеченное рукою Людовика Капета; к письму приложена докладная записка о способах доставить ему популярность.

Людовик: Ни тот, ни другой документ мне незнаком.

Валазе: Несколько документов без подписи, найденных в Тюильрийском дворце, в отверстии, проделанном в стене; в них говорится о расходах на приобретение популярности.

Президент: Прежде чем приступить к допросу по этому поводу, я сделаю предварительный вопрос. Признаете ли вы, что заказали сделать в Тюильрийском дворце шкаф с железной дверью и заперли в него бумаги?

Людовик: Я ничего не знаю об этом шкафе.

Валазе: Вот дневник, написанный рукою Людовика Капета и заключающий список пенсий, которые были им розданы из своей казны с 1776 по 1792 год; среди них значится вознаграждение Аклоку[26] за его деятельность в предместьях.

Людовик: Этот дневник я признаю, но в нем записаны только мои пожертвования с благотворительной целью.

Валазе: Записи различных сумм, выданных шотландским отрядам Ноэль-Граммона и Монморанси-Люксембурга, от 1 июля 1791 года.

Людовик: Это было раньше, чем я запретил выдачу этих денег.

Президент: Людовик, где вы хранили эти документы, признанные вами?

Людовик: У моего казначея.

Валазе: Признаете ли вы ведомость расходов по содержанию лейб-гвардейцев, швейцарцев и королевских гвардейцев в 1792 году?

Людовик: Нет, не признаю.

Валазе: Несколько документов по поводу заговора в Жалесе, оригиналы которых хранятся в секретариате департамента Ардеш.

Людовик: Они мне совершенно незнакомы.

Валазе: «Письмо Булье из Майнца», содержащее расписку в получении от Людовика Капета 993 000 ливров.

Людовик: Это письмо мне неизвестно.

Валазе: Приказ о выдаче 16 800 ливров, подписанный Людовиком; на обороте подпись Бонньера; письмо и расписка того же Бонньера.

Людовик: Я не признаю их.

Валазе: Два документа, упоминающие о суммах, выданных госпоже Полиньяк, Лавогюйону и Шуазелю.

Людовик: Не признаю и этих документов.

Валазе: Письмо за подписью двух братьев бывшего короля, вошедшее в обвинительный акт.

Людовик: Оно мне незнакомо.

Валазе: Документы, относящиеся к делу Шуазеля-Гуфье в Константинополе.

Людовик: Не имею о них понятия.

Валазе: Письмо бывшего короля к епископу Клермонскому, с ответом последнего от 16 апреля 1791 года.

Людовик: Я не признаю его.

Президент: Вы не признаете своего почерка и своей подписи?

Людовик: Нет.

Президент: На письме печать с гербом Франции.

Людовик: Эта печать была у многих.

Валазе: Признаете ли вы эту квитанцию Жилля?

Людовик: Нет, не признаю.

Валазе: Докладная записка о прекращении выдачи военных пенсий из фондов цивильного листа; письмо Дюфрен-Сен-Леона по тому же поводу.

Людовик: Я не знаю ни одного из этих документов.

Президент: Можете удалиться.

Поведение короля на допросе произвело самое невыгодное для него впечатление. Перед ним было несколько систем защиты — он выбрал наихудшую. Вместо того чтобы держаться с гордым достоинством монарха, не признающего за подданными права судить его; вместо того чтобы ответить открытым мотивированным сознанием политического деятеля, принявшего определенную программу для достижения своих целей; вместо того чтобы заковать себя в непроницаемую броню молчания, от которой отскакивают все стрелы противника, — Людовик XVI предпочел систему запирательства. Он отрекся от своей подписи, от документов, писанных его рукой, от писем и счетов, адресованных ему и им же запертых в секретный шкаф, — словом, он вел себя, как обвиняемый, пойманный на месте преступления и в своем замешательстве отрицающий очевидное. Таким образом действий король еще более восстановил против себя Конвент и многочисленные толпы народа, присутствовавшие при допросе; он ожесточил даже многих из тех, в которых до сих пор возбуждал сострадание своими несчастиями. Силу этого ожесточения Людовик испытал уже на обратном пути в Тампль: всю дорогу ему вдогонку неслись звуки грозного припева Марсельезы:

«Tyrans! Gu'un sang impur abreuve nos sillons![27]».

Конвент разрешил королю выбрать себе защитников. Выбор Людовика остановился на двух известных парижских адвокатах, Тронше и Тарже. Первый принял предложение не колеблясь; второй же малодушно отказался от опасной миссии, ссылаясь на свою старость и расстроенное здоровье. Взамен его добровольно предложил свои услуги бывший министр Людовика XVI, Ламуаньон-Мальзэрб. Кроме того, был приглашен молодой юрист по имени Десез. Согласно декрету 6 декабря, Людовик должен был через два дня после допроса явиться в Конвент в сопровождении своих защитников, чтобы быть выслушанным окончательно. Но жирондисты стали употреблять все усилия, чтобы продлить этот срок.

Процесс короля дал новую пищу борьбе двух главных партий Конвента. При своей резкой противоположности вообще Гора и Жиронда расходились и в отношении к судьбе Людовика XVI. Между тем как монтаньяры понимали, что первым шагом для спасения Франции из кризиса должно быть быстрое решение процесса, жирондисты проявляли крайнюю нерешительность и половинчатость. Они, разумеется, не оправдывали развенчанного короля; но, несмотря на все доказательства измены Людовика, они не решались осудить его. Верные своей посреднической роли, жирондисты балансировали на зыбком мосту между крайней левой, требовавшей казни Людовика XVI, и крайней правой, стоявшей на точке зрения королевской неприкосновенности. Боязнь вызвать суровым приговором раздражение монархической Европы и усиление коалиции; нежелание брать на себя огромную ответственность, сопряженную с таким приговором; более или менее непосредственные побуждения гуманности и великодушия, отчасти навязанные жирондистам необходимостью оправдать их яростные нападки на «кровожадных» монтаньяров за сентябрьские убийства, — вот те мотивы, которыми объясняется поведение этих «государственных людей», по ироническому выражению Марата. Их тактика состояла в том, чтобы оттянуть, по возможности, решение дела, дискредитируя в то же время своих политических противников. Еще 4 декабря, на следующий день после того как Конвент постановил судить Людовика XVI, один из лидеров Жиронды, Бюзо, внес предложение наказывать смертью всякого, кто захочет восстановить королевскую власть в какой бы то ни было форме. Последние слова недвусмысленно показывали, что предложение направлено против вождей Горы, которые неоднократно обвинялись жирондистами в стремлении к диктатуре. После допроса короля, видя приближение развязки, жирондисты попытались увлечь Конвент в дебри судебных формальностей, предложив подвергнуть экспертизе документы, не признанные королем, назначить вторичный допрос для предъявления Людовику вновь открытых и т. п. Но все эти попытки разбивались об энергичное сопротивление Горы. Тогда Бюзо внес предложение об изгнании с французской территории всех членов дома Бурбонов. Этот план, метивший в одного из депутатов Горы, герцога Орлеанского, по прозванию Эгалите[28], преследовал двоякую цель: в случае удачи он лишал партию монтаньяров одного из самых влиятельных ее членов; в случае неудачи он показывал народу революционный пыл жирондистов и набрасывал тень на их противников, которые, по расчету Бюзо и его единомышленников, не могли не защищать Филиппа Эгалите. Жирондистам действительно удалось добиться изгнания Бурбонов. Но торжество их было непродолжительно: на следующий день исполнение декрета об изгнании было отложено до вынесения приговора Людовику XVI.

Вслед за тем Конвент, по предложению Лежандра, постановил, что Людовик будет окончательно выслушан 26 декабря. Таким образом, планы жирондистов были не в силах надолго отсрочить решение процесса короля.

IV. Из речи защитника

26 декабря Людовик XVI в сопровождении трех своих защитников снова предстал перед судьями. Десез, по поручению товарищей, выступил со следующей защитительной речью:

— Граждане, представители нации, настал наконец момент, когда Людовик, обвиненный от имени французского народа, может высказаться перед самим же народом! Настал наконец тот момент, когда он, вместе с защитниками, которых дали ему человеколюбие и закон, может представить нации защитительную речь, продиктованную ему сердцем, и показать ей, какими намерениями он всегда воодушевлялся! Уже молчание, царящее вокруг меня, свидетельствует о том, что на смену дням гнева и предубеждения пришел день правосудия, что этот торжественный акт — не пустая формальность, что храм свободы есть также и храм беспристрастия, послушного одному закону, и что человек, попавший в унизительное положение обвиняемого — кто бы он ни был, — всегда может рассчитывать на внимание и участие даже со стороны своих обвинителей.

Я говорю: «человек, кто бы он ни был» — потому что, в самом деле, Людовик уже не более как человек, и притом человек обвиняемый. Он потерял всякое обаяние, он бессилен, он не может больше возбуждать ни опасений, ни надежд; поэтому в настоящий момент вы должны относиться к нему не только с величайшей справедливостью, но даже — позволю себе заметить — с величайшей снисходительностью. Он имеет право на все сострадание, какого заслуживает беспредельное несчастье; и если, действительно, как выразился один знаменитый республиканец, невзгоды королей принимают в глазах всех, кто жил при монархическом режиме, более трогательный и священный характер, чем бедствия других людей, то тем более живое сочувствие должна возбуждать судьба человека, занимавшего самый блестящий трон в мире; мало того, это сочувствие должно возрастать по мере приближения развязки. До сих пор вы слышали только его ответы. Вы потребовали его сюда; он явился спокойно, мужественно, с достоинством; он явился, исполненный ощущения своей невиновности, сильный утешительным сознанием своих намерении, которого не в состоянии отнять у него никакая человеческая сила. Опираясь, если можно так выразиться, на всю свою жизнь, он обнажил свою душу и раскрыл свои деяния перед вами и всей нацией; он посвятил вас даже в свои мысли. Но, отвечая вам при таком неожиданном вызове, опровергая без подготовки, без обдумывания совершенно непредвиденные им обвинения, так сказать импровизируя свою защиту при допросе, возможность которого никогда не приходила ему в голову, — Людовик мог лишь заявить вам о своей невиновности; но он не мог подтвердить ее, он не мог представить вам ее доказательства. Я, граждане, приношу вам эти доказательства, я приношу их народу, от имени которого обвиняется Людовик. Я хотел бы, чтобы в этот момент меня слышала вся Франция, чтобы эта ограда вдруг расступилась и вместила всех французов. Я знаю, что, обращаясь к представителям нации, я обращаюсь к самой нации. Но Людовик, конечно, вправе сожалеть о том, что масса граждан, которая находится под впечатлением падающих на него обвинений, не имеет возможности слышать его ответов, опровергающих эти обвинения. Важнее всего для него — доказать свою невиновность; вот его единственное желание, его единственное помышление! Людовик знает, что вся Европа с тревогой ждет вашего приговора; но мысли его поглощены одной Францией. Знает он и то, что когда-нибудь потомство соберет все документы этого великого процесса между целой нацией и одним человеком; но он думает только о своих современниках, заботится лишь о том, чтобы вывести их из заблуждения. И мы, в свою очередь, стремимся лишь защитить его, ставим себе единственною целью его оправдание. Подобно ему, мы забываем о Европе, которая нас слушает, забываем о потомстве, решение которого уже назревает. Устремляя все свое внимание на настоящий момент, мы заняты исключительно судьбой Людовика и будем считать выполненной нашу задачу, если докажем его невиновность…

Приступая к обсуждению данного вопроса, я прежде всего остановлюсь на декрете Национального Конвента о том, что он будет судить Людовика XVI. Мне небезызвестно, как хотели злоупотребить этим декретом некоторые, пожалуй более пылкие, чем рассудительные, умы. Я знаю, что, по их мнению, упомянутое постановление Конвента заранее лишало Людовика неприкосновенности, дарованной ему конституцией. Я знаю, что, по их словам, Людовик уже не может пользоваться этой неприкосновенностью как средством защиты. Но это заблуждение, которое можно рассеять простым замечанием.

В самом деле, в чем состоял декрет Конвента?

Постановив, что Людовик предается его суду, Конвент решил лишь одно: что в процессе, возбужденном им против Людовика, судьей является сам же Конвент. Но, назначая себя судьей в этом процессе, Конвент в то же время постановил выслушать Людовика и, по-видимому, считал совершенно невозможным осудить его, не выслушав.

Но если Людовик должен быть выслушан, прежде чем осужден, то он имеет право защищаться от предъявленных ему обвинений всеми средствами, какие покажутся ему пригодными для этой цели; это право принадлежит всем обвиняемым как таковым. Судья не вправе лишить обвиняемого хотя бы одного из его средств защиты; он может только оценить их по достоинству в своем приговоре. Следовательно, и сам Конвент по отношению к Людовику пользуется лишь этим правом; он оценит его защитительную речь, когда она будет представлена; но заранее он не вправе ни ослаблять, ни порицать ее. Если Людовик заблуждается в принципах, на которых построена его защита, — дело Конвента устранить их в своем приговоре. Но до тех пор он обязан его выслушать: этого требует как справедливость, так и закон.

Итак, я устанавливаю следующие принципы: нации самодержавны; они вольны вводить у себя какую угодно форму правления; они могут даже, обнаружив несовершенства ими же введенного режима, заменить его новым. Я не оспариваю этого права наций; оно неотъемлемо, оно признается нашей конституцией. И мне, вероятно, не нужно напоминать, что Франция обязана включением этого важного принципа в число своих основных законов усилиям одного из защитников Людовика, бывшего в то время членом Учредительного собрания.

Но великая нация не может сама пользоваться своей верховной властью; она неизбежно должна вверять ее уполномоченным. Необходимость такой передачи державных прав приводит нацию к учреждению либо королевской власти, либо республики. В 1789 году, в первый период революции, которая сразу изменила форму правления, господствовавшую у нас в течение стольких веков, вся нация объявила своим депутатам, что она желает монархического правительства.

Монархическое правительство требовало неприкосновенности своего главы.

Представители французского народа думали, что в стране, где исполнительная власть принадлежит одному лицу — королю, для того чтобы он не встречал препятствий в своей деятельности или, встретив, мог преодолеть их, необходимо окружить его авторитетом, который заставил бы повиноваться требованиям закона; что он должен сдерживать в известных границах все второстепенные власти, которые стремились бы к нарушению или превышению их, подавлять или пресекать все страсти, направленные во вред общественному благу, бдительно следить за общественным порядком во всех областях, — словом, должен сосредоточивать в своих руках все пружины правительственного механизма в постоянно напряженном состоянии и не позволять ослабляться ни одной из них. Они думали, что для исполнения столь великих обязанностей монарх должен пользоваться огромной властью, а для свободного проявления этой власти он должен быть неприкосновенным.

Народные представители знали, что нации устанавливали неприкосновенность не для королей, а для самих себя; что это было сделано в интересах их собственного спокойствия, для их собственного счастья, сделано потому, что при монархическом режиме спокойствие беспрестанно нарушалось бы, если бы глава высшей власти не мог отражать щитом закона всех страстей и заблуждений, идущих вразрез с его планами.

Они возводили, наконец, в моральный и политический принцип ту мысль соседнего народа, что проступки королей никогда не могут быть личными; что, ввиду их несчастного положения и окружающих соблазнов, даже преступления их должны объясняться посторонним внушением и что для самого народа, который поистине является неприкосновенным, гораздо лучше снять с них какую бы то ни было ответственность, хотя бы пришлось признать их безумными, чем подвергать их нападкам, которые могут лишь привести к великим потрясениям.

Эти-то идеи и были положены народными представителями в основу конституции, которой требовала от них Франция.

Открывая эту конституцию, я читаю в первой главе о королевской власти, что власть эта неделима и передается наследственно в царствующей династии, по мужской линии. Итак, я прежде всего устанавливаю, что королевская власть перешла к Людовику в силу наследственной передачи. Но тут возникает вопрос: какого рода была эта передача? Начинают спорить о том, носила ли она характер договора вообще и взаимно обязующего в частности.

Но все эти споры — одна игра слов.

Без сомнения, эта передача не относилась к числу таких договоров, которые не могут потерять силу без согласия обеих сторон. Очевидно, она представляла собою не что иное, как мандат, то есть доверенность, выданную известному лицу на право пользования верховной властью, которая, будучи неотчуждаемой, в принципе оставалась за нацией, а значит — доверенность, отъемлемую по существу, как и все мандаты. Но это был договор в том смысле, что, поскольку он существовал и не был отменен, он обязывал, с одной стороны, доверителя к исполнению тех условий, на которых он был вручен, а с другой — уполномоченного к исполнению тех условий, на которых он был принят.

Оставим же словопрения, касающиеся одних терминов, и констатируем прежде всего, что конституция, обязывая Людовика к верному выполнению августейшей функции, вверенной ему нацией, не могла установить для него ни других условий, ни других наказаний, кроме тех, которые значатся в самом мандате.

Посмотрим теперь, каковы наказания и условия, указанные в мандате.

2-я статья конституции гласит, что особа короля священна и неприкосновенна. Заметьте, что принцип неприкосновенности формулируется здесь абсолютно; нет ни одной оговорки, нарушающей его, ни одного исключения, изменяющего его, ни единого оттенка, ослабляющего его: он выражен в двух словах, ясно и безусловно.

Однако в конституции имеются гипотезы, которые, не нарушая королевской неприкосновенности, ибо они уважают сан короля, пока он не отменен, предусматривают случаи, когда он может быть лишен этого сана и низложен с трона.

Первая из этих гипотез заключается в 5-й статье: «Если по истечении месяца после приглашения Законодательного собрания король не принесет этой присяги (присяги в верности нации и закону и в соблюдении конституции) или отречется от раз данной присяги, то он считается сложившим с себя власть». Здесь нация обязывает короля присягать ей на верность и исполнять данную присягу. Отречение от присяги есть, несомненно, преступление короля против нации. Конституция предусматривает это преступление; каким же наказанием оно карается? Это наказание состоит в том, что король считается сложившим с себя власть. Но, говоря о наказании, я выражаюсь неточно, ибо закон устанавливает вовсе не наказание в юридическом смысле этого слова; он не грозит ни преданием суду, ни низложением — это слово ни разу не упоминается в законе, — он делает лишь известное предположение и заявляет, что в этом случае король будет считаться отрекшимся от власти.

Здесь, законодатели, нельзя сказать, что дело не в словах.

Очевидно, из уважения к достоинству короля конституция тщательно избегала оскорбить его даже термином; ввиду этого она старалась употреблять именно те, а не другие выражения. Как видите, она не учреждает судебной инстанции, не упоминает о суде, не произносит слова «низложение». Ей казалось лишь необходимым в интересах своей безопасности предвидеть возможность измены или хотя бы попытки на нее со стороны короля; в таком случае, говорит она, придется допустить, что король добровольно отказался от врученного ему мандата и нация свободна взять его обратно.

Я знаю, что подобный предполагаемый отказ должен быть оглашен. Правда, конституция умалчивает о том, каким способом это должно быть сделано; однако ясно, что право решающего голоса принадлежит здесь нации. Но как бы там ни было, это лишь фикция, которая и после своей реализации не есть, в сущности, наказание, а попросту совершившийся факт.

Я только что сказал, что конституция предусматривает отречение короля от присяги. Но король мог, не отрицая своей присяги, нарушить ее; он мог посягнуть на безопасность нации; он мог обратить против нации власть, полученную им для ее защиты. Конституция предвидит и это преступление. Чем же она карает его?

6-я статья конституции говорит: «Если король станет во главе какой-либо армии и направит ее силы против нации или если он не заявит формального протеста против подобного предприятия, которое велось бы от его имени, то он будет считаться сложившим с себя власть».

Заклинаю вас, граждане, обратить внимание на род преступления, предусмотренного законом: стать во главе какой-либо армии и направить ее силы против нации.

Более тяжкого преступления, конечно, нельзя себе представить, оно одно заключает в себе все; в подготовительных своих стадиях оно предполагает все вероломство, все козни, все махинации, без которых невыполнима подобная затея; в своих последствиях оно сулит все ужасы, все бедствия и невзгоды кровавой междоусобной войны. И однако чем грозит королю конституция? Предполагаемым отречением от власти.

Статья 7-я предусматривает тот случай, когда король покинет государство и ответит отказом на предложение Законодательного собрания вернуться до истечения определенного срока. Какую же меру наказания устанавливает конституция? То же предполагаемое отречение от власти.

Наконец, 8-я статья (и это последняя особенно важна!) гласит, что «после отречения, добровольного или предписанного законом, король вступает в класс граждан и подлежит обвинению и суду наравне со всеми гражданами за свои действия после отречения».

Мне нет надобности определять добровольное отречение. Отречение, предписанное законом, определяется вышеуказанными статьями. Таким образом, из последней статьи ясно, что король вступает в класс граждан лишь после того, как он добровольно отрекся от власти или совершил одно из преступлений, за которым следует предполагаемое отречение. Следовательно, король до того времени не входил в класс граждан.

А это значит, что раньше он пользовался особыми конституционными правами, абсолютно отличными от прав других граждан; источником этого привилегированного положения мог быть только закон, сообщавший ему священный характер неприкосновенности, которого он мог лишиться только после своего отречения, добровольного или предписанного законом.

И заметьте, что закон, который говорит, что король вступает в класс граждан после предписанного законом отречения от власти, только что сам приговорил его к отречению… за что? за величайшее злодеяние, какое может совершить король по отношению к нации, — за то, что он станет во главе армии и направит ее против нации с целью покорить или поработить ее; и только после этого ужасного злодеяния закон объявляет его вступившим в класс граждан. Он, стало быть, не допускает и мысли, чтобы король, даже захваченный с оружием в руках, мог быть лишен жизни; он не находит возможным подвергнуть короля какой-либо другой каре, кроме отречения от власти.

Граждане, как поясняют друг друга сопоставляемые таким образом тексты конституции, какой свет проливают они на интересующий нас вопрос!

Но я продолжаю. Король, вступивший в разряд граждан, может быть предан суду, как и всякий гражданин. Но за какие действия? За действия, совершенные после его отречения. Следовательно, за предшествующие действия он не может быть предан суду в том смысле, в каком обыкновенно употребляется это слово. За эти последние деяния он наказуется лишь предполагаемым отречением от трона. Вот все, что имела в виду конституция; и мы должны оставаться на ее почве.

Надо отметить, что в этом отношении закон не делает никакой разницы между Законодательным собранием и королем. Законодательное собрание также могло изменить нации; оно могло злоупотребить вверенной ему властью; оно могло продлить эту власть сверх назначенного срока; оно могло посягнуть на народное самодержавие. В таких случаях нация, несомненно, имела право распустить вероломное Собрание; но конституция не устанавливает никакого наказания ни для всего Собрания, ни для отдельных его членов.

Перехожу к приложению этих принципов. К Людовику предъявлено обвинение; он обвиняется от имени нации во многих преступлениях. Одно из двух: или эти преступления предусмотрены конституцией, или не предусмотрены. Если они не предусмотрены конституцией, то вы не можете судить за них, ибо в таком случае не существует закона, который можно к ним применить; а вы знаете, что одно из священнейших прав человека состоит в том, что он может быть предан суду только на основании законов, изданных до совершения им преступления. Если же преступления Людовика предусмотрены конституцией, то они караются лишь предполагаемым отречением от власти.

Пойдем дальше. Я утверждаю, что они предусмотрены конституцией, ибо последняя предвидит самое ужасное преступление, заключающее в себе все прочие, а именно — ведение войны против нации со злоупотреблением ее же собственными силами. Какой бы смысл ни придавать этой формуле, она охватывает все: все предательства, какие мог бы совершить Людовик с целью уничтожения конституции, которую он обещал поддерживать, сводятся, в сущности, к войне против нации. А эта война в переносном смысле гораздо более ужасна, чем пожары, избиения и опустошения, неразлучно связанные с настоящей войной. И что же! Все эти преступления закон карает только лишь предполагаемым отречением от трона.

Я знаю, что теперь, когда нация отменила королевскую власть, она уже не может приговорить короля к отречению. Нация, разумеется, имела право уничтожить королевскую власть; она могла изменить форму правления во Франции. Но было ли в ее власти изменить участь Людовика? Могла ли она отнять у него право требовать применения лишь того закона, который он сам признал над собою? Могла ли она выйти за пределы договора, которому он подчинился? Разве Людовик не имеет права сказать нам:

«Когда собрался Конвент, я был пленником нации. Вы могли решить тогда же мою участь, вместо того чтобы сделать это теперь. Почему же вы не решили ее? Вы отменили королевскую власть; я не отрицаю за вами этого права. Но если бы вы отложили этот акт национальной воли и начали с обвинения и суда надо мною, то вы могли бы применить ко мне только одно наказание: отречение от власти. Почему же вы не начали с этого? Разве то, что вы сделали, могло отнять у меня мое право? И вправе ли были вы сначала уничтожить конституцию, а затем указывать мне, что она уже не существует? Как! Желая наказать меня, вы хотите лишить меня плодов конституции только потому, что сами же ее уничтожили! Вы хотите наказать меня, и, не имея права присудить меня к желательной вам мере наказания, вы вводите новую, отличную от той, которой я подчинился заранее! Вы хотите наказать меня и, не зная соответствующего закона, придумываете специальный закон для меня одного! Конечно, теперь нет власти, равной вашей, но есть одно право, которое вам не принадлежит, — это право быть несправедливым!»

Граждане, я не знаю возражений на эту защитительную речь.

Однако возражения приводятся. Говорят, что нация в силу своего суверенитета вправе карать совершенные против нее преступления и другими мерами, кроме установленных конституцией. Но меня крайне удивляют люди, позволившие себе высказать подобную двусмысленность. Нация могла ввести у себя известную конституцию; она имеет полное право изменять свою конституцию: это право вытекает из сущности ее самодержавия. Но она не могла бы сейчас сказать, не вызывая бури негодования во всем мире: «Я не хочу исполнять закона, который ввела у себя, несмотря на свою торжественную клятву соблюдать его все время, пока он будет существовать». Влагать в уста нации такие речи, это значит подозревать ее честность и предполагать, что конституция была лишь предательской ловушкой со стороны представителей французского народа!

Далее, мне говорят, что если преступления, в которых обвиняется Людовик, не упоминаются в конституции, то отсюда можно заключить только то, что его должно судить на основании принципов естественного или политического права. На это возражение я дам двоякий ответ. Во-первых, было бы чрезвычайно странно, если бы король не пользовался законным правом каждого гражданина — правом быть судимым только на основании закона и не подлежать никакому произвольному суду. Во-вторых, утверждение, будто преступления, в которых обвиняют Людовика, не упоминаются в конституции, — ложно.

В самом деле, в чем, собственно говоря, обвиняется Людовик? В том, что он изменил нации, содействуя всеми зависящими от него средствами успеху попыток, клонившихся к уничтожению конституции. Это преступление, очевидно, предусмотрено вторым пунктом 6-й статьи, который касается тех случаев, когда король не противодействует предприятиям, ведущимся от его имени. Но если даже преступление, указанное в первом пункте той же статьи, а именно ведение войны против нации во главе неприятельской армии, — преступление гораздо более тяжкое, чем предыдущее, — карается только предполагаемым отречением от власти, то можно ли налагать более суровое наказание за менее серьезное преступление?

Поищем наиболее правдоподобные среди выставленных возражений; я желал бы рассмотреть все.

Не буду останавливаться на том возражении, что Людовик уже судился во время восстания. Чувство и разум одинаково протестуют против положения, уничтожающего всякую тень свободы и справедливости, — положения, которое ставит на карту жизнь и свободу каждого гражданина и противоречит самой природе восстания. В самом деле, я не стану разбирать признаков, которыми отличаются законные восстания от незаконных, национальные от частичных, но я утверждаю, что по своей природе восстание есть внезапное и резкое сопротивление гнету, жертвой которого считает себя восстающая сторона, и что, как таковое, оно не может быть сознательным движением, а следовательно, не может и выносить приговоров. Я утверждаю, далее, что у нации, обладающей конституционными законами, восстание есть не что иное, как апелляция к этим законам и требование закономерного суда. Я утверждаю, наконец, что всякая конституция — республиканская или иная, которая не покоится на этой основе и придает только восстанию, независимо от его природы и цели, характер, свойственный исключительно самому закону, — что такая конституция есть не более как здание, построенное на песке, которое будет снесено при первом признаке нового веяния в народе.

Оставляю в стороне и другое возражение, которое сводится к тому, что королевская власть — преступление, ибо она является узурпацией. В таком случае преступной была бы нация, которая сказала: «Предлагаю тебе королевскую власть», и в то же время решила мысленно: «Я накажу тебя за то, что ты ее принял».

Нам указывали еще, что Людовик не может ссылаться на конституцию, которую он сам же нарушил. Но прежде всего тут предполагается, что он нарушил конституцию, а я намерен доказать противное. Кроме того, конституция сама же предусматривает нарушение ее и карает его одной только мерой: предполагаемым отречением от трона.

Иные высказывали здесь тот взгляд, что Людовика надо судить как врага. Но уж это ли не враг — человек, ставший во главе армии против своей собственной нации! А между тем мне приходится снова подчеркивать это обстоятельство, так как о нем постоянно забывают, — конституция предвидела этот случай и установила соответствующее наказание.

Другие находили, что личность короля неприкосновенна лишь для каждого гражданина в отдельности, но что между народом и королем не существует естественных отношений. Но если так, то и республиканские должностные лица не вправе требовать для себя гарантий, выраженных в законе. Стало быть, представители нации более неприкосновенны для народа за то, что они сказали или сделали в качестве таковых?.. Что за непостижимая система!

Наконец, мы слышали, что если и не существует специального закона, применимого к Людовику, то таким законом должна быть воля народа.

Граждане, вот мой ответ. У Руссо я читаю следующие слова: «Там, где я не вижу ни закона, которым должно руководиться, ни судьи, которому принадлежит решающий голос, я не могу апеллировать к общей воле; общая воля, как таковая, не может вынести решения ни по поводу известного лица, ни по поводу факта».

Подобный текст не нуждается в комментариях.

Я прекращу на этом длинный ряд возражений, которые появлялись в печати; как видите, они отнюдь не опровергают моих принципов. Помимо того, мне кажется, что какие бы аргументы ни приводились против неприкосновенности, установленной конституцией, из них можно вывести только одно из двух: либо закон не следует понимать в буквальном смысле, либо его не следует исполнять.

На первый пункт я отвечу следующее. В 1789 году при обсуждений данного закона в Учредительном собрании выставлялись всевозможные затруднения и возражения, которые повторяются теперь. Этого факта отрицать невозможно: о нем свидетельствует вся тогдашняя пресса, доказательства его в руках у всех. И несмотря на это, закон был принят в таком виде, как он внесен в конституцию. Стало быть, в другом смысле его понимать нельзя; а следовательно, нельзя допускать никаких толкований, при помощи которых хотят изменить или исказить цель закона, нельзя ограничивать установленную им абсолютную неприкосновенность, сводя ее к неприкосновенности относительной.

В ответ на второй пункт я скажу, что если бы даже закон о неприкосновенности был нелепым, бессмысленным, гибельным для национальной свободы, то и в таком случае следовало бы исполнять его до тех пор, пока он не будет отменен, потому что его признала сама нация, принимая конституцию, потому что тем самым она оправдала своих представителей, даже за их возможные ошибки, потому, наконец — и против этого уж нечего возразить, — что она поклялась исполнять его все время, пока он будет в силе. Нация, разумеется, может объявить хоть сейчас, что она не хочет больше монархического правительства, так как существование его немыслимо без неприкосновенности его главы; она может отвергнуть монархический режим именно из-за этой неприкосновенности; но она не может уничтожить ее за то время, когда Людовик занимал конституционный трон. Пока Людовик был королем, он являлся неприкосновенным; падение монархии ничего не меняет в его положении; из этого факта следует лишь то, что к нему можно применить только предполагаемое отречение от власти; но по тому самому к нему нельзя применить другого наказания.

Итак, я прихожу к заключению, что, где нет соответствующего закона, там не может быть и суда; а где не может быть суда, не может иметь места и вынесение приговора.

Я говорю о приговоре. Но не забывайте, что если вы отнимаете у Людовика королевскую неприкосновенность, то вы обязаны, по крайней мере, признать за ним право гражданина; ибо, я думаю, вы не можете устроить так, чтобы Людовик перестал быть королем, когда вы предаете его суду, и вмиг снова превратился в короля, когда вы будете выносить ему приговор.

Но если вы хотите судить Людовика как гражданина, то, спрашиваю вас, где те гарантии, на которые имеет безусловное право каждый гражданин?

Я спрашиваю вас, где то разделение властей, без которого невозможна ни конституция, ни свобода?

Я спрашиваю вас, где присяжные, эти своего рода заложники, которые даются гражданину законом, в виде гарантии его безопасности и невинности?

Я спрашиваю вас, где столь необходимое право кассаций, которое поставлено законом над враждой и страстями, дабы заглушить их голос?

Я спрашиваю вас, где та пропорция голосов, которую мудро установил закон для отмены или смягчения приговора?

Я спрашиваю вас, где тайное голосование, которое заставляет судью сосредоточиться, прежде чем вынести приговор, и которое заключает, так сказать, в одной урне и его мнение, и свидетельство его совести?

Одним словом, я спрашиваю вас, где все священные предосторожности, принятые законом для того, чтобы каждый гражданин, даже виновный, мог понести кару только на законном основании?

Граждане, скажу вам с откровенностью, достойной свободного человека: я ищу среди вас судей и вижу лишь обвинителей!

Вы хотите решить участь Людовика — и вы же сами его обвиняете!

Вы хотите решить участь Людовика — и заранее уже вынесли свой приговор!

Вы хотите решить участь Людовика — а между тем ваши мнения уже разносятся по всей Европе!

Неужели же Людовик — единственный из французских граждан, для которого не существует никакого закона, никакой гарантии? За ним не признают ни прав гражданина, ни прерогатив короля! Он не воспользуется преимуществами ни прежнего своего положения, ни нового! Какая странная, какая непостижимая судьба!..

…Некоторые доходят до того, что вменяют ему в преступление вызов войск во дворец. Но неужели он должен был покориться и позволить толпе насилие над собою? Разве сам закон не повелевал ему охранять от всяких посягательств власть, врученную ему конституцией? Граждане, если бы в данный момент вы узнали, что ослепленная толпа идет на вас с оружием в руках, что, не уважая священного звания законодателей, она хочет вырвать вас из этого святилища, — что бы вы сами тогда сделали?

Людовику приписывают нападение с враждебной целью. Граждане, это обвинение можно уничтожить одним словом.

Можно ли назвать зачинщиком того, кто, будучи вынужден обороняться от толпы, прежде всего окружает себя народными властями, посылает за департаментским правлением, вызывает муниципалитет и доходит даже до того, что просит Собрание об отправке депутации для предупреждения бедствий? Хочет ли несчастия народа тот, кто выставляет против него лишь собственных его защитников? Но к чему говорить о нападении, оставляя тяготеть над головой Людовика это ужасное обвинение! Кто теперь не знает, что день 10 августа подготовлялся уже задолго, что его тайно обдумывали, что восстание против Людовика считалось необходимым, что это восстание имело своих агентов, своих вдохновителей, свой кабинет, свою директорию? Кто не знает, что составлялись планы, заключались союзы, подписывались договоры? Кто не знает, что все было организовано заранее для осуществления великого плана, решавшего судьбы Франции?

Этих фактов, законодатели, отрицать нельзя: они общеизвестны, слух о них разнесся по всей Франции. Они происходили среди вас; в этой самой зале, где я говорю, ораторы оспаривали друг у друга честь организации 10 августа. Я не хочу лишать ореола славы тех, которые себе присудили его. Я не порицаю мотивов восстания, я не критикую его последствий; я утверждаю лишь, что так как восстание, несомненно, началось гораздо раньше 10 августа, так как это признано всеми, то, следовательно, Людовик не мог быть нападающей стороной.

И тем не менее вы его обвиняете! Вы упрекаете его в кровопролитии! Вы говорите, что пролитая кровь вопиет о мщении против него!

Против него, который в критический момент доверился Национальному собранию только для того, чтобы помешать кровопролитию!

Против него, который за всю жизнь не отдал ни одного кровавого приказа!

Против него, который 6 октября в Версале запретил защищаться своим гвардейцам!

Против него, который в Варенне предпочел вернуться пленным, нежели рисковать жизнью хоть одного человека!

Против него, который 20 июня отверг всякую помощь и пожелал остаться один среди народа!

Вы вменяете ему в вину кровопролитие… Ах! Он не менее вас скорбит о роковой катастрофе, его вызвавшей; это самая глубокая его рана, это источник его безысходного отчаяния. Он знает, правда, что не он виною этим событиям, но не забывает и того, что он, быть может, послужил их печальным поводом, — и эта мысль никогда не даст ему покоя.

И такого человека вы обвиняете! Французы, что сталось с вашим национальным характером, тем характером, которым отличались ваши старинные нравы, что сталось с вашей прямотой и величием?

Неужели вы употребите свое могущество на то, чтобы довершить несчастие человека, имевшего мужество довериться представителям самой нации?

Неужели вы утратили всякое уважение к священным правам убежища? Неужели вы не признаете, что избыток несчастия имеет право на сострадание, и не смотрите на развенчанного короля как на слишком злосчастную жертву рока, чтобы прибавлять лишнее звено к цепи его невзгод?

Французы, революция, возродившая вас, воспитала в вас великие доблести; но страшитесь, чтобы она не ослабила в ваших сердцах чувство человеколюбия, без которого немыслима истинная добродетель!

Внемлите заранее голосу истории, которая передаст стоустой молве:

«Людовик вступил на престол двадцати лет от роду и в двадцать лет показал на троне образец нравственности. Он не принес туда с собой ни одной преступной слабости, ни единой гибельной страсти; он был экономен, справедлив, строг; он всегда являлся надежным другом народа. Народ пожелал отмены обременявшего его разорительного налога — Людовик отменил его; народ потребовал уничтожения рабства — он поспешил уничтожить его в своих собственных поместьях; народ просил реформ в области уголовного законодательства для смягчения участи осужденных — он даровал эти реформы; народ захотел, чтобы тысячи французов, которые были лишены гражданских прав благодаря суровости наших институтов, получили эти права, — Людовик провозгласил их законодательным порядком; народ пожелал свободы — он дал ему свободу[29]. Своими жертвами он шел навстречу народным желаниям, и, однако, во имя того же народа теперь требуют… Я не кончаю, граждане. Я останавливаюсь перед историей; подумайте о том, что она будет судить ваш приговор и что ее приговор будет приговором веков»…

V. Приговор Национального Конвента. Последние минуты Людовика XVI. Казнь

…Между тем в Конвент продолжали прибывать петиции с жалобами на медленность процесса. Комиссары Конвента при армиях, Мерлен из Тионвилля, Гаусман и Рёвбель, писали с границ: «Мы окружены ранеными и убитыми; во имя Людовика Капета тираны убивают наших братьев, а нам говорят, что Людовик все еще жив!» Наконец 14 января Конвент решил приступить к поименной подаче голосов. Но вопрос о порядке голосования вызвал бурные прения. Было предложено множество различных проектов, из которых некоторые явно имели целью затянуть дело, требуя отмены декрета 3 декабря, вторичной постановки вопроса о том, берет ли на себя Конвент роль судебной палаты, и т. п. Дебаты продолжались несколько часов среди общего шума; все попытки президента восстановить спокойствие были безуспешны. Вмешательство Кутона положило конец этой неурядице.

«Как прискорбно, — вскричал он, — видеть беспорядок, царящий в собрании! Вот уж целых три часа, как мы теряем время из-за короля. Какие мы республиканцы! Мы — жалкие рабы! Ведь все мы, без исключения, убеждены в виновности Людовика; следовательно, ничто не мешает нам прежде всего поставить вопрос о виновности Людовика, а затем вынести приговор поименным голосованием!»

Крики одобрения покрыли голос Кутона. По предложению Буайе-Фонфреда Конвент немедленно решил произвести поименную подачу голосов по следующим трем вопросам: 1) Виновен ли Людовик? 2) Будет ли приговор Конвента предложен на утверждение народа? 3) Какому наказанию будет подвергнут Людовик?

15 января были поставлены на голосование первые два вопроса. По первому из 715 голосовавших депутатов[30] 32 ответили утвердительно с различными оговорками и комментариями, остальные 683 признали виновность Людовика безусловно. По второму вопросу 423 человека ответили отрицательно, 281 — утвердительно и 11 депутатов прибавили к своему мнению различные оговорки. Таким образом, жирондисты потерпели полную неудачу. Оставалось решить последний вопрос: о мере наказания. Вся Франция с трепетом и напряжением ждала следующего дня, 16 января.

Дантон, до сих пор отсутствовавший (он находился в качестве комиссара при бельгийской армии), теперь решил выступить. Заседание началось дебатами по поводу распоряжения исполнительного совета закрыть театры, ставившие контрреволюционные пьесы. «Признаюсь вам, граждане, — сказал Дантон, — я думал, что нас должны занимать другие предметы, кроме комедии!» «Речь идет о свободе!» — возразили несколько депутатов. «Да, речь идет о свободе! — повторил Дантон. — Речь идет о трагедии, которую вам предстоит разыграть перед всеми нациями. Речь идет о том, чтобы под мечом закона пала голова тирана, а не о жалких комедиях! Предлагаю Конвенту безотлагательно высказаться об участи Людовика!»

Это предложение было принято единогласно. Затем Ланжюине предложил, чтобы вопрос о наказании решался не простым большинством голосов, как обыкновенно, а двумя третями. Дантон энергично выступил против этого предложения жирондистов.

«Спрашивается, почему в то время, как судьба целой нации была решена простым большинством голосов, в то время как при отмене королевской власти никому даже в голову не приходило возбуждать этого вопроса, почему решение участи отдельного лица — заговорщика хотят обставить особой торжественностью? Мы постановляем приговор как представители верховной власти. Спрашиваю вас, апеллируете ли вы к народу, когда кто-нибудь подпадает под уголовный закон, колеблетесь ли вы привести его в исполнение? Спрашиваю вас, не простым ли большинством голосов учредили вы республику, объявили войну? Спрашиваю, наконец, разве не безапелляционно проливается кровь в сражениях? Разве сообщники Людовика не понесли наказание без всякого обращения к народу, на основании лишь приговора экстраординарного трибунала? Неужели исключения заслуживает только тот, кто был душою всех этих заговоров?»

Конвент согласился с Дантоном и решил голосовать простым большинством. Заседание было объявлено непрерывным до вынесения приговора. Началась поименная подача голосов.

361 депутат высказались категорически за смертную казнь. В числе их была почти вся партия Горы, жирондисты Дюко, Фонфред, Карра, Иснар, Ребекки, Барбару и часть Болота, 26 видных представителей Жиронды также подали голос за казнь, но при этом, по примеру Меля, потребовали предварительного обсуждения вопроса об отсрочке ее выполнения. Однако они объявили свой вотум независимым от этого требования. Наконец, 334 депутата высказались за тюремное заключение, изгнание или работы на галерах.

Не лишена интереса мотивировка, которой некоторые депутаты сопровождали свое мнение. «Я неумолим по отношению к угнетателям, — сказал Робеспьер, — так как чувствую сострадание к угнетенным; мне чужда гуманность, которая свирепствует над народами и прощает деспотам. То же самое чувство, которое в Учредительном собрании побуждало меня требовать, хотя и безуспешно, отмены смертной казни, заставляет меня теперь требовать ее применения к тирану моей родины и к самой королевской власти в его лице. Я не умею предсказывать или выдумывать будущих, пока неизвестных тиранов, чтобы избавиться от необходимости поразить того, который уже изобличен для меня, как и для всего почти собрания, и которого я обязан судить по поручению народа. Не могут побудить меня к пощаде и действительные или воображаемые факции, ибо я убежден, что для уничтожения факций надо не размножать их, а разрушить все разом подавляющей силой разума и национальных интересов. Я советую вам не беречь королевскую партию, в противовес тем, которые могут явиться впоследствии, а начать с ее низвержения, чтобы затем основать общее счастье на развалинах всех антинародных партий. Не ищу я также, как иные, предлогов для спасения бывшего короля в угрозах и усилиях европейских деспотов, ибо я презираю их всех и вовсе не намерен склонять народных представителей к переговорам с ними. Я знаю, что единственный способ победить их состоит в том, чтобы поднять национальный характер на высоту республиканских принципов и действовать на королей и королевских прислужников так, как действуют на высокомерные и рабские душонки свободные и гордые души. Еще менее я склонен думать, что эти деспоты щедро сыплют золотом, чтобы привести на эшафот своего собрата, — как полагают некоторые; если уж быть подозрительным, то я считал бы более вероятной противоположную гипотезу. Я не хочу жертвовать логикой, чтобы уклониться от исполнения своего долга; и особенно далек я от того, чтобы оскорблять великодушный народ, беспрестанно повторяя, что мы не свободны в решении дела, что мы окружены врагами, ибо я отнюдь не желаю ни заранее протестовать против осуждения Людовика Капета, ни апеллировать к иностранным дворам. Мне было бы слишком неприятно, если бы моя аргументация походила на манифесты Вильгельма или Питта. Словом, я не умею выдвигать бессмысленные слова и пустые измышления против твердо установленных принципов и очевидных требований долга. Я подаю голос за смертную казнь».

Для Марата и Сен-Жюста достаточно нескольких слов, чтобы мотивировать свой суровый приговор. «Глубоко убежденный, что Людовик является главным виновником преступлений, вызвавших кровопролитие 10 августа, и всех зверских избиений, осквернивших почву Франции с начала революции, я вотирую за казнь тирана в 24 часа», — сказал «Друг народа». «Ввиду того что Людовик XVI был врагом народа, его свободы и счастья, я подаю голос за смертную казнь», — лаконически заявил Сен-Жюст.

Мнение Анахарсиса Клотца отражало космополитические взгляды этого философа: «Людовик виновен в оскорблении человечества. Какого наказания он заслуживает за свои преступления? От имени человеческого рода я отвечаю — смертной казни».

Хитрый и осторожный Филипп Эгалите, заботясь прежде всего об упрочении своего двусмысленного положения, также вотировал за смерть, хотя его родственные связи с Людовиком давали ему полное право воздержаться. «Всецело преданный своему долгу, убежденный в том, что всякий, кто посягал или посягнет впоследствии на самодержавие народа, заслуживает смерти, я высказываюсь за смертную казнь». Эти слова вызвали в собрании глухой ропот.

Дантон, подавая свой голос, не удержался от иронического кивка в сторону жирондистов. «Я не принадлежу к числу тех государственных людей, которые не понимают, что с тиранами не вступают в сделку, не понимают, что королей надо поражать только в голову, не понимают, что европейских деспотов можно покорить только силой оружия. Я высказываюсь за смерть тирана».

Неукротимый Жансонне поднял перчатку, брошенную Дантоном. Он потребовал, чтобы Конвент после вынесения смертного приговора Людовику предал суду «убийц и разбойников 2–3 сентября» — в доказательство того, что он не допускает никаких привилегий.

Красноречивый Иснар не упустил случая блеснуть своим ораторским искусством. «Я уже объявил на этой трибуне в Законодательном собрании, — воскликнул он, — что, если бы в моих руках были громы и молнии, я поразил бы ими всякого, кто дерзнет посягнуть на самодержавие народа! Верный своим принципам, я подаю голос за казнь».

Бриссо, вотируя за смертную казнь с отсрочкой до утверждения народом конституции, раскрывал смысл этой меры следующими словами: «Эта отсрочка ставит ваш приговор под охрану нации, она придает ему оттенок бескорыстия и великодушия, который желательно ему сообщить; наконец, она приобщает к вашему приговору всю нацию». Последняя фраза свидетельствовала о том, что жирондисты еще не отказались от намерения провести апелляцию к народу в той или иной форме. Действительно, они возлагали большие надежды на отсрочку казни, предложенную Мелем и поддержанную его единомышленниками.

То обстоятельство, что из 721 голосовавших депутатов за смертную казнь безотлагательно высказались 361, подало повод к невольному или умышленному искажению фактов. В Париже разнесся слух, что смерть короля решена большинством в один голос, — слух, под влиянием которого больной, умирающий Дюшатель велел принести себя на носилках в Конвент, чтобы подать свой голос против казни. Но в действительности, как мы видели выше, приговор был вынесен большинством в 53 голоса, так как 26 жирондистов, поддержавших предложение Меля, также безусловно голосовали за казнь.

В 8 часов вечера 17 января после 36-часового заседания президент Национального Конвента — по иронии судьбы это был Верньо — со скорбью объявил, что народные представители приговорили Людовика XVI к смертной казни.

Испанский двор сделал последнюю попытку спасти осужденного короля. Он снова обратился к Конвенту через посредство своего посла. Но собрание единогласно постановило перейти к очередному порядку, даже не прочтя ноты мадридского кабинета, чтобы устранить всякое подозрение в возможности иностранного влияния. После этого в залу Конвента были введены три защитника Людовика, Десез, Тронше и Мальзерб. Глубоко потрясенные, голосами, прерывающимися от волнения, они ходатайствовали о передаче приговора на утверждение народа и об отмене изданного накануне декрета, в силу которого он был вынесен простым большинством голосов. В подтверждение последнего требования Тронше ссылался на некоторые статьи закона. Конвент отнесся к защитникам с полным вниманием и отдал должное мужеству этих людей, не покидавших до последней минуты своего опасного поста. Но об апелляции к народу, отвергнутой после столь долгой и упорной борьбы между двумя партиями, разумеется, не могло быть и речи. Что касается возражения Тронше, то депутат Мерлен, юрист из Дуе, заявил, что закон требует большинства двух третей только по вопросу о виновности, между тем как по вопросу о мере наказания достаточно простого большинства голосов.

Победа Горы, по-видимому, была полная. Но жирондисты все еще не считали своего дела окончательно проигранным. Возбудив предложение об отсрочке казни, они надеялись снова затянуть процесс и косвенным путем добиться апелляции к народу. Борьба длилась еще два дня. На заседаниях 18 и 19 января Бюзо, Бриссо, Кондорсе, Казенав, сменяя друг друга на трибуне, с жаром доказывали, что поспешность в выполнении приговора вооружит против Франции всю Европу и навлечет на голову французов неслыханные бедствия; что эта поспешность восстановит против них не только королей, но и нации, которые припишут ее жажде мести и давлению кучки интриганов; что она выгодна лишь одной «орлеанской факции», которая, подобно партии Кромвеля, хочет смерти одного тирана только для того, чтобы возвести на трон другого. Исходя из таких соображений, жирондисты требовали отсрочки казни, одни — до изгнания всех Бурбонов, другие — до утверждения народом конституции в первичных собраниях. Против этих требований с обычной своей энергией восстал Робеспьер:

«Приговор выносится не для того, чтобы остаться мертвой буквой; не для того осуждают тирана, врага нации, чтобы произнести пустую формулу, бесплодную для общества и тяжелую для индивидуума. Цель всякого осуждения есть исполнение; этой цели должны служить и строгость закона, и верность судьи; ее же преследует и ваш декрет. Как нелепы, как тщетны те уловки, при помощи которых пытаются отдалить момент осуждения от момента выполнения приговора! Поддавшись на эту удочку, вы собственными руками задушили бы свободу; вы оживили бы чувство малодушной жалости и разбудили бы столь же преступные, как и гибельные надежды.

Если интересы народа действительно требуют отсрочки казни, то почему вы так торопились с судом? Почему вы посвящали свои заседания исключительно прениям по делу Людовика? Или, может быть, нам станут приводить политические соображения? Но их нет, как по отношению к внешнему положению, так и по отношению к внутреннему. Внутри страны будет тем больше поводов к волнениям, чем дольше мы будем откладывать исполнение приговора. Что же касается внешней политики, тут надо безусловно отбросить всякие соображения, которыми хотят заставить нас отложить казнь: подобного рода мотивы так же нечисты, как и кабинетная политика. Неужели мы должны сохранить жизнь Людовика XVI для сделок с тиранией, чтобы в его лице иметь залог против неприятельского вторжения? Неужели таким путем думают добиться более выгодного мира? Какой истинный француз не содрогнется при мысли, что этот план может быть осуществлен? Уже одно намерение пойти на компромисс с тиранией было бы для нас поражением; наша свобода была бы поколеблена или разрушена таким позорным проявлением рабства и малодушия. Если же Людовик не предназначается для этой роли, то какое отношение имеет его казнь к иностранным державам? Разве письмо испанского посла не показывает, что его кабинет хотел бы вмешаться в наши дебаты? Разве не свидетельствует оно о том, какой огромный интерес принимают тираны в судьбе своих собратьев? Сохраните Людовика в качестве заложника — и это будет принято за уступку перед их угрозами, и вы подадите им самые преступные, но вполне правдоподобные надежды на ваше порабощение».

Речь Барера, как и в прениях по поводу апелляции к народу, скрепила аргументацию Робеспьера. Выслушав обоих ораторов, Конвент решил приступить к поименному голосованию. Из 690 голосовавших депутатов 310 высказались за отсрочку, 380 — против. В 3 часа ночи 20 января процесс Людовика XVI был закончен. Исполнительному совету было поручено сообщить Людовику декрет Национального Конвента и привести его в исполнение в 24 часа.

В два часа дня министр юстиции Гара, мэр Шамбон и прокурор Коммуны Шометт явились в Тампль для объявления приговора Людовику XVI. Последний выслушал его спокойно: он знал уже о своей участи от Мальзерба. По прочтении приговора Людовик передал Гара письмо к Конвенту, в котором просил дать ему трехдневную отсрочку, ослабить надзор, разрешить свидание с семьей без свидетелей и призвать священника, по его выбору. Конвент решительно отказал в отсрочке, но удовлетворил остальные просьбы Людовика; по его желанию был немедленно разыскан и привезен в Тампль один из отвергавших гражданскую присягу священников, Эджеворт де Фермой.

Вечером Людовик простился с женой, сестрой и детьми; в этом долгом и трогательном свидании он обнаружил всю глубину своих семейных привязанностей. После тяжелой сцены прощания осужденный король остался наедине со своим духовником. До двух часов ночи время прошло в молитве и размышлениях. Людовик, казалось, покорился неизбежному. В эти минуты самоуглубления он очищался душой и готовился встретить смерть с тем мужеством, которого не отрицает за ним ни один из историков. От двух до пяти часов Людовик спокойно проспал. Около пяти он был разбужен своим преданным камердинером Клери. Набожный до конца, Людовик пожелал выслушать обедню, исповедаться и причаститься. Затем он простился с верным Клери и передал ему серебряную печать с государственным гербом для своего сына, венчальное кольцо и связку волос жены и детей для Марии Антуанетты. «Скажите ей, — прибавил он, — что мне больно расставаться с нею; пусть она простит мне, что я не посылаю за ней, как обещал вчера: я хочу избавить ее от жестокой минуты разлуки».

В девять часов утра Сантерр с двумя комиссарами Коммуны явился за осужденным. Людовик подал одному из муниципалов, бывшему священнику Жаку Ру, сложенную бумагу, прося передать ее в совет Коммуны; это было его завещание. «Это не мое дело, — сказал тот, отступая, — я пришел сюда, чтобы отвезти вас на эшафот!» Этот варварский ответ был справедливо заклеймен всей современной прессой. Передачу завещания взял на себя другой муниципальный чиновник.

Внизу Людовика ждала та самая карета, в которой он ехал на допрос в Конвент. Он поместился туда с духовником и двумя жандармами. Карета медленно двинулась вперед среди длинных шпалер национальной гвардии, размещенной от Тампля до места казни. Людовик читал молитвы на отход души. Глубокое молчание царило вокруг; все магазины были закрыты; город был запружен войсками. Накануне носились слухи, что роялисты готовятся освободить короля на пути к эшафоту, да циркулировал памфлет какого-то полоумного каноника, призывавшего парижских женщин «вырвать из плена своего монарха». «Один Бог знает, — простодушно прибавлял автор, — сколько расходов и трудов потратил этот добрый государь, чтобы задержать и остановить развитие республиканского духа». Однако во время следования Людовика к эшафоту не было сделано никакой серьезной попытки освободить его, если не считать безуспешных усилий горсти роялистов собрать народ. Но народ оставался совершенно спокойным.

В десять с четвертью Людовик прибыл на площадь Революции, где должна была совершиться казнь. Эшафот был воздвигнут у самого подножия пьедестала, на котором некогда возвышалась статуя Людовика XV. Вокруг эшафота были расставлены войска, а кругом необозримое пространство было покрыто толпами народа. Людовик мужественно взошел на эшафот и сам снял с себя воротник и сюртук. По справедливому замечанию «Patriote Français» он на эшафоте обнаружил гораздо больше твердости, чем на троне. Хладнокровие изменило ему лишь в ту минуту, когда палач хотел остричь ему волосы и связать руки. «Я не позволю этого!» — раздраженно воскликнул Людовик, покраснев от гнева. Но нескольких слов Эджеворта было достаточно, чтобы успокоить его. Подойдя затем к краю эшафота, осужденный громким голосом произнес — по одной версии: «Я прощаю своим врагам», по другой: «Я умираю невинным; я прощаю своим врагам и желаю, чтобы моя кровь спаяла счастье французов и усмирила гнев Божий!»

В 10 часов 20 минут Людовика XVI не стало. Палач высоко поднял его голову и показал ее народу. Единодушный крик: «Да здравствует республика! Да здравствует нация!» — огласил огромную площадь. Момент казни предполагалось ознаменовать пушечным выстрелом; но этого не было сделано, ибо, по замечанию «Bevolutions de Paris», «голова короля не должна при падении делать больше шума, чем голова всякого другого преступника». Это образное выражение характеризует эпоху.

Масса солдат и граждан из различных классов общества спешила омочить платки или оружие в крови казненного. Этот акт часто изображается как проявление невежества или суеверия. Чтобы показать истинные побуждения людей, совершивших его, мы приведем свидетельство очевидца:

«Один гражданин взошел на эшафот и, погрузив свою обнаженную руку в кровь Капета, которая накопилась целыми лужами, зачерпнул ее в горсть и оросил ею толпу людей, теснившихся внизу и старавшихся, чтобы капля крови брызнула им на лоб. «Братья, — говорил этот гражданин, — братья, нам угрожали, что кровь Людовика Капета падет на наши головы. Пусть же исполнится это пророчество; ведь Людовик Капет столько раз обагрял руки в нашей крови!.. Республиканцы, кровь короля приносит счастье!»

Другой гражданин, бывший свидетелем этой сцены, достойной Тацита, воскликнул: «Друзья мои, что мы делаем? Все это будет разглашено; нас расславят за границей как дикую и кровожадную чернь!» Он услышал в ответ: «Да, мы жаждем крови деспота; пусть об этом расскажут хоть всему миру! Французский народ слишком долго терпел. Терпение — слабость нации, придающая смелость тиранам; мы не дошли бы до такого положения, если бы на этой самой площади вместо статуи мы воздвигали эшафот Людовику XV. Скольких преступлений не успели бы тогда совершить Бурбоны! Настал наконец день воздаяния; оно должно быть так же грозно, как ужасны были злодеяния, оно должно глубоко запечатлеться в умах. Пусть соседние народы, устремляющие на нас свои взоры, видят, как нужно карать короля-клятвопреступника; пусть узнают они, что кровь тирана — наилучшая жертва, какую можно принести на алтарь божества свободных людей!»[31]

Останки Людовика были погребены на кладбище Магдалины. Это место было связано с печальными событиями, ознаменовавшими его бракосочетание. 23 года тому назад, во время пышных празднеств, происходивших по этому случаю, более тысячи граждан благодаря небрежности администрации были раздавлены в толпе или растоптаны под копытами лошадей; они были похоронены на кладбище Магдалины. В глазах современников это несчастье было своего рода предзнаменованием. Зловещая тень, казалось, легла на союз Людовика с Марией Антуанеттой… Теперь предзнаменование сбылось. Костям казненного короля суждено было покоиться рядом с костями людей, погибших жертвами его былого величия.

Во время перевозки тела казненного народ по-прежнему хранил спокойствие. На приглашение властей не нарушать порядка из толпы послышался голос: «Пусть его везут куда угодно! Что нам до этого? Мы всегда были не прочь — от него, он постоянно норовил прочь от нас».

Беркова Н. Н. Процесс Людовика XVI.

Пб., 1920 (с сокращением).

С. Цвейг Мария Антуанетта

…За резким падением ножа гильотины следует беспокойная тишина. Казнью Людовика XVI Конвент хотел провести кроваво-красную линию раздела между королевством и республикой. Ни один депутат — а ведь многие из них испытывали тайное сожаление, толкнув этого слабого, добродушного человека под нож гильотины, — и не думает о том, чтобы предъявить какое-либо обвинение Марии Антуанетте. Без обсуждения Коммуна выдает вдове затребованное ею траурное платье, надзор заметно ослабевает, и если королеву и её детей вообще еще держат под охраной, то объясняется это лишь желанием иметь в руках драгоценный залог, который должен сделать Австрию более покладистой.

Но расчеты не оправдываются; французский Конвент переоценил чувства любви Габсбургов к членам своей семьи. Император Франц, тупой и бездушный, жадный и лишенный всякого внутреннего величия, совсем не думает извлечь из фамильной шкатулки, в которой помимо «Флорентинца» лежит бесчисленное количество других драгоценностей, хотя бы один драгоценный камень, чтобы выкупить близкую родственницу, кроме того, австрийская военная партия прилагает все усилия к тому, чтобы провалить переговоры. Правда, Вена с самого начала торжественно заявила, что начинает эту войну лишь по идейным соображениям, а не ради территориальных завоеваний и репараций; Французская революция вскоре также откажется от своих слов, но в природе любой войны — неизбежное превращение ее в захватническую. Генералы очень неохотно позволяют кому бы то ни было вмешиваться в ведение войны — История подтверждает это. Слишком редко народы предоставляют военным это удовольствие, поэтому, дорвавшись до войны, они полагают, что, чем дольше она будет, тем лучше. Напрасно старый Мерси, все время побуждаемый другом королевы Ферзеном, напоминает венскому двору, что, поскольку Мария Антуанетта лишена титула французской королевы, она вновь стала австрийской эрцгерцогиней и членом императорской семьи и, следовательно, моральный долг императора — потребовать выдачи ее Вене. Но как мало значит в мировой войне одна женщина-пленница, как ничтожна ценность одной живой души в циничной игре политики! Всюду сердца остаются холодными, двери — запертыми. Каждый монарх утверждает, что он потрясен случившимся; но ни один из них и пальцем не шевельнет ради спасения королевы[32]. И Мария Антуанетта может повторить слова, сказанные Людовиком XVI Ферзену: «Весь мир покинул меня».

* * *

Так неудачно начатый заговор зловеще приближает роковую развязку. Сразу же покончено с мягким, снисходительным обращением с заключенной. У нее отбирают все личные вещи, последние кольца, даже маленькие золотые часы, привезенные из Австрии (последняя память о матери), даже маленький медальон с любовно хранимыми локонами детей. Само собой разумеется, изымаются иголки, с помощью которых она так изобретательно написала записку Ружвилю, запрещается зажигать свет по вечерам. Снисходительного Мишони увольняют с работы, мадам Ришар — также, вместо нее теперь будет другая надзирательница, мадам Бол. Одновременно магистрат декретом от 11 сентября предписывает эту неисправимую женщину, эту заключенную, не раз пытавшуюся бежать, перевести в более надежно охраняемую камеру; а так как в Консьержери не найти такой, которая показалась бы перепуганному магистрату достаточно надежной, освобождается помещение аптеки и оборудуется двойными железными дверями. Окно, выходящее на глухой двор, замуровывается до половины высоты решетки; двое часовых под окном, круглосуточно поочередно дежурящие в смежном помещении жандармы жизнью отвечают за заключенную. Теперь никто незваным не явится в камеру, придет лишь призванный по долгу службы — палач.

И вот стоит Мария Антуанетта на последней, на нижней ступени своего одиночества. Новые тюремщики, как бы они ни были расположены к ней, не решаются более разговаривать с этой опасной женщиной, жандармы — также. Маленьких часиков, своим слабым тиканьем вымеряющих бесконечное время, нет, рукоделием заниматься она не может, ничего не оставлено ей, одна лишь собачка. Лишь теперь, спустя двадцать пять лет, в полном одиночестве, вспоминает Мария Антуанетта об утешении, так часто рекомендованном матерью; впервые в своей жизни она требует книг и читает их одну за другой своими слабыми, воспаленными глазами; книг на нее не напастись. Не романов просит она, не пьес, ничего веселого или сентиментального, ничего о любви, очень уж все это напоминает о прошлой жизни, лишь книги о необыкновенных приключениях, описания экспедиции капитана Кука, повествования о кораблекрушениях, об отважных путешественниках, книги, которые захватывают, отвлекают, возбуждают, заставляют сильнее биться сердце, книги, читая которые забываешь время, мир, в котором живешь. Вымышленные, воображаемые персонажи — единственные товарищи ее одиночества. Никто не посещает ее, днями не слышит она ничего, кроме колоколов Сент-Шапель, расположенной поблизости от Консьержери, да визга ключа в замке, затем опять тишина в низкой камере, узкой, сырой и темной, словно гроб. Недостаток движения, воздуха утомляет ее, обильные кровотечения ослабляют. И когда ее наконец вызывают на суд, старая седая женщина из долгой ночи выходит на дневной свет, уже забытый ею.

Гнусная клевета

Вот и достигнута последняя ступень, близок конец пути. Создана такая напряженность противоположностей, которую в состоянии измыслить только судьба. Та, которая родилась в императорском замке, которая владела королевскими дворцами с сотнями комнат, живет в тесной, зарешеченной, полуподвальной, сырой и темной камере. Та, которая любила роскошь, привыкла видеть вокруг себя бесчисленное множество предметов искусства, обладала драгоценностями, не имеет даже шкафа, зеркала, кресла, только совершенно необходимое есть в этой камере — стол, скамья, железная кровать. Та, которая держала возле себя целую свиту бесполезных, ненужных прислуживающих лиц, придворных дам, камеристок для дневной службы, камеристок для ночных дежурств, чтеца, врача, хирурга, секретаря, лакеев, парикмахера, поваров и пажей, теперь сама расчесывает свои поседевшие волосы. Если раньше для нее ежегодно шилось триста новых платьев, то сейчас, полуослепшая, она сама штопает подол расползающегося тюремного халата. Сильная и здоровая несколько лет назад, сейчас она — усталая и изможденная. Бывшая некогда красивой и желанной, она увяла, превратилась в старуху. С такой радостью проводившая раньше время с полудня до глубокой ночи в шумном обществе, теперь, одна всю бессонную ночь, ждет она, когда забрезжит рассвет за зарешеченным окном. Чем ближе к осени, тем больше мрачная камера становится похожей на склеп, ведь сумерки наступают в ней все раньше и раньше, а в соответствии с установленным суровым режимом Марии Антуанетте запрещено зажигать свет. Только из коридора через верхнее оконце в полную темноту камеры милосердно падает слабый свет масляной лампы. Чувствуется наступление осени, холодом несет от каменного, ничем не покрытого пола, сквозь стены сырость проникает в камеру от Сены, протекающей вблизи Консьержери, стол, скамья влажны, пахнет гнилью и плесенью; все сильнее и сильнее чувствуется тлетворный запах смерти. Белье расползается, платья ветшают, грызущей ревматической болью вглубь, до мозга костей, проникает влажный холод. Все изможденнее становится эта замерзающая женщина, та, которая — ей кажется, тысячу лет назад — была некогда королевой этой страны, самой жизнерадостной женщиной Франции, все холоднее становится тишина, все более пустым время вокруг нее. Теперь ее не испугает близость смерти, ее, заживо похороненную в камере-гробу.

В этот расположенный едва ли не в центре Парижа, приспособленный для житья гроб не проникает ни один звук от чудовищного шторма, пронесшегося в ту осень над миром. Никогда французская революция не была в такой опасности, как в эти дни. Две самые неприступные крепости, Майнц и Валансьен, пали, англичане захватили важнейшие военные порты, второй по величине французский город, Лион, восстал, колонии потеряны, в Конвенте — распри, в Париже — голод и общая подавленность. Республика — в двух шагах от гибели. Теперь лишь одно может спасти ее — отчаянная смелость, самоубийственная отвага; республика преодолеет страх лишь тогда, когда сама посеет его. «Поставим террор на повестку дня» — эти ужасные слова жестоко звучат в зале Конвента, и действия беспощадно подтверждают эту угрозу. Жирондистов ставят вне закона, герцог Орлеанский и бесчисленное множество других предаются Революционному трибуналу. У гильотины много работы. На трибуну поднимается Бийо-Варенн и требует: «Только что Конвент показал, как следует относиться к изменникам, готовящим гибель нашей страны. Но ему надлежит вынести еще одно важное решение. Женщина, являющаяся позором человечества и своего пола, должна наконец на эшафоте ответить за все свои преступления. Уже повсюду говорят, что она вновь переведена в Тампль, что ее якобы тайно судили и Революционный трибунал полностью обелил ее, как будто женщина, на совести которой — кровь тысяч, может быть оправдана каким бы то ни было французским судом, французскими присяжными. Я требую, чтобы Революционный трибунал уже на этой неделе принял относительно нее решение».

Хотя это решение требует не только суда над Марией Антуанеттой, а совершенно открыто и казни, его принимают без возражений. Но удивительно, Фукье-Тенвиль, прокурор, всегда работавший методично, холодно и быстро, словно машина, сейчас подозрительно нерешителен. Ни на этой неделе, ни на следующей он не предъявляет королеве обвинения; никто не знает, удерживает ли его кто-то тайно за руку, или человек с каменным сердцем, обычно с ловкостью циркача превращающий бумагу в человеческую кровь, а кровь — в бумагу, действительно еще не имеет в руках ни одного надежного уличающего документа. Во всяком случае он медлит, вновь и вновь оттягивает предъявление обвинения. Он пишет в Комитет общественного спасения, чтобы ему прислали материалы, и, удивительное дело, Комитет общественного спасения проявляет такую же бросающуюся в глаза медлительность. Наконец он подбирает несколько бумаг, не имеющих существенного значения, — допрос по «заговору гвоздики», свидетельские показания и акты по процессу короля. Но Фукье-Тенвиль все еще не берется за дело. Чего-то ему недостает, либо тайного приказа начать процесс, либо особенных, решающих документов, таких очевидных фактов, которые смогли бы придать, его обвинительному заключению блеск и пламя истинного республиканского возмущения, недостает какого-то совершенно невероятного преступления, совершенного Марией Антуанеттой — как королевой или женщиной, безразлично. Похоже, и на этот раз требование призвать королеву к ответу останется лишь патетическим выпадом. Но тут Фукье-Тенвиль внезапно получает от Эбера, этого самого озлобленного, самого решительного врага королевы, ужаснейший документ, подлейший из всех, созданных в годы французской революции. Этот сильный толчок оказывается решающим: процессу дается ход.

* * *

Что же случилось? 30 сентября Эбер неожиданно получает письмо из Тампля от сапожника Симона, воспитателя дофина. Первая часть написана рукой неизвестного, не содержит орфографических ошибок и гласит: «Привет! Приходи быстрее, друг, у меня есть что рассказать тебе, я буду очень рад тебя увидеть; постарайся прийти сегодня, ты увидишь во мне искреннего и честного республиканца». Остальная же часть письма нацарапана рукой Симона и своей чудовищно гротескной орфографией показывает уровень культуры этого «воспитателя»: «Je te coitte bien le bon jour moi e шоп est pousse Jean Brasse tas cher est pousse et mas petiste bon amis la petist e fils cent ou blier ta cher soeur qui jan Brasse. Je tan prie de nes pas manquer a mas demande pout te voir ce las presse pour mois. Simon, ton amis pour la vis» (Мы шлем тибе привед я и мая старуха абнимаим тибя добрый друг и гражданин тваю супругу сынка незабудь абнядь и тваю систру тоже прашу тибя выпалнить маю прозбу для миня это очин важна. Твой да грабовой доски Симон). Верный своему долгу, Эбер немедленно спешит к Симону. То, что он там слышит, даже ему, видавшему виды, представляется настолько жутким, что он не решается лично заниматься этим и требует специальной комиссии ратуши под председательством мэра; комиссия направляется в Тампль и составляет там три протокола допроса (дошедших до наших дней) — решающий материал обвинения против королевы.

Мы приближаемся к тому, что долгие годы казалось невероятным, психологически неоправданным, к тому эпизоду в истории Марии Антуанетты, который в какой-то степени можно объяснить лишь ужасно возбужденной атмосферой того времени, систематическим, длящимся десятилетиями искусным отравлением общественного мнения. Маленький дофин, не по возрасту развитой, шаловливый мальчик, находясь еще на попечении матери, играя с палкой, повредил себе мошонку; вызванный хирург сделал ребенку нечто вроде грыжевого бандажа. Казалось бы, с этим случаем, происшедшим еще во время нахождения Марии Антуанетты в Тампле, тем самым было покончено, о нем можно было бы позабыть. Но однажды Симон или его жена обнаруживают, что рано физически созревший и избалованный ребенок предается некоему детскому пороку, известным plaisirs solitaires[33]. Застигнутый врасплох мальчик не может отречься от проступка. Понуждаемый Симоном к ответу, кто привил ему эту дурную привычку, несчастный ребенок говорит или дает себя уговорить, что мать и тетя склонили его к этому пороку. Симон, полагающий, что от этой «тигрицы» можно ожидать всего, даже самого дьявольского, расспрашивает дальше, крайне возмущенный такой порочностью матери, и, наконец, дело доходит до того, что мальчик начинает утверждать, будто женщины, мать и тетка, в Тампле часто брали его в постель, а мать имела с ним половую близость.

Само собой разумеется, на такое чудовищное показание ребенка, которому нет еще девяти лет, здравомыслящий человек в обычные времена ответил бы крайним недоверием. Но убежденность в эротической ненасытности Марии Антуанетты, воспитанная на бесчисленных клеветнических брошюрах революции, так глубоко проникла в кровь французов, что даже это вздорное обвинение матери в том, что она понуждала ребенка восьми с половиной лет к сожительству с нею, не вызывает ни у Эбера, ни у Симона ни малейшего сомнения. Напротив, этим фанатичным и к тому же введенным в заблуждение санкюлотам все это представляется совершенно логичным и ясным. Мария Антуанетта, вавилонская блудница, эта гнусная трибада, еще со времен Трианона привыкла каждый день пользоваться для плотских утех услугами нескольких мужчин и женщин. Не естественно ли, решают они, что подобная волчица, запертая в Тампле, где ей не найти партнеров для своей адской нимфомании, кидается на собственного беззащитного невинного ребенка? Совершенно потеряв голову от ненависти, ни мгновения не сомневаются ни Эбер, ни его мрачные друзья в истинности обвинения, возводимого ребенком на свою мать. Теперь остается лишь черным по белому запротоколировать позор королевы, чтобы вся Франция узнала о беспримерной развращенности этой подлой «австриячки», для кровожадности и испорченности которой гильотина будет лишь малой карой. И вот снимаются три допроса: допрашивают мальчика, не достигшего девяти лет, пятнадцатилетнюю девочку и Мадам Елизавету; протоколы допросов настолько отвратительны и непристойны, что в их подлинность трудно поверить, но они существуют, их можно прочесть и сегодня, эти уже пожелтевшие от времени постыдные документы Национального парижского архива, собственноручно подписанные несовершеннолетними детьми.

На первом допросе 6 октября присутствуют мэр Паш, Синдик Шометт, Эбер и другие депутаты ратуши, на втором, 7 октября, судя по подписи, принимает участие знаменитый художник и в то же время один из самых беспринципных людей революции, Давид. Сначала вызывают главного свидетеля — ребенка восьми с половиной лет: сперва его спрашивают о других событиях в Тампле, и болтливый мальчик, не понимая всей важности своих показаний, выдает тайного пособника своей матери, Тулана, и некоторых других ее доброжелателей. Затем допрашивающие переходят к деликатной теме, и здесь протокол свидетельствует: «Не раз Симон с женой замечали за ним в постели неприличные привычки, которые вредят его здоровью, он же отвечал им, что этим опасным действиям был обучен матерью и тетей и они часто забавы ради заставляли его проделывать все это при них. Обычно это происходило тогда, когда они укладывали его спать с собой в постель. Из рассказов ребенка мы поняли, что однажды мать побудила его к сношению с ней, что привело к половому акту, следствием этого было также вздутие его мошонки, после чего он стал носить бандаж. Мать запретила ему говорить об этом, и с тех пор такие сношения повторялись много раз. Кроме того, он обвиняет также Мишони и некоторых других, особенно доверительно беседовавших с его матерью».

Черным по белому фиксируется, семью или восемью подписями, подтверждается эта чудовищная ложь: подлинность документа, факт, что сбитый с толку ребенок действительно дал такие ужасные показания, не подлежат сомнению; единственное, что еще можно обсуждать, так это причину, по которой текст, содержащий обвинение в кровосмешении с ребенком восьми с половиной лет, записан дополнительно на полях — может быть, инквизиторы сами опасались документально зафиксировать эту клевету? Но чего не сотрешь, не подчистишь, так это подпись: «Louis Charles Capet»[34], стоящую под протоколом допроса, гигантскими, с трудом выведенными детски неуклюжими буквами. Действительно, в присутствии этих чужих людей ребенок предъявил своей матери самое мерзкое, самое гнусное обвинение.

Но этого бреда мало — следователи хотят основательно выполнить порученное им дело. После мальчика допросу подвергается пятнадцатилетняя девочка, его сестра. Шометт спрашивает ее, «не касался ли ее брат, не трогал ли так, как не следовало бы трогать, когда она играла с ним, клали ли его с собой в постель мама и тетя». Она отвечает: «Нет». И тут обоим детям (ужасная сцена), девятилетнему и пятнадцатилетней, устраивают очную ставку, чтобы они в присутствии инквизиции могли спорить о чести своей матери. Маленький дофин остается при своем, пятнадцатилетняя девочка, испуганная присутствием суровых мужчин и запутавшись в этих непристойных вопросах, каждый раз пытается уклониться от прямого ответа — она ничего не знает, она к тому же ничего не видала. Затем вызывается третий свидетель — Мадам Елизавета, сестра короля; эту двадцатидевятилетнюю энергичную девушку не так легко допрашивать, как простодушных, запуганных детей. Едва ей предъявляют протокол снятого с дофина допроса, кровь бросается в лицо оскорбленной девушки, она отшвыривает бумагу и говорит, что подобная гнусность слишком низка, чтобы удостоить ее ответа. Тогда — еще одна ужасная сцена — ей устраивают очную ставку с мальчиком. Он держится храбро и дерзко: она и его мать подбивали его на эти безнравственные поступки. Мадам Елизавета теряет самообладание. «Чудовище!» — кричит она с ожесточением, в оправданном и беспомощном гневе на этого изолгавшегося карапуза, обвиняющего ее в таких непристойностях. Но комиссары уже услышали все, что хотели услышать. Аккуратнейшим образом подготавливается и этот протокол, и Эбер с триумфом несет три документа следователю, уверенный, что отныне для современников и потомков на вечные времена королева обличена, выставлена к позорному столбу. Патриотически выпятив грудь, он предлагает выступить в Трибунале как свидетель с обвинением Марии Антуанетты в постыдном кровосмешении.

* * *

Эти показания ребенка против своей матери давно уже являются загадкой для биографов Марии Антуанетты, возможно потому, что в анналах истории ничего подобного не найти; чтобы обойти этот подводный камень, пылкие защитники королевы пускаются в пространные объяснения, идут на искажение действительности. Эбер и Симон, которых они считают дьяволами во плоти, вступили будто бы в преступный сговор и, применяя грубую силу, принудили бедного наивного мальчика к столь позорным, постыдным обвинениям. По одной версии роялистов, при этом использовался метод кнута и пряника, по другой, такой же психологически не оправданной, мальчика опоили водкой. Его показания, данные в состоянии опьянения, не имеют поэтому никакой юридической силы. Обоим этим недоказанным утверждениям противоречит прежде всего ясное и совершенно беспристрастное описание разыгравшейся сцены очевидцем, секретарем Данжу, тем, кто вел протокол: «Молодой принц, ножки которого не достигали пола, сидел в кресле и болтал ими. Когда его спрашивали об определенных вещах, он подтверждал, что все правильно…» Все поведение дофина скорее проявление вызывающей, наигранной дерзости. Такое же впечатление получаешь, читая текст двух других протоколов; мальчик ведет себя совсем не так, как если бы его кто-либо принуждал к определенным ответам. Наоборот, он с детским упрямством — чувствуется известная злость и даже мстительность — добровольно повторяет чудовищные обвинения против своей тети и матери.

Как это объяснить? Людям нашего поколения, более основательно, чем в прошлые времена, вооруженным научными судебно-психологическими знаниями относительно природы лживости детских показаний по сексуальным вопросам, не так уж трудно объяснить подобное, казалось бы, ничем не оправданное поведение несовершеннолетних. Прежде всего следует отбросить сентиментальную концепцию, согласно которой дофин был очень унижен фактом передачи его сапожнику Симону, что он сильно горевал по своей матери; дети поразительно быстро привыкают к новому окружению, и, каким бы кощунственным на первый взгляд это ни казалось, не исключено, что восьмилетний мальчик чувствует себя у необразованного, но добродушного Симона вольготнее, чем в башне Тампля, возле обеих вечно печальных, заплаканных женщин, целый день занимающихся с ним, заставляющих учиться и непрерывно пытающихся принудить его, как будущего короля Франции, вести себя достойно этого звания. У сапожника же Симона маленький дофин совершенно свободен, учением, слава богу, докучают ему мало, он может играть как хочет, ничто его не заботит, никто не заботится о нем; очень и очень вероятно, что ему больше нравилось петь «Карманьолу» с солдатами, нежели повторять молитвы с набожной и скучной Мадам Елизаветой. Ибо в каждом ребенке заложено инстинктивное стремление противодействовать навязываемой ему культуре, насильно прививаемым обычаям; среди непосредственных, необразованных людей он чувствует себя лучше, чем в сковывающих рамках воспитанности; где больше свободы, больше естественности, где меньше требований к самообузданию — там полнее раскрывается его индивидуальность, анархическое начало его сущности. Стремление к продвижению по социальной лестнице возникает лишь с пробуждением интеллекта — до десяти же лет, а часто и до пятнадцати едва ли не каждый ребенок из обеспеченной семьи завидует своим школьным товарищам из пролетарской среды, которым разрешено все, что запрещает ему строго оберегающее его воспитание. Внезапная, очень резкая смена обстановки, окружения обычно весьма легко воспринимается детьми; дофин очень быстро — это совершенно закономерное обстоятельство сентиментальные биографы не желают признать — освобождается из плена материнского влияния и быстро вживается в свободное, хотя и более примитивное, но для него более интересное окружение сапожника Симона; его родная сестра признает, что он громко распевал революционные песни; другой внушающий доверие свидетель воспроизводит до такой степени грубое высказывание дофина о матери и тете, что его и не повторить. Имеется неопровержимое показание, свидетельствующее об особой предрасположенности мальчика к фантазированию. Мать писала о ребенке четырех с половиной лет, давая его характеристику гувернантке: «Он всегда выполняет, если обещал что-нибудь, но излишне болтлив, охотно повторяет, что слышал со стороны, и, не желая солгать, часто добавляет к этому все, что благодаря его способности фантазировать кажется ему правдоподобным. Это самый большой его недостаток, и, безусловно, следует сделать все, чтобы помочь ему от этого недостатка избавиться».

Именно этой характеристикой сына Мария Антуанетта убедительно подсказывает ответ загадки. И он логически дополняется сообщением Мадам Елизаветы. Хорошо известно, что пойманные с поличным дети почти всегда стараются свою вину свалить на кого-нибудь. Из инстинктивной самозащиты они в таких случаях обычно объявляют, что их кто-то соблазнил, ведь они чувствуют, что взрослые сами хотели бы освободить их от ответственности. В данном случае протокол допроса Мадам Елизаветы полностью проясняет ситуацию. Она показывает — и этот факт по непонятным причинам часто глупо замалчивается, — что ее племянник действительно давно предавался этому мальчишескому пороку, и она отчетливо вспоминает, что и его мать, и она сама именно за это частенько бранили его. Вот здесь ключ к правильному ответу. Значит, и раньше мать и тетя застигали ребенка за неблаговидным занятием и, возможно, как-то наказывали его. Спрошенный Симоном, кто приохотил его к такой скверной привычке, он, само собой разумеется, связывает свой поступок с воспоминанием о том, как попался в первый раз, а затем, неизбежно, о тех, кто его за это наказывал. Непроизвольно мстит он за наказание и, не подозревая о последствиях такого свидетельства, без колебаний, пожалуй уже сам убежденный в своей правоте, выдает своих воспитателей за людей, подстрекающих его к столь постыдному занятию, или же утвердительно отвечает на наводящие вопросы. Дальнейшее очевидно и не вызывает никаких сомнений. Запутавшись однажды во лжи, ребенок не может выкарабкаться; чувствуя к тому же, что к его утверждениям прислушиваются и даже охотно верят им, он начинает понимать, что ложь спасает его, радостно соглашается со всем, что ему говорят комиссары. Едва лишь ему становится ясно, что эта версия позволяет уйти от наказания, он инстинктивно придерживается ее. Сапожник, бывший актер, маляр, письмоводитель не поняли, естественно, подтекста показаний ребенка, даже квалифицированным психологам потребовалось бы потратить усилия, чтобы все-таки не ошибиться при столь недвусмысленных и ясных показаниях. В этом же особом случае следователи, кроме того, находились под влиянием массового внушения; для них, постоянных читателей листка «Папаша Дюшен», ужасное обвинение ребенка точно согласуется с инфернальным характером матери, женщины, на всю страну ославленной порнографическими брошюрками как воплощение всех пороков. Никаким преступлением, приписанным ей, сколь бы абсурдным оно ни было, не удивишь этих загипнотизированных людей. Потому-то они не взвешивают, не обдумывают основательно, а так же беспечно, как девятилетний мальчик, ставят свои подписи под самой большой подлостью, которая была когда-либо измышлена против матери.

* * *

К счастью, Марии Антуанетте, надежно изолированной в Консьержери от внешнего мира, пока ничего не известно об ужасном свидетельстве ее ребенка. Лишь за день до смерти, читая обвинительное заключение, она узнает об этом унижении. Десятилетиями, не разжимая губ, она сносила самую подлую, самую низкую клевету. Но эта страшная ложь сына, эти ни с чем не сравнимые пытки должны потрясти ее до самых глубин души. До порога смерти сопровождает ее эта мучительная мысль; за три часа до казни пишет она Мадам Елизавете — той, которую мальчик, как и ее, обвинил ужасно и несправедливо: «Я знаю, сколько неприятностей Вам причинил мой ребенок; простите его, моя дорогая сестра; подумайте о его возрасте и о том, как легко сказать ребенку, что захочется, и даже то, чего он не понимает. Настанет день, я надеюсь, когда он отлично поймет всю величину Вашей ласки и Вашей нежности к ним обоим».

Эберу не удалось осуществить задуманное им, не удалось, растрезвонив по всему свету о несуществующих преступлениях против морали, обесчестить королеву; нет, топор, которым он замахнулся на королеву во время процесса, падает из рук, и очень скоро он, Эбер, почувствует весь ужас близости этого топора, занесенного над его собственной головой. Но одно ему все же удалось — смертельно ранить душу женщины, уже отданной в жертву смерти, отравить самые последние часы ее жизни.

Процесс начинается

Теперь все должно идти как по маслу: прокурор может приняться за дело. 12 октября в большом зале заседаний — первый допрос Марии Антуанетты. Напротив нее сидят Фукье-Тенвиль, Эрман, председатель Трибунала, несколько писцов, с ее же стороны — никого. Ни защитника, ни секретаря, только жандарм, стерегущий ее.

Но за многие недели одиночества Мария Антуанетта собрала все свои силы. Опасность научила ее сосредоточиваться, хорошо говорить и еще лучше молчать: каждый ее ответ точен, меток и одновременно осторожен и умен. Ни на мгновение не теряет она спокойствия; даже самые глупые или самые коварные вопросы не выводят ее из равновесия. Теперь, в последние, самые последние минуты, Мария Антуанетта поняла всю ответственность своего звания, она знает: здесь, в этой полутемной комнате, где ее подвергают допросу, она должна стать королевой, которой по-настоящему не была в роскошных залах Версаля. Не маленькому незначительному адвокату, бежавшему в революцию от голода, полагающему, что он играет роль обвинителя, отвечает она здесь и не этим вырядившимся в судейские одежды нижним чинам полиции и писцам, а лишь единственно настоящему, истинному судье — Истории. «Станешь ли ты наконец тем, кто ты есть?» — писала ей, отчаявшись, двадцать лет назад Мария Терезия. Сейчас, в одной пяди от смерти, Мария Антуанетта начинает проявлять то величие, которым до сих пор владела лишь внешне. На формальный вопрос, как ее зовут, она отвечает громко и отчетливо: «Мария Антуанетта Австрийская-Лотарингская, тридцати восьми лет, вдова короля Франции». Пытаясь педантично следовать форме настоящего судопроизводства, Фукье-Тенвиль точно придерживается порядка допроса и спрашивает далее, как будто он не знает, где она жила до ареста. Нимало не выказывая иронии, Мария Антуанетта сообщает обвинителю, что ее никогда не арестовывали, что ее из Национального собрания, куда она явилась добровольно, отвезли в Тампль. Затем задаются основные вопросы, выдвигаются обвинения, сформулированные в духе газетного пафоса, в духе революции; до революции она якобы поддерживала тесные политические связи с «королем Венгрии и Богемии», «ради интриг и развлечений, в сговоре со своими гнусными министрами, безудержно транжирила народным потом добытые» финансы Франции, разрешила передать императору «миллионы, чтобы тот направил их против народа, кормившего ее».

Она якобы готовила заговор против революции, вела переговоры с иностранными агентами, побуждала своего супруга, короля, прибегать к праву «вето». Все эти обвинения Мария Антуанетта отводит энергично и по-деловому. Лишь при одном, особенно неудачно сформулированном утверждении Эрмана возникает диалог.

«Это вы научили Капета искусству глубокого притворства, с помощью которого он так долго держал в заблуждении добрых французов, этот славный народ, даже не подозревавший, до какой степени можно быть низким и коварным?» На эту пустую тираду Мария Антуанетта спокойно отвечает:

— Конечно, народ самым ужасным образом введен в заблуждение, но не моим супругом и не мною.

— Кем же народ введен в заблуждение?

— Теми, кто в этом заинтересован. У нас же в этом не было ни малейшей заинтересованности.

Услышав такой двусмысленный ответ, Эрман тотчас же использует его, чтобы заставить королеву высказаться о революции. Он рассчитывает, что теперь-то будут произнесены слова, которые можно будет истолковать как враждебные республике.

— Кому же, по вашему мнению, выгодно вводить народ в заблуждение?

Но Мария Антуанетта искусно уклоняется от прямого ответа. Этого она не знает. В ее интересах было просвещать народ, а не вводить его в заблуждение.

Эрман чувствует иронию в этом ответе и, недовольный, говорит: «Вы не дали однозначного ответа на мой вопрос».

Но королева не позволяет выманить себя с оборонительной позиции: «Я говорила бы без обиняков, если бы знала имена этих личностей».

После этой первой стычки допрос опять протекает некоторое время спокойно. Ее допрашивают об обстоятельствах бегства в Варенн; она отвечает осторожно, покрывая всех тех своих тайных друзей, которых обвинитель хочет вовлечь в процесс. Только при следующем неумном обвинении Эрмана она вновь дает сильный отпор.

— Вы никогда ни на мгновение не прекращали попыток погубить Францию. Вы во что бы то ни стало желали править и по трупам патриотов вновь взобраться на трон.

На эту напыщенную бессмыслицу королева отвечает гордо и резко (зачем, зачем поручили допрос таким болванам): ни ей, ни ее мужу никогда не было необходимости взбираться на трон, ибо они уже занимали его и ничего другого не могли желать, кроме счастья Франции.

Тут Эрман становится агрессивнее; чем больше он чувствует, что Мария Антуанетта не позволяет сбить себя с толку и не дает никакого «материала» для открытого процесса, тем яростнее громоздит он обвинения: она опоила солдат фландрского полка, переписывалась с иностранными дворами, виновна в развязывании войны, в том, что была подписана Пильницкая декларация. Но, опираясь на факты, Мария Антуанетта опровергает все эти обвинения: Национальное собрание, а не ее супруг объявило войну, во время банкета она лишь дважды прошла по залу.

Но самые опасные вопросы Эрман припасает под конец, те, отвечая на которые королева должна либо отречься от своих собственных чувств, либо каким-нибудь высказыванием оскорбить республику. Ей задают вопросы из катехизиса государственного права:

— Как вы относитесь к военным успехам республики?

— Больше всего я желала бы счастья Франции.

— Считаете ли вы, что для счастья народа нужны короли?

— Отдельные личности не в состоянии решить эту задачу.

— Вы, без сомнения, сожалеете, что ваш сын потерял трон, на который он вступил бы, если бы народ, узнав наконец о своих правах, не разрушил его?

— Я никогда не пожелаю моему сыну того, что может принести несчастье его стране.

Да, допрашивающему явно не везет. Мария Антуанетта не могла бы выразиться более изворотливо, более иезуитски, чем на этот раз: «…не пожелаю моему сыну того, что может принести несчастье его стране», ибо этим притяжательным местоимением «его» королева, не объявляя открыто республику незаконной, прямо в лицо говорит председателю Трибунала этой республики, что она, Мария Антуанетта, все еще считает Францию собственностью сына, законными владениями своего ребенка, от прав сына на корону она не отказалась даже в опасности. После этой последней стычки допрос быстро заканчивается. Спрашивают, не назовет ли она сама имя защитника для судебного разбирательства. Мария Антуанетта заявляет, что не знает адвокатов и не возражает, чтобы ее делом занялись по определению суда один или два защитника, лично ей неизвестные. В сущности безразлично — она отчетливо представляет себе это, — другом или незнакомым человеком будет ее защитник, ибо во всей Франции нет сейчас никого, кто решился бы всерьез защищать бывшую королеву. Всякий, кто открыто скажет хотя бы слово в ее пользу, тотчас же сменит кресло защитника на скамью подсудимого.

Теперь видимость законного следствия соблюдена, испытанный педант Фукье-Тенвиль может приступить к работе и готовить обвинительное заключение. Перо так и скользит по бумаге, тот, кто ежедневно пачками фабрикует обвинения, набивает руку. И все же этот маленький провинциальный юрист считает, что особый случай обязывает его к известному вдохновению: обвинительное заключение по делу королевы должно быть более торжественным, более патетичным, чем по делу какой-нибудь белошвейки, схваченной за шиворот потому, что она крикнула «Vive le roi!». И его документ начинается крайне выспренно: «После проверки полученных от прокурора документов установлено, что, подобно Мессалине, Брунгильде, Фредегонде и Екатерине Медичи, некогда именовавшим себя королевами Франции, презренные имена которых навечно остались в анналах Истории, Мария Антуанетта, вдова Людовика Капета, со своего появления во Франции была бичом и вампиром французов». После этой небольшой исторической ошибки — во времена Фредегонды и Брунгильды королевства Франции не существовало — следуют известные уже нам обвинения: Мария Антуанетта имела политические связи с лицом, именуемым «королем Венгрии и Богемии», передала миллионы императору, принимала участие в «оргии» гвардейцев, развязала гражданскую войну, побуждала устроить резню патриотов, передавала военные планы иностранным державам. В несколько завуалированной форме дается обвинение Эбера: «Будучи невероятно преступной и противоестественной в поведении, она так издевалась над своим материнским долгом и законами природы, что не устрашилась обращаться со своим сыном Louis Charles Capet столь безнравственно, что даже подумать об этом или описать это невозможно, не содрогнувшись от возмущения».

Новым и неожиданным здесь является лишь обвинение в том, что она, достигнув предела притворства и низости, дала будто бы указание печатать и распространять произведения, в которых она представлялась в невыгодном свете, с целью внушить иностранным державам мысль о том, как жестоко относятся к ней французы. Таким образом, в соответствии с концепцией Фукье-Тенвиля Мария Антуанетта сама распространяла трибадийные памфлеты Ламотт и бесчисленное количество других пасквилей. На основании всех этих обвинений находящаяся под стражей Мария Антуанетта становится обвиняемой.

Этот документ, который шедевром юридического искусства не назовешь, с еще не просохшими чернилами передается 13 октября защитнику Шово-Лагарду, который незамедлительно направляется к Марии Антуанетте в тюрьму. Обвиняемая и ее адвокат одновременно читают обвинительное заключение. Адвоката поражает и потрясает враждебный тон документа, Мария Антуанетта же, не ожидавшая после допроса ничего другого, остается совершенно спокойной. Но добросовестный юрист не может прийти в себя от отчаяния. Нет, просто физически невозможно за одну ночь изучить такое нагромождение обвинений и документов. Он лишь тогда сможет эффективно защищать, когда разберется во всем этом бумажном хаосе. И он настаивает на том, что королева должна ходатайствовать о трехдневной отсрочке, чтобы он мог основательно подготовить свою защитительную речь, базируясь на надежных материалах, на проверенных документах.

— К кому же я должна обратиться? — спрашивает Мария Антуанетта.

— К Конвенту.

— Нет, нет… никогда.

— Но, — настаивает Шово-Лагард, — вы не должны из-за бесполезного в данном случае чувства гордости жертвовать своей пользой. Ваш долг — сохранить жизнь не только для себя, но и ради ваших детей.

Этот довод заставляет королеву сдаться. Она пишет председателю Собрания: «Гражданин председатель, граждане Тронсон и Шово, которым Трибунал поручил мою защиту, обращают мое внимание на то, что они лишь сегодня приступили к исполнению своих обязанностей. Завтра я должна предстать перед судом, они же за такой короткий срок не в состоянии ни изучить материалы процесса, ни даже прочесть их. Я была бы виновата перед моими детьми, если бы не использовала все средства, ведущие к моему полному оправданию. Мой защитник ходатайствует о трех днях отсрочки. Я надеюсь, Конвент согласится на это».

Вновь поражает в этом документе духовное преображение Марии Антуанетты. Всю свою жизнь плохой дипломат, сейчас она начинает мыслить и писать как королева. Она не выступает просительницей перед Конвентом, этой высшей правовой инстанцией, она не оказывает ему такой чести даже в момент чрезвычайной опасности для своей жизни. Она не просит от своего имени — нет, лучше погибнуть! — она передает лишь просьбу третьего лица: «Мой защитник ходатайствует о трех днях отсрочки», написано там и: «Я надеюсь, Конвент согласится на это».

Конвент не отвечает. Смерть королевы — давно решенный вопрос, к чему же затягивать формальности суда? Любая задержка была бы жестокостью. На следующее утро, в восемь, начинается процесс, и каждый знает заранее, чем он кончится.

Слушание дела

Семьдесят дней, проведенных Марией Антуанеттой в Консьержери, превратили ее в старую, больную женщину. Горят покрасневшие, совсем отвыкшие от дневного света, воспаленные от слез глаза, губы поразительно бледны из-за большой потери крови (несколько последних недель она страдает от непрерывных кровотечений). Все чаще и чаще врачу приходится прописывать ей средство, укрепляющее сердце, постоянно испытывает она усталость. Но сегодня, она знает это, исторический день, сегодня она не имеет права быть усталой, никто в зале суда не должен получить повод высмеивать слабость королевы, слабость дочери императрицы Марии Терезии. Еще-раз надо собрать энергию в истощенном теле, в давно уже обессиленных чувствах, а затем, затем — отдых надолго, навсегда. Только два дела осталось выполнить Марии Антуанетте на земле: мужественно защищаться и мужественно умереть.

Но, внутренне полная решимости, Мария Антуанетта хочет и внешне с достоинством выступить перед судом. Народ должен чувствовать, что стоящая сегодня перед судом женщина — из дома Габсбургов и, несмотря на все декреты о низложении, королева. Тщательнее, чем обычно, укладывает она свои поседевшие волосы, надевает сборчатую, только что накрахмаленную белую полотняную наколку, по обе стороны которой спадает траурная вуаль; как вдова Людовика XVI, последнего короля Франции, желает предстать перед судом Мария Антуанетта.

В восемь часов в большом зале собираются судьи и присяжные. Эрман, земляк Робеспьера, — председатель Трибунала, Фукье-Тенвиль — прокурор. Присяжные представляют все классы общества: бывший маркиз, хирург, продавец лимонада, музыкант, печатник, бывший священник и столяр. Рядом с прокурором для наблюдения за ходом процесса садятся несколько членов Комитета общественной безопасности. Зал набит до отказа. Редкое зрелище — разве что раз в сто лет увидишь королеву на скамье подсудимых!

Мария Антуанетта спокойно входит и садится; ей не предложено, как в свое время ее мужу, мягкое, удобное кресло; простое деревянное, ничем не покрытое сиденье с подлокотниками ждет ее; и судьи — не выборные представители Национального собрания, как при торжественном публичном процессе Людовика XVI, а обычные юристы, словно ремесленники, исполняющие свои мрачные обязанности. Напрасно присутствующие ищут в изможденном, но не растерянном лице королевы какие-либо зримые следы волнения или страха. Высоко подняв голову, решительная, ждет она слушания дела. Спокойно смотрит на судей, на зал, внутренне собирается с мыслями.

Первым поднимается Фукье-Тенвиль и зачитывает обвинительный акт. Королева слушает невнимательно. Она уже знает все пункты обвинения: каждый из них был изучен ею совместно с адвокатом. Ни разу, даже при чтении самого тяжелого из пунктов обвинения, она не поднимает головы, непрерывно с безразличием перебирая пальцами по подлокотнику сиденья, «как за клавесином».

Затем следуют выступления сорока одного свидетеля, тех, которые должны дать показания в соответствии с данной ими клятвой — «без ненависти и страха правду, всю правду и одну только правду». Так как процесс готовился в спешке, у него, у бедняги Фукье-Тенвиля, работы в эти дни было по горло, на очереди жирондисты, мадам Ролан и сотни других — обвинения рассматриваются без системы, беспорядочно, без временной или логической связи друг с другом. Свидетели говорят то о событиях 6 октября в Версале, то о событиях 10 августа в Париже, о преступлениях, совершенных во время революции или до нее. Показания в своем большинстве несущественные, иные же из них просто смехотворны: служанка Мило, например, слышала, как в 1788 году герцог Койньи кому-то сказал, что королева приказала переслать своему брату двести миллионов, или еще того глупее, будто Мария Антуанетта всегда носила при себе два пистолета, чтобы убить герцога Орлеанского. Правда, двое свидетелей под присягой показали, что видели денежные переводы королевы, однако оригиналы этих крайне важных для процесса документов суду представлены не были, так же как письмо, якобы собственноручно написанное Марией Антуанеттой и предназначенное командиру швейцарской гвардии: «Можно ли рассчитывать на Ваших гвардейцев, будут ли они в соответствующем случае стойко держаться?» Ни одного листка бумаги с собственноручными записями Марии Антуанетты у суда нет, и даже опечатанный конверт с ее вещами, конфискованными в Тампле, не содержит никаких улик. Локоны волос мужа и детей, миниатюрные портреты принцессы Ламбаль и подруги детства, ландграфини Гессен-Дармштадтской, в записной книжке королевы — фамилии ее врача и прачки; ничего, абсолютно ничего, что могло бы подтвердить хоть какой-нибудь пункт обвинения. Поэтому прокурор все время пытается вернуться к обвинениям общего характера, но королева, на этот раз подготовленная, отвечает еще решительнее и осторожнее, чем на предварительном допросе. Завязывается, например, следующий диалог:

— Где вы брали деньги для расширения Малого Трианона, для его меблировки, для устройства в нем пышных празднеств?

— Для этих расходов был выделен определенный фонд.

— Этот фонд должен был быть значительным, так как Малый Трианон стоил колоссальных сумм.

— Весьма возможно, что Малый Трианон стоил колоссальных сумм, и, вероятно, даже больших, чем мне хотелось на него потратить. Расходы росли и росли. Впрочем, я хотела бы больше, чем кто-либо другой, чтобы в этот вопрос была внесена ясность.

— Не в Малом ли Трианоне вы впервые увидели мадам Ламотт?

— Я ее никогда не видала.

— Не была ли она вашей жертвой в этой пресловутой афере с колье?

— Нет, так как я ее не знала.

— Вы, следовательно, продолжаете отпираться от знакомства с ней?

— Не в моих правилах отпираться. Я сказала правду и впредь буду говорить только ее.

* * *

Если и можно было бы хоть на что-нибудь надеяться, то основания к этому у Марии Антуанетты должны бы появиться, так как в большинстве показания свидетелей оказались несостоятельными. Ни один из тех, кого она боялась, не смог ни в чем серьезном уличить ее. Все сильнее становится ее самозащита. Когда прокурор заявляет, что бывший король под ее влиянием делал все, что она желала, она отвечает:

«Это очень разные вещи — советовать кому-либо или заставлять делать». Когда в ходе разбора дела председатель указывает ей на то, что ее показания противоречат объяснениям ее сына, она говорит презрительно: «От восьмилетнего ребенка легко получить любые показания». На действительно опасные вопросы она отвечает, прикрываясь осторожными выражениями: «Этого я не знаю», «Не могу вспомнить». Ни разу не дает она Эрману повода изобличить себя в явной лжи или в противоречиях, ни разу за долгие часы слушания дела напряженно внимающей аудитории не представляется возможности выразить ей свою неприязнь враждебными криками, свистом, патриотическими рукоплесканиями. Разбор дела движется медленно, с большими задержками, подчас топчется на месте. Наступает момент нанести решающий удар, выдвинуть обвинение, действительно опасное для подсудимой. С этой сенсацией — со страшным обвинением в кровосмешении — должен выступить Эбер.

Он выступает. Решительно, убежденно, громким, внятным голосом повторяет он чудовищное обвинение. Но вскоре замечает, что невероятность сказанного очевидна, что ни один человек в зале суда ни одним возгласом возмущения не проявляет чувства отвращения к этой безнравственной матери, к этой женщине, потерявшей человеческий облик; люди в зале сидят безмолвные, бледные, пораженные. Тогда жалкий убийца решает преподнести аудитории еще одно, особо рафинированное психолого-политическое разъяснение. «Можно предположить, — заявляет этот неумный человек, — что преступное поведение вызвано не стремлением к удовлетворению похоти, а политическими мотивами — желанием физически ослабить ребенка. Вдова Капет надеялась, что ее сын когда-нибудь станет королем Франции, и подобными кознями она рассчитывала обеспечить себе влияние на него».

Поразительно, но и при этой беспрецедентно глупой интерпретации слушатели озадаченно безмолвствуют. Мария Антуанетта тоже молчит и презрительно смотрит мимо Эбера. Безразлично, как будто бы этот злобный болван говорил по-китайски, не дрогнув ни единым мускулом, сидит она прямо и неподвижно. И председатель Трибунала Эрман ведет себя так же, словно он не слышал всего этого обвинения. Он намеренно забывает спросить, не желает ли возразить Эберу оклеветанная мать, — он уже понял, какое мучительно неприятное впечатление на всех слушателей, в особенности на женщин, произвело это обвинение в кровосмешении, и поспешно кладет его под сукно. На беду, один из присяжных имеет нескромность напомнить: «Гражданин председатель, я обращаю ваше внимание на то, что обвиняемая не высказалась о своих взаимоотношениях с сыном, о которых гражданин Эбер доложил суду».

Председателю не отмолчаться. Хотя ему это и не по душе, он обязан поставить вопрос перед обвиняемой. Мария Антуанетта порывисто вскидывает голову. «Вероятно, обвиняемая сильно взволнована», — говорит вообще-то обычно хладнокровный председательствующий. «Если я не возразила, то потому лишь, что природа сопротивлялась отвечать на подобное обвинение против матери. Я взываю ко всем матерям, которые находятся здесь», — говорит обвиняемая громко с невыразимым презрением.

И действительно, нарастающий шум, сильное волнение прокатывается по залу. Женщины из народа — работницы, рыбачки, рыночные торговки — поражены, затаив дыхание, связанные друг с другом какими-то таинственными узами, они чувствуют: вместе с этой женщиной жестоко оскорблены все они, все женщины. Председатель молчит, тот злосчастный присяжный опускает глаза: страдания и гнев, прозвучавшие в голосе оболганной женщины, тронули всех. Безмолвно выходит из-за барьера Эбер, возвращаясь на свое место, не очень-то довольный эффектом своего выступления. Все чувствуют, и, вероятно, он тоже, что в тяжелый для королевы час это страшное обвинение способствует ее моральному торжеству. То, что должно было унизить ее, возвысило.

Робеспьер, в тот же день узнавший о случившемся, не может преодолеть вспышки гнева. Он, единственный политический гений среди этих шумных народных агитаторов, сразу понимает, какой дикой глупостью было вынесение на публичный суд обвинения девятилетнего ребенка против матери, обвинения, подписанного мальчиком либо из страха, либо под влиянием чувства собственной вины. «Этот болван Эбер, — говорит Робеспьер в ярости своим друзьям, — обеспечил ей триумф». Давно уже Робеспьер устал от этого распутного парня, порочащего великое дело революции своей вульгарной демагогией, своими анархистскими замашками; в тот же день он решает уничтожить это грязное пятно. Камень, брошенный Эбером в Марию Антуанетту, попадает в него самого и несет ему смерть. Несколько месяцев спустя и он отправится в последний свой путь в той же телеге, той же дорогой, что и она, но совсем не так мужественно, и его товарищ, Ронсен, вынужден будет подбодрить его: «Когда надо было действовать, ты только болтал языком. Сумей хоть умереть красиво».

* * *

Мария Антуанетта почувствовала свое торжество. Но она услышала возглас из зала: «Смотри, какая гордячка!» Поэтому она спрашивает своего защитника: «Не слишком ли много достоинства вложила я в ответ?» Но тот успокаивает ее: «Мадам, оставайтесь собою, и это будет превосходно». Еще один день предстоит Марии Антуанетте бороться; тяжело, с трудом тянется процесс, утомляя участников и слушателей; несмотря на то что королева истощена потерей крови и ничем, кроме чашки бульона, в перерывах себя не подкрепляет, дух ее не сломлен, манера держать себя остается прежней. «Трудно представить себе, — пишет защитник в своих воспоминаниях, — какие силы души понадобились королеве, чтобы выдержать напряжение столь долгих, столь ужасных заседаний: на подмостках, перед всем народом, в борьбе с кровожадным противником находить средства, чтобы уйти от расставляемых им тенёт и ловушек и при этом сохранять достоинство, чувство меры, оставаться самой собой». Пятнадцать часов борется она в первый день, более двенадцати — во второй, пока наконец председатель не объявляет допрос законченным и задает подсудимой вопрос, не желает ли она в свое оправдание сказать что-либо дополнительно. С чувством собственного достоинства Мария Антуанетта отвечает: «Вчера я еще не слышала свидетелей, я не знала, в чем они будут обвинять меня. Но ни один из них не смог выдвинуть против меня ни одного факта. Я ничего не желаю сказать, кроме того, что я была лишь супругой Людовика XVI и поэтому должна была подчиняться всем его решениям».

Встает Фукье-Тенвиль и резюмирует мотивы обвинения. Оба назначенных защитника выступают весьма осторожно: они, вероятно, помнят, что перед адвокатом Людовика XVI, энергично защищавшим короля, возник страшный призрак гильотины; поэтому они предпочитают взывать к милосердию народа, а не доказывать невиновность королевы. Марию Антуанетту выводят из зала. Председатель задает присяжным вопросы. Теперь он точен и краток, никакого фразерства, никаких громких слов: оставляя в стороне сотни неясных и путаных обвинений, он четко формулирует свои вопросы. Народ Франции обвиняет Марию Антуанетту, так как все политические события, происшедшие за последние пять лет, свидетельствуют против нее. Поэтому он ставит присяжным четыре вопроса.

Первый. Доказано ли, что имеются тайные соглашения и договоренности с иностранными державами и врагами Республики — передать им денежные средства, пропустить на французскую территорию и поддержать их в вооруженной борьбе против Республики?

Второй. Уличена ли Мария Антуанетта Австрийская, вдова Капет, в том, что она принимала участие в этих интригах и поддерживала подобные соглашения и договоренности?

Третий. Доказано ли, что имел место заговор с целью развязать в стране гражданскую войну?

Четвертый. Уличена ли Мария Антуанетта Австрийская, вдова Капет, в том, что она участвовала в этом заговоре?

Молча поднимаются присяжные и удаляются в соседнюю комнату на совещание. Уже далеко за полночь. Неровно горят свечи в душном, переполненном зале, беспокойно от напряжения и любопытства бьются сердца.

* * *

Возникает вопрос: как следовало бы присяжным ответить по справедливости? В своем заключительном заявлении председатель отмел политическую шелуху процесса и все обвинение свел по существу к одному. Присяжных не спросили, считают ли они Марию Антуанетту неверной женой, кровосмесительницей, распутной, расточительной женщиной, их спросили только об одном — была, ли бывшая королева связана с иностранными державами, хочет ли она победы вражеских армий, желает ли восстания в стране и помогала ли бы ему.

Виновна ли в правовом смысле Мария Антуанетта в этих преступлениях, уличена ли в них? Это вопрос, на который нужно дать два ответа. Без сомнения, Мария Антуанетта — и в этом сила процесса — была действительно виновна в понимании Республики. Она поддерживала, как мы знаем, постоянные связи с державами, враждебными Франции. Она, в полном соответствии с формулировкой обвинения, действительно совершила государственную измену, передав военные планы наступления французских армий австрийскому посланнику, она изыскивала и использовала всякие законные и незаконные средства, чтобы вернуть свободу и трон своему супругу.

Обвинение, следовательно, право. Но — здесь слабость процесса — абсолютно никаких доказательств всему этому нет. Сейчас известны и опубликованы документы, однозначно уличающие Марию Антуанетту в государственной измене против Республики; они лежат в Венском государственном архиве в бумагах Ферзена. Но этот процесс велся 14–15 октября 1793 года в Париже, и тогда ни один из этих документов не был доступен обвинению. На протяжении всего процесса присяжным не была предъявлена ни одна бумага, которая имела бы законную силу и подтверждала государственную измену Марии Антуанетты.

Честные, непредвзятые присяжные оказались бы, таким образом, в положении весьма затруднительном. Если следовать гражданскому чутью, эти двенадцать республиканцев, безусловно, должны были признать Марию Антуанетту виновной, ибо никто из них не сомневался: эта женщина — смертельный враг Республики, она делала все, что могла, чтобы вернуть своему сыну всю полноту королевской власти. Но если держаться буквы закона, то он окажется на стороне королевы, так как процесс не дал фактических подтверждений ее виновности. Как республиканцы, они должны признать королеву виновной, как присяжные, связанные клятвой, они обязаны следовать закону, не признающему вину, если она не доказана. Но к счастью, конфликт с совестью не угрожает этим обывателям. Они знают, Конвент не требует от них приговора, вынесенного в полном соответствии с законом. Он послал их не для того, чтобы решать, виновна она или нет, а для того, чтобы они осудили эту опасную для государства женщину. Они должны либо отдать голову Марии Антуанетты, либо лишиться своих голов. Вот почему эти двенадцать совещаются лишь для видимости, и если на обдумывание ответов у них и ушло некоторое время, то только затем, чтобы у сидящих в зале создалось соответствующее впечатление. Ответы же были давно предопределены.

* * *

В четыре часа утра присяжные молча возвращаются в зал. Мертвая тишина зала встречает их. Единогласно признают они Марию Антуанетту виновной в измене. Председатель Эрман предупреждает немногих присутствующих (уже очень поздно, усталые люди почти все разошлись по домам): не должно быть никаких проявлений одобрения приговору. Вводят Марию Антуанетту. Она единственная, стойко борющаяся второй день с восьми утра, не имеет права быть усталой. Ей зачитывают решение присяжных. Фукье-Тенвиль требует смертной казни; его предложение принимается единогласно. Затем председатель спрашивает приговоренную, не обжалует ли она приговор.

Мария Антуанетта слушает заключение присяжных и приговор совершенно спокойно, без видимых следов волнения. Никаких признаков страха, гнева, слабости. На вопрос председателя она не отвечает ни слова, лишь отрицательно качает головой. Не оборачиваясь, ни на кого не глядя, при общем глубоком молчании она выходит из зала, спускается по ступеням; она устала от этой жизни, от этих людей и в высшей степени счастлива, что все эти унизительные мучения кончаются. Теперь важно лишь одно — сохранить силы для последнего часа.

На мгновение слабеющие глаза отказывают ей, в темном коридоре нога не находит ступеньки, покачнувшись, Мария Антуанетта едва не падает. Ее быстро подхватывает жандармский офицер, лейтенант де Бюен, единственный, кому достало мужества во время слушания дела подать ей стакан воды. За это, да еще за то, что он держал шляпу в руке, провожая обреченную на смерть, другой жандарм пишет на него донос, и де Бюен вынужден защищаться: «Я сделал это лишь для того, чтобы предотвратить падение, и ни один здравомыслящий человек не усмотрит в этом иных причин, ведь, если бы она упала на лестнице, меня же обвинили бы в заговоре и измене». Обоих защитников королевы после слушания дела сразу берут под стражу; их обыскивают, не передала ли им королева тайно какую-либо записку; судьи, эти убогие душонки, смертельно боятся несокрушимой энергии женщины, стоящей у края могилы.

Но женщина, принесшая судьям столько страхов и забот, несчастная, смертельно усталая, истекающая кровью, она ничего более не знает об этой жалкой возне; спокойно и невозмутимо возвращается она в свою тюремную камеру. Теперь ей осталось жить считанные часы.

* * *

В маленькой камере на столе горят две свечки. Смертница получила право на них как на последнюю милость, чтобы ночь перед вечной ночью не провести в темноте. И еще в одном не осмелились отказать до сих пор чрезмерно осторожные тюремщики: Мария Антуанетта требует бумагу и чернила для письма; из своего последнего сурового одиночества она хочет послать несколько слов тем, кто думает, кто тревожится о ней. Сторож приносит чернила, перо и сложенный вдвое лист бумаги, и, в то время как в зарешеченном окне занимается день, Мария Антуанетта, собрав последние силы, начинает свое последнее письмо.

О последних мыслях непосредственно перед смертью Гёте как-то сказал поразительные слова: «В конце жизни собранному и сконцентрированному духу открываются такие мысли, которые трудно даже себе представить; они подобны блаженным духам, спускающимся в сиянии на вершины прошлого». Таким таинственным сиянием расставания озарено это последнее письмо смертницы; никогда до сих пор Мария Антуанетта не сосредоточивала так полно и с такой решительной ясностью свои сокровенные мысли, как в этом прощальном письме к Мадам Елизавете, сестре своего супруга, теперь единственно близкому человеку ее детей. Написанные почти мужским почерком на маленьком, жалком столе тюремной камеры, строки этого письма выглядят тверже, увереннее, чем на записочках, что выпархивали с золоченого письменного столика в Трианоне; здесь стиль — строже, чувства — откровеннее, как будто некий внутренний ураган разорвал, развеял перед смертью тучи, так долго не позволявшие этой трагической женщине увидеть свои глубины. Она пишет:

«16 сего октября, 41/2 часа утра.

Вам, сестра моя, я пишу в последний раз. Меня только что приговорили не к позорной смерти — она позорна лишь для преступников, — а к возможности соединиться с Вашим братом; невинная, как и он, я надеюсь проявить ту же твердость духа, какую он проявил в свои последние мгновения. Я спокойна, как бывают спокойны люди, когда совесть ни в чем не упрекает; мне глубоко жаль покинуть моих бедных детей; Вы знаете, что я жила только для них; а в каком положении я оставляю Вас, моя добрая и нежная сестра. Вас, пожертвовавшую по своей дружбе всем, чтобы быть с нами! Из речей на процессе я узнала, что мою дочь разлучили с Вами: увы! Бедное дитя, я не осмеливаюсь писать ей, так как она не получит моего письма; я не знаю даже, дойдет ли это письмо до Вас.

Примите здесь мое благословение для них обоих. Я надеюсь, что когда-нибудь, когда они подрастут, они смогут соединиться с Вами и вполне насладиться Вашими нежными заботами. Пусть они оба думают о том, что я не переставала им внушать: что первой основой жизни являются принципы и точное выполнение своих обязанностей; что их обоюдная дружба и доверие составят их счастье; пусть моя дочь поймет, что в ее возрасте она должна помогать своему брату советами, какие смогут ей внушить ее большой опыт и ее дружба.

Пусть мой сын в свою очередь выказывает своей сестре все заботы и оказывает все услуги, какие только может внушить дружба; пусть, наконец, они оба почувствуют, что, в каком бы положении и где бы ни оказались они, только в своем единении они будут действительно счастливы.

Пусть они берут пример с нас! Сколько утешения в наших несчастиях дала нам наша дружба! А в счастии вы наслаждаетесь им вдвойне; когда можете разделить его с другом; и где вы найдете более нежного, более близкого друга, чем в своей собственной семье?

Пусть мой сын никогда не забывает последних слов своего отца, которые я особенно горячо повторяю ему, — пусть он никогда не будет стремиться мстить за нашу смерть.

Мне надо сказать Вам об одной очень тяжёлой для моего сердца вещи. Я знаю, сколько неприятностей Вам причинил мой ребенок; простите его, моя дорогая сестра; подумайте о его возрасте и о том, как легко сказать ребенку, что захочется, и даже то, чего он не понимает. Настанет день, я надеюсь, когда он отлично поймет всю величину Вашей ласки и Вашей нежности к ним обоим.

Мне остается еще доверить Вам мои последние мысли; я хотела было записать их с начала процесса, но, помимо того что мне не давали писать, ход процесса был так стремителен, что у меня для этого действительно не было времени.

Я умираю, исповедуя апостолическую римско-католическую религию, религию моих отцов, в которой я была воспитана и которую я всегда исповедовала, — умираю, не ожидая никакого духовного напутствия, не зная даже, существуют ли здесь еще пастыри этой религии; и даже то место, где я нахожусь, подвергло бы их слишком большой опасности, если бы они хоть раз вошли сюда.

Я искренне прошу прощения у Бога во всех грехах, содеянных мною с первого дня моего существования. Я надеюсь, что по всей благости Он примет, примет мои последние моления, равно как и те, что я уже давно шлю Ему, чтобы Он соблаговолил присоединить мою душу к своему милосердию и благости.

Я прошу прощения у всех, кого я знаю, и особенно у Вас, моя сестра, за все те обиды, которые, помимо моего желания, я могла нанести.

Всем моим врагам я прощаю зло, которое они мне причинили.

Здесь я прощаюсь с моими тетками и со всеми моими братьями и сестрами.

У меня были друзья; мысль о том, что я разлучаюсь навсегда с ними и что эта разлука принесет им горе, вызывает одно из самых глубоких сожалений, которые я уношу с собой в час смерти. Пусть, по крайней мере, они знают, что до последней минуты я думала о них.

Прощайте, моя добрая и нежная сестра; о, если бы это письмо дошло до Вас! Думайте всегда обо мне; от всего сердца я обнимаю Вас и этих бедных и дорогих детей.

Боже мой! Как мучительно покинуть их навсегда! Прощайте, прощайте! Я хочу заняться только своими духовными обязанностями.

Так как я не свободна в своих действиях, то, может быть, ко мне приведут священника, но я заявляю здесь, что я не скажу ему ни слова и поступлю с ним как с существом, совершенно чуждым для меня».

Письмо внезапно обрывается без заключительной фразы, без подписи. Вероятно, усталость одолела Марию Антуанетту. На столе все еще горят, мерцая, обе восковые свечки, их пламя, возможно, переживет человека, написавшего письмо при его свете.

* * *

Это письмо из предсмертной тьмы не попало почти ни к кому их тех, кому было адресовано. Незадолго до прихода палача Мария Антуанетта отдает его тюремщику Болу для передачи золовке; у Бола хватило человечности дать ей бумагу и перо, но недостало мужества доставить адресату это завещание, не испросив на то позволения начальства (чем больше видишь, как головы катятся с плахи, тем сильнее трясешься за свою). Итак, в соответствии с установленным порядком он вручает письмо судебному следователю Фукье-Тенвилю, тот визирует его, но никуда не переотправляет. И поскольку два года спустя наступает черед Фукье занять место в телеге, которую он посылал в Консьержери за очень многими, письмо исчезает; никто в мире и не подозревает о его существовании, за исключением одной весьма незначительной личности по имени Куртуа. Этому депутату без чина и с мелкой душой Конвент после ареста Робеспьера поручает привести в порядок бумаги трибуна и издать их. При таких вот обстоятельствах бывшего сапожника, делавшего некогда сабо, осеняет блестящая мысль: лицо, присвоившее секретные государственные бумаги, должно обладать огромной властью. И действительно, все скомпрометированные чиновники начинают заискивать перед тем самым маленьким Куртуа, которого прежде и не замечали; за возвращение писем, когда-то написанных Робеспьеру, предлагаются огромные выкупы. Значит, отмечает про себя этот торгаш, следует припрятать побольше разных рукописей, авось пригодятся. Используя всеобщий хаос, он похищает огромное количество документов Революционного трибунала и начинает ими торговать; лишь письмо Марии Антуанетты, попавшее к нему при данных обстоятельствах в руки, он откладывает в сторону. Кто знает, думает лукавец, в такие времена может случиться всякое, возможно, столь драгоценный секретный документ очень пригодится, если ветер подует в другую сторону. Двадцать лет скрывает он украденный документ, и, действительно, ветер переменился. Снова на троне Франции Бурбон, Людовик XVIII; regicides[35], те самые, которые голосовали за смертную казнь его брата, Людовика XVI, начинают чувствовать, что по ним плачет веревка. Чтобы добиться благосклонности, Куртуа преподносит Людовику XVIII в подарок это будто бы спасенное им письмо Марии Антуанетты, сопровождая его ханжеским посланием. Этот трюк ему не помогает. Куртуа, подобно другим, ссылают. Но письмо спасено. Через двадцать один год после того, как Мария Антуанетта отправила удивительное прощальное письмо, его читают близкие королевы.

Но слишком поздно! Почти все, кому Мария Антуанетта в свой смертный час посылала слова привета, последовали за ней. Мадам Елизавета кончила свою жизнь на гильотине, сын королевы либо действительно умер в Тампле (до сих пор мы не знаем правды), либо блуждает по белу свету под чужим именем, неопознанный, ничего не знающий о своем происхождении. И до Ферзена не дошло последнее «прости» любящей женщины. Не было в письме упомянуто его имя, и все же кому, как не ему, адресованы эти взволнованные строки: «У меня были друзья; мысль о том, что я разлучаюсь навсегда с ними и что эта разлука принесет им горе, вызывает одно из самых глубоких сожалений, которое я уношу с собой в час смерти». Чувство долга удержало ее от того, чтобы назвать самого близкого, самого дорогого ей человека. Но она надеялась, что когда-нибудь эти строки увидит ее возлюбленный и прочтет не написанные ею слова, узнает, что до последнего вздоха она думала о его беззаветной преданности. И — таинственное действие чувства на расстоянии — как будто бы он ощущал ее желание видеть его возле себя в последний свой час: его дневник при получении известия о ее смерти на магический зов из небытия отвечает записью: «Самое большое горе в том, что она в последние мгновения своей жизни была совершенно одинока, никого не было возле нее для утешения, никого — с кем она могла бы поговорить». Как она о нем, так и он о ней думает в горьком одиночестве.

Отделенные друг от друга расстоянием и каменными стенами, невидимые друг другу, недосягаемые друг для друга, дышат обе души в одни и те же секунды одним желанием; вне времени и пространства в парении над сферами слились их воспоминания — как губы сливаются в поцелуе.

* * *

Мария Антуанетта отложила перо. Самое тяжелое — позади: простилась со всеми и вся. Теперь отдохнуть считанные минуты, вытянувшись, расслабив члены, собрать силы. Не так уж много осталось ей в жизни. Только одно — умереть, и умереть достойно.

Последний путь

В пять утра, когда Мария Антуанетта еще пишет свое последнее письмо, во всех сорока восьми секциях Парижа уже бьют барабаны. В семь — на ногах гарнизон города, заряженные пушки блокируют мосты и уличные магистрали, вооруженные отряды с примкнутыми штыками патрулируют город, кавалерия образует шпалеры — солдаты, солдаты, солдаты, и все это из-за одной-единственной женщины, которая сама ничего более не желает, как только смерти. Часто власть боится жертву больше, чем жертва — власть.

В семь часов судомойка тюремного надзирателя тихонько пробирается в тюремную камеру. На столе все еще горят обе восковые свечи, в углу угадывается силуэт бдительного жандармского офицера. Сначала Розали не видит королевы, затем, испуганная, замечает: полностью одетая, в черном вдовьем платье, Мария Антуанетта лежит на кровати. Она не спит. Она очень устала, изнуренная постоянными кровотечениями.

Маленькая сердобольная крестьянка стоит, дрожа от жалости, полная сострадания к смертнице, к своей королеве. «Мадам, — говорит она взволнованно, — вы вчера вечером ничего не ели и весь день — почти ничего. Что подать вам сейчас?»

«Дитя мое, мне больше ничего не нужно, для меня все кончено», — не поднимаясь, отвечает королева. Но так как девушка еще раз настойчиво предлагает ей суп, который приготовила специально для нее, истощенная женщина говорит: «Хорошо, Розали, принесите мне бульон». Она ест немного, затем девушка начинает помогать ей при переодевании. Марию Антуанетту настоятельно просили не идти к эшафоту в черном траурном платье, в котором она была на процессе, — одежда вдовы была бы вызовом толпе. Мария Антуанетта — что значит для нее теперь то или иное платье! — не противится, она наденет легкое белое платье.

Но и в эти последние минуты ей уготовано последнее унижение. За эти дни королева потеряла много крови, все ее рубашки испачканы. Желание идти в последний путь физически чистой естественно, и поэтому она хочет надеть свежее белье и просит жандармского офицера, дежурящего в камере, выйти. Но, имея строгий приказ не спускать с нее глаз, он заявляет, что не имеет права оставить пост. И королева переодевается скорчившись, в узком пространстве между кроватью и стеной, а маленькая судомойка загораживает собой ее наготу. Но окровавленная рубашка — куда ее деть? Женщине стыдно оставить белье в пятнах на глазах у чужого человека — для любопытных и нескромных взоров тех, которые через несколько часов придут сюда делить ее пожитки. Она скатывает белье в комок и засовывает его за печку.

Королева одевается с особой тщательностью. Более года не была она на улице, не видела над собой просторного, свободного неба; пусть в этот последний свой выход она будет прилично и опрятно одета, и не женское тщеславие диктует ей такое решение, а чувство ответственности за сохранение достоинства в этот исторический час. Тщательно поправляет она свое белое платье, накидывает легкий муслиновый платок, выбирает лучшие туфли; поседевшие волосы прячет в двукрылый чепец.

В восемь утра стучат в дверь. Нет, это еще не палач. Это лишь его предвестник — священник, но один из тех, кто присягнул Республике. Королева вежливо отказывается исповедаться ему, она признает служителем бога лишь священника, не связанного присягой, и на его вопрос, может ли он проводить ее в последний путь, отвечает безразлично: «Как вам угодно».

Это кажущееся безразличие является в известной степени защитной стеной, за которой Мария Антуанетта готовит свою внутреннюю решимость, так необходимую ей для последнего пути. Когда в десять часов в камере появляется молодой мужчина гигантского роста, палач Сансон, чтобы обрезать ей волосы, она не оказывает никакого сопротивления, спокойно дает себе связать руки за спиной. Она знает: жизнь не спасти, спасти можно лишь честь. Ни перед кем не обнаружить свою слабость! Сохранить стойкость и всем, кто желает увидеть королеву в унижении, показать, как умирает дочь Марии Терезии.

* * *

Около одиннадцати часов ворота Консьержери открываются. Возле тюрьмы стоит телега палача, нечто вроде фуры, в которую впряжена могучая лошадь, битюг. Людовик XVI к месту казни следовал торжественно — в закрытой королевской карете, защищенной застекленными окнами от причиняющих мучения выпадов ненависти и грубости зевак. За это время революция в своем стремительном развитии ушла очень далеко: теперь она требует равенства даже в шествии к гильотине, король не должен умирать с большими удобствами, чем любой другой гражданин, телега палача достаточно хороша для вдовы Капет. Сиденьем служит доска: и мадам Ролан, Дантон, Робеспьер, Фукье, Эбер — все, кто послал Марию Антуанетту на смерть, — свой последний путь совершат, сидя на такой вот ничем не прикрытой доске; ненамного осужденная опередила своих судей.

Сначала из мрачного коридора Консьержери выходят офицеры, за ними — рота солдат охраны с ружьями наизготове, затем спокойно, уверенно идет Мария Антуанетта. Палач Сансон держит ее на длинной веревке, одним концом ее руки связаны за спиной, как будто существует опасность, что жертва, окруженная охраной и солдатами, убежит. Люди, стоящие у тюрьмы, ошеломлены этим неожиданным и бессмысленным унижением. Толпа встречает осужденную глубоким молчанием, безмолвно следят собравшиеся за тем, как королева идет к телеге. Там Сансон предлагает ей руку, помогая сесть. Возле нее размещается священник Жерар в светской одежде, палач же в телеге остается стоять с неподвижным лицом, с веревкой в руке: словно Харон — души умерших, так и он, равнодушный и бесстрастный, каждый день перевозит свой груз на другой берег жизни. Но на этот раз он и его помощники весь путь держат свои треуголки под мышкой, как бы извиняясь за свою мрачную работу перед беззащитной женщиной, которую они везут на эшафот.

Жалкая телега, тарахтя, медленно движется по мостовой. Умышленно медленно, ибо каждый должен насладиться единственным в своем роде зрелищем. Любую выбоину, любую неровность скверной мостовой физически ощущает сидящая на доске королева, но бледное лицо ее с красными кругами под глазами неподвижно. Сосредоточенно смотрит перед собой Мария Антуанетта, ничем не выказывая тесно обступившим ее на всем пути зевакам ни страха, ни страданий. Все силы души концентрирует она, чтобы сохранить до конца спокойствие, и напрасно ее злейшие враги следят за нею, пытаясь обнаружить признаки отчаяния или протеста. Ничто не приводит ее в замешательство: ни то, что у церкви Святого Духа собравшиеся женщины встречают ее выкриками глумления, ни то, что актер Граммон, чтобы создать соответствующее настроение у зрителей этой жестокой инсценировки, появляется в форме национального гвардейца верхом на лошади у телеги смертницы и, размахивая саблей, кричит: «Вот она, эта гнусная Антуанетта! Теперь с ней будет покончено, друзья мои!» Ее лицо остается неподвижным, ее глаза смотрят вперед, кажется, что она ничего не видит и ничего не слышит. Из-за рук, связанных сзади, тело ее напряжено, прямо перед собой глядит она, и пестрота, шум, буйство улицы не воспринимаются ею, она вся — сосредоточенность, смерть медленно и неотвратимо овладевает ею. Плотно сжатые губы не дрожат, ужас близкого конца не лихорадит тело; вот сидит она, гордая, презирающая всех, кто вокруг нее, воплощение воли и самообладания, и даже Эбер в своем листке «Папаша Дюшен» на следующий день вынужден будет признать: «Впрочем, распутница до самой своей смерти осталась дерзкой и отважной».

* * *

На углу улицы Сент-Оноре, на том месте, где сейчас находится кафе «Режанс», процессию ждет человек с листом бумаги и карандашом в руке. Это Луи Давид, едва ли не самый малодушный человек, едва ли не самый великий художник своего времени. При революции самый громкий среди крикунов, он служит могущественным, пока те у власти, тотчас же покидая их, едва они оказываются в опасности. Он рисует Марата на смертном одре, восьмого термидора патетически клянется Робеспьеру вместе с ним «испить горькую чашу страданий до дна», но девятого, на роковом заседании, уже не испытывает этой героической жажды: вчерашний смельчак предпочитает отсидеться дома и таким образом благодаря своей трусости избегает гильотины. При революции озлобленный враг тирании, он первым перебежит к новому диктатору и, запечатлев на полотне коронацию Наполеона, обменяет свою ненависть к аристократии на титул барона. Образец вечного перебежчика к сильным мира сего, угодничающий перед преуспевающими, безжалостный к побежденным, он изображает победителя — при коронации, потерпевшего поражение — на дороге к эшафоту. Он подстережет и Дантона на такой же телеге, на которой сейчас везут Марию Антуанетту, и тот, зная его низость, бросит ему хлесткое и презрительное: «Лакейская душа!»

Но этот человек с жалким, трусливым сердцем и рабской душой обладает зорким глазом и верной рукой великого художника. Несколькими беглыми штрихами на листке бумаги он схватит и сбережет человечеству образ королевы на пути к эшафоту, создаст поразительный по своей эмоциональности набросок, с какой-то сверхъестественной силой вырванный из живой, пульсирующей жизни. На нем — постаревшая женщина, уже утратившая красоту, но сохранившая гордость. Губы высокомерно сжаты, как бы сдерживая вопль души, глаза безучастны и холодны; с руками, связанными позади, сидит она на телеге палача с независимым, вызывающим видом, словно на троне. Невыразимое презрение — в каждой линии окаменевшего лица, непоколебимая решимость — в истинно королевской осанке. Терпение, переплавленное в упорство, страдания, ставшие внутренней силой, — все это придает измученной женщине новое и жуткое величие, — величие, с которым она поразительной манерой держать себя преодолевает бесчестье этой телеги позора.

* * *

Громадная площадь Революции, теперешняя площадь Согласия, черна от народа. Десятки тысяч людей на ногах с самого раннего утра, чтобы не пропустить редчайшее зрелище, увидеть, как королеву — в соответствии с циничными и жестокими словами Эбера — «отбреет национальная бритва». Толпа любопытных ждет уже много часов. Болтают с хорошенькой соседкой, смеются, обмениваются новостями, покупают у разносчиков газеты или листки с карикатурами, перелистывают только что появившиеся брошюры: «Les Adieux de la Reine a ses mignons et mignonnes»[36] или «Grandes fureurs de la ci-devant Reine»[37]. Загадывают, шепчутся, чья голова завтра или послезавтра упадет здесь в корзину, пьют лимонад, жуют бутерброды, грызут сухари, щелкают орехи. Представление стоит того, чтобы подождать его.

Над этой сутолокой волнующейся черной массы любопытствующих, среди тысяч и тысяч живых людей, недвижно возвышаются два безжизненных силуэта. Тонкий силуэт гильотины, этого деревянного мостика, перекинутого из земного мира в мир потусторонний; на ее перекладине в свете скупого октябрьского солнца блестит провожатый — остро отточенное лезвие. Легко и свободно рассекает оно серое небо, забытая игрушка зловещего божества, и птицы, не подозревающие о мрачном назначении этого жестокого сооружения, беззаботно летают вокруг него.

Но сурово и гордо рядом с этими вратами смерти на постаменте, ранее служившем для памятника Людовику XV, возвышается гигантская статуя Свободы. Невозмутимо сидит она, неприступная богиня с фригийским колпаком на голове, грезящая, с мечом в руке; вот сидит она, каменная, в застывшей неподвижности, богиня Свободы, погруженная в глубокую задумчивость. Невидящими глазами смотрит она поверх толпы, вечно волнующейся у ее ног, смотрит за стоящую рядом с нею машину смерти, вглядываясь в далекое, невидимое. Ничто человеческое не тревожит ее, ни жизни, ни смерти не замечает она вокруг себя, непостижимая, вечно любимая каменная богиня с грезящими о чем-то глазами. Не слышит она криков тех, кто взывает к ней, не чувствует тяжести венков, которые кладут ей на каменные колени; кровь, пропитавшая землю у ее ног, безразлична ей. Чужая среди людей, сидит она немая и смотрит вдаль, поглощенная извечной мыслью о своей никому не ведомой цели. Ничего не спрашивает она и ничего не знает о том, что вершится ее именем.

Внезапно в толпе возникает движение, на площади сразу же становится тихо. И в этой тишине слышны дикие крики, несущиеся с улицы Сент-Оноре; появляется отряд кавалерии, из-за угла крайнего дома выезжает трагическая телега со связанной женщиной, некогда бывшей владычицей Франции; сзади нее с веревкой в одной руке и шляпой в другой стоит Сансон, палач, исполненный гордости и смиренно-подобострастный одновременно. На громадной площади мертвая тишина, слышно лишь тяжелое цоканье копыт и скрип колес. Десятки тысяч, только что непринужденно болтавшие и смеявшиеся, потрясены чувством ужаса, охватившего их при виде бледной связанной женщины, не замечающей никого из них. Она знает: осталось одно последнее испытание! Только пять минут смерти, а потом — бессмертие.

Телега останавливается у эшафота. Спокойно, без посторонней помощи, «с лицом еще более каменным, чем при выходе из тюрьмы», отклоняя любую помощь, поднимается королева по деревянным ступеням эшафота; поднимается так же легко и окрыленно в своих черных атласных туфлях на высоких каблуках по этим последним ступеням, как некогда — по мраморной лестнице Версаля. Еще один невидящий взгляд в небо, поверх отвратительной сутолоки, окружающей ее. Различает ли она там, в осеннем тумане, Тюильри, в котором жила и невыносимо страдала? Вспоминает ли в эту последнюю, в эту самую последнюю минуту день, когда те же самые толпы на площадях, подобных этой, приветствовали ее как престолонаследницу? Неизвестно. Никому не дано знать последних мыслей умирающего. Все кончено. Палачи хватают ее сзади, быстрый бросок на доску, голову под лезвие, молния падающего со свистом ножа, глухой удар — и Сансон, схватив за волосы кровоточащую голову, высоко поднимает ее над площадью. И десятки тысяч людей, минуту назад затаивших в ужасе дыхание, сейчас в едином порыве, словно избавившись от страшных колдовских чар, разражаются ликующим воплем. «Да здравствует Республика!» — гремит, словно из глотки, освобожденной от неистового душителя. Затем люди поспешно расходятся. Parbleu![38] Действительно, уже четверть первого, пора обедать; скорее домой. Что торчать тут! Завтра, все эти недели и месяцы, почти каждый день на этой самой площади можно еще и еще раз увидеть подобное зрелище.

Полдень. Толпа расходится. В маленькой тачке палач увозит труп с окровавленной головой в ногах. Двое жандармов остались охранять эшафот. Никого не заботит кровь, медленно капающая на землю. Площадь опустела.

Лишь богиня Свободы, силой какого-то волшебства превращенная в белый камень, остается неподвижной на своем месте и смотрит, смотрит вдаль, поглощенная извечной мыслью о своей никому не ведомой цели. Ничего не видела она, ничего не слышала. Сурово смотрит она в бесконечную даль, поверх диких и безрассудных деяний людей. Ничего не знает она и ничего не хочет знать о том, что вершится ее именем.

Реквием

Слишком много происходит в эти месяцы в Париже, чтобы долго думать о чьей-либо смерти. Чем быстрее бежит время, тем короче становится людская память. Несколько дней, несколько недель, и в Париже уже почти совсем забыли, что некая королева Мария Антуанетта была обезглавлена. На следующий день после казни Эбер в своем листке «Папаша Дюшен» поднимет вой: «Я видел, как голова этой бабы свалилась в корзину, и я хотел бы, проклятье, описать удовольствие, испытанное санкюлотами, которые наконец-то оказались свидетелями того, как эта тигрица проследовала через весь Париж в телеге живодера… Проклятая голова наконец-то была отделена от шеи потаскухи, и воздух сотрясся — черт побери — от криков: «Да здравствует Республика!» Но его едва ли кто слушает: в годы террора каждый дрожит за свою голову. Пока же непогребенный гроб стоит на кладбище, для одного человека могилу теперь не роют, это было бы слишком накладно. Ждут подвоза от старательной гильотины и, лишь собрав шесть десятков гробов, гроб Марии Антуанетты заливают негашеной известью и вместе с остальными бросают в общую могилу. Вот и все. В тюрьме еще несколько дней воет маленькая собачка королевы, беспокойно бегает из камеры в камеру, обнюхивает все углы, прыгает по матрацам в поисках своей госпожи; затем и она успокаивается, тюремный сторож, пожалев, берет ее к себе. Потом в муниципалитет приходит могильщик и предъявляет счет: «Шесть ливров за гроб для вдовы Капет, 15 ливров 35 су за могилу и могильщикам». Затем служитель при суде собирает несколько жалких платьев королевы, составляет акт и отправляет их в лазарет; бедные старухи носят их, не зная, не спрашивая, кому они принадлежали раньше. Таким образом для современников покончено со всем, что было связано с именем Марии Антуанетты, и когда несколько лет спустя один немец приезжает в Париж, то во всем городе не находится человека, который смог бы ему сообщить, где похоронена бывшая королева Франции.

И по ту сторону границ казнь Марии Антуанетты — ведь эту казнь предвидели — не вызывает сильного волнения. Герцог Кобургский, слишком трусливый, чтобы спасти ее, приказом по армии патетически провозглашает месть. Граф Прованский, с этой казнью очень сильно приблизившийся к осуществлению своей столь вожделенной мечты стать королем — теперь бы только этого мальчика, который сейчас находится в Тампле, упрятать куда-нибудь или устранить, — делает вид, будто глубоко взволнован, и дает указание отслужить заупокойную мессу. Император Австрии, которому даже письмо написать было лень ради спасения королевы, объявляет глубокий придворный траур. Дамы одеваются в черное, их императорские величества несколько дней не посещают театр, газеты, как им приказано, с большим негодованием пишут о жестоких парижских якобинцах. Император оказывает милость и принимает бриллианты, которые Мария Антуанетта доверила Мерси, а спустя некоторое время — и дочь ее в обмен на взятых в плен комиссаров; но когда дело доходит до погашения долговых обязательств королевы и возмещения сумм, затраченных на попытки спасти ее, венский двор внезапно становится глухим. Вообще здесь очень не любят вспоминать о казни королевы, эти воспоминания некоторым образом угнетают императорскую совесть — уж очень некрасиво по отношению к своей ближайшей родственнице вел себя император. Несколько лет спустя Наполеон заметит: «В Австрийском доме соблюдалось непременное правило — хранить глубокое молчание о королеве Франции. При упоминании имени Марии Антуанетты отводят глаза, и разговору дается другое направление, чтобы уйти от неуместной, неприятной темы. Это — неукоснительное правило всей семьи, ему следуют также послы Австрийского дома при иностранных дворах».

* * *

Только одного человека сообщение о казни поражает в самое сердце — Ферзена, вернейшего из верных. Со страхом ждал он самого ужасного: «Уже давно я пытаюсь подготовить себя к этому и думаю, что встречу известие без большого потрясения». Но когда в Брюсселе появляются газеты, он чувствует себя совершенно раздавленным. «Та, которая была мне дороже жизни, — пишет он сестре, — и которую я никогда не переставал любить, нет, никогда, ни на мгновение, которой я пожертвовал всем, ради которой я тысячу раз отдал бы свою жизнь, ее больше уж нет. Я только сейчас понял, чем она была для меня. О, боже мой, за что ты так караешь меня, чем я навлек на себя твой гнев? Ее нет более в живых, муки мои достигли предела, не пойму, чем я еще жив: Не знаю, как вынести эти страдания, они безмерны, и нет им конца. Она всегда будет со мной в моих воспоминаниях, чтобы вечно оплакивать ее. Дорогая подруга, ах, почему я не умер вместе с нею, за нее в тот день, двадцатого июня, я был бы счастливее, нежели сейчас, когда жизнь моя влачится в вечных терзаниях, с упреками, которым лишь смерть положит конец, ибо никогда ее образ, так обожаемый мною, не исчезнет из моей памяти». Он чувствует, что может еще жить лишь своей скорбью, лишь мыслями о ней, о единственной женщине, образ которой значил для него все. «Ее уже нет более, и только сейчас я понимаю, как безраздельно я был ей предан. Ее образ продолжает поглощать мои мысли, он преследует меня и непрестанно будет повсюду преследовать, непрерывно вызывая в памяти лучшие мгновения моей жизни, только о ней могу я говорить. Я дал поручение купить в Париже все, что может напомнить мне о ней; все, связанное с нею, для меня свято — это реликвии, которые вечно будут предметом моего преданного преклонения». Ничто не может восполнить эту понесенную им утрату. Много месяцев спустя напишет он в своем дневнике: «О, я каждый день чувствую, как много потеряно мной и каким совершенством во всех отношениях она была. Никогда не было женщины, подобной ей, никогда не будет». Годы и годы проходят, а боль утраты не притупляется, любая, самая ничтожная причина является новым поводом для воспоминаний об ушедшей. Когда в 1796 году он приезжает в Вену и впервые видит при императорском дворе дочь Марии Антуанетты, впечатление от этой встречи столь велико, что слезы застилают ему глаза: «У меня дрожали колени, когда я спускался по лестнице. Я испытывал страдание и был счастлив одновременно я был глубоко взволнован».

Каждый раз при виде дочери он вспоминает мать, и глаза его увлажняются, его тянет к этой девушке, плоть от плоти его возлюбленной. Но ни разу ей не разрешают поговорить с Ферзеном. Что является причиной тому — то ли негласное распоряжение двора предать забвению память об отданной в жертву, то ли суровость духовника девушки, который, вероятно, знает о «преступной» связи Ферзена с ее матерью? Австрийский двор недоволен приездом Ферзена и испытывает чувство облегчения, когда тот уезжает; ни разу этот вернейший из верных не услышал слова благодарности от дома Габсбургов.

* * *

После смерти Марии Антуанетты Ферзен становится угрюмым, суровым человеком. Несправедливым и холодным представляется ему мир, бессмысленной — жизнь, он совершенно теряет честолюбивый интерес к политике, к дипломатии. В годы войны колесит он по Европе как дипломат Швеции: Вена, Карлсруэ, Раштатт, Италия; он заводит связи с другими женщинами, но все это занимает и успокаивает его неглубоко; вновь и вновь в его дневнике появляются записи, подтверждающие мысль, что любящее сердце живет лишь тенью умершей возлюбленной. О 16 октября, дне ее смерти, годы спустя он пишет: «Этот день для меня — день благоговейных воспоминаний о ней. Мне никогда не забыть, как много я потерял, скорбь не покинет меня, пока я жив». Но и вторую дату каждый год отмечает Ферзен — роковой день своей жизни, 20 июня. Он не может простить себе, что в этот день бегства в Варенн уступил приказу Людовика XVI, оставил, покинул Марию Антуанетту в опасности; все сильнее чувствует он, что это — день его вины, не искупленной им вины. Было бы лучше, было бы достойнее, вновь и вновь винит он себя, быть растерзанным толпой, чем пережить ее, с сердцем без радости, с душой, отягощенной упреками. «Почему я не умер за нее тогда, двадцатого июня?» — этот мистический упрек без конца встречается в его дневнике.

* * *

Но судьба любит аналогии случаев и таинственную игру чисел: многие годы спустя его романтическое желание исполняется. Именно в этот день, 20 июня, находит Ферзен столь долго призываемую им смерть, именно такую, какую он желал. Не домогаясь высокого положения, Ферзен постепенно благодаря своему происхождению становится у себя на родине могущественным человеком — главой дворянского сословия и наиболее влиятельным советником короля; могущественным человеком, но суровым и жестким, господином в понимании прошедшего столетия. С того дня, дня задержания королевской семьи в Варение, он ненавидит народ, похитивший у него королеву, смотрит на народ как на коварную чернь, как на сброд подлых мерзавцев, и народ отвечает этому аристократу такой же лютой ненавистью. Его враги тайно распространяют слух о том, что этот дерзкий феодал, желая отомстить Франции, хочет захватить шведский престол и втянуть страну в войну. И когда в июне 1810 года внезапно умирает престолонаследник Швеции, по всему Стокгольму, непонятно, где зародившись, разносится нелепая опасная молва — Ферзен отравил, убрал с дороги принца, чтобы захватить корону. С этого момента жизнь Ферзена, которой угрожает народный гнев, находится в такой же опасности, как и жизнь Марии Антуанетты во время революции. Друзья предупреждают упрямого человека — ему не следует принимать участие в церемонии похорон, он должен ради собственной безопасности остаться дома. Но день погребения принца — 20 июня — мистический, роковой день Ферзена: какая-то злая воля торопит его навстречу давно им самим предопределенной судьбе. И в Стокгольме 20 июня происходит то, что восемнадцать лет назад могло бы произойти в Париже, если б люди обнаружили Ферзена среди сопровождающих Марию Антуанетту. Едва карета покидает дворец, неистовая толпа прорывает войсковое оцепление, вытаскивает седого человека из кареты, избивает его, безоружного, палками, бросает в него камнями. Видение 20 июня стало явью: растерзанный той же неистовой, необузданной стихией, которая вынесла Марию Антуанетту на эшафот, лежит перед стокгольмской ратушей окровавленный, изуродованный труп «прекрасного Ферзена», последнего паладина последней королевы. Жизнь не смогла соединить их вместе, так умирает он по крайней мере в один и тот же, роковой для них обоих день, в день ее символической смерти.

* * *

С Ферзеном ушел из жизни последний, кто любовно хранил в памяти образ Марии Антуанетты. Ни один человек, ни одна душа скончавшегося не умирает по-настоящему, пока он по-настоящему любим хотя бы одним человеком на земле. Скорбь Ферзена по умершей — последние слова верности, затем наступает полное молчание. Вскоре уходят из жизни другие преданные ей; Трианон разрушается, его изысканные сады дичают, картины, мебель, в гармонической совокупности которых отражалась вся привлекательность королевы, продаются с публичных торгов, разбазариваются; окончательно стираются последние вещественные следы ее существования. А время стремительно бежит, льется кровь. Революция угасает в Консульстве, приходит Бонапарт, вскоре он становится Наполеоном, императором Наполеоном, который берет себе другую эрцгерцогиню из дома Габсбургов для новой роковой свадьбы. Но и Мария Луиза несмотря на свое кровное родство с Марией Антуанеттой в своем тупом душевном безразличии — как непостижимо это для наших чувств! — ни разу не спрашивает о том, где спит своим горьким вечным сном женщина, жившая и страдавшая до нее в тех же покоях того же Тюильри; никогда ни один человек не был так жестоко, так холодно забыт своими ближайшими родственниками и потомками. Потом наступают перемены, начинают вспоминать люди с нечистой совестью. Граф Прованский по трупам трех миллионов взбирается на французский трон, становится Людовиком XVIII. Наконец-то, наконец-то этот человек темными путями добирается к своей цели. Поскольку все те, кто так долго преграждал путь его тщеславию, так удачно для него устранены — и Людовик XVI, и Мария Антуанетта, и их несчастный ребенок Людовик XVII — и поскольку мертвые не могут воскреснуть и предъявить иск, почему бы задним числом не воздвигнуть им роскошный мавзолей? Только теперь дается указание разыскать место погребения королевы (брат никогда не осведомлялся о могиле родного брата). Но после двадцатидвухлетнего постыдного безразличия выполнить такое указание не так-то просто, ведь в том пресловутом монастырском саду у Мадлен, который террор удобрил тысячами трупов, нет могилы королевы: могильщикам не хватало времени помечать места захоронения отдельных людей, они подвозили и сбрасывали гроб за гробом, едва поспевая за ненасытным ножом гильотины. Nulla crux, nulla corona — ни креста, ни короны не распознать в давно забытом пристанище мертвых; известно только одно: Конвент приказал останки королевы залить негашеной известью. И вот могильщики роют, роют. Наконец, лопата звенит, ударившись о твердый пласт. И по полуистлевшей подвязке признают, что горсть бесцветной пыли, которую, содрогаясь, снимают с влажной земли, — это и есть последний след той, которая некогда была богиней грации и вкуса, а затем — королевой всех страданий.

Цвейг С. Мария Антуанетта. М., 1989.

С. 401–481 (с сокращением).

П. П. Черкасов Трагедия человеческой личности (Комментарии историка)[39]

Строго говоря, в «Марии Антуанетте» Цвейг не задавался целью написать историю падения Старого порядка во Франции, хотя его точка зрения здесь достаточно ясно выражена. Писателя интересует прежде всего трагедия человеческой личности, в данном случае королевы Франции, оказавшейся под жерновами истории. Цвейг не идеализирует свою героиню, он даже осуждает ее за преступное легкомыслие, с каким она относилась к своему положению и своей миссии. Он считает, что Мария Антуанетта в значительной степени сама воздвигла ту стену отчуждения и враждебности, которая еще до 14 июля 1789 года отделила ее от общества, предрешив ее трагический путь на эшафот.

Другой биограф злосчастной «австриячки» ограничился бы обличительным тоном по ее адресу; так по большей части и поступали историки и беллетристы. Но Цвейг остается верен своему идейно-художественному кредо. Он начинает свое психологическое исследование там, где останавливаются другие. Он не прокурор и даже не судья — он защитник обвиняемой, убеждение в виновности которой господствует в общественном сознании уже два столетия.

Цвейг облачается в адвокатскую мантию не потому, что уверен в невиновности Марии Антуанетты, а потому, что всякий падший вызывает у него сострадание, тем более если обвинение и наказание явно несоразмерны — а он в этом убежден — со степенью реальной вины человека. Легче всего было бы укорить писателя за «абстрактный гуманизм», напомнить о «законах истории» и классовой борьбе, воззвать к «высшим интересам нации» и т. п. Как часто неприятие «абстрактного гуманизма» скрывает политическое лицемерие, черствость души, а то и жестокость!

Не будем спешить с наклеиванием ярлыков, мы так любили это занятие в недавнем прошлом. Вспомним, что Цвейг все же не ученый-историк, он писатель-гуманист, и его привлекает прежде всего внутренний мир человека, будь то королева или прачка, влиятельный министр или безвестный сапожник. Как и Достоевскому, Цвейгу особенно интересен человек «в его минуты роковые», личность, оказавшаяся в экстремальных обстоятельствах и чаще всего обреченная.

Прежде чем создать собственное произведение, Цвейг провел кропотливую работу реставратора, попытавшись снять наслоения, образовавшиеся за многие десятилетия на портрете Марии Антуанетты. Он решительно соскабливает как скабрезную карикатуру эпохи Революции, так и иконописный слой времен Реставрации.

Во французской роялистской историографии Мария Антуанетта, равно как и Людовик XVI, представлены мучениками, достойными канонизации. Сочинения историков-роялистов, посвященные казненной в 1793 году королевской чете, относятся не к научной, а к житийной литературе. При отборе источников для своей книги Цвейг проявил взыскательность и строгость, отбросив подобные панегирические сочинения. Он далек от мысли идеализировать, оправдать Марию Антуанетту любой ценой — a tout prix. «Не обожествлять, а очеловечить — вот высший закон творческой психологии; не обвинять, пользуясь искусственными аргументами, а объяснять — вот ее задача», — подчеркивает Цвейг в послесловии к своей книге. Но точно так же писатель отбрасывает другую сомнительную группу источников — обличительные памфлеты времен революции, слишком страстные и ядовитые, чтобы им доверять, и обширную литературу полупорнографического характера, где Мария Антуанетта представлена неким сексуальным монстром.

Можно ли считать цвейговский портрет Марии Антуанетты исторически достоверным? С точки зрения психологической характеристики этот портрет, безусловно, правдив, во всяком случае правдивее всего, что написано о Марии Антуанетте. Никому до Цвейга, да и после него, не удалось так глубоко проникнуть в образ злосчастной королевы, дать столь убедительное объяснение истории ее жизни. Ключ к пониманию драмы Марии Антуанетты, переросшей в трагедию, писатель видит в заурядности, в ординарности ее личности, явно не соответствовавшей ни занимаемому ею положению, ни драматизму и величию эпохи, в которой ей суждено было жить и погибнуть. Собственно говоря, то же самое Цвейг относит и к Людовику XVI. Оба они — и король и королева — совершенно очевидно не соответствовали вызову, брошенному им судьбой, они не были готовы к возложенной на них исторической ответственности и малодушно уходили от нее до тех пор, пока это было возможно. Именно в заурядности тех, на кого судьба возложила непосильную ношу руководства страной в исторически переломное время, усматривает Цвейг основную причину падения Старого порядка и их собственной гибели.

Серьезные историки, непредвзято изучающие события Великой французской революции, в принципе могли бы согласиться с психологическими характеристиками Цвейга. Ж. Жорес, например, сочувственно относился к Людовику XVI, считая его, как и Цвейг, простодушным, незлобивым, хотя и недалеким человеком. Но ни один историк не может ограничиться лишь психологическим объяснением феномена революции. Полагать, как это делает Цвейг, что события могли пойти в совершенно другом направлении, поступи король и королева так, а не иначе, было бы наивно. Изживший себя Старый порядок просто генетически не мог породить иных личностей, кроме таких заурядно-посредственных, каковыми были последние французские правители — Людовик XV, Людовик XVI или Мария Антуанетта. Они не годились на роль спасителей Старого порядка, точно так же как Николай и Александра Романовы были бессильны спасти российское самодержавие. Разумеется, не является случайным сходство их характеров и судеб.

Преувеличение, безусловно, важного личностного фактора в историческом процессе при недостаточном внимании (а то и при отсутствии интереса) к социально-экономическим и политическим факторам неизбежно сужает понимание не только самой Великой французской революции, но и роли в ней конкретных личностей, например той же Марии Антуанетты. Психоаналитический подход к постижению причин падения Старого порядка во Франции, используемый Цвейгом, безусловно, интересен, он может применяться как один из методов и в других областях исторических исследований, но сам по себе он никак не может считаться универсальным, и в частности дать нам удовлетворительное объяснение феномена революции. В самом деле, связывать падение Старого порядка с половой неполноценностью Людовика XVI и легкомысленностью Марии Антуанетты было бы в высшей степени несерьезно.

Но не следует оценивать писателя по академическим меркам исторической науки. Историк решает научную задачу, писатель — художественно-нравственную. У каждого свои методы постижения одних и тех же событий. Историк хотел бы как можно точнее реконструировать прошлое, вскрыть закономерности и потому так щепетилен в отношении фактов. Писатель же стремится к достоверности прежде всего художественной, и сумма фактов, а также их проверка имеют для него меньшее значение. В «Марии Антуанетте», как и во всей своей исторической прозе, Цвейг не всегда точен в вопросах фактологии, отсюда порой некоторая произвольность его трактовок и оценок.

Как тонко чувствующий художник, Цвейг уловил то, что сейчас признано едва ли не всеми историками, — возраставшую изоляцию королевской власти не только от низших и средних слоев общества, от которых ее всегда отделяла длинная дистанция, но и от дворянства, в том числе аристократии, традиционно считавшейся опорой этой власти, во всяком случае с тех пор, как была ликвидирована Фронда. Долгое время принято было считать, что Старый порядок во Франции был разрушен либеральной волной, вызванной Просвещением. Современными, в том числе и советскими, исследованиями достаточно достоверно установлено, что это не совсем так. В действительности же накануне революции от королевской власти по существу отвернулись не только либеральные, но и консервативные элементы дворянства, недовольные всевластием абсолютистской бюрократии.

Цвейг склонен разделять концепцию самоизоляции королевской власти как результата не каких-то объективных процессов, а всего лишь апатии и безволия Людовика XVI, усугубленных его ущербной ролью в собственной его семье, а также крайне неразумного, вызывающего своим высокомерием поведения Марии Антуанетты, настроившей против себя даже привычную ко всему придворную камарилью. Таким образом, если довериться Цвейгу, то дело не в том, что французский абсолютизм исчерпал свои возможности к концу 80-х годов XVIII в., а в том, что король и королева безразлично и безвольно отдались течению событий, принесшему их к гибели. Будь Людовик XVI с самого начала полноценным мужчиной, подлинным главой семьи, он стал бы хозяином и в своем государстве, заставь он жену вернуться в реальный мир из искусственного «мира рококо», в котором она обитала, и все было бы выиграно — так полагает Цвейг.

Когда писатель рассуждает о нарастании финансового кризиса в предреволюционной Франции, он связывает это с легкомысленной расточительностью Марии Антуанетты, частые и непредсказуемые капризы которой обходились казне в сотни тысяч, если не в миллионы ливров. Только на строительство Малого Трианона — личной резиденции королевы, куда даже сам король мог являться лишь по приглашению своей супруги, — пошло 2 млн ливров. Придет время, и Революционный трибунал сполна спросит с Марии Антуанетты за эти преступные траты. Еще за два года до революции королева получила в народе прозвище Мадам Дефицит в добавление к ранее полученному презрительному — «австриячка». Именно с королевой народная молва связывала возросшие финансовые трудности. Можно сказать больше: все недовольство существующим порядком вещей, характерное для самых широких слоев общества, вся в чем-то даже не осмысленная оппозиция абсолютизму нашли свое воплощение в ненависти к Марии Антуанетте, незаслуженно считавшейся главной виновницей всех бед и общего неблагополучия.

Цвейг не сумел (а ведь мог бы) найти убедительные аргументы в пользу своей подзащитной. Конечно же Мария Антуанетта была отнюдь не единственной, кто беззаботно швырял на ветер собранные с налогоплательщиков деньги, и уж во всяком случае не она несет главную ответственность за финансовый кризис накануне революции. Он мог бы сказать о вопиющих злоупотреблениях сборщиков налогов — откупщиков, о процветавшем тайном казнокрадстве и «официальном» расхищении казны за счет выплаты многочисленных пенсий и субсидий. При Версальском дворе процветали синекуры — хорошо оплачиваемые должности, не связанные ни с какими реальными обязанностями, пенсии, субсидии, королевские «дары» и т. д. В предреволюционные годы младший брат короля граф д'Артуа получил из государственной казны 23 млн ливров на покрытие своих долгов; 1200 тыс. ливров было выплачено графине де Полиньяк на те же цели; граф де Гиш получил 100 тыс. из государственных средств на приданое дочери; герцог де Ноай помимо обычного жалованья получал ежегодную пенсию в 1750 тыс. ливров. Примеры такого рода можно было бы продолжать и продолжать. Ежегодно на выплату ничем не заслуженных пенсий праздной аристократии расходовалось 28 млн ливров. Многомиллионных затрат потребовало участие Франции в Войне североамериканских колоний за независимость (1775–1783). В целом же финансовый тупик, в котором оказалась страна в 1787–1788 годах, свидетельствовал о полной экономической несостоятельности Старого порядка. Это было одним из ярких проявлений глубокого кризиса, завершившегося революционным взрывом.

14 июля 1789 года подвело роковую черту под тысячелетней французской монархией, предрешив и судьбу королевской семьи. В отличие от Людовика XVI, по-видимому действительно пытавшегося, как считает Цвейг, осознать смысл происшедшего и даже понять революцию, Мария Антуанетта с самого начала заняла по отношению к ней демонстративно враждебную позицию. Безусловно, она оказывала самое негативное влияние на короля, вовлекая его во все более острый конфликт с революцией. Она откровенно не одобряла заигрывания Людовика XVI с революцией, считая его поведение недостойным суверена, пагубным для монархии и королевской семьи. Когда 17 июля 1789 года Людовик XVI вернулся из Парижа в Версаль украшенный трехцветной кокардой, Мария Антуанетта раздраженно сорвала ее со словами: «А я и не знала, что вышла замуж за простолюдина». Спасение королева видела не в поиске все новых компромиссов с революцией, а в удушении ее как таковой. Она ненавидела не только левых (Бриссо, Дантона или Робеспьера) — жирондистов и якобинцев, все более открыто выступавших за республику, но и конституционалистов вроде Вайи или Лафайета, пытавшихся спасти королевскую власть в рамках конституции 1791 года. Кто знает, быть может, личная судьба Людовика XVI, Марии Антуанетты и дофина сложилась бы иначе, прояви король и королева больше здравого смысла и осмотрительности. Неудачное бегство в Варенн, инициатива которого исходила от королевы, нанесло последний удар по монархии, полностью себя дискредитировавшей. «Бегство короля и его арест представляют столь важное и чрезвычайное событие, что невозможно рассчитать его последствия и результат», — с тревогой сообщал 24 июня 1791 года в Петербург русский посланник И. М. Симолин, причастный к организации побега королевской семьи. В донесении, отправленном 23 июня, Симолин пророчески отмечал: «…можно только содрогаться при мысли о несчастиях, которые грозят королевской семье, особенно королеве, рискующей стать жертвой жестокого и кровожадного народа». После Варенна монархия продержалась немногим более года.

Цвейг совершенно прав, утверждая, что в гибели королевской семьи повинна не только она сама, но и братья короля — граф Прованский и граф д'Артуа, искусственно подогревавшие своими воинственно-угрожающими декларациями из Кобленца и без того крайне напряженную обстановку во Франции. Нельзя исключать сознательной провокации в поведении братьев короля. Гибель Людовика XVI и малолетнего дофина от рук революционеров открывала вакансию на французский трон для графа Прованского, а учитывая его бездетность — и для графа д'Артуа.

Поистине роковую роль в ускорении свержения конституционной монархии и в судьбе королевской четы сыграл знаменитый манифест герцога Брауншвейгского от 25 июля 1792 года. Главнокомандующий войсками антифранцузской коалиции в предельно вызывающем тоне угрожал разрушить революционный Париж до основания и потопить революцию в крови. Прямым результатом этих угроз явилось восстание 10 августа, покончившее с монархией, а спустя полгода Людовик XVI положил голову под нож гильотины.

Женская интуиция и материнский инстинкт давно, по крайней мере с октября 1789 года (поход на Версаль), говорили Марии Антуанетте о надвигающейся угрозе. Быть может, кровавые призраки уже тогда тревожили королеву в ночные часы. На что можно было надеяться королевской семье, фактически заточенной во дворце Тюильри? Только на помощь извне. В начале 1792 года Мария Антуанетта сделала ставку на иностранную интервенцию как на единственно реальное спасительное средство. Цвейг ошибается, утверждая, что Мария Антуанетта была противницей войны. Именно она настойчиво подталкивала Людовика XVI к объявлению войны Австрии.

В войне была заинтересована прежде всего королевская семья и партия двора (роялисты), хотя и не только они — были заинтересованы и жирондисты. Разница состояла лишь в том, что роялисты делали ставку на поражение Франции и иностранную интервенцию, а жирондисты-республиканцы надеялись на волне победы покончить с королевской властью. Характерно, что против войны выступали якобинцы, считая, что это помешает довести революцию до конца. Против высказывались и конституционалисты, опасавшиеся за сохранение своих господствующих позиций. Тем не менее 20 апреля 1792 года война была объявлена, а конституционалисты (фейяны) еще в начале марта вынуждены были уступить власть «патриотическому министерству» — жирондистам, которые до поры делили ее с королем. Последующее развитие событий показало, что расчеты Марии Антуанетты и возглавляемой ею партии двора оказались несостоятельными. Война лишь ускорила падение монархии и кровавую развязку, а в выигрыше остались жирондисты.

26 марта 1792 года в секретном письме графу Мерси, бывшему австрийскому послу во Франции, королева с ведома Людовика XVI раскрыла содержание принятого накануне на Военном совете плана военных действий, предусматривавшего наступление двух французских армий — Дюмурье на Савойю и Лафайета в Бельгию. «Важно знать содержание этого плана для того, чтобы быть готовыми и принять надлежащие меры», — писала Мария Антуанетта. Не ее ли предупреждением в первую очередь объясняется провал наступления двух французских армий? Цвейг вынужден признать этот факт государственной измены, о которой, впрочем, не было достоверно известно Революционному трибуналу, судившему Марию Антуанетту. «Поскольку Мария Антуанетта была несправедлива к Революции, — замечает Цвейг, — Революция проявила несправедливость и жестокость по отношению к ней». Но писателя волнует не столько ее действительная вина, сколько человеческая драма королевы, отчаянно боровшейся теперь уже не просто за сохранение короны — под угрозой оказалась сама жизнь королевской семьи.

Последние месяцы жизни своей героини Цвейг описывает на фоне сгущавшихся туч террора, бушевавшего по всей стране. Трагичность ситуации состояла в том, что революционный террор, официально призванный парализовать внутреннюю контрреволюцию и облегчить отражение иностранной интервенции, бумерангом ударил по самой революции, серьезно подорвал ее нравственную силу. Приговоры чрезвычайных революционных трибуналов, за редчайшим исключением, были удивительно однообразны: «Виновен. Смертная казнь». Достаточно было одного-двух доносов, чтобы угодить в число «врагов народа», независимо от занимаемого положения и былых революционных заслуг. Следствие было скоротечным, оно не утруждало себя доказательством вины. Изобретение доктора М. Гильотена не знало отдыха. Только в Париже в отдельные периоды ежедневно совершалось до 50 официальных казней, не считая многочисленных «не санкционированных» приговором убийств и случаев самосуда кем-то направляемой толпы. Если в марте 1793 года было вынесено всего 22 смертных приговора, то уже в апреле — 210, в ноябре — 491, в декабре — 3365, в январе 1794 года — 3517…

Машина смерти уверенно набирала обороты, с безразличием пожирая и тех, кто ее запустил. Уже никто во Франции не верил в справедливость «правосудия» и виновность несчастных жертв. «Конвент завесил на время статую Свободы и поставил гильотину стражем «прав человеческих». Европа с ужасом смотрела на этот вулкан и отступала перед его дикой всемогущей энергией», — писал А. И. Герцен. С одинаковым полубезумным улюлюканьем жадная до зрелищ, опьяненная запахом крови толпа провожала на эшафот аристократа и священника, толстосума-буржуа и нищего пролетария, неграмотного крестьянина и бедного ремесленника, действительного контрреволюционера и народного трибуна — свергнутого кумира все той же толпы, еще вчера носившей его на руках.

Бессмысленно искать «классовое» обоснование террора, разившего якобы только «врагов народа» из среды привилегированных классов. Достаточно напомнить, что среди казненных по приговорам революционных трибуналов дворяне составляли всего 8,25 %, священнослужители — 6,5, состоятельные буржуа — 14, зато рабочий люд — 31,25, крестьяне — 28 %. Едва ли не с самого начала террор служил не только средством борьбы с контрреволюцией, но и инструментом фракционной борьбы в самом революционном лагере. Государственный терроризм всегда и везде свидетельствовал прежде всего о нравственной, а зачастую и социально-экономической несостоятельности режима, использовавшего гильотину, массовые расстрелы и тюрьмы как главные, если не единственные средства удержания власти.

Жертвами революционного террора во Франции стали 40 тыс. человек. Около полумиллиона французов только с марта 1793 по август 1794 года оказались в тюрьмах, часто не ведая своей вины.

Издателям, историкам и писателям долгое время не рекомендовалось привлекать внимание опекаемого читателя к сомнительным и тем более «отрицательным» историческим фигурам, изображать которые можно было разве что в жанре политической карикатуры с неизбежными упрощениями и оглуплениями. Мария Антуанетта, гильотинированная по приговору Революционного трибунала в октябре 1793 года за государственную измену, безусловно, относилась к числу таких «персон нон грата». С нею, казалось бы, все было предельно ясно. Приговор истории не вызывал сомнений и потому не подлежал пересмотру. Стефан Цвейг рискнул «опротестовать» его. Писатель создал образ, не имеющий ничего общего с распространенными вульгарно-карикатурными представлениями о Марии Антуанетте. Он разрушил эти представления. У Цвейга казненная королева Франции вовсе не воплощение зла, не «исчадие ада» и не «распутная девка», хотя многое в ней вызывает его осуждение. Проницательный взгляд писателя разглядел в Марии Антуанетте прежде всего довольно заурядную, легкомысленную и, как это ни покажется странным, одинокую среди версальской роскоши и многолюдья женщину, способную даже вызвать сочувствие к своей трагической судьбе.

Апология якобинской диктатуры неизбежно приводила к «научному» обоснованию террора. Оправдание революционного террора времен Великой французской революции, начавшееся в нашей литературе в условиях жестокой гражданской войны, получило новый стимул в период сталинских репрессий, когда политический ярлык «враг народа» (якобинское изобретение) обрекал на смерть или лагерную каторгу миллионы советских людей…

После 10 августа 1792 года, пишет Цвейг, Мария Антуанетта отчетливо сознавала, что дело идет к кровавой развязке. У нее оставалось все меньше надежд на возможность благополучного исхода. Казнь ее мужа Людовика XVI, гибель ее ближайшей подруги Ламбаль, чей изуродованный труп для пущего устрашения королевы протащили под окном ее камеры в Тампле, насильственное разлучение с сыном и дочерью, ежеминутная тревога матери за их участь, переворачивающий душу колокольный набат, не дающий забыть о разгуле террора за стенами Консьержери, постоянное глумление над личностью совершенно беззащитной жертвы — все это могло и должно было сломить куда более твердую натуру. Но произошло обратное: на глазах читателя «ординарный характер» в экстремальных условиях меняет свое качество, превращаясь в характер едва ли не героический. По мере неотвратимого приближения Марии Антуанетты к эшафоту под непрерывными и все более страшными ударами судьбы эта заурядная женщина (так, во всяком случае, убеждает нас Цвейг) поднимается на неведомую ей доселе высоту человеческого духа. На скамье подсудимых, оплевываемая со всех сторон, Мария Антуанетта, может быть, впервые по-настоящему осознает себя королевой, пусть и низвергнутой, но не утратившей королевского достоинства.

Поэтизация страданий обреченной жертвы, грубо оскорбленной женщины и матери достигает у Цвейга наивысшего накала в завершающих главах. Писателю жаль расставаться со своей героиней, ему хотелось бы по возможности оттянуть неизбежную развязку; он сопереживает ей в ее камере смертницы, сопровождает в телеге палача, восходит с нею на эшафот, напутствует и оплакивает ее… Цвейга, как и его учителя Достоевского, особенно волнуют такие критические состояния души, когда человек, быть может в первый и последний раз, перед лицом смерти раскрывается во всем своем величии или падении. Сила художественного мастерства Цвейга вызывает полное доверие к созданному им образу. Кстати, это подтверждают и документальные свидетельства о последних днях и минутах жизни Марии Антуанетты.

IV

Генрих Иоффе, доктор исторических наук Дом особого назначения

Сталинистская историография создала свой образ революции — благостный, лакированный. Он был ей необходим, он утверждал изначальную, «природную» суть административно-командной системы: безгрешные вожди указывали путь, по которому шли ликующие организованные массы. Но революция была иной. Героическое уживалось в ней с трагическим, жестоким. «Страшное в революции», — писал В. Бонч-Бруевич… Было ли это только ответом на белый террор, как теперь нередко утверждают? Нет, причина, по-видимому, лежала глубже.

Революцию, как и контрреволюцию, творили люди, которых классовая ненависть свела в смертельной схватке. Корни этой ненависти лежали в далеком прошлом, в угнетении, унижении и оскорблении одних другими. И когда она вырвалась наружу, ее уже трудно было сдержать. Да и сдерживали ли ее? Отступления нет, впереди либо полная победа, либо полная гибель. Таково было ощущение своего времени и своей судьбы.

Сегодня в отличие от прошлых лет мы не боимся своей памяти, а значит — не боимся и исторической правды. Как сказал М. С. Горбачев, «партия проявила большое мужество, взяв на себя ответственность за серьезные ошибки, просчеты, имевшие место в предшествующие годы» («Правда», 12.1.1989 г.). Разве это относится только ко временам сталинщины? Разве В. И. Ленин не говорил об ошибках и просчетах эпохи революции и гражданской войны, о том, что нельзя сделать небывшим то, что было?

1.

Описаний казни тысяч людей в страшные годы гражданской войны не сохранилось. Эти люди погибли безвестными в подвалах местных чрезвычаек, в застенках белогвардейских контрразведок. Но описания расстрела семьи Николая II дошли до нас во всех подробностях. Они остались от следователя Н. Соколова, в руки которого попали несколько лиц из охраны «дома особого назначения» и один из участников расстрела — Павел Медведев. Они остались также от некоторых уральских чекистов. В обоих случаях перед современным читателем открывается леденящая душу картина. Но для Соколова то, что произошло в Ипатьевском доме, — только жестокое преступление, для большевистских мемуаристов-уральцев — это выполнение пусть и сурового, но революционного долга.

Дилемма, рожденная гражданской войной… Как решать ее сегодня, более семидесяти лет спустя? Уйти от нее, не думать, не вспоминать? Но память все равно возвращает и будет возвращать нас к нашему прошлому: к его героическим и трагическим страницам, к страшному в революции. От памяти не уйти.

* * *

Когда думаешь о трагическом финале Романовых, возникают два главных вопроса: что, какие события привели к этому? При каких обстоятельствах это произошло, кто решил их судьбу? Только ответы на оба вопроса могут помочь понять случившееся.

В ночь на 1 марта 1917 года Николай II выехал из Ставки (Могилев) в Царское Село, до которого уже докатывались волны революции, начавшейся в Петрограде 23 февраля. Но доехать туда он не сумел: его поезду пришлось повернуть на Псков, где находился штаб Северного фронта. Здесь Николай II оказался перед альтернативой — либо продолжать карательную экспедицию во главе с генералом Н. Ивановым, которого царь назначил новым командующим Петроградским военным округом, либо пойти на «конституционные уступки» Государственной думе, поддержанной начальником штаба Ставки генералом М. Алексеевым и почти всеми главнокомандующими фронтов — великим князем Николаем Николаевичем, генералами Брусиловым, Эвертом, Сахаровым, Рузским и другими. После мучительных колебаний Николай пошел на компромисс: выразил готовность на формирование правительства, ответственного не перед императором, а перед Думой. Но — поздно. Когда командующий Северным фронтом генерал Н. Рузский сообщил о решении царя председателю Государственной думы М. Родзянко в Петроград, в ответ было выдвинуто новое требование: отречение Николая II в пользу наследника престола Алексея (ему было 13 лет) при регентстве брата царя — великого князя Михаила Александровича. И вновь генерал Алексеев и главнокомандующие фронтами поддержали это «крайнее» требование, убеждая Николая II отречься. Примерно в 3 часа дня 2 марта Николай II капитулировал: согласился отречься в пользу сына, но затем переменил решение и отрекся в пользу брата — Михаила Александровича. Утром 3 марта, уезжая из Пскова, он записал в дневнике: «Кругом и измена, и трусость, и обман». Высшие генералы, убеждавшие Николая отречься в пользу сына, фактически изменили присяге, которую они дали царю. В ней, между прочим, говорилось: «Верно и нелицемерно служить (царю. — Лег.), не щадя живота своего, до последней капли крови… Об ущербе же его величества интересов, вреде и убытке, как скоро о том уведаю, не токмо благовременно объявлять, но и всякими мерами отвращать и не допускать потщуся…»

Почему же думские лидеры, а с их подачи и высшие царские генералы заняли явно «антиниколаевскую» позицию? Некоторые белоэмигрантские авторы, преимущественно из крайне правого лагеря, объясняли ее масонскими связями генералов — адъютантов царя; но если даже принять версию, остается неясным, почему в таинственный «масонский заговор» оказались втянутыми и те, кто, по данным самих монархических авторов, вовсе не принадлежал к масонам.

Нет, все объясняется самой жизнью. Как лидеры Государственной думы, так и высшие чины генералитета связывали с уходом уже дискредитированных в их глазах Николая II и его жены надежду на быстрый спад революционной волны и сохранение монархии во главе с новым, пусть и «конституционным» царем.

Они просчитались. Отречение Николая Романова не остановило революцию. До конца жизни генерал Алексеев (он умер в сентябре 1918 года в Новочеркасске) казнился своим «псковским грехом», говорил, что никогда бы не посоветовал императору отречься, если бы мог знать, куда пойдет революция. Но все это было позже, а тогда, в мартовские дни, политические расчеты оказались сильнее воинской присяги.

* * *

Оставляя престол, Николай Романов надеялся, что Временное правительство разрешит ему и его семье выехать в Англию. Правительство поначалу действительно выразило свое согласие на это. В одном из выступлений министр юстиции А. Керенский заявил, что лично доставит Романовых в Мурманск, на английский корабль. А британское правительство, со своей стороны, выразило готовность принять семью бывшего главы союзного государства, приходившегося к тому же двоюродным братом королю Георгу V. Оба правительства мотивировали свои решения гуманистическими соображениями.

Но шло время, а предполагавшийся отъезд в Англию откладывался. Наконец приблизительно в мае — июне Романовым (они находились тогда фактически под домашним арестом в своем Царскосельском дворце) было объявлено, что им придется остаться в России. Что же произошло? Впоследствии обе стороны обвиняли друг друга. Англичане (Д. Ллойд Джордж и другие) утверждали: поняв, что Временное правительство не является «хозяином в собственном доме», а находится под контролем Петроградского Совета, они решили не настаивать на своем приглашении. Представители же Временного правительства (А. Керенский, П. Милюков и другие) уверяли, что они вполне могли отправить Романовых в Англию, но вследствие отказа английского правительства от первоначального приглашения вынуждены были отменить этот план. Сама неясность, неубедительность такой версии — уже свидетельство того, что дело обстояло не так, как хотели представить его английские и русские политики.

Конечно, Временное правительство не было полным хозяином в своем доме. И в вопросе об отъезде Романовых за границу (как и во многих других вопросах) оно вынуждено было считаться с позицией Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов, решительно возражавшего против него. Однако верно и то, что влияние Совета на правительство, очень сильное в первый послефевральский период, затем постепенно уменьшалось; во всяком случае, «соглашательство» меньшевистско-эсеровского Совета шло по восходящей линии. Поэтому думается, что при сильном желании Временное правительство имело бы возможность обойти исполком Совета и отправить Романовых в Англию.

Но помимо Совета были еще революционные массы — рабочие, солдаты, крестьяне, радикализация которых неуклонно росла. Что значило в таких условиях освободить Романовых из-под ареста, пусть даже в «позолоченной тюрьме» Царскосельского дворца? Это значило пойти на риск новой волны резких протестов, на риск дополнительной дестабилизации и без того уже неустойчивого положения, в котором находилось Временное правительство.

Хорошо понимали это и в Англии. Там спали и видели активизацию военных усилий России в мировой войне и резонно опасались, что предоставление убежища Романовым в Англии отнюдь не будет способствовать росту ее престижа в революционной России. Английская пресса прямо писала об этом.

В общем, обе стороны хорошо понимали друг друга и как-то «само собой» вопрос об отъезде Романовых в Англию «тихо испарился». Соображения реальной политики отодвинули в тень «гуманистические принципы», о которых так много впоследствии писал А. Керенский. В конце июля семнадцатого года, будучи уже премьер-министром, он распорядился отправить Романовых в далекий Тобольск. Объясняя это решение, он писал, что в преддверии революционных выступлений хотел обезопасить бывшего царя и его семью. Возможно, что и так, как, вероятно, верно и то, что отправка Романовых в Сибирь была связана с опасениями контрреволюционных выступлений. Во всяком случае, в июле в распоряжении Керенского уже имелись некоторые данные об антиправительственных замыслах в корниловской Ставке, где промонархические элементы были весьма сильны. Короче говоря, и в данном случае решительно взяла верх реальная политика, а не гуманизм…

* * *

Весть об Октябрьской революции Романовы встретили в Тобольске, в губернаторском доме, охранявшемся «отрядом особого назначения», сформированным еще в июле при отъезде из Царского Села. Но в глухом Тобольске, находившемся более чем в 250 километрах от железнодорожной станции Тюмень, установление Советской власти затянулось почти до середины апреля 1918 года. Это крайне беспокоило большевиков Екатеринбурга и Омска. Сведения о тревожной обстановке в Тобольске, возможных заговорах с целью освобождения Романовых поступали и в Екатеринбург, и в Омск. Были ли эти заговоры реальны и, главное, масштабны? Имеющиеся свидетельства как эмигрантской, так и советской мемуаристики, их сопоставление позволяют признать обоснованность опасений уральцев и сибиряков.

К концу зимы 1917/18 года в Тобольск стали прибывать офицеры, направленные сюда монархическими группами, образовавшимися в Петрограде и Москве. Наиболее активную роль среди них играли организации во главе с бывшим черносотенным депутатом 4-й Государственной думы Н. Марковым-вторым, группа бывшей царской фрейлины А. Вырубовой, так называемый «правый центр», возглавлявшийся некоторыми бывшими царскими министрами. В Тюмени действия прибывавших координировал поручик Борис Соловьев, зять Григория Распутина, хорошо известный Александре Федоровне и Николаю II. Однако многое из того, что делалось и происходило вокруг Романовых во время их пребывания в Тобольске, по-видимому, уже никогда не будет известно. Так или иначе, можно считать установленным, что какие-то планы освобождения Николая и его семьи реально были и осуществление их, по всей вероятности, намечалось на весну 1918 года.

В марте 1918 года в Тобольск стали прибывать красногвардейские отряды из Екатеринбурга и Омска. Они представляли собой воинские формирования некоего промежуточного этапа между распавшейся старой армией и еще не созданной Красной Армией. Дух партизанской и даже анархической вольницы в них был еще весьма ощутим. Как отмечалось, например, в резолюции конференции «Красной Армии Советов», состоявшейся в Перми весной 1918 года, «армия собрана из всевозможных элементов страны, среди которых есть люди, далеко не разбирающиеся в политической жизни страны, не определили своей классовой позиции и не отдают себе отчета в том, зачем вступили в ряды Красной Армии». Казалось, сам воздух в Тобольске был пропитан подозрительностью. Омичи и уральцы относились с подозрением к «отряду особого назначения», сформированному еще Керенским. Этот отряд, в свою очередь, опасался омичей и уральцев, а те не доверяли друг другу. В Москву, куда уже переехали Советское правительство и ВЦИК Советов, шли депеша за депешей, а комитет «отряда особого назначения» даже послал туда своих представителей.

Какова же была позиция Москвы? Протоколы заседаний Совнаркома и Президиума ВЦИК от января — апреля 1918 года позволяют твердо утверждать, что Советское правительство думало о проведении открытого суда над Николаем II и давало указания о подготовке необходимых материалов. В конце мая вновь было постановлено в отношении Романовых «ничего не предпринимать», озаботиться только надежной их охраной.

Опубликованные недавно за рубежом дневники Л. Троцкого 30-х годов свидетельствуют о том, что еще за несколько недель до расстрела в Екатеринбурге замысел этот оставался в силе. Осуществление его Троцкий связывал с собой. «Я, — записал он, — предлагал открытый судебный процесс, который должен был развернуть картину всего царствования (крестьянская политика, рабочая, национальная, культурная, две войны и проч.)… Ленин откликнулся в том смысле, что это было бы очень хорошо, если бы было осуществимо, но… времени может не хватить». По-видимому, именно с целью проведения суда, как следует из протокола Президиума ВЦИК 4-го созыва, было вынесено решение «в случае возможности немедленно перевести всех арестованных (Романовых. — Лет.) в Москву». Тревожные сведения, поступавшие во ВЦИК из Тобольска, заставили торопиться. По договоренности с исполкомом Уралоблсовета решено было перевести Романовых в Екатеринбург под охрану революционных уральских рабочих. Но осуществить эту политически важную операцию поручалось не екатеринбургским отрядам, находившимся в Тобольске, а чрезвычайному комиссару, непосредственно назначенному Москвой — В. В. Яковлеву.

Миссия Яковлева до недавнего времени освещалась превратно. Теперь мы лучше знаем ее фактическую сторону. Но и сегодня в ней еще остаются не вполне ясные моменты. Самое главное — мы не можем точно документировать характер задания, полученного Яковлевым от Я. М. Свердлова и, возможно, от В. И. Ленина. Известно (по сохранившимся лентам переговоров Свердлова с уральцами), что задачей Яковлева была доставка Романовых в Екатеринбург. Но опубликованные недавно мемуары Яковлева (журнал «Урал», 1988, № 6) и его маневры на железнодорожных путях между Тюменью и Екатеринбургом дают некоторые основания предполагать, что Яковлеву было дано право и изменить цель маршрута в том случае, если, по его мнению, возникнет какая-либо неблагоприятная ситуация, угрожающая сохранности «груза» (так именовались Романовы в телеграфных переговорах Яковлева со Свердловым). Яковлев в своих мемуарах прямо говорит, что при расставании в Москве Свердлов дал ему четкое указание: во всех обстоятельствах Романовы должны оставаться живыми. Мы можем предположить, что центр рассматривал Екатеринбург как место временного пребывания бывшего царя и его семьи, как место надежной их охраны до момента предполагаемого суда.

Яковлев со специальным отрядом прибыл в Тобольск в 20-х числах апреля. Он никому не говорил о том, куда повезет Романовых. И это, конечно, больше всего волновало уральцев. С самого начала они заподозрили его в стремлении уклониться от екатеринбургского маршрута, а их поведение, в свою очередь, явно нервировало Яковлева. В результате от Тюмени поезд с Николаем Романовым, его женой и дочерью Марией (остальные члены семьи временно, в связи с болезнью Алексея, остались в Тобольске) по приказу комиссара пошел не на Екатеринбург, а повернул в направлении к Омску.

Уральцы тут же объявили Яковлева изменником делу революции. Свердлов в Москве оказался под перекрестным телеграфным обстрелом: с Урала требовали от него выполнения договоренности о доставке Романовых в Екатеринбург, Яковлев из Омска сообщал об угрозе для «груза», возникшей из-за безответственных действий уральцев.

Только получив твердые заверения исполкома Уралсовета в том, что Романовы не подвергнутся насилию и всю ответственность за это он берет на себя, Свердлов приказал Яковлеву двигаться в Екатеринбург.

Драматическая миссия Яковлева закончилась. Бывший царь, его жена и дочь с некоторыми приближенными были помещены в особняк, конфискованный у инженера Ипатьева, который в официальных документах стал именоваться Домом особого назначения. В конце мая сюда же были доставлены из Тобольска и остальные члены семьи Романовых. Они пробыли здесь до роковой ночи с 16 на 17 июля[40].

2.

Ночь с 16 на 17 июля 1918 года стала для последних Романовых роковой. В эту ночь бывший царь Николай II, его жена — бывшая императрица Александра Федоровна, их дети — четырнадцатилетний Алексей, дочери — Ольга, Татьяна, Мария и Анастасия, и находящиеся при них врач Боткин, горничная Демидова, повар Харитонов и лакей Трупп были расстреляны в подвале Дома особого назначения в Екатеринбурге. Тогда же тела расстрелянных на автомобиле были отвезены за город и недалеко от деревни Коптяки сброшены в старую шахту.

Но опасение, что подходившие к Екатеринбургу белые обнаружат трупы и превратят их в «святые мощи», заставило произвести перезахоронение. На другой день расстрелянные были извлечены из шахты, вновь погружены на автомобиль, который двинулся по глухой дороге в лес. В болотистом месте машина забуксовала, и тогда после попыток сжечь трупы захоронение решили произвести прямо на дороге. Могила была засыпана и разровнена.

Екатеринбург был взят белыми через неделю — 25 июля. Вскоре началось следствие. Вначале его вели Наметкин и Сергеев, затем они были отстранены по подозрению в «левизне» и следствие повел монархист Н. Соколов, назначенный лично Верховным правителем А. Колчаком[41]. Он и установил факт расстрела. При каких же обстоятельствах произошел этот страшный расстрел в Екатеринбурге, кто решил применить к Романовым эту крайнюю меру?

Существуют две версии ответа на этот, пожалуй главный, вопрос. Одну выдвинул следователь Н. Соколов, вслед за которым она повторялась и повторяется во многих зарубежных изданиях. Суть ее сводится к следующему: Романовы были расстреляны по секретной директиве Москвы. Чтобы доказать это, Соколов проделал гигантскую работу. Ее юридический, следовательский характер был, однако, пронизан политической тенденциозностью. Соколов стремился скомпрометировать революцию, большевизм. Все, кто был так или иначе причастен к Дому особого назначения, представлялись им монстрами, криминальными типами, подвергавшими узников издевательствам и оскорблениям. Но есть другие свидетельства. Павел Медведев, состоявший в охране Ипатьевского особняка, а позднее попавший в плен к белым под Пермью, поплатился жизнью за попытку восстановить правду. Неопознанный, он лежал в госпитале и, слыша, как медицинская сестра рассказывала солдатам об ужасах, творившихся в доме Ипатьева, не выдержал. «Это неправда, сестра, — сказал он, — Я был там, к ним относились хорошо». В соответствии с проскрипционным списком, составленным Соколовым, П. Медведев был доставлен к нему, допрошен «с пристрастием» и позднее умер в омской тюрьме.

Дневник Николая II, а также письма Романовых, Боткина и др. отнюдь не свидетельствуют о кошмаре их екатеринбургской жизни до расстрела. Боткин, например, в начале июля 1918 года писал родным, что обстоятельства жизни заключенных «при настоящих условиях в общем вполне благоприятны». Все это, конечно, не исключало возможных инцидентов… Однако главная, конечная цель Соколова состояла в том, чтобы доказать, что за спиной екатеринбургских убийц стояли иные, «ненациональные» силы, главным образом евреи. Антисемитизм вообще был идеологическим оружием наиболее правых кругов белого движения; с ним были связаны расчеты на раскол сил, поддерживавших большевиков и Советскую власть. Особенно на «жидо-масонской» версии революции и гибели Романовых настаивал колчаковский генерал М. Дитерихс, по поручению Колчака «курировавший» следствие Соколова и поспешивший ранее него опубликовать некоторые следственные материалы, что вызвало острую неприязнь между ними. Версии Соколова и Дитерихса впоследствии охотно муссировались черносотенными и фашиствующими элементами, которых даже в эмиграции многие считали «позором русского имени».

На чем же держалась версия Соколова о «руке Москвы» в расстреле Романовых? Соколов, в частности, утверждал, что обнаружил копию шифрованной телеграммы председателя исполкома Уралоблсовета А. Белобородова в Москву, датированной 21 часом 17 июля. Расшифровать ее, правда, удалось только в сентябре 1920 года, уже в эмиграции.

В ней сообщалось о том, что семью Н. Романова постигла «та же участь, что и главу». Это, по мнению Соколова, несомненно, доказывало, что в Москве заранее знали о том, что должно было произойти в доме Ипатьева. Но если даже признать, что в руках Соколова действительно оказалась подлинная телеграмма, а не фальшивка (а такие предположения высказывались некоторыми авторами), то и в этом случае, как нам кажется, из нее следует только одно: о расстреле семьи бывшего царя в Москве стало известно позже, чем о расстреле Николая II. Это вполне подтверждается подлинным сообщением исполкома Уралоблсовета, которое было отправлено в Москву в 12-м часу того же 17 июля и которое Соколов не знал.

Вот текст этого сообщения:

«Председателю Совнаркома тов. Ленину. Председателю ВЦИК тов. Свердлову. У аппарата Президиум Областного Совета рабоче-крестьянского правительства. Ввиду приближения неприятеля к Екатеринбургу и раскрытия Чрезвычайной комиссией большого белогвардейского заговора, имевшего целью похищение бывшего царя и его семьи (документы в наших руках), по постановлению Президиума Областного Совета в ночь на 16 июля (так в тексте. — Авт.) расстрелян Николай Романов. Семья его эвакуирована в надежное место. По этому поводу нами выпускается следующее извещение: «Ввиду приближения контрреволюционных банд к красной столице Урала и возможности того, что коронованный палач избежит народного суда (раскрыт заговор белогвардейцев, пытавшихся похитить его, и найдены компрометирующие документы), Президиум Областного Совета, исполняя волю революции, постановил расстрелять бывшего царя Н. Романова, виновного в бесчисленных кровавых насилиях против русского народа. В ночь на 16 июля 1918 г. приговор приведен в исполнение. Семья Романовых, содержавшаяся вместе с ним под стражей, в интересах общественной безопасности эвакуирована из города Екатеринбурга. Президиум Областного Совета». Просим ваших санкций на редакцию этого документа. Документы о заговоре высылаются срочно курьером Совнаркому и ЦИК. Просим ответ экстренно. Ждем у аппарата».

Как уже говорилось, эту телеграмму Соколов не знал (в своей книге, вышедшей в 1925 году, он о ней не упоминает), и потому, вероятно, столь сенсационной показалась ему телеграмма А. Белобородова, сообщавшая о том, что «семью постигла та же участь, что и ее главу» и (далее) что «официально она погибнет при попытке к бегству». «Соколовская» телеграмма шла (если шла) как бы вдогонку первой, сообщая со значительным запозданием и о расстреле семьи. Таким образом, она, по нашему мнению, не может служить несомненным аргументом в пользу версии Соколова.

Но первая телеграмма (выше полностью процитированная нами) содержала в себе две неправды.

Первая неправда — утверждение, что семья Н. Романова «эвакуирована в надежное место». Вторая — утверждение, что в руках Уралоблсовета имеются документы, свидетельствующие о наличии большого белогвардейского заговора с целью похищения Романовых.

На наш взгляд, они как раз могут свидетельствовать в пользу второй распространенной версии — версии, согласно которой решение о расстреле Романовых было принято исполкомом Уралоблсовета.

Расстреляны были все Романовы, доктор Е. Боткин и трое слуг одновременно, но уральцы, как можно думать, только вечером 17 июля решились дополнительно сообщить в Москву о расстреле жены и детей Николая. Это, между прочим, подтверждается и фразой «соколовской» телеграммы о том, что «официально семья погибнет при попытке к бегству». Мы помним, что в утренней телеграмме Уралоблсовета В. И. Ленину и Я. М. Свердлову сообщалось, что «семья отправлена в надежное место». Теперь, говоря всю правду, уральцы вынуждены были предложить и правдоподобную версию расстрела жены Николая и его детей: при отправлении в «надежное место» они могли предпринять попытку бегства и погибли.

Поначалу, как следует из имеющихся материалов, уральцы опасались отрицательной реакции Москвы. Воспоминания лиц, так или иначе причастных к решению о расстреле и к самому расстрелу, прямо говорят об этом. Например, редактор «Уральского рабочего» В. Воробьев писал, что ему и его товарищам «было очень не по себе», когда они по аппарату сообщали в Москву о расстреле, т. к. «бывший царь был расстрелян постановлением Президиума облсовета, и было неизвестно, как на это «самоуправство» будет реагировать центральная власть, Я. М. Свердлов, сам Ильич…».

Документов о «большом белогвардейском заговоре» в руках уральцев не было, так как не было сколько-нибудь значительных монархических организаций, готовивших такой заговор.

Русские монархисты, к стыду своему, впоследствии должны были признать, что они свой долг перед монархом не выполнили. Но тогда призраки заговоров, по-видимому, терзали уральских чекистов. Как следует из имеющихся неопубликованных воспоминаний некоторых из них, они переправили в Дом особого назначения несколько написанных по-французски писем, оповещавших бывшего царя о готовящемся освобождении «верными друзьями», офицерами. Письма дошли до адресата, о чем, между прочим, есть запись в дневнике Николая II. Он, по всей вероятности, нашел способ ответить своим мнимым «освободителям», и его письмо с описанием дома попало в руки охраны. Для чего потребовалась такая «операция»? Только для зондажа настроений арестованных и их готовности бежать? Совершенно очевидно: и для обоснования возможных репрессивных мер против обитателей Ипатьевского дома, а также последующего оправдания в случае принятия этих мер. Цитированная нами телеграмма Президиума Уралоблсовета, как представляется, подтверждает эти предположения.

Есть еще одно свидетельство, которое, кажется, работает на версию Н. Соколова. В 1920 году комендант Дома особого назначения и начальник команды, расстрелявшей Романовых, Я. Юровский написал довольно пространную записку о том, что произошло в доме Ипатьева в ночь на 17 июля. Она начинается фразой: «16 июля была получена телеграмма из Перми… об истреблении Романовых»[42]. Почему из Перми? Не было прямой связи с Екатеринбургом? А может быть, он чем-то руководствовался спустя четыре года после расстрела? Была уже совершенно иная обстановка, иные политические намерения. Может быть, он уже не хотел возлагать ответственность за содеянное только на уральцев, только на себя? Впоследствии в своих неизданных воспоминаниях о расстреле Романовых Юровский никогда не упоминал «пермской телеграммы». Так или иначе, одна «записка Юровского», не подкрепленная более достоверными документами, вряд ли может рассматриваться как прямое свидетельство того, что судьба Романовых была окончательно решена не в Екатеринбурге. Между прочим, в воспоминаниях других участников расстрела, например помощника Юровского Г. Никулина, прямо утверждается, что постановление о расстреле было принято Уралоблсоветом самостоятельно, на «свой страх и риск».

Возникает вполне законный вопрос: могли ли уральцы решить судьбу Романовых самостоятельно, взяв всю ответственность за столь важную политическую акцию на себя? Чтобы попытаться ответить на этот трудный вопрос, надо принять во внимание ряд факторов. Прежде всего довольно сильный сепаратизм ряда местных Советов по отношению к центральной власти. Существовавший с 1918 года Уралоблсовет занимал в этом отношении, пожалуй, одно из первых мест. В Москву не раз поступали жалобы на «сепаратистско-централистские действия» Екатеринбурга, совершенно не согласованные с Москвой (там начали было печатать даже собственные деньги). Совнаркому и ВЦИКу еще только предстояло создать единую систему Советов, подконтрольную центру. Другим обстоятельством, бесспорно способным повлиять на решение Уралоблсовета относительно судьбы Романовых, было наличие в нем сильного левоэсеровского и анархистского влияния, толкавшего и уральских большевиков на некоторые поступки левацкого характера. Член Уральского областного комитета партии И. Акулов еще зимой 1918 года писал в Москву Е. Стасовой, что левые эсеры просто «озадачивают» большевиков «своим неожиданным радикализмом». Большевики, конечно, не могли и не хотели давать своим политическим конкурентам возможность упрекать их в «сползании вправо», в либерализме, в утрате революционности. А такого рода обвинения раздавались не раз. Особенно усердствовали лидер анархистов в Екатеринбурге — Петр Жебенев и его шумное окружение.

Впрочем (и это третий фактор, который необходимо учитывать), многие большевики — члены Уралоблсовета и сами исповедовали ультралевые взгляды (например, в вопросе о Брестском мире). Уральский чекист И. Радзинский в своих воспоминаниях писал: «Засилие в головке было левое, лево-коммунистическое… Александр Белобородое, Николай Толмачев, Евгений Преображенский — все это были леваки». Сегодня нам непросто понять психологию этих людей. В большинстве своем это были еще молодые люди, уже прошедшие через царские тюрьмы и ссылки. Всю свою жизнь они посвятили борьбе с царизмом. Николай II и все Романовы были для них «коронованными палачами», врагами трудового народа. В их казни они видели только проявление исторической справедливости. А в обстановке, когда страна все более и более погружалась в пучину гражданской войны, когда в их представлении судьба революции висела на волоске, когда, как они считали, решался вопрос, быть или не быть власти Советов, смерть бывшего царя и его детей не могла казаться им чем-то невыносимо ужасным. Пожалуй, напротив, вынося смертный приговор Романовым, они, не колеблясь, считали, что выполняют тяжелый, но высший революционный долг. Сомнений у них не было…

Председатель исполкома Уралсовета Александр Белобородое был человеком, не знавшим пощады в борьбе с тем, что он считал контрреволюцией. Позднее, весной 1919 года, находясь на Дону, где вспыхнуло тогда Вешенское восстание, он требовал: «Основное правило при расправе с контрреволюционерами: захваченных не судят, а с ними производят массовую расправу…» Немногим отличались от Белобородова Е. Преображенский, Ф. Голощекин и другие. Узнав о покушении на В. И. Ленина в конце августа 1918 г., они телеграфировали в Москву: «Массовый террор против политических виновников и вдохновителей покушения в тылу, беспощадный натиск и кровавая расправа над подлыми белогвардейскими бандами на фронтах…» Таковы мысли и язык эпохи… Суровое время гражданской войны выдвигало людей с крепкими нервами, готовых на самые суровые меры в борьбе за то, что они считали правым делом.

И все-таки можно, пожалуй, считать: если бы не угроза Екатеринбургу со стороны подходивших к нему белочешских частей и частей армии Временного сибирского правительства, Романовы могли бы избежать страшной участи, постигшей их в ночь с 16 на 17 июля. Главком Восточного фронта Вацетис и находившиеся на этом фронте Кобозев, Мехоношин и Данишевский в середине июля сообщали Ленину, Свердлову и Троцкому: «Реввоенсовет считает своим долгом поставить в известность, что под Симбирском и Екатеринбургом положение критическое. Наши войска бегут, не сражаясь». Тяжелая обстановка сложилась не только под Екатеринбургом и вообще на Урале. Белочехи и части «народной армии» Комуча подходили уже к Казани. Ее падение фактически открывало им путь на Москву. Ощущение возможного падения Советской власти росло. «Как раз в июле 1918 года, — говорил В. И. Ленин, — тучи, казалось бы, самые грозные, и беды, казалось бы, совершенно непоправимые скопились вокруг Советской республики». Такая обстановка могла только крайне обострить ожесточение…

Имеются свидетельства о том, что исполком Уралоблсовета и местная партийная организация ввиду сложившегося положения не раз обсуждали вопрос о Романовых с Москвой. Так, например, известно, что в конце июня — начале июля в Москве находился военный комиссар Урала Ф. Голощекин, но мы все-таки точно не знаем, какие переговоры он там вел. Есть, правда, свидетельства в воспоминаниях уральского чекиста М. Медведева (Кудрина), в соответствии с которыми Голощекин не получил в Москве официальной санкции на расстрел Романовых. Но есть и противоречивые свидетельства. Например, Л. Троцкий в упоминавшихся дневниках 1935 года записал, что, когда в августе он приехал в Москву с Восточного фронта, Свердлов сообщил ему о расстреле Романовых и на вопрос: «Кто решал?» — ответил: «Мы здесь решали. Ильич считал, что нельзя оставлять нам им живого знамени, особенно в наших трудных условиях». Конечно, это серьезное свидетельство, однако ценность его, на наш взгляд, несколько снижается другой записью, сделанной Л. Троцким несколько позднее. В тридцатых годах в Париже вышла книга бывшего советского дипломата Беседовского (перебежавшего на Запад) «На путях термидора». Касаясь расстрела Романовых, он, по вполне понятным для него причинам, утверждал, что к этому делу были причастны Свердлов и… Сталин. О характере своих литературных трудов сам Беседовский отзывался пренебрежительно, говорил, что просто «издевается над читателем». Несмотря на легковесность «откровений» Беседовского, Троцкий обратил внимание на его версию и сделал такую запись: «По словам Беседовского, цареубийство было делом рук Сталина…» Это, конечно, может породить некоторое сомнение в точности дневниковых воспоминаний Троцкого, относящихся к казни Романовых: в них все же чувствуется некий налет политической тенденциозности.

Можно, по-видимому, считать, что вопрос о Романовых действительно обсуждался в Москве (скорее всего и в приезд Голощекина), но в таком случае наиболее вероятной позицией «центра» могло было быть предоставление всей ответственности за решение этого вопроса самим уральцам. Ведь в апреле они решительно настояли на переводе Романовых в Екатеринбург: они лучше знали обстановку, они и должны были решать. Надо, вероятно, согласиться с одним из крупнейших эмигрантских историков, С. П. Мельгуновым, который в фундаментальной книге «Судьба императора Николая II после отречения» (вышла в 1951 году в Париже) писал: «Все другие толкования пока приходится признать еще мало обоснованными с фактической стороны». С еще большей уверенностью Мельгунов относит это к убийству брата бывшего царя — Михаила, в июне 1918 года похищенного в Перми группой анархически настроенных мотовилихинских рабочих во главе с Г. Мясниковым.

Опасаясь, что Романовы окажутся в руках антисоветских и антибольшевистских войск, подходивших к — Екатеринбургу, и станут политическим фактором, консолидирующим контрреволюционный лагерь, Уралоблсовет принял самое крайнее решение. Есть свидетельства (например, И. Радзинского), что доктору Боткину и слугам предлагали уйти из дома Ипатьева, но они якобы отказались. Накануне расстрела увели лишь поваренка Седнева.

Могли ли действительно Романовы стать знаменем контрреволюционного лагеря? Трудно однозначно ответить на этот вопрос. Белое движение исповедовало принцип «непредрешения» будущего государственного строя. Но это скорее был тактический лозунг, рассчитанный на консолидацию различных антибольшевистских сил в ходе борьбы с Советской властью. В случае же победы над ней правые, монархические элементы контрреволюции скорее всего взяли бы верх, и тогда отрекшийся царь мог сыграть определенную роль в восстановлении принципа легитимной монархии. Но это яснее сегодня, чем тогда.

Другой вопрос: могли ли Романовы быть вывезенными из Екатеринбурга (он был сдан 25 июля)? Возможно, что и могли. Имеются данные, что эвакуация Екатеринбурга в целом прошла организованно: из города в полном порядке ушло около 900 вагонов с различными грузами. Но драматизм перевозки Романовых из Тобольска в Екатеринбург (миссия Яковлева) в несравненно более спокойных условиях (апрель 1918 г.), по-видимому, был хорошо памятен. Мысль о том, что Николай может оказаться в руках противника, конечно, страшила уральцев.

До сих пор точно неизвестно, кто персонально составил команду, расстрелявшую бывшего царя и его семью. Я. Юровский, указав, что в команде было двенадцать человек, из которых двое затем «отказались», не оставил в своей записке ни одной фамилии; даже себя он именует в ней словом «комендант». В других воспоминаниях участников событий упоминается шесть-семь фамилий: кроме Юровского и Никулина — Михаил Медведев, Павел Медведев, Петр Ермаков, Иван Кабанов и другие. Некоторые зарубежные авторы склонны подчеркивать преимущественно «нерусский элемент» в «расстрельной команде»: называются немецкие, еврейские и мадьярские фамилии. Следователь Н. Соколов ответственным («интеллектуально» и «физически») за смерть царя считал 164 человека (от председателя ВЦИКа до исполкомовских шоферов), проскрипционный список которых был передан в белые войска для сведения: задержанные по этому списку должны были быть живыми доставлены в распоряжение следователя…[43]

18 июля Президиум ВЦИК[44] на своем заседании признал постановление Уралоблсовета о расстреле Николая Романова правильным. Официального сообщения о расстреле его семьи не последовало. Позднее в печати появились сообщения о том, что жена и дети Николая были якобы убиты бандитами на станции Горноблагодатской при приближении к ней белых. Но это был чистый вымысел. Расстреляны были все, и, как писал один из современников, это было сделано «с чисто пролетарской решительностью. Ответственность за этот акт революционной целесообразности несет революционный русский пролетариат и крестьянство в лице Президиума ВЦИК, признавшего на заседании 18 июля 1918 г. постановление Уралоблсовета правильным».

Некоторые антибольшевистские газеты высказывали надежду, что расстрел царя «всколыхнет народную совесть, пробудит ее от оцепенения, от гипноза». Но ничего подобного не произошло. Известие о расстреле бывшего царя, по свидетельствам многих современников (иностранных и русских), прошло почти незамеченным. Россия все глубже погружалась в кромешную пучину гражданской войны, человеческие жертвы становились привычными…

Существует поговорка: судьба никогда не дает мат королю, не сказавши ему прежде шах. Судьба не раз объявляла Николаю II шах, предупреждая о грозе народной революции.

Тринадцатилетним мальчиком стоял он возле умирающего деда — императора Александра II, которому бомба народовольца Гриневецкого раздробила ноги. Не с этого ли времени в душе его одновременно поселился ужас, страх перед революцией и ненависть к ней? У него недоставало силы характера отца — Александра III, — чтобы бесповоротно встать на путь жестокой реакции. Да и разгромить «Народную волю» было несравненно проще, чем сокрушить массовое революционное движение. Но у него не хватало решимости и желания пойти по пути реформ, по пути перемен. Пытаясь отстоять «самодержавный принцип», он маневрировал: то шел на небольшие уступки, то отказывался от них. Удивительным образом натура последнего царя соответствовала сущности режима, все более становившегося анахронизмом: избегать изменений, сохранять статус-кво. В результате режим загнивал, отравляя миазмами гниения страну. В марте 1920 года В. И. Ленин, вспоминая политику меньшевиков и эсеров в 1917 году и обращаясь к ним, говорил: «Нашелся ли бы на свете хоть один дурак, который пошел бы на революцию, если бы вы действительно начали социальную реформу?» (Ленин В. И. ПСС, т. 40, с. 179). Это же в полной мере можно отнести и к правительству, к политике Николая II. Отвергая и тормозя социальные реформы, он вызвал социальную революцию, которая не могла не нести в себе всего того, что накопилось в российской жизни за многие десятилетия ее попрания и унижения. Прислушаемся еще раз к Н. Бердяеву. «Эта революция, — писал он, — произошла со мной, хотя я относился к ней очень критически и негодовал против ее злых проявлений. Мне глубоко антипатична точка зрения многих эмигрантов, согласно которой большевистская революция сделана какими-то злодейскими силами, чуть ли не кучкой преступников…»

Народ, сделавший революцию, не был святым. Как писал Н. Заболоцкий,

«Но перед сомкнутым народом Иная движется река: Один сапог несет на блюде, Другой поет хвалу Иуде, А третий, грозен и румян, В кастрюлю бьет, как в барабан…»

В критическую минуту февральского переворота генералы изменили присяге и принудили царя к отречению. Потом Временное правительство по расчетам «реальной политики» попрало «принципы гуманизма», оставив отрекшегося царя в революционной России, свергнувшей царизм. И, наконец, классовые интересы, как они понимались в разгоравшейся гражданской войне, взяли верх над нравственными соображениями. Итогом всего этого и стал кошмар в Ипатьевском особняке жаркой июльской ночью 1918 года.

Родина. 1989. №5.

Воспоминания коменданта Дома особого назначения в г. Екатеринбурге Юровского Якова Михайловича, члена партии с 1905 года, о расстреле Николая II и его семьи

«16.7 была получена телеграмма из Перми на условном языке, содержащая приказ об истреблении Р-ых (Романовых) [Слева на полях надпись рукой: «Николая сначала (в мае) предполагалось судить — этому помешало наступление белых».]

16-го в шесть часов вечера Филип Г-н (Голощекин)[45] предписал привести приказ в исполнение. В 12 часов должна была приехать машина для отвоза трупов.

В шесть часов увезли мальчика[46]… что очень обеспокоило Р-ых и их людей. Приходил д-р Боткин спросить, чем это вызвано? Было объяснено, что дядя мальчика, который был арестован, потом сбежал, теперь опять вернулся и хочет увидеть племянника. Мальчик на след(ующий) день был отправлен на родину (кажется, в Тульскую губернию). Грузовик в 12 часов не пришел, пришел только в 1/2 второго. Это отсрочило приведение приказа в исполнение. Тем временем были сделаны все приготовления, отобрано 12 человек (в т. ч. семь [исправлено на «шесть» чернилами] латышей) с наганами, которые должны были привести приговор в исполнение. 2 из латышей отказались стрелять в девиц.

Когда приехал автомобиль, все спали. Разбудили Боткина, а он всех остальных. Объяснение было дано такое: «Ввиду того, что в городе неспокойно, необходимо перевести семью Р-ых из верхнего этажа в нижний». Одевались 1/2 часа. Внизу была выбрана комната с деревянной оштукатуренной перегородкой (чтоб избежать рикошетов), из нее была вынесена вся мебель. Команда была наготове в соседней комнате. Р-вы ни о чем не догадывались. Ком.[47] отправился за ними лично один и свел их по лестнице в нижнюю комнату. Ник(олай) нес на руках А-я[48], остальные несли с собой подушечки и разные мелкие вещи. Войдя в пустую комнату, А(лександра) Ф(едоровна) спросила: «Что же, и стула нет? Разве и сесть нельзя?» Ком. велел внести два стула. Ник. посадил на один А-я, на другой села А. Ф. Остальным ком. велел встать в ряд. Когда стали — позвали команду. Когда вошла команда, ком. сказал Р-ым, что ввиду того, что их родственники в Европе продолжают наступление на Советскую Россию, Уралисполком постановил их расстрелять. Николай повернулся спиной к команде, лицом к семье, потом как бы опомнившись, обернулся к ком. с вопросом: «Что? Что?» Ком. наскоро повторил и приказал команде готовиться. Команде заранее было указано, кому в кого стрелять, и приказано целить прямо в сердце, чтоб избежать большого количества крови и покончить скорее. Николай больше ничего не произнес, опять обернувшись к семье, другие произнесли несколько несвязных восклицаний, все это длилось несколько секунд. Затем началась стрельба, продолжавшаяся две-три минуты. Ник. был убит самим ком-ом наповал. Затем сразу же умерли А. Ф. и люди Р-ых (всего было расстреляно 12 человек): Н-й, А. Ф., 4 дочери — Татьяна, Ольга, Мария и Анастасия, д-р Боткин, лакей Трупп, повар Тихомиров, еще повар[49] и фрейлина, фамилию которой ком. забыл[50].

А-й, три из его сестер, фрейлина и Боткин были еще живы. Их пришлось пристреливать. Это удивило ком-та, т. к. целили прямо в сердце. Удивительно было и то, что пули от наганов отскакивали от чего-то рикошетом и, как град, прыгали по комнате. Когда одну из девиц пытались доколоть штыком, то штык не мог пробить корсаж. Благодаря «этому вся процедура, считая проверку (щупанье пульса и т. д.), взяла минут двадцать. Потом стали выносить трупы и укладывать в автомобиль, выстлан(ный) сукном, чтоб не протекла кровь. Тут начались кражи: пришлось поставить трех надежных товарищей для охраны трупов, пока продолжалась переноска (трупы выносили по одному). Под угрозой расстрела все похищенное было возвращено (золотые часы, портсигар с бриллиантами и т. д.). Ком-ту было поручено только привести в исполнение приговор, удаление трупов и перевозка лежала на обязанности тов. Ермакова (рабочий Верхне-Исетского завода, партийный товарищ, б(ывший) каторжанин). Он был должен приехать с автомобилем и был впущен по условному паролю «трубочист». Опоздание автомобиля внушило коменданту сомнения в аккуратности Ермакова, и ком. решил проверить сам свою операцию до конца. Около трех часов выехали на место, к-е (которое) должен был приготовить Ермаков за Верхне-Исетским заводом. Сначала предполагалось везти на автомобиле, а после известного места на лошадях (т. к. автомобиль дальше проехать не мог, местом выбранным была брошенная шахта). Проехав Верхне-Исетский завод в верстах 5, наткнулись на целый табор — человек 25 верховых, в пролетках и т. д. Это были рабочие (члены Совета, исполкома и т. д.), к-ых приготовил Ермаков. Первое, что они закричали: «Что ж вы нам их неживыми привезли?!» Они думали, что казнь Романовых будет поручена им. Начали перегружать трупы на пролетки, тогда как нужны были телеги. Это было очень неудобно. Сейчас же начали очищать карманы — пришлось и тут пригрозить расстрелом и поставить часовых. Тут и обнаружилось, что на Татьяне, Ольге, Анастасии были надеты какие-то особые корсеты. Решено было раздеть трупы догола, но не здесь, а на месте погребения. Но выяснилось, что никто не знает, где намеченная для этого шахта. Светало. Ком. послал верховых разыскивать место, но никто ничего не нашел. Выяснилось, что вообще ничего приготовлено не было: не было лопат и т. д. Так как машина застряла между двух деревьев, то ее бросили и двинулись поездом на пролетках, закрыв трупы сукном. Отвезли от Екатеринбурга на шестнадцать с половиной верст и остановились в полутора верстах от деревни Коптяки. Это было в 6–7 утра. В лесу отыскали заброшенную старательскую шахту (добывали когда-то золото) глубиной три с 1/2 аршина. В шахте было на аршин воды. Ком. распорядился раздеть трупы и разложить костер, чтоб все сжечь. Кругом были расставлены верховые, чтоб отгонять всех проезжающих. Когда стали раздевать одну из девиц, увидали корсет, местами разорванный пулями, — в отверстии видны были бриллианты. У публики явно разгорелись глаза. Ком. решил сейчас же распустить всю артель, оставив на охране нескольких человек часовых и 5 человек команды.

Остальные разъехались. Команда приступила к раздеванию и сжиганию. На А. Ф. оказался целый жемчужный пояс, сделанный из нескольких ожерелий, зашитых в полотно [вставка на полях: «На шее у каждой из девиц оказался портрет Распутина с текстом его молитвы, зашитые в ладанки»]. Бриллианты тут же переписывались, их набралось около полупуда. Это было похоронено на Алапаевском заводе в одном из домиков в подполье. В 19-м году откопано и привезено в Москву. Сложив все ценное в сумки, остальное найденное на трупах сожгли, а сами трупы опустили в шахту. При этом кое-что из ценных вещей (чья-то брошь, вставная челюсть Боткина) было обронено, а при попытке завалить шахту при помощи ручных гранат, очевидно, трупы были повреждены и от них оторваны некоторые части — этим ком. объясняет нахождение на этом месте белыми (к-рые потом его открыли) оторванного пальца и т. д. Но Р-ых не предполагалось оставлять здесь — шахта заранее была предназначена стать лишь временным местом их погребения. Кончив операцию и оставив охрану, ком. часов в 10–11 утра (17 уже июля) поехал с докладом в Уралисполком, где нашел Сафарова[51] и Белобородова. Ком. рассказал, что найдено, и выразил сожаление, что ему не позволили в свое время произвести у Р-ых обыск. От Чуцкаева (пред. горисполкома) ком. узнал, что на 9-й версте по Московскому тракту имеются очень глубокие шахты, подходящие для погребения Р-ых. Ком. отправился туда, но до места не сразу доехал из-за поломки машины. Добрался до шахт уже пешком, нашел действительно три шахты, очень глубокие, заполненные водою, где и решил утопить трупы, привязав к ним камни. Так как там были сторожа, являвшиеся неудобными свидетелями, то решено было, что одновременно с грузовиком, который привезет трупы, придет автомобиль с чекистами, который под предлогом обыска арестует всю публику. Обратно ком. пришлось добираться на случайно захваченной по дороге паре.

Задержавшие случайности продолжались и дальше. Отправившись с одним из чекистов на место верхом, чтобы организовать все дело, ком-т упал с лошади и сильно расшибся (а после также упал и чекист). На случай, если бы не удался план с шахтами, решено было трупы сжечь или похоронить в глинистых ямах, наполненных водой, предварительно обезобразив трупы до неузнаваемости серной кислотой.

Вернувшись наконец в город уже к 8 часам утра (17-), начали добывать все необходимое — керосин, серную кислоту. Телеги с лошадью без кучеров были взяты из тюрьмы. Рассчитывали выехать в 11 вечера, но инцидент с чекистом задержал, и к шахте с веревками, чтобы вытаскивать трупы и т. д., отправились только в двенадцать с половиной ночью с 17-го на 18-е. Чтоб изолировать шахты (первую старательскую) на время операции, объявили в деревне Коптяки, что в лесу скрываются чехи, лес будут обыскивать, чтоб никто из деревни не выезжал ни под каким видом. Было приказано, если кто ворвется в район оцепления, расстрелять на месте. Между тем рассвело (это был уже третий день, 18-го). Возникла мысль: часть трупов похоронить тут же у шахты. Стали копать яму, почти выкопали, но тут к Ермакову подъехал его знакомый крестьянин и выяснилось, что он мог видеть яму.

Пришлось бросить дело. Решено было везти трупы на глубокие шахты. Так как телеги оказались непрочными, разваливались, ком-т отправился в город за машинами — грузовик и две легких, одна для чекистов… Смогли отправиться в путь только в 9 вечера, пересекли линию ж. д. в полуверсте, перегрузили трупы на грузовик., Ехали с трудом, вымащивая опасные места шпалами, и все-таки застревали несколько раз. Около четырех с половиной утра 19-го машина застряла окончательно. Оставалось, не доезжая шахт, хоронить или жечь. Последнее обещал на себя взять один товарищ, фамилию ком. забыл, но он уехал, не исполнив обещания. Хотели сжечь А-я и А. Ф., но по ошибке вместо последней с А-ем сожгли фрейлину. Потом похоронили тут же под костром останки и снова разложили костер, что совершенно закрыло следы копанья. Тем временем вырыли братскую могилу для остальных. Часам к семи утра яма аршина в два с половиной глубины и три с половиной в квадрате была готова. Трупы сложили в яму, облив лица и вообще все тела серной кислотой — как для неузнаваемости, так и для того, чтобы предотвратить смрад от разложения (яма была неглубока). Забросав землей и хворостом, сверху наложили шпалы и несколько раз проехали — следов ямы и здесь не осталось. Секрет был сохранен вполне — этого места погребения белые не нашли».

ЦГОАФ, ф. 601, оп. 2, ед. хр. 35, лл. 31–34.

Примечания

1

Ленокс — отец Дарнлея.

(обратно)

2

Яков VI, король Шотландии, наследовал после Елизаветы престол Англии, где царствовал под именем Якова I.

(обратно)

3

Фактически (лат.).

(обратно)

4

«Устав от этого разговора, Ее Величество отложила вопрос на неопределенное время» (англ.).

(обратно)

5

Божественный агнец (лат.). Отлитое из воска изображение ягненка, символизирующее Христа.

(обратно)

6

На тебя, господи, уповаю, да не постыжуся вовек (лат.). Псалом 71.

(обратно)

7

Тарле. Е. В. Сочинения. Т. VI. М. 1959. С. 655.

(обратно)

8

Французский городок на бельгийской границе, где Булье со своей армией ждал бежавшего короля, чтобы оттуда вместе с ним двинуться на Париж.

(обратно)

9

Учредительное собрание ввело, по образцу Англии, два жюри: обвинительное и судебное. Первое решало предварительный вопрос — подлежит ли дело судебному разбирательству. Второе решало вопрос о виновности подсудимого, но не выносило приговора. Последнее лежало на обязанности трибунала, состоявшего из профессиональных судей, тогда как оба жюри соответствовали нашему институту присяжных заседателей.

(обратно)

10

Члены обвинительного жюри, на обязанности которых лежало поддерживать обвинение.

(обратно)

11

Малолетний сын Людовика XVI, известный в истории под именем Людовика XVII.

(обратно)

12

Сиракузский тиран (IV в. до н. э.), свергнутый с престола и изгнанный народом.

(обратно)

13

Мориссон был также членом Законодательного собрания.

(обратно)

14

Это было в июле 1791 года после бегства в Варенн. Как известно, консервативно настроенное Учредительное собрание хотело оставить Людовика безнаказанным, свалив всю вину на его сообщников; только немногочисленные представители крайней левой, с Робеспьером и Грегуаром во главе, требовали предания короля суду.

(обратно)

15

В эпоху Цезаря — общее название кельтских племен, живших в бассейне Роны и Изеры. В эпоху Великой революции под аллоброгами разумелись жители Савойи, которая была присоединена к Франции 27 ноября 1792 года под именем департамента Mont-Blanc.

(обратно)

16

Бельгия была присоединена к Франции после блестящей победы Дюмурье над австрийцами при Жемаппе 7 ноября 1792 года. Конвент обыкновенно уничтожал в завоеванных странах феодальные порядки и объявлял свободу и равенство.

(обратно)

17

Борепэр был комендантом Вердена. Когда крепость была взята пруссаками 1 сентября 1792 года. Борепэр предпочел застрелиться; чтобы не сдаваться неприятелю. Национальный Конвент приказал перенести его останки в Пантеон.

(обратно)

18

В этот день председательствовал Барер.

(обратно)

19

Когда Людовика XVI везли через Париж, после бегства в Варенн, на пути его была повсюду расклеена следующая афиша: «Всякий аплодирующий королю будет избит палками; всякий оскорбивший его будет повешен!» Поэтому толпы народа, переполнявшие улицы, встречали его зловещим молчанием.

(обратно)

20

Казначей цивильного листа.

(обратно)

21

Видные роялисты и эмигранты. Шуазель-Бопре и Гамильтон принимали деятельное участие в организации бегства Людовика в Варенн. Герцогиня де Полиньяк известна как фаворитка Марии Антуанетты.

(обратно)

22

Граф Прованский, будущий Людовик XVIII.

(обратно)

23

Младший брат Людовика XVI, граф д'Артуа, впоследствии Карл X.

(обратно)

24

Это странное на первый взгляд обвинение становится понятным, если вспомнить тогдашний кризис в торговле и промышленности и общую ненависть к скупщикам и спекулянтам.

(обратно)

25

Члены Учредительного собрания.

(обратно)

26

Офицер национальной гвардии, роялист, которому было поручено привлечь посредством подкупа на сторону Людовика население предместий.

(обратно)

27

«Тираны! Пусть нечистая кровь оросит наши поля!..»

(обратно)

28

Равенство (фр.).

(обратно)

29

Эта фраза вызвала сильный ропот на трибунах, что заставило защитников впоследствии вычеркнуть ее из рукописи речи. В свое оправдание они ссылались на декрет 4 августа 1789 года, провозглашавший Людовика XVI «восстановителем французской свободы». Декрет этот был издан по настоянию дворянских депутатов Учредительного собрания, желавших связать уничтожение феодализма с именем монарха. Как бы в ответ на это Людовик через несколько дней писал архиепископу Арльскому, что его только силой могут заставить признать постановления 4 августа.

(обратно)

30

Общее число депутатов было 749; из них 28 отсутствовали по болезни или по поручению Конвента, а 6 воздержались.

(обратно)

31

«Revolutions de Paris», № CLXXXV.

(обратно)

32

Известны три попытки освободить державную пленницу. Первую движимый чувством гуманности предпринял один из стражей Тампля, герой штурма Бастилии (!) Тулан — его выдала приставленная к королеве шпионка Тизон; на вторую попытку решился неистовый барон де Бац (тот самый, что во время следования Людовика XVI к месту казни выступил с безумным призывом спасти обреченного). План побега был сорван бдительным представителем городских властей сапожником Симоном (ставшим затем «воспитателем» сына короля, девятилетнего Луи Капета, разлученного с матерью). Ужесточая надзор за «преступницей», ее переводят из Тампля в тюрьму Консьержери, прозванную в народе «прихожей смерти». Впрочем, Конвент не торопится с процессом над королевой, считая ее драгоценной заложницей: ведь в любой момент австрийские войска могут оказаться под Парижем. И вот в те июльские дни 1793 года предпринимается, на этот раз верным другом Марии Антуанетты Ферзеном, последняя попытка вызволить ее. После того как его отчаянный призыв к ближайшему окружению Габсбургов спасти королеву не был услышан, Ферзен начинает действовать. Его план должен осуществить гвардейский офицер Ружвиль. Он пишет Марии Антуанетте, та отвечает, но ее записка, искусно наколотая иглой, делается добычей жандармов. И снова — провал! — Прим. ред.

(обратно)

33

уединенным развлечением. Здесь: онанизму (фр.).

(обратно)

34

Луи Шарль Капет (фр.).

(обратно)

35

цареубийцы (фр.).

(обратно)

36

«Последнее «прости» королевы своим любовникам и любовницам» (фр.)

(обратно)

37

«Неистовая страстность бывшей королевы» (фр.)

(обратно)

38

Черт возьми! (фр.).

(обратно)

39

Из предисловия к книге С. Цвейга «Мария Антуанетта». М.1989.

(обратно)

40

Через сутки, 18 июля 1918 года, под Алапаевском были казнены великая княгиня Елизавета Федоровна, великие князья Сергей Михайлович, Константин Константинович Романов (младший), Игорь Константинович, Иоанн Константинович Романовы, князь Владимир Палей (сын княгини Ольги Палей и великого князя Павла Александровича), крестовая сестра Е. Ф. — Варвара Яковлева.

Несколько ранее, в ночь на 13 июня 1918 года, группа пермских рабочих во главе с Мясниковым арестовала в гостинице великого князя Михаила Александровича, его секретаря Джонсона и шофера Борунова. Все трое были перевезены в Мотовилиху и казнены.

В январе 1919 года в Петрограде были расстреляны великие князья Николай Михайлович, Георгий Михайлович, Дмитрий Константинович и Павел Александрович Романовы.

В январе же 1919 года в Ташкенте расстрелян великий князь Николай Константинович.

Всего на протяжении 1918–1919 годов было уничтожено 18 Романовых. 19-м был имеющий к ним не прямое отношение князь Палей.

(обратно)

41

18 ноября 1918 года кадетско-эсеровская Директория, претендовавшая на «всероссийскую власть», была свергнута омским монархическим офицерством. «Верховным правителем» был объявлен адмирал А. Колчак.

(обратно)

42

На основании этой записки М. Н. Покровский сделал свой набросок событий в доме Ипатьева. В нем говорится не о телеграмме, а о телефонограмме, полученной из Перми.

(обратно)

43

Несколько слов о судьбе Н. Соколова. После разгрома колчаковщины он эмигрировал (через Харбин) на Запад, продолжал там расследование, опрашивал разных лиц. Однако черносотенный характер его работы отталкивал широкие круги эмиграции. Соколов по приглашению Г. Форда, который в начале 20-х годов вел активную антисемитскую кампанию, приехал в США, но не преуспел и там. Мало кто хотел субсидировать издание его книги. Соколов умер во Франции в бедности и одиночестве.

(обратно)

44

Присутствовали: Свердлов, Аванесов, Сосновский, Теодорович, Владимирский, Максимов, Смидович, Розенгольц, Митрофанов, Розин.

(обратно)

45

И. Голощекин, член Президиума исполкома Уральского совета, областной военный комиссар.

(обратно)

46

Поваренка Л. Седнева.

(обратно)

47

Комендант (комендантом именуется Я. Юровский).

(обратно)

48

Алексея.

(обратно)

49

Ошибка — на самом деле поваренка Седнева, как он сам писал, пощадили: отсюда у него получилось 12 человек.

(обратно)

50

Имеется в виду Демидова, комнатная девушка царицы.

(обратно)

51

Товарищ Председателя Совета.

(обратно)

Оглавление

От составителей

I

  Война королев

  Ив. Сахаров Жизнь и смерть шотландской королевы Марии Стюарт

  С. Цвейг Мария Стюарт

II

  Ив. Сахаров Казнь Карла I, короля Англии

III

  А. 3. Манфред Приговор Конвента: «Смерть тиранам!»

  К. Н. Беркова Суд над королем Франции Людовиком XVI

  С. Цвейг Мария Антуанетта

  П. П. Черкасов Трагедия человеческой личности (Комментарии историка)[39]

IV

  Генрих Иоффе, доктор исторических наук Дом особого назначения

  Воспоминания коменданта Дома особого назначения в г. Екатеринбурге Юровского Якова Михайловича, члена партии с 1905 года, о расстреле Николая II и его семьи Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg