«Хватит убивать кошек!»

Николай Евгеньевич Копосов Хватит убивать кошек! Критика социальных наук

1. Предисловие

1

У этой книги не совсем обычное заглавие, и я хотел бы пояснить скрытую в нем метафору — довольно, впрочем, прозрачную. Одна из нижеследующих глав посвящена книге Роберта Дарнтона «Великое кошачье побоище». Эта последняя книга, недавно переведенная на русский язык[1], — классика «новой истории культуры», лет двадцать назад бросившей вызов замешанной на марксизме социальной истории. Рассказ Дарнтона о том, как однажды в XVIII в. парижские подмастерья-книгопечатники в приливе классовой ненависти перебили хозяйских кошек, иронически «снимает» тему классовой борьбы — одну из центральных тем социальной истории. Не то, чтобы я был поборником социальной истории. Напротив, в ряде работ я пытаюсь «деконструировать» социальную историю, показать неразрешимые внутренние противоречия, приведшие ее к распаду. Однако это была великая история. Возможно, она вдохновлялась целями, которые сегодня выглядят наивно, и оперировала понятиями, вненаучное происхождение которых легко показать, но эти цели и понятия заставляли историков (естественно, не всех) думать, порой даже довольно сложно думать о довольно важных вещах.

Социальная история была прежде всего глобальной историей. Худо ли, хорошо ли, она стремилась рассказать человечеству о его судьбе. Понятно, что на столь общую тему легко наговорить вздор. Но согласимся по крайней мере, что тема эта важная и сложная.

В 1980-е гг. история распалась «на кусочки», причем неизвестно, как соотносить их между собой[2]. Казалось бы, коль скоро вселенная неисчерпаема, более мелкий объект познания не менее сложен, чем более крупный. Но на практике это оказалось не так. В осколках прошлого историки смогли открыть мало новых глубин. Трудно сказать, что тому виной — молчаливость ли источников, почти ничего не сообщающих о «самом интересном», или слабость метода, запрещающего «пониманию» слишком удаляться от «фактов», — но только микроисторику редко удается сконструировать объект познания, сопоставимый как по важности, так и по сложности с объектами макроистории.

Ничего удивительного, что и в профессиональном смысле распад истории обернулся застоем — пусть даже «лингвистический поворот» приучил историков лучше читать тексты. Новые методы обычно разрабатываются не столько для описания нового материала, сколько для решения новых проблем. Но «распавшаяся на кусочки» история с трудом формулирует новые проблемы — скорее, она идет за материалом и, претендуя на техническое совершенство, обычно работает с помощью вполне традиционных приемов.

Положение дел в смежных с историей дисциплинах, насколько я в состоянии о нем судить, не намного лучше. Распад глобальных моделей коснулся, например, социологии или антропологии не в меньшей мере, чем истории. Едва ли и могло быть иначе, поскольку речь идет об одинаковых — или почти одинаковых — моделях. Образы общества и истории родились в XVII–XVIII вв. из одних и тех же форм воображения[3], и отсюда — достаточно близкие способы конструировать объекты познания, применяемые в упомянутых науках.

Теперь можно вернуться к заглавию книги. Я пытаюсь распространить метафору Дарнтона с народных масс на социальные науки, которые занялись делом, весьма похожим на кошачье побоище. Критика социальных наук — это прежде всего изучение их интеллектуальных и социальных оснований. Но родилась она из неудовлетворенности их нынешним состоянием.

Убивать кошек не только мелко, но и бесчеловечно, противоестественно. Столь же противоестественным, калечащим мысль мне представляется дискурс социальных наук — во всяком случае, сегодняшний. Конечно, я сознаю, что сам не очень умею думать и говорить иначе, т. е. думать о более экзистенциально (или хотя бы политически) важных проблемах и говорить на более человеческом языке, но мне кажется, что всем нам, практикам социальных наук, предстоит учиться этому.

XX век был веком социальных наук[4]. Они казались гарантией того, что человечество идет правильным курсом, они же решающим образом повлияли на стиль мысли современного человека. Во второй половине столетия литература попала в зависимость от литературоведения, а искусство — от искусствознания. Социолог занял место поэта в качестве хранителя общественной морали и учителя жизни[5]. Но если применить к социальным наукам их же собственный подход, то они предстанут одной из культурных практик — в ряду других, никак не менее почтенных. Следовательно, социальные науки преходящи. Они появились на свет в силу стечения обстоятельств и предположительно со временем умрут, как умерли схоластика или алхимия, причем их смерть не станет концом света. На наших глазах умирают роман и опера — культурные практики, породившие куда более значительные свершения духа. При всей цеховой гордости Вебером и Леви-Строссом мы едва ли поставим их в один ряд с Вагнером и Достоевским. Социальные науки — это интеллектуальный эквивалент среднего класса, культурным свершениям которого, увы, установлен предел. Они ориентированы на ремесленничество, на воспроизводство среднего уровня, в этом их сила, но в этом же и слабость. Поэтому и интеллектуалы, идеологи среднего класса и демократии, едва ли могут дать больше того, что у них есть.

Но интеллектуалы — это мы, и средний класс — тоже мы. Никто, кроме нас самих, не научит нас думать лучше. К сожалению, думать лучше — не просто благое пожелание или зов совершенства. XX век закончился не только хронологически. Падение коммунизма и формирование глобального информационного общества открыли новый цикл истории, осмыслить который мы пока не в состоянии. Средний класс и социальные науки неплохо чувствовали себя в мире борьбы с коммунизмом. От них в немалой мере зависел исход борьбы, и отсюда их важная роль в Новейшей истории. Глобальное общество стремительно перестраивается вдоль новых линий напряжения, и мы менее всего можем быть уверены в сохранении того мира, в котором привычно и комфортабельно живем.

Кризис социальных наук означает кризис демократии, поскольку социальные науки — это идеология демократии. В рамках создававшейся ими картины мира демократия оказывалась неизбежным ответом на вопрос о «естественном» устройстве общества. Важно понять, в чем состоят трудности социальных наук, ибо в непредсказуемо близком будущем неадекватность идеологии грозит обернуться крахом цивилизации среднего класса.

Демократия сегодня воплощает традицию европейского гуманизма. Сохранение этой традиции невозможно без критического мышления, без стремления думать лучше, т. е. развивать в себе человеческое. Но думать лучше означает, в частности, создать такие формы мышления, которые позволят носителям этой традиции найти свое место в новом мире. Если такие формы нельзя создать в рамках социальных наук, значит, надо выйти за эти рамки. Возможно, преодоление социальных наук является необходимым условием стабильного развития уютного мира.

В свете сказанного читатель вправе посетовать, что негативная сторона в этой книге преобладает над позитивной. Критика социальных наук предлагает программу позитивного исследования, но все же в интенции своей разрушительна. Слабость позитивной программы сегодня — явление обычное. Тем не менее в заключительной главе я попытался высказать некоторые соображения о том, как можно не только критиковать социальные науки, но и преодолеть их.

2

Книга основана на статьях, написанных главным образом в 1990-е гг. Для настоящего издания они были переработаны, однако мне показалось ненужным — и невозможным — придавать им такой вид, как если бы они были написаны сегодня. Некоторые статьи отражают прежде всего споры тех лет. Впрочем, в них нет ничего, с чем я не согласен сегодня.

Во второй главе («Что такое критика социальных наук?») обосновывается программа критики социальных наук (частью осуществления которой является и эта книга, и монография «Как думают историки»[6]). В главе характеризуется конструктивистский подход к социальным наукам, показывается связь традиционной эпистемологии с метафизикой идеальных сущностей и предлагается рассматривать социальные науки как исторически сложившуюся культурную практику. В отличие от социологии науки критика социальных наук предполагает использование методов не только собственно социологии, но и истории, лингвистики, психологии, философии — т. е. всей совокупности методов, самими же социальными науками выработанных для изучения мышления.

Третья и четвертая главы посвящены теории разума-культуры, на которой, как мне кажется, основан проект социальных наук. Глава «Дюркгейм и кризис социальных наук» затрагивает тему современного кризиса социальных наук, проявившегося в утрате ими способности обобщать. В главе задается вопрос, почему, отвергая старые формы обобщения, исследователи не интересуются тем, на каких механизмах их собственного сознания основаны эти формы и есть ли у сознания другие механизмы, которые могли бы позволить обобщать иначе. Ответом на этот вопрос является анализ лингвистической парадигмы (или теории разума-культуры), которая исходит из понимания мышления как социального явления, а социальной жизни — как деятельности наделенных сознанием существ. В результате эпистемология социальных наук воспроизводит идею познающей самое себя субстанции и тем самым повторяет опыт гегелевского преодоления кантовского дуализма, а это значит — снимает вопрос о влиянии сознания исследователей на конструирование ими объектов познания. Основные вехи истории лингвистической парадигмы характеризуются в главе «Замкнутая вселенная символов». Эти две главы начинают анализ понятийного аппарата социальных наук, продолжающийся в следующих главах.

Уже в книге «Как думают историки» история понятий была для меня важным инструментом критики социальных наук. Таковым она остается и в этой работе. В предыдущей книге были изучены понятия общества и истории, в новой книге особое внимание уделено понятиям культуры и демократии. История понятий оказывается в центре внимания в пятой, шестой, седьмой и восьмой главах. В главе «Основные исторические понятия и термины базового уровня» резюмированы результаты моего исследования классификационных механизмов, подлежащих описаниям общества, и предложена семантическая теория социальных категорий. Большое внимание в главе уделяется характеристике «переломного времени» (как Райнхарт Козеллек называет вторую половину XVIII — начало XIX в.) и его места в формировании современной системы исторических понятий. В главе «Культура как категория современной мысли» рассматривается история понятия культуры начиная с «переломного времени» до наших дней. В этой главе я возвращаюсь к анализу лингвистической парадигмы, показываю связь между понятием культуры и политическими идеологиями XX в., а также идеологическую подоплеку «культурного поворота» в социальных науках последних десятилетий (эта тема занимает важное место в заключительных главах книги).

В главе «Логика демократии» предпринимается попытка параллельного изучения политической мысли и логических теорий XVII–XX вв. Рождение современной теории демократии анализируется в контексте интеллектуальных трансформаций переломного времени. Теория демократии рассматривается как элемент картины мира, рожденной революцией в естествознании XVII–XVIII вв. В главе затрагивается один из важнейших для этой книги вопросов — о связи современного кризиса социальных наук с кризисом демократии — и высказывается мысль о необходимости критического изучения и переосмысления системы исторических понятий для обновления теории демократии. В главе «Европа: историческое понятие нового типа?» делается попытка взглянуть на историю понятия Европа с точки зрения историографической практики, точнее говоря, способов писать историю Европы, практиковавшихся в XIX–XX вв. В главе высказывается предположение, что идея Европы формируется сейчас в качестве исторического понятия нового типа, характеризующегося изменением логической структуры, свойственной восходящим к XVIII в. основным историческим понятиям.

Тему кризиса демократии продолжает глава «Национальный фронт интеллектуалов?», являющаяся откликом на книгу Даниеля Линденберга о «новых правых» во Франции. В главе показывается, что в условиях подъема новой правой идеологии переосмысление теории демократии — при всех связанных с ним рисках — совершенно необходимо.

Десятая, одиннадцатая и двенадцатая главы продолжают тему, поднятую в главе «Дюркгейм и кризис социальных наук». В них анализируется современный кризис истории и, в частности, ситуация, сложившаяся в историографии в связи с распространением микроанализа. В главе «Почему стареет Клио?» предложен анализ причин кризиса глобальной истории, каковой, на мой взгляд, является прежде всего кризисом системы исторических понятий. В главе «О невозможности микроистории» охарактеризована эволюция понятия истории XIX–XX вв. и показано, что пространственный образ истории есть единственный референт этого понятия. Именно поэтому попытка отказаться от традиционных форм научного воображения привела в 1980–1990-е гг. к «исчезновению прошлого». В главе рассказывается также и о том, как историки, философы и социологи (безуспешно) пытались разработать особую логику социальных наук. Отсюда следует вывод, что микроистория логически зависит от макроистории. Эта тема получает развитие в главе «Хватит убивать кошек!», название которой вынесено в заглавие книги. В ней показано, что значение микроисторических исследований возникает в результате имплицитных отсылок к проблематике глобальной истории.

Главы с тринадцатой по шестнадцатую посвящены истории советской и постсоветской историографии. Основным инструментом анализа историографии в этих главах выступает понятие рубрикации истории. Под рубрикацией имеется в виду выделение в истории тематических рубрик, таких, как социальная, экономическая или политическая история, вместе образующих глобальную историю. Рубрикация истории позволяет не просто организовать историческое повествование, но и выразить тот или иной идеал личности, который историк стремится обосновать. Это создает основу современной историографии как символической формы (ее анализ был начат в главе «О невозможности микроистории» в связи с процессом формирования пространственного образа истории).

Глава «Спиной к ветру» служит введением в эту серию глав. В ней характеризуется общая динамика советской историографии как символической формы и показывается, что в 1970–1980-е гг. в сознании советской интеллигенции возобладал идеал аполитичного эксперта, что и побудило историков обратиться «спиной к ветру» принесенных перестройкой перемен. В главе «Советская историография, марксизм и тоталитаризм» эта динамика показывается более подробно. Здесь предлагается также анализ внутренних противоречий марксистской исторической мысли, балансировавшей между «традиционным гуманизмом» и «революционным комплексом», и показывается ее зависимость от характерного для XIX в. внутренне противоречивого комплекса ментальных установок.

Пятнадцатая и шестнадцатая главы посвящены анализу двух полярных тенденций современной российской историографии — развитию микроистории и реанимации глобальной марксистской истории. В главе «Ю. Л. Бессмертный и новая история в России» рассматривается творческий путь одного из ведущих отечественных историков, с именем которого в 1990-е гг. связано распространение в России интереса к микроанализу. Глава «Большая элегия Марку Блоку» посвящена книге И. С. Филиппова «Средиземноморская Франция в раннее Средневековье», представляющей собой попытку в условиях современного кризиса историографии реализовать программу советской аграрной истории 60-х гг. В главе показывается, что современная марксистская историография утратила былую (относительную) теоретическую цельность, отсутствие которой не компенсируется попытками дополнить марксизм увядающей школой «Анналов».

Наконец, в заключительной главе «От социальных наук к свободным искусствам» анализируется взаимосвязь кризиса социальных наук с кризисом современного университета. В главе высказываются предположения о возможных трансформациях парадигмы социальных наук в будущем и показывается значение либерального образования для развития новых форм интеллектуальной деятельности, которые могли бы прийти на смену социальным наукам.

Итак, у этой книги четыре основные темы: программа критики социальных наук, история их базовых понятий, историография как символическая форма, наконец, кризис глобальной истории и социальных наук в целом.

Как уже подчеркивалось, данная работа является продолжением книги «Как думают историки». Читатели, знакомые с этой последней, найдут для себя мало нового в третьей, четвертой, пятой и одиннадцатой главах, которые включены в эту работу для целостного представления взглядов автора и в интересах читателей, не знакомых с его предыдущей книгой.

3

Основные главы книги публиковались ранее. Глава 2 «Что такое критика социальных наук» впервые опубликована: Журнал социологии и социальной антропологии. 1999. Т. 2. № 3. Глава 3 «Дюркгейм и кризис социальных наук» впервые опубликована: Социологический журнал. 1998. № 1–2. Глава 4 «Замкнутая вселенная символов» впервые опубликована: L’Univers clos des signes. Vers une histoire du paradigme linguistique // De Russie et d’ailleurs. Melanges Marc Ferro. Paris, 1995 (русский перевод: Социологический журнал. 1997. № 4). Глава 5 «Основные исторические понятия и термины базового уровня» впервые опубликована: Журнал социологии и социальной антропологии. 1998. Т. 1. № 4. Глава 6 «Культура как категория современной мысли» впервые опубликована: Коллегиум. 2004. № 1–2. Глава 7 «Логика демократии» впервые опубликована: Новое литературное обозрение. 2003. № 6. Глава 9 «Национальный фронт интеллектуалов?» впервые опубликована: Коллегиум. 2004. № 1–2. Глава 11 «О невозможности микроистории» впервые опубликована: Историк в поиске. Микро- и макроподходы к изучению прошлого. М., 1999 (переиздание: Казус. 1999. Индивидуальное и уникальное в истории. М., 1999). Глава 12 «Хватит убивать кошек!» впервые опубликована: Коллегиум. 2004. № 1–2. Глава 13 «Спиной к ветру: история без надзора» впервые опубликована: Dos au vent. Une histoire sans surveillance // Espaces-Temps, № 59–61, 1995. Глава 14 «Советская историография, марксизм и тоталитаризм» впервые опубликована: Sovjetische Historiographie, Marxismus und Totalitarismus. Zur Analyse der mentalen Grundlagen der Historiographie // Österreichische Zeitschrift für Geschichtswissenschaften. 1991. Bd. 2. Heft 1 (русский перевод: Одиссей. 1992. М., 1994). Глава 15 «Ю. Л. Бессмертный и новая история в России» была написана по-французски (Yuri Bessmertny et la Nouvelle histoire en Russie) для сайта «Bulletin de la Maison des Sciences de l’Homme» (сайт, насколько мне известно, до сих пор не создан). Расширенный русский вариант (в соавторстве с О. Ю. Бессмертной) опубликован: Homo historicus. К 80-летию со дня рождения Ю. Л. Бессмертного. М., 2003. Т. 1). Глава 16 «Большая элегия Марку Блоку» впервые опубликована: Коллегиум. 2004. № 1–2. Глава 8 «Европа: историческое понятие нового типа?» воспроизводит доклад на коллоквиуме «Beyond the Nation: Writing European History Today» (Санкт-Петербург, ноябрь 2003) и публикуется впервые. Главы 1 (Предисловие), 10 («Почему стареет Клио?») и 17 («От социальных наук к свободным искусствам») написаны специально для этой книги.

2. Что такое критика социальных наук?

1

Под социальными науками я имею в виду историю, социологию, антропологию, лингвистику, филологию, а также значительные разделы психологии, географии, юриспруденции, экономики и философии. Этот комплекс дисциплин нередко рассматривают как единое целое, хотя вопрос о том, в чем состоит его единство и где пролегает его граница, остается открытым (и, по-моему, несущественным). Множество названий этого комплекса свидетельствует как об устойчивом ощущении его единства, так и о разнообразии его интерпретаций. В разные времена эти науки объединялись под именем исторических наук, моральных наук, наук о духе, наук о культуре, наук о человеке, социологии и, конечно же, социальных наук[7]. На фоне почти навязчивых попыток обосновать единство этого комплекса несколько теряется распространенное в основном в англоязычных странах противопоставление гуманитарных и социальных наук[8], напоминающее о попытке обособить от традиционных гуманитарных исследований те их разделы, которые могли основываться на статистических методах. Из всех названий этого комплекса я предпочитаю термин «социальные науки»: именно идея социального мне кажется главным инструментом анализа и вместе с тем — идеологическим посланием этих наук, той нитью, которая связывает их с общей интеллектуальной эволюцией XX в.

Под критикой я имею в виду прежде всего изучение оснований. Именно в этом смысле слово «критика» употреблялось в кантианской традиции и, в частности, критическими философами истории, которых можно назвать первыми критиками социальных наук. Впрочем, сами они формулировали свою задачу как критику исторического разума, и различие формулировок, конечно же, не случайно (хотя очевидно, что критика социальных наук — аллюзия на критику исторического разума). Если я предпочитаю говорить именно о критике социальных наук, то прежде всего потому, что особого исторического разума, по-моему, не существует. Гипотеза исторического разума естественна, если считать, что между академическими дисциплинами и способностями сознания существует взаимно-однозначное соответствие. Но такое допущение в свою очередь предполагает изоморфность мира, разума и университета, иными словами, представление о мире как об эманации Логоса. Если мы не готовы принять эту онтологию, лучше воздержаться и от рассуждений об историческом разуме.

Сегодня мы скорее склонны апеллировать не к космосу, возникшему из последовательного развертывания разумной субстанции, но к хаосу, из которого в результате не вполне понятного саморазвития и случайного взаимодействия разнородных логик возникают локальные, незавершенные, частично открытые и причудливо пересекающиеся зоны упорядоченности, находящиеся в состоянии сложного динамического равновесия. Вероятно, эта онтология ничуть не лучше предыдущей, но такова картина мира современной науки.

Именно на этих метафизических допущениях основывается представление о науке как о культурной практике, которое пришло на смену пониманию ее как манифестации абсолютного разума. Но если мы считаем социальные (как и любые другие) науки исторически сложившимся комплексом правил поведения, естественно предположить, что в число интеллектуальных задач, которые ставят перед собой исследователи, вошли задачи самых разных типов, порожденные разнообразными социокультурными контекстами, интеллектуальными традициями, условиями профессиональной деятельности и т. д., и что для решения этих задач исследователи мобилизуют различные ресурсы сознания. Умственная работа ученых предстает как разнообразие интеллектуальных процедур, а результат этой работы — наука как гетерогенный ансамбль, включающий неразрывно связанные между собой элементы разного происхождения (и, возможно, разного эпистемологического статуса). Поэтому любые генерализации относительно сущности той или иной науки малопродуктивны и, скорее, способны помешать эмпирическому исследованию. Однако гипотеза исторического разума подталкивает нас к таким генерализациям — во всяком случае, исторически она связана именно с ними. Напротив, формула «критика социальных наук», мне кажется, побуждает думать о предмете исследования как о многообразной культурной практике.

Второе принципиальное различие между критикой социальных наук и критикой исторического разума состоит в отношении к проблеме объективности познания. Критическая философия истории стремилась ответить на вопрос «Как возможна история?», иными словами, установить априорные условия исторического познания. Свою задачу она понимала по аналогии с кантовской критикой чистого разума: Кант своим вопросом «Как возможна природа?» сосредоточил внимание на эпистемологическом обосновании естественных наук. В той или иной форме стремление эпистемологически обосновать социальные науки проявилось далеко за пределами критической философии истории в узком смысле слова. Оно было свойственно всему «поколению 1900 года», поколению основателей социальных наук (которые при всем разнообразии теоретических ориентаций были тем не менее существенно затронуты общим неокантианским умонастроением, свойственным академической среде конца XIX в.). Иными словами, речь идет не только о Дильтее, Зиммеле, Риккерте, Вебере, но и о Дюркгейме, Кроче и т. д.[9]

Все эти авторы ограничивали свою задачу доказательством того, что социальные науки возможны, иными словами, способны добывать объективное знание. Однако при доказательстве этого они исходили из конструктивистской гипотезы, т. е. из идеи о том, что научные факты являются конструктами сознания. Противоречие между критическим методом и стремлением доказать объективность науки оказывалось слишком глубоким, не говоря уже о том, что для всех названных мыслителей без исключения кантианская перспектива была отнюдь не единственной, а порой и далеко не главной теоретической ориентацией. Отчасти поэтому данный метод в руках критических философов истории оказался недостаточно эффективен. Их критика слишком часто оборачивалась апологией. Основания социальных наук они понимали именно как условия их объективности. Иначе говоря, их интересовали идеальные формы объективного духа. Потому критические философы истории могли позволить себе задавать по-кантиански звучащие вопросы ровно в той мере, в какой для ответа на них можно было рассчитывать на чуждые критической философии фигуры мысли, и прежде всего на наследие Гегеля.

Это означает, что путь от трансцендентального эго вел не столько к погруженному в мир субъекту познания, сколько к растворению субъекта в мире, познающего сознания — в сознании вообще, к подмене самого понятия субъекта понятием культуры[10]. Естественно поэтому, что реальные формы мышления, проявляющиеся в социальных науках, сравнительно мало привлекали внимание критических философов истории. Потратив немалые усилия, чтобы доказать существование априорных условий исторического разума, они мало конкретного сказали о том, как думают историки, когда они занимаются своей наукой. Иными словами, критика исторического разума не стала для них программой эмпирического исследования зарождающейся системы наук о человеке.

Прошедшее с тех пор столетие создало интеллектуальные условия и выработало технические приемы для более последовательного применения критического подхода к научному мышлению. Главным из этих условий является, несомненно, критика науки, опирающаяся на идею социального конструирования знания и рассматривающая саму науку как одну из культурных практик[11]. Различные формы релятивизма сегодня в достаточной степени потеснили объективизм, чтобы можно было исследовать основания социальных наук, не особенно заботясь о том, приведет ли такое исследование к доказательству их объективности. В современной эпистемологии произошла своего рода «коперникова революция»: вместо того чтобы доказывать, что наука создает объективное знание, многие эпистемологи стремятся выяснить, что именно мы называем знанием и как именно добывают его науки[12].

Не связанное требованием «доказательства объективности», исследование науки сегодня естественным образом переориентируется с построения идеальной модели познания на эмпирическое изучение социальных и когнитивных механизмов функционирования науки. Характерно распространение в последнее время таких понятий, как «когнитивная эпистемология», «прикладная эпистемология» и т. д. Именно в этом контексте получает смысл попытка наметить контуры программы критики социальных наук, которая поставила бы проблему их основания с точки зрения не теоретической, а прикладной (или дескриптивной) эпистемологии, как задачу эмпирического исследования, обращающего на социальные науки все разнообразие методов, ими же самими выработанных для изучения «чужого сознания». Ближайшая задача здесь состоит в постановке проблемы, в обзоре возможной «территории» критики социальных наук, основных тем, которые она может поднять, основных течений мысли, на которые она может опереться, основных методов, которые она может использовать.

2

Прежде всего уместно рассмотреть социальные науки как предмет истории и социологии знания, причем с точки зрения различных направлений, сложившихся в этой области исследований. Социологи обычно предпочитают изучать естественные или точные, а не социальные науки: доказательство тезиса о зависимости науки от идеологического и культурного контекста смотрится гораздо убедительнее на материале, например, математики, нежели истории[13]. Но очевидно, что математика — не единственная доступная социологическому анализу наука. Важнейшей задачей историко-социологического изучения социальных наук является установление сложных, но нерасторжимых связей между их интеллектуальной эволюцией и конкретно-историческим контекстом, в котором эта эволюция происходила. Иными словами, я склонен принять «сильную» программу социологии знания[14], что, впрочем, достаточно естественно применительно к социальным наукам.

Поскольку социальные науки — это социальный институт, то одним из измерений их критики должно быть изучение их развития именно как системы учреждений, и прежде всего, конечно, изучение ключевых, переломных моментов этого процесса[15]. Как и обычно, в высшей степени плодотворным может оказаться сравнительный подход — привилегированное орудие критики всего, что претендует на абсолютность. Важным направлением работы является изучение академического мира как профессиональной и социальной среды — исследование источников ее формирования, путей социальной мобильности, контактов с другими группами, свойственных ей ценностных ориентаций, особенностей ее самосознания и «презентации себя в повседневной жизни», ее образа в общественном сознании и т. д.[16] В последние десятилетия историки и социологи науки показали плодотворность изучения таких проблем, как социальные аспекты формирования научных школ, отношения патроната в научном мире, характер академических стратегий, социальные аспекты легитимизации знания и научных достижений, повседневное функционирование научных учреждений и коллективов. Вместе с тем интеллектуальную эволюцию социальных наук необходимо соотнести с эволюцией других культурных форм (например, литературы, искусства)[17], идеологических течений, политических процессов и макросоциальных трансформаций в целом, вписать в контекст истории образования, книгоиздательства, способов чтения и коммуникативных систем. Все это может позволить подойти к проблеме функционирования социальных наук в обществе, связать их эволюцию с историей интеллигенции и богатейшей интеллигентской мифологии, наконец, открыть один из путей к пониманию форм и механизмов взаимопроникновения «ученого» и «обыденного» сознания, — иными словами, к пониманию того, как научное сознание вырастает из «жизненного мира» ученых.

Однако при всей эффективности исторического и социологического подходов критика социальных наук не может ими ограничиться. Более того, ее главный смысл видится в изучении не столько социальных, сколько интеллектуальных оснований наук о человеке. Именно так, безусловно, понимала дело критическая философия истории. Сегодня же интеллектуальные или, если угодно, когнитивные основания социальных наук в наименьшей степени изучены и даже почти не осознаны в качестве предмета возможного изучения.

Конечно, сама граница между социальными и интеллектуальными основаниями наук более чем относительна. К тому же очевидно, что основания эти плодотворнее изучать во взаимосвязи. Все же, продолжая обзор проблематики, которой могла бы заниматься критика социальных наук, мы начнем постепенно смещаться от социальных условий сознания к формам самого сознания. Естественно, что такое смещение осуществимо прежде всего через территории семиологии и лингвистики.

3

Социальные науки могут быть рассмотрены как символическая форма. Подобно всякому тексту, их дискурс полисемантичен, исследователь говорит о множестве вещей сразу, а не только о том, что буквально содержится в его тексте. Функции выражения и отражения (иначе говоря, репрезентации и символизации) теснейшим образом переплетаются в социальных науках (как и во всех человеческих творениях). Проблема значения при таком подходе оказывается тесно связанной с проблемой целостности человеческого опыта, а следовательно — и с проблемой личности. Как и всякая символическая форма, социальные науки, видимо, располагают разнообразными семиологическими ресурсами для выражения этой целостности. Отсюда — важность изучения семиологических механизмов и семантических структур дискурса социальных наук[18].

Естественно, это затрагивает семантическую теорию в целом. По-видимому, традиционная лингвистическая триада, разделяющая слово, понятие и вещь, в данном случае оказывается недостаточным инструментом анализа[19]. Во-первых, она недоучитывает роль лексических связей, во-вторых, основывается на слишком непосредственной апелляции к вещам, в-третьих, не дает сколько-нибудь развитой типологии значений, скрытых за «понятием понятия». Социальные науки дают богатый материал для того, чтобы вновь задуматься над проблемой типологии значений, поскольку сами они в качестве дискурса второй — или даже третьей — степени, в качестве дискурса о дискурсе, причем чрезвычайно комплексного, создают весьма сложную символическую систему, необъяснимую из семантических теорий, стремящихся работать со слишком элементарными формами высказываний. Для критики социальных наук изучение семантических структур научного дискурса может дать своего рода систему координат, позволяющую соотносить между собой различные типы значений, а тем самым структурировать описание разнообразных факторов, влияющих на формирование научных теорий, и связывать критику социальных наук с изучением целостности жизненного опыта.

Лингвистический анализ социальных наук имеет множество измерений. В последние десятилетия лингвистика более, чем другие дисциплины, сделала для изучения того, как функционирует сознание исследователей, занимающихся социальными науками. Речь идет о так называемом «лингвистическом повороте» в социальных науках, впервые, пусть в несколько односторонней форме, осуществившем переход от теоретического обоснования наличия априорных условий познания общества к эмпирическому исследованию, исходящему из конструктивистской гипотезы[20].

Под именем лингвистического поворота скрывается разнообразие теоретических ориентаций, и следует, видимо, попытаться использовать возможности всех подходов, от структуралистских до прагматических, к тому, что обычно называют поэтикой или риторикой знания. Изучение дискурса социальных наук предполагает, в частности, анализ системы исследовательских жанров и их разрешающих способностей как формата научной проблематики, их роли в формировании понятийного аппарата и структуры научной мысли (равно как и их связи с социальным функционированием и организацией науки, социализацией исследователей и т. д.)[21]. Интересные результаты приносит изучение так называемых глубинных структур научного дискурса, в частности тропологических структур, т. е. навязываемых нам языком базовых фигур мысли, таких, как метафора или метонимия[22]. К глубинным структурам дискурса можно отнести также нарративные и дескриптивные механизмы. Проблема повествования как когнитивной формы явилась важнейшей темой исследования как для аналитической философии истории, так и для лингвистического поворота[23]. Напротив, анализ дескриптивных механизмов привлек гораздо меньше внимания[24]. Далее, возможно изучение особенностей системы грамматических времен, используемых в дискурсе социальных наук. Отсюда лежит путь к анализу более поверхностных лингвистических механизмов, с которыми грамматические времена взаимодействуют в создании специфических эффектов правдоподобия, подобных «эффекту реального», описанному Роланом Бартом[25]. Однако «эффект реального» — далеко не единственный лингвистический прием, входящий в арсенал персуазивных приемов социальных наук[26]. Проблема языковых средств, позволяющих дискурсу социальных наук «подавать себя» в качестве научного дискурса, противостоящего литературе, — один из центральных сюжетов поэтики знания[27]. Здесь эффективно изучение способов косвенной речи, цитирования, использования примечаний — словом, всех приемов формирования авторского «я»[28]. Не последнее место среди таких приемов занимает подспудная ориентация на определенный эстетический опыт, опыт репрезентации реальности в визуальных искусствах, что также позволяет по-разному объективировать дискурс[29]. Анализ этих лингвистических приемов позволяет подойти к одной из важнейших проблем критики социальных наук — проблеме различных способов полагания ими реальности и функционирования категории реальности в их дискурсе.

Особое место в лингвистике социальных наук занимает проблема метафоры, причем не только в перспективе изучения стилистики, но и в перспективе когнитивного исследования, поскольку метафоры имеют важные когнитивные функции[30]. Речь, в частности, идет о так называемых «регулятивных метафорах среднего уровня», нередко определяющих логику наших рассуждений — таких, например, как пространственные, органические, механистические, гидравлические и т. д.[31] Наконец, к лингвистике социальных наук относится семантика исторических понятий, в последнее время под влиянием фундаментального немецкого издания «Базовые исторические понятия» привлекающая все большее внимание исследователей[32]. Здесь от проблематики лингвистики намечается переход к проблемам логики.

4

Лингвистический анализ социальных наук, безусловно, не исчерпывает всех возможностей изучения мышления исследователей. Вопреки устойчивой традиции, мышление вряд ли сводимо к языку или какой-либо пропозиционной форме, построенной по образцу языка, точно так же, как и сам язык не сводим к замкнутой вселенной символов. Анализ лингвистических механизмов мышления сплошь и рядом ведет за пределы языка, к тем внеязыковым формам мысли, с которыми в реальной работе сознания постоянно взаимодействуют лингвистические механизмы[33]. Изучение этого взаимодействия — одна из важнейших задач критики социальных наук, но ее невозможно решить с помощью анализа чисто дискурсивных механизмов.

Эта проблема имеет непосредственное отношение и к логике социальных наук. Разные формы мысли имеют, возможно, присущие им различные логики, основанные на разнообразных формах опыта, порождающих разные базовые очевидности и разные критерии возможного. Эти логики далеко не всегда переводимы друг в друга, и их конфликты ответственны за многие противоречия в мышлении. Они тем более достойны изучения применительно к социальным наукам, что многие понятия этих последних выглядят логическими монстрами вопреки всем претензиям на научность (а порой благодаря им).

Через анализ языкового уровня открывается, таким образом, путь к пониманию внеязыковых механизмов мышления. Так, Поль Рикер показал, что специфика нарративных механизмов связана с внутренним опытом времени, который, конечно же, не сводим к лингвистическому опыту[34]. Однако проблема темпоральных моделей, подлежащих мышлению исследователей, гораздо шире, поскольку внутренний опыт времени в свою очередь едва ли сводим к «августиновскому парадоксу» прерывности/непрерывности и, следовательно, в разных формах может сказываться на самых различных фигурах мысли, — проблема, лишь в самые последние годы попавшая в поле зрения исследователей[35].

Многие исследователи полагают, что метафоры выражают структуры внеязыкового опыта, в том числе и опыта пространства[36]. Изучение ментального пространства имеет очень солидную традицию в философии и когнитивной психологии, которая весьма важна для критики социальных наук. Последние неизбежно используют разные формы репрезентации физического пространства; однако еще важнее то, что пространственный опыт влияет на концептуализацию непространственных, в том числе абстрактных объектов. Иными словами, пространственные образы оказываются аналогами научных понятий, причем порой складывается впечатление, что именно они выступают единственными референтами этих последних[37]. Присутствие в понятиях пространственного опыта неизбежно сказывается на их семантических структурах, а тем самым и на логике социальных наук в целом. Изучение пространственных паралогик в их взаимодействии с другими, в том числе и лингвистическими формами внутренних репрезентаций — одна из перспективных тем исследования сознания.

Особую группу когнитивных механизмов составляют механизмы классификации, которые, видимо, сложились на основе разных форм мысли и внутреннего опыта. То, как классификационные механизмы работают в сознании субъектов социальной жизни, давно изучается комплексом дисциплин, занимающихся социальным познанием. Но, разумеется, эти же механизмы (хотя, возможно, несколько иначе) работают и в сознании самих исследователей. Последствия этой работы также подлежат изучению[38]. Все это показывает, что за лингвистикой дискурса социальных наук открывается широкое и почти не освоенное пространство их когнитивного исследования.

Таковы некоторые (конечно, далеко не все) возможные направления критики социальных наук. Предлагаемая программа основана на объединении различных подходов к изучению сознания вокруг критической перспективы. Теоретическая предпосылка такого объединения состоит в необходимости изучать познающего субъекта во взаимосвязи различных форм его бытия, внутреннего опыта, мысли. Познающий субъект не сводим ни к трансцендентальному эго, ни к «человеку социальному», ни к замкнутой вселенной дискурса. Погруженный в мир и одновременно противопоставленный ему, он в полном смысле является субъектом-в-мире. В области метода идея тотальности познающего субъекта предполагает необходимость преодоления границ между подходами отдельных дисциплин. Одним из важных открытий социальных наук XX в. явилась идея тотального социального факта. Именно как к таковому факту, ядром которого является сознание исследователей, следует, вероятно, относиться и к самим социальным наукам. Возможно ли при этом сохранение идентичности социальных наук, остается под вопросом. Вероятно, критика социальных наук может привести к их преодолению как культурной формы.

3. Дюркгейм и кризис социальных наук

1

Имя Дюркгейма традиционно — и справедливо — связывают с рождением социальных наук. Но, по-моему, обращение к наследию Дюркгейма дает ключ и для понимания сегодняшнего кризиса этих наук, прежде всего во Франции. Правда, в самой Франции многие коллеги скажут, что разговоры о кризисе стали уже, пожалуй, несвоевременными, поскольку очевидно наметились пути его преодоления. Однако, во-первых, говорить о новом подъеме еще во всяком случае рано и, во-вторых, в самых попытках преодоления кризиса есть нечто такое, что как раз и свидетельствует о его глубине. Вероятно, на этом следует остановиться чуть подробнее.

В 1950–1970-е гг. имел место несомненный подъем социальных наук. Так он и осознавался современниками. К исходу «блестящего тридцатилетия» состояние наук о человеке обычно оценивалось весьма оптимистически. Но уже с начала 1980-х гг. стали звучать нотки беспокойства, а в середине десятилетия наступило всеобщее осознание распада. Речь шла об очевидном неуспехе проекта глобальной истории, о разочаровании в экспликативных моделях функционалистского типа (будь то марксизм, структурализм или психоанализ), господство которых характеризовало «героическую эпоху» 1960-х гг.[39] Впрочем, «освобождение от догматизмов» порой приветствовалось как залог свободного развития творческой мысли[40], но это продолжалось недолго. Вскоре плюрализм теоретических подходов и разнообразие тематики исследований превысили в глазах профессионального сообщества некоторую критическую точку. Это совпало с оживлением критики в адрес «интеллократов»[41], с атаками из-за рубежа на ведущие французские научные школы (прежде всего на школу «Анналов»[42]), наконец, с углублением экономической депрессии и обострением извечной проблемы финансирования. В этих условиях с конца 1980-х гг. стало заметно стремление найти формулу объединения[43], вскоре вылившееся в целенаправленный поиск «новой парадигмы». В 1995 г. тот же Франсуа Досс, книга которого «Измельченная история» в 1987 г. зафиксировала в общественном сознании диагноз кризиса, с удовлетворением констатировал, что новая парадигма, наконец, создана[44].

Нет необходимости вдаваться здесь в обсуждение всего комплекса течений, с которыми Ф. Досс связывает возникновение новой парадигмы, — от когнитивных наук до философии действия и от экономики конвенций до антропологии науки. Отмечу только, что одной из центральных ее идей является «возвращение субъекта», иными словами, акцент на сознательных, субъективных аспектах социального действия, противоположный характерному для функционалистских парадигм поиску надличностных, объективных факторов, детерминирующих развитие общества. Этот аспект новой парадигмы нередко называют прагматическим поворотом.

Постепенное смещение интереса от структуры к действию, от объективного к субъективному, от бессознательного к сознательному и от общего к особенному характеризует весь период, открытый критикой в адрес функционализма и структурализма со стороны феноменологической социологии, символического интеракционизма и других подобных течений. Логическим завершением этой тенденции в социологии и истории стало распространение различных вариантов микроанализа, например американской этнометодологии или итальянской микроистории, которые вызывали во Франции живой интерес. Но чем очевиднее становились достижения микроанализа, тем сильнее ощущалась тоска по утраченной целостности, тем шире распространялась мысль, что, говоря словами Кристофа Шарля, «невозможно построить дом из фрагментов даже самой красивой мозаики»[45].

Это означало, что новая парадигма не могла позволить себе ограничиться возвращением субъекта. Чтобы перейти от распада к реконструкции, следовало найти способ от анализа индивидуального действия умозаключать к социальному целому: не просто уточнять, но конструировать макросхемы с помощью микроисследований, иными словами, обобщать от индивидуального. Но это — один из тех вопросов, с размышлений над которыми начинались в свое время социальные науки. Распад функционалистской парадигмы вновь, причем в крайне острой форме, привел к постановке проблемы обобщения в социальных науках.

Спектр ответов, предложенных в последнее время на этот вопрос, достаточно широк. Одни возлагают надежды на волшебную палочку новых статистических методов[46], другие — на понятие исключительного/нормального[47], третьи — на заимствованную у немецкого историзма идею индивидуальной тотальности[48], четвертые — на разработанную Пьером Нора концепцию мест памяти, по аналогии с которой можно, по-видимому, создать более или менее разнообразный инвентарь мест наблюдения/конструирования социального[49], пятые — на укрепление солидарности профессионального сообщества, основанное на более ясном самосознании социальных наук как определенной культурной практики[50]. Особой популярностью в последние годы пользуется предложенная Л. Болтански и Л. Тевено «социология градов» (sociologie des cités), исследующая то, как субъекты социальной жизни легитимизируют свои притязания в конфликтах с помощью апелляции к различным принципам общественного устройства и как они приходят к компромиссу, основанному на том или ином балансе этих принципов[51]. Привлекает внимание и возрождающая традиции Дюркгейма «социальная история когнитивных форм» (например, классификаций), показывающая происхождение ментального аппарата, занятого в конструировании социального пространства, и тем самым набрасывающая для микроисториков хотя бы какие-то контуры того здания, которое они пытаются сложить из кусочков мозаики собственного производства[52]. Эти подходы представляют несомненный интерес и в ряде случаев уже привели к появлению первоклассных исследований. Правомерно, однако, усомниться, что искомый результат — создание такой модели обобщения, которая позволила бы разработать целостную теорию общества или написать новую «глобальную историю», — можно считать достигнутым.

Современным эпистемологическим спорам присуща весьма характерная черта: размышляя о проблеме обобщения, т. е. о сугубо логической проблеме, обычно обходят стороной вопрос о том, как именно логические конструкции социальных наук связаны с устройством ментального аппарата самих исследователей. То, что такой аппарат у исследователей имеется, достаточно очевидно. То, что у этого аппарата, как и у всякого другого, имеются свои разрешающие возможности, тоже очевидно. Каким же образом эти возможности, структуры нашего собственного разума, формы познающего сознания сказались на тех моделях обобщения, которые мы сейчас отвергаем? Не может ли быть, что отвергаемый нами способ рассуждать есть вообще единственный данный нам способ мыслить общество в целом и историю в целом? Или, напротив, можно преодолеть (но для этого их надо сначала идентифицировать) логические трудности, которые заложены в макросоциологических построениях? Словом, возможно ли в принципе добиться той цели, которую ставит перед собой прагматический поворот, или это превосходит возможности нашего разума?

Казалось бы, в сегодняшней интеллектуальной ситуации просто невозможно не задуматься над этими вопросами. Факты показывают обратное. Почему? В общем виде мой ответ таков: социальные науки оказались недостаточно «кантианскими» для того, чтобы всерьез исследовать свои собственные интеллектуальные условия. С этой точки зрения я предлагаю читателю некоторые размышления над судьбой конструктивистской гипотезы. Конструктивизмом я называю взгляд, согласно которому объекты науки являются конструктами сознания исследователя. Меня интересует здесь, следовательно, влияние критической философии на французскую социологическую и историческую мысль. Естественно, что именно Дюркгейму будет уделено главное внимание: ведь речь идет о характерных особенностях парадигмы социальных наук в целом, и обращение к основоположникам более чем уместно.

2

То, что социальные науки оказались недостаточно кантианскими, не означает, однако, что они возникли и развивались в стороне от традиций критической философии. Напротив, с момента их рождения и по сей день Кант зримо или незримо присутствует в их судьбе. Критицизм был и остается важнейшим элементом их эпистемологической — и даже идеологической — легитимизации. Более того: именно в точке соприкосновения с кантианством возникает (или по крайней мере с особой ясностью обнаруживается) идентичность наук о человеке — идентичность зачастую весьма искусственная, достигнутая ценой ряда интеллектуальных компромиссов. «Вытеснение» кантианской составляющей служит, по-моему, необходимым условием сохранения социальных наук как интеллектуального проекта.

Для анализа соотношения социальных наук с кантианством Дюркгейм дает хорошую возможность, хотя и менее очевидную на первый взгляд, чем, например, Макс Вебер. Впрочем, сравнение зависимости двух классиков от критической философии делает неоднозначным ответ на вопрос о том, кто из них больший кантианец[53]. Если фундаментальное значение кантианства — точнее, неокантианства — для формирования немецкой «науки о культуре» является общеизвестным фактом, то применительно к французской «социальной науке» оно гораздо менее исследовано. Но и во Франции в конце XIX в. неокантианство играло в интеллектуальной жизни весьма заметную роль. Правда, критическая философия выступала здесь далеко не в чистом виде, но и немецкое неокантианство было весьма гетерогенным движением, в котором критика разума весьма причудливо соединялась с позитивизмом, философией ценностей, неогегельянством, герменевтикой и философией жизни, причем далеко не в каждом таком соединении ее роль была ведущей[54]. Подобным же образом во Франции влияние Канта совмещалось с другими интеллектуальными ориентациями, например со спиритуализмом и позитивизмом. Сотрудник Дюркгейма Селестен Бугле был прав, говоря об учителе: «Дюркгеймианство остается кантианством, исправленным и дополненным в свете контианства»[55].

Впрочем, союз критической философии с позитивизмом, странный на первый взгляд, не был вовсе алогичным. Идея трансцендентального эго вполне совместима с идеалом науки и даже была важнейшим элементом ее обоснования. Это стало, по-видимому, важной составляющей успеха Канта в университетской философии второй половины XIX в. И все же в альянсе кантианства и позитивизма был заложен внутренний конфликт, отчасти вызывавший плодотворное напряжение мысли, отчасти чреватый перверзивными реакциями.

«Кантовская критика познания представляет собой основу, на которой стоят эмпирические и философские науки нашего столетия… [Она] является главной и чаще всего неосознанной составной частью всего нашего научного образования», —

писал немецкий учитель Дюркгейма Вильгельм Вундт[56]. Интерес Дюркгейма — достаточно, впрочем, критический — к немецкой интеллектуальной традиции хорошо известен[57]. Но и во Франции та традиция мысли, в которой воспитывался Дюркгейм, была пропитана кантианством. Речь идет прежде всего о неокритицизме Шарля Ренувье, лидера французских неокантианцев и в определенной мере предшественника Дюркгейма в неформальной роли главного идеолога Третьей республики[58]. Критическая философия была, таким образом, важнейшим элементом интеллектуального багажа Дюркгейма.

В чем именно заключалось и насколько глубоким было влияние Канта на Дюркгейма, вопрос сложный. Очевидно, что центральность для Дюркгейма проблем морали и его постоянное возвращение к проблеме категорий можно связать с кантианской традицией, равно как и конструктивизм, который появляется у Дюркгейма в одном из важнейших для него контекстов — в контексте обоснования проекта социальной науки — уже в «Правилах социологического метода». Разум, по Дюркгейму, определенным образом полагает эмпирическую действительность, превращая ее в предмет той или иной науки. В самом деле, социальные факты могут быть идентифицированы только тогда, когда социолог погрузится в определенное «состояние духа» и займет «определенную мыслительную позицию» по отношению к делам человеческим[59].

Такой подход вполне разделялся немецкими неокантианцами, например Генрихом Риккертом, который писал:

«Эмпирическая действительность… становится природой, коль скоро мы рассматриваем ее таким образом, что при этом имеется в виду общее; она становится историей, коль скоро мы рассматриваем ее таким образом, что при этом имеется в виду частное»[60].

В обоих случаях именно от позиции наблюдателя решающим образом зависит выделение объекта науки. Различие между Дюркгеймом и Риккертом появляется тогда, когда Дюркгейм говорит, что свойственный социологии способ полагать эмпирическую действительность заключается в том, чтобы «рассматривать социальные факты как вещи»[61], т. е. как внешние по отношению к сознанию исследователя объекты познания. Этот тезис непосредственно направлен против антипозитивистской установки немецкого историзма, а эту установку полностью принимала критическая философия истории, настаивавшая на возможности внутреннего понимания социальных явлений.

Однако при всей своей кажущейся однозначности эта фраза — «рассматривать социальные факты как вещи» — скрывает внутренний конфликт, характерный для всей дюркгеймовской социологии и, шире, для социальных наук в целом. Как следует ее понимать: социальные факты суть вещи или социальные факты следует рассматривать, как если бы они были вещами? Комментарии самого Дюркгейма склоняют скорее ко второй интерпретации[62], хотя ему случалось высказываться и в первом смысле[63], и именно так его нередко понимают. По-видимому, прав Ален Дерозьер, утверждая, что позиция Дюркгейма находилась где-то посередине между двумя смыслами[64]. И особенно прав Дерозьер, когда он подчеркивает, что социальные науки до сих пор не могут избавиться от этого внутреннего противоречия между объективистской иллюзией, верой в определенную независимость научных фактов от нашего сознания, и пониманием их как конструктов разума.

Если бы Дюркгейм последовательно исходил из представления о фактах как о конструктах разума, был бы открыт путь к проблематизации тех ментальных механизмов, которые могут быть ответственны за такое конструирование. В самом деле, если считать, что социологи рассматривают социальные факты как вещи, естественно задаться вопросом о том, как именно их опыт вещей сказывается на конструировании ими социальных фактов. Сказать, что «как вещи» значит «извне», далеко не исчерпывает возможностей анализа. Интересное начинается как раз тогда, когда мы задаем вопрос о генезисе этой умственной установки. Здесь открывается широкое поле для размышлений, но Дюркгейм полностью оставляет его в стороне.

Это, однако, не означает, что для него не существует проблемы происхождения когнитивного аппарата исследователей. Многие пассажи, в частности в «Примитивных формах классификации», показывают, что он хорошо понимал относительность «научного разума»:

«Методы научного мышления — это подлинные социальные институты, возникновение которых может описать и объяснить только социология… Наше нынешнее понятие классификации имеет историю… Первые логические категории были социальными категориями… Первобытные классификации… непосредственно примыкают к первым научным классификациям»[65].

Однако анализ Дюркгейма сосредоточен на мысли австралийских аборигенов, хотя он и подчеркивает, что в примитивных классификациях древних коренится источник наших собственных научных классификаций. Но если примитивные — и, следовательно, все вообще — классификации суть проекции на мир форм социальной организации, то вот прекрасный повод деконструировать понятия научного разума (те, например, в которых описывается разделение труда) с точки зрения воспроизводства в них некоторых основополагающих структур мысли. Дюркгейм этого не делает. Понимая социальность всякого, в том числе и научного, разума, он пытается взять это явление непосредственно у его истоков, в мысли дикарей, а не в гораздо более опосредованных формах современной науки. В этом есть свой резон, но кантианец мог бы пойти дальше.

Итак, Дюркгейм понимает, что сознание конструирует объекты познания, но отказывается от изучения сознания исследователей, ограничиваясь изучением аналогичных механизмов на примере субъектов социальной жизни. Это уместно связать с недостаточной последовательностью его критицизма. Любопытно, что и здесь возможна аналогия с немецким неокантианством: критическая философия истории постоянно упиралась в вопрос об объективном значении ценностей (отношение к которым определяло «историчность» исторических фактов), так что в определенной мере колебания Дюркгейма между двумя смыслами его первого правила социологического метода параллельны колебаниям Риккерта и Вебера между субъективностью конструктивизма и объективностью познания. Критическую философию истории этот внутренний конфликт привел к «соскальзыванию в герменевтику», когда конструктивистская гипотеза была понята в том смысле, что социальные факты являются конструктами сознания субъектов социальной жизни. Отчетливее всего это сформулировал Зиммель:

«В этих условиях (т. е. при наличии сознательных субъектов социальной жизни. — Н.К.) вопрос, как возможно общество, имеет совершенно другой методологический смысл, чем вопрос, как возможна природа. Ответом на второй вопрос являются формы познания, посредством которых субъект осуществляет синтез элементов ‘природы’, ответом же на первый являются априорно содержащиеся в самих элементах условия, благодаря которым они (элементы. — Н.К.) фактически соединяются в синтезе ‘общества’… Функция осуществления синтетического единства, которая в случае с природой принадлежит созерцающему субъекту, в случае с обществом переходит к его собственным элементам (т. е. к субъектам социальной жизни. — Н.К.)»[66].

Обнаружение сознательности субъектов социальной жизни позволяет Зиммелю снять проблему структур познающего сознания, точнее говоря, перенести ее в герменевтическую плоскость понимания сознания сознанием. Аналогичную логику мы найдем и у других критических философов истории. Именно в этом контексте приобретает смысл центральное понятие немецкого неокантианства — идея культуры как самопознающего коллективного разума. Что касается Дюркгейма, то этот путь был для него закрыт, поскольку идея внутреннего постижения социальных явлений как раз и была объектом его критики. Однако своим собственным путем он приходит к очень похожей логической конструкции. Функцию немецкой идеи культуры у Дюркгейма выполняет концепция социального.

3

«Рождение социального» из политических противостояний Третьей республики, из конфронтации либерализма и марксизма изучено достаточно хорошо[67]. Очевидно и то, что идея социального стала ключевым понятием саморепрезентации именно тогда сформировавшейся группы интеллектуалов[68]. Точно так же идея культуры была «словом о себе» немецкой «образованной буржуазии» (Bildungsbürgertum), ядром которой была университетская профессура, а главными идеологами — Вебер, Трельч, Майнеке[69]. Однако при всей важности этих механизмов возникновения современной концепции общества на грани XIX–XX вв. существеннее было другое: идея социального стала новой формулой сознания, с помощью которой была сделана попытка избежать как «натурализации» разума, низведения духа до психики, так и возврата к трансцендентальному эго[70]. И Дюркгейм, и немецкие критические философы делали в этом смысле одну работу. Характерно, что в немецком языке конца XIX в. слово «культура» денотировало примерно тот же круг явлений, что и слово «общество»[71], так что французская «социальная наука» и немецкая «наука о культуре» имели один и тот же предмет. И понимали они его примерно одинаково: главным содержанием социальной или культурной жизни было для них сознание[72]. Конечно, как идея социального, так и идея культуры не были изобретением конца XIX в. Обе они восходят к XVIII в., однако в эпоху Дюркгейма и Вебера они приобретают новое значение, становятся именами разума и, следовательно, ключевыми понятиями формирующейся системы наук о человеке.

Но если разум изучается науками, которые называют себя социальными, то он есть социальное — или культурное, что в данном случае тождественно, — явление. Это позволяет социальным наукам стать преемниками религии в ее функции легитимизации социального устройства и вместе с тем избежать натуралистического подхода к сознанию. Последний же в полном соответствии с традициями европейского гуманизма и споров о свободе воли рассматривался как угроза общественной морали, блюсти которую вызывались теперь социологи (не говоря уже о том, что биологизация разума воспринималась его профессиональными носителями как урон их собственному достоинству).

Идея социального происхождения разума — главная тема творчества Дюркгейма. Этот тезис, однако, в полной мере касается и научного сознания, понятия которого непосредственно восходят к формам мысли дикарей, Социальное постигает социальное — точно так же, как у немцев культура постигает культуру. Речь идет об одной и той же логической фигуре, а именно о преодолении дуализма, заложенного в идее трансцендентального эго, с помощью монистической идеи познающей самое себя субстанции. Влияние Гегеля, более или менее осознанное, неотделимо от неокантианского проекта обоснования наук о духе[73]. И Дюркгейм, и немецкие неокантианцы находятся в общем русле того интеллектуального движения, которое на грани веков в самых различных областях мысли стремилось преодолеть дуализм, в рамках которого уже более не казалось возможным удовлетворительным образом объяснить, в чем гарантия достоверности нашего познания. Стремление преодолеть дуализм проявляется, в частности, в идее особого уровня символических операций, разрабатываемой как в символической логике, так и в семиологии; но стремление это проявляется также в феноменологии и даже в бихевиоризме. Дюркгейм своей интерпретацией социального тоже вносит вклад в формирование этой модели разума, базовой для парадигмы социальных наук.

Однако для большинства мыслителей поколения Дюркгейма преодоление дуализма оставалось неполным. В их логике обычно имплицитно присутствовал дуалистический кадр, заложенный в самой идее науки, которой они были безусловно преданы. Видимо, такое сочетание дуализма с монизмом стало возможным благодаря характерной особенности мысли конца XIX в.: для нее погружение сознания в социальное (или в культуру) было в какой-то мере залогом объективности познания или, во всяком случае, шансом с помощью родового релятивизма избегнуть разрушения разума, которое неизбежно следовало из релятивизма индивидуального. Исключения из этого правила (например, Гуссерль) были редки. Характерно, что одним из выходов из положения и для Дюркгейма, и для Вебера стала идея эволюции или модернизации, т. е. фактически метафизическая концепция рационализации общества, которая подводила к мысли о неизбежности итогового торжества научного разума[74]. Конечно, и это решение проблемы, подобно другим попыткам обосновать объективность на базе родового релятивизма, оставалось сомнительным. Но для нас оно важно как свидетельство напряжения, существовавшего тогда между идеей науки и идеей социальной природы разума и побуждавшего как Дюркгейма, так и других современных ему мыслителей опробовать различные, в том числе и весьма противоречивые умственные ходы.

В результате дуалистический кадр оставался на полулегальном положении, удерживаемый сильнейшей объективистской установкой, верой в науку. В него можно было при случае незаметно «соскользнуть», выведя из-под критики научный разум, даже если «легальные» концепции разума как социального или культурного явления стремились покончить с дуализмом.

В рамках этой модели единственным возможным способом критики научного сознания оказалась социология науки. Однако ее несомненные успехи в последние десятилетия скрывают отсутствие более широкой, нежели только социальная, критики разума. Конечно, к моменту рождения социологии науки «разрушительные» импликации родового релятивизма стали уже вполне очевидными, но и сам релятивизм постепенно переставал вызывать прежний ужас. Конфликт начала века постепенно банализировался, стал латентным конфликтом «нормальной науки». Однако балансирование между монизмом и дуализмом, между концепцией сознания как социального явления и подсознательной трансцендентальной установкой в полной мере остается характерной чертой социальных наук.

Отказ от такого балансирования равносилен самоликвидации социальных наук: ведь если разум не социален, то что остается от их предмета, а если разум не объективен, то на чем основаны их претензии? Вопрос о том, как субъективное сознание ученого конструирует объекты познания, будет, по-видимому, трудной темой для социальных наук до тех пор, пока они держатся за свою идентичность. Не в этом ли одна из причин отмеченного выше парадокса: попытки выработать новые модели обобщения крайне редко сопровождаются изучением форм разума, проявляющихся в конструировании истории и общества?

4. Замкнутая вселенная символов

Лингвистическим поворотом в историографии (и других социальных науках) обычно называют тенденцию рассматривать исторические факты и их репрезентации субъектами истории и историками с точки зрения лингвистических «протоколов», которые отразились в этих фактах и репрезентациях. Поскольку мир дан нам только в языке и благодаря языку, предполагается, что наши репрезентации — при всей их кажущейся научности — не репрезентируют ничего, кроме породивших их дискурсивных механизмов. В историографии (в первую очередь американской) лингвистический поворот распространился под влиянием постмодернистской литературной критики в 1970–80-е гг. Именно в этих хронологических (два-три последних десятилетия) и тематических (постмодернизм) рамках его обычно и склонны рассматривать. Мне, напротив, кажется, что этот поворот является лишь поздним проявлением гораздо более широкого интеллектуального движения — лингвистической парадигмы, которая уже в течение столетия господствует в науках о мышлении. Следовательно, свойственный лингвистическому повороту дискурсивный редукционизм надлежит связать с редукционистским характером различных моделей мышления, предложенных в рамках лингвистической парадигмы.

В этой главе я попытаюсь показать исторические истоки этой парадигмы, наметить ее контуры и проследить ее трансформации[75].

1

Лингвистическая парадигма не сводится ни к одной из современных теорий мышления и сама не представляет собой последовательной теории. Это скорее набор предположений, различные комбинации которых становятся основой различных, порой взаимоисключающих теорий, придавая им, однако, некоторое «семейное сходство». Истоки лингвистической парадигмы следует искать в интеллектуальной ситуации конца XIX в., когда многочисленные течения мысли в различных дисциплинах превратили язык в отправную точку попыток пересмотреть ассоцианистскую модель сознания (господство которой в философии и психологии утвердилось к 1880 г.)[76]. Ассоцианисты рассматривали мышление как процесс, основанный на более или менее произвольных ассоциациях ментальных образов (прежде всего визуальных), отражающих вещи и положения вещей во внешнем мире. Что касается языка, то он рассматривался как простой «носитель мысли», способный адекватно передавать ее содержание. Но было бы упрощением видеть в лингвистической парадигме только реакцию на ассоцианизм сам по себе: она была отрицанием всего комплекса позитивистских воззрений на сознание, которым начинающая экспериментальная психология лишь давала «научную» формулировку. Если взглянуть еще шире, речь шла о реакции против «позитивистской ментальности», царившей в европейской мысли 70–80-х гг. XIX в. Эта ментальность характеризовалась, в частности, безграничным доверием к индивидуальному сознанию, которое стремились сближать с перцепцией, а также смешением дуализма со стихийным материализмом. В философском плане позитивистская ментальность вдохновлялась прежде всего эмпиризмом.

Именно в широком интеллектуальном движении, порожденном кризисом позитивизма в конце XIX в., берет начало лингвистическая парадигма. Не говоря уже о революции в физике, перевернувшей картину мира галилеевской науки, слишком оптимистическая концепция сознания плохо соответствовала социально-психологическому климату конца столетия. В эту эпоху сознание превращается в проблему, которую кажется возможным разрешить, только отбросив поверхностные констатации здравого смысла и обнаружив скрытые механизмы, которые определяют то, что мы думаем — или считаем, что думаем. Рождение современной системы социальных наук, главным предметом которых становится загадка сознания, может быть рассмотрено как одно из проявлений кризиса позитивизма[77]. Но вместе с этой системой родились и новые убеждения, которые с тех пор довлеют над исследованием сознания: если главным предметом социальных наук является сознание, то и сознание изучается главным образом науками, которые называют себя социальными. Эта тесная связь между сознанием и социальными науками является одной из базовых интуиций лингвистической парадигмы.

В самом деле, отказ от позитивистской веры в ответственное сознание субъекта привел к тому, что объяснения сознания из индивидуальной психологии стали казаться все менее убедительными. Сознание объясняется взаимодействием людей, следовательно, социальной жизнью. Такова если не единственная, то преобладающая точка зрения. В этих условиях язык оказывается идеальным претендентом на роль субстрата мышления и в конечном счете самого мышления: средство коммуникации par excellence, преодолевающий индивида социальный институт, он снимает дуализм благодаря двойственности своего существования, внешнего и материального, с одной стороны, внутреннего и психического — с другой.

Но это только одна из логик, которая привела к появлению новой модели мышления. Акцент ассоцианизма на ментальных образах, непосредственно основанных на данных перцепции, расходился с логоцентрической традицией европейской философии. В силу эффекта реакции эта последняя берет теперь верх, а проблематика мышления ясно отделяется от проблематики перцепции. Новая конфигурация проблем в области исследования разума окончательно формируется с подъемом теорий реактивного поведения, с помощью которых компенсируется ослабление связей между мышлением и перцепцией. Наконец, чтобы понять происхождение лингвистической парадигмы, надо помнить, что кризис позитивизма в конце XIX в. был лишь частичным. Конечно, имелись такие течения мысли, которые стремились преодолеть позитивизм в науках о человеке. Но главная линия интеллектуальной эволюции состояла скорее в усложнении позитивистской модели и, в частности, в отрицании наивной идентификации «объективных» данных науки с непосредственными данными сознания, которые с тех пор рассматривались скорее как важнейший плацдарм для атаки на позитивизм. Напротив, неопозитивизм XX в. обращается к более абстрактной, хотя и не менее «объективной» реальности. От этой эволюции язык мог только выиграть, поскольку он точно отвечал (благодаря интерпретации, которую ему дал Соссюр) интуиции реальности как системы абстрактных отношений, «материализуемых» в данном случае в звуке.

Надо ли подчеркивать, что эти интеллектуальные перемены позволили углубить понимание ментальных процессов и самого языка? Идея символических репрезентаций кажется гораздо более сложной, чем упрощенная версия теории отражения, заложенная в ассоцианистской модели сознания. Но и эта идея также привела к упрощенным теориям мышления.

2

Рассмотрим вкратце основные течения мысли, в которых проявились различные аспекты лингвистической парадигмы. Согласно Брентано и Гуссерлю, значение ментальной репрезентации создается особым актом сознания (означивающей интенцией)[78]. Из этого следует, что ментальные образы участвуют в мышлении только в качестве символов, чувственная форма которых безразлична для их значения. Ссылаясь на Гуссерля (но опираясь на независимые от него интеллектуальные источники), вюрцбургская школа в психологии попыталась доказать, что мышление не сводимо к ментальным образам, но состоит именно в установках сознания, которые позволяют схватывать логические отношения[79]. В ходе знаменитого спора о «мышлении без образов» вюрцбургская школа столкнулась с ассоцианизмом. В то же время возникновение и развитие символической логики и логического позитивизма[80] способствовало пониманию мышления как символической операции: в противовес ассоциациям ментальных образов пропозиции символической логики могли претендовать на роль субстрата мышления. Таким образом, сложилось отрицающее ассоцианизм представление о самой механике мышления.

Именно в это интеллектуальное движение вписывается и рождение семиологии[81]. Принцип произвольности лингвистического знака являлся альтернативой представлению о мышлении как о сцеплении «подобий» вещей внешнего мира, в то время как взгляд на язык как на систему отношений ставил под сомнение произвольность ассоциаций образов (в том числе и звуковых образов слов). Наконец, из условного характера лингвистического знака можно было сделать вывод о зависимости индивидуального сознания от социальных отношений, поскольку «психологическая индивидуальность» не имеет других средств выражения (и в конечном счете мышления), кроме тех, которые созданы конвенцией в рамках лингвистического сообщества.

Конечно, логический позитивизм и семиология имели дело с различными уровнями реальности. Первый интересовался формами, приписываемыми мышлению, и, захваченный мечтой об идеальном философском языке, видел в реальных языках только препятствие для правильного мышления, тогда как семиология изучала реальные коммуникативные системы. Однако вместе эти два течения давали не лишенную логики картину гомогенной среды символических операций. Благодаря установлению подобия языка и мышления оказывался открытым путь к концептуализации второго в терминах первого.

Почти одновременно с названными интеллектуальными течениями ассоцианизм был атакован бихевиористской психологией[82]. Именно эта атака оказалась решающей, поскольку ассоцианизм потерпел поражение на территории метода. Бихевиористы стремились сделать психологию точной наукой о поведении, рассматриваемом как реакция на стимулы, происходящие из внешнего мира. Эта установка позволяла им уйти от привычных объяснений поведения ментальными явлениями, в том числе и образами, знание которых оказывалось возможным только благодаря интроспекции, более чем подозрительной как научный метод. Точно так же, как и гипотеза особой среды знаков, этот подход вел в конечном итоге к радикальному преодолению дуализма, что и было осуществлено Джилбертом Райлом, который объявил самую гипотезу сознания не только бесполезной, но и логически несостоятельной[83].

Можно было бы предположить, что подобная позиция в равной степени опасна для всякой концепции сознания, будь то ассоцианистская модель или модель, представляющая мышление как символическую операцию. Но на самом деле опасность для них была совершенно различной. Ментальные образы в той интерпретации, которую давал им ассоцианизм, предполагали дуализм как кадр анализа, равно как и понятие субъективного сознания, тогда как идея символических операций была скорее совместима с преодолевающей индивида средой знаков, нежели с субстанцией субъективного сознания. Благодаря двойственности своего существования, внутреннего и внешнего одновременно, среда знаков позволяла преодолеть оппозицию мира и субъекта, не принося в жертву мышление, — на условии, конечно, сведения его к символической операции.

Недостающее звено было найдено бихевиористской лингвистикой, которая стала рассматривать мышление как интериоризированное языковое поведение[84]. В этой теории социальная критика разума достигает апогея: мышление оказывается ничем иным, как интериоризированным социальным процессом, подчиняющимся законам социальной коммуникации. Впрочем, и другие течения лингвистики межвоенного периода отражают ту же линию рассуждений: акцент структурной лингвистики на фонологии[85] свидетельствует о склонности к «материализации» и «десубъективизации» языка, тогда как Э. Сэпир и Б. Л. Уорф настаивают на основополагающей роли языка для структурирования мышления[86].

Очевидно, что эти столь разные школы мысли не могут быть рассмотрены как элементы целостной научной теории. Скорее, на них повлиял общий интеллектуальный климат. С этой точки зрения показательно, что даже такое удаленное от предыдущих течение как герменевтика (в особенности радикальная герменевтика Хайдеггера и философия культуры М. М. Бахтина) было отмечено той же тенденцией: принятый ею путь погружения субъекта в мир основывался прежде всего на погружении субъекта в языковую среду[87].

Впрочем, осознание вездесущности языка вовсе не было наваждением одних только философов и лингвистов. Литература модернизма также уже более не рассматривает язык как средство описания «предсуществующей» реальности: для нее он представляет скорее специфическую среду, которая, следуя своей собственной природе, создает особую реальность. Одновременно в общественном сознании распространяется мысль о капитальной роли языка для идеологий и социально-политических конфликтов. Некоторые даже возлагают на несовершенство языка ответственность за социальное зло[88]. Коротко говоря, во всех областях интеллектуальной жизни осознается новая плотность языка, которая больше не позволяет рассматривать его как простой переносчик мыслей ответственных рациональных субъектов. Скорее, он сам становится субстанцией, преодолевающей дихотомию субъекта и мира, единственной субстанцией, вне которой не остается ничего. Но в еще глубоко сциентистском интеллектуальном климате первой половины XX в. язык посягал не столько на мир, сколько на субъекта.

3

С точки зрения концепций сознания XX в. кажется разрезанным надвое когнитивной революцией 1950-х гг., которая отвергла бихевиоризм и возродила ментализм — вплоть до гипотезы врожденного характера разума, противостоящей тезису о его социальном происхождении[89]. Но, отвергнув бихевиоризм, неоментализм второй половины XX в. испытал влияние общих с ним интеллектуальных источников, а именно тех течений мысли, которые наряду с бихевиоризмом атаковали в начале века ассоцианистскую модель сознания. Идея компьютерного разума, вдохновляющая когнитивную революцию, основывается на гипотезе особого уровня символических операций, которая в известном смысле скорее совместима с бихевиоризмом, чем с классическим ментализмом. К 1950-м гг. интеллектуальный пафос бихевиоризма, вынужденного отрицать сознание, чтобы сделать его познаваемым, отчасти устаревает: уподобление мышления языку уже настолько общепринято, что постулировать даже врожденный разум не означает более постулировать субъекта. Лингвистический дуализм неоментализма оказывается особой формой дуализма, преодолевающей дихотомию субъекта и объекта, с которой не сумела совладать позитивистская наука. Когнитивисты оказываются вместе с бихевиористами в одном лагере сторонников сциентизма, для которого по-настоящему неприемлемым тезисом является субъективность сознания. Компьютер не противостоит миру, поскольку компьютер не есть субъект.

Конечно, неоментализм не отождествляет мышление с языком. На уровне центральных процессов мышление предстает как оперирование с символами иного типа, нежели символы языка, допущенные только на уровень локальных процессов сознания. Однако когнитивистский подход к языку отмечен двойственностью: «инкапсулированный» в одном из модулей локальных процессов, но понимаемый как символическая система par excellence, язык более, чем любая другая человеческая способность, сопричастен природе мышления благодаря исключительному месту, которое он занимает в процессе обработки и передачи информации, имплицитно отождествляемом с мышлением. Происходящее из односторонней концепции как языка, так и мышления, рассматриваемых исключительно в терминах теории информации, это сближение языка и мышления проявляется у когнитивистов в навязчивых лингвистических метафорах, к которым они постоянно прибегают для описания «языка мысли», так что отчасти вопреки собственному желанию когнитивизм несет печать врожденной лингвистичности.

Таким образом, когнитивизм можно считать проявлением той же лингвистической парадигмы, что и отвергнутый им бихевиоризм. Но он был отнюдь не единственным течением послевоенной мысли, воспринявшим идеи лингвистической парадигмы: наряду с ним можно упомянуть целый комплекс тенденций, которые обычно ассоциируются с лингвистическим поворотом, — начиная со структурализма 1950–1960-х гг. и кончая символической антропологией и различными формами постструктурализма, в том числе, конечно, и деконструктивизмом. Особенностью этого периода стало подчинение дискурсу не только субъекта, но и мира[90]. Решающий шаг был сделан, по-видимому, Клодом Леви-Строссом, который приложил принципы лингвистики к анализу не только первобытного сознания, но и социальных отношений (в частности, структур родства, которые он сравнивал с коммуникативными системами)[91]. С тех пор «лингвистическая аналогия» стала важнейшим инструментом анализа социального поведения, принятым далеко за дисциплинарными границами антропологии. Так, символическая антропология, отрицая структурализм, опирается на ту же семиологическую традицию (известно, что самая формула «лингвистическая аналогия» принадлежит Клиффорду Гирцу)[92]. Следовательно, вслед за разумом мир оказался подчинен языку, что ставит под сомнение самый принцип референциальной семантики, основополагающий как для классической семиологии, так и для когнитивизма. Непосредственно этот принцип был подвергнут критике, когда начиная с конца 1960-х гг. Ролан Барт, Мишель Фуко и Жак Деррида каждый по-своему высказали идею о глубоко дискурсивном характере как мира, так и сознания[93]. В этой идее нашла свое полное завершение лингвистическая парадигма, свойственная наукам о человеке XX в. Но разве не идея субъекта остается главной мишенью отрицания мира?

Создается впечатление, что утверждение «нет ничего вне текста» не более чем парадоксальная переформулировка одного из фундаментальных убеждений социальных наук XX в. Но парадокс возникает только благодаря отрицанию мира, поскольку парадоксальность отрицания субъекта в наши дни утрачена. Однако, по-видимому, именно исчезновение субъекта обрекло мир на исчезновение. Последнее слово лингвистической парадигмы вряд ли могло состоять в чем-либо ином, нежели отрицание мира: в замкнутой вселенной символов референциальная семантика, которой придерживаются большинство рассмотренных течений, чувствует себя не слишком уютно. Поглотив мышление, язык преодолевает дихотомию субъекта и мира, но при этом больше не остается ни мира, ни субъекта.

4

Судьба некоторых интеллектуальных течений, которые могли бы явиться альтернативой лингвистической парадигме, подчеркивает, в какой степени эта последняя сумела установить свое господство в науках о человеке XX в. Классическим примером является история имажинизма (т. е. исследований по ментальному воображению) в когнитивной психологии. Это течение кажется отмеченным двойственностью. С одной стороны, оно претендует на наследие ассоцианизма и пытается показать роль ментальных образов в мышлении. В той мере, в какой он постулирует при этом гетерогенность мышления, имажинизм выглядит отрицанием лингвистической парадигмы. Но, с другой стороны, выйдя из тех же источников, что и когнитивизм, он разделяет с ним немало черт и, в частности, рассматривает мышление исключительно как обработку информации, что по сути дела открывает когнитивизму доступ в область изучения воображения.

После торжества бихевиоризма в 1920-е гг. ментальные образы оказались вытеснены на периферию психологических исследований[94], в то время как лингвистика стремительно развивалась. Они были возвращены в психологию только в 1960-е гг., т. е. уже после победы неоментализма, одержанной на территории лингвистики, и после триумфа компьютерной модели разума. В психологии главной основой возрождения имажинизма стали исследования визуального восприятия, впечатляющие успехи которых в годы Второй мировой войны были стимулированы потребностями военной авиации[95]. Падение бихевиоризма благоприятствовало проекту распространения этого динамичного течения на ранее запретную территорию изучения ментальных образов. Ничего удивительного, что, имея такое происхождение, имажинизм сохранил тесную связь с проблематикой перцепции и интериоризировал профессиональные каноны экспериментальной психологии, отдавшей предпочтение изучению элементарных и изолированных актов как поведения, так и мышления.

Тяга имажинистов к простым образам объектов внешнего мира объяснялась и тем, что после торжества лингвистического ментализма легитимность ментальных образов была далеко не обеспечена. Доказать как психологам-бихевиористам, так и лингвистам-менталистам существование элементарных, а следовательно, несомненных ментальных образов стало главной заботой имажинистов[96]. Это вновь возвращало к примитивной версии теории отражения, свойственной имажинизму прошлого века. До тех пор, пока психологи пытаются основать свою концепцию разума на изучении подобных образов, они едва ли в состоянии выйти за пределы этого концептуального кадра. Но чтобы обратиться к анализу более сложных форм воображения, которые ускользают от эксперимента, следовало переосмыслить интеллектуальную установку психологии, стремящейся быть экспериментальной наукой.

Поскольку как возвращение к ассоцианизму, так и отказ от экспериментального метода были равно невозможны, имажинизм с самого начала оказался обречен на поиск компромисса с когнитивизмом и имел мало шансов выработать модель сознания, способную противостоять когнитивистской парадигме. Неудивительно, что имажинисты не осмеливались пойти дальше теории «двойного кодирования» (лингвистического и визуального) перцептов в памяти[97]. Но такой подход оставлял открытым вопрос о том, по каким правилам происходит взаимодействие в мышлении по-разному кодированных перцептов. Ничто не мешало ответить: по правилам символической логики[98] (отсюда происходит название «пропозиционизм», применяемое к классическому когнитивизму). Когда затем имажинисты предположили, что параллельно глубинным грамматическим структурам существуют глубинные структуры визуального воображения (своего рода пространственные схемы)[99], они только подлили воды на мельницу своих противников: гораздо легче представить себе, как в логические пропозиции перекодируются геометрические фигуры, а не чувственные образы. Благодаря введению четкого различия между двумя уровнями ментальных процессов — «локальных процессов», организованных в форме модулей с различными системами кодирования (в том числе лингвистического модуля и модуля визуального воображения), и «центральных процессов», имплицитно отождествляемых с собственно мышлением, для которых допускалась только форма логических пропозиций, — когнитивизм установил к середине 1980-х гг. свою гегемонию в изучении разума[100].

По-видимому, теоретический неуспех имажинизма вызван прежде всего слишком узкой концепцией воображения, сведенному к способности вызывать в сознании образы предметов, которые можно вращать на время в воображении, но которые не слишком пригодны для объяснения более сложных ментальных функций. Однако и триумф когнитивизма похож на пиррову победу: чем более логически последовательным становится когнитивизм, тем более очевидно, что компьютерная модель с трудом объясняет связь вселенной символических вычислений с другими уровнями реальности.

5

Итак, исследования элементарных визуальных образов не смогли поколебать господства лингвистической парадигмы. Однако существует ряд течений, интересующихся более сложными образами, которые могли бы претендовать на роль субстрата или формы мышления. Речь идет о некоторых школах психологии искусства, вышедших главным образом из гештальт-психологии[101], об антропологии воображения, развивающей традиции Гастона Башляра[102], а также о семиологии визуального языка, опирающейся прежде всего на труды Пьера Франкастеля[103]. Однако все эти течения выглядят маргинальными в интеллектуальной жизни в целом, прежде всего потому, что они занимаются областями, которые рассматриваются как иррелевантные для концепции разума, в частности, искусством и литературой, тогда как обычный предрассудок требует, чтобы природа мышления соответствовала идеальному образу позитивистской науки. Поэтому, если образы не изгоняются в сферу локальных процессов, они вытесняются на периферию научных исследований.

Однако складывается впечатление, что, сколь бы неколебимой не казалась лингвистическая парадигма, она уже достигла логических пределов своего развития. Как постмодернистские теории дискурса, так и nec plus ultra модернистские теории компьютерного разума ограничиваются замкнутой вселенной символов. Не заметно признаков, что они окажутся способными порвать изнутри созданные ими автореференциальные системы. В этих условиях можно ожидать появления попыток радикального пересмотра лингвистической парадигмы[104].

Обычным возражением против лингвистического поворота является вполне разумное (хотя теоретически не слишком интересное) указание на то, что мир все-таки существует. Однако если справедливы вышеприведенные рассуждения, перед лицом всемогущего текста недостаточно просто отстаивать дело контекста. Для того чтобы покончить с миром, лингвистическая парадигма должна была прежде покончить с субъектом. Следовательно, чтобы вернуть себе мир, науки о человеке должны для начала вернуть в мир субъекта — конечно, не трансцендентального субъекта классической философии и позитивистской науки, но субъекта-в-мире, рассмотренного во всем многообразии форм его бытия, из которых язык является только одной. Если разум создает мир, субстантивируя свои собственные формальные условия, то речь не обязательно должна идти об априори чистого разума, но об априори разума-в-мире, порожденных совокупностью биологических и социальных условий его существования.

Но если речь идет о тотальности человеческого опыта, не идет ли она тем самым о многообразии форм мышления? Разве гетерогенность мышления не предполагает с необходимостью субъекта, который служит ему принципом единства, но рискует оказаться элиминированным, если постулировать гомогенность мышления? Объединенные субъективным сознанием, различные формы мышления не являются ни абсолютно разграниченными, ни абсолютно переводимыми друг в друга, из этого, в частности, вытекают присущие мышлению внутренние противоречия. В данном контексте уместно пересмотреть обычную оппозицию мысли в словах и мысли в образах. Эта оппозиция держится при условии, что язык рассматривается как коммуникативная система, а воображение — как способность вращать в уме параллелепипеды. Но необходимо прежде всего деконструировать (в этимологическом смысле слова) эти два понятия, чтобы увидеть многообразие скрывающихся за ними форм мышления. Существуют формы воображения, неотделимые от некоторых форм мысли в словах, но есть и другие, которые радикально противостоят ей. Изучение сложных форм несловесного воображения в их взаимодействии с лингвистическими механизмами представляется одной из возможностей проверить высказанные выше гипотезы.

Именно многообразие ментальных функций открывает, по-видимому, путь из замкнутой вселенной символов. Если наши репрезентации имеют какое-то отношение к внешнему миру, то это потому, что они разнородны и противоречивы, и мир, наряду с психологическими факторами, может иметь свою долю ответственности за противоречия в мышлении.

5. Основные исторические понятия и термины базового уровня

В этой главе я попытаюсь сопоставить два понятия, взятые из весьма различных теоретических традиций, и посмотреть, что их сопоставление дает для семантики социальных категорий. Под социальными категориями я имею в виду имена социальных групп (например: дворяне, буржуа и т. д.). Термин «основные исторические понятия» (geschichtliche Grundbegriffe) взят из немецкой истории понятий (Begriffsgeschichte). Его теоретическое обоснование дано прежде всего в работах Райнхарта Козеллека[105]. Понятие «термины базового уровня» (basic level terms) взято из когнитивных наук. Его классическая формулировка принадлежит американским исследователям — психологу Элеанор Рош и лингвисту Джорджу Лакоффу[106].

Глава состоит из четырех частей. В первой и во второй частях я вкратце остановлюсь на том, что подразумевается соответственно под основными историческими понятиями и терминами базового уровня, в третьей части речь пойдет о некоторых проблемах семантики социальных категорий, а в четвертой в контексте этих проблем будет показана взаимосвязь двух интересующих нас здесь понятий.

1. Основные исторические понятия

История понятий сформировалась как особое направление немецкой историографии относительно недавно, в 1960–1970-е гг., но корнями она уходит глубоко в XIX в. Райнхарт Козеллек, ее главный теоретик и один из наиболее значительных историков, работающих сегодня в Германии, был учеником М. Хайдеггера и Г.-Г. Гадамера, влияние которых сказалось на его интерпретации традиционных тем немецкого историзма. Однако продолжение этих традиций в условиях послевоенной Германии неизбежно предполагало их включение в общеевропейскую перспективу, каковой для многих, в том числе и для Козеллека, стала теория модернизации.

Непосредственный предмет истории понятий — формирование понятийного аппарата социально-политических теорий. Но ее претензии простираются гораздо дальше, ибо она исходит из мысли, что исследование исторических понятий — кратчайший путь к постижению истории. Такой подход, типичный для немецкой исторической мысли, как бы навязывается значением самого слова Begriff, которое содержит идею интуитивного «схватывания» смысла явлений, непосредственно выражаемого понятиями. Главной особенностью Begriffsgeschichte при этом является акцент на зависимость семантических структур исторических понятий от форм переживания исторического времени или, как обычно говорят, от исторической темпоральности. Поэтому анализ исторических понятий и позволяет «схватить» историческую темпоральность, а значит, проникнуть в самую суть истории. Влияние Хайдеггера очевидно и в напряженном «вникании» в понятие, и в отождествлении онтологии истории с ее темпоральным строением.

Именно поэтому центральной идеей истории понятий является концепция «переломного времени» (Sattelzeit), которое приходится на вторую половину XVIII — начало XIX в. Вслед за многими историками Козеллек находит здесь границу современного мира, момент рождения современной системы социально-политических категорий. Суть этого перелома он усматривает в новом переживании исторического времени. Семантическая структура исторических понятий определяется, с его точки зрения, напряжением, возникающим между их по-разному ориентированными во времени элементами, которые он называет соответственно «областью опыта» и «горизонтом ожиданий», иными словами, между обобщенным в понятии наличным бытием и проектом будущего, который оно пытается сформулировать и навязать как логическую неизбежность, как естественный порядок вещей. До середины XVIII в. социально-политические понятия ориентировались прежде всего на зону опыта, описывая плохо упорядоченную, фрагментарную реальность общества партикуляристского типа. Это резко меняется начиная с эпохи Просвещения, Французской революции и радикальных общественных преобразований конца XVIII — начала XIX в. Понятия теперь устремляются в будущее, порывают связи с областью опыта, ориентируются на горизонт ожиданий. В них формулируются, оспариваются, переформулируются основные черты образа будущего. В этих семантических сдвигах прежде всего и проявляются онтологические перемены, связанные с приходом Нового времени. История не просто концептуализируется теперь в понятиях нового типа — она сама становится иной, новой. Она уже не столько создает язык, сколько создается языком, рвущимися в будущее и формирующими будущее основными историческими понятиями. Но общество, описываемое в понятиях, характеризующихся преобладанием горизонта ожиданий, уже не может быть традиционным партикуляристским обществом. Оторвавшись от области опыта, эти понятия претендуют на всеобщее значение. Поэтому общество, построенное в соответствии с ними, может быть только всеобще значимым, открытым, демократическим обществом.

Здесь возникает нелегкий для Begriffsgeschichte вопрос о том, в чем отличие основных исторических понятий от не основных или, как иногда выражается Козеллек, отличие понятий от «простых слов». Кроме уже указанной претензии на универсальную значимость Козеллек отмечает еще два таких отличия[107]. Во-первых, понятия принципиально неопределимы, иначе говоря, они до такой степени внутренне конфликтны, открыты взаимоисключающим интерпретациям, наполнены идеологиями, что ускользают от всякой попытки зафиксировать их бесспорное, общепризнанное содержание. Во-вторых, в исторических понятиях деформируется нормальная семантическая структура, основанная на лингвистической триаде, различающей слова, понятия и вещи. В историческом понятии слово и значение сливаются до такой степени, что понятие не существует вне слова и, как следствие, выразимо только в нем. И хотя позднее именно от этого последнего критерия Козеллек отказался, сама попытка его сформулировать представляется в высшей степени показательной, поскольку она передает ощущение, что у основных исторических понятий имеется какое-то логическое своеобразие, отличающее их от «простых слов». Такого рода интуиции нередко оказываются чрезвычайно точными, пусть даже их не всегда легко обосновать. Именно о логическом своеобразии основных исторических понятий пойдет речь в этой главе. Но прежде необходимо сказать несколько слов о проблеме базового уровня таксономий.

2. Термины базового уровня

Представление о базовом уровне классификаций восходит к антропологическим исследованиям 1960-х гг., посвященным терминам для обозначения цветов и таксономиям «народных биологий».

В 1970-е гг. оно было включено в более широкую концепцию естественной категоризации Элеанор Рош и Джорджа Лакоффа. Теория естественной категоризации направлена против традиционной аристотелевской логики и прежде всего против принципа необходимых и достаточных условий членства в категории. Эту логику сторонники теории естественной категоризации считают искусственной моделью мышления, ничего общего не имеющей с тем, как мы на самом деле мыслим. В естественных языках, по их мнению, категории образуются с помощью семейного сходства, благодаря которому вокруг составленного из хороших примеров или прототипов ядра категории объединяется масса периферийных членов, так что нет ни одного свойства, разделяемого всеми членами категории, и только ими. Классификация опирается при этом не столько на анализ свойств, сколько на общее впечатление об объекте, на его образ. Благодаря этой идее теория естественной категоризации оказывается связанной с распространенными в когнитивной психологии 1970-х гг. исследованиями о ментальном воображении[108]. Оба течения сближала и идея о том, что естественное мышление должно основываться на максимально экономичных формах кодирования и репрезентации информации. Ментальные образы, прежде всего визуальные, и были в понимании сторонников обоих течений такими экономичными (по сравнению с громоздкими описаниями признаков) формами внутренней репрезентации.

Идея базового уровня имела особое значение для рассматриваемой теории именно в контексте ее связей с исследованием внелингвистических форм мышления. Базовым уровнем считался такой, понятия которого имеют максимальный объем, совместимый с экономичным, т. е. прежде всего визуальным кодированием. Так, можно визуализировать, пусть в виде весьма обобщенной схемы, идею собаки, но не идею животного вообще. Поэтому для биологических таксономий базовый уровень — это уровень родовых понятий. Именно для этого уровня сторонники теории естественной категоризации и приводили наиболее убедительные примеры прототипической структуры категорий.

Теория естественной категоризации вызвала много возражений[109]. По-видимому, прототипическая структура категорий ничуть не более «естественна», чем повинующаяся принципу необходимых и достаточных условий структура категорий аристотелевской логики. Все же, вероятно, рассматриваемая теория отражает некоторые существенные закономерности нашего мышления, которое образует понятия в разных случаях по-разному. Иными словами, не приходится говорить об универсальной структуре категорий. Скорее, следует изучать их разнообразие. Для целей же данного исследования особенно важно отметить следующее: как и в истории понятий, в теории естественной категоризации присутствует мысль о логическом своеобразии понятий наиболее значимого для таксономии уровня. Такое совпадение важнейших интуиций двух совершенно различных интеллектуальных течений вызывает вполне закономерный интерес и побуждает к сопоставлению. Последнее оказывается тем более заманчивым, что концепция Рош-Лакоффа, как и большинство концепций когнитивных наук, носит весьма статичный характер. Структура категорий и таксономий выглядит в ней как выражение неизменной сущности сознания (или, точнее, мира). Напротив, у Козеллека идея логического своеобразия основных исторических понятий включена в динамическую картину исторического становления современного разума. Но для того чтобы сопоставить основные исторические понятия и термины базового уровня, необходимо избрать и описать кадр такого сопоставления. Этот кадр — семантика социальных категорий.

3. Имена и классы

Прежде чем изложить некоторые элементы семантической теории социальных категорий, следует подчеркнуть, что вся эта теория описывает логические процедуры, используемые для решения лишь одной, строго определенной задачи, а именно создания целостного и законченного описания социальной структуры общества с позиции внешнего наблюдателя. Для описания логических процедур, используемых субъектами для повседневной классификации социального мира, нужна другая теория. Главный тезис моей теории состоит в том, что описание общества «извне» основывается на двух различных логических процедурах, а именно на герменевтике социальных терминов и эмпирическом упорядочении множества[110].

Описание социальной структуры неизбежно является интерпретацией предшествующих описаний. Поэтому речь идет о герменевтической процедуре. Цель описания обычно состоит в том, чтобы представить общество разделенным на социальные группы. Этим группам, естественно, приходится давать имена. Присвоение имени, по-видимому, чаще всего предшествует описанию и в каком-то смысле направляет его. Прежде чем стать текстом, описание в своих главных чертах формируется в воображении исследователя. Это формирование происходит прежде всего вокруг имен социальных групп, которые выступают как когнитивные точки, служащие для фиксации отбираемой информации. Информация эта, следовательно, оказывается значением имен социальных групп. Поэтому описание социальной структуры можно считать развертыванием значения социальных категорий, их интерпретацией, иными словами — герменевтикой социальных терминов.

В этом контексте особое значение приобретает семантическая структура социальных категорий, ибо она, по-видимому, и отвечает за логику описания социальных групп. Эта структура представляется мне биполярной, что отражает тот факт, что сами категории порождены взаимодействием двух различных логических процедур.

Имя социальной группы служит, с одной стороны, фиксатором референции — rigid designator, по терминологии Саула Крипке[111], с другой же стороны, оно отсылает к описанию социальной группы, иначе говоря, к своему значению. По-видимому, употребление имени всегда означает фиксацию референции. Что касается отсылки к описанию, то теоретически возможны три варианта: отсылка к полному описанию, отсылка к сокращенному описанию и фиксация референции без отсылки к описанию. В последнем случае имя употребляется как чистый деиктический акт, как семантическая пустота. Вероятно, в огромном большинстве дискурсивных ситуаций мы встречаемся со вторым вариантом: имя фиксирует референцию и отсылает лишь к части своих коннотаций, необходимой для того, чтобы понять конкретное высказывание. Отсылка к полному описанию и чистый деиктический акт выступают, скорее, как логические пределы семантической структуры имени и в определенном смысле сливаются на семантическом горизонте. Но это означает, что повседневный опыт речи, использующей ограниченное количество коннотаций слов, развивает в нас прежде всего аналитическую интуицию, так что имя, указывая на вещь, одновременно начинает ее логический анализ.

Однако скрытый в имени деиктический акт, фиксирующий референцию, вовлекает нас в область совсем другой логики, нежели аналитическая логика коннотаций. Категория репрезентируется здесь не описанием свойств, а образом множества, сгруппированного вокруг зафиксированной ее именем когнитивной точки. Этот образ опирается уже не на опыт слов, а на опыт вещей, точнее, на опыт интуитивной группировки предметов, не называемых при этом именами категорий. Классифицируемые эмпирически предметы — в том числе и индивиды — выступают для нас как синтетические образы, и в то же время как семантические пустоты. При такой классификации как бы отключается языковая интуиция: мы не просто абстрагируемся от категориальных имен классифицируемых объектов, но и группируем их в категории, которые не имеют имен и, следовательно, выступают в качестве семантических пустот более высокого порядка. В нормальном случае, сформировав такие группы, мы затрудняемся дать им имена, поскольку не узнаем в этих эмпирических объединениях интеллигибельные категории нашего понятийного аппарата[112]. Но если мы и назовем эти синтетические категории известными нам именами, то окажемся обречены впоследствии на логические трудности: ведь даже будучи в состоянии употребить имя лишь для фиксации референции, мы не в состоянии лишить его аналитического потенциала, который постоянно будет возвращать нас к аналитической логике коннотаций.

Разные имена, однако, в разной мере пригодны к употреблению в качестве семантических пустот. Некоторые имена в такой степени связаны с частью своих коннотаций, что, хотя и отсылают к образу множества и к полному описанию как к своему семантическому горизонту, все же могут быть употреблены только в контекстах, актуализирующих их немногочисленные основные коннотации. Так, говоря écuyers, мы понимаем, что речь идет о мелких дворянах, обычно владевших незначительными сеньориями, иногда отправлявшихся на войну, едва умевших читать и писать и т. д. Иначе говоря, мы понимаем это слово не просто как низший дворянский титул, но и как знак, отсылающий к категории индивидов, характеризовавшихся многомерным социальным статусом. Но мы едва ли употребим этот титул в контексте, например, экономических отношений, складывавшихся в мелких сеньориях, хотя значительное большинство последних принадлежало именно экюйе, так что сказать так было бы довольно точно. Мы скорее скажем — мелкие дворяне, petits nobles. Но слово дворянин, noble, совершенно того же регистра, что и слово écuyers. Оно также указывает прежде всего на место человека в сословной иерархии. В чем же разница?

Разница в том, что слово noble выступает как понятие родового уровня социальной таксономии, а эти слова, видимо, применимы в гораздо более разнообразных контекстах, поскольку обычай их употребления привел к частичному притуплению заложенной в них аналитической интуиции. Не случайно Жак Рансьер называет их словами-вездеходами[113]. Но притупление аналитической интуиции облегчает превращение слов в семантические пустоты. Именно вокруг таких терминов, по-видимому, и организуются социальные таксономии, именно они, эти родовые понятия, и являются аналогом понятий базового уровня биологических таксономий. От их семантических структур зависит логика описаний социальной структуры, в то время как термины видового уровня позволяют не столько построить эти описания, сколько сделать их более подробными. Терминами видового уровня члены базовых категорий обозначаются в специфических частных контекстах, от которых мало зависит общая логика изложения.

Иными словами, дискурс социальной истории организуется вокруг понятий, в которых достигает апогея конфликт аналитической логики интерпретации значений и синтетической логики эмпирического упорядочивания множества. Но эти логики предполагают различную структуру категорий. Аналитическая логика делает для нас более естественным принцип необходимых и достаточных условий, синтетическая логика склоняет нас, скорее, к формированию прототипических категорий. В повседневной практике наш здравый смысл довольно легко примиряет обе логики, вовремя подсказывая нам, где следует остановиться, чтобы не быть слишком логичными в терминах одной из них, ибо это немедленно приведет к слишком грубому нарушению другой. Именно поэтому большинство описаний социальных структур, которые созданы историками, при первой же попытке логического анализа заставляют вспомнить знаменитую классификацию животных Борхеса. Однако такая картина нашей обычной классификационной деятельности в социальной истории была бы неполна без определенного динамического момента. Дело в том, что в разные периоды в реконструкциях социальной структуры происходит некоторое перераспределение ролей между двумя логиками. То одна, то другая из них выдвигаются на передний план. И период, который Козеллек называет Sattelzeit, является характерным примером переориентации сознания, приведшей к изменению соотношения двух логик.

4. Классы и Sattelzeit

Итак, применительно к социальным таксономиям в качестве базового уровня выступает уровень понятий, обозначающих большие группы или классы общества. Их семантическое своеобразие, отличие от остальных социальных терминов состоит в их повышенной способности конвертироваться в семантические пустоты. Именно поэтому можно сказать, что в этих терминах достигает апогея противоречие двух логических процедур, подлежащих реконструкции социальной структуры. Если сопоставить понятия базового уровня с основными историческими понятиями, то легко увидеть, что семантические трансформации Sattelzeit оказались весьма благоприятными для оформления логического своеобразия социальных терминов базового уровня.

Период конца XVIII — начала XIX в. многими исследователями, и прежде всего Мишелем Фуко, оценивался как момент важнейшего эпистемического перелома, характеризовавшегося, в частности, некоторым высвобождением мысли из-под власти языковых структур и более непосредственным отношением к вещам[114]. Переформулируя эту мысль в предложенных выше терминах, можно сказать, что те структуры социальных понятий, которые опирались на опыт вещей, обретают несколько большую независимость по отношению к тем структурам этих понятий, которые подсказаны опытом языка. По крайней мере начиная с XVII в. социальная мысль пытается освободиться от закодированных в языке классификационных схем, обращаясь при этом к идее множества и тем самым как бы предлагая заново, эмпирически перекодировать всю массу составлявших общество индивидов. Администрации XVII–XVIII вв. отдали немалые усилия грандиозным попыткам такого перекодирования, связанным с распространением статистики, которая по необходимости должна была свести язык с вещами в едином пространстве, выработать такую номенклатуру, в терминах которой можно было бы относительно адекватно описывать массу эмпирических индивидов. Апогеем этого движения становится рубеж XVIII и XIX вв. По-видимому, имеет основания гипотеза, что в этой переориентации сознания с опыта слов на опыт вещей сыграли роль и те перемены в исторической темпоральности, о которых говорит Козеллек. Ведь в результате переориентации исторических понятий с области опыта на горизонт ожиданий происходит именно высвобождение мысли из-под влияния лингвистически закрепленного в сознании образа партикуляристского общества, а следовательно, расширение интеллектуального пространства для создания категорий нового типа. В том проекте будущего общества, который осознается в этих новых понятиях, можно распознать стиль мысли, основанный на опыте вещей и статистических процедурах. Связь между статистикой и демократией вряд ли где-нибудь выступает столь же отчетливо, как в теории «среднего человека» А. Кене, которая могла быть сформулирована только в сфере свободного от оков лингвистически кодированного опыта общества привилегий манипулирования семантическими пустотами[115].

Именно в этих условиях происходит внутренняя перестройка социальных номенклатур, суть которой — в повышении роли терминов родового, т. е. базового уровня. Конечно, общество партикуляристского типа, общество Старого порядка тоже было в состоянии представить себя в терминах макрогрупп. Достаточно вспомнить традиционную для европейского феодализма модель трех сословий — духовенства, дворянства и третьего сословия, в основе выделения которых лежали выполняемые ими социальные функции. Характерны названия этих макрогрупп: те, кто молится, те, кто воюет, и те, кто трудится (oratores, bellatores, laboratores). Однако в этих макрокатегориях слишком заметна связь с обычным для Средневековья эссенциалистским стилем мышления. Такие слова, как noblesse или bourgeoisie, могли, конечно, быть отнесены к группе лиц, но главный их смысл состоял в обозначении качества. Дворянство — это не столько сами дворяне, сколько статус дворян, их главное свойство, их сущность. С этим отчасти и связана относительная бедность средневековой лексики абстрактными понятиями. Те же, которые имелись, сплошь да рядом выражали прежде всего именно идею качества, а не идею множества. Напротив, в конце XVIII — начале XIX в. происходит настоящий бум абстрактных понятий. К этому классу терминов и принадлежат основные исторические понятия. Именно тогда для обозначения основных социальных групп наряду с нарицательными именами распространяются собирательные. Любопытно, что для видовых социальных понятий таких имен-дублей обычно нет, а для социальных терминов базового уровня они, как правило, имеются. Речь идет о таких парах, как aristocrates/arisiocratie, nobles/noblesse, bourgeois/bourgeoisie, paysans/paysannerie. Распространение собирательных имен означает, что социальные категории гораздо меньше, чем раньше, мыслятся как эманации сущностей — скорее, они мыслятся теперь как множества индивидов. Для нарицательных имен единственная универсалия, мыслимая как реалия, есть универсалия качества. С собирательными именами на первый план выступает универсалия множества. Буржуазия теперь — это уже не статус буржуа, а класс людей. Реализм вещей приходит на смену реализму слов.

Итак, нам известен момент, когда в социальных номенклатурах понятия базового уровня обретают свой современный статус и современные семантические структуры. Этот момент — грань XVIII и XIX вв. Нам известны и некоторые механизмы этого процесса: это претензия понятий на всеобщую значимость, их ориентация на горизонт ожиданий и отрыв от области опыта, отраженной в социальной лексике партикуляристского общества, ориентировавшейся преимущественно на видовой уровень. Это, далее, повышение роли родового уровня в социальных номенклатурах, усиление абстрактного характера социальных понятий, переориентация мысли с идеи качества, сущности, на идею множества, а это значит — с логики коннотаций на логику эмпирического упорядочения. И наконец, нам известна особенность семантической структуры социальных понятий базового уровня: они характеризуются относительным равновесием двух форм мышления, двух логик и, следовательно, приблизительным равноправием при образовании понятий принципов необходимых и достаточных условий и семейного сходства.

6. Культура как категория современной мысли

Тридцать лет назад увидела свет книга А. Я. Гуревича «Категории средневековой культуры»[116]. Автор показывал, что культура не просто «относительно самостоятельна» по отношению к экономике (что еще укладывалось в рамки официального советского марксизма), но что именно она является «организующей связью» общества, опосредующей все без исключения социальные явления. История культуры предстала основой глобальной истории.

Идеологическое значение подобной конструкции очевидно. «Открытие» культуры в 1960–1970-е гг. читалось как выражение самосознания оппозиционной интеллигенции, как утверждение прав личности — субъекта культуры.

Подобная семиологическая структура свойственна историографии (и гуманитарным наукам в целом). История представляет собой символический язык, позволяющий историку, даже когда он говорит о самом отдаленном прошлом, говорить о предельно актуальной современности. Описывая структуры макрокосма, историк объективирует тот идеал человека, который стремится реализовать в самом себе. Он заявляет об универсальной значимости этого идеала, проецируя его на историю.

Категории нашего разума — не копии с «реальности». В них «отражается» — прежде «реальности» — их собственная история, история значений, которые сознательно или бессознательно вкладывали в эти категории использовавшие их люди. Изучать категории культуры, конечно, важно. Но первую проблему представляет культура как категория.

«Культура, всюду культура», — восклицает Лора Энгельштейн в обзорной статье о современной славистике[117]. Эту констатацию можно распространить и на другие области современных гуманитарных исследований. В чем причины «присутствия всюду» культуры? Что значит культура сегодня? Из базовых понятий наук о человеке понятие культуры, пожалуй, в наименьшей степени проблематизировано современной мыслью. Тем важнее приглядеться к его истории. Такая задача облегчается наличием ряда классических исследований[118]. Изучение истории понятий — кратчайший путь к их релятивизации.

1. Культура под знаком государства: абсолютистский проект

Понятие культуры, как и современный социально-политический словарь в целом, возникло сравнительно недавно — во второй половине XVIII — начале XIX в. С этого времени основные исторические понятия — это уже наши, современные понятия. Напротив, до XVIII в. слова, обозначающие эти понятия, даже если и существовали, значили нечто совсем иное, чем теперь. Так, слово «индивид» означало «атом», а слово «революция» — «круговращение планет». Слово «история» понималось как story, часто употреблялось во множественном числе и обычно требовало дополнения (история кого-то или чего-то). Слово «общество» понималось либо в самом широком смысле — как общение между людьми, либо в совсем узком — как деловое партнерство. Слово «государство» (status, Etat) до XVII в. означало сословие (равно как и положение дел), тогда как слово «республика» предвосхищало часть современного понятия государства (идею общего блага). Слова «цивилизация» не существовало вовсе, а слово «культура» относилось прежде всего к возделыванию земли.

Однако уже в античности это слово употреблялось в переносном смысле. Как и слово cultus, оно могло означать «служение богам» и «образование» — «возделывание духа» (cultura deorum, cultura animi, cultura mentis). В XVI–XVII вв. такое словоупотребление распространяется в связи с той ролью, которую для гуманистов играла идея воспитания. В единичных случаях слово культура использовалось без дополнений, что свидетельствует о вызревании понятия. Но такое словоупотребление во французском языке распространяется только начиная с 60-х, а в английском и немецком с 70-х гг. XVIII в. Тогда же в современном значении появляется и слово «цивилизация», что, конечно, не случайно, поскольку оба слова покрывали весьма близкое содержание. Уже в конце XVIII в. немцы предпочитали говорить о культуре, а англичане и французы — о цивилизации[119].

Но появление слова и генезис идеи — разные вещи. История понятий интересуется зарождением идей под «чужими» именами или вовсе без имени, в разных лингвистических (а порой и нелингвистических) формах. Самым тесным образом судьба понятия культуры оказалась связана с понятиями истории, общества и цивилизации. Новая система исторических понятий формировалась именно как система, где один термин выражал существенную часть значения другого.

Предыстория понятия «культура» в XVI–XVII вв. была связана с абсолютистским проектом «цивилизации нравов». Абсолютные монархии практиковали разнообразные формы контроля над эмоциями, жестами, речью, поведением[120]. Этикет воспитывал тела подданных. В XVI в. идеал благовоспитанности выражался словом «куртуазность», т. е. «придворность» (courtoisie, Höflichkeit), поскольку именно двор был рассадником новых форм поведения. Синонимом куртуазности выступало слово «цивильность» (civilitas, civilité), равно как и восходящее к античной традиции слово urbanitas, поскольку слово «гражданин» (civis), от которого происходит слово civilitas, означало гражданина именно города (urbs). В XVII в. для выражения этого идеала прибавилось слово «полиция» (police — от греческого politeia), которое означало тогда не столько соответствующее учреждение, сколько общественный порядок, идеал благоустроенного государства, и к тому же ассоциировалось с фонетически близким глаголом polir (придавать блеск), который в переносном смысле означал «воспитывать». В XVII в. зарождается и понятие общества — из идеи общественности человеческой природы. Общество противопоставлялось первобытной войне всех против всех, спасением от которой считалось государство. Обустроенное государством общество называли гражданским обществом (société civile). Этот термин означал тогда хорошо управляемое (police) общество, где «граждане» благонравны и покорны власти. Именно из этого круга представлений, в котором очевидно доминировала идея государства, развиваются понятия цивилизации и культуры.

В XVI–XVII вв. намечается и связь этих представлений с идеей исторической изменчивости, которая питалась как изучением истории права, так и контактами с «этнографическими» обществами Нового Света. Уже с конца XVI в. слова «цивилизованный» (civilisé, civilisiert) и «культурный» (cultivé, cultiviert) употребляются как антонимы слова «варварский». Идея общественности человеческой природы входит в эту оппозицию. Дикари не знают общества, государства и законов, но дикарей можно цивилизовать. Именно вокруг глагола civiliser и пассивного причастия civilisé возникает ядро идеи цивилизации. Но чтобы она оформилась, должно было сложиться современное понятие истории.

2. Культура под знаком истории: проект Просвещения и его критики

Это понятие также сложилось в XVIII в., когда слово «история» стало обозначать целостный процесс развития человечества[121]. Стержнем понятия истории была идея прогресса. В этом контексте понятия культуры и цивилизации превратились в базовые исторические понятия. В них выражалось понимание хода истории. Тем самым они стали в основном современными понятиями.

Возникновение идеи всемирной истории как поступательного движения от варварства к цивилизации сделало понятие «цивильность» устаревшим не только по содержанию, но и по форме. Появление слова «цивилизация» означало нечто большее, чем лингвистическую фиксацию идеи — а именно, обретение идеей более адекватной «духу времени» лингвистической формы. Civilisation обозначает действие и его результат. Именно в XVIII в. начинают распространяться существительные отглагольного происхождения на tion (их бум приходится на годы революции). За переходом от «цивильности» к цивилизации скрываются глубинные изменения в способе думать. Civilitas — абстрактное качество, сущность, цивилизация — процесс. Вселенная процессов шла на смену космосу идеальных сущностей.

Ж. Старобинский подчеркивал, что грамматическая форма слова «цивилизация» «заставляет мыслить некоего агента», который «может совпадать с самим действием». Последнее в таком случае воспринимается как автономное начало, содержащее причину самое себя[122]. Аналогичное свойство Р. Козеллек приписывает понятию истории, как оно сложилось в конце XVIII в: «история становится своим собственным субъектом», «независимой и самостоятельно действующей» силой, «творцом судьбы человечества»[123]. Сходство двух понятий проявляется и в том, что они служат «именами собирательными» (Р. Козеллек), обозначающими совокупность явлений (в одном случае — многочисленных stories, в другом — отдельных аспектов процесса цивилизации, как то смягчение нравов или развитие искусств). Более того, оба понятия утверждаются именно «благодаря своей способности к синтезу» (Ж. Старобинский). По мнению Р. Козеллека, в словаре базовых исторических понятий французского языка немецкой идее истории структурно соответствовало понятие революции. Подобно истории в Германии, революция во Франции осмыслялась как принцип единства и движущая сила исторического процесса. Однако, как мы видели, и слово «цивилизация» выражало весьма близкую идею.

Как и слово «цивилизация», слово «культура» (происходящее от глагола colo — обрабатывать) своей грамматической формой способно выразить идею процесса и его результата (пусть и в меньшей степени, поскольку в новоевропейских языках в отличие от латыни его отглагольное происхождение не ощущается). В Германии это принесенное из Франции слово было первоначально воспринято как синоним слова Bildung, выражавшего идею умственного и нравственного самосовершенствования с помощью образования. Понятие Bildung относилось к развитию личности, но имело и очевидное общественное звучание: утверждая духовное развитие в качестве высшей ценности, оно подчеркивало высокую социальную роль носителей культуры. Так понятие культуры с первых попыток его идеологического наполнения стало самоназванием интеллигенции avant la lettre.

В этом общегуманистическом смысле понятие культуры в Германии использовалось уже Кантом, который видел смысл развития человечества в прогрессе цивилизации (законосообразности жизни), культуры (наук и искусств) и нравственности (религии). В одном смысловом ряду и без строгих внутренних различий он употреблял слова Cultur, Civilisirung, cultiviren, civilisiren (sic!). Социальные аспекты понятия культуры были усилены Гердером. Культура для Гердера была прежде всего культурой определенного народа. Фихте связал это понимание культуры с немецкой национальной идеей: культурой par excellence предстала у него немецкая культура.

Благодаря Гердеру культура стала важным понятием немецкого историзма, который исходил из представления о самобытности отдельных исторических эпох (или культур). В конце XVIII–XIX в. эта идея получила развитие в многочисленных историях культуры, благодаря которым к середине столетия история культуры сформировалась и как отдельная университетская дисциплина, и как версия всемирной истории[124]. Большое внимание она уделяла первобытному обществу и становлению цивилизации, тем самым сближаясь с возникающей этнографией, которая понималась как «история прогресса народов на пути к цивилизации»[125], а также с «психологией народов» (Völkerpsychologie). В центре этой последней было понятие «народного духа» (Volksgeist), весьма близкое к понятию культуры. Выбор слова «дух», однако, не был случаен, он свидетельствовал об успехе гегелевской философии, словарь которой в немецких «науках о духе» существенно потеснил терминологию Канта[126]. В качестве синонима могло использоваться и слово «народ». Итак, идея культуры, даже если вместо «культуры» часто говорили «дух» или «народ», в немалой мере направляла развитие наук о человеке в Германии первой половины XIX в.

В XVIII в. рождается и критика культуры — прежде всего у Руссо. Это было подготовлено разделением двух смыслов понятия культуры/цивилизации — как «идеального общества» и как описательного понятия, характеризующего реально существующие общества. Критика культуры и цивилизации предполагала их противопоставление природе. Понятие природы в его современном значении (т. е. в значении предмета естественных наук) начинает формироваться в XVII–XVIII вв. параллельно формированию самих этих наук. Однако до XIX в. оно далеко не было господствующим. Напротив, свойственный романтизму культ природы был основан на ее восприятии как одухотворенного, всеобъемлющего целого, частью которого был сам человек. Это было характерным проявлением той формы религиозности, которая в конце XVIII — начале XIX в. широко распространяется в образованных слоях европейского общества, — деизма с пантеистическим привкусом, основанного на неопределенном ощущении присутствия Бога в мире. Оппозиция природы как объекта познания, как царства необходимости, и духа, культуры или истории как «человеческого» царства свободы и нравственности постепенно складывается (под определяющим влиянием Канта) лишь на протяжении XIX в.

Источник оппозиции культуры и природы уместнее видеть в важнейшей для XVII–XVIII вв. теории естественного права — созданного Богом основополагающего права, в котором находит выражение «натура», т. е. сущность человека. Конечно, культуру в этом контексте можно было рассмотреть как проявление сущности человека (отсюда синонимичность культуры и человечности — Мäпschenkeit — у Канта), но можно было сделать и противоположное заключение. У Руссо природа выступает как «естественное состояние» человека и противопоставляется культуре как извращению человечности. Отсюда позднее развилась критика культуры, характерная для конца XIX — начала XX в. Но обычно «людям 1800 года» культура казалась выше природы, а по мере превращения этой последней в объект естественных наук иерархическая пропасть между ними увеличивалась. Оппозиция культуры и природы могла, таким образом, выражать и критику культуры, и ее возвеличение.

В рамках романтизма вырабатывается и понятие культуры, свойственное консервативной идеологии. Поскольку культура/цивилизация оценивалась в целом позитивно, не только деятели революции, но и ее противники стремились предстать защитниками культуры. Консервативная идеология, как известно, возникла как реакция на французскую революцию и разрабатывала понятия обычаев и традиции, отстаивая необходимость постепенной эволюции унаследованных от прошлого учреждений. Обычаи и традиции — включая христианство — также получили имя культуры (или цивилизации). Таким образом, культура стала рассматриваться не только как цель общественного прогресса, но и как предание старины. Свойственный романтизму иррационализм также оказался связанным с идеей историчности культуры. Отсюда происходит критика современности во имя культуры, отличная от руссоистской критики культуры во имя природы, но порой смыкающаяся с ней.

Если немецкий историзм подчеркивал самобытность отдельных культур и прославлял немецкую культуру, универсализм Просвещения, унаследованный позитивизмом, предполагал общий путь развития человечества по направлению к цивилизации. Первыми по этому пути шли, естественно, Франция и Англия — конечно, не без элемента соперничества. Франсуа Гизо и Томас Бокль обосновывали мысль о первенстве соответственно Франции и Англии на пути цивилизации. Общим местом позитивистской философии истории была идея этапов развития цивилизации. Это позволяло — например, Гизо — примирить общеизвестный факт различия цивилизаций (с начала XIX в. это слово, как и слово культура, часто используется во множественном числе) с идеей универсальных законов истории и, следовательно, основополагающего единства цивилизации. Такая концепция оказалась политически востребованной по мере вступления Европы в период колониальных захватов, когда понятие цивилизации стало «одним из ключевых элементов идеологии колониализма»[127].

Конечно, англичане и французы, с одной стороны, и немцы, с другой, не были в неведении относительно идей друг друга. Не следует преувеличивать противоположность национальных традиций — ее сглаживало взаимовлияние и параллельное развитие заимствованных из общих источников идей[128]. Обе идеи стали известны в XIX в. и в других странах, причем в Восточной Европе главным источником их распространения была, по-видимому, Германия. Соответственно и в Россию идея культуры приходит прежде всего из Германии; поэтому неудивительны националистические нотки, которые оказываются связанными с ней у славянофилов, в то время как симпатию западников вызывает, скорее, идея цивилизации[129]. Однако устойчивой оппозиции понятий культуры и цивилизации не вырабатывается и здесь. Как и в самой Германии, сильнейшее влияние Гегеля и популярность термина Geist несколько блокировали распространение в России идеи культуры, однако к концу столетия в обеих странах культура становится центральным для самосознания интеллигенции понятием. Но это произошло уже наследующем этапе развития понятия «культура».

3. Культура под знаком общества: проект социальных наук

Новый этап в развитии идеи культуры приходится на конец XIX — начало XX в. Он был ознаменован распространением этнографического понятия культуры, релятивизма и культурного пессимизма, а также рождением «лингвистической парадигмы» или теории разума-культуры.

Возникновение этнографического (т. е. дескриптивного и ценностно-нейтрального) понятия культуры принято связывать с Эдуардом Тайлором, который под влиянием немецких этнографов и историков (особенно Густава Клемма) в 1865 г. определил культуру как совокупность «знаний, верований, искусства, нравственности, законов, обычаев и некоторых других способностей и привычек, усвоенных человеком как членом общества»[130]. Однако такая концепция культуры далеко не сразу прижилась в Англии. В 1869 г. увидела свет книга Мэтью Арнольда «Культура и анархия», которая гораздо больше, чем работа Тайлора, способствовала распространению в Англии понятия культуры, но в персоналистской интерпретации. Несколько позднее успех идеи социального в Англии (как и во Франции) со своей стороны ограничил значение слова «культура» преимущественно «высокой» индивидуальной культурой. Однако этнографическое понимание культуры в конце XIX — начале XX в. в этих странах отчасти выражалось словом «цивилизация», которое покрывало многие аспекты истории материальной культуры и социальных институтов (книга Тайлора вышла по-французски под заглавием «Первобытная цивилизация»), а также словом «обычаи» (customs), которое Дж. Фрезер еще в 20-е гг. XX в. предпочитал «культуре».

Зато этнографическая концепция культуры (вместе с идеей культурной относительности) на грани веков нашла пристанище в американской антропологии[131] и уже из США вернулась обратно в Европу. Ее успеху в 1920–1930-е гг. способствовало стремительное развитие антропологических исследований. Память о позднем распространении идеи культуры в антропологии Старого Света сохраняется в имени социальной антропологии, которое в Англии закрепилось за этой дисциплиной (в отличие от принятого в США имени культурной антропологии).

Однако воздействие антропологии на понимание культуры было двойственным. Противоречие налицо уже в определении Тайлора: с одной стороны, в нем заметно стремление к максимально широкому охвату явлений, подводимых под понятие культуры (что, в самом деле, усвоено человеком не как членом общества?), с другой — тенденция к сужению их круга. Определение задается с помощью перечня, основу которого составляют знания, верования, искусство, нравственность, т. е. то, что обычно называлось духовной культурой (последний термин получил распространение в XIX в.). Это свидетельствовало о выделении широкого и узкого смыслов понятия культуры — отождествления культуры со всей совокупностью общественных явлений и с их отдельным классом.

Аналогичные процессы происходили и в историографии. Для истории культуры были характерны как претензии служить основой всемирной истории (например, у Якоба Буркхардта), так и тенденция к превращению в одну из «частных» историй. Эти претензии тем более характерны, что общественные функции истории в то время не вызывали особых сомнений: история была синонимом патриотического воспитания. Все же в противовес господствующей событийной истории, которая вскоре приведет европейские нации на поля Первой мировой войны, в Германии, Франции и США на грани веков намечается стремление (позднее реализованное школой «Анналов») создать «новую историю» — космополитически и демократически ориентированную историю экономических, социальных и культурных процессов. Независимо от своего имени (истории культуры в Германии, социальной истории во Франции), «новая история» покрывала примерно один и тот же круг явлений[132]. Наиболее заметным ее проявлением на грани веков стала «Немецкая история» Карла Лампрехта. И все же узкое понимание культуры (равно как и социального) было неустранимо, поскольку «частные истории» на протяжении XIX в. фактически сложились как самостоятельные академические дисциплины (или области исследования). Их неизбежно приходилось соотносить между собой. В итоге экономическая, социальная, политическая и культурная истории стали рассматриваться как отдельные «уровни» истории, как этажи социального здания (это особенно характерно для позитивистской историографии). В рамках системы университетских дисциплин и формируется узкий смысл понятия культура.

Возникновение этнографической концепции культуры было тесно связано с распространением идеи культурной относительности. Успех последней был обусловлен упадком веры в прогресс, культурным пессимизмом и критикой цивилизации, что оказало колоссальное влияние на развитие идеи культуры. Однако и здесь ситуация была противоречивой.

С одной стороны, проект Просвещения не был совершенно отброшен. Понятия культуры и цивилизации следовало адаптировать к новым условиям, и прежде всего к задаче народного просвещения, актуальность которой диктовалась упадком религии и расширяющимся участием масс в политике. В культуре все чаще видят противовес религии и источник светской морали. Это находит проявление в образовательной и культурной политике, от Kulturkampf Бисмарка до школьной реформы Жюля Ферри. Как никогда важным элементом идеи культуры в этот период становится ее связь с наукой: именно «вера в науку» была главной защитой от «кризиса современности»[133].

С другой стороны, кризис «религии прогресса» сопровождался критикой цивилизации во имя культуры, триумфом идеи культурной относительности, попытками понять Другого в его собственных терминах — и мучительными сомнениями в способности науки к такому пониманию. Фердинанд Теннис с его противопоставлением «общности и общества» и поздний Буркхардт, отрекшийся от Возрождения и восславивший Средневековье, стали символами этого умонастроения[134]. Под влиянием критики цивилизации в Германии начиная с 1880-х гг. постепенно формируется оппозиция культуры и цивилизации, предвосхищающая печально знаменитый спор 1914 г.

Релятивизм и иррационализм стали характерными признаками интеллектуального климата fin de siècle. Релятивизм был изначально заложен в историзме, поскольку тезис о несопоставимости отдельных культур ставил под вопрос возможность их познания историком, также принадлежащим к определенной культуре. Однако уже упоминавшаяся деистическая тенденция, характерная для начала XIX в., смягчала остроту вопроса: предполагалось, что, сопричастный божественной субстанции, историк обладает способностью проникать в сознание носителей других культур, также причастных к этой субстанции. Но к концу XIX в. подобный аргумент утратил былую убедительность, и в «сумерках богов» стали очевидны иррационалистические импликации историзма. В итоге с понятием культуры оказались прочно связаны идеи релятивизма и иррационализма.

Рождение национализма также сказалось в этот период на идее культуры. Получив распространение под немецким влиянием, слово «культура» во Франции, как и в Германии, оказалось востребованным националистической идеологией. В отличие от просветителей, помещавших культуру и цивилизацию в настоящее и будущее, националисты (вслед за антропологами, фольклористами и историками) ищут ее в прошлом, в сени традиций. В националистической — как и во всякой консервативной — идеологии культура (и цивилизация) из образа будущего становится образом прошлого.

Всплеск национальных страстей привел к тому, что конфликт 1914 г. был осмыслен по обе стороны Рейна в терминах конфликта культур. Еще в 1871 г. победа Германии во франко-прусской войне понималась немцами как торжество цивилизации в Европе. Теперь вовлеченные в патриотическую агитацию немецкие интеллектуалы (включая Томаса Манна) призывают к оружию, чтобы отстоять немецкую культуру от разлагающего влияния западной цивилизации. Со своей стороны французы (в том числе Анри Бергсон) оправдывают войну тем, что немецкая культура лишь маска варварства и милитаризма. Отголоски этого спора были еще слышны в 1920-е гг., но все же конфронтация культуры и цивилизации в 1914 г. была слишком слабо подготовлена предшествующей историей этих слов, и в период между двумя мировыми войнами вновь торжествует тенденция к сближению их значений, сопровождающаяся появлением новых — но столь же неустойчивых — их противопоставлений (так, Освальд Шпенглер считал цивилизацию фазой упадка в циклическом развитии культуры).

Кризис религиозного сознания и распространение идеи культурной относительности (со всеми ее импликациями) привели в конце XIX в. к важнейшей трансформации понятия «культура» — к рождению идеи разума-культуры (она же парадигма социального или лингвистическая парадигма). Смысл идеи разума-культуры состоял в попытке преодоления релятивизма, следующего из понятия культуры, за счет «внутренних ресурсов» этого понятия, а именно идеи о социальном характере референции. Значение новой парадигмы раскрывается в двух основных контекстах — проблемы познания в философии и новой социальной политики, предвосхищающей «государство всеобщего благоденствия».

Слово «общество», равно как и прилагательное «социальное», в современном значении входят в обиход благодаря «Общественному договору» Руссо (1762). К началу XIX в. оформились два полюса идеи социального — понятие гражданского общества и идея классов[135]. Оба эти полюса сближал пространственный образ — образ множества. Ассоциация индивида (как и государства) с точкой, а общества с множеством еще в XVII в. породила важнейшую проблему политической философии: как защитить права индивида от всемогущего государства и анонимной массы, а общественные интересы — от индивидуализма граждан. В конце XIX в. эта проблема проявилась в конфликте либерализма с революционным марксизмом, которые в равной мере исходили из понимания общества как множества, отстаивая крайности индивидуализма и коллективизма[136].

Вышедшие в конце XIX в. на европейскую политическую сцену партии радикальной и социалистической ориентации, партии рождающегося среднего класса, отстаивали политику среднего пути. Центральным для их программ был социальный вопрос. Солидаристские теории общества пытались показать, что присущая людям «естественная солидарность» способна смягчить социальное неравенство. Но для этого надо было пересмотреть концепцию индивида, доказать, что индивид не атом и что он возможен только благодаря обществу. Задачи политической мысли переплелись с проблематикой эпистемологии.

Либеральная модель, находившая опору в политической экономии, рассматривавшей общество как совокупность рациональных индивидов, хорошо согласовывалась с теорией познания эмпиризма. Распад системы Гегеля привел к кризису немецкого идеализма. Естественные науки, опирающиеся на традицию эмпиризма, возобладали в изучении мышления. Сознание как физиологический процесс, как функция биологического организма наделялось способностью «отражать» действительность в ментальных образах. Гарантией того, что образы отсылают к вещам, считалось их сходство с вещами. Индивид политической экономии и субъект познания эмпиризма — это один и тот же персонаж.

Рождение парадигмы социального — проявление неоидеалистической реакции на натурализм, возобладавшей к концу столетия. Сознание в новой парадигме рассматривалось не как свойство индивидуального биологического организма, но как социальный факт, как оперирование символами, которые отсылают к вещам внешнего мира не в силу сходства с последними, но в силу интенциональности сознания. Это означало произвольность референции — ничто в самих символах, кроме нашего решения, не делает их знаками вещей в мире. Отсюда аналогия мышления с языком, слова которого соотносятся с миром не потому, что похожи на вещи, а потому, что такова социальная конвенция.

Подобно языку, осуществляемое в символах мышление — это уже не чисто «внутренний» психический процесс, но аспект социальной коммуникации. Такой подход позволял преодолеть дуализм субъекта и объекта познания, в рамках которого не удалось обосновать объективность познания. Тем самым была переформулирована гегелевская идея познающей самое себя субстанции: сознание агентов социальной жизни определяет содержание общественных процессов, но и само, в свою очередь, происходит из этой последней. Вместо причастности к божественной субстанции субъект и объект познания в «науках о духе» оказались причастны к языку и культуре. Неокантианцы называли культурой то, что Гегель называл объективным духом[137]. Во имя доказательства объективности познания индивид был поглощен культурой.

Если в Германии для выражения этой идеи служило слово «культура», то во Франции и в Англии она выражается в субстантивированном прилагательном «социальное», которое было также и синонимом слова «цивилизация». Социология Дюркгейма, разрабатывавшая понятие социального, была французским аналогом неокантианской философии истории, разрабатывавшей понятие культуры. Чтобы подчеркнуть социальный характер сознания, Дюркгейм ввел понятие коллективных репрезентаций, изучение которых надолго стало главным делом французских наук о человеке. Вскоре у одного из наследников Дюркгейма Л. Леви-Брюля, появилось и другое имя культуры, которому также было суждено большое будущее, — ментальность[138].

Парадигма социального была радикальным отрицанием как либеральной политической теории, так и модели мышления эмпиризма. Культура — это и есть разум, а индивид — чистая абстракция. Общество, культура, язык делают индивида возможным, наделяют его нравственным чувством и способностью к познанию. Следовательно, общество в состоянии воспитывать нравственность. Социальные науки, открывшие этот факт, готовы взять на себя те обязанности перед обществом, которые раньше несли религия и моральная философия, и стать идеологией нового социального проекта — проекта светского демократического общества.

Здесь смыкаются две логики, благодаря которым «культура» и «общество» стали именами разума, — логика поиска промежуточного уровня между множеством индивидов и государством и логика преодоления когнитивного и морального релятивизма, проистекающего из идеи культурной относительности.

У нового социального проекта были профессиональные идеологи — одновременно со средним классом происходит возникновение группы интеллектуалов, которая, говоря от имени науки, претендует на роль своего рода «светского священства», осуществляющего нравственное руководство обществом. Отчасти дискурс о культуре, особенно в Германии, носил оборонительный характер, поскольку в результате стремительной модернизации и подъема новой промышленной буржуазии здесь ощущалось ослабление позиций старой «образованной буржуазии»[139]. В этом одна из причин культурного пессимизма. Однако в исторической перспективе прославление культуры — это скорее наступательная позиция формирующейся интеллигенции, для которой заявить о высшей ценности культуры означало заявить о своей собственной ценности. Культура стала именем не только разума, но и его профессиональных носителей.

4. Общество под знаком культуры: антитоталитарный проект

Судьбы идеи культуры в XX в. связаны прежде всего с развитием демократического общества и его борьбой с тоталитарными режимами, которые в целях своей легитимизации апеллировали к тому же кругу идей, что и демократия. Между коммунизмом и демократией шел спор за наследие Просвещения, и даже фашизм пытался принять в этой тяжбе посильное участие. Многие интеллектуалы поддались обаянию радикальной политики. Перипетии этого спора в значительной степени объясняют метаморфозы идеи культуры.

Понятия культуры и общества в XX в. развивались в неразрывной взаимосвязи. Сложные, от тождества до оппозиции, отношения между ними во многом определяли динамику и «символический язык» социальных наук.

Марксизм привнес в понятие культуры мысль о ее социальной обусловленности, которая вела к противопоставлению понятий культуры и общества (или, точнее, способа производства). При этом классовая культура выступала, естественно, альтернативой национальной культуры, и только исключительная гибкость сталинской пропаганды, начиная с 1930-х гг., позволила смягчить жесткость этого противопоставления[140].

Центральным понятием национал-социалистической идеологии было понятие народа, впитавшее в себя существенную часть понятия культуры в его националистической интерпретации. Само слово «культура» употреблялось поэтому довольно бессистемно. Если в начале 1920-х гг. у Гитлера можно найти отзвуки оппозиции культуры и цивилизации, то позднее он восхвалял арийцев как создателей «человеческой культуры и цивилизации» и призывал маршала Петена совместно «защитить границы европейской культуры и цивилизации»[141]. Однако попытки фашизма использовать идею культуры оказались мало продуктивными: это была игра на чужой территории. Поле культуры было уже занято антифашизмом.

Роль антифашизма (с его коварной логикой: кто против коммунизма, тот за фашизм) в истории интеллигенции XX в. недавно показал Франсуа Фюре[142]. Антифашизм основывался на противопоставлении фашизма культуре (что имплицитно отводило СССР роль оплота европейского гуманизма). «Борясь против фашизма, мы боремся за культуру», — писал Жак Дюкло[143]. Именно в защиту мировой культуры собирались инспирированные СССР конгрессы антифашистской интеллигенции. Это, конечно, противоречило классовому подходу к культуре, но марксизм и здесь демонстрировал виртуозную диалектику, позволявшую ему использовать в тактических целях взаимоисключающие идеи. Однако это была опасная игра: она укрепляла то понимание культуры как высшей ценности, которое позднее было обращено против самого коммунизма. Взлелеянный антифашизмом, «культ культуры» стал важнейшим наследием, полученным послевоенной мыслью.

Очередная перемена в коммунистической идеологии, происшедшая после Второй мировой войны, на место антифашистской «мировой культуры» поставила внутри страны национальную культуру, а вовне — классовую. В СССР это привело к превращению идеи культуры, в глазах узкого круга оппозиционной интеллигенции, из антифашистской в антитоталитарную. Напротив, на Западе в момент наивысшего подъема популярности СССР на грани 1940–1950-х гг. левые интеллектуалы нового поколения, наследники антифашизма и активисты компартий, с энтузиазмом признали подчинение культуры обществу. Марксистский идеал личности как участника классовой борьбы нашел среди них немало добровольных сторонников. Отсюда, в частности, открывался путь к социальной критике культуры (М. Фуко, Р. Барт), которая оказалась одной из самых интеллектуально плодотворных идей столетия, но стала ослабевать по мере распада коммунистической иллюзии.

Уже в 1950–1960-е гг. упадок коммунистического активизма сказался на идее культуры, которая на Западе, как и в СССР, высвобождалась из-под знака класса. Идеал личности как носителя культуры приходил на смену идеалу личности как участника классовой борьбы. Поворот социальных наук к культуре (осуществившийся в 1970–1980-е гг., но наметившийся в 1950–1960-е) совпал с закатом коммунистического проекта.

Несмотря на определенную разочарованность в прогрессизме, связанную с дискредитацией коммунистической идеи, фигура интеллектуала-учителя мысли определяла самосознание интеллигенции (а отчасти и ее общественное восприятие) в период послевоенного «блестящего тридцатилетия» — эпохи роста университетов и «парадиза интеллектуалов». Но червоточина сомнений и скептический флер все больше придавали идее культуры оттенок релятивизма, актуализированный в 50-е гг. благодаря кризису колониальной системы. Однако отчасти из-за очевидных политических коннотаций, отчасти в результате привыкания к ней идея культурной относительности перестает восприниматься трагически (как еще на грани веков ее воспринимали отцы-основатели социальных наук). Более того, она становится основой вполне оптимистической эпистемологии — идеи диалога культур. Эта последняя в 1970–1980-е гг. означала утверждение множественности правд и тем самым отрицание тоталитарного единомыслия. В идее диалога культур находит свое завершение свойственное антитоталитарному проекту понятие культуры[144].

Изучение культуры в 1950–1970-е гг. разворачивалось прежде всего в рамках господствовавшего тогда структурализма. Представление о культуре как о системе, обладающей принудительной силой по отношению к индивидуальному сознанию, логически вытекало из лингвистической парадигмы и уже в межвоенный период определило популярность функционализма в социальных науках. Однако идея культуры была достаточно пластичной. Уже в 1950–1960-е гг. символический интеракционизм в социологии и антропологии предлагает рассматривать культуру не как подчиняющую человека силу, но как общий язык, который, помещая субъекта в определенные рамки, все же открывает ему возможность выбора (Э. Гофман и особенно К. Гирц). Таким образом, культура могла рассматриваться и как ограничение индивидуальности, и как форма ее выражения. В этой последней роли культура стала центральным понятием антиструктуралистского восстания, начатого отходом от функционализма в американской социологии 1950–1960-х гг. и перешедшего в повсеместное отрицание структурализма, марксизма и психоанализа в 1970–1980-е гг.

К 1980–1990-м гг. эта тенденция, часто называемая прагматическим поворотом или возвращением субъекта, широко распространилась в социальных науках[145]. Явно или неявно прагматический поворот апеллировал к кантовскому пониманию истории как царства свободы. Однако именно здесь идея культуры достигла пределов своей пластичности. Чтобы вернуться к идее свободы, необходимо было отказаться от базовой для проекта социальных наук парадигмы социального. В результате отождествления культуры и разума концепция субъекта оказывается избыточной: если язык (он же культура) «говорит и думает» посредством индивида, то прагматическому повороту в социальных науках просто некого возвращать. Субъект и культура сопряжены по ценностному подобию[146], но логически противоположны, ибо идея культуры, начиная с неокантианства, служила преодолению субъективности ценой изгнания субъекта.

Парадоксальность понимания культуры в наше время характерно подчеркивается тем, что «культурный поворот», связанный с попытками вернуть субъекта, часто оказывается взаимосвязан с лингвистическим поворотом, представляющим собой крайнее развитие идеи социального характера мышления — следовательно, отрицание субъекта.

Между тем идеологически «культурный поворот» и возвращение субъекта — явления если не тождественные, то родственные. Они свидетельствуют о немаловажных сдвигах в интеллигентском сознании, а именно об ослаблении позиций и претензий интеллигенции. По-прежнему заявляя о высшей ценности культуры, интеллигенция сегодня меньше уверена в своей эффективности как светского священства и больше склоняется к переносу своих ценностных установок в сферу субъективного. Если в 1960–1970-е гг. культура была ее боевым кличем, то в 1980–1990-е гг. идея субъекта стала формой переживания ею экономической депрессии и распада прогрессистской иллюзии.

Идея культуры, как и другие базовые исторические понятия, представляет собой не столько инструмент социального анализа, сколько символическую форму, которая позволяет выражать достаточно (но не беспредельно) различное идеологическое содержание. Р. Козеллек не без оснований утверждал, что у базовых исторических понятий есть только меняющееся, внутренне конфликтное значение, но нет референции[147]. Пожалуй, наиболее устойчивым элементом значения понятия культуры является то, что оно выступает в качестве самоназвания интеллектуалов/интеллигенции (а отчасти уже и предшествовавших им групп, начиная с «философов» конца XVIII в.). Однако, как и всякое понятие, идея культуры не является совершенно пустой формой, позволяющей выразить любое содержание. За этим понятием стоит история, ограничивающая пределы его употребления. В частности, в нем заложена определенная внутренняя логика, делающая его логической альтернативой понятию субъекта.

Из вышесказанного следуют два вывода — о проблематичности статуса культуры как научного понятия и о внутренней противоречивости современных попыток вернуть в социальные науки субъекта, не отказавшись от идеи культуры.

7. Логика демократии

1

Демократия есть, среди прочего, форма логики. Логику часто определяют как науку о законах правильного мышления, т. е. такого мышления, которое дает истинное знание. При этом предполагается, что законы логики — это ее собственные «внутренние» законы. «Правильное мышление» поэтому означает две весьма различные вещи: мышление, которое следует правилам, и мышление, которое правильно отображает мир. Но описание мира, следующее законам логики, позволяет верно отобразить только те структуры мира, которые не противоречат этим законам. Понимание логики как науки о правильном мышлении приписывает миру логичность. Логика имплицитно содержит в себе определенную метафизику. Она формулирует требования к правильному мышлению таким образом, чтобы правильное описание мира воспроизводило эту метафизику. Между разумом и миром постулируется предустановленная гармония, а мир выступает как манифестация абсолютного разума.

Возможно и другое определение логики — как науки о правилах построения непротиворечивых высказываний. Здесь не важно, правильно ли высказывания отражают мир — важно лишь, чтобы они были непротиворечивы. За верность отражения мира в высказываниях несут ответственность другие науки, а не предустановленная гармония. Если бы мир не мог быть правильно описан непротиворечивым образом, то это означало бы, что мир и сознание радикально не изоморфны. Но в той мере, в какой сохраняется надежда, что хотя бы некоторые структуры мира могут быть правильно описаны согласно законам логики, логика все равно укореняется в метафизике. Между тем именно эта надежда дает логике право на существование: ведь если бы мышление, следующее законам логики, оказалось совершенно неспособно правильно отображать мир, то не было бы большого смысла изучать эти законы. Амбиция познания ограничивается, но в ограниченных пределах сохраняется.

Итак, между логикой и метафизикой существует несомненная связь. Наши гипотезы об устройстве мира являются источником логических интуиций. Логика формализует и легитимизирует эти гипотезы, что, возможно, является важнейшей функцией логики. Метафизика порождает логику и прячется в ней, чтобы логика вновь привела к метафизике, но уже как к результату правильного мышления.

Такая связь метафизики и логики возможна лишь постольку, поскольку в самой метафизике заложены начала логики. Самая первая гипотеза об устройстве мира уже до известной степени логична, т. е. в определенной мере изоморфна нашему мышлению, поскольку, естественно, именно мышление является источником гипотез о мире. Поэтому логику можно определить иначе: как систему принуждений мысли к развитию определенной метафизики.

Сколько всего существует логик? Абсолютному разуму, вероятно, соответствует одна-единственная логика. Но эмпирический субъект познания испытывает весьма разнообразные виды принуждений мысли, поскольку мышление осуществляется одновременно в разных модулях разума, характеризующихся разным устройством. Если понимать логику как систему принуждений мысли, то логик существует много, они разнородны и могут противоречить друг другу.

В формировании и функционировании логик проявляется важнейший механизм объективации мира, т. е. проецирования на мир структур разума. Имплицитная метафизика, определяющая стандарты логичности, в значительной степени определяется устройством модулей разума. Так, язык навязывает нам определенную метафизику, заставляя считать логичными только те рассуждения, которые определяются его внутренней структурой, проецируемой на мир. Но язык — не единственный модуль мышления. Важнейшим наряду с ним источником логических интуиций является пространственное воображение, причем логика языка и логика пространства совпадают лишь частично. Как язык, так и пространственное воображение исторически изменчивы, а вместе с ними изменяются и логические интуиции. И подобные изменения тесно связаны с историей демократии.

2

Демократия представляется современному человеку (во всяком случае, западному человеку) логически неизбежным ответом на вопрос о том, как должно быть устроено наименее несовершенное общество. Теория демократии обладает принудительной силой по отношению к нашему мышлению, поскольку кажется нам логичной. Но теории кажутся нам логичными потому, что развивают наши метафизические гипотезы. Следовательно, теория демократии логически неизбежна для нас в той мере, в какой описываемое ею общество структурно похоже на мир, предполагаемый нашей имплицитной метафизикой.

Наша метафизика — это атомистическая и номиналистическая вселенная, родившаяся в ходе интеллектуальной революции XVII–XVIII вв. Вместе с классической механикой сложились и логические предпосылки современной демократии, которая кажется нам неизбежной постольку, поскольку мы мыслим атомистически и номиналистически.

Первоначально модель современной демократии формировалась в рамках традиции либеральной мысли. С точки зрения либерализма, общество состоит из изолированных индивидов, которые равны друг другу и имеют одинаковые права. Именно такую модель либерализм противопоставлял состоявшему из сословий и корпораций обществу Старого порядка. Однако эмпирически люди не равны друг другу и не изолированы друг от друга. Они входят в разные общности, вне которых не возможны как люди. Но если признать этот факт, то общество предстанет сложной структурой, слишком похожей на общество Старого порядка. Либерализм нуждался в индивиде, помысленном максимально абстрактно, до вхождения в какие бы то ни было общности[148]. Только такие абстрактные индивиды могли быть равны. Но для того чтобы антиинтуитивная (поскольку противоречащая жизненному опыту) идея абстрактного индивида стала основой социальной модели и источником логических интуиций, разум должен был быть определенным образом «воспитан» и, в частности, снабжен целой системой образов, в которых эта идея была бы укоренена. Такой системой и стала номиналистическая и атомистическая вселенная, порожденная революцией в естествознании[149].

Но демократия вовсе не должна казаться логически неизбежной людям, не разделяющим указанных метафизических допущений. Например, людям, представляющим мир как иерархию идеальных сущностей, логически неизбежной формой общественного устройства должна представляться, скорее, монархия. Именно такую метафизику разделяли средневековые люди, которым монархия казалась столь же соответствующей природе вещей, как нам сегодня кажется демократия.

Космос идеальных сущностей описывала аристотелевская логика. В соответствии с ней, чтобы определить понятие, надо указать его ближайший род и видовые отличия. Видовые отличия при этом понимаются как необходимые и достаточные условия: члены категории должны обладать хотя бы одним признаком, который свойствен им всем и никому, кроме них. Аристотелевская логика настолько зависит от такого понимания структуры категорий, что все ее основное содержание — правила построения силлогизмов — рассыпается, если отказаться от принципа необходимых и достаточных условий: ведь из двух оснований силлогизма хотя бы одно должно быть сформулировано как общее утверждение (т. е. в терминах необходимых и достаточных условий).

Любые ли свойства данной категории пригодны для ее определения? Логики обычно отличают существенные свойства или атрибуты веои от несущественных. Можно ли образовывать понятия таким образом, чтобы их определения основывались только на несущественных свойствах? Аристотелевская логика предполагает, что определение дается на основе существенных свойств вещи. Следовательно, она предполагает, что у вещей есть сущность, которая и выражается в определении. Но ведь определение указывает на место категории по отношению к категории более высокого таксономического уровня, а та, в свою очередь, также определяется по отношению к сущности более высокого порядка. Определение, таким образом, указывает на сущность категории и на ее место в иерархии сущностей, вплоть до наиболее общей категории, высшей сущности, объединяющей все вещи во вселенной. Именно поэтому аристотелевская логика описывает мир, представляющийся разуму как иерархия идеальных сущностей, как манифестация Логоса[150]. Теория силлогизма как основного инструмента познания имеет смысл только для описания последовательно развертывающейся субстанции.

Для этого стиля мышления, следовательно, характерна идея сущности, иначе говоря, эссенциализм. Неудивительно, что эссенциализм является характерной чертой традиционной социальной терминологии: рассмотрим ее на примере Франции Старого порядка. По унаследованной от Средневековья традиции считалось, что общество состоит из трех сословий, каждое из которых выполняет определенную общественную функцию. Эти сословия — молящиеся, воюющие и трудящиеся (oratores, bellatores, laboratores) — вместе составляли «дом Божий», т. е. высшую целостность. Понятно, что эта схема была теоретического происхождения, но постепенно она стала общепринятой[151]. Наряду с ней в Средние века опробовались и другие классификации[152]. Многие социальные термины были существительными отглагольного происхождения или субстантивированными прилагательными. Связь с глаголом выражала идею наличия у группы определенной функции, в выполнении которой состояло ее предназначение, ее сущность.

К концу Средневековья основные социальные термины устоялись, их связь с глаголами стала менее очевидной, однако система социальных категорий по-прежнему выражала эссенциалистское видение общества. Возьмем, например, само понятие сословия. Для него во французском языке имелось два приблизительно эквивалентных слова — ordre и état. Нас здесь интересует слово état. Оно, собственно, означало положение, статус (и происходило от латинского status), а в переносном смысле — группу индивидов одинакового положения. Приблизительно такое же значение имело весьма распространенное слово condition, только оно обычно применялось для более дробных классификаций, чем слишком общее деление на сословия. В обоих случаях первичным значением слова было именно положение, а вторичным — группа. Но положение, статус человека — это и есть его «качество», его сущность. Характерно, что известный теоретик французского абсолютизма Шарль Луазо в начале XVII в. характеризовал сословие (ordre) как неотъемлемо присущее человеку качество, используя для этого логический термин accident inséparable[153]. Можно вообще сомневаться, насколько четко термины état и condition выражали идею группы. Например, в формуле «генеральные штаты» (Etats généraux) слово états означало не столько группы людей (как нас побуждает думать современная логика представительства), сколько именно сущности, вместе составляющие сущность высшего порядка — королевство.

К такому же выводу склоняет анализ социальных категорий. Характерна история слова дворянство — nobilitas, noblesse. Существительное nobilitas происходит от прилагательного nobilis (известный, знатный), которое, в свою очередь происходит от глагола nosco — знаю. Знаю — знатный — знатность — это классический путь формирования понятия, ведущий от глагола через прилагательное к существительному. Но слово «знатность» (дворянство), в котором фиксируется понятие, — это имя абстрактное, выражающее свойство или качество соответствующей категории людей, их сущность. Слова clergé, noblesse и bourgeoisie в XVI–XVII вв. означали духовенство, дворянство или буржуазию не столько в смысле совокупности клириков, дворян или буржуа, сколько в смысле их статуса или сущности. Они употреблялись не столько как имена собирательные, сколько как имена абстрактные. На русский язык правильнее было бы перевести эти слова как «духовность», «дворянскость» и «буржуазность». На генеральных штатах, следовательно, заседали не клирики, дворяне и буржуа, но духовность, знатность и буржуазность (или, точнее, «третье качество» — tiers état). Для обозначения же множества дворян или буржуа использовались их нарицательные имена во множественном числе (nobles, bourgeois). Из этого следует, что интеллект нуждался в лингвистических инструментах для выражения прежде всего идей экземпляра рода и сущности рода. Грамматическая структура категорий отсылала к модели социального мира как иерархии идеальных сущностей. Лишь позднее, в основном уже в XVIII–XIX вв., слова, которыми раньше обозначали сущности, станут обозначать множества. Это будет радикальный разрыв с традицией эссенциалистской социальной мысли.

Итак, дом Божий как высшая сущность разделялся на три рода или сословия. При этом сословия, формально находясь на одной ступени таксономии, были иерархически упорядочены, поскольку за соответствующими функциями признавалась разная степень ценности. Это — фигура мысли, описанная Л. Дюмоном: социальные категории рядоположены, но не равны[154]. Высшее сословие (духовенство) могло быть метонимически отождествлено с целым: слово ecclesia означало и христианский мир, и институт церкви. Внутри каждое из сословий делилось на подсословия, но уже расположенные строго иерархически (пусть даже на практике иерархия была путанной)[155]. Над системой сословий возвышался верховный властитель, который представлял на земле высший род и именно поэтому был властителем.

Поскольку главной общественной функцией считалась функция духовная, а первым сословием — духовенство, глава этого сословия и должен был, казалось бы, быть главой христианского мира. В этом смысле свое наиболее последовательное развитие политические теории Средневековья получили в теориях папской власти, обосновывавших ее верховенство над властью светской. Понятно, что такая логика не устраивала светских государей, которые предпочитали нарушить ее правильность, но не подчиниться папству. Впрочем, нарушение было не слишком грубым, поскольку глава христианского мира (или его части — королевства) был таковым не в качестве главы одного из сословий, а в качестве представителя всеединства Божьего дома. Не случайно, что даже когда на грани XVI–XVII вв. понадобилось слово для обозначения некоторой сущности, являющейся носителем высшей земной власти — суверенитета, то таким словом стало слово état (государство — то же слово, которое означало сословие). Источник современной идеи государства — идея высшего рода, включающего в себя сословия и корпорации того, что мы сегодня называем обществом.

Итак, логика иерархии предполагала монархию, поскольку предусматривала высший род классификации, а следовательно, Бога и его помазанника. Монархия и сословный строй были элементами одной и той же модели мира, которая господствовала еще в XVI–XVII вв.

В начале XVII в. это характерно проявилось, например, у Шарля Луазо: он не делал различия между тем, что с XVIII в. стало различаться как общество и государство, и классифицировал всех французов по одному основанию — причастности к власти. Сословия в его изображении принадлежали к той же субстанции, что и королевская власть, только другие носители власти были менее совершенны, чем король. И, конечно, каждую из своих категорий Луазо описывал в терминах необходимых и достаточных условий. Его сословия и «подсословия» (sous-ordres) располагались иерархически, как последовательно расположенные сущности (во всяком случае, в верхней части социальной пирамиды). Образ социального мира воспроизводил метафизику идеальных сущностей.

3

Интеллектуальная революция XVII–XVIII вв. привела к отказу от модели мира как иерархически упорядоченного космоса[156]. Мир предстал гомогенным, равномерным и бесконечным. Если для средневекового мировоззрения пространство было иерархически упорядоченным, в нем имелись качественно отличные области разной ценности[157], то в пространстве нового мира не осталось внутренних зон ценностной упорядоченности. Заметим, что при этом средневековая модель мира предполагала качественно различное социальное пространство, иными словами, социальные категории, существующие до классификации, по которым уже в ходе классификации распределялись субъекты. Такая форма пространственного воображения не позволяла помыслить подлежащей классификации массы индивидов. Напротив, в гомогенном социальном пространстве нового мира индивиды могли быть помыслены как предшествующие социальным группам и, следовательно, могли составить подлежащую классификации массу.

Распад космоса идеальных сущностей ставил под вопрос основы логики. Неудивительно, что в XVII в. мы встречаемся с атаками на силлогизм как основной инструмент познания — например, у Фрэнсиса Бэкона, который считал, что силлогизм не дает нового знания, а только эксплицирует содержание понятий. Основой познания, с его точки зрения, является индуктивное образование понятий[158]. Переход от логики сущностей, в которой силлогизм был главным инструментом познания, к индуктивной логике эмпирического упорядочения множества был естественным результатом рождения бесконечной вселенной.

Политические теории эпохи Просвещения понятны только на этом фоне. Уже в XVII в. общество было уподоблено множеству — прежде всего Томасом Гоббсом, начиная с которого политическая мысль пытается обосновывать идею государства с помощью идеи изолированного абстрактного индивида. У разных мыслителей такое обоснование выглядит по-разному, от войны всех против всех до поиска общего интереса; однако в любом случае понятие общества, сформировавшееся в основном уже во второй половине XVIII — начале XIX в. благодаря Руссо и Гегелю, зарождается столетием раньше в образе подлежащего упорядочению множества. Логика множества и его классификации со второй половины XVII в. стала неотъемлемой частью социальных теорий[159].

В XVII в. в связи с появлением новых форм богатства и власти традиционные социальные категории, выделенные по одному основанию (как у Луазо), стали очевидно недостаточны дня описания общества. Выявилась многомерность социального статуса индивида. Классифицируя индивидов по нескольким критериям, администраторы XVII в. создавали сложные эмпирические категории, для обозначения которых им приходилось прибегать к цифрам, поскольку новые категории не имели имен (например, в Тарифе капитации, первого в истории Франции всеобщего прямого налога (1695 г.), масса подданных была разделена на 22 обозначенных цифрами класса налогоплательщиков).

Понятно, что даже абстрактных индивидов можно классифицировать, только если между ними есть хоть какие-нибудь различия. Это значит, что индивиды не вполне равны и не вполне абстрактны. Однако когда одномерная классификация уступает место многомерной, связь между сущностью вещи и основанием классификации оказывается поставленной под сомнение. У индивидов есть признаки, но эти признаки не имеют статуса сущности, поскольку они сгруппированы произвольно. Классифицировать индивидов можно поэтому только эмпирически, чтобы в результате получить эмпирические агрегаты, не имеющие интеллигибельных имен (следовательно, сущности). Сложные многомерные классификации были поэтому необходимым моментом в переориентации социальной мысли на опыт множества.

Но этот этап оказался кратким. Более радикальным шагом был отказ от идеи сословий, что и было сделано физиократами, которые противопоставили ей идею классов. Следует, однако, обратить внимание на одно существенное отличие классов от сословий. Статус признака, на основании которого проводится классификация, здесь принципиально иной. Сословие рассматривалось как сущность индивида, класс стал рассматриваться как вторичный признак, от которого не зависит сущность индивида. Индивиды в сущности равны, но по вторичным признакам различны. Модель общества классов совместима с идеями абстрактного индивида, природного равенства и политического равноправия людей. Рождающаяся политэкономия, которая в XVIII в. сменила юриспруденцию в качестве «места» разработки новых социальных теорий и модель мира которой оказала колоссальное влияние на политическую мысль XIX–XX вв., исходила именно из идеи абстрактного индивида.

Связь логики демократии с образом множества равных друг другу индивидов нашла свое предельное выражение в принципе всеобщего избирательного права. Введенное во Франции с небольшими ограничениями в 1792 г., оно и в годы революции, и в последующие за ней десятилетия вызывало множество сомнений, питавшихся традиционным для европейской политической мысли убеждением в неспособности народа к принятию разумных и ответственных решений. Иными словами, между природой гражданского коллектива как множества и его способностью формулировать рациональную волю ощущалось противоречие, и один из первых радикальных сторонников всеобщего избирательного права, Кондорсе, уже в конце XVIII в. пытался преодолеть это противоречие с помощью пробабилистских вычислений, рассматривая проблему рациональности воли множества как вероятностную проблему[160]. Невозможно более ясно связать идею общества с математической концепцией множества.

Характерным признаком перемен в способах думать об обществе было изменение социального словаря. Именно со второй половины XVIII — начала XIX в. слова «дворянство» и «буржуазия» начинают пониматься прежде всего как собирательные, а не как абстрактные имена. Идея сущности отступает перед идеей массы[161].

Атомистическая картина мира нашла свое выражение и в теории международных отношений. Средневековое феодальное владение — и владение короля (т. е. государство) не было исключением — представляло собой сложное переплетение владельческих прав на доходы и полномочия разного рода, причем права публичного и частного характера не были четко разграничены. Это характерно проявлялось, например, в отсутствии четких государственных границ. Так, в Париже XVII в. было 24 феодальных владения (включая знаменитый Тампль), которые не входили в состав французского королевства. В XVII–XVIII вв. была проделана огромная работа по проведению и нанесению на карту государственных границ, и большинство феодальных владений, расположенных внутри этих границ, признали себя частью соответствующих государств. Государства оформились как физически ограниченные целостности, причем картография была не только инструментом такого оформления, но и важным источником развития идеи государства. Что бы стало с нашей идеей родины, если бы не было географических карт? В то же время развитие теории суверенитета и идентификация государства с личностью монарха также сближали идею государства с идеей индивида. Суверенитет подобен атому, он «не более делим, чем точка в геометрии»[162]. Вслед за индивидом государство уподобляется точке — как во внутренней политике, где точка ассоциируется с сувереном, так и во внешней, где суверенные индивиды и физически отграниченные территориальные целостности взаимодействуют между собой. Опыт атомарной вселенной переносится на уровень межгосударственных отношений. Идея государств как изолированных индивидов, как равных друг другу субъектов международного права, была важным аспектом развития понятия индивида в качестве центральной идеи Нового времени.

4

Логика демократии рождалась из внутренних противоречий, которые нес в себе образ множества. Вселенная Просвещения — это вселенная общих принципов и идей. Она рационалистична, а не интуитивна. Апеллируя к образу множества, мысль XVIII в. остается глубоко логоцентричной. Но образ множества и опыт эмпирической классификации индивидов в гомогенном пространстве, с одной стороны, и опыт языка, с другой стороны, предполагают разные логические стандарты.

Интерпретируя слово, мы пытаемся определить его значение. Исходя из значения слова, мы понимаем социальную категорию в терминах необходимых и достаточных условий. Напротив, классифицируя индивидов эмпирически, мы объединяем их в группы на основании неопределенного семейного сходства между ними[163]. Такие категории, которые называют прототипическими[164], вовсе не обязательно должны удовлетворять требованию необходимых и достаточных условий. К ним можно принадлежать в большей или меньшей степени. Эмпирические категории создаются вокруг хороших примеров или прототипов. Иными словами, их члены не равны между собой. Язык же приписывает вещам универсальные предикаты. Заявить о равенстве людей значит приписать им универсальный предикат. У эмпирических индивидов нет сущности в смысле универсального предиката, даже если у них есть признаки, не имеющие статуса сущности, и они не равны друг другу до тех пор, пока язык не припишет им универсальный предикат равенства. Поэтому имена эмпирических категорий функционируют, скорее, как имена собственные, даже если мы понимаем их как имена нарицательные, как бы предполагая наличие у этих категорий сущности.

Следовательно, логика демократии основана на внутреннем противоречии: пытаясь совместить образ множества с идеей равенства, демократия приписывает эмпирическим категориям универсальные предикаты, т. е. вводит в образ множества логику, которая чужда логике этого образа. Это противоречие заметно в развитии логических и политических теорий XIX–XX вв.

В XIX в. теория классификации испытала существенное влияние таксономической работы в биологии и, в частности, первых биологических классификаций, которые мы сегодня назвали бы прототипическими. Идея типов, нарушающих логику необходимых и достаточных условий, была сформулирована в качестве общенаучного принципа классификации одним из наиболее влиятельных английских философов первой половины XIX в. Уильямом Хьюэллом:

«Несмотря на то что для естественной группы предметов определение совершенно бесполезно как регулирующий принцип, классы отнюдь не становятся бесформенными, лишенными точек фиксации и организующего начала. Класс, бесспорно, существует, пусть он и не ограничен четко. Он дан, хотя и не очерчен. Он определен не снаружи ограничивающей его линией, но центральной точкой изнутри; не тем, что он с определенностью исключает, но тем, что он несомненно содержит; примером, но не правилом. Коротко говоря, руководством здесь служит не определение, но тип»[165].

За несколько десятилетий до Хьюэлла Ричард Пейн Найт и Дьюгалд Стюарт развивали представление о «транзитивном словоупотреблении», ведущем к образованию «сложных понятий», не обязательно удовлетворяющих принципу необходимых и достаточных условий, на основе «семейного сходства» между обозначаемыми словом предметами[166]. Вместе все эти взгляды давали картину, весьма близкую к современной теории прототипа.

Однако идея типа соединяла в себе новизна и архаику. Новизна состояла в решительном отрицании логики идеальных сущностей и в торжестве индуктивного эмпирического познания, архаичность — в связи между идеей типа и идеей Бога. В биологическом типе усматривали «план развития» данного рода, а план развития легко понимался (например, Робертом Оуэном) как архетип или божественное предначертание. В этом смысле идея типа была связана не столько с идеей множества, сколько с идеей предсуществующих (пусть хотя бы генетически) начал.

Идея типа, положенная в основу научной методологии, ставила под вопрос общие принципы либеральной политической философии, отнимая возможность приписывать индивидам универсальные предикаты. Отсюда реакция на нее, связанная прежде всего с Джоном Стюартом Миллем, который был одновременно одним из главных «методологов» науки и теоретиков демократии на том этапе, на котором эта последняя была возможна в середине XIX в. Милль говорил о теории прототипа как о «важнейшем законе разума», открытом «небольшой группой мыслителей нынешнего поколения». Но, подчеркивая важность этого закона для логики, Милль тем не менее в основном вернулся к традиционной теории классификации, модифицированной в смысле, который мы сегодня назвали бы пробабилистским. Так, он утверждал, что при всем значении прототипических эффектов категория репрезентируется в сознании прежде всего с помощью перечня ее свойств, которые, однако, являются не необходимыми, но лишь вероятными для ее членов[167]. Несмотря на то что в научных исследованиях идея типа довольно успешно пробивала себе дорогу, перейдя из биологии в антропологию, археологию и социальные теории, все же авторитетная позиция Милля в целом вытеснила ее из логики, так что философам, лингвистам и психологам XX в., начиная с Л. Витгенштейна и Л. С. Выготского и кончая Э. Рош и Дж. Лакоффом, пришлось открывать ее практически заново.

Таким образом, теории эмпирической классификации привели к усложнению оснований классической логики, но не сокрушили их. Над атомарной вселенной по-прежнему возвышался мир общих понятий, которые, конечно, уже не считались эманацией Логоса, но все же сохраняли претензии на универсальность. Теория демократии выражала одновременно и опыт множества, и опыт универсальной идеи.

Однако в логике XIX — начала XX в. имелась и другая тенденция, которая представляла собой реакцию на эмпиризм. Пожалуй, наиболее полное выражение она нашла в неокантианстве, точнее, в теории образования исторических понятий Генриха Риккерта. Исторические понятия в отличие от естественно-научных являются, по Риккерту, не генерализирующими, но индивидуализирующими понятиями. Логика Риккерта описывает метафизику немецкого историзма, весьма отличную от атомарной номиналистической вселенной англо-французского позитивизма. История представлялась истористам как результат деятельности надындивидуальных коллективных сущностей и великих людей, которые воплощали собой дух этих сущностей в его неповторимом историческом развитии:

«Общая историческая связь есть объемлющее „целое“, и единичные индивиды суть его части… Такие слова, как греческое или немецкое, представляют собой в истории не наименования для родовых понятий, содержащих в себе общее всем грекам или немцам… Фактическое содержание… понятий о народах, периодах, эпохах культуры состоит… из того, что оказывается лишь у сравнительно небольшого числа единичных индивидуумов… Мы привыкли рассматривать известные особенности, принадлежащие индивидууму Лютеру… как немецкие вообще… поскольку эти своеобразные черты вошли для нас в идеальное понятие о немце вообще. Впоследствии это историческое понятие становилось все богаче и богаче благодаря другим индивидуумам, как, например, благодаря Гете и затем благодаря Бисмарку… Итак, если общая душа немецкого народа вообще означает что-либо для историка, она есть отнюдь не общее родовое понятие, но индивидуальный процесс развития»[168].

Определить такое понятие с помощью логики необходимых и достаточных условий невозможно. Но и идея прототипической классификации (для которой в цитированном отрывке есть несколько оснований) не привлекала Риккерта, потому что принять позитивистскую идею множества означало бы разрушить основания вселенной немецкого историзма. Классификационная функция любых понятий для Риккерта — сугубо подчиненная, а для исторических понятий она вообще не имеет особого смысла, поскольку историческое мышление по природе своей не атомистично («индивидуалистический метод… исключает всякое атомизирование исторических объектов»)[169]. Тип у Риккерта оказывается лишенным модерных коннотаций и выступает преимущественно в архаическом значении.

Политическая опасность такой логики несомненна. Нацистская идея расового типа была, конечно, не риккертовской, но архаизм типа вместе с теорией исторических индивидуальностей как альтернативы универсализму демократии был востребован нацизмом. Нацизм дополнил идею типа идеей множества в ее псевдомодерном варианте: согласно тоталитарной идеологии организованная типом масса (или, точнее, народ) в отличие от позитивистского множества предшествовала индивиду. Показательно отсутствие у нацизма способности выработать универсальные принципы. Тип, который доминировал в воображаемом мире нацизма, мог иметь только имя собственное, имя немецкого народа, и мог быть описан только как конкретная история этого последнего. Ему нельзя было приписать универсальные предикаты.

5

На грани XIX–XX вв. произошло существенное обновление либеральной модели, которая была дополнена социалистической моделью и стала в результате еще более противоречивой. Парадигма социального, сложившаяся в этот период, основывалась на отрицании атомарной номиналистической вселенной, но позднее наряду с либерализмом стала важной составляющей современной демократии.

Как уже отмечалось, парадигма социального (или идея разума-культуры) основывалась на теории социального происхождения разума. Эта теория возникла на скрещении двух логик — логики поиска промежуточного уровня между множеством индивидов и государством и логики обоснования объективности познания с помощью преодоления дуализма субъекта и объекта познания и возврата к гегелевской идее познающей самое себя субстанции, которая получила имя общества или культуры. Именно концепция социального происхождения разума стала теоретическим основанием социальных наук — идеологической легитимизации современного демократического общества[170]. Таким образом, атомарная модель общества, положенная в основу либеральной политической философии, была потеснена подсказанной социалистическим проектом идеей социального, которая предполагала преодоление индивида (и, следовательно, атомарной модели общества).

Однако преодоление индивида в антилиберальных теориях начала XX в. (от социализма до национал-социализма) неизбежно вызывало реакцию, которая приобретала отчетливо политический характер по мере становления тоталитарных режимов. Отсюда возврат к индивиду в логическом позитивизме и неолиберализме 1920–1930-х гг., которые в равной (и крайней) степени исходили одновременно из образа атомарной номиналистической вселенной и из логоцентрического универсализма. Уже после падения фашизма возрожденный логический и политический атомизм слился с теориями социального происхождения разума в том внутренне противоречивом синтезе, которым является теория современной демократии. Последняя как бы поддерживается в напряжении между двумя парами полюсов — между либеральной моделью, основанной на индивиде, и социальной моделью, основанной на его преодолении, с одной стороны, и между множеством эмпирических индивидов и универсализмом — с другой. Современная демократия родилась из серии исторически сложившихся компромиссов между разными интеллектуальными течениями и политическими силами, она основана не на последовательном развитии единой логики, но на сосуществовании противоречащих друг другу логик.

Некоторое ослабление антитоталитарного пафоса, последовавшее в 1950–1960-е гг. за падением фашизма, совпало по времени с началом упадка логического позитивизма, так и не сумевшего примирить множество с универсалиями. Именно в ходе кризиса логического позитивизма происходит возрождение теории прототипической классификации. Характерно, что идеи семейного сходства и сложных понятий, близко напоминающие взгляды Найта и Стюарта и подрывающие универсализм логического позитивизма, были высказаны Витгенштейном в «Философских исследованиях»[171]. Расцвет семантики прототипа пришелся на 1970-е — начало 1980-х гг. Однако при всех претензиях на революционное преобразование когнитивных наук теория прототипа в конце XX в. в отличие от своей предшественницы XIX в. едва ли имела политическое значение. Связь между типом, Богом и расой в наши дни оказалась утраченной, и теория прототипа не вела к реакционным политическим выводам.

Тем не менее соблазнительно провести параллель между начавшимся в 1980-е гг. упадком семантики прототипа и новым подъемом антитоталитарной идеологии, возможно, сказавшимся начиная с конца 1970-х и особенно в 1980-е гг. на оживлении логоцентрического универсализма. Безусловно, центральной политической идеей конца 1970–1980-х гг. стала идея прав человека, т. е. крайняя форма идеи абстрактного индивида, которому приписывались универсальные предикаты. Именно эта идея сумела сокрушить тоталитаризм, поскольку опиралась на очевидные в рамках атомарной, номиналистической и универсалистской вселенной аргументы. Приблизительно в те же годы теория прототипа оказалась вновь побеждена, в частности, с помощью той же пробабилистской логики, которую полутора веками ранее против нее использовал Милль.

6

Восторжествовав над тоталитаризмом, демократия утратила врага, благодаря противостоянию с которым держалась. Ее внутренние противоречия стали поэтому более очевидными. В частности, идея социальной защиты остается несколько механистически соединенной с идеей изолированного индивида. Но это лишь одна из многих проблем современной демократии. Неудивительно, что в последние годы мы все чаше встречаемся как с атаками на демократическую идеологию, так и с попытками пересмотреть ее основания, модифицировать демократию, сделать ее более жизнеспособной в меняющемся мире.

Развитие науки в XX в. показало упрощенность атомистической, номиналистической и универсалистской картины мира. С начала века образы классической механики постепенно (хотя и медленно) вытесняются из нашего сознания более сложными формами немеханистического воображения. Аналогичный опыт дает аудиовизуальный мир. Референциальная безусловность картезианского пространства оказалась подорванной. Она отчасти поддерживается лишь школьной физикой — и теорией демократии, которые осуществляют культурную репрессию по отношению к иным формам пространственности, нежели пространство классической механики (таким, например, как топологическое пространство). Вопрос в том, не приводит ли эта культурная репрессия к блокировке мыслительных ходов, без которых возможности развития политической теории оказываются опасно обедненными. Вместе с немеханистическим воображением оказались проблематизированы интеллектуальные основы логики демократии.

Упомянутая попытка когнитивной революции 1970-х гг. разработать логику прототипа, т. е. довести опыт множества до последовательного завершения, была прервана прежде всего из-за установки мысли на сочетание множества и универсализма. Последовательное продумывание теории прототипа могло привести к отказу от этой установки, фундаментальной для логики демократии, поскольку последняя исходит из идеи равенства абстрактных индивидов как основы формирования политической системы. Проблема состоит в нашей способности концептуализировать различие как основу общественного устройства, причем не только в рамках национальных государств с их относительной культурной гомогенностью (в которых вызрела идея равного себе индивида[172]), но в рамках глобального мультикультурного мира.

Глобализация выступает сегодня основным катализатором социальных проблем и двигателем интеллектуальных перемен. В частности, она ставит под сомнение будущее национальных государств. Между тем именно система государств-индивидов была интеллектуальным аналогом демократии на уровне международных отношений. Сегодня очевидна тенденция к отрицанию подобных государств: об этом свидетельствуют такие формы вмешательства в их внутреннюю жизнь, легитимность которых вызывает споры. Однако ряд проблем современного мира кажется невозможным разрешить, строго придерживаясь принципов «непроницаемости» границ государств-индивидов, равно как и концептуализируя внутреннее пространство последних как вполне гомогенное. Мировая политика перестает быть системой отношений между национальными государствами. Характерен выход на передний план мировой политики образований негосударственного характера. Доминирующая роль религиозной идентичности в одном из самых проблемных регионов современного мира создает властные системы, порой использующие форму национальных государств, но по сути не являющиеся таковыми. Вместе с релятивизацией национальных государств в мировой политике наметился очевидный кризис легитимности. Но это, возможно, означает неадекватность нашего категориального аппарата новой политической реальности.

Происходит также интеграция национальных государств в международные сообщества, сопровождающаяся передачей части государственных функций как транснациональным, так и инфранациональным органам. Примером служит европейская интеграция — самая многообещающая идея современного мира, однако потребность в новых (и более дифференцированных) формах концептуализации субъектов власти ощущается и в других регионах. При этом процесс создания единой Европы идет во многом эмпирически. Он ставит под вопрос существующую модель мироустройства, но почти не сопровождается теоретической разработкой новых моделей. Однако достаточно ли мы сегодня интеллектуально экипированы для того, чтобы сконструировать подобные модели? И возможно ли сохранение индивида как ведущей политической идеи современности при исчезновении национальных государств?

Этот вопрос тем более уместен, что релятивизация государств-индивидов сопровождается релятивизацией граждан-индивидов. Права человека, которые лишь частично можно помыслить в рамках атомарного мира (поскольку, например, социальные права — важнейший элемент нашего понятия прав человека — плохо совместимы с идеей абстрактного индивида), оказывается еще труднее защитить перед лицом квазигосударственных образований, вовсе отрицающих логику атомарного мира. Более того, многие считают, что без определенного ограничения прав человека, равно как и без нарушений прав государств-индивидов, сегодня уже нет возможности защитить индивида и демократию (откуда, в частности, атаки на идеологию «правочеловекства» — droit-de-l’hommisme, по формуле Марселя Гоше). Особенно опасно, что критика «правочеловекства» нередко ведет к стремлению изменить сложившийся баланс между государством и индивидом в пользу государства.

Глобализация сделала очевидной структурную проблему демократии: несоизмеримость различных культур при их более тесном соприкосновении и взаимопроникновении ставит под вопрос возможность описания мира в атомистических, номиналистических и универсальных терминах. За пределами западного мира логика демократии не обязательно очевидна, как она не была очевидной и в самом западном мире еще несколько веков назад.

Массы населения вышли на арену европейской политики в конце XIX в. Их демократическая аккультурация, сопровождавшаяся трагическими событиями первой половины столетия, во второй его половине в целом стала совершившимся фактом. Сегодня массы неевропейцев также выходят на поприще общественной жизни, но культурный разрыв между ними и гражданами демократических государств еще значительнее, чем разрыв между образованными элитами и массой населения европейских стран конца XIX в. Возможна ли демократическая аккультурация Востока?

Этот вопрос можно переформулировать так: возможно ли сегодня продолжение демократической аккультурации мира без существенного переосмысления логики демократии? Вероятно, нет, поскольку проблемы современной демократии далеко не только внешнего и политического происхождения. Внутренняя противоречивость демократической идеологии вкупе с эволюцией представлений о мире и вызовами глобализации побуждает вновь исследовать основания нашего мышления. Сегодня проблематизированы способы думать, присущие нашей цивилизации на протяжении нескольких столетий, проблематизированы атомарный мир и аристотелевская логика, понятия индивида, социального, типа, универсального.

В конечном итоге речь идет о продумывании нескольких операций: наделения эмпирических социальных агрегатов смыслом, если не универсальным, то внятным образом соотносимым с универсальным (или хотя бы со смыслом других агрегатов); трактовки прав человека не в качестве универсальных, но в качестве культурно детерминированных, однако связанных в систему и общепризнанных в своем различии; концептуализации человеческих коллективов, функционирующих на основании разных принципов, которые не сводятся к модели национального государства и опираются на многообразие правовых режимов, связанных с культурами и индивидами больше, чем с государствами и территориями. Фактически это означает мыслить реальность, уже возникающую на наших глазах, причем возникающую конфликтно в значительной степени потому, что она не умещается в существующие категории. На повестке дня — продумывание новой системы исторических понятий.

8. Европа: историческое понятие нового типа?

1

В 1988 г. в Ленинграде состоялась конференция «Пространственные структуры истории». Она была посвящена тому, что мои коллеги и я называли тогда «реальными кадрами» исторического процесса. «Реальные кадры» мы противопоставляли «искусственным кадрам» — в частности, национальной истории. Многие из нас в те годы были вовлечены в подготовку академической «Истории Европы» — последнего многотомного исторического синтеза в советском вкусе. В этом коллективном труде исторические факты были организованы в соответствии с традиционной схемой: во-первых, по хронологическим периодам, во-вторых (внутри периодов), по трем основным проблемным областям — социально-экономическая, социально-политическая и культурная история, в-третьих (внутри предметных областей), по странам[173].

Именно эта схема была объектом нашей атаки. Мы пытались показать, что она не работает, поскольку, в частности, национальные государства не являются «реальными кадрами» истории. Например, в Средние века (и даже позднее) не существовало такой вещи, как Франция. Существовало много Франций, некоторые из которых входили в более крупные регионы, характеризующиеся общим типом экономического, социального или культурного развития, причем границы экономических и культурных регионов часто не совпадали между собой. В конце конференции мы пришли к неутешительному выводу, что не можем предложить альтернативную версию пространственной организации истории. Иногда, казалось, нам удавалось идентифицировать отдельные «реальные кадры», но они не складывалось ни в какую систему. Поэтому нам не приходилось обижаться, что издатели «Истории Европы» не посчитались с нашим протестом против «искусственных кадров» истории.

Конечно же, критикуя национальную историю, мы пытались поставить под сомнение систему категорий марксистской историографии в целом. Наряду с национальной историей мы отрицали базовые понятия марксистской социальной истории — классы (что, видимо, было типичнее для 1980-х гг.). В случае с классами логика была точно такой же: мы старались разложить их на более мелкие социальные группы, а потом эмпирически посмотреть, в какие «реальные единства» эти группы объединялись[174]. Впрочем, и здесь успех был весьма частичным: даже если нам удавалось описать те или иные «реальные социальные группы», мы не знали, как нам их назвать, не говоря уже о том, чтобы построить из них «здание общества». Надо ли подчеркивать, что отнюдь не только молодые советские историки конца 1980-х гг. столкнулись с подобными трудностями? Старшие коллеги во всем мире попали в аналогичное положение одним-двумя десятилетиями раньше.

В обоих случаях — и с классами, и с нациями — речь шла о номиналистическом разложении общностей (или коллективных персонажей) истории. Не важно, каких именно персонажей — Франции или дворянства, России или рабочего класса: важно, что существование общностей было поставлено под сомнение. До 1970–1980-х гг. можно было спорить, являлось ли дворянство классом или сословием, было ли оно в кризисе или нет, но никак не о его существовании — или, точнее, не о его пригодности в качестве категории исторического анализа (что, впрочем, почти одно и то же).

Процесс номиналистического разложения общностей, характерный для западной мысли последних двух-трех десятилетий, представляется мне общим знаменателем как упадка классовой политики, так и кризиса национального государства. Эта интеллектуальная трансформация началась отрицанием классов, за которым последовало отрицание наций. Отрицание классов пришлось на 1970–1980-е гг. и было связано с политическим контекстом победы либерализма над марксизмом. Отрицание наций приходится в основном уже на 1980–1990-е гг. (хотя оно имело параллели в прошлом) и связано с политическим контекстом глобализации.

2

Эти два контекста кажутся достаточно различными. Но если рассматривать глобализацию как очередной триумф либерализма, нельзя ли считать номиналистическое разложение общностей интеллектуальным эквивалентом этого последнего?

В пользу подобного предположения можно привести некоторые аргументы исторического характера. С момента своего возникновения либерализм нуждался в идее абсолютного индивида, т. е. в разложении таких общностей, как средневековые сословия и корпорации. Конечно, на место средневековых сословий либерализм поставил другие общности (прежде всего нации и классы), однако при этом в рамках либеральной мысли они, по-видимому, имели логический статус, отличный от статуса сословий в средневековой мысли. Средневековые сословия рассматривались как предшествующие по отношению к индивидам, в то время как в либеральных теориях индивиды предшествовали классам. Это справедливо и применительно к нации, которая в либеральной традиции рассматривается как целостность, основанная не на происхождении, но на общественном договоре.

Отсюда, казалось бы, следует вывод, что созданные либерализмом общности не являются абсолютно необходимыми для либеральной мысли. Скорее они могут рассматриваться как наследие прошлого, и неудивительно, что окончательное торжество либерализма имело следствием разложение всех целостностей кроме, естественно, человечества. Возможно, логика проекта глобализации не так уж далека от изложенной.

Однако эта логика мне кажется несколько прямолинейной. На самом деле либерализм нуждается не только в индивидах, но и в общностях. Это не единственное внутреннее противоречие либеральной мысли. Либерализм кажется логически неизбежным многим из нас. Он слишком хорошо соответствует нашей картине мира — следовательно, нашей логике. Мы склонны не замечать его внутренних противоречий, потому что такие противоречия характерны для нашей мысли в целом[175].

Остановимся на этом подробнее. Если индивиды предшествуют категориям, то структура последних не должна следовать аристотелевской логике. Ведь предшествующие категориям индивиды не могут иметь нарицательных имен. Поэтому эмпирически мы классифицируем множество не имеющих нарицательных имен объектов. В таком случае мы обычно создаем категории, которые не отвечают принципу необходимых и достаточных условий — скорее, эмпирическая классификация производит прототипические категории. Они образуются вокруг так называемых хороших примеров или прототипов, к которым менее хорошие примеры и даже пограничные случаи присоединяются с помощью неопределенного семейного сходства, так что может не существовать ни одного свойства, которое разделялось бы всеми членами категории и только ими. По-видимому, логика прототипа свойственна миру, в котором индивиды предшествуют общностям. Нарицательным именам нет места в таком мире: агрегаты неназванных объектов, которые мы производим с помощью эмпирической классификации, как правило, не соответствуют нарицательным именам, потому что те предполагают логику необходимых и достаточных условий. У эмпирических категорий, как у индивидов, могут быть только собственные имена. Поэтому логику прототипа можно назвать логикой имен собственных[176].

Означает ли это, что вселенная либерализма — это вселенная без нарицательных имен? Разумеется, нет. Такая вселенная вообще едва ли возможна, разве что в качестве воображаемой модели. Ведь мы не в состоянии совершенно «отключить» языковую интуицию, сформированную, в частности, опытом употребления нарицательных имен. Что касается либерализма, он не может обойтись без приписывания универсальных предикатов индивидуальным объектам — иными словами, без общих утверждений. «Все люди равны» — это уже общее утверждение, причем основополагающее для либеральной мысли. Вместе с ним нарицательные имена возвращаются во вселенную либерализма.

Итак, либерализму необходимы общности, названные нарицательными именами, а значит, воспроизводящие структуру аристотелевского космоса. Следовательно, с одной стороны, индивиды предшествуют классам и нациям, но, с другой стороны, классы и нации как общие понятия существуют независимо от индивидов и в известном смысле предшествуют им.

Это справедливо не только для либеральной мысли. Это, по-видимому, справедливо для человеческого мышления в целом. Системы мысли отличны друг от друга не столько тем, что одни из них следуют одной логике, а другие — другой, сколько пропорцией, в которой в них совмещаются элементы разных логик. Утверждение, что либеральная мысль является внутренне противоречивой системой, приложимо к любой мысли. Интерес интеллектуальной истории состоит в изучении конкретных комбинаций взаимоисключающих идей.

Возвращаясь к истории Европы, нельзя сказать, что номиналистическое разложение общностей стало автоматическим следствием торжества либерализма. Чтобы понять причины распада коллективных персонажей истории, надо приглядеться к процессу распада.

3

На мой взгляд, механизм возникновения и распада истории Европы (как и всемирной истории в целом) состоит в формировании и кризисе системы основных исторических понятий. Как известно, современная система исторических понятий сложилась в XVIII — начале XIX в., хотя история отдельных понятий (и особенно соответствующих слов) часто восходит к более отдаленному времени. Однако свое более или менее современное значение эти понятия приобрели на протяжении нескольких десятилетий до и после Французской революции. В это же время, что особенно важно, они стали основными историческими понятиями. Это означает, что в них нашла выражение идея истории (точнее, направленности истории), — идея, вне рамок которой эти понятия во многом теряют свой смысл. Разве история не состоит в прогрессе от варварства к цивилизации, Просвещению, культурной и социальной жизни? Разве это развитие не направлялось государствами и не определялось классовой борьбой между дворянством, буржуазией и пролетариатом, которая приводила то к реформам, то к революциям! Что бы стало со всеми этими понятиями, если бы не было идеи истории?

Нации, конечно, тоже относятся к основным историческим понятиям — причем не только нация вообще, но также и некоторые конкретные нации. И Европа, которая служит одним из имен культуры и цивилизации, также является основным историческим понятием.

Заметим, что основные исторические понятия могут быть выражены как именами нарицательными, так и именами собственными. Однако не следует преувеличивать противоположность тех и других. Мы имеем дело, скорее, не с двумя типами имен, а с двумя тенденциями их употребления. Так, понятия социальных наук не являются совершенными нарицательными именами, поскольку в них содержится отсылка к конкретному историческому опыту. Они функционируют отчасти как собственные имена, не утрачивая, однако, своих общих значений, вот почему Ж.-К. Пассерон называет их «полу-собственными именами (semi-noms propres)»[177]. Соответственно и имена собственные, которые в принципе способны служить носителем общих значений, обретают способность выражать общие понятия. Поэтому «цивилизация» в одном (и очень важном) смысле означает европейскую цивилизацию, а «Европа» может означать цивилизацию и в этом смысле быть основным историческим понятием.

Итак, имя Европы, равно как и имена европейских стран, способны функционировать в качестве основных исторических понятий, т. е. не только обозначать нейтральные географические целостности, но и выражать идею исторического развития. Не случайно, что национальные исторические школы видели главное содержание истории в становлении соответствующих национальных государств.

Однако не все страны с равным успехом выступают в качестве основных исторических понятий — во всяком случае, за пределами этих стран. В большинстве историй Европы (и всемирных историй) Европа представлена ограниченным числом стран — чаше всего Францией, Англией, Германией, иногда Италией и Испанией. Португалия появляется на подмостках всемирной истории в периоды географических открытий и просвещенного абсолютизма, как если бы до, между и после этих событий у нее не было истории, Нидерланды — в связи со Столетней войной (где им «посчастливилось» стать яблоком раздора), Реформацией и ранним капитализмом, Шотландия — в связи с Просвещением и т. д. Это не удивительно, ибо не все нации являются основными историческими понятиями, но только те, чья история прямо соотнесена со смыслом развития человечества. Франция является «нарративной субстанцией» (формула Ф. Анкерсмита[178]), прямо соотнесенной с нарративной субстанцией Европа/цивилизация, а Португалия нет: она, кроме как в редкие моменты своей истории, не «стоит за» цивилизацию (разве что в самой Португалии), и историку с этим ничего не поделать.

Может показаться, что понятия дворянства и буржуазии, Франции и Германии означают статические целостности, едва ли не сущности. Но в той мере, в какой они являются основными историческими понятиями, они означают процессы. В XVIII в. на смену аристотелевскому космосу идеальных сущностей пришла вселенная процессов — пусть даже она не вытеснила его полностью из нашего сознания, так что целостности стали процессами, не перестав быть в некоторой степени сущностями.

Итак, европейская (и всемирная) история на протяжении большей части XIX и XX вв. была историей национальных государств. При этом она могла быть более или менее механической суммой национальных историй, а могла и подменяться одной из них. В большинстве национальных историографий история соответствующей страны помещалась в центр мировой истории и как бы метонимически стояла за нее. Конечно, выбор национального кадра определялся идеологическим характером исторического дискурса. Последний всегда был связан с политической борьбой, т. е. борьбой за власть в национальных государствах. Но поскольку политическая история была неотделима от истории классовой борьбы, очевидно, что существовала внутренняя связь истории наций и истории классов.

Другие «частные истории» (как выражались философы XIX в.) иногда тоже предполагали национальный кадр — и прежде всего история культуры, особенно в той мере, в какой культура зависит от языка. Но уже культурная история менее тесно, чем политическая, была связана с национальным кадром. Пожалуй, меньше всего от него зависела экономическая история — если только она не понималась как история экономической политики. Социальная история предполагала национальный кадр, если рассматривалась как история классовой борьбы, но плохо совмещалась с ним, если ориентировалась на историю культуры или экономики.

Историография XX в. попыталась отказаться от модели национальной политической истории в пользу, как говорил Марк Блок, «истории более широкой и более гуманной»[179]. Именно модель национальной политической истории (которую Поль Валери называл «самым вредным продуктом, выработанным химией интеллекта») была главной мишенью М. Блока и Л. Февра. Под именем социальной истории школа «Анналов» изначально отстаивала глобальную историю, которая предполагала выход за пределы национального кадра, изгоняя ради этого и собственно политическую историю. Не случайно школа «Анналов» рекламировала себя как первую объективную, научную историю: отрыв от национального кадра и связанных с ним идеологий как бы гарантировал научность[180]. Сравнительная история была в сердце проекта «Анналов». Однако следует подчеркнуть, что революция в истории, совершенная Блоком и Февром, увенчалась только частичным успехом. Блок и Февр не пытались разрушить восходящие к Просвещению базовые структуры идеи истории, нашедшие выражение в основных исторических понятиях. Основатели «Анналов» пытались более гибко использовать эти понятия, но не создать альтернативную им систему.

Поэтому нет ничего удивительного, что изгнанная национальная история вскоре возвратилась: из когерентной системы нельзя по произволу удалить один из элементов — система вернет его обратно. Представители третьего и четвертого поколений школы «Анналов» все в большей степени обращаются к национальной истории, продолжив начатый историками XIX в. «национальный роман» (формула Пьера Нора). Появление в 1980–1990-е гг. нескольких монументальных историй Франции (включая «Места памяти» самого П. Нора[181]) не означает возрождения национальной истории на развалинах истории глобальной. Напротив, то, что распалось в 1980–1990-е гг. «на кусочки», — это не глобальная история вообще, а глобальная история в форме национальной истории (и «Места памяти» служат здесь лучшим подтверждением).

4

Сегодня нередки критики проекта глобализации, утверждающие, что таких вещей, как человечество и цивилизация «вообще», попросту не существует, но что, напротив, существуют только отдельные национальные культуры. Такую позицию занимает, например, известный английский политический философ Дж. Грей[182]. Она очень близка к старому тезису немецкого историзма, который Дж. Грей пытается противопоставить «проекту Просвещения». Если бы мы присутствовали сегодня при замене глобальной истории национальной, это свидетельствовало бы в пользу данного тезиса.

Однако против него возможны и логические, и историографические аргументы. Логический аргумент, который мне кажется убедительным, состоит в следующем: нельзя по произволу остановить номиналистическое разложение общностей. Если мы не признаем реальности человечества, у нас нет оснований признать реальность его подразделений[183]. Этот логический аргумент дополняется только что приведенным аргументом, основанным на анализе современной историографии, а именно, что речь сегодня идет о кризисе глобальной истории в форме национальной истории.

Этот кризис, в частности, состоит в разложении целостностей. Было предпринято немало попыток объяснить его, включая знаменитую теорию «конца истории». Согласно этой последней за кризис истории (и, следовательно, за разложение общностей) ответствен триумф либерализма[184]. Я надеюсь, что мне удалось показать ошибочность этого взгляда. Будучи целостной, европейская идея истории достаточно сложна, так что для ее кризиса есть много причин. Укажу вкратце на некоторые из них[185]. Прежде всего, налицо кризис «режима историчности» всемирной истории, которая слишком зависела от проекта будущего. У него, в свою очередь, имеются разные причины. Часто утверждают, что коллапс коммунизма был главной из них. Но темпоральность всемирной истории в не меньшей степени была разрушена вытеснением европейского «неподвластного прошлого» — прошлого Аушвица и ГУЛАГа[186]. Другие объяснения — кризис классовой политики, который, конечно, связан с падением коммунизма, и в равной мере кризис национальной идентичности (одной из причин которого является неподвластное прошлое, отнявшее у европейских наций право на национальную историю) и т. д. Можно указать и на другие причины: например, на эволюцию современной визуальной культуры и постепенный упадок рационального декартова пространства в качестве непререкаемой системы логических референций, в рамках которой сложились основные исторические понятия.

Итак, в силу множества причин исторические понятия, которыми мы пользовались на протяжении двух столетий, сегодня проблематизированы. Вероятно, необходима новая система понятий, но она еще не сложилась. Возможно, однако проделанный анализ позволяет сказать нечто осмысленное о логической форме, которую новые понятия могли бы иметь, поскольку очевидно, что эта форма не может остаться прежней.

Я большой поклонник идеи Европы. Я думаю, что Европа является величайшим политическим проектом нашего времени. Однако идея эта должна быть логически переосмыслена, баланс, достигнутый либеральной мыслью между логикой нарицательных и собственных имен, должен измениться. Наш мир становится все более номиналистическим — и, возможно, новые исторические понятия будут в большей степени следовать логике имен собственных. Это означает, что мы должны думать конкретнее и историчнее, осознавая при этом опасность слишком отдалиться от стремления к абсолютным ценностям, заложенного в логике имен нарицательных, которая воплощает логоцентрическую тенденцию европейского гуманизма.

Я рискну выдвинуть гипотезу относительно идеи Европы. С одной стороны, Европа остается историческим понятием, но с другой стороны, рождаясь из напряженного отношения тождества-оппозиции с Америкой, она больше не означает цивилизацию вообще, общую судьбу человечества. Благодаря этому Европа в гораздо большей степени становится именем собственным; ее связи с универсализмом, заложенным как в либерализме, так и в коммунизме, выглядят существенно ослабленными. Но при этом имя Европы не утрачивает черты общего понятия. По-прежнему означая традицию европейского гуманизма, оно не навязывает себя в качестве универсального предиката. Может быть, Европа возникает сейчас в качестве исторического понятия нового типа?

9. Национальный фронт интеллектуалов?

Даниель Линденберг начинает книгу «Призыв к порядку. Исследование о новых реакционерах»[187] цитатой из имевшего успех памфлета с характерным названием «Как низко мы опустимся?» (стилистический и смысловой аналог отечественного «Погружения в бездну»), В памфлете, имеющем форму словаря, Франция охарактеризована как «латинская страна», которая «под влиянием либерализма» (т. е. «транснациональных финансовых корпораций и дикой иммиграции») быстро становится «страной невротичных англосаксов, наводненной враждебными арабами» (с. 17). Журналист левой газеты «Либерасьон», также цитируемый Линденбергом, усмотрел в этом памфлете «освобождение галльского слова».

Линденберг вспоминает знаменитый лозунг шестьдесят восьмого года: «Запрещено запрещать». Сейчас, по его мнению, этот лозунг обращен против политкорректности либерально-демократического дискурса. Во Франции сняты табу на антидемократические и националистические высказывания. Модные писатели и философы открыто проповедуют национальную ненависть и призывают к ограничению прав индивида во имя возрождения нации и восстановления порядка. Но если во времена Пеги или Селина иконоборческий пафос мог казаться привлекательным потому, что был связан с риском («Мы никогда не прекратим скандализировать тупиц», — писал Бернано), то сейчас быть иконоборцем безопасно. Иконоборчество перестало «скандализировать тупиц». Напротив, оно отражает собственные устремления этих последних.

Книга Линдерберга — это политический памфлет. Непереводимое французское слово dénonciation — «обличение», но одновременно и «донос» — точно определяет его стиль. И вместе с тем книга — крик тревоги, предупреждение об опасности: «из скептицизма, свойственного нашей эпохе, вырастают новые воинствующие идеологии» (с. 44), «новая реакционная идеология существует» (с. 82), даже если «новые реакционеры — пока — не составляют оформленного и осознанного движения» (с. 9).

Возникновение «новой реакционной идеологии» бросает вызов всеобщей уверенности в несокрушимости либерально-демократического миропорядка, утвердившейся в 1989–1991 гг. Для французских интеллектуалов она была поставлена под сомнение двумя событиями — терактами 11 сентября 2001 г. и провалом социалистов на президентских выборах 21 апреля 2002 г. Не столько процент голосов, поданных за Национальный фронт (за Ле Пена уже давно голосует каждый шестой француз), сколько процент голосов, собранных вместе двумя правящими партиями (одна треть), показал отсутствие у современного политического режима твердой опоры. Между тем этот режим, основанный на сотрудничестве либералов и социал-демократов, сложился под влиянием левой политической культуры, которая существенно облагородила традиционный правый дискурс, но и сама стала при этом куда более умеренной. Более чем двадцатилетнее пребывание социалистов у власти (или вблизи оной) обнаружило разрыв между их лозунгами и политической практикой. Разница между правыми и левыми в мире 1990-х гг. существенно сгладилась, привычные политические размежевания утратили очевидность.

Сегодня этому обустроенному миру брошен вызов как извне, так и изнутри. Появление новых врагов — международного терроризма и нового политического радикализма — застигло демократию врасплох в момент торжества над историческим противником. 21 апреля 2002 г. две трети французов не просто высказались против режима: радикалов всех мастей (коммунистов, троцкистов, националистов) поддержало приблизительно столько же избирателей, сколько Ширака и Жоспена вместе взятых. Возникла принципиально новая политическая ситуация, когда правые и левые в равной степени оказались под ударом новых радикалов. Нам внушают, пишет Линденберг, что политические противостояния по-прежнему организуются вокруг оппозиции либерализма и социальной демократии, но на деле появление новых реакционеров изменило политические водоразделы:

«Наступление сегодня ведется одновременно против двух исторически сложившихся полюсов французской политической культуры, на которых основывается открытое плюралистическое общество: против левого эгалитаризма и правого либерализма» (с. 10).

Книга Линденберга — попытка левого (точнее, левохристианского) интеллектуала осознать идеологическую ситуацию после 11 сентября и 21 апреля. Его главный тезис состоит в том, что распространяющиеся сегодня во Франции исламофобия и антидемократический дискурс отнюдь не являются «восстанием народа против элит» (с. 8). Напротив, многочисленные интеллектуалы, понимают они это или нет, возглавляют пересмотр либерально-демократических ценностей. Именно их Линденберг называет новыми реакционерами. Они предали ценности шестьдесят восьмого года. Но поскольку речь идет не столько о сложившейся доктрине, сколько о размытых настроениях, список новых реакционеров, в основном писателей и философов, остается неопределенным. Многие попали в него «по частичным основаниям». Чаще других Линденберг цитирует двух писателей — Мишеля Уэльбека и Мориса Дантека, но порой на страницах памфлета появляются, например, политические философы Пьер Манан и Марсель Гоше, имена которых трудно связать с именем Уэльбека.

Книга Линденберга вызвала живую и в целом негативную (часто крайне негативную) реакцию в Париже. Слово «скандал» в данном случае вполне уместно. Это, однако, объясняется не только обидами. Анализ Линденбергом современных интеллектуальных процессов порой поверхностен, и разрыв между интуитивным ощущением перемен в интеллектуальном климате и конкретными цитатами из конкретных авторов, в которых он усматривает проявление этих перемен, нередко оказывается слишком значительным.

Показательно, например, как Линденберг оценивает взгляды Марселя Гоше. Последний в своих работах стремится выявлять внутренние противоречия современной «французской идеологии», и не вина аналитика, если такие противоречия выявляемы. Так, недавняя книга Гоше «Демократия против самой себя» является не столько атакой на демократию, сколько предупреждением об опасности ее саморазрушения. Согласно Гоше демократия восторжествовала над своими противниками благодаря соответствующему ее природе процессу индивидуализации человеческой личности, но сейчас это грозит обернуться против нее самой, поскольку нет гарантии, что демократия в состоянии «продолжительно самовоспроизводиться как общество автономных индивидов»[188]. Для проекта Европы характерно стремление преодолеть государство как альтернативу индивиду — но ведь только в рамках «частичных обществ», защищенных государственными границами, и смогла возникнуть концепция и практика автономного индивида: теперь же он рискует оказаться беззащитным перед лицом «политики больших пространств», где не признается автономия индивида, но сохраняется сила государства. Европейский «культ человека без почвы и истории», по словам Гоше, — «провинциализм привилегированных, если не пенсионеров большой истории»[189]. Едва ли можно однозначно квалифицировать такие размышления как «призыв к порядку» — речь, скорее, идет о призыве к укреплению демократии перед лицом новых вызовов.

Линденберг смешивает в своей книге критику демократии разной направленности: как нацеленную на ее совершенствование, так и направленную на ее отрицание, и это добавляет путаницы к и без того запутанному интеллектуальному пейзажу. Он подспудно отождествляет всякое отступление от «левой» образца шестьдесят восьмого года с переходом на позиции «правой», что противоречит его же собственному тезису о смене политических размежеваний. Линденберг забывает, что демократия обречена эволюционировать, чтобы сохраниться. В известном смысле такая критика реакции не менее опасна, чем сама реакция, и, более того, составляет ее необходимое дополнение. О современном интеллектуальном ландшафте Франции книга дает весьма фрагментарное представление (отчасти, конечно, и потому, что сам этот ландшафт не вполне оформился). Образ национального фронта интеллектуалов, возникающий из страниц памфлета, — это слишком упрощенная характеристика реально возникающих идейных водоразделов.

Но при всех своих недостатках книга Линденберга схватывает массовую и опасную тенденцию в интеллектуальной жизни Франции — увы, не только Франции — «все возрастающее недоверие к демократии» (с. 7). Напоминание об ответственности интеллектуалов сегодня отнюдь не неуместно.

Новые реакционеры, по Линденбергу, — «движение одновременно антиэгалитаристское и антилиберальное, которое не умещается в традиционные классификации» (с. 12). Все же Линденберг дает ему «содержательные» имена: «национал-республиканизм или просто национализм» (с. 82). Иногда новых реакционеров он называет республиканцами. Содержание движения с негативной стороны определяется, по Линденбергу, «борьбой против всех, кто стремится растворить суверенное государство в болоте индивидуальных прав, нацию — в бульоне единой Европы и глобализации, а культуру — в молодежном мультикультурализме» (с. 14). Отсюда позитивные характеристики новой реакции: «возвращение к государству-Левиафану как к последнему прибежищу от войны всех против всех» (с. 8), возвращение к фантому «единого и неделимого народа» (с. 14).

Особой ненавистью новых реакционеров, как их изображает Линденберг, пользуются права человека, или, точнее, идеология прав человека, то, что Марсель Гоше назвал «правочеловекством» (le droit-de-l’hommisme). Этой идеологии националисты приписывают стремление «аннигилировать суверенитет наций и народов в пользу своего рода тайного мирового правительства судей, экспертов, филантропов и прочих глобальных элит» (с. 33–34). Подкоп под права человека ведется не столько напрямую, сколько косвенно, через показ их внутренней противоречивости (с. 33). В свою очередь, сомнение в обоснованности прав человека позволяет постулировать «преимущество нации перед индивидом» (с. 35). Новые реакционеры воспроизводят восходящее к Карлу Шмитту (одному из наиболее популярных сегодня во Франции авторов) отождествление демократии «правочеловекства» с «франко-иудаизмом» и американской глобализацией (с. 62). Наконец, атака на права человека питается массовой исламофобией, отрицающей идею «общей человеческой природы» (с. 35).

Борьба с правами человека, по Линденбергу, смыкается с антиамериканизмом и с атакой на массовую культуру. Традиционно свойственный правой идеологии культурный пессимизм сопровождается осуждением демократической псевдокультуры — «карнавал-града» публичных празднеств и масс-медиа. Но подлинная мишень критики массовой культуры — демократическое равенство (с. 22). Восхваление культуры как высшей ценности, отсылая к столь привычной для французских интеллектуалов элитистской установке, имеет целью обосновать новую идею неравенства — как социального, так и национального. Парадоксально, что культурный элитизм зачастую провозглашается теперь бывшими марксистами, что стало возможным благодаря свойственному марксизму антиутилитарному отношению к культуре (с. 49). Критика демократии как могильщика культуры оказалась естественным для многих путем из марксистов в националисты. Бывшие марксисты «больше не мечтают о победе пролетариата, но оплакивают поражение мысли и культуры» (с. 51). Добавим от себя — еще недавно культура означала прежде всего утверждение ценностей демократической интеллигенции.

Наконец, важнейшей мишенью новой реакции является моральный либерализм левых интеллектуалов, происходящий из их крайнего индивидуализма. «Демонизируя шестьдесят восьмой год» (с. 29), новые реакционеры ассоциируют левых интеллектуалов с бесами Достоевского (традиционный топос правого дискурса). «Новый пуританизм… парадоксально проявляется в текстах, которые еще недавно сочли бы порнографическими» (с. 30, речь идет о Уэльбеке).

Все это узнаваемо, не правда ли? Новые реакционеры существуют не только во Франции. «Усталость от демократии» характерна сегодня и для нашей страны. Правда, в России демократическая традиция гораздо менее прочна, и можно сомневаться, достаточно ли некоторых формальных признаков демократии для того, чтобы назвать наше общество в полном смысле демократическим. Но параллель с Францией позволяет утверждать, что разочарование в демократии и тяга к фантому «единого и неделимого народа» под властью «государства-Левиафана» отнюдь не российская специфика. Речь вовсе не обязательно идет об общемировом феномене или о доминирующей в современном мире тенденции развития, «программе рождающегося века» (с. 8). Но речь, во всяком случае, идет о достаточно широко распространенном феномене, об одной из важных тенденций развития современного мира, и объяснить ее (равно как и прогнозировать ее будущее) можно только хорошо представляя ее масштаб и место в системе тенденций развития.

Линденберг, как уже сказано, не провел такого анализа даже для Франции. Новые реакционеры на виду, и не следует недооценивать опасности. Но столь ли уж драматично отсутствует позитивная работа интеллигенции по преодолению кризиса демократии? Не следует ли понимать по крайней мере некоторые из тех тенденций, которые Линденберг зачислил в реакционные, как проявление позитивной критики современной демократии? Последняя слишком зависела от оппозиции с тоталитаризмом, чтобы после исчезновения этого последнего не нуждаться в существенном переосмыслении. Современная эпоха ставит нас перед необходимостью выработки нового понятийного аппарата, поскольку мы переживаем период изменения тенденций мирового развития, и объяснять новые тенденции в старых терминах едва ли перспективно. Создание новых понятий таит опасность, поскольку доминирующая система понятий — это как раз та система, в которой современная демократия получила свое обоснование. Обновление демократии может сопровождаться сомнениями в ее принципах, но единственный способ преодолеть эти сомнения — выработать новую ее модель. Формулу Гоше «демократия против самой себя», следует, возможно, видоизменить: демократия должна стать своим собственным главным критиком.

10. Почему стареет Клио?

1

История сегодня пребывает в кризисе. Этот кризис обычно усматривают в распаде «больших нарративов»[190]. Историки XVIII–XX вв. упорно пытались осмыслить путь развития человечества, но, судя по всему, попытка закончилась неудачей. Еще сравнительно недавно, в 1960–1970-е гг., было принято восхищаться успехами, достигнутыми социальными науками вообще и историей в частности. «Территория историка» стремительно расширялась, исследователи смело задавали прошлому новые вопросы и в поисках ответа на них применяли новые подходы к новым типам источников[191].

К 1980-м гг. ситуация изменилась. «Взрывообразное расширение» (éclatement) истории привело ее к распаду на кусочки (emmiettement). На смену макроистории пришла микроистория, на смену источнику — текст. Историки, возможно, усовершенствовались в «чтении» текстов, но усомнились в своей способности извлекать из них «факты», что раньше считали своим главным делом. Уверенность в познаваемости прошлого сменилась эпистемологическим пессимизмом.

Постмодернизм, лингвистический поворот, новые интеллектуальная и культурная истории, новый историзм, микроистория, прагматический поворот — многочисленные направления исторической мысли последних двух-трех десятилетий провозглашали либо «конец истории», либо, напротив, ее возрождение для новой жизни, но в сильно измененном виде. Ни одна из этих позиций не завоевала признания, сколько-нибудь сопоставимого с тем, каким в 1960–1970-е гг. пользовалась французская школа «Анналов» — наиболее значительное направление исторической мысли XX в. И даже те авторы, которые стремились к возрождению истории, обычно признавали невозможность возродить ее в форме глобальной истории.

Глобальная история в историографии XIX–XX в. существовала в разных версиях. Одни авторы делали акцент на политической истории, другие — на классовой борьбе, третьи — на экономическом развитии, четвертые — на смене культурных форм и т. д. Но в чем бы историки не усматривали первопричину исторического движения, они пытались понять его в целом. Не обязательно это были осознанные попытки — большинство историков, как известно, не теоретики. Но каким бы мелким фрагментом прошлого историк ни занимался, в его распоряжении были понятные правила обобщения, позволяющие внести свой кирпичик в коллективно возводимое здание исторической науки. А эта последняя была призвана, хотя бы в перспективе, объяснить движение общества в целом. Сегодня, после распада «функционалистских парадигм» (прежде всего марксизма и структурализма), таких правил обобщения нет.

В России кризис истории проявился с некоторым запозданием. До конца 1980-х гг. здесь говорили (публично) о кризисе буржуазной историографии и (приватно) о безнадежном отставании марксистской. Однако марксистская, т. е. безусловно глобальная, история определяла взгляды огромного большинства коллег. Далеко не все они были ее убежденными сторонниками, но все понимали, как соотнести с ней то, что сами пишут. В конце 1980-х гг. о кризисе марксистской историографии, наконец, заговорили публично. Но разрушение железного занавеса вскоре привело к печальному открытию: в кризисе не только марксистский метод. В 1990-е гг. в России имело место распространение новых подходов (в частности, постмодернизма, микроистории и нового историзма a la Russe), вылившееся в «догоняющее измельчение» истории. Последнее происходило бурно и сегодня, похоже, утвердилось в качестве если не преобладающей, то наиболее обсуждаемой позиции[192]. Распад марксистской историографии оказался, таким образом, частью распада глобальной истории.

2

В чем причины распада глобальной истории? На них имеет смысл остановиться подробнее, так как говорят об этом много, но чаще всего достаточно общие вещи. Рассуждения о кризисе истории стали банальностью, от которой легко отмахнуться, поскольку без конкретного анализа его причин непонятно, насколько он серьезен и каких именно аспектов глобальной истории касается. Многие полагают, что в кризисе не история, а теории истории, что это хорошо, а не плохо, и что историк может без всяких теорий ходить в архивы и описывать прошлое, каким оно было на самом деле, — как если бы распад всех теорий исторического процесса сразу мог означать что-либо другое, нежели распад категорий традиционного исторического мышления, вне которых мы не в состоянии помыслить историю. Причина подобных заблуждений — в «наивном реализме» историков, которые плохо понимают, что история является конструктом нашего сознания, что она не дана нам непосредственно, но создается разумом по его собственным исторически сложившимся и, следовательно, изменчивым правилам.

Неясность причин кризиса истории мешает правильно оценить его масштаб. Популярные объяснения часто страдают упрощениями. Так, идея конца истории, связывая кризис с прекращением противостояния между коммунизмом и демократией[193], задает проблеме необходимый «глобальный» масштаб, но одновременно в силу заведомой односторонности внушает сомнения в наличии кризиса вообще. Ничем не лучше объяснения, приуменьшающие масштаб кризиса и связывающие его со случайным поворотом событий внутри исторической профессии. Таковы сетования на злосчастную «моду» и тлетворное влияние литературных критиков, введших историков в соблазн релятивизма[194], равно как и ссылки на академические стратегии отдельных ученых, провоцирующих эпистемологическую панику, чтобы выглядеть теоретическими пионерами[195]. Подобные объяснения, пытающиеся опереться на авторитет социологии науки, скорее напоминают теорию заговора в политике.

Нередко причины кризиса усматривают в лингвистическом повороте в историографии. Этот последний, безусловно, способствовал распаду глобальной истории, поскольку отнес ее к числу господствующих дискурсов, которые столь активно критиковал. Однако лингвистический поворот — не главная причина «измельчения истории». Во-первых, он был частью общего внимания к культуре, к символической составляющей социальной жизни, и именно этот «культурный поворот» в целом в гораздо большей степени, нежели лингвистический анализ историографии, благоприятствовал сосредоточению внимания на индивидуальности в истории и распаду глобальных моделей. «Измельчение истории» началось на «территории» истории культуры. Освободившись в 1970-е гг. из-под опеки социальной истории, эта последняя довольно быстро, уже в 1980-е гг., отказалась от глобальных реконструкций «ментальности» в пользу изучения «стратегий» и «практик». Во-вторых, распространение микроанализа шло независимыми от лингвистического поворота (хотя и связанными с ним) путями[196]. В-третьих, этот последний начинался со структуралистских реконструкций «глубинных структур» исторического мышления (X. Уайт[197]) и лишь постепенно сам оказался «в осколках» (например, у Д. Лакапра[198]), перейдя к более фрагментарным интерпретациям как истории, так и историографии. В этом смысле он не просто способствовал распаду глобальной истории, но и сам был его частью.

По-видимому, распад истории обусловлен причинами разного типа, как социальными, так и интеллектуальными (при всей условности такого разграничения). Среди социальных причин имеются как макросоциальные, связанные с эволюцией современного общества в целом, так и микросоциальные, связанные с эволюцией исторической профессии (и, шире, современного университета). Я кратко остановлюсь на некоторых из них, не претендуя на полноту списка, но все же надеясь показать комплексность и многоплановость кризиса истории. При этом следует помнить, что распад глобальной истории есть проявление глубокой трансформации социальной мысли в целом и что в других социальных науках, прежде всего в социологии, имеют место параллельные процессы отказа от глобальных теорий.

Иногда отказ от глобальных социальных теорий объясняют тем, что современные общества стали «менее прозрачными для самих себя»[199]. Едва ли мы сегодня понимаем общество хуже, чем его понимали в XIX в., да и на протяжении значительной части XX в.; но мы явно менее уверены в своем понимании. Сказать, что общество усложнилось, возможно, справедливо, но недостаточно: ведь и общество XIX в. было гораздо сложнее, чем его теоретические модели. Важно, что пришел вкус к осознанию сложности, недоверие к слишком простым объяснениям.

Здесь следует учесть социальную роль «простых объяснений». Они были прежде всего выражением проекта будущего — следовательно, орудием борьбы. На них опирались политические идеологии, предлагавшие рецепты построения совершенного общества которое казалось совершенным постольку, поскольку отвечало некоторым очевидным, т. е. достаточно общим и простым идеям[200], обычно выражавшим определенное — причем вполне оптимистическое — понимание природы человека. Поэтому отказ от простых объяснений означает разочарование в человеческой природе, в способности людей к познанию и разумному действию, одним словом, подрыв оснований, делавших проект будущего возможным.

В этом смысле упомянутая теория конца истории при всей своей односторонности важна для понимания современного кризиса историографии. Падение коммунизма — факт, значимый не только сам по себе. Коммунизм как бы «стоит за» более широкий стиль мышления, крайним проявлением которого он являлся. Соответственно и разочарование в коммунизме стало выражением более широкого социального опыта.

Этот более широкий стиль мышления часто называют проектом Просвещения. Собственно, именно связь с проектом Просвещения делала коммунизм привлекательным и жизнеспособным. Поэтому падение последнего — не просто коллапс конкретной политической системы, но цивилизационный поворот; при этом остается открытым вопрос, распался ли вместе с коммунизмом проект Просвещения, как это сегодня утверждают многие, или его в модифицированном виде можно сохранить. Во всяком случае, очевидно, что не столько падение коммунизма как политическое событие, сколько связанные с ним перемены в способах думать привели к кризису истории[201].

3

Начать анализ этих перемен удобно с идеи прогресса, базовой для проекта Просвещения. Едва ли можно утверждать, что сегодня вера в прогресс полностью утрачена, но она, безусловно, трансформировалась. От нее осталась прежде всего вера в технический прогресс, который, однако, стал пониматься скорее в инструментальном, чем в глобальном смысле. Слишком часто он сопровождался разрушительными последствиями. Его связь с моральным прогрессом, т. е. способность повлиять на совершенствование общества, перестала казаться самоочевидной. Столь же проблематична сегодня связь между неуправляемым техническим прогрессом и разумом — особенно в той мере, в какой разум в традиции европейского гуманизма неотделим от морали. Между тем именно взаимосвязанное совершенствование нравов, наук, искусств и ремесел в понимании просветителей составляло суть прогресса. Понятие всеобщей истории, каким оно сложилось в XVIII в., выступало как «собирательное» понятие, обобщавшее отдельные «частные» истории, аспекты становления современной западной цивилизации[202]. Напротив, в наши дни прогресс распался на несколько параллельных линий развития, у каждой из которых есть особый ритм — и, возможно, особое направление. Множество темпоральностей заменило единую темпоральность линейного исторического времени — времени прогрессивного развития человечества.

Идея глобальной истории сформировалась в эпоху Просвещения именно благодаря тому, что у истории появился общий смысл и понятное направление. Именно тогда модель истории как всеобщего процесса становления пришла на смену модели прошлого как мозаики поучительных эпизодов[203]. Просветителей часто упрекают за неисторизм, и это справедливо в том смысле, что они делали акцент на универсальной, вневременной природе человека. Однако они мыслили исторично постольку, поскольку в основе их взглядов лежала идея исторического развития как пути человечества к воплощению своей природы (идея, имевшая несомненное структурное сходство с христианскими представлениями). Проект будущего наделял исторический процесс единством и смыслом. Тем самым он делал всеобщую историю возможной. Но не забудем, что проект будущего, в свою очередь, мыслился как реализация природы человека.

В XX в. природа человека проявилась со стороны, плохо совместимой с оптимизмом просветителей. Разочарование в разуме, постепенно нараставшее с конца XIX в., было усилено трагическим опытом мировых войн и тоталитарных режимов. Эволюция, однако, была сложной, «гуманитарные катастрофы» порождали не только культурный пессимизм, но и стремление к его преодолению, поскольку в «разрушении разума» многие видели не столько следствие, сколько причину массового геноцида. Это, возможно, отчасти объясняет эффект «отложенного разочарования», характерный для периода после Второй мировой войны, когда в условиях «блестящего тридцатилетия» имел место расцвет технократической идеологии (и социальных наук). Лишь постепенный упадок, а затем и крушение коммунистического режима (гораздо более непосредственно, чем фашизм, связанного с проектом Просвещения) породил массовое ощущение распада этого проекта и кризис современного исторического сознания.

«Неподвластное прошлое», отмеченное ГУЛАГом и Аушвицем, «прошлое, которое не проходит», властно завладело социальной памятью (или, будучи вытесненным, деформировало ее — но это тоже форма владения). Даже многократно описанное, оно не стало более интеллигибельным. Прошлое исчезло — и как предмет рационального дискурса социальных наук, не сумевших выразить его экзистенциальное значение, и как «прекрасная непрерывность» истории европейских наций, из которой выпало не поддающееся объяснению звено[204]. Характерно — в связи с упомянутым эффектом «отложенного разочарования», — что особую остроту проблема «неподвластного прошлого» приобрела в 1980-е гг., когда кризис коммунистического режима перешел из скрытой в открытую фазу. В эти же годы стал очевидным и кризис истории. Вместе с недоступным пониманию прошлым в пучину небытия погрузилось будущее. Временем истории стало бесконечное настоящее, а сама история оказалась конструктом сознания. Единственным способом понимания истории стало изучение ее конструирования и функционирования в настоящем.

Распад времени прогресса был распадом всей системы временных координат идеологии Просвещения, а вместе с ней и сформировавшейся на грани XVIII–XIX вв. системы основных социально-политических понятий, в которых эта идеология нашла выражение[205].

С деформацией линейного времени всеобщей истории связано характерное для сегодняшнего дня возникновение особого, «этнологического» отношения к прошлому[206], которое стало восприниматься как «чужое» и, следовательно, перестало быть началом настоящего. Этнологическое прошлое — это уже не прошлое всеобщей истории, из которого естественно вырастают формы сегодняшней жизни, не целостная система современного мира, взятая на предшествующем этапе развития, система, в каждом элементе которой узнается зародыш соответствующего явления сегодняшнего дня, — это незнакомый мир, фрагменты которого, вырванные из неизвестной нам связей явлений, живут в нашем воображении самостоятельной жизнью в настоящем. Такова, в частности, предпосылка самой, по-видимому, значительной исторической теории конца XX в. — концепции «мест памяти» Пьера Нора, согласно которой центральной категорией нашего восприятия времени стала категория разрыва. Нора связывает это с «ускорением истории» и с исчезновением «естественной» исторической памяти, рождавшей ощущение непрерывности исторического времени. Со своей стороны Г. Спигель и П. Фридман недавно показали этнологическое отношение к прошлому на примере американской медиевистики[207]. «Странное Средневековье» отделено от нас порогом радикальной чуждости, и принципиальная невозможность понять его в категориях современного мышления перечеркивает привычное ощущение культурной преемственности. Но это означает кризис идеи культуры, которая перестает быть связующей нитью истории человечества, и самой идеи человечества, мыслимого лишь в той мере, в какой преемственность сильнее прерывности. «Распад связи времен» лишил культуру целостности, направленности и в конечном итоге смысла.

4

Прерывность времени означала для истории прежде всего распад идеи исторической каузальности. Между тем именно историческая каузальность обусловливает интеллектуальную возможность истории, делает ее мыслимой и рассказываемой, и, более того, создает саму «материю истории». История как некоторая целостность, как непрерывность существует постольку, поскольку может быть рассмотрена как цепочка причин и следствий. Ведь очевидно, что составляющие ее события являются разрозненными эпизодами. В непрерывное целое их связывает повествование[208], предполагающее непосредственное вытекание последующего из предыдущего, т. е. идею причинности.

Идея причинности была поставлена под сомнение опытом мировых войн и тоталитарных режимов. Между «Афинами Европы» и Аушвицем, равно как и между Просвещением и ГУЛАГом, разум отказывался выстраивать причинно-следственные цепочки[209]. В итоге история-повествование оказалась проблематизированной так же, как и «научная история», пытавшаяся выводить законы общественного развития, но не сумевшая ни выработать проекта будущего, ни хотя бы объяснить перемену мировой экономической конъюнктуры в 1970-е гг. и финансовые потрясения 1990-х.

Как уже отмечалось, проект Просвещения основывался на вере в познаваемость, объяснимость и управляемость мира. Социальные науки (и история как одна из них) глубоко интериоризировали эту веру. Отсюда их стремление приблизиться к модели естественных наук. Не случайно, что расцвет социальных наук пришелся на 1960-е гг., увидевшие апогей идеологии планирования и технократической веры в прогресс[210]. Гуманитарные катастрофы XX в., закат и падение коммунизма и не в последнюю очередь экономические трудности последних десятилетий подорвали веру в возможность управлять историей, открыв ее законы, — не только в карикатурной форме на Востоке, но и в более прагматической форме на Западе. Сегодня редкий историк осмелится утверждать, что история такая же наука, как и естествознание, или попытается объяснить историческое событие, подведя его под закон общественного развития. Историку в лучшем случае удается проследить сцепления «механизмов», причины работы которых ему непонятны, выявить частичные взаимосвязи явлений или сопутствующие явления, и никакая общая теория не подскажет ему, где среди этих явлений причины, а где — следствия[211]. Отсюда популярность в 1980–1990-е гг. заимствованной у биологов идеи саморазвития, которая не предполагает векторности (и тем самым рациональности) развития и позволяет подменить анализ причин описанием процесса. Характерно, что даже в редких сегодня марксистских трудах от марксизма может сохраниться все, что угодно, но не идея причинности[212].

5

Идея прогресса организовывала события прошлого не только во времени, но и в пространстве. Известно, что вскоре после формирования в конце XVIII в. современных понятий всеобщей истории, культуры и цивилизации два последних слова стали употребляться во множественном числе. Культуры и цивилизации в XIX в. рассматривались прежде всего как варианты единой человеческой культуры и цивилизации. Предполагалось, что неевропейские культуры со временем вольются в единую цивилизацию — естественно, западную. Именно идея единого вектора развития, основанная на идее единой природы человека и универсального разума, позволяла соотнести между собой бесконечно разнообразные локальные истории как части единой истории цивилизации.

Сегодня, и в особенности в самые последние годы, после заката коммунизма и распада биполярного мира, в результате порожденных глобализацией конфликтов разнообразие мира и несоизмеримость культур выступили на первый план. Чуждость хронологически удаленного от нас прошлого находит аналог в чуждости отдаленных в пространстве цивилизаций, которые мы тщетно пытаемся понять в свойственных нам категориях. Кризис проекта Просвещения актуализировал восходящую к романтизму и историзму идею несопоставимости отдельных культур, причем упадок веры в разум (будь то человеческий или божественный, к которому так или иначе причастны все люди и народы) сделал конфликт их взаимонепонимания безысходным[213]. Культуры, за которыми, при всем их разнообразии, не стоит (в отличие от того, как это представлялось романтикам) общая для всех Культура (или божественный разум), делают критику Просвещения предприятием, обрекающим на исчезновение самую идею человечества. Но со смертью человечества обречены на утрату идентичности и его «подразделения», будь то народы или государства. Ведь если распадается идея высшей общности, то такой же неизбежно будет судьба общностей низшего порядка, поскольку номиналистическое разложение общностей нельзя остановить по произволу[214]. Понятия конкретных народов и государств вслед за абстрактными категориями социально-политического мышления обречены исчезнуть под обломками проекта Просвещения.

6

Среди коллективных сущностей, которые коммунизм увлек за собой в небытие, оказались и социальные классы. Безусловно, идея классов и классовой борьбы гораздо более отвечала социально-психологическому складу XIX в., нежели современному опыту. В нашем сравнительно более благополучном обществе частичные оппозиции, складывающиеся вокруг локальных конфликтов, подменили собой идею глобальной перестройки социального целого.

Механизм историографического развития, приведший к сегодняшнему кризису истории, был запущен в 1960–1970-е гг. критикой марксистской социальной истории, в которой классы играли центральную роль. Нередко идею классов и классовой борьбы связывают исключительно с марксизмом. При этом подразумевается, что отказ от теории классов означает отказ от марксизма, т. е. от одной из интерпретаций истории, но никак не от самой истории. Это слишком оптимистическое объяснение. Многие идеи, которые мы связываем с марксизмом, получили в нем наиболее полное развитие, не будучи специфически марксистскими идеями. Они связаны со стилем мысли, свойственным проекту Просвещения, порождением которого был и марксизм. Подобно последнему, они проникли в наше сознание гораздо глубже, чем мы обычно думаем, так что операция их удаления проходит небезболезненно, часто оставляя пустоту. Вместе с влиятельной интерпретацией объекта исследования рискует исчезнуть и сам объект — ведь он не является чем-то предсуществующим по отношению к интерпретации, в ходе которой он конструируется.

Современная концепция общества неразрывно связана с идеей макросоциальных групп, которые чаще всего назывались классами. С момента рождения понятия общества в XVII–XVIII вв. идея классов была одним из его семантических полюсов. Понимание глобальной истории как истории классов и классовой борьбы сложилось (прежде всего во Франции) лишь немногим позже, чем сама идея глобальной истории. Оно восходит к политическому дискурсу Французской революции и в достаточно оформившемся виде встречается у историков эпохи Июльской монархии. На протяжении XIX–XX вв., во многом под влиянием марксизма, эта теория была так или иначе интегрирована практически во все национальные историографии. Расцвет истории классов пришелся на 1950–1960-е гг. XX в. — период максимального влияния марксизма.

Современные национальные государства, как правило, возникали в ходе буржуазных революций, которые, естественно, приобрели статус «актов основания» этих государств. Революция оказывалась центральным событием национальной истории, в котором сходились идущие из прошлого и ведущие в будущее нити. Такая история естественно рассказывалась как история формирования «коллективных персонажей» (т. е., как правило, классов) и их борьбы. Классическим примером здесь служат, конечно, Франция и Россия, где Октябрьская революция, уже в момент совершения осмыслявшаяся по аналогии с Французской революцией, также рассматривалась как центральное событие национальной, более того, мировой истории, излагаемой как история революций[215]. Оба эти события взывали к осмыслению не только во Франции и в России, так что их интерпретации неизбежно оказывали влияние на мировую историографию в целом. Но едва ли не в каждой стране имелся аналогичный «миф происхождения». Американскую историю, например, структурировали сразу два «акта основания» — революция и гражданская война. В этих событиях так же, как во французской и русской революциях, сходились и из них расходились причинно-следственные цепочки. В определенной мере подобную роль играли «Великое восстание» и «Славная революция» в Англии и объединительные войны в Италии и в Германии. Даже если большинство историков в XIX в. рассматривали революции в контексте истории политических институтов, понимание их как социальных конфликтов уже тогда было достаточно распространенным, а в XX в. стало преобладающим.

История классов и классовой борьбы существовала в разных вариантах, зачастую полемически заостренных друг против друга. Социальная история, понятая как история «формирования и стратификации социальных групп», могла быть введением в историю классовой борьбы. В таком случае акцент делался на экономических факторах социальной стратификации, а социальные группы понимались как антагонистические классы, которые были обречены вести между собой борьбу. Но социальная история могла быть также социал-демократическим смягчением воспетой революционными марксистами истории классовой борьбы и даже попыткой интегрировать опасную тему классов в либеральную и консервативную историографию. В таких случаях акцент делался на множественности факторов социальной стратификации и на несводимости многообразия социальных конфликтов к борьбе классов.

В логическом пределе подобные размышления вели к отказу от макросоциальной истории. Именно таким был путь школы «Анналов», в 1950–1960-е гг. усвоившей многие элементы классового подхода, а затем попытавшейся освободиться от них. Попытки рассказать историю XVIII–XIX вв. (и прежде всего историю Франции) как историю экономических и культурных процессов, в которых революции занимают подчиненное место[216], дали в 1970–1980-е гг. интересные результаты, но они означали переход от социальной истории к истории социокультурной, с чего, как уже подчеркивалось, началось «измельчение истории». Сегодня, когда классы оказались изгнаны из истории, на освободившееся место не пришло никаких альтернативных персонажей. Историю классов сменила микроистория, в которой классы подверглись номиналистическому разложению. Вместе с ними исчезла — в существенной части — «материя истории».

7

Кризис истории непонятен вне контекста кризиса национального государства. Глобальная в своей интенции история в реальном исполнении обычно оказывалась именно национальной историей. Она либо подменялась этой последней, либо складывалась из нескольких параллельных национальных историй. При этом национальная история и история классовой борьбы были тесно взаимосвязаны: ведь борьба за политическую власть как раз и происходила в рамках национального государства. Значительная часть исторических теорий и понятий более или менее эксплицитно предполагали именно этот исторический кадр. Так, идея равенства людей, фундаментальная для проекта Просвещения, предполагала национальное государство, поскольку реализовывалась в равенстве граждан перед лицом закона. Вне этих рамок бессмысленно и понятие гражданского общества. Тема установления равенства и гарантирующих его институтов была центральной темой большинства национальных историографий (прежде всего — французской, английской и американской). Культура также мыслилась в значительной степени как национальная, а культурная история — как история национальной культуры (характерно, что в рамках национального государства для решения проблемы культурной инаковости не было и нет интеллектуальных инструментов).

Современная история, особенно в решающий период своего формирования, в XIX в., служила идеологическим обоснованием проекта национального государства. Но и до XIX в., в частности в эпоху абсолютизма, всемирная история, если она не была церковной, обычно сводилась к истории государства. И в абсолютных монархиях, и в буржуазных республиках главным делом историков считалось патриотическое воспитание народа, так что можно сказать, что в XX в. именно история привела европейские нации на поля мировых войн. Поэтому Поль Валери и называл ее «самым вредным продуктом, выработанным химией интеллекта». Классическим примером здесь служит, конечно, «Прусская школа» Леопольда фон Ранке и его наследников, но националистические мотивы были никак не менее характерны для викторианской и даже для американской историографии[217]. Общеизвестна связь национальной истории и национализма в России (особенно в советский период). Догнать прусскую школу по части эффективности патриотического воспитания было задачей, которую эксплицитно ставила перед собой и небезуспешно решала французская республиканская историография 70–90-х гг. XIX в.[218] Созданный ею кадр национальной истории унаследовала ведущая историческая школа XX в. — школа «Анналов», кризис которой, собственно, и стал основой современного кризиса историографии.

Конечно, отношение социальной истории XX в., и прежде всего школы «Анналов», к прокрустову ложу национальной истории было достаточно негативным. Собственно, именно с возникновением социальной истории на грани XIX–XX вв. связана попытка отойти от модели национальной истории, которую стали теперь отождествлять с политической или событийной историей. Многие социальные историки были настроены скорее социалистически и космополитически, нежели республикански и патриотически (хотя всплеск национализма в 1914 г. показал слабость социалистического космополитизма). Позднее ученые школы «Анналов» стремились сделать историю «более широкой и более гуманной», поставив на место истории национального государства, которая была главным объектом их критики, историю человека во всей ее полноте — от экономического быта и социальных связей до религиозного сознания. После Второй мировой войны эта попытка была поддержана большинством левых историков в других странах. Именно с преодолением истории национального государства школа «Анналов» и ее сторонники связывали надежду на освобождение истории от политических идеологий и превращение ее в науку[219].

Но несмотря на впечатляющее расширение своей «территории», история даже в изложении школы «Анналов» не перестала быть биографией нации — «национальным романом», по словам Пьера Нора. Революция в исторической науке, провозглашенная Блоком и Февром, удалась лишь частично. Она обогатила историографию блистательными трудами и стала основой ее наивысшего подъема, но не смогла принципиально изменить свойственную европейской культуре идею истории и, в частности, разорвать связь между последней и национальным государством. Интеллектуальный горизонт французской историографии, необычно широкий в 1930–1950-е гг., сузился в 1960–1970-е гг., когда в основных трудах третьего поколения школы «Анналов» в центре внимания вновь, как и во времена республиканской школы, оказалась история Франции. «Гексагональное» видение истории сегодня многие считают причиной кризиса социальных наук в этой стране[220]. О том, как трудно преодолеть «франко-французскую» замкнутость и выйти за привычные пределы в осмыслении прошлого, свидетельствует факт, что даже наиболее радикальная из современных попыток обновления истории, поставившая на место «национального романа» мозаику «мест памяти», сохранила зависимость от национального кадра и ограничила свой предмет национальной памятью.

Между тем в наши дни идея нации, национального государства и, следовательно, национальной истории переживает закат. Иногда сущность проекта Просвещения видят в космополитизме и с его крахом связывают надежду на расцвет национальных культур, однако такой подход как раз и означает попытку по произволу остановить номиналистическое разложение общностей. Всплеск поверхностного национализма (точнее, псевдонационализма) не в состоянии скрыть процесс создания глобального мира и распада прежнего государства, часть функций которого передается наднациональным организациям, а часть — локальным. В глобальном мире национальная идентичность, которую государства так и не смогли в полной мере навязать своим гражданам в качестве главной идентичности, неизбежно растворяется среди множества других и утрачивает взаимно-однозначную связь с государственной принадлежностью.

Постепенное размывание национального государства и как основного кадра идентичности, и как агента коллективного действия является важной причиной кризиса глобальной истории. Но и последняя, в свою очередь, способствовала распаду национального государства, право которого его на национальную историю было поставлено под сомнение преступлениями против человечества, совершенными во имя национального величия. Трагический опыт XX в. сделал национальную историю неподходящим источником позитивной идентичности[221]. Невозможность помыслить нацию как коллективное существо, к которому принадлежит человек, превращает историю в скопление этнографических деталей — прибежище социальной памяти. Это не значит, что историки не смогут больше заниматься прошлым своего народа, но форма глобальной/национальной истории стала непригодна для организации памяти о прошлом. Вслед за классами государства и нации покидают подмостки истории.

Итак, кризис истории связан прежде всего с распадом основных исторических понятий — базовых категорий нашего исторического мышления. Идеи прогресса, цивилизации, культуры, государства, общества, классов и наций перестали казаться самоочевидными и утратили способность организовывать социальный опыт, в том числе и опыт исторического исследования. Историки сомневаются в их «реальности», но это, пожалуй, не главное. Главное в том, что эти понятия утрачивают не столько значение (Bedeutung), сколько смысл (Sinn), очевидность которого, вероятно, и создавала иллюзию бытия макроисторических целостностей. Этим смыслом был проект Просвещения в той или иной версии. В театре современной микроистории классы, государства и нации размытой тенью появляются на заднике сцены. Их выход к рампе вызывает свист в зале.

8

Наряду с распадом основных исторических понятий за кризис истории несет ответственность эволюция профессии историка — ее социальных параметров, институциональных структур и, конечно, самосознания.

В XX в., и в особенности во второй его половине, фигура «учителя жизни» — интеллектуала обычно ассоциировалась с исследователями в области социальных наук. Неспособность социальных наук предложить проект будущего привела к переосмыслению социальной роли исследователей, в том числе, естественно, и историков. Социальные науки как символическая форма были идеологией демократии, идеологией интеллектуалов и среднего класса. С момента своего рождения на грани XIX–XX вв. они стремились обосновать средний путь между капитализмом и коммунизмом, что было заложено уже в понятийном аппарате социальных наук и прежде всего в базовом для них понятии социального (несмотря на то, что многие исследователи и целые школы были и остаются приверженцами либерализма, марксизма и даже фашизма, причем в отдельные периоды влияние этих идеологий было чрезвычайно сильно).

Главным посредующим звеном между идеологией и самосознанием исследователей был культурно-антропологический тип личности, который они пытались обосновать, продемонстрировав его «объективность» (т. е. нарисовав картину общества, в котором субъекты социальной жизни отвечают этому идеалу). В годы влияния марксизма на социальные науки это был идеал члена сражающегося коллектива, позднее, в годы борьбы с коммунизмом, его место занял идеал носителя культуры. Сегодня этот последний идеал, который держался оппозицией с коммунизмом, стал гораздо менее привлекательным, а новый пока не сложился в связи с неясностью проекта будущего. Не случайны недавние дебаты о «конце интеллектуалов»[222], свидетельствующие о глубоком кризисе самосознания интеллигенции.

Пожалуй, единственной альтернативой интеллектуалу — субъекту культуры и учителю мысли — сейчас выступает идеал эксперта, готового поставить на службу обществу свою техническую компетентность, но никак не указать ему путь в будущее[223]. Понятно, что этот вариант означает существенное снижение уровня притязаний социальных наук (а следовательно, и социального положения интеллектуалов). Однако едва ли даже такому «слабому» идеалу суждено большое будущее. Он слишком внутренне противоречив: авторитет эксперта основывается на авторитете науки, в частности, и потому, что у науки есть своя проблематика, теории и способ постановки научных проблем. Но эксперт отвечает на вопросы, поставленные обществом, — как пришлось, например, делать историкам в ходе недавних процессов над коллаборационистами во Франции. Идеал эксперта снимает с историка ответственность за постановку вопросов, что весьма своевременно в условиях кризиса истории, поскольку способность его ставить вопросы предполагает некоторую общую теорию истории, пусть имплицитную.

Итак, «идеальный образ себя» у сегодняшних историков находится в стадии распада. А ведь именно этот образ побуждал их предшественников браться за перо, был главным референтом исторических сочинений и организовывал историю как символическую форму[224].

Неясность идеала находится в прямой связи с реальными социальными трудностями, которые переживает историческая профессия, как и университет в целом. Эти трудности — проявление упадка среднего класса и государства всеобщего благоденствия, упадка, заложенного в механизмах глобализации. В частности, размывание «классовой политики», последовавшее за крахом коммунизма, привело к тому, что забота о среднем классе и его идеологах стала гораздо менее актуальной с точки зрения победившего капитализма. Не в меру многочисленное «светское священство» оказалось излишней нагрузкой для переживающей трудности экономики. Однако дело не только в этом.

Долговременные тенденции развития высшего образования также привели к понижению социального статуса интеллектуалов. Функционирование университета начиная с XIX в. в значительной степени определялось логикой самовоспроизводства — он жил хорошо, пока имел возможность экстенсивного развития. Так было в золотой век социальных наук, в период формирования современного университета на грани XIX–XX вв., так было и в их серебряный век, в 1950–1970-е гг., когда в период «блестящего тридцатилетия» и технократической мечты университеты вновь сделали огромный рывок. Сегодня перепроизводство интеллектуалов находится в остром конфликте с логикой воспроизводства академической среды. Историки (как и философы) испытывают особенно болезненные трудности, поскольку в отличие, например, от социологов, лингвистов, политологов или экономистов рынок труда для них — это прежде всего сам университет[225].

Перепроизводство историков имело и еще один результат, напрямую связанный с измельчением истории. Стремительный количественный рост профессии в 1950–1970-е гг. привел к ее фрагментации. Если раньше структура научной проблематики в известном смысле определяла структуру профессии, то по мере численного роста этой последней началась «самоорганизация материи» вокруг отдельных проблем, групповых интересов, институтов, общественных движений, издательских проектов или грантов. Это привело к распаду более или менее единой (по крайней мере, в национальном масштабе) среды на многочисленные подгруппы, достаточно большие, чтобы составить самодостаточные сообщества. Распад сообщества историков на слабо связанные между собой группы, каждая из которых говорит на понятном только посвященным языке, — точный социальный эквивалент распада всемирной истории[226].

Важным аспектом кризиса истории является изменение структуры книжного рынка, что также связано с эволюцией университета и с уменьшением его влияния на характер запросов читателей. Известно, что в 1970-е гг. наблюдался стремительный расцвет университетского книжного рынка, т. е. расширение читательской публики, настроенной на потребление производимой университетом книжной продукции (пусть в адаптированном виде). Эта публика состояла из выпускников высших учебных заведений, рассчитывавших на ученую карьеру и даже в случае неудачи не вполне отделившихся от него. Но к 1990-м гг. на читательской публике сказалось происшедшее десятилетием ранее изменение тенденций развития науки и высшего образования, ограничение роста и замыкание университетской среды, сопровождающееся переориентацией массы выпускников на иные формы карьеры и культурного потребления. Между университетской историей и массовым читательским спросом вновь установился преодоленный было (пусть частично) разрыв. Университет оказался не в состоянии навязать книжному рынку структуру своих дисциплин и научной проблематики. Напротив, он сам вынужден следовать за изменяющимся рынком.

Отсюда, в частности, медиатизация истории (как и интеллектуальной жизни в целом), которая побуждает стремящихся к социальному успеху ученых мужей «упрощать» не только форму, но и содержание своих выступлений. Отсюда же возвращение на сцену «историков воскресного дня» (historiens de dimanche), равно как и возросшая роль литературы, кино, музеев и т. д. в формировании массовых исторических представлений[227]. Новый рынок потребления истории характеризуется неустойчивой, многосекторной структурой, но в целом он формируется на неподконтрольной университету территории, где власть профессиональных служителей Клио ограничена. Утрата контроля за социальными представлениями об истории, которая сама отчасти объясняется закатом глобальных идеологий, в свою очередь, усугубляет распад глобальной истории и переключение историков, вслед за ушедшими в «частную жизнь» читателями, на понятные и интересные последним микроисторические сюжеты.

9

Следует также отметить причины распада глобальной истории, связанные с изменением характерных для современной культуры форм воображения. Образы, и прежде всего пространственные, являются важнейшей, хотя обычно невысказанной, составляющей научных теорий, которые без них резко теряют в убедительности. Идея глобальной истории с присущими ей хронологическими и тематическими членениями, равно как и социальная мысль XVII–XIX вв. в целом, была тесно связана с распространившимися в этот период формами пространственного воображения, укорененными в картине мира классической механики и академической живописи[228]. В XX в. референциальная безусловность декартова пространства была поставлена под сомнение, сначала новыми физическими и математическими теориями, равно как и импрессионистскими экспериментами в живописи, а затем и воздействием аудиовизуального мира. Возможно, подъем иррационализма в культуре XX в. уместно поставить в связь с упадком механистического воображения. Более сложные формы воображения делали неприемлемыми глобальные механистические модели и не «удерживали вместе» группы исторических фактов, связанные воедино логикой пространственного упорядочения. Уже Л. Февру глобальная история в стиле старой «методической школы» напоминала «комод из красного дерева, гордость хозяйства мелкого буржуа», где исторические факты, утратив свои естественные связи, были в идеальном порядке разложены по ящикам выдуманных категорий[229]. Изгнание механистического воображения из истории шло с переменным успехом и заняло несколько десятилетий, однако закончилось непредвиденным результатом: вместе со «старым комодом» распалась глобальная история, поскольку ее не удается воспринять как целостный абстрактный объект без мобилизации паралогических ресурсов механистического воображения, в рамках которого она сложилась.

10

Итак, современный кризис затронул прежде всего базовую идею глобальной истории — идею прогресса, т. е. идею направленности и смысла развития человечества, а также и все основные исторические понятия, поскольку они служили осмыслению этого развития; он коснулся свойственного европейской культуре начиная с XVIII в. режима историчности, т. е. способа восприятия исторического времени, основанного на определенном соотношении прошлого, настоящего и будущего; он поставил под сомнение все существующие экспликативные модели истории и даже самую идею исторической причинности; наконец, он проявился в отказе от традиционных форм исторического воображения и конструирования абстрактных объектов познания. Кризис привел к необходимости переосмыслить социальную функцию истории и положение историков в обществе, следовательно, к трансформации их самосознания. Подчеркнем, что ни в одной из перечисленных сфер на сегодняшний день еще не сложилось новых уверенностей, которые пришли бы на смену старым.

Вышесказанное можно переформулировать так: кризис глобальной истории есть кризис современной идеи истории, иначе говоря, современной университетской истории — и как символической формы, и как культурной практики. При всей своей многоплановости он, несомненно, связан с глубокими социальными и интеллектуальными трансформациями нашего времени.

Главная из них, на мой взгляд, — кризис системы основных исторических понятий. Являясь конструктом нашего сознания, история (как и социальный мир в целом) дана нам (или, точнее, «взята» нами) именно посредством этой системы. Поэтому на повестке дня стоит переосмысление наших исторических понятий. Однако едва ли мы достаточно подготовлены к этой операции. Дело не только в том, что процесс «конденсации» нового социального опыта в новые понятия пока еще не дал осязаемых результатов, а ускорить его историкам едва ли подвластно, но и в том, что мы плохо представляем себе, как устроены и функционируют имеющиеся у нас понятия, и, следовательно, не можем точно сказать, что именно в них подлежит модификации. Поэтому ближайшей задачей историка представляется анализ собственного понятийного аппарата. В этом, в частности, находит обоснование проект критики социальных наук.

11. О невозможности микроистории

1

В остроумной книге «Логические ошибки историков» Д. Фишер пишет:

«Ученые по-прежнему всерьез спорят, например, о том, следует ли историку обобщать. С тем же успехом можно задаваться вопросом, следует ли историку говорить словами. Обобщения глубоко укоренены в его языке, в его мышлении, в его способах объяснять мир»[230].

С этой точки зрения весь проект микроистории — одна большая логическая ошибка. В более развернутой форме этот тезис мог бы выглядеть примерно так:

Микроистория как логически независимая по отношению к макроистории методологическая перспектива возможна при выполнении одного из двух условий: либо если она откажется от предполагающих обобщение интеллектуальных стандартов, либо если она выработает такие формы обобщения, которые будут логически независимы от тех, на которых основана макроистория. Это второе условие можно переформулировать как создание самостоятельной системы исторических понятий. Ведь именно в исторических понятиях, современная система которых сложилась в связи с формированием проекта макроистории, заложены присущие этой последней достаточно разнообразные формы обобщения. Поэтому путь микроистории к логической автономии может пролегать только через создание параллельной системы исторических понятий (которые будут основаны на отличных от заложенных в существующих понятиях логических механизмах). Поскольку выполнение обоих указанных условий представляется проблематичным, микроистория фактически возможна лишь постольку, поскольку она использует макроисторические понятия и, следовательно, имплицитно отсылает к макроисторической проблематике, является одной из исследовательских техник макроистории. Следовательно, единственный реальный выбор микроистории — между эксплицитной и имплицитной зависимостью от макроистории.

Можно возразить, что нет смысла доказывать невозможность микроистории как независимой по отношению к макроистории методологической перспективы, поскольку она и не претендует на эту роль. Возможно, большинство микроисториков и в самом деле на это не претендует (историки вообще не склонны обсуждать, на чем основаны и к чему обязывают их теории), но смысл подчеркнуть пределы микроистории все же есть. Дело в том, что в условиях современного кризиса истории — и, шире, социальных наук в целом — микроистория стала одним из основных интеллектуальных течений, с которыми в последние годы связывают надежды на создание новой парадигмы в науках о человеке. Именно реакцией на это является мой тезис о невозможности микроистории. Указанная выше логическая зависимость, на мой взгляд, не оставляет надежд на то, что на базе микроистории можно построить новую модель университетской истории, иными словами, истории как элемента в системе социальных наук.

Свой тезис я попытаюсь проиллюстрировать некоторыми размышлениями о французской историографии и о семантике исторических понятий. Но прежде, чем сделать это, я позволю себе привести и прокомментировать еще одну цитату. Она взята у Дж. Хекстера, историка с редкой для его ремесла склонностью к методологической рефлексии:

«Для собственного удобства мы разделяем область человеческого опыта на более или менее пригодные к употреблению рубрики — социальную, экономическую, политическую — и затем приобретаем обыкновение воспринимать наши классификационные инструменты как реальности, как сущности, противопоставляя их друг другу и даже высказывая предположения об их сравнительной важности. Мы забываем, что их значение определяется количеством конкретных вещей, которые мы сами, часто произвольно, решаем отнести к этим рубрикам»[231].

Это рассуждение замечательно тем чувством хозяина, которое историк испытывает по отношению к своим интеллектуальным инструментам, как если бы в его власти было совершенно изменить их, как если бы, например, мы могли писать историю, не реифицируя собственные ментальные категории. Но ведь реальность для нас именно и конституируется в процессе реификации категорий, так что мы в лучшем случае можем только выбирать из этих категорий. Впрочем, даже и здесь наше право выбора сильнейшим образом ограничено, поскольку свойственные нам когнитивные стандарты обычно требуют реификации определенного типа категорий. Неудивительно, что когда историки в 1980-е гг. слишком далеко зашли в стремлении избавиться от реифицированных категорий, результатом стало «исчезновение прошлого», которое не удавалось помыслить вне категорий, отвечавших привычным когнитивным стандартам, — в том числе и привычным формам обобщения.

Применительно к микроистории это означает, что условием ее возможности может быть только радикальная смена когнитивных стандартов или — в иной формулировке — картины мира. То, что переход от макроистории к микроистории был связан с некоторыми переменами в картине мира, — несомненно. Можно отметить, в частности, некоторое ослабление «материалистической чувственности» со свойственным ей увлечением механистическими метафорами, т. е. тех установок сознания, которые побуждают предощущать искомую реальность как рациональную, четко структурированную и осязаемую. Но не менее очевидно и то, что радикальной смены когнитивных стандартов не произошло, а это вновь возвращает нас к неизбежной зависимости микроистории от макроистории.

2

Перейдем теперь к французской историографии. Распространение микроистории во Франции (как и в других странах) в 1980-е гг. вписывается в более общее развитие, связанное с распадом доминировавшей в 1950–1960-е гг. парадигмы социальной (во Франции часто говорили — экономической и социальной) истории. Эта парадигма многими воспринималась как история в стиле «Анналов», хотя она реально практиковалась и другими группами ученых как во Франции, так и за ее пределами. В известном смысле она была логическим развитием традиций позитивистской историографии конца XIX — начала XX в. Но «Анналы» и в самом деле сыграли важную роль в ее формировании и распространении. Не останавливаясь здесь подробно на социальной истории 1960-х гг., подчеркну лишь некоторые ее особенности, важные для рассматриваемой темы.

Прежде всего социальная история основывалась на крайне неопределенном понимании социального. С одной стороны, она рассматривалась как тотальная история («история… как единое целое… социальна по своей природе»)[232], с другой — она могла пониматься и в более узком смысле, как «история организации общества, классов и так далее»[233]. Такое понимание создавало основу для отождествления истории социальных групп с основным, всеобъясняющим субстратом истории. Социальные историки 1960-х гг. — не только близкие к марксизму (как Э. Лабрусс), но и их оппоненты (как Р. Мунье) — именно в истории социальных групп видели ключ к пониманию других «частных» историй[234]. Однако тезис «вся история социальна», при всей его очевидности (и даже банальности) с высоты сегодняшнего дня, в момент рождения школы «Анналов» сохранял еще некоторую долю изначальной полемичности. Для Блока и Февра он, естественно, восходил прежде всего к дюркгеймовской социологии, но для того, чтобы в полной мере оценить его значение, следует поместить его в более широкий контекст интеллектуальных сдвигов конца XIX — начала XX в., в контекст рождения проекта социальных наук, одним из элементов которого и была дюркгеймовская социология. Этот проект основывался на идее разума-культуры, иными словами, на тезисе о социальной природе сознания. Поэтому сказать: «История социальна по своей природе» тогда означало сказать, что она есть прежде всего история сознания, трактуемого не как сознание отдельного человека, но как сущностно коллективный феномен. Отсюда слова Февра: «Люди — единственный предмет истории… но люди, всегда взятые в рамках общества»[235]. Поэтому для Блока и Февра не могло быть и речи о том, чтобы видеть в истории социальных групп главное содержание «глобальной» истории. Социальное для них — всепроникающий эфир истории, но отнюдь не «тяжелая материя» общества, как это стало в 1960-е гг. Сравнивать социальную историю — как это делал позднее Лабрусс[236] — со строительством домика из кубиков было бы для них отрицанием всей их системы научного воображения, возвратом к столь часто осуждаемой ими — особенно Февром[237] — картине мира классической механики, той самой, из которой черпала свои базовые метафоры отрицаемая ими позитивистская историография.

Напротив, в 1950–1960-е гг. имел место определенный возврат к формам научного воображения XIX в. Именно в этом контексте приобретает смысл лабруссовская программа «истории на трех уровнях»[238] (не так уж сильно отличавшаяся от трехуровневой схемы Броделя, при всей поэтичности и суггестивности гидравлических метафор последнего), поразительно напоминающая «систему комода» позитивистской историографии, над которой в свое время издевался Февр[239] (комода, по ящикам которого были разложены исторические «факты разной природы» — политические, социальные, экономические и т. д.), — программа, вне рамок которой была бы невозможна социальная история 1960-х гг.[240] В сущности, именно этот образ истории, составленной из разворачивающихся на разных уровнях бытия, но все же соотнесенных друг с другом долговременных процессов, стратифицированный образ истории, запечатленный в подзаголовке вторых «Анналов» — «Экономики, общества, цивилизации», и был базовой метафорой социальной истории 1960-х гг. К этому времени пафос первоначального утверждения социальной природы разума был в значительной мере забыт. Социальная история стала именем стратифицированного образа истории, обозначая одновременно его центральную часть и образ в целом, причем именно за счет этой двусмысленности свойственный модели социологический детерминизм казался отражением природы вещей, а незатейливость его логики маскировалась полисемантичностью и, так сказать, невысказанной глубиной понятия социального.

Стратифицированный образ истории, созданный научным воображением XVIII–XIX вв. и опирающийся на опыт визуальной революции, осуществленной галилеевской наукой и классической живописью, представляется неотъемлемым элементом сегодняшнего понятия истории. Не повторяя известный анализ Р. Козеллеком рождения понятия всеобщей истории в «переломное время»[241], отметим лишь его замечание о роли фиксации точки постоянного наблюдения как необходимого условия этого образа[242]. Но потребность в этой точке в значительной мере связана с осознанием различия общества и государства, что в применении к истории отразилось в ощущении многослойности исторического процесса. Именно возникновение стратифицированного образа истории, наряду с формированием «собирательного имени истории» (kollektiv-singular Geschichte), стало важнейшей интеллектуальной предпосылкой нашего понятия истории[243]. Иными словами, современная идея истории немыслима вне рамок этого образа.

Характерно, что именно та или иная интерпретация взаимоотношений между различными «уровнями» стратифицированного образа истории обычно составляла основу экспликативных моделей, придающих смысл историческому процессу, — то ли политика из верхнего ящика комода, то ли экономика из своего «базиса» определяла движение всеобщей истории. Иными словами, движение объяснялось из разницы в динамическом потенциале отдельных элементов этого образа. Социальная история, конечно же, была лишь одной из версий такого объяснения, но, как и другие, она коренилась в том же воображаемом мире.

Здесь мы подходим к важнейшему аспекту функционирования стратифицированного образа истории. Даже если попытки открыть на его основе исторические законы оказались вполне скомпрометированными, он все же выполнял (и продолжает выполнять) фундаментально ту же когнитивную функцию, которую законы выполняют в науках о природе: функцию упорядочения. Именно поэтому открытие законов истории оказывается не таким уж обязательным, если в нашем распоряжении имеется стратифицированный образ истории. Функция упорядочения — а имплицитно и функция объяснения — уже выполнена в тот момент, когда мы разнесли факты по рубрикам. Рубрикация выступает по меньшей мере столь же важным когнитивным инструментом истории, как нарративная форма, о которой в последние десятилетия так много говорится.

Стратифицированный образ истории имел и еще одно значение — он играл и продолжает играть роль основы того метаязыка, на котором историки говорят о себе, а тем самым — и основой современной историографии как символической формы. Как это сформулировал Д. Мило, «историки… мыслят себя в терминах областей и периодов (своих исследований)»[244]. Однако речь, конечно, идет далеко не только о мнемонических средствах или об этически нейтральном коде. Стратифицированный образ истории достаточно антропоморфен, и то или иное соотношение в динамическом потенциале между его отдельными элементами в состоянии достаточно непосредственно выразить ту или иную концепцию личности, тот или иной культурно-антропологический идеал, который историк стремится воплотить в самом себе и об универсальной значимости которого он заявляет на символическом языке своей науки, «открывая» соответствующие пласты исторического материала. Я не думаю, чтобы удалось найти иной, более значительный смысл истории, ее иное, более существенное означаемое, нежели личность ее создателя — историка. Ниже будет показано, как на этом метаязыке макроисторических категорий говорили о себе советские историки[245]. На нем же «представлялись» и историки других стран. Политика, правящая из верхнего ящика комода, была «словом о себе» школы французских республиканских историков — Э. Лависса, А. Рамбо, Г. Моно, Ш. Сеньобоса и др. Точно так же история классовой борьбы была провозглашением долга самоидентификации личности со сражающимся коллективом, а история культуры, поднятая на щит поколением Ж. Дюби, Ж. Ле Гоффа, А. Я. Гуревича, Ю. Л. Бессмертного и Л. М. Баткина, утверждением прав личности — носителя культуры. Именно в этих конфликтах самоидентификаций — одна из разгадок поразительного порой упорства, отмечаемого в полемике о сравнительном значении макрокатегорий, по поводу которой иронизировал Хекстер в приведенной выше цитате. Эти категории не произвольны не просто потому, что в них отразились сковывающие нас архивы нашей науки, но и потому, что выражают серию экзистенциальных выборов, по отношению к которым каждый из нас только и может сделать свой собственный выбор. Ибо выбор может иметь только относительный смысл.

Наконец, категории эти не произвольны и как выражение некоторых когнитивных ограничений нашего разума. Сделаем небольшое отступление, чтобы пояснить это на самом общем примере. Какая бывает история? Древняя, средневековая, новая и новейшая. Или: первобытного, рабовладельческого, феодального и капиталистического общества (к счастью, список можно не продолжать). Или: экономическая, социальная, политическая и культурная. Историческая протяженность бывает длительной, средней или краткой (Бродель, естественно, отмечал, что протяженностей на самом деле множество[246], но работал все же с тремя). Такими же бывают экономические циклы. Общество состоит из духовенства, дворянства и третьего сословия, или из дворянства, крестьянства, буржуазии и пролетариата, или из высшего, среднего и низшего классов. Во всех этих примерах число составляющих целое элементов не превышает трех-четырех. Самые дробные из известных мне социальных классификаций не превышают семи-девяти элементов. Если же элементов оказывается больше, они неизбежно объединяются в несколько категорий высшего порядка.

Но почему историки (конечно, не только они) всегда работают с ограниченным (и всегда на примерно одном и том же уровне) количеством категорий, на которые разлагается то или иное целое? Конечно, не потому, что история на самом деле была древней, средневековой, новой и новейшей, а общество состоит из высшего, среднего и низшего классов. Скорее, существует определенный порог различения, свойственный нашему когнитивному аппарату, определенный интеллектуальный стандарт, форма разума, схема, априори, гештальт или что-нибудь в этом роде, что налагает ограничения на нашу способность представить себе историю, общество или иные абстрактные объекты. Психологам известны такого рода ограничения — о них, например, писал Дж. Миллер в знаменитой статье «Магическое число семь»[247]. Не вдаваясь сейчас в обсуждение достаточно спорного вопроса о происхождении этих ограничений, отметим, что связь с ними некоторых формальных сторон понятийного аппарата нашей дисциплины не кажется невероятной. Совсем напротив, было бы странно, если бы наши понятия не отражали некоторых особенностей нашего когнитивного аппарата. Ведь историк — не вместилище абсолютного разума, а такое же «существо из плоти и костей», как и те, кто действует в истории. Вопреки посылкам идеи разума-культуры, телесную укорененность разума, подчеркиваемую некоторыми течениями современной когнитивной революции[248], нельзя игнорировать при анализе интеллектуальных структур истории.

Возвращаясь к стратифицированному образу истории, мы видим, что на нем сказались весьма разнородные факторы — начиная от когнитивных ограничений «воплощенного разума» и кончая особенностями визуальной культуры нового времени и семиологическими механизмами, работа которых превращает его в основу современной историографии как символической формы. На мой взгляд, этот образ играет настолько фундаментальную роль для нашего понимания истории, что без него она просто невозможна. Вернее, невозможно то, что мы сегодня единственно и знаем под этим именем: та культурная практика, архивы и фундаментальные образы которой восходят к эпохе Просвещения и которая окончательно сформировалась в рамках позитивистской историографии к началу XX в. Это — «университетская история», история как элемент в системе социальных наук. Конечно, она не сводится к стратифицированному образу, но именно последний является ее ядром, создает ее основу и как когнитивной, упорядочивающей, и как семиологической системы. Разумеется, у такой истории были предшественники, влияние которых тоже не следует сбрасывать со счета, и она не изолирована от других психологических и культурных феноменов (например, памяти), но в данном случае мы можем отвлечься от этих взаимосвязей, поскольку нас интересует прежде всего сам этот образ и его влияние на «разрешающую способность» нашего разума.

Так вот, именно структуры стратифицированного образа истории ответственны за важнейшие черты нашего чувства исторической реальности. История «предфигурирована» для нас в этом образе, он служит для нас залогом ее реальности, его мы чувствуем тем внутренним чувством, которым отличаем реальное от нереального, — чувством, которое я бы назвал интуицией реальности. Иными словами, именно этот образ мы проецируем на некоторый абстрактный план сознания, который мы называем реальностью. Конечно, кроме заложенных в этом образе структурных черт в наше построение реальности входит много других факторов, и прежде всего некая тактильная интуиция, некое ощущение плотности мира. Выше я уже упоминал о работе этой интуиции, противопоставляя «эфир социального» у Блока и Февра «тяжелой материи» общества у историков 1960-х гг. Следует отметить, что резкие изменения тактильной интуиции чреваты последствиями для структурных черт конструируемого нами мира. Так, эфир социального у основателей «Анналов» существенным образом смягчал жесткость стратифицированного образа истории, однако вряд ли можно счесть случайностью, что в следующем поколении историки вернулись к подвергнутой сокрушительной, казалось бы, критике системе научного воображения. При всем блеске своего творчества, попирающего (как считают некоторые) основы традиционной историографии. Блок и Февр в известном смысле работали на ее полях — и интеграция результатов осуществленной ими эпистемологической революции в дискурс исторической профессии потребовала возврата к той тематизации исторического мира, которую выработала позитивистская историография и которую ничем не смогли заменить основатели «Анналов». В этом смысле их попытка сломать «искусственные рамки» и отказаться от «перегородок и этикеток» не имела (и не могла иметь) долговременных последствий. Можно сказать, что эпистемологическая революция Блока и Февра не затрагивала самого существа позитивистской концепции истории и находилась в рамках той же интеллектуальной модели.

Этот опыт имеет прямое отношение к проблеме микроистории. Конечно, сказать, что основатели «Анналов» с их артистической способностью видеть большие проблемы истории и навязчивым страхом перед «всем мелким» в ней пытались уйти от необходимости обобщать, было бы нелепостью. Но их практика обобщения не привела к формированию альтернативной системы исторических понятий. По-видимому, они и не ставили перед собой такой задачи, а если иногда и подходили к ней, то результаты были не на высоте их таланта: вспомним хотя бы очевидно наивную и до странности безыскусную попытку Марка Блока предложить периодизацию истории по поколениям[249]. Стоит ли объяснять, почему она не смогла заменить собой столь неудовлетворительную модель древней, средней и новой истории? Помимо этого единичного эпизода, Блок и Февр, критикуя понятийный аппарат позитивистской историографии, ратовали в основном за его более гибкое применение, но не за его смену — никакой системы понятий, порвавшей связи с механистическими метафорами и систематически обратившейся, например, к метафорам электричества, в их сочинениях обнаружить не удается[250]. Даже понятие социального, окрашенное у них далеко не грубо-материалистической интуицией, в конечном счете подчиняется тому же дуализму тотальной истории и истории классов. Постоянно сетуя на его неопределенность и едва ли не на его непригодность, Блок и Февр никогда не пытались деконструировать его, показать стоящие за ним ментальные механизмы, идеологические установки и т. д. С этой точки зрения характерны пределы их критического отношения к наличным историческим понятиям. Подчеркивая, что «исторические факты, равно как и факты физические, мы воспринимаем сквозь призму форм нашего разума» и призывая изучать, как «история организует прошлое в зависимости от настоящего»[251], они не подвергли исследованию конкретные формы разума, проявившиеся в конкретных, в том числе и в важнейших для их собственных целей, исторических понятиях.

Я остановился на этом вопросе несколько более подробно потому, что эпистемологическая революция Блока и Февра до известной степени была направлена против той же позитивистской парадигмы, против которой выступают сейчас микроисторики, пусть и на другом этапе ее развития. И точно так же основатели «Анналов» не решились посягнуть на самые основания этой парадигмы. Конечно, сегодняшние поиски микроисториков носят гораздо более отрефлектированный характер, а предлагаемые ими решения отличаются порой большим радикализмом, нежели поиски Блока и Февра. Однако микроисторикам приходится сталкиваться по сути с тем же сопротивлением нашего собственного интеллектуального аппарата, и пока не заметно признаков, что они относятся к этому сопротивлению более серьезно, чем их выдающиеся предшественники.

3

Подойдем теперь к нашей проблеме с несколько иной стороны. Существуют ли и подвергнуты ли анализу модели обобщения, отличные от заложенных в основу парадигмы позитивистской историографии? Здесь естественно приходит на память характерная для немецкого историзма проблема индивидуализирующих понятий и связанная с ней теория идеальных типов Макса Вебера. Предположим, что позитивистская историография представляется неудовлетворительной потому, что она пытается перенести на культурный материал неадекватную ему номотетическую модель. В дальнейшем мы увидим, что это предположение безосновательно, так как реально в науках о человеке используются различные модели обобщения, но все же оно необходимо для исследования вопроса о том, в какой мере индивидуализирующие понятия могли бы послужить интеллектуальным ресурсом микроистории (ведь ни о какой другой логике, альтернативной позитивистской модели, речи, насколько мне известно, никогда не заходило). Итак, возможна ли система индивидуализирующих понятий, логически самостоятельная по отношению к системе генерализирующих понятий, и если да, то на каких логических механизмах она может быть основана?

Предположение, что такая система возможна (или, точнее, что именно она подлежит наукам о культуре), было, как известно, сформулировано В. Виндельбандом и Г. Риккертом[252]. При этом под индивидуализирующими понятиями (в соответствии с традицией немецкого историзма XIX в.) имелись в виду те, в которых мы «схватываем» исторические индивидуальности в широком смысле слова, — такие, например, как «немецкий народ». Иными словами, речь идет о явлениях хотя и единственных в своем роде, но все же макроисторического масштаба. С этой точки зрения, казалось бы, индивидуализирующие понятия — не совсем то, что могли бы искать микроисторики. Но вместе с тем именно за счет своей причастности к макроисторическому масштабу индивидуализирующие понятия, возможно, могли бы позволить как-то иначе, не так, как понятия генерализирующие, классифицировать индивидуальные факты микроуровня. Но для этого они должны быть основаны на особых логических процедурах, отличающих их от других генерализирующих понятий.

Именно в этом и состоит сложность. Вопрос о логической структуре индивидуализирующих понятий остался до такой степени не проработанным баденскими неокантианцами, что сохранилась возможность утверждать, будто таких понятий не существует вовсе, и самую эту гипотезу преследует обвинение в абсурдном противоречии в терминах[253]. Тем не менее к ней восходит одно направление мысли («направление», возможно, не совсем подходящее слово, поскольку оно проходит незаметным пунктиром по разрозненным работам), которое пытается обосновать иную, отличную от номотетической логику социальных наук. Речь идет о некоторых комментариях к теории идеального типа Макса Вебера.

Обычно идеальный тип понимают с акцентом на слове идеальный, как бы считая слово тип само собой понятным. В таком случае и говорят об «исследовательских утопиях», о том, что идеальные типы — это просто модели, которые не существуют в реальности, но которые создаются исследователями для того, чтобы эту реальность рационально понять. Но при этом остается в стороне вопрос, отличаются ли хотя бы чем-то идеальные типы от других понятий с логической стороны — ведь любое понятие подходит под такое описание. Напротив, некоторые авторы, например Томас Бургер[254], интерпретировали теорию идеальных типов как попытку развить идею индивидуализирующих понятий и разработать специфическую логику наук о культуре, иными словами, как ответ на тот вопрос, который так и не задал себе Риккерт, но который следовал из его теории: вопрос о различиях форм обобщения, подлежащих соответственно индивидуализирующим и генерализирующим понятиям. Известно, что Вебер, развивая начатое уже Риккертом смягчение оппозиции идиографических и номотетических наук, подчеркивал, что генерализирующие понятия вовсе не неприменимы в науках о духе. Однако он шел здесь дальше Риккерта, считая, что индивидуализирующие понятия в известном смысле состоят из генерализирующих, иными словами, что индивидуализирующие понятия (т. е., в интерпретации Бургера, идеальные типы) есть не что иное, как уникальные комбинации генерализирующих понятий. Это значит, что они выступают как своего рода кластеры значений, которые позволяют с помощью пересекающихся общих понятий схватить неповторимые исторические явления. При этом явления, относимые к идеально-типической категории, вовсе не должны отвечать принципу необходимых и достаточных условий, в соответствии с которым формируются естественно-научные понятия.

По сути дела Бургер приписывает Веберу идею кластерного или сложного понятия, а отсюда уже один шаг до того, чтобы поставить под сомнение аристотелевскую логику, основанную на принципе необходимых и достаточных условий членства в категории. Правда, дебаты о сложных понятиях в аналитической философии прошли мимо внимания Бургера — возможно, потому, что он писал еще в середине 1970-х гг., т. е. до того, как споры о логике прототипа вышли за пределы узкого круга специалистов. Нельзя сказать, что аргументация Бургера до конца убеждает, и все же вполне правдоподобно, что мысль Вебера развивалась примерно в таком направлении. На это указывает само слово «тип», сегодня от частого употребления банализированное, которое для Вебера, вполне вероятно, ассоциировалось с ныне забытыми спорами английских логиков первой половины XIX в. (таких, как Д. Стюарт, У. Хьюэл и Дж. С. Милль). В этих спорах оно отсылало к классу, сформированному не на основе необходимых и достаточных условий, но с помощью транзитивного словоупотребления (мы бы сейчас сказали — семейного сходства, но и эта идея, обычно связываемая с именем JT. Витгенштейна, была, без сомнения, заимствована им из дебатов к тому времени уже столетней давности) путем объединения вокруг типических образцов категории ее периферийных членов. Вебер должен был знать об этих дебатах, поскольку они анализируются в «Системе логики» Милля, а Милль был одним из наиболее читаемых критическими философами истории авторов. Таким образом, пусть и непоследовательно, Вебер мог связывать надежду на решение вопроса о логическом своеобразии исторических понятий с логикой прототипа avant la lettre. Однако это развитие осталось лишь намеченным в его теоретических статьях, и неудивительно, что оно прошло мимо внимания большинства исследователей его творчества.

Можно указать еще на двух авторов, мысль которых развивалась в близком направлении. Это прежде всего Э. Кассирер, который обращается к типологии научных понятий в «Логике гуманитарных наук»[255]. Там он выделяет особый тип понятий, «понятия формы и стиля», которые связаны, с его точки зрения, прежде всего с работой эстетической интуиции (и поэтому применяются главным образом в истории искусства). Как пример он приводит буркхардтовское понятие «человек Возрождения», которое, конечно же, невозможно определить в терминах необходимых и достаточных условий. Правда, с этого момента рассуждения Кассирера развиваются уже не в направлении логики прототипа: он говорит не о том, что между деятелями Возрождения существовало «семейное сходство», но скорее о том, что они все вместе составляли то, что можно охарактеризовать как человека Возрождения, внося каждый какую-либо новую черту в этот коллективный портрет, и тем самым фактически повторяет анализ исторических понятий Риккертом. Конечно, это рассуждение несложно перевести в логику прототипа, но сам Кассирер не делает этого, что характерным образом показывает «брошенность на полпути» его логического анализа исторических понятий.

Еще один важный здесь для нас автор — Жан-Клод Пассерон[256], который, уже будучи в курсе современных дебатов о логике прототипа, также склонен связывать с ней теорию идеального типа. Пассерон, однако, делает еще одно важное замечание, которое тоже идет в развитие мысли Вебера, а именно, что имена нарицательные (выражающие общие понятия) в дискурсе социальных наук всегда остаются несовершенными нарицательными именами, сохраняя связь с конкретными историческими контекстами, в которых они обозначают уникальные культурные явления. Это наблюдение представляется чрезвычайно важным, поскольку оно реально открывает путь к пониманию тесной взаимосвязи разных способов образования понятий в нашем мышлении, взаимосвязи настолько тесной, что представляется бессмысленным пытаться установить какую бы то ни было жесткую типологию понятий и тем более взаимосвязь между определенными типами понятий и определенными науками. Каждая наука является исторически сложившимся комплексом крайне разнотипных интеллектуальных задач, и мы неизбежно применяем различные интеллектуальные стратегии, а значит, и по-разному сформированные — или даже по-разному в разных контекстах употребленные — понятия для их решения. Историческая наука не составляет здесь исключения, и первая же попытка логического анализа любого исторического понятия покажет нам переплетение в нем самых разнообразных логик (в частности, анализ логических структур используемых историками социальных категорий показывает, что они рождаются из конфликтного взаимодействия логики прототипа и логики необходимых и достаточных условий)[257].

4

Что из всего этого следует? Прежде всего, весьма немногочисленные попытки разработать для наук о человеке логику, альтернативную логике естественных наук (т. е. логике общих понятий), не привели к сколько-нибудь заметному успеху, а наиболее вероятное предположение, к которому склоняет обзор этих попыток, состоит в том, что их продолжение обречено на неуспех, поскольку каждая наука мобилизует весь спектр наших логических интуиций. Это означает, что у микроисториков мало шансов обнаружить в нашем интеллектуальном аппарате невостребованные макроисторией ресурсы. Последняя, как и наше мышление в целом, основана на разнообразных, порой внутренне противоречивых интуициях и логических стандартах. Остается неясным, почему микроисторики должны рассчитывать на успех там, где не удались предшествующие попытки создания особой логики наук о человеке. Во всяком случае, ничто в практике микроистории не свидетельствует в пользу такого предположения.

После всего вышесказанного не покажется странным, что развитие микроистории сопровождается постоянными сомнениями в ее самодостаточности, а следом и в осмысленности предприятия в целом. Подъем микроистории вписывается скорее в логику распада и кризиса социальных наук, нежели в логику его преодоления. Этот кризис проявился в отказе истории, как и других социальных наук, от привычных методов обобщения и экспликативных моделей функционалистского типа. В 1990-е гг. были предприняты попытки создать новую парадигму, однако они не породили новой общепринятой модели обобщения[258].

Уместно задать вопрос: в чем причина столь упорного поиска? Мой ответ нетрудно угадать: в сохранении интеллектуальных стандартов, предполагающих необходимость обобщения, — стандартов, настолько глубоко укорененных в нашем интеллектуальном аппарате, в нашей культуре, в социальной организации нашей профессии, что их нарушение неизбежно воспринимается как кризис.

В заключение отмечу, что невозможность микроистории для меня — глубоко оптимистическая констатация, поскольку она означает невозможность выхода из кризиса социальных наук и, следовательно, неизбежность поиска новой интеллектуальной парадигмы, исходящей из других базовых положений, чем социальные науки.

12. Хватит убивать кошек!

В русском переводе появилась одна из самых известных исторических книг последних двух десятилетий — «Великое кошачье побоище» профессора Принстонского университета и fellow All Souls College Оксфордского университета Роберта Дарнтона (впервые опубликованная в 1984 г.)[259]. Дарнтон принадлежит к числу основоположников американской «новой истории культуры» — весьма влиятельного за рубежом и все более популярного в нашей стране историографического течения. В узких кругах специалистов по истории Франции Дарнтона знают в России давно, но перевод его книги, конечно, привлечет внимание всех интересующихся историей культуры и в особенности методологией истории культуры.

«Великое кошачье побоище» — это книга по истории французской культуры эпохи Просвещения. Причем речь идет о котах в самом прямом смысле. Не анализ «Общественного договора» или «Духа законов», а рассказ о том, как подмастерья-книгопечатники замучили любимую серую кошечку хозяйки, а заодно и несметное количество бездомных животных, служит автору введением в культуру века рационализма. Поневоле согласишься с X. Уайтом, что доминирующим кодом современной историографии является ирония[260].

В этом ироническом жесте, однако, легко читается методологический выбор — благодаря прозрачной аналогии между избиением кошек в Париже XVIII в. и знаменитым балинезийским боем петухов, описанным К. Гирцем, другом и коллегой Дарнтона по Принстонскому университету. Рекомендуясь как сторонник применения антропологических методов к истории, Дарнтон пытается интерпретировать значение символов французской культуры XVIII в., как антрополог интерпретирует символы этнографических культур. Методологический знак равенства между Парижем просветителей и культурой балийцев — часть иронической поэтики Дарнтона. Этот жест, безусловно, позволяет создать эффект «остраннения», в котором изучение Новой истории — не только XVIII, но также и XIX–XX вв., — несомненно, нуждается.

Книга написана в жанре очерков, которые посвящены весьма различным сюжетам, однако организованы таким образом, что в совокупности дают хотя и фрагментарную, но широкую панораму французской культуры, не говоря уже о том, что их очевидная методологическая взаимосвязь придает книге достаточно целостный характер. Но прежде чем обсуждать подход Дарнтона, остановимся вкратце на очерках, ибо каждый рассказывает занятную историю.

В первом очерке («Крестьяне рассказывают сказки: сокровенный смысл „Сказок матушки гусыни“») Дарнтон призывает к исторической реконструкции сказок. Он показывает, что записи эпохи III Республики позволяют судить о том, как сказки в действительности рассказывались в XVIII в., а затем дает сжатый, но точный очерк повседневной жизни французских крестьян Старого порядка. Главный вывод, который Дарнтон делает из этого очерка, состоит в том, что жили они на грани голодной смерти. Отсюда следующий шаг в рассуждениях: жестокий, полный опасностей мир сказок, где смыслом существования является еда, а голодные родители продают детей людоедам, — лишь несколько преувеличенное отображение крестьянской повседневности. Сказки отнюдь не были развлекательной литературой для детей — они стали квинтэссенцией жизненного опыта взрослых, показывая, что ни благонравие, ни другие достоинства не гарантируют удачи, что единственный доступный слабому способ выжить — хитрости, позволяющие обманывать сильных. Собственно, именно хитростям как стратегии выживания и посвящены сказки. К этому сказочному миру восходила и значительная часть опыта образованных слоев французского общества.

Второй очерк («Рабочие бунтуют: великое кошачье побоище на улице Сен-Северен») переносит нас из деревни в город. Именно его сюжет дал название книге. Этот очерк (как и все остальные) написан на основании монографической разработки одного источника — в данном случае книги анекдотов из жизни типографов, опубликованной в 1762 г. Н. Конта. Кошачье побоище произошло в конце 1730-х гг. В мастерских печатников царила внутренне конфликтная атмосфера, от былой солидарности ремесленного мира (если она когда-либо существовала) не осталось и следа. Углубился разрыв между мастерами, переставшими лично работать и превратившимися в праздных буржуа, и подмастерьями, шансы которых обзавестись собственной мастерской в условиях концентрации производства становились призрачными, а сами они превратились в буйных и опасных jeunes. Манера держать домашних животных, характерная для буржуа, была одной из символических границ двух расходящихся миров. Подмастерья воспринимали животных как символ своего униженного положения, ибо к тем, по их мнению, хозяева относились лучше, чем к ним. Попользоваться от хозяйских щедрот в мастерскую сбегались коты со всей округи. Однажды мастеровые решили сыграть шутку: воспользовавшись звукоподражательными способностями одного из них, они устроили кошачий концерт на крыше, и хозяин велел им перебить котов. Среди убитых оказались и приблудные, и домашние. Это был своего рода символический мятеж: истребив домашних котов, рабочие символически надругались над хозяином, а еще больше — над ненавистной (и развратной) хозяйкой, причем сравнительно безопасным для себя образом, по заданию самого хозяина. Великое кошачье побоище вписывается в традицию ритуального уничтожения животных, и прежде всего котов, которые считались символом дьявола и разврата, во время средневековых празднеств, и вместе с тем в традицию шаривари — кошачьих концертов под окнами рогоносцев. Темы Бахтина и в особенности знаменитого «Карнавала в Романе» Э. Лepya Лядюри (опубликованного в 1980 г.) звучат в очерке Дарнтона. Как и «Карнавал в Романе», «Великое кошачье побоище» иронически снимает теорию классовой борьбы как большую тему истории, показывая, что протест трудящихся классов был не более чем формой «выпуска пара» (с. 122) в рамках системы, которую они в целом вынуждены были принимать.

Третий очерк («Буржуа наводит порядок в окружающем мире: город как текст») посвящен анализу описания южнофранцузского города Монпелье, составленного анонимным автором, состоятельным горожанином, в 1768 г. Текст содержит описание городской верхушки — как она была представлена в торжественных городских шествиях с их тщательно, до деталей продуманным порядком, а равно и описание быта и нравов прочих категорий горожан. Дарнтон ставит задачу не столько «объективного» описания городского общества, сколько анализа восприятия его современниками «изнутри». И изнутри предреволюционное французское общество представлялось отнюдь не бурлящим котлом раннего капитализма, но скорее царством провинциальной размеренности, где самодовольные буржуа (чиновники, рантье и торговцы) наслаждались жизнью в кругу семьи, пили кофе по утрам, умеренно питались, по вечерам выезжали в оперу («Академию музыки»), постепенно подчиняя буржуазной приватности культурные горизонты Просвещения, и лишь несколько побаивались носителей «иной» культуры — буйного простонародья (которое автор «Описания Монпелье» также пытался символически упорядочить).

Четвертый очерк («Инспектор полиции разбирает свои досье: анатомия литературной республики») основан на уникальном источнике — коллекции рукописных досье, составленных полицейским Жозефом д’Эмри на приблизительно 500 французских «литераторов» середины XVIII в., включая Вольтера, Дидро, Руссо. Этот источник, фиксирующий элементарные биографические сведения и «истории», происходившие с литераторами, а также содержащий оценки их поведения, а иногда и творчества, позволяет сделать своего рода социологическую зарисовку «литературы» середины XVIII в. и показать, сквозь призму полицейского контроля, как в эпоху Просвещения постепенно возникал тот характерный тип «властителя дум», который известен нам под именем французского интеллектуала. Как и многие французы этой эпохи, интеллектуал, еще не оформившийся социальный тип, находился тогда порой на грани социального, а то и физического выживания, и зависел от системы патроната. За блестящим фасадом Просвещения процветали доносы, отношения клиентел и разыгрывались закулисные коммерческие войны.

Пятый очерк («Философы подстригают древо знаний: эпистемологическая стратегия „Энциклопедии“») посвящен предложенной Дидро и Д’Аламбером классификации знаний. Такие классификации, чрезвычайно популярные в XVII–XIX вв., представляли собой символический язык, позволяющий подчеркнуть сравнительную важность тех или иных видов знания и, следовательно, носили идеологический характер. Так, для энциклопедистов важнейшим демаршем служила маргинализация религии, вплоть до ее вынесения за границы знания вообще. Это было сравнительно безопасной, но радикальной критикой религии: за счет своей систематичности «Энциклопедия» навязывала читателю такую систему эпистемологических координат, которая ставила «философов» на место духовенства в качестве главных хранителей знания. Энциклопедисты, буквально по Бурдье, покорили «мир знаний, нанеся его на карту» (с. 245).

Последний очерк («Читатели Руссо откликаются: сотворение романтической чувствительности») основан опять-таки на оригинальном источнике — комплексе писем ларошельского негоцианта Жана Рансона, библиофила и поклонника Руссо, к своему бывшему учителю — невшательскому издателю и книготорговцу Остервальду, у которого Рансон в течение двух десятилетий заказывал книги и с которым систематически делился впечатлениями о прочитанном и вообще размышлениями о жизни. Эту переписку автор сравнивает с сохранившимся комплексом читательских писем к Руссо — откликами на «Новую Элоизу». Главная проблема очерка — характерный для XVIII в. тип «руссоистского читателя», т. е. читателя, с непосредственностью воспринимающего моральные уроки литературы и стремящегося выстраивать свою жизнь в соответствии с ними. Анализ отношения Рансона к текстам Руссо позволяет Дарнтону усомниться в принятой среди историков книги гипотезе, будто в XVIII в. произошел переход от «вдумчивого чтения» ограниченного количества книг, доступных в предшествующие эпохи, к «пробеганию глазами» массовой литературы, свойственному современности. Это подчеркивает квази-этнографическое «своеобычие», «непонятность» культуры XVIII в., и не случайно, что глава о «руссоистском читателе» начинается с беглой зарисовки «странных практик» обращения с книгой среди балинезийских аборигенов.

Таково вкратце содержание книги. Повторяю, при всей фрагментарности она производит довольно целостное впечатление. На чем оно основано?

Этот вопрос тем более важен, что речь идет о манере письма, в 1980-е гг. смотревшейся едва ли не революционно, а сегодня принятой достаточно широко, в том числе и среди отечественных гуманитариев. В историографии такое письмо обычно принято связывать с микроисторией — переходом от изучения глобальной социальной истории к «микроскопическому» изучению локальных мирков, отдельных событий и эпизодов частной жизни, а также к монографической разработке отдельных источников. «Антропологическая» ориентация истории, за которую ратует Дарнтон, сближает «Великое кошачье побоище» с микроисторией — и по материалу, и по способу анализа. Не случайно в заключении, подводя методологические итоги книги, Дарнтон призывает к отказу от объективирующей количественной «истории ментальностей» 1960–1970-х гг. (с. 300). Собственно, именно полемика с социальной историей школы «Анналов» (и с тенью марксизма за ней) представляет сверхсмысл книги. В 1984 г. такая полемика звучала многообещающе.

Она и создает единство книги Дарнтона. Крестьяне рассказывают плутовские сказки вместо того, чтобы морально готовиться к жакериям эпохи «великого страха», ремесленники в порыве ненависти к хозяевам охотятся за кошками, буржуазия кушает кофей, а просветители ищут милости патронов — каждый штрих в этой картине наделен смыслом постольку, поскольку отрицает соответствующий элемент привычной социальной истории. В этой последней крестьянам было положено пахать землю и жечь замки, ремесленникам — превращаться в революционный пролетариат, буржуазии — читать Руссо и готовиться к штурму Бастилии, а просветителям — «давить гадину». Порой Дарнтон прямо противопоставляет свой анализ подобным ожиданиям относительно поведения его героев:

«Возможно, непристойные подробности сказок и вызывали у многих слушателей XVIII в. утробный смех, однако внушали ли они крестьянину непоколебимую готовность к ниспровержению общественного строя? Едва ли. Есть все же некоторая дистанция между скабрезной шуткой и революцией. Между крепким галльским словцом и Жакерией» (с. 73).

Соответственно и избиение мастеровыми кошек показывает «те пределы, которыми ограничивалась воинственность трудящихся в дореволюционной Франции» (с. 122).

Антропологически ориентированная история культуры, поглощенная раскрытием внутреннего смысла символов прошлого, может только негативным способом сложить внятное целое из мозаики своих исследований, а именно отрицая отдельные элементы глобальной социальной истории. Внутренние связи в новой истории культуры присутствуют постольку, поскольку между отрицаемыми элементами глобальной истории уже были установлены знакомые читателю связи. Ведь даже те социальные категории, которые создают впечатление внутренней последовательности очерков Дарнтона, — это категории старой социальной истории (крестьяне, ремесленники, буржуа, чиновники, интеллектуалы).

Понятно, что такого рода связи между составляющими новой истории культуры благоразумнее не эксплицировать. С этой задачей Дарнтон справляется артистично: легкая недоговоренность создает шарм книги. Сказать, что все дело в отрицании старой схемы, означало бы сделать книгу банальной, тем более что в ответ всегда можно было получить вопрос: а что же вместо? Отсюда особая тональность суггестивных недоговорок, удачно вписанная в легкий, остроумный, ироничный стиль книги, которому противопоказаны точные и последовательные теоретические рассуждения, достойные систематического трактата, но не изящных эссе. По-видимому, в завуалированном, но все же прозрачном отрицании глобальной истории — одна из важных составляющих успеха книги Дарнтона (что никак не снимает ценности конкретного анализа текстов и интересных частных находок, которые сами по себе, однако, едва ли бы сделали его книгу классикой новой истории культуры). Работа Дарнтона появилась в тот момент, когда новая история культуры только рождалась, и поэтому полемика с социальной историей видна в ней столь отчетливо. В последующих работах новых историков культуры эта ясность оказалась утраченной, а проблема обобщения встала более навязчиво.

Когда же автор изменяет своему стилю недоговорок, он рискует попасть в неловкое положение. В рецензируемой книге это произошло лишь однажды, в первом очерке. Желая показать, что французские сказки действительно выражают конкретный социальный опыт крестьянства, а не просто черты «примитивной ментальности», Дарнтон, в частности, прибегает к их сравнению со сказками немецкими. Сравнение дает следующий результат:

«Если французские сказки обычно реалистичны, приземлены, непристойны и смешны, то немецкие тяготеют к показу сверхъестественного, к поэтичности, экстравагантности и насилию» (с. 64).

Отсюда открывается путь к реконструкции не более, не менее как «французского духа», который из сказок перешел в национальную культуру и по сию пору ее определяет. В одном месте Дарнтон характеризует «французскость» как «ироническое отстранение» (с. 78), но у него есть и другие формулировки: «Мир состоит из дураков и плутов: лучше быть плутом, чем дураком» (с.82). Француз был плутом — плутом и остался, только «вместо того, чтобы обманывать местного феодала, он старается недоплатить налоги и обвести вокруг пальца всемогущее государство» (с. 83). Любопытно, что французским плутням Дарнтон противопоставляет «англосаксонскую противоположность» в виде «протестантской этики» с ее «формулой завоевания мира» (с. 79). Поэтика недоговорок на фоне подобных рассуждений предстает несомненным интеллектуальным достижением.

13. Спиной к ветру: история без надзора

Во второй половине 1980-х гг. идеологический контроль над советской историографией стал резко ослабевать, а после падения коммунистического режима и вовсе сошел на нет. Можно было бы ожидать, что исчезновение цензуры приведет к историографическому ренессансу. Однако этого не случилось. Стремление к внутреннему обновлению оказалось чуждым российской историографии. История долго оставалась неподвижной в мире, изменявшемся с поразительной скоростью.

Это противоречие ощущалось с самого начала эпохи гласности, когда публичные дебаты о советском прошлом, и прежде всего об оценке сталинизма, поставили советскую историографию в двойственное положение. Как известно, они ознаменовали идеологический крах коммунистического режима, который потерпел свое последнее поражение на территории истории, всегда служившей ему главным источником легитимизации. В масштабе общества конец 1980-х гг. увидел революцию в историческом сознании. Но в масштабе исторической профессии эта революция сопровождалась почти всеобщим боязливым молчанием, иногда нарушаемым внутрицеховыми раздорами, которые за редкими исключениями не имели общественного резонанса. Советское прошлое было подвергнуто переоценке прежде всего благодаря усилиям писателей, журналистов, социологов и экономистов. Когда же голоса цеховых историков раздавались в общественной жизни, они выражали чаще всего стремление преподать урок профессионализма политикам и журналистам, которые претендовали на понимание истории, но не нюхали пыли архивов.

Тем не менее демократическое движение имело место и в среде историков. Его бесспорным вождем — или, скорее, символом и рупором, поскольку у движения почти совершенно отсутствовала организация — был Ю. Н. Афанасьев. Но радикализм реформаторов истории смягчался по мере того, как от критики режима они переходили к критике собственно историографии. Реформаторы требовали прежде всего положить конец идеологическому надзору над научными исследованиями и административному контролю над научными учреждениями, обеспечить историкам доступ в архивы, разрешить им изучать белые пятна истории, облегчить международные контакты… В петициях, которые ученые обращали к властям, речь шла преимущественно о политических условиях научных исследований. Подобные ограничения, конечно, следовали из самого жанра петиций, но это был единственный жанр, в котором нуждалось реформаторское течение: за исключением нескольких мелких групп историков, большинство представителей профессии не было расположено ставить под сомнение интеллектуальную практику советской историографии. Если многие руководители научных учреждений (в том числе и весьма далекие от демократической идеологии) поддержали реформаторское движение, то это потому, что оно хорошо соответствовало общей тенденции советского истеблишмента, который стремился к реформе центрального аппарата, чтобы расширить собственное влияние.

К 1990 г. буря над историей начала ослабевать. Коммунистическая идеология была отвергнута, а новый социальный проект основывался не столько на «национальной» традиции, сколько на идеализации Запада[261]. Поэтому исчезли и причины, в результате действия которых история в 1980-е гг. оказалась в центре публичных дебатов. К историкам перестали обращаться с призывом «сказать, наконец, правду» (что в предшествующие годы повергало их в панику). Общество оставило историю в покое, и ученые воспользовались этим, чтобы продолжать заниматься своим ремеслом точно так же, как занимались им раньше. Хотя они и получили доступ в ранее закрытые архивы и занялись белыми пятнами советской истории, общее положение дел в историографии первой половины 1990-х гг. могло быть охарактеризовано словом «стагнация». Лишь постепенно, ближе к концу десятилетия, в историографии, как и в других социальных науках, стали намечаться признаки методологического обновления и появились новые для России направления исследований.

Между тем масштаб перемен, происшедших в России на грани 1980–1990-х гг., заставлял думать об обновлении истории в гораздо более радикальном смысле, чем просто в смысле переоценки советского прошлого. Обновить историю означает прежде всего найти новые исторические объекты и новые методы их исследования. Это означает, далее, изменить внутренний порядок исторической проблематики и тем самым — тематизацию мира, иными словами, обнаружить новые измерения человеческой личности. Но мы открываем новые аспекты истории не в прошлом (и не в его следах): история организует прошлое в зависимости от настоящего[262]. Ее пишет не абстрактный дух времени, а «существа из костей и плоти», подобные тем, которые действуют в самой истории. В самом деле, как и всякое человеческое творение, история есть символическая форма, которая позволяет выразить «все человеческое» своих создателей[263], начиная от системы ценностей и вплоть до когнитивных механизмов. Но в той мере, в какой «все человеческое» организуется вокруг идеи личности, последней референцией истории, по-видимому, является концепция личности, защищаемая той или иной эпохой или группой ученых.

Такова гипотеза, отправляясь от которой я попытаюсь рассмотреть советскую историографию как символическую форму, чтобы объяснить ее долгую неподвижность в меняющемся мире. В самом деле, маловероятно, чтобы история смогла ответить на духовные потребности своего времени и, следовательно, мобилизовать психологическую энергию, необходимую для интеллектуальных достижений, если она не умеет выразить нечто экзистенциально важное как для историков, так и для их читателей.

Социальные науки не являются исключением из правила, согласно которому любая профессиональная деятельность является частью значимого социального поведения индивида. Как и всякая символическая форма, история имеет собственные ресурсы для выражения идеала личности своих создателей. Анализ советской историографии позволяет утверждать, что ее система кодов основана на тематизации мира, которую она осуществляет в форме тематической рубрикации истории[264].

Появившаяся в европейской мысли вместе с различием государства и общества, тематическая рубрикация стала общепринятым «метаязыком» историографии только к концу XIX в., когда она была достаточно банализирована историками позитивистской (или, как иногда говорят, методической) школы. Рубрикация, свойственная советской историографии в сталинскую эпоху, состояла в разделении всеобщей истории на три сферы или уровня: историю социально-экономическую, социально-политическую и идейно-политическую. Самой группировкой исторических фактов эта схема допускала только один тип исторического анализа, а именно взгляд на историю с точки зрения классовой борьбы. В самом деле, в сфере социально-экономической демонстрировалось существование классов, их борьба составляла основное содержание социально-политической истории и отражалась «в области идеологии» в сфере политико-идеологической. Экономическое развитие изучалось только в той мере, в какой его результатом было возникновение определенной структуры производственных отношений (т. е. отношений классов). Сложность социальных водоразделов была сведена к экономическим границам. Истории учреждений не существовало вовсе. «Форма» государства воспринималась как факт второстепенной важности, историков интересовала лишь его социальная функция — обеспечивать господство определенного класса. Аналогично обстояло дело с культурой, которая сама по себе не представляла для марксистов никакого интереса.

Эта модель, достаточно точно воспроизводившая традицию, восходящую к историческим сочинениям Маркса и Энгельса, выражала марксистскую концепцию личности, сведенную к ее социальной сущности (в узком, «классовом» смысле этого слова). Психологически основанный на чувстве принадлежности к сражающемуся коллективу, идеал личности участника классовой борьбы был способен породить сильнейшее инвестирование себя в исторические сочинения (равно как и в другие формы деятельности), даже если в реальности его эффект, пусть вполне ощутимый (в конце концов, даже при Сталине были выдающиеся историки), был существенно ограничен слишком лицемерным характером сталинского режима.

Начиная с 1960-х гг. в советской исторической мысли произошли важные перемены. Главной из них был стремительный распад концепции классовой борьбы, вызванный хрущевским умиротворением. Хотя новое руководство не пожелало вовсе отказаться от этой концепции, постепенно получила распространение другая идея, согласно которой прогрессивное развитие общества обеспечивалось не верностью марксистской догме, но профессиональной компетентностью технократов. Брежневский режим сумел использовать эту новую идею. Более или менее формально сохраняя приверженность отдельным сталинским концепциям, он на деле благоприятствовал технократической идеологии — конечно, на условии, что технократы не будут иметь претензий на политическую власть.

В социальных науках это движение породило своего рода идеологию профессионализма. Вместе с теорией классовой борьбы все общие теории, претендующие на объяснение исторического процесса в целом, были сочтены подозрительными. Поскольку вкус к «философии» был утрачен, единственной достойной интеллектуальных усилий целью стало казаться технически безупречное эмпирическое исследование. Понятно, что за этой идеологией скрывалась новая концепция личности. Академическим истеблишментом был поднят на щит тип политически нейтрального эксперта. Вполне очевидно, что в условиях брежневского режима этот идеал неангажированного исследователя был реализуем только ценой определенных моральных уступок. Способность нового антропологического идеала мобилизовать творческую энергию оказалась поэтому достаточно скромной. Облегчив развитие эмпирических исследований, эта новая идеология в итоге парализовала интеллектуальную жизнь.

Идеалу неангажированного эксперта, по-видимому, соответствовал новый порядок исторической проблематики. На место модели трех сфер постепенно приходила модель четырех сфер. Точнее, элементы новой модели получили распространение в эмпирических исследованиях при сохранении старой модели в обобщающих коллективных трудах и университетских курсах. Эти четыре сферы — экономика, общество, политика и культура[265]. Так, можно констатировать появление исследований, посвященных движению цен и демографическим флуктуациям, социальным структурам и государственным учреждениям, народной культуре и ментальности. Из этих исследований постепенно вырастала другая концепция истории, которая делала акцент не на борьбе преследующих свои цели людей, но на медленной эволюции структур. Конечно, схема четырех сфер была совместима с той версией марксизма, которая пыталась поставить экономический детерминизм на место классовой борьбы, однако она допускала и более сложные объяснения истории, к которым на практике все больше склонялись исследователи. Экспликативная модель, предполагаемая этой схемой, противопоставляла интерпретации экспертов увещеваниям идеологов, не говоря уже о том, что в специализированных областях исследования стала требоваться отсутствовавшая у идеологов техническая компетентность (например, при использовании количественных методов, при изучении истории права, исторической дипломатики и т. д.).

В известном смысле история четырех сфер приближалась к интеллектуальной модели естественных наук. В самом деле, модель трех сфер самым содержанием истории выражала соответствующую концепцию личности: историки, равно как и субъекты исторического процесса, рассматривались как субъекты классовой борьбы. Напротив, технократическая история экспертов лишь косвенно выражала идеал личности. Из истории процессов субъекты были почти совершенно изгнаны. Отсутствующих субъектов истории сближало с историками лишь то, что ни от тех, ни от других в истории ничего не зависело. История четырех сфер отражала новый идеал личности не непосредственно, не с помощью конкретной тематизации мира, но, скорее, посредством новых профессиональных норм, которые она предполагала, равно как и посредством отрицания предшествовавшей модели с ее идеалом личности классового борца.

Почти одновременно с моделью четырех сфер в советской историографии получила распространение история культуры, обычно ассоциирующаяся с именами московских медиевистов А. Я. Гуревича, Л. М. Баткина и Ю. Л. Бессмертного, находившихся под влиянием французской школы «Анналов» и философии культуры М. М. Бахтина. Их исследования культуры естественно совмещались со схемой четырех сфер, которая основывалась на идее автономии каждой сферы. Но довольно скоро эти исследователи попытались придать «культурологический поворот» всеобщей истории и рассмотреть экономические, демографические и социальные феномены сквозь призму истории культуры. Это фактически означало разрыв с марксистским видением истории, что и объясняет тот факт, что немногочисленная группа медиевистов стала одним из наиболее заметных интеллектуальных течений советских социальных наук.

Оставаясь в рамках модели четырех сфер, история культуры предлагала экспликативную модель, прямо противоположную той версии марксизма, которая делала акцент на экономическом детерминизме. При этом она вдохновлялась концепцией личности, рассмотренной как субъект культуры. Это было очевидной реакцией на марксистское видение личности и вместе с тем характерным проявлением «идеологии интеллектуалов». Не случайно рождение истории культуры в России и во Франции произошло почти одновременно — пусть в разном масштабе. Интеллектуальная эволюция А. Я. Гуревича и Ю. Л. Бессмертного напоминает эволюцию Ж. Дюби и Э. Леруа Лядюри. Это не удивительно с учетом трансформации современного общества в целом: экономический рост, изменения в социальной структуре и ценностных установках, происшедшие на Западе в 1960–1970-е гг., имели некоторые параллели в СССР. Разделенный на две по видимости антагонистические системы, мир Дюби и Гуревича по обе стороны железного занавеса испытал влияние одной и той же культуры интеллигенции, — культуры, основанной на социалистической интерпретации традиций европейского гуманизма. Поворот к ментальностям в историографии 1970-х гг. переводил на символический язык истории представление о себе, свойственное носителям этой культуры. Именно здесь нашли источник вдохновения лучшие советские историки этой эпохи.

Таковы три основные символические формы, созданные советской историографией. Их смена объясняет динамику истории в России. Здесь же следует искать и причины долгой неподвижности постсоветской историографии.

Идеология профессионализма, возобладавшая в академическом сообществе в 1980-е гг., мешала российским историкам связать свою профессиональную работу с интеллектуальным опытом радикальных трансформаций мира и таким образом использовать исторический момент, который казался столь благоприятным для переосмысления истории. Традиционно отрезанная от мира, российская историография, начиная с эпохи перестройки, решительно повернулась спиной к настоящему. В то же время складывается также впечатление, что позитивный эффект концепции личности как носителя культуры для развития наук о человеке в значительной мере исчерпал себя. Культура социалистической интеллигенции сейчас переживает период замешательства и отступления. Падение СССР сделало бесполезной ее столетнюю работу по поиску среднего пути между коммунизмом и капитализмом, — пути, основанного на гуманистических ценностях. По-видимому, в новом мире необходимы новая концепция личности и новый тип интеллектуала и, возможно, новые символические формы для их выражения.

14. Советская историография, марксизм и тоталитаризм

1

Изучение ментальности, кажется, стало традиционной сферой научных исследований, и наличие «коллективного бессознательного», во всяком случае у носителей других, отличных от нашей, культур, воспринимается как само собой разумеющийся факт. Что касается нашей культуры, то наличие у нас самих «коллективного бессознательного» вряд ли кто-нибудь станет оспаривать в принципе. Однако уже обращение к конкретному анализу собственных ментальных установок способно по вполне понятным причинам вызвать психологические трудности. Эти трудности особенно возрастают, когда речь идет о «коллективном бессознательном» ученых, причем проявляющемся не в чем ином, как в их научных взглядах. Устойчивая академическая традиция предполагает, что наука принадлежит сфере «объективного знания», так что заводить разговор о ментальности ученых бессмысленно, если не кощунственно[266]. Правда, это отнюдь не мешает говорить, например, о политических пристрастиях одних ученых или об идеологическом засилье по отношению к другим. Причина, вероятно, в том, что «ангажированность», добровольная или вынужденная, обычно мыслится как факт скорее идеологии, чем психологии, а различие между идеологией и наукой лишено шокирующей контрастности — и опасного переплетения — сознательного и бессознательного. Если с этих позиций ученый обращается к самоанализу, операция проходит легко и безболезненно, ибо в сфере сознательного развести идеологию и науку оказывается очень просто. Оправдательный приговор кажется предрешенным, а стремление к психологическому комфорту побуждает ученого крепко держаться за упомянутую академическую традицию.

В СССР сложились особенно благоприятные условия для укоренения этой традиции. По-видимому, именно марксистами были предприняты наиболее последовательные попытки обнаружить за научными аргументами «подлинные мотивы» своих оппонентов. Известно, что Маркс был среди тех, чьи имена связаны с обращением научной мысли XIX в. к проблеме подсознательного, однако в силу крайней ущербности марксистской концепции личности подсознательное почти целиком оказалось сведенным у него к классовой сущности. Позднее, в не менее известных условиях, это привело к подмене научной полемики политическим доносом, а еще позднее маятник качнулся в другую сторону, поскольку почти безграничное господство политического доноса на страницах историографических обзоров в сталинский период скомпрометировало самую идею о том, что научные аргументы могут быть лишь рационализацией вненаучных по своему происхождению установок, которые определяют логику рассуждений ученого. Но если проблема однажды была поставлена неудачно, из этого не следует, что впредь надо отказаться от попыток поставить ее лучше.

Предлагаемый читателю анализ советской историографии основывается на следующих методологических принципах. По-видимому, каждая историософская система опирается на тот или иной набор ментальных установок, иными словами — неосознанных[267] коллективных представлений об истории, личности и обществе, существующих в данном социуме. Эти ментальные установки формируются под влиянием социального опыта в широком смысле слова (включая сюда в качестве одного из многих компонентов также и развитие науки) и являются своего рода «эмоциональными матрицами» ключевых теоретических положений. Разумеется, научная мысль обладает известной свободой по отношению к ментальным установкам. Во всякой историософской системе, следовательно, можно обнаружить два «порядка», которые совпадают лишь частично, — ментальный и научный. Адекватно понять историософскую систему можно только путем анализа обоих «порядков» в их взаимодействии. Ключ для этого дают логические противоречия в «научном порядке» историософской системы, а также противоречия между теоретическими положениями и исследовательской практикой ее адептов. В этой главе я пытаюсь проанализировать, на каких ментальных опорах базируется марксистская философия истории и как соотносятся между собой изменения в ментальности и в теоретических взглядах советских историков.

2

Исходным пунктом этого анализа является констатация двух фактов. Несмотря на то что Маркс и Энгельс в соответствии с принципами философского материализма главным фактором, определяющим ход истории, считали развитие материального производства, они:

— определяли различие между общественно-экономическими формациями и способами производства через различия в производственных отношениях, а не в производительных силах[268];

— в своих исторических сочинениях удивительно мало места отводили экономической истории, а главное внимание уделяли истории классовой борьбы[269].

На первый взгляд каждому из этих фактов по отдельности нетрудно найти объяснение: первому — в диалектической взаимосвязи производительных сил и производственных отношений, второму — в недостаточной изученности экономической истории в историографии XIX в. Однако оба факта следует объяснять вместе, поскольку между ними существует несомненная связь. Ведь производственные отношения — это основа отношений между классами, и поэтому способы производства, определяемые через производственные отношения, выступают не только, а может быть, и не столько как этапы экономического роста, сколько как периоды истории классовой борьбы. Следовательно, по сути дела речь идет не о двух, но об одном факте, только в разных преломлениях. На самом деле для «отцов-основателей» марксизма, вопреки тому, к чему, казалось бы, должен был привести их философский материализм, субстанцией исторического процесса являлись классы и классовая борьба, а не материальное производство[270]. Это противоречие нуждается в объяснении, и объяснить его, на мой взгляд, можно путем анализа ментальных установок Маркса и Энгельса.

В первую очередь следует обратить внимание на глубокую внутреннюю связь марксизма с тем типом ментальности, который можно условно назвать «традиционным гуманизмом». Зародившийся в XVII–XVIII вв. и восторжествовавший в XIX в., этот тип был катастрофически скомпрометирован в XX в. Можно выделить несколько характерных его черт:

1) упоенность величием человеческого разума, уверенность в познаваемости мира и тесно связанная с этим вера в логичность, разумность и закономерность мира, а также в разумность человеческой природы;

2) вера в человека, в его способность не только познать мир, но и эффективно воздействовать на него в соответствии со своими целями, причем эти цели могут и должны стать адекватным отражением присущих миру закономерностей развития;

3) вера в прогресс, причем в прогресс этически значимый, ведущий не только от простого к сложному, но и — по крайней мере в конечном итоге — от худшего к лучшему. Это вера в золотой век впереди. Гарантией такого развития оказывается разумность мира и человека;

4) ощущение изменчивости мира, неизбежности крупных социальных перемен, резко, буквально на глазах ускорившегося исторического развития. Отсюда психологическая готовность к скорому завершению истории в светлом царстве разума;

5) вера в способность людей взаимодействовать друг с другом на разумных основаниях, в возможность гармонии индивидуальных и групповых интересов, в рациональность не только индивидуального, но и коллективного разума, вера в «общественность» человеческой природы, а отсюда и вера в возможность идеального общества.

Однако эти установки «традиционного гуманизма» дополнялись в ментальном складе Маркса и Энгельса вторым набором установок, который можно назвать «революционным комплексом» и который был свойствен многим радикальным учениям XIX в. Этот набор был связан с иным социально-психологическим фоном — накопившимися в обществе гигантскими запасами социальной ненависти. Возможно, именно XIX в. был для европейской цивилизации эпохой крайнего обострения социальных противоречий или по крайней мере эпохой их наиболее острого психологического переживания.

Отсюда:

1) резкий протест против социальной несправедливости, тем более резкий, что неразумность реального общества воспринималась по противопоставлению разумности человеческой природы;

2) стремление защитить угнетенных, что для философов означало стремление прежде всего создать учение, отражающее интересы народных масс. Тенденция к «слиянию» с угнетенными неизбежно порождала их идеализацию, усиленную со своей стороны установками «традиционного гуманизма», а также преобладание коллективистских и эгалитаристских ценностей над индивидуалистическими;

3) готовность принять идею насилия (свойственную лишь части радикальных учений, в том числе марксизму). Мне кажется, что именно для XIX в. более, чем для любой другой эпохи, было характерно в принципе противоестественное сочетание идеи насилия с гуманистическим идеалом. Психологически это сочетание делали возможным сильнейшая вера в разумность человеческой природы, преобладание коллективистских ценностей, а также характерная для марксизма идея о том, что путь к свету лежит через сгущение тьмы[271], — идея, оправдывающая «последний и решительный» рывок к свету и даже порождающая «героику насилия». Но сказались здесь и воспринятые марксизмом механизмы утопического сознания, предполагавшего монополию творца системы, предержащего власть, на понимание того, что есть благо.

Легко заметить, что «революционный комплекс» испытал сильнейшее влияние «традиционного гуманизма» и даже, возможно, был наиболее естественной реакцией последнего на крайнее обострение социальных противоречий. Вместе с тем в «революционном комплексе» было заложено и отрицание общечеловеческих ценностей «традиционного гуманизма».

Я думаю, что именно эти ментальные установки явились «эмоциональными матрицами» наиболее важных положений марксизма. Легко проследить связь между данным набором «матриц» и теоретическими постулатами марксизма. История представляется Марксу и Энгельсу имеющим строгую внутреннюю логику процессом развития по спирали. Эта логика с неизбежностью ведет к прогрессу, и человечество как бы восходит по логически определенным ступеням лестницы, ведущей в золотой век коммунизма. Вместе с тем человек сам творит свою историю, содержанием которой является столкновение человеческих воль, относительно рационально отражающих истинные интересы тех или иных людей. Тем самым между объективным положением людей, их сознанием и действиями устанавливается более или менее жесткая связь — возможность нарушения ее, конечно, допускается, но в пределах, в которых это ничего существенного не меняет в общей картине.

Но человек, творящий историю, — это философская абстракция, нуждающаяся в конкретизации. С точки зрения Маркса и Энгельса, настоящими творцами истории выступают отнюдь не отдельные личности, но народные массы. Причем это — трудящиеся массы; и вот труд, экономическое развитие объявляются главным источником прогресса, начиная от превращения обезьяны в человека и кончая грядущим утверждением золотого века. Поэтому и ступенями лестницы, по которой восходит человечество, являются этапы экономического развития. Здесь начинается политэкономический анализ, главное в котором — концепция способа производства как диалектического единства производительных сил и производственных отношений. В принципе Маркс признает первичность производительных сил, развитие которых приводит к конфликту с устаревшими производственными отношениями. Таким образом, развитие происходит через разрешение противоречий, иными словами — через борьбу. Однако это не борьба абстрактных категорий, это борьба людей, ибо человек — творец истории. Разумеется, не отдельных индивидов, поскольку индивидуальное начало для Маркса малозначимо, но их групп. В силу определяющей роли материального производства основными объединениями людей оказываются классы, выделяемые по их месту в системе производственных отношений, а главным противоречием между людьми — конфликт классов, в перспективе разрешаемый лишь воссозданием на новом витке спирали бесклассового общества. В концепции классовой борьбы как бы смыкаются идеи о закономерности истории, о человеке как ее творце, о социальности человеческой природы и о роли народных масс.

Этот перенос концепции развития через разрешение противоречий с абстрактной борьбы производительных сил и производственных отношений на классовую борьбу, может быть, центральный элемент марксизма. Человек выполняет свою роль творца истории в первую очередь в форме классовой борьбы. Уже не люди, а именно классы оказываются центральными персонажами марксистской истории. Тем самым происходит разрыв с общечеловеческими ценностями «традиционного гуманизма». Борьба классов носит бескомпромиссный характер и не оставляет места для иллюзий. В стремлении к «неприкрашенной правде» уместно видеть не только жажду истины, но и готовность оправдать жестокость. Конечно, вся ответственность за жестокости возлагается на власть имущих как повинных в социальной несправедливости, порождающей зло. Таков генезис одной из центральных идей марксистской философии истории — идеи вселенской невинности борцов за социальную справедливость. Классовая принадлежность служит основой для этических оценок, симпатий и антипатий. Конечно, и здесь допускаются исключения, но не более того. Марксизм обязательно включает в философию истории этический момент (то, что позднее было названо принципом партийности), но тем самым он дает ключ для анализа его как ментальной системы. Именно классовый анализ — главное в марксизме, его «живая душа», если воспользоваться словами Ленина, сказанными о диктатуре пролетариата. Если классовый анализ — главное даже в марксистской политэкономии, то что же говорить об изучении социального строя, политики или культуры? Марксистская история — это история классов, а еще точнее — история классовой борьбы. В определенный момент две концепции истории — как закономерного логического процесса и как классовой борьбы, т. е. деятельности людей, — сливаются воедино, и классовая борьба, направляемая научной теорией, оказывается путем к логически заданному светлому будущему, а свобода — осознанной необходимостью. Этот момент — собственная деятельность Маркса и Энгельса. Ничто так не выдает субъективный характер их взглядов на историю, как это совпадение. Взятая отдельно, вне этого комплекса представлений, идея классовой борьбы не могла бы стать центральной концепцией историософской системы.

3

Характерные для культуры XIX в. ментальные установки не выдержали испытания социальным опытом первой половины XX в. Модернизация капиталистической системы, доказавшей свою жизнеспособность, в том числе и способность обеспечить резкое повышение материального уровня жизни в развитых странах, смягчила остроту социальных противоречий и ослабила социальную ненависть. С очевидностью проявилась невозможность сознательно управлять историей, мир оказался далеко не познанным и лишь с трудом познаваемым, а фантастические жестокости мировых войн и тоталитарных режимов поколебали и веру в его разумность, равно как и в разумность человеческой природы. Ускоряющийся темп мирового развития стал входить в привычку, превратился в элемент новой «структуры повседневности». Прогресс науки, показавшей относительность классической «картины мира» XIX в. и вместе с тем обернувшейся катастрофическими последствиями, со своей стороны поколебал безграничное доверие к разуму и веру в возможность идеального общества. «Традиционный гуманизм» с его идеализацией человека и оправданием «социальной ориентации» личности сменился гуманизмом современного типа, сочетающим признание высшей ценности человеческой личности с более сложным и более пессимистическим пониманием природы человека.

Эти перемены в ментальности происходили одновременно с появлением новых интеллектуальных импульсов, радикальной перестройкой начиная с конца XIX в. всего комплекса социальных и гуманитарных наук в результате возникновения новых и решительного обновления традиционных дисциплин, в центре внимания которых оказалось изучение человеческого сознания. Лингвистика, социология, психология и социальная психология, антропология и семиотика настолько расширили круг проблем в этой области и показали наличие настолько фундаментальных закономерностей в функционировании сознания, что марксизм, отводивший сознанию как фактору, детерминирующему человеческое поведение, сравнительно скромное место, перестал адекватно отражать структуру научного знания и не мог предложить ответов на новые интеллектуальные запросы. Эти последние, несомненно, связаны с переменами в ментальности: стали выясняться гораздо более сложные, чем представлялось ранее, механизмы взаимодействия сознания с окружающей действительностью, что со своей стороны подрывало идею разумности мира и человека.

Однако в СССР духовное и интеллектуальное развитие пошло по несколько иному пути. Разумеется, Советская Россия не осталась вовсе в стороне от общемировых культурных течений, но многие тенденции развития науки и культуры в СССР диктовались его специфическими внутренними условиями, главным из которых были потребности тоталитарной системы (в том числе и удовлетворение культурных запросов, порожденных тоталитарной системой).

Тоталитарная система быстро обрекла общество на духовное бесплодие, удушив многочисленные в 1920-е гг. и порой очень яркие попытки творческого поиска в самых разных областях культуры. Однако и восприятие импульсов «буржуазной культуры» Запада, которая, как считалось, после Октябрьской революции вступила в период затяжного всеобщего кризиса, казалось недопустимым: изоляционизм есть необходимое условие тоталитаризма. Отсюда поиск культурных образцов в прошлом, в XIX в. Образ классической культуры XIX в., приводимой при этом в максимальное соответствие с официальной идеологией, оказался в СССР чрезвычайно обедненным и искаженным, но все же именно он был единственно приемлемой базой для развития культуры под сенью тоталитарного режима. В результате консервировались «ментальные подпорки» марксизма. Но и сам тоталитаризм был, по-видимому, уродливым развитием одной из заложенных в культуре XIX в. потенциальных возможностей. В этом смысле тоталитарное сознание как логически законченная система неизбежно включает в себя, пусть в деформированном виде, некоторые элементы, присущие духовному и интеллектуальному климату XIX в. В итоге в СССР многие ментальные установки марксизма были законсервированы, причем в концентрированном виде, в то время как духовный климат в западном мире начал постепенно изменяться.

Марксизм в России с самого начала своего распространения, но особенно после создания большевистской партии, воспринимался в первую очередь не с научной, а с политической точки зрения: как революционное учение. Это в еще большей мере, чем у Маркса и Энгельса, выдвигало на первый план идею классовой борьбы. Классовый анализ нашел в лице Ленина своего непревзойденного мастера, и то, что сам Ленин писал об истории (а писал он почти всегда об истории современной), было также посвящено в первую очередь истории классов и классовой борьбы.

Эти тенденции были развиты и закреплены по мере становления сталинского режима. Контроль тоталитарного государства над исторической наукой (как и культурой в целом) стал всеохватывающим только в 1930–1940-е гг., когда марксизм утвердился в качестве обязательной и не терпящей отклонений «методологии». Но дело было не только в том, что марксизм как научную теорию навязывали историкам: социально-психологический климат в СССР благоприятствовал воспроизведению его ментальных установок.

Главным фактором здесь было вполне наглядное для многих подтверждение правильности учения Маркса практикой. Известно массовое упоение успехами социалистического строительства в СССР в 1920–1930-е гг. (которое заметно превосходило самые успехи), уверенность в том, что в этой стране построено общество социальной справедливости. Осуществление «вековой мечты человечества» как бы доказывало единство, закономерность, прогрессивность, разумность, наконец, познаваемость и управляемость истории. Вместе с тем в обществе, только что совершившем кровавую революцию, продолжавшем истреблять «врагов народа» и ощущавшем себя в состоянии «осажденного города», в обществе, далеко внутренне не устроенном, где голод и нищета оставались повседневностью, сохранялась и почва для социальной ненависти. Классовая борьба, в ходе которой строилось новое общество, была социальным опытом, пережитым советскими людьми. Ее обнаруживали во всем — от водопровода до музыки. Марксизм и в самом деле был философией победившего пролетариата.

Советская историография подняла на щит материалистическое понимание истории, стремясь в социально-экономическом «базисе» найти исчерпывающее объяснение явлениям «идеологической и политической надстройки». Практически это реализовалось в быстро укоренившейся привычке «вскрывать» классовое содержание любого изучаемого явления, что рассматривалось как главная задача «подлинно научного» анализа. Этот штамп стал настолько привычным, что в нем часто не замечают логическую неувязку. Ведь если развитие общества определяется развитием производительных сил, то последовательный материалист при объяснении любого явления обязан каждый раз добираться до уровня развития производительных сил. Но этот шаг делался крайне редко. Диалектическая оговорка об относительной самостоятельности производственных отношений не спасает дела: если бы к проблеме относились серьезно, каждый раз следовало бы анализировать обе возможности (и объяснение «через производительные силы», и объяснение «через производственные отношения»). Но этого никогда не делалось. Ведь развитие производства, т. е. та сфера жизни, которая теоретически определяет развитие всех остальных сфер, наделе крайне мало интересовало историков-марксистов. И вполне понятно, почему: развитие производительных сил может быть прекрасным аргументом в пользу идеи о закономерном прогрессивном развитии общества — и даже обоснованием теории классов, — но только до тех пор, пока воспринимается как Deus ex machina. При первой же попытке серьезного изучения этого развития встает вопрос уже о его причинах, и в тот момент, когда обнаруживается его неравномерность, сторонники «материалистического монизма» рискуют вступить на бесконечный путь оговорок, и неизвестно, к чему приведет этот путь. Последовательный материализм оказывался для советских историков неприемлемым, поскольку ставил их в положение, в котором от них постоянно требовалась готовность «проверять собственные предпосылки» — процедура не для подданного тоталитарного режима. Гораздо удобнее было все объяснять классовыми противоречиями, имея в запасе как бы «лишний ход» — ссылку на неуклонное развитие производительных сил. Но поскольку вовсе без экономической истории обойтись было нельзя, то рассматривать ее полагалось с позиций классового анализа (любое другое изучение третировалось как «буржуазный позитивизм»). Психологически понятный ход, которому к тому же легко было найти вполне диалектическое обоснование в виде той же оговорки об «относительной самостоятельности» производственных отношений и об их «обратном влиянии» на производительные силы.

Однако по сути дела это нечто гораздо большее, чем оговорка. Это уже известный нам по Марксу и Энгельсу скачок, без которого марксизм обойтись не мог, поскольку иначе невозможно связать философский материализм с убеждением в том, что человек — творец истории. Либо история развивается по экономическим законам (но тогда на что направить революционный энтузиазм ее «подлинных творцов»?), либо она определяется исходом классовых битв (но тогда к чему все экономическое обоснование неизбежности коммунистического будущего?). Отказаться невозможно ни от экономического детерминизма (пусть в «конечном счете»), ни от классовой борьбы. Но какова сравнительная роль этих идей? Ни о каком равновесии здесь нет и речи. На стороне первой — логика «теоретического концепта», на стороне второй — мощная эмоциональная матрица. И у Маркса, и у его последователей почвой для примирения оказывается идея об определяющей роли народных масс в истории. Народ — и создатель материальных ценностей, и движущая сила революций, и победитель в освободительных войнах, и даже главный творец культуры (если не непосредственно, то через «подлинно народных» поэтов, музыкантов, художников и т. д.). Впрочем, все, что касается культуры, сравнительно мало интересовало историков-марксистов. Настоящий выбор мог быть только между народом трудящимся и народом сражающимся. И выбор был сделан без колебаний: народ сражающийся восторжествовал над народом трудящимся. Главной темой советской историографии стала история классовой борьбы.

4

Наиболее полное воплощение эта черта советской историографии получила в рубрикации исторического материала, общепринятой уже в 1930-е гг.

Исторический процесс условно разделялся на три уровня — социально-экономический, социально-политический и идейно-политический. Эта схема «трех сфер» стала определять не только построение обобщающих трудов и университетских курсов, но и тематику научных исследований. Между тем она самым подбором и расположением материала допускала лишь единственный вид анализа — классовый. Она была подчинена задаче изложения всемирной истории как истории классовой борьбы. В сфере социально-экономической доказывалось бытие классов и обосновывалась неизбежность их борьбы — вплоть до соответствующего исхода. Классовая борьба составляла главное содержание социально-политической сферы и отражалась «в области идеологии» в сфере идейно-политической. Эта схема никогда не была обоснована теоретически, однако та поразительная последовательность, с которой она воспроизводилась на практике, свидетельствует о прочности соответствующих ей ментальных установок. Сами по себе ни экономика, ни демография, ни социальная сфера, ни государственные учреждения, ни тем более религия или культура не занимали существенного места в построениях советских историков и в лучшем случае «в порядке справки» освещались в обзорных работах. Главной задачей историка-марксиста, за изучение какой бы эпохи и страны он ни брался, считалось доказать, что там существовал определенный общественный строй (рабовладельческий, феодальный или капиталистический), соответствующие ему классы и классовые противоречия, а затем объяснить все основные события политической и культурной истории этого общества классовой борьбой[272]. Излюбленными темами советских историков стали анализ производственных отношений и положения угнетенных классов, политики государства по отношению к классам, революций, народных восстаний, социально-политических концепций, наконец, международных отношений, также рассматриваемых во многом сквозь призму классовой борьбы (и вместе с тем сквозь призму российского великодержавия)[273]. Именно в тот период, когда в европейской науке началось стремительное расширение «территории историка», в СССР имела место консервация традиционного круга тем, известных уже во времена «классиков марксизма», и даже сужение этого круга. Впрочем, необходимо подчеркнуть, что с точки зрения самих адептов сталинистской историографии марксистская философия истории выглядела иначе, поскольку скачка, о котором идет речь, они не осознавали[274].

Нет надобности повторять слишком хорошо известные вещи о крайностях по части экономического детерминизма и формационной схемы или о европоцентризме и телеологизме советской историографии, скрывавшихся за идеей о закономерности и единстве всемирно-исторического процесса. Разумеется, все это было крайним огрублением мысли Маркса, — огрублением, впрочем, всегда неизбежным при крайней идеологизации и «массовом тиражировании» философского учения, — однако в главном, как мы видели, советская историография вполне адекватно восприняла марксистскую философию истории.

5

Теперь нам предстоит перейти к вопросу о том, что и насколько изменилось в советской историографии после смерти Сталина. Некоторое оживление научной мысли в период хрущевской «оттепели» затянулось приблизительно до конца 1960-х — начала 1970-х гг., когда новое идеологическое руководство, укрепившись, организовало ряд сопровождавшихся «организационными выводами» дискуссий, приведших к ухудшению некоторых относительно «либеральных» научных направлений. Официальная историография приняла умеренно-сталинистские концепции, господство которых в науке и преподавании продолжалось до конца коммунистического режима, и только в годы перестройки начали звучать весьма критические оценки состояния советской историографии. В конце 1980-х гг. история оказалась в центре идейно-политической борьбы, и национальное прошлое, особенно советский период, было переосмыслено гораздо более радикально, чем в 1960-е гг. Впрочем, диапазон мнений оставался весьма широк, и сохранялось немало сторонников лишь частичного подновления традиционных концепций.

Главную роль в дискуссиях об истории играли журналисты. Голоса профессиональных историков были слышны гораздо реже, а если они раздавались, то чаше всего выражали стремление к «более сбалансированному» подходу, обращая внимание как на тенденциозность сталинских концепций, так и на слабость фактической базы построений левых журналистов. По-видимому, первой потребностью большинства историков перед лицом этой «газетной шумихи» было желание преподнести журналистам урок профессионализма. Мне кажется, что за этим чаще всего скрывалось убеждение в необходимости бережно относиться к тому ценному, что создано советской наукой, и к тому непреходящему, что содержится в «наследии классиков марксизма». А за всем этим сквозила методологическая растерянность, отсутствие иной умственной перспективы, кроме обращения к сокровищнице учения.

Итак, обновление истории было связано в первую очередь с новым витком идейно-политической борьбы. Основополагающих структур науки как в области концептуальной, так и в области организационной оно почти не коснулось. Вне пределов явно политизированных областей науки ситуация 1970-х гг. в 1980-е гг. сохранялась почти без изменений. Произошло только некоторое ослабление позиций группы официальных историков, в 1960–1970-е гг. монополизировавших руководство исторической наукой, а теперь вынужденных признать, что она должна развиваться как соревнование школ и направлений. Но ни сколько-нибудь заметного оживления теоретической мысли, ни повышения уровня научных исследований, ни серьезных попыток улучшить качество преподавания истории не произошло, хотя политическая ситуация, казалось бы, открывала для этого некоторые возможности. Историческая наука (как, впрочем, и общество в целом) оказалась внутренне не готовой к радикальному обновлению, несмотря на большой запас накопившегося недовольства, порожденного общим кризисом социализма. До начала перестройки можно было надеяться на то, что в советской историографии накопились «силы сокрытые», которым только отживающее свой век консервативное руководство не дает проявить себя. К концу 1980-х гг. стало очевидным, что такие силы недостаточны. Именно это внутреннее бессилие дает ключ к пониманию реального значения перемен, происшедших в советской историографии начиная с 1950-х гг.

При сравнении исторических исследований сталинского и постсталинского периодов в первую очередь бросается в глаза постепенная деидеологизация науки или, точнее, «снижение тона». Наука вырабатывает новый стиль и новый язык, пытаясь облагозвучить марксистские штампы. Такие термины, как «базис» и «надстройка», равно как и непарламентские эпитеты по адресу «буржуазной лженауки», к 1970-м гг. становятся провинциализмами, а патетическое доказательство марксистских истин перестает быть обязательным и даже вызывает раздражение. Постепенно вырабатывается новый трафарет теоретического экскурса, в котором за заверением в лояльности к марксизму следует пространное рассуждение о том, что не все так просто, как казалось раньше. Однако довольно быстро эвристическая ценность подобной философии оговорок начинает внушать сомнения, вследствие чего вырастает популярность, если так можно выразиться, «идеологии профессионализма». Идеологические ценности в научной среде постепенно вытесняются ценностями профессиональными. Это создает некоторую защиту для развития серьезных научных исследований, однако не слишком надежную, поскольку автономия академической среды остается призрачной. «Идеология профессионализма» санкционирует развитие более или менее деидеологизированных исследований (по крайней мере в некоторых областях), но, разумеется, на условии, что они не посягают на господство слегка подновленной догмы. Масштабность таких исследований остается скромной, поскольку они не считаются «актуальными» и не поощряются. При этом обобщающие труды по любой тематике были затронуты деидеологизацией в целом меньше, чем работы по частным проблемам.

В обстановке частичной деидеологизации исторической науки в 1960–1980-х гг. происходило постепенное расшатывание «ментальных опор» марксизма. Эпоха классовой борьбы отошла в прошлое, и начала ощущаться чрезвычайная сложность и многомерность социальной структуры. Стало ясно, что классовый анализ не способен ни заменить анализ экономический, ни разрешить демографические или культурные проблемы. Мир перестал казаться простым и управляемым, а сияющие вершины скрылись за линией горизонта. Идея несовершенства социального устройства стала общепринятой. Сознание человека, так и не ставшего, вопреки ожиданиям материалистов и усилиям правоохранительных органов, гармонически развитой личностью, начало, наконец, осознаваться как реальная, а не надуманная проблема. Я не говорю сейчас о том, что могли заметить в советском обществе более проницательные наблюдатели; я говорю только о социальном опыте, который в 1960–1980-е гг. постепенно стал более или менее общим достоянием советских людей, особенно интеллигенции, и не мог не повлиять на ментальность историков. Кроме того, на последних оказало влияние и более широкое знакомство с западной наукой, в первую очередь с французской школой «Анналов», а также развитие в 1960–1970-е гг. культурологических исследований (правда, в основном на базе филологических наук[275]).

Все это с неизбежностью сказывалось на характере исторических исследований. Для 1960–1970-х гг. типичны дискуссии, примечательные стремлением уточнить, приблизить к историческому материалу, сделать менее жесткой традиционную схему пяти формаций (например, дискуссия об «азиатском способе производства»), а также попытки обратить внимание на многоукладность экономики ряда обществ, характеристики которых ранее подгонялись под считавшиеся классическими образцы[276]. Ярким проявлением «идеологии профессионализма» явилось массовое увлечение математическими методами, особенно при исследовании аграрной истории России XV–XIX вв.[277] Хотя ведущей и здесь оставалась социально-экономическая проблематика, в поле зрения исследователей несравненно шире, чем раньше, попадал собственно экономический, а отчасти и демографический материал. В то же время в некоторых работах самостоятельное значение приобрела социальная проблематика[278]. Аналогичные сдвиги наметились в изучении политической истории: государство перестало рассматриваться лишь в аспекте классовой борьбы, что проявилось в некоторых работах по истории государственных учреждений, особенно России XIX — начала XX в.[279] Можно отметить и новые подходы к анализу самой классовой борьбы, например, интерпретацию народных восстаний Средневековья и раннего Нового времени не как антифеодальных, а как религиозных или антифискальных движений[280]. Так образовывались бреши в трехчленной схеме исторического процесса, а история постепенно переставала восприниматься исключительно как история классовой борьбы. Вместе с тем все эти попытки оставались целиком в рамках «марксистской методологии». Но и марксизм постепенно приводился в соответствие с изменяющейся ментальностью, с новым социальным опытом, отрицающим универсальность классового анализа. Однако господствовать в советской историографии продолжала традиционная версия марксизма, и неудивительно, что научные биографии ряда сторонников новых подходов сложились не просто.

Наиболее слабым местом в сталинистской историографии оказалась история культуры. Именно здесь, с одной стороны, вульгарность классового анализа особенно бросалась в глаза, а с другой стороны, сильнее всего сказалось влияние сравнительно более «интеллектуально продвинутой» филологии. Но самая важная причина, по-видимому, лежит глубже. Интерес к истории культуры можно рассматривать как протест против бездуховности тоталитарного режима, как аспект возрождающегося самосознания интеллигенции (не случайно рост этого интереса в эпоху Брежнева вызывал обеспокоенность идеологического руководства). Поэтому данная сфера исследований более, чем другие, привлекала людей, склонных к духовной и интеллектуальной независимости. Уже в 1960-е гг., используя упоминавшуюся «философию оговорок», некоторые историки культуры отстояли тезис об «относительной самостоятельности» культурной сферы и порвали с традицией видеть в ней лишь проявления идейно-политической борьбы (что, конечно, не означало прекращения традиционных исследований в этой области). Не вступая в прямую полемику с марксизмом, некоторые из этих историков отошли от него, используя лишь отдельные его положения, и даже предприняли попытки культурологической интерпретации всеобщей истории; по сути дела это являлось поиском альтернативной историческому материализму экспликативной модели. Однако это направление, несмотря на несомненный престиж некоторых его лидеров[281], оставалось весьма немногочисленным и интеллектуально изолированным от большинства профессии.

Итак, наряду со схемой трех сфер стали вызревать элементы новой модели, которую можно условно назвать схемой четырех сфер (экономической, социальной, политической и культурной). Она допускает гораздо более разностороннее изучение объектов на этапе анализа и установление между ними гораздо более разнообразных связей на этапе синтеза. Вместе с тем эта схема предполагает существенно иное историческое мировоззрение. История четырех сфер — это история процессов, а не событий, история медленной, обусловленной множеством факторов эволюции структур, а не борьбы людей, исход которой определяет развитие общества. Такой подход был особенно близок поколению историков, сформировавшемуся в 1970-е гг., в эпоху, когда повседневный опыт убеждал в бесполезности индивидуальных усилий и в «неподвижности истории».

Правда, схема четырех сфер совместима с некоторыми элементами марксистской философии истории, а именно с той версией марксизма, которая делает акцент на историческом материализме, а не на классовой борьбе. Более того, этот подход открывает некоторые возможности для гибкого применения материалистической экспликативной модели, поскольку в отличие от двухчастной схемы «базис — надстройка» предполагает поэтапную трансформацию в различных сферах общественной жизни импульсов, даваемых развитием материального производства. Однако схема четырех сфер расходится с «ментальным порядком» марксизма, которому идеально соответствовала схема трех сфер.

В 1980-е гг. в советской историографии переход к новой интеллектуальной модели (который, по-видимому, был таким же неосознанным, как и господство старой модели) оставался, скорее, тенденцией, наметившейся в специальных исследованиях, чем совершившимся фактом. Показательно, что в обобщающих работах, равно как и в университетских курсах, традиционные принципы рубрикации материала остаются в силе[282]. Налицо парадокс: сохранение интеллектуальной модели, соответствующей уже уходящему в прошлое ментальному складу. Вряд ли это противоречие объясняется только сохранением традиционных ментальных установок у некоторой части историков, особенно старшего поколения. После крушения ментальных опор марксизма у него оставались другие, весьма прочные опоры. Пересмотру официальной идеологии препятствовали механизмы тоталитарного сознания.

6

Разумеется, анализ тоталитарного сознания не входит в мою задачу, но несколько замечаний о нем необходимы для рассматриваемой темы. Не следует недооценивать эффективности внешне столь дряхлого брежневского режима. Он не был в состоянии навязать обществу официальную идеологию, вызывавшую в условиях экономического спада особо острый протест. Но, возможно, он и не стремился к этому, эмпирически нащупав гораздо более тонкие методы контроля над умами, и в первую очередь самообман недовольных в отношении степени собственной оппозиционности; таким образом режим предоставил всем желающим своеобразный психологический комфорт в виде чувства противостояния системе, тем самым избавляя систему от настоящей оппозиции. «Самостоп» Оруэлла срабатывал тем надежнее, чем меньше осознавался. При этом режим с помощью самых скромных (по советским масштабам) репрессивных мер и целенаправленной политики, препятствовавшей формированию потомственной интеллигенции и девальвировавшей образование, добивался социальной и культурной изоляции тех немногих интеллектуальных движений или ученых, которые представляли для системы реальную опасность. Это был тоталитаризм, использующий отдельные механизмы авторитарной модели.

В качестве важной формы контроля над сознанием научных работников режим использовал уже упоминавшуюся «идеологию профессионализма», которая, по-видимому, вообще свойственна ученым, но в тоталитарном обществе выполняет специфическую функцию. О позитивной стороне этого феномена уже было сказано, теперь речь пойдет о негативной. Результатом того, что марксизм был объявлен единственным «подлинно научным» философским учением, явилась не только «нищета философии», но и важная деформация в структуре советской культуры в целом. Свободная интеллектуальная жизнь как особая сфера культуры была целиком поглощена философией, ради удобства контроля без остатка сведенной к институционализированной науке, проблематика которой стала рассматриваться как прерогатива профессиональных философов[283]. Нарушения этой прерогативы, к тому же небезопасные, расценивались в ученом мире как неэтичные по отношению к коллегам, ревниво оберегавшим и чистоту учения, и собственную монополию. Запрет на самостоятельные философские размышления тем легче стал глубоко интериоризированным для большинства историков, что «самостоп» принимал здесь предельно благовидную форму нежелания пускаться в «дилетантские путешествия» по чужим профессиональным сферам. Открыты же историкам были лишь две возможности: либо принять проблематику, понятийный аппарат и догматический стиль мышления философов (и тем самым предопределить бесполезность всей «вылазки в философию» для своей науки), либо изначально отказаться от постановки философских проблем. Естественно, что второй вариант обычно казался предпочтительнее. Итак, режим не сумел навязать ученым свою официальную идеологию, но при этом не только не позволил посягнуть на нее, но даже устранил самую возможность серьезных посягательств, практически ликвидировав интеллектуальную жизнь, т. е. ту соседнюю с философией сферу культуры, где происходит сопоставление и первичное философское осмысление как данных конкретных наук, так и порожденных социальным опытом ментальных установок, и где, следовательно, формируются предпосылки для пересмотра философских учений. В «идеологии профессионализма» заложен компромисс: в какой-то мере это защита ученых от системы, но в еще большей степени — защита системы от ученых. По существу, эта идеология — одна из форм «самообмана недовольных», что подчеркивается невысоким профессиональным уровнем большинства советских историков.

Итог неутешителен. Тоталитарный режим сначала законсервировал в СССР ментальные опоры марксизма, чем обрек советскую историографию на изоляцию и отставание от мировой науки, а затем, когда эти опоры все-таки начали разрушаться, сумел деформировать развитие исторической науки, чтобы воспрепятствовать «конденсации» нового ментального склада в оригинальные теоретические построения. Несмотря надолго культивировавшуюся внешнюю «теоретичность», трудно представить себе науку, до такой степени теоретически беспомощную, как советская историография. Тоталитарный режим не только подавлял инакомыслие — он вообще отучал мыслить. Начатый перестройкой процесс мучительного умственного раскрепощения опирался на слишком непрочную традицию, и далеко не сразу, лишь во второй половине 1990-х гг., в российской историографии стало постепенно намечаться теоретическое обновление.

15. Ю. Л. Бессмертный и «новая история» в России[*]

В российской историографии 1980–1990-х гг. Ю. Л. Бессмертный занимал особое место. Оценить его вклад в изучение истории (прежде всего истории Средних веков) означает поэтому понять нечто важное об эволюции исторических исследований в нашей стране в целом.

Воспитанник русской аграрной школы

Участник Второй мировой войны, Ю. Л. Бессмертный начал свое университетское образование уже в достаточно зрелом возрасте. Несмотря на интерес к истории, проявившийся у него еще в школьные годы, под влиянием военных событий он решил заняться точными науками, но вскоре пришел к убеждению, что дело его жизни все-таки история. Однако его исследовательский почерк, характеризующийся, в частности, стремлением к точности и ясной, лаконичной манерой изложения, сохранил отпечаток «естественно-научной» школы.

Поступив в 1945 г. на исторический факультет Московского университета, Ю. Л. Бессмертный выбрал специализацию по истории западноевропейского Средневековья. Русской историей он заниматься не хотел, понимая, сколь сильны в этой области идеологические ограничения. Выбор оказался удачным: среди его учителей были такие известные историки, как Е. А. Косминский, С. Д. Сказкин и А. И. Неусыхин, в свою очередь вышедшие из рядов русской школы аграрной истории, представленной, в частности, П. И. Виноградовым, А. Н. Савиным, Д. М. Петрушевским. Ю. Л. Бессмертный стал одним из ближайших учеников Александра Иосифовича Неусыхина, глубокого знатока средневековых источников, уже, безусловно, вполне марксистского историка, в свое время (в 1920–1930-е гг.) испытавшего, как и многие его коллеги, влияние неокантианства и стремившегося использовать теоретические открытия Макса Вебера для совершенствования методологии исторического исследования.

Кафедра истории Средних веков, где учился Ю. Л. Бессмертный, пользовалась своеобразной репутацией в Московском университете: известные эрудицией старые профессора, носители дореволюционной университетской культуры, плохо вписывались в интеллектуальный и социальный пейзаж, где все более доминировали арривисты из когорты красных профессоров[285]. Вопреки упрощенному представлению, российские университеты даже при сталинском режиме вплоть до 1940-х гг. сохраняли некоторые элементы если не автономии, то по крайней мере старой академической традиции (что и неудивительно, если учесть в целом достаточно массовую поддержку, оказанную интеллигенцией коммунистическому режиму). Однако по мере формирования новой советской интеллигенции и исчезновения старых профессоров под воздействием как времени, так и репрессий, островки старой университетской культуры оказывались все более изолированными. В Московском университете одним из последних таких островков оставалась кафедра истории Средних веков. Естественно, что именно она особенно пострадала в конце 1940-х гг. в ходе борьбы с космополитизмом — в том, что касается соотношения сил в академическом мире, эта последняя идеологическая кампания сталинской эпохи стала завершающим этапом наступления красной профессуры на традиционный университет.

Борьба с космополитами и формирование советской историографии

Для поколения Ю. Л. Бессмертного борьба с космополитами стала основополагающим коллективным опытом, последствия которого еще в полной мере ощущались в период перестройки. Можно, не преувеличивая, сказать, что основные линии размежевания, характерные для советской историографии на протяжении всего постсталинского периода, обозначились именно в конце 1940-х гг.

Одной из главных жертв кампании против космополитов на историческом факультете Московского университета стал А. И. Неусыхин. Студентам, на поддержку которых рассчитывала партийная организация университета, было предложено присутствовать на собраниях преподавателей, где их учителя были вынуждены публично каяться во всех возможных грехах. А. И. Неусыхин был одним из немногих, кто осмелился отвергнуть обвинения в свой адрес. Среди его учеников также нашлось несколько человек, не согласившихся играть уготованную им роль. На одном из студенческих собраний они решились вступиться за учителя, утверждая, что его метод ни в чем не противоречит марксизму. Ю. Л. Бессмертный был одним из них. Вопреки ожиданиям репрессий не последовало, по крайней мере сразу: вероятно, руководители партийной организации предпочли замять дело во избежание обвинений в том, что они не контролируют своих студентов (впрочем, несколько позднее заступничество за А. И. Неусыхина помешало Ю. Л. Бессмертному поступить в аспирантуру).

Несмотря на это слабое сопротивление, борьба против космополитов ощутимо сказалась как на соотношении сил в академическом мире, так и на социально-психологическом климате в стране в целом. Убеленные сединами мэтры уже давно привыкли признавать во всеуслышание, до какой степени им, при всей их профессиональной компетентности, недостает органичного марксизма красных профессоров. Пройдя через новые унижения, они чувствовали себя совершенно беззащитными перед лицом арривистов новой формации. Почти все они оказались сломлены психологически. Несмотря на разрешение продолжить исследовательскую работу и даже преподавание, им пришлось забыть о свободе творчества, не говоря уже о власти. Это, в частности, объясняет свойственную многим из них в 1950–1970-е гг. склонность к схоластике и догматизму.

Одновременно сложилась группа более молодых историков, которые в ходе борьбы с космополитами в достаточной степени доказали властям готовность к сотрудничеству. Именно эта группа вскоре пришла к руководству советской историографией. Ее главным представителем в медиевистике была Н. А. Сидорова, исследовательница средневековой французской культуры, пытавшаяся объяснять развитие богословия в XII в. влиянием классовой борьбы. Вокруг нее выросло целое поколение медиевистов, в совершенстве овладевших суконным языком казенного марксизма. Речь идет о таких историках, как А. И. Данилов, А. Н. Чистозвонов, З. В. Удальцова, Е. В. Гутнова. Они сохраняли властные позиции в академическом сообществе вплоть до 1980-х гг. Парадоксальным образом власть учеников благословили пережившие чистки старые профессора, которым ученики — уже после смерти Сталина — позаботились воздать часть положенных почестей. Напротив, карьеры тех медиевистов, кто не вошел в доминирующую группу, складывались весьма сложно.

У истоков социальной истории: «Феодальная деревня и рынок» (1969)

Не допущенный в аспирантуру, Ю. Л. Бессмертный около десяти лет преподавал в средней школе, что в советских условиях оставляло мало шансов на карьеру исследователя. Но ценой напряженной работы, едва не стоившей ему здоровья, он в 1958 г. сумел защитить кандидатскую диссертацию и стать сначала лаборантом, а потом и научным сотрудником Института всеобщей истории АН СССР (где к нему несколько позднее присоединился А. Я. Гуревич, другой ученик А. И. Неусыхина, поддерживавший учителя в годы борьбы с космополитами и, естественно, не вошедший в доминирующую группу медиевистов). В этом институте Ю. Л. Бессмертный проработал до конца жизни. Положение научных сотрудников было престижным, но в известном смысле маргинальным: они не были напрямую связаны с преподаванием и, следовательно, с механизмами воспроизводства профессионального сообщества. Сотруднику академического института можно было разрешить, а можно и не разрешить преподавать в университете и руководить аспирантами. Вплоть до конца 1980-х гг. ни А. Я. Гуревич, ни Ю. Л. Бессмертный не имели возможности преподавать в московских вузах и не допускались к руководству аспирантами. Даже и после 1991 г. им оставался закрытым доступ на исторический факультет Московского университета, где власть по-прежнему принадлежит наследникам доминировавшей в 1960–1980-е гг. группы официальных историков. Лишь на других факультетах МГУ и в ряде реформированных после падения коммунизма столичных вузов (прежде всего в РГГУ) А. Я. Гуревич и Ю. Л. Бессмертный, уже будучи всемирно известными историками, впервые начали преподавать в Москве. До этого А. Я. Гуревич, живя в Москве, был вынужден преподавать в Калинине, а Ю. Л. Бессмертный читал лекции в Новосибирске, Риге, Горьком. Именно в Горьком, где в 1970-е гг. он наездами проработал несколько семестров, у него появились первые ученики.

Поступив на работу в Академию Наук, Ю. Л. Бессмертный сосредоточил усилия на подготовке докторской диссертации, которую он защитил и опубликовал в качестве монографии под названием «Феодальная деревня и рынок в Западной Европе XII–XIII веков» в 1969 г.[286] Работа была посвящена переменам, происшедшим в средневековой деревне под воздействием развития городов и товарно-денежных отношений. Впоследствии Ю. Л. Бессмертный был склонен недооценивать эту книгу, характеризуя ее как относительно «конформистскую», традиционную для советской историографии работу. Такая оценка не вполне соответствовала действительности. Но, написанная до глубоких перемен, происшедших в исторических взглядах Ю. Л. Бессмертного в конце 1960-х гг., эта работа и в самом деле еще во многом ориентировалась на проблематику, характерную для школы А. И. Неусыхина. Значительное место в книге занимало исследование форм крестьянской зависимости (излюбленный сюжет историков-марксистов). Однако новаторские тенденции исследования Ю. Л. Бессмертного были не менее очевидны. Так, одним из первых в советской медиевистике он стал систематически применять количественные методы исследования. Он принадлежал также к узкому кругу исследователей, кто в период, когда чрезмерные увлечения «буржуазной» наукой отнюдь не поощрялись, начал систематически знакомить отечественного читателя с работами западных историков, и прежде всего представителей школы «Анналов», поклонником — и в то же время критиком — которой он к тому времени стал[287].

Однако главным достижением Ю. Л. Бессмертного в его первой книге стало, как мне кажется, нечто иное: он способствовал распространению в советской историографии проблематики социальной истории. Речь прежде всего идет о социальной истории в узком смысле слова — в том смысле, в каком ее обычно понимали французские историки 1960-х гг., а именно об истории формирования и стратификации социальных групп. Распространение этой проблематики имело далеко идущие последствия. До этого советская историография придерживалась модели истории, которую можно условно назвать историей трех уровней (или трех сфер) — а именно, социально-экономического, социально-политического и идейно-политического уровней. Структурно близкая к трехуровневой модели Эрнеста Лабрусса (запечатленной, в частности, в формуле, вошедшей в название вторых «Анналов» — история «экономик, обществ и цивилизаций»), трехуровневая модель советских историков выражала, однако, существенно иные интеллектуальные установки и предполагала иную модель исторического объяснения. Главным содержанием такой истории была борьба классов[288]. Подобная схема самым непосредственным образом выражала марксистский идеал личности, главным достоинством которой считалось участие в борьбе рабочего класса за светлое будущее. В то же время, поскольку категория социально-экономического не допускала иных форм анализа социального, кроме тех, которые показывали зависимость социального от экономического, можно сказать, что социальная история в рамках советской версии истории трех сфер была невозможна (в отличие от трехуровневой модели Лабрусса, где экономическое и социальное — несмотря на сохранение формулы «социально-экономическая история» — рассматривались как самостоятельные «уровни» общественного бытия).

1960-е гг. были отмечены началом распада трехуровневой советской модели. Экономическое, социальное, политическое и культурное стали осознаваться как автономные сферы жизни общества, что было чревато опасностью для всей марксистской концепции истории. Изучение экономических или социальных процессов в рамках модели четырех сфер не просто требовало таких технических навыков, которыми историки классовой борьбы попросту не обладали. Оно радикально меняло экспликативную модель и идеологическое послание истории: уже не человеческая воля (впрочем, покорная детерминизму классового сознания), но сложная игра многообразных надличностных сил объясняла течение истории. Скрытым смыслом, «последним означаемым» исторического дискурса стал теперь не идеал человека как участника классовой борьбы, но идеал аполитичного эксперта. Именно такая перемена, связанная с идеологической эволюцией советской интеллигенции в 1960–1980-е гг., была важным завоеванием советской историографии этого периода.

Творчество Ю. Л. Бессмертного невозможно понять вне рамок этой эволюции. Даже отвечая на вопросник школы А. И. Неусыхина, он не мог не выразить в своей книге разделявшихся им новых социальных чаяний интеллигенции. В том, что касается социальной истории, он был несомненным пионером. На основании собственного опыта автор может засвидетельствовать, что размышления Ю. Л. Бессмертного о множественности факторов, определявших социальное положение индивида в средневековом обществе, во многом помогли историкам нашего поколения освободиться от марксистской догмы классовой борьбы и показали нам интерес истории социальной стратификации. Конечно, сегодня социальная история в узком смысле выглядит устаревшей, но в 1960-е гг. она открывала новые перспективы исследований.

И все же не роль пионера социальной истории определила вклад Ю. Л. Бессмертного в развитие отечественной историографии. Идейная эволюция конца 1960-х гг. привела к существенным изменениям в проблематике его исследований.

Журнал «Коммунист» и рождение несоветской медиевистики

Интеллектуальные перемены в советской историографии, о которых шла речь, естественно, не остались без ответа со стороны блюстителей идеологических догм. Эпоха либерализации коммунистического режима заканчивалась, и сторонники умеренного сталинизма постепенно укреплялись у власти. Именно в этом контексте в 1969 г. один из ближайших учеников А. И. Неусыхина и лидеров нового исторического истеблишмента, А. И. Данилов, опубликовал в «Коммунисте» статью, где подверг суровой критике «структуралистские» тенденции, проявление которых он усмотрел в работах нескольких медиевистов (исключительно евреев), не принадлежавших к господствующему в медиевистике лобби. Наряду с А. Я. Гуревичем, М. А. Баргом, Е. М. Штаерман в эту группу, естественно, попал и Ю. Л. Бессмертный. Попытка заступничества со стороны А. И. Неусыхина, убеждавшего А. И. Данилова пощадить тогда еще не защитившего докторскую Ю. Л. Бессмертного, не имела успеха. По преданию, А. И. Данилов на просьбу учителя ответил: «Вы знаете, как я уважаю Вас, но истина мне дороже».

Статья А. И. Данилова имела, впрочем, сравнительно легкие последствия для критикуемой группы (по слухам, за структуралистов вступился либеральный вице-президент Академии Наук Румянцев). Но она стала рубежом в истории советской медиевистики. После периода, когда в условиях хрущевской либерализации внутренние демаркационные линии в среде историков были не слишком заметны, теперь под влиянием обстоятельств и внешнего давления сложилась группа маргинальных и даже оппозиционных медиевистов. Одновременно все те, кто хотя бы пассивно (как это сделало подавляющее большинство) поддержал А. И. Данилова, оказались на стороне господствующего лобби. Этот раскол (достаточно точно воспроизведший разделение, наметившееся уже в период борьбы с космополитами) означал фактическое возникновение в рамках советской историографии двух течений. Эти две историографии впоследствии стали называть официальной и неофициальной или традиционной и нетрадиционной.

В этом не было ничего удивительного: именно на грани 1960–1970-х гг. советская интеллигенция перед лицом ужесточения режима отчетливо распалась на группы различной политической и интеллектуальной ориентации. Большинство заняло позицию молчаливого компромисса с властью, компромисса, оплаченного перверзивными психологическими реакциями, тогда как меньшинство предпочло ту или иную форму оппозиции. Конечно, даже меньшинство редко доходило до открытого диссидентства, но современники хорошо умели различать большинство и меньшинство.

В историографии сложилось несколько в той или иной степени оппозиционных по отношению к официальной идеологии групп. Наряду с «несоветскими» медиевистами следует указать группу историков России начала XX в., которые попытались ревизовать официальную концепцию революции 1917 г. Методологом этого течения являлся М. Я. Гефтер (Ю. Л. Бессмертный был другом М. Я. Гефтера и обычным участником его методологических семинаров). Другие историки, как А. И. Некрич, исследовали причины поражений Красной Армии в 1941 г., объясняя их пороками созданного Сталиным режима. Группа «структуралистов» была менее заметной, поскольку сюжеты, над которыми они работали, не были прямо связаны с политическими дебатами. Но в том, что касается долговременной интеллектуальной эволюции, «неофициальная медиевистика» имела капитальное значение, став частью того движения, которое, начиная с 1960-х гг., захватило все социальные науки в России. Речь идет о широком спектре весьма разнообразных исследований культуры. Символом и наиболее последовательным выражением этого направления мысли стала Московско-Тартуская школа семиотики.

Сила культуры

Эта школа, вдохновителем и лидером которой был Ю. М. Лотман, состояла в основном из лингвистов, историков литературы и отчасти философов, нередко последователей М. М. Бахтина. Группа неофициальных московских медиевистов примкнула к этой школе несколько позднее и никогда не интегрировалась в нее до конца. Однако идейная и человеческая близость неофициальных медиевистов и московско-тартуских семиотиков была несомненной. Подобное собирание сил не было случайным, причем по двум причинам. Во-первых, по мере внутренней дифференциации интеллигенции и усиления идеологического контроля в академической среде Москвы и Ленинграда относительно более «либеральный» провинциальный Тарту стал естественным центром притяжения для различных маргинальных интеллектуальных групп. В 1960-е гг., чтобы иметь возможность относительно свободно выразить свою мысль, порой стоило уехать подальше от Москвы. Но имелась и более веская причина, по которой группа нетрадиционных медиевистов сблизилась с тартуской школой: их объединял глубокий интерес к культуре.

Формирование неофициальной медиевистики было, конечно, связано далеко не только с академическими стратегиями и политическим давлением. Ведь немало исследователей не были приняты академическим истеблишментом и остались маргиналами, в том числе и по политическим причинам, но это далеко не всегда приводило к формированию альтернативных школ. Наряду с незаурядными личными качествами нетрадиционных медиевистов сила идеи культуры сделала возможным формирование «новой истории» в России.

Эволюция, о которой идет речь, отнюдь не была специфически российской. Одновременно аналогичные идеологические перемены происходили и в других странах, в том числе во Франции. Московские нетрадиционные медиевисты, начинавшие карьеру в качестве специалистов по аграрной истории, приблизительно повторили научное развитие таких историков, как Ж. Дюби (с которым Ю. Л. Бессмертного связывали узы тесной дружбы), Э. Леруа Лядюри, Ж. Ле Гофф, Ф. Фюре. Все они в 1960-е гг. также обратились от социальной истории к истории ментальностей. В отличие от социальной истории, которая начала развиваться в России с некоторым отставанием по сравнению с Францией, история ментальностей в двух странах была делом одного и того же поколения. В России ее создателями были именно нетрадиционные медиевисты, и прежде всего А. Я. Гуревич.

Чтобы объяснить это совпадение во времени, следует, видимо, принять во внимание феномены глобального порядка, и прежде всего закат коммунизма как культурного проекта, делавшего акцент на идее классовой борьбы и соответствующем идеале личности. Более гуманистическая культура интеллигенции, господство которой с 1960-х гг. установилось в западном мире и которая оказалась достаточно влиятельной в СССР, заменила этот сталинистский идеал личности концепцией человека как субъекта культуры. В советском контексте именно идея культуры с этого времени стала общим знаменателем для всех оппозиционных течений мысли (тогда как склонное к компромиссу с властью большинство обычно не шло дальше идеала аполитичного эксперта). Именно сила культуры привела к размыванию идеологических основ коммунистического режима и тем самым способствовала его падению.

Московские нетрадиционные медиевисты были в тот период одной из наиболее важных групп оппозиционных интеллектуалов. Их влияние распространялось далеко за пределами медиевистики — и даже исторической профессии в целом. Наряду с А. Я. Гуревичем и Ю. Л. Бессмертным здесь следует назвать Л. М. Баткина, историка итальянского Возрождения и убежденного бахтинца, переехавшего в 1960-е гг. из Харькова в Москву и быстро ставшего одним из наиболее активных участников научных дебатов.

Лидером группы, безусловно, был А. Я. Гуревич. В 1970 г. он опубликовал монографию «Проблемы генезиса феодализма в Западной Европе»[289], где сформулировал точку зрения, согласно которой социальные и экономические отношения невозможно понять без учета ментальных установок. Тем самым культурная история была не просто реабилитирована, но поставлена в центр глобальной истории. Книга послужила поводом для ожесточенных споров, центральным событием которых должна была стать дискуссия на кафедре истории Средних веков Московского университета. Но странным образом дискуссия прошла за закрытыми дверями, в отсутствие автора и его сторонников: даже оппонентам А. Я. Гуревича было понятно, что открытый спор с нетрадиционными медиевистами мог стать сокрушительным поражением консерваторов. Поэтому они и предпочли, в соответствии с принятым в эпоху стилем поведения, ограничиться обсуждением монографии на закрытом заседании кафедры, о котором могли направить вполне бравурный отчет идеологическому руководству. (Весьма похожая история тогда же произошла, кстати, и с книгой Л. М. Баткина о социальных предпосылках Ренессанса, где он ставил под вопрос традиционную марксистскую концепцию, согласно которой гуманизм был порождением раннего капитализма).

Благодаря этим дебатам авторитет нетрадиционных медиевистов значительно вырос. Они превращались в интеллектуальную силу, которую консерваторы не могли ни изгнать с профессионального поля, ни игнорировать, ни тем более победить в открытой полемике. Поэтому стратегия, избранная доминирующей группой, состояла в том, чтобы отрезать нетрадиционных медиевистов от преподавания и руководства аспирантами (и, конечно, от международных связей) и по возможности скомпрометировать их, внедрив в общественное мнение их образ как «интеллектуалов», «самовыражающихся» (характерное словцо эпохи) в своих сочинениях вместо того, чтобы скромно служить истине, как подобает «профессионалу». Отметим, что подобная стратегия в данном конкретном случае оказалась не слишком эффективной.

«Жизнь и смерть в Средние века» (1991)

Для Ю. Л. Бессмертного присоединиться к группе неофициальных медиевистов было нелегким решением несмотря на то, что развитие его собственной личности и взглядов делало такой шаг единственно возможным. Как верный и восторженный ученик А. И. Неусыхина он тяжело переживал то, что учитель не принял «поворота к ментальностям» и в конфликте доминирующей группы с А. Я. Гуревичем поддерживал консерваторов. Ю. Л. Бессмертный пытался добиться примирения А. Я. Гуревича с А. И. Неусыхиным, считая, что научные разногласия не обязательно должны сказываться наличных отношениях, но в итоге потерпел фиаско и принял сторону первого. В 1970-е гг. Ю. Л. Бессмертный, вслед за А. Я. Гуревичем, обращается к изучению истории средневековой культуры. В этот период его профессиональная репутация, уже весьма высокая после выхода первой книги, заметно укрепляется, и он превращается, по общему признанию академической среды, в одну из ключевых фигур нетрадиционной историографии.

В 1970–1980-е гг. маленькая команда медиевистов с А. Я. Гуревичем и Ю. Л. Бессмертным во главе была весьма активна, практикуя и распространяя «новую историю», равно как и знакомя советского читателя с произведениями историков школы «Анналов». Вместе с А. Я. Гуревичем Ю. Л. Бессмертный издал серию реферативных сборников, сделавших известными в России такие работы, как «Бувинское воскресенье» и «Тройственная модель мира» Ж. Дюби, «Сыр и черви» и «Бенэнданти» К. Гинсбурга, «Монтайю» Э. Леруа Лядюри, «Переосмысливая Средневековье» Ж. Ле Гоффа и т. д.[290] В тот период не могло быть и речи о том, чтобы перевести эти книги (с огромным трудом А. Я. Гуревич добился издания «Апологии истории» Марка Блока), так что именно реферативные сборники играли тогда ту роль, которую сегодня в научной жизни России играют переводы.

Не меньшее значение имели и собственные исследования нетрадиционных медиевистов. Книгой эпохи была, конечно, работа А. Я. Гуревича «Категории средневековой культуры»[291]. Со своей стороны Ю. Л. Бессмертный опубликовал ряд статей в подобном стиле[292]. Однако даже в 1970–1980-е гг., когда интеллектуальное влияние А. Я. Гуревича достигло апогея, научные интересы Ю. Л. Бессмертного отличались некоторым своеобразием. Его привлекали прежде всего феномены, находившиеся на границе между историей культуры и социальной историей. Огромные усилия он отдавал работе над коллективным трудом по истории крестьянства[293], пытаясь по мере сил даже в рамках этого официального издания отразить социокультурную проблематику. Но главной темой его исследований к 1980-м гг. стала историческая демография. Это был период, когда во французской историографии обозначился переход от глобальной истории к микроистории — переход, к которому Ю. Л. Бессмертный отнесся с чрезвычайным вниманием. В особенности на его исторических взглядах сказалась стремительно развивавшаяся в 80-е гг. историческая антропология. Книга «Жизнь и смерть в Средние века»[294] характеризуется сочетанием количественного анализа, мастером которого всегда был Ю. Л. Бессмертный, с реконструкцией ментальных установок, доминировавших в семейной жизни средневековой Франции. При этом анализ ментальных установок выступал в работе не только как самостоятельная исследовательская задача, но и как способ реконструкции социальной истории (на основании изучения демографических представлений Ю. Л. Бессмертный считал возможным восстанавливать недостающие сведения о демографическом поведении). Но вместе с тем для подхода Ю. Л. Бессмертного к исторической демографии характерно внимание к индивидуальным и даже исключительным случаям, которые источники иногда позволяли обнаружить[295]. По-видимому, демографический материал привлекал Ю. Л. Бессмертного прежде всего потому, что позволял — естественно, при историко-антропологическом подходе — непосредственно почувствовать тот пласт истории, который касался глубоко личной, эмоциональной жизни людей прошлого, и тем самым в наибольшей степени «гуманизировать» историю. Поэтому не случайно, что путь Ю. Л. Бессмертного от «макросоциальной» истории к «истории индивидов» пролегал именно через занятия исторической демографией.

Эта книга, опубликованная в 1991 г., отражает круг занятий Ю. Л. Бессмертного в 1980-е гг., но вместе с тем предвосхищает проблематику, которая оказалась в центре его внимания в 1990-е гг.

Перестройка и «Одиссей»

Перестройка для Ю. Л. Бессмертного, как и для большинства советской интеллигенции, была неожиданным событием, о котором невозможно было даже мечтать. Однако он оказался гораздо лучше подготовлен к переменам, чем большинство его коллег, для которых в результате крушения социализма утратила смысл вся многолетняя работа по адаптации к советскому режиму. Именно в этот период старые водоразделы в профессиональной среде приобрели новую актуальность, а конфликты, ранее заглушенные бюрократическим благолепием, бурно выплеснулись на поверхность. Различное поведение в годы горбачевской перестройки разделило традиционных и нетрадиционных медиевистов. В эти годы впервые публично заговорили о наличии двух историографий в рамках советской историографии, всегда стремившейся демонстрировать единство.

Известно, что важнейшие политические споры горбачевской эпохи касались национальной истории. Но наиболее активными участниками этих споров были не столько историки, сколько писатели и журналисты. Впрочем, среди историков тоже сложилось демократическое движение, которое стремилось пересмотреть сталинскую концепцию истории, с небольшими изменениями господствовавшую в преподавании. Это движение попыталось также привлечь общественное внимание к вопросу о состоянии научных исследований, т. е. начать внутреннюю реформу исторической профессии. Лидером демократически настроенных историков стал Ю. Н. Афанасьев, но большая часть коллег оказалась весьма скептически, если не прямо враждебно настроена по отношению к возглавленному им движению. В Институте всеобщей истории АН СССР Ю. Н. Афанасьев находил поддержку против консерваторов главным образом в группе А. Я. Гуревича, Ю. Л. Бессмертного, Л. М. Баткина и их немногочисленных сторонников. Однако перестройка была очевидным примером роли активных меньшинств. Находясь в меньшинстве, но пользуясь высокой профессиональной репутацией и имея возможность найти опору в политике нового руководства страны, нетрадиционные историки на какой-то момент оказались едва ли не лидерами профессионального сообщества.

Эпоха перестройки увидела появление многочисленных новых журналов, в том числе и альманаха «Одиссей», который стал органом группы А. Я. Гуревича. Ю. Л. Бессмертный был соучредителем альманаха и руководил им в начале 1990-х гг. «Одиссей», первый номер которого увидел свет в 1989 г., стал своего рода русскими «Анналами». В его работе принимали участие видные отечественные и зарубежные историки, философы, лингвисты и социологи. Успех «Одиссея», даже в тяжелых материальных условиях начала 1990-х гг., не в последнюю очередь связан с энергией Ю. Л. Бессмертного.

Одним из важнейших факторов конца 1980-х гг. стало резкое расширение международных контактов. Нет смысла подчеркивать, что до этого нетрадиционные медиевисты не имели возможности выезжать из страны. Тем не менее они были гораздо лучше известны за рубежом, нежели консерваторы. Начиная с перестройки именно новые историки стали представлять российскую историографию на международной арене. Так, Ю. Л. Бессмертный организовал большой — и очень важный для советской историографии — международный коллоквиум в Москве по случаю шестидесятилетия «Анналов» в 1989 г.[296] Российские участники коллоквиума были поражены почти карнавальной переменой символической вселенной, чувством, что они попали в «мир наоборот»: А. Я. Гуревич и Ю. Л. Бессмертный сидели в президиуме, а Е. В. Гутнова и другие лидеры традиционного истеблишмента — в зале.

Роль Ю. Л. Бессмертного как организатора международных контактов трудно переоценить. Во многом благодаря ему сегодня российская историография гораздо лучше, чем раньше, интегрирована в международную профессиональную среду.

1990-е гг.: вторая молодость

Все, кто знал Ю. Л. Бессмертного, поражались его динамизму, который только возрастал в 1980–1990-е гг. Ю. Л. Бессмертный был в числе тех немногих представителей своего блестящего поколения, кто в 1990-е гг. попытался выйти за пределы новых перспектив, ими же самими открытых в 1970–1980-е гг. Постоянные контакты, установившиеся у него с западными историками, равно как и редкая интеллектуальная любознательность, составлявшая одну из его характерных черт, позволили Ю. Л. Бессмертному оценить интерес ряда новых подходов к истории, и прежде всего микроистории и истории повседневности. Этими сюжетами он занимался в последние годы жизни. Именно такой поворот он намеревался придать своему opus magnum, над которым работал около тридцати лет, но который остался незавершенным, — труду о средневековом рыцарстве. Подход Ю. Л. Бессмертного к этой теме развивал то сочетание макро- и микроисторического анализа, которое было характерно уже для книги по средневековой демографии. В его статьях[297] рыцарство представлено как серия индивидуальных портретов, которые он анализирует на фоне представлений и форм поведения, типичных для этой среды, — и по возможности в столкновении с этими представлениями и формами поведения. Именно в подобном столкновении, считал Ю. Л. Бессмертный, иногда возможно обнаружить следы личных особенностей исторических персонажей, их человеческих индивидуальностей. Следуя намеченному в книге 1991 г. принципу, Ю. Л. Бессмертный делал акцент прежде всего на проблемах частной и семейной жизни. Поиск индивида в истории красной нитью проходит сквозь его исследования и размышления 1990-х гг.

Естественно вытекающий из предыдущих работ Ю. Л. Бессмертного, такой подход стал выражением его личного отношения к истории. Сам Ю. Л. Бессмертный ретроспективно оценивал свой путь в науке как уход от изучения «чеканной поступи исторических закономерностей» к исследованию субъективного в истории, и эта оценка не лишена оснований. Уже в книге 1969 г. речь шла о таком «целостном видении феодальной формации», которое включало в себя и внутригрупповые личностные связи. Самый его интерес к этому аспекту менялся в направлении все большей «субъективации»: от изучения массовых или групповых представлений в русле истории ментальностей он шел к изучению воздействия этих представлений на объективные демографические процессы, а в итоге к поискам пределов человеческой свободы внутри общества, к выявлению меры индивидуального в истории.

Именно с этим связана особая роль Ю. Л. Бессмертного в российской историографии 1990-х гг. Он был, вероятно, единственным лидером исторической профессии, вокруг которого в этот период сложилась новая динамичная группа молодых историков. Из семинара Ю. Л. Бессмертного вышел ряд публикаций, явившихся событием в интеллектуальной жизни, начиная с альманаха «Казус» (три выпуска которого увидели свет при жизни автора) и кончая двумя томами «Частной жизни»[298]. Характерно, что группа Ю. Л. Бессмертного, состоявшая в основном из медиевистов-западников, включала также ряд историков, работавших над другими областями и периодами, в том числе и специалистов по российской истории. Влияние этой группы, как это ранее было с группой А. Я. Гуревича, коснулось отечественной историографии далеко за пределами медиевистики.

Конечно, успех и влияние этого направления не могут быть объяснены только личными качествами самого Ю. Л. Бессмертного, который обладал редкой способностью привлекать к себе людей и целиком отдавать себя коллективной работе (он был к тому же чрезвычайно внимательным научным руководителем)[299]. По-видимому, интерес к индивидуальности в истории, к частной жизни и к семейным отношениям, а именно на этих сюжетах сосредоточила основное внимание группа Ю. Л. Бессмертного, характеризует состояние умов части молодых российских интеллектуалов 1990-х гг. Для них идея культуры в стиле 1970–1980-х гг. с ее несколько устаревшими сегодня политическими импликациями, кажется, утратила значительную долю притягательности. Конечно, в подобном умонастроении можно (не без оснований) усмотреть проявление кризиса истории, но у него, по-видимому, есть и позитивные аспекты. В частности, этот социальный опыт «конденсировался» в один из немногих действительно новых подходов к истории, которые появились в постсоветской исторической науке и обогатили ее методологический инструментарий. Именно это, на мой взгляд, объясняет особое место группы Ю. Л. Бессмертного в российской историографии 1990-х гг.

Подобное изменение в тематике исследований, сосредоточение внимания на индивидуальном в истории повлекло за собой и поиск новых эпистемологических моделей, которые позволили бы легитимизировать новые подходы[300]. Можно выделить два направления такого поиска, оставшегося, впрочем, незавершенным: с одной стороны, это акцент на множественности возможных интерпретаций прошлого (в том числе и на взаимодополняющем характере микро- и макроисторического подходов), с другой — отказ от эволюционистского понимания истории, признание за прошлым такой формы инаковости, которая не поддается описанию в рамках привычной нам логики[301]. Увы, Ю. Л. Бессмертному не было отпущено достаточно времени для того, чтобы сформулировать в систематическом виде новизну своих эпистемологических размышлений по сравнению с теорией диалога культур, но, пожалуй, здесь, во всяком случае, налицо попытка выйти за те логические рамки, которые подлежали «парадигме культуры». Можно, по-видимому, говорить о том, что для Ю. Л. Бессмертного в 1990-е гг. ключевым понятием становится уже не понятие культуры, но понятие индивида.

Скрупулезный исследователь, всегда открытый интеллектуальным новациям, человек принципов, чуждый всякому догматизму (его личная скромность не позволяла ему превратить в догму свои собственные убеждения), Ю. Л. Бессмертный внес, по-видимому, наиболее заметный вклад в развитие постсоветской историографии.

16. Большая элегия Марку Блоку

Джон Донн уснул, уснуло все вокруг.

Уснули стены, пол, постель, картины,

уснули стол, ковры, засовы, крюк,

весь гардероб, буфет, свеча, гардины.

Уснуло все. Бутыль, стакан, тазы,

хлеб, хлебный нож, фарфор, хрусталь, посуда…

Иосиф Бродский. Большая элегия Джону Донну.

Строки Иосифа Бродского приходят на память при чтении книги профессора Московского университета И. С. Филиппова «Средиземноморская Франция в раннее Средневековье»[302]. Бродский на двух страницах составил каталог вещей, уснувших вместе с Джоном Донном, Филиппов на восьмистах страницах составил каталог вещей, окружавших обитателей Прованса и Лангедока в V–XI вв., а также латинских терминов, которыми эти вещи обозначались:

«Основой экономики Средиземноморской Франции издревле было хлебопашество. В первую очередь сеяли пшеницу (разных сортов, включая полбу), реже — ячмень, овес и рожь… Самым надежным, не допускающим толкования названием пшеницы, следует считать слово triticum. Чаше, однако, сталкиваешься со словом frumentum, которое могло означать и пшеницу, и зерно вообще… Ячмень выращивался в регионе издревле… Третьей по значимости культурой был овес, для обозначения которого наряду с древним словом avena использовалось также неизвестное классической латыни слово civata… Список замыкает просо (milium) — культура уже не зерновая, а крупяная. Просо требует богатых почв и много влаги» (с. 271–278).

В наши дни трудно удержаться от иронии, говоря о фолианте, посвященном генезису феодализма на пространстве между Коста Браво и Ниццой. Ирония, однако, оправдана лишь отчасти. Речь идет о беспрецедентном, причем не только для отечественной, но и для зарубежной историографии труде — беспрецедентном как по фундаментальности, так и по нежеланию считаться с условиями места и времени своего появления.

Медиевистика традиционно занимала особое место в историографии, в том числе советской. Она была, по словам А. Я. Гуревича, «полигоном», на котором разрабатывались новые подходы и методы исследования[303]. Поэтому появление первого в постсоветский период фундаментального исследования по истории Средних веков не может не вызвать интерес. Мы жалуемся на отсутствие оригинальных исследований, причем не только по Средневековью. Книга Филиппова дает повод — и материал — для того, чтобы задуматься о состоянии и тенденциях развития российской историографии.

Начну со структуры книги. После двух глав об историографии и источниках следуют главы «Земля и люди» (рассказывающая о природной среде, населении, территориальной организации и формах поселений) и «Аграрный строй» (повествующая о наборе сельскохозяйственных культур, севообороте, аграрном пейзаже и т. д.). Эти две главы слабо связаны с проблематикой генезиса феодализма, к которой автор обращается в трех завершающих главах — «Формы социально-экономической организации» (в ней анализируются соотношение крупной и мелкой собственности, размеры хозяйств, общинный строй и рынок), «Социальная структура» и «Отношения собственности». Последняя глава, занимающая около 200 страниц, является концептуальным центром книги.

Судя по оглавлению, перед нами — традиционная региональная монография по социально-экономической истории. Впрочем, не совсем традиционная, хотя бы потому, что автор пытается соединить две традиции — марксистской историографии и французской школы «Анналов». Третья и четвертая главы книги заставляют вспомнить Марка Блока с его вниманием к истории экономического быта и к исторической географии, четвертая, пятая и шестая — советскую аграрную историю 1960-х гг. В целом в тональности книги Блок, пожалуй, преобладает над Марксом, но это — Блок, прочтенный глазами марксиста: историк аграрного пейзажа, но не историк ментальностей. То, что произошло в историографии начиная с 1970-х гг., а именно «поворот к ментальностям», распространение исторической антропологии и микроистории, вызывает у Филиппова недоумение и неприятие. Соответственно и переворот в отечественной медиевистике, осуществленный в 1970–1980-е гг. А. Я. Гуревичем, Л. М. Баткиным, Ю. Л. Бессмертным и другими историками культуры, кажется, целиком прошел мимо него.

Книга возвращает нас в умственную вселенную 1960-х гг. Она окутана элегической грустью по безвозвратно ушедшему времени, которое автор напряжением мысли пытается воскресить хотя бы в пространстве книги.

Главным достоинством работы, безусловно, является исключительная эрудиция автора и высокое качество работы с источниками. Список литературы включает около 1500 наименований. Автор знаком едва ли не со всеми относящимися к теме опубликованными и рукописными источниками, в том числе и с разбросанными по южно-французским архивам. По собственному признанию, он потратил год только на чтение житий местных святых, выуживая из них сведения о сельскохозяйственных культурах и формах поселений. Излюбленным жанром современной историографии, иронизирует Филиппов, является монографическая разработка одного источника — жанр (добавлю от себя), экономный с точки зрения затраты исследовательских усилий. В самом деле, важной составляющей всякой научной парадигмы является общественное согласие по поводу количества труда, подлежащего затрате на исследование определенного типа. Книга Филиппова — не из современной микроисторической парадигмы, все принятые сегодня нормы затраты труда автором перекрыты многократно. Коллеги не обязательно будут ему за это благодарны: заданная им планка многим покажется нерационально высокой.

Но Филиппов не просто прочел огромное количество источников. Он проявил незаурядное мастерство в интерпретации их данных. Главный принцип его подхода к источникам — анализ их как системы. Применительно к изучаемым в книге периоду и региону это особенно необходимо — в силу фрагментарности источников. Автор работает в стиле так называемого «источниковедческого модерна». Этот подход, характерный для отечественной медиевистики, был разработан в основном на материале русской средневековой истории в 1970–1980-е гг. и исходит из того, что источник не просто отражает социальную реальность, но является ее частью. Следовательно, даже если в источнике нет сведений по интересующему историка вопросу, например, о составе крестьянских повинностей, само по себе отсутствие сведений информативно: оно означает, что хозяйственный механизм данного общества не нуждался в их фиксации, а это проливает свет и на сам механизм. Историк, как палеонтолог, по фрагменту механизма, воплощенному в источнике, может попытаться реконструировать этот механизм в целом. Именно таким путем движется Филиппов на лучших страницах своей книги.

Во всеоружии источниковедческой техники Филиппов взялся за разрешение проблемы генезиса феодализма, причем поставленной в терминах советской историографии 1960-х гг. В зарубежной историографии, и прежде всего французской, недавно оживленно дебатировался вопрос о «феодальной революции тысячного года». По мнению ряда историков, около 1000 г. позднеантичное в основе своей общество стремительно трансформировалось в общество феодальное. Движущей силой этого развития явилось создание юрисдикционной сеньории (т. е. передача королевской властью ряда своих функций местным землевладельцам). Напротив, согласно Филиппову генезис феодализма начался раньше 1000 г., происходил постепенно и состоял не столько в наложении политических институтов «сверху», сколько в саморазвитии новых социально-экономических отношений «снизу». Иными словами, последним веяниям «буржуазной историографии» автор противопоставляет марксистскую правду своих учителей, деятельность которых он оценивает как «научный подвиг» (с. 554).

Марксистская проблематика подлежит замыслу книги, из элегии Марку Блоку постепенно переходящей в оду Карлу Марксу. Впрочем, при всех своих различиях марксистская историография и школа «Анналов» имели немало точек соприкосновения. В частности, лучшие их представители, пусть и в разных формах, разделяли проект глобальной истории, основанный на понимании общества как целостной системы отношений. Сегодня глобальная история превратилась, как обычно говорят, в крошево, и редки попытки ее реанимировать. Книга Филиппова представляет собой такую попытку.

Именно глобальная история, построенная вокруг «проблемы изменчивости общественных форм» (читай: «возникновения, развития и смены общественно-экономических формаций»), заявлена автором в качестве концептуальной рамки исследования (с. 3–4). Однако ему прекрасно известно, что подобная история сегодня не в чести. Книга начинается с признания:

«Двенадцать лет назад, на первых отдаленных подступах к этой работе, введение к ней начиналось с утверждения о том, что становление феодализма принадлежит к числу вечных проблем исторической науки» (с. 3).

Уже и двенадцать лет назад такое утверждение было достаточно смелым. «Многое изменилось с тех пор», — сетует автор. «Более частные сюжеты истории ментальности, церкви и религиозной культуры, власти, знати, семьи, а также повседневной жизни» «все чаще рассматриваются как самодостаточные» (там же). «Однако маятник качнулся слишком далеко». Возможно, но историография — не маятник, и метафора механических колебаний объясняет смену историографических течений, только если рассматривать эти последние как недостойную погоню за модой. Филиппов продолжает:

«На первый план выдвинулись вопросы, непосредственно связанные с повседневной жизнью индивида, его духовным миром и средой обитания, по-видимому, более созвучные размышлениям и переживаниям современного человека» (с. 3).

Это точно поставленный диагноз, но и он способен ввести в заблуждение — не меньше, чем образ маятника. За ним стоит идея, что смена историографических течений связана с чисто внешними по отношению к историографии причинами и не влияет на структуру «вечных проблем». Но что, если влияет? Если вне рамок определенной картины мира «вечная проблема» утрачивает не просто внешнюю привлекательность, но и внутреннюю логику? Филиппов не счел нужным задуматься над этим вопросом. Обширный (и чрезвычайно компетентный) историографический обзор сконцентрирован на исследованиях по изучаемому региону. Причин общей эволюции историографии автор почти не касается. Сокрушаясь по поводу порчи времени и лености коллег, он продолжает верить в вечность проблемы генезиса феодализма.

Трудность положения Филиппова отчасти связана с тем, что проблематику глобальной истории ему пришлось разрабатывать в региональной монографии[304]. Конечно, глобальная история и региональная монография совместимы и даже предполагают друг друга, как показал опыт французской историографии 1960-х гг. Но для этого необходимо, чтобы существовала общепринятая модель глобальной истории, включая схемы интеграции региональных исследований в глобальную историю. Книга Филиппова позволяет оценить способность современной марксистской историографии интегрировать «осколки» глобальной истории в целостную картину.

Та часть глобальной модели, которая непосредственно требуется Филиппову, — это, конечно, модель феодализма. Верный проблематике своих учителей, Филиппов все же не готов в полной мере положиться на их теоретическое наследие. К марксистской историографии у него есть претензии — «нерешенность и даже запущенность некоторых теоретических проблем изучения исторического процесса и неадекватность используемого при этом понятийного аппарата» (с. 4). Обвинение звучит грозно, но фактически сводится к смешению экономических и правовых категорий при изучении имущественных отношений. По сути дела Филиппов ставит своей целью «дальнейшее развитие» марксистской социально-экономической истории с того момента, когда это развитие застопорилось в 1970-е гг. перед лицом триумфальной истории ментальностей.

Решить эту задачу он считает возможным, очистив «классический марксизм» от привнесенных в него Сталиным искажений. Очищение (с. 550–558) происходит в диалоге с советскими политэкономами (автор так и говорит: политэкономия) и состоит в требовании отличать отношения собственности от производственных отношений. Отношения собственности есть форма отражения производственных отношений в сознании людей — именно поэтому они лучше отражены в источниках. Задача историка — «отправляясь от отношений собственности, раскрыть через них конкретно-историческую специфику производства» (с. 557). Однако если собственность является «исходной категорией анализа», то «исходной категорией анализируемой системы» остается все-таки способ производства.

Это рассуждение лежит в основе одного из самых впечатляющих достижений Филиппова — тщательного анализа в седьмой главе римского права и его раннесредневековых модификаций. Автор показал разнообразие форм обладания имуществом, свойственных римскому праву (а попутно и упрощенный характер обычного понимания римской собственности как полной и неограниченной, т. е. близкой к современной), равно как и постепенное зарождение новых правовых представлений; к концу XI в. они складываются в завершенную систему феодальной собственности, которую автор характеризует как «общеродовую, корпоративную, условную и иерархическую» (с. 753). Именно единый тип собственности создавал единство феодального общества — мысль важная и заслуживающая дальнейшей разработки.

Вспомним, однако, что, по Филиппову, собственность — это не более чем «исходная категория анализа». Тем не менее модель феодальных производственных отношений не выводится автором из анализа отношений собственности, но строится независимо от него. При этом Филиппов расходится с Марксом, для которого сутью феодального хозяйства оставалась барщинная эксплуатация крестьян. По Филиппову, главное отличие феодального хозяйства от рабовладельческого состоит в следующем: в античности рабовладелец, выступавший организатором производства и, следовательно, распорядителем всего произведенного продукта, оставлял себе весь прибавочный продукт и даже часть необходимого продукта, в то время как в Средние века крестьянин, игравший центральную роль в организации производства (сосредоточенного теперь на крестьянском участке), имел возможность оставлять себе не только необходимый продукт, но и часть прибавочного. Поэтому феодализм и оказался «прогрессивнее» рабовладения.

Для обоснования этой модели нужны, естественно, опоры в материале. Они имеются только частично. Филиппов убедительно показал, что мелкое крестьянское хозяйство было преобладающей в Средиземноморской Франции раннего Средневековья экономической формой. Выглядит правдоподобным (хотя недостаточно подкреплено сравнительным материалом) и утверждение, что «нормальным для феодальной экономики было индивидуальное хозяйствование экономически самостоятельных крестьян» (с. 738), в то время как барщинное хозяйство являлось, скорее, исключением.

Более проблематичен тезис о том, что крестьяне оставляли себе часть произведенного ими прибавочного продукта. Приводимый цифровой материал слишком фрагментарен и не подкрепляет его. Автору приходится оценивать уровень эксплуатации крестьян, «исходя из логики функционирования крестьянского хозяйства и феодальной экономики в целом» (с. 734). Иными словами, в центральном пункте модель обосновывается на самой себе: если бы крестьянин не оставлял себе части прибавочного продукта, то средневековое общество не было бы способно к развитию. А раз оно развивалось, значит, у крестьянина оставались излишки. Рассуждение разумное, но слишком общее и поэтому мало что говорящее нам об уровне эксплуатации именно южно-французских крестьян раннего Средневековья. Для того же, чтобы стать основой модели феодального способа производства, оно должно быть подкреплено данными по другим периодам и регионам, более полными и репрезентативными. Разрыв между отдельными элементами модели средневековой экономики, предлагаемыми Филипповым, и имеющимся в его распоряжении локальным и фрагментарным материалом в данном случае оказывается слишком значительным.

Еще более проблематично объяснение того, почему крестьяне имели возможность оставлять себе часть произведенных излишков. Ответ Филиппова на этот вопрос в состоянии повергнуть в ужас более ортодоксальных марксистов: дело в том, что «общество признавало за крестьянином право на весомую долю прибавочного продукта», поскольку понимало, что доля эта реинвестируется в производство (с. 742). Как следствие «положение южно-французского крестьянства в целом было относительно благополучно», что и объясняет «почти полное отсутствие известий о межклассовых конфликтах» (там же). Нельзя, конечно, с порога отказывать «примитивным обществам» в «спонтанной рациональности», но желательно подкрепить подобный вывод анализом характерных для упомянутого общества представлений о ценности крестьянского труда, взаимных обязанностях общественных групп и т. д. Предлагаемая Филипповым схема не может обойтись без обращения к ментальности, но ментальность остается целиком за рамками его исследования, скованного как марксистской традицией, так и жанровыми особенностями региональной монографии по социально-экономической истории.

Таковы предложенные Филипповым элементы общей теории феодализма. Очевидно, что речь идет именно об отдельных элементах модели, которых — даже если многие из них выглядят вполне убедительно — недостаточно, чтобы организовать слишком фрагментарный материал. Когда же автор отсылает читателя к другим элементам марксистской модели феодализма и, шире, марксистской глобальной истории, то эти отсылки не срабатывают. Отчасти дело в том, что модель феодализма, с которой пытается работать автор, — это очень частичная, «политэкономическая» модель. В особенности это бросается в глаза при анализе того, как Филиппов понимает механизмы исторической каузальности. Вот что он пишет по поводу причин генезиса феодализма:

«Ни кризис III века, окунувший Галлию в пучину гражданских войн и первых варварских вторжений; ни кардинальные реформы Диоклетиана и Константина; ни начавшаяся в то же время массовая христианизация общества; ни агония империи и возникновение на ее территории варварских государств; ни новые волны варварских вторжений… ни междоусобицы меровингских и вестготских правителей… ни колоссальная встряска, вызванная вторжением арабов… ни широкомасштабные… преобразования первых Каролингов… ни приватизация властных функций государственными чиновниками и крупными землевладельцами… ни григорианская реформа… ни первый Крестовый поход… ни эти, ни другие вехи региональной и общеевропейской истории… не были ни главными причинами, ни даже столь уж важными факторами трансформации античного общества в феодальное» (с. 745).

«Бесконечно медленный, подспудный, приземленный» процесс феодализации шел как бы сам собой, повинуясь исключительно своей внутренней логике. Стержнем этого процесса была трансформация античной латифундии в феодальное поместье. Мы имеем дело с теорией, согласно которой существует логика саморазвития хозяйства. Подобная теория нуждается как минимум в четкой модели исторической каузальности. Марксизм такую модель имел, пусть и внутренне противоречивую, поскольку никогда не мог выбрать между развитием производительных сил и классовой борьбой. Ни одно, ни другое объяснение Филиппова не удовлетворяет. Он, по-видимому, склоняется к третьему: через улучшение условий жизни непосредственного производителя. Но, как мы видели, логика объяснения причин такого улучшения ведет за пределы социально-экономической истории. По этому пути автор не может зайти слишком далеко, не отказавшись от своей методологии. Поэтому он и ограничивается невнятными отсылками к идее саморазвития. Марксизм Филиппова — это марксизм, лишенный модели исторической каузальности.

Вот еще один пример. Автор подчеркивает, что трансформация одного общественного строя в другой начинается с изменения представлений о собственности. Так было при переходе от античности к феодализму, когда новые представления о собственности зародились еще в эпоху домината, так было и позднее, при переходе от феодализма к капитализму (с.752). Вполне возможно, что автор прав, но сам себе он при этом, безусловно, противоречит: ведь отношения собственности, по его словам, — это отражение в сознании хозяйственного механизма. Если же зарождение новых представлений о собственности предшествует зарождению нового хозяйственного механизма, то, возможно, решение проблемы феодализма лежит не в плоскости социально-экономической истории, а в плоскости истории ментальностей, а отношения собственности надо анализировать прежде всего в контексте меняющихся идей, а не экономических отношений, и потом уже показывать их влияние на хозяйство.

Подобным путем более тридцати лет назад пошел А. Я. Гуревич[305]. Попытка написать глобальную историю на основе «внутренней психологической связи» социальных явлений дала замечательные результаты, но, как известно, также вызвала разочарование. Сегодня Филиппов не решается вступить на этот путь. Он не пытается связать социально-экономическую историю с глобальной историей на базе истории ментальностей, но не может вполне опереться и на традиционную марксистскую логику построения глобальной истории на базе истории социально-экономической.

Итак, марксистская история — в обломках. Появление высококлассного исследования Филиппова ясно показывает, что внутренние связи той относительно целостной конструкции, которой являлся марксизм, распались и отказываются ожить даже под пером лучших марксистских историков. Книга показывает и то, что, несмотря на определенное внутреннее сродство марксизма и школы «Анналов», их соединение в рамках глобальной истории остается механическим. Сосуществование Блока и Маркса под переплетом «Средиземноморской Франции» не привело к плодотворному диалогу: каждый остался царить в отведенных ему главах… И хорошо, потому что сопоставленные между собой выводы этих глав ослабляют друг друга. Так, в четвертой главе автор объясняет сравнительное благополучие южнофранцузских крестьян природными условиями Средиземноморья (с. 357), но нужно-то ему, чтобы это благополучие было свойством феодализма.

Я согласен с Филипповым в том, что сегодняшнее состояние историографии неудовлетворительно. Но, чтобы идти дальше, недостаточно все выше подымать планку трудовых затрат. Необходим прежде всего критический анализ тех интеллектуальных тупиков, в которые зашла блистательная глобальная история 1960-х гг., и, возможно, переосмысление места и задач истории в обществе.

17. От социальных наук к свободным искусствам

1

Мишель Фуко однажды заметил, что со времен Гегеля едва ли не каждый философ склонен считать свое время переломным[306]. Возможно, поколение, пережившее падение коммунизма, имеет для этого больше оснований, чем многие другие. Правда, падение коммунизма затянулось на несколько десятилетий, начиная с волны разочарования, поднятой в 1956 г. секретным докладом Хрущева и подавлением Венгерской революции, и кончая августовским путчем 1991 г. Поэтому оно явилось разделенным опытом нескольких поколений. Однако до распада СССР коммунизм оставался, как бы к нему не относиться, одним из структурообразующих факторов мира, в котором слишком многое самоопределялось по отношению к нему и не было готово к его исчезновению. В 1991 г. точка, структурирующая мир, перестала существовать, и это стало эпохальным разрывом.

Зато в отличие от предшествующих у нашего поколения после падения коммунизма не осталось проекта будущего: демократия, которая была желанным — хотя, казалось, невозможным — будущим, неожиданно стала настоящим, и иного будущего у нас нет. Что касается прошлого, то мы постарались забыть о нем, как если бы мы всегда жили в пространстве демократии — если не физически, то интеллектуально.

Демократическое настоящее охватывает нас со всех сторон, но в отличие от будущего оно не кажется — и не может казаться — совершенным. Оно казалось совершенным (скептики говорили: наименее несовершенным), пока держалось оппозицией с коммунизмом. Коммунизм был устремлен в будущее и увлекал за собой демократию, которая, напротив, свои главные силы черпала в настоящем: она сильна тем, что воплощена в жизнь. Падение коммунизма лишило демократию статуса воплощенного в жизнь проекта будущего, одновременно идеального и реального, и ее краски поблекли. Это характерно не только для России, но и для всего мира. Демократия в этом не виновата, но она не может с этим не считаться.

Итак, мы живем в переломную эпоху, но в отличие от предыдущих переломных эпох смысл нашему времени придает не то, что будет, а то, что есть. Это означает, что речь идет о переломе в структурах сознания: ведь с тех пор, как люди стали мыслить историю в качестве направленного движения, смысл ей придавало будущее. Именно устремленность сознания в будущее породила в XVIII в. стиль мысли, который мы — уже, возможно, ошибочно — склонны считать своим. Наши понятия, в которых мы описываем общество и историю, сложились в это переломное время, время Просвещения и Французской революции. Они оторвались от области опыта и устремились в будущее, что сделало их более общими, более абстрактными, следовательно, более «научными», чем понятия Старого порядка. Словарь современных социальных наук восходит к этой эпохе — не только по своему содержанию, как выражение конкретного социального проекта, но и по своей логической структуре, которая во многом определена идеей прогресса. Именно эта структура сегодня поставлена под сомнение в связи с изменением режима историчности, когда понятия, по своей природе приспособленные к тому, чтобы выражать проект будущего и в свете будущего придавать смысл настоящему, оказались перед необходимостью описывать настоящее, в котором будущее не высвечивает, как прожектором, то немногое главное, в чем видится его предуготовление.

Можно ли жить без проекта будущего? Не означает ли сказанное, что демократия изжила себя и вскоре исчезнет вслед за поверженным врагом? Или она найдет в себе ресурсы для обновления?

Мне кажется, что последняя возможность реальна и ради ее осуществления стоит предпринять усилия. Но для этого нам предстоит научиться жить в бесконечном настоящем, а это значит прежде всего создать такую систему понятий, смысл которым не будет придавать будущее. Тогда, может быть, нам удастся помыслить и будущее — но помыслить уже по-новому. Вовсе не обязательно, что презентизм уничтожает историю: он меняет ее логическую структуру. Он не исключает проект будущего, но побуждает строить его не столько универсально-теоретически, сколько конкретно-прагматически. Коротко говоря, необходимо найти способ развития общества без глобальных катаклизмов, заложенных в столкновении глобальных мыслительных моделей.

2

На страницах этой книги неоднократно высказывалась мысль, что сегодня социальные науки переживают кризис, и особо подчеркивался распад системы понятий, присущих проекту социальных наук. Я пытался, в частности, показать, что в результате кризиса характерный для исторических понятий баланс между отсылкой к конкретному опыту и универсальным значением может, вероятно, сместиться в сторону конкретного опыта. Продумывание новой системы исторических понятий, в большей степени основанных на логике имен собственных, но и не разрывающих связей с логикой общих утверждений, мне представляется перспективным направлением работы.

Однако распад основных исторических понятий — лишь одно из измерений кризиса социальных наук. В этой заключительной главе речь пойдет о его другом, педагогическом измерении, точнее, о преломлении в судьбе социальных наук проблем современного университета. Такой подход, возможно, также позволит наметить некоторые пути преодоления кризиса социальных наук.

Между университетом и социальными науками существует самая непосредственная связь. Конечно, такая связь существует и между высшим образованием и современной наукой в целом, однако социальные науки занимают в этой системе особое место. Современный университет формируется в XIX в. как один из важнейших институтов (идеологически, безусловно, важнейший) складывающихся национальных государств. В рамках этих государств, даже если по своей форме многие из них оставались монархиями (обычно уже конституционными), рождается проект и формируются основные институты светского либерально-демократического общества XX в. с присущими ему рыночной экономикой, парламентаризмом, широким участием граждан в политике, массовыми политическими партиями, прессой, идеологиями — и по необходимости с развитой системой демократической аккультурации граждан, центральным элементом которой в условиях торжествующей дехристианизации стала система светского образования. Замковым камнем этой последней был университет. Проект светского демократического общества утверждался как проект, основанный на научном мировоззрении, в отличие от старых монархий, интеллектуальным эквивалентом которых была религиозная картина мира. Университет стал храмом демократии, а наука — ее религией.

Университетская наука и университет как институт представляют собой совершенную форму идеологии прежде всего благодаря концепции единства знания. Наука не столько обосновывала демократию (как раз в этом далеко не все ученые были согласны), сколько, порой против собственной воли, создавала такую картину мира, в рамках которой демократия была наиболее естественным ответом на вопрос об оптимальном общественном устройстве. Однако если естественные науки отвечали за формирование основ современной метафизики, то за научную картину общества — непосредственную основу теории демократии — отвечали социальные науки. Эта картина мира нашла отражение в понятийном аппарате и словаре социальных наук, который стал словарем демократии. Отсюда центральная роль социальных наук как идеологии демократии XX в.

Поэтому неудивительно, что сегодня мы переживаем одновременно кризис демократии, социальных наук и университета[307]. В сущности, это составляющие одного процесса, но у каждой из них имеются свои механизмы, которые важно понимать.

3

Университет, как известно, — дитя Средневековья. По сию пору в университетской жизни сохранилось немало традиций, которые мы склонны возводить к Средним векам. Эта видимая преемственность скрывает тот факт, что между двумя периодами расцвета университетов — в XIII–XV и XIX–XX вв. — пролегают столетия упадка и разложения и что современные университеты (перефразируя Марка Блока) гораздо больше похожи на свое время, чем на своих средневековых предшественников. Однако и сохранение старых форм не следует сбрасывать со счета, тем более что рождение новых университетов в XIX в. было сложным процессом, который имел собственную логику и далеко не автоматически преобразовывал в формы внутренней жизни университета импульсы модернизации. В частности, между возникновением современного университета и его превращением в массовый институт демократического общества имелся хронологический зазор.

В период кризиса, постепенно углублявшегося на протяжении XVI–XVIII вв., университеты оказались прибежищем весьма консервативных интеллектуальных практик, начиная с семи свободных искусств и кончая теологией и медициной, преподавание которой ориентировалось гораздо больше на толкование античных и средневековых текстов, чем на зарождающиеся естественные науки. По-видимому, наиболее «современной» из университетских дисциплин была юриспруденция, но и она все меньше ассоциировалась с университетом. В XVII в., чтобы получить хорошее юридическое образование, приходилось брать частные уроки у знаменитого «юрисконсульта» или адвоката, а пребывание на «факультете», иногда сведенное к нескольким месяцам, было лишь проформой, необходимой для докторской степени. К XVIII в. большинство университетов представляли печальное зрелище: несколько десятков или немного сотен студентов да горстка плохо оплачиваемых невежественных профессоров.

Главные интеллектуальные движения эпохи развивались вне университетских стен. Уже среди гуманистов Возрождения университетские профессора составляли незначительное меньшинство, а в XVII–XVIII вв. новая «социальная инфраструктура» стремительно растущего естествознания формировалась главным образом при дворах светских государей, создававших королевские академии и научные общества. Что касается новых форм образования, то они развивались в церковных, прежде всего иезуитских колледжах и военных училищах. В этих последних преподавали не только фехтование, верховую езду и танцы, но и иностранные языки, географию, астрономию, новые математические дисциплины: баллистику и фортификацию. Именно здесь формируются основы учебного плана, положенного в основу преподавания в первых реформированных в XVIII в. университетах.

Такие университеты появляются в Германии уже в первой половине XVIII в.[308] Они пытаются опереться на достижения новой науки, воплощенные в королевских академиях, и новой педагогики в стиле церковных колледжей и военных училищ. Но систематический и всеобщий характер реформа приобретает после создания в 1811 г. Берлинского университета (на базе Прусской академии наук), по образцу которого в Германии вскоре были модернизированы остальные университеты. Средневековая структура университетов, состоявших из одного младшего (искусств) и трех старших (теологии, медицины и права) факультетов, в этот период уступает место новой структуре: факультеты искусств превращаются в философские факультеты, приобретают равный со старшими статус и становятся главными центрами обновления учебного плана. Впрочем, и на других факультетах (прежде всего медицины и права, но в какой-то степени также и теологии) постепенно приживаются дисциплины и методы преподавания, ориентирующиеся на достижения современной мысли. В университетах теперь преподают новые науки, начиная от физики и математики и кончая философией и историей. К 1820–30-м гг. с возникновением первых научно-исследовательских семинаров и лабораторий основы университетской структуры нового типа были в целом созданы (конечно, эта структура в дальнейшем продолжала развиваться в связи с формированием новых наук и сфер занятости).

Университет нового типа обычно называют гумбольдтовским. Правда, его формирование началось задолго до Вильгельма фон Гумбольдта, но тот действительно внес большой вклад в теоретическое обоснование и практическое осуществление университетской реформы начала XIX в. Важнейшим элементом того идейного фона, на котором происходило зарождение нового университета, было характерное для Германии конца XVIII в. неогуманистическое движение. Его отличительными чертами были представление о творчестве как о назначении человека и своеобразная идея образования — Bildung, предполагавшая развитие в человеке человеческого с помощью творческого освоения культурной традиции. Акцент неогуманизма на творчестве определил положенную в основу гумбольдтовского университета концепцию знания-науки (Wissenschaft). Если в первой половине XVIII в. университетские профессора считали себя прежде всего хранителями усвоенного знания и довольно редко брались за перо, то теперь знание стало рассматриваться как продукт творческого процесса, а профессора начали проявлять заботу о списках публикаций. Соответственно и учеба была понята как участие в производстве знания. Именно отсюда происходит модель исследовательского университета, в котором научные исследования и преподавание неразрывно связаны и оплодотворяют друг друга.

Эта модель определила внутренний распорядок университетской корпорации, каким он оформился в 30–40-е гг. XIX в. Под влиянием системы ценностей, отождествлявшей смысл человеческой жизни со знанием-наукой, в эти годы складывается новая система университетских rites depassage и новая иерархия должностей — ординарных и экстраординарных профессоров и приват-доцентов, — назначение на которые было сопряжено с научными достижениями, а также защитой диссертации и «хабилитации» (Habilitation). Одновременно, как уже было сказано, в учебный план были введены исследовательские семинары. Наука оказалась главным содержанием университетской жизни, источником репутации, власти и благосостояния членов корпорации.

К середине XIX в. материальное положение университетов существенно улучшилось, а численность профессоров и студентов возросла. Однако вплоть до второй половины XIX в. рост университетов оставался умеренным. Речь шла скорее о создании и консолидации новой модели, нежели о ее взрывном распространении. Новый университет сложился, таким образом, в условиях «доброй старой Германии» — мелких и средних княжеств, управляемых консервативными правительствами, в условиях сравнительно благополучного и стабильного общества, еще не испытавшего последствий индустриальной революции. Задачей университетов было тогда не кадровое обслуживание растущей промышленности, но обеспечение скромных потребностей государственного аппарата, церкви и гимназий. Вместе с пасторами и чиновниками университетские профессора были частью зажиточного слоя образованной буржуазии (Bildungsbürgertum), довольного своим положением в социальной системе и вблизи власти. Самосознание этой группы в значительной мере определялось идеалом Bildung, предполагавшим самодостаточность культуры.

Итак, новый университет в основных чертах сформировался в последние десятилетия немецкого Старого порядка, что благоприятствовало воспроизведению в нем средневековой корпоративной структуры. Его внутреннее функционирование было подчинено логике самовоспроизводства университетской корпорации. Обоснованию этой логики служил идеал знания-науки.

4

Во второй половине XIX в. университет столкнулся с вызовами индустриализации, которая, вопреки тому, что можно было бы ожидать, усилила его тенденцию к самовоспроизводству. На последнюю треть XIX — начало XX в. приходится стремительный (в три-четыре раза по числу студентов и профессоров) рост университетов в Германии и распространение немецкой модели университета на другие страны. Именно в эти годы университет превращается в важнейший институт формирующегося демократического общества, в основу системы светского образования — не говоря уже о его роли в подготовке кадров для динамически развивающейся промышленности. Рост университета способствовал усложнению его организации и формированию современной структуры научных дисциплин. Но, развивая новые формы общественного служения, этот рост вместе с тем создавай беспрецедентные возможности для самовоспроизводства корпорации, поскольку в самом университете создавалось больше рабочих мест.

Именно в этот период происходит становление университетской среды как самостоятельной социальной группы, основы того слоя, который тогда же стали называть интеллектуалами или интеллигенцией[309]. Университетская профессура начинает осознавать себя как значительная общественная сила и выходит на арену публичной политики, прежде всего в качестве идеологов формирующегося среднего класса. Хрестоматийным примером здесь является, конечно же, «республика профессоров», как называли Третью республику во Франции; но и в других странах, например в Германии и России, университет активно поставляет идеологов и даже лидеров политическим партиям (прежде всего либералам, радикалам и социалистам, т. е. тем партиям, на взаимодействии которых сегодня основано демократическое государство всеобщего благоденствия).

На этот же период приходится деятельность отцов-основателей социальных наук и рождение этих последних как политического проекта и как системы академических дисциплин. Успехи их институционализации в этот период несомненны, пусть она и осталась незавершенной[310]. Одновременно заканчивается формирование системы основных исторических понятий, в которых нашел воплощение идеологический проект социальных наук. Политическое значение этого проекта таково, что, например, во Франции в первое десятилетие XX в. дюркгеймовская социология становится едва ли не официальной идеологией Третьей республики, в то время как в Германии, Англии и России социология служит обоснованию программ ведущих политических партий и движений (преимущественно либералов в России и Германии и социалистов в Англии). Социальные науки в значительной степени создают язык политики и тем самым структурируют социальный мир. Вырастая из моральной философии, они готовы принять на себя попечительство над общественной нравственностью и указать рецепты врачевания социальных язв (медицинские метафоры постоянно появляются под пером основателей социальных наук).

Рост университетов в конце XIX — начале XX в. и институционализация социальных наук — это международный феномен, хотя в разных странах он принял разные формы и происходил в разном темпе. Лидером университетского развития на протяжении всего XIX в. оставалась Германия. На грани веков благодаря систематической государственной поддержке университетов к ней приблизилась Франция (где ликвидация отставания от Германии в области образования рассматривалась как важнейшее условие реванша после поражения во франко-прусской войне), а затем, в результате стремительной модернизации экономики, — и США. Институционализация социальных наук успешнее всего происходит в республиканской Франции, отчасти в более консервативной, но располагающей передовыми университетами Германии, и быстро нарастает в США. Англия, напротив, характеризуется явным отставанием как по части модернизации университета в целом, так и по части профессионализации социальных наук. Благодаря обширным земельным владениям Оксфорд и Кембридж были гораздо богаче, чем континентальные университеты, и могли позволить себе быть более консервативными. Университетская профессура в Англии медленно превращалась в автономную социальную группу со специфической системой ценностей, ориентированной на идеал ученого. Она в большей мере оставалась частью образованных элит английского общества, разделявших общий идеал джентльмена. Отсюда идеал intellectual gentleman, закрепившийся в английской традиции и сохранивший притягательность вплоть до середины XX в.[311]

В США английская модель до конца XIX в. пользовалась преобладающим влиянием. Университеты и колледжи здесь были тесно связаны с локальными элитами и различными конфессиями. В них преобладала ориентация не столько на профессиональную науку, сколько на преподавание, подготовку учителей, служение церкви и местной общине. В центре учебного плана находились гуманитарные науки и особенно моральная философия, часто в религиозной форме. Что касается зарождающихся социальных наук, то они долго оставались занятием просвещенных общественных деятелей. Лишь к концу столетия молодые исследователи, часто обладатели немецких «докторатов», заняли ключевые позиции в крупных университетах и образовали профессиональную среду социальных исследователей[312].

Однако именно в США модернизация университета в конце XIX — начале XX в. происходила особенно стремительно, причем с ориентацией не столько на государственную поддержку, сколько на удовлетворение запросов бурно развивающейся промышленности. Это привело к созданию новой модели университета и к существенному переосмыслению концепции социальных наук. Идея науки как основы эффективной экономики и разумного общества в США была освоена чрезвычайно глубоко. Однако речь шла прежде всего о позитивной науке, и даже немецкую концепцию знания-науки американцы понимали в позитивистском духе[313]. Программа социальных наук, ориентирующаяся на парадигму естествознания, именно в Америке начала XX в. достигает своего полного развития. Наглядным тому подтверждением стала «бихевиористская революция» в психологии, лингвистике и других социальных науках.

Главной отличительной чертой нового университета, складывающегося в период университетского роста на грани XIX–XX вв., является его невиданный дотоле массовый характер. Модель массового университета, особенно ярко проявившаяся в США, отнюдь не оставалась, однако, американской спецификой. Как и все массовые феномены, новый университет стал мишенью критиков модерности, усматривавших в узкой специализации и «технизации» образования проявление упадка высокой культуры. В этом контексте в Германии рождается формула Grossbetrieb der Universität — «университет-фабрика». Сегодня модель массового университета, готовящего узких специалистов, часто ассоциируется с немецкой традицией, хотя в Германии начала XX в. (где переход к новой модели также имел место) она связывалась прежде всего с разлагающим американским влиянием, профанирующим европейские культурные ценности. Но речь шла, безусловно, об общемировой тенденции развития.

5

В 1920–1930-е гг. бурный рост университетов, характерный для начала века, существенно замедлился. Поскольку большинство недавно открытых позиций были недавно же и заняты, а новые вакансии создавались редко, механизм самовоспроизводства корпорации стал давать сбои, что способствовало общему пессимистическому настрою интеллектуалов и вовлечению многих из них в радикальные политические движения. Не в последнюю очередь именно радикализация политической жизни привела, в рамках социальных наук, к более жесткому размежеванию герменевтических и неопозитивистских тенденций, находившихся в напряженном единстве в творчестве отцов-основателей[314].

На этом фоне возникает тенденция к отделению ориентированных на методы естествознания социальных наук от наук гуманитарных (т. е. герменевтически ориентированных разделов наук о человеке). Эта тенденция зарождается в США, где традиционный университет модернизируется особенно стремительно и где наряду со старомодными humanities интенсивно развиваются «бихевиористские» социальные науки. Именно отсюда происходит характерное для англосаксонской традиции противопоставление социальных и гуманитарных наук, в то время как в континентальной традиции они обычно рассматриваются как части единого целого. Перед понятыми таким образом социальными науками ставится задача разработки приемов манипулирования общественным мнением и массовыми политическими движениями. При этом «бихевиористские» социальные науки тяготеют к неолиберализму, в то время как герменевтически ориентированные науки о человеке обычно сохраняют преимущественно более левую ориентацию, а иногда даже попадают в сферу притяжения радикальной политики. Одновременно как реакция на социальные потрясения распространяются культурная критика и эпистемологический пессимизм, противостоящий прямолинейному сциентизму неопозитивистов.

США стали, по-видимому, главным центром неопозитивистских тенденций в социальных науках. Американские фонды не без успеха пытались распространить эти тенденции в Европе — со вполне осознанной целью противостоять левой идеологии (таково происхождение берлинской Школы политических наук и Лондонской экономической школы, а позднее и VI секции Практической школы высших исследований в Париже — будущей Школы высших исследований по социальным наукам)[315]. Итак, несмотря на неокантианский протест против формализации гуманитарного знания по образцу естественно-научных дисциплин, эта последняя тенденция в 1920–1930-е гг. в целом оказывается доминирующей. Именно в эти годы возникают социальные науки в узком смысле слова — как статистически выверенные техники управления общественными процессами, — концепция, которой в послевоенном мире было суждено большое будущее. Одновременно происходит консолидация «университета-фабрики», ориентирующегося на подготовку узких специалистов для торжествующего индустриального общества. Рассуждения Э. Гуссерля о кризисе европейской науки в результате распада целостного характера знания относятся именно к этому времени и понятны на этом фоне[316].

6

Новый впечатляющий рост университетов приходится на послевоенное тридцатилетие. Он был связан как с динамическим развитием экономики, так и с научно-технической революцией. Несмотря на подъем марксизма в Европе (а отчасти и благодаря ему, поскольку марксизм характеризовался крайним объективизмом), эпистемологический оптимизм и сциентизм, обычно связанные с уверенностью в демократических ценностях и в науке как основе демократии, наряду с неолиберальными политическими теориями в целом определяют интеллектуальный климат. Тенденция, которая сформировалась в межвоенный период, теперь на фоне победы над одним и холодной войны с другим тоталитарным режимом добилась преобладания. Несмотря на расцвет социальных теорий, выразившийся прежде всего в структурализме, социальные науки в американском прагматическом варианте гораздо более, чем в европейском теоретическом, могли рассматриваться как политическое орудие. Их рост и завершение их институционализации в университетах происходят именно благодаря ожиданиям практической отдачи в области социального планирования — особенно в 1960–1970-е гг., когда на почве прогрессистских иллюзий возникает кратковременный союз между левоцентристскими политическими движениями и социальными науками[317]. Важным аспектом институционализации социальных наук была интеграция левой политической культуры в университет. Массовый отход левых интеллектуалов от марксизма завершил превращение социальных наук в идеологию демократии. Они не только создают инструменты практического управления обществом, но и определяют культурно-антропологический тип интеллектуалов, их самосознание. Интеграция герменевтических практик в университет облегчила их политическую нейтрализацию, и релятивистский флер, характерный для 1960-х гг., вполне уживался со сциентистскими идеалами.

Серебряный век социальных наук — сопутствующий признак государства всеобщего благоденствия. Франсуа Фюре, прошедший характерный для эпохи путь от коммунистического активизма начала 1950-х гг. к неолиберазизму 1970–1980-х, имел все основания утверждать, что историки его поколения прожили счастливую жизнь[318]. На их долю хватило прогрессистских иллюзий, равно как и рабочих мест и возможностей печататься. Коллеги из других социальных наук могли бы повторить признание Фюре. Социальные науки, какими мы их знаем сегодня, с их традициями, достижениями, проблемами и разочарованиями, сформировались именно в период «блестящего тридцатилетия» после Второй мировой войны.

7

В 1970–1980-е гг. тенденция мирового развития изменилась, и мы до сих пор находимся в нисходящей фазе цикла, о котором мы не знаем, является ли он среднесрочным или долгосрочным, — иными словами, ждет ли нас впереди новый подъем или (что, увы, не исключено) разложение государства всеобщего благоденствия в ходе глобализации[319]. Противоречия проекта социальных наук, равно как и университета в целом, с неизбежностью проявились на этом фоне. Рост университетов сильно замедлился, и вновь заработала система блокировок, напоминающая 1920–1930-е гг.

Однако нынешняя фаза развития университетов существенно отлична от предшествующего периода замедления их роста. В 1950–1970-е гг. на Западе был совершен такой рывок, который в развитых странах окончательно разорвал связи с традиционным обществом. В частности, в них практически исчезло крестьянство, которое в XIX — первой половине XX в. являлось преимущественным объектом культурно-просветительной деятельности демократии, а следовательно, ultima ratio университета. Подготовка светского священства как функция университета сохраняет поэтому лишь весьма ограниченное значение. Система практически всеобщего среднего образования уже сложилась, а скромный (в лучшем случае) демографический рост западных обществ исключает перспективу ее существенного расширения. В промышленности и управлении также едва ли следует рассчитывать на резкое повышение спроса на профессии, требующие высшего образования. В результате высшее образование вплотную приблизилось к количественному пределу своего развития, и даже если нас ждет экономический подъем, он не обязательно автоматически приведет к росту университетов.

Социальные науки в этих условиях испытывают особые трудности. Несмотря на долгосрочную тенденцию к повышению роли менеджмента, опыт планового управления обществом породил скептическое восприятие социальных наук как гарантии устойчивого роста, т. е. не как отдельных техник, но как теоретических дисциплин. Упадок идеологий в результате установления государства всеобщего благоденствия со своей стороны понизил актуальность социальных теорий. Закат и падение коммунизма также неблагоприятно сказались на судьбе социальных наук, политическая потребность в которых поддерживались логикой идеологического противостояния. У отдельных секторов социальных наук, конечно, сохраняются и даже расширяются рынки занятости, но зато в других областях имеет место застой или даже спад. Снижение идеологической функции университета (и прежде всего социальных наук) и его возрастающая ориентация на отдельные области занятости приводит к усиливающейся специализации и упадку идеи науки как целостной системы знаний, а именно этой идеей держался университет, ориентировавшийся на фундаментальные исследования. Для многих же социальных наук, в особенности для их более теоретических разделов, идеологическая функция университета вместе с логикой самовоспроизводства была главным условием выживания. Итак, неравномерная и в целом невысокая развитость внеуниверситетского рынка труда[320] вкупе с замедлением самовоспроизводства корпорации определяет устойчиво неблагоприятную социальную динамику социальных наук в последние два десятилетия. Общество не столь уж многого ждет от социальных наук, которые в ответ на собственную маргинализацию (а на самом деле оставаясь в ее русле) проявляют склонность замкнуться в эзотерическом дискурсе. Работая во многом вхолостую, университет продолжает функционировать как самовоспроизводящаяся корпорация. В этой ситуации неудивительно, что имеет место кризис социальных наук, как интеллектуальный, связанный с исчезновением больших моделей объяснения, т. е. с упадком идеологической функции, так и социальный, проявляющийся во внутреннем замыкании среды, недовольстве студентов профессиональными нормами и ослаблении взаимодействия университета и общества.

Итак, если значительная часть механизмов кризиса социальных наук связана с динамикой университета, то, может быть, и пути преодоления кризиса имеет смысл искать в области эволюции образовательных моделей?

8

В этой связи небезынтересен опыт либерального образования. Либеральному образованию очень трудно дать определение — это, скорее, общее имя для весьма различных практик[321]. Термин восходит к «семи свободным искусствам» (septem artes liberates) Средневековья, которые преподавались (вплоть до XVIII в.) на факультетах искусств и примерно соответствовали тому, что мы сегодня называем общим университетским образованием. Отсюда традиция применять термин «свободные искусства» (liberal arts) к новым формам общего университетского образования, которые пришли на смену средневековым тривиуму и квадривиуму. В несколько расширительном, но не редком смысле либеральным образованием можно назвать университетское образование вообще. В таком случае обычно имеют в виду традицию гумбольдтовского университета до его превращения в «университет-фабрику». Часто термин относят к набору традиционных гуманитарных дисциплин (истории, истории искусства, литературе, философии, причем нередко с уклоном в изучение классических древностей), которые связываются с традицией ренессансных studio humanitatis («изучения дел человеческих»), явившихся в свое время «модернизированной» версией свободных искусств. В XIX в. понятие либерального образования попало в семантическое поле, связанное с идеями политического либерализма, и стало означать образование граждан свободного общества и особенно его лидеров. Поскольку либерализм претендовал на наследие традиционного гуманизма, идея гражданского образования свободных граждан легко дополнялась идеей нравственного образования (тем более что в XIX в., особенно в англосаксонских странах, университеты далеко не были свободны от контроля со стороны церкви). В XX в. акцент на политическом значении либерального образования дополнился акцентом на его «технологической» продвинутости — на выборности курсов, междисциплинарности, современных интерактивных педагогических методах и преимущественном внимании к развитию личности студента, а не к механической передаче знаний. В таком случае либеральное образование рассматривается как оптимальное не только для демократии, но и для постиндустриального общества.

Сегодня либеральное образование — преимущественно англосаксонское и в особенности североамериканское явление, в континентальной Европе оно (или, точнее, предшествовавшие ему формы общего университетского образования) было полностью вытеснено сначала исследовательским университетом, а затем и «университетом-фабрикой». В Англии и особенно в США оно пережило обе эти «университетские революции» XIX–XX вв., причем пережило в значительной степени в силу сравнительно более длительного сохранения в этих странах архаичных элементов университетской системы. Однако было бы поспешным на этом основании объявить либеральное образование архаичным. Скорее, оно совмещает в себе противоречивые тенденции. Еще точнее, этим именем сегодня называют два генетически взаимосвязанных, но глубоко различных явления — или, если угодно, два полюса одного явления, — между которыми имеется спектр переходных форм. Один из этих полюсов характеризуется провинциальностью и архаичностью, другой — открытостью и инновационным характером. Разумеется, именно этот второй полюс в первую очередь представляет интерес.

Классическая версия либерального образования, какой она сложилась в Оксфорде и Кембридже в XIX в., основывалась прежде всего на изучении тех дисциплин, которые, по представлениям эпохи, в наибольшей степени способствовали умственному развитию, а именно математики и классических древностей. Английские университеты в это время, как мы помним, далеко еще не стали замкнутой корпорацией, и джентльмены-интеллектуалы готовили в них джентльменов-интеллектуалов, которым в нормальном случае предстояло стать отнюдь не университетскими профессорами (и тем более не школьными учителями), но, говоря современным языком, управленцами — чиновниками государства или частных компаний. Но и в качестве управленцев они стремились воплотить в себе идеал джентльмена. В американских университетах, отчасти унаследовавших эту традицию, и особенно в провинциальных церковных колледжах, либеральное образование в большей степени строилось вокруг курса моральной философии — конфессионально ориентированной дисциплины, служившей общим именем для еще не развившихся социальных наук. Выпускники этих колледжей часто шли работать в местные (также церковные) школы. Об интерактивных чудесах современной педагогики тогда еще не слыхивали, а учебные планы были обычно достаточно жесткими. По мере секуляризации университетов в конце XIX в. место традиционного курса моральной философии заняли курсы философии, истории искусств и особенно литературы, призванные обеспечить как нравственное воспитание студентов, так и идеал «единства знания»[322]. Именно к таким колледжам, часто напоминавшим педагогические училища, восходит «архаичная» линия либерального образования, связанная с изучением «моральных наук» и фиксированным учебным планом.

С конца XIX в. либеральное образование в англосаксонских странах было сильно потеснено более современными моделями. В массовом обществе XX в. нормы и ценности профессиональных сообществ пришли на смену менее дифференцированной культуре образованных элит, а техническая квалификация и узкие знания стали цениться выше, чем широкое образование и самостоятельное мышление. В Англии от либерального образования остались лишь отдельные элементы, в Америке же колледжи свободных искусств в большом количестве сохраняются до сих пор (иногда в составе крупных университетов). Однако конкуренция со специализированными программами массовых университетов в последние десятилетия вынудила их к модернизации, часто довольно успешной и к тому же учитывающей недостатки конкурентов. В результате сложилось довольно парадоксальное положение, когда на базе архаичной традиции возник институт, открывающий возможность преодоления некоторых трудностей модернизации.

9

В наше время широта образования и формирование критического мышления вновь выходят на первый план среди задач университета. Дело не только в том, что изменение структуры рынка труда происходит сейчас гораздо быстрее, чем смена поколений. Узкое профессиональное образование лишь в редких случаях может дать человеку профессию на всю жизнь, а к смене профессий оно его не готовит. Дело еще и в том, что нам предстоит вновь исследовать основания собственного мышления и заново продумать проект будущего, а в такое время узость взгляда становится недопустимой.

Университет-фабрика (сегодня хочется сказать — университет-супермаркет, поскольку супермаркет сменил фабрику в качестве центра и символа общества масс) был аналогом индустриального общества. Он был приспособлен как к темпам его развития, так и к типу личности, востребованному им. Для этого типа было характерно растворение индивида в социальной функции, иначе говоря, мышление в рациональном пространстве классов и преобладание логики нарицательных имен. В постиндустриальном обществе формы организации множества переживают изменения. Сегодня общество все в большей степени основывается на принципе неэквивалентности и невзаимозаменяемости индивидов. Личность человека не может быть сведена к его социальной функции. Общество становится не классоцентричным, но антропоцентричным. Логический баланс современного мышления сдвигается в сторону логики имен собственных. Профессия перестает структурировать человеческую личность. Напротив, уникальные человеческие личности создают для себя индивидуальные, подвижные и локальные сферы занятости, по-новому, но гораздо менее жестко и однозначно интегрируемые в социальное целое. Стоит ли подчеркивать, что столь глубокая мутация неизбежно сопровождается болезненными, кризисными явлениями? Мне кажется, что кризис социальных наук как интеллектуальной и социальной парадигмы — одно из таких явлений.

Модернизированный колледж свободных искусств, возможно, является педагогическим эквивалентом глобального постиндустриального общества. Главная его черта — антропоцентричный характер образования. Точнее говоря, в центре внимания находится не дисциплина, но личность студента. Учебный план модернизированного колледжа покрывает все области знания и художественного творчества, начиная от живописи и музыки, включая гуманитарные и социальные науки и заканчивая точными и естественными науками. Выбирая курсы из всего этого многообразия, студент с университетской скамьи приучается делать самостоятельный выбор, учитывающий установленные в колледже правила и процедуры, и нести за него ответственность, поскольку за неудачный выбор он будет расплачиваться трудностями с трудоустройством. Более того, он формирует собственную личность и собственное мышление, приучается смотреть на мир под углом зрения разных дисциплин и не сводить решение комплексных жизненных проблем к готовым частичным рецептам. Со своей стороны преподавание, основанное на интерактивных методах, приучает студента не столько усваивать готовое знание, сколько конструировать свое собственное понимание мира. Это продолжает традицию гумбольдтовского университета, отодвинутую на задний план в эпоху преобладания университета-фабрики. Речь, таким образом, идет о культурно-антропологическом идеале личности, развивающем традиции европейского гуманизма, но существенно отличном от более функциональной модели личности, свойственной индустриальному обществу.

10

Какое место в этой системе принадлежит социальным наукам? Прежде всего, размышления об обществе неизбежно оказываются в центре либерального образования, которое есть образование граждан. Преодоление водоразделов между дисциплинами и узкопрофессиональных точек зрения на мир возвращает гражданской и нравственной позиции то центральное место, которое ей должно принадлежать в размышлениях о делах человеческих. Такие размышления неизбежно выходят за пределы парадигмы социальных наук. В частности, они делают ненужным сохранение социальных наук как семиологической системы, в которой идеал объективности вынуждал исследователей выражать свои ценностные установки на языке описания мира. Эта сложная, часто остававшаяся неосознанной система кодирования, без которой трудно представить себе социальные науки и их базовые понятия, безусловно, не способствовала ни ясному анализу ценностей (т. е. пониманию человеком самого себя), ни даже адекватному описанию мира.

Все это, однако, не означает, что социальные науки обречены бесследно исчезнуть. Культурные практики и формы мышления нельзя отменить волевым решением, они переживают свое время и, трансформируясь, адаптируются к новым временам. Говоря реалистически, модернизация университета-супермаркета неизбежно затянется надолго, и академические дисциплины, даже если они уже сегодня кажутся пережившими свое время, еще долго — возможно, всегда — сохранят для нас некоторую притягательность и влияние на формы нашего мышления. Кумулятивность в культуре работает таким образом, что уходящие формы мысли оставляют след в новых формах — следовательно, не исчезают вовсе. Ведь исторические формы мышления — лишь реализация заложенных в разуме возможностей. Современное либеральное образование не может просто вернуться в мир общественной мысли до социальных наук. Мы не сможем выработать новые идеи об обществе таким образом, чтобы они разорвали всякую связь с понятиями социальных наук, и тем более нет причин отказываться от созданных социальными науками многочисленных исследовательских техник. Но если предположить (на что автору этих строк хотелось бы надеяться), что модернизированное либеральное образование будет постепенно вытеснять узкопрофессиональное, в том числе — и прежде всего — в области социальных наук, то социальные исследователи постепенно привыкнут преподавать и думать таким образом, что их мысль освободится от сковывающего воздействия структур академических дисциплин и интегрирует их техническую изощренность в более свободное и сложное мышление.

До реализации этих возможностей еще далеко, однако их существование дает повод для осторожного оптимизма в эпоху кризиса социальных наук.

Примечания

1

Дарнтон Р. Великое кошачье побоище и другие эпизоды из истории французской культуры / Пер. с англ. Т. Доброницкой и С. Кулланды. М.: Новое литературное обозрение, 2002.

(обратно)

2

Dosse F. L’Histoire en miettes. Paris: La Découverte, 1987.

(обратно)

3

Копосов Н. Е. Как думают историки. М.: Новое литературное обозрение, 2001 (главы 3 и 4).

(обратно)

4

Wagner P. A History and Theory of the Social Sciences. London: Sage Publications, 2001. P. 1.

(обратно)

5

Во Франции, например, переход от модели интеллектуала-писателя и философа к модели интеллектуала-социального исследователя, исподволь подготавливавшийся по крайней мере с начала века (вспомним Дюркгейма), совершился в середине 1950-х гг., когда резко упала популярность Жана Поля Сартра и на первый план выдвинулась фигура Клода Леви-Стросса (Dosse F. Histoire du structuralisme. Paris: La Découverte, 1992. Vol. 1). См. также: Benichou P. Le sacre de l’ecrivain, 1750–1830. Essai sur l’avènement d’un pouvoir spirituel laique dans la France moderne. Paris: Corti, 1973; Winock M. Le siècle des intellectuels. Paris: Seuil. 1999; Idem. Les voix de la libcrté. Les écrivains engagés au XIXe siècle. Paris: Seuil, 2001.

(обратно)

6

См. выше, примеч. 3.

(обратно)

7

О «моральных и политических науках» (sciences morales et politiques) говорили во Франции конца XVIII — начала XIX в., термин «моральные науки» (moral sciences) был распространен в Англии первой половины XIX в. Выражение «науки о духе» сегодня кажется исконно немецким, но оно возникло как перевод английского понятия «моральные науки» и получило известность благодаря немецкому изданию «Системы логики» Милля (1849). С тех пор термин «науки о духе» (Geisteswissenschaften) получает распространение в Германии наряду с более традиционным выражением «исторические науки» (historische Wissenschaften). Термин «науки о культуре» (Kulturwissenschaften), нередко употреблявшийся в единственном числе, получает права гражданства в Германии в последние годы прошлого века благодаря неокантианской теории культуры, постепенно (но не до конца) вытесняя формулу «науки о духе». Термин «социальная наука» (science sociale), впервые употребленный в единственном числе в знаменитом памфлете аббата Сийеса «Что такое третье сословие» в 1789 г., входит в обиход в период Директории. Под влиянием Огюста Конта он начинает употребляться взаимозаменяемо с термином «социология», и такое положение дел сохраняется еще при Дюркгейме. С конца прошлого века, однако, постепенно становится характерным множественное число этого термина, ограничивающее амбиции социологии, равно как и формула «науки о человеке» (sciences de l’homme), которая во Франции XX в. по крайней мере не менее распространена, чем формула «социальные науки».

(обратно)

8

Гуманитарные науки — формула возможная, но сравнительно редкая во французском языке (sciences humaines). В английском она выглядит как humanities, с очевидностью отсылая к ренессансной концепции studia humanitatis. В английских университетах, как известно, эта традиция удержалась особенно долго, и вместе с тем именно в англосаксонских (прежде всего, конечно, американских) социальных науках тенденция к преобразованию наук о человеке на основании количественных методов исследований по образцу естественных наук проявилась с наибольшей полнотой (см. главу 17).

(обратно)

9

Подробнее см.: Копосов Н. Е. Как думают историки. М.: Новое литературное обозрение, 2001 (глава 5).

(обратно)

10

См. главы 3, 4 и 6.

(обратно)

11

Foucault М. Les mots et les choses. Paris: Gallimard, 1966; Idem. L’archéologie du savoir. Paris: Gallimard, 1969; Kuhn T. The Structure of Scientific Revolutions. Chicago: The University of Chicago Press, 1970. О теории культурных практик применительно к историографии см.: Oakeshot М. The Activity of Being an Historian // Rationalism in Politics and Other Essays. London: Methuen, 1967; Certeau M. de. L’opération historiographique // Faire de l’histoire / Pub. par J. Le Goff. P. Nora Paris: Gallimard, 1974. Vol. I. P. 3–41.

(обратно)

12

Gettier E. L. Is Justified True Belief Knowledge? // Analysis. Vol. 23. № 6. 1963. P. 121–123; Edidin A. What Epistemologist Has To Do? // American Philosophical Quarterly. Vol. 31. № 4. 1994. P. 285–287.

(обратно)

13

Bloor D. Knowledge and Social Imagery. London: Routledge and Kegan Paul. 1976; Holton G. The Scientifique Imagination: Case studies. Cambridge: Cambridge U. P., 1978; Latour B., Woolgar S. Laboratory Life. The Social Construction of Scientific Facts. London: Sage Publications, 1979.

(обратно)

14

О сильной программе см.: Bloor D. Knowledge and Social Imagery. P. 1–47.

(обратно)

15

Так, весьма важны для критики социальных наук исследования по истории университетов, прежде всего — того их периода, когда формировалась дисциплинарная структура современной науки. См.: McClelland С. Е. State, Society and University in Germany, 1700–1914. Cambridge: Cambridge U. P., 1980; Eugel J. Die deutschen Universitäten und die Geschichtswissenschaft // Historische Zeitschrift. Bd. 189. 1959. S. 223–378; Ringer F. Fields of Knowledge. French Academic Culture in Comparative Perspective, 1890–1920. Cambridge; Paris: Cambridge U. P.; Maison des Sciences de l’Homme, 1992; Weisz G. The Emergence of Modern Universities in France, 1863–1914. Princeton: Princeton U. P., 1983; Clark T. N. Prophets and Patrons: The French University and the Emergence of the Social Sciences, Cambridge (Mass.): Harvard U. P., 1973; Rothblatt S. The Revolution of the Dons. Cambridge and Society in Victorian England. Cambridge; London; New York: C.U.P., 1968; Veysey L. R. The Emergence of the American University. Chicago: The University of Chicago Press, 1965.

(обратно)

16

При всей очевидности подобной постановки вопроса на практике такое исследование предпринять не всегда легко, особенно применительно к текущей современности, в чем признается, например, автор классической книги о французской исторической школе «Анналов» Питер Берк: «С некоторым сожалением я отказался от соблазна написать этнографическое исследование об обитателях дома 54 по бульвару Распай (где расположена Школа высших социальных исследований — главный бастион школы „Анналов“. — Н.К.) — об их предках, перекрестных браках, партийных раздорах, отношениях клиентов и патронов, стиле жизни, ментальности и т. д.» (Burke P. The French Historical Revolution. The Annales School, 1929–1989. Cambridge: Polity Press, 1990. P. 4). Причины как сожаления, гак и отказа легко понять: Берк долгие годы был едва ли не главным «полномочным представителем» школы «Анналов» в Англии. Об этих трудностях см. также размышления Пьера Бурдье в «Homo academicus» (особенно в предисловии к английскому изданию): Bourdieu P. Homo асаdemicus. Cambridge: Polity Press. 1990. P. XI–XXVI, 1–35. Исследования академической среды прошлого даются гораздо легче. См.: Ringer F. The Decline of German Mandarins. The German Academic Community, 1890–1933. Cambridge (Mass.): Harvard U. P., 1969; Idem. Fields of Knowledge; Weber W. Priester der Klio. Historisch-sozialwissenschaftliche Studien zur Herkunft und Karriere deutscher Historiker und zur Geschichte der Geschichtswissenschaft. 1800–1970. Frankfurt am Main; Bern; New York: P. Lang, 1984; Clark T. N., Clark P. Le patron et son cercle: clef de l’Université française // Revue française de sociologie. Vol. 12. № 1. 1971. P. 19–39; Keylor W. R. Academy and community. The Foundation of the French Historical Profession. Cambridge (Mass.): Harvard U. P., 1975; Noiriel G. La «crise» de l’histoire? Paris: Belin, 1996. Особенно яркий случай — многочисленные исследования школы Дюркгейма: Clark T. N. Emile Durkheim and the Institutionalization of Sociology in the French University System // Archives européennes de sociologie. Vol. 9.1968. № 1. P. 37–71; Karady V. Durkheim, les sciences sociales et l’Université: bilan d’un semi-echec // Revue française de sociologie. Vol. 17. № 2. 1976. P. 267–311; Idem. Strategies de réussite et modes de faire-valoir de la sociologie chez les durkheimiens // Ibid. Vol. 20. № 1.1979. P. 49–82; Besnard P. La formation de l’équipe de l’Année sociologique // Ibid. P. 7–31; Mucchielli L. La découverte du social. Naissance de la sociologie en France (1870–1914). Paris: La Découverte, 1998. Но уже применение того же подхода к школе «Анналов», когда Э. Куто-Бегари заговорил об академических стратегиях своих современников, вызвало скандал: Coutau-Begarie Н. Le phénomène Nouvelle Histoire. Stratégie et idéologie des nouveaux historiens. Paris: Economica, 1983.

(обратно)

17

См., например, исследование Вольфа Лепениса о генезисе современной социологии в связи с ее отношениями с литературой: Lepenies W. Between Literature and Science: The Rise of Sociology. Cambridge: Cambridge U. P., 1988.

(обратно)

18

См. главы 11, 14, 15 и 16.

(обратно)

19

Критику семиологической триады см.: Rastier F. La triade sémiotique, le trivium et la sémantique linguistique // Nouveaux actes sémiotiques. № 9. 1990. P. 5–39.

(обратно)

20

О лингвистическом повороте в историографии, где он проявился в наибольшей степени, см.: Modern European Intellectual History. Reappraisals and New Perspectives / Ed. by D. La Capra, S. L. Kaplan. Ithaca; London: Cornell U. P., 1982; Partner N. F. Making Up Lost Time: Writing on the Writing of History // Speculum. Vol. 61. № 1. 1986. P. 90–117; Toews J. W. Intellectual History after the Linguistic Turn. The Autonomy of Meaning and Irreducibility of Experience // The American Historical Review. Vol. 92. № 4. 1987. P. 879–907; Ankersmit F. R. Historiography and Postmodernism // History and Theory. Vol. 28. № 2. 1989. P. 137–153; Jacoby R. A New Intellectual History? // The American Historical Review. Vol. 97. № 2.1992. P. 405–424; La Capra D. Intellectual History and Its Ways // Ibid. P. 425–439; Eley G. De l’histoire sociale au ‘tournant linguistique’ dans l’historiographie anglo-américaine des années 1980 // Genèses. № 7. 1992. P. 163–193; A New Philosophy of History / Ed. by F. Ankersmit, H. Kellner. London: Reaction Books, 1995; Noiriel G. La «crise» de l’histoire? P. 126–144; Iggers G. G. Zur ‘Linguistischen Wende’ im Geschichtsdenken und in der Geschichtsschreibung // Geschichte und Gesellschaft. Bd. 21. 1995. P. 557–570; Munslow A. Deconstructing History. London; New York: Rout-ledge, 1997. Укажем и некоторые примеры исследований других социальных наук в русле лингвистического поворота: Brown R. H. A Poetic for Sociology. Towards a Logic of Discovery for the Human sciences. Cambridge; London; New York: Cambridge UP., 1977; Writing Culture. The Poetics and Politics of Ethnography / Ed. by J. Clifford, G. E. Marcus. Berkeley: University of California Press, 1984; The Rhetoric of the Human Sciences / Ed. by J. S. Nelson, A. Megill, D. N. McCloskey. Madison: The University of Wisconsin Press, 1987; Rhetoric in the Human sciences / Ed. by H. W. Simons. London: Sage Publications, 1989; Atkinson P. The Ethnographic Imagination. Textual Constructions of Reality. London; New York: Routledge, 1990.

(обратно)

21

См., например, анализ становления жанров позитивистской историографии: Noiriel G. La «crise» de l’histoire?..

(обратно)

22

В классической работе X. Уайта, открывшей лингвистический поворот в американской историографии, показана связь между типичными для историков и философов истории XIX в. фигурами мысли и риторическими тропами. Марксизм, например, интерпретируется X. Уайтом как типичный случай метонимического мышления, иными словами, подстановки части за целое при анализе социальной системы (White Н. Metahistory. The Historical Imagination in Nineteenth-Century Europe. Baltimore; London: The John Hopkins U. P., 1973. Русский перевод: Уайт X. Метаистория. Историческое воображение в Европе XIX века. Екатеринбург: Изд-во Уральского университета, 2002).

(обратно)

23

См., например: Gallie W. B. Philosophy and the Historical Understanding. New York: Schoken Books, 1964; Danto A. Analytical Philosophy of History. Cambridge: Cambridge U. P., 1965 (русский перевод: Данто А. Аналитическая философия истории. М.: Идея-Пресс, 2002); White М. Foundations of Historical Knowledge. New York: Harper and Row, 1965; Mink L. O. The Autonomy of Historical Understanding // History and Theory. Vol. 5. № 1. 1965. P. 24–47; Idem. Narrative Form as a Cognitive Instrument // The Writing of History. Literary Form and Historical Understanding / Ed. by R. H. Canary, H. Kozicki. Madison: The University of Wisconsin Press, 1978. P. 129–149; Louch A. R. History as Narrative // History and Theory. Vol. 8. № 1. 1969. P. 54–70; Veyne P. Comment on écrit l’histoire. Essais d’épistémologie. Paris: Seuil, 1971; White H. The Question of Narrative in Contemporary Historical Theory // History and Theory. Vol. 23. № 1. 1984. P. 1–33; Carr D. Time, Narrative and History. Bloomington: Indiana U. P., 1986; Ricceur P. Temps et récit. Paris: Seuil, 1983–1985. Vol. 1–3.

(обратно)

24

P. Козеллек подчеркивал относительную независимость описания структур от рассказа о событиях в истории, но не углубился в исследование конкретных дескриптивных механизмов (Koselleck R. Vergangene Zukunft. Zur Semantik geschichtlicher Zeiten. Frankfurt am Main: Suhrkamp, 1979. S. 105). Ф. Kappap подчеркивал различие между описанием и повествованием в историографии (Canard Ph. Poetics of the New History. French Historical Discourse from Braudel to Chartier. Baltimore; London: The John Hopkins U. P., 1992. P. 36–47). См. также: Newman F. D. Explanation by Description. An Essay on Historical Methodology. The Hague; Paris: Mouton, 1968.

(обратно)

25

Barthes R. Le discours de l’histoire // Social Science Information. Vol. 6. № 4. 1967. P. 65–75.

(обратно)

26

Ср. эффект «пребывания там», обнаруженный К. Гирцем в работах крупнейших антропологов от Дюркгейма до Леви-Стросса: Geertz C. Works and Lives. The Anthropologist as Author. Cambridge; Oxford: Polity Press; Blackwell, 1988.

(обратно)

27

Rancière J. Les mots de l’histoire. Essai de poétique du savoir. Paris: Seuil, 1992. P. 21, 33–34.

(обратно)

28

Carrard Ph. Poetics of the New History.

(обратно)

29

Gossman L. History and Literature. Reproduction and Signification // The Writing of History… P. 16–17.

(обратно)

30

Обзор использования метафор для репрезентации истории см.: Demandt A. Metaphern für Geschichte. Sprachbilder und Gleichnisse im historisch-politischen Denken. München: Beck, 1978.

(обратно)

31

Kellner H. Language and Historical Representation. Getting the Story Crooked. Madison: The University of Wisconsin Press, 1989. P. 8. См. также анализ Кельнером метафорических структур исторической мысли Ф. Броделя (Ibid. Р. 153–187). О роли метафор (в частности, «метафор пути» — своего рода имплицитных теорий об устройстве мира) в социологическом дискурсе см.: Brown R. H. A Poetic for Sociology… P. 77–171.

(обратно)

32

Geschichtliche Grundbegriffe. Historisches Lexikon zur politisch-sozialen Sprache in Deutschland / Hrsg. von O. Brunner, W. Conze, R. Koselleck. Stuttgart: Klett, 1972–1993. Bde 1–8; Koselleck R. Vergangene Zukunft…; Historische Semantik und Begriffsgeschichte / Hrsg. von R. Koselleck. Stuttgart: Klett, 1979; Richter M. The History of Political and Social Concepts. A critical Introduction. New York; Oxford: Oxford U. P., 1995; The Meaning of Historical Terms and Concepts: New Studies on Begriffsgeschichte / Ed. by H. Lehmann, M. Richter. German Historical Institute. Occasional paper № 15. Washington, 1996.

(обратно)

33

Так, Ф. Анкерсмит подчеркивал, что между организацией текста и живописью имеется непосредственное структурное сходство (Ankersmit F. R. Statements, Texts and Pictures // A New Philosophy of History / Ed. by F. Ankersmit, H. Kellner. P. 212–240). E. Топольски говорил об исторических образах, выполняющих в историческом дискурсе организующую функцию (Topolski J. A Non-Postmodernist Analysis of Historical Narratives // Historiography between Modernism and Postmodernism. Contributions to the Methodology of the Historical Research / Ed. by J. Topolski. Amsterdam, Atlanta: Rodopi, 1994. P. 16, 43). Подробнее эта тема рассмотрена в моей книге «Как думают историки».

(обратно)

34

Ricoeur P. Temps et récit.

(обратно)

35

Grenier J.-Y. Expliquer et comprendre. La construction du temps de l’histoire économique // Les formes de l’expérience. Une autre histoire sociale / Pub. par B. Lepetit. Paris: A. Michel, 1995. P. 227–251; Хапаева Д. Р. Время космополитизма. Очерки интеллектуальной истории. СПб.: Изд-во журнала «Звезда», 2002 C. 124–129, 166–193.

(обратно)

36

Black М. Models and Metaphors. Ithaca, London: Cornell U. P., 1962; Lakoff G., Johnson M. Metaphors We Live By. Chicago, London: The University of Chicago Press, 1980.

(обратно)

37

Таков, например, случай современного понятия истории (см. главу 11).

(обратно)

38

См. главу 5.

(обратно)

39

Nora P. Dix ans de Débat // Le Débat. № 60. 1990. P. 3–11.

(обратно)

40

Revel J. Une oeuvre inimitable // Espaces Temps. № 34/35. 1986. P. 14.

(обратно)

41

Debray R. Le pouvoir intellectuel en France. Paris: Ramsay, 1979; Hamon H., Rotman P. Les Intellocrates. Expédition en haute intelligentsia Paris: Ramsay, 1981. Аналогичные мотивы проявились в те же годы и у критиков школы «Анналов»: Coutau-Begarie Н. Le phénomène «Nouvelle Histoire». Stratégic et idéologic des nouveaux historiens. Paris: Economica, 1983; Dosse F. L’Histoire en miettes. Paris: La Découverte. 1987.

(обратно)

42

Stone L. The Revival of Narrative // Past and Present. № 85. 1979. P. 3–24.

(обратно)

43

Характерна с этой точки зрения намеченная в двух редакционных статьях программа обновления «Анналов»: Histoire et sciences sociales: un tournant critique? // Annales: Economies, Sociétés, Civilisations. Vol. 43. № 2. 1988. P. 291–294; Tentons l’expérience // Ibid. Vol. 44. № 6. P. 1317–1323.

(обратно)

44

Dosse F. L’Empire du sens. L’Humanisation des sciences humaines. Paris: La Découverte, 1995. Основные контуры новой парадигмы были намечены Марселем Гоше в 1988 г. (GaucheI М. Changement de paradigme en sciences sociales? // Le Débat. № 50. 1988. P. 165–170).

(обратно)

45

Charle C. Essai de bilan // Histoire sociale, Histoire globale? / Pub. par C. Charle. Paris: M. S. H., 1993. P. 209.

(обратно)

46

Gribaudi М., Blum A. Des catégories aux liens individuels: l’analyse statistique de l’espace social // Annales: Economies, Sociétés, Civilisations. Vol. 45. № 6. P. 1365–1402.

(обратно)

47

Grendi E. Micro-analisi e storia sociale // Quademi Storici. Vol. 35. 1972. P. 506–520.

(обратно)

48

Desrosières A. Intervention // Histoire sociale. P. 71.

(обратно)

49

Caron F. Introduction générale // Ibid. P. 19–20.

(обратно)

50

Noiriel G. Sur la «crise» de l’histoire. Paris: Belin, 1996.

(обратно)

51

Boltanski L., Thévenoi L. De la justification. Paris: Gallimard, 1992.

(обратно)

52

Desrosières A. La politique des grands nombres. Histoire de la raison statistique. Paris: La Décuverte, 1993.

(обратно)

53

Giddens A. Weber and Durkheim: Coincidence and Divergence // Max Weber and His Contemporaries / Ed. by W. J. Mommsen, J. Osterhammel. London: Allen and Unwin, 1987. P. 182–184.

(обратно)

54

Köhnke K.C. Entstehung und Aufstieg des Neukantianismus. Frankfurt am Main: Suhrkamp, 1986; Wagner G. Geltung und normativer Zwang. Eine Untersuchung zu den neukantianischen Grundlagen der Wissenschaftslehre Max Webers. Freiburg, München: Alber, 1987.

(обратно)

55

Цит. no: Lukes S. Emile Durkheim. His Life and Works. Stanford: Stanford U P., 1985. P. 3.

(обратно)

56

Цит. no: Зандкюлер Г. Й. Действительность знания. Историческое введение в эпистемологию и теорию познания. М.: РАН, 1996. С. 219.

(обратно)

57

Mucchielli L. La guerre n’a pas eu lieu. Les sociologues français et l’Allemagne (1870–1940) // Espaces-Temps. Vol. 53–54. 1993; Idem. Heures et malheures du durkheimisme // Politix. № 29. 1995. P. 65–68; Idem. La découverte du social. Naissance de la sociologie en France (1870–1914). Paris: La Découverte, 1998.

(обратно)

58

Lukes S. Op. cit. P. 54–57.

(обратно)

59

Дюркгейм Э. Социология. М.: Канон, 1995. С. 11.

(обратно)

60

Риккерт Г. Границы естественно-научного образования понятий. Логическое введение в исторические науки. СПб.: Наука, 1997. С. 225.

(обратно)

61

Дюркгейм Э. Социология. С. 40.

(обратно)

62

Там же. С. 8–9.

(обратно)

63

Там же. С. 51.

(обратно)

64

Desrosières A. La politique des grands nombres. Histoire de la raison statistique. Paris: La Découverte, 1993. P 4–5.

(обратно)

65

Durkheim E., Mauss M. De quelques formes primitives de classification // L’Année Sociologique. Vol. 6. 1901–1902. Paris, 1903. P. 1, 3, 67–68.

(обратно)

66

Simmel G. Soziologie. München; Leipzig: Duncker und Humblot, 1923. S 23.

(обратно)

67

Donzelot J. L’Invention du social. Essai sur le déclin des passions politiques. Paris: Seuil, 1994.

(обратно)

68

Charle C. Naissance des «Intellectuels»: 1880–1900. Paris: Minuit, 1990.

(обратно)

69

Ringer F. The Decline of German Mandarins: The German Academic Community, 1890–1933. Cambridge (Mass.): Harvard U. P., 1969.

(обратно)

70

Mucchielli L. Sociologie et psychologie en France, l’appel à un territoire commun: vers une psychologie collective (1890–1940) // Revue de Synthèse. № 3/4. 1994. P. 453–458. См. также главы 4 и 6.

(обратно)

71

Daniel U. «Kultur» und «Geselischaft» // Geschichte und Gesellschaft. Bd. 19. 1993. S. 69–72.

(обратно)

72

Hughes H. S. Consciousness and Society. The Reorientation of European Social Thought. 1890–1930. London: MacGibbon and Kee, 1967.

(обратно)

73

Mesure S. Dilthey et la fondation des sciences historiques. Paris: P.U.F., 1990. P. 17–18.

(обратно)

74

Хапаева Д. Р. Время космополитизма: Очерки интеллектуальной истории. СПб.: Изд-во журнала «Звезда», 2002. С. 194–240.

(обратно)

75

Особенность моего подхода к лингвистической парадигме состоит в том, что я рассматриваю ее с точки зрения взаимосвязей между языком и воображением (обычная оппозиция которых мне не кажется вполне оправданной, как будет показано в конце главы). Это предполагает сосредоточение внимания на психологических теориях воображения в большей степени, чем это обычно принято при размышлениях о «семиологическом вызове». Зато лучше известные аспекты лингвистического поворота будут рассмотрены более бегло. О них см.: Spiegel G. History, Historicism and the Social Logic of the Text in the Middle Ages // Speculum. Vol. 65. № I. 1986. P. 59–86; Eadem. Toward a Theory of the Middle Ground: Historical Writing in the Age of Postmodernism // Historia a debate / Ed. by C. Barros. Santiago de Compostela 1995. P. 169–176 (русский перевод: Спигель Г. К теории среднего плана: историописание в век постмодернизма // Одиссей 1995. М.: Наука, 1995. С. 211–220). Eadem. History and Post-Modernism-IV // Past and Present. № 133. 1991, P. 194–208.

(обратно)

76

Философские аспекты ассоцианизма были разработаны прежде всего И. Тэном (Taine Н. De l’intelligence. Paris: Hachette, 1870). Среди эмпирических психологических исследований укажем: Gallon F. Inquiries into Human Faculty and its Development. London, 188.3; Titchener E. B. Lectures on the Experimental Psychology of the Thought Processes. New York, 1909.

(обратно)

77

Hughes H. S. Consciousness and Society. The Reorientation of European Social Thought, 1890–1930. London: MacGibbon and Kee, 1967.

(обратно)

78

Brentano F. Psychologie vom empirischen Standpunkte. Leipzig: Duncker, 1874; Husserl E. Logische Untersuchungen. Halle: Niemeyer, 1901.

(обратно)

79

Bühler K. Tatsachen und Probleme zu einer Psychologie des Denkvorgänge / / Archiv für gesamte Psychologie. Bd. 9. 1907. S. 297–365; Bd. 12. 1908. S. 1–92.

(обратно)

80

Frege G. Über Sinn und Bedeutung // Zeitschrift für Philosophic und philosophische Kritik. Bd. 100. 1892. S. 25–50.

(обратно)

81

Saussure F. de. Cours de linguistique générate. Lausanne: Payot, 1916.

(обратно)

82

Watson J. Psychology as the Behaviorist Views It // Psychological Review. Vol. 20. 1913. P. 158–177; Idem. Behaviorism. Chicago: University of Chicago Press, 1924.

(обратно)

83

Ryle G. The Concept of Mind. London: Hutchinson, 1949.

(обратно)

84

Bloomfield L. Language or Ideas? // Language. Vol. 12. 1936.

(обратно)

85

Трубецкой H. C. Основы фонологии. М.: Аспект Пресс, 2000; Jakobson R. Essais de linguistique générale. Paris: Minuit, 1963.

(обратно)

86

Sapir E. Language. New York: Harcourt, 1929; Whorf B. L. Language, Thought and Reality. Cambridge (Mass.): The M. I. T. Press, 1956.

(обратно)

87

Вопреки обычному мнению, связывающему акцент на роли языка с мыслью позднего Хайдеггера и его учеников, прежде всего Г.-Г. Гадамера (Gadamer H.-G. Wahrheit und Methode. Tübingen: Mohr. 1960), Дж. Л. Бранс утверждал, что «лингвистический поворот в мысли Хайдеггера может быть связан с 32 секцией ‘Бытия и времени’» (Bruns G. L. On the Weakness of Language in the Human Sciences // The Rhetorics of the Human Sciences / Ed. by J. S. Nelson et al. Madison: The University of Wisconsin Press, 1987. P. 244). Идея лингвистической и социальной природы мышления с особой яркостью сформулирована и в ранних работах М. М. Бахтина: «Сознание слагается и осуществляется в знаковом материале, созданном в процессе социального общения организованного коллектива» (Волошинов В. Н. Марксизм и философия языка Основные проблемы социологического метода в науке о языке. Л., 1929. С 20).

(обратно)

88

Среди прочих разоблачений вредоносной роли дурного языка см.: Chase S. The Tyranny of Words. London: Methuen, 1938. Впрочем, идея эта была широко распространена и среди самих лингвистов и философов, начиная от Венского кружка и кончая Пражским.

(обратно)

89

О когнитивной революции см.: Gardner Н. The Mind’s New Science. A History of Cognitive Revolution. New York: Basic Books, 1985; Varela F. Connaître les sciences cognitives. Paris: Seuil, 1989. Доведенная до логического предела в работах Джерри Фодора (Fodor J. The Language of Thought. Hassocks (Sussex): Harvester Press, 1976; Idem. The Modularity of Mind. Cambridge (Mass.): The M. I. T. Press, 1983) философская доктрина когнитивизма испытала решающее влияние лингвистической теории Наума Хомского (Chomsky N. Syntactic Structures. The Hague: Mouton, 1957; Idem. Aspects of the Theory of Syntax. Cambridge (Mass.): The M. I. T. Press, 1965).

(обратно)

90

Это, однако, не означает, что идея о зависимости мышления от языка оказалась устаревшей. Достаточно вспомнить Эмиля Бенвениста (Benveniste Е. Problèmes de linguistique générale. Paris: Gallimard, 1966).

(обратно)

91

Lévy-Strauss С. Les structures élémentaires de la parenté. Paris: P.U.F., 1949; Idem. La pensée sauvage. Paris: Plon, 1962.

(обратно)

92

Geertz C. The Interpretation of Cultures. New York: Basic Books. 1973.

(обратно)

93

Barthes R. La mort de l’auteur // Essais critiques IV. Le bruissement de langage. Paris: Seuil, 1979; Idem. Le discours de l’histoire // Social Sciences Information. Vol. 6. № 4. 1967. P. 65–76; Foucault M. L’archéologie du savoir. Paris: Gallimard, 1969; Derrida J. De la grammatologie. Paris: Minuit, 1967.

(обратно)

94

Им занимались пусть и значительные, но всегда остававшиеся вне пределов mainstream исследователи, такие, как гештальт-психологи, Ж. Пиаже или Ф. Бартлет. См.: Wertheimer М. Productive Thinking. London: Tavistock, 1959; Kohler W. The Task of Gestalt-Psychology. Princeton: Princeton U. P., 1969; Bartlett F. C. Remembering. A Study in Experimental and Social Psychology, Cambridge: Cambridge U. P.. 1932; Piaget J., Inhelder B. L’Image mentale chez l’enfant. Paris: P.U.F., 1963.

(обратно)

95

Gibson J. J. The Perception of the Visual World. Boston: Mifflin, 1950.

(обратно)

96

Shepard R. N., Cooper L. A. Mental Images and Their Transformations. Cambridge (Mass.): The M. I. T. Press, 1982.

(обратно)

97

Paivio A. Imagery and Verbal Processes. Hillsdale (N.J.): L. Erlbaum, 1971.

(обратно)

98

Pylychyn Z. W. What the Mind’s Eye Tells the Mind’s Brain: A Critique of Mental Imagery // Psychological Bulletin. Vol. 80. 1973. P. 1–24.

(обратно)

99

Kosslyn S. M. Image and Mind. Cambridge (Mass.); London: Harvard U.P 1980.

(обратно)

100

Книга Дж. Фодора «Модулярность мышления» сыграла, по-видимому, главную роль в этих спорах. Fodor J. The Modularity of Mind. Cambridge (Mass.): The M. I. T. Press, 1983.

(обратно)

101

См., например: Arnheim R. Visual Thinking. Berkeley: University of California Press, 1974.

(обратно)

102

См., например: Bachelard G. La poétique de l’espace. Paris: P.U.F., 1957; Durand G. Les structures anthropologiques de l’imaginaire. Paris: P.U.F., 1963.

(обратно)

103

См., например: Francastel P. Etudes de sociologie de l’art. Paris: Denoël-Gonthier, 1970; Saint-Martin F. Sémiologie du langage visuel. Québec: Presses de l’Université de Québec, 1987.

(обратно)

104

Таковы, например, некоторые неоконнекционистские течения, которые в последнее время проявляют интерес к философскому наследию М. Мерло-Понти. Акцент на капитальной роли телесного опыта для мышления ставит под сомнение самые основания лингвистической парадигмы (Varela F., Thompson Rosch Е. The Embodied Mind: Cognitive Sciences and Human Experience. Camridge (Mass.): The M. I. T. Press, 1993).

(обратно)

105

Koselleck R. Vergangene Zukunft. Zur Semantik geschichtlicher Zeitcn. Frankfurt am Main: Suhrkamp, 1979.

(обратно)

106

Rosch E. Human Categorization // Studies in Cross-Cultural Psychology / Ed. by N. Warren. London; New York; San Francisco: Academic Press, 1977. Vol. I. P. 1–49; Eadem. Principles of Categorization // Cognition and Categorization / Ed. by E. Rosch, B. B. Lloyd. Hillsdale (N.J.): Erlbaum, 1978; Lakoff G. Women, Fire and Dangerous Things. What Categories Reveal about the Mind. Chicago: The University of Chicago Press, 1987.

(обратно)

107

Koselleck R. Vergangene Zukunft. S. 85–88.

(обратно)

108

См. главу 4.

(обратно)

109

Smith E. E., Medin D. L. Categories and Concepts. Cambridge (Mass.): Harvard U. P., 1981; Murphy G. L., Medin D. L. The Role of Theories in Conceptual Coherence // Psychological Review. Vol. 92. № 3. 1985. P. 289–316; Medin D. L. Concepts and Conceptual Structures // American Psychologist. Vol. 44. № 12. 1989. P. 1469–1481; Kleiber G. La sémantique du prototype. Catégories et sens lexical. Paris: P.U.F., 1990; Rastier F. Semantique et recherches cognitives. Paris: P.U.F., 1991; Margolis E. A Reassessment of Shift from the Classic Theory of Concept to Prototype Theory // Cognition. Vol. 51. 1994. P. 73–89.

(обратно)

110

См. подробнее: Копосов Н. Е. Как думают историки. М.: Новое литературное обозрение, 2001.

(обратно)

111

Kripke S. Naming and Necessity. Oxford: В. Blackwell, 1980. P. 48.

(обратно)

112

Boltanski L., Thevenot L. Finding One’s Way in Social Space. A Study Based on Games // Social Science Information. Vol. 22. № 4/5. 1983. P. 654.

(обратно)

113

Ranciètre J. Les mots de l’histoire. Essai de poétique du savoir. Paris: Seuil, 1992. P. 72.

(обратно)

114

Foucault M. Les Mots et les choses. Une archéologie des sciences humaines. Paris: Gallimard, 1966.

(обратно)

115

Desrosières A. La Politique des grands nombres. Histoire de la Raison Statistique. Paris: La Découverte, 1993.

(обратно)

116

Гуревич А. Я. Категории средневековой культуры. М.: Искусство, 1972.

(обратно)

117

Энгельштейн Л. Повсюду «культура»: О новейших интерпретациях русской истории XIX–XX веков // Новая русская книга. 2001. № 3/4. С. 107–121 (английское название статьи более энергично: «Culture, Culture Everywhere»).

(обратно)

118

Старобинский Ж. Слово «цивилизация» // Поэзия и знание. История литературы и культуры / Пер. С. Н. Зенкина. М.: Языки славянской культуры, 2002. С. 110–149; Febvre L. Civilisation: évolution d’un mot et d’un groupe d’idées // Pour une histoire à part entière. Paris: S. E. V. PE.N., 1962. P. 481–528; Benveniste E. Civilisation. Contribution à l’histoire du mot // Problèmes de linguistique générale. Paris: Gallimard, 1966. P. 336–345; Beneton Ph. Histoire de mots culture et civilisation. Paris: Presses de la F.N.S.P., 1975; Wiliams R. Keywords. A Vocabulary of Culture and Society. Glasgow: Fontana; Croom Helm, 1976; Fisch J. Zivilisation, Kultur // Geschichtliche Grundbegriffe. Historisches Lexikon zur politisch-sozialen Sprache in Deutschland / Hrsg. von O. Brunner, W. Conze, R. Koselleck. Stuttgart: E. Klett; J. G. Cotta. 1972–1993. Bd. 7. S. 724–730; Cuche D. La notion de culture dans les sciences sociales. Paris: La Découverte, 1996.

(обратно)

119

H. Элиас полагал, что в Германии уже в XVIII в. культура воспринималась как противоположность цивилизации (Elias N. The Civilizing Process. The History of Manners. Oxford: B. Blackwell. 1978–1982. \bl. 1. P. 8–34). Однако эта точка зрения не подтверждается анализом текстов (Fisch J. Zivilisation, Kultur. S. 724–730). Несмотря на то что оппозиция Германии и Европы, немецкой духовности и французского гедонизма действительно, существовала, понятия культуры и цивилизации редко (в том числе и Кантом, на которого ссылается Элиас) использовались для ее выражения. Элиас спроецировал на XVIII в. франко-германский спор 1914 г. о культуре и цивилизации.

(обратно)

120

Elias N. The Civilizing Process; Idem. The Court Society. Oxford: B. Blackwell, 1983.

(обратно)

121

Koselleck R. Historie/Geschichte // Geschichtliche Grundbegriffe. Bd. 2. S. 647–717.

(обратно)

122

Старобинский Ж. Слово «цивилизация». С. 115.

(обратно)

123

Koselleck R. Historie/Geschichte. S. 649–653.

(обратно)

124

Kelley D. R. The Old Cultural History // History of the Human Sciences. 1996. Vol. 9. № 3. P. 107.

(обратно)

125

Beneton Ph. Histoire de mots culture et civilisation. P. 39.

(обратно)

126

Geuss R. Kultur, Bildung, Geist // History and Theory. Vol. 35. № 2. 1996. P. 157–158.

(обратно)

127

Beneton Ph. Histoire de mots culture et civilisation. P. 50.

(обратно)

128

Так, во Франции первой половины XIX в. распространение идеи культурной относительности способствовало вызреванию понятия культуры. См.: Зенкин С. Н. Французский романтизм и идея культуры. Неприродность, множественность и относительность в литературе. М.: РГГУ, 2002.

(обратно)

129

Слова «культура» и «цивилизация» в русском языке фиксируются начиная с 30-х гг. XIX в. (хотя по-французски они, особенно более распространенное во французском языке слово «цивилизация», и раньше употреблялись русскими авторами, в том числе Пушкиным и Чаадаевым), но в широкий обиход они входят лишь в 1860-е гг. До этого чаше говорили «просвещение» (как правило, вместо цивилизации) и «быт» (вместо культуры). См.: Асоян Ю., Малафеев А. Открытие идеи культуры. Опыт русской культурологии середины XIX — начала XX века. М: ОГИ. 2001. С. 63–116.

(обратно)

130

Тайлор Э. Б. Первобытная культура. М.: Изд-во политической литературы, 1989. С.18. Первое английское издание вышло в 1871 г., которым и принято датировать определение культуры Тайлором, однако это определение содержится уже в его работе «Исследования о ранней истории человечества и развитии цивилизации», вышедшей в 1865 г. (Kelley D. R. The Old Cultural History P. 109).

(обратно)

131

Огромную роль в переходе американской антропологии от идеи расы к идее культуры на грани веков сыграло немецкое влияние, и прежде всего Ф. Боас (Cuche D. La notion de culture dans les sciences sociales. P. 19).

(обратно)

132

Daniel U. «Kultur» und «Gesellschaft» // Geschichte und Gesellschaft. Bd. 19. 1993. S. 69–72.

(обратно)

133

Kultur und Kulturwissenschaften um 1900. Krise der Moderne und Glaube an die Wissenschaft // Hrsg. von R. vom Bruch, F. W. Graf, G. Hübinger. Stuttgart: F. Steiner, 1989.

(обратно)

134

Эксле О. Г. Немцы не в ладу с современностью. «Император Фридрих II» Эрнста Канторовича в политической полемике времен Веймарской республики // Одиссей 1996. М.: Coda, 1996. С. 213–235.

(обратно)

135

Копосов Н. Е. Как думают историки М.: Новое литературное обозрение, 2001 (глава 3).

(обратно)

136

Donzelot J. L’invention du social. Essai sur le déclin des passions politiques. Paris: Seuil, 1994.

(обратно)

137

Риккерт Г. Границы естественно научного образования понятий. Логическое введение в исторические науки. СПб.: Наука, 1997. С. 430–431.

(обратно)

138

Lévy-Bruhl L. La mentalité primitive. Paris: Alcan, 1922.

(обратно)

139

Ringer F. The Decline of German Mandarins. The German Academic Community, 1890–1933. Cambridge (Mass.): Harvard U P., 1969.

(обратно)

140

Meyer A. G. The Use of the Term Culture in the Soviet Union // Kroeber A. L., Kluckhohn C. Culture. A Critical Review of Concepts and Definitions. P. 414–423.

(обратно)

141

Fisch J. Zivilisation, Kultur. S. 765.

(обратно)

142

Фюре Ф. Прошлое одной иллюзии. М.: Ad Marginem, 1998. С. 295–350.

(обратно)

143

Fisch J. Zivilisation, Kullur. S. 767.

(обратно)

144

Эта идея, восходившая к М. М. Бахтину, была поднята на шит «бахтинцами» 1970–1980-х гг. В частности, она легла в основу программы альманаха «Одиссей» (Библер B. C. Мышление как творчество. Введение в логику мысленного диалога. М., 1975; Он же. Михаил Михайлович Бахтин, или Поэтика культуры. М.: Прогресс, 1991; Баткин Л. М. Итальянские гуманисты. Стиль жизни, стиль мышления. М.: Наука, 1978; Гуревич А. Я. К читателю // Одиссей 1989. М… Наука, 1989. С. 5–10).

(обратно)

145

Dosse F. L’Empire du sens. L’Humanisation des sciences humaines. Paris: La Découverte, 1995; Les formes de l’expérience. Une autre histoire sociale / Pub. par B. Lepetit. Paris: A. Michel, 1995.

(обратно)

146

О механизме формирования понятий по ценностному подобию см.: Хапаева Д. Р. Время космополитизма. Очерки интеллектуальной истории. СПб.: Изд-во журнала «Звезда», 2002. С. 209.

(обратно)

147

Koselleck R. Vergangene Zukunft. Zur Semantik geschichtlicher Zeiten. Frankfurt am Main: Suhrkamp. 1979, S. 84.

(обратно)

148

Manent P. Histoire intellectuelle du libéralisme. Paris: Hachette, 2002.

(обратно)

149

Атомистическая и номиналистическая вселенная, следовательно, оказывается такой же символической формой современной мысли, как перспектива, которая, как показал Э. Панофски, тоже противоречит естественному опыту зрения и «воспитывает» глаз, становясь для него как бы естественной (Panofsky Е. La perspective comme forme symbolique. Paris: Minuit, 1975). Напомним, что именно в перспективе и открытом вместе с ней визуальном линейном пространстве Панофски усматривал источник интуиций, сделавших возможной революцию в естествознании XVII–XVIII вв.

(обратно)

150

Кассирер Э. Познание и действительность. Понятие о субстанции и понятие о функции. СПб.: Шиповникъ, 1912. С. 15–16.

(обратно)

151

Duby G. Les troisordres ou l’imaginaire du féodalisme, Paris: Gallimard, 1978.

(обратно)

152

Batany J. Le vocabulaire des catégories sociales chez quelques moralistes français vers 1200 // Ordres et classes. Colloque d’histoire sociale (Saint-Cloud, 1967). Paris; La Haye: Mouton, 1973. P. 59–72; Michaud-Quentin P. Le vocabulaire des catégories sociales chez les canonisles et moralistes du XIIIe siècle // Ibid. P. 73–86; Le Goff J. Le vocabulaire des catégories sociales chez Saint François d’Assise et ses biographes du XIIIе siècle // Ibid. P. 93–123.

(обратно)

153

Loyseau Ch. Traitté des ordres et simples dignités // Oeuvres. Paris, 1640.

(обратно)

154

Dumont L. Homo hierarchicus. Le système des castes et ses implications. Paris: Gallimard, 1966.

(обратно)

155

Впрочем, существовали и более сложные социальные таксономии, еще ближе воспроизводившие идею классификации: например, французское общество в середине XVI в., т. е. как раз тогда, когда Петр Рамус приучал французов к графическим классификациям, было представлено в виде древа Франции, где из единого ствола вырастали отдельные сословия, учреждения, категории должностей и т. д. (Le Roy Ladurie Е. L’Arbre de justice. Un organigramme de l’Etat au XVIe siècle // Revue de la Bibliothèque Nationale. A. 5. № 18. 1985. P. 19–35).

(обратно)

156

Koyré A. Du monde clos à l’univere infini. Paris: Gallimard, 1973.

(обратно)

157

Гуревич А. Я. Категории средневековой культуры. М.: Искусство, 1972 (глава 2).

(обратно)

158

Бэкон Ф. Великое восстановление наук // Сочинения: В 2 т. М.: Мысль, 1977. Т. I. С. 70–72.

(обратно)

159

Копосов И. Е. Как думают историки. М.: Новое литературное обозрение, 2001 (глава 3).

(обратно)

160

Rosanvallon P. Le sacre du citoyen. Histoire du suffrage universel en France. Paris: Gallimard, 1992 P. 175.

(обратно)

161

См. главу 5.

(обратно)

162

Le Bret C. De la souveraineté du roi. Paris, 1632. P. 71.

(обратно)

163

Boltanski L., Thevenot L. Finding One’s Way in Social Space: A Study Based on Games // Social Science Information. Vol. 22. № 4/5. 1983. P. 631–679.

(обратно)

164

Rosch E. Human Categorization // Studies in Cross-Cultural Psychology / Ed. by N. Warren. London, New York, San Francisco: Academic Press. 1977. Vol. I. P. 1–49; Eadem. Principles of Categorization // Cognition and Caregorization / Ed. by E. Rosch, B. B. Lloyd. Hillsdale (N.J.): L. Erlbaum, 1978 P. 28–48; Lakoff G. Women, Fire and Dangerous Things. What Categories Reveal about the Mind. Chicago: The University of Chicago Press, 1987.

(обратно)

165

Whewell W. History of the Inductive Sciences. London: Parker, 1837. Vol. 1–3.

(обратно)

166

Knight R. P. An Analytical Inquiry into the Principles of Taste. London: Payne and White, 1805; Stewart D. Philosophical Essays. Edinbourgh: Greech and Constable, 1810.

(обратно)

167

Mill J. S. The System of Logic. London, 1843.

(обратно)

168

Риккерт Г. Границы естественно-научного образования понятий. Логическое введение в исторические науки. СПб.: Наука, 1997. С. 312, 367–368, 369.

(обратно)

169

Там же. С. 320.

(обратно)

170

См. главу 6.

(обратно)

171

Wittgenstein L. Philosophical Investigations. New York: Macmillan, 1953.

(обратно)

172

Gauchel M. La démocratie contre elle-même. Paris: Gallimard, 2002.

(обратно)

173

История Европы: В 8 т. М.: Наука., 1993.

(обратно)

174

Копосов Н. Е. Высшая бюрократия во Франции XVII века. Л.: Изд-во ЛГУ, 1990. С. 220–227.

(обратно)

175

См. главу 7.

(обратно)

176

Эта формула — французский перевод заглавия известной книги американского философа Саула Крипке (Kripke S. Naming and Necessity. Oxford: В. Blackwell, 1980).

(обратно)

177

Passeron J.-C. Le raisonnement sociologique. L’espace non-popperien du raisonnement naturel. Paris: Nathan, 1991. P 60–61. О соотношении нарицательных и собственных имен см.: Копосов Н Е. Как думают историки. М.: Новое литературное обозрение, 2001. С. 102–121.

(обратно)

178

Ankersmit F. Narrative Logic. The Hague, 1983.

(обратно)

179

Блок М. Апология истории, или Ремесло историка. М.: Наука, 1972.

(обратно)

180

Ferro М. L’Histoire sous surveillance. Paris: Calmann-Lévy, 1985.

(обратно)

181

Les Lieuxde mémoire / Sous la dir. de P. Nora Paris: Gallimard. 1984–1993. Vol. 1–7. Сокращенный русский перевод: Нора П. и др. Франция-память / Пер. Д. Р. Хапаевой. СПб.: Изд-во СПбГУ, 1999.

(обратно)

182

Грей Д. Поминки по Просвещению. Политика и культура на закате современности. М.: Праксис, 2003.

(обратно)

183

Бердяев Н. А. Евразийцы // Россия между Европой и Азией. Евразийский соблазн. М., 1993. С. 295.

(обратно)

184

Фукуяма Ф. Коней истории // Вопросы философии. 1990. № 3. С. 134–148.

(обратно)

185

Подробнее см. главу 11.

(обратно)

186

Хапаева Д. Р. Время космополитизма: Очерки интеллектуальной истории. СПб.: Изд-во журнала «Звезда», 2002. С. 5–6, 166–193.

(обратно)

187

Lindenberg D. Le rappel à l’ordre. Enquete sur les nouveaux réactionnaires. Paris: Seuil, 2002.

(обратно)

188

Gaucher М. La démocratic contre elle-même, Paris: Gallimard, 2002. P. XXI.

(обратно)

189

Ibid P. XXIV.

(обратно)

190

Диагноз кризиса, таким образом, не означает, что в истории — и социальных науках в целом — вообще ничего не происходит. Напротив, параллельно разложению глобальных моделей в разных областях исследования складываются интересные новые подходы (см., например: Delacroix Chr., Dosse F., Garcia P. Les courants historiques en France, XIX–XXе sicles. Paris: A Colin, 1999. P. 241–286), однако они не увязываются ни в какую общую картину. Именно это переживается как кризис, поскольку сохраняются когнитивные стандарты, предполагающие необходимость обобщения.

(обратно)

191

Faire de l’histoire // Pub. par J. Le Goff, P. Nora Paris: Gallimard, 1974. Vol. 1–3.

(обратно)

192

См., например, две дискуссии по статье М. А. Бойцова «Вперед, к Геродоту!»: Историк в поиске. Микро и макроподходы к изучению прошлого. М., 1999; Казус. Индивидуальное и уникальное в истории. М., 1999.

(обратно)

193

Фукуяма Ф. Коней истории // Вопросы философии. 1990. № 3. С. 134–148.

(обратно)

194

Windschuttle К. The Killing of History: How Literary Critiques and Social Thinkers Are Murdering Our Past. New York: The Free Press, 1997.

(обратно)

195

Noiriel G. La crise de l’histoire? Paris: Belin, 1996.

(обратно)

196

Гинзбург К. Мифы — эмблемы — приметы. Морфология и история / Пер. С. Л. Козлова. М.: Новое издательство, 2003. С. 287–320.

(обратно)

197

Уайт X. Метаистория. Историческое воображение в Европе XIX века. Екатеринбург: Изд-во Уральского университета, 2002.

(обратно)

198

La Capra D. History and Criticism. Ithaca; London: Cornell U. P., 1985.

(обратно)

199

Revel J. Histoire et sciences sociales: line confrontation instable // Autrement. № 150/151. 1995 P. 80.

(обратно)

200

Простота формул, в которых давалось объяснение мира, имела ряд причин: образ будущего, и к тому же идеального, был достаточно абстрактным, и хотя утописты могли насытить его деталями мелочной регламентации, эта последняя только подчеркивала отсутствие реально известных деталей и выражала простоту базовых уверенностей сугубо абстрактного происхождения.

(обратно)

201

Оставим в стороне вопрос о том, что чему предшествовало — неуспехи коммунизма привели к разочарованию в проекте Просвещения или это разочарование породило стиль мысли, в котором коммунизм стал казаться химерой, что и привело к его падению. Очевидно, что падение коммунизма имело причины экономического характера, связанные, в частности, с логикой военно-политического противостояния. Столь же очевидно, что причины морального поражения коммунизма, в свою очередь, едва ли сводимы просто к неспособности системы обеспечить своим адептам сопоставимый с западным уровень жизни.

(обратно)

202

См. главу 6.

(обратно)

203

Koselleck R. Historie/Geschichte // Geschichtliche Grundbegriffe. Historisches Lexikon zur politisch-sozialen Sprache in Deutschland / Hrsg. von O. Brunner, W. Conze, R. Koselleck. Stuttgart: E. Klett, J. G. Cotta 1972–1993. Bd. 2. S. 647–717. Отметим, что Козеллек, правильно констатируя эту перемену, преувеличивает ее абсолютность, недооценивая роль христианской идеи истории для идеологии Просвещения.

(обратно)

204

Хапаева Д. Р. Время космополитизма: Очерки интеллектуальной истории. СПб.: Изд-во журнала «Звезда», 2002.

(обратно)

205

См. главу 8.

(обратно)

206

Формула Пьера Нора (Нора П. Как писать историю Франции? // Франция-память / Пер. Д Р. Хапаевой. СПб.: Изд-во СПбГУ, 1999. С. 86).

(обратно)

207

Фридман П., Спигель Г. Иное Средневековье в новейшей американской медиевистике // Казус 2000. Индивидуальное и уникальное в истории / Под ред. Ю. Л. Бессмертного и М. А. Бойцова. М., 2000. C. 125–164.

(обратно)

208

Ricoeur P. Temps el récit. Paris: Seuil, Vol. 1–3. 1983–1985.

(обратно)

209

Veyne P. Comment on écrit l’histoire. Essai d’épistémologie. Paris: Seuil, 1971.

(обратно)

210

Wagner P. A History and Theory of the Social Sciences. London: Sage Pablications, 2001.

(обратно)

211

Коллеги из других социальных наук находятся в очень похожем положении: когда, например, социолог пытается на основе таблиц корреляций определить, где причина, а где следствие, он — если, конечно, у него нет теории — быстро убеждается в обратимости корреляций.

(обратно)

212

См. главу 16.

(обратно)

213

Грей Д. Поминки по Просвещению. Политика и культура на закате современности. М.: Праксис, 2003.

(обратно)

214

Бердяев Н. А. Евразийцы // Россия между Европой и Азией. Евразийский соблазн. М., 1993. С. 295.

(обратно)

215

Фюре Ф. Прошлое одной иллюзии. М.: Ad Marginem, 1998.

(обратно)

216

Ревизия марксистской концепции французской революции была начата книгой: Furet F, Richer D. La revolution. Paris, 1965. Авторы сыграли ключевую роль в распаде социальной истории образца 1960-х гг. и в ее трансформации в социокультурную историю.

(обратно)

217

Iggers G. G. The German Conception of History. The National Tradition of Historical Thought from Herder to the Present. Middletown (Connecticut): Wesleyan U. P., 1968; Burrow J. W. A Liberal Descent. Victorian Historians and the English Past. Cambridge: Cambridge U. P., 1981; Novick P. That Noble Dream. The «Objectivity Question» and the American Historical Profession. Cambridge; New York: Cambridge U.P, 1988.

(обратно)

218

Keylor IV.R. Academy and community. The Foundation of the French Historical Profession. Cambridge (Mass.): Harvard U. P., 1975; Carbonnell Ch.-O. Histoire et historiens: Une mutation idéologique des historiens français, 1865–1885. Toulouse: Privat, 1976.

(обратно)

219

Ferro М. L’histoire sous surveillance. Paris: Calmann-Lévy, 1985.

(обратно)

220

Хапаева Д. Р. Герцоги пятой республики // Новое литературное обозрение. 2004 (№ 67). Силуэт Франции на географической карте напоминает шестиугольник — гексагон. В последнее время это выражение стало обычным для характеристики замкнутости французской мысли.

(обратно)

221

В менее очевидном виде это свойственно и американскому историческому сознанию (Ботстайн Л. Евреи и Новое время. СПб.: Бельведер, 2003. С. 17–18), не говоря уже о том, что значительный процент выходцев из Европы в США сделал трагическую европейскую историю в известном смысле собственным прошлым США.

(обратно)

222

Nora P. Adieu aux intellectuels? // Le Débat. № 110. 2000. P. 4–14. См. также другие материалы этого номера.

(обратно)

223

Об идеале эксперта и его внутренней противоречивости см.: Хипаева Д. Р. Герцоги пятой республики… Об историках, выступающих в роли эксперта, см: Dumoulin О. Le rôle social de l’historien. De la chaire au prétoire. Paris: Albin Michel, 2003. Своеобразным преломлением идеала эксперта, по-видимому, можно считать настрой на «знаточество», распространенный сегодня среди отечественных историков, особенно младшего поколения.

(обратно)

224

См. главы 11, 13, 14, 15.

(обратно)

225

См. главу 17.

(обратно)

226

Rosch D. Les historiens aujourd’hui. Remarques pour un débat // Vingtième siècle № 12. 1986. P. 3–22; Noiriel G. La crise de l’histoire?; Novick P. That Noble Dream. P. 573–578.

(обратно)

227

L’Histoire et le métier d’historien en France. 1945–1995 / Sous la dir. de F. Bedarida. Paris: M.S.H., 1995.

(обратно)

228

Копосов H. E. Как думают историки М.: Новое литературное обозрение. 2001 (глава 4).

(обратно)

229

Febvre L. Pour la synthèse contre l’histoire-tableau. Une histoire de la Russie moderne. Politique d’abord? // Febvre L. Combats pour l’histoire. Paris: A. Colin, 1965. P. 72.

(обратно)

230

Fisher D. H. Historians’ Fallacies. Toward a Logic of Historical Thought. New York: Harper and Row, 1970 P. 103.

(обратно)

231

Hexter J. H. Fernand Braudel and the Monde Braudelien // On Historians. London, 1979. P. 138.

(обратно)

232

Febvre L. Combats pour l’histoire. Paris: A Colin, 1965. P. 20. В письме к Анри Пиренну в 1930 г. Февр пишет: «Любой (исторический) сюжет социален» (The Birth of Annales History. The Letters of Lucien Febvre and Marc Bloch to Henri Pirenne (1921–1935) / Ed. by B. Lyon, M. Lyon. Bruxelles: Académie Royale de Belgique, 1991. P. 121).

(обратно)

233

Фраза из письма М. Блока к А. Зигфриду 1928 г. (цит. по: Leuilliot Р. Aux origines des «Annales d’histoire économique et sociale» (1928). Contribution à l’historiographie française // Mélanges en l’honneur de Fernand Braudel. Toulouse: Privat, 1973. Vol. 2. P. 318).

(обратно)

234

Labrousse C.-E. Introduction // L’Histoire sociale. Sources et méthodes. Paris: P.U.F., 1967. P. 2; Mousnier R. Problèmes de méthode dans l’étude des structures sociales des XVIе, XVIIе, XVIIIе siècles // La plume, la faucille et le marteau. Paris: P.U.F., 1970. P. 13.

(обратно)

235

Febvre L. Combats pour l’histoire. P. 21.

(обратно)

236

См. выступление Лабрусса в дискуссии на Римском конгрессе: Atti del X Congresso Internationale di Scienze Storiche. Roma 1955. Roma, 1957. P. 529.

(обратно)

237

Febvre L. Combats pour l’histoire. P. 26, 72.

(обратно)

238

Labrousse C.-E. Introduction. P. 5.

(обратно)

239

Febvre L. Combats pour l’histoire. P. 72.

(обратно)

240

Как это справедливо замечает Ж. Нуарьель (NoirieI G. Les enjeux pratiques de la construction de l’objet. L’exetuple de l’immigration // Histoire sociale, Histoire globale? / Pub. par C. Charle. Paris: M.S.H., 1993. P. 105).

(обратно)

241

Koselleck R. Vergangene Zukunft. Zur Semantik geschichtlicher Zeiten. Frankfurt am Main: Suhrkamp, 1979. S. 92.

(обратно)

242

Koselleck R. Vergangene Zukunft. S. 59.

(обратно)

243

О роли ментальной визуализации в формировании образа истории в XVIII веке см.: Gossman L. History and Literature // The Writing of History. Literary Form and Historical Understanding / Ed. by R. H. Canary, H. Kozicki. Madison (Wisconsin): The University of Wisconsin Press, 1978 P. 16–17.

(обратно)

244

Milo D. S. Pour tine histoire expérimentale, ou le gai savoir // Alter Histoire. Essais d’histoire expérimental / Pub. par D.S Milo, A. Boureau. Paris: Les Belles Lettres, 1991. P. 43.

(обратно)

245

См. главы 14, 15 и 16.

(обратно)

246

Braudel F. Ecrits sur l’histoire. Paris, 1969. P. 112.

(обратно)

247

Miller G. A. The Magical Number Seven, Plus or Minus Two: Some Limits on Our Capacity for Processing Information // Psycholohical Review. Vol. 63. № 2. 1956. P. 81–96.

(обратно)

248

Lakoff G. Women, Fire and Dangerous Things. What Do Categories Reveal About the Mind. Chicago, London: The University of Chicago Press, 1987. Johnson M. The Body in the Mind. The Bodily Basis of Meaning, Imagination, and Reason. Chicago London: The University of Chicago Press, 1986.

(обратно)

249

Блок М. Апология истории, или Ремесло историка. М.: Наука, 1973. С. 99–100.

(обратно)

250

Несмотря на мечту Блока о создании «идеального языка» общепринятых и однозначных терминов, раздел о терминологии в «Апологии» показывает это с полной очевидностью (Блок М. Апология истории. С. 86–97).

(обратно)

251

Febvre L. Combats pour l’histoire. P. 58, 438.

(обратно)

252

Windelband W. Geschichte und Naturwissenschafl // Präludien. Tübingen: Mohr, 1921. Bd. 2. S. 136–160; Риккерт Г. Границы естественно-научного образования понятий. Логическое введение в исторические науки. СПб.: Наука, 1997.

(обратно)

253

Гартман И. Проблема духовного бытия // Культурология. XX век. Антология. М.: Юристъ, 1995. С. 632; Certeaii M.de. L’opération historique // Faire de l’histoire / Pub. par J. Le Goff, P. Nora Paris: Gallimard, 1974. Vol. I. P. 32.

(обратно)

254

Burger T. Max Weber’s Theory of Concept Formation. History, Law, and Ideal Types. Durham (North Carolina): Duke U. P., 1976. P. 140.

(обратно)

255

Cassirer E. The Logic of Humanities. New Haven: Yale U. P., 1961. P. 137–140.

(обратно)

256

Passeron J.-C. Le raisonnement sociologique. L’espace non-popperien du raisonnement naturel. Paris: Nathan, 1991. P. 60–61.

(обратно)

257

См. главу 5. См. также: Копосов Н. Е. Как думают историки. М.: Новое литературное обозрение. 2001 (глава 2).

(обратно)

258

См. главу 3.

(обратно)

259

Дарнтон Р. Великое кошачье побоище и другие эпизоды из истории французской культуры. М.: Новое литературное обозрение, 2002.

(обратно)

260

Уайт X. Метаистория. Историческое воображение в Европе XIX века. Екатеринбург: Изд-во Уральского университета, 2002. С. 21. Уайт связывает с преобладанием иронического духа «теоретическую апатию лучших представителей современной академической историографии», и книга Дарнтона, пожалуй, не опровергает такой диагноз.

(обратно)

261

Хапаева Д. Р. Время космополитизма: Очерки интеллектуальной истории СПб.: Изд-во журнала «Звезда», 2002.

(обратно)

262

Febvre L. Combats pour l’histoire. Paris: A Colin, 1965. P. 438.

(обратно)

263

Meyerson I. Les fonctions psychoiogiques et les oeuvres. Paris: Vrin, 1948. P. 69.

(обратно)

264

Термин рубрикация заимствован у А. Маслоу: Mitslow A. The Psychology of Science. New York; London: Harper and Row, 1966. P. 29–81.

(обратно)

265

Если оставить в стороне политику, эта модель весьма близка лабруссовской модели истории на трех уровнях, которая во французском контексте выражала совсем другой психологический опыт, что и неудивительно с учетом роли социальной конвенции в производстве символических форм.

(обратно)

266

«Разве стерпит пишущий, чтобы его письмо подвергали психоанализу?» (Барт Р. Избранные работы: Семиотика, поэтика. М., 1989. С. 138).

(обратно)

267

Слово «неосознанный» не следует понимать только буквально. Многие ментальные установки вполне осознаются и формулируются. Неосознанными при этом остаются их вненаучное происхождение и подлинная роль в системе взглядов.

(обратно)

268

Так, с точки зрения Маркса и Энгельса, существуют рабовладельческие, феодальные или капиталистические производственные отношения, и вопрос о сущности и особенностях каждого из этих типов разработан ими достаточно детально, но у них нет и речи о существовании специфических рабовладельческих, феодальных и т. д. производительных сил.

(обратно)

269

В «Восемнадцатом брюмера Луи Бонапарта», «Классовой борьбе во Франции» и в «Революционной Испании» Маркса центральное место занимает анализ классовой борьбы. В «Манифесте Коммунистической партии» всемирная история до такой степени рассматривается как борьба классов, что создается впечатление, будто последние представлялись Марксу и Энгельсу своего рода антропоморфными персонажами, действовавшими на подмостках истории. «Происхождение семьи, частной собственности и государства» Энгельса — труд о том, как возникли классы и как господствующий класс создал аппарат для удержания в повиновении угнетенного класса. В «Крестьянской войне в Германии» Энгельса после нескольких слов об экономике начала XVI в. и более подробного обзора классовых противоречий идет детальное описание классовой борьбы и ее программ. Я уже не говорю о многочисленных статьях Маркса и Энгельса по истории рабочего движения или о текущей политике, где классовому анализу неизбежно принадлежит главное место. Даже в «Капитале» главным предметом исторического анализа является эволюция производственных отношений, иными словами, историческое бытие классов.

(обратно)

270

Ср.: Бердяев Н. Л. Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1990. C. 80–84.

(обратно)

271

См.: Бердяев НА. Христианство и классовая борьба // Искусство Ленинграда. 1989. № 4. С. 85.

(обратно)

272

Организатор марксистской историографии в СССР М. Н. Покровский, считавший, что «классовая борьба есть главный двигатель исторического процесса» (Покровский М. Н. Историческая наука и борьба классов. М.; Л., 1933. Вып. 1. С. 107), главной темой своих исследований сделал классовую борьбу, в первую очередь — историю революционного движения в России. «Школа Покровского» была осуждена Сталиным, однако этот ее методологический принцип был воспринят советской историографией.

(обратно)

273

Характерна научная специализация ведущих советских историков 1930–1960-х гг. Б. Д. Греков уделял особое внимание истории крестьянства, М. Н. Тихомиров — истории городов и классовой борьбы в допетровской Руси, М. В. Нечкина — восстанию декабристов, Н. М. Дружинин — крестьянской политике царизма и революционному движению XIX в., А. М. Панкратова — истории рабочего класса и революции 1905 г., И. И. Минц — истории Октябрьской революции, А. Л. Нарочницкий — истории международных отношений, Н. М. Лукин — истории Великой французской революции и Парижской коммуны, Е. В. Тарле — истории рабочего класса Франции, Великой французской революции и внешней политике России, В. П. Волгин — истории утопического социализма. Главный труд Л. В. Черепнина «Образование русского централизованного государства в XIV–XV вв.» (М., 1960) посвящен задаче выявить классовые предпосылки политической централизации и показать влияние классовой борьбы на ее ход. Обзор хозяйственного развития Руси полностью подчинен анализу классов и их интересов, а история государственных учреждений в книге вовсе не рассматривается. В классическом труде Б. Д. Грекова «Киевская Русь» (М.; Л., 1944. 4-е изд.) проблематика глав о состоянии сельского хозяйства и сельскохозяйственной техники сводится к доказательству господства земледелия на Руси уже с IX в. (потому что иначе говорить о феодальном характере киевского общества было бы нелепо), а глав о политическом строе — к доказательству тезиса о том, что Киевская Русь была государственным (т. е. классовым), а не догосударственным образованием и что господствовала в ней земельная знать. Главное же содержание книги представляет собой анализ форм крестьянской зависимости. В капитальном исследовании того же Б. Д. Грекова «Крестьяне на Руси» (М.; Л., 1946) экономическим сюжетам (технике земледелия, рыночным связям) уделено около 60 страниц из 950. Что касается истории культуры, то среди множества примеров наиболее характерным мне кажется изучение западноевропейского Средневековья. С. Д. Сказкин в предисловии к незаконченной книге «Основы средневекового миросозерцания» теоретически обосновал классовый подход к анализу теологических концепций, который Н. А. Сидорова применила на практике, вскрыв классовое содержание теологических споров XII в. (Сказкин С. Д. Из истории социально-политической и духовной жизни Западной Европы в Средние века. М., 1981. С. 98–127; Сидорова Н. А. Очерки истории ранней городской культуры во Франции. М., 1953). Исследования названных ученых важны не только как типичные примеры: их проблематика была в основном воспринята сложившимися вокруг них школами. Это видно, например, из оглавления томов о советской историографии в коллективном труде «Очерки истории исторической науки в СССР», изданном под редакцией М. В. Нечкиной (М., 1955–1985. Т. 1–5). Показательны, разумеется, только те случаи, когда авторы отступают от чисто «географически-хронологической» рубрикации тематики исторических исследований. Вт. 4, посвященном историографии 1920–1930-х гг., обзор исследований по русской истории XIX — начала XX в. построен по следующим темам: 1) социально-экономические отношения; 2) революционное движение; 3) империализм; 4) пролетариат в конце XIX — начале XX в.; 5) революция 1905 г.; 6) внешняя политика. В т. 5, посвященном историографии 1940–1960-х гг., исследования советских историков по истории XIX в. сгруппированы по следующим темам: 1) социально-экономическая история; 2) революционное движение и общественная мысль; 3) внешняя политика. Рубрикация же исследований о начале XX в. такова: 1) социально-экономическая история; 2) история пролетариата; 3) революция 1905 г.; 4) внешняя политика. Для сравнения приведу аналогичную рубрикацию из т. 3 «Очерков…», посвященного историографии двух предреволюционных десятилетий: 1) история государства; 2) аграрная история и история крестьянства; 3) история промышленности и торговли; 4) история рабочего класса; 5) история общественной мысли и общественного движения; 6) история внешней политики. Попытка применить к дореволюционной историографии привычные клише очевидна, но не менее очевидно и «сопротивление материала». В русской историографии серьезно было поставлено изучение экономической истории и особенно истории государственных учреждений. Не менее показательна, чем рубрикация работ по русской истории, рубрикация в т. 4 «Очерков…» советских исследований по Новой истории зарубежных стран: 1) буржуазные революции XVII–XIX вв.; 2) промышленный переворот; 3) домарксовы социалистические учения; 4) история марксизма; 5) международное рабочее и социалистическое движение в последней трети XIX — начале XX в. При этом не следует заблуждаться относительно содержания работ о промышленном перевороте: в них главной темой является развитие пролетариата.

(обратно)

274

Характерный эпизод: когда один из самых талантливых советских историков Б. Ф. Поршнев слишком ярко и последовательно изложил свои взгляды о роли классовой борьбы в истории Франции, его одернули: нельзя превращать классовую борьбу в демиурга истории, с чем, впрочем, сам Поршнев охотно согласился. Но вот что примечательно: оппонент Поршнева С. Д. Сказкин сам, как и Поршнев, объяснял возникновение абсолютизма классовой борьбой, только не крестьян против феодалов, а буржуазии против дворянства.

(обратно)

275

Наиболее ярким примером является московско-тартуская школа семиотики, представленная именами Ю. М. Лотмана, В. В. Иванова, В. Н. Топорова, Б. А. Успенского. См. также работы С. С. Аверинцева и М. И. Стеблин-Каменского.

(обратно)

276

Например, «новое направление» в изучении истории России конца XIX — начала XX в. (М. Я. Гефтер, К. Н. Тарновский, П. В. Волобуев, И. Ф. Гиндин) или школа И. Я. Фроянова, отстаивающая тезис о дофеодальном характере русского общества Киевского периода.

(обратно)

277

Школы И. Д. Ковальченко в Москве и А. Л. Шапиро в Ленинграде.

(обратно)

278

Работы Ю. Л. Бессмертного о Франции XII–XIII вв., А. П. Каждана — о Византии XI–XII вв., отчасти работы о русском боярстве В. Л. Янина, А. А. Зимина и др.

(обратно)

279

Работы П. А. Зайончковского, Н. П. Ерошкина и др. Для древнерусского периода — работы С. О. Шмидта и поздняя работа Л. В. Черепнина «Земские соборы» (М., 1978).

(обратно)

280

И. Я. Фроянов применительно к Киевской Руси, АД. Люблинская — к Франции XVII в.

(обратно)

281

Прежде всего московских «нетрадиционных медиевистов» А. Я. Гуревича, Ю. Л. Бессмертного и Л. М. Баткина. Подробнее см. главу 15.

(обратно)

282

Не случайно принятая в историографических обзорах (см. выше, прим. 272) рубрикация работ советских историков сохранена в изданном в 1982 г. сборнике «Изучение отечественной истории в СССР между XXV и XXVI съездами КПСС»: 1) социально-экономическая и внутриполитическая история периода феодализма; 2) социально-экономическое развитие второй половины XIX в.; 3) период империализма; 4) внешняя политика; 5) революционное движение в XIX в.; 6) культура и общественная мысль. Другим примером может служить последний коллективный груд советских историков, увидевший свет уже в 1990-е гг: История Европы: В 8 т. М.: Наука, 1993.

(обратно)

283

В 1970-е гг. имели место попытки некоторых историков обосновать необходимость иметь наряду с «общеметодологической» теорией, т е. марксизмом, методологии отдельных наук — истории, археологии и т. д. Однако даже такая постановка вопроса была расценена идеологическим руководством как посягательство на марксизм.

(обратно)

*

Эта статья основывается на анализе трудов Ю. Л. Бессмертного, личных воспоминаниях о нем, равно как и на устных преданиях об академической жизни 1950–1960-х гт. Особое значение имели интервью, любезно данные мне в сентябре 1991 г. Ю. Л. Бессмертным, А. Я. Гуревичем и Л. М. Баткиным. Интервью Ю. Л. Бессмертного опубликовано: Homo historicus. К 80-летию со дня рождения Ю. Л. Бессмертного. М., 2003. Т. 1. Интервью А. Я. Гуревича в значительной степени воспроизводило его написанную незадолго до этого автобиографическую статью (См.: Гуревич А. Я. «Путь прямой, как Невский проспект», или Исповедь историка // Одиссей 1992. М., 1994. С. 7–34). Ю. Л. Бессмертный также опубликовал размышления о своем пути в науке и о судьбах советской медиевистики: Bessmertny Yu. August 1991 as Seen by a Moscow Historian, or The Fate of Medieval Studies in the Soviet Era // The American Historical Review. 1992. № 6.

(обратно)

285

Гуревич А. Я. «Путь прямой, как Невский проспект»… С. 11–12; Он же. Историк среди руин: Попытка критического прочтения мемуаров Е. В. Гутновой // Средние века. Вып. 63. М.: Наука, 2002. С. 362–393.

(обратно)

286

Бессмертный Ю. Л. Феодальная деревня и рынок в Западной Европе XII–XIII вв. М.: Наука, 1969.

(обратно)

287

Для характеристики отношения Ю. Л. Бессмертного к школе «Анналов» показательна его поздняя — и весьма критическая статья «„Анналы“: переломный этап» (Одиссей 1991. М., 1991. С. 7–24).

(обратно)

288

См. главы 13 и 14.

(обратно)

289

Гуревич А. Я. Проблемы генезиса феодализма в Западной Европе М… 1970.

(обратно)

290

Проблемы феодализма: Реферативный сборник. М.: ИНИОН АН СССР, 1975; Европейский город в системе феодализма: Реферативный сборник. М.: ИНИОН АН СССР, 1979; Идеология феодального общества в Западной Европе: Проблемы культуры и социально-культурных представлений Средневековья в современной зарубежной историографии: Реферативный сборник. М.: ИНИОН АН СССР, 1980; Культура и общество в Средние века: методология и методика зарубежных исследований: Реферативный сборник. М.: ИНИОН АН СССР, 1982; Демография западноевропейского Средневековья в современной зарубежной историографии: Реферативный сборник. М.: ИНИОН АН СССР, 1984. Характерна изменяющаяся тематика сборников, отражающая одновременно и «культурологический» крен в советской медиевистике, и собственные интересы Бессмертного к демографии.

(обратно)

291

Гуревич А. Я. Категории средневековой культуры. М.: Искусство, 1972.

(обратно)

292

Наиболее заметной работой этого цикла стала статья: Бессмертный Ю. Л. Мир глазами знатной женщины IX века (К изучению мировосприятия каролингской знати) // Художественный язык Средневековья. М., 1982.

(обратно)

293

История крестьянства в Европе. М.: Наука, 1985–1986. Т. 1–3. Ю. Л. Бессмертный был членом редколлегии и автором ряда глав в этом издании, а также заместителем главного редактора первого тома.

(обратно)

294

Бессмертный Ю. Л. Жизнь и смерть в Средние века: Очерки демографической истории Франции. М.: Наука, 1991.

(обратно)

295

Теоретическое обоснование подобного подхода к исторической демографии дано Ю. Л. Бессмертным в докладе на коллоквиуме в Сантьяго-де-Компостела: Bessmertny Yu. L’Histcire démographique anthropologiquement orientée et son devenir en Russie // Historia a debate. Santiago de Compostela, 1995. Vol. 3. P. 121–126.

(обратно)

296

Результатом коллоквиума стала книга: Споры о главном: Дискуссии о настоящем и будущем исторической науки вокруг французской школы «Анналов» / Под ред. Ю. Л. Бессмертного. М., 1993.

(обратно)

297

См., например: Бессмертный Ю. Л. Казус Бертрана де Борна, или «Хотят ли рыцари войны»? // Казус 1999. Индивидуальное и уникальное в истории / Под ред. Ю. Л. Бессмертного и М. А. Бойцова М., 1999. С. 131–147.

(обратно)

298

Казус. Индивидуальное и уникальное в истории / Под ред. ЮЛ. Бессмертного и М. А. Бойцова. М., 1998–2000. Т. 1–3. Человек в кругу семьи: Очерки по истории частной жизни в Европе до начала Нового времени / Под ред. Ю. Л. Бессмертного. М., 1996. Человек в мире чувств: Очерки по истории частной жизни в Европе и некоторых странах Азии до начала Нового времени / Под ред. Ю. Л. Бессмертного. М., 2000.

(обратно)

299

Впечатляющим свидетельством этого являются опубликованные В. А. Блониным и П. Ш. Габдрахмановым письма Ю. Л. Бессмертного: Из переписки Ю. Л. Бессмертного с учениками в конце 1970-х — начале 1980-х гг. // Одиссей 1993. М., 1994. С. 218–231.

(обратно)

300

Бессмертный Ю. Л. Что за «Казус»? // Казус 1996. Индивидуальное и уникальное в истории / Под ред. Ю. Л. Бессмертного и М. А. Бойцова. М., 1997. С. 7–24.

(обратно)

301

Ср. размышления П. Фридмана и Г. Спигель о «новом медиевализме» в американской историографии (см. главу 10). См.: Бессмертный Ю. Л. Иная история (Вместо послесловия к статье П. Фридмана и Г. Спигель) // Казус 2000. Индивидуальное и уникальное в истории / Под ред. Ю. Л. Бессмертного и М. А. Бойцова. М., 2000. С. 165–177.

(обратно)

302

Филиппов И. С. Средиземноморская Франция в раннее Средневековье: Проблема генезиса феодализма. М.: Скрипторий, 2001.

(обратно)

303

Гуревич А. Я. Историк среди руин: Попытка критического прочтения мемуаров А. В. Гутновой // Средние века. Вып. 66. М., 2002. С. 366.

(обратно)

304

Причем автору пришлось столкнуться с тремя осложняющими и без того непростое положение обстоятельствами. Если уж строить модель на локальном материале, то лучше делать это на примере (1) региона, относительно которого можно ожидать, что изучаемое явление проявилось там в более или менее «классических» формах, (2) периода, когда данное явление сложилось в более или менее завершенном виде, и (3) региона, лучше других обеспеченного источниками. В случае раннесредневековой Средиземноморской Франции все три условия выполнены с точностью до наоборот. В известном смысле И. С. Филиппов оказался здесь жертвой того самого «идола истоков», об опасности которого предупреждал историков Марк Блок.

(обратно)

305

Гуревич А. Я. Проблемы генезиса феодализма в Западной Европе. М., 1970.

(обратно)

306

Foucault M. Politics, Philosophy, Culture. Interviews and Other Writings. 1977–1984. New York; London: Routledge, 1988. P. 35.

(обратно)

307

Вопрос о наличии и причинах кризиса университета спорен. Полярные точки зрения см.: Pelikan J. The Idea of the University. A Reexamination. New Haven; London: Yale U. P., 1992; Readings B. The University in Ruins. Cambridge (Mass.); London: Harvard U. P., 1996.

(обратно)

308

Работы по истории университетов см. в прим. 16 к главе 2.

(обратно)

309

Слово «интеллектуал» принято считать исконно французским, наверное, потому, что парадигматическим примером интеллектуала является парижский интеллектуал. Во французском языке слово «интеллектуал» как существи тельное (l’intellectuel) было впервые употреблено, по-видимому, в ходе дела Дрейфуса, в знаменитом памфлете Эмиля Золя «Я обвиняю» (1895). Золя, который, опираясь на свой авторитет писателя, отстаивал общие гуманистические принципы в публичных дебатах, в известном смысле и стал первым французским интеллектуалом. Уже в 1890-е гг. слово «интеллектуал» стало общепринятым. Но одним-двумя десятилетиями ранее оно в качестве существительного стало употребляться в Англии, где в формулах типа the intellectual person оно зафиксировано еще в языке лорда Байрона. Слово «интеллигенция», несмотря на свое подозрительно немецкое звучание, принято считать исконно русским, как и сам феномен; на самом же деле это слово немецкого происхождения, и встречается оно в Германии уже в документах Франкфуртского парламента (т. е. на десять — пятнадцать лет раньше, чем в России, где оно появляется в 1860-е гг., хотя формулы типа «интеллигентный человек» встречались и раньше). Вероятно, члены Франкфуртского парламента, среди которых было немало университетских профессоров, искали адекватную формулу для обозначения начинавшего формироваться социального слоя (заметим, что поиск этот был связан с политической самоидентификацией). Понятия «интеллектуалы» и «интеллигенция» часто противопоставляют, особенно в России, усматривая в интеллектуалах воплощение технократической мечты, а в интеллигенции — хранителя нравственных ценностей. Для подобного противопоставления нет оснований, поскольку как интеллектуалы, так и интеллигенция в соответствующих странах (т. е. прежде всего во Франции и в России) рассматривались прежде всего как своего рода «светское священство», только в конкретных условиях указанных стран эта роль проявлялась в одном случае в публичных дебатах, а в другом — в молчаливом, едва ли не исключительно нравственном, сопротивлении власти (компромиссы, которых везде хватало, не меняли этого общего смысла).

(обратно)

310

Институционализация социологии во Франции под влиянием Э. Дюркгейма остается классическим примером, хотя уже В. Каради говорил о ней как о «полупровале» (Karady V. Durkheim, les sciences sociales et l’Université: bilan d’un semi-échee // Revue française de sociologie. Vol. 17. № 2. 1976. P. 267–311). См. также: Clark T. N. Emile Durkheim and the Institutionalization of Sociology in the French University System // Archives européennes de sociologie. Vol. 9. 1968. № 1. P. 37–71; Mucchielli L. Idem La découverte du social. Naissance de la sociologie en France (1870–1914). Paris: La Découverte, 1998. По мнению П. Вагнера, настоящей институционализации социальным наукам пришлось ждать до 60-х гг. XX в. (Wagner P. A History and Theory of the Social Sciences. London: Sage Publications, 2001). Это, безусловно, правда, но она никак не отменяет значения перемен, происшедших вокруг 1900 г.

(обратно)

311

О профессионализации социологии и истории в Англии см. соответственно: Lepenies W. Between Literature and Science: The Rise of Sociology. Cambridge: Cambridge U. P.. 1988; Levine Ph. The Amateur and the Professional. Antiquarians, Historians and Archeologists in Victorian England. 1838–1886. Cambridge; London; New York: C.U.P., 1986; Jann R. From Amateur to Professional: The Case of the Oxford Historians // The Journal of British Studies. Vol. 22. № 2. 1983. P. 122–147; Goldstein D. S. The Professionalization of History in Britain in the Late Nineteenth and Early Twentieth Centuries // Storia della storiografia. Vol. 3. 1983. P. 3–27.

(обратно)

312

Haskell T. L. The Emergence of Professional Social Science. The American Social Science Association and the Nineteenth-Century Crisis of Authority. Urbana; Chicago; London: University of Illinois Press, 1977; Herbs! J. The German Historical School in American Scholarship. A Study in the Transfer of Culture. Port Washington; New York; London: Kennikat Press, 1972; Turner J. Language, Religion, Knowledge. Past and Present. Notre Dame (Indiana): Universitv of Notre Dame Press, 2003. P. 69–94.

(обратно)

313

Так, Леопольд фон Ранке, культ которого был весьма распространен среди американских историков конца XIX в., воспринимался именно как образец историка-позитивиста, хотя как мало кто был далек от позитивизма (Novick P. That Noble Dream The «Objectivity Question» and the American Historical Profession. Cambridge; New York: C.U.P., 1988. P. 21–46).

(обратно)

314

Hughes H. S. Consciousness and Society. The Reorientation of European Social Thought, 1890–1930 London: MacGibbon and Kee, 1967.

(обратно)

315

Fisher D. American Philanthropy and the Social Sciences in Britain, 1919–1939. The Reproduction of a Conservative Ideology // Sociological Review. Vol. 28. № 2. 1980. P. 277–315; Mazon B. Aux origines de l’Ecole des Hautes Etudes en Sciences Sociales. Le rôle du mécénal amiricain (1920–1960). Paris: Cerf, 1988.

(обратно)

316

Гуссерль Э. Кризис европейских наук и трансцендентальная феноменология // Гуссерль Э. Философия как строгая наука. Новочеркасск: Сагуна, 1994. С. 51–100.

(обратно)

317

Wagner P. A History and Theory of the Social Sciences.

(обратно)

318

Furet F, L’Atelier de l’histoire. Paris: Flammarion. 1482 P. 5.

(обратно)

319

Бек У. Что такое глобализация? М.: Прогресс-Традиция, 2001.

(обратно)

320

Характерна судьба «публичной истории (public history)» в США, т. е. сферы занятости историков в музеях, центрах устной истории, на частных предприятиях и в государственных учреждениях, где, однако, не сложилось альтернативной модели науки, а просто произошла деформация университетской истории (Novick P. That Noble Dream. P. 512–521).

(обратно)

321

Koposov N. What is Liberal Education? // Kritika & Kontext. Vol. 6. № I 2001. См. также: Rudolph F. The American College and University. A History. New York, 1962; Kimball B. A. Orators and Philosophers. A History of the Idea of Liberal Education. New York, 1986.

(обратно)

322

Turner J. Language, Religion, Knowledge. P. 50–68.

(обратно)

Оглавление

1. Предисловие

2. Что такое критика социальных наук?

3. Дюркгейм и кризис социальных наук

4. Замкнутая вселенная символов

5. Основные исторические понятия и термины базового уровня

6. Культура как категория современной мысли

7. Логика демократии

8. Европа: историческое понятие нового типа?

9. Национальный фронт интеллектуалов?

10. Почему стареет Клио?

11. О невозможности микроистории

12. Хватит убивать кошек!

13. Спиной к ветру: история без надзора

14. Советская историография, марксизм и тоталитаризм

15. Ю. Л. Бессмертный и «новая история» в России[*]

16. Большая элегия Марку Блоку

17. От социальных наук к свободным искусствам Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg