«Юрьев день»

Геомар Георгиевич Куликов Юрьев день Повесть Для младшего возраста Рисунки Г. Акулова

Глава 1 Тренька

Среди обширных вотчинных владении князя Петра Васильевича Боровского песчинкой малой затерялась деревня Ивантеевка.

Два двора в ней. Две избы. Одна, вовсе ветхая, пуста. В другой, той, что покрепче, живёт семья Поздневых, крестьян княжьих.

Темно и тесно в избе. Сквозь маленькое окошко, затянутое мутным бычьим пузырём, едва сочится хмурый ноябрьский день. Потому с утра до вечера горит лучина, воткнутая в светец — железную палку, раздвоенную наверху. Под светцом — деревянная лохань с водой, куда падают и, шипя, гаснут угольки.

Обшарпанная печь с широкими полатями занимает половину избы.

Вдоль стен — лавки. Подле них — стол. Над столом — чёрные, закопчённые иконы. Перед иконами висит плошка-лампада, которую зажигают по праздникам. Чуть поодаль стоит сундучок, где бережно хранится одежда, что получше.

Пять человек топчутся в избе: дед с бабкой, отец с матерью и Тренька.

Шныряют под ногами две курицы. Тычется мокрым носом телёнок, выпрашивает поесть.

И всем-то сегодня Тренька мешает.

Принялся дед плести длинный пастуший кнут. Тренька к нему. Вроде хитрая ли вещь кнут? А это как поглядеть. У рукояти его надо сделать толщиной едва ли не с Тренькину руку, а чем далее, тем тоньше. Кончиться же кнут должен вовсе плетёнкой из конского волоса. И без умения и сноровки здесь никак не обойтись.

Медленно идёт у деда работа. Пальцы не те, что в молодости, плохо слушаются. Да и мало для такого занятия в избе места. А тут ещё Тренька крутится. Ворчит дед:

— Ну, что за диво сыскал? Нечто кнута не видел? Шёл бы лучше на волю, чем перед глазами-то мельтешить…

Шмыгает Тренька носом. На волю! Он бы с превеликой радостью удрал из дому. Кто ж отпустит? Который день льёт за окошком дождь. Во дворе грязь по колено.

— Отлипнешь ли, смола! — кричит дед, которого Тренька ненароком толкнул под локоть. — Сейчас я тебя этим самым кнутом…

Обиделся Тренька на деда. Подошёл к отцу. Чинит тот лошадиную сбрую. Но и у него Тренька виноватый:

— Куда шило дел?

— Не брал я шило. Нужно оно мне больно!

Сердится отец:

— Сколько раз говорено: не трогай ничего без спросу!

Одна бабушка Треньке защита:

— И чего пристал к мальчонке? Сам куда ни то положил, а теперь ищешь прошлогодний снег.

Тоскливо Треньке. Маетно. Забился в угол, где телёнок понурившись стоял, — тоже прогнали, чтоб не мешал. Обнял телёнка. Зашептал в самое ухо:

— Никому мы с тобой не нужны. Уйдём бродить по белу свету, тогда небось спохватятся, пожалеют…

Глядит телёнок на Треньку большими влажными глазами, мотает головой. А про что думает, нешто угадаешь? Телёнок ведь не человек.

Садится бабушка за прялку. Трёпаный и мятый лён-кудель скручивает в тонкую нить — пряжу. Потом из этой пряжи будет бабушка с матерью ткать полотно, на рубаху кому аль штаны. Может, ему же, Треньке.

Приметила бабушка, что Тренька вовсе нос повесил, того гляди, заревёт, позвала:

— Подь-ка сюда, Тереня. Поможешь мне.

Разом повеселел Тренька:

— А сказку расскажешь?

— Коли заработаешь…

Нет в избе ни единой книги. Редкая и дорогая это штука. А когда и возьмёт дед иную в соседней деревне и примется читать вслух, мало что разумеет Тренька. Начинает одолевать его такая зевота — скулы ломит.

Другое дело сказки аль былины, что рассказывает бабушка. Тут ясно, почитай, всё. А коли чего не поймёт Тренька, терпеливо объясняет бабушка не чета вспыльчивому, ровно порох, деду.

Пока думает, наморщив лоб, Тренька, о чём бы попросить бабушку, доносятся до него отцовы слова, обращённые к деду:

— А Николка-то и впрямь на Юрьев день собирается уходить от князя.

Плюнул в сердцах дед, на Тренькину мать зыркнул:

— Известное дело, дурная голова ногам покою не даёт.

Потупилась мать. Словно она сама вместе с родным братом, дядькой Николой, в дедовых глазах виноватой оказалась. Однако на том, к великому Тренькиному разочарованию, разговор окончился.

Придвинулся Тренька к бабушке. Потихоньку, чтобы дед не услышал, спросил:

— Чего это ноне все, ровно сговорившись, Юрьев день поминают?

— Не знаешь нешто?

— Праздник вроде большой…

— То не просто праздник — остатки былой воли. Прежде, сказывают, люди не то чтобы легче — посвободнее жили. А ноне привязаны мы к княжьей вотчине, ровно коза к хозяйскому плетню. Ни отойти от него, ни шагу лишнего ступить. Всё кругом княжье. Леса, что вокруг стоят. Земля, что нас кормит. Двор, на котором живём…

Засмеялся Тренька:

— Про двор-то, поди, шутишь?

— Какие уж тут шутки, — вздохнула бабушка. — Изба, в которой отец твой и ты родились, и та княжья…

Вытаращил глаза Тренька. Избу оглядел. Низкую, невзрачную, где каждое брёвнышко, а в том брёвнышке каждый сучок, каждую щёлку знал.

А бабушка продолжала:

— Но можем мы, коли невмоготу придётся, уйти от князя. Две недели во всём году на то даны. Одна — до Юрьева дня осеннего, другая — после. Вот, Тереня, какой он, Юрьев-то день, для нас, крестьян господских.

Задумался Тренька. В диковинку ему бабушкины слова.

— А отчего тот день Юрьевым кличут? — допытывается.

— То сказ долгий.

— Поведай! — молит Тренька.

Кивает головой бабушка:

— За густыми лесами, широкими полями, за синими морями, горами высокими в некотором царстве, некотором государстве жили-были царь с царицей…

— И была у них дочь… — догадывается нетерпеливый Тренька.

— Верно, — подтверждает бабушка. — И была та царевна красоты дивной…

Размеренно двигаются бабушкины руки, быстро крутится веретено, споро вьётся пряжа, неторопливо сказка сказывается. Про то, как поселился в далёком царстве страшный змей-дракон. И пришлось людям отдавать ему на съедение своих детей кровных. И как покорил змея-дракона отважный молодой воин по имени Юрий, или, что то же, Георгий, а среди простого народа Егорий.

— Оттого-то, Тереня, и празднуется каждый год Юрьев день.

Понравился бабушкин рассказ Треньке. И того не ведал он, что не было на свете никакого змея-дракона и воина Георгия-Юрия, его будто бы укротившего. А была церковная сказка-легенда, одна из многих, в которые верили — и напрасно — люди не чета учёностью и умом Треньке и родичам.

Если бы мог прочитать Тренька нынешние книги, узнал бы, что пришёл тот осенний праздник из глубокой древности. И вовсе ни при чём тут был выдуманный Георгий-Юрий. Просто, закончив тяжёлые летние работы и собрав урожай, радовались люди отдыху, веселились, как могли.

И когда спросил Тренька: «Почему можно уйти от князя на Юрьев день только?» — объяснила бабушка:

— Урожай собран к той поре. Глядишь, может, кто и сумеет рассчитаться с князем.

— Значит, дядька Никола…

Стукнула дверь, у порога — лёгок на помине — мамкин брат. Только сумрачен, против обыкновения. Шайку скинул. Поклонился молчком.

Не раздеваясь, на лавку возле двери сел.

Тренька на деда с опаской глянул и — была не была! — выпалил:

— А правда, будто ты от князя надумал уйти?

Кивнул головой дядька Никола:

— Правда.

Дед кнут отбросил, со своего места вскочил:

— Слыханное ли дело! Сам того не знаешь, чего хочешь!

— Очень хорошо знаю, Григорий Тимофеевич, — тоже поднялся дядька Никола. — Хочу, чтобы не драли с меня три шкуры княжьи приказчики. Чтобы не пороли на княжьей конюшне безо всякой вины…

— … чтобы государь батюшка князь Пётр Васильевич тебя низкими поклонами встречал… — ядовито продолжал дед.

— Мне княжьи поклоны не надобны. Без них проживу. — Дядька Никола протянул заскорузлые свои ладони: — А вот он без них проживёт ли? Сам князь не пашет, не сеет, не жнёт. Кто его кормит?

— Земля-матушка… — назидательно ответствовал дед. — Али по скудости ума не ведаешь?

С дядьки Николы гнев сошёл. Посмотрел на деда сожалеючи, на лавку опустился. Сказал спокойнее:

— Ты, Григорий Тимофеевич, словно вчера на свет родился. Тебе ли не знать, что без крестьянских наших рук земля хлеба не даст? Семь потов на ней прольёшь, тогда, может, и отблагодарит хлебушком в урожайный год. А ты тот хлебушек — князю…

Дед тоже поутих.

— Одно скажу, Никола: от добра добра не ищут. У князя крестьян и холопов много, оттого на каждого, глядишь, чуть поменьше тяжести ложится.

— Я так думаю, Григорий Тимофеевич, что от множества холопов и крестьян он одного человека ни во что не ставит. Да и повинностей, что ни год, всё более взваливает.

— Найдёшь ли лучшего, чем князь?

— И искать не буду.

— Как так?

— На вольные земли пойду.

— Эва! — изумился дед. — Где их теперь сыщешь?

— Мудрено, верно. Ноне, почитай, вся земля на Руси под царём да царёвыми людьми. Подамся на южные али на восточные окраины. Всё полегче.

— Стало быть, уходишь? — вставила робко Тренькина мамка.

Поникла лохматая голова дядьки Николы.

— Скопил небольшие деньги. Думал, откуплюсь. Куда там! Княжеские приказчики даром хлеба не едят. Ловко насчитали… Только упрямый я. Не в нынешний — в другой Юрьев день, а уйду.

Встал дядька Никола. Шапку нахлобучил.

— Прощайте.

К двери шагнул, а она ему навстречу сама распахнулась. Не по щучьему велению, понятно. На пороге — тётка Настасья, жена дядьки Николы, с сыном, пятилетним Тишкой. Увидела мужа, перекрестилась:

— Слава тебе господи! Ушёл с утра раннего на княжью усадьбу и ровно в воду канул. Ну, горе моё, неужто отпустил князь?

Более прежнего помрачнел дядька Никола:

— Кабы так…

Ушли дядька Никола с тёткой Настасьей, дед неодобрительно, с укоризной бородой помотал:

— Вовсе без понятия мужик. Князьюшке за всё доброе, что людям делает, в ножки надобно кланяться, богу за него молиться.

С дедом спорить никто не стал. Однако и согласия никто не выразил.

Молча поужинали.

Почитай, без слова единого спать легли.

Глава 2 Шестая ложка

Утром дед толкает Треньку:

— Подниматься пора. Мамка печь топить будет.

Спит Тренька, бормочет что-то невнятное, в ответ на дедовы слова.

Дед своё:

— Терентий, а Терентий! В который раз говорю: мать принимается печь топить, слышь?

Иногда деду удаётся разбудить Треньку. А сегодня махнул рукой, полез с полатей.

Посапывает Тренька, наслаждается сладким утренним сном. Только коротко Тренькино блаженство. Недаром толковал дед про печь, за которую принималась мать. Топится изба Якова Позднева по-чёрному. Нет в печи трубы. Оттого весь дым — в избу.

Проходит малое время, начинает беспокойно ворочаться Тренька.

И вдруг кубарем валится с полатей, кашляет, чихает, трёт полные слёз глаза. Сердится на деда:

— Не мог разбудить!

— Тебя пушкой надобно будить, а её, как на грех, в избе нету.

Смеются над Тренькой отец, мать, бабка. Дед в бороду улыбается.

Самому Треньке не до смеху. Пулей вылетает из избы дыхнуть свежего воздуха.

А на воле — Тренька сначала даже глазам не верит — дождя нет. Кончился дождь.

Висят ещё над деревенькой сизые рваные тучи. Пробивается сквозь них робкая заря. Но нет под ногами распроклятой грязи. Ломкая ледяная корочка студит босые Тренькины ноги.

— Тятька! — летит сломя голову обратно Тренька. — Ночью земля, гляди-ка, подмёрзла!

Забыл вчерашние обиды. Рад, сказать невозможно.

— Надоело в избе сидеть? — улыбается отец.

— Спасу нет как…

— По дружкам соскучился?

— А как же! — с готовностью отвечает Тренька.

Однако оба понимают: не об одних дружках речь.

— Будет, мужики, попусту терять время. Идёмте к столу, — зовёт мать.

Вздохнул втихомолку Тренька. Насупился отец. Пошли в избу.

Расселись по своим местам. Посреди стола солонка. Хлеба полкаравая.

Против каждого — ложка. Только что за диво? За столом пятеро сидят, а ложек — шесть…

Понял Тренька: мать, забывшись, и для Митьки, старшего Тренькиного брата, ложку положила. В самый раз возле Треньки, где прежде Митька сидел.

Не на шутку перепугался Тренька. А ну как дед заметит? Вытащила мать из печи подогретые вчерашние щи. Дед хлеб нарезал. Первым ложку взял. За ним остальные. И увидели все: лежит на столе лишняя, шестая ложка. Изменился дед в лице. Из-за стола молча встал. Грохнул в сенях дверью.

Всхлипнула в подол мать.

Сказал с укоризной отец:

— Что ж ты, а?..

— Не нарочно ведь, по привычке…

Обнял её отец за плечи:

— Жив, здоров Митька. Поди, слаще нашего ест-пьёт.

Верно. Жив и здоров был Митька. И не хлебал пустые щи, как Тренька.

Только та, шестая ложка и впрямь будто ждала хозяина. Или других с укором спрашивала: «Где он, мой хозяин-то, отчего не дома?»

Глава 3 Холоп

Жил Митька вовсе недалеко, верстах в трёх от родной деревеньки. Только иной раз верно говорят: близок локоть, да не укусишь.

А получилось так.

И прежде в доме Якова Позднева лишнего не было, однако и голодом не сидели. А в этот год к весне, что ни обед или ужин — хлеба на столе всё менее, а щи да каша всё жиже.

Треньке, как младшему, понятно, лучший кусок. Но не таков Тренька человек, чтобы тот кусок съесть в одиночку.

Испечёт бабка для него блины, Тренька сердится:

— Отчего мне одному?

— Тебе расти надо, — говорит бабушка.

— А Митьке нетто не надо? — возражает Тренька. — Глянь, тощий какой.

За обедом дед ворчит:

— Разве ноне праздник, блинов напекли? Экий неразумный народ. Скоро не то что блинов — куска хлеба не будет.

Прав оказался дед.

Сели как-то раз обедать. Мать поставила на стол миску пшённой каши и виновато, будто она тому причиной, сказала:

— Хлеба нету. Мука кончилась…

Дед длинную седую бороду вперёд выставил:

— Другие не лучше живут. Авось и мы не помрём.

Однако плохая еда без хлеба. Тренька из-за стола вылез, кажись, голоднее, чем был.

Дальше — хуже.

Гречу, пшено, овсянку — всё подъели.

Отощал Тренька. Бабкины блины во сне стали видеться.

Митька принялся ставить силки на зайцев. Только не глупы они, зайцы-то. Редко возвращался Митька с добычей.

Солнышко стало припекать. Снег сошёл. Настало время пахать да сеять. А как пахать, коли лошадь прошлым летом ещё околела? И что сеять, когда всё зерно давным-давно перемололи на муку и съели?

Однажды дед объявил:

— Завтра пойдём на поклон к государю-батюшке князю Петру Васильевичу.

— И мы с Митькой… — запросился Тренька.

Дед с отцом переглянулись:

— Митька пойдёт. Ты дома останешься.

— И я хочу… — заныл Тренька.

Глянул на него дед чёрными запавшими глазами — осёкся Тренька.

Мать забеспокоилась:

— Митеньку-то к чему? Чего попусту будет ноги бить?

Не удостоил дед ответом.

Проснулся наутро Тренька — печь не топится. И даром, что весна на дворе — студно в избе. Прислушался, а в углу будто дитя малое всхлипывает. Удивился Тренька: откуда в избе малому дитяте взяться?

Подполз к краю полатей, видит, в красном углу перед иконами теплится жёлтый огонёк. А на полу мать распласталась, земные поклоны бьёт.

Причитает сквозь слёзы:

— Господи, помоги…

Тренька кувырком с полатей.

— Ты чего, маманя? Аль обидел кто? Так мы его с Митькой…

У матери слёзы пуще прежнего. Обняла Треньку.

— Заступник мой…

Бабушка вошла. Дрова возле печи скинула. Сказала сурово:

— Будет загодя убиваться. Может, обойдётся. Печь затопи. Чай, не одно у тебя дитя-то.

Поднялась тяжело мать. Взялась за дрова.

Моргает белёсыми ресницами Тренька. Понять не может:

— Баба, иль случилось чего?

— Погоди. Не до тебя ноне, — неприветливо ответила бабушка.

Притих Тренька. Стал ждать, что дальше будет.

Мать печь растопила, а сама то и дело во двор. Выйдет, постоит за воротами, поглядит на дорогу и обратно в избу.

Смеркаться стало. Услышал Тренька чутким ухом — скрипнули ворота.

— Кажись, тятька с дедом и Митькой! — крикнул.

Впрямь, отворял отец ворота. А дед — застыл Тренька поражённый — вводил во двор лошадь, запряжённую в телегу. И была та телега гружёна мешками и кулями.

— Маманя! Бабка! — пустился в пляс Тренька. — Глядите, сколько всего привезли!

Закричала мать, залилась слезами:

— Сыночка моего, ровно скотину, продали…

Отец голову опустил. А дед твёрдо молвил:

— Опомнись, Степанида! Верно, дали кабальную запись на Митрия — не помирать же всем с голоду. Однако обещал государь-батюшка Пётр Васильевич по осени, когда разочтёмся, ту кабальную запись порвать.

— Так ведь холоп теперь сыночек мой. Холоп безответный…

— Опять пустое мелешь, — оборвал дед. — Холоп холопу рознь. Один и сам всю жизнь господину своему служит, и дети его, и внуки служат. Митька — сказано же — до расчёта с князем. А князь своему слову хозяин.

— Известно, хозяин, — не унималась мать. — Захотел — слово дал. Захотел — взял обратно.

Вовсе осерчал дед:

— Цыц, баба! Про князя Петра Васильевича такие слова не дозволю!

Понурилась мать. Замолчала. Слёзы платком утирает.

Тренька на мешки перестал глядеть. Эва, новость! Митьку в холопы отдали.

Мать в тот вечер еду готовить не стала.

— Не обессудьте, — сказала, — как вспомню, чем за всё плачено, руки отнимаются…

Пришлось бабушке самой тесто ставить, щи с кашей варить, на стол собирать.

А Тренька не знает, чью сторону принять. Мать послушать — Митьку жалко. Дед вроде тоже прав: не привези они с отцом муки да всякой снеди — и впрямь хоть с голоду помирай.

Так ничего не решив, жадно навалился Тренька на хлеб, щи да кашу, что подала бабушка.

Осенью, как и боялась мать, не получилось с Митькой по-дедову. Собрали урожай. Уплатили приказчику за пользование господской землёй, да за лошадь, что брали с господской конюшни, да ещё за многое другое. И где там Митьку из холопьей кабалы вызволить. Самим только-только до весны оставшимся хлебом дожить.

Мать деда во всём винила. Тот при каждом напоминании о Митьке гневался непомерно. Понимал: неладно вышло.

А Тренька диву давался: чего по Митьке, как по покойнику, мамка убивается? Будь его, Тренькина воля, он бы сам, с великой охотой и радостью, пошёл на Митькино место.

Отчего? Да оттого, что, по Тренькиному разумению, была у Митьки жизнь лучше не надо.

И в то самое время, когда мать утирала слёзы, Тренька, прихватив одежду, выскользнул и бегом, чтобы не вернули, припустился в Троицкое княжью усадьбу, к Митьке.

Глава 4 Собачья жизнь

Только тогда поубавил Тренька шагу, когда нырнула дорога в лес и скрылась за поворотом деревенька. Нравилось Треньке в лесу.

«Тук-тук-тук!..» — стучит дятел. Жуков и всякую другую мелкую живность выбирает из древесной коры. Дед говорил, полезная птица — лес бережёт.

«Пинь-пинь-тыбить!..» — синица-пухляк над самой головой засвистела. Чуть подалее другая отозвалась, потом третья. Тоже, по словам деда, нужная для леса птаха.

Стайка весёлых желтогрудых чижей кормится в кустах. Щеглы нарядные, чистое загляденье — расклёвывают колючие репейные танки.

С высокой берёзы возле самой дороги сорвалась большая птица и, тяжело хлопая крыльями, скрылась в чаще. За ней ещё одна, и ещё… Задрал Тренька голову, а на берёзе чёрными вороньими гнёздами — тетерева.

А когда поднялась дорога на лесной пригорок, огромный лось с ветвистыми рогами неторопливо вышел навстречу. Струхнул Тренька: а ну как такой на рога подденет — враз до смерти зашибёт! Однако вспомнил дедовы слова: «Лось зверь безобидный. Его не тронь, и ему до тебя дела не будет». И верно, посмотрел лось на Треньку маленькими добрыми глазами, двинулся в глубь леса.

Расступилась чащоба. Чёрные поля завиднелись. Речка блеснула небесной лазурью. А за ней — Троицкое, село большое, богатое. Посерёдке, сквозь голые ветки деревьев, светится маковка церкви.

Зорко глядит по сторонам Тренька. Мальчишки в Троицком озорные, не любят чужих. Один на один хоть с кем готов драться Тренька. Ну, а как налетит ватага?

Учёный Тренька. Где надобно, проскользнёт неприметно. А где и огородами обойдёт.

Наконец оказался Тренька возле главных ворот господской усадьбы.

Открывались они только для самого князя, домочадцев немногих его да почётных и знатных гостей.

От ворот широкая, гладкая, во все времена года ухоженная и потому чистая дорога вела прямёхонько к хоромам князя Петра Васильевича.

Нарядны были хоромы, украшенные деревянным резным кружевом, с башенками и куполами над крышей. Золотом отливали слюдяные оконца.

Миновал Тренька главные ворота усадьбы и направился к другим, называвшимся холопьими. Через те ворота въезжали и выезжали телеги, гружёные и порожние, шли мужики, бабы, шныряли ребятишки.

Треньке и тут задача. Не нараспашку и холопьи ворота. Стоит в них дюжий мужик, глядит строго: кто с чем на господский двор въезжает или входит, кто с чем двор покидает.

Попроситься через калитку, что возле ворот? А ну как не пустит, прочь прогонит?

Потому ждёт Тренька удобного случая. Подъезжают мужики на телегах. С ними проскальзывает Тренька на княжью усадьбу и поворачивает сразу налево, туда, где сгрудились и теснятся амбары, сараи, погреба, поварня и другие хозяйственные службы. За ними — господская псарня.

Велик псарный двор князя Петра Васильевича. Обнесён высоким — в два человеческих роста — тыном. Чтобы и самая резвая собака не могла перепрыгнуть. Таким же тыном перегорожен двор пополам. На одной стороне гончие собаки, которым должно на охоте гнать зверя к охотникам.

На другой — собаки борзые, которыми того зверя на охоте травят.

По псарному двору тоже абы кому разгуливать не положено. Но здесь Тренька свой человек и весело кричит парню, что караулит ворота:

— Здорово, Миня!

— И ты, Тренька, здоров будь! Давненько не виделись!

— Тятька с мамкой не пускали!

— Понятное дело, — улыбается парень.

— Митька тут ли? — спрашивает Тренька.

— А ты туда вон гляди, — указывает Миня в сторону псарни.

Поворачивает Тренька голову. Видит, шагает по двору высокий, статный малый в алом кафтане, такой же шапке, мехом опушённой, и в зелёных новеньких сапожках, должно, из княжеской родни аль из гостей кто.

— Не признаёшь? — спрашивает Миня.

— А чего признавать, — пожимает плечами Тренька, — впервой вижу.

За живот хватается Миня. Хохочет до слёз.

— Ну и дела! Родного брата… — и опять закатывается от хохота.

Оглядывается малый в алом кафтане, столбенеет Тренька, глазам своим не верит.

— Неужто Митька…

Сворачивает малый к Треньке и Мине и, подойдя, кланяется Треньке земным поклоном:

— Здравствуй, государь Терентий Яковлевич!

— Митька! — оправившись от изумления, возглашает на весь двор Тренька. — Митька! — и пускается в пляс вокруг старшего брата.

А Митька руки в боки, каблучками зелёных сапожек притоптывает — чем не молодой сын боярский?!

Сколько себя помнил Тренька, видел он всегда Митьку в латаной одежонке, босиком или в лаптях. Мудрено ли, что не узнал?

Останавливается Тренька дух перевести:

— Эва, какой красивый да гладкий! А по тебе мамка нынче плакала.

Перестал Митька каблуками стукать.

— С чего бы?

Рассказал Тренька про лишнюю, шестую ложку, что мать ненароком положила на стол. Нахмурился Митька.

— Ладно, — сказал. — Айда на псарню.

Бежит Тренька вприпрыжку рядом с Митькой, любопытствует:

— Кем же ты теперь будешь?

— Стремянным княжьим.

— Ларька как же?

— Ларька ногу повредил. Меня вместо него взяли.

— А как выздоровеет?

— Тогда поглядим.

— Поди, недоволен Ларька-то?

— Ещё бы, — усмехается Митька, — злобствует, спасу нет. Грозится: изведу, мол, со свету сживу. Только ещё бабушка надвое сказала — чей верх будет!

Понятно Треньке: завидная должность быть княжьим стремянным.

На охоте всегда возле князя со сворой борзых. Того же Ларьку взять: молод, чуть старше Митьки, а высокие при охоте люди заискивают. Не приведи господь, князю нашепчет чего, оправдывайся потом. Уверен Тренька — Митька ни на кого наговаривать не станет. Однако, глядишь, и его, под княжьей защитой, никто не тронет.

Вошёл Тренька следом за Митькой в сени псарного двора — просторно, светло. Глиняный пол подметён и посыпан свежим песком. Посерёдке стоит длинное, добела выскобленное и вымытое корыто, из которого два раза в день, утром и вечером, кормят собак.

Увидел Тренька корыто, слюну проглотил, потянул Митьку за рукав:

— Слышь, я не евши сегодня…

— Оно и кстати. Ноне как раз остался лишний горшок каши.

— С мясом ли? — забеспокоился Тренька.

— Того сказать не могу, не знаю.

Прорублены в стене три двери. Одна — к гончим собакам, другая — к борзым. А третья — в избу старшего борзятника Фёдора Богдановича.

Толкает Митька третью дверь и, к великому Тренькиному изумлению, входит в борзятникову избу, ровно в собственный дом.

— Ты куда? — пугается Тренька.

— Куда надобно, Терентий Яковлевич, — отвечает Митька. — Живу теперь тут.

— Верно?

— Чего ж вернее!

Робко идёт Тренька в избу старшего борзятника, где отродясь прежде не бывал. Чисто в избе. Пол деревянный, дощатый. По стенкам широкие лавки застелены зелёным сукном. На столе — скатерть белая. Лари у стенки добрые, расписаны узорчатым рисунком. И диво дивное: в углу сложена печь с трубою, отчего в избе ни грязи, ни копоти.

— Ладно живёт Фёдор Богданович! — восхищённо разглядывает Тренька избу.

— Второй человек при охоте после княжьего ловчего, — поясняет Митька. А охота у князя Петра Васильевича, известно, — главное дело.

Снимает Митька нарядное платье и вместе с сапогами, обтерев их досуха и в тряпицу завернув, укладывает бережно в ларь, что поменьше и попроще. Надевает свою всегдашнюю одёжку: порты латаные, верхнюю рубашку и лапти.

— А чего ты с утра в новом кафтане?

— Князь в поле выезжал.

— С собаками?

— С кошками…

Смеётся Тренька. Не обижается на брата. Сам виноват — задал глупый вопрос. Коли князь в поле выезжал со своим стремянным, так неужто без собак?

— Пошли, — говорит Митька, — не то с голоду помрёшь, не ровен час.

— Пошли! — охотно соглашается Тренька.

Во дворе Тренька, при виде борзых, про голод забыл. Распахнуты, как положено днём, дверцы всех собачьих конур-хлевов. Разбрелись борзые по всему двору. Одни дружка с дружкой играют, кувыркаются. Другие, того гляди, всерьёз сцепятся. А иные лежат себе на солнышке, лапы вытянув, дремлют вполглаза.

Возле собак — псари, борзятники. Делом заняты. А дел на псарном дворе пропасть!

Свистнул негромко Митька. Позвал:

— Буран! Ласка!

С дальнего выгула огромными скачками — две борзые. Первой — чуть Митьку не сшибла, едва устоял на ногах — Ласка, Митькина и Тренькина любимица. Стройная, тонкая, ноги высокие, живот подтянут, на узкой морде глаза умные. Спина и уши рыжие, а морда, живот, грудь, шея, ноги, хвост — белые. Будто в парном молоке искупалась Ласка, да так наполовину и осталась цвета белоснежной молочной пены. Следом Буран. Тоже огненный, только лапы, морда да полхвоста белые. Словно и он побывал в молоке, самую малость, однако: морду, лапы да полхвоста замочил.

Буран и Ласка — брат и сестра. Старательно, с любовью выхаживает их Митька. Оттого и привязаны к нему собаки безмерно и слушаются с первого слова.

Вьются борзые вокруг Митьки, повизгивают от радости, словно век с ним не видались. Приговаривает Митька строгим голосом:

— Тихо! Тихо! Эва, расходились!

Понимают собаки: не сердится их воспитатель и друг. Только вид делает, будто недоволен.

Шагают важно Митька с Тренькой по псарному двору. И, почитай, всякий встречный с Митькой норовит словом перекинуться: безвестный молодой псарь в гору пошёл — княжьим стремянным стал. Да и любили Митьку за весёлый нрав и незлобивость. Не чета был завистливому и мстительному Ларьке.

Свернули в хлев-конуру, где Ласка с Бураном жили. Лишнего места нет. Но и не тесно. Пол глиняный, как и в сенях, песком посыпан. Низкие широкие скамьи-нары устланы свежим пахучим сеном. На них спят Ласка и Буран. Оконце небольшое, дощечкой задвигается в ненастье. На полке щётки лежат борзым шерсть вычёсывать.

— Подожди малость, — сказал Митька, — я быстро.

Борзые за ним было. Митька негромко:

— На место!

Поджали хвосты собаки, морды опустили. На нары послушно залезли.

— Так-то! — довольно заметил Митька.

Сидит Тренька в собачьем хлеву — светло и весело на душе. Ласка головой в колени уткнулась. На Треньку доверчиво глянула.

Принялся Тренька Ласку по голове гладить, за ушами чесать, приговаривать:

— Ласочка, милая… Собака хорошая…

Жмурится Ласка от удовольствия. О Тренькины колени мордой трётся. Митька вернулся. Поставил на нары горшок. Развернул тряпицу, и все трое, Тренька, Ласка и Буран, носами повели. Вкусный дух шёл от горшка! Проглотил Тренька слюну. Буран с Лаской облизнулись.

Достал Митька из-за пазухи деревянную расписную ложку. Протянул Треньке.

— На, ешь!

Взял Тренька горшок, крепко к животу прижал, ложку в него запустил: большущий кусок горячего мяса достал.

— Есть мясо-то! — воскликнул торжествующе. Увидел Митькины улыбающиеся глаза, засмеялся: — Ты, поди, и раньше знал, да?

Ничего не ответил Митька. Да и что отвечать? Рассказывать, как весь месяц, пока Треньки не было, ждал его терпеливо и каждое утро готовил такое вот угощение?

Ест Тренька вкусное горячее мясо с распаренной овсянкой. Буран и Ласка с нар соскочили, ему в рот смотрят, слюну на пол роняют.

Опомнился Тренька.

— А им?

— Они вволю едят. Поболее и получше, чем вы с маманей… — Покачал Митька укоризненно головой: — Не стыдно, Ласка? А тебе, Буран? Утром досыта тем же мясом с такой же овсянкой кого кормил, а?

Словно поняли борзые Митькины слова. Морды отвернули: а мы, мол, что? Ничего. Просто так смотрим…

Щедр был князь на корм для собак. Понятно, и людям, что при псарне находились, вкусной собачьей еды перепадало. Не как другим холопам, что иной раз впроголодь жили.

Торопится Тренька. А вдруг кто увидит и старшему борзятнику аль ловчему донесёт? Что тогда? Уже остатки со дна горшка выскребал, когда пала на него тень человека, появившегося в дверях. Поднял голову Тренька и ложку с перепугу уронил. Стоял перед ним толстомордый рябой малый с перевязанной ногой.

Ларька! Забилось часто-часто Тренькино сердце. Ласка с Бураном зарычали. Ларька на них не обратил внимания, спросил у Митьки:

— А ну как ловчему аль самому князю скажу?

— Не скажешь! — спокойно ответил Митька. — У тебя более моего рыльце в пушку.

— Верно, — будто удовлетворённо даже кивнул головой Ларька. — Не скажу. Мы с тобой на другой дорожке встретимся!

И исчез так же внезапно, как появился.

Собаки было, оскалив пасти, за Ларькой.

— Назад! — остановил их Митька.

Перевёл дух Тренька. Глядит со страхом на старшего брата:

— Что теперь будет?

— Ничего не будет, — сквозь зубы процедил Митька. — Я тебе говорил, ещё посмотрим, кто верх возьмёт.

Приметил Тренька — Митька встревожен не на шутку, только виду не подаёт.

Не злопамятлив Тренька и потому забыл вскорости неприятную встречу.

А когда вечером шёл, всё вспоминал княжью псарню, еду вкусную, что борзым и гончим дают, и думал: «Хороша, однако, собачья жизнь!»

Глава 5 Потерпи малость…

Зачастил Тренька на псарный двор к Митьке по хорошей погоде.

Чуть не каждый день вышагивает три версты туда да три обратно.

Ласка с Бураном радуются ему, почитай, как самому Митьке. Мудрено ли? Митька отойдёт куда-нибудь — вместо него Тренька. Собакам шерсть щётками вычёсывает, лапы, коли надо, моет. Играет с ними без устали.

Мать сердится:

— Дома бы посидел!

Тут за Треньку — отец:

— Не девка, чтоб за мамкин подол цепляться. Мужик растёт.

— Лесом ходит… — тревожилась мать. — Волки там.

— А я их палкой! — показывает Тренька палку, что вырезал ему из молодой крепкой берёзы Митька.

Не знает мать, плакать или смеяться.

— Нешто от волков палкой отобьёшься?

— А я их напугаю!

Вот тебе и весь сказ!

Храбрится Тренька перед матерью. По правде, страшновато в лесу.

Особенно коли припозднится с обратной дорогой. Хрустнет поодаль ветка у Треньки душа в пятки. Ну, а как и впрямь волк или медведь караулят?

Учил дед: самое последнее — от зверя иль животного бежать, будь то волк, собака или бык бодливый. Никак нельзя свой страх показывать. Потому хоть и озирается Тренька, однако крепится, шагу не прибавляет.

Иной раз для храбрости даже песню запоёт.

Однако чем далее, тем короче становятся дни и длиннее ночи.

Всё позже занимается тусклый осенний рассвет, и всё раньше опускаются густые тёмные сумерки. И лес день ото дня делается мрачнее и словно бы гуще.

Как-то сам Митька, проводив Треньку, сказал:

— Ты погоди пока ходить ко мне. Снег ляжет, в лесу посветлее будет, да и зверь по белой тропе осторожнее станет — тогда другое дело. Вчера ночью волки в двух дворах овец порезали и потаскали.

Жалобно посмотрел Тренька на старшего брата:

— Взял бы меня на псарню? Работы не боюсь, какую хочешь сделаю. Попроси мамку с тятькой, может, отпустят, а?

— Эх, Тренька, глупый ты человек, — вздохнул Митька. — Раньше времени в хомут-то чего лезть? Ещё запрягут, повезёшь своё. На княжьей псарне служить — не у мамки на печке нежиться.

Тренька нос повесил. Митька его кулаком легонько в бок:

— Вот на княжескую охоту, коли пожелаешь, могу взять.

Не поверил Тренька.

— Хитрости тут особой нет, — пояснил Митька. — Князь по первой пороше ладит большую охоту и будет собирать кричан — людей, которые бы зверя гнали. Туда и поставлю.

— Митька! Вот спасибо-то! — возликовал Тренька. — А маманя дозволит? — забеспокоился.

— То моя забота, — сказал Митька. — Наперёд ничего не говори. Жди первого снега, а с ним — меня.

Дороги обратной в тот день не заметил Тренька. Кажись, в единую минуту три версты отмахал.

Дома теперь одолевала Треньку мука. Как не поделиться с отцом или дедом новостью? Однако не велел Митька про охоту сказывать, и молчал Тренька, хотя стоило ему это труда великого.

Только раз сто на дню выбегал из избы: посмотреть, не выпал ли снег.

Однажды, решив, что утро наступило, скатился с полатей полусонный — и на крыльцо. Глядь, темным-темно вокруг. На чёрном небе звёзды мигают. Месяц тонким серпом светит. Плюнул с досады, в избу вернулся.

Мать проснулась:

— Аль с животом неладно?

— С чего взяла? — удивился Тренька.

— На двор бесперечь бегаешь.

— Так просто, на волю, душно в избе, — слукавил Тренька.

Вздохнула мать:

— Чуден ты стал, Терентий. А отчего — не пойму.

Однако, сколько ни бегал Тренька, нету снегу, да и всё тут. Шумит потемневший осенний лес. Треплет ветер грязную солому на крышах.

— Зима припозднилась ноне, — сказал как-то деду.

Тот лохматые брови вскинул:

— Будто? А я думал, всё своим чередом идёт. Знать, ошибся на старости лет. Чего тебе вдруг зима понадобилась?

Заёрзал Тренька на лавке. Правду всё одно не скажешь. Особенно деду.

— Соскучился по зиме да по снегу, — ответил.

— То, конечно, причина, — посмотрел дед на Треньку непонятно. — Уважу, будет тебе завтра зима.

— Смеёшься всё…

Утром проснулся Тренька — в избе светло. Выскочил на крыльцо.

Батюшки! Всю землю точно лебяжьим пухом укрыло. Лежит тот ослепительный белый пух повсюду: на деревьях, крышах, заборах. Даже с неба падает хлопьями крупными, медленными.

Завопил Тренька от радости:

— Ого-го-го! Зима! Зима пришла!

За спиной дверь стукнула.

Оглянулся — дед на пороге. Вспомнил Тренька вчерашний разговор:

— Деда, как ты зиму-то сделал?

Смеётся дед.

— Нешто зиму можно сделать? Приметы есть, когда чему быть: холоду иль теплу, дождю иль солнцу. Вчера по тем приметам — в какой цвет солнце закат окрасило, откуда ветер дул, как птицы кричали и по многим другим — увидел, что должно быть ноне снегу. А ты — зиму сделал…

За дедом на крыльцо отец вышел, мать, бабка. Щурятся все от яркого белого снега. Улыбаются. И впрямь — праздник!

Тренька между тем уши навострил. Донёсся издали конский топот.

— Скачет кто-то! — объявил.

— Кому к нам скакать, — обняла Треньку мать, — выдумщик ты мой.

Тренька из материнских рук освободился:

— Слышите?

Отчётливо раздался со стороны Троицкого приближающийся стук копыт.

— Кто бы это? — удивился дед.

Показался из-за леса всадник. Лошадь под ним вороная, а одежда и шапка алые, огнём горят.

— Митька! — закричал Тренька. — Митька скачет!

Редко бывал дома Митька с того дня, как отдан был в холопы. Легла между ним и дедом с той поры тень. Говорят, бывало, друг с другом, да о пустяках всё. О главном — ни полслова.

В наряде княжьего стремянного впервой приезжал Митька.

Кинулся Тренька ворота отворять. Легко и широко они распахнулись, словно тоже радовались Митьке.

Митька с коня соскочил. Отвесил низкий земной поклон. Деду лисью шапку и заячьи рукавицы подал:

— Благоволи принять!

Всем привёз Митька обновки. Отцу — шапку заячью да рукавицы.

Матери и бабке по платку головному. Когда очередь до Треньки дошла, вынул Митька из отощавшей сумы красные, в цвет своей огненной одежде, сапожки. Онемел Тренька от такого счастья. В жизни своей не надевал новых сапог, Митькины донашивал. Схватил сапоги, к груди прижал, слова сказать не может. Мать отвернулась, потихоньку слезу утёрла. Кашлянул дед в замешательстве.

Бабушка, как всегда, пришла на выручку.

— Что на воле-то стоим? — спросила громко. — Пошли в избу.

Пропустила Треньку с его сапожками первым.

— Можно, маманя, я их сейчас надену? — попросил Тренька.

— Иначе как же? Непременно надо обнову примерить, — сказал отец.

— Ты небось теперь в них и спать будешь? — пошутил дед.

Засмеялись все. Тренька тоже.

Ладно сидят на ноге красные сапожки. Расхаживает Тренька по избе, сапожками поскрипывает.

— Не тесны ли? — спрашивает мамка.

— В самый раз! — отвечает Тренька.

— Ну и слава богу, — говорит дед. — Теперь не грех и позавтракать.

Принялись за стол усаживаться. В красном углу под иконами — дед.

По правую руку от него — Тренькин отец. По левую — Митька. Рядом с Митькой — Тренька.

Дед, чего в прошлые Митькины приезды не бывало, велел застелить стол скатертью. Мать с бабушкой начали по хозяйству хлопотать, как в большой праздник.

Неторопливо толкуют старшие. Митька про своё житьё-бытьё рассказывает. Тренька на обновку поглядывает, ждёт с нетерпением, когда же, наконец, старший брат заговорит о княжьей охоте и о нём, Треньке.

Обстоятельно отвечает Митька на дедовы и отцовы вопросы. Вовсе извёлся Тренька. Не вытерпел-таки:

— Слышь, Митька! Говорят, князь по первому снегу на охоту собирается?

— Верно, — спокойно, будто не понимая, куда клонит Тренька, отозвался Митька. — Завтра и быть той охоте.

И что тут поделаешь! Завёл опять длинный-предлинный рассказ о о том, как к той охоте на псарне готовятся да какие гости, по слухам, будут.

В пору плакать Треньке. Толкнул брата ногой под столом: про меня, мол, когда же?

Митька тем временем будто между прочим:

— Вот Треньку обещал на охоту взять, коли ты, деда, не против да отец с мамкой дозволят.

Всполошилась мать:

— Куда ему, мал ещё! Затопчут там…

— Так уж и мал? — вступился за Треньку отец.

Заспорили они с матерью.

Дед послушал и своё слово молвил:

— Коли Димитрий берётся брата беречь — чего толковать?

И как ни причитала в беспокойстве мать, решено было Треньку вместе с Митькой на княжью охоту отпустить. Тренька рад был — сказать невозможно!

— Коли так, — Митька на Треньку весело глянул, — ехать надобно.

Фёдор Богданович велел пораньше возвращаться.

— И то ладно, — встал из-за стола дед. — Пути счастливого!

У ворот уже, когда стали прощаться, дед на Митькино плечо положил руку:

— Не серчай, Митя. Другого пути не было. В этом году из холопства не освободили, будущей осенью выкупим. Потерпи малость…

Обнялись крепко дед с внуком.

Вскочил Митька в седло. Впереди себя Треньку посадил. Махнул шапкой. Коня рысью пустил.

Отъехали версты полторы, Тренька обернулся к Митьке:

— Слышал, что дед говорил? Потерпи малость!

Кивнул головой Митька. Светло и хорошо было у него на душе.

И того не ведал, что ждёт его судьба иная, недобрая. И мала окажется дедова силёнка, чтобы ту судьбу одолеть.

Глава 6 Нежданно-негаданно

Умён и осторожен был князь Пётр Васильевич.

При грозном царе Иване IV многие родовитые люди сложили головы на плахе. А князь явил покорность и смирение великие.

И хотя особой милости не удостоился, гнева царского и опалы избежал.

Будучи от государевых дел в стороне, всё своё время отдавал князь излюбленной господской потехе — псовой охоте.

Отчего бы и не гонять князю зайцев, лис да волков? Владел он многими землями с полями, лесами, лугами, реками. Работали на тех землях крестьяне, такие, как Тренькина семья. Везли они князю зерно, мясо, рыбу, мёд. Отбывали барщину на княжьей пашне и исполняли многие другие повинности. Платили за землю, на которой родились их деды и прадеды и которая, однако, считалась княжьей. Деньги тоже нужны были князю, дабы жить в довольстве и изобилии и содержать бесчисленную дворню, конюшни с добрыми лошадьми и псарню с отменными собаками.

Любил князь щегольнуть гостеприимством. Редко выезжал в поле один со своими холопами. Чаще приглашал соседей, с кем по родословию своему не зазорно было знаться. Допускал на охоту и людей, стоявших ниже его. На то была своя причина. Нравилось князю, когда дворяне и дети боярские льстили ему, восхищаясь его знатностью и богатством.

На охоту по первой пороше многих гостей созвал князь Пётр Васильевич. Шумно и многолюдно было в Троицком. Гостей важных разместили в усадьбе. Тех, что попроще, — в крестьянских избах.

— Славный день завтра будет! — воскликнул Тренька, когда въехали в село.

Митька по сторонам глянул, сказал озабоченно:

— Кажись, не быть завтра хорошему дню. Иван Матвеевич Рытов приехал со своими людьми.

— Нам-то что до него? — беззаботно возразил Тренька. — Ни тепло ни холодно…

— Как бы жарко не сделалось, — сказал Митька. — Князю поперёк горла Иван Матвеевич.

— А чего князь его не прогонит?

— Рад бы, да не может. Близкие люди самому Грозному царю братья Рытовы, особо старший, Владимир Матвеевич. Жалованы ему земли подле княжеских владений. У младшего, Ивана Матвеевича, силы, сказывают, поменее. Однако довольно, чтобы сгубить князя.

— Нешто его сгубить можно? — усомнился Тренька.

— Ещё как…

— Богаче Иван Матвеевич князя аль знатнее?

— Власть у него, Тренька. А это поболее иной раз значит, чем всё другое.

Прав оказался Митька насчёт нежданного гостя. Фёдор Богданович на Треньку покосился:

— Не в пору привёз. Чай, рытовских видел? Он, — кивнул на Треньку, пусть у меня в избе сидит. Князь с гостем беспременно на псарный двор пожалуют. А зол князь — глядеть страшно.

— Мудрено ли, — заметил Митька. — Приходится ласкать человека, коему горло бы перегрыз.

В каморке своей начал Митька поспешно переодеваться. Шмыгнул носом Тренька:

— Обещал на охоту взять…

— Теперь не до забавы, — ответил Митька. — Кто же знал, что он, сатана, нежданно-негаданно прибудет? Ну, мне бежать надобно. Посиди тут…

Испугался Тренька:

— Постой! Темно больно…

Задумался Митька.

— Огонь вздуть? Кабы Фёдор Богданович не осерчал. Ложись-ка лучше спать. Утро, говорят, вечера мудренее.

Тесна каморка, отведённая Митьке. Вместо постели аль лавки — низкая лежанка. Должно, для собак была поставлена каморка, догадался Тренька. Примостился на лежанке, устланной сеном. Старой одёжкой накрылся.

Грустно сделалось. Мечтал на княжью охоту попасть и на тебе: угодил в собачью конуру.

Сморила Треньку усталость. Кажись, на минуту закрыл глаза, а открыл рядом Митька стоит в полном наряде княжьего стремянного, за плечо теребит:

— Слышь, утро уже. Я тебя упредить хочу: каша да мясо в печи. Хлеб на столе. Для тебя оставлены. И гляди, с псарного двора — ни ногой.

— Может, возьмёшь, а? — на всякий случай попросил Тренька.

— Куда там! — был Митька озабочен более вчерашнего. — Князь стремянным Ларьку берёт.

У Треньки остатки сна словно рукой сняло.

— Ты как же?

— Тоже при князе. С Лаской и Бураном. Только, видать, боится князь, кабы не осрамили его перед гостем.

— Худо… — протянул Тренька.

— Чего хорошего! Так помни, о чём говорено, — уже в дверях сказал Митька. — Ни на шаг с псарного двора. Меня под беду подведёшь.

Остался Тренька один.

На воле охотничий рог затрубил. Конское ржание, лай собачий донеслись. И удаляться стали.

Приуныл Тренька: уехали. Есть захотелось. В избу из каморки вышел.

Тепло в избе. На столе едва початый каравай хлеба тряпицей чистой прикрыт. Заглянул в печь. Два горшка стоят. Ухват взял, вытащил один горшок — с кашей гречневой. Второй ухватом подтянул, чуть не опрокинул.

С тушёным мясом оказался тот горшок. Пахнет мясо вкусно, приправлено, видать, травами.

Плотно позавтракал Тренька. Досыта. Пить захотелось. В холодных сенцах кадушку кваса сыскал. Пенной шапкой поднялся в кружке квас, крепкий, сладкий. Напился Тренька, того гляди, живот лопнет. Со стола прибрал. Ложку вымыл. Хлеб тряпицей накрыл. Остатки каши с мясом обратно в печку поставил. Избу веником подмёл. Вот и все дела.

Забрался на лежанку в каморе. Стал думать про Митьку.

Как-то он там, на охоте, рядом с князем, гостями его да Ларькой.

Беспокойно сделалось, боязно за Митьку.

Короток осенний день, а Треньке за неделю показался.

Вовсе стемнело, когда послышался отдалённый собачий лай и конский топот.

Рванулся было Тренька к двери, да на пороге и замер. Вспомнил строгий наказ: из избы — ни шагу. В сердцах, будто она всему виной, дверь ногой пнул:

— У-у-у, чтоб тебя! — И себя выругал: — Экий недогадливый! Поди Фёдор-то Богданович с Митькой, ровно волки голодные, приедут.

Поспешно в печь полез. Красный уголёк нашёл. Обжигаясь, поближе выкатил. От полена, что среди других возле печи валялось, оторвал завиток бересты. Поднёс тот завиток к угольку. Задымилась, затлела береста, трепыхнулся язычок жёлтого пламени. Тренька горящий завиток — к лучине, воткнутой в светец. Вспыхнула жарко сухая лучина, осветила избу.

Тренька опять к печке. Чугунки со щами, кашей и мясом к уголькам подвинул, чтобы грелись.

Тут же спохватился:

— А Ласка с Бураном? Известное дело, накормят собак, да хорошо ли? Потому, поколебавшись — понимал: от Фёдора Богдановича и от Митьки может крепко влететь, — отложил в отдельный чугунок каши с мясом и чугунок под лавку спрятал.

Сделавши теперь всё как надобно, в нетерпении к стене ухо приложил: не услышит ли чего.

И услышал.

Ларька за стеной от хохота закатывается:

— С кем Митька тягаться захотел? Со мной! Верно говорят: кто дураком родился — умным не помрёт!

Обмер Тренька. Вот она, беда-то!

— Митька! — что было сил закричал Тренька, едва Фёдор Богданович ступил в избу. — Митька где?!

Глянь — за спиной Фёдора Богдановича старший брат.

— Живой?! — кинулся.

Припухло лицо у Митьки. Под глазом большой синяк. На губах запеклась кровь.

— Ларька? — в страхе и негодовании воскликнул Тренька.

Ничего не ответил Митька. А Фёдор Богданович:

— Помолчал бы, Терентий.

Насупился Тренька.

— Я ужин согрел, — сказал со скрытой укоризной: мол, со мной и говорить не желаете, а я о вас подумал, позаботился.

— Молодец, — похвалил, хоть и не весело, Фёдор Богданович и принялся полевое охотничье платье менять на обыденное.

Засуетился, ободрённый добрым словом, Тренька. Разом всё на столе собрал для Фёдора Богдановича и Митьки.

— А сам что? — спросил старший борзятник.

— Я, — Тренька глаза отвёл, — вас не дождавшись, поужинал.

Фёдор Богданович, к Тренькиной великой досаде, уговаривать его не стал, а обратился к Митьке:

— Поешь, Димитрий.

Митька, сидя на лавке в дальнем углу, покачал головой.

Возвысил голос Фёдор Богданович, что случалось с ним очень редко:

— Кому сказано!

Митька к столу присел, словно через силу, ложку взял.

Встревожился Тренька, не иначе у Митьки с Ларькой драка вышла.

Расспросить бы. Да уж больно пасмурны оба, что Фёдор Богданович, что Митька. «Ладно, — решил, — подожду малость». И спохватился: Фёдор Богданович с Митькой — худо ли, хорошо — ужинают. А Ласка с Бураном как?

Поёрзал на сундучке, где сиротливо притулился. И будто между прочим:

— Я тут малость каши не доел, так, может, отнесу Ласке-то с Бураном. Набегались, поди, тоже есть хотят.

Разом опустили ложки Фёдор Богданович с Митькой. На Треньку уставились так, что у того душа прямёхонько в пятки.

Проглотил слюну Тренька:

— Немного оставил, самую малость… — и полез под лавку за спрятанным чугунком. Тряпицу, коей чугунок обёрнут был, чтобы не остыл, развернул. — Вот…

У Фёдора Богдановича скулы, кажись, сами собой заходили.

Бухнулся Тренька на колени. Заплакал.

— Не ел я кашу! Провалиться мне на месте, коли вру. Неделю голодовать буду, не гневайся только. Жалко мне Ласку с Бураном. Для них оставил…

К борзятникову сапогу прильнул:

— Ну, прибей, поколоти, что ли, только не гляди так!

— Встань, Тереня, с полу, — приказал Фёдор Богданович.

Встать не встал Тренька, а глаза с опаской поднял.

Фёдор Богданович темнее прежнего. А у Митьки по щекам слёзы текут. Сколько помнил себя Тренька, отродясь такого не видал, крепким, словно кремень, всегда был Митька.

— Вот что, парень, — продолжал Фёдор Богданович, — ставь чугунок на стол да принимайся за него. Не нужна твоя каша Ласке с Бураном. — И, отвечая на Тренькин немой вопрос, пояснил: — Уступили рытовскому кобелю Смерду в волчьей травле. Потому удавлены, по княжьему приказу, на осиновом суку. Нет их более — ни Ласки, ни Бурана…

Остолбенел Тренька.

А Фёдор Богданович:

— Митька вступился за собак, так, вишь, как его Ларька с другими слугами отделали. И то ещё не вся беда, Терентий. Променял князь Димитрия на пса Смерда.

— Смеёшься… — не поверил Тренька. — Разве можно человека на собаку сменять?

Однако по лицу Фёдора Богдановича понял: не шутит старый борзятник.

— Неужто такой закон есть? — растерялся.

— У князя и Рытова закон, что дышло — куда повернули, туда и вышло, хмуро заметил Фёдор Богданович. — Ты вот что, Терентий, поешь, да не глядя на поздний час — домой. Обо всём скажи деду и передай, чтобы он немедля ко мне шёл. Надежды мало из беды Димитрия вызволить, однако и наималейшую надобно использовать. И помни, ко мне прежде, не к князю.

Собрался мигом Тренька, ужинать не стал. И, всхлипывая и слёзы рукавом утирая, пустился бегом домой.

Заголосила мать, едва Тренька выпалил страшную весть. Бабушка, как и сам Тренька, поначалу не поверила:

— Будет пустое молоть!

Дед белее бороды сделался:

— Не путаешь ли чего?

— Всё как есть… — помотал головой Тренька.

Засуетился дед. Одёжку принялся надевать — в рукава не попадает.

— Может, мне с тобой? — встревожилась бабушка.

Дед от неё, ровно от назойливой мухи, отмахнулся. Забормотал, словно не в себе:

— Вестимо, после охоты хмелен был князь. Наговорил пустого да лишнего.

И, велев ждать его, ушёл в ночь, почитай, уже чёрную.

— Что же теперь будет? — растерянно спросил отец.

Бабушка за одёжку взялась.

— Не годится так, — молвила. — Одевайся, Яков. Надобно в Троицкое идти.

Глава 7 «Мы люди вольные…»

Деда привезли к вечеру.

По вере своей государю-батюшке Петру Васильевичу и характеру вспыльчивому, направился он не к старшему борзятнику, а прямёхонько в княжьи палаты. Попал в худую пору. Был жестоко бит по княжьему повелению. И теперь лежал на телеге под стареньким кожушком — глаза закрыты, борода в небо смотрит.

Жутко сделалось Треньке:

— Неужто помер?

— Живой, только слабый очень… — Бабушка поправила неподвижную дедову руку.

Кроме неё, возле телеги — отец, дядька Никола, видать, недавно подошедший, и чужой мужик в новом овчинном тулупе, опоясанном красным кушаком, и лисьей шапке с малиновым верхом. «Должно, рытовский», сообразил Тренька.

Отец с дядькой Николой перенесли деда в избу, бережно положили на лавку под образа.

Бабушка распорядилась:

— Яков, лошадь распряги, корму задай. Степанида, стол накрой. — И с поклоном к мужику чужому: — Откушай, батюшка, чем богаты.

Тот отказываться не стал:

— Спасибо, хозяйка. В лихой час свиделись. Ну, да бог милостив, глядишь, обойдётся.

Сначала не клеился разговор. Выпили винца — языки развязались.

Похрустывая солёным огурцом, осведомился дядька Никола у гостя:

— Звать как? Кем у господина своего служишь?

— Холоп я Ивана Матвеевича старинный и приказчик его, — степенно отвечал гость. — А зовут Трофимом.

— Однако, — прищурился дядька Никола. — С чего бы Ивану Матвеевичу посылать со стариком безвестным, князем наказанным, своего приказчика?

Бабушка сдвинула брови:

— Слышь, Николка, трезв вроде, а с гостем речь ведёшь грубую.

— Хитрит наш гостюшка, — продолжал дядька Никола. — Не из жалости велел ему Рытов деда привезти. Тому другая причина есть.

Трофим ясными глазами поглядел:

— Верно. Без причины, сказывают, и чирей не вскочит. Вот и Иван Матвеевич к князю пожаловал…

— Эва, сказал! — перебил дядька Никола. — Рытов на охоту в княжьи земли приехал. Господскую душеньку свою потешить. Вот те и вся причина.

Усмехнулся приказчик Трофим:

— Мужик ты неглупый. А тут — не угадал. Охотничьих угодий у Ивана Матвеевича, верно, поменее, чем у князя. Однако, слава богу, за чужими зайцами ездить не надобно. Своих хватает. И земель царь Иван Васильевич пожаловал Ивану Матвеевичу достаточно, хоть и в краю посуровее здешнего. А вот в чём Иван Матвеевич и впрямь нуждается, так это в крестьянах, чтобы те земли заселить и впусте не держать.

— Ловко! — воскликнул, не скрывая удивления, дядька Никола. — Я думал, Рытов случаем решил попользоваться. А он, стало быть, не на зайцев — на людей приехал охотиться. Так, что ли?

Рытовский приказчик ответил спокойно и рассудительно:

— На зайца охотятся — его сгубить хотят. Не по своей воле зайчишка под собак выходит в поле. А государь Иван Матвеевич насильно к себе никого не берёт. Живётся человеку на своём месте довольно и без обиды — слава богу. Ну, а коли крестьянин от господина своего терпит мытарства и уйти хочет, тут Иван Матвеевич милость готов оказать и на свою землю переселить. А ты — на людей охотиться…

— Ладно ли под Рытовым живёте? — пытал дядька Никола.

— Не ангел господен Иван Матвеевич, однако людей на собак не меняет. И стариков до полусмерти не порет.

— А молодых? — подковырнул дядька Никола.

Тут терпению гостя пришёл конец. Встал из-за стола, бабке поклонился:

— Спасибо за хлеб-соль. Пора мне. Думал добро сделать, помочь чем.

Однако верно говорят: насильно мил не будешь. Да и к чему?

Взялся за шапку.

— Постой, — впервые подал слабый голос дед, возле которого хлопотала бабка. — Постой, Трофим! Не серчай на Николу. Мужик он крепкий, работящий, а на язык и впрямь остёр. Да ведь дело не шутейное. Растолкуй-ка ты лучше, что за земли в тамошних краях? Велики ли господские работы?

Гость шапку на лавку положил, садиться не стал.

— Земли победнее здешних. Военными делами разорены. Однако живём на них, с голоду не помираем. Руки, известно, ко всему приложить надобно. Не пашут, не жнут, а сыты бывают одни птицы небесные.

— Да баре… — пробурчал, будто про себя, но так, что другие слышали, дядька Никола.

А гость, словно то не для него сказано, продолжал:

— Что ж до работ господских и иного, дорожит своими людьми Иван Матвеевич, потому барщиной и оброком сверх меры не давит.

Запустил дядька Никола пятерню в бороду.

— Как с князем, коли надумали бы уйти, рассчитываться будем?

— Не твоя забота. Все долги Иван Матвеевич заплатит.

— А коли не по душе у твоего господина придётся?

— Христос с тобой! — в сердцах не сдержался гость. — Оставайся с князем. Глядишь, и тебя на собаку али на козла вонючего сменяет. Может, тогда и поумнеешь. Не обессудьте, хозяева… — шагнул решительно к двери.

— Постой, — морщась от боли, простонал дед. — Не горячись. А ты, Никола, помолчи. Не о тебе ноне сказ.

Тихо стало в избе. Ровно на кладбище. Всхлипнула Тренькина мать, да под бабкиным взглядом тотчас и замерла.

А дед, отдышавшись малость, повёл такую речь, прерываясь чуть не на каждом слове:

— Я князю Петру Васильевичу ровно господу богу верил. И тому верил, что Митьку из холопства, как князем обещано, выкупим. И кабы кто сказал мне вчера ещё утром, что он моего внука на пса променяет, тому бы в глаза плюнул.

Бабка вытерла взмокший дедов лоб полотенцем:

— Что уж теперь, после драки-то…

— Нет, мать. Драка-то, похоже, только начинается. — И гостю: — Справно ли твой хозяин живёт?

— Попроще, нежели князь, однако жаловаться грех, — ответствовал с достоинством рытовский посланец.

— А отчего людей сманивает?

— Кто тебя, мил человек, сманивает? Сказано же, дадены царём Иваном Васильевичем верному слуге Ивану Матвеевичу земли немалые с угодьями лесными, лугами…

— Деревень, дворов много ли?

Помедлил рытовский приказчик, словно раздумывая: продолжать ли разговор аль закончить. Сказал-таки:

— Деревень да сёл — шесть. Дворов в них — более полуста. — И уколол, не стерпел: — Сколько курей да поросят в каждом дворе — не считал.

— Прости, государь, старика, — вступилась бабушка. — Отец его на этой земле родился. А кошка и та к своему месту привыкает.

Приказчик чуть голову наклонил: понимаю, дескать.

А дед, вновь глаза открыв, негромко, но внятно молвил:

— Трудно родные места покидать. Однако обманул меня, старика, князь жестоко. Нарушил своё слово. Да забыл, видать, что люди мы, слава богу, вольные. Потому передай Иван Матвеевичу, согласны мы, коли пожелает, переехать на его земли. Николе же, — в сторону родича глазами повёл, самому решать, с нами ехать, здесь ли оставаться.

Замолчал дед.

Тренькина мать в голос заплакала. Тренька носом шмыгнул: прав дед, не бросать же в беде Митьку, словно шелудивого пса, хоть и вправду на собаку менян был.

Дядька Никола сокрушённо головой покрутил.

— Куда же я вас одних отпущу…

Тренькина мать — брату в ноги. А тот:

— Эх, Степанида, не так мечталось. Из одного хомута в другой лезем. И будет ли он легче да свободнее?

Трофим, приказчик рытовский, тех слов ровно не слышал. Промолчал.

В окошко, за которым ранние сумерки сгущались, глядел.

Глава 8 Приехали!

Две семьи свёз Иван Матвеевич Рытов у князя Петра Васильевича Боровского на Юрьев день. Гневался тот, как никогда прежде. Ещё бы, ему, князю рода старинного и богатого, пришлось уступить худородному дворянину. Однако понимал князь — не следует наживать врага в человеке, что милостью пользуется у царя. Оттого с честью и ласкою проводил ненавистного Ивана Рытова. На прощание даже расцеловались троекратно хозяин с гостем. Друзья закадычные, да и только!

Ускакал Рытов с собаками и людьми своими, прихватив Митьку. А новые рытовские крестьяне на подводах потянулись следом.

Громыхают телеги по мёрзлой земле, чуть припорошенной снегом.

Морщится дед от боли при каждом толчке. А Тренька, известно, по малости лет все беды забыл, носится словно оглашенный. То вперёд забежит, то остановится, разинув рот на лесное какое диво. А чего только но дороге не встретишь! К примеру, на дереве — кошка большущая, что твой телёнок.

Хвост короткий, словно обрубленный.

Летит Тренька сломя голову к дядьке Николе:

— Кошка! Кошка!

Бабушка головой качает:

— Господи, вот выдумщик уродился! Кто же в лесу кошек видывал?

— Была кошка! — сердится Тренька. — Хвост у неё короткий. На ушах кисточки…

Дядька Никола поясняет:

— Рысь то, должно быть.

И рассказывает Треньке про диковинную лесную кошку — рысь.

Обогнал Тренька всех чуть не на целую версту. Засмотрелся на дятла, чей стук разносился по всему лесу, а в кустах — точно человек громадный медведь! Припустился Тренька что было духу к подводам, а сзади топот…

— Маманя! — закричал дурным голосом. Ткнулся с разбегу мамке в подол. Едва выговорил: — Медведь…

Дядька Никола смеётся:

— Где он, твой медведь-то?

Оглянулся Тренька: лежит запорошённая снегом дорога, нет на ней никого.

— Был медведь, своими глазами видел… — оправдывается смущённо Тренька.

— Если и был, — улыбается дядька Никола, — его теперь за три версты отсюда искать надобно.

Удивляется Тренька:

— Нетто можно медведя напугать?

— Ещё как, — отвечает дядька Никола. — Весенний голодный медведь да зимний, шатун, для человека подчас опасен. А теперь, когда осень едва миновала, мишка сытый, берлогу ищет.

Однако после встречи с медведем присмирел Тренька, стал держаться подле взрослых.

У тех заботы нешуточные.

Остались с новыми рытовскими крестьянами приказчик Трофим да ещё один холоп — Мирон, мужик молчаливый и неприветливый, на голову дядьки Николы выше и в плечах шире. Сказал Трофим: дорогу, мол, показывать. А подвода их позади. И Мирон с дядьки Николы глаз не сводит.

Тренька и тот приметил, удивился. У дядьки Николы спросил, когда Мирон чуть поотстал:

— Чего он? Будто караулит…

— Так, племяш, оно и есть. Должно, боится, чтоб не сбежали. За нас Рытов князю деньги платил…

Вовсе притих Тренька.

— Купил, что ли, он нас у князя-то?

Дед вмешался:

— Ты, Никола, мальчонке голову не морочь. Мы, Терентий, люди вольные. У кого захотим, у того землю и пашем…

Хмыкнул дядька Никола:

— Вольные… Так ли? Захотел я от князя уйти, что вышло? А Рытов меня, ровно порося аль козу, перекупил. Вот тебе и вся наша воля.

— Ушли, однако, от князя, — стоял на своём дед.

— К чему, кабы знать? На рытовского приказчика погляди. Уговаривал обходительный был, а теперь — словно язык проглотил.

Тряхнуло телегу на мёрзлой земле, поморщился, застонал дед. И дядьке Николе:

— Останови лошадь. Передохну малость…

Стал маленький обоз. Принялся дед с бабушкиной помощью на живот переворачиваться, подле телеги — приказчик Трофим.

— Что замешкались? — спросил недовольно. — Поспешать надо. Не к тёще на блины едем.

— И не на пожар, поди. Поспеем, — огрызнулся дядька Никола. — Аль ослеп? Человеку плохо.

Насупился Трофим. Смолчал. Однако всё время, пока бабушка возилась с дедом, рядом стоял, всем видом своим неодобрение выказывал.

Тронулись подводы далее. Поёжился Тренька. Холодно сделалось.

Продувает ветер старенькую одёжку.

— Есть охота… — пожаловался.

Мамка из котомки, что на дедовой телеге лежала, начатую краюху хлеба достала, отломила кусок:

— Покушай, дитятко.

Съел Тренька хлеб без остатка. Пить захотелось. Потихоньку от мамки зачерпнул горстку снега.

Только когда стало совсем смеркаться, дозволил рытовский приказчик остановиться на отдых и ночлег.

А утром опять замёрзшая, едва покрытая снегом, вся в колдобинах да выбоинах дорога. И на другой день так же. И на третий…

Не бегал уже Тренька вперёд, обгоняя обоз. Плёлся вместе со всеми.

Иногда и на телеги присаживался — на дедову али на ту, на которой Тишка, его двоюродный брат, по малолетству до бровей закутанный, ехал.

Не по-детским ногам оказался долгий путь.

Приметил Тренька: чем далее они от дома, тем чаще попадались брошенные, пустые, а то и вовсе пожжённые избы и деревеньки.

— Отчего так? — спросил у дядьки Николы.

— Война, Треня. Нетто не слышал?

Слышать-то слышал Тренька и не единожды, да не уразумел, с кем она и отчего сделалась.

О том и спросил дядьку Николу. Однако ответил ему дед:

— Воюет царь-государь Иван Васильевич с королём польским да с иными соседями, дабы получить выход к морю.

— А зачем царю море понадобилось? — допытывался Тренька.

— Через море идёт торговля со многими чужими странами… — объясняет дед слабым голосом.

Тренька голову задрал, чтобы на дядьку Николу глянуть: что он скажет? Знает Тренька, спорят они с дедом по всякой причине и не всегда правда оказывается на дедовой стороне. И верно, бормочет дядька Никола, словно сам с собой разговаривает:

— Больно дорого та война выходит. Началась — я мальчонкой малым был. Эва, сколько лет прошло! А по сей день людей бьют и жильё разоряют да жгут. И когда и чем всё кончится, богу ведомо…

И точно в подтверждение словам дядьки Николы — за поворотом головешки, присыпанные снегом. Всё, что осталось от придорожной деревеньки.

На четвёртый день поравнялись с такими же головешками, велел приказчик Трофим останавливаться.

— Аль случилось что? — спросил дядька Никола.

— Приехали, — отвечал Трофим. — Тут жить будете.

Не жаловал дядька Никола рытовского приказчика, а тут улыбнулся:

— Ты, стало быть, шутки шутить умеешь…

А Трофим:

— Не беда, что деревенька спалена. За той вон избой — кнутом на уголья указал, — банька стоит, почитай, целёхонькая. В ней покудова и поселитесь. Зимой избы справите, а по весне, с богом, в поле.

Дядька Никола скривился недобро:

— Будет пустое молоть. Далее поехали. Поди, не лето.

Только тревога послышалась Треньке в голосе дядьки Николы. Должно, понял тот: ох, не шутит исправный рытовский слуга. Не успел приказчик Трофим ответить, послышался дробный конский топот, и из-за поворота на рысях — сам Иван Матвеевич Рытов с людьми своими, тоже конными.

А перед ними — пёс роста непомерного и обличия страшного.

Не слезая с лошади, крикнул Рытов весело:

— Здорово, мужики!

Все, кроме деда, который вниз животом лежал на телеге, земные поклоны отвесили.

— Как доехали?

— Доехали-то слава богу, — за всех ответил дядька Никола. — Где поселиться велишь?

Рытов брови вскинул:

— Разве Трофим не сказывал? Тут и будете жить, — плетью в сторону пожарища ткнул и, почитай, слово в слово, как приказчик: — За той избой банька стоит, в ней и разместитесь. Зимой отстроитесь, а летом — в поле.

— Государь… — молвил подавленно дядька Никола. — Нешто две семьи в баньке поместятся? И к тому ли ехали?

Рытов, уже не так весело, как прежде, плетью поигрывая, ответил:

— В тесноте — не в обиде. Рад бы в хоромах встретить, да нету их. Так что, мужики, самим придётся потрудиться, а я помогу, коли что понадобится. Лесу дам, лошадей, семян для посева. — И, оборотясь к приказчику: — Гляди, Трофим, не обижай крестьян. А вы, — это уже деду да отцу с дядькой Николой, — его, ровно меня, слушайте. Он у меня заместо правой руки.

С теми словами хлестанул плетью лошадь, отчего та на дыбки взвилась, и поскакал обратно. За ним люди его, а позади всех — собака.

— Так-то, — удовлетворённо заметил приказчик, надевая шапку, снятую перед барином. — А теперь, мужички, разгружаться надобно. Да побыстрее. Не то мне с лошадьми дотемна не управиться.

— Разве лошадей с собой возьмёшь? — удивился отец.

— Неужто под открытым небом оставлять? Их и поставить тут некуда и кормить нечем.

Усмехнулся криво дядька Никола:

— А кабы и стойло с кормушками?

— Тогда б другое дело… — ответствовал приказчик.

— А я так думаю, — продолжал дядька Никола, — всё одно б ты лошадей забрал.

— С чего бы? — как показалось Треньке, с нарочитым удивлением вопросил Трофим.

— Боитесь вы с барином, как бы не сбежали мы все в первый же день.

— Эва, надумал! — вовсе уж фальшивым голосом воскликнул Трофим. И многозначительно добавил: — Впрочем, от нашего барина убежать мудрено. Один попробовал было…

— И что? — полюбопытствовал дядька Никола.

— Похоронили, неделю назад.

Дядька Никола, отец Тренькин и сам Тренька на приказчика уставились. Даже дед в телеге приподнялся.

— Кто ж его так? — спросил дядька Никола.

А приказчик Трофим, словно о деле самом обыкновенном:

— Собаку, что с барином была, чай, видели? Смердов брат родной — по кличке Урван. Он и настиг. За огородами, вон на том самом месте, — указал Трофим в сторону баньки, — бугор виднеется. То могилка и есть…

— Насмерть, что ли, загрыз? — после долгого и тягостного молчания спросила бабушка.

Засмеялся Трофим.

— А он, Урван-то, по-другому не умеет. Догонит и сразу за горло…

— Что же, не впервой ему, что ли? — спросила опять бабушка.

— Да уж… — начал было Трофим, однако тут же себя и перебил: — Заговорились мы, люди добрые, а времечко идёт. Бежит времечко…

Под приказчиковы нетерпеливые окрики разгрузились новые рытовские крестьяне. Проводили взглядами недобрыми Трофима, господского холопа хитрого.

И остались одни подле пожарища в смятении и растерянности.

Глава 9 «Поживём-увидим…»

Ночью к баньке подошли волки. И такой вой подняли, что у Треньки на голове волосы дыбом встали.

И как ни кричал на них дядька Никола, как ни стучал палкой в стену приумолкнут и снова:

«У-у-у! У-у-у!..»

А один — должно, самый смелый — лапами в дверь царапался, и слышал Тренька его дыхание и, кажись, как зубами тот волк щёлкает, тоже слышал.

Только утром, когда светать стало, убралась волчья стая.

Вышел Тренька следом за дядькой Николой из баньки — звериные следы повсюду и дверь баньки ободрана, не поймёшь, то ли когтями, то ли клыками волчьими.

— Эва, что понаделали… — жалобно сказал Тренька.

Дядька Никола принялся костёр налаживать, вздохнул:

— Верно сказывают, иной раз из огня да в полымя угодить можно. Так, кажись, нам и посчастливилось.

— На то похоже, — сумрачно согласился отец.

Дед из баньки отозвался:

— Митька придёт, тогда и поглядим. Может, и не так уж всё худо, как спервоначалу кажется…

Митька не пришёл — прибежал, запыхавшись. Весёлый, румяный на морозе.

— Маманя! Тятя! Приехали!

Мамка по всегдашней своей слабости хоть и на радостях, а заплакала.

— Свиделись, слава богу…

Смеётся Митька:

— Плачешь чего? Иль похоронила уже?

Улыбается сквозь слёзы мамка:

— Боязно, Митенька. Волков кругом пропасть. Да и у людей ты чужих.

— Волков, маманя, бояться — в лес не ходить. А люди…

Тут приметно сник Митька, замялся.

— Добрый ли хозяин Рытов-то? — продолжала допытываться мамка.

Митька вовсе глаза отвёл.

— Вы, чай, не завтракали ещё?

— А ты?

— И я, признаться, нет.

— Что ж мы стоим-то тогда? — засуетилась мамка.

— Постой, Степанида, — вмешалась бабушка. — Не торопись. Не помрём с голоду. Успеем поесть. — И Митьке: — Ты на материн вопрос чего не ответил? Каков он, Рытов-то? И как на его земле крестьянам живётся?

Митька затылок поскрёб.

— Трофим сказывал — шесть деревень у Рытова, — спросил дед. — Так ли?

— Так-то оно так…

— Что ж тогда?

— Все деревни-то вроде этой. В иных по одному-два жилых двора. Другие вовсе впусте стоят. Избы развалены, земли не паханы, людей нет.

Треньке такой разговор — не в разуменье. Велика ли важность, сколько у Рытова дворов? А взрослые и так невеселы были, а тут совсем сумрачными сделались.

А Митька продолжал:

— Мужиков с двух дворов, как на охоту поехал, Рытов в цепи поковал, чтоб не сбежали. Однако один из них и от цепей освободился, да уйти далеко не смог — пёс, по кличке Урван, настиг и загрыз до смерти.

— Мы про этого Урвана уже наслышаны, — заметил дядька Никола. Приказчик Трофим сказывал. Я думал, стращает просто. Стало быть, правда?

— Истинная, — подтвердил Митька.

Тётка Настасья, с самого начала не одобрявшая затею дядьки Николы, с сердцем швырнула в костёр корягу:

— Не сиделось за князем. Дождались вот!

Дядька Никола оборвал:

— Чужого малого князь на собаку променял, не твоего. Ждать бы, когда Тишкин черёд пришёл, так, что ли?

Шмыгнул носом Тишка, уцепился за мамкину юбку — того гляди, заревёт.

Тётка Настасья платок на лоб натянула, отвернулась.

Вздохнул дядька Никола:

— Худые дела, ребята. Угодили, как кур во щи. С чего начинать и что делать — неведомо…

Встрепенулся Митька.

— Забыл вовсе. Приказчик Трофим велел передать, чтоб отец с дядькой Николой немедля в барскую усадьбу шли. И Тренька тоже.

— А Тренька зачем? — испугалась мамка.

— Трофим сказывает, на псарном дворе помогать будет.

Обрадовался Тренька:

— Вместе с тобой, стало быть?

— Нет, Треня, — ответил Митька. — Для Рытова охота — баловство. На псарне у него людей мало. Я на пашню и другие работы по хозяйству определён.

— Завтракать надо да идти. Кабы не прогневался Рытов-то, забеспокоился отец.

Поели наскоро. Митька вместе со всеми — торопливо и с жадностью, видать, не досыта кормился на новом месте. И отправились спорым шагом в рытовскую усадьбу Осокино. Тренька сначала впереди поскакал, а как показались крыши да дымки над ними, Митьку дождался и дальше пошёл рядом со старшим братом.

Когда ж открылось Осокино полностью из-за леса, хмыкнул разочарованно Тренька:

— А ещё сказывают, Рытов царю — близкий человек…

И впрямь, не могло сравниться с богатой княжьей вотчиной маленькое сельцо с господским двором да полдюжиной людских и крестьянских изб.

Митька пояснил словами, должно быть чужими и Тренькой уже слышанными:

— Землёй царь Иван Васильевич слугу своего одарил щедро, а крестьяне царю самому надобны. Оттого, из-за малолюдства, в ветхости и запустении стоит барское поместье.

Собаки залаяли — Тренька к брату прижался.

— Ты чего? — удивился Митька.

— Урван не выскочит?

— Не бойся. Он всегда с Иваном Матвеевичем ходит. А когда того нет, с его сыном старшим — Филькой.

Вошли на барский двор — в ветхом, однако просторном господском доме двери захлопали. Из тех дверей головы повысовывались: интересно и старому и малому поглядеть, что за люди пожаловали.

С высокого крыльца — лёгкой походкой сам Иван Матвеевич Рытов.

В полушубке коротком, с хлыстом в руке. Позади два парня. Один Митьке, другой Треньке ровня. А впереди всех, уши прижав — лёгок на помине! — здоровенный пёс Урван.

Пришедшие торопливо скинули шапки и хозяину новому низкий поклон.

Тот кивнул в ответ и весело:

— Как ночевали, мужички?

Дед за всех:

— Твоими молитвами, Иван Матвеевич.

— Завтракали?

— Чем бог послал.

— От господского угощенья, поди, не откажетесь?

Дядька Никола, не ожидавший, должно, такого приёма, приметно обрадовался:

— Кто ж от угощенья, да ещё господского, отказывается?

— Коли так, айдате в людскую.

В людской избе, где дворовые холопы жили — и Митька теперь вместе с другими, — стол накрыт.

Не богато потчевал своих новых крестьян Рытов, однако всё же не та скудная еда, что была в дороге.

Возвращались в тесную баньку веселей, чем из неё шли.

А дед, захмелевший от господского винца, пришёл и вовсе в благодушное расположение духа. Говорил назидательно:

— Не хлеб-соль барские дороги, а привет и ласка. Такой людей своих на собак менять не будет.

На что дядька Никола, тоже, впрочем, подобревший после господского угощения, заметил:

— Он их, людей-то своих, собаками до смерти травит.

Дед, нахмурившись, возразил:

— Первое — тот мужик от барина хотел уйти не по праву. А второе — без Рытова то случилось. Виной и причиной Филька был.

В баньке дед первому дню подвёл черту:

— Ладно. Поживём — увидим…

Глава 10 Барская милость

Наутро, как было договорено, подъехал на санях приказчик Трофим.

Выскочили все из баньки и застыли, уставившись на лошадёнку, которую прислал Рытов своим новым крестьянам, — маленькую, понурую, вислоухую, с боками запавшими, словно её отроду досыта не кормили.

А приказчик, точно ничего не замечая, молвил степенно:

— Государь-батюшка Иван Матвеевич свою барскую милость явить изволил: кобылу прислал, дабы могли вы, мужички, отстроиться и хозяйство повести как надобно.

Дядька Никола лошадёнку обошёл, в зубы заглянул:

— А что? Худого не скажешь. Животное почтенное. Поди, деду нашему ровесница будет. Али постарше?

Приказчик на насмешку ответствовал холодно:

— На крестинах не был, потому годов её не знаю. Только кобылка справная. И за пользование ею десять копён сена на господских лугах поставите и по три пуда зерна, да по пять пудов овса дадите.

Переглянулись отец и дядька Никола с дедом. Дядька Никола острословие своё забыл:

— Бога побойся, Трофим. За лошадку и половины того много.

На что приказчик отчуждённо:

— Такова воля господская, не моя. — Голос опять возвысил: — Государь-батюшка Иван Матвеевич и другую милость выказал: из рощицы за озерком дозволил лес на избы и на иные постройки и надобности взять. И за то должно вам для господских хором по десяти подвод дров заготовить и доставить.

Дед в бороду полез озадаченно:

— Однако…

А приказчик Трофим продолжал:

— Теперь укажу землю, которая барской милостью вам предоставлена.

Молча гуськом по нехоженому снегу последовали за приказчиком новые рытовские крестьяне. Правду сказать, недалеко отошли, когда Трофим руку протянул:

— Вот она, землица для тебя, старик, — к деду обернулся, — с семьёй отведённая. Паши здесь, сей, урожай собирай да государя-батюшку Ивана Матвеевича добром поминай!

Тут даже Тренька глаза вытаращил: заросль кустарниковая расстилалась впереди, осиновая да берёзовая. Почитай, в жердь толщиной иные деревца.

Дед сокрушённо бородой затряс:

— Неужто у господина твоего землицы пригодней не нашлось?

— Землица добрая, старик, — возразил приказчик. — Позаросла малость, в запустении пребывая. Так на то вы и есть крестьяне помещичьи, чтобы её в порядок привести и жито возрастить обильное.

На земле, ему отведённой и столь же запущенной, попытался было спорить дядька Никола. Что толку? У приказчика Трофима на всё один сказ: господская воля.

Наступил и Тренькин черёд.

Стал собираться в обратный путь Трофим, приказал Треньке:

— Пойдёшь со мной. — И Тренькиному отцу: — Батюшка Иван Матвеевич милость свою барскую и тут явил: мальчишку на псарный двор велел взять. Лишнего рта в доме не будет, и полезному делу научится.

Маманя по первости в слёзы:

— Нешто сыночек-то — лишний рот?

А Тренька обрадовался:

— Я, маманя, недалече от Митьки буду!

Смолчал приказчик Трофим. А отец:

— Может, оно и впрямь к лучшему. Всё посытнее нашего есть будет.

Торопится Тренька за хмурым Трофимом по заснеженной, едва наезженной дороге, а сам мечтает:

«Худое ли дело? Настоящим работником на псарне буду. Не то что на княжьем дворе, где баловство одно было».

Охота ему Трофима про рытовский псарный двор расспросить. Да разве к такому человеку подступишься?

Поэтому до самой рытовской усадьбы смирял Тренька своё любопытство. Ждало его там, однако, великое разочарование.

На задворках конюшни огорожен закуток, вроде загона овечьего. Хибарка ветхая при нём. Вот и весь рытовский псарный двор.

Ходит по тому двору старший рытовский сын Филька с важным видом и, вроде отца, плёткой поигрывает.

Подвёл приказчик Треньку к молодому барину, в спину толкнул:

— Кланяйся!

Филька на Треньку глянул с презрением:

— Проку от такого, ровно от козла молока.

На что Трофим почтительно ответил:

— Государь-батюшка Иван Матвеевич повелел…

Заорал вдруг Филька на Треньку:

— Чего стоишь, рот разинул?! Бери лопату да живо! Плети захотел? Враз угощу!

Кинулся Тренька за лопатой, споткнулся о жердь, занесённую снегом, полетел на землю. Губу о мёрзлую кочку раскровянил. Носом шмыгнул, а заплакать не успел. Филька сзади поперёк спины плетью:

— Я те покажу, как работать надо!

Вскочил Тренька поспешно. Слизнул с губы языком солёную кровь.

«Эва, какая она, барская милость», — горестно подумал. И обеими руками за тяжёлую лопату: собачье жильё от снега и грязи чистить.

Глава 11 Уходить надо…

Полгода прошло.

Переменилась Тренькина жизнь против прежней начисто.

Встаёт теперь Тренька затемно. Не сам, понятно, просыпается. Будит его старший псарь Митрошка по прозвищу Овечий хвост. И не нежится, как бывало в родной избе, Тренька. Мигом вскакивает. Потому что, толкнув его в бок, добавляет Митрошка:

— Вставай! Того гляди, Филька пожалует.

Едва успевает Тренька обернуться, слышится сердитый Филькин голос:

— Эй, кто там! Аль поумирали все?

Всех-то работников на псарном дворе: он, Тренька, да Митрошка.

Прежде был ещё один холоп. Однако, едва Треньку псарём сделали, того холопа по господскому повелению приказчик Трофим отослал на конюшню.

Беден Рытов людьми, потому и поставлен Тренька вместо взрослого мужика. А разве может он со взрослым мужиком равняться силёнкой?

А Филька знать ничего не хочет. Чуть чего, кричит:

— Мне, что ли, за лопату да метлу браться?

И — плетью.

Из кожи лезет Тренька, чтобы получше исполнить работу. А на Фильку всё одно не угодишь.

В тот день, о котором речь, злым явился Филька. Отчего — неведомо.

Может, от отца попало или ещё какая тому причина. Только зыркает Филька по сторонам, ищет, к чему бы придраться. А нешто мудрено на рытовской псарне найти огрехи? В запустении двор, как и всё рытовское хозяйство. Конуры собачьи ветхие, щелястые. В них — грязь, которую Тренька с дряхлым Митрошкой никак не поспевают убирать.

Орёт Филька, грозит плетью:

— Дармоеды! Пороть вас на конюшне каждый день следует! Собак, коим цены нет, губите!

Верно. Хороши борзые у Рытова. Более всего — одной ветви со Смердом и Урваном. Слышал Тренька, откуда они взялись. Пограбили однажды царские слуги вотчину не угодившего царю боярина. Кто чем попользовался, а Тренькин хозяин нынешний, — боярскими псами, дорогими и редкими.

Только что Тренька может поделать?

У богатого князя, не считая ловчего, борзятника старшего и иной обслуги, чуть не к каждой собаке свой человек приставлен. А у Рытова на три десятка — два работника: старый да малый.

— Кому вчера велено было конуру поправить, а? — подступается Филька к Треньке. И что есть силы псарёнка по ногам ремённой плетью хлесть! Учёный, Тренька. Замотаны у него ноги толстыми онучами-портянками. А всё одно больно. И главное — обидно. Минуты лишней вчера не посидел, крутился, ровно белка в колесе. Однако знает Тренька: оправдываться перед Филькой хуже будет. Валится на землю перед молодым барином, дабы того кротостью и послушанием утихомирить.

— Оплошал, государь-батюшка. Виноват!

Впереди день целый, забот пропасть, потому, оходив ещё раз Треньку плетью, орёт Филька:

— Подымайся, холоп ленивый!

Встаёт Тренька, с опаской косясь на плеть. Первая, хоть и не последняя на сегодняшний день, гроза миновала.

Приказывает рытовский старший сын:

— В амбар, живо! — и шагает первым, помахивая плёткой.

В амбаре отмерил под бдительным Филькиным оком приказчик Трофим дневное собачье пропитание: овсянки малый куль, конины кусок, с душком явственным.

Обратно пошли. Впереди — Митрошка, за ним — Тренька, позади всех Филька.

Оно б сподручнее было с вечера всё получить, а то и вовсе собачью еду хранить на псарном дворе. Да впроголодь держит свою челядь Рытов.

И боится, что позарятся Митрошка и Тренька на собачий корм. Потому велит овсянку и, когда есть, мясо выдавать по утрам.

Фильке такое отцовское повеление в тягость: поспать вволю нельзя.

Вот и вымещает своё недовольство на Митрошке с Тренькой.

Стали на псарном дворе овсянку запаривать, кипятком заливать, что тут поделаешь — глаз не сводит Филька с котла.

А есть Треньке охота — спасу нет!

Иной раз устраивает себе Филька потеху. Милостиво дозволяет псарям полакомиться собачьей пищей. За живот от смеха хватается, глядя, как Митрошка с Тренькой на коленях перед корытом от борзых али от гончих отпихиваются локтями, норовя увернуться от морд их оскаленных.

Однако не всегда так. Вот и сегодня. Сунулся было Тренька к собачьему корыту, Филька его поперёк спины плетью:

— Куда полез!

Захныкал Тренька:

— Пошто больно дерёшься? Сказал бы — нельзя…

— Сам не знаешь?

Жадно навалились собаки на вкусную распаренную овсянку с мясом.

Митрошка и Тренька рядом стоят, слюни глотают. А Филька поодаль прохаживается, плёткой помахивает. Глядит, чтобы псари собачьей еды не трогали.

Дочиста вылизали собаки корыто, мыть не надо.

Треньке бы вместе с Митрошкой в людскую идти. Тоже чем ни то позавтракать. Но с порога окликает приказчик Трофим:

— Эй, малый! Беги к тятьке да скажи, чтобы Митька тотчас сюда шёл. Барин вчерась сам отпустил, а ноне требует.

Такому неожиданному поручению рад Тренька. Редко он теперь бывает подле мамки с тятькой.

Филька недовольно хмурится.

— Живей обратно, — приказывает. — Работу я, что ли, за тебя делать буду? И берегись, коли задержишься!

Что было духу припустился Тренька по знакомой дороге. Очень непохожа она на ту, что вела к родной Тренькиной деревеньке. Здесь куда ни поглядишь, холмы горбатые, да речки. А ещё — камни. Отродясь Тренька не видал столько их, больших и малых. Иной в два, а то и в три человечьих роста. Гора целая! И на полях камни. Мешают землю пахать и боронить. Диву даётся Тренька: откуда они только набрались на земле здешней?

Споро бежит Тренька: голод подгоняет.

А подле недостроенной за зиму избёнки, к которой он торопится, собрались мужики: дед Тренькин, отец, дядька Никола да ещё трое крестьян рытовских. Митька тут же.

День воскресный, отдохнуть бы надо, а в поле запряжённая в соху лошадёнка стоит. Та самая, что дана была осенью.

Отец Треньки сокрушённо руками разводит:

— Земля в запустении, почитай, лет пять лежала. Нешто её легко теперь поднять и засеять? Да и лошадёнка одна на два двора.

Дядька Никола согласно головой кивает: его поле лошади дожидается.

Крестьянин, мужик чёрный, угрюмый, пророчествует:

— По осени урожай, трудом тяжким полученный, в рытовские амбары повезёшь. А зимой к нему же за своим хлебушком на поклон явишься. И даст он не взаймы просто, а заставит более отдать, чем взято. Да ещё на барских покосах лишку отработать.

Второй крестьянин, с бородёнкой жиденькой, глазами, запавшими после болезни, подтверждает:

— Верные слова. Петлю на мужике завязывает Рытов. Чтобы в должниках ты у него безвылазно пребывал. И далее не лучше — хуже будет.

Потолковали горестно мужики, расходиться стали.

Когда остались Тренькины родичи одни, дядька Никола молвил:

— Уходить надобно, пока не затянуло нас всех в рытовскую ловушку-западню, ровно телят в болотную трясину.

— Уходить… — отозвался сумрачно дед. — На то деньги потребны большие. Где их взять? На дороге, поди, не валяются…

Тренька последние слова услышал, в разговор вмешался:

— Неправда, деда. Иной раз валяются. Нешто забыл, как я, когда ещё у князя жили, денежку нашёл, а? Вот и здесь, может, найду!

Дед Треньку не выругал. За вихры рукой худой рассеянно потрепал:

— Да уж, Терентий, на тебя одного осталась надёжа.

Понимал Тренька, насмехается дед. Не обиделся. Подумал только про себя: «Погоди, вот возьму и найду деньги надобные. Клад сыщу. Сказывает же Митрошка, по дороге тех кладов от лихих людей зарыто видимо-невидимо…»

Глава 12 Пёс Урван

Прежде Тренька на воле всё более по сторонам глазел: кто что делает, куда какая птица летит, откуда и куда зверь бежит.

Теперь ходит Тренька, уткнувшись носом в землю. Клад ищет. Правду говорил деду: позапрошлым летом бежал он вприпрыжку из именья княжьего Троицкого в родную деревеньку, пыль босыми ногами загребал.

Глядь — сверкнуло что-то в серой пыли. Поднял и себе не поверил: в руках махонькая, менее семечка тыквенного, деньга. На одной стороне буковки мелкие, на другой — человек верхом скачет. Потёр о рубаху — засиял серебряный всадник.

Зажал Тренька находку в кулак, чтобы мальчишки не отняли, и к мамке: «Гляди, чего у меня!»

Не только мамка, даже дед подивился такому редкому везению. Долго вспоминал и сам Тренька и его дружки-приятели диковинные городские сладости, которые привёз тогда дядька Никола с соседней ярмарки.

Ноне Треньке не на баловство, не на сладости нужны деньги. Надобны они, чтобы всем им из рытовской неволи освободиться. Митьку выкупить. Потому ищет Тренька не денежку одну, а целый клад. Старательно ищет. И от других потихоньку. Это чтобы взрослые его прежде времени не засмеяли: вот, мол, чего надумал — клад смекать!

А Треньке доподлинно через Митрошку известно: есть в здешней земле клады. И должно — немалые. Война по этим местам, а с ней лихие люди прошлись не однажды. И жители, у кого деньги были, в землю их прятали.

Всякий случай использует Тренька, чтобы приблизиться к своей цели кладу. Пошлёт его Филька в лес — Тренька по пути все трухлявые пни палкой расковыряет. Отчего пни? Сказывал Митрошка, люди свои сбережения хоронили частенько в дупле приметного дерева. А когда сгниёт дерево, что от него останется? Пень. Вот и ворошит Тренька пни в надежде отыскать скрытые сокровища.

Пошлёт Филька его на речку — и речка годится Треньке. Уверял Митрошка, по берегам речек тоже частенько клады бывают зарыты.

Знает Митрошка ещё одно верное для кладов место — кладбище. Но боится Тренька до смерти кладбища. Потому успокаивает себя: не все же прятали деньги среди могил. Тоже ведь охотника надобно найти, чтобы среди ночи на кладбище пошёл. А по Митрошкиным словам, именно в эту пору клады следует там хоронить и выкапывать.

Только вот беда. Обыскал всё вокруг Тренька. Пней несчётное число разворотил. По всем дуплам лазил. А клад, хоть плачь, не даётся.

Приметливая бабушка спросила однажды:

— Потерял чего, Терентий? Всё по земле глазами шаришь. Или клад ищешь?

Замотал головой Тренька, на бабушку как только мог простодушнее глянул:

— Нешто я маленький? Али глупый совсем? Кто ж про меня клад-то припас…

— Вот и я думаю, клад наш крестьянский в поле покоится. Поболее поработаешь, побогаче хлеба соберёшь.

Видно, поверила бабушка Тренькиной хитрости.

Однако и сам Тренька приуныл. Может, и впрямь сочиняет сказки Митрошка насчёт кладов-то?

А тут привалила Треньке новая забота. Все клады разом из головы вылетели.

Пришёл как-то Филька на псарный двор. Да не один. Следом ковыляет — попятился аж Тренька — злобный пёс Урван, тот, что по осени мужика загрыз.

Пояснил Филька:

— Батюшкиному коню под копыта, дурья голова, подвернулся. На сук бы надо. Да, может, оздоровеет ещё. Ты, Терентий, — Филька на Треньку грозно зыркнул, — собаке лапу водой чистой промой и, приложивши лопух, тряпицей перевяжи.

Заплакал Тренька:

— Нешто к нему подойти можно? На куски разорвёт. А мне пока ещё жить не надоело…

Филька плеть поднял:

— Перечить будешь?

— Филечка, миленький! — Тренька к сапогу молодого барина прильнул. — Не погуби, пожалей холопа своего малого!

Филька, покорность и робость любивший, опустил плеть. Однако велел строго:

— К обеду вернусь, чтобы всё сделано было!

И вышел, громко хлопнув дверью.

Тренька слёзы проглотил. На огромного ощерившегося пса глянул: ну как к такому приступишься?

Обернулся заискивающе к напарнику своему:

— Может, ты, Митрошенька, собаку обиходишь? Тебя, поди, никакой зверь не тронет. Ты ведь у нас такой!

Митрошка на Тренькину лесть вздохнул только:

— Рад бы, Торопя. Да ить не две у меня шкуры — одна. Не обессудь. Тебе велено.

Что тут будешь делать? К собаке подойти страшно. И Филькиного повеления ослушаться нельзя. Принёс Тренька плошку воды колодезной.

Лопух свежий, молодой сорвал. И к Урвану:

— Собачка хорошая… Я тебе помочь хочу…

Это Тренькин язык говорит, а в уме у Треньки: «И отчего тебя, ирода, господская лошадь до смерти не затоптала…»

Урван зубы оскалил. Рыкнул. Тренька в другой угол избёнки отлетел.

— Чтоб ты околел, проклятый!

Сколько раз так подступался Тренька — сказать невозможно.

Наконец трясущимися руками промыл лапу водицей, лопух приложил, тряпицей перевязал. Всё то время Урван с оскаленной мордой сидел, рычал, с Треньки злобных глаз не сводил.

Поднялся Тренька, рубашка на спине мокрая, со лба пот капает. Митрошка с уважением:

— Смелый ты!

— А то нет! — расхрабрился Тренька. И добавил жалобно: — Только боязно очень…

Филька хвалить Треньку не стал, однако и не ругал. Видать, остался доволен.

Неделю Тренька с Урваном возился, и всю неделю на него пёс зубы скалил, а последний раз чуть в руку не вцепился. По счастью, успел Тренька отдёрнуть руку. Закричал вне себя от возмущения.

— Что, окаянный, делаешь! Я к тебе с добром, а ты за добро-то меня зубами, да? Ну и оставайся с больной лапой. Не пойду к тебе более. Пусть Филька что хочет со мной сделает. Ей-богу, не пойду!

Забрался Тренька в собачью конуру, где ему место отведено было. Злющий, не хуже Урвана. Долго бормотал:

— Чистый разбойник, а не пёс. Ты ему лапу лечишь, а он тебя клычищами железными норовит цапнуть. Виданное ли дело: за добро злом платить?

Побурчал, посердился да и уснул Тренька.

Спит и сны хорошие видит. Хлеб свежий, горячий, вкусный, с корочкой румяной поджаристой, щи мясные жирные. Дух от них — язык проглотить можно. И кисель. Молочный, сладкий. Только за хлеб взялся, кто-то ему в бок стук! Чудится Треньке сквозь сон, Митрошка Овечий Хвост с ним балуется.

— Ну тебя! — бормочет Тренька. — Спать хочу!

А тот, кто в бок толкает, снова — тук.

— Отвяжешься ли? — рассердился Тренька. Глаза открыл. Сел было, да так и поехал назад к стенке. Глаза — на лоб.

Не безвредный придурковатый Митрошка перед ним — злобный пёс Урван с раскрытой пастью, зубами острыми и языком большим, красным, ровно в крови.

Тренька аж рот рукой прикрыл, чтобы не закричать.

А Урван, вместо того чтобы Треньку за горло схватить, голову тяжёлую ему в колени ткнул и руку шершавым языком принялся лизать. Совсем как Ласка али Буран когда-то…

Всхлипнул судорожно Тренька.

— Напугал ты меня, Урван. Чуть не до смерти.

А Урван опять Тренькину ладонь языком: «Прости, мол, Тренька. И не серчай больше».

Глядит Тренька в глаза грозному псу Урвану. А они у того вовсе не злобные.

Обыкновенные глаза — собачьи, добрые.

Глава 13 На старом городище

Любимое Тренькино место — старое городище, что лежит за рытовской деревней, на крутом берегу речки. Сказывают, жили здесь когда-то люди. Да пришли вороги, кого побили, кого в полон взяли, жилища пограбили и сожгли. И высится теперь холм, словно памятник могильный над былой здешней жизнью.

Нравится Треньке сидеть на дальнем склоне. И тепло — солнышко припекает, и скрытно — Филька лишний раз не найдёт.

Верным спутником и товарищем Треньке — Урван. Бежит, ковыляет за Тренькой. Не выправилась до конца лапа. Остался хромым, а оттого ненужным своему жестокому хозяину.

Смотрит Тренька иной раз на Урвана, дивится: неужто такой ласковый пёс человека загрыз до смерти? Дед на Тренькино недоумение ответил:

— Злой собаку человек делает. Натаскивал Рытов людей травить — вот и хватал их твой Урван. А с тобой подобрее сделался. Только ты его остерегайся всё ж. Рытовская выучка может иной раз ох как вспомниться!

Смеётся Тренька:

— Пустое, деда. Я теперь на Урване верхом кататься могу. Всё одно не тронет!

— Всё-таки берегись, — упреждал дед. — Про того загубленного мужичка памятуй.

Тренька посмелее и с Филькой сделался. Не спорит с молодым барином. Куда там! Однако и страха прежнего перед ним нет. Отчего так, кто знает? Может, и Урван тут причиной. Одолевши один страх — перед грозным псом, Тренька и с другим легче справляться стал.

Улизнул однажды Тренька от надоедливого и придирчивого Фильки на старое городище. Улёгся на гладком и большом, точно стол, камне, почти вовсе ушедшем в землю. А Урван, по обыкновению, хвост трубой и айда шнырять окрест, промышлять добавку к скудной рытовской овсянке. Знал Тренька за ним такую привычку: то мышь полевую ухватит, то зазевавшегося утёнка сцапает. Крупная дичь не давалась покалеченному псу. А есть, что поделаешь, и ему охота.

Принялся Урван неподалёку от Тренькиного камня землю передними лапами копать.

«Должно, мышь почуял», — решил Тренька и на другой бок перевернулся.

Придремал даже.

Глаза открыл — солнце на небе приметно к закату клонится. Встревожился Тренька. Эка беда! Не миновать теперь Филькиной выволочки.

И поделом! Отдыхать тоже с умом надобно.

Вскочил поспешно. Собаку кликнул:

— Урван! Домой!

Глянь, а пёс на прежнем месте землю роет. Яму выкопал, почитай, один хвост торчит.

Вздохнул Тренька:

— Нет, пёса, быть тебе ноне без добычи. Домой пора! — И, словно человеку, объясняет: — Фильку нешто не знаешь? Он и так, поди, сейчас беснуется. Влетит нам, пошли!

На те Тренькины слова вовсе но обратил внимания Урван. Только лапами быстрее задвигал, и из ямы земля выше полстола.

Рассердился Тренька:

— Кому сказано? Живо домой!

Ногой топнул.

Урван голову из ямы опять высунул и так жалобно на Треньку поглядел, что у того сердце дрогнуло.

— Горе мне с тобой! Я, поди, голодный не менее твоего. Ну, какой у тебя там зверь скрывается?

Заглянул в яму. А там никакой норы али хода проделанного. Только береста, наполовину истлевшая, собачьими когтями острыми потревоженная.

Хотел Урвана отругать, а может, поколотить даже: экую невидаль — полено берёзовое нашёл!

И вдруг словно что ударило в голову:

«Клад!»

Нырнул в узкую яму. Ухватил Урванову находку, на свет вытащил.

Туеском она оказалась, небольшим берестяным ведёрком с крышкой.

Взвесил Тренька обеими руками туесок — в одной не удержать, — засмеялся счастливо: сколько же в нём таких денежек, что он позапрошлым годом на княжеской вотчине нашёл?

Сел на землю возле ямы. Туесок тяжёлый открыть не может — руки трясутся. Рядом Урван прыгает, повизгивает радостно, хвостом машет: не зря, мол, старался, для друга своего нужную вещь сыскал!

— Урванчик, миленький, тебя с собой возьмём. Чего тебе у Ивана-то Матвеевича делать?

Прикипела к туеску берестяная крышка. Пыжится Тренька, старается ведёрко одолеть. Зубами даже вцепился. Урван на него с любопытством и удивлением уставился.

Вывалилась наконец из берестяного ведёрка узелок-тряпица. Развязал её поспешно Тренька и глаза вытаращил.

Нет в ней никаких денег. Звякнули обгорелые тяжёлые чёрные палочки, должно железные. И всё тут. Ничего больше нет.

— Как же так?! — заволновался Тренька. — Не может того быть! Кто ж такое будет в землю закапывать?

В яму опять полез. На манер Урвана стал землю рыть.

Что толку? Пусто в яме. Нету денег.

Плакать впору Треньке. Клад нашёл, а в нём вместо денег — железки чёрные, обгорелые. Не обидно ли?

А Урван знай себе вертится под ногами, хвостом дружелюбно виляет.

— Эх, пёс! — с сожалением молвил Тренька. — Глупый ты. Что тебе стоило настоящий клад найти, с деньгами? Не нужны мне твои железки.

Гляди вот!

Размахнулся Тренька и одну за другой те палочки в речку — бултых, бултых! — покидал.

Заскулил Урван, точно жалко ему было, что Тренька так обошёлся с его находкой.

— Ладно уж, — смилостивился Тренька. — Одну, так и быть, оставлю. Может, дядька Никола из неё ножик сделает. Только навряд ли…

Глава 14 Долг платежом красен

За долгую отлучку на старое городище Тренька, по Филькиному навету, был бит на конюшне кнутом.

Злодей Филька, глядя, как порют провинившегося псарёнка, приговаривал:

— Так его! Так! Покрепче! Чтоб всю жизнь помнил!

Тренька, стиснув зубы, молчком лежал. Не услышали на этот раз от него ни единого жалобного слова.

Началась у Треньки опять жизнь на псарне, какой ни одна собака не захочет.

Вставал Тренька затемно, до солнца. Ложился, когда на небе звёзды загорались. А коли ночь выдавалась светлая, лунная, давал Филька урок иногда и на ночь.

Про берёзовый туесок Тренька, понятно, забыл. Не до того сделалось.

И ту единую палочку-брусочек, чёрную, словно в пожаре побывавшую, не показал даже, как сперва хотел, дядьке Николе.

Редко теперь удавалось Треньке сбегать к мамке. А когда случалось такое, мамка каждый раз в слёзы:

— Господи, на кого похож стал? Кожа да кости остались…

Треньке, на мать и других глядя, самому впору плакать. Непомерной тяжестью легла скупая запущенная землица на Тренькину родню. Одна лошадёнка на два двора, да такая старая и тихая, того гляди, прямо на поле и околеет. А приказчик Трофим что ни день требует:

— На барский покос всем выйти.

Или:

— Копнить сено пора.

А то:

— Берите-ка, бабы, серпы. Господская рожь поспела. Жать надобно!

И как спорить? У Трофима на всё один сказ:

— Лошадёнкой господской пользуетесь? Стало быть, барщину отбывать надо.

Так каждый раз. Не одно, так другое.

Мамка ровно старуха стала. У отца щёки ввалились, борода от седины пегой сделалась. А на бабушку с дедом и глядеть боязно, до того отощали и сгорбились.

Только и впрямь, как в тот весенний день возле поздневской избы предсказывал чёрный мужик, самое худое было впереди.

Пришло время собирать урожай. Трофим на лошадке верховой, почитай, каждый день все деревеньки объедет, на всяком дворе побывает, повсюду заглянет. И меряет цепким взглядом, у кого как рожь али овёс уродились, сколько кто зерна намолотит. Точно не чужое это добро, а его, Трофимово, кровное.

Отец и дед Тренькины загодя амбар приготовили, лари починили, чтобы было куда зерно нового урожая ссыпать на зимнее хранение. Нравилось Треньке в амбаре: сухо, чисто, дух лёгкий, приятный, не то что в избе родительской али собачьей конуре, где он жил.

Однажды выпала Треньке удача: отпустил его Митрошка потихоньку от Фильки навестить родителей.

Погожий выдался денёк. После студёной ночи вышло солнышко прогуляться по синему, без облачка, небу. Леса, куда ни глянь, осенним пожаром занялись. Любуется Тренька на такую красоту. «И отчего так? — думает. Давно ли повсюду зелено было, а ноне угольями жёлтыми и красными горят листья. Кажись, тронь только — руку сожжёшь. А возьмёшь — вовсе они холодные, иные мокрые даже, листья-то».

Дома Треньке обрадовались несказанно. Бабушка велела мамке блины поставить.

Дед покряхтел:

— Экая жизнь пошла. Пресному пустому блину, ровно сладкому пирогу, рады.

— Может, обойдётся всё, папаня, — мамка молвила весело.

Смолчал дед.

Мамка за блины принялась. А Тренька решил покудова родительское хозяйство оглядеть: почитай, более трёх недель дома не был.

Первым делом отправился в поле. А там, где совсем недавно хлеба стояли, жёлтой щетиной — жнивьё. На огород заглянул — тоже голо. От гороха одни жёсткие сухие плети остались. Репа выкопана. Капуста убрана.

Грустно сделалось Треньке. Прежде осенью на огороде он первый человек: везде поспевает, всем и каждому главный помощник. Ему же, когда бабушка с мамкой капусту рубят, — все кочерыжки, белые, хрусткие.

А ноне без него управились.

Недолго печалился Тренька. Про амбар, что загодя старательно готовили дед с отцом, вспомнил. И бегом к амбару. Без скрипу — должно, петли заботливо смазаны — отворилась прочная, в свежих досках дверь.

Потянул Тренька носом воздух. А он в амбаре уже другой, не тот, что прежде. Зерном пахнет, спелым, сухим. Сытный запах, густой. Сразу понятно, не пустуют теперь лари.

Приподнял Тренька крышку первого, а там пшеница, золотистая, ласковая. Сама между пальцами струится. Тренька к другому — там овёс.

Шелестит чуть слышно в руках, точно шепчет: «Вот и я, Тренька, можешь полюбоваться». В третьем ларе — горох, весёлый, звонкий.

Не очень полны были лари, однако более чем наполовину каждый.

Словно сжалилась здешняя скупая землица, одарила людей по их тяжёлой заслуге.

Вышел Тренька из амбара. Дверь бережно притворил.

Рядом — кладовая и погреб вместе. И если в амбаре пол деревянный, жердью стелен, тут он земляной. И в самой кладовке землёй и сыростью пахнет. Возле стенки, мхом утеплённой, стоят две кадушки высокие с квашеной капустой. В открытом ларе навалена репа, цвета медового.

Тренька одну репку, с кулак, выбрал, надкусил и зажмурился: сочная, сладкая и язык пощипывает.

Другие припасы, что в кладовке были, осмотрел, попробовал. И мал человек, а по-взрослому подумал: «Зиму сыты будем. Всего хватит!»

Довольный кладовку покинул.

А во дворе новость — приказчик Трофим с лошади слезает. Подле него два холопа с подводами.

Перед Трофимом отец с дедом в низком поклоне:

— Здравствуй, батюшка!

На что Трофим степенно, с поклоном, едва приметным:

— И вы, мужички, здоровы будьте!

Не успели словом перемолвиться, мамка из дверей, Трофима не видя:

— Тереня! Блины готовы. Пышные, румяные! Иди-ка побыстрее!

И застыла на пороге, увидев приказчика.

А тот:

— Ладно живёте, православные. Даже у барина нашего Ивана Матвеевича блины по будним дням редко случаются.

Тренька и тот понял: будь они неладны, блины, что не в пору пришлись.

Трофим же:

— Со сметанкой блины едите али с маслицем? Или, может, с рыбкой красной?

— Какая сметана, батюшка Трофим Степанович? — хмуро вымолвил дед. — Али другое что? Впервой, внучонка побаловать, затеяли их. А ты — рыбка красная… Откуда взяться ей? С каких достатков?

— Впервой или в десятый, — Трофим своё гнул, — нам не ведомо. Есть блины, и слава богу. Кушайте на здоровье. Да благодетеля вашего, государева дворянина Ивана Матеевича Рытова, не забывайте добром поминать.

Гостей, хочешь не хочешь, угощать надо.

Бабка приказчику Трофиму и холопам, что при нём были:

— Не отведаете ли с нами?

— По делу мы, по службе, — ответил Трофим. — Однако и хозяев грех обижать.

Войдя в избу, скинул шапку, на иконы перекрестился. За стол сел.

На столе гора блинов пышных и поджаристых. А рядом две посудинки глиняные. Одна со сметаной густой, доброй. Другая — с маслом топлёным, горячим.

— Эва! — изумился Трофим. — Да тут и сметанка и маслице в дружбе соседствуют!

Деду с укоризной:

— А ты, старик, говорил: «С каких достатков?»

Дед с удивлением великим на те посудинки воззрился: ни сном ни духом не ведал, что невестка для сыночка младшего такое баловство припасла.

Быстро поели. Более всех на блины Трофим налегал. А как закончилась трапеза, усы да бороду отёрши, похвалил:

— Ладные блины. Сметанка хороша. И маслице доброе. Справно живёте. Богато. Каждому бы так.

Мамка, как дед только что, принялась объяснять, словно оправдываясь:

— Сыночек пришёл. А так разве масло со сметаной едим?

Трофим руками замахал:

— Господь с тобой, хозяйка! Нетто с дозором по чужим горшкам ходим? По делу приехали.

Из-за пазухи бумажку достал. Расстелил на столе, разгладил. На отца с дедом значительно посмотрел.

— Ну, мужички, на землице государя батюшки Ивана Матвеевича первый урожай собрали. И, — на стол кивнул, — видать, не плохой. Самая пора посчитаться. Не зря говорят, долг платежом красен. Так ли?

— Знамо так, — ответил дед.

Приказчик Трофим бумажку подвинул, начал читать.

Тренька, понятно, многого постичь не мог. Однако видел: чем далее, тем сумрачнее становились взрослые.

Когда же Трофим закончил, тихо стало в избе, будто помер кто.

— Али что не так, мужички? — спросил.

— Может, оно и так, — тоскливо выговорил дед. — Только по счету-то твоему надобно нам, почитай, всё, что с землицы скупой собрали, барину отдать…

Поморщился приказчик, точно слово вовсе неразумное услышал.

— Так ведь сказано же: долг платежом красен. Али по-иному поряжались? Али напутал я чего или приписал лишнего? — Тут его голос железом зазвенел, а на щербатое лицо грозная тень набежала.

— Господь с тобой! — перепугался дед. — Кто ж про тебя такое скажет? Только жить-то как? Зерна, что останется, и до весны не хватит.

— То разговор совсем другой, — тучи сбежали с приказчикова лика. — Тут всегда государь-батюшка Иван Матвеевич поможет. Он о своих крестьянах, ровно о детях, печётся. Кончится мучка — из барских амбаров возьмёшь сколько надобно.

— Верно, — от двери донёсся угрюмый голос дядьки Николы, — возьмёшь один мешок, а отдай — два.

Как вошёл — не заметили.

Обернулся Трофим. Нахмурился.

— Не с тобой речь и не о тебе. Почто в чужой разговор встреваешь? И до тебя черёд дойдёт.

— Потому и встреваю! — озлился дядька Никола.

Бабушка вмешалась:

— И впрямь, Никола, помолчал бы. Без тебя голова кругом идёт.

С Трофимом-то Степановичем ладом потолковать надобно.

Короток был, однако, разговор у приказчика Трофима с крестьянами.

Солнышко за полдень не успело перевалить, выезжала со двора подвода, гружённая мешками. И на ней, почитай, три четверти того, что собрали с трудом великим Тренькины родные с землицы скудной.

Дед, должно, чтобы шуткой горе скрасить, сказал:

— Вот, Терентий, не нашёл ты клада, оттого все беды наши.

Шмыгнул Тренька носом:

— Я-то нашёл. Да что толку? Пустяки в туеске оказались. Железки словно бы горелые…

Глава 15 Чёрные палочки

— Постой, Тереня, — насторожился дядька Никола. — Какие такие железки? Какой туесок?

Хмыкнул Тренька, рукой махнул:

— Сказано же — пустяковые вовсе. Себе только одну и оставил.

Стал расспрашивать дядька Никола, на что те железки похожи были да размера какого. Рассказал Тренька. Дядька Никола племянника к себе притянул, руки на его плечи положил.

— Слышь, Тереня, ты эту железку найди непременно.

— Ладно, — сказал Тренька беспечно. — Погляжу на досуге.

— Нет, Тереня. Ноне же сыщи, сейчас прямо.

Тренька на дядьку Николу уставился: не смеётся ли тот, не шутит?

А дядька Никола легохонько Треньку за плечи потряс:

— Ну, племяш, вспомни, куда ты её деть али положить мог?

Задумался Тренька. Принялся соображать, где и когда ему железка на глаза попадалась в последний раз.

Бабушка головой покачала:

— Ты, Никола, мужик взрослый, а ума иной раз словно у дитяти годовалого.

Хлопнул себя по лбу Тренька:

— Дядька Никола, да ты на той железке сидишь! Я её под лавку сунул, ножка сильно шаталась.

Поднялся дядька Никола, рукой под лавкой пошарил, железку вынул.

Глянул на Тренькину находку да тут же на лавку и сел.

— Может, годится на что? — вытянул шею Тренька.

А дядька Никола тяжёлую чёрную палочку в руках крутит и улыбается: впрямь, точно малое дитя али вовсе как дурачок.

— Ты что? — встревожился Тренька.

Засмеялся дядька Никола:

— Свободные мы теперь люди, Торопя. Вот что!

Воззрились все на дядьку Николу с изумлением. А он:

— Ну, дорогие родственники, теперь не страшнее нам половодья минувшего Иван Матвеевич Рытов! Племяш и правда клад нашёл!

Всплеснула руками бабушка:

— Горе у людей, у самого не радость, а он пустое балабонит…

А дядька Никола заливается счастливо, словно впрямь умом повредился.

Тренька от дядьки Николы попятился даже. Потом обиделся, заворчал:

— Экую потеху нашёл. Сам велел железку сыскать, а теперь насмехается. Верно бабка говорит: балабон пустой!

За такие слова Треньке в другое время и от доброго дядьки Николы не поздоровилось бы. А тут дядька Никола сгрёб его в охапку и давай тискать медвежьими своими ручищами. Отбивается Тренька, сердится:

— Да отстанешь ли, смола!

А дядька Никола знай себе хохочет.

Дед укорил:

— Это, милок, всё одно, что над покойником веселиться — грех.

Перестал смеяться дядька Никола. Треньку отпустил. Деду тёмную тяжёлую палочку-брусок протянул:

— Али не признаёшь?

Дед Тренькину находку в руках повертел недоверчиво.

Дядька Никола у деда чёрную палочку опять взял, о рукав эту палочку потёр.

Заблестела она, засветилась белым цветом.

Дед ещё раз Тронькину находку перед глазами покрутил, на ладони прикинул. И точно своим глазам но веря:

— Постой, постой… Неужто не железо это?

— Не железо, Григорий Тимофеевич, — кивнул лохматой головой дядька Никола.

— А что же тогда? — Тренька на палочку уставился с любопытством.

— То, Тереня, — ответствовал дядька Никола, — слиток серебряный, гривна новогородская, из тех, коими гости-купцы богатые в давние времена платили за свои товары.

— Вроде денег, что ли? — не понял Тренька.

Опять согласно кивнул головой дядька Никола:

— Точно, Тереня. Из такой вот гривны нынешних денег, поди, штук сто вышло бы. И столько же она ноне и стоит.

Бабушка из дедовых рук Тренькину находку взяла:

— Неужто правда?

— Истинная! — подтвердил дядька Никола.

— Да будет вам, мужики! — осерчала бабушка. — Какие же это деньги? Мелете неведомо что!

И Тренькину добычу на стол кинула.

Зазвенел брусок звоном тонким, серебряным.

А дядька Никола к Треньке обернулся:

— Погоди. Ты сказывал, в том туеске он не один был?

Тренька, своему нечаянному счастью ещё не вполне поверивший, воскликнул:

— Какое один! Поди, дюжина целая!

— Где ж они теперь?

Тренька на дядьку Николу испуганно уставился:

— Так я их…

— Ну?

— В речку покидал…

— Полно, Терентий, шутки играть. Спрятал куда али как?

Заплакал Тренька.

— Кто ж знал, что они дорогие такие да важные. Думал, железки горелые, и всё тут…

Бабушка дядьку Николу принялась ругать:

— Чего дитя мучаешь? Мало ему господской псарни да Фильки проклятущего? Уж и дома покоя нет!

— Не горячись понапрасну. Удача-то и впрямь дивная.

Объяснил дядька Никола, что нашли Тренька с Урваном клад доподлинный, на коий можно было бы всем им от Рытова откупиться. И остались бы ещё деньги, чтобы избы на любом новом месте поставить, лошадей купить, коров и многое другое, в крестьянском хозяйстве надобное.

Заревел в голос Тренька.

Дядька Никола его опять к себе поближе притянул:

— Утри слёзы, Терентий. Негоже мужику плакать. А что гривны серебряные в речку по незнанию кинул, кто тебя за то винить может? Тут не голосить попусту — дело поправлять надо. Скажи-ка лучше, запомнил ли место, куда гривны побросал? Сумеешь ли найти и мне показать?

Кивнул утвердительно Тренька.

— Глубока ли там речка, знаешь?

Всхлипнул последний раз Тренька.

— Мне по грудки будет, не более.

— Случилось давно ли то?

— Кажись, сено косить ещё не начинали. А когда в точности… — пожал плечами Тренька.

— Давненько… — огорчился дядька Никола. — Одна надежда: гривны тяжёлые, теченьем не снесёт. Разве песком затянет. А теперь слушайте…

Изложил дядька Никола свой замысел. Завтра же после обеденного времени, когда барин со чадами и домочадцами будет почивать сладко, Треньке следовало улизнуть тайком на старое городище и указать там дядьке Николе то место, где клад закопан был, а главное, куда он, Тренька, покидал бесценные серебряные гривны.

Тренька внимал дядьке Николе с жадностью, головой кивал и обещал горячо:

— Сделаю всё, как велишь!

Бабушка, глядя на мужиков, ворчала неодобрительно:

— Мальчонку бы хоть не путали в свои дела. Не ровен час, барин дознается — быть беде великой.

Мамка плакала потихоньку.

А дед сторону дядьки Николы принял:

— Быть посему, ибо иного пути нет.

Филька на другой день возвращению псарёнка обрадовался, хотя виду в том не подал. И Треньке большого труда стоило удрать из-под барчуковой опеки. Схитрить пришлось. Принялся Тренька, про себя будто бы, ворчать: конуры-де собачьи грязью заросли, ровно свинячьи хлевы. Филька на Тренькину уловку попался, закричал сердито:

— Чем попусту языком болтать, за песком сходил бы свежим, лежебока сиволапый!

Тренька изобразил недовольство на лице, будто неохота ему исполнять баричево приказание. Перестарался даже: Филька чуть плетью по спине не огрел:

— Пойдёшь ли, наконец!

Заторопился Тренька. Мешок латаный взял и Урвану свистнул: айда, мол.

Дядька Никола Треньку в кустах ждал.

— Мешкаешь, однако!

— От Фильки едва ушёл. Этакий злыдень, не приведи господь!

— Ладно, Тереня. Показывай, где и что?

Шагнул дядька Никола к Треньке, а Урван: «Р-р-р…» — зубы оскалил.

Дядька Никола от собаки попятился.

Засмеялся Тренька. Приказал:

— Назад, Урван! — И ласково: — Дурачок! Это дядька Никола. Свой он. Понимаешь? Свой!

Урван хоть и спрятал клыки, настороженного взгляда не спускал, за каждым движением дядьки Николы следил со вниманием и недоброжелательством.

— Экая злобная псина! — заметил дядька Никола. — Как ты с ним управляешься!

— Он хороший! — засмеялся опять Тренька. — Гляди!

И руку в огромную собачью пасть сунул.

— Эй, парень! — испуганно воскликнул дядька Никола. — Ты с ним поосторожнее!

Урвану, должно быть, такое обращение на глазах чужого человека не понравилось, однако стерпел.

Всё Тренька показал дядьке Николе: и обвалившуюся уже яму, которую Урван выкопал тем летним днём, и остатки полусгнившего туеска.

И место, откуда он, Тренька, гривны в речку побросал.

— Теперь вот что, Треня. Иди-ка ты с другом своим весёлым на взгорье и карауль. Коли кто к речке подойдёт, принимайся песню петь, да погромче. Время-то для купания не больно подходящее. Всякий, завидев, как я в воде бултыхаюсь, заподозрит неладное. Понял ли?

— Как не понять? — Тренька побежал на горку. — Гляди не простынь! — дядьке Николе крикнул.

Урван тоже на дядьку Николу посмотрел, пасть оскалил и неохотно за Тренькой последовал.

Сверху видать Треньке и тропку, что ведёт от Осокина к старому городищу, и дядьку Николу, который, раздевшись, полез в ледяную воду.

Долго нырял дядька Никола. Тренька стал не на шутку тревожиться, когда замахал тот руками: нашёл, мол! Но ещё немало времени прошло, прежде чем вылез на берег дядька Никола и знак подал, что может Тренька покинуть своё сторожевое место.

Сбежал вниз Тренька. Дядька Никола хоть и доволен, а зубами щёлкает. Слова сказать не может. Наконец-таки выговорил, чёрные тяжёлые палочки протянув:

— Все ли тут?

В сомнении Тренька: нешто считал он их, когда в речку-то кидал?

Дядька Никола воду из ушей вытряхивает, синий весь, сам улыбается.

— Всё одно, Тереня, вольные мы теперь люди. Куда захотим, туда и пойдём. Может, на государеву землю сядем или ласкового помещика сыщем. А то и вовсе подадимся в дальние края: за Урал али на Волгу. Сказывают, много свободнее живётся там крестьянину!

Пустился в пляс на радостях Тренька. Урвана обнимает:

— Вот они, Урванушка, наши с тобой чёрные-то палочки!

Урван хвостом весело машет, точно и впрямь понимает, что дело великое и доброе сделал: освободил друга своего Треньку со всей его роднёй от рытовской кабалы-неволи…

Глава 16 Тревоги и опасения

Клад великой ценности нашли Тренька с Урваном. Должно быть, в лихую годину закопал его бывший владелец. Да и сам, видать, сгинул безвестно. Вражьим мечом посечён был али на дороге разбойничьим ножом заколот. А может, от болезни помер. Только сохранила земля бережно его сокровища, кто знает, какими путями добытые. Теперь лежали одиннадцать серебряных гривен на столе, старательно очищенные, потому уже не чёрные, а светлые, блестящие.

За столом сидели дед с отцом и дядька Никола. Чуть в стороне от них Митька. Тренька, по своей слёзной мольбе в избе оставленный, притулился с краешку. Бабушка подле печки возилась с горшками.

Держали совет. По словам дядьки Николы, выходило, что платить долги Рытову серебряными гривнами никак нельзя. Начнёт допытываться: откуда взяли, не на его ли земле нашли. А при чём тут земля его, царём года три как пожалованная, коли гривны те, поди, лет более ста назад захоронены?

Дед с разумными словами согласился. А дядька Никола продолжал:

— Поеду я на торжище в Новгород, будто бы продавать зерно для денежного рытовского оброку. Там часть гривен поменяю на нынешние деньги. А вернувшись, объявлю всем, встретил родственника дальнего, который от тяжёлого недуга на руках у меня помер и все свои деньги мне да сестре моей отказал.

Дед заметил:

— Другого, пожалуй, не придумаешь. Только одному тебе, Николка, ехать негоже. Всякое в дороге может случиться: и люди разбойные встретиться, и люди ратные, тех разбойников не лучше.

Дядька Никола спорить не стал.

— Вестимо, вдвоём сподручнее. Кто вторым-то поедет?

Треньку как шилом пониже спины кольнуло.

— Я! — вскочил.

Дед на Треньку сурово посмотрел:

— За дверь хочешь?

Обиделся Тренька, засопел. Пробормотал сердито:

— Кабы не мы с Урваном, поехали бы вы сейчас, как же…

Дед сухую, лёгкую ладонь Треньке на голову положил, будто прощения просил за строгие слова.

— Дорога, Терентий, по нынешним временам — взрослому мужику в опаску.

— А мы с Урваном! Он в обиду небось не даст!

Покачал дед головой:

— Нет, Терентий, вы с Урваном свою долю исполнили. Остальное дозволь нам.

Вздохнул Тренька:

— Ладно уж. Только, коли понадобимся, кликните.

Дядька Никола руками развёл:

— Как же иначе! Непременно.

— Так вот, — повёл прерванную речь дед. — Я для такого дела стар. А сдаётся мне, даже двоих в этакий путь отправлять не след. Посему ехать надобно с Николкой и тебе, Яков, — к Тренькиному отцу обернулся, — и тебе, Димитрий.

Беспокойно загремела в печи ухватом бабушка. Впервой подала голос:

— Ой, мужики, чует моё сердце, не к добру затея. Будь они неладны, те железки! Должно, не обошлось тут без нечистой силы…

Однако бабушку слушать никто не стал и решено было поступить по-дедову. Тренькиной матери и тётке Настасье, жене дядьки Николы, вовсе ничего не сказали. Чтобы лишних слёз не было. Зерно поедут, мол, мужики продавать на рынок новгородский, дабы заплатить денежный оброк сыну боярскому Рытову.

Мамка, однако, встревожилась:

— Отчего троим-то ехать?

— Дорога ноне неспокойная, — дед пояснил.

Собираться начали: мешки с зерном на телегу положили, а сверху — сено. А под сено — два топора и вилы.

Бабушка, на такое глядя, креститься принялась, мамка заплакала потихоньку, а тётка Настасья браниться стала:

— И куда вас несёт, на нашу бабью погибель!

Серым пасмурным утром отправились дядька Никола, отец Тренькин и Митька в путь опасный к городу большому и недавно вольному — Новгороду.

Оказался Тренька на то время с мамкой и бабушкой.

Вышло всё ненароком.

Покою не давали Треньке гривны, что выловил дядька Никола из речки. Чудилось, покидал он их более, чем дядька Никола достал. И однажды, улизнув на старое городище, разделся торопливо — и в ледяную воду.

Долго бултыхался, по дну шарил — толку чуть: то камень попадётся, то палка гнилая. Вылез, руки-ноги не слушаются, закоченели. На другое утро в жар бросило. Несмотря на Филькино ворчание, отправил приказчик Треньку домой. Ворчал Филька больше для порядку. Взамен дан был ему под начало здоровенный малый, Митькин ровесник, не чета силой и сноровкой Треньке.

К отъезду дядьки Николы с отцом и Митькой, почитай, совсем поправился Тренька на родительском попечении. Однако сказывали его мамка и бабушка приказчику хворым ещё. Не возражал Тренька. Хоть малая, а передышка от труда каторжного на рытовском псарном дворе.

Верно говорят: ждать и догонять — хуже нет.

Обещал вернуться дядька Никола через неделю. Тренька уже на другой день выскочил на дорогу: не едут ли?

— Да они, Тереня, до Новгорода и половины пути не сделали, — сказала бабушка без насмешки.

— А когда неделя-то кончится?

— Нешто не знаешь? Семь дней в неделе.

Задумался Тренька.

— Один день прошёл, значит, шесть осталось, да? Я их, дни-то, чтоб не сбиться, считать буду!

Ножом большим, которым бабушка с мамкой лучину щепали, возле двери зарубку сделал:

— Вот он, первый день, прошедший!

С той поры Тренька каждое утро возле двери новую зарубку делал.

И те зарубки, шевеля губами, считал.

Минула неделя, вторая началась, от дядьки Николы с отцом и Митькой ни слуху ни духу. Теперь уж не один Тренька на дорогу бегал. Мать на дню по десять раз в ту сторону вглядывалась, откуда должны были появиться муж с братом и дорогим сыночком Митенькой. Должны были.

Однако не появлялись.

Однажды застал Тренька мамку подле своих зарубин. Пальцем она по ним водила и считала, губами шевеля, как сам Тренька.

А то, выскочив пораньше утром на дорогу, увидел Тренька деда.

Прикрыв ладонью глаза от солнца, всматривался тот в пустынную дорогу, что вела к великому городу Новгороду. Заметив Треньку, смешался и вид сделал, будто вышел поглядеть, что за погода стоит нынче на дворе.

А когда кончилась вторая неделя, пожаловал на барской лошадёнке приказчик Трофим. Принялся повсюду глазами шарить, выпытывать окольными путями: не навострились ли новые рытовские крестьяне с барской земли уйти и не в бегах ли уже мужички пребывают.

Дед на те расспросы отвечал сурово и строго: законы, мол, государевы знаем и почитаем. А отчего мужиков по сию пору обратно нет, то одному богу ведомо, и сами-де в великой тревоге пребываем. Время, известно, беспокойное. Путь туда да обратно — не близкий. А дорога — опасная.

При словах этих заплакала навзрыд мамка. Приказчик отбыл коли не вполне, то отчасти успокоенный. Ясно стало: побега новые крестьяне не учинили.

А ещё пару дней спустя прибежала тётка Настасья с глазами вытаращенными, ровно у лягушки, запыхавшись, сообщила:

— Царские люди приехали!

Мамка перепугалась сильно, а дед стал допытываться: что за царские люди, зачем прибыли, много ли их. Ничего толком не сумела рассказать тётка Настасья. Едва ушла, бабушка деду в смятении:

— Слышь, отец, не иначе наши с теми окаянными гривнами попались. Теперь прибыли царские люди дознание вести.

Перекрестился дед на образа:

— Господи, сохрани и помилуй!

Тут же собрался и, визовый посошок в руки взявши, отправился в Осокино.

Тренька было вместе с ним. Бабушка остановила:

— Тебе, Тереня, нельзя. Увидят, на псарном дворе оставят.

Вздохнул Тренька, согласился. Охота была раньше времени под Филькину плеть спину подставлять!

Ушёл дед, полезли Треньке в голову мысли одна другой страшнее. Не зря, поди, нагрянули в Осокино царские люди. Отца с дядькой Николой, верно, поймали. Теперь до него, Треньки, добираются, чтобы выдал он тайну серебряных гривен. Место указал. Может, там ещё не один пуд серебра спрятан.

Бабушка, заметив Тренькино волнение, спросила:

— Что ты, Тереня? Будто не в себе. Аль захворал опять?

Шмыгнул Тренька носом, уставился на бабушку испуганно:

— Боюсь, баба. Царёвы-то люди, знать, за мной приехали.

— Буде тебе! — воскликнула бабушка, внука к себе прижимая. — По своим господским делам они тут. Нетто мы, люди малые, царю надобны?

Однако видел Тренька, неспокойна бабушка, сама тревожится от невиданного наезда царских слуг.

Сели завтракать, насторожился Тренька. Услышал приближающийся конский топот. Сперва не поверил. Подумал: чудится со страху. Ан топот отчётливее, ближе. Вскочил Тренька.

— Едут! — закричал смятенно. Во двор кинулся.

Схорониться бы надо, а где — неведомо… В погреб? Глядь, один из конных, спешившись, уже отворяет ворота. Как был в одной рубашке, сиганул Тренька через плетень в огород, а из огорода в иоле да прямиком к лесу. Ветки но лицу хлещут, сучья за рубашку хватают, дерут ветхую холстину в клочья. А Тренька летит, ровно заяц из-под борзой. В чащобу забирает, где не достать его конём.

Всё кончается на свете. Кончились и Тренькины силы. Замедлил он бег. Потом и вовсе остановился. Дух перевёл. Огляделся. Тихо вокруг, только птахи по времени утреннему в отдалении посвистывают на разные голоса. Близких, видать, распугал. Ни копыт конских, ни людского разговору.

«Удрал!» — с облегчением подумал. Повеселел даже.

Только ненадолго. Рваная рубаха по осени поздней нешто одёжа?

И опять же: от людей царских спасся, а теперь куда?

Встала перед Тренькой задача не всякому взрослому мужику по разумению. Домой пути нет. В жилую деревню — всё одно дознаются и поймают. В лесу оставаться — тоже погибель чистая от холода и голода.

Присел Тренька возле поваленного дерева, в комок сжался. Понимает: пропал ноне вовсе. И помощи ждать неоткуда. От мысли такой невыносимо сделалось. Заскулил по-щенячьи Тренька жалобно и протяжно. И вдруг замер. Рядом будто тявкнул кто-то в ответ. Голову вскинул. Перед ним — Урван, хвостом радостно виляет, повизгивает счастливо. Как же, друга в беде не оставил, нашёл!

Заревел Тренька:

— Урванушка, что-о с нами будет-то теперь…

Собачью тёплую лохматую шею руками обхватил.

А пёс прыгает подле Треньки, хвостом машет, зовёт куда-то.

— Глупый, — сказал Тренька, — домой хочешь и того не знаешь, что схватят нас с тобой дома-то!

А тот Треньку аж за штаны легонько зубами ухватил, тянет, просит, чтобы Тренька поверил. За ним последовал.

— Ты бы лучше послушал, не гонится ли кто, — с упрёком сказал Тренька.

Урван словно понял Треньку: уши насторожил и тут же хвостом весело замахал.

И не только Урван, друг его, вовсе закоченевший, услышал голос далёкий, знакомый — мамкин голос:

— Тере-ня! Тере-ня!

Через самое короткое время был Тренька одет и закутан мамкой, которая и смеялась и плакала от радости:

— Напугал-то как! Переполошил всех.

Однако возвращаться домой Тренька отказался наотрез:

— Нельзя мне, маманя!

— Отчего, Тереня?

— Царёвы люди там.

— Успокойся! — Мать Треньку ласково по голове погладила. — На что ты им нужен-то?

— Стало быть, нужен, коли приехали.

Мать подле Треньки на колени опустилась, ему в глаза тревожно заглянула.

— Уж не горячка ли у тебя, что страхи всякие мерещатся? Царёвы люди по царёвым же делам приехали. Что им до тебя-то? Они земли, поля да леса описывают. Царёвы писцы они, те люди.

Не поверил спервоначалу Тренька:

— И про гривны не спрашивали?

— Да они про те гривны и слыхом не слыхивали!

Не без опаски приближался к дому. А ну как царёвы люди притворяются, будто земли описывать приехали, а сами только его и ждут?

Напрасны были Тренькины опасения. Никто на него внимания не обратил. Один только из царёвых писцов, должно старший, немолодой уже, по-дорожному и буднему одетый, однако в одежду дорогую, заметил:

— Эва, как заяц стреканул! Припадочный, что ли?

На что мамка ответила с почтением:

— Напугалось дитё чужих. Не обессудь, государь!

До самого вечера пробыли царёвы люди в деревеньке. С великим тщанием описали всё: и сколько земли в пашне лежит, и сколько впусте, и дворов сколько, и люди какие в тех дворах живут. Даже копны сена, что стояли на лугах, пересчитали поштучно.

А для чего всё то — неведомо.

Глава 17 Получили сполна!

Писцы, как прежде приказчик Трофим, допытывались долго, когда и по каким делам уехали дядька Никола с Тренькиным отцом и Митькой. Тоже в сомнении были: не ударились ли крестьяне в бега.

Однако, видя тревогу и беспокойство оставшихся, поверили: коли что и случилось, то скорее беда тому причиной, нежели злой умысел.

Молилась по ночам бабушка, стоя на коленях перед иконами с зажжёнными лампадками. Ворочался, не спал дед. Плакала втихомолку мамка. Тренька и тот потерял покой. Всё зарубки свои на бревенчатой стене считал и на дорогу бегал. И не шутил, не смеялся никто над ним. Напротив, глядели с надеждой.

Но всякий раз мотал Тренька головой:

— Нету никого…

Кажись, Урван, который был теперь всегда с Тренькой, и тот скучным сделался, словно чуял недоброе.

На исходе третьей недели, когда принялись укладываться спать, он-то и подал знак: вскочил вдруг со своего места, уши насторожил и вдруг залаял громко, чего в избе отродясь не делал.

— Очумел, что ли? — закричал на него Тренька, боявшийся, как бы дед не выставил его друга на двор.

А Урван — к порогу и давай лапами дверь царапать.

— Может, волка почуял? — Бабушка за Тренькиного любимца перед дедом вступилась.

Смотрит Тренька и себе боится поверить: не на зверя лает Урван.

Хвостом машет, да и клыков не скалит.

— Тихо, Урван! — крикнул.

И тогда услышали все: стукнули, заскрипели ворота. Скатился Тренька с полатей и как был босиком — на волю.

А там три человека в темноте. И голос дядьки Николы:

— Поосторожней, Митя. Забор впотьмах не задень.

Никогда прежде Тренька так счастлив не был, как в этот вечер!

Удачной оказалась поездка. На Тренькины горячие расспросы дядька Никола из-за пазухи крепкий полотняный мешочек достал, верёвочку, коей мешочек завязан был, распустил, и потекла на стол струйка серебряных чешуек-денежек, каждая не более Тренькиного ногтя.

— Вот они, Тереня, нынешние-то деньги, что за твои гривны дадены. И то лишь малая их часть.

Глядит Тренька заворожённо на кучку ясного, светлого серебра, а дядька Никола весело:

— Не верил я, Тереня, в чудеса, да, видать, иногда случаются. Кабы не вы с Урваном, никогда бы не уйти нам от Рытова. А теперь воля-вольная впереди. До Юрьева-то дня всего неделя осталась!

Словно в сказке или во сне прошёл тот вечер. Треньке — уважение и честь великая. Урвану — милость, в избе на ночь был оставлен. И дед тому ничуть не противился. Впервой без враждебности на пса поглядел, хотя и укорил:

— А людей, псина неразумная, грызть всё-таки не след.

При известии о том, что пожаловали на рытовские земли царёвы писцы, встревожился дядька Никола. Дед успокоил:

— На памяти моей не впервой царь велит земли описывать. Должно, для счёту: какому помещику что в казну платить надобно.

Дядька Никола тряхнул озорно головой:

— Может, и к лучшему. Нее, глядишь, при царёвых-то людях Рытову менее воли будет свой норов показывать.

Утром все мужики, включая самого младшего, Треньку, отправились в рытовское имение Осокино.

По пути продолжали судить да рядить, как быть с Митькой. Тотчас из рытовской кабалы вызволять али сначала самим волю получить, а потом уж к Рытову и с Митькой приступиться. Решено было — перед самой усадьбой судьбу не испытывать и прежде одно дело сделать, а тогда приниматься за другое.

У Треньки своя забота:

— Урвана тоже выкупить надобно!

Дядька Никола успокоил:

— За хромого пса Рытов держаться не будет, отдаст. Только ты уж погоди малость.

Приказчик Трофим крестьянам приметно обрадовался: видать, тревога одолевала, как бы и впрямь не сгинули господские работники. Расспрашивать принялся: ладно ли съездили, по какой цене хлеб отдали, много ли денег выручили, а то-де барин об оброке спрашивал многократно.

За всех ответствовал дядька Никола: дорогой, бог миловал, лихих людей не встречали, торговали без убытка. Закончил же речь дядька Никола так:

— Варений оброк, не тревожься, привезли сполна. Только к тебе, Трофим, дело малое тоже есть: потрудись-ка счесть сколько две семьи наши барину должны за все милости его зерном да прочим, а к тому прибавь пожилое плату за пользование дворами и избами, в коих прожили, почитай, год целый.

Опешил приказчик:

— А это зачем?

— Коли говорю, значит, надобно. Так что уважь, Трофимушка!

Трофим цепкими глазами по очереди всех пришедших перебрал:

— Не пойму что-то я вас, мужички.

А дядька Никола:

— Чего мудрёного: надумали, как указами государевыми дозволено, уйти от барина твоего на нынешний день Юрьев! В диковинку тебе такое?

Осерчал приказчик:

— Будет болтать попусту! Деньги откуда возьмёте?

— То уж не твоя забота, наша.

Дед, видя недоверие приказчика, своё слово вставил:

— Есть деньги, Трофим. Не печалься.

— К барину идите, коли так.

— Мы в господские покои не вхожи, потрудись сам, Трофим Степанович, — дед молвил.

Тут спор сам собой разрешился. Должно, заметили из барского дома прибывших крестьян. Хлопнула дверь, и лёгкой своей всегдашней походкой сбежал с крыльца Иван Матвеевич Рытов, Филька — следом. Повысовывались любопытные головы сестёр Филькиных. Завиднелись в окошках лица иных рытовских домочадцев.

Приказчик, завидев барина, в сторону шагнул: моя, мол, хата с краю, я бунтарям не потатчик.

Дед шёпотом молитву сотворил. Дядька Никола в лице изменился.

Жесток был в гневе государев дворянин. А что гневу страшному предстояло быть, то и Тренька своим умом малым понимал. Не с руки было помещику отпускать крестьян, что работали на него от зари до зари и были всяких денег нужнее и дороже. Потому после приветствий первых отвечал на вопросы дядька Никола голосом чужим, деревянным. Рытов доволен остался: крестьяне вернулись и оброк денежный принесли.

— Добро, мужички! — воскликнул весело. — Будем и далее вместе жить-поживать, добро наживать!

— Нет, — возразил дядька Никола. — Уйти надумали от тебя, не серчай. Ноне последняя неделя перед Юрьевым днём началась. Сам знаешь, по законам государевым вольны мы в эту пору твои земли покинуть.

Побелел Иван Матвеевич Рытов. На скулах желваки заиграли. Рука с плетью сама собой поднялась.

Сжался Тренька. «Вот оно, начинается!» — подумал в страхе.

Однако сдержался Рытов, опустил плеть, не ударил.

— Чем не угодил, православные?

Дед, словно в чём виноват был, поклонился низко:

— Не взыщи, государь. Известно: рыба ищет, где глубже, а человек — где лучше. Землица в здешних местах бедная…

Дядька Никола, видно, за неловкость на себя досадуя, опомнился:

— Чего душой кривить? Земля прокормила бы. Да вот нам тебя, Иван Матвеевич, со чадами и домочадцами кормить тяжёленько. Эвон сколько вас! — кивнул в сторону барского дома, где изо всех окон и дверей рытовская родня выглядывала.

Рытов будто не слышал грубой речи.

— Ладно! Али деньгами разжились?

— Есть деньги, государь, — опять поклонился дед.

— Откуда?

Замялся дед. Дядька Никола, как договорено было, покривил душой:

— Мы, барин, с Яковом из Новгорода привезли. Родственник на руках помер. А деньги мне с сестрой, женой Якова, завещал.

Оборотил свой взгляд Рытов на дядьку Николу:

— Часом, не помогли помереть тому родственнику? А?

Побагровел дядька Никола:

— Мы, Иван Матвеевич, люди простые, душегубством не занимаемся…

Видать, ещё что-то хотел прибавить дядька Никола, да смолчал.

Рытов обернулся к приказчику:

— Знаешь ли, сколько с них следует?

— Как не знать! — ответил приказчик.

И тут произошло такое, от чего все рты пораскрывали. Вместо того, чтобы разгневаться, усмехнулся Рытов и приказал Трофиму коротко:

— Прими деньги. — И к деду обернулся: — С собой ли?

— А как же? — засуетился дед и дядьку Николу в бок: — Доставай поживее!

Дядьку Николу два раза просить о таком не надо было. За пазуху полез и два тяжёлых полотняных мешочка протянул:

— Получи сполна, Иван Матвеевич!

Рытов мешочки взял, на руки прикинул:

— Добро, мужички! — И Трофиму: — Сочти, верно ли?

Осмелел дед:

— Не серчай, государь-батюшка, и о Митьке поговорить надобно…

Тренька деда за рукав и шёпотом:

— Про Урвана не забудь!

Ещё выше вскинул брови Рытов, поглядел непонятно и бросил на ходу уже:

— О том завтра, старик!

На мужиков и баб, что вокруг собрались, рявкнул грозно:

— Али дела другого нет?

И пошёл, плёткой помахивая, в господские свои покои. За ним следом Филька, на Треньку злобно озираясь.

В приказчиковой избе деньги пересчитали. Всё сошлось в точности.

Митька в Осокине остался, остальные домой отправились.

Дед и тот в перемену к лучшему поверил. Всю дорогу над Тренькой добродушно подшучивал и глядел на внука ласково.

Только дядька Никола рассеянно вышагивал рядом.

— Ты чего? — спросил Тренька. — Будто не весел?

— Не нравится мне, Тереня, уж больно легко Рытов деньги взял и препятствий никаких к уходу не чинил.

— Эва! — дед насмешливо отозвался. — Нашёл заботу! Правда на нашей стороне. Куда ж было Ивану Матвеевичу податься?

— Что-то не очень Рытов на правду прежде глядел, — отозвался задумчиво дядька Никола.

Однако вечером и он повеселел. Принялся рассказывать о вольной жизни, что ждёт их на далёких землях, богатых и щедрых. О том тёплом крае, куда теперь лежит их путь-дорога.

Точно заворожённый слушал Тренька дядьку Николу.

Не заметил, как и уснул.

И снился Треньке сон удивительный: будто идёт он по шёлковому лугу, что лежит возле речки. А в реке не вода течёт — молоко, густое, тёплое.

И берег у той реки из мёда золотого, ровно янтарь, и сладкого…

Глава 18 Заповедные годы

— Проснись, Тереня! Проснись! — теребит мамка за плечо Треньку.

Неохота ему с дивным сном расставаться.

— Да ну тебя, маманя… — бормочет.

А мать своё:

— Очнись хоть чуток! Уходим мы все…

Садится Тренька на полатях, глаза удивлённо протирает.

— Куда, маманя?

— Всем, кроме детей малых, приказано идти в Осокино тотчас же. Мирон от барина прискакал, во дворе ждёт. Сказывает, писцы царские велели.

— Я как же? — У Треньки сна и в помине нет.

— Дома побудешь. Тришку вон Настасья привела.

— Нет, — решительно возражает Тренька. — С вами пойду! — и с полатей прыгает.

— Ладно, — соглашается дядька Никола. И он, оказывается, в избе. — Оставайся, Настасья, с дитятей. Обойдутся, чай, без тебя.

Хмуро ноябрьское утро. Дождь сеет. Под ногами чавкает грязь. Вязнут в грязи ноги, разъезжаются. Холодно, зябко Треньке. Позади, стражем конным, угрюмый холоп рытовский Мирон. На все вопросы у него ответ один: «Не ведаю!»

Пока до Осокина дошли, промок Тренька насквозь. Вода в лаптях хлюпает, за воротником ручейком холодным бежит. Разошёлся дождь вовсю.

Урван, что за Тренькой увязался, тоже мокрый весь, будто в речке искупался.

В Осокине перед господским домам топчутся мужики и бабы, согнанные с убогих рытовских деревенек. Подле крыльца приказчик Трофим с ноги на ногу переминается. Как и у Мирона, на всё у него один сказ:

— Знать ничего не знаю, православные. Потерпите.

Тревожатся крестьяне, переговариваются. Своим умом норовят дойти, зачем их собрали.

— Царю на военные дела деньги нужны. Вот и прислал людей, — сказал кто-то.

Здравой показалась мысль. Стали мужики головы ломать: сколько ещё денег придётся платить царю, а главное, где те деньги взять.

— А может, государь Иван Васильевич хочет долю крестьянскую облегчить и о том писцы объявлять будут? — какой-то мужичонка предположил.

Зашумели все, завздыхали:

— Кабы так!

Наконец растворилась дверь верхней горницы, вышли степенно писцы.

С ними дворянин государев Рытов.

Притихли все.

Рытов оглядел собравшихся, проверяя, точно ли его приказание выполнено. Доволен остался. Крикнул звонко:

— По делу великой важности собрал вас, крестьяне!

И склонился к высокому грузному писцу, должно главному:

— Изволь, Дмитрий Андреевич!

Писец вперёд выступил, толстыми губами пожевал и начал голосом низким и хриплым:

— Ведомо вам, что многие годы воюет государь Иван Васильевич с соседними властителями. От той войны разорение учинилось и многие земли в запустение пришли. Потому повелел царь и великий князь Иван Васильевич описать те земли, с указанием точным, которые из них впусте лежат, а которые пашутся. А также кому те земли даны и кто на них живёт…

Внемлют мужики и бабы затаив дыхание царскому писцу. А тот далее речь ведёт:

— И дабы порядок в описании том нарушен не был, установил царь и великий князь всея Руси Иван Васильевич заповедные годы, в которые бы выход крестьян от одного помещика к другому запрещён был…

— Постой! — закричал дядька Никола. — Это что ж, теперь мы, стало быть, от Рытова уйти не можем? Так, что ли?

— Именно так, — спокойно, и недовольства не выражая, ответил писец.

— Помилуй! — Дядька Никола вперёд начал проталкиваться. — Мы расчёт с барином сделали, вчера сполна заплатили пожилое. Нам-то как же? Нас-то, верно, тот царёв указ не касается?

Писец опять губами пожевал, видать, такая у него была привычка, на дядьку Николу в упор уставился и возвысил голос:

— Кто ты такой есть, чтобы царёвы указы тебя не касались, а?

Зашумели мужики. А писец — здоровая у него оказалась глотка — рявкнул:

— Молчать! Царский указ читать буду!

Мужики, понятно, разом стихли. А писец развернул поданную ему бумагу и зычным голосом принялся читать:

— «Царь и великий князь всея Руси Иван Васильевич с боярами приговорил…»

Долго читал писец. Мало что понял Тренька. Всё более на дядьку Николу поглядывал. А тот чем далее, тем лицом темнее делался.

Умолк писец. Откашлялся глухо.

— Понятно ли? — спросил. — Уразумели указ государя нашего Ивана Васильевича али нет?

— Уразумели… — отозвались мужики нестройно.

А дядька Никола опять вперёд полез:

— Постой, мил человек…

Писец свысока:

— Не мил человек я тебе — государев подьячий.

— По мне, хоть самим сатаной будь! — остервенился дядька Никола. Почто вчера Иван Матвеевич деньги брал? Выход сулил? А ноне ты царёв указ читаешь, что выходу не быть!

Осклабился подьячий:

— Должно, не знал Иван Матвеевич государева указа, потому и сулил.

— Как же так, Иван Матвеевич? — вплотную к Рытову подступился дядька Никола. — Взявши деньги, выходит, обманул, обвёл вокруг пальца. Так, что ли?

Рытов поверх Николиной головы посмотрел:

— Что лишне, в счёт будущего оброка пойдёт… — И к кучке малой своих крестьян зычно и строго: — Глядите, царёв указ все слышали? Коли кто указ нарушить задумает, пусть на себя пеняет. Не будет ему ни жалости, ни пощады! Учинил государь с боярами заповедные лета, выход запретил. Потому должно быть вам всем на моей земле до нового государева установления.

— Эхе-хе! Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! — с тоской безмерной вздохнул кто-то подле Треньки.

— А теперь, — закончил Рытов, — по домам, мужики! — И внезапно к дядьке Николе оборотясь: — Берегись, раб. Коли удумаешь что — под землёй найду, кожу сдеру. А мальчонку твоего — псам…

Рванулся дядька Никола к дворянину государеву Ивану Рытову, а сзади люди, что приехали с царскими писцами, его под руки.

— Не балуй!

Огляделся дядька Никола глазами, налитыми кровью, царёвых слуг стряхнул:

— Не трожь, холуйское племя!

И, повернувшись круто, дороги не разбирая, — к дому.

Невесел был тот путь. Молчком шли. Даже Урван, опустивши хвост, плёлся.

Вместе, едва десятком слов перемолвившись, пообедали.

Поднялся из-за стола дядька Никола, сказал твёрдо, как о деле решённом:

— Уйду от Рытова. И за обман посчитаюсь. Крепко! — И к Треньке: — Коли воли не дают, её надобно силой брать. Запомни, Терентий. На всю жизнь!

Кивнул Тренька головой и серьёзно, ровно взрослый, ответил:

— Запомню!

Оглавление

Глава 1 Тренька

Глава 2 Шестая ложка

Глава 3 Холоп

Глава 4 Собачья жизнь

Глава 5 Потерпи малость…

Глава 6 Нежданно-негаданно

Глава 7 «Мы люди вольные…»

Глава 8 Приехали!

Глава 9 «Поживём-увидим…»

Глава 10 Барская милость

Глава 11 Уходить надо…

Глава 12 Пёс Урван

Глава 13 На старом городище

Глава 14 Долг платежом красен

Глава 15 Чёрные палочки

Глава 16 Тревоги и опасения

Глава 17 Получили сполна!

Глава 18 Заповедные годы X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?